Скандал
Герхард Баумрукер








Журналисту Клаусу Майнингену предлагают вести на TV обновленную передачу под названием «Откровенно о политике» — при участии звезд политического горизонта, выдающихся деятелей экономики и культуры, а первым гостем программы пригласить его старшего брата — известного и уважаемого в обществе человека.

Но все оказывается не так просто…






Герхард Баумрукер

Скандал





1


Клаус Майнинген прошел через застекленный портал служебного помещения в центре города. Длинные светлые волосы, лицо, обветренное и загоревшее до темно-коричневого цвета, как у завзятого яхтсмена где-нибудь в Каннах; кожаная куртка, свитер с массивным воротом… Кивнув однорукому швейцару, который в свою очередь пожелал ему доброго утра, Клаус оказался в оживленном зале. Два-три человека украдкой взглянули на него. Это не помешало его стремительному движению: не обратив внимания на косые взгляды, Клаус вошел в кабину лифта и нажал кнопку четвертого этажа. Затем ногой раскрыл створки стеклянной двери, на которой красовался фирменный знак — две пересекающиеся сферы — и над ним надпись: «Космо-Тель». В коридоре царила обычная служебная суета.

Клаус здоровался с идущими слева, отвечал на приветствия, не задерживаясь и минуя вереницу выходящих в коридор дверей, украшенных все той же эмблемой. Возле предпоследней двери он остановился. Помимо указанной эмблемы на ней было еще две надписи: «Космо-Тель. Дирекция». И помельче: «Секретариат. Фрл. Ламм».

Клаус постучался и вошел.

— Привет, Леммляйн![1 - Ламм (нем.) — овца, леммляйн — овечка.] — сказал он.

Фроляйн Ламм — секретарь шефа — имела вполне серьезную фамилию и такая «ласкательная» форма, пожалуй, мало соответствовала ее облику — это была видная, крупная женщина. Незаменимая помощница директора Кротхофа, она заведовала его приемной и отличалась компетентностью и исполнительностью. Лицо ее нельзя было назвать привлекательным, но за большими роговыми очками сияли прекрасные глаза — темные, глубокие, открыто глядящие на собеседника.

Фроляйн Ламм разговаривала по телефону. Наконец она с недовольной миной положила трубку на аппарат, посмотрела вокруг и заметила стоящего у ее стола Клауса.

— Герр Майнинген! — просияла она. — Прекрасно, значит, вы уже здесь? Хорошо, что пришли.

— Да. — Клаус рассмеялся. — Правда, я предпочел бы ходить где-нибудь под парусом — такое прекрасное лето! Но решение принято, и вот я здесь.

Леммляйн поглядела на него испытующе:

— Решение? Вы о чем-то догадались?

— Как-как? — Он ухмыльнулся. — Да, догадался, вы в чем-то нуждаетесь, и я захватил это «что-то» с собой.

Эффектным жестом он положил на ее стол пакетик вишни в коньяке. Леммляйн его тотчас же вскрыла и бросила конфетку в рот.

— О! — воскликнула она и пододвинула пакетик Клаусу.

Тот покачал головой и засмеялся.

— Перед обедом ни капли алкоголя! Ну как, Леммляйн, есть новости? Впрочем, черт с ними: пошлю всех подальше, разорву контракт с «Космо-Телем» и поеду руководителем группы туристов и фотографом куда-нибудь в Мозамбик. Жить буду в Лоренцо Маркес. Будь на то ваша добрая воля, вы и там не оставите меня своим вниманием. — Он усмехнулся, давая тем самым понять, что не уверен в исполнении своего желания.

Некоторое время в комнате царила тишина. Леммляйн удивленно поглядывала на Клауса и, наконец, чем-то, видимо, довольная, рассмеялась.

Клаус нахмурился.

— Вы смеетесь? Я это дело тщательно обдумал. Вот уже скоро год как я здесь околачиваюсь и жду, когда же, милостью уважаемого шефа, я снова появлюсь перед камерой. Хожу кругами вокруг Кротхофа, потому что он вроде бы мне симпатизирует и ему, видно, все равно, кого из сильных мира сего я оскорбил в своих передачах. Он обещал мне спокойную, безоблачную жизнь. А что я получил? Ничего! Нет уж, сыт по горло!

Леммляйн сочувственно внимала ему. Она достала бумажный носовой платок, вытерла нос и снова засунула платочек за корсаж юбки.

— Вы получили солнечный удар! — констатировала она.

— Заблуждаетесь. Этот пивной бочонок мне уже изрядно надоел. Обещания, обещания — и ничего, кроме обещаний. Интриги… Готов отдать руку на отсечение, что без них не обошлось, когда меня вышвырнули. Телевидение… Помойная яма! Можете мне поверить. Слава Богу, теперь — без меня.

Леммляйн грустно посмотрела на него.

— Вы можете воспользоваться влиянием своего брата Леонгарда, — сказала она.

— Это невозможно. Я уже примерно месяц не видел брата. Да и неловко использовать его имя в своих целях. Впрочем, это к делу не относится. Нет, я завязал. Конец. Еду в Африку.

— А Ева? — спросила Леммляйн.

Ева. Ева Кротхоф была дочерью шефа. Пианистка. Леммляйн могла бы не упоминать об этом капризном созданье, которое, глядя в ноты, бьет по клавишам и ловит в свои сети таких простаков, как Клаус. Похоже, у него ничего не выйдет с Евой Кротхоф.

Клаус пожал плечами.

— Все, что касается Евы, — мое личное дело. К моим служебным делам это не имеет отношения.

Он снова улыбнулся, и Леммляйн почувствовала легкий укол в сердце.

— Ага, — сказала Леммляйн. И еще раз: — Ага.

Клаус прервал дискуссию:

— Итак, как наши дела? Могу я поговорить с шефом?

Леммляйн взглянула на него, вздохнула и снова превратилась в исполнительную, до предела занятую, ревностно относящуюся к своему служебному долгу секретаршу.

— Даже должны, герр Майнинген. Шеф ищет вас, именно вас, уже давно. Я тоже пробовала вас отыскать. Сейчас доложу, что вы здесь.

Она поднесла телефонную трубку к уху и нажала на кнопку.

— Минуточку, — вмешался Клаус, — а в чем дело?

Леммляйн жестом предложила ему помолчать.

— На наше счастье, он пришел сам, — сказала она в трубку. И после паузы: — Конечно!

Леммляйн поднялась со стула и одернула свитер. Теперь она была более привлекательна и знала об этом.

— Что стряслось? — спрашивал Клаус. — Что он от меня хочет?

— Это вы сейчас узнаете, герр Майнинген. — Леммляйн сняла очки и подарила Клаусу многообещающий взгляд, который, однако, остался без ответа. — И прежде чем что-то произнести, хорошенько обдумайте каждую фразу.

Она открыла обитые дерматином двойные двери в кабинет шефа.

— Герр Кротхоф просит вас зайти.




Сотрудники фирмы за глаза называли патрона «старцем». Он был плотным, габаритами напоминающим быка и упрямым, как бык, человеком, с совершенно голой головой и кустистыми, торчащими бровями, между которыми через весь лоб пролегала глубокая складка, очень редко исчезающая. Кротхоф обладал громовым голосом, раскаты которого буквально ошеломляли собеседника.

Когда Клаус Майнинген вошел в кабинет, шеф в рубашке с закатанными рукавами, распустив узел галстука, сидел за своим письменным столом необозримых размеров. Он складывал в папку какие-то бумаги, уплотняя их кулаком, часть бумаг бросал в наполненную до краев корзину. Потом Леммляйн снова извлекала их из корзины, приводила в порядок — и так изо дня в день.

Кротхоф поднялся из-за стола и протянул вошедшему руку. Это была честь, которую он оказывал далеко не каждому. К тому же выдержать его рукопожатие, не скривив лицо от боли, мог тоже далеко не каждый.

— Здравствуйте, Майнинген, — прорычал он, — садитесь. Невероятно! Только что покинул Майнц — и уже здесь…

Он пинком отодвинул корзину для бумаг и снова упал в кресло.

— Все еще бездельничаете? Но не будем терять времени. Расписание! Я забыл о нем. И потом эта жара — она сводит меня с ума. Да садитесь же наконец! Курите, если хотите.

— Спасибо. Не хочу.

Клаусу очень хотелось закурить, но он отказался, зная, что Кротхоф не выносит, когда у него в кабинете курят. Шеф был фанатиком борьбы с курением. Вроде бы он ничего не имел против, чтобы в его присутствии курили, но одаривал курящего таким взглядом, от которого кровь застывала в жилах. Иногда в этом взгляде читалось нескрываемое презрение. Короче, Клаус никогда себе не позволял появляться перед шефом с сигаретой в зубах.

— Ну, хорошо, — ухмыльнулся Кротхоф. — Как ваши дела в настоящее время? Лучше всех? Ну-ну, я знаю — как всегда. Вы ведь у нас счастливчик: вам всегда везет. — Он поднял руки вверх и наклонил голову так, что стал отчетливо виден его двойной подбородок. Маленькие глазки довольно поблескивали. — Ну, Майнинген, вы уже сгораете от любопытства, стараясь понять, к чему это старик клонит. Верно? Только спокойно! Вот я вас и заинтриговал: вижу в ваших глазах напряженное внимание. Я ведь тоже четко слежу за вашей реакцией.

Он рассмеялся, поперхнулся и начал кашлять.

Клаус был рад, что закончился этот затянувшийся монолог — словно выпустили пар из котла.

— Послушайте, — сказал он. — Я решил…

— Не перебивайте меня. Я еще не сказал главного.

— Но я тоже хочу вам кое-что сказать!

— Неважно. Подождите… Сначала скажу я. Понятно?

Клаус недовольно нахмурил лоб.

— Мне доподлинно известно все, что вы хотите сообщить, Майнинген. Вы думаете, все равно старина Кротхоф не даст вам ходу. Я вас вижу насквозь.

Клаус барабанил пальцами по подлокотнику.

— Совершенно верно. И поэтому я решил…

— Отвергаю сразу все ваши предложения, Майнинген. Я в курсе. Не советую вам спешить. В свою очередь хочу сказать: терпение старины Кротхофа на исходе, понятно? Итак, продолжим. Помните нашу последнюю передачу «Откровенно о политике»?

У Клауса глаза полезли на лоб, он с сомнением покачал головой.

— Но ведь мы похоронили эту идею.

— Со вчерашнего дня она снова возродилась под звуки фанфар и гром барабанов, в сопровождении кордебалета и оркестра. Супергражданское шоу при участии звезд нашего политического горизонта, выдающихся деятелей экономики и культуры. С лотереей. Главный приз — сто тысяч бабок. Остаток прибыли — в пользу Красного Креста. «Космо-Тель» берет организацию всего этого дела на себя. Все улажено. Осталось прояснить только один пункт. — Кроткоф облокотился о край стола, повернулся к собеседнику и поглядел на него пронизывающим взглядом. — Нам нужен человек, встреча с которым доставила бы удовольствие публике. Шоу-мастер? Ха-ха-ха! Не правда ли, я уже все сказал? Вас интересуют подробности, Майнинген?




Прошло несколько секунд, прежде чем Клаус понял смысл предложенной ему роли. «Великий Боже, — подумал он. — Ну и пройдоха! Как ни в чем не бывало: словно не он меня отстранил от…» Он искоса поглядывал на Кротхофа. «Старец» снова пустил в ход свои испытанные приемы и положил его на обе лопатки.

Кротхоф откинулся назад в своем кресле:

— Об оплате можете не беспокоиться, — пробурчал он. — Шесть передач я вам гарантирую. Предварительно, разумеется. В накладе вы не останетесь.

Клаус откашлялся.

— Ну, как вам нравится идея? Может быть, не стоит ничего затевать? — Шеф углубился в кресло.

Клаус подошел к окну. Там из-за крыш соседних домов виднелись две башенки женской кирхи. Над ними — светло-голубое небо.

— Я буду с вами совершенно откровенен, — услышал он за своей спиной голос Кротхофа. — Проект этого грандиозного мероприятия «Космо-Тель» в продолжение пяти лет не мог реализовать. Вы должны хорошо представлять, что поставлено на карту. Если все провалится и на этот раз, вам не сносить головы. Усекли?

Клаус повернулся спиной к окну:

— Кто вам сказал, будто что-то может не получиться?

— Вот так-то лучше.

Клаус не заметил, как зажег торчащую у него в зубах сигарету. Кроткоф ничего не сказал.

— Я должен все обдумать и обговорить с вами? — спросил Клаус, между двумя затяжками.

— Как вам будет угодно. Это зависит от вас.

Клаус подошел к столу и протянул Кротхофу руку. Тот пожал ее, но на этот раз намного крепче, чем раньше. Потом опустился в кресло.

— Я только не понимаю… Вы выбрали именно меня, хотя у меня далеко не безупречная репутация: ведь меня ославили, дескать, я неудобная для вас личность… Или?..

Кротхоф замахал руками.

— Ваши репортажи из Южной Америки были недостаточно объективны, вы задели несколько высокопоставленных лиц, принадлежащих к правящей партии. Так?

— Именно поэтому меня выгнали.

— Это было больше года назад. Тем временем правительство сменилось. Наконец, вы будете выступать на этот раз не в качестве зарубежного корреспондента, а в качестве ведущего шоу.

Клаус вздохнул:

— В этом я понимаю много меньше.

— Предоставьте дело мне. Я вас знаю, и ваш имидж — все сто процентов, а это — главное.

— Мой имидж? То есть, мой внешний облик? Разве у меня есть имидж?

— Боже мой! Если бы это было не так, нам не о чем было бы говорить. — Кротхоф стукнул кулаком по столу. — Майнинген, вы не так наивны, как хотите показать. У вас ведь уже был подобный ангажемент, когда вы вели демонстрацию моды и стриптиз. Ваше амплуа — веселый малый, повеса. Именно то, что нам нужно.

— Ну-ну…

— Вы вели телемарафон в пользу пострадавших от землетрясения, так ведь? Темными аферами или сомнительными любовными историями вы не прославились.

— Что-что? — удивился Клаус.

— Во всяком случае, ничего такого за вами на памяти нашей публики не было, — усмехнулся Кротхоф. — Малыш, вы не знаете себе цену. К тому же ваш брат — сенат-президент Земельной палаты! Он — почетный гость нашего первого шоу. Понятно?

Клаус скривил такую рожу, словно его заставили есть лимон, посыпанный перцем.

— Это жуткий реакционер, — произнес он, — и немыслимый скупердяй!

Кротхоф втянул воздух, закрыл глаза и сделал характерное движение пальцем у виска.

— Что я слышу?! — воскликнул он. — Вы враждебно настроены к собственному брату? Это что — вы в контрах с традициями или не уважаете гражданское законодательство? Но он необходим нам для первой передачи, и вы должны поговорить с ним и заручиться его согласием участвовать в ней. Майнинген, вы дадите мне честное слово, что помиритесь с братом в присутствии по крайней мере двух фотографов.

— Кротхоф, — прервал его Клаус, все более возмущаясь, — что вам взбрело в голову?

— Я говорю достаточно ясно, черт побери! — заорал тот. — Майнинген, поймите и постарайтесь получше усвоить одно: в настоящий момент каждый ваш шаг сопряжен с риском, как у акробата под куполом цирка! Малейший скандал — и вы свернете себе шею и будете навсегда потеряны для почтеннейшей публики.

— Но я…

— Ваш брат — очень влиятельный человек. У него безупречная репутация. Помиритесь с ним, пожалуйста, и пригласите его к нам. Я, Эрих Кротхоф, прошу вас.

Клаус не мог понять, что произошло с шефом. Никогда еще «старец» не говорил так искренне, даже нежно, без обычной театральности, без обычного «грома». Может, он действительно к нему расположен?

— Ну что же, если это в самом деле необходимо, я сейчас же позвоню Леонгарду.

— Да, сделайте одолжение. И если хотите, можете позвонить Еве.

Клаус покраснел как рак и занервничал:

Еве… да… непременно.

— Она уже все знает Ева первая, с кем я поделился своим планом. Это вам ни о чем не говорит? Она постоянно держит вашу сторону. Мне кажется… Впрочем, нет Это ее дело. Я в ее дела не вмешиваюсь.

Кротхоф поднялся. Клаус последовал его примеру. Он был рад, что разговор подошел к концу. Ему нужно было еще раз все спокойно обдумать.

— Дайте мне перевести дух, сказал он. — Завтра я снова буду у вас. Идет?

— Сказано — сделано! подтвердил Кротхоф. — Ну вот и кончился ваш «отпуск»… И еще: вы должны непременно сразу мне сообщить, если что-нибудь случится.

Да. Что-нибудь непременно произойдет. Хотел же он разорвать контракт с «Космо-Телем» и податься в Африку… Он рассмеялся.

— Это больше не актуально, подумал он вслух.






2


Клаус хотел отворить дверь, но ее открыли снаружи, и вошла Ева Кротхоф.

— Папа! — начала она громко. — Клаус! Как жаль, что я пришла слишком поздно. В этот великий час мне хотелось быть рядом.

Кротхоф поспешно надел пиджак.

— Ну кто мог подумать, что ты хотела быть здесь, — выразил он сожаление, завязывая галстук.

— Ничего! Поздравляю.

Она схватила отца за нос, что тому, очевидно, нравилось, и он просиял, прежде чем Ева поцеловала его в лоб.

Кротхоф был широк в кости, массивен, а дочь его, в противоположность отцу, была хрупкой и стройной, но невысокой. Отец тоже был небольшого роста, но она едва доставала ему до плеча, и то только тогда, когда носила туфли на высоких каблуках.

Ева засмеялась и повернулась лицом к Клаусу:

— Ну, как чувствует себя будущий любимец публики?

— Так, словно его прокрутили через мясорубку.

— Все будет нормально, — заботливо успокоила Ева и испытующе посмотрела ему в глаза своими большими черными глазами, в которых ничего не отражалось. Она вскинула брови, так что на лбу образовались глубокие складки, и вдруг стала похожа на отца.

— Тебе, очевидно, придется остричь свои длинные волосы, прежде чем ты появишься на телеэкране, — заметила она иронически. — Или тебе хочется завоевать популярность у хиппи?

Кротхоф рассмеялся, поперхнулся и закашлял. Ева крепко хлопнула его по спине, и ему полегчало.

Ева, как всегда, выглядела прекрасно, словно только что вышла из модного салона. Она была одета в брючный костюм из светлой антилоповой кожи; сиреневая шелковая шаль оттеняла бледность ее лица, которое резко контрастировало с черными, как вороново крыло, волосами. Сиреневые же перчатки и ядовито-зеленая сумка, перекинутая через плечо, дополняли наряд и подчеркивали ее кокетливую грацию. Словом, глядеть — не наглядеться!

— У меня ошеломляющие новости, — сказала она и опустилась в кресло для посетителей. — Представьте себе, я получила сегодня утром телеграмму. Из Зальцбурга. Маделина Растиньяк внезапно заболела и вынуждена отказаться от сегодняшнего выступления. Моцарт. Концерт для фортепьяно. Опус 23 A-Dur. Я вскочила как ужаленная. А послезавтра, — нет, через три дня — вечер сонат: Шуберт и Бетховен.

Она выпалила все это, словно наэлектризованная, глядя поочередно то на отца, то на Клауса. Затем, взяв себя в руки, снова приняла холодный, небрежный вид.

— Поздравляю, — сказал Клаус.

— Минутку! — нахмурился Кротхоф. — Сегодня вечером? Так сразу? Не будет ли это несколько…

— Ах, что ты. Я это уже играла, — пояснила Ева. — Моцарта я сыграю с закрытыми глазами. Одной репетиции с оркестром и дирижером вполне достаточно. Я уже туда звонила и обо всем договорилась. Практически я уже в дороге, папа. Я зашла только для того, чтобы предупредить тебя, что еду.

Она поднялась из кресла и подошла вплотную к Кротхофу.

— Сплюнь три раза через левое плечо, — сказала она.

Кротхофу ничего другого не оставалось, как выполнить приказание дочери и трижды плюнуть.

— Ты тоже, — обратилась она к Клаусу.

— Я тебя немного провожу. Я уже собрался уходить.

— Прекрасно, — кивнула Ева. — Ты хоть ненадолго составишь мне компанию. Итак, всего доброго, папа. Я тебе позвоню. Может быть, я задержусь там на пару дней.

— Будь осторожна. — Это звучало довольно беспомощно. Кротхоф выглядел просто жалким рядом со своей великолепной дочерью, которую он, очевидно, боготворил, но та не замечала этого.

— Не беспокойся, папа.

Клаус отворил дверь, и Ева вышла из комнаты.

— До завтра, Майнинген, — сказал Кротхоф и, с облегчением вздохнув, снял пиджак. — И передайте своему брату от меня привет, хоть мы и не знакомы. Непременно.




Еве совсем не нравилось, что Клаус должен куда-то звонить по телефону; ей пришлось сидеть в приемной в желтом пластиковом кресле, положив ногу на ногу и курить, попросив у Леммляйн огня для сигареты.

Клаус искал номер телефона в записной книжке. Весь мир отдыхает во время отпуска. Есть каникулы и у Земельной палаты — значит, Леонгард сейчас в своем сельском доме в Верхней Баварии — Моосрайне.

— Ну как, Леммляйн, — заговорила Ева, — помогают вам похудеть таблетки, которые я вам недавно дала?

Леммляйн засопела. Как она ненавидела эту раскрашенную куклу! Ее и ее вопросы, да еще при Клаусе Майнингене, который, конечно, даже не улыбнется на ее плоские шуточки, но и не оборвет ее. И как он только разрешает говорить всякий вздор?..

— Меня зовут «фроляйн Ламм», — заносчиво сказала Леммляйн, на секунду оторвавшись от машинки и снова углубившись в работу.

— Ну, хорошо, фроляйн Ламм; не хотите ли вы поздравить Клауса Майнингена? — продолжала Ева. — Ведь вы, я полагаю, в курсе дела.

— Вовсе не обязательно, — мгновенно вмешался Клаус и умоляюще взглянул на Леммляйн, но было уже поздно. Нечего было трепать о своих замыслах.

— Ну что, выполнили вы свое решение? — невинным тоном спросила Леммляйн.

— Нет, — пробурчал Клаус, обозлившись.

— Что за решение? — спросила Ева.

— Герр Майнинген хотел…

— Замолчите, Леммляйн. Я говорю по телефону.

Леммляйн хмыкнула и начала вертеть в руках письмо, лежащее около машинки. Ева пожала плечами и проводила глазами дым от сигареты, одновременно покачивая ногой. Очевидно она погрузилась в свои мысли о фортепианном концерте.

Гудки в трубке. Свободно. Щелчок и голос на той стороне провода: «Ошиблись номером!»

— Леонгард!

— Клаус? — помедлив, отозвался голос.

— Угадал. Представь себе…

— Откуда ты говоришь?

— Я в Мюнхене. Я…

— Да-да. — Леонгард, казалось, облегченно вздохнул. — Я уж подумал, что ты застрял с неисправным мотором где-нибудь на автостраде и мне снова придется тебя выручать.

Клаус отчетливо представил возмущенное лицо своего брата — тот был старше на двадцать лет — и потребовалось несколько секунд, чтобы эта картина исчезла.

— Ты еще не забыл? Как это похоже на тебя! Но тебе предстоит пережить неприятность иного рода: я хочу к тебе приехать!

— Послушай, Клаус: я занят и, кроме того, ожидаю сегодня вечером…

— К сожалению, я не могу воспользоваться машиной, приеду поездом. Доставь меня к себе с вокзала.

— Я же сказал…

— Чао, Леонгард!

Клаус положил трубку и показал невидимому брату язык. Ничего страшного. Он приедет к Леонгарду, расскажет, как идут дела, и протянет ему руку — помирится с братом. Интересно посмотреть, как этот взрослый инфант будет реагировать на то, что у него впервые не попросят денег.

— Я готов, — обратился он к Еве. — Извини, что заставил тебя ждать.

Она вдавила сигарету в пепельницу, встала с места и улыбнулась. Она едва доставала ему до плеча.

— Ты же знаешь, что ради тебя я готова на все. Пошли.

— До свидания, Леммляйн! — крикнул Клаус, обернувшись.

Ну разве можно на него сердиться? Разве можно устоять против его обаяния?.. Леммляйн благодарно кивнула Клаусу — ведь не забыл же о ней даже в присутствии Евы Кротхоф.






3


Ева подошла к своему бананово-желтому «порту» и оглядела забитую до отказа автостоянку.

— Что ты стоишь? Где твоя машина?

— Я… — Клаус какое-то время соображал, что ответить. — Моя машина в автосервисе.

— Могу тебя подвезти, — Ева вздохнула.

— Это превосходная идея, — сказал Клаус. Потом он словно что-то вспомнил. — Минутку, я сейчас вернусь!

Ева удивленно глядела, как он, пробравшись через заполненную машинами стоянку, перебежал перед носом разгневанных водителей дорогу, скрылся в лавчонке на той стороне улицы. Она сидела за рулем и ждала, ничего не понимая.

Клаус вернулся и, запыхавшись, повалился на сиденье. Он держал в руках одну-единственную лиловую орхидею и воткнул ее в вазончик, который был укреплен перед ветровым стеклом со стороны водителя.

— Вот теперь перед тобой будет твое отражение, — сказал он.

Ева слегка ударила его по плечу, потом обняла и поцеловала.

Клаус принюхался:

— Новые духи?

— «Скандал», — сказала Ева.

Клаус подмигнул ей.

— Твой папаша предупреждал, чтобы я воздерживался от скандалов.

Она рассмеялась и включила мотор.

— Хочешь поехать со мной в Зальцбург? — спросила она. — Сейчас заедем к тебе, захватишь темный костюм и зубную щетку… Что скажешь?

Он наморщил лоб. Однажды он уже побывал на ее концерте. Она сидела за роялем, как сказочная фея. Исполнялся а-мольный концерт Грига; она играла с невероятной экспрессией, одухотворенно, так что потом Клаусу в продолжение трех недель снова пришлось привыкать к мысли, что Ева — женщина, просто женщина из плоти и крови, которая любит венские сосиски с картофельным пюре. Он покачал головой.

— Извини, но я не могу… Лучше не надо.

На мгновение между ее бровями залегла кротхофская складка.

— Тогда предоставь мне, по крайней мере, возможность самой распорядиться своим временем.

— Это, в самом деле, зависит только от тебя. Кроме того, ты знаешь, я договорился с братом, что навещу его в Моосрайне. Мне бы хотелось как можно быстрее, осуществить свое намерение.

— Моосрайн? — повторила Ева. — Это совсем недалеко от шоссе, ведущего в Зальцбург! Если мы возле Хайдхауза свернем с автострады, считай, что мы уже там. Ну как, договорились?

В знак согласия он крепко пожал ей руку, лежащую на руле.

— Спасибо, Ева. Прекрасно. Едем. — Он усмехнулся. — Ты лучше ездишь в моем присутствии, а я — когда ты рядом.




Прежде чем они выехали на автостраду, Ева сделала идущее от сердца признание:

— Меня радует, что ты наконец согласился со мной.

Клаус бросил на нее многозначительный взгляд. Она застыла в напряжении.

— Ты что-то хочешь сказать? — спросил Клаус.

Солнце раскалило крышу машины. Клаус открыл боковое окно. Ветер ерошил волосы. Он скорее мешал, чем нес желанную прохладу. Ева, по-видимому, легче переносила жару. Ее холодный профиль с точеным носиком и небольшим, но весьма энергичным подбородком никоим образом не выдавал состояния ее души.

— Однако до сих пор ни тебе, ни мне никогда особенно не нравились совместные поездки, — сказала она. И добавила: — Я тебя еще не поздравила с большим успехом.

Клаус приподнялся на сиденье.

— Это еще не успех. Пока я только получил шанс. Твой отец — стреляный воробей. Он все и затеял. Уважаю.

— Он тебя тоже. Но не с моей подачи. — Ева передвинула рычаг на четвертую скорость, прежде чем снова заговорила. — Короче, он интересовался, как у нас с тобой дела.

Клаус подпер рукой подбородок и уставился на дорогу. Несколько минут ни он, ни она не проронили ни слова.

— И что ты ему сказала?

— Правду.

— А именно?

— Что я не знаю.

Клаус кивнул. У него было такое чувство, словно он не сделал того, что нужно. Не протестовал, не спорил. Конечно же, он должен был ей сказать, что она прекрасно все знает, потому что скоро год, как они встречаются. Возможно, Ева даже ждала, что он скажет что-нибудь в этом роде. Но Клаус не мог себя к этому принудить. По здравым размышлениям, он даже не знал, что у него с ней получится.

— Ты, наверное, тоже не знаешь, — произнесла в этот момент Ева.

— Ну что ты! — запротестовал он. — Мы с тобой лучшие друзья, не так ли? Разве этого недостаточно?

— Кому достаточно, а кому и нет!

Клаус откинулся назад и засмеялся, правда несколько принужденно.

— Я прошу тебя, Ева, больше не…

Она взглянула на него. Ее черные глаза метали искры.

Клаус сразу стал серьезным. Он повернулся в ее сторону и увидел ее тонкие руки в перчатках, лежащие на баранке автомобиля. Иногда, чаще всего во время обгона, она сжимала ее крепко-крепко, и тогда видно было, какие это сильные руки.

— Ева, — сказал он, — если все будет хорошо, мы продолжим разговор. Да? Я обещаю.

Она выпятила нижнюю губу и ответила не сразу.

— Ты думаешь, все останется так, как было? — спросила она, помедлив.

— Еще некоторое время. А почему бы и нет? У нас все было превосходно.

Клаус вынул из кармана пачку сигарет и закурил.

— Дай мне тоже, — попросила Ева.

Она выжала газ до отказа, и машина рванулась вперед.

Они свернули с автострады и пересекли по главной улице Хайдхауз — сонный городок, отличающийся от других только тем, что здесь множество кур, напуганных машиной, кидались под колеса с настойчивостью самоубийц.

Затем они взяли курс на Моосрайн. Дорога шла у подножий гор и зимой и летом содержалась в порядке за счет заезжих путешественников.

— Нам туда, — указал Клаус на небольшую деревню, показавшуюся из-за поворота.

Ева притормозила и направила машину к стоящему на обочине уже довольно старому «форду-таунус».

— Ну и дела! — удивленно произнес Клаус. — У Леонгарда гость? Это невозможно. Он торчит в деревне именно потому, что бежит из города в поисках тишины и уединения и очень не любит, когда ему мешают.

За высокими елями в глубине сада виднелся дом в баварском стиле, дружелюбный и приветливый. Он сиял белизной, крыша была красной, а наличники — зеленые. Весь его облик радовал глаз и располагал к ночлегу.

— Ты зайдешь со мной выпить чего-нибудь освежающего? — спросил Клаус.

Ева замотала головой.

— Боишься сенат-президента? В отличие от меня он даже понимает кое-что в музыке.

Ева осталась непреклонной.

— Не сердись на меня, Клаус. Мне нельзя ничего пить, а холодного в особенности. Тяжесть в желудке делает меня нервозной.

— За роялем?

Она кивнула.

— Это проходит, — сказал Клаус.

— Или нет. Пока!

У Клауса осталось грустное чувство, словно он забыл что-то ей сказать, какие-то мелочи. Но ему было не по себе. Он поглядывал на. орхидею, которую купил. Она была по-прежнему прекрасна, хотя по краям появились следы увядания.

— Пока!

Он вышел из машины и глазами проводил Еву до поворота, затем закинул руки за голову и потянулся. Его взгляд скользнул по серо-зеленому «форду». Кому он мог принадлежать? Впрочем, это выяснится как только он войдет в дом.

Садовая калитка жалобно заскрипела, словно хотела предупредить Клауса о чем-то. Но тот не обратил на это внимания.






4


— Да, в Моосрайн, — сказала Ингрид Буш. — Я еду в Моосрайн. Я уже вам об этом говорила.

Ингрид опустилась на колени возле чемодана, стоящего на коврике при кровати, положила в него кое-что из своих вещей. Фрау Хеердеген стояла рядом и следила за тем, чтобы при сборах не повредили ее обстановку, — Ингрид снимала у нее комнату.

— Для вас совсем неплохо хоть ненадолго выехать из города, на природу, — заметила хозяйка сочувственно. — Моосрайн славится окружающими лесами.

— Боюсь, что у меня будет мало времени для прогулок. Я ведь еду не в отпуск, а только потому, что мой работодатель живет именно там, а не в каком-либо ином месте. Во время каникул я буду у него работать.

Фрау Хеердеген понимающе вздохнула. Видит Бог, многим из этих бедолаг-студентов, чью жизнь она хорошо знала, потому что не только сдавала им комнаты, жилось нелегко. Им часто приходилось рыскать по свету в поисках заработка.

— Вы, по-видимому, там хорошо заработаете, — размышляла она.

— Я надеюсь. Мы договорились, что я буду жить в деревенском доме, не платя за комнату…

— Ну, конечно. У такой выдающейся личности… Ведь о нем теперь часто пишут в газетах. Шутка сказать — сенат-президент Земельной палаты, ведь так?

Ингрид втихомолку чертыхнулась.

— Да, — терпеливо отвечала она. — Это действительно доктор Леонгард Майнинген; он пишет книгу по народному праву, и ему нужна секретарша, желательно с юридической подготовкой, и профессор Крозиус рекомендовал меня… — Она перевела дух и прибавила, уже не вполне уверенно. — Профессор Крозиус — декан юридического факультета, вполне достойный человек. Я, видимо, буду учиться у него в аспирантуре.

Так. Теперь еще раз (в сотый раз) все проверить.

Фрау Хеердеген вышла из комнаты: она уже ничем не могла помочь, ибо не имела никакого понятия об этих вещах. Слова «декан», «аспирантура» ей ничего не говорили, но для этой девушки, очевидно, они значили многое, и вообще она умела настоять на своем.

— Какой вы правильный человек, однако! — донеслись из соседней комнаты слова фрау Хеердеген.

Ингрид улыбнулась. Она надела в дорогу джинсы и пуловер с короткими рукавами. Черная юбка и четыре блузки лежали в чемодане. Она захлопнула крышку. Готово!

— Мой плащ остается в шкафу! — напомнила она хозяйке.

— Лучше возьмите, перекиньте его через руку, — предложила фрау Хеердеген.

Ингрид хотела это сделать, но вдруг зазвонили в наружную дверь.

— Пойти поглядеть, кто пришел? — спросила она автоматически, как делала это всегда.

— Лучше проверьте еще раз, не забыли ли чего-нибудь. — Фрау Хеердеген пошла к дверям.

Ингрид оглядела комнату. Это была обыкновенная комната — не слишком большая, но и не маленькая, обставленная старомодной мебелью. Но ей здесь было хорошо те несколько месяцев, что она ее снимала. Несмотря на постоянную надоедливую болтовню фрау Хеердеген и ее порой с трудом переносимую заботливость.

Вместе с тем Ингрид манила неизвестность, связанная с новой работой. Секретарь сенат-президента доктора Майнингена! Ей казалось, что это звучало почти так, словно она становилась действующим лицом какой-нибудь детективной истории в духе Шерлока Холмса. Ингрид уже мерещились необычайные приключения, которые ее ждут впереди.




— Берт, — обрадовалась Ингрид, увидев появившуюся в дверях длинную, рыхлую фигуру. — Здравствуй, Берт, ты пришел вовремя, как обещал по телефону. Тачка внизу?

Берт был гордым обладателем машины «Ситроен 2-С» по имени «эфенди». Практически они были неразлучны.

Он поправил очки, брови удивленно взметнулись.

— Конечно, — сказал он. — И это вместо приветствия? — Он передал Ингрид пакет. — Персики. Вместо цветов. Намного разумней, как я полагаю.

Он расплылся в улыбке. Передние зубы были большими, как у лошади, но это его не портило.

— Очаровательно, Берт. Благодарю. Я вижу, ты все такой же неисправимый прагматик.

— Это меня и украшает.

Ингрид указала на чемодан.

— Может, ты будешь настолько любезен, что отвезешь меня на Главный вокзал? Пошли, кабальеро!

Берт был не только галантным кавалером, но и привыкшим к неожиданностям журналистом. Недолго думая, он схватил чемодан и направился к выходу. В знак уважения он немного манерно поклонился фрау Хеердеген, которая благосклонно на него посмотрела.

— Кто это? — осведомилась она, забыв о приличиях.

— Берт Аккерман, — ответила Ингрид. — У него в редакции я работала в прошлом семестре.

Быстро взглянула в зеркало. Жалкий вид — решила она. Длинные золотистые волосы были тщательно вымыты для герра сенат-президента, специально старательно расчесаны. Они блестели, но после того как просохли, прядями рассыпались по сторонам. Увы! Ничего нельзя было изменить. Должно пройти какое-то время, прежде чем можно будет привести их в порядок.

— Мне кажется… мне кажется, вы едете не в Моосрайн, а с молодым человеком в Испанию, — улыбаясь, проворковала фрау Хеердеген.

— Если бы! — рассмеялась Ингрид.

Фрау Хеердеген была рада, что ее шутку оценили по достоинству. Внезапно, в порыве материнской нежности она обняла Ингрид, поцеловала ее в обе щеки и пожелала ей всего самого наилучшего.

— До свидания, моя девочка! Ваша комната будет ожидать вас до возвращения. И я тоже. Господи, и не забудьте, что вам нужно будет рассказать мне обо всем.

«Ах, моя хорошая! — подумала Ингрид. — Неделями сидеть, не разгибая спины, за машинкой — о чем тут рассказывать?»

Наконец Она возле Берта, и «эфенди» мчит их по Леопольд-штрассе к Главному вокзалу.

— Ты плохой журналист! — прервала она молчание.

— А что, другие обо мне такого же мнения?

— Ты не интересуешься тем, что происходит в моей жизни, тебе неважно, что со мной случится.

Он снова вздернул брови и сделал жест рукой, словно очертив круг возле стекол очков, все так же старательно следя за движением машины.

— У меня два билета в Оперу. Я думал, ты сегодня вечером составишь мне компанию.

— Мне очень жаль, Берт.

— Ладно, поход отменяется.

— Ты найдешь мне достойную замену.

— Сколько угодно, — подтвердил он. — Напрасно я только старался, надеясь доставить тебе удовольствие. Я полагаю, опера тебе понравилась бы. А больше мне ничего не надо.

Ингрид искоса взглянула на Берта. Почему он не спрашивает? Почему так спокоен? Возможно, его вообще не занимает ее жизнь? Она ему многим обязана, но даже это, кажется, его мало волнует. Берта вообще, наверное, ничто не волнует. Бывает, он молчит, как в рот воды набрал. Но в такой момент, как сегодня, он безусловно мог бы уделить ей больше внимания. Но тут она сразу себя одернула: может быть, так оно и лучше?

Берт притормозил. Они подъезжали к Главному вокзалу. Ингрид вышла из машины, и он достал с заднего сиденья чемодан.

— Будь здорова, — сказал он.

— Ты тоже, Берт. Привет! Я тебе очень благодарна за все.

— Фирма продолжает обслуживание своей клиентуры. Ты не забыла персики?

— Нет, не забыла! — крикнула, обернувшись.

Она обещала Берту прислать из Моосрайна открытку с видом местности, как только приедет и устроится, если, конечно, ей там понравится. Впрочем, она была уже заранее уверена, что ей там все придется по душе.






5


Ингрид испуганно вскочила, почувствовав толчок: поезд остановился.

Где она? Заснула? Припомнила, что последняя станция называлась Кройцхам. Взглянула на часы. Последняя остановка была двадцать минут назад. Значит, это уже Моосрайн; может быть, она проспала?

Девушка сорвалась с места и подбежала к окну. Немного в стороне просматривался угол вокзала, но названия станции нигде не видно. Она хотела было открыть окно, потянула раму вниз, но окно не открывалось. Ингрид тотчас вынула багаж из гнезда и хотела выпрыгнуть из вагона, но дверь наружу внезапно открылась.

— Извините, — спросила она, задыхаясь от волнения, — это Моосрайн?

Со стороны вокзала послышался свисток к отправлению. Мужчина примерно тридцати лет окинул Ингрид с головы до ног выразительным взглядом и улыбнулся так, что у нее вмиг исчезло все напряжение.

В новом пассажире не было ничего необычного, но каким-то необъяснимым образом один вид его действовал успокаивающе, охлаждал страсти, снимал нервозность.

Поезд тронулся.

— Да успокойтесь вы, — сказал мужчина. — Это не Моосрайн, это только Хайдхауз.

Ингрид расслабилась и упала на ближайшее сиденье. Опасность, которая казалась неминуемой, на этот раз миновала. Слава Богу, подумала она.

— Если разрешите, я поставлю ваш чемодан на прежнее место.

Ингрид согласилась и увидела, как ее новый спутник ловко закинул чемодан наверх. Казалось, ее багаж вовсе ничего не весил, с такой легкостью он это сделал. Потом он какое-то время любовался зелеными лугами, проплывающими за окном.

— Вы мне позволите… — сказал он, расположившись на противоположной стороне купе, затем достал пачку сигарет и, прежде чем достать одну для себя, предложил сигарету Ингрид.

— Спасибо. Не надо.

— Вообще не надо или только сейчас?

— Только сейчас.

Мужчина кивнул. Он зажег сигарету и сделал пару глубоких затяжек.

Ингрид вынула из пакета последний персик и вытерла его бумажной салфеткой, затем с интересом начала разглядывать своего визави: блондин с копной светлых волос, с темным от загара лицом, в расстегнутой кожаной куртке. Он больше не выглядел таким раскованным и простым, как прежде. Сидел, скрестив длинные ноги, спокойно и сдержанно. Ингрид вглядывалась в его лицо, и ей казалось, что она его где-то уже видела.

Она надкусила персик, и в этот момент сидящий напротив нее мужчина внимательно на нее посмотрел. Она пожала плечами и подумала, что новый пассажир слишком откровенно ее разглядывает. Но он смотрел на персик в ее руке, который выглядел так аппетитно, что у него прямо слюнки потекли.

— Хотите? — заставила она себя спросить незнакомца.

— Да, пожалуйста. Ах, это последний! Тогда, конечно, нет.

— Ничего. Берите.

— Спасибо. Вы, конечно, не подозревали, что я их так люблю.

Он придавил недокуренную сигарету и впился в персик — того буквально в момент не стало.

— Моосрайн — очень милый уголок, — заговорил он, — словно специально созданный для отдыха. Такое солнце! Правда, через две недели оно надоедает до чертиков, но все равно, на следующий год приезжаешь опять.

— Я там не собираюсь отдыхать. Я еду работать.

Мужчина посмотрел на Ингрид с особым интересом.

— Я думал, что там только сельское хозяйство, — сказал он.

Она покачала головой.

— Нет. Там, кроме этого, есть еще сенат-президент Земельной палаты, у которого я буду секретарем.

При этих словах незнакомец повернулся к ней спиной. Ингрид ничего не заметила. Она смотрела в окно. Горная цепь на горизонте словно приближалась к поезду. Как крепостной вал. Или как массивная угрожающая стена.

— Леонгард? — спросил визави. — Я полагаю, вы говорите о докторе Майнингене.

Ингрид уставилась на говорящего.

— Вы его знаете?

Человек прикусил губу. В это время поезд замедлил ход. Мужчина поднялся с места и снял сверху чемодан.

— Мы уже приехали.

Ингрид встала.

— Вы тоже здесь выходите? И вы знаете доктора Майнингена?

Незнакомец кивнул:

— Нам по дороге. Это мой брат.

— Удивительно, — сказала Ингрид, когда они остановились перед небольшим зданием вокзала. — Никто меня не встречает.

Клаус Майнинген обернулся к ней:

— У Леонгарда бывает так много дел, и он так ими поглощен, что забывает об элементарной вежливости, — пояснил он. Клаус, в отличие от брата, не был таким невежей. — Но я-то здесь. Вы можете на меня положиться. Кроме того, одна вы здесь можете легко заблудиться. Меня зовут Клаус.

Они пустились в путь.

Ингрид распустила узел на затылке, волосы рассыпались по плечам, и она почувствовала себя гораздо свободнее. Как хорошо, что не надо тащить тяжелый чемодан. Приятно, что в нужный момент находится кто-то, кто о тебе позаботится. В городе Берт Аккерман со своим «эфенди», здесь Клаус Майнинген. Так везло ей далеко не всегда. Она была благодарна судьбе, пославшей ей столь необходимую в путешествии помощь.

Она искоса поглядывала на Клауса. В целом он ей, пожалуй, симпатичен, хотя по временам кажется хмурым и чем-то расстроенным. Да, скорее расстроенным, чем нелюбезным. И снова ей подумалось, что лицо его откуда-то ей знакомо.

— Послушайте, вы не снимались когда-нибудь в кино или что-нибудь в этом роде? — спросила она возможно более безразличным тоном, пытаясь скрыть свое смущение.

Он посмотрел на нее и саркастически улыбнулся:

— Телевидение, — буркнул он, — если вам так уж непременно нужно это знать. — И проговорил громко и твердо. — Паршивое дело!

Но Ингрид не удовлетворилась его кратким объяснением. Она напряженно припоминала. Думала и припоминала.

— Вспомнила, — воскликнула она, — Южная Америка! Вы вели оттуда репортаж. Прямо из штаба повстанцев. Это было прекрасно! Захватывающе интересно!

Клаус пожал плечами.

— Ничего сенсационного. Было б намного интереснее, если бы брат тогда меня поддержал. Нужны были только факты, — сказал он, обращаясь больше к самому себе, затем сжал губы и молча посмотрел вдаль.

Ингрид глубоко вздохнула. Почему этот симпатичный и интересный ей человек сегодня в таком плохом настроении? Тысяча вопросов вертелась у нее на языке — о Южной Америке, политическом и социальном положении ее населения, о телевидении, его структурах и способности манипулировать массовым сознанием, и, прежде всего, о докторе Леонгарде Майнингене… Но у нее создалось впечатление, что спутник, судя по всему, вряд ли будет поддерживать разговор.




Тем временем они пересекли почти все селение. Навстречу им попался мотоциклист в зеленом мундире полицейского; следом за ним тянулся шлейф густой пыли. Клаус нахмурил лоб, когда полицейский с ними поравнялся. Еще несколько сот метров — а там последний поворот и дорога на Моосрайн.

— Проклятье! — пробурчал Клаус. — Снова у него кто-то есть, — и прикрыл, как козырьком, глаза рукой. Перед воротами стоял на этот раз не серо-зеленый «форд-таунус», а черный «опель-рекорд», в отличие от прежнего неопрятного автомобиля, основательно вымытый.

То, что затем произошло, было так неожиданно и ошеломляюще, что Ингрид потом едва-едва смогла восстановить эту сцену. Клаус крикнул. Сразу же вслед за этим представительная пожилая женщина открыла дверь. У нее было совершенно убитое лицо, веки покраснели от слез, и она, казалось, была совсем подавлена.

— Герр Клаус, герр Клаус, — жалобно восклицала она.

— Что вы, Тереза! Что случилось? В таком состоянии я вас никогда не видел…

— Ах, герр Клаус! — Тереза уставилась на Ингрид, стоящую в стороне. — Кто это?

— Я… — начала Ингрид, но Клаус перебил ее.

— Что с вами? Что произошло? Кто в доме? Почему никто не встретил фроляйн Буш на вокзале? Это — фроляйн Ингрид Буш, секретарь Леонгарда. А это — Тереза, добрый дух нашего дома, хотя я не всегда уверен…

— Боже мой! Секретарша! — воскликнула Тереза. — Еще и это! Да… Я совсем забыла. Но кто же мог подумать?

Из-за спины Терезы возник мужчина, который выглядел так, словно он две недели не спал. Его бледное и морщинистое лицо с круглыми щечками напоминало мордочку хомяка. Коротко подстриженные волосы стояли дыбом. Он отодвинул экономку в сторону.

— Герр Клаус Майнинген? — обратился он к Клаусу. — Имею честь представиться: Бюзольд, доктор Бюзольд. Хорошо, что вы приехали.

Тереза наблюдала происходящее широко раскрытыми глазами. Казалось, до Ингрид никому не было никакого дела.

Клаус вопросительно смотрел на них.

— Можете вы мне, в конце концов, объяснить…

— Сейчас, — сказал доктор Бюзольд и отступил назад. — Войдите.

Он вскользь поклонился Ингрид, которую Клаус пропустил вперед, с любопытством оглядел ее и что-то пробормотал.

— Я попросил бы вас пройти со мною в кабинет, — сказал он, обратившись к Клаусу. — Нам удобнее побеседовать с глазу на глаз.

— А что делать с секретаршей? — спросила Тереза.

— Я думаю, для фроляйн Буш найдется комната в доме. Проводите ее наверх, словно ничего не случилось.

«Словно ничего не случилось? Значит, что-то все-таки случилось? — подумала Ингрид. — И Клаус Майнинген, по-видимому, о чем-то догадывается».

— Да. И возьмите чемодан, — добавил он.

Бросалось в глаза, что брат сенат-президента относится к Терезе не очень-то почтительно и даже несколько фамильярно. Но та не возражала.

Клаус подошел к Ингрид и положил ей руку на плечо.

— Я вскоре о вас позабочусь.

— Что случилось? — спросила Ингрид, не повышая голоса.

— Я не знаю. — Клаус сделал предупреждающий жест. — Не беспокойтесь.

Он попытался улыбнуться и в сопровождении доктора Бюзольда проследовал в кабинет.

Ингрид обернулась к экономке:

— Значит, вы — Тереза, — сказала она дружелюбно.

— Фроляйн Пихлер, — горделиво поправила та и кряхтя подняла чемодан.

— Позвольте мне. Я сама донесу чемодан.

Тереза покачала головой.

— Поднимайтесь наверх, — предложила она и зашуршала мягкими туфлями следом за девушкой.

— Когда, по-вашему мнению, я смогу представиться герру сенат-президенту? — робко спросила Ингрид.

Тереза обернулась, достигнув уже третьей или четвертой ступеньки. Ее подбородок дрожал. Она пыталась что-то сказать, но ей это удалось не сразу.

— Вообще никогда. Герр сенат-президент был сегодня убит.






6


Клаусу удалось все же сохранить самообладание, когда он сидел с доктором Бюзольдом в рабочем кабинете брата. Врач не затруднял себя долгими приготовлениями, а сразу же перешел к делу.

— Доктор Майнинген, — сказал он резко, — умер вследствие отравления цианистым калием.

Клаус опустил голову — его лица не было видно. Несколько секунд оба молчали. Затем Клаус снова поднял голову. Он был бледен, но выдержан и спокоен.

Доктор Бюзольд, казалось, наоборот — совсем упал духом.

— Вам, наверное, известно: я был его другом, возможно, единственным, — сказал он и подкрепил свои слова соответствующим жестом. — Мы с ним здесь, в этом кабинете, по вечерам часто играли в шахматы. Он почти всегда выигрывал, сделав какой-нибудь совершенно неожиданный эффектный ход, замысел которого отличался простотой и изяществом. Вчера, например… а сегодня… — Врач тряхнул головой, снял очки и вытер глаза тыльной стороной ладони. — Я все еще не могу прийти в себя. Я его видел, я его обследовал. Когда я вошел, экзитус уже стал фактом. Ничего нельзя было сделать…

Он взглянул на Клауса. Клаусу было неприятно видеть это лицо без очков, придававших ему благообразие — видимо, таковым является особое свойство дистанционных стекол — и он был рад, когда доктор снова надел очки.

— Так внезапно, понимаете? Он давно это знал. Я всегда думал: ему все было известно. И однажды…

— Я не могу понять, о чем вы? Что было ему известно? — спросил Клаус раздраженно.

— Его болезнь. Да, вы об этом не догадывались: рак…

— Что? — Клаус беспомощно глядел на врача. — Леонгард… Боже мой! — Как ни странно, но одновременно с удивлением пришло какое-то облегчение. — Он мне никогда об этом не говорил. Он вообще никогда мне о себе ничего не рассказывал. Мы были словно чужие… Но чтобы у него было такое… Это было болезненно?

Доктор Бюзольд кивнул.

— Это началось у него несколько лет назад. Конечно, он знал. Он консультировался у многих специалистов. Профессор Клюге, профессор фон Винтерштейн — все ему об этом говорили, Но когда прошел первый шок, он ничего не изменил в своей жизни. «Я должен до конца использовать отпущенное мне время», — говорил он мне. Поэтому для меня было совершенно неожиданным, что он…

Врач громко высморкался в накрахмаленный носовой платок. Клаус на мгновенье закрыл глаза.

— Когда Тереза меня вызвала, — продолжал доктор Бюзольд, — я подумал, что это злая шутка: она сказала, что, вернувшись от зубного врача, нашла герра сенат-президента в кабинете мертвым. Я… я приехал сразу же. Отравление цианистым калием. Мне ничего другого не оставалось, как вызвать по телефону вахмистра Бирнбаума из нашего полицейского участка.

Это, по-видимому, и был тот мотоциклист, которого Клаус встретил на шоссе.

— Самоубийство, — заключил он.

— Герр Майнинген… — Врач нахмурился, мучительно соображая. — Я тоже пришел в конце концов к такому заключению. Но если предположить…

— Что? — подхватил Клаус. — Дело совершенно ясное. Леонгард был неизлечимо болен. Он не мог больше терпеть. В момент внезапного потрясения, а может быть, депрессии… Это — самоубийство.

Клаус достал из кармана пачку сигарет. Не раздумывая, закурил. Доктор. Бюзольд вздохнул и взглянул на пачку.

— Извините, — пробормотал он и пододвинул пачку доктору, тот взял сигарету. Клаус поднес зажигалку.

Доктор Бюзольд, когда закурил, снова обрел утраченное было спокойствие. Он основательно затянулся, потом еще раз, и задумчиво произнес:

— Самоубийство… самоубийство… — Потом покачал головой. — Да, это была первая мысль, которая пришла мне в голову.

— Конечно… — Клаус прикрыл глаза. — Что может быть еще?

— Я не знаю. Можно Бог знает что подумать. Я посмотрел вокруг, обследовал место происшествия, но ничего не обнаружил. Никакой записки, которая хоть что-нибудь прояснила бы. Ничего. Удивительно!

Клаус, запнувшись, молчал. Сигарета слегка дрожала в его руке. Он сбил пепел в пепельницу.

— Как гром среди ясного неба — и ни слова, ни строчки, объясняющей случившееся, — заметил доктор Бюзольд.

— А может быть, так уж получилось. Это бывает чаще, чем вы думаете:

— Возможно. Но в случае с вашим братом полностью исключено. Он был человеком холодного ума и железной воли. Впрочем, вы и сами знаете. Ясность и полная правда — вот правила, которым он учил других и которых придерживался сам. И конечно, последний шаг в своей жизни, шаг к смерти, он должен был объяснить, указать причину самоубийства. До последнего момента он был в трезвом уме и твердой памяти… Но вам от этого не легче!

Клаус стиснул зубы и пожал плечами.

— Он не был сторонником внезапных решений, — продолжал доктор Бюзольд. — Мало того, у него были далеко идущие планы. Он хотел написать книгу, осветить в ней проблемы государственного и гражданского права. Он достиг апогея своей жизни, был в расцвете сил. Только вчера мы об этом говорили. Вчера вечером. Не правда ли, странно, что человек, решивший покончить счеты с жизнью, говорит о своей будущей работе, говорит с воодушевлением и присущей ему трезвостью? Не верю, чтобы он мог так просто отказаться от жизни.

— Несмотря на это, — сказал Клаус, — несмотря на все это, перед нами самоубийство. Я в этом уверен. А что делает полиция?

— Вахмистр Бирнбаум уехал в свой участок, чтобы доложить по телефону вышестоящему начальству — в округ. Он хочет получить дальнейшие инструкции. Естественно, этот отнюдь не рядовой случай он не может расследовать в одиночку.

— Пока не вижу ничего из ряда вон выходящего. По-моему, нет ничего такого уж удивительного в том, что смертельно больной человек лишает себя жизни.

— Герр Майнинген, подумайте о том, какое место занимал ваш брат. Он был одним из высших чинов нашего государства, своего рода «совестью нации».

— Именно поэтому я и не понимаю, зачем вести еще какое-то расследование. Оно ни к чему не приведет. Мой брат спокойно скончался, и нет никакой нужды поднимать шум вокруг его смерти.

— Герр Майнинген, есть предписание властей внести полную ясность в это дело, чтобы не было кривотолков. Необходима правда, полная правда.

— Правда! — Клаус встал и бросил сигарету в камин. — Ну, прекрасно. Посмотрим, что вскоре откроется.

Доктор Бюзольд тоже поднялся с места. Он сказал, что у вахмистра Бирнбаума остался ключ от комнаты, где все произошло; комнату заперли, чтобы никто ничего не трогал на месте происшествия. Клаус был даже рад этому обстоятельству: он не сразу увидит ужасную картину.

Врач договорился о следующем визите: он не мог долго заставлять ждать записавшихся к нему пациентов. Потом сел в свой «опель» и со скрипом двинулся с места — должно быть, забыл переключить ручку тормоза.

…Тереза сидела за кухонным столом и чистила столовое серебро. Этот день был одним из ряда дней, когда работа идет по раз и навсегда заведенному порядку, и ничего не нужно менять. Она должна была что-то делать, потому что безделье было непереносимо.

Когда Клаус вошел, она бросила на него короткий взгляд. Ее лицо потемнело, но руки продолжали полировать нож. Потом она отложила его в сторону и принялась за вилку. Слышалось тихое позвякивание.

Клаус подошел к холодильнику, вынул из него банку с пивом, поставил перед Терезой на стол и сел рядом. Экономка, поджав губы, встала из-за стола, принесла стакан и снова молча села.

— Спасибо. Я думал, у вас сегодня свободный день, — сказал Клаус.

Тереза пробурчала что-то невнятное и продолжала:

— Мой свободный день был вчера. В продолжение последних пятнадцати лет я получаю его в определенный день раз в две недели. А зачем вам нужно об этом знать? Вы ведь никогда о нас не пеклись.

Клаус должен был сдерживаться, чтобы не отвечать Терезе. Его любопытство наталкивалось на сопротивление. Но сегодня он хотел избежать столкновения. Он отпил хороший глоток пива. Это успокаивало.

— Как это было? — спросил он тогда. — Как это произошло? Вы были в доме? Нет. Доктор Бюзольд сказал…

— Я была у зубного врача. С самого утра у меня болел зуб. Герр сенат-президент проявил заботу и отправил меня к врачу. Даже в последние часы своей жизни он думал обо мне… — Голос ее прервался, но она быстро взяла себя в руки. — Прежде чем я вышла из дома, появился этот посетитель.

— Что за посетитель?

— Этот иностранец. Этот Червонски, или как его там. Григор Червонски, припоминаю, — так он отрекомендовался. Он мне сразу не понравился, особенно его густая борода. Он был в плаще и шляпе. А было, между прочим, довольно жарко. Я дала понять герру сенат-президенту, что посетитель мне не нравится. Примерно с минуту он стоял вконец расстроенный и бледный. А потом сказал, чтобы я принесла бутылку красного вина и шла к врачу. Мне бы остаться дома! Не надо было оставлять его одного. У меня было дурное предчувствие!.. Прошлую ночь мне приснилось, будто дом объят пламенем, а пожарные приехали поздно, и вода не течет из шлангов, потому что насос не качает…

За все время разговора Тереза ни разу не взглянула на Клауса. Он словно для нее не существовал. Существовали только серебряные ножи и вилки, которые она чистила так, будто герр сенат-президент назначил на завтра званый ужин с большим количеством гостей.

— И когда вы пришли домой? — спросил Клаус.

— Я вышла из-за поворота и увидела, как этот иностранец, этот Червонски, снова садился в свой серо-зеленый автомобиль и отъезжал от дома. Я хорошо его рассмотрела. И мне совсем не Нужны очки, как это постоянно утверждает доктор Бюзольд. Я его сразу узнала: его плащ, шляпу на голове, даже трость, которую он нес с собой. Он выглядел как нездешний. Он словно чего-то вынюхивал. Здешние люди этим не занимаются.

— А потом? — настаивал на продолжении разговора Клаус, потому что Тереза замолкла и погрузилась в размышление, словно рядом с ней не было внимательного слушателя.

— Потом я вошла в дом и увидела герра сенат-президента. В комнате. Я сначала подумала, что ему плохо. От вина, может быть, или от жары. — Она всхлипнула и поглядела на Клауса. — Что вы хотите от меня? Вы приехали сюда… Когда герр сенат-президент был жив, вы не приезжали. А теперь приехали, да еще привезли с собой эту персону, секретаршу… в этих… таких противных брючках.

Ингрид Буш — вспомнил Клаус. Он про нее совсем забыл, а ведь обещал о ней позаботиться. Мгновенно поднялся с места и вышел.

Тереза взяла банку из-под пива и бросила в мусорное ведро. Затем тщательно вымыла под краном стакан и поставила в шкаф.




Клаус, войдя в комнату, наткнулся на вахмистра Бирнбаума из местной полиции. Клаус назвал себя и спросил без обиняков:

— Ну как, все выяснили?

Вахмистр строго посмотрел на него:

— Да. А что, собственно, вас интересует? Это дело — наиболее важное за последнее время, с ним еще будет разбираться Государственная полиция. За все время моей службы — а я уже десять лет в полиции — не было более серьезного случая! Шутка сказать: герр сенат-президент доктор Майнинген из Земельной палаты! Ну, как вы думаете! Это не то что какой-нибудь фермер на вверенном мне участке, которого огрели по башке пивной кружкой.

— Но ведь это самоубийство!

— Самоубийство? — Бирнбаум отступил на шаг и окинул Клауса высокомерным взглядом. — Да, можно сказать и так, но у меня на этот счет есть большие сомнения. Такой человек, как герр сенат-президент! Он каждое воскресенье посещал кирху. И вы меня пытаетесь убедить, что здесь самоубийство?

Клаус схватился за голову:

— Боже мой! Он был всего лишь человек!

Вахмистр поглядел на него удивленно. Такого он еще никогда ни от кого не слышал. Это было просто неприлично.

— Уж не вы ли направлялись сюда с дамой, когда я проезжал на мотоцикле мимо? И откуда вы шли?

— С вокзала, — ответил Клаус.

— Так-так. А кто эта дама?

— Студентка из Мюнхена. Она должна была во время студенческих каникул работать у моего брата в качестве секретаря. Она сейчас наверху в комнате для гостей.

Вахмистр Бирнбаум вынул из кармана записную книжку.

— Студентка из Мюнхена, — пробормотал он. — Это важно. Комиссию по расследованию убийств это заинтересует.

— Кого? — переспросил Клаус.

— Комиссию по уголовным делам.

— Вы что, с ума сошли?

Вахмистр вспыхнул:

— Предупреждаю! — воскликнул он. — Не забывайте, с кем вы разговариваете!

— Но ведь это смешно! Можете вы мне объяснить, что тут интересного для комиссии по убийствам или Земельной комиссии по уголовным делам?

— Ничего смешного! Вы слишком много себе позволяете. Криминальное управление в центре округа хорошо представляет себе всю значительность происшедшего, всю важность лица, ставшего жертвой, и не только на себя берет всю полноту ответственности, — продолжал он. — Я вынужден вас просить не покидать дома до прибытия моих коллег из Мюнхена.

— Это значит?..

— Что они уже в пути, — сообщил вахмистр Бирнбаум.

Ага, коллеги из Мюнхена! Клаус весь напрягся, чтобы не потерять самообладания. Этот надутый полицейский со своей помпезной записной книжкой может здесь распоряжаться как ему будет угодно.

— Сопротивление бесполезно — это относится также и к даме, с которой вы сюда явились, — добавил вахмистр.

— Я поставлю ее в известность, — сказал Клаус и направился к лестнице, ведущей наверх.




Комната была светлой и уютной. Своим убранством она напоминала внутренние покои фрау Хеердеген, этот ее «райский уголок». Ингрид огляделась. Она подумала, как хорошо бы ей здесь жилось, если бы не произошло того, что произошло, того, о чем она узнала несколько минут назад.

Разочарование и досада, что ее планам не суждено сбыться, были сильнее, чем шок после сообщения Терезы. Леонгард Майнинген был для нее чужим человеком. Тот факт, что его уже нет в живых, — для нее чисто внешний фактор, круто менявший ее собственное положение.

Там, за окнами уже вовсю светило солнце. Абсурд! Ужасающая несправедливость, но прежде всего — абсурд! Все происшедшее не укладывалось в голове. Она долго сидела на стуле и глядела куда-то вдаль отсутствующим взглядом. Чемодан, так и не раскрытый, стоял возле на полу. Когда вошел Клаус, на какой-то момент положение показалось ей не столь безнадежным. Он подошел к ней.

— Сидите-сидите! Легче говорить, когда вы сидите. Я должен вам сообщить неприятные новости.

Она покачала головой:

— Вам не нужно мне ничего говорить. Я обо всем догадываюсь.

— Тереза, да? Уже успела?

Он подошел к окну, посмотрел в него. Солнце повисло совсем низко над линией горизонта, вот-вот скроется за вершинами холмов. Клаус стоял у окна и барабанил пальцами по подоконнику.

— Мне не по себе, — услышал он голос Ингрид за спиной. — Все это так ужасно!

— Ну, ладно, — сказал он и сел на стул. — Я должен о вас позаботиться.

— Вам нужно прежде всего подумать о себе.

Он непринужденно улыбнулся. Это Ингрид не понравилось.

— Нет. Лучше не надо. Иначе можно спятить. Все случившееся так нелепо, а дальше будет еще хуже. Будет буря. Этот идиот вахмистр устроил шум и поднял на ноги все Земельное управление уголовной полиции. Как будто им там больше нечего делать! Леонгард кончил жизнь самоубийством. Все остальное исключается.

Ингрид сделала большие глаза:

— Самоубийство?

— Конечно. А что же еще? Он был неизлечимо болен.

— Но Тереза, простите, фроляйн Пихлер сказала…

— Тереза! — в сердцах воскликнул он. — Старый ребенок! Боже мой! Как она мне надоела…

Он встал и начал шагать по комнате.

«Самоубийство, — подумала Ингрид. — Как нарочно, к моменту моего прибытия. А книга, которую он предполагал издать?»

— Теперь приедут эксперты из Мюнхена, начнут расспрашивать, вынюхивать, — говорил Клаус. — Никому и ничему они не доверяют, ни в чем сами не бывают уверены. Пойдут слухи. Возникнут беспокойство, подозрительность, неудобства разного рода.

Клаус намеревался позвонить Кротхофу, но оставил эту мысль. Почему ему не захотелось этого делать? Может быть, произойдет чудо и все дело замнут, а может, ему просто не хочется сообщать о самоубийстве Леонгарда — именно Кротхофу.

— Власти и в случае самоубийства должны выполнить свой долг, — заметила Ингрид.

— Ага! Будущий юрист пытается внести свою лепту в расследование. Ее слово, мол, тоже кое-что значит.

— Я ничего не знаю.

— Но вы уже приложили усилия, чтобы кое-что узнать.

Клаус снова сел, обхватив голову руками.

«Спокойствие, — сказал он себе, — и еще раз спокойствие. Надо все трезво обдумать, иначе дело может принять скверный оборот».

Он поднялся и поглядел на Ингрид. В ее серых глазах застыл безмолвный вопрос, она словно оценивала собеседника.

— Я не прочь с вами поговорить и хотел бы знать, что вам известно о Леонгарде, — сказал он. — Интересно, что вы слышали обо мне? Как и где судьба свела вас с Леонгардом, как и где вы познакомились со мной?

— Мы познакомились сегодня в поезде.

— Да, — мгновенно ответил Клаус, словно пытаясь удержать в памяти эту деталь. — Но вам могут не поверить.

— Я могу поклясться, что это правда.

Опять «правда». Он всегда пожимал плечами, когда слышал это слово.

— Все не так уж скверно, — заметила Ингрид. Ее голос снова был твердым, уверенным. Да и сама она, казалось, стала спокойней. — Я ни в коем случае не буду вам в тягость. Все развивается так быстро, что уже сегодня вечером я наверняка буду в Мюнхене. Вы случайно не знаете, когда туда идет поезд?

— Не имею никакого понятия. — Клаус посмотрел на сидящую перед ним Ингрид, на ее белый пуловер, на застиранные джинсы, которые так не понравились Терезе. Он подумал, что ему не хотелось бы с ней вот так просто расстаться, и это принесло ему дополнительное огорчение. Он взял ее руку:

— Я полагаю, что теперь мне следует принять на себя все обязательства Леонгарда по отношению к вам.

— Благодарю, — сказала Ингрид и убрала руку. — Это очень любезно с вашей стороны. Но, во-первых, вы мне ничем не обязаны и во-вторых, я не могу принять вашей заботы.

Глупости. — Клаус поднялся со стула. — Оставайтесь до завтра. Там поглядим. Вы, наверное, очень устали. Я распоряжусь насчет кофе. Хотите?

Все это было сказано с очаровательной улыбкой. Перед ней вновь был прежний Клаус Майнинген, покоритель мира, непринужденный, энергичный, с небрежно повязанным галстуком. Ингрид невольно залюбовалась им. В его присутствии она могла не казаться слишком умной. Он был… Каким же он был? Он был неотразимым. Поэтому она решила про себя не поддаваться больше его чарам.

— Вы меня слышите? — спросил он.

Ингрид хотела ответить, но в дверь постучали. Заглянула Тереза и сказала:

— Приехала полиция. Четыре парня и девушка. Их пригласил Густав Бирнбаум. — Смерив Клауса и Ингрид недружелюбным взглядом, Тереза отошла от двери.

— Скоро это кончится, — тихо проговорила Ингрид.

Клаус сжал руку в кулак и засунул в карман.

— Напротив, — возразил он, — все только начинается.






7


Председателем Комиссии по расследованию убийств был коренастый, жилистый мужчина в помятом коричневом костюме. Он представился как комиссар Хаузер. На его лице застыло неприятное выражение, делающее его похожим на мопса, который вдобавок страдает расстройством желудка. Он прибыл в сопровождении полицейского фотографа, эксперта-криминалиста и небезызвестного инспектора Фогеля, высокого худого человека с покровительственной улыбкой на лице, которая с первой минуты вызвала у Клауса недоброе чувство.

Клаус в нескольких словах попытался обрисовать комиссару положение, но тот уклонился от каких-либо разговоров. Он сказал, что получил всю нужную ему информацию от вахмистра Бирнбаума; тот тут же выпятил грудь и надулся как индюк. Комиссар только хотел возможно скорее проверить полученные данные и просил присутствующих сохранять терпение.

Затем Хаузер и его помощники прошли в комнаты.

Призыв к выдержке и спокойствию не нашел со стороны Клауса никакой поддержки: слова комиссара в данном случае упали на неблагодарную почву.

Выдержка и спокойствие — ничего себе! Оба эти качества, соединенные вместе, приближались, по мнению Клауса, к третьему: страху и повиновению властям, основанному на страхе. Ему очень хотелось знать, что происходило там, за закрытыми дверьми.

Он был мрачен. Совсем неплохо было бы сейчас отправиться на кухню и выпить пива, но он опасался новой встречи с Терезой. Поэтому Клаус тихо прошел в рабочий кабинет Леонгарда; там он открыл окно, но не зажег света, хотя сумерки уже наступили. Его обдувал холодный вечерний воздух, и понемногу он расслабился.

Клаус не знал, сколько времени так простоял, в темноте, возле раскрытого окна, как вдруг сзади кто-то включил свет.

Он сжался в комок и обернулся.

В дверном проеме, держа руку на выключателе, стоял инспектор Фогель, а поодаль — Бирнбаум. Странная ухмылка инспектора заставила Клауса похолодеть.

— Я вас испугал? — спросил полицейский с лицемерным участием.

Клаус не ответил.

— Мы бы хотели использовать эту комнату в своих целях — нужно кое-кого допросить.

Клаус молча пожал плечами. Ему было безразлично, кому и для чего понадобилась эта комната.

В тот же миг из соседней комнаты появились комиссар Хаузер и доктор Бюзольд. Врач прибыл, видимо, сразу же после приема больных.

— Видите ли, герр Майнинген, — начал он, — это дело…

— Я попросил бы вас прийти сюда позднее, — прервал его Хаузер, обращаясь к Клаусу. — Пойдемте, доктор.

Оба исчезли в кабинете.

Вахмистр Бирнбаум, стоящий рядом с инспектором Фогелем, посмотрел на Клауса так, будто подозревал его в чем-то. Должно быть, он решил вернуться на место происшествия, чтобы при надобности оказаться под рукой.

Клаус вышел из дома и сел на ступеньку перед входом. Хотя солнце уже закатилось и было не жарко, он вытер пот со лба. При этом он вдруг осознал, что дом и примыкающий к нему земельный участок теперь, наверное, будут принадлежать ему. Об этом как-то раньше не думалось. Он сидел на ступеньке собственного дома.

Вскоре появился доктор Бюзольд; он остановился возле Клауса, пробормотал что-то, быстро-быстро отошел, сел в свой пыльный автомобиль и уехал.

Клаус вошел в дом и увидел, как инспектор Фогель в рабочем кабинете разговаривает с Терезой. Теперь ему никто не помешал бы пройти на кухню и выпить пива, но желание пропало. Он подумал об Ингрид Буш и ее наивной уверенности, что уж она-то во всяком случае к этому делу не имеет никакого отношения.

Клаус боролся с желанием подняться наверх и… Ну и что? Что дальше? Выложить все свои карты на стол? Он провел пальцем по подбородку. Все не так просто. Этим шоу руководит не он.

Он не поднялся наверх. Он прошел в кухню, сел за стол и закурил. Тереза сунулась было в открытую дверь, но тотчас повернула обратно. Клаусу ничего не было нужно. Откровенно говоря, теперь на первом месте в его мыслях была Ингрид. О себе самом он думал в последнюю очередь.

В детективном романе, размышлял Клаус, Ингрид была бы убита, прежде чем смогла бы что-либо сообщить. И убита именно им, Клаусом. Он чуть не улыбнулся при мысли об этом, но улыбки не получилось.

В дверях показался инспектор Фогель:

— Герр комиссар просит вас…




Хаузер сидел нахмурившись и выглядел так, словно доктор Бюзольд заставил его перед этим принять очень горькое лекарство.

— Ну, самое неприятное впереди, — сказал он. — Я настоял на проведении судебно-медицинской экспертизы. Машина из института скоро будет здесь. Возможно, вы захотите еще раз…

Клаус, который весь подобрался уже при слове «неприятное», покачал головой. Ну, если уж нельзя иначе… Ему было стыдно, что он не испытывал ничего, кроме облегчения, но это было так. Судебно-медицинская экспертиза. Возможно, Леонгарду это доставило бы удовлетворение: даже после смерти его на забыли судебные инстанции.

— Итак — нет? — спросил Хаузер.

— Нет, — сказал Клаус.

— Хорошо. Как вам угодно. Садитесь, пожалуйста.

Клаус сел на предложенный ему стул.

Инспектор Фогель сидел несколько в стороне за столиком, на котором прежде стояла пишущая машинка, и, пригнувшись, приготовил карандаш и блокнот.

— Объясните, пожалуйста, герр Майнинген, зачем вы вообще сюда приехали.

Клаус откинулся назад и глубоко вздохнул. Почему он оказался здесь? Да-да… Почему именно он и именно здесь? По правде говоря, он хотел помириться с Леонгардом. Больше того, должен был. Кротхоф его об этом просил. Мысль о Кротхофе не ободрила его.

— Я не знаю, известно ли вам, что я прежде работал на телевидении, — начал он.

Хаузер кивнул:

— Людей, которым это неизвестно, очень мало.

Клаус так и не понял, что это — комплимент или просто подтверждение.

— Сегодня я получил новое, очень заинтересовавшее меня задание, — сообщил он, — что-то вроде общественно-политической программы, вроде шоу с участием многих знаменитостей. Я хотел рассказать об этом брату и пригласить его на первую передачу.

Хаузер прищелкнул языком и исподлобья взглянул на Клауса:

— Это еще ни о чем не говорит. Пламенный вам привет, герр Майнинген, вы, по крайней мере, посвятили меня в тайны своей профессии. Смею вас уверить, что я с удовольствием смотрю телевизор, конечно, в свободное от работы время. К сожалению, участие вашего уважаемого брата…

Клаус решился:

— Я позвонил Леонгарду из Мюнхена и сказал ему, что собираюсь к нему приехать. Я сел на поезд и прибыл сюда. В поезде познакомился с фроляйн Ингрид Буш, которая в это же время…

Клаус глядел на комиссара, не отрывая глаз, и, казалось, был готов поклясться чем угодно, что это — правда.

Хаузер, видимо, был удовлетворен его объяснением.

— Мы это знаем, — кивнул он. — Это полностью совпадает с показаниями фроляйн Буш.

«Сказать неправду, по-видимому, гораздо легче, — открыл для себя Клаус, — чем произвести на собеседника впечатление правдивости того, что ты говоришь».

Комиссар Хаузер коснулся мизинцем кончика своего носа.

— Вы всегда ездили поездом, когда вам надо было навестить брата?

Клаус почувствовал в желудке какую-то пустоту, заныло плечо:

— Я очень редко навещал брата.

— Думаю, у такого человека, как вы, должна быть своя машина?

Хаузер сделал над собой усилие: уголки рта поднялись, обнажились мышиные зубки — это должно было изображать улыбку.

— Да. То есть нет. — Клаус замешкался. — Моя машина… Короче, на прошлой неделе, пользуясь благоприятным случаем, я ее продал некоему Мазерати.

Услышав эту фамилию, инспектор Фогель, немного нагнувшись, в надежде, что никто этого не заметит, сплюнул сквозь зубы.

— Я хотел вместо старой машины приобрести новый «фольксваген», но в тот момент это оказалось для меня невозможным.

Комиссар Хаузер откашлялся.

— Х-м, хорошо. А когда вы звонили брату по телефону?

— Примерно в полдень.

— Ага. Это действительно так. Фроляйн Пихлер, экономка, показала, что слышала в это время звонок телефона. Хм… Попробуйте, герр Майнинген, припомнить этот разговор. Подумайте. У вас будет время. Голос вашего брата… Вам тогда ничего не показалось?

Клаус лихорадочно соображал. Может, сочинить какую-нибудь легенду? Или сказать, что голос Леонгарда напоминал голос человека, уставшего от жизни?

Нет, это нелепо. Не стоит рисковать, особенно теперь, когда беседа, по-видимому, входит в нормальное русло.

— Ну?

— Мне очень жаль, — сказал Клаус, — но я не могу припомнить ничего такого.

Хаузер разочарованно шмыгнул носом. Должно быть, вся жизнь была для него сплошным расстройством.

— Когда вы видели своего брата в последний раз?

Клаус передернул плечами, словно пытаясь сбросить с себя тяжелый груз. Он положил ногу на ногу, но и в этом положении не мог избавиться от внутреннего неудобства, которое испытывал.

— Подождите, — сказал он. — С того времени прошел примерно месяц. Он был таким же, как всегда. Мы говорили о том, о сем. Ничего особенного. Ему не нравилось, что я, переезжая с места на место, не имею постоянной работы. — Он говорил теперь в непринужденном тоне. — Слышали бы вы, с каким презрением он произносил слова: «массовый зритель», «массовая информация».

Но комиссар не склонен был поддерживать непринужденную светскую беседу.

— Ваш брат был вам близок?

Клаус медлил с ответом.

— Нет. По совести говоря — не очень. Он был на двадцать лет старше меня. И поэтому…

— Знаете ли вы человека с фамилией Червонски, Григора Червонски?

— Нет. Это был посетитель, который был здесь сегодня, так? Тереза упоминала о нем.

Хаузер кивнул. Лицо его приняло озабоченное выражение.

— Боюсь, что Червонски — во всяком случае, так это выглядит, — именно тот человек, на совести которого смерть вашего брата, — медленно проговорил комиссар.




Клаус почувствовал, как внутри у него все оборвалось. Он не смел пошевельнуться под бдительным оком комиссара.

— Что вы на это скажете? — спросил Хаузер.

Но он сразу понял, насколько абсурдно направление, которое принимает это дело. Хаузеру не надо было выдвигать такую версию. То, что он говорил это всерьез, казалось совершенно неправдоподобным.

— Ваш брат стал жертвой совершившегося убийства, — еще раз старательно пояснил комиссар. — Подозреваемый в убийстве — Григор Червонски.

Клаус затряс головой.

— Но это бессмыслица!

— Как так?

— Как… как… — Клаус поднялся со стула, затем снова сел. Он пристально поглядел на инспектора Фогеля, который невозмутимо продолжал вести протокол допроса.

Он почувствовал себя вдруг так, словно был заперт в этой комнате. Электрический свет под потолком действовал раздражающе, воздух казался спертым, возможно оттого, что окна были закрыты, чтобы спастись от комаров. У него заныли все кости. Захотелось вырваться отсюда, бежать куда угодно: в Суринам, Гран Чако, хоть на самую отдаленную станцию в Антарктике.

— Это самоубийство, — глубоко дыша, процедил Клаус.

Комиссар махнул рукой, отметая это утверждение.

— Это самоубийство, — настаивал Клаус. — Леонгард был безнадежно болен. Я сам узнал об этом только сегодня.

— Не в этом дело. Данный аспект мы тщательно исследовали с помощью доктора Бюзольда. Вы, очевидно, тоже. Так вот, он прав — болезнь вашего брата не имеет никакого отношения к его смерти.

— Послушайте…

— Минуточку, — перебил Хаузер. — Не надо больше ничего говорить. Мне и так все ясно. Я хорошо представляю себе, как мало подходит вам наша версия. Убийство не только вредит репутации вашей семьи, но и вашему положению. Вы хотите сделать на телевидении карьеру. Вам нужно доверие, нужна благосклонность публики. Убийство в вашей семье — не лучшая для вас рекомендация. И поэтому хорошо, если я пойду по ложному следу, не так ли? И поэтому вам удобнее считать, что ваш брат в момент, когда находился в тяжелейшей депрессии, кончил жизнь самоубийством. Может быть, вы хотите мне возразить, герр Майнинген? Может быть, вы желаете сказать мне что-нибудь еще?

Клаус ожидал всего, только не этого бурного возмущения, не этого уничтожающего тона, не этих горьких слов. Комиссар выбивал у него почву из-под ног. Протест, который он хотел было высказать, сходу отметался.

— Я прав? — продолжал докапываться Хаузер. — Или это не так?

— Похоже, что так.

— Ну, ладно… Я вас не упрекаю. Но упорствовать — бесполезно.

— И все же вы ошибаетесь, — тихо сказал Клаус, опустив голову. — Это самоубийство.

— Я не ошибаюсь, упорно возражал Хаузер. — Я не ошибаюсь и сумею вам это доказать.

— Доказать?

— Обратите внимание: экономка доложила сенат-президенту, что к нему пришел посетитель. Когда он узнал, кто этот посетитель, он, видимо, был сильно расстроен. Фогель! — обратился комиссар к своему ассистенту. — Прочтите, пожалуйста, что показала Тереза Пихлер.

Клаус не пошевелился.

— «Герр сенат-президент, услышал он монотонное чтение инспектора, — герр сенат-президент сразу очень побледнел и примерно минуту стоял в оцепенении — таким я его никогда не видела».

— Достаточно. — Хаузер поднял вверх руки. Он снова обернулся к Клаусу. — Ваш брат решил все-таки, несмотря ни на что, пригласить Григора Червонски войти. Тереза поставила на стол бутылку красного вина и две рюмки. Улавливаете?

Клаус кивнул.

— Хорошо. Таким образом, мы реконструировали пролог к драме. Драму, собственно драму, мы пропустим и перейдем сразу к эпилогу. Тереза, которая была в это время у зубного врача и располагает бесспорным алиби, возвращается в дом. Она выходит из-за угла и видит, как Григор Червонски садится в свою серо-зеленую машину и уезжает. Представляете себе эту картину?

— Да, — отрезал Клаус.

— Две минуты спустя Тереза находит в комнате труп вашего брата, герр Майнинген.

Комиссар внезапно замолчал. Он выждал некоторое время и продолжил:

— Понятно? Вы можете сами рассчитать и тогда должны будете согласиться со мной, что двух минут хватит, чтобы принять смертельную дозу цианистого калия. Хорошо. Но мы еще не до конца прочли показания Терезы Пихлер. Она клянется, что при возвращении в комнату нашла только одну рюмку, хотя ставила на стол две.

— Возможно, герр Червонски непьющий, и вторую рюмку Леонгард…

Комиссар поморщился:

— Вторая рюмка стояла рядом с четырьмя остальными там, откуда ее взяли, и, что характерно, ничьих отпечатков пальцев на ней не обнаружено. Она была тщательно вымыта и поставлена на место, то есть в витрину серванта.

Клаус закусил пересохшие губы.

— Я с трудом могу предположить, что герр сенат-президент в присутствии гостя надел перчатки, вымыл рюмку и поставил ее на место. Повторяю: на рюмке не было никаких отпечатков пальцев, но после ухода гостя у вашего брата не было возможности стереть их. Ну что, вы все еще будете утверждать, герр Майнинген, что обвинение, выдвинутое мною против Григора Червонски, необоснованно?

Хаузер откинулся назад в своем кресле и самодовольно пошевелил пальцами рук, сложенных на животе. Его неприятная физиономия, напоминавшая мопса, буквально лоснилась. Это был его триумф.

— Не пытайтесь доказать недоказуемое, — сказал он, размышляя вслух. — Стеклянная трубочка с ядом, которая лежала возле бутылки, — тоже совершенно чистая: на ней нет ничьих отпечатков пальцев. Самоубийца не стал бы это делать.

Клаус сжал голову руками. Его лоб был горячим и мокрым от пота. Цепь доказательств, приведенных полицейским, не имела ни одного слабого звена. Это означало: скандал неизбежен. Пресса поднимет шум. Конец всем его честолюбивым планам.

— Черт побери, — в сердцах произнес Клаус.

Хаузер кашлянул.

— Послушайте, герр Майнинген, — ваше положение незавидное, видит Бог, незавидное, но и работа в полиции — не мед. Ломаешь голову и день, и ночь, а платят мало.

Клаус качал головой. Он не слышал ничего. С трудом поднялся, опираясь о край стола, чтобы не упасть.

— Несмотря ни на что, вы все-таки заблуждаетесь, герр комиссар. — Его голос звучал глухо. — Зачем этому Червонски нужно было его убивать? Налицо самоубийство.

— Докажите, — совершенно спокойно сказал Хаузер. — Меня легко убедить. Докажите свою правоту.

Клаус обернулся:

— Это невозможно.

— Если вы еще что-то знаете, какие-нибудь обстоятельства, которые могут пролить свет на это дело, — скажите мне. Вы даже обязаны мне все рассказать.

Клаус подошел к окну и посмотрел вдаль: за стеклами была светлая ночь, летали ночные бабочки, сияли как ни в чем не бывало звезды.

Я не знаю ничего. Он отвернулся. Я не знаю ничего, — повторил он скорее для самого себя, и я ничего не хочу предпринимать.

Полиция наконец удалилась. Машина из института судебной медицины со своими молчаливыми пассажирами тоже уехала. В доме воцарилась тишина.

На кухне Клаус Майнинген снова увидел Терезу. Она стояла возле плиты и шкафа с посудой, словно ее забыли взять с собой. Она была погружена в себя и смотрела на окружающее невидящими глазами. По-видимому, все вокруг представлялось ей совершенно бесмысленным.

Когда Клаус вошел, ее лицо выражало готовность постоять за себя, но у Клауса не было ни малейшего желания на нее нападать. Он смертельно устал от вопросов и ответов, а главное, от постоянного напряжения при бесконечных расспросах, от необходимости сдерживаться, чтобы не выйти из себя.

— Ну, Тереза, — сказал он, и это звучало так, словно ему хотелось помириться с ней. — Я надеюсь, что в будущем наши отношения будут гораздо лучше, чем до сих пор.

Тереза склонила голову набок и издала звук, похожий на шипение — недружелюбное шипение.

Клаус проголодался. Он не ел целую вечность, не ел с того самого времени, как Ингрид предложила ему персик в поезде. Ему уже не терпелось, чтобы Тереза ушла, тогда он отыскал бы на кухне что-нибудь съестное, а спрашивать о чем-либо Терезу ему не хотелось. Та вряд ли поняла бы, что в такой день можно проголодаться.

Но Тереза не двигалась с места. Это выглядело так, будто она до последней капли крови решила защищать свою кухню от вражеского вторжения.

— Я еще не знаю, останусь ли здесь, — сказала она. — В Австрии у меня есть родственники — замужняя сестра в Сан-Лотаре. Она с мужем владеет гостиницей. Несколько раз она мне писала и просила приехать, так как вдвоем они составляют весь персонал отеля Трудно стало справляться.

Клаус кивнул. В сложившейся ситуации это было бы оптимальным решением. Но сегодня он уже не хотел себя ничем обременять. Хватит с него.

— Очевидно, вы все это хорошо обдумали, миролюбиво сказал он.

— Да. Я все обдумала, — ответила она и вдруг снова перешла к волнующей ее теме. — Полиция считает Червонски убийцей.

— Вы тоже? — спросил Клаус. — Совсем просто принять за убийцу того, кто последний, пусть даже совсем мирно, беседовал с жертвой.

Тереза не отвечала. Поджала губы. Глаза злобно поблескивали. Она отрицательно замотала головой. Главная свидетельница была не согласна с Клаусом. Но он не стал спорить — ведь у нее и сегодня был свободный день…

— Это было самоубийство, — сказал он, строго взглянув на Терезу.

Глаза Терезы расширились, словно она услышала нечто ужасное. Она снова затрясла головой — резко, ожесточенно.

— Действительно. Это было самоубийство, — настаивал Клаус.

Тереза больше не могла сдерживаться.

— Вам, — начала она, — вам я вообще не верю. Кто вы такой? Вы полагаете, что стали хозяином этого дома? Да? Но вы ошибаетесь. Меня вам не обмануть. Для меня вы чужой, понимаете? Для меня вы то же самое, что этот Червонски, который убил…

— Господи Боже, это было самоубийство! — крикнул Клаус.

— Постыдитесь, черт возьми! — возопила Тереза. — И вам не стыдно это утверждать? Герр сенат-президент кончил жизнь самоубийством? Герр сенат-президент был христианином. И вы не смеете обливать его грязью! Что вы знаете о нем?

— Я знаю больше, чем вы думаете.

— Что вы там знаете? Вы знаете, какой это был человек? Какой это был благородный, справедливый и воспитанный человек? Что вы знаете? Всю жизнь он на вас сердился и огорчался из-за того, что вы вели беспорядочную жизнь со всеми этими художниками и приносили ему одно за другим одни только разочарования… Что вы знаете о моем герре сенат-президенте?

Глаза Терезы наполнились слезами. Ее голос, хриплый, лающий, прерывался от ярости.

Клаус сдерживался, замечая, как в нем растут негодование, годами копившаяся обида. Она не прошла вчера, не проходила и сегодня. Комок подступал к горлу. Ему хотелось выплеснуть всю досаду наружу, но он снова сдержался. Никаких сцен Терезе. Кто она такая — Тереза? Глупейшее созданье. К тому же — и это надо понимать — сейчас рушится все ее благополучие. Рушится внезапно, раз и навсегда.

— Идите спать, Тереза, — сказал он. — Вы возбуждены и расстроены. Идите спать — так будет лучше.

Тереза отступила к двери.

— Вы бессердечный человек, — она снова начала браниться, — вы бессердечный и очень плохой человек! Вы…

Голос прервался, она всхлипнула.

Клаус вышел. В висках у него стучало. Он поднялся по лестнице вверх, ступил в коридор. Стеклянная дверь. Комната для гостей. Ингрид Буш. Горит свет. Он постучался.

— Почему вы так выглядите? — спросила Ингрид. — Что произошло?

Клаус стоял, прислонившись к двери и стиснув ладонями лоб. Он был бледен и неподвижен. При свете настольной лампы, накрытой шелковым абажуром, он выглядел как мертвец.

— Вы все еще здесь, — промолвил он.

Ингрид еще не ложилась. Ее раскрытый чемодан стоял в углу. Она взяла из него вязаную белую безрукавку и надела поверх блузы. Пуловер с короткими рукавами висел на спинке стула.

— Что-нибудь случилось? — повторила Ингрид.

Клаус опустил руки и тряхнул головой. Он больше не выглядел таким расстроенным, как в первый момент.

— Леонгард, — сказал он. — Это был Леонгард. На какой-то момент он возник здесь снова. Вы хотите его отсюда спровадить, но это не так просто сделать. Не так просто. Он — упорный. Так легко его не убить.

Клаус тяжело опустился на один из двух стоящих в комнате стульев. Ингрид стояла возле. Он глядел на нее и пытался улыбнуться.

— Это ничего. В самом деле ничего, — обратился он к ней. — Я рассердился на Терезу — вот и все. Она начала вопить во все горло, и это меня расстроило… Можно при вас курить?

Ингрид кивнула. Она сняла пуловер со стула и села напротив Клауса. Странно, подумала она, он пришел ко мне. Щелкнула зажигалка, и оба засмотрелись на небольшой огонек.

«Я слишком много курю последнее время», — подумал Клаус.

Ингрид пристально смотрела на него. Увидев, что он заметил ее испытующий взгляд, девушка слегка смутилась.

— Вы ищете фамильное сходство между Леонгардом и мной? — спросил он непринужденно. — Боюсь, что на этом пути вас ждет неудача. Я больше похож на мать, которая была довольно легкомысленной дамой. Леонгард — наоборот. К сожалению.

Ингрид не была вполне уверена, имеет ли она сейчас право быть собеседницей Клауса, слушать его. Но он уже не мог остановиться.

— Мой отец был профессором; после всего, что он пережил, он стал страшно сухим, замкнутым, нелюдимым человеком, хотя и занимался биологией, то есть наукой жизни. Я представляю, как моей матери было с ним трудно. Он был как бы первым изданием Леонгарда, понимаете?

Он торопливо затянулся.

— Вы… вы сами не помните своих родителей? — услышал он вопрос Ингрид.

— Они погибли во время одной из первых бомбежек последней войны, когда я был еще совсем ребенком. С тех пор запомнились только истеричная гувернантка, интернаты, регулярные отсидки в школьном карцере и сама школа-казарма. И Леонгард. Леонгард был на двадцать лет старше меня. Представляете себе, что значит для живого, нормально развитого ребенка быть под надзором такого человека, как Леонгард? Разве можно вообразить, что Леонгард имел хоть какое-нибудь понятие о мальчишеских играх — в индейцев, например, — или захотел бы напялить на голову украшение из перьев? Поверите ли вы, что он мог подарить мне на Рождество томагавк, о котором я страстно мечтал? Когда я ему об этом говорил, у него возникала только неприязнь ко мне, физиономия выражала презрение, и он тут же напоминал мне о моей четверке по физике, которая красовалась в дневнике.

Клаус вдавил сигарету в пепельницу и закурил новую — все это механически, не замечая того, что делает.

— У Леонгарда было прирожденное чувство превосходства. Он всегда был для меня живым укором, мне постоянно ставили его в пример. Долгое время я ненавидел его. Да. Но потом я пришел к выводу, что в нем много такого, что можно высмеивать. Я доводил его до белого каления, и он ничего не мог поделать. Он был совершенно лишен чувства юмора. Но при всем этом он был музыкален, недаром его называли «Рихард Вагнер». Что вы на это скажете?

Ингрид ничего не смогла сказать. Она сидела неподвижно. Сигарета лежала на краю пепельницы.

— Не находилось человека, который мог бы его в чем-либо превзойти, — продолжал Клаус. — Он был словно башня маяка, которую было видно издалека в бушующем море. Его личность, его характер, казалось, были выкованы из чистой стали. И что самое ужасное — это его превосходство не было ни показным, ни лицемерным. Он с ним родился на свет. Трудно поверить, но Леонгард изучил клинопись только для того, чтобы в оригинале читать своды законов древней Ассирии. Можете вы такое понять? Но это факт, и он не был оставлен без внимания, хотя лучше бы его никто не заметил.

Нет, Клаус говорил это не самому себе. Он пристально глядел на Ингрид, говорил для нее. Он еще сам толком не знал, что его к этому побуждало, но ему было легче от сознания того, что именно теперь и именно здесь есть человек, которому можно все высказать.

— Я взял себе за правило делать все по-другому, не так, как Леонгард, — сказал он. — И это был пункт, в котором здравый смысл и прославленная справедливость ставили брата в тупик. Возможно, ему хотелось, чтобы я пошел по его стопам, хотелось видеть меня похожим на него — не знаю. Во всяком случае, между мной и Леонгардом на этой почве были постоянные столкновения. Да-да, как я припоминаю теперь, именно на этой почве. Последние годы, когда я снова был в Европе, я с ним почти не встречался. Два-три визита к нему были только источником неприятных переживаний для обоих. Ему не нравилось, что я работаю на телевидении и меня это устраивает. Он считал это занятие недостаточно серьезным. И когда я… — Клаус пожал плечами, прервав речь на полуслове, вынул изо рта окурок — он докурил сигарету до последнего миллиметра, до самого фильтра — и положил его в пепельницу. — Мне не следовало его игнорировать. Сегодня и я сторонник благоразумия. Надо было, конечно, найти для себя более обеспеченный заработок… Ну, да. Леонгард мертв, а что будет со мной — один Бог знает. Я сегодня узнал, что Леонгард был болен. Но Бюзольд был видимо прав: это к делу не относится. Это меня больше не удивляет. Леонгард во всем остался верен себе. Он погиб, но я бы солгал, если бы сказал, что это меня потрясло.

Клаус наморщил лоб, поднялся со стула и несколько секунд молчал, глядя перед собой.

— Так. Это все. Я вам рассказал то, что кроме меня вряд ли кто-либо смог бы поведать. Вы не прочтете об этом в газетах и не услышите по радио, даже если кто-нибудь и захотел бы дать портрет моего брата Леонгарда.

«Сейчас он уйдет», — подумала Ингрид. Она опять смутилась, неожиданно открыв для себя, что ей этого не хочется. Но он не уходил. Несколько раз прошелся по комнате и остановился напротив девушки.

— Знаете, что мы сейчас сделаем? — сказал он. — Сейчас мы будем есть. Поужинаем, чем Бог послал. Вы наверняка проголодались? Или я неправ?

— Да, немного, — она слабо улыбнулась.

— Я тоже голоден. Сейчас пойду на кухню и посмотрю, что можно предпринять. Потом вернусь. Ладно?

Ингрид не сразу пришла в себя. Предложение было для нее неожиданным.

Леонгард Майнинген — его странная фигура — все еще незримо присутствовал в комнате. Нужно привыкнуть к тому, что его уже нет.

Клаус стоял в дверях, ожидая ответа.

— Согласна, — сказала она наконец.




Это был совершенно другой человек, когда, вернувшись, он с неповторимым изяществом стал накрывать на стол. Волшебник, изгоняющий все мрачное и тяжелое, прежний Клаус Майнинген со своими синими глазами и копной светло-русых волос, в которых оставили след крепкие морские ветра, частью растрепав, а частью уложив их мягкими волнами.

Он улыбался, и белоснежные зубы блестели на загорелом лице; заговорщически подмигнул Ингрид, и на какой-то момент у нее перехватило дыхание. Тогда она поднялась с места и принялась ему помогать. Она снова свободно дышала и проворно двигалась по комнате. И — словно это само собой разумелось — его рука лежала на ее плече, хотя такое не могло присниться Ингрид и во сне.

— Посмотрим, что удалось раздобыть, — сказал он. — Масло и ветчина из холодильника, сыр, холодное мясо, черный хлеб и пара булок, тюбик дюссельдорфской горчицы и ко всему этому еще чай, который я заварил прямо в чайнике. Вы не разочарованы?

— Я в восторге, — сказала Ингрид.

— Прекрасно! Тогда быстро сядем и начнем.

Ингрид медлила.

— Не знаю с чего начинать, — замялась она.

— Мне кажется, нам не стоит соблюдать ритуал, хватайте, что попадется, иначе я начну есть первым и перестану разыгрывать из себя гостеприимного хозяина.

Она не заставила себя долго упрашивать и стала наливать чай. Клаус глядел на нее не отрываясь.

— Вы хорошо вышли из положения, — сказал он, поднеся чашку к губам. — Скажите, пожалуйста, для чего вы приготовили такой аппетитный бутерброд и положили его назад на тарелку?

— Это для вас.

— Для меня? — Клаус был поражен. — Вы попали старому холостяку прямо в самое сердце, — сказал он после паузы.

Больше он во время еды не сказал ничего. Но поймал себя на том, что разглядывал Ингрид так, словно впервые ее увидел. «Интересная она, — думал он, — и даже очень, с этими серыми глазами, длинными ресницами и темными бровями. Немного бледная — видимо, мало бывает на свежем воздухе. Неплохо было бы отправиться с нею куда-нибудь на край света — в Адриатику, в Монтенегро».

Наконец они покончили с едой. Они поглядели на абсолютно пустые тарелки, потом друг на друга и рассмеялись.

— Теперь можно все убрать, — сказал Клаус.

Ингрид недоуменно взглянула на него.

— Нельзя ли приоткрыть окно? Здесь так накурено. А вы сейчас снова захотите курить.

— Сейчас сделаем, — сказал Клаус.

Он подошел к окну и распахнул его настежь, отогнал ночную бабочку, чуть было не залетевшую в комнату. Осторожным движением дотянулся до шнура выключателя и погасил свет.

Ночь была светлая и ясная. Тонкий серп месяца, казалось, качался в небе. Высыпали звезды, и свет их доходил до земли. Если долго на них глядеть, начинало рябить в глазах.

Ингрид перегнулась вниз. Аромат цветов, сладкий и опьяняющий, темные ели, словно часовые на посту, тишина, нарушаемая только стрекотаньем цикад. Она вздохнула, выпрямилась и застыла, откинув голову назад.

Клаус любовался ее волосами; он чувствовал себя легко и непринужденно. В это мгновенье из его жизни словно ушли все угрозы, убийство, телевидение, Леонгард, Кротхоф, Ева, Тереза и комиссар Хаузер. Все это было теперь очень далеко.






8


На следующее утро, когда Ингрид проснулась, солнце уже позолотило закрывавшие окно гардины и поблекшие от времени обои. Клаус, видимо, еще спит, подумала она. Она села в постели. Да, так что же произошло?

В следующую минуту она окончательно пробудилась и вспомнила все, что ее так тревожило. Она обхватила колени руками. Волосы, спутанные, нерасчесанные, лезли в глаза. Вздохнула. Следовало здорово все продумать. Параграф за параграфом — первый, второй и так далее. Не допускать никакой сентиментальности.

Итак: ей придется вернуться в город и попытаться найти другую работу.

Ингрид встала с постели и пошла в ванную, умылась холодной водой, которая смыла с нее все страхи, скверное настроение и мировую скорбь.

Она надела безрукавку, которая была на ней вчера, положила в чемодан кое-какие мелочи и собралась в путь. То, что она лишилась здесь работы, уже не казалось ей катастрофой.

Ингрид раздвинула гардины и выглянула в окно. Горы, леса и луга — идиллическая летняя картина. Внизу кто-то заводил мотор. Звук доносился из гаража, непосредственно примыкающего к дому с другой стороны. Ворота были открыты.

Ингрид забеспокоилась. Сердце начало бешено биться. Она почувствовала слабость: подгибались колени, но нельзя было позволить себе расслабиться. Она взяла себя в руки и продолжала стоять у окна, не в силах погасить улыбку.

— Привет! — крикнул снизу Клаус. — Доброе утро. Как дела?

Ей хотелось ему что-нибудь сказать, что-нибудь такое… Но ничего умного она придумать не смогла и сочла за благо промолчать, скрывая волнение. Может быть, оно пройдет.

— Что вы там делаете? — наконец спросила она.

— Готовлю машину. Я сейчас еду в город. Извини, что разбудил тебя.

— Я уже давно на ногах.

— Хочешь ехать со мной?

— Да. Подождите меня. Сейчас спущусь.

Ингрид продолжала смотреть в окно, пока закрывала его. Потом обернулась: он стоял в дверях.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы берете меня с собой.

Он продолжал стоять, опустив руки. Она увидела, как клонится его голова, как меняется его лицо: исчезает улыбка победителя и становятся заметными круги под глазами и горькая складка у рта.

— Ах, да, — произнес он, — да… Само собой разумеется — я должен вас взять с собой. Хоть такую малость я могу для вас сделать. — Она поблагодарила его легким поклоном и внезапно почувствовала, как комок подступает к горлу. Что с ней происходит? Чего ей еще нужно? Разве она могла подумать, что он будет у ее ног?

— Чемодан, — сказал он. — Я вижу, вы уже упаковали свой чемодан. Вы спешите? Торопитесь поскорее выбраться отсюда? Да? Я думаю, вам не помешало бы немного отдохнуть, все-таки каникулы, и… Впрочем, это — глупая идея. Извините.

— Клаус… — Она хотела ему сказать, что это немыслимо, безнадежно, что надо быть благоразумными.

— Ну?

Он удивленно посмотрел на нее. Она покачала головой.

— Ничего.

Он пожал плечами.

— Вы должны меня извинить за то, что я не предлагаю вам позавтракать. Я счел за благо отпустить Терезу. Позавтракаем дорогой. Согласны?

На нем снова была кожаная куртка и свитер, уже не очень чистый. Ингрид увидела, что Клаус небрит. А он, заметив, что она разглядывает его подбородок, упрятал его под ворот.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Поехали.

Он не брился потому, что ему не хотелось трогать бритву Леонгарда. И вообще он не любил бриться. Он спешил, как на пожар, в город, чтобы поговорить с Кротхофом.

Его подмывало извиниться перед Ингрид за свой внешний вид, но он не сделал этого. Ему было все равно. Ей, по-видимому, тоже.

Он злился. Способ, к которому Ингрид прибегла, чтобы не остаться с ним… Он ломал себе голову над этим, но ничего не мог понять. Однако он даже должен был бы ей быть благодарен за то, что получил отпор. Вместо этого он злился. Видимо, представлял себе все несколько по-другому. Он не знал как, но… по-другому.

Тереза не успела оглянуться, как они уже уехали.

Они двигались в направлении Хайдхауза, и Клаус вспомнил о Еве и подумал, что в течение последних двенадцати часов, пожалуй, ни разу и не вспоминал о ней. Теперь при мысли о Еве он испытывал неприятное чувство.

Около шоссе стояла небольшая гостиница, где они и позавтракали. У Клауса не было аппетита, и он с удивлением смотрел, как Ингрид поглощала все, что им принесли. Тогда он предложил ей положенное перед ним на блюдце яйцо всмятку — она съела и его. Он засмеялся. Ингрид тоже рассмеялась, и на какое-то мгновение ему снова стало с ней легко и все печали куда-то ушли. Но после короткой паузы прежнее настроение вернулось. Он думал о Кротхофе и о том, как нелегко будет им снова друг с другом сговориться. Он сказал себе, что ему совсем не интересно, что думает Ингрид.

Затем они сели в машину и покатили в Мюнхен. Клаус выжимал газ до отказа, и машина шла вперед на предельной скорости.

— Может, сбавить скорость? — спросил Клаус.

— Нет. Не надо.

«Чем скорее, тем лучше, — думал он. — Все в порядке». Ингрид с отсутствующим выражением лица глядела вперед.

— Где мне вас высадить? — спросил Клаус, когда они достигли окраины города.

Ингрид назвала адрес фрау Хеердеген в Швабингере.

— Я надеюсь, это не нарушит ваши планы? — добавила она.

— Что?

— То, что вы меня отвезете домой.

Вдруг Ингрид показалось, что вся суматоха, все сборы в дорогу, когда она забыла свой плащ в гардеробе у фрау Хеердеген, — все, что было только вчера, сегодня не имеет никакого значения, потому что уже сегодня она возвращается. И плащ ей не понадобился. Дождя нет. Здесь, под яркими лучами солнца все выглядело иначе. Может быть, поэтому ей показалось нелепым, что Леонгард Майнинген мертв, а у нее ничего не вышло — разве что встретила Клауса.

— Мы приехали, — затормозив, сказал Клаус.

— Уже? Я даже не заметила…

— Не было никакой необходимости ехать со мной. Вы могли остаться там, где были.

Ингрид покачала головой.

— Так лучше. Правда. Я думаю…

— Прекрасно.

— Итак, до свидания. И большое спасибо, что вы меня довезли до места.

Он принужденно рассмеялся.

— Машина, по совести говоря, еще мне не принадлежит, если смотреть с юридической точки зрения. Или как?

— Она отойдет к вам по завещанию.

— Именно. Весьма вероятно, что она станет моей… Но я как-то неудобно себя чувствую при одной мысли о завещании… Н-да… Я возьму ваш багаж… — Он вышел из машины, обошел ее кругом, открыл снаружи противоположную дверцу и выпустил Ингрид.

— Благодарю.

— Тут ваш чемодан. Может, вам помочь? Я в этом теперь хорошо натренирован.

— Нет необходимости. Здесь недалеко. Будьте здоровы!

— Даже без рукопожатия?

— Нет, почему же?

Ингрид поставила чемодан на землю и подала Клаусу руку. Она чувствовала всю нелепость этой пустой формальности, словно ничего вчера не произошло, ничто их не связывало и через несколько минут они будут чужими друг для друга.

— До свидания, — сказала Ингрид.

— Надеюсь. Во всяком случае, всего хорошего!

Они постояли какое-то время, глядя друг на друга, решив про себя, что это выглядит довольно смешно. Ингрид круто повернулась и открыла входную дверь. Затхлый запах повседневности ударил ей в нос.






9


Леммляйн приветствовала Клауса как блудного сына, вернувшегося в отчий дом.

— Герр Майнинген! — воскликнула она, и в голосе ее даже прозвучали материнские нотки. — Где вы пропали со вчерашнего дня? Я пыталась до вас дозвониться, но вас не было дома…

Клаус вздохнул с облегчением, когда вновь появился в родном для него «Космо-Теле», в знакомой обстановке, в привычном микроклимате. Хорошенькие стенографистки с дерзкими глазами и в еще более дерзких мини-юбках приветствовали его, когда он проходил по коридору. Здесь было хозяйство Леммляйн: постоянно звонящий телефон, жужжание, стрекот и зуммер телетайпа; места в гостинице, прослушивания, рукописи, сроки, программы — за все она отвечала… Привычный шум, привычная суета, привычные разговоры. Это телевидение, сегодняшний день, современность — и это хорошо. Хорошо было опять во все это окунуться.

— Что случилось? В чем дело? — спросил Клаус. Он почувствовал, что полностью освободился от всего, что еще так недавно угнетало и мучило его, вновь обрел оптимизм. Ведь он, Клаус, не одинок: Кротхоф и он давно уже пестовали ребенка, пора бы ему начать ходить.

— Что случилось? — спросил он.

— Шеф хочет с вами говорить. Снова. Как вчера. По этому же поводу.

— Неверно. Это я хочу с ним говорить. Как вчера. По этому же поводу.

Леммляйн наморщила лоб.

— И все-таки… шеф хочет с вами говорить, — объясняла она ему терпеливо. Шеф всегда у нее стоял на первом месте.

— Я хочу, Леммляйн. Как же это я забыл сегодня обещанную шоколадку! Простите меня.

— В следующий раз принесете две, — сказала Леммляйн, — за вами теперь долг.

— Прекрасно.

Леммляйн подняла трубку и произнесла фразу, ставшую ритуалом.

— Шеф ожидает, — известила она и, поднявшись с места, отворила перед Клаусом двойную дверь в кабинет. Очки у нее сегодня были на лбу.

Как только Клаус вошел, он сразу понял, что его радужное настроение продержится недолго. Кротхоф сидел за столом уже не в рубашке с засученными рукавами, а в летнем полотняном костюме. Он был слегка взвинчен и посасывал мятные таблетки. Ох уж эти мятные таблетки! Когда они лежат на столе у шефа — жди извержения вулкана.

Клаус кашлянул.

— Добрый день, — сказал он.

— Майнинген! Вы все проворонили. И после этого вы еще смеете показываться мне на глаза! — пробурчал, стукнув кулаком по столу, Кротхоф — мятные таблетки разлетелись во все стороны.

Клаус выждал некоторое время, стоя у стола, а затем погрузился в кресло, стоящее напротив Кротхофа.

— До меня дошли слухи, что вы искали моего общества, — произнес Клаус.

Кротхоф тяжело задышал.

— Что вы себе позволяете?! — заорал он.

Клаус поднялся из кресла, взял со стола одну из оставшихся еще мятных таблеток и положил ее перед шефом:

— Примите. А то, не дай Бог, охрипнете.

Кротхоф был до такой степени обескуражен, что взял таблетку. Клаус тоже. Затем плюхнулся в кресло.

Кротхоф взвился, как необъезженный мустанг. Наконец он утихомирился и более спокойным тоном произнес следующую тираду:

— Майнинген, я спрашиваю вас совершенно серьезно: что с вами случилось? Или я напрасно оказывал вам доверие, старался вас убедить, употребив для успеха нашего дела все свое влияние? Неужели вы не понимаете, что я стараюсь сделать все от меня зависящее ради вашей карьеры? А вы что творите? Вы идете туда и даете себя вовлечь в эту грандиозную аферу.

— Откуда вы знаете?..

— Боже! Где вы живете? Обо всем уже пишут в газетах! Вот — читайте сами.

«Вследствие неясных пока причин скончался в своем имении Моосрайн…» и так далее… Дальше — некролог на две полосы. И заключение: «Полицейское расследование продолжается…» Полицейское! Что вы на это скажете, Майнинген?

Клаус взял газету и уставился в расплывающиеся перед глазами черные ряды букв. Он не ожидал, что уже сегодня… Бросив газету на стол, он забормотал:

— Вы думаете, мне все это доставило удовольствие? Думаете, мне это нравится?

— Заткнитесь! Возьмите себя в руки, — зарычал на него Кротхоф. — Да проглотите, наконец, эту злосчастную таблетку! Меня раздражает, когда я вижу перед собой не человека, а жвачное животное, черт вас побери!

Клаус выполнил то, что от него требовали. Он ненавидел себя в эту минуту, но уступил.

— Ну вот. А теперь примите мои соболезнования по поводу тяжелого удара судьбы… и так далее… Мягко выражаясь, вы проявили неосторожность, вмешавшись в события, юноша. Конечно, вы будете меня заверять, что в данном случае ничего уже не могли поделать. Но это будут пустые слова — не так ли? Святые угодники! Посмотрите, на что вы похожи! Небритый, без необходимого в данном случае черного галстука! Я думал, Майнинген, вы как ближайший родственник умершего — в глубоком трауре.

Клаус почувствовал в его словах плохо сдерживаемую ярость.

— Так оно и есть.

— Дали вы, по крайней мере, в газеты извещение о смерти, как полагается в подобных случаях? Нет? Еще есть время. Вследствие трагической случайности, оставшись без попечения родных, погиб известный своей бескорыстной службой на благо общества выдающийся деятель… Что-нибудь в этом духе. Так… А теперь расскажите мне членораздельно все по порядку. Что же все-таки произошло?

Клаус барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Прошло некоторое время, прежде чем он начал говорить.

— Особенно нечего и рассказывать. Я прибыл в Моосрайн, и этот врач, доктор Бюзольд, сообщил мне, что Леонгард скончался. Причина — отравление цианистым калием. Я сразу расценил случившееся как самоубийство, потому что брат был безнадежно болен. Но они меня не слушали, Кротхоф. Парни что-то вынюхивали, пытались до чего-то докопаться, я их ни в чем не мог убедить. Всю кашу заварил постовой вахмистр, который поднял на ноги крипо.[2 - Криминальная полиция.]

— Ну и что? Что дальше? — вскинулся Кротхоф.

— Никаких «дальше». Ничего.

— Что сказали полицейские?

— Вчера еще они настаивали на том, что это убийство. По их мнению, убил Леонгарда некто Григор Червонски. Но я этому не верю. Это — самоубийство. Возможно, что со временем они придут к такому же выводу.

Кротхоф недовольно поморщился.

Он сидел как истукан. Глубокая складка пролегла между бровями.

— Убийство, — сказал он наконец, — или самоубийство… Единственное, что я могу сказать — это выглядит довольно скверно, Майнинген. Вы должны все обдумать…

— Да. Но… — Клаус запнулся. — Может быть, можно еще все как-нибудь уладить?

— Как? Что?

Клаус молчал.

— Подождем, — сказал Кротхоф и поднялся из-за стола. — Какое-то время нам не остается ничего другого.

«Подождать, — выйдя от Кротхофа, думал расстроенный Клаус. — Подождать — это мне не подходит. Если Кротхоф не смог придумать ничего лучшего… Подождать… В таком случае мне надо было остаться в Моосрайне».

Он был разочарован. Он ожидал иного, надеялся, что шеф будет хлопать его по плечу и утешать — мол, ничего, все образуется. Что же ему вместо этого сказали? Он должен дать траурное объявление в газеты… Ему захотелось это сделать, чтобы хоть чем-нибудь заняться.

Само собой разумеется, он не мог сказать Кротхофу всей правды. Это никого не касается. Да и полиция… Должны же они сами до чего-нибудь докопаться… Ну что же… Посмотрим. Кротхоф, видимо, кое в чем прав. Может быть, действительно, не следует вмешиваться в ход событий. Пусть ситуация прояснится; действительно, надо подождать.

Полиция. Комиссар Хаузер. Неизвестные факты. Рискованная игра! Клаус считал, что полиции вообще здесь нечего делать. Ведь все так просто: надо только произнести слово «самоубийство», наполнив его реальным смыслом. Самоубийство! Оно никому не вредит, никто в нем не виноват. Многим бы оно даже помогло и прежде всего — ему самому.

Он перебирал в руке ключи от машины и думал. Может, попробовать что-нибудь узнать? Рядом был почтамт. Он зашел в кабину междугородного телефона-автомата и набрал номер Земельного управления криминальной полиции.

— Соедините меня, пожалуйста, с герром комиссаром Хаузером, — сказал Клаус.

— Минуточку.

Что-то щелкнуло и загудело на том конце провода, словно потребовалось соединиться с инопланетянами, ну, скажем, где-нибудь на Марсе.

— Инспектор Фогель!

— Нет-нет, не вас! — кричал в трубку Клаус — Мне нужен комиссар Хаузер.

— Кто просит? Будьте любезны назвать себя.

Клаус вообразил, какую гримасу скорчит этот инспектор.

— Майнинген, — отрезал он. — Могу я, наконец, поговорить с комиссаром Хаузером?

— Ах, герр Майнинген. Вы хотите что-нибудь нам сказать?

— Нет. С какой стати?

— Я только справляюсь.

— Напрасно справляетесь. Но я хотел…

— Очень сожалею, герр Майнинген. Герр комиссар с головой ушел в работу. Кроме того, в данный момент он отсутствует. Я могу ему передать, если вы хотите… У вас что-нибудь важное?

Клаус кашлянул.

— Как вам будет угодно. Я только хотел узнать, как далеко вы продвинулись в своем расследовании.

— Не беспокойтесь, герр Майнинген. Шаг за шагом мы продвигаемся вперед.

Телефонная кабина показалась Клаусу нестерпимо душной. Он пробормотал «спасибо» и вышел из кабины, а затем и из здания почтамта. На улице он вздохнул с облегчением. Не нужно было звонить, это только лишний повод для подозрения, подумал он и, положив руки в карманы, зашагал по направлению к машине.




— Это ужасно. Это просто кошмар! — всплеснула руками фрау Хеердеген. — Я все это время была дома. Я читала газеты, читала все, что там было написано про этот ужас… Конечно, решила я, вы должны сегодня вернуться.

— Да. — Ингрид чувствовала себя так, словно ее ударили чем-то тяжелым по затылку. — Да. Я вернулась. Недолго длилось мое отсутствие.

Фрау Хеердеген прошла вперед и открыла дверь. Ингрид показалось, что она уходила отсюда максимум на четверть часа, чтобы купить молока в лавочке за углом. Но это приятное чувство скоро ее покинуло.

— Это, наверное, была для вас жуткая нервотрепка, — продолжала фрау Хеердеген. — Бедное дитя. Вы должны обязательно все рассказать. Знаете что? Перейдем в кухню, и я сварю нам по чашечке кофе.

Ингрид хотела отказаться, но потом решила: а почему бы и нет? Может быть, ей поможет, если она немного облегчит душу. За эти двадцать четыре часа произошло так много, что она и для себя самой должна еще многое прояснить.

— Это очень любезно с вашей стороны. Хорошо, — но только если это не будет стоить вам больших усилий.

— Конечно, нет, — заверила фрау Хеердеген. — Я ведь так любопытна! Итак, я иду варить кофе…

Ингрид вздохнула. Все было как обычно. Изо дня в день одно и то же. Она начала распаковывать вещи.

Плащ так и остался висеть на своем месте в платяном шкафу. Он ей не понадобился, и это почему-то еще раз наполнило ее сердце горьким ощущением поражения.

Правда, вместе с этим ощущением было и другое — она дома. Так-то оно и лучше: находиться в этих относительно спокойных четырех стенах, а не в роскошном особняке в Моосрайне. Если при этом еще не думать о Клаусе — совсем хорошо.

Ингрид заставляла себя не думать о Клаусе. Вместо него можно было вспомнить про Берта Аккермана, который ни о чем ее не спрашивал, а подвез прямо к вокзалу, как только появилась необходимость в его услугах. Берт с радостью отдал ей свои персики, а Клаус съел последний — как сумасшедший впился в него зубами.

И вообще — Клаус так внезапно появился в ее купе и с такой быстротой покинул его, словно за ним гнались. Возможно, и для него было неожиданностью, что купе занято. Потом, однако, он был на редкость спокоен и предупредителен, очень хорошо с ней поговорил, еще до того, как ему все стало известно, до того, как он узнал, что произошло. Теперь, задним числом, она пыталась все расставить по своим местам. А то, как он себя повел после приезда полиции? Что, на самом деле он рассердился на Терезу? Или было что-то другое, что заставило его рассказать ей так откровенно о своем брате, об отношениях между ними. А может быть, он уже забыл и никогда больше не вспомнит обо всем, что ей рассказал.

Как бы там ни было, Ингрид решила не думать о Клаусе. Она была рада, когда услышала от фрау Хеердеген, что кофе готов.

Фрау Хеердеген колдовала в кухне над чашками. Она положила рядом с ними несколько бутербродов. Ей, видимо, хотелось поболтать.

— Я должна как можно быстрее найти новую работу, — сказала Ингрид, — и вынуждена сейчас же начать поиски.

— Конечно, вы наверняка что-нибудь найдете. У меня на этот счет нет никаких сомнений. — Фрау Хеердеген налила кофе в чашки. Сразу хорошо запахло: кофе был дорогой. — Но надо быть сильной. Уверена, вы проголодались. При возбуждении так бывает…

— Не было никакого возбуждения, — сказала Ингрид, буквально заставив себя взять один из бутербродов: у нее совсем пропал аппетит.

— Я очень устала.

— Но эта внезапная, таинственная смерть такого знаменитого человека! Вы его… — фрау Хеердеген понизила голос до шепота. — Вы его видели?

— Каким образом? Нет, конечно.

Хозяйка квартиры разочарованно отвернулась. Видимо, ей хотелось услышать нечто такое, что щекотало бы нервы.

— Я была бы рада, если б не надо было ни о чем заботиться. Я была совершенно выбита из колеи и не находила себе места. Мне не надо было туда ехать. Все бы обернулось по-другому.

— Полиция уже работала, когда вы приехали?

— Нет. Это было позднее. На место происшествия прибыла комиссия по расследованию убийств Земельной криминальной полиции, и комиссар Хаузер занялся этим делом.

При словах «комиссия по расследованию убийств» улыбка заиграла на устах фрау Хеердеген:

— И вас тоже… Вас тоже допросили?

— Конечно. Но допрос был коротким. Я рассказала все, что знала. То есть почти ничего.

Фрау Хеердеген глубоко вздохнула. Это было приключение, приключение, о котором она давно мечтала. Вот так, непосредственно, она его никогда не переживала.

— Комиссар сам вас допрашивал… Да… Но расскажите и мне все, что доложили ему.

Ингрид пожала плечами:

— Как я туда попала, и что сенат-президент предложил мне на время каникул поработать у него в качестве секретаря, и как я встретила случайно в поезде Клауса, и что я…

— Кого-кого встретили? — переполошилась хозяйка.

Ей показалось, что Ингрид о чем-то умалчивает, пропускает какие-то важные подробности.

— Кого вы встретили в поезде?

— Клауса Майнингена. Брата. Он на двадцать лет моложе Леонгарда. Я полагаю, ему за тридцать.

Ингрид наклонилась над чашкой. Ей не следовало так раскрываться, не следовало называть имени и фамилии.

— Как он выглядит? — допытывалась фрау Хеердеген.

— Кто?

— Брат, который на двадцать лет моложе. Ведь он теперь все унаследует, я думаю.

— Весьма возможно. — Ингрид рассмеялась.

Смех получился явно ненатуральный. Как он выглядит?

— Он выглядит как швед — чемпион по теннису, как капитан — покоритель морей, как рыцарь в голливудском фильме.

Фрау Хеердеген почувствовала, как Ингрид хочется скорее переменить тему — ее взгляд на какое-то время затуманился, стал печальным.

Между тем неугомонная хозяйка продолжала спрашивать:

— Что вы еще знаете о нем? Кто он по профессии? Сколько он зарабатывает?

Ингрид снова рассмеялась:

— Он работает на телевидении. Вы, наверное, видели его на экране. Он долгое время вел репортажи из Южной Америки. Что он делает сейчас — не знаю.

Фрау Хеердеген разочарованно хмыкнула:

— Это не звучит обнадеживающе. Телевидение — это не постоянная, не обеспеченная работа… Но скажите… этот комиссар… Как его?.. Хаузер? Как он себя вел во время допроса? Был груб?

Ингрид незаметно взглянула на часы. Конца их сидению не видно. Допрос затянулся. Она чувствовала себя много хуже, чем вчера вечером.




…Через окно своей мансарды Тереза видела, как Клаус и Ингрид сели в машину и уехали. У нее возникло очень неприятное чувство: Клаус завладел лучшим автомобилем ее обожаемого герра сенат-президента, не спросив на то разрешения, даже не подумав это сделать. По поводу дамы вообще лучше не говорить. Эта персона, по ее мнению, просто не заслуживала внимания.

Тереза и спала-то этой ночью всего два-три часа, да и то плохо. Несмотря на это, она поднялась рано, как всегда, в определенное время, умылась, надела черный фартук и прошла в кухню. Она перекусила, достав остатки вчерашней еды, выпила кофе.

В доме она ничего не трогала, ничего не сдвинула с места. Она постояла, поглядела вокруг и принялась готовить завтрак на две персоны. Все делалось так же, как и при ее умершем господине… Она поставила завтрак на поднос, туда же положила свежую газету и пошла в свою комнату.

Оттуда она и увидела тех двоих в роскошном автомобиле, которым она так гордилась, словно он принадлежал и ей. Герр сенат-президент на нем возил ее в больницу, где она этой зимой лечила ноги. Герр сенат-президент был всегда по отношению к ней заботлив и доброжелателен, но не допускал никакой фамильярности.

Вместе с тем Тереза даже обрадовалась тому, что Клаус и Ингрид оставили этот дом. Она могла по крайней мере, не унижаясь, продолжать делать свое дело. Дом надо содержать в чистоте. Она снова спустилась в кухню, но остановилась на пороге. Поднос с завтраком стоял на том же месте, где она его поставила. Стоял нетронутый.

Это было уже пределом! Ей нанесли оскорбление. Она, вопреки личной неприязни, выполнила свой долг, и этого никто не заметил!

Трясущимися руками убрала она еду с подноса. Лучше всего было бы сейчас шарахнуть всю посуду об пол. Ее ярость не знала границ — она шипела как змея. Она ненавидела Клауса, а когда думала об этой заезжей девице, у нее перехватывало горло от негодования.

Совершенно автоматически хваталась Тереза то за веник, то за полотенце, то за тряпку. Она делала ту же работу, что и всегда, с тем же старанием. Только комнату для гостей она обходила стороной, хотя и знала, что в ней никого нет.

Спальню она тоже не трогала. В те прежние времена она убирала ее всегда последней: герр сенат-президент, когда прибывал на каникулы в Моосрайн, вставал поздно.

Экономка вернулась в кухню и начала, как обычно, готовить завтрак для герра сенат-президента. Все делалось в строгом соответствии с его вкусом и привычками. Все на своих местах: чашка и блюдце, сахарница и молочник, чайная ложечка, десертная ложечка, нож для хлеба, нож для масла, слева — газета, справа — салфетка, посредине ломтики мармелада.

Зоркий глаз Терезы заметил на салфетке крохотное пятнышко от кофе. Она аккуратно сняла и сложила ее, взяла новую и тут вдруг остановилась. Что она делает? Ради кого и ради чего она старается? Зачем все это — после вчерашнего? Она побледнела и, прислонившись к двери, опустилась на стул. Плечи ее начали вздрагивать, и она безутешно разрыдалась.

Прежде чем вода в кастрюльке закипела и положенные в нее яйца проварились — точно по часам — четыре с половиной минуты, она пришла в себя.

Она выключила газ. Постояла, прислушиваясь. Тишина. Никакого движения. Никакого шума. Она была одна в доме. Внезапно пришедшая ей в голову мысль, что она одна и так и останется здесь в полном одиночестве, привела ее в ужас. Все, что она раньше делала в этом доме, теряло всякий смысл.

Ей захотелось отправиться в кирху и вознести молитву отцу небесному. В кирхе она не будет одинокой, в кирхе обитает Господь Бог, и у него все часы — приемные. Найдется у него время и для нее, для Терезы, чтобы проявить заботу и о ней. Обязательно. Она пойдет в кирху и будет молиться. Это ей поможет.

Тереза пошла в свою комнату и надела черное шелковое платье. В нем же она вчера была у зубного врача. Она шила его у Кати Визнер, самой дорогой портнихи в Моосрайне. Все остальные шили много хуже. А она, как домоправительница герра сенат-президента, не могла позволить себе быть плохо одетой.

Ей пришлось снова спуститься в кухню, чтобы надеть туфли. Никогда она не смела появляться в комнатах в уличных туфлях. Для этой цели у нее были мягкие домашние туфли. Сейчас она пойдет в кирху и… Однако Тереза успела дойти только до двери, когда услышала, что на улице возле дома остановилась машина. Затем по гравию дороги прошелестели шаги: кто-то шел по направлению к дому.




— Извините, что вам угодно? — сухо спросила Тереза.

Она выждала некоторое время, прежде чем после звонка отворить дверь. Сначала она вообще не хотела открывать, но потом ее одолело любопытство.

Теперь она могла разглядеть незнакомку. Это была женщина небольшого роста, хрупкого сложения, словно сделанная из целлулоида. Она была похожа на тех молодых женщин, которых можно увидеть на картинках в журналах мод — так элегантна и холодна. Но это была живая женщина, а не иллюстрация. Ее можно было не бояться. Она была именно такой, какой была, — женщиной оттуда, из города, из мира по ту сторону Моосрайна.

У нее были безупречно уложенные черные волосы, не то что копна на голове этой секретарши. Золотые серьги сверкали на солнце, лиловое платье без рукавов, из чистого шелка; из большого прямоугольного кармана торчит свернутая газета.

Незнакомка почувствовала легкое беспокойство, когда Тереза так нелюбезно на нее уставилась. Это, по-видимому, ее огорчило, но со стороны она казалась невозмутимой.

— Извините, пожалуйста, что я нагрянула сюда неожиданно, — сказала она с очаровательной улыбкой, но сразу же стала серьезной и указала на газету: — Это ужасно, не правда ли? Я просто не могу в это поверить.

Тереза поняла движение незнакомки по-своему.

— Вы из газеты? — спросила она.

— Прежде всего, я потрясена, — сказала та, не отвечая на вопрос. — Для меня это было ударом. Я восприняла это как личную потерю. Мы с Клаусом Майнингеном… ну, скажем, дружим.

— А-а… — Тереза наморщила лоб.

— Да. Я, собственно, к нему… Не будете ли вы так любезны…

— Его уже здесь нет.

— Н-нет? — удивленно спросила незнакомка.

— Он уехал рано утром… Воспользовался машиной покойного герра сенат-президента.

— Куда? В Мюнхен?

— Возможно.

— Бедняга. Я хотела ему помочь. Увы, уже поздно.

Тереза некоторое время медлила и не смогла сдержаться:

— Вряд ли герр Клаус нуждается в вашей помощи, — сказала она раздраженно.

— Но позвольте… — Незнакомка замолчала и снова улыбнулась.

— У него уже есть замена…

— Как вы сказали?

— Он ее привез с собой. Эту секретаршу. Секретаршу покойного герра сенат-президента — по ее словам. Бог знает, кто она на самом деле.

Собеседница смерила Терезу подозрительным и не особенно дружелюбным взглядом:

— Что это значит? Что у Клауса могло с ней быть?

— Оба пришли сюда вчера, герр Клаус и эта секретарша. Видно, они тоже дружили. И сегодня утром оба укатили.

Незнакомка отошла от двери, спотыкаясь на каждом шагу, но очень быстро снова обрела душевное равновесие.

— Это неправда! — закричала она, покраснев до ушей и сверкая глазами. — Я привезла сюда Клауса на машине… — Она запнулась.

— Что?

— Спасибо. Достаточно, — сказала незнакомка на этот раз твердо, спокойно и так высокомерно, как никто никогда Терезе еще не говорил; затем она резко отвернулась и пошла к воротам.

— Что такое? — Тереза овладела собой. — Постойте, подождите!

Но незнакомка уже открывала дверцу автомобиля. Тереза изо всех сил пыталась ее задержать:

— Кто вы такая? Ваше имя? Фамилия?

Однако было уже поздно. Тереза не успела добежать до машины, — та была уже далеко, но ей все-таки удалось разглядеть номер — мюнхенский…

Тереза со скоростью ветра помчалась к двери, заперла и направилась в деревню. Сегодня было не так жарко, как вчера: небо было кое-где покрыто облаками, солнце не палило, и пот не заливал глаза.

Экономка пересекла мощенную булыжником базарную площадь, на которой находились две деревенские гостиницы и почта; справа, чуть поодаль от почты, стояла кирха. Перекрестившись, повернула налево — к вокзалу. Там на углу располагалась ратуша, в здании размещался и полицейский участок.

Тереза, не постучавшись, ворвалась в помещение. Вахмистр Бирнбаум, который как раз в это время, расположившись со всеми удобствами и разложив на газете бутерброды, собирался поесть, повернулся в ее сторону.

— Составь компанию, — неуверенно пригласил он, не двигаясь с места.

— Заткнись! — отрезала Тереза.

— Смотри у меня, Тереза. — Вахмистр удивленно поднял брови. — Какая муха тебя укусила? Что, астма, да?

— Фу! Как тебе не стыдно! — воскликнула Тереза. — Я бежала со всех ног. С утра хотела зайти в кирху помолиться, но потом решила, что Господь меня простит, если сначала зайду в полицию. Хочу сделать заявление.

— Заявление?

— А вахмистр Густав Бирнбаум сидит и закусывает! Ты что, действительно потерял всякий стыд? Почему ты не на службе, почему не принимаешь участия в расследовании убийства?

Вахмистр пожал плечами и зевнул.

— Те, из города, обходятся без моей помощи, — сказал он, горько усмехнувшись. — У них свои методы — научные. Им нужно три часа, чтобы со всей определенностью установить то, что я могу определить за пять минут. И, между нами, действуют они очень грубо. Нет, Тереза, мне не надо влезать в их дела. Пусть разбираются сами, пусть сами расследуют это убийство. Без меня!

— Бирнбаум! — В голосе Терезы появилась строгость; она неодобрительно поглядела на бутерброды. — Откуда вдруг такое пренебрежение своими служебными обязанностями? До чего мы дойдем, если каждый так будет относиться к своему делу, ослиная твоя голова!

— Ой, ой, ой! — воскликнул вахмистр и убрал все со стола. — Это уже похоже на оскорбление представителя власти при исполнении…

— Мне плевать, на что это похоже! — взревела разъяренная Тереза. — Бери свою книгу, и я сделаю заявление. Понял?

— Ну, хорошо. Фамилия. Возраст. Профессия. Адрес.

Тереза не отреагировала на его стремление соблюсти все необходимые формальности и сразу принялась рассказывать. Она сообщила о странном визите дамы из города и положила на стол записку, на которой стояло несколько цифр — номер автомобиля.

Вахмистр Бирнбаум отнесся к ее заявлению весьма скептически.

— Ну, а что это даст? — спросил он. — Сказала она, что Клаус Майнинген приехал на машине, или она этого не говорила?

— Я не в состоянии дословно передать то, что она сказала, — смешалась Тереза, — во всяком случае, она проговорилась.

— Но я должен доложить начальству только то, что она действительно сказала, — ворчал Бирнбаум.

— Самое главное, ты должен доложить, что я тебе сообщила. И на этом я не остановлюсь. Видел ты этот золотой карандашик, Бирнбаум?

Вахмистр оглядел изящный и, видимо, дорогой карандаш.

— Что ты хочешь с этим делать, Тереза?

— Я не знаю, кому этот карандаш принадлежит. У герра сенат-президента, я знаю точно, такого не было. Могу поклясться. Я нашла его вчера в его комнате, когда пришла от зубного врача. Еще прежде, чем вызвала доктора Бюзольда. Я этот карандашик спрятала, он лежал в кармане платья, которое я до сегодняшнего дня не надевала. А? Что ты теперь скажешь?

Вахмистр Бирнбаум почесал в затылке.

— Я скажу немного, Тереза. Карандашик. Ну и что? На нем, наверное, только твои отпечатки пальцев и есть — ничьи больше. Чей он? Этого самого Червонски или как его…

Тереза затопала ногами:

— И все же, говорю тебе, — это важная улика.

— Хорошо, хорошо! — согласился вахмистр. — При первом же удобном случае я передам все комиссару Хаузеру.

Он открыл ящик письменного стола и осторожно положил туда карандашик.






10


Когда послышался звонок, Ингрид неохотно поплелась к двери. Она подумала, что пришел почтальон, контролер газовой сети, сосед или посыльный, и уже готовилась преградить дорогу в комнату, если бы кто-нибудь из них захотел туда прорваться. Но это был Клаус Майнинген.

Он был одет, как и прежде, в кожаную куртку и свитер с широким воротом, в значительной степени утративший свой первоначальный белый цвет. Похоже, он не переодевался со вчерашнего дня, и это ей не понравилось. Он по-прежнему был небрит, выглядел как сезонник-строитель, но все это было неважно. Главное, перед Ингрид стоял Клаус Майнинген, и в первый момент она хотела броситься ему на шею.

Но уже в следующее мгновение она отпрянула, да и он не приближался к ней, видимо чувствуя себя не в своей тарелке. Сейчас оба вели себя сдержанно, помня о скорбных событиях, происшедших в Моосрайне.

— Привет, — просто сказала Ингрид.

— Вы смотрите на меня так, словно в следующую минуту захлопните дверь перед самым моим носом, — заметил Клаус. — Что с вами? Я вам причинил какую-то неприятность?

Ингрид покачала головой. Она и в самом деле не хотела пускать Клауса дальше передней: увидев комнату, он, наверное, составит не совсем лестное мнение о ее обитательнице. Но все ее опасения тут же улетучились… А, что бы он о ней ни подумал, она проводит его в свою камору.

— Входите. И приготовьтесь увидеть кое-что непривлекательное.

Она провела его в свое убогое жилище, которое до сегодняшнего дня казалось ей вполне приличным.

Клаус вошел, немного испуганно огляделся, затем недоуменно пожал плечами.

— Чего вам еще не хватает? — спросил он. — Над вами не каплет, даже цветы на подоконнике есть. В Боливии я жил в бараке из ржавого гофрированного железа. Барак продувался насквозь, а ветер с берега там дует постоянно. Да еще каждую ночь, ложась спать, я со страхом глядел вверх — крыша могла в любую минуту свалиться на голову… А вот этот стенной шкаф — образчик молодежного стиля — просто приводит меня в умиление: красиво и удобно!

Клаус дотронулся до небольшого шкафа с резными дверцами. Ингрид до сих пор видела в нем только еще одно хранилище — и ничего больше. Ну, а теперь… Может, этот шкаф и в самом деле ничего?.. Она немного смутилась.

— Во всяком случае, вы легко переносите всякого рода неудобства и трудности.

Он рассмеялся и протянул ей руку:

— Мне кажется, нам нужно прежде всего поздороваться. Ну а потом договоримся обо всем прочем.

При всем желании Ингрид не могла понять, куда он клонит. Но, видимо, что-то должно было произойти. Не стоять же им так вечно.

— Для начала — сядем.

— Спасибо. Сядем.

Ингрид убрала с дивана книги и бумаги и села.

Для Клауса даже нашелся свободный стул.

— Вы выглядите так, словно только что из этой своей Боливии, — заметила Ингрид.

Клаус тряхнул головой и улыбнулся:

— Я еще не был дома. Прочесывал местность на машине.

— Все это время?

— В конце концов попал в «Космо-Тель». Это люди, которые мне… А разве я вам о них не рассказывал?

Ингрид покачала головой.

— Ну, и?.. — спросила она небрежно, всем своим видом показывая, что эти люди ей неинтересны.

Клаус пожал плечами:

— Ничего. Паршиво. Прием был отнюдь не восторженный. К тому же куча упреков, выговор.

— Ну, о последнем вы уже успели забыть, насколько я вас знаю. Или не так?

— Нет. Старался забыть. Но нервы… Как-как вы сказали? Насколько вы меня знаете?

— Мы уклонились от темы, — сказала Ингрид.

— Напротив. Я должен, Ингрид…

— Ах, оставьте, пожалуйста, ничего вы мне не должны, так же как и я ничего не должна вам…

— Однако…

— Нет-нет, Клаус! Вы что-то там себе вообразили, но все совсем не так.

Было немного странно, что он сидит напротив нее и слушает то, что она говорит. Впрочем она знала, что ей не удастся его переубедить… А ведь он не всегда такой — небритый, неухоженный. Клаус Майнинген, исходивший и изъездивший весь мир викинг…

— Беда в том, что вы чересчур рассудительны. Просто беда. Я бы на вашем месте не стал все подчинять доводам рассудка. Жаль. Очень жаль.

Ингрид вдруг стало смешно, и она облегченно рассмеялась. «Надо же, поднялась в такую рань, и оказывается, ради вот такого, одетого как бродяга, небритого Клауса, который сидит и смотрит на нее, ероша волосы на и без того взлохмаченной голове!» Все еще улыбаясь, она проговорила:

— Если хотите что-нибудь для меня сделать, дайте сигарету.

Он бросил на диван пачку. Ингрид открыла ее и в тот же момент ощутила, что волновалась напрасно; она почувствовала облегчение и знала, что дальше ей будет еще легче. Она вынула сигарету для Клауса, передала ему ее вместе с пачкой, позаботилась об огне.

— Я знаю, что нам дальше делать, — сказал он. — Я приведу себя в порядок, а после этого… Короче — я приглашаю вас на ужин, а там посмотрим.

— И вы думаете, это очень оригинально?

— Нет. Но, безусловно, полезно. Ну?

Ингрид молча курила.

— Вы чудо, — произнесла она наконец. — Я принимаю приглашение.

Клаус с удивлением поглядел на нее:

— Вот так просто?

— Да.

— Интересно!

— Вы разочарованы?

— Совсем наоборот! Я уже приготовился было к словесной дуэли… Но насчет аргументов у меня слабовато.

— Так каким же образом вы стали бы меня убеждать? Только откровенно!

— Блефовал бы, конечно, — прищурившись, ответил Клаус.

— И продолжали бы блефовать даже тогда, когда стало бы ясно, что обман раскрыт, что меня не удалось провести?

— Так в этом и состояла моя цель: ведь обман, который раскрыт, — самый действенный.

Ингрид вздохнула.

— Я боюсь, что таким образом вы далеко зайдете.

— Возможно, — согласился Клаус. — Если позволите, я потрачу некоторое время на то, чтобы снова обрести облик цивилизованного человека, а затем заеду за вами. Скажем, в семь. Да? Итак, в семь.

— И куда же мы направимся?

— Не имею понятия. Но в этом и вся прелесть. Положитесь на меня.

Клаус спускался по лестнице, по которой недавно поднимался, в самом радужном настроении, громко и фальшиво насвистывая какой-то шлягер — что-то легкомысленное, даже развязное. Куда-то пропала нервозность, исчезла раздражительность. Он как мальчик прыгал со ступеньки на ступеньку.

Клаус сел в машину и поехал. «Все это чепуха, — думал он по дороге домой. — Кротхоф с его мятными таблетками… Смешно! И чего он крутит все вокруг да около? Да и комиссар Хаузер не такой уж самоуверенный: то так повернет, то этак… Убийство! Ну и ну!.. Он, Клаус Майнинген, водит всех их за нос. Ингрид он уже провел. Но рано еще радоваться. Надо продолжать игру, и все будет в порядке».

Клаус жил в недавно построенном доме на Миттлерен Ринг, в холостяцкой, уютной, современно обставленной квартире с бассейном на крыше. Квартира располагалась на двенадцатом этаже и состояла из четырех помещений: маленькой прихожей, ванной, небольшой кухоньки, в которой он готовил завтрак и, возвращаясь домой поздней ночью, ужинал, и огромного салона, превосходящего по площади три указанных помещения вместе взятые.

Блестящий, облицованный гранитом вестибюль, стекло и бетон, мозаичный пол, абстрактные фрески. Вход в ресторан, бар, кегельбан. Свет, веселье, жизнерадостность. Медленный лифт. Слишком медленный. Клаус сейчас взлетел бы на ракете — вверх, сквозь крышу…

«Ты не в своем уме, ты словно пьян. И все из-за этой Ингрид? Ребенок! — твердил он себе. — Все это так несерьезно!»

Он открыл дверь, захлопнул ее за собой и в три шага преодолел расстояние от двери до салона.

В салоне в современном кресле с пестрой обивкой кто-то удобно устроился. Галлюцинация, подумал Клаус. Но это была не галлюцинация. Это была Ева Кротхоф.




Она вдавила в пепельницу окурок.

— У тебя есть время? — спросила она. — Я надеюсь, ты никуда не спешишь? Я жду уже больше часа. Перед этим я была у папы, но ты ушел оттуда задолго до меня… Боже, как ты выглядишь? Со вчерашнего дня не переодевался?

Клаус покачал головой.

— Я был полностью деморализован, — насупился он, — даже не брился.

— Не думай, что я ничего не заметила. Ты произнес это так, будто гордишься всем этим.

— Уж и горжусь! Ничего подобного.

— Возможно, находятся люди, которым по душе такой тип — бродяги, дикаря, неандертальца… Я, во всяком случае…

— Скажи, — прервал Клаус этот поток слов и плюхнулся в соседнее кресло, — как ты сюда проникла?

Ева удивленно подняла брови.

— Ты, по-видимому, забыл, что ключ от твоей квартиры…

— Об этом я не подумал. Я полагал, ты в Зальцбурге и выступаешь.

— Концерт состоялся вчера вечером.

— Да? — спросил Клаус.

— Тебя в самом деле это интересует? — Ева улыбнулась. — Это был успех, я думаю. Того же мнения Аплаус. В газетах еще нет рецензий. Зато там подробно описывается все, что произошло вчера в Моосрайне. Дорогой Клаус, я… я не знаю, как бы это сказать…

— Лучше никак.

— Я знаю, между вами — между тобой и твоим братом — все было не так, как должно быть, но все-таки… И потом: обстоятельства, при которых это произошло…

— Но будем говорить об этом.

Но Еву не так-то легко было остановить:

— Я боюсь, что нам все-таки придется об этом поговорить, — возразила она, правда, вполне дружелюбно. — Это очень важно. Насколько я понимаю, ты полностью выбит из колеи.

— Ерунда! — запротестовал он.

Она положила руки ему на плечи. Он поежился, но не уклонился.

— Мой бедный Клаус, — заговорила Ева с притворным участием. — Тебе не отвертеться. Меня не обманешь. Я была в Моосрайне.

— Было бы лучше, если бы ты все забыла, — сказал он жестко, — например, то, как мы с тобой туда приехали, — забыла бы раз и навсегда.

— Ты меня неверно понял, Клаус. Я была там, в Моосрайне, сегодня утром.

— Что-о? — Клаус вскочил с места.

— Да. И говорила с твоей ведьмой.

— Ага, с Терезой. Ну и что же?

— Милый, что с тобой?

Клаус подошел к окну. Прекрасный вид на парк, на крыши и башни города… Где-то там, скрытая серой пеленой, улица, а на улице — дом, где живет Ингрид. «Боже мой, — думал Клаус, — похоже, я здорово влип. Что же теперь делать?» Он больше не мог полагаться на Еву. Господи! Разве можно предположить, что она замышляет?

Он отвернулся от окна. Она сидела расстроенная, но держала себя в руках.

— Кто она? — резко спросила Ева.

Наверное, она уже знала об Ингрид.

— Кто?

Вопросом на вопрос: противная игра.

— Ты прекрасно знаешь. Кто она?

— Ах, да. Но прошу тебя! — Он пожал плечами и принужденно улыбнулся. — Ее зовут Ингрид Буш, она студентка юридического факультета; Леонгард нанял ее в качестве секретаря.

— Ингрид… — Ироническая улыбка скривила ее густо накрашенные губы. — Она хорошенькая? Как выглядит?

— Ты задаешь слишком много вопросов… У нее длинные волосы.

— Бедный Клаус. И на это ты клюнул?

Она вздохнула. Да и как тут не вздохнуть!

— Ева, перестань! Я понимаю шутки, но…

Ева ответила ему ослепительной улыбкой. Возможно — искренней… и в соответствии с правилами хорошего тона.

— Милый, почему ты все время пытаешься защищаться? Так ли это необходимо? И от кого? От меня? Нет, Клаус, так себя вести не следует. Наконец, это просто бессовестно. Впрочем, я понимаю, откуда это в тебе, я ведь тебя хорошо знаю.

«Ничего все вы не знаете, — подумал он, — но почему-то убеждены в обратном».

— Я знаю, кто ты. Я знаю, что есть немало людей, которым ты нравишься. Леммляйн, например. Мне это безразлично. Я же не спрашиваю, как к тебе относится эта Ингрид.

Клаус стоял вконец пристыженный, ему было не по себе; больше всего ему сейчас хотелось очутиться на другом конце света. Черт побери, он многое бы отдал, только бы эта франтоватая цикада наконец замолчала. Но он ничего не говорил, ничего не делал; опустив голову, Клаус думал о том, что Ева явно одерживает над ним верх, а он не может воспрепятствовать этому.

— Маленький флирт, не так ли? Ну конечно, так. — Она понимающе подмигнула ему и прощебетала: — Мой дорогой Клаус, ты испугался, что я рассержусь на тебя? Да?

Как она сияла, куда делся весь ее сарказм! Какие, мол, счеты, какая там ревность? Ее шелковое платье так красиво облегало фигуру; казалось, она сделала все, чтобы очаровать, восхитить его…

— Разве не так? — спросила Ева.

— К этому надо добавить еще кое-что, — сказал Клаус. — Дело в том, что я был у нее в руках. Пожелай она только… Стоило ей раскрыть рот и ляпнуть два слова, и мое алиби лопнуло бы как мыльный пузырь.

— Твое алиби?

У Евы над переносицей залегла кротхофская складка. Слово «алиби» в данной ситуации дочери шефа явно не понравилось. Оно вывело ее из равновесия, заметно ухудшило настроение, разрушило все очарование.

— Да. Мое алиби. — Клаус, казалось, напирал на это слово, нарочно повторял его. — Я не хотел лишнего шума, не хотел поднимать тревогу. Я вернулся назад в Хайдхауз и там сел в поезд. В купе сидела Ингрид. Когда она вдруг начала спрашивать об обстоятельствах дела, я сказал, что сел в Хайдхаузе. Я не могу рисковать. Поэтому я осторожно ей намекнул…

«Все вранье», — подумал он. Он начал лгать и должен был наконец перестать лгать.

— Тебе нет нужды передо мной оправдываться, Клаус. Ты можешь делать все, что посчитаешь нужным.

— А ведь ты мне поверила, Ева?

— Ты делаешь мне больно.

Он повторил:

— Ведь ты мне поверила?

— Я не хочу тебя терять, — сказала она. — И сама не знаю почему; возможно, это глупо, — но я хочу тебя сохранить. Для себя. Понимаешь?

Она круто повернулась, засунула руку в сумочку и положила что-то на стол. Послышался стук.

— Ключ, — сказала она и взглянула на него. — Ключ, с помощью которого я сюда проникла.

Конечно же, она ожидала, что он будет ее удерживать, попросит ее не уходить. Но он не говорил ничего. Его губы, плотно сжатые, словно окаменели.

— Потом ты можешь опять отдать его мне, — сказала она. — Я буду ждать. Подумай.

— Оставь его у себя, — сказал он и тут же устыдился своих слов.

Но Ева покачала головой:

— Не теперь. Завтра, если хочешь. Сначала все хорошенько обдумай. Я не хочу, чтобы ты поступил опрометчиво. Будь здоров, Клаус! Надеюсь, мы скоро снова увидимся. Пока! — Еще раз промелькнуло перед глазами и прошелестело ее платье. Шаги в прихожей, стук затворяемой двери.

Клаус подошел к столу и взял ключ. Ему вдруг стало холодно. Очень холодно.




Но это было еще не все. Пять минут спустя раздался звонок в дверь. Клаус успел выпить рюмку водки и наливал вторую. Он думал, что это опять Ева — вечно она что-нибудь забывает! Быстро спрятав в шкаф бутылку и рюмку, он поспешил к двери.

С той стороны стоял комиссар Хаузер. В этот момент он больше чем когда-либо походил на мопса.

— Добрый вечер, герр Майнинген, — сказал он. — Очень сожалею, что вы меня не застали.

— Ладно, это в общем-то пустяки. Я только хотел…

— Вы хотите сказать, что ничего экстренного у вас ко мне не было? — проворчал комиссар скорее с утвердительной интонацией, чем с вопросительной.

Клаус попытался улыбнуться. Но мускулы лица ему не повиновались. Впрочем, каким образом полагается встречать комиссара, с какой миной — Клаус не имел ни малейшего понятия.

— Ну что же… Заходите, — пригласил он Хаузера.

— У меня нет разрешения на обыск, — пробурчал комиссар, но вошел в квартиру. Он очень внимательно осмотрел сначала прихожую, затем гостиную.

— Шикарно, шикарно, — бормотал он.

Наконец он вышел на балкон, вдохнул пару раз воздух — полной грудью! — перегнулся через перила и тотчас отпрянул назад.

— Вы не боитесь опростоволоситься? — спросил он.

— Абсолютно! — ответил Клаус.

— А я боюсь, — вздохнул Хаузер. — Хожу все время как по острию бритвы.

Клаус снова достал водку и принес тоник.

— Как я понимаю, у вас возникло… Хотите пропустить рюмочку?

Комиссар отказался:

— Я обхожусь без этого, — заметил он. — Кроме того, выпивка — довольно дорогое удовольствие.

— Да, вы правы, — подтвердил Клаус, наливая рюмку до краев и опрокидывая ее содержимое в рот — дороговизна его, видимо, не смущала.

— Я полагаю, вы на телевидении неплохо зарабатываете, — продолжал Хаузер, усевшись в кресло.

— Ну, не так уж много, — отозвался Клаус.

— Однако у вас очень удобная мебель, хотя взгляд она не радует, — заключил Хаузер, похлопывая по дереву. — Гм… Насколько я знаю, с начала года вы сидите без работы.

— Вы достаточно хорошо информированы.

— У вас сохранились какие-нибудь доходы?.. Может быть, недвижимость?

Клаус криво усмехнулся, становясь все более серьезным.

— Что означают ваши вопросы, герр комиссар? С каких это пор вы взяли на себя обязанности налогового инспектора?

Хаузер вздохнул, и Клаус понял, что это неспроста — надо быть начеку. Нет, не просто так возникло у комиссара желание поболтать с кем-нибудь вечерком. Комиссар был на службе.

— Вы продали свою машину, — сказал он. — Мазерати. Вполне исправную, на ходу. Вам жалко было с ней расставаться? Вы сделали это с легким сердцем?

Клаус молчал.

— Вы хотели, по-видимому, купить себе недорогой фольксваген… Я полагаю, теперь он вам не нужен, герр Майнинген. Или?..

— Я… Я могу спросить, чего вы добиваетесь своими вопросами?

Клаус почувствовал себя вдруг как государственный преступник на допросе в охранке, где никогда и никому нельзя доказать свою правоту. Мысленно он пытался найти выход из щекотливого положения.

— Когда вы в последний раз навещали брата, — продолжал комиссар Хаузер, словно не замечая его смущения, — вы, видимо, поссорились с ним.

— Ага, — кивнул Клаус. — Тереза Пихлер. Голос народа. И вы под впечатлением ее показаний?

— Меня интересуют факты, и только факты! Или вы будете отрицать, что перебранка между вами и братом перешла границы дозволенного и вы начали оскорблять друг друга?

— Да. Но это было месяц назад.

— Итак, вы не были в ссоре. А может статься, ссора состоялась, потому что вы хотели получить от брата некоторую сумму — и немалую? А он отказывался дать ее вам?

— Боже мой! Не загоняйте меня в угол!

Комиссар поднял брови. Клаус обследовал свои карманы, ничего не нашел, поднялся с места, достал из ящика секретера пачку сигарет.

— Послушайте, — сказал он, — я никогда не клялся в любви к Леонгарду и не лгал… — Он достал зажигалку и высек огонь. — Не буду врать: я хотел его немного потрясти. Согласен, это очевидный нажим. Я продал автомобиль, который мне очень нужен, действительно, но моя касса опустела.

Хаузер кашлянул, но Клаус поднял руку.

— Но, — продолжал он, — но, когда я вчера был у Леонгарда, я привез ему приглашение от «Космо-Теля». В новом супер-шоу я должен стать ведущим. Запланировали шесть передач. За каждую передачу плата в пятикратном размере. Это больше, чем вы, сбиваясь с ног в погоне за преступниками, получаете за год.

Последнее замечание свидетельствовало о том, что Клаус пренебрег правилами хорошего тона, ну да теперь это было неважно.

— Короче: теперь мне ничего не нужно, — заметил Клаус в заключение. — Сами видите, куда вы забрели с этим вашим «cui bono».

— Спасибо. По латыни у меня тоже была четверка, — усмехнулся комиссар.

— А у меня нет. — Клаус загасил сигарету.

Хаузер по-прежнему оставался невозмутимым. Кряхтя, он тяжело поднялся с места.

— Я должным образом оцениваю вашу откровенность, — сказал комиссар. — Смею заметить, что, видимо, в вашем кругу продажа автомашины не воспринимается как событие значительное. Наверное, и вас эта продажа не разорила. Впрочем, это надо еще проверить. Неубедительно и ваше объяснение, что визит к брату заказало вам телевидение. Вы все это знаете, может быть, поэтому так настаиваете на своей версии, пытаясь убедить нас, что это самоубийство, хотя выглядит все скорее как убийство.

«Вот баран!» — подумал Клаус. Им овладела ярость, он было открыл рот, чтобы высказать все, что думает о Хаузере, но тут же решил, что благоразумнее не делать этого. Возможно, представится другой случай выпустить пар.

— Кстати, по поводу «cui bono». Если у вас появится настроение сообщить мне несколько неопровержимых истин, — я к вашим услугам. Будьте здоровы! — попрощался наконец комиссар.

— Катись колбаской! — зло пробормотал Клаус ему вслед. Но эта злость охватила его лишь на мгновение. В глубине души он сознавал, что неправ. И все же осторожность была необходима.






11


Это была трудная и не совсем обычная для нее процедура. Прошло немало часов, прежде чем Ингрид добилась очевидного успеха: произошло поистине чудесное превращение.

Фрау Хеердеген не было дома. Она придет не так скоро. В ее отсутствие Ингрид навела в квартире полный порядок. Никто ей не мешал, не нужно было ни о чем спрашивать разрешения, выслушивать бесконечные бессмысленные советы. Метаморфоза! Наконец-то проявилось ее второе «я». До сих пор она и не подозревала о его существовании.

Ингрид занялась настоящим женским делом. При этом никто не подсматривал за нею, никто не выражал лицемерного сочувствия. Она могла расположиться как угодно в ванной, не ограничивая себя, лить горячую воду, могла барахтаться и плескаться, пока не надоест. Затем со всей тщательностью, на какую была способна, Ингрид позаботилась о своей прическе: распускала и вновь собирала в пучок волосы, расчесывала и лохматила их рукой и щеткой… Теперь они ниспадали волнистыми прядями и блестели так, что слепило глаза. Прическа — прямо загляденье!

Она придирчиво пересмотрела весь свой гардероб, свои семь нарядов (по дням недели) и еще кое-что, плащ например. Увы, явно чего-то не хватало, чего-то подходящего для данного случая… Наконец, она выбрала платье из тончайшего шелка в крупные белые, розовые и серые цветы, которое она называла «летним вечерним». В этом платье она была на празднике юридического факультета и с тех пор его ни разу не надевала.

На стол, рядом с учебником гражданского права, снабженным комментариями толстого профессора Вельцера, к которому у нее было отнюдь не почтительное отношение, Ингрид водрузила зеркало, которое принесла в свою комнату из прихожей. Затем последовала весьма напряженная работа: Ингрид поворачивалась перед зеркалом то в одну, то в другую сторону, наклоняла голову то так, то эдак, пристально разглядывая свое отражение. Она осталась довольна результатом: помада «ее» цвета, в тон помаде лак на ногтях, в меру туши на ресницах, — одним словом, все как полагается…

Ингрид повесила зеркало на место и устремилась в спальню фрау Хеердеген, чтобы еще раз с ног до головы осмотреть себя в трюмо, стоящем у стены. Она замерла в восхищении: кто это — манекенщица, кинозвезда, мисс Университет с юридическим образованием? Или все дело в масштабах? Ингрид Буш, королева бала на факультетском празднике — если это ее второе «я», то где же первое?

Вернувшись к себе в комнату, Ингрид задвинула ящик стола, поглощавший все, что в него ни положат, даже увесистый том гражданского права, и взглянула на часы. Было уже семь — минута в минуту. Беспрестанно подбегая к окну, она на ходу поправила подушки на диване, очистила от остатков табака пепельницу, переставила вазочку. Если мимо проезжала машина, Ингрид провожала ее взглядом. Разочарованная, возвращалась на место и снова искала себе какое-нибудь занятие. Так что же случилось? Вот уже пять, десять, пятнадцать минут прошло после назначенного времени.

Наконец она уселась на софе, поджав ноги. Так она и будет сидеть, пока не позвонят в дверь. Двадцать минут восьмого. Она сидит все в той же позе, слегка покачивая ногой. В этой позе она по-видимому, проведет всю ночь.




«Я не могу, я откажусь, я должен это отложить на потом. Я, кажется, уже привык со всех сторон получать пощечины, и прежде всего от самого себя».

Клаус побрился. Принял душ. Сменил сорочку и надел темно-синий блайзер. Нацепил кричащий экзотический желто-зеленый галстук. Но больше всего ему сейчас хотелось скинуть все это с себя и снова влезть в свою немудрящую повседневную одежду.

Он выкинул в мусорное ведро фотографию Евы. Но легче ему не стало. В этой выходке было что-то детское…

Примерно без двадцати восемь он был у входной двери и, так и не найдя в подъезде выключателя, поднимался по лестнице в полной темноте. Когда он позвонил в дверь квартиры Ингрид, ответного движения за дверью не последовало. Он позвонил еще два раза и хотел было снова спуститься вниз, когда услышал легкий шум шагов и покашливание. Тогда он забарабанил кулаком в дверь.

Дверь открылась.

— Зачем столько шума? — спросила Ингрид.

В темной прихожей он не сразу ее узнал.

Она не зажгла света. Только через неплотно прикрытую дверь ее комнаты проникал тонкий луч.

— Как это понимать? — спросил Клаус.

— Я думаю, вы пришли слишком поздно.

— Ах это? Да. Меня задержали.

— Изрядно задержали.

Он вошел внутрь квартиры и прошел мимо Ингрид в комнату, которая при вечернем освещении показалась ему более скромной, чем при ярком солнечном свете.

— Сядьте, пожалуйста. Я должен вам кое-что сообщить.

Ингрид выполнила его просьбу, которая больше походила на приказание, и села на софу, скрестив ноги. Она искоса поглядывала на Клауса. Тот какое-то время молчал. Он набирал разбег. Ему хотелось прежде всего оправдаться, деликатно извиниться, а вместо этого он смотрел на ее стройные ноги, потом на вечернее платье, на руки; он вглядывался в ее лицо, прическу; взгляд его на мгновение сталкивался с ее взглядом; он опускал глаза и снова разглядывал ее ноги.

— Вы хотели мне что-то сообщить, — напомнила Ингрид.

Он откашлялся.

— Вы чертовски хороши! — сказал он. — Вам это известно?

Она кивнула:

— Знаю, знаю.

— С каких пор?

— С сегодняшнего дня.

Клаус удивленно покачал головой. Та ли это Ингрид? Нет, это уже не та застенчивая девушка, какой она была еще вчера вечером, когда он делился с ней своими проблемами, и которая буквально смотрела ему в рот.

Произошло чудесное превращение.

— Это действительно вы?

— Да. А что?

— Если это действительно вы, могу я задать один вопрос?

— Какой?

— Чего мы еще с вами ждем? — смеясь, сказал Клаус.




Через полчаса они сидели в зале ресторана на Терезен-штрассе и с помощью кельнера изучали меню, сплошь состоящее из блюд афганской кухни, названия которых невозможно было не только понять, но даже выговорить.

— Меня интересует вкус этих блюд; наверное, он такой же замысловатый, как и их названия, — заметила Ингрид.

Клаус таинственно улыбнулся. Он знал это заведение. Ему были хорошо знакомы ковры и коллекция оружия на стенах бара.

Он знал, на что идет, знал, что будет.

Это началось подачей невероятного овощного супа с восточными пряностями и острыми фрикаделями. Затем принесли баранину, жареную на вертеле, с рисом и картофельным пюре. В заключение на столе появились фрукты, сладости, приготовленные по специальным рецептам, и черный кофе.

— Ну как? — осведомился Клаус.

— Этого я никогда не забуду, — сказала Ингрид. — Я боялась, что мой желудок никогда не сможет со всем этим справиться.

— Не бойтесь, — рассмеялся Клаус. — Он справится. Но если вы хотите, можно ему помочь.

Он заказал две рюмки водки.

— Вы меня избалуете, — сказала Ингрид.

— Оказывается, я могу вам угодить.

Ингрид улыбнулась, слегка прикрыв глаза.

— Не хотите ли переменить тему?

— Нет. Когда еще нам будет так хорошо! Значит, пришла пора решить все проблемы.

— Ну, если так…

— Да. Именно так. А у вас другая точка зрения?

— Да.

— И что же?

— Я кое-что заметила.

— Когда?

— Не могу сказать этого с точностью.

Клаус постукивал пальцем по столу. Помолчав, сказал:

— Вы меня обманули.

— Да, обманула.

— Почему?

— Было так хорошо. Разве все это не мираж? Прекрасный утешительный обман?

— Ингрид!

Она подняла рюмку, принесенную кельнером, чокнулась с Клаусом и выпила. Ей вдруг стало легко. Клаус смотрел на нее как завороженный.

— По крайней мере, одна причина делать глупости у меня есть. Наверное, это характеризует меня не с лучшей стороны: делать глупости да еще подыскивать для этого подходящую причину?

— Ингрид! — вмешался Клаус, сжав ее руку. — Послушай. — Он говорил тихо, внятно, стараясь втолковать ей смысл своих слов. Он раскрывал перед ней все свои карты, рассказывал о том, как год страдал без работы, о Кротхофе, который его наконец взял к себе, когда все от него отвернулись. Он сообщил о предложении, которое получил от Кротхофа — о сказочно прекрасном теле-шоу, о своем супершансе быть в нем ведущим, о том, как ему хочется вернуться на экран, проявив при этом искусство импровизации, разжигая огонь дискуссии, выходя из нее победителем.

Ему вновь хотелось стать победителем, тем Клаусом Майнингеном, каким он был прежде.

— Игра стоит свеч, Ингрид, правда?

Ингрид пожала плечами.

— Слово «игра» имеет множество значений, — начала она и продолжила с воодушевлением: — Если кто-нибудь сильно чего-то пожелает…

Она не знала, что сказать дальше. Чего, например, сильно хочется ей самой? Она и этого не знала.

— Все это навалилось на меня, словно лавина. Скоро мне предстоит сделать так много, что от одной мысли обо всех делах голова лопается. Как я один буду со всем справляться? Мне нужно открыть свое бюро, Ингрид. Вы, наверное, уже давно заметили, на кого я возлагаю надежды. Мне нужен человек, на которого можно положиться. Я думал о вас, Ингрид. Все это время я думал о вас.

Она слушала, не перебивая. Кто это говорит? Ах, да, Клаус. Он все еще держит ее руку. Как приятно его слушать! Клаус на какой-то момент почувствовал, что у него перехватило горло, но продолжал, обращаясь к Ингрид:

— Вы согласны?

Согласна ли она? Еще бы!

Ингрид видела на столе мужскую руку, которая сжимала ее хрупкие пальчики. У нее больше не было тягостного чувства, что почва уходит из-под ног. Все в порядке… Осторожно! Вчера был убит человек. Впрочем к тому, что сейчас происходит, убийство не имеет никакого отношения.

— Ты хочешь, Ингрид?

— Что?

— Вместе со мной вступить в игру и доказать всей этой банде, что мы чего-то стоим. М-м? Скажи «да»… пожалуйста!

Это ее удивило. Может, в самом деле сказать «да»? Достаточно этого короткого утверждения, и все будет в порядке.

— Да, — сказала Ингрид. И прибавила: — Я устала. Я хочу домой.

Последние слова, прозвучали жалобно, словно у маленькой девочки.

При выходе из ресторана они неожиданно столкнулись с Бертом Аккерманом.

— Ну и ну! Это невероятно! Клаус?

— Надо же, Берт! — сказала Клаусу Ингрид, удивленная этой встречей.

— Ну и что? — Клаус, по всей видимости, был не очень поражен тем, что они трое оказались в одном месте.

— Там, — Берт указал на ресторанную дверь, — есть что-нибудь стоящее?

— Как всегда, все самого высшего качества, — ответил Клаус. — Да, Ингрид?

— Высший класс! — подтвердила она.

Берт снял очки, протер и снова надел их, словно не веря своим глазам:

— Как, и ты здесь, Ингрид? Я думал, ты со вчерашнего дня витаешь в мировом пространстве?

Ингрид многозначительно взглянула на Клауса, который с невозмутимым видом стоял рядом.

— К сожалению, не витаю, Берт.

— Жалко. А вообще-то, Клаус, мне необходимо с тобой поговорить. Думаю, ты тоже в этом заинтересован.

— Хорошо, — сказал Клаус, всем своим видом показывая, что его отнюдь не радует такая перспектива. — Но не здесь. Наш вечер только начинается. Мы хотим успеть еще куда-нибудь.

Ингрид поймала на себе пристальный взгляд Берта. Она точно знала, что в ближайшее время почувствует непереносимую головную боль. Нужно бы вмешаться в разговор, но пришлось сдержаться.

— Ну, ладно, — сказал Берт, — я приду к тебе завтра.

— Привет, Берт. До свидания.

— Пока.

Берт вошел в ресторан.

Ингрид и Клаус подошли к машине, которая стояла неподалеку. Оба молчали. Клаус опустился на сиденье рядом с Ингрид, и они уехали.






12


На следующий день небо с утра покрылось тучами и пошел дождь. Клаус проснулся довольно рано. Настроение было неважное. Тем не менее, он чувствовал себя уверенно и намеревался, наконец, принять какое-либо решение. Пора, давно пора прекратить бесконечные разговоры и покончить с неизвестностью. Долготерпение вознаграждается, однако на этот раз выжидание было слишком долгим.

С Ингрид покончено. Следует ли связываться с Евой? Этого он не знал. Следовало найти решение этой проблемы, и он найдет его. Надо все обдумать, встретив новый день с холодной головой, рисковать, но с умом, тогда все решится.

В Уголовном розыске он представился дежурному и попросил доложить о себе комиссару Хаузеру. Через несколько минут ему передали, что комиссар ожидает его в своем кабинете.

Клаус поднялся по лестнице и пошел по коридору с бесконечным количеством дверей по обе стороны. Возле некоторых сидели посетители и скептически рассматривали его, в то время как он изучал надписи на металлических дощечках. Наконец, завернув за угол, он нос к носу столкнулся с инспектором Фогелем.

— Вот и мы! — воскликнул тот с показным радушием.

Клаус, с трудом подавляя раздражение, процедил:

— Я ищу кабинет комиссара Хаузера.

— Я знаю, герр Майнинген. Вы уже у цели: вторая дверь от угла по левой стороне коридора. У нас так: трудно найти нужный кабинет, если приходишь впервые, но зато в следующий раз вы найдете его с легкостью.

Клаус скрепя сердце остановился против указанной двери. Постучал. За дверью послышался голос, точнее глухое ворчанье. Он вошел.

Хаузер сидел в комнате, поражавшей почти больничной чистотой, за письменным столом, на котором ничего не лежало. В руках у него был пучок редиски, издававший аромат свежести, — в деловой атмосфере кабинета редиска выглядела явно неуместной.

— Плоды моего огорода, — сказал Хаузер, и на несколько секунд его бульдожья физиономия утратила свое обычное неприятное выражение. — Особый, превосходный сорт. Необычайно питательный. Я почти не ем ничего другого. Не хотите ли попробовать?

Клаус кивнул. Комиссар передал ему пучок, и Клаус оторвал для себя редиску покрупнее.

— Вот, — Хаузер вынул из ящика стола кухонный нож. — Срезайте ботву в корзину для бумаг. Нет-нет! Не надо счищать кожуру! Ешьте так, Майнинген, без соли и без каких-либо добавок — не надо насиловать природу! Ну, как?

Клаус кинул редиску в рот и разжевал. Ничего особенного, редиска как редиска.

— Чудесно! — одобрил он. Восхищение звучало более или менее искренне.

Хаузер просиял. Но когда он прятал в стол кухонный нож, лицо его вновь приняло мрачное выражение.

— Этим орудием два года назад водитель автобуса Шрамек отправил на тот свет свою возлюбленную.

Он бросил нож обратно в ящик стола. Послышался глухой стук железа о дерево.

— И так всю жизнь. Разве можно доверять первому встречному! А она была хорошенькая. Интеллигентная девушка, лаборантка в фотоателье. Молоденькая, еще не успела закончить обучение.

Брови комиссара снова взмыли вверх, и между ними пролегла глубокая складка.

Клаус поглощал редиску. Это давалось ему с трудом: редиска застревала в горле. Когда наконец он с ней управился, то был совершенно измучен.

— У вас, по-видимому, спокойный, «домашний» склад характера, — вздохнув, сказал он комиссару.

— Садоводы — отдельная, особая порода людей, — подтвердил Хаузер.

— Да. Конечно.

— А что, собственно, вас привело ко мне? Возможно, у вас есть новые доказательства вашей правоты? Или, наоборот, вы хотите что-то услышать от меня?

— Если честно, то скорее — последнее.

— Я так и думал. Было бы чудом, если бы вы вдруг переменили свое мнение. Или нет?

Клаус смотрел в окно куда-то мимо Хаузера. Окно выходило во двор. Напротив было такое же окно, но из-за дождя его было почти не видно.

— Но вы молчите, — сказал он комиссару, выждав некоторое время. — Может быть, это лучше всего. Тогда я пойду.

— Совсем нет, — сказал Хаузер. — Я охотнее веду игру с открытыми картами. Не с пустыми же руками вам возвращаться к герру Кротхофу.

— Вам уже все известно.

Комиссар махнул рукой:

— Безусловно. Но послушайте. Мы немного продвинулись в этом деле вперед. Недалеко, но вперед. Например, нам удалось обнаружить автомобиль этого герра Григора Червонски.

— Ну?

— Да-да. Серо-зеленый «форд-таунус», устаревшая модель, с франкфуртским номером. Найти и отправить его в надежное место помог нам вахмистр Бирнбаум, дежурный полицейский. Он прибыл с машиной сюда. Вы помните Бирнбаума?

— Да. — Клаус несколько раз утвердительно кивнул. — Где был найден автомобиль? — спросил он.

Хаузер немного помедлил, но затем дал исчерпывающее объяснение:

— У вокзала в Хайдхаузе — вы знаете, это станция перед Моосрайном, если ехать отсюда. Возможно, Червонски рассудил, что на автомашине не так-то легко скрыться. Гораздо легче раствориться в массе пешеходов. Или среди пассажиров поезда. На след самого Червонски нам напасть пока не удалось.

— Так-так, — сказал Клаус.

— Все правильно. Бегство преступника — доказательство его вины. Вообще-то надо поблагодарить сельских жителей. Машина была не заперта, ключи торчали в гнезде. Требовалось только сесть на место водителя — и поминай как звали. Здесь, в Мюнхене, такая идея непременно пришла бы кому-нибудь в голову.

С минуту Клаус молча размышлял.

— А в машине были обнаружены следы преступления? — спросил он затем.

Комиссар покачал головой:

— До сих пор — ничего. Но сам я еще машину не осматривал.

— И Червонски нигде не появлялся?

— С тех пор, как Тереза Пихлер видела его в доме вашего брата, он как сквозь землю провалился. Может быть, какой-нибудь результат даст опрос проводников поездов, проходящих через Хайдхауз?

Клаус вынул из кармана сигареты. Хаузер подавленно вздохнул и придвинул ему пепельницу. Клаус не обратил на это внимания.

— А… во Франкфурте вы навели справки? — спросил он. — Я думаю, что машина с франкфуртским номером…

— Само собой разумеется. Мы получили все справки, что понадобились нам в процессе расследования. Вы вполне можете на нас положиться, и не стоит беспокоиться, герр Майнинген. Как только мой коллега во Франкфурте узнает что-нибудь новое, он поставит нас об этом в известность, и мы…

Зазвонил телефон. Комиссар взял трубку, ответил и бросил на Клауса многозначительный взгляд.

Клаус наконец закурил. Дым в этом помещении был каким-то не таким. Более неприятным, что ли. Казалось, тлеет солома набитого тюфяка или горит что-то уж очень дрянное. Впрочем, может быть, у Клауса просто пошаливали нервы, и его мутило от одного присутствия комиссара.

Хаузер слушал с отрешенным выражением лица и изредка бурчал в трубку «да» или «нет». При этом он делал краткие записи в своем блокноте. Так как лицо комиссара ничего не выражало, а сам он почти ничего не говорил, трудно было понять, о чем идет речь. Только на какой-то момент его физиономия омрачилась, словно по ней пробежало облако.

— Еще раз по буквам, пожалуйста! — проворчал он, и на бумаге появился ряд букв.

Когда Клаус нагнулся над пепельницей, чтобы погасить сигарету, он ничего не смог прочесть. Наконец комиссар положил трубку и пристально посмотрел на Клауса, нервно постукивая авторучкой по крышке стола; затем он отложил ручку в сторону и заглянул в свой блокнот:

— Григор Червонски, — начал он, — родился в 1926-м году в местечке Бродское Село. — Он запнулся и наморщил лоб. — Где-то в Польше, а может быть, на Украине. Примерно полгода назад он поселился в одном из пансионов во Франкфурте. По-видимому, он был близко знаком с его владелицей, тоже славянского происхождения. За три дня до сегодняшней нашей встречи он выехал из Франкфурта. Не сообщив, куда едет, он, тем не менее, обещал по возвращении уплатить деньги за проживание и погасить всю задолженность.

Комиссар поднял глаза от блокнота и строго поглядел на Клауса. Это неспроста, подумал тот. Хаузер тем временем продолжал:

— По профессии Червонски коммерсант. Чем он торгует, властям неизвестно.

— Думаю, это не имеет значения, — заметил Клаус.

— Это говорит о том, что все у него было в порядке, не более того, — размышлял вслух Хаузер.

— Конечно. Но главный вопрос — что же все-таки ему было нужно от моего брата?

— Верно. Но так далеко следствие еще не продвинулось. Да мы и не можем сразу начинать расследование этой проблемы. И все же есть одна деталь, представляющая несомненный интерес.

«Ага! — подумал Клаус — Уже «горячо.» Он сразу понял, что герр комиссар до сих пор только ходил вокруг да около.

— Знаете ли вы, герр Майнинген, как Григор Червонски пишет свою фамилию в официальных документах?

Клаус удивленно поднял брови вверх.

— Откуда мне это знать?

— «Chervonsqui» — сообщил Хаузер. — Вначале «Ch», в середине «v» и на конце «qui». Что вы на это скажете?

Клаус наморщил лоб и задумался.

— Похоже на испанскую транскрипцию фамилии «Червонски».

— Браво! — воскликнул комиссар с воодушевлением. — Мне это так быстро не пришло бы в голову. Вот что значит знание иностранных языков! Я постоянно твержу моей дочери, что эти знания всегда пригодятся в жизни, но она с трудом кое-как разбирается в английском, и то только потому, что хочет понимать слова модных шлягеров.

Открытие, что у комиссара Хаузера есть дочь, возможно, похожая на него, на время отвлекло Клауса от темы разговора. Затем он пожал плечами:

— Ну?

— Ага. А вы так и не поняли, что за этим скрывается?

— Розыгрыш, да? Вы лучше бы над собой подшучивали!..

— Ну, нет! Не розыгрыш. И вы это хорошо знаете.

— Я? Почему? С какой стати?

— Гм… — Комиссар смерил Клауса пронизывающим взглядом. — Григор Червонски (пишется «Chervonsqui») примерно восемнадцать лет имел боливийское гражданство.

Так вот оно что… Клаус, который слушал комиссара затаив дыхание, облегченно вздохнул. Боливийское гражданство? Ну и что? Случайное совпадение, глупейший случай… Ничего особенного, никакой трагедии. Никаких выводов из этого не следует.

— И теперь вы пытаетесь, как я понял, сделать соответствующее умозаключение, герр комиссар? — спросил он совершенно спокойно.

— Весь мир знает, что вы прожили в Боливии целую вечность.

— Это верно. Боливия — прекрасная страна, с дикой природой, но не с дикими людьми. Сейчас она переживает период возрождения. Да и руины Тиунако произвели на меня неизгладимое впечатление.

Но комиссара Хаузера интересовала отнюдь не археология.

— В то время как вы колесили по свету и брали интервью у разных лиц, у вас, наверное, появилось немало новых знакомых, — в голосе комиссара слышались металлические нотки.

— В Боливии четыре миллиона жителей, — заметил Клаус.

Хаузер, казалось, был целиком погружен в свои мысли.

— Прямая связь трех пунктов: Бродское Село — Ла Пас — Моосрайн. Подарок судьбы, — бормотал он.

— Я думаю, небо к вам не так благосклонно, как вы предполагаете, герр комиссар, — возразил Клаус и поднялся с места. Он снова улыбался. Хотя, возможно, он и недооценивает этого бульдога, любителя редиски. Нужно быть начеку. — Надеюсь, это все? — спросил Клаус.

— А вам этого не достаточно?

— Более чем достаточно.

— И вы не хотите изменить свое мнение?

— Что вы имеете в виду?

— Вы по-прежнему квалифицируете все происшедшее как самоубийство?..

Клаус молчал.

Хаузер вздохнул и встал из-за стола:

— Ну хорошо. Итак, до свидания.

— Чтобы не оставлять вас в неведении… И чтобы вы добились более ощутимых результатов расследования: два года назад полицей-президент Ла Паса был моим хорошим знакомым. Но сейчас он, возможно, уже не у дел…

Клаус уже взялся за ручку двери, когда комиссар вновь заговорил:

— Знаете, Майнинген, что я иногда думаю? О чем-то вы все время умалчиваете. Что-то есть у вас за душой, что вы не выдадите ни за какие деньги.

Клаус покачал головой, но ничего не ответил. Он заставил себя не реагировать на подозрительный взгляд собеседника.

— Но я, конечно, могу и ошибаться, — сказал напоследок Хаузер.




Через полчаса Клаус входил в помещение «Космо-Теля». Он не забыл прихватить с собой две плитки шоколада (одна лежала со вчерашнего дня) для Леммляйн.

— Но герр Майнинген! Это же была шутка! — пропела она, когда он выложил шоколад на стол.

— Значит, не так уж плохо принимать шутки всерьез, — парировал Клаус.

После обычного разговора Леммляйн проводила его в кабинет шефа.

Со вчерашнего дня настроение Кротхофа заметно улучшилось: ни на столе, ни на стульях мятных таблеток не было. Он крепко пожал Клаусу руку и одобрил его темный, подходящий для данного случая костюм.

— Садитесь, — сказал Кротхоф. — Можете достать из кармана сигареты. Вы заработали право на эту небольшую привилегию.

— Нет нужды.

— Ну-ну… Впрочем, не настаиваю. Сообщение о смерти в сегодняшних газетах — первоклассная работа. Примите мой комплимент.

Клаус всем своим видом показал, что он здесь ни при чем.

— Вам стало известно что-то такое, что не попало в газеты?

— Я только что говорил с комиссаром Хаузером, — сказал Клаус. — Он стоит на своем: убийство. И этот Григор Червонски — предполагаемый убийца.

Кротхоф кивнул. На лице его не дрогнул ни один мускул. Клаус был удивлен:

— Его еще не нашли; нашли только его машину и на этом основании сделали кое-какие выводы о ее владельце.

— Рассказывайте, рассказывайте!

Клаус со всеми подробностями передал свой разговор с комиссаром Хаузером. Кротхоф слушал внимательно, не перебивая. Несколько раз он утвердительно кивнул.

Когда Клаус закончил свой рассказ, Кротхоф, закрыв глаза, начал барабанить пальцами по столу. Затем глаза открылись, руки замерли в неподвижности.

«Сейчас начнется, — подумал Клаус. — Сейчас он взорвется и вышвырнет меня из кабинета». Он сразу же забыл все слова, которые приготовил для того, чтобы добиться успеха. На этот раз от его воли ничего не зависело; его будущее в руках человека, который сидит напротив.

— Случай предельно ясный, — обобщил Кроткоф своим глухим, но сильным голосом. — Что вы на меня уставились, Майнинген? Если мы ввинтимся в это дело, нас, возможно, ожидает крупный выигрыш.

Клаус проглотил слюну:

— Что вы сказали?

— Видно, вы в рубашке родились.

— Кротхоф, — Клаус с трудом сдерживался. Он боялся, что может не только нагрубить, но и дать волю рукам. — Кротхоф! Мне не до шуток. Сегодня ваш юмор до меня не доходит.

Шеф ухмыльнулся:

— Придите в себя, Майнинген, и давайте рассуждать трезво.

Вы действительно не имеете никакого понятия, зачем этот человек навещал вашего брата?

— Что вы этим хотите?..

— Да или нет?

— Нет.

Кротхоф сразу же успокоился:

— Человек, о котором никто ничего наверняка не может сказать. Кто-то из этих подозрительных типов с Востока. Натурализировался в Боливии. Скажите сами, Майнинген, мог ли это быть кто-либо из друзей или хороших знакомых вашего брата?

— Ясно, что нет. Но…

— Итак, можно предположить, что этот визит не был визитом частного лица к другому частному лицу. Кто-то обращался к вашему брату как к сенат-президенту, как к юристу весьма консервативных взглядов… Мальчик, из этого можно кое-что слепить!

— Я не понимаю.

— Объясняю. Предположим, что эта темная, или точнее, цветная личность вдруг вынырнула из полной безвестности и вступила в борьбу — на этот раз с самым уважаемым человеком нашего государства. Майнинген! От этого дела за версту разит жареным! Гарантирую — здесь точно есть какая-нибудь идеологическая или политическая подоплека!

Это открытие вызвало у Клауса неподдельное удивление. Он хотел возразить, хотел доказать вздорность подобных умозаключений, но Кротхоф не дал ему себя перебить.

— Я убежден, — продолжал он, — что это отвратительное убийство было нацелено не столько на личность вашего брата, сколько на его положение, сколько на занимаемый им пост. Его можно было бы расценить как покушение на основы нашего общественного строя. По всем признакам оно подходит под такое определение.

— Вы с ума сошли! — взорвался наконец Клаус. — Ваша речь напоминает передовицу какой-нибудь желтой газетенки, манипулирующей общественным мнением.

— Точно! — торжествовал Кротхоф. — Наконец-то до вас дошло!

— Что дошло?

Кротхоф расплылся в улыбке.

— Как это должно происходить? Никакого траура, Майнинген. Старик не спятил. Старик задействовал свои мозги и может предложить вам нечто из ряда вон выходящее. Смотрите: мы собираем небольшую пресс-конференцию. Завтра или послезавтра — как только мы сможем быть уверенными, что все идет так, как мы предполагаем. Я беру это на себя. Вы, Майнинген, помещаете в прессе статьи, написанные в вашей живой, искусной манере. Ваш уважаемый брат благодаря своей безупречной репутации выступит в них в роли защитника закона и права. Еще лучше, если этот комиссар Хаузер тоже будет упомянут — сообщения, таким образом, приобретут как бы полуофициальный характер. Посмотрим, как это можно лучше сделать. — Кротхоф продолжал свой монолог и одновременно черкал что-то в блокноте. — Как только почва будет подготовлена, последует мое выступление. Я сообщу телезрителям, что вы будете выступать в качестве ведущего нашей новой передачи. Ясно?

— Да… не совсем… — Клаус был совершенно сбит с толку. — И вы думаете, что вам удастся вызвать интерес публики?

— Мне? Вам. Вам предстоит это сделать.

— А если в это время Червонски будет найден, и все окажется совсем иным… — Клаус замолчал и не мигая глядел на Кротхофа.

— Ну и что же? О себе-то вы умалчиваете. А эти люди, во-первых, очень редко кого находят. А во-вторых, неужели вас пугает, что дело обстоит не так, как мы его представим, а совершенно по-другому? Чепуха! Мы с самого начала создадим определенный общественный климат, и нам удастся убедить всех, что дело обстоит именно так, а не иначе. Как только известная часть влиятельной прессы будет на нашей стороне, мы не допустим никаких кривотолков. Предоставьте это мне.

Клаус сидел, кусая губы. Несмотря на оптимизм Кротхофа, он чувствовал себя неуверенно.

— Я, правда, сомневаюсь… — начал он.

— Не сомневайтесь. Вы выполните то, что я вам предлагаю, — прорычал Кротхоф в обычной своей манере. — Если все получится, как задумано, вы наделаете много шуму. Не смотрите на меня так: я заранее знаю все, что вы скажете. К своим прежним определениям характера вашего брата вы теперь можете прибавить еще одно: с позавчерашнего дня вы уже не брат значительного лица, вы — брат мученика.

Прошло несколько секунд, пока Клаус понял:

— Я…

Он остолбенел.

— Вот именно. Вы брат мученика, Майнинген. Мученика и борца за правое дело — это обычно сочетается. И это даже лучше, что вы брат мученика, а сами им не являетесь, потому что мученик мертв, в то время как его брат выступает на телевидении, и все симпатии публики достанутся ему одному. Понятно?

Клаус, ошеломленный, молчал.

— В самом деле? — спросил он наконец. — Вы так считаете?

— Майнинген, телезрители помнят события, которые произошли совсем недавно. То, что им предшествовало, люди часто забывают, а то и вовсе не замечают. Истории, связанные с гибелью людей вроде вашего брата, вообще не забываются.

— Кто кому будет втирать очки?

— Что это за вопрос? — Кротхоф начинал злиться.

— Ничего. Так, глупость. Я нервничал, когда шел сюда. — Он глубоко вздохнул и засмеялся. — Еще сегодня утром я подумал: все складывается в мою пользу. Вы предлагаете безумную идею. Но теперь… — У него было такое ощущение, словно он натощак хватил стакан водки. — Теперь я снова смеюсь. И над этой идеей тоже.

— Не смейтесь так громко. Боже вас упаси выйти из роли.

— Надо же придумать такое! Я — брат мученика, борца за идею… Господи Боже мой! — Он задыхался от смеха, но не мог остановиться: — Брат мученика! Это невероятно. Бедный Леонгард! Жалко, что он никогда об этом не узнает. Был бы просто взрыв, извержение вулкана. Как это пришло вам в голову?

Кротхоф улыбнулся:

— Идея лежала на поверхности. Я хорошо все продумал.

— Брат мученика… — Клаус покрутил головой. — Если я это повторю несколько раз, то и сам, пожалуй, в это поверю.

Кротхоф помрачнел. На лбу залегла глубокая складка.

— Мне хотелось бы, чтобы в это поверили все, — сказал Кротхоф проникновенно.

Что-то в голосе шефа заставило Клауса прислушаться к его словам повнимательнее. Он пристально глядел на Кротхофа — миролюбиво и одновременно настороженно.

Шеф. Вот он сидит и интерпретирует события. В этот момент Клаус подумал, что ему не хватает такой вот трезвости взгляда. Он испытывал злорадное чувство, но понимал, что задним числом сводить счеты с Леонгардом не следует.

— А не думаете ли вы, что ваш план не очень-то согласуется с требованиями морали?

— Мне кажется, это не имеет отношения к морали именно потому, что вы в своем теле-шоу можете свободно варьировать этот план.

— Конечно.

— Ну, с Богом. Будем действовать вместе.

Перед тем как покинуть бюро, Клаус вдруг задумался: ему показалось странным, что на этот раз ни слова не было сказано о Еве. Но одновременно он испытал некоторое облегчение. Хорошо, что у Кротхофа хватило ума не объединять деловые соображения с вопросом о Еве.






13


Когда раздался звонок телефона, Клауса не было дома. Спустя некоторое время позвонили еще раз (хоть ты палец себе вывихни, набирая номер, — меня не застанешь).

После беседы с Кротхофом Клаус все же поехал домой. Его черный костюм просто невыносим. В нем он походил на кого угодно, только не на ведущего веселой, развлекательной передачи. Пусть он брат мученика, но самому быть мучеником ему не хотелось.

Он собрался поехать куда-нибудь с Ингрид, куда-нибудь, где не сеет дождь, где можно появиться, не стесняя себя официальным видом, где была бы праздничная и непринужденная обстановка.

Снова звонок — на этот раз в дверь.

— Клаус! — донесся до него хорошо знакомый голос. — Открой!

Прощай, вечер отдыха! Клаус отпер дверь.

— Ну, так и есть, — сказал Берт Аккерман, — я был уверен, что ты дома.

— Ах, это ты, — отозвался Клаус.

— Извини меня, Клаус. Вчера вечером я наговорил тебе лишнего. Я не подозревал, что твой брат… Я принадлежу к той категории журналистов, которые не читают газет.

— Хорошо, хорошо…

— Так ты меня впустишь?

— Не знаю. Собственно, я собрался уходить.

— Я ненадолго, — Берт отодвинул Клауса плечом и вошел.

Клаус, вздохнув, закрыл за ним дверь.

— Ну, ладно. Могу тебе предложить рюмку водки.

Они прошли в комнаты.

— Ничего не имею против.

Клаус наполнил до краев две рюмки.

— За мои успехи, — сказал он.

— И за мои тоже.

Каждый сделал по глотку.

— Меня радует, что твои привычки не изменились.

— Сядь куда-нибудь. — Клаус сел на диван. — Так что тебе от меня нужно?

— Я пришел тебе сообщить, что скоро приду еще раз.

— Так-так… — Клаус наморщил лоб. — Буду рад тебя видеть.

Берт кивнул. Он забрался на спинку кресла, так что его длинные ноги больше не елозили по полу. Он пристально глядел на Клауса сквозь толстые стекла очков. Внешне он казался совершенно равнодушным ко всему. Но это было не так.

— Поздравляю, — сказал он, искоса поглядев на Клауса.

— Ты о чем?

— Об Ингрид.

Клаус улыбнулся, встал с места, поднес рюмку ко рту и осушил ее одним глотком, снова наполнил ее и сел на прежнее место.

— Ты одержал победу, которой грех не позавидовать, — проговорил Берт.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ингрид очень за тебя переживает.

— Ага.

— Будут комментарии?

— Никаких.

— Ну, хорошо. Поговорим о вечерней телепрограмме «В кругу семьи». Я пишу обзор подобных передач. Ты увидишь в нем некий вопрос, запрятанный в тексте.

— Очень жаль, но я не реагирую на спрятанные в тексте вопросы.

— Поговаривают разное, понимаешь? Ты близок к Кротхофу и увиваешься за его дочерью — это всем известно. Что ты на это скажешь?

— Продолжая в том же духе, ты крупно рискуешь. Я тебя спущу с лестницы, — сказал Клаус совершенно спокойно.

Берт схватил рюмку и сделал еще один порядочный глоток. Потом с великой осторожностью поставил рюмку на место.

— Двигаемся дальше, — продолжал он как ни в чем не бывало. — Зачем нам ссориться? Меня интересует следующее: затевается ли в «Космо-Теле» какое-нибудь грандиозное мероприятие с твоим участием?

Клаус отмахнулся:

— Пресса своевременно будет обо всем поставлена в известность.

Берт присвистнул:

— И долго оно будет вызревать? И вам не страшно, что оно перестанет интересовать публику? Не бойся, это не интервью. Я не редактор отдела фельетонов, я здесь как частное лицо. Просто пришел поговорить с тобой.

— И как частное лицо ты хочешь договориться о новой встрече?

Берт, видимо, в силу профессиональной привычки был толстокожим. Он снял очки, протер их и стал вертеть в руках.

— Так-то оно так, — размышлял он вслух. — Тебе все мало. Ты и здесь хочешь себя показать.

— Ну и что?

— Прикинь, что от тебя хотят и во что это тебе обойдется. Ты действительно готов принять участие в этом балагане?

— В каком балагане?

— Клаус, не разыгрывай из себя наивного простака. В распоряжении Кротхофа одна желтая газетенка. Из нее видно, что он затевает.

— Ну?

— Он ловит политические новости, стараясь удержаться на гребне волны. Но то, что ты связал свою судьбу с этим дельцом, меня немного удивляет.

Клаус усмехнулся и сделал еще один глоток из своей рюмки.

— Скоро ты будешь по-настоящему поражен, — пообещал он Берту.

Тот надел очки, пожал плечами и слез с кресла:

— Ты, наверное, понимаешь, Клаус, что я не о твоей душе пекусь.

— Вот именно.

— Раз уж я здесь, хочу тебе сообщить, что у нас рано или поздно будет изменение внешнеполитического курса.

У Клауса брови поползли вверх, и он проводил Берта пристальным взглядом. Тот подошел к абстрактной картине и, казалось, полностью погрузился в ее созерцание.

— Что?

— Да. Ты первый, кто об этом узнал. Сделай для себя соответствующие выводы.

— Ясно. — Клаус взглянул в окно. Дождь усиливался. Мюнхен погружался во тьму. Над городом нависли густые тучи. — И ты думаешь, мне это интересно? — спросил он.

Берт обернулся:

— А разве нет? Можно снова работать в газете, даже независимой. Возможно, тебе это подойдет.

Клаус медленно покачал головой:

— Не верю, что мне удастся вернуться.

— Это твое дело. Если хочешь оставаться клоуном у Кротхофа — пожалуйста!

Клаус встал с места:

— Какое ты имеешь право…

— Ну так слушай. Видно, мы не найдем общего языка. Задержись здесь еще на некоторое время и…

— Что это значит?

— Не уходи. Я сейчас вернусь.

— Не слишком ли много ты на себя берешь? Пришел сюда, начал меня стыдить…

— Тебя так легко пристыдить?

Клаус скрипнул зубами. Почему он с ним препирается? Почему он не спустит непрошеного гостя с лестницы? Почему, несмотря ни на что, тот не унимается?

— Ладно. Все в порядке. Я немного погорячился. Очень любезно с твоей стороны, что ты вспомнил обо мне.

— Не стоит благодарности, — ответил Берт. — Привет Ингрид, если ты ее увидишь.

— Увижу. И очень скоро.

Он проводил Берта до дверей, пожал руку, поглядел ему вслед, — тот вошел в лифт. «Погоди, — думал он, — я тебе еще покажу; я еще покажу вам всем… Жаль. Прежде мы лучше понимали друг друга».




Клаус не ожидал, что дверь ему откроет фрау Хеердеген. В руках у него был огромный букет роз, их аромат моментально наполнил всю прихожую. Он вынул из букета одну розу и презентовал ее ошеломленной квартирной хозяйке.

— Это вам, почтенная фрау! — сказал он. — С вашего позволения я хотел бы видеть фроляйн Буш. Меня зовут Клаус Майнинген.

— Ну, что вы! Ах, какая чудесная роза. Входите. Дверь открыта, — выдохнула фрау Хеердеген.

— Я знаю дорогу, — объяснил Клаус и улыбнулся. — Большое спасибо.

Фрау Хеердеген не успела и рта раскрыть, как Клаус без стука вошел в комнату Ингрид.

Лежащая на софе Ингрид испуганно уставилась на него:

— Клаус…

Он со смехом кинул ей букет.

— С ними тебе будет лучше, — сказал он.

Ингрид уткнулась в розы лицом.

— Я думала, ты не придешь, — сказала она тихо.

— Почему?

— Не знаю. Мы просто были к этому не готовы.

— А что для этого необходимо?

— Конечно, ничего. Я это говорила себе до твоего прихода, но все это звучало неубедительно — ведь тебя не было.

— Я постарался подготовить все сам.

— Тебе не нужно извиняться, Клаус.

— Берт передает тебе привет.

— Берт?

— Он предложил мне пост редактора своей газеты.

— И? — спросила Ингрид.

— Но, Ингрид, мы с тобой планировали нечто совсем другое. Или ты уже забыла?

Она медленно поднялась. Букет роз служил ей своеобразным щитом, которым она отгораживалась от Клауса.

— Мне нужно поставить цветы в воду, — сказала она.

Она на минуту вышла и вернулась с колбой от термоса, куда и были поставлены розы.

— К сожалению, не нашлось ничего более подходящего. Мне не хотелось одалживаться у фрау Хеердеген, ведь это мои цветы.

— Я должен был подумать об этом.

— И не подносить цветов?

— Да нет. Запастись посудой для них.

Оба рассмеялись и смеялись до тех пор, пока не постучалась фрау Хеердеген с кофейником — видимо, Ингрид попросила ее похозяйничать. Вместе с кофе на столе появился клубничный торт из соседней кондитерской.

— Ну, ты сегодня что-нибудь решила? — спросил Клаус с полным ртом.

— Наверное, ничего не решила.

— Что так?

— Честно говоря, я много думала.

— О чем?

— О вчерашнем вечере.

— И каков результат?

— Ты слишком любопытен, — парировала она.

Клаус сделал приглашающий жест:

— Используем каникулы, пока они не кончились, — сказал он. — Я думаю, они продлятся недолго. Сегодня я одержал победу.

— Победу? Какую победу?

— А почему ты удивляешься? Я чудовищно энергичный человек. К этому надо привыкнуть. Я разговаривал с Кротхофом. У него возник гениальный план, — рассказывал Клаус. — Мы соберем ораву репортеров и завтра или послезавтра дадим гала-представление. Я буду ловить их на крючок, рассказывая о доблестном конце Леонгарда.

Он рассмеялся, ожидая ответной реакции Ингрид, но ее не последовало.

— Тебе что-нибудь неясно? — спросил он.

Ингрид задумчиво покачала головой.

— Самое смешное в этом деле то, что мы наведем глянец на всю эту историю, и тогда смерть Леонгарда получит трагическое и героическое обоснование. Я обдумаю детали и расскажу тебе все, когда дело будет сделано. Леонгард с его служением долгу, справедливости и правосудию предстанет еще раз в ореоле героя. Другими словами, его смерть была смертью героя и мученика. Что ты на это скажешь?

Клаус внутренне торжествовал. Он отпил глоток кофе.

— Ты молчишь, — заметил он, — и, наверное, не без причины… Так вот, репортеров мое сообщение поразит как громом, а я прославлюсь как брат мученика, принявшего смерть за идею. Недурно, правда?

Все это он выпалил одним духом, не затрудняя себя поисками наиболее точных слов.

— Ингрид, милая! Ты так и не поняла, что это для меня значит.

Ингрид сидела бледная, пряча глаза. Перед ней на тарелке лежал порядочный кусок торта, но что-то словно мешало ей его съесть. Она застыла с десертной вилкой в руке. Может, Ингрид и в самом деле его не понимала?

— Нет, — сказала она устало. — Нет.

Клаус удивился: его слова не получили одобрения. Он ожидал восторга, воодушевления, горящих от восхищения глаз. Ничего этого не было.

Но должна же Ингрид что-то сказать. Но она молчала и, не мигая, смотрела на дырку в стене — на то место, где раньше висела картина, которая потом упала.

— Ну, скажи хоть что-нибудь.

Она покачала головой.

— Ты себя неважно чувствуешь?

Она снова покачала головой.

— Может быть, выйдем на свежий воздух? Прокатимся на машине? Я думаю…

Она опять покачала головой.

— Черт возьми? Ты что — онемела?

— Тебе лучше уйти, не дожидаясь, чтобы я что-нибудь сказала, — сухо проговорила Ингрид.

— Что? — Нет, он, наверное, ослышался. — Кто-то из нас сошел с ума.

— Да.

— Может быть, ты мне, наконец, объяснишь, что тебе так не нравится?

— Ну, если ты настаиваешь, — пожалуйста. Все это невероятно, болезненно искажено. Так не пойдет. Произошло убийство. Убит твой брат. И мы… — голос ее дрожал.

— Ингрид! Что случилось? — Клаус поднялся из-за стола.

— Оставь меня в покое.

— Но это безумие!

— Нет. Или да. Ты и твой Кротхоф с его гениальным планом… Вам обоим смерть твоего брата понадобилась для того…

— Но, Ингрид! Я прошу тебя — образумься! Все будет так, как есть на самом деле!

Он прикусил язык и покраснел, потому что в этот момент он сам чуть было не поверил в то, что говорил.

— И если хочешь знать, — сказала Ингрид, — мне это не подходит. Тебе это тоже не подходит. И не стыдно тебе из всего этого делать модный балаган, чтобы стать любимцем публики! Фу, гадость!

Он этого не ожидал? Да, у него уже было подобное ощущение. Она почти слово в слово повторяет то, что ему уже высказал Берт. Стоило ли так унижаться?

— Ах вот оно что, — сказал он. — Соображения морали, сантименты. Но это же совсем другое дело!

— Почему?

Он замолчал. Конечно, это — не другое дело. Только наполовину другое. Они его загнали в угол — сначала Берт, затем Ингрид. А может быть, это все так — мышиная возня?

— Я должен получить свое большое шоу, — сказал он упрямо.

Ингрид засмеялась недобрым смехом.

— Я добьюсь колоссального успеха.

Ингрид снова рассмеялась.

— Перестань смеяться, — сказал он. — Ничего смешного в этом нет! Что, собственно, случилось? С тобой невозможно спокойно разговаривать.

— Я думаю, продолжать этот разговор бессмысленно. Мы говорим на разных языках. И уже не замечаем этого…

— Ну, а что ты мне можешь предложить? Что я должен делать?

— Я тебе уже сказала. Лучше всего — уйти.

Клаус ничего не мог возразить. Он чувствовал себя плохо. Очень плохо. У него не укладывалось в голове, что пора ретироваться. А может быть, кончить этот спектакль и открыть ей всю правду? Он вдруг ощутил необъяснимую ярость. Но против кого?

Ничего себе день триумфа!

Дождь стучал в окна, на улице были уже не ручьи, а потоки.

Ингрид сидела, уставившись куда-то перед собой незрячими холодными глазами. Клаус ждал: может быть, она поднимет голову и посмотрит на него. Но нет — этого не произошло. Она его не замечала.

Он повернулся и вышел.






14


Ингрид встала, убрала со стола и отнесла все на кухню. Остаток торта был выброшен в помойное ведро. Затем она вымыла тарелки и чашки.

Спустя некоторое время вошла фрау Хеердеген с горящими от восхищения глазами.

— Вот это мужчина! — воскликнула она. — Настоящий мужчина. Знаете, мне просто плохо становится, когда я встречаю какого-нибудь привлекательного мужчину и у меня вдруг мелькает мысль: а что если у него какая-то не такая, не благородная профессия?! Но тут мне все ясно: у этого человека не будет хлопот в старости. У этого человека есть деньги. Я посмотрела в окно: какая машина! Не машина, а сказка!..

— Это машина сенат-президента, — сказала Ингрид.

— Но теперь она принадлежит ему, фроляйн Буш. Я потрясена. Представляю себе, как вам с ним хорошо.

— Едва ли у нас что-нибудь получится, фрау Хеердеген. Едва ли.

— Непременно, дитя мое, непременно. Я рада за вас. Я и сама словно помолодела.

Ингрид вытирала посуду. Больше всего на свете ей сейчас хотелось, чтобы все оставили ее в покое. Она с трудом держала себя в руках.

— Вы заблуждаетесь, — устало сказала она. — А это убийство?.. Убийство — не шутка.

— Естественно, — согласилась квартирная хозяйка. — Надо переждать год траура. Так полагается. Ну, а потом… Счастье само плывет вам в руки, фроляйн Буш! У меня к вам большая просьба: пригласите меня на свадьбу. Ну как, пригласите?

Ингрид подумала: это смешно, все ведь совсем не так, но не проронила ни слова; бросив полотенце на стол, она поднялась к себе, схватила колбу с розами, спустилась вниз и вручила всю эту роскошь ошеломленной фрау Хеердеген.

— Вот, возьмите, — в голосе ее слышались слезы. — Я не могу их больше видеть.

Потом, тяжело дыша, она снова поднялась к себе. Аромат роз еще держался в комнате. Он еще не скоро выветрится. Это нервировало ее. Она распахнула окно, дождь сразу ворвался в комнату, образовав лужицу на полу. Романтика романтикой, а фрау Хеердеген взыщет за испорченный пол.

— Фроляйн Буш, фроляйн Буш! — донеслось из прихожей. Фрау Хеердеген стучалась в дверь, запертую изнутри. Ингрид не открывала. — Фроляйн, не расстраивайтесь. Все это не так уж трагично: все мужчины — предатели… Фроляйн Буш! Да что с вами? Ответьте же наконец, — в Тревоге возопила фрау Хеердеген.

— Все в порядке, — сказала Ингрид. — Все хорошо.

— Откройте дверь! Пустите меня! — настаивала квартирная хозяйка, дергая за ручку двери.

— Я переодеваюсь. Сейчас уйду.

«Да, да, — думала она, — надо идти, хотя дождь не перестал. Нужно как-то отвлечь себя, и мне станет легче. Нельзя сидеть сложа руки».

Она достала из шкафа плащ. В этот момент дважды позвонили в дверь. Два звонка, как и полагалось, как и было написано на ее визитной карточке, укрепленной на двери. Правда, никто обычно не обращал на это внимания. Но сейчас — два звонка…

— Фроляйн Буш, звонят! — позвала ее фрау Хеердеген. Ингрид уже была в прихожей. Сердце готово было выскочить из груди, кровь стучала в висках. Она обогнула фрау Хеердеген, которая все еще стояла с розами в руках, и отворила дверь.

— Очень сожалею, если помешал, но без вас нам не обойтись, — сказал комиссар Хаузер и стряхнул капли дождя с головного убора.

Хаузер сел за стол, Ингрид опустилась на диван. Комиссар втянул носом воздух: в комнате все еще пахло розами. Он внимательно осмотрел комнату, но ничего не сказал, хотя и не обнаружил роз. Только на подоконнике стояли изрядно потрепанные ветром и дождем пеларгонии.

— Я пришел, чтобы задать вам несколько вопросов, — сказал он.

Ингрид кивнула.

— Я не знаю, что еще могу вам рассказать. Кажется, я уже все сказала.

— Верно. Но открываются все новые и новые детали этого дела. Возможно, это мелочи, на которые вы просто не обратили внимания. Для вас — мелочи. По вашим словам, вы познакомились с Клаусом в поезде по дороге в Моосрайн.

— Да. Это действительно так.

— Я не сомневаюсь. Можете вы мне описать все, что произошло, все подробности этого знакомства?

— Мне просто не пришло в голову говорить о них. Здесь нет ничего подозрительного. Я заснула. Вдруг пробудилась. В купе вошел мужчина. Я спросила его, какую станцию мы проезжаем. Прежде чем поезд тронулся, он успел сказать, что это Хайдхауз. Я почувствовала облегчение: ведь заснув, я могла проскочить Моосрайн. Позднее я узнала, что мой попутчик — Клаус Майнинген.

Во время своего рассказа она наблюдала за комиссаром. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он угрюмо молчал.

— Вот и все. Вам еще что-нибудь от меня нужно?

— Это самое я и хотел от вас услышать.

Хаузер слегка наморщил лоб и закусил нижнюю губу. Ингрид почувствовала себя так, словно ей опустили лягушку за шиворот В голосе комиссара она уловила категоричность, даже решительность. Почему? Что она прояснила своим сообщением? У нее возникло внезапное подозрение.

— Это означает, что я…

Хаузер перебил ее:

— Благодарю вас, фроляйн Буш. Это было самое важное для нас показание.

Ингрид поднялась с дивана. Комната показалась ей темной и неуютной. Она сделала несколько шагов и села напротив комиссара, бессильно опустившись на тот самый стул, на котором недавно сидел Клаус.

— Что с вами? Вам нехорошо? — спросил Хаузер. Его глаза, окруженные горестными складками, внезапно потеплели.

Ингрид покачала головой. Кажется, теперь все для нее прояснилось. Она откинула волосы со лба.

— Но все это не имеет никакого значения, — услышала она свои слова. Она говорила совершенно автоматически, воля ее была парализована. — Что вы хотите? В поезде ехали дети, школьники, они подняли ужасный гвалт. Клаус не мог этого вынести и перешел в другое купе.

— Это он вам рассказал?

— Да… Нет… Я не знаю… Я так думаю.

— Почему вы так стараетесь свести на нет свои показания?

— Я? — Ингрид засмеялась. В этот момент она напоминала птенца, который, еще не научившись летать, выпал из родного гнезда.

— Герр комиссар, у меня нет ни малейшего намерения…

— Вот именно, — проворчал Хаузер. — Но вы хотите доказать, что Майнинген попал в ваше купе еще до того, как поезд пришел в Хайдхауз.

Комиссар смотрел на нее пронизывающим взглядом. Ингрид молчала. Больше не имело смысла с ним спорить, точнее, оспаривать собственные слова: они были произнесены.

Хаузер вынул из кармана золотой автоматический карандаш и положил его перед Ингрид на стол.

— Вы где-нибудь видели эту вещицу? — спросил он. — Она, если хотите, тоже имеет к нашему делу некоторое отношение. Можете познакомиться с ней поближе.

В этом не было необходимости. Ей было достаточно беглого взгляда. Ингрид отрицательно покачала головой.

— Нет. Я вижу этот карандаш в первый раз.

Хаузер снова положил карандаш в карман и поднялся из-за стола.

— То, что вы познакомились с герром Майнингеном до дня убийства и по прибытии поезда в Хайдхауз — очевидный факт. Ничего другого я и не ожидал, — заметил он.

Ингрид одновременно с ним встала со стула. Она не могла допустить, чтобы он сейчас ушел. Она не хотела, чтобы он приходил снова, и сделала последнюю попытку настоять на своем.

— Герр комиссар, — сказала она решительно, — я беру назад мои показания.

Хаузер поморщился:

— Я бы вам этого не советовал, фроляйн Буш. Это произведет невыгодное для вас впечатление.

— Тем не менее, я повторю то, что сказала до этого.

— А что вы скажете взамен сегодняшнего?

— Больше я не могу ничего вспомнить.

Хаузер печально покачал головой.

— Вы думаете, что повредите Клаусу Майнингену? Тем, что вы сказали правду? Фроляйн Буш! — Лицо комиссара больше не казалось непроницаемым; сейчас это было строгое и суровое лицо представителя закона. — Вы студентка юридического факультета. Очень грустно, что вы об этом забываете. Или ваши занятия нужны вам только как средство приятно провести время?

Ингрид потупилась. «Боже мой, и он называет это «приятным времяпрепровождением!» — подумала она.

— Так как же мы поступим с вашими показаниями? — жестко спросил Хаузер.

— Я… — Она проглотила комок, подступивший к горлу. — Мои показания остаются в силе. Прошу прощения, герр комиссар.

Хаузер еще раз пристально посмотрел на нее, потом кивнул. Лицо его уже не было таким суровым.

— Это нелегко. Никто так хорошо этого не понимает, как я, — сказал он, вздохнув. — Ну, ладно. Прошу вас потом зайти ко мне и подписать протокол.

Ингрид кивнула. Она едва расслышала то, что он сказал. Она не знала, что ее больше огорчает — показания, которые она дала Хаузеру, или большой «подарок», который она преподнесла Клаусу.




Ингрид, расстроенная, спешила хоть на время ускользнуть от пристального взгляда фрау Хеердеген и от града вопросов, который та непременно бы на нее обрушила. Она накинула плащ и, несмотря на проливной дождь, опрометью выбежала из дома и побрела неизвестно куда. Не обращая никакого внимания ни на прохожих, ни на движение, она дрогла под плащом, который, отсырев, сразу прилип к телу. Волосы ее растрепались и рассыпались по плечам тонкими мокрыми прядями.

Попытка определить, где она находится, не удалась, хотя местность была знакомая: улица с высотными домами; многие из них занимали различные редакции. По вечерам в подвальных помещениях работали огромные ротационные машины, которые, если заглянуть внутрь подвала, казались сказочными чудовищами, изрыгающими печатную продукцию. Все это проходило сквозь ее сознание, но она пробегала мимо, не в силах остановиться. Сейчас ей все было безразлично, на этом свете ее больше ничто не интересовало, все для нее кончилось.

Вдруг из темноты вынырнул человек; поравнявшись с Ингрид, он положил руку ей на плечо.

— Что вам нужно? — Она в испуге остановилась.

— Ингрид!

— Берт… — Она изумленно смотрела на него и в следующий момент бросилась ему на шею — в самом центре людского потока, прямо под проливным дождем. Несколько прохожих ухмыльнулись, глядя на эту пару, и проследовали мимо.

У Берта было озабоченное лицо. Ингрид этого не заметила.

— Берт, — горячо шептала она, — извини, Берт, что я тебя сразу не узнала… Последние несколько дней меня окончательно добили.

Берт Аккерман смотрел на ее мокрое лицо и боялся, что она вот-вот разревется. Осторожно высвободился из ее объятий. Ему этого не хотелось, но ничего другого не оставалось.

— Ну, пройдемся немного вместе, — сказал он хрипло. — Пошли, пошли…

Они остановились перед зданием, в котором помещалась редакция Берта. Он провел Ингрид через широкие стеклянные двери мимо вахтера, который ему кивнул, и они поднялись в лифте наверх.

Берт повесил дощечку с надписью: «Не мешать! Конференция» на дверь своего кабинета.

— Так… — сказал он. — Теперь сними плащ и вытри лицо.

— Это все дождь, — сказала Ингрид.

Берт посадил ее на старомодную, обитую кожей оттоманку, подошел к столу, налил в стакан неразбавленного рома и заставил Ингрид выпить. Она дрожала и кашляла, но постепенно приходила в норму.

Берт снял телефонную трубку:

— Я снова здесь и просил бы мне не мешать. Лотхен, организуй мне, пожалуйста, две чашки кофе, да — две, и пачку сигарет. Все.

— Кто эта Лотхен? — спросила Ингрид.

— Ага… — Берт вместе со стулом пододвинулся к ней. — Ты почти ожила. Ты что, не помнишь Лотхен, маленькую блондинку из отдела спорта? Она сидит в приемной: фрау Клинкерих больна.

— Ах да, Лотхен, — пробормотала Ингрид. Это очень хорошо, что Берт сидит рядом и рассказывает ей об этой Лотхен и фрау Клинкерих. Ингрид почти позабыла, что на свете есть другие люди, а не только Клаус и комиссар Хаузер или фрау Хеердеген, Клаус и сенат-президент, которого убили, Клаус, который вдруг появился в ее купе в Хайдхаузе.

— Рассказывай дальше, — попросила Ингрид.

— Лотхен недовольна. Она по-прежнему хотела бы заниматься своими спортивными делами… — Берт протянул Ингрид свою расческу. — Она влюблена в Макса Хокеди, эксперта по вопросам футбола, который одновременно является ее тренером. — Он снял очки и протер стекла. Он смотрел, как Ингрид расчесывает слипшиеся волосы. Ингрид вернула ему расческу. — Теперь две-три недели ей придется исполнять обязанности…

— Две-три недели? — переспросила Ингрид и замялась. — Тебя не затруднит кое-что для меня сделать?

— Конечно, — кивнул Берт и снова водрузил на нос очки. — Поэтому я и приходил к тебе позавчера. Не только для того, чтобы пригласить тебя в театр. Но тебе нужно было ехать на вокзал. Раньше я тебе ничего не мог сказать. Но теперь ты несколько изменилась. Клаус выиграл по всем статьям, да? Можно вас поздравить?

Ингрид хотела было ответить, но тут с коротким стуком вошла Лотхен и принесла кофе и сигареты. Она холодно поздоровалась с Ингрид, бросила язвительный взгляд на Берта и снова исчезла.

— Ну, наконец-то мы можем подкрепиться, — сказал Берт и придвинул Ингрид чашку.

Ингрид поднялась. Это она была еще в состоянии сделать. Но надо было срочно избавиться от чего-то такого, что мешало ей обрести прежнее душевное равновесие.

— Дай мне сигарету, — попросила она.

Берт достал одну из пачки. Ингрид зажгла ее и затянулась.

Она почувствовала приятное головокружение, словно и не было у нее никакой ответственности, пригибающей к земле, словно и камня на сердце больше нет, а есть только воздушный шарик, вырываемый ветром из рук.

— У меня была полиция, — быстро проговорила она. — Я выдала Клауса. — Ее лицо дрогнуло. — Я сказала комиссару Хаузеру нечто такое, что может стоить Клаусу головы.

Берт уставился на нее.

— Что?

— Ты верно расслышал. — Она сделала еще одну глубокую затяжку. — Я выдала Клауса. Я проговорилась, но заметила это слишком поздно; это можно расценить как своеобразный акт мести. Клаус ничего не выиграл. Я его прогнала.

— Ты его…

— Да. Я его выдворила вон. — Она притушила наполовину выкуренную сигарету. Прежнее ощущение легкости исчезло. — Едва Клаус ушел, явился этот комиссар. Я думаю, он следит за ним. С Клаусом дело плохо. Я знаю: он ненавидел брата. Это выглядит как…

Берт кинул окурок в пепельницу и встал с места. Затем, словно ему не хватало воздуха, оттянул пальцем воротник.

— Проклятье.

— Сейчас я думаю, что, может быть, я его и не выгоняла. Не знаю. Ах, Берт, я вообще не могу понять, что со мной творится.

Слезы хлынули у нее из глаз.

Берт слегка обнял ее и осторожно положил ее голову на свое плечо.

— Я должен тебе это сказать? — спросил он тихо. Она отрицательно покачала головой. — Ты влюбилась в него по уши, — сказал Берт.

Ингрид отодвинулась от него. Она отвернулась, вытерла носовым платком слезы, высморкалась. Потом взглянула на Берта сухими глазами:

— Но я его выгнала!

— Именно поэтому, — подтвердил Берт.

— Берт, я не могу поверить, что он… собственного брата… Нет, я не могу в это поверить, Берт.

Он некоторое время молчал. Потом посмотрел на Ингрид — та выдержала его взгляд, — на кофе в чашках из буфета, и тяжело вздохнул.

— От меня Лотхен сегодня может вернуться на закаленную спортом грудь своего Макса Хокеди. Если хочешь, завтра приступай к работе. Так оно лучше. Ну, а сейчас давай пить этот так называемый кофе, а то он остынет.






15


Клаусу предстояло решить многое. Сейчас, разговаривая с различными людьми, он был очень серьезен и осторожен, и на всех, с кем имел дело, производил самое выгодное впечатление. Они пожимали ему руку и бормотали что-то насчет удара судьбы. Клаус, наоборот, был сдержан, тактичен, отклоняя слишком пылкие изъяснения в любви и преданности. В ответ на них он меланхолически улыбался, всем своим видом давая понять, что судьба действительно нанесла ему рану в самое сердце.

В темном костюме и черном галстуке он появился перед нотариусом.

Нотариус — бывший коллега Леонгарда по университету — огласил завещание. Из него следовало, что Клаус — единственный законный наследник, но нужно было выполнить обязательные в таком случае формальности. Не была забыта герром сенат-президентом и Тереза Пихлер, его преданная экономка. Клаус все выслушал с каменным лицом.

После этого он заехал в медицинский институт, где проводилось вскрытие. Результаты вскрытия его вполне удовлетворили. Похороны были назначены на завтра в Моосрайне и должны были быть как можно скромнее — такова последняя воля покойного. Клаус договорился с похоронным бюро, которое взяло на себя все заботы о достойном погребении.




Было еще рано, когда он появился в Богенхаузе на вилле Кротхофов — отца и дочери, единственных друзей Клауса, которые не изменили своего отношения к нему. Он позвонил. Дверь открыла горничная Фини в белом переднике и бросила на посетителя дерзкий вызывающий взгляд. Клаус никогда не симпатизировал этой особе, но препираться с ней сейчас у него не было желания.

— Фроляйн Ева дома, — сказала Фини. — Вы к ней?

Горничная осуждающе посмотрела на Клауса, словно он сделал что-то не так, и он тотчас понял, что именно.

— Я забыл цветы в машине, — солгал он.

Фини саркастически улыбнулась и пошла докладывать.

Клаус бросил беглый взгляд в зеркало, прежде чем последовать за ней. Он походил на половик, о который весь мир вытер ноги. Оказалось, это не так просто — быть братом мученика. Мученичество заразительно. Следует об этом помнить.

— Так это ты, дорогой, — сказала Ева. — Я знала, что ты придешь. Я еще вчера знала об этом.

Она сидела в глубине комнаты на желтом ковре, покрывавшем оттоманку, в картинной позе, откинувшись на голубую подушку, в китайском черном с золотом халате с рукавами колоколом, из которых, как из чашечек цветов, выглядывали белые руки. В комнате повсюду виднелись горшки с экзотическими растениями, стоял изящный шезлонг, возле него — не менее изящный столик с чайным сервизом. Даже окно было необычной формы, в стиле барокко.

Клаус оторопел. Дело принимало неожиданный оборот. Никогда раньше Ева не выказывала такой радости при его появлении.

— Как хорошо, что ты пришел! — воскликнула она, протягивая ему руку.

— Я хотел тебя попросить сыграть для меня Шопена.

— Шопена? Это хороший знак. — Она рассмеялась. — Но сегодня не могу. Я готовлюсь к завтрашнему концерту в Зальцбурге. Сонатный вечер: Шуберт и Бетховен. Ты ведь знаешь. Целый день сижу за роялем — и вдруг ты. Я чертовски устала. Садись, Клаус.

Она сделала приглашающий жест, но в комнате не было ни одного стула.

— Садись сюда. Возьми подушку.

Он взял красную марокканскую подушку и сел рядом с Евой.

— Немного побудем здесь, а потом я переоденусь и мы поедем в Бад Видзее; там и поужинаем, — сказала Ева.

— Ты в этом уверена?

— Я уже заказала столик. Это может быть и скучновато, но зато необычно. Я бы с удовольствием посетила казино, поскольку мы будем в Бад Видзее, но это сейчас не для тебя.

— Но мы пока что не в Бад Видзее.

— Не будь таким противным, Клаус, ты же знаешь, я не переношу такого тона. Мы туда обязательно поедем. По-моему, у нас есть веская причина для отдыха. — И она нежно пожала ему руку. Клаус вопросительно посмотрел на Еву, и в ее глазах прочитал ответ на свой безмолвный вопрос. «Ах так», — подумал Клаус.

— Ах так, — повторил он вслух. — Твой папочка тебе все уже рассказал. Ну что ж, едем.

— Но если ты не хочешь…

Это было для Евы типично. Стоило ей кого-нибудь вовлечь в какое-либо дело, как она тут же начинала давать задний ход.

Тем не менее она прижалась к нему. «Черт побери», — подумал Клаус.

— О каком визите ты недавно упоминала? — начал он без перехода.

— Ничего особенного. — Он ощутил сильный запах ее духов. «Скандал», — подумал он.

— Да так, ничего особенного. Комиссар Хаузер. Он немного вывел меня из рабочего состояния.

Клаус почувствовал, как внутри его что-то сжалось.

В этот момент Ева положила ему голову на плечо, и ему ничего другого не оставалось, как обнять ее.

— Ты, видимо, меня не понял, Клаус. Он помешал моим упражнениям. — Она улыбнулась.

— Этот комиссар Хаузер… как ты думаешь, что он от тебя хотел? Я тебе о нем ничего не говорил!

— Ты забыл, что я вчера была в Моосрайне. Эта змея Тереза запомнила номер моей машины. — Все случившееся она интерпретировала по-своему. Для нее это было не более, чем анекдот.

— Что он хотел, Ева?

— Он хотел узнать, привозила ли я тебя позавчера в своей машине в Моосрайн. Оставим это. Держи меня крепче, Клаус, а то я упаду…

— Был ли я с тобой в машине? Как он пришел к этой мысли?

— Откуда-то он узнал, что перед этим ты был в поезде, проезжавшем Хайдхауз.

Клаус почувствовал, что бледнеет. Это был конец. А Ева все еще лежала у него в объятиях и улыбалась.

— Это неважно. Он узнал и…

— Все-таки откуда? — повторила Ева, продолжая улыбаться.

— От Ингрид, конечно! — почти закричал он.

— Я так и думала. Мне хотелось знать, догадываешься ли ты об этом.

— Да, да. Догадываюсь. Не можешь ты сесть как-нибудь иначе?

— Мне и так хорошо. Я ему сказала, что привезла тебя с собой, — проворчала Ева.

— Конечно. Чего еще можно было от тебя ожидать! Но твой отец снимет у меня голову с плеч.

— Ему незачем знать об этом. Я сказала Хаузеру: «Да. Он ехал со мной. Но потом мы расстались в Хайдхаузе, где он пересел на поезд». — Она рассмеялась. — Видел бы ты его лицо в эту минуту!

Клаус окаменел; он почти перестал соображать.

— Что-что ты ему сказала?

— То, что ты в Хайдхаузе вышел из машины и дальше ехал поездом.

— И он тебе поверил?

— Я в этом не уверена. Он меня предупредил, что я должна буду повторить свои показания под присягой.

— Ах, это?.. — Кажется снова пронесло. — И тогда?

— Тогда я сказала: само собой разумеется, в любое время.

Ева… — Клаус нагнулся к ней.

— Больше ничего не было. Он тупо на меня уставился, точь-в-точь, как ты сейчас, но ничего не мог поделать. Он признал себя побежденным. Потом он показал мне золотой карандаш, который я подарила тебе в день рождения.

— Мой… — Клаус невольно ощупал карманы, ища карандаш. — Что он хочет доказать этим карандашом?

— Этого он мне не сказал. По всей вероятности, он выпал в Моосрайне у тебя из кармана. Я, конечно, ответила, что вижу его первый раз в жизни. Лицо его в этот момент напоминало морду обиженного бульдога, которому сначала дали кость, а потом ее отобрали.

Она засмеялась.

— Боже! Задержись он хоть на пять минут, ты бы встретился с ним в дверях. Тебе бы это понравилось?

Клаус вздохнул. Ему не хватало воздуха:

— Ева, ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что ты…

— Долго ты еще будешь меня держать просто так, баранья голова? Где твои поцелуи?

— Ева, пойми. Я спрашиваю тебя, как ты…

— Все думаешь о своей Ингрид! — взорвалась она. — Да ей на тебя плевать. Уж не ждешь ли ты от нее благодарности?

Было странно слышать от нее такое.

— Послушай, — сказал Клаус. — Я с ней поссорился еще до того, как ты говорила с Хаузером.

— Это меня не касается. Меня интересует совсем другое: поедем ли мы в Бад Видзее?

— Да.

— Ты устроишь для папы грандиозное шоу, самое большое изо всех, что были на телевидении?

— Да, — сказал Клаус. — Да.

— Ну, поцелуешь ты меня наконец?






16


Погода сегодня была довольно мрачной. Правда, дождя не было, но солнце так и не выглянуло из-за туч. Тяжелый, сырой воздух пропитался запахами земли, зелени, дыма… Да, в такой день нелегко решиться все бросить и начать новую жизнь.

В нескольких метрах от Терезы Пихлер остановился старенький, давно не мытый автомобиль. Доктор Бюзольд высунулся наружу.

— Тереза! Что это вы там делаете? — спросил он.

Тереза подошла к машине. В левой руке она несла тщательно перевязанную картонную коробку, а в правой — огромный дорожный чемодан:

— Разве вы не видите, доктор, что я делаю? Я ухожу отсюда.

Тереза поставила чемодан и коробку на землю и перевела дух.

— Что у вас за багаж? — спросил доктор Бюзольд.

— Что там может быть? Разный хлам и мое приданое.

— Ваше что?

— Мое приданое. Постельное белье, скатерти. Все новое, с иголочки. Мне ничего уже не нужно, и ничего наверное не понадобится в будущем. Я ухожу.

— И куда же вы теперь?

— К сестре, в Австрию. Если только я доберусь до вокзала. Дальше — все просто: железная дорога довезет.

— До вокзала, вы говорите? Нам по пути. Я вас подвезу.

— Очень любезно с вашей стороны, герр доктор.

Доктор Бюзольд вышел из машины и помог Терезе разместить на заднем сиденье чемодан и картонку. Сама Тереза села рядом с ним на переднее сиденье, — так ей было удобнее. Мотор захрипел, закашлял, — машина была изрядно потрепана — и они тронулись с места.

— Нашей машины нет на месте. Герр Клаус приспособил ее для своих надобностей на следующий же день. А сегодня он и не показывался.

— Он прибудет на похороны, — заметил врач.

— Он и на похороны может не приехать, с него станется. Но я молчу. Я ухожу.

Тереза вытерла слезы.

— Вы там снова будете у чужих людей.

— Я буду у сестры. У нее и ее мужа небольшая гостиница. Я буду там поваром. Конечно, это совсем не то, что здесь, когда я была экономкой у нашего уважаемого герра сенат-президента, но все же… Понимаете, герр доктор, с тех пор, как его больше нет, я везде чужая. Даже здесь. Но где бы я ни оказалась — более чужой, чем здесь, я себя чувствовать не буду.

Врач кивнул, но ничего не сказал. Он пересек рыночную площадь, свернул налево и подъехал к небольшому зданию вокзала.

Тереза вылезла из машины, и доктор Бюзольд подал ей багаж:

— Будьте здоровы, Тереза. Все нормально. И не забудьте, как только появится возможность, выписать себе очки.

Он протянул ей руку. Тереза всхлипнула. Предпринять подобное путешествие было для нее совсем не просто.

— Вы были единственным другом покойного герра сенат-президента, — печально сказала она. — Большое спасибо, что вы меня подвезли, герр доктор.

Она взяла свой чемодан и коробку и скрылась в здании вокзала.

Никого не было видно ни на контроле багажа, ни в билетной кассе. Тереза потребовала найти начальника станции, но время шло, и не появилось никого, кто бы о ней позаботился.

Она молча терпеливо ждала. Больше не было сенат-президента, которому она могла, как это уже бывало в подобных случаях, позвонить, чтобы он отдал соответствующее распоряжение. Она осталась одна и должна была терпеть, покорно переносить все невзгоды. Она уже пережила взлет, теперь началось падение, и она сознавала это. Здесь уж ничего нельзя поделать.

Тереза покинула вокзал и вновь направилась на рыночную площадь. У нее было еще много времени до погребения, почти три часа. Медленно и устало она поплелась в кирху, чтобы быть на людях, и прямо оттуда решила идти на кладбище.

Когда она проходила мимо полицейского участка, ее заметил из окна вахмистр Бирнбаум и окликнул:

— Тереза! Тереза! Сейчас же зайди к нам.

— Нечего мне приказывать! — проворчала Тереза, но пошла в участок. Может быть, для нее есть какие-нибудь новости.

Вахмистр Бирнбаум метался в помещении участка, как тигр в клетке.

— Что ты переполошился? — спросила Тереза с любопытством. — Что случилось?

— Сейчас покажу, — сказал вахмистр. — Я это доказал!

Тереза махнула рукой:

— Не разыгрывай меня, Бирнбаум. Что, нашелся обладатель автоматического карандаша?

— Кто сейчас думает о твоем карандаше? Естественно, я его передал комиссару Хаузеру. Недавно я ему позвонил. Он, по-видимому, уже в пути — едет сюда.

— Комиссар Хаузер? С чего бы это?

— Потому что я его нашел. Так точно — я!

Вахмистр Бирнбаум потирал руки:

— Пока комиссар Хаузер копается в бумагах и теребит каких-то случайных людей, я не сижу сложа руки. Я их опередил, этих детективов, которые протирают штаны за столами в полицейуправлении. Я, я!

Тереза презрительно скривила рот:

— Иди ты…

Бирнбаум ударил себя кулаком в грудь.

— Это мое открытие! Я его нашел, этого Червонски, которого никак не могли разыскать, — хвастался он.

— Ну, так говори, как это было, — буркнула Тереза.

— Вчера я нашел автомобиль Червонски, — сказал Бирнбаум. — Сегодня я нашел самого Червонски.

— Что?

— Да, да. Вот именно. Кроме меня, никто бы этого не сумел! Я не преувеличиваю.

— Я должна сесть, — сказала Тереза и буквально упала на стул. — Григор Червонски, — повторила она недоверчиво. — Где же он?

— Сегодня в чертовскую рань прибежал ко мне Шпайцлер, да, да, Франц. И сообщил, что у его поля возле реки, на полдороге в Хайдхауз, лежит мертвое тело, видимо, вынесенное на берег. Я, конечно, сразу сел на мотоцикл — и туда. Там уже Франц и все общество. Короче — это Червонски.

— И он… мертв?

— Я полагаю, уже дня три. Сейчас в соседнем помещении доктор Бюзольд обследует труп. Я наперед знаю, что он скажет.

Тереза покачала головой. Многовато для одного дня… Еще и Червонски убили, и труп его нашли совсем недалеко отсюда.

— Однако он недалеко ушел, этот Червонски, — буркнула Тереза.

Вахмистр почесал за ухом.

— Я так думаю: после того, что он совершил, его замучила совесть, и ему не захотелось больше жить… — рассуждал он.

— Вы на ложном пути, — послышался хриплый голос доктора Бюзольда. В этом голосе звучало возбуждение. Врач открыл дверь в соседнюю комнату и встал на пороге. — По-моему, этот человек был мертв еще до того как попал в воду. На голове обнаружен след от удара. Череп проломлен каким-то тупым предметом. По-видимому, внутримозговое кровоизлияние и послужило причиной смерти.

— Матерь божия! — воскликнула Тереза, осеняя себя крестом.

— Я предлагаю провести судебно-медицинскую экспертизу.

— Комиссар Хаузер уже действует в этом направлении. Он скоро будет здесь.

Вахмистр Бирнбаум снова почесал за ухом.

— Это опять вы, Тереза, — сказал доктор Бюзольд. — Вы нам поможете идентифицировать труп. — Бирнбаум все еще не мог прийти в себя и только кивнул.

Тереза поднялась со стула. Она почувствовала, как ноги вдруг стали ватными. Ей хотелось бежать отсюда как можно дальше. Она повернулась к дверям, но у нее не было сил двинуться с места.

Кто-то поддержал ее за локоть.

— Я знаю, это очень неприятно, — сочувственно произнес доктор Бюзольд, — но вы могли бы оказать нам большую помощь.

Тереза попыталась было что-то ответить, но дар речи у нее тоже пропал. Наконец она собралась с духом и пошла. Дверь в соседнюю комнату закрылась за ней.




Смущенная, расстроенная, полчаса спустя Тереза снова была в доме сенат-президента. Да, да, это был Червонски — вне всякого сомнения; она его узнала. Тереза так и не пошла в кирху — не то настроение. В доме, который она недавно собиралась покинуть навсегда, у нее возникло такое чувство, будто разгадка происшедшего где-то совсем рядом. Показалось, что именно ей, Терезе Пихлер, удастся докопаться до истины, прежде чем останки герра сенат-президента опустят в могилу.

Итак, у нее заболел зуб, в этом вся беда. Потому что, если бы у Терезы не ныл зуб, она бы не пошла к врачу. Тогда сенат-президент не остался бы один на один со своим гостем и убийца не был бы в состоянии совершить свое черное дело. Но, как назло, именно в это время у нее разболелся зуб, и она поэтому чувствовала себя виноватой.

Тереза как раз собиралась уходить, когда Червонски вышел из машины и прошел в дом. На нем был коричневый плащ, на голове — надвинутая на глаза шляпа. Тереза еще обратила внимание на то, что для такого погожего дня он слишком тепло одет. Он назвал свою фамилию и сказал, что хочет видеть Майнингена. «Я доложу герру сенат-президенту», — внятно ответила она. Червонски ухмыльнулся, так что стали видны его желтые неровные зубы.

Сенат-президент реагировал на ее слова довольно странно. Он побледнел, глаза его остекленели, голос звучал приглушенно, в нем чувствовалась подавленность. Терезе и сейчас непонятна эта реакция. Было похоже, что герр сенат-президент сильно испугался визита этого Червонски.

У зубного врача ей пришлось довольно долго ждать, приемная была забита пациентами. Наконец настала ее очередь. К счастью, ей было почти не больно. Затем она пошла через весь город пешком домой; шла не торопясь, время у нее еще было. Сейчас она ругает себя за то, что не шла быстрее. Домой пришла за пять минут до назначенного срока.

Она стояла на перекрестке, когда увидела, как Червонски отъезжал от дома. Это был перекресток Мюльбахштрассе с шоссе на Хайдхауз, возле которого и располагался участок герра сенат-президента. Отсюда ей хорошо были видны и дом, и сад, — до изгороди оставалось не более сотни метров.

Червонски затворил за собой калитку, сделал несколько шагов по направлению к машине, сел в нее и уехал.

На нем были все те же плащ и шляпа, но к этому прибавилась еще трость, которую Тереза раньше не заметила. Машина с шумом отъехала, оставив позади себя столб пыли.

Тереза протерла глаза и отправилась в комнаты наверх. Здесь она остановилась у дверей. Как переменился этот мирный, дружелюбный дом, в котором прежде все располагало к непринужденной беседе и отдыху! Где они — задушевные разговоры или ожесточенные споры, или благостная тишина, когда все вопросы уже решены к общему удовольствию?




Тереза, склонив голову набок, пристально смотрела на мебель. Ее взгляд устремился на ковер, лежащий на полу, на стены… Ей показалось, что здесь что-то не так, не хватает какой-то мелочи. Не может такого быть, чтобы в помещении, где произошла трагедия, было все на своих местах, не осталось никаких следов разыгравшейся трагедии. Что-нибудь да есть. Следовало только найти, что именно.

Просторный кабинет, в котором доктор Майнинген проводил большую часть времени, был богато и со вкусом обставлен: большой диван, проигрыватель, цветной телевизор, книги на высоких полках, хорошие репродукции картин старых мастеров. Был еще камин, по бокам которого располагались кованые каминные щипцы, кочерга и еще что-то.

Около большого окна кресло, рядом с ним торшер, круглый столик и два кресла поменьше. В одном из них Тереза и нашла тогда герра сенат-президента…

…Она взяла себя в руки. Ей нельзя ошибиться. Но комната словно заколдована: не было ничего подозрительного, все стояло и лежало на своих местах.

И все-таки чего-то не хватало.

Она еще раз внимательно осмотрелась, и взгляд ее остановился на камине.

Кочерга. Кованая кочерга. Ее не было. Сразу это не бросалось в глаза. Никто бы этому не придал значения. Полиция просто не могла этого заметить. Никто не мог заметить, кроме Терезы.

У Терезы расширились глаза. Итак, нет на месте кочерги. Доктор Бюзольд сделал вывод, что Червонски был смертельно ранен тупым твердым предметом. Тереза, возвращаясь от зубного врача, заметила в руках у этого человека трость. У человека, который вышел из дому и уехал. Червонски не привозил с собой трость, — когда он входил в дом, ее у него не было. Значит, это был кто-то другой, чей номер машины Тереза записала золотым карандашиком, когда проходила здесь позавчера…

Тереза повернула от дверей в комнату, где стоял телефон, и набрала номер полицейского управления.






17


Кротхоф откашлялся. За последние двадцать минут он принял как минимум двенадцать мятных таблеток. Но самочувствие его не улучшилось. Барометр показывал грозу. С градом.

— Что это значит? — спросила Ева удивленно. — Это что-то новое. До сих пор ты был в порядке. У меня, между прочим, вечером концерт. Я что, должна заботиться еще и о том, чтобы твой трон не шатался? Я сейчас собираю чемодан и уезжаю в Зальцбург. Мы условились еще вчера вечером, когда я вернулась из Бад Видзее.

— Когда ты наконец будешь готова? — спросил Кротхоф с неожиданным спокойствием, которое ее озадачило.

— Я еще долго не буду готова, — отрезала она, — и у меня нет времени на разговоры. Я занята. Что еще нужно?

Ева в шелковом брючном костюме сидела в кресле для посетителей в кабинете Кротхофа. Она положила ногу на ногу, оперлась на ручки кресла; выглядела она холодной и самоуверенной, но не нервозной и, казалось, не была особенно расстроена тем, что ее оторвали от сборов в дорогу. Она была Само совершенство, как впрочем, и всегда. Но все же несколько раздраженное совершенство. Еве не нравилось, когда Кротхоф так смотрел на нее: во взгляде отца читалась жалость к дочери, личная жизнь которой все еще не устроена.

— Полчаса назад я говорил по телефону: это касается тебя.

— Я это уже слышала. Ты мной командуешь, словно я у тебя в подчинении, как твои сценаристы.

Кротхоф покачал головой:

— Об этом после, Ева. Я тоже нервничаю. Ты не единственный человек в мире, у которого есть нервы. Я нервничаю из-за другого телефонного разговора, последовавшего за первым.

Ева пожала плечами.

— Что мне за дело до твоих телефонных разговоров! — Она вдруг стала серьезной. — Что-нибудь с Клаусом? Да, папа?

— Я разговаривал по телефону с комиссаром Хаузером, — сказал Кротхоф.

Ева выпятила нижнюю губу.

— Я хотел с ним переговорить относительно пресс-конференции. Дело Майнингена. Ну, да ты знаешь. — Ева стала снимать перчатки. Она нащупала в кармане пачку сигарет и вынула из нее одну.

— Ну? — спросил она, не глядя на отца. — Что дальше?

Кротхоф пододвинул ей пепельницу.

— Что, ты думаешь, Хаузер ответил?

— Не имею понятия. — Щелкнула зажигалка.

— Он сказал, что придет, если моя дочь Ева будет присутствовать и повторит свои показания перед журналистами.

Ева несколько раз глубоко вздохнула, затем внимательно посмотрела на багровое лицо отца.

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо. Я там буду.

— Ева!

— Я там буду. Пресс-конференция должна состояться завтра, как только я вернусь из Зальцбурга. Я повторю мои показания публично. — Ее лицо потонуло в облаке дыма.

Кротхоф не нашел ничего умнее, чем несколько раз шарахнуть кулаком по столу, так что с него посыпались карандаши.

— Что это за показания?

— Завтра услышишь.

— Я спрашиваю, что это за показания, черт возьми! — зарычал Кротхоф, поднявшись с места.

Ева уставилась на него. Таким она его еще никогда не видела.

— Что я подвезла Клауса три дня назад в своей машине, что именно на ней он ехал до Моосрайна. Полиции он сказал, что ехал поездом.

— Ага.

— У него есть свидетель, точнее, свидетельница — секретарша его брата. Ее зовут Ингрид. — Она бросила сигарету в пепельницу.

— Итак, он приехал поездом. А я-то думал, ты его подвезла на машине.

— Только до Хайдхауза.

— Почему только до Хайдхауза?

— Потому. — Она снова надела перчатки.

— Я хочу знать, что ты сказала этому полицейскому?

— Мы поссорились.

— Ты поссорилась с комиссаром?

Ева поняла, куда он метит.

— С Клаусом мы поссорились! — закричала она. — В Хайдхаузе он вышел из машины и поехал дальше поездом, и я буду это утверждать. Пусть даже это тысячу раз ложь, я буду утверждать это! Я буду говорить все, что от меня потребуется, лишь бы Клаус не возвращался к этой противной Ингрид, только бы он остался со мной, понимаешь?!

Кротхоф с трудом сделал несколько шагов. Он не проронил ни слова. Первый раз в жизни не проронил ни слова в ответ на подобную тираду. Он сделает все ради Евы, даже если та хочет дать ложные показания из-за любви к этому Клаусу, которого она полюбила еще сильнее, когда на горизонте появилась другая женщина.

— Мне все равно, — медленно проговорила Ева. — Все равно, слышишь? Стоял или не стоял автомобиль Червонски возле дома, убил ли Клаус сам своего брата — мне все равно.

— Клаус… сам… — Кротхоф поперхнулся. Он почувствовал, как его вновь захлестывает ярость. — Что вы не поделили?..

— Ничего мы не делили. И вообще — не в этом дело. — Ева встала. — Мне хочется его вернуть. — Последние слова она произнесла с особой силой. — Это все, папа! И если он тебе не подходит, я тоже не могу тебе ничем помочь. Я еду сейчас к Клаусу и затем в Зальцбург. Пока!

Она пошла к двери, шурша шелками. Кротхоф хотел последовать за ней, но не мог сдвинуться с места.

— Ева, — сказал он умоляюще.

Она больше не обращала на него внимания.

— Ева!

Лицо его побагровело, глаза налились слезами. Он начал кашлять и бессильно упал в кресло.

Ева с шумом захлопнула дверь.




Леммляйн зашла в кабинет, не дожидаясь вызова. Она остановилась возле письменного стола и уставилась на Кротхофа, в то время как тот отрешенно глядел куда-то вдаль, погруженный в свои мысли. Она смотрела на него, и в ее глазах можно было прочесть и сочувствие, и страх перед ним. Затем она посмотрела в ту сторону, куда удалилась Ева, и в ее взгляде не осталось никакого сочувствия.

Кротхоф, сжав голову ладонями, обернулся и затравленно посмотрел на Леммляйн, только сейчас заметив ее присутствие.

— Что случилось, Леммляйн? — спросил он. — Я по рассеянности нажал на кнопку звонка?

— Нет… Я только подумала… Вам не нужна моя помощь?..

Кротхоф глубоко вздохнул. Он уставился на Леммляйн, видимо не понимая, что она говорит. Та не двигалась с места.

— Моя дочь… — ворчал он, качая головой. — Моя дочь Ева. Вот уж, действительно, не подарочек!

Леммляйн протянула: «Веселенькое дело…»

— Да, ничего себе! — Кротхоф постепенно оживал. — И этот полицейский… И еще Майнинген…

Леммляйн сделала большие глаза:

— Полиция? Майнинген?

— Этот мерзавец! — прорвало наконец Кротхофа. — Этот негодяй! Что он там натворил? Почему он решил, что я буду с ним церемониться?

— Но я думала, — испуганно забормотала Леммляйн, — я думала, что это отличный парень, что для фирмы будет большая удача, если он, супермен, возьмется вести… Разве вы сами не твердили мне это целый год?

— Да, я действительно так говорил. У него есть для этого все данные. Но самое главное его преимущество — Ева. Ева до безумия в него влюбилась. Клаус, Клаусу, о Клаусе — целый день только и слышу от нее это имя. Ловко он обвел меня вокруг пальца.

Кротхоф открыл ящик стола и заглянул внутрь, запустил руку вглубь и вытащил оттуда толстую сигару, но, взглянув на Леммляйн, тотчас сунул ее обратно.

— Что произошло? Убили его брата. Затем Ева нажала на меня, и я опять попался на удочку. Я думал, что, несмотря ни на что, здесь еще можно все устроить. А в результате Ева оказалась замешана в это дело. И на меня все шишки повалятся.

— Я не могу этого слышать! — воскликнула Леммляйн. — Это подло. Это отвратительно.

— А он еще приходит сюда со своими нелепыми претензиями!

Леммляйн побледнела. Она резким движением сняла очки, на этот раз без всякого кокетства.

— Вы здесь ни при чем, Леммляйн, — обратился к ней Кротхоф. — С Майнингеном покончено, я его увольняю. Пока он заработал только пинок под зад.

— Фи! — поморщилась Леммляйн.

— У Майнингена на совести убийство, — прорычал Кротхоф.

— Это неправда! — закричала Леммляйн. — Клаус?

Кротхоф нахмурил брови. Глубокие складки залегли у него на лбу.

— Клаус? — Он поднялся и обошел вокруг стола. Леммляйн не отступила, не сдвинулась с места ни на шаг.

— Клаус Майнинген — честный человек, — твердо сказала Леммляйн.

Кротхоф посмотрел на нее.

— У тебя с ним что-нибудь было? — спросил он тихо.

— Грязь ко мне не пристает.

В нем все кипело:

— Отвечай! Было у тебя с ним что-нибудь? С него станется. Мало ему Евы, он еще и тебя… Двойной запас прочности!

— Ты ненормальный! — крикнула Леммляйн. — Или ты что-то замышляешь, Эрих!

Кротхоф провел рукой по волосам, вытер пот с лица. Он ненавидел себя в этот момент. Надо же так разволноваться! И как он низко пал: устраивает сцены своей секретарше!

— Так, значит, у тебя ничего с ним не было? — спросил он.

— Я уже сказала, — устало ответила Леммляйн.

— Черт вас всех побери!..

— Что мне дает моя работа? Одно расстройство!

Кротхоф скрипнул зубами. Он положил руку Леммляйн на свое плечо.

— Регина, — прошептал он.

Леммляйн поежилась — так, по имени, ее почти никогда не называли. Боже мой, — подумала она. — И это Эрих! Так плохо ему еще никогда не было. Что же случилось?

В этот момент зазвонил телефон.

Кротхоф отпрянул от Леммляйн и взял трубку, повернувшись к Леммляйн спиной. Он не произнес ни слова, только осторожно положил трубку на рычаг. Затем с непроницаемым лицом произнес:

— Клаус Майнинген сразу же после похорон брата был арестован в Моосрайне комиссаром Хаузером.

Леммляйн рухнула в кресло и закрыла лицо руками.






18


После того как Клаус покинул Моосрайнское кладбище, после того как гроб опустили в могилу, после того как пришлось с полной серьезностью ответить на множество рукопожатий незнакомых или полузнакомых людей, на душе у него стало более или менее спокойно. На короткое время он вздохнул с облегчением — казалось, все самое тяжелое было уже позади.

Но у выхода его ожидал комиссар Хаузер в сопровождении адвоката доктора Шаллиха, который тоже был школьным товарищем Леонгарда. Лицо адвоката выражало холодную отчужденность; он не произнес ни единого слова.

В комнате адвокат расположился на диване, закинув ногу на ногу. Хаузер без приглашения уселся в кресло.

Клаус Майнинген остался стоять у дверей:

— Может быть, господа хотят чего-нибудь выпить?

Он теперь был хозяином этого дома. Ему долго еще придется к этому привыкать.

Хаузер отрицательным жестом отказался, Шаллих не шевельнулся. Его пронзительные глаза, казалось, сверлили Клауса. Тот стоял и переводил взгляд с одного на другого.

Хаузер пододвинул ему свободное кресло. Клаус пожал плечами.

То, что комиссар сделал это не без умысла, дошло до него слишком поздно. Это было то самое кресло — кресло, в котором нашли мертвого Леонгарда.

Он побледнел и нахмурился. Дневной свет резко обозначил морщины на его лице. Клаус еще не завтракал, не было аппетита, но сейчас совсем некстати ему захотелось есть.

Он по-прежнему держал в поле зрения обоих мужчин. Шаллих внимательно изучал рисунок на обоях. Хаузер уставился на поверхность стола. В открытое окно внезапно донеслось чириканье. Какая-то птичка чирикала так громко, что у Клауса зазвенело в ушах.

— Что вы хотите мне сказать? Говорите же наконец! — обратился Клаус к комиссару.

Хаузер кивнул и начал:

— Если позволите, я бы хотел дать вам возможность привести собственные мысли в определенный порядок.

Клаус откашлялся:

— Извините, если мне изменило самообладание. Я только что похоронил брата.

— Конечно, — согласился комиссар. — Я не случайно выбрал этот момент, чтобы обсудить с вами кое-какие новые открытия в этом деле.

Клаус с усилием улыбнулся:

— Я готов к допросу.

— Возможно, — вздохнул Хаузер. — Происшествие надо пояснить. Итак, постарайтесь. Мы нашли Григора Червонски. Он мертв. Тереза Пихлер помогла нам опознать труп.

Тереза. Она сегодня старательно избегала встречи с Клаусом. Во время погребения она стояла в задних рядах и не приближалась к нему. Наверняка она его остерегалась.

— Ну хорошо, она его идентифицировала; а где нашли Червонски? — спросил Клаус. Внутри у него все похолодело.

— Его труп сегодня утром был выужен из реки неподалеку отсюда.

— Он утонул?

— Это же утверждает и вахмистр Бирнбаум.

— Очевидно, совесть не давала Червонски покоя. Полагаю, что это самоубийство.

Хаузер скривил рот:

— У вас какое-то пристрастие к самоубийствам, герр Майнинген. — Клаус молчал, а комиссар продолжил: — Червонски умер вследствие кровоизлияния в мозг, очевидно, после удара по голове. Он был мертв еще до того, как его бросили в воду.

Клаус почувствовал, что его загоняют в угол. Он сорвал с шеи черный галстук и расстегнул воротник. Надо держать себя в руках…

— Не понимаю, — сказал он.

— Подумайте сами: мог ли Червонски сначала поехать на вокзал в Хайдхауз, затем вернуться с полдороги пешком, чтобы именно в этом месте броситься в реку? Или дело обстояло так, что Червонски, прежде чем прыгнуть в воду, получил удар по голове, который раскроил ему череп? И именно той самой кочергой, которую он отсюда для этой цели прихватил с собой?

Клаус перевел взгляд на камин.

— Совершенно верно, — сказал комиссар, торжествуя, — кочерги нет на месте. Сегодня утром Тереза долго ломала себе голову над тем, куда она могла подеваться. И наконец она вспомнила, что когда вернулась от зубного врача, то увидела, как Червонски выходил из дома с палкой в руках и потом завернул за угол. Но у Червонски не было палки, когда он входил в дом. Вас это не удивляет? Тереза издалека приняла кочергу за палку.

Комиссар остановился в ожидании реакции Клауса, но тот оставался невозмутимым.

— Значит, Червонски, — повысил голос комиссар, — зачем-то вынес эту проклятую кочергу из дома? — Хаузер улыбнулся. Клаус впервые увидел комиссара улыбающимся. Улыбка еще больше искажала его лицо, придавая ему неприятное выражение.

— Мы еще раз обследовали берег, — продолжал комиссар, — и нашли кочергу. Она была спрятана в ивняке. Мы нашли на ней также и отпечатки пальцев Червонски и вашего брата. На кочерге были и отпечатки пальцев Терезы. Но отпечатки ваших пальцев, герр Майнинген, покрывали все остальные. Последним, кто держал в руках кочергу, были вы.

Тишина становилась угрожающей. Тишина и присутствие адвоката доктора Шаллиха, безмолвно сидящего в той же позе на том же месте. Клаус перевел дух. Хаузер неумолимо продолжал:

— Мы обнаружили отпечатки ваших пальцев также и в машине Червонски. Было непросто идентифицировать отпечатки, но нам это удалось. Инспектор Фогель, мой помощник, опросил всех ваших знакомых, пытаясь выяснить, кому принадлежит золотой карандашик. Я надеялся, что кто-нибудь признает себя его владельцем. — Комиссар вытащил карандаш из кармана и повертел им у Клауса перед носом. — Эту улику добыла Тереза Пихлер на месте преступления, в то самое время, когда вы, герр Майнинген, по-видимому, еще не входили в комнату.

Клаус глубоко вздохнул.

— Что это значит?! — воскликнул он, хорошо понимая, что теперь этот вопрос уже не имеет никакого смысла. — Что вы этим хотите сказать?

— Я этим хочу сказать, герр Майнинген, что у вас на совести два убийства, — тихо ответил комиссар.

На лбу у Клауса выступили капли пота. Мысли смешались. Он лихорадочно искал выхода из создавшегося положения, но не находил. Это был заколдованный круг.

— Вы с ума сошли! — прервал он затянувшееся молчание. — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?

— Я хорошо обдумал это дело, Майнинген. Можете мне поверить. Я бы не сидел здесь перед вами, если бы не мог доказать справедливость моего обвинения.

— Вы с ума сошли, — повторил Клаус, покачав головой.

— Я вам предлагаю вот что: я буду рассказывать, что вы делали час за часом в день убийства; вам останется только кивать головой в знак согласия.

Клаус ничего не ответил. Тупо глядя прямо перед собой, он вынул из пачки Бог знает какую уже по счету сигарету. Пальцы его дрожали. Он и не пытался унять волнение.

Ему вдруг стало ясно, что больше ничего не удастся скрыть. Склонив набок голову, смотрел он на Хаузера. В его взгляде соединились боль и горечь. Но ничего уже нельзя было поделать, он это знал.

— Вы приехали в Моосрайн вместе с фроляйн Кротхоф, — сказал комиссар Хаузер. — Верно?

— Нет.

— Это мне доподлинно известно: фроляйн Кротхоф на допросе достаточно ясно дала нам понять, как было дело. Итак, вернемся к началу. Вы вместе с фроляйн Кротхоф приехали в Моосрайн или не приехали?

— Да, — сказал Клаус. — Но Ева поехала дальше, в Зальцбург. Она к делу не имеет отношения.

— Ладно. Но вы вошли в дом. Не хотите ли вы сами мне рассказать что было дальше?

— Нет.

Хаузер вздохнул:

— Как я понимаю, между вами и вашим братом произошла ссора. Вы требовали у него денег. У вас их не было или было так мало, что пришлось продать машину. Но он вам отказал. Он не захотел войти в ваше положение. И вы его убили.

— Нет, — сказал Клаус.

— Вы подсыпали ему в вино цианистый калий.

— Нужно еще, чтоб у меня был для этого цианистый калий.

— Вы, должно быть, решили все отрицать.

— Идите вы к черту! — вырвалось у Клауса.

На лице комиссара не дрогнул ни один мускул:

— Червонски, когда вы вошли, наверное, уже ушел, но он вернулся неожиданно для вас.

— Нет.

— Вам ничего другого не оставалось, как убрать и его.

— Нет, — твердил Клаус упрямо. — Нет.

— Убийство брата вы пытались обставить как самоубийство. Труп Червонски вы положили в его машину. Вы надели плащ Червонски и его шляпу. Человек, которого Тереза заметила выходящим из дома, был не Червонски. Этим человеком были вы, Майнинген.

Клаус снова не глядя вынул из пачки сигарету и сжал голову руками. Это было уже слишком. С самого начала это было уже слишком. Он слишком себя подставил и потерпел неудачу.

Туман в его голове начал рассеиваться. У него даже возникло чувство облегчения. Теперь уже ничего нельзя изменить.




Клаус встал. Вынул руки из карманов и начал взад и вперед ходить по комнате.

— Это верно, — сказал он. — Да, это верно. Человек, которого видела Тереза, был я. — Аккуратно переступая, он прошелся по краю ковра.

— Я должен был куда-то спрятать труп Червонски. — Он повернул обратно, стараясь идти строго по прямой вдоль края ковра. — Я хотел уничтожить все следы происшедшего. Ничто не ускользнуло от моего внимания. — Снова проход туда и обратно вдоль края ковра. — Я знал, что у Терезы свободный день и ее нет дома. Она ничего никогда не узнает об этом визите Червонски. Он должен исчезнуть, думал я, как исчезают многие и никогда больше не появляются… — Он снова прошелся по ковру — туда и обратно.

На лице комиссара Хаузера появилось довольное выражение. Он это предвидел. Сейчас Клаус Майнинген признается во всем.

— Я вынес тело Червонски из дома и положил в машину. Я надел его плащ, напялил шляпу, прихватил с собою кочергу и поехал по направлению к Хайдхаузу. Я знал место у реки, где можно было подъехать на машине к самой воде. Там я и сбросил Червонски в воду. Кочергу я оставил неподалеку, на высоком берегу. Я думал, там, в кустах, ее не найдут.

Он говорил безучастным, глухим голосом, словно читал чужой и чуждый ему текст:

— Я снова выехал на шоссе и поехал дальше, в Хайдхауз. Я остановил машину около вокзала и сел в подошедший поезд, направляющийся в Моосрайн, в надежде официально засвидетельствовать самоубийство Леонгарда. Я был уверен, что мне это удастся. До сих пор все шло как по маслу. Я полагал, что мне будет легко убедить и врача, и полицию: произошло самоубийство. Но я не подумал о Терезе. Я не предполагал также, что встречу в поезде эту девушку — Ингрид Буш.

Лицо Клауса Майнингена приняло страдальческое выражение. Что там с ней, после того как они расстались, после этой глупой ссоры? Он тяжело дышал:

— Все, что я рассказал, — истинная правда. Можете меня арестовать, если у вас есть такое намерение. Но я не убивал своего брата.

Комиссар протестующе поднял руки:

— Майнинген!

— Я не убивал Леонгарда, я не убивал Червонски! Я вообще никого не убивал. До сих пор я лгал, я умалчивал о том, что вам сегодня стало известно. Но это… это — все.

Он прямо глядел Хаузеру в глаза:

— Мой брат Леонгард кончил жизнь самоубийством. Я могу это доказать. Вы ошибаетесь. Здесь, в доме, вы обнаружили один труп — мертвого Леонгарда, и недолго думая решили: он кем-то убит. Ваша ошибка состоит в том, что Леонгард не жертва, а сам убийца.

— Я от вас утаил, — продолжал Клаус после паузы, — последнее письмо Леонгарда. Вот оно. — Клаус полез во внутренний карман и вынул из него аккуратно сложенный лист бумаги.

Доктор Шаллих, до сих пор продолжавший молча наблюдать всю сцену, уставился на Клауса, как на марсианина. Но и на этот раз не проронил ни слова.

— Я буду в кухне. Мне надо освежиться, — сказал Клаус и вышел из комнаты.

Хаузер хотел последовать за ним, но Шаллих жестом остановил его. Комиссар медленно расправил перед ним полученный от Клауса листок.

Адвокат углубился в чтение.

— Это его почерк, — подтвердил он.

Хаузер кивнул. Разумеется, надо будет это еще проверить, подумал он.

Они читали написанное черным по белому, четким, почти прямым почерком письмо Леонгарда.




«Принимая во внимание предшествующие обстоятельства и отдавая себе отчет во всем, что случилось, я, доктор, юрист, Леонгард Майнинген, сенат-президент Земельной палаты, считаю своим долгом заявить нижеследующее:

Сегодня мною в собственном доме в Моосрайне был убит человек. Его имя и фамилия — Григор Червонски.

Я знаю Григора Червонски со времени прошедшей войны. Я тогда в чине капитана находился на Украине. В ходе кампании против партизан по моему приказу были уничтожены мирные жители — все население деревни Бродское Село. Люди эти были, как это после стало известно, ни в чем не повинны. В деревне не было партизан, больше того — у жителей деревни не было никакой связи с партизанами. Проведенную по моему приказу акцию нельзя расценить иначе как военное преступление, а я, согласно действующему законодательству, являюсь, таким образом, военным преступником.

С тех пор меня постоянно мучили угрызения совести. Доведенный до крайности, я достал цианистый калий, но принять яд у меня не хватало силы воли. Я надеялся честной, самоотверженной работой искупить свою вину. Впрочем, это, наверное, был скорее способ самоутешения.

Я никак не ожидал снова встретить Григора Червонски. Я не догадывался, что он пересидел бойню в своей родной деревне, что он живет где-то за пределами нашей страны. Я не знал, что ему от меня нужно в настоящий момент. Привлечь меня к ответственности? Шантажировать, то есть получить плату за молчание? Он сказал, что пробудет в Германии недолго. Недавно он увидел в газетах мою фотографию. Он сказал, что прибыл, чтобы „побеседовать со старым знакомым“.

Я потерял самообладание. Я схватил кочергу, ударил его, и он навсегда умолк. Жить дальше с постоянным сознанием вины я больше не могу. Бог меня простит».




Внизу стояли дата и подпись: Леонгард Майнинген, без титулов, выведенная ясно, крупными буквами.

Клаус пошел на кухню, подниматься наверх в ванную ему не хотелось. Он отвернул кран и подставил голову под холодную струю. Вода пролилась на пол, затекла за воротник, намочила рубашку, галстук, пиджак. Он этого не замечал. Опомнившись, схватил полотенце и кое-как вытер голову.

Он сел за стол. На столе лежала записка: «Я уезжаю к сестре, о чем и ставлю Вас в известность. Тереза Пихлер, гостиница „У почтовой станции“, Сан-Лотар. Тироль».

Клаус механически положил записку в карман. Он расчесал мокрые волосы случайно попавшейся под руку расческой, потом нашел залежавшуюся, черствую булку и съел ее. Холодная вода ему помогла. Мысли прояснились, и на душе стало легче.

Он закурил и начал спокойно обдумывать все происшедшее. И вдруг как вспышка молнии вспыхнуло внезапное озарение. Он стукнул себя по лбу:

— Я скотина!

— Такой самокритики я от вас не ожидал, — В дверях стоял комиссар Хаузер.

— Вы меня напугали. Хочу сделать вам комплимент: каскад обвинений, которые вы мне предъявили, сбил меня с ног. Но, насколько я вас понял, у вас нет и не было никаких доказательств.

Комиссар покачал головой:

— У меня было более чем достаточно доказательств, что дело здесь нечисто. У меня были доказательства, что в этой истории вы играли двойную роль. Я знал, что вы о чем-то умалчиваете. Мне нужно было узнать — о чем. Я был активен. Вы — пассивны. Конечно, я блефовал, — в скат я играю неплохо.

— Вы выиграли, — кивнул Клаус. — И я сел в лужу. Теперь спрашиваю себя, зачем я вам все рассказал?

— Потому что вы должны были наконец освободиться от того, что вас мучило… Разве не так?

Клаус пристально посмотрел на комиссара:

— Да, вы правы. Какое-то облегчение я испытываю, хоть и сел в галошу. Смешно, но в глубине души я рад, что, наконец, сбросил этот груз.

С улицы донесся противный звук автомобильный сирены.

— Это государственный советник юстиции доктор Шаллих. Он очень спешит: ему нужно скорее возвратиться в Мюнхен. Со мной вместе. У нас там будет небольшое совещание. Ничего существенного. Чистая формальность.

— Что это значит?

— Это значит, что дело Майнингена закрыто.

— А что будет со мной?

Хаузер поморщился.

— Я что — должен вас арестовать? — иронизировал он. — Вы, конечно, этого заслуживаете. Но мы с советником юстиции решили отпустить вас на все четыре стороны.

Клаус недоумевал:

— Герр комиссар… — начал он.

— Лучше заткнитесь. Или скажите, зачем вы затеяли весь этот балаган. Чтобы помучить нас, полицейских, да?

Клаус покачал головой и вытянул новую сигарету из пачки. Он предложил сигарету и Хаузеру.

— Не надо, — сказал тот с обезоруживающей улыбкой. — Я трезвенник, вегетарианец, сторонник сыроедения.

— Верно. Я и забыл, что вы питаетесь одной редиской. — Клаус усмехнулся. Затем он снова начал ходить взад и вперед по комнате:

— Вы не можете себе представить, как мне было не по себе, когда я сюда пришел… Перед домом стоял серо-зеленый «форд-таунус». Я сразу понял: у брата кто-то есть. Но никто мне не открыл, когда я позвонил. Я влез в дом через открытое окно в кухне. Прошел в комнату, и — Боже мой, Хаузер! Я много повидал на своем веку, я готов был ко всему… Но — Леонгард! И этот мертвый незнакомец. Оба мертвые. И потом это признание, это последнее письмо Леонгарда. Это было хуже всего. Мой брат — военный преступник! Человек, которого большинство в нашей стране считают совестью нации, — всего только один из тех, кто несет на себе груз проклятого прошлого. Как бы вы поступили на моем месте?

Хаузер согласно кивал, но, казалось, все еще чем-то был недоволен:

— И это было единственной причиной всей затеянной вами суматохи?

— Конечно, нет. Это только видимая причина. На самом деле за всем этим кроется обыкновенный эгоизм. Мне хотелось во что бы то ни стало избежать скандала. Мне хотелось сохранить безупречную репутацию на телевидении, иначе лопнула бы вся моя карьера и я никогда бы не стал шоу-мастером или политическим обозревателем. «Брат военного преступника» — веселые шуточки! — Он поежился. — Если хотите, это тоже была своего рода жадность, даже больше, чем у Леонгарда. Ну да что было, то прошло.

С улицы снова донесся нетерпеливый сигнал автомобиля. Комиссар не обратил на него никакого внимания:

— Что значит «было и прошло»?

— Это значит, у меня больше нет никаких шансов. Еще никому не удавалось пробить лбом стену, честно вести свою игру. Скандала не избежать. Вы, как говорится, носите его в кармане.

— Вы имеете в виду признание вашего брата? Его забрал с собой советник юстиции.

— Ну, ясно. С собой — для вполне понятной цели.

— Да, само собой разумеется, для служебного пользования. — Хаузер улыбнулся. — Вы думаете, один судейский чиновник будет разоблачать другого? Нет. Ворон ворону очи не выклюет. Они крепко стоят друг за друга. Для них преступление вашего брата в одном ряду с преступлением мальчишек, разоряющих птичьи гнезда. Не волнуйтесь, Майнинген. Письмо вашего брата будет использовано только как документ, подтверждающий фактическую сторону дела. Дело закрыто. Доктор Шаллих мною проинструктирован: ваш брат кончил жизнь самоубийством, так как был безнадежно болен.

Клаус уставился на комиссара:

— Вам не кажется, что игра в прятки была вовсе не нужна?

— Конечно, не нужна, а для вас даже опасна, — констатировал Хаузер. Его лицо сияло. В глазах читалось неподдельное сочувствие. Он вынул из кармана золотой карандашик: — Можете им пользоваться. Будьте здоровы.

Клаус кивнул все еще смущенно.

— И еще, — дойдя до двери, комиссар Хаузер обернулся. — Если вы после всего этого будете позировать перед камерой, не забудьте напомнить телезрителям, что мы, полицейские, получаем жалкие гроши за нашу работу.






19


Ева заранее все прекрасно обдумала. Значит, будет так: она приезжает в Моосрайн и встречает в дверях Клауса. Да, дорогой, я наконец решилась приехать сюда и войти в этот дом, принадлежавший совсем недавно твоему брату, а теперь тебе самому. Войдя, она оглядится и внимательно осмотрит каждое помещение. Она будет немногословна, отложив все разговоры на потом, когда Клаус примет — она в этом совершенно уверена — ее предложения соответствующим образом. Ведь вчера они были в Бад Видзее, и Клаус обставил все наилучшим образом. Правда, он был молчалив, осторожен, и, похоже, его мысли витали где-то далеко. Но ей это совсем не мешало. Только не делать глупостей! Они должны видеться каждый день. Он должен ей все рассказать. Без нее он не должен ничего предпринимать.

Таким представлялось Еве, пока она ехала по шоссе, ближайшее будущее.

Она как можно скорее должна оказаться в Моосрайне: наверное, церемония похорон давно уже закончилась. Ева не имела никакого понятия о том, сколько времени все это должно продолжаться. К тому же ей предстоял неприятный, но неизбежный разговор с папой, надо было успеть побывать у парикмахера… Поэтому она выжимала газ до отказа.

Вскоре позади остался оживленный участок шоссе возле Хайдхауза. Только в последний момент заметила она белый щит с синими буквами — указатель — и свернула. Она чуть было не проехала автостоянку. Вдруг Ева увидела темно-синий «мерседес» и, затормозив, остановилась рядом.

Она словно знала, когда ей появиться. Клаус был почти один в просторном зале ресторана. Он удобно устроился за столиком. На нем был черный костюм, куртка осталась в машине.

Он поглощал сосиски, сочные и жирные, поэтому он ел их без помощи вилки.

— Не стесняйся! — крикнула она ему.

Клаус обернулся и удивленно взглянул на нее.

— Ева? — Он поднялся с места и сделал приглашающий жест рукой с зажатой в ней сосиской. — Не хочешь ли присесть за мой столик? — Он подставил стул.

— Не хочу, — сказала Ева. — Уж не собираешься ли ты посадить мне масляное пятно на костюм?

Клаус пожал плечами, снова сел и спросил, продолжая жевать:

— Куда ты едешь? Как ты меня нашла?

— Может быть, ты сначала прожуешь?

— Извини. — Он ухмыльнулся. — Я знаю, ты едешь сейчас в Зальцбург.

— Я приехала к тебе. Я представляла нашу встречу несколько иначе.

Клаус наморщил лоб.

— Да? Твое счастье: я уж было совсем собрался в Мюнхен. Мы могли разминуться.

Ева все больше нервничала. Бросив на Клауса тревожный взгляд, она достала из сумочки сигареты и закурила. Клаус не обратил на это внимания. Он отправлял в рот последний кусок сосиски. Выглядел расстроенным, но уже не в такой степени, как вчера. Не таким подавленным и не таким послушным. Он казался более решительным, более упрямым.

— Что тебе нужно в городе? — спросила Ева.

— Поговорить с твоим отцом. Закончить наконец это дело, понимаешь?

Ева покачала головой:

— В этом нет больше необходимости. Папа все знает. Я ему все рассказала.

Клаус пристально посмотрел на нее:

— Что он знает?

— Что Хаузер был у меня, и все, что я ему сообщила.

Клаус вытер руки бумажной салфеткой, закурил и выпустил клуб дыма.

— Он знает далеко не все, дитя мое, — сказал он.

— Не разговаривай со мной таким тоном! Прибереги назидания для этой твоей Ингрид.

Она облизнула сухие губы, когда увидела, что лицо Клауса потемнело, а рот скривился в скорбной улыбке.

— Клаус! Она же выдала тебя полиции!

— Она сказала правду. Ты солгала, а Ингрид сказала правду. Большая разница!

Ева быстрым движением отбросила сигарету и, сузив глаза, уставилась в одну точку. На лбу резко обозначились морщины. Клаус никогда не видел ее такой.

— Правду, правду, — сказала Ева с раздражением. — Я лгала ради тебя. Тогда мог бы сам сюда приехать и все рассказать.

— Именно так я и сделал, — кивнул Клаус.

— Ты… ты… — Ева схватилась за край стола… — Ты сам…

— Да. Я сознался и несмотря на это остался на свободе.

Он взглянул на сигарету, зажатую между пальцами, на дымок, идущий от нее, и снова обратился к Еве:

— Это было самоубийство. Я тебе не обо всем мог рассказать. Теперь все в порядке, Ева, все это безумие кончилось, и можно вздохнуть с облечением.

— И все напрасно? — спросила она тихо. — И то, что я… Теперь это все ничего не значит?

Клаус положил свою руку на ее. Эта крепкая рука, этот настороженный, жесткий взгляд — Боже мой, того и гляди Ева закатит тебе пощечину, парень.

— Скажи по совести, Ева: ты делала это ради меня? А может быть, ради себя? Ведь ты не любишь менять свои планы.

О, она готова выцарапать ему глаза, ему и его противной Ингрид, этой вертлявой студентке! Она попыталась отнять руку, но почувствовала его крепкое пожатие.

— Правда, Ева. Мы не можем быть вместе.

— Послушай, — сказала она. — Мне хочется тебя убить.

— Лучше не надо. Комиссар Хаузер сразу поймет, чьих это рук дело.

— Отпусти меня.

Он отпустил ее руку. Ева осталась сидеть за столиком.

— Я сейчас поеду в Мюнхен к твоему отцу.

— А… — Ева насторожилась.

— Я наконец должен открыть перед ним все карты. Мне нечего больше скрывать. Все в порядке.

— Что ты недосказал…

— У твоего отца спадет камень с сердца.

— Ты думаешь…

Клаус удивился.

Что это с Евой? Она вся пылает: щеки покрыл какой-то болезненный румянец, глаза лихорадочно блестели.

— Что с тобой?

— Ты думаешь получить свое грандиозное шоу. Ты надеешься. Ведь это так просто, правда? Ты появишься, и все двери раскроются перед тобой.

— Что ты говоришь, Ева? Решение принято, и отступление невозможно!

— Так… — Она сделала многозначительную паузу. — Мое… мое решение.

— Чепуха! — Клаус начинал злиться.

— Чепуха? Полагаешь, тебе сопутствует удача только потому, что ты Клаус Майнинген? Если бы не я, если бы не папа, которого я с самого начала все время теребила, и особенно последние несколько дней, думаешь, тебе что-нибудь обломилось бы?

В этот момент подошла официантка и спросила, не желает ли чего-нибудь дама.

— Полной ясности, — прошипела Ева, — доверительного разговора, хотя бы непринужденной болтовни.

— Ты слишком возбуждена, Ева. Видимо, что-то с нервами.

Официантка принесла пива. Клаус расплатился. Ева взяла себя в руки:

— Ты сейчас поедешь со мной в Зальцбург, Клаус. Завтра мы вернемся, пойдем к папе и скажем, что обручились.

Клаус некоторое время молчал.

— Ева, — начал он. — Пойми, пожалуйста. Мы год как знакомы. Это было прекрасное время. Но сумели мы за это время хоть раз серьезно обо всем подумать?

Было заметно, что Клаусу неприятно об этом говорить.

— Значит… значит, это конец? — спросила Ева.

Он не отвел глаза.

— Да, — сказал он. — Да.

Отставка. Здесь, в этом заштатном ресторане. Если бы она не была в Моосрайне, не переступила порог этого дома — кто знает… Вместо ожидаемого благополучия — две машины, разъезжающиеся в разные стороны.

Она встала и направилась к выходу. Клаус следовал за ней. Пиво осталось нетронутым на столике.

— Прощай, Ева, — сказал он. — Извини меня.

— Клаус, еще есть шанс, если ты…

— Прощай, — сказал он еще раз, подошел к машине, сел в нее и быстро уехал.

«Я его ненавижу», — подумала Ева, глядя Клаусу вслед. «Сонатный вечер, — вдруг вспомнила Ева. — Зальцбург. Я должна спешить, будет потрясающий успех. Я буду иметь потрясающий успех».






20


В редакции уже все знали. Берт Аккерман сразу вернулся в свой кабинет и бросил связки ключей на письменный стол.

— Клаус арестован в Моосрайне сразу после похорон брата, — сказал он Ингрид, которая с этого дня сидела в его приемной. — Я помчусь сейчас же к Кротхофу, чтобы выудить из него подробности.

Леммляйн встретила Берта холодно. Шеф сейчас на конференции, сказала она, и она сомневается, будет ли он сегодня разговаривать с журналистами. Но в конце концов уступив, позвонила туда и сообщила Кротхофу, что герр Аккерман хочет взять у него интервью и находится здесь, рядом с ней. Кротхоф согласился — и вот они сидят друг против друга.

Берт молчал. Кротхоф его внимательно рассматривал, потом вынул коробку с сигарами из ящика письменного стола и предложил Берту:

— Угощайтесь.

Берт вынужден был привстать, чтобы взять из коробки сигару. Это дорогая сигара. Он закурил, и кабинет окутался дымом. Кротхоф чихнул раз, чихнул другой и спрятал коробку с сигарами туда, откуда взял.

— Я не курю, — пояснил он изумленному Берту.

— Сочувствую, — лошадиная физиономия Берта оскалилась в улыбке.

Кротхоф постучал по столу.

— Приступим к интервью, герр Аккерман.

— Охотно. Что вы думаете о деле Майнингена?

— Вообще ничего.

— Как это следует понимать?

— Дело Майнингена меня ни в малейшей степени не касается, — сказал Кротхоф с любезной улыбкой.

Берт Аккерман протер очки.

Кротхоф поудобнее расположился в кресле.

— Я думал, Клаус служит у вас под началом.

— Способность думать — счастливое качество, герр Аккерман.

— Поясните смысл этих слов.

Кротхоф в этот момент был похож на волка, который не только украл ягненка, но и успел уже съесть его.

— Это означает: он служил у нас. Но мы решили расторгнуть договор.

— Когда?

— Сегодня.

— На каком основании?

— Не вижу никакой надобности вас об этом информировать.

— Но в подобных случаях обычно требуется согласие обеих сторон?

Кротхоф пожал плечами.

— Знает хотя бы Майнинген о вашем решении?

— У Майнингена, как мне думается, в это время совсем другие заботы, — отрубил Кротхоф.

Берт Аккерман кивнул. «Короткое интервью», — подумал он.

— И все-таки, ваше отношение к делу Майнингена? — спросил он.

— Никакое. — Продюсер замотал головой. — Дело Майнингена не имеет ко мне никакого отношения, если понимать под ним прискорбную кончину герра сенат-президента доктора Леонгарда Майнингена.

— Тогда всего хорошего, — сказал Берт и поднялся с места.

Не зная, что ему делать с сигарой, которую он на треть выкурил, Берт решил оставить ее в пепельнице.

Кротхоф тоже встал. Его взгляд был устремлен на стол:

— Вы нас поняли, герр Аккерман?

— Я вполне удовлетворен. Благодарю. До свидания.

Берт Аккерман отдал легкий поклон и пошел к дверям. Прежде чем он достиг выхода, двери распахнулись, и прямо навстречу ему шагнул Клаус Майнинген.




Клаус отстранил Леммляйн, когда та схватила его за рукав, обошел стороной Берта и вошел в комнату.

— Отвечайте, — обратился он к Кротхофу, — отвечайте: это правда?

Продюсер стоял у стола и ловил воздух ртом.

— Вы обязаны мне ответить! — закричал Клаус.

Леммляйн сделала шаг вперед. Берт потянул ее назад; она была слишком расстроена для того, чтобы сопротивляться.

— Полицию… Нужно сейчас же известить полицию… — выдохнул Кротхоф.

— Оставьте телефон в покое, — продолжал Клаус. — Я сейчас уйду. Но сначала хочу, чтобы вы подтвердили то, что я узнал от Евы.

— Аккерман, исчезните! — крикнул Кротхоф.

— Останься, Берт, — попросил его Клаус.

Берт изумился: как это Клаус, несмотря на свое невменяемое состояние, его узнал.

Кротхоф плюхнулся в кресло, уставился на Клауса, и его лицо снова обрело обычный вид. Кажется, к нему вернулось и самообладание.

— Что вам здесь надо? — прорычал, он. — Почему вы не в тюрьме?

— Это правда, — сказал Клаус, не обращая внимания на вопрос Кротхофа. — Это правда, что все, что вы делали, делалось ради Евы?

— Не упоминайте о Еве, вы, бродяга, отребье! — зашипел Кротхоф. — Я-то себе вообразил! Удивляюсь, как это вам вообще удалось ее подцепить. А что вы сделали потом? Погнались за первой попавшейся юбкой, которую встретили в пути!

Клаус шагнул к столу и схватил Кротхофа за галстук.

— Еще одно слово, — сказал он, — и вам несдобровать.

Кротхоф вместе с креслом подался назад, испуганно сжав губы.

Клаус отпустил его и стер пот со лба.

— Да не бойтесь вы, — в голосе его слышалась усталость. — У меня нет оснований вас отделывать. Вы меня водили за нос, и я вас водил за нос. Мы квиты.

Берт с облегчением вздохнул:

— Клаус, долго ты будешь нас морочить: убил ты брата или нет?

— Ты пьян, — сказал Клаус, подмигивая ему.

Кротхоф заметил это.

— Вот и хорошо. — По его лицу расплылась улыбка. — Тогда, как говорится, все идет как по маслу!

Клаус поднял руки вверх:

— Только вот масло уже три дня как прогоркло.

Кротхоф сразу перестал улыбаться. Он, нахмурив брови, смотрел на Клауса, в то время как тот вынул из внутреннего кармана бумагу, разорвал ее пополам и положил обе части на письменный стол.

— Договор, — сказал он.

Глаза Леммляйн наполнились слезами. Берт Аккерман засмеялся:

— Не надо было спешить с увольнением, герр Кротхоф. Следовало просто переменить тактику.

Клаус обернулся к Берту.

— С каким увольнением? — спросил он.

— Это я тебе расскажу дорогой. Пошли. Или тебе здесь еще что-нибудь надо?

— Нет, — сказал Клаус. — Боже упаси.

Они вышли.

Леммляйн глядела на красного, как рак, Кротхофа, который держался за край стола. Шефу было явно не по себе, и она отошла на безопасное расстояние. Возле дверей Леммляйн оглянулась. Кротхоф перестал держаться за край стола. Рука его потянулась к сигаре, оставленной Бертом в пепельнице. Тонкий дымок поднимался от нее к потолку. Кротхоф взял ее и, не глядя, сунул в рот.






21


И она еще была жива! Смогла даже, прихватив с собою сумочку, кубарем слететь с лестницы и выскочить на улицу. Она не медлила ни минуты. И совершенно точно знала, что будет делать…

Ночь Ингрид провела почти без сна, лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок. Утром она вскочила с постели чуть свет, умылась холодной водой, завязала на голове «конский хвост», надела белый джемпер и темную шерстяную юбку. Теперь она выглядела достаточно элегантно. Она вынула из платяного шкафа плащ, повесив на его место ночную рубашку, и на этом сборы на работу закончились. Фрау Хеердеген в фиолетовом шлафроке прошествовала через комнату и пожелала Ингрид счастливого пути.

Ингрид подумала, что пришла слишком рано, но Берт уже сидел на месте и марал красным карандашом какой-то текст. Когда она вошла, он улыбнулся ей через приоткрытую дверь. Потом объяснил, что Ингрид должна делать. Дел было немало, и это ее обрадовало.

В течение часа Ингрид интенсивно работала. Затем вошел Берт и сказал: «Клаус арестован в Моосрайне». В первый момент ее словно громом поразило, и она подумала: теперь все кончено. Но потом решила: раз она жива и может двигаться, надо что-то делать.

Она вышла из редакции и попробовала найти профессора Крозиуса, под руководством которого она проходила практику. Она позвонила в его дверь, но никто не открыл, видимо, хозяев не было дома. Она направилась в университет. Там ей сказали, что минут пять назад он ушел. Куда? В ответ люди только пожимали плечами.

Наконец она встретила его прямо на улице. Профессор садился в такси, но Ингрид окликнула его по фамилии, и он обернулся. Ингрид умоляла его найти самого известного и самого лучшего во всем Мюнхене адвоката и уговорить его выступить в качестве защитника Клауса Майнингена. Она села рядом с ним в такси.

В такси она пришла в себя и услышала, как профессор назвал водителю адрес больницы в Швабингере. Нет, взмолилась она, нет! Без вас мне не обойтись. Сначала поедем к адвокату, нельзя терять ни минуты. Но, поразмыслив, решила сообщить Берту, что она предпринимает, поэтому попросила шофера заехать с ними на короткое время в редакцию. Шофер, покачав головой, выполнил ее просьбу.

Ингрид выскочила из машины и скрылась за стеклянной дверью. Профессор Крозиус последовал за ней. Он принял ее заботы близко к сердцу. Он знал Ингрид, ценил ее как целеустремленного и здравомыслящего человека, и никак не мог понять, какая муха ее сегодня укусила.

Когда профессор вошел в вестибюль, Ингрид уже поднималась на лифте. Профессор спросил портье, знакома ли ему дама, которая сейчас только…

…Ингрид, затаив дыхание, вошла в кабинет Берта.

Клаус Майнинген сидел на старомодном кожаном диване и вел с Бертом жаркий спор. Ингрид решила, что ей это померещилось, но нет, все было именно так. Клаус крепко обнял ее. Ей даже стало больно. Он рассмеялся и стянул с ее головы ленту; «конский хвост» рассыпался.

— Ингрид, — сказал он. — Ингрид, девочка, разве я тебе не сказал, что люблю тебя?..

…Несколько минут спустя в дверь постучал профессор Крозиус. Когда на его стук никто не откликнулся, он сунулся было внутрь. И тут же захлопнул дверь. «Ах, так», — усмехнувшись, подумал он. А он-то полагал, что студентка Ингрид Буш под его руководством добьется ученой степени.






    

Перевод с немецкого С. Г. Мороза










notes



Примечания





1


Ламм (нем.) — овца, леммляйн — овечка.




2


Криминальная полиция.