Бесстыдница
Генри Саттон


С любовью к психологическим деталям и подкупающей откровенностью описывает автор историю жизни Мерри Хаусман, красивой и прагматичной женщины, популярной голливудской кинозвезды. Перед читателем проходит путь жизненных исканий Мерри, которая с трезвостью и расчетливостью примеряет к себе славу и поклонение, сексуальные развлечения и извращения, сознательно становится частью окружающего ее мира глобальной «купли-продажи» и в конце концов приходит к разочарованию и внутренней опустошенности. аннотацию


Генри Саттон

Бесстыдница


Пролог


Злые языки в городе утверждали, что он был бесчеловечен, но это было неправдой. Наоборот, вел он себя как человек, сознающий, что он творение Божие. Господь создал людей не похожими на зверей, и поэтому люди не должны вести себя по-скотски. Сам Хаусман давно это усвоил и потому всегда держал себя в руках. Крики, доносившиеся из задней комнаты, разрывали его сердце, но лавку он закрывать не стал. Он боялся проявить слабость. Лавка оставалась открытой, и Сэм, стоя за прилавком, продолжал продавать мешки с кормом, лошадиные мази и притирки, ремешки упряжи и всякую мелочь, как в любой обычный день. Впрочем, работы ему выпало куда больше обычного, поскольку люди приходили не только ради покупки, но и движимые любопытством — многим хотелось воочию убедиться, что Сэм как ни в чем не бывало продолжает торговать и обслуживать покупателей, в то время как его жена рожает в задней комнате.

Шарабан ветеринара с впряженной кобылой стоял перед входом в лавку. Роды у жены Сэма принимал ветеринар. Местный врач был пьянчугой, и Сэм отказался подпустить его к Эллен. Уж лучше трезвый ветеринар, чем запойный врач, решил он. Но жители, приходившие поглазеть на Сэма, неизбежно узнавали шарабан ветеринара, и у них создавалось превратное мнение. Скряжничает Сэм, судачили они, капиталец свой бережет. Сэму было глубоко наплевать на то, что о нем думают. За свою жизнь, прожитую в этом городе, он научился не замечать мнения окружающих. А точнее — уверовал в собственную правоту и непогрешимость. И никого вокруг и в грош не ставил. Не счесть, в скольких схватках он побывал и сколько получил тумаков, всякий раз отвечая ударом на удар, прежде чем приучил с собой считаться. Почти всегда ходил с расквашенным носом или с подбитым глазом, но и многие сверстники носили отметины его кулаков, так что в конце концов Сэм добился своего. С того памятного дня, как он отколотил Джейка Керна в лесу за школьным двором, никто больше не называл его ублюдком. В лицо, по крайней мере. А как называли его за глаза, Сэму было совершенно безразлично. Так уж он себя воспитал.

Сзади опять донесся страшный крик. Сэм, который в эту минуту отмерял цепь для Фрэнка Спенлоу, только крепче стиснул зубы. Помочь он все равно ничем не мог. К тому же там был Док Гейнс, ветеринар. И еще мать самого Сэма. Да и Эллен была здоровая женщина. Поэтому Сэм, сохраняя спокойствие и невозмутимость, отмерил десять футов и перерезал цепь кусачками. Спенлоу расплатился. Сэм дал ему сдачу. Спенлоу ушел. И даже тогда, хотя лавка на время опустела, Сэм не поддался минутному порыву и не стал отлучаться в заднюю комнату. Сэм никогда не уступал порывам. Он считал, что нужно всегда уметь держать себя в руках.

Эллен лежала на кровати в задней комнате, ожидая следующей схватки. Док Гейнс сидел, развалившись, в кресле в углу комнаты, вяло покачивая карманными часами на цепочке. Изо рта у него торчал обрезок сигары. У изголовья кровати на маленьком табурете сидела Мамаша Хаусман и держала Эллен за руку. При каждой схватке Эллен судорожно сжимала руку Мамаши Хаусман, цепляясь за нее с такой силой, что обе женщины как бы разделяли боль, страдая вместе. Когда боль отпускала, Мамаша Хаусман улыбалась и говорила: «Хорошо». Она считала, что боль к добру.

Мамаша Хаусман. Не миссис. Она никогда не была миссис. Спартански обставленная комнатенка с голыми стенами тридцать лет назад показалась бы ей невероятно роскошной. Тогда рядом с ней не было ни ветеринара, ни дружелюбной женщины, сжимающей ее руку. Бедняжка Сэм появился на свет словно ягненок в яслях. Младенца окрестили в честь Сэмюэля Тилдена,[1 - Тилден Сэмюэль Джонс (1814–1886) — американский юрист и государственный деятель. (Здесь и даме примеч. пер.)] которого в газетах поспешили представить новым президентом Соединенных Штатов. В самый последний миг удача докинула мистера Тилдена, и президентство досталось другому, но Мамаша Хаусман отказалась переименовывать ребенка. Она ничего не имела против мистера Хейса,[2 - Хейс Ратерфорд Берчард (1822–1893) — 19-й президент США (1877–1881), от республиканской партии.] но разве можно назвать мальчика Ратерфорд?

Вот так случилось, что Сэм остался Сэмом, унаследовав фамилию Хаусман, которую носил отец Мамаши.

Имени отца Сэма, а тем более фамилии Мамаша Хаусман так никогда и не узнала. Он был зазывалой в бродячем цирке, разъезжая по провинциальным городкам и расклеивая афиши. Сама Мамаша оказалась тогда в городе по чистой случайности. Эймос, ее отец, никогда прежде не брал ее с собой, оставляя дочь в горах, на ранчо, а вот на этот раз пригласил поехать вместе. Они никогда потом это не обсуждали, но Мамаша предполагала, что отец таким образом просто решил вывести ее па люди. В городке ее и заприметил молодой улыбчивый зазывала, который подарил Мамаше бумажный веер и уже повернулся было, чтобы идти дальше, но почему-то передумал и спросил, не окажут ли ему честь, позволив угостить девушку лимонадом. Эймос в это время оживленно обсуждал цены на шерсть, поэтому, не вникая в суть происходящего, коротко бросил: «Да, конечно» и вернулся к своей беседе. Что могло случиться, в конце концов? Городок был крохотный — пара улочек, небольшой сквер да конюшня, — и податься-то некуда. Вот почему Эймос, мельком взглянув на юношу, который назвался Джейсоном или Джеймсом — никто толком и не расслышал его имени, — кивнул и сказал: «Да, конечно». Правда, полчаса спустя он начал беспокоиться, а еще через полчаса отправился на поиски дочери.

Марте лимонад показался странноватым на вкус, и она старалась пить его как можно медленнее, но молодой человек так мило улыбался ей и рассказывал такие забавные истории, что, опорожнив стакан, она согласилась выпить еще. После чего охотно откликнулась на предложение своего ухажера выйти из гостиничного бара и прокатиться.

Они выехали из городка на его маленькой двуколке, и жара в сочетании с тем, что было подмешано в лимонад, быстро сделала свое дело. Двуколка съехала с пыльной дороги на лесную прогалину, и молодой человек, сняв платье с разомлевшей Марты, доставил ей не познанную до сих пор женскую радость.

Марта отдавала себе отчет в том, что с ней случилось. Ей уже исполнилось семнадцать, она выросла на ранчо среди овец и знала, отчего появляются ягнята. Но она даже не подозревала, какое наслаждение таит в себе это столь естественное совокупление двух тел, с какой сладостной истомой можно нежиться потом под ласковым солнышком под стрекот цикад и щебет невидимой пташки. Наконец, юноша встал и спросил Марту, не хочет ли она уехать с ним. Марта согласилась сразу, не раздумывая. В противном случае ей пришлось бы возвращаться пешком. Она прекрасно понимала, что молодой человек не мог отвезти ее назад в город. Эймос убил бы его, да и ей бы, конечно, крепко досталось.

Эймос настиг беглецов через четыре дня. Они успели уже добраться до Спун-Гэпа и проехать через него. Когда гнедая лошадка вынесла двуколку за поворот, путь ей дальше преграждал Эймос, стоявший посреди дороги с заряженным дробовиком в руках. — Лимонад, говорите? — произнес он и взял дробовик наизготовку.

— Вы не посмеете стрелять, — сказал Джейсон. — Здесь ваша дочь.

— Слезай, Марта, — приказал Эймос. Голос его звучал совершенно бесстрастно, словно он просто решил, что на земле его дочери будет удобнее, чем в повозке.

— Ну, вот, парень, — произнес Эймос. — Что ты можешь мне сказать?

— Ничего.

Такого ответа Эймос явно не ожидал. Ни страха, ни мольбы о прощении, ни даже обещания жениться.

— Значит, ничего?

— Да.

— Хорошо, — вздохнул Эймос. — Тогда вылезай тоже. — Нет.

Эймос прицелился в него, потом опустил дуло дробовика к земле.

— Слезай, — повторил он. — Лошадь не виновата — не стоит ее пугать.

Юноша спрыгнул на землю.

— Теперь повернись.

— Это еще зачем?

— Я так хочу.

— Нет, подождите… Послушайте, я готов жениться на ней.

— Возможно, но ты ее бросишь.

— Нет, я останусь. Я женюсь на ней и останусь с ней жить.

— Не думаю, чтобы ей самой хотелось жить с тобой.

— Ей хочется. Не правда ли, милая?

Марта услышала его слова и начала думать, пытаясь понять, чего она сама хочет, стараясь не смотреть на тускло поблескивавший ствол дробовика и на причудливой формы облака, наползавшие из-за горизонта. Она так и не надумала чего-то определенного, когда юноша подтолкнул ее локтем.

— Решайся же, Маргарет. Давай поженимся.

— Я не Маргарет, — ответила она. — Меня зовут Марта.

— Повернись, — сказал Эймос.

Юноша повиновался. Эймос подобрал с обочины булыжник величиной с человеческую голову, шагнул вперед, размахнулся и со страшной силой ударил Джейсона по затылку. Юноша рухнул как подкошенный. Эймос поднял его с земли и бросил в повозку. Сам сел на козлы, кивком велел Марте сесть рядом и погнал гнедую по направлению к каньону Спун-Гэп. Остановив двуколку на краю утеса, Эймос вытащил из нее безжизненное тело и сбросил его в пропасть. Потом, ни слова не говоря, повернулся, забрался на козлы и щелкнул кнутом.

Несколько недель спустя Марта объявила отцу о своей беременности.

— Не удивительно, — холодно бросил Эймос. Весной Марта родила мальчика. Роды принимал ее отец — мягко и умело, как привык делать это со своими овечками.

— Как ты хочешь назвать его? — спросил он Марту. Она остановилась на Сэмюэле — в честь мистера Тилдена.

— А дальше?

— Хаусман, наверное.

— Наверное, — усмехнулся Эймос и вышел. Марта так и не поняла, обрадовался он или огорчился.

Впрочем, ее это мало интересовало. Отец и дочь не привыкли лезть друг другу в душу. Уединенная жизнь на горном ранчо, раскинувшемся посреди необъятной пустоши, мало способствовала общительности. Марта готовила и стирала, а Эймос занимался овцами и ухаживал за садом — разговаривать было не о чем. Только гугуканье маленького Сэма, барахтавшегося в колыбельке, нарушало тишину: впрочем, младенец тоже был на удивление спокойным. Заговорил ребенок поздно и разговорчивостью не отличался. Он таким и остался, подумала Марта.

Дрожь пробежала по телу Эллен, и очередной дикий крик вырвался из ее горла. Потом, когда схватка прекратилась, пальцы, тисками стиснувшие запястье Марты, разжались. Эллен виновато улыбнулась и пролепетала, что ей стыдно за свои крики.

— Ничего, давай кричи, — подбодрила Мамаша Хаусман, а сама подумала, что должна была бы сейчас держать за руку Сэма, а не Эллен. Трудно даже представить, сколько горя и боли выпало на его долю. Вырос мальчик замкнутым и неразговорчивым. Рано научился сносить насмешки и поддразнивания мальчишек в школе. Только когда его в глаза или прилюдно обзывали ублюдком, Сэм бросался в драку, из которой, как правило, выходил победителем, — суровая жизнь па ранчо укрепила и закалила не только его характер, но и тело. Теперь его называли «бессловесный Сэм», на что он не обижался. Или не подавал вида, что обижается. Невозможно было догадаться, что на самом деле творилось в его душе.

Даже для собственной матери Сэм оставался незнакомцем. Шли годы, но он не менялся и был молчалив и замкнут, как скала. Или как Эймос. Марта надеялась, что хоть с Эймосом ребенок оттает, но напрасно. В разговоре они обращались друг к другу строго официально — «дедушка» и «внук», — и тщательно следили за тем, чтобы не нарушать этот порядок. Лишь в редких случаях, например па день рождения, когда Эймос подарил Сэму складной нож, они позволяли себе немного пофамильярничать, так что Сэм мог сказать: «Благодарю вас, сэр», а Эймос отвечал: «Не за что, мой мальчик». Но и только.

Схватки учащались, пока, наконец, Марта не сказала Доку Гейнсу, что, кажется, уже вот-вот…

— Пора бы, — усмехнулся Док Гейнс, вынул изо рта сигару и встал со стула.

Младенец появился на свет только через полчаса. Док Гейнс поднял его в воздух, звонко шлепнул, и тишину прорезал громкий плач. Сочный и басистый. Марта убедилась, что с новорожденным и с Эллен все в порядке, и поспешила известить Сэма. Хотя тот и сам уже должен был услышать рев младенца. Но в комнату так и не пошел.

— Это мальчик, — сказала Марта.

Сэм не ответил. Он стоял, вцепившись в прилавок, так что костяшки пальцев и ногти побелели. И просто кивнул. Снова послышался громкий рев. Реви, малыш, подумала Марта. Кричи громче. Плачь.

Сэм глубоко вздохнул и выпрямился. Потом, ни слова не говоря, решительно прошел в заднюю комнату. «Бессловесный Сэм», — невольно вспомнила Марта. И подумала — а что бы случилось, откажись она сойти с двуколки на землю в тот памятный день.

— Мы назовем его Эймос, — услышала она голос Сэма. — В честь моего дедушки.

— Хорошо, Сэм, — ответила Эллен.

— Эймос Мередит Хаусман, — произнес Сэм, добавив к имени сына девичью фамилию Эллен; возможно, в знак благодарности.

— Эймос Мередит Хаусман, — эхом откликнулась Эллен.

Опираясь на обитый металлом прилавок, Марта почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза. Она мысленно пожелала младенцу счастья.


Глава 1


— «Нет, нет, моя любовь…» — подсказала она.

— «Нет, нет, моя любовь! Я счастлив этой лаской,

И жизнь мне кажется…», э-э-э…

Он опять забыл. Даже стоя неподвижно, ему было очень трудно произносить наизусть эти волнующие строки с таким необычным чередованием рифм. А двигаться при этом по комнате, держа в памяти позы и жесты, и при этом еще не сбиваться, казалось просто недостижимым. Хотя что-то у него уже стало получаться. Тем не менее — он знал это наверняка — она была недовольна. Его движения казались ей слишком скованными и механическими. Не нравилась ей и его декламация. Нет, слова он уже знал и забывал или путал монологи все реже и реже, но вот произносил их тоже слишком скованно и механически. Не было в его монологах выстраданного чувства, не было понимания великой жизненной силы и страсти гениальной пьесы Ростана.

Вот почему они сейчас танцевали в столовой ее дома в Спун-Гэпе, сдвинув стол и стулья к стене. Он, Эймос Хаусман, танцевал с миссис Тэтчер, преподавательницей английского языка и сценического искусства из Спун-Гэповской средней школы. И танцевали они не какой-то простенький тустеп, а танго, со всеми немыслимыми фигурами и изощренными поворотами, так что Эймосу приходилось прямо во время танца произносить ростановские строчки, а миссис Тэтчер напоминала ему порядок выхода персонажей и подсказывала слова, когда он сбивался или забывал, — пока это еще приходилось делать довольно часто. Демосфен оттачивал свое мастерство на пляже, набивая рот камушками и обращаясь к волнам, что было куда проще, как казалось Эймосу. То, чего требовала от него миссис Тэтчер, представлялось Эймосу абсолютным сумасбродством, но, поскольку ей так хотелось, он был вынужден подчиниться. Он с самого начала согласился на ее предложение, хотя учительница предупредила его, что постижение актерского мастерства требует колоссального напряжения и изнурительного труда. И он согласился. Хотя даже не представлял, что этот процесс может оказаться столь необычным и интимным.

— «…теперь волшебной сказкой», — подсказала она.

— «…теперь волшебной сказкой. Ведь только в сказках и найдешь, Что вдруг сбываются…», э-э-э…

— Не говори «э-э-э». Лучше промолчи. Ты обращаешься к прелестной девушке. Ты безумно влюблен в нее. Ради нее ты готов на все, но ради нее же и ради своей любви ты — такой элегантный, сильный и гордый — должен скрывать свое чувство, хотя сердце твое разбито. И ты еще помнишь о своем безобразии, об ужасном носе. Ты пылко произносишь все эти слова — ведь ты гениальный поэт, но говорить «э-э-э» тебе никак не пристало.

— Извините.

— Извиняться тут не за что, — сказала миссис Тэтчер. — Но попытайся понять, какой смысл заложен в этих словах и что они значат для Сирано.

Ее все больше и больше мучили сомнения. Не просчиталась ли она, остановив свой выбор на этом долговязом и нескладном и при этом таком обаятельном мальчике.

Все-таки речь шла о главной роли в ее последней серьезной постановке. В какой-то степени ее выбор был продиктован отчаянием. Она давно мечтала поставить «Сирано де Бержерака», а съездив в Денвер и выслушав врачебный приговор, решила, что пьеса во что бы то ни стало должна быть поставлена в этом году. Другой возможности уже не будет. А Эймос Хаусман, как ей показалось, способен сыграть Сирано. Ей нравилась раскованность, даже грация, с которой двигался и ходил мальчик, когда никто за ним не следил, и независимость и уверенность, исходящие от него, когда он стоял на месте. Но вот суметь извлечь из него эти качества на сцене оказалось гораздо труднее, чем она ожидала. А ведь именно в этом — привить основы сценического искусства своим ученикам, а в данном случае этому прелестному мальчику — и заключались ее задача и ее работа. А время, отпущенное на это, неумолимо сжималось, словно шагреневая кожа. Онемение в кончиках пальцев все усиливалось, иногда вдруг отказывали ноги. Болезнь Паркинсона — такой неумолимый диагноз поставили врачи, вынеся молодой женщине окончательный и безжалостный приговор.

Вот почему ее сердцу столь близки (быть может, даже ближе, чем самому Ростану) были строки:


		И я кричу: прощай — навеки покидая тебя, о жизнь моя,


		Вечно дорогая, любимая,


		Ты для меня была всего дороже, —


		Тебе, о милая, теперь я отдаю


		Последний поцелуй, последнее дыханье


		И мысль последнюю мою.[3 - Э. Ростан. «Сирано де Бержерак». (Пер. Т. С. Щепкиной-Куперник.)]


Эти мысли и роились в ее голове, когда она выбрала па роль Сирано Эймоса Хаусмана. Она сказала себе, что это ее последний шанс и она должна отнестись к своей задаче и к этому мальчику со всей серьезностью, должна отдать все силы и душу, чтобы научить его понимать прекрасное, научить играть и заразить духом сцены. Эймос никогда раньше не участвовал ни в одной из ее постановок, что объяснялось прежде всего недоверием, даже неприязнью, которую питал к театру его отец. И миссис Тэтчер сама пошла к Сэму Хаусману. Она рассказала Сэму все, излив душу умирающей женщины, бездетной вдовы, и умоляя его позволить мальчику принять участие в ее последней драматической постановке. Она взывала к чувству отца и к душе набожного христианина. И Сэм не смог отказать.

Теперь же ей приходилось куда труднее, потому что никакие мольбы не помогли бы ей стряхнуть скованность и оцепенение с Эймоса Хаусмана. Мальчик совершенно не владел своим телом. Сейчас он выглядел так, словно взял в аренду чужое тело в лавке ростовщика и боялся лишний раз шевельнуться. Перепробовав все средства, миссис Тэтчер решила прибегнуть к последнему и привела мальчика к себе домой, чтобы обучать его в танце.

— Ты по-прежнему произносишь монолог так, словно читаешь. Представь, что это ты сам говоришь любимой девушке. Что слова идут прямо от сердца. Тебе же приходилось влюбляться?

— Нет, миссис Тэтчер.

— Ну, пусть не настоящая любовь, но увлечения-то у тебя наверняка были. Я хочу сказать: ты же целовался с девочками, да?

— О, да, — сказал Эймос, потупив взор. Мальчик был явно смущен, но какие-то новые струнки она затронула.

— И не только целовался, верно?

— Нет, миссис Тэтчер.

Она, конечно, рисковала. И довольно сильно. Мальчик такой робкий, даже застенчивый, воспитанный в спартанских условиях, а она… Ей было уже тридцать девять. В прошлом такое привлекательное, сейчас ее лицо было уже помечено возрастом. Правда, фигура не утратила прежней стройности. Сохранилась и горделивая осанка, и изящная линия шеи, да и подбородок оставался по-девичьи подтянутым.

Миссис Тэтчер поменяла пластинку, и они продолжали танцевать уже под плавную и медленную музыку. Эймос уже не казался таким скованным. Он декламировал:


Нет, нет, моя любовь! Я счастлив этой лаской, —

И жизнь мне кажется теперь волшебной сказкой.

Ведь только в сказках и найдешь,

Что вдруг сбываются несбыточные грезы,

Что бедный принц-урод становится хорош…

А мы живем ведь в мире скучной прозы.


— Ты представь, какой горечью пропитаны эти слова, как Сирано пытается обмануть себя, возмечтав, как Роксана позабудет о его уродстве, но вспоминает, что такие чудеса случаются только в сказке. Это же крик измученной души! Раскройся! Сбрось свои оковы!

— Господи, миссис Тэтчер, я стараюсь, но… Мне как-то неловко.

— Хорошо, пусть лучше неловко, чем ты будешь стоять как истукан. Ты должен быть уверенным в себе, а не смущаться. Поцелуй меня!

— Что?

— Поцелуй меня.

Внезапность и не допускающий возражения тон играли ей на руку. Нужно было застать Эймоса врасплох. На первых порах, по меньшей мере.

Переминаясь с ноги на ногу, Эймос отвернулся, потом посмотрел на учительницу и наконец с трогательной неловкостью, медленно, нерешительно, бережно и осторожно, словно опасаясь разбить что-то хрупкое, поцеловал ее. Потом еще раз, чуть увереннее, и наконец в третий раз — уже просветлев лицом и с чувством.

— Теперь начни заново! — приказала она. — «Нет, нет, моя любовь…»

Эймос начал читать. Голос его зазвенел от волнения. Пусть это было еще не то чтение, о котором она мечтала, но оно уже походило на драматическое исполнение и за словами уже чувствовались страсть и понимание. Еще чуть сыровато, быть может, но начало было положено.

Миссис Тэтчер сказала Эймосу, что он делает успехи и что она уже готова поверить в то, что слова его обращены к девушке, а не к зрителям. Говоря это, она как бы невзначай отняла руку Эймоса от своей талии и прижала к груди.

И почти сразу отослала его домой, похвалив за усердие и успехи.

До следующего вечера миссис Тэтчер не находила себе места. Однако Эймос пришел точно в назначенный час и читал так пылко и убедительно, как никогда прежде. Потом она предложила продолжить репетицию во время танца, как накануне, и только тогда, к своему огромному облегчению, убедилась в том, что вчерашний случай не напугал Эймоса и не оттолкнул юношу от нее. Танцуя, он обнимал ее и прижимался всем телом. Правда, поцеловать учительницу Эймос не решился, но по всему чувствовалось, что вчерашний урок не прошел для него бесследно. Когда она поцеловала его — легонько, почти игриво, — Эймос ответил мгновенно. Он набросился на нее как дикий зверь, с такой нескрываемой и голодной страстью, что в первый миг она даже растерялась. Эймос жадно впился в ее губы, неловко шаря руками по трепещущему женскому телу. Они упали на кушетку и с лихорадочной поспешностью разделись. Эймос был неуклюж, и ласки его были грубоваты, но искренняя девственная страсть потерявшего голову юноши с лихвой компенсировала миссис Тэтчер умелыми действиями искушенного любовника. Когда их чресла слились, Эймос терзал ее, как безумный, словно боясь, что не успеет, закатив глаза, постанывая и хрипло дыша. Потом, когда все было кончено, он в полном изнеможении распростерся на ее податливом теле, положив голову на еще вздымающуюся грудь женщины, в то время как ее рука гладила его волосы. Дождавшись, пока Эймос немного придет в себя, миссис Тэтчер мягко напомнила ему цель их занятий и попросила приступить к чтению. На этот раз в его исполнении прозвучала та глубина, которой так не хватало прежде, появились даже оттенки горечи и печали, которыми дышали ростановские строки, но которые не сумел бы выразить или даже по-настоящему осознать ни один невинный юноша, не познавший женской любви.

Безумная затея миссис Тэтчер сработала. Благодаря ей, Эймос раскрылся, наружу выплеснулась таившаяся страсть, неразбуженный талант юной души. Вновь и вновь они встречались и отдавались друг другу, и почти всякий раз, когда они лежали обнаженные на скомканных простынях, миссис Тэтчер просила Эймоса читать монологи Сирано. Постель, говорила она Эймосу, мало чем отличается от сцены.

Когда настало время премьеры, все три спектакля прошли с шумным блеском. Эймос играл настолько убедительно, что благодаря его зажигательному исполнению гораздо лучше смотрелись и все остальные. Миссис Тэтчер по праву разделила с Эймосом этот успех. Это была ее лебединая песня.

Через неделю после последнего спектакля она пригласила Эймоса прокатиться верхом, и он согласился, предвкушая, как они займутся любовью в каком-нибудь уединенном месте. Воздух был свежий и чистый. Стоял изумительный день, какие случаются только в предгорьях. У отрогов величественной гряды женщина и юноша спешились и легли рядышком среди высокой травы. Но не для страстных объятий и любви привела сюда миссис Тэтчер Эймоса, а для того, чтобы навсегда попрощаться с ним.

— Мы больше никогда не увидим друг друга, — сказала она.

— Почему?

— Я уезжаю. И ты тоже скоро уедешь.

— Только в колледж.

— Все равно… — начала она, но осеклась. Потом спросила:

— А тебе хочется уехать отсюда?

— В колледж? Конечно.

— Ты бы мог… — проговорила она, но снова умолкла. — Что бы я мог?

— Ничего, я и так уже достаточно вмешалась в твою жизнь.

— Что бы я мог? — настойчиво переспросил Эймос. Миссис Тэтчер сорвала свежую травинку, обмотала ее вокруг пальца и объяснила Эймосу, что, по ее мнению, в нем скрывается настоящий талант. И спросила, не хотел бы он попытать счастья в театре. Если что-то не выйдет, он всегда может уйти и поступить в колледж. Эймос так никогда и не узнал, любовь ли к нему побудила миссис Тэтчер сделать ему такое предложение или желание увидеть, что ее труды и усилия не пропали даром. Впрочем, для него это было не слишком важно, поскольку у него имелись свои причины на то, чтобы послушаться ее совета. Он был очень благодарен учительнице и искренне привязан к ней. Он свято и бережно относился к тому чувству, которое у них возникло. С другой стороны, Эймос тяготился нудной опекой со стороны своего отца, Сэма, из-под которой ему непременно хотелось выбраться.

— А куда я мог бы устроиться?

Она рассказала ему про Пасадинский театр, в котором работал ее старый друг. Эймос немного подумал, потом улыбнулся и сказал:

— Что ж, наверное, я бы мог попытаться.

Она поцеловала его, потом вскочила и бросилась бежать. Эймос помчался за ней и быстро догнал. Чуть позже, когда он уже раздел ее и стаскивал с себя джинсы, она опять убежала, и Эймос снова догнал ее. Словно мифологические нимфа и фавн, они бегали голышом друг за дружкой и резвились, как дети. Миссис Тэтчер выбежала на берег озерка и, смеясь, прыгнула в обжигающе ледяную воду. Эймос прыгнул следом за ней и попытался заняться любовью прямо в озерке, но вода была настолько холодная, что у него ничего не вышло. Он ласкал маленькие груди учительницы, словно лепестки нежной розы, а она обвилась вокруг его сильного тела, словно лиана вокруг дерева.

Домой они вернулись, так и не испытав физической близости. Тем не менее этот день Эймос вспоминал куда чаще и помнил дольше, чем все остальные.

Он отправил письмо в Пасадинский театр, и Лайла — миссис Тэтчер — тоже написала туда своему другу, и вскоре Эймоса приняли в труппу учеником. Сэм был вне себя от ярости. Он ощутил себя преданным, после того как все годы его праведного аскетического существования были в одночасье перечеркнуты поступком единственного сына. Пятно незаконнорожденности, все эти годы тяжким грузом давившее на Сэма, сейчас терзало его как заноза — бегство сына в театр показалось Сэму возвращением в тот чужой и непонятный мир, откуда возник когда-то незнакомец, который зачал самого Сэма. Все эти годы Сэм держал Эймоса в черном теле, воспитывал по-спартански, порой поколачивал и читал наставления — и все понапрасну. Когда Эймос уезжал, Сэм даже не сказал: «Проваливай ко всем чертям!», не то что «Прощай».

Эймос приехал в Пасадину. Первым делом он изменил имя. Эймос звучало слишком библейски и резало слух. Он просто отбросил это имя и остался Мередитом Хаусманом. Через пять недель после отъезда из дома он узнал о смерти отца. Какой-то сосуд в голове Сэма лопнул, и праведнику пришел конец. Так вот просто.

Думая над случившимся, Мередит пришел к выводу, что, умри Сэм в те дни, во время приступа ярости, у него не хватило бы духа уехать в Калифорнию. Если бы Сэм умер тогда…


* * *


Мередит бесцельно шагал, ни о чем не думая и позабыв об усталости. Ходьба успокаивала его, отгоняла прочь не только усталость, но также заботы и гнетущие мысли. И даже ощущение времени. Когда Мередит бросил взгляд на часы, то обнаружил, что бродит вот уже целых полтора часа. Он остановил такси, вернулся в больницу и опрометью влетел внутрь. Лифтер поспешил сказать ему, что ребенок уже родился. Девочка. А доктор Купер не дождался его и уехал. Элейн, увидев его, сказала: «Где ты шлялся, сукин сын?» — и отвернулась. Мередит некоторое время посидел рядом с ней, пока не заметил, что жена уснула. Он вышел из палаты и спросил у медсестры, нельзя ли ему посмотреть на свою дочь. Медсестра послала его в конец коридора, где другая медсестра, в маске, вынесла ему из бокса крохотное сморщенное создание с красной мордочкой и черными как смоль волосами. Его дочь. Слезы навернулись на его глаза. Он утер их, благодарно кивнув медсестре, не в силах вымолвить ни слова, и вернулся в палату Элейн. Однако дежурная медсестра сказала ему, что Элейн должна несколько часов поспать, и предложила ему поехать пока домой и выспаться самому.

— Что ж, так и сделаем, — вздохнул Мередит. Завтра он все объяснит Элейн. Если бы он мог объяснить все и этой крохотной сморщенной краснолицей девчушке…


— Может быть, позвать их? — спросила Тиш Кертис у своего мужа.

— Нет, — ответил Клинт.

— А почему?

— Меня воротит при одной мысли о нем. К тому же я его едва знаю.

— Несмотря на то, что ты провел столько времени вместе с ним на репетициях?

— Да.

— Я тебе не верю, — сказала она. — К тому же, даже если ты и говоришь правду, особой роли это не играет. В городе Хаусман совсем никого не знает и, должно быть, страдает от одиночества. Нет, я считаю, что нам давно уже пора пригласить его.

— Бедный одинокий Мередит Хаусман. А у тебя, по-моему, просто пунктик из-за него.

— Вовсе нет. Но его жена только что родила дочку, а что может быть естественнее для людей, которые с ним знакомы, чем устроить по этому поводу маленькую вечеринку?

— Хорошо, пусть те, кто с ним знаком, устраивают для него хоть дюжину вечеринок. Ты с ним незнакома. Как, впрочем, и я.

— Но ты его режиссер!

— Ты говоришь это так, как будто он мой владелец.

— Хорошо. Он — твой ведущий актер.

Беспокоила Клинта Кертиса, конечно, вовсе не вечеринка, а сама пьеса. Точнее даже — постановка. Пьеса — незатейливая комедия — была рассчитана на самый непритязательный вкус, а вот постановка, которую профинансировал и организовал Артур Бронстон, была более чем необычной, даже рискованной. Ставить пьесу Бронстон пригласил Кертиса, молодого талантливого режиссера из театра Провинстауна, а на главную роль привлек Мередита Хаусмана, восходящую голливудскую звезду, свалив обе яркие личности в одну кучу с любопытством ребенка, смешивающего реактивы из школьного химического набора.

— С вашим талантом и его внешностью мы горы своротим, — торжественно пообещал Бронстон.

— А как насчет его таланта? — съехидничал Кертис. Бронстон откусил кончик сигары и выплюнул его в корзинку для бумаг.

— Задатки у него есть, — сказал он. — Даже неплохие. К тому же мне нравится его походка.

— В последнем фильме он почти не слезал с лошади.

— Очень остроумно, — процедил Бронстон и, перегнувшись через широченный письменный стол и тыча в Кертиса сигарой, словно пистолетом, спросил:

— Вы хотите ставить пьесу или нет? Это Бродвей. Нью-Йорк кишит непризнанными талантами, которых к театру и близко не подпускают… Я даю вам шанс пробиться. А насчет Хаусмана иллюзий не стройте. Я беру его только потому, что он приглянулся моей жене. Она смотрела его фильмы по три раза. Все три фильма. Она утверждает, что во всей Америке не найдется ни одной женщины, которая не мечтала бы заманить этого красавчика к себе в постель. Понимаете, что я хочу сказать? Хаусман — не дутая голливудская знаменитость. Он — сексуальный символ. И он будет играть в моей пьесе. По рукам?

— По рукам, — скрепя сердце согласился Клинт Кертис.

Вот так случилось, что теперь, четыре месяца спустя, они работали вместе — Клинт Кертис и Хаусман. И каждый подозревал другого в лицемерии. Нет, внешне их отношения были вполне дружелюбными, но без малейшей теплоты и искренности. Скорее их можно было назвать формальными. Что, впрочем, обоих вполне устраивало. Ведь объединяло их только одно — участие в совместной постановке. Причем получалось, судя по всему, неплохо. Именно поэтому Клинт с такой неохотой и воспринял предложение супруги — ему не хотелось ничего менять в отношениях с Хаусманом.

— Так что же? — спросила Тиш.

