Фиаско
Грег Диналло


Мировой бестселлер


В Москве убит высокопоставленный чиновник МВД. Свободный журналист Николай Катков начинает собственное расследование этого странного дела. Обстоятельства забрасывают его в США, на Кубу, где вместе с американскими спецслужбами он охотится за двумя миллиардами долларов, которые американский наркобизнес рассчитывает «отмыть» в Москве…


Грег Диналло

Фиаско


Джозефине и Джозефу Карруба, которые были для меня как родные мать и отец, посвящаю


Капитализм — это эксплуатация человека человеком, а социализм — совсем наоборот.

    
Байка, которую рассказал в пути один московский таксист.


От издательства


Эта книга написана для американских читателей, далеких от российской действительности, и содержит допущенные автором неточности в описании многих реальностей нашей жизни, путаницу в названии московских улиц, станций метро. Мы вынуждены были также оставить на его совести некоторые сомнительные детали биографии главного героя, смириться с исторической и географической недостоверностью отдельных событий, что, впрочем, отнюдь не умаляет несомненные достоинства этого современного триллера, его остроту, динамизм и накал сюжета.


1


— Зима уже на пороге, она не станет ждать.

Эту сентенцию я услышал не от какого-то там безымянного русского поэта, а от экономического советника Бориса Ельцина на одной пресс-конференции, о которой писал несколько месяцев назад. Оратор говорил о постепенном переходе к конвертируемому рублю, о сдерживании инфляции, о пресечении оттока из страны капиталов и об увеличении частных капиталовложений, что было важно для стабилизации российской экономики. А напоследок выложил главный козырь: напомнил, что надвигаются самые холодные месяцы года, когда спрос на основные товары достигает пика, а производство, наоборот, падает, что неизбежно влечет резкое ухудшение качества продукции, прежде чем оно начнет снова постепенно улучшаться.

Не знаю, отчего такие мысли прокручивались у меня в голове в тот самый момент, когда я входил в один из московских домов культуры и искал конференц-зал, на дверях которого белело написанное от руки объявление: «Собрание москвичей, начинающих лечиться от алкоголя».

Войдя в зал, я отыскал свободный стул и почувствовал, что все замолчали. Люди, сидевшие за длинным столом, смотрели теперь только на меня: одни — с сочувствием, другие — с недоумением, безучастным не остался никто. Я тоже внимательно вглядывался в их усталые лица. Кто они такие? Вот эта — домохозяйка? А тот — таксист? А та — швея? А эти — инженер? санитарка? рабочий? студент университета? Нужно как-то определиться, потому что никого из них я не знаю, а ведь намереваюсь провести с ними самые тягостные дни в своей жизни.

Тут меня охватило вдруг безотчетное желание поскорее удрать отсюда, скрыться и таким образом избежать неведомого. Но по собственному и многолетнему опыту я знал: если сегодня увильнуть от неприятных переживаний, завтра они непременно скажутся еще острее.

И вот настал мой черед.

Я смял сигарету и встал, ухватившись покрепче за край стола.

— Зовут меня Николай К., — начал я. От волнения в горле запершило, и я запнулся, прислушиваясь, действительно ли это мой голос?

Кое-кто из присутствующих подался вперед в напряженном ожидании. Какая-то парочка, видимо, супруги, судорожно ухватили друг друга за руки. Лысый мужчина с ледяным взглядом одобряюще кивнул головой.

— Ну так вот, значит. Зовут меня Николай К., — снова начал я, четко выговаривая каждое слово. — Стало быть, зовут Николай К. Я алкоголик.

Раздались жиденькие аплодисменты. С этого момента и началась моя личная перестройка. Недавно редкая, такая радикальная форма самобичевания стала обыденным явлением, с тех пор как сняли запрет на выражение личной точки зрения. Новые власти признали наконец-то, что пьянство оказывает на экономику разрушительное влияние, подобное пагубному воздействию на живой организм сильнейшего наркотика, и на смену насильственным мерам, таким, как принудительное лечение, иногда даже содержание под стражей, пришли иные меры, вроде этих добровольных совместных собраний.

— Николай, а с какой стати вы пьете? — задал вопрос кто-то из присутствующих.

— А для того, чтобы надраться, — раздраженно усмехнулся я в ответ.

Наступила тишина. Никто не хихикнул, не улыбнулся даже. Совершенно очевидно, что такие слова они слышат не впервой.

— А вы где-нибудь работаете?

— Иногда работаю. Я имею в виду, что пишу. Я свободный журналист.

— Может, сейчас у вас творческий застой?

— Да нет. Я ведь не писатель. Занимаюсь журналистскими расследованиями, так что материала у меня навалом.

— Следовательская работа, стало быть, — подозрительно как-то подытожила сидящая вблизи женщина.

— Наверное, пишете для «Правды»? — выпалил молодой парнишка, вызвав иронический смех всей группы.

— А почему бы и нет, — вступила в разговор другая женщина, видимо, довольная тем, что недавний всемогущий пропагандистский рупор коммунистической партии после недолгого запрещения опять разрешили печатать.

— Я против любой цензуры. Свободная пресса — единственная питательная среда для свободного общества.

— Свободная, чтобы топтать другие жизни? Чтобы искажать историю? Чтобы печатать заведомую ложь? — возмущенно заметил мужчина с ледяным взглядом, имея в виду ту, прежнюю «Правду» с ее отличительными разносами чуть ли не из номера в номер.

— Именно так и происходит, когда запрещают высказывать противоположную точку зрения и ужесточается несправедливое законодательство. Запрет на любые публичные выступления, если не считать криков о пожаре в битком набитом театре, нарушает свободу слова.

— И даже запрет на деятельность коммунистической партии?

— И этот запрет тоже.

— Ну что ж. А я все же рад, что этих подонков убрали. Не об этом ли вы пишете, Николай? О политике?

— Да нет. Пишу я о коррупции и о…

— А-а, догадываюсь: не о политике, а о политиках. Опять раздался смех.

— …и о несправедливости Я пишу об афганцах, и забастовках шахтеров, об обществе «Память».

В зале наступила тишина. Вряд ли кто из присутствующих не знал о постыдном обращении с ветеранами войны, о легочных заболеваниях в шахтерских поселках, об ультраправой группировке, проповедующей антисемитизм.

— Николай К., — задумчиво пробормотал пожилой человек в тюбетейке, сухощавый и морщинистый. — Теперь у нас есть и знаменитый диссидент.

— Ну и что тут такого? Сейчас уже не возбраняется писать про это. Боюсь, что диссидентство стало довольно конкурентным занятием.

— А может, он пришел, чтобы написать про нас? — предположила та женщина, которая заподозрила во мне следователя.

— Написать про вас? — Я прикинулся, будто загорелся этой мыслью. — Что, здесь собрание заговорщиков, мешающих государству удерживать своих граждан в состоянии беспробудного пьянства еще семьдесят пять лет, чтобы они не прознали, насколько глубоко прогнила жизнь в нашей стране?

Тут многие весело засмеялись и откинулись на спинки стульев, явно встав на мою сторону.

Поблагодарив за поддержку, я сел на свое место и вытащил сигарету «Дукат». Первая спичка, как всегда, не зажглась. Интересно, Кремль наловчился испепелять целые города, а спички, чтобы поджигать их, делать так и не научился. На головках спичек столь мало серы, что их чиркаешь и чиркаешь, пока они не зажгутся. Прикурив наконец-то, я с наслаждением затянулся и приготовился слушать, но тут встала симпатичная молодая женщина с бледным лицом.

— Меня зовут Людмила Т., — робко начала она, обращаясь ко мне, а затем, осмелев, повернулась к остальным и сказала: — Сегодня мне тридцать лет.

— Поздравляем с днем рождения, Людмила! — Нестройные выкрики тут же перешли в дружный хор голосов.

— И как, Люда, — затараторила та бдительная женщина, едва только утихли поздравления, — эта неделя была удачной для тебя?

— О да, но сегодня я не пошла на работу. Прогуливать мне не хотелось, но я знала, что сослуживцы принесут водку, чтобы поздравить меня, и боялась, что не удержусь от соблазна.

— И правильно сделала, что прогуляла, — одобрила ее женщина.

— Нет, неправильно, — возразил сухощавый пожилой мужчина в тюбетейке. — Нужно жить в реальном мире. А что будет, когда ей предложат водку на чьем-нибудь дне рождения?

— Вы правы, правы, но сегодня я не смогла бы удержаться, — застенчиво запротестовала Людмила. — Тут я не просто бы опьянела, а потеряла бы контроль над собой. Ну а потом… а потом произошло бы и другое.

— Что другое? — быстро спросила женщина. Опустив глаза, Людмила набиралась храбрости ответить.

— Я бы проснулась в постели рядом с незнакомым мужчиной и не вспомнила бы, откуда он здесь взялся… Я бы перестала себя уважать… но удержалась… знаю, что удержалась… Ну и это…

Раздался негромкий писк, она умолкла и растерянно огляделась, пытаясь понять, откуда идет этот звук. Во всем ее облике проскальзывала какая-то детская беззащитность. Что-то в ее глазах, в движениях так и просило: «возьми меня», «защити», и я мысленно представил, как она просыпается я моей постели. Секунд пять что-то пищало, и тут я почувствовал, что все настороженно глядят на меня. Черт побери! Да это мой бипер — такой карманный приборчик вызова к телефону. Суетясь, я вытащил его и выключил. Все с любопытством уставились на меня.

— Извините, — смущенно пробормотал я, — пожалуйста, не сочтите за обиду, но я должен выйти. Может, знаете, где в здании телефон-автомат?

Кое-кто мрачно мотнул головой, другие недоуменно пожали плечами и обменялись неодобрительными взглядами. Я натянуто улыбнулся и вышел из зала. Дверь со стуком захлопнулась за моей спиной, и я пошел по коридору, чувствуя, что будущие трезвенники поставили под сомнение как сами намерения влиться и их стройные ряды, так и мои умственные способности.

У партийных функционеров-аппаратчиков карманные биперы имелись уже давно, но рядовые граждане мало что знали о них, поскольку достать их было практически невозможно. Я приобрел один такой в «Стокманне», финском универсальном магазине, который открылся в Москве. По его каталогу можно было заказать какие угодно товары, начиная с американских лезвий для безопасной бритвы и кончая японскими спортивными автомобилями. Нужную вещь немедленно доставляли из Хельсинки железнодорожным экспрессом «Толстой», который каждое утро встречали на Ленинградском вокзале возбужденные толпы народа.

Крутящаяся дверь вытолкнула меня в холодную темноту. Температура была, наверное, около нуля. Март в Москве всегда отвратительный. Я заторопился прямиком к театру на Таганской площади, к ближайшему телефону-автомату. На бипер и смотреть не надо, я и без того знал, что вызывает меня Вера Федоренко. Только она знает мой номер. Опустив монетку в прорезь телефона, я набрал номер Петровки. В трубке длинно загудело: четвертый, пятый, шестой гудок.

— Диспетчер семнадцатый слушает. — Из шума огромного зала, куда поступают все телефонные звонки в Главное управление милиции, послышался наконец голос Веры. На такой же огромной электрифицированной карте Москвы зажглась соответствующая лампочка, показывающая место, откуда звонят.

— Это я, Коля. Что там случилось?

— Да многое что. Время сейчас тревожное, не до разговоров.

— Ты вызывала меня, Вера? Сигнал поступил в самый разгар моего выступления на встрече.

— А-а, да. Несколько минут назад сообщили, что у дома на набережной нашли труп.

— У дома на набережной? Кто-то очень важный?

— Понятия не имею. Подожди минутку. Еще откуда-то звонят.

Она переключила телефон, но мой не отсоединила.

Слушая в трубке шорохи на линии, я думал о доме на набережной. Вера не сомневалась, что новость меня изрядно заинтересует. Домом на набережной называли элитарный жилой комплекс на берегу Москва-реки, где проживали многие сотрудники администрации правительства. Сорок три года назад, когда я появился на свет, это был дом и моих родителей.

Проживая в нем в детстве, я пользовался немалыми привилегиями: играл на ухоженном дворе, плавал в зимнем бассейне, обедал в фешенебельном ресторане и ходил в специальную школу № 19 вплоть до постыдных событий весны 1968 года, когда Брежнев бросил на Прагу армаду советских танков, а пробудившаяся совесть моего отца и его опасения, что опять возвращается волна репрессий, обернулись тем, что его, мыслящего человека, профессора политэкономии, объявили врагом государства. За десять лет до пражских событий Хрущев положил начало «оттепели» — опустились немного цензурные рогатки, прекратились репрессии и террор, а Солженицыну разрешили издать «Один день в жизни Ивана Денисовича». Отец искренне всему радовался, воспрянул духом. «Тогда была весна», — частенько вспоминал он те дни, и память о них придавала ему силы еще долгие годы.

— Извини, Коленька, — раздался в трубке голос Веры, отрывая меня от воспоминаний о прошлом.

— Известна причина смерти? Есть какие-нибудь сведения?

— Нет. Больше ничего не знаю.

— И на том спасибо. Дай Бог, чтобы это был какой-нибудь бомж, споткнувшийся о бордюр.

— А не хочешь, что он из аппарата правительства, а его укокошила проститутка по заданию ЦРУ?

— Уверен, это израильская проститутка, а он высокопоставленный член правительства. Мне нужно бежать.

— Подожди. Мне прийти к тебе попозже?

— Конечно же.

— А кофе у тебя есть?

— Кофе? Да в магазинах его уже давно нет.

— Ну ладно. Я принесу немного. Если дело окажется стоящим, будешь тогда писать всю ночь напролет.

Я повесил трубку, удивляясь, где это Вера исхитрится достать кофе, и заспешил на угол площади ловить такси. Всего несколько лет назад в Москве не было такого таксиста, который за пачку «Мальборо» не развернулся бы в обратном направлении, чтобы выскочить из дорожной пробки. И хотя до сих пор я постоянно держу при себе парочку «Мальборо», теперь при сделках главенствуют американские доллары. Таксисты зрят их в кромешной темноте за сотни метров. А около тех, у кого их нет, они даже не притормаживают. О плате за проезд нужно торговаться. Я шагнул с тротуара, зажав в руке рубли, и принялся голосовать. Несколько свободных такси пронеслись мимо без задержки, наконец остановился какой-то частник-калымщик.

— К дому на набережной, — попросил я, наклоняясь к приоткрытому окну.

— Шесть сотен, — пробормотал водитель.

— Три.

— Пять.

— Уж очень много заломил, — проговорил я, забираясь в машину.

— Знаю, но я как раз там только что был. Милиция оцепила все вокруг, так просто не проехать. Придется давать в обход.

Оцепление? Из-за мертвого бомжа? Нет, это не тот случай. Я слегка улыбнулся: может подвезти, если убит кто-то из важных персон, тогда я высоко взлечу. А окажется все впустую, то волноваться и переживать по поводу того, что не устоял от соблазна выпить, тоже не буду. Бутылка-другая водки не очень-то разорят меня.


2


Москва-река извивается по центру огромного города гигантской ночной рептилией, сверкая в лунном свете обледенелой чешуей. Стоящий между двумя мостами по дороге в Кремль, дом на набережной напоминает неприступную крепость. В тот вечер его серый фасад был залит ярким светом прожекторов с милицейских автомашин, загромоздивших подъездные пути.

Водитель подъехал прямо к деревянному ограждению, около которого стояли милиционеры; изо рта у них вырывался серо-голубой парок, как раз под цвет форменных шинелей.

— Пресса, — громко произнес я, перекрикивая потрескивание портативных раций.

Меня осветил ручным фонариком какой-то сержант. Луч зашарил по моим глазам, затем уперся в грудь, где должна висеть аккредитационная карточка.

— Не вижу пресс-карточки, — усомнился сержант.

— Я свободный журналист.

— Извините, но без карточки не пропускаем.

Только я хотел выразить протест, как в темноте за сержантом полыхнула фотовспышка, на мгновение осветив группу людей в штатской одежде, толпящихся вокруг одной из машин. Вспышка сверкнула еще раз — фотографу явно нравилась моя растерянность.

— А кто здесь командует?

— Старший следователь Шевченко.

Шевченко? Мне явно везет. Валерий Шевченко — старший следователь по делам, связанным с убийствами.

— А-а, я отойду в сторонку, а ему передайте, пожалуйста, что здесь Николай Катков.

Еще одна вспышка озарила темноту. На этот раз она сверкнула из машины. Стекло заднего сиденья выглядело так, будто его забросали гнилыми помидорами. Вокруг ярких световых пятен прожекторов в темноте мелькали малиновые отблески.

— Послушайте, если я не напишу об этом происшествии, то сообщу, что милиция хотела утаить его… Сообщите по рации, сержант…

Я притворился, будто разбираю его номер на нагрудном жетоне, но в этот момент вспыхнули фары и к нам подлетел «Москвич». Открылась дверь кабины, и я увидел узкое лицо Валерия Шевченко.

Однажды я как-то подначивал его, утверждая, что фамилию свою он позаимствовал у великого поэта, выступавшего за независимость Украины от России, и у высокопоставленного советского дипломата в ООН, попросившего политического убежища в США. Шутку он не принял и недовольно ответил, что без такого несчастливого совпадения он уже давно бы стал начальником следственного управления. По моим источникам, его не назначали на столь высокий пост, потому что не хотели лишаться толкового оперативного работника. К тому же он был из правдолюбцев и не умел подлизываться к начальству. Думаю, именно из-за последней черты характера он и не стал начальником.

— Ну и что вам нужно, Катков? — нетерпеливо выкрикнул он.

— Да неплохо бы немного поработать вместе с вами.

— Сдается мне, вы уже кое-что знаете.

— Лучше начнем сначала. Мне же нужно заработать себе на хлеб.

Он сердито глянул на меня, потом повернулся к сержанту, который уже отодвинул заграждение, и сказал:

— Благодарю за службу. Мы не можем допускать неаккредитованных журналистов к месту происшествия, не так ли? — Затем, шагнув вперед и выждав секунду-другую, заметил: — Разумеется, не можем допускать без контроля.

Кивнув мне, чтобы я следовал за ним, он пошел через стоянку автомашин прямо к массивному зданию, к окнам которого прильнули любопытствующие жильцы. Луч прожектора, скользнув по его лицу, высветил морщины и оттенил впалые щеки. Шевченко явно был измотан.

Он подошел к «Волге», милиционеры около нее расступились, и он направил фонарик внутрь кабины.

Лучик света от открытой двери водителя побежал к замку зажигания, в котором все еще торчал ключ, затем осветил переднее стекло, стекла дверей, крышу и заднее стекло. Все было забрызгано кровью, кусочками плоти и чем-то серым. Затем лучик двинулся в обратном направлении, осветив предметы, лежащие на заднем сиденье, — иностранные сигареты, лезвия для бритвы, пустые магнитофонные кассеты, — и уперся в землю около двери. Я увидел изрядную лужу крови, от которой через тротуар тянулась мрачная дорожка. Шевченко пошел вдоль нее к стене дома, где фонарик осветил фигуру человека в пальто, лежащего на спине. Голова его, резко откинутая вправо, покоилась в ледяном крошеве лужицы, окрашенной кровью.

Шевченко присел, разглядывая детали. На левой щеке человека зияла огромная дыра с ожогами по краям — явный признак того, что стреляли в упор из крупнокалиберного пистолета. Открытые глаза убитого закатились вправо, будто застыв от вида дыры сбоку черепа. Пошитое по индивидуальному заказу пальто и спортивный пиджак распахнуты, видны свежая белая рубашка и шелковый галстук.

Закончив осмотр, Шевченко выпрямился и медленно зашагал к машине, размышляя вслух:

— Убийца поджидал его в темноте, бросился вперед, распахнул дверь и выстрелил. — Говорил он тихим голосом, дополняя размышления скупыми жестами рук. — Затем, вместо того чтобы быстро сматываться, вытащил тело из машины и поволок к стене…

Милиционеры согласно кивали головами, словно свора преданных собак.

— Почему?

Сердце у меня екнуло. Это он меня спрашивает? Если меня, то я лучше помолчу.

— Хотите найти ответ? — спросил я, в свою очередь, приготовившись записать: мотив — ограбление.

— Нет. А вы что думаете на этот счет?

Он знал, что мне нужно, но не отказал себе в удовольствии посмотреть, как я беспомощно барахтаюсь.

— Ну что ж. Возможно, убийца не хотел, чтобы его застукали, когда он начнет обшаривать карманы этого бедолаги.

— Он? — усмехнулся Шевченко. — Вы что, нашли что-то такое, что исключает женщину?

— Да нет, конечно. Просто это явствует из ваших рассуждений. А у вас были основания строить их таким образом?

Шевченко самодовольно улыбнулся, оттого что вертел мною, как хотел, или же я считал, что он так хочет, пока он не осветил фонариком левое запястье трупа. Сверкнул блеск металла.

— Сержант!

Наклонившись над трупом, сержант расстегнул манжет рубашки, снял с руки убитого золотые часы и вложил их в пластиковый пакет, заклеив его липучей лентой. После этого он проверил карманы — из одного вынул пачку денег, из другого — кожаный бумажник, который передал Шевченко.

— Ну что ж. Догадываюсь, что мотив у «нее» не ограбление, — пошутил я, радуясь про себя, что загадки этим не кончились.

— Владимир Воронцов, — прочитал Шевченко водительское удостоверение жертвы. — Маленькое уточнение: Владимир Ильич Воронцов. Не хотелось бы, чтобы меня обвиняли в утаивании информации от прессы.

Он внимательно осмотрел содержимое бумажника, с любопытством разглядывая закатанную в пластик визитную карточку, а когда я потянулся взглянуть на нее, быстро убрал.

— Кто нашел-то его? — спросил Шевченко.

— Да тут одна собачонка, — с ухмылкой ответил сержант. — Хозяйка вывела ее погулять после ужина. Живет она в одном подъезде с Воронцовым. Говорит, что он вдовец, а несколько месяцев назад к нему переехала дочь с внучатами.

Шевченко понимающе кивнул и заторопился к зданию, саркастически бросив мне на ходу:

— Приютил, стало быть, дочь с внуками. Очевидно, и новые власти не в состоянии решить жилищную проблему или сократить темпы разводов.

— А вам больше по душе старая система?

— При ней у меня была жизнь, — неопределенно пожал он плечами.

— Жизнь?

— Да, жизнь. Если бы существовал КГБ, то этим делом занимались бы его сотрудники, а я сидел бы уже дома с женой и дочерьми.

— А как по-вашему, где бы я тогда был?

Он сдавленно фыркнул, представив себе лагерь ГУЛАГа, и, поднимаясь по ступенькам в подъезд, ответил:

— Хотите, чтобы я рассказал? Нынешний всплеск демократии поднял у нас и волну насилия, преступности. Количество преступлений в этом году уже превысило прошлогодний уровень на шестьсот тысяч случаев. Вот и пишите об этом. Да не забудьте упомянуть, что партия всегда утверждала: преступность нога в ногу шагает с капитализмом.

— Продолжайте и дальше, скажите, что преступность не укладывалась в рамки официальной пропаганды, поэтому ее просто не замечали и даже скрывали.

— Нет и еще раз нет, Катков. Москва была самой спокойной и безопасной столицей в мире. Все так боялись КГБ, что по струнке ходили, и вам это хорошо известно.

— Ну, положим, не все так уж и ходили.

— Согласен. Всегда найдутся несколько… диссидентов.

Он сплюнул будто от возмущения и толкнул плечом массивную деревянную дверь.

Я не бывал в этом доме уже больше двадцати пяти лет, но в нем вроде ничего не изменилось. Тот же скрип дверных петель, шипение парового отопления, тусклый свет люстр — все это до боли знакомо, и меня охватило волнение, пока я шел за Шевченко по вестибюлю к лифту. Старенький лифт медленно довез нас до третьего этажа. Шевченко подошел к нужной двери и нажал кнопку звонка. Мы увидели маленькую хрупкую женщину лет тридцати с небольшим, изящную и спокойную. Волосы у нее были аккуратно протесаны, шелковая блузка, модный костюм — сразу видно, женщина из привилегированной семьи.

— Я — старший следователь Шевченко, — представился Валерий, показав удостоверение личности и свой жетон. — А это товарищ Катков, он журналист. Можно нам войти?

— А зачем? Что-то случилось?

— Владимир Воронцов — это ваш отец?

Она кивнула, в глазах ее промелькнул испуг.

— Боюсь, мы пришли с недобрыми вестями.

Она едва заметно побледнела, пока вела нас в гостиную, обставленную элегантной европейской мебелью, с шелковыми портьерами на окнах, с персидскими коврами на полу. Гостиная была огромная — вся моя квартира без труда уместилась бы в ней — и очень походила на ту, в которой я играл, когда был совсем маленьким. Меня так взволновали воспоминания, что я забылся и застыл на секунду, а когда подошел к дальнему углу гостиной, Шевченко уже начал допрос.

— Боже мой! — зарыдала женщина, когда Шевченко объяснил, в чем дело. — За что же, за что?

— Надеюсь, вы поможете нам найти ответ на этот вопрос, гражданка…

— Чуркина. Татьяна Чуркина, — ответила она, собравшись с духом. — Он опоздал. Я знала, что-то не так. Я так и знала.

Шевченко сочувственно кивнул.

— Так вы сказали, что он опоздал?

Она скорбно покачала головой.

— А возвращался он откуда?

— Со встречи в одной квартире. Он снимал ее вместе с закадычными друзьями. Они там собирались, устраивали посиделки, вспоминая минувшие дни. Ну вы понимаете…

— А где квартира?

— В Химках-Ховрино, рядом с Дворцом спорта.

— Далековато отсюда, — заметил Шевченко. — А были у вашего отца враги, как вы думаете?

— Да нет, не было. Он был спокойный человек.

— И не было прежней жены, знакомых женщин, брошенных любовниц?

Заплаканные глаза ее негодующе сверкнули, и она, выпрямившись на стуле, резко отрубила:

— Нет. Я что-то не пойму, к чему вы клоните.

— Поверьте, я не хотел вас обидеть, но кто-то хладнокровно застрелил вашего отца. Чтобы вычислить убийцу, чрезвычайно важно докопаться до мотивов.

— И все же отвечу, что он был верен матери. Она умерла год назад, и он до сих пор никак не придет в себя. Я не желаю, чтобы вы бросали тень на его доброе имя. — И, переведя взгляд на меня, добавила: — Или кто-либо еще.

— Да мы вовсе не за этим сюда пришли, гражданка Чуркина, уверяю вас, — сказал Шевченко.

Она понимающе кивнула, сжав губы.

— Ну, а нет ли у вас на примете кого-нибудь, кто, возможно, хотел бы навредить ему? Кого-то, с кем он не ладил?

— Нет. Его все любили.

— А как насчет его сослуживцев? — При этих словах Шевченко покосился на меня и, достав спрятанную визитку, продолжал: — Вот здесь написано, что он работал в Министерстве внутренних дел.

Брови у меня поползли вверх, а у Чуркиной, наоборот, опустились. Она печально кивнула.

— Кем же он там работал?

— Внешнеторговым представителем. Его постоянно посылали за границу в наши посольства, а в последнее время он работал здесь, в Москве, но не в здании министерства.

— Приносил он когда-либо рабочие документы домой?

— Иногда приносил. Все его дела в кабинете.

Она встала и повела нас в кабинет, окна которого выходили на реку. Одну его стену от пола до потолка заняли книжные полки, другую — почетные грамоты и фотографии, свидетельствующие о долгом пребывании на важном государственном посту: на них Воронцов был сфотографирован с главами различных стран, генералами и государственными деятелями, с крупными бизнесменами; на большой групповой фотографии с Брежневым он стоял с краю, а на фотографиях с узким кругом людей — рядом с Горбачевым, Шеварднадзе, Борисом Ельциным и бывшим американским послом Страуссом.

Не задерживаясь, Шевченко прямиком устремился к письменному столу, где лежали аккуратные стопки бумаг. Бегло взглянув на них, он взял портфель, стоящий рядом со столом, и вынул из него служебные документы.

— Кто-то должен опознать труп, гражданка Чуркина. Вы можете сделать это сейчас или же завтра, приехав в наше управление. Полагаю, вы захотите и опознать личные вещи, найденные при нем.

Видно было, как эта изысканно одетая женщина колебалась, даже дрожала, пока принимала решение.

— Да, да. Думаю, лучше прийти завтра, — выдавила она наконец.

— Если я вдруг понадоблюсь вам… — С этими словами Шевченко вручил ей прежнюю визитную карточку с уже непопулярной красной звездой. После чего, взяв с собой портфель, вышел из квартиры к лифту.

Как только дверь за нами закрылась, он вынул из-под шинели плоскую бутылочку, отвинтил пробку и сделал порядочный глоток. Водка была без цвета, без запаха, но все равно я учуял ее, и мне страшно захотелось выпить. Шевченко заметил мой страждущий взгляд.

— Да, вечерок выдался длинный, — заметил он, протягивая мне бутылочку.

— Спасибо, не надо, — ответил я, хотя горло у меня не то что пересохло, а просто горело. — Но вот если бы вы меня подбросили…

— Извините, но я еду к себе на Петровку.

— А мне как раз туда и надо.

Двери лифта открылись, он внимательно посмотрел на меня и вышел в вестибюль. Я догнал его уже на ступеньках парадного подъезда.

— Не торопитесь, Шевченко, вы будете дома гораздо быстрее и сэкономите немало времени, если ответите сейчас на мои вопросы.

— К сожалению, Катков, в Москве есть и другие репортеры, и пока еще я должен держать ответ и перед ними.

— Нет, не должны.

— Вы что, предлагаете, чтобы я беседовал только с вами?

— Я полагаю, что старший следователь с двадцатилетним стажем мог бы потребовать такое право.

— Не двадцатилетним, а двадцатичетырехлетним стажем.

— Тем более. Разумеется, если то, что я слышал, будто у вас руки чешутся стать начальником, просто сплетни…

Он открыл дверь «москвича», бросил портфель в кабину и повернулся ко мне:

— Со своими проблемами я разберусь сам. У меня нет времени в бирюльки играть. До публикации своих заметок, показывайте их мне, чтобы выбросить все, что не нужно знать читателям, все, что может стать помехой для следствия. Согласны?

— Согласен.

— Ну и врун же ты, Катков.

Он сел за руль, со стуком захлопнув за собой дверь, и, мотнув головой, пригласил меня в машину.

Дом на набережной исчез в дымке, нависшей над рекой. В этот поздний час движение на улицах еле теплилось, и вскоре мы уже подъезжали к Главному управлению милиции, знаменитой Петровке, 38, зданию с узкими окнами, похожему на крепость, наискосок от сада «Эрмитаж». Дежурный милиционер у въезда, узнав Шевченко, пропустил нас, и машина без остановки вкатила во двор, вымощенный грубыми каменными брусками и без единого деревца. Возвышающееся здесь шестиэтажное здание было облицовано желтоватыми гранитными плитками.

Кабинет Шевченко находился на четвертом этаже, к нему вел целый лабиринт низеньких унылых коридоров. Кабинет мало чем отличался от этих тоскливых коридоров: серые стены, тусклое освещение, подслеповатые, забрызганные дождем и снегом оконца и шершавый грубый стол, на который Шевченко поставил портфель Воронцова.

— Нет мотива — нет и подозрений, — мрачно изрек он избитый афоризм, выкладывая документы из портфеля.

— У вас на счету преступления воров, содержательниц притонов, вы находили исчезнувших соседей. Словом, действовали профессионально. Похоже, в данном случае можно утверждать, что здесь видна рука мафии. Успешное заказное убийство. Так ведь? — начал я.

— Нет, не так.

— Тогда давайте посмотрим. Жертву убили из пистолета, это во-первых.

— А вы хотели бы, чтобы из ружья?

— Нет, топориком. Думается, теперь это довольно распространенное орудие убийства.

— Да, хотя бы потому, что огнестрельное оружие носить запрещено, да и достать его не так-то просто. Ну, а топорик всегда под рукой.

— Если бы вы не были профессионалом, тогда бы… Звонок телефона не дал мне досказать.

— Шевченко слушает, — утомленным голосом сказал следователь, подняв трубку. Плечи у него обвисли. — Да, я все еще здесь… Извини, как раз я и намеревался. У меня не было случая… Да, я знаю, что уже поздно. Передай им, что увижусь утром. Катя, я же стараюсь изо всех сил. Но трудно… Катя? Катя?

Он вздохнул и медленно повесил трубку.

— Старушка выдала вам по мозгам, а?

— Занимайтесь своим делом, Катков! — свирепо зыркнул он на меня.

— Хорошо. Я хотел сказать, что все факты говорят о заранее спланированном убийстве.

— А я такого не утверждал, и, пожалуйста, не пиши, будто я так говорил. Я сказал лишь, что это хладнокровное убийство. Больше ничего не говорил и не говорю.

— Почему же так?

— Потому что все еще концы с концами не сходятся.

— Имеете в виду, что труп выволокли из машины?

Шевченко согласно кивнул и добавил:

— И куча всякого барахла на сиденье.

— Ну а в чем же тогда проблема?

— Во времени. Он ушел с работы и отправился в какой-то модный универсам, где торгуют всякой импортной всячиной. Был конец рабочего дня, самое напряженное для покупок время. Он должен был выстоять в нескольких очередях, затем долгая дорога в Химки-Ховрино, выпивка, закуска, разговоры всякие с приятелями, потом дорога домой. Так что убить его могли раньше, чем без пятнадцати девять. Я все точно рассчитал. — Он замолк на минутку и взял со стола информационный бланк. — Вот и Вера Федоренко точно зафиксировала время телефонного звонка.

— Я что-то не совсем понимаю, — бесцеремонно перебил я его, полагая, что этот сукин сын никогда не выпустит инициативы из рук. — Поскольку труп находился не в машине, может быть, Воронцов сам выполз из нее?

— С наполовину снесенным черепом?

— Чисто рефлексивно. Как курица с отрубленной головой. Что бы там ни было, я по-прежнему считаю, что кому-то нужно было заткнуть ему рот.

— Обсуждать этот факт не буду, — сказал он и, внимательно читая другой документ, добавил: — До тех пор, пока точно не выясню, с кем он что-то затеял там, в Министерстве внутренних дел.

— Ну что ж, раз вы работаете в этом направлении, то уверен, у вас найдутся свои пути, чтобы прояснить дело.

— А я не сомневаюсь, что и у вас, Катков, найдутся свои пути. Тогда дайте знать, что вы там раскопаете.

— Я сообщу, кто приобретет мой репортаж, и вы прочтете, что я раскопал.

Он разозлился, но постарался сделать вид, что гневается на какую-то неточность в документе.

— Не думаю, что понадобятся какие-то особые источники, чтобы выяснять, в какие дела он был замешан.

— Вы уже выяснили?

— Приватизация, — сказал он пренебрежительным тоном, с каким обычно говорят о капитализме. — Эти бумаги подготовлены Комитетом по управлению госимуществом.

— То есть комитетом, который вправе продавать государственное имущество? Его заполонили коррумпированные бюрократы, которые растащили и присвоили себе предприятия, где они раньше были директорами и управляющими.

— Паршивые лицемеры, — выругался Шевченко, раздувая ноздри, словно стараясь учинить скандал. — Они же купили себе предприятия на деньги, украденные у партии, и здорово нажились, перепродавая их западным фирмам.

— Перепродавая за доллары, которые, как я понимаю, никогда не вкладывались в экономику страны.

— Это явление, Катков, называется утечкой капиталов. Ради таких грязных дел заключают десятки разных сделок, начиная с высоких технологий и кончая сельским хозяйством.

— Ну и кого же, по вашему мнению, несчастный товарищ Воронцов намеревался вывести на чистую воду?

— Может, всех их, а может, и никого. — Шевченко пожал плечами и загадочно улыбнулся.

— Никого?

— Да, никого. Мне платят зарплату не для того, чтобы я делал поспешные выводы, вроде вас, Катков. Мне платят за то, чтобы я собирал факты и оценивал их. — Он значительно откинулся на спинку стула и забарабанил костяшками пальцев по столу. — Воронцов — человек крупного калибра, к тому же неподкупный и честный. На руках у него документы, относящиеся к широкому кругу государственных предприятий. Согласны с этим?

— Согласен. И что из этого следует?

— Возможно, Воронцов взял документы, чтобы просмотреть их.

— Как контролер?

Шевченко кивнул и уточнил:

— Возможно, он погряз так же, как и они, но возможно, что его убили, потому что он намеревался настучать кое на кого.

— Но кто-то упредил его.

— Тот, кому есть, что терять. — Он задумался на минутку, улыбнулся своим мыслям и продолжил: — А знаете, что во всем этом деле интересует меня больше всего?

— Каким образом шокировать меня.

— Мотив. Я хочу понять, почему русские убивают друг друга. Из-за любви, ненависти, по политическим соображениям?

— Или из-за бутылки водки.

— Точно. Но так было до сих пор. Теперь же превосходит все жадность. Деньги. Это уже что-то новенькое в мотивировках.


3


Ждановско-Краснопресненская линия метро петляет под землей от северо-западных окраин Москвы до промышленной зоны на юго-востоке. От дома на набережной до моего Люблино — путь неблизкий. Этот жилой район врубается в промышленную зону с ее загрязненным воздухом, более опасным, чем дым сигареты. В таком вот грязном загаженном месте мой дом. Добираясь туда, я всегда сплю в вагоне метро, не боясь проспать свою станцию и успевая выспаться.

Но в ту ночь спать я не мог. Виной всему была ужасная насильственная смерть высокопоставленного чиновника Владимира Ильича Воронцова. Быстро писать я не умею, поэтому всегда набрасываю вчерне заметки в блокноте. И чем дальше исписываю странички, тем больше возникают в уме всякие вопросы.

Так был ли Воронцов контролером или же не был? Если был, то какую государственную собственность, как он подозревал, незаконно распродали? И кто покупатели? Аппаратчики, которые управляли этой собственностью? Сотрудники из Министерства внутренних дел? Иностранные консорциумы? Все вместе? А может, сотрудники министерства и еще кто-то со стороны?

Кому докладывал он об этом деле? Кто его подчиненные? Чист ли Воронцов или замаран?

Ответы на возникавшие вопросы займут недели, а может, и месяцы. По мне, чем дольше, тем лучше. Скандал разгорится немалый. Мне известно начало происшествия, и я буду в курсе того, что последует.

Поезд изогнулся на повороте с визгливым скрежетом и загрохотал, тормозя у станции. Не успели двери распахнуться до конца, а я уже выскользнул из вагона и устремился к эскалатору, выбросившему меня в полуночную темень. Холодный воздух подчеркивал ядовитый дым, исторгаемый заводами и фабриками в Братеево, на другом берегу Москвы-реки. Закурив сигарету, я подумал, что в моих легких серы сейчас больше, чем на головках спичек, и потопал на юг под потрескивающими проводами линии высокого напряжения, уходящей далеко за горизонт.

Я снял квартиру в Люблино, чтобы писать о тяжелых жилищных условиях, лет пять назад, когда приехал из Перми-35 на Урале, где находился в заключении за писание «подрывных антисоветских призывов». Воздух здесь, насыщенный парами серной кислоты, оказался хуже, чем в тюрьме, свою работу я не смог закончить и хотел было съехать отсюда, но из принципа и из-за тяжелого материального положения вынужден был остаться. Причудливый старинный особняк, в котором я жил, приятно выделялся на фоне однообразных жэковских домов, а ответственная квартиросъемщица, чья семья владела особняком, до того как его комнаты поделили между добрым десятком жильцов, была терпелива, ожидая от меня платы за комнату.

Уже в вестибюле я почувствовал тонкий запах духов. Я знал, чьи они.

Верины духи повели меня по винтовой лестнице наверх, где к ним добавился неповторимый аромат кофе.

— Привет, — весело поздоровался я, едва открыв дверь. — Извини, что задержался, но…

Странно как-то. На софе, где, как я думал, уютно устроилась Вера с книжкой в руках, никого не было. Одеяло, которым она любила укрывать ноги, валялось в стороне. Книжка «Я — Клавдий» с загнутыми уголками страниц, которую я дал ей почитать, лежала на столике рядом с пепельницей, набитой окурками, и недопитой чашкой кофе.

— Вера! Вера, ты здесь? — крикнул я, раздвигая портьеры, отгораживающие спаленку от общей комнаты. Веры нигде не было. И постель не тронута. Скинув теплую куртку, я продолжил осмотр и заметил, что дверь в ванную закрыта. Видимо, она там, принимала ванну и заснула. Такое бывало и раньше. Я потихонечку приоткрыл дверь, чтобы не напутать ее, но Веры и там не оказалось. Между тем она только что была здесь, все об этом свидетельствовало.

Когда я звонил ей домой, мне никто не отвечал. Может, ее срочно вызвали на работу? Там знают мой номер телефона. Ее и раньше не раз в неурочное время вызывали на службу. Почему же она не позвонила мне по биперу или не оставила записку? Я набрал номер диспетчерской, но еще ничего не успел спросить, как дежурная сказала, что Вера отработала смену, да еще отчитала меня за то, что я звоню по личным делам. Положив трубку, я принялся внимательно осматривать свое жилище.

Похоже, все на месте, в том числе даже моя библиотечка вредных «подрывных произведений», как их называли совсем недавно. Книги эти запрещенные, самая настоящая контрабанда. Они стояли в привычном для меня порядке — Сахаров, Солженицын, Хемингуэй, Набоков, Оруэлл, Сартр, Черчилль, Локк, Линкольн и другие авторы. Рядом — самодельные, сшитые нитками сборнички статей, которые читались по зарубежному радио. Все было в полном порядке.

Может, я вынул их из тайника и выставил на полки слишком рано? Неужели желание Веры прочесть эту литературу обернулось для нее последствиями, о которых она даже не подозревала? Под ложечкой у меня привычно засосало. Что, недавно завоеванные свободы не так уж прочны и долговечны?

Кофейник стоял на газовой плите. Я зажег горелку и заметался по комнате, сопротивляясь нарастающему желанию выпить и стараясь удержать свое воображение в рамках разумного. По-видимому, Вера очень устала и ушла, не дождавшись меня; она, может, все еще в метро.

Я давно не пил кофе, первый же глоток был для меня, как водка для человека, бросившего пить. Не успел я просмаковать второй глоток, как вдруг кто-то забарабанил в дверь.

— Товарищ Катков! Товарищ Катков, это Парфенова! — Голос был дребезжащий, явно старческий.

Я открыл дверь и увидел старушку, которая присматривала за особняком и убирала мусор. Сейчас она стояла в холодном коридоре, кутаясь в махровый халат.

— Да ведь уже три часа ночи, бабуля. Знаю, что я немного запоздал с уплатой, но…

— Николаша, они увели ее с собой!

Она была перепугана так, как пугаются люди, пережившие ночные визиты сотрудников госбезопасности, хотя об этом, кажется, уже забыли.

— Увели с собой? Кто увел?

— Мужчины.

— Мужчины? А как они выглядели? Были в форме?

Она отрицательно мотнула головой и вошла за мной в квартиру. Подслеповатые глаза цепко осмотрели комнату, ничего не упуская из виду.

— А вы что-нибудь слышали?

— Да, — серьезно ответила она. — Они так шумели на лестнице, что я проснулась.

— Меня интересует, что они говорили.

— Вот этого я не слышала. Видела только, что они усадили ее в машину.

Она с любопытством вздернула голову и, втянув носом воздух, спросила вдруг:

— Чем это пахнет?

— Кофеем.

— А-а, да, я сразу это поняла. Есть у вас еще кофе?

— У Веры есть.

— Может, из-за него ее и арестовали?

— За что? За покупку кофе на черном рынке?

— Они на нее набросились, как звери, Николаша. — Старуха, оживленно жестикулируя высохшими костлявыми руками, уже было повернулась и пошла двери, но вдруг остановилась и вернулась назад.

— Еще я хотела бы поговорить с вами по поводу… — Тут лицо ее сморщилось, она как-то смутилась. — Господи, совсем из головы вылетело, что сказать-то хотела…

— Что-то насчет Веры?

— Нет, нет. Уверена, что не о ней.

— Насчет квартплаты?

— Да нет же. Ну ладно, не беспокойтесь, вспомню все же, — сказала она и, жалко улыбнувшись, зашаркала из квартиры, тяжело дыша.

Не Шевченко ли говорил, что КГБ все еще не дремлет? От этой мысли что-то закололо в животе. Я запер дверь и задернул занавески. Теперь я стал умнее и выдал звонки в милицию и в КГБ, но ничего не узнал. Арест Веры нигде не зарегистрирован, хотя это, разумеется, не означает, что ее у них нет. Заполучить сведения об арестованных гражданах всегда было непросто, это я слишком хорошо знал. Побившись как рыба об лед, я решил сделать так, как в подобных случаях делал всегда. Заложив лист бумаги в пишущую машинку, начал работать и вот что написал:

«В.И.Воронцова, преданного и давнишнего служаку своего отечества, который многие годы конструктивно и открыто предлагал, как надо развивать торговлю и внешнеэкономические связи с западными державами, вчера поздно вечером убили в собственной машине выстрелом из пистолета. Такой гнусный акт бандитизма, такое хладнокровное убийство высокопоставленного сотрудника Министерства внутренних дел вызвали массу вопросов относительно деятельности Комитета по управлению госимуществом. Зная о том, что в Госкомимуществе процветают наиболее опасные виды коррупции, распорядители капиталов переправляют значительную часть их за рубеж, а это, в свою очередь, сильно сдерживает развитие отечественной экономики. Более того…»


Как Вера и говорила, кофе придало мне силы и обострило мысли; несмотря на тревожное состояние, готовые страницы одна за другой так и вылетали из каретки машинки. Всю свою жизнь прожил я в состоянии настороженности и неопределенности. Если бы эти чувства вторглись в мое творчество, я не написал бы и строчки. Откинувшись на спинку стула, я задумался над подходящей формулировкой, но первый лучик света, пробившийся сквозь промышленный смог, подсказал мне, что уже утро.

Я вновь засел за телефон — с тем же результатом. Тогда я выдал звонок одному своему старинному приятелю из Министерства внутренних дел. Юрий Терняк был известный экономист, в свое время учился у самого Шаталина, крамольного академика, отстаивавшего идеи свободной рыночной экономики, идущие вразрез с официальной теорией. Работы его последователей и учеников умышленно держали в тени, пока в стране не рухнула коммунистическая система. Новые власти взяли курс на реформы, ориентированные на свободный рынок. Многие из тех, кто изучал теорию современной монетарной политики и принципы управления рыночным хозяйством, нашли свое призвание в работе по связям с западными банкирами, бизнесменами и предпринимателями, имеющими различные дела в России. Юрий же, в силу своего робкого характера выбравший научную деятельность, а не практическую работу с людьми, занялся разработкой теории экономической политики.

Наша дружба зародилась двадцать пять лет назад в Московском государственном университете, где он наладил обмен подпольной литературой, чем я широко пользовался, обновляя свою библиотеку. А самое важное — он всегда был надежным источником информации. В те далекие времена, дабы укрыться от возможного наблюдения со стороны «топтунов» из КГБ, мы встречались в парках, общественном транспорте. Теперь можно было встречаться и разговаривать совершенно открыто, но не в этот раз, после исчезновения Веры.

— Тебе известна такая фамилия — Воронцов?

— Смутно припоминаю, где-то я ее слышал, — ответил Юрий в потрескивающую трубку.

— А в последнее время ничего о нем не слышал?

— Ничего такого не припоминаю.

— Подбери для меня все, что найдешь о нем, и мы встретимся в ГУМе.

— Не могу. У меня каждая минута расписана. Голова кругом идет.

— Давай, Юра. Дело важное.

— Извини, но я собираюсь на переговоры, а потом должен…

— Юра, Юрочка! Дело и впрямь очень важное. Иначе я бы и не позвонил тебе.

Он долго сопел, а потом, вздохнув, ответил:

— Ладно, договорились. ГУМ. Полдень подойдет?

Меня вовсе не удивило, что Юрия поджимает время; он торчал на службе до позднего часа. Но вот тот факт, что в министерстве и слыхом не слыхивали об убийстве их сотрудника, возбудило мое любопытство. Я попросил Юрия, чтобы его секретарь от моего имени позвонил в приемную Воронцова. Там ответили, что их шеф заболел. Я совсем растерялся. В иные времена было принято утаивать происшествия с высокопоставленными лицами. Может, тут что-то не так или же Шевченко, вопреки своему обещанию, плотно законопатил все щелки.

Записав для памяти, о чем нужно спросить, я направился к метро, а затем сквозь толпу народа к ГУМу, этому универсальному торговому монстру напротив Кремля. От мраморных плит на полу, от стеклянных куполов на крыше звуки здесь отскакивают, словно биллиардные шары. Постоянный гул просто оглушает. Мы с Юрием не раз встречались здесь, не опасаясь, что пас засекут и подслушают.

Я прождал его полчаса на одном из переходных мостиков, аркой выгнувшихся между торговыми линиями.

— Извини, дружище. Только собрался идти, а тут телефон, — объяснил он, но, озадаченный моим заговорщическим видом, понизил голос и быстро спросил:

— Что стряслось?

— Прошлой ночью из моей квартиры увели Веру.

Юрий побледнел. Ему не надо было объяснять, кто такая Вера. Его аккуратно подстриженные усики, острые скулы и глубоко посаженные глаза придавали ему вид шаловливого грызуна, но сейчас он оставался совершенно серьезным. Он уже открыл рот, чтобы ответить, как вдруг в его твердом взгляде промелькнул страх — он что-то увидел у меня за спиной.

Оглянувшись, я заметил Мужчину плотного телосложения. Направлялся он прямо к нам. Узкое длинное пальто. Каменное лицо. Все внешние признаки агента КГБ. Поодиночке они никогда не ходят, предпочитают выслеживать жертвы втроем. Я забегал глазами, отыскивая других. Юрий еле удерживался, чтобы не дать деру, но бежать было поздно — они застукали нас на переходном мостике. Я же прикидывал, как бы поудобнее спрыгнуть вниз. В этот момент человек из КГБ быстро прошел мимо, мельком бросив на нас безразличный взгляд, и буквально расцвел при виде женщины, которая кинулась в его объятия, глупо хихикая, будто школьница.

Юрий с облегчением вздохнул. В этот момент я бы сумел опустошить водочную бутылку прямо из горлышка, на одном дыхании. Конечно, мы слышали о роспуске КГБ, даже своими глазами видели признаки его кончины. Но нас запугивали десятилетиями. На то, чтобы преодолеть страх перед органами, потребуются тоже десятилетия. Некоторое время мы приходили в себя, а затем молча побрели на другой конец мостика.

Наконец Юрий успокоился, вытащил сигарету и вкратце сообщил, что ему стало известно о Воронцове: ему шестьдесят, родился в Жуковке, элитарном поселке под Москвой, изучал экономику в Плехановском институте, затем перешел учиться в престижный институт международных отношений; номенклатурный работник, принадлежит к привилегированной партийной иерархии, работал в советских посольствах в Лондоне, Берлине, Токио и Вашингтоне; в настоящее время контролирует деятельность комитета по управлению государственным имуществом.

— Контролирует? А я-то думал, что Госкомимущество — самостоятельное учреждение.

— Было таким, пока не одолела его коррупция и Министерству внутренних дел не поручили курировать комитет.

— Стало быть, Воронцов как бы контролер?

Юрий кивнул, уточнив:

— Один из таких надсмотрщиков.

— Он чист или замаран?

— Понятия не имею. А что?

Юрий был явно ошеломлен, когда я вкратце рассказал ему об убийстве.

— А ты отдаешь себе отчет в том, что теперь у тебя в руках? — спросил он.

Я кивнул, а он между тем продолжал:

— Это дело угрожает становлению и развитию рыночной экономики. Если начнут уклоняться от выполнения обязательств, то частные капиталовложения в нашу экономику станут быстро сокращаться. Но эта… эта… наша внутренняя коррупция — это тебе не переметнувшийся конгресс США, это не перебежчики, предавшие Ельцина и захватившие в свои руки Белый дом. То, что они свергнут нынешнее правительство, объявят в стране чрезвычайное положение и распустят парламент, — это лишь вопрос времени. Но Ельцин пока еще может поломать все их затеи. Если он этого не сделает, тогда можно сказать «гуд бай» всем нашим начинаниям и распрощаться с получением твердой валюты в том числе. Не будет ни долларов, ни франков, ни фунтов, ни марок. Ничего не будет. — Он остановился на секунду-другую, сам поразившись обрисованной перспективе, а затем, озабочено глядя мне в глаза, сказал: — На твоем месте я бы ко всем этим фактам подходил с особой осторожностью.

Я снова согласно кивнул, но давать обещание воздержался. Дойдя до конца мостика, мы побрели вдоль торговой линии на втором этаже.

— Откуда у тебя такие факты? — спросил он — Из «Новостей»?

Он имел в виду «Московские новости», самую осведомленную газету, сотрудничающую с движением «Гласность», она раньше всех воспользовалась свободой печати, активно поддерживала политические реформы, ее переводили во многих странах, в том числе в Англии, Франции, США, а в Израиле распространяли на русском языке. Так она начинала, но все это ушло в прошлое, после того как газета перешла в боязливые руки других редакторов.

— А ты все еще ее выписываешь? — не ответив, спросил я, хотя знал заранее, что он скажет.

— Нет. Я переключился на «Независимую газету», — ухмыльнулся Юрий, назвав беспартийную аналитическую газету, которая хотела быть похожей на «Нью-Йорк таймс», а стала сильно смахивать на «Нью-Йорк пост».

— О-о, как же так?

— Видишь ли, для меня «Новости» стали степенной респектабельной газетой. Они утратили свою независимость.

— А почему же ты решил, что я черпаю информацию у них?

— Мне кажется, эта газета больше отвечает твоему стилю.

— Степенная газета? Утратившая независимость?

— Тебе лучше знать, Николай. «Новости» отличаются зрелостью мыслей и содержательностью. Ну, а «Независимая» — она тенденциозна и злободневна. Хотя обе газеты по-своему интересны.

— Да, все тащат свои статьи именно в эти газеты. Образовался как бы рынок спроса.

— А где его нет? У «Коммерсанта»? «Аргументов и фактов»? У «Огонька»? — перечислял Юрий популярные либеральные издания.

— У «Правды» нет.

— У «Правды»? — переспросил Юрий, иронически хмыкнув. — Я-то считал, что «Правда» сошла с дистанции.

— Временно. Теперь она возвращается на беговую дорожку как сугубо политическая газета. Разоблачение скандальных происшествий придало бы ей характер поборника попранных прав. Да такой поворот уже сам по себе новость.

— И все же «Правда» — это истрепанная коммунистическая газетенка. Ее номерам место в унитазе.

— А это как раз и создает рынок предложений.

— Вовсе нет. Поэтому-то они и платят гроши.

— Ну, моя информация стоит дорого.

— Да, на тех страницах ее никто всерьез не воспринимает. Тебе лучше знать об этом. Недаром ведь шутили, что «Правда» означает истинную правду.

— Насмешки можно пресечь, лишь опубликовав в конце концов истинную правду. Другого варианта нет. Я намерен предложить им такой шанс.

— Если только ты прав. Если можно доказать существование этой недоказанной пока коррупции. Если ты сумеешь…

— Хватит. У меня насчет этого верные предчувствия, Юра. Очень верные. От этого перевернется вся моя жизнь.

— Или на этом и оборвется.

— А разве есть что-то новое? Мы годами имели дела с головорезами. С громилами Сталина, Хрущева, Брежнева. Они сошли со сцены, а мы все еще здесь.

— Верно говоришь, — задумчиво произнес Юрий. Эскалатор подвез нас к толпе покупателей, суетливо метавшихся из одной очереди в другую. — Но теперь распознать их намного труднее.


4


— Она так и не возвращалась, — проскрипела бабушка Парфенова, подметая холодный тротуар метлой из березовых прутьев.

— Спасибо, что предупредили. Сколько времени прошло, а я ничего о ней не узнал.

Она угрюмо кивнула, сметая сор со ступенек лестницы.

— Больше никто не приходил сюда? — на всякий случай спросил я.

— Вы имеете в виду тех людей, так ведь?

Я кивнул. Она прекратила орудовать метлой и буркнула, что никого не было. Затем глаза у нее затуманились.

— Вы еще не успели спросить, а я все еще не могу припомнить.

— Что? Что именно?

Она досадливо затрясла головой и ткнула метлой, показывая, чтобы я шел домой.

На этот раз не было запахов духов, кофе, не было никаких неожиданностей. Меня встретила холодная, пустая квартира. Несколько часов я обрабатывал полученную от Юрия информацию, сочиняя небольшой репортаж и пытаясь складно и завлекательно выстроить услышанное. Напечатав, я в нетерпении вытащил из каретки последнюю страничку, но не потому, что закончил работу. Нет, это не конец, а только начало ее. Копирку и копии репортажа я сложил отдельно, а оригинал, закрепив скрепкой, положил в плоский кожаный кейс.

Это был подарок моей жены. Я получил его лет двадцать тому назад, продав свой первый материал Французскому информационному агентству. Кейс хоть и потускнел и был весь в царапинах, но с тех пор я не расставался с ним никогда. А вот семья наша распалась: жена ушла от меня, когда мое диссидентство стало угрожать ее медицинской карьере.

Заперев потускневшие застежки кейса, я снова вышел на улицу. Мне не давали покоя исчезновение Веры и опасения Юрия по поводу головорезов.

Был еще день, но из-за смога и ранних сумерек Люблино уже погружалось во мрак. За спиной у меня загорелись фары автомашины, отбрасывая блики на бетонные фасады домов. Сердце начало отбивать частые удары, но машина проехала мимо. Нет, это не черный милицейский «воронок». И не кагэбэшная троица в «Жигулях», просто такси, рыскающее в поисках пассажиров. Нынче нет их и среди молодежи, толпящейся у газетного киоска напротив станции метро. Таких киосков становится все меньше — газеты теперь распространяются главным образом по подписке. Но этот киоск существует за счет повышенных цен на газеты и журналы, их разбирают постоянные клиенты, которые рано уходят на работу, не дождавшись почтальона и своей периодики.

По пути к редакции «Правды» в вагоне метро я внимательно просмотрел свежие газеты. Ни одна не сообщала об убийстве Воронцова. Шевченко держал слово. Эскалатор на станции метро «Белорусская» поднимал пассажиров на площадь, покрытую ледяной изморозью. Короткий переход под мостом, начало Ленинградского шоссе, еще чуть больше километра — и вот я у мрачного здания на улице Правды, где находятся редакции газет и журналов.

Лифтом пользоваться я не стал, предпочел лестницу. Все стены в приемной редакции были увешаны фотографиями, готовыми в любую минуту сорваться с крючков. Мебель, освещение, чугунные радиаторы отопления, треск механических пишущих машинок — все напоминало 50-е годы, все было старым. Кроме сотрудников и сотрудниц. Молодые, симпатичные, они внимательно вчитывались в тексты, усердно стучали по клавишам.

Я проскользнул в дальний конец большой комнаты, к стеклянной перегородке с табличкой «Редактор». Там сидел средних лет человек с зачесанными назад волнистыми волосами. Очки в круглой оправе, восседавшие на крупном носу, придавали ему вид взъерошенной совы. Кажется, удачное сравнение.

Я давно знал Сергея Мурашова, уважаемого журналиста. Как и многие партийные идеологические работники, он жил под страхом быть сосланным в лагеря ГУЛАГа, поэтому ни в какие дискуссии не ввязывался, писал по мелочам. После коренных перемен в политическом климате он расправил крылья. Изредка он обменивался с Юрием запрещенной литературой, а я тесно сотрудничал с ним на протяжении многих лет. И теперь Сергей Мурашов — главный редактор газеты.

Когда я появился в дверях, Сергей, углубившись в какую-то статью, даже не заметил меня.

— Могу я предложить захватывающую историю одного политического убийства вкупе с грандиозным скандалом, случившимся на нашей отечественной почве?

— Николай! — воскликнул он, вскакивая со стула и огибая стол, чтобы пожать мне руку.

— Вот уж кого пока не ожидал встретить здесь!

— А-а, это брак по расчету. Сюда долго никого не могли подобрать, а я без зазрения совести привык к хорошей пище, модной одежде и комфортабельному жилью.

На стене за его столом висели первые полосы последних номеров газеты. В типичной для «Правды» манере каждый заголовок и статья располагались ниже разработанной издавна «шапки» газеты с профилем Ленина на ордене и клише:

ПРАВДА

Газета основана 5 мая 1912 года по инициативе В.И.Ленина

Орган Центрального Комитета КПСС


— Немало удивлен, что люди у тебя все еще не разбежались.

— Еще как разбежались, да я их всех снова вернул.

— И чем же заманил?

— Просто решил вернуть все по-старому и хочу, чтобы чертовы пацаны это твердо знали, — пояснил он, кивнув на зал за стеклом. Затем спросил: — Ты действительно притащил какой-то материал?

Я кивнул и вынул из кейса отпечатанные страницы.

— Тут кое-что любопытненькое.

У Сергея даже брови вздернулись вверх.

Он уселся поплотнее на стуле, поднял очки на лоб и приступил к чтению. Глаза у него стали круглыми, зубы он крепко сжал и беспокойно заерзал. Минуты казались вечностью.

— Здорово, — изрек он, прочитав. — Сильно, в точку и потрясно.

— Спасибо за комплимент.

— Разве ты положительно относишься к такому замаскированному разбазариванию государственной собственности?

— Это Шевченко так относится. В самом деле, Сергей, ведь ни для кого не секрет, что Госкомимуществом заправляют коррумпированные элементы.

— Да, но ты же обеляешь и Воронцова, которого убили за то, что он собирался кое-кого вывести на чистую воду.

— Он руководил отделом МВД, осуществляющим контроль за Госкомимуществом. И он либо раскрыл махинации, либо сам был связан с ними. Речь идет о политическом скандале, а не о том, с какой стороны подходить к нему.

— Хорошо. Я не заинтересован в публикации материалов о рядовом уличном преступлении.

— Я тоже.

— Что, Шевченко работает вместе с тобой?

— Только со мной, если ты имеешь в виду это дело. Сергей понимающе кивнул головой и довольно рассмеялся.

— Я уже вижу материал, опубликованный в «Вашингтон пост» под кричащим заголовком: «БЫВШАЯ ГАЗЕТА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ РАЗОБЛАЧАЕТ ПРОГРАММУ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЙ ПРИВАТИЗАЦИИ».

— Для нас это обернулось бы немалой удачей. Но еще больше я заинтересован в том, чтобы увидеть такой заголовок в самой «Правде».

Сергей сгорбился на стуле, начал задумчиво раскачиваться взад-вперед, затем глаза его озорно блеснули, и он произнес: «УБИЙСТВО РАДИ НАЖИВЫ».

— Такого заголовочка в «Правде» прежде никогда не встречалось. — Я от удовольствия заржал, как конь.

Он тоже ухмыльнулся, затем водрузил на нос очки и схватил мои листы.

— Ну, а теперь поговорим о самом трудном, — сказал он стеснительно. — Материал, Николай, в самом деле сенсационный, но вот стиль — он какой-то… штампованный… ходульный.

— Штампованный?

— Да, да, в нем полно канцеляризмов, — Сергей употребил жаргонное слово, известное всем журналистам и обозначающее утяжеленную лексику, принятую у бюрократических чиновников в официальной переписке. — Вот у тебя, к примеру, «преданный и давнишний служака своего отечества» или «гнусный акт бандитизма». Кроме того, нужно отметить, что мы не просто полагаем, что Госкомимущество погряз в коррупции, а знаем об этом наверняка. Верно ведь?

Я кивнул в знак согласия, но в душе здорово разозлился.

— Тогда почему не написать об этом прямо и открыто?

— Видишь ли, — объяснил я, — тут сказывается многолетняя привычка перехитрить Главлит, когда правду облекали в официально приемлемые формулировки, чтобы материал проскочил бы через цензуру КГБ. А старые привычки отмирают с трудом.

— Можешь мне об этом не рассказывать. Я на этом собаку съел. Теперь же словарный запас нужно осовременивать, переходить на разговорную речь.

— Иначе говоря, вестернизировать материал, то есть писать так, как пишут на Западе?

Сергей подтвердил мои слова энергичным кивком головы.

Я сидел подавленный и уже собрался было пояснить, что материал написан вчерне, его легко переделать, пока до меня не дошло, что Сергей и без моих уточнений догадался об этом. Он видел, что перед ним материал из разряда «срочно в номер», но не мог отказать себе в привычной уловке при встрече с авторами сказать: «То, что вы принесли, это, конечно, хорошо, но нужно еще работать и работать». Хитрая уловка! И цель у нее была одна — уменьшить авторский гонорар. Поэтому я с рассеянным видом собрал со стола свои листы и расстегнул кейс.

— Ну что ж, Сережа. Если ты считаешь, что материал поправить нельзя…

— Как поправить нельзя? — Он выхватил листы у меня из рук. — Это же ведущая статья… она же для первой страницы… на самом верху.

— А потом будет продолжение о том, как Шевченко разматывает все это дело. Представь себе: следователь идет по следам, вычисляет подозреваемых, предъявляет обвинения, выступает на суде…

— Уголовное дело глазами сыщика, — понимающе оценил Сергей.

— Причем честолюбивого сыщика.

— Я слышал, что ему не хватает подленьких качеств, чтобы попасть в номенклатуру и пойти на повышение.

— Да, я тоже так считаю. У каждого эксклюзивного материала есть своя цена, говоря о которой…

— Давай все по порядку. Я согласился работать здесь на нескольких условиях. И одно из них — изрядный гонорарный фонд на мое усмотрение. Обещаю, что тебе заплатят прилично.

— Сколько это «прилично».

Он откинулся на спинку стула и уставился в потолок.

— Ну, это… скажем… сто двадцать пять тысяч рублей.

— Сережа, а не маловато?

— Это как смотреть: сумма в десять раз больше средней недельной зарплаты.

— В десять? Неужели? Ну что ж, цифра довольно верная. Только она должна относиться к гонорару, в десять раз превышающему месячную зарплату.

— Ты требуешь полмиллиона рублей?

— За первую статью, а за два продолжения — по двести пятьдесят.

— Нет, нет и нет. Четверть лимона за первую и по семьдесят пять за продолжения.

— Почему бы нам не облегчить труд твоих бухгалтеров и не округлить гонорар до трехсот за первую и по стольнику за последующие? — предложил я, протянув руку на мировую.

Секунду-другую Сергей колебался, а затем хлопнул меня по ладони.

— Ну что ж, вполне справедливо. Пол-лимона за все про все. — Он рассмеялся и ткнул меня в бок карандашом. — А теперь мы должны сделать все, чтобы наш вариант вестерна поспел бы к утреннему выпуску.

— Да я тут же переделаю его. Выдели мне только местечко, где бы присесть…

— Нет, нет, не надо. Ты же и без того всю ночь просидел над ним, разве не так?

— Да, но…

— Да и вид у тебя такой.

— Чувствую себя нормально. В самом деле.

— Лицо у тебя бледное, как восковка. А измученный автор выдает вымученные тексты, друг мой. Чтобы хорошо писать, нужны собранность и энергичность.

— А еще что? Твои советы?

Вместо ответа он затянулся сигаретой и выпустил клуб табачного дыма, затем потянулся к внутреннему переговорнику и нажал кнопку.

— Древний? Древний, зайди ко мне. Сейчас же.

На другом конце редакционной комнаты из-за стола быстро вскочил молодой человек и помчался к нам.

Густые пряди каштановых волос падали ему на лоб и на ворот рубашки. В голубых джинсах, расстегнутой куртке, он выглядел так, словно только что вернулся с концерта рок-музыки в парке Сокольники. Сергей познакомил нас, и я увидел, что моя фамилия, не в пример начинающим лечение алкоголикам в доме культуры, ему ничего не говорила. Он был уже из другого поколения, которое не ощутило на себе влияние диссидентов.

— Товарищ Катков принес нам материал, — объяснил Сергей. — Эксклюзивный. Такой, что сделает очередной наш номер довольно примечательным. Но нужно, чтобы ты прошелся по тексту.

Прыткий газетчик самонадеянно кивнул головой и начал внимательно просматривать страницы рукописи, словно уже «причесывая» их.

— С первого взгляда, отредактировать ее пара пустяков, а на деле… — заметил он с улыбкой и пошел к себе, но потом, что-то подумав, обернулся и добавил: — Ну и работенка.

— Он неплохой литсотрудник. Очень даже толковый, — успокоил меня Сергей. — Может раскопать интересный материал для репортажа и очерка, выверить факты, умеет писать и ничего не боится. Он на голову выше всех этих пацанов, которые и пикнуть боятся наперекор Кремлю. Один из самых многообещающих молодых журналистов, которых я перевидел за много лет.

— Не забудь еще упомянуть его крепкое рукопожатие, бьющую через край энергию и наглость. Естественно, он мне сразу же не понравился.

Сергей от души рассмеялся.

— Он и мои писания разносит в пух и прах. Подожди, стоит мне зазеваться, тут же окажусь за дверью, выпихнет. А ты знаешь, почему политические передряги называют оттепелями, а?

— Ну, это метафора весны, возвращение к жизни, оживление.

— Нет. Потому что пробираться сквозь эти перипетии, все равно что идти по тонкому льду.

— Тогда тебе нечего волноваться, должно быть, парнишка сделает все в лучшем виде. — Вставая, чтобы уйти, я неожиданно почувствовал, что уже старею и перестаю понимать молодежь.

— Подожди! — бросил Сергей и, подойдя к двери, плотно прикрыл ее. — Опусти-ка вон ту занавеску.

Потянув за шнур с кисточкой на конце, краем глаза я заметил этого молодца в редакционной комнате: он сидел за столом, но не тюкал на машинке, а оживленно болтал по телефону. Интересно, о чем и с кем? В этот момент я услышал за собой стеклянный звон. Сергей достал из серванта бутылку водки и пару стаканов. «Столичная», что ли? Хотя водку в Москве в ту пору достать было легче, чем мясо и свежие овощи, правительство все равно лучшие сорта приберегало на экспорт и в продажу не пускало.

— Никогда не пей на троих, Николаша, — усмехнулся Сергей, разливая водку. — Потому как не узнаешь, кто тебя заложил, — повторил он известную шутку.

— Но только не тот из двоих, кто приносит с собой «Столичную».

— Разумеется. Он достает эту водку на черном рынке и тем самым нарушает закон. Стало быть, с милицией он не дружит. Значит, остается другой.

— Совсем не обязательно… — Я еще ниже опустил занавеску на стеклянной стенке, отделяющей нас от общей комнаты. — Возможно, что тот, кто нарушает закон, уже на крючке у милиции и закладывает других.

Сергей ухмыльнулся и согласно кивнул.

— Ну, будь здоров, — сказал он, чокаясь со мной.

Осушив стакан, он вытер губы ладонью и посмотрел на меня с любопытством: с чего это я тяну резину и не пью?

И я шлепнул свой стакан тоже. Черт возьми, меня же никто сюда не тащил. Что я жду? Одобрения от Веры? Может быть. На встрече с московскими алкоголиками, бросающими пить, настаивала она. Где же она сейчас, когда я так в ней нуждаюсь?

Я уже ехал домой, был в метро, как вдруг запищал мой бипер. Слава Богу, значит, она жива и не сидит на Лубянке, в Лефортово или в лагере ГУЛАГа. Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, я уже на полпути уловил тонкий запах ее духов.

— Вера! — крикнул я и стремительно ринулся к двери, которая оказалась незапертой.

Как я и представлял себе накануне вечером, Вера свернулась калачиком на софе и читала. Ее светлые волосы мягко легли на одно плечо, нош были укутаны одеялом, но вместо книги она читала копию моего репортажа.

— Что случилось? С тобой все в порядке?

— Подонки хреновы! — с горечью воскликнула она, отложив страницы в сторону и протянув мне руки, чтобы обнять. Лицо ее порозовело от гнева.

— О ком это ты?

— О Шевченко и его подонках. Двое его болванов без стука вломились сюда и уволокли с собой.

— Шевченко? Что это с ним?

— Ему не понравилось, что я сообщаю тебе кое-что.

— Тебя похитили? Да как он посмел! Мы же…

— Забавного тут ничего нет.

— А я и не шучу. Мы же с ним договорились. Он предоставляет мне эксклюзивное право, а я, так сказать, содействую его продвижению по службе.

— Начальник следственного управления Шевченко, — по слогам, с чувством произнесла Вера. И, показав пальцем на страницы, лежащие на софе, добавила: — Если они не помогут, то и все другое пойдет коту под хвост.

— Написано ведь неплохо, правда?

— Здорово, черт возьми. — Она глубоко вздохнула и в недоумении пожала плечами. — Но я чего-то не понимаю.

— Я полагаю, Шевченко убежден, что мне известен человек, в кого стреляли, и что я об этом напишу.

— Ты всегда говорил, что у тебя есть обязанности, которые мне не по нраву. Теперь я убеждаюсь, что это действительно так.

— Он что, устроил все, чтобы тебя выгнали с работы?

— Нет. Но за два дня прогула мне не заплатят ни копейки.

— А я метался, звонил тебе домой, в милицию. Звонил даже в этот чертов КГБ.

— В директорат безопасности, — поправила она.

— Да как бы эту контору ни называли, для меня она всегда КГБ.

— И то, что меня арестовали, нигде не зафиксировано? Верно?

— Верно.

— Они запрятали меня в медвытрезвитель.

Это тоже была «примета» времени. Чтобы показать, как расширилась сфера личных свобод, изменилась прежняя государственная политика в лечении психических заболеваний, у милиции Москвы отобрали медицинские вытрезвители. Они сразу же стали идеальным местом, куда можно упрятать граждан и нигде не записывать, что они фактически пребывают под стражей.

— После бессонной ночи, когда у меня на глазах подонки общества выблевывали свои мозги, Шевченко битых два часа читал мне нотации по поводу того, что я не имею права раскрывать информацию посторонним лицам.

— Как я рад, что ты ее раскрыла.

Вера уже немного отошла и позволила себе удовлетворенно улыбнуться.

— Тебя радует моя последняя информация, Николай?

— Еще как. За ее счет смогу безбедно прожить целый год.

— Ты уже успел продать ее?

— Да еще с продолжениями.

— Ну давай, давай, говори. Кому же?

— «Правде».

— Неужто «Правде»? Да быть того не может!

— Не смейся. Там Серега теперь главный. Они обещали заплатить полмиллиона.

— Полмиллиона? Фантастика какая-то.

— Торговались упорно, — пояснил я, показав на газетную вырезку из «Нью-йорк таймс мэгэзин», приколотую к доске над столом.

— Знаю я, знаю, — вскричала Вера, отбрасывая мою руку. — Указывать журналисту заранее, как писать очерк или репортаж, — бессмысленная затея. Писать по план-проспекту — тоже ничего нужного не напишешь. Научная книга — это не художественное творчество. Рассказывать людям о своей работе — это не писать книгу. Писать — значит писать. Так вроде говорил литературовед Докторов?

— А ты все неплохо запомнила.

— В творческом деле талдычить как попугай — толку мало.

— Лучше скажи: «Коленька, давай займемся любовью», — шепнул я, прижимаясь к ее груди.

— Может, и скажу.

— Скажи еще: «Раздень меня, Колечка! Брр! Ну раздень». Можешь сказать?

Вера засмущалась и крепко прильнула своими губами к моим. Но вдруг вывернулась из объятий, отпрянула и с укором посмотрела на меня. Черт возьми! Проклятая водка! Она-таки унюхала ее!

— Ну выпил я «Столичной» у Сергея. Отказаться никак не мог.

Глаза у нее сузились и сердито сверкнули, словно драгоценные камни.

— Не мог же я отказаться и его обидеть. И выпил-то всего чуточку.

— Да и чуточку для тебя много.

— Не надо, Верунь. Сама видишь, ведь у меня ни в одном глазу.

— Да что ты говоришь? — игриво возразила она, прижимаясь ко мне своими бедрами. — А тут уж позволь мне судить.

И с этими словами она, запустив руки в мои волосы, заставила меня перевернуться и опрокинула навзничь на кровать, жадно ловя губами мои губы и сдергивая с меня одежду. Слава Богу, что Сергей отдал репортаж тому прыткому пареньку. Нас охватила и понесла на своих крыльях общая страсть. Мы сплелись на постели в единый клубок, словно диковинные змеи. Никогда прежде нам не было так хорошо. Нет, никогда в жизни я не ощущал ничего подобного. Никогда.

Я проснулся от запаха кофе и какого-то шуршания. Сколько часов проспал — понятия не имею. Рукой попытался дотянуться до Веры, но ее рядом не оказалось. Сквозь занавески пробивался лучик света.

— Вера?

В ответ молчание. Наконец я увидел ее в кресле около самого окна. Ока была одета и в лихорадочном нетерпении переворачивала листы газеты.

— Вера? Какого черта ты там что-то шуруешь?

— Нету ее здесь.

— Кого и где?

— В «Правде» ничего нет. Я не дождалась почты и помчалась на улицу, к газетному киоску. Не могу найти твой материал. На первой странице его нет, вообще нигде нет.

— Но ведь должен быть!

Я выскочил из-под одеяла и вырвал газету у Веры из рук — как будто, если я стану искать сам, репортаж обязательно появится. Но его не было. Ни на первой полосе, ни на второй напротив колонки редактора, ни на других страницах, где печатают важные материалы. Наконец, в самом низу колонки, где обычно помещают некрологи, я увидел маленький заголовочек: «ЗЛОДЕЙСКОЕ УБИЙСТВО В.И. ВОРОНЦОВА».

— Его убил злодей?! — воскликнул я в недоумении, не веря своим глазам. — Убил его не злодей, а М.И. Древний!

— Кто, кто?

— Заумный осел, который переписывал мой материал! — взорвался я и швырнул газету через всю комнату в угол.


5


Древний сидел за своим столом и что-то увлеченно печатал на машинке, когда я устремился к нему, угрожающе размахивая скатанной в трубку газетой.

— Что это такое… твою мать! — рявкнул я.

Он быстро крутанулся на вращающемся стуле и очутился прямо передо мной, лицом к лицу.

— Полегче, Катков, полегче. Договорились?

— Договоримся, когда объяснишь, что ты сотворил с моим репортажем.

Он крутанулся в другую сторону и встал, отодвинув стул назад.

— Послушайте, я, конечно, понимаю, отчего вы так обозлились, но…

— Обозлился? Да меня вряд ли можно разозлить…

— Эй, эй! — зарокотал сзади бас Сергея. Быстро лавируя между столами, он растолкал сотрудников, успевших столпиться вокруг нас. — Что тут, черт возьми, такое?

— Вопрос, конечно, интересный, — поддел его я.

— Вот его спросите, — кивнув на меня, сказал молодой наглец. — Распсиховался тут, понимаете ли.

— Ну ты, кусок дерьма! — набросился я на него, но Сергей стал между нами, свирепо зыркнув глазами. — Пойдем ко мне, разберемся.

Я просто кипел от негодования, жилы на шее дергались, как пожарные шланги.

Минутку я приходил в себя, затем нехотя кивнул и пошел вслед за Сергеем. Он прикрыл дверь и стоял, явно собираясь с мыслями. Л затем, словно учитель, вынужденный бранить ученика-отличника, стал выговаривать:

— Николай, я недоволен тобой. Ты же ведь порядочный человек, а ведешь себя безобразно.

— И ты не лучше. Ты хоть бы позвонил мне.

— Да я только что звонил!

— Да пошел ты на…

— Вера взяла трубку. Спроси у нее. Сейчас еще нет девяти. Что же мне, будить тебя среди ночи и предупреждать: эй, Коленька, у меня плохие новости.

— Какие еще новости? Воронцова угрохали, чтобы не вышел скандал с приватизацией. Откуда же выползла вся эта чепуха с ограблением?

— Послушай, Коля, ты, видно, склонен полагать, что все здесь подано не так, как ты замыслил.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Этот литсотрудник — парнишка инициативный. Вчера днем он…

— Какое вежливое оправдание ты подыскал!

— Так вот. Вчера днем, — не обращая внимания на мое ехидное замечание, продолжал Сергей, — он позвонил дочери Воронцова, чтобы проверить кое-какие факты, но…

— Его никто не просил проверять факты! Ему поручили лишь пригладить мой текст да придать ему форму, как на Западе. Помнишь ведь?

— Разумеется, Коля, я все помню, — ответил Сергей, четко выговаривая каждое слово, будто увещевая упрямого ребенка. — Ну, а теперь выслушай меня до конца.

Я развел руками и плюхнулся на стул напротив него, мрачно кивнув головой.

— Ну вот и спасибочки, Коля. Когда Древний позвонил Чуркиной, она как раз уходила на Петровку, ей было не до нас. Ну, а парень он не промах, выдал пару звонков кому-то или куда-то и получил разрешение встретиться с ней. Стоит ли говорить, что опознание трупа отца — процедура не из приятных. Древний успокаивал ее как мог, был рядом с ней, когда она опознавала личные вещи Воронцова и заявила, что кое-что пропало.

— Рассказывай, рассказывай. А я был на месте убийства и видел сам, что ничего не пропало. Его бумажник, часы, его…

— Да знаю я, знаю, — перебил Сергей.

— Тогда почему же в том сраном некрологе написано, что у него пропали ценные вещи?

Сергей уставился в потолок, подумал, а потом решил:

— Ну, наверное, для прикрытия.

— Какого прикрытия? — вскочил я со стула. — Чего надо прикрывать-то?

— А то, что на самом деле пропало.

— Что это, игра в угадайку? Говори дальше, черт бы тебя побрал, что же украли?

— Не знаю, — ответил Сергей, стараясь не глядеть мне в глаза.

— Ты ставишь под сомнение мои сведения, Сергей, не раскрывая свои. Если этот парень был вместе с ней, то он знает, что пропало.

Он как-то сконфуженно качнул головой, затем вздохнул и нехотя признал:

— Да, ты прав. Шевченко просил нас не публиковать твой репортаж. Он не хотел будоражить тех психов, которые всегда признаются в совершении преступлений, к которым никакого отношения не имеют.

— Ради Бога, расскажи все.

— Да не волнуйся ты так. Учитывая сегодняшнюю обстановку, я не могу не доверять тебе. К тому же меня не интересуют уличные происшествия. Некрологи я публикую, поэтому поместил и этот, на Воронцова Лучше тебе самому поговорить с Шевченко.

— Ха, с ним-то я переговорю, но сейчас говорю с тобой. У нас с ним есть уговор, Сергей. Это мой газетный материал, и я…

— Нет, нет и нет, Николай. Мы не публикуем любой материал. Мой парень раскопал факты, они противоречат твоим, и я выбросил твою писанину из номера.

— Но ты же должен был известить меня.

— Не думал я, что тебе захочется видеть свою подпись под некрологом.

— Почему же? Все зависит от того, на кого некролог.

— Это что, угроза?

— Думай как хочешь.

Он упер руки в бока, покачал головой и глянул на меня как-то испуганно.

— Ты даже не чувствуешь, когда тебе хотят сделать добро.

— Зато я чувствую, когда мне дают под зад коленом.

— Мне жаль, что ты так все понимаешь.

— А тебе надо бы это знать.

Кипя от негодования, после Сергея я нацелился обложить берлогу, где залег медведь по имени Шевченко. От редакции «Правды» до Главного управления милиции по прямой примерно километра полтора, но поездка на городском транспорте увеличивает это расстояние втрое. Ледяной наст, сковавший за ночь мостовые, превратился в мокрую снежную кашу. Такси как не бывало. Запахнув потуже теплую куртку, я затопал пешочком к центру города, у гостиницы «Минск» свернул налево и дворами прошел к узенькому Успенскому переулку, выходящему прямо на Петровку. И вот я у здания № 38. Весь путь занял полчаса.

Не знаю почему, то ли Шевченко оформил на меня пропуск, то ли краснощекому дежурному милиционеру не терпелось забраться обратно в свою теплую будку, но я миновал проходную без задержки. В вестибюле дежурный сержант объяснил, что Шевченко еще не приходил, и предложил подождать его в месте для посетителей.

Стряхнув снег с куртки, я закурил сигарету и принялся расхаживать взад-вперед. Вращающиеся двери пропускали непрерывный поток продрогших сотрудников. Я выкурил уже пяток сигарет, когда наконец-то появился Шевченко. Он мельком глянул на меня и направился прямо к лифтам.

— Товарищ Шевченко! — крикнул я, скачками догоняя его.

— Катков? Ну чего вам?

— А я думал, у нас была договоренность, — напомнил я умышленно громко, чтобы все слышали.

Он остановился и недовольно оглянулся вокруг.

— Ну как? Все в силе? — тихонько и с нетерпением спросил я.

— Была — это слово имеет преходящее значение и действует в определенной обстановке, — проговорил он сквозь зубы, подводя меня к укромному уголку в вестибюле. — Я ведь тоже кое-что поставил в этой игре, помните?

— А потом кто-то посулил вам лучшие условия.

— Не так. Меня тоже послали куда подальше, как и вас, Катков. Такого нагоняя от своего шефа я еще никогда не получал.

Он швырнул портфель на стол и пошел в гардероб снимать пальто.

— Кто же вам посулил больше моего?

— А никто. Тут был один репортер из «Правды», когда дочь Воронцова приезжала на опознание отца. Вот он…

— Знаю. Его фамилия Древний. Вы бы лучше отправили его погулять.

— И тем самым нарушить его права?! — с притворным возмущением воскликнул Шевченко. — Вот уж никак не ожидал от вас услышать такое. Конечно; я мог запереть его в комнате и где-нибудь затерять ключ. Но времена теперь в корне изменились. Разве не так?

— Не думаю, что Вера Федоренко согласилась бы с вашим утверждением. А вы как считаете?

— Федоренко… Федоренко, — повторял он, сверля меня взглядом и прикидываясь, что он не знает эту фамилию. — Нет, что-то не припоминаю. Хотите еще что-нибудь сказать?

— В некрологе в «Правде» говорится, что у Воронцова украли ценности. Мы с вами знаем, что ничего не пропало. Поэтому я хочу знать, в чем тут дело?

Он заиграл желваками и резко ответил:

— Это оглашению не подлежит.

Внутри у меня все закипело, и я переспросил:

— Что значит не подлежит?

— Ну, похитили его награды. Его и убили из-за них.

— Его награды?

— Да, да. Они из чистого золота, очень редкие и чрезвычайно ценятся на черном рынке. Там за них отвалят хороший куш. Убийца не стал срывать их с пиджака Воронцова, чтобы не повредить, поэтому он…

— Он?

— Кто знает, может, и она, — снисходительно согласился следователь. — Так вот, преступник подтащил тело к стене, где мог без опаски аккуратно снять ордена и медали. Такая версия выглядит довольно гладкой. А что вы скажете по этому поводу?

— А как насчет расхождений во времени? Теперь там тоже стало все гладко?

— Все совпадает идеально. Воронцов вовсе не час и не два ходил по магазинам и не стоял в очередях. Он купил все без всякой очереди, потому что у него висели награды на пиджаке.

— Рассказывайте сказки кому-нибудь другому. У нас сейчас награды никто не носит, они ушли в прошлое. Ордена да медали уже не в почете.

— Позвольте не согласиться. Вам знакомы имена Кричевский, Комарь и Усов?

— Ну это те бедолаги, которых убили, когда они протестовали против путча. Да, знакомы. Я тогда был там. А вы где были? Подбадривали заговорщиков?

— Дело в том, что ваш демократ Борис Ельцин, который говорил, что он не аппаратчик и выступает за свободный рынок и за демократию, он, как вы помните, посмертно присвоил им звания Героев Советского Союза.

— Ну что ж, здесь отклонения во мнениях вполне допустимы.

— Нет тут никаких отклонений, Катков. Наши люди помешались на наградах еще с царских времен. Нравится нам или нет, но эти побрякушки стали частью нашей культуры. У нас награждают за что угодно: за рождение детей, за храбрость в бою, за высокий урожай капусты. А мы носим ордена и медали, словно разбогатевшие на нефти арабы, увесившие себя драгоценностями. Что же вы думаете, новые власти намерены изменить эти обычаи?

— Да, рассчитываю, что изменят.

— Не будьте простодушным дурачком. На прошлой неделе увидел в одном западном журнале фотографию советских евреев, эмигрировавших в Израиль. На снимке их целая дюжина. Все они твердолобые отказники и уехали из страны, чтобы поселиться в жалкой пустыне. Так вот, все они, у кого есть награды, с гордостью их носят. Советские ордена и медали.

— Сдается мне, у вас какие-то нелады с евреями, товарищ следователь.

— Полегче, Катков.

— А ведь Маркс был еврей. Вам это известно?

— Известно, — буркнул он, обнажив пожелтевшие от табака зубы.

— Далеко не все из них хотят уехать в Израиль, уж поверьте мне. Евреи на той фотографии предпочли бы остаться здесь и устроить вам ту еще жизнь.

— Не надо, Катков, не переходите на личности.

— Да это вы переходите на личности. Вы хотите, чтобы я признал, будто у этого убийства нет никакой политической подоплеки, только потому, что вы так утверждаете.

— Нет, не поэтому. А потому, что факты не подтверждают такой версии.

— По вашим словам, эти факты будто бы говорят о том, что некий убийца выследил, как жертва, на груди которой сверкали ордена и медали, вышла из подъезда дома, верно? И последовал за ним? И выстрелил? И утащил все награды?

— Да, я так и заявляю. Жертва, между прочим, была под мухой, — заметил Шевченко и вынул из портфеля листок бумаги. — Таков предварительный анализ на алкоголь, — пояснил он торжественным тоном. — У Воронцова в крови обнаружили алкоголь на достаточно высоком уровне. Он был пьян.

— Как почти вся Москва в такой поздний час.

— Водка сделала из него легкую жертву.

— Если бы он надел свои награды. Об этом сказала его дочь, но ее слова вовсе не значат, что так и было.

— Искренне надеюсь, что вы докажете это и опровергнете мои выводы.

— Да уж постараюсь, будьте уверены.

Шевченко самодовольно ухмыльнулся, сгреб свои бумажки и бодро зашагал прочь. Я пошел вслед за ним по коридору и вниз по лестнице. В нос ударил едкий запах мочи и хлорки. Он исходил из уборной в подвальном помещении, где обычно оправлялись арестованные и свидетели.

Рядом за проволочной сеткой была камера хранения, на стеллажах там лежали всякие коробки, пакеты, папки и прочие вещи с привязанными ярлыками. Шевченко заполнил бланк заявки и протянул его угрюмому дежурному кладовщику. Тот принес большой бумажный пакет. Расписавшись и получив пакет, Шевченко положил его на стоящий поблизости стол и с каким-то торжеством вынул окровавленный спортивного покроя пиджак Воронцова.

— Надеюсь, дочь заявила о пропавших вещах отца?

— Разумеется, заявила. А как бы иначе мы узнали про награды? Она лишь глянула на пиджак и сразу же спросила, что мы с ним сделали. Поэтому я и взял его в качестве вещдока, иначе поступить не мог.

— И по нему видно, что убитый носил медали?

Хитро улыбнувшись, Шевченко сунул пиджак мне в руки.

— Сами смотрите.

Пиджак был сшит из прекрасной шерсти. Я внимательно осмотрел все места около лацканов и не нашел никаких признаков того, что к нему когда-нибудь прикалывали хоть одну медальку: не было ни потертостей, ни дырочек, ни разрывов, никаких следов.

— Извините, — сказал я, — но за вещдок пиджак принять не могу.

Тогда Шевченко открыл ящик стола и вынул оттуда увеличительное стекло.

— Посмотрите повнимательнее на подкладку. Вывернув пиджак наизнанку, я стал разглядывать подкладку из саржи, особенно там, где были нагрудные карманы. На складках и морщинах подкладки в ровный ряд вытянулись точечные проколы.

— Ну, видите? — не вытерпел Шевченко.

Посмотрев на него, я с унылым видом согласно кивнул.

— Дочь Воронцова говорила, что он с гордостью носил свои награды: три золотые звезды Героя Советского Союза, два ордена Красною Знамени, орден Ленина и другие боевые и гражданские награды статусом пониже, которые обычно носила половина депутатов Верховного Совета.

Пустота внутри меня начала расширяться, но тут мне в голову пришла одна мысль.

— А я так не считаю. Эти проколы вовсе не доказывают, что Воронцов носил награды в тот момент, когда его убили. Их могли снять с пиджака давным-давно.

— Браво, Катков. Очень хорошо. И я задавался тем же вопросом. Но у Татьяны Чуркиной на это был убедительный ответ — пиджак был совсем новый. По ее словам, всего несколько дней назад она сама помогала отцу перекалывать награды с одного костюма на другой.

Внутри у меня снова стало пусто и холодно, все заныло. Хотя Воронцова и убили, скандал, затрагивающий правительственных чиновников, похитивших государственную собственность на миллиарды рублей, обернулся заурядным разбоем. И ведущий репортаж, и серия продолжений, и продажа авторских прав иностранным информационным агентствам, полумиллионный гонорар, честолюбивые замыслы — все это рухнуло в одночасье. Но как сказал бы старший следователь, один конец все же не сходится с другим.

— А как насчет тех документов?

— Каких? Воронцова?

— Ага. Документов из Комитета по госимуществу. Их-то ведь тоже прорабатывали?

Складывая аккуратно пиджак, Шевченко ответил:

— Без всякого сомнения. Но вы неверно их истолковали.

— А как насчет вашей версии, что его застрелили, потому что он собирался кое-кого вывести на чистую воду?

— Я ошибался.

— Да нет, вы были правы, черт побери. Вы же сами говорили, что он был контролер, и он был им на самом деле.

— Верно, говорил, но к делу, которое я расследую, это не относится. Факт остается фактом: когда Воронцов выходил из дома, он надел ордена и медали, а когда его нашли мертвым, их уже не было. В моем докладе отмечается, что совершено преступление, убийство. Его застрелили из пистолета, 9-миллиметрового «стечкина». Мотив убийства — ограбление. Ну что, разве я не прав? Разве тут что не ясно?

— Тут ясно только то, что эти документы должны были попасть в руки тех молодчиков, которые и заварили всю эту кашу.

Шевченко злобно зыркнул на меня и стал укладывать сложенный пиджак в пакет.

— Ладно, кончим с этим. Мне известно, что здесь имеется отдел, который…

— Послушайте, Катков, — Шевченко не хотел замечать моего шага к компромиссу, — несмотря на мою привязанность к старой гвардии, я вовсе не собираюсь выдвигать обвинения против новых чиновников, в частности, против сотрудников министерства, где я работаю, или же против людей из Госкомимущества, связанных с программой приватизации, которые, должен признаться, — он остановился, помолчал, — будут вытаскивать для других каштаны из огня. А как вы считаете?

— Так и считаю. Но лишь если все они будут коррумпированы.

— А у вас есть какие-то доказательства?

— Нет, к сожалению. Но я знаю, что будут, — язвительно подчеркнул я. — И с удовольствием дам им ход, как только они попадут мне в руки.

Глаза Шевченко метали молнии. Он прекрасно понял, чего я добивался.

— Я могу это устроить, — пообещал он.

— Разумеется, можете. Мы поднимаемся в ваш кабинет. Вы, якобы по забывчивости, оставляете на столе документы и выходите в туалет, а я в это время быстренько прочитываю текст, заложенный в машинку.

— Нет, не пойдет. Это не тот случай.

Взяв пакет со стола и передав его в окошко дежурному кладовщику, он отошел от камеры хранения.

— Ну хорошо. Давайте подойдем к вопросу с другой стороны. Если не вы, то кто же?

— Не понял, скажите яснее, — бросил он, ускоряя шаг.

— Какой отдел в вашей конторе занимается борьбой с коррупцией в высших эшелонах власти?

— Отдел по борьбе с экономическими преступлениями.

— Благодарю вас. А почему бы не передать бумаги им?

— Потому что расследованиями всяких нарушений в Госкомимуществе в установленном законом порядке занимается МВД. Если начальство Воронцова решит, что его подозрения обоснованны, тогда они предпримут соответствующие меры, направленные на…

— Да вы же сами не верите в эти сказки.

— Да нет, верю. Может, документы уже там, — сказал Шевченко и стал подниматься по ступенькам лестницы, закуривая на ходу сигарету.

Я шел вслед за ним по пятам, думая о том, что он знает больше, знает, что Воронцова обложили со всех сторон и что нельзя бюрократам контролировать самих себя. Кроме того, он увиливает от ответов, имея скрытые побудительные мотивы, и я догадывался какие.

— Кстати, кто сейчас возглавляет отдел по борьбе с экономическими преступлениями? — как бы между прочим спросил я.

— Да есть такой мужик по фамилии Годунов, — ответил Шевченко, преодолев еще пролет лестницы.

— А он не забил в колокола?

— Его прислали из министерства с полгода назад.

— Не станет ли он следователем Годуновым?

— Будет кем-то вроде этого, — кивнул Шевченко. — Недаром здесь его прозвали Крематорием.

— Крематорием?

— Ага. В его ведении расследования валютных махинаций на черном рынке. Все, что конфискуется у мошенников, он сносит в санузел и там сжигает. Всякие иски и претензии мурыжит. Позер херов — вот кто он такой, если меня спросите.

Мы поднялись еще на несколько ступенек, и я спросил:

— Так он, стало быть, старший Крематорий? Или, может, главный?

— Старший, — как-то опасливо произнес Шевченко, оглянувшись.

— А сколько старший Крематорий Годунов прослужил в милиции?

— Мы с ним были на одном курсе в МШМВД.

— Где? Где?

— В милицейской школе МВД.

— Ну тогда понятно, вы, стало быть, давние соперники.

Шевченко лишь пожал плечами.

— Он честолюбивый мужик?

— Змея подколодная, вот кто он.

— Как профессионал слабак?

— Еще какой.

— А много ли у вас вакансий на должности главных?

— Да нет, маловато.

— Значит, если передать Годунову эти документы, он получит возможность продвинуться по службе, а вы по-прежнему будете иметь дело со всякими банальными убийствами и прочим дерьмом?

— Зарубите себе на носу: документы поступили ко мне из Министерства внутренних дел и я возвращаю их туда же. Ну а теперь, извините, я опаздываю на семинар.

— На семинар? Изучать новейшие орудия пыток и всякие подслушивающие устройства?

— К сожалению, нет, — сердито глянул он на меня. — Попробуйте высидеть целую лекцию на тему о том, как правоохранительным органам лучше информировать друг друга.

Шевченко выдавил из себя подобие улыбки и решительно зашагал к двустворчатым дверям в самом конце коридора.

— Об этом-то я как раз и говорю, — наступал я ему на пятки, видя, что он уже открывает двери. — Об обмене информацией. Эти документы являются…

— Нас стало на два человека больше… — послышался резкий голос, явно женский, сердитый и усиленный микрофоном. В нем слышался сильный американский акцент, хотя женщина говорила по-русски.

Я обомлел и, глянув, увидел, что, заговорившись с Шевченко, влетел в лекционный зал, где сидели сотрудники правоохранительных органов. Головы повернулись, и все уставились на нас.

— …если не ошибаюсь, — говорила женщина, сердито глядя на меня с кафедры. — А я эксперт в этой области.

— Вот вы-то мне как раз и нужны, — сказал я, и мы двинулись по проходу прямо к ней. — Может, вы сумеете убедить этого упрямца в необходимости сотрудничать.

— О, нет, увольте. Это ваша работа. Семинар проходит на другую тему, — ответила она, выходя из-за кафедры с микрофоном в руке.

Женщина оказалась высокой, поистине необъятной, с крупными формами, как у многих жительниц Средиземноморья, с огромной копкой жестких черных волос. И жестикулировала она размашисто — все в ней было крупным и основательным.

— У меня есть несколько научно-исследовательских лабораторий, где вы сможете претворить в практику свои обоюдные теоретические замыслы. Но сейчас было бы превосходно, если бы вы оба взяли свои…

— Если мы станем ждать, — остановил я ее, — то и делить ничего не придется. Он взял документы из одного ведомства и…

— Это вещдоки, — запротестовал Шевченко, обращаясь к присутствующим. — Видите ли, этот человек даже не….

— Вещдоки? — вскричал я, не дав ему договорить. — Вы же сами говорили, что их нет. Они — собственность погибшего.

— Не думаю, что погибший будет предъявлять на них права.

— Его дочь предъявит! А я буду бесконечно доволен, когда…

— Господа! Господа, пожалуйста, прекратите базар. Видимо, в данный момент нам лучше перейти от теории к практике. Если ваши коллеги не против, мы, может, и сумеем…

— Коллеги?! — выкрикнул Шевченко, и по залу прошел одобрительный гул. — Да этот фигляр даже не офицер милиции. Он… это… журналист!

— Ах, журналист! — ухмыльнулась лекторша, осознав, что попала впросак. Ее черные глаза, словно раскаленные угли, прожгли меня насквозь. — Ну, с вами, людьми из средств массовой информации, всегда происходит что-то несуразное. Вы что, устроили международный заговор или все такие дефективные от рождения?

— В самую точку попали. Мы впитываем все, все, что под руку попадается. У нас просто неистребимый зуд на истину.

— Наверное, так оно и есть. Но вам присуща еще мерзкая привычка публиковать все, не задумываясь о последствиях. — Она внимательно оглядела слушателей. — Когда мы говорим о средствах массовой информации, то в отношении роста преступности и наркомании, исходящих из стран Восточной Европы, все более важным становится расширение сотрудничества между различными органами массовой информации и усиление контроля за процессами в обществе. Об этом мы поговорим завтра. Тему семинара я бы назвала так: «Развенчание мифа о могуществе прессы и других ложных представлений». Но все-таки обидно упустить возможности, которые наглядно представляет нам сейчас этот случай.

Она посмотрела на край сцены и кивнула. Тотчас же поднялись два милицейских офицера в форме, каждый с мой большой холодильник, и под одобрительный гул и жидкие аплодисменты зала затопали по проходу прямо ко мне.


6


— Тут не пробьешься, Коля. Шансов никаких, — заметила Вера, когда я рассказал ей о документах, найденных у Воронцова.

Мы обедали в ресторане «Макдональдс» на площади Пушкина — я, Вера и Юрий. Ресторан довольно вместительный, отделан стеклом и блестящим светлым пластиком, да и расположен удобно, недалеко от Главного управления московской милиции и Министерства внутренних дел. Длинная очередь, вытянувшаяся вдоль окон, москвичей не смущала — они привыкли стоять в очередях за чем угодно. Но после того как всю жизнь питаешься вареной картошкой и жареной говядиной, хрустящий картофель по-французски и чизбургеры кажутся необыкновенно вкусными. Принадлежащие к среднему классу скуповатые москвичи прежде не знали вкуса быстро приготовленной пищи, но быстро оценили ее достоинства, и на первых порах очереди к ресторану были поразительными, хотя большинство жителей не могли позволить себе подобной роскоши, при том что стоимость подобных блюд сравнительно невелика. Нас же троих больше раздражал нескончаемый людской гул в зале, чем цена блюд.

— Значит, не пробьешься? А ты давай, Верочка, попробуй, — попросил я. — Ведь на Петровке, 38, ты бываешь почти каждый день. Я должен подержать в руках эти документы. Попытайся достать их.

Она демонстративно поджала губы, что означало отказ.

— Ну, Верочка.

— Меня уже один раз застукали. В итоге я провела целую ночь в вытрезвителе для пьяниц и осталась без двухдневного заработка.

— Я что-то не совсем понимаю, — начал Юрий, но тут же замолк, смакуя шоколадное мороженое. Разделяя мою приверженность к политическим реформам, в отличие от меня, большого любителя водочки, он предпочитал мороженое, в поисках особого вкуса и качества которого обошел, наверное, все московские кафе-мороженое. — Если Воронцова убили, чтобы предотвратить скандал, зачем тогда унесли его медали? — недоумевал он.

— Это для следователей, чтобы представить убийство как ограбление и толкнуть милицию по ложному направлению. Вот я и думаю, что Шевченко и взял этот ложный след.

— Все может быть. А еще?

— А еще из-за их ценности. Представляете, сколько отхватит барыга за ордена и медали Воронцова?

— Понятия не имею, — задумался Юрий, разглядывая мороженое на своей ложечке.

— Он обогатится. В данном случае убийце особенно повезло. Вначале он угрохал Воронцова, а затем уже заметил на его пиджаке миллионы. Неплохое дополнительное вознаграждение!

— Но также и неплохая версия, — добавила Вера. — А еще что-нибудь есть?

— Нет, только награды и документы, — ответил я, стараясь выглядеть пришибленным, чтобы разжалобить ее.

— Перестань, Николай, я тебя еще раз предупреждаю: затея невыполнима.

— Ты меня убиваешь, — заныл я, схватившись за грудь. — А что бы ты мог сделать, а, Юра?

— Я?

— Да, ты. Шевченко ведь должен вернуть документы в МВД. Смог бы ты как-то наложить на них свою лапу?

— Нет, это невозможно.

— Помню, раньше трудностей с подобными просьбами вроде не возникало.

— А потому что раньше я мог подкупать нужных людей номерами «Плейбоя» или «Доктором Живаго». А сейчас их свободно продают на том же Арбате.

При этих словах брови Юрия поползли вверх: действительно, такая литература продается не где-нибудь, а в пяти-семи минутах ходьбы от Кремля, да еще на оживленной магистрали, которую закрыли для транспорта и превратили в пешеходную торговую улицу. По обе ее стороны, начиная от Арбатской площади и до здания Министерства иностранных дел, открыты магазинчики, кафе и закусочные, там полно художников, музыкантов, карманных воришек и неугомонной молодежи.

— Нет, не могу. Даже не проси, — отрезал Юрий.

— Может, я чего-то недопонимаю, но раньше, когда в министерстве ты был чужаком, ты все мог, а теперь, когда ты уже свой человек, не можешь?

— Николай, — заныл он, полагая, что так я его лучше пойму, — несмотря на всякие перестройки, МВД остается прежним учреждением, как и раньше, доступ к документам сильно ограничен. К тому же, хотя я и должен молчать об этом, мое дело — научная работа, а не практические дела, связанные с торговлей. К приватизации никакого касательства не имею.

— У тебя нет там даже друзей, к которым можно обратиться за помощью?

Юрий подцепил ложечкой остаток мороженого, вроде бы размяк и смилостивился:

— Ну ладно. Посмотрю, что можно сделать, но не радуйся. Честно говоря, старые зубры цепляются за свои места изо всех сил и вряд ли пойдут на сделку. На твоем месте я бы махнул на все рукой.

— Нет, ему нужно забыть только о документах и сосредоточиться на орденах и медалях, — снова заговорила Вера.

— На наградах? Почему ты так считаешь?

— Найдя их, в конце концов выйдешь и на убийцу, который окажется или обыкновенным вором, или кем-то посложней.

— Понятно. Тогда подтвердится та или иная версия.

— Если он наемный убийца, взявшийся за мокрую работенку, при определенных условиях он может выдать тех, кто его покупал.

— Очень может быть. Но я журналист, Вера, а не следователь из милиции. Понимаешь разницу?

— Если бы я захотела переспать с ментом, — сказала она, улыбаясь своим мыслям, — у меня не возникло бы особых трудностей с выбором.

— А тебя никто и не удерживает.

Вера замерла от моей реплики, потом, возмущенно тряхнув копной своих непокорных волос, выпалила:

— И я никого не удерживаю. И вообще все время я просто дурачилась.

Протянув руку, я хотел дотронуться до ее руки, но она быстро отдернула ее.

— Извини меня, Вера. В последнее время я совсем развинтился.

Она тяжело вздохнула и молча посмотрела на Юрия, который понимающе кивнул и спросил:

— Мы что, должны все это выслушивать?

— Ну ладно, ладно. А помнишь, как я бывало говорил, что диссидент — это гражданин, который имеет мужество сказать вслух то, что другие держат лишь в мыслях. А ты обычно отвечал…

— Который имеет дурь, а не мужество, — перебил меня Юрий. — Отлично помню. Но я же шутил.

— Знаю, но иногда думаю, что, пожалуй, ты был нрав.

— Знаешь, ты просто с жиру бесишься, — взорвалась Вера. — Коммунисты ушли, демократы пришли, наконец-то у нас свободное общество, а ты все недоволен.

— Это потому, что все идет не так, как я думал.

— Позволь народу самому решать, как и что делать, Николай. А на перемены требуется время.

— Нет, это мне для перемен нужно время. Здесь большая разница.

— Для каких перемен? — осторожно поинтересовался Юрий.

— Для любых.

— Для любых?

— В первую очередь мне нужно менять стиль письма. Согласен? Как-то по-ходульному я пишу, получаются серые штамповки, и пристраивать такие очерки и репортажи становится все труднее. Писать так, чтобы достать аппаратчиков и они крутились, — работенка не из легких. Я никогда не писал ради денег, всегда казалось, что их хватает. Теперь же я только и думаю о деньгах, и каждый раз меня обсчитывают.

— Ну хорошо, — заметила Вера каким-то немного подхалимским тоном, — если говорить о работе, то, может, хватит жалеть самого себя, а лучше пожалеть других?

— Ты имеешь в виду газеты?

— Не прикидывайся таким несчастным. Ты зарабатываешь себе на жизнь достойным образом. Уверена, что Сергей дал бы тебе место не задумываясь.

— А я не уверен. Мне действительно прежде всего нужно в корне менять стиль письма. А после стольких лет твердой уверенности в том, что само предназначение журналистики состоит… — Тут я даже взмахнул руками, чтобы подчеркнуть свою неприязнь к прошлому предназначению журналистики. — Конечно же, я мог бы и без заказа написать кое-что о торговле наградами на черном рынке. Это было бы…

— Как же я не додумалась предложить тебе такое? — шутливо перебила меня Вера.

— И кому можно было бы предложить материал? — поинтересовался Юрий.

— «Независимой газете». Они купят его без колебаний.

— Есть еще иностранные информационные агентства, — подначила Вера. — Им по душе всякая низкопробная чепуха про Москву.

— Полагаю, уж тебе-то известно, где тусуются деляги, торгующие орденами на черном рынке?

— Да нет. Откуда мне знать?

— Оттуда. Ты ведь знаешь, где доставать для меня кофе. Думаю, что в похождениях по этому дну ты натыкалась на…

— Не имела такого счастья.

— А тот спортсмен не поможет ли? — спросил Юрий.

— Какой спортсмен?

— Ну тот, о котором ты как-то писал. Аркадий… Аркадий, так вроде его зовут?

— Аркадий Баркин, что ли?

— Он самый. Может, он знает, где их найти?

— Может, и знает, но я его не видел уже целую вечность. Его, наверное, уже и в живых нет.

Но если он все еще жив, разыскать его будет не так уж и сложно. Аркадий Баркин был многообещающим легкоатлетом-десятиборцем, но травмированное колено вынудило его уйти из спорта. Теперь ему, должно быть лет тридцать пять. Я познакомился с ним давно, когда писал очерк о государственных чиновниках, которые поворачиваются спиной к спортсменам, драматически выбывающим из спорта из-за травм или стареющих и перестающих завоевывать призовые места. Только некоторые знаменитые спортсмены находят работу в качестве тренеров или инструкторов по спорту, большинство стареющих спортсменов из местных, национальных или олимпийских команд, не имеющие ни специальности, ни образования, чаще всего безработные.

Если женщины могут выйти замуж, рожать детей, толстеть, то у мужчин единственный выход — продавать свои навыки и физическую силу мафии в качестве охранников, вышибал и рэкетиров, подобно чуме, заполонивших все российские города. Днем в тренировочных залах они поддерживают и накачивают одряхлевшие мускулы, а по ночам болтаются по ресторанам и кафе, выколачивая деньги за охрану и покровительство. Они не стали уважаемыми и заслуженными ветеранами, которыми все гордятся, а превратились в озлобленных «шестерок» на побегушках, привыкнув жить за счет мошенничества и заказных убийств.

Когда я встречался с Аркадием Баркиным последний раз, он был готов пополнить эти ряды.


7


Черный рынок орденов и медалей. Несомненно, он существовал, ибо если есть спрос даже на всякую ерунду, вроде щипчиков для подрезания ногтей, то должен быть и черный рынок для этого товара. Но я понятия не имел, где он находится. Обитатели московского дна мало чем отличаются от себе подобных в других городах. Живут они не высовываясь, замаливают грехи в потемках и перемещаются в пространстве так, лишь бы на один шаг опережать милицию, но никак не ближе. Тем не менее мирок их враждебен, и появляться там небезопасно. Юрий прав. Аркашка Баркин поможет проникнуть туда и обеспечит прикрытие. Только бы разыскать его.

Предполагая, что задача будет не из легких, на всякий случай я отыскал в старой записной книжке номер его телефона. Трубку на том конце взяла какая-то женщина и объяснила, что этот номер телефона принадлежит ей с незапамятных времен, а об Аркадии Баркине она и слыхом не слыхивала. Ситуация усугублялась тем, что подробного справочника московских телефонов и в помине не было, хотя о его подготовке к изданию совместно с западными фирмами широко трезвонили в многочисленных рекламных объявлениях. Оставалась справочная телефонная служба, знаменитое 09, но там у меня спросили адрес и полное имя Аркадия. Помнится, тогда он что-то говорил мне про адрес. Листая давнишние записи, я натыкался только на второпях записанные названия ресторанов и кафе, где встречался с ним и другими спортсменами, обиженными их руководителями.

Пришлось несколько вечеров околачиваться по ночным заведениям, где обычно тусуются бывшие спортсмены, связанные с мафией. Их легко было распознать по джинсовым костюмам «Левайс», кожаным курткам и кроссовкам «Адидас». На мои расспросы про Аркадия Баркина одни недоуменно пожимали плечами, отрицательно мотали головой, делали круглые глаза, другие отвечали, что вообще не знали такого. Тогда я решил сделать вылазку на Арбат.

Днем Арбат — это скопище палаток, лотков и магазинчиков, по вечерам же он превращается в яркое зрелищное шоу. Несмотря на легкий морозец, улицу заполнили проститутки, сутенеры, музыканты, художники, их друзья и знакомые, просто гуляющая публика и обычные зеваки. Продавцы магазинчиков и прилавков лихорадочно сбывали свой товар, стараясь облапошить как можно больше молокососов и лопухов, пока милиция не прикроет их лавочки. Даже местные жители порой блуждают в лабиринте примыкающих, перекрещивающихся улочек и переулков. Я не сразу освоился в этом столпотворении. Только повернул за угол и увидел потускневшую вывеску кафе «Сказка», как угодил с угрозой для жизни в толпу фанатов с волосами, выкрашенными в зеленый цвет, — продавали старые записи группы «Роллинг Стоунз».

Кафе было под стать вывеске — мрачная пещера, обшарпанные колченогие столики, расшатанные стулья. На стенах местами отвалилась штукатурка, зал пропитался табачным дымом и прокисшим пивом. В этот поздний час за грязной мраморной стойкой бара, сгорбившись, молча сидели несколько посетителей; кипучая, бьющая ключом жизнь осталась там, за дверями. В углу, подальше от окна, за столиком компания атлетически сложенных молодых людей тупо уставилась в стаканы с водкой, будто стараясь разглядеть в ней остатки былой славы.

Меня так и подмывало выпить, но я держался изо всех сил и попросил минеральной воды. Бармен, пухлый малый с лицом, испещренным прожилками и морщинами, как старый асфальт на дороге, налил «Боржоми» и подвинул стакан ко мне.

— Что-нибудь еще закажете?

Я вынул из кармана пачку «Мальборо» и, положив ее на стойку, сказал:

— Нужна кое-какая информация.

Глаза у него при виде пачки загорелись, но тут же в них мелькнуло подозрение.

— Видишь это? — Он ткнул в наклейку на пачке, предупреждающую, что курение опасно для здоровья. — Для таких парней, как ты, угроза вдвойне опасна.

— Неприятности мне нежелательны. Я разыскиваю друга.

— В Москве всяких кафе навалом, милок.

— Знаю. Потому и хожу по всем его излюбленным забегаловкам.

Бармен пожал плечами и мокрой тряпкой протер на стойке пятно.

— Последний раз мы встречались с ним именно у вас, — снова взялся я за свое, видя, что бармен намеревается исчезнуть. — Мой друг разъяснял тогда владельцу кафе все выгоды, которые он будет иметь, если станет платить ему за охрану и протекцию.

Эти слова его уже заинтересовали. Встрепенулись и крепкие парни за дальним столиком: зашептались, сдвинув лбы, завертели шеями, оглядываясь. Затем громыхнул стул, заскрипели кроссовки. Я приготовился, бармен — тоже. Заинтересовавшись дальним столиком, он ушел к нему, чтобы навести там порядок. В старом потертом трюмо позади него появилось отражение щегольски одетого крутого парня. Сплошная кожа приблизилась ко мне. Руки в перчатках двинули мои руки к пачке «Мальборо». Я крутанулся на вертящемся стуле и прямо перед собой увидел надпись: «Электрошоковая терапия» на английском языке. Название популярного музыкального ансамбля тяжелых металлистов было напечатано на тенниске, похрустывающей на груди подошедшего мордоворота. Коротко остриженные на неонацистский манер волосы, темные очки на перебитом носу, рубцы и шрамы на лице говорили о том, что в былые времена, скорее всего, он сражался на ледяной площадке, а не ходил под парусом.

— Ты что, разыскиваешь тут приятеля из рэкетиров? — требовательно спросил лихой малый, приблизив свою морду вплотную к моему лицу, так что я даже прочел на его очках фирменный товарный знак «Рей-Бан».

— Ага. Не видел его целую вечность.

— А знаешь, на кого он работал?

— Понятия не имею. Он сам проворачивал все свои дела. Фамилия его Баркин. Аркадий Баркин.

— Никогда не слышал о таком, — ровным безразличным голосом ответил он, но глаза его за очками «Рей-Бан» говорили другое.

— А может, твои ребята знают?

Как я и ожидал, услышал дружный ответ: «Не слышали».

— Ну что ж, и на том спасибо. Спросить — не значит навредить, — через силу улыбнулся я и, оставив пачку «Мальборо» в уплату за услуги, развернулся на стуле обратно к стойке бара.

— Ну, этим ты не откупишься. — Громила вернул меня в прежнее положение, лицом к себе.

Под ложечкой у меня что-то екнуло и сжалось.

— Простите, разве я не так спросил?

— Не так, не так, долдон ты хренов.

— А что не так?

— Друзья всегда знают, где искать друг друга, спрашивают недруга.

— Понимаешь, мы с Баркиным давно потеряли связь…

— Да пошел ты куда подальше, не пудри мне тут мозги, — выругался он и злобно содрал целлофановую обертку с пачки сигарет. — За тобой денежный должок ему или еще что, верно ведь?

Тут я окончательно понял, что он знает про Аркадия Баркина больше меня и уже было собрался рассказать, что мне нужно, но все же решил воздержаться. Если этот мордоворот заинтересовался деньгами, которыми распоряжался Баркин, то, пожалуй, лучше сыграть на этом. И я сказал:

— Да, видишь ли, вроде бы так. Я разыскиваю его, чтобы уладить один свой старый должок.

— Стыд и срам, — прорычал он, сунув сигарету в угол рта и прикуривая. — Я, к примеру, зарабатываю себе на жизнь тем, что выколачиваю долги из злостных неплательщиков.

— Ко мне это не относится. Я к своим долгам отношусь по-серьезному.

— Вот и ладушки. Мы тоже так относимся. Ну что ж, давай плати, — потребовал громила, протягивая руку.

— Чего платить?

— Долг. Будь уверен, я передам его твоему приятелю.

Черт возьми. Вот влип. Надо было предвидеть такой оборот, в подобных играх всегда плутуют. Поэтому и я с невинным видом спросил:

— Но ты же вроде говорил, что не знаешь его?

— Не знаю, ну и что из того? — нагло загоготал он, его кореша тоже сипло захрюкали. — Но мое время, потраченное тут на болтовню с тобой, стоит побольше, чем паршивая пачка «Мальборо».

Он положил сигареты в карман и кивком головы подозвал собутыльников.

Меня крепко прижали к стойке бара. Громила в очках «Рей-Бан», быстро обшарив карманы, вытащил бумажник и с презрением пересчитал жалкие бумажки.

— И ты, сука, думал заплатить этим долг?

Я не сомневался, что он обозлится, если я напомню, что как журналист опубликовал некогда статью в поддержку таких же спортсменов, как и он, выжатых как лимон, а потом выброшенных из большого спорта. Нет, так говорить не стану, теперь я пишу совсем о другом и у меня нет иного выбора — нужно продолжать задуманную игру.

— Я деньги при себе не ношу. Я же не знал, что найду его здесь. Зачем рисковать, таская с собой крупную сумму?

Он лишь насмешливо рассмеялся и, сказав: «Увидишь его в другом месте», бросил на пол рубли и зашагал с моим бумажником к телефону.

Остальные крутые молодцы одним движением сдернули меня со стула, подтолкнули к дверям и с шутками-прибаутками вышвырнули на улицу. Я попытался удержаться на ногах, но не удержался на покрытых ледком плитах и растянулся на мостовой. Несколько секунд лежал, перебирая в уме, что же произошло у меня с этими списанными спортсменами, затем встал, отряхнулся и поплелся к ближней станции метро, на Кропоткинской. Это не моя родная линия, но с меня хватит на сегодня одного сеанса шоковой терапии.

С Кропоткинской я доехал до Лубянской площади, еще недавно называвшейся площадью Дзержинского, еще один переход — и я на своей линии метрополитена.

Колоннада высоких арок, витиевато закрученные медные светильники, настенные фрески, похожие на старинные, — все это мелькало передо мной в какой-то дымке.

Итак, вечер прошел впустую. Даже хуже, чем впустую. Итог — ни сигарет, ни бумажника, ни личных документов, ни денег. И никакой информации о том, что меня интересовало.

Поезд тронулся, свет в вагоне потускнел. Я немного пришел в себя и стал разглядывать попутчиков. Вот на одном кожаный пиджак. На другом кроссовки. Темные очки на третьем. Кто они? Рядовые граждане? Или шестерки-мафиози? А может, просто усталые работяги?

Да, Шевченко прав, хотя его правда мне не по душе. Москва сменила один режим беспредела на другой. Раньше мы боялись милиции, теперь страшимся угодить в лапы уголовников. Боимся самих себя.


8


Поезд подошел к моей станции почти в полночь. Совсем недавно я пахал носом тротуар у кафе «Сказка». Думал я сейчас о Вере: скоро кончается ее смена. Была бы она со мной, успокоила бы, полечила синяки и ссадины, пополнила бы пустую казну. Такая последовательность действий не обязательна, может быть и другой вариант.

Пока я плелся к дому, холодный северный ветер развеял смог, вместо него в небе повисла тонкая, клочковатая в просветах дымка. Улицы были пустынны, редкие дворники скребли метлами, да изредка мелькали юркие фургоны с зажженными фарами, напоминающими бутоны желтоватого хлопка, — они развозили товары.

Я дошел уже до угла, как вдруг из темного переулка выкатила легковая машина.

Отражение тусклого света подфарников мелькнуло на полированном переднем бампере. Отражение ли? На лакированной поверхности блестящего лимузина? И где? В Люблино, куда притаскиваются иногда грязные, пропыленные, неброские, выцветшие рухляди. Местным кителям не по карману не то что быстроходные мощные конфетки вроде «Вольво», но даже аварийные развалюхи.

Я ускорил шаг и перебежал на другую сторону мостовой, но автомашина уже надвигалась на меня. Что за машина? «Вольво», излюбленная марка московских уголовных авторитетов средней руки? Я припустился бежать. Машина тоже прибавила спорость и перерезала мне путь. И тут я совсем близко увидел водителя. Да это же он! Тот самый, в очках «Рей-Бан». Он так и не снимал их.

— Катков! — крикнул он из кабины, резко затормозив. — Подожди, Катков!

Ждать? Для чего? Чтобы еще получить пинок под зад? Я помчался что есть духу к перекрестку. Из машины выскочили два лба, тс, что были в «Сказке», и бросились за мной вдогонку. Я свернул на улицу, по обе стороны которой стояли дома с заколоченными окнами и закрытыми на ночь магазинами. Тут где-то близко должен быть переулок, я бежал прямо к нему пригнувшись, пока оба лба не добежали еще до угла. Сзади, совсем близко, шлепнулся камень. Переулок был такой узенький и темный, что я чуть было не проскочил его. Может, они проскочат?

Там, на Арбате, я и не думал угрожать им, но, видимо, чем-то задел их честолюбие. Почему они вдруг так обозлились? Может, они знают Баркина? Не конкурент ли он этой шайке? Не ведут ли они войну за сферы влияния с ребятами Баркина, выясняя, кто сильнее? А может, он уже покойник? Кровь у меня забурлила, память ожила, припомнилось сразу, как на меня устраивали облавы. Это профессиональные бойцовские псы, работающие не на мафию, а на КГБ. С ними связана не угроза в виде неглубокой могилы, а колючая проволока в зоне.

Громилы вроде бы проскочили мимо переулочка, но один из них вернулся, напряженно вглядываясь в темень. Сердце у меня упало в пятки. Я замер около груды кирпичей, затаив дыхание.

— Катков! — позвал он. — Катков, потолковать нужно!

О чем толковать? О том, как унести меня отсюда ногами вперед? Ну уж черта с два.

Громила неуверенно шагнул, покачиваясь влево и вправо, чтобы удержаться на ногах, затем повернулся кругом и поспешил прочь, отчего я свободно вздохнул.

Только я начал искать путь, чтобы выбраться из переулка, как услышал за собой мягкие шлепки кроссовок и шелест ткани. Да он же совсем рядом! И с другим мордоворотом! Две неуклюжие фигуры, отбрасывая длинные тени, неспешно приближались ко мне. Я ринулся вглубь переулка. Дорога вилась, словно змея, и нигде ни ответвлений, ни проходов на другие улицы. У некоторых служебных зданий двери из стали. Я попробовал плечом одну из них, но она даже не шелохнулась, так же вела себя следующая дверь и еще одна. Я лихорадочно вглядывался в темень. Перед последним зданием, поперек асфальтовой мостовой, вспыхнула бледно-красная полоса. Внезапно она стала зеленой. Вспышки неоновой рекламы? Или отблески светофора? Я помчался на свет и в самом конце переулка увидел перекресток со светофором. Мимо промчалась машина.

Да, перекресток. Добежать бы до него, тогда я спасен! А что дальше? Они же пойдут за мной по пятам до самого дома. Может, тот, в очках, уже намылился туда? А вдруг там Вера! Почуяв что-то неладное, я затаился в узкой глубокой нише. Что-то непонятное замаячило передо мной, уходя ввысь на темном фоне. Пропало и снова возникло. Я чуть было не налетел на чугунный забор, но вовремя остановился. По верху забора идут острые пики и колючая проволока, а до освещенной улицы всего метров десять.

Громилы приближаются. Теперь они идут скорым шагом, идут уверенно прямо ко мне.

Деваться некуда, но так просто без боя я не сдамся. Бросаюсь вперед, увертываясь от их цепких рук и посылая кулак в ближнего. Он блокирует выпад, перехватывает мою руку и заламывает ее за спину. Я чувствую у своей головы пистолет.

— Полегче, Катков, не рыпайся. Ты что, не слышал, как мы кричали? Нужно потолковать.

Уголком глаза вижу вороненый ствол пистолета. Меня охватывает ужас. Я выдохся, с трудом могу двигаться, не могу выговорить ни слова. Поэтому лишь с готовностью киваю: дескать, слушаю, что скажете.

Но громилы, оказывается, не собирались прочищать мне мозги и избивать до потери сознания. Вместо этого, спрятав пистолет, они вывели меня из переулка. На соседней улице у следующего угла вовсю горел свет. Около нас мягко затормозил «Вольво». Лбы втолкнули меня на заднее сиденье и уселись по бокам. Двери еще не закрылись, а тот, в очках «Рей-Бан», уже нажал на педаль газа. Машина помчалась на запад.

В кабине стояла тишина, а ведь они утверждали, что хотят поговорить. Я понятия не имел, что все это значит и куда мы мчимся. Заработавшее воображение рисовало мне такие картины. Они все врали, чтобы я не сопротивлялся, не орал, меня укокошат спокойненько в тихом переулке, а труп увезут за город и выбросят. Вот хитрые сволочи. Но может быть и так: охотиться на меня нелегко и неудобно, поэтому меня заманили в ловушку, откуда мне уже не выбраться.

«Вольво» поехал по Фрунзенскому району, где Москва-река изгибается дугой, омывая спортивный комплекс в Лужниках. Мордоворот в очках порулил по пустынным замусоренным улицам и остановился около заброшенного на вид особняка. Тяжелые двери с бронзовыми ручками, утопленные окна и ряд чопорных колонн, поддерживающих остроконечный портик, говорили о том, что в этом величественном здании некогда мог размещаться банк. Позеленевшие отпечатки металлических букв, ранее красовавшихся на гранитной стене, подтверждали мою догадку.

Громила в очках и его подручные нажали кнопку звонка парадного подъезда. В двери открылась защелка глазка, кто-то внимательно посмотрел на нас, и тяжелая дверь медленно повернулась, открывая вход в ярко освещенное помещение. Несколько секунд глаза мои привыкали к свету. Я думал, что войду в какой-то грязный вонючий клоповник, где так и шныряют крысы, но вместо этого увидел хорошо одетого охранника, который провел нас в богатый вестибюль, где пахло дорогими винами и столь же дорогими духами. А может, это мой запах формалина и похоронных венков? Громилы остались ждать, а тип в очках повел меня вглубь, с ритмическим стуком открывая массивные двери.

Когда распахнулась последняя, мы очутились в небольшом частном ночном клубе. Я знал: такие клубы пооткрывались в последнее время в Москве для увеселения предпринимателей свободного рынка и их гостей. Посетителей этих заведений, носящих названия типа «Олимп», «Атлант» «Воин», «Чернобыль», потчуют изысканными яствами и винами, развлекают эротическими ревю и рок-музыкой и, как пишут в рекламах, «спиритическими сеансами».

Но вряд ли кто из москвичей мог представить себе ночной клуб «Парадиз». Настенные росписи напоминали живописные пейзажи Гаити, выполненные в стиле Гогена, пальмы в кадках, пышная декоративная растительность, экзотические вдеты. По сводчатому потолку медленно ползут прямо-таки живые клочковатые облака. В просторных круглых вольерах таращатся нарядные попугаи.

Прямо тропический рай. Нечто подобное я видел лет двадцать назад в Гаване, куда приезжал во время свадебного путешествия. И вдруг все это в нашей серенькой Москве — блестящая роскошь обстановки, эротика в ресторанном зале.

Молоденькие танцовщицы, все латиноамериканки, призывно извивались под ритмичную музыку, сбросив тесные юбочки и оставив на бедрах лишь короткие пестрые лоскутики, готовые свалиться каждую секунду. Полукругом сидит богатая московская элита. Кто это? Дипломаты, предприниматели, владельцы частных кооперативов и иностранные бизнесмены различного толка? Все выпивают и закусывают, стараясь не глядеть на сцену, но то и дело косятся на нее; только игрокам в соседнем зале безразлично это зрелище — им милее жужжание рулетки и постукивание сгребаемых фишек.

Клуб «Парадиз» сильно напоминает увеселительные заведения Лас-Вегаса. Мне не доводилось бывать там, но я знаю о них со слов одного своего знакомого, который в составе инспекционной группы на американо-советских переговорах об ограничении стратегических вооружений побывал в штате Невада и по возвращении в Союз с опаской для карьеры пронес контрабандой через таможню в «Шеремегьеве-2» красочную рекламную туристическую брошюру фривольного содержания о Лас-Вегасе.

Громила в темных очках повел меня к угловой кабинке, где веселящуюся компанию возглавлял элегантно одетый мужчина, и здесь не расстающийся с трубкой радиотелефона. Перед ним рядом с бутылкой шампанского, хрустальным бокалом, вазочкой с черной икрой лежал… мой бумажник! По обе стороны стола сидели потрясные девахи — явно манекенщицы из фешенебельного дома моделей.

С первого же взгляда можно было догадаться, что преуспевающий, могущественный, уважаемый мужчина с телефонной трубкой — не иначе как пахан уголовников, но в этом загорелом воре в законе для местной шпаны я вмиг опознал Аркадия Баркина.

Закончив разговаривать, он посмотрел на меня задумчиво:

— Вроде сам Коля Катков к нам пожаловал.

— Аркадий, ты ли это?!

Что-то сжало мне шею сзади, и я едва мог выдавить словечко.

— Слыхал, ты ищешь меня?

— Ищу, да все не там. — Я кивнул, косясь глазом на окружающую ослепительную роскошь.

— В конце концов все находят пути-дороги сюда.

— Думаю, одни находят пути полегче, чем другие.

Он лишь снисходительно улыбнулся.

— Слыхивал я также, что есть между нами какие-то неуплаченные должки?

— Да нет, это все выдумки, — оправдывался я, показывая на малого в очках «Рей-Бан».

Я опасался теперь Баркина, боялся, что его обидят пустячные мои расспросы, как найти черный рынок медалей, но времени придумывать какие-то другие, более весомые причины уже не было.

— Видишь ли, Аркадий, по правде говоря, я надеялся, что ты сможешь…

— И не пытайся увернуться от уплаты, — перебил он, свирепо глянув на меня. — Ненавижу тех, кто тянет резину и не платит. Они гниют и воняют, перебегают дорогу нормальному бизнесу, ломают дружеские связи. Пришло время, Катков. Время платить. — Он откинулся на спинку стула, окинул меня внимательным взором и сказал с каким-то удивлением. — Но сдается мне, долгов за тобой не числится. А мои долги ты помнишь?

Сердце у меня сначала с облегчением затрепетало, но затем пульс участился от мысли: неужели он не понял, что ошибается?

— Я-то? — Из моего рта вырвался жалобный лепет.

— Ты, ты. Я же помню, это я у тебя в должниках, — ответил Аркадий, широким жестом указывая на залы клуба: — Видишь их? Ради этого я работал как лошадь. Горб ломал, но были и удачи. Однако попасть на самый верх, не имея ничего и никого в поддержку, никак нельзя Что касается меня, то без тебя, Катков, мне бы не видать ничего этого.

Дальше он ничего не стал пояснять, оставив меня теряться в догадках, а полез в карман и, достав портмоне, вынул из него какую-то бумажку. Это оказалась сколотая скрепкой пожелтевшая газетная вырезка. Он осторожно развернул ее, стараясь не порвать на сгибах, и положил на стол передо мной.

— Помнишь?

Хоть и минуло целых десять лет, но я вмиг узнал свой очерк. Но как этот материал, рассказывающий о бедственном положении вышедших в тираж мастеров спорта мог стать удачей для Аркадия Баркина?

— Я имею в виду не те места в очерке, где говорится, как государство выпихнуло меня из большого спорта, — он понял, что озадачил меня предыдущим замечанием. — Да, пришлось мне тогда несладко и об этом стоило писать, а чтобы написать нужно было иметь мужество.

— А кое-кто говорит, что не мужество, а дурью башку.

— Нет, мне-то статья помогла. После нее дела у меня пошли на поправку. Вот ты там защищал спортсменов и свободное предпринимательство… Если бы не написал так, я бы до сих пор ошивался в вонючей «Сказке».

Стараясь припомнить собственный давний очерк, я вынул сигарету и чиркнул спичку. Она зашипела и погасла, я полез за другой, но Баркин опередил меня, протянув газовую зажигалку и напустив при этом на себя какой-то торжественный вид. Сразу я и не понял, что зажигалка не простая, а символизирует статус ее владельца. На ней красовалась надпись: «КЛУБ ПАРАДИЗ». Стилизованная, яркая игрушка служила своеобразным пропуском в клуб.

— Говоря о твоем очерке, я имею в виду вот что. — Он ткнул пальцем в изящную виньетку с афоризмом, висящую напротив, на стенке. — В очерке я прочел о том, что на Западе бывшие спортсмены нередко становятся удачливыми бизнесменами, поскольку у них в крови заложено стремление к борьбе, к соперничеству, а формула «Пусть победит сильнейший» наполнена реальным содержанием. Эта формула и стала для меня ключом к успеху, светом в конце туннеля. Не в пример среднему русскому, которого с детства приучают и коллективизму и удерживают от реализации своей индивидуальности, я вдруг понял: спортсмены имеют все задатки, чтобы преуспевать в разных ипостасях на свободном рынке. Стало быть, именно твой очерк изменил к лучшему всю мою жизнь.

— Ничто не польстило бы мне больше твоих слов, — ответил я, искренне удивляясь, как несколько газетных фраз, каких-то две тысячи слов (я даже не помнил каких), могли столь сильно повлиять на человека, став для него побудительным мотивом. Главное, что меня тогда заботило — побольнее уколоть аппаратчиков из Госкомспорта. И десяток лет назад ни я, ни Баркин, ни пустоголовые бюрократы и вообразить не могли, что в очерке заложен какой-то иной смысл.

— Да послушай же, ты, дурило, — с восторгом напирал Аркадий. — Твоя статейка и впрямь здорово встряхнула меня. Я перестал хныкать и воображать, будто заслуживаю больших почестей и наград. Она заставила меня поверить в собственные силы. И, как говорится… — Он театрально замер на полуслове, заигрывая со своими притворно ласковыми подружками. — Ну, все остальное принадлежит истории.

Вот уж и впрямь история.

Его признательность распростерлась настолько далеко, что он не только отдал мне бумажник и извинился за хамство своих мордоворотов, но и отпустил прекрасных дам, чтобы я мог побыть с ним подольше. Всю ночь я отбивался от шампанского, которое поставил ему за избавление от рэкетиров один благодарный предприниматель, или, как говорил Аркадий, «компаньон». Лишь под утро, часам к четырем, он наконец-то выдохся и его мысли приняли другой оборот.

— Я всегда кончаю загулы, отведав вкусненького фрукта, — загадочно сказал он, перед тем как уходить.

— Какого фрукта?

— Тропического, — кивнул он в сторону сцены и похотливо ухмыльнулся. — С гладкой коричневатой кожей, плотным сочным телом и живым как ртуть. На какую из них у тебя, Николай, слюнки текут?

— Как это на какую?

Он коротко рассмеялся и, приложив руки к груди, сказал:

— Помнишь сборщиц кокосовых орехов?

— Еще бы, я перевидал их немало на своем веку.

— Но здесь всего одна. — Он назидательно поднял палец вверх. — Как тебе вон та маленькая горячая Чилига, она слева?

— А что? Она ничего.

— Ну просто ненасытная. Она твоя!

— Спасибо, Аркаша, — ответил я, враз вообразив себе всякие пикантные сцены. — Но у меня целая связка таких же кокосов. Я один с ними вряд ли управлюсь.

— Чего же тогда ты хочешь? Как тебя отблагодарить? Дать денег? Работу? Скажи только.

— Дай мне источник.

— Источник? — Он скептически рассмеялся. — Кто же еще сменяет самую лучшую блядь в Москве на информацию!

— Как кто? Журналист-диссидент.

Он опять рассмеялся, но, когда я рассказал о своем желании написать репортаж, веселость с него сразу слетела, а в глазах мелькнула озабоченность.

— Все еще не бросил рискованные затеи, так ведь?

Я согласно кивнул.

— Тебе нужен внутренний источник? То есть чтоб был сам делец?

— Да, желательно.

— Заметано, — самоуверенно произнес Аркадий, хватаясь за телефонную трубку. — Я хоть этим и не занимаюсь, но знаю кое-кого, кто введет тебя в курс дела.

Ночь можно было считать успешной. Я не только остался в живых, но и немного приблизился к разгадке смерти Воронцова: убили ли его, чтобы замять неминуемо громкий скандал, или же он стал жертвой грабежа. В любом случае тот, кто утащил его награды, — хладнокровный убийца.


9


Ранняя утренняя Москва всегда напоминает мне город-привидение — мрачный, молчаливый, безлюдный, будто пораженный одной из тех бомб, на создание которых кремлевские милитаристы долгие годы тратили гигантские ресурсы, привычно оправдываясь, что они, дескать, нужны для обороны страны (поэтому якобы и продовольствия не хватает). Из затемненных окон «мерседеса» Баркина, в котором мы гнали по Комсомольскому проспекту, Москва казалась еще мрачнее. За нами следовали «Лада» с фруктовыми тортами для Баркина и «вольво», где сидели его мордовороты. Наш скоростной караван напоминал правительственный выезд, когда останавливается весь уличный транспорт, чтобы помпезный «членовоз» мог проехать через всю столицу, нигде не задерживаясь и не притормаживая.

Но мы шали вовсе не на Красную площадь.

Баркин уговорил меня поехать на Ленинские горы, где нас ожидал его знакомый с черного рынка наград. В ночном клубе он с треском открыл свой дипломат-апаше и вынул компьютерную распечатку списка компаний.

— Смотри сюда, — с гордостью произнес бывший спортсмен. — Мой маленький взаимный фонд. Знаешь, тебе стоило бы написать еще один очерк — «Десять лет спустя». Я имею в виду, что ты был прав относительно цели.

Я заставил себя улыбнуться, поскольку меня не грела собственная роль, которую я невзначай сыграл в рождении нового хищника. Правда, тут не я один виноват. Может, и пробудил у Баркина амбиции, но его жизненную позицию сформировал коммунизм, а демократия предоставила практические возможности. Он и осуществил их — прежде всего на своих земляках-москвичах, что претило мне больше всего.

— Ну давай, похвались немного и собой, Катков, — попросил Аркадий, сидя рядом в «мерседесе». — Да и Артуро тоже послушает. — Он кивнул на шофера, атлетически сложенного кубинца, который был и его личным телохранителем.

— Он приехал сюда десять лет назад как бейсбольный тренер, да так и остался, — пояснил Аркадий.

— Но не из-за местного климата.

— По экономическим причинам.

— Как это понимать?

— У нас экономика процветает по сравнению с Кубой.

— Конечно, если сравнивать голодных с умирающими от голода, то у первых она процветает.

— За возвращение кубинские власти посулили ему велосипед, а я предложил работу. Ты его винишь?

— Стало быть, его пытались купить за велосипед?

— Да, автомашина там ни к чему. В стране нет ни капли горючего.

— Значит, элита разъезжает на велосипедах, а простые люди топают пешком.

Аркадий мрачно кивнул.

— За все надо благодарить Кастро. Кубинцы тоже могли бы ездить на таких вот «мерседесах», если бы не этот тупоголовый идиот. Вот смотри, у нас быстро и легко дела не провернешь, не то что у них. В прошлом году я побывал на Кубе и без труда установил контакты с теми, кто серьезно настроен рискнуть на кое-какие дела.

— Что за дела?

— Туризм.

Наш караван мчался уже по Воробьевскому шоссе, приближаясь к лесистым скверам, окружающим Московский государственный университет. Со смотровой площадки около шоссе, откуда открывается захватывающий вид на Москву, и была назначена встреча с торговцами орденами и медалями на черном рынке, здесь же они должны собраться на этой неделе. Баркин рассказал, что торговать начинают на рассвете, когда в милиции заканчивается смена, стражи порядка устали и мечтают, как бы поскорее добраться до дома. «Мерседес» повернул на узенькую боковую дорожку и остановился около невысоких елок.

Баркин опустил боковое стекло, поморщившись от порыва холодного воздуха, ворвавшегося в кабину. Минуту спустя из-за деревьев появился невысокий субъект — пальто в рубчик, твидовая кепка, задорно сидевшая на его голове, отчего он напоминал маленького большевика времен революции.

— Вот он. Зовут его Рафик. Ну, желаю успеха.

— Спасибо, Аркадий. Большое тебе спасибо.

— Спасибо тебе, Никола.

Он пристально посмотрел прямо мне в глаза и крепко пожал руку. Я вышел из «мерседеса» и закрыл дверь.

— Катков! — позвал Аркадий из окна кабины, протянув мне газовую зажигалку. — Далеко не прячь ее.

И машины тут же растворились в белесой дымке, стоявшей между холмов. Я обернулся, Рафик куда-то исчез, я поспешил к рощице, как вдруг тишину нарушил чирикающий звук — заработал мой бипер. Должно быть, Вера беспокоится, жив ли я. Все правильно — всего сутки назад я тоже разыскивал ее целых полночи.

Я уже подходил к деревьям, и тут Рафик вновь возник между корявыми стволами. В его облике было что-то таинственное и вместе с тем трогательное, что вызывало чувство доверия к нему. Остро запахло сосной и елью, когда он, вороша ногами листья и хвою, продвигался по заброшенной тропинке к группе припаркованных автомашин, велосипедов, мотоциклов, фургонов и микроавтобусов.

Торгаши оказались на удивление молодыми, большинству на вид лет восемнадцать-двадцать. В раннем утреннем свете ярко поблескивал товар, разложенный на одеялах у задних дверей автомашин и на капотах или на крышках чемоданчиков, а то и просто приколотый на подкладках пальто, полы которых торговцы приоткрывали, будто показывая свое мужское достоинство. Черный рынок сильно смахивал на цыганский базар: скорые легкомысленные решения, мелькание рук, настороженные воровские взгляды, возгласы удивления и неверия, когда называлась цена, а затем быстрый торг, шуршание купюр и позвякивание металла, когда продавцы и покупатели сходились в цене, а деньги и награды переходили из рук в руки. Купив товар, их новые хозяева сразу же сматывали восвояси, а продавцы без промедления переключались на других покупателей.

Рафик подошел к группке дельцов, собравшихся у откидного борга грузовичка, и отрекомендовал меня.

— Так вы, стало быть, хотели бы написать про нас? — осторожно спросил молодой парень с длинными, до плеч, волосами. — А зачем?

— Да вот, чтобы заработать себе на хлеб с маслом.

— Ну что ж, дело стоящее. А что мы будем с этого иметь?

— Головную боль от милиции! — громко сказал кто-то.

— Вот-вот. Да они нас всех повяжут! — воскликнул другой, отчего некоторые сразу же стали откалываться и исчезать.

— Не задерживай их, пускай уходят! — бросил я Рафику, когда он стал их удерживать. — Так ты думаешь, что милиция ничего не знает про ваши дела-делишки здесь?

— Ты что, смеешься над нами? — возмущенно зафыркал длинноволосый. — Да мы завсегда на стреме и разбежимся, лишь только менты появятся на подходе.

— Отстегни на лапу — и торгуй спокойненько, — самоуверенно произнес плотно сбитый паренек.

— Ну а если моя публикация привлечет не ментов, а покупателей, которые повалят к вам толпой?

— А ведь он прав, — нехотя процедил кто-то еще. — Да-да, прав, — подхватил другой.

Тут все начали совещаться, перешептываясь и с умным видом покачивая головами, как команды КВН.

— Ну ладно, — объявил общее решение длинноволосый, когда стихийное совещание закончилось. — Но только без упоминаний фамилий. Идет?

— Идет. Вопрос первый: где вы достаете товар?

— А у людей, которым нужны деньги.

— Пример какой-нибудь можете привести?

— Конечно, можем, — запищал один из подростков в теннисной куртке «Айрон мэйден». — Вот, к примеру, у моего дядьки была куча всяких орденов и медалей еще с войны. Когда он умер, родственники продали их за наличные и накупили всякой всячины для поминок, да еще купили на них автомашину, телевизор и видак, сестра сделала себе мост на зубы, а я приобрел вот что — он с гордостью показал на высокие баскетбольные кеды с воздушной подкачкой. — Потом и я втянулся в этот бизнес.

— Но это же, наверное, не единственный источник, откуда поступает товар? — предположил я.

— Что вы имеете в виду? — спросил длинноволосый, бросив на меня быстрый взгляд.

— Да слышал я, поскольку некоторые награды стоят больших денег, их воруют, все равно как драгоценности какие, верно ведь?

— Воруют? — обидевшись, резко бросил он, а торгаши угрожающе сдвинулись. — Так вы, значит, считаете, что мы скупаем и перепродаем краденое?

— Нет, да нет же, что вы! Я просто не так выразился! Как бы это сказать поточнее, ну, почему не предположить, что награды были… утеряны, а затем случайно найдены кем-то и проданы вам? — Я совсем запутался в поисках подходящих к случаю формулировок.

Они как-то неуверенно переглянулись, некоторые нехотя кивнули, а длинноволосый согласно подтвердил:

— Да, такое возможно.

— В таком случае можно ли определить, кому они принадлежали?

— Так вы хотите знать, можно ли установить, кому ранее принадлежал утерянный орден или несколько орденов, предлагаемые к продаже?

— Ага.

— Да это все зависит от… — Он нагнулся к лежащему рядом одеялу, выбрал несколько наград и стал объяснять: — Посмотрите, на одних орденах есть номера, на других выгравированы инициалы, а то и фамилии награжденных, есть же награды без всяких номеров пли надписей. А почему вас это интересует?

— Да просто любопытствую, — ушел я от ответа. Было бы глупо рассказывать им про убийство и украденные медали. Чтобы переменить тему, я задал другой вопрос:

— По вашим наблюдениям, кто покупает ордена и медали?

— Да самые разные люди. Коллекционеры, продавцы нумизматических магазинчиков, пенсионеры, наконец.

— Многие ведь хотят пользоваться льготами, — уточнил другой торговец, — получать привилегии, покупать в магазине без очереди, проходить туда, куда простых смертных не пускают.

— Можно, кстати, пролезть без очереди в переполненный трамвай пли в автобус, — вступил в разговор третий торговец. — Я не говорю, что с их помощью легче достать билеты на рок-концерт или на финал футбольного кубка.

— Неплохие льготы. Жаль, что у меня нет таких. Торгаши весело заржали. Напряженность между нами спала, а тот, с писклявым голоском, преподнес мне даже набор значков — дешевых памятных сувенирчиков, прикалываемых к лацканам пиджаков, — их продают, почитай, в каждом киоске. Там и Святой Георгий на коне, поражающий змея, изображение Кремля, а на одном, в форме пятиконечной красной звезды, красовался в центре портрет Ленина в младенческом возрасте, что вызвало новый взрыв смеха. Постепенно атмосфера приобрела деловой характер, объявились несколько потенциальных покупателей, рыскавших по рядам. Настал удобный момент сматывать удочки.

Мы с Рафиком потопали прочь, по дороге он вдруг зажал рот ладонью, будто охраняя важную государственную тайну, и шепотом произнес:

— Национализм.

— Про что это вы?

— Он ширится и крепнет. Вот что вы сами-то думаете насчет этого повального психоза на ордена и медали? Когда дела идут плохо, людьми овладевает тоска по прошлому. Они готовы возродить прошлое — большевизм, Сталина, Великую Отечественную войну, спутники. Коммунисты вернутся к власти. Попомните мои слова.

— Вы забыли упомянуть ГУЛАГ.

— На то есть свои причины.

— Лагерь «Пермь-35»? — назвал я наугад, чувствуя, куда он клонит.

— Нет, Чистополь, — быстро поправил он. — Три года за…

— …антигосударственную деятельность, — сказали мы с ним в унисон и рассмеялись, вспомнив немыслимую абсурдность и широкое толкование обвинений, предъявляемых по этой статье. Но веселость мигом слетела с нас. Глаза у Рафика потускнели, да и у меня гоже, ибо память вернула нас к зловещим атрибутам тюрем: крошечные камеры из шершавого железобетона — два шага в ширину, три — в длину — на двоих мужиков, тусклая лампочка под потолком, неотгороженная параша в углу, деревянные нары. И ни окошка. Даже зарешеченного. Только глухая толстенная железная дверь. До сих пор слышу леденящий кровь лязг и противный визг отодвигаемой задвижки-кормушки, через которую в камеру подавали грубый черный хлеб, вареную картошку или капусту и жиденькую размазню, словно в насмешку называемую кашей. Все это бросали, словно последней скотине. В памяти мгновенно ожила монотонная, бездумная работа, изнуряющая жара, пробирающий до костей холод, повальные болезни. И никакой связи с внешним миром: ни посетителей, ни новостей с воли, ни почты.

— Чтоб никогда такое не повторилось, — произнес Рафик, выводя меня из этих воспоминаний.

Я с трудом заставил себя улыбнуться.

— Ну если мы затронули эту тему…

— Какую? Про тюрьмы и лагеря?

— Да нет. Про антигосударственные преступления. Поскольку все же есть случаи похищения наград, как по-вашему, можно ли проследить, у кого они исчезли?

— А что вы имеете в виду? Разыскать торговца, который их приобрел, и через него выйти на вора?

— Точно.

Рафик подозрительно глянул на меня.

— Так, стало быть, Катков, у вас задача не только заработать себе на хлеб с маслом, но и выяснить кое-что, не так ли?

Я согласно кивнул.

— Ну что ж, желаю удачи.

— Послушайте, я далек от того, чтобы поднимать шум. Вся эта история началась с… некоего инцидента, а я пытаюсь выяснить мотивы.

— Инцидент, говорите? — рассердился Рафик. — Не надо мне пудрить мозги и ходить вокруг да около. Говорите прямо, что нужно, или забудем о нашем разговоре.

— Совершено убийство. Понятно теперь?

— Стало быть, кто-то потерял больше, чем просто награды?

— Да. И мне нужно выяснять, был ли здесь действительно грабеж или это искусная маскировка другого мотива убийства.

— А как звали несчастного бедолагу?

— Воронцов. Владимир Ильич.

Рафик приподнял и опустил брови, припоминая. Пока он раздумывал, утро прорезал стремительно приближающийся свет ослепительных фар и проблески ярко-синих мигалок милицейских автомашин. Мгновенно застегнулись на все пуговицы пальто, захлопнулись крышки чемоданчиков, свернулись одеяла, продавцы и покупатели устремились к своим машинам. Загудели моторы, завизжали тормоза. Те, у кого машин не было, побежали к холмам, под защиту густых елок.

— У вас есть машина? — выкрикнул я на бегу. Ответа не услышал. Оглянувшись, увидел, что Рафик куда-то пропал. Сгинул так же таинственно, как и появился.

Я уже было добежал до ближайших деревьев, как оттуда выскочили несколько торгашей и врассыпную бросились в противоположную сторону. Откуда ни возьмись высыпала целая шеренга милиционеров в форме, с наганами и пневматическими ружьями в руках и дали предупредительный залп поверх голов. Все замерли на бегу, заложили руки за голову, а милиционеры начали сужать кольцо вокруг нас. Затем обыскали всех, отобрав паспорта и другие документы. Тут же подкатили воронки с решетками на окнах.

Какой-то сержант принялся выкликать нас пофамильно, сверяясь с документами, каждому задержанному надевали наручники и запихивали в автобус. Так он выкликнул десятерых, и вот мой черед.

— Катков?

— Здесь, — раздраженно отозвался я и подошел к нему. — Послушайте, я журналист, ни в чем предосудительном не замешан. Собираю материал для репортажа.

— Залезай, — указал он на дверь воронка.

— Вы делаете большую ошибку. Старший следователь Шевченко — мой приятель.

Сержант недоверчиво оглядел меня.

— Да, приятель, заверяю нас. Вызовите его по радио и назовите мою фамилию.

Уловка удалась. Сержант взял меня под руку и повел между деревьев. В это время из-за горизонта выкатилось солнышко, но холмам поползли длинные тени, я уловил силуэт высокого человека в узком пальто, наблюдавшего за операцией. Вот сукин сын! Да это же старший следователь собственной персоной! Это он устроил облаву. Когда мы уже подходили к нему, нас обогнали два милиционера, сопровождающие длинноволосого дельца.

— Думаю, мы договоримся на всем этом поставить крест. — Длинноволосый вытащил из-под дождевика пачку долларов. Оттянув резинку, он принялся отсчитывать сотенные купюры, остановившись на десяти.

Шевченко отвернулся и прикурил сигарету.

Длинноволосый добавил еще десяток купюр.

Шевченко как-то безразлично втянул табачный дым и выдохнул. Торговец доложил еще пять сотен, тогда Шевченко несколько оживился, задумчиво кивнул и положил деньги в карман.

Самодовольно ухмыльнувшись, длинноволосый повернулся, собираясь уходить, но Шевченко уже подал знак милиционерам и скомандовал:

— Задержать его! И предъявить еще обвинение в попытке всучить взятку сотруднику милиции. Валюту приобщить в качестве вещественного доказательства.

— Ты, подонок! — вскричал торговец, вырываясь из рук милиционеров, когда они стали надевать на него наручники. — Ты, хренов подонок!

— Добавьте ему также обвинение в словесном оскорблении.

Подобострастно улыбнувшись, милиционеры как можно туже затянули наручники па запястьях длинноволосого и повели его к машине. Сержант подтолкнул меня к Шевченко и доложил:

— Вот этот тип заявляет, будто он с вами знаком, товарищ начальник.

— Раненько встали сегодня, товарищ следователь, — заерничал я.

Шевченко долго смотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Как его фамилия? — спросил он с кислой миной. У меня глаза на лоб полезли.

— Да хватит тебе, Шевченко.

— Катков его фамилия. Николай Катков, — проворчал сержант.

Шевченко сердито нахмурил брови.

— Не знаю такого, — отрубил он и, шепнув что-то сержанту, чуть-чуть улыбнулся и зашагал прочь.

Сержант потащил меня к воронку с арестованными, затолкал внутрь и захлопнул дверь. Обозленные торгаши сидели в ряд на двух деревянных скамьях напротив друг друга. Их набралось, должно быть, не меньше дюжины. Глаза всех полыхали ненавистью, когда они прикидывали, кто же их подставил. К счастью, руки у всех были скованы за спиной наручниками, как, впрочем, и у меня.

Воронок задрожал, зафыркал и стронулся с места. Не успел он отъехать, как один из дельцов, изловчившись, плюнул на меня. За ним другой, потом еще один. Сзади поднялся длинноволосый и ногой брыкнул меня по ребрам. Его примеру последовали другие, повскакав со скамеек и намереваясь избить меня ногами. Я забился в угол и отчаянно отбивался от наседавших парней. Одному угодил каблуком в грудь, он завалился на других, но все равно силы были явно неравны. Один исхитрился попасть мне прямо в пах, другой угодил коленом в лоб. От нестерпимой боли я дико завыл и рухнул на пол. Торгаши тогда совсем обезумели: они орали как бешеные, прыгали на мне, харкали и обзывали последними словами.

Я думал, что совсем отдаю концы, как вдруг машина резко затормозила, парни, не удержавшись, кучей повалились вперед, прямо на меня. Дверь открылась, в нее просунулись два дула помповых ружей.

— Ну ладно! Хватит! Все по местам! — раздался резкий окрик сержанта. Он внимательно оглядел всех и скомандовал, указав на меня ружьем: — Ты!

— Что я? — едва подал я голос, вытирая кровь, сочившуюся из разбитого рта.

— Выходи! Да пошевеливайся!

Я выбрался из груды тел и торопливо пополз к двери. Менты помогли мне выбраться и захлопнули дверь. Затем поволокли меня к кабине, усадили между собой, и воронок покатил дальше.

— Ну как чувствуешь себя? — хрипло спросил сержант.

— Великолепно. Эти сволочи едва меня не убили.

— Ну, до этого никак не дошло бы.

— А я уж начал было сомневаться, когда чуть концы не отдал. В любом случае, спасибо вам.

— А нам-то за что? Это следователь Шевченко нас надоумил. Он знал, что они постараются на тебе отыграться, и сказал: пусть поддадут ему как следует, это станет ему хорошим уроком на будущее.

— Вот спасибо. Уроки я усваиваю быстро.

— Ну и ладушки, — злорадно ухмыльнулся сержант. — Считай, что уроки только начались.


10


Я делаю эти заметки не у себя дома, а в тюремной камере в подвалах Петровки, 38. Черный рынок орденов и медалей дал мне достаточно материала для очерка и позволил набраться разных впечатлений. Сцены облавы, арест оживят очерк, сделают его более интересным — разумеется, если меня выпустят отсюда и я смогу его написать. Шевченко решил не сажать меня вместе с торгашами, у меня персональная камера. Битых четыре часа просидел я в этой сырой и вонючей камере, похожей, скорее, на хлев для свиней, промерз до костей, когда охранник впихнул еще одного арестованного. Лысый, толстый, с густой бородой, он сильно смахивал на беглого монаха. Смахнув пыль со скамьи полой пальто и оглядевшись, он сердито глянул на меня и спросил:

— Ну а тебя-то за что загребли?

— Да попал в облаву вместе с торговцами орденами.

— А-а, так ты, стало быть, с черного рынка.

— Нет, вообще-то, я свободный журналист, но случайно в неудачное время оказался не в том месте. А тебя за что?

— За мясо.

— Спекулировал, что ли?

— Ага, спекулировал. Купил в Смоленске по дешевке, а в Москве продавал с приличным наваром.

— И тебя за это арестовали? По-моему, ты обыкновенный предприимчивый торговец.

— А это ты им расскажи.

— И расскажу.

— Вообще-то, я инженер.

— Инженер? Вот как? Да вы совсем не похожи на инженера, — сказал я по-английски, прибегнув к старой привычке, приобретенной за годы заключения.

Там мы всегда проверяли так новых сокамерников, выявляя «подсадных уток»; большинство политических заключенных говорили немного по-английски, а информаторы КГБ были, как правило, темными тупицами. Какие там иностранные языки! Такой нехитрой уловкой удалось выявить нескольких стукачей, пока нас не засек один из тюремщиков и не стал подсаживать своих людей, знающих английский, чтобы следить за нами. Мы говорили по-английски, когда хотели, чтобы охранники не поняли нас. А иногда просто болтали, скажем, о погоде, чтобы подразнить охрану.

— И что вы кончали? Где защищали диплом? — спросил я далее.

— Не один, а целых два, — тоже по-английски ответил незадачливый спекулянт мяса с какой-то гордостью и даже вызовом. — И оба в Бауманском…

— Серьезное заведение.

— Не то слово. Самое серьезное, — продолжал он по-английски. — А потом все полетело к чертовой матери. Мне светила карьера в оборонке, но в одночасье я стал никем.

— Урезали военные заказы?

— Еще как! Вот они, издержки демократии. Ломать только горазды.

— Но кто как на это смотрит.

— А вы за демократию?

— Всю жизнь за нее боролся.

— Ну и я тоже. Да и вся моя семья. Пока не прочувствовали на своей шкуре ее цену. Пока у жены не стало в чем выйти, а сын не мог купить себе даже простенький кассетный плейер. — Он замолк на минутку и улыбнулся, собираясь привести самый убедительный довод. — Потом они увидели, как Виктор торгует на улице мясом, чтобы свести концы с концами. — Он улыбнулся еще шире. — Тут уж нашему терпению тоже пришел конец, простите за каламбур.

— Хорошо сказано, Виктор.

— А теперь они ждут не дождутся возвращения коммунизма.

По-английски он говорил не так свободно, как я, но все же довольно сносно. Я опять принялся делать заметки в записной книжке, но услышал знакомый голос:

— Катков?

Так и есть — Шевченко. Он стоял в коридоре и самодовольно ухмылялся, видя меня в камере, за решеткой.

— Вы явились позлорадствовать пли для какой-то другой цели? — не выдержал я.

— Вот и не угадали. Кое-кто просит за тебя. Не могу представить только зачем.

Он кивнул охраннику, тот отомкнул замок и выпустил меня.

— А как насчет него? — показал я на Виктора.

— Его не могу, — отрубил Шевченко, когда за моей спиной лязгнула закрывшаяся дверь и мы пошли по коридору. — Он не сумел, не в пример вам, заиметь высокого покровителя. Он просто мошенник, которого нужно проучить.

— В последние дни вы стали очень важной шишкой по части обучения других, не правда ли, товарищ следователь?

Мы остановились перед главной дверью, ведущей из следственного изолятора. Окинув взглядом мое избитое лицо и помятую одежду, иронически ухмыльнувшись, он произнес с подковыркой:

— Вижу, урок вам преподали изрядный.

— Нам на двоих хватит, — огрызнулся я.

Дверь с лязгом и грохотом открылась, и он повел меня мимо огромного зала ожиданий. За металлической сеткой стояла угрюмая разношерстная толпа: задержанные, которых отпускали на волю, их друзья и родственники, адвокаты — все они образовали очереди к трем окошкам, где с ними разбирались равнодушные регистраторы. Словно в большом универсальном магазине: в одной очереди отбирают товар, другая производит оплату, а в третьей отдают чеки и забирают свои покупки. В толпе я узнал нескольких дельцов с черного рынка орденов и медалей. На мою беду, среди них оказался и длинноволосый. Он вмиг опознал меня, а увидев рядом с Шевченко, сделал для себя единственный вывод и как бешеный кинулся на сетку. Крепко вцепившись в нее, мотая головой из стороны в сторону, отчего волосы у него растрепались и закрыли лицо, он заорал на весь зал:

— Стукач! Сраный стукач! Мы еще разберемся с тобой, Катков!

Не обращая на него внимания, я засеменил вслед за Шевченко, который был уже у лифта и нетерпеливо нажимал на кнопку вызова.

— Как же так получается, этого психа отпускают, а Виктора нет? — спросил я.

— А потому что Виктор — мошенник и наживался на торговле продуктами питания.

— Да ладно вам. Никакой он не мошенник, просто мелкий бизнесмен. Такие парни, как он, и заставляют работать свободный рынок.

— Не могу согласиться с таким утверждением, Катков.

— А лучше, если бы согласились. Вам придется жить при таких рыночных отношениях уже до конца дней. Законы рынка следовало бы знать, и поэтому, вместо того чтобы в уголовном порядке наказывать Виктора, лучше бы посодействовать появлению в мясном бизнесе пяти новых точек.

— Какая глупость! Ради чего содействовать-то?

— А чтобы на рынке продавали больше мяса, тогда конкуренция заставит снижать цены. Это и есть закон спроса и предложения.

— Умно, но к делу об убийстве Воронцова никак не относится. А я засиживаюсь с ним до полуночи и встаю в пять утра, чтобы накрыть дельцов с черного рынка орденов.

— И ваша старушенция по-прежнему мылит вам холку?

— А вам-то какое до этого дело?

— Дело? Хорошо сказано. Ваш словарный запас насчет свободного рынка заметно расширяется.

— В основе этого уголовного дела, — назидательно заметил Шевченко, — лежит версия, что его убили не для того, чтобы замять скандал, а из-за орденов. И я обязан проверить версию до конца.

— Устроив облаву на торговцев медалями? Да эти бедолаги, торгуя, еле зарабатывают себе на жизнь.

— Как и я тоже. Был сигнал. Они знают, что им покоя не дадут, пока кто-нибудь не придет и не назовет убийцу Воронцова.

— А вы полагаете, что они знают?

— Нет, конечно. Но их так прижмут, что уж они расстараются вызнать.

На лифте мы поднялись на четвертый этаж и по запутанным мрачным коридорам добрались до рабочего кабинета Шевченко.

— Знайте, я сделал все, что мог, чтобы с вами не обращались как с уголовником, — сказал он и, устало откинувшись на стуле, словно тряпичная кукла, через весь стол подвинул ко мне какие-то бумаги, пояснив при этом: — Подпишите их.

Я насчитал с полдюжины разных официальных форменных бланков. Оказалось, за мое освобождение из-под стражи ходатайствовала Вера. Под ее подписью я вывел свою. Шевченко сидел, откинувшись на спинку стула и глубоко задумавшись, глядя в потолок.

— Она уезжает, — вдруг произнес он.

— Извините, не понял.

— Моя жена. Она уходит от меня, вместе с детьми.

Вот уж такого оборота я никак не ожидал, меня до слез проняла его очевидная беззащитность. Секунд десять я сидел в полной растерянности, потом пришел в себя и сказал:

— Извините меня за резкость.

Шевченко как-то жалко пожал плечами, крутанулся на стуле и пристально посмотрел на семейную фотографию, висящую сзади него над тумбочкой со служебными документами.

— Внизу вас ждет Вера Федоренко.

Я лишь прошептал «спасибо» и поспешил из кабинета.

Блуждая по лабиринту коридоров в поисках площадки с лифтами, я повернул за угол и через окно увидел в конференц-зале знакомую личность. Это был Древний, тот самый, «из молодых, да ранний», литсотрудник «Правды». Он что-то увлеченно заносил в блокнот, слушая тучного мужчину в мятом костюме, который ходил вокруг стола, что-то рассказывая и оживленно жестикулируя при этом. Вначале я увидел его со спины, но вот он повернулся… Господи, какая отталкивающая внешность! Толстые губы, лицо все в шрамах и морщинах, какие-то свинячьи глазки, которые мельком остановились на мне. Понятия не имел, кто это, но, помнится, Сергей говорил, что у его пронырливого литсотрудника в милиции есть кое-какие связи. Теперь понятно, что это за связи.

Вера была в вестибюле и вся ушла в какую-то книгу из моей личной библиотечки. Когда я оказался рядом, она неодобрительно сдвинула брови:

— Ну и видок у тебя!

— Да всю ночь не спал.

— Надо было позвонить, предупредить.

— Да знаю. Прости уж меня.

— Не хотелось беспокоить тебя. Я имею в виду, когда вызвала тебя по биперу.

— А-а! — воскликнул я, только сейчас вспомнив писк сигнализатора. После всех перипетий мне показалось, что этот вызов прозвучал с неделю назад. — Слишком много событий тут же произошло. А зачем надо было звонить-то?

— Я как раз дежурила, когда операции на Воробьевых горах дали зеленый свет.

— А чего же ты так долго выжидала?

— Ну, сначала я не придала этому значения. А потом, когда дома ты не показался, я подумала, что ты мог пойти туда, к дельцам. Но, очевидно, было уже слишком поздно тебя предупреждать.

— Вечно у меня так получается.

— Ты, Николай, сам себе злейший враг.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Ну, Вера…

— Здесь не место и не время для разговоров.

— Ну давай, говори же, — настаивал я, отводя ее в сторонку. — Ты же знаешь, как я не люблю, когда ты затеваешь эти игры.

— Хорошо. Если ты и впрямь хочешь знать, то скажи, почему ты не можешь подыскать себе нормальную работу?

— Да ты и впрямь помешалась на этом.

— Большинство наших знакомых так считают.

— Это не ответ, и ты хорошо знаешь, что я ненормальный человек.

— Спасибо, что разделяешь мое мнение.

— Вера, ты видишь меня таким, какой я на самом деле. Другим быть не могу. Всегда считал, что ты уважала меня именно за это.

— Да, уважала. Хочу сказать, что уважала. Я…

— Не нужны мне твои уверения.

— Как и мне твои, Коля. Но не могу же я каждый раз брать тебя на поруки. Не могу постоянно оплачивать твои похождения. Я…

— И не будешь, если достанешь копии тех документов, о которых я просил.

Глаза у Веры вспыхнули, будто на нее что-то нашло.

— Господи! — воскликнула она. — И это все, что тебя волнует? Только ради этого я и нужна тебе? Как удобный источник информации, который всегда под рукой. Как шпионка. Ну уж дудки! Я устала, и мне все надоело. Надоело довольствоваться тем, что бросят со стола. Надоело… — Она умолкла на полуслове, вспыхнув от гнева, глаза у нее засверкали, — …прислуживать тебе.

— Вера, да я же…

Она и слушать не стала, резко повернулась и пошла.

— Вера! Верочка, постой, черт возьми!

Я догнал ее и взял за руку. Она отдернула ее и с гордо вскинутой головой быстро зашагала к вращающейся двери, исчезнув в холодной дымке.

Я не знал, что делать: то ли бежать вслед за ней, то ли возвращаться в кабинет к Шевченко, чтобы сочувственно хлебнуть по глотку из его плоской фляжки. Секунду-другую я стоял, убеждая себя, что блажь у Веры вскоре пройдет — такое с ней уже бывало не раз. Потом закурил сигарету, щелкнув новой газовой зажигалкой, и направился домой. У меня было о чем писать.


11


До Люблино я добрался вскоре после полудня. В пути то и дело оглядывался через плечо и озирался по сторонам. Эта привычка вошла у меня в плоть и кровь лет двадцать пять назад, а точнее — 16 июня 1968 года, когда кагэбэшники увели из дома отца.

Помнится, была суббота — священный для евреев день отдохновения. Ареста мы ждали со дня на день. Отца бросили в лагерь ГУЛАГа за открытые протесты против подавления «пражской весны», а по отбытии срока добавили еще за то, что как правоверный еврей он свято соблюдал обычаи сынов Израилевых.

Но вот КГБ вроде как бы упразднили, и постоянная настороженность во мне несколько ослабла. Однако из-за облавы и жестокого обращения милиционеров с торговцами орденами и медалями прежняя подозрительность и беспокойство мигом вернулись ко мне.

В квартире было неуютно, холодно, словно в морозильнике для хранения мяса. Радиаторы замерзли, как мозги у бабушки Парфеновой, которая забыла открыть кран в системе отопления. Постучав гаечным ключом по пустой трубе отопления и поставив на огонь газовой плиты кофейник, я заложил в пишущую машинку пару листов чистой бумаги и старую потертую копирку.

Я решил писать очерк с учетом того, о чем говорил Рафик: вспышка национализма вызвана тем, что, хотя и произошел переход от покорного рабского состояния к свободному обществу, жизнь среднего гражданина лучше не стала. Она еще больше ухудшилась, вызвав ностальгию по прошлому. Неудивителен поэтому и всплеск спроса на ордена и медали, из-за них стали даже убивать. Торгаши, в свою очередь, начали избивать тех, кто, по их мнению, представляет угрозу их бизнесу. Вот милиция и столкнулась с резким ростом тягчайших преступлений.

Набрасывая, переписывая и шлифуя текст, я всячески старался удержаться от того, чтобы не подсластить пилюлю, встав на проправительственную точку зрения и используя официальные доводы. Часы шли, пепельница наполнялась окурками, запасы кофе катастрофически таяли. Получилось шесть страничек текста через два интервала — полторы тысячи слов, результат творческого порыва. Если очерк напечатают, я получу неплохой шанс добраться до истинных мотивов убийства Воронцова.

Меня избивали, содержали под стражей, освободили усилиями Веры, а я все еще топчусь на месте совсем рядом с печкой, от которой начал свое журналистское расследование. Я надеялся, что Вера заскочит ко мне по пути на работу, но ее не было. Уложив текст в кейс, я снова отправился в «Правду». Сергей находился на совещании. Он вышел из конференц-зала в тот момент, когда я разговаривал с другим внештатным журналистом вроде меня.

— Сергей! — громко позвал я и поспешил за ним, поскольку, узнав мой голос, он ускорил шаг.

— Сергей, подожди! Ты был прав.

Эти слова остановили его — повернувшись ко мне, он вызывающе выпятил челюсть и вздернул голову.

— Послушай-ка. Очень сожалею о происшедшем, вел себя как распоследний идиот.

— Верно сказано. Есть еще просьбы?

— Да, есть. Удели минутку внимания, посмотри другой материал.

Сергей тяжело вздохнул. Я вынул из кейса отпечатанный текст и протянул его. Выхватив у меня странички и вздернув на лоб очки, он быстро пробежал их глазами и сердито нахмурился.

— Черный рынок наград? А мне почему-то казалось, что я ясно объяснил: заурядная уголовщина нашу газету не интересует.

— Да я же не прошу тебя купить материал. Прошу лишь прочесть его. Мне нужны твои критические замечания.

Лицо у него просветлело, как у библейского отца при встрече блудного сына.

— Надеюсь, там нет никакого новояза?

— Ты же предупреждал меня.

Он с шумом и грохотом проследовал к себе за стеклянную перегородку, обошел стол, вынул из стакана карандаш и приступил к работе. Выглядел он при этом весьма самодовольно.

— Уже лучше, намного лучше. — Карандаш его так и летал по страницам, что-то подчеркивая и зачеркивая. Уже дочитав почти до конца, он вдруг встрепенулся и пристально посмотрел на меня: — Так тебя арестовал Шевченко?

— Ага. Заявил, что придает этому особое значение.

— Какое значение? С чего это он?.. — Сергей замолк, аккуратно складывая страницы. — Ты специально не упомянул дело Воронцова, а?

Я кивнул и слегка улыбнулся.

— Молчишь? Я бы не возражал, если бы упомянул, — загадочно сказал он. — Почему бы не раздеть Шевченко и не выставить напоказ его дурь?

— Это осложнило бы ему жизнь. Он и так работает как лошадь, а тут еще нелады дома…

— А у кого их нет? — загудел Сергей, и карандаш его снова забегал по тексту. — И куда ты намерен отнести этот материал?

— Думаю, в «Независимую газету».

— Правильно. А ты не знаком с Лидией?

— С какой Лидией?

— С Лидией Бреловой, — пояснил он, набирая номер. — Лучший редактор в нашем огромном городе. Молодая, толковая… Лида? — радостно заговорил он в трубку. — Это Сергей Мурашов… Да, я помешался… А еще что?.. Послушай-ка, у меня тут один автор. Так он, скорее, не мой, а твой…

Кратко изложив суть дела, он положил трубку и сказал, что есть шанс увидеть очерк в завтрашнем номере, если успеем тут же перепечатать текст.

Я уже сел за машинку, но кое-что вспомнил и спросил Сергея:

— Да, кстати, а где другой материал?

— Другой? — повторил он с притворным удивлением.

— Да-да. Тот, про Воронцова. Я хотел бы взять его, если далеко искать не надо.

— А-а, тог. Да-да, конечно, возьми.

Я вернулся к машинке, но тут увидел, что Сергеи изменился в лице, лихорадочно перебирая лежащие на столе бумаги. Посмотрев на меня и в недоумении пожав плечами, он наконец сказал:

— Что за чудеса? Готов поклясться, что он был здесь.

— А не мог ли его взять твой прыткий литсотрудник?

— Древний, что ли? Вполне возможно. Но он сейчас на задании. Проверю, когда вернется. — Он сдавленно фыркнул про себя, подумав про что-то смешное. — Он у нас журналист хоть куда! Всегда в разгоне, что-нибудь откапывает стоящее. Настырный малый.

— И ни перед чем не останавливается.

— И это у него тоже есть. Все они, нынешние, такие. Помнишь времена, когда и в нас била энергия ключом?

— Что ты имеешь в виду, говоря «у нас»? Сергей лишь рассмеялся в ответ и, показав на репортерский зал за стеклом, напомнил:

— Лучше усаживайся за работу, а то не успеешь сдать материал.

Я устроился за свободным столом и принялся вносить в текст правку. Спустя час, когда я уже выходил из редакции, к бордюру тротуара подкатило такси, из которого выскочил Древний, уткнувшийся носом в блокнот. Преисполненный журналистского рвения, он ничего не замечал вокруг. Видно было, что он уже весь в своем репортаже и жаждет побыстрее дорваться до пишущей машинки.

Интересно, какого репортажа? Где он пропадал? Что раскопал? Почему, черт побери, я почуял опасность? Он устремился к дверям, притворившись, будто не видит меня.

— Эй! Эй, Древний! Подожди минутку!

Он остановился и с опаской глянул на меня.

— Не, никак не могу. Сплошная запарка, опаздываю к крайнему сроку, — отнекивался он, не сокращая между нами дистанции.

— Я тоже опаздываю, и у меня тоже срок, — объяснил я, чем, видимо, несколько притупил его бдительность, и прямо спросил, где очерк об убийстве Воронцова.

— Он у Сергея, — ответил Древний, совсем сбитый с толку.

— А ты уверен в этом?

— Как же. Он сам забрал его у меня.

Так я и думал. Значит, Сергей что-то темнит. Но у меня уже не было времени подниматься и выяснять, в чем тут дело.

— Попроси его позвонить мне, когда он его раскопает, ладно?

«Независимая газета», своей ершистостью напоминающая прежние «Московские новости», располагалась во дворе дома недалеко от Лубянской площади, где на пьедестале вместо памятника основателю ЧК Феликсу Дзержинскому полощется теперь трехцветный флаг Российской Федерации. Сотрудники в газете молодые, задорные и полны кипучей творческой энергии.

Сергей был прав. Лишь проглядев очерк, Лилия Брелова сразу же загорелась. Женщина она оказалась решительная и сразу же завела разговор о праве на публикацию. С моими финансовыми трудностями я особо не сопротивлялся. Мысленно прикинув, сколько уйдет за квартиру, за пользование телефоном, который в любой момент могли отключить из-за неуплаты, я подумал, что останется и на восстановление мира с Верой, если только она не поставила на мне крест. Но тут же вспомнил, что сегодня у нее ночная смена, и решил направиться к Юрию.

Он жил в крохотной однокомнатной квартирке на Беговой улице, недалеко от центра. Москва, с ее острой нехваткой жилья, ставила перед приезжими два выбора: либо жить на экологически неблагополучных окраинах, как живу я, либо в тесных клетушках, но ближе к центру, как Юрий. Хотя я и полагал, что со временем высокая должность в Министерстве внутренних дел даст ему более приличное жилье.

В квартирке у него стен как таковых видно не было — вместо них стояли книжные стеллажи. Когда я пришел к нему, он разговаривал по телефону с матерью, которая жила одна в каком-то подмосковном колхозе. Насколько я помню, каждую субботу поутру Юрий уезжал проведать мать, а она звонила сыну по нескольку раз на неделе, напоминая, что ждет его.

Юрий сказал, что пока ничего не узнал относительно документов Воронцова, но попыток не бросает. Я так увлекся расследованием дел на черном рынке наград, что совсем выпустил из головы свою просьбу. К тому же, если происшествие с Воронцовым действительно перешло в разряд заурядных уличных преступлений, мне эти документы, может, и ни к чему теперь.

За разговорами мы вылили несколько бутылок пива. Я не спал уже более полутора суток, а если добавить еще и поездку в «воронке», то значительно больше. Алкоголь оглушил меня, словно удар молотом. Ночь я проспал у Юрия на диванчике, а рано утром, по пути домой, купил «Независимую газету». Остановившись у киоска, я хотел подсчитать, сколько строк получилось в материале, но тут мое внимание привлекло другое.

Напротив моего дома, на другой стороне улицы, стоял «жигуленок», а на его капот облокотился какой-то мужчина в длинном узком пальто. Высокий, стройный, большие темные очки скрывают худощавое лицо. При моем приближении он вынул изо рта сигарету и, бросив ее на землю, раздавил ногой. Потом проследил за мной глазами, а может, так мне только показалось. Я не видел его среди торгашей орденами, которые грозились расправиться со мной, но это вовсе не означало, что он не из их числа.

Я уже подымался по ступенькам дома, убеждая себя, что это очередная волна излишней подозрительности, когда заметил, как шевелятся занавески на окне бабушки Парфеновой. За кем же она следит — за мной или за тем мужчиной у «жигуленка»?

— Николаша, — тревожно позвала она, выходя из своей комнаты, когда я появился в прихожей.

— Вот плата за квартиру, — сказал я, протягивая пачку денег и не дожидаясь напоминания.

Она положила деньги в карман халата, даже не считая, а потом повернулась к дверям своей комнаты.

— Зайди на минутку, Николаша. Хочу показать тебе кое-что.

— Да вроде момент не совсем подходящий, бабуля.

— Она еще не приходила. — Бабушка подумала, что мне не терпится увидеть Веру. — Удели минутку. Ну пожалуйста. Это очень важно.

Важно? Может, на этот раз она все-таки вспомнит, что хотела тогда сказать, но так и не могла вспомнить. Я вошел о запыленную затхлую комнату с дорогой антикварной мебелью, столь контрастной по сравнению с убожеством старушки. На подушке кресла я заметил «Независимую газету», открытую на странице с моим очерком.

Старушка зашаркала в туалет и принесла оттуда сверток, завернутый в побитое молью армейское одеяло. Она несла его осторожно, словно спеленутого младенца, и положила передо мной на стол. Аккуратно развернув грубошерстное одеяло, вынула оттуда лакированную палехскую шкатулку. Затем дрожащими посиневшими пальцами отомкнула запор и открыла шкатулку, похожую на толстую книгу. Обе половинки изнутри были выложены черным бархатом. В одной лежал покрытый ржавыми пятнами пистолет, а в другой — тускло поблескивали ордена и медали на ярких цветных орденских лентах. Они лежали вокруг маленького эмалированного медальона с фотографией симпатичного молодого человека с усиками и бачками на щеках, одетого в военную форму с офицерскими погонами.

Глаза у бабушки Парфеновой ожили, и она внимательно посмотрела на меня.

— Это ваш муж?

— Саша, — с гордостью кивнула она и благоговейно коснулась орденов. — Он воевал в революцию и в гражданскую войну, а потом с фашистами. Мой Саша… — Глаза у нее так и сияли, голос надломился от нахлынувших воспоминаний. — Мой Саша сражался за Россию. За настоящую Россию, в которой люди помогали бы друг другу. В которой все были бы равны, не было бы ни голодных, ни сирых, ни оборванных нищих, ни бесприютных. Он сражался за мечту.

«За социалистическую сказку о светлом будущем», — подумал я, но вслух сказать не решился, боясь спугнуть ее восторженное состояние. Видимо, под влиянием моего очерка что-то ожило в ее мозгу. Дотронувшись до меня морщинистой холодной рукой, она сказала:

— Видишь ли, Коля, мы любили свою страну, но не любили правительство.

— Помню, отец говорил то же самое в своем последнем слове на суде.

— Да, в нашей жизни выпадали и темные денечки, но вы, шестидесятники, все походите друг на друга. А нам, думаешь, нравились чистки? Мы что, хотели жить в страхе и мириться с самоуправством? Мы ничем не отличались от таких, как ты. Все, чего желали, так это лучшей судьбы. Разве это так ужасно?

— Да нет же, бабушка, совсем нет.

— Вот почему мое поколение по-прежнему верит в коммунизм и надеется на него. — Бабушка удовлетворенно кивнула. — Новые порядки — они для молодых, для тех, у кого в прошлом нет никаких ценностей и есть достаточно сил вынести болезненные перемены. — Помолчав немного, она затрясла головой и уже в смятении сказала: — В последнее время жить мне стало намного труднее. Гораздо труднее.

— Да и мне тоже несладко, но я верю, что со временем станет полегче.

— Со временем, — с сарказмом повторила она. — У стариков нет такой роскоши, как время. Мы несли свои жизни на алтарь Отечества. Теперь Отечество жертвует собой ради нас. — Она покорно вздохнула. — Но вот что делать с детьми, а?

— Не знаю.

Она невидящими глазами уставилась в одну точку, похоже, воспоминания угасали, сменяясь тупым безразличием. Послышался рев грузовика, остановившегося напротив нашего дома. От его рычания даже стекла задребезжали. Бабушка подошла к окну и отодвинула занавеску. Задним ходом к подъезду соседнего дома подъезжал крытый грузовик. Меня больше интересовал «жигуленок», он по-прежнему стоял на той стороне улицы, но мужчины в узком пальто рядом с ним не было.

— Кто-то переезжает сюда? — с облегчением спросил я.

— Наоборот, уезжает, — бесстрастно ответила старушка. Она выпрямилась и прямо посмотрела на меня. — А-а, да. Теперь знаю, что хотела сказать тебе, Николаша, — проговорила она, довольная тем, что наконец-то вспомнила. — В конце этого месяца…

Далекий звонок телефона прервал ее мысль. Она напряженно сощурилась, совсем замешкалась и уставилась в потолок. Звонили в моей комнате.

Извинившись, я помчался по лестнице наверх, на ощупь вставил ключ в замочную скважину, быстро распахнул дверь, подбежал к столу и схватил трубку телефона:

— Вера?!

— Нет, это Лида. — Послышался шутливый смешок.

— А-а, это вы, — ответил я, радуясь, что лучший редактор города не видит дурацкого выражения моего лица.

— У нас сидит гражданка Чуркина, которая ищет вас, чтобы поговорить о вашем очерке.

— Чуркина? Таня Чуркина?

— Она самая. Я объяснила ей, что вы свободный журналист, и предложила написать письмо редактору, но она настаивает на встрече с вами. Вы же понимаете, что я не могу дать ей номер телефона без вашего разрешения.

— Она сейчас у вас?

— Да, передаю трубку.

— Нет, не надо. Я хотел бы встретиться с ней и переговорить лично. Приеду в редакцию через часок. Не отпускайте ее от себя.

Неужели намечается прорыв в моих поисках? Похоже, дочь Воронцова, прочитав очерк, вспомнила что-то важное, но вызывающее у нее беспокойство, что-то такое, чего она не пожелала рассказать милиции, поспешно решившей, что ее отца убили из-за орденов и медалей. Она доверяет официальному расследованию. Иначе зачем ей нужна встреча со мной?

Я поспешно покинул дом, чуть задержавшись около «Жигулей». Рядом на мостовой белели растоптанные окурки сигарет. Все «Мальборо», и все недокуренные. Свои я докуриваю аж по самый фильтр. Этот мужик в узком пальто либо иностранец, либо какой-то новый наш россиянин, вроде тех торгашей орденами и медалями.

Эскалатор доставил меня на переполненную платформу метро, где у колонны читал газету какой-то человек. Да ведь он в узком пальто. Не следит ли за мной? Если следит, почему же тогда не действует крадучись, скрытно? Почему стоит как столб? Если хочет, чтобы я почувствовал себя не в своей тарелке, если ему приятно досаждать мне, тогда он преуспел в своих дьявольских замыслах.

И я потащился на другой конец платформы. Он следил за мной из-за газеты, потом двинулся следом. Я ускорил шаг, ужом проскальзывая между пассажирами. Оторвавшись от него на приличное, по моим расчетам, расстояние, я шагнул назад и спрятался в нише, где стояла скамейка, и снял с себя двустороннюю куртку. Вывернув куртку наизнанку, я снова надел ее, но уже другим цветом, нахлобучил капюшон и снял очки. Без них платформа сразу же показалась мне расплывчатым пятном, но вот вроде появилась какая-то женщина, одной рукой она тащила за собой хныкающего ребенка, другой — тяжелые хозяйственные сумки. Женщина подошла поближе и села на скамью рядом.

Я пристроился сбоку и сделал мальчугану «козу» — в ответ он еще пуще залился громким плачем. В животе у меня все захолодело, ибо расплывчатый силуэт узкого пальто двинулся вдоль платформы. Ребенок снова пронзительно завизжал и бросился на скамью, едва не опрокинув ее. Он орал, не умолкая, даже когда я поймал его за штанишки и, посадив на ногу, стал раскачивать вверх и вниз, как на качелях.

Услышав детский плач, мужчина в узком пальто обернулся и посмотрел на нас. Возможно, он искал человека с растрепанными волосами, в очках с тонкой оправой и в бежевой куртке, а увидел мужика в темно-синей куртке, с капюшоном на голове, успокаивающего расшалившегося малыша. Вероятно, мы напоминали счастливое семейство. Он принялся озабоченно разглядывать других пассажиров на платформе, но в это время вслед за обдавшим всех потоком воздуха из туннеля выскочил поезд. Женщина выхватила у меня плачущего ребенка и улыбнулась в знак благодарности.

— Почему бы мне не помочь вам нести эту поклажу? — предложил я и, не дожидаясь согласия, взял из ее руки тяжеленные хозяйственные сумки.

Поезд остановился, и я провел нечаянных «жену и сына» в вагон.

Мужчина в узком модном пальто помчался на другой конец платформы. В метро и после на улице, пока я добирался до редакции «Независимой газеты», его нигде не было, хотя я, не колеблясь, отдал должное ему по части слежки, что он и доказал, все время держа меня в страхе и напряжении.


12


Лидия Брелова, худая, бесплотная, с жесткими курчавыми волосами и веселыми глазами, показала мне на небольшой конференц-зал. Дочь Воронцова, еще более изящная, сдержанная, рядом с сотрудницами «Независимой газеты», одетыми в джинсы, с распахнутыми куртками, сидела на краешке складного стула и была воплощением официальности.

— Ну что, Таня, какое у вас ко мне дело? — спросил я, с ходу приступая к главному.

— Дело? — удивилась она.

— Да.

— Да нет у меня никакого дела. А что?

— Тогда извините. Меня не так информировали. Насколько мне известно, вы хотели встретиться со мной.

— Да, хотела. Поговорить насчет папиных наград. Чтобы вы помогли мне найти их.

— Боюсь, дело это очень шаткое.

— Как это понимать?

— Видите ли, есть тут одна заковырка. Я вовсе не уверен, что убит он из-за них. Скорее всего, это связано с характером его работы.

Она даже немного ужаснулась и переспросила:

— С характером его работы?

— Видите ли, он занимался одним расследованием в Госкомимуществе… Вам, разумеется, доводилось слышать о коррупции там? Есть предположения: либо он там раскопал что-то и намеревался обнародовать это, либо сам был замешан в скандальном деле с приватизацией.

— Есть предположения? — раздраженно выпалила она, негодующе выпрямившись. Затем привстала со складного стула и придвинулась ко мне. — Помните, я же просила воздержаться от всяких инсинуаций в отношении отца.

— Просить мог только он. Я все еще не отказался от мысли, что вы располагаете информацией, способной внести ясность и помочь расследованию.

— Вы ошибаетесь. Я заинтересована лишь в том, чтобы вернуть награды. Больше мне ничего не надо.

— Ну, эту проблему легко может решить милиция.

— Да они там все дуроломы, к тому же продажные. Они убийцу-то найти не могут, не то что ордена.

— Согласен с вами. Но есть и исключения. Следователь Шевченко, например, взяток не берет — я тому свидетель. Думаю, ему доверять можно.

— Не исключено. Но вот вы написали очерк — про торгашей с черного рынка. У вас с ними есть связи, а?

— Да, есть. Из-за них меня чуть не убили, черт бы их побрал. Но зато я узнал наверняка, что проследить путь украденных орденов почти невозможно.

— Не понимаю почему. На каждой награде отца выгравирована его фамилия.

— Вы уверены в этом?

— Да, это так.

— Тогда забудьте о наградах. Я интересовался ими. Ни у кого из торговцев черного рынка их нет. Вы лишь впустую потратите время.

— А вы расспрашивали каждого торговца медалями в Москве?

— Разумеется, нет.

— Но ведь тогда, может, у кого-то они и есть.

— Или да, или нет. Не исключено, что они уже в руках какого-нибудь частного коллекционера.

— Ну и отлично. Тогда я выкуплю их, у кого бы они ни оказались. Они очень дороги мне.

— Вы и впрямь полагаете, что я снова пойду бродить по рядам торгашей, расспрашивая их, поскольку вам не пристало бывать на таких рынках?

— А вас никто и не просит! Я купила бы любые отцовы награды на черном рынке. Они ведь, они же…

Эмоции не дали ей договорить, она встала и подошла к окну. Дневной свет согрел ее бледные щеки. Она немного успокоилась и повернулась ко мне. Мои глаза встретились с ее глазами — в них светилась неподдельная искренность.

— Награды отца, товарищ Катков, — это память о нем. Они олицетворяют нечто уникальное — особое время, целый мир, который мы, может, больше никогда не увидим.

— Давайте надеяться, что не увидим.

Ей явно не понравилось мое замечание, но она лишь тяжко вздохнула.

— Ценить, хранить их — не просто сентиментальность. Можете ли вы понять это?

С покаянным видом я сокрушенно кивнул головой, вспомнив награды у бабушки Парфеновой.

— Собственно говоря, думаю, что смогу. Извините меня, Таня, ну не ходил я по рядам и не расспрашивал торгашей.

— Но вы поищете их ради меня?

— Шансов, конечно, нет, — ответил я, но тут же вдруг понял, что эта просьба обернется для меня еще одной попыткой выяснить, кто же убил Воронцова: наемный убийца или грабитель? И я сказал: — Мне известен один человек, который мог бы взяться за поиски. Повторяю: мог бы. Только если возьмется, стоить это будет ох как недешево.

— Ну, деньги-то у меня как раз есть.

— В твердой валюте?

Она согласно кивнула:

— Отец много ездил по свету и подолгу жил за границей.

— Понятно. Тогда есть шанс, что торговцы возьмутся за поиски и помчатся по следу, как хорошие гончие.

— И этот шанс я не могу упустить, — твердо заявила она, и влажные глаза ее сразу высохли от решимости.

Я подошел к телефону, вынул из кармана газовую зажигалку — на ней был написан номер телефона клуба «Парадиз» — и попросил Аркадия Баркина разыскать Рафика. Баркин ответил, что не видел его с того самого утра на Воробьевых горах, и посоветовал поискать Рафика в кафе «Граница» в Серебряном Бору — это малонаселенный лесистый островок в самом конце канала, соединяющего Москву-реку с Волгой. Местные жители в основном работают там паромщиками, лодочниками и матросами на грузовых судах, плавающих по северным рекам и озерам, а также на пассажирских теплоходах, совершающих прогулочные рейсы в Санкт-Перебург с западными туристами на борту.

Таня Чуркина согласилась подкинуть меня туда. Ее яркая «Лада» последней модели мигом домчала нас до Хорошевского моста, перекинутого через канал в Серебряный Бор. Пейзаж вокруг, что называется, специфический — скованный льдом камыш и кустарник, растущий на мелководье.

Уже смеркалось, когда мы подъехали к кафе «Граница», оказавшемуся типичной припортовой забегаловкой, сложенной из неотесанных связанных тросами бревен, с узкими оконцами, похожими на амбразуры. Я вышел из машины и направился к входу. В воздухе уже заметно похолодало, изнутри доносился активный звон пивных кружек и перестук метательных дротиков. Остановившись в дверях, я принялся внимательно разглядывать присутствующих. Рафика не было видно. Я пробрался на другой конец пивнушки — тот же результат. Уже собрался было уходить, как вдруг в кучке гогочущих метателей дротиков заметил приметную твидовую кепку.

— Катков! — Рафик тоже увидел меня. — А я читал твой очерк. Здорово написано.

— Спасибо за комплимент.

— Вот уж никогда не думал, что я «таинственный тип среди елок», но спасибо, что не назвал фамилии.

— Мы же об этом договорились.

— Но ты ведь заявился сюда не для того, чтобы выслушивать похвалы? — Теперь он смотрел на меня с сомнением.

— Конечно, не за этим. Имеется капуста.

Легким кистевым броском Рафик метко послал последний дротик в цель и повел меня к столику, стоящему в сторонке.

— Капуста, капуста, — шел и приговаривал он, имея в виду не эту овощную культуру, а конвертируемую валюту. — Капуста — это ключ.

— Не будь таким уваренным. Этих торгашей обозлили до чертиков, до того, что они, паразиты, чуть не прикончили меня, Может, теперь они и не захотят иметь с нами дело.

— Да они запросто поубивают друг друга из-за таких денег, уж поверьте мне.

— Шевченко считает, что эти ордена стоят здесь порядка тридцати миллионов рублей.

— Стало быть, по нынешнему курсу это, черт побери, тридцать тысяч долларов. А заказчик достанет такие деньги?

— Уверен. Даже больше, если потребуется.

— Может потребоваться больше, если не поторговаться как следует.

— Вы хотите сказать, что если тот человек, у которого сейчас ордена, узнает, что нам требуются именно они и только они, что конкурентов у него нет и что цена…

Я замолк, заметив, как в зал через боковую дверь быстро проскочил какой-то человек. Да это же тот самый тип в узком пальто! Он крадучись приближался к нам, вытащив из наплечной кобуры пистолет. Прозвучал выстрел.

Я рыбкой нырнул под стол и, перевернув его, прикрылся им как щитом. Рафик же выхватил из кармана пистолет и открыл ответный огонь. Посетители с криками и воплями бросились в поисках укрытия, бесприцельный огонь усилился. Выстрелы следовали один за другим почти беспрерывно — шестой, седьмой, восьмой… Пули так и впивались в дерево, отскакивали рикошетом от бетона. Я скрючился за столом, вздрагивая при каждом выстреле. Тишина наступила разом, в зале повис дымок, запахло порохом, послышался стук и шум отодвигаемой мебели, люди поднимались с пола. Я потихоньку выбрался из-под перевернутого стола.

Несколько речников склонились над телом стрелка, распростертым на полу. У него была прострелена грудь, кровь заливала лацканы пальто. Пуля уложила его наповал, и люди вокруг него, не теряясь, тащили мало-мальски ценные вещи.

Я пробился сквозь кучку мародеров и увидел, что Рафик привалился спиной к стойке бара, прижимая ладони к животу. Рубашка у него намокла от крови, сочившейся между пальцев.

— Вызовите «скорую помощь»! — крикнул я в толпу.

— Не надо, — прохрипел Рафик сквозь зубы. — Никакой больницы. Там сразу же докладывают милиции об огнестрельных ранениях. Они…

— Вызовите, черт бы всех побрал, вызовите!

— Нет, — умолял Рафик, морщась от боли. — Милиция… Они…

— Ты что, умереть хочешь?

Он решительно кивнул головой и попытался выпрямиться:

— Да лучше сдохнуть, чем попасть за решетку, на нары…

— Нет, ты не пойдешь в тюрьму и не умрешь. — Я помог ему встать и повел к выходу.

Таня Чуркина, должно быть, решительно настроилась заполучить назад отцовские награды, ибо пальба и шумиха в забегаловке ее не испугали, она ждала меня. Но когда я вывалился из двери в обнимку с раненым Рафиком, у нее даже челюсть отвисла. Мы заковыляли к машине, и она с готовностью бросилась ко мне, помогая усадить Рафика на заднем сиденье. Похоже, ее совсем не волновало, что кровь может запачкать новенькую обивку «Лады».

— Поедем как можно скорее, прямо по осевой. Адрес: Мясницкая, 63.

— Зачем? — опасливо встрепенулся Рафик, он побледнел, едва Чуркина прибавила скорость. — Что там такое?

— Там живет доктор.

— Лучше найти такого, который заткнется, если дать ему на лапу, — слабым голосом пошутил он.

— Он еще лучше — ему можно довериться.

— Ты уверен?

— Нет. Но я когда-то был женат на этом докторе.


13


«Лада» Тани Чуркиной мчалась по Садовому кольцу, затем повернула на Мясницкую и покатила уже по старой Москве. Заметно темнело.

— Последний дом справа, — подсказал я Тане. — Поворачивайте в этот проулок.

Как и многие дома в исторической части города, дом 63 реставрировался, поэтому его фасад закрывали леса, а у парадного подъезда громоздилась куча всякого строительного мусора. Лихо выкручивая руль, Чуркина подъехала к ступенькам лестницы, ведущей к служебному входу.

Поставив тормоза машины на ручник, она быстро выскочила и побежала вперед, чтобы открыть дверь.

— Надо перевязать рану, чтобы прекратилось кровотечение, — объяснил я Рафику, приводя его в сидячее положение. В уголках рта у него мелькнула слабая улыбка. Он был очень бледен и вот-вот мог потерять сознание. Я уже просунул под него руку, чтобы он не завалился, но в этот момент подбежала Чуркина.

— Дверь заперта, — сообщила она.

— Вот черт! Посидите с ним.

Подбежав к двери, я дернул ее изо всех сил — да что толку. Я вскарабкался по шатким лесам наверх и заглянул в окно — там оказался приемный покой, народу полным-полно — все стулья заняты. Несколько больных стояли в очереди к регистрационному столику, за которым усталая медсестра что-то торопливо записывала в журнал. Да, моя бывшая жена была права, когда решила избавиться от меня и от бремени политической обузы, связанной с моим диссидентством.

Следующее окно было задернуто занавеской полностью, если не считать некоей щелки. За столом сидела с какой-то историей болезни сама Александра Серова, женщина, обещавшая мне любовь, уважение и ласку до гробовой доски. Видимо, она только что отпустила одного больного, а другой еще не вошел. Она одна. Это то, что надо.

Только я хотел стукнуть в окно, как она встала и пошла к двери; медицинский халат негнущимися складками топорщился у нее на спине. Я негромко постучал. Она остановилась и оглянулась вокруг, ища глазами, откуда стук. Я снова постучал, уже громче и настойчивее. Тут она посмотрела на окно и с опаской подошла к нему, загородив собой мою щелку.

— Александра?! — тихонько позвал я. И тут все завертелось.

Впервые за долгие годы мы очутились лицом к лицу. Увидев меня на строительных лесах, она испуганно отшатнулась, раскрыв глаза и явно не доверяя себе. Через изморозь стекла я разглядел, как в тумане, классические черты ее лица, похожие на нарисованные. Как всегда, она была прекрасна, от нее так и веяло целительной добротой Гиппократа, предназначенной страждущему больному.

Сейчас я помнил лишь одно: нужно спасать жизнь, уходящую из человека, что сидит там, в «Ладе».

— Служебный вход заперт! — крикнул я, энергично показывая на него руками. — Дверь, Алекс! Открой дверь!

— Обойди кругом! — громко пояснила она, не догадываясь, почему я заглядываю в окно с лесов.

— Не могу. Нужна срочная помощь — несчастный случай, черт возьми. Давай, Алекс. Открой эту хренову дверь.

Она отпрянула от окна, кивнула головой и заторопилась, недоуменно глянув на меня напоследок.

Спрыгнув со стропил, я поспешил к «Ладе». Чуркина помогла вытащить Рафика, после чего, не говоря ни слова, уехала, подняв в воздух облако всякого мусора. Я перенес Рафика по ступенькам к двери, запор лязгнул, и она открылась.

— Боже мой! — вскрикнула Александра при виде моих рук, перепачканных кровью.

— Кто-то подстрелил его. Думаю, его не следует тащить через приемный покой.

— Лучше бы тащить его прямо в больницу.

— Не могу.

Брови у нее поползли вверх.

— Тебе ничего не нужно знать, — сказал я.

— В таком случае помочь ему я не могу.

— Давай же. Ну, ради Бога, он же умирает, — умолял я и, оттолкнув ее, хотел пронести Рафика в коридор.

— Николай! — крикнула она прямо мне вслед. — Николай, по закону, я обязана сообщать куда следует об огнестрельных ранах.

— Если ты каким-то образом вдруг вспомнишь о них.

— Я не шучу. Не хочу делать ничего противозаконного.

— А я и не прошу. Регистрационная карточка куда-то запропастилась, история болезни потерялась, ассистенты забыли заполнить документы.

Я завернул в перевязочную и положил Рафика на стол под флуоресцентную лампу. Лицо его стало белее белого снега.

— Ну не могу я, — настаивала Александра, машинально беря руку Рафика, чтобы прощупать пульс. — Не имею права.

— Прекрасно. Тогда давай подождем, пока он не умрет, а тогда докладывай что хочешь.

— Да, кажется, ты прав, — согласилась она, сложив губы так обворожительно, что я опять стал балдеть. — Он того и гляди умрет. — Она подняла телефонную трубку и нажала кнопку внутреннего переговорника. — Нина? Я, пожалуй, задержусь тут с одним делом… Ага, сильная головная боль… Да, всех надо переставить… Нет, нет, можешь уйти, когда закончишь. — Положив трубку, она посмотрела на меня и приказала: — Запри дверь.

Я знал, что будет. Не раз видел я ее в действии, проворную, энергичную, точную. Мне всегда казалось, что обращаться с пострадавшими она могла даже с закрытыми глазами. Я запер дверь и отошел в сторонку, а она мигом принесла из врачебного кабинета аптечку первой помощи, поставила ее на тележку, вынула бандаж, бинты и, сорвав с пачки стерильную упаковку, обмакнула бинт в физиологический раствор и повесила на ручку тележки.

Рафик лежал теперь молча, неподвижно, полузакрыв глаза и не обращая внимания на Александру, суетящуюся вокруг него. Она закатала ему рукав рубашки по самое плечо, тревожно прощупывая вену. Не прощупывается.

— Потерял много крови.

— Можно сделать переливание?

— Если бы была кровь. Если бы знать его группу. Если бы иметь…

— А тот раствор, что у тебя?..

— …хоть чуть-чуть плазмы, — продолжала она, не слушая меня и не снимая руку с пульса. — Ее теперь очень трудно достать. Физиологический раствор, конечно, заполнит внутрисосудистый объем, но он не заменит красные кровяные шарики.

Оставив руку Рафика, Александра крепко перетянула ее резиновым жгутом повыше бицепса. На запястье показалась бледная голубоватая жилка. Тогда она вставила в нее зонд, влила в вену раствор и оставила краник открытым. Затем она вихрем метнулась в кабинет, схватила там хирургические перчатки и со скрипом натянула их на руки, после чего сняла с Рафика окровавленную рубашку, чтобы продезинфицировать рану.

— Не понимаю я, Коля, — выговаривала она, счищая с раны и вокруг нее лоскуты от рубашки. — Я не видела тебя целую вечность, а когда наконец увидела, ты, оказывается, со своей дурью вляпался в беду.

— Да это все ерунда. Я знаю.

Лицо ее смягчилось. На мгновение в глазах у нее мелькнуло обожание и нежность ко мне, как в первое время наших встреч, когда ее восхищала моя прямота и она разделяла со мной веру в свободное общество.

— Не надо было мне спасать тебя, — с насмешкой сказала она, колдуя над Рафиком и снимая последний кусочек материи.

Я уставился на жуткую рану на животе Рафика и мысленно увидел такую же, но только свою, двадцатилетней давности — сейчас от нее остался еле заметный розоватый шрам. Фраза, брошенная вскользь Александрой, мгновенно воскресила во мне и то холодное осеннее утро, и жгучую боль внутри.

Тогда совпали по времени несколько событий. Я только окончил Московский государственный университет, и накануне еврейского праздника Йом-Кипур Египет и Сирия напали на Израиль. Кремль поставил арабам массу всякого вооружения, и по этому поводу я написал для подпольного листка передовицу с призывом ко всем диссидентам выйти с маршем протеста на Красную площадь. Нас уже ожидали там усиленные наряды кагэбэшников с дубинками. Удар по голове хоть и показался мне громовым, но голову не проломил. Я уже вставал на ноги, как кто-то злым голосом заорал: «Проклятый жид!» — и жгучая боль пронзила бок; я понял, что меня пырнули ножом.

Друзья вырвали меня из рук разъяренных бульдогов и увезли в больницу. Несмотря на боль, меня потрясла девушка в операционной, особенно запал в душу ее сострадательный взгляд, светившийся поверх лицевой повязки, и мягкий, успокаивающий голос.

— Потерпи, скоро пойдешь на поправку, — сказала она, держа меня за руку, в то время когда мне кололи обезболивающее. И пока я выздоравливал, все время думал о ней и надоедал, упрашивая выписать меня досрочно. Потом она битых десять лет упрекала меня в том, что своими писаниями и политической активностью я встал поперек ее медицинской карьеры. А следующие десять лет уже я винил ее в том, что своими амбициями и приспособлением к тоталитарному режиму она разрушила нашу семью и мы были вынуждены развестись. Но по справедливости, развалу семьи во многом, а может, и главным образом, способствовало мое пьянство. Но я никогда не признавался ей в этом. И никогда у меня не было…

Из раздумий меня вывел резкий треск разматываемого липкого пластыря.

— Режь здесь, режь! Николай, слышишь, Николай?

Схватив ножницы, я быстро перерезал пластырь, который она наложила Рафику на рану пониже грудной клетки.

— С ним будет все в порядке?

— Если попадет в больницу.

— Что с ним, Алекс?

— Он сильно обескровлен. По-видимому, продолжается внутреннее кровотечение. Выходного отверстия не видно, а это значит, что пуля внутри. А я не могу ни вынуть ее, ни даже определить внутренние повреждения.

— Что-нибудь еще можешь сделать?

— Ему нужна кровь, Николай. Нужна операция. Единственный шанс спасти его — поместить в больницу.

— Что толку спасать, если тогда его могут упрятать за решетку?

— Теперь не время загадывать загадки. Жить ему осталось всего пару часов, а может, и того меньше. Не теряй ни минуты.

— Я обещал ему, что он не умрет и не пойдет в тюрьму. Расшибусь, но выполню. Дай свою машину. Жду тебя на дорожке.

— Нет у меня машины. И никто из наших никуда не поедет.

— У тебя в приемном покое полно пациентов, а ты не можешь устроить через них машину?

— Коля, как и все в этом чертовом городе, большинство моих пациентов не работают. А когда они разоряются, нищаю и я. — Она повернулась, подошла к столу и вызвала по телефону «скорую помощь». Затем принесла одеяло и накрыла им Рафика. — Он твой давний приятель?

— Да нет. Почему ты так думаешь?

— Да вижу, как ты заботишься о нем. Ну, я…

— Я забочусь о всех, кто сидел в тюрьме, — перебил я ее, может, даже слишком язвительно. — Впрочем, извини, Алекс. Ночь была такой длинной. Бедолага помогал мне подбирать материал для очерка.

Она с пониманием кивнула и спросила:

— Ты его сможешь написать?

— Должен написать.

— Это ведь опасно. В один из таких дней ты уйдешь из жизни, Коля.

— А я уже… — начал было я и замолк, подбирая слова побольнее. — Я умер в тот день, когда ты ушла от меня.

— Все ищешь виноватых. Как мне это знакомо. Ты совсем не изменился, так?

— Да нет же, изменился.

— В чем, например?

— Больше не пью ни капли.

Тут она напряглась и пристально посмотрела мне в глаза — ведь по ним всегда можно узнать правду.

— Ну, если и пью, то чуть-чуть.

— Алкоголики либо пьют, либо капли в рот не берут, — отрезала она. — Середины тут нет.

— Я стараюсь не пить.

Она тяжело вздохнула и раздраженно сказала:

— А еще говоришь, все ерунда.

— Да нет, тут другое. В самом деле. Ты когда-нибудь слышала о собраниях москвичей, начавших лечение от алкоголя?

У нее даже глаза распахнулись от удивления:

— И ты бывал там?

— Ага. Одна моя подружка рассказала про них. Она тайно внедрила меня к ним, чтобы я все высмотрел.

— Неплохо иметь кого-то, кто…

— Когда же, черт возьми, приедет эта проклятая «скорая помощь»? — перебил я, чтобы не рассказывать ей подробности.

— Не горячись. Прошло-то всего несколько минут.

— Ну так вот. Есть еще перемены. Я стал и более нетерпеливым, и совсем некомпетентным, как считают мальчики-тинэйджеры, которых теперь полным-полно в штате редакции «Правды».

— Да будет тебе, ты по-прежнему умеешь писать так, чтобы выводить людей из себя.

— Да нет, не совсем так. Я собирал материал для очерка о черном рынке орденов. А милиция устроила облаву и всех торгашей загребла. И они думают, что это я их заложил.

Наконец-то с улицы послышался сигнал «скорой помощи». Я побежал открывать дверь. По ступенькам поднимались два санитара с носилками. Александра быстро заполнила карточку о передаче раненого, на лицо Рафика наложили кислородную маску, сумку с аптечкой повесили на крюк носилок и понесли его по коридору.

— Берега себя, Николай, — сказала Александра. Санитары задвигали носилки в «скорую помощь». Я заставил себя улыбнуться и тоже полез в машину.

— Я это всерьез, Коля, — голос у нее был печальный. — Прошу тебя, будь осторожен.

Санитар захлопнул дверь. Машина покатила по дорожке, вырулила на улицу и помчалась к Садовому кольцу, сверкая в темноте голубыми вспышками мигалок. Когда машина уже стала лавировать в транспортном потоке, Рафик выгнулся дугой, упираясь грудью в привязные ремни. Из-под кислородной маски потекла густая кровь, и он обмяк. Голова его откинулась в сторону, на меня, не моргая, уставились его пустые глаза.

Санитар приложил палец к шее Рафика, посветил ему в глаза и закрыл их.

— Господи, упокой его душу, преставился, — бросил он водителю. Тот сбросил газ и выключил мигалки. «Скорая помощь» замедлила ход и направилась в сторону центра. Вскоре мы проскочили ворота Главного управления милиции, обогнули здание и затормозили у морга. Служители вытащили носилки с бездыханным Рафиком, а регистратор в милицейской форме занялся санитарами, которые передали ему сопроводительные документы и уехали восвояси.

— Его что, застрелили? — спросил меня милиционер, проглядев документы, заполненные Александрой.

— Да там в них все сказано.

— А вам известно, при каких обстоятельствах?

— Нет, — заявил я, не желая быть причастным к убийству.

— Вы его родственник?

— Да нет, просто добрый самаритянин.

— Оставьте шутки при себе и напишите объяснение в письменной форме, — потребовал он, подвигая мне через стол форменный бланк. — Отсюда не уйдете, пока я не передам документы дежурному офицеру и он не отпустит вас.

— Я же сказал, что ничего не видел.

— А это пусть дежурный решает. Придумав что-то в свое оправдание, я изложил все на бумаге. Регистратор, аккуратно сложив бланки, заложил их в цилиндр и отправил его куда-то по пневматической почте. Минут через десять, когда я выкурил уже третью сигарету, на пороге в половинке дверей появился Шевченко.

— Катков! — позвал он. — Увидел в сводке твою фамилию и решил зайти поздороваться.

— Это все последствия той ночи.

Он вынул копию моего объяснения, заметив при этом:

— Здесь написано, что вы нашли какого-то незнакомца на улице.

— Да, нашел.

— А поскольку все это случилось неподалеку от места работы жены, то и приволокли его туда?

— Ага. Она сделала то, что было в ее силах. Мы уже ехали в больницу, когда…

— Тут все написано, — перебил он и добавил как бы между прочим: — А я и не знал, что ее поликлиника в Серебряном Бору.

— В Серебряном Бору? Да нет же! Она находится… — начал я выкручиваться, понимая, что он играет со мной, как кошка с мышкой.

— А мои люди занимались расследованием перестрелки там. В пивном баре. Почерк мафии. Они так орудуют в Америке. Один был убит, другой ранен. Раненый, как говорят свидетели, невысокий человечек по имени Рафик. Он был там с кем-то третьим, его не опознали, но описали приметы… — Шевченко замолчал и сделал вид, будто читает в блокноте: — Высокий, худощавый, в темно-синей куртке, вьющиеся волосы, очки в тонкой оправе.

— Вот как? Все мы имеем своих двойников.

— У нас имеются труп и оружие, а эксперты, готов спорить, найдут на нем отпечатки пальцев вашего друга, не говоря уже о баллистической экспертизе, которая докажет, что убивали именно из этого оружия.

— Ну вот и дошли до самой точки.

— Получается, Катков, что вы — соучастник убийства.

— Я? Да все наоборот, черт возьми! Это меня хотели угрохать.

— Вас? Неужели правда?

— Меня. Этот малый следил за мной весь день-деньской. А Рафик спас мою жопу. Тут уж вас надо благодарить.

— Что вы хотите этим сказать?

— А торгаши орденами. Вы же сами слышали, как тот парень угрожал мне. Они считали, что это я их заложил.

— Видите, что получается, когда вы завариваете кашу, чтобы заработать себе на хлеб с маслом. Вы, Катков, как наркоман, не можете без скандалов и всячески возбуждаете их. Все журналисты такие. Устроите заваруху, а сами в кусты. — Он заглянул в блокнот и спросил: — А Рафик какое имел отношение ко всему этому?

— Он был моим посредником. И тут мне пришло в голову, что убийца не просто хотел выбить меня из седла, а выполнял заказ торгашей: выследить и ухлопать обоих одновременно. Рафик ведь тоже был в то утро, может, они и на него подумали.

Шевченко задумчиво кивнул и внимательно посмотрел на меня. Было такое впечатление, что знает он гораздо больше, чем говорит, и прикидывает, как ему поступить.

— Ну давайте, говорите, что там у вас еще, — прямо сказал я ему. — У нас же существует договоренность, если я правильно понимаю.

— Видимо, не существует, — как-то нерешительно произнес он. — Но несмотря ни на что, работаем мы пока еще сообща. — Он бросил взгляд на часы. — Извините. Мне еще нужно кое-что доделать.

Он расписался под сводкой и пружинистым шагом пошел к двери. От его толчка обе половинки еще долго качались, поскрипывая на шарнирах.

Я вышел на воздух после того, как регистратор закончил свою работу, стараясь поскорее избавиться от противного запаха формалина. Температура на улице была минусовая, небо набухло, предвещая снегопад. Я прошел мимо ряда припаркованных к стене автомашин, миновал ворота и оказался на улице. Надо искать такси.

Минут десять я ждал, пока не появилась какая-то машина, осветив фарами двор дома № 38. Да это же «Москвич» Шевченко! Машина медленно двигалась по направлению ко мне по другой стороне Петровки и остановилась как раз напротив служебного входа. Дверь открылась, из темноты вышла женщина. Походка ее явно мне знакома, к сожалению, не только походка. Не заметив меня в темноте, к машине подошла Вера и села впереди, рядом с Шевченко.

Меня будто со всей силой ударили в живот. Он ведь говорил, что ему предстоит еще кое-что доделать. Так вот откуда Вера бесконечно таскала кофе! Меня охватило дикое желание напиться до чертиков и поцапаться с ними. Но нет, надо удержаться. До дома культуры на метро рукой подать, а если сегодня там собираются бросающие пить москвичи, то поспею в самое время.

— А-а, Николай К. пришел! — Плотный мужчина с ледяными глазами восторженно похлопал меня по плечу, как только я вошел в конференц-зал. — Ну что поделывали? Как чувствуете себя?

— Препаршиво. Настроение вконец испортилось. Если честно, я бы с удовольствием напился.

— Я тоже. — И Людмила Т. лукаво стрельнула в меня глазами.

— Мы все тоже, — зарокотал пожилой мужчина в тюбетейке. — Не обсудить ли нам эту проблему, Николай?

— Тут обсуждать нечего. Если обсуждать хоть десять лет, дело с места не стронется.

— А вы откуда знаете?

— Да-да. А почему бы нам не попробовать?

— А вам не страшно с нами?

— Нечего мне бояться.

— Конечно, обсудим, — мягко заметил пожилой мужчина. — Страхи надо преодолевать в открытую, с поднятым забралом.

— А может, он еще не созрел, — неуверенно предположила Людмила.

— А сами-то вы созрели? — подначил ее один из юнцов.

— Нет, — прошептала она. — Я, наверное, никогда не решусь.

— Могу рассказать о себе, — сказала пожилая женщина. — Не люблю я всякие противостояния и насилие Особенно не люблю себя насиловать.

— Обуздывать свои желания — все равно что все время бередить рану, — отозвался кто-то еще. — Так она никогда не заживет.

Больше мне не вытерпеть. Зря пришел. Сегодня мне слишком досталось. Я совсем было решил пуститься по течению, но тут меня охватило беспокойное желание — с ним я уже сталкивался. Посмотрел прямо в строгие, гипнотизирующие глаза, глядящие с настенного плаката. Под суровым аскетическим мужским лицом ярко-красными буквами было напечатано:


ДИАНЕТИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВЬ ИЗУЧЕНИЯ НАУК МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ЗИМНЯЯ СЕССИЯ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ НАБОР В ГРУППЫ


Плакат наводил тоску. Не успели мы свергнуть с пьедесталов статуи Ленина, как заменили их другими идолами. Рафик был прав — мало что изменилось в нашей жизни. Мы по-прежнему готовы обожествлять любого краснобая, который заявляет, что у него есть ответы на все вопросы. Да, мы приветствовали приход демократии, но это ведь тоже религия — своеобразная непогрешимая священная власть, указующая, что надлежит делать, а мы еще на нее молимся. Не сомневаюсь, что Хаббард, этот аскет с плаката, и иже с ним проведут не одно занятие с нашим дурачьем, помешавшимся на самосовершенствовании.

— Надеюсь, вы извините меня, — сказал я, считая, что Александра и Вера приняли бы меня таким, какой я есть. Но не сам я. Я знаю себя, знаю, что не смогу перебороть свою натуру и стать кем-то другим.

— Без страданий и боли путного ничего не добьешься, — назидательно поднял палец пожилой человек.

— Как сказала бы моя бывшая жена, для этого-то Бог и ниспослал обезболивание. — И я направился к двери, не слушая призывов всей группы остаться.

На улице уже валил густой снег. Я прошел с полквартала, когда услышал позади себя скрип снега под чьими-то шагами. Повернув резко за угол, я заметил фигуру человека, закутанного в теплое пальто, в меховой шапке и теплых ботинках. Хлопья снега застилали мне глаза, но, скорей всего, это была женщина, сильно уставшая женщина. Вряд ли я ее знал. А этот брошенный в мою сторону ее безразличный взгляд на меня — может, мне просто показалось после тяжелого выматывающего дня? Или же за мной увязался «хвост», профессионально маскирующий слежку? Меня так и подмывало нырнуть в темный проулок и переждать, пока фигура не пройдет, но я так устал сегодня шарахаться и прятаться от каждой тени и шороха. До государственного винного магазина отсюда всего несколько кварталов. Если уж она будет там, когда я стану выходить, если это и впрямь «пасут» меня, то прятаться я не побегу, а подойду и предложу «раздавить» на пару бутылку «обезболивающего».


14


Я бегу по длинному узкому переулку. Кругом темно и тихо, видны только блеск стали и угрожающее движение преследователя. Я бегу, не останавливаясь, углубляясь в кромешную тьму. Высоченные стены внезапно сливаются в одну башню. Выхода нет. Я в ловушке. Заворачиваю за угол, преследователь рядом, заряжает пистолет и направляет его прямо мне в грудь. Нажимает на курок со зловещей мстительной ухмылкой. Оглушительный выстрел! Ослепительное сине-оранжевое пламя! Мелькает чье-то лицо. На голове сбита набок форменная фуражка.

«Подонок! — кричит Рафик. — Сраный подонок! Ты же обещал, что не дашь мне умереть!»

Жгучая боль раздирает все тело. Спотыкаясь, я ковыляю в темноте. Дверь! Да, передо мной дверь! Я неистово грохочу кулаками — она даже не шевелится. Я уже одной ногой к могиле. Руки изнемогают, но я продолжаю молотить в дверь.

Еще один выстрел!

Стуки усиливаются.

Я дико завопил. Тело у меня мокрое от пота, язык одеревенел. Голову будто медленно зажимают в тисках.

Широко раскрыв глаза, я уставился в свою дверь. Там кто-то стучится. Еле живой сползаю с постели, поддав ногой пустую водочную бутылку, и она волчком покатилась мимо двери. Я уже преодолел полпути, но услышал, что замок открывают ключом.

Вера. Увидев меня, она в ужасе отпрянула назад. Затем ее глаза засверкали от гнева.

— Кто это у тебя там, черт побери? — строго спросила она, закрывая за собой дверь.

— Кто есть ху? — невинным голосом переспросил я, чувствуя, что голова просто раскалывается.

— Там вон! — рявкнула Вера, ткнув пальцем на альков с кроватью.

Я покосился на кровать в нише, пытаясь сообразить, что же там может быть. Батюшки светы! На сбитых простынях лежала какая-то баба. Да еще голая! Ноги по-пьяному бесстыже раскинуты, груди по-наглому торчат, одна рука свесилась с края кровати, другая закинута за голову.

— Не знаю кто, — не прокашлявшись, проскрипел я, содрогаясь при виде разбросанной вокруг одежды и еще одной пустой бутылки водки. — Вчера вечером… да, да… эта была женщина… она, она это… шла за мной. Я подумал, что она… того, следит. Но она не того, она…

— Так ты, выходит, подцепил ее прямо на улице?

— Ага. Постой, постой. Нет. Не помню. — Заикаясь, я подошел поближе к нише, чтобы лучше видеть. Вроде что-то знакомое, точно, что-то чертовски знакомое, вот только не припомню. Черт возьми, как же ее звать-то?

А-а! Вспомнил! Да это же Людмила Т. Она пошевелилась, подняла руку — к ее локтю прилипла этикетка от лимонной водки — и со стоном рухнула с кровати.

— Да нет, Вера, она вовсе не с улицы, — сказал я, думая, что этим смягчу ее гнев. — Она из общества бросающих пить москвичей. Да, да. Она точно оттуда.

— Ты же пошел туда, чтоб излечиться от пьянства! — завизжала Вера, дергая занавес, чтобы закрыть нишу. — А вовсе не для того, чтобы таскать оттуда всяких проституток.

— Вот как? Да уж не тех, кто живет в роскошных дачах?

— Что ты там бормочешь, идиот чертов?

— Да ладно тебе, Вер. Сам вас видел. Он что, наконец-то стал начальником? Так, что ли?

— Начальником? Кто? Ты имеешь в виду Шевченко?

Вера уже приготовилась к водопаду возмущенных восклицаний, как вдруг кто-то постучал в дверь. Несколько негромких, но четких и настойчивых стуков.

Вера резко распахнула дверь — в коридоре стояла привлекательная женщина в расклешенном книзу пальто. Глаза у Веры сузились и загорелись от гнева «Еще одна баба!» — так и читалось в них.

— Ну все, Николай! Все кончено! — громко сказала она и, выхватив из-под руки скатанную в трубку газету, зло швырнула ее в мою сторону.

Газета просвистела мимо моего уха и шлепнулась о стену повыше кухонного шкафчика. Развернувшись кругом, Вера выскочила из комнаты, бросив напоследок незнакомке, остолбеневшей в дверях:

— Теперь твоя очередь, дорогуша!

— Вера, Верочка! Подожди! — закричал я, ковыляя вслед за ней в коридор, и тут только до меня дошло, что я же совершенно голый. Резко ударив по тормозам, задним ходом я попятился в комнату, стыдливо прикрывая ладонями свои мужские прелести.

Женщина одарила меня насмешливой улыбкой. Она была высокой и приятной на вид дамой, с крупными чертами лица — цимес, как бывало говорил мой отец. Мне показалось, что где-то я ее уже видел.

— Николай, если не ошибаюсь? — неуверенно спросила она, вздрогнув: дверь в подъезде громыхнула так, что стекла задрожали. — Николай Катков, верно?

Оцепенев от смущения, я молча кивнул, тщетно припоминая, кто же она, и быстро проскочил в комнату.

Пока искал там штаны, она тактично молчала, а потом представилась, и я услышал сильный акцент:

— Габриэль Скотто, я специальный агент из министерства финансов Соединенных Штатов. — Она показала жетон агента.

— Какое совпадение! Только избавился от агента КГБ, как тут же американцы с жетонами стучатся в дверь.

— Думаю, они не стучат.

— Они и разрешения войти не спрашивают.

— Не можем ли мы поговорить несколько минут?

— Если это нужно, пожалуйста, — ответил я по-английски. — Но нам, пожалуй, лучше коверкать ваш язык, чем мой.

— Пожалуй, так лучше, — согласилась она, а я вспомнил, что такой же говор был у одной туристки из Куинза, что в Нью-Йорке. — Наше бюро заинтересовалось вашим очерком. Там считают, что тема, о которой вы пишете, может быть связана с одной интересующей их проблемой.

— В самом деле? — искренне заинтересовался я, не представляя, что может быть общего у министерства финансов США с делягами с черного рынка орденов и медалей. — И ради этого вы примчались из Вашингтона?

— Конечно же, нет. Меня пригласили сюда провести семинар, ну а сослуживцы добавили свою просьбу.

— А-а, семинар в Главном управлении милиции, — перебил я, вспомнив наконец, кто она. — Специалист по обмену информацией.

— Да, это я.

— А я-то ломал голову, где видел вас прежде. Между прочим, вы понапрасну тратите время. Единственное, что российский мент ценит больше своего пистолета, — это свою осведомленность. Обмен информацией — да он и слова такого не знает.

— Спасибо за предупреждение, — поблагодарила она и смущенно улыбнулась. — Извините, а раньше мы нигде не встречались?

— Приходилось сталкиваться.

Нахмурив брови, она попыталась припомнить.

— Развенчание мифа о могуществе прессы… — напомнил я.

— …и других ложных представлений, — закончила она, бросив на меня сердитый взгляд. — Так вы, стало быть, тот самый журналист, который привык к беспорядку.

— Привык всегда добиваться правды.

— Тогда извините. Не признала вас без нагрудничка.

— С радостью одолжу его вам.

— Зачем же?

— Мне показалось, вы собираетесь съесть свои слова.

— Послушайте, господин Катков, я с трудом доволокла сюда свою задницу, а…

— А я разглядел у вас кое-что получше, агент Скот-то. Уж поверьте мне.

— Ну ладно, ладно, хватит, — раздраженно проговорила она. — Мы будем еще битый час препираться друг с другом или займемся делом? Что скажете на это?

Я и рта не успел открыть, как послышался стон — он доносился из ниши, закрытой занавеской.

Глаза агента Скотто широко распахнулись от удивления и с любопытством уставились на занавеску.

— Кто у вас там?

Я сконфуженно пожал плечами.

— Толком даже сказать не могу, мы знакомы всего ничего.

— Кажется, я начинаю кое-что понимать. Та, которая ушла, была ваша подружка?

— Была, да сплыла, — мрачно ответил я.

— Я уже наелась подобными развлечениями, — доверительно призналась она с некоторой долей сочувствия, — когда трахаются сразу втроем, да еще в разных вариантах: и вдвоем с напарницей, и в одиночку с двумя партнерами.

Мне подумалось, что у специального агента Скотто разыгралось сильное вожделение, и она не прочь порезвиться; от этого она стала мне ближе, но Людмила Т. снова застонала.

— Давайте будем оскорблять друг друга где-нибудь в другом месте, — предложила Скотто. — Но вот беда — где? Из-за нынешних холодов места, где я проживаю в Америке, стали похожи на загородное имение.

— А где вы выросли? В Куинзе?

— В Бенсонхерсте. Это в Бруклине. А вы говорите так, будто долго жили в Лондоне.

— По правде говоря, я из России никуда не выезжал. Но когда я был маленький, родители наняли для меня учителя. Помнится, он был родом из Довера. Не все же проживающие у нас англичане шпионы, вы лучше меня это знаете. А вы любите имения?

— Да не особенно.

— Сейчас узреете одно такое. Подождите несколько минут.

Я проскользнул за занавеску, Людмила даже не шелохнулась. Я набросил на нее одеяло, затем быстренько ополоснулся холодной водой и стал одеваться. Когда я надевал ботинки, сидя на краю кровати, она слегка пошевелилась.

— Привет, — шепнула она, еще не раскрывая глаз.

— Привет. Ну как ты?

Она слегка улыбнулась и качнула головой.

— Я ненадолго отлучусь. Хозяйничай сама. В шкафчике есть немного кофе.

— Кофе? — переспросила она, светлея лицом.

— Свари на двоих.

Чмокнув ее в щеку, я вышел из-за занавески и принялся искать куртку. Агент Скотто увидела ее на полу за креслом и кинула мне.

— А вы не шлифуете свой язык? — поинтересовалась она, когда мы покидали квартиру.

— Хотел заняться. Да каждый раз, когда появлялись деньги, тратил их на кофе и сигареты.

— И еще кое на что, — уточнила Скотто, перешагивая через пустые водочные бутылки.

За ночь ветер переменил направление, разогнал смог вместе со снегом и очистил небо, ненадолго оставив хрустальные блестки, преобразившие Люблино.

— Ну так вот, агент Скотто, — начал я разговор, когда мы пошли пешком. — Какие же дела у московского черного рынка наград с вашим министерством финансов?

— Наград? О чем это вы? — озадаченно удивилась она.

— О моем очерке. «Независимая газета» напечатала очерк, где я пишу о дельцах с черного рынка орденов и медалей.

— Никогда не читала его. Мне прислали из Вашингтона факс с указанием прояснить кое-чего насчет одного человека по фамилии Воронцов. Его вроде убили, чтобы он не поднимал шума по поводу скандального дела с приватизацией.

У меня даже челюсть отвисла.

— А как ваши люди прознали про это?

— Очень просто: перехватили радиосообщение вашего информационного агентства.

— ИТАР?

— Мы называем его РИТА.

Как ни пиши, это Информационное телеграфное агентство России, раньше оно называлось ТАСС.

— Дело довольно запутанное. Сообщение о нем нигде не печаталось — его зарубили… — И тут вдруг концы сошлись с концами, до меня дошло: — Да это Сергей все затеял!

— Кто он такой?

— Редактор газеты, который забраковал мой репортаж. Я попросил его вернуть текст, но он отнекивался, говорил, что не помнит, куда он подевался. Мне уже тогда показалось, что он что-то затеял. Теперь знаю, что именно.

— Он направил репортаж в информационное агентство? Зачем? Почему не стал сам писать?

— Потому что милиция убрала из него все подробности.

— И он не сказал вам, что отослал материал в РИТА?

— Он довольно скрытный и предусмотрительный человек. Сверх всякой меры, если хотите. Да все мы такими были раньше. Как и большинство, Сергей еще не отрешился от прежних методов ведения дел. К тому же он еще и мой друг. Может, не хотел вселять в меня высокие надежды — а вдруг дело не выгорит?

— Вполне могло так и быть. Мы узнали, что репортаж зарубили, но не знали почему и не доверяли информации. Потом решили обратиться прямо к вам.

— И поступили по-умному.

— За это мне и зарплату платят. А те документы, что упомянуты в репортаже, у вас есть к ним доступ?

— Нет. И пытаться бесполезно.

— Ну хорошо, может, я смогу…

— У вас был шанс, но вы его упустили.

— Извините, не поняла?

— Помните тот день в Главном управлении милиции?

— Ах, нет, нельзя, — вздохнула она, вспомнив, на что я намекаю.

— Ах, да, можно. Из-за этих документов и спор-то разгорелся.

— Догадываюсь, кто одна из сторон. Тот следователь…

— Шевченко.

— Документы до сих пор у него?

— Сомневаюсь. Он сказал, что вернул их в Министерство внутренних дел.

— Тьфу, черт! — Она сразу посуровела. — А я почему-то считала, что он работает в МВД.

— Да, он там работает, но кабинет его не в здании министерства, а на Петровке, 38. В МВД имеется контрольное управление, думаю, документы должны быть там, Шевченко направил их туда. Имейте в виду, Министерство внутренних дел отличается отменным бюрократизмом. В нем столько разных главных управлений, просто управлений, департаментов, отделов и отделений, что и не сосчитать. По Москве даже ходит шутка, что половина ее жителей служат в МВД и следят за другой половиной.

Когда мы свернули за угол и подошли к барскому дому Дурасова, агент Скотто понимающе улыбнулась. Он был построен в XVIII веке на лесистом берегу озера, теперь в нем Институт океанографии. От главного здания, остроконечный купол которого ослеплял свежим снегом, слева и справа отходили два крыла, образуя православный крест, как на действующей церкви.

— Как здесь прекрасно! — Мы неспешно шли по аллее, вдоль которой по обеим сторонам высились пирамидальные тополя. — Таким я и представляю себе загородное имение для субботнего и воскресного отдыха.

— Таким оно и было пару сотен лет назад.

— Теперь надо отмывать чертовски много денег, чтобы построить такой дворец. Черт возьми! Какой современный ход мышления! Подумав так, я согласно кивнул, понимая, что она хотела этим сказать.

— Так вот вы о чем! Об отмывании нечестно добытых денег, да?

— Точнее, о пресечении отмывания. Этим занимается у нас СБФинП.

— Кто-кто?

— Служба по борьбе с финансовыми преступлениями. Это специальная федеральная комиссия, которая собирает информацию финансового характера и ведет расследование. Ее представители есть в таможне, налоговом управлении, секретных спецслужбах, почтовом ведомстве, ФБР и в других учреждениях.

— Боюсь, вы забыли упомянуть КГБ, — пошутил я.

— Мы прорабатываем вопрос о таком сотрудничестве. Пока проверяем деятельность американских коммерческих банков, финансовых и правоохранительных органов, но хотели бы наладить контроль в глобальном масштабе.

— Стало быть, обмениваться информацией?

— Не только. И проводить экспертизу. Я, между прочим, заместитель директора.

— Так вы бюрократка. Русские очень не любят бюрократов.

— Я их тоже не жалую. Я ведь из полиции, Катков, мой номер 1811, и я имею право носить личное оружие.

— Но не 007.

— А все же мы первыми ввели нумерацию агентов, — парировала она с ухмылкой. — Я двадцать лет та оперативной работе. Служила в пограничной страже, была тайным агентом службы по борьбе с наркотиками, возглавляла группу информаторов. Когда решили объединить такие группы и создать единую сеть, пошла на повышение.

— Похоже, вы скучаете по оперативной работе.

— Если агент, засаженный за канцелярский стол, скажет, что она ему по душе, он имеет в виду, что сыт ею по горло.

Она остановилась и присела на скамейку, откуда открывался великолепный вид на замерзшее озеро.

— Беда в том, что аналитическая работа дает больше, чем могут сделать руки. Как бы то ни было, вот дело, которое я имею в виду. При финансировании строительства нефтепровода из Сибири в Западную Европу — сделка заключена между Россией и некоторыми американскими инвестиционными фондами — посредником от российской стороны выступал господин В.И. Воронцов.

— В этом есть определенный смысл. Воронцов опытный специалист по части внешней торговли. Мы погрязли в долгах, и главный источник погашения долгов — нефть, продаваемая за твердую валюту.

— Так-то оно так, но строительство нефтепровода тесно связано с отмыванием грязных денег. Если Воронцов был посредником при заключении этой сделки и одновременно осуществлял контроль за финансированием, то это прямо отвечало пословице «Пустили лису в курятник кур сторожить».

— Может быть. А может, другое — он служил и нашим и вашим.

— Вы имеете в виду, что он вел двойную игру?

— Вы угадали. Как по-вашему, можно ли придумать лучшие возможности для хищений, нежели заключить явно невыгодную сделку и самому следить за тем, как она осуществляется?

— Можно, и даже несколько, — подумав, ответила Скотто. — А есть ли у вас доказательства, что убили его из-за того, что он хотел поднять шум?

— Доказательств еще нет. Но я нутром чую, что он намеревался так поступить.

— Почему? Не для того ли, чтобы поднять тираж газет с вашими репортажами и очерками?

— Да просто потому, что вчера кто-то пытался убить меня.

Тут уже Скотто отбросила равнодушный вид и навострила уши.

— Я думал, что знал о причине покушения, но теперь, когда репортаж прошел по каналам ИТАР-ТАСС, все выглядит по-другому. Если вы смогли перехватить их сообщение, может, другим это тоже удалось?

— А ваша информация угрожала благополучию других людей?

Я согласно кивнул.

— Понятно. Тогда почему же в некрологе на Воронцова говорится, что он стал жертвой грабежа?

— Да, у него украли ордена и медали, некоторые весьма дорогие. Милиция считает, что они-то и стали причиной убийства. Но теперь я готов спорить на что угодно: причина здесь совсем другая.

— Тогда не стоит ли прощупать Шевченко? В порядке обмена информацией?

— На вашем месте я бы на это особо не рассчитывал. Так: или иначе, он обмолвился, что такие дела обычно расследует отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Упомянули фамилию следователя — Годунов.

— Спасибо.

— Так вы его знаете?

— Совсем немного. Сцепились на семинаре. Достаточно самонадеянная сволочь.

— Не только он. Это можно сказать почти о каждом менте, с которым мне доводилось сталкиваться…

Она пристально глянула на меня.

— …в городе Москве.

Понимающе улыбнувшись, Скотто спросила:

— А еще о чем вы подумали?

— Больше ни о чем, честное слово.

— Хорошо. Здесь мы расследуем международную финансовую аферу на высшем уровне. Это не ваш материал для прессы, добытый на улице. Но если вы что-то выясните, меня можно найти через наше посольство.

Она встала со скамьи, глубоко вдохнула холодный воздух и пошла к береговой кромке озера.

— Госпожа Скотто, не помните, выходили ли ваши люди когда-либо на нашего гражданина по фамилии Баркин? Аркадий Баркин. Для меня это немаловажно.

— Баркин? Нет, не помню такого. Кто он?

— Главарь местной мафии, родной наш вор в законе. Помимо прочих дел он заправляет собственным ночным клубом. Многие бизнесмены, приезжающие в Москву, без ума от него.

— Вы имеете в виду бизнесменов, банкиров, директоров государственных предприятий? — выпалила она, как из пулемета.

— Да, их. А клуб называется «Парадиз».

— Название прямо мистическое. — Она слегка улыбнулась тому, о чем подумала. — Мистическое в религиозном смысле и совсем не мистическое в…

— …научном исследовании на тему о развенчании мифа о могуществе прессы и других ложных представлений, — досказал я за нее.

— У вас хорошая память.

— Крутая формула.

— Сами вы крутой. И что там в «Парадизе»?

— Там растут пальмы, летают попугаи, играют в рулетку и в карты, показывают стриптиз прямо в зале. И еще там лучшая кухня в столице.

— А не воровской ли там притон?

— Ничего подобного.

— Тогда вы говорите о заведении в моем вкусе.


15


— Шестерка! Выигрыш не из легких! — выкрикнул молодой крупье по-английски, когда игральная кость замерла на месте. Как и большинство обслуживающего персонала в «Парадизе», он был кубинец.

— Ага! — вскинув в победном жесте сжатый кулак, хриплым голосом воскликнула агент Скотто, на что сидящий в вольере пестрый попугай отозвался пронзительным гоготом.

Часы показывали два часа дня, но и в два часа ночи в этом клубе без окон стоит тот же неумолчный гул оживленной толпы. Скотто светил выигрыш. Я весь напрягся, как струна на балалайке. Мы торчим здесь уже битый час, а ни Баркина, ни его мордоворотов не видно. Нельзя сказать, чтобы это меня сильно огорчало. Может, тот наемный убийца и был бывшим спортсменом, и что из того? Если торгаши орденами и медалями не нанимали его, кто же тогда нанял? С Рафиком меня свел Баркин; в кафе «Граница» направил тоже Баркин; Баркин, один только Баркин знал, что мы с Рафиком будем там. Но при чем здесь связь с убийством Воронцова или со скандальной приватизацией? Я-то знал, из-за чего так обозлились дельцы с черного рынка наград, но тогда все поведение Барыша свидетельствует, что он был на моей стороне. Почему же хотели пришить нас обоих? Почему? Я недоумевал, размышляя…

— О чем задумались, Катков? — спросила Скотто, когда крупье подвинул ей игральную кость. — Ну что? Будь как будет?

— Будь как будет? — машинально повторил я, покосившись на кучку фишек, купить которые можно было только за твердую валюту, желательно доллары.

«Зеленых» так не хватает нашей экономике, что правительство разрешило азартные игры, но не за рубли, наказывая это крупными штрафами, а только за твердую валюту.

— Думаю, вы могли бы поставить на кон и без моего согласия. А поставив, наверняка проиграли бы и без моего совета.

Скотто рассмеялась и, схватив игральные кости в кулак, принялась бешено трясти их в ритме танца, доносившегося из ресторанного зала — там начинался стриптиз.

— Игрок поставил на шестерку, — громко объявил крупье, и все подались к столу, прикрывая свои фишки. — Цифра шесть. Выше не бывает.

— Ставлю на шестерку! — настоятельно потребовала Скотто, подув на счастье на кулак, в котором были зажаты игральные кости.

— Шестерка! — выкрикнул крупье, когда кости, несколько раз перевернувшись, замерли на месте. — Шестерка! Деньги выигравшему! Деньги победителю!

— Катков! Эй, Катков! — пробился сквозь гул игроков голос Аркадия Баркина, когда крупье подвигал выигравшие фишки к Скотто.

Все расступились. Малый в очках «Рей-Бан» встал на стреме. Шофер и телохранитель Артуро встал за его спиной. Протискиваясь сквозь толпу, Баркин на ходу здоровался со знакомыми.

— Катков, черт бы тебя побрал, что это ты здесь делаешь?

Его веселье показалось искренним, будто он удивился, увидев меня живым.

— Объезжаю всякие московские злачные места с одной приятельницей, — ответил я и представил свою новую знакомую.

— Габриэль Скотто? — повторил нараспев Баркин, цепко оглядывая ее. — Итальяно?

— Не итальяно, а итальяна, — поправила она, сделав ударение на «а». А потом на русском языке со своим нью-йоркским акцентом пояснила: — По фамилии моего отца. А мама моя из Киева.

У Баркина даже глаза полезли на лоб.

— Неужели? И я тоже оттуда, — как-то озадаченно проговорил он. — Не хочу вас обидеть, но вы говорите вовсе не так, как…

— Если бы вы выросли в Бруклине, то говорили бы так же, как бруклинцы.

— Да будет вам, — засмеялся Баркин. — И как же вы познакомились?

— Габриэль приехала как туристка. Она…

— Я работаю в Нью-Йорке у двоюродного брата Николая, — перебила меня Скотто заученным тоном, будто привыкла так говорить с рождения. — Он просил встретиться с ним, когда я приеду в Москву.

— Ну почему у меня там нет братанов, как у него! А чем он занимается?

— Управляет рестораном в Бруклине. Это на Брайтон-Бич.

— А-а. Маленькая Одесса.

— Ага. Я поставила его там управлять заведением.

— Стало быть, ресторанный бизнес, мать из Киева… да мы почти родственники, — заливался соловьем Баркин. — Только у меня никого в Америке не было и нет, не то что брат, управляющий рестораном. Было бы здорово, если бы вы научили моих людей кое-каким ресторанным премудростям. Если понадобятся деньги на карманные расходы, пока вы здесь, я бы…

— Большое спасибо. Они у меня есть, — воспротивилась Скотто. — Получи мне наличные, Николай. Лучше вовремя остановиться.

Она протянула кельнеру чаевые, сгребла фишки и, сунув их мне в ладонь, поспешила из игорного зала.

— Будь поосторожней с ней, Катков, — предостерег меня Баркин, когда она ушла.

Почувствовал ли он в ней с ходу мента? Нет, вроде не углядел, подумал я, когда он, похотливо ухмыльнувшись, заметил:

— Да она любого мужика затрахает до смерти.

Хитро подмигнув, он повел меня, огибая игорные столики, к будке кассира, где за толстым стеклом в соблазнительно легкой одежонке улыбалась привлекательная кубинка. Но Баркин, не задерживаясь, прошел мимо будки и начал спускаться по мраморной лестнице.

— Жаль все же бедолагу Рафика, правда ведь? — Как бы между прочим заметил он.

Искренен ли он? Или искусно притворяется? А если думает: «От стрелка требовалось убрать их обоих?» Вдруг меня кончат вот-вот, сейчас?

— Извини, Аркадий. Я там вертелся, как уж. Убийца шел за мной по пятам. Я уж было думал, что оторвался от него, а он…

— Да брось ты. Не стоило направлять тебя сразу в «Границу». Оттуда путь орденов не прослеживался.

— Как это не прослеживался? — До меня еще как следует не дошли его слова, а он одернул меня, чтоб я не трепался. — Вопрос, конечно, интересный. Как ты узнал?

— Да я предложил выкупить их. А за те деньги, которые я выложил, торгаши без раздумий и мать родную заложили бы, будь ордена у них.

Лестница вела в коридор с мраморными стенами и полом, мы подошли к дверям из тяжелого плотного дерева.

— А тот стрелок? Что-нибудь известно о нем?

Баркин лишь мотнул головой:

— Пока ничего не знаю.

— В таком случае, наверное, он не из местных. — Мне вспомнились окурки «Мальборо» на тротуаре. — Может быть, он иностранец?

— Как же. Из Минска, Свердловска или из Тбилиси, — съехидничал Баркин. — Кто его знает? Теперь в каждом городишке есть своя банда, мечтающая пробиться в историю.

Мы вошли в элегантный офис, так не похожий на остальной ярко оформленный клуб, где все было почти как в тропиках.

Здесь лежали толстые шерстяные ковры, стены закрывали высокие, от пола до потолка, панели из ценных пород дерева, массивный инкрустированный стол был завален папками и бумагами. Компьютер с терминалом, в вазе — свежие цветы. А когда Баркин нажал потайную кнопку, одна из панелей отошла, открыв тускло поблескивающую тяжелую бронированную дверь, ведущую в банковскую кладовую.

Баркин сиял, как новенький лимузин.

— Разве найдется казино лучше, нежели это? — горделиво вопросил он.

И важно, словно дирижируя симфоническим оркестром, стал включать тумблеры, повернул штурвал, освобождая запорные болты, и потянул за рычаг открытия тяжеленной, толстой двухметровой двери весом в несколько тонн. Она легко повернулась на двух огромных шарнирах, пропустив нас в довольно просторное хранилище — вдоль его стен были установлены стеллажи с глубокими ящиками. В каждом лежали купюры твердой валюты, разложенные по странам, о чем свидетельствовали бирки на ящиках. Самый большой был заполнен долларами США различного номинала. В центре хранилища, на столе, стояла счетная машинка денег.

Баркин включил свет. Я положил на стол фишки.

— Пятьсот шестьдесят долларов, — быстро подсчитал он, подошел к ящику с американской валютой, пересчитал тоненькую пачку купюр и с ухмылкой сунул ее мне в руку. — Больше ее сюда не приводи, — сказал он.

— Почему? Она же может и проиграть.

Аркадий рассмеялся, закрыл хранилище, проводил меня в ресторан и ушел, сказав, что ему надо встречать новых посетителей.

Скотто уже сидела в кабинке около самой сцены и смотрела представление. Я присел рядом и передал ей деньги.

— Спасибо. Недурной выигрыш, а?

— Побольше годовой зарплаты среднего работяги в России. Где это вы наловчились так лихо играть?

— В Бруклине. Где же еще? Научил меня дядюшка Анджело. Маму игра не прельщала, однако…

— Значит, маминого брата зовут Анджело?

Скотто сухо кивнула:

— Он был связан с уголовниками, но парень просто замечательный.

— А мне помнится, будто вы говорили, что ваша мама русская?

— Ну и что? Мало ли что я наболтаю. Я ведь также говорила, что работаю у вашего брата в Бруклине, — ухмыльнулась Скотто. — Мама у меня сицилийка. Мои родные приехали в Америку из Палермо.

Я откинулся на спинку стула и стал внимательно ее разглядывать.

— А вы ведь и впрямь очень даже хороши.

— Ага, — сказала она будничным тоном, словно о чем-то само собой разумеющемся. — Я же профессионалка. Меня приучили думать на ходу. Всегда контролировать себя. Говорить по-русски. Делать…

— Врать, как сам дьявол, и…

— Себе врать.

— …придавать вранью видимость правды.

— Да, если того требует обстановка.

— Представляю, каково узнавать потом, что кто-то докопался до правды.

— Да, нелегко. Вы начинаете говорить, прямо как мой муж.

— А у вас есть муж?

— Представьте себе. А вы небось подумали, что я скажу, что у меня спид или еще что-нибудь в этом роде?

— Извините, госпожа Скотто. Боюсь, что домохозяйка из вас не вышла.

— А я и не веду домашнее хозяйство — его муж ведет. Мы ненадолго расстались, насколько — точно не знаю. — Она замолчала, а затем с понимающей улыбкой спросила: — Так что же ваш дружище Баркин рассказал вам?

— Что рассказал?

— Непонятно разве? Я предоставила ему удобный случай, и мы оба знаем, что он им воспользовался.

Я отдал должное проницательности и предусмотрительности. Она нарочно оставляла нас вдвоем, зная, что при ней Баркин говорить не будет.

— Он сказал, что ордена Воронцова на черном рынке не выставлялись.

— В таком случае вы, вероятно, правы, что мотив убийства — вовсе не грабеж. А еще что он говорил?

— Тот, кто пытался убить меня, не из местных уголовников.

Она задумчиво покачивала головой, пока официант расставлял шампанское и черную икру.

— Платит выигравший, — сказала она и попросила подать счет.

Официант объяснил, что все прислано в знак признательности, и, наполнив бокалы шампанским, положил в карман двадцать долларов, которые Скотто подвинула ему в качестве чаевых.

— Да, кстати, — небрежно спросила она, когда официант ушел, — вы когда-нибудь слышали фамилию Рабино? Майкл Рабино?

— Да нет, что-то не припоминаю. Звучит вроде как итальянская фамилия.

Она улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Она звучит как Рабиноу, — и продиктовала по буквам. — А происходит от Рабиновича. Дело было много лет назад, тогда он одно время работал на Мейера Лански.

— Лански? Не тот ли, что был в числе заправил рэкета на Кубе?

— Тот самый и единственный заправила. Рабинович уже готовился стать главарем рэкетиров, но Кастро, так сказать, не допустил его до престола. Он и болтался на Кубе как мелкая сошка, пока Лански не загремел. Тогда он воспрянул, сменил фамилию на Рабиноу и открыл собственное дело. Провернул все лучшим образом: теперь владеет сетью гостиниц в Лас-Вегасе, Атлантик-Сити, Рено, на озере Тахо…

— Что-то подсказывает мне, что он мог бы обучать кое-чему и людей Баркина.

— А мне что-то подсказывает, что он их уже обучает.

— Почему вы так считаете?

Скотто рассмеялась и сделала изрядный глоток шампанского, затем наклонила пустой бокал в сторону большого стола:

— А потому, что сидит он вон за тем столом.

Чуть обернувшись, я увидел группу западных бизнесменов — опознать их было нетрудно по сильно накрахмаленным рубашкам и сшитым на заказ костюмам. Они подобострастно внимали элегантному, с орлиным профилем мужчине лет шестидесяти с небольшим, который больше слушал, чем говорил, а отвечал повелительным кивком головы — либо да, либо нет. Очки без оправы удачно сочетались у него с легкой сединой, аккуратным пробором, густой загар придавал ему вид удачливого банкира, занимающегося инвестициями.

— Это тот тип, с вашим цветом лица и с моим орлиным носом?

— Он самый.

— У меня такое чувство, будто я уже видел его здесь раньше. — И я обвел рукой местное тропическое великолепие Карибского бассейна.

— Наверное, тут он вспоминает давно минувшие денечки.

— Или снова воссоздает их, — заметила она с некоторым подозрением в голосе.

— Так вы и за ним наблюдаете?

— Да, конечно, — подтвердила агент Скотто. Затем посмотрела прямо мне в глаза, довольно улыбнулась и добавила: — Агенты СБФинП наблюдают одновременно за многими людьми.


16


Когда мы вышли из клуба «Парадиз», уже стемнело, а температура опустилась намного ниже нуля. В такой вечер было бы неплохо, чтобы она затрахала меня вусмерть, согревая гладким чувственным телом мои озябшие телеса. Но с ее стороны никаких намеков не наблюдалось, а я поползновений не выказывал.

Наоборот, пожелав на прощание всяческих удач и, с саркастической улыбкой, пригласив навестить ее в Нью-Йорке, если соберусь приехать к брату в Лонг-Бич, она остановила такси и покатила — со своим выигрышем и едким юмором — к себе, в посольство США.

Я затопал к ближайшей станции метро, задаваясь вопросом, а не следит ли СБФинП и за мной, а потом переключился на другое: что может ждать меня дома? Вчера я был зол, подавлен и пьян в стельку, не говоря уже о том, что меня застукали с голой бабой. Наемный убийца сам убит, торгаши наградами быстро узнают, что он отправился на тот свет. Но теперь-то я, по крайней мере, знаю, что они не заказывали убийство, черт бы их всех побрал. Однако успокаиваться нельзя: тот, кто его заказывал, вряд ли остановится перед тем, чтобы прикончить меня. Нет и еще раз нет. Домой возвращаться никак нельзя. Там далеко небезопасно, да еще эта Людмила! Я же совсем забыл про нее.

Разыскав телефон-автомат, я набрал свой номер — трубку никто не снимает. А может, ей надоело похмеляться и она ушла к себе? Уверен, так и было. Где она живет, я понятия не имел, и теперь не узнаешь, а не ждет ли меня в квартире другой убийца? К тому же у нее можно было бы пожить некоторое время. Теперь любое место безопаснее, чем моя квартира. Даже у Веры и то лучше. Я понимал, на что нарываюсь, но все равно позвонил ей на работу.

— Алло. Это я.

— Я занята, Николай, — сухо ответила она.

— У меня неприятности. Нужно где-то отсидеться.

— Послушай-ка, я уже испила свою чашу до дна. А ты даже спасибо не сказал. Проси помощи у своих баб.

— Да не мои они бабы. Подожди, дай мне объяснить все. Я…

— Я уже сказала, Николай. Между нами все кончено.

В трубке что-то щелкнуло и затихло.

— Вера! Вера, слышишь меня? — закричал я в трубку и, прислонившись к стенке, почувствовал жалость к самому себе. Затем осторожно повесил ее, сжал кулаки в карманах куртки и поплелся в темноту.

Бесцельно брел я по улицам огромного города, замерзший, усталый, голодный, мечтая хоть о номере в гостинице. За временем я не следил, очнулся вдруг перед домом, где живет Юрий. Света в его окнах не было. Видно, он еще не пришел с работы. Поднимаясь на третий этаж, я все сильнее ощущал запах вареной капусты, от чего внутри меня все выворачивалось. Присев на подоконник, я стал поджидать его. Несколько часов прошло, когда наконец-то послышались на лестнице его тяжелые шаркающие шаги.

— Зачем же ты припер ее сюда, а не забросил в свою контору? — поддел я Юрия, как только в пролете показалась его голова.

— Уверяю тебя, я подумал об этом. — В руках Юрий держал увесистую авоську, набитую консервами. — Слинял сегодня с работы пораньше. Мама всегда составляет список продуктов, которые нужно купить к субботе.

— Что она теперь поделывает?

Юрий помотал затекшей рукой:

— Да старенькая она у меня, прожила долгую жизнь. — И, пожав плечами — дескать, сам понимаешь, — направился в комнату. — Кстати, извини меня, но нет никакой возможности достать их. — Это он оправдывался, имея в виду документы Воронцова.

— Да хрен с ними. Право слово. Я…

— Я уж так старался, поверь мне, — нудел Юрий, торопливо снимая перчатки и пальто. — Ничуть не удивлюсь, если их уже уничтожили.

— Ну и удивляйся себе на здоровье. Спасибо, что старался. — Я пристроился поближе к радиатору, которым можно было обогреть и Кремль.

Вся его квартира была чуть побольше моего спального алькова, но в своем отчаянном положении я, не задумываясь, поменялся бы с ним жильем.

— Вообще-то я заскочил к тебе не за документами, а потому, что хотел бы заночевать.

— Да? Почему же? Что случилось?

— Да ничего особенного. Для первого раза простительно: надрался в стельку и завалился в постель с другой бабой.

Юрий испуганно вздрогнул, кончики его усов поднялись чуть не до уголков глаз.

— Вера, как и следовало ожидать, засекла меня.

— Это естественно.

— Но, к моему несчастью, дело этим не ограничилось. Не успела она завестись как следует, а тут еще одна красотка заявляется. Высокая такая, живая, как ртуть. Глазищи — во, так и полыхают.

— Что и следовало ожидать, — опять прокаркал Юрий, снимая ботинки и пиджак.

— Вера лишь взглянула на нее, сразу психанула, швырнула в меня газету и выскочила как ошпаренная. И я стою, омерзительный алкаш с похмелья, растерялся, не знаю, что и делать: одна баба в постели, другая в дверях, третья в бегах. Конечно, погнался за Верой, уже пробежал полкоридора, и тут только до меня дошло, что лечу ей вслед абсолютно голый…

Юрий так зашелся смехом, что не мог вымолвить ни слова.

— Прости меня, старик, — наконец выдавил он. — А где и как ты умудрился подцепить эту, как ее…

Он не договорил, оставляя за мной право назвать имя.

— Людмилу-то? Я познакомился с ней на собрании начинающих лечение от алкоголя. Высидеть до конца там не смог, да и она тоже. Мы двинулись, не сговариваясь, в двенадцатый винный магазин на Вековой улице. А поход наш закончился у меня дома, где мы надрались как последние сволочи.

— А все остальное принадлежит истории, — заключил он, не переставая ржать.

Я, как баран, глупо качнул головой и заржал вслед за ним.

— Ну вот, — сказал Юрий, сразу став серьезным, — теперь мне понятно, почему ты не можешь попадаться Вере на глаза. Но почему не можешь пойти спать к себе?

— Кто-то пытается убить меня.

— Что и следовало ожидать, — меланхолично повторил Юрий, понимающе кивнув.

У него был вид терпеливого родителя, который всю жизнь посвятил воспитанию непослушного дитяти, но тот то и дело попадает в беду.

— Кто это, я и понятия не имею.

Юрий снова кивнул, вышел из комнаты и принес картонную коробочку ванильного мороженого и две чашки. Выложил в них по большой порции этого сладкого деликатеса и заполнил все персиковым бренди.

— Может, это пойло проймет твои жилы и охранит их от других неприятностей, — провозгласил он тост.

Остаток вечера мы провели, обсуждая мою встречу с агентом Скотто и подливая бренди в мороженое.

Утро встретило нас таким морозцем, что даже лобовое стекло у «жигуленка» Юрия было покрыто изморозью. Однако двигатель завелся без труда. Юрий подбросил меня к Крымскому мосту, а сам поехал к себе на службу.

При виде старинного здания на набережной меня охватила ностальгия, я даже забыл о наемном убийце. В этом четырехэтажном доме с серыми стенами, не видном из-за массивных опор автомобильной эстакады, был не так давно престижный Институт международных отношений, а ранее его занимал лицей в память цесаревича Николая, основанный в 1868 году моим прадедом М.И.Катковым. Мои родители гордились тем, что он учил лицеистов согласно демократическим принципам, а однажды даже совершил путешествие в Америку. Маленьким у себя дома я часами просиживал у окна и смотрел на проплывающие речные трамвайчики. В это время года их не увидишь. Лед на Москве-реке запер их в зимних затонах и будет держать там в плену до поздней весны.

Холодный ветер пробирал меня до самых костей, когда я ступил на подвесной Крымский мост. Так скорее можно добраться пешком до дома на набережной. Вот и он сам. Я торопливо прошел по вестибюлю со знакомыми шумами и запахами и вошел в лифт.

Дверь квартиры Taни Чуркиной открыла семилетняя девчушка с куклой Барби в руках. Она впустила меня и провела в кабинет Воронцова, где Таня, забравшись на стремянку, передавала вниз разные предметы бледнолицему мальчику, стоявшему среди стопок книг, бумаг, фотографий и бесчисленных коробочек. Он был немного старше сестры и посмотрел на меня с явным подозрением…

— Простите меня, ради Бога. Я не думал, что попаду в такое неурочное время, — сказал я Чуркиной, когда она спустилась вниз, чтобы поздороваться со мной. — Не знал, что вы переезжаете.

— Да нет же, не переезжаем. — По ее тону я понял, что у нее и мысли не было о переезде. — Просто нет сил заходить сюда. А дети вдвоем в маленькой комнатке. Теперь у каждого будет своя комната. Мой муж, я хотела сказать, бывший муж, должен был заняться этим. Но… — Она сердито насупилась и смолкла.

— Понимаю ваши трудности.

— У вас есть что мне сказать?

Я печально кивнул.

— Он умер. Мне нужно было сразу везти его в больницу.

— Пожалуйста, не надо, — запротестовала она. — У меня и без того достаточно горя. Меня интересуют папины награды. И ничего больше.

— На рынке их не продавали.

Она замолчала, держа книги в руках и глядя на меня с надеждой и в то же время с неверием в глазах.

— Значит ли это, что вы нашли ордена и медали?

— Нет. Это значит, что я уже тогда был прав. На черном рынке они не выплывали. И никогда не появятся.

— Почему не появятся? Для чего же тогда надо было их воровать?

— Чтобы представить убийство вашего отца как простой грабеж.

— Это что, новые домыслы? — возмутилась она и в сердцах бросила книги на пол. — Или у вас появились доказательства, что он был замешан в этом… как его… скандале, о котором вы упомянули?

— Нет, доказательств у меня пока нет. Но я готов спорить на что угодно, что он был замешан. Другое дело, на чьей стороне он находился.

— А что вы сами думаете, товарищ Катков?

— Что ваш отец либо урывал куски у государства, либо собирался разоблачить того, кто крал.

— Уверяю вас, скорее всего, второе.

— Это пусть милиция решает.

— Тогда, стало быть, больше и говорить нам не о чем, — заключила она и принялась разбирать и складывать книги и бумаги.

— И по-моему, не о чем, — ответил я, хитро подморгнув детям, которые не поняли, о чем разговаривает мама с незнакомцем, и на всякий случай стояли подальше в сторонке.

Уже уходя, я заметил на полу около письменного стола портфель. Точь-в-точь такой же, какой взял тогда Шевченко, чтобы унести к себе на службу документы Воронцова. У меня даже сердце забилось — а вдруг в нем что-то есть?

— Это что, милиция вернула портфель вашего отца?

— Да, когда я забирала его вещи.

— А вы открывали его?

Она лишь мотнула головой — нет, мол.

— Не возражаете, если я взгляну?

Таня внимательно посмотрела на меня, решая, как быть, а потом пожала плечами — делай, дескать, что хочешь.

Поставив портфель на стол и открыв его, я увидел толстый конверт из желтой плотной бумаги, в которых милиция обычно хранит вещдоки. В конверте лежали часы, бумажник, обручальное кольцо, деньги, монеты, чековая книжка, ключи, карандаши и авторучки, пачка сигарет, книжка в мягкой обложке и какие-то деловые письма — все, кроме нужных мне документов.

Затем я стал внимательно осматривать сам портфель. Отделения и карманчики оказались пустыми, ничего не было и в кожаных ячейках для авторучек. Но вместе с тем одна из них на ощупь была вроде твердой, словно в ней остался колпачок от шариковой ручки. Я запустил палец до самого дна и попытался вытащить колпачок. Сперва он не поддавался, но вот я подковырнул его и он вылетел из ячейки, словно маленький снаряд. Вылетел и покатился по лаковому паркету.

Детишки весело защебетали, засмеялись и бросились к нему. Мальчуган оттолкнул сестренку локтем, схватил предмет и подал мне.

Это не был колпачок от шариковой ручки — это была зажигалка, газовая зажигалка с эмблемой клуба «Парадиз».


17


Шевченко сидел за столом, обхватив ладонями чашку с чаем, и внимательно смотрел на зажигалку. Из кастрюльки на электрической плитке под окном поднимался пар. Было так холодно, что капельки воды, сгущаясь на стекле, замерзали, не достигнув подоконника.

— Она действительно была в его портфеле? — задумчиво спросил он. — Я же приказал своему сотруднику тщательно осмотреть портфель.

— Зажигалку нелегко было заметить, не придирайтесь к нему.

— Нечего оправдывать его промахи, — отрезал Шевченко, — как по-вашему, о чем может рассказать эта зажигалка?

— О том, что в тот вечер, когда его убили, Воронцов не встречался со старыми друзьями. Он сидел…

— Да, не был, — перебил меня Шевченко и самоуверенно поджал губы. — Несколько закадычных приятелей подтвердили, что он не встречался с ними уже несколько месяцев.

— Они говорят правду. Не знаю почему, но мне вдруг подумалось, что вместо этих встреч он ходил в клуб «Парадиз».

Шевченко насупился и взял со стола зажигалку.

— Значит, так думаете? Этот клуб известен, как место встречи ярых сторонников свободного рынка. Аппаратчики шастают туда на переговоры с западными бизнесменами, которые еще поят и кормят их за свой счет.

— А клубом заправляет мафия.

— Да, не только этим — и всеми другими клубами тоже. Но я не вижу, что это меняет в расследовании.

— Стало быть, Воронцов не говорил своей дочери, где он проводил время. Но почему?

— Потому что не хотел доводить до ее сведения, что он пьет дорогое шампанское и любуется на голых танцовщиц. Не исключено, что он, может, даже трахал какую-нибудь из них.

— Сомневаюсь, чтобы она знала о его махинациях со строительством нефтепровода, с отмыванием грязных денег.

Шевченко откинулся на спинку стула и искоса посматривал на меня.

— Не сомневаюсь, что эту малозначащую подробность вы раздобыли из личных сомнительных источников.

— Не малозначащую, а многозначащую, да будет вам известно, — парировал я, заранее зная, что за сим последует.

— Что и говорить, агент Скотто — женщина броская, — заметил он с легкой ухмылкой. — Вчера днем она заходила ко мне и кое-что рассказала о жульничествах с нефтепроводом. Она также упомянула, что сотрудники ее ведомства перехватили ваш очерк, когда его передавало информационное агентство.

— А чем вы ей ответили в порядке обмена информацией?

Отвинтив пробку с фляжки, он подлил в чашку с чаем немного водки.

— Почему вы вдруг решили, будто я ей что-то рассказывал?

— А помните, вы говорили, что вам надо еще над чем-то поработать?

— Я говорил, что нового ничего нет.

— Да ладно вам. Она бы не пришла сюда просто так.

— Верно, — нехотя процедил он после некоторого раздумья. — Возможно, нет ничего особенного. Но один из торговцев наградами, когда его раскололи, навел нас на одну обувную фабрику в Зюзино, которая после приватизации стала довольно-таки прибыльной. — Он помолчал немного, а потом добавил с сарказмом: — Уверен, вам, как адвокату свободного рынка, известно, как проворачиваются подобные дела.

— Разумеется, известно, и я буду рад разъяснить вам, — отрезал я, подделываясь под его тон. — Дирекция предприятия, чтобы выставить его на торги, доводит производство, что называется, до ручки и отказывается от приватизации. Тогда государство выставляет предприятие на торги. Усекли? Прекрасно. А как туда смог примазаться торгаш с черного рынка наград?

— А у него сестра работала на фабрике бухгалтером. Она спала с директором, пока не узнала, что тот женат. Он заставлял ее подделывать бухгалтерские документы, а рабочим запудрил мозги, представив фабрику убыточной.

— Стало быть, фабрика была объявлена банкротом, рабочие отказались ее приватизировать, а на торгах ее приобрели чужаки, подкупившие директора?

— Так все и произошло.

— Воронцов, видимо, унюхал, откуда ветер дует, и стал шантажировать директора, а тот, не будь дураком, укокошил обличителя.

— Да нет, все не так, — покачал головой Шевченко. — Нет. Все обстряпал ваш друг-приятель Рафик.

От удивления я даже рот открыл.

— И тут меня обскакал, так, что ли? Выходит, это Рафик угрохал Воронцова?

Шевченко еще раз кивнул, с таким видом, будто хотел сказать: а кто же еще?

— И как же вы доперли до этого?

— Сейчас покажу.

Он хватил глоток своего чая, встал, подошел к сейфу и стал крутить зашифрованный диск запора.

Я не знал, что и думать. Что же получалось? Директор обувной фабрики нанял Рафика? А может, его наняли пришлые, те, кто купил фабрику? У них теперь такая власть, что они запросто могут купить целую обувную фабрику. Чем больше ломал я голову, тем бессмысленнее становились мои рассуждения. Цельной картины не получалось. Лучше не буду сейчас думать, чтобы не свернуть голову. Я уже взялся за куртку, чтобы уйти, но тут в коридоре послышались чьи-то шаги. Затем мелькнуло вроде бы знакомое лицо. Через полуоткрытую дверь я увидел двух мужчин, они быстро шли по коридору и оживленно беседовали. Это же Древний, тот самый поганец из редакции «Правда», и его приятель из милиции.

В этот момент со стуком и лязгом Шевченко захлопнул тяжелую дверцу сейфа.

— Мы произвели обыск в комнате Рафика, — сказал он. — Правда, ничего особенного не нашли, не ясно, на кого он работал, но наткнулись вот на эти штучки.

И с этими словами из пакета для хранения улик вытряхнул на регистрационный журнал его содержимое. И вот передо мной, поблескивая во всей своей красе, лежат ордена и медали Владимира Ильича Воронцова. Увидев их, я прямо-таки обалдел и забыл о своем желании поинтересоваться, к кому здесь приходит Древний. Я уставился на них как баран из новые ворота, но все еще не верил себе.

— А вы уверены, они принадлежат Воронцову?

Шевченко перевернул один из орденов и сунул его мне под нос.

— Читайте его фамилию на оборотной стороне.

— Стало быть, Рафик знал, что я разыскиваю ордена, и знал этих людей на черном рынке? Может, он сам приобрел их и затеял игру, чтобы поднять на них цену? Конечно же, он явный мошенник, а также…

— Мошенник? — Шевченко иронически хмыкнул. Затем взял из папки компьютерную распечатку и положил ее передо мной. Между фотографией Рафика и отпечатками его пальцев были незаполненные графы. — По нашим данным, Рафик Оболенский — между прочим, это одна из его вымышленных фамилий — профессиональный наемный убийца, много лет выполнявший «мокрые дела» по заданию КГБ. А когда эту контору разогнали, стал «работать», как говорится, на вольных хлебах, по заказам.

Меня как обухом по голове хватило, я залопотал, заикаясь:

— Но… но он ведь говорил… что сидел в лагерях… ГУЛАГа… Он… это…

— Да, где-то сидел. Думаю, и там его использовали как стукача и подсадную утку. — Не справившись с искушением поддеть меня, Шевченко добавил: — Вы можете подтвердить, что он был большим мастером втираться в доверие.

— Об этом его умении нужно целую книгу писать.

— Точно. Факты — упрямая вещь. Мы прихватили в пивном баре его пистолет. Это, кстати, 9-миллиметровый «стечкин», что навело нас на мысль произвести контрольные выстрелы из его оружия и сравнить пули с теми, которые попали в Воронцова. — Он вынул из досье фотографии и протянул их мне. Две рядом стоящие сильно увеличенные пули, из них одна немного деформирована. Стрелки и пояснения отмечают наиболее схожие места на пулях. — Как видно, характерные особенности совпадают между собой.

Я лишь молча кивал, чувствуя себя болван болваном.

— Они держали вас на коротком поводке, Катков. Вместо медалей вам достались бы эти пульки. Рафик был неплохим пастухом, он отменно пас вас.

— Они? Вы сказали они? Кто они такие?

— Пока понятия не имею. Вероятно, решив убить журналиста, который писал, что скандал может вызвать обратный эффект, они хотели придать большую достоверность его утверждениям. А когда вы не попали в расставленные сети, у них не осталось иного выбора.

— Но зачем убивать нас обоих? Почему бы Рафику одному не чпокнуть меня?

— А потому что он знал того, кто заказывал убийство. Они решили избавиться от него, разорвать цепочку — и концы в воду. Наибольшую опасность для заказчиков всегда представляет цепочка связей исполнителя. Кто знает, что там у них было? Может, они обозлились, что он присвоил ордена? А может, перепугались, узнав, что он собрался продать их Чуркиной? Может, даже не предполагали, что гангстера, убивающего Рафика, самого убьют? Я почему-то думаю, что не мы, а он должен был отыскать медали и ордена.

— Просто не верится, — пробормотал я. И тут меня озарило: — Аркадий Баркин. Я был пешкой в его руках, он вертел мною как хотел.

— Может быть, и так, но я сомневаюсь, что все это дело его рук.

По тону Шевченко можно было понять, что он чего-то не договаривает. Он взял сигарету и принялся в раздумье постукивать ею по столу, уминая табак в гильзе.

— Почему же не может? Давайте дальше, черт возьми. Не надо играть со мной.

— Ну ладно. Тогда почему ваш очерк стал для него опасным? — спросил он самого себя. — Я имею в виду то, с чем Баркин связывал его? С тем, что у Воронцова было несколько встреч в его клубе? Этого маловато, к тому же у Баркина под рукой целая банда головорезов. — Остановившись, он прикурил сигарету от газовой зажигалки Воронцова, с наслаждением выпустил через ноздри табачный дым, как-то самодовольно ухмыльнулся и сказал: — И у него не было необходимости выписывать наемного убийцу из Израиля.

— Стало быть, тот малый в узком пальто — израильтянин?

Шевченко многозначительно кивнул.

— Он остановился в гостинице «Националь» под фамилией Голдман, но нам стало известно, что при регистрации в гостинице он предъявил поддельный паспорт — в паспортном контроле в аэропорту человек с такой фамилией не числится.

— Тогда вероятно, что фальшивый и тот паспорт, который он предъявил при въезде к нам, значит, он мог приехать из любой страны.

— Вполне разумный вывод. Я думал об этом, пока не получил заключение от судебно-медицинского эксперта — ее у нас Ольгой зовут Она заметила, что покойник совсем недавно подвергся обрезанию. Мои информаторы из московской еврейской общины сообщили, что этот ритуал у взрослого не совершался здесь целую вечность, но…

— Не совершался с того дня, когда ваши кремлевские вожди запретили религиозные конфессии.

— …но обрезание стало в некотором роде желательным для лиц мужского пола, эмигрирующих в Израиль. Эта варварская церемония служит своеобразным пропуском, если вам так угодно. — Лицо его исказилось от притворной сочувственной боли. — Ничуть не удивительно, что вы предпочли остаться здесь, а не присоединяться к эмигрантам.

— Да ладно вам. Тут без меня вы бы просто пропали. Шевченко улыбнулся, радуясь, что уколол меня.

— Давайте вернемся к этому незадачливому стрелку, — предложил я. — Вполне возможно, что он уже давно работал на Баркина и его привезли сюда специально чтобы было все шито-крыто. Разве не так?

— Возможно все, что угодно. Как только установят его личность, так мы сразу узнаем, не из тех ли он списанных спортсменов, которых вы так обожаете?

— Из спортсменов он или нет, это не столь важно. Но его, должно быть, нанимали те же самые люди, на которых работал и Рафик.

Шевченко лишь вздохнул, иронически хмыкнув:

— Блестяще. Таким образом, мы сузили круг подозреваемых до тех немногих, которым стал известен ваш очерк, переданный ТАСС.

— Это верно, — заметил я, начиная раздражаться. — Таким образом, нужно исключить из этого круга всех замешанных в махинациях с обувной фабрикой. О ней в моем очерке нет ни слова, как ничего нет и в документах Воронцова — вы сами это говорили.

— Вот видите. Потому-то я и говорил, что нет ничего нового.

Шевченко натянуто улыбнулся, поежился от холода и пошел включать термообогреватель. Он вертел на нем ручки и так и сяк, пыхтел, стараясь выжать побольше тепла. Из-под клапана на радиаторе выбилось слабенькое, усталое шипение, потом там что-то неясно забулькало и заклокотало.

— Так на чем мы остановились? — спросил он.

— На том, как сузить круг подозреваемых. Агент Скотто упоминала фамилию Рабиноу?

— Собственно говоря, называла, но никак не связывала с Воронцовым. Сказала только, что он околачивается в «Парадизе», когда бывает в Москве. А вам что-нибудь известно о нем? Раньше я никогда не слышал этой фамилии.

— Я тоже, но следователь-то вы. А в документах Воронцова он упоминается?

Он лишь мотнул головой — дескать, нет, и пояснил:

— Я просматривал их несколько раз и не припомню, чтобы где-либо мелькнула фамилия Рабиноу или Рабинович.

— А вы сказали об этом Скотто?

— Сказал, но она все равно попросила показать бумаги.

— Скотто и меня о них спрашивала.

— Я сказал, что документы отправлены назад, в Министерство внутренних дел.

— Неужели? Когда же? Вчера вечером их там еще не было.

— Вот расписка об их передаче. — Он полистал бумажки в папке и вынул зеленый бланк с многочисленными графами и подписями. — Еще раз говорю, что вы беседовали не с теми людьми. Источники ваши ненадежны.

— Он только один, но голову дает на отсечение, что документы уничтожены. Я тоже так думаю.

— А если они все же там?

— Если они все же там? — задумчиво повторил я. — Можно подумать, что тогда у вас было бы поменьше забот.

— Тогда бы они были не в моих руках.

— Да будет вам. Происходит нечто более важное, чем просто грабеж, хоть и с убийством, и вы это прекрасно знаете. А что получается? О чем говорят результаты баллистической экспертизы пулевых отверстий? О том, что налицо попытки представить все как обычный грабеж. А вы на это даже внимания не обращаете.

— Ну уж извините, товарищ Катков. Этим занимается не отдел по борьбе с преступлениями, а подразделение по расследованию убийств. Прежде чем меня подключили бы к расследованию, вас бы уже двадцать раз убили. — Он сдавленно хмыкнул, радуясь собственной шутке. — Но поскольку очерк пошел гулять по свету, поводов убивать, чтобы заткнуть вам рот, не так уж и много, правда?

— Однако сами вы не очень-то верите тому, что в нем написано.

Шевченко только сверкнул глазами.

— Все ли я спросил? Да, а как ваше продвижение по службе? Что там произошло… — Я не стал договаривать, видя, что его не интересует эта тема. — Наверно, Годунов все же получил повышение, а?

Шевченко как-то безвольно кивнул.

— Извините меня, — пробормотал я в смущении, но тут вспомнил, как в машину к нему подсаживалась Вера.

— Не волнуйтесь, я буду по-прежнему придерживаться нашей договоренности, — сказал он, ошибочно истолковав мое огорчение. — Ну а теперь, с вашего позволения… — Шевченко не докончил мысль и начал укладывать награды в пакет. — У меня назначена встреча.

— Одна такая у вас уже состоялась, когда я был здесь в прошлый раз. Вы оба, должно быть, договорились заранее.

Он замер и посмотрел на меня.

— Что вы имеете в виду?

— А ничего, — ответил я, не желая раскрываться первым.

— Не знаю, Катков, вашей проблемы. Если есть что сказать, говорите прямо.

— Ну эта, Вера Федоренко…

Он непонимающе глянул на меня:

— А что Вера Федоренко?

— В ту ночь, когда я привез Рафика в морг, вы вместе уехали в своей машине. Помните?

Он сделал возмущенное лицо.

— Мы уехали по сугубо служебным делам.

— Да-да, разумеется, по служебным, я так и думал.

— Ай, Катков, Катков! Не пристало зрелому мужчине ревновать, как зеленому юнцу. Вы, может, вспомните, что я наложил на нее дисциплинарное взыскание, а тут…

— Необоснованные действия. Никому не нужные суровые меры…

— Вера Федоренко тоже так считала. Она была здесь, когда вы заявились в морг с трупом Рафика.

— Ну а… что потом? Вы, стало быть, решили увезти ее, чтобы договориться с ней, как все это представить?

— Да нет же. Чтобы не мерзнуть. Мы оба продрогли до костей. Я все время ищу какую-нибудь причину, чтобы только выбраться из этого морозильника. Вы же знаете, все эти дни мне приходилось ужинать в одиночку, так что…

Он замолк и как-то вяло пожал плечами. Я смерил его пристальным взглядом.

— Хотите — верьте, не хотите — не верьте, Катков, — сказал Шевченко, укладывая в пакет последнюю медаль. Глянул на наручные часы и, насупившись, подвинул мне бумажный бланк: — Вот здесь распишитесь.

— Зачем? Что это за форма такая?

— А вот зачем. — Он передал мне пакет. — Рафик убит. Трупы мы под суд не отдаем. Да и как свидетели они не годятся. Я намеревался вначале отдать награды Тане Чуркиной, а потом заехать за дочерьми. А по вашей милости я опаздываю. Так что передайте их Татьяне сами.

Вначале я даже растерялся, но только потом до меня дошла вся искренность его намерений.

— Да никакой вы, оказывается, не подлец. На него вы явно не тянете.

— Простите, не понял? — спросил Шевченко.

— Да кое-кто говорил, что вам никогда не бывать начальником. Так оно и есть.

— Что-то я не усматриваю здесь никакой связи.

— Вы могли бы вернуть ей медали завтра и сами, разве не так?

— Полагаю, что мог бы.

— И за чем же дело?

— Вы хотите, чтобы я сказал, почему не делаю этого?

Я кивнул, с трудом сохраняя серьезность.

— Ладно, скажу, — проворчал он и пошел надевать пальто. — Я подумал, что, пожалуй, вам самому хочется проделать эту процедуру.

Пошарив по карманам куртки, я извлек октябрятский значок с Лениным, подаренный одним из торговцев наградами.

— Шевченко! — позвал я, а когда он повернулся, кинул ему значок. — Спасибо!

Он на лету ловко поймал значок и открыл кулак. Увидев портрет маленького Ленина в центре красной звездочки — кудрявые светлые волосенки и пухлые щечки совсем не вязались с зажигательным образом пролетарского вождя, — Шевченко улыбнулся и сказал:

— Все остальное готовится для передачи вашему обожаемому Борису Ельцину и станет поценнее, чем эти ордена и медали.


18


Высокопоставленный государственный служащий — мертв.

Бывший наемный убийца КГБ — мертв.

Наемный убийца, прибывший из Израиля, — мертв.

Российский журналист — едва не убит.

Пахан московской мафии.

Неизвестный, сотрудничающий с мафией.

Агент министерства финансов США.

Подборка документов исчезла.

Шикарный ночной клуб.

Скандальная история с приватизацией.

Нефтепровод строится на отмытые грязные деньги — подробности пока не известны; эти махинации, связанные со строительством, станут сенсацией; Сергей получит возможность использовать свой кричащий заголовок «УБИЙСТВО РАДИ НАЖИВЫ» вместе с внушительным снимком орденов и медалей — Чуркина пока может и подождать. Сейчас я пойду к Юрию и засяду за репортаж. Если его опубликуют, бояться мне нечего. С Шевченко согласовывать ничего не буду. О репортаже будут судить по тому, как он написан, то есть по мастерству автора, а не по срокам, в которые он уложился. Отпускаю себе на работу целых два дня.

Юрий, так и не сумевший раздобыть документы, прихватил из МВД кое-что нужное — пачку новехонькой копирки. В субботу на рассвете, как всегда, он уезжал в колхоз к матери. Я проработал почти всю ночь — оставалось еще раз пройтись по всему тексту и несколько подсократить его.

— Не возражаешь, если я прокачусь вместе с тобой? Может, свежий воздух проветрит мне башку. К тому же твою мать я не видел уже целую вечность.

— А она все время спрашивает о тебе, — ответил Юрий, пока я облачался в куртку и шел к двери. — Но учти: я могу остаться у нее на всю субботу и воскресенье.

Это уже остановило мой порыв. С виноватым видом я покосился на пишущую машинку.

— Стало быть, на целый уик-энд?

— Да. Я обещал маме вычистить хлев. Только не говори потом, что я тебя не предупреждал.

— Спасибочки. Похоже, мне лучше не ехать.

— Я так это и знал, — заметил Юрий и, прихватив поклажу, пошел к двери. Но я его остановил: был еще вариант.

— Юрий! Юра, подожди.

Положив черновики и чистовой материал в кейс и подхватив под мышку его пишущую машинку, я поспешил вслед за ним — совсем не плохо мне смыться из города на несколько дней.

Старенький «жигуленок» покатил по Ярославскому шоссе. Весь путь я оглядывался назад — не увязался ли кто следом. Юрий сосредоточенно помалкивал за рулем, но долго не выдержал:

— Что-нибудь не так?

— Да нет, все в порядке. От старых привычек так скоро не избавишься, особенно когда тебя пытаются убить.

— А я уже забыл.

— Мне нельзя этого делать.

Проплутав немного по запутанным улочкам небольшого городка, мы повернули на запад. Проехав еще километров десять, Юрий свернул на грязную проселочную дорогу, с двух сторон обсаженную деревьями, гнувшимися сейчас под напором ветра. У покрытых изморозью сосенок дорога разветвлялась. Одна, извиваясь по пригорку, вела к вместительному скотному двору и надворным постройкам, другая — к старенькой бревенчатой крестьянской избе. Видавший виды почтовый ящик около калитки был без фамилий жильцов. Мать Юрия обитала здесь с рождения целых восемьдесят шесть лет, и все почтальоны знали, чей это дом.

— Коленька! — Она обняла меня, словно родного сына. Маленькая, вся в морщинах, подслеповатая, отчего все время косила глазом, она была для меня олицетворением всей России-матушки.

Субботу и воскресенье топилась печка с чугунной плитой, наполняя избу неповторимыми ароматами. Юрий, как и обещал, вычистил скотный двор, вернее, конюшню. Зачем он это делал? Ведь поля не распахивались десятилетиями, и вряд ли можно было рассчитывать, что в предстоящую весну что-нибудь изменится: их распашут и будет куда вывозить навоз. Все эти дни я любовался тем, как на просторе падает снег — совсем не так, как в городе, — и писал новый очерк. Я уже вносил в готовый текст кое-какие поправки, когда Юрий вернулся из сельпо, где продавались бакалейные товары: одежда, скобяные изделия, водка и дешевые вина.

— Вот и готово! — С победным видом я поставил последнюю точку, вытащил листы из каретки машинки и повернулся к Юрию. — Не хочешь ли прочесть?

— Да я уж читал, — как-то загадочно ответил он с растерянным видом.

— О чем ты говоришь?

Он протянул мне газету. Это был вчерашний номер «Правды». В центре первой полосы красовался броский заголовок: «УБИЙСТВО РАДИ НАЖИВЫ». И автор — М.И. Древний.

Я почувствовал себя так, будто меня всего выпотрошили. Потом меня охватил гнев. В очерке было все, что я говорил Шевченко и что говорил он мне, и даже более того: упоминалась информация анонимного источника, поставившего под сомнение честность Воронцова; выдвигались обвинения против аппаратчиков МВД, которые на партийные деньги приобрели для себя доходные предприятия. Автор очерка утверждал: убили Воронцова из-за того, что он раскрыл махинации аппаратчиков и принялся их шантажировать.

Ясно было, как дважды два — четыре, что безымянного источника, допустившего утечку служебной информации, звали не Шевченко, а Годунов, и был он из управления по борьбе с экономическими преступлениями, и прочили его теперь в начальники следственного управления.

— Очень жаль, — сказал Юрий ломающимся от волнения голосом, — но я чего-то недопонимаю.

У меня хватило сил лишь на то, чтобы пожать плечами. Судя по всему, Шевченко придерживался нашей договоренности, а вот Сергей, черт бы его побрал, явно не держал обещаний. Да как он позволил этому сопливому наглецу украсть мой материал и опубликовать очерк? Почему тиснул этот заголовок? Да, Сергей говорил о себе, что он безжалостен и беспощаден, но и я никогда не обольщался…

Задохнувшись от гнева, отбросив газету в сторону, я схватил телефон и набрал номер редакции «Правды».

— Мне Сергея Мурашова, — буркнул я в трубку, но секретарша ответила, что его нет на месте и она не знает, когда он придет.

— Что-что? Ну так передайте, когда он придет, что звонил Николай Катков и сказал, что он порядочная сволочь.

Разозлившись вконец и уже ничего не соображая, я со стуком швырнул трубку. Юрий вопросительно глянул на меня.

— Сергея сняли с работы.

У Юрия даже усы зашевелились.

— И догадайся, кто сел на его место?

— Наверное, тот сопляк паршивый?

Я мрачно кивнул.

— И что теперь ты намерен делать?

Этого я не знал. Удар был слишком неожиданным и болезненным. После того как я отмотал срок в лагерях ГУЛАГа, так глубоко и чувствительно меня еще не обижали.

— Клянусь, я задушил бы его голыми руками.

— Да будет тебе. — Юрий замолк, дожидаясь, когда я поостыну и буду способен прислушиваться к его словам. — Как знать, может, тот, кто охотится на тебя, теперь переключится на другую личность и тебя минует беда.

В словах Юрия что-то есть. Теперь под очерком фамилия того сопляка, а не моя. И если мои убийцы захотят отомстить… Я даже улыбнулся при этой мысли.

В воскресенье, ближе к вечеру, мы пустились в обратный путь. Всю дорогу молчали. Дома Юрий сразу плюхнулся в кресло перед телевизором с фирменным стаканчиком любимого мороженого. Меня же одолевала тоска, усилившаяся после вечерних «Новостей». Передача шла на фоне огромного, во весь экран, портрета Бориса Ельцина. Я слушал ведущего:

«При выходе из зала, где проходила очередная бурная сессия парламента, президент Ельцин, окруженный толпой журналистов, не стал комментировать слухи о том, что правительства стран «Большой семерки» собираются отказаться от предоставления нам помощи на миллиард долларов. Он сказал также, что не читал в «Правде» очерк о скандале в Госкомимуществе, но подчеркнул необходимость пресечения отлива капитала за рубеж и значительного увеличения частных капиталовложений в экономику страны с целью ее стабилизации и дальнейшего роста».

При этом во весь экран зажглись красные буквы «СКАНДАЛ», а портрет Ельцина постепенно померк.

«Тем не менее начальник следственного управления Евгений Годунов провел сегодня пресс-конференцию, на которой подтвердил, что в Госкомимуществе ведется следствие. Он также воспользовался микрофоном, чтобы выразить свое недовольство действиями средств массовой информации».

Я так и впился глазами в лицо человека, появившееся на экране. На вопросы журналистов отвечал тот самый неопрятный, неприятный тип, которого я видел тогда в Главном управлении милиции вместе с Древним. Я ничего не понимал. Да, Сергей был прав. Сопляк был связан с Годуновым! Крематорий Годунов! Да я бы с превеликим удовольствием сам сжег его в синем пламени.

«Это серьезное, болезненное дело, а не материал для подкормки бредовых мыслей некоторых журналистов, — поучал Годунов хриплым, суровым голосом. Операторы показали его лицо крупным планом, среди реденьких зубов мелькнула золотая коронка. — К нему надо подходить осторожно и осмотрительно, как оно того и заслуживает».

— Милицейский инструктаж, как надо заметать следы, — с усмешкой заметил Юрий.

«К тому же еще, — заливался соловьем Годунов, рисуясь перед телевизионными камерами, — должен сообщить, что виновный в утечке конфиденциальной служебной информации будет выявлен и сурово наказан».

— Как же, накажут, — пробормотал Юрий.

— Вот подонок, сам и организовал эту утечку, — с горечью прошептал я. Многое стало мне ясно. Докладную записку составил Шевченко, Годунов снял с нее копию, переделал, как ему требовалось, и научил того дурачка из «Правды», как и что писать.

Я тупо уставился на телевизионный экран. Фигуры и лица расплывались, словно в тумане. До меня доносились отдельные несвязные слова. Мне жуть как захотелось умыть руки, не обращать внимания на всю эту дьявольскую кутерьму. Неплохо бы для начала вернуть Чуркиной ордена и медали.

Я звонил ей несколько раз, но трубку никто не брал. Должно быть, она куда-то уехала, скорей всего, на загородную дачу. Я не был дома уже почти неделю. Там, поди, холодно, тоскливо, да и поговорить не с кем, но мне вдруг остро захотелось оказаться у себя. Я, как раненый зверь, мечтал о своей норе, чтобы зализать раны и подлечиться. Юрий захотел подвезти меня, но по дороге прошла снегоочистка и завалила «жигуленка» снегом по самые ручки дверей. Битых полчаса мы откапывали машину, а откопав, не могли завести движок — зима всегда припасает свои коварные подлости напоследок, когда москвичи уже устали от снега и холода.

Кончилось все тем, что я остался у Юрия ночевать, а утром взял такси. Стекла у машины были серенькие, грязноватые, как и небо над Москвой, как улицы, по которым мы проезжали, как, собственно, весь город в эту пору года. Серенькие, в унисон моему настроению. Даже в Люблино настроение у меня не улучшилось.

Возле дома я заметил крытый грузовик. Со ступенек лестницы спускались двое мужиков, на плечах у них был свернутый в рулон ковер.

Я попросил таксиста не отъезжать от дома на тот случай, если меня начнут убивать. Но кто? Древний из «Правды» убивать меня не собирался, того израильтянина в узком пальто на свете уже нет. Старых спортсменов в кожаных куртках поблизости не видно. Нет и «Вольво» с мордоворотами в темных очках «Рей-Бан». За домом никто не следит.

Таксист повернул за угол, чтобы развернуться, а в это время двое грузчиков тащили с лестницы тяжеленный гардероб. Развернувшись, таксист остановился сзади грузовика. Я сунул ему кучку скомканных сторублевок и поспешил в дом, мимо грузчиков. В глаза мне бросилось, что вроде гардероб-то знакомый.

— Эй, ребята! Куда это вы его тащите?

— Как куда? В машину, — проворчал здоровенный малый. — А что такого?

— А то, что гардероб-то мой, а я не помню, чтобы собирался переезжать. Тут, по-видимому, какая-то ошибка.

— Да нет тут никакой ошибки, товарищ, — прорычал он. — Мне дали команду вынести отсюда все и отвезти на склад.

— А вы часом не ошиблись адресом?

Он опустил свой край гардероба, который с тяжелым стуком плюхнулся на обледенелую ступеньку, затем устало потащился к машине и рванул дверь.

— Вот смотри, — размахивал он сколотой пачкой заказ-нарядов. — Вот эта улица, дом одиннадцать, второй этаж, прямо. Фамилия Катков, верно?

— Да, Катков я и есть, — подтвердил я, совершенно сбитый с толку. Впервые за многие годы меня выселяют из квартиры. Но так ведь делать нельзя, и плачу я аккуратно.

— Мне наплевать, что у вас там написано. Тащите гардероб туда, где взяли. Тащите все назад, — потребовал я, заметив, что они успели погрузить уже большую часть моих вещей.

— Хорошо, отнесем, если заплатите за погрузку-разгрузку.

— За погрузку-разгрузку? Не буду ни за что платить. Тащите вещи назад, пли вызову милицию.

— Будем даже рады. У вас впереди девяносто дней, а если не заплатите за хранение, все вещи пойдут с молотка. Если же вырученных денег не хватит, мы вызываем милицию. Не обессудьте, таков закон.

— Послушайте, я знать не знаю, что здесь происходит, но…

— Николай! Николаша! — В вестибюле стояла старушка Парфенова и звала меня, помахивая свернутой газетой.

— Одну минутку, бабушка, — крикнул я, не желая расставаться со своими вещами.

— Николай! Николаша, дело срочное и важное!

— Не уезжайте, пока не вернусь, — бросил я грузчикам и заспешил к дому по обледенелому тротуару.

— Тут тебя искали, приезжали, — сразу сказала бабушка.

— А кто, не знаете?

— Да несколько дней назад, я и не помню. Где ты болтался? Я же не видела тебя цельную неделю.

— Ну извините, извините… Уезжал я из Москвы. А на кого они хоть похожи-то? Приезжали на шикарной машине? В кожаных куртках? В кроссовках?

Старушка лишь пожала плечами, в глазах у нее промелькнула настороженность.

— Да, вспомнила. Двое их было. А может, трое.

— Какие они? Высокие или низкие, толстые или худые? — Грузчики в этот момент пошли за другими вещами. — А случаем, не милиционеры?

Парфенова опять пожала плечами.

— Темные очки. Темные очки и бритая голова, — только и смогла припомнить она и зашаркала в свою квартиру.

Темные очки? Бритая голова? Я двинулся вслед за ней, ломая голову: уже не тот ли мордоворот в очках «Рей-Бан» приходил по мою душу? В комнате у нее ничего не было, стоял лишь колченогий столик да лежали три упакованные корзины.

— Что у нас, черт бы все побрал, происходит?

Она вытащила из-под руки свернутую в трубочку газету и тяжело опустилась на корзинку.

— Вот я и говорю: в черных очках и голова бритая.

— Да нет, я спрашиваю, почему хозяйничают здесь грузчики? — В этот момент они несли через вестибюль мой письменный стол, отчего я опять заволновался: — Да они же выносят все мои вещи!

— Ах, вы про это, — как-то буднично заметила бабушка, словно я поинтересовался погодой. — Да нас всех должны выселить не позднее нынешнего дня. Грузчиков, должно быть, нанял новый владелец…

— Как это, новый владелец? — остолбенел я от неожиданности.

— Ну, ведь особняк-то наш продали.

— Как продали?

— Да знаете вы как. Сами же мне говорили, что по закону теперь он частная собственность, — качнула она головой, качнула неодобрительно.

— Я-то знаю, но вместе с тем…

— Купил его один из тех, о ком вы все время говорите, как это называется? Свободное… чего свободное-то?

— Свободное предпринимательство?

— Во-во, он из маклеров, — презрительно шепнула она, употребив это немецкое слово вместо английского «брокер». — Такие молодые симпатичные люди, как-то они приходили сюда и сказали, что купили наш дом у государства.

— У государства?

Она лишь кивнула в подтверждение.

— Но ведь до того, как коммунисты конфисковали это здание, оно принадлежало вашим родителям, так ведь?

— Его построил еще мой дед, — тоскливо вздохнула бабушка.

— В таком случае в первую очередь только вы имеете право владеть домом. А у них такого права нет.

Она опять вздохнула, на сей раз безропотно — дескать, что поделаешь.

— Они, Николай, делают все, что захотят. Теперь уже поздно переигрывать. Должно, кого-то они подкупили, чтобы переделать документы на право владения. Как будто вы не знаете наших подонков из ЖЭКа, — запричитала она, проклиная на чем свет стоит мелких служащих домоуправления. — Почему же вы не предупредили меня раньше?

— Я вообще об этом впервые слышу, — резко ответил я, с трудом удерживаясь, чтобы не психануть.

— Ну как же, я же, помнится, говорила.

— Нет, нет и нет, бабушка. Может, и говорили кому, но не мне. Вы что-то хотели сказать, даже несколько раз, да так и не вспомнили.

— Да ты всегда так занят, Николай, поди, и забыл, а я тебе говорила. Кажется, они хотят сломать дом, построить тут кафе и продавать пирожки с начинкой из сыра и помидоров рабочим с нефтеперегонного завода.

И она протянула мне рекламный листок, где говорилось, что здесь открывается новая пиццерия для москвичей.

Я собрался с духом и поднялся наверх в свою комнату. Там было так пусто и жутко, будто я никогда и не жил здесь. Если бы я не знал, что произошло, то мог бы подумать, что сотрудники КГБ провели очередной пресловутый обыск. Обычно он начинался с того, что среди ночи раздавался стук, иногда дверь просто взламывали или срывали с петель. Орда кагэбэшников, расталкивая перепуганных жильцов, начинала переворачивать кверху дном весь дом, а затем выносить и увозить все, что попадалось на глаза. Предметы, которые агенты считали вещдоками — к примеру, запрещенные книги, — педантично регистрировались в специальных журналах.

Несколько минут я бессильно стоял посреди этого разгрома, потом медленно спустился в вестибюль. Старушка Парфенова зашаркала вслед за мной, кутаясь в теплый платок.

Грузчики, закончив свою роботу, уже закрывали задний борт грузовика. Я упросил их обождать немного, пока не разыщу свои пишущую машинку и чемодан, который второпях набил кое-какой одеждой из гардероба.

Мы с Парфеновой долго смотрели ему вслед — колеса грузовика ушли глубоко в снег под тяжестью нашего груза. Она поплотнее запахнула платок и внимательно посмотрела на меня.

— Знаешь, Николаша, когда еще я была маленькой, мама сказала мне замечательные слова. В то время я не понимала, какие они замечательные. Знаешь, что она говорила, когда мне не удавалось поступать по-своему?

— Откуда мне знать, понятия не имею.

Она сморщила лоб, нахмурилась, а потом назидательно покачала пальцем:

— Осторожно загадывай желания, кто знает, а вдруг они сбудутся наяву.

Я печально кивнул — вот бы мне проницательность ее матери.

— А у вас есть место, где жить-то?

— У меня сестра в Ленинграде. — По ее тону было видно, что она так и не привыкнет называть этот город Санкт-Петербургом.

— Вот и прекрасно, — сказал я после неловкого минутного молчания. — Спасибо вам, бабушка, за все хорошее. Берегите себя.

В ответ она обхватила меня костлявыми руками и крепко прижала к себе, чего я никак не ожидал.

С пишущей машинкой в одной руке, с чемоданом в другой я поплелся к станции метро. Кейс укатил вместе с другими вещами на грузовике. А мне куда деваться?

Ветер крутил снег во все стороны, словно олицетворяя мое противоестественное состояние. Бездомный. Неудачник. В кармане ни рубля. Неужели придется пополнить ряды тем пропавших душ, которые распродают на перекрестках последние шмотки, чтобы купить еды подешевле? Профессия меня не кормит. Я чувствовал себя одиноким, потерянным, поставленным перед необходимостью начинать жизнь сначала.

Может, позвонить Вере? Но она наверняка отошьет меня. Общество начинающих лечение алкоголиков? Это идея. Может, Людмила случайно там? А если ничего не получится, попрошусь переночевать у Юрия.

Прикидывая варианты, я вдруг услышал голос бабушки Парфеновой:

— Николай! Николаша! Совсем забыла сказать, — торопилась она, доставая из-под платка свернутую в трубочку газету. — Нашла у гардероба, когда грузчики его отодвинули.

— Там, говорите?

Она кивнула.

— Ну, это старая газета, бабушка, недельной давности. — Я вспомнил, как Вера в сердцах швырнула ее. — На кой черт она мне сдалась?

— А я-то подумала, ты нарочно спрятал ее, чтобы сохранить или для чего другого.

— От кого прятать-то?

— А разве не от тех, которые приходили и искали тебя? Знаешь, я еще подумала, что ты боялся, как бы они не начали обыскивать твою комнату.

— Так они что, обыскивали?

— Да вроде нет, а если бы начали, то уж наверняка нашли бы вот это. — Она сняла резинку с газетного свертка и развернула его — внутри был конверт.

Я поставил на землю пишущую машинку и чемодан, взял конверт, открыл его и вынул листы. Глаза у меня от удивления просто на лоб полезли.

— Что там? Что-то важное?

Я лишь выразительно кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Мое желание сбылось наяву, — только и смог я выговорить, когда ко мне вернулось дыхание.

В руках у меня были документы Воронцова.


19


— Так говоришь, Парфенова передала? — изумился Юрий, когда документы из чемодана перекочевали на его рабочий стол.

Служебный кабинет Юрия в Министерстве внутренних дел намного больше его крохотной квартирки, завален похожими на поникшие флаги и знамена длинными листами, испещренными математическими выкладками и экономическими прогнозами, полученными с помощью допотопного компьютера и принтера с крутящейся кареткой, дребезжащей, как скорострельный пулемет. Распечатки прилеплены даже к стенам кабинета.

— Как же эта древняя старушка умудрилась добраться до документов?

— Да это Вера умудрилась. — И я мрачно рассказал историю о том, как газета попала к бабушке.

Юрий слушал с живым любопытством.

— Чем же ты недоволен? Радоваться должен.

— Я и радуюсь.

— Что-то не заметно.

— А я раздваиваюсь, одна моя половина радуется, а другая вся в дерьме. Что я имею в виду? Вере подвернулся прекрасный шанс добыть документы — знай это Шевченко, он бы запер ее, а ключи выбросил в унитаз. А потом она застукала меня с Людмилой.

— Что и следовало ожидать, — вспомнил Юрий и опять не смог удержаться от смеха.

— Да ладно тебе, представь только, что она переживала в тот момент. А мне и впрямь без нее тоскливо.

— Так за чем дело стало? Позвони ей и скажи, что скучаешь.

— Звонил, а она меня послала куда подальше.

— Ну извини, — попросил Юрий, увидев, что я действительно переживаю разлуку с Верой. — Признаться, я тоже по ней скучаю.

Когда мы разложили на приставном столике все документы, меланхолическое настроение сменилось возбужденным предвкушением чего-то важного и интересного. Перед нами были неподписанные черновики с некоторыми незаполненными графами. Судя по документам, Воронцов действительно надзирал за сделками с иностранными фирмами, намеревающимися инвестировать капиталы в различные российские финансовые учреждения и промышленные предприятия. Инвесторы были самые разнообразные и по профилю, и по размерам, начиная от мелких компаний и кончая такими гигантскими многонациональными конгломератами, как ИБМ, ИТТ, АТТ, ИТЗ, ТВА, «Амекс», «Экссон», «Леви Страусс», «Катерпиллар», «Агритек», «Дженерал моторз», «Дженерал электрик», «Си-Эн-Эн», «Ройал Дач Шелл», «Пицца-хат» и другие. В документах и намека не было на источники «грязных денег»; и близко не было наших акционерных обществ «Сиабеко», «Галактик», «Исток» или других компаний с участием иностранных фирм, созданных бывшими чиновниками КПСС для вывоза партийных денег из России. Никаких признаков коррупции, не говоря уже об упоминании в этих делах Баркина либо какого-нибудь другого мафиози. Напрасно потраченное время. Жестокое разочарование. Да, Шевченко оказался прав.

Мы сидели в гнетущей тишине и мрачно смотрели на документы, а на столе у Юрия зазвонил телефон.

— Терняк слушает, — ответил он необычным начальственным голосом, а телефон все продолжал звонить. Он недовольно пробубнил что-то, положил эту трубку и схватил трубку другого аппарата. Но звонки не прекращались. Жертве этой допотопной техники, обреченной метаться от одного телефона к другому, достаточно было иметь на столе пульт многоканальной связи и всего один телефонный аппарат. Юрий схватил третью трубку, затем из заваленного бумагами и компьютерными распечатками хаоса извлек четвертую трубку.

— Терняк… Терняк… Терняк… — выкрикивал он каждый раз, как попугай, пока вместо длинных гудков не услышал человеческий голос. Тогда, просветлев лицом и чувствуя некоторое самоудовлетворение, заговорил потише: — Ага… а-э-э… ну разумеется. У меня тут один товарищ. Может, немного задержусь.

Положив трубку, он оттолкнул телефон в сторону, сердито заметив:

— Все в конспирацию играют. Не знаю, как они умудряются, но я почему-то всегда поднимаю нужную трубку, когда переберу все остальные.

Я улыбнулся и принялся собирать документы, а затем не удержался и спросил:

— Ну и кто же она такая?

Юрий посмотрел на меня непонимающим взглядом.

— Я про телефонный звонок говорю. Похоже, тебе назначили свидание.

— Хотел бы, чтобы назначили, — ответил Юрий, мечтательно вздохнув. — А напоминали про совещание.

— Что ты все юлишь? Говори прямо, как ее зовут?

— Игорем ее зовут, — ответил он со смешком. — Моя группа прогнозистов собирается сегодня вечером, чтобы подготовиться к завтрашнему совещанию, после которого мы вновь засядем, еще все обсудим и наметим, какие другие совещания следует провести в ближайшие дни. — Он в смятении забегал глазами. — Если бы наши пустопорожние разговоры могли подстегнуть развитие экономики, то по сравнению с Японией мы бы теперь выглядели так же, как она сейчас рядом с Гондурасом. Извини, дружище, так на каком этапе мы находимся?

— Сидим по уши в дерьме, — доложил я и уже хотел было вернуть документы в чемодан, как вдруг что-то остановило меня. ИТЗ. Мы расшифровали в документах названия всех компаний, кроме этого. ИТЗ. Что скрывается за ним? Во всех документах, касающихся распределения кредитов приватизированным государственным предприятиям по разным отраслям — автотранспортные перевозки, судоходство, железнодорожные перевозки, воздушный транспорт, складирование и хранение, — везде текст начинался со слов: ИТЗ произведет… ИТЗ получит… ИТЗ гарантирует… ИТЗ получит доступ к… Однако только в этом случае полное название фирмы нигде не расшифровывалось. Стоило поломать голову.

— Я склоняюсь к тому, что первая буква «И» означает «Интернэшнл», — предположил Юрий и вывел это слово на экран компьютера.

— Весьма возможно. Но она может обозначать и «Институт», и «Интер», и «Интра», и «Интелсат», и «Интерстеллар»…

— Хватит, хватит, — остановил меня Юрий. — Давай пока примем «Интернэшнл». А как насчет буквы «Т»? «Транспорт»? «Телефон»? «Телексы»? «Телесис»? «Техника»? «Термодинамика»?..

— Добавь сюда «Термоядерный», «Телеграф», «Телевизор», «Транс», «Три», «Трейд», «Трансфер», «Трансуорлд», «Технология», «Тектоника», «Тактика», «Текстиль»…

— Пока и этого достаточно, — прервал меня Юрий, быстро набрав эти названия на клавиатуре компьютера. — А как насчет буквы «3»?

— «Зоопарк», «Зиппер», «Зона»…

— «Зефир», «Зебра», «Зум»…

— «Зилч», то есть «ничто» по-американски.

— Ну, это вряд ли, — заметил Юрий.

Я взял с полки английский словарь и на всякий случай прочел еще несколько слов, начинающихся с буквы «Z»:

— «Цирконий», «Цюрих», «Цинк», «Царь», «Цветок», «Целлюлоза»…

— Может, сокращение расшифровывается, как «Интернэшнл телекоммюникейшнз Цюрих»? — предположил Юрий и набрал это название на компьютере.

— «Институт оф трейд Загреб»?

— «Интернэшнл текстайл энд зиппер»?

— «Интернэшнл текнолоджи энд… энд… энд что? Цинк? Цирконий»?

— «Зоология».

— «Зулусы».

— «Индепендент транслорт»… чего-то такого, — нерешительно сказал Юрий и, сверкнув глазами, высказал новую мысль: — А может, это юридическая контора? Указание, что впоследствии министерство будет иметь дело с адвокатами?

— Может быть и такое. Удивительного тут ничего нет. Действенная правовая система сказывается на развитии демократии не меньше, чем свободная пресса.

Юрий даже руки поднял в знак протеста.

— Не надо. Эти законники скоро нас с ума сведут. По-моему, ИТЗ может означать «Инепт, Тедиус и Зани».

— Пусть будет так. Но раз уж мы затронули юридические премудрости, то можно сказать и так: Игноменес, Тавтология и, и… — тут я опять открыл словарь, чтобы подобрать подходящее слово на букву «3» — «Зоонтролия».

— А что это такое?

— Форма умственного расстройства, когда больной думает, что он стал животным.

— А что ты думаешь, если расшифровать как «Иллюзорная, темпераментная и занудная»? — Хмыкнув, Юрий откинулся на спинку стула.

— Это адвокатесса такая?

— Да нет. Моя бывшая жена, — пояснил Юрий и еще долго смеялся, а потом сказал: — Забудем об этом, Коля. Тут лезет в голову всякая нелепица. Мы лишь теряем время.

Я хотел бросить эти гадания, но его шутка напомнила мне агента Скотто и некие ее слова, способные привести к разгадке. Юрий заметил мою веселую улыбку и не преминул спросить:

— Ты что-то придумал? Давай выкладывай. Я тебя знаю, ты что-то держишь за пазухой.

Я мотнул головой — дескать, нет ничего, а сам так и сиял от внезапной догадки.

— Видишь ли, Юра, это совсем из другой оперы. — То есть?

— ИТЗ нельзя расшифровывать так, как мы это делаем.

Я взял у него лист бумаги, карандаш и написал фамилию — РАБИНОУ или РАБИНОВИЧ, а по-английски — RUBINOWITZ.

— Рабинович? — переспросил Юрий, явно озадаченный. — Не помню такого. Кто он?

— Михаил Рабинович. Но он был им тридцать лет назад. Теперь он Майкл Рабиноу. Все время вертится в ночном клубе «Парадиз». Заправляет сетью гостиниц в Америке…

— Все равно не припоминаю.

— …и еще он связан с израильской мафией. Вот теперь брови Юрия поползли вверх.

— Да-да. Теперь припоминаю, — сказал он. — Полагаешь, это он отправил Воронцова на тот свет?

— Пока не знаю. Шевченко сказал, что, по его мнению, Баркин за этим убийством не стоит.

— Да ты понимаешь, как это здорово, если ты окажешься прав?

— Еще как понимаю, — ответил я, довольный собой и тем, что дело может прогреметь более внушительно, чем афера с обувной фабрикой в Зюзино.

— И что ты намерен теперь делать? Побежишь к ментам?

Я лишь пожал плечами, еще не зная, что предпринять, но потом, пораскинув мозгами, выпалил:

— Да, побегу к ментам, но к американским.

— К той бабе, что ли?

— Ага. К той иллюзорной, темпераментной, занудной бабе. — И я с ухмылкой потянулся к телефону. — Нет ли у тебя под рукой номера телефона посольства США?

Юрий достал маленькую записную книжку в черном кожаном переплете, уже сплошь исписанную, с дополнительными листками, тоже исписанными телефонами и адресами, но уже не в алфавитном порядке, а где придется. Книжечка эта имела для него особую ценность, ничуть не меньшую, чем электронные записные книжки для граждан западных стран, а даже большую. Большую, потому что Юрий жил в закрытом обществе, в городе без телефонных справочников. Прожив десятилетия в условиях поголовной подозрительности и подавления личности, граждане бывшего Советского Союза боялись записывать в книжечки телефоны родственников, друзей и сослуживцев.

Юрий набрал номер на диске одного из телефонов и передал трубку мне.

— Да-да. Я хотел бы переговорить со специальным агентом Скотто. Габриэль Скотто… Да, да, из вашего министерства финансов. Из отдела СБФинП… А-а… Да, пожалуйста… А-а… Благодарю вас.

Юрий вопросительно посмотрел на меня.

— Что? Она уже улетела?

Я мрачно кивнул.

— Да, улетела назад в Вашингтон. Они дали ее телефон в Вашингтоне.

— Хорошо. Звони в Вашингтон. С моего телефона. А вообще-то лучше из моего дома. Нужно долго ждать, пока соединят с заграницей.

— Да знаю я наши порядки.

— Ты что, решил дальше не рыпаться? — насел на меня Юрий, заметив, что я скис.

— Пока только подумываю об этом. Смотри: работы у меня нет, жить негде. Какие-то люди пытаются меня угрохать. Может, лучше смотаться отсюда хоть на время?

— Имеешь в виду Америку?

— А почему бы и нет? Ездил же туда более сотни лет назад мой прадед? А я из России пока никуда не выезжал. Может, и мне пришло время прошвырнуться?

— А как уедешь-то? Только билет на самолет тянет побольше миллиона. Мало того, что ты бездомный и безработный — у тебя за душой и гроша ломаного нет.

— Нечего мне напоминать об этом. А про эти штуки ты забыл? — Я вытащил из чемодана ордена и медали Воронцова. — Они могли бы стать для меня не только билетом на поездку.

— Ты что, намерен загнать их?

— Появилась такая мыслишка.

— На сколько же они примерно потянут? Тысяч на тридцать?

— Долларов? — уточнил я.

— Да, на них можно вволю попутешествовать. — Юрий, задумавшись, разгладил пальцами усы. — А не вляпаешься еще в одну беду, если станешь их продавать?

— На черном рынке-то? Да их там с руками оторвут.

— Уверен, что оторвут, — ответил он как-то неодобрительно.

— Что ты хочешь сказать?

— Да ничего особенного.

— Давай, давай, договаривай. Я же знаю тебя. Ты видишь здесь что-то предосудительное.

— Да, вижу. Мысль продать ордена на черном рынке коробит меня. На тебя такое не похоже. Они ведь принадлежат Чуркиной. Я думал, что ты…

— А я и не спорю. Они, разумеется, принадлежат ей и только ей.

— Тогда ты просто обязан вернуть их.

— Я и верну, разве я говорил, что не верну? Я сказал лишь, что они могли бы стать для меня билетом на поездку.

Когда я подошел к квартире Чуркиной, на коврике перед дверью лежала газета. На звонок никто не вышел, я вернулся в вестибюль и устроился там в одном из больших кожаных кресел, стоявших по углам. Забавно — теперь они казались мне меньше, чем тридцать лег назад, но пахли все так же. Этот старинный запах будил воспоминания о давно минувших днях; горькие воспоминания — как уводили в тюрьму отца, как плакала и билась в истерике мать, как нас выставили из обжитой квартиры и мы скитались по родственникам, как обрушились на нас гонения.

Весь во власти прошлого, я не сразу заметил, что тяжелая парадная дверь распахнулась и в вестибюль влетели дети. Я встрепенулся. Вслед за ребятишками появилась Таня Чуркина с элегантным, бледно-голубым пластиковым пакетом в руках. Увидев меня, она вспыхнула, глаза у нее загорелись, и мне не нужно было объяснять, что она прочитала очерк в «Правде».

— У меня неплохие новости для вас, Таня. — Я вскочил, надеясь приглушить ее негодование, пока оно не выплеснулось наружу.

— Вымогательство?! Так мой отец, выходит, шантажист?! — с возмущением воскликнула она, проходя мимо меня, не задерживаясь и торопя детей к лифту. — Это ваши неплохие новости?!

— Да не писал я тот очерк. — Она будто приросла к месту и повернулась ко мне. — Там и словечка моего нет.

— Но вы ведь зачинатель всей этой грязи, — возразила она, резко нажимая кнопку вызова лифта. — Вам же предложили добыть папины ордена. Вы…

— И я их достал, — выпалил я.

Она дернулась и недоверчиво глянула на меня.

— Они у меня с собой, — пояснил я, приподнимая чемоданчик.

— Ой, как же это чудесно! — Глаза у нее радостно вспыхнули.

Спустился лифт, громыхая дверьми, принял нас четверых. В квартире Татьяна тут же отправила детей в их комнату, взяла у меня пакет и присела за обеденный стол. Секунду-другую колебалась, потом высыпала ордена и медали на белую полированную поверхность. Тускло замерцало золото наград и разноцветье орденских лент. Татьяна взяла в руки один из орденов, разгладила ленточку и осторожно положила назад. Затем взяла еще один орден и его положила рядом, затем еще один…

— Припомните, не упоминал ли ваш отец фамилию Рабиноу?

Она отрицательно мотнула головой, сосредоточенно раскладывая ордена и медали в том порядке, в каком их прикрепляют к одежде.

— Как же насчет Рабиноу?

— Нет, не припоминаю. — Она быстро взглянула на меня, в глазах ее блеснула озабоченность.

— А в чем дело?

— Похоже, отец ваш был тесно связан с ним, а его подозревают в мошенничестве, в том, что он входит в мафиозную группировку и является тайным осведомителем спецслужб.

Она нетерпеливо вздохнула и прямо спросила:

— Что вам нужно, Катков? Деньги?

— Нет, Таня. Мне нужна правда.

— Мне тоже. Но я не верю, что когда-либо найду ее.

— Все зависит от того, где искать.

— И вы знаете где? — живо спросила она.

— Да, знаю. В США.

— В Америке? — переспросила она даже с каким-то испугом.

Я молча кивнул.

— Ну что ж, теперь можно выезжать за рубеж без особых проблем. Почему бы вам не поехать туда?

— Да я думал, но прежде хотел кое о чем договориться с вами. Должен предупредить: это будет грязная работа и она может поднять со дна еще больше грязи. Может статься, что, разыскивая доказательства невиновности вашего отца, я наткнусь на факты, свидетельствующие о его принадлежности к коррумпированным аппаратчикам.

Она решительно кивнула.

— Мне все равно. Я должна знать правду. Что еще?

— У меня за душой даже ломаного гроша нет. Чуркина внимательно посмотрела на меня, потом на награды, затем опять на меня, взгляд у нее был понимающий и доброжелательный.

— Не знаю, есть ли в Москве более честный человек, чем Катков.

— Спасибо за комплимент. И зовите меня по имени. Ну пожалуйста.

— Вот что, Николай, — сказала она, улыбаясь совсем по-дружески. — Прикиньте, сколько потребуется денег?


20


На следующее утро я отправился за визой в американское посольство. Но все это оказалось не таким простым. Я вернулся домой к Юрию не солоно хлебавши. Как он и предвидел, чтобы дозвониться до агента Скотто в Вашингтон, потребовался целый день.

— Так вы хотите встретиться еще разок? — сказала она со своим характерным нью-йоркским акцентом. — Вам требуется мое приглашение, чтобы приехать?

— Да, в посольстве требуют, чтобы кто-то в США поручился за меня. Боюсь, без приглашения визы мне не получить.

— А как насчет вашего брата в Бруклине? — пошутила она.

— Даже если бы он и существовал, я ведь еду не к нему, а к вам, миссис Скотто.

— Что за нужда заставляет вас лететь на свидание со мной?

— Есть у меня кое-какая информация.

— Не шутите? Какая это информация?

— А та самая, которую вы ищете.

— Не дразните меня, черт побери, выкладывайте, что нашли.

— Документы Владимира Ильича Воронцова.

— Боже! А что в них? Небось, всякая ерунда насчет той сделки с нефтепроводом?

— Не торопитесь. Если я выложу все сейчас, то мне и лететь к вам незачем.

— А вы не хитрите? Понапридумывали, чтобы СБФинП оплатил вашу поездку?

— Все будет оплачено и без вашей конторы. Хитрю, чтобы заработать себе на жизнь. Я передаю вам все документы, а вы, как только узнаете что по своей линии, дадите мне знать. Договорились?

— На сделки я не иду, господин Катков, особенно с журналистами. У них, похоже, всегда проблемы, когда надо определяться, чью сторону занимать.

— Из вас вышла бы неплохая коммунистка, миссис Скотто. Они считают, что средства информации на то и существуют, чтобы при всех случаях поддерживать государство, запудривая мозга народу.

— Может, стоит записаться в компартию?

— Боюсь, что они теперь запрещены, но что касается меня лично, я хотел бы встать на вашу сторону.

— Слишком многого хотите.

— Уверен, вы заговорите по-другому, когда увидите документы. Что вы решаете? Посылаете приглашение?

Она сердито вздохнула.

— Я направлю его диппочтой в наше посольство. С кем из иммиграционных чиновников вы разговаривали?

Глядя на визитку перед собой, я продиктовал Скотто фамилию этого сотрудника, после чего стал соображать, как оформить себе заграничный паспорт.

За последние 80 лет все советские граждане обязаны были иметь при себе внутренний паспорт, в котором, помимо прочих записей, имеются и две важнейшие: штамп о прописке, что, по существу, запрещает гражданину жить там, где захочет, и пресловутая графа «национальность», позволяющая дискриминировать всех людей неславянского происхождения при найме на работу или при поступлении в учебное заведение.

Декларируя свободу личности, власти вынуждены были объявить, что существующий внутренний паспорт не соответствует конституции страны и будет в неопределенные времена заменен пластиковым удостоверением личности без этих дискриминационных пунктов.

С внутренним паспортом за границу не уедешь. Требуется выездная виза. Появилось даже особое слово «отказники», означающее граждан, в первую очередь евреев, кому отказано в визе. Сторонники реформ объявили такие порядки тоже противозаконными, справедливо утверждая, что достаточно иметь только заграничный паспорт, без всяких выездных виз.

Однако Министерство иностранных дел, по горло заваленное заявлениями о выдаче загранпаспортов, оформляло их не меньше месяца, если не больше. Целые дни я простаивал в очередях, заполнял всякие форменные бланки, преодолевал козни злонамеренных, мелочных чиновников. От их прихоти зависело многое в судьбах тех, кто собирался выехать за рубеж. Они могли поиздеваться над ними, задержать выдачу паспорта, а то и вовсе не принять заявление.

Вечера я проводил у Юрия дома, наводя порядок в его библиотеке и думая о Вере. Меня так и подмывало позвонить ей, но я останавливал себя. Безусловно, она знает, как мне сейчас несладко, неуютно, тем не менее мой бипер молчит, она не пытается связаться с Юрием. Со своей стороны, Юрий обмолвился, что, поскольку Веру не интересует, как я живу-поживаю, и поскольку вскоре я уеду из Москвы, продолжительная разлука все расставит по своим местам.

Прошла месячная бумажная морока, подходила моя очередь в ОВИРе, где выдавали паспорта. В мечтах я уже видел себя в Вашингтоне — в апреле там вовсю пригревает солнышко, не то что в Москве, где еще холодно. Паспортистка с сумрачным серым лицом заставила меня испытать несколько тревожных минут, заинтересовавшись моей пропиской.

— У вас временная прописка?

Что это? Обычный рутинный вопрос? Наряду с моим еврейским происхождением его обычно использовали кагэбэшники, чтобы превратить мою жизнь в кошмар. А теперь эта тупоголовая паспортистка решила меня осадить и унизить. Поэтому я взял себя в руки и как можно спокойнее произнес:

— Ну разумеется, временная. С минуту-другую она размышляла, заставляя меня смущенно поеживаться, затем равнодушно кивнула и взялась за машинку. Заполнив форменный бланк, она приклеила к нему мою фотографию и шлепнула гербовую печать. Каждое ее замедленное движение превращало в пытку обычный канцелярский процесс. Наконец она сложила паспортный бланк пополам и протянула его мне с самодовольной улыбкой дурочки.

Взяв паспорт, я не поверил своим глазам. Вместо российского трехцветного флага на обложке красовались тисненые золотом серп и молот, сияли буквы СССР и надпись: «Союз Советских Социалистических Республик».

— Господи, у нас же больше нет ни Советов, ни социализма! — вырвалось у меня.

— И чем тут гордиться? — огрызнулась паспортистка. — Мы будем выдавать эти паспорта, пока теперешние власти не придумают новый герб. Если они и дальше будут тянуть резину, может, вообще не станут изменять его. — Она громко заржала, радуясь собственной шутке. — Могу забрать паспорт обратно, ежели такой он вам не ндравится.

Я выдавил на лице улыбку, с трудом удержавшись, чтобы не сказать: «Сиди, не квакай», и прямехонько взял курс на посольство Соединенных Штатов, благо, для этого нужно было проехать несколько остановок на метро.

Иммиграционный чиновник, уже получивший письмо от Скотто, любезно вызвался ускорить процедуру оформления визы, и я получил ее в конце того же дня вместе с копией письма от Скотто. Вечером следующего дня Юрий отвез меня в аэропорт — вместе с чемоданом, пишущей машинкой и несколькими сумками багажа. У меня мелькнула мысль, что его бескорыстное великодушие имеет некую связь с желанием поскорее освободить от меня свою тесную квартирку, а не только помахать рукой на прощание.

Вскоре после полуночи самолет Аэрофлота, взлетев в разбушевавшуюся метель, унес с собой в поднебесье и мою грешную душу. На земле остались мордовороты в узких пальто, мордовороты в темных очках «Рей-Бан» и других одеждах. Я не был теперь ни одиноким, ни безработным. В эту минуту я чувствовал невероятную свободу, не отягощенную никакими заботами. Я чувствовал это впервые в жизни. Запах свободы.

Реактивный аэролайнер, держа курс строго на запад, пролетая над Балтийским морем, южной оконечностью Швеции, над Северным морем и Великобританией, ненадолго остановился в аэропорту «Шенон» в Ирландии, затем продолжил свой путь над бурными водами Северной Атлантики. С момента вылета из Москвы прошло 15 часов. И наконец под крылом появился пригородный Вашингтон — аккуратно вспаханные поля, широкие дороги, покрытые… недавно выпавшим снежком.

Снег? Да быть того не может! Не веря глазам, я прижался носом к иллюминатору. Да, это снег, насколько я понимаю. Казалось, зима так и следует за мной по пятам. Какое тут цветение черешни, о чем я наслышан предостаточно! Вскоре по внутреннему радиодинамику пилот объяснил, что штат Вирджиния свыше недели находится под воздействием небывалого фронта холодного воздуха из Канады, превратившего обильные апрельские дожди в мокрый снег.

Самолет заложил крутой вираж, в кабину ворвался яркий свет холодного утра, под левым крылом показались перекрестные взлетно-посадочные полосы и пробежечные дорожки международного аэропорта имени Даллеса. В путеводителе я прочел, что так его назвали в честь Джона Фостера Даллеса, который был государственным секретарем США в 50-х годах. Разумеется, там ничего не говорилось о том, что его политика, основанная на постулатах «холодной войны», привела Америку к войне во Вьетнаме со всеми ее катастрофическими последствиями. Впрочем, таким же уважением у себя в стране пользовался его советский контрпартнер во внешней политике, столь же повинный в нашем военном вмешательстве во внутренние дела Афганистана, имевшем такие же последствия.

Снежные хлопья хлестали по крыльям авиалайнера, когда он коснулся земли и покатил к зданию аэропорта. Я уже шагал с места стоянки самолета, разминая затекшие ноги, как громкий женский голос на русском языке объявил по радио: «Прибывшего пассажира Николая Каткова просят пройти к иммиграционной стойке номер шесть. Пассажир Катков, к стойке номер шесть, пожалуйста».

Я вошел в ярко освещенный терминал, где заметил табличку с надписью: «ДЕПАРТАМЕНТ ИММИГРАЦИИ И НАТУРАЛИЗАЦИИ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ». Другая табличка предупреждала, что курение запрещено. Ко всем пяти стойкам иммиграционной службы извивалась змейкой длинная очередь усталых пассажиром. У шестой стойки никого не было. За ней стоял чиновник в форме. Уж не меня ли он ждет как важную персону? Если так, это наверняка Скотто постаралась открыть передо мной «зеленую улицу».

— Мистер Катков? — Приземистый молодой человек поспешил мне навстречу с дружеской улыбкой на лице. — Добро пожаловать в Соединенные Штаты.

— Благодарю вас. Я здесь впервые.

— Да-да. Нам это известно. К вам несколько вопросов. — Проверив мой паспорт и наличие въездной визы, он спросил: — Вы свободный журналист?

— Да, — развязно бросил я, как бы обретая второе дыхание. — Я работаю над очерком.

— Понимаю, но работы в конкретной газете у вас вроде нет, так ведь?

Что-то в его тоне заставило меня насторожиться.

— Я не работаю на какую-то одну газету, если вас это интересует.

— А как насчет вашего московского адреса? Можете назвать его?

Я весь напрягся и похолодел, словно в предчувствии явной угрозы.

— Что конкретно вас интересует?

— Дело в том, что наше посольство в Москве провело положенную проверку. По адресу, указанному в паспорте, вы не проживаете. Как сообщили, из вашего дома недавно все съехали и он подлежит сносу. Это правда?

— Да, все так и есть. Этот адрес записали с моего паспорта. Нового мне не выдадут, пока у меня не появится новый адрес, а нового адреса у меня не появится, пока я не вернусь в Москву и не подыщу себе новое жилье. Сейчас же я нахожусь, как вы, американцы, говорите, в подвешенном состоянии.

— Двадцать два, — произнес он, не двигаясь с места, затем поднял трубку телефона и набрал добавочный номер. — Мак? Это Косгроув говорит… Насчет Каткова. Вы были правы. Мы запросили во второй раз… нет, вообще-то он говорит почти как англичанин… А-а… гм..

Как раз по пути.

Косгроув повел меня по коридору в конторку, где за столом сидел строгого вида мужчина в очках с толстенными стеклами. На столе стояла табличка с его именем «У.Т. МАКАЛИСТЕР». Золотой значок на белой рубашке военного покроя удостоверял, что его владелец является чиновником иммиграционной службы высокого ранга. Он взял мои документы у коллеги, и тот вышел из конторки с моими багажными квитанциями.

— Стало быть, вы журналист? — спросил Макалистер.

— Да. Чиновник из иммиграционной службы в вашем посольстве в Москве уверил, что проблем у меня не должно возникнуть, если я предъявляю вот эту бумагу. — И я протянул ему письмо от агента Скотто.

— А, министерство финансов. — Он задумчиво поджал губы, читая письмо, — А вы понимаете, господин Катков, что письмо не имеет официальной силы?

— Конечно. Это ведь копия. Оригинал остался в посольстве. Агент Скотто должна была встретить меня. Она предъявит аутентичный экземпляр.

Чиновник кивнул, поднял телефонную трубку и попросил миссис Скотто.

— Видите ли, в чем трудность, мистер Катков, — назидательным тоном стал пояснять он. — Непосвященные люди считают, что виза дает право на въезд в нашу страну. Но это далеко не так. Она дает лишь право просить разрешение на въезд.

— Есть какая-то причина не давать мне такого разрешения?

— Возможно, есть. — Он сложил письмо и отдал его мне. — Ваша профессия наводит на мысль, что здесь вы можете незаконным образом заняться поисками работы, а я на то и поставлен, чтобы выявлять и пресекать такие поползновения.

— Незаконным образом? Что-то я не понимаю. Ведь я уже говорил, что работаю над одним очерком.

В этот момент зазвонил телефон.

— Макалистер слушает. — Он выслушал что-то, ухмыльнулся, повесил трубку и произнес так, будто выносил приговор. — Агент Скотто на вызов не откликается.

— Но вы же видели письмо…

— Копию, а не само письмо, — с подковыркой уточнил он. — Станьте на наше место. Вы не женаты, в Москве семьи у вас нет, жить вам негде. Иными словами, слишком мизерны мотивы, чтобы возвращаться. Откуда мы знаем, что вы…

— Но у меня есть обратный билет! — теряя терпение, перебил я его.

— Вот вы и полетите по нему, но раньше, чем думаете. Откуда нам знать, что вы не станете работать на американскую прессу?

— Даю честное слово.

— Мистер Катков! Если бы я получал по доллару от каждого, кто утверждает, что не будет незаконным образом искать себе работу, я бы уже давно жил во Флориде и занимался любимым делом.

— Чем-чем?

— Играл бы в гольф. А может, в Никлаусе или Тревино. Ну, хватит об этом. Прежде чем разрешить вам въехать на территорию Соединенных Штатов, мы должны быть уверены, что вы не станете обузой для американского налогоплательщика.

— Никогда я не был обузой ни для кого и не собираюсь становиться ею впредь.

— Хорошо. Я это учту. Кстати, хотел похвалить ваш английский. Но, к сожалению, это опять-таки работает против вас.

— Против меня? Как вас понимать?

— А все так же. Вы легко наладите контакты, никто не заподозрит, что вы иностранец, и вы незаконно получите работу. Могу предположить: вам обрадуется тот же «Пост», несмотря на все препоны.

Я уже собрался вскипеть и психануть, но тут появился Косгроув. Увидев его, Макалистер изрек:

— Хорошие новости, мистер Катков, ваш багаж прошел таможенный досмотр. Теперь покажите, пожалуйста, кейс.

Сердито зыркнув на него, я все же подумал, что делать надо, как велят.

Все перебрав в кейсе, Макалистер задержался на документах Воронцова.

— А это что такое, мистер Катков?

— Материал для моего очерка. А в чем дело?

— Мне кажется, это оригиналы. Вот штамп «Входящий номер». Наверное, это вашего Министерства внутренних дел?

— Да.

— Как это вы умудрились получить оттуда такие документы?

— У меня, как и любого другого журналиста, есть свои источники.

— Источники? — с подозрением откликнулся чиновник и посмотрел на Косгроува. — Знаете, о чем я сейчас думаю?

— О том, что самое время подключать сюда ФБР.

Макалистер покачал головой.

— ФБР? Эту дьявольскую контору? Здесь разыгрывается какой-то форменный кошмар, но чудовища вовсе не злонамеренные чинуши из нашего Министерства иностранных дел и не следователи КГБ. Нет, они из департамента США по иммиграции и натурализации.

— Вы шьете мне дело, которого на самом деле нет, — резко запротестовал я. — Позвоните на работу агенту Скотто. Уверен, там сумеют…

Тут зазвонил телефон. Макалистер не успел поднести трубку к уху, как кто-то постучал в дверь.

— Спасибо за предупреждение. Она уже здесь, — успел он сообщить кому-то.

В контору вихрем ворвалась потрясающая дама в светло-голубой форме, сильно напоминающей форму наших кагэбэшников. В лихо заломленной офицерской фуражке, она была опоясана кожаным ремнем с портупеей, на которой висела кобура со всякими нашлепками и прибамбасами, а из кобуры торчал пистолет.

— Скотто, из Минфина, — кратко представилась она, показав чиновникам удостоверение личности. — Извините, что опоздала, господин Катков, выкроила время в перерыв. Последние пару дней верчусь как белка в колесе. — Она опять обратилась к чиновникам. — Я и впрямь чертовски устала и выбилась из графика. Можем мы уладить недоразумение побыстрее?

— Да видите ли, все зависит от…

— Вот и ладно, я так и думала, что ваши ребятки поймут.

Не прошло и пары минут, как мы уже шагали через стоянку автомашин вместе с носильщиком, толкавшим тележку с моими пожитками.

— Вы что, Катков, сегодня встали не с той ноги?

— Боюсь, что это они встали не с той ноги.

— Это уж точно. Подобные штучки никогда бы не случились в старом добром СССР.

— Теперь и страны такой нет.

— Да ладно вам, Катков, не будьте таким наивным Вы ведь помните притчи о ягнятках и волках-злодеях?

— И вы все еще верите этим сказкам?

Она лишь усмехнулась и потащила меня к лимузину, обляпанному пятнами соли, с двумя антеннами, и открыла багажник. Однако он был весь забит разными картонными коробками. В одной были продукты: печенье, кукурузные и картофельные хлопья в пачках, всякие консервы, бутылка водки, блок сигарет. В другой, забитой разным тряпьем, лежали джинсы, свежие рубашки, носки, кроссовки, темно-голубая штормовка с надписью на спине «АГЕНТ МИНФИНА» и нечто похожее на парики. В третьей я увидел ручной фонарик, бинокль, щипчики и ножницы, мячик для игры, перчатки, пластмассовую тарелку и крошечный переносной телевизор. В коробки же были втиснуты спальный мешок, подушка, одеяла, зонтик, полотенце, пачка соли и автомобильные цепи для колес. Скотто попыталась умять все это разнообразие, но потом махнула рукой и захлопнула крышку. Разместив мои сумки на заднем сиденье, мы помчались в город, стеклоочистители только и успевали сбрасывать снег с обледенелого ветрового стекла.

— У вас просторный загородный дом?

— Какой загородный дом? Я же из Бруклина. Не терплю всякие дачи и загородные резиденции.

— А где вы живете? Неужто муж выкинул вас на улицу при разводе?

— Да нет, он великодушно предложил мне раскладушку у одного из своих приятелей.

— А, догадываюсь. Вы из тех современных особ, которые так и живут в своих автомашинах.

— Иногда случалось, — загадочно произнесла она. — В далекие времена. Тогда у меня был «Бьюик-скайларн-81», у этих машин большие багажники. Вы прихватили с собой документы?

— А как по-вашему, Сталин был палачом? — спросил я, уводя разговор в сторону и похлопывая ладонью по кейсу.

— Чудесно. Я хотела бы увидеть их сразу, как только приедем ко мне в офис, но сначала мне надо выполнить одну срочную миссию. Так что пока расследуйте сами, без меня.

— Ради чего еще я приехал сюда? А вы? Ведь вы явно собрались не на… как это в Америке называется?.. не на тусовку, верно ведь?

— На тусовку? — с иронией переспросила Скотто. — Почему вдруг вам пришла в голову такая мысль, черт побери?

— Вы сами сказали, что у вас перерыв, да и одеты вы явно не для званого приема.

Она лишь тяжело вздохнула.

— Мы называем это мероприятие разборкой, а не тусовкой. СБФинП непосредственно такими делами не занимается. Наше дело — снабжать сведениями и аналитическими материалами другие правоохранительные органы. Я не носила этот мешковатый костюм целую вечность и надеюсь, что никогда больше не надену. Сейчас он на мне лишь в силу чрезвычайных обстоятельств.

— Для этих целей у вас специальная экипировка?

— Можно и так назвать.

— Ну ладно, если уж этот мешковатый костюм не для участия в тусовке, то для чего же?

— Для похорон, — мрачно ответила она. — Перерыв в служебном мероприятии имеет весьма тягостные последствия.


21


Специальный агент Скотто вела машину, как профессиональный московский таксист. Выпал снег, на дорогах наступил час пик, а она непринужденно догоняла, обгоняла и подрезала другие автомашины.

— Эй, эй! Нельзя ли потише, — не выдержал я, когда она слишком смело обошла еще одну машину. — Так ведь и нас заодно похоронить могут.

— Вряд ли, — парировала она, сворачивая с широкой магистрали на боковую дорогу. — Чтобы похорошеть вас на Арлингтонском кладбище, нужно по крайней мере быть военным.

— Арлингтонское кладбище? Там, где ваш президент Кеннеди лежит, а?

С серьезным видом кивнув, она спросила:

— Он и у вас в героях ходит?

— О да. Правда, не столь знаменит, как Линкольн или Петр Великий. Впрочем, он говорил довольно впечатляюще.

— Впечатляюще действуя на всех женщин, с которыми встречался. Он так и говорил: спрашивайте, не что ваш президент может для вас сделать, а что вы можете дать своему президенту.

Я не мог удержаться от смеха.

— Действительно, впечатляюще. Здесь подходит первоначальный смысл этого слова.

Наша семья не жаловала его за наглость, но вы правы — было в нем что-то особенное. Сейчас на кладбище к нему должен присоединиться мой знакомый агент Элвин Вудрафф — у него остались чудесная жена, трое детей, он был честнейший человек и самый преданный полицейский, каких я только знала. — Она грустно улыбнулась, что-то вспомнив, и добавила: — Он чертовски здорово играл в бейсбол на второй линии.

Мы подъехали к чугунным узорчатым воротам, укрепленным на массивных каменных столбах. Часовой в форме морской пехоты посмотрел на удостоверение личности Скотто и махнул рукой — дескать, проезжайте. Дорога вилась по аллее, деревья с двух сторон устремляли ввысь свои голые вершины, словно в немой молитве. На покрытых снегом пологих холмах виднелись тысячи могильных плит, уложенных в шеренги с воинской аккуратностью.

Скотто припарковалась на стоянке позади других машин, затем вылезла из кабины и поспешила присоединиться к похоронной процессии людей, одетых в форму. По сигналу священника они подняли гроб с катафалка и торжественно понесли его к свежевырытой могиле, где уже стояли скорбящие родственники и близкие покойного.

Подъехал лимузин с членами семьи агента Вудраффа. Это оказались негры. Раньше людей с такой черной кожей видеть мне не доводилось. В России чернокожих не так уж много, чаше всего это студенты и дипломаты. Во всяком случае, в московской милиции негры не служат. Все окружили могилу, печально склонив головы, почетный караул устанавливал гроб на тележку.

Я остался сидеть в машине, И тут же мокрый снег залепил все ветровое стекло. Тогда я вылез из машины — не умею писать, когда сам ничего не видел, не слышал, не прочувствовал. На кладбище царила могильная тишина, даже легкий хлопок закрывавшейся двери машины прозвучал, словно пушечный выстрел. Я увязался за телевизионным репортером, тихонько шептавшим что-то в микрофон, и довольно близко подошел к толпе, так что видел заплаканные глаза вдовы и услышал молитву пастора.

В Америке я всего какой-то час, а уже угодил на похороны. Такая метаморфоза сбивала с толку — мысленно я все еще там, в Москве, здешние события уносят меня в прошлое, тоже в зимний день, но на другое кладбище, вижу покосившийся, выветрившийся надгробный камень и на нем надпись: «КАТКОВ». Из задумчивости меня вывел чистый печальный звук сигнального горна.

Вдова Вудраффа выпрямилась и гордо подняла голову. Когда прощальная церемония закончилась, она и Скотто обнялись, словно горюющие сестры, охваченные единой скорбью. Провожавшие покойного в последний путь быстро разъезжались, подгоняемые собачьим холодом. Скотто молча вела машину, глаза у нее не просыхали от слез.

— С вами все в порядке?

— В порядке? Все-таки нет на свете справедливости.

— Может, хотите выговориться? — Я закурил сигарету. — Иногда это помогает.

Она лишь мотнула головой.

— Назад его уже не вернешь. — Скотто сняла руку с руля и ладонью смахнула слезу. — Не могу поверить, что его нет. Дважды он был на войне во Вьетнаме и ничего, а тут его угробил какой-то четырнадцатилетний сопляк на свалке в Сент-Луисе.

— Неужели четырнадцатилетний? — недоверчиво переспросил я.

— Школьник. Из охотничьего дробовика. Они искали на свалке оружие с помощью детекторов металла. Свидетели говорили, что Вуди уже вытащил свой пистолет, но стрелять сразу не стал, помедлил на какой-то миг… черт побери…

— Нелегко стрелять в ребенка.

— Вообще нелегко стрелять в человека, Катков… — Скотто не договорила и резко затормозила — ее ослепили фары встречной машины. Нас слегка занесло. Она стукнула кулаком по рулю и с сожалением вздохнула: — Простите меня. Вы правы, на его месте я наверняка поступила бы так же.

— Да нет, миссис Скотто. Вы же тверды, как кремень. Уж вы бы так треснули этого сопляка, что он вылетел бы из своих кроссовок.

Она слегка улыбнулась.

— Может, и треснула бы, а может, и нет. У агента, прикрывавшего Вуди, выбора не было.

— Мне почему-то кажется, что вы были близкими друзьями с Вудраффом.

Скотто прикусила губу и молча кивнула.

— До этой работы я служила в полиции, а Вуди был моим партнером. Мы жили с ним душа в душу, вроде как муж с женой: вздорили из-за пустяков, делили радости и горе, поддерживали друг друга. Когда мне дали это задание, я попросила задействовать и его. Если бы не я… может, он был бы…

Она тяжело вздохнула и всхлипнула.

— Не надо. Вы-то здесь ни при чем.

— Но ведь это я послала его в Сент-Луис.

— А что, вы намеренно посылали его, чтобы убить? — Я сознательно заострил вопрос.

— Конечно нет. Как обычно у нас говорят, он шел по следу денег. Так или иначе, он помогал нам в следствии.

— А чьи деньги-то?

— Одного кокаинового картеля. Мы расследуем очень крупное преступление. Вы даже не поверите, если я расскажу вам кое-что о нем.

— Что значит «если»? Думаю, лучше решить вопрос сейчас же. Без всяких «если». Мы ведь с вами работаем сообща, ухо в ухо. Вы говорите мне, что вам известно, а я сообщаю вам. Идет?

— Хорошо, но только при двух условиях, — согласилась она. — Во-первых, как сказали те парни из департамента иммиграции, здесь вы не опубликуете ни строчки; во-вторых, пока операция не завершится, вы вообще нигде и ничего о ней публиковать не должны.

— Что ж, требования вполне разумные. А теперь рассказывайте…

Говорить стало легче. Скотто согласно кивнула и прибавила скорости.

— Мотались мы из Монреаля в Майами, из Нью-Йорка в Сент-Луис и все же вычислили, что картель загребает здесь порядка 100 тысяч долларов в Минуту, а это 6 миллионов в час, до 150 миллионов в день, а в год под 50 миллиардов. Понимаете, 50 миллиардов долларов!

— Да, в такие деньжищи с трудом веришь.

— Но прежде чем их потратить пли вложить куда-то, эти деньги нужно отмыть, а для этого — собрать, пересчитать, упаковать и где-то хранить, прежде чем пустить в ход. Встал вопрос: где могут храниться 50 миллиардов долларов? Мы без устали искали их, а они столь же неутомимо перепрятывали их с места на место. Мы так и назвали эту операцию — «Пряталки».

— А как же тот стрелок-пацаненок встрял в эту игру?

— Окольным путем. Вуди вместе с партнером обшаривал там один склад. А в это время около проулка парень нес ружье на свалку, чтобы обменять его на наркоту. Ну, там это и случилось. — Она дернула головой. — Мы потеряли его за какую-то пару поганых ампул крэка.

— А на складе что-нибудь нашли?

— К сожалению, там было пусто. Нам сообщили, что его арендовала некая корпорация — одна из нескольких фирм, имеющих, по нашим данным, связи с картелем.

— Значит, картель. Еще одно из безымянных, обезличенных названий, вроде «организованная преступность». А этот картель случайно не называется ИТЗ или ИТЦ?

— Вроде бы нет. А что?

— Одна такая мерзкая компания упоминается в документах Воронцова.

— Вот как? Никогда о такой не слышала.

— Думаете? Боюсь, что слышали, и не раз. Собственно говоря, вы и подарили мне разгадку ее наименования.

— Я? Как это? Не припоминаю что-то.

— А фамилия Рабиноу вам знакома?.. Рабинович?.. ИЧ… По-английски окончание ИТЗ. Теперь понятно?

Скотто тихо присвистнула и погнала машину в свое управление кратчайшим путем.

Штаб-квартира СБФинП располагается в Арлингтоне, на автостраде, ведущей в Фэрфакс. Это совсем недалеко от знаменитого кладбища. Поворот к ней я увидел по флагштокам с флагами США и министерства финансов. Впереди показалось неказистое бетонное здание, чем-то напоминающее мне родные тускло-серые жилые блоки Нового Арбата. Четыре этажа из сборных железобетонных панелей нависали над единственным деревом. Напротив, через дорогу, стояло приземистое кирпичное здание, из его высокой трубы клубился серый дымок.

— Жгут, все жгут, — пробормотала Скотто, заезжая на стоянку позади здания СБФинП. — Проклятая жаровня полыхает целыми днями, без передыху.

— Какая жаровня?

— Да крематорий. Извините, мне надо заняться этими… — Не успела она договорить, как целая толпа репортеров с телевизионными и видеокамерами окружила нашу машину. — Отойдите, ребята! Отойдите! — Она выскочила из кабины и быстро пошла прочь.

Репортеры рванули за ней, устремив чуть ли не в лицо камеры, диктофоны и микрофоны и требуя:

— Расскажите, кого вы сейчас выслеживаете?

— Убивать я никого не собираюсь.

— А что делал агент Вудрафф на той свалке?

— Отдавал свою жизнь за нашу страну.

Скотто проскочила мимо колоннады к входу в здание, репортеры не отставали, атакуя ее вопросами:

— Несколько свидетелей утверждают, что мальчишка хотел сдаться, но в этот момент в него пальнули? Правда ли, что у него не было приводов в полицию? А как насчет утверждения его родителей, что у него не было оружия? Поскольку Вудрафф раньше был вашим партнером, что вы сейчас испытываете?

Скотто отбивалась как могла, прокладывая путь к зданию, где репортеров остановили охранники в форме.

— Вот они, ваши конкуренты, Катков, — проворчала она, оглядываясь на репортеров из-за стеклянной двери. — Я сделаю для вас многое, но не смогу удерживать это зверье, если они примутся колошматить пас. Предупреждаю заранее.

— Но почему у вас такой зуб на журналистов?

— Как-то я хотела рассказать, но вы даже не пожелали выслушать. Все вы помешаны на том, как бы добыть правду, а что будет после этого — и знать не хотите.

— Похоже, кто-то больно обидел вас.

— Если говорить об обидах, то им я и счет потеряла. Не могу назвать ни одного человека, слова которого репортеры не исказили бы или бы вообще не приписали ему того, что он не говорил.

В вестибюле, тесноватом и неказистом, стояли несколько стульев и серый стальной столик, словно попавший сюда по ошибке из другого офиса. На столике стоял черный картонный ящик с узкими отделеньицами, забитыми письмами. Здесь были строительные рабочие. С потолка сняли часть панелей, и они, стоя на стремянках, прокладывали в потолочных пазах толстые кабели. Один из охранников записал меня в регистрационный журнал и прикрепил к куртке пластиковую карточку посетителя.

— Как к вам легко пройти, — заметил я, следуя за Скотто к лифту. — Ни детектора лжи, ни проверки анкетных данных, ни обыска с раздеванием догола.

— И ни курения, — с усмешкой добавила она, указав пальцем на грозную надпись на табличке. — А что касается мер безопасности, то вас проверили догола, даже дважды. Первый раз, когда в Москве я имела удовольствие лицезреть вас в натуральном виде, второй — после вашего звонка сюда. Я считаю, у нашего директора особая привязанность к людям, отсидевшим в свое время в ГУЛАГе, особенно за подрывные писания. Вы бы замерзли в вестибюле, если бы ему не понравились ваши репортажи и очерки…

— Он их читал?

— Не все, конечно, но некоторые. По его мнению, особенно острым был материал о бывших спортсменах. Мы своих спортсменов тоже выбрасываем на улицу почти сразу же после окончания колледжа.

Лифт поднял нас на четвертый этаж, коридор оказался типичным для всех канцелярских учреждений: серым, унылым, с табличками на дверях и плакатиками, адресованными курильщикам. Скотто оставила меня около своего кабинета, быстро сменила одежду и повела в офис директора управления.

Ее шеф Джозеф Банзер был солидный мужчина с реденькими волосами, в коричневатом костюме, сходном по цвету с деревянными панелями на стене сзади него. Скорее он напоминал какого-то рассеянного чудака или сбитого с толку профессора права, чем дотошного, безжалостного следователя.

— Очень интересный материал, мистер Катков, — мягко сказал он, внимательно просмотрев документы Воронцова. — Нам известна холдинговая компания, которая финансирует операции Рабиноу, связанные с гостиничным бизнесом, но…

— Это «Травис энтерпрайсиз», — почему-то перебила его Скотто. — По первым буквам слов Тахо, Рено, Атлантик-Сити, Вегас, Изабелла, Сара.

— Изабелла и Сара? — изумился я.

— Так зовут его внучек, — пояснила она.

— А что же сталось с вдовами и сиротами? — съязвил я.

— Однако до сих пор, — решительно перебил нас Банзер, положив конец моей пустопорожней веселости, — мы еще не сталкивались с корпорацией ИТЗ, не так ли, агент Скотто?

— Нет, она никогда не светилась в наших данных, не говоря уже о связях с Рябиноу.

— Боюсь, что и в этих документах вам таких связей не проследить, — с какой-то опаской заметил я. — Я дошел до этого исключительно своим умом.

— Весьма похвально, — мягко произнес Банзер, озадаченно взглянув на меня, а потом на Скотто: — Откуда, вы говорили, появился этот Рабиноу?

— Из Москвы.

Он недоуменно поднял брови, а потом понимающе кивнул.

— Вы сказали именно о том, о чем я думал. Но все равно понадобится время, чтобы ознакомиться с этими сделками и посмотреть, законны ли они. Независимо от того, является ли ИТЗ компанией Рабиноу или не является, начнем-ка ее проверку, не отходя от кассы. — Сложив документы в папку, он направился к двери. — Видите ли, мистер Катков, — сказал он, тяжело вышагивая по коридору, — самое главное в операциях СБФинП заключается в привлечении к ним других служб и систем. На практике это означает, что мы имеем право в любое время просматривать любую информацию и данные других учреждений, в том числе досье таких правоохранительных, контролирующих и регулирующих органов и управлений, как, например, Управление по экономическим вопросам, Федеральный резервный банк, Комиссия по контролю за ценными бумагами или Сенатская экономическая комиссия, не говоря уже о коммерческих архивах и хранилищах вроде «Дан энд Брадстрит» или «ТРУ».

Скотто, услышав слова шефа, сделала круглые глаза.

— Но ведь я уже перерыла все досье некоторых из них.

— Вот как? — разочарованно удивился Банзер. — Ну ладно, короче говоря, СБФинП, сотрудничая с другими правоохранительными органами, помогает им выявлять и расследовать финансовые преступления. Первейшая наша обязанность — раскрывать методы и махинации отмывания грязных денег в международном и национальном масштабах, особенно те, которые связаны с транспортировкой наркотиков…

Тут Скотто придвинулась ко мне и тихонько шепнула:

— Слово в слово из его предложений по бюджету, представленных конгрессу.

— Не напоминайте об этом, — предупредил Банзер, подслушав ее реплику. — Этот чертов дефицит как бездонная бочка — в конце концов он разденет и разует нас. Нам уже нечем латать дыры в расходах на оборону и на инвестиции. Теперь на очереди вообще расходы на деловую активность, к бюджету по-прежнему относятся кое-как. Совещание по бюджетным вопросам назначено на два часа. Скотто, я хочу, чтобы и вы там присутствовали.

— Это выбьет меня из колеи на целую неделю.

Банзер срезал угол, прошел через несколько дверей в оперативный центр и завершил ознакомительную лекцию о вверенном ему учреждении следующим назидательным разъяснением:

— Умелое применение компьютерной техники — это ключ к эффективной работе СБФинП. Здесь-то и творится этот процесс чуть ли не круглосуточно.

В зале стоял неумолчный гул стационарных компьютеров, потрескивали и жужжали принтеры, доносились голоса аналитиков, спрашивающих что-то по телефону и одновременно набирающих на клавиатуре нужные коды. Линии работающих компьютеров — каждый с терминалом и отдельным коммуникационным шкафчиком — с разных сторон сходились к центру, где стоял стул — больше там ничего не могло стоять. Несколько часов на стене показывали время в различных часовых поясах, на другой висели эмблемы и значки размером с суповую тарелку. Скотто объяснила, что это эмблемы разных правоохранительных и контрольных учреждений, имеющих официально зарегистрированные договоренности об обмене информацией с СБФинП.

Банзер передал документы Воронцова заведующему секцией оперативного центра Тому Крауссу, высокому, приятному на вид молодому человеку с тонкими чертами лица и внятной речью. Несколько минут он набирал на клавиатуре нужные коды для доступа к банку данных, а затем включил принтер, установленный рядом на консоли. Мы нависли над принтером, словно заботливые родители над колыбелью ребенка. Я так увлекся, что машинально сунул в рот сигарету. Скотто остановила меня грозным взглядом. Ожидание результатов превратилось в настоящую муку, прямо пытка какая-то. Банзер выхватил распечатку.

— Корпорация ИТЗ, — известил он после драматической паузы. — Президент и председатель совета директоров некий Майкл А.Рабиноу…

— Браво, Катков! Взят верный след! — с воодушевлением воскликнула Скотто.

— Родился в Гродно, СССР, в 1931 году (тогда Польша), приехал в США вместе с родителями в начале Второй мировой войны…

— Получается, что он русский еврей? — удивленно выпалил я, и Банзер согласно кивнул.

— В 1955 году окончил с отличием правовую школу Гарварда, в 1958 году исключен из гильдии адвокатов за общение с крупными мошенниками.

— С известным Мейером Лански, — ввернул я.

— Это в ту пору. А теперь с вашим другом-приятелем Баркиным, — подковырнула меня Скотто. — Старые привычки живучи.

— ИТЗ, — прочитал в заключение Банзер, — недавно выделилась из «Травис энтерпрайсиз» в дочернюю фирму. К тому же Рабиноу создал целую подозрительную разветвленную сеть компаний с конторами в Нью-Йорке, Майами, Лос-Анджелесе и Тель-Авиве.

— Я не ослышался? Вы сказали, в Тель-Авиве?

— Да, — подтвердил Банзер. — Какую-то часть года он там и живет, как сам указывает в декларации о доходах, поданной в налоговое управление.

— Теперь мы знаем, куда он смоется, если здесь его припекут как следует, — заметил Краусс.

— А вы помните Шевченко? — обратился я к Скотто. — Он ведь говорил, что тип, которого подрядили убить меня, был израильтянином. Это еврей, недавно эмигрировавший из России.

— Но это вовсе не означает, что за ним стоял Рабиноу, — возразила она. — Даже не говорит о том, что он замешан в этом преступлении. В лучшем случае, означает всего лишь косвенную улику.

— Если не ошибаюсь, вроде вы говорили, что наш общий друг Рабиноу связан с еврейской мафией?

— Да, был связан, но тридцать лет назад. Совсем не обязательно, что он сохранил связи и поныне. Нам нужны железные улики, такие, что не вызывают никаких вопросов и сомнений.

— Задача не из легких, — подытожил Краусс. — Только чтобы добраться до информации, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться ею, мы должны нарушить все законы о гражданских правах, положения инструкций и предписания. Здесь и запрещение вторгаться в личную жизнь, и закон о свободе информации, о тайне банковских операций и другие законодательные акты.

Вы их знаете.

— В самом деле, не можем же мы просто так вламываться в дома и рыться в чужих вещах, как это принято в вашей стране, — поддержала его Скотто.

— Но теперь времена совсем другие, и вам это прекрасно известно, — возразил я, но как-то робко.

— Думается, они вот что хотят сказать, мистер Катков, — заметил Банзер примирительным гоном. — Существуют некие юридические рамки, не выходящие за определенное пространство, и мы обязаны всеми силами придерживаться их. Почему? Во-первых, защита прав личности — это главное в деятельности нашего государства; во-вторых, ошибочное обвинение может подорвать честную репутацию человека, лишить его средств существования; в-третьих, в противном случае мы не сможем предъявить обвиняемому даже обоснованных улик, добытых совершенно законным путем.

— Есть еще и в-четвертых. Совсем не обязательно, что это должно следовать в перечисленном порядке, — ухмыльнулся Краусс, чем вызвал одобрительный смешок своих коллег. — Видите ли в любой разборке преступления фигурируют не только полицейские и воры. Там могут участвовать и полицейские, и адвокаты, а воры присутствовать вообще не будут. Наш основополагающий принцип таков: все, что не запрещено законом, то разрешено. У вас же десятилетия главенствовал другой принцип: если что-то законом не разрешено, значит, это запрещено.

Да, он прав. При любом тоталитарном режиме во главу угла положен запрет.

— А кто в выигрыше от таких постулатов? — спросил я.

— Да жулье, разумеется, — ответил Банзер, но без всякого озлобления. — Мы одолеваем их вопреки законодательным крючкотворствам, а не благодаря им. Когда удается прижать хоть одного из их банды, просто сердце радуется.

— Значит, вашим сотрудникам нужны более веские улики, чтобы хотя бы допросить Рабиноу, но у меня таковых определенно нет.

Они обменялись быстрыми взглядами, а потом Скотто попросила:

— Постарайтесь добыть их для нас, мистер Катков. Сможете?

— Но я же только журналист, пишущий о частных капиталовложениях в российскую экономику. Тогда так: я пойду и возьму у него интервью.

— Интервью? — удивилась Скотто и, выхватив распечатку из принтера, передала ее мне. Там перечислялись адреса компаний и резиденций Рабиноу, и было их не меньше дюжины.

— Стало быть, вы знаете, где его искать? — Агент Скотто не скрывала своей издевки.

— Спорю, что один из ваших компьютеров все же знает его адрес.

— Может, и знает. Кто его знает? — скаламбурила она и вопросительно взглянула на Краусса. Он ее понял, согласно кивнул и пошел с распечаткой к аналитику из секции разведки, бойкой веселой девушке с короткой стрижкой под мальчика, сидящей за терминалом компьютера.

— Так вы говорили, что Рабиноу намеревался убить вас? — напомнила Скотто. — Как же вас не смогли укокошить светлым днем? А вы уверены, что заказывал убийство именно он?

— Доказательств у меня, к сожалению, нет, промазать можно даже днем, но вместе с тем…

— Ну вот что, — прервал нас Банзер так, словно он предвидел, как все произойдет. — Интервью вы, конечно, возьмете, если он согласится встретиться с вами. По-моему, шансы на то, что он согласится, все же есть, и неплохие. А если не пожелает, то это, стало быть, не Рабинович.

— Пока и этого хватит. Но вы должны уяснить себе, — начала назидательно Скотто и, выдержав паузу, заключила: — Если стреляли по его заказу, во второй раз промашки не будет.


22


В самолете я почти не спал, а до вечера еще далеко за окном всего полдень; сам перелет, восьмичасовая разница во времени вымотали меня основательно, а тут еще и покурить нельзя. Я был готов плюхнуться на любую ближайшую горизонтальную поверхность. Может, пойти в кабинет к Скотто и подремать там в кресле? Но туда с минуты на минуту принесут новые данные на Рабиноу. Увидев мое состояние, Скотто предложила доехать до гостиницы «Рамада» в двух кварталах отсюда по дороге на Стаффорд. Меня обрадовала сама возможность смотаться из здания СБФинП.

Я уже открывал одной рукой парадную дверь для Скотто, а в другой держал сигарету, как вдруг снова загалдели репортеры, забрасывая ее новыми вопросами. Она лишь скупо ответила: «Без комментариев» — и заторопилась к стоянке автомашин.

— Да ладно тебе, Скотто, ну скажи что-нибудь, — жалобно заскулил кто-то из газетчиков.

Остановившись, она быстро повернулась к ним лицом.

— Ну ладно. Вот заголовок: «Голубой шпион КГБ в Овальном кабинете».

Репортеры шумно запротестовали.

— Я не шучу. Помните тот визит в Россию в 60-х годах? А как Клинтона застукали на гомосексуализме и заставили переметнуться к соперникам?

— Да будет тебе, Скотто, отпусти поводок, не дергай нас за ошейник.

Скотто насмешливо ухмыльнулась и кивнула на меня:

— А вот и его «возлюбленный» из России собственной персоной.

Она повернулась и заспешила к машине, оставив меня на растерзание оголодавшим по новостям репортерам, которые уже навострили авторучки и сунули мне под нос портативные диктофоны. Я заметил, как они мгновенно обменялись взглядами, как в глазах у них засветились вопросы, как нависла надо мной реальная опасность. Правду ли она сказала? Может ли быть такое? Потом они дружно охнули и быстро расползлись, как тараканы. Я побежал вслед за Скотто.

— Больше никогда так не делайте.

— Почему же? Вы шуток не понимаете?

— Надо мной не шутите. Над ними шутите сколько хотите. Они же готовы поверить каждому вашему слову.

— Ну и чудесно.

— А вы хорошо знаете жизнь журналистов.

— Достаточно, чтобы избегать публичных заявлений, которые могут бумерангом вернуться ко мне, но уже в виде судебных преследований. — Ее лицо исказилось от жесткой ухмылки. — Мне, видимо, нужно пересмотреть свои лекции на семинарах. Я поняла, что вы, хитрожопые журналисты, умеете лучше манипулировать добытым материалом, чем я себе представляла.

Открыв переднюю дверь «бьюика», она хотела сесть за руль, но увидела на ветровом стекле под щеткой стеклоочистителя желтую бумажку, похожую на рекламную листовку. Она подошла, чтобы выбросить ее, но вдруг глаза у нее стали круглыми от удивления.

— С гостиницей придется обождать, Катков. Быстро в машину и пристегивайтесь или пойдете пешком.

Она скользнула за руль и бросила листовку мне на колени. На ней были наклеены откуда-то вырезанные печатные буквы: I.P.S.E.

Я захлопнул дверь, она завела мотор, вырулила со стоянки, влилась в транспортный поток, ведущий на Фэрфакс, и погнала машину, проскочив светофор на перекрестке и обдав грязными брызгами нескольких пешеходов. Затем крутила влево, вправо — дорогу я не запомнил, — проехала еще километра два и притормозила у пересечения шоссе на Джексон и Першинг, подъехав к тротуару на углу.

«Бьюик» еще не остановился, а из кофейной лавки напротив выскочил какой-то мужчина, на вид слабак, в пальто и перчатках. Увидев меня рядом со Скотто, он разом остановился, нервно озираясь по сторонам, затем решился, открыл заднюю дверь и сел рядом с моим багажом.

— Кто это? — на всякий случай поинтересовался он, когда Скотто отъехала от тротуара.

— Все в норме. Это друг.

— Но здесь не место для свиданий.

— Ничего, давай к делу. Что там у тебя?

— Да нет, ничего. Мне за это не платят.

— Мы работаем вместе. Ты слышал что-нибудь насчет Вуди?

— Меня это не касается.

— Ну-ну, поубавь пыл-то, ради Бога.

— А это уж при случае скажи тем жлобам.

Скотто остановила машину, достала из сумочки кошелек, отсчитала купюры (на глазок я прикинул — штук пятьдесят) и передала мужчине.

— Держи. Этого хватит, чтобы ублажить их.

— Спасибочки, Гэбби, — искренне поблагодарил он. — Большое тебе спасибо.

— Что-нибудь есть для меня?

— Для тебя есть, — ответил он, показывая на меня глазами. — Больше ни для кого. Никаких друзей. Понимаешь, о чем это я?

Скотто не успела ответить, а он уже выскочил из машины и захлопнул за собой дверь.

— Кто Это?

— Информатор Вуди, — ответила Скотто, трогаясь с места. — А раньше был моим. Думаю, мы с ним опять начнем работать.

— Внешне он не подходит для таких дел, верно ведь?

— А кто подходит по внешности? Он менеджер по перевозкам в транспортной пароходной компании. Каботажные коммерческие рейсы. «Коустлайн коммершл кэрриэрс». Угадайте, кто владеет этой компанией?

— Наверное, та самая корпорация, которая, как вы считаете, связана с кокаиновым картелем.

Она решительно кивнула.

— А почему он сотрудничает с вами?

— А чтобы ублажать жлобов-акул, а то они откусят ему ноги. Он профессионально играет на скачках, вешает лапшу на уши проигравшим обалдуям, но информацию приносит что надо. Мы предполагаем, что картель использует эту грузоперевозочную компанию для транспортировки денег. А он помогает устанавливать места доставки.

— Ясно как божий день, что они шуруют вовсю прямо у вас под носом, разве не так?

— Отмывание денег — это международный бизнес. Где лучше и легче всего завязывать знакомства и устанавливать связи? В международном сообществе. Картель уже имеет налаженные связи в дипломатическом корпусе.

— Как и Воронцов?

— Возможно, и так. Сделка с нефтепроводом — наглядный пример.

— И навел на след этот ваш стукач?

— Не он. Наши оперативники взяли на заметку некоторые подозрительные телеграфные переводы и проследили за ними. Кстати, уточняю: работающих с нами принято называть информаторами, а не стукачами.

— Какая разница? Сталин называл их даже Героями Советского Союза. Те, кто попадал в лагеря ГУЛАГа по их доносам, называли таких информаторов совсем по-другому.

— Да уж догадываюсь как.

— Любимым героем Сталина был Павлик Морозов. Этот мальчик совершил такой поступок, до которого даже тоталитарный режим додуматься не сумел.

— Наверное, он заявил на самого себя? Что у него появились вредоносные мыслишки в голове?

— Э-э, нет. Он заявил на своего отца, что тот припрятал запас зерна. Отца за это расстреляли.

Скотто даже задохнулась от возмущения.

— Вот он-то отпетый стукач.

— Спасибо. Люблю английский язык за точность и лаконичность. Всегда найдется самое верное слово, чтобы только им одним охарактеризовать любого человека.

— Какой-нибудь конкретный пример привести можете? — усмехнулась она.

— Ну, если вы просите. Как тот информатор сейчас назвал вас? Крэбби, так вроде? По-русски это вечно сердитая, недовольная. Довольно точное определение.

— Да нет же, он сказал Гэбби, уменьшительное от моего полного имени.

— Ах, Гэбби? Тогда это тот, кто слишком много говорит, не так ли? Это действительно ваше имя.

— Огромное спасибо, — буркнула она, подруливая к парадному входу в гостиницу. — Вот мы и приехали. Похоже, здесь ваша остановка.

Я рассмеялся и открыл дверь.

— Ну-ка подождите, Катков, — внезапно сказала Скотто.

Я устало вздохнул и повернулся к ней.

— Что еще теперь?

Она как-то странно взглянула на меня в зеркало заднего обзора, резко повернулась назад и подняла с заднего сиденья белый конверт, лежавший рядом с багажом. Вынула из него разлинованную страничку из тетради с наклеенными печатными буквами и, прочитав текст, спросила бодрым голосом:

— Ну и как, выходите или остаетесь?

Не раздумывая, я тут же захлопнул дверь, сильно стукнувшись при этом коленом о кронштейн для автомобильного радиотелефона.

— Что там такое?

Она молча рванула с места, пронеслась пару кварталов по дороге на Фэрфакс и свернула на стоянку у здания СБФинП. Я и моргнуть не успел, а Скотто, выскочив из машины, чуть ли не бегом помчалась к входу. Я поспешил вслед, ломая голову над происходящим. И вот мы снова в вестибюле — она на ходу предъявляет охраннику свое удостоверение, а я замираю на месте. Он внимательно изучил мою карточку посетителя и предложил снова расписаться в регистрационном журнале. Пока я возился с этими формальностями, Скотто успела войти в лифт, двери которого вот-вот должны были захлопнуться. Я опрометью помчался к нему, и двери за мной тут же закрылись.

— Скорее, скорее же, черт возьми! — нетерпеливо подгоняла она лифт, а он поднимался неспешно, дребезжа, скрипя и останавливаясь на каждом этаже.

— Он уже искал вас, — предупредила секретарша Банзера, когда мы, запыхавшись, подбежали к его кабинету.

— Тьфу! Ведь сейчас совещание по бюджету, совсем забыла, — выругалась Скотто и, постучав в дверь, вошла в кабинет, где сидел Банзер, Краусс и несколько сотрудников.

Длинный стол для совещаний был завален Компьютерными распечатками и листами со всякими сведениями. На стене висели схемы и диаграммы с пояснениями: «Расходы на усиление эффективности», «Расходы на экспедицию «Северный полюс-V», «Непредвиденные расходы управления гражданской обороны» и другими непонятными надписями. На отдельном стенде висели ватманские листы со схемами различных программ — «Поддержка местных агентств и управлений», «Системы интегрирования». «Основные данные тенденций в преступности», «Важнейшие параллельные процессы». Кое-чего я вообще не понял.

— Извините, шеф, — отрывисто бросила Скотто, едва отдышавшись и поймав укоряющий взгляд Банзера. — С трудом выкроила минутку-другую в операции «Пряталки».

— Нельзя было подождать до конца совещания? — спросил Банзер. — Ваше присутствие здесь просто необходимо.

— Никак не могу, нам нужно двигаться максимум через час.

— Боже мой. А в чем дело?

— Информатор сообщает, что связанная с картелем транспортная компания в прошлом году доставила на одну фабрику в Восточном Балтиморе сотни различных грузов.

— И это вся информация?

— Фабрика закрылась еще три года назад. Банзер навострил уши.

— Оставьте-ка нас на несколько минут, — попросил он присутствующих. — Не шутите? Стало быть, лопнула еще три года назад?

Скотто кивнула.

— Там наверняка прятали товары. Последний раз грузы приходили туда в ноябре.

— В ноябре, говорите? — повторил Банзер в раздумье. — Прошло целых полгола. Денежки, должно быть, уже улетели.

— Нет никаких признаков, чтобы оттуда что-нибудь вывозили.

— Вот как? А может, транспортная компания просто не отмечала такие работы? Может, мошенники привлекли для вывоза другие фирмы? — Банзер повысил голос. — Может, они создают и ликвидируют подставленные компании быстрее, чем мы можем… — Он даже руками всплеснул. — Где эта компания в Восточном Балтиморе? Ее название? Адрес?

— Эти вопросы мы как раз и выясняем. — Скотто посмотрела на часы. — В моем распоряжении еще сорок пять минут.

— Почему в вашем? Вы что, занимаетесь оперативной работой?

— Да, занимаюсь с того дня, когда мы потеряли Вуди. А тот человек — мой давний информатор. Я задействована в операции, и вы это знаете.

— Ну ладно, ладно. Но снова на аналитическую работу вы не вернетесь. Даже и не мечтайте. Сколько?

— Двадцать пять.

Банзер поморщился, откинулся на спинку стула и размеренно завертел большими пальцами.

— Чего? — шепотом спросил я Скотто.

— Тысяч баксов.

— За малюсенькую информацию?! — Я даже поперхнулся от удивления.

Она лишь кивнула, возмутившись не меньше меня.

— А знаете ли вы, что в России…

— Об этом расскажете мне потом, — отмахнулась Скотто и обратилась к Банзеру: — Часы идут, Джо.

— Ну ладно. Но отдайте ему деньги, только получив информацию.

— Да так он палец о палец не стукнет, — запротестовала Скотто. — Он ждет в телефонной будке на углу Уилсона и Вейча в два тридцать. Деньги нужно прикрепить липучкой снизу к коробке для монет, тогда я получу информацию. А если денег не окажется…

Банзер задумался, затем нехотя кивнул, разрешая операцию.

Скотто вынула толстую пачку листов из сумочки. Я успел заметить заголовок: «Предложения СБФинП по бюджету». Сказав кратко: «Я сделала кое-какие замечания», она положила листы на стол и пошла к себе в кабинет.

Он не был таким безликим и казенным, как другие места в штаб-квартире, хотя и тут царствовал компьютерный терминал. Однако помещение украшали яркие репродукции с картин Тулуз-Лотрека, стояла тут старинная викторианская софа, висели медные крючки, на которых красовались шляпки. В считанные минуты Скотто выдала несколько звонков по многоканальному внутреннему телефонному устройству и зарезервировала еще несколько номеров, пока занятых. Тут я вспомнил Юрия с его телефонными муками, свидетелем которых был совсем недавно. Ему бы такой коммутатор.

Пока она говорила по телефону, я тоже времени не терял, начав кое-что набрасывать. Примерно в два двадцать из заветной телефонной будки позвонил оперативник и доложил, что деньги пристроены.

В два двадцать пять у нас появился Банзер. Уже два тридцать, тридцать пять, тридцать шесть, семь, восемь, девять, а звонка информатора все нет. Скотто мечется по кабинету, ее шеф не сводит глаз с часов. Я же просто подыхаю без курева. Наконец звонок — мы подпрыгнули от неожиданности, хотя и ждали его. Скотто подняла трубку, подала нам сигнал помалкивать, приложив палец к губам, и записала адрес. Передав его Банзеру, она только и вымолвила:

— Теперь ваш ход, Джо.

Банзер долго смотрел на адрес, потом сказал, воздев глаза к небу:

— Очень мне не нравится, когда бросаешь в дело все оперативные силы, а они приходят с пустыми руками. Не знаете, кто владеет зданием фабрики?

Скотто лишь виновато вздохнула.

— Нет, зато нам известен владелец той транспортной компании.

— Так? Вообще-то не столь и важно, кто ими владеет, потому что у них могут быть тысячи вполне законных счетов в банках. Откуда нам знать, что вполне законная компания не использует это здание в качестве вполне законного хранилища?

Скотто поняла его намек.

— А ведь вы правы, Джо. Я непременно выясню владельца.

Она поднялась и пошла в оперативный центр, я поплелся за ней. Аналитик из секции разведки, связавшись с банком данных в офисе профсоюза клерков Балтимора, мгновенно получил нужные сведения.

«На ваш запрос сообщаем, — появился развернутый текст на мониторе компьютера, — что в настоящее время здание арендуется фирмой «Коппелия пейпер продактс, лимитед».

У Скотто от удивления брови полезли на лоб.

— Лимитед? Они что, канадцы?

— Да. Чеки за городские коммунальные услуги выписаны на Монреальский банк.

— Не могу вспомнить, где я встречала такое название. — Скотто задумалась на минутку-другую, затем удрученно встряхнула головой.

— Зато я помню, — заметил я как бы между прочим, сразу оказавшись в центре внимания. — «Коппелия», если мне не изменяет память, — название известного балета.

Скотто сделала круглые глаза, но аналитик кивком подтвердил мои слова.

— Я видел его в центре имени Кеннеди пару лет назад, — задумчиво проговорил он. — Это… ну… в общем романтическая комедия. Там… один хлипкий пижон… влюбляется… в восковую куклу…

— Да-да! Ее и звали Коппелия, — поддержал я аналитика. — Нельзя сказать, что она была от этого в большом восторге.

— В самый разгар своей страсти пижон угодил в дерьмо, попадал во всякие там переделки, — усмехнулся аналитик. — Но все же вернулся к своей красотке, и они зажили счастливо.

Скотто посмотрела на нас, словно на клоунов, появлявшихся на арене цирка в паузах между номерами. — Колоссально! Они небось хранили в здании пачки и пуанты для балерин. — Она посмотрела на аналитика и добавила: — Потом их расхватали агенты из ФБР.

Аналитик вытаращил глаза.

— Пачки и пуанты? — недоумевающе спросил я. — Может, я что-то недопонимаю?

— Да он сам на содержании у ФБР, — бросила Скотто. — Так кому же принадлежит здание?

— Никогда не слышал такого названия, — отвечал аналитик. — Кто-то упоминал корпорацию ИТЗ.

Мне показалось, что у Скотто даже глазные яблоки щелкнули, когда она метнула на меня быстрый взгляд. Я позволил себе легкую улыбку.

— Два очка в вашу пользу, Катков!

Потом она пошла докладывать Банзеру, а я готов был рухнуть от изнеможения. Пока Скотто была занята, я побрел в оперативный центр, где меня угостила чашечкой кофе та расторопная девушка-аналитик, которая с помощью компьютера выследила Рабиноу.

— Как там дела? — спросил я ее.

— Пока нового ничего нет, — раздраженно ответила она. — Мы выдали звонки, попросили проверить, нет ли Рабиноу по запрошенным адресам. Все ответили, что он не появлялся.

— Можно подумать, будто все они получили такое указание — отвечать, что местопребывание Рабиноу не их ума дело.

В ответ она протянула мне другую компьютерную распечатку:

— Я запрашивала и ККЦБ.

— ККЦБ?

— Комиссию по контролю за ценными бумагами. Это федеральное агентство. Все компании, выпускающие акции для продажи на фондовой бирже, обязаны проходить регистрацию эмиссии и регулярно отчитываться за проделанную работу. Такие отчеты должны предварительно обсуждаться на заседаниях советов директоров ряда компаний Рабиноу. Но по меньшей мере за последние два месяца такие заседания нигде не проводились.

— Целых два месяца?

Она лишь удрученно кивнула.

— Есть у меня кое-какие идеи, но пусть пока зреют. Я не знал, как мне быть, если она все же разыщет Рабиноу. Позвонить ему и попросить об интервью? Однако шансы на то, чтобы только связаться с ним по телефону, ничтожно малы. Проследить, где он прячется? А он может быть где угодно: в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, даже в Тель-Авиве, коли на то пошло. Но сейчас я выхожу из игры: слишком устал, чтобы стратегически мыслить.

Когда я вернулся в кабинет Скотто, она по-прежнему висела на телефоне. Я плюхнулся на софу, намереваясь кое-что записать. Узоры на обивке софы казались живыми — они трепетали и плавали под моим взглядом. Последнее, что я помню, — желание попросить еще кофейку.

— Катков? Катков, просыпайтесь! — трясла меня Скотто. — Поехали дальше, мы накроем ту фабрику.

Я приподнялся на локте и покосился на окно. На улице было темновато, хотя не так, как в тот момент у меня в голове, но все равно довольно темно. Я схватил куртку и заковылял вслед за Скотто, сокрушаясь, что так и не выпил чашечку кофе. Не знаю, сколько я проспал на софе, но за это время она успела получить ордер на обыск, разработать план операции и сколотить оперативную группу для ее осуществления. Теперь, как она сказала, той фабрике придет хана.


23


По словам Скотто, от Арлингтона до Балтимора примерно час езды. Она добралась туда за 45 минут, выбрав шоссе № 75, проходящее через центр города. В пути я узнал, что в оперативную группу вошли представители балтиморской полиции, поскольку эта территория находится под ее юрисдикцией, Управления по экономическим вопросам, ибо грязные деньги получены в результате нелегальной продажи наркотиков, и таможенной службы, потому что налицо серьезная угроза контрабандного вывоза денег за границу.

— Как? И нет даже ФБР?

После гонений на аэродроме в иммиграционной службе я не мог удержаться, чтобы не помянуть эту службу.

— Зачем оно, если я и так могу им помочь, — насмешливо ответила Скотто.

— Неужели? Хотите еще больше выделиться?

— Не могу же я быть в каждой бочке затычкой. В любом случае они и так исхитрятся испортить мне день.

Балтимор представлял фантастическое нагромождение зданий из бетона и алюминия, припорошенных снегом, тесноту узких улочек, веером расходящихся от вдающегося в сушу залива. По крутой Холаберд-авеню мы добрались до грязного и мрачного восточного района города. Замусоренный, заставленный брошенными разбитыми автомашинами, с жалкими бездомными людишками, свернувшимися калачиками в подъездах заколоченных домов, он напомнил мне Ленинградский вокзал в Москве и соседние с ним дома, ставшие прибежищем для бездомных москвичей, число которых растет не по дням, а по часам.

Балтиморская полиция уже успела выставить охрану и засады по Колгейт-стрит, на которой расположена фабрика. Мы припарковались у заброшенного склада напротив, где разместился командный пункт операции, и вошли в комнату, обклеенную выцветшими киноафишами и листовками избирательных кампаний.

Скотто присела на раскладной стул и стала копаться в своей объемистой сумке с ремнем через плечо, внушительном туристском снаряжении из черной кожи, с множеством отделений, карманчиков и секций, на кнопках и застежках «молния». Она выступала и в роли дамской сумочки, и как служебный кейс. Прежде всего она достала автоматический пистолет, вынула из него обойму, быстро ее проверила и, всунув обратно в рукоятку, загнала патрон в патронник. Взгляд ее ничего не выражал, руки работали споро и уверенно. Затем по профессиональной привычке она начала готовить снаряжение, не раз спасавшее ее в схватках. Достав наплечную кобуру, вложила в нее пистолет, затем вытащила черную штормовку с надписью на спине «АГЕНТ МИНФИНА» и вывернула ее наизнанку.

Там и сям группки полицейских, в форме и в штатской одежде, оживленно переговаривались между собой. У каждого мента имелось портативное радиопереговорное устройство. Вдруг заговорил электронный динамик — сообщались последние указания. Банзер и начальники других задействованных ведомств столпились вокруг длинного стола, знакомясь с поэтапным планом фабрики. Жилистый чернокожий малый с усами подошел к Скотто и представился капитаном Трас-ком из балтиморской полиции и старшим в своей группе. А затем тоненьким голосом спросил ее, кивнув на меня: дескать, что за хмырь?

— А это наш гость, — ответила она, не моргнув глазом. — Следователь из Москвы. Он слушал там мои лекции. Теперь закрепляет знания на практике.

Банзер поспешно отвернулся в сторону, с трудом удерживаясь от смеха.

Капитан Траск сдержанно кивнул и отошел, не спуская с меня глаз: неужели из Москвы? Живой русский?

Я наклонился к Скотто.

— Выходит, я следователь? — спросил ее шепотом.

— Что еще может делать здесь журналист? — ответила она тоже шепотом. — Разве не расследовать?

— И то правда.

— Разве вас не было на моем семинаре?

— Ну как же, был. Правда, считанные минуты.

— Но разве вы не закрепляете здесь полученные знания?

— Еще как закрепляю. И тему вашего семинара преотлично помню.

— Я и сказала все, как есть.

Капитану Траску предложили установить на другом длинном столе переносной командный радиоузел, проверить связь и готовность всех оперативных групп. За каждым ведомством, участвовавшим в операции, были закреплены свои радиочастоты, но сверхчувствительная аппаратура оперативников легко улавливала все сигналы, исходящие из командного центра, на разных волнах. Эти же радиоустройства командного пункта использовались и для записи переговоров в качестве «черных ящиков». И вот что из этого получилось.

Капитан Траск нажал кнопку вызова таможни, а откликнулся сотрудник Управления по экономическим вопросам, на вызов представителя этого управления ответил какой-то балтиморский полицейский. Путаница вызвала оживленный смех. Все это сильно смахивало на телефонную связь в Москве, где можно было набрать один номер телефона, а попасть неизвестно куда. Когда я обратил внимание Траска на такое сходство, он лишь отмахнулся и добродушно рассмеялся.

— Да черт с ней, пусть все так и действует, пока я не стану первым в истории чернокожим, сделавшимся краснокожим.

Командиры подразделений, и я с ними, заняли на улице удобные позиции, чтобы наблюдать за ходом операции. Одноэтажное кирпичное здание фабрики имело куполообразную крышу, окна забраны решетками. Там было совершенно темно, не было никаких признаков жизни, никакого движения, свидетельствовавшего о том, что это тайное прибежище компании «Коппелия пейпер продактс, лимитед».

Сотрудники правоохранительных органов выдвинулись на ударные позиции и окружили фабрику. Некоторые держали в руках пистолеты, другие — помповые ружья, все были одеты в ветронепроницаемые штормовки с отличительными эмблемами своего ведомства. Каждый вход на фабрику освещался мощными прожекторами, которые превратили темную ночь в яркий день.

— Это полиция, — громогласно объявил Траск в электронный мегафон, многократно усиливший его писклявый голос и придавший ему воинственную суровость. — Вы окружены. Выходите по одному, руки заложить за голову.

Окна такие же темные, двери неподвижные. Внутри никакого шевеления, никаких голосов. Траск несколько раз повторил свое требование, после чего к главному входу подошли несколько полицейских из штурмовой группы, в бронежилетах под черными комбинезонами из плотной материи. Они несли ручной электрический таран на батареях, чем-то напомнивший мне громоздкие мушкеты, вдохновившие Чайковского сочинить увертюру в память Отечественной войны 1812 года. Четверо полицейских, ухватившись за ручки тарана с обеих сторон, раскачали его и с силой ударили по дверям. Электрический заряд разнес дверь в щепки.

Штурмовая группа тут же устремилась в здание. За ними, сбросив напряжение, последовало начальство. Первой в дверь проскочила Скотто, но первый же встретившийся ей штурмовик сказал, что на фабрике нет ни единой души. При появлении Банзера и начальственной свиты повсюду зажглись яркие лампы дневного света. Огромное помещение фабрики было совершенно пустым. Ни разломанного стула или покореженного картонного ящика, ни обертки от упаковки денег. Оштукатуренные кирпичные стены не хранили абсолютно ничего, не говоря уже о денежных стопках и пачках, вырученных от продажи наркотиков; именно здесь, по нашим расчетам, они должны были находиться в ожидании, когда их пересчитают, упакуют и отправят на отмывку.

У Скотто даже бессильно обмякли плечи. Она удрученно вздохнула, с опаской покосившись на Банзера. Но на всякий случай нужно было обыскать все конторские комнаты и складские помещения. Она открыла какую-то дверь — вниз, в подвалы, вела узенькая лестница. Она нашла выключатель и повернула его, но свет не загорелся. Мы спускались в темноте, которую прорезал лишь луч ручного электрического фонарика. Внизу нас встретили голые стены и длинный коридор, по обе его стороны располагались камеры хранения. Первые оказались пустыми. Едва мы вошли в следующую, как сзади в коридоре послышался звук, напоминающий скрип дверных петель.

Скотто замерла и бросилась назад к двери.

— Я Скотто. Из Минфина, — громко сказала она. — Кто тут?

В ответ ни звука.

Тогда она выключила фонарик и, вынув из кобуры пистолет, подала мне знак стоять на месте, а сама потихоньку двинулась назад по темному коридору. Все внутри у меня неприятно поджалось, но я тоже потихоньку подался вслед за ней и вскоре различил, как она осторожно продвигалась по коридору, плотно прижавшись к стене, по направлению к приоткрытой двери. Скрип доносился откуда-то сзади нее. Я оступился. Скотто моментально обернулась, в руке у нее вспыхнул фонарик, другой она сжимала пистолет. И что же мы увидели? Из-за двери метнулась огромная крыса размером чуть ли не с маленькую собачонку. Быстро промелькнув мимо Скотто, она метнулась в одну из камер хранения на другом конце коридора. Скотто содрогнулась от отвращения и с облегчением вложила пистолет в кобуру.

Мы переждали немного, чтобы успокоиться, и продолжили осмотр камер. Луч фонарика выхватил неподалеку какую-то тусклую надпись. Скотто остановилась, посветила по сторонам и подошла к надписи.

— Что там такое? — спросил я.

Во всю дверь по трафарету было намалевано: «УБОРЩИК».

— Я подумал, что вы что-то такое нашли.

— А я и нашла.

— Чулан уборщика?

— Да нет, другое. — И она осветила тусклый массивный металлический засов, на котором висел огромный амбарный замок. — Небось там сидят очень высокооплачиваемые уборщики и мойщики, как по-вашему? — пошутила она.

Скотто запросила по радио помощи. Едва она выключила радиопереговорное устройство, как по лестнице загремели агенты с сильными фонарями, за ними появились Банзер, Траск и другие начальники, а также полицейские с переносной электросваркой и электротараном. Они быстренько взломали дверь. Из помещения так и пахнуло зловонием и плесенью. Затем послышалось быстрое царапанье и какое-то бульканье воды. За дверью был подземный грузовой отсек. И там-то, в свете мощных переносных ламп, мы увидели пачки денег. Ими были буквально забиты разные сумки, коробки, ящики и корзины, стоящие на погрузочных площадках, прямо на полу, у стен, около старых ржавых водопроводных труб, из которых сочилась и капала вода. Живых денег было немыслимое количество, на огромную сумму. Многие пачки намокли, банкноты выцвели, порвались, некоторые пачки стояли штабелями, утопая в воде, по ним ползали и суетились огромные крысы. Застигнутые врасплох ярким светом, они замерли на мгновение, а затем кинулись кто куда, не забыв прихватить в зубах добычу.

Мы молчали, пораженные, зачарованные, удовлетворенные и в то же время содрогнувшиеся при виде полчищ розовато-серых тварей.

— Сколько же здесь этих деньжищ? — наконец подал я голос.

Банзеру понадобилась минутка, чтобы прикинуть.

— Без всякого преувеличения могу сказать, что мы лицезреем сотни миллионов долларов.

Скотто кивнула и добавила:

— Здесь, пожалуй, раза в четыре, а то и в пять больше той сотни миллионов, которые мы поимели в Детройте в прошлом году.

— Пятьсот миллионов долларов? — поразился я. — Да это же целых полмиллиарда. Их что, нарочно бросили здесь?

— Похоже, что так и было, — пропищал Траск.

— Наверное, решили, что слишком обременительно возиться с ними, — съязвила Скотто. — А вам, Катков, о чем они говорят?

— Думаю, это их карманные денежки на мелкие расходы.

Скотто и Банзер обменялись понимающими взглядами и согласно кивнули.

— Так они вам, выходит, понадобились как вещественное доказательство, чтобы посадить Рабиноу под арест?

— Его под арест? — удивился Банзер. — За что, спрашивается? За то, что он сдал в аренду свою фабрику незнакомым людям, а они оказались не совсем порядочными? Он за это не отвечает. — Банзер сделал паузу, что-то обдумывая, потом улыбнулся Скотто и сказал: — Так или иначе, сажать его время еще не пришло.


24


Только после девяти вечера попал я в гостиницу «Рамада» — тонкую, как нож, башню, устремленную ввысь на деловой улице в Арлингтоне. «Вам на какой этаж: с курящими или с некурящими?» — поинтересовался портье, когда оформлял мне номер. Судя по его тону, мой выбор пришелся ему не по душе. По российским меркам, номер был роскошным: подобранные в тон разноцветные обои, небольшая гостиная, письменный стол и такая ванная, о которой москвичи только могут мечтать.

Да, Шевченко, прав — на первом месте у меня работа, иссушающая мозг, изнашивающая сердце. Хоть я вконец измотался за последние двое суток, все равно не выдержал — достал пишущую машинку и установил ее на стол. Примерно за час я набросал вчерне несколько страниц текста и выпил добрый кофейник кофе, принесенный в номер. Лучше бы, конечно, шлепнуть водочки. Из-за хорошей дозы кофеина и разницы во времени голова у меня оставалась неестественно бодрой, мысли так и роились. Я решил было заказать успокоительного в виде бутылки «Столичной», но вместо этого, схватив туристский путеводитель, устремился к лифту и оказался прямо на станции метро, поскольку находилась она как раз под гостиницей.

Через каких-то двадцать минут я уже увидел себя выходящим на улицу Фогги-боттом в центре Вашингтона. Бодрящий ветерок обжигал лицо, я шел мимо дремлющих правительственных учреждений по направлению к Молу, как называлась эта улица в путеводителе. За просторным заснеженным газоном широкая мраморная лестница вела к подножию террасы, где в зареве галогенных ламп купалось сооружение, похожее на греческий храм. Лавируя между высокими колоннами, я подошел к внушительному постаменту.

Холодный гранит памятника воплотил горячую душу человека, который освободил рабов, принес победу в гражданской войне и спас американский народ. Он слегка сутулится, голова наклонена немного вперед, лицо испещрено глубокими морщинами, глубоко посаженные глаза выдают человека, уставшего от повседневных тягот, безмерной ответственности и одиночества; словно проходя мимо в этот прохладный вечер, он увидел свободный стул и присел на минутку, чтобы передохнуть и перевести дух.

Я настолько погрузился в размышления, что услышал шаги позади себя и увидел длинную тень, когда человек подошел чуть ли не вплотную.

— Эй, приятель, с тобой все в порядке? — раздался хриплый голос.

Я быстро обернулся и оказался лицом к лицу с полицейским, его озабоченные глаза ярко блестели на фоне лоснящегося чернокожего лица.

— Все в норме, спасибо. А вы как?

— Да вся задница обмерзла. Не могу представить, что любой здравомыслящий парень добровольно захочет высунуть нос на улицу в такую погодку.

— Но я-то здесь.

Он добродушно рассмеялся.

— Да-а, здесь. Но мне-то выбирать не приходится. Вот только закончу смену и сразу завалюсь домой.

— А вы живете в Вашингтоне?

— Я — да, но дети живут не с нами. Отправились на заработки, чтобы купить какой-нибудь домишко на юге.

— Желаю удачи. Собственность — это результат труда. Кто-то станет богатым и покажет другим пример, что будет способствовать развитию экономики и предпринимательства. Знаете, кто это сказал?

Он посмотрел на меня с таким недоумением, будто я заговорил с ним на русском языке.

— Вот он, — кивнул я на статую Линкольна.

— Да? Никогда не слышал. — Он жестом показал на мемориальную доску с выгравированной на ней Геттисбергской декларацией. — Я тоже из тех, кто считает, что все люди рождаются равными.

— Да и я из таких, хотя в стране, откуда я приехал, эта идея только начинает оказывать себя.

— Где же это? В Южной Африке, что ли?

— Да нет. В России.

— Не шутите? То-то мне поначалу послышался какой-то акцентик в вашей речи. — И он пошел, оставляя за собой легкий парок при дыхании. — Ну ладно, приятель, не рассчитывай, что эта идея пробьется за одну ночь.

Я постоял еще немного, тронутый его заботой и проницательностью, а потом решил возвращаться. Только я вошел в номер, как на телефоне заморгала красная лампочка. Звонила бойкая девчушка — компьютерный оператор из оперативного центра СБФинП.

— Для вас получен факс, мистер Катков, насчет Рабиноу. Разыскали его через Федеральное авиационное управление. Оказывается, он пользуется реактивным самолетом типа «Гольфстрим», числящимся за его компанией. В последнем полетном листе указан аэропорт Ла Гуардия как место посадки, а это значит, что птичка все еще в Нью-Йорке.

— А вы наверняка знаете, что он прилетел этим самолетом?

— В пассажирской декларации его фамилия первая. В городе у него есть квартира. Ее адрес… — Она на минутку замолкла, и я услышал в трубке, как она перебирает клавиши компьютера. — Диктую: Саттон плейс саут, дом 35, квартира 4. Не исключено, что сейчас он там и скрывается, но с уверенностью сказать не могу.

— Мне кажется, что такой шанс есть. Спасибо за информацию.

Немного поспав, приняв горячий душ и переодевшись, я добрался на метро до национального аэропорта — следующая станция после Пентагона, как указывалось в моем путеводителе, — и успел к посадке на челночный авиарейс, вылетающий в Нью-Йорк. Как и везде в присутственной Америке, в кабине аэролайнера «Боинг-737» курить запрещалось. Страна желала иметь исключительно здоровую нацию с крепкими нервами. Не прошло и часа, как на горизонте под правым крылом самолета проступили известные всему миру очертания огромного города. Точнее, не проступили, а возникли внезапно, как вдруг выскакивает вроде бы ниоткуда складная радиоантенна автомашин. В раннем утреннем свете прижавшиеся друг к другу высокие здания из камня, бетона, стали и стекла представляли собой незабываемое зрелище.

— А там что, Эмпайр Стейт Билдинг? — не удержавшись от удивления, громко спросил я соседа.

Он нехотя оторвал глаза от газеты, посмотрел и равнодушно кивнул. В этот момент лайнер заложил вираж как раз над северной оконечностью Манхэттена, открыв широкие водные просторы, и плавно пошел на посадку.

При выходе из терминала около автомобильной стоянки диспетчер помог мне поймать такси. В машине не нужно было торговаться из-за оплаты проезда, хотя, когда мы влились в транспортный поток, водитель сразу доказал, что по своему мастерству не уступает лучшим московским шоферам. Вскоре мы миновали подвесной мост с высокими столбами, освещенный гирляндами ярких ламп, по величественной эстакаде въехали в еще сумеречный Нью-Йорк и покатили по его пустынным улицам. Из-под крышек дорожных люков едва заметно вился теплый пар. Оголодав без курева, я дымил без перерыва, раскуривая сигарету за сигаретой, пока такси не подъехало к улице с указателем «САТТОН ПЛЕЙС» и не свернуло к многоэтажному респектабельному особняку.

Представительный швейцар в униформе, встретив меня у парадного подъезда, проводил в вестибюль к охраннику — сидя за конторкой, тот смотрел телевизор. Я представился и сказал, что хотел бы встретиться с мистером Рабиноу. Охранник начал внимательно исследовать записи в журнале для посетителей.

— Извини, дружище. Мистер Рабиноу всякий раз предупреждает нас, когда ждет кого-либо. Тут никакой Киров не записан.

— Не Киров, а Катков. Да, он меня не ожидает, но я…

— Забудь, милок. Тебя он принимать не собирался.

— Думаю, что собрался бы, знай, что я здесь. Скажите ему, пожалуйста: Николай Катков из Москвы.

— Из самой Москвы? — удивился он. — Что-то не похоже, чтобы ты был оттуда, дорогой мой.

— Вот как? А вы там бывали?

— Послушай, мне наплевать, откуда ты заявился. Хоть из магазина новогодних игрушек. Понял? Он не намерен встречаться с тобой.

— Ну подождите, на вашем месте, я все же дал бы знать мистеру Рабиноу, а там — пусть он сам и решает.

Охранник немного подумал, а потом все же позвонил в апартаменты Рабиноу и изложил суть дела. Его попросили не класть трубку. Охранник не отводил ее от уха, дожидаясь ответа и постепенно накаляясь. Наконец он злобно проворчал:

— Порядок, Киров. Давай поднимайся. — Сам вызвал лифт и ждал, пока он не спустится.

Когда двери лифта открылись, внутри стоял широкоплечий молодой человек в деловом костюме. Я шагнул в сторону, чтобы пропустить его, но он жестом пригласил меня войти. Лифт начал подниматься, а он повернул меня лицом к стене и, ни слова не говоря, начал обыскивать. Пульс мой заметно участился. Вспомнилось грозное предупреждение: «Если он согласится встретиться с вами — значит, это он. А если это он, то во второй раз промашки не допустит».

Лифт доставил нас под самую крышу небоскреба. В холле у входа стояла величественная бронзовая конструкция, похожая на подсвечник для семи свечей. Из высоких, от пола до потолка, окон открывалась захватывающая панорама огней, мерцающих до самого горизонта. На второй этаж апартаментов вела винтовая лестница, заключенная в сверкающее круглое стекло. На белоснежных стенах развешаны были не картины, нет, а произведения искусства. Распахнув рот, я глазел на безумство красок, подписанных знаменитым голландцем Конинком, как вдруг сзади послышался повелительный голос:

— Добро пожаловать в Нью-Йорк, мистер Катков.

Загорелый, в великолепном темно-синем костюме, накрахмаленной белой рубашке и с ярким галстуком, Майкл Рабиноу казался выше ростом, чем тогда, когда я впервые увидел его в клубе «Парадиз». Он легко и непринужденно спускался по лестнице, словно молодой мужчина, а не 60-летний человек.

— Как это любезно с вашей стороны, что вы нашли время заскочить ко мне в гости! — воскликнул он с обезоруживающей искренностью, и мы обменялись рукопожатием.

Глаза его воинственно поблескивали, за показной светской приветливостью проглядывала обычная мужицкая хитрость. Кивком головы он отпустил моего сопровождающего и повел в столовую, куда, очевидно, попадали не все посетители. Изысканное столовое серебро, фарфоровая посуда, хрустальные бокалы на две персоны и, что немаловажно, хрустальные пепельницы.

— Почему бы нам не позавтракать вместе и не узнать получше друг друга? — любезно предложил Рабиноу.

— Я не прочь, — ответил я, и мы сели за стол. — Хочу только честно предупредить, что люди знают, где я нахожусь. Люди из федеральных правоохранительных органов.

— Чудесно. Я, право, так и полагал.

— Вы так полагали? — совершенно искренне изумился я.

О том, что я уехал в Америку по приглашению СБФинП, знали только Юрий и Шевченко. Неужели я ошибался насчет Шевченко? Что из того, что он старший следователь? Может, и его купили? А не связан ли он каким-то образом с Рабиноу?

— А что тут удивительного, мистер Катков? — ответил он как-то снисходительно. — Мне ведь не нужно рассказывать вам о могуществе прессы. — И он предложил мне свежий номер «Нью-Йорк таймса». Внизу на первой полосе газеты под текстовкой, в которой говорилось: «Смерть агента связана с расследованием отмывания денег», была фотография Скотто на стоянке автомашин СБФинП в окружении толпы репортеров. Сзади нее человек недоуменно разглядывал журналистов. Голова его была обведена желтым фломастером. Этим человеком был я.

— Не отведаете ли апельсинового сока? — предложил Рабиноу с хитрой улыбочкой. — Свеженький, только что выдавлен.

Служанка в форме подкатила сервировочный столик и наполнила соком бокалы, положила на тарелки блины и копченую лососину.

— Я в замешательстве, мистер Рабиноу, не знаю, что и подумать, — заметил я, когда служанка разлила по чашкам кофе и отошла. — Обо мне здесь ничего не написано, мы с вами никогда не встречались. Как же вы догадались, что это именно я?

— А я привык распознавать любого, кто может навредить или, наоборот, оказаться полезным мне, — объяснил он, помешивая кофе. — Вы, Катков, занимаете двойственную позицию, и я еще не решил, к какому лагерю вас отнести.

— Наемный убийца в Москве склонил меня к мнению, что вы уже приняли решение.

— Убийца? — переспросил он с явной обидой, глаза его сузились от гнева. — Почему вы так думаете? Я предпочитаю оружие умственного поединка, тщательно выбираю цели и очень редко промахиваюсь.

— Я не собираюсь обидеть вас, но тот малый в лифте искал у меня не коэффициент умственного развития.

Рабиноу ткнул пальцем в газету и сказал:

— Ребята с крупнокалиберными убойными ружьями. Подумайте только. В мире кругом насилие; чем больше у тебя достижений, тем интенсивнее на тебя охотятся. Спортсмены, кинозвезды, предприниматели — все мы плывем в одной лодке. К сожалению, в мире бизнеса оружие и охранники стали такой же неотъемлемой частью, как женщины и компьютеры.

Откинувшись на спинку стула, он посидел так минуту другую, потом встал и пошел к камину, а я подумал, что его слова были бы хороши для надгробной надписи. На мраморной надкаминной полке стояли в рамках семейные фотографии: обожаемой жены, миловидной дочери — вот она ребенок, вот выпускница колледжа, вот невеста, смеющихся внучат, гордых родителей и всяких родственников. Он взял один снимок и передал мне.

— Вы случайно не знаете, кто это?

Из надраенной серебряной рамки на меня глядел пожилой мужчина лет семидесяти, с карликовым пуделем на руках. Сходящиеся к носу глаза, отвислый нос и широкая улыбка придавали ему вид чем-то удивленного верблюда.

— Ваш отец, наверное?

Рабиноу отрицательно мотнул головой и улыбнулся.

— Это мой учитель. Восемьдесят лет назад, когда он приехал сюда, его звали Мейер Сачовлянский.

— А-а! — воскликнул я, вспомнив, — Мейер Лански, не он ли?

Рабиноу просиял.

— Он был великий человек, честный бизнесмен в бесчестном мире бизнеса и гений во многих ипостасях. Наши семьи приехали сюда из одного и того же городка.

— Из Гродно, помнится, на польской границе. Глаза Рабиноу блеснули, в них зажглось любопытство.

— Я ведь журналист, мистер Рабиноу, и занимаюсь журналистскими расследованиями.

— Об этом мы поговорим попозже, — проворчал он, возвращая портрет на место. — А сейчас я хотел сказать, что Мейер знал все, что нужно было знать о бизнесе, и учил меня. Даже в ФБР считали, что он мог бы успешно заправлять всей корпорацией «Дженерал моторз».

— А мне говорили, будто он и в самом деле ею заправлял.

— Должен был заправлять, но предпочел другую стезю… — Рабиноу вернулся к столу, лицо его посуровело, и он добавил: — Евреем по рождению он не был.

— Почему и сменил фамилию?

— Его здорово оскорбили дважды, к вашему сведению, Катков. Мейер гордился тем, что принадлежал к евреям, как, впрочем, и я горжусь. В тридцатых годах он срывал нацистские сборища в Нью-Йорке, а после войны, когда Израиль сражался за свое существование, он не продавал оружие арабам. Но израильтяне все равно не признали его за своего и отказали ему в гражданстве — эта обида и доконала его.

— Они не хотели иметь дело с людьми, которые играют не по правилам?

— Не по правилам?! — негодующе воскликнул он. — Да вообразите только, где бы были израильтяне сегодня, если бы они играли по правилам! Он уговаривал меня не повторять его ошибку, но я не внял его предостережению.

— А вас исключили из гильдии адвокатов до этого совета или после?

Глаза Рабиноу вспыхнули от негодования.

— Все это сплетни, все было не так. У Мейера получилась размолвка с некоторыми деловыми партнерами, итальянцами. Тогда в отместку, чтобы досадить ему, они бросили меня на растерзание акулам. — Он переводил взгляд с одной фотографии на другую. — Пришлось ради благополучия семьи изменить фамилию, но не привычки — я и сейчас играю по правилам.

Сокрушался он прямо-таки мастерски, если бы не последние события, свидетелем которых я был.

— Все это хорошо. А полмиллиарда долларов, вырученных от продажи наркотиков и найденных в подвалах одной из ваших фабрик?

— Одной из моих фабрик?

— Да, той, что в восточной части Балтимора.

— А-а, Балтимор, кое-как застроенный город, прекрасная в этом отношении перспектива. Я приобрел там немало всякой недвижимости и не могу помнить все виды своей собственности.

— Готов на что угодно спорить, что мистер Лански помнил бы.

— Это уже третий пропущенный мяч, Катков. Вы знакомы с бейсболом?

— Допустим, вы не помните всех названий своих компаний. Но то здание принадлежит корпорации ИТЗ. Теперь припоминаете?

— Ну и зануда же вы, черт бы вас побрал.

— Это необходимое качество моей профессии. Скажите, компания ИТЗ ваша или не ваша?

— Разумеется, моя. Я создал ее для бизнеса в России. Можете не верить, дело ваше, но мои родители подвергались гонениям, как и Мейера и, по-моему, ваши. Они и уехали, чтобы дети обрели лучшую жизнь. Теперь у меня лучшая жизнь, но я по-прежнему заинтересован делать деньга, заинтересован даже больше, нежели прежде. Другими словами, я готов делать все, чтобы ваша и моя страна становились все более демократичными.

— Выходит, мы единомышленники, мистер Рабинович?

Он откинулся на спинку стула и с каким-то сожалением улыбнулся.

— С одним только различием, Катков: ваши родители никуда не уезжали и вынесли все до конца. В вас заложены здоровые гены. Вы обладаете силой воли и нужным нахальством.

— Кроме того, у меня нет выбора. Вначале вы не хотели спорить со мной. А как теперь?

— Все еще колеблюсь. Страшно за вашу страну. Он замолк на минутку, собираясь с мыслями, и поправил себя: — За нашу страну. Вы отдаете отчет в том, какие чудовищные вещи там сейчас происходят? Маргарет Тэтчер понадобилось целых двенадцать лет, чтобы приватизировать всего пятнадцать процентов английской экономики. А Ельцин пытается сделать это одним махом. Без частных капиталовложений ему не обойтись, однако инвесторам трудно решиться на долгосрочные капиталовложения при существующей в стране всеобщей коррупции. Она не отпугнет Рабиновича, потому что ему коррупция привычна, как мать родная, но она уже достала других предпринимателей. Иностранные банки, которые годами сотрудничали с Советским Союзом, сворачивают свой бизнес в России и уносят оттуда ноги. Большинство из них теперь не дадут ни цента займов для закупки зерна в любой зарубежной стране.

— К сожалению, все так и есть. Но какое это имеет отношение к моей персоне?

— Имеет. Но не к вам лично, а к характеру вашей работы. Я сказал, если помните, что об этом мы поговорим попозже. В последнее время у вас прошло несколько довольно интересных материалов.

— Насколько мне известно, мои статьи на английском языке еще не публиковались.

— А вы знакомы с еженедельником «Нью-йоркер»? — спросил он и, заметив мою реакцию, поспешил добавить: — Нет-нет, там вашего ничего не было. Это довольно солидный и довольно толстый журнал, который читают целую неделю, когда делать нечего. Ну да ладно, дело не в этом. Как-то в нем я увидел карикатуру на писателя, которого загнала в угол группа читателей. Подпись, помнится, была такова: «Ваши книги нам понравились. Премного наслышаны про них». — И Рабиноу искренне засмеялся, карикатуру он счел явно удачной и острой.

— Видимо, кто-то рассказывал вам про мои статейки?

— Не только про них, но и кое-что еще. Дело в том, что вы можете немало навредить, копаясь в том скандале.

— Навредить? Да еще немало? Вы мне льстите, мистер Рабиноу. Я ведь не один такой, есть другие газеты и журналы, что вы скажете о них?

— Вы копаете глубоко, Катков, и намерены быть впереди всех. Со своим материалом вы можете стать запевалой, а другие вам подпоют. Российская экономика в ее нынешнем состоянии подобна карточному домику. Один толчок, одна негативная публикация могут привести к целому обвалу с весьма пагубными последствиями, чего я, собственно, никак не желаю.

— Но частые посещения казино, которым заправляет шайка гангстеров, могут привести к таким же последствиям.

— Имеете в виду Баркина и его компанию?

— Совершенно верно.

— Да, тут вы правы. Если бы мне пришлось вычислять заказчика наемных убийц, прежде всего я заподозрил бы его.

— Я тоже об этом подумал. Но вы не ответили на мой вопрос.

— Влиятельные чиновники из российского правительства считают его клуб самым подходящим местом для установления контактов с иностранными бизнесменами. Но если у меня с Баркиным есть кое-какие общие дела, это вовсе не значит, что он мне по душе, хотя человек он толковый и самолюбивый и своими руками создал эту крохотную империю. Поверьте мне, Аркадий Баркин плевать хотел на Россию.

— А чему тут удивляться? Россия ведь сама плевала на него, впрочем, как и на большинство народа. Теперь каждый живет сам по себе, вы это знаете не хуже меня. Да, коммунизм пал, а коммунистические аппаратчики моментально перекрасились в капиталистов, и если прежде они хозяйничали на государственных предприятиях ради блага партии, то теперь распродают эти предприятия и прочее госимущество как свое собственное. — Я сделал паузу, сдерживая себя, а потом добавил: — Возьмите, к примеру, нашу систему распределения…

— Ну вот еще. Не стану «брать» ее за так, вместо этого готов платить справедливую цену. Скрестите пальцы, когда теперь заключают сделки, это не сделки, а один смех. Скорей всего, частные инвесторы и будут управлять предприятиями более эффективно, но где они возьмут сырье для своих фабрик? А если товарам перекроют вдруг рынки сбыта? Я же намерен обеспечить их и тем и другим — и сырьем, и рынками сбыта. Самое нужное и главное для бесперебойного экономического развития заключается в создании интегрированной системы распределения. Если она эффективна, то способна привести к внезапному кризису и развалу экономики.

— Да-да. Помнится, ваш профсоюз водителей грузового транспорта уже несколько раз предупреждал об этом.

— Можно спорить о методах, к которым прибегли тогда водители, но по сути их предупреждение верно. У вас в стране до потребителей доходит всего лишь четверть ежегодного урожая. Остальные три четверти либо растаскиваются и теряются при транспортировке, либо гниют и портятся на складах. А в результате прибыли нет, цены взлетают на космическую высоту, инфляция достигает неимоверной величины — только за прошлый год 2500 процентов, а работяги ходят вечно под мухой. Запасы у вас в стране не скудеют только потому, что вы их не распределяете. Не производите, но и не распределяете.

— А также потому, что любой ловкач выручит от продажи своих товаров на внешнем рынке гораздо больше, чем на внутреннем.

— Нет ничего плохого в том, если, скажем, купить нефть в Одессе по доллару за баррель, а продать ее в Лондоне уже по двадцать долларов. Так совершаются все сделки на свободном рынке. Ваши предприниматели прекрасно это усвоили и, надо сказать, довольно быстро. Таким путем и сколачиваются капиталы. Господь Бог знает, что России нужна твердая валюта и она достает ее любыми путями.

— Совершенно согласен с вами, но только мы не просто достаем ее. Ведь ловкачи больше вывозят из страны, чем ввозят.

— Но только не тот ловкач, который сидит перед вами. Я, к примеру, поставляю массу всяких товаров. Я ваш союзник, а вовсе не враг, и можете сказать своим друзьям в СБФинП, что все мои деловые операции законны.

— Они все это сами выяснят, уж поверьте мне на слово.

— Зачем же попусту терять время? И вам, и мне наша страна небезразлична. А эти правоохранительные учреждения, что русские, что американские, горазды лишь давать пинка под зад инициативным людям, нимало не заботясь о последствиях. — Он с сердитым видом откинулся на спинку стула. — А лупят они ей-ей как пребольно. Выколачивают напрочь дух предпринимательства. Чтобы не загубить бизнес окончательно, приходится крутиться, мошенничать, обманывать, нужно быть гением и дьявольски удачливым. А если хотите сделать хоть что-то из ничего, надо иметь железные яйца размером с добрую дыню… — Он повернул голову — блеснула серебристая прядка в его волосах — и, посмотрев мне прямо в глаза, добавил: — Вот чего добиваются те самые ловкачи, которых вы готовы стереть с лица земли.

— Никого я не собираюсь стирать с лица земли. Однако в России теперь вовсю свирепствуют преступность и коррупция. Мы…

— Так вот оно что? — Рабиноу не дал мне договорить. — А вы думаете, здесь, в Америке, сто лет назад все, шло по-другому? Да в ту пору она была рассадником алчности, взяточничества и политической коррупции, да таких, что на этом фоне ваши крутые ребята выглядят детишками, играющими в банкиров. В стране тогда верховодили проницательные и наглые заправилы. Они подчинили себе власти и заставили их расчистить дорогу для крупнейших монополистов, для семейств Карнеги, Рокфеллеров, Морганов. Конечно, они были паханами уголовного мира. Но разве не оказали позитивное воздействие на экономику? Разве не создали демократическое общество с мощной рыночной экономикой? Спорю на что угодно, что все это дело их рук; да они и по сей день занимаются этим же. Возьмем, к примеру, Милкена. — Рабиноу сердито нахмурился и недовольно вздохнул. — Этот парень создал, что называется, совершенно новую отрасль в экономике: финансовый рынок купонов ценных бумаг, которого раньше и в помине не было, пока он в одиночку не придумал, как организовать его. Теперь на этом рынке вращаются миллиарды долларов. Миллиарды!

И что получил он в награду за все это? Те же бывшие повесы-недоумки, которые возненавидели меня за то, что я блестяще закончил в свое время Гарвард, облачили его в арестантскую робу и засадили за решетку. Если этих прытких ребятишек не попридержать, они быстренько лишат Россию возможностей развивать рыночную экономику. Учтите: эту мысль я высказываю вам первому.

Рабиноу разразился целой лекцией, а я из тех, кто не переносит длинные речи, кому непременно требуется передышка. Меня больше тронул его энтузиазм, а не аргументы, хотя они и не были лишены лихо закрученной логики.

Он подошел к окну и посмотрел вниз на огромный город.

— Подойдите-ка сюда, Катков, — попросил он по-русски, подкрепив просьбу жестом руки.

Тон его стал мягче, дружественнее, словно он захотел поделиться со мной чем-то сокровенным. Я не знал, что он говорит по-русски, и мне потребовалась секунда-другая, чтобы оправиться от удивления. Переход на родной язык в некоторой степени снял мою напряженность.

— Посмотрите туда. Видите? — Он показал на блестящую медно-красную ленту, пересекающую городской пейзаж. — Это течет Ист-Ривер. Большинство жителей только эту реку и видели. Но не я. Я видел Волгу. Какая интересная принадлежность нашей планеты. Объединяет воды нескольких морей. Понимаете, что я имею в виду?

— Да, кажется, понимаю, — ответил я, удивляясь беглости и чистоте его речи. Почти совсем без акцента.

— Вот и хорошо. Рад, что мы понимаем друг друга. — Он с удовлетворением улыбнулся, снова переходя на английский язык. — А теперь вот что меня интересует. Вы же пришли сюда не для того, чтобы выслушивать мои разглагольствования. Итак, что вам нужно?

— Правда.

— Иногда и она бывает суть дела. А правда касательно чего?

— Фамилия Воронцов вам ни о чем не говорит? — Вроде что-то припоминаю.

— И только, мистер Рабиноу? А ведь у вас с ним большие дела, и вы прекрасно осведомлены, что произошло. В его кейсе нашли документы с упоминанием и компании ИТЗ. Они ставят вас прямо в центр скандальной истории, на которую вы уговариваете меня не обращать внимания.

— Что-то не нравятся мне ваши намеки.

— Докажите, что я говорю не то.

— О Воронцове у меня сложилось представление как о приятном человеке и честном государственном служащем. Мне доставляло удовольствие вести с ним дела.

— Надеюсь, дела вполне законные?

— Совершенно верно, какие же еще.

— Никакие. Меня этот вопрос не волнует. Но он очень интересует его дочь. Она считает, его добрая репутация замарана, даже сильно.

— За это пусть благодарит таких ребят, как вы.

— Вы имеете в виду журналистов. Но должен сказать, что новости делаем вовсе не мы — мы всего лишь пишем о них.

— Мы? Катков, меня не интересуют безликие «мы». Сейчас меня интересует ваша конкретная личность. — Он сделал подобие улыбки, снова посмотрел на семейные фотографии, потом глянул на меня и угрожающе прошептал: — Как не хотелось бы мне, чтобы моя дочь оказалась в такой лодке, в какой сейчас плывет дочка Воронцова.


25


В Вашингтон я вернулся далеко за полдень. Решил не жаться, экономя выданные мне деньги, и взял в аэропорту такси. Водитель довез меня до самой стоянки автомашин у штаб-квартиры СБФинП. Я шел к главному входу, мусоля во рту сигарету, как вдруг заметил что-то знакомое: под стеклоочистителем автомашины Скотто желтела бумажка. Когда я ее вынул, то увидел те же четыре аккуратно вырезанные условные буквы, которыми информатор извещал ее о встрече.

Тот же охранник в вестибюле хоть и признал меня, но просто так не пропустил, сообщив, что, согласно инструкции, все посетители должны регистрироваться, носить на лацкане пиджака специальный пропуск-карточку и проходить внутрь здания только в сопровождении чиновника. Он уже намеревался позвонить Скотто, но тут возвращался с ленча Том Краусс и прихватил меня с собой.

Скотто я увидел через приоткрытую дверь ее кабинета. Расхаживая перед окнами, она говорила по радиотелефону. Опершись на дверной косяк, я стоял и смотрел на ее энергичные броски по кабинету. Одета она была на сей раз весьма броско: красно-голубой шерстяной свитер и коричневатая юбка, соблазнительно подчеркивая ее роскошные формы, выгодно отличались от повседневной куртки, слаксов и простенькой блузки. Скотто была сейчас просто очаровательна, излучала жизнерадостность, светилась, несмотря на занудный служебный разговор. Свободной рукой она забавно накручивала на палец локон своих волос. Несколько секунд простоял я в дверях, пока она не заметила меня и жестом руки не пригласила войти, сразу же став деловой и самоуверенной.

Я остался стоять в ожидании конца телефонного разговора, затем помахал бумажкой от информатора, взятой из-под стеклоочистителя.

Мигом подскочив но мне, она выхватила эту бумажку.

— Эге, это срочное. Я должна бежать. Она что, была на моей машине? — Скотто уже схватила куртку.

— На лобовом стекле. Как и то послание.

— Спасибо. — Она стала надевать куртку. — А я думала, что вы придете сюда сразу же утром. Звонила, звонила в гостиницу. Где это вы болтались?

— Да так, ходил по городу, смотрел, — ответил я с легкой улыбкой.

— Ходил и смотрел, — машинально повторила она.

— Точно. Пошел к мемориалу Линкольна, а оттуда побрел к Эмпайр Стейт Билдингу.

— Ничего себе прогулочка в такую погодку. — Она подхватила туристскую сумку и направилась к двери.

— Я поспел в Национальный аэропорт на ранний челночный рейс.

Скотто, поняв, что я не шучу, остановилась на полдороге и внимательно глянула на меня.

— Вы, конечно, знаете ту девчушку-оператора компьютера из оперативного центра, которая выяснила, где сейчас Рабиноу?

— Дженнифер?

— Да, Дженнифер. Она разыскала его в Нью-Йорке. Мы с ним чудесно позавтракали.

— Смеетесь надо мной?

Я мотнул головой — дескать, нет, и самодовольно улыбнулся.

— Боже мой. — Она нерешительно сделала шаг к двери, потом назад, не зная, что важнее: послушать о Рабиноу или встретиться с информатором. — Ну и что же он вам такого наговорил?

— Да много чего. Про первопроходцев, к примеру. Вам небось интересно знать, что, по его мнению, полицейские в массе своей просто беспощадны.

Она состроила мину, изобразив удрученное состояние души.

— Ну ладно. Уверена, что вам пришлось там с трудом отбиваться. — Зачирикал телефон на столе. — Черт, всегда так. Только соберусь уходить, обязательно кто-нибудь позвонит. — Она быстро подошла и столу и схватила трубку. — Скотто… Да-а… бросайте… А-а-а… Вы уверены? — Она тяжко вздохнула, не желая соглашаться. Ну хорошо, спасибо.

Положив трубку, Скотто насупилась.

— Звонили из оперативного центра. Они закончили проверку дел ИТЗ. Все оформлено как надо, все по закону.

— Рабиноу мне то же говорил. Он сказал, что вы напрасно тратите время.

— Поди догадайся, — бросила она и, выйдя из кабинета, заспешила по коридору к лифту. — Что еще он говорил?

— Прочитав коротенькую лекцию по истории российской экономики, он попросил меня воздерживаться от всего, что может навредить нашей стране.

— Нашей стране? Это кому же?

— России, разумеется. Похоже, что мистер Рабиноу воспылал к ней поздней любовью.

— Там можно зашибить сейчас огромную деньгу.

— Да нет, говорил он вполне искренне. Я почувствовал, что он заслуживает доверия.

— Слушать не хочу, — отмахнулась она, нетерпеливо нажимая кнопку вызова лифта. — Куда же, черт возьми, придется ехать?

Я смерил ее взглядом и с улыбкой ответил:

— Думаю, в какое-то предназначенное для этого место.

— Катков, — проговорила она, неожиданно покраснев, чего я никак не ожидал от нее, — как вы приятно называете такие места. Нет чтобы сказать: вонючий, обшарпанный подвал, до потолка набитый деньгами, которые покоя не дают сердцу финансового агента. Когда я вчера добралась домой, там было так хорошо и уютно, что я не выдержала и позвонила мужу. Короче говоря, завтра у него какое-то совещание в районе Хилтон-Хеда — это курорт в Южной Каролине, на самом побережье Атлантики. Вам бы это место понравилось, он решил провести там пару денечков… Словом, я лечу с ним сегодня вечером.

— На пару денечков? А мне как здесь волыниться?

— Я уже думала об этом. А вдруг Марти попытается снова соединить наши жизни? Я не могу упустить такой случай. А вы сможете осмотреть здесь массу всяких достопримечательностей. — Дверь лифта медленно открылась. Кончинами пальцев она ткнула меня в грудь, давая понять, чтобы я не входил с ней в лифт. — Сейчас нам не по пути, — сказала Скотто.

— У меня же тут нет друзей! — успел я крикнуть, пока двери закрывались.

Потом долго стоял около лифта, на четвертом этаже, думая о Вере и размышляя, а можно ли и нам опять сойтись и соединить наши жизни. Всего месяц прошел со дня ссоры, а кажется, не месяц, а годы. Я поплелся в кабинет Скотто, чувствуя в душе какую-то опустошенность, потом решил сходить в оперативный центр и выпросить чашечку кофе. Мне повезло — там снимала копии на ксероксе Дженнифер.

— Пришел, чтобы поблагодарить вас за помощь: я был у Рабиноу, — начал я.

— Не стоит благодарности, мистер Катков. Если бы вы меня не надоумили, я бы его не нашла. — Дженнифер протянула мне одну из копий бумаг, с которыми только что работала. Это оказался полетный лист, представленный в Федеральное авиационное управление экипажем самолета Рабиноу. — Все, кто задействован в операции «Пряталки», имеет доступ к графику Д.

— График Д? А что это такое?

— Извините, сейчас объясню. Это график полетов, иначе говоря, полетный лист с расшифровкой. Так мы его условно называем в разговорах.

— А-а. Ну и что это обозначает? Я имею в виду график Д.

Дженнифер взяла другую копию полетного листа, желтым фломастером написала на нем: «Международный аэропорт Хосе Марти, Гавана» и объяснила:

— Его самолет прилетел в Нью-Йорк из Кубы. Вам повезло. Если бы он летел не по заявке MP, мы не смогли бы достать его полетный лист. — Тут она слегка зарделась и пояснила: — Извините, сокращение MP означает международный рейс.

— Видите, кому-то должно повезти хоть раз в жизни. Даже мне. А почему такое внимание к Кубе?

— Американцам выезд туда ограничен. Дипломатических отношений с Кубой нет. Туристы туда не летают. Торговля не ведется.

— Да-да, все так! — воскликнул я, вспомнив ночной клуб «Парадиз» и высказывания Аркадия Баркина относительно установления контактов с Кубой. Ну и что же мог делать там Рабиноу?

— Вопрос, конечно, интересный, и я хотела задать его вам. На полет было получено разрешение авиаадминистрации. А это значит…

— Федерального авиационного управления, — уточнил я.

— Разрешение достать не так-то просто. Может, нам удастся выяснить, как Рабиноу умудрился получить его.

Достав лист с основными данными на Рабиноу, через компьютерную систему Дженнифер связалась с государственным департаментом, после чего на экране компьютера появилась колонка основных сведений. Она выбрала нужный файл и приступила к поискам.

Прошло полчаса, она все еще не отрывалась от работы, и в это время появилась Скотто.

— Рад, что вы вернулись, — сказал я. — Мы, возможно, найдем сейчас кое-что важное.

— У меня тоже есть кое-что важное. — Скотто была явно озабочена. Она вырвала листок из блокнота и передала его Дженнифер. — Прогони-ка вот это на компьютере. Здесь название фирмы. Мне нужно знать, чья она.

Пальцы Дженнифер забегали по клавишам.

— Грузовой склад фирмы «Мид-Атлантик трэкинг депоу», его приобрела два месяца назад корпорация ИТЗ, — довольно сообщила она.

Скотто удостоила меня взгляда.

— Рабиноу случаем ничего не говорил о покупке грузового склада? — спросила она с иронической ноткой в голосе.

— Почти ничего, если не считать приобретения нескольких грузовых авиакомпаний и одной-двух железных дорог — в России, разумеется.

— А этот склад в Мэриленде, в Хейгерстауне?

— Учтем и его. Раз уж мы заговорили о Рабиноу… — Я положил копию полетного листа на стол. — Что вы скажете, узнав, что недавно он совершил путешествие в Гавану?

— В Гавану? — удивилась она. — Как только исхитрился он там побывать?

— Дженнифер это сейчас и выясняет. Вряд ли он летал туда отдыхать.

— Нет, сейчас она ничего не выяснит, — возразила Дженнифер и показала на экран компьютера, где подрагивала надпись: «Доступа к данным нет». — Я запросила госдепартамент, потом министерство торговли. И тут и там закладывала в запросы Рабиноу, Кубу, его компанию и каждый раз получала этот ответ. Тут что-то странное.

— Похоже, кто-то что-то хочет утаить. Но ты неплохо поработала. Продолжай в том же духе, — подбодрила ее Скотто и направилась к выходу.

Я вылетел в коридор вслед за ней.

— Что там с грузовым складом?

— Информатор сообщает, что один из контейнеров, а именно номер 95824, может представлять для нас интерес.

— Думаю, через этот склад ежедневно прогоняют сотни контейнеров. Почему же только один может представлять интерес?

— Информатор говорит, что только он набит деньгами.

— А он точно знает?

— Та информация о подвале в Восточном Балтиморе говорит о том, что он человек надежный. Здесь речь идет о парочке миллиардов долларов.

— Два миллиарда? — ошеломленно переспросил я.

— Да. Их увезут в полночь.

— Сегодня?

— Да.

— Информатор оставляет вам мало времени.

— Скажите еще что-нибудь, — бросила она вскользь и резко свернула за угол, едва не столкнувшись с каким-то сотрудником. Затем направилась к директору.

— У меня только один вопрос, — похвалил ее Банзер, услышав новости.

— Насчет корпорации ИТЗ? — опередила его Скотто. — Я уже все проверила.

— И нарочно помалкивали, так?

— Конечно, я же знала, что вы непременно спросите, — с озорной усмешкой ответила она.

— Умница. Что получается? Хейгерстаун становится одним из центров грузоперевозок в нашей стране. Этот контейнер уже могли забросить куда угодно.

— Давайте поищем в Атланте, — предложила Скотто. — По документам, контейнер направляется на фабрику переработки макулатуры в западной части города, неподалеку от аэропорта графства Фултон.

— А кто отправитель?

— Известная нам компания «Коппелия пейпер продактс».

Брови Банзера поползли вверх.

— Одно это уже настораживает, — заметил он.

— В накладной указано, — сказала Скотто с ехидным смешком, — что груз — семь тонн рваной бумаги.

— Хитро задумано. Такая формулировка отвечает характеру груза и его весу. На исповеди им врать-то не пришлось бы. Что ж, едем на фабрику встречать груз. — Банзер прищурился и добавил: — Гэбби, хорошо бы ухватить аферу сразу с обеих концов. Я хочу, чтобы установили наблюдение и за грузовым складом, и за фабрикой по переработке макулатуры и в то же время не спускали глаз с контейнера, чтобы мошенники в пути не выкинули с ним какую-нибудь шутку.

— Вы намерены отправить с контейнером в Атланту наших крутых ребят? Чтобы они вели тайное наблюдение?

— Нет. Наш бюджет это не потянет. Туда полетит один Краусс и договорится с местными отделениями СДА.

— Что такое СДА? — поинтересовался я.

— Специальные дежурные агенты, которых используют при всяких непредвиденных случаях, — пояснила Скотто и подошла к огромной, во всю стену, карте шоссейных дорог Соединенных Штатов.

— Вот смотрите: похоже, что автомагистраль И-81 для нас главная. Она тянется на шесть, если не на семь, сотен миль к югу от Хейгерстауна, пересекая Мэриленд, Вирджинию, Теннесси и Джорджию. По пути у нее множество всяких пересечений с другими скоростными дорогами, вдобавок в каждом штате свои юридические порядки, которые придется долго и нудно утрясать, прежде чем мы доберемся до Атланты.

— И кого же в таком случае вы предлагаете задействовать? — быстро спросил Банзер.

— Есть еще федеральные сыщики, не местные.

— Совершенно верно. И что нам меньше всего надо — так это торжественные парады и смотры на границах каждого графства. И чтобы никаких проверяющих и контролеров. Водитель контейнеровоза должен быть полным идиотом, чтобы не заметить птичку, сидящую у него на плече все семьсот миль.

— Для этого существуют установленные правилами движения дистанции. Меня же волнует другое — на трассе я насчитала четыре смешанных поста из таможенников и служащих Управления по экономическим вопросам, которые проверяют транспорт. Чтобы избежать досмотров, мы можем свернуть…

— Они, Гэбби, — перебил ее Банзер. — Не мы, они. А единственное, что вам разрешается перевозить, это собственный столик.

— Но я же оперативный агент, Джо.

— Нет. Вы — заместитель директора СБФинП, черт побери.

— Не буду им, если вы отстраните меня от операции. Прекрасно проживете без меня каких-то пару дней. Сообщение как-никак передал мой информатор, Джо. Одно это делает меня оперативным агентом.

— Во-первых, он информатор Вуди, во-вторых, я почему-то считал, что вы собирались куда-то слетать на пару дней вместе с Марти.

— Вот те раз, — не подумав, брякнул я. — А я думал, что я лечу.

Скотто обожгла меня взглядом, а потом опять взялась за Банзера:

— Вы когда-нибудь теряли своего партнера, Джо?

— Да. Он откинулся в один момент в самый разгар покера. Обширный инфаркт. И я ничего тогда не мог поделать. Так же, как и вы сейчас не можете.

— Нет, могу, Джо.

— Гэбби, ты теряешь своего мужа. Поезжай вместе с Марти. И время хорошо проведешь, и снова будете вместе.

— Джо, меня до сих пор не оставляет боль с того самого дня, когда вы позвонили и сказали про Вуди.

— Думаете, мне не стоило звонить?

— Не выводите меня из операции, Джо, пожалуйста. Банзер тяжело вздохнул и глянул на меня.

— Вы, Катков, понимаете, что здесь происходит? Она думает: чем больше будет называть меня Джо, тем труднее мне будет сказать нет. — Он сокрушенно вздохнул. — Но она вообще-то права. Хорошо, Гэбби, — согласился он. — Но с Управлением по экономическим вопросам и таможней нужно уладить прежде всего. Вы возьмете на себя координацию действий. Согласны?

— Да, хотя я думала об оперативном задании.

— Так согласны или нет?

— Согласна.

— И возьмите кого-нибудь с собой, кого-нибудь с дробовиком, чтобы возил вас.

— Уже наметила.

— Кого же?

— Лучше пока не спрашивайте.

Банзер обменялся с ней понимающим взглядом и, быстро глянув на меня, резко бросил:

— Нет.

— Я задумала одно дельце, Джо.

— Нет.

— Это же будет отличным прикрытием: чета русских туристов впервые знакомится с Америкой и вкушает плоды…

— Ваша задача координировать действия, никакой «крыши» она не требует.

— Джо!

— Нет. Он не профессионал.

— Прошу сделать исключение, — не выдержал я. — Осмелюсь напомнить: без меня вы не узнали бы о фирме ИТЗ.

— Думаю, он справится, Джо.

— Конечно. Уверен, что справлюсь. Если ИТЗ присохла к этому делу, то и я к нему прилип.

Непреклонность Банзера таяла на глазах. Наконец он сдался, только спросил:

— Ответьте мне, Гэбби, всего на один вопрос, хорошо?

Скотто кивнула.

— Вопрос вот какой. Я ваш начальник, почему же, каждый раз теряясь, уступаю вам?

— А потому что вы больше, чем просто начальник, Джо. Вы толковый начальник, который всякий раз принимает верное решение.

— Боже мой! — протянул Банзер, когда Скотто потащила меня из его офиса к себе в кабинет. — Боже мой!

Не теряя ни минуты, Скотто тут же засела за телефон, обзванивая учреждения и службы. Оперативная тактика, инструктажи, сколачивание рабочих групп из представителей разных ведомств — здесь Скотто была в родной стихии, все у нее так и горело, и она сама зажглась работой.

— Ну так вот, — закрыла она селекторное совещание с коллегами из Управления по экономическим вопросам и таможни. — Созданы четыре группы, считая и мою. Встречаемся около склада в 22.00. Это сбережет нам массу времени. Да, проследите, чтобы кому-нибудь еще не выдали те же радиочастоты, что и нам, хорошо? — Она положила трубку телефона, схватила свою универсальную сумку и направилась к двери. — Пошли, Катков, и побыстрее. По пути мы заскочим в офис моего мужа — это не телефонный разговор.

— Да и мне тоже по телефону с гостиницей не рассчитаться.

Мы быстро проскочили вестибюль и помчались к автостоянке. Ее «бьюик» ждал нас в темноте. Открыв дверцы, мы сели в кабину.

— Господи! — воскликнула Скотто и застыла от ужаса, включив свет в машине.

У меня тоже перехватило дыхание при виде человеческого тела, распростертого на капоте машины. Искаженное от невыносимой боли лицо было прижато "прямо к ветровому стеклу. Невидящие открытые глаза едва не вываливаются из орбит. Зубы оскалены в перекошенной улыбке разорванного до самого уха рта. Во лбу зияет дыра от пули, по стеклу размазаны кровавые брызги.

Информатор Скотто…


26


Хотя ее и потрясло жуткое зрелище, присутствия духа Скотто не потеряла. Она начала действовать. Тем временем я рассчитался в гостинице, и вскоре мы уже катили на запад по обсаженной деревьями дороге вдоль реки Потомак. Ехали молча, в полной тишине, вплоть до того дорожного указателя, на котором в свете фар «бьюика» можно было разобрать: «КАПИТОЛИЙСКАЯ КОЛЬЦЕВАЯ ДОРОГА 495. АЭРОПОРТ ДАЛЛЕСА».

— Черт возьми! — нарушила тишину Скотто, прочитав надпись. — Я же не сказала Марти! — Она схватила трубку радиотелефона и лихорадочно набрала номер офиса мужа: — Алло, это я, Гэбби. Разве его нет?.. А я-то боялась… нет-нет, спасибо.

Она положила трубку и прибавила скорость, еще раз чертыхнувшись.

— Как не везет!

— Что-то не так? — спросил я.

— Он уже умотал в аэропорт. Может, он рассчитывает встретить меня там у регистрационной стойки?

— Можно вызвать его там по пейджеру.

Немного подумав, Скотто вздохнула:

— Не могу. Это было мое желание поехать с ним. А что теперь скажу? Извини, мол, никак не могу. И он будет там стоять, как дурак.

Резко подав машину в правый крайний ряд, она подъехала к пересечению дорог и свернула на шоссе, ведущее на юг, к международному аэропорту имени Даллеса.

Все подъезды к нему были забиты транспортом. Парковаться на стоянке, лететь стремглав в здание аэропорта, искать там мужа, а потом мчаться сломя голову, чтобы поспеть к обусловленному часу в Хейгерстаун, — на все это времени просто не оставалось. Вместо этого Скотто погнала «бьюик» прямо к пандусу посадки на самолет, где уже собралось множество народу. Бдительные полицейские в светоотражательных жилетах всполошились и перегородили все проходы в ограде пандуса. Еле-еле отыскали мы незакрытый въезд через ворота авиакомпании «Юнайтед эйрлайнс», и она приткнулась на третьей полосе, загородив выезд со стоянки.

Разыскивать мужа Скотто послала меня, объяснив для этого:

— Он такой высокий, худощавый, с усами и говорит, как южанин. Растягивает слова примерно так. — И она произнесла несколько слов, чтобы я лучше понял.

Место около регистрационной стойки забито до отказа и отлетающими, и провожающими. Похожий по описанию человек стоял несколько в сторонке и озабоченно поглядывал на вход.

— Извините, вы мистер Скотто? — подошел я и нему.

— Видите ли, вообще так зовут мою супругу, — ответил он, растягивая слова точь-в-точь, как это делала Скотто. — Я имею в виду ее фамилию. Я Дженнингс. Что-то случилось?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Ничего особенного, просто ей нужно поговорить с вами.

Марти понимающе кивнул, схватил свой ручной багаж и поспешил за мной на стоянку, где обозленные водители, которым Скотто загородила дорогу, вовсю жали на клаксоны. Какой-то полицейский, услышав этот гвалт, уже торопился к нам. Я плюхнулся на заднее сиденье, а Марти подошел к окошку с ее стороны.

— Наконец-то, — вздохнула Скотто, проглатывая слоги. — Извини, что так все получилось. В последнюю минуту у нас произошла накладка.

— Не надо ничего объяснять, Гэбби, — жалобно попросил Марти, но его голос утонул в реве авиационных моторов.

— У меня просто нет выбора, дорогой. Не могу я лететь с тобой.

— Здесь стоять нельзя, мэм! — рявкнул подоспевший полицейский. Он приостановил движение на соседней полосе и сделал Скотто повелительный знак рукой. — Двигай, да поживее! Освобождай проезд!

Марти сердито зыркнул на полицейского и сел в кабину рядом со Скотто.

— Я-то думал, что у тебя наконец дел больше никаких нет.

— Дело с Вуди было последним, и вот теперь я завершаю его, — объясняла Скотто, покидая стоянку. — Не хочу врать тебе, Марти, хотя, сам знаешь, на этот счет я неплохая мастерица, но я сама напросилась на задание, угрожала даже отставкой, если меня не допустят.

— Это достойно всяческого восхищения, но теперь уже ничего не поделаешь.

— Перестань, мне надоели всякие нотации, понятно? Я просто обязана участвовать в операции — ради него и его семьи.

— Он был твоим подчиненным партнером, но не мужем, — спокойно возразил Марти. — Я-то полагал, что, если ты сменишь работу, мы сможем лучше распоряжаться своей жизнью.

— Я и так ею распоряжаюсь.

— Вижу, как распоряжаешься, — с горечью заметил он, чувствуя, что уговоры бесполезны. — Ты ведь не можешь пересилить свою натуру, Гэбби.

— Но я пытаюсь. Что ты хочешь от меня?

— Ничего. Проводи меня, пожалуйста, на посадку.

— На посадку? — произнесла Скотто таким тоном, который не оставлял сомнений, что столь долгие проводы ее не устраивают. — Да на это уйдет не меньше получаса, а может, и больше при такой-то толчее. Мы должны…

— Хорошо, подавай к тротуару, черт бы все побрал. — Марти явно терял терпение. Потом глянул на меня и ехидно спросил: — А ваше супруга что поделывает на уик-энд?

— Я… как бы это сказать… разведен. — Я даже съежился, застигнутый врасплох. — Вот она…

— Полагает, — с сарказмом перебил он меня, думая, видимо, что я тоже из правоохранительных органов. — Может, вы думаете, что ей так уж хочется лететь в этот Хилтон-Хед?

Не дожидаясь ответа, он вышел из машины, подхватил чемодан и захлопнул за собой дверь.

С минуту-другую Скотто сидела, собираясь с мыслями, затем тронулась с места и влилась в, поток автомашин, уезжающих из аэропорта. Вскоре мы уже мчались на полной скорости по Лизбург-Пайк, держа курс на север. Изредка отворачивая глаза от слепящих фар встречных машин, Скотто ехала молча, в гнетущей тишине, всем своим видом давая понять, чтобы и я помалкивал. Прошел почти час, и когда мы быстро проскакивали извилистую дорогу, пролегающую через холмы, она не выдержала:

— А он ведь прав. Ну никак не могу переломить свою натуру и быть другой.

— Не только вы, Скотто, никто не может. Из-за этого мне пришлось развестись еще десять лет назад, не говоря уже о том, что недавно я потерял еще кое-кого, кто мне дорог.

— Это кого же? Ту женщину, которую я встретила у вас дома в то памятное утро?

— Да, Веру, — мрачно кивнул я. — Винить ее нельзя. Она заботливая, всегда готова помочь. Нужно, чтобы я первый сделал шаг к примирению. Я пытался, но влип в очередную неприятную историю, завертелся и…

— И теперь выбраться не можете и неожиданно для себя не видите выхода, верно ведь?

— Да, так оно и есть. Я начинаю думать, что люди не способны изменить свой характер. Если это так, у меня мрачное будущее.

— Все наладится, Катков. Держите хвост трубой, и все будет в порядке.

— Спасибо на добром слове, но меня больше волнуют мысли о России. Боюсь, нам не изжить прошлого наследия. Слишком долго мы позволяли всяким царям и диктаторам держать нас в страхе. И не знаем, что значит управлять своей судьбой. А сейчас, пожалуй, не только не знаем, но и не умеем — и не умеем многого.

— Зря вы так принижаете возможности ваших соотечественников.

— Да вы их просто не знаете. У нас даже присказка такая есть: «Не высовывайся. Высокую траву косят первой». Русские люди: рисковать не горазды. Их больше интересуют гарантии, нежели возможности. Я не намерен менять тему нашего разговора, но, признаться, очень расстроился: как-то неловко получилось с вашим мужем.

Скотто лишь пожала плечами.

— Я не могу пересилить себя, а он не может принимать меня такой, какая я есть. Оба мы не расположены уступать друг другу, не умеем считаться с желаниями друг друга. — Она замолкла на минутку, думая о чем-то своем, затем вздохнула и заметила: — Не знаю, почему вдруг разоткровенничалась с вами. Это же не ваша проблема.

— Часто разговор с незнакомыми людьми облегчает душу. Вы уверены, что ваша мать не была русской?

— Абсолютно уверена. — Она слегка улыбнулась. — А что? Почему такой вопрос?

— Чехова вы знаете?

— Много лет ничего из его книг не читала, но помню, его пьесы затрагивают взаимоотношения людей, если вас это интересует.

— Его пьесы показывают людей, которые искренне тревожатся друг за друга, но не в состоянии понять чаяния других и осмыслить, что им нужно в жизни.

— Вот вы о чем. Но для того чтобы понять, о чем думают твои близкие, не обязательно надо быть русским, так ведь, а?

Мимо промелькнул дорожный указатель «ХЕЙГЕР-СТАУН-35». Не прошло и полчаса, как мы въехали в город. Банзер был прав. Если это не центр американских грузоперевозок, то не знаю, какой другой город мог считаться таковым. Все улицы, переулки, ответвления и подъездные пути, просторные стоянки и площадки были буквально забиты всякими панелевозами, контейнеровозами, цистернами, трейлерами, автофургонами, прицепами и просто грузовиками.

Повернув на первом же перекрестке, Скотто подъехала к заправочной станции. Их у перекрестка было четыре — чистеньких, ярко освещенных заправок. Таких в Москве не увидишь, там они старые, с допотопным оборудованием. Но очереди бывают у них длиннющие.

Пока дежурный оператор заправлял бензобак, Скотто вынула из багажника большой дорожный баул и скрылась в комнате отдыха при станции. Через несколько минут она вышла оттуда в джинсах, кроссовках и кожаной куртке поверх выцветшей и застиранной майки с какой-то рекламной надписью. Упрятав все ненужное обратно в баул, она положила на боковое сиденье коробку с бутербродами и всякой снедью, снова села за руль, кинув мне на колени бинокль и блокнот. Потом вынула из туристской сумки пистолет и вложила его в кобуру, висящую под курткой, под мышкой.

К грузовому складу мы подъехали с опозданием почти на час. Склад находился на широкой, замусоренной улице, тянущейся параллельно автостраде. Там, за высоким забором, на широких площадках, покрытых щебенкой, тесно, один к другому, стояли грузовики самых разных марок, размеров, вместимости и предназначения. Множество трейлеров и контейнеровозов с рекламными надписями на бортах приткнулись к погрузочным пандусам длинных пакгаузов и складских помещений. Скотто остановилась возле темного перекрестка, откуда можно было наблюдать за выездными воротами, связалась по радио с другими агентами и уточнила, все ли на месте и готовы ли к операции.

— Все идет как надо, — ответил один агент. — А вас мы заждались. Где вы пропадали?

— Мы уж было подумали, может, вы удрали куда-то вместе с доктором Живаго, — откликнулся другой агент.

— Терпите да помалкивайте, — парировала насмешку Скотто, но все же слегка зарделась.

Затем повернулась боком и устроилась немного подремать, жестом предложив мне сделать то же на заднем сиденье. Я прилег, но уже вскоре замерз, проголодался и устал еще больше, хотя и выкурил полпачки сигарет.

— Теперь я начинаю понимать, почему вы так хотели вернуться на оперативную работу.

— И почему же? — спросила она, доставая из коробки на боковом сиденье целлофановый пакет и протягивая его мне. — Бери-ка воздушной кукурузы и помалкивай.

— Лучше бы я выпил водочки.

— Что-что? И помчался бы назад по шоссе в голом виде, как тогда?

— Это напоминало бы хитроумную тактическую уловку.

— Для местных провинциальных зевак. Они уже давно не видели подобного зрелища. — Она засмеялась и посмотрела на часы. — Баул не закрыт, угощайтесь сами, только побыстрее. — Я уже потянулся к ручке, чтобы открыть дверь и перебраться к ней, но она вдруг меня остановила: — Нет, нет и нет. Так мы будем выглядеть, словно полуночная парочка, милующаяся в машине. Потом вы начнете клевать носом и положите голову мне на плечо, а я вовсе этого не хочу.

Не успел я придумать, как бы похитрее опротестовать ее решение, как вдруг послышалось громкое шипение воздушных тормозов. Мимо диспетчерской будки из ворот выползал на улицу огромный трейлер; затемненные стекла кабины мешали разглядеть, кто сидит за рулем и есть ли там кто-нибудь еще, может, и с ружьем. Скотто как-то говорила, что такая удлиненная кабина имеет позади обычных сидений еще и спальное место. Но самое важное было в другом: на стенке контейнера среди многих цифр и индексов мы четко различили номер — 95824.

— Вот он! — Скотто завела мотор. Пока она медленно приближалась к перекрестку, чтобы выехать на магистраль, из ворот склада один за другим выползли еще три огромных трейлера с контейнерами, и у каждого на стенке красовался тот же номер — 95824.

— Вот сволочи! — Скотто нажала на тормоза и пропустила этот караван, тоже направляющийся к перекрестку.

— Как же они пронюхали про нашу операцию? Скотто недоуменно пожала плечами.

— А как мой информатор кончил жизнь, целуя ветровое стекло? Здесь ведь огромная сумма денег. А может, они ничего про нас не знают, но, будучи хитрожопыми, приняли меры безопасности, чтобы их не ограбили по дороге. Или на всякий другой непредвиденный случай. Но все равно я связана по рукам и ногам. Надо было предвидеть подобную ситуацию. Такое нередко случается, когда времени на подготовку в обрез.

Она в отчаянии ударила кулаками по рулевому колесу, но тут ожило молчавшее до сих пор радио и послышались недоуменные голоса:

— Ну что там такое… твою мать? У меня что, в глазах уже не двоится, а четверится, а?.. Последовали еще нелестные комментарии по поводу подготовки операции…

Скотто изо всех сил держала себя в руках, потом нажала кнопку передатчика:

— Продолжайте следить, мальчики. На этом дело не кончилось.

Значит, она что-то задумала. Выключив передатчик, Скотто посмотрела на перекресток, где в этот момент проезжал первый трейлер.

— Так, Джорджия проехала, — напряженно вглядываясь в следующую подъезжающую машину, прошептала она. — Вирджиния, так. Следует до… — Затем вдруг сказала: — Арканзас. Ну, давай, давай следующий. — Мимо прогрохотал последний трейлер. — Опять Джорджия. Вот… их мать…

— Вы по номерным знакам определяете?

— Ага. Проверьте-ка записи. Тот, который нам нужен, должен быть записан. Давай, шевелись, ищи. Надеюсь, черт бы его побрал, тот грузовик не из Джорджии.

Я как ошалелый листал странички блокнота, пока вереница восемнадцатиколесных трейлеров проходила мимо дорожного указателя «И-81 МАРТИНСБУРГ, ВИНЧЕСТЕР», заруливая на огромную стоянку в дальнем конце улицы.

— Катков! Ну как там? — нетерпеливо бросила Скотто сквозь сжатые зубы.

— Вот, нашел. Есть. Вирджиния.

— Ага-а! — обрадовалась Скотто.

— 439-НТ-66… а дальше 5? Или 3? Нацарапано как-то, не разобрать.

— Не важно. Это он. Вирджинский номер. Этот трейлер и везет контейнер с деньгами. — Скотто пристроилась к грузовикам и нажала кнопку радиопередатчика. — Говорит руководитель операции «Пряталки». Касается всех старших групп. Я слежу за трейлером с вирджинскими номерами. Каждая группа берет под наблюдение остальные. Куда бы они ни поехали, следуйте за ними. Желаю удачи.

Заревели двигатели четырех восемнадцатиколесных трейлеров, выбрасывая темный дым выхлопных дизелей; выехав на автомагистраль, они перестроились в крайние левые ряды и резко прибавили скорость. Транспортное движение на дороге, несмотря на поздний час, было довольно оживленным и для моего глаза непривычно скоростным.

— Что-то я ничего не понимаю, Скотто, — недоумевал я. — Почему вы не сказали им, что знаете, какая машина перевозит деньги?

— А разве нужно было говорить? — возразила она, пристраиваясь в хвост грузовику. — Вы полагаете, мой человек не мог ошибиться? Я имею в виду, что несчастный информатор знал только номер контейнера, но не другие кодовые обозначения всех четырех контейнеров.

— Откуда ему было знать все подробности. Но если вы определили, в каком контейнере везут деньги, то три других трейлера, доставшиеся агентам, выполняют своего рода отвлекающий маневр.

— Вы слишком проницательны, Катков, это делает вам честь.

— Премного благодарен. Поскольку я такой умный, то спрошу: рассматривалась ли вероятность того, что денег вообще может не оказаться ни в одном из контейнеров?

— Конечно. Но я нутром чую, что они есть. Иногда следует прислушиваться к своей интуиции, согласны?

— А как же? Из-за интуиции я и в Америку прикатил.

Водитель вирджинского грузовика включил высшую передачу, резко прибавил скорость и исчез. В темноте светились мириады задних фонарей попутных автомашин — не разберешь, какой из них наш «подопечный», ибо дорогу заполнял в основном тяжелый транспорт. Мы проехали мили две, тщетно стараясь разглядеть, где же он, как вдруг путь нам подрезал и загородил обзор какой-то почтовый фургон с ярко сверкающей мигалкой. Вскоре фургон перебрался на другую полосу, но теперь впереди катил какой-то грузовик с высокими бортами, груженный бревнами до самого верха. Трейлера с вирджинскими номерами нигде не было видно.

— Где же он, черт бы его побрал?

— Не знаю. Минутку назад ехал где-то справа.

— Бери бинокль, — скомандовала Скотто, войдя в азарт погони, и передвинулась на другую полосу, чтобы занять позицию, более удобную для наблюдения. — Давай, давай. Ищи его. Вирджинские номера. Желтое поле, черные буквы.

Я не сводил глаз с задних бортов впереди идущих машин, переводя окуляры бинокля с одного номерного знака на другой. Некоторые были едва освещены, другие не освещены вовсе.

— Так, Мэриленд, Вашингтон, этого вообще не разобрать… а-а… вот и наш… вирджинец. Точно, штат Вирджиния… Номер 439-НТ-665…

— Хорошо, Катков. Не выпускай его из виду.

— Легко сказать, да трудно сделать. Он все время меняет полосу, а ближе подъезжать нельзя.

— Нужно что-то срочно делать.

— Что?

— Выкинуть какой-то трюк, как-то схитрить, Катков. Вот уж будет всем трюкам трюк! Это на скорости-то семьдесят миль в час!

— Вы бы видели, что я вытворяла на такой скорости. — Она словно подслушала мои мысли и улыбалась во весь рот. — Но на этот раз с трюком придется подождать.

— Почему подождать?

— Откройте-ка вон тот бардачок.

Я нажал кнопку. Откинулась крышка, сильно ударив меня по коленкам и обнаружив среди разных предметов географические карты и путеводители, гигиенические тампоны, тюбик губной помады, шариковые авторучки.

— Ох, извините. Я полагала, что все это упаковано и уложено. Но там должен лежать ледоруб.

— Зачем вам ледоруб?

— А вы соображаете хуже двухлетнего ребенка, даже если он и развит не по годам.

Я протянул руку внутрь бардачка и вскоре между листочками бумаги и сложенными картами нащупал холодную алюминиевую рукоятку. Скотто как-то загадочно кивнула и вела машину, не сбавляя скорости. Я с недоумением смотрел на ледоруб, не представляя себе, как его можно применить, учитывая ту скорость, с которой огромный контейнеровоз мчался в глухую ночь на всех своих восемнадцати колесах.


27


В двухстах милях южнее Хейгерстауна бетонное полотно автомагистрали начинает петлять по пересеченной местности. Здесь, как объяснила Скотто, самая сердцевина долины Шенандоа, лежащей между горной грядой Блу-Ридж на востоке и Аппалачскими горами на западе. Перспектива такая, что дух захватывает.

Мне пришла в голову одна забавная мысль, вызванная нашей российской действительностью.

— Странно как-то, — сказал я больше сам себе. — Мы едем уже больше трех часов, а еще не было ни одного контрольного пункта.

О чем вы там болтаете?

— О кагэбэшниках. Когда была их власть, шоссейные дороги соединяли вовсе не города и села, а контрольные пункты тайной полиции. И двадцати километров нельзя было проехать, чтобы тебя не остановили и не проверили.

— Это сколько же примерно? Миль пятнадцать? — спросила она, а в этот момент мимо промелькнул дорожный указатель с надписью: «ШАРЛОТСВИЛЛ, РИЧМОНД, НЬЮПОРТ-НЬЮС — 1-64 — СЛЕДУЮЩИЙ ПОВОРОТ». — Зачем же шоферов останавливали так часто? Чтобы в туалеты бегать?

— Чтобы народ в железных рукавицах держать и все контролировать. Проверяли личные документы, наличие прописки.

— Теперь таких порядков больше нет?

— Кое-какие ограничения остались, хотя, конечно, стало посвободнее.

— Россия выбирается из своего прошлого. А между прошлым и ресторанами Макдоналдса что есть будете?

— Пиццу, наверное.

— Ну, эта еда стала повсеместной, вроде всеобщей обязаловки.

— Но и стоит она будь здоров. Из-за нее меня даже с квартиры согнали. Дом вообще сносят, а на его месте собираются построить самый большой в мире ресторан «Пицца-хат».

— Извините меня, Катков. Я смеюсь вовсе не от того, во что вам обошлась пицца. Я просто подумала…

В этот момент заговорило радио.

— Докладывает третья группа. Третья группа докладывает. Наш объект отваливает в сторону, — сообщал один из наблюдателей. — Направляется на запад по шоссе № 64.

— Следуйте за ним. Продолжайте наблюдение, — ответила Скотто и спросила: — Вторая и четвертая группы. Как у вас дела?

— Все без изменений, — отозвались агенты обеих групп и сообщили, что машины, за которыми они наблюдают, по-прежнему идут на юг.

Скотто выключила портативное радиоустройство и повесила его на специальный крючок.

— А теперь доложите вы, Катков. Где наш подопечный?

— По-прежнему в левом, скоростном ряду, — ответил я, не отрываясь от бинокля. — Примерно метрах в пятистах впереди и вроде еще прибавил скорости, отрывается от нас.

Скотто покосилась на спидометр — он показывал 80 миль.

— Что вы думаете насчет скорости? Он что, профессиональный раллист?

— Кто он?

— Профессиональный автогонщик, несется как угорелый. — Она быстро перестроилась в соседний ряд, мастерски лавируя между машинами, и помчалась догонять трейлер, благо, в этом ряду между нами других машин не было.

— Теперь не теряйте его из виду. — Чтобы мне было лучше видеть, Скотто включила стеклоочистители. Грязные брызги из-под крыльев и обтекателей «бьюика», смешиваясь с мыльной омывающей жидкостью, начали затягивать ветровое стекло. Один из «дворников», маячивших перед Скотто; провел по нему широкую, жирную темно-кровавую полосу, совсем лишив ее видимости. Она в исступлении жала на кнопку подачи омывающей жидкости, пока кроваво-красный мазок совсем не исчез.

Восемнадцатиколесный трейлер упорно гнал на крейсерской скорости, между нами по-прежнему никого не было, Скотто ничего не стоило тоже набрать приличную скорость, но тут вдруг раздались тревожные сигналы сирены патрульной автомашины дорожной полиции, увязавшейся за нами.

Скотто тяжко вздохнула и нехотя сбросила газ, когда многоцветный луч прожектора патрульной полиции прорезал темень.

— Пожалуй, я слишком рано заговорил.

— Да уж, накликал беду на нашу голову.

— А нельзя связаться с ними по радио?

— Хотела бы, да у нас радиочастоты разные.

— Но ведь грузовик… — хотел предостеречь я, когда Скотто устремилась в правые ряды, чтобы пристать к обочине. — Если мы остановимся, упустим трейлер!

— А если не остановимся, упустим всю игру. Каждый дорожный мент в этой округе станет гоняться за нами по пятам. В этой ситуации лучше побыстрее уладить недоразумение.

Она резко, со скрипом, затормозила, вынула из сумочки служебное удостоверение и хотела выйти из кабины.

— Оставаться в машине! — раздался усиленный мегафоном голос. — Сядьте на место сейчас же!

Скотто замерла, села обратно за руль и захлопнула дверь, мгновенно распаляясь от бешенства.

— Опустить боковое стекло. Руки положить на руль или на приборную панель. И так держать, пока не скажут, что делать дальше.

В боковое зеркальце я увидел, как неспешно, с важным видом приближаются двое дорожных полицейских в серо-голубой форме: куртки подпоясаны черными кожаными ремнями, галифе аккуратно заправлены в сапоги выше колена, темные широкополые шляпы лихо, по-ковбойски, сдвинуты вперед. Один встал позади меня. Луч света его карманного фонарика медленно обошел кабину «бьюика». Другой патрульный, вернее, патрульная — это оказалась импозантная, решительная молодая женщина с выступающим квадратным подбородком — наклонилась к открытому окошку Скотто. На рукаве у нее сверкнули сержантские нашивки.

— Добрый вечер, мадам, — медленно протянула она. — Боюсь, в нашем штате такие штучки вытворять не позволено. Разрешите-ка мне взглянуть на ваши водительские права и…

— Лучше сюда посмотрите, — перебила ее Скотто, сунув ей под нос служебное удостоверение и жетон агента. — Я специальный агент Скотто, из Минфина США. Преследую преступника, и нам нужно двигаться немедленно.

Лицо дамы-полицейской отразило всю гамму чувств: от паники до огорчения и обратно.

— О-о! Конечно, конечно! — воскликнула она. — Назовите мне номер преследуемой машины и направление следования. Я передам данные коллегам по радио и организую перехват.

— Нет! Никакого перехвата! — содрогнулась Скотто. — Лучше сообщите коллегам данные моей машины и попросите не задерживать меня. Скажите, что речь идет о спецзадании правительства США. Не хотелось бы мне спугнуть этого малого, сержант. Я должна проследить, куда он поедет. Понимаете теперь?

Ответа она ждать не стала, рванула с места в карьер, нажав педаль газа до отказа и обдав полицейских градом песка и гравия с обочины шоссе. «Бьюик» снова оказался на автомагистрали, виляя похожими на рыбьи хвосты задними стабилизаторами и оставляя на бетонном покрытии черные полосы от резкого торможения. Повинуясь твердой руке опытного водителя, машина быстро набирала скорость. Стрелка на спидометре подошла к цифре 90 миль.

Следующие несколько часов я сросся с биноклем, тщетно разглядывая номерные знаки грузовиков — вирджинского номера 439-НТ-665 среди них не было. Глаза у меня устали от напряжения, к тому же в животе стало урчать. Голод испытывала и Скотто. На ходу мы наскоро перекусили незатейливыми шоколадными яствами — для меня это было что-то новое, может, в дальнейшем шоколад одолеет поганую привычку прибегать в таких случаях к сигаретам и водке. Мелькнул еще один дорожный указатель с надписью: «ЛИНЧБЕРГ, РОАНОК, ПУЛАСКИ». Водитель трейлера мог выбрать любое из этих направлений, но Скотто упрямо держала курс на Атланту.

Разноцветное зарево мы увидели, когда уже приближались к границе между штатами Вирджиния и Теннесси. Вскоре в розовом, желтом и зеленом разноцветье показался призывный щит: «БРИСТОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДКА ОТДЫХА ДЛЯ ГРУЗОВЫХ АВТОМАШИН». На другом щите, столь же броском, красовалось: «КАФЕТЕРИЙ, ХИМЧИСТКА, ДУШЕВЫЕ». Наше внимание привлекла реклама «МОЙКА АВТОМАШИН, ЦЕНТР ПОЛНОГО ТЕХОБСЛУЖИВАНИЯ, 30 БЕНЗОКОЛОНОК». Длинное приземистое здание автоцентра опоясывала широкая щебеночная стоянка — там было свыше сотни аккуратно припаркованных трейлеров.

— Он должен быть где-то там. — Скотто уверенно свернула к автоцентру.

— Вы так думаете?

— Мне подсказывают это бензобак «бьюика» и мой мочевой пузырь. Не важно, для грузовиков или легковых машин строился этот центр, но тот, кто выбрал это место, вычислил правильно, что с севера сюда можно добраться без дозаправки бензобака, но вот шоферу к тому времени потребуется туалет.

Кто бы ни был тот умник, он оказался прав. Не только мы со Скотто нуждались в наполнении наших желудков, но и «бьюик» — красная лампочка бензиномера не оставляла в этом никаких сомнений. Заправив машину и подкрепившись сами, мы подъехали к стоянке и стали медленно объезжать ряды восемнадцатиколесных контейнеровозов, разыскивая нужный нам объект. Вскоре мы нашли трейлер с контейнером № 95824 на боковой стенке, но, судя по его арканзасским номерным знакам, он был из числа трех грузовиков, пущенных, чтобы обмануть возможных преследователей. Тогда Скотто вызвала по радио агентов из двух групп, следящих за машинами. Обе группы и трейлеры-приманки оказались здесь; по счастью, здесь же оказался и наш подопечный.

— Вон он, — нервно шепнула она, когда мы все-таки нашли его.

Стоя в темноте, между трейлером и зданием техцентра, Скотто потребовала у меня ледоруб, словно хирург во время операции.

Я моментально сунул ледоруб ей в руки и спросил:

— А мне что делать?

— Пока ничего. Хотя нет, принесите-ка сюда кофе. Черненького. Да побольше.

— Полагаете, оно вас взбодрит?

— И еще по кусочку кекса. Если кто-то начнет придираться к вам, прикиньтесь глухим. И вообще вы по-английски не шурупите. Так будет сподручнее.

И она быстро пошла к контейнеровозу. Я видел, как она скрылась позади огромного грузовика, застегнул куртку и направился к кафетерию.

Внезапно из дверей кафетерия вывалилась гурьба водителей и направилась через дорогу; они болтали, смеялись, в прохладном воздухе над ними вился легкий парок. Один, бородатый, в теплой стеганой жилетке, смачно сплюнул и потопал в моем направлении. Я подождал, пока он пройдет, и оглянулся. Похоже, он шел прямо к «нашему» трейлеру. С каждым его шагом в животе моем все туже затягивался неприятный узел. Вот… твою мать! Он ведь и в самом деле топает к нему, прямо к нему. У кабины он остановился, рукавом куртки стер грязное пятно с никелированной крышки бензобака и занялся обычным водительским делом — стал проверять колеса и подвеску шасси перед дальней дорогой. Как же мне предупредить Скотто, не насторожив его? Может, отвлечь? Спросить, как проехать в какой-нибудь город?

Я сделал к нему несколько шагов, но тут откуда ни возьмись из-за трейлера вынырнула Скотто.

— Какого черта ты там шныряла? — насел на нее бородатый водитель.

Скотто последовала своему же совету, который давала мне: недоуменно пожала плечами и пошла назад, притворившись, что, дескать, по-английски ничего не смыслит.

— Я спросил, что ты там делала, сволочь проклятая! — заревел шофер и, схватив Скотто за руку, поволок ее к кабине. Увидев, что я приближаюсь, стукнул куланом по двери и крикнул: — Эй, Хэрлан! Хэрлан! Тут у нас возникли проблемы!

Я надеялся, что Скотто вытащит пистолет, ждал, что на выручку поспешат другие агенты, но поблизости их не было, а Скотто продолжала разыгрывать из себя ничего не понимающую иностранку, лопоча по-русски с нью-йоркским акцентом, чтобы он оставил ее в покое.

— Извинить, пожалюста, — вмешался я, нарочито коверкая слова. — Извинить, пожалюста. Она английски говорит еще не может.

— Может, засранка! — огрызнулся шофер и еще раз треснул кулаком по кабине: — Эй, Хэрлан!

Дверь открылась, показался заспанный здоровенный малый в бейсбольной кепочке на голове и с дробовиком в руке.

— Какого хрена ты шумишь?

— Застукал вот, вынюхивала что-то около трейлера. Хэрлан спрыгнул на землю и угрожающе направил на нас ружье. При виде нацеленной двустволки у меня от страха глаза на лоб полезли. При одной только мысли, что этот малый легким нажатием пальца может отправить меня к праотцам на тот свет, колени у меня затряслись и подогнулись.

— Я не мог задержать шофера, — стал объяснять я Скотто на русском языке, хотя слова так и застревали у меня в горле. — Что теперь делать?

— Не падай духом, — ответила она тоже по-русски. — Навесь ему на уши какую-нибудь лапшу про меня, вроде я из туалета возвращалась и заблудилась в темноте.

— Сэр! Сэр, извинить, пожалюст, — снова начал я втолковывать им. — Она не обнюхивает грузовик, она идет назад из туалет для женщин и… и ее путь назад оказался потерян. Пожалюст, мы едем это… как это называйтися?.. Медовое приятное время, так ведь?

— Медовое время, говоришь? — водитель фыркнул от смеха. — Да ты вроде тоже пока еще по-нашему прилично не говоришь, дружище. Может, ты с ней и проводишь приятно время, но мы называем это медовым месяцем, балда ты хренова.

— А-а, да-да. Мы приятно проводим медовый месяц первый раз в свободная страна. Это есть чудесно.

Скотто натянуто улыбнулась и прильнула но мне, словно испуганный ребенок.

— Будь со мной поласковей, понежней, черт побери, — запела она сладким голосом. — Ты же сказал этому лопоухому ослу, что у нас свадебное путешествие в медовый месяц. Ну и демонстрируй это на деле.

Водитель подозрительно глянул на нас и почему-то озлился.

— Что? Что такое?! — выкрикнул он, когда я нежно взял Скотто под руку. — Она вздумала насмехаться надо мной? Взялась вышучивать меня?

— Нет, нет же… она просто спрашивает, может быть, вы знаете, разный красивый места, чтобы их смотреть?

— Еще как знаю, — ухмыльнулся он. — А в Сибири вам не приходилось бывать?

— Да хватит тебе, Кертис. — Хэрлан опустил ружье. — Это же просто туристы. Отпусти их к чертовой матери.

— Отваливай от моего трейлера куда подальше, сволочь чертова. — Злобно зыркнув на нас, он отстегнул от пояса связку ключей и двинулся к кабине, уверенно ступая по асфальту площадки.

Малый с дробовиком задержался, у него было смущенное лицо. Казалось, он испытывает угрызение совести.

— Русских мне еще не приходилось встречать, — смущенно оправдывался он. — Не хотелось бы, чтобы о нас, американцах, сложилось у вас ложное представление. Американцы — люди неплохие. Ведь если бы не Рейган, не Буш, коммунисты правили бы миром и все перевернули бы по-своему. — Повернувшись, он пошел к кабине трейлера, но, видимо, вспомнил что-то и вернулся назад: — Дисней уорлд — вот где вам надо непременно побывать.

— Диз-ни верлд? — переспросила Скотто совсем как русская баба, никогда в жизни не слышавшая о таком месте.

— Там с ума можно сойти. Это во Флориде, в Орландо. Я со своей подружкой туда как-то завалился, — рассказывал он, а голос его так и дрожал от детского восторга. — Потрясно там… твою мать!

— Давай, Хэрлан! Покатили дальше! — крикнул из кабины шофер.

— Вам стоит туда поехать, — сказал напоследок малый и заторопился, унося с собой ружье. — Поезжайте туда и посмотрите, какие мы есть, американцы.

Мы заставили себя улыбнуться и отошли, нежно облапив друг друга. Скотто заметно оживилась, мне тоже полегчало, хотя я не переставал возмущаться.

— Рейган и Буш? Рейган и Буш раздавили коммунизм? Вот оно, то самозаблуждение, которое питает вас, американцев!

— Давай, давай, поливай дальше. По меньшей мере, убедишь нас, что какой-нибудь оборванец из банановой республики, ну, может, пара таких, встанут на ленинский путь.

— Вот в этом нет никакой необходимости. Коммунизм вообще бредовая идея, с самого начала обреченная на провал.

— Хорошо, хорошо. Только заткнись и успокойся. Ты забыл, что у нас свадебное путешествие? Двигаемся дальше, да обними меня за жопу или еще за что-нибудь. Здесь как-никак и другие трейлеры стоят. — С этими словами она опустила руку и так ухватила меня за заднее место, что я даже вскрикнул. В «бьюике» она открыла баул, покопалась в нем и вытащила бутылку водки: — На, Катков, заработал ее честно. Подыграл по-настоящему.

— Вот спасибочки, вот ублажила, — запричитал я, взял бутылку, открутил железную пробку и прямо из горла сделал затяжной глоток. — А я и впрямь усрался до смерти. До сих пор отойти не могу.

— Я, признаться, тоже.

Резкий рев дизеля заглушил ее голос. Мы быстренько сели в «бьюик». Я уложил бутылку водки обратно в сумку. Скотто расстегнула кнопки куртки и вытащила из рукава ледоруб.

— Приткни-ка его куда-нибудь, ладно?

— Честно говоря, я думал, что вы огреете им того малого прямо по башке.

— Собиралась, — призналась она, — только все сразу бы пошло насмарку.

— Но все-таки что вы им наковыряли?

— Потом увидишь, — улыбнулась она и завела мотор.

Восемнадцатиколесный контейнеровоз ехал по подъездной дороге в сторону шоссе, но вдруг внезапно повернул и помчался на нас. Я тут же ослеп от надвигающихся на нас ярких огней фар. Казалось, его массивная металлическая решетка вот-вот сметет нас, но в последний момент водитель резко затормозил и вильнул в сторону. Наш «бьюик» жутко затрясся, когда рядом с грохотом промчалась сорокатонная махина. С оглушительным ревом сигналов трейлер выполз на шоссе, за ним выехали две другие махины, обе тоже с контейнерами под номером 95824.

— Ну, поехали, — тихонько сказала Скотто. Она дала им возможность выехать на трассу, затем пристроилась им в хвост. Восемнадцатиколесные контейнеровозы влились в напряженный транспортный поток, держа курс строго на юг с постоянной скоростью 75 миль в час, но теперь следить за нашим объектом труда не составляло. В задних габаритных фонарях его зияли дыры, которые Скотто пробила ледорубом, и из них вырывался яркий белый свет. Был он своеобразным маяком в море красных огоньков, светящихся сзади каждой автомашины.

Не успели мы отъехать на приличное расстояние, как ожила долго молчавшая рация. Вслед за потрескиванием послышалось тяжелое дыхание, сменившееся смехом.

— А мы видели, как ты облапила своего Живаго, — веселился агент из одной группы преследования. — Хотела, чтобы тебя обвинили в сексуальных поползновениях? Тогда бы мы в свидетели пошли.

— Эй, Живаго, слушай, она тискала тебя, а все время думала, что меня обжимает, — изощрялся другой агент. — Не верь ей.

— Ну, клоуны, вы ускользнули от моих объятий только потому, что прятались где-то в сторонке, — отбивалась от них Скотто, постепенно раздражаясь. — Рада бы видеть вас в деле, а не выслушивать всякие глупости.

Мы были недалеко от границы Теннесси, как занялась заря, осветив верхушки далеких гор. Граница штата промелькнула почти незаметно, клочковатый туман скрыл наш объект, но не яркий белый свет из задних габаритных фонарей трейлера. Он пробивался сквозь туманную дымку, словно лучи лазера. Неподалеку от Джефферсон-Сити, у пересечения с шоссе № 40 ИСТ, отвалил в сторону второй трейлер, за ним неотступно следовала наша вторая группа агентов.

Примерно через час агенты из другой группы доложили, что их объект свернул на запад. Таким образом, на юг ехал лишь один трейлер, вирджинский, с двумя миллиардами долларов на борту, и мы следовали за ним.

Оставалось всего сто миль до границы Теннесси с Джорджией, а там до Атланты тоже миль сто. И вот в поздний утренний час на горизонте показался большой город, плотно застроенный высокими зданиями из стекла, бетона и стали.

— Не хочу вмешиваться, Скотто, но вряд ли стоит светиться там вместе с Крауссом и мельтешить возле фабрики по переработке макулатуры, пока наш трейлер туда не придет.

— Давай обойдемся без этих выпендриваний.

— Да уж.

Она засмеялась, но тут же стала серьезной и озабоченной.

— Будем надеяться, что там уже кто-то обосновался. — Она взяла в руки микрофон и нажала кнопку. — Алло, Ат-лан-та, говорит руководитель операции «Пряталки». Вызываю Щелкунчика-один. Вызываю Щелкунчика-один. Как слышите? — монотонно забубнила она.

— Говорит Щелкунчик, говорит Щелкунчик, — отозвался агент, ответственный за операцию в Атланте. — Проезжайте спокойно, все в порядке. Проезжайте прямо.

— Объект находится в двух милях севернее поворота на шоссе № 285. Расчетное время прибытия к вам — через десять минут.

— Вас понял. Все подразделения готовы. — Слышу вас хорошо, — подтвердила Скотто. — Остаюсь здесь, дальше следите сами: до вас одна миля… полмили… четверть… Приближаются к повороту. Ага, перестраиваются на поворот. Притормаживают, включают указатель поворота. — Она с облегчением вздохнула. — Порядок. Мы катим дальше на запад от поворота на шоссе № 285.

Она щелкнула пальцами, подав мне знак, чтобы я взял с бокового сиденья туристскую сумку. В одном из ее кармашков лежал подробный уличный план Атланты. Шоссе № 285 пересекает федеральную автостраду примерно в десяти милях к северу от центра города. Как и бульварное кольцо в Москве, оно опоясывает перенаселенную центральную часть Атланты и связывает центр города с окружающими его промышленными районами. Конечно, место доставки контейнера находилось неподалеку от аэропорта графства Фултон, на широкой подъездной дороге. Карта подробно перечисляла приметные здания и другие ориентиры и давала расстояние между ними. Я четко называл их, а Скотто передавала данные по рации.

— Три мили, — сказала она, когда трейлер сменил полосу движения.

— Вас поняли. Готовы встретить его.

— Две мили… одна…

— Прекрасная работа, операция «Пряталки». Возвращайтесь назад, когда он повернет на подъездную дорогу. Мы к нему прилипли прочно и будем держать под наблюдением, пока он не станет под разгрузку. Не хотелось бы спугивать раньше времени, а то они заявят, что ошиблись адресом.

— Вас поняла, — ответила Скотто, когда стала видна фабрика по переработке макулатуры. — Тысяча ярдов… пятьсот… трубы… прекрасный ориентир на крыше. Он сворачивает на въездную дорогу, прямо…

Она не успела сказать слово «теперь», оно ей не понадобилось. Вместо того чтобы притормозить перед поворотом, восемнадцатиколесный трейлер рванул мимо него.

— Держите его, ловите, он уезжает!

— Вот… твою мать! — ухнул в радиоприемнике голос Щелкунчика. — Они летят как угорелые. Пожалуй, лучше задействовать еще группы и перехватить их.

— Отставить! — рявкнула Скотто. — Отставить! Не перестарайтесь, черт бы вас побрал. Где Том Краусс?

— Здесь я.

— Не трогай его, пускай едет, понятно?

— Но, Гэбби? — с непониманием возразил Краусс.

— Да! Хочешь охладить пыл этого малого, так, что ли? Я «пасла» этот трейлер двенадцать с лишним часов и не хочу, чтобы все кончилось пшиком. Отваливай и смотри, что он намерен делать.

— Эй, а может, он торопится на ленч с мэром? — высказал свое остроумие Щелкунчик.

— Скажи прямо, Гэбби, — попросил Краусс. — У тебя есть какие-то соображения?

— Отвечать не буду. Взять его мы можем в любое время. Я намерена дать ему возможность подсуетиться и посмотреть, кого он еще замажет.

— Вот это дело. Я послежу за ним.

Скотто выключила радио и озабоченно глянула на меня.

— Пусть он поскорее свяжется со своими, — И в ответ на мой немой вопрос показала на панель радиосвязи. — Опять придется носиться и психовать, что тут поделаешь. Будем надеяться, что и наш малый тоже начнет суетиться и выходить из себя.


28


— Черт бы вас побрал, Скотто! — раздался в радиотелефоне голос Банзера. — А я-то думал, что вы только координируете операцию.

Автомобильный радиотелефон у Скотто, по российским понятиям, аппарат удивительный, со специальным устройством, позволяющим одновременно слушать и говорить благодаря встроенным в трубку миниатюрным динамику и микрофону.

— Пришлось раздваиваться, — оправдывалась Скотто, — и по необходимости стать оперативником. Что мне было делать с четырьмя восемнадцатиколесными трейлерами и с четырьмя контейнерами под одним и тем же номером? Такой пакости мы не предусмотрели.

— Господи! Почему же мне не позвонили?

— У нас было достаточно групп, чтобы вести наблюдение за каждым трейлером в отдельности.

— Слава Богу, что не потеряли из виду контейнер с деньгами.

— Не могли потерять. Мы сразу же определили номерной знак того трейлера, у которого был этот контейнер.

— Не сомневаюсь, что вы сами стали следить за ним?

— Вы правы, но фабрику по переработке макулатуры, оказывается, тоже выбрали для отвода глаз.

— Ничего себе! И есть какие-то предположения, куда везут деньги?

— Покатать их на поезде.

— На поезде, говорите?

— Да. Сейчас мы с Катковым находимся на сортировочной станции Атланты и сидим на контейнере, свесив ножки. Экипаж бросил и тягач, и контейнер и разбежался в разные стороны.

— Что вы намерены делать?

— Щелкунчик хотел захватить контейнер, пока он находится на территории под его юрисдикцией, но я велела Крауссу отговорить его от этой затеи. Деньги в конечном счете должны попасть кому-то на ступеньки крыльца, и я хочу знать, к кому именно.

— Я тоже хочу. А что с экипажем трейлера?

— За ними наблюдают на расстоянии. Пусть думают, что все у них хорошо идет, как задумано.

— Правильно. Вас там поддерживают?

— Щелкунчик выделил пару групп прикрытия, наготове и вертолет. Конечно, наблюдать за трейлером с воздуха слишком рискованно, но, если обстоятельства прижмут, вертолет в нашем распоряжении.

— Понятно. Но почему он стоит там? Его же собираются перебросить в другое место — нам это известно.

— Но нам неизвестно, когда повезут контейнер, Джо. Щелкунчик сказал, он может простоять здесь не одну неделю. Вертолет взят во временное пользование у Национальной гвардии, они не могут держать его так долго. Но уговорить Щелкунчика я не сумела.

— Вы тоже отпущены на короткое время, и я тоже не могу так долго держать вас в отъезде. И не переубеждай меня, пожалуйста.

— Но, Джо…

— Я знаю одного парня из управления полиции Амтрака. Может, он поможет выяснить, куда и когда отправят этот контейнер. Не клади трубку, я ему позвоню.

Скотто продолжала держать радиотелефон, прислушиваясь к шорохам в трубке.

Я не сводил бинокль с контейнера номер 95824, одного из сотни ему подобных на сортировочной железнодорожной станции, где в длинную очередь под погрузку выстроились железнодорожные платформы и вагоны. Подхватывая контейнеры, гигантский мостовой кран, двигающийся взад и вперед, устанавливал на каждой платформе по паре таких сорокафутовых алюминиевых ящиков.

Мы решили встать на путепроводе в самом конце станции. Он перекинулся над путями между заброшенными корпусами дробильных и плавильных цехов и перерабатывающими фабриками, сгрудившимися по другую сторону рельсов. В этом районе, отдаленном от центра города, любые свободные площадки и подъездные дороги были забиты брошенными автомобилями. «Бьюик» Скотто, помятый, поцарапанный, облезлый и покрытый толстым слоем дорожной грязи, казался своим на фоне этой рухляди.

Путепровод оказался удобным наблюдательным пунктом. Мы видели все контейнеровозы, стоявшие внизу в очереди на перегрузку. Несколько маневровых тепловозов подвозили платформы, одну за другой подтаскивали их к главной колее, где сортировали и прицепляли к другим платформам и вагонам. За сортировкой с высокой диспетчерской башни следила бригада диспетчеров, переводя автоматические стрелки и подавая платформы к нужному составу.

— Ну и что, он все еще стоит там? — поинтересовалась Скотто, ей просто не сиделось на месте от нетерпения.

Я кивнул и, опустив бинокль, спросил:

— А что такое Амтрак?

— Общенациональная система железных дорог для перевозок пассажиров.

— Общенациональная? — переспросил я, удивившись тому, что в капиталистической экономике имеется общенародная собственность. — Выходит, этой системой управляет правительство?

— Предоставляет государственные субсидии.

— А как же тогда свободное предпринимательство?

— В этом случае оно слилось с государственным в единое правление. Гражданская авиация оставила железные дороги без пассажиров, а стало быть, и без дела, поэтому государство взяло его на себя, выкупило железные дороги и свело их в единую систему.

— И теперь там имеет собственное управление полиции?

— Да, она охраняет около двадцати тысяч миль железных дорог и все, что по ним перевозится: пассажиров, грузы, словом, все-все. Выделилась из системы ФБР в самостоятельное ведомство в 70-х годах, незадолго до моего прихода на службу сюда.

Она улыбнулась какому-то воспоминанию из своей жизни, но тут снова ожил радиотелефон. Снова Банзер.

— Гэбби? У меня хорошие новости, хотя есть и плохие. Знакомый парень сказал, что режиссер всего этого представления знает свое дело, черт бы его побрал. Атланта — это сердцевина всего юго-востока страны. Здесь скрещиваются свыше дюжины железных дорог, отходящие в самые разные направления.

— Прелестно, — поддела его Скотто. — Значит, наш объект может укатить куда угодно по любой из них, да еще в любое время. Если эта новость хорошая, то какая же плохая?

— Вот послушай, — рассмеялся Банзер. — Сортировочная станция здесь полностью компьютеризована. Для счистки и расшифровки номеров каждой платформы используются сканнеры. Они установлены в специальных кожухах сбоку каждой платформы. Сообщите мне код нужной платформы, а приятель уточнит все основные сведения, узнает день, время отправки и место назначения.

— Все сделаем, Джо. Проблема только в том, что контейнер еще не погружен на платформу. Нам нужно быть здесь и следить, пока его не погрузят.

— Щелкунчик, помнится, говорил, что на это может уйти не одна неделя, так ведь? Послушайте, Скотто, я считаю: отрывайтесь и поручите вести дело местным агентам…

Скотто даже глаза вытаращила. Схватив рацию, она нажала какую-то кнопку, и раздался бесконечно скрипучий звук, рвущий уши и действующий на нервы, забивающий все другие звуки.

— Джо, Джо! Не слышно вас, Джо! Повторите, что сказали. Джо, слышите меня?

Джо не видел, с какой хитрой усмешкой повесила она рацию на место и выключила, сказав при этом:

— Видимо, какие-то помехи в спутниковом канале. Мы не спали уже по меньшей мере тридцать шесть часов, только подремали по очереди и по-прежнему не сводили глаз с контейнера. Пока ничего такого, что бы требовало от нас напряжения всех сил и каких-то срочных действий. Ничего существенного не случилось, кроме того, что нельзя было спать.

Контейнер № 95824, прикрепленный к платформе трейлера, так и простоял на сортировочной станции весь день. Наступил темный вечер, мы сильно проголодались. Похоже, что в бауле, покоящемся в багажнике «бьюика», хранился неиссякаемый запас готовой к употреблению пищи и всяких напитков, но так хотелось чего-то горяченького. Я вызвался пойти на поиски.

— Нет, лучше пойду я, — запротестовала Скотто. — Оставайтесь здесь и глаз не спускайте с контейнера.

— Да почему я? Да мне бы за счастье привалило…

— Слушайте, Катков, — нетерпеливо перебила Скотто. — Пойду я. — Она вытащила из бардачка маленький пейджер. — Если контейнер начнут двигать, жмите вот на эту кнопку. Разговаривать мы не сможем, но пейджер пошлет радиосигнал, и я тотчас примчусь.

Красные габаритные огоньки «бьюика» вскоре исчезли в темноте. Я навел бинокль на контейнер, подкрутил его и тут же услышал резкое скрежетание металла. Далеко впереди на станцию въехал длинный товарный состав и, миновав несколько стрелок, пополз по путям, грохоча и издавая запах горелого металла. К нему прицепили несколько платформ с контейнерами, но № 95824 оставался на месте. Спустя полчаса в дальнем конце станции появились огни автомобильных фар и покатили ко мне. Приехала Скотто. Она вышла из машины, широко улыбаясь, с плоской квадратной коробкой в руках, на которой красными буквами было написано: «Пицца-хат».

Я не удержался от смеха.

— Это в честь моего нового статуса бездомного бомжа?

— Который приобретен, между прочим, заочно. Сначала я углядела соблазнительные техасские гамбургеры в кафетерии через дорогу от бензоколонки, где заправлялась, но потом отказалась.

— Почему же? Слишком хорошо для нас, что ли?

— Да не в этом дело. Я вообще-то могу питаться всякой дрянью, да и питалась ею, когда работала на границе штата южнее Браунсвилла. Не взяла их потому, что иначе попалась бы на глаза любимым ребяткам из трейлера, которые и так заставили меня изрядно поволноваться.

— Имеете в виду тех двоих?..

— Их самых. Мистера Не-Трогай-Мой-Грузовик и его подручного с ружьем наперевес. Их тягач припаркован напротив бензоколонки.

— А могли они вас заметить?

— Да кто их знает? — Скотто недоуменно пожала плечами. — Вообще-то я их не видела, только контейнеровоз и засекла.

Мы устроились на заднем откидном борту брошенного пикапа и вгрызлись в пиццу. Скотто быстро покончила с первым куском и уже нацелилась на второй, но не стала есть, а уставилась вдруг в темноту.

— Довольно вкусно, — проурчал я. — Что это вы? Принимайтесь за следующий.

— Что-то аппетит пропал, — озабоченно пробормотала она. — Я все думаю и думаю насчет этого… ну, насчет моих отношений с мужем. Не знаю, что еще я выкину.

— Один очень умный человек как-то сказал мне: «Не дрейфь, держи хвост трубой, и все будет в порядке».

— Занятный совет.

— У вас тоже все будет в порядке.

— Вы-то откуда знаете, черт возьми? Сидите там у себя да пописываете от нечего делать всякие статейки на утеху брошенным любовницам.

— Да нет же, хотя и мог бы. Все, кого я знаю в Москве, похоже, разведены или вот-вот разведутся.

— Серьезно? У нас тоже так было в 70-х годах. Мы так высоко о себе возомнили, что упустили из виду настоящие ценности, с которыми нужно считаться. А какие сейчас проблемы волнуют Россию?

— Высокий уровень безработицы, длинные зимы и пьянство.

— Да, не свадебный подарок. Ну а у вас лично что за проблемы?

— Политическая активность. Она довольно отрицательно сказалась на моей прошлой врачебной практике. Но все равно была частью моей жизни.

— А что было другой частью?

Я опустил бинокль и посмотрел Скотто прямо в глаза.

— Алкоголизм.

Она опустила глаза.

— Вот те на! Я что хочу сказать… я бы… мне очень неловко за вопрос.

— А я не мог соврать.

Скотто лишь печально улыбнулась.

— Так ведь все говорят, не правда ли?

— Знаю. Классическое отрицание. Может, мои слова и прозвучат странно, но говорят, что страстные желания со временем ослабевают.

— Со временем? Действительно странно. Я знаю другое: работа отвлекает людей от пьянства, а не наоборот.

— Ничего удивительного в этом нет. Но вот я уехал из Москвы, и не знаю почему, но стал совсем другим.

— И в этом нет ничего удивительного. Иногда перемена обстановки…

— Эй, эй, он двигается! — перебил я ее, глядя в бинокль.

— Кто? Кто двигается?

— Контейнер, его двигают!

Контейнер № 95824 завис под стрелой мостового крана в перекрестье ярких прожекторов. Прямоугольная станина из массивных балок и тросов удерживала контейнер по всему периметру. С удивительной быстротой и точностью огромное сочлененное сооружение покатило по рельсам, затем остановилось, повернулось и ловко поставило сорокафутовый алюминиевый ящик прямо на платформу.

— Какой там код, видно? — озабоченно спросила Скотто.

— Нет, под этим углом не видать.

— Бежим, — спрыгнула она с борта пикапа. — Поищем другой угол, чтоб видно было.

Секунду-другую я вглядывался в платформу через бинокль. Один из маневровых тепловозов подцепил и потащил по путям груз стоимостью два миллиарда долларов.

— Нужно как-то удержать его. Боюсь, времени у нас не хватит.

Скотто схватила радиоаппарат и нажала на кнопку передатчика.

— Щелкунчик… Щелкунчик, говорит операция «Пряталки». Он двигается. Объект начали двигать. Нам нужен вертолет.

— Вас понял. Птичка готова к вылету, как и планировалось. Сообщите ваши координаты… И засеките место доставки объекта.

— Сделать это невозможно.

— Вас понял. Учтите, вертолет не может лететь дальше трехсот миль.

— Вас поняла. Высылайте его поживее, черт побери! — рассердилась Скотто и выключила радиопередатчик.

Тепловоз маневрировал, переезжая с одного пути на другой с помощью автоматического перевода стрелок, и подвез платформу с контейнером к наклонной горке, откуда она сама покатилась и спустя несколько секунд состыковалась с длинным железнодорожным составом. Вслед за нашей платформой к поезду пристыковали еще с полдюжины товарных вагонов. Последним был пустой служебный вагон. Не прошло и нескольких минут, как три сцепки тепловозов объединенной невообразимой мощности стронули состав с места и потащили вперед. Мелькание колес, яростный визг напряженного металла, громкий перестук сцепки и лязг буферов слился с пронзительным ревом тепловозных гудков, возвестивших, что длинный-предлинный грузовой состав из пятидесяти с лишним вагонов и платформ отправляется в путь.

— Не знаю, как вы, Скотто, но я не вижу, как его можно остановить.

— О чем это вы, Катков?

— О контейнере с деньгами. После всего, что произошло, я все равно побежал бы за ним вслед. А вы?

Скотто в пустой надежде подняла глаза к небу. Вертолета не было. Я кинулся к «бьюику», взгромоздился за руль и только завел мотор, как она подскочила и рванула дверь.

— Мотаем отсюда, Катков! Сматываемся, черт побери! Сейчас же!

Я перелез через карданный кожух на сиденье рядом. Она врубила скорость, и мы сразу рванули с места. От такого рывка меня резко откинуло на спинку сиденья. Скотто лавировала между брошенными машинами, направляясь к противоположному концу путепровода. Его пересекала улица, протянувшаяся параллельно ограждению; обрываясь, она уходила куда-то вниз, во двор станции. Скотто пустила «бьюик» на полную скорость, а перед поворотом притормозила и резко срезала угол. Только наша машина снова приобрела устойчивость, как вдруг между пустыми фабричными корпусами вспыхнули галогенные лампы машины дальнобойщиков. Откуда-то выскочил слишком хорошо знакомый тягач контейнеровоза, пытаясь преградить нам путь. Скотто инстинктивно крутанула руль вправо-влево-вправо, «бьюик» послушно отозвался, и мы почти впритык та огромной скорости виражом обошли тягач. Проскочили столь близко, что я успел прочитать мелкую надпись на капоте: «ПИТЕРБИЛТ», что по-русски означает «заделанный недоумком».

— Что они делают здесь?

— А нас стерегут, что же еще? Кто-то из них наверняка засек меня у бензоколонки.

Я оглянулся. Тягач резко вывернулся, чтобы не наехать на ограждение, и помчался догонять нас. Выезд со станционного двора впереди оказался закрытым. Скотто вихрем пронеслась мимо каких-то медленно двигающихся грузовиков и резко свернула на боковую дорогу. По ней мы проскочили к целой сети рабочих подъездных дорог. Одна из них шла параллельно железнодорожным путям. Она погнала машину в другой конец двора, проскочила мимо диспетчерской башни, мимо длинного ряда вагонов, сигнальных светофоров и разметочных дистанционных указателей и припустилась догонять уходящий поезд.

Я сидел в изумлении и только смотрел, вылупив глаза.

Она ухмыльнулась и на ходу бросила:

— Ну как? Чувствуется школа езды? Нас учат всему, начиная с управления мотоциклами и кончая ездой вот на такой громадине, которая гонится за нами, чтобы угробить.

Я снова глянул через плечо. Тягач нагонял нас. Без сорокатонного контейнера на прицепе он мчался с дьявольской стремительностью.

Скотто вызвала по рации немедленную помощь. Пронзительно засвистел вдруг тепловозный гудок — впереди к переезду с подъездной ветки приближался тепловоз, таща за собой вереницу вагонов. Машинист снова подал предупреждающий сигнал. Скотто зыркнула в зеркальце заднего обзора и смачно выругалась. Тягач неумолимо приближался, словно мчащийся на всех парах экспресс. С другой стороны громыхал тепловоз. На его тупорылом тендере четко выделялась надпись: «КОНРЕЙЛ». Сердце у меня ушло в пятки, голова загудела. Жми на тормоза! На тормоза жми, Скотто! Гудок ревел не переставая, а она словно ничего не слышит, сидит как вкопанная и только давит на педаль газа. «Бьюик» змейкой вильнул на путях и в каких-то миллиметрах проскочил перед носом надвигающегося тепловоза, который выполз на главный путь и преградил дорогу преследующему нас тягачу.

Состав с контейнером № 95824 на платформе был впереди, неторопливо выползая из ворот грузовой станции со скоростью пять миль в час. Обогнать его было, что обоссать два пальца. Скотто выжала педаль газа до самого пола, мчась вдоль главного пути, идущего параллельно разъездному. Вагоны так и мелькали один за другим. Неясные цифры нашей платформы, приближаясь, становились все более четкими. Скотто упорно держала скорость, пока мы не обогнали поезд настолько, что он совсем исчез из вида. Тогда только она остановилась. Не теряя ни секунды, мы выскочили из машины.

Схватив туристскую сумку, Скотто начала набивать ее всякими вещами и принадлежностями из баула. Я же одной рукой подхватил с бокового сиденья пишущую машинку, а другой — свой кейс. Из-за поворота вынырнули светящиеся фары и стали быстро приближаться к нам. Если это поезд, то он движется так быстро, что нам не запрыгнуть в «бьюик». Даже не успев сообразить, стоять ли на месте или бежать, я разглядел, что это не поезд. К нам на полной скорости мчался монстр на колесах. Тот самый тягач. Его затемненные лобовые стекла напомнили мне очки «Рей-Бан». Мотор ревел, оглушительно фыркала выхлопная труба.

Мы всерьез испугались за свою жизнь и отпрыгнули как можно дальше от «бьюика», стоящего поперек подьездной дороги. Тягач не снижал скорость, не сворачивал, метил прямо в нашу машину.

— …твою мать! — послышался крик Скотто. — Эта сволочь намерена расплющить мою машину!

Сумку она бросила, выхватила пистолет, обхватила его рукоятку обеими руками и хладнокровно, как на стрельбах, открыла огонь по надвигающемуся урагану. Лобовое стекло тягача разлетелось вдребезги. Мотор затарахтел, как сломавшаяся газонокосилка. Одно колесо с треском лопнуло. Тягач стал неуправляем, его крутануло, он чуть не задел наш «бьюик», затем развернулся поперек дороги и, выбрасывая за собой тучку гравия, ткнулся носом в ограждение.

— Попала! — яростно крикнула Скотто и в восторге выбросила вверх кулак.

— Стой на месте, — приказала она мне, а сама осторожно приблизилась к тягачу. Тут дверь с треском распахнулась, из проема высунулось двуствольное ружье. Она быстро подскочила к кабине, схватилась за ствол и сильно его дернула, вытащив Хэрлана из кабины. Он упал лицом в песок и гравий. Скотто отняла у него ружье.

— Полиция! Не шевелиться! — грозно приказала она и наступила ему на шею.

Пока он лежал, уткнувшись мордой в гравий, Скотто протянула его ружье, наказав: «Стреляй, если он шевельнется», и широко распахнула болтающуюся дверь, направив пистолет на водителя.

— Полиция. Вылезай. Сию секунду. Шевелись!

Он выкарабкался из кабины, из пореза на щеке кровь капала ему на бороду.

— Ложись на землю! — приказала Скотто, нацелив на него пистолет и отступая в сторону.

Только он лег рядом со своим напарником, лицом вниз, завыли полицейские сирены. С двух сторон по главной дороге к нам неслись машины с группой поддержки. Агенты во главе с Крауссом и Щелкунчиком выскочили из машин с пистолетами наготове и окружили тягач.

— Теперь ты действуй, Том, — спокойно сказала Скотто, когда агенты столпились вокруг незадачливых водителей тягача. Заметив одинокий огонек, пробивающийся сквозь ночную темень, удовлетворенно ухмыльнулась и добавила: — Пошли, Катков, нам нельзя упускать поезд.

Длинный состав, выехавший со двора сортировочной станции, мало-помалу набирал скорость. Нам нужно было шевелиться. Краусс и другие агента только глаза вытаращили, когда мы, подхватив свое добро, что есть духу помчались вдоль путей. Навстречу, громыхая и лязгая, шел тяжелый тепловоз, шел так, что даже земля дрожала, когда он проехал мимо.

Спотыкаясь со своими вещами, мы добежали до уходящего поезда и поравнялись с пустым служебным вагоном в конце состава. Я изловчился и бросил машинку и кейс в открытую дверь. Скотто тоже зашвырнула брезентовый мешок и туристскую сумку. Сбоку у дверного проема виднелась длинная ручка. Несколько раз я безуспешно пытался ухватиться за нее, но все-таки изловчился, ухватился, подтянулся и ввалился в вагон, хлопнувшись животом на пол. Поезд еще прибавил ходу. Чтобы не отстать, Скотто летела как сумасшедшая. Поднажав из последних сил, она отчаянным рывком бросилась в дверь. Мне удалось схватить ее за руки. Она подтянулась, перебросила через порожек двери сперва одну ногу — другая опасно свисала снаружи — и вцепилась пальцами в пол. Одной рукой я ухватил ее за заднее место — джинсы сгодились — и втащил в вагон. Мы откатились подальше от открытой двери и прислонились к стене напротив, дыша, как загнанные лошади.

— С тобой… порядок? — наконец выдавил я. Она лишь кивнула, не в силах сказать ни слова.

— Я… я… вроде начинаю соображать… помаленьку.

— Обратно выпрыгивать? — не поняла она.

— Нет… Ты… это… удивляешь меня.

— Знаю… — с трудом произнесла она и слабо улыбнулась. — Но думаю… может… Оступилась я там… Немного… задок у меня широковат.

— Я так и говорил, когда мы познакомились.

— Ну и хитрец ты, прямо прирожденный дипломат.

— Благодарю покорно за комплимент… Зато мне было за что ухватиться.

— Вот и мой муж то же самое говорит. Не надо на меня смотреть такими голодными и сексуальными глазами, Катков.

— Да я никогда и не думал так смотреть.

— Хорошо чувствовать себя, когда знаешь, что рядом человек, готовый всегда ухватить тебя за жопу без всякой задней мысли.

Я лишь улыбнулся. Мы сидели у стенки на полу вагона, обессиленные и вялые, словно тряпичные куклы, равнодушно наблюдая невидящими глазами, как мимо проплывает огромный город, и тут до меня вдруг дошло, что мы ведь совершенно не знаем, куда везет нас этот товарняк.


29


Меня вывел из дремоты острый толчок под ребра Толчок локтем, если уж быть точным. Это был локоть Скотто. Не знаю почему, но мне показалось, что она таким вот образом решила меня разбудить. Я перекатился на другой бок, глаза никак не открывались. Она лежала рядом со мной, больно тыкая меня локтем и сердито дергая за маленькое одеяльце, которое едва укрывало нас обоих.

— Катков? Давай просыпайся, просыпайся быстрее, черт бы тебя побрал.

Я тупо уставился на нее, будто никогда раньше не видел еще, ничего не соображая. Затем ритмичный перестук колес развеял туман в голове, и все события минувших двух суток мгновенно предстали передо мной единой картиной.

— Что?.. Что там такое? — отрывисто спросил я, испугавшись, не случилось ли беды с контейнером. — Что-нибудь не так?

— Пошел ты в жопу, — огрызнулась она. — Что ты перекатился сюда? Лежи, где лежал.

Я облегченно вздохнул, несмотря на ее резкий наскок.

— Я тут немного озяб и подумал, что большого вреда не будет, если мы поделим одеяльце. Вот и… залез под него.

— Привалился ко мне.

— Наверное, привалился. А что оставалось делать? Не хотели бы вы, чтобы я один им накрылся.

Я в сердцах отбросил свою половину одеяла. Тело затекло и ныло от лежания на твердом полу вагона, к тому же мне надоели ее мелочные придирки. Я потряс головой — вроде прояснилось, встал, покачиваясь, подошел к гофрированной металлической двери и откатил ее в сторону.

Тонкая полоска дневного света, прорезав темноту на горизонте, быстро расширялась. В вагон ворвался влажный воздух, был он острый и солоноватый. Я с удовольствием вдохнул полной грудью и всмотрелся в проносившийся мимо пейзаж. За буйной тропической листвой, тянущейся прямо вдоль полотна железной дороги, до самого горизонта блестел и переливался океан, сливаясь с безоблачным голубым небом. Никаких сомнений: мы попали в южные края.

Потихоньку подошла Скотто и встала рядом со мной, изобразив покаяние на лице.

— Пожалуйста, извините меня. — Ей пришлось повысить голос, чтобы перекричать стук колес и свист воздуха, теребящего ее волосы. — Я из тех людей, которые встают обычно не с той ноги.

— Да ладно уж, забудем об этом.

— Конечно, я поступила как эгоистка, в первую очередь заграбастав одеяло, согласны?

— Согласен, — буркнул я, все еще притворяясь обиженным.

— Что-то вас тревожит? — быстро спросила она, поверив, что обида во мне еще не прошла.

— Да нет, все в порядке.

— Да ладно, все пройдет. Сплюньте через левое плечо.

— Может, это и не столь важно, но я почувствовал неловкость, когда вы во сне, в самый разгар оргазма, стали постанывать: «Марта! О, Марта!» Совсем не так, как…

— Это вам приснилось, Катков. Все это вы во сне видели, — возразила она и похотливо хихикнула.

Мы стояли в проеме открытой двери, любуясь океанским побережьем, а в это время поезд выгнулся крутой дугой, стал виден весь состав, и тут-то мы разглядели впереди наш объект — контейнер № 95824. Вряд ли кто-нибудь еще следил за ним. Несколько раз за ночь я слышал рокот вертолета, но теперь мы отъехали от Атланты более чем на триста миль, и никакого вертолета в небе не было и в помине.

Усевшись на полу, мы стали разбираться с бутербродами, консервированной едой и водой в пластиковых бутылках, которые Скотто успела сунуть в туристскую сумку вместе с одеялом и кое-какой одеждой. Затем вынула пистолет из кобуры, вытащила обойму, проверила, не остался ли патрон в патроннике, и начала умело и споро его разбирать. Делала она это не ради порядка, а для того, чтобы он не отказал, когда его снова пустят в ход. И вскоре на расстеленном одеяле уже лежали, матово поблескивая, как когда-то блестели, разложенные на скатерти ордена и медали Воронцова, разобранные детали оружия, а рядом с ними — коробка с патронами и принадлежности для чистки; они тоже находились в бездонной туристской сумке Скотто.

Я вспомнил, как она мастерски водит машину, и подумал, почему ей так нравится ходить по краю опасности, а не жить в уютном домике с семьей где-нибудь в окрестностях большого города.

— Расскажете мне немного о себе, Скотто?

— Постараюсь, насколько это возможно.

— Почему вы пошли в полицию?

— На этот вопрос легко ответить. В колледже я встречалась с одним парнем, который хорошо разбирался в криминалистике. А эта наука в его изложении оказалась поинтереснее истории европейских стран. Он был прямо как настоящий сотрудник ФБР. Ну я и загорелась.

— Вы рассказали, как стали полицейской. А я спросил, почему…

— Потому что эта служба не только увлекательна. Она придавала мне чувство уверенности в своих силах и… — Тут она вставила в ствол пистолета шомпол со щеткой, посмотрела на меня и хихикнула, словно школьница. — А еще я привыкла играть с оружием. Последним моим учителем, и, пожалуй, самым толковым, был мой дядя Анджело.

— Это тот, который учил вас играть в кости?

— Тот самый.

— И вы пошли по его стопам?

Она так и прыснула со смеху и лишь мотнула головой — дескать, нет.

— Если бы пошла, сидела бы уже за решеткой.

— Так он, выходит, сидит в тюряге?

— Сидел. Я же, вроде, говорила, что он был связан с уголовниками. Его посадили за торговлю наркотиками в своей харчевне в Бенсонхерсте. — Она ловко вставила в ствол затвор и защелкнула его в нужном положении. — Он там готовил пиццу по-сицилийски лучше всех в городке. Но, к сожалению, не подсуетился, когда надо было вносить залог за освобождение.

— Ну и что из этого? Так вы пошли служить в правоохранительные органы, чтобы доказать, что не все итальянцы гангстеры?

— Да нет же. Вовсе не по идейным соображениям. — Она рассказывала, а пальцы ее ловко заталкивали пули в обойму. — Малый он был замечательный, любил пошутить, посмеяться. Ласковый с нами, детьми. Да вообще все ребята моего детства были такими же, как и он, хотя у большинства из них характер был довольно прескверный, они… не знаю, как и сказать… как бы раздваивались: играли с детьми, ласкали и обнимали их, а в следующую минуту брали пистолет и шли выколачивать из хозяина лавочки дань за покровительство.

— В Москве скорых на расправу рэкетиров теперь тоже полным-полно.

— Знаю. Многие мои подружки повыходили замуж за этих парней. Они сидели по домам, убирали, варили обед и рожали детей — из них вышли отличные хозяйки, и они до сих пор врут друг другу, рассказывая небылицы, откуда достают деньги.

— И вы, стало быть, решили пойти в полицию, чтобы держать в страхе таких раздваивающихся?

— В общем, да. И знаете, поначалу у меня получалось. А потом вышла замуж за славного, порядочного парня, который только и мечтал о маленьком домике в окрестностях, с женой, детьми и собакой. — Она вставила обойму в рукоятку, вложила пистолет в кобуру, а кобуру прикрепила к ремню. — И все мои стремления пошли прахом и крепко приложили меня по заднице.

Громкие гудки тепловоза помешали мне задать следующий вопрос. За гудками последовали удары колокола — поезд громыхал на переезде в окрестностях какого-то города. Мимо промелькнула чудная сонная станция с названием «ПОРТ-СЕНТ-ЛЮСИЯ».

— Флорида, — бодро оповестила Скотто. — Мы едем по Флориде, Катков. Тут живет моя тетушка Адель.

— Это супруга Анджело?

— Нет, жена другого дядюшки. Дяди Хэнка. Он был профессиональным игроком в гольф.

— Так, стало быть, у вас еще один дядя — профессионал в гольфе?

— Да, — раздраженно подтвердила она. — Не всем же быть гангстерами. Когда я была маленькой, он содержал поле для игры в гольф. Был в числе первых владельцев таких полей, шел впереди своего времени.

— И моего времени тоже. Люди стараются попасть маленьким мячиком в лунку с расстояния полкилометра. Я, к примеру, так не сумею.

— Да и я тоже. У этих игроков только и разговоров было насчет клюшек, неверных ударов или промахов и попаданий. Не разбираюсь я в этих чертовых терминах.

— Мне кажется, эту игру придумали для импотентов.

Скотто рассмеялась, а потом заметила:

— Этого я не знаю, зато знаю, где мы едем сейчас… Места эти мне знакомы. О, да это Майами!

— Майами?

— Подлинная столица Америки наличных денег. Отсюда они расползаются по всей денежной системе страны и сюда же стекаются. Отсюда наличку можно перевести по телеграфу в любую точку мира или же переслать сюда. Здесь обретаются свыше сотни иностранных банков с филиалами и отделениями по всей Южной Флориде. Некоторые функционируют законно, другие — подпольно, а третьи прикидываются ничего не знающими и не сведущими. В последнее время мы их здорово поприжали.

— Знаю, что вы не преминете поправить меня, если я ошибусь, но у меня сложилось такое впечатление, будто ваша банковская система поставлена в довольно жесткие рамки.

— Вот здесь вы попали точно в яблочко. На суммы до десяти тысяч закрывают глаза. А что свыше нее подлежит сообщению в управление внутренних доходов и налогов.

— Стало быть, там держат под контролем практически каждую операцию, а вам не нужно и голову ломать.

— Вот-вот. В самую точку.

— Но два миллиарда долларов? Их отмывать придется целую вечность, разве не так?

— Зависит от способов отмывания. В электронной стиральной машине их можно отмыть за пару секунд.

— То есть как это?

— А телеграфными переводами. Ежедневно туда-сюда через иностранные банки переводятся триллионы баксов. Триллионы, не миллиарды даже, усекли, Катков? И при этом каждый занюханный цент проходит через огромное компьютерное устройство в Манхэттене, которое называется УЦСМП.

— Это, как я понимаю, сокращение…

— Верно. Сокращенное название Учетного центра системы межбанковских платежей. У них там всяких электронных штучек-дрючек побольше, чем в ЦРУ и КГБ, вместе взятых: разные коды, шифры, периферийные системы, защитные системы и свыше сотни прямых телефонных линий связи с сотрудничающими банками. Из каждых шести долларов, находящихся в обороте в нашей экономике, по меньшей мере пять прокручиваются через этот центр, не говоря уже о восьмидесяти процентах всемирных платежей, а при регистрации их приходится платить всего восемнадцать центов за операцию.

— И наличку тоже переводят по телеграфу?

Скотто лишь снисходительно улыбнулась:

— Еще как и несмотря на сумму.

— Иначе говоря, в принципе, есть возможность перевести телеграфом все два миллиарда долларов в любую точку мира всего за восемнадцать центов?

— Только прежде всего нужно зарегистрировать перевод в системе межбанковских платежей.

— Значит, несмотря на все предусмотренные процедуры регистрации, как я понимаю, пока еще нельзя отличить грязные деньги от чистых?

— По одному только факту телеграфного перевода таких возможностей нет. Банкиры, они как-то определяют. К сожалению, те учреждения, которые на это способны, меньше всех в этом заинтересованы.

— Потому что они имеют от этого навар?

— Не только навар, но буквально жиреют и наживаются на этом деле. За перевод берут от семи до десяти процентов.

Мы проехали еще четыре часа, температура и влажность воздуха с каждым часом повышались, чаще встречались и станции: Палм-Бич, Бока-Ратон, Помпано, Форт-Лодердейл. Далеко за полдень наконец-то показалась вереница высотных отелей, стоящих у самой кромки залива Бискен-Бей. Их разноцветные фасады купались в теплых лучах заходящего солнца и казались обсыпанными сахарной пудрой. Длинные узкие мосты, которые Скотто назвала пешеходными мостками, соединяли узкую полоску песчаных островков с материком.

Поезд стал замедлять ход, потом нырнул в короткий туннель и вынырнул на конечной сортировочной станции в северо-восточной части Майами. Все пути были забиты длинными товарными и пассажирскими составами. Маневровые тепловозы-тягачи выискивали нужные вагоны и платформы. Между ними ловко шныряли сцепщики и смазчики, проверяя колесные пары, буксы и сцепку.

Мы со Скотто собрали своп пожитки и приготовились прыгать из вагона, когда поезд остановится, но он, похоже, и не собирался сбавлять ход. Вместо того чтобы проскочить ряд стрелок и встать где-нибудь на запасный путь или податься в тупик, он как ехал, так и продолжал ехать вперед и вперед, переходя с одного пути на другой. Мы обменялись настороженными взглядами, понимая, что нечего ждать его остановки, — как мы и опасались, поезд заехал на станцию с одного конца, а выскочит с другого.

— Куда, черт бы его побрал, он несется? — проворчала Скотто, в ее голосе одновременно чувствовались и усталость, и раздражение.

— Может, где-то есть другая товарная станция?

— Ага, дожидайся другой, как же, — выпалила она и со злостью поддала ногой свою туристскую сумку.

Наш длинный товарняк двигался по кварталам города, напоминавшим мне район восточного Балтимора, пересекая под мостами и туннелями другие магистральные, местные, маневровые и сортировочные пути — все вместе они представляли гигантский железнодорожный узел. Когда наш состав внезапно круто повернул на восток к короткой дамбе, косо пересекающей водное пространство, впереди выросли причудливые футуристические небоскребы.

Вдалеке над спокойной гладью залива нависали громады пассажирских морских вокзалов, товарных складов и причалов, и все это покоилось на необъятном рукотворном острове. Огромный щит оповещал: «ПОРТ МАЙАМИ. ОСТРОВ ДОДЖ. ВОКЗАЛЫ».

Надпалубные сооружения пассажирских лайнеров и погрузочные краны океанских грузовых судов не оставляли ни малейшего сомнения в том, что деньги из контейнера никак не попадут в банковскую систему Майами и не будут отмываться электронным способом, как предполагала Скотто. Контейнер спокойненько перегрузят на одно из этих грузовых судов, и он поплывет неведомо куда, в неизвестный нам порт, где их станут отмывать и отскребывать просто-напросто руками.


30


Словно выдохшийся марафонец, наш длинный состав, ухая, шипя и громыхая, все же пришел к финишной черте где-то в середине огромной товарной станции.

Солнце уже скрылось за высокими домами, когда мы, подхватив немудреные вещички, распростились наконец-то с душным товарным вагоном. В этот весенний вечер здесь было жарче, чем в самое летнее московское пекло… Город лениво раскинулся под малиновым закатом неба, отдаленно слышались гудки и скрежет поездов, виднелись очертания портальных подъемных кранов, расставивших свои немыслимые ноги вдоль цепочки железнодорожных вагонов.

Мы пошли узеньким коридором между сотнями контейнеров, сгруженных на пристани, потом повернули куда-то и оказались возле огромного океанского контейнеровоза, пришвартовавшегося к самой кромке пирса. В отдалении в сгущающихся сумерках мелькали белые рубашки таможенников. Вооруженные и настороженные, они стерегли входы и выходы на пристани и стояли по всему периметру этой секции морского грузового порта. На высоком ограждении через определенные промежутки развешаны были предупреждения: «ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. ПОСТОРОННИМ ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН».

— Тут ментов видимо-невидимо, — шепнула Скот-то. — Вот попали.

— Думаете, таможенники или чиновники из управления по экономическим вопросам допустят нас до нашего контейнера?

— Как же, допустят. Прежде чем мы что-то сделаем, они тут такое развернут…

— Эй! Эй, стоять на месте!

Мы замерли, повернулись и увидели таможенника, который направил на нас луч карманного фонарика и уже нацелил свой пистолет. Я думал, что Скотто тряхнет документами, но вместо этого она подняла руки вверх и тихо сказала:

— Прикуси язык и делай все, как я велю.

Таможенник поставил нас лицом к ближайшему контейнеру, приказал прижать ладони к его гофрированной стенке и широко расставить ноги, затем сунул в карман фонарик, вынул портативное радио и вызвал подмогу.

Я не успел опомниться и все думал, что же предпримет Скотто, а со стороны пирса на большой скорости к нам уже мчалась автомашина с включенными фарами. И вот рядом со скрипом затормозил серенький микроавтобус, из него выскочили еще трое таможенников, один в чине сержанта, и быстро обыскали нас. Отобрали пистолет у Скотто и передали сержанту с многозначительной ухмылкой.

— У меня есть удостоверение личности и разрешение на его ношение, сержант, — сказала Скотто напряженным шепотом. — Оно в правом кармане куртки.

Сержант осветил фонариком лицо Скотто, затем достал и осторожно развернул ее удостоверение. В свете фонарика блеснул жетон.

— А-а, так вы, оказывается, из министерства финансов?

Скотто слегка кивнула.

— Да, но я не намерена афишировать свою принадлежность к этому ведомству. Понимаете?

— Слушаю вас, — ответил сержант с вызовом в голосе.

— Мы участвуем в операции по пресечению отмывания денег. На тот случай, если те, кто намерен отмывать их, следят сейчас, сделайте вид, что вы изловили тут морячка с какой-то портовой шлюхой. Договорились?

— Сомнительно. Не клюнут они на эту уловку. Место охраняется так, что тут и муха не пролетит.

— В следующий раз мы не забудем постучаться. Я предпочла бы большую безопасность, чем пустой разговор.

Сержант слегка покраснел и дал знак своим ребятам. Те подскочили и, бесцеремонно надев на нас наручники, затолкали в автобус. Здание таможенной службы находилось в дальнем конце грузового порта. Когда нас ввели туда и сняли наручники, мы оказались в тесной комнатушке, обставленной такой обшарпанной мебелью, что по сравнению с ней обстановка офиса СБФинП выглядела антикварной. Табличка на двери гласила: «НАЧАЛЬНИК СМЕНЫ».

Старший таможенный инспектор был круглолицым мужчиной средних лет, с капитанскими нашивками на погонах, с торчащими, как у кота, усами под широким носом. Пожалуй, они были еще жестче, чем волосы на голове. Звали его, согласно надписи на табличке, мистер Агюилер. Он по-петушиному откинулся на спинку стула и смотрел на нас с каким-то озадаченным видом.

— Правильно ли я понимаю, — сказал он, тщательно рассматривая наши документы, что вот этот тип — русский журналист и вы работаете вместе с ним.

— Слишком долго рассказывать, — стала объяснять Скотто. — Он предоставил нам некоторые ключевые сведения, а мы решили отплатить добром за добро…

— Так журналист, говорите? — перебил ее Агюилер, совершенно сбитый с толку. — Журналист предоставил нам важные сведения?

— Именно так. Мы о них не знали.

— Она имеет в виду, что мы работаем вместе, бок о бок.

— Я имею в виду, что вы к нам примазались, — поправила меня Скотто. — А это, как говорится, две большие разницы.

— А вот мне это вообще без разницы, — сердито выпалил Агюилер. — Не желаю иметь никаких дел с журналистами.

Тут уж я не мог смолчать и поинтересовался:

— У вас с ними случались какие-то проблемы, инспектор?

— Да не проблемы, а рубцы на теле остаются. Каждый раз, когда я разговариваю с вашей братией, меня как кипятком ошпаривают. Все вы горазды врать, и ложь называете правдой, разбавляете вранье правдой, а сами чуть что — и в бега.

— Но только не я. Предпочитаю удирать на самолете.

Скотто лишь кратко кивнула, подтверждая мои слова. Затем вернулась к делу и кратко проинформировала Агюилера о перипетиях с контейнером № 95824.

— Два миллиарда! И все наличными! — Глаза его засверкали, как светильники на станциях московского метро. — Вот это улов! Да мы с радостью все перепроверим, задержим, вообще сделаем все, что пожелаете.

— Весьма признательна за предложение, инспектор, но не могу подставлять вас в этой жестокой игре, — кротко ответила она. — Мне нельзя ошибаться. Вам это дело славы не прибавит, мы же больше всего хотим предотвратить утечку информации. А вот что мне и впрямь позарез нужно, так это точные сведения, куда данный контейнер направляется. В Швейцарию? Или в Лихтенштейн? На Каймановы острова? В Панаму? А может, к какому-нибудь вашему приятелю из ближайшей прачечной?

Агюилер снова откинулся на спинку стула. Я кожей почувствовал, что он решил подшутить над ней, и ломал голову, как ее предупредить. Но он передумал шутить, согласно кивнул и с какой-то злостью в голосе прошептал:

— В Гавану.

— Да туда же не плавают, — быстро среагировала Скотто.

— Конечно же, не плавают. Но каждый контейнер из этой запретной зоны причала будет отправлен в Га-ва-ну.

— Но ведь наши корабли на Кубу не ходят, — возразила Скотто, совсем сбитая с толку. — Я же сама слышала на днях, что эмбарго еще продлили. Так что гайки в торговле с ней еще сильнее закручиваются, а вовсе не ослабляются.

Агюилер снисходительно уточнил:

— По сути дела, так оно и есть. Однако те, кто эти гайки закручивает, любезно прислали мне копию своей последней директивы, предписывая предпринять особые меры и сохранить в тайне отгрузку именно этого сухогруза.

— А что секретное грузят-то? — быстро спросила Скотто, еще не остыв от возбуждения.

Агюилер встал, принес толстую папку, присел на краешек своего рабочего стола, ловким взмахом руки вытряхнул из папки компьютерные распечатки и стал перечислять:

— Туалетные столики, приставные стульчики, зеркала, трельяжи, кровати, всякие декоративные украшения и безделушки, постельное белье, драпировки и шторы, ковры, столовая и чайная посуда, письменные столы, настольные лампы, телевизоры — тысячи и тысячи всяких домашних хреновин.

— Боже мой, — отозвалась Скотто, сокрушенно мотнув головой. Инспектор Агюилер лишь улыбнулся в усы. А я представил себя в «мерседесе» Баркина в то памятное утро и вспомнил его замечание насчет кубинской экономики и намерения Кастро развивать туризм на острове.

— А мне думается, все это обстановка для гостиниц или для чего-то вроде этого. Разве не похоже?

— Похоже, конечно, дымок тут есть, но сигар пока не видно, — съязвил Агюилер, доставая еще одну стопку бумаг из своей папки. — Грузятся также контейнеры, под крышу набитые игральными автоматами, столиками для игры в карты и рулетку, колодами карт, игральными костяшками и фишками. Продолжать дальше, а?

Скотто подняла руки вверх в знак того, что сдается, и, присвистнув, спросила:

— Куба снова возвращается к шорному бизнесу?

Агюилер кивнул и сердито насупился.

— И кто же получатель всего этого груза?

— Некая компания «Туристика интернасиональ».

— Никогда о такой не слышала.

— Я тоже не слышал. Но за последние пару лет на Кубу уже отплыли десятки судов с самыми разными грузами. И все документы на отправку надлежащим образом оформлены, подписаны и заверены печатью правительства США.

Скотто насторожилась, я поймал ее быстрый взгляд.

— Сдается мне, во всем этом деле замешан ваш приятель Рабиноу.

— Какое совпадение — эта мысль тоже пришла мне в голову.

— А вы никогда не сталкивались с этой фамилией? — Скотто произнесла ее Агюилеру по буквам.

— Так Рабиноу, говорите? — переспросил он и мотнул головой — дескать, нет.

— А фамилия Рабинович тоже вам ни о чем не говорит?

— Одного малого из крановщиков вроде так зовут. Хотя нет, нет, вроде не Рабинович, а Лейбович. Не знаю, что-то похожее.

— Если этот малый работает крановщиком, то кранами наш Рабинович не занимается. А случайно не знаете, когда это судно отплывает?

— Конечно, знаю. Стало оно на якорь сегодня утром, — начал перечислять Агюилер, — привезло грузы, их нужно разгрузить, потом новые загрузить — словом, пройдет немало времени.

— Сколько? — настаивала Скотто.

Агюилер подошел к компьютеру.

— Ну-ка поглядим, что тут… Так, порт приписки Галифакс…

— Галифакс? — переспросила Скотто. — Стало быть, судно зарегистрировано в Канаде?

Агюилер согласно кивнул.

Скотто перевела на меня удивленные глаза. Это было уже кое-что.

— Ну, Катков?

— Канада имеет дипломатические отношения как с США, так и с Кубой.

— Это вы верно подметили. Кто же, по вашим данным, отправитель контейнера ИЯ 95824, а, инспектор?

Агюилер вынул очередной лист из папки и повел пальцем по строчкам.

— Вот он, отправитель — компания «Коппелия пейпер продактс, лимитед».

Как авгуры, мы со Скотто обменялись понимающими взглядами.

— Ладно. Так все-таки когда отплывает это судно со столь невинным грузом?

Агюилер снова обратился к компьютеру.

— Так. Отплывает… отплывает… в понедельник… в восемнадцать часов тридцать минут.

— Значит, через четыре дня, — облегченно вздохнула Скотто. — Стало быть, у нас есть время помыться, почиститься, перевести дух и собраться с новыми силами.

— Может, я чем-нибудь могу быть полезен? — поинтересовался Агюилер.

— Нам ничего не нужно, решительно ничего. Пожалуйста, ничего не предпринимайте. Договорились?

— Договорились, — ответил он с видимым облегчением.

— Мне только нужно воспользоваться вашим телефоном.

Агюилер проводил нас в пустую комнату и вышел. Скотто быстренько набрала нужный номер.

— Алло. Это Скотто. А он здесь?

Она прижала было трубку к уху, но вдруг отдернула ее. Я услышал, как Банзер честил ее почем зря. Выплеснув сполна свое возмущение, он перешел на дробь вопросов.

— Майами… Сухогруз… Гавана… — только и лепетала она в ответ.

Как я и ожидал, последнее слово окончательно доконало его. Еще прослушав Скотто, он предложил воспользоваться данными СБФинП, чтобы установить, кто владеет компанией «Туристика интернасионалъ», а потом снова принялся честить нас.

Спустя час свершилось невероятное — мы уже расположились в соседних номерах гостиницы «Бест Вестерн». Это вычурное создание невменяемой фантазии какого-то архитектора находилось в гидропарке, у самого подножия пешеходного перехода в морской вокзал.

И вот я стою под горячим душем в заполненной паром ванной, за которую иные москвичи, не задумываясь, и жизнь свою положили бы. Видимо, расположена она прямо за стенкой ванной, где сейчас моется Скотто, потому что я услышал, как она туда вошла. Я внезапно отчетливо услышал ее последнее предупреждение: «Это вам приснилось, Катков. Все это вы во сне видели». Да Бог с ней, может, ей и неведомо, но здесь, за тонкой перегородкой, стоим мы напротив друг друга совершенно голые, я думаю о том, запретном.

В мечтах моих разделяющая нас стена вдруг исчезла, и мы очутились с ней лицом к лицу; с волос ее струится вода, обтекая смуглое тело сицилийки, блестящее, словно влажный янтарь. Она протягивает мне кусок мыла и, забыв обо всем, гордо вскидывает голову. Я будто наяву вижу, как ложится мыльная пена на ее крепкие груди, но тут мыло вдруг выскальзывает из моей руки и куда-то падает. Я отодвигаю в сторону стеклянную дверь и ищу его. Ванная вся заполнена паром. Куска мыла нигде не видно, но теперь, к моему явному смятению, исчезла куда-то и специальный агент Скотто.

…Только я закончил бритье, она тут как тут — постучала в дверь в перегородке между нашими номерами.

— Катков? Эй, Катков, открывай!

Я быстренько натянул брюки и впустил ее. Она пришла босая, в белых джинсах и белой накрахмаленной хлопчатобумажной рубахе, с полотенцем на голове. Мокрые нерасчесанные волосы обрамляли ее свежее лицо.

— У вас в номере работает телевизор? — спросила она как ни в чем не бывало.

— Заходите, пожалуйста. После того как мы столько тряслись в том вагоне, мне захотелось побыть в тишине.

— Причина уважительная, только сейчас идет передача, которую вам, может, захочется посмотреть.

Она неторопливо прошла по комнате, взяла сенсорный переключатель программ и включила телевизор. На экране засветилась реклама батареек для карманных фонариков — розовый механический кролик попал в перестрелку бандитов с полицией. Московская реклама выбрала бы в этом случае какую-нибудь старушку на углу улицы с пакетом батареек в одной руке и с банкой майонеза — в другой, а тут был кролик — он все бежал и стрелял. Потом появился диктор и мрачным голосом сообщил о том, что российский президент Борис Ельцин снова угрожает ввести в стране режим чрезвычайного правления. Пока я пытался осмыслить его слова, на экране появилась какая-то красивая женщина. Тепло одетая, она стояла на Красной площади перед собором Василия Блаженного с его ярко освещенными луковичными куполами и говорила:

«Гневно осудив бездеятельность недавно избранной Думы, президент Ельцин заявил, что он будет управлять страной путем издания указов и что широкомасштабная приватизация земли и промышленности по-прежнему является первоочередной задачей его внутренней политики.

Хотя некоторые наблюдатели считают, что Россия снова находится на краю хаоса, другие приводят в качестве доказательства устойчивого положения страны ее программу приватизации. Девяносто восемь процентов ваучеров выдано гражданам России для бесплатного приобретения выставленного на продажу государственного имущества, такого, как, например, ГУМ — огромный универсальный магазин в Москве, ЗИЛ — автомобильный гигант, Волгоградский тракторный завод и другие предприятия. Многие граждане, видимо, уже вложили в проведение реформ Ельцина значительные финансовые средства, что делает эти реформы необратимыми. Но осведомленные экономисты настаивают на том, что частные капиталовложения должны играть ключевую роль в упрочении демократии».

— И что вы думаете насчет всего этого? — спросила Скотто, как только корреспондентка исчезла с экрана.

— Для России это может обернуться настоящим бедствием.

— Почему? Вы считаете, что коммунисты смогут вернуться к власти?

— А они ее и не выпускали из рук.

— Извините, я что-то не понимаю.

— Вы, Скотто, упрощаете очень сложные проблемы. Судите сами. Ельцин был коммунистом, убежденным и высокопоставленным. Да не один он — все нынешние реформаторы были такими. Многие вступали в партию не по убеждениям, а в силу своих честолюбивых замыслов, исходя из того, что партия либо допускала людей до власти, либо придерживала их, либо вообще отстраняла. В условиях свободного рынка эта ее функция отпала, и коммунисты сразу же заделались капиталистами. Разве что за исключением Жириновского.

— Никогда о нем не слышала.

— И хорошо, что не слышали. Надеюсь, что и не услышите. Он у нас националистический психопат, расист, дожидающийся своей очереди, но не среди идеологов, а в ряду домогающихся власти… Вы помните, что произошло в Польше?

— Там провалили на выборах сторонников Валенсы. Я мрачно кивнул:

— Поверьте мне, приверженцы жесткого политического курса со своей линии никогда не свернут.

— Да, но ведь будут и следующие выборы. И рано или поздно им дадут пинка под зад и отстранят от власти.

— Может быть. Однако все это не имеет никакого отношения к качеству жизни в России, которое не просто находится на невообразимо низком уровне, но и с каждым днем все ухудшается. Безработица, инфляция, бездомные, голодные. Я уже не говорю о возрождении махрового антисемитизма.

— Это напоминает Германию 30-х годов.

— Удачное сравнение.

— Стало быть, опасность в том, что люди свяжут свою судьбу с любым политиком, который сумеет убедить, что при нем они заживут лучшей жизнью.

— Ситуация еще хуже, чем вы представляете. Опасность еще в другом: люди помнят, что при Брежневе дела шли лучше — они сами тому свидетели, — и приходят к выводу, что материальное благополучие дороже всяких свобод.

— Да бросьте вы. Разве при Брежневе вы бы приехали сюда и сидели здесь, как сейчас сидите?

— Разумеется, нет.

— И сейчас вы можете эмигрировать куда захотите. Верно ведь?

— Если бы захотел.

— Будто бы вы никогда не помышляли об отъезде? Чтобы начать новую жизнь в другом месте? В Израиле, к примеру, или на Брайтон-бич…

— Только об этом и мечтал!

Скотто рассмеялась и пошла к себе в номер сменить полотенце на голове. А по телевизору я увидел многотысячную демонстрацию на Красной площади.

Судя по фирменному знаку Си-эн-эн, это была прямая передача. Прямая ли для меня? Я находился столь далеко от Красной площади, что не ощущал себя ее участником. Все на экране пронеслось так быстро, что я не успел даже понять, что увидел. В какой-то момент меня охватило желание ринуться в ближайший аэропорт и рвануть в Москву. Но вместо этого я решил позвонить Юрию. Мне нужно было самому прикоснуться к событиям и услышать его бодрый, успокаивающий голос. Я воспользовался укрепленной на аппарате инструкцией и набрал номер его домашнего телефона в Москве. Уже через считанные секунды телефон характерно звякнул, и там, на другом конце провода, дома у Юры раздались звонки. Но к телефону никто не подходил.

— Что, не отвечают? — встревожилась вернувшаяся Скотто.

Я мрачно кивнул и положил трубку.

— Разница во времени с Москвой восемь часов, верно? — уточнил я.

Она посмотрела на часы и согласно кивнула.

— Сейчас в Москве два часа ночи.

— Ничего не понимаю. На него это не похоже. Ночью Юрий всегда бывает дома.

— А может, он на этой демонстрации?

— Юрий-то? Сомневаюсь.

— Его не интересуют реформы?

— Еще как интересуют, он по самое горло занят ими. Из ученых вообще получались самые крутые диссиденты.

— Почему же из них?

— Потому что они ищут правду…

— Может, он и пошел ее отыскивать?

— …и не терпят всякую пропагандистскую дребедень. Юрий — экономист, тихоня по натуре, на рожон не лезет, держится в тени. По субботам ездит проведать мать-старушку.

Она понимающе улыбнулась и предложила:

— Пойдемте поужинаем где-нибудь, а когда вернемся, вы перезвоните ему…

В это время в номере Скотто затрещал телефон, и, не договорив, она заторопилась к себе в номер.

Я сидел, по-прежнему тупо уставившись на экран телевизора, рыская глазами по толпе, надеясь увидеть знакомое лицо Юрия и втайне надеясь на то, что вдруг посчастливится и мелькнет в толпе Вера.

С трудом я осознал, что еще недели не прошло, как я вылетел из Москвы. Казалось, было это давным-давно. Стало мне как-то тоскливо и неуютно. Я подошел к окну. В темноте, вдали за заливом, таинственно мерцали огоньки.

— Джо звонил, — бросила с порога Скотто, отвлекая меня от созерцания огоньков. — Он прилетает сюда завтра.

— Плохо это или: хорошо?

— Как сказать? Он поговорил кое с кем из госдепартамента. Прежде всего там сказали, что «Туристика интернасиональ» — это американская компания. Ей выдано специальное разрешение на сотрудничество с правительством Кубы, чтобы вновь возродить на острове туризм и игорный бизнес.

— Теперь понятно, почему Дженнифер не смогла получить основные данные на компанию.

— Зато она получила нечто большее. Оказывается, «Туристика интернасиональ» — дочерняя компания «Травис энтерпрайсиз».

— «Травис», говорите? Да это же холдинговая компания Рабиноу!

— Да, — подтвердила Скотто, и глаза ее вспыхнули. — Теперь к своей холдинговой компании он может прибавить ТИ и назвать ее «Травести».

Я не мог удержаться от смеха, ведь английский глагол «травести» по-русски означает изменять внешность, передразнивать.

— Переговорив с Джо, я немного поболтала с вашей приятельницей Дженнифер из оперативного центра. Угадайте-ка, где самолет Рабиноу охлаждает свои турбины с начала этой недели?

— Наверное, в международном аэропорту Майами. Скотто энергично кивнула.

— Но работает-то он тут, наверняка не в своей конторе.

— Сдается мне, сейчас самое время отправиться к мистеру Рабиновичу и лично с ним познакомиться.

Улыбку, которая появилась на ее лице, можно было бы назвать коварной.


31


Солнце щедро заливает лучами мой номер в гостинице. Безупречно одетый, решительно настроенный темнокожий диктор в роговых очках смотрит прямо на меня с экрана телевизора и замогильным голосом вещает о российских новостях. Ничего хорошего.

На этот раз по телевизионному экрану вместо механического кролика, рекламирующего батарейки, из дренажной канавы выползает здоровенный таракан и грозится сожрать и уничтожить все, что попадется на глаза. Его самого нужно уничтожить, пока он не размножился! Но как? Ответ дает уличный разносчик средств от тараканов. Как эта реклама подходит к происходящим в России событиям!

В Москве в это время полдень. Я еще раз звоню Юрию, но уже не домой, а на работу, в Министерство внутренних дел. Оказывается, он взял недельный отпуск по уходу за больной матерью. Должно быть, она очень больна, подумал я, просто так Юрий не будет отсутствовать на службе целую неделю, где у него работы по горло. Одевшись, я направился в ресторан, где мы договорились встретиться. По пути мне попался на глаза магазинчик — там продавали всякую мелочевку со скидкой для постояльцев гостиницы. Никогда в жизни не видел я такого множества разных сигарет, как в этой лавочке. Просто глаза разбегались, но, поскольку время поджимало, я быстренько отобрал наугад несколько пачек и блок «Мальборо», как проверенное личное курево. Во время завтрака мы со Скотто обсуждали детали ее визита к Рабиноу. Она решила нагрянуть без предупреждения, используя все преимущества своего внезапного появления.

Юго-восточный финансовый центр был всего в нескольких шагах от нашей гостиницы. Пятидесятипятиэтажная башня из стали и стекла стояла прямо на рыночной площади, перед ней раскачивались тоже похожие на башни гордые пальмы. Рабиноу жил в роскошных апартаментах на самом последнем этаже. В вестибюле на стене за регистрационной стойкой электронные графические диаграммы демонстрировали сложную сеть взаимосвязей его различных компаний. Значились там и компании «Травис энтерпрайсиз», ИТЗ и «Туристика интернасиональ».

Нежданный визит Скотто вовсе не озадачил его. Вел он себя самоуверенно и любезно, иного я и не ожидал, а принимал нас в роскошном угловом кабинете, из окон которого открывался восхитительный вид на центральную часть Майами и на Бискейн-Бей. Обстановка и убранство офиса были самые современные: кожаная мебель, застекленные шкафы, хромированный металл, кустарные изделия и изящные безделушки — все под стать произведениям искусства в его нью-йоркской квартире; был там полный набор всякой оргтехники, в том числе офисный компьютер с терминалом, дисплеем с последними котировками на фондовой бирже, набор клюшек и принадлежностей для игры в гольф, телескоп и внушительная консоль с аппаратами связи.

Рабиноу не стал терять времени на всякие церемонии, а с ходу предъявил свое любимое детище — масштабную модель просторного курортного комплекса для отдыха и развлечений, которая занимала почти все свободное пространство кабинета, так что места для совещаний не оставалось. Макеты нескольких дюжин гостиниц, красочные фасады которых были обращены к океану, были почти нашего роста, вокруг больших бассейнов гроздьями лепились очаровательные бунгало, изящные разграничительные линии обозначали места соревнований по гольфу. В мягком свете подсветки весь комплекс величественной дугой спускался к белому прибрежному песку и уходил далее в море. Единственное, чего не хватало на макете, — естественного рокочущего шума прибоя.

Я в изумлении разглядывал всю эту красоту, а Скотто разглядывала Рабиноу. Он же улыбался, как добрый дедушка, представляющий на званом вечере долго отсутствовавшего наследника, который должен стать законным продолжателем семейного дела. Темный, в полоску, деловой костюм, бывший на нем в Нью-Йорке, он сменил на кремовую полотняную толстовку, которая еще больше оттеняла его глубокий загар.

— Это место называется Варадеро. — Он оживленно жестикулировал, расхаживая вокруг сверкающего макета. — Находится примерно в двух часах езды на машине от Гаваны, а от Майами туда на самолете всего час лету. — Рабиноу крутанул телескоп. — В ясный день его можно разглядеть прямо отсюда.

— Все это восхитительно, мистер Рабиноу, — живо откликнулась Скотто. — И весь проект осуществляет одна из ваших компаний, именно «Туристика интернасиональ». Так ведь?

— Верно.

— Тогда, может быть, вы объясните нам, почему контейнер с двумя миллиардами долларов наличкой, добытых всякими противозаконными путями — повторяю, два миллиарда, — отправляется как часть груза, адресованного компании «Туристика интернасиональ» на Кубе?

— Два миллиарда, говорите? — спокойно переспросил Рабиноу, поворачиваясь к нам.

— Примерно столько, — подтвердила Скотто. — У меня еще не было возможности подсчитать точно.

— И все это в контейнере, который на судне отправляется на Кубу?

— Да, это я и хотела сказать.

— Но это же целая куча деньжищ!

— Наркодоллары. Одни из тех, что в последнее время оказывались на крыльце вашего дома. Одна из таких куч.

Рабиноу с минутку молчал, сердито разглядывая макеты башенных гостиниц, а затем сказал:

— А ведь, похоже, вы угрожаете мне, агент Скотто?

— Ни в коей мере, мистер Рабиноу. Всего лишь излагаю факты.

— Я-то думал, что у нас состоится дружеский разговор, не для протокола, так сказать. Но если меня в чем-то обвиняют, то я сейчас же позвоню своим адвокатам.

— Звоните кому угодно. И не забудьте упомянуть, что у вас есть одно здание в Балтиморе, где невзначай оказались что-то с полмиллиарда долларов — и все наличкой.

Рабиноу так и прожег Скотто глазами, словно пустил в ход лазерный луч. Любопытно, что он предпримет дальше: пустит себе пулю в лоб? Разорвет нас на мелкие клочочки? Позовет охрану?

Ничего подобного не произошло. Он нехотя кивнул и, к моему удивлению, ответил так:

— Я скажу вам то же, что уже говорил Каткову. Я не отвечаю за то, что хранится в помещении, взятом у меня в аренду, и вам это хорошо известно. — Он перевел взгляд с нее на меня и сказал по-русски с каким-то вызовом: — Что за чертовщина здесь закрутилась, Катков? Я просил вас передать ей, чтобы она не тратила понапрасну время. А она все-таки приперлась.

Уголком глаза я наблюдал за Скотто. Мастерски владея собой, она совершенно естественно притворилась, будто перемена языка сбила ее с толку.

— Все зависит от того, как на это посмотреть, господин Рабиноу, — ответил я тоже по-русски. Почему он разговаривает со мной таким тоном, будто я нахожусь у него в подчинении или, по крайней мере, с ним заодно? — Откровенно говоря, на вашем месте я бы сильно надеялся, чтобы дело обстояло именно таким образом. Кроме того…

— Послушайте, Катков, — перебил он, — когда потребуется ваш совет, я вам об этом скажу. Вы меня поняли?

— Я-то понимаю, но и вы должны кое-что понять. Я у вас не мальчик на побегушках, и мне не по душе ваши намеки.

— Ну что ж, сказано вполне откровенно.

Скотто удостоила меня ободряющей улыбки. Рабиноу ее заметил, но не понял, что бы она означала. Но я отлично все понял. Теперь мне стало ясно, зачем мы здесь.

— Может, вам действительно лучше позвонить своим адвокатам? — скромненько так попросила Скотто тоже по-русски. И выждав, когда Рабиноу оправится от смущения, продолжала: — А пока что, может, вы соизволите упомянуть и о своем складе в штате Мэриленд, откуда был вывезен контейнер с двумя миллиардами баксов?

— Склад вовсе не в Мэриленде, а в Хейгерстауне, — перешел он на английский, не желая признавать, что Скотто и здесь уложила его на обе лопатки. Она лишь кивнула с каким-то странным выражением на лице.

— Ну, продолжайте дальше, агент Скотто. Вы же эти грузы не проверяете. Их отправляют без таможенного досмотра.

— Но ведь отправитель и получатель — ваши компании.

— Не могу же я за всем усмотреть и отвечать за все, что происходит на местах.

— Но кто-то все-таки должен нести ответственность.

— Вы полагаете, что меня тоже задействовали? — спросил он.

— А разве не так?

— В целом все возможно.

— В таком случае что вы намерены предпринять?

— А кто говорит, что я не предпринимаю? Посмотрите, я проверил все свои записи: то здание в Балтиморе арендовала компания «Коппелия пейпер продактс».

— Для нас это не новость. О ней мы знаем.

— И знаете, что именно эта компания отправила контейнер с деньгами?

— Даю голову на отсечение, что это так.

— Хорошо, но имейте в виду, что вот этот проект, — Рабиноу показал на масштабную модель туристского комплекса, — осуществляется согласно договору с кубинским правительством. Мое участие в нем заключается в финансировании строительства из доходов, полученных за счет других моих коммерческих сделок и работы разных предприятий.

— Госдепартамент подтвердит ваши слова?

— Можете не сомневаться.

— Как и вы можете не сомневаться, что я сделаю запрос и выясню, почему они нарушили свое же эмбарго.

— Не трудитесь, все делается по стародавним порядкам и укоренившимся традициям.

— Такая практика мне хорошо знакома.

— Думаю, очень даже знакома.

— Не сочтите за обиду, но, учитывая ваш опыт, почему бы правительству Соединенных Штатов…

Рабиноу так и вспыхнул от негодования.

— Дальше не надо. Вы ссылаетесь на опыт мистера Лански?

— Да, именно это я и хотела сказать.

— В таком случае я обязан принять меры, чтобы меня не оскорбляли.

— Успокойтесь, мистер Рабиноу. Не распаляйтесь, лучше вернемся к моему вопросу. Почему же американское правительство решило иметь дело с вами, а не с другим бизнесменом, тоже владеющим сетью гостиниц и заправляющим игровым бизнесом?

— А это вовсе и не наше правительство, — ответил он, пряча в уголках губ самодовольную улыбку. Неспешно поправил галстук, заставив Скотто помучиться в недоумении, и лишь затем выложил самое главное: — Так решил сам Кастро — лично он.

У Скотто от удивления аж челюсть отвисла. Признаться, у меня тоже.

— Неужели правительство США согласилось с этим? — Она все еще не пришла в себя от изумления.

Рабиноу, явно наслаждаясь ее замешательством, с апломбом пояснил:

— Это история длинная. Можете выкроить еще полчасика? Мне не терпится показать вам кое-что интересное.

Не дожидаясь ответа, он двинулся из кабинета, зная наперед, что мы пойдем вслед за ним.


32


Скоростной лифт опустил нас в подземный гараж финансового центра, где уже наготове стоял «линкольн». Глянцевитый, вылизанный, отполированный до черного зеркального блеска, своими изящными формами он затмевал правительственный российский «ЗИЛ» — по сравнению с американским лимузином тот выглядел грубой бронированной колымагой. Вместе с Рабиноу я сел на заднее сиденье, а Скотто — на выдвигающееся, лицом к нам. По спиральному пандусу машина выехала на бульвар Бискейн, затем повернула на Флаглер и помчалась через реку Майами.

Мы проезжали по городу, где стояла неимоверная жарища, наслаждаясь прохладой аэрокондиционера. Я заметил, что на фасадах баров и магазинов стали все чаще появляться вывески и надписи на испанском языке. Вскоре мы въехали в городской квартал, где на улицах царило грубоватое веселое оживление, напомнившее мне улицы Гаваны двадцать лет назад. Повсюду виднелись разноцветные неоновые, пластмассовые, просто намалеванные краской зазывные и рекламные надписи вроде таких: «КАФЕ КУБАНО», «РЕСТОРАН ЛОС ПИНАРЕНОС», «МАКСИМО ГОМЕС ПАРК», «ЛАС КАСА ДЕ ЛОС ТРУКОС», «БАНК ЭЛЬ КРЕДИТО», «ВАРАДЕРО МАРКЕТ».

Беспечно и неторопливо расхаживали старики в красочно расшитых рубахах, которые Рабиноу назвал «гуаяберас». Черноволосые женщины ожесточенно торговались с разносчиками и лоточниками, шумно рекламирующими свои незатейливые товары и всякую снедь, которую они разложили на ручных тележках или на шатких раскладных столиках. Без всяких указаний от Рабиноу шофер замедлил ход и остановил машину перед цветочным магазином. Яркие живые цветы пламенем полыхали в витрине и были везде, даже на пешеходной дорожке.

— Оставайтесь в машине, — сказал Рабиноу, когда шофер открыл перед ним дверь. Он сразу направился к владельцу магазина, судя по всему — кубинцу, который горячо приветствовал его.

— Что он, черт бы его побрал, задумал? — спросил я, когда дверь за ним захлопнулась.

— Отколотить меня, вот что, — насмешливо ответила Скотто. — Я все же считаю, что он врет по-наглому и не краснеет.

Я насторожился:

— Почему вы так считаете?

— Заметили телескоп у него в офисе?

Я кивнул, но не понял, к чему она клонит.

— То, что направил он его прямо на пирс, разумеется, не заметили? Более чем уверена: он рассматривал контейнер № 95824.

— Но как непреложный факт все же утверждать не можете?

— Не могу. Но все же не верю, что он, дерьмо поганое, и на Варадеро собирается смотреть в телескоп. Я имею в виду…

Тут она прикусила язык, так как на окно машины пала тень Рабиноу, и шофер открыл перед ним дверь.

Мы со Скотто лишь недоуменно переглянулись, когда Рабиноу снова уселся рядом со мной, держа в руках букет лилий. Поскольку он помалкивал, недоумение наше усиливалось. После нескольких поворотов лимузин подъехал к вымощенной дорожке перед сторожевой будкой у ворот. Пожилой смотритель безучастно посмотрел на нас и только кивнул. На потемневшей от времени бронзовой доске виднелась надпись: «Кладбище Гора Нево».

— Катков, вы знаете Ветхий Завет? — спросил Рабиноу, когда лимузин въехал в распахнутые ворота.

— К сожалению, когда я был мальчиком, к изучению Закона Божьего власти моей страны относились очень неодобрительно.

— Ясно. Ну так я объясню. Гора Нево находится на земле Ханаанской, там умер Моисей.

— Смутно припоминаю, что где-то читал об этом. Но скажите, для чего здесь, в центре «Маленькой Гаваны», устроено еврейское кладбище?

— Еще в 50-х годах здесь образовалась еврейская община, ее назвали Шенандоа. Ну а когда здесь появились кубинские эмигранты и поневоле стали общаться с евреями, к их взаимному удивлению оказалось, что между ними немало общего.

— Вы имеете в виду, что и тех и других изгнали из родных мест?

— Совершенно верно. Здесь до сих пор существует небольшая еврейская община, а кубинские беженцы испытывают к Израилю самые теплые чувства. Кладбище же является неким символом того, куда можно попасть, если прожить в этих местах до самой смерти.

Машина остановилась. Рабиноу нагнулся и вынул из ящичка между откидными сиденьями две ермолки, одну надел сам, другую дал мне и вышел из машины. Я успел забыть, как их носят, и мне не сразу удалось приладить ермолку на свои непокорные кудри. Кое-как натянув ее, я вместе со Скотто заторопился за ним. По обеим сторонам узенькой дорожки высились надгробные плиты с выбитыми типично еврейскими фамилиями: РОЗЕР, ЛЕВИН, ГОЛДБЕРГ, АБРАМОВИЧ. Дорожка привела нас к деревьям, стоящим вокруг невысокого гранитного памятника, по бокам которого возвышались восьмиугольные колонны, похожие на минареты. На памятнике простыми, без всяких завитушек, буквами была высечена фамилия: ЛАНСКИ.

Рабиноу положил на него цветы, постоял минутку в глубоком раздумье, затем повернулся к нам.

— Здесь бедному Мейеру должно быть хорошо. Он любил Кубу, любил ее народ. Он любил также ее историю и был очень проницателен в политике. Еще тогда предсказал все то, что произошло на Кубе. И с этими своими соображениями пошел в ФБР и выложил им все, потому что он также любил и свою страну.

— Очень все трогательно, мистер Рабиноу, — заметила Скотто, хотя было видно, что ее эта история ничуть не тронула.

— Не нравится мне ваш тон, агент Скотто. В назидание вам скажу, что сын Мейера, Поль, учился в Вест-Пойнте.

— А там же обучался и начальник штаба панамского главнокомандующего Норьеги. Мне и в голову не приходит проявить неуважение к покойному, но похоронили его здесь не из-за любви к Кубе, а по определенным мотивам, и вам это хорошо известно. Ланский вложил в Кубу огромные капиталы.

— Еще бы мне этого не знать. Все, до последнего цента, Мейер вложил в «Ривьеру». Это был самый шикарный отель и самое доходное казино в Гаване.

— Вот и я об этом говорю. Он потерял очень и очень много.

— Да не только он, но и Соединенные Штаты вообще, — огрызнулся Рабиноу. — Правительство не вняло его предупреждениям и решило не вмешиваться, безучастно глядя на то, что там творится. А кончилось это тем, что советские ракеты положили конец булавочным уколам из Майами, а мы вплотную подошли к ядерной войне.

Скотто сердито нахмурилась:

— Мистер Рабиноу, мы пришли сюда не для того, чтобы изучать уроки истории. Какое все это имеет отношение к тому факту, что Кастро привлек вас к финансированию проекта?

— А она ведь терпением не отличается, как считаете, Катков? — спросил он с обезоруживающей улыбкой.

Я не мог не вернуть ему такой же улыбки, но сделал это молча.

У Скотто же на лице не дрогнул ни один мускул.

— Все началось еще в конце 40-х годов, — начал Рабиноу. — После многолетнего сотрудничества Мейер и его итальянские партнеры переругались из-за шорного бизнеса в Лас-Вегасе. Итальянец Костелло посчитал, что дело там не выгорит, и отказался инвестировать капиталы. Мейер же не согласился и присоединился к Сейгелю, который в то время энергично проталкивал лас-вегасский проект. Что тут можно сказать? Только то, что Мейер оказался гением. Посмотрите на тот город сегодня.

— Как же, — презрительно фыркнула Скотто. — Настоящая витрина американской честности и неподкупности и семейных понятий о добре и зле.

— И государственных доходов от налогов, — добавил Рабиноу, не упустив случая уколоть ее, и подмигнул мне. — Подумайте только, агент министерства финансов США пренебрегает налогами! Так или иначе, каждый человек в первую очередь заботится о себе. Вот и Мейер, когда прознал, что итальянцы вступили в сговор с ЦРУ, чтобы устранить Кастро, решил прежде всего позаботиться о Мейере же.

— Помнится, они вроде пытались убить Кастро с помощью миниатюрной атомной бомбы, — сказал я.

— Можете мне не рассказывать, — с негодованием вступила в разговор Скотто. — Это была целая комедия ошибок. Любовница Кастро тайком пронесла в спальню таблетки с цианом, потом затеяли какую-то штуку с кремом для чистки обуви, чтобы у него борода облысела, придумали подсунуть отравленные сигары. Но ничего не срабатывало, каждый раз он умудрялся избежать гибели.

— Поразительно, — вымолвил Рабиноу с хитрой улыбкой на лице. — Поразительно. Щелкнув пальцами, они в момент свалили главаря гангстеров своих соперников, которого охраняла целая армия умненьких ребят, а до Кастро не сумели добраться. Почему же он так удачно избегал все опасности?

Скотто перевела взгляд с Рабиноу на надгробный камень и обратно, обдумывая детали и составляя в уме единую картину. Получалось одно:

— Видимо, Лански предупреждал Кастро о готовящихся покушениях?

Рабиноу чуть-чуть улыбнулся и кивнул.

— Не сочтите меня за хвастуна, но идею подал ему я.

— Уж не за нее ли вас исключили из гильдии адвокатов и дисквалифицировали?

— Давайте об этом не будем, — отрезал Рабиноу, которого перекосило от одного только напоминания об этом эпизоде. — Сначала Мейер воспротивился моей идее и не принимал ее, но когда понял, что с Кастро придется считаться, то начал действовать, чтобы спасти «Ривьеру».

— Вот как? Он мог бы стать гением, — нараспев произнесла Скотто, — но на этот раз не прислушался к своей интуиции.

Рабиноу лишь махнул рукой:

— Гостиницу «Ривьера» действительно вновь открыли, но вскоре Кастро снюхался с Кремлем и ее национализировали, как и собственность «Кодака», «Вестингауза», «Вулворта», — добавил я. — Но, черт побери, «Ривьера» теперь опять в строю. В течение ряда лет все русские шишки останавливались непременно в ней: политики, генералы, инженеры. Казино они превратили в место собраний и совещаний. Однако парадокс в том, что теперь играть в карты и рулетку можно в Москве, но не в Гаване.

— За нее тогда никакой компенсации не выплатили? — спросила Скотто, стремясь завести его.

— Компенсацию действительно не выплатили… тогда, — подтвердил Рабиноу, в глазах его так и плясали озорные огоньки. Медленно подойдя к ближайшему дереву, он сорвал с нижнего сучка веточку с пышными цветками и протянул ее Скотто. — Но зато ее выплатили сейчас.

У Скотто глаза засверкали, совсем как у Рабиноу. Наконец последний фрагмент занял место в загадочной мозаике.

— Это ответ на мой вопрос, не так ли? — умиротворенно заключила она.

Рабиноу кивнул и продолжал рассказывать:

— Тридцать лет назад Кастро разрушил туристский бизнес, а доходы от него стала замещать помощь Советов. Теперь это ушло в прошлое. Экономика свалилась под откос, и он предпринимает отчаянные усилия, чтобы вновь поставить ее на рельсы. Единственный путь — возродить на Кубе туризм и сделать из нее туристскую Мекку. Ключом к возрождению может стать легализация шорного бизнеса. Я же тот человек, которого он подрядил осуществить эту затею.

— Так сказать, благодарность по-кастровски.

— Один из видов благодарности, если быть точным. Он улаживал долг не просто его погашением. Мне доподлинно известно, что о моей честности и надежности он запрашивал руководителей из компании «Рэдиссон и Хатт». Конечно, они и сами могли бы взяться за это дело и выполнить его в лучшем виде, но все же похуже Рабиноу. Варадеро уже приносит прибыль. Гостиницы работают с 86-процентной загрузкой. Этот район становится местом отдыха и развлечений для многих канадцев, итальянцев и русских.

Скотто недоверчиво покачала головой:

— Мне все же не верится, что государственный департамент согласился иметь с вами дела.

— А почему бы и нет? Они же не погнушались действовать рука об руку с итальянскими мафиози, чтобы только дать Кастро под зад коленом. Почему бы не разрешить какому-то еврейскому антрепренеру вытаскивать Кубу из горящего дома?

— Не какому-то антрепренеру, а пользующемуся доверием Кастро.

— Очень хорошее уточнение, Катков. Если учесть все то, что в последнее время натворили некоторые наши финансовые умники, то по сравнению с ними в своих делах с правительством США я выгляжу, как мистер Клин. По-русски это господин Незапятнанный.

— Пожалуйста, не трубите о своих добродетелях слишком громко, мистер Рабиноу, — предостерегла его Скотто. — Вы пока еще не отмылись от тех двух миллиардов наркодолларов, которые переправляются для компании «Туристика интернасиональ».

Рабиноу кивнул и, положив руку на надгробный камень на могиле Лански, задумчиво произнес:

— Вы что, дарите мне привилегию на то, чтобы высказать сомнение по этому поводу?

— Уточните.

— Пусть тот контейнер плывет на Кубу. Я имею в виду следующее: если кто-то использует меня втемную, я хотел бы выяснить, кто этот скверный человек, даже вам не уступающий в своих пакостях.

— Ну что ж, здесь есть над чем подумать, пробормотала в раздумье Скотто, искоса наблюдая за ним. — Если кто-то использует вас, мистер Рабиноу, действуя за вашей спиной, мы отыщем его. А если никто вас не использует, то выясним и этот факт.


33


В номере Скотто в гостинице на телефоне мигала лампочка вызова — звонил Банзер. Он и Краусс уже поселились на нашем этаже. Мы тотчас поспешили к ним. Номер у Банзера оказался обычным, практически ничем не отличаясь от наших номеров. Впрочем, и сам он особо не выделялся. Надел рубашку навыпуск, с короткими рукавами, расписанную узорами на морскую тематику, брюки с эластичным поясом, легкие сандалеты и, хотя по своей комплекции директор СБФиНП был весьма представителен, сейчас ничем не напоминал высокопоставленного чиновника. Не то что Краусс. Этот соответствовал своему положению чиновника средней руки — джинсовый костюм «Левайс», удобная тенниска со свободным воротником, спортивные кроссовки.

Скотто, едва взглянув на своего начальника, тут же прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

— Эй, вашим домашним следовало бы запретить вам надевать эту хламиду, — шумно затараторила она. — А если вдруг на Майами-Бич разразятся суровые зимние холода со снегом и льдом?

— Да ладно вам, — смутился Банзер. — Я все искал предлога надеть этот наряд с самого Рождества.

— Семьдесят третьего года, — сострил Краусс. Скотто как прорвало. Я тоже больше не мог сдерживаться. Комната затряслась от нашего хохота.

— И что же у нас? — спросила она наконец, отсмеявшись.

— Рассчитываю, вы поправите меня, если я ошибусь, Гэбби. — Банзер добродушно улыбнулся. — Но вообще-то я из породы тех, кто первым задает вопросы.

Он откинулся на спинку стула и внимательно выслушал все, что Скотто рассказала о встрече с Рабиноу.

— Если этот человек замаран, — заключил он, — то играет он так, будто наделен этим даром от природы.

— Да и ставка тут немалая, — быстренько добавила Скотто и обратилась к Крауссу:

— Есть ли новости о «Коппелии»? Они ведь могут стать для Рабиноу вроде удавки.

— Ничего нового нет, — доложил шеф оперативного центра. — Нет никаких связей ни с одной из его компаний. По сути дела, как вы, может, и думаете. — Он не докончил и жестом предложил Скотто досказать за него.

–.. «Коппелия пейпер продактс» в природе не существует, — выпалила она, — а числится лишь на бумаге.

— А как же ее банковский счет, на который перечисляются все переводы? — недовольно проворчал Банзер.

— Откуда перечисляются-то?

— Мы пока продолжаем выяснять.

— И неудивительно, что продолжаете. — Скотто произнесла это по слогам и уселась напротив Банзера.

Я же занял место неподалеку от шкафчика со всякими спиртными напитками. Краусс прошел мимо него как-то незаинтересованно и открыл дверцу небольшого холодильника.

— Может, кому-то хочется прохладительных напитков?

— Давай, что поближе, — поддержал его Банзер.

— И мне того же, — прощебетала Скотто.

— Катков, а вам что?

— Кока-колу, пожалуйста.

С ловкостью циркового фокусника Краусс принялся расставлять банки с напитками.

— Что же вы все-таки предпочитаете? — спросил он, выстроив их в два ряда на столе.

— Одну из ряда А, а другую тоже из ряда А, — бойко ответила Скотто. — Мы либо застукаем Рабиноу с поличным, либо… — Она подцепила пальцем кольцо на крышке банки с пивом и с громким хлопком оторвала заглушку. — …поймаем его, но непременно с поличным.

— Вы так уверены? — не удержался я, сбитый с толку ее напором. — Насколько я понял, он считается невиновным, пока деньги не окажутся у него в руках.

— Да, это так, — подтвердил Краусс. — И в то же время нет никаких признаков, что он намерен прикоснуться к ним здесь, в Америке.

Скотто сердито нахмурилась.

— Он может к ним лично вообще нигде не притронуться. Но если хоть немного усложнить ему жизнь, то, как знать, может, он и согласится сотрудничать с нами.

— Знаю, что вы не преминете поправить меня, агент Скотто, если я что-нибудь не так скажу, — решился я, увидев, что Банзер вопросительно смотрит на меня, — но какой-то час назад Рабиноу вроде бы сам напрашивался на сотрудничество.

— Вы имеете в виду ту чепуху, которую он молол, предлагая беспрепятственно пропустить контейнер на Кубу? — насмешливо спросила Скотто.

— Наверное.

— Это не тот случай.

— Почему же? Мы же следили за контейнером на всем его пути сюда. Можно ведь передать эстафету на следующем отрезке кому-то еще?

— Передать-то, конечно, можно. Но сотрудничества здесь никакого не просматривается, вместо него будет тайный сговор — в самом откровенном уголовном смысле.

— Вы играете со мной в словесные игры, Скотто. Скажите прямо, вы хотите выяснить, в чьи руки приплывут деньги?

— Да ну тебя в задницу. Разумеется, хочу.

— Вот и хорошо. В таком случае сама пойдешь в задницу, если они поплывут в Россию.

Банзер и Краусс переглянулись.

— А ведь вы правы. Так куда же они все-таки поплывут? — не выдержал Краусс.

— А куда легче плыть. Боюсь, ваша коллега либо не хочет, либо не может этого предусмотреть.

— А ты можешь? — взорвалась Скотто, грозно надвигаясь на меня.

— Еще как, и с радостью прослежу, куда именно они направляются. Когда я только влез в эту заварушку, то думал, что она как-то связана с вывозом денег из России.

— С утечкой капиталов, — уточнил Банзер.

— Да, с ней. Но я ошибался. Все обстоит как раз наоборот. Дело не в оттоке, а в притоке денег. Россия очень нуждается в твердой валюте. У крупных компаний и главарей уголовных группировок она есть. Но, спасибо вашим сотрудникам, традиционные пути отмывания грязных денег — телеграфные переводы, всякие там чеки на предъявителя, анонимные банковские счета и тому подобное — становятся все более и более ненадежными. Следовательно, требуются новые…

— Какой же вы умница, Катков, что указали это нам, несмышленышам, — не выдержала Скотто.

— Помолчи, Гэбби, — резко одернул ее Банзер, — дай ему докончить мысль.

— По моему разумению, им нужен новый механизм отмывания денег, и Рабиноу, видимо, держит в руках ключ от него. Он научен горьким опытом и полон радужных надежд на будущее, к тому же на старости лет воспылал лояльностью к матери-родине. Что он решил сделать? Использовав заключенную и одобренную американским правительством сделку с Кубой, он учредил консорциум по строительству нефтегазопровода. И для этого вся грязная наличка, хранящаяся и гниющая в подвалах США, теперь может быть спокойненько перемещена в Россию и прибыльно вложена там во всякие начинания.

— И задумано все довольно по-умному, — высказал свое мнение Краусс. — Всего один контейнер, адресованный прямо в Россию, скорее привлечет повышенное внимание таможенников, чем тысячи контейнеров, отправляемых на Кубу по специальному правительственному разрешению.

Банзер заметно заинтересовался — глаза у него вспыхнули и расширились.

— Все его сделки в России ведутся на законных основаниях, только деньги он вкладывает в них, добытые незаконными путями. Хорошенькое дельце, — заметил он.

— Более чем хорошенькое. Рабиноу, по сути, сам сказал мне, что он вкладывает туда деньги, но не уточнил чьи.

— Ну ладно, ладно. Допустим, Катков прав, допустим… — Скотто особо подчеркнула последнее слово, будто объясняла какую-то теорему. — В таком случае в российской программе приватизации станут верховодить воровские шайки, разве не так?

— Продолжайте дальше, Скотто, — попросил Банзер.

— И продолжу. Возьмем систему ваучеров. Если их станут покупать у отдельных граждан на воровские деньги, то тем самым их будут отмывать многочисленными маленькими порциями, а не сразу огромными суммами.

— Процедура схожа с покупками чеков на предъявителя, — заметил Краусс.

— Очень даже. Точь-в-точь.

— Нет, не так, — мягко возразил я. — Вы слишком усложняете проблему. В России отмывать деньги нет необходимости. С наличкой там вопросов не возникает. Нужно просто выложить несколько кейсов с баксами на стол, и сделка совершена.

— Похоже на прямые капиталовложения, — сказал Краусс.

— Разве похоже?

— Ну вот что. Если Катков прав, — принялся размышлять вслух Банзер, потягивая пивко, — если эти деньги направляются в Россию на оплату сделок ИТЗ, в таком случае там, внутри страны, должен существовать кто-то из особо доверенных.

— Наверное, Аркадий Баркин.

— Не важно, кто он, — подчеркнул Банзер. — Он может быть даже мелкой сошкой, но та собственность, которую покупает ИТЗ, принадлежит ведь российскому правительству, верно я говорю?

— Да.

— В таком случае непременно должен быть перевалочный пункт для денег, а это значит, что в правительственных кругах должен сидеть свой человек.

— Прежде я думал, что это, по всей видимости, Воронцов, — осмелился я высказать догадку, поскольку не представлял, кто же еще мог быть на таком месте. — Но теперь убежден, что он ни при чем.

— Я тоже уверена, — присоединилась ко мне Скотто. Осушив до дна свою банку пива, она ловким броском подкинула ее вверх. — Его убили, потому что он намеревался разоблачить организованную преступную группу, которая скупала российские коммерческие и промышленные предприятия.

Банка угодила точно в мусорную корзинку, стоящую рядом со шкафчиком для алкогольных напитков. Скотто удовлетворенно кивнула, словно точное попадание подтверждало ее мысль.

— Все так, однако кто-то из его окружения должен был вначале накапать на него коррумпированным структурам, — возразил Банзер, поддергивая брюки, которые то и дело сползали, несмотря на эластичный пояс. — Они должны были знать, что Воронцов собирается донести на них в органы. Значит, тот, кто предупредил их, до сих пор сидит там же, где работал Воронцов.

— Такая версия правдоподобна в том случае, если бы деньги плыли в Россию. — Скотто пожала плечами. — Но пока с неменьшей вероятностью можно предполагать, что они останутся на Кубе или же…

— Организованная преступная группа, — перебил ее Банзер, вскакивая со стула. — Она и теперь заправляет всеми казино в Гаване, как и в стародавние времена.

— Очевидно, Рабиноу до сих пор получает мощную поддержку от наследия Лански. — Ища подтверждения своим словам, Скотто посмотрела на меня, и я с готовностью отозвался:

— Наследие у него довольно весомое, но…

— Спасибо, — сдержанно поблагодарила она, не дав мне договорить. — С другой стороны, деньги могут быть отправлены с Кубы куда угодно. Что такое Гавана? От нее до Каймановых островов рукой подать, гораздо меньше, чем до Боливии или Панамы, не говоря уже о Швейцарии и Лихтенштейне…

— Еще один вариант, — ввернул Краусс. — Кастро мог сделать из Кубы банковскую расчетную палату, превратив ее из ракетной базы 60-х годов в валютный центр 90-х годов.

— Если бы он соображал хоть немного, — пробурчал ответ Банзер, — то сделал бы это давным-давно по образу и подобию Каймановых островов: льготные условия для смешанных предприятий, регулируемая гибкость, строгая конфиденциальность, отсутствие налогов, до 10 процентов навару на вклады.

— Это двести миллионов, — быстренько подсчитала Скотто.

— Ну вот что, — решил я подлить масла в огонь, — если бы я был на вашем месте, то постарался бы выяснить наверняка, что он все же намеревается предпринять.

Банзер в раздумье покачал головой и обратился к Крауссу:

— Том! Что скажете?

— По-моему, нам стоит еще немного поиграть с Рабиноу.

— Гэбби! Ваше слово.

— Не верю я ему. Я все думаю, что здесь объявилось первым — курица или яйцо?

— На этот вопрос человечество ждет ответа уже целую вечность, — пошутил Банзер. — Рабиноу заявляет, что Кастро обратился к нему из-за незабвенного чувства благодарности. Но это же, ребята, на дураков рассчитано. Всегда есть обходные пути, чтобы докопаться до сути.

— Что, Рабиноу сам положил глаз на эти деньги и самолично затеял всю операцию? — предположил Краусс.

Скотто энергичным кивком подтвердила его слова.

— Да какая тут разница, черт побери, — не согласился я, раздосадованный тем, что моя версия не прошла. — Вы забываете о том, что заварилась вся эта каша в Москве и там же она сварится. Но для этого вы не должны задерживать контейнер — пусть себе плывет.

— Чего это ради? Потому что так лучше для вашего писания? — возразила Скотто.

— Лучше для моей страны, в которой коррупция цветет и пахнет. Если преступные синдикаты получат доступ к контролю за нашей системой распределения, то коррупции конца не будет.

— А заполучить два миллиардика баксов для вашей страны тоже лучше? Как считаете, Катков? — подковырнула Скотто.

— Что вы этим хотите сказать?

— Да ничего особенного. Просто нельзя упускать из виду, что ему, возможно, удалось охмурить вас.

— Кому это ему?

— Вашему вновь обретенному соотечественнику.

— Рабиноу, что ли? Вы меня в чем-то обвиняете?

— Да нет, ни в чем, просто интересно, не стали ли и вы жертвой тех же самых ложных побуждений? Не впервой видеть, как лица, придерживающиеся строгих этических норм, сбиваются с правильного курса. Кругом столько грязи, и проще простого внушить себе, что цель оправдывает средства.

— Поскольку мы заговорили о незапятнанности мотивов, агент Скотто, то скажите, почему вы снова взялись за оперативную работу? Из-за гибели своего друга Вудраффа или же из-за того, что хотите лично изловить виновных и передать их в руки правосудия?

Скотто так взвилась. Я угодил в самую болевую точку, куда, собственно, и целился. Даже Банзер напрягся, ожидая, что она скажет в ответ.

— А ведь это удар ниже пояса, Катков, — выдавила она наконец сквозь зубы.

— Как вы, американцы, любите говорить, все зависит от места. Русские, может, и не нажимали бы на курок, но снова повторяю: вся эта заварушка началась в Москве и…

— А если вы ошибаетесь? Тогда два миллиарда долларов уплывут у нас из рук и…

— Да не ошибаюсь я.

— Легко говорить, да…

— Полегче, полегче, — вмешался Банзер. Лицо его приняло странное выражение, будто ему в голову пришла неожиданная мысль. Вы оба следили за этим контейнером на протяжении полторы тысячи миль, верно?

Скотто что-то буркнула в ответ, а я согласно кивнул.

— А хоть кто-нибудь из вас заглянул в него?

Наши головы отрицательно мотнулись.

— Стало быть, никто из вас эти два миллиарда не видел?

У меня внутри все неприятно сжалось, думаю, Скотто испытала то же самое, такой у нее был вид.

— Катков поднял спорный вопрос, когда трейлеры с контейнерами для отвода глаз уже разъехались. Наш контейнер не досматривался. А что скажете насчет остальных?

— Два контейнера оказались пустыми. Их поставили около складов под загрузку. Что же касается третьего, то его след мы потеряли.

— Ну вот что, — заключил Краусс в своей язвительной манере. — Мы тут без толку спорим по поводу того, отпускать контейнер с деньгами или же задержать его, а сами знаем лишь то, что он, может, набит всякой дрянью.

Скотто с мрачным видом согласно кивнула. Банзер поежился от дурного предчувствия. Я же допил кока-колу, чтобы избавиться от комка горечи, застрявшего в горле.


34


После полудня Банзер, Скотто и Краусс сели за документы для таможни — они хотели получить разрешение на досмотр контейнера № 95824. Я же отправился к себе в комнату, чтобы записать накопившийся материал. Я вынул из поцарапанного и облезлого кейса пишущую машинку, и вскоре из каретки стали вылетать лист за листом, на которых я записывал все, что произошло с нами после Арлингтона.

Когда стемнело, мы вчетвером уселись в арендованный Банзером «седан» и через мост помчались на остров Додж. Несколько круизных теплоходов уже были готовы к отплытию. Морские пассажирские вокзалы, залитые ярким электрическим светом, гудели от голосов отплывающих пассажиров и празднично одетых провожающих. Банзер поставил машину перед зданием таможни.

Едва мы показались в коридоре, инспектор Агюилер выскочил из своего закутка и поспешил нам навстречу. Точный и быстрый в работе, несмотря на свой почтенный возраст, он легко вписался бы в любой бюрократический коллектив в Москве. К тому же речь шла о пресечении отмывания такой крупной суммы «грязных» денег, самой крупной в истории, и ему, естественно, хотелось стать участником операции, самому взглянуть на деньги и пощупать их. Бегло ознакомившись с документами, предъявленными Банзером, он сел за компьютер.

— Причал 32, ряд 21, — объявил он, пошевелив усами, и повел нас к выходу.

Тот самый сержант, который задержал меня и Скот-то, усадил нас в серый служебный микроавтобус, и мы покатили по портовому бульвару в самый дальний конец пристани, где стояли на якоре грузовые суда. Портальные краны уже не работали, рабочий день закончился, портовые грузчики разошлись по домам, огромный пирс был безлюден и постепенно отступал в сплошную тьму.

Сторож у ворот пирса, узнав Агюилера, поприветствовал его и пропустил микроавтобус в запретную зону. Машина проехала по грузовому причалу и свернула в боковой проезд между рядами контейнеров, приготовленных к погрузке на теплоход, направляющийся в Гавану. Проехав по проезду и сделав несколько поворотов, мы остановились где-то в гуще лабиринта контейнеров из гофрированного металла.

Прямо перед собой из окна машины я увидел контейнер № 95824. Сердце у меня екнуло и учащенно забилось. Агюилер отодвинул раздвижную дверь, и мы вшестером вышли из микроавтобуса, с любопытством оглядываясь вокруг. Кругом стояла напряженная тишина. В воздухе остро чувствовался едкий запах фенола. Мы столпились у задней двери грязного и запыленного контейнера.

Агюилер кивком дал команду начинать.

Сержант взломал таможенные печати и вставил отмычку в прорезь висячего замка на засовах контрольной двери. Проржавевшие шарниры заскрежетали и завизжали, когда он распахнул сначала одну, а потом и вторую половинку двери и посветил внутрь фонариком. Агюилер и Краусс тоже включили карманные фонарики. Лучи света, словно дуэльные шпаги, прорезали темень — и там, за пластиковым занавесом, предохраняющим груз от возможных повреждений, возникли штабеля, составленные из пачек долларов США. Пластиковые мешки, битком набитые долларовыми купюрами, стояли ряд на ряд, от пола до потолка, от одной боковой стенки до другой. Похоже, что все купюры были стодолларового достоинства, с них непреклонным суровым взором глядел на нас Бенджамин Франклин.

Картина была достойная пера. Мы просто онемели от изумления. Даже Скотто молчала. Затем мы дружно выдохнули — вздох облегчения должны были услышать и в далеком Арлинпоне.

Скотто победно вскинула вверх сжатый кулак.

— Вот это да-а-а! — прошептал сквозь зубы Краусс.

— Е… твою мать! — ликующе взорвался Агюилер.

— Пока еще рано откупоривать шампанское, — первым опомнился Банзер. Он повел нас к боковой двери контейнера. — Давайте и эту откроем, чтобы наверняка убедиться.

Сержант быстренько справился и с этой дверью. Мы увидели еще штабеля пластиковых мешков, туго набитых стодолларовыми банкнотами.

— Просто… просто не верится, — заикаясь, пробормотал я.

— Теперь я могу сказать вам кое-что еще, чему вы совсем не поверите, мистер Катков, — заметил Банзер. — В этот момент, несмотря на строжайшее регулирование эмиссий денег Федеральной резервной системой, правительство США понятия не имеет, где находятся 80 процентов данных стодолларовых купюр, отпечатанных на монетном дворе казначейства.

— Неужели 80 процентов? — ошеломленно переспросил я.

— Да, именно столько, — повторил он; мое изумление ему явно пришлось по нраву.

— Стало быть, мы нашли немалую долю этих процентов, не так ли? — Усы у Агюилера так и встопорщились от самодовольства.

— Ну ладно, закрываем все, — скомандовал Банзер.

Сержант дернулся к двери, но Агюилер остановил его взглядом.

— А не надлежит ли мне принять все это под свою ответственность? — с ехидцей в голосе спросил он.

— Если понадобится, я сам все вам поручу, — предупредил Банзер. — Пока мы будем решать, что делать, двери останутся опечатанными.

Сердитый Агюилер дал знак сержанту, тот закрыл двери, задвинул запоры и защелки и запер замки.

Тут мне пришла в голову некая мысль, и я подошел к Скотто.

— У вас есть с собой что-нибудь острое?

— А зачем вам? — Порывшись в своей туристской сумке, она вытащила, к немалому моему удивлению, охотничий нож.

— На всякий случай. Просто нехорошее предчувствие.

Взяв нож, я нацарапал рядом с номером контейнера свои инициалы.

— С таким же номером гуляют еще три контейнера, но самый нужный до сих пор не помечен, правильно?

Скотто сделала большие глаза, что я мог расценить как знак признательности, и прошептала:

— Во дает!

Вскоре мы заполнили тесный кабинетик Агюилера в здании таможни. Банзер привалился задом к краю стола, скрестив руки на груди, будто верховный судья. Агюилер возбужденно расхаживал взад-вперед по крошечной комнате, словно зверь в клетке.

— Стало быть, вы решили выпустить этот контейнер из страны, — сказал он и после минутного молчания почему-то посмотрел на меня. — Можно даже поцеловать его на прощание.

— Позволю не согласиться. Я…

— Позволяйте себе что хотите, — перебил он меня. — Но нет на свете такой дьявольской силы, которая заставила бы меня подписать разрешение на его отправку.

— Послушайте меня, инспектор, — назидательно начал Банзер, не скрывая своего недовольства. — В том случае, если мы решим выпустить контейнер, отвечать за это будет моя задница, а не ваша. — Он оттолкнулся от края стола и подтянул спадающие брюки. — А если вам нужна санкция, то позвоните заместителю начальника главного таможенного управления Моррисону. Номер его телефона я вам дам. — И, не дожидаясь ответа, обратился к Крауссу: — Вы, Том, как все это воспринимаете?

— Не знаю, что и сказать, босс. Если контейнер уплывет на Кубу и там останется, у нас не будет никаких юридических оснований держать его под наблюдением.

— А если он там не останется, а поплывет дальше, — Скотто кивнула головой в мою сторону в знак того, что она согласна с моим предположением, — то мы не сможем следить за ним и дальше.

Три головы согласно кивнули в ответ.

— Нет, возможности все-таки будут, — возразил я, напустив на себя таинственный вид и прикуривая сигарету, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. — У вас есть я.

— Вы? Как это? — недоуменно спросил Банзер.

— Да, я, мистер Банэер. Я лично. Никто из вас на Кубу ехать не может, а я могу.

— Нелепо как-то, — выпалил Агюилер и даже крутанулся на стуле, чтобы нагляднее выразить свое негодование.

— Почему же? Я вполне могу приобрести билет на этот теплоход как турист и, пока он плывет до Кубы, побыть рядом с контейнером, как мы были с ним сегодня вечером.

Банзер тяжело вздохнул под грузом недобрых предчувствий.

— Как это будет выглядеть: мы безнаказанно позволяем вам смыться за контейнером вместе со Скотто, но, боюсь, вторично нам это даром не пройдет.

Агюилер поддержал его, пробурчав:

— Я не вижу возможностей вручить два миллиарда долларов в руки русского журналиста.

— На что вы намекаете, инспектор? На то, что мне нельзя доверять? — Я медленно вдохнул и выдохнул, смиряя себя.

— Да нет. Этого я не говорил.

— Эй, эй, — примирительным тоном произнес Банзер. — Не сочтите за оскорбление, Катков, но у вас нет опыта и навыков, чтобы справиться с этим делом.

Странное выражение на лице Скотто свидетельствовало, что ее посетила некая выдающаяся идея.

— Относительно его умения я ничего не скажу. Отмечу только, что как партнер он исключительно надежен.

— Что-что? — встрепенулся Банзер.

— То, что слышали. Так же надежен, как и я, — добавила она с озорной улыбкой. — Слышите, Катков?

Я потерял дар речи и с трудом выдавил из себя что-то нечленораздельное.

— Господи! — воскликнул с каким-то недоверием Банзер. — Правда ли то, что я слышу?

— А что я такого сказала, мальчики? Я взялась за это дело ради журналистов, которые тоже рискуют своими задницами во имя общего дела. Мне и в голову не приходило, что Катков может умотать на Кубу. Принимая все во внимание, думаю, рискнуть стоит.

— Принимая все во внимание, думаю, что вы оба чокнутые.

— Ну, давай дальше, Джо. Мы…

— Прекратите.

— Смотрите, — не послушала его Скотто, — мы уже заграбастали полмиллиарда долларов в том подвале, верно ведь?

Банзер нетерпеливо кивнул — дескать, давай дальше.

— И мы выявили грузовой склад.

— Гэбби…

— А если Рабиноу к тому же фальшивомонетчик, то мы можем прихлопнуть его в любой момент. Мы и так ведем с сухим счетом. Почему бы не открутить ему башку напрочь? Пусть все идет своим чередом, пускай этот чертов контейнер отплывает.

— Назовите мне хоть один веский довод.

— Помимо тех трех, что я уже привела?

Банзер утвердительно кивнул.

— Вот здесь, — Скотто ткнула в район своего солнечного сплетения, — мое нутро подсказывает, что Катков прав, контейнер плывет в Россию…

— Этот довод недостаточно веский.

— Предлагаю: если все пойдет не так, вы отправляете меня назад, на аналитическую работу.

Банзер криво усмехнулся и пренебрежительно махнул рукой, не принимая шутку.

— Ну ладно, Джо, но ведь вы же имеете в виду и то и другое.

— Что я имею в виду? Вуди? — осторожно заметил Банзер. — Снова о нем? Так вы напросились на эту операцию ради его памяти?

Скотто гордо кивнула головой.

— А что, по-вашему, сказал бы он?

— Я бы ничего не пожалела, лишь бы иметь возможность задать ему этот вопрос, Джо.

Банзер снял очки, потер переносицу, затем поднял очки на свет и стал внимательно вглядываться в стекла, будто отыскивая в них ответ.

— «Галифакс» отплывает в понедельник, верно я говорю?

Мы со Скотто согласно кивнули.

— Ну что ж, Катков, на вашем месте, я бы весь уик-энд как следует позагорал на пляже, — вдруг решил он.

— Вы говорите загадками. — Скотто хотела еще одного подтверждения.

— Я говорю, что если он собирается плыть на Кубу в качестве туриста, отправляясь туда из Майами, то у него и вид должен быть соответствующий.

— Вот дает, — процедил сквозь зубы Агюилер.

— А вы против? — спросил его Банзер и протянул через стол телефонный аппарат. — Господь ждет вашего звонка.

Агюилер посмотрел на телефон и тяжело опустился на стул, вспыхнув от злости.

Банзер сделал вид, что это его не касается.

— Поскольку ваши сицилийцы, агент Скотто, научили вас многому, передаю Каткова в ваши умелые руки. Оденьте его как следует, суньте фотоаппарат, дайте противосолнечные очки и рубашку нараспашку и поярче, от Диснея, ну и все такое прочее.

— Диз-ни верлд? — повторила Скотто, нарочито коверкая слова «Дисней уорлд».

Вспомнив, я так и прыснул со смеху вместе с ней.

— Что такое? Что? — всполошился Банзер. — Я что-то не так сказал? Что-то упустил?

— Да нет, Джо, все в порядке. Это у нас такая шутка.

Банзер снова нацепил очки и посмотрел на Агюилера.

— Будем рассчитывать на ваше сотрудничество, — сказал он.

Тот угрюмо кивнул.

— Как понимать ваш кивок? — спросил Банзер, приложив ладонь к уху.

— Он означает, что вы можете рассчитывать на мое сотрудничество.

— Вот и хорошо. — В знак признательности Банзер сжал ладони и потряс ими. — Когда же мы пойдем ужинать? Здорово хочется есть.

Скотто решила устроить «отходную» по случаю моего отъезда и присмотрела для этого уютный ресторанчик под названием «Версаль» в кубинском квартале Майами. Ресторанчик оказался душной, шумной и оживленной забегаловкой, где царил быстрый испанский язык, хлопали банки со всякими напитками, когда их откупоривали. Брызги долетали даже до затемненных окон. Посетители дымили сигарами не хуже фабричных труб. Гостям подавали обильные блюда простой кубинской еды. Пиво было темное и крепкое, а кофе еще темнее и крепче. Я неспешно потягивал уже третий стаканчик холодненького ананасового сока.

Банзер меланхолично помешивал в чашечке то, что называлось кофе по-кубински. Скотто крутила в руках чайную ложечку.

— Что-то гложет вас, Джо? — спросила она.

— Что-что?

— Да вы уже просверлили дно в своей чашке. Вы всегда так делаете, когда о чем-то думаете?

Он лишь мрачно кивнул, подтверждая.

— Из головы не выходит тот пособник коррумпированных чиновников, который сидит в верхах.

— Который, как мы вычислили, настучал на Воронцова, — пояснил Краусс.

— Они столкнулись на перекрестке, к несчастью, ему известен Катков, а он его не знает. И никто из нас не знает. Может, сейчас он сидит за соседним столиком.

Скотто понимающе округлила глаза. Банзер следил, как я отреагирую.

— Какое совпадение: я подумал то же, что и вы.

— Было бы хуже, если бы вы так не думали. — Банзер расстался с ложечкой и отхлебнул кофе.

— В России в Министерстве внутренних дел есть кто-то, ну я и… Я знаю почти наверняка, кто это.

Последние слова привлекли к себе общее внимание, чего мне вовсе не хотелось. Я погасил сигарету, спрашивая при этом себя, не слишком ли далеко я зашел, не обидят ли их мои слова. И самое главное — не повлияют ли они на решение Банзера пропустить контейнер на Кубу.

— Он полицейский офицер, — выдавил я и оцепенел от нехорошего предчувствия, но никто даже глазом не моргнул, не насторожился. По-видимому, я все еще мыслил категориями прошлого, когда от одного только упоминания агентов КГБ все замыкались и начинали нервничать.

— Фамилия его Годунов, — продолжал я. — Он ведал вопросами борьбы с экономическими преступлениями, а теперь его назначили начальником следственного управления.

— Господи! — вздрогнул Банзер. Теперь он был явно встревожен, но не рассержен.

— Да, фигура из влиятельных, — хрипло и с пониманием проворчала Скотто. — Самодовольный болван, тупее его в жизни не встречала.

— К тому же наглый лжец. Он принял у Шевченко следственное уголовное дело и передал другому журналисту материал с моим расследованием. Журналист его напечатал, представив дело так, что Воронцова якобы убили, потому что он шантажировал кого-то из высокопоставленных чиновников.

— Не понял, из-за чего его убили? — переспросил Краусс.

— Предполагалось, что он поймал за руку некоторых чиновников, которые присвоили деньги партии и на них скупали государственное имущество. Во всяком случае, мой приятель Юрий считает, что это всего лишь предлог, попытка увести следствие в сторону. Я тоже так полагаю.

— А вы намерены и дальше расследовать это дело? — спросил Банзер.

— Пытаюсь изо всех сил, так что мешать мне не надо.

— Хорошо, — понимающе улыбнулся Банзер, — мы начнем готовить вас в туристское путешествие на Кубу, как только вернемся в гостиницу. Говоря об этой поездке… — Он посмотрел на часы и жестом попросил официанта принести счет. — Пора двигаться. Нужно еще зарезервировать и собственные авиабилеты на отлет.

— Пошли от них, Катков, — решительно предложила Скотто. — Мы поймаем такси.

— Вы в этом уверены?

— Я обещала Каткову пирожки с настоящей лимонной начинкой, еще надо купить кое-что по мелочи.

— Желаю удачи, Катков, — попрощался с нами Банзер. Он старался казаться веселым, но глаза ему не подчинялись.

— Спасибо на добром слове. Сейчас я в умелых руках агента Скотто, разве не так?

Банзер и Краусс обменялись быстрыми взглядами, которые Скотто перехватила.

— Да-да, — добродушно проворчала она, — и уматывайте отсюда.

Они поддержали игру, с оскорбленным видом отодвинули стулья, и Краусс пожал мне руку. Потом пошел к выходу, ловко лавируя между столиками. Банзер же замешкался, о чем-то раздумывая.

— Помни, Гэбби, — наконец сказал он, — мы здесь говорили о всякой мелочи, насчет покупок, а не о серьезных вещах.

Скотто показала ему на стрелки часов. Он засмеялся, оставил деньги по счету и пошел вслед за Крауссом.

Я смотрел, как он уходил, потом перевел взгляд на Скотто и тут заметил одного человека у стойки бара. Бесстрастный взгляд, неприметное лицо, золотые цепочки на шее, свободная легкая рубашка для тропиков — эти детали пронеслись у меня перед глазами, когда толпа около бара на какие-то секунды вдруг раздалась. Определенно, этого человека я уже где-то видел, но вот где и когда? Неужели во мне снова говорит старая привычка быть всегда настороже и перепроверять, а не следят ли за мной? Черт побери, он очень похож на кого-то, кого я видел совсем недавно, но где? В редакции «Правды»? В ОВИРе? На Арлингтонском кладбище?

— Что там такое? — попробовала отвлечь меня Скотто от раздумий. — Вы неважно себя чувствуете, Катков?

— Это после трех-то стаканчиков ананасового пойла? Спасибо, чувствую себя хорошо. А вы?

— Я… в норме. — Она прищурилась и стала быстро скатывать шарики из хлебных крошек. — Звонила мужу вчера вечером, пригласила его сюда на пару деньков.

— Хорошо, если он приедет.

— Он… отказался приехать. Придумал какую-то причину, служебные дела. Он всегда поступает по-своему и это… а в чем дело-то?

— Извините меня, Скотто.

— Да ладно, что там вспоминать. Я вот думала, думала, но…

Она тоскливо вздохнула и, подкатив хлебные крошки к краю стола, смахнула их ладонью на пол.

— Может, поторопимся за пирожками? — предложил я, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей.

Она кивнула, печально улыбнулась в ответ и пошла сквозь толпу к выходу. Я удержался от желания оглянуться через плечо. Уже около самого выхода все же взглянул на отражение образа в старом потертом зеркале. Тот мужчина уже исчез.


35


Мы стояли на тротуаре на Каль Оча, главной торговой, улице в «Маленькой Гаване». Скотто искала для меня темные очки от солнца — «хамелеоны», одновременно зеркальные и светочувствительные. Я же поминутно оглядывался — не мелькнет ли где тот мужик из бара. Она перемерила на мне не одну чертову пару очков, пока наконец ее не устроил вариант: темно-бордовые линзы в основательной черной пластмассовой оправе. Затем она затеяла ожесточенный торг с уличным продавцом, применив свой итальянский язык против его испанского. Ее напор превосходил, и продавец в конце концов уступил. Следующий час мы крутились в оживленной шумной толпе, покупая какие-то мелочи с лотков и тележек, и затем только поймали такси и вернулись в отель, отягощенные богатыми трофеями.

На следующее утро, когда я расхаживал по комнате в новеньких шортах для купания и любовался ими в зеркало — мне надлежало загорать в бассейне и приобрести вид заправского туриста, — в дверь, соединяющую наши номера, постучала и быстро вошла Скотто. Она запахнулась в махровый купальный халат с длинными разрезами у бедер и перетянула его кушаком в поясе. Стали видны тонкая талия и крутые бедра, открылись длинные загорелые ноги. Видок потрясный. Увидев меня в одних шортах, она притормозила в испуге, а я так и таращил свои бесстыжие зенки на ее соблазнительные прелести.

— В чем дело? У вас такое выражение лица, будто вы увидели привидение или что-то в этом роде?

— Только что увидела, — ответила она, оглядывая меня с головы до ног. — Можно подумать, что ваше тело не видело солнца с тех самых пор, как Кастро захватил Гавану.

— Москва расположена не на самом экваторе, географию вы знаете.

— Да вы тут сгорите за несколько минут!

— А я думал, что идея заключалась именно в этом.

— Идея заключалась в том, чтобы придать вашему телу загар, а не солнечный ожог.

Она вынула из кармана тюбик с жидким кремом и стала вертеть меня кругом, намазывая кремом спину и плечи и растирая его. Запах у него был густым и приторным.

— Что это за крем, из чего он приготовлен?

— Из итальянского кокосового масла, — пошутила она. — А точнее, из оливкового масла и чеснока. Вы станете от него коричневым, и в то же время кожа будет защищена от вредной солнечной радиации.

Руки у нее оказались сильными и опытными. Кончиками пальцев она мягко разглаживала мне кожу, не пропуская ни одну складку и ложбинку. Ее голые ноги нежно терлись о мои. Глубоко внутри меня возникло приятное ощущение и стало медленно разгораться по всему телу. Знала ли она об этом? Соображала ли, что делает в данный момент? Или все это мне только мерещится? «Только во сне, Катков. Только в своем сне». Так вроде она говорила. Но на этот раз я ведь не сплю. В нашем своеобразном танце позы менялись естественно, плавно и неумолимо, и вскоре мы уже стояли лицом к лицу, глядя прямо в глаза друг другу. В ее глазах я прочел нежность и кротость, чего раньше никогда не наблюдалось.

— Ты и впрямь настроилась на это… самое? — шепнул я, когда наши губы опасно сблизились. — Я хочу сказать… твой муж… Ты уверена, что…

Она приложила палец к моим губам, и я принялся слегка покусывать его. Тогда она отдернула палец, смущенно хихикнув при этом.

— Я очень хочу, чтобы ты сознательно настроилась.

— А ты как?

— Я-то?

— Да. Ты с Верой разговаривал после того случая? Я потряс головой — нет, не доводилось.

— Ну так как же?

Я лишь пожал плечами.

— Сам не знаю, чего мне хочется и что получится. А ты как?

— Уверена, что все будет хорошо. Вот и все, что я знаю.

— Ты его любишь?

Она застенчиво улыбнулась и шепнула:

— Да, люблю.

— В таком случае мне следует сказать, что самое время принять нам прохладный душ. А ты как считаешь?

Она кивнула, затем легко рассмеялась и швырнула мне тюбик с лосьоном.

— Некоторые места у тебя я еще не протерла.

Уик-энд мы провели в бассейне, томясь и изнывая под пронзительными лучами солнца, перелистывая низкопробные книжонки в мягкой обложке из гостиничной лавки и перекусывая в ресторанчиках прямо на пляже. Ну а днем в понедельник нарочный принес мне билет на грузовой теплоход «Галифакс», отплывающий на Кубу.

Отплывать он должен был в 6 часов 30 минут вечера в тот же день.

Лунный серп уже появился в быстро сгущавшихся сумерках, когда я и Скотто ехали по пирсу в таможенном микроавтобусе вместе с инспектором Агюилером. Машина миновала охрану у ворот и подъехала к посадочному причалу, к месту, где на корме судна находились всякие палубные надстройки: капитанская рубка, кубрики команды и пассажирские каюты. Трюмы «Галифакса» были загружены полностью, на грузовой палубе за внушительной сборной оградой из металлических сеток и решеток друг на друге стояли в три ряда контейнеры. Корабль осел по самую ватерлинию.

Агюилер принялся оформлять грузовые документы с первым помощником капитана.

Я вышел из автобусика и принялся разгружать вещи, но тут Скотто заметила у меня пишущую машинку и решительно захлопнула дверь.

— Эта штука останется у меня, — заявила она, решительно отодвигая меня в сторонку.

— Почему вдруг?

— А потому, что туристы с собой их не возят.

— Никогда об этом не думал, — отмахнулся я, но почувствовал, что она права.

— У вас будет целых четырнадцать часов, чтобы все обдумать хорошенько и уложить по полочкам в голове. Так что даром время не теряйте.

— А я и не собираюсь терять. Только не забудьте прихватить машинку, когда приедете в Москву.

— Обещаю не забыть.

— Как только что прояснится, постараюсь позвонить.

— Только не тяните.

Я лишь улыбнулся.

— Мне нужно знать, что с вами, Катков, все в порядке. Очень нужно. — Она положила руки мне на плечи, с минутку поколебалась, а затем крепко обняла. — Береги себя, Катков.

Раздался гудок к отплытию, затем еще один. Я освободился от ее объятий, подхватил свои вещички и поспешил к палубному трапу. Портовые рабочие освободили швартовы. Мощный буксир потащил судно от пирса. Я стоял у поручней вдоль борта и смотрел, как медленно исчезает в темноте Скотто. Она прощально махала одной рукой, в другой у нее была пишущая машинка. Я махал в ответ, пока она совсем не скрылась из виду, потом закурил сигарету. На спичечном коробке ярким золотистым цветом блеснула надпись: «Версаль». Она напомнила мне прощальный вечер в ресторанчике с потертыми зеркалами и мелькнувшим в них отражением. Долго я смотрел на этот коробок, тщетно пытаясь вспомнить, кого же я все-таки видел там, у стойки бара? Этот неясный образ не исчезал из памяти, а даже как бы отчетливее прояснялся. В том, что я видел его раньше, сомнений у меня теперь не было. Да, это был тот самый малый, который прижал меня в лифте и обыскал, пока мы поднимались в апартаменты Рабиноу в Нью-Йорке.


36


Пройдя между двумя островками, стоящими у самого входа в бухту Майами, «Галифакс» вышел в залив. Ровное биение судовых механизмов дрожью отдавалось во всех отсеках. Корабль прибавлял ходу и направлялся к юго-западной оконечности островов Флорида-Кис, к выходу в открытое море. Отражаясь в темной спокойной воде, яркие огни судна походили на таинственные маленькие космические ракеты, летящие в строгом строю в безвоздушном пространстве.

Пассажирские каюты находились под капитанским мостиком, рядом с каютами капитана и его первого помощника. Моя оказалась чистенькой, удобной, почти без запаха дизельного топлива, пропитавшего весь теплоход. Я разложил вещи, и меня охватило приятное ощущение благополучного отъезда. Если бы не тот парень у бара в ресторане «Версаль»… Может, я его и не интересовал, не знаю даже, заметил ли он меня. Рабиноу испытывал особую привязанность к «Маленькой Гаване» и вполне возможно, что послал своего охранника принести ему любимой кубинской еды. Хотя более вероятно, что он держит меня на крючке и приставил своего головореза следить за мной. Правда, ничего подозрительного на пирсе во время отплытия я не заметил.

Капитан «Галифакса», говорливый мужчина средних лет, произносящий слова с шотландским акцентом, за ужином без умолку что-то тараторил насчет Боснии и Трумэна, биографию которого он как раз читал в те дни. Капитан не мог припомнить, чтобы в последнее время ему приходилось брать на борт пассажиров, ему и в голову не приходило, что какой-то турист предпочтет грузовое судно. Я наплел ему всякой ерунды, что, мол, терпеть не могу самолетов и стараюсь по возможности избегать воздушных путешествий. Члены команды, которые тоже присутствовали на ужине, выглядели вполне дружелюбно, не считая одного похожего на бандюгу пуэрториканца — громко чавкая за столом, он вскоре ушел, не сказав ни слова. Ужин рассеял представления о том, что все матросы — с головы до пят татуированные кретины.

Разошлись мы около полуночи. Несколько минут я простоял у поручней вдоль борта, вглядываясь в чудесную ночную темень со сверкающими крупными звездами, а затем, пошатываясь и приноравливаясь к морской качке, медленно поплелся вниз по проходу и своей каюте.

Дверь оказалась открытой.

Но ведь я запирал ее, когда уходил. Я точно помню, что запирал, хотя мне показалось, что вроде бы язычок замка не щелкнул. Я уже осторожно входил внутрь, как почувствовал, что за мной кто-то стоит в проходе. Развернувшись, я лишь засек взглядом промелькнувшую тень, исчезнувшую за углом. Я поспешил туда — вдали затихали быстрые приглушенные шаги, где-то заскрипели проржавевшие шарниры. В пересекающем коридоре тоже никого не оказалось, лишь в самом дальнем конце его болталась в такт качке судна открытая крышка люка. Через него я вышел на корму.

Там тоже было пусто.

Никто не бежал сломя голову вниз по трапу на главную палубу; никто не крался к капитанскому мостику; никто не пробирался вдоль металлических перил фальшборта к заграждениям вокруг контейнеров, установленным на грузовой площадке; никого не было на узких мостиках, проложенных между рядами контейнеров. Никакого движения вообще — ни шагов, ни шороха, ни звука, который мог бы издать человек. Слышались лишь приглушенное бормотание судовых двигателей да шепот ветра, извечно толкующего с морем.

Может, мелкий воришка польстился на мои жалкие пожитки? Кто-то из матросов? А может, тот пуэрториканец?

Я вернулся в каюту. Не похоже, чтобы в ней рылись, все, вроде, на месте. Если в ней побывал не вор, то кто же тогда? Наемный убийца? Головорез Рабиноу продолжает следить за мной? Капитан или кто-то из команды, не успевший досказать анекдот за ужином, решил досказать его здесь? А может, это все игра моего больного воображения? Может, опять разыгралась мания преследования, рожденная слежками КГБ?

Я запер дверь, вскарабкался на койку и попытался уснуть, но не мог, лишь изредка дремал урывками. Тревога и возбуждение сделали свое дело.

Солнце еще не взошло, а я уже поднялся на палубу. Повернув лицо навстречу крепкому бризу, чтобы хоть немного освежить голову, я стоял не шевелясь. Вдалеке уже мерцали огоньки Гаваны, похожие на стайку светлячков, трепещущих над волнами.

Постояв так немного, я вернулся в каюту за фотоаппаратом, который мы со Скотто купили в Майами. По российским меркам, это было настоящее чудо техники: авто с автоматической зарядкой, переменным фокусным расстоянием, подачей кадра, фокусировкой, вспышкой и перемоткой пленки. Объектив выдвигался с помощью встроенного электромоторчика, видоискатель был автоматическим. При этом камера была столь компактна, что входила в карман рубашки. Стоила она дороговато — около двухсот долларов. Я зарядил ее цветной светочувствительной обратимой пленкой с 36 кадрами, затем закрыл заднюю крышку, включил на ней всякие сигнальные прибамбасы и установил рычаг в положение для ландшафтных туристских съемок.

Солнце уже висело высоко над горизонтом, когда «Галифакс» скользнул мимо осыпающихся стен старинной крепости, стоящей у входа в бухту Гаваны. В ее соленых водах стояла целая армада проржавевших грузовых пароходов и понурых, с облупившейся краской каботажных судов и паромов.

Вдоль длинной, на много миль, полуразрушенной стенки набережной валялись старые автомобильные покрышки. При более близком и пристальном рассмотрении не оставалось никакой идиллии, масштабы разрушений были не меньшие, если не большие, чем в Москве.

С теплохода меня направили к обшарпанному старому двухэтажному зданию, где таможенный чиновник взял у меня паспорт. По-испански я не говорил, он же не говорил ни по-русски, ни по-английски. Объясниться мы не смогли, и со словами «переводить, переводить» он повел меня на второй этаж. В комнате стояло несколько колченогих стульев, маленький столик, висел в рамке портрет Фиделя Кастро, окно выходило на пирс, и не было никакого «переводить». Таможенник принужденно улыбнулся, пригласил меня присесть и куда-то удалился. По-видимому, мне предстояло долгое и упорное ожидание. Я решил убить время, разглядывая контейнеры, которые как раз начали разгружать с судна и устанавливать на платформы восемнаддатиколесных трейлеров. Я старался не прозевать «свой» контейнер.

Время шло, я томился уже несколько часов, а о «переводить» не было ни слуху ни духу. И контейнера я не видел. Может, его вообще сгружать не будут и он поплывет дальше? Тогда куда же? Я ломал над этим голову, когда таможенник все-таки привел с собой переводчика — низенького, сухопарого парня с тоненькими усиками и злющими острыми глазками, вселившими в меня еще большую тревогу.

Таможенник извинился за задержку и объяснил: капитан «Галифакса» предупредил их по радио, что на борту у него русский пассажир, но русские туристы еще никогда не прибывали в Гавану на теплоходах прямиком из Майами. Сейчас же после немыслимой девальвации рубля вообще перестали приезжать откуда бы то ни было, и переводчика так скоро не сыщешь в такой ранний час. Я понял, что «ранний час» обозначает, что рабочий день у переводчика еще не начинался. Обменявшись с таможенником быстрыми испанскими фразами, он повернулся ко мне.

— Он хочет знать, что вы делали в Майами, товарищ Катков.

— Отдыхал, осматривал достопримечательности, покупал кое-что, — ответил я и показал свою тенниску с диснеевскими эмблемами. — Я же простой турист.

Таможенный чиновник разразился в ответ целой нотацией в обычной чиновничьей манере. Очевидно, выругался по-испански, потому что переводчик ухмыльнулся и объяснил:

— Он не знает, что делать, поскольку вы русский, союзник вроде. А все же тратили доллары в Соединенных Штатах на всякую ерунду, в то время как Куба в них нуждается. Почему вы покупали там вещи, чем они вам понравились?

— Скажите ему, что тут какая-то ошибка. Мне американские вещи совсем не понравились.

— Вам, стало быть, не понравился парк развлечений «Дисней уорлд»?

— Нет! — Я постарался придать своим словам как можно больше правдоподобности, на что был великий мастак. — Это фальшивая показуха жизни. Капиталистическая грязная пропаганда. Вот поэтому-то я и прибыл на Кубу.

Последовал еще один быстрый обмен фразами по-испански. Таможенник оглядел меня внимательным взглядом. Потом они вышли из комнаты решать мою судьбу. Я кинулся к окну. Пока мы беседовали, разгрузили еще несколько контейнеров. Я уж хотел было вернуться и присесть, как вдруг с грузовой площадки судна подняли его, контейнер № 95824, и поставили на раму восемнадцатиколесного контейнеровоза.

Вот сволочи! Его оставляют здесь, на Кубе? Или, может, перегрузят на другое судно? А может, на самолет? Мне непременно надо выбираться отсюда и не спускать глаз с контейнера. Я буквально изнывал от неизвестности, когда они вернулись. Таможенный чиновник протянул мне паспорт, а переводчик сказал:

— Вы свободны, товарищ Катков. Можете наслаждаться пребыванием на Кубе.

— Спасибо, — ответил я как можно спокойнее. — Есть тут поблизости место, где можно взять напрокат автомобиль?

— У следующего причала, — посоветовал мне переводчик, — где причаливают круизные теплоходы.

— Еще раз спасибо, — поблагодарил я, натянуто улыбнувшись, и пошел к выходу.

— Но туда разрешен проход только тем туристам и морякам, кто может расплачиваться за наем автомашины твердой валютой, — объяснил он, загораживая мне дорогу. — Горючего у нас в обрез, а цены бешеные. Дела идут так плохо, что мы выключаем электричество, чтобы экономить энергию. С пяти до восьми вечера ежедневно. — Он на минутку замолк и с возмущением потряс головой. — За что мы должны благодарить дуролома Горбачева. Это он завел Советский Союз в выгребную яму и нас заодно вместе с ним. Больше на Кубе нет советских войск, валюту на них Россия не тратит, помощи не оказывает, не торгует, ничего не делает.

— И в Москве положение не намного лучше, поверьте мне.

Пожав на прощание руку, я прошел мимо него и спустился по лестнице, чтобы прихватить свой багаж. В дверь внизу вошел и направился мне навстречу плотно сбитый человек, зажав в руке толстую пачку документов и служебных бумаг. Я так и прирос к месту, пораженный его агрессивной решимостью, размашистым хозяйским шагом, расплющенным, как у боксера, носом, модными противосолнечными очками, бритой головой, на которой уже пробивались короткие волосы — от этого слишком знакомого облика меня охватила жуткая оторопь. Я уже не говорю о джинсах, кожаном пиджаке и перчатках, которые он надел, несмотря на душную погоду. Бритоголовый громила был одним из молодчиков Аркадия Баркина. Я его узнал — это Рей-Бан!

Прятаться мне было негде, бежать некуда. Он шел смело, прямо посреди коридора. Я съежился и вжался в стенку, с ужасом думая о неминуемой встрече. Плечом он небрежно задел мое плечо и прошел мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания, не кинув даже мимолетного взгляда. Весь в делах, слишком занят, я для него даже не существую. Чему тут удивляться? Меньше всего ожидал он повстречать меня здесь, да еще в фирменной модной одежде, диснеевской тенниске, с майамским загаром и фотоаппаратом последней модели на шее. Таким он меня вовсе не помнил.

Я поспешил к ближайшему окну. Рей-Бан вышел из здания и направился прямехонько к контейнеру № 95824, уже установленному на платформу контейнеровоза. Он спокойно вскарабкался в кабину и уселся рядом с шофером. Машина выпустила клуб черного дыма и, громыхая мотором, влилась в поток других контейнеровозов и грузовиков, покидающих причал.

Лишь в середине утра мне удалось договориться насчет автомашины. Запыленные «Жигули-2106» стояли среди реденького ряда российских автомашин на стоянке соседнего причала. Счетчик показывал, что пройдено 85 тысяч километров, но шины изношены, краска местами облупилась, но бензобак был залит под пробку, а на протертом переднем сиденье лежали подробная карта Кубы и план улиц Гаваны. Контейнер № 95824 укатил уже далеко-далеко, но я знал, куда он направляется. Мне об этом сказал сам Рабиноу. В Варадеро, разумеется. Это примерно в 140 километрах восточнее Гаваны, там, где заканчивается строительство курортного комплекса для богатеньких туристов. Вот куда он катит сейчас. Туда же устремились и другие контейнеровозы.

Суперсовременное шоссе, соединяющее Гавану с Варадеро, сперва огибает бухту, а затем вьется вдоль побережья — все время на восток. Если я еще сомневался, что на Кубе нет горючего, то широкое гладкое шоссе окончательно развеяло мои сомнения — оно было почти пустым. Вместо автомашин по нему двигались группки пешеходов и сотни велосипедистов, объединившиеся в длинные караваны. Кроме редких легковых автомашин и мотороллеров по шоссе тряслись раздолбанные автобусы, где пассажиры висли даже на дверях, да восемнадцатиколесные трейлеры со своими контейнерами. Передвигались они небольшими колоннами. Каждый раз, когда «жигуль» обгонял такую колонну, я озабоченно вглядывался в номера, но контейнера № 95824 среди них не было.

С одной стороны шоссе до самого горизонта тянулись поля сахарного тростника. Вместо комбайнов, стоящих на приколе без горючего, на полях работали люди с мачете. С другой стороны шоссе мимо проносились целые километры девственно чистых песчаных пляжей, мелькали живописные деревни с музыкальными названиями: Санта-Мария-дель-Мар, Бока-Сьера, Плая-дель-Эсте, Санта-Крус-дель-Корте, Карбонера.

Рабиноу, может, и был лживым сукиным сыном, но насчет Варадеро он не обманывал. Щедро залитое солнцем, с качающимися пальмами, обдуваемое мягким свежим ветерком, это местечко было мечтой наяву, мечтой, которая вот-вот должна была воплотиться в жизнь. Функционировали уже несколько гостиниц для бизнесменов, другие пока пребывали на разных стадиях строительства.

Приехав туда в разгар дня, я попытался сразу все осмотреть. Узенький перешеек в самом широком месте едва ли достигал тысячи метров. Во всю длину его шел главный проспект Премьера, его пересекали коротенькие боковые улицы и переулки. Четкая планировка облегчала поиски. Я взял карту и побрел по десятикилометровой полоске песка, проверяя строительные площадки и грузовые дворы каждой гостиницы, служебных зданий и складов. Контейнеры стояли повсюду, и только что привезенные, неразгруженные, поставленные на солнцепеке. Вот только контейнера № 95824 среди них не было вовсе, что меня сильно тревожило. Не сказать, что я искал иголку в стоге сена, — массивные металлические ящики упрятать не так-то просто, а крупные цифры на них издалека бросаются в глаза.

Солнце уже садилось за горизонт, когда мне встретилось здание гостиницы, строительство которой уже завершалось. На стоянке для автомашин выстроились контейнеры с «Галифакса». Из них выгружали мебель, столики для игр, игральные автоматы, и на автокарах и тележках завозили их в здание. Я обходил стоянку в поисках исчезнувшего контейнера, когда увидел, что к разгрузочной площадке медленно подъезжает «ЗИЛ».

Через несколько мгновений я замер — из гостиницы вышли Рабиноу и Баркин.

Помнится, Рабиноу говорил о своих деловых отношениях с Баркиным. Банзер же высказал мысль, что Баркин принимает какое-то непосредственное участие в строительстве комплекса. Судя по всему, оно закончится тем, что Баркин станет заправлять работой казино.

Выйдя из гостиницы, они о чем-то переговорили с человеком, наблюдавшим за разгрузкой, затем сели в лимузин. Неуклюжая, топорно сработанная машина выехала на проспект, пересекла мост, перекинутый через узкий заливчик, и, вместо того чтобы ехать по направлению к Гаване, повернула на дорогу, ведущую в аэропорт Варадеро, где стояло множество частных и чартерных самолетов. Там был и личный самолет Рабиноу «Гольфстрим». Едва они поднялись в него, моторы заревели и самолет порулил на взлет.

Я опять вернулся к поискам контейнера, но не было ни контейнера, ни Рей-Бана, между прочим. Оставалось одно — признать свою ошибку. Несмотря на логические умозаключения, несмотря на прибывшую сюда колонну трейлеров, несмотря на присутствие здесь Рабиноу и Баркина, вероятнее всего, контейнер № 95824 в Варадеро не привозили.

Тогда я отправился назад, в Гавану. Стало совсем темно. Встречавшиеся по пути редкие прибрежные деревни казались безжизненными, будто покинутые жителями в связи с приближением вражеской армии. Лишь изредка унылую ночную темноту нарушало мерцание далеких огоньков, видимо, это горели обыкновенные свечки. Ничего не нарушало мои мрачные мысли, не было и намека на то, что положение может исправиться. А ведь Скотто целиком доверилась моим словам. Я не пробыл в Гаване и суток, а уже профуфукал парочку миллиардов баксов. Как мне объяснить, что проморгал контейнер? Проклятье! Должен же он где-то быть. Я уже подыхал от усталости, голова ничего не соображала. Самое время завалиться в какую-нибудь гостиницу, хоть немного поспать, а утром возобновить поиски.

Когда я приехал в Гавану, город погрузился в непроходимую темноту, лишь в гавани слабо мерцали огоньки теплоходов. Я осторожно пробирался по затемненным улицам, и вдруг кругом вспыхнул яркий свет. В мгновение ока зажглись все окна в домах огромного города, на потолках замерцали голубоватые отражения телевизионных экранов, из открытых окон полилась громкая рок-музыка. Осветились уличные указатели и зажглись светофоры. Уличные фонари вспыхнули, словно сверкающие бриллианты. Изнемогающие от жары жители Гаваны высыпали на улицы из душных городских квартир.

Я притормозил у светофора и, пока ждал, перевел взгляд на стену дома, выходящую на небольшую торговую площадь. Она была обклеена разными плакатами и рекламными призывами. И тут я заморгал, не веря своим глазам. Может, это просто мираж, отчаянная невероятная мысль, промелькнувшая в усталом человеческом мозгу? Но нет! Это не мираж! На стене, на выцветшей штукатурке с дюжину рекламных плакатов, наклеенных под разными углами, красочно и четко прославляли компанию «КОППЕЛИЯ».


37


Вроде бы здесь, подумал я, и вышел из машины на мощенную булыжником рыночную площадь. Небольшой столик, вынесенный из кафе, окружили пожилые пузатые кубинцы. Двое играли в домино, остальные «болели» и, лениво потягивая кофе, подкидывали игрокам мудрые советы. Увидев меня, все сразу насторожились.

— «Коппелия»? — громко спросил я болельщиков, показывая на рекламные плакаты на стене. — «Коппелия»? Где «Коппелия»?

Мой энергичный напор их встревожил, они никак не могли понять, что мне нужно. Наконец взаимное непонимание было преодолено, и до них дошло, что мне нужно.

— «Коппелия»? Да, да, «Коппелия»!

Один из болельщиков шутливо ткнул кулаком в живот соседа, кулак почти целиком ушел в пухлое брюхо.

— Вот где тебе «Коппелия»!

Все так и покатились со смеху. Последовал быстрый обмен мнениями на испанском. Я уловил лишь отдельные слова: «Налево… Калзада де Инфанта… Ведадо… рядом отель «Гавана».

Все принялись оживленно жестикулировать, размахивая руками в одну сторону. Я понял, что они показывают мне направление, и поднял руки, призывая успокоиться, а затем подошел к машине и вынул карту города. Стоявший рядом толстяк, зажав в уголке рта сигару, взял у меня карту, поднял ее к свету, выбивающемуся из открытой двери кафе, сориентировался и начал смеяться.

Я озадаченно глянул на него и спросил:

— Ну что тут смешного?

Тогда он ткнул пальцем в какую-то точку на карте и показал другим. Те тоже стали гоготать и тыкать пальцами в это место. Карта пошла по кругу и вернулась ко мне. Кто-то из балагуров указал корявым пальцем точку на карте: там, в самом центре деловой части города, крупными буквами было четко написано: «Коппелия».

Я с понимающим видом закивал и сконфуженно улыбнулся. Большинство достопримечательностей и гостиниц Гаваны были обозначены на карте символами и снабжены крупными подписями, в том числе и «Коппелия». Как бы то ни было, теперь я не сомневался, что набитый деньгами контейнер непременно должен быть там.

— Грасиас, грасиас! Спасибо, спасибо, — бормотал я слова благодарности, возвращаясь к автомашине и ломая голову над тем, что же такое эта «Коппелия». Балет, помнится, про восковую куклу. Может, это фабрика, где делают куклы? А потом везут их в Россию? «Коппелия»… Балет… Может, он идет в Национальном театре? Поставлен эмигрировавшими сюда российскими балетмейстерами? А может, здесь гастролирует наш балет под эгидой туристской компании? Российской туристской компании. Да, похоже на это. Когда труппа будет возвращаться в Россию, «наш» контейнер поплывет вместе с другими контейнерами, куда погрузят театральные декорации, костюмы, осветительную аппаратуру, и его контрабандой протащат через таможню.

Калзада де Инфанта оказался широким бульваром, по диагонали пересекающим весь город. По нему я добрался до района Ведадо. Здесь фонари светили еще ярче, а на улицы высыпало еще больше горожан. Мой «жигуленок», осторожно лавируя в толпе, выехал на проспект Рампа. Впереди ярко сияла огромная надпись: «Коппелия». Вдоль улицы до самого входа в здание стояла длинная очередь, загибая за угол. Балет. Там, должно быть, балетный спектакль. Странно как-то. Никогда не видел такого театрального здания. Двухэтажное сооружение в форме звезды больше напоминало фантастический космический корабль, приземлившийся посреди парка. Если раньше я испытывал простое любопытство, то теперь был совершенно сбит с толку. «Коппелия» вовсе не фабрика, где делают куклы. Вместе с тем это и не балет. И даже не целлюлозно-бумажный комбинат. Здание, как я понял, оказалось гигантским кафе-мороженым.

Меня охватило какое-то недоброе предчувствие. Выйдя из машины, я зашагал по парку, заполненному столиками и стульями. Все это сильно напоминало грандиозный праздничный пикник. Вились змейкой две очереди. Одна — за чеками в кассу, другая — к окошечкам, за огромными порциями мороженого. Совсем как у нас в России. И народу уйма. Девушки и юноши, влюбленные парочки, дети — они носятся со стаканчиками быстро тающего мороженого, мордочки их перемазаны любимым лакомством.

Я остановился у маленького столика и обратил внимание на то, что торчащие из пластмассовых стаканчиков бумажные салфетки предназначены не только для липких ладоней и ртов. На нескольких иностранных языках там была напечатана «история «Коппелии», рассказывалось, что 25 лет назад Фидель Кастро решил побаловать свой народ доброкачественным мороженым. Ради этого он поручил Селии Санчез, своей революционной сподвижнице на культурном фронте, наладить в стране его массовое производство. Она назвала проект «Коппелия», по названию своего любимого балета, и ввела для официанток юбки в клеточку. С тех пор это заведение, функционирующее в самом центре столицы Кубы, стало ее национальной гордостью.

Читая текст на салфетке, я пошел вокруг здания. Увидев около грузового въезда тягач, я сделал стойку, но это оказался всего лишь трейлер-рефрижератор. Водитель укладывал на ручную тележку картонные коробки с мороженым. Стало быть, его доставляют сюда по вечерам в полдевятого? По всему видать, как хвастливо сообщала бумажная салфетка, «Коппелия» никогда не прекращала выпуск мороженого и никогда не прекратит его. Может быть. А вот контейнера № 95824 нигде не было видно.

У меня даже голова кругом пошла. И тут смутное недоброе предчувствие обрело четкие формы. Холодное и коварное, слишком болезненное, чтобы терпеть его просто так, своим безобразным пальцем оно указывало на личность пособника коррумпированных элементов внутри правительственных кругов. Одна мысль о нем заставила меня содрогнуться. Тот факт, что я потерял след контейнера с деньгами, ничто по сравнению с моим открытием. И было отчего прийти в ужас — это предательство (иначе его и не назовешь) являло собой угрозу всему: моим взглядам на порядочность, представлениям о доверии, желанию добиться истины. Если то, о чем я подумал, окажется правдой, у меня не будет никакого желания вникать в нее. Я не могу смириться с такой жуткой действительностью. И не смирюсь. Нет и нет. Теперь я твердо уверен, что ко всему этому делу приложил руку Годунов. Пособником должен быть только он, кто же еще, как не он.

Душа моя взалкала пищи, но не мороженого, к которому я всегда был неравнодушен, а пищи для размышлений. Я устремился в темный закуток позади парка. Такие закутки и закоулки с уличными барами здесь встречаются на каждом шагу, искать их долго не приходится. Указателей мне не нужно — их я чую за версту. Закуток оказался грязным, запущенным, впрочем, как и вся Гавана в целом. Как и вся Москва. Человек десять-двенадцать сидели на стульях, перед стойкой бара, гаванцы держали в смуглых руках кружки с пивом и смотрели по телевизору бейсбольный матч. На другом конце бара грубо размалеванная женщина в узенькой и короткой юбке с любопытством разглядывала посетителей. Ко мне поспешил бармен.

— Что желаете? — спросил он, не отрывая взгляда от телевизора.

— Водки, — ответил я, выкладывая деньги на грязный прилавок.

В одной руке бармена, как по мановению волшебной палочки, оказалась бутылка водки, в другой — пузатый стаканчик. Он не глядя налил водку вровень с краями, не отрывая взора от экрана телевизора.

— А нет ли у вас льда? Лед. Холодный.

— Но. Но хиело. Бейсбол. — Он показал на телевизор. — Играет Линарес.

Он назвал это имя с такой гордостью и уважением, будто помянул самого Господа Бога.

Водку я осушил залпом, словно стакан воды. Игрок с битой размахнулся, крутанулся и… промазал. Все в баре так и ахнули. Линарес, как я догадался, был звездой кубинской национальной сборной. Он опять размахнулся и промахнулся, потом еще раз. Посетители бара сникли и упали духом. Размалеванная женщина в узенькой юбчонке кинулась утешать их. Хозяин бара хорошо знал своих завсегдатаев и неспроста держал ее при себе.

Прошел час. Я сидел, тупо уставившись на третий стаканчик теплой водки, чувствуя жалость к самому себе и ломая голову, куда же подевался этот злополучный контейнер? Я медленно прокручивал в голове свои разговоры с Рабиноу, пытаясь вспомнить как можно больше. И вот разрозненные слова и намеки наконец-то обрели смысл. Во всей Гаване есть только одно такое место, где может оказаться пропавший контейнер.


38


Положив на приборный щиток «Жигулей» план Гаваны, я взял курс на запад и помчался по шестирядному бульвару Малекон, тянущемуся параллельно прибрежному молу. Если не считать редких рыбаков на велосипедах, моя машина была единственным колесным экипажем, катившим в этот поздний час по пустынному шоссе.

Вдали показалось высоченное современное здание, построенное в форме латинской Y. Облицованная лазурными плитками и опоясанная ярусами балконов и лоджий, двадцатиэтажная гостиница возвышалась над гладью безбрежного океана. Рядом с ней приземистое здание Дворца конгрессов похоже было на огромное пасхальное яйцо Фаберже. Раньше в нем размещалось казино, позолоченные стены дворца тускло поблескивали в темноте. Огромные зеленые неоновые буквы вознесли ввысь название гостиницы — «РИВЬЕРА».

Вход для доставки грузов оказался рядом со стоянкой автомашин. Длинная подъездная дорога вела к разворотному кругу, такому огромному, что вместить он мог даже несколько трейлеров. Путь туда преграждало деревянное переносное заграждение, но я подошел достаточно близко, чтобы разглядеть восемнадцатиколесный трейлер — он стоял под разгрузкой задним бортом впритык к разгрузочному боксу. Стальная дверь его была распахнута, к ней уже подогнали автокар и тележку. В мерцающих бликах света удалось разобрать номер — 95824. Он просматривался четко, ошибка исключалась. Долго я глядел на него, перепроверяя себя и убеждаясь, что каждая цифирка верна.

Но радоваться долго не пришлось. Всю площадку за деревянным заграждением окружала металлическая решетка, поверх которой вилась острая проволока. У ворот стояли вооруженные охранники. Рядом с одним, в пуленепробиваемом жилете, сидела немецкая овчарка. Им было что охранять — груз в два миллиарда долларов. Так, чтобы муха не пролетела.

Я повернулся, чтобы идти к машине, и замер. Перед ней стояли два охранника. Один направил на меня винтовку, другой подошел, осветил мое лицо карманным фонариком, затем направил луч внутрь машины. Карта, мой загорелый вид, тенниска, фотоаппарат на переднем сиденье успокоили их.

— Турист, — проворчал один, нахмурив брови. Другой сердито кивнул. — Стоянка автомашин там, — сказал он и жестом указал место. — Приезжие ставят машины там.

— Вот как? — произнес я, вяло улыбнувшись. — Спасибо, сеньор. Грасиас.

Этим я ограничился и медленно поехал прочь. Все идет нормально, Катков. Меня признали за туриста, пришло время и действовать как туристу. Не выслеживать и вынюхивать все кругом, а повесить на шею фотоаппарат и топать смело к парадному подъезду. Почему бы нет, черт побери? Рей-Бан, можно сказать, лицом к лицу меня не узнал. Чего же теперь бояться?

Перед входом в отель «Ривьера» в отраженном свете поблескивал небольшой бассейн с фонтаном — русалка и морской конек свились в блаженстве сексуального экстаза. Как и другие дома и здания в Гаване, игорный дворец, детище фантазий Мейера Лански, нуждался в основательном ремонте. Стеклянные двери вели в запущенный вестибюль, где тускло мерцали запыленные, давно не чищенные люстры. Мраморный пол был покрыт толстым слоем грязи и пыли, ковры, драпировки и мебель потерты и изношены. Бесцельно слонялись по залу и сидели несколько человек и зевающий от скуки коридорный. Какой-то старичок почитывал газету. Только русские инженеры, некогда бывшие во Дворце конгрессов частыми гостями, чувствовали себя здесь, судя по всему, как дома.

В регистратуре никого не было. Я прошел дальше, в крытый мраморный портик. Здесь находились двери лифтов и виднелся главный вход во дворец. В былые времена прибывающих гостей приглашали прямо в казино. Теперь путь туда преграждали тяжелые стальные двери. Закрытые и запертые. Даже опечатанные, словно в хранилищах ценностей. Цепочка толстых канатов, обшитых бархатом, преграждала путь случайно попавшим сюда постояльцам отеля. Небольшие таблички на нескольких языках предупреждали: «Посторонним вход воспрещен». Здесь вооруженная охрана не требовалась. Нечего привлекать ненужное внимание к тому, что творится теперь в закрытом помещении Дворца конгрессов.

Да будь хоть еще строже охрана, мне на это плевать. Ничто меня не остановит, я не успокоюсь, пока лично не взгляну на фантастическую феерию там, внутри, с двумя миллиардами долларов. Игорное оборудование и мебель оттуда, должно быть, уже давно вывезли, но казино вряд ли ремонтировали, обновляли и красили заново, не говоря уже о перестройке. Если так, если до внутренних помещений еще не добрались, то я преотлично знаю дорогу туда.

Я нагнулся, пролез под бархатным канатом и через стальные двери прошел в коридор, там повернул налево, потом направо и подошел к двери с табличкой «Администрация». За дверью оказалось помещение, похожее на театральные кулисы: высокие потолки, бетонный пол, авансцена без стенок. Театральные уборные, где некогда переодевались и гримировались заезжие знаменитости, были переделаны под служебные кабинеты и офисы. Как и в вестибюле, здесь чувствовалось запустение, стояла колченогая обшарпанная мебель и не было ни души в этот поздний час. В лабиринте комнат и кабинетов легко было заблудиться. Я принялся искать полукруглую стенку зала Дворца конгрессов. Из какого-то офиса послышалось непонятное громкое жужжание. Я замер на месте, затем осторожно двинулся на звук и заглянул в полуоткрытую дверь. Пожилая уборщица, похожая на наших московских бабушек с березовыми метлами в руках, чистила пылесосом вытертый ковер. Подождав, пока она не повернулась ко мне спиной, я проскользнул мимо двери. Гул пылесоса заглушил мои шаги по бетонному полу.

Наконец-то я попал в полукруглый коридор, окружающий по периметру яйцеобразное здание. По нему я прошел в помещение, переоборудованное во временный склад. В одном углу его высились аккуратные штабеля картонных коробок. Уже двигаясь дальше, я подумал, что уж очень аккуратно уложены эти коробки — как ступеньки лестницы. Похоже было, что они и в самом деле размещались на ступеньках лестницы — именно ее я и искал. От одной мысли о том, что я ее едва не проворонил, меня даже в дрожь бросило. Лестницей, видимо, уже давно не пользовались, следовательно, зал не перестраивался, и мое желание заглянуть в главный зал Дворца конгрессов оказалось не таким уж несбыточным.

В полной темноте я полез вверх по картонным коробкам и очутился на площадке, затянутой паутиной. Пришлось разрушить покои паука. Смахнув ее, я на ощупь двинулся дальше вдоль стенки. Руки наткнулись на выключатель. Щелкнул им, но свет не загорелся. Темень была непроницаемая. Тогда я чиркнул спичкой. Видна какая-то дверь, но она заперта, засов и замок довольно внушительные. Петли с другой стороны двери. Пламя спички уже начало жечь пальцы. Я зажег другую спичку и полез назад.

Уборщица перешла в дальнюю комнату, откуда теперь доносилось жужжание пылесоса. Я зашел в какой-то большой офис, видимо, управляющего дворцом, увидел там письменный стол и осмотрел его. В нижнем ящике стола лежал, как водится, всякий канцелярский хлам: карандаши, скрепки, подушечки для печати, семейные фотографии, калькулятор и ручной фонарик, который я сразу же отправил в свой карман. В самом низу ящика, под стопкой бумаги старых календарей, я нащупал две связки ключей, в каждой по несколько дюжин, на некоторых висели бирки, а толку что — надписи на них сделаны по-испански.

Я вернулся во временный склад и снова полез наверх, на площадку. С фонариком ориентироваться было легче, не то что с ключами. Я перебрал уже все ключи из первой связки и принялся за вторую, когда, казалось, очередной ключ подошел к замочной скважине, но он не хотел поворачиваться. Я его тряс и качал, крутил влево-вправо, но замок не поддавался. Тогда я решил испробовать оставшиеся ключи, и вот наконец-то один сдался — в замке резко щелкнул поворотный механизм, и он открылся.

Я оказался прав. Дверь вела в помещение, расположенное на чердаке зала Дворца конгрессов. Казино там больше не было, но все оставалось, как прежде: комната службы безопасности, площадки для наблюдения и двусторонние зеркала, с помощью которых когда-то следили за игорными столами, установленными внизу, в зале. Зеркала отражали бледный свет, бросая слабые блики на узкие подвесные мостики, тянущиеся по стенкам чердака. Перед одним зеркалом я присел на корточки. Такие зеркала обычно устанавливают ночью на крыши со стеклянными потолками и с их помощью просматривают нижние помещения. В зеркале отражался огромный зал внизу, он, похоже, был пустым. Неужто я пришел слишком поздно? Выходит, деньги уже разгрузили, перегрузили и снова куда-то увезли? Проклятье! Ведь не прошло еще и суток. Тягач и контейнер все еще здесь. Внутри у меня все заныло, но тут послышался приглушенный шаркающий звук. Я попробовал определить, откуда он исходит, и подошел к другой системе зеркал, установленных под углом в центре чердака. Прямо подо мной высилась целая гора пластиковых мешков, набитых под завязку пачками денег.

Другие двусторонние зеркала показали мне длинный ленточный транспортер, он-то при вращении ведущего колеса издавал этот резкий шаркающий звук. Не было никаких крупье, никаких биржевых боссов, никаких игроков с лихорадочным блеском в глазах. Были только усердные счетчики денег со счетными машинками и два вооруженных цепных пса: Рей-Бан, который зорко следил за всем; сидя на высокой табуретке с укороченным автоматом в руках, да телохранитель Рабиноу, тот самый, который обыскивал меня в лифте, нацепивший на себя широченный наплечный ремень с огромной кобурой, от подмышки до самого пояса.

Я потихоньку вытащил из кармана фотоаппарат: счетчик кадров показывал, что на съемки видов Гаваны с «Галифакса» я израсходовал всего четыре кадра из 36, и стал фотографировать отражения в зеркалах.

В одном зеркале виднелись столы, где открывали мешки и высыпали из них пачки денег. Там же разрывали кое-как скрученные бандажи и рассыпали банкноты — все как одна стодолларовые.

Другое зеркало стояло над группой автоматических счетных машин. Здесь купюры клали в длинный лоток, а с другого конца машины молниеносно выскакивали стандартные пачки денег.

Третье зеркало наглядно демонстрировало преимущество механизированного процесса над ручным трудом. Машины выравнивали купюры в пачках, равномерно сжимали их и заворачивали каждую пачку в широкий бумажный лист. В каждой увесистой пачке содержалось на глазок пятьсот стодолларовых банкнот — стало быть, пятьдесят тысяч долларов.

В четвертом зеркале можно было разглядеть конечную стадию процесса. На этом этапе двадцать пачек купюр — в два ряда по пять пачек в два слоя — укладывались в ровные, прямоугольные упаковки размером с большой атташе-кейс и плотно упаковывались в пластиковые пакеты, которые еще и запаивались. Затем такие пакеты с банкнотами на миллион долларов сбрасывались со стола на пол как обыкновенные строительные бетонные блоки.

Хотя оборудование работало вовсю и люди шуровали с головокружительной быстротой, конца их работы не было видно. Я выбился из сил, есть хотелось ужасно, было страшно, что меня вот-вот накроют, но я не торопился сматывать удочки. Затем, упрятав фотоаппарат в карман, я пошел по подвесным мосткам в комнату службы безопасности. Раньше отсюда недремлющие наблюдатели следили за шулерами и их пособниками из числа крупье и сообщали по телефону об их мошенничествах охранникам, несущим службу внизу, в зале. Чувствовалось, что в эту комнату никто не заглядывал, наверное, уже десятилетия. Видимо, более безопасного места во всей Гаване не сыскать. Я уж было хотел растянуться на пыльном диванчике, стоящем в комнате, как заметил телефон. Работает ли он? Меня вдруг охватило дикое желание позвонить Скотто, и я мысленно прокрутил разговор с ней.

— Привет! Догадайтесь, где я?

— Наверное, в руках какой-то жгучей, черноглазой латиноски?

— Ну что ж, я бы, конечно, не устоял, но в данный момент более точным было бы сказать, что я наблюдаю за любопытным зрелищем.

— Вы сидите на корточках и подглядываете в замочную скважину?

— Да нет, гораздо удобнее и интереснее. Я фотографирую посредством двусторонних зеркал…

— Катков!

— С чердака в казино при гостинице «Ривьера».

— Какого черта вы забрались туда?

— Смотрю, как азартные игроки подсчитывают свои выигрыши, перед тем как упаковать их и упрятать подальше.

Может, рискнуть и позвонить? Я поднял трубку — телефон не работал. Я опустился на диванчик, думая о Скотто и прислушиваясь к приглушенному шарканью счетных машин, работающих внизу. Последнее, что мне запомнилось при расставании со Скотто, был запах ее духов. Она такая статная, полноватая, с первого взгляда бесстыдная и нагловатая, но если к ней приглядеться попристальнее, оказывается, что она довольно привлекательна и даже приятна в общении. В общем, Скотто мне нравилась.

Не знаю, сколько часов я проспал на диване, но когда проснулся, машины внизу все еще продолжали щелкать и жужжать во всю мощь. На часах было пять утра. Чувствовал я себя прескверно. Собравшись с духом и силами, я пошел по навесным мосткам на наблюдательную площадку. Пачки долларов все еще лежали на столах, но гора мешков с деньгами уже исчезла — операция, судя по всему, близилась к завершению.

Теперь упаковки по миллиону долларов были уложены в два неодинаковых штабеля. Даже на глазок было видно, что один был выше другого раз в десять. Что-то подсказало мне, что теперь они разъедутся по разным направлениям. В маленьком штабеле — метра два в длину, полтора в ширину и полтора в высоту — насчитывалось сотни две упаковок. Учитывая, что всего было два миллиарда, а в одной упаковке содержался миллион долларов, то эта груда заключала в себе десять процентов от общей суммы, то есть двести миллионов долларов. По-видимому, эти деньги предназначались для кубинского правительства. Стало быть, оставалось еще девяносто процентов — 1800 упаковок, всего 1,8 миллиарда долларов, которые Рабиноу намеревался инвестировать в России.

Через несколько часов огромные двери, ведущие в зал Дворца конгрессов, с грохотом распахнулись. Через них прямо в зал въезжали роскошные автомашины, подвозя изысканную публику. Въехали лимузины «ЗИЛ», затем правительственные машины. Я стал переходить от одного зеркала к другому с фотоаппаратом наготове, выбирая наиболее подходящий угол для съемки и наводя на лица выдвижной объектив. Там были какие-то важные военные в сверкающей форме, за ними стояли безымянные, безликие паханы преступного бизнеса с внушительными дорожными сумками. Появились заправилы наркомафии, все в сверкающих драгоценностях, в модных затемненных очках. Из машины появился Аркадий Баркин и заторопился к Рей-Бану. Последним приехал Майкл Рабиноу, в вызывающе щегольском бежевом костюме, улыбающийся, всем своим видом олицетворяющий прежние развеселые времена и показывающий, как их приспособить к нынешним переменам, как вернуть старые добрые традиции казино «Ривьера», для чего, собственно, и был задуман этот игорный дом и чем, в конечном счете, гордился бы покойный Мейер Лански, восстань он из гроба.

Словно заправские игроки, лихорадочно подсчитывающие свои баснословные выигрыши после невероятной удачи, они столпились вокруг штабелей денег, не скрывая своих чувств. Одни, не удержавшись, даже потрогали упаковки. Другие в возбуждении расхаживали взад-вперед. По всему было видно, ждали прибытия какой-то важной особы. А вдруг это буду я — представитель правительства России. А Банзер станет опасным внутренним врагом, официальным палачом, который совершит казнь заправил индустрии отмывания преступных денег. Все замерли в ожидании нашего приезда. Меня так увлекли эти мысли, что я видел все как наяву.

Подкатил еще один «ЗИЛ», из него вышли несколько человек. Я на полусогнутых помчался к другому зеркалу, в котором лучше просматривался зал. Глаз прижат к видоискателю. Поискать лучший угол для съемки. В объективе появились лица вновь приехавших. Нажать на кнопку фотоаппарата. Так, теперь фокусировка. Рыжие волосы, рябое лицо, редкие зубы. Ба! Да это же Годунов! Это он — внутренний пособник коррупции! Мои худшие подозрения оправдались. «Коппелия» — лишь случайность. Я сделал снимок, зажужжала передвижка кадра. Затвор опять на взводе. Да, это Годунов. Я даже вздохнул с облегчением, когда рядом с ним возник еще какой-то мужчина. Странно, его манеры, осанка мне чем-то знакомы, особенно когда он попал на передний план, но его все еще загораживали, над ним каланчой навис Рабиноу. Все так и пресмыкались перед ним, подчеркнуто проявляя знаки внимания и почтения. Потом на первый план вышли документы. Все поставили свои подписи. Сделка века совершена и зафиксирована. Кругом улыбающиеся лица.

Пригнувшись, я споро побежал по подвесным мосткам к другому зеркалу — двустороннему и направленному к центру зала под другим углом. Опять глаз прижат к видоискателю. Нужно подождать немного. Вот толпа расходится. Люди поворачиваются. Так, теперь фокусирую объектив. Он небольшого роста. Сухощавый. Снимаю. Автоматическая подача следующего кадра. Жужжание механизма. Аппарат готов к съемке. Еще одна съемка. Щелчок затвора. Жужжание. Подвижка кадра и съемка. Еще. Еще один кадр. Но тот, которого я снимаю, не поворачивается. Так, скуластый, крысиное выражение лица, аккуратные тонкие усики. Каждый снимок подтверждает ужасную правду. Каждый говорит о том, что больна у него мать или не больна, он вовсе не уехал за ней ухаживать! Он здесь и предает меня каждую секунду! Нравится тебе этот факт или не нравится, проклинай его как знаешь, но все равно от этого никуда не денешься: лицо в центре объектива знакомо мне до последней черточки — это же Юрий!


39


Растерянность, горечь от предательства, бешенство — все вдруг обрушилось разом. С жалким, несчастным видом тупо уставился я на двустороннее зеркало. Внизу, словно напыщенный индюк, стоял Юрий. Юрий ли? Неужто Юрий? Скрытый, уверенный в себе, твердо стоящий на ногах Юрий? Все мое естество просто разрывалось. Одна половина хотела бы забиться в нору и сдохнуть. Другая одержима была желанием кинуться вниз и стереть его в порошок. Он был первым, к кому я пришел с сомнениями насчет Воронцова. Вот ведь каков этот трахнутый подонок!

Мысли у меня кружились вихрем, словно в минуту смертельной опасности, все причины и следствия событий промелькнули перед глазами в своей жуткой неприглядной действительности, и многое непонятное стало ясным. Теперь я понял, почему Юрий не смог достать мне копии документов, почему предложил встретиться с Баркиным. Он знал, что рано пли поздно я непременно выйду на дельцов с черного рынка орденов и медалей, поэтому лучше держать меня под колпаком. Он же, как сказал Шевченко, приставил ко мне пестуном Рафика. Понял я также, почему меня не убили в пивнушке в Серебряном Бору. Такую задачу киллеру не ставили. Рафик вовсе не спасал мне жизнь, защищал меня Юрий. Он приказал убить Рафика, чтобы запугать меня, отбить охоту к дальнейшим расследованиям и, как опять-таки сказал Шевченко, обрубить все концы с теми, кто подрядил его на это дело.

Понятно стало, почему Рей-Бан приходил к бабушке Парфеновой и интересовался много. Приходил, так сказать, по горячим следам, чтобы удостовериться, что я перепуган и больше не рыпаюсь. Понятно стало, почему Юрий затеял ту игру с сокращением ИТЗ. Он обратил все в шутку, чтобы я не расшифровал сокращение. Наконец мне стало понятно, каким образом Рабиноу узнал, что я связан с СБФиНП. И не Шевченко, а Юрий заложил меня.

Но если такой неожиданный поворот и прояснил многие старые вопросы, он же породил массу новых и прежде всего такой: как это Юрий, занимая в общем-то мелкую должность, сумел заправлять такими крупными делами? Разумеется, не секрет, что его карьера в Министерстве внутренних дел на восходе, а многолетний опыт умелого сокрытия от КГБ своих мыслей насчет свободной рыночной экономики приучил его ко лжи и коварству. Но ни его послужной путь, ни личные черты характера, даже подспудные, не говорили о том, что практическая работа — его стезя. С другой стороны, он, конечно же, умен и не стал бы любыми средствами добиваться власти и умения повлиять — мой вывод подтверждали и те злосчастные четыре телефона у него в кабинете, когда сразу не разберешь, который из них звонит.

И все-таки, невольно задаешься вопросом, почему же он так легко отпустил меня в Вашингтон? Разумеется, он пытался отговорить меня от поездки, но если бы захотел, то без всяких усилий помешал бы мне улететь. Нет, он не нанимал бы для этого киллера, зачем, достаточно было переломать мне ноги. Вместо этого он разрешил свободно пользоваться своим служебным и домашним телефонами и сам отвез меня в аэропорт.

— Чем же он руководствовался, что толкало его на эти поступки? Был ли Юрий осведомителем КГБ все эти годы? Он ведь каждый раз удачно ускользал от службы безопасности? А ее агенты, похоже, всегда знали, что я замышлял? Да он же наверняка знал о намерениях Воронцова. Узнав, что он решил разоблачить коррумпированную группировку, Юрий упредил его и постарался запачкать грязью его доброе имя. А я-то был все это время слепцом и простодушно верил ему. Но разве не он каждый раз предостерегал меня, говоря, что кагэбэшных мордоворотов вычислить теперь гораздо труднее? Может, все это было во сне? Не вертел ли он мною самым коварным образом? Может, это был тонкий намек другу по поводу нависшей угрозы?

Я сидел на наблюдательной площадке, скрестив ноги и пытаясь избавиться от оцепенения, собраться с духом и отбросить ложные выводы. Не время распускаться и впадать в панику. Кончай это, Катков! Не давай расти чувству обиды, не допускай глупостей, гони прочь мысли о самоубийстве. Встряхнись, трезво оцени обстановку. Ты сидишь на чердаке бывшего казино в Гаване, под тобой в зале беспощадные головорезы, охранники с автоматами и с собаками, любой готов выследить тебя и прихлопнуть на месте, словно жалкого таракана. А у тебя лишь фотоаппарат да карманный фонарик.

Я опять поглядел в двустороннее зеркало. Упаковки по миллиону долларов из большого штабеля теперь укладывались в картонные коробки с наклейками на испанском и русском языках: «Кубинский тростниковый сахар». Каждая коробка вмешала одну упаковку и запрятывалась в мешки с настоящим сахаром. Двести упаковок в пластиковых пакетах из меньшего штабеля грузили в военный автофургон. Затем мешки с сахаром и картонными коробками внутри стали укладывать на деревянные поддоны и с помощью маленького автокара с подъемником грузить обратно в контейнер № 95824. Я готов был поклясться, что все 1800 упаковок отправят в Россию.

Разумеется, я ничего не мог сделать с Юрием, во всяком случае, в тот момент. Но вот сфотографировать, как прячут деньги в мешки с сахаром, как их грузят, — это я мог. Особенно хороши были бы снимки с наблюдательной площадки — под другим, более удобным углом.

Я уже хотел переместиться туда, но тут заметил Баркина — он стоял прямо подо мной, стряхивая что-то с рукава своего пиджака. Через несколько секунд он опять принялся что-то стряхивать. Похоже было, что на него откуда-то сыпался мусор. В недоумении он посмотрел на потолок, прямо в зеркало, около которого я притаился, затем перевел взгляд на рукав и снова стал стряхивать мусор. Он сыпался прямо на него! Жестом руки Баркин подозвал к себе Рей-Бана и показал на потолок. Затем между ними последовал быстрый, оживленный разговор. Рей-Бан решительно кивнул и ринулся куда-то, зажав в руках автомат.

Я понял, куда он спешил, знал, что пора смываться, пока он не возник тут. Покинув наблюдательную площадку и оглядевшись, я приметил пожарный выход у противоположного края чердака. Последние метры по мосткам я уже бежал и с ходу толкнул дверь. Она была заперта. Возможно, закрыта на запор с другой стороны. Я оказался в ловушке. У меня не было времени на то, чтобы спуститься по той же лестнице, по которой я поднимался сюда: Рей-Бан вот-вот появится там. Но если мне не выбраться отсюда, значит, я должен как-то помешать ему проникнуть сюда. Но как?

Надо вспомнить, закрывал ли я за собой дверь минувшим вечером? Пришлось быстро мчаться по мосткам назад, резко поворачивая налево-направо и все время бегом. До двери оставалось несколько шагов, но с другой ее стороны уже слышались тяжелые шаги. Я бегу быстрее, но и шаги все ближе. Рей-Бан, должно быть, добрался до лестничной площадки и уже у двери. Я прыгнул вперед, успев задвинуть засов до того, как он взялся за ручку. Она качнулась и затряслась — это Рей-Бан повернул ее влево-право, толкнул вперед, потянул назад и принялся ожесточенно дергать. Последовали тупые тяжелые удары — это он пытался вышибить дверь плечом. Затем удары стали резкими и звонкими — он начал бить в дверь каблуком. Он стоял и бил, стоял и бил. Однако ни стальной дверной косяк, ни засов не поддавались.

Я с трудом подавил желание бежать. Поспешное отступление теперь было бы самой большой ошибкой, я бы загнал себя в ловушку на подвесных мостках. Нет, бежать некуда, единственный выход отсюда — только через эту дверь. Нужно прижаться к стене рядом как можно плотнее, пусть он влетит сюда, а я за его спиной незаметно выскочу наружу. Но ведь когда он взломает замок и ворвется сюда, дверь, распахнувшись, прижмется вплотную к стене. Так не спрячешься. Пока я в отчаянии оглядывался в поисках укрытия, автоматная очередь прошила дверь вокруг запора.

Я уже совсем впал в отчаяние, когда заметил другие мостки, устроенные повыше; между ними и потолком виднелось пространство, где вполне можно спрятаться. Я перелезал с мостков на потолок, когда вторая автоматная очередь искорежила и перебила металлический засов. Дверь распахнулась и с громким стуком ударилась о стену, но я уже лежал на выпуклом полукруглом потолке под подвесными мостками.

Рей-Бан тяжело загромыхал по мосткам. Вся конструкция заскрипела и зашаталась. На лицо мне посыпались сор и пыль, скопившиеся здесь за долгие годы, залепив очки. Рей-Бан сделал несколько шагов и остановился надо мной, прислушиваясь. Через щели подмостков я увидел подметки его ботинок. Стоит только чихнуть или кашлянуть — и я покойник. Луч его карманного фонарика заскользил по куполообразной крыше Дворца конгрессов и заметался по конструкциям и опорным балкам, поддерживающим потолок и подвесные мостки. Пусть он идет дальше по чердачным помещениям и потолку, пусть ищет кого-то, только от меня подальше.

Лежа в неудобной позе на круглой полусфере потолка и боясь пошевелиться, я осторожненько запустил руку в карман и нащупал там монету. Пальцы от напряжения стали мокрыми и скользкими. Одна мысль, что монета может выпасть, привела меня в ужас. Сжав посильнее монету, я стал ждать, когда Рей-Бан отойдет на несколько шагов, повернется ко мне спиной и направится к двери. Тогда я просунул руку под мостки и с силой швырнул монету. Она мелькнула в воздухе, ударилась об окно комнаты службы безопасности, с громким стуком отскочила и задребезжала на металлических балках и раскосах поддержки потолка.

Рей-Бан метнулся на звук. Вся сложная конструкция подвесных мостков опять зашаталась и заходила вверх и вниз. Мне больно стукнуло в грудь, потом наддало снизу в спину. Наконец, когда Рей-Бан остановился, качка и тряска прекратились. Я вытянул шею, стараясь разглядеть, где он. Пригнувшись, он медленно крался по направлению к комнате службы безопасности. Автомат наготове, в любую секунду может открыть огонь. Я терпеливо ждал, пока он не отойдет как можно дальше и не скроется из виду, затем выскользнул из-под мостков и перевалился на них.

Когда я поднимался на ноги, развязался шнурок ботинка и зацепился за край настила. Второпях я споткнулся и чуть было не растянулся на мостках, но успел ухватиться за перильца, удержался на ногах, однако плечом ударился о дверь. Меня отбросило к перильцам, шума избежать не удалось. Я кинулся к лестничной площадке и помчался вниз, перескакивая сразу через две-три ступеньки, перепрыгивая через картонные коробки и ящики. Уже миновав этот временный склад, услышал, как сзади загромыхал вниз Рей-Бан.

В этот ранний час служебные помещения Дворца конгрессов еще пустовали, не считая единичных ранних пташек. Какая-то сотрудница отеля принимала у рассыльного пакет и расписывалась в журнале приема и сдачи, когда я вихрем промчался мимо, не разобрав даже их лица, выскочил из служебной зоны, ввалился в портик, поднырнул под обшитый бархатом канат и очутился в вестибюле. Сейчас пароду там было значительно больше, нежели минувшим вечером. Одни постояльцы рассчитывались и выезжали, другие тянулись в ресторан на завтрак, третьи собирались группками в ожидании экскурсионных автобусов.

Заметил ли меня Рей-Бан, когда я споткнулся? Сможет ли он опознать меня? Да ему и опознавать-то не надо, если он увидит, как я стремглав несусь через вестибюль. Надо взять себя в руки, затесаться в кучку туристов и стоять с ними, а не метаться по залу. Я постоял несколько секунд, чтобы отдышаться и привести в порядок одежду, затем, улучив удобный момент, с независимым видом пошел к окошку пункта обмена валюты.

За окошком сидела, приветливо улыбаясь, молоденькая кассирша. К моему удивлению, она была не кубинка — глаза у нее оказались зелеными, а лицо покрыто веснушками, как у английских студенток, приезжавших на каникулы в Москву. Я протянул 20-долларовую купюру и попросил по-английски.

— Скажите, пожалуйста, можно мне обменять их на песо?

— Разумеется, сэр, — ответила она с каким-то провинциальным акцентом. Затем взяла купюру и внимательно оглядела меня. — Слушая вас, я подумала, что вы попросите обменять фунты стерлингов.

Внутри у меня все оборвалось. Настроена она, правда, дружелюбно, но в моем положении всякое может случиться, не знаешь, откуда ждать угрозу.

— У меня были дела в Майами, — объяснил я. Она открыла ящик стола и стала отсчитывать песо.

— Надеюсь, вам нравится у нас в «Ривьере»? — спросила она.

— О, да, очень даже.

— Вот и хорошо. Большинство наших гостей считают, что здесь можно прекрасно отдохнуть.

Я выдавил подобие улыбки и осторожно оглянулся — как раз в этот момент из коридора в вестибюль влетел Рей-Бан. Пониже пояса, на ремне через шею, у него болтался автомат. Он остановился как вкопанный и стал внимательно рассматривать людей. Я почувствовал, как его взгляд прошелся и по мне.

Кассирша протянула аккуратную пачку купюр.

— Мне доводилось поработать в отелях Мадрида, Рио-де-Жанейро и Мехико, — весело произнесла она. — Но я влюбилась в легкую поступь жизни в Гаване.

— Я тоже. Спасибо вам, — сказал я, сгреб деньги и повернулся, готовый в случае чего дать деру.

Рей-Бан, казалось, готов был кинуться на все, что только движется. Его голова вертелась из стороны в сторону, глаза так и рыскали вокруг. Сзади него из коридора вышел рассыльный. Сразу заметив его уголком глаза, Рей-Бан кинулся на него, словно коршун, руками в перчатках схватил за горло, потащил обратно в коридор и там прижал к стене. Бедный рассыльный перепугался до смерти и бормотал что-то по-испански, размахивая своим журналом, а Рей-Бан орал на него и честил почем зря на русском языке.

Я остолбенел, невольно хотел кинуться на помощь, но что я мог поделать?

Возня привлекла внимание туристов, вокруг образовалась небольшая толпа, там же оказалась и сотрудница, которая расписывалась за пакет в журнале. Она что-то объяснила Рей-Бану, тот отпустил жертву и обернулся к ней. Она то согласно кивала головой, то отрицательно мотала ею и что-то лопотала на смеси испанского и русского. По вопросам Рей-Бана я догадался, что женщина объясняла ему: она видела, как мимо ее офиса пробежал какой-то мужчина, но видела она его мельком и описать не может.

Я не стал искушать судьбу и вышел из вестибюля. На стоянке автомашин ждал меня «жигуленок». Шел я легкой фланирующей походкой, и только сердце готово было выпрыгнуть из груди. Если его не разбил стресс, то это сделает предательство Юрия. Не знаю, что вынудило его так поступить. И возможно, никогда не узнаю. Но в одном я был твердо уверен — отель «Ривьера» — не последнее пристанище контейнера, набитого живыми деньгами.

Меня все еще трясло от пережитого, и хотя я не был верующим и не примеривал жизнь к Священному писанию, тем не менее почему-то подумал, что мое удачное избавление сродни библейскому исходу евреев из Египта.


40


Куда бы ни собирались отправлять контейнер, он стоял там, где и раньше, и будет стоять до тех пор, пока все 1800 упаковок не вложат в картонные коробки, не опечатают их и не погрузят. Я без проблем снял номер в недорогом мотеле, расположенном на той же улице, что и «Ривьера». Быстро приняв душ, побрившись и сменив одежду, я отправился в закусочную рядом. Стены ее были обклеены шероховатыми увеличенными фотографиями Хэмингуэя, забрызганными каплями кофе. Во всех углах и щелях запихнуты старые и порванные книги его рассказов и романов. Заказав несколько чашечек крепчайшего черного кофе (такого в Москве не сыщешь) и выпив их залпом, я вернулся к «Ривьере».

Напротив гостиницы, на самом берегу океана виднелась просторная замощенная площадка, где рыбаки и моряки некогда парковали свои автомашины. Теперь же велосипедов там стояло больше, чем машин. Площадка была подходящим местом для наблюдения за подъездом к «Ривьере», отсюда я буду видеть все и не пропущу того момента, когда восемнадцатиколесный трейлер отправится в путь.

Почти весь день просидел я здесь вместе с рыбаками, а большую часть ночи — в «Жигулях», попивая кофе, чтобы не задремать. Сон отгоняло не столько кофе, сколько мое возбужденное состояние и недоброе предчувствие. И все из-за Юрия. Он наверняка сидел в отеле. Я с трудом удерживался от искушения выследить его и увидеть его глаза. Но пришлось бы слишком дорого заплатить за то, чтобы выразить свое негодование.

Рассветную тишину нарушило слабое тарахтение прогреваемого мотора, затем раздался громкий выхлоп, и в воздухе повисло густое темно-сизое облако. Из-за гостиницы, громыхая, неуклюже выполз трейлер. За ним военный автофургон, легковая машина какого-то члена кубинского правительства и два лимузина «ЗИЛ».

Колонна съехала с подъездной дороги на автостраду Пасо — широкий бульвар с высокими пальмами посередине. Я тоже завел мотор, но решил немного подождать. В такой ранний час дорога была совсем пустынной, меня легко могли обнаружить. Пришлось держаться в отдалении и не включать фары. Бульвар с двухсторонним движением выходил на площадь Революции, где, должно быть, находилось министерство финансов или государственное казначейство, потому что военный фургон с деньгами и правительственная автомашина, свернув на подъездную дорогу, поехали к видневшемуся в сумерках зданию. Трейлер и оба лимузина с проспекта Независимости погнали дальше на юг по этой пустой и прямой, как стрела, автостраде. Спустя полчаса колонна проехала мимо указателя с надписью: «МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ ИМЕНИ ХОСЕ МАРТИ».

С обеих сторон главной подъездной дороги, параллельно автостраде, стоял высокий сетчатый забор. Все три машины спокойно миновали въездные ворота, приблизились к зданию пассажирского вокзала, а там повернули на ярко освещенную дорогу, ведущую к сторожевой будке, у которой стояли два часовых — один вертел в руках автоматическую винтовку, у другого висел на поясе пистолет в кобуре. Я притормозил за автобусной остановкой под навесом. Видимо, часовые имели приказ — машины не досматривать, вопросов не задавать, пропускать без задержки, потому что шлагбаум поднялся сразу же, едва машины подъехали к пропускному пункту. И сразу же, без остановок, проследовали на территорию аэропорта.

На меня этот приказ не распространялся, но наблюдать за ними я мог и через проволочное ограждение, поэтому продолжал ехать вдоль забора, одним глазом следя за дорогой, а другим — за трейлером и сопровождающими его машинами. Но вот они исчезли за цепью ангаров, всяких навесов, сараев и зданий ремонтных мастерских. Их не было. Проклятье! Что делается за ангарами, отсюда не увидишь. Я уж готов было выскочить из машины и карабкаться на проволочный забор, как увидел наконец между зданиями огни автомобильных фар. Все автомашины катили по бетонированной предангарной стоянке, в конце которой виднелись два самолета.

Один из них — реактивный «Гольфстрим» Рабиноу. Другой — грузовой турбовинтовой российский «Анто-нов-22».

Я налетался на таких, когда писал очерки про войну в Афганистане. Огромный, неповоротливый, сильно прижатый к земле лайнер имеет очень широкий фюзеляж, в его тридцатиметровый грузовой отсек легко входит пара ракет типа «скад» на мобильных грузовых платформах, взвод боевых танков, их экипажи, разного вида оборудование. Останется там место и для безбилетного журналиста вроде меня или даже для двух таких.

Тягач с восемнадцатиколесным трейлером развернулся и задним бортом стал подавать к хвосту грузового самолета. Он у самолета высоко задран, и из грузового отсека опустили гидравлический грузовой трап, похожий на подъемный мост. Аэродромная команда споро руководила заездом трейлера. Тягач безостановочно подавал задом сорокафутовый контейнер по пологому трапу внутрь отсека, пока он не исчез в огромном фюзеляже турбовинтового лайнера.

Оба лимузина остановились около легкого «Гольфстрима». Из одной машины вышли Баркин, Рей-Бан, Рабиноу и его телохранитель, из другого — Годунов, Юрий и остальные сопровождающие. Все поднялись в реактивный самолет Рабиноу, принадлежащий его корпорации. Экипаж без промедления задраил люки, запустил двигатели и порулил на взлетную полосу. За ним последовал «Антонов». Контейнер № 95824 отправился в полет, держа курс на Россию.

Никуда не сворачивая и нигде не задерживаясь, я прямиком помчался в аэровокзал. Солнце уже поднялось над горизонтом, бросая яркие лучи на Окрестные парки и рощицы. Выскочив из машины, я побежал к кассе Аэрофлота и заказал билет на единственный в тот день рейс на Москву. Затем прошел в зал, где стояли телефонные будки для международных переговоров. Прослушивают ли их кубинские секретные службы? Сколько ни размышлять на эту тему, выбора не было, и я решил воспользоваться случаем и позвонить Скотто в штаб-квартиру СБФинП в Арлингтоне.

Сотрудница на том конце провода признала меня по голосу и сказала, что Скотто на службу еще не приходила: у них только семь утра. Но она оставила свой домашний телефон и наказала в любое время суток переключить туда вызов в случае моего звонка.

Телефон звякнул раз пять-шесть, прежде чем я услышал, что сняли трубку:

— Да? Да, хэлло! — ответил сонный, безусловно, мужской голос.

— Говорят из офиса СБФинП. На проводе Катков, ему нужна агент Скотто.

— Понимаю, понимаю. Я сейчас же переключу телефон, хорошо? — торопливо заговорил мужчина мягким голосом со знакомым мне акцентом. — Гэбби! Гэбби! Возьми трубку, это тебя. Твой парень звонит, Катков.

— Говорите, — сказала сотрудница, переключая телефон.

Послышалось какое-то бормотание, шуршание простыней и одеяла. И вот наконец-то прорезалось:

— Катков? — начала неуверенно, видимо, спросонок Скотто, затем голос ее окреп, в нем зазвучал характерный нью-йоркский акцент и послышалась какая-то озабоченность. — Катков! Катков, с вами все в порядке?

— Да-да. Чувствую себя в норме. Скотто, извините за столь ранний звонок, но…

— Ничего-ничего. Не кладите трубку. Я возьму другой телефон. — Она пошла к другому аппарату. Я слышал шорохи и слабый гул на линии и вспомнил то утро в Майами, когда она пришла ко мне в номер с кремом для загара. — Ну вот, прежде всего приветик. — Голос звучал в трубке более четко, отрывая меня от воспоминаний. — Это Марта говорил. Когда я вернулась из Флориды, он был уже здесь. — Она вроде смущенно хмыкнула. — Что-то происходит между нами, пока не разберусь, но ломать ничего не собираюсь. Посмотрю, что будет дальше.

— Приятно, конечно, слышать, но боюсь, что должен поломать это ради вас.

— Контейнер поехал, верно?

— Как мы и говорили. Предварительно его перетрясли, потом погрузили в большой-пребольшой грузовой самолет.

— Кто? Кто погрузил?

Я знал, что она это спросит, но так и не решил, рассказать ли про Юрия или промолчать. Если бы кто-то сказал, что у меня рак в последней стадии, что бы я тогда переживал? Шок, неверие, ужас, покорное смирение. И вместо того чтобы сказать напрямую, я начал хитрить и лавировать.

— Катков? Катков, как слышите?

— Да. Извините, какие-то помехи. Слышу не очень четко.

— Так кто же там был?

— Был… этот… Баркин, Рабиноу, кое-кто из кубинцев, видимо, из их органов, несколько омерзительных мордоворотов из наркокартелей и преступных группировок и мой друг-приятель Годунов.

— Годунов? Не шутите? В таком случае, по-моему, он и есть внутренний пособник, как считаете?

— Он и есть, — ответил я и порадовался, что она не видит мои глаза.

— Продолжайте в том же духе, Катков. Хорошо все проделано. Очень даже хорошо. Это значит, что на Шевченко можно положиться.

— Конечно, кому-то нужно и доверять. Но вот единственный рейс отсюда только в конце дня. Я никак не смогу попасть в Москву вовремя. А вы?

— Не знаю. Был раньше один рейс из аэропорта Даллеса в девять, я им летела на семинар. Если смогу, постараюсь поспеть на него.

— Что значит «если»? Собирайтесь поживее, нажмите на все рычаги. Воспользуйтесь своим правом специального агента Минфина США. Этот грузовой самолет передвигается со скоростью летающего бегемота, добавьте еще время на посадку для дозаправки, так что вы запросто обгоните его.

— А вы запомнили хвостовой номер этого бегемотика?

— А как же? Его номер…

— Вот и хорошо. Не забудьте его. Позвоните Шевченко и назовите этот номер. По своим каналам он сможет уточнить время прибытия и аэропорт, куда прилетает бегемот. Попросите его пошевелиться, если я туда не успею. Пусть непременно проследит за грузом и не допустит, чтобы его растащили после прибытия.

— Само собой разумеется. Если это случится в аэропорту, я растерзаю его в клочья. В полете такое исключено.

— Берегите себя. И спасибо. Огромное спасибо.

— За что же?

— За то, что вы такой мировой парень. Я ваша должница. Считаю, что мы все перед вами в неоплатном долгу.

— Рассчитаемся в Москве. В долларах, а не в рублях.

— Договорились. Вот увидите, к тому времени, как вы приземлитесь в Москве, все будет кончено. Где мне искать вас?

— Меня?

— Да. Вы снова остановитесь у своего приятеля?

— У Юрия, что ли?

— Забыла, правда, как его зовут.

— Да-да. У него. Я остановлюсь именно у него.

Я не сказал — отчеканил ответ, на такие штучки я всегда был превеликий мастер. А вот сказать ли ей всю правду? Если честно, я и сам еще не был готов воспринять эту правду, как она есть, без оговорок. Может быть, тут сыграли свою роль брошенные ею вскользь слова о том, что журналистов не интересуют последствия, вызванные их писаниями. А может, сказалось другое — многолетняя привязанность и Юрию. Он на самом деле совсем не тот человек, за которого выдает себя? Только сам Юрий мог мне это объяснить. И если его объяснения мне не понравятся, ничего не поделаешь — мириться с предательством я не стану, хотя и не принадлежу к тем, кто обожает давать пинки под зад. Черт побери! Так или иначе, но, как сказала Скотто, к тому времени, когда я приземлюсь в Москве, все будет кончено, и не исключено, что разговаривать с Юрием придется через Тюремную решетку.

До отлета оставалось битых десять часов, к тому же еще пятнадцать часов в воздухе — придется болтаться без дела, а потом сидеть как на иголках. От этой перспективы сводило скулы. Я снова подошел к международному телефону и набрал номер Шевченко. Да, когда я доберусь до Москвы, все будет кончено. Все завершится. Я рисковал своей жизнью, меня предал лучший друг, за разгадкой я гонялся по всему свету, а теперь, когда наступает сенсационная развязка, при финале меня не будет.

— Шевченко слушает. — Знакомый резкий голос старшего следователя оторвал меня от горьких размышлений.

— Привет. Это я, Катков.

— Катков? Давненько не виделись. Что там случилось?

— Хочу задать всего один вопрос.

— А есть ли какие-нибудь новости?

— Как там ваши семейные дела? Все еще не устоялись?

— Вообще-то все так и есть. А что?

— А вы уверены, что супруга снова не спустит вас с лестницы через пару часов после примирения?

— Да кто ее знает. А в чем дело-то?

— А в том, что вас ожидает работенка на всю ночь.


41


Над Москвой уже сгущались сумерки, когда самолет Аэрофлота рейс СУ-416 заложил крутой вираж над северными окрестностями Москвы и с глухим стуком шмякнулся на посадочную полосу в аэропорту Шереметьево. Забавный воздушный парадокс: прошли пятнадцать часов полета, к ним добавилась восьмичасовая разница во времени — и я оказался в Москве в то же время, когда вылетел из Гаваны. Но с тех пор прошли целые сутки. «Ан-22» с восемнадцатиколесным трейлером и долларовым контейнером приземлился гораздо раньше, где-то утром. Быстроходный «Гольфстрим» Рабиноу обогнал его на несколько часов. Наверное, он был здесь еще на заре.

Похожий на огромную пещеру багажный зал аэропорта освещался еле-еле и показался еще более мрачным, чем я его помнил; пассажиры двигались к будкам паспортного контроля и к таможенным стойкам знакомой уныло-размеренной очередью. Когда я подходил к таможенникам для досмотра, то подумал, как же прошла разборка и чем все кончилось для Юрия. Не успел я пронести немудреный багаж за барьер, отделяющий приехавших от встречающих, как услышал свою фамилию.

— Катков? Есть здесь Катков?

Голос Скотто — точно ее. Она энергично расталкивала толпу, пробираясь мне навстречу. Зачем она здесь? И почему выглядит такой удрученной?

— Что случилось? — встревожился я, кидаясь ей навстречу.

— Полный крах.

— Что? Шевченко перестарался? Я же предупреждал его, черт побери. Говорил же ему…

— Да не в этом дело, — резко перебила она, когда мы подошли и выходу. — Это все проделки Годунова.

— Годунова? Вот как? — не поверил я, удивившись.

Она лишь мрачно кивнула.

— «Гольфстрим» прилетел первым, как вы и говорили. Шевченко установил за ним наблюдение, но ни Годунов, ни другие пассажиры из него не выходили и ничего не заявляли. Потом прилетела я и болталась тут, пока не приземлился «АН-22» и не стали выгружать трейлер с контейнером.

— А-а, понимаю. Вы хотели проследить, куда его повезут? Ваша любимая забава.

— Но не тогда, когда меня ошарашивают. Не отъехали мы и двух миль от аэропорта, как влетели в преисподнюю. В жизни не видела такого скопища ментов и репортеров. Словно голливудская фантастика.

— А звездой был Годунов?

Она только буркнула что-то и согласно кивнула.

— Но зачем это? В Гаване он и без того был в эпицентре всей заварушки. Сам во все встревал и был заводилой.

— Он заявляет, — с презрением сказала Скотто, — будто тайно внедрился в мафию и действовал как секретный агент милиции.

— Вот подонок.

— Это мне Шевченко сказал. Хотя сам не верит ему ни на грош.

Скотто лишь пожала плечами, как бы говоря: «Я же готова верить чему угодно», и повела меня по залу аэропорта к выходу, а затем к стоянке автомашин, где стоял взятый напрокат «жигуль». В воздухе уже чувствовалась весна, некая свежесть и благоухание, когда наконец-то устанавливается постоянная плюсовая температура, а заморозки прекращаются. Я бросил багаж на заднее сиденье и сел рядом с ней.

— Шевченко полагает, что вас заинтересует вот это. — Скотто бросила мне на колени газету, запустила мотор и двинулась в путь.

Это была «Правда». Заголовок гласил: «МИЛИЦИЯ ПРЕСЕКАЕТ ПОПЫТКУ ОТМЫТЬ ГРЯЗНЫЕ ДЕНЬГИ». Пониже был помещен снимок восемнадцатиколесного трейлера, стоящего на обочине шоссе в окружении милиционеров и патрульных автомашин. Центром всеобщего внимания был контейнер № 95824. Задние двери распахнуты, видны разорванные коробки сахара, из которых вывалились упаковки с миллионом долларов наличными в каждой. Рядом с ними в позе победоносного завоевателя стоит Годунов. Я так и взвился от гнева, но ничуть не удивился, увидев, что репортаж под фотографией подписан знакомой фамилией — М.И.Древний. Вот что в нем говорилось:

«Этим ранним утром, когда многие москвичи еще спали, оперативная группа ОМОНа во главе с начальником следственного управления МВД Евгением Годуновым пресекла попытку преступников провезти в Россию грязные деньги для отмывания. В результате блестяще проведенной операции захвачено свыше полутора миллиардов долларов США. Американские короли преступного мира замышляли использовать гигантские прибыли от незаконной продажи наркотиков для скупки российских предприятий в различных отраслях экономики. Годунов, который разрабатывал операцию в течение нескольких месяцев, сумел, с риском для жизни, внедриться под прикрытием в преступную группу, пытавшуюся провезти деньги контрабандным путем. Их замысел заключался в том…»

— Сумел. С риском для жизни, внедриться под прикрытием?! — с возмущением воскликнул я.

— Не нужно мне говорить об этом. Кто его учит, как держать себя с журналистами?

— Да вы же сами и обучаете.

— Я?

— Да, вы. Это все ваших рук дело. И вашего чертова семинара, или как его там называют. Годунов прекрасно усвоил, как нужно использовать средства массовой информации.

Она понимающе и печально улыбнулась.

— Должна признать, он заслуживает пятерки с плюсом за этот фортель с контейнером. Читайте дальше. Вы еще не дошли до самой пикантной части этой заметки.

Пикантная часть? Неужели про Юрия? Должно быть, о нем. Она ведь знает многое и намеренно заставляет меня сжиться и корчиться от стыда, если я стану умалчивать о его роли. Быстренько пробежал я глазами всю статью. То и дело мелькали фамилии Воронцова, Рабиноу, Баркина и, разумеется, Годунова. Фамилии Юрия среди них не было. Я начал перечитывать текст более внимательно.

Проклятье! Сразу не стало понятно, что Сергей Мурашов был на сто процентов прав. Этот пацан Древний пишет размашисто и круто, но все равно, с моей точки зрения, он оставался беспринципным подонком. Предпоследний абзац особенно насторожил меня. Я прочитал его с изумлением, не веря своим глазам:

«Как стало известно из весьма осведомленных источников, следователь Годунов намерен уничтожить сегодня вечером контрабандные доллары на Московском мусоросжигательном заводе».

— Видать, самореклама ему покоя не даст.

— Шевченко мне об этом уже говорил.

— Не верится, что он сожжет все эти деньги!

— Сожжет улики. Я готова отказаться от своего жетона, пистолета и пенсии, но подобного в жизни не допустила бы.

— Но это же Россия, Скотто.

— Да, я это заметила. Шевченко пытался отговорить его от такого шага. Мы, кстати, увидим его там.

— А вы знаете, как туда ехать?

— Понятия не имею. А вы что, воображаете, будто я встретила вас в аэропорту и прихватила по своей добросердечности?

— Да ладно вам. На такое я и не рассчитывал, но с Шевченко одной вам не так-то просто справиться, поэтому предоставьте дело мне.

— Заткнись, подлиза.

— Агент Скотто, сворачивайте на Московскую кольцевую автодорогу. В отличие от нее я знал, куда надо ехать.

Крикливый заголовок в «Правде», где сообщалось, что «ДВА МИЛЛИАРДА СГОРЯТ В ОГНЕ И ДЫМУ», привлек сюда представителей разных средств массовой информации: газет и журналов, телевидения. Приехали и микроавтобусы для прямой трансляции небывалого события по спутниковой связи на ретрансляционные телевизионные станции в Америке, Европе. Вокруг одного из огромных мусоросжигателей сгрудилась толпа народа. В его топке со зверским рычанием билось и трепыхало яркое пламя. Огромное огнеупорное горнило могло бы целиком проглотить прибывший контейнер, Его уже сняли с платформы и установили на рабочую раму, которая доставит его прямо в пылающий ад. Вблизи его раскаленного зева, на возвышении, стоял Годунов, явно рисуясь и выпендриваясь перед толпящимися ниже журналистами.

Мы со Скотто стали пробиваться сквозь толпу, разыскивая Шевченко. Она увидела его первой около станка контейнера, где юрко рыскал жужжащий автокар с вилкообразным подъемником впереди. Видимо, большинство коробок из контейнера уже вывезли, потому что за очередной партией упаковок автокар забирался все дальше и дальше в глубь контейнера.

— Остался последний поддон, — с унылым видом заметил Шевченко, явно подавленный всем происходящим.

— Почему же, черт бы его побрал, он не стал ждать нас?

— Ждать? — встрепенулся Шевченко. — Эта наглая сволочь не стала бы даже слушать.

— Не могу сказать, что я виню его, — бесстрастным тоном произнесла Скотто.

— Что вы этим хотите сказать? — Мы с Шевченко были возмущены.

— Мы ведем здесь пустой разговор, мальчики. На это рекламное представление запродали множество входных билетов, так что отменить его никак нельзя.

Из контейнера с хриплым громыханием и металлическим позвякиванием задом выехал автокар. Водитель развернулся и на скорости помчался к печи, затем, управляя ручными рычагами, поднял вверх поддон с коробками и поставил его на раму. Рабочие вручную легко покатили эту раму по рельсам прямо к зеву раскаленной печи.

Годунов поднял руку и повелительным жестом приостановил экзекуцию, приказав рабочим вскрыть несколько картонных коробок. Затем с каким-то подчеркнутым фанфаронством выхватил из коробки первую попавшуюся упаковку с миллионом долларов наличными, высоко поднял ее над головой и с победным видом швырнул в ревущий раскаленный ад. Затем швырнул еще пачку, за ней другую. Затрещали вспышки фотоаппаратов. Зажужжали кино- и телекамеры. Загорелись яркие лампы подсветки. Начальник следственного управления стоял самодовольный, напыщенный, словно индюк. Затем он дал сигнал рабочим, и они вывалили весь поддон с коробками в бушующее пламя. Годунов, удовлетворенный, покинул свой пьедестал.

Корреспонденты, репортеры, фотографы и телеоператоры сразу окружили его, забрасывая градом вопросов: «Сколько времени вы разматывали это дело? До каких верхов в МВД удалось вам докопаться? А известно ли вам…»

— Спросите его, для чего он сжег улики! — выкрикнул Шевченко.

— А что с уликами? — откликнулся кто-то из репортеров.

— Вопрос, конечно, интересный, — подхватил другой.

— Шеф! Вы можете прокомментировать?

— Ну что ж, но прежде позвольте представить моего коллегу. Все вы знакомы со старшим следователем по расследованию дел, связанных с убийствами, товарищем Шевченко. — Телевизионные камеры и яркие осветительные лампы замелькали около Шевченко и взяли его на прицел. — Я люблю отдавать должное тем, кто этого заслуживает. — Годунов самодовольно ухмыльнулся. Рябоватое лицо, мятый костюм сидит мешковато, говорит грубовато, но манеры поведения отрепетированы, а время действа выбрано на редкость удачно. — Дело стало раскручиваться с убийства, которое следователь Шевченко провел с присущим ему блеском. Руководствуясь полученными уликами и свидетельствами, он пришел к выводу о том, что убитый, некто Воронцов, между прочим, коррумпированный высокопоставленный сотрудник МВД, вдохновитель и организатор всего этого преступления, был связан с людьми, которые улаживают разногласия и спорные вопросы роковыми путями и методами. Он погиб, ликвидировали, кстати, и того человека, который его убрал. Старшему следователю известно, что милиция не может возбуждать уголовные дела против мертвых, а это делает его реплику насчет улик бессмысленной.

— А что скажете про других участников сговора? — не унимался Шевченко. — Как насчет возбуждения уголовного дела против них? Если желаете, могу назвать пофамильно.

— Да их назовет любой, кто читает газеты или смотрит телевизор. К сожалению, находятся они в местах, весьма от нас отдаленных, и связаться с ними невозможно.

— Благодаря вам они там и находятся, — сердито заметил Шевченко.

— Вы оказались правы, — обратилась ко мне Скотто. — Творится что-то странное, лишенное мало-мальского смысла.

— Тем не менее, — продолжал Годунов, не обращая внимания на выпады Шевченко, — если мы не можем возбудить уголовное дело, это вовсе не означает, что не в наших силах пресечь его. — Он замолк, театрально повел рукой в сторону бушующего пламени и самодовольно осклабился. — Пусть это пламя послужит серьезным предупреждением преступникам, пусть знают: российское правосудие беспощадно и скоро на расправу, и, привезут ли они контрабандой еще два миллиарда долларов или двадцать миллиардов, все до последнего цента сгорит в этой геенне огненной. Ни наше народное хозяйство, ни его целостность не купить наемникам американского преступного «дна», пытающимся всучить нам всякую мерзость и дрянь.

Шевченко бросил на него хмурый взгляд, повернулся спиной и пошел сквозь толпу к своему «Москвичу». Уехал он, не сказав ни слова.

Годунов продолжал что-то монотонно бубнить, превознося свои же доблести.

На Скотто было жалко смотреть, казалось, еще минута этого трепа — и ее стошнит.

— Пошли, Катков, — сказала она. — Сегодня дам вам что-нибудь дернуть за мой счет.

Уже на подходе к ее машине я вдруг остановился. То, о чем я подумал, показалось мне достойным внимания и проверки. Вся моя жизнь пошла наперекосяк с того вечера, когда Вера подала мне сигнал по биперу, когда я сидел на собрании начинающих лечение московских алкоголиков. Добавить к этому еще пару пустых минут ничего не стоит.

— Подождите, Скотто, я хочу кое-что проверить. Я обошел контейнер, внимательно рассматривая его. Номер тот же, та же белая краска. Та же въевшаяся в краску грязь и дорожная соль. Те же коробки с наклейками на испанском и русском языках. Все на контейнере с виду то же самое, что и было, когда его набивали деньгами, а мы стали следить за ним, но моих инициалов, нацарапанных ножом Скотто рядом с номером, не было.


42


— Что, подменили контейнер, говорите?! — воскликнул Шевченко, в изумлении откинувшись на спинку стула за своим рабочим столом. — Я же сам видел, как Годунов швырял миллионы в мусоросжигатель. Или не кидал он их?

— Это, так сказать накладные расходы при совершении сделки, — ответила Скотто, дав понять, что подобные вещи само собой разумеются. — Подумаешь, ради правдоподобной показухи они пожертвовали парочкой миллионов.

Шевченко понимающе кивнул.

— В таком случае с самого начала мы были правы Годунов соучастник, а вовсе не секретный агент, действовавший под прикрытием.

— Кто бы он ни был, главное здесь в том, что это не тот контейнер.

— Минутку. И вы, и я видели, как его выгружали из самолета. А Катков видел, как его грузили в него… — Он перевел взгляд на меня. — Так ведь?

— Да, так. Если не считать…

— Чего не считать?

— Того, что подставной контейнер загрузили заранее.

Скотто нахмурилась и недоверчиво посмотрела на меня.

— Разве два таких громадных трейлера влезут в грузовой отсек самолета?

— В «АН-22»? Да запросто.

— В таком случае, если вы правы в своих предположениях, — Шевченко заметно оживился, — тогда настоящий контейнер с деньгами все еще в самолете.

— Да с момента посадки прошло почти пятнадцать часов! — взорвалась Скотто. — Они не допустят, чтобы два миллиарда долларов находились там так долго.

Шевченко согласно кивнул. Он уже выбивался из сил. Мы тоже. С минутку он сидел, тупо уставившись в потолок, затем поднял трубку телефона и позвонил в дежурную часть, чтобы передали ориентировку всем постам ГАИ на задержание контейнера № 95824. Подумав немного, позвонил в оперативную группу и дал им задание поехать в аэропорт и проверить «АН-22».

— Хуже от этого не будет, пусть проверят. Контейнер либо в самолете, либо его уже увезли куда-то.

— Вот еще что. Контейнер не иголка, к тому же у него на борту номер. Так что разыскать его особых трудов не составит. — Голос у Скотто был хриплым от усталости.

— Но это же Россия, миссис Скотто.

— Черт возьми, Катков, что вы мне твердите про Россию?

— Потому что здесь все наоборот. Вам известно, что тут говорят про зиму, а?

Шевченко лишь поморщился.

— Предполагаю, что вы все-таки неверно понимаете обстановку.

— Как это? Как это? — всполошилась Скотто, понимая, что сказала что-то не то.

— У нас про зиму говорят, что она не может ждать.

— Да бросьте. Это проявление русской мужской солидарности или нечто другое?

— Да нет же, Скотто, — начал я объяснять. — Так у нас говорят, когда хотят обозначить: как бы вы ни старались, при всем желании кое-что нельзя преодолеть. То есть выше своих ушей не прыгнешь.

Скотто понимающе улыбнулась, а Шевченко при этом заметил:

— Зря я сказал эти слова, Катков, однако…

— Что, еще какое-то сугубо русское понимание слова? — опять встревожилась Скотто.

— Нет. На этот раз только Шевченко так понимает. Он из той породы людей, которые думают, что свободное общество несет особое бремя.

— И мои телеса заодно. Терпеть не могу, когда начинают разглагольствовать насчет них. Видите ли, уже раньше в этом пустословии было мало проку, а теперь его стало еще меньше. Предположим, что Годунов замешан в преступлении, предположим, что контейнер подменили, тогда почему же они не повезли подмененный контейнер, скажем, в Сибирь, чтобы заманить нас туда, а настоящий контейнер с деньгами в это время запрятать где-нибудь в укромном месте. Зачем его выставили напоказ?

— Она дело говорит, Шевченко. Действительно, к чему эта вся показуха? Зачем надо было устраивать торжественное аутодафе? К чему весь этот хипеж с журналистами? Должна же быть какая-то причина?

— Отвлекающий маневр, отвлечение внимания — называйте эти действия как хотите, мне все равно, — раздраженно ответил Шевченко. Он встал из-за стола и подошел к большой карте Москвы. — Куда? Куда его могли запрятать?

— Видимо, в какое-то место вроде огромного сейфа, — предположила Скотто. — Если бы это случилось в Майами, то контейнер уже находился бы в каком-нибудь банковском хранилище с электронными кодовыми запорами.

— А что вы думаете о здании бывшего банка? — закинул я удочку.

— Что за здание? Какого банка?

Тогда я подошел к карте и ткнул пальцем во Фрунзенский район города.

— Вот здесь ночной клуб «Парадиз». Раньше в этом здании находился банк. Его подземелья ничуть не меньше, чем весь «Антонов».

— Вы точно знаете?

— Меня туда водили вроде как на экскурсию. Шевченко сразу же оживился и стал деловитым.

Схватил трубку телефона и набрал номер дежурного.

— Шевченко говорит. Мне нужны три бригады. Кого вызвать? А-а… да… да… Пусть они займутся. Клуб «Парадиз» в Лужниках. Встретимся около него в 23.30.

— Остается всего полчаса, — удивилась Скотто. — Разве вы успеете получить ордер на обыск?

— Ордер на обыск? — Шевченко смутился. Как только я его запрошу, в ту же секунду некоторые осведомители из прокуратуры сообщат об этом Баркину.

— Стало быть, он такой всесильный?

— Да не он. Всесильна его твердая валюта.

— Может, вам трудно в это поверить, но взяточничество расцветает не в одной России. В данный момент у меня нет никакого желания обсуждать юридические формальности, связанные с поиском контейнера. Как, согласны с этими?

— Возражений не имеем. — Шевченко пошел к дверям, на ходу надевая пиджак. — Российское законодательство вроде упряжки, агент Скотто. Оно…

— Можете не рассказывать мне о нем, — перебила его Скотто, когда все мы вышли в коридор. — Это то единственное в России, что мне понятно. Оно не дает правоохранительным органам возможности обуздать как следует нехороших ребят и к тому же…

— Да нет, Скотто. Вы не поняли, — прервал ее Шевченко. — Я сравнил нашу правовую систему с тройкой лошадей. Левая и правая в ней — пристяжные, в центре — коренник, а опытный кучер с помощью вожжей управляет ими как хочет.

— Ну, там-то, откуда я приехала, все не так.

— У каждой системы свое бремя, свои порядки. В моей на каждый закон существует другой, который ему противоречит. По правде говоря, противоречия нередко заложены даже в разных пунктах одного и того же законодательного акта. Достойно удивления, не так ли? — Он нетерпеливо жал на кнопки вызова лифта. — Мы называем такое явление «самоотрзаком».

— То есть?

— Самоотрицание закона. Нехороших ребят это положение спасает от признания своей вины, а хорошим помогает отступать от своих намерений. — Недобро усмехнувшись, он вошел в лифт, мы устремились за ним. — Само собой разумеется, что сейчас я обращаюсь ко второму свойству закона.

Оставив «Жигули» во дворе милиции на Петровке, 38, мы пересели в «Москвич» Шевченко. Он погнал машину к клубу «Парадиз». Подъехали мы к нему уже в полночь. На улице ни души, у обочины, ближе к тротуару, несколько автомашин, да в подъезде дома отиралась какая-то бездомная бабенка. Легкий ветерок лениво шевелил мусор у входа, прямо под табличкой клуба на фасаде.

Включив рацию, Шевченко связался с бригадами, окружившими клуб, медленно объехал вокруг него и свернул на узкую служебную подъездную дорогу позади этого импозантного здания. Погрузочная площадка, где обычно разгружались и загружались прибывавшие автомашины, пустовала. Контейнера № 95824 и в помине не было.

— Все логично, — заметила Скотто. — Времени на разгрузку у них было предостаточно.

— На это я и рассчитываю. — Развернувшись, Шевченко снова подъехал к главному входу, созвал всю группу и проинструктировал оперативников. — Все в порядке, Катков, — сказал он, когда они заняли указанные места за колоннами по обеим сторонам внушительных бронзовых дверей. — Ну, иди первым.

Я глубоко вздохнул и нажал на кнопку звонка.

— Моя фамилия Катков, — представился я чисто одетому громиле, возникшему из окошечка в двери. — Я Николай Катков.

Он что-то пробормотал в ответ и открыл засов. Дверь тяжело распахнулась.

— Сотрудник милиции. — Шевченко влетел в дверь впереди меня. Помахав перед носом громилы милицейским удостоверением, он с группой оперативников и милиционеров в форме вошел в клуб. Мы со Скотто, не задерживаясь нигде, сразу прошли в главный зал, где стрип-шоу был в самом разгаре.

Девушки с обнаженными грудями сразу же прекратили извиваться и прыснули со сцены. Игроки опасливо оцепенели, предчувствуя недоброе. Дилеры и крупье замерли. Внезапно затих и затаился весь клуб, только изредка слышались гортанные выкрики попугаев.

Не отвлекаясь на живописные таитянские пейзажи и высоченные пальмы в кадках, Шевченко проследовал прямо к угловому столику. Я шел следом за ним, в душе опасаясь одного: вдруг Юрий сейчас здесь, вместе с сообщниками отмечает удачно провернутое дело. Я заметил в зале Баркина, Рабиноу, группу охранников и телохранителей, маячивших на заднем плане. Юрия не было. Не было никакой икры, шампанского, никаких полураздетых, размалеванных девиц. Главари вели себя подчеркнуто сдержанно. Наш внезапный налет грозил оказаться пшиком. Не чувствовалось, что Рабиноу и Баркин провели неделю в солнечной Гаване — выглядели они бледными, возбужденными, сердитыми, даже обозленными. Во всяком случае, на меня они уставились злыми глазами. Шевченко сунул им свой милицейский жетон и представился.

— С вашей стороны любезно было заглянуть к нам, товарищ следователь, — сказал Баркин как ни в чем не бывало, — но, к сожалению, свободных мест сейчас нет, особенно для такой оравы сопровождающих. В следующий раз советую зарезервировать столики заранее.

— Я здесь не для отдыха, а по службе, — уточнил Шевченко; луч прожектора, пройдясь по его лицу, заострил его черты, превратил лицо в железную маску.

— А для чего же, позвольте спросить?

— Хочу совершить экскурсию в ваши закрома. Баркин поднялся и шагнул вперед, встав перед Шевченко нос к носу.

— Там нет даже завалящегося рубля, если вы их ищете, — негодующе запротестовал он. — Лишь твердая валюта, полученная, между прочим, в строгом соответствии с законом, товарищ Шевченко.

— Рубли нас не интересуют. Нам нужны доллары, два миллиарда долларов США в стодолларовых банкнотах.

Баркин сделал удивленное лицо.

— Два миллиарда, говорите? А вы не преувеличиваете? Мой клуб приносит хорошие прибыли, это правда, но не такие огромные. — Он повернулся к Рабиноу и с нахальной ухмылкой спросил: — Вы согласны со мной?

— Ну что ж, время от времени я тоже получаю довольно внушительные прибыли, — подхватил он развязный тон Баркина. — Но очень редко больше, чем? Сколько, вы сказали? Миллиард или около того?

— Около того. Но, если следователь Шевченко полагает, что я плохо выполняю свои обязанности…

Баркин прервался на полуслове и полез в карман пиджака.

— Руки по швам! — скомандовала Скотто, выхватив пистолет.

Баркин оцепенел.

— Агент Скотто, не надо. В этом нет никакой необходимости, — спокойно произнес Шевченко и кивнул оперативнику; тот откинул полу пальто и показал укороченный автомат, нацеленный Баркину прямо в живот. — Если он достанет из кармана деньги, его посадят за взятку. Если там пистолет — пристрелят.

Баркин медленно вынул руку из кармана. Пустую. Ни денег, ни пистолета.

— Агент Скотто, — сказал он снисходительным тоном. — Я знаю, что вы занимались ресторанным бизнесом. Что же вынудило такую шикарную женщину заняться грязной полицейской работой? Где же ваше очарование?

— Если вы забыли, то напоминаю: вопросы задаем мы, а вы отвечаете. Сегодня утром в Москву контрабандным путем был доставлен грузовой контейнер с двумя миллиардами долларов. Вам об этом ничего не известно?

— Смутно припоминаю, что читал об этом в газетах.

— Зато я довольно четко припоминаю, что видел контейнер в Гаване, — с вызовом заявил я.

Баркин презрительно фыркнул и смахнул с рукава пиджака воображаемую пылинку.

— Плохие времена настают, Катков. — Он взял со стола номер «Правды». — Кто-то опередил тебя с материалом.

— Да, опередил. Но тут только конец, а начала нет. Не поможете ли мне написать материал заново?

— А может, господин Незапятнанный подойдет для этого? — И Скотто бросила взгляд на Рабиноу. — Может, он сумеет оказать помощь?

— Оказывать другим помощь — мое призвание в этой жизни, — игриво ответил Рабиноу. — Так что же вам нужно?

— Тот контейнер. Вы помните, какой именно? Вы о нем просили. Просили, чтобы вам позволили довезти его до Гаваны. Тот, который, как вы сказали, приведет нас к тем, кто подставляет вас?

Рабиноу усмехнулся и, удивленно посмотрев на Баркина, сказал:

— Я помню также, как сказал, что вы понапрасну теряете время. Вы и сейчас теряете его, уж поверьте мне.

— Он прав, — вмешался Баркин, размахивая газетой. — Я не люблю тешить себя ложными надеждами и пускать мыльные пузыри, но, похоже, кто-то от меня этого хочет.

— Как говорят, попытка — не пытка, но вы понапрасну стараетесь, — заметил Шевченко.

— Простите, не понял.

— Ничего у вас не выйдет, — поддержала его Скот-то. — Что вы можете сделать? Убить нас? Отмыть деньги? Да сам Никсон не вывернулся бы из этого положения. Вам, ребятки, придется заткнуться.

Баркин и Рабиноу переглянулись и рассмеялись, будто прочитав шутливые мысли друг друга.

— Ну что ж, пойдемте в хранилище, — предложил Шевченко, теряя терпение.

— Конечно, конечно. Сейчас и отправимся, — заторопился Баркин с таким видом, будто великодушно делал нам одолжение.

Что-то здесь не так. Слишком он самонадеян, слишком оба самоуверенны. По всему видно, что ничуть не боятся.

Баркин повел нас вниз по мраморной лестнице в свой элегантный офис. Там он нажал на кнопку, и толстая панель отошла назад в стене, обнажив тускло поблескивающую металлическую дверь, ведущую в хранилище. Он щелкнул выключателями, затем повернул рычаг, отпирающий запоры, и толстенная дверь из сверхпрочного металла отошла в сторону.

Шевченко вошел в хранилище первым, с интересом приглядываясь к отсекам с полками, на которых плотно, пачка к пачке, лежала твердая валюта. При виде огромных денежных сумм он как-то обмяк. Огромное хранилище вместило бы не один, а по меньшей мере четыре контейнера, однако не было здесь ни одной опечатанной упаковки, содержащей миллион долларов, что уж тут говорить о 1800 таких упаковках.

— Гиблое дело, только зря тратим время — в отчаянии прошептала Скотто.

— А что я говорил? — злорадно возрадовался Баркин, обмениваясь с Рабиноу саркастическими улыбками. Шевченко пробормотал что-то нечленораздельное, напоминающее извинение, и повел назад свою группу оперативников.

— Вот ведь сукин сын! — в сердцах воскликнул он, когда мы трое уселись в его «Москвич» и покатили несолоно хлебавши.

— Да, споткнулись мы на этом контейнере, — проворчала Скотто. — А ведь он где-то запрятан. Нужно обязательно разыскать его я и слышать не хочу насчет этой паршивой зимы, которая не ждет. Собственно говоря, я пока вообще ничего слушать не желаю. Мне нужно подумать. — Мы ехали, помалкивая, держа курс на Бульварное кольцо. — Не начать ли нам сначала? — наконец заговорила Скотто. — Они же сумели сбить нас со следа с помощью этой подставки, так ведь? Тогда зачем прятать тот, настоящий контейнер? На это должна быть своя причина.

— А может, Годунов и не знал, что это была подставка? — Шевченко даже ожил от такой мысли. — Может, он и впрямь работал под прикрытием, как тайный агент? Может, он хотел запутать нас, направить по ложному следу и ни с кем не делить лавры?

— Да, но, будучи в аэропорту в Гаване, — возразила Скотто, — он же наверняка знал, что везут не один, а два контейнера.

— Не обязательно. Он не заглядывал внутрь грузового самолета, да и вообще никто из них не глядел, — уточнил я.

— Да ладно вам. Он же лично задержал контейнер этим утром, выставил вокруг охрану и наверняка должен был знать, что это подставной контейнер, — сказала Скотто.

— Может, и знал! — с удовлетворением рассмеялся Шевченко. — Вот потому-то и сжег улики!

— Точно. Потому и сжег, — согласился я. — Он хотел спасти свое лицо.

— Сжег пару миллионов настоящих долларов, черт бы его побрал! — вскричала Скотто — Где же он достал их?

В ответ — молчание. Мы с Шевченко не знали, что и сказать.

Когда мы были уже на Тверском бульваре, заговорило вдруг радио. Докладывала бригада, которую Шевченко послал в аэропорт проверить «Антонова-22». Контейнера в грузовом отсеке они не обнаружили, но кое-что представляющее интерес нашли. В кабинете Шевченко уже сидели два сыщика. На письменном столе под настольной лампой лежали несколько баллончиков с краской и трафарет для нанесения шаблонных надписей и цифр.

— Ну, находка ценная, — с облегчением вздохнул Шевченко. — Они перекрасили эти гребаные номера. Тот контейнер, должно быть, стоял где-то на грузовом дворе, о котором мы даже не подозревали. Теперь его уже не сыскать, как не узнать о том, чья это проделка. — Он подбросил вверх пустой балончик. — В прежние времена в подобных случаях КГБ перекрыло бы все дороги, аэропорты, железнодорожные станции. Контейнер не проехал бы и десятка километров, как его засекли.

— И меня бы тоже засекли, — пошутил я с мрачной ухмылкой.

— Что и говорить, у каждой системы свои порядки, — поддакнула Скотто и покосилась на Шевченко.

— А что-нибудь разузнали насчет того человека, который был с Годуновым? — не таясь от нас, спросил он сыщиков.

Они лишь покачали головами — дескать, нет, ничего не известно.

Меня всего так и затрясло. Так они, стало быть, знали, что вместе с Годуновым был кто-то еще? Но фамилию Юрия пока еще не упоминали. Я переждал, а затем как можно равнодушнее, между прочим, спросил:

— Какой там еще человек?

— Интересный вопрос, — ответил Шевченко. — Мы запрашивали список пассажиров, прилетевших на чартерном рейсе самолета «Гольфстрим» сегодня утром. Вот какие сведения мы получили: Рабиноу, Баркин, их сопровождающие, и еще двое, фамилии их не установлены. В паспортном контроле они не регистрировались, очевидно, выезжали за рубеж по подложным паспортам. Пока это единственное, что мы знаем, и то, что один из них Годунов.

— Может, какой-то его пособник? — предположил один из оперативников.

— Может быть, — согласился Шевченко. — Но может быть, и ключевая фигура. Нам это пока неведомо.

Но мне-то ведомо! Я знал, кто он такой, но в то же время не мог раскрыть все карты: фамилию Юрия в «Правде» не называли, его не было на мусоросжигательном заводе, он не появлялся в клубе «Парадиз», в списке пассажиров, прилетевших на самолете «Гольфстрим», его фамилия не значилась. На то должны быть веские причины. Если Годунов выступал в этом деле под прикрытием, как секретный агент, то почему бы и Юрию не быть им? Он тоже мог иметь паспорт на другую фамилию. Как и Годунов, он работает в Министерстве внутренних дел. Проклятье! Я задавал себе те же самые вопросы о Юрии, какие задавал перед этим о Воронцове в самом начале эпопеи. О нем? Или о всей эпопее? Это как посмотреть, в зависимости от обстоятельств. Думаю, это не одно и то же.

— У меня вопрос. Почему мы вдруг заговорили об этих людях?

— А у вас что, в связи с этим возникли какие-то проблемы? — вместо ответа спросил Шевченко раздраженным тоном.

— Да нет никаких проблем, — уклонился я. — Мы следили за деньгами на всем пути их следования, очевидно, не столь важно, кто в этой игре главные заводилы; пока деньги не обнаружены, нет и дела. Это похоже на возбуждение дела об убийстве, когда трупа убитого нет, так ведь?

— Да, он прав, — с решительным апломбом заявила Скотто. — Нет денег — нет и дела. Весь мир считает, что деньги вылетели в трубу. А у нас есть доказательства, что это не так. Мы будем искать тот контейнер и постараемся схватить преступников, какие бы высокие посты они ни занимали. Не арестованы они до сих пор потому, что куда-то скрылись.

Шевченко с неохотой кивнул, переключив внимание на карту Москвы. Мы же без толку ломали голову, пытаясь догадаться, куда делся контейнер, и бросались к телефону при каждом звонке. И тут меня осенило.

— Я знаю, где он может быть.

Две головы сразу насторожились, будто рядом прозвучал выстрел.

— Что? Где?

— По крайней мере, думаю, что он там может быть.

— Говорите же где, мы сейчас туда поедем, — в нетерпении затрясла меня Скотто.

Долго я не отводил от нее взгляда, размышляя, как быть, затем решился:

— Нет-нет. Это сугубо личное дело. Я намерен сделать все самостоятельно, в одиночку.

— Боже мой, Катков! — воскликнула Скотто.

— Ни в коем случае, идиот! — загремел Шевченко. — Давай, выкладывай, что у тебя, или попадешь за решетку за отказ давать показания.

— Боюсь, что свидетельских показаний у меня нет. По правде говоря, есть только смутные подозрения. Если вы позволите проверить их, может, кое-что и подтвердится.

Шевченко молча смотрел на меня. Скотто предостерегающе подняла ладонь:

— Я не верю в ваши подозрения.

— Мне не следовало говорить вам о том, что и так известно.

Поразмыслив еще раз, они обменялись взглядами.

— Скотто, вы сами сказали, что теперь вы моя должница. Почему бы нам…

— Ну, там было сугубо личное.

— И это дело тоже сугубо личное, черт побери.

— Вера, что ли?

— Да нет, слава Богу.

— Вы, Шевченко, руководите следствием, вам и принимать решение, — сказала напоследок Скотто. — Но если хотите знать мое мнение, то я считаю: мы ничего не потеряем, если отпустим его одного.

Шевченко нахмурился, подумал немного и нехотя согласно кивнул.

— Я хотел бы воспользоваться вашей машиной, Скотто.

Она нахмурилась, лица у нее окаменело.

— И вы, Катков, еще думаете о таких пустяках? Только не трахни меня в этой машине.

— Даже в ваших самых безумных снах не позволю себе этого.

Скотто пристально посмотрела на меня, улыбнулась и вложила мне в руку ключи от машины.

— Катков! — позвала она, когда я уже зашагал к двери.

Я остановился и повернулся к ней. Она вынула из кобуры пистолет и вручила его мне со словами:

— Уповаю, что он вам не понадобится.


43


В такой поздний час улицы в Москве практически пустые, поэтому «жигуленок» летел без задержки. Вскоре я уже держал курс на север по Ярославскому шоссе, минуя окрестные поселки и деревни. Только в редких окнах домов горел свет. Дорога до Судилова, хотя и пустынная, заняла более двух часов. Поблуждав по лабиринту старинных улиц, я выехал на узкую дорогу, ведущую к деревушке, где жила мать Юрия.

От главной трассы то и дело отходили грязные проселочные ответвления. Наконец в свете фар машины я увидел то, что мне было нужно, — дорогу, обсаженную с обеих сторон деревьями с облетевшими листьями. Выключив фары, я подкатил к столбу с почтовым ящиком без адреса. На давно не паханном поле, примыкающем к ухабистой дороге, лежали полосы еще нестаявшего снега. В темноте мрачно чернели, словно фантастические призраки, покосившиеся строения животноводческих ферм. Ни огонька кругом. Никаких машин. Никаких сторожей. Никаких признаков жизни, только кое-где над ветхими избами из печных труб курился дымок.

Я остановился позади сосенок, стоящих у развилки, и вышел из машины с пистолетом в руке. В воздухе чувствовалась прохлада, земля оттаяла и размягчилась. Прячась между деревьями, я набрал в руку пригоршню камешков и кинул их в покосившиеся ворота конюшни. Мне не нужно смотреть, там ли контейнер. Если он там, то на шум выскочат вооруженные охранники, а я незаметно подамся обратно к «Жигулям». Однако никто на шум не объявился. Тогда я кинул еще горсть. Тишина. Может, я не туда заехал? Может, интуиция подвела меня и я ошибся? Ничего не видно, кругом тихо, только ветер шумит в хвое сосенок. Я потихоньку подошел к конюшне.

К воротам вела глубокая колея. Кто здесь проехал? Трактор, тащивший за собой плуг? Или, может, восемнадцатиколесный трейлер с контейнером, набитым деньгами? Засов с ворот сорван, на них нет даже висячего замка, они лишь слегка заколочены ржавым гвоздем от лошадиной подковы. Я стал открывать ворота, чтобы пролезть внутрь; заскрипели, застучали старые петли и подвесные ролики.

В узкую щель от приоткрытых ворот проскользнул лунный свет и высветил огромный грузовой контейнер. Тягача с платформой не было, а 40-тонный контейнер стоял на полу между пустыми лошадиными стойлами. Его и не собирались никуда увозить, но запрятали так, чтобы не привлекать внимания, даже охрану не выставляли, чтобы не соблазнить ее деньгами. Рабиноу и Баркин могли быть спокойны и невозмутимы. Не нужно было проверять, сохранились ли мои нацарапанные инициалы и перекрашивались ли номера контейнера. Я и без этого нашел то, что искал. Разные чувства переполняли мою душу, начиная от удовлетворения и кончая крайним разочарованием. Тупо постояв немного около контейнера, я вышел из конюшни и прямиком зашагал через холмик к избе.

В подслеповатом оконце горел тусклый огонек. Я прокрался вдоль стены и заглянул в него. В избе около большой русской печи возилась мать Юрия, раздувая тлеющие угольки. Такая маленькая, раздавшаяся вширь — прямо колобок какой-то, в грубошерстной кофте, сверху повязана стареньким платком. Я спрятал пистолет под куртку и постучал по стеклу. Она выпрямилась и оглянулась на стук.

— Кто там? — озабоченно спросила она дребезжащим старческим голосом.

— Это я, Николай. Коля Катков.

Мать Юрия шаркающей походкой поплелась к двери.

— Николай? — удивилась она, глядя на меня подслеповатыми глазами, наполовину прикрытыми катарактой.

Обняв меня довольно-таки крепко, чего я никак не ожидал от ее возраста, она зарыскала глазами вокруг и спросила:

— А Юра разве не с тобой?

— Да нет. Извините, если напугал вас.

— Да чего тут извинять-то. Он ведь всегда приезжает по субботам к завтраку. Долго ждать не придется. — Она озабоченно нахмурила брови. — А знаешь ли, помнится, он вроде и на этой неделе приезжал. Когда же это было-то? Вчера? Нет, вроде бы позавчера. — Она тяжко вздохнула, сердясь на свою забывчивость. — Сказал, что оставил в конюшне какое-то имущество.

— А-а. Да, он говорил, что хотел показать мне кое-что. Думаю, как раз эту штуку. А почему бы не подождать его там, в конюшне?

У меня накопилось немало вопросов к Юрию, но особенно не давал мне покоя один. Я располагал временем, на моей стороне было преимущество внезапности, и я понял, как могу добиться от него правды.

Первым делом я вернулся к «жигуленку» и перегнал его с дороги за конюшню. Затем подумал, что могу кое-что подарить Юрию, и настанет самое время вручить ему этот подарочек. Порывшись в своей сумке, лежавшей на сиденье, нашел подарок и поспешил в конюшню.

Лунный свет постепенно сменился тусклым утренним рассветом. Спустя несколько часов тишину нарушило урчание автомобильного мотора. Звук приближался. Я вынул из-за пояса пистолет и замер за дверью. Старые доски конюшни покоробились и рассохлись, сквозь щели было видно, как по дороге ехал старенький «жигуленок» Юрия. Вот он доехал до развилки и там притормозил. Юрий смотрел во все глаза на конюшню, смотрел прямо на ворота. Без сомнения, он заметил, что они приоткрыты, поэтому решил вначале проверить, в чем дело, а потом уже ехать домой.

Его машина свернула налево, спустилась вниз по отлогому склону и остановилась прямо перед воротами. От резких щелчков храповика ручного тормоза у меня все застыло внутри. Из-за двери я видел, как Юрий вышел из машины, удивленно оглядываясь вокруг. Он был один и, похоже, не вооружен. Я отошел в глубь помещения, в стойло, где лежали спрессованные брикеты сена, и присел за ними.

Послышался стук — захлопнулась дверь автомашины. Затем шаги. Мелькнула тень. В конюшню протиснулась голова Юрия.

— Мам? — осторожно позвал он. — Мам? Это я, Юра. Ты здесь, мама?

Он вошел внутрь, озираясь в темноте по сторонам, и быстро осмотрел контейнер. Убедившись, что все замки и запоры целы, он повернулся, чтобы уходить, но вдруг остановился как вкопанный и замер на месте, будто ему вонзили острый нож между лопаток. Я не сомневался: сейчас он уставился на бумажную салфетку со словом «Коппелия», висящую на внутренней стороне ворот. Он потрогал ее и снял с гвоздя, на который я ее насадил.

Заткнув пистолет под ремень, я вышел из укрытия и возник за его спиной.

— Привет, Юра!

Он медленно, в нерешительности, обернулся, лицо его окаменело от неожиданности.

— Николай? — как-то вяло сказал он, не веря своим глазам.

— Я знал, что ты обратишь внимание на эту салфетку. Долго он смотрел на меня, размышляя, что делать. Я же лихорадочно соображал: вооружен ли он? Выхватит ли оружие? Тогда мне тоже выхватывать пистолет? Но он лишь с трудом улыбнулся, пожал плечами в знак своего поражения и спросил:

— Ты разжился этими салфетками, когда был там?

— Да нет, не сподобился. Боюсь, с тех пор я разлюбил это мороженое.

— И не стыдно тебе? Оно же гораздо вкуснее любого нашего сорта. Один из немногих продуктов, которые Кастро делает великолепно. Правда, правда. Мороженое и бейсбол — вот чем славится Куба. Хотя бейсбол игра нудная, Баркин все же заставил меня сходить на матч.

— Стало быть, когда потребовалось дать название подставной корпорации, прежде всего тебе пришло в голову «Коппелия»?

— Само собой разумеется. Это название казалось тогда неплохой идеей.

— А я-то считал, что дела, связанные с приватизацией, тебя не интересуют, а? А ты, выходит, давно занимался ею, да к тому же получил на это полномочия от самого правительства? Ничего не понимаю.

— Как знаешь, в последнее время у нас проводилась кое-какая реорганизация и в этой связи могли быть и кадровые передвижки, я разве не говорил об этом? — Он стал выкручиваться, радуясь своей находчивости. — Не хочу слыть нескромным, но начальству так понравились мои предложения касательно реформ, что в конце концов меня назначили ответственным за их проведение.

— Неужели? Звучит так, словно пришло время пересаживаться из занюханного кабинетика и менять развалюху, на которой ты ездишь. Поднимать образ жизни на высшую ступень, которая более приличествует руководителю с четырьмя телефонами на столе.

— Как ты, должно быть, заметил, — возразил он с сарказмом в голосе не меньшим, чем у меня, — я занимаюсь более неотложными делами. Так это, стало быть, ты шастал по чердаку там, в «Ривьере»?

— Умудрился сделать несколько весьма интересных фотоснимков. — Глаза у Юрия при этих словах не сузились и не расширились; похоже, он ничуть не испугался. — А почему это ты позволил мне улететь за границу?

— В Вашингтон, что ли? Разве ты не помнишь, как я пытался отговорить тебя от поездки? А потом подумал, что вреда от тебя не будет, а вот помочь ты сможешь.

— Ничего не понимаю.

Юрий самодовольно улыбнулся, так что кончики усов достали до самых его глаз, и объяснил:

— Я счел, что если придется посильнее толкать контейнер, то ты первым будешь настаивать, чтобы его двигали без помех. И я оказался прав. Разве не так?

— Как… как ты мог так точно рассчитать?

— Ну ты же не мильтон, Коля, ты писака, журналист. Причем русский журналист. Тот контейнер до Москвы не добрался, так что написать очерк тебе не придется.

Такого оскорбления вынести я не мог, глаза у меня засверкали.

— Как же ты умудрился все это провернуть? После всего, что мы вместе выстрадали? Скажи, как?

— А я ничего и не делал, Николаша. Я всего-навсего…

— Не называй меня Николашей, ты, подонок! — взорвался я и, вытащив из-под куртки пистолет, подскочил к нему, трясясь от гнева. — Да ведь все эти годы ты был стукачом на службе у этого проклятого КГБ!

— КГБ? Нет! Да ты что, обалдел? — словно в истерике выкрикнул он, отскакивая назад. — Никогда я им не был. Ты ничего не понимаешь. Послушай, я…

— Гребаный врун! Да я твою башку расколочу и мозги размажу по всей конюшне!

Юрий отшатнулся к стенке. Я направил пистолет ему в голову, заставив его покорячиться немного, прежде чем нажму на курок. Блеснула сине-оранжевая вспышка. Раздался звучный удар. Пуля просвистела около его уха, продырявив стенку.

Юрий в ужасе вскрикнул. Он обезумел, как загнанная в угол крыса. Я прицелился и выстрелил еще раз, чуть повыше его головы. Бах! Только щепки полетели. Он весь съежился, теряя голову от страха.

— Больше не буду стрелять. Может, выбью дурь из твоей башки таким вот образом, — угрожающе проревел я и, перехватив поудобнее пистолет, хотел огреть его рукояткой.

Он успел схватить меня за запястье одной рукой, а другой нанес сильный встречный удар. Пистолет выскочил у меня из руки и отлетел в сторону. Мы сцепились и закувыркались на полу, стараясь дотянуться до него. Я уже чуть было не схватил его, но Юрий оказался проворнее и выбил пистолет у меня из руки. Мы одновременно вскочили на ноги. Он отпрянул назад и направил пистолет на меня.

— А теперь остынь и слушай, что я буду говорить, черт тебя подери! — выкрикнул он, заглатывая воздух, словно рыба, вытащенная из воды. — Я патриот, чтоб ты знал. Меня волнует судьба России не меньше, чем тебя.

— Не ври, дерьмо вонючее!

— Послушай, черт бы тебя побрал! Я всю свою жизнь положил на то, чтобы свергнуть коммунизм, и ты это прекрасно знаешь. Теперь у нас есть шанс покончить с ним раз и навсегда, но на это нужны деньги, огромные деньги.

— А ты знаешь, что это за деньги?

— Ну, этот вопрос меньше всего меня волнует.

— Значит, тебе хочется, чтобы наши отрасли народного хозяйства попали в грязные лапы преступных американских синдикатов?

— Они привозят в нашу страну деньги, Николай. А здесь их перехватывают русские мафиози.

— Не надо нам таких грязных подачек, черт бы тебя подрал! Соединенные Штаты уже отстегнули нам полтора миллиарда долларов. Страны «Большой семерки» вскоре тоже…

— Ах, скажите, пожалуйста. Не будь таким наивным дурачком. Будет ли у нас коммунистическое, или фашистское, или демократическое правительство — все равно правительство останется российским, а это бездонная бюрократическая трясина, которая засасывает всех и вся на своем пути. Ни копейки из этих подачек народу не достанется.

— А из этой достанется?! — в сердцах воскликнул я, показывая на контейнер.

— Да, достанется. До этих денег система не дотянется. Я намерен раздать их мелким бизнесменам, производителям, предпринимателям. По своей работе в министерстве я могу получать данные о благосостоянии людей, Николай. Немало часов провел я за анализом этих данных и на их основе составил списки граждан, которые с пользой израсходуют эти деньги. Я не собираюсь давать деньги взаймы, это будут субсидии на закупку оборудования, сырья, на создание рабочих мест и на закупку продовольствия, чтобы на столах у трудяг не переводилось бы мясо, а в хлебницах — хлеб. Эти деньги должны послужить гарантом того, что средний российский гражданин не предаст идеи демократии, пока наша подорванная экономика выбирается из разрухи.

Я остолбенел. Вот уж никак не ожидал, что мне придется оправдываться, но все же пришлось сказать:

— Юра, может, я и ошибаюсь, но ведь эти деньги принадлежат Рабиноу. Он инвестирует их в нашу систему распределения.

Юрий лишь улыбнулся по-хитрому и небрежно бросил:

— Сам он тоже так считал.

И вот разрозненные кусочки фактов, наблюдений, умозаключений заняли свои места, составили целостную картину, хотя еще неустоявшуюся и колеблющуюся на весу. Мы не прихлопнули минувшим вечером клуб «Парадиз» со всеми его посетителями и обслуживающим персоналом совсем не потому, что Баркин и Рабиноу вели себя уверенно и не проявляли беспокойства. Они вовсе не отмечали удачную операцию — у них были поминки по пропавшему контейнеру с деньгами. Их нахальное поведение и самоуверенность были не упоением победой, а горькой иронией над своим поражением. Если бы их не оставили в дураках, победа обернулась бы для них тем, что их с поличным накрыл Шевченко.

— Так ты, выходит, облапошил его?

Юрий еще раз удовлетворенно улыбнулся.

— Не облапошил, а использовал втемную, так будет точнее. Он ведь хотел помочь России, пожертвовал бескорыстно миллиард восемьсот миллионов долларов. По нынешнему обменному курсу это чуть меньше половины стоимости всех приватизационных ваучеров, выпущенных правительством для населения. Разумеется, Рабиноу не сумел бы так умно распорядиться этими деньгами, как это сделал намедни наш доблестный офицер милиции, кинув деньги в огонь, как ты считаешь? Ну, поскольку уж мы о нем заговорили, — Юрий довольно ухмыльнулся, — то я скорблю по поводу этих денег не меньше, чем он.

— Это ты про Годунова вспомнил?

Юрий кивнул в ответ.

— Да без него ничего не вышло бы.

— Не верится, что ты сговорился и вступил в сделку с этим остолопом.

— Это точно, он остолоп чистейшей воды. Не забывай и про его дружбу с «Правдой».

— С Древним, что ли?

Юрий снова улыбнулся.

Я весь содрогнулся от отвращения. Затем перевел взгляд на пистолет в руке Юрия.

— Он тоже не из разряда тех, кого я уважаю, — согласился Юрий. — Но я пошел бы на сделку с самим дьяволом, если бы это дало нам время. Ты помнишь, какой день сегодня?

— Да вроде суббота, так ведь? А что?

— А то, что это 1 Мая, Коля.

— Первомай? Боже ты мой!

— Как быстро мы все забываем: вечный страх, террор, ГУЛАГ, прослушивание кагэбэшниками телефонных звонков, слежку за каждым. Ты хочешь, чтобы опять вернулись эти жестокие порядки? Успел забыть, что они значат?

— Забыть? Они же касались непосредственно меня, а не тебя, Юра. Почему же ты не доверял мне?

— Будь реалистом, Коля. Ты попался на удочку, прельстившись надеждой раздобыть сенсационный материал. И сейчас ты еще на крючке.

— Да перестань нудеть, черт бы тебя побрал! Ты же знаешь, как я доставал материал, когда был…

— Я изложил свои доводы, — бесцеремонно перебил он. — Тебе крыть нечем. Винить тебя не виню. Прошу лишь понять, что причины, побудившие меня так поступить, веские, и чувствую я себя уверенно.

— Ну что ж, звучит довольно откровенно. — Секунду-другую я испытующе смотрел ему в глаза. — Скажи мне вот что: это с твоей подачи убили Воронцова?

Юрий недовольно поморщился, как от обиды, потом посмотрел на пистолет, словно не зная, как от него избавиться.

— Решение было принято после тяжких раздумий. Помнишь ли, что сказал король Генрих II Бекету?

— «Кто освободит меня от этого…» — дальше вроде дуролома или идиота.

— «Настырного попа». Воронцов становился помехой, а Баркин охотно и профессионально взял… как бы это получше сказать… дело на себя.

— Ты тоже, оказывается, ничуть не лучше его. Юрий так и вспыхнул от моей реплики.

— Воронцов был напыщенный дурень, Коля. На Россию ему было наплевать. Его интересовала только собственная персона, и он так же заботился о том, чтобы удержаться у власти, как пекутся сейчас об этом наши пустозвоны в Госдуме. Я просил его, умолял, умасливал так и сяк не поднимать шума, намекал, что на все готов, но он стеной стоял на своем и продолжал долдонить о своей идиотской честности и неподкупности, чтоб он ими подавился.

— По-твоему, цель оправдывает средства?

— Да, черт бы тебя побрал! Так было на протяжении всей истории, добавил бы я. Мне осточертело унижаться перед ним и чувствовать себя придурочным остолопом. Не мог я никому позволить стоять у меня на пути.

Последние слова звучали как отговорка, но в такой ситуации всего можно было ожидать. Поэтому я шагнул вперед и прямо спросил Юрия:

— И сейчас ты тоже считаешь, что никому не дозволено стоять у тебя на пути?

Юрий напрягся и нажал на курок пистолета.

— Николай, не ставь меня перед таким жестоким выбором.

— Но ты сам вынуждаешь меня делать выбор.

Он вздернул голову.

— Я всегда просил тебя ставить общественные интересы выше личных и сам придерживался такого правила. Не представляю, что ты откажешься от этого дела.

— А я и не припоминаю, что обещал тебе такое.

— Тогда упреждаю: больше не лезь.

— Я еще подумаю, как мне быть.

Мы продолжали смотреть друг другу в глаза. Оттолкнув дуло нацеленного на меня пистолета, я медленно вышел из конюшни. Не сделал я и пяти шагов, как Юрий окликнул меня:

— Николай!

Не обращая внимания, я продолжал идти, каждую секунду ожидая выстрела.

— Черт бы тебя побрал, Николай! — снова воскликнул он, когда я уже дошел до угла строения. Не прибавляя шага, я повернул за угол, залез в «жигуленок», запустил двигатель и, развернувшись, подъехал задом к Юрию. Он стоял перед воротами конюшни, держа пистолет в опущенной руке.

Я опустил боковое стекло.

— Пожалуйста, верни-ка эту штуку. Она не моя.

Кивнув, он протянул мне оружие.

— А как ты догадался, что я не стану стрелять?

— Я об этом даже не думал, мне было важно узнать, способен ли ты на такой поступок.

Юрий смущенно потупил взор.

— Подойди поближе, — подозвал я его к окну, — смотри. Если бы ты захотел убить меня, то без этих штук потерял бы зря время.

И, высунув из окна руку, я открыл ладонь. Там лежали пули, которые я заранее вынул из пистолета. Высыпав их в ладонь Юрия, я тронулся с места и погнал назад, в Москву.


44


Начало мая. На деревьях, растущих вдоль Москвы-реки, кое-где уже пробились первые листочки. Они купались и вызывающе сверкали в ласковом солнечном свете. Жильцы дома на набережной, словно медведи после зимней спячки, высыпали на солнышко отогреть озябшие косточки. Все скамейки были заняты пенсионерами, от игровых площадок доносился детский смех, подпрыгивали мячики, на асфальте рисовались классы. Кто-то уже запустил воздушного змея. Я хорошо помнил дни моей юности, похожие на этот.

Оставив машину на набережной и спрятав пистолет в бардачке, я вошел в парадное и поднялся на этаж, где жила Татьяна Чуркина.

Она открыла дверь и удивилась так, будто мы никогда не встречались раньше.

— Николай! — наконец вымолвила она. — Я вас сразу и не узнала. Вы выглядите таким… поздоровевшим и отдохнувшим. Входите, входите. — Она пошла впереди, модная юбка красиво облегала соблазнительные бедра. — Я так надеялась получить от вас весточку. Думала почему-то, может, позвоните из Вашингтона. Беспокоилась, не случилось ли чего.

— Прежде всего я хотел заполучить твердые доказательства.

— Ну и как? Заполучили? — опасливо спросила она, когда мы прошли большую гостиную и присели около окна.

Помолчав немного и взглянув ей в глаза, я решительно ответил:

— Да. Вы были правы. Он абсолютно не виновен.

— Ну и слава Богу! — с облегчением воскликнула она, озабоченное выражение мигом сошло с ее линя.

— Его убили и не дали ему выполнить свой служебный долг.

Она как-то жалко улыбнулась, потом задумалась.

— Тогда почему же о нем все еще говорят непотребное? Сначала его называли шантажистом, теперь — вдохновителем и организатором всей преступной банды.

— Это для отвода глаз, чтобы выгородить других. Он никогда не был ни тем ни другим, уж поверьте мне, Таня. Ваш отец — честный человек, честный сверх всякой меры, так что стал даже ошибаться.

— И вы напишете об этом?

— Разумеется, напишу.

— Спасибо вам, Николай, — просияла она, — спасибо за все.

Таня встала и пошла в маленькую гардеробную у двери, где сняла с вешалки жакетку. Послышалось какое-то металлическое позвякивание. Я увидел на черной жакетке разноцветные орденские колодки, поблескивающие ордена и медали.

— Сегодня на Красной площади демонстрация, — объяснила Чуркина. — Я пойду туда с детьми. Спасибо вам еще раз. Для меня это будет самый чудесный Первомай.

Внутри у меня все напряглось, лицо вытянулось. Я не мог скрыть недоумения: этот праздник всегда был для меня символом того, что я презирал, — длинные грохочущие колонны танков, ракет, шеренга за шеренгой марширующие солдаты, словно механические роботы, как ненавистные гитлеровские эсэсовцы.

Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.

— Вы не одобряете мое намерение, да? — спросила Чуркина.

— Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.

— Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.

— И коммунистом к тому же.

— Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?

— Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.

— О чем вы?

— Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.

— Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?

— Да, не они. Тут вы правы. — Не признать этого я тоже не мог.

— А вы знаете, кто это сделал?

— Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.

Она только искоса глянула на меня.

— Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?

— Не уверен.

— Ничего не понимаю.

— Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?

— Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.

— Человек, который убил его, теперь сам мертв.

— Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.

— А если я скажу, что это может повредить России?

— Что вы имеете в виду?

— Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…

— Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, — с негодованием перебила меня она. — Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.

— Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.

— Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.

— Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.

Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:

— Ребята! Мы можем опоздать.

Из детской выскочили сияющие, возбужденные малыши, нарядно одетые. У мальчика на спортивной куртке было несколько дедушкиных медалей, у его сестренки в руках — маленький красный флажок на палочке. При виде серпа и молота у меня по привычке зашевелились волосы на затылке и побежали мурашки по спине.

Мы вышли из квартиры и спустились на лифте в вестибюль, не проронив ни слова.

— А я ведь здесь жил раньше, — нарушил я молчание, когда мы направились к тяжелым деревянным дверям в парадной. — Я не говорил вам об этом?

Чуркина приятно удивилась и даже как-то посветлела лицом, похоже, я даже вырос в ее глазах.

— Здесь, в этом доме?

— Да, — ответил я, открывая перед ней дверь. — Жил, пока отца не арестовали.

Дети с восторгом ринулись на улицу. Чуркина немного задержалась.

— За что же?

— А он считал, что советским танкам не место в Праге.

— Помнится, я тоже так считала.

— Ну вот, видите. Только отец высказывал свое мнение вслух.

— И что с ним сталось?

— Умер в трудовом лагере, много лет назад. Он был порядочный человек, образованный, сострадательный к людям. Между прочим, кристально честный, как и ваш отец, и так же любил нашу родину.

Она благодарно улыбнулась и заспешила по ступенькам лестницы, но остановилась и, повернувшись ко мне, сказала:

— А я на вас, Николай, очень рассчитываю. Когда я открывал дверь машины, мне послышалось неясное щебетание. Звук явно исходил с заднего сиденья. Тогда я быстро вытащил из-под дорожной сумки атташе-кейс и открыл крышку. Ба! Да это же пищит бипер! Он так и лежал в кейсе с тех пор, как я уехал из Москвы. Я поплелся к ближайшей телефонной будке, опустил в щель монету и набрал номер диспетчерской управления московской милиции.

— Семнадцатый слушает.

— Вера? Вера, это я, Николай. Это ты меня вызывала?

— А кто же еще? Уже не раз вызывала за последние недели. Куда пропал-то?

— Я ненадолго уезжал из Москвы. Что там стряслось?

— У тебя неприятности с милицией.

— С Годуновым, что ли?

— Нет, с Шевченко. Он объявил розыск «Жигулей» и дал твои приметы как водителя.

— Ах, это, — вздохнул я с облегчением, — тогда все в порядке. Мы все еще разматываем то происшествие. Меня не было всю ночь. Он, наверное, беспокоится, не случилось ли что-нибудь.

— Ничего этого я не знаю, но в ориентировке на розыск говорится, что ты вооружен.

— Прекрасно. Верочка, я сейчас у дома на набережной. Можешь приехать ко мне?

— Нет. Я же на работе.

— Попроси кого-нибудь подменить тебя. Я в затруднении, не знаю, как быть. Мне нужно с тобой посоветоваться.

— Не могу я никак. А что Юрий? Позвони ему.

— Дело как раз в нем. Пожалуйста, это очень важно, ты даже не представляешь, насколько важно.

— Хорошо, Коля. Сейчас выезжаю, жди.

От одной мысли, что сейчас я увижу Веру, в животе у меня сладко заныло. Я устроился на скамейке и начал засекать время. Прошло четверть часа, полчаса. Я курил сигарету за сигаретой, теряя всякую надежду, как вдруг заметил ее изящную фигурку, лавирующую среди толпы.

Оказывается, ее задержали пробки на дороге из-за первомайской демонстрации. Вера внимательно слушала мои приключения и злоключения. Я спросил ее, что мне делать дальше.

— Не могу тебе этого сказать. Даже не представляю, Коля, как к этому подступиться. Кстати, раньше ты меня вообще не слушал. Что же изменилось?

— Положение у меня просто безвыходное, — ответил я, улыбнувшись. — Любой, кто столкнулся бы с теми документами, которые ты мне передала, пожалуй, сразу бы и не разобрался в них. Кстати, забыл поблагодарить тебя за них. Если бы не они, то ничего бы не было.

— Сама удивляюсь, как умудрилась достать их.

— И все-таки как же?

— У меня подруга работает в общем отделе, где регистрируют входящие и исходящие документы. Она передо мной в неоплатном долгу. Ей удалось перехватить конверт с документами, когда его принесли на отправку. — Вера махнула рукой. — Ты все еще хочешь, чтобы я дала тебе совет?

— А ты можешь?

— Могу.

— Ну и что же посоветуешь? Идти мне в монахи или как?

Она фыркнула и отбросила на плечи длинные волосы.

— Будь тем, кто ты есть. Это тебе в самый раз подходит.

— А кто же я теперь есть?

— Да вроде ты ничуть не изменился.

— Зато кругом все как-то изменилось. Раньше что я знал? Долдоны в Кремле — это плохие ребята, а мы — хорошие. А теперь все смешалось.

— Положись на свои чувства, на интуицию, верь им, и все будет в порядке, Николай. Лучшего совета я не знаю. — Она смущенно улыбнулась и бросила взгляд на часы. — Мне нужно бежать. — Она повернулась, чтобы уходить, но помедлила и бросилась мне в объятия. Глаза ее так и сияли. — Господи, как я по тебе соскучилась. Ты позвонишь?

— Если ты этого хочешь.

— Ой, как хочу, Коленька. — И она чмокнула меня в щеку.

Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе, затем потопал вдоль набережной, глубоко задумавшись. Только через полчаса вернулся к «жигуленку» и не успел открыть дверь, как услышал чьи-то шаги. Обернувшись, увидел, что ко мне спешат сразу четверо, размахивая на ходу пистолетами.

— Милиция! — выкрикнул один. — Повернуться кругом и положить руки на крышу машины!

— Я без оружия, — ответил я, выполняя приказ. — Пистолет лежит в бардачке.

Какой-то милиционер достал его. Они обыскали меня, забрали бумажник и ключи от машины и только после этого разрешили повернуться.

— Вы Николай Катков?

Я устало кивнул.

— Вас ждет следователь Шевченко.

Вдвоем они затолкнули меня в патрульную машину, двое других сели в «жигуленок» и поехали следом. Водитель патрульной машины, избегая ехать по улицам, заполненным демонстрантами, помчался к управлению милиции в объезд. Через четверть часа мы уже шли по коридору здания на Петровке, 38.

— Катков? Катков, с вами все в порядке?! — с тревогой воскликнула Скотто, когда меня ввели в кабинет Шевченко.

— Да вроде все в норме.

— Ну и слава Богу. Готова убить тебя, черт проклятый. Теперь-то что случилось?

— Случилось? — начал я выворачиваться. — Что вы имеете в виду?

— Да ладно тебе, Катков! — рявкнул Шевченко, вскакивая со стула и подходя ко мне. — Что, двенадцать часов надо было проверять свои подозрения?

— Кое-кому понадобилось бы еще больше.

— Нужно так понимать, что вы завершили свое расследование и нашли злополучный контейнер? — с иронией в голосе спросил он.

Я молча кивнул, лихорадочно соображая, что сказать в ответ.

— И где же он? — Теперь он уже рычал.

Я молчал. Настала такая тишина, что стало бы слышно муху, если бы она пролетела. Я долго молчал, не зная, что ответить. Потом решился и нехотя выдавил:

— Я ошибался.


45


— Вас куда-нибудь подбросить? — резко спросила Скотто, когда мы направились к стоящим во дворе «Жигулям».

— Спасибо, не надо. Я только возьму свои вещи из машины и пойду ловить такси.

— А может, передумаете? У меня до отлета масса времени.

Судя по всему, Скотто так и кипела от негодования. Без сомнения, она предложила это от чистого сердца. Я понял, она что-то задумала и хотела переговорить наедине.

— Ну ладно, — согласился я. — Мне нужно к Юрию, это недалеко.

Несколько кварталов мы проехали в полном молчании. Скотто по-прежнему думала о чем-то своем. Лишь когда мы остановились перед светофором, она взглянула на меня.

— Ну как, все-таки нашли его, Катков?

— Вы говорите так, будто заранее знаете ответ.

— Знаю. — Она резко кивнула.

— В таком случае, видимо, нет необходимости отвечать.

— Вы кого-то выгораживаете?

— Ну, Скотто, вам ведь хорошо известно, что я на такое никогда не пойду.

— Так почему же сейчас идете?

— Потому что получилось все совсем не так, как я предполагал. Все… все запуталось и оказалось более сложным, нежели мне представлялось. Тут не действует обычный принцип: вот — черное, а вот — белое.

— Ну, спасибо за ясность, — шутливо заметила она. — Вроде бы я не тупица, почему бы не рассказать мне подробности? Как знать, может, я и пойму, что к чему.

— У меня лучшее предложение. Сверните-ка туда, за угол.

Повернув на Тверскую, она остановилась у гостиницы «Москва». Там мы вышли из машины и пошли к Красной площади. Оттуда доносились какие-то выкрики, эхом отражаясь от каменных стен и башен Кремля. Это был день твердолобых коммунистов. Их набилось на площади, наверное, сотни тысяч. В центре ее стоял грузовик. В его кузове возбужденные люди через портативные мегафоны выкрикивали, как Ленин в свое время, подстрекательские призывы, накаляя страсти. Старые усатые вояки, пожилые полные женщины, дети с красными флажками в руках — все в унисон выкрикивали: «Ле-нин! Ле-нин! Ле-нин!». Море советских символов, флагов, знамен, плакатов и транспарантов заполонило всю Красную площадь. Повсюду серп и молот, зловещие для меня портреты Ленина и Сталина. Масса людей, не желающих свержения тирании и пришествия свободы. Совершенно поразительное зрелище! Было от чего прийти в ужас.

— Пройдет еще немало времени, прежде чем Россия хоть чем-то станет походить на Соединенные Штаты, Скотто.

— Не спорю, но согласны ли вы с этими шутами гороховыми или не согласны, шаг в верном направлении сделан. А инакомыслие, свобода выражать свое мнение и есть основа свободного общества.

— Спасибо за разъяснение, — склонил я голову.

Она слегка зарделась.

— Мое мнение по этому поводу таково: не важно, сколь бурно и яростно люди выражают свое несогласие, важно, как побудить их работать и жить лучше. Это же не скопище неорганизованных американцев, высылавших на улицы с протестами против демократии.

— Во всяком случае, уже сейчас, а не потом, любой ценой нужно защищать это право — отстаивать свои взгляды, которые я, может, и не разделяю.

— Легко говорить, да трудно сделать.

— Катись ты в задницу. Если вы, Катков, хотите считаться демократом, то и поступать должны как демократ. Нельзя быть на словах демократом, а в жизни антидемократом.

— Да ведь за одну ночь не переделаешься. Демократия у нас только зарождается. Основы ее непрочны. Малейший толчок со стороны — и все разлетится вдребезги.

— Шуты на площади этим и занимаются.

— Все верно, но желания остановить их у меня нет. Вместо этого я хотел бы приобрести достаточно времени, чтобы основы демократии утвердились и окрепли.

— Это за миллиард восемьсот тысяч долларов, что ли?

— Думаю, вы начинаете кое-что понимать. Сейчас России нужны более важные и неотложные перемены нежели соблюдение азов закона.

— И даже более важные, чем желание поступать по правде?

— Этого я с уверенностью не знаю.

— Но знаете, что за этим скрывается?

— Да, но не знаю точно, что мне делать. Лицо ее просветлело.

— У меня есть кое-что стоящее, способное вам помочь. С этим вам легче будет сделать окончательный выбор. Она вернулась к стоянке автомашин, где припарковала «жигуленок», и открыла багажник.

— Держи, — сказала Скотто, протягивая мне пишущую машинку.

Наверное, вид у меня был преглупый. Я совсем забыл о своей собственности, которую она пообещала вернуть.

— Признаюсь, вы меня здорово удивили.

— Всего-навсего сдержала свое обещание, — сказала она, но с усмешкой отдернула машинку, когда я потянулся за ней. — Отдаю только в обмен на фотоаппарат.

— На фотоаппарат?

— Вы же знаете, какой Джо въедливый, — ответила она как бы между прочим. — Да еще эти чертовы бюджетные лимиты и финансовые отчеты — мне нужно будет отчитаться за приобретение камеры.

Я наклонился к заднему сиденью «жигуленка» и достал из кейса фотоаппарат.

— Вот и обменялись, — удовлетворенно заметила Скотто, положив камеру в карман. Тут она увидела, что я забираю свой багаж. — Что вы делаете?

— Да передумал. По-моему, я порядком надоел Юрию, перестал быть для него желанным гостем, а сдавать вещи в камеру хранения мне совсем не хочется. Сниму-ка здесь номер на несколько дней, а потом подыщу себе более постоянное пристанище.

— Ничуть не сомневаюсь, когда вы найдете его, оно станет вашим постоянным местом жительства. — Скотто вложила в свои слова немало сарказма.

— Я просто не хочу делать ошибок.

— Знай же, вот тут-то наступят настоящие трудности.

— Видите ли, одна светлая личность сказала, что она не любит журналистов, потому что они не думают о последствиях после того, как выложат правду-матку. Скотто одобряюще улыбнулась мне:

— Как знать, Катков, что будет потом? Может, вам за эту правду даже орден пожалуют?

Она поцеловала меня на прощание, села за руль и, слегка посигналив, поехала со стоянки. Я смотрел вслед, пока машина не скрылась из виду, затем пошел к гостинице, думая о Скотто и задаваясь вопросом, вправду ли она должна отчитываться за фотоаппарат или же состоявшийся обмен — всего лишь хитроумная уловка с целью присвоить камеру?

Устроив свои дела в гостинице, я пошел прогуляться. До Москвы-реки было рукой подать. Первые теплые денечки быстро очистили город от остатков снега и льда. Как и они, сомнения мои таяли, что называется, на глазах. Нечего думать, нечего передумывать. Одним броском кисти я подкинул вверх кассету с фотопленкой. Описав дугу, она с легким шлепком исчезла в весенних водах реки. Вдали вырисовывался неровный силуэт дома на набережной. Покачиваясь, словно пьяный, он быстро погружался в темноту.