Пугало.
Глеб Горбовский








Центральное место в сборнике повестей известного ленинградского поэта и прозаика, лауреата Государственной премии РСФСР Глеба Горбовского «Плач за окном» занимают «записки пациента», представляющие собой исповедь человека, излечившегося от алкоголизма.







ПУГАЛО


Посвящается Василию Белову










Полковник в отставке Смурыгин Станислав Иванович подвинул красную занавеску, выглянул в забрызганное ночным дождем окно. Занавески делали дом бывшего полковника красноглазым и по ночам настораживали странствующую живность: хорьков, одичавших кошек, тихокрылых сов и нагловато-трусливых волков. Утро в окне нарисовалось тусклое, нездоровое, безрадостное и как бы уже не летнее, хотя на дворе вызревал август со всеми его фруктово-цветочными прелестями, произраставшими на приусадебном участке отставника стройными, стойкими рядами и когортами.

В окне Смурыгин увидел до мелочей знакомую, унылую, не смываемую дождями картину: остатки деревенской улицы, догнивающие порожние избы, обросшие крапивой и лопухом. Каждое утро полковник, отодвигая занавеску, смотрел на эту мертвую улицу, смотрел и не видел ее, ибо взгляд Смурыгина, не распыляясь на безжизненном хламе, всякий раз прямиком устремлялся в определенном направлении, а именно — под старую липу, пережившую своих уличных сестер, заматеревшую, еще вовсю кудрявую и в некотором смысле величественную.

Дерево это произрастало на противоположной стороне улицы, наискосок — в сотне метров от жилища полковника, возвышаясь над избушкой Олимпиады Ивановны Курочкиной, местной старожилки, одинокой, жалкой и к нему, Смурыгину, так и не привыкшей: при виде полковника старуха сникала, словно был Смурыгин не в отставке, а в прежнем звании и положении.

Станислав Иванович, согласно прописке ленинградец, домишко в новгородской неперспективной Подлиповке приобрел с разрешения местных властей пять лет тому назад и — что немаловажно — за бесценок: каких-то три сотни за крепкую избу с десятком фруктовых деревьев в придачу. Полторы пенсии — и никаких тебе трамваев, загазованных улиц, угрюмоглазых свидетелей твоей прежней «жизненной деятельности».

Каждое утро Смурыгин смотрел на головастую липу, заслонявшую напрочь Олимпиадину избенку, смотрел в надежде заприметить «признаки жизни», как-то: дымок из трубы, промельк в малиннике детски хрупкой фигурки самой Олимпиады, плотоядное Копошение птиц — голубей, сорок, воробьев, ворон и синиц, которых подкармливала старуха и которые садились ей чуть ли не на голову; старался распознать в рассветном воздухе приметы Олимпиадиного «дыхания», дабы подтвердить в себе уверенность, что в Подлиповке он проживает не один. Бывший лесничий дед Прокоп, с которым Смурыгин иногда сиживал за столом, уставленным закуской, за «население» им не принимался, поскольку весь был какой-то мнимый, нескладный, несерьезный и вообще не коренной, — в любую минуту мог исчезнуть, скажем, уехать, не попрощавшись, к себе на родину, в костромские леса, или просто не вернуться «с грибов», завершив на трухлявом пне свою пропитанную самогоном биографию. К тому же банька Прокопа, приспособленная им под жилье, находилась на задах одного из покинутых хозяйств и для некогда ястребиного полковничьего взгляда была недосягаема.

Вот и сегодня Смурыгин жадно исследовал пространство под липой, рассматривая «объект» в полевой видавший виды бинокль, приставленный к дальнозорким очкам столь напряженно, что вся эта оптика ощутимо клацала в его руках, словно у нее зуб на зуб не попадал.

Старушка и на этот раз оказалась живой-невредимой. Сквозь полуразобранную на растопку ограду ее участка, сквозь дырявую стену малинника, снизу, от земли, безлистого, будто камыш, сумел-таки Смурыгин пробиться вооруженным взором к Олимпиадиному крыльцу, к медленно отворившейся двери ее, откуда, как из черной дыры, выглянула на свет юркая голова, увернутая в белый летний платок.

Темное от времени лицо Олимпиады Ивановны осветилось бесхитростной улыбкой: должно быть, что-то увидела, скорей всего кошку или козу, с которой дружила, будто с собакой, а может, всего лишь траву или свет дневной. Для нее теперь все в радость, поди… Ну вот, теперь ясненько: птицы слетелись. Она им чего-то вынесла в чугуне. Каши небось рассыпчатой перловой. Ишь закрутились, будто их ветром откуда надуло! Наверняка, в липе той самой прятались. Как снежинки в туче небесной.

Полковник Смурыгин покачал головой, не осуждающе, а так, словно шалость соседскому ребенку прощал, и вслух, отстраняя от глаз бинокль, глухим, «заросшим» от вынужденного молчания басом пророкотал:

— Ну, дела-а… Натуральное, можно сказать, пугало! — И продолжил мысленно: а птицы ее не боятся. Из рук едят. Сейчас покормит и — в лес, за травкой. Это ж надо: воробьев бесхозных кормит, а полезных курочек не держит. Спрашивал как-то: неужто, Ивановна, яиц не употребляешь? Курятинкой брезгуешь? Отвечает: «В яичке птица божия зреет, нарождается. Как же я ее исть буду, сердешную? Уж лучше яблочко, али картошинку, грибок лесной. Либо огуречик. А в яичке, дескать, и глазки будущие, и песенка, и сердечко, и крылышки. Жалко».

Дед Прокоп учудил: целую стаю петушков в деревенский бурьян выпустил. Один, хрипатый, к Олимпиаде прибился. Содержит «для голоса».

К слову сказать, яблок в Подлиповке множество. На троих-то едоков — с полсотни деревьев. Дичают, правда, яблоньки. Однако — постепенно, не все вдруг.

Поднеся к глазам бинокль, Смурыгин проследил за тем, как старушка, покормив птиц, подперла батожком дверь (железными замками в Подлиповке пользовался только он, Смурыгин) и, перекинув за голову лямку от торбы, направилась в сторону озера, к которому через лес вела едва приметная тропа.

— Ну, пугало… — беззлобно улыбаясь, прошептал отставник.

«Живет, пигалица… В чем душа держится, а — шуршит! Вот и славно, вот и хорошо. И пусть живет».

В свои «под восемьдесят» Олимпиада легка на ногу, весу в себе имеет килограммов пятьдесят, а то и меньше. Питается «от козы» да овощью, травкой. Так называемого «второго» блюда не употребляет с тех пор, как овдовела в войну. Супы варит вегетарианские, да и какие супы — травяной настой, сбрызнутый козьим молоком.

Самое популярное физическое упражнение у старушки — земной поклон. Кланяться земле, то есть ягоде, грибу, грядке огуречной, траве сорной, траве целебной, козьему вымени, полам избяным, корыту со стиркой, ручью-колодцу, да мало ли — хотя бы и богу, молчащему в углу под расшитым полотенцем, кланяться с усердием приучена Олимпиада с первых жизненных шагов. Может, поэтому и не затвердела ее поясница натренированная, не скрючило время Олимпиадину тростниковую стать. Может, поэтому и не ходит она по земле, а бегает: за хворостом в лес, за пенсией в сельсовет, по грибы, по травку — всегда не «ушла», а «убёгла».

Чувство одиночества Олимпиада истребила в себе трудом и молитвой. Два острейших приступа этой духовной болезни посетили ее почти одновременно: на исходе войны при получении похоронки на мужа и — по приходе мира, то есть победы, когда вернувшийся с войны двадцатилетний сыночек ее Пашенька угодил за пьяную драку под суд, из мест отсидки домой не вернулся, убили его лагерные воры; взамен пришла справочка, где говорилось, что Павел Андреевич Курочкин «сактирован по причине смерти», которая наступила от внутреннего кровоизлияния. Особенно загадочными, неправдоподобными словами были для нее в справочке именно эти медицинские слова о «внутреннем кровоизлиянии»: излияние крови из человека в воображении Олимпиады Ивановны было всегда «наружным» процессом — разобьют ли тебе нос, или палец иглой проколешь, — кровь, она мигом дырочку найдет и наружу выступит.

Нет, она не забыла ни мужа, ни сына, из сердца их не изжила, да и возможно ли такое; она рассудила без лукавства: живому — жить. Думать о смерти — грех, порешила Олимпиада; о смерти — значит, исключительно о себе думать. А ведь ее сердце всегда радовало что-нибудь постороннее: земля, цветы, деревья, озеро, дождики, живность, солнце и конечно же люди, если они в своем жизненном поведении были на стороне жизни.

Ну, а если как на духу, то и думать она старалась как можно меньше, потому что думать, по ее понятиям, это вспоминать, страдать, печалиться, потакать себе. Не вспоминать нужно, а поминать, отдавать должное. Чтобы все по делу, а не в мечтах никчемных.

Вот и сейчас, на лесной тропе, «думала» она глазами, слухом нерастраченным, всматривалась, внюхивалась в бытие с жадностью человека, полюбившего жизнь напоследок дней своих с такой невероятной силой, с таким светом, что, глядя на окружавшие ее деревья, травы, ручьи, щебет птиц и ветра вздох, почти сливалась с ними в нечто единое, — и, казалось, не разлучить ее теперь с жизнью ни одиночеством, ни смертью.

Кланяясь земле, беря возле ног своих ягоду или гриб, побег ромашки или зверобоя, Олимпиада никогда не торопилась, не хапала, не хватала, но всякий раз — как бы здоровалась трепетно, вежливо с творением сада земного.

Из-за множества морщин лицо Олимпиады утратило способность морщиться — улыбаться, хмуриться, вспыхивать и остывать. Нельзя сказать, что лицо ее окаменело вовсе, — ведь были глаза! Некогда голубые, а теперь — словно увядшие василечки. И глаза эти, помимо своих прямых обязанностей, научились, когда это нужно, и ликовать, и удивляться, и прощать, а то и плакать без слез, и даже как бы разговаривать, мыслить.

Лицо ее — а правильнее лик — и прежде удлиненное, сузилось до крайних пределов, усохло, сжалось, спеклось. Нетронутым, нерушимым выпирал из этого лица лишь великолепный нос Олимпиады, из тех носов нос, о которых говорят: на двоих рос — одному достался. Прямой, гордый, сильный. Рот из-за отсутствия зубов ввалился, гофрированные губы собрались в устье, словно сквозь них пропустили резинку.

Все лишние соли из суставов Олимпиада повыгоняла настоями трав, и потому руки у бабы Липы не смотрелись изуродованными, они лишь потемнели, словно выточенные из красного дерева.

Одевалась Олимпиада Ивановна монотонно, в одно и то же: сейчас, летом, — в широкое, длинное до пят платье-рубаху, некогда черное, а теперь серое, как дорожная пыль. На голове стираный-перестира-ный ситцевый платок, повязанный наглухо под подбородком и вокруг шеи; на ногах — парусиновые «спортсменки». В руках палка. Случайная. Всякий день — иная. Подобранная в лесу и приносимая затем в дом как дрова.

Сегодня Олимпиада бежала в сторону недальнего лесного озера — пособирать брусничного листа мочегонного, да за прошлогодней клюковкой: авось повезет стакашек дряблой ягоды снять на кисель. Клюквенного киселя захотелось. Кушанья зимнего.

Звериное рычание услыхала она ближе к озеру, там, где мшистая тропа уже прыгала по кочкам, а парусинки на ногах потемнели, пропитываясь стоячей, душной водой, круглые сутки сохранявшей в своих зыбких глубинах дневной, солнечный подогрев.

Олимпиада остановилась. Несуетливо перекрестившись, подставила левое, более «острое» ухо под наплывавшие со стороны озера неприятные утробные звуки. И вдруг поняла: рычал человек. Какая-то ниточка жалобная вплеталась в тягуче-ров-ный густой рев. Еще с минуту простояла, не двигаясь, пытаясь проникнуть в смысл звучания. А затем побежала на голос, отбросив сомнения и страхи. Когда рычание (или стон?) на какое-то мгновение исчезало, захлебывалось, Олимпиада решалась сама подавать голос и, прервав бег, исторгала тонко звенящее «Э-эй!». И тогда стон возобновлялся, и баба Липа кидалась на этот стон, как на глас трубы «архангельской»— жертвенно и с каким-то полузабытым девическим восторгом.

На влажных, сочных мхах — голова на кочке, туловище подтопленно в коричневой, цвета чайной заварки жидкости — лежал человек, мужчина, с лицом, хотя и бородатым, однако не старым, но страшно опухшим, неестественно поголубевшим, с отсутствующими передними зубами; воющий рот в недрах бородки оскален. Губы разбиты. На лбу, скулах и носу — влажные ссадины.

Потом, когда лицо человека было ею рассмотрено и само собой сложилось мнение, что человек этот совершенно Олимпиаде незнакомый, переключила внимание на его одежду: штаны бумажные, недорогие синие, потертые, городские, с железными пуговками, как бишь их… джинсы; на плечах клочья грязной рубахи. Куртка клеенчатая, тоже синяя, валяется в стороне, ближе к воде, можно сказать — в озере плавает. На ногах кеды резиновые с белыми подошвами. Нездешний человек. Скорей всего рыбак. Приманенный в эти места озером.

— Сынок… — обратилась Олимпиада к поверженному. — Что с тобой?

Мужчина медленно катнул по кочке голову, как бы ловя обезображенным лицом голос бабы Липы; затем попытался раздвинуть веки заплывших глаз. В образовавшиеся щели на Олимпиаду глянула живая душа, плескавшаяся где-то на донышке взгляда. Распухшие губы со свистом разошлись, выдохнув два слова:

— Ты… хто?

— Олимпияда, сынок, здешняя жителька, подлиповская. Кто ж тебя так, сердешного? Уж не ведмедь ли подмял?

— В-волки, бабушка, двуногие погрызли, — отвернулся, голова расслабленно попятилась, угнездившись в ранее утрамбованной лунке. — Помоги, бабка… Спрячь. Сделай что-нибудь.

Олимпиада Ивановна засуетилась, заохала. Первым делом куртку синюю палочкой из озера вылавливать принялась. Платьишко под резинки сподних штанцов кой-как подоткнула, чтобы не замочить. Спортсменки долой сняла, в черную воду полезла. Изловив куртку, подступила к побитому, от которого, теперь уже явственно, пахло перегоревшим винцом.

Так в нежилой, можно сказать — покинутой людьми, Подлиповке появился новый, четвертый по счету, житель, а именно Васенька Парамонов, дитя человеческое, недоучка из студентов театралки, художник-авангардист, выставлявшийся в «интеллектуальных» квартирах поклонников и собирателей современной живописи, а ныне — бомж, бродяжка, человек без определенного места жительства.

Несколько дней тому назад дотошная проводница сидячего «Ленинград — Новгород» выпихнула Васеньку из вагона, как безбилетника, на одной из маленьких лесных станций, где не было вокзала, но имелась голубая, пропахшая табаком и скукой дощатая торговая точка под названием «Ларь». Вокруг станционной платформы на обширной поляне, как разметанное, времен Мамая, войско, валялась леспромхозовская древесина: бревна, поленья, плашки, чурки. Ноги Васеньки скользили в раскисшей чешуе елового и осинового корья, удобренного щепой и опилками и устилавшего окрестность мощным «культурным» слоем, а точнее — пластом.

Забыв про свое хроническое безденежье, Васенька Парамонов направился в «Ларь». Безо всякой мысли, безо всякой надежды на покупку. Движимый исключительно инстинктом самосохранения.

Харч на прилавке заведения имелся, хоть и скромный, залежалый, но и он стоил денег; консервы «Ставрида в томате», печенье «Лимонное», карамель «Клубничная», варенье из черноплодной рябины. Из напитков — средство для укрепления волос «Кармазин».

Трое возле «Ларя» сами предложили ему перекусить, заметив, что Васенька не спешит делать покупки, мнется перед прилавком, проявляет нерешительность, зачем-то перекладывает из кармана в карман паспорт в целлофановой оболочке, словно что-то ищет в бордовой книжечке, но почему-то не находит.

— А ты не стесняйся, борода, — протянул Парамоше банку с черноплодкой старший из троих, седой по вискам, под шляпой лысина, неуклюжий, мешковатый с виду, в проволочных очках бухгалтерских, в потертом кожаном длиннющем пальто и в свитере, утыканном колючками репейника. — Ты глони, борода, коктейлю нашего, не пожалеешь.

И Васенька «глонул», закусив «чем бог послал».

Продлить трапезу решили на озере, под ушицу.

Уже сидя в лодке, Васенька понял, что у него хотят отобрать документы. Понял и проявил несговорчивость, даже строптивость, оказав сопротивление.

Где-то на середине озера седой и неуклюжий, похожий на бухгалтера, потребовал:

— Предъяви документы, козел!

— Чего-чего?

— Ксивы гони, али не понял? Токуешь глухарем, а мы тут с ног сбились, ищем… одного. Подозрительный ты для нас, качумаешь? На шпиена похож.

И тут Васеньке нож показали, наглую самоделочку, субпродукт слесарный.

— Не отдам, — прошептал Парамоша, вспомнив, чем для него, бродяги, является в данную минуту паспорт, милостиво выданный ему властями после очередного, девяносто третьего серьезного предупреждения с условием, что он, Васенька, устроится на работу, приняв оседлый образ жизни.

Не так давно Парамоша, собравшись с духом, пошел устраиваться по объявлению вахтером в тот самый институт, где в свое время обучался, из которого ушел безо всякого сожаления, словно из поднадоевшей компании — на свежий воздух. Заявление подал завхозу. А на другое утро… сел в подвернувшийся на Витебском вокзале сидячий «Ленинград — Новгород» и очутился в Подлиповке.

Нет, что ни говори, а паспорт для Парамоши — единственная ниточка, связующая с обществом людей.

— Не отдам… — ухватился Васенька за карман, прижал документ к сердцу.

Когда ему разжимали руки, он бодался головой, смахнул с бухгалтера очки за борт. Однако ниточку в конце концов оборвали. Предъявил-таки Парамоша документы лихоимцам. Рассматривая ксиву, лишенный очков громила, близоруко щурился:

— Вот, глядите! На документе у фрайера бороды нема, а в натуре… Тут и к бабушке не ходи гадать: шпиен! Ясное дело. Может, она у тебя приклеена? — дерганул бухгалтер Парамошу за бородку, и тут же Васенька ощутил удар между глаз.

Били недолго. Но дружно. Выкинули из лодки, не поинтересовавшись, умеет ли он плавать? Выяснилось — умеет. Да и озеро в этом месте оказалось неглубоким.

В итоге, помимо отравления желудка, произведенного «коктейлем», получил Васенька многочисленные повреждения, в том числе и неглубокие ножевые ранения, нанесенные для острастки, а также кровоизлияния внутренние в виде синяков, и еще — повреждена была, скорей всего вывихнута в лодыжке, правая нога и рука левая не поднималась от плеча.

Только не спрашивайте, каким способом удалось бабе Липе дотащить раскисшего Парамошу до Подлиповки. Как всегда — чудом. На Руси каких только чудес не наблюдалось. Скажем, русское войско по льду Чудского озера чудом переходит, а вражеское — проваливается на дно. Или такой факт: от крепостного рабства до величайшей в мире революции дистанция у нас чуть более пятидесяти лет. Разве не чудо? Правда, чудеса наши чаще всего обоснованы усердием.

Вот и бабушка Липа, разве ж смогла бы она дуриком, без должного усердия, подхватить Васеньку и махом единым до избенки своей допереть? Ничего бы не вышло. А поусердствовала от души, и где он, тот Парамоша? На Олимпиадиной печке в себя приходит.

Еще на озере первым делом раны ему ключевой водицей промыла, подорожником целительным перестелила, платком своим чистеньким где надо перетянула. Привела бедолагу в чувство. Далее, во время сердечного с Парамошей разговора изловчилась да косточку в лодыжке на место поставила. Вякнул только, будто коту на хвост наступили. Руку затем добровольно старушке доверил: тяни, крути, бабка, вставляй, что надо, правь. Общупала, обласкала сустав, а там и щелкнуло, на прежнее место въехало. Отлучившись, нашарила в чащобе сухостоину крепкую, негрузную, приволокла поломанному Ваське подпорку. Стали помаленьку от земли вздыматься. Позже двигались как могли. Долго, усердно. К деревне вышли, когда небо темнеть взялось. Чтобы полковник Смурыгин не заподозрил чего — последние метры пожелала Васеньке ползком ползти в грядах картофельных.

— Спасибо вам, бабушка. Что бы я делал без вас? Полагаю, что не долго у вас пробуду, — пропыхтел с печки, напоенный малиной с шалфеем, накормленный молоком козьим с блинами.

Олимпиада благодарно улыбнулась, счастливая от незряшного усердия, от сгодившихся усилий.

— Ты молчи, Васенька, отдыхай. Тебе соснуть во как требуется. Забудь про себя.

— Вы только не подумайте чего… Я в городе прописан. У меня документы. Не из тюрьмы сбежал…

— Забудь.

Олимпиада и думать в том, казенном, направлении не собиралась, не напомни Васенька о тюрьме. Ей пуще всего тоску-тревогу Парамошину убаюкать хотелось, боль в побитом теле утишить. Ну, а коли напомнил — потекла мысль от воображения: «Кто ты, Васенька? — размышляла, пока он спал. — Может, сынок мой, только искалеченный до неузнаваемости? Вот про тюрьму обмолвился. Хотя где уж там: моему-то родименькому все пятьдесят уже. А этому — есть ли сорок? Да и городской, сразу видать: бородку носит. Прежде бородка деревенским украшением была. Ныне — другая мода. И речь у него не наша, разговаривает гладко, по-печат-ному».

Ах Васенька, ах Парамоша! Вздохнешь печально, глядя на тебя. Откуда бабе Липе знать, какого ты поля ягода, какой формации личность? Не видывала она за свой крестьянский век таких выкидышей площадных. Разве что в последнее время — при мелькании за окном вездесущих туристов. Не видывала, не знавала, а главное — не обжигалась о них. Зато уж я с такими Парамошами бок о бок нажился! Немало таких Васенек, неведомых Олимпиадиному жизненному опыту, проводил я глазами в небытие, ибо ничем их спасти от смертельной печали было уже невозможно. Это из тех мечтателей слабовольных, которых поманило его величество Искусство, поманило красотой мечты, одурманило умственность, жиденькую волю всколыхнуло видениями прекрасного и отбросило тут же, как недостойных, непосвященных, неспособных каторжно, не разгибаясь ни в мыслях, ни в мышцах, трудиться, работать, ишачить, усердствовать. Нести крест художника. Отвергло, как непригодных к подвигу творца. Рассчитывавших исключительно на чудо. А чудо, если не ошибаюсь, — это итог, а никакое не начало, итог поиска, страстных движений интеллекта, обжиг веры, деформация любви-судьбы…

Спал Васенька долго. Очнется, справит что надо в сенях, даст ему баба Липа настою на угомон-траве, и спит Парамоша дальше. Окончательно пришел он в себя на третьи сутки. Первым делом курить пожелал.

Олимпиада, когда одежонку Васенькину в божеский вид приводила, наткнулась на пачку испорченных, размокших сигарет «Прима». Распотрошила каждую поштучно, табак на горячем противне разложила. Прокалила до шуршания. И — на газетку. Знала: проснется — хватится.

По четвергам автолавка наезжает. По просьбе полковника Смурыгина летом, посуху, шоферюга стал с шоссейки сворачивать: хлебушком на неделю обеспечит, сахарком, маслицем постным.

«Не позабыть теперь «Примы» для Васеньки брать. Васенька «Приму» курит», — наставляла себя Олимпиада.

Проснулся Васенька, закурил. Ноги с печки свесил. Бороду почесал. Олимпиада Ивановна в огороде копошится. У нее там какой ни есть урожай поспевает. Посмотрел в окно, заслоненное горшками с геранью. А за окном, похоже, дождик вот-вот соберется. Стемнело в полдень. Туча над деревней повисла.

«Зима скоро… — прикинул Парамоша. — Зазимовать бы здесь. А что? Предложу старухе вариант: дровами хозяйство ее обеспечу, с огорода картошку соберу и все остальное».

Более всего удручала Парамошу утрата паспорта. Кто он без него? Круглый нуль. А подать заявление на утерю — обяжут трудоустроиться, наверняка с места сдвинут. Хорошо ему здесь, в Подлиповке, у заботливой старушки. Хотя и неправдоподобно: населенный пункт, а жителей, можно сказать, нету. Лес. Бывший полковник, по словам Олимпиады Ивановны, на зиму в Питер подается. Есть еще дед бесхозный, из местных партизан. По мнению Парамоши — подозрительно тихий дедок. Скрывается небось от жены, от прошлого. Парамоша не без сожаления прикидывал: скоро не будет Подлиповки, пару лет от силы продержится, а там и зарастет, как могилка бесхозная…

Снаружи послышался говор: выпирал чей-то немолодой мужской голос. Чужой, незнакомый. Интонация с казенщинкой. Парамоша втянул ноги на лежанке. Задернул занавеску. Затаился. С благодарностью подумал о печке: правильно сконструирована; лежанка открывалась на чистую, жилую половину избы, а на входе в дом печка смотрелась, как крепость глухая.

«Неужели милиция? Так скоро?»

Заскрипело крыльцо под тяжестью чьих-то ног. Заныла дверь на ржавых петлях.

— А я к тебе, Курочкина. За лекарством. Будто в аптеку. Выручай, старая. Снабди травкой, сделай милость.

— Да есть ли у меня травка-то годная? — Олимпиада обогнала широкого, грузного гостя, протискиваясь мимо него в дверях, забегая вперед и как бы преграждая путь. — Какой же вам травки?

— А чтобы того… расслабило чтобы.

Вошедший снял фуражку защитного цвета с тусклой, в тон материи пятиконечной звездочкой. Обнажилась короткая, серебристым ежиком стрижка. Драный в рукавах коричневый гражданский джемпер в сочетании с форменными офицерскими штанами о красном канте. На ногах грязные «резинки» охотничьи.

— В избу не пойду — сапоги лень снимать. Так что уважь, ссуди травкой, Курочкина.

— Тогда вам не травки, уважаемый, а коры с крушинного дерева полезно. Али крушинных ягодок.

— Вот и дай. Удружи по-соседски. В обмен на ириски, — отставник зашуршал целлофановым пакетом, который и опустил на Олимпиадин обеденный стол, припечатав ириски тяжелой, еще неувядшей ладонью. Пошмыгал носом, принюхиваясь. — Накурено у тебя. Ты что же, Курочкина, или курить начала на старости лет?

— Да, разговелась этто. Али грех?

— Мне что? Кури на здоровье. Хоть трубку. Меня Другое волнует. Лебедев, участковый, на мотоцикле давеча приезжал. Справлялся о посторонних людях в Подлиповке. Потому как на станции леспромхозовский ларек ограбили. Бомжей, говорит, нынче развелось, как собак нечесаных.

— Это кто ж такие?

— Бомжи? А тунеядцы. Без определенного места жительства человек, ежели по буквам растолковать. Непоседы, которые на одном месте произрастать не хотят, работать не желают. Из городов теперь в позаброшенные деревеньки подаются. В такие, как наша Подлиповка, откуда жители слиняли. Самогонку варят. Пьют до озверения. Пожары учиняют. Были случаи самосожжения. В беспамятстве.

— Упаси бог, — перекрестилась баба Липа. — Ко мне племянничек Васенька грозился приехать. Рыбки в озере половить. На огороде пособить убраться. Не повстречать бы ему на дороге энтих самых моржей…

— Бомжей, Курочкина, не моржей. У тебя, Курочкина, племяши, стало быть, есть?

— Как нет… Имеются.

— А мне показалось, одна ты.

— Зачем же? Одной плохо.

Разговор не получался. Смурыгин еще раз громко втянул воздух носом. Качнулся идти наружу. Возле дверей обернулся.

— А курить я тебе все же не советую, Курочкина. При твоих-то иконах — хату коптить…

— А лекарство? — напомнила Олимпиада. — Или полегчало?

— Совсем забыл.

Баба Липа достала из углубления в печке ломкую корочку древесную, протянула полковнику.

— Накрошите помельче да кипятком зальете покруче. На стакан воды. Через полчаса, процедивши, полстакана примите на ночь. Ослабит за милу душу. Спасибо на угощенье, — пощупала ириски, затрещавшие целлофаном…

— Сынок! — позвала Олимпиада Парамошу, когда стихли тяжелые шаги отставника. — Спужался небось? А ты не пужайся. Я тебя в обиду не дам! Чтобы знал… Потребуется — спрячу: не только полковник — участковый Лебедев не догадается. У нас тут и погреба, и ямки всякие заросшие. Цельных домов штук пять заколочено. Затисну в щелку — ни одна животная не унюхает.

Васенька виновато кряхтел, шмыгал носом.

— Простите, накурил…

— Вот и ничего! Накурил, называется. Бывало, Пашенька мой с Андреем-то Сергеичем, родителем, в два подстава — отвернись — так насмолят — любо-дорого! Не только двери — печку настежь разинешь. Для ради вытяжки. Кури, коли сладко, сынок. Хоть мужиком в избе пахнет. Тем боле — хворый ты еще.

— Лучше мне, Олимпиада Ивановна. Не знаю, как и благодарить…

— Ни-ни! Лежи, отдыхай. Рано тебе шевелиться. Я легкая, справная еще. С тобой-то мне одно удовольствие. Вона — глазом не сморгнула — обвела того Смурыгина. Вру, как на посиделках. И участковому не дамся, и кому хошь так прямо и скажу: племянничек мой! Васенька. Отчего бы нет? А ты лежи, кормилец, отдыхай. Сил набирайся. Козенку сейчас подою. Кашка у меня в печи пшенная — дак загляденье! Румяная получилась, сочная. Не усохла бы. Сейчас и подам. Тамотка и пожуешь.

— Да слезу я… Неловко. А кто он, этот Смурыгин? Не в органах работал прежде?

— Смурыгин? — баба Липа улыбнулась себе подбадривающе. — А кто ж его знает, сердешного. А неплохой вовсе дяденька получается. Командир бывший. Шишка, видать, о-ёй была! Отдыхает теперь. Избу-то он у мово сродственника сторговал. У Колю-ни Ефимова, за которым Стеша, двоюродная мне племянница. Летось по грибы наезжали, в гости зза-ли приехать. В райцентре они теперь. На третьем этаже. Телевизор смотрят. У Смурыгина тоже телевизор. Только махонький. С полено. И смотрит в него полковник и день и ночь. Как в трубу позорную. Тоскует. Словно чего дожидается, не позовут ли обратно, на войну какуеь или еще куда — в охвицеры.

Откровенно постанывая, поскуливая и пыхтя, стащился Васенька с печки на пол. Направился в сени. Ходить по нужде на двор в будочку Олимпиада его не пускала. Во-первых, ей нравилось считать Парамошу тяжело больным, нравилось ухаживать за ним трепетно. Соскучилась она по такому занятию. Но главное — не хотела, чтобы Смурыгин или еще кто обнаружили теперь ее жильца.

«Они, конешное дело, обнаружат его рано или поздно. У Смурыгина вон и очки, и бинокля на ремешке. Видала не раз, как посматривает он в эту штуковину ка дорогу, на птиц в небе, ка кусты в поле. Интересоваться начнут: кто такой да откудова? Скажу: племяш. Свойственник. Молоком отпаиваю».

Парамоша, накурившись в сенях до головокружения, вернулся в избу. Шел, шатаясь, за стенку держась, потом — за печку. Не все, видать, из него вышло темное, постороннее.

— Значит, не советуете, Олимпиада Ивановна, с печки слезать? Что ж… Я погожу. Денек-другой. В норму войду и — за дело.

— Это за какое ж, сынок, дело?

— А по хозяйству, мало ли? Помочь вам хочется очень. Отблагодарить. Дров на зиму заготовить, картошку выкопать.

— Да как же это? Да больной, шатает мальчонку, в чем душа… На краю ведь лежал, господи! Порешить ведь хотели. Каки дрова, какая картошка?!

— Ну, что вы, Олимпиада Ивановна, не зиму ж мне у вас лежать?!

— А хоть бы и зиму! У нас тут тихо. Спокой.

— Да-а… уж! — подхватил Парамоша Олимпиадину приманку. — После города — обстановочка райская, чего говорить. Я вот в городе родился, в Ленинграде. А толку что? Какая мне польза от такого рождения вышла? К тридцати пяти годам — старик. Печень шалит, нервы ни к черту, в легких затемнение. А жил бы в деревне круглый год…

— Вот и живи, кормилец.

— А можно? Вернее — как же? С моими-то капиталами? До пенсии далеко. До получки — еще дальше.

— Сыночек, Васенька… Послухай меня, старую. Обойдемся! Вот те крест! Перезимуем за милу душу. Мяснова не обещаю. Не ем я убоину. А так — и грибочки, и брусница моченая. Капустки посолю, огурцов. С одным только оплошала: винца впрок не заготовила. Кабы знать, что гости у меня будут. Пожелаешь — и с энтим уладим. Научу, как и што. У Софронихи, соседки моей, покойницы, снаряжение имелось. Прибор. Позаимствуем. Ты молчи, сынок, молчи. Тебе сейчас — в себя взойти, оклематься хорошенько. Вот и займись собой. А харчишками обеспечу.

— Да ничего мне не надо. Корку хлеба да стакан чаю.

— Вот-вот. Хлебец ныне не дорогой. Пятнадцать копеек буханочка. Пять алтын — жуй, не хочу! Летом автолавка наезжает. До больших снегов. У меня ведь, сынок, пенсия, слава те, господи, порядочная: сорок два рубля! Шутка ли…

— Зимой, бабушка, на лыжи встану, за чем угодно мигом слетаю!

— И лыжи имеютца! Пашенька смастерил. С войны пришел молодой, сильный, а исть в деревне нечего. Сейчас вот и деревни, почитай, нету, сносилась Подлиповка, а хлеба — сколь душе угодно завезут. А тогда Пашенька лыжи состругал — да на зайцев. Капканы да петли ставил, из батькина ружьишка стрелял. Спасались как могли. А теперь-то дивья… Так что живи, Васенька, покуда не надоест. Тебе польза, и мне радость.

— Объясниться хочу, если позволите. Начистоту. Чтобы никаких у вас на мой счет сомнений не осталось, Олимпиада Ивановна. Небось думаете, и чего мужик не работает, по лесу шляется? Не такой я, как все, бабушка. Художник я…

— Полно тебе наговаривать на себя: художник…

— Не в смысле мазурик — художник, а в смысле — рисую. Творческая личность. Я в институте учился. Мастерскую имел… На двоих с одним известным… Портреты писал. Да не заладилось. Вот малость рука окрепнет — я и вас нарисую непременно.

— Ой ли! Нашел чаво рисовать…

— Вы, Олимпиада Ивановна, не подумайте, у меня все, как у людей. И паспорт был, да бандиты отобрали. Семья была, квартира. Оставил. Спасибо за приглашение, Олимпиада Ивановна, только ведь я из чисто философских соображений пожить у вас намерен. Без никакой выгоды. Вы, если не ошибаюсь, верующая? Иконы держите…

Олимпиада смущенно отмахнулась.

— Да старухи-то деревенские, чай, все верующие. Темнота, знамо дело. Да и скучно без бога-то. Страшно. А с им — все посветлей. Не обессудь, только иконки не сыму. Пусть будут.

— Разве я против?! Вы меня, Олимпиада Ивановна, не так поняли. Я, может, и не шибко по этой части, однако не безбожник. Церквей не взрывал, крестов не сшибал. Короче говоря — на родной природе хочу пожить, на отцовской русской земле! — декламировал Парамоша старательно и одновременно не менее старательно карабкался на лежанку.

— Вот и живи, сынок, в удовольствие. Хошь зимуй, хошь — вопче оставайся. У нас тут спокой. В зиму-то никого вовсе.

— Никого? — перестав декламировать, трезво переспросил Василий, представив, как будет он сидеть в избушке зимой, а в деревне никого. И волки, настоящие, пахнущие псиной, под окнами зубами щелкают. — А скажите, Олимпиада Ивановна, почему вы-то застряли здесь, не перебрались вместе со всеми отсюда? Хотя бы к тому «сродственнику», который полковнику дом продал?

— Нужна я кому.

— Я понимаю: летом здесь хорошо. Дача, можно сказать. Зелень, воздух райский — благодать, одним словом. Это летом. А зимой как же? Будто в сугробе…

— А привыкла, сынок. Здешние мы… Жалко. Я ведь тут ногами пошла. Под энтой вот липой. Да и стара я сыматься отсюда. Кабы забрал хто… А так, по своей-то воле, разве сдвинешься? Зимой, конешное дело, надоедат. Зима долгая. Спасибо полковнику: електричество отстоял. Не обрезали. Отключают, правда, зимой, когда Смурыгин в городе.

— Собачку бы завели.

— Заводила. До зимы полает, а зимой волки ее все равно в лес унесут.

— Да-а… — многозначительно крякнул Васенька, — была деревня, люди жили, песни пели. И вот — никого. А причина? Причина, говорю, Олимпиада Ивановна, какая, по-вашему, что люди отсюда кто куда разбежались? Как от чумы?

— Причина? — улыбнулась Олимпиада бесстрашно. — А вот пели потому што много — вот и причина. Это я так… несурьезно. Смурыгин, военный человек, сказывал: земли вокруг Подлиповки бедные, грошовые, болота сплошь, дебри. А я так понимаю: людей в город сманили. Не лаской, так сказкой. Будто деток малых. Это которые помоложе. А старые сами спортились. На хрестьянской земле жить всегда непросто было. Веселого мало. Только по праздникам смешно. И то не всем. А тут им в телевизор пляски разные показали, сблазны. Вот и потянулись в тую дырочку голубу, и вытекли помаленьку. Разгонять тоску. Быдто городом ее разогнать можно.

Невеселую жисть позабыть легко в первый день. А ка второй — все равно вспоминать придется. Без деревни покамест не обойтись, как ты ее, сердешную, не отпихивай от себя модным сапожком. Хлебушек на асфальтах не растет. Бот и Смурыгин про то же самое байт, что временное у нас тут запустенье, что рано ль, поздно — придут, возвернутся сюда люди. Это смерть в одно сердце по два раза не приходит, а жисть как раз туда и метит, где насижено.

«Конечно, вернутся, держи карман шире, — ухмылялся про себя Парамоша. — Лет через сто, когда на земле жить негде станет. Под каждым кустом кроватка стоять будет или фабричка небольшая. А баба-то Липа смекает, будь здоров. Это ж надо, в толстовском, можно сказать, предсмертном возрасте — и такой светлый ум сохраняет».

— …Опять же мурашей лесных взять, — стрекочет, разохотилась Олимпиада. — Глянешь: делом во как заняты! И все толково. Кто поклажу несет, кто порожняком бегит. И все путем. С пользой. Потому как — налажено. А сунь палку в их опчество, пошевели — и сразу смушшение, беготня без пользы. Отбери у них то, что заведено испокон, — счезнут. На свежее место переберутся. Неспокой — вот беда. Смутить кого хошь нетрудно. Особливо ежели под винцо. Избы те, что ли, сами заколотились в Подлиповке? Взять хотя суседей моих по правую руку. Друг дружку назубок знали. С ихней старой, с Софронихой, в куклы играла при царе Киколаше. Детей у нее было, как картошин на ботве в сухой год, — мал мала меньше. И все жалкенькие, хворые. Умирали один за онным. На после войны осталась единственна дочка. Самая жилистая уцелела. Взамуж ее отдали за инвалида безногова. Потому как неказиста была, криклива, навроде припадошной. А вся у их беда от каво? От Софрона самово. Пил он — жутко дело. Первый скандалист, горлопан. Как пришел еще с гражданской весь всколыхнутый, так опосля и кричал до смертного часу. Это он первый в Подлиповке прибор смастерил, сображатель! В бане гнал, в бане мылились, пьяные. В бане ево и кондрашка хватила. На полке. Боялась я ихнева соседства, быдто огня. Все казалось, что вспыхнут они вот-вот. Добро бы сам один пил — так и деток своих, как кутят неразумных, макал в нее, паразит, царствие небесное! И зятя безногова успел в науку змеину залучить. И смерть к тому зятю тоже в баню пришла: от дровяного угару сомлел. Накурил винишша на приборе, каменку раскалил, затворился, закупорился и давай париться, покудова мозги не потемнели. Там и преставился. Жена инвалидова, суматошная кликуша, старуху мать бросила и на железку работать определилась — вагоны подметать. Софрониха еще пушше затосковала. Как я ее ни отговаривала — померла. Дом зашили. Остался прибор. Из людей таперь никого… Через улицу, насупротив от меня, — Егорычевых дом заколочен. Сам Егорычев из ермаиского плену пришел через пять лет апосля победы. Бабу свою, когда вернулся, бил смертным боем. Спрашивала я, когда на красненькое за рублем ко мне приходил: пошто бабу бьешь, измываесси? Ждала ведь она тебя, убивца. А вот за это и бью, что ждала. За святость за ее, стало быть. Весь мир черный, а она, глядите, белая. Ушла от него в леспромхоз баба. И сыновей подростков увела. Сговорилась там с шофером командированным, городским. Пожалел, видать, побитую. Объединились на время. Егорычев пошел ее разыскивать. Не верил, что овца кусаться стала. Пошел искать свою, а встренул чужую, леспромхозную с дочкой. Привел их к себе домой, в Подлиповку. Жили тихо, однако недолго. Вдруг история: с падчерицей сошелся. Баба, которая мать падчерицы, в чулане повесилась. Егорычева осудили опять. Девка счезла. Вернулась прежняя женка, посмотрела такое дело — пусто кругом — жить в Подлиповке не стала. Тем более дети подростки уже фэзэушниками приняты. Замок повесила — счезла… У Петровны, через хозяйство от Егорычевых, старик, когда дети разъехались кто-куда подальше, умом повредился. Взял топор, иконы стал рубить. Петровна кинулась Богородицу спасать. Так он ей четыре пальца на правой руке и отхватил. Старого в специяльный дом для сумасшедших людей определили. Сама Петровна к дочке в город съехала. Михеевы, суседи Егорычевых по леву руку… A-а, да што говорить! Спортились, быдто споили чем. Кого ни взять — все то же: не хромает, так боком ходит. Дьявол захомутал, онно слово. Пили безбожно, вот и жить неможно. Вся и причина в науке той змеиной. Ты-то, Васенька, извини за любопытство, — сопротивляисси или в согласии с ей?

— Это что же… о пьянстве, что ли, речь? Сопротивляюсь, Олимпиада Ивановна. Иногда, конечно, подкатывает и под меня. А вообще-то сопротивляюсь. Напрасно беспокоитесь.

Олимпиада Ивановна засмущалась, поняла, что обидела ненароком жильца, кинулась к лежанке, отпрянула. На табуретку скрипучую присела, руки на груди скрестила, носом громоздким в перекрестье рук уткнулась, заслонив тем самым улыбку свою виноватую, что появилась на спящих, измученных морщинами губах.

— Сынок, не серчай. Я ведь к тому, что не маленькие мы. Со всем откровением к тебе опять же… Как мама. Прости глупую. Дело-то какое: я хоть и не люблю про нее разговоры разговаривать, а не за горами уже. Даже не за пригорочком. За порогом.

— Не пойму чего-то. Про водочку опять или про что?

— Про смертушку… А коли так — со всем, значит, откровением к тебе. И по той части: пожелаешь — мигом спроворим. На Софрона приборе и выкурим.

«А бабка-то говорливая попалась», — поморщился Парамоша.

— Откровенность за откровенность, Олимпиада Ивановна. У вас я не по собственному желанию очутился, а по воле случая. Этакий подкидыш…

— На все божья воля, — вздохнула баба Липа удовлетворенно.

— В данном случае — не божья, а ваша, Олимпиада Ивановна, добрая воля не дала мне, грубо говоря, копыта отбросить. За что благодарен вам по гроб. Верю, что порыв спасать меня от погибели был у вас искренним. Еще раз спасибо. И за приглашение зимовать… А теперь не менее естественный вопрос: чем отплачу? За оказанное добро?

— Да што ты, Васенька, сынок, да разве ж об етом спрашивают? Да радость-то какая, что живой-невредимой! Это тебе, кормилец, спасибо, что помочь мою принял, не отвернулся.

— Ну, это уж слишком… Я понимаю, вы хоть и родились при царе Николае, однако воспитывались в наше деловую, атеистическую эпоху. Короче, что мне для вас сделать? Хотя бы по хозяйству?..

Парамоша, занавешенный от мира дырявой, из довоенного тюля тряпицей, приподнялся малость на лежанке, подпер замшелую скулу рукой, глянул в дырочку, решив понаблюдать за старухой.

Олимпиада сидела на табуретке, все так же скрючившись. Будто провинилась в чем. В избе было сумрачно. Уличный свет, дождливый и серенький, просачивался в маленькие оконца как бы нехотя. И не мог Парамоша разглядеть, не уловил он в Олимпиадином лице едва приметного душевного жара, возродившего на ее щеках жалкое подобие румянца.

— Ежели помру при тебе — сопчи, куда следует. Чтобы крысы не объели. А денежки похоронные за божницей. И еще… книга у меня есть божественная. Старенькая. Открой, где откроется, когда преставлюсь, и прочти оттуль пару слов. Вот и вся просьба. И — забудь! И в голову не бери! Это я на всякий случай, Васенька. Мало ли што. Прости меня, грешную, и забудь. В четверг автолавка приедет. Юру-шофера попрошу краски тебе привесть. И карандашиков с альбоном. Рисуй на здоровье. А про то, што я сморозила, забудь.

— Откровенно говоря, испугали вы меня, Олимпиада Ивановна. Своей просьбой. Впервые ко мне так… Никого, понимаете ли, не хоронил еще. Не приходилось.

— Понимаю, сынок. Потому и прошу тебя Христом-богом, что дело неприятное. Хотя — что уж тут такова? Решенное дело.

— Ну, знаете… Не приходилось, одним словом.

— Дак ить придется. Ты еще молоденький. Не меня, так еще кого снаряжать придется. Лиха беда начало, — улыбнулась баба Липа невинным образом, задрав лицо вверх, к Парамошиному укрытию, и так облегченно вздохнула, будто не только тягостный разговор их позади остался, но и все, о чем в этом разговоре поминалось, — тоже.

Миновало десять трезвых, стерильно чистых дней с тех пор, как Васенька Парамонов объявился в Подлиповке. Давно пришел он в себя; царапины и синяки слиняли, подсохли, отмякли в Олимпиадиной баньке душистой. А главное — отхлынула от него тяжесть прежнего образа жизни. Тяжесть отхлынула, а сам образ в сознании не размылся, маячил в некотором отдалении и как бы взывал, подзуживал, подбивал на прежние подвиги.

Все здесь, во вдовьей обители, если не радовало, то усыпляло, баюкало, сулило тишину в мыслях — ни завывания машин за окном, ни рычания радио, ни интеллектуальной матерщины раскрепощенных нравственно дружков, и если что и раздражало теперь, так это — необычное, среди ночи и по утрам возникающее, какое-то тявкающее, собачье пение Олимпиадиного петуха. Сама старуха объясняла этот петушиный феномен так: «Прокофей Сохатый, лесник тутошний, цыпляток в байне своей этто вывел. От безделья. На пенсии он теперь. Не ведаю, как он их там собразил — сам ли на их сидел, а можа — електричеством подогревал, — оннако по первым проталинам разбежались они у яво по всей Подлиповке. Изо всех три петушка уцелели, которых кошки да вороны не сничтожили. И што он, окаянный, петушкам энтим причинил, операцию какусь проделал, только запели они у яво не «кукареку», не как все руськие петухи поют, а со взбрехом, будто собачки. Ко мне белый петушок прибился. Полковник Смурыгин красного облюбовал. Возле самого Сохатого — черный притерпелся. А курочек — нету. Петушки без курочек обходятся. Можа, он им еще каку операцию собразил».

Последние три лежаночных, млявых дня давались Парамоше особенно трудно. Но вот, наконец, сегодня, на исходе августа месяца, когда лес за окнами стоял уже помеченный желтизной, будто Парамошины волосы — сивостью ранней, решился Васенька на окончательный исход с печи, благо Олимпиада спозаранку метнулась по грибы, а значит, и наблюдать Парамошины перемены будет некому. А раз некому за тобой подглядывать, то и привыкать к переменам значительно проще.

Олимпиадина просьба закрыть ей глаза, когда «преставится», откровенно говоря, не понравилась Парамоше. Не то чтобы он брезгливым таким уродился, нет. Просто не любил он никаких просьб. Не терпел обязанностей. В увиливании от них прошла вся его не слишком сознательная жизнь. И все же похоронная просьба старушкина засела в мозгах, и Васенька начал как бы по-особому присматриваться к Олимпиаде, прикидывать что почем. Не найдя в поведении бабы Липы явных скоротечных примет «преставления», — временно успокоился.

Во много раз цепче, нежели соображения о старушечьей смерти, владели им соображения суетные, насущные — скажем, заботы по части отыскания в Подлиповке и других, подобных ей, новгородских угасших деревеньках отвергнутых жителями икон, реликтовых, в том числе рукописных, книг, медных распятий, складней и прочей имеющей статус ходового товара-«нетленки».

Сойдя с печи, Васенька прямиком направился в «больший» угол, туда, к божнице, где по вечерам, с первыми сумерками зажигала баба Липа малюсенький, с булавочную головку огонек лампады. Огонек этот, казалось, чудом державшийся на кончике фитиля, опущенного в лампаду — стеклянную рюмочку с пахучим репейным маслом, мерцал себе и мерцал, покуда за окнами не делалось совершенно темно, и тогда Олимпиада включала электрическую лампочку, к которой относилась не менее истово, нежели к лампаде, частенько протирала стеклянный пузырек от мушиных «веснушек» и, когда лампочка все-таки перегорала, — неизменно осеняла себя крестным знамением, испуганно причитая: «Свят, свят!» Зимой, когда, за отсутствием в Подлиповке полковника Смурыгина, прекращалась подача света, вздувала баба Липа огонь в керосиновой трехлинейной лампе. И так дожидалась лета.

Оглянувшись воровато на дверь, художник прислушался. На всякий случай. Тихо. Вокруг избы. Да и вокруг деревни — покой нерушимый. А главное — петуха не слышно и птиц, которые с появлением старухи во дворе делаются бесноватыми.

В помещении, несмотря на ничтожные размеры окон, достаточно светло. Хотя в самом интересном, «божественном», углу — полумрак, к которому нужно привыкнуть. На треугольной полке, утопленной в угол избы, на желтой, выцветшей газете, окаймлявшей полку резной, узорчатой бахромкой, стояли Олимпиадины иконы. В центре «Богородица» под стеклом, в окладе. По бокам от нее — не разобрать что: лики смутные, бесформенные. На «Богородице»— полотенце, пугающе белое, с красными петухами. Парамоша нашарил одну из смутных досок, снял с полки, шагнул с трофеем поближе к свету окна.

«Ясненько, — хмыкнул поднаторевший на перепродаже «старины» Васенька. — «Никола-угодничек Мирликийский». Начало нонешнего века. Доска еще деревом пахнет. Такой шедевр нам без надобности. За червонец бабку обижать», — Парамоша поставил икону на прежнее место. «Спас», выловленный Васенькой слева от «Богородицы», представлял собой еще более дешевую поделку: позеленевшая, под серебро, латунная риза скрывала под собой не сплошное письмо, а как бы его иллюзию: всего лишь полуосыпавшийся, мерклых тонов, ремесленного изготовления лик и правую ладошку с трехперстым, никонианским крестным знамением; короче: писано под оклад. И лик, и рука смотрели из-под ризы наружу в специально проделанные окошки. Если отодрать ризу, то впечатление такое, будто тебя обманули.

Но вот откуда-то из глубины полки, из-за спины «Богородицы», Парамошина рука нашарила еще одну икону. Точнее — иконку. Больно махонькая и совсем черная. С облезлым, местами как бы омертвевшим изображением.

«Та-ак, ну что ж… Дощечка почтенная: с ковчежком. Скол на грунте — как слоновая кость, яичный. И кто же это на ней притаился такой? Без поллитра не разберешь».

Парамоша расстегнул ворот рубахи, сунул под рубаху икону — из предосторожности. Направился к печке — искать, где у старухи постное масло? И вдруг вспомнил, что масло имеется в рюмочке перед «Богородицей». Сунул под фитиль палец: так и есть! Извлек дощечку из-под рубахи (кстати, рубаху ему Олимпиада постирала, заштопала, утюгом чугунным прихлопнула). Масляным пальцем стал Парамоша водить по изображению. Ловя в ладони свет из окна, пытался распознать, что на «картинке»? Краем марлевой занавески убрал масло со щербатой поверхности. Отчетливо проступили фигурки людей. Четыре человечка стояли порознь, держась независимо. Над головами людей, там, где у них прослеживались нимбы, — плыли церковнославянские буквы: Петр, Борис, Глеб и Павел.

«Странное сочетание, — насторожился Парамоша, — Петра с Павлом приходилось встречать. По отдельности и на пару. Бориса с Глебом — тоже. А чтобы вот так всех вместе? Два, можно сказать, иностранца и два кондовых русских князя, Борис и Глеб. Два братца убиенных. Борис и Глеб? Что они могут напоминать ему? Какую такую тревогу жизненную?»— Парамоша водил пальцем по дереву. И вдруг — вспомнил. Отнес на прежнее место иконку и вспомнил себя прежнего. Как все это началось и чем — кончилось…

Набережная Невы. Египетские сфинксы, смотрящие друг на друга, как два кота-соперника: величественно и вместе с тем безразлично. Вот-вот один из них не выдержит и, не разжимая каменных челюстей, издаст нутряной истошный вопль.

Над набережной много солнца. Воздух насыщен запахом большой весенней воды. Не речной — шире. Нева, вытекая из Ладоги, не успевает стать рекой. Море подпирает невскую воду прямо в черте города. В Соловьевском саду молодая листва как бы самостоятельно, без помощи неощутимого ветра, копошится, пошевеливаясь, на столетних деревьях.

Окончена школа, где Парамошу учили рисовать, вглядываться в мир глазами художника, отличать цвет от света, расстояние от перспективы, предмет от образа, действительность от иллюзии, искусство от его заменителей.

Учеба протекала трудно. Парамоша, хотя и числился в способных, а может, исключительно благодаря этому причинял преподавателям, всему руководству школы много хлопот. Вместо удовлетворения. И все из-за чего? Из-за своего, вряд ли до конца осознанного, тяготения в так называемую «левизну», в авангардизм, — призрачный, однако манящий.

Тяготение сие началось где-то между шестым и седьмым классами обучения, когда его, жадного до впечатлений и встреч с «подпольными», а правильнее — чердачными и подвальными гениями привел в мастерскую к Черемисову искушенный в поисках «левизны» одноклассник.

В те времена Черемисов слыл абстракционистом, даже ташистом. Работая над очередным полотном, он не пользовался традиционным инструментарием художника, как-то: кисти, палитра, подрамник. Традиционные масляные краски в тюбиках подменялись, скажем, смесями для покраски городских зданий, крыш, гудроном, паркетной мастикой, битумом, а то и бетоном, аэрозолями, парфюмерией, клеем, кузбасс-лаком, но чаще жидкими нитрокрасками, которые второпях можно было распылить из пульверизатора или спецбаллончика. Наносилась вся эта химическая какофония не на рутинный холст, а на современный пластик, древостружечную плиту, а то и прямо на входную дверь, унесенную маэстро Черемисовым из развалин дома, поставленного на капитальный ремонт.

Зато уж выглядел Черемисов — что надо! Не живописно, а именно художественно. Во всяком случае, Парамоше нравилось, как выглядел Черемисов. Заросшее звериное лицо. Мощное, атакующее, повергающее встречных в беспокойство. Глаза бессонные, все время воспалены и все время как бы излучают ужас восприятия мира, возникающий будто бы в сознании Черемисова от излишней впечатлительности, а на са-мом-то деле — от неприятия действительности, с которой он не то чтобы конфликтовал, наоборот — старался иметь как можно меньше общего. Одежда на Черемисове, хотя и фирменных тонов и материалов — вельвет, «джинса», хаки, — однако далеко не такая, как у людей, пошитая индивидуально, с претензией на протест: вельветовый, с накладными карманами френч фасона предвоенной эпохи, рубаха хэбэ защитного цвета, отдаленно напоминающая гимнастерку и одновременно — складчатую свободную хламиду, голубые джинсы.

Отдадим Черемисову должное: он не изрекал «потрясных» истин, не размахивал руками, короче — не «выступал». Он делал свое дело молча. И это молчаливое упорство изумляло юные дарования куда продуктивнее, нежели истеричная голосовая вибрация и наставнический бубнеж некоторых преподавателей художественной школы. Черемисов только по субботам, за глинтвейном, который варили в фаянсовой супнице и сведения о котором почерпнули из классической литературы, позволял себе краткие, как выдох, изречения — одно или два за вечер — наподобие: «Предметная живопись — кладбище восторгов», «Мыслить нужно не образами, а молитвами», «Фигуративное искусство — вчерашний день», «Где поработали итальянцы, там хохлам делать нечего».

Естественно, что в школе проявлять себя авангардистом Парамоше было трудно. Рутинными преподавателями, походившими на персонажей «Очерков бурсы» Помяловского, этот формальный поиск подготовишки оценивался как вызов или бунт. В то время как класс обрабатывает обнаженную, продрогшую модель, подавшегося в натурщики выпивоху-спортс-мена, Парамоша при помощи аптекарской спринцовки создает методом распыления шедевр под названием «Мысль трепещущая», за который его с треском выставляют из класса. Тогда Парамоша перестраивается. Рисуя со всеми «в ногу», вносит в изображаемое скрытый протест в виде отклонений от принятых норм и форм. Скажем, нормальное людское ухо получалось у него странно выпяченным, прозрачнозвенящим, а нос модели как-то, не менее странно, съезжал с лица, будто плавился на незримом огне и, размякнув, вот-вот готов был истечь воском.

Из школы Васеньку не вышибли раньше срока благодаря стараниям звероподобного Черемисова, который, оказывается, по окончании Института имени Репина какое-то время работал в Парамошиной худшколе, ведя там рисунок, приобретая друзей и завоевывая репутацию вздорного чудака, исключительно способного некогда. «Ведь мог, мог! Еще как мог!»— восклицали некоторые из не слишком замшелых преподавателей школы, вспоминая Черемисова, и, словно пробуждаясь ото сна, указывали на прелестный пейзаж, висевший в коридоре школы, трижды в свое время украденный и трижды возвращенный на прежнее место истеричными жрецами света и тени. На пейзаже был изображен лес, точнее — опушка леса, насквозь простреленная лучами утреннего солнца, лес-храм, со своими сводами, колоннами, консолями и пилястрами, со своими посетителями: пнями, сухостоем, кустами-подлеском. Свет на пейзаже был настолько ощутим, что воспринимался не как правда, но чуть больше, как некая надреалия. Одним словом, от пейзажа Черемисова тянуло не только светом Куинджи, но и подлинным искусством.

В Институт Репина, или, как принято говорить в просторечии, в Академию, Васенька даже документов подавать не стал. И не потому, что, по Черемисову, Академия — это «бездуховная семинария», где учат поклоняться одному богу — Жизни, а искусство-де многобожие, античное, к примеру, со всеми Зевсами и Венерами, Вакхами и Марсами; Парамоша не двинул в Академию потому, что там надо было заниматься «мелочовкой», то есть — не творить, а всего лишь работать. Тогда как, по Черемисову, творить — значит парить! Над бытом. Доверяясь одной только божественной интуиции, отвергая всяческое деляческое копошение. Восторг и Расчет, Алгебра и Гармония — вот они, полюсы. «Живопись, братцы, та же музыка, а музыку пишут сердечники, то есть гении. Все остальные пишут умом. Но умную музыку не слушают. Ее воспринимают, фиксируют. О ней рассуждают на досуге. Тогда как восторженной музыкой восторгаются всего лишь». Короче говоря, Черемисов сдвинул понятия жанров, не беспокоясь об их самостоятельности. Тем самым способствуя некоторому сдвигу и в своем мировоззрении.

В те времена многие из «неспокойных», неудовлетворенных и в чем-то, может быть, вздорных молодых людей, пытавшихся стать художниками, учиться шли не в Академию, а в Театральный институт — на оформительское отделение Н. П. Акимова. Не то чтобы на факультете художников театра поощрялась авангардистская левизна, просто стремление к поиску, то бишь всяческая разумная дерзость в постижении прекрасного, пользовалась там поддержкой, неназойливо приваживалась.

Но Парамоша и туда не пошел вместе со всеми. К тому времени благодаря субботним глинтвейнам Черемисова Васенька уже изрядно потрепал не только свои изобразительные «богом данные» возможности, но и — возможности организма: нервишки сдали, воля съежилась, твердость руки привяла, ясность взгляда затуманилась, перспектива (и жизненная в том числе) сделалась абстрактно-расплывчатой, монотонной.

Все чаще тянуло его собираться с себе подобными в чердачных или подвальных мастерских старого жилфонда, в компаниях, пронизанных не столько творческим горением, сколько запоздалым анализом не свершенного, принимаемого за анализ вершимого. Здесь, на сборищах этих угрюмых, в атмосфере до поры тихой, настороженной, наэлектризованной «утраченными иллюзиями», чем-то напоминавшей атмосферу киношных тюремных камер, где безо всякой подготовки могла возникнуть свалка или слезное умиление, в этих импровизированных клубах отчаянья и апломба концентрировались люди, отставшие от своих воображаемых поездов, лайнеров, буксиров, люди, принимавшие удаляющиеся габаритные огоньки, тающие в тумане безделья силуэты прошлого, — за немеркнущий свет надежды. Молчаливые здесь кричали, трусливые скромники матерились. Превыше прочего почитались приметы вздорные, слова — с ног сшибающие.

— Отпечатки пальцев неповторимы! — вещал какой-нибудь неопрятный, близкий к белой горячке «Ван-Гог» с надорванным ухом. — Смекаешь, Парамоша, пять миллиардов неповторимых узоров! Это — пальцы, а ежели душеньку краской намазать и к белой бумаге приложить?! Как думаешь, мастер, есть смысел стараться, правоту доказывать? Свою линию, свой узор неповторимый тянуть?

И здесь самое время докопаться до нравственной причины, толкнувшей Васеньку на путь духовного и социального, то есть буквального бродяжничества.

Как это он и почему из существа, ищущего новизну, превратился в существо затрапезное, обществом не терпимое, именуемое тунеядцем или бомжем, в существо, о котором в Англии говорили: «Бродячий человек страшнее бродячего зверя», а латынь характеризовала как существо «более опасное, чем аспид, дракон, рысь и василиск»?

Но прежде — немного о происхождении Парамоши. Предчувствую возражения: почему все-таки прежде — о Парамоше? О фигуре в некотором смысле необязательной, случайной, возникшей в нашем повествовании как некий казус? Не резоннее было бы сначала в прозрачный родничок Олимпиадиной судьбы заглянуть, нежели в непроглядный, застойный омуток Парамошиной биографии всматриваться?

В том-то и дело, что ясная путь-дорога Олимпиады Ивановны Курочкиной для постижения ее читательским сердцем не требует излишнего напряжения, ее биография, ее жизненный опыт классичны, кристально отшлифованы и отгранены литературой, историей, опытом народным. Для нас не ее анкетные данные важнее, а вся неповторимая личность бабы Липы, потаенный узор духа, ибо «приключения» жизненные все у нее, как на ладони морщины, — отчетливы и в основном повторяют «приключения» ее соседей по земле: родилась в Подлиповке, как, впрочем, и деды с прадедами ее, крестили в Николо-Бережках, что в семи верстах от Подлиповки, училась там же в церковно-приходской школе, вышла замуж за крестьянина из тех же Бережков, родила от него сына, потеряла обоих, и главной, столпной бедой в судьбе считала не боль потерь, впитанную сердцем, а то, что нет у нее «дорогих могилок», на которые можно было бы припасть по весне, как на грудь близкого человека. С Олимпиадой Ивановной Курочкиной все ясно. А вот с Парамошей сложнее. Потому как — нетипичен, грязноват, замысловат, даже немыслим, и, не случись тогда на озере возле Парамоши баба Липа, ни за какие посулы не взялся бы я рисовать его жалкую фигурку, хотя и она, фигурка сия, живая вполне и, как впоследствии оказалось, способна таить в себе приятные неожиданности. К тому же современный бродяга, хоть и не органичен «среде обитания», однако произрастает, и объяснить его или хотя бы всмотреться в него — слабость с моей стороны простительная, оправданная уж тем, что, как и великий писатель Горький, во дни молодости своей я не только симпатизировал босякам, но и сам жевал их грустный хлеб.

Отца у Парамоши не было. Фактически. Теоретически, естественно, имелся. Это если по науке и тому подобное. Звали отца Эдиком. Будто бы Эдиком. Матери видней. А наяву Парамоша родителя ни единого дня рядом с собой не ощущал. Бывает и так.

Мать его, Антонина, семнадцатилетней девушкой встретила войну в Ленинграде, стала блокадницей. А нужно заметить, что испытание блокадой коверкало не только плоть, лишенную элементарной поддержки хлебом, теплом, водой, но и не менее часто уродовало психику «блокадника», а то и начисто перерождало всю его подноготную.

Антонина жила в огромной коммунальной квартире на Васильевском острове, в двух шагах от старинного здания табачной фабрики имени Урицкого. Комната ее числилась «нежилым фондом» по причине отсутствия в ней окон, а также из-за лилипутских размеров: четыре квадратных метра полезной площади. Коечка, тумбочка, лампочка, ниспадающая с высочайшего, закоптелого и потому почти неощутимого потолка.

Курить Антонина начала с приходом войны, работая на табачной фабрике набивальщицей. В городе появилась перед войной. С намерением выбиться в люди. Приехала она в Ленинград откуда-то из Новгородчины. Прописалась у родной тетки, женщины странной. К себе в комнату тетка Антонину жить не пустила. «Под Антонину» освободила она от хлама некий чуланчик, принадлежавший не всему коммунальному клану, а тетке и одной глубокой старушке — кажется, еще дореволюционной владелице всей восьмикомнатной квартиры, столбовой дворянке, которая в блокаду умерла первой.

В своем чулане Антонина не только курила, голодала, мерзла и теряла красоту молодости, но и постепенно сходила с ума, забывая себя как человека, вспоминая о себе лишь на производстве, да и то с каждым днем все реже и реже. Попутно с изживанием себя в себе забывала Антонина и тетку, и не потому, что не любила ее. Тетка сама всячески способствовала этому процессу, и прежде всего молчанием, ненапоминанием о себе. Так что, встречаясь иногда на кухне, особенно в страшную зиму сорок второго, Антонина не узнавала отвернувшуюся от нее тетку и если здоровалась с ней, то после мучительных недоумений: кто же это, господи? И когда в конце войны тетка умерла, обнаружилось, что прописана Антонина в теткиной комнате и что теперь эта комната, светлая, в два окна, правда, без мебели (мебель пошла на дрова), принадлежит Антонине.

Был у Антонины в блокаду момент, протяженностью в полгода, когда она не только себя и тетку забывала, но и понятие о времени, о жизни. На работу она тогда перестала ходить. Почти безвылазно лежала в своем «гробу» (сосед-студентик, сочинявший стихи и обративший на Антонину мимолетное внимание перед войной, ушедший затем в ополчение и назад так и не вернувшийся, про ее комнатенку вот что сложил: «А я живу в своем гробу, табачный дым летит в трубу. Окурки по полу снуют, соседи счастие куют»— и так далее в том же духе), лежала, докуривала фабричные запасы «Беломора», помаленьку сходила с ума, как вдруг на ее папиросный дым, сочившийся из щелей «гроба», жадно принюхиваясь, постучался случайный отпускной морячок со знаменитого крейсера. Нет, он не закрутил с ней краткосрочного, как отпуск, романа, не прилег на ее коечку, он и не разглядел-то ее толком, призрачную, полуисчезнувшую, слившуюся с дымом, — его заинтересовали папиросы. Из подсумка достал он кусок хЛеба военного, брикет крупяного концентрата. Положил на тумбочку. Взамен — жестом фокусника — взял маняще-голубую пачку «Беломора».

«Хватит вам курить, — сказал. — Поешьте лучше хлеба. А я покамест чаю скипячу». И — не обманул. Вскипятил. И на сахарок расщедрился. И так три дня: отпаивал ее чаем, в принудительном порядке обменивал у нее «Беломор» на что-нибудь съедобное, а когда исчез — она уже очнулась, выползла на кухню и вспомнила, глядя на первые мартовские, чумазые, вывалявшиеся в оконной копоти лучи солнца — себя, себя прежде всего вспомнила, а там уж и других — в частности, морячка, войну, хлебную пайку, за которой нужно было идти в магазин. И только тетку свою не вспомнила, забыла ее начисто, и что примечательно — без каких-либо волевых усилий запамятовала. Органично. Как перестала чесаться.

Война отхлынула, оставив на песке жизни не только победителей и побежденных, не только улыбки и слезы, песни и вздохи, но и множество суетящихся на этом песке калек — физических и нравственных.

Внешне с Антониной значительных перемен не произошло, разве что повзрослела или постарела — как хочешь, так и называй эти неизбежные перемены: фигура не расплылась, морщин не прибавилось, но весь ее облик как-то невыгодно посерел, словно выгорела в ней кровь, и теперь по жилам пересыпалась зола. Стала она кашлять громко. Курительным кашлем. Худая и большеглазая, и с приходом сытной жизни имела, как тогда говорили, бледный вид и чахоточную стройность. Это внешне. Изнутри Антонина была вся какая-то испуганная, оцепеневшая от неизлечимого ужаса, насланного жизнью. А если конкретно — голодом. Она сделалась изворотливо жадной не к пище вообще, а к хлебу, к хлебным изделиям. Прятала впрок под матрас в постели своей сухари, копила корки, горбушки. Как всякую болезнь, манию свою хлебную неуклюже пыталась скрывать от постороннего взгляда. Даже когда в столовых общепита появился на столах неконтролируемый хлеб, Антонина, профессионально оглядевшись по сторонам, якобы Незаметно кидала в сумочку пару кусков хлеба и, успокоенная, вспоминала о прочих заботах дня.

Родила она Парамошу от случайного человека. Работая на табачной фабрике, поехала в воскресенье за город. Молодость, побывавшая в лапах войны, стремительно таяла. Но морячок, покуривший в блокаду возле ее коечки, в памяти ее мутной не утонул, всплывал, вспоминался, и вспоминался не тем только, что спас, облагодетельствовал, не хлебом единым, но — все чаще — фактом своей принадлежности к мужскому роду-племени, с пронзительным сожалением вспоминался, с запоздалой тоской: ведь был он, можно сказать, руку протяни, и вот он, живой, добрый, жизнеспособный. Но руку-то протянуть и не имелось тогда сил. А сейчас и протянула бы, да пусто. Выбили жизнерадостных морячков, и не только морячков, и не обязательно жизнерадостных. А те, кто в живых остались, поневоле сделались разборчивыми.

Так случилось, что поехала Антонина за город к заливу по Финляндской дороге — где-то лет через пять после войны. Набралась смелости, даже дерзости и поехала. Со смутной целью в просыпающемся сознании. И не только сознании. Приехала к заливу, разделась и легла на ласковый, политый солнцем песок.

Кто был отцом Парамоши? А бог его знает. Ка-кой-то Эдик смутный. Все произошло как бы и не наяву, хотя и не во сне. Некто загорелый и вкрадчивый подвалился, напористо нашептывал какие-то пошлости, протягивал руки, и она их не отталкивала, не затыкала уши от шепотка, потому что не слышала ничего и не видела, а всего лишь — ликовала: вот оно! То самое, ускользнувшее в блокаду, не дотянувшееся тогда до ее «гробовой» коечки. Теперь-то уж не уйдет. Бог ейть любовь. Для чего ему лишние печали?

Парамоша родился молча. Не проронив ни звука. Нянечка, убиравшая палату, в которой лежала Антонина, поставила на Парамоше крест: не жилец. А Парамоша оклемался. Нянечкины прогнозы опроверг. Молча сосал Антонинино молоко, молча сопел, когда его взвешивали, пеленали, щупали, щекотали, принимая за глухонемого, и только во сне, и непременно в глубоком сне, время от времени подавал он голос. Но и тогда не плакал, а как бы… чревовещал. Заговорил и пошел ножками, как все, на двенадцатом месяце жизни. Однако первым его словом было не слово «мама», а имя собственное: «Вася».

Со своей родительницей Парамоша не дружил. Мать с ее «хлебными» странностями начала раздражать Васеньку чуть ли не с первых его шагов по комнате. И как-то само собой получилось, что большую половину дня проводил Парамоша в чулане, в том самом «гробу», прокуренном Антониной в блокаду до такой степени, что и двадцать лет спустя воздух в нем отдавал немытой пепельницей.

Парамоша с матерью не то чтобы не ужились, меж ними исподволь начало происходить то же, что произошло в свое время меж теткой и Антониной: они стали забывать друг друга, постепенно, год от года все явственней взаимоотдаляться. Маленькому Парамоше нравилось лежать на суровой коечке, покрытой солдатским, грубой шерсти одеялом, лежать и смотреть на далекий потолок, за которым ему мерещился «тот свет», поминаемый соседом-пьяницей дядей Колей, у которого была присказка: «Выпьем тут, закусим тут: на том свете не дадут».

Парамоша и рисовать начал именно там, в «гробу», под обглоданной мухами лампочкой, обходясь без дневного света. Рисовал обычно простым карандашом или чернилами, перышком, чуть позже — тушью, углем. Черным по белому рисовал. В художественной средней школе, по принуждению, писал он и красками, но удачнее все же получалось у него в черно-белом рисунке. Достовернее. Не в смысле сходства — в смысле образа. Нет, он не был дальтоником, цвета различал отчетливо, но смешение красок его бесило, и даже слово «колорит» воспринималось Парамошей с неосознанной неприязнью. И, когда без слова «колорит» было ему не обойтись, Парамоша заменял его на полупрезрительное плебейское «колер».

Парамоша очень рано попытался зарабатывать «денежку», величая презренный металл уменьшительно-ласковым словцом не из озорства, но предельно обдуманно, ибо «денежка» в отличие от всего прочего была способна утешить, согреть, накормить, а то и осчастливить.

На свидание с «денежкой» ходил Парамоша куда-нибудь в Летний сад, где рисовал моментальные портреты-шаржи. Рубль штука. Два-три характерных штриха — и несомненное сходство, вздобренное иронической усмешкой. Обучаясь в художественной школе, не прочь был позировать. Опять же в угоду ее величеству «денежке». Часами терпеливо и угрюмо способен был выстаивать в одной и той же позе, забыв о происходящем, как забывал о матери, о «событиях в мире», вообще о времени. Постоянно помня о своем одиночестве, о себе как о мученике, живущем в коммунальной пещере, о себе как о непризнанном художнике, о себе как о человеке, страдающем нравственно, тогда как большинство сограждан за пределами его узилища в основном страдают желудком. «Денежкой» Парамоша как можно быстрей хотел отгородиться от всего незабытого, а точнее — не поддающегося забытью.

Когда умерла Антонина, Парамоше напомнили, что она его мать. Он молча похоронил ее, машинально бросив комок глины на крышку ее гроба, и так же машинально попытался забыть ее вновь и, если получится, — навсегда.

Не получилось. Переселившись на время кз чулана в светлую материнскую комнату, Парамоша вдруг обнаружил, что мать у него была — единственная, и что любил он ее все же сильнее, чем кого-либо, и что в уродливых отношениях матери с сыном виновата «среда». (Разбирая, словно истлевшие руины, материнскую постель, ложе ее смертное руша, Парамоша в головах, под матрасом, среди заплесневелых кусков хлеба обнаружил свое фотографическое изображение 4Х 3 — на паспорт, и неожиданно был тронут находкой, какая-то искра высеклась и в душу его сухую, как в брикет торфа, запала). А в итоге ко всем своим мученическим «сбережениям» приплюсовал он и эту сыновне-материнскую печаль, хотя и выражавшуюся прежде в обоюдной забывчивости, однако таящую в себе некие искры.

В светлой материнской комнате Парамоша «влачил существование» недолго. Для занятия рисованием не хватало теперь «гробового» полумрака. Чернобелой пустыни. И Парамоша принял меры. Однажды весной он женился. Без традиционного, присущего этому мероприятию, энтузиазма.

По оформлении брачной процедуры и прописки у себя жены Парамоша успел сделать с нее моментальный рисунок-шарж, поимев за труды не традиционную «денежку», а презрительное: «Тоже мне… Репин! Разве у меня такой нос?!» И тут же Парамоша перебрался в чулан. О, этот несгораемый, непотопляемый спасительный чулан-сейф, чулан-дот, чулан-могила, наконец!

Разрыв произошел не столько из-за шаржированного портрета супруги, оскорбившего неким штришком самолюбие юной женщины, сколько из-за неожиданных штришков свадебного ритуала. А если откровенно, то Парамошу на его свадьбе не только жестоко оскорбили, но и — натурально, препохабнейшим образом — избили. В разгар веселья Парамошина супруга заперлась в чулане с одним из гостей, как выяснилось позже, не только в нее влюбленным, но и давненько состоявшим с Парамошиной супругой в гражданском браке. Вот такая лирическая путаница произошла. А ежели проще выражаться — брак у Парамоши оказался фиктивным. И — что немаловажно — так и задуман был. Парамошиной фиктивной женой. Ради прописки. Трагизм Парамошиного супружества уравновешивался его комизмом. Как выяснилось, Парамоша никогда не ощущал возле своей псевдолюбимой не только нежных, но и каких-либо других эмоций. Кроме чувства отрезвления. «И на том спасибо…»— скажет Парамоша чуть позже.

К тому времени Парамоша уже крепко зашибал, таскаясь по «художественным» чердакам и подвалам, испытывал на себе влияние абстракциониста Черемисова, толковал об одиночестве как о своей философии, причисляя себя, по причине невежества, к экзистенциалистам-атеистам, коих в природе не существует. Все реже ночевал он у себя в «гробу» на Васильевском острове и все чаще — в отделениях Милиции, а то и в вытрезвителе или на чердаках, но уже не «художественных», а натуральных, кошачьих.

С утра Парамоша был занят обходом мастерских членов Союза и Худпрофа. Появлялся, как правило, с огромным рюкзаком и пузатым разношенным портфелем, куда складывал стеклотару «после вчерашнего». И доставлял бутылочки на приемный пункт. Выручку тратил по собственному усмотрению, но чаще всего — на продолжение «вчерашнего» во днях грядущих.

Однажды, когда рюкзачный обход мастерских закончился для Парамоши скудным результатом (то ли перед получкой время было, то ли полоса малодобычливая наступила в среде художников — во всяком случае, в бутылках ему было отказано чуть ли не повсеместно), он решился на более отчаянный и не менее аморальный шаг: стянул у Черемисова антикварную вещицу, а именно иконку, изображавшую святых мучеников, невинно убиенных князей Бориса и Глеба.

Акция сия неблагородная осложнилась для Парамоши фактом особого почитания Черемисовым зтих древнерусских князей, ибо Черемисов, которого по имени почему-то никто никогда не называл, сам оказался Глебом да еще и Борисовичем. Посматривать время от времени на «своих» князей вошло у Черемисова если и не в ритуал, то в привычку, такую же, как, скажем, кряхтение, почесывание затылка перед ответом на вопрос, помахивание по утрам двухпудовой гирькой и многое другое.

Сразу же после ухода Парамоши, уныло побрякивавшего двумя молочными бутылками, Черемисов глянул на полку, где ютились князья, ставшие в свое время жертвой интриг более высокого зла, исходившего от «русского Каина», братца их Свято полка Окаянного, глянул и не нашел вещь на привычном месте. Он не стал перетряхивать мастерскую в поисках пропажи, он стремительно выскочил на лестничную площадку и жадно, по-звериному, прислушался к шорохам огромного дома. Стенания вечно занятого, перегруженного лифта, рассчитанного на две персоны, Черемисов запросто выхватил ухом из всей какофонии дня. Так и есть: Парамоша скользил вниз, и догнать его тучному Черемисову вряд ли удастся в обгон кабины. И тогда художник вдохновенно рванул на себя расхлябанную, вечно «заедавшую» металлическую дверцу, контакты разъединились, кабина в шахте, дернувшись, замерла. Где-то между третьим и четвертым зтажами.

Так Парамоша был отлучен от небогатого, но честного «крова и хлеба» ленинградских художников. Молва о его поступке мгновенно облетела пахнувшие олифой и растворителем чердаки и подвалы города, и Парамоша загрустил не на шутку.

А тут еще в Парамошину коммуналку, туда, где был он прописан официально, явилась жэковская комиссия и по просьбе жильцов (а точнее — по просьбе его фиктивной супруги) обследовала чулан-гроб, придя к выводу, что проживать в нем опасно для жизни: «Можно задохнуться!» Короче говоря, обитать в чулане нельзя. Чулан опечатали. И Парамоша остался без своего угла, превратясь в бездомника. Подать на развод, а значит, и на раздел ордера Парамоша не мог уже физически, ибо завинтил такой отчаянный, политурных тонов, штопор, что ничего толком не соображал. В его состоянии жаловаться на жену было бесполезно. Все равно что жаловаться в газету на плохую погоду. И Парамоша смирился. Со своей гражданской смертью. Не он первый, не он последний. В «живые трупы», как толстовский Федя Протасов, не подался: для этого жеста нужно было иметь вдохновение, а Парамоша утопил его, как котенка, в вине, в болоте одиночества, которое развел в себе самом, там, где устойчивые люди, как празило, разводят цветы надежд.

Так фраза, оброненная в родильном доме нянечкой при взгляде на молчавшего Парамошу, в которой говорилось, что «не жилец» и на нем лучше всего поставить крест, оказалась не такой уж и риторической, неся в себе элементы прорицания. Поставим же и мы на былом Парамоше, если не крест, так завершающий знак препинания — точку. Но только на былом Парамоше, на прежнем, который от элементарного эгоизма метнулся в свое время к одиночеству и, не рассчитав дистанции, очутился в отщепенстве.

И все же понять Парамошу нужно, посочувствовать ему — можно. Блуждая в потемках одиночества, он ведь многое запамятовал, и прежде всего — тот грустный факт, что сам он никогда никого не любил. Хотя не менее грустный факт сторонней к нему нелюбви хорошо помнил. Не в этих ли фактах — причина его нравственного белокровия?

Но и до того, как превратиться ему в Пугало, был ли он человеком? Вот в чем вопрос.

Так что в сравнении с бессемейной старухой, проживавшей в покинутой, мертвой Подлиповке, — бессемейной, однако не одинокой, ибо с ней ее мир: лес, птицы, коза, озеро, родное пепелище, — Парамоша смотрелся куда как безнадежнее. И гнить бы ему в трясине забвения, не случись на его пути Олимпиада Ивановна, несущая в своих чудесных, изваянных мученической долей русской крестьянки руках, свет любви.

Снаружи заверещали птицы, дожидавшиеся Олимпиаду в недрах старого дерева, в его зеленых закоулках. Птичью щебетню перекрыл своим сиплым, лающим кукареканьем петух Барбос.

Парамоша едва успел отпрянуть от полки с иконами — заскрипело крыльцо. Вернулась с грибов Олимпиада Ивановна. Пар&моша поспешно опустился на лавку, положил перед собой руки на темное, не единожды скобленное дерево стола. Принял позу двоякого свойства: не слишком развязную, как и подобает жильцу, гостю, и в то же время, подыгрывая Олимпиадиному одиночеству, — энергичную позу стосковавшегося по обеду хозяина. Умело изобразив на лице сыновнюю улыбку, он вдруг не ко времени вспомнил про старушечьи похоронные деньги и тут же попенял на себя за нерасторопность: не иконки надо было рассматривать, а денежки сосчитать. На всякий случай.

«Ладно, никуда не уйдут. Не на магнитофон отложены. А досочка с Борисом и Глебом, а также с Петром и Павлом — занятная, не «сплошь и рядом». Скорей всего — заказная, для семьи, в которой мужички с таковыми именами произрастали. Начало прошлого века, а то и конец восемнадцатого. Возьмем ее на заметку. Но прежде — в пустых домах ревизию наведем. Вдруг да что-нибудь стоящее притаилось?»

Олимпиада Ивановна вошла тихонечко, боясь разбудить Парамошу.

«Ишь, крадется…» — по-своему отреагировал на аккуратные, подслеповатые движения бабы Липы художник.

— А я тут, бабушка, того, загрустил без вас, — и, неестественно хихикнув, Парамоша поднялся из-за стола, кинувшись отбирать у старухи тяжелую корзину с грибами. — Ого, с удачей вас! Такая ноша! Да тут и белые, кажись?!

— Каки там белые, сынок? Желтяки! Один онно-го страшней. До тых мест, до боровых грибков, не добечь мне уже. Наскребла сблизи, что в руки попало. Груздя на соленье, подскреба, волнух. Обабков на жарку с желтяками смешаю — милое дело со свежей картошечкой.

— А желтяки, бабушка, это которые?

— А вот, шляпы-то с тарелку.

— Баба Липа, это же белые!

— Белые — у которых спод белый. А этих поверни дном-то верх — желтяки! Перестарки.

Невольно Парамоша всмотрелся в деревянно-недвижное лицо Олимпиады Ивановны, пытаясь неумело посочувствовать ей, с утра обернувшейся за грибами, и не обнаруясил в этом лице признаков усталости. За признаками старости, терпения, веры и еще чего-то, неуловимо-надежного, разлитого по ее облику, как солнечный свет по небу, — примет сегодняшней усталости было не разглядеть.

«Крепкая старуха! — подумалось Парамоше в то время как сама Олимпиада шустрила на дворе у летнего таганка, распространяя вокруг избы грибной дух, приправленный запахом лука, укропа, молодой картошки. — Из породы двужильных бабушка. А все почему? На чистом воздухе потому что. Постоянно в лесу. А лес — кислородная фабрика. И никаких тебе стрессов городских. И телом худая. Без архитектурных излишеств. Вся будто резная. Из карельской березы. А тут ты — и мужик, вроде молодой еще, и на званных обжорных обедах не часто присутствуешь, а тело твое так и трясется, так и колышется, будто водой разбавленное. И «морда лица» отвратная, расплывчатая. Хорошо еще — бородой прикрыта.

За вкусной едой Парамоша забылся, взгляд его на стороженный — понежнел, размяк, однако врожденных качеств художник не растерял, неизвестно где приобретенной брезгливости — не утратил: он, еще недавно употреблявший на своих чердаках или в подвалах «собачий» студень, беря его грязными руками с промасленной газеты, он, еще на днях хлебавший бормотушку из неополоснутой банки кз-под кабачковой икры, — здесь, в Подлиповке, за вдовьим крестьянским столом непроизвольно, с потайным отвращением посматривал на потемневшие, щербатые кружки грубого фаянса, на взявшиеся несмываемой чернотой алюминиевые ложки и миски, на закоптелый, в опушке пепла чайник, на якобы гнусный, завиток козьей шерсти, плавающий в молоке, на хлебную крошку в квасе, приготовленном Олимпиадой специально для Парамоши из черных корочек, с хренком.

«К Евгении Марковне такой сервис… — размышлял Парамоша. — И все же лучше оное, нежели бутылки у Черемисова сдавать», — успокоил он ретивое, и развязно, сытым бодрячком улыбнулся, разыскивая в морщинах Олимпиадиного лица василечки глаз.

— Спасибо, бабушка! Вкуснятина неимоверная. Таких грибов даже в детстве у папы с мамой не едал.

Прозвучало искренне. Несмотря на отсутствие в Парамошином детстве папы.

Ревизию покинутым домам решил Парамоша начинать с хозяйства Софронихи. Участок Софронихи от участка бабы Липы отграничивался теперь чисто символически — порослью малинника, заматеревшей, дыряволистой крапивой, местами шиповником, местами крушиной и остатками подгнивших столбов-вкопанцев, на которых некогда держалась изгородь.

Одолев эти препятствия, Парамоша проник на взявшийся бурьяном огород Софронихи и меж двух выродившихся, бородавчатых кустов смородины неожиданно наткнулся на… черта с рогами! Глаза карие, веселые, с кровавыми искорками, кончик языка, торчащий наружу, прикушен как бы в ожидании событий. Морда угольно-черная, бородка выцветшая, с переходом от черноты в рыжину. Рога асимметричны. Один рог, будто ухо взволнованной собаки, прижат к черепу.

— Коза… Ух ты, мать честная! Кормилица Олимпиадина, — определил Парамоша, постепенно успокаиваясь. А коза, обнюхав Парамошины джинсы, уморительно вдруг сморщилась или засмеялась, во всяком случае — забавно так задрала верхнюю губу, обнажив белые, «шикарные» зубы, кое-где помеченные зелеными крошками травы. Расстались мирно.

На дверях избы ржавая скоба. В проушине замок серьгой в синих шелушках облезающей краски. Парамоша подергал ручку двери, как бы не доверяя своим глазам. Нет, заперто надежно. Тогда он обошел вокруг избы, ища лазейку. Окна заколочены досками. Стекла сохранйлись и тускло посверкивали. Перед лицом дома, там, где в прежние времена пестрел цветами палисад, мерцал какой-то поздний одинокий цветок-выродок, сидящий на уродливо изогнутом, горбатом стебле.

«Смотри-ка, дом как дом. Не разорен. Просто заперт. А я в него забраться хочу. Чем это пахнет, Парамоша? Неужто преступлением? Вряд ли. Мертвых не убивают. Нищих не грабят. Хотя, как сказать… Лишили же тебя, человека, мягко говоря, неимущего, единственной и последней ценности: паспорта, й все же домик необитаем. Домик уцелел, потому что рядом с ним живое хозяйство, благодаря старухе уцелел, дыму из ее трубы. Оставим гнездо Софронихи на потом. Обживемся — навестим. А сейчас поищем вариант попроще.

В направлении леса, считая от избы Софронихи, в уличном порядке сохранялось три домика. И те — на большом расстоянии друг от друга. Хозяйств пять снесено и вывезено в сторону шумных дорог. Остались заросшие фундаменты. Будто корешки от сгнивших зубов. Ближайшее строение, хоть и покосившееся, просевшее и несколько подавшееся вперед, в сравнении с двумя другими серыми изобками вид имело солидный — стены обшиты вагонкой, правда, кое-где отодранной, зато покрашенной в свое время в голубой наивный цвет.

«Вилла», как про себя окрестил голубой домок Парамоша, имела на выходе в тамбур два крыльца, одно — на улицу, другое — на зады, в огород. На лицевой, уличной, дверине — замок. И три доски поперек. Черный ход оказался незапертым. Внутренняя, теплая, дверь Еообще распахнута настежь. Из нее под ноги Парамсше с шипением и плачем вынесся кошачий выводок. Парамоша даже сосчитать не успел, — сколько их там промелькнуло черно-белых, дымчатых, сереньких? Для пущей острастки двинул несколько раз ногой о косяк: вдруг да еще кто задержался? Однако — тишина. Тишина и полумрак. Дневной свет сквозь щели в досках просачивался как бы нехотя. И действительно, смотреть в избе было не на что. Пыль. Тлен.-. Запустение. Единственное «существо»— печь. Как беззубый изумленный зверь с черной разинутой пастью. Возле печки — печной инструмент: кочерга, ухват, сковородник, даже помело, теперь голое, с осыпавшимися хвоинками. Все названные предметы на длинных, меченных огнем, рукоятках. Возле одной из стен «зала»— массивная скамья-лавка. На скамье серый обрывок газеты. На газете жестянка с выцветшей этикеткой. Рыбные консервы, выпускавшиеся лет пятнадцать назад. И конечно же никаких икон. Ничего жилого, одухотворенного.

И вдруг, зайдя за печь, вглядевшись в пустыню 'повнимательнее, Парамоша обнаружил нечто, не столь уж безжизненное, какую-то, хоть и молчаливую, но явно людскую примету, знак, обладающий жестом: с лежанки вниз по грязному, некогда белому телу печки свисал рукав телогрейки. Пустой рукав. Порожний. И все же какой-то не такой, нежели вся остальная обстановка в избе.

Парамоша, потянувшись, потрогал материю: фуфаечка, если можно так выразиться, совсем еще свежая. Вещь, отвергнутую людьми, сразу определишь: не просто грязная, сплющенная или там драная, заплесневелая, но — холодная, мертвая. А эта — живая. С человеком расставшаяся недавно.

«Интересное кино…» — обеспокоился Парамоша, чуткий на всяческую тоску, насылаемую обстоятельствами, и, резко развернувшись, посмотрел в сторону порога, наполовину заслоненного выступом печи. В дверях кто-то стоял. Кто-то, наверняка взрослый. В больших резиновых сапогах. Мягких и на ходу — неслышных.

— А я думаю, кого это киски забоялись? Не иначе, думаю, туристы шастают опять. В лесу им, вишь ты, несподручно пакостить, там их комары кусают, так оны в избах теперь гадют. Чтобы, значит, культурно. Со всеми, значит, удобствами.

Заслышав сиплый, невеселый голос незнакомца, Парамоша струхнул. Но, как всякий гонимец, привыкший в скитаниях к неожиданностям, виду панического не подал. Наоборот, моментально сориентировался, внутренне напрягся.

— Во первых строках… здрасте! Во вторых — никакие мы не туристы. И ничего такого непотребного делать не собираемся. Это — в третьих… — Парамоша вывернулся из-за печки на середину «зала» и прямо перед собой увидел огромного белобородого старика, целиком заслонившего дверной проем, согнувшегося в вынужденном полупоклоне, дабы не сбить о притолоку с маковки головы настоящую фетровую шляпу. Не просто поношенную — музейноветхую.

— Зачем тогда пожаловал?

— Стариной интересуюсь, — Парамоша как можно спокойнее, без резких движений, отошел от печки под самые окна, предлагая тем самым на обозрение свою внешность.

— А кто же такой будете, ежели не туристы?

— Художник я. По фамилии Парамонов. Василий Эдуардович. И одновременно племянник Олимпиады Ивановны Курочкиной. Двоюродный, — добавил Парамоша после короткого раздумья. — Из города Ленинграда приехал. Устраивает? Или документы предъявить?

Старик, кряхтя, переломился пополам, опускаясь на щербатый порожек.

— Художник, стало быть? А патрет с меня срисуешь?

— Видите ли… у меня свои планы имеются. Хотя опять же… Где я такую шляпу еще увижу? Уникальную? Шляпу срисую непременно.

— Не за так. За бутылку.

— Обижаете. Может, я непьющий.

— Пьющий. За версту видно. И никакой ты не племянник.

— Двоюродный! — встрепенулся было Парамоша. — У меня мать из этих мест. Новогородская.

— Мать-то, может, и новгородская, да ты-то магаданский. Ладно, не суетись. Я таких видал, художников. Уголовник ты, беглый блыкун. Вот и все художество. И мне с тобой, к примеру, на полную откровенность калякать не страшно. Не перескажешь никому. Никто тебе не поверит. Потому как ты сам нихто. Втунеядец.

Парамоша в волнении переступил с ноги на ногу.

— Занятно получается: не разобравшись, обижаете. А если я вас того? Вы старенький, в сравнении со мной… И вообще.

— Это ты-то «того»? Похвальба одна. Не твоего ума дело. В тюрьме ты ежели и сидел, так за попро-шайство. Или еще какое мошенство. А чтобы «того»— уметь надо. Кишка тонка. Не из той ты породы, племяш. Смотри, мазурик, ежели Олимпияду мне обидишь — в момент порешу! Потому как моя специяльность — гадов разных давить. Я в энтих местах партизанствовал, чтобы тебе понятно стало. И сейчас рука не дрогнет, ежели што.

Парамоша топтался на месте, прикидывая, что ему делать: обидеться на старика и поскандалить сейчас или попытаться заговорить ему зубы? В полумраке не разобрать, какой он там дедок? Крепкий еще или только хвалится? Во всяком случае, ссориться Парамоше невыгодно. Кто он здесь, в Подлиповке? Прохожий. Прибегнуть к заступничеству бабы Липы и впрямь несолидно. По крайней мере в данный момент.

— Чего мнесси? Сядь на лавку. Потолкуем, — предложил дед.

— Если вы дед Прокоп, то есть, извиняюсь, лесник здешний, то мне про вас Олимпиада Ивановна рассказывала, — решил Парамоша подъехать к старику с другой стороны.

— Рассказывала?! — = насторожился угрюмый старик, подфйшв Tia шляпу огромную ветвистую пятерню, бтчего шляпа сразу же сплющилась и съехала на затылок. — А чего она тебе рассказывала? Небось убивцем величала? А я и есть убивец. Я ее мужа убил. По фамилии тоже Курочкин. Проходил в отряде как провокатор. В расход вывел. Олимпияда на своего похоронку получила: погиб смертью храбрых на польской земле. А мне сдается, я его шлепнул. Потому как в отряде я эту работу исполнял. Мне ее поручали. Врагов казнить. И вот я теперь… сторожем при Курочкиной. А что еще она тебе говорила? Алкоголиком величала? Нет… Олимпияда такого не скажет. Олимпияда — она ведь мухи не обидит. А я и есть алкоголик! Вот, сказывают, борьба в России с энтим делом идет. Слух такой прошел в данный момент. Думаешь, против я? Ни боже мой. Одобряю.

При условии, что прежде всего… непьющих от эфтого бедствия обороняют. А главное — деток неразумных. Вопче, тых, хто не нюхал ее отродясь. Тут я согласный. Обеими руками голосую. А вот ежели таких, как я или ты, от нее спасать — пустое вовсе дело. Таких надо в кучу собрать, как навоз, огородить, и пусть копошатся, покуда не издохнут. Закинуть их в Расеюшку хрестьянскую, северную, порожнюю — и пусть пашут! Я б на месте начальства кремлевскова расселил бы алкашей вот по таким деревнюшкам бескровным. Пусть бы упирались на земле, себя кормили. И — польза, и в городах чище. И штобы никаких телевизоров им! И прочих соблазнов… Вглухую штобы и втемную! Покудова не отрезвлеют.

— Сурово.

— А чаво с вами канителиться?

— Ас вами?

— А мне уже поздно в другую веру переходить. Да и хто меня видит? Рази я пью теперь? Так, нюхаю… На дороге у государства не валяюсь. У меня своя на зтот край линия. С ей и в землю уйду в обнимку. Оно, конечно, стар я зеленому змею молиться. Тихо живу, молча. Одно слово — Сохатый. Прозвище мое с партизанских времен. Како тута пьянство в пустыне нашей? А ежели навещают каки туристы али художники — нихто их сюда не звал.

Старик, упираясь в дверную коробку, попытался выпрямиться, но получилось это у него не вдруг, давала о себе знать поясница. И тут Парамоша не растерялся, услужливо подскочил, протягивая деду Прокопу руку. От помощи дед, секунду подумав, отказался, однако порыв Парамошин не оставил без внимания.

— Ну вот што, парень… Зайдем ко мне, — и решительно направился наружу из голубой «виллы».

Васенька, не размышляя долго, пустился следом. Ему даже веселей как-то сделалось от ощутимого над ним превосходства старичка, да и какого старичка — Сохатого!

— А вы разве не в этом особняке проживаете? — поинтересовался художник — не столько из вежливости, сколько из боязни молчания, во время которо го СохаФый мог измыслить что угодно. — Телогреечка на печке разве не ваша?

— Где хочу, там и живу. А на печке я поясницу грею. В нехорошую погоду. Мировая печка у Авдеевны-покойницы. Полтора полена стоплю — и готова процедура: горячие кирпичики!

ПроШли меж отяжелевших плодами яблонь на край участка. Антоновка, штрифель, а это, кажись, пепин шафранный алеет. И еще Парамоша обратил внимание, что опадышей под деревьями — самая малость. Убрано.

Далее шли набитой, отчетливой тропой, уводящей от голубой «виллы» в низину, за огород, к овражку, над которым в ракитовых кустах пряталась банька, крытая толем, крепенькая, ухоженная. Еще ниже, под самым ракитником, — ‘колодец: пара бетонных колец, утопленных в сочную, пронизанную родником почву. Вода — в метре от поверхности колодца.

«Вот она, резиденция Сохатого», — смекнул Парамоша.

Дед просунул в дверную щель ивовый прутушек, створка отошла, и чуть ли не на карачках старик устремился в глубь помещения. И в этот момент за спиной Парамоши, собравшегося нырнуть в баньку следом за стариком, кто-то хрипло прокашлял. Несколько раз. Парамоша оглянулся и никого не увидел. Кроме большого черного петуха, запрыгнувшего на березовую колоду. Кашлял петух. Вернее — так он пел.

В баньке пахло прелыми яблоками. Но как густо пахло! Пряно. Предбанник весь был усыпан подгнившей падалицей. В самой бане довольно уютная обстановка. Застекленное оконце занавешено белой тряпицей. Ближе к дальней стенке, на высоком полке, где прежде люди парились, — матрас-сенник, покрытый шерстяным одеялом. В головах подушка. Наволочка на подушке опрятная, веселая, в мелкий цветочек. Недавно стиранная. Высокая лавка, куда прежде тазы ставились, покрыта скатеркой. Теперь это стол. На столе керосиновая лампа и накрытая носовым платком то ли шкатулка, то ли гармошка игрушечная, детских размеров. И еще книга: «Воспоминания» маршала Жукова, том первый. Взятая напрокат у полковника Смурыгина.

Каменка в бане — с дымоходом. Котел для воды накрыт какой-то странной металлической крышкой, скорей всего — деталью от стиральной машины.

Крышка плотно закрывает горло котла. Из отверстия в крышке, напоминающего клапан парового котла, время от времени со вздохом появляются какие-то мутные пузыри, лопаются, распространяя все тот же кислый яблочный дух. И это при холодной печке.

Помимо прочего в бане имелся настоящий венский стул. Старинный. Из цельного гнутого дерева. Легкий и очень прочный. Как костяной. В углу за каменкой, будто шлем водолазный, сиял шароподобный самовар.

Старик откинул занавеску от окна, указал Парамоше на венский стул: «Садись». Откуда-то из-за печки извлек сплющенный картонный ящик из-под венгерского «токайского». Отодрал квадрат картона. Протянул Парамоше: «Рисуй».

— Чем? — улыбнулся Парамоша, начиная постигать смысл усилий деда Прокофия.

Лесник, все так же сурово, без намека на улыбку, стоя на полусогнутых, мгновение поразмышлял о чем-то, затем выбрался из баньки. Вернулся минут через пять, держа в руке аккуратно разлинованный в косую линейку осколок грифельной (аспидной) доски, применявшейся для обучения правописанию в дореволюционных приходских школах. В другой руке обломок грифельной палочки.

— Это где ж вы такие реликвии обнаружили?

— А на огороде, в грядках. Тута школа в прежние времена стояла. На бугре.

— Да-а, матерьялец, тлению не подлежит, — провел Парамоша грифелем по доске.

— Что яму сделается… — подтвердил Сохатый.

Пришлось Парамоше потрудиться. Лесника усадил на пол против окна, чтобы лицо — как на ладони. Дед с удовольствием протянул замлевшие ноги, расправил позвоночник, прислонясь спиной к каменке. Чтобы грифель на картоне смотрелся четко, Парамоша прокалил палочку над стеклом зажженной керосиновой лампы. И заострил кончик охотничьим ножом, извлеченным из щели в бревенчатой стене.

Разметив «полезную площадь» на картонке, быстренько прикинул, куда бороду, куда лоб с ушами располагать. К счастью для Парамоши, облик Сохатого чем-то отдаленно напоминал портреты позднего Льва Толстого; рисовать характерные, известные всему миру черты было не так уж и трудно; все равно что «Буря мглою небо кроет» наизусть читать.

Рисуя, Парамоша незаметно для себя увлекся, скрипел грифелем что есть мочи, сопел, кусал губы; отпрянув от картонки, подозрительно долго всматривался в Прокофия и вдруг начинал едва слышно декламировать: «То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя».

— С вас поллитра! — отстранил от себя картонку Парамоша, утвердив ее на столе за керосиновой лампой и, поплевав на испачканные пальцы, вытер их о свои линялые джинсы.

«Патрет» Сохатому понравился. Более того — изумил как бы. Немалым сходством, но еще больше — скоростью исполнения:

— Ну-у, парень… мастак! То само, умелец! — речь Прокофия помягчела, подтаяла как бы и потекла живее, в интонациях ее все отчетливей стала проступать костромская, приволжская, округлость. Сохатый долго не решался дотронуться до подарка. Но вот он бережно сграбастал картонку огромными малоподвижными пальцами, поискал глазами нож — видимо, хотел пригвоздить изображение к стене, затем застеснялся такой демонстрации, передумал, взяв себя в руки; а рисунок небрежно, хотя и с долей ласки, забросил на полок за подушку. И тут же принялся накрывать на стол.

— Што хошь про меня думай, а водку белую с тобой потреблять не стану, парень: опасно ноне. Да и не подходишь ты под мою пропашшую категорию: тебя, гляикось, ешшо руки слушаются. Ни к чему тебе мозги дырявить. Я тебя сидором домашним попотчую. Мировой квасок. Шампаньское супротив мово сидора яблошнова — струя лошадина.

Разговорились:

— Извините, Прокофий Андреич, вы что ate, и зимой тут проживаете?

— Круглогодично.

— И что же… тут, в баньке и прописаны?

— Как так? Не понял…

— Ну, в паспорте, извиняюсь, Подлиповка обозначена?

— A-а, вона ты о чем, — заерзал на скамейке Сохатый, кряхтя в недоумении. Вопрос о прописке явно ему не понравился. — В лесу я прописан, понял? А точнее — в леспромхозе, в поселке. А што?

— Да нет же, ничего особенного. Интересно просто. Не обижайтесь. Забудем про зто. Меня больше не «где» интересует, а «почему». В такую глушь разоренную забраться добровольно! Это что, Прокофий Андреич, из убеждений философских, что ли? Я же вижу — не простой вы человек. Ни с того ни с сего — в отшельники! Прежде люди в скиты уходили отчего? Спасения искали. На религиозной почве. А вы, Прокофий Андреич, на какой почве?

— Не твоего ума дело! — вновь ненадолго посуровел, как бы в себя ушел, Сохатый. — Я на пенсии нахожусь. Имею полное право жить хоть на луне. А если, парень, откровенно, по секрету ежели, то и не живу я, а так… ожидаю. Когда меня повесят. Цыганка нагадала, а все не сбывается пророчество.

Похрустели свежепросоленными огурцами, покопались в рыбных консервах. Погрызли зеленого лука с хлебушком.

Чисто у вас, аккуратно, — решил подмазаться Парамоша, слегка напуганный обмолвкой Прокофия о цыганкином пророчестве, но, похоже, опять ступил в недозволенное, ибо Сохатый угрожающе свел брови. — Женская рука чувствуется. А что? Тряпочки глаженные, стиранные…

— Уж больно ты, Вася, любопытный какой-то, нервенный. Как шпиен. Так тебя и подмывает землю носом рыть, будто кабанчика шкодливого. Ну, што тут такова особова — тряпочки чистые?! Олимпияда-бабушка завшиветь не дает! Доволен, узнамши? Ладно. Ша. Еще кваску? Ты, Вася, парень, хотя и непутевый с виду, но што-то и в тебе имеетца приятное. Помимо умельства срисовывать. И приятное в тебе, Вася, знаешь што? Неспособность обижаться. Во! Золотое качество. Ему плюй в глаза, а он — все божья роса. Непротивленец ты, Вася, вот ихто! Гибкой. Такова не скоро раздавишь. Ноготь устанет.

— Ну, спасибо. Обрисовали! — Парамоша сделал вид, что его проняло. Отвернулся от стола. — Я ведь тоже могу поддеть.

— А ты и поддень. Веселей ехать будет.

— Не имею права: я младше вас. К тому же вы партизанили тут, а значит, ветеран. Небось награды имеются? — довольно развязно поинтересовался Парамоша и вдруг по-настоящему струхнул, сообразив, что затронул в Сохатом какой-то наиболее обнаженный нерв: лицо у старика побагровело, дыхание нарушилось, глаза утонули в косматых бровях и в складках взбудораженной кожи.

— Вот оне, ордена-медали мое! — рванул ветхую, полупрозрачную, в проталинах прорех рубаху на груди, так, что она мигом разъехалась по его костлявым, неровным плечам, будто пелена туманная. Открылось старое тело, опушенное седыми завитками, все в каких-то рубцах, углублениях, спайках и блестящих лужицах давнишних ожогов.

Парамоша резво привстал с венского стула, готовый убраться подобру-поздорову, но старик, защемив чугунными пальцами его джинсы, потянул художника на прежнее место.

— Сиди покудова. С1&ажу чаво… Ты ведь ее не видал?

— Кого это, Прокофий Андреич?

— А войну? Сколь тебе?

— Тридцать пять.

— Не видал. Хошь, покажу? Вона где она, — постучал Сохатый огромными пальцами себе в грудь. — Думаешь, похваляюсь по пьяному делу? Не думай. Да и тверезый я ноне все чаще. А про войну… Не вытекла она из меня наружу, чтобы — вся. Ни кровью, ни потом, ни слезми. Осталась при мне. Ты не думай, я ее не всем показываю. Тебе можно. Ты — нихто… Как и я. Проболтаешься — не поверят. Я, может, и спрятался в энтой баньке, в энтой пустыне непроходимдй, чтобы никому ее, гидру краснопузую, не показывать, деток чистых не пужать. Хорошо ли это — высовыватца с ею постоянно? Лик-то у нее не андельский. Из тых людей, что о войне любят поговорить, вышла она давно. А во мне сидит. В ком она тлеет, в ком ее запах мерзостный содержится, и шум крыльев, и немота могильная, в ком она сердце до сих пор рвет — те чаще помалкивают, Вася. Убить человека, Вася, это и себя не пожалеть. А на войне убивают. Такая там работа вредная, Вася, ка той войне. Погоди-ка! Кажись, Лебедев-участковый на тарахтелке своей пожаловал? Не нужно, чтобы он видел нас возле моего котла. Ступай, племянничек. И мотри, про квасок — ни гугу! Ежели што, ни я тебя, ни ты меня знать не знаем. Уговорились?

Заслышав стрекотание мотоцикла, Олимпиада Ивановна, будто ее за руку кто дернул, мигом прибралась в избе: двери с форткой настежь, окурки Васенькины — на двор, в туалетную яму. Что касается вещичек «племянника», то все они на нем — и джинсы, и кеды, и рубашечка. Осталось предупредить Васеньку, чтобы не высовывался теперь, мало ли чего. Участковый — он и есть участковый: его дело за порядком следить, с непорядком бороться. А Васенька, в болоте найденный, как его ни золоти, — непорядок, чуяла сердцем.

Баба Липа кинулась во двор, обежала сад, заглянула в баньку: нету Васеньки. Что ж, ладно, будь, что будет, решила, а без боя она его участковому не отдаст.

Лебедев пришел один, без Смурыгина-отставника, который недаром тогда, придя за слабительным, к табачному дыму принюхивался. Олимпиаде такой вариант — с одним Лебедевым — больше нравился: опытного полковника она откровенно побаивалась, а молодого Лебедева-лейтенанта — ни боже мой. Паренек свой, из деревенских, совестливый, краснеть не разучился, когда волнуется, и вообще — голова большая, крутолобая, волосы белые, как вата искусственная, лысеет уже мальчонко и — сирота, родители в своем доме сонные сгорели, так лейтенант у тетки в Николо-Бережках квартирует. Парень хоть и сводит брови постоянно, а губы-то и разъезжаются улыбкой. Зла не накопил.

У крыльца Лебедев старательно топал ногами, околачивал пыль с сапог о белый плоский камень — кусок мрамора могильного, вкопанный еще мужем Олимпиады Ивановны для красы и для «тротуара».

Курочкину настораживала медлительность участкового. С месяц назад он уже появлялся. Налетел тогда вихрем. У ее избы, под липой, развернулся, посмотрел на сунувшуюся в окно Олимпиаду, помахал ей рукой и умчался к рябине полковника Смурыгина. Скорей всего — убедиться приезжал: жива ли старушка? А сегодня степенно так подступает, будто свататься надумал. А хитрить-то и не умеет. Все планы — снаружи, на лбу написаны. «Ну, что ж, заходи, миленький, покалякаем. Чего хошь бери, а Васеньку тебэ не отдам».

В избе участковый вначале смущенно улыбался, затем сурово нахохлился. Фуражку с головы снял поздновато, лишь когда прошел под самые образа. За столом на лавке сидел вежливо, хотя и не без напряжения, которое неумело гасил. Глаза его украдкой обшаривали помещение, замирая на печном «утесе» с явным намерением просверлить кирпичную кладку, узнать: нет ли кого на лежанке?

— Вот какое дело, бабушка Липа… — и замолчал. Надолго.

— Какое, сынок? — охлопала себя руками Олимпиада Ивановна, будто ища что-то, подбила волосы под косынку, подзатянула ее концы, и, как бы отыскав потерянное, остановила руку на груди, возле сердца.

— Сигнал поступил. Насчет посторонних людей. Будто у вас, бабушка Липа, посторонние люди тайком проживают. С недавнего времени. Видели…

— Да кто ж это видел?

— Видели. В оптический прибор. С десятикратным приближением.

— Племянника?! Васеньку, что ли?!

— Вам виднее, бабушка Липа, кого именно видели. Только мне — указание от начальства: подозрительных людей на заметку брать. В леспромхозе магазин обчистили…

— Вот ироды. И кто ж это догадался?

— Воры обчистили. А мне указание… Тунеядцы разные из больших городов бегут. Выводят их там, как клопов. Вот они и кинулись врассыпную.

Олимпиада Ивановна, отвернувшись от лейтенанта, демонстративно перекрестилась на иконы.

— Да не стал бы я тревожить, бабушка Липа, если бы не сигнал. На сигнал реагировать необходимо.

— Регируй, сынок, на здоровье, только вот тебе мой сказ: ко мне племянник приехал. Чужова бы я не пустила.

— Да и мне кажется…

— Что я, свово от чужова не отличу? Племянника от преступника подозрительнова? Смурыгин-полковник в свою биноклю эвон с какова далека пялится, а я — сама здеся. Не ошибусь. Кому видней? Так что и не сумлевайся, сынок.

Лейтенант со вздохом и явным облегчением перестал вдруг сдерживать служебную серьезность, лицо его потекло, умылось улыбкой.

— Вот и мне сдается… Чего бы это вам, бабушка Липа, нехорошего человека хлебом-солью встречать?

— Племянницы моей двоюродной Стеши — сынок. У ково Смурыгин-полковник дом сторговал, Ефимовы звать. Лет семь как съехали в город. До тебя, подит-ко, ещё, сынок.

— А племянника вашего как зовут, бабушка Липа?

— А Васенькой и зовут. Фамилия Парамонов.

— А документы у него имеются?

— А то как же! Буду я у свово племянника документы проверять, — спохватилась Олимпиада Ивановна.

Лебедев, смущаясь, достал записную книжицу, занес в нее данные о племяннике Курочкиной. Поразмышлял маленько.

— А чего ж это у Ефимовых… сын — Парамонов?

— А бог его знает, — заметно растерялась и тут же нашлась Олимпиада. — Должно, в городе сменил фамилью. Псенданим. Художник он. Рисует — не приведи господь! Так рисует, так рисует… Глякось, — принесла из-за печки фанерку, на которой углем Парамоша от нечего делать, валяясь на лежанке, набросал старушечье, в рельефных морщинах, лицо. — Как две капли! Ну, чисто Репин.

— Да-а… Один такой Репин в Ленинграде, в газетах пишут, взял да и картину испортил в Эрмитаже. Знаменитого на весь мир художника Рембрандта произведение порезал. От злости. А может, прославиться захотелось. Из этих, из бомжей тоже, из тунеядцев. До свиданья, бабушка Липа. Привет вашему племяннику. Рад буду с ним познакомиться поближе.

Когда стрекот лейтенантовой тарахтелки постепенно истаял в лесной глуши, Олимпиада Ивановна, очнувшись от вранья, как от жаркой болезни, долго молилась, а правильнее сказать — оправдывалась перед сзоей «Богородицей», шепча не молитвы, а приводя, так сказать, доводы.

«Ой, грех, нехорошо, понимаю! Только чует мое сердце — не вор он, Васенька, и никакой не убивец, а слабый, запущенный человек, от стаи отбившийся.

Заклюют его, как белую ворону, теперь свои же собутыльники. А здесь, у меня, глядишь и просветлеет. Старательный, за водой вчера самостоятельно сходил, тележку старенькую на колеса решил поставить, в железном хламе копошился возле сарая. Опять же — рисовать обещался. Крысу кочергой убил. В доме живьем запахло. Разве плохо? А раз такое хорошее дело намечается — бог ему в помощь! Благодарю тебя, заступница наша, за то, что надоумила. Само-то собой чего разве бывает? Значит, так надо, чтобы Васенька возле моих последних денечков пожил».

И, успокоив сердце предчувствием истины в доводах своих, укрепилась в намерениях.

А с Парамошей, почуявшим з пении мотоциклетного двигателя властные милицейские нотки, произошло следующее: он углубился в лес. Прочь от разгоряченной казенной техники, от ее стремительных и нередко бессердечных возможностей. Ползком и на карачках, короткими перебежками. Далее — в окружении деревьев, хотя и в полный рост, но по-прежнему настороженно. Аки зверь гонимый.

Успокоился Парамоша под сводами леса на поросшей кустарником запущенной просеке, по дну которой петляла мягкая, неотчетливая тропа, проторенная грибниками-ягодниками. Нет, что ни говорите, а имелось в Парамошиных мозгах, отдохнувших от алкогольного гнета, нечто художническое: на одном из поворотов тропы разглядел он необычное дерево, умирающее или уже мертвое. Огромную шатровую ель. Лысую, потерявшую почти все иголки, с не защищенным от постороннего взгляда стволом. Он-то, ствол этот распахнутый, будто плоть, лишенная одежды, и завладел Парамошиным взглядом.

Ствол этот снизу доверху, от торчащих из продырявленного мха корней и до маковки, был изрыт, издолблен дятлом (или целыми поколениями этой жилистой, работящей птицы), деформирован до такой чудовищной степени, что смотрелся со стороны неким средневековым замком, древесной вавилонской башней со множеством этажей, переходов, пещер и окон-бойниц. Не два-три отверстия, а сотни. Некоторые соединялись друг с другом, образуя галереи. Имелись даже сквозные — навылет — пробоины. У подножия дерева утрамбованная дождями насыпь мелкой щепы, трухи еловой.

Зачарованный, всматривался Парамоша в молчащее дерево, будто обнарулсил затерянную где-нибудь в индо-китайских джунглях скульптуру Будды. И тут за его спиной отчетливо вскрикнули. Ойкнули! Молодым женским голосом. Васенька от неожиданности присел и по-звериному, тоскливо, как перед смертью, оглянулся. Хорошо, что физиономия художника до половины была прикрыта бородой. Но и верхней ее половины, таящей в себе Парамошины ошалевшие глаза, с лихвой хватило на то, чтобы привести юную навьюченную рюкзаком туристку в паническое состояние духа.

— Не подходите! — пискнула, попятившись, покуда не уперлась рюкзаком в ближайшую березку.

— Салют, детка. Я не кусаюсь. — Васенька справился с волнением и вновь, но уже демонстративно переключился на общение с уникальным деревом, отворотясь от струхнувшей девицы, как если бы встретился с ней где-нибудь в вагоне ленинградского метро или под сводами Русского музея.

— Здравствуйте, — смилостивилась «детка», пытаясь обойти Парамошу на почтительном расстоянии, будто на заминированный объект вышла. — Учтите, я не одна. Нас тут целая группа. В основном парни.

— Плевать я хотел на вашу группу, — окончательно «восстановился» Парамоша и даже ощутил в себе некую вздорность, подбивающую если и не на порывистые поступки, то на взволнованные высказывания. — Недотрога, понимаешь ли, принцесса на горошине! Ты, что, не видишь, чем я занят? Что мне чихать на ваши рюкзаки и прочие «плоды цивилизации»! Окстись, детка, как говорит баба Липа. Очумела, что ли, совсем? Туриста от художника отличить не можешь! Подыми глазки, малютка: наблюдала ты что-нибудь подобное в своих игрушечных скитаниях? — указал Парамоша желтым, обкуренным пальцем на дырявое дерево. — Да ты только представь: поднимется ветер, и вот, в бурю, в ураганчик метельный, когда здесь ни одной туристской души не будет, — запоет флейточка, заиграет на ней лесовик задумчивый, похожий на меня…

— Ккакая флейточка, какой лесовик еще?

— А вот эта самая! — порывисто приобнял Парамоша могучий ствол умершего дерева, пошлепал по нему озорными ладонями. — Разве не чудо, не «струмент»?!

Девушка недоверчиво потянулась глазами к «флейточке», несколько мгновений молча впитывала ускользающий смысл увиденного. Ей, идущей жизненным маршрутом прямолинейно и, скорей всего, не привыкшей отвлекаться по встречным мелочам, трудно было с ходу проникнуть в Парамошины неуклюжие фантазии.

— Послушай… как тебя! Неужели я такой страшный? — поинтересовался Парамоша вослед низкорослой, широкой в кости туристке, припустившей по тропе. Он и разглядеть-то ее толком не успел: скорей всего — из незаметных. Уродины — почему не из робких? Им терять нечего; а смазливые не из робких оттого, что побеждать привыкли; остаются средненькие, неказистые, самые трусливые. — Эй, неужели я такой отвратный? А-а?! — взныл Парамоша вдогонку.

— А вы на себя куда-нибудь в лужу посмотрите! — крикнула из зарослей деЕушка. — Бармалей нечесаный! Пугало небритое…

Парамоше хотелось крикнуть ей «дура!» или что-нибудь более «художественное», попытаться разъяснить этой мышке навьюченной, что и в нем, в Парамоше, немало еще интересного содержится, что ему всего лишь тридцать пять и что, если разобраться, у него еще все впереди, ибо человек как личность начинается чаще всего тогда, когда внешне кончается: когда он с зубами расстается, с шевелюрой да румянцами, обретая веселость высшего порядка, именуемую радость, насылаемую в вашу грудь не только улыбками бытия, но и туманами предосенних ночей, шуршанием опавшей листвы или первой поземки, не только мертвым блеском драгоценного камушка в серьге, но теплым сиянием в ресницах слезы, исторгнутой сердцем.

Именно так, именно об этом хотелось Парамоше не крикнуть — волком завыть, ветром застенать, громом шарахнуть по верхушкам леса, чтобы услышали его не какие-то там туристы, но все мыслимые уши и души, вовлеченные в «жизненный процесс».

«Плохи твои дела, Парамоша, если юкая женщина в глухом лесу Бармалеем тебя величает и не на колени перед тобой становится, моля о пощаде, а, фыркнув, обходит стороной, будто кучу навозную. Не внушаешь ты, Парамоша, трепета священного женщине, не излучаешь флюидов мускулистых, мужественных, способных размягчать не только мысли, но и походку современных эмансипаток. И какая из двух бед хуже — не ведаешь: когда красота шарахается тебя, или сам ты ее бежишь? И то и другое одинаково грустно, Парамоша, и возвещает начало комедии, имя которой старость или одиночество».

И вдруг выяснилось, что Парамоша неплохо ориентируется в незнакомом, труднопроходимом лесу. Сказалась цепкая память глаз, натасканная профессией художника на деталях окружающего мира. Он и в городе, лавируя в переулках, намертво фотографировал пройденный путь, и даже в изрядном подпитии не сбивался с курса, возвращаясь к родному чулану, как подлодка на радиомаяк.

Накренившаяся сосна, ветром вывернутая из земли, с надорванными корневищами, но плашмя не упавшая, а как бы повисшая на руках толпы; едва приметный, как ловкая гадючка, ручей, петляющий в травах и мхах; начинающий ржаветь папоротник, тесно сомкнувший кружево веточек (Парамоша всегда выделял эти папоротники, эти как бы карликовые джунгли доисторические под сводами теперешнего леса); ноздреватый, как головка сыра, пень, пронизанный муравьями; губчатый нарост или наплыв на больном стволе березы, напоминающий застывшую лаву, — вот они, чудесные ориентиры, не только застревавшие в Парамошиной памяти, но и ласкавшие ему взор.

Выйдя к озеру, Парамоша пожалел, что пустился в лес без топора: домой хорошо бы заявиться с вязанкой дров. Задрав голову, поискал сухостоину, которую можно было бы расшатать и повалить.

Водрузив на плечо обломок ствола, не таясь, двинулся тропой к дому, поймав себя на мысли, что своим домом величает никогда ему не принадлежавшее жилье, жалкий старушечий мирок, чуждый, однако необходимый и в данную минуту не менее существенный, нежели утраченный паспорт.

Как ни странно, здесь, в Подлиповке, история с утратой паспорта вспоминалась Парамошей все реже. Здесь, в окрулсении пустых домов, в лесном безмолвии книжечка эта торжественная как бы лишилась ореола официальных чар, предъявлять ее не было надобности: ни почт, ни бухгалтерий, ни жилищных контор. Вот и подзабывался документик помаленьку, словно так и нужно. И вдруг этот наезд участкового в их сонное царство, этот клекот мотоциклетный! Враз оборвавший иллюзию безответственности, беспечности, безнаказанности проживания под сельским солнцем.

«Интересно, — соображал Парамоша, уравновешивая на плече дровину, — убрался мент восвояси, или всерьез меня власть Советская отловить порешила?»

Ответом на вопрос послужило возникновение на тропе человека с ружьем. Военно-полевая фуражка, массизная, щекастая голова охотника, а также подсмотренные Парамошей неделю тому назад с печки смутные черты незнакомого муясчины, пришедшего к Олимпиаде за слабительным, позволяли теперь судить Парамоше, что перед ним — отставной полковник Смурыгин.

Парамоша понимал, что незамеченным мимо полковника не проскочить, не на Невском, и лихорадочно соображал, что ему делать: поздороваться в голос или кивнуть всего лишь? Отвернуться с достоинством незнакомого человека или загадочно так улыбнуться про себя в момент сближения?

Смурыгин действовал решительней. Остановившись на тропе, снял с плеча двустволку, поставил ее прикладом к ноге, отведя от себя стволы наотмашь и этак небрежно опершись о них левой рукой.

— Ну, здорово… племянничек, — приподнял полковник взбугрившимися складками подглазий очки на носу, невесело улыбаясь и одновременно, будто автодорожный знак «кирпич», запрещая этой улыбкой движение на тропе. — Давай знакомиться. Потому что я в здешних местах, можно сказать, главное заинтересованное лицо, дееспособная единица и, вообще, на законных основаниях.

— На помещика похожи. Из «Записок охотника» Тургенева, — польстил Парамоша Смурыгину, а может, сыронизировал, отвечая на «племянничка».

— На кого я теперь похож, молодой человек, не тебе судить. Скорей всего — на родителей. Вечная им память. А вот мы с тобой, паренек, часом, нигде до этого не виделись? Напоминаешь ты мне кого-то, любезный. Сними ношу-то, покалякаем.

— Почему «паренек»? Да еще «любезный»? Отчего так небрежно? Мы еще не целовались.

— А сколько же тебе годков?

— А пятьдесят.

— Ишь ты! Все равно — поменее моего. Фигура тощая смутила — вот и дал промашку. С лица, действительно, если приглядеться, все полета. Прошу прощения. Надолго в наши края?

— А как получится. Может, и навсегда, — Парамоша поставил дровину стоймя в мох, прислонив ее к ближайшему дереву.

— В тутошнюю глухомань и — навсегда? Извиняюсь, в рядах служить доводилось?

— Доводилось.

— И кем же? В каких родах войск, если не секрет?

— Художником. Полгода. Затем — комиссовали. На нервной почве.

— Художником?

— Да, портреты рисовал. Лозунги. В клубе. В идеологических родах войск.

— Ясненько. А может, не в армии? Извиняюсь, на нарах, в принудительном порядке леживать не приходилось? Где-то я вашу манеру наблюдал.

— Какую манеру?

— Держаться. Малость приблатненная манера. И взгляд со слезой.

— Не знаю, что и сказать вам, — заулыбался искательно Парамоша. — На нарах, говорите? Дольше пятнадцати суток не приходилось. Везло до сих пор.

— Что ж, выходит, обознался. Тип лица, понимаете ли, а главное эта растительность небрежная на лице и манера смутили! И зуб вот спереди… выбит как бы. Улыбка характерная. Невеселая. И как бы дырявая.

— Зубы недавно выбили. Два. Браконьеры.

Смурыгин перевернул свой «зауэр» стволами вниз, подвесил на плечо. Коренастый, в высоких болотных «резинках», в казенном, еще крепком нелатанном «хэбэ», с лицом твердым, мясистым и тоже как бы казенным, с нелепыми на таком суровом лице золотыми очками, Смурыгин производил впечатление человека, всю жизнь занимавшегося политикой и вдруг нежданно для себя, уже под старость занявшегося… пением в хоре.

— Я почему интересуюсь: место глухое, однако, несмотря на свои необитаемые просторы, тесное. С любым встречным считаться приходится. Как с членом одной семьи. Мне вовсе не безразлично, кто у меня под боком функционирует. Художник или какой-нибудь композитор с большой дороги. А насчет навсегда в этих краях остаться — почему бы и нет? Вон место лесника на кордоне освобождается, чем не работа? Особливо для тех, кто городом объелся. Ноги держат, глаза видят — дыши, как говорится, в две сопатки во все лопатки! Неотравленным воздухом. За порядком в лесу наблюдай. А в свободное время корзины плети или вот — рисунки рисуй. Портреты — ха! — каких-нибудь пней или птиц. Короче, меня Станиславом Иванычем звать. И с вашей теперешней хозяйкой или тетушкой — жили до сих пор в образцовом согласии. Она человек, хотя и негромкий, малообщительный, однако — уникальный, потому что — последняя. Не просто женщина, а, так сказать, население. В одном лице. Остальные — гости. Кланяйтесь старушке.

— Будет сделано. Спасибо.

— Скажите, а вашего отца или брата не мог я на жизненном пути повстречать? Хотя, если вам полета, то и жив ли отец-то?

— Не обижайтесь, Станислав Иваныч, только нету мне пятидесяти. Тридцать пять всего лишь. Вы так напористо взялись меня допрашивать с места в карьер, ну и — сморозил. Из протеста. Ваше беспокойство мне понятно. Однако спите спокойно, я никого в своей жизни не убивал, никого не грабил. Меня грабили. Случалось. А за информацию о кордоне — благодарю. Работа не волк, в лес не убежит. Да и отдохнуть не мешало бы.

— От чего, извиняюсь, отдохнуть? В тридцать-то пять лет?

— От себя. От вериг. От психической, скажем, неполноценности.

— Из-за которой комиссовали?

— Из-за которой зубы раньше времени вывалились и отношение к жизни стало ироническим.

— Понятно. От друзей, что ли, от веселых приятелей скрываться решили? Одобряю. На природе-то любая ссадина, как на живом, зарастает. Вот и познакомились, можно сказать, Василий…

— Эдуардович.

— Вот я и говорю… Ну, а так как Москва глазам не верит, Василий Эдуардыч…

— Слезам не верит.

— Вот я и говорю: не верит на слово. Хорошо бы, значит, убедиться. В документальном смысле. Я человек военный, к порядку приученный. У меня тут хозяйство наметилось и тому подобное. Так что, не сочтите за блажь с моей стороны… предъявить…

— Паспорт?

— Хорошо бы.

— С собой не держим. Обронить можно. Или еще как лишиться.

— Понимаю. Однако при случае соблаговолите. Чтобы все путем. И щекотливую чтобы тему закрыть, и в человеческих чтобы отношениях друг с другом в дальнейшем пребывать.

Парамоша положил на плечо дровину, отгородился от полковника непроницаемой улыбкой, затолкав под эту улыбку неприязнь к дотошному отставнику, и, набравшись отваги, глядя Смурыгину в мускулистую переносицу, отчетливо и по возможности интеллигентно произнес:

— А я не понимаю. Одного: как вам не стыдно документы проверять? Может, и мне у вас проверить? Скажите, — прошептал Парамоша трагически, не переставая разыгрывать из себя оскорбленную невинность, — скажите, а обыскать можете? Ошмонать?

Не дожидаясь ответа, зашел за полковника, как за угол дома, и, не оглядываясь, припустил к деревне.

По деревне шел, не таясь. Зазябшие ноги в промокших кедах ставил на землю с откровенным вызовом. Лесину держал на плече воинственно, как безоткатное орудие. Что-то взыграло в характере Парамоши, какой-то фонтанчик из недр захиревшей его личности ударил, выпрямляя Парамоше спинку и слезя очи возмущением.

«Сейчас, если на участкового нарвусь, все и выложу! И про то, как паспорта лишился, как талант, богом данный, будто плевок по асфальту размазали! С жилплощади прогнали, про все мучительное прошлое и про то, что единственный благородный человек на его пути возник — полуживая темная старуха, а не политически грамотные полковники или еще какие наставники, и — про все остальное! Не забоюсь, выложу. Перед тем как в милицейскую коляску сесть».

Над Подлиповкой, рассекая крыльями воздух, пронесся скворчиный молодняк, вылупившийся этой весной в покосившихся, проеденных дождями скворечниках, в тех именно птичьих домиках, что надежнее прочих были приколочены или привязаны проволокой к стволам деревьев. Скворцы рыскали в ясном глубоком, иссиня-предосеннем воздухе и вдруг не садились, а как-то с размаху шарахались на Олимпиадину липу и сразу же начинали с неимоверным старанием верещать, посвистывать и как бы даже мурлыкать, вселяя в пустынную улицу неправдоподобное оживление, рассыпая над бурьяном огородов непристойную, как песня на кладбище, нагловатую предотлетную радость.

Обойдя неохватную липу и не обнаружив под ней желтобокого мотоцикла, Парамоша перевел дух и тут же обреченно, с каким-то гнусным, рабским сожалением подумал, что вот опять ему носить в печенках невысказанную обиду, опять разбухать от страха, плодить в себе гордыню отвергнутого городом ничтожества, слепить мозг и сердце дрожжевым, алкогольным гневом на весь мир!

И вдруг Парамоша увидел, как с крыльца навстречу ему, часто-часто перебирая палочками сухоньких ног и хватая руками шаткие перильца, ринулась, бренча порожним ведром и трепеща василечками глаз Олимпиада Ивановна!

«Бог ты мой, какая она старая! — вонзилась в Парамошины мозги печальная истина, мгновенно затмившая своим отрезвляющим смыслом все Парамошины обиды и досады. — Она ведь умрет скоро, а я… Что же это я?»

Он отобрал у старушки ведро, улыбнулся ее улыбке, что-то необъяснимое доселе, небывалое качнуло его, целиком всего, на мгновение прижало к тщедушному тельцу Олимпиады, пропахшему травами и дымным древним жильем, и тут же отбросило с восторгом в вечереющий разноцветный воздух:

— Я сбегаю за водой!

— Васенька, сыночек… А я, дурная, решила: не вернешься ты более ко мне. Заскучал, думаю, мальчонко.

Парамоша, отрезвев от залившей сердце жалости к старухе, быстренько пришел в себя, в прежнее смекалистое состояние жизни.

— Участковый… что, по мою душу приезжал, баба Липа? Мной интересовался?

— Участковый? Не. Его другое интересует. Боится: не съехала ли я в царствие небесное? Не залежалась бы.

— Что, неужели такой заботливый? Темнишь, баба Липа. Не нравлюсь я полковнику, вот он и настучал участковому.

— Бог милостив, сынок. Лишь бы ему не разонравиться. Участковому я зубы-то заговорила. Да и не злой он. Должон понимать, что в согласии мы с тобой, потому как сродственники.

Парамоша, нервно вздрагивая и откровенно поеживаясь от наплывающей со стороны леса влажной, озерной прохлады, пустился вниз по тропе, за огороды — к оврагу, к баньке Сохатого, к его аккуратному, в бетонных колечках колодцу под ракитой.

Банька молчала: бывший партизан или уже спал, или грелся в «голубой вилле» на печке. Окатив студеной росой не только кеды, но и джинсы, Парамоша пожалел, что не взял оба ведра сразу: идти за водой вторично расхотелось.

Продвигаясь по тропе с тяжелым ведром, он размышлял: «В городе, в котором тысячи милиционеров — пеших и на колесах, — в котором не один миллион взрослых людей проживает, никто мной годами не интересовался: жив я или подох? А здесь, в дебрях лесных, того гляди, отловят. А я, граждане дорогие, не желаю, как все, ишачить! У меня своя планида. Попрошусь в крайнем случае — на кордон, сторожем. Интересно: доверят пост?

Баба Липа ждала Парамошу возле крыльца. В руках у нее, взятые за уши, постукивали друг о друга большие, яловой кожи, сапоги, пропитанные чем-то жирным, пахучим, во всяком случае не гуталином. Скорей всего — дегтем.

— Ha-ко, сынок, примерь.

— Что это? Ну и бахилы! Какого ж они размера? Да в них плавать можно по озеру. Не Петра ли Великого ботфорты? Извините, Олимпиада Ивановна, только…

— Моих мужичков обувка. Не побрезгуй. Дело к дождям, а в энтих сапожках — как у Христа за пазухой. Филипп Рогов точал. Покойничек. Подлиповский наш мастер. Еще до войны пошиты. Сносу им нет. А мои-то крупные оба были, что отец, что сын. Заметные. Вот их и смахнули, заметных-то, с лица земного. Так что и не разбиты сапожки ихние. Не ус-пелось. А тяжелы, что и говорить. Пашенька мой, сынок, когда его в дорогу дальнюю собирали, не взял сапожки, в баретках отправился. На казенные рассчитывал. А эти, говорит, побереги, мать. Да что им сделается, чугунным. Смажу в год раз, и лежат, хозяина дожидаются. Тебя вот и дождались, Васенька. Не для танцев обувка, ясное дело. А по хозяйству — в самый раз. Теперь вот лето сошло, чего лучше — по слякоти в мокроступах-то? И портяночки имеются. Правда, замест фланели холстина, от старых простыней ошметки нарезала. А это — на зиму! — сунула руку в голенище, достав из недр сапога серые, грубой шерсти носки. — Сама вязала.

Парамоша долго не раздумывал. Сырые ноги давали о себе знать: из носу уже сочилось, в горле малость саднило. Здесь же, на крыльце, переобулся в сухое. Носки на ногах по своей толщине и эластичности напоминали солдатские валенки, и все же сапоги на них налезли, и еще, как говорится, для портянок место осталось. Кровь в ногах там, на дне Парамошиного организма, моментально начала согреваться…

— А что! — сдробил Васенька лодобие чечетки на белом мраморном камне, утопленном в землю возле порога. — Лучше не надо! По здешним трясинам — как на самоходке! Спасибо, Олимпиада Ивановна.

Такие сапожки запросто и меня переживут. А то, что размерец сорок последний, не беда. Хуже, когда жмут. У Сохатого, лесника, ступня тоже гигантская. И вообще, старик — будь здоров, богатырского сложения. Случайно, не родственник вашим мужичкам?

Баба Липа при упоминании Сохатого не то чтобы испугалась, но как-то вся преобразилась: взгляд ее мягкий, синенький, мгновенно заострился, рот плотнее «зашнуровался» морщинами, головенка под платком вздыбилась, как бы приняв вызов.

— Ты с им поаккуратней, сынок. Прокопей — мужик спорченой. Душа в ем темная: ни ему скрозь ее свету белого не видно, ни людям того Прокопия не разгадать.

Ужинать решили свежей картошкой. Парамоша сам вызвался покопаться в грядах, сапоги обновить. Лихо так вонзился в рыхлую земельку ржавой, с надтреснутым стальным полотнищем лопатой. И конечно же порезал несколько клубней. Второй куст выкапывал осторожней, бережней. Штыком лопаты только приподнял приплод, а выгребал его из гнезда пальцами поштучно.

И тут ему кругляшок подозрительный в руки ткнулся. По всем приметам — денежка медная, заплесневелая, ядовитой купоросной зеленцой покрытая. Не разобрать, какого достоинства? На дворе к тому времени изрядно стемнело. Сунул Парамоша денежку в карман куртки. Добрал картошек в чугунок до полного. Сбегал под ракиту со вторым ведром за водой. Отмыл «урожай» от подзола. Отнес в избу к плите, под конфорками которой уже трепыхался, мерцая, огонь, разведенный Олимпиадой. На улице заметно похолодало, и потому готовить взялись дома, с двойной пользой: варка и обогрев — одновременно.

Как-то само собой, ненавязчиво приучила баба Липа прежде суетливого, дерганого Парамошу сумерничать, то есть, не включая электричества, какое-то время после захода солнца тихо сидеть на лавке за столом, глядя… в себя, вспоминая какую-нибудь негромкую радость, промелькнувшую в жизни, или музыку, прозвучавшую некогда, а то и лицо человека… Трепет, скрытое кипение огня в плите, пощелкивание сгорающих дров, ровный, как маленькая ве черняя заря, свет лампады в углу — все это успокаи вало, не умиляло, но врачевало. И Парамоша помалкивал, удивляясь себе, своему завороженному состоянию.

Но вот поспела картошка в чугуне. Олимпиада, слив остатки кипящей воды под рукомойник, посыпала картошку сочным укропом, накрыла горшок сковородой, удерживая аромат. Включили свет. Сели за стол. Чай по просьбе Парамоши кипятили в самоваре. Был Парамоша весьма наслышан об этом старорусском чайном агрегате и, благо подвернулась возможность, вкушал сию прелесть ежевечерне.

Насытившись, поблагодарили друг друга. Олимпиада перекрестилась. И тут Парамоша вспомнил про находку огородную. Извлек ее из кармана, а затем сунул, зажатую в ладонях, под рукомойник. Долго окатывал ее, а заодно и руки, водой, обволакивая и то и другое хозяйственным мылом. Затем насухо обтер полотенцем и вынес руки к столу, под свет лампы. Монета далась Парамоше старинная, восемнадцатого века. Русская. 1731 года. Отчетливо считывались и дата, и слово «денга».

— Вот, бабушка Липа, в огороде у вас нашел. В картошке. Старинная денежка. При царице Анне Иоанновне выпущена. Представляете?!

— Это когда ж она такая, Анна-то Ивановна, царствовала? Про Катерину слыхала, а чтобы Анна царицей русской служила — не припомню. Вона, значит, какие мы бабы-то, Васенька! Отчаянны до чего.

— Меня другое интересует, Олимпиада Ивановна: откуда здесь, в лесной, безлюдной Подлиповке, старинные деньги?

— Да в грядах-то, сынок, чего только нет: и пульки военные, и гвозди ржавые, и пуговки с орлом, черепки, а стекла битого — не счесть. И медяки старые попадаются. Бумажны царевы деньги али серебро — еще долго прятали, берегли. А копеечки медные детям достались. На забаву. Землица — она все копит: и мусор, и денежки, и косточки белые.

Парамоша долго еще всматривался в гостью из восемнадцатого века, представлял и не мог представить себе время, сквозь которое прошел этот медный кружок, явившись пред его очи почти невредим. Более двухсот лет… Вот они! Взвесил их на руке, поднес к лицу, понюхал. Пахло сырым металлом.

— Да-a, копилка. Лучше не скажешь. Там, в этой земле, все и… ничего. И все-таки тысяча семьсот тридцать первый год! Неужели ваша Подлиповка с тех времен держится? — И сам себе ответил: — А почему бы и нет? Вам сколько, Олимпиада Ивановна, исполнилось?

— Годов? А почитай восемь десятков.

— Три таких судьбы, как ваша, сложить — и все дела! И в Анну Иоанновну упрешься!

Парамоша разволновался. Искренность его переживаний была неподдельна, ибо сами стены избы, атмосфера тишины вечерней, ни единым посторонним «механистическим» звуком не разбавленная, способствовали созреванию в Парамоше тишины нравственной, ранее нарушаемой городскими погонями за славой, лжелюбовью, псевдоблагополучием, а то и просто за водочкой.

И тут Парамошиных ушей, слуха его расслабленного, отдыхающего коснулось звучание музыкального инструмента! От неожиданности он не сразу определил, какого именно. И вдруг сообразил: гармошка! Подумалось: у полковника Смурыгина радиоприемник, из него и музыка. Однако играли неровно, с огрехами, и, всего вероятнее, не по радио, а живьем. К тому же исполняли «Раскинулось море широко» — мелодию нехитрую, живущую при народе, как живое домашнее существо.

«Кто же это в порожней Подлиповке на гармошке играет? — озаботился Парамоша. — Нынче и в непорушенной деревне гармошка — музейный экспонат».

Захотелось наружу, поближе к музыке.

— Пойду на двор, покурю… — предупредил Олимпиаду.

Ночь плотно накрыла сырые неокошенные луга вокруг лесной Подлиповки. Свет неяркой, хмурой зари дотлевал где-то за далекими дождями и туманами, за лесными массивами, как за горной грядой, и здесь, в Подлиповке, едва угадывался, будто из глубины колодца. Играла гармошка, и странное ощущение вселенской покинутости, земного, планетарного сиротства, проникшее в Парамошину психику чуть раньше, с пролитием на деревню печальной музыки, сделалось еще выпуклей, неотвязней.

Нет, не от Смурыгина доносилось звучание гармошки, не с его горушки, увенчанной красноперой рябиной, ручейком скатывалось: испарялось оно откуда-то снизу, от овражка с колодцем, от ракиты плакучей, а точнее — от баньки Сохатого.

Прокофий Андреич сидел у входа в свое миниатюрное вместилище на березовой колоде, едва различимый в свете керосиновой лампы, льющей в ночь свой призрачный, лунный свет из прикрытого тряпицей окошка бани. Черная небольшая гармошка пряталась в ветвистых ладонях лесника, будто ласкаемый котенок.

Стоя на незримой тропе, Парамоша вежливо кашлянул. Сохатый моментально отреагировал, приподняв голову от гармошки и прекратив играть:

— Ты, что ли, художник?

Убедившись, вновь заскулил на тонкоголосой двухрядке, но уже не «Раскинулось море…» выводя, а вальс «На сопках Маньчжурии».

И Парамоша вдруг понял, что мешать старику не нужно. Передалось. То ли через музыку, то ли через интонации движений игравшего, во всяком случае — перекинулось и проникло в Парамошин мужающий интеллект.

— Спокойной ночи, — пожелал он негромко, однако Сохатый не ответил. Скорей всего — не расслышал.

Спустя неделю, уже в первых числах сентября, Парамоша, копавший на Олимпиадином огороде картошку, вновь услыхал птичье чиликанье лесниковой гармоники. И опять Прокофий Андреич задушевное что-то наигрывал, кажется, «Темную ночь» солдатскую.

Собрав подсохшую на ветру картошку (солнце отсутствовало), Парамоша загрузил ею кузов тележки, отвез к избе, перетаскал ведрами в подпол, в сусек, устланный, за неимением соломы, крупными сухими ветками конского щавеля. По словам бабы Липы, картошка уродилась добрая. Посадила «всево ничего», пяток борозд, и те с божьей помощью да людской милостью вскопаны были, а точнее — не без участия в деле Прокофия Андреича. Однако «сполучилось» в итоге под сорок ведер, считая мелочь на семена.

Перекурить после копки, ощутимо сказавшейся на Парамошиной пояснице, перекурить с достоинством, чтобы «всласть», — решил Парамоша в обществе старика, пиликавшего на гармошке, то есть развлекавшегося в одиночестве.

«Как-нибудь подъеду к нему, растормошу нелюдима. Не к Смурыгину же официальному в собеседники набиваться. А поговорить с человеком мужского пола очень хочется. Потребность возникла».

И Парамоша, ополоснувшись под рукомойником, причесав Олимпиадиным гребешком бородку, отправился в незваные гости.

Сохатый сидел на том же вкопанном в грунт березовом чурбане. В той же позе гиганта, ласкающего на своих коленях пигмея. А именно гармошку.

Погоды вот уже несколько дней стояли пасмурные, небо, затянутое сплошными, как бы спекшимися, без прогалов, облаками, в любой момент могло просыпать дождь. Парамоша запрокинул к небу лицо, ловя глазами, ртом мокрую пыльцу, оседающую с облаков на землю. Дождем эту морось назвать было нельзя, однако в одежду она проникала, внедряясь в нее исподволь, как озноб в простуженное тело.

Парамошины тяжелые, сырые шаги Сохатый расслышал издали. В глазах его затеплился интерес. Рот исказила ироническая улыбка, замаскированная серой, застойной растительностью.

— Племянничку — мое почтение! Проходи, не стесняйся. Правда или кет, будто Курочкиной Олимпиаде картошку кто-то убрать пособил? Передай тому человеку благодарность. От меня лично.

— На гармошке играете… — недоверчиво улыбаясь, топтался Парамоша на размокшей тропе, чавкая огромными подошвами сапог династии Курочкиных.

— Али не ндравится? Трень-бзень подавай?! На барабане…

— Нет, отчего же! Нравится. Только не по себе как-то. Тихо у нас тут. Как на том свете, й вдруг — музыка! А ведь у нас тут, в деревне, чихнешь — в лесу «будь здоров» пожелают, слышимость — как в Ленинградской филармонии.

— У нас, гришь, в ф-фиралмонки?! Ты што, али всурьез в племянники определился? Картошку копаешь, тележку, мотри-ка, собразил, дровца щиплешь, заготавливаешь…

— В племянники, Прокофий Андреич, это ведь не в плотники. Не определился… Душа запросилась. Говоря торжественно. Устал я в городе, Прокофий Андреич. Кровью потею. Соляной кислотой плачу. Сирота я — ко всему прочему. Материнской ласки, как царской милости, не знал никогда. А баба Липа ко мне с уважением. И — безо всякой корысти. Ну, и я к ней — с разлюбезным почтением. А вы как думали? Мне теперь — все годится! Все хорошо и ничего не нужно. Окромя… стакашка вашего вкуснейшего сидора, Прокофий Андреич.

— Цыц, художник! Нишкни про это самое… Лебедев-участковый давеча крутился, ноздрей сопел, вынюхивал. Штрафануть грозится, ежели обнаружит чего. Молодой, горячий. Для такого указ — что неба глас. Из кожи выпрыгнет, а нияциву проявит. А то, что яблочный продукт гниет, — чихать ему, бессердешному. Я уж ему и так, и этак: сидор, мол, произвожу, не светленькую. Градусов в ем, в сидоре, как в кефире, — полторы цифры. А лейтенантик: не моги! Лыбится, а на своем настаивает. Времена, дескать, другие наступили. Какие, говорю, такие времена? А лейтенантик: тверезые, стало быть, времена, вот какие. Это на Руси-то. И алкашей, говорит, теперь не в профилахторий отправлять будут, а прямиком в космос, на порожнюю луну. Чтобы, значит, воздух не портить: на луне-то его нету. Заходи, что ли, в избу, художник, размякнем тута на сырости. Дожь не дожь — не поймешь: цельный день шутит, а теперь, видать, всерьез припустил.

Убрались в баньку. Парамоша сапоги у порога оставил. Просто подпрыгнул и выскочил из них. В теплую, опрятную берлогу Сохатого проник в одних носках.

В ласковых великанских руках Прокофия Андреича вместо гармошки моментально очутилась другая игрушка: небольшой, литра на два, самоварец красной меди, весь какой-то смешной, голова на ножках без туловища, только держалки-крылышки да носатый кран, вообще умора, восемнадцатый век, небось, ручная работа, золой надраен до благородного блеска и в партизанских руках Сохатого походивший на взрывное устройство. Подняв за уши крышку самовара, долил из ковша до полного. Откуда-то из-за каменки выдернул пучок лучины, с хрустом, как макароны, переломил еловую сушь, обмотал излом берестяной лентой, поджег растопку от спички, опустил в самоварное нутро. Из ведерка, приспособленного под жаровню, зачерпнул холодных скрипучих угольков, побросал их в трубу поверх дымящей трескучей лучины.

Чай Прокофий Андреич заваривал оригинально: потрошил пачку грузинского и целиком всю ее высыпал в литровую металлическую кружку, заливал кипятком, накрывал полотенцем. Потом, когда настоится, долго размешивал содержимое кружки деревянной ложкой. И разливал черный отвар вместе с гущей по граненым стаканам. Сахар сегодня заменяли ириски, скользнувшие из целлофанового пакета на стол разом все, как дробь из медной гильзы.

— Обогревайся, художник. Заодно и покалякаем. И вот что я тебе сразу скажу про Олимпияду, значитца, Курочкину… племянничек дорогой. Сумлеваюсь тольки: поймешь ли? Ну, да ладно, откроюсь. Потому как сегодня поем, завтра — ногами в проем. Сейчас колготились, через час — глаза под лоб закатились. Для меня, парень, Олимпияда, как болесть неизлечимая, хроничецкая, навроде повреждения умом. Вся разница: дурачок про то, что он дурачок, не ведает, а я про себя все знаю. И перво-наперво заметь: ничего такого промеж нас с ей никогда не было. В смысле… художеств. По другой линии печаль меж нами завелась. Я ейного мужика, Андрюху Курочкина ранетого, в сорок первом, когда планомерно бежали от границы, на загорбке много километров пер. Из лесу выйти нельзя — немцы. А в Курочкине антонов огонь уже к сердцу подымался: обе ноги перебиты и в животе пуля. Вот я его и… пристрелил. По его же, Курочкина, просьбе. Ну, как, интересно? И позже, в отряде, я эфтим делом не брезговал. Понадобится какого провокатора или просто вражину, к смерти приговоренную, в расход вывести — меня просят. У меня это ловко получалось. И сказал мне как-то один, приговоренный, перед тем как глаза закрыть: «Кому, говорит, в петле суждено болтаться, того не застрелят*. Это он мне, стало быть, петельку посулил. Вот я и соображаю иной раз: а не накинуть ли? Одно твердо знаю: покуда Олимпияда живая живет — не накину. Правов не имею.

— И вы ей… что же, рассказывали про это?

— Олимпияде? А зачем? Да и забыл я тогда, в партизанах, про Курочкина смерть. А когда вспомнил — себе не поверил. Может, и не было ничего. Приснилось. После войны каких только снов не побывало в башке. Лет пять от своего крика просыпался: то «уря!» гаркнешь, то зверем завоешь.

— А как же… а почему решили, что именно Курочкина тогда выносили?

— А по документам.

— А зачем… А зачем вы рассказываете мне про это?! Скажите, это ведь преступление? Или тогда разрешалось… в случае необходимости?

Сохатый без особого волнения отхлебнул из стакана чифиря. В глазах его не было ни страха, ни печали, ни еще каких всполохов той далекой грозы, отшумевшей сорок лет назад. Взгляд его усталый, неповоротливый, такой же неуклюжий, как и могучие руки, бережно, будто гармошку, ласкал Парамошин взъерошенный лик.

— Может, и не ее вовсе, не бабы Липиного мужика пристрелили, а всего лишь однофамильца? — пытался Парамоша увильнуть от немилосердной правды чужого признания.

— Можа, и однофамильца. Кака разница. Одно твердо знаю: я! И никто другой. По моей, значит, милости овдовела она. И никто меня от печали такой не ослобонит, не отговорит. Ну, как, интересно?

— Интересно, хотя и странно несколько.

— Не знаю, кто из нас двоих ранее помрет, она или я, только моя это забота — приглядывать за ней. А не племянников разных. Ну, чаво нюни-то надул? Серчаешь, поди? А ты не серчай, ты слухай. В результате не весть што сполучилось, парень: Олимпияда, на мое бобыльство глядя, решила в долгу не остаться: постирушку затеет, что порвалось, зашьет, а мне страшно! В глаза бабе смотреть — больно. Иногда засумлеваюсь: не убивал! А в глаза ей присмотрюсь — так и вздрогну: виноват. Олимпияда-то в войну ранетых партизан содержала. От карателей прятала. И мне у нее с того света возвертаться доводилось. А в итоге… У меня — медаль, у Олимпияды — одна печаль.

— Знаете, Прокофий Андреич, а я вам не верю: не убивали вы Курочкина. Это у вас от одиночества, скорей Есего. Так вам легче с собой справляться. Имея болячку на сердце.

— Ишь мудрец! Умник какой… Для ради развлечения, стало быть, сердце кровью обливается?! Уж ты бы не пристрелил! Ни за каки денежки. Хоть Христом богом проси. Знавал я таких-то законников праведных. Человека антонов огонь поджаривает, из глаз у ево не слезы — сама жизнишка по капле уходит, а законнику все нипочем! Лишь бы соблюсти. Зх, ты-ы-и, художник, мать честна! Пожалеть — тоже надо посметь.

— Значит… того — убили все-таки?

— Ишь ты, шустряк какой. Это где же ты видел, чтобы люди себя добровольно в убивствах обвиняли? Не убил — пожалел. Смилостивился.

— Попугать решили меня. Только и всего! — вспыхнул Васенька. — Сомневаетесь. А раз сомневаетесь — значит, плод больного воображения. Не более того. Ведь когда это было? За давностью лет. И я бы сознался. Сыграйте лучше на гармошке. А Курочкину никто обижать не собирается. Чудесная старушка. И помощь ей оказать — одно удовольствие. Просто как старой женщине подарок сделать. И по причине вдовства военного — тоже. Мужа-то у нее все равно убили. Не вы, так другой кто-то.

Сохатый вздрогнул весь, будто по нему топором ударили, как по дереву спящему.

— Эх, ты… Подарок! Из мотни огарок. Зря я с тобой в разговоры пустился, художничек…

— Нет, почему же? Могу слово дать, что никому ни-ни. К тому же за давностью…

— Дурак ты, художник… «за давностью». Не сидор тебе пить, а бормотуху казенную. Не то страшно, что снаружи пужает, а что изнутри спокою лишает. И-и-эх! — Прокофий Андреевич как-то одной рукой, будто котенка за шкирку, цапнул с лавки гармошку и, откинув назад, на банный полок, зверино заросшую голову свою, визгливо, с переборами заиграл, притопывая, плясовую, пересыпая разгульную музычку кудреватыми частушками.
		А мы чесали старосту,



		Не боялись аресту!








На голос гармоники из лесу вышли туристы. Обнаружив, что деревня все-таки мертвая и что звучание «гармоническое» скорей всего им пригрезилось, туристы решили заночевать в наиболее сохранившейся постройке, а именно в запертой на замок избе Софронихи.

Однако в затхлом, пахнущем мышами и разрушением доме юные путешественники долго не усидели. Презрев проникающую под студенческие одежды вечернюю свежесть, сумерничать порешили они вокруг костра, который мигом сообразили из остатков изгороди прямо в огородном бурьяне под старой, умирающей яблоней — возле порожнего, полурастасканного на дрова сенного сарая, защищавшего костер от сырого ветра и — попутно — от неведомого студентам полковничьего «дальнобойного» оптического взгляда на мир.

Парамошу подмывало заглянуть к туристам на огонек. Какое-то странное чувство не собственника, нет, скорее — первооткрывателя подлиповских ценностей, желание преподнести «стюдентам» сюрприз, что есть в деревеньке живые жители, хотелось предстать пред их прохожие очи не как случайная тварь, но как законное население. Шевеление в сизом вечернем воздухе костра уловил он, выйдя на крыльцо для последнего перед сном перекура. Здесь, в деревне, Парамоша спать ложился рано, по режиму Олимпиады Ивановны.

Пламя, заслоненное деревьями заглохших садов и остовом скособоченного сарая, не отражало, но как бы испаряло в сырую, набрякшую тьму зыбкий, металлически медный свет.

Васенька подобрался поближе к сараю и в отверстия, просвистанные в стенах февральскими вьюгами, принялся рассматривать пришельцев. Пятеро парней и девица. Та самая! Встреченная им на лесной тропе и обозвавшая Парамошу Бармалеем. И сразу же рука Василия Эдуардовича за пазуху курточки сунулась. В поисках расчески. Нашарив там обломок Олимпиадиного гребешка, Парамоша причесал им бородку, подергал спекшиеся, нераспутанные после недавней бани волосы на голове. И вдруг в подволоченных огнем сполохах, в костровом круге света увидел в чьих-то руках предмет, представляющий для Парамоши чуть ли не профессиональный интерес: а именно икону, то есть живописную картинку, мерцающую древними красками и мгновенно всколыхнувшую чувства не столько добрые, сколько небескорыстные, в какой-то мере уже оскорбленные сторонними чужаками, ибо Парамоша в этот вдохновенный миг безотчетно и безоговорочно причислял себя к коренным подлиповцам.

«Вот проходимцы, — возмущался Парамоша. — Не иначе — у Софронихи из-под замка доску увели! А все почему: постеснялся я тогда в запертую избу лезть. А туристы не постеснялись. Теперь в город ее уволокут. А там известное дело — коллекционеру забодают. Хорошо, если нашему деляге, а если иностранцу? И, глядишь, предмет старины, достояние государства в какую-нибудь безбожную заграницу уплывет. Необходимо потолковать с умельцами…»

И Парамоша вышел из-за укрытия, невежливо кашлянув и одновременно — бесстрашно сплюнув в огонь костра.

— ( Извиняюсь, почему огонь на огороде развели? На территории населенного пункта? — Парамоша с показным усердием, будто чужого таракана, раздавил огромным сапогом отпавший от костра уголек.

Туристы, перестав щебетать, неторопливо меж собой переглянулись. На лицах парней — недвижные осколки улыбок. На лице девушки — испуг. И только один из парней, постарше, скорей всего молодой их преподаватель или физрук, короче — вожак, сидевший на перевернутом ржавом ведре и державший у себя на коленях икону, оторопевший с возникновением возле костра Парамоши менее других, моментально собрался, напружинив под старчески лохматыми бровями пытливый взгляд и мгновенно поменяв на лице «декорации»: беспечную усмешку на ироническую ухмылку.

— Вот те на… Гомо сапиенс — в натуральную величину. Че-ло-век! Это же великолепно! Обратите внимание, нормальный мужской человек. А человек — это не только «звучит гордо», но в данную минуту еще и неожиданно звучит. Прошу прощения, — обратился вожак непосредственно к Парамоше, — выходит, что же… в деревеньке обитатели обитают?

— Я спрашиваю: почему огонь под яблоней? В поджигателей играете?

— Потому, что огонь и человек — родственные стихии, товарищ абориген. И еще потому, что яблоня сухая.

Ни тогда, ни после Парамоша не мог объяснить того душевного порыва, придавшего ему возле костра не только отваги, но и какой-то старомодной идейной направленности поступков. Откуда-то нахлынуло терпкое желание заступиться за поверженную, издыхающую Подлиповку, не дать заглушить ее слабое дыхание шумами и жестами людей посторонних, случайных, которым наверняка до лампочки… А сам он, словно в каком-то другом, предыдущем своем явлении в мир родился и постоянно проживал в этом медвежьем углу. И вот, при определенном со стороны нажатии на Парамошино самолюбие (миролюбие?), взыграло в нем нечто историческое, непреходящее, нетленное и вместе с тем — изящное в своей незащищенности.

— Нн-нельз-зя… — прошептал Парамоша, схватив чьи-то сушившиеся возле костра штаны и начал хлестать ими по дереву, сбивая огонь. — Нельзя, нельзя, не имеете права, пижоны! Этой яблоне сто лет! Она Достоевского видела!

Двое помоложе, не иначе как по сигналу вожака, бесшумно приблизились к Парамоше, обойдя его с тыла, попридержали за руки, отобрали джинсы, которыми он размахивал.

— Вы что же, Достоевского читали? — усмехнулся вожак, лаская несвежим носовым платком лик Богородицы, проступающий из тьмы веков с иконной доски, изъятой студентами из покинутого дома Софронихи. — Нет, вы только вдумайтесь, мальчики, в какие мы с вами просвещенные времена заехали! В любой, даже необитаемой деревеньке Достоевского читают. О Владимире Соловьеве или Рамачараке толкуют!

Парамоша тем временем, поостыв, решил действовать дипломатичней. Оставив без ответа вопрос о чтении Достоевского, вежливо усмехнулся, протянув над костром в сторону иконы свои не знавшие трудовых мозолей руки и, заинтересованно заблестев глазами, произнес:

— Если не ошибаюсь, «Скорбящая всех радостей»?

Среди «поджигателей» возникло незримое, как дыхание спящего ребенка, шевеление. А надменная, блошиного роста девица, восседавшая для солидности на огромном рюкзаке, уколола Парамошу дефицитным (на всех не хватит!) взглядом маленьких, но отчетливых черных глаз.

Вожак или физрук, во всяком случае этакий хват, будто загулявший кот, метивший всех и каждого лихим своим обхождением, излучавший буйную энергию, словно не перловой каши со шпиком наелся, а по крайней мере урановых котлеток накушался, воззрился на Парамошу, как на замаскированного Конфуция.

— Вы что же, и в иконах сечете… пардон, разбираетесь? — протянул физрук «скорбящую» Парамоше для ознакомления.

— По силе возможности. А ежели конкретно, то — применительно к ситуации: радость ваша и возбуждение, вызванные обретением данной досочки, напрасны, беспочвенны, потому что взошли эти восторги на обмане, на причинении миру печали, зла. Вот и скорбит Пречистая Дева, глядя на ваши радости уголовного свойства. Короче, кто вас просил забираться в чужой дом, под замок? Участковый лейтенант Лебедев через некоторое время задаст вам этот же самый вопрос.

Энергичный хват, как на ринге после нокдауна, приподнялся с ведра, не забыв пометить «зал» напористым взглядом, мгновенно сориентировался и тут же пошел в наступление, нанеся Парамоше словесный левый боковой, причем открытой перчаткой.

— Ну вот что, Эрудит Иваныч, хватит трепаться. Иконкой не размахивай, пришли-ка ее, родимую, сюда. Необходимо тщательно запаковать предмет старины, чтобы в целости-сохранности в город доставить, в антирелигиозный музей истории религии, слыхал о таком, грамотей? Хотя чего уж там притворяться: что я не вижу, с кем дело имею? Классический образчик деклассированного элемента. Бомж натуральный. В собственном соку. Продолжать?

Парамоша обиделся не на шутку. Он даже немного побледнел. В запущенном его организме, не то в голове, не то в груди, что-то начало электрически потрескивать и лопаться (не жилы, не кровеносные сосуды, но как бы пузырьки с газом, а точнее — издержки закипающего негодования).

— Богородицы не отдам… — прошептал не менее истово, нежели, в свое время, расставаясь с паспортом. И, подняв образ высоко над головой, добавил:

— Лучше в костер!

Схватка длилась недолго. Секунд восемнадцать. Парамоша упал в огородный бурьян, «предмет старины»— к ногам бровастого физрука. Не иначе — был применен один из эффектных приемов то ли ритмической гимнастики, то ли буддийской сосредоточенности, во всяком случае — чего-то модного, показанного однажды по телевизору и мгновенно усвоенного миллионами зрителей.

Из заглохших грядок Парамоша восстал, держа перед собой полуистлевший обломок косы-литовки, а также имея под глазом синяк. Зрителей смутило приправленное сопением молчание Парамоши, с которым он двинулся на обидчика. Кричал бы, дергался — плевать, а вот так молча, сосредоточенно идут, по обыкновению забыв себя.

Взвизгнула, скатившись с вершины рюкзака, девчонка. Полумесяцем рассредоточились вокруг Парамоши физкультурники. А в центре полумесяца, не сходя с места, поджидал Васеньку вожак, бросивший вперед порожние руки и слегка, в такт Парамошиным шагам, закачавшийся.

И опять никакой драки не вышло. Не могло выйти: слишком силы неравные. Резвый хват молниеносно, низом скользнул под Васеньку, мелькнули свистящие в воздухе ноги физрука, упакованные в красные кроссовки, обломок Парамошиной железяки улетел в загустевающие сумерки.

— Будешь рыпаться — смирительную рубаху наденем, — пообещал руководитель группы, отряхивая с джинсов неплодородный суглинок. — До чего одичал человек! Ника, плесни больному из неприкосновенных запасов медицинского. Пусть в себя придет.

Молодежь, обступившая Парамошу, смущенно теснилась возле художника, по всем приметам бить его им не хотелось, более того — многим из команды стало явно не по себе: во-первых, на одного навалились, во-вторых — на пожилого, можно сказать, невзрачного, морщинистого, в сравнении с ними — внешне просто несчастного.

— Ребята, — засомневался один из туристов (самый смекалистый, или самый трусливый, а может, самый справедливый?), — а что, если деревня живая, так сказать — функционирует еще? А мы тут распоряжаемся.

— Отставить, — шевельнул авторитетными бровями вожак, надавив голосом на возникшие в юных сердцах «чуйства». — У меня железная информация: в деревне жителей нетути. Это ведь Подлиповка? — обратился хват к Парамоше, как ни в чем не бывало, даже приветливо.

Парамоша так и обомлел от неслыханной забывчивости вожака: казалось, теперь они с вожаком — враги до скончания дней, ан ничего подобного, предлагается мир. Как такое понимать? А главное — как на такое вероломству отвечать? И — чем? Кликнуть старика Сохатого, полковника на беседу пригласить? «Разве успеешь? — вспомнил о каратешных приемах физрука Парамоша. — Значит, не рыпаться? Такая породистая доска уплывает, семнадцатый век! Что предпринять?»

— Предъявите документы, — обратился Парамоша к девушке, подносившей металлическую рюмашку со спиртом, не повышая голоса обратился. — Как вас зовут, девушка?

— Вероника Авде…

— Заткнись! — рявкнул на девушку хват.

— А что тут такого? — передернула плечиками Ника.

— Значитца, опять за свое? — положил бровастый руку на мигом просевшее Парамошино плечо и вежливо постучал снизу вверх могучим, тренированным запястьем по невзрачной бородке художника.

Васенька судорожно сглотнул. Обиду и все остальное. Но пасовать уже не собирался — понесло…

— Да, за свое! И не за свое, а за государственное! — отважно ухмыльнулся Парамоша, радуясь «государственной» поддержке, и сразу ему сделалось легче, словно отцовские шаги издалека заслышал. — Никто Подлиповку не закрывал, учтите. Это не лавочка, а населенный пункт. Русская деревня. И проживают в ней русские люди: Курочкина Олимпиада Ивановна, Прокофий Андреич… э-э… Сохатый, Смурыгин Станислав Иванович, Парамонов Василий Эдуардович… продолжать список? Короче… и так далее. Но даже, случись такое, что вы Подлиповке предрекаете, стань она порожней, нежилой, превратись в золу, в культурный слой, в землю — все рабно «Скорбящую» присваивать не имеете права, потому что земля и все, что в недрах земли, принадлежит государству. А не какому-либо частному лицу, хотя бы и владеющему некоторыми приемами… ритмической гимнастики!

Окончательно стемнело. Пламя костра сделалось объемней, явственней. На словесный шум и на свет огня выбрался из своей баньки Сохатый. Настоящая фамилия у него была — Кананыхин, чего Парамоша не знал.

Прокофий Андреевич появился в момент, когда язычки пламени вновь присосались к старому дереву, но теперь их никто не сбивал, не прогонял, и огненная стихия беспрепятственно пеленала обреченную. Сохатый молча и как бы зачарованно всматривался в происходящее, затем все так же бесшумно отпрянул за грань света, вернувшись в ночь, будто рыбина в воду.

Возвратился он минут через пять с гармошкой в руках и с двустволкой на ремне через плечо.

— Гости? — справился дед Прокоп у Парамоши.

— Они самые, — сплюнул художник в костер. — После таких гостей не соберешь и костей.

— Что так? — Сохатый подвинул ведро ногой от костра и, положив на ведро случайную дощечку, кряхтя, уселся. — Можа, сыграть? Энти самые… бу-ги-нуги? Али из ружья пальнуть? Сольцой по гузкам?!

— Вы, что же, сторож здешний? — пожимая в недоумении плечами и подбадривая клоунской улыбочкой команду, заозирался вожак. — С ружом, и ваще…

— Я-то? Сумасшедший я. Здешний. Поезда до сих пор под откос пускаю. Как в сорок третьем. Э-э, а под глазом-то чаво? — пискнула в руках Сохатого гармошка, будто мышка придавленная. — Это и хто ж тебе, товарищ художник, нарисовал такое?

— Нарисовали… Долго ли умеючи? А вот то, что умельцы в запертый дом проникли, — это уголовщиной пахнет. Они ведь и к вам могут наведаться с ревизией: нет ли чего божественного, за что иностранцы денежку отстегивают. Вот старинный предмет культа из-под замка увели. Икону «Скорбящей божьей матери»— из дома Софронихи.

— Да в чулане она валялась, в пыли. Мы ведь не знали, что в этой деревне живут. Типичная развалюха заброшенная, — подала голос Ника. — Сколько мы таких деревнюшек обошли и всюду ни души, а тут, как нарочно…

— Нехорошо, — разжал губы Сохатый.

— Так ведь все равно сгниет! — презрительно щелкнул по иконе прокопченным пальцем хват. — А мы этим реликвиям жизнь продляем. Из гнилых чуланов на свет божий извлекаем. Пред любопытные очи изумленных зрителей.

— Все равно нехорошо… трупы обшаривать. На войне такое мародерством обзывали, — Сохатый поставил гармошку на колено и еле слышно, на тонюсеньких верхах, без подголосков, заиграл, будто черной тушью, одним волоском, кучерявую линию на белой бумаге повел. «Раскинулось море широко…»

— Ну, хорошо, хорошо, мы вернем, — посоветовавшись шепотом, решили туристы. — Вот, держите! — хват сунул богородицу Сохатому.

— На место положьте… откуль взяли, — не переставая пиликать, посоветовал дед Прокоп.

— В чулан, что ли? Крысам на съедение?

— Крысы эту пищу не потребляют, — усмехнулся Прокофий Андреевич. — Вот вы старое дерево сожгли. Помешало?

— Так мертвое ж, сухое…

— И что? Стояло ведь. Не падало. За землю без вашей помощи держалось. И старое с толком употребить можно, а не измываться над им. Вот мы от ево огня отодвигаемся, жарко. А в печке б оно пару дней горело. С пользой. В зимнюю стужу.

Проснулся Парамоша раньше обычного: не своим голосом кричала коза, жалобно подвывали ничьи кошки, шумели крыльями и пищали многочисленные мелкие птицы, ворочаясь в старом дереве, будто в Ноезом ковчеге, и все три петуха — белый Олимпиадин, красный полковничий и черный Сохатого, — сорвав голоса, уже не просто лаяли, а как-то нервно икали. Даже неизвестно откуда взявшаяся собака скулила, — скорей всего, шедшая мимо деревни транзитом и застрявшая в Подлиповке с наступлением ночи.

— Олимпиада Ивановна! — позвал Парамоша старуху. — Баба Липа, проснитесь! Что-то случилось!

И вдруг Васеньку осенило: умерла бабушка-то! Не потому ли и твари всполошились? У них тут все взаимосвязано, как в одном организме.

Пришлось сползать с печки, идти в Олимпиадин закуток, привыкать к темноте, всматриваясь в старуху, лежащую на своей вдовьей, с никелированными шарами кровати. Необходимо было тронуть недвижное тело или хотя бы толкнуть его, чтобы убедиться в страшном предположении, всегда страшном — сносившееся или полноценное тело перестало дышать, — все равно страшно, тошно. Общение с последней тайной на какое-то время пресекает в нас, живущих, связь с каждодневным, суетным, и мы, затаив дыхание, как бы заглядываем в кромешную щелочку и ничего не видим, кроме ужаса, потому что «микроскоп» нашего воображения не способен пробиться за грань материального, и хоть мы уже где-то рядом с просторами духа, но… по свою, земную, «существенную» сторону бытия; а ведь «существенное» под нашими взорами распадается не только на клетки, атомы, молекулы, но и на элементарные частицы, на почти… ничто, распадается — и все же не отпускает от себя туда, за, сквозь, через, по ту сторону добра и зла.

Склонившись как можно ближе к лицу Олимпиады Ивановны и боясь коснуться этого лица, Парамоша вдруг уловил не дыхание, нет, что-то менее ощутимое, словно Олимпиадиной мысли коснулся, мысли, вставшей над миром, будто травинка, щекотнувшая Парамошину душу неизбывным теплом жизни.

«Живая!»— пронеслось по всему напрягшемуся существу Парамоши: по возликовавшим костям, коже, нервам, сосудам. «Живая все-таки. Ну молодец, бабка! Ну умница!»

И, действительно, лицо у старушки было теплым. Даже кончик ее огромного, восхитительно явственного носа не остыл!

Парамоша долго звал ее по имени, тормошил, массировал старушке грудь возле сердца. Он еще никогда не наблюдал в человеке такого глубокого забытья.

Проснулась баба Липа не от Парамошиных восклицаний и тормошений, — смешно сказать, от бездушного скрипа одной из половиц! Парамоша, отчаявшись добудиться хозяйки, в бессилии отпрянул от кровати, и тут одна из половиц издала неприятный пронзительный ультразвук, похожий на утиный кряк. И Курочкина встрепенулась, зачмокав беззубым ртом. Парамоша метнулся к выключателю. В «зале* вспыхнула единственная в доме лампочка, озарившая спальный закуток Олимпиады Ивановны высевками света, прошедшими сквозь зеленоватую тряпицу отгородки.

— Олимпиада Ивановна… — оторопело зашептал себе под нос Парамоша. — Что это с вами?

— Господи Сусе… — подала голос бабуля.^- Сынок, ты, што ли, Васенька? Али стряслось чаво?

— Да нет… Напугали вы меня опять.

— Кричала небось?

— Наоборот. Мне показалось, что вы того… — Парамоша не знал, что сказать. Видок у него был дурацкий: бородка и волосы на голове всклокочены, большие черные трусы вот-вот упадут к ногам. — Мне показалось, что вы…

— Померла, что ли? Да хучь бы и так.

— Едва добудился.

— Спужала, окаянная, парня! Да нешто мне сделается чаво? Этто я травки сонной глонула, как лечь… Вот и сморило.

И вдруг, перемогая комнатный электрический свет, в окне заиграл свет наружный. Однако не утренний, рассветный, а как бы всполохи зарниц. Только не дальние, а словно под окном где-то.

— Што бы так? — заподнимала голову от подушки Олимпиада, с трудом отклеиваясь от постели. — Батюшки, да никак горим?!

…К пылавшему сараю Парамоша примчался первым, успев занырнуть в сапоги, и так, оставаясь без штанов и рубахи, в одних трусах приступил к тушению пожара, а если честно — к смотрению на огонь. Тушить пожар было нечем.

Небо ночью прояснилось, воздух настыл, и на дворе подмораживало. Парамоша приплясывал, подставляя дыханию огня то спину, то грудь. Пышущее жаром строеньице занялось скорее всего изнутри, горел в основном верх сарая — стропила и остатки дранчатой кровли, еще до пожара траченной временем, его снегами, дождями, ветрами.

Вот и сейчас ветер, не слишком напористый и все же явственный, отжимал помаленьку огонь от сарая в сторону деревни, упирался горячим лбом в запертый домок Софронихи.

«А ведь там, у Софронихи, — смекал Парамоша, — если туристы не переиграли, дорогостоящая вещь в чулане томится». И тут же забыл про иконку, потому что сарай выплюнул огненный уголек, угодивший Парамоше в голову, затрещавшую палеными волосами. Пришлось отмахиваться от уголька, будто от разъяренной пчелы.

Парамоша засуетился, не давая огню перепрыгнуть с крыши сарая на пристройки дома, крытого шифером, теперь почерневшим и замшелым, но, слава богу, равнодушным к огню.

Притащился Сохатый с ведром воды. Парамоша выплеснул воду на ствол ближайшей к сараю антоновки, еще увешанной плодами, листва которой почти вся облетела, а необлетевшая время от времени вспыхивала прямо на дереве, будто новогодние фонарики. Пеклись, сочась, яблоки, лопалась на них кожура и закипал сок.

Парамоша бросился с ведром к колодцу и на тропе вновь столкнулся с Сохатым. У того в руках поблескивал топор. Когда Парамоша пробегал мимо лесниковой баньки, его облаял петух. Черный, с налившимся кровью глазом стоял он, как на лобном месте, на колоде, глядя в огонь, топчась и помахивая крыльями, и время от времени то ли кашлял, то ли действительно лаял, отрыгивая звуки, словно индюк.

Последним на огонь вынесся полковник Смурыгин. На плече у него балансировал настоящий багор, и это уже было что-то. Попробовали растаскивать жиденькую сараюшку на дрова и тем самым только помогли огню: что-то рухнуло, с треском поехало, сгруппировалось в кучу и тут же занялось еще сильнее. Пока пинали багром сарайку, зевнули еще одно сооружение: как-то разом, будто керосином облитая, вспыхнула покосившаяся будочка, торчавшая на огороде меж сараем и хлевом Софронихи. Предоставив огню доедать скелет сарая, кинулись валить наземь уборную, отволакивать горящие, снизу подгнившие доски в глубь огорода — подальше от избы.

Пришлось Парамоше со ржавыми граблями на крышу коровника взгромоздиться и сгребать этими граблями залетные угольки и трескучие головешки.

Тягались с огнем от души. Солома, покрывавшая хлев и превратившаяся ныне в некий несгораемый материал типа асбеста, спекшаяся в нерушимый культурный слой, на котором все лето произрастали сооняки, грибы и молодые побеги яблонь, гореть по законам физики не стала. Только сухая трава, взошедшая на этом слое по весне, сгорела дружно вся и без последствий, будто волосы на Парамошиной руке, а сам хлев отстояли. Перемазались, нахватав волдырей и ссадин, наглотавшись дыма, и даже — пожглись изрядно. Сарай, ничей, полуразвалившийся, отвергнутый жизнью, сгорел без остатка. Словно предали кремации неопознанное тело бродяги. А тут и рассвет подоспел. И вдруг все разом застеснялись порыва, опустили головы. Поняли: не пожар тушили — свою тоску. Иллюзия бурной жизни развеялась дымом. Неловко сделалось, когда в глаза друг другу посмотрели. Как в зеркало. На что, спрашивается, силы тратили, страсти? Сердец своих поношенных по какому поводу не щадили? Ну сгорел бы домик, ну два домика сгорело бы — что изменится? Кому они теперь нужны, эти домики? А вот не сбежали, дурачье, тушили.

Глядя на перемазанного сажей, полуголого Парамошу, отмеченного туристским синяком, полковник Смурыгин устало и одновременно виновато улыбнулся, взмахнул неопределенно рукой и решительно зашагал прочь.

Васенька, не остывший от пожарной горячки, одеваться не спешил. Сажа и пепел неотрясным, липким кружезом покрывали его потное тело.

«Нужно проворить баньку», — всплыло в памяти Олимпиадино выраженьице.

А Прокопий Андреевич, подняв с земли желтобокий кругляш антоновки, обтер его об ватовку, затем о бороду и, единственным сверху боковым клыком быстро-быстро начал состругивать себе в рот кисло-сладкую ароматную стружку.

Полковник в отставке Смурыгин Станислав Иванович подвинул красную занавеску на окне, отгораживаясь от пустынной мокрой улицы, отсекая от глаз своих мерклые остатки дневного света, напоминавшие о конце дня, исходе лета, иссякании еще одного года жизни. Не склонный к пустопорожним размышлениям, ко всяческой «лырике», расслабляющей волю, полковник, обосновавшись в Подлиповке, правда, не сразу, лет через несколько, приглядываясь и прислушиваясь к себе, как некогда к подчиненным, стал замечать за собой непростительные душевные вывихи, порывы в мыслях, как ему казалось, старческого происхождения, из того же ряда «наслоений», как, скажем, склероз, излишняя полнота, седалищные прострелы и прочие хондрозы телесные — только уже из области умственных фантазий и колебаний психики.

Он вдруг ловил себя на беспочвенной игре воображения, когда, к примеру, провожая в окне день или целый сезон, а то и календарный год, с завистью отмечал: «Им что, они вернутся — новый день с рассветом, новое лето — с весной, новый год — с последним отрывом от численника. А я, к примеру, заболей и помри — не вернусь никогда. Зароют, затопчут — и будь доволен. А может, вернусь все же? В природе все на повторах устроено. Может, продлюсь в чем-то или в ком-то? Не все ли равно — в ком. День после ночи тоже другой приходит, не прежний. Ему и число другое назначено. И лист из сучка на другое лето не бывший, а новый вылезает. Однако же вылезает! Может, и я вылезу?»— хихикал в несерьезной уверенности Станислав Иванович и вдруг, очнувшись от «пустомыслия» и ругнув себя для порядка «психом», принимался хлопотать по дому, погружаясь в мелочи жизни с удовольствием, как в рассол после «вчерашнего».

Было ему, человеку повоевавшему, пожившему всласть, покропившему кровью поля российские и тевтонские, было ему в порожней Подлиповке конечно же одиноко, одиноко, однако — не скучно: не умел он скучать, не был к этому состоянию приучен. Работы по дому и саду — хоть отбавляй. В лесу и на озере — охота, рыбалка, грибы-ягоды не столько для харча, сколько для развлечения и оздоровительной разминки, для увода себя из тишины надвигающейся старости. Но вот без людей своего круга было тошно. И всякий раз по наступлении холодов собирал Смурыгин рюкзак, замыкал на окнах ставни и нехотя, с явным сожалением подавался в город, где людей его круга становилось все меньше и приходилось даже знакомиться в метро, по догадке отлавливая «военную косточку» хотя бы для того, чтобы робко улыбнуться друг другу, но чаще — без взаимности, ибо старики не так уже сообразительны на встречную ласку, не всем подряд доверяют, не такая у них, как прежде, реакция скорострельная на разные там предсмертные штучки.

А в Подлиповке пусто совсем. Ну, не совсем, правда, а — почти совсем. Взять хотя бы Кананыхина того, Прокопия Андреича — мужик, хоть и воевавший, но одичавший. И вообще — партизанского склада. В плену был. Не раз его пытался расшевелить полковник, подбить на военные рассказы, но Сохатый почему-то взбрыкивал, пылая глазами, прошлое вспоминал нехотя, и полковнику начинало казаться, что дед неспроста неразговорчив на темы войны, что не все у него там в порядке… И вообще — подкисленный постоянно сидором своим. Пробейся к такому в приятели, попробуй. Все равно что в нарисованную дверь стучаться.

«И все ж таки, — думал полковник, — повезло: Кананыхин — мужик свой, хоть и задумчивый. Не какой-нибудь краснобай городской. Что его держит в Подлиповке — не пойму. Зацепился небось, как репей. А отцепить некому. На такого лешего разок достаточно взглянуть, чтобы не только войну, а и чего похуже вспомнить».

Далее — Курочкина… Старуха она и есть старуха, что с нее взять. Ни по военной, ни там охотницкой, ни по женской линии не тянет. Вся от нее польза — травница. Любую хворобу якобы угомонить способна. Такие о ней слухи остались. Уважал ее Смурыгин за небабью стойкость, верность образу ясизни, деревеньке родительской.

В чем душа плещется, пугало, можно сказать, носатое, а ведь на таких неколебимых русская земля небось стоит. Как на корнях. Оборви — завянет все. Посмотреть со стороны — ее и не видать-то, былинка сухая. А семена разбросала добрые. Только ведь умрет скоро. Не на Кавказе живет — в лесу, в болотах гнилых. Каждое утро на дымок из ее трубы, как на салют победный, смотрит полковник, не нарадуется: жива, старая! А значит, и все вокруг живое.

Племянничек у старухи не так давно объявился. Молодой, а с виду замухрышка. Думалось: ну вот, принесла нелегкая еще одного пьянчугу. А малый-то с секретом оказался. Из кожи наружу не вылазит. Живет тихо. Даже как-то слишком уж тихо. Рисовать опять же не на словах умеет. Специалист. Такие специалисты любой тебе документ нарисуют — не подкопаешься. По хозяйству что-то там такое у Курочкиной копошится: тележку наладил, дровца с делянки вывозит помаленьку, картошку на огороде убрал, яблок бесхозных наснимал, теперь на зиму сушат, квасят. С туристами, которые в домах шарят, непритворно схлестнулся, бороденку прожег.

Как-то Смурыгин лейтенанту Лебедеву Парамошину наружность описал. Участковый заинтересовался: познакомь, говорит. Для дела нужно: сличить. Нет ли его во всесоюзном розыске? В портретной, стало быть, галерее уголовной? А когда полковник своими сомнениями с лесником Сохатым поделился, тот подальше послал: «Делать вам не хрена, вот вы и маятесь дурью. Он что, племяш этот, по лесам-берлогам скрывается? Человек в семье живет. Оставьте их в спокое».

И то верно… Выражение лица у художника знакомое: испуганное, как будто сейчас закричит, если поднажать как следует. Где-то встречалось Смурыгину такое выражение лица. Хорошо бы вспомнить. Придется созвать мужиков на телевизор, футбол смотреть. А еще лучше — на день рождения. Благо денек этот не за горами: двадцатого сентября — шестьдесят шесть годиков исполнится.

И разослал полковник Смурыгин, а точнее — разнес устные приглашения подлиповцам.

Приглашения были приняты. И не потому, что выбора не было, а потому что заманчиво. Как свое детство посетить. Слишком давно не сидели за торжественным столом. Парамоша — лет десять. Сохатый — и того больше: все двадцать. А Курочкина — с той непроглядной поры, когда Пашенька-сынок один, без отца с войны возвернулся…

Разнес Смурыгин устные приглашения подлиповцам, а Лебедеву лейтенанту — письменное с автолавкой. И стал готовиться к событию.

Праздничный стол у Смурыгина, как ни странно, удался. И прежде всего — благодаря охотничьей расторопности хозяина. Сварена была уха. Не ахти какая, но все-таки из настоящей пресноводной рыбы: окуньки, плотва, ерши — на замес, для юшки, и пяток щурят граммов по пятьсот — на мясо. Но главное блюдо — из дичи, из припозднившейся с отлетом на юг птицы. Сочнейшее рагу! Чего уж он там настрелял, каких вальдшнепов-кроншнепов с дупелями, но порубил и потушил в утятнице под таким ароматным соусом, заправил такими тонкими травами, сдобрил таким сладким луком, пронизал все это такими бодрящими терпкими пряностями, что не только рябчика или там нырка болотного — крысу, не задумываясь, съешь и пальчики оближешь.

Прочая закусь — из автолавки, а также из полковничьего холодильника «Бирюса». Консервные баночки: паштет, шпроты, килька. Шофер автолавки Юра завез кооперативной колбасы, дух от нее чесночный с копотью распространился по всей Подлиповке, дразня диких кошек. Вина в связи с постановлением Смурыгин решил не выставлять, тем более — ожидался представитель власти, милицейский лейтенант. Бутылку светлого полковник слил в расписной чайный заварник и разбавлял им по востребованию черносмородиновый, собственного отжатия сок, разлитый в два прозрачные кувшина. Стеклянный баллон сидора прихватил с собой в качестве подарка Сохатый. Олимпиада Ивановна украсила стол солеными грибами — волнушками и рыжиками.

Парамоша явился без бороды, в свежих порезах, держа Олимпиаду Ивановну под локоток. Бриться ему пришлось довоенной заржавленной «опаской», принадлежавшей мужу бабы Липы; Парамоша полдня провозился, оттачивая и наводя крупповскую сталь, но сколько ни дул затем на приставленный к бритвенному жалу волосок, тот почему-то не перерезался, а ^именно так, по словам Олимпиады Ивановны, определял ее благоверный нужную степень отточенности «струмента».

Словом, Парамоша явился помолодевшим и, что самое неожиданное, — каким-то внутренне оттаявшим, бесстрашным, не просто уставшим трепетать, но как бы решившимся не делать этого больше — по распоряжению свыше. Полковник Смурыгин в первые секунды, когда Парамоша, постучавшись и пропустив вперед «даму», вошел в этом своем новом состоянии в избу — даже засомневался: ба, это кто же такой, весь в чистом, заштопанный, напористый? А признав Парамошу, напрасно затем тужился, пытаясь воспроизвести в памяти жалкую гримасу прежнего, затюканного племяша, будившего своим сиротским, подзаборным выражением лица смутные видения смурыгинского прошлого.

Парамоша пришел не с пустыми руками. На оборотной стороне плаката, призывавшего подписываться на заем и обнаруженного в чулане Софронихи, сообразил Васенька оплечный портрет полковника. (Кстати сказать, туристы, покинувшие Подлиповку в ночь перед пожаром, «Скорбящую», как и следовало ожидать, прихватили с собой.)

«Соображать» портрет было нелегко. Лицевой, засиженной послевоенными мухами, стороной пришпилил плакат к фанерной филенке, вынутой из дверей бесхозного туалета; кнопки для крепежа выковыривал из половых досок, поддевая шляпки хлебным ножом. Рисунок решил делать строгий, однотонный. Коричневым карандашом.

Парамоша еще на пожаре уловил в лице полковника самое характерное: почти полное отсутствие лба; искристый ежик волос, даже теперь, в шестьдесят шесть, начинавшийся почти от бровей Смурыгина. Конопатая, в мелких вмятинах, словно от удара дробью, кожа лица. Рыжие, похоже, обработанные хной, вздувшиеся, набрякшие над губой усы. Зубы вставные, малозаметные из-за усов и крутых, постоянно подтянутых губ некрупного рта.

Парамоша изобразил Смурыгина в кителе, в полковничьих погонах, при орденах Красного Знамени и Красной Звезды. Перед тем как засесть за работу, три дня наблюдал он Смурыгина где мог: из чердачного оконца ближайшей к хозяйству полковника порожней избы, из-за кустов сирени на Олимпиадином огороде, когда Станислав Иванович медленно, чтобы не облить блестящие сапоги, напомаженные гуталином, проносил в ведрах воды от колодца из-под ракиты Прокофия Сохатого. Наблюдал, смекал, положась в основном на зрительную память и на что-то еще весьма неопределенное, на какую-то энергию, водящую рукой рисовальщика «дистанционно», без видимых глазу проводков, рычажков, тросиков, и родственную той именно энергии, с которой человек человека может водить за нос, не прикасаясь к органу обоняния водимого непосредственно.

Короче говоря, необходимо было понравиться полковнику или по крайней мере всколыхнуть в нем душевность, выпавшую с годами в осадок. И Парамоша старался. И, кажется, всколыхнул.

Парамоша не знал, однако догадывался, как эффектнее вручить подарок, чтобы сразу быка за рога, и потому не сунул работу в дверях, слепо и потерянно, а пронес ее в глубь избы, где и вручил, стоя под еамой электролампочкой.

Полковник, принимая подарок, вспыхнул и не погас, а долго, почти весь вечер, тлел неподдельным румянцем щек, кидая потаенные взгляды на свое изображение и с новыми силами ввинчиваясь в происходящее за столом.

— Как виновник торжества и хозяин данного дома, предоставляю слово Василию Эдуардовичу Парамонову, художнику, — торжественно объявил Смурыгин, постучав предварительно вилкой о баллон с сидором, призывая и без того молчаливых гостей к сосредоточенности.

Парамоша не запаниковал, не растерялся. Его жесты и фразы были тщательно отрепетированы на былых чердачных раундах и в подвальных файф-о-клоках. В зеленовато-болотных глазах, подернутое ряской скепсиса, застойно набрякло как бы само Васенькино, не шибко мудреное, мировоззрение: никого в отдельности не обижая, перехитрить, провести сразу всех, оптом.

И вдруг по не замаскированному бородой лицу художника пронеслись какие-то мысленные ветры, свершились какие-то перемены в атмосфере этого лица, какие-то умозрительные тучи, постоянно затенявшие суть этого лица, рассеялись, и Парамоша, пусть не надолго, предстал освобожденным от себя привычно жалкого, притонно-бутылочного, вскормленного питательной смесью гордыни с беспринципностью. Щечки его одутловатенькие вспыхнули румянцем веселого отчаяния.

— За женщин! — вознес Парамоша стакан с сидором, будто олимпийский факел.

Все заозирались, ища в комнате женщин, и, не найдя таковых, вспомнили про Олимпиаду, которая поначалу вместе со всеми недоумевала и вдруг сообразила: о ней речь!

Полковник в отставке взмыл над столом и тут же замер по стойке смирно.

— За женщин — стоя! — подал команду хозяин.

Сохатый приподнялся нехотя, отвернувшись от стола, от присутствующих. Приподнялась, не ведая правил, и сама Олимпиада.

— А ты, Курочкина, сиди, когда за твое здоровье мужики пьют, — распоряжался полковник. — Лично я против баб ничего не имею, — и добавил — Ничего хорошего. — И подмигнул Парамоше, как наиболее смекалистому (в сравнении с Сохатым). Приземлились опять-таки все разом, но как бы вновь по распоряжению именинника, на какое-то мгновение прежде других согнувшего ноги в коленях.

Уже сидя за столом и гоняясь с вилкой за маринованным грибом, скользящим по тарелке, полковник продолжал:

— Самое главное у человека — что? Анкетные данные. Национальная принадлежность и — что еще? Семейное положение. Так точно. Вот нас тут четверо в Подлиповке. Жителей, так сказать. И, похоже, у каждого с семейным положением, мягко говоря, туго. Деликатно выражаясь — никак. Курочкина — вдова, Кананыхин — не поймешь что — во всяком случае, одиночка, в бане живет; остаетесь вы… — воззрился полковник на Парамошу.

— Разведен.

— Ясненько. И тут поломано. А в результате, ежели в процентном отношении брать, получается: населенный пункт со стопроцентной семейной неурядицей. Отсюда и общий бардак. Во всемирном масштабе. Что касается меня — хуже некуда, скрываюсь от жены, как беглый от каторги. Баба у меня есть законная. Но лучше б ее не было! Потому как не просто чужие, но еще и ненавидим один другого. Слишком долго копошились друг в друге. Все тайны по-вызнали. Не любили — терпели. Выручило время, старость, которую все клянут. Благодарен я старости своей, как вот ты, Курочкина, Богородице. Только ты, Курочкина, смотри не помирай раньше срока. Держись. Без тебя деревне — труба. Без огонька в твоем окошке. Ты для меня стимул, Курочкина. Телевизор большой привезу. А этот, маленький, тебе отдам. Только не скучай. Сто лет живи, если пожелаешь.

— Спасибо на добром слове, только ить кому сколь дать — онному богу видать. В телевизор про такое не скажут.

Сохатый сидел за столом, как за холмом прятался, низко опустив седую косматую голову. Как выяснилось чуть позже — копил мысли, взбивал внутри себя пену решимости.

Парамоша — наоборот — впервые за много лет чувствовал себя раскрепощенно, как полноправный житель, пусть не города, всего лишь деревеньки зачуханной, — однако радовался членству подлиповского общества неподдельно; к чисто патриотическим восторгам примешивался теперь восторг причастности к жизни в экстремальных условиях, словно сидели они все четверо не в заурядной русской деревеньке, а где-нибудь на коралловом атолле, на который в любой момент могли сбросить атомную бомбу.

Парамоше хотелось не просто говорить, но даже как бы признаваться в любви этим людям, словно бы отпавшим от всеобщего государственного организма и жившим теперь по каким-то своим микрозаконам.

И тут Васеньку окликнул хозяин стола: 


 — Слышь-ка, Эдуардыч… А в сорок пятом, в Курляндском котле, не могли мы с тобой повстречаться? Где я лицо такое видел?

— Не могли, Станислав Иваныч. Я ведь в пятидесятом родился. Да вы не расстраивайтесь, что-нибудь придумаем.

— А не мог я папашу твоего на фронте встретить? Ты в кого больше удался, в мать или в родителя?

— Если честно — не знаю. Только не в мать.

— Значит, в отца! Он где у тебя воевал?

— Видите ли, Станислав Иваныч… — Парамоша не знал, говорить ему про «отсутствие наличия» в его биографии родителя или отмахнуться от вопроса.

Выручил Сохатый. Он вдруг поднял голову от тарелки, раскрыл рот и показал зубы — вернее, два зуба, мелькнувшие в зарослях бороды, как две медные пули.

— И чего роются в человеке? Како тебе дело до его отца? Раньше надо было копать. Когда в кабинете сидел, лопа-ата!

Смурыгин даже обидеться не успел на Прокофия, а Сохатого уже Курочкина поддержала:

— И то правда: каки у сиротки родители?

— Да не поняли вы меня! — шевельнул полковник могучим телом — так, что полы в избе заскулили, а у стола, как у перегруженной лошади, едва ноги не подогнулись. — И вовсе не копаю ни под кого. И в смысле лица: не вспоминаю — забыть хочу. Отделаться. Уяснить и, как говорится, закрыть тему.

— Сочувствую вам, — беззлобно улыбнулся Парамоша и протянул полковнику миску с грибами.

— Спасибо. И я того… сочувствую. И вот что: уходите, дорогой, отсюда. Подобру-поздорову.

— Как это понимать? — попытался сберечь на губах улыбку Васенька.

— А так и понимать, сынок… От чистого сердца предлагаю: беги! Потому что сюда милиционер приглашен. Скоро приедет. А милиционер документы проверить может. Которых у тебя, сынок, не густо… По моим сведениям. Понравился ты мне, Парамонов, вот и беги. А Лебедев, ежели мотоциклет у него не сломался, повяжет тебя непременно. В коляску посадит и в город отвезет.

В комнату словно бы шаровая молния влетела и закружилась над столом: все, кроме полковника, рты пораскрывали, ошарашенно насторожились.

— Не вижу причины для беспокойства, — поразмыслив, объявил собравшимся Парамоша. — В коляске — не в тюрьме, можно и посидеть. Для разнообразия. И прокатиться можно. Особых грехов за мной не числится. Не убивал, не грабил, по-крупному не воровал. Разве что бутылки порожние прихватывал в гостях.

— А по части трудоустройства? — нехотя выдавил из себя полковник. — У нас ведь трудиться положено, в государстве нашем. Кто не работает, тот…

— Того уничтожают! — отодвинул Парамоша тарелку с ароматным рагу и, взяв в руки стакан с сидором, приподнял его, как бы намереваясь произнести тост. — Кто не работает, тот не ест, с этим ясненько, Станислав Иваныч, но где сказано, что и — не пьет?! — хохотнул истерично. — Кто не работает, того уничтожают, папаша! Без иллюзий. Но скажите мне, господа трудящиеся, разве я не работаю? Разве так жить, как я живу, не трудно? Иной бы давно уже кровью харкал на моем месте! А я живу. И пенсии мне как своих ушей не видать. И пособия, заболей — не заплатят. В санаторий путевку не дадут. И прочие блага не про меня. Кому хуже? — вот вопрос.

Успокоился Парамоша, умиротворились и остальные сердца. За столом вновь воцарилось торжественное, ритуальное поглощение пищи, напитков, а также — произносимых слов и производимых жестов.

Хозяин вновь не слишком одобрительно отозвался о своей, как выяснилось, бездетной жене.

— Прихватило у меня перед пенсией желудок. То ли рак, говорят, то ли язва — неизвестно. Лежу, помираю мысленно. Баба моя сиделкой возле сидит, ждет. В глазах нетерпение. И вдруг бумажку подсовывает: завещание, дескать, подписывай! В бумажке у нее, у дуры, списочек: машина «жигули», телевизор цветной, деньги полторы тыщи на сберкнижке. И все по-глупому. Того, хищница, не понимает, что вся ее писанина — липа. Потому как — не по форме. Без штампа. Без печати нотариуса. Ну, взял я ручку шариковую и медленно так, слабеющей рукой вывожу слово «дура». Хотел еще одно ругательство накарябать, да сил не хватило. На подушку откинулся. А в войну, когда я родину защищал, с народным артистом РСФСР в Ташкенте связалась: наобещал он ей с три короба, в картину эпизодницей вставил. Может, видели такой фильм… A-а, да что говорить! Моя бы власть, я бы за измену супружескому долгу в войну, как за измену Родине, к стенке бы ставил!

Сохатый, который молча и свирепо прислушивался к речам полковника, неожиданно громко, с вызовом хмыкнул.

— Что сопишь, медведь? Не одобряешь моих предложений? Моей войны с бабьим полом? Темное ты болото, Прокофий, непроглядное. Ты сам-то был ли когда женатым? Молчишь? Вот то-то и оно. В берлоге-то одному дивья! А ты на пару с медведицей попробуй. Быстро язык развяжется. И борода побелеет! До последнего волоска.

У Сохатого руки проснулись, «ходенем» заходили по столу, начали отодвигать, отпихивать попеременно тарелку, стакан, вилку.

— Извинись, паскуда, перед дамой, — прошептал Прокофий Андреевич и на какое-то время даже глаза веками «зачарованно» прикрыл, так что на лице его заросшем как бы ничего не осталось, кроме подсиненного сидором носа.

— Перед какой это, с позволения сказать, дамой? — медленно приподнимаясь из-за стола, тяжело выдохнул Смурыгин вязкую от прихлынувшей к голове крови фразу. И вдруг осенило. Перед Курочкиной, что ли? Так бы и дышал! Да Курочкина разве дама? Курочкина — человек! А вот ты, Прокофий, — чистое пугало, да! Чего вскинулся? Что я, Курочкиной не знаю, что ли? И про то, что она партизанов раненых выхаживала, наслышан. Да и какая в крестьянстве дама, женщина — какая? Баба. Роженица, терпельница. В городе таких днем с огнем не найдешь. На той бабе не только дом или деревня — вся Россия держалась. А что на нынешней фыркалке держится? Заграничные портки! Да еще — не нашего бога манера — нос во все дырки совать. Да покрикивать! Да покрякивать наравне с мужиками под рюмку. Да сигареткой попыхивать!

Прокофию Андреевичу Кананыхину очень вдруг захотелось подраться с болтливым полковником, сделать ему «смазь вселенскую» за такие его в присутствии Олимпиады бесцеремонно произнесенные слова о женщинах, но что-то и не позволяло распоясаться, и прежде всего само «присутствие» не разрешало, а также скорбный старческий возраст накопленный, внесший в мышцы вялость, ленцу и как бы нерешительную задумчивость. К тому же пил он сегодня исключительно яблочный квасок и — что замечательно — без прежней, насылаемой летним зно-£м жадности. Похолодало не только за окном, но как бы и в груди Сохатого.

Ему, человеку дремучему, в манерах неуклюжему, обласканному женщинами всего лишь дважды или трижды за судьбу, ценившему эти призрачные ласки наравне со светлыми материнскими ласками детства, во всяком случае — знавшему их подлинную, первородную цену, — слушать насылаемую в адрес женщин безответственную хулу было не по себе. Когда-то, не имеет значения когда, женщины подарили ему неповторимые слова, мысли, ощущения, и все это благо дареное драгоценными песчинками осело к нему в душу, на ее темное холостяпкое дно.

Приподнял Сохатый голову, посмотрел на Олимпиаду Ивановну, в глаза ее василечки вдумался, и неизвестно, что он там почерпнул, только сграбастал вдруг бороду в кулак и всю голову вниз, к столу, потянул, словно у гордыни своей позвоночник негнущийся поломать захотел. И вдруг выдохнул из себя, будто от боли освобождаясь:

— Прости, Иваныч… Погорячился. С днем рожденья тебя! — поднял Сохатый граненую стопку. — За твою нелегкую жисть, и… чтоб она не ржавела!

Полковник Смурыгин пристально и как-то профессионально бесстрастно посмотрел на лесника, что-то прикидывая, будто шахматную многоходовку просчитывал, и наконец, приняв решение, дружески хлопнул Сохатого по плечу и тут же другой рукой чокнулся с Прокофием рюмками, словно сделал ход конем.

— Что скажешь, Курочкина? Хорошие мы у тебя мужики? Послухмяные?! — выпятил и без того дубовую, комодообразную командирскую грудь полковник.

— Спасибо скажу, кормилец. За угощение. За порядок в избе. Хорошо у тебя, понравилось. А главное — без скандалу обошлось, по-божески. Друг дружку-то разве можно обижать? Бес-то и рад схлестнуть, чтобы все наперекосяк, ан — шалишь! На евоные рога всегда найдется кочерга.

— Чу! Мотоциклет стрекочет! — поднял Смурыгин указательный палец над красным, будто осенних! лист, ухом. — Беги, Эдуардыч, кому говорят. Арестует тебя Лебедев, за милую душу. Ну, да ладно, я с ним сейчас по-свойски… Доложу ему свои соображения по этому пункту. Не боись, Эдуардыч! А ты, Прокофий Андреич, в сторожа бы художника порекомендовал, на кордон! Чего тебе стоит? Не подыскали тебе замену покуда?

Сохатый недоверчиво улыбнулся. Он и предположить не мог, что кто-то станет просить его о чем-то.

— Я-то про… ре… командую, да пожелает ли художник в сторожа?

— Пожелает! — весело потер ладони Смурыгин и, превратив их в кулаки, напористо постучал ими друг о друга. — Еще как пожелает! Ежели Советская власть попросит. В лице лейтенанта Лебедева. Не только в сторожа — в золоторотцы, которые говночисты, с радостью определится, ежели подопрет.

Примчался Лебедев. Припорошенный дорожной пылью. Помеченный бежевыми брызгами из-под колес. Обтер ноги у порога, оставил на вешалке плащ с фуражкой. Из-под его несолидной короткополой форменной курточки высовывалась, тяжко обвисая на ремне, явно непорожняя кобура.

Первый «широкоформатный» взгляд лейтенанта, охвативший всю честную компанию разом, Парамоша отметил иронической улыбкой — не вызывающей, почти смиренной, однако иронической. Иронической оттого, что знал: участковый потратился на такой шикарный взгляд из-за него, Парамоши.

Не обнаруженная с ходу примета на лице Васеньки, а именно бородка, повергла николо-бережковско-го Мегрэ в ощутимое замешательство, заставив милицейского юнца раскошелиться на более пристальный взгляд.

Лебедев хоть и поджидался собравшимися, но все же не столь конкретно, что ли, не в столь стремительном своем возникновении. Даже Смурыгин до последнего момента уверенности в приезде милиционера не имел, не говоря уж о бабе Липе и снулом отшельнике Сохатом.

Лебедева усадили на табуретку по правую руку от хозяина. Стол у полковника был тесноват, квадратный, на четыре «столовских» персоны, банкетными данными не обладал, то есть не раздвигался. Пришлось маленько сплотиться и в дальнейшем сидеть как бы на спиритическом сеансе, держа руки на столе в миллиметре одна от другой и смотря друг другу в глаза, как на исповеди.

Полковник Смурыгин с «возникновением» участкового несколько поскучнел, ощущая себя в глазах публики если не стукачом, то, во всяком случае, не именинником, обязанностей своих застольных не выполнял, сидел сморщившись, что-то с отвращением жуя и время от времени покряхтывая, знакомить художника с милиционером не спешил или не считал нужным. И Парамоша вдруг понял: надо брать игру на себя. Иначе дело примет формальный оборот; наручники, может, и не наденут, а документы предъявить обяжут.

Парамоша медленно, с расчетом на тягучий, размазанный эффект начал приподниматься из-за стола, и, почти одновременно с ним, синхронно, и зачарованно, и так же растянуто пошел на подъем румяный Лебедев.

— Разрешите представиться? — протянул Парамоша руку, не робко, но все же как-то не отчетливо, не бывши уверенным, что руку эту примут и хотя бы немного пожмут…

Приняли, пожали. Вопросительно, выжидательно.

— Парамонов Василий Эдуардович, год рождения пятидесятый, место рождения — город Ленинград. Работаю помощником художника у знаменитого живописца Ильи Глазунова, краски растираю. Холсты штопаю. Позирую, когда художнику простого советского человека изобразить необходимо. Сейчас в отпуске нахожусь. Духовных сил набираюсь. Рабочий день у художников, сами понимаете, ненормированный. Появилось настроение — карандаш в руки и будьте любезны! — указал Васенька на прислоненный к спинке кровати портрет.

— Участковый Лебедев. И что же… Ваша работа? — не смея улыбнуться, заинтересовался юный страж порядка, слегка ошарашенный несомненным сходством изображения с оригиналом и еще с кем-то, с каким-то известным маршалом, скорей всего.

— Его, Эдуардыча, рисование! — уцепился полковник за ниточку ощутимого смысла, уводящую в сторону от казенной атмосферы, набрякшей в жилище Смурыгина с приездом в Подлиповку милиционера. — Талант, братцы, дело темное: снаружи, посмотришь, человек как человек, третьего роста, волосы русые, зубы гнилые, нога сорок первого размера, а мозгами шевельнет да руками над бумагой помашет — и совершенно справедливо: будьте любезны!

Лебедеву, как и всякому человеку, сникающему в своих порывах перед тайной мастерства, захотелось вдруг на улицу, к мотоциклу, чтобы ветер ударил в лицо, слизнув румянец стыда, прихлынувший от неловкого обращения участкового с заезжим талантом; но верх в лейтенанте все-таки взял долг, и, пересилив себя, но теперь уже компанейски улыбаясь, ✓ юноша пробормотал:

— Хорошо бы все-таки удостовериться… Лицо вы, извиняюсь, в наших краях новое. Опять же — бороду сбрили. Сами понимаете: доверяй, но проверяй.

— Бородку сбрил, потому что она в негодность пришла: возле костра обгорела. Вот если б я ее отклеил, бородку свою, тогда другое дело.

Олимпиада Ивановна, сидевшая с приходом Лебедева как на иголках, опасливо торкнулась в широкий, как колено, локоть лейтенанта:

— Племянник он мне…

— Слышь-ка, Лебедев! — встрепенулся в это же мгновение и Смурыгин, положил на плечо лейтенанта руку запанибратски. — Ну, чего ты из кожи-то лезешь? Тебе что, ручательства нашего мало? Расписку написать, что он хороший? Уймись. Не из тех он, не из твоих подопечных. Художник он! Смекаешь, ху-дож-ник?! Талант, Божий человек. Да и наблюдал я за ним целый месяц. Как под микроскопом! Достаточно заверения? Как член партии с военных лет — заявляю тебе: малый он безвредный. А ежели по части трудоустройства сомнения берут: успокойся. Парень лежнем не лежит. Старухе, пенсионерке, которая в колхозе полета лет хребтину гнула, пособляет. Это что — не работа? Урожай с огорода собрал, дров на зиму навозил. И не на тракторе — на своем горбу, заметь! Это что — баловство? Нет, парень, это порядок! В деревне житель способный прибавился. Радоваться нужно, а не того… подозревать. На кардон его в лесники устроим. Ежели пожелает на природе подольше пожить. Пусть рисует.

— Да что я… против, что ли? Пусть хоть стихи пишет. — Лейтенант покраснел, глаза чуть ли не в самую тарелку опустил. — Не в этом дело. А дело в том, что Парамонова, да-да! — выкрикнул участковый, сорвавшись с тона, — Василия Эдуардовича Парамонова нашли в озере убитым. То есть — в кожаном пальто и без признаков жизни!

Воцарилась не тишина, а нечто более оглушающее, скажем — пустота, вакуум, этакая черная дыра в атмосфере полковничьего хозяйства образовалась.

— Этто как же понимать? — уронил в недоумении нижнюю челюсть полковник Смурыгин.

— А так и понимать, — заискрил проснувшимися глазками Парамоша, — так и понимать, что нашлись наконец-то мои документы! Которые у меня этот, в кожаном, отобрал! У пьяного. Баба Липа, подтверди! В озере я тогда валялся, без документов. Правда, одно просроченное удостовереньице, более чем девятилетней давности, сохранилось. Вот! — Парамоша суетливо выдернул из кармашка куртенки замусоленные корочки студенческого удостоверения. Размытая надпись просматривалась там и уцелела, скорей всего, благодаря своей застарелой «въедливости» в бумагу. — Вот, взгляните. Правда, я тут моложе. Еще студентом Театрального! — протянул Парамоша Лебедеву документ.

— Театра-ального? — с ужасом переспросил Смурыгин. — Так вы еще и артист, извиняюсь за выражение?

— Никак нет, товарищ полковник! — с воодушевлением подхватил Парамоша смурыгинскую игру в ироничность. — Художник я. Театральный художник. Декоратор.

— Яс-сненько, — оглядел честную компанию полковник и как-то судорожно, будто руки у него зачесались, потянулся к чайнику с прозрачной «заваркой».

— А мне кое-что не ясненько, — продолжал воодушевляться Парамоша, — фотокарточка на моем паспорте цела или отклеилась?

— Цела.

— А нельзя ли того… предъявить мне ее для опознания?

— Нельзя. Труп и все, что при нем, давно уже в райцентре. Но теперь я припоминаю: фотокарточка на паспорте изображала не потерпевшего.

— Меня изображала. Потому что я — Парамонов.

— Знаете что! — теперь уже воодушевился лейтенант. — Придется вам в письменном виде для начала…

— Обещаю, — Парамоша серьезно посмотрел на всех поочередно, как десятиклассник на родителей перед первой разлукой. — Сразу же после торжества и сочиню. Бумажка найдется, товарищ полковник? Подписку о невыезде тоже накатаю! Добровольно. Годится?

— Вот и договорились. — Внешне лейтенант успокоился, ухватил вилкой шпротину за хвост и так, во «взвешенном» состоянии, начал опускать ее себе в рот. — А фамилия у потерпевшего — Цвёл. Не нашего бога, видать, гражданин. Орест Рафаилович Цвёл. Так и записано в его паспорте старого образца. И фотокарточка на документе с личностью потерпевшего сходится. И смерть наступила не от асфиксии, а от удара в затылочную кость. Твердым предметом. Предположительно — трое или четверо суток тому назад.

— Во! — назидательно качнул Парамоша указательным пальцем в сторону участкового. — А я с ними, с теми… больше месяца тому назад схлестнулся. Стопроцентное алиби, лейтенант! Когда паспорт вернете? Имею шанс — до снега?

— Там разберутся, сколько их у вас, процентов и прочих шансов. Вы со своим паспортом наверняка по следствию проходить будете. Сегодня, ради праздника и вообще по просьбе трудящихся, — улыбнулся Лебедев застолью, и в первую очередь Олимпиаде Ивановне, — сегодня забирать вас с собой не стану. Сообщить, куда надо, сообщу. Какие будут указания от начальства на ваш счет — узнаете позже. Не вздумайте слинять. Отловят в розысках — три «Д» схлопочете. Расшифровать? Дадут, догонят, добавят.

— Во-первых, не слиняю. Мне тут хорошо. В тепле, под крышей. А дело к зиме. И насчет «дадут»… От сумы да от тюрьмы никто не гарантирован. За скитальческий образ жизни годик могут припаять. Не за бродяжничество, заметьте, за скитальчество. Ощущаете разницу? Скиталец! В этом есть что-то романтическое. Дозвольте сказать! Не речугу, а как бы последнее слово? Можно? Желание имею. Самое времечко… Вся Подлиповка за столом. Мо-ожно?! — с подвывом испросил Парамоша.

Полковник, приветливо улыбаясь художнику, торовато развел руками: мол, о чем речь, выступай, любезный, пока язык ворочается. Сохатый, доселе плотно молчавший, уткнувшийся бородищей в руки, поставленные локтями на колени, воздел лицо, обнажил одинокий зуб, что под верхней губой, и, ничего не сказав, уронил голову на прежнее место — в переплетение пальцев, как в корзину. А старушка Олимпиада Ивановна старательно, хотя и незаметно для всех, перекрестилась. Участковый своего дозволения на Парамошино последнее слово никак не проявлял, у него словно бы и не спрашивали никакого дозволения, да и кто он среди этих печальных жителей. Так, проезжий представитель, зритель румяный, залетевший в Подлиповку на своем желтом дракончике трехколесном, как на кладбище, дабы убедиться: не все кресты подгнили, повалились, рано еще перепахивать, ровнять землю.

— Скажи, Васенька, не робей, — поощрила Олимпиада, светло и как-то восторженно улыбаясь, будто от Васенькиных слов сразу же и цветы, угасшие в полях, распустятся, и птицы, собравшиеся на юг, с полдороги назад вернутся, а в порожние избы народ понаедет и печи затопит, а кошки с собаками, одичавшие, в прежнее, домашнее состояние войдут и возле родных порогов разлягутся.

— И скажу!

Лейтенант Лебедев выбрался из-за стола, одернул курточку, поправил кобуру. Было заметно, что он волнуется перед принятием решения.

— Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно. У меня там и бумага, и прочие принадлежности. Сгоняем? — предложил участковый Парамоше, и тот понял, что его все-таки хотят увезти. Увезти бесшумно, тактично. Не прибегая к суровым выражениям, не пугая собравшихся. Да и на что он, собственно, рассчитывал? На молодость лейтенанта? Так ведь и она, молодость, подчинена законам общества.

— Сгоняем! Чего там! — Парамоша решил подыграть лейтенанту, чтобы успокоить бабу Липу, внушить ей, что ничего страшного не происходит.

— Забираешь? — растянуто прошептала Олимпиада, почуяв неладное.

Руки ее, выпростанные из-под клеенки стола, затряслись мелкой дрожью над тарелкой с полковничьей дичью, к которой она не притронулась не потому, что есть не хотела, а потому, что это… ♦птички».

— А ить… грозился погодить с энтим. Ради праздника. Где ж твое слово, сынок?

Лейтенант вспыхнул еще ярче.

— Не надо на меня давить, баба Липа. Для чего я к вам приставлен? Чтобы порядок соблюдался. А не праздники праздновать. Такие уголовные дела, которые с убийством связаны, оформляются в кабинетах специальными людьми, их криминалистами зовут, а не на днях рождения. Сказано: туда-обратно!

— На ночь-то глядя? — прошептала Олимпиада обреченно.

— Поехали, гражданин Парамонов!

— Поехали, товарищ Лебедев, — улыбнулся Васенька на все четыре стороны, как перед казнью, и демонстративно поцеловал бабу Липу в лоб и в темечко — три раза. — Вернусь я, Олимпиада Ивановна. Не сегодня, так завтра. Ждите непременно.

— Слышь-ка, лейтенант, — обратился к Лебедеву Смурыгин. — Значит, плюешь на голос общественности? Игнорируешь? Смотри, не шибко-то…

— А вы, Станислав Иванович, вообще тут гость приезжий, дачник! В городе прописаны.

— Ладно, не горячись, лейтенант. Поезжайте, выясняйте. Я к тому, что праздник ты мне испортил своей подозрительностью. И заруби себе на носу: никакой я не гость, не дачник, а гражданин Советского Союза! Хоть и на пенсии.

— А я при исполнении! Есть разница?!

— Разница, говоришь? — отставник, привыкший повелевать, словно в стену с разбега уткнулся — замолк, осадил в беге словесном. — Да-a, парень, разница огромная. Между нами. Как между желтой и красной нашивкой за ранение. Но учти, петушок, я хоть и тяжелораненый, однако живой еще! И сопротивление оказать могу всеми средствами!

— А мы, что, с вами… в состоянии войны? — улыбнулся лейтенант, остывая. — Сказано: туда-обратно — значит, так оно и будет. Почему не верите? Допустим, как милиционеру не доверяете, а как человеку — почему?! Могу обидеться. Ну, ладно. Спасибо за угощение, Станислав Иваныч. И не обижайтесь. Вы же сам офицер. Должны понять.

— Понимаю тебя, паренек. Сорок лет «при исполнении» состоял. А художника нам все же верни!

Когда в лесу за очередным поворотом дороги растаял рокот лейтенантова мотоцикла, за столом у полковника возобновилась угасшая было жизнь. Отставник, словно ему врачи диету отменили, с необъяснимым, скорей всего нервного происхождения, азартом накинулся на приувядшие в тарелках и мисках «продукты питания». Сохатый вынырнул из своих коленей и ладоней, виновато озираясь, словно разбуженный на дежурстве, и тут же нацедил себе в кружку сидора. Оба заговорили взахлеб, как заругались, чавкая и присвистывая, и только Олимпиада Ивановна жевать не могла, вздыхала сдавленно, а если и вставляла словечко, то безо всякой надежды на то, что ее услышат, как бы и не для людей вовсе говорила, а так, для воздуха жизни.

— Увез, ордынец, мальчонку, словил, схитил…

— Не словил, а по доносу арестовал! — взялся растолковывать Олимпиаде случившееся Сохатый. — Заманили парня на угощение и повязали. А теперь ясное дело: дорога дальная, цепь кандальная, края суровые да нары еловые. Вот и скажи ты мне, именинничек, в кого ты такой бдительный да старательный уродился?

Смурыгин мгновенно перестал жевать, словно у него моторчик, двигающий челюсти, отключился. Затем медленно, с предосторожностями, как нож из собственного сердца, вынул изо рта длинную птичью косточку, трубчатую, и, не обсосав, а словно бы старательно обтерев ее о твердые, мускулистые губы, аккуратно приобщил к миниатюрной горке, составленной из всевозможных обглоданных ребрышек, горлышек, бедрышек и прочих крылышек.

— Бдительный, говоришь, старательный?! А что — или это плохо — бдительным быть? На те-бя-то, на филина сонного, разве можно положиться? А благодаря бдительным Советская власть нерушимо стоит. Меня к этой самой бдительности с рождения, будто к молоку маткиному, приучали. Потому как — время было! А не… времяпровождение. На десяток лет я тебя моложе, Прокофий, и ты, и я — дедушки. Однако ты при царе еще родился, а я — при Советской власти. Между нами — пропасть или гора: Революция! Смекаешь, откуда моя бдительность? А ты, Сохатый, как был анархистом, партизаном нерегулярным, так им и остался. И все равно кого к тебе ни приставь, хоть Ковпака, хоть Степана Разина, а пуговку на гимнастерке незастегнутой оставишь. Даже на параде! Смекаешь, о чем я речь веду?

— Смекаю. А безвинного тогда почему под монастырь подвел?

— Этого художника, что ль? А кто ему говорил: беги, дурак, спасайся, покуда я добрый такой и от принципов своих отклонился. Так нет же, не побежал. Да и куда он денется? Личности его проверочку наведут, ежели все у него сойдется и не виновен ни в чем, — отпустят. Мне он тоже приглянулся. Тунеядцы, они тоже разные бывают. А Парамонов и рисует, и вообще внимательный. Вот только не могу вспомнить: где я его несчастную физиономию встречал? Посмотрит в глаза и… смутит. Будто я должен ему чего. Вот и сейчас, когда он в Лебедева коляску залезал, оглянулся и так на меня плаксиво глянул, словно это я у него паспорт отобрал и не отдаю.

Парамоша вернулся на другой день, часам к пяти вечера. И не просто вернулся, а навеселе. Отпустил его Лебедев, слово сдержал. Не насовсем, правда, до первой в Парамоше необходимости.

— Повестку не ждите. Сам заеду, если понадобитесь.

В Николо-Бережках по составлении протокола и выдаче Лебедеву подписки о невыезде из Подлиповки Парамоша заглянул в чайную и на отначенную у бабы Липы похоронную пятерку скинулся «после двух на двоих» с каким-то бесстрашным инвалидом, человеком пожилым, молчаливым, у которого постоянно были закрыты глаза веками, словно он спал на ходу или видеть уже ничего не хотел, но, оказывается, при этом все видел, так как вовремя огибал столбы и деревья, передвигаясь по Николо-Бережкам, а главное — разливал с ювелирной точностью.

Пять километров и^ восьми до повертки на Подлиповку преодолел Парамоша в кабине попутного молоковоза. В Подлиповку пришел взъерошенный изнутри, со смятенными чувствами победителя и одновременно — нашкодившего подростка, промокший на дожде, в похмельном ознобе, голодный и все ж таки веселый незнакомым прежде весельем человека, вернувшегося домой.

А дома, пока он отсутствовал, произошли события невеселые: прихворнула баба Липа.

Накануне весь вечер и почти всю ночь прождала она Парамошу, стоя под липой и сидя на крылечке, трепетно прислушиваясь к ночному, непроглядному воздуху, подставляя сырому северозападному ветру, тянувшему от Николо-Бережков, свое более чуткое левое ухо. В надежде услышать если и не стрекот милицейского мотоцикла, то хотя бы слякотные Парамошины шаги оттуда, от дороги, налитой до краев и вытекавшей из леса, как мутный, густой ручей, прекративший движение от холода.

Напрасно ругался басовитый петух и торкалась в ноги Олимпиаде недоенная коза, горестно посмеивавшаяся своим жиденьким, меленьким смешком, — баба Липа не очнулась от ожидания, не ушла домой на печку, сберегавшую в своих древних кирпичиках утреннее, протопочное тепло: ждала. Исступленно, обреченно, как никогда еще никого не ждала, ибо чуяла: не вернется Васенька, не вернется и жизнь прежняя, всегдашняя, земная, которая в эти беспросветные, леденящие сердце часы как бы отступилась от нее, терпеливо наблюдая за Олимпиадой из черных сырых кустов предлесья.

«Посадят, умники, мальчонку. А зашто? За то, что нет у него ни дома, ни семьи, ни деньжат, ни других каких документов… Ни отца с матерью, ни жены с лаской. А как посадят — так и пропадет: карахтером слабый, винцо попивает. Вот она, главная несправедливость, которая от дьявольских игрищ происходит: не светом манить, а тьмой блазнить».

Домой вползла под утро, окоченевшая, убитая пустым ожиданием, несчастная не за себя — за еще одну, как ей казалось, невинно загубленную душеньку и, что самое горькое, загубленную на ее глазах при ее, можно сказать, негласном согласии.

А к утру — жар в крови, сухость во рту, в глазах резь, а в голове помутнение. Затрясла лихоманка. Из груди кашель трескучий наружу полез, в горло, в башку заударял. Руки-ноги на своих закрайках похолодели. Поняла: последняя немочь пожаловала, от которой не в лекарствах спасение, не в просьбах-мольбах, но — в божьей милости: в сне вечном, в блаженстве отдохновения от юдоли земной.

Парамоша, завидев под липой черную Олимпиадину желтоглазую козу, у которой между ног болталось раздутое вымя, будто резиновая перчатка, налитая водой до упора, почуял неладное.

За время, прожитое в деревне, с него уже сошла городская, суматошная слепота, насылаемая суетой, когда люди способны перешагнуть упавшего на асфальт человека и нестись дальше — неизвестно куда, лишь бы нестись. В деревне Васенька сделался внимательнее к миру, мог отличить огонь от пожара, скрип дерева от пения птицы, тишину — от затишья… Вот и теперь, по мере приближения к дому, вглядевшись в происходящее, узнал он отчетливую тревогу, разлитую возле Олимпиадиного хозяйства: в ветвях огромного дерева птицы, привечаемые старушкой, вели себя как-то иначе, нежели всегда, молча крутя головками и зорко посматривая со своих мест; петух, прежде лаявший как собака и беспрерывно шурудивший лапами в наземном мусоре, сейчас настороженно стоял на одной ноге, склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то; опять же коза не доена. На крыльце и вокруг него — ни единой брызги водяной хозяйственной, ни одной свежей, сегодняшнего происхождения соринки.

«Что-то со старухой!»— вонзилась догадка в Парамошино сознание. Захотелось кинуться в дом опрометью, но, воспитанный на различных городских неожиданностях, Васенька заставил себя идти крадучись, экономно употребляя мгновения, готовя себя в эти мгновения к худшему, нежелательному и одновременно как бы оглядывая себя со стороны: а я вот цел, невредим, к непредвиденным обстоятельствам — всегда готов!

Старуха лежала на кровати, одетая в гостевые, вчерашние тряпочки. Лежала на спинё! правда — без обуток, валявшихся тут же, возле йровати, а не возле дверей, как всегда.

«Опять сонной травки глонула», — сообразил, подбадривая себя, Васенька и все-таки испугался. Еще как. Не вздрогнул всем существом, нет, ибо ожидал неладное, но протяжно так запаниковал. И прежде всего — за себя, любимого, переживать принялся. Из-за того, что зимовать ему не с кем будет. А еще потому, что смерть ощутил вплотную, конкретно, как запах, дым, чад, смертную способность своего организма учуял.

«Не ко времени померла бабушка, если… померла. Не перезимовала. И где же это полковники все эти, партизаны — куда подевались? Почему не помогли, не услышали? Умерла, наверно, тихо, не мучилась. Да и умерла ли? Надо проверить, установить… Как это делается?! Маленькое зеркальце к губам поднести. А где его взять, маленькое? Со стены большое снимать, на котором все Олимпиадины фотокарточки, весь альбом ее семейный?»

Парамоша на полусогнутых, с величайшим трепетом, двинулся к Олимпиадиной кровати, напряженно всматриваясь в старушечье лицо. И тут истошно пропела под ногами половица. Вслед за этим стало ясно, что Курочкина еще жива. Губы ее, как бы шнурком собранные, утопленные во рту беззубом, потихоньку расправились; на темном от жаркого румянца лбу едва заметно колыхнулись морщины.

— Пи-ить… — ветром прошуршало из сухих, казалось, обугленных губ.

Выхаживая Олимпиаду, Парамоша старался от души. Первым делом ринулся к отставнику, забрал у него все жаропонижающее, противопростудное, аспирин, кальцекс, сульфадимезин в таблетках крошил в порошок, разводил снадобье в ложке с водой и так заливал лекарство в Олимпиаду, умоляя старушку глотать. Когда в себя пришла, по ее же инструкциям травы стал заваривать, отварами поил. Листьев, какие были живые на липе, и ольхе, и на крапиве, напарил в горшке, обложил ими старушку, — так велела. Обтирал ее теплым мокрым полотенцем. Не сопротивлялась. Смешно говорить, первые два дня — на ведро своими руками сажал. Возьмет в охапку и посадит. Тут же возле кровати. Вошла в него идея: непременно оживить старуху и что-то ей сказать такое необычное, поговорить с ней о чем-то самом важном, о чем, умри бабка, поговорить уже будет не с кем.

Еще до болезни Олимпиады, случайно заглянув на чердак (в поисках деревенского «антиквариата»), Парамоша обнаружил никелированный велосипед. Старомодный, не на ходу: резина воздух не держала. И вот теперь, когда бабу Липу скрутило, Васенька снял с чердака велосипед, безо всякой надежды на езду снял: не на ободах же ехать? А ехать он порывался в Николо-Вережки за врачом. Решил просить полковника, чтобы тот присмотрел за больной, а сам — за врачом. И, надо же, столкнулся с этим врачом на окраине Подлиповки. Правда, не с врачом, а всего лишь с фельдшером, но все же.

Оказывается, Сохатый, никому не сказавшись, сходил в Николо-Бережки, постучался там в медпункт, откуда и приехал с фельдшерицей. Та определила у Курочкиной пневмонию. Поставила банки. Поделилась порошками-таблетками, какие с собой имелись, и пешком пошла до повертки, где в пять вечера будет ее поджидать молоковоз.

Полегчало Олимпиаде Ивановне на пятые сутки. Жар из нее вышел, а слабость осталась. И, видать, надолго. Если не навсегда. Она теперь смиренно лежала, обложенная подушками, беспечально и, казалось, бездумно улыбалась Васенькиной тревоге.

— Сынок… Поди-ка сюда, чего скажу.

— Чего, бабушка?

— Слышь-ка, а бог-от есть. Видела я его нынче, когда болела. В зимней ушанке заячьего меху, в полушубке стоит надо мной, а затем склонился этак, а лицо-то под шапкой Андрея! Мужа мово, убиенного. И вдруг спрашивает, строго так-то: «Почему не жалуешься, Олимпиада?» — «На кого, батюшка?» — спрашиваю. «А на меня, на кого же еще? Почему терпишь? Али не больно? В пузо-то я тебя сапогом шарнул, чай, не забыла?» — «Забыла, — говорю. — А теперь вот напомнил — и заболело». — «Ну, тогда терпи дальше, покуда вся боль из тебя не выйдет». — «А выйдет ли вся-то?»— спрашиваю. «Выйдет. Уже немного ее осталось». И глядь, а лицо-то под ушанкой как вспыхнет, будто карасином облили да fnодожгли! И взамен прежнего — новое лицо. Светлое да белокурое, как вот у святого Александра Невского, есть у меня иконка с его портретом, за Богородицу задвинута, потому как больно красивый святой-то, мирской больно, вот и задвинула подальше, чтобы не смущал.

Парамоша не стал ввязываться в дискуссию на тему, есть бог или нету его, — он просто возликовал, что усилия привести бабку в говорливое состояние увенчались успехом.

— Вы, Олимпиада Ивановна, болейте себе на здоровье, а я по хозяйству управлюсь. Коза, похоже, привыкла ко мне. Корочку ей даю понюхать. И за рогами чешу, как вы. А то первый-то раз доил — смеху было. Набегался за ней по двору. Дед Прокофий возле колодца Фроську поймал, привел. За рога держал, пока я сиськи дергал. А сегодня уже сама в ноги ткнулась: обрабатывай, мол. Давайте-ка сегодня баньку примем. Прокофий Андреич топить взялся. Отнесем вас на помывку. Сможете сами с мытьем справиться?

— Да господи! Смогу помаленьку.

— Вот и хорошо. Я воды заготовлю, намешаю, чтобы вам только сидеть и руками по себе водить. А я вам мыла кусок привез, еще тогда, до болезни. В подарок. Заграничное. Из Николо-Бережков. В сельпо продавали. Немецкое. Вот, — протянул Васенька подарок в красной, игривой обертке.

— Дай-кось нюхну. Чем оно теперь пахнет у них, немецкое мыльце? Давненько не нюхивала. С войны. Стоял у меня на постое ихний офицерик сопливенький. Так он энтим мылом всю хату мне провонял. Цельный год еще апосля войны плевалась. — Старуха нюхнула, долго не выпускала втянутый воздух из себя и вдруг закашлялась надсадно, будто поперхнулась тем запахом. — Во… во! Так и пахло. Псиной и розами. Вперемешку.

На другой день после того, как Олимпиада в себя пришла и разговаривать стала, явился проведать ее отставник Смурыгин, принес маленький, будто игрушечный телевизор и банку мандаринового соку.

— Хватит помирать, Курочкина. Вот тебе прибор, бабка, телевизором называется. Смотри в него, когда захочешь, держи связь с миром. А это сок мандариновый, грузинский. Юра, который автолавкой управляет, специально для тебя забросил. Привет передавал.

— Спасибо на добром слове. И ему привет. А в телевизор… это как же смотреть? Через биноклю?

Старушка, похоже, не только помирать — унывать не собиралась. Ближе к ночи постучался, но порога не переступил Сохатый. Он всего лишь дверь в избу приоткрыл и смущенно так ухнул из бороды:

— Байня готова.

И прочь удалился, медленно притворив перед своим носом дверь, словно одной рукой проталкивал, а другой не пускал себя в избу. И вторая рука пересилила: не пустила.

— Это он меня смушшается, — улыбнулась Олимпиада Ивановна. — И чаво дядя в бошку себе вбил: будто мужа мово, Андрюшу, на войне сничтожил. Слыхивала как-то от пьянова. На день Победы в берлоге своей мертвецом валялся, а меня завидел — бух! — на колени. И прощения просить. Тверезый-то он про такое помалкивает. А всё ить сны пьяные, сказки диавольские, а никакая не правда вовсе. Однофамильца какогось, можа, и сничтожил, мало ли их, однофамильцев-то, в Расеюшке? А на мово-то, на Андрюшу, похоронная пришла. Всё путем. Чудит дядя, прости его, господи.

Смурыгин, присутствовавший при таком разговоре, неожиданно щелкнул себя ладонью по лбу и внимательно посмотрел на Парамошу. Потому что вспомнил наконец-то давнишнее лицо, то самое, о котором назойливо напоминала ему Парамошина физиономия.

И Васенька, и Курочкина со своей кровати внимательно посмотрели на полковника, готовые посочувствовать, а то и помощь оказать.

— Это я так… вспомнил кое-что. В связи с Прокофием-лесником. Действительно, уж коли привяжется блажь какая — колом ее из башки не выгонишь. А потом — бац! — и как все просто объясняется. А все война… Кровавая от нее отрыжка.

Толковать тогда возле Олимпиадиной хворобной постели Смурыгин ни о чем таком «военном» не стал, он лишь пристальней вгляделся в Парамошины расплывчатые без бороды черты лица и суетливо перевел взгляд на Олимпиадины иконы.

— И что же, Курочкина, извини за нескромность, неужто веришь в свою Богородицу?

— А вам-то чего? — Парамоша с неприязнью уставился на Смурыгина, взглядом внушая отставнику, чтобы он поскорее заткнулся.

— А мне тоже помирать предстоит. Не сегодня — завтра. Вот и любопытно узнать. Я ведь этой наукой душеспасительной пренебрегал. Не до нее было. За правду воевал.

Курочкина кашлянула робко, как бы прося слова, и Смурыгин умолк.

— А и верю, как не верить. Люди — они все во что-нибудь верют. Которые в здравом уме.

— Это как же понимать? Возьми ты хоть меня: ни в какое такое этакое — не верю! Бога нет. Дураку ясно.

— Значит, веришь, что его нет?

— О! Тут сколько угодно! В это — верю.

— Вот и выходит, что все на земле верующие. Даже ты, кормилец.

— Эк повернула, — неприязненно усмехнулся Смурыгин, и тут же добавил — Однако поправляйся. И учти, Курочкина, на бога надейся, а лекарства принимай. Так-то оно понадежнее будет.

Ушел к себе расстроенный, потому что перед глазами все еще маячило, не могло растаять давнее видение, вспыхнувшее в памяти, когда Курочкина выразилась: «сничтожил».

Тогда, в сорок первом, молодым лейтенантом заградительного отряда стоял он перед ошалевшей от смертельного ужаса кучкой дезертиров, людей измятых, грязных, с оплывшими от страха дряблыми мускулами и постепенно угасающим огнем в глазах, людей, нарушивших приказ, дрогнувших на передовой, сломавших волну атаки, не людей, как ему тогда казалось, а хлюпиков, людишек, из-за которых всему полку пришлось основательно попятиться. Над ними был уже зачитан приговор, такой скорый и такой неотвратимый на передовой линии огня. И вот один мужичонко, постарше остальных, бухнулся в ноги, шепча что-то о детях, которых у него трое, прося помиловать, пощадить, а как ты его помилуешь, если приговор уже произнесен и обжалованию не подлежит? Самому на его место становиться? И такое у него лицо страшное выпятилось, у обреченного, страшное от бесполезной просьбы, которую не то что выполнить — помышлять о которой небезопасно. И таким это лицо для Смурыгина пронзительным на всю жизнь сделалось, что даже и теперь, по прошествии сорока с лишним лет, полковник в отставке беспощадно от этого видения отвернулся, «сплюнув» набежавшие воспоминания в придорожный бурьян.

Как-то сразу похолодало — скорей всего, ветер северный подул. За одну ночь обчистил, обил на яблонях остатки листвы, да и липа стояла страшная, почти голая, обнажились старческие изьяны на ее теле: дупла, наплывы-вспухлости, пролысины в коре, отмершие, но все еще не отвалившиеся сучья.

Воздух очистился от застойных лесных ароматов и теперь отдавал сталью, железом; было странно, что еще не выпал снег.

Парамоша теперь сам топил печку. Выкладывал на ее кирпичном поду клетку из поленьев, под клетку совал пучок хрустящей, ломкой лучины, под лучину — «грамотку» бересты, скатавшуюся трубочкой, и поджигал. Береста дегтярно, густо дымила, затем вспыхивала, пересылая огонь в лучину, а та, в свою очередь, в поленья.

Иногда Парамоша как бы молча ошалевал, глядя в огонь, будто загипнотизированный, впивался глазами в его таинственную мощь, и тогда чуткая Олимпиада выводила Васеньку из огненного помешательства, окликая художника по имени, призывая его от созерцания к жизненному шевелению.

Теперь они, Парамоша с Олимпиадой Ивановной, все чаще говорили друг с другом — верней, Парамоша спрашивал, Олимпиада отвечала. Васенька делал это не без умысла: ему казалось, что покуда старуха разговаривает, до тех пор и живет.

— Мнение такое существует, будто в деревнях в прежние времена детей в семьях помногу было. Дескать, зима длинная, ночь теплая, голова темная, что и делать, как не детей… воспитывать? Так ли это, Олимпиада Ивановна?

— Может, и так. За каждым не уследишь. Одно знаю: не по глупости человек родится. А все чаще — по воле божьей. Для жизненного назначения. Не та семья в почете была, у кого деток числом поболее, а та, у кого эти детки смеялись чаще.

— Тогда простите за нескромный вопрос: почему у вас-то один ребенок всего? Не из праздного любопытства интересуюсь. Слишком грустно получается: заболели и — никого! Как говорится, пить некому * подать.

— Вот те на! Это как же некому? Тебя-то мне господь, гляди, как вовремя послал. К самой надобности. А не к надобности — дак и без питья посидеть не важна барыня. А детки… Что ж, не кажному эта милость дается, не всеми одинаково ценится. У меня-то их, знаю, почему нетути. Для печали, для креста. Чтобы чужих любила, как своих. Сироткам пособляла чтобы. Как сейчас помню: вторым тогда отяжелела, второго сынка под сердцем носила, Алешеньку. Ждала его — спасу нет! Восемь лет после первого прошло. Имя ему еще до рожденья дала, поторопилась, ан — нельзя, господь еще не решил быть ему, аль нет, а я распорядилась на радостях… И случилось, нищенка с двумя бегунками, третий на руках, под окном, вот тута, проходила. И поленилась я с животом тяжелым наружу вылезть да краюху ребятенкам ееным сунуть. Как сейчас помню: на живот хлебец положила, отрезала от каравая, а вынесть наружу поленилась. В окно глянула: ушли. Видать, засветло в Бережки торопились. А вечером Андрюша мой… не в себе, пьяный, как никогда, домой воротился. Лютовал. Матершинничал… Быто раскулачить его грозились. Вот он и сорвался с цепи. Пашеньке нос разбил, раскровенил всего мальчонку. А меня сапожищем пнул. В живот. И родила я мертвенького. Свезли мы Алешеньку в Николо-Бережки, похоронили, как болынова. Муж меня, после убивства Алешенькинова, не любил больше. Не дозволяла. А там — война. А там и жисть прошла. И вот что скажу я тебе, Васенька: случится тебе семью завести — не пей тогда вина. От него в человека диявольские соки переходят. Само-то винцо — ништо, водица горькая: залил да вылил. А по нему в человека, как вот електричество по проводу, тьма сатанинская переливается.

Олимпиада Ивановна помолчала. Когда же Парамоша решил, что молчание затянулось и пора ему очередной, продлевающий Олимпиадину жизнь, вопрос подкидывать, она и сама вдруг заговорила дальше, но как-то все же по-иному заговорила, стараясь не отпугнуть Парамошу назревшей просьбой, как бы даже занять его, развеселить по силе возможности, для чего применила несерьезную интонацию голоса, а слова теперь подбирала из тех, что полегче, поулыбчивее.

— Хорошо мне с тобой, Васенька, болеть… Охотно! Ни боже мой не страшно. Будто на посиделки собралась, а не помирать. Спасибо тебе, сынок, а время найдется, свези меня в Николо-Бережки. Чтобы рядом с Алешенькой лежать. Лебедев на мотоцикле пущай отвезет. Скажешь ему: просилась, мол, бабка в люльку. Прокатиться пожелала напоследок. К сыночку Алешеньке съездить. Он хоть и не видал меня глазами никогда, а все же и у него, чай, душенька имелась человеческая. Вот и положите меня к нему. Там и другие сродственники. Все охотнее лежать.

Ночью Парамоша проснулся от непонятного шума, даже — грохота. Темень в избе стояла неподвижная, настойная, как в омуте. И тишина точно такая же, как темень, густая и ничего хорошего не обещающая. «Был ли шум?»— засомневался Парамоша.

Сырея от нервного пота, сполз с печки. Не приближаясь к старушечьей постели, прошел на деловую, обиходную половину избы, к обеденному столу. Нашарил выключатель. Света не было. Значит, отключили. Неужели полковник в Питер подался?

А может, обрыв сети? В печурочном углублении раздобыл коробок со спичками. Пришлось зажигать лампаду под образами. Фитилек долго не занимался, наконец микроскопический огонек, словно звезда в ночном небе, повис на краю избяной темени.

Часов Васенька не имел (обменял их еще в Ленинграде на стакан утренней, похмельной бормотухи), Олимпиадины старинные ходики молчали: с вечера забыл подтянуть грузило на цепочке (такое, в виде еловой шишки), вращающее шестеренки часов. Прислушался изо всех сил, до звона в ушах. Дыхания Олимпиады не уловил.

Захотелось кинуться бегом во двор, на воздух — вырваться в мир, где хоть и ночь тоже, и темно, да не так все же безнадежно: во-первых, просторнее, во-вторых, живности всякой полно, деревьев, ветерков, шорохов — иными словами, соседей земных, обитателей, спутников.

Ведя рукой по неровно отесанной бревенчатой стене, приблизился к выходу, хотел отпихнуть дверь, но уперся в порожнее пространство: дверь была отворена. Свет лампадного огонька не проникал сюда вовсе, истаивая где-то в середине помещения. При- * шлось бесшумно, на одних пальцах протанцевать обратно к печке, выловить среди печного инструментария костяной гладкости топорище, вооружиться на всякий случай.

Ступив на порог, Парамоша сразу же наткнулся на чье-то неживое тело. То, что на неживое наткнулся, — ощутил мгновенно: оцепеневшую плоть с живой, рыхлой не перепутаешь. Даже в состоянии паническом. В паническом — всевозможные крайности воспринимаются еще острее.

Наткнулся, заорал, потом заскулил и кубарем скатился к дверям тамбура, запертым на железку. Несколько мгновений бестолково ломился в эти двери, покуда не отпала щеколда. Выпорхнул на улицу.

На мраморной плите, что была зарыта перед крыльцом, размашисто поскользнулся, осев назад и несколько набок, проехал бедром по скользкой, холодной земле, покрытой… снегом!

«Ах ты ж, мать честная, снег выпал! — пронеслось в голове. — А я босой…»

Пожалел себя невольно и тут же, опомнившись, встал на ноги. Попробовал отряхнуться от страха. Ничего не вышло. Не отбросил, а как-то безвольно выпустил из пальцев топор, ненужный теперь, потому что понял: в сенях находится на враг, не чужое, опасное существо, а мертвая Олимпиада.

«Так вот она, значит, как приходит, смерть: для всех по-своему. Ее на кровати поджидаешь, а она возьмет и за порог тебя позовет: встречай! Ах, баба Липа, баба Липа… Постеснялась разбудить меня. Захотела небось до ветру — ее слова, запнулась, поди, о порог, завалилась. И — аминь. Тоже ее выражение».

Парамоша аккуратно (про себя он отметил, что вот именно аккуратно, а не брезгливо) переступил через тело, прошел в избу, к самому огоньку, сел за стол под иконы, усилием воли докопался в себе до чувств мужественных, мужицких, обстоятельных. Решил как следует обмозговать случившееся. А главное: наметить, с чего начинать ему новый день, еще не родившийся, но уже как бы стучавшийся белизной новорожденного снега в незанавешенные окна дома, его, Парамоши, дома, ибо теперь он здесь один на один с событиями, временем, мыслями.

И странное спокойствие вошло в его невоспитанную душу, не воспитанную добром, однако содержавшую крупицы этого всечеловеческого «вещества», как содержит в себе наша плоть почти все элементы таблицы Менделеева. Мудрое спокойствие, возрожденное в Парамоше не столько традициями людского мужества, сколько традициями священного отношения к смерти, к земному итогу человеческого бытия.

И еще, помимо спокойствия, зазвучала в Парамоше музыка… Везде: в крови, в мозгу, под сводами черепа, в мышцах — во всем существе, музыка, не назойливая, не современная, электрическая, а, скорей всего, старинная, духовная, подслушанная Васенькой У ленинградских художников, там, на чердаках в мастерских, у художников, которые не только пили, ели, рисовали, но еще и страдали, возносились в мечтах, преклонялись перед музыкой сердца, падали, чтобы подняться еще выше, чтобы еще круче и мощнее захватывало дух перед очередным (а то и последним) падением с высот обожания жизни. Забегая вперед, скажу, что звучание той врачующей, бальзамирующей силы организма музыки сохранялось в Васеньке все эти торжественные (не скажу — трагические) часы и дни расставания Парамоши с Олимпиадой Ивановной, с Подлиповкой, с жизнью прежней.

На этом месте полагалось бы мне и закончить рассказ о русской крестьянке, доживавшей свой век на пустыре русской деревни. Но русская деревня, как мне известно, не кончается даже со смертью ее на карте государства. Она, как и стародавние жители ее, теряя лицо, принимает облик, неведомый предкам (да и как с ними связаться, с предками, как передать им привет — разве что через вековые деревья, что остались от былой жизни и одичавшей толпой всматриваются в моторно-бензинную новь?), и облик этот, невиданный прежде, не он ли и есть новое лицо русской деревни? А раз есть лицо — будет и взгляд на мир.

Со смертью бабы Липы умерла Подлиповка, но не земля, на которой стояла она более пяти веков. Да и умерла-то Подлиповка не совсем, а как бы в летаргический сон впала. На период долгой зимы. А вес4 ной, помяните мое слово, понаедут в нее новые крестьяне, на худой конец дачники. И первым — отставной полковник Смурыгин закопошится в ее земле. Сохатый из своего небытия вылезет. Да и с Парамошей не все ясно. Ему-то ведь не просто понравилось у бабы Липы, не просто ожил он в Подлиповке, но и как бы заново родился. Во всяком случае — ощутил этот «реставрационный» процесс именно там, под сводами старой липы. Ощутил и остался благодарным.

Ну вот, с размышлениями — все позади. Риторический узор (не философский орнамент, увы) проявлен достаточно четко. Но есть еще и чисто писательские заботы, а именно: завершение узора сюжетного. Этим и займемся.

В момент, когда за окнами основательно рассвело, по отключенным проводам вновь пустили электричество. В избе вспыхнула лампочка! Но Парамоша даже не вздрогнул: к этому времени он уже был готов не только к неожиданностям, но и к действиям.

Тихо, невнятно так улыбаясь восторжествовавшей в нем музыке, достаточно тихо, чтобы не оскорбить улыбкой скорбного момента, Парамоша сходил в сени, взял на руки скрюченное тельце, отнес, нетяжелое, на кровать, за отгородку. Раздвинул полог, чтобы лучше видеть покойницу, видеть, чтобы не бояться.

Старушка лежала вовсе не страшная. На лице у нее было все спокойно: глаза призакрыты веками, рот сомкнут, морщины, хоть и не расправились, но все равно стало их как бы поменьше и не такие глубокие, как прежде. Вот нос, конечно, не убавился, скорей наоборот. Еще при жизни ввалившиеся губы не могли уже ничего изобразить, и все же некое воспоминание об улыбке исходило от поверженного лица, как бы испарение недавнего света мыслей источалось в полумрак ее вдовьего алькова.

И тут Парамоше пришел на память его недавний разговор с бабой Липой. Он тогда зубы ей заговаривал, чтобы она не впадала в забытье, чтобы не умирала подольше. Машинально спросил он ее о счастье. «Вот вы столько лет прожили, в чем, скажите, по-вашему, счастье в жизни, Олимпиада Ивановна?» Даже самый серьезный вопрос может оказаться глупым — смотря как, когда, а главное — кто его задает? Но баба Липа не отмахнулась. Она ответила примерно так: «Счастье, Васенька, в улыбке. Ежели человек улыбается, значит, в ем счастье». — «А что, — подумал он тогда. — В этом что-то есть. По себе знаю: в любой озверевшей компании появись с улыбкой на губах — никто тебя не тронет. Во всяком случае, бить по улыбке кулаком не станут».

И, глядя сейчас на отблеск угасшей улыбки старой женщины, благодарный Парамоша и сам улыбнулся, и ничего гнетущего не ощутил. Психоватенькая, издерганная «городским образом жизни» конструкция Васеньки устояла. После многоминутного обследования лица покойной Парамоша почувствовал себя если не блудным сыном земли, матери нашей всеобщей, то в какой-то мере близким родственником этой умолкнувшей женщины, обязанным ей своим новым духовным пристанищем, и начиная с этих минут понес в себе великий торжественный долг, сделался по-настоящему озабоченным, то есть взрослым.

Именно в эти мгновения Парамоша трезво и окончательно принял решение самолично похоронить Олимпиаду Ивановну. И не только похоронить, но совершить все, что можно и нужно при этом совершить, и прежде всего то, о чем просила она его сама. Нужно было найти Олимпиадину божественную книгу и прочесть оттуда наугад, что раскроется. Погадать. Это раз. «Закрыть глаза»— прижать их медными пятаками. Правда, глаза у бабы Липы и так были закрыты, но просьбу исполнить необходимо. Это два. Васенька порылся в карманах, отыскал старинную, времен Анны Иоанновны огородную денежку и еще — современные три копейки. Приготовился наложить их на глаза умершей и тут вспомнил, что покойников в старину (а может, и сейчас? кто знает? у кого справиться?) обмывали. Черемисов-художник рассказывал про обмывание после того, как побывал на похоронах своей бабушки где-то на Волге, под Кинешмой. Прежде чем земле предать — предают воде. Вначале, при рождении, и — в конце.

И Парамоша затопил плиту, подтопок печной, опустив в конфорку чугун с водицей. «Баба Липа на днях в бане мылась, я ее чисто символически мокрым полотенцем оботру», — смекнул неуклюжий в мирских делах Васенька.

Через два часа все самое хлопотное было сделано! Олимпиада Ивановна лежала, переодетая в чистое платье — правда, платье попалось ему под руку не очень серьезное, летнее, в голубой меленький цветочек, зато уж новое, ненадеванное, и лежала в нем Олимпиада — тоненькая, хрупкая, будто девочка. На голову ей отыскался чистый, опять же светлый платок — по белому полю красный горошек. Нашлась и обувка: выходные, на венском каблуке туфли — как говорила Курочкина, баретки. Куском тюля, прибереженного на занавески, накрыл Васенька усопшую до подмышек, спрятав черные, не слишком приглядные руки бабули, сложенные на груди не крестом, а — как сложилось. На глаза денежки опустил. И, сидя в углу, под лампадой, раскрыл извлеченную из-за икон лохматую книжечку: популярное издание прошлого века с пересказом ветхозаветных и более поздних сюжетов и заповедей. Раскрыл, ткнул пальцем в строку. Вышло: «Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят». Парамоша попытался деловито вдуматься в прочитанное. Потом, оглянувшись по сторонам: не подслушивает ли кто мысли? — подумал, самую малость усмехнувшись: «Не знаю, как там по части свидания с богом, узрит ли его Олимпиада Ивановна или нет, но что касается Чистого сердца — тут уж, как говорится, в самую десятку попадание!»

Парамоша глянул за окно. Ночной снег все еще держался по обочинам улицы, а на ее середине успел уже вытаять, хотя никто по этой улице ни вчера, ни сегодня не ходил, не ездил. Снег вытаял, стушевался, будто скопившаяся энергия, веками истекавшая на эту дорогу из-под людских ног, лошадиных копыт, тележных, а чуть позже тракторных и автомобильных колес, — все еще продолжала излучать тепло труда, усердия, затраченного на преодоление этой дороги людьми, ушедшими отсюда давно и навсегда.

Когда на этой выморочной улице появилась черная Олимпиадина криворогая коза, идущая решительно и одновременно как-то несерьезно, с отклонениями на торчащие из-под снега темно-зеленые пучки вялой травы, Парамоше вдруг сызнова сделалось грустно, не по себе. Он совсем было освободился от подлиповских забот, ничто, казалось, теперь, со смертью Олимпиады Ивановны, не связывало более Васеньку с этим печальным местом, готовым вот-вот погрузиться, залечь под тяжелые семимесячные русские снега; сидел он теперь на лавке, порожний, освобожденный от каждодневных обязанностей, с чувством исполненного долга, вновь, как прежде в бродяжничестве, — сидел, кейфуя, и вдруг… увидел козу, которую баба Липа, перед тем как подоить, всегда целовала в козлиные губы и хлебную корочку совала. И вот желтоглазая осиротела. Ишь как бойко засеменила, свернув с дороги под старую липу, как наддала, прибавила шагу, устремляясь к родному хлевцу… Что делать? Не брать же рогатую с собой? И куда с собой? К следователю? В камеру предварительного заключения?

«Подоить ее необходимо. Прежде всего, — усмехнулся Парамоша своей хозяйственной жилке, неизвестно откуда взявшейся. — Подоить и с рук на руки Сохатому передать. Пусть распоряжается скотинкой.

А мне тут делать больше нечего. Вот разве что… за иконой пошарить».

Позднее, когда подлиповский эпизод в биографии Парамонова сделается «грустной историей», когда все утрясется и далеко не все осмыслится, Васенька еще долго не перестанет удивляться количеству и разнообразию старушечьих ценностей, сконцентрированных не где-нибудь в сундуке, а там, на треугольной полочке за вышитым полотенцем, за спиной Богородицы. Во-первых, что ни говори, а библиотека. Из двух необходимых книг. Из двух, чтобы не распылять убеждение, а также внимание к происходящему вокруг и внутри себя. Читаных-перечитаных. Впитавших слезы и пот земных надежд и раскаяний. Во-вторых, деньги. И немалые. Триста двадцать рублей, без той, ранее «отначенной» Василием пятерки. В-третьих, завещание! К сожалению, не заверенное нотариусом, но продиктованное добротой Олимпиады Ивановны. На оборотной стороне голубой тетрадной обложки, не тронутой типографскими знаками, «химическим» чернильным карандашом (Парамоша встречал этот огрызок карандаша в Олимпиадиной рукодельной консервной баночке, где брякали пуговицы, наперсток, нитяные катушки с иглами и прочая починочная мелочь) было выведено с подслюниванием грифеля (чтобы «ярчей»): «Оставляю домик свой подлиповский с козой Фроськой и всем огородом а также имуществом племяннику моему названному ^ Васеньке Парамонову Дуардычу. Пусть владеет, если захочет. И денежки триста рублев на похороны тоже ему». И подпись: «Курочкина». Каждая буковка хотя и коряво, но самостоятельно выведена.

«И когда успела нацарапать? — подивился Парамоша. — У старушки на такое сочинение наверняка часа два усердного труда ушло. Ну бабка, спасибо».

И еще отметил: неплохие иконки на той божнице столпились, есть весьма стоящие. И прежде всего — старенькая с Борисом-Глебом, а также очень красивый, молодого, но тонкого, яркого письма Александр Невский, портрет средневекового князя, так сказать, одного из первых русских офицеров — в кольчуге, русых кудрях и со взглядом, сверкающим отвагой и праведным гневом.

Парамоша как-то машинально обернул Невского вышитым полотенцем, запихал доску под ремень, в штаны. Маленькая, поеденная жучком-точильщиком, двухсотлетняя "борисоглебская» беспрепятственно поместилась во внутреннем кармане Парамошиной курточки.

В сундуке, что стоял возле кровати, в ногах у покойницы, Парамоша отыскал изъеденный молью коричневый шевиотовый костюм, вероятно, еще мужний, довоенный. Брючата оказались целей пиджака, и Парамоша решил их пододеть под холодные джинсы — как-никак, зима у порога. В кармане пиджака обнаружилась пачка дешевых довоенных папирос «Красная звезда», на упаковке изображен мотоциклист на мотоцикле с коляской и фоном — большая красная звезда. Папиросная бумага на гильзах частично пожелтела, табак усох, вытрусился, и все же несколько штук цельных папирос в пачке имелось, и Васенька осторожно, с невольным благоговением закурил довоенный ослабевший табачок, вдыхая дым, как само время.

Еще из сундучного скарба сгодились на Васеньку теплые, грубой, крестьянской вязки мужские носки («в тяжелых сапогах далеко не уйдешь, а в кедах с такими носочками в самый раз»). Однако более всего порадовал Парамошу такой же, как и носки, надежный свитерок, этакая кольчуга шерстяная — скорее всего, связанная Олимпиадой уже после войны для сына Пашеньки и возвращенная из отдаленных мест после гибели сына по акту списания. Еще раньше, находясь после избиения на печке, заприметил Парамоша свалявшийся заячий треушок, тот самый, в котором, должно быть, Олимпиада Ивановна своего мужа во сне видела. Треушок весь облез, высох, заскоруз, и все же это был головной убор, и Парамоша водрузил его на свою невеселую голову.

Облачившись в теплое, туго зашнуровав кеды (ногам в носках было не просто тепло, но жарко, будто в валенках), Парамоша почувствовал себя готовым к дальней дороге.

♦ Сейчас выйду к озеру, а там, вокруг воды, тропой — на леспромхоз, к станции. Бабушку похоронят и без меня. Для таких невеселых процедур товарищи Лебедевы существуют. А как же с паспортом? А что, если задержат? Ошмонают, а при мне иконы. И денежки солидные. Откуда дровишки? — поинтересуются. Не бомж ли старушку гробанул? — предположат. Зайти, что ли, к Сохатому, поделиться новостью? Пусть дед решает, как и что. Покажу ему завещание».

Дверь баньки была заперта. Отчетливые на снегу следы болотных сапог Сохатого уводили Парамошин взгляд в сторону леса.

Он мог бы сейчас пойти на все четыре стороны, но, как человек не самостоятельных побуждений, устремился, не отдавая себе в том отчета, по маршруту, проложенному другим человеком, а именно Сохатым, рубчатые следы сапог которого властно указывали путь.

Войдя в лес, где под крышей ветвей снег если и наблюдался, то не сплошняком, а пятнами, Парамоша очень скоро потерял, забыл следы Прокофия Андреевича, а когда вспомнил — никаких следов да и никакой отчетливой тропы под ногами не обнаружил.

И тут из-под ремня выскользнул «Александр Невский». Парамоша, ловя доску, оступился в мшистую впадину, до краев налитую прозрачной ледовитой водой: правая кеда, а с ней и толстый носок моментально пропитались водицей, будь она неладна…

Начиная с этого момента Васенька словно бы опомнился, прервав паническое убегание от усопшей Олимпиады. Ему вдруг стало не то чтобы стыдно, — выразимся снисходительнее: стало смешно. Смешно над собой, над своей беспомощностью, хлипкостью, 'I гнусностью. И Васенька внезапно, без предварительных размышлений, озлился на себя: щечки его, еще недавно дряблые, алкогольно-анемичные, а ныне подпитанные козьим молочком, напичканные яблочными витаминами, — вспыхнули, будто каждая схлопотала по звонкой пощечине.

«Вот так, Парамоша, слабак неописуемый, душа трухлявая, сейчас ты вернешься и похоронишь старуху. Чтобы все честь по чести, по совести, по ее, Олимпиадиной, вере и надежде, по надежде ее на тебя, дурака. Знала бы, на кого понадеялась, — не померла бы, повременила небось. Вот и оправдывай давай доверие, шпана городская, безнадежная», — ругал себя Парамоша, усмешливо кривя губы, «аппетитно» ругал, с откровенным наслаждением и вызревающим в груди восторгом, — восторгом преодоления себя.

В огород к полковнику Смурыгину Парамоша пробрался не «аки тать», не вломился по нахалке — он влетел туда птицей, перемахнув через изгородь, будто мускулистый физкультурник. И конечно же никаких таких цветов не обнаружил. Не было их на заснеженных грядках, не было и в палисаднике перед занавешенными красной материей окнами.

«Может, в парнике что-нибудь сохранилось?» И Парамоша, раздвинув усыпанную бусинками земного «пота» пленку, просунул голову в полиэтиленовый шалаш. И увидел цветы. В укрытии медленно умирали могучие кусты роз. Впадали в спячку. На трех из них имелись еще цветы. Золотисто-кремовых тонов, так называемые чайные розы. Правда, выглядели они если и не вареными, то, зо всяком случае, не первой свежести. И все-таки это были цветы! К тому же из семейства «роскошных».

И в этот момент кто-то не очень сильно, однако весьма отчетливо шлепнул Парамошу по мягкому месту, «оставленному» снаружи шалаша.

— С добрым, стало быть, утречком! Товарищу художнику — наше с кисточкой!

«Смурыгин — в деревне! Полковник никуда не уехал!»

Парамоша выбрался из-под пленки. Смущенный, предстал перед отставником.

— Мне бы вот цветов. Немного. Хотя бы одну розочку.

— На свидание, что ли, собрался? Фокусы, понимаете ли… Почему без спросу отовариться решил? Трудно в дверь стукнуть?

— Так ведь снег выпал, — не нашелся на более убедительный ответ Парамоша. — Думал, уехали вы в Ленинград. А у меня бабушка умерла. Мне бы одну розочку всего лишь. Украсить…

— Какая бабушка… умерла?

— Олимпиада Ивановна! Ночью…

— К-курочкина умерла?!

— Так точно, товарищ полковник. Отнесу ей цветок и к Лебедеву побегу, в Николо-Бережки. Напрасно сомневаетесь. А насчет цветов… ну, блажь такая в голову вступила, смекаете?

— Курочкина умерла… — повторил Смурыгин, одышливо выдохнув слова и одновременно попятившись к дому, к лавочке, шаря позади себя рукой, чтобы не промахнуться, затем грузно опустился на скамью. — И что же теперь? — по-детски беспомощно воззрился отставник на Парамошу, ища ответа на вопрос, а точнее — сочувствия, поддержки. — Ты-то как же? Испугался небось?

— А чего пугаться-то? — захорохорился было Васенька, но вовремя одумался, посерьезнел. — Она сразу как подкошенная! Бац, и затихла… — не стал Парамоша вдаваться в подробности.

— Затихла, говоришь?.. А я зимовать нынче собирался. Видать, не получится теперь. А ты-то как, Парамонов? Небось в штаны наклал? Уедешь теперь небось?

— Не знаю, Станислав Иваныч. Как в органах решат. У них ведь и паспорт мой, и все остальное. Безразлично мне как-то. Курочкина дом завещала мне. Смешно, правда? Какой из меня крестьянин? Денег триста рублей на похороны. И все остальное. Свитер вот… — усмехнулся Васенька доверительно, заглядывая отставнику под насупленные брови. — Короче говоря, похороню бабу Липу, а там видно будет. Могилу ей нужно вырыть в Николо-Бережках. Такая от нее просьба была. Пока землю морозом не схватило — займусь. А там будем посмотреть. Ну, я побежал. К участковому. Необходимо засветло обернуться.

— Что ж, беги, сынок, — с удовлетворением отметил про себя полковник употребленное Парамошей словечко «побежал», из Олимпиадиного лексикона словечко. — Беги, сынок, дело ты доброе затеял. Пособлю, чем могу. Сохатого Прокофия подключим. Цветов-то нарезать или пошутил?

— Не до шуток. Непременно нарезать. Только не сейчас, а когда в гроб Олимпиаду Ивановну положим. Что — у нас в Подлиповке хуже, чем где-нибудь? Не такие люди живут? Договорились? Кстати, завещание, а также денежки разрешите у вас оставить? А то я потерять их могу. В Николо-Бережках торговая точка. И вообще — целей будут.

А дальше, как говорится, дело завертелось. Парамоша вернулся на мотоцикле, сидя за спиной у лейтенанта; в коляске помещалась участковая врачиха — молодая женщина в джинсах и в короткой, с башлыком, вельветовой шубейке. Модная вся, городская еще. Как елочка новогодняя, убранная цац-ками. Еще не осыпавшаяся.

Составили документ. В присутствии всего «населения» Подлиповки. К официальной бумаге приобщили Олимпиадино рукописное завещание. Денежки «триста рублев», упомянутые в завещании, оприходовали или арестовали — как хочешь, так и называй. За них ведь Лебедеву отчитываться. Из них, правда, на похоронные расходы выделил участковый своей властью пятьдесят рублей — пенсионными бабы Липиными пятерками.

Могилу копать вызвался Парамоша. И даже настоял на этом. Лебедев, шефствовавший над Васенькой, разрешил. Более того: позволил Парамоше прихватить с собой лопату, выделенную Смурыгиным. Лопату засунули в коляску рядом с «фирменными» сапожками врачихи.

Удивил Сохатый. Молчком с самого утра занимался он плотницким делом: разобрал в одной бесхозной изобке пол, освободил от гвоздей, отесал, оскреб древесину топориком острым, очистив ее от вековой грязи, напилил заготовок, сколотил гроб просторный, сухой. Из лесу, куда ходил спозаранку, приволок березовое бревешко на крест.

О смерти Олимпиады узнал в тот же миг, когда загремела она ведром при падении, словно подслушивал. Ночью вышел из баньки своей «до ветру» и вдруг услыхал, как загремело, захрипело что-то. Понял: необыкновенное стряслось. И вдруг осенило: умерла Олимпиада. А через час, когда подтвердилось (свет у Курочкиной в избе зажегся — доглядел, как художник медяки на глаза покойнице дрожащими руками накладывал), направился в лес за матерьялом, чтобы крест шестиконечный мастерить.

С транспортом хотя и сложней было, нежели с досками для гроба, но и здесь обошлось: шофер Юра, который на автолавке по деревням ездил, втайне от своего начальства выгрузил сельповский товар в Подлиповке, поручив его Смурыгину, и за двадцать пять целковых предоставил фургон под похоронные надобности.

Парамоша, отрывший к этому времени могилу на Николо-Бережковском кладбище, приехал в Подлиповку на той же автолавке и сразу принялся осуществлять еще одну идею, а именно: извлекать из земли возле Олимпиадиного порога солидную мраморную плиту, некогда приспособленную мужем бабушки Липы под каменный «тротуар» — для отрясания от ног сырой земли. За дополнительную пятерку согласился Юра прихватить на кладбище и плиту. Погружали плиту всем миром, затаскивая в дверной проем фургона по лагам — волоком. На оборотной стороне плиты обнаружилась едва различимая надпись: «Его пре…», а дальше не разобрать — то ли «преосвященство», то ли «превосходительство»? — стерлось, смылось, сровнялось. От фамилии — то ли Тверезов, то ли Туберозов? — тоже теперь самая малость от выбитых буковок осталась. А вот имя — «Ефимий» — уцелело полностью. И одна из дат: «1808».

«Неважно, что чужая плита. Теперь уж она ничья. Почти двести лет прошло. Навалю прежним «лицом» вниз, а сверху, по чистому споду, надпись нарисую. Масляной краской», — успокоил себя Парамоша.

Кстати, при составлении «акта на смерть гражданки Курочкиной» выяснилось, что покойнице недавно исполнилось восемьдесят лет. Совсем недавно исполнилось. Чуть ли не в один день с именинами отставника.

В гробу Курочкина лежала нарядная, присыпанная полуувядшими розами золотистого оттенка. Ее большой нос с откровенным любопытством выглядывал из колючих зарослей. Сухой гроб с таким же, как сухое дерево, легким Олимпиадиным телом Парамоша с Юрой выкосили к машине вдвоем. В избе, когда брали домовину со стола, взялись за нее все, кто был, но в дверях, чтобы не толкаться в тесноте, решили нести вдвоем, да так, без особых усилий, и донесли до фургона.

Спустя неделю, когда полковник Смурыгин совсем было собрался в Ленинград ехать и вещички паковал помаленьку (с Юрой-шофером договоренность была на ближайшую субботу), почудилось Смурыгину, будто в деревне… на гармошке песни играют.

«Ясное дело: Сохатый сидором заправился, «Раскинулось море» из медвежьей своей души выскребает. Схожу-ка к деду, попрощаюсь заодно. Старуху помянем. Лесник за дрожжами в Николо-Бережки недавно ходил, может, новости какие принес… О Парамонове-художнике».

Хоть и не было между ними сердечной близости, все же сходились иногда и они, раза два в сезон — за стаканом чая или еще как. Разговоры их были неинтересными, Сохатый отмалчивался, на размышления, а также на «истории» Станислава Иваныча чаще всего задумчиво хмыкал, не поймешь с каким умыслом: презрительно, недоверчиво или, выражаясь по науке, индифферентно хмыкал.

Как ни странно, звучание гармошки доносилось не от берлоги Прокофия Андреевича, а откуда-то с улицы, из центра припорошенной снегом Подлиповки.

Смурыгин, обернув детской, пеленочной фланелью ступни ног, затолкал их в высокие офицерские сапоги. На плечи — полушубок — и марш-марш по рыхлому снегу туда, где под старой липой на венском стуле сидел Прокофий Кананыхин, простоволосый, лохматый, в драной серой ватовке и таких же серых валенках, подшитых резиной, сидел и тоненько пиликал, не играл, а, можно сказать, ныл на своей игрушечной плаксивой двухрядке.

Возле него, черная на белом, стояла коза. И все три петуха тут же топтались. И какая-то кощонка с поднятой лапой замерла.

— Привет, Андреич! — щедро, не жалея голоса, сказал отставник. На что Сохатый никак не отреагировал, продолжая тянуть душу. — Слышь-ка, Прокофий Андреевич, проснись. Торчишь, как пугало, посреди дороги. Я с тобой попрощаться пришел. Как никак — до следующей весны расстаемся. Коли живы будем…

— Ну и привет, — обронил Сохатый, взбрыкнув бороденкой.

— Отметить, говорю, не мешало бы расставание. Да и старуху помянуть. Прекрасная все-таки женщина была.

— Женщина?! Не трепи языком о ней, не твово ума дело.

— Это как же понимать? — привычно стерпел очередной «партизанский» наскок полковник Смурыгин, даже не насторожился как следует, извлекая из полушубка бутылку «стационарного», с весны припрятанного коньяка. Старик Прокофий только зыркнул по ней больными, какими-то опорожненными, нецельными, зрачки на донышке, остатками глаз и нехотя, явно по принуждению, свел мехи гармоники.

— Пошли в избу… к ей. Я теперь у нее проживаю. Временно. Потому что скоро повешусь. Вот на энтой липе. Мороз-от ударит покрепче и повешусь, на морозе висеть — дольше не спортишься. Приходи за ноги держать.

— Ты чего мелешь-то, миленький? — смутился, искренне убоясь лесниковых откровений, Смурыгин.

— А то и мелю, сказано: кому в петле болтаться, того не расстреляют. Знаешь, чьи это слова? Ее мужика, Андрюхи Курочкина поговорка. Он мне ее с того света телеграммой послал. Ты вот, полковник, скажи, не бойся, свидетелей тута нема, откройся, как на духу: расстреливал… живых людей? Неповинных? Доводилось?

— Неповинных не расстреливал, А врагов — случалось. Убивал. На войне…

— Што — «на войне»?! Што вы все на войну спихиваете?! Ты небось и без войны «ворошиловским стрелком» был, в живые мишени стрелял, готовился… Враго-о-ов он стрелял. Стрелок, тоже мне. Все люди друг для дружки — враги и братья одновременно. Вот мы с тобой — кто? Враги? Враги. Потому што каждый в своей шкуре проживает. И — братья! Потому как — в одну общую землю ляжем. В круглую, теплую. В матерь нашу единую. Чай, не забыл, полковник, что внутри-то у нее огонь, у земельки-то на шей? У солнца огонь снаружи, у земли — внутри. Так и у человека: внутри главный огонь. А умрет человек — огонь этот, то ись душа, отлетает на солнце.

Присоединяется к общему огню. Так вот и Курочкина отлетела…

— Красивая гипотеза, — не стал противоречить Смурыгин.

— Хипотеса, говоришь? Не хипотеса, а энергия! Думать надо…

Старик сунул гармонь под мышку, привстал со стула, который приподнял от земли вместе с налипшим на его четыре ноги снегом, и, медленно шмуня валенками, направился в дом.

В избе сели за стол. На столе, как ни странно, порядок. Чисто. В центре стоял графин казенного обличья: такие графины в прежние времена выставляли завхозы на собраниях. В графине у Сохатого покачивалась какая-то жидкость. Рядом с графином — стакан. И сморщенное мороженое яблоко антоновское на тарелочке. Чисто. Строго.

«Уж не вернулся ли художник из органов?» — предположил Смурыгин.

— Садись, полковник, чего расскажу… Был этто я в Николо-Бережках. Дрожжей купить, спичек, соли. Ну, сам понимаешь: зимовать решил, как всегда… В Костромской-то местности никого у меня не осталось. И — ничего. Старость не радость. А здесь я притерпелся. Там умри — хлопоты для посторонних граждан. А здесь я, как на кладбище уже. Парамоша-то, художник, про мою баньку так и сказал: склёп! Живете, говорит, как в склёпе. Забавный он паренек. Малохитростный. Хыщника в ем нету. Я сперва сображал: зачем в Подлиповке, то ись — в одной берлоге — два медведя? А сейчас даже сожалею, что замели его. Олимпиада ему домик оставила, а художник меня просит совместно с им тута жить. Что ж, покуда он в органах — поживу. Топить буду, дышать. Живому дому живой человек требуется. Без хозяина дом не перезимует: или сгорит от тых туристов или бомжей, или сам развалится с тоски. А Парамонов под слествием, в район увезли. Однако — невиновен. Я знаю. Чутье у меня на всякую пакость. Скоро отпустят его, никуда не денутся. А я опять в баньку переберусь. Мне там сподручней: обясито, обмято, належано. Каждый сучок в потолке наперечет. Да и не люблю я совместно проживать!

О чем это я?

— В Бережки за дрожжами ходили…

— Во. Купил я дрожжей, а также энтих спичек и пшена кулек петуху. Дай, думаю, на кладбище сунусь, на могилку Олимпиадину гляну: чего там художник на камне изобразил? И все такое прочее. Гляжу: ба-ат-тюшки, красиво! Краску масляну применил. Трех видов. И где только сыскал? Голубые василечки, букетик нарисованы. Черным — циферки. А красным — имя с фамилией и… стишок! Аккуратно, только — надолго ли? Облезет красочка с мрамора. Возьму, как-нито зубило и все это выбью на камне. Чтобы, значит, надольше.

И тут Сохатый достает из портков бумажку.

— На-ка, читай. А я не разберу без очков. Списал я стишок.

На бумажке, не поймешь чем, скорей всего дореволюционным грифелем «огородным» накарябано, едва различить можно:
		Одним цветком земля беднее стала,



		Одной звездой — богаче небеса…