— Послушай, но ведь я даже не знаю, родила ли уже Элейн. А вдруг ребенок будет мертворожденным? Или окажется уродом с одним глазом на стебельке, торчащим из лба. Или родятся сиамские близнецы…

Зазвонил телефон. Мередит оказался легок на помине.

— Девочка! — повторил Клинт, чтобы Тиш слышала. — Шесть фунтов две унции. Красавица.

— Прекрасно! — не удержалась Тиш и тут же прошептала: — Пригласи его!

— Сегодня? — спросил жену Кертис, зажимая ладонью трубку.

— Завтра вечером.

— Послушайте, Мередит, почему бы вам не заглянуть к нам завтра вечером? У нас соберутся несколько друзей и…

Хаусман даже не дал ему закончить. Да, он придет, кивнул Кертис жене.

— Примерно в половине восьмого, — сказал он в трубку. — И — примите наши поздравления, старина. Как вы ее назвали? Здорово!.. Да, — добавил он. — Нет, завтра в театр можете не приходить. Мы все равно не собирались репетировать. Отоспитесь как следует.

— Что он сказал? — полюбопытствовала Тиш.

— Он назвал дочку Мерри.[4 - Веселая, праздничная (англ.).] Сокращение от Мередит. Мерри. Несмотря на то, что случилось сегодня в Европе.

— Молодец.

— А теперь признайся, почему ты на самом деле хочешь его пригласить.

— Я же тебе все объяснила.

— Я хочу знать настоящую причину.

Летиция встала, пересекла гостиную и налила себе еще бренди. Потом поднесла рюмку к носу, вдохнула аромат янтарного напитка и наконец ответила:

— Помнишь, что тебе сказал о нем Бронстон?

— Что?

— Что во всей Америке нет ни одной женщины, которая не мечтала бы ему отдаться?

— Ну и что из этого?

— Значит, наша вечеринка удастся на славу.

— Как? Господи, да ведь Элейн только-только…

— Совершенно верно. И все женщины уже наверняка это знают. Мы ведь именно по этому поводу собираемся, не правда ли?

— Да, но что все это значит?

— Ты и в самом деле такой осел или только прикидываешься?

— Что ты плетешь, черт побери? Объясни, наконец, что ты задумала. Что все это значит?

— Это значит, мой зайчик, что Мередит изголодался. Следовательно, наша вечеринка удастся на славу. И надолго всем запомнится.


* * *


Джослин Стронг обвела карандашом один из фотоотпечатков, откинулась на спинку хромированного черного кожаного кресла, в котором обычно сидел Ральф, и поднесла к глазам лупу с серебряной рукояткой. Эту лупу она сама подарила Ральфу в день рождения. Джослин одно время хотела даже, чтобы рукоятку лупы позолотили, но потом передумала. Подарок и без того был хорош. Джослин считала, что знает толк в таких делах. Ее связь с Ральфом не была обычным легковесным увлечением, да и отношения их большей частью оставались даже внешне вполне деловыми. К тому же Джослин пришла к выводу, что мимолетные свидания с Ральфом не стоят затрат на позолоту.

Странно, подумала она, как меняется мир, когда смотришь на него сквозь увеличительное стекло. Все предметы переворачиваются вверх ногами. Джослин отвела лупу чуть подальше от глаз, и очертания комнаты расплылись, потом вновь сделались четкими. Что в точности отражало то, что творилось сейчас в жизни самой Джослин. Все было четко и ясно, но вверх тормашками. Работа, карьера, отношения с Ральфом — во всем царила полная определенность, но все было неправильно, все складывалось не так, как ей хотелось.

Теперь, когда Джослин твердо решила, что порвет с Ральфом, он даже начал ей нравиться. Веселый, чуть чудаковатый, добродушный, совсем невредный, сейчас он отсыпался, пока Джослин выполняла за него его работу, сидя в его кресле. Она вставила чистый лист бумаги в пишущую машинку, напечатала заголовок, подсчитала, сколько места он займет.

Все ее планы на будущее, на повышение, которое она рассчитывала получить, работая у Ральфа, резко изменились, как только утром объявили о нападении Германии на Польшу. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что войны избежать не удастся. Ну и конечно, начнется экономический подъем. Для девушки, ведущей раздел новостей в журнале, все это предвещало появление новых возможностей, о которых в мирные дни не приходилось и мечтать. В самое ближайшее время после мобилизации и массового отъезда добровольцев на войну освободится множество самых соблазнительных вакансий. Правда, она могла бы использовать Ральфа, чтобы получить одну из таких вакансий, но предложение, которое два дня назад сделали ей из «Пульса», вмиг рассеяло все сомнения Джослин. С Ральфом отныне было покончено. И Джослин об этом не жалела. Нет, Ральф не был таким уж плохим. Просто безумием было бы полагаться на возможности, открывавшиеся благодаря войне и Гитлеру, в большей степени, чем на свои собственные силы. Как бы то ни было, она твердо решила уволиться, и сделать это нужно было так, чтобы доказать и себе и Ральфу, что ничего серьезного между ними не было, что они оба просто использовали друг друга ради удовольствия.

Задача была не из легких. И оставалась таковой вплоть до звонка Тиш. Теперь все становилось на свои места. Проще всего ей будет покончить с Ральфом, начав роман с кем-то другим. А с кем легче начать роман, как не с Мередитом Хаусманом? Это будет ее личная декларация независимости. Тиш сказала, что Мередит непременно придет на вечеринку. Это все, что хотела знать Джослин. Не важно, что имя Мередита Хаусмана, восходящей бродвейской звезды, сейчас у всех на устах. Главное, что Ральф вернется в Уайт-Плейнс к своей жене и будет представлять, как она, Джослин, милуется с Хаусманом.

Джослин посмотрела на обведенный карандашом отпечаток, прикрепила к нему заголовок, положила в коробку для исходящих бумаг и позвонила курьеру. Потом вырвала из блокнота листок и написала записку Ральфу: «Сегодня ничего не получится. Я должна встретиться со своей кузиной в Куинсе. Дж.». Джослин вложила записку в конверт, начертила на нем имя Ральфа, запечатала и вставила в пишущую машинку вместе с телеграммами из зарубежных агентств и свежими новостями.

Затем сняла телефонную трубку и позвонила своему парикмахеру, договорившись о времени посещения. Джослин была довольна собой и своей выдумкой. Надо же было придумать, что у нее есть кузина в Куинсе! Восхитительно абсурдная шутка!


Вся комната утопала в цветах. Огромный букет прислали из студии. Артур Бронстон, продюсер «Милашки», расщедрился на целую корзину, а Мередит принес изумительные гладиолусы. Переодевшись в новую шелковую пижаму, Эйлен лежала в постели, любуясь цветами и пытаясь прикинуть, в какую сумму те обошлись. Цветы радовали Эйлен, но одновременно она испытывала неловкость. Почти ни с кем из приславших их людей она не была знакома. То есть она знала их в лицо и здоровалась с ними, но на короткой ноге ни с кем не была. Да, она научилась выражать радость и благодарно улыбаться, когда ее поздравляли в связи с успехом Мередита, но друзей у них не было. Да и не могло быть, учитывая их с Мередитом образ жизни. Нет, не такой Элейн представляла совместную жизнь с Мередитом, когда выходила за него замуж в Толлуле, штат Луизиана.

В те дни ей все представлялось в розовом свете. Тогда вмиг осуществилось то, о чем любая девушка могла только мечтать. Элейн даже щипала себя, чтобы удостовериться, что видит все это наяву, а не грезит. Вот и сейчас, два года спустя, она вновь щипала себя, пытаясь очнуться — не от кошмарного сна, нет — от какой-то иллюзорности, разочаровывающей непрочности их совместной жизни.

Элейн приехала из Толлулы в Голливуд, как попадали в него многие девушки, победив в соответствующем конкурсе. В школе Элейн была заводилой и активно участвовала во всех зрелищных мероприятиях. Окончив школу, она поступила в Тулейнский колледж, учась на первом курсе которого и выиграла серебряный кубок на конкурсе красавиц. Вскоре после этого ее фото появилось на центральном развороте «Пикейна», и Элейн отправилась в Голливуд, нагруженная примерно сотней советов, среди которых было крайне мало по-настоящему полезных. Элейн хорошо знала свои сильные качества и свои недостатки. Красота ее была просто ослепительной, кожа поражала белизной, а стройная фигура и тонкая талия подчеркивали форму и размеры грудей. Волосы были настолько светлые, что казались крашеными, хотя это было не так. Впрочем, Элейн была достаточно умна, чтобы понимать, что красота ее проходяща, и поэтому, в отличие от большинства молодых людей, которые очертя голову бросались в голливудский омут, она сразу решила, что прежде всего должна обеспечить себе тылы. Выбор пал на Мередита. Его необыкновенная внешность, талант и очарование выделяли молодого актера среди всей труппы Пасадинского театра, именно там, как она знала, собрались самые перспективные актеры с задатками звезд.


А потом, словно в волшебной сказке, все замыслы и расчеты забылись, не устояв под натиском искрометной, всесокрушающей любви. Молодым оставалось только вернуться в Толлулу, сочетаться браком в первой баптистской церкви в присутствии мамы и отчима Элейн да и жить припеваючи.

Нет, несчастными они не были. Элейн, во всяком случае, так не думала. Правда, и серьезным испытаниям или серьезной проверке их любовь не подвергалась. Теперь же после рождения ребенка Элейн вдруг ощутила сильнейшую тоску и опустошенность. Она лежит здесь, в чужой комнате, вокруг расставлены цветы от незнакомых или малознакомых людей, а Мередит тем временем весь поглощен своей премьерой. Да и чертовы цветы предназначаются вовсе не ей и не ее ребенку, а Мередиту. Кроме тех, что он сам подарил ей, конечно.

Элейн попыталась припомнить статью в «Ридерс дайджест» по поводу депрессии у рожениц. Автор статьи призывал попытаться отвлечься и думать только о чем-то радостном. Что ж, подумала Элейн, по крайней мере, живот у нее принял прежнюю форму, да и выпить теперь ей уже не возбранялось — она могла больше не опасаться, что ее стошнит или что ребенок родится с алкогольным влечением.

Вот почему Элейн обрадовалась приходу Джаггерса, который заглянул к ней в сопровождении Клинта Кертиса.

Сэм Джаггерс, нью-йоркский агент Мередита, принес ей в подарок серебряную зубную щетку от Дженсена.

— В наши дни все дарят серебряные ложки, — пояснил он, — а я считаю, что от серебряной зубной щетки пользы больше.

И преподнес Элейн свой нелепый подарок.

— А что ей намазывать — серебряный гуталин или пасту? — поинтересовался Мередит.

Он сидел возле окна со сценарием в руках, заучивая внесенные в роль изменения, но после прихода посетителей отложил сценарий и теперь улыбался во весь рот.

— Могу добавить только одно, — сказал Клинт. — Актеру, обожаемому всеми женщинами, просто необходимо иметь собственную дочь. Хотя бы даже для острастки. Чтобы держать ее в страхе Божьем. Правильно?

— Да, — поддакнул Джаггерс.

Они продолжали вести непринужденную беседу, подтрунивая друг над другом. Элейн получала искреннее удовольствие. Особенно приятен ей был Клинт, который сидел на ее кровати и рассыпался в комплиментах, как истый джентльмен-южанин из романов. Джаггерс с Мередитом уединились возле окна, то обмениваясь прибаутками, то говоря о деле. Элейн же перестала чувствовать себя брошенной и оторванной от жизни, вновь ощутив причастность к происходящему. Вскоре пришла медсестра и сказала, что наступило время кормить Мерри.

— Я сама должна кормить ее? — спросила Элейн. — Я хочу сказать — не могли вы сами разочек дать ей бутылочку с молоком или что-то в этом роде. Мне бы очень не хотелось расставаться с друзьями.

— О, ничего страшного, — улыбнулся Джаггерс. — Мы вполне можем переждать в холле.

— Нет, останьтесь здесь, пожалуйста, — взмолилась Элейн. Но тщетно.

Мужчины начали дружно отнекиваться, да и Мередит был непреклонен. Они ушли.

Медсестра принесла Мерри в плетеной колыбельке с кисейным покрывалом, и Элейн покормила малютку из бутылочки, которую приготовила медсестра.

Элейн была очень тронута, когда в ее палату вернулся Мередит. Очень мило, что он решил побыть с ней, несмотря на то, что его друзья остались ждать в холле.

Однако оказалось, что вернулся он не только для того, чтобы побыть с ней.

— Что это за штучки, черт возьми? — накинулся на нее Мередит.

— Мне так наскучило быть одной, — объяснила Элейн. — Я не хотела, чтобы они уходили. Мне было весело и…

— Как ты можешь сейчас думать о веселье? Главное — это ребенок. И Кертис с Джаггерсом прекрасно понимают, что здесь больница, а не гостиница.

— О, я знаю и сама это прекрасно понимаю. Просто я так устала от одиночества и хотела немного отвлечься. А друзья так помогают…

— Боже милосердный! — Мередит закатил глаза. — При чем здесь друзья? Я тебе еще раз повторяю — думай только о ней! — Он ткнул пальцем в направлении малышки, мирно посапывающей на руках у Элейн.

— Я знаю. Видишь, она со мной.

— Она и должна быть с тобой.

— Не злись.

— Я не злюсь.

— Честное слово?

— Да.

И он тут же поднялся и вышел в холл к Джаггерсу и Клинту. Элейн была просто вне себя от злости.

Позже, когда мужчины вернулись, ее настроение не улучшилось. Вскоре Джаггерс и Кертис распрощались с ней, а Мередит остался читать либретто. Однако перед самым уходом Клинт спросил Мередита:

— Значит, мы вас сегодня увидим?

— Да!

— Что имел в виду Клинт? — поинтересовалась Элейн, когда они остались с Мередитом вдвоем.

Мередит рассказал жене о приглашении на вечеринку.

— И ты пойдешь?

— Да, конечно.

— Прекрасно. Желаю тебе приятно провести время.

— Послушай, но я не могу отказаться. Это же в интересах дела.

— А я ничего тебе не сказала.

— Но ты так подумала.

— Ну, я же не могу запретить себе думать, правда?

Мередит не ответил. Он только молча сидел в кресле и переворачивал заученные страницы.

Тихо позвякивал лед в бокалах, кругом раздавался веселый смех. Карлотта Рохан с сияющими серыми глазами расцветила гостиную Кертисов, словно прекрасная белая лилия, внезапно распустившаяся на длинном изящном стебельке. Клинт одновременно изумился и пришел в восторг, увидев ее. Он подскочил к Карлотте, чмокнул ее в щеку и представил тем, кто не был с ней знаком. Потом подал ей коктейль и тарелку с закусками и засуетился рядом, не оставляя Карлотту одну ни на минуту. Как славно, что Тиш догадалась пригласить ее, думал он. Самое подходящее место и самое подходящее общество.

— Господи, Карлотта, до чего же я рад тебя видеть, — обратился он к ней, должно быть, уже в пятый раз.

Карлотта чуть смущенно улыбнулась, благодарная Клинту за столь теплое и искреннее отношение.

Карлотта была вдовой Марка Рохана, лучшего друга Клинта в Йельской драматической школе. Вместе с Роханом Клинт приехал в Нью-Йорк, чтобы вдохнуть новую жизнь в угасающий, по их мнению, театр современной пьесы, и их дружба еще больше укрепилась, что было совершенно необычным в мире, где зависть, ревность и соперничество разрушали любые, даже самые прочные отношения. Клинт с Марком искренне радовались успехам и достижениям друг друга, одновременно перенимая друг у друга все лучшее. И вдруг, в одну страшную ночь, позвонила Карлотта и сообщила, что Марк вместе с сыном, Марком-младшим, разбились в автомобильной аварии. После похорон Карлотта уехала на Антильские острова, но и там, на солнечных пляжах, под пальмами, где, казалось, время навсегда застыло, ее не оставляли видения о трагически погибшем муже и ребенке. Какое-то время она даже пролежала в местной больнице с тяжелым нервным расстройством. Вот почему сейчас Карлотта счастлива, видя, как искренне радуется Клинт их встрече. И она была рада, что может вновь погрузиться в обстановку непринужденного веселья и дружеского общения, чего ей так не хватало в последнее время. Все было, как прежде.

Внизу в вестибюле Мередит Хаусман посмотрел на себя в зеркало. Он сделал это по привычке, которая выработалась за последние годы — кошмарные годы, когда ему приходилось продавать свой талант, встречаться с продюсерами, производить впечатление на режиссеров, очаровывать поклонниц, репетировать роли в кино и театре, посещать вечеринки, на которых собирались знаменитости. Теперь с этим было покончено. Мередиту Хаусману больше ни к чему было продаваться. С другой стороны, теперь ему приходилось без конца доказывать, что его шумный успех вполне заслужен.

Мередит поправил манжеты, проверил узел галстука и нажал кнопку вызова лифта. Войдя в кабину, он уже нажал на кнопку этажа Клинта Кертиса, когда из-за плавно закрывающихся дверей послышался мелодичный женский голос:

— Подождите, пожалуйста.

Он нажал на другую кнопку, и двери раздвинулись.

— Спасибо, — мило улыбнулась женщина, чуть запыхавшаяся от спешки. — А вы ведь Мередит Хаусман, не так ли?

— Да, — признался он.

— А я Джослин Стронг. Наверное, мне следовало подождать, пока Клинт или Тиш представят меня. С другой стороны, мне было бы неловко знакомиться таким образом с мужчиной, который только что столь любезно подождал меня в лифте.

Мередит весело улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте. Рад с вами познакомиться.

— Я тоже, — ответила Джослин, но ее карие, широко расставленные глаза одарили Мередита таким тягучим взглядом, что стало ясно — для нее это совсем не формальное знакомство. Когда лифт остановился и Джослин вышла, Мередит вдруг спохватился, что даже не успел рассмотреть ее и оценить, красива ли она. Женщина производила настолько сногсшибательное впечатление, что красота в обычном понимании даже не слишком вязалась с ее обликом. Интересно, кто она такая, подумал Мередит. Возможно, вечеринка окажется не такой уж скучной.

Вечеринка и в самом деле удалась на славу. В воздухе витал эротический дух, о чем так мечтала Тиш. Повсюду — в гостиной, в коридорах, на кухне — стояли и сидели мужчины и женщины, разбившись на парочки. Словно искусный манипулятор вовремя дергал за ниточки, которыми управлялись марионетки. Клинт, наблюдая за гостями, получал подлинное удовольствие, словно сам так умело срежиссировал этот спектакль.

Мередит лишь смутно сознавал, что творится вокруг. Он привык находиться в центре внимания, сознавая свою притягательность для женщин. Привыкший к исполнению подобных ролей, он старался не отходить от них и в жизни. Не чуждый самолюбования, Мередит наслаждался женским вниманием и поклонением и считал его вполне естественным и заслуженным. В конце концов, женщины просто относились к нему так же, как и он сам. Поэтому и разговор, который затеяла Тиш, отнюдь не показался ему странным.

— Теперь, когда вы стали отцом, ваши восторженные поклонницы станут обожать вас еще сильнее, — сказала Тиш. — Подобно дикарям, которые презирают девственниц. Единственный способ угодить им — родить внебрачного ребенка. Только тогда они принимают в свое общество.

— Но ведь это относится только к женщинам, дорогая, — поправила Джослин.

— Я знаю, — засмеялась Тиш. — И все же считаю сравнение вполне уместным.

Женщины продолжали в столь же шутливом и рискованном духе обсуждать новый статус Мередита, а он спокойно потягивал бренди, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом. Он уже обратил внимание на Карлотту, которая держалась несколько особняком. Мередит любовался ее головкой, которую, казалось, он видел на картине итальянского мастера seicento.[5 - Семнадцатый век (ит.).] Карлотту отличали те же чистота и правильность черт, те же утонченность линии бровей и изящество скул, та же изысканная бледность, что была свойственна творениям этой школы.

— Мне кажется, что вашей дочери придется нелегко, — заметила Карлотта, словно в ответ на взгляд Мередита. — Дочери всегда влюблены в отцов — по крайней мере до тех пор, пока не превосходят их. Вас же, мне кажется, превзойти трудно или даже невозможно.

— Не так уж и трудно, — ответил Мередит. — Когда вы узнаете меня поближе, вы сами поймете, что я ничего особенного из себя не представляю.

— Как же! — воскликнула Джослин.

Тиш наслаждалась. Мередит уже тоже получал удовольствие.

В течение двух лет, что он был женат на Элейн, он сохранял ей верность. Работа в Голливуде не оставляла свободного времени. Правда, несколько раз ему подворачивался удобный случай, но Мередит сам не пожелал им воспользоваться. Юные честолюбивые старлетки и пресыщенные жизнью актрисы не привлекали его. А вот женщины, собравшиеся на вечеринке у Кертисов, были совершенно на них не похожи. Правда, и сам Мередит был настроен по-иному. Он до сих пор не утих после глупой и бессмысленной ссоры с Элейн. Каким-то загадочным, самому ему непонятным образом малютка Мерри, которая должна была стать символом их с Элейн семейной стабильности и благополучия, сама подтолкнула его к мысли о том, не поискать ли удовольствие на стороне. Так порой безоговорочная вера не мешает набожному прихожанину раздумывать о грехе. Ведь только сомневающиеся обречены проводить весь свой век в постах и молитвах. К тому же Мередит только думал об этом. Думать ведь никому не возбраняется, верно?

Поэтому Мередит совершенно не удивился, а был даже доволен, когда, столкнувшись на кухне, куда вышел, чтобы наполнить блюдо чипсами, с Карлоттой, услышал от нее:

— Я хочу попросить у вас прощения. — За что?

— Для меня совершенно несвойственно делать кому-то замечания личного характера, — пояснила она. — Это вышло очень бесцеремонно.

— Что именно? — удивился Мередит, пристально глядя в ее прекрасные серые глаза и лишь с трудом припомнив, что Карлотта сказала что-то насчет возможных сложностей, которые могут возникнуть у него с Мерри. — Ах, вот вы о чем! — спохватился он. — Это сущая ерунда. Тем более что ваши слова показались самыми невинными по сравнению с прочими репликами.

И заразительно улыбнулся.

— Но ведь все они так хорошо вас знают, — произнесла Карлотта. — Им такое дозволительно.

— Нет, — Мередит помотал головой. — За исключением Клинта и Сиш, я здесь ни с кем не знаком.

— Боже! — вырвалось у Карлотты. — Кто бы мог подумать!

— А я уже привык, — признался Мередит.

— Как вам, должно быть, тяжело все это.

И Карлотта рассказала ему о том, как погибли се муж и ребенок. Почему-то она вдруг почувствовала, что может довериться и излить душу этому человеку, рассказать ему о том, о чем до сих пор не только говорить, но и вспоминать ей было мучительно трудно. Мередит внимательно слушал, одновременно восхищаясь ее горделивой манерой вздергивать подбородок.

Вот так случилось, что, когда Тиш поздравила его с успехом, имея в виду Джослин, на уме у Мередита была Карлотта. Все собрались в гостиной, и Мередит стоял возле патефона, перебирая пластинки Эдди Дачина, когда к нему подошла Тиш.

— Джослин? — удивленно переспросил Мередит.

— Ну, конечно, — ответила Тиш sotto voce.[6 - Тихо, вполголоса (ит.).] — Она же весь вечер из кожи вон лезет, пытаясь вас соблазнить. Вы должны обращать внимание на женские уловки. Это ужасно забавно.

— Ужасно, — повторил Мередит, качая головой. Тем не менее, движимый любопытством, он начал приглядываться к Джослин. Посидев рядом с ней и обменявшись несколькими довольно рискованными шутками, он пришел к выводу, что Тиш сказала правду и что Джослин, возможно, вовсе не такая недоступная, как ему сначала показалось.

Впрочем, Мередит быстро выбросил Джослин из головы, поскольку, посматривая время от времени в сторону Карлотты, всякий раз перехватывал ее взгляд. Холодные, серые, почти призрачные глаза Карлотты внимательно следили за ним, подмечая любые мелочи. Мередиту также показалось, что Карлотта прислушивается к его разговору с Джослин. Или ему это только показалось?


— Помню, когда я был еще мальчишкой, — говорил Мередит, — кто-то сказал мне, что только дети говорят о сексе, тогда как взрослые люди занимаются им, и что заниматься сексом куда интереснее, чем точить о нем лясы. Помню, что на меня это высказывание произвело сильнейшее впечатление. Ничего умнее я не слышал. Но оказалось, что это не так. Беседовать на сексуальные темы не менее приятно.

— По-моему, одно другое не исключает, — сказала Джослин, почему-то опуская взгляд на свои руки.

Мередит машинально проследил за ее взглядом и увидел, что руки у нее безукоризненные, ухоженные, с длинными тонкими пальцами, на которых нет ни одного кольца.

— Да, наверное, — задумчиво произнес он.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Джослин и отвернулась.

Мередит решил не продолжать этот разговор, опасаясь, что он может зайти слишком далеко.

Он подсел к Тиш и Клинту, включился в разгоревшийся между супругами спор по поводу Брехта и вскоре забыл про Джослин.

Пару часов спустя, когда гости стали расходиться, Мередит предложил Карлотте, что возьмет такси и подбросит ее до дома, но Карлотта отказалась. Она указала на его рюмку, которую только что в очередной раз наполнили коньяком, и сказала:

— В Армении люди голодают. Я не могу позволить, чтобы, пропадал такой замечательный коньяк. Не беспокойтесь, я доберусь сама.

Мередит проводил ее до дверей, потом вернулся и допил коньяк. Настроение его было приподнятым. Он прекрасно провел время, да и вел себя примерно. Карлотта ушла. Джослин уехала еще раньше, так что совесть его была чиста. От выпитого коньяка по телу разлилось тепло, и Мередит ощущал приятную усталость.

Он пожелал хозяевам спокойной ночи и распрощался.

Выйдя из лифта, Мередит зашагал через вестибюль, думая только о том, как бы добраться до постели, как вдруг услышал за спиной мягкое покашливание. Он обернулся и увидел, что из ниши, в которой темнели ряды почтовых ящиков, выходит Джослин.

— Хорошо сработано? — спросила она.

— Что вы имеете в виду? — тупо переспросил Мередит.

— Ладно вам. Можете расслабиться. Она уехала, — усмехнулась Джослин.

— Кто?

— Карлотта, кто же еще. Разве вы не заметили? Она же сидела до последнего, чтобы вас дождаться. И это после того, как мы с вами уже обо всем договорились.

— О чем договорились?

— А вы разве не понимаете?

— Ах, вот вы о чем…

— Во всяком случае, так мне показалось, — сухо произнесла Джослин. — Впрочем, если вы забыли, то я тоже готова забыть.

Мередит расхохотался, и Джослин присоединилась к нему. Напряжение сразу спало.

— Извините, — сказал Мередит, утирая слезинки. — Дело в том, что… Словом, меня еще никогда прежде не соблазняли.

— Да что вы? Вот никогда бы не подумала.

— Впрочем, когда-то это должно было случиться, — улыбнулся он.

— Ну, хорошо, — сказала Джослин, как будто речь шла о деловом совещании. — Тогда поехали, да?

Пожалуй, именно ее прямота и решила исход дела, избавив Мередита от сомнений. Поведение Джослин настолько не вязалось с ее внешним обликом, что он так и не нашелся, что ответить. Ему ничего не оставалось, как последовать за Джослин на улицу. Мередит хотел было остановить такси, но Джослин и здесь опередила его — она резко и пронзительно свистнула, и из темноты тут же вынырнула машина. Впрочем, Джослин позволила Мередиту назвать таксисту ее адрес, который успела нашептать на ухо.

Такси пересекло Центральный парк и доставило их в Ист-Сайд. Джослин предоставила актеру расплатиться по счетчику, но затем снова перехватила инициативу, самостоятельно выбравшись из машины и не став дожидаться, пока Мередит откроет перед ней дверь или вызовет лифт.

Когда они вошли в ее квартиру, Мередит не успел еще оглянуться, как Джослин прильнула к нему и впилась в его губы жарким поцелуем. В тот же миг, как он, придя в себя от ошеломления, вызванного столь стремительным натиском, начал получать удовольствие от поцелуя и прижал к себе податливое женское тело, Джослин вдруг резко высвободилась из его объятий и зашагала в спальню.

— Приготовь нам что-нибудь выпить, хорошо? — бросила она через плечо. — И принеси сюда.

Все это казалось Мередиту невероятным. Словно он попал на конвейер из фильма эпохи немого кино, но только вместо дисковой пилы в конце движущейся ленты его поджидала постель. Мередит даже не мог сказать себе, нравится ли ему все это или нет, не мог признаться, что опасается случившегося или боится проявить малодушие. Словно Джослин бросила ему вызов. Мередит с мрачной решимостью двинулся к бару. Кстати, что просила Джослин? Впрочем, это не имело значения. Прихвачу бренди, решил Мередит, поскольку весь вечер он пил только коньяк. Бренди с содовой. Ему потребовалось несколько минут на то, чтобы достать лед и найти открывалку. Потом он откупорил бутылочку с содовой, разлил напитки и, прежде чем идти в спальню, пригубил свою рюмку.

Джослин уже лежала в постели, обнаженная.

— Вот и я, мой тигр, — сказала она.

— Вот, — только и вымолвил Мередит, протягивая ей рюмку.

Он отпил еще бренди и начал стаскивать пиджак.

— Правильно, — кивнула Джослин. — Снимай его. Снимай же!

Словно посетитель ночного кабаре во время стриптиз-шоу, Мередит решил подыграть ей и поэтому нарочито медленно расстегнул пуговицы рубашки и потом игриво приспустил рубашку с одного плеча. Джослин зааплодировала и свистнула — не так пронзительно, как на улице, но не менее вызывающе и вульгарно.

— Меня пробирает аж до сих пор, — сказала она. Мередит посмотрел на нее. Джослин, полураскрыв рот, поглаживала себя по лобку.

Забыв про стриптиз, Мередит сбросил остальную одежду со всей скоростью, на которую только был способен. Но Джослин и тут не преминула поддеть его:

— Правильно. Давай пошевеливайся, мой пылкий любовник. Жеребчик мой необъезженный.

В другой обстановке такие слова могли даже оттолкнуть Мередита, но сейчас они его распалили. Развязная грубость и столь откровенная сексуальность Джослин в сочетании с выпитым коньяком раззадорили Мередита. Сняв трусы, он шагнул к постели.

Джослин, не сводившая с него глаз, снова присвистнула, увидев, насколько актер возбужден. Что означал ее свист на этот раз, подумал Мередит. Знак признания его победы, его успеха или мужских достоинств? Или она просто поддразнивала его? Все случилось так быстро, что Мередит даже не успел это осмыслить. Он подумал только, насколько печально, что Джослин приходится прикидываться сильной и агрессивной, чтобы скрыть свою незащищенность и слабость. Он взял рюмку, чтобы допить остаток коньяку, но Джослин оказалась проворней. Не успел Мередит отставить рюмку в сторону, как Джослин схватила его за плечи и притянула к себе. Мередиту стоило величайших усилий не расплескать коньяк. Когда он наконец исхитрился поставить рюмку на тумбочку, Джослин уже сидела на нем сверху, оседлав его, приникнув к нему губами и сжимая обеими руками его голову.

Она так и сидела на нем верхом, запрокинув назад голову, закрыв глаза, постанывая, вцепившись ему в грудь обеими руками и пришпоривая пятками. Джослин словно пыталась выместить на нем извечную женскую обиду, отомстить за веками накапливавшуюся несправедливость, угнетение и унижение, которое терпели многие поколения женщин от грубых бесчувственных мужчин. Похоже, ей хотелось, чтобы все увидели: смотрите, вот она сидит верхом на самом Мередите Хаусмане, знаменитом киноактере, эталоне мужской силы и красоты. И так продолжалось до самого окончания этого любовного акта, который стал мигом ее торжества. Наконец, в последний раз содрогнувшись, Джослин обессиленно обрушилась на грудь Мередиту.

Поглаживая разгоряченную и влажную спину Джослин, Мередит думал о том, что и в кино ему постоянно отводилась пассивная роль, что он как актер всего-навсего воплощал замыслы сценариста и режиссера, повинуясь их указаниям. Встань на эту линию. Произноси эти слова, перейди туда-то. Представь то-то и то-то. Махни рукой, наклонись, улыбайся, улыбайся и улыбайся. Как-то незаметно мысли Мередита ушли в прошлое, и он подумал, представляет ли Лайла Тэтчер, что узкая тропинка, которую они вместе протоптали, скоро будет укатана и превратится в дорогу. В сверхскоростную магистраль чувственного опыта.

Голос Джослин вывел Мередита из оцепенения.

— Ну вот и все, — прошептала она. Скатившись с него, она нежно поцеловала его лоб, потом глаза и губы и легла рядом, положив голову на подушку. Мередит зажег сигарету и предложил Джослин, но та помотала головой. Она молча лежала, время от времени поглаживая его руку. Потом заснула.

Мередит выбрался из постели, оделся и посмотрел на спящую Джослин. В голове у него царил хаос. Он не знал, что подумать о Джослин. Как, впрочем, и о себе.

Он даже не был уверен, понравилось ли ему то, что между ними случилось. Черт с ним, это неважно, решил он. «В жизни и не такое бывает», — сказал бы по этому поводу Коул Портер. Они просто использовали друг друга. Скорее всего, им больше не доведется встретиться.

Мередит выключил свет и вышел из спальни. В прихожей он посмотрел на себя в зеркало, поправил галстук и, выйдя из квартиры, захлопнул дверь.


Глава 2


По отзывам критиков премьера пьесы удалась, а сама пьеса, несмотря на тривиальность, смотрелась вполне мило. А вот Мередит Хаусман произвел настоящий фурор. Кстати, по мнению самого Мередита, пьеса заслуживала большей похвалы, но он не собирался спорить с критиками. Еще он подумал, что Джаггерс оказался провидцем, когда сказал, что «Милашка» станет гвоздем театрального сезона на Бродвее, а Мередит произведет подлинную сенсацию. От вкуса и интуиции агента во многом зависит успех клиента, подумал Мередит. Это так же важно, как умение подобрать лошадь для героя ковбойского фильма. На слишком крупной лошади актер может оказаться нелепым, а герой всегда должен выглядеть в самом выгодном свете.

Мередит закурил сигарету и расслабился. Он уже снял с лица грим, принял душ и покончил с дневными заботами. Он чувствовал себя как бизнесмен после удачного дня. Вокруг не осталось ни души — ни досужих газетчиков, ни докучливых театралов. Обычный мирный вечер, и Мередит наслаждался покоем. Он предвкушал, как вернется домой к Элейн и Мерри. Пора уже уделять им больше внимания и проводить больше времени в кругу семьи, решил он.

Он докурил сигарету, натянул куртку и вышел из театра. Такси остановил сразу же. В это время, когда поток публики уже схлынул, свободных такси на Бродвее было много. А вот еще каких-то полчаса назад поймать такси было бы ох как непросто. Мередит назвал водителю адрес и устало откинулся на спинку сиденья. Он чувствовал удовлетворение, словно от добротно выполненной работы. Месяц был трудный — как для него, так и для Элейн. Впрочем, нет, Элейн пришлось даже потяжелее. Но овчинка выделки стоила. Мередит мысленно пообещал себе, что теперь постарается с лихвой компенсировать Элейн недостаток внимания и заботы. Эта мысль окрылила Мередита.

Он расплатился с таксистом, кивнул консьержу и поднялся на лифте на свой этаж. Выйдя из лифта, он услышал плач младенца и невольно удивился: у кого еще на их этаже может быть новорожденный? И почему малютка надрывается от плача? Мередиту даже в голову не пришло, что плакать может его ребенок. В конце концов, в квартире было трое взрослых: няня, горничная и сама Элейн. Не могли же они спокойно наблюдать за тем, как Мерри плачет. Но когда он отомкнул входную дверь, плач усилился. И потом, когда он воззвал: «Привет! Это я!», никто не ответил. И тут внутри у Мередита похолодело. «Господи, это же Мерри!» — мелькнуло у него в мозгу, и Мередит опрометью бросился в детскую.

Он увидел дочку лежащей в колыбельке со сжатыми кулачонками и раскрасневшейся мордочкой; крохотное тельце содрогалось от крика.

— Элейн! — снова позвал Мередит. — Мисс Свейн! Маргарет!

И тут он вспомнил, что у мисс Свейн сегодня выходной, но вот куда, черт побери, запропастилась Маргарет? И где Элейн? Как они посмели бросить малютку? Он вынул Мерри из колыбельки. Малышка была совершенно мокрая, да к тому же еще и перепачкалась. Мередит положил ребенка на резиновую ванночку, развернул одеяльце и пеленку и тщательно обтер Мерри увлажненными марлевыми тампонами, а потом персиковым маслом. После чего взял из стопки чистую пеленку и неумело перепеленал дочку. Все это время он приговаривал, обращаясь, главным образом, к себе, поскольку никогда прежде пеленать ребенка ему не приходилось: «Ну, ну, полно, не плачь, папочка здесь, все в порядке. Полно, не плачь, папочка здесь, все в порядке».

Но Мерри почему-то с ним не согласилась и зашлась в плаче пуще прежнего, хотя тельце ее было уже снова чистое и сухое. Чего же еще не хватало? Может быть, она проголодалась? Мередит поспешил на кухню, пообещав Мерри, что папочка сейчас вернется. Мередит с трудом представлял, что будет делать на кухне, поскольку не имел ни малейшего понятия о том, как готовить бутылочку с детским питанием.

Мередиту показалось странным, что на кухне горит свет, но, войдя, он сразу понял, в чем дело — на полу лежала Маргарет. Судя по всему, она как раз собиралась приготовить ребенку питание, поскольку рядом растеклась лужица молока, а по всему полу были разбросаны осколки стекла. Мередит опустился на колени, чтобы посмотреть, что с Маргарет. Точнее, он хотел хотя бы проверить, жива она или нет. Он не мог даже предположить, что могло с ней случиться. У них побывал грабитель? Кто-то на нее напал? Лицо Маргарет было в нескольких местах порезано, но ранки сейчас уже не кровоточили, а вокруг рта запеклось что-то похожее на пену. Мередит взял Маргарет за запястье. Пульс он нащупать не смог, но рука была теплая. Мередит поискал пульс у себя, определил, где находится нужная точка, и снова взял Маргарет за запястье. На этот раз он ощутил под пальцами ровные и сильные биения, разве что более редкие, чем у него самого. Что делать теперь? Маргарет явно нуждается во врачебной помощи. Мередит кинулся в детскую посмотреть, все ли в порядке там. Но нет — Мерри опять громко плакала. Мередит чертыхнулся про себя — на то, чтобы подготовить бутылочку, ему потребуется не менее получаса, а медлить было никак нельзя. Ладно, подумал он, все-таки малышка лежит в колыбельке, а стало быть, пока с ней ничего не случится. Он бегом бросился к входной двери, выскочил в холл и, вызвав лифт, в нетерпении переминался с ноги на ногу. Наконец, лифт остановился на его этаже и двери раскрылись.

— Да, сэр? — спросил лифтер.

— Есть в нашем доме врач?

— Да, сэр. Доктор Розеблау. Франц Розеблау.

— Вы можете его вызвать? Дело очень срочное!

— Да, сэр, — почтительно поклонился лифтер и нажал на кнопку.

Мередит бегом вернулся на кухню. Помочь Маргарет он был не в состоянии. Он боялся к ней прикасаться, да и, откровенно говоря, ее покрытый пеной рот вызывал у него чувство брезгливости. Что это может быть за пена? Бешенство? Маловероятно. Мерри кричала не переставая. Мередит открыл дверцу холодильника, увидел несколько бутылочек с детской смесью и достал одну. Потом нашел кастрюлю, налил в нее воды и поставил вместе с бутылочкой на плиту разогревать. Но куда, черт побери, подевалась Элейн?

Он потрогал бутылочку (мисс Свейн несколько раз делала так у него на глазах), и она показалась ему ни холодной, ни теплой. Мередит решил, что это как раз то, что надо. Он отнес бутылочку в детскую, вынул Мерри из колыбельки и усадил на деревянный стульчик, опять же вспоминая действия мисс Свейн. Мерри вцепилась крохотными пальчиками в бутылочку и благодарно забулькала. Краснота стала на глазах проходить, и буквально несколько мгновений спустя личико Мерри снова приобрело нежно-розовый оттенок. Мередит с нежностью разглядывал неправдоподобно маленькие пальчики, рядом с которыми его собственные пальцы, державшие бутылочку, казались баобабами.

И тут он услышал, что открывается входная дверь.

— Дома есть кто-нибудь? — послышался мужской голос.

Врач!

— Я не могу выйти, — крикнул Мередит. — Зайдите на кухню. Больная там.

— Эй! — послышался другой голос, на этот раз женский. Это была Элейн.

— Я здесь! — крикнул Мередит. — В детской. Несколько минут спустя он увидел Элейн.

— Не понимаю, что творится, — сказала она. — Лифт не опускался целую вечность.

— Где ты была, черт возьми? — вскинулся Мередит.

— У Джейн, — захихикала Элейн и икнула.

Она была навеселе! Это ли или неулегшаяся еще тревога по поводу брошенной Мерри, надрывающейся от плача, побудила Мередита пойти на это, но он встал, осторожно положил ребенка в колыбельку, а потом повернулся к Элейн и залепил ей звонкую оплеуху.

После чего столь же решительно зашагал на кухню выяснить, что же все-таки приключилось с Маргарет.


Солнце сияло так ярко, что Мередит с трудом заставлял себя держать глаза открытыми. Джаггерс, перестав, наконец, раскачиваться в кресле, наклонился вперед и произнес, помотав головой:

— Извини, Мередит, ничего у тебя не выйдет. Ребенок останется на попечении Элейн. Ты, конечно, можешь попытаться оспорить ее право через суд, но это бесполезно. Ты проиграешь, Чтобы лишить твою жену родительских прав, ты должен доказать, что она проститутка или наркоманка, а лучше и то и другое. В противном случае шансов у тебя нет. К тому же поднимется страшная шумиха, которая повредит не только тебе, но со временем и самой Мерри. Такие скандалы запоминаются надолго. Ты — личность известная, а десять или двадцать лет спустя ты будешь еще известнее. А подобные истории, повторяю тебе, запоминаются. Стоит ли подвергать девочку такому испытанию?

Да, Джаггерс был прав. Каждое его слово разило как клинок. В особенности насчет Мерри. Мередит еще не успел забыть, насколько тяжело нести на своих плечах бремя отцовских забот. Да и на долю его собственного отца в свое время тоже выпала такая же ноша. А ведь хотел Мередит только одного: быть настоящим отцом, понимающим, любящим и надежным отцом, другом и спутником для крохотного существа, появлению на свет которого он сам способствовал.

Мередит рассказал Сэму Джаггерсу обо всем, что случилось. О том, как он вернулся домой в тот памятный день и застал Маргарет после эпилептического припадка (тогда он еще об этом не знал), о том, как перепеленал и накормил Мерри. И наконец об охватившей его ярости и о пощечине, которую он залепил Элейн. Так уж случилось, что именно на Элейн он выместил тогда свою обиду на нее и страх, который охватил его по возвращении домой. Впрочем, будь у них с Элейн все нормально до этого, одна злополучная пощечина не могла бы привести к разрыву. От пощечины браки не распадаются. Мередит же настолько разнервничался, что снова уехал в театр и ночевал в своей гримерной. На следующее утро он позвонил Элейн и извинился. Элейн простила его, и все было бы хорошо, но перед тем как повесить трубку, Мередит упрекнул жену в пьянстве. Элейн принялась спорить, Мередит опять вспылил, и они обменивались резкостями до тех пор, пока Элейн в сердцах не бросила трубку. Так что и следующую ночь и еще одну Мередит тоже провел в театре. А потом перебрался в гостиницу.

Мередит не стал рассказывать Джаггерсу о том, что пытался дозвониться Карлотте, но узнал, что та уехала из Нью-Йорка. Тогда он позвонил Джослин Стронг. Не потому, что хотел снова с ней встретиться, но одержимый только стремлением хоть как-то отплатить Элейн. В итоге об их встрече пронюхали пронырливые репортеры, и на следующее утро в колонке светских сплетен появилась весьма язвительная заметка о том, как звезда из «Милашки» посматривает на сторону. В итоге, как и рассчитывал Мередит, Элейн обратилась к адвокату.

Мысли об Элейн совершенно не беспокоили Мередита. То есть определенные сожаления Мередит, конечно, испытывал, но совесть его была, на удивление, спокойна. Словно он и не ожидал иного исхода. К самой Элейн он неприязни не питал, напротив, она ему по-прежнему нравилась. Он сознавал, что выбор его пал на Элейн, а точнее говоря, они выбрали друг друга по тривиальнейшей из причин. Каждый из них нашел в другом сочувствие, живой отклик, готовность прийти на помощь и разделить трудности, что и привело к тому, что они вмиг подружились, почти сразу стали любовниками и еще неделю спустя обвенчались. Ошиблись они в одном: и тот и другой рассчитывали найти в партнере недостающую им силу и опору, надежность, и именно в этом обоих постигло тяжкое разочарование.

Что ж, в заключении брака всегда есть определенная доля риска. Несправедливым и незаслуженным Меридиту показалось не то, что случилось у них с Элейн, а то, что пострадали в итоге не только они сами. Малышка Мерри, которая еще не успела ни в чем провиниться, волею судьбы тоже оказалась втянута в эту игру, и теперь по закону ее должны были передать на попечительство Элейн.

— А ты подумай о своей жизни, — говорил Джаггерс, раскачиваясь в кресле. — Попытайся посмотреть на нее со стороны, глазами судьи. Ты актер, что уже само по себе плохо. Ты путешествуешь по всему миру, без конца мотаешься из Нью-Йорка в Лос-Анджелес и обратно. У тебя даже нет постоянного места жительства. К тому же широким массам — а судьи тоже часть широких масс — навряд ли по душе твои любовные искания. Все это говорит о том, что никакой суд не выскажется в твою пользу. Поэтому мой тебе совет: не пытайся оспаривать судебное решение, поскольку никаких шансов на победу у тебя нет.

— Но что же мне делать? Не могу же я навсегда расстаться с трехмесячной дочерью.

— Нет, конечно, — сказал Джаггерс. — Ты расстанешься, но не навсегда. Продолжай следить за ней. Я тоже буду следить за ней, а потом посмотрим.

Денвер Джеймс, пригнувшись, бежал по крыше товарного вагона. Ему предстояло добраться до конца вагона, спуститься по ступенькам и спрыгнуть на ходу, как только поезд минует одиноко растущий кактус, который служил условным знаком. Сразу за кактусом земля на сорок ярдов была особым образом подготовлена: перепахана, вырыта, устлана толстым слоем резиновой губки и припорошена рыхлой почвой. Денвер Джеймс должен был спрыгнуть с таким расчетом, чтобы приземлиться на резиновую губку и при этом отвернуться лицом от камеры. Ничего особенно сложного или особенно опасного в этом трюке не было. А получит он за свой прыжок полторы тысячи зеленых. За две минуты работы, не считая, конечно, ожидания и гримирования под главного героя.

Дул совершенно подлый ветер. Нет, прыжок бы он не испортил, но мог сдуть с Денвера шляпу, из-за чего пришлось бы переснимать сцену заново. Поэтому Денвер пригибал голову в ожидании условного знака. Он уже сполз по ступенькам и цеплялся за лестницу, готовый к прыжку. Наконец, промелькнул кактус, и Денвер, оттолкнувшись, прыгнул, пролетел несколько ярдов, с силой врезался в землю и покатился, кувыркаясь.

— Снято! — донесся со стороны голос режиссера. Ассистент провел себя ребром ладони по горлу, и оператор остановил съемку.

Денвер Джеймс неподвижно распростерся на земле. На настоящей земле, поскольку с резиновой губки он скатился. Каскадер тщетно пытался сделать вдох, но у него никак не получалось: от удара у него вышибло дух. Денвер начал потихоньку втягивать воздух мелкими порциями, чтобы не было так больно, и молясь, что не сломал себе ребра.

— С вами все в порядке? — спросил ассистент режиссера, склонившись над Денвером. Увидев, что каскадер не встает после прыжка, ассистент сразу бросился на помощь.

— Не знаю, — с трудом выговорил Денвер.

— Боже милосердный! — воскликнул ассистент, оглянувшись по сторонам. — Резина же вон там.

— Попал на резину. Скатился.

— Боже милосердный! — повторил ассистент. — Подождите, я сбегаю за доктором. И куда он делся, черт возьми? Он же должен быть поблизости.

Он помчался искать врача. Денвер попытался вздохнуть поглубже. Ничего странного с ним не произошло. Пусть вздохнуть полной грудью он не мог, но наполнить легкие примерно на треть ему уже удалось. Значит, все в порядке. Денвер методично, не торопясь, проверил, целы ли руки и ноги. Да, все было на месте. Примчался врач.

— Ну-ка, посмотрим, посмотрим, — сразу закудахтал он, словно наседка над цыплятами, — Извините, что я задержался, старина, — прибавил он. — Я ждал до бесконечности, пока они начнут снимать, но не выдержал и отлучился в сортир.

— Ничего страшного, — великодушно произнес Денвер. — По-моему, я выживу. Похоже, только малость ушибся.

— Сейчас проверим.

Доктор быстро ощупал ребра и спину, то и дело спрашивая:

— Здесь не больно? А здесь?

А Денвер всякий раз мужественно отвечал, что нет, не больно.

К тому времени как доктор закончил беглый осмотр, Денвер почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы встать. И все же по настоянию доктора отправился вместе с ним в передвижной лазарет, чтобы провести рентгенологическое обследование. На всякий случай.

Когда из темной комнаты вынесли проявленные снимки, Денвер уже почувствовал себя совсем здоровым. Поэтому, услышав, что у него ничего не сломано, Денвер бодро ответил:

— Спасибо, я так и думал.

И отправился в кассу получать свои три тысячи. Недурно сработано, думал он, по полтора куска за два трюка. Славная выдалась неделька. Теперь можно прошвырнуться в Мексику! Повеселиться всласть, покуда деньжат хватит, — это его награда за риск и смелость. А потом — опять трюки и риск. Это его наказание за веселье и наслаждения. Порочный круг. Но без порока нет веселья, а без риска нет выигрыша, как сказал какой-то пьяный философ в ночном баре. Денвер был с ним полностью согласен.

Дорога от Калвер-Сити на север до Беверли-Хиллс заняла у него около часа, так что, когда он приехал к Элейн, было еще только три часа дня. Можно еще успеть собраться и уехать сегодня вечером. Или рано утром. Денвер мог и подождать. Он вообще привык относиться к жизни философски.

Элейн встретила его радостным поцелуем.

— Все прошло удачно? — взволнованно спросила она.

— Да, ты же видишь, что я цел и невредим.

— Вижу.

— Значит, все прошло нормально, — ответил он, а про себя подумал, что женщины обожают приставать с дурацкими расспросами.

Пройдя в гостиную, Денвер открыл бар и смешал себе коктейль. Он не жил с Элейн, но бывал у нее достаточно часто, чтобы знать, где находится бар, и чувствовал себя вправе выпить, когда захочется. Ему нравилось у Элейн. Он чувствовал себя как дома. С другой стороны, это было предупреждением. Когда становится хорошо, надо держать ухо востро. Тем более что хозяйки во всех подобных домах — либо разведенные женщины, либо женщины, выгнавшие мужей или, наоборот, брошенные мужьями. Впрочем, Денвера это ничуть не волновало. Он давно усвоил правила игры. В особенности, когда речь шла о голливудских дамочках — что замужних, что разведенных. У Денвера был особый нюх на них. Какая дамочка, если она не полная идиотка, откажется от алиментов, которые получит от мужа-каскадера, когда тот после очередного трюка откинет копыта? Нет, он стреляный воробей, его на мякине не проведешь. Кто-то очень метко подметил: «Умри, как голландец, целуйся по-французски, а спи с американками». Кто — Денвер не помнил, но совет усвоил. И был готов даже высечь его на своем могильном камне.

— Ты перекусил? — спросила Элейн. — Или ты голоден?

— Нет, я не ел, — ответил Денвер, — но я не голоден. А вот принять душ я бы не отказался.

— Конечно, давай, — сказала Элейн.

Денвер допил коктейль, плеснул себе виски и поднялся по лестнице. Войдя в ванную, он оставил дверь открытой. Элейн вошла следом. Денвер разделся и встал под душ, отвернув кран горячей воды почти до отказа. Денвер заметил, что Элейн так и пожирает его глазами, как ребенок — огромный банановый сплит.[7 - Сплит — сладкое блюдо из фруктов, мороженого, орехов.] Денвер даже подумал, не наброситься ли на Элейн прямо сейчас. Но потом передумал, решив, что спешить некуда. Пока он нежился под обжигающе горячими струями, Элейн стояла рядом, держа в руке стакан, из которого Денвер время от времени отпивал.

— Спасибо! Замечательно! — благодарно пыхтел Денвер, а сам думал: «Вот это жизнь!» Вот бы только так подольше. Подумать только, а ведь сколько в Америке мужчин, скромных служащих в коричневых костюмах, белых воротничков, которые даже не подозревают о том, что жизнь может таить в себе подобные прелести. Теперь же с приближением войны — а всем уже было ясно, что войны не миновать, — шансов познать эти жизненные радости у этих маленьких людишек больше не оставалось.

Денвер вышел из-под душа, вытерся и протянул полотенце Элейн, чтобы она вытерла ему спину. Потом повернулся к ней лицом, чтобы Элейн еще раз прошлась полотенцем спереди, но когда Элейн начала гладить его уже гораздо медленнее и целенаправленнее, привлек ее к себе и поцеловал. Держась за руки, они перешли в спальню — огромную комнату с камином. Элейн заперла дверь на задвижку и одним движением сняла через голову платье. Под платьем у нее ничего не было, что Денвер мысленно одобрил — приятно и удобно. Он уже был уверен, что ему удастся склонить Элейн съездить вместе с ним в Мексику. Да, верно, ребенка ей придется на время оставить, но в противном случае ей придется расстаться с ним, с Денвером. А он тянуть не будет — прямо утром рванет на юг, в Тихуану.

Впрочем, по мере того как его руки продолжали ласкать бархатистую кожу Элейн, мысли Денвера ушли в сторону. Он не спешил, ожидая, пока Элейн взмолится, чтобы он оставил ласки и проник в нее. Ему и самому уже не терпелось — Элейн ему нравилась. Ждать Денверу долго не пришлось — жаркие губы Элейн зашептали ему на ухо, и он привычным движением переместился и ловко проскользнул прямо в нее — так рука опытного карманника ныряет в карман намеченной жертвы. В тот же самый миг внизу хлопнула входная дверь.

— Кто это? — встрепенулся Денвер.

— Клара, — отмахнулась Элейн. — Она привела Мерри с прогулки. Не обращай внимания. Дверь на задвижке.

— Ладно, — кивнул он, возобновляя прерванный ритм. Но не обращать внимания он не мог, поскольку во время прогулки маленькое отродье видело белочку и теперь ей не терпелось рассказать об этом чуде мамочке. «Топ-топ, топ-топ» — зацокали по лестнице копытца, и вот уже в дверь дубасят детские кулачки, а тоненький голос звонко вопит:

— Ой, мамочка! Там такая белочка! Мамочка, пусти меня! У нее длинный хвост!

Может быть, как-нибудь в другой раз Денвер и впрямь попытался бы не обращать внимания на подобное нахальство, но сейчас у них с Элейн было не простое соитие — для Денвера это был акт убеждения — ведь если Элейн откажется сопровождать его в Мексику, то ему придется ехать в одиночку, а в притонах Тихуаны можно попасть в любую переделку и в результате загреметь в каталажку. Потом ему придется потратить весь свой заработок на то, чтобы откупиться, и в итоге пару недель спустя он уже опять будет прыгать с поезда.

— Она уйдет, — сказала Элейн. Не слишком, правда, уверенно. — Попозже, Мерри! — крикнула она. — Я потом выйду.

Однако, услышав мамочкин голос, девочка принялась голосить во всю мочь:

— Ой, мамочка, пусти! Ой, мамочка, какой у нее хвостик!

— Прости, пожалуйста, — прохныкала Элейн.

Денвер взбеленился. Сейчас он им покажет! Приподнявшись на локти, он сполз с Элейн, спрыгнул с кровати и решительно двинулся к двери.

— Нет! — выкрикнула Элейн. Но Денвер ее не слушал.

Распахнув дверь, он принялся орать:

— Ты что, не слышишь, что говорит мамочка? Попозже! Потом придешь. Катись отсюда!

Мерри не шелохнулась. Она испуганно замерла, глядя расширенными глазами на сердитого дядю, такого голого и с такой странной штукой, которая торчала, как палка, из пучка волос внизу живота.

Денвер хотел было уже захлопнуть дверь, но тут снизу донесся испуганный возглас, скорее, даже вздох. Денвер посмотрел вниз и увидел у основания лестницы Клару, которая уставилась на него, открыв рот и почти с таким же любопытством, как и Мерри.

— А ты куда смотришь, черт возьми? — заорал он.–

Почему не следишь за ребенком? Тебе же за это платят. Какого дьявола она здесь молотит в дверь? Чего пялишься? Не видела никогда?

— Д-д-да, — пролепетала Клара. — То есть нет.

— Если бы ты следила за ребенком, я бы здесь сейчас не стоял. А раз она врывается сюда с дурацкой историей о какой-то белке с хвостом, то не удивляйся, что я выхожу со своим хвостом. Забирай же ее, черт возьми. Поиграй с ней. А с собой поиграешь потом, в ванне.

И он хлопнул дверью.

Судя по всему, Кларе, студентке Калифорнийского университета из Лос-Анджелеса, подрабатывающей нянькой, удалось увести Мерри прочь, потому что больше им никто не мешал. Элейн лежала на кровати ни жива ни мертва. От ужаса у нее язык отнялся. Денвер удовлетворенно отметил про себя, что Элейн была настолько напугана, опасаясь потерять его, что даже не стала упрекать его за ужасную выходку. Денвер улегся рядом с ней. Но уже никакие ухищрения не могли вернуть прежнее настроение и желание. Ни Денверу, ни Элейн уже не хотелось возобновлять любовную игру, но Денвер уверил себя, что, только ублажив Элейн, уговорит ее поехать вместе с ним в Мексику, поэтому, стиснув зубы, он с мрачной решимостью снова проник в ее тело. Но настроение было безвозвратно испорчено. Расшевелить Элейн он уже не мог.

— Дьявольщина! — процедил он, усаживаясь на край кровати и закуривая сигарету. — Так ты поедешь со мной в Мексику или нет? Что тебя смущает?

— Мерри, — ответила Элейн.

— Так с ней же эта девица. Разве она не может присмотреть за ребенком?

— У нее занятия. И она… Нет, я просто не могу доверить Мерри Кларе. Она сама еще ребенок.

— Ерунда! — отмахнулся Денвер. И подумал, что в любом случае утром махнет в Мексику.

Одевшись, они с Элейн спустились и прошли на кухню. Денвер еще не обедал, а стрелки часов показывали уже половину пятого. Почти в ту же минуту на кухню влетела Клара и дерзко заявила, что немедленно увольняется. Теперь дело швах, подумал Денвер. Но он ошибся. Элейн плюхнулась на стул и, ломая руки, запричитала, что теперь у нее безвыходное положение — руки у нее связаны, никуда не выйти, ни с кем не встретиться, словом — жизнь кончена. Денвер предложил, что Элейн нужно немножко отдохнуть от Мерри. Сказал он это просто так, нисколько не рассчитывая на успех. Элейн же, совершенно неожиданно для него, вмиг оживилась. И тут же согласилась, спросив только, каким образом можно это устроить.

— Очень просто, — сразу приободрился Денвер. — Отдай ее отцу.

— Нет, я не могу.

— Не будь сентиментальной дурой.

— Не могу. Мне нужны деньги. Кроме того, что дает мне Мередит на содержание Мерри, других средств к существованию у меня нет.

— Тогда пусть она пока походит в школу.

— В школу? Ты в своем уме? Ей же всего три года.

— Ну и что? Для трехлеток тоже есть школы. Элейн на миг задумалась. Потом спросила:

— Ты имеешь в виду сиротские приюты?

— А почему бы и нет? Кстати говоря, далеко не все дети в них — сироты. Потом, ты же не навсегда ее там оставишь — всего на недельку или на две. И ей там будет гораздо лучше, чем с Кларой.

Немного помолчав, Элейн сказала, что, пожалуй, съездит и посмотрит на один из таких приютов, чтобы понять, что он из себя представляет. Денвер похвалил ее, про себя решив, что дело в шляпе. Придется только отложить поездку на день-другой.

На следующее утро Элейн обзвонила несколько приютов, узнала адреса, и они с Денвером сели в машину и поехали. Элейн оставила Мерри в первом же месте, в «Крествью», в школе для девочек. Затем они заехали к Элейн, прихватили ее вещи и тут же покатили в Мексику.


В соответствии с решением суда Мередит имел право посещать свою дочь в каждую среду днем с часа до четырех и, кроме того, по уик-эндам — с девяти утра в субботу до шести часов вечера в воскресенье. По средам он приезжал не часто, поскольку это совпадало со временем дневного сна Мерри, да и сам Мередит обычно бывал занят на съемках и не мог попросить, чтобы его отпустили на целый день. В то время один съемочный день обходился в сумму от десяти до тридцати тысяч долларов, так что поездка к ребенку, мирно посапывающему в кроватке, влетела бы Мередиту в копеечку. Однако через два дня после того, как Элейн отбыла с Денвером в Мексику, Мередит должен был играть в сцене, снимали которую в пустыне Мохаве, расположенной по противоположную от Лос-Анджелеса сторону горной гряды. По какому-то невероятному капризу природы именно в день съемок в пустыне внезапно хлынул проливной дождь. Режиссер, посоветовавшись с ассистентами и операторами, позвонил на студию. На студии режиссера пытались уверить, что в Мохаве дождей не бывает, что это мираж — или массовая галлюцинация, но режиссер стоял на своем, и съемки перенесли на следующий день. Вот так случилось, что в ту среду, без двадцати одиннадцать, Мередит оказался свободен. Он сел в свою машину и поехал назад, в Лос-Анджелес, но уже в горах передумал и решил, что заскочит к Мерри, пусть даже на часок. Прокатит малышку на машине, купит что-нибудь вкусненькое, а ко времени дневного сна отвезет домой, к Элейн. В крайнем случае один раз не поспит днем, подумал он. Или ляжет позже. Главное, что он увидит дочурку.

Мередит свернул с бульвара Уилшир, проехал пять кварталов, повернул направо и затормозил. Подойдя к парадной двери, позвонил. Немного подождав, позвонил еще раз. Потом постучал. Он ничего не мог понять. В среду они всегда были дома. Может быть, Мерри заболела? Или Элейн? Или случилось что-то другое? На всякий случай он обошел вокруг дома и вдруг нашел записку, которую Элейн оставила для молочника: «Молоко не носите до особого уведомления». Мередит был озадачен, но не слишком встревожился. Должно быть, куда-то уехали на пару дней, решил он. Жаль, конечно, что Элейн не предупредила его, ведь сегодня среда — законный день для свидания с Мерри. Наверное, она просто не ждала меня, подумал Мередит. Знала, что у меня съемки, с которых я не могу отлучиться. Интересно, где они могут быть?

Мередиту даже в голову не пришло, что Элейн. способна уехать одна, без Мерри.

Вечером он еще раз проехал на машине мимо дома Элейн — просто посмотреть, что к чему, Ни в одном окне свет не горел.

В четверг он позвонил, но к телефону никто не подошел. То же самое повторилось и в субботу. В понедельник, когда на его настойчивые звонки опять никто не ответил, Мередит уже встревожился не на шутку. Он позвонил в Лос-Анджелес Артуру Уеммику, компаньону Сэма Джаггерса, и объяснил, что случилось. Уеммик пообещал, что выяснит, в чем дело, и сразу перезвонит. Перезвонил он во вторник вечером. Сначала Мередит был недоволен, что Уеммик так долго не дает о себе знать, но потом, когда он узнал, что Элейн уехала в Мексику, а ребенка оставила в сиротском приюте в Санта-Монике, он страшно огорчился и пришел в ярость. Узнав адрес приюта, Мередит тут же вскочил в машину и понесся как одержимый.

Школа «Крествью» мало походила на школу. Ни высоких стен вокруг, ни обшарпанных унылых коридоров, по которым, построившись рядами, маршировали бы облаченные в одинаковую серую форму беспризорные дети, в ней не было. Под приют переделали старый особняк, а управляли всеми делами две сестры — обе старые девы — и персонал, численность которого Мередиту определить не удалось. Мисс Эвелин Сирс — старшая из сестер — объяснила ему, что Мередит ужинает. Мередиту не пришлось по душе, что кто-то называет его Мерри — Мередит, но он смолчал, объяснив только, что лишь полчаса назад узнал о том, где находится его дочь и что он очень хотел бы увидеться с ней.

— Я вас прекрасно понимаю, — проскрипела мисс Сирс. — Но в нашей школе все соблюдают строгий режим, а резкие нарушения режима вредят детям. Так что…

— Да, вы, конечно, правы, — перебил ее Мередит, — но я все-таки ее отец! И я так по ней соскучился! Пожалуйста, прошу вас! Это не будет резким нарушением режима.

Мисс Сирс ответила, что приведет к нему ребенка. Мередит рассыпался в благодарностях.

Когда привели Мерри, его поразила совершенно несвойственная прежде девочке безучастность, даже отрешенность. Ему с трудом удалось уговорить Мерри сесть к нему на колени. И только тогда Мерри немного пришла в себя, обвив его шею ручонками и расплакавшись. Мередит сказал, что оставит ее здесь на эту ночь, но утром обязательно приедет и увезет ее покататься. И накормит самыми вкусными в мире сандвичами с шоколадным маслом, орешками и джемом. Мерри, перестав плакать, улыбнулась и поцеловала его. Мередит еще раз поблагодарил мисс Сирс и уехал.

Поздно вечером он снова позвонил Уеммику. Тот объяснил, что никаких законов Элейн не нарушила. По закону, уезжая отдыхать, она имела право оставить ребенка в приюте. «Конечно, ей следовало только предупредить тебя об этом, чтобы ты не волновался…»

— Послушай, Артур, дело вовсе не во мне. Меня волнует судьба ребенка. Моей дочери. Малышка тоскует. Это меня очень беспокоит, и я хотел бы попытаться хоть что-то изменить.

— Мы можем составить жалобу, — предложил Уеммик.

— А забрать ее оттуда я не могу?

— Нет, ты не имеешь права.

— Господи, но это нелепо! Дикость какая-то!

— Увы, таков закон.

Мередит перезвонил в Нью-Йорк Сэму Джаггерсу и разбудил его посреди ночи. Извинившись за поздний звонок и дурацкую разницу во времени между Восточным и Западным побережьями, Мередит поведал Сэму о том, что случилось с Мерри, и о словах Артура Уеммика.

— Мне очень жаль, Мередит, — ответил Сэм, — но Артур прав. Ты ничего не можешь сделать. Ты, конечно, тоже прав, но закон не на твоей стороне. Элейн поместила Мерри в этот приют, и только она имеет право забрать ее оттуда, так же как и отправить в лагерь, в школу или в колледж. У тебя есть право только на свидания.

— Но ребенку всего три годика! Подумай, только — три!

— С ней там плохо обращаются?

— Конечно!

— Я имею в виду — там ее бьют, морят голодом и тому подобное?

— Нет!

— Тогда мы бессильны. Но, Мередит…

— Что?

— Поверь, старина, у меня от этого тоже на душе муторно.

— Спасибо, Сэм.

Мередит положил трубку и заплакал.


Где-то выиграешь, а где-то потеряешь, припомнил Денвер поговорку. И сразу подумал, что с Элейн теперь, конечно, покончено. Окончательно и бесповоротно. Он отволок Элейн к машине, запихнул на переднее сиденье, обошел вокруг, сел на место водителя и усадил Элейн так, чтобы она не свалилась, когда машина начнет прыгать по выбоинам и колдобинам Мехикали. Денвер снова несколько раз шлепнул ее по щеке, пытаясь привести в чувство, но тщетно. Тогда он размахнулся и залепил Элейн пощечину, от которой левая щека бесчувственной женщины вмиг побагровела. Безнадежно. Элейн отрубилась напрочь. Денвер еще никогда не видел ничего подобного.

То есть ему, конечно, случалось наблюдать, как пьяная женщина теряет сознание. С той же Элейн такое на его глазах случалось четырежды. Дважды в Тихуане, один раз по пути из Тихуаны в Мехикали и наконец в самом Мехикали. Но то, что произошло на сей раз, побило все рекорды. Они мирно сидели в прокуренном ночном клубе, потягивая текилу и наблюдая за стриптизом. Элейн пила одну рюмку за другой. Собственно, с того дня, как они пересекли мексиканскую границу, она все время была под мухой. Словно кому-то мстила. Денвер даже несколько раз пожалел, что взял ее с собой. А потом решил: какого черта? Элейн уже не ребенок и сама знает, что делает. Не силой же ее удерживать. Тем более что выпив, Элейн сбрасывала последние оковы и в постели позволяла себе такое, о чем Денвер мог только мечтать. Что его, понятно, вполне устраивало. Но в этот вечер Элейн разошлась не на шутку. Причем Денвер сначала даже не мог поверить в то, что происходит. Он неоднократно говорил Элейн, что она изумительная любовница, которая запросто даст сто очков вперед любой другой женщине. И вдруг после всего, что между ними было, Элейн страшно разнервничалась из-за того, что он, Денвер, окинул восхищенным взглядом извивающуюся на сцене стриптизершу — молоденькую девчонку, с поразительным проворством вертящую задом и трясущую сиськами. Впрочем, и это он мог понять. В конце концов, с пьяными не спорят, а Элейн здорово налакалась. Как бы то ни было, Элейн принялась бранить стриптизершу и поносить ее на все корки, утверждая, что девчонка тоща, как селедка, не умеет танцевать и даже раздеться как следует не может.

— Да, они тут все такие, — поддакнул Денвер, не желая с ней препираться.

— Это неправильно, — напустилась на него Элейн.

— А ты откуда знаешь? Ты же никогда не раздевалась на сцене.

— Знаю, потому что я женщина.

— Мы говорим о разном.

— Я бы сделала это гораздо лучше.

— Я знаю.

— Ты что, не веришь мне?

— Что ты, верю, конечно.

— Нет, не веришь. Но я тебе докажу…

Как раз в эту минуту девчонка на сцене, сорвав набедренную повязку, небрежно помахала ею, потом, раскорячившись, покачала бедрами, подмахнула задом и скрылась за занавесом. От четырех из пяти занятых столиков послышались жиденькие аплодисменты. Внезапно Элейн вскочила и полезла на сцену.

— Элейн, стой! Ты что, с ума сошла? Немедленно спускайся. Пойдем, крошка, нам уже пора, — позвал Денвер. Но тут ведущий музыкант джаз-квартета шутки ради заиграл на саксофоне, и Элейн начала танцевать. В зале дружно зааплодировали — похоже, ни одна штатная стриптизерша не удостаивалась такого успеха, — и раздались два или три возгласа: «Эй, ты, сядь! Не мешай!»— так что Денвер счел за благо не вмешиваться. Пусть себе потешится, подумал он. Не стоит из-за такой ерунды лезть на рожон, чтобы схлопотать по физиономии.

Зрелище было, на взгляд Денвера, довольно жалкое. Нормальная женская одежда не годится для стриптиза. Элейн к тому же уже столько выпила, что ее шатало. С другой стороны, ее неуклюжесть придавала какую-то особую привлекательность и естественность происходящему. Элейн с трудом выползла из платья, стащив его через голову после того, как добрых полминуты провозилась, пытаясь расстегнуть сзади «молнию». Теперь она продолжала танцевать, оставшись только в туфлях, чулках, поясе, трусиках и лифчике. Лифчик тоже никак не хотел поддаваться. Со всех сторон крохотного зала доносились хлопки и подбадривающие возгласы. Наконец, Элейн удалось избавиться от лифчика, и она отбросила его в сторону. Потом попыталась потрясти грудями, как это делала стриптизерша, но ничего, естественно, не вышло. Зрители заулюлюкали. Кто-то громко захохотал. Смех, похоже, отрезвил Элейн. Она остановилась, посмотрела на себя, испуганно икнула, и в следующий миг ее жестоко вырвало. Публика засвистела, и Денверу ничего не оставалось делать, как влезть на сцену, сгрести Элейн в охапку и оттащить за кулисы. Там он с грехом пополам стер с нее рвотную массу и кое-как натянул на бесчувственное тело платье. После чего отнес к машине, запихнул на переднее сиденье и отвез в гостиницу, по дороге думая, что зря взял Элейн в Мексику.

Оттащив Элейн в номер, Денвер уложил ее на кровать и раздел донага. Потом снова попытался привести ее в чувство, но безрезультатно. Ну, и черт с ней, подумал Денвер. Он отправился в ванную и принял душ, чтобы смыть с себя запах блевотины. Вернувшись в спальню, снова попытался растолкать Элейн, но она так и не очухалась. А вот Денвер тем не менее возбудился, тем более что уж он-то точно заслужил, чтобы овладеть ею напоследок. Не зря же он так надрывался и тащил ее в гостиницу. Господи, да оставь он Элейн там, в ночном клубе, ее бы уже давно оттрахал весь местный сброд в какой-нибудь темной аллее. Денвер снова шлепнул ее по лицу. Впрочем, не сильно. Элейн не пошевелилась. Он ущипнул ее за грудь, покрутил сосок. Опять никакой реакции. Тогда он погладил свой набухший член и злорадно ухмыльнулся. Сейчас он отплатит ей за унижение. Возбужденный собственной выдумкой, как и новизной затеи — ему никогда прежде не приходилось делать ничего подобного, — Денвер принялся быстро дрочить член и наконец кончил прямо в лицо похрапывающей Элейн. Потом с любопытством понаблюдал, как тоненький ручеек молочно-белой спермы стекает по шее и дальше вниз по желобку между грудей. Поделом тебе, подумал Денвер.

Он оделся, оставил Элейн пятьдесят долларов на обратную дорогу и уехал. Навсегда.


Глава 3


Порывистые, неуправляемые, непредсказуемые, изобретательные — какие только характеристики не дают детям, но при этом всегда учитывают, что за всем этим таятся наивность и святая простота. И уж во всяком случае, мало кто способен упрекнуть маленького ребенка в умысле или коварстве или хотя бы заподозрить в ребенке расчетливость, способность манипулировать другими детьми или взрослыми, подобно тому, как игрок в бридж просчитывает свои ходы, предвосхищая действия партнеров. Особенно нелепым было бы заподозрить в подобной расчетливости маленькую девочку.

Тем не менее эта маленькая девочка уже научилась быть расчетливой. Более того, она знала, что красива, что взрослые считают ее прехорошенькой и что ее золотые кудряшки, сияющие голубые глаза и вздернутый носик считаются у тех же взрослых признаками доверчивости и наивности. Девочка знала все это и научилась пользоваться своими достоинствами. Собственно говоря, пользовалась она ими вполне невинно, играя во взрослую игру подобно тому, как другие дети играют в куклы или кубики. Не ее вина, что именно такой игре обучили ее взрослые люди, среди которых она жила. Будучи падчерицей, Мерри рано научилась соперничать за внимание и ласку со своим единоутробным братиком. Но даже до его появления на свет она уже знала пределы терпения своего отчима, за которые не стоит переступать, знала и его слабые струнки, на которых могла сыграть, чтобы чего-нибудь выпросить. Все это и впрямь походило на игру. Но для Мерри это была вовсе не игра. Она боролась за то, чтобы утвердиться в семье, за то, чтобы ее не отсылали в «Крествью», где она провела несколько столь безрадостных лет.

Мерри научилась использовать маленького Лиона для достижения своих целей. Самое удивительное, что ни Элейн, ни отчим так и не раскусили ее хитрость. Ну как, скажите, можно воспользоваться младенцем? Он все время спит. Или ест. Или пачкает пеленки. А вот Мерри быстро усвоила, что, сидя рядом с ребенком и напевая ему песенки, она убивает сразу двух зайцев — добиваясь расположения отчима и благодарности матери.

Позднее, когда Лион немного подрос, Мерри вдруг осознала, что и в самом деле искренне привязалась к малышу. Ведь с ним можно было и поиграть и поговорить — даже тогда, когда никто не смотрит и не похвалит. А Гарри Новотны, муж Элейн и отчим Мерри, не наградит ее конфеткой.

Эти конфетки были для Мерри не просто сладостями. Они олицетворяли для нее награду за хорошо исполненный номер. Мерри не раз видела, как на заднем дворе ее отчим обходил понастроенные там ряды клеток и раздавал животным кусочки сахара, сыра или мяса. Примерно так же он угощал и Мерри. Возможно, сам он этого не замечал, но вот Мерри мигом подметила сходство. Пожалуй, будь она немного повзрослее, она бы сама задала себе жестокий вопрос: кто в этом случае был дрессировщиком, а кто — животным?

В какой-то степени она даже завидовала животным. По крайней мере, их положение было предельно ясно. Правда, их жизни, конечно, позавидовать было никак нельзя, но Мерри рано приучилась не вникать в их жизнь и сдерживать свои чувства. Кошки, мыши, кролики, собаки, львы — да, у них жили даже два льва — и обезьянки были бы подлинным раем для любого другого ребенка, тогда как Мерри смотрела на них всего лишь как на объекты дрессировки, и они представляли для нее не больше интереса, чем хранящиеся в морозильнике туши для ребенка мясника. С тем лишь отличием, что в случае Гарри Новотны туши были живые.

Гарри никогда не кривил душой и сразу открыл Мерри суровую правду, которой девочка, правда, долго не хотела верить, подобно тому, как игрок в преферанс долго не верит, когда один из соперников объявляет «десять без прикупа».

— Весь этот треп о любви к животным, — заявил Гарри, — бессовестное вранье. Дешевый трюк. Для зрителей и для газетных писак. Если любить зверей, то с голодухи помрешь. Нет, я своих зверей лупцую немилосердно. Бью смертным боем.

Однажды он рассказал о том, как приучил кошку ходить по натянутой проволоке, да еще при этом перепрыгивать через полдюжины мышей, которые выскакивают из домика, установленного у противоположного конца этой проволоки. Гарри рассказывал это Элейн, но Мерри сидела рядом и слушала затаив дыхание.

— Сперва я приучил кошку ходить по проволоке. Это было просто. Я посадил кошку на шест, еду укрепил на другом шесте, а между шестами натянул проволоку. Одна кошка упрямилась или боялась, а в итоге сдохла от голода. А вот вторая — довольно быстро научилась. Тогда я начал возиться с мышами. Сначала все было без толку — раз за разом чертова кошка сжирала мышей. Я извел их тогда больше сотни. Ох и лупил же я эту тварь! У меня уже от колотушек рука болела. Но мерзавка продолжала жрать мышей. У кошек это в крови, сама знаешь. И вдруг меня осенило. Я соорудил кляп из марли и вбил ей в пасть. Кошка могла еле-еле дышать, а вот жрать была уже не в состоянии. Вот она и перепрыгнула через мышь. И через остальных тоже. Это был чертовски замечательный номер. Только вот концовки у него не было. Знаешь, что я тогда придумал?

— Что? — живо спросила Элейн.

— Я загонял мышей в маленькие домики, из которых мыши выпрыгивали и с парашютом спускались на землю, в то время как оркестр играл патриотические песни. Правда, прыгали с парашютом совсем не те мыши, что заходили в домики. Домики были с двойным дном, а все мыши ведь одинаковы, верно?

— Но как ты их приучил прыгать с парашютом? — не выдержала Элейн.

— Приучил? Ха! Двойное дно откидывалось, и они просто выпадали. А парашютики по дороге раскрывались. Правда, не всегда. Хотя, как правило, раскрывались. Замечательный был номер! Он кормил меня три или четыре года. И я объездил с ним всю Европу.

Новотны был невысокого роста, смуглый крепыш, который провозгласил себя лучшим дрессировщиком в мире. Впрочем, кто знает — может, так оно и было. Во всяком случае, в Голливуде равных ему не нашлось. Он не бежал из Европы, а просто случилось так, что, когда грянула война, его цирк гастролировал по Соединенным Штатам. Новотны перебрался в Голливуд и поначалу плавал довольно мелко, но вот теперь, восемь лет спустя, получил американское гражданство и дело его процветало. У него был собственный дом в живописной долине. При доме имелись многочисленные хозяйственные постройки, загоны и клетки для животных. Еще у него была Элейн. И еще двое детишек. Мальчика он зачал сам, а девочка ему досталась вместе с Элейн, воспитанная и приученная ходить в туалет. Чему Новотны был несказанно рад, поскольку обычно дрессировка животного отнимает много времени и усилий.

Элейн тоже радовалась. Гарри был сильный и надежный мужчина, на которого можно было положиться. С другой стороны, возможно, благодаря его не совсем обычному и даже немного нелепому занятию, между ними не было соперничества. Ссоры, правда, случались. Пару раз Гарри даже крепко отколотил Элейн, но сила тумаков была точно рассчитана, и предназначались они для ее же пользы. Так, во всяком случае, уяснила Элейн. Однажды, например, Гарри вернулся домой поздно вечером и, застав жену вдребезги пьяной, избил ее точь-в-точь так, как несколькими часами раньше избил непокорного мула — уверенно и методично, привычной рукой, которая знает, как причинить боль, не нанося увечий и повреждений. С тех пор Элейн пи разу не напивалась.

Простой порядок, заведенный Гарри, почему-то сразу пришелся Мерри по душе, внушив ей уверенность и спокойствие. С тех пор связь между проступком и наказанием была для нее столь же очевидной и логичной, как между прилежанием и наградой-лакомством.

Поэтому, положа руку на сердце, трудно было назвать Мерри расчетливой. Правильнее было бы сказать, что ее выдрессировали так, чтобы она могла быть расчетливой. Она и впрямь научилась просчитывать ходы так, словно от этого зависела ее жизнь. Правда, обладателю подобных навыков нужно почаще попадать в среду, где можно их применить. Возможно, именно по этой причине в один прекрасный апрельский день Мерри вышла из здания аэропорта, стараясь держаться поближе к пожилой даме с сумочкой и свертком под мышкой, поднялась по трапу и заняла место в салоне самолета, вылетавшего в Нью-Йорк. Билета у нее никто не спросил, поскольку маленьким детям, которые путешествуют вместе со взрослыми, билет не требуется. Мерри же была так аккуратно причесана, так прилично одета и так уверенно держалась, что никому и в голову не пришло, что она одна. Сердце Мерри колотилось так гулко, что, как ей казалось, могло вот-вот выскочить наружу. Лишь когда трап убрали и самолет покатил по взлетной полосе, Мерри вздохнула с облегчением, осознав, что ее сумасбродная затея удалась. Сначала она даже хотела захватить с собой Лиона, но потом передумала. Мерри не хотела, чтобы с Лионом что-то случилось, а ведь самолет мог разбиться или на них мог кто-то напасть. В конце концов, она дала себе зарок, что непременно привезет Лиону что-нибудь замечательное. Правда, у нее в кошельке было всего восемьдесят пять центов. Ничего, купит набор открыток с видами Нью-Йорка.

Взревели двигатели, и самолет рванул вперед, набирая скорость, быстрее и быстрее. Мерри почему-то была уверена, что самолет не сможет взлететь, что что-нибудь сломается и самолет так и будет катить по полосе, пока она не кончится, а потом врежется во что-нибудь и разлетится на куски. Она расплакалась. Сидевшая по соседству женщина наклонилась к ней и участливо похлопала по руке. Мерри вцепилась в ее руку, и в эту самую секунду самолет наконец взлетел.

— Ты одна в самолете? — спросила женщина.

Мерри задумалась. Теперь с ней уже ничего не сделают. Не повернут же из-за нее самолет обратно. Кроме того, ясно было, что она одна. Поэтому она решила признаться.

— Да, я одна, — сказала Мерри.

— И ты полетишь одна до самого Нью-Йорка?

— Папочка меня встретит, — ответила Мерри. Это было полуправдой. Мерри сама надеялась встретиться с ним. Именно поэтому она и выбрала Нью-Йорк, а не Мехико, Канзас-Сити или Сент-Луис, куда тоже приглашали лететь, пока она гуляла по аэропорту. Мерри решила, что интереснее всего ей будет слетать в Нью-Йорк. Во-первых, она встретит папочку, который угостит ее вкусным мороженым с кленовым сиропом. А во-вторых, Нью-Йорк от ее дома находился дальше, чем остальные города. Следовательно, Нью-Йорк был безопаснее. Мерри давно заметила, что если нашкодить, то дело кончается трепкой. Например, если разбить чашку или разлить на полу чернила. С другой стороны, если сотворить что-нибудь и в самом деле страшное — например, открыть па ходу дверцу машины, — то взрослые ограничатся только бранью, а мама потом даже всплакнет и прижмет ее к груди. Поэтому поездка в Нью-Йорк казалась Мерри менее опасной, чем куда-то еще.

Добрая женщина похвалила Мерри, сказала, что она смелая девочка, совсем уже взрослая и умная. Несмотря на это, когда принесли подносы с едой, женщина помогла Мерри поесть, а потом попросила для себя и для Мерри подушки и одеяла, чтобы было удобнее спать. Потом, после ужина, женщина еще заказала у стюардессы стакан молока для Мерри. Мерри не капризничала и вообще держалась с достоинством. Не только потому, что испытывала благодарность к славной женщине, но еще и потому, что знала, что стюардесса считает эту женщину ее мамой или тетей. Мерри прекрасно понимала, что до тех пор, пока у стюардессы создается такое впечатление, она в безопасности.

Мерри не знала, который был час, когда ее разбудила стюардесса. Самолет пошел на посадку, и стюардесса проверяла, у всех ли застегнуты ремни. Соседка помогла Мерри пристегнуться, и самолет начал снижаться. Когда он приземлился и двигатели внезапно взревели, Мерри испугалась, что что-то не так, и ухватилась за руку женщины. Но ничего не случилось, и вскоре самолет остановился. Мерри радостно улыбнулась, счастливая от сознания своей победы, но в эту самую минуту стюардесса объявила, что самолет совершил посадку в Чикаго. Сердце Мерри упало.

Что ей теперь делать? Лучше всего, решила Мерри, оставаться сидеть на месте. Может быть, прикинуться спящей и дождаться, пока самолет вновь не взлетит. Или спрятаться в туалете и вернуться на место перед самым взлетом. Что же, в крайнем случае придется, наверно, поступить так. Хотя лучше всего было бы, если бы удалось отсидеться на месте. Мерри уже решила, что так и поступит, но в этот миг ее участливая соседка расстегнула ремень, встала и пожелала Мерри счастливого пути. Она летела до Чикаго! Душа у Мерри сразу ушла в пятки. Мерри немного выждала, делая вид, что не может расстегнуть ремень, потом встала и последовала за женщиной. А что ей оставалось делать? Стюардесса считала, что эта женщина — ее мать. Ничего, решила Мерри, пересяду на другой самолет до Нью-Йорка. Она зашла уже слишком далеко, чтобы идти на попятную.

И Мерри добилась бы своего, если бы не услужливая стюардесса, которая крикнула вслед удаляющейся женщине:

— Подождите, мадам! Ваша девочка отстала!

— Моя? — изумленно спросила женщина, оборачиваясь. — Она вовсе не моя!

Мерри припустила, не чуя под собой ног. А стюардесса помчалась за ней. От входа в здание аэропорта отделились двое мужчин в форме и бросились наперехват Мерри. Девочка поняла, что убежать не удастся, и остановилась. Ее отвезли в аэропорт к какому-то начальнику и долго-долго задавали всякие вопросы. И ей и женщине. Мерри не слишком волновалась. У нее в кармане лежало восемьдесят пять центов. Если хотят — пусть заберут.

Беда была в том, что ей не верили. И самое забавное, что Мерри отчетливо понимала, из-за чего ей не верят. Представьте сами: маленькая беглянка, долетевшая «зайцем» на самолете из Лос-Анджелеса до Чикаго, на вопрос о том, как ее зовут, отвечает: «Мередит Хаусман». С таким же успехом она могла назваться Джоном Уэйном, Гари Купером или Генри Фонда. Естественно, что ей не поверили. Правда, женщина припомнила, что Мерри упоминала отца, который должен был встретить ее в Нью-Йорке.

— Я сказала неправду, — спокойно ответила Мерри.

— Деточка, ты же знаешь, что говорить неправду — очень дурно, — попыталась помочь дежурная. — Ложь — это грех. Ты понимаешь, что лгать — дурно?

— Да, — солгала Мерри. Она этого вовсе не понимала. Дурным было то, что она села без билета на самолет, а остальное, как ей казалось, было не в счет, поскольку не могло идти ни в какое сравнение с тем грехом.

— Раз так, деточка, — просюсюкала дежурная таким медоточивым голосом, что, по мнению Мерри, могла вот-вот растаять, — то скажи нам правду. Признайся, как тебя зовут на самом деле.

— Мередит Хаусман. Но близкие зовут меня Мерри, — ответила она в двадцатый раз. Правда, при этом начала подумывать, не изобрести ли для них имечко похлеще. Очень уж ее покоробило это «признайся». — Я — дочь Мередита Хаусмана.

Дежурная пожала плечами, посмотрела на сидевшего за столом начальника, но тот вместо ответа тоже пожал плечами.

— Ты хочешь, чтобы мы ему позвонили? — спросила дежурная.

— Да, — ответила Мерри. Она опять сказала неправду. Она хотела вовсе не этого. Она хотела, чтобы ее усадили на самолет до Нью-Йорка, а из Нью-Йорка она бы позвонила отцу сама. Тогда это будет настоящий сюрприз. Если же они позвонят ему и скажут, что только что поймали его дочь в Чикаго, сюрприза уже не получится. Они все испортят. С другой стороны, Мерри уже до смерти надоело сидеть в кабинете начальника и отвечать на одни и те же вопросы.

— Мерри, а ты знаешь, какой у него номер телефона? — спросила дежурная.

— Нет.

— Как, ты не знаешь номера телефона своего папы?

— Нет.

Дежурная и начальник снова переглянулись. Было очевидно, что они не верят Мерри. То есть они, конечно, верили, что Мерри не знает номера телефона, но не верили, что она дочь Хаусмана. Ерунда какая-то.

Наконец начальник позвонил в Нью-Йорк в справочную. Там ответили, что телефон Мередита Хаусмана не зарегистрирован. Правильно, иначе и быть не могло. Тогда он перезвонил в Службу знаменитостей. Эта служба занята тем, что ведет учет всех мало-мальски известных лиц, чтобы средства информации всегда могли узнать, как с ними связаться. Ему сообщили номер телефона Сэма Джаггерса. Начальник позвонил Джаггерсу, извинился за беспокойство и объяснил, что в его кабинете сидит девочка, которая назвалась дочерью Мередита Хаусмана.

— Около девяти, — сказал он в ответ на вопрос Джаггерса. — Светлые волосы, голубые глаза, очень миленькая… Да, одну минутку, — сказал он в трубку и обратился к Мерри:

— Когда у тебя день рождения?

— Первого сентября, — ответила Мери.

— Как зовут твоего брата? — Лион.

— Да, сэр, — сказал он в трубку. — Да, конечно. Нет, ни слова. Обещаю. Да, она вылетит следующим рейсом и будет в Нью-Йорке через два часа. Да. Пожалуйста, Рад был помочь.

Он положил трубку и спросил Мерри, не хочет ли она поесть. Мерри сказала, что хотела бы выпить молока, и дежурная побежала за молоком. Побежала! Вот потеха! Значит, она все-таки попадет в Нью-Йорк!


Мередит не ожидал, что Сэм согласится с ним. Впрочем, «согласится» — было сильно сказано. Мередит и сам толком не знал, что думать и чего он хочет. Сэм же призывал не торопиться и не принимать поспешных решений. Впрочем, чего еще от него ждать? Адвокаты должны быть осторожными, как, кстати, и агенты, а Сэм был и агентом и адвокатом. И даже больше. Сэм Джаггерс был его другом. И вот сейчас Мередит сидел на диване и внимательно слушал спокойную, рассудительную речь Сэма Джаггерса, который держал на коленях чашечку из тончайшего фарфора. Сэм, для убедительности покачивая огромной львиной головой, приводил Мередиту свои доводы в пользу того, чтобы не торопиться с решениями.

— Пойми, она вовсе не сбежала, — убеждал он. — Во всяком случае, ей не из-за чего убегать из дома. Относятся к ней по-доброму. Новотны — человек, как мне кажется, вполне достойный. Прочно стоит на ногах. Элейн, похоже, тоже довольна. У них родился мальчик, которого назвали Лион. Мерри трогательно заботится о нем. Нет, там все в порядке.

— Откуда ты знаешь?

— Это входит в мои служебные обязанности.

— Да, ты неплохо поработал.

— Стараюсь.

— Но почему она вдруг ни с того ни с сего сорвалась с места, села на самолет и полетела в Нью-Йорк? Это очень похоже на бегство. Почему лететь ко мне, если там о ней заботятся и все так хорошо, как ты расписываешь?

— Детишки порой откалывают фортели и похлеще.

— Это верно, — согласился Мередит. — Что ж, посмотрим.

— Да, — кивнул Сэм. — Ждать осталось недолго. Скоро ты сам ее увидишь и поговоришь с ней.

— А прояснит ли это что-нибудь? — спросила Карлотта.

До сих пор она не проронила ни слова, внимательно прислушиваясь к их разговору. Встретив недоуменный взгляд Мередита, она пояснила:

— Вы считаете, что маленькая девочка способна высказать все то, что творится у нее в душе? Вы сами должны решить, чего хотите. Чего мы хотим. И нужно это сделать сейчас, не дожидаясь приезда ребенка. Иначе получается просто ужасно. Словно вы заказали на дом платье, повертели, примерили, а потом решили, что оно не годится, и отправили назад в магазин. Но с ребенком так поступить нельзя. Тем более с собственным.

— Это не совсем так, — запротестовал Мередит. — Ты не права, милая.

— Надеюсь, что не права, — сказала Карлотта, прекрасно понимая, что права и что они оба с Мередитом сознают это. И Мередит прекрасно понимал, что Карлотта уже приняла решение и что решение это заключается в том, чтобы оставить "Мерри у них, воспользовавшись как предлогом ее попыткой к бегству. И Мередит отдавал себе отчет, что именно побудило Карлотту принять такое решение. Но он промолчал. И Джаггерс промолчал, близоруко щурясь на Карлотту поверх очков.

Карлотта встала и сказала, что пора уже собираться и ехать в аэропорт.

— Спешить некуда, — произнес Сэм. — Лимузин ждет внизу.

— Спасибо, — сказал Мередит. — Я и забыл о нем.

— Ты же попросил — он на месте.

— Отлично. Мерри обалдеет от него.

— Возможно, — улыбнулся Сэм. — Хотя я бы на ее месте обалдел от тебя.

— Я — это только мороженое, — рассмеялся Мередит. — А лимузин — это еще и вишенка сверху.

— Хорошо, пусть так.

— Я готова, — послышался голос Карлотты, которая выходила в спальню, чтобы причесаться. — Поехали!

Они молча спустились в лифте и так же молча прошествовали через вестибюль на улицу к ожидавшему лимузину. Каждый был поглощен собственными мыслями и боялся поделиться с остальными своими предположениями о том, как может измениться их жизнь после встречи маленькой девочки в аэропорту.

Мередит помог Карлотте сесть в машину, потом залез сам. Третьим сел Сэм, который захлопнул дверь и сказал водителю:

— В Айдлуайлд, пожалуйста. Американские линии.

Лимузин плавно тронулся с места и влился в поток машин.

Сэм Джаггерс был сильно озабочен. Уж слишком невероятной удачей могло обернуться для него столь неожиданное появление Мерри. Как раз в эти дни должна была решиться судьба контракта Мередита со студией. Сэм был категорически против того, чтобы Мередит подписывал контракт. И уж во всяком случае, считал он, Мередит не должен подписывать контракт сроком более чем на один год. То есть на два или в крайнем случае три фильма. На фоне ажиотажа вокруг имени Мередита Хаусмана следует быть поразборчивее с предложениями, считал Сэм. Или подписывать отдельные контракты на каждый фильм, чтобы студии дрались друг с другом за право заполучить Мередита — это лучше всего. Но ни в коем случае не попадать в кабалу на длительный срок. Ведь что получается — по контракту студия платит Мередиту пятьдесят тысяч за фильм, а сама одалживает Мередита другой студии на один фильм за пятьсот тысяч, на ровном месте зарабатывая фантастический барыш. И ведь ни за что — возмущался Сэм. Только за право обладания Мередитом. При этом Сэм забывал о том, что сам получал от такой сделки сорок пять тысяч долларов — свои законные десять процентов. Впрочем, ему это казалось чертовски несправедливым. И вот как раз в эти дни, когда Мередит прилетел в Нью-Йорк обговаривать условия нового контракта, раздался столь неожиданный звонок из Чикаго…

В глубине души Сэм надеялся, что Мередит захочет оставить Мерри у себя. Или позволит Карлотте уговорить себя на это. Тогда все сразу упрощается. Мередит уже не полетит в Африку на съемки, а останется с Мерри в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе. А если он не полетит в Африку, то и контракт на участие в фильме о жизни Сесилия Роудса[8 - Роудс Сесиль Джон (1853–1902) — управляющий британской колонией в Южной Африке, основатель Фонда Роудса.] подписывать не станет, чего и добивается он, Сэм. И тем не менее… Сэм не скрывал своей озабоченности. Как-то все это складывалось не так, неправильно, непрофессионально. Не может девятилетняя девочка так резко менять жизнь кинозвезды. Не может, но меняет… Вот почему Сэм решил, что должен быть особенно тактичен, терпелив и осторожен. Пусть Мередит сам примет решение. С помощью Карлотты, конечно, но сам.

Если Сэм молчал, поскольку не хотел подталкивать Мередита к принятию решения, то Карлотта не раскрывала рта совсем по другой причине. Она мечтала о Мерри. Она так хотела, чтобы девочка жила с ними, что боялась произнести лишнее слово из опасения, что Мередит не так ее поймет. Ведь это все-таки его дочка. Положение было крайне деликатное: Мерри хотела, чтобы Мередит так же, как и она, мечтал о том, чтобы Мерри осталась жить с ними и чтобы он при этом не испытывал угрызений совести за то, что все эти годы Мерри жила со своей матерью, — ведь это могло помешать ему принять ребенка, могло воздвигнуть между ними барьер.

Карлотта знала, что может повлиять на Мередита, и очень страдала. Ее раздирали противоречия. Она прекрасно понимала, что ребенок ни в коем случае не должен пострадать. В противном случае тяжело будет не только Мерри, но и самой Карлотте, и Мередиту. И наоборот, если все получится так, как о том мечтала Карлотта, то Мерри станет их дочерью и поможет вытравить из памяти трагедию, случившуюся во время войны.

Мередит приехал в Нью-Йорк в двухнедельный отпуск. Он позвонил ей, и они поужинали вместе. Ужин был потрясающий: вино двух марок, огромные сочные бифштексы и клубника прямо из теплицы — каждая Ягодина величиной с лимон. Стол был такой изысканный и роскошный, что Карлотта совершенно невинно и простодушно обмолвилась, что не понимает, как это Мередиту удается заказывать подобные блюда на жалованье сержанта. Тогда Мередит объяснил, что он не простой сержант, но киноактер, работающий по контракту. При этом он получал еще и половину сержантского жалованья. Впрочем, по тем временам и такие деньги казались огромными. Собственное положение казалось Мередиту постыдным и дурацким. Сама студия направила его на комиссию, где вели запись добровольцев. Была достигнута договоренность о том, что он будет проходить службу в тыловых войсках, причем роль Мередита заключалась в том, чтобы разъезжать по стране и продавать облигации военного займа.

— Ой, как здорово, — восхитилась Карлотта.

— Это чертовски унизительно, — вспыхнул Мередит. — Просто насмешка над воинской службой. Я все хочу набраться смелости и завербоваться в рейнджеры или в морскую пехоту. На студии, конечно, на стенку полезут, но я хотя бы займусь чем-нибудь полезным.

— О, но ведь то, что вы сейчас делаете, и так очень полезно. В морскую пехоту может пойти любой, а вот облигации купят далеко не у каждого.

— В таком случае я хотел бы стать этим «любым». Я не шучу. Кинозвезде и в мирное время несладко приходится. Но тогда и фильмы другие. И ты по-настоящему работаешь. Встаешь спозаранку, мчишься на студию, целый день вкалываешь и выматываешься без остатка. Это работа! А что теперь? Я кинозвезда без фильмов. Словно король в изгнании или экс-чемпион мира по боксу — и звучно, и нелепо.

За кофе с коньяком Мередит признался, что только подумывает о том, чтобы завербоваться, но что решимости у него наверняка не хватит. После чего вдруг рассказал Карлотте о том, как закончился тот вечер, когда они познакомились у Клинта и Тиш. Он рассказал о том, как отклонил предложение Джослин, и о том, как она все-таки дождалась его в вестибюле.

— Да, такое случается с кинозвездами, — согласилась Карлотта. — Но то же самое случается и с банкирами, и с дантистами, и даже с учителями.

Но потом Мередит рассказал ей о том, как поссорился с Элейн, и о том, как в отместку сводил Джослин в ресторан, а газетчики незамедлительно растрезвонили об этом на всю страну. И вот тогда Мередит признался, что, прежде чем набрать номер Джослин, он пытался позвонить ей, Карлотте.

— Я позвонил вам… Я жил тогда в своей гримерной, и мне было страшно одиноко. Мне просто хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно поговорить.

— Только поговорить?

— Да! Честное слово!

— Звучит для меня не слишком лестно.

— Напрасно. Тогда я еще надеялся, что случившееся можно как-то исправить. Поэтому планы в отношении вас у меня были самые невинные: провести вместе вечер, поговорить, излить душу — и все! Но мне сказали, что вы уехали, и тогда я вдруг решил: а пропади оно все пропадом! И позвонил ей. Вот тогда-то каша и заварилась. Как я, впрочем, и предвидел. Сам, должно быть, того хотел.

— Понимаю, — тихо произнесла Карлотта.

— И… Вот поэтому я и позвонил вам сегодня. Чтобы побыть вместе с вами. Понаслаждаться вашим обществом. Расслабиться.

— Просто чтобы посидеть со мной вместе и отвести душу?

— Да, — сказал Мередит. — Если у нас может быть только так, то и прекрасно. Я хочу сказать, что если у вас кто-то есть, то я вовсе не претендую на большее. Как и в том случае, если сейчас вы не захотите со мной встречаться.

— Почему сейчас?

— Ну, ведь война и все такое… Мало ли что случится? Я могу свалиться с платформы и вывихнуть ногу. Но мне кажется — вы поняли, что я имею в виду.

— Да, я поняла. Но… — Карлотта потупила взор и принялась вычерчивать кончиком пальца квадратики на скатерти. — Что, если у меня никого нет и я просто…

— Чудесно, — сказал Мередит и накрыл ладонью ее руку, прижав ее к скатерти.

— Все так просто, — улыбнулась Карлотта, обретя прежнюю уверенность. — Совсем как в кино.

— Очень забавно, — сказал Мередит, — но именно поэтому они и хотят, чтобы я помогал сбывать эти чертовы облигации. Люди почему-то больше доверяют тому, что видят в кино. Даже сейчас, во время войны. Собственно говоря, в войну происходит то же самое. Солдаты, побывавшие в бою, рассказывают, что там все, как в кино. Вот поэтому меня и используют вместо настоящего солдата — я кажусь многим даже более настоящим. Странно, да? Но в наши дни все перевернулось вверх тормашками. Вы видели лицо метрдотеля, когда мы только вошли сюда? Когда он увидел мои сержантские знаки отличия, у него физиономия вытянулась. Потом он перевел взгляд на мое лицо, узнал меня и тут же так просиял, словно перед ним уже генерал. Или хотя бы полковник.

Радостные, счастливые и оживленные, они посидели еще, выпили по рюмке коньяку, а потом поехали к Карлотте. Мередит осмотрел гостиную, после чего прилип к огромным книжным шкафам, которые стояли по обе стороны от камина, и принялся изучать корешки книг. Особенное впечатление произвела на него подборка альбомов по искусству. Карлотта на кухне готовила кофе и одновременно наблюдала за Мередитом. Ей нравилась его увлеченность, его живой интерес к обстановке гостиной, книгам, светильникам, развешанным по стене картинам. Она вдруг осознала, что наслаждается самим присутствием Мередита в своей гостиной. У нее сразу потеплело на душе, когда она увидела, как Мередит нагнулся, любуясь маленьким рисунком Дега — скромный рисунок был не только самым ценным произведением живописи в ее гостиной, но и был особенно дорог, поскольку Марк подарил его в первую годовщину их свадьбы.

— Изумительная комната, — сказал Мередит, заметив, что Карлотта следит за ним. — У вас безупречный вкус.

— Спасибо.

— А вы — изумительная женщина.

— Спасибо, — снова ответила она.

И тогда он поцеловал ее, и в тот же миг Карлотте вдруг перестало казаться, что все так просто. Наоборот, все вдруг стало крайне непросто, пугающе-волнующе, чудесно и непонятно, ведь она так долго ждала… Ее тело вмиг стало каким-то тяжелым, чужим и неуклюжим. Она даже встревожилась, что может показаться Мередиту совершенной неумехой. Неужели такие вещи могут забываться? Но Мередит продолжал сжимать ее в объятиях и нежно, бережно целовал. Потом он медленно и спокойно расстегнул пуговицы на ее спине.

Карлотта перешагнула через соскользнувшее на пол платье и, неловко ступая, пошла в спальню. Она казалась себе робкой и неповоротливой и испытывала такое смущение, словно никогда не была замужем, не рожала ребенка и не предавалась любви. Она сбросила туфли и сняла чулки, сгорая от стыда, что у нее это выходит некрасиво и уж тем более не с такой непосредственностью, как у девушки на рисунке Мане. Или Моне? Словом, на том самом рисунке. Потом она сняла рубашку, лифчик и трусики, оставшись только в сережках с сапфирами и бриллиантами. Мередит, должно быть, почувствовал ее состояние, поскольку держал себя с ней с такой трогательной нежностью, как будто перед ним была непорочная девушка. Он целовал, гладил и ласкал ее без всякой поспешности, так, словно они знали друг друга всю жизнь, а вовсе не сгорали от желания познать друг друга как можно скорее. При этом Мередит безусловно сгорал от желания. Карлотта видела это всякий раз, когда открывала глаза и любовалась его телом. Когда же он наконец вошел в нее, Карлотте вдруг показалось, что все происходит как в самый первый раз, что она снова девственница. Она не знала, почему ей так показалось — то ли оттого, что она так давно не знала мужчину, то ли оттого, что Мередит был такой большой там. Не «такой большой» — тут же поправилась она, а чудесно большой, восхитительно большой, потому что очень скоро к ней вернулась прежняя легкость и она вспомнила, как это бывает прекрасно. Боже, какое это потрясающее ощущение! Карлотта наслаждалась каждым мигом этого сумасшедшего счастья, бессвязно лопоча, как ребенок:

— Милый мой, родной, еще… милый, еще, еще… Боже, какое счастье!

За несколько минут Карлотта совершенно преобразилась, превратившись из робкой неумехи девственницы в несдержанную одалиску, полностью отдающуюся самой прекрасной на свете страсти. Никогда в жизни Карлотта не испытывала ничего подобного.

— О Боже! Господи! — слетали с ее пересохших губ бессвязные восклицания. — О, да, да! Вот так! Еще! Милый мой, родной… Боже, какое счастье!

Тут ее потряс оглушительный, сумасшедший оргазм, но Мередит даже не остановился, продолжая так же восхитительно терзать ее тело в том же бешеном ритме, что сперва ее удивило, а потом повергло в трепетный ужас — ее тело снова стало отвечать на ласки, и она испытала еще один оргазм, а за ним и еще. И только тогда наконец Мередит резко дернулся, застонал, и в следующий миг Карлотта почувствовала, как внутри в нее выплеснулся поток обжигающей жидкости…

Потом они лежали в полном изнеможении. Карлотта свернулась калачиком, приникнув головой к плечу Мередита и чувствуя себя совершенно счастливой. И только тут она услышала странное пыхтение, которое доносилось с кухни.

— Господи, я забыла про кофе! — Карлотта всплеснула руками. — Кофейник, должно быть, совсем выкипел.

— Я схожу, — вызвался Мередит.

— Нет, лежи, я сама, — сказала Карлотта и, спустив непослушные ноги на пол, зашлепала босиком на кухню.

Это был изумительный, прекрасный вечер. Они сидели на кровати и пили кофе, потом предавались любви, потом ели сыр с крекерами и разговаривали, и опять любили друг друга. Потом они договорились, что уедут куда-нибудь на оставшиеся от отпуска Мередита дни. На следующее утро они отправились на вокзал Гранд-Сентрал и сели на поезд до Кейп-Кода. Они сняли уютный коттедж на самом берегу залива. В гостиной, как и в квартире Карлотты, был сделан огромный камин, а в полстены окно открывалось прямо на залив. Они бродили по дюнам и предавались любви, ели омаров и предавались любви, плавали в Атлантическом океане и предавались любви, пили коктейли и предавались любви, а вечерами сидели у камина и предавались любви. Перед камином был расстелен ковер и стояло кресло-качалка. Они предавались любви прямо на ковре или в кресле-качалке. Мередит сидел в кресле, а Карлотта садилась ему на колени. Потом они ласкали друг друга, и Карлотта постепенно придвигалась к Мередиту, пока его фаллос не входил в нее, после чего Мередит начинал раскачиваться… Это было безумно, и они безумствовали вовсю.

Но вот отпуск Мередита подошел к концу, и они возвратились в Нью-Йорк, откуда Мередиту предстояло лететь в Чикаго, в место расположения его части.

— Я позвоню тебе, когда вернусь, — пообещал Мередит.

— Хорошо, — улыбнулась Карлотта.

— Мне еще никогда в жизни не было так хорошо, — признался он.

— Мне тоже.

— И я… Я люблю тебя.

— Я тоже, — сказала она и поцеловала его. — Да, да, да.

Мередит высвободился из ее объятий, резко повернулся и ушел. И Карлотта поняла, что расставаться с ней ему столь же мучительно, как и ей — расставаться с ним. И еще она поняла, что он непременно вернется и женится на ней. И все будет замечательно.

Увы, пару недель спустя Карлотта обнаружила, что беременна. Пересохшая резина ее старой диафрагмы, годами валявшейся под бельем в углу ящика комода, предала ее. От столь длительного бездействия резина, должно быть, растрескалась и разрушила идиллическое совершенство сказочной недели, проведенной вместе с Мередитом. Вмиг рухнуло все — и радужные надежды Карлотты, и планы на совместную жизнь с Мередитом.

Но Карлотта не позволила этому случиться. Она не стала звонить Мередиту, не стала принуждать его к женитьбе. В любом случае она никогда не пошла бы на это, а тем более с Мередитом, знаменитой кинозвездой. Голливуд кишит шлюхами и авантюристками, которые спят и видят, как бы выскочить за звезду, и не гнушаются никакими средствами. Причем многие из них в итоге добиваются своего. Но Карлотта не могла допустить, чтобы он о ней хотя бы подумал такое. Какое-то время она еще сомневалась, не оставить ли ребенка, но потом поняла, что так будет еще хуже. Нужно было выбирать между ребенком и мужчиной. И Карлотта выбрала мужчину. Она отправилась в Вашингтон, где в то время практиковал врач, к которому съезжались делать аборты женщины со всего Восточного побережья, и там избавилась от ребенка. Операцию сделали быстро и аккуратно, под местной анестезией. Лежа на акушерском столе с задранными вверх ногами, закрепленными металлическими скобами, Карлотта слышала царапающие звуки кюретки, но ровным счетом ничего не чувствовала. Разве что редкие покалывания. И лишь однажды — острую боль. Казалось, все было в порядке. Однако несколько дней спустя начались неприятности. Судя по всему, в рану проникла инфекция и развилось воспаление. Карлотта поспешила к своему гинекологу, которому пришлось в срочном порядке удалить ей матку. В той самой больнице, где за день до знакомства Карлотты с Мередитом на свет появилась Мерри. Карлотте сказали, что больше диафрагма ей не понадобится. Никогда.

Вот так Карлотта обрекла себя на бесплодие. Она смирилась с ударом судьбы и старалась никогда об этом не задумываться. Она рассказала Мередиту про аборт и про гистерэктомию, но отказалась назвать имя виновника. Мередит тоже смирился с тем, что детей у них не будет. Но вот теперь эта маленькая девчушка, его дочь, свалилась с неба, точно снег на голову. Словно сам всевышний решил вознаградить Карлотту за ее утраты, за смерть Марка-младшего, за умерщвление еще не родившегося младенца, которому даже не успели дать имя. Мерри была их последняя надежда. Ее последняя надежда. Карлотта решила держать рот на замке. Она слишком мечтала о том, чтобы это случилось, и поэтому просто молча молилась.


Лимузин подкатил к терминалу, и шофер, быстро выскочив, обежал вокруг машины и услужливо открыл дверцу. Сэм, Мередит и Карлотта выбрались из лимузина и зашагали к «Справочной».

— Кабинет мистера Карлсена, пожалуйста, — попросил Сэм.

— Вперед по коридору, комната сто двенадцать, — ответила дежурная.

Мысли Мередита смешались. Он пытался отогнать их прочь. Ему было страшно. А вдруг девочка покажется ему несносной? Или, наоборот — он в нее влюбится без памяти? И то и другое будет ужасно. Как он мог поступить так со своей жизнью? Мередит вспомнил, какие клятвы давал этому крохотному существу, когда впервые увидел его за окном детской через несколько часов после рождения.

Сэм постучал в дверь.

— Войдите.

Они вошли, все трое.

— Мистер Карлсен?

— Да. А вы — мистер Джаггерс. Мистер Хаусман и… Миссис Хаусман?

— Да, — сказал Мередит.

— Самолет уже пошел на снижение и должен совершить посадку минут через десять. Присаживайтесь, пожалуйста. Выпьете что-нибудь? Может быть, кофе?

— Нет, спасибо, ничего не нужно.

— Что ж, тогда я вас на время оставлю. Я выйду к самолету, встречу девочку и приведу ее сюда. Так вас устроит?

— Да, вполне, — сказал Сэм.

— Да, спасибо, — подтвердил Мередит. Мистер Карлсен вышел.

— Здорово ты все организовал, — сказал Мередит Сэму.

— Это они сами. Я только изложил нашу просьбу. — Значит, они?

— Да.

— Нужно их как-то вознаградить, по-видимому? Может быть, сделать им рекламу?

— Может быть. Подумаем. Не торопись.

— О'кей, — сказал Мередит. — Ты ведь у нас самый осторожный, верно?

— Да.

— Карлотта, а ты о чем задумалась?

— Я думаю о Мерри, — ответила она.

— Ясно, что о Мерри. А еще о чем? — сварливо спросил Мередит.

— Ни о чем другом я думать не могу, — просто сказала Карлотта.

— О, — только и смог выдавить Мередит.

Им показалось, что прошло не десять минут, а десять часов, пока наконец не вернулся мистер Карлсен. Он вдруг возник в кабинете, словно из ничего, а рядом с ним стояла Мерри. Мередит с комком в горле смотрел на нее, а она в свою очередь смотрела на отца.

— Ну, Мерри, — наконец хрипло проговорил Мередит, — я рад тебя видеть.

Мередита совершенно поразило удивительное, просто невероятное сходство. Нет, девочка не была похожа на него в обычном смысле слова. Она была такой же, как он, — его нос, его глаза, его лоб и подбородок. Конечно, все черты ее лица были мельче и очерчены мягче, чем у него, но все равно это было его лицо и оно было изумительно. Мередит как завороженный уставился на прелестного ребенка, мысленно представляя, что, родись он сам девочкой, он был бы точь-в-точь такой, как Мерри.

Мерри тоже смотрела на него во все глаза. От нее не ускользнуло ни несколько ошеломленное выражение, ни полуоткрытый рот — удивление? Радость от встречи? Или это его обычное выражение? — обратила она внимание и на внезапно треснувший голос, когда он произнес: «Я рад тебя видеть». Может быть, он простужен? Или он и в самом деле так взволнован?

Что ж, волков бояться — в лес не ходить. Надо попытаться. И потом, он так на нее похож! Последнее, видимо, и придало Мерри недостающую уверенность, и она с криком: «О, папочка!» бросилась к Мередиту, протянув к нему руки. И она выиграла, выиграла! Мередит подхватил ее на руки, прижал к груди, закружил с ней по комнате и поцеловал. А потом, когда он поставил ее на ноги, Мерри заметила, что пришедшая с ним женщина — ее мачеха? — плачет. Она сорвала банк! Выиграла целый ящик конфеток Новотны!

Они поспешили к лимузину. Мерри непременно захотела посидеть на откидном сиденье, поскольку никогда еще прежде не каталась в лимузине. По дороге ее, конечно, стали расспрашивать, и Мерри решила рискнуть и рассказать все, как было на самом деле. На праздновании чьего-то дня рождения ей рассказали о путешествиях самолетом. Как дочку самого Мередита Хаусмана, ее часто приглашали на дни рождения, где были чародеи и клоуны, а иногда даже пони. И вот на дне рождения Гарри Сабинсона один мальчишка похвастал, что летал один из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, у него, конечно, был билет, но никто ни разу не попросил показать его, потому что мальчику было всего девять лет и стюардессы решили, что он летит вместе с мужчиной, который сидел с ним рядом. Лишь когда самолет приземлился в Лос-Анджелесе, он отдал билет стюардессе. Ох, и изумилась же она! Надо было видеть ее лицо! А потом все упрекали этого мальчишку, что он дурачок, что надо было вернуть билет в кассу и получить назад деньги. А он говорил, что это нечестно, но все видели, как он огорчен, что сам до этого не додумался. И с тех пор в голове у Мерри засела мысль о том, как бы куда-нибудь полететь. А единственное место, куда она могла полететь, был Нью-Йорк, потому что там все-таки жил ее папа, которого она уже целую вечность не видела.

Всем эта история показалась жутко забавной, и все засмеялись. Никто ее не ругал, не поучал и не наказывал. Мерри успокоилась. Ей вдруг показалось, что все будет очень хорошо. Лимузин доставил их в Манхэттен к их дому. Сэм поднялся вместе с ними и подождал в гостиной, пока Карлотта и Мередит уложат Мерри в постель. Вместо ночной рубашки Мерри достался верх от пижамы Мередита.

Потом Мередит перезвонил Элейн. Он уже звонил ей один раз, когда узнал от Сэма о том, что Мерри находится в Чикаго.

— Алло? Я слушаю, — послышался голос Элейн.

— Элейн? Это Мередит. Она здесь, — сказал он. — С ней все в порядке.

— Слава Богу.

— Да, — сказал он. Потом добавил: — Послушай, Элейн, позволь ей немного пожить со мной. Я так долго ее не видел.

— Не я же в этом виновата, верно?

— Да, конечно. Впрочем, сейчас это неважно.

Мередит одно время пытался видеться с Мерри почаще. Всегда заезжал к ней, когда бывал в Калифорнии, иногда вырывался днем. Но это случалось нерегулярно, и всякий раз Мередит видел, что Мерри расстраивается. И он сам расстраивался, видя ее огорчение. Поэтому вскоре перестал приезжать совсем. Посылал ей подарки на день рождения и на Рождество, отправлял красивые открытки из разных стран, но не видел Мерри уже почти три года.

— Что ж, о каком сроке идет речь? — спросила Элейн.

— Ну, скажем, два месяца.

— Нет, это исключено.

— Ну почему, Элейн? Ведь она и моя дочь!

— Да брось ты! Все это время ты и думать о ней забыл. И вдруг сейчас тебе втемяшилось.

— Я обеспокоен из-за нее. И меня грызет совесть. Хотя, главным образом, я встревожен. Меня волнует, почему она сбежала.

— Мне безразлично, что тебя волнует.

— Хорошо. Ну хотя бы месяц?

— Нет. Да и с какой стати я должна тебе уступать?

— Послушай, но ведь у меня тоже есть права. Я имею право быть с ней две недели в году.

— В июле!

— Элейн, имей совесть!

— Ради тебя? Ха!

Мередит прикрыл трубку рукой.

— Сэм, — сказал он, — у меня ничего не получается. Что делать?

— Позволь мне, — попросил Сэм. Мередит передал ему трубку.

— Алло, миссис Новотны? Говорит Сэмюэль Джаггерс. Вы меня помните?

— Да.

— Я был сегодня в аэропорту и видел встречу мистера Хаусмана с Мерри. И я очень тронут. Сцена была очень трогательная. Они оба так счастливы!

— Меня не волнует Мередит!

— Но она же ваша дочь!

— Я имею в виду не Мерри, а Мередита!

— Прошу прощения. Я вот думаю, можно ли говорить с вами откровенно?

— Конечно.

— Вы никогда не подумывали о том, чтобы передать право попечительства мистеру Хаусману? За компенсацию, конечно.

— Компенсацию?

— За деньги.

— За сколько?

— А какая бы сумма устроила вас, миссис Новотны? — поинтересовался он. А сам тем временем вынул из кармана пиджака карандаш, написал на верхнем листе лежащего рядом с телефонным аппаратом блокнота «50 000 долларов» и поставил вопросительный знак. Потом протянул блокнот Мередиту. Мередит согласно кивнул.

— Одну минутку, — сказала Элейн.

Сэм прикрыл трубку рукой и прошептал:

— Она советуется с Новотны.

— А сколько вы сами можете предложить? — спросила Элейн через некоторое время.

— Двадцать пять тысяч.

Последовало непродолжительное молчание, во время которого Элейн, видимо, снова совещалась с мужем. Потом:

— Я хочу в два раза больше.

— Очень хорошо. Пятьдесят тысяч. Утром к вам придет мистер Уеммик, наш коллега, и принесет все бумаги и чек. Спокойной ночи, миссис Новотны.

— Потрясающе! — выдохнула Карлотта, когда Сэм положил трубку.

— Да, — усмехнулся Сэм. — Теперь я жду ваших указаний. Я могу проинструктировать Уеммика, чтобы он получил ее подписи на всех бумагах, а потом отнес их в суд. Тогда суд передал бы попечительство над Мерри Мередиту на том основании, что Элейн пыталась ее продать. Но можете и заплатить, если хотите.

— Я лучше заплачу, — сказал Мередит.

— Хорошо.

— Мне и так не по себе.

— Из-за чего? — спросила Карлотта.

— Что я выкупаю собственного ребенка за такую сумму. Для Элейн и для ее дрессировщика пятьдесят тысяч — огромные деньги. Для меня же это всего две-три недели работы.

— Без вычета налогов, — подсказал Сэм.

— Пусть так. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, — сказала Карлотта. — Я счастлива, что ты так поступил. Я так этого хотела. Даже сказать не могу.

— Я знаю. Я тоже этого хотел.

— Что ж, значит, все в порядке, — сказал Сэм.

— Спасибо, Сэм. Спасибо, дружище… У меня просто нет слов, чтобы тебя отблагодарить.

— Ничего не нужно говорить, — сказал Сэм. — Я рад, что смог помочь вам.

Сэм ушел. Мередит и Карлотта прошли в гостевую спальню — теперь спальню Мерри — еще раз полюбоваться на девочку. Мерри услышала их шаги, залезла в постель и прикинулась спящей. Им и в голову не пришло, что все это время она подслушивала у двери.


Квартира Мерри очень понравилась. Она, конечно, не знала, что это была старая квартира Карлотты и что Мередит и Карлотта держали ее просто как pied-a-terre,[9 - Временное жилище, пристанище (фр.).] поскольку при замороженной квартплате она обходилась им куда дешевле, чем номер в «Плазе» или в «Сент-Реджисе». Тем более что жили они в Нью-Йорке довольно мало. А вот для Мерри эта квартира стала домом. В первые несколько дней она вообще казалась девочке раем. Совсем рядом Сентрал-парк, напротив Пятая авеню, где расположен огромный супермаркет «Шварц», куда они ходили с Карлоттой покупать игрушки, и еще «Бест», где они покупали такую красивую одежду, и «Румпельмайер», где они пили вкусную шипучку, налюбовавшись перед этим на зверюшек в зоопарке. Мерри не слишком надеялась, что такая жизнь будет продолжаться всегда, но, с другой стороны, она вообще плохо представляла, чего ожидать. Папа каждое утро уходил, а возвращаясь домой, говорил только о встречах и контрактах, о том, что сказал Сэм Джаггерс, или мистер Китман, или мистер Зигель, или еще кто-нибудь. Мерри решила, и небезосновательно, что только такими разговорами ее папа и занимается. Да еще между делом снимается в кино. Правда, про кино он почему-то никогда не рассказывал, И вдруг в один прекрасный день речь зашла о кино. Мередит все-таки собрался сняться в каком-то фильме. Он пришел домой взволнованный и в приподнятом настроении. Сердечко Мерри тоже забилось сильнее. Мередит присел на край ее кровати и объяснил, что он актер и снимается в кино, а Мерри ответила:

— Да, я знаю, папочка.

— И я должен ездить на съемки — туда, где это кино снимают. Тебе это тоже понятно, да?

— Да, — ответила Мерри, поскольку тут и в самом деле все было понятно. Значит, они все собираются поехать куда-то, где папочка будет сниматься в кино.

— Так вот, сейчас я должен поехать в Африку, потому что кино будут снимать там.

— Да, папочка? — Он, похоже, специально не спешил, чтобы растянуть удовольствие, подумала Мерри.

— И я боюсь, что нам придется пока оставить тебя здесь, — закончил Мередит.

— Как, одну?

Он засмеялся и объяснил, что, конечно, нет, что ее поместят в замечательную школу, где ей очень понравится. А он вернется месяцев через восемь или даже раньше, и они снова увидятся. Мерри разрыдалась. Она лепетала сквозь слезы, что хочет поехать с ним вместе. Она умоляла Мередита взять ее с собой, но он ответил только, что в Африке даже пастеризованного молока не достать.

— Я откажусь от молока, честное слово! Вот увидишь — я вообще к нему больше не притронусь.

— Нет, милая, мне очень жаль, но маленькой девочке нельзя ехать в Африку. Никак нельзя. Я бы рад взять тебя с собой, но не могу. Прости, пожалуйста.

И вот месяц спустя Мерри отправили в школу «Стоукли». Снова приют. Назад туда, откуда она сбежала.


Глава 4


Карты легли на стол. Восемь, девять, десять карт рубашкой вверх, а одна в открытую. Шестерка пик.

— Я удваиваю ставку, — сказала Карлотта.

— Ничего, я еще не сдаюсь, — усмехнулся Мередит. Они играли в джин-рамми. Точнее, в разновидность этой игры под названием «Голливуд». Кроме этой игры, как сказал Мередит, ничего здесь Голливуд не напоминало.

Он, конечно, немного преувеличивал, но не без оснований. Стояла удушающая жара. Земля трескалась от зноя. В воздухе висела пыль от сухого коровьего помета, из которого масаи строили свои лачуги. И который использовали вместо топлива. Как часто Карлотта и Мередит ни принимали ванну, избавиться от серых крупинок помета, забивавшего волосы, цепляющегося к одежде, было просто невозможно. Чертов помет отравлял им все существование.

С другой стороны, по сравнению с остальными киношниками, они жили в куда более комфортабельных условиях. У них был даже собственный трейлер с кондиционером. Внутри трейлера было вполне сносно. А вот снаружи солнцепек, духота, мухи и коровий помет делали их жизнь совершенно невыносимой. В довершение бед масаи совершенно не хотели ничего понимать. Деннис Фрейзер переводил команды режиссера на суахили, а Ричард Мобуту переводил с суахили на масайский диалект, после чего вождь громко повторял команду, но уже в ходе ее выполнения выяснялось, что кто-то что-то напутал. Или же масаи просто отказывались выполнять указания. Как, например, с наручными часами. Либо на масайском диалекте «Всем снять наручные часы» звучало так же, как «Ни в коем случае не снимать часы», либо воины просто не желали подчиняться. Вот так и случилось, что, когда на широком экране смотрели, как дикари высыпали навстречу Сесилю Роудсу, на руке каждого из них красовались часы на ремешке! Но самое забавное и в то же время грустное заключалось в том, что ни одни из этих часов не ходили, давно проржавев.

Но масаи все равно носили их как признак приобщения к цивилизации.

— И поделом нам, — сказал Фрейзер. — Мы сами сделали их такими.

Деннис Фрейзер приходился внучатым племянником сэру Джеймсу Фрейзеру[10 - Фрейзер Джеймс Джордж (1854–1941) — знаменитый английский этнограф и антрополог.] и был с самого начала настроен весьма критично по отношению к съемкам фильма, в котором, кстати, и сам участвовал. Правда, собственная роль нравилась ему даже меньше, чем все остальные.

— Очень рад это слышать, — ответил Джеральд Лестер, режиссер. — Значит, нас постигла все-таки не Господня кара. Приготовиться, сейчас будем снимать заново!

Что означало следующее: им придется торчать еще неделю в этом пекле, среди сушеного дерьма, дожидаясь, пока не пришлют отснятый материал. А расходы на фильм, которые и так уже давно превысили бюджет, возрастут еще на пятьдесят тысяч долларов. И Мередиту только и оставалось, что сидеть в трейлере и резаться с Карлоттой в «Голливуд». И при этом еще и проигрывать.

Как выяснилось потом, этот съемочный день тоже вылетел в трубу. На сей раз обошлось без наручных часов — Фрейзер и Мобуту лично осмотрели каждого масаи перед съемками, — но один из воинов случайно или намеренно скинул набедренную повязку, никому про это не сказав. Возможно, он решил пошутить либо отомстить за то, что у него отобрали часы. Как бы то ни было, при просмотре материалов, которые прислали неделю спустя, зал просто взорвался от хохота: чуть слева от Мередита и немного сзади высился голый воин масаи, между ног которого висел член размером с хобот слона. Во всяком случае, ничего подобного никто из киношников никогда в жизни не видел.

— А что, может быть, оставить? — предложил Фрейзер. — Все равно никто не поверит, что он настоящий.

— Я бы оставил, — сказал Лестер, — но боюсь, что из-за этого чертова фаллоса в Америке вновь вспыхнут расовые волнения. А по всему Югу прокатится волна линчеваний.

— Что ж, значит, завтра переснимаем? — спросил Фрейзер.

— А что нам остается делать? — сказал Лестер. — Жуткая невезуха, да?

— Это точно, — откликнулся Мередит.

И направился к трейлеру сообщить свежую новость Карлотте.

Из всего мира искусства кинобизнес безусловно самый сумасбродный. Сотни людей ворочают миллионами долларов, чтобы развлечь и поразить десятимиллионные аудитории. Порой ту или иную ленту ждет совершенно головокружительный успех, предсказать который подчас бывает абсолютно невозможно. Как нельзя предугадать случайное попадание солнечного луча на линзу, расположенную над стебельком травы: несколько неуловимых мгновений — и только что еще зеленая травинка вдруг стремительно морщится, обугливается и сгорает. Таковы судьбы многих в кинобизнесе, и Мередит Хаусман мог сгореть, как травинка.

Телевидение буквально взорвало мир киноиндустрии. Телевизионные приемники, экспонированные во время Всемирной ярмарки 1939 года и поражавшие посетителей, вдруг стали повсеместно становиться образом жизни. По всей Америке люди закупали телевизоры, чтобы вечером посидеть у экрана и полюбоваться на Дядюшку Милти или на Эда Салливэна. Или на что угодно другое — ведь чудо было у них в доме, в гостиной, и за него не нужно было платить. В Голливуде и в Нью-Йорке продюсеры кусали локти и пыхтели в бессильной злобе. Их мир разваливался на части. Студии разрывали контракты, увольняли служащих и пытались экономить на любых мелочах. Первыми пострадали старлетки. «XX век — Фокс» разорвала контракт с Мэрилин Монро, успевшей к тому времени сняться в нескольких эпизодических ролях. Правда, Джозефу Манкевичу пришлось потом валяться в ногах у Дэррила Занука, чтобы снять Мэрилин в ленте «Все о Еве».

Звездам тоже приходилось несладко. Многим из них пришлось расстаться с кино, но, с другой стороны, те немногие, на которых публика продолжала валить валом, могли запрашивать и получали воистину головокружительные суммы. К числу таких счастливчиков относился и Мередит. Сэм Джаггерс в свое время поосторожничал и посоветовал Мередиту подписать контракт только на два года. За эти два года Мередит снялся в четырех фильмах, после чего и разразился кризис. Однако Мередит не потерялся: его знали и любили, и ради него люди отрывались по вечерам от телевизоров, оставляли детей на попечение нянек и кормилиц и спешили в кинотеатры. Первый же фильм, в котором снялся Мередит по истечении срока контракта, принес ему больше денег, чем все четыре картины, сделанные за время работы по контракту. Следующая лента принесла еще вдвое больше. К началу съемок очередного фильма Мередит был уже не только кинозвездой, но и владельцем производственной компании. И совершенно логично: до этого продюсер заручался подписью Мередита и относил ее в «Банк оф Америка», где под контракт, подписанный самим Мередитом Хаусманом, безропотно выдавали двухмиллионный кредит. Теперь же Мередит сам получал деньги под собственное имя.

Однако все это привело к тому, что Мередит сделался изгнанником. От миллиона заработанных долларов в Соединенных Штатах после вычета налогов остается немногим больше сотни тысяч. В Швейцарии — для сравнения — девятьсот тысяч. А в Монако — миллион, поскольку в Монако налоги не берут. Мередит зарегистрировал свою корпорацию в Швейцарии, разместив ее офис на вилле, раскинувшейся на берегу Женевского озера немного севернее Монтрё. И еще Мередиту в течение трех лет нельзя было приезжать в Штаты — в противном случае ему пришлось бы уплатить налог со всей суммы, полученной за это время.

Вот и пришлось ему жить в Европе. Каждое лето Мерри приезжала в гости к нему и Карлотте, что было столь же важно для Мередита, сколь и для Карлотты с Мерри. Дочь и жена оставались главными ниточками, которые связывали его с внешним миром. Ни слава, ни богатство не могли заменить Мередиту счастья ежегодного летнего отдыха вместе с семьей: они плавали, играли в теннис, ездили верхом и просто наслаждались жизнью. Мередит мог позволить себе роскошь проводить почти целое лето в кругу семьи. Он пребывал на вершине славы и достиг того завидного положения, когда мог работать лишь тогда, когда ему самому этого хотелось; тогда, когда возникало соответствующее настроение. И никогда больше ему не придется работать только для того, чтобы заработать себе на хлеб. Он открыл отдельный накопительный счет в банке для Мерри, а другой такой же — для Карлотты. Кроме того, и Мерри и Карлотта владели частью акций его производственной корпорации. Все они были миллионерами.


Мередит смотрел на них с экрана. В натуральную величину. На крупных планах — еще больше. В пробковом шлеме, стоя впереди верных носильщиков, он приветствовал устрашающего вида воинов-дикарей, подбрасывая в воздух резиновые мячики. Простаки-дикари устроили жуткую свалку из-за мячиков, а Сесиль Роудс в очередной раз торжествовал победу. Мерри смеялась до упаду. Сценка и впрямь вышла довольно забавная. Не настолько, конечно, чтобы любоваться ею в четвертый или в пятый раз, но вполне миленькая. Мередит тоже смотрел ее, не столько, впрочем, глядя на экран, сколько следя за Мерри. Девочка сидела рядом с ним в уютном кинозале, который Мередит распорядился построить в западном крыле своей виллы. Мередит получал подлинное наслаждение, наблюдая за тем, как смеется Мерри. Сам он свои ленты на дух не выносил. Даже после домашних просмотров он выходил подавленным и разочарованным. Уж слишком не соответствовали эти фильмы громкой славе, огромным деньгам и шумному успеху, окружавшему его имя. Мередиту даже порой казалось, что все люди посходили с ума, настолько роскошь, в которой он купался, не соответствовала, по его мнению, бессмысленности созданной вокруг его образа шумихи. Вот почему он льнул к Карлотте и Мерри, находя отдушину в их искренности и отзывчивости, — ведь они видели в нем прежде всего родного и любимого человека. Ради Мерри он в очередной раз досидел до конца «Роудса».

Когда фильм кончился, Филипп включил свет, постепенно прибавляя яркость. Кому-то могло показаться нелепым, что в домашнем просмотровом зале стоит реостат, но Мередит помимо него установил у себя еще и автоматически раздвигающийся занавес и раздвижные жалюзи на окнах Мерри нравились такие игрушки, и она весело смеялась и хлопала в ладоши, доставляя Мередиту несказанное удовольствие.

— Спасибо, Филипп, — крикнул Мередит.

— К вашим услугам, месье, — откликнулся Филипп из будки киномеханика.

— Что ж, пора тебе баиньки, — повернулся Мередит к дочке.

— А ты меня уложишь?

— Конечно.

Мерри была уже в пижаме и в халатике. Они прошли по коридору в гостиную, где Мерри пожелала спокойной ночи Карлотте и поцеловала ее на прощание, после чего поднялась вместе с Мередитом в спальню. Уложив дочку в постель, Мередит заботливо подоткнул одеяло, поцеловал Мерри и спустился в гостиную.

— Хочешь еще кофе? — спросила его Карлотта. — Да, спасибо.

Она налила полную чашку из серебряного кофейника, стоявшего на подносе, положила сахар, налила сливки и передала чашку Мередиту.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил он. — Итак?

— Итак?

— Не знаю, — сказал Мередит. — Ничего не могу сказать. Все слишком сложно. Не знаю, что делать.

— Делать нужно то, что лучше для нее, — сказала Карлотта, словно все было так просто.

— Конечно. Но она так хочет остаться с нами. Откуда я знаю, что для нее лучше на самом деле? То есть правильнее, видимо, отправить ее назад, в интернат, но ни мне, ни тем более ей этого не хочется. Обычная история: самая невкусная пища всегда самая полезная. Но мы не всегда действуем себе на пользу. Далеко не всегда.

— Но ты же помнишь, что сам говорил мне в начале лета?

— Помню, — вздохнул Мередит. Он отпил кофе и поставил чашку на столик. Ему вовсе не хотелось кофе. Как, впрочем, и сигареты или чего-нибудь крепкого. Мередит мечтал об одном: чтобы Мерри осталась с ними. Но Карлотта была права. Когда в начале лета Мередит встретил Мерри в Женевском аэропорту, пухленькую маленькую девчушку, вдруг ставшую неловкой и угловатой, Мередит поначалу поразился происшедшей в дочке перемене. Куда девалась ее детская непосредственность и нежная красота! Да и сходство с ним уже стало не таким разительным. Правда, Карлотта заверила его, что все это естественно и что через пару лет Мерри снова станет прехорошенькой и даже лучше, чем прежде. Но настроение Мередита вовсе не улучшилось. Всю свою жизнь он мечтал о детях, о близости с ними, и вот теперь его дочь, прелестное юное создание, приехала к нему, а он не только не мог приблизить ее к себе, но, наоборот, должен был оберегать ее от самого себя и от своего образа жизни. Ради нее самой. Да, он дал Мерри богатство, но она этого не знала и не скоро еще узнает. Мередит пытался скрыть от Мерри мишурный блеск жизни кинозвезды так же, как пытался уберечь ее от грязной воды, нестерилизованного молока или опасных механизмов. Даже в интернат этот Мерри поместили, чтобы девочка не сталкивалась с тяготами актерской жизни, с постоянными переездами с места на место, с цыганским кочевничеством. Теперь же, как представлялось им с Карлоттой, Мерри было лучше продолжать оставаться в интернате, чтобы не разбаловаться из-за праздности их существования, не превратиться в изнеженную дочку богатых родителей, потакающих всем ее прихотям. Они с Карлоттой хотели, чтобы Мерри поняла, что значит зарабатывать на жизнь, чтобы она осознала, каким трудом дается богатство, и приучилась общаться со сверстниками. Живя с родителями, она ничего бы этого не постигла. И вот в начале лета, в одном из бесконечных, затянувшихся почти до утра разговоров с Карлоттой Мередит высказал все эти мучительные мысли, отчаянно надеясь, что Карлотта сумеет найти доводы, которые разнесли бы его логические умопостроения в пух и прах или хотя бы породили тень сомнения в отношении их. Но, увы, Карлотта согласилась с ним. Хотя сердце ее и обливалось при этом кровью. И все было решено. Но это было в начале лета. Теперь же, когда лето подходило к концу, а они провели вместе столько времени, купаясь в озере, катаясь верхом и карабкаясь по горам, которые, после того как аккуратно ухоженные швейцарские домики исчезали из вида, становились все более и более похожими на горы родной Монтаны, Мередит уже не был так уверен в своей правоте.

— Она так хочет остаться с нами, — повторил он. — Всей душой прикипела к нам. Не может ли случиться так, что мы повредим ей, если снова отошлем прочь?

— Может, — сказала Карлотта.

— Ну так что же?

— А где ты будешь — или где мы будем — этой осенью?

— Не знаю, — признался Мередит. — Может быть, и здесь.

— А как же фестиваль в Венеции? Как премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? Катание на лыжах в Кортина д'Ампеццо? Ты от всего этого откажешься?

— Мы можем взять Мерри с собой.

— Вместе с наставником? — А почему бы и нет.

— Потому что это ее погубит, и ты сам это знаешь. Должен же быть порядок и смысл в ее жизни. Мы любим ее, но любовь это еще не все. Одной любви недостаточно.

— А ты любишь ее? Ты в этом уверена?

— Конечно. И ты это тоже знаешь.

— Тогда как ты можешь так говорить? Как ты можешь так легко отослать ее обратно?

— Ты же знаешь, насколько тяжело мне дается это решение. Что у меня сердце из-за этого разрывается.

— Извини, — сокрушенно сказал Мередит. Он понял, что зашел слишком далеко. Он сидел, понурив голову и коря себя за то, что позволил себе аргументы, уместные скорее в перепалке врагов, чем на семейном совете. Не должен он так говорить. И даже думать. Ничего, он начнет сначала. Предварительно все обдумав.

И вдруг неожиданно для самого себя он выпалил:

— А почему бы нам не усыновить ребенка? Это было бы хорошо и для Мерри и для нас обоих. Мы вполне можем себе это позволить, а наша жизнь тогда наполнилась бы новым смыслом… И почему мы раньше до этого не додумались?

— Нет.

— Почему нет?

— Я категорически против. Разве тебе недостаточно одной Мерри?

— Нет, — ответил Мередит. — Мне недостаточно.

— А я против, — сказала Карлотта.

— Но почему? — не унимался Мередит. — Неужели только из-за того, что тебе когда-то вздумалось сделать аборт, мы должны калечить свою жизнь? Почему мы должны страдать из-за того, что не имеет к нам никакого отношения?

— Это имеет к нам отношение.

— Каким образом? Какой-то сукин сын затащил тебя в постель, а мы должны за это расплачиваться? Я просто тебя не понимаю. Нет, ты не подумай — мне очень жаль, что тебе пришлось сделать аборт и удалить матку. Но пойми сама: что сделано, то сделано; это ушло в прошлое, и мы не должны из-за этого страдать. Я по крайней мере.

— Нет, — сказала Карлотта. — Ты тоже должен страдать.

— Я?

— Да. Этим сукиным сыном был ты.

— Что? Но почему? О Господи, почему?

Карлотта рассказала ему обо всем, что случилось, и объяснила, насколько сумела, почему поступила именно так, надеясь, что Мередит сумеет ее понять и хоть немного облегчит ее боль, разделив с ней это тяжкое бремя. Мередит сидел как громом пораженный.

— О Боже! — только и выдавил он, когда Карлотта закончила.

— И вот теперь, — продолжила она, таким спокойным тоном, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном и привычном, — я и в самом деле счастлива оттого, что Мерри с нами, и я люблю ее и отношусь к ней, как к собственной дочери. Я ее очень люблю, Мередит.

— Да, — медленно произнес он. — Я знаю. Теперь я это понял.

— И я хочу, чтобы ей было лучше.

— Хорошо, — сказал он. — Я согласен.

— Хотя это ужасно, я понимаю.

— Да, — сказал Мередит. — Но как мне объяснить это Мерри? Бедная девочка ужасно расстроится.

— Скажи ей… Скажи, что мы с тобой это обсуждали и я решила, что так будет лучше для тебя.

— Но она тебя возненавидит за это!

— Ничего, это не навсегда. Главное, чтобы она не возненавидела тебя. Для девочки в пубертатном периоде самое главное — сохранить теплые и доверительные отношения с отцом.

— Ты говоришь так, словно изучала этот вопрос по книгам.

— Так и есть.

— Ты — удивительная женщина, — вымученно улыбнулся Мередит. Но на сердце у него скребли кошки, а грудь, казалось, сдавил тугой обруч.

И вдруг Мередит вспомнил, что Карлотта сказала что-то необычное… Что же? Ах, да.

— А что это за «пубертатный период»? — спросил он.

— Это значит, что девочка вступила в пору полового созревания, — ответила Карлотта. — На прошлой неделе у нее были первые месячные.

— Вот как? А ты…

— Да, я ей все объяснила. Мы говорили почти полдня. Она отнеслась к этому очень спокойно, даже по-философски. И расспросила меня во всех подробностях. У нее очень светлая голова.

— Да, — вздохнул Мередит. — Это так. — И еще она меня немного позабавила.

— Как?

— Я рассказала ей, как происходит половой акт. Она внимательно все выслушала, а потом спросила: «А зачем люди вообще занимаются этим?» И я не нашлась, что ответить.

Мередит рассмеялся.

— А зачем, в самом деле, этим занимаются? — переспросил он. Потом предложил: — Пойдем погуляем у озера.


На следующее утро после завтрака Мередит сказал Мерри, что они с Карлоттой посоветовались и решили, что лучше для Мерри будет вернуться в Штаты, в школу.

— Вы с ней вместе решили? — спросила Мерри.

— Да.

— Или только она? — Нет, мы вместе.

— Но ведь это она сказала, что мне лучше вернуться в Штаты?

— Я с ней согласился.

— Значит, это она?

Мередит ненадолго призадумался. Он чувствовал, что поступает очень скверно, валя все на Карлотту. Но он вспомнил слова Карлотты о том, что для дочери самое главное — сохранить с отцом теплые и доверительные отношения. К тому же ведь он говорил правду — именно так все и было на самом деле. Поэтому он ответил:

— Да.

— Так я и думала, — сказала Мерри.

Она не уронила ни слезинки и даже не обиделась, но оставшиеся до отъезда дни казалась задумчивой и отчужденной. Она держалась вежливо и всегда отзывалась, когда к ней обращались, но все же и Мередит и Карлотта видели происшедшую с Мерри перемену. Как будто ей было не тринадцать лет, а значительно больше. Карлотта сказала, что было бы лучше, если б Мерри выплакалась или даже на ком-то сорвалась. Но Мерри держалась спокойно.

А вот Карлотте с трудом удавалось сдерживать слезы. Собственный ее ребенок, ее маленький сын, погиб. Другого ребенка, ее и Мередита, она умертвила сама, пойдя на поводу у собственной гордости. Тогда ей казалось, что она поступила правильно. И вот теперь девочка, которую Карлотта любила как собственную дочь, да и считала собственной дочерью, чувствовала себя отвергнутой. Не скоро Мерри поймет, что Карлотта поступила так только ради нее самой; что только любовь и одна лишь любовь подтолкнула Карлотту к тому, чтобы принять столь трудное решение. Прощаясь с ними в аэропорту, Мерри не поцеловала Карлотту. Возможно, никто больше этого даже и не заметил. Мало ли что может случиться в предотъездной суматохе. Но вот Карлотта поняла, в чем дело, и долго не могла этого забыть. И еще долго с тех пор на глаза ей вдруг ни с того ни с сего наворачивались слезы. Словно вернулось то трагичное время после аварии, в которой погибли ее муж и ребенок. А хуже всего было теперь то, что, кроме Мередита, у нее не осталось ни одного близкого человека. Мередит же после того, как Карлотта рассказала ему то, чего поклялась сама себе никогда ему не рассказывать, казался мрачным и погруженным в свои мысли. Вот и теперь он сидел с самым мрачным видом. Возможно, думала Карлотта, он только кажется ей таким, поскольку ей самой так грустно и одиноко.


— Розенберг! Макартур! Трумэн! Говорю тебе — нам нужно какое-нибудь громкое имя.

— Мы же давали материал об Этель Розенберг.

— Ха! Представляю, как кабскауты[11 - Кабскауты — младшая возрастная группа в организации бойскаутов.] станут заниматься онанизмом, любуясь на фото Этель Розенберг.

— Ты перепутал — кабскауты не занимаются онанизмом. Ты имел в виду бойскаутов.

— Ты сам перепутал. Ты и в школе был двоечником.

— Так что — сделаем материальчик про кабскаутов?

— Гениально! Это лучшая мысль с тех пор, как кто-то предложил тиснуть статейку о писательских задницах. Кстати, это был не ты?

— Может, тогда про сифилис напишем?

— Про сифилис у бойскаутов? Правильно! Выведем их на чистую воду.

— Можно про сифилис у герл-скаутов. Это куда заманчивее.

— Нет, это то же самое. От кого, по-твоему, заражаются бойскауты?

— От других бойскаутов.

— Это ты у Дж. Д. Сэлинджера вычитал?

— А кто это такой?

— Брось, не придуривайся: это самый свежак в нашей литературе. Все от него тащатся.

— Все писатели — жуткие зануды. Только и могут, что писать.

— Это все редакторы — жуткие зануды. Только и могут, что вешать лапшу на уши.

— А как насчет этих новых старлеток, которые готовы сниматься нагишом?

— Кого ты имеешь в виду, умник?

— Барбару Стил, например.

— Нет, с кабскаутами у тебя получилось лучше.

— Может быть. А какие-нибудь премьеры у нас наклевываются?

— Да. «Два храбреца».

— Кто в главной роли?

— Мередит Хаусман.

— Нет, нам нужна женщина. Неужели сам не понимаешь — людям нужно что-нибудь разэдакое…

— Линда Форбес тебя не устроит?

— «Тайм» уже забил ее.

— Что еще?

— Другая премьера? «Иди по лестнице»?

— Иди в задницу!

— Джейн Роббинс?

— Нет, «Ньюсуик» уже нас опередил.

— А Рок Хадсон?

— «Херальд трибьюн».

— Ну, и где мы тогда?

— На Мэдисон-авеню, дубина.

— Хаусман?

— Я же тебе ясно объяснил — женщины нам нужны, понимаешь?

— Напишем про Хаусмана, а фоном пустим всех его любовниц. Вот тебе и полдюжины отборных кралей в одном материале.

— А Хаусман того стоит?

— Да, — блестящий малый. Дамочки от него без ума. — Ладно, Хаусман так Хаусман. И еще — система трансконтинентального телевидения и договор с Японией. О'кей?

— Да. Может, заодно и про писательские задницы напишем?

— Но начнем с твоей.

— Нет, серьезно…

— А я и не шучу.


«ЗВЕЗДЫ ЭКРАНА. ПЕРЕДОВАЯ С РАЗВЕРТКОЙ ПРО МЕРЕДИТА ХАУСМАНА, ПРИУРОЧЕННАЯ К ПРЕМЬЕРЕ «ДВУХ ХРАБРЕЦОВ». СОБРАТЬ ВСЮ ПОДНОГОТНУЮ. ЦВЕТНЫЕ ФОТОГРАФИИ. СЕЙЧАС ХАУСМАН В МОНТРЁ. ТЕКСТ И ФОТОГРАФИИ ВЫСЛАТЬ ДО 3 °CЕНТЯБРЯ. ТАУРНЕР».


Телетайп отстучал это послание на желтой бумаге, и Клод отнес его Джослин. Джослин пробежала глазами листок, задумчиво постучала кончиком авторучки по зубам и улыбнулась.

Ее встречи с Хаусманом совпали с переходом на работу в «Пульс», с периодом превращения едва оперившегося желторотого птенца в классного журналиста. Сам Хаусман руку к этому не приложил, но для Джослин тем не менее до сих пор ассоциировался с ее взлетом. На самом деле Джослин своим успехом была обязана войне — обстоятельства вынудили издателей и редакторов преодолеть недоверие и даже враждебность к журналистам женского пола. Джослин же так умело воспользовалась этим подарком судьбы, что по окончании войны перебралась из американской редакции в парижское бюро. В Париже было куда приятнее и спокойнее. Правда, свободного времени почти не оставалось, но зато все были настолько заняты, что подглядывать друг за другом было попросту некогда. И у каждого был свой участок. Джек Шоу освещал вопросы политики. Марвин Федерман занимался бизнесом, экономикой, а также планом Маршалла. Джослин и Харвард Уезерил вели самые спокойные разделы — религии, образования, науки, спорта и культуры. Джослин никогда даже в голову не приходило, что в один прекрасный день ей доведется взять интервью у Мередита Хаусмана. Сентиментальность всегда была ей чужда. Теперь же при мысли о предстоящей встрече с Мередитом на душе у нее вдруг потеплело. Сколько времени прошло с тех пор? Тринадцать лет? Интересно, как изменился он за эти годы.

Она пошла к Шоу, показала телеграмму от Таурнера и договорилась о поездке в Монтрё.

— Пожалуйста, в любое время, — сказал Шоу.

— Даже завтра?

— Бога ради, — улыбнулся он. — Отдохнешь немного.

— Спасибо.

Джослин вернулась в свою клетушку, сняла трубку телефона и позвонила в Монтрё.

— Мередит? Это Джослин.

— Джослин?

— Джослин Стронг, — произнесла она со значением. — Неужели ты забыл меня, дорогой?

— Ах, да, конечно. Э-э-э, как дела?

— Замечательно, спасибо, — сказала она и приумолкла. Потом решив, что Мередит уже достаточно помучился, сжалилась и добавила: — Я звоню по поручению «Пульса». Они заказали репортаж о тебе с обложкой и разверткой, приуроченный к премьере «Двух храбрецов», и поручили мне взять у тебя интервью. Это удобно?

— Чтобы ты приехала сюда?

— Да. Если ты не против, конечно.

— Нет, я не против. Я хочу сказать, что это замечательно. Пожалуйста, в любое время. Мы будем здесь еще недели три.

— Как насчет завтра?

— Прекрасно.

— Мне будет очень приятно снова увидеть тебя, — вкрадчиво сказала она, тщательно подбирая слова. «Приятно» подошло идеально — общепринятое и вместе с тем такое кокетливое, обволакивающее и многозначительное. С намеком. Хотя особых причин кокетничать с Мередитом у Джослин не было. Скорее, это вышло у нее машинально, в силу привычки.

— Мы с Карлоттой будем рады тебя видеть. Ты остановишься у нас, надеюсь?

— Я могла бы снять номер в гостинице. Платит-то «Пульс».

— Нет, нет, я и слышать об этом не хочу.

— Что ж, в таком случае, если ты и впрямь не возражаешь, это многое упрощает.

— Конечно, не возражаю.

— Отлично. Чудесно. Я приеду завтра к вечеру.

— Позвони, когда приедешь. Я пришлю за тобой машину.

— Хорошо. Спасибо.

Она взяла в кассе сто тысяч франков — примерно триста долларов — отослала Клода за билетами на поезд и поехала домой паковать вещи. Собиралась она быстро, привычно покидав все необходимое в легкую дорожную сумку. Джослин приходилось ездить довольно много, так что она давно уже знала, без чего может обойтись в дороге и на новом месте. Так что времени на сборы она не тратила. Лишь взяв по привычке диафрагму и сунув ее в сумочку, Джослин призадумалась — понадобится ли ей диафрагма в эту поездку. Впрочем, колебалась она недолго. Застегнула сумочку и пошла за блокнотом, в котором отмечала все материалы, что отсылала в Нью-Йорк.


Фредди Гринделл сидел на террасе с видом на озеро и потягивал кампари с содовой. Хотя глаза его были закрыты, а веки покраснели от яркого солнца, он внимательно слушал Мередита, который рассказывал про фестиваль в Венеции. Так они готовились к предстоящему интервью. Особого смысла в такой репетиции, конечно, не было. Мередит провел на фестивале две недели и сейчас всего-навсего рассказывал про увиденные фильмы. Кто угодно мог пойти и посмотреть эти фильмы. Куда интереснее было бы узнать о закулисной стороне фестиваля. Однако Мередит, похоже, никаких сплетен не знал. Или не хотел говорить на эту тему. Ничего, придет Карлотта, и все расскажет. Занятно, но с женщинами Фредди чувствовал себя почему-то даже уютнее, чем с мужчинами. Включая даже Мередита Хаусмана. Хаусман, конечно, красавчик, но долго находиться в его обществе очень скучно. Интересно, о чем они разговаривают с Карлоттой? Или они вообще не разговаривают, а только трахаются? Нет, это слишком грубо — зря он так. Наверняка у них есть о чем говорить. Фредди был уверен, что сможет разговорить Мередита, если заведет его. Но Мередит держал себя в руках. В этом один из недостатков печальной славы гомосексуалиста, подумал Фредди. Или не такой уж и печальной. Ведь в его образе жизни были и немалые преимущества. Как кавалер и дамский сопровождающий он был просто нарасхват. Что лучше и безопаснее для репутации женщины, когда ее муж в отъезде, чем показаться на людях вместе с Фредди Гринделлом? Но, увы, не все коту масленица. Вот, например, Мередит Хаусман, такой сильный, красивый и мужественный, держится с ним так, словно ожидает, что Фредди вот-вот вскочит с места и полезет к нему в ширинку. Чушь какая! Фредди всегда свято соблюдал мудрую заповедь: не гадь там, где ешь. Тем более, когда речь идет о деле.

Правда, дело было довольно пустяковое. Руководство римской студии, узнав о том, что «Пульс» собирается интервьюировать Хаусмана, засуетилось и отправило Фредди в Монтрё, чтобы он присутствовал во время беседы Мередита с журналисткой. Роль Фредди состояла в том, чтобы улыбаться и всячески ублажать журналистку. Конечно, репортаж в любом случае будет хвалебным, выдержанным в самых превосходных тонах. Так уж заведено, когда портрет героя репортажа выносится на обложку. Должны же издатели чем-то оправдать перед читателями свой выбор. Обычно в таких случаях герою воздается такой панегирик, как будто речь идет, по меньшей мере, о присуждении ему Нобелевской премии. Как в «Тайме», только все наоборот. «Тайм» делает из Нобелевских лауреатов тупиц и ничтожеств.

Так что Фредди вполне мог позволить себе расслабиться и насладиться хорошей погодой. Впрочем, мог ли? Фредди обуревало предчувствие, что у Мередита с Карлоттой что-то не так. То есть внешне все было нормально — они общались, мило улыбались и так далее, но Фредди чуял, что дело неладно. Ради кого они старались делать вид, что все в порядке? Ради него? Ради «Пульса»? Или ради друг друга?

Придется запастись терпением, подумал Фредди. Только во что бы то ни стало нужно докопаться до причины, прежде чем журналистка почует неладное.

Фредди принялся слушать Мередита. Актер рассуждал о роли неореализма в современном итальянском кинематографе, приходя к выводу, что подобный подход следует применить и в Голливуде. Что ж, для «Пульса» это, пожалуй, в самый раз, подумал Фредди. Они представят Мередита умным, патриотически настроенным деятелем.

В следующий миг на террасу вышла Карлотта, и Фредди на какое-то время позабыл о своих тревогах. Сейчас она начнет выкладывать, кто кого оскорбил, кто упился в стельку, кто с кем переспал, какие вечеринки удались, а какие нет — главные новости с фестиваля. Фредди встал и переставил шезлонг, чтобы больше не сидеть лицом к солнцу. На самом деле это был просто предлог. Фокус состоял в том, чтобы встать при появлении Карлотты, но так, чтобы не подчеркивать промашку Мередита, который остался сидеть. Фредди поступил так не ради Мередита и Карлотты, а ради себя. Чтобы не терять форму. Он знал, что о нем говорят, и старался поддерживать репутацию мужчины с самыми безукоризненными в мире манерами.

Однако, вопреки его ожиданиям, Карлотта не села и не начала развлекать его байками о Венецианском фестивале. Она просто возвестила, что Джослин приехала и звонит с вокзала.

— Я поговорю с ней, — сказал Мередит и не спеша пошел в дом.

— Расскажите мне о Венеции, — обратился Фредди к Карлотте.

Она казалась напряженной. Почему? — Какие восхитительные истории и громкие скандалы случились там на сей раз?

— О, все было как обычно.

— Да, это очень живописно.

— Извините, пожалуйста, — сказала Карлотта. — Я просто думала о другом.

— Я так и понял, — улыбнулся Фредди.

— Хотя, с другой стороны, это, наверное, настолько же ваше дело, насколько и мое. Или почти настолько.

— Ваше дело это всегда и мое дело.

— Не всегда, но на этот раз, похоже, что это так.

— Вот как? — Фредди поднял бровь. — Позвольте, я попробую угадать. Джослин?

— Он вам рассказал? — Нет.

— Тогда как вам удалось…

— Как я догадался? Как раз потому, что он мне ничего не сказал. Ни единого слова. Хотя совершенно очевидно, что вы с ней знакомы.

— Почему это очевидно?

— Вы назвали ее по имени. Это было бы очень странно, если бы речь шла о совершенно незнакомой для вас журналистке. А Мередит ни разу не упомянул, что знает ее, следовательно, его знакомство не просто шапочное.

— Да, вы догадались правильно.

— Как давно это случилось?

— Еще до того, как мы поженились. Двенадцать… нет, даже тринадцать лет назад.

— Но он сам вам все рассказал. Или вы сами узнали?

— Нет, Мередит рассказал мне.

— Тогда вам волноваться не из-за чего. Можете выкинуть ее из головы. Хотя, если подумать, может быть, все не так просто.

— Что именно?

— О, это уже моя забота.

— Почему?

— А вот почему. Очевидно, что Мередита эта журналистка больше не интересует. Ведь он вам все рассказал. Но ведь и ей это тоже станет очевидно, не так ли? А это ей может не понравиться. А если так, то это может отразиться на интервью, верно?

— Пожалуй, да, — задумчиво сказала Карлотта.

— Видите, это ясно как Божий день. Я серьезно обеспокоен, — произнес Фредди и состроил испуганное лицо.

— Или не вы, — сказала Карлотта.

С этими словами она улыбнулась, но от Фредди не ускользнула озабоченность в ее глазах. Более того, Карлотта отчаянно старалась скрыть ее. Да, дело принимало серьезный оборот.

Если Карлотта настолько встревожена, значит, для этого есть серьезная причина. Карлотта — не такая женщина, которая расстраивается по пустякам. Фредди давно подметил это и взял себе на заметку. Карлотте он сочувствовал, потому что она ему нравилась. Однако Фредди поймал себя на мысли о том, что если интервью не удастся, то он уже сможет оправдаться.


Дело было даже не в Джослин, а во времени ее приезда. Именно это так обеспокоило Карлотту. Отъезд Мерри и последующий тяжелый разговор с Мередитом состоялись совсем недавно и раны еще не успели зарубцеваться. Отношения с Мередитом оставались натянутыми. А приезд Джослин еще посыпал солью ее раны. Причем Джослин умудрилась, сама того не зная, еще больше растравить душу Карлотте. Например, ее шуточка насчет Фредди была вполне невинной, поскольку Джослин не могла знать ни про аборт, ни про гистерэктомию. Не могла знать и не знала. Но между тем заметила вслух: «Фредди такая душка. Кажется, одна балерина как-то призналась мне, что всегда держит при себе дежурного гомика, чтобы он подносил к ее сигарете зажигалку и бегал за тампаксами. И еще при этом подмигнула и гаденько хихикнула. Карлотту просто передернуло! Они сидели вчетвером в гостиной, попивая «квантро» и кофе. Карлотта и Фредди сидели в противоположном углу, чтобы не мешать Джослин беседовать с Мередитом. Фредди безмятежно лопотал, как ребенок, забавляя ее. Нет, не его вина была в том, что ей ни с того ни с сего вдруг подумалось: в одном конце гостиной сидят два здоровых и сильных человека, в противоположном — двое несчастных калек, увечных и ущербных. Причем они с Фредди — те самые ущербные калеки. На противоположной стороне баррикады. За колючей проволокой. Внезапно ее мысли перескочили в прошлое. Карлотта вспомнила, как читала когда-то про доктора Менгеле и про его опыты над людьми в концентрационных лагерях. Ему достаточно было кивнуть головой в ту или иную сторону, что означало соответственно жизнь или смерть. И вот почему-то Карлотте показалось, что Менгеле непременно подарил бы жизнь Джослин и Мередиту, а ей и Фредди уготовил бы смерть. И в довершение всего Джослин отмочила эту мерзкую шуточку насчет Фредди.

Впрочем, дело было даже не в самой Джослин. Карлотта старательно уверяла себя в этом. Отчего ей, правда, становилось еще хуже. Она поняла, что, появись вместо Джослин сейчас в их доме любая другая яркая и уверенная в себе женщина, результат был бы таким же.

И все-таки, несмотря на то что Карлотта отдавала себе отчет в том, что дело вовсе не в Джослин, она не сдержалась и ответила ей на эту шуточку. Она даже не пыталась заступиться за Фредди, но сама почувствовала себя глубоко уязвленной. Пусть она сама и не посылала Фредди за тампаксами, но ведь она уже не пользовалась тампаксами — ей они были уже ни к чему.

Карлотта сама сознавала, что это нелепо, тем не менее не сдержалась.

— А ты не находишь, что это довольно жестоко? — сказала она Джослин.

— Пожалуй, да, — безмятежно согласилась Джослин. И на этом можно было бы поставить точку, но Карлотту уже занесло.

— Терпеть не могу, когда люди позволяют себе такое, — сказала она.

— Вот как? — вскинула брови Джослин. Что возвещало, конечно же, объявление войны. Во всяком случае, ее тон не оставлял места для сомнений. И, следует воздать ей должное, Джослин не стала медлить с ответным ударом. Когда Мередит, Притушив огни во всем доме, вернулся в гостиную, Джослин попросила у него полотенце.

— Полотенце? — удивился Мередит. — Пожалуйста. Но зачем?

— Захотелось вдруг поплавать, — сказала Джослин. — Очень уж соблазнительно — озеро совсем под боком. Вы, должно быть, часто купаетесь?

— Нет, мы уже привыкли, — ответил Мередит. — Но мысль мне нравится. Эй, друзья, почему бы нам всем не пойти поплавать?

У Карлотты не было другого выбора — она должна была показать Джослин, что совершенно ее не боится и что ей все совершенно безразлично. Не поддастся она на такую простую уловку.

— Я не пойду, — сказала она. — Мне не хочется, да и голова побаливает.

— А ты, Фредди? — спросил Мередит.

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет?

Фредди краешком глаза заметил устремленный на него взгляд Карлотты, которая едва заметно мотнула головой. Нет. И он сразу понял, что от него требуется. О, умница Фредди. Надежный и верный Фредди. Права была та балерина.

— Нет, я, пожалуй, останусь дома.

Пусть идут вдвоем. Пусть плавают и делают все, что им вздумается. Карлотте совершенно безразлично, и она собиралась это доказать. Уже доказала. Они с Фредди отправились наверх, а Джослин осталась дожидаться Мередита, который пошел за полотенцами. На верху лестницы Карлотта остановилась и прислушалась. Фредди тоже остановился. Они подслушивали в открытую, не таясь. И услышали, как Мередит спросил:

— А как насчет купальных костюмов?

— Ну, ты даешь! — ответила Джослин.

Она открыла дверь и вышла из дома. Мередит, чуть поколебавшись, последовал за ней.

— Почему вы не пустили меня с ними? — спросил Фредди.

— Так мне было нужно, — ответила Карлотта.

— Я надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что делаете?

— Нет. Не знаю. И мне плевать.

— В таком случае это и впрямь не имеет значения.

— Но на самом-то деле мне это вовсе не безразлично! — Карлотта заломила руки. — Я просто не знаю, что делать.

— Мне не хотелось бы создавать впечатление, что я навязываюсь, — сказал Фредди, — но не хотели бы вы пойти со мной прогуляться?

— Да, — сразу согласилась Карлотта. — Возможно, тогда у меня в голове просветлеет.

Она сбросила туфли, Фредди тоже разулся, и они вышли наружу. Карлотта, выходя, выключила свет в прихожей, чтобы он их не выдал. Они молча зашагали босиком к озеру по постриженному газону, но, не доходя до причала, свернули налево в кучку диких апельсиновых деревьев. Под апельсинами Карлотта остановилась.

— Дальше я пойду один, — предложил Фредди.

— Хорошо.

Она осталась одна. Несколько минут спустя Фредди вернулся. Карлотте хотелось смеяться. Господи, до чего это все глупо. Ребячество какое-то. Но она не засмеялась.

— Нам нужно возвращаться, — чуть слышно прошелестел Фредди, едва шевеля губами, так что Карлотте приходилось наполовину догадываться о том, что он говорит.

— Нет, — сказала Карлотта. — Подождите здесь.

И она решительно зашагала к озеру в том же направлении, откуда только что пришел Фредди. Луна была в последней четверти, но ее тусклый свет, отражаясь от поверхности озера, позволял различать очертания окружающих предметов. Тем не менее некоторое время Карлотта ничего не видела. Наконец, она заметила, как возле самого причала на траве шевелится что-то белое. Она подошла поближе и увидела. Их. Мередита и Джослин. И еще успела подумать: как странно, что она ничего при этом не чувствует. Даже боли. Карлотта пыталась внушить себе, что должна чувствовать хоть что-то, застав их вот так, en Flagrant delit,[12 - На месте преступления (фр.).] как гласит понравившаяся ей фраза. Но нет, Карлотта чувствовала только слабое любопытство, смешанное с неявным отвращением. Но это чувство не шло ни в какое сравнение с тем отвращением, которое обуяло ее однажды в мае, когда, отдыхая в штате Мэн, она увидела на песчаном пляже целые полчища спаривающихся мечехвостов. Поеживаясь под свежим ветерком, Карлотта невольно подумала, что Мередит и Джослин могут замерзнуть, потом спохватилась, что не должна так думать, а должна хотя бы испытывать хоть какое-то смущение. Но не испытывала. И лишь вспомнив, что Фредди ждет ее в апельсиновой рощице, Карлотта повернула обратно. Домой они вернулись вместе.

— Мне очень жаль, — сказал Фредди.

— Ничего, зато репортаж удастся на славу.

— Это же пустяки, правда?

— Спасибо, Фредди, вы такой милый, — тихо выдавила Карлотта.

Фредди ушел к себе, а Карлотта поднялась в спальню и легла в постель. Она лежала и думала о том, что с ней происходит. Вдруг ей пришло в голову, что она могла бы взять пистолет, вернуться к озеру и пристрелить обоих. Причем ее могли бы оправдать, поскольку она действовала бы в порыве страсти, обуреваемая безумной жаждой мести. Но Карлотта вовсе не ревновала. Ей казалось, что она одеревенела.

Она услышала, как Джослин и Мередит вернулись. Джослин поднялась в свою спальню, а Мередит задержался внизу. Боится идти к своей жене, подумала Карлотта. Или ждет, пока она уснет? Интересно, чувствует ли он себя виноватым или, наоборот, гордится собой. Карлотта лежала не шевелясь и прислушивалась. Вот звякнул лед в стакане. Потом она долго ничего не слышала. Наконец, послышались шаги. Мередит вошел в спальню и начал раздеваться. Надо же, как сложно. Ему пришлось одеваться только для того, чтобы, поднявшись к себе в спальню, снова раздеться. Карлотта с трудом подавила смешок.

— Дорогая?

Она не ответила.

— Карлотта? Ты не спишь?

Опять молчание.

— Карлотта? Ничего не случилось. Мы только поплавали вместе, и все.

Его ложь разозлила ее куда больше, чем измена. Карлотта продолжала молчать, и Мередит сдался. Он забрался в постель и быстро уснул. Все правильно. Он всегда быстро засыпал после полового акта.

Карлотта заснула только под утро.

Проснулась она по-прежнему в подавленном настроении. Отнеся это на счет бессонной ночи, она долго не вставала. Горничная подала ей завтрак в постель. Господи, как было бы хорошо заснуть и не проснуться, подумала Карлотта.

В дверь спальни постучали. Три осторожных, вежливых стука.

— Фредди?

— Да. Вы в приличном виде?

— Да. Заходите.

— Как вы узнали, что это я?

— Просто догадалась.

— Боюсь, у меня для вас неприятные известия.

— Вы шутите?

— Нет. Джослин хочет поговорить с вами.

— О Господи. Что ей нужно?

— Интервью. Что же еще?

— В самом деле: что же еще?

— Что ей сказать?

— Только не сейчас. Скажите, что у меня до сих пор болит голова. Может быть, сегодня днем или завтра. Как только мне станет получше.

— Хорошо, скажу.

Он удалился, потом вернулся и сказал Карлотте, что договорился на следующее утро.

— Спасибо, Фредди.

— Это входит в мои обязанности, мадам.

— Это прекрасно, Фредди, но нужно иногда и отдыхать от обязанностей. Вы согласны?

— Конечно.

— Тогда… Может быть, сыграем в джин-рамми или еще во что-нибудь?

— С удовольствием. Я схожу за картами, — сказал он.

— И захватите еще водку, — попросила Карлотта.

— Вот это уже совсем другой разговор, — откликнулся Фредди.

Он принес все, что просила Карлотта, и они сидели вдвоем, играли в карты и выпивали, а Фредди забавлял ее анекдотами и прибаутками. Карлотте вдруг пришло в голову, что со стороны все это может выглядеть неприлично, даже непристойно. Пригласить к себе в спальню мужчину и, не вылезая из постели, распивать с ним водку. Полный разврат. Если бы, конечно, Фредди был настоящим мужчиной. Или — будь она типичной женщиной. Она никогда не изменяла Мередиту. Главным образом, потому, что это было бы слишком просто и безопасно. Но после пяти или шести рюмок водки это показалось Карлотте чертовски несправедливым. Она даже не поняла — что именно. Всё! Даже то, что она лежит в постели, а рядом сидит Фредди. Или то, что рядом с Фредди именно она, а не кто-то другой. И что именно оказались здесь вдвоем — два отброса на конвейере жизни. Чертовски несправедливо.

— Фредди, — внезапно сказала она. — А вы всегда были голубым?

— Простите?

— Ох, я вовсе не то хотела сказать. Я имела в виду… Словом, у вас это получается только с мужчинами?

— А почему вы спрашиваете? — переспросил Фредди, совершенно невозмутимо.

— Мне кажется, что я жутко бестактна.

— Вовсе нет.

— Идите ко мне, — попросила Карлотта, — поближе.

— К вам в постель?

— Вам это так неприятно?

— Нет, что вы, — ответил Фредди. Он деревянно встал и разделся. Какой он все-таки милый и отзывчивый, подумала Карлотта. Воистину он заслуживает большего, чем бегать за тампаксами. Он неловко забрался в постель, и Карлотта поцеловала его. Ей показалось, что Фредди немного оттаял. Во всяком случае, он тоже поцеловал ее, потом положил руку на ее обнаженную грудь в попытался ее поласкать. Затем обнял Карлотту и привлек ее к себе. Они долго лежали и молча целовались. Правда, Карлотте пришлось немало поласкать его, прежде чем небольшой фаллос Фредди напрягся и затвердел. И потом, когда жезл Фредди проник в ее лоно, Карлотта подумала, что все будет в порядке. Но, увы, Фредди никак не мог излить свой эликсир, и Карлотта, осознав это, пожалела его. Она почувствовала, что Фредди обескуражен, и сама смутилась, коря себя за то, что втянула Фредди в это дело. Вернее, втянула его в себя. Они продолжали лежать, сжимая друг друга в объятиях. Бесполезных, бессмысленных, бесконечных объятиях, вызванных такой нелепо-бесстрастной страстью. Фредди уже оставил бесполезные попытки и просто лежал на ней сверху, а Карлотта гладила его по волосам, приговаривая:

— Милый Фредди. Славный, добрый Фредди.

Она почувствовала, как его увядший орган выскользнул из ее лона, и сказала:

— Милый мой, чудный Фредди. Спасибо тебе.

— Славный, добрый Фредди! — откликнулся Фредди с наигранной веселостью.

Он оделся и ушел. Карлотта услышала, как он дошел до своей комнаты, а минуту спустя пустил воду в душе. Бедный Фредди! Он так сдерживал отвращение, а теперь старался побыстрее отмыться от нее! Бедный Фредди! Чудесный, замечательный Фредди! А она заставила его пойти на такое! Как ужасно! А он согласился только из жалости. Или же это тоже входило в круг его обязанностей? В любом случае это было ужасно. А с ее стороны просто непростительно. Карлотта лежала, пытаясь понять, почему никак не может заплакать, почему ее глаза пересохли, как с ней случилось такое, что она утратила всякую способность чувствовать.


Ее тело выбросило на берег озера в полумиле от причала. По всей видимости, Карлотта заплыла так далеко, что сил плыть обратно попросту не осталось, и она пошла ко дну. Выглядело это довольно странно, поскольку плавала она не слишком хорошо и никогда прежде далеко не заплывала. И даже не пыталась. Как бы то ни было, время от времени подобные несчастные случаи происходят — так сказал главный инспектор полиции.

Мередит был сражен случившимся. Он очумело слонялся по дому, переложив все заботы на плечи Фредди. Фредди подготовил некролог для прессы, организовал похороны и вообще позаботился обо всем. Славный, добрый Фредди. Он также сжег оставленную Карлоттой записку: «Прости меня, Фредди. К.». Он сжег записку в своей пепельнице и спустил пепел в унитаз.

«Пульс» не стал печатать интервью с Мередитом, а материал, собранный Джослин, отправили в архив — в большом коричневом конверте, помеченном: «Хаусман, Мередит — актер».


Глава 5


Мисс Престон придерживалась твердого убеждения, что богатые зачастую так же страдают, как и бедные; этим убеждением и объяснялось ее стремление подавить свою неприязнь по отношению ко многим воспитанницам. Как-никак назначение ее школы состояло в оказании милосердия, а уж коль скоро вышло, что волею судьбы среди нуждающихся в милосердии оказались и дочери миллионеров, они должны были получать его. Сколько девочек, не познавших родительского тепла, оказалось на попечении бездушных учителей и воспитательниц! Сколько детей попало сюда из распавшихся семей! Воистину на долю мисс Престон выпала благородная и ответственная миссия. От нее зависело то, чтобы обездоленные девочки получили хоть толику детского счастья. Мисс Престон сама наслаждалась, работая с детьми, которых любила; с теми же, которых она недолюбливала, работать было куда сложнее, поскольку она не имела права демонстрировать им свое отношение. Зато впоследствии, когда ей удавалось, преодолев и упрямство и отчужденность, а порой даже озлобленность юных воспитанниц, добиться их превращения в чутких, образованных и добрых девушек, сердце мисс Престон переполнялось гордостью. Это и была ее награда за труд и долготерпение.

Обо всем этом мисс Престон размышляла, сидя за письменным столом в своей квартире, размещавшейся в главном здании школы. Перед ней на столе лежал лист бумаги, на котором остались пометки, сделанные во время телефонного разговора с мистером Джаггерсом. На маленьком столике в гостиной были расставлены чашки с блюдцами и вазочка с печеньем. Жаклин принесла на подносе молочник с дымящимся какао и сказала мисс Престон, что все готово.

— Спасибо, Жаклин, — ответила мисс Престон.

Да, все было готово. Заведенный в школе ритуал был куда разумнее, чем обильный и роскошный обед, предлагавшийся осужденному на казнь. Шоколад и печенье для девочек, лишившихся кого-то из родителей, служили для выражения соболезнования, в мягкой форме напоминали, что жизнь должна продолжаться. К тому же, и отнюдь не случайно, мисс Престон это давало возможность сойтись с самыми трудными подростками. А Мередит Хаусман как раз и была одной из самых трудных. Так что мисс Престон даже обрадовалась — не тому, что мачеха Мередит умерла, конечно, а что именно ей выпало на долю сообщить Мередит грустную весть. И возможно, попытаться проникнуть к девочке в душу, наладить контакт, помочь ей. В том, что Мередит нужно помочь, у мисс Престон не было ни малейших сомнений. Девочка была на редкость замкнутая, молчаливая и отчужденная. И это в тринадцать лет! И еще, по мнению мисс Престон, Мередит была вульгарна. Разве не вульгарно в таком возрасте пользоваться помадой или тенями для глаз?

В дверь постучали. Мисс Престон глубоко вздохнула, встала и впустила Мерри.

— Заходи, Мередит, — сказала она. Мисс Престон всегда называла воспитанниц полным именем.

— Спасибо, — сказала Мерри.

— Садись, пожалуйста, — предложила мисс Престон. Мерри присела на диван, а мисс Престон устроилась рядом. Во взгляде Мерри, устремленном на воспитательницу, не было и тени любопытства. В лучшем случае — почтительное внимание.

— Боюсь, что должна тебя огорчить, деточка, — сказала мисс Престон.

— Да? — вежливо поинтересовалась Мерри. И вновь — скорее безучастно, чем с любопытством.

— Твоя мачеха погибла.

Лицо Мерри даже не дрогнуло.

— О, — только и вырвалось у Мерри. И потом она спросила: — Как это случилось?

— Она утонула.

— Странно.

— Почему странно?

— Она никогда не любила плавать. А что случилось — она вывалилась за борт с лодки?

— Нет. Судя по всему, у нее свело ногу. Полной уверенности у полиции нет. Она была одна, и никто не видел, как это случилось.

— Как, она отправилась купаться в одиночку?

— Похоже, да.

— Удивительно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Просто мне это кажется очень странным, — сказала Мерри.

— Вот как? — вскинула брови мисс Престон. Но Мерри не стала продолжать. — Хочешь чашечку шоколада?

— Нет, благодарю вас. Врач сказал, что хватит мне уже есть сладкое.

— О, мне кажется, что он понял бы. Все-таки такое несчастье…

— Несчастье? Нет, она меня не очень любила. Да и я платила ей тем же. Словом, пить какао по такому случаю не следует. Да и мне ничего не нужно. То есть я вам, конечно, благодарна за приглашение и сочувствие…

— О, право, — развела руками мисс Престон.

— Вы… вы хотели поговорить со мной еще о чем-нибудь? — спросила Мерри после того, как добрую минуту молча разглядывала пустые чашки и вазочку с печеньем.

— Нет, больше ничего, — сказала мисс Престон. — Можешь идти к себе.

— Спасибо, мисс Престон.

Мисс Престон кивком попрощалась с Мерри. Просто невероятно. Ни одна девочка еще не отказывалась от чашки шоколада. Она озадаченно качала головой, уязвленная и обиженная, а затем налила какао себе.


Мерри вернулась в свою комнату. Точнее, в комнату в восточном крыле, которую они занимали на двоих вместе с Хелен Фарнэм. Мерри нравилась Хелен, поскольку Хелен не походила на остальных девчонок. Возможно, потому, что она была из семьи Фарнэмов, или же из-за характера и внешности — толстушка Хелен держалась скромно и никогда не совала нос в чужие дела. Ее нисколько не смущало, что Мерри — дочь кинозвезды, и она была свято уверена, что никто не имеет права вторгаться в чью-то личную жизнь. Поэтому она никогда не задавала лишних вопросов и не позволяла себе отпускать двусмысленные шуточки. Она просто сидела и помнила, что ее зовут Хелен Фармэн, а больше ничего значения не имеет. Впрочем, когда твоя фамилия Фарнэм, возможно, что так и есть.

Вот почему Мерри могла непринужденно общаться с Хелен. И вот почему, вернувшись в их общую комнату, Мерри сразу без обиняков выпалила:

— Моя мачеха погибла. — О! Сочувствую.

— Не стоит. Мы с ней не слишком ладили.

— Да?

— К тому же мне кажется, что она покончила самоубийством. Не представляю, чтобы она могла просто так утонуть. Я имею в виду — случайно.

— Да?

— Так потешно было смотреть на мисс Престон. Мне показалось — она страшно огорчилась, что я не расплакалась.

— Да? А шоколадом она тебя угостила?

— Да.

— Так я и думала. Пег Хамильтон тоже угощали шоколадом, когда умер ее отец.

— Но я пить не стала.

— Надо же.

— Но я вот что подумала…

— Да.

— Может быть, стоило выпить.

— Почему?

— На самом деле я думала вовсе не про шоколад. Просто мне кажется, что я должна выглядеть расстроенной. Хотя бы немножко. Это позволило бы хоть какое-то время не общаться с этими простушками.

— О'кей.

— В каком смысле?

— Я скажу нашим главным сплетницам, что ты ужасно расстроена. Тебе тогда останется только избегать их общества и выглядеть грустной.

— Я и так стараюсь их избегать. — Тогда все просто.

— Спасибо. Ты просто чудо.

Хелен принялась за уроки, а Мерри задумалась над тем, что на самом деле почувствовала, узнав о смерти Карлотты. Она пришла к выводу, что даже рада. Теперь между ней и отцом никто больше не стоял. И это было приятно. Но выглядело это слишком бессердечно и бесчувственно. Правда, призналась себе Мерри, теперь ей будет легче сносить пребывание в школе. После кончины Карлотты отцу в любом случае пришлось бы отослать дочь в школу. Но почему все-таки Карлотта утонула? Неужели она и впрямь решила свести счеты с жизнью? Но из-за чего? До тех пор пока Мерри не узнала, что Карлотта предложила отослать ее в интернат, ей казалось, что мачеха ее любит. Души в ней не чает. Да и сама она успела привязаться к Карлотте. Но… Вспоминать все это было тяжело… И страшно. Мерри бросила взгляд в сторону Хелен Фарнэм, надула щечки, как порой это делала сама Хелен, и решила — что случилось, то случалось…


Мередита раздражало не то, что будильник такой шумный, а то, что он такой дешевый. Уродливый, круглый будильник стоял на белом металлическом столике у изголовья кровати Мередита и громко тикал. Где только доктор Марстон откопал его? В «Лиггете»? Нет — ни там, ни в «Уолворте» или «Кресге» такую дешевку не потерпели бы, а между тем этот уродец с двумя шишками-звонками на голове стоит тут рядом и оглушительно тикает. Словно молотком по голове. Невыносимо. И жутко стыдно, что доктор Марстон опустился до того, что привез такую гнусную образину в Швейцарию из Соединенных Штатов.

Мередит решил, что ни в коем случае не должен думать о будильнике. Не прислушиваться к одуряющему тиканью и даже не смотреть в его сторону. И еще нужно выкинуть из головы мысль о том, что до звонка будильника остался только час. Сейчас — даже меньше. Минут сорок пять? Нет, пятьдесят три. Нет же, вот он опять посмотрел на круглый циферблат. Так можно просто свихнуться. Вот, кстати, в чем настоящая проблема. Правда не его, Мередита, а доктора Марстона и других врачей из этой клиники. Чертов будильник. Все, хватит о нем думать. Он переключится на что-нибудь другое. Что угодно, но другое.

Нет, так тоже ничего не выйдет. Нужно непременно постараться уснуть. Ни о чем не думать и уснуть, не обращая внимания ни на громкое тиканье, ни на оглушающий трезвон. Нужно стараться спать хотя бы в часовые промежутки времени между процедурами. Ничто так не изматывает, как недостаток сна. Мередит где-то читал, что полный покой почти заменяет сон. Чушь собачья! Только смерть может полностью заменить сон. А умереть было бы сейчас куда предпочтительнее, нежели мучиться без сна и прислушиваться то к тиканью, то к звону. Без сомнения. Надо же — выкладывать тысячу зеленых в неделю за подобные измывательства! Жутко дорого и чудовищно несправедливо.

Нет, ни о каком сне не может быть и речи. Как он ни пытался, ничего не выходило. Мысли роились и стучали в воспаленном мозгу Мередита, тщетно пытаясь бороться с назойливым «тик-так, тик-так». Мередит даже не мог упрятать голову под подушку — доктор Марстон предусмотрительно распорядился, чтобы подушку Мередиту не давали. Так что спасения от проклятого будильника не было. Тиканье молотило по барабанным перепонкам, словно капли воды по черепу в изощренной китайской пытке. Да, так оно и было на самом деле. Конечно, это китайская пытка, подумал Мередит. За тысячу долларов в неделю. Методика промывания мозгов, разработанная во время корейской войны. А он, болван, сам на нее напросился. Добровольно. Совсем, видно, с ума спятил. Нет, уж лучше умереть.

Мередит подумал о Карлотте, которая тоже пришла к выводу, что самое лучшее — умереть. И еще он подумал о том, что уже почти искренне считает, что она права. Что он должен сам последовать за ней. Однако врачи и это предусмотрели. Ему не оставили ни бритвы, ни ремня, ровным счетом ничего острого, режущего или тяжелого. И дверь была заперта, само собой разумеется. Чтобы ему вдруг невзначай не втемяшилось в голову прогуляться к озеру. Вот ведь насмешка судьбы, да? Только так и можно было наказать его за содеянное с Карлоттой.

Нет, к черту всю эту мелодраматическую чепуху! Его пребывание в клинике никак не связано с Карлоттой, и все его мысли о самоубийстве — дешевый обман. Мередит знал это наверняка. Просто его тошнило от этой клиники, от доктора Марстона, от процедур и от будильника. Накладывать же на себя руки Мередит точно не собирался. И попал он сюда вовсе не из-за Карлотты, да и запил вовсе не из-за ее смерти. Хотя в какой-то степени гибель Карлотты была причиной того, что с ним стряслось. Но только в какой-то степени.

Мередит осмотрелся по сторонам, и взгляд его, обежав безжизненно-пустые стены палаты, остановился на будильнике. Как того и следовало ожидать. И он заметил время, что тоже было совершенно очевидно. Мередит почти безотрывно следил за движением стрелок. Господи, каких-то тридцать две минуты — и медсестра снова вернется. Задребезжит звонок, распахнется дверь — и она возникнет в проеме. При этой мысли желудок Мередита судорожно сжался.

Все это было ужасно несправедливо. Просто чудовищно несправедливо. Он бы сумел вынести смерть Карлотты, будь это единственная из свалившихся на него напастей. И он бы сумел пережить одиночество и вынужденную праздность. Но вынести все вместе оказалось Мередиту не под силу. С праздностью навалились искушения. Чем еще, черт возьми, мог он заполнить теперь всю прорву свободного времени? Без съемок, без семьи — не с кем даже словом перекинуться. Естественно, он запил. Да и Джаггерс подлил масла в огонь, решительно настаивая на том, что нужно выждать, пока в кинематографе закончится свистопляска и вновь начнут предлагать настоящие деньги. Меньше чем на пятьсот тысяч при совместном производстве соглашаться нельзя — такова была позиция Джаггерса. Между тем такими деньгами сейчас никто не располагал. «Погоди, скоро они зашевелятся, — уверял Джаггерс, — и вот тогда пробьет твой час». И Мередит покорно ждал, изнывая от безделья, пока ему предложат полмиллиона. Затянувшееся ожидание породило подозрение, быстро переросшее в уверенность, что он больше никому не нужен. Раз никто не хочет вкладывать в него деньги, значит, он больше ничего не стоит. Это казалось Мередиту вполне логичным. Он стал читать сценарии, но ничего достойного не нашел. Тогда-то он и начал по-настоящему прикладываться к бутылке. Сперва только перед обедом, а потом даже с утра — перед завтраком! Впрочем, тогда еще в этом ничего страшного не было. Со многими такое порой случается. Тут вдруг объявился Сэм Джаггерс с неожиданным предложением. Какой-то сумасброд был готов выложить денежки. И Мередит снова стал нужен. Затея-то была какая-то вывихнутая: снимать новыми камерами, проецировать фильмы на широкий экран… Именно поэтому их выбор пал на Мередита. Словом, Мередит должен был самым срочным образом покончить с выпивкой. У него же никак это не получалось. Во всяком случае — быстро. А рисковать заказчики не могли. Громкие имена, огромный бюджет, шумная реклама — все это должно было свести возможный риск к минимуму. Хотя риск все равно оставался — никто еще не снимал новыми камерами и не выпускал широкоэкранные ленты. Ни один режиссер еще толком не знал, как пользоваться этими камерами или даже как выбирать план. Вот так и вышло, что по настоянию студии Мередит согласился лечь в клинику и подвергнуться этому безумному, бесчеловечному и озлобляющему лечению, в результате которого, как утверждали северокорейские и китайские коммунисты, пациент становится готов на все. Отказаться от своей Родины? Раз плюнуть! Отказаться даже от пристрастия к зеленому змию.

Впрочем, Мередит уже перестал жалеть себя. Через эту стадию он прошел давно, когда глушил бутылку за бутылкой. Думая о Карлотте, он вспоминал чувство вины, которое захлестнуло его, когда он узнал о своей роли в том, что Карлотта стала бесплодной. И о том, как он пытался найти себе оправдание, что в ту злополучную ночь отправился с Джослин на берег озера, где в кромешной темноте пытался спрятаться от этого чувства в жарких объятиях Джослин. Господи, что он натворил! Разве мог он тогда предвидеть или хотя бы даже предположить, как воспримет случившееся Карлотта? Мог ли попытаться представить, что она захочет утопиться?

В итоге Мередит уже не только не пытался бежать от чувства вины, но, наоборот, начал жить и упиваться этим чувством, отдаваясь ему целиком, как хотел упиваться самой Карлоттой, если бы удалось вернуть ее к жизни. А спиртное, как казалось Мередиту, помогало ему в этом, обостряя чувства. Что, в конце концов, и привело его в клинику Фу Манчу Марстона. В клинику китайских пыток и наимерзейшего будильника. Дешевого гнусного сукиного сына — будильника. Как бы переломить ему хребет? Все равно ведь врет безбожно. Не может же быть, чтобы до звонка осталось пять минут? Пять жалких и худосочных минут.

К черту сон. Мередит зажег сигарету с помощью электрической зажигалки — типа автомобильного прикуривателя. Только такие зажигалки и дозволялось иметь больным, чтобы они не могли сжечь себя заживо. Мередит так и кипел внутри. Надо же было согласиться на такое идиотское лечение. Даже не на лечение, а на промывание мозгов. Совершенно никчемное и бессмысленное. Он уже сыт им по горло. Сколько уже тянется эта канитель — пять дней? Или шесть? В любом случае — целую вечность. Он уже давно уразумел, что это такое. Теперь им достаточно только внести в его контракт условие о том, что если он хоть единожды приложится к бутылке во время съемок, то тут же вернется в лечебницу. И все. Этого будет вполне достаточно, чтобы он и думать забыл о выпивке. Или о еде и питье. И о чем угодно другом. Мередит подумал, не удастся ли ему подкупить медсестру, чтобы она отправила письмо на студию или Сэму. Сэм бы все устроил. Сэм в таких делах дока. Господи, если Сэму удастся вызволить его отсюда, он готов отстегнуть ему не то что двадцать, но пятьдесят, даже сто пятьдесят процентов от любых своих доходов, хоть до конца жизни. Пусть даже Сэм отныне палец о палец не ударит. Только за это. За одну-единственную крохотную услугу. Хотя она того стоит. Ох, стоит, черт побери!

Мередит затянулся сигаретой. Чувство во рту у него при этом было такое, словно он курил солому. И что, черт возьми, случилось с этими дурацкими сигаретами? Нет, дело вовсе не в сигаретах, а в нем самом. Собственный язык казался Мередиту ботинком, который годами пылился где-то в самом углу шкафа, а потом вдруг безо всякой видимой причины оказался во рту. Он снова посмотрел на будильник. Время истекло, но уродец так и не зазвонил. Дешевая дребедень. Мередит сел на край кровати и уставился на будильник. Сейчас он зазвонит, в любое мгновение. Но будильник продолжал мерно тикать, громко отсчитывая секунды. Ожидание было для Мередита совершенно невыносимо, пересиливая даже страх перед звонком. Скорее бы он зазвонил, мысленно понукал Мередит, — тогда у него будет еще час передышки. Может быть, даже удастся заснуть. В какие-то промежутки ему и впрямь удавалось засыпать — от крайнего изнеможения. Впрочем, и сон не приносил облегчения, потому что в таких случаях вожделенный час пролетал за каких-то две-три минуты. После чего поднимался дикий трезвон.

Наконец, будильник все-таки зазвонил. Мередит протянул к нему руку, чтобы надавить на кнопку, но потом вспомнил, что кнопки больше нет. Кнопку унесла медсестра. И Мередит сидел и слушал, как дешевый громогласный будильник надрывает свою дешевую луженую глотку. Потом вошла медсестра и заглушила будильник. Она раскрыла шкафчик, достала бутылку «Блэк лейбл» и налила в стакан двойную порцию виски. Добавила лед, воду «эвьян» и размешала. Ни в одном американском или европейском баре не умели так смешивать коктейли, как это делали медсестры доктора Марстона.

— Возьмите, — приветливо улыбнулась она. — Время принять лекарство.

Мередит покорно взял стакан. В первый раз он попытался сопротивляться, но быстро убедился, что это бесполезно. Два дюжих санитара просто скрутили его и влили виски прямо в горло. Поэтому Мередит взял стакан, знаком показал, что пьет за здоровье медсестры, и выпил до дна. Вкус был просто ужасный. Тошнотворный. Словно лягушачья нога, даже хуже. Такое даже в кошмарном сне не пригрезится. Медсестра забрала стакан и принялась ждать. «Антабьюз» сработал уже несколько секунд спустя. Едва успев воспринять алкоголь, организм тут же изверг его обратно. Подобно отскоку теннисного мяча от стенки. Горло Мередита судорожно сжалось, и в следующий миг его жестоко вырвало. Потом еще и еще. Его желудок уже был совершенно пуст, а тело продолжало содрогаться в страшных конвульсиях, от которых выворачивало наизнанку. Медсестра дала Мередиту тряпку и подождала, пока он вытер с пола зловонную рвотную массу. Это тоже входило в лечебный план. Потом она дала ему таблетку «антабьюза» и минеральную воду. В этих крохотных таблетках и заключался секрет лечения. Впрочем, возможно, это был уже и не «антабьюз». Доктор Марстон постепенно подменял «антабьюз» на плацебо-таблетки, в которых не было ничего, кроме наполнителя. В конце концов, после бесконечно повторяющейся череды приема спиртного и последующей почти немедленной рвотой должен уже срабатывать психологический эффект, по надежности ничуть не уступающий «антабьюзу». Один лишь запах спиртного становился для Мередита невыносимым. И останется таким навсегда. Мередит проглотил таблетку и запил ее минеральной водой. Потом прополоскал рот остатками воды. Медсестра завела будильник и вышла. Мередит обессиленно рухнул на кровать, стараясь не прислушиваться к тиканью. Хоть бы этот ученый сукин сын приобрел менее шумный будильник…


Аборигенки, как порой называли их Хелен и Мерри, подняли жуткую суету. Хайди Крумринд, самая аборигеновая аборигенка, подслушала телефонный разговор Мерри с отцом. Затем, бегая с выпученными глазами и идиотской улыбкой по всей школе, раззвонила о том, что, как якобы поведала ей Мерри, к ним в школу приезжает сам Мередит Хаусман. Что, собственно говоря, было правдой. Мерри покоробило только упоминание о том, что она сама снизошла до разговора с Хайди.

— А чего еще ждать от этой Крум? — пожала плечами Хелен. — Выкинь ее из головы.

— Ты права, конечно, — вздохнула Мерри. — Но это как комариный укус. Пустяк, казалось бы, но жутко зудит.

— Все равно не обращай внимания, — посоветовала Хелен.

— Попробую, — привычно улыбнулась Мерри.

Внешне она казалась совершенно беззаботной. И вообще трудно было подобрать лучший пример проявления непринужденной уверенности в себе, которую должна была выработать у своих воспитанниц хорошая частная школа, чем Мерри. Живая, сообразительная, прехорошенькая, она привлекала всеобщее внимание — и сознавала это. Впрочем, она была также дочерью Мередита Хаусмана, что вынуждало ее держаться на расстоянии и избегать сближения и дружбы, которые охотно предлагали ей со всех сторон. А чем больше преград воздвигала она между собой и окружающими, тем более привлекательной и таинственной становилась для других воспитанниц. В противоречивом видении подростка известная отстраненность в сочетании с чувством собственного достоинства всегда окружена ореолом маняще-завидной загадочности и вместе с тем — отталкивающего высокомерия.

Предстоящий приезд отца, конечно, сильно взволновал Мерри. Ей уже исполнилось шестнадцать, она перешла в одиннадцатый класс, а с того памятного лета, которое она провела в Швейцарии с Мередитом — и с Карлоттой, — отца она видела лишь дважды. Летние каникулы она проводила в специальном музыкальном лагере в Нью-Гэмпшире, директором которого был друг Сэма Джаггерса, а зимой отдыхала вместе с Фарнэмами в Дарьене или в Палм-Биче. Мерри не слишком огорчалась из-за того, что все эти годы почти не общалась с отцом. Она знала, что Энди, брата Вики Далримпл, например, отправили в частную школу уже с четырех лет, тогда как сами Далримплы укатили в Индию. И Энди вообще не видел своих родителей до шестнадцати лет. Вики рассказала, что, когда Далримплы всем семейством нагрянули в школу Энди, он выбежал навстречу и с криком «Мамочка! Папочка!» бросился к своим тете и дяде, поочередно обнимая их. Потом ему очень мягко объяснили, что он ошибся и что папа и мама стоят рядом.

Впрочем, им с отцом будет несложно узнать друг друга, подумала Мерри. Хотя со времени, прошедшего после их последней встречи, утекло много воды, и она изменилась. И даже очень сильно. Изводя себя жесткой, даже фанатичной диетой, Мерри избавилась от лишнего веса и стала стройной, как тростинка. Ну точь-в-точь — сильфида. Она также подросла на дюйм или два, и фигура ее приобрела особую неуловимую грацию, присущую лучшим манекенщицам. Черты ее лица при этом вновь сделались более четкими и тонко очерченными, и сходство с Мередитом снова стало разительным.

Вот почему Мерри вовсе не опасалась, что они с отцом могут не узнать друг друга. Волновал ее только самый миг предстоящей встречи. Она боялась бурного выплеска чувств. Лучше, чтобы встреча была легкой, естественной и непринужденной, как у аборигенок с их родителями — трудолюбивыми и усердными фармацевтами, адвокатами, представителями среднего управленческого звена крупных корпораций. Мерри даже немного завидовала простоте этих встреч, сдержанным приветствиям и небрежным поцелуям. Как будто девочки расставались с родителями всего на какой-то месяц или что-то в этом роде.

Поэтому Мерри не стала дожидаться приезда отца в главном вестибюле и не пыталась высматривать его из эркера, выходящего на подъездную аллею. Вместо этого она уединилась в своей комнате, делая вид, что читает, и дожидаясь, когда отчаянный вопль какой-нибудь из аборигенок известит о его приезде.

В конце концов, все получилось не так уж и страшно.

Пришла Далримпл и сказала, что Мередит Хаусман уже внизу, а Вики была хорошо воспитана и умела сдерживать излишние чувства. Внизу, конечно, кучками роились воспитанницы, старательно делавшие вид, что собрались вовсе не для того, чтобы поглазеть на знаменитость, но Мерри было все равно. Ведь это ее отец. Увидев Мерри, Мередит воскликнул:

— Мерри! О, Мерри, как ты очаровательна!

И простер к ней руки. Мерри бросилась к нему, и они обнялись, и Мерри было совершенно наплевать, что подумают остальные. Это было настолько прекрасно, настолько восхитительно, что никто и ничто не сумели бы испортить Мерри этот миг волшебства, даже расширенные глаза Крум и всех аборигенок, вместе взятых, которые, позабыв о всяких приличиях, уже в открытую пялились на встречу самой необыкновенной школьницы со сверхнеобыкновенным отцом. Это было настолько изумительно, что ничто на свете сейчас не помешало бы Мерри испытать это счастье. И Мередит был великолепен. Он сжал Мерри в объятиях, поцеловал в лоб, а потом обвел глазами всех одуревших от восторга зрительниц, улыбнулся, помахал им и предложил Мерри согнутую в локте руку. Мерри взяла его под руку, и они вышли из здания в сад, раскрашенный в закатные тона.

В сад Марвелла, как официально называли его в школе, или в сады Марвина, как говорили воспитанницы. Свое название сад получил в честь стихотворения Эндрью Марвелла,[13 - Эндрью Марвелл (1621–1678) — английский поэт.] которое школьницам предписывалось заучивать наизусть, чтобы удостоиться чести прогуливаться по дорожкам и аллеям меж ухоженных клумб и газонов.


		Вблизи замшелого фонтана


		Иль возле старого платана


		Оставит плоть мою душа,


		Под полог лиственный спеша;


		Встряхнет сребристыми крылами,


		Споет, уже не здесь, не с нами,


		И будет радужно-пестро


		Лучиться каждое перо.[14 - Приведен отрывок из стихотворения «Сад». (Пер. Э. Шустера.)]


— Что ж, не столь уж и неуместно для школьного сада, — заметил Мередит.

— Дальше тебе понравится еще больше, — сказала Мерри. — Вот послушай:


		Не стыдно ли так размечтаться?


		Но нам, увы, нельзя остаться


		Ни с чем, ни с кем наедине —


		Сюда пришли, что делать мне!


		Да, нам до часу


		От любопытных глаз нет спасу;


		Безлюдный и пустынный край


		Для нас недостижим, как рай.


— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — произнес Мередит. — Но расскажи мне о себе.

— А что рассказывать? Все идет как положено. Посмотри на школу. Посмотри на меня. Теперь сложи все вместе и сделай вывод. По-моему, у меня все удачно. Отметки, во всяком случае, хорошие, да и несколько подружек есть.

— Хорошо, — кивнул Мередит. — Я очень рад.

Он остановился, чтобы полюбоваться на розовый куст, на котором расцвело несколько запоздалых цветков; розы казались особенно прекрасными, нежными и трогательно-бренными, поскольку стояла осень и их ждало скорое увядание. Увы, этим цветам недолго оставалось радовать глаз.

Мерри хотелось задать отцу множество вопросов, но она не решалась. Ужасно несправедливо, конечно, но она продолжала перебирать в голове вопросы, но потом отметала их, поскольку это были как раз такие вопросы, которые задали бы аборигенки — если бы осмелились, конечно. Словно Мерри не гуляла по саду под руку с отцом, но смотрела на себя со стороны, придирчиво оценивая каждый жест и каждое произнесенное слово.

— Как прошли съемки? — спросила Мерри.

Нет, совсем не то. Вопрос, правда, был вполне сдержанный, в меру любопытный и не слишком личный, но все же это был такой вопрос, который задал бы любой журналист, любой репортер, берущий интервью.

— Нормально, — ответил Мередит. — Лучше, чем можно было ожидать. Местами фильм скучноват, но смотрится красиво. Как картина. Скорее всего, это зависит от ширины экрана. Создается впечатление величественности, даже монументальности.

— Я… я не то имела в виду, — призналась Мерри. — Я хотела узнать, как ты.

— О, вполне нормально. Съемки шли довольно неспешно.

— Я имела в виду твои запои, — вдруг выпалила Мерри.

И тут же отвернулась. Теперь она перегнула палку уже в другую сторону. Невежливо и бесцеремонно. Но Мерри не могла допустить, чтобы эти слабоумные лентяйки наслаждались более чистосердечным и искренним общением со своими родителями, чем она со своим отцом.

— Тебе и это известно?

— Мистер Джаггерс написал мне. Он считал, что это огорчит меня меньше, чем твое неожиданное молчание.

— Что ж, если он так считал…

— Он был прав, — быстро сказала Мерри.

— Да, наверное, — произнес ее отец. — Ладно, с этим в любом случае покончено. Я же был на лечении. Оно мне помогло. Оно всегда срабатывает. Больше я не могу позволить себе даже рюмки спиртного, за исключением разве что глотка шампанского. От всего остального меня тут же выворачивает наизнанку. Даже от запаха. Через неделю или две после того, как я выписался из лечебницы, я ехал в одной машине с одним из наших продюсеров, который за обедом выпил пива. Так вот, даже с опущенным стеклом я еле-еле дождался, пока мы доедем до места. И только потому, что от него разило перегаром.

Он так мило, чистосердечно и даже немного весело рассказывал о своих злоключениях, что несколько минут спустя Мерри уже перестала следить за собой и отцом со стороны, из-за кустов, а присоединилась к нему, жадно внимая его словам, задавая вопросы и искренне сопереживая.

— Это все из-за Карлотты, да? — спросила она.

Мередит посмотрел на нее, поднял руку, чуть погладил Мерри по щеке и по вздернутому подбородку, немного подумал и ответил:

— О, Мерри. Пожалуй, я еще не готов к этому разговору. Но настанет день, когда я все тебе расскажу. Обязательно, обещаю тебе. Просто мне кажется, что будет лучше, если ты немного повзрослеешь. Если бы ты сейчас этого не поняла, было бы ужасно. Впрочем, если бы ты поняла, было бы не менее ужасно. Ты простишь меня?

— Да, папочка.

Простит ли она его? Мерри просто ликовала, была на седьмом небе от счастья, что отец обращался с ней так, как и должен обращаться с ребенком любящий отец, она наслаждалась каждым мигом общения, радуясь, что хоть ненадолго сбросила с себя тяжкое бремя сдержанности и напускной изысканности. Мерри испытывала облегчение, сходное с тем, что испытывает моряк, которому удается провести яхту через бушующее море и опасные рифы и достичь тихой уютной бухты. Пусть это и не постоянное убежище в привычной гавани, а только временная передышка, но все равно это прекрасно.

Они еще раз обошли сад, любуясь чудесными лиатрисами и японскими ветреницами, яркими маргаритками и осенними крокусами, а также первыми хризантемами, которые должны скоро расцветить клумбы белыми, оранжевыми и красновато-рыжими красками.

Подойдя к главному входу, Мередит спросил у дочери, как она собиралась провести остаток дня. Мерри ответила, что никаких планов у нее нет. Она была счастлива только оттого, что рядом с ней отец. Мередит предложил организовать пикник.

— Ой, как здорово! — Мерри всплеснула руками от радости. — И день такой прекрасный.

— Хочешь, чтобы мы захватили кого-нибудь с собой? Кого-нибудь из твоих подруг, может быть?

— Да, Хелен Фарнэм. Мы живем в одной комнате.

— Да, я знаю. Я надеялся, что ты ее позовешь. Она и ее семья столько сделали для нас, приглашая тебя провести у них каникулы. Верно?

— Да.

— Что ж, тогда позови ее, и пойдем.

Пикник удался на славу. Мередит прихватил из Ван-дома большущую плетеную корзину, битком набитую всякой снедью. Чего в ней только не было — цыплячий паштет, сыр, ромовые бабы и даже миниатюрные бутылочки шампанского на льду. Лимузин прокатил их по живописным окрестностям, а сам пикник прошел на берегу быстрого ручья. Потом Мередит отвез обеих девушек назад в школу. Мерри и Хелен поблагодарили Мередита, обе на прощание поцеловали его, повторив, что замечательно провели время. Они и впрямь были так довольны, что на какое-то время забылись и даже рассказали о своем замечательном времяпрепровождении нескольким аборигенкам, не умолчав ни о чем, в том числе о шампанском. Аборигенки слушали их с открытыми ртами и выпученными глазами, жадно ловя каждое слово. Мерри и Хелен потом даже пожалели, что сами не могут позволить себе так выражать свои чувства.


В свое время «Французская революция» представлялась многим довольно рискованным начинанием. Как в это, так и в то, что судьба студии Мередита и еще нескольких студий, объединившихся для постановки этой картины, некоторое время висела на волоске, поверить теперь трудно. Почти невозможно. Вон он, этот фильм, в груде коробок с кинопленкой, в которой, как выразился Мартин Зигель в своей неподражаемой евангелической манере: «Нет ничего. Я не ошибся, джентльмены. Ничего. Только кусок кинопленки. Довольно, впрочем, порядочный, с полумилю. Еще на этой пленке есть маленькие изображения, такие крохотные и искаженные, что разглядеть их можно только с помощью специальной и страшно дорогой лупы. Впрочем, эти изображения — тоже чепуха. Никто на них и смотреть не станет. Мы вам предлагаем просто особую игру света и тени, самые завалящие и пустячные вещи. Не думайте, что там есть еще что-то кроме этого. Выкиньте из головы весь реквизит, костюмы, здания и городки, что мы понастроили. Все это мишура. Тем более что их все равно снесли. Забудьте о тех миллионах долларов, что были потрачены на то, чтобы снять эти никчемные крохотные изображения. Забудьте также — если можете, конечно, — про нашу компанию и киноиндустрию — на них и так всем давно наплевать. Зато подумайте как следует о свете и тени, как воплощении человеческой фантазии и воображения. Этот художественный фильм — больше, чем вложение, больше, чем процесс, больше, чем последовательность изображений и диалогов. Этот фильм воплощает собой весь дух человечества и нашу уверенность в этом духе. В этих коробках, джентльмены, покоится многовековая людская мечта о свободе. О свободе, равенстве и братстве. Не меньше. Вот что вы должны предлагать! Я хочу, чтобы каждый владелец кинотеатра или просмотрового кинозала после своей смерти смог предстать перед святым Петром и сказать со всей искренностью и гордостью: «Я первым в своем районе показал зрителям «Французскую революцию».

Зигель уселся на место, достал из нагрудного кармана роскошного двубортного пиджака изящный носовой платочек и утер слезы, навернувшиеся на глаза от собственной страстной речи.

У всех остальных — вице-президентов, ответственных за производство, рекламу, копирование и продажу, а также у их помощников — вид был в разной степени торжественный, вдохновленный и даже потрясенный. Один из них, собиравшийся поджечь сигару золоченой зажигалкой «Данхилл», так и застыл, словно каменное изваяние, или будто собираясь позировать для собственной восковой фигуры. Другой возвел глаза к небу или, точнее — к необыкновенному лепному орнаменту в неоегипетском стиле, которым предшественник Зигеля (он же его отец) украсил потолок этой залы в период финансового расцвета компании.

— Ну, ладно, — продолжил Зигель. — Теперь расскажите мне про премьеру.

Вице-президент, отвечающий за рекламу, изложил свой план по поводу предстоящей премьеры. Выручку от нее предлагалось передать в Фонд борьбы с сердечными заболеваниями.

— Прекрасно, — одобрил Зигель. Все-таки Давид Зигель умер от сердечного заболевания.

Вице-президент рассказал также об освещении предстоящего события на телевидении, о торжественной церемонии в знаменитом зале «Астора», о подготовке красочного парада, который должен пройти на Бродвее, прежде чем покатят лимузины с приглашенными.

— Тебе не кажется, что это рискованно, Сол? — спросил кто-то. — Может создаться впечатление, что зрители начнут умирать от сердечных приступов…

— Нет, это только добавит нам поклонников, — ответил специалист по рекламе. — К тому же это лишь часть общего сценария. Вот, кстати, одно из приглашений, — добавил он, извлекая из атташе-кейса крохотную золотую гильотину.

Он протянул изящную безделушку Мартину Зигелю.

Зигель взял гильотину и поставил перед собой на массивный дубовый, украшенный резьбой стол, который по размерам почти не отличался от стола для игры в пинг-понг. Зигель немного повозился с забавной игрушкой, потом изумленно и восторженно воскликнул, словно взрослый ребенок:

— Черт побери, она работает!

— Не только работает, — самодовольно провозгласил вице-президент по рекламе, — но и рубит головы сигарам!

— Изумительно! Просто потрясающе! — воскликнул Зигель. Позже все согласились, что голос его прозвучал точь-в-точь как голос покойного отца.


Мелисса Филидес, наследница греческого судовладельца, отдала свою гильотину горничной. Пусть ее детишки поиграют, подумала она. Удивительно гнусная штуковина — как раз под стать всей этой дурацкой затее. Кинокомпания транжирила баснословные деньги. Ей-то это, конечно, было безразлично, но в соответствии с договором компания обязалась передать кругленькую сумму в Фонд борьбы с сердечными заболеваниями. Взамен компания получит грандиозную телерекламу, причем при затратах, несравненно меньше тех, которые имела бы, если бы уплатила телевидению в обычном порядке. Примерно третью часть от разницы получит фонд, но все равно это — настоящая куча денег. В противном случае она, Мелисса, не согласилась бы участвовать в такой тягомотине, грозившей растянуться на несколько бесконечных часов. Она доскучает до конца этого, без сомнения, нуднейшего фильма, примет участие в их дешевом «асторском» ужине, а потом вернется к себе, примет горячую ванну и ляжет в постель. Мелисса, верная своему слову, как могла, расхваливала этот фильм про Великую французскую революцию, которому покровительствовала, хотя он того не стоил. Все они того не стоили. А последняя новость вообще стала для нее последней соломинкой. То, что киношники сами решили выбрать ей сопровождающего, было само по себе достаточно дико. Но то, что они остановят выбор на актере, без сомнения, настолько же глупом и напыщенном, насколько умным он казался на экране, было уже чересчур. Надо же — Мередит Хаусман! Кто-то сказал, что он родом чуть ли не из Монтаны…

— Вот и готово, — объявила Колетт. — Вам нравится, мадемуазель?

— Да, — бросила Мелисса, полюбовавшись на себя в зеркало. Платье от Гивенши смотрелось сногсшибательно. Белоснежный сатин в классических римских традициях. Строгие складки были схвачены на левом плече крупной пряжкой в виде солнца, усыпанного бриллиантами и изумрудами, оставляя правое плечо полностью обнаженным. В ушах красовались маленькие изящные серьги с изумрудами — под стать пряжке. Подарок отца на двадцать один год.

— Вы просто изумительны, — восхитилась Колетт.

— Да, — кивнула Мелисса.

Колетт распахнула перед ней дверь, и Мелисса прошествовала в гостиную, где сидел, ожидая ее, Мередит Хаусман. Увидев молодую женщину, он поспешно вскочил. Не без изящества, отметила про себя Мелисса.

— Здравствуйте, мистер Хаусман. Я Мелисса Филидес.

— Здравствуйте, — улыбнулся Мередит, чуть заметно поклонившись. Мелисса питала неприязнь к той породе американцев, которые считали, что и с женщинами следует здороваться только за руку.

— Извините, что заставила вас ждать. Морис принес вам что-нибудь выпить? — Она кинула взгляд на столик возле кресла, в котором только что сидел Мередит.

— Только минеральную воду. Я… Боюсь, что, кроме шампанского, я больше ничего не пью.

— Чего же тут бояться? Мой отец придерживался таких же правил. У нас еще есть время, чтобы выпить?

— Думаю, что да, — ответил Мередит.

— Прекрасно, Морис, шампанского.

Повышать голос ей не пришлось. Кухонька примыкала вплотную к гостиной ее роскошных апартаментов в «Хэмпширхаусе». Мелисса владела этими апартаментами, в которых проживала только в ноябре; все остальное время руководство гостиницы имело право сдавать апартаменты другим постояльцам. Таким образом Мелисса не только экономила довольно значительные средства, но и получала гарантию того, что в ноябре номер будет свободен и подготовлен к ее приезду.

Морис принес бутылку «Тайтингера» урожая сорок седьмого года и два тюльпанообразной формы бокала со льдом, на три четверти наполненных шампанским.

Мелисса подняла свой бокал и провозгласила:

— Предлагаю выпить за успех вашего фильма.

— И за приятный вечер, — добавил Мередит. Похоже, он не такой уж и невыносимый, подумала Мелисса. Возможно, вечер еще и не пойдет насмарку. Впрочем, Мелисса ожидала, что Мередит окажется приятным в общении — так уж устроены эти киношники. Иначе им нельзя. Но в поведении Мередита не было и тени позерства или напыщенности, самолюбования или наигранного веселья. И вообще, в отличие от многих киноактеров, он казался совершенно естественным, а не слепленным из пластилина.

Когда настало время идти, он встал, принял из рук Мориса ее накидку, учтиво помог Мелиссе набросить ее на плечи и предложил свою руку.

— Что ж, вперед, на просмотр, — вздохнул он. — Как-то один сценарист рассказал мне, какую шутку отпустил Бёрк[15 - Бёрк Эдмунд (1729–1797) — английский публицист и философ, автор памфлетов против Великой французской революции.] насчет Французской революции. Хотя, возможно, ему просто приписали эту шутку. Дело не в этом. Речь шла о том, что, глядя на Францию, испытываешь жалость к гибнущему ярко раскрашенному оперению, а не к самой умирающей птахе. Так вот, я надеюсь, что хоть какое-то яркое оперение вы увидите и откровенно скучать вам не придется.

Как он догадался, что она не испытывает особого желания смотреть этот фильм? Или он вовсе не догадался, а и сам относился к предстоящему просмотру с недоверием? Мелисса улыбнулась ему, словно у них с Мередитом появилась маленькая общая тайна.


Фильм имел ошеломляющий успех. Во всяком случае, когда он завершился, зал разразился шквалом аплодисментов и одобрительных выкриков. Чего и следовало ожидать, поскольку публика почти наполовину состояла из работников студии, акционеров, а также их родственников и друзей. Фильм оказался едва ли не самым дорогостоящим за всю историю, но новизна восприятия широкого экрана, эпический характер и грандиозный размах, умелая рекламная кампания, а также единодушное мнение ведущих критиков о том, что будущее всей киноиндустрии зависит от успеха этого фильма (и соответственно их хвалебные, даже восторженные отклики на него), — все это сделало свое дело. Впрочем, фильм и впрямь удался. Реки крови, обилие казней, страстные любовные сцены. Мелиссе даже стало как-то не по себе сидеть в зале рядом с актером, который в это время на экране обнимал другую женщину.

Мередит смотрелся прекрасно. Тут, конечно, многое зависело от режиссера, от операторов, от монтажа и от освещения, но, даже принимая все эти тонкости во внимание, Мелисса ощущала, какой чисто физической притягательностью и мощью обладает образ главного героя. Или, вернее, сочетание образа героя и человека, сидевшего по соседству с ней.

— Пришлось же вам попыхтеть, — прошептала она Мередиту.

— Да, — согласился он, — но за это прилично заплатили.

Завораживающее впечатление после просмотра не рассеялось, несмотря даже на короткие реплики, которыми они перебрасывались, и Мелисса поймала себя на том, что то и дело посматривает на Мередита. И еще на том, что испытала явное облегчение, когда любовная сцена на экране сменилась очередным кровопролитием.

Когда фильм кончился и затихли овации, Мелисса и Мередит вышли из кинотеатра на залитый огнями Бродвей, миновали отделенные полицейскими кордонами зрительские толпы, пересекли улицу и вошли в «Астор». Мелиссе показалось довольно занятным, что их видят вместе с Мередитом сразу после премьеры. Любопытные взгляды, шепот и приветственные возгласы, люди, еле сдерживаемые полицейскими, — все это напомнило ей некоторые сцены из только что виденного фильма. Пеструю толпу на баррикадах. Ей даже стало приятно оказаться на некоторое время не в центре всеобщего внимания — как одной из богатейших женщин в мире, привыкшей к всеобщему поклонению, а по соседству с этим центром.

В огромном зале яблоку негде было упасть. Помимо гостей, набилось множество телевизионщиков, которые понаставили повсюду осветительные приборы, камеры и прочую аппаратуру, растянули множество проводов и кабелей. Мелиссу и ее спутника усадили за центральный стол, и Мередит сразу заказал шампанское. Поговорить им почти не удавалось, поскольку без конца подходили какие-то люди, которые поздравляли Мередита с успехом. Находились, правда, и такие, которые благодарили Мелиссу за помощь в организации вечера и за поддержку Фонда борьбы с сердечными заболеваниями. Наконец, улучив благоприятный миг, Мередит шепнул, что неплохо было бы улизнуть и потанцевать.

— Да, давайте, — с облегчением согласилась Мелисса.

Они станцевали. А затем еще и еще — вальсы, фокстроты, танго и даже чарльстон. Мелиссу приятно поразили легкость, изящество и отточенность движений Мередита. Он оказался изумительным танцором. Между ними развернулось что-то вроде соревнования — кто проявит большую музыкальность, большую изобретательность и экстравагантность в танце. Ни тому ни другому не хотелось возвращаться в серую обыденность сидения за столом, к необходимости выслушивания бесконечных поздравлений, приветствий и излияний благодарности. И самое главное — ни один не хотел признать, что устал. Уж слишком они были необычными, совершенными и возвышенными, чтобы признаться в слабости, свойственной обычным смертным, влачащим бренное существование. Да, кружась в объятиях Мередита, Мелисса испытывала подлинный восторг, который углублялся от сознания того, что на них сейчас устремлены все взоры гостей — не только тех, кто присутствовал в зале, но и всех тех, кто, затаив дыхание, прильнул сейчас к экранам телевизоров — ведь благодаря многоглазому чудовищу, направленному на танцующую парочку оператором, за ними следила сейчас вся страна.

Но на этом ощущения Мелиссы не кончались. В еще больший трепет приводило ее острое ощущение самого Мередита, его физического мужского начала. Это одновременно пугало, очаровывало и завораживало Мелиссу, так как этого она не могла и представить. Танцевали ли они медленный танец, и она кружилась в его объятиях, или они переходили на быстрый ритм, и она чувствовала его мимолетные прикосновения — но Мелисса вся пылала.

— А вы, оказывается, очень волнующий мужчина, — проговорила она, переводя дыхание. А мгновением позже, вряд ли отдавая себе отчет в своих словах, добавила:

— Долго мы еще собираемся оставаться здесь посреди этой толпы?

— Давайте уйдем, — предложил Мередит.

— Но сейчас еще только начинают подавать на стол… — Вы голодны? — участливо спросил Мередит.

— Нет, — ответила она. Есть, во всяком случае, ей явно не хотелось.

Они ушли внезапно, ни с кем не попрощавшись. Мелисса ощутила себя Золушкой, второпях убегающей с бала. С той лишь разницей, что на сей раз принц исчезал с ней вместе. Парочка забралась в лимузин, который доставил беглецов в апартаменты-«люкс» в «Хэмпшир-хаусе».

Колетт и Морис, как и полагалось, встретили их. Колетт всегда готовила госпоже чай с тостами перед отходом ко сну. Морис открыл дверь и принял у Мелиссы манто.

— Шампанского! — приказала она и добавила — Потом можешь идти.

— Oui, mademoiselle.

— Bon soir, mademoiselle, — сказала Колетт.

— Bonne nuit, — ответила Мелисса. — Сегодня мне больше ничего не потребуется.

— Mais, mademoiselle…[16 - Да, мадемуазель.Добрый вечер, мадемуазель.Спокойной ночи.Но, мадемуазель… (фр.)] — начала было Колетт, но осеклась.

Мелисса прищурилась; глаза ее метали молнии.

— Я же сказала: мне больше ничего не потребуется. Колетт, потупив взор, удалилась в комнаты прислуги.

Морис поставил шампанское на кофейный столик, сказал: Bonne nuit, mademoiselle, monsieur»[17 - Спокойной ночи, мадемуазель, месье (фр.).] и последовал за женой.

— Я должна извиниться за своих слуг, — сказала Мелисса. — Они привыкли, что должны ограждать меня от излишне назойливых мужчин. Да так, чтобы остальным неповадно было. Они очень преданные, но с трудом привыкают к новой обстановке. Расстегните мне «молнию», пожалуйста.

Мередит подумал, что Мелисса хочет выйти в спальню и переодеться во что-нибудь более свободное и удобное. Тем более что прислугу она только что отослала и помочь ей было больше некому. Это показалось ему вполне логичным, хотя и несколько необычным. Мелисса повернулась к нему спиной, и Мередит опустил застежку «молнии» до самого низа.

Мелисса повернулась к нему лицом, посмотрела прямо в глаза, потом чуть повела плечами, и платье соскользнуло к ее ногам. Бюстгальтера на ней не оказалось — фасон платья от Гивенши не оставлял для него места. Мелисса протянула к нему стройные руки, и Мередит поцеловал ее.

— Захвати шампанское, — проговорила она с чуть заметной хрипотцой, высвободилась из объятий Мередита и исчезла в спальне.

Мередит взял со столика серебряный поднос и последовал за ней. Мелисса, уже совершенно обнаженная, лежала в постели, откинув покрывала. Мередит поставил поднос на ночной столик и начал раздеваться, в то время как Мелисса, привалившись спиной к подушке и скрестив руки на груди, наблюдала за ним. Грудь у нее была нежная и едва сформировавшаяся, словно у девочки-подростка.

— Ты очень красиво раздеваешься, — заметила она. — Почему никто до сих пор не устраивает мужского стриптиза?

— Возможно, будь больше таких женщин, как ты, появление мужского стриптиза тоже не заставило бы себя долго ждать.

— Как я? Ты же меня совсем не знаешь. Иди ко мне. Скорей!

Мередит сбросил лакированные бальные туфли, снял носки, спустил трусы и лег рядом с Мелиссой. Их губы сразу слились в поцелуе, а руки нашли друг друга и начали жадно обследовать незнакомые, но такие манящие тела. Наконец, Мередит оторвался от губ Мелиссы и попытался было раздвинуть ее ноги и возлечь на нее, но Мелисса оттолкнула его:

— Нет, не сейчас. Не спеши. Потерпи.

— Мне показалось, что ты сама спешишь.

— Мне не терпелось забраться в постель, — поправила Мелисса. — Но не выбраться из нее.

— Но я… — начал было Мередит.

— Ну, пожалуйста, — прервала его Мелисса. — Медленно, медленно, медленно.

— Хорошо, — пожал плечами Мередит. — Почему бы и нет?

Они еще долго лежали рядом. Мередит гладил крохотные грудки, обводил пальцем нежные сосочки, ласкал углубление, в котором скрывался изящный пупок, проводил ладонью по атласной коже живота, спускаясь к треугольнику мягких пушистых завитков и лишь время от времени, словно невзначай, легонько касаясь пышущего жаром углубления между внутренними поверхностями бедер. И Мелисса обеими руками гладила его тело, обследуя выпуклости на груди, сжимая крепкие бедра и иногда задерживая пальцы на его мощном фаллосе — робко, словно даже боязливо.

Наконец, Мередит, не в силах больше терпеть эту сладостную пытку, взмолился:

— О, Мелисса, я не могу больше!

Он со стоном перекинул через нее ногу, потом лег сверху, и на этот раз его уже не оттолкнули. Его разбухший, нетерпеливо подергивавшийся член проскользнул в лоно Мелиссы, которая закатила глаза и только повторяла, вернее, даже всхлипывала, еле различимо: «Ох, ох, ох, о Боже…»

И снова, и снова.

Прошло довольно много времени, прежде чем Мередит сумел довести ее до пика наслаждения. Наконец, еле слышные придыхания Мелиссы перешли в один сплошной, нарастающий стон, и Мередит, возбужденный до крайности, извергнул свою огнедышащую страсть в самую ее глубину.

Потом они молча лежали, упиваясь сладостной опустошенностью, как до того упивались не менее сладостной страстью. Наконец, когда оба немного ожили, Мелисса попросила Мередита налить шампанского.

Он послушно наполнил для нее бокал.

— А тебе?

— Мне уже достаточно. Я много не пью.

— Ты счастливый.

— Ты так думаешь?

— Да. Впрочем, нет, не знаю. А вот я точно счастливая. Кстати, ты знаешь, что ты первый мужчина, с которым я легла в постель?

— Нет.

— Ты мне не веришь?

— Нет.

— Да, это неправда. Хотя в некотором роде и правда. Ты мой второй мужчина. Первым был мой кузен Никос. Мне тогда было одиннадцать. А ему, кажется, тридцать два.

— Ужасно.

— Да. С тех пор я не знала ни одного мужчину.

— Что ж, пожалуй, в таком случае я тоже выпью шампанского.

Четыре дня спустя они решили пожениться. Решение было принято в постели. Мелисса тут же сняла трубку и продиктовала по телефону телеграмму матери в Париж. Мередит, в свою очередь, позвонил Мерри, но поговорить с дочерью ему не позволили, поскольку она находилась на занятиях в гимнастическом зале. Мередит изложил свои новости мисс Престон.

Будь мисс Престон немного поумнее или прозорливее, она бы поняла, что ее час пробил, и возобновила бы натиск с помощью шоколада и выражений чувств. Она же ограничилась лишь тем, что, повстречав Мерри после обедни, поздравила ее.

Мерри, даже не улыбнувшись, произнесла: «Благодарю вас, мисс Престон» и последовала в столовую.

Мисс Престон вознегодовала. Еще никогда ей не приходилось сталкиваться с такой холодной и бездушной девушкой.

Однако Мерри отнюдь нельзя было упрекнуть в бездушии. Просто она отчаянно пыталась не показать вида, насколько огорчена, старалась сделать так, чтобы никто не догадался, что она влюблена в своего отца и буквально убита горем из-за того, что отец снова женится. Она даже не могла поделиться своими чувствами с Хелен, родители которой, а также отчим и мачеха и очередной отчим и очередная мачеха женились, разводились и выходили замуж едва ли не каждую неделю.

Днем, когда скрыть от посторонних глаз то, что творилось в ее душе, было слишком трудно, Мерри старалась не думать на эту тему, зато по ночам, дождавшись, пока погаснет свет, она целиком отдавалась своим мыслям.

На следующий день настала среда, которая считалась в школе «Мазер» полувыходным днем. С утра были занятия, а после ленча воспитанницы были предоставлены сами себе. В это время обычно все отдыхали.

Мерри спустилась в вестибюль, зашла в местную лавку и купила помаду, румяна и тени для век. Тем самым она нарушила школьный устав, согласно которому воспитанницам воспрещалось пользоваться косметикой или даже держать ее в школе. Мерри купила также маленькую баночку кольдкрема и упаковку гигиенических салфеток, что правилами не возбранялось.

Прихватив с собой покупки, она отправилась на вокзал, где можно было укрыться от любопытных взоров в дамском туалете. Там Мерри накрасила губы, наложила тени и подрумянила щеки. Тени, помаду и румяна она после этого выбросила, оставив себе только крем и салфетки. Затем, приобретя облик, не позволяющий заподозрить в ней воспитанницу школы «Мазер», Мерри заглянула в ближайший винный магазинчик и попросила кварту виски «Блек лейбл» — единственную марку, которую знала.

— Восемнадцать-то есть? — буркнул из-за прилавка хозяин.

— Самый приятный вопрос, который я сегодня слышала, — лукаво улыбнулась Мерри.

— Так есть или нет? — настаивал владелец магазинчика.

— Конечно, есть.

— А водительские права есть?

— Да, — ответила Мерри, быстро соображая. — Только они в машине. Вон стоит моя машина, видите?

Она неопределенно махнула рукой в сторону улицы. — Угу. Ладно. Времена-то какие — сами понимаете. А спросить я обязан — закон есть закон.

— Конечно, вы правы.

Он протянул ей бутылочку «Блэк лейбл», и Мерри расплатилась. Потом она вернулась на вокзал, сразу прошла в дамский туалет, счистила с себя всю косметику и насухо вытерла лицо. И возвратилась в школу. Бутылочку виски припрятала в пакет с бельем, который хранила в стенном шкафу.

Извлекла она виски из тайника только вечером, после ужина. Хелен сидела в гостиной, готовясь к завтрашнему семинару. Она привыкла, что Мерри рано уединяется в спальне, поскольку Мерри всегда читала на ночь. Так что ничего необычного в том, что Мерри ушла в свою крохотную спаленку, не было. Тем более что она на глазах у Хелен прихватила с собой книгу. Мерри налила виски в пластиковый стакан для полоскания рта и выпила залпом, не разбавляя — ни льда, ни содовой, ни даже обычной воды у нее не было. Сначала ей обожгло горло и живот, но потом жжение кончилось, а по всему телу разлилось приятное тепло. Неплохо, совсем неплохо. Впрочем, Мерри поставила себе задачу напиться, поэтому, окажись даже первое ощущение совсем тошнотворным, она все равно продолжала бы добиваться своей цели. Меньше чем через час Мерри осознала, что, наконец, набралась до чертиков. Щеки казались резиновыми, а язык одеревенел и ворочался с трудом. Тело охватила приятная истома, а в голове было удивительно легко и пусто. Очаровательно пусто. Неотразимо.

Мерри бросила взгляд на будильник, стоявший на бюро. Стрелки показывали только без двадцати пяти десять. Мерри вылезла из постели, споткнулась, хихикнула, потом, пошатываясь, выбрела в гостиную.

— С тобой все в порядке? — подозрительно осведомилась Хелен.

— Да. А что?

— Не знаю. Просто ты какая-то странная.

— Ты тоже какая-то странная.

— Я не то имела в виду.

— Я знаю, — сказала Мерри. И устремилась к двери.

— Ты куда?

— Я знаю куда, — загадочно ответила Мерри.

Даже сейчас ей не хотелось признаваться в содеянном Хелен. Своей единственной подруге. И это было грустно. Но Мерри ни о чем не сожалела. В конце концов, Хелен может подумать, что она идет в ванную.

Мерри спустилась по лестнице, пересекла вестибюль и подошла к двери мисс Престон. Она сняла подвешенный на крючке миниатюрный деревянный молоточек и постучала. Мисс Престон открыла ей сама.

— Да, Мередит?

— Я хочу доложить о своем поведении, мисс Престон.

— Что? Доложить о своем поведении? А что случилось?

— Я распивала спиртные напитки.

— Как, это правда? Ты шутишь?

— Вовсе нет. Поэтому я и пришла доложить, — сказала Мерри, с трудом подавляя желание хихикнуть.

— Но… Я хочу сказать… Ты, что — прямо сейчас пила?

— Да.

— Где?

— А какая разница? — Сдерживать хихиканье становилось все труднее и труднее.

— Вопросы буду задавать я, если не возражаешь, — сухо сказала мисс Престон. — Так где?

— В своей комнате.

— А Хелен?

— Что — Хелен?

— Она тоже пила с тобой?

— Мот, мисс Престон.

Что за дурацкий вопрос, подумала Мерри. Как можно заподозрить Хелен в пьянстве? И до чего же нелепо выглядит мисс Престон, раскачиваясь взад-вперед. Или же раскачивается вовсе не мисс Престон, а она сама? Мерри вдруг стало плохо. Голова у нее закружилась, а пол под ногами заходил ходуном.

— Можно мне сесть, мисс Престон?

— Да, конечно. А Хелен знала, что ты пьешь спиртное, Мередит?

— Нет, мисс Престон.

— Где ты его взяла?

— Виски?

— То, что ты пила. Где ты его взяла?

— Купила сегодня днем в городе. — Где именно?

— Если позволите, я не скажу.

— Что ж, это вполне понятно, — признала мисс Престон. На минуту она призадумалась, потом спросила:

— А почему ты решила напиться?

— Потому что мне так захотелось.

— Почему? — требовательно спросила мисс Престон.

— Чтобы напиться, почему еще… Не понимаю, какая вам разница.

— Мне кажется, Мередит, что ты сейчас не способна хоть что-то понимать, — сварливо произнесла мисс Престон. Она сняла телефонную трубку и, держа ее одной рукой, другой рукой начала перелистывать личные карточки. Найдя карточку Мерри, она набрала нужный номер.

— Алло, — сказала она в трубку. — Говорит мисс Престон из школы «Мазер». Это мистер Джаггерс?

Непродолжительное молчание, потом:

— Нет, с ней все в порядке. В том смысле, что она не заболела и с ней ничего не случилось. Однако она нарушила школьный устав… — Опять молчание. — Да, я вполне уверена. Мне кажется, что лучше всего мне поговорить с ее отцом… Да, прямо сейчас, если возможно.

Она выслушала мистера Джаггерса, потом взяла золоченый карандаш «кросс» и записала на карточке Мерри еще один телефонный номер.

— Большое спасибо, мистер Джаггерс… Да, я понимаю. Поверьте, мне самой очень жаль, что так вышло… Еще раз большое спасибо. До свидания.

Она набрала другой номер и попросила подозвать к телефону Мередита Хаусмана. Судя по всему, ее попросили назваться, поскольку она представилась:

— Агата Престон из школы «Мазер»… Да, совершенно верно. «Мазер»… «М-а-з-е-р»… Да.

Мерри вполуха слушала, как мисс Престон объясняет ее отцу, какую именно школьную заповедь нарушила его дочь и какие это может иметь последствия. Она не слушала слова, поскольку они были совершенно очевидны, а скорее вслушивалась в интонации, необычные для мисс Престон подобострастные нотки, которые столь разительно отличались от привычного для ушей воспитанниц сухого повелительного голоса. Потом мисс Престон замолкла и стала слушать уже сама. Мерри безмятежно попыталась представить — что именно может сказать ее отец. Это вряд ли имело для нее какое-то особое значение. Не все ли ей равно теперь?

Но она ошиблась. Поведение мисс Престон разительно изменилось. Теперь она только лопотала:

— Я понимаю… Я понимаю… Да, я понимаю… Сперва учтиво, затем все более и более сердито и, наконец, раздраженно, почти яростно. Губы ее сжались в тонкую полоску, а веки сузились.

— Это просто возмутительно, мистер Хаусман, — пропыхтела она. И потом после секундного замешательства добавила: — Хорошо, я сама как следует все обдумаю, а затем сообщу вам о своем решении. Через мистера Джаггерса, конечно. Так, я думаю, будет правильнее… Да, я знаю, что бы вы сделали на моем месте, но я поступлю иначе. И я буду иметь дело только с мистером Джаггерсом. Надеюсь, вы простите меня за то, что я осмелилась докучать вам с такими пустяками, хотя я сама расцениваю случившееся как нечто чрезвычайное и из ряда вон выходящее. До свидания.

Последние слова она даже не выговорила, а скорее выплюнула. И швырнула трубку с такой силой, что Мерри не на шутку испугалась, что телефон разлетится вдребезги. Ей еще никогда не приходилось видеть мисс Престон в таком бешенстве. Мисс Престон посмотрела на Мерри, потом глубоко вздохнула и, неожиданно быстро обретя обычное хладнокровие, передала Мерри слова Мередита Хаусмана.

— Боюсь, — начала она, — что беседа с твоим отцом не возымела должного действия. То, что он мне сказал, безусловно не предназначено для твоих ушей, но я тем не менее передам тебе это.

С этими словами она приумолкла, словно сомневалась, следует ли осуществлять свою угрозу. Или же, возможно, пыталась переосмыслить услышанное и облечь сказанное Мередитом в иную форму, более привычную для себя и более приемлемую для Мерри. Мерри терпеливо ждала. Ей было любопытно узнать, что же такого мог сказать ее отец, но от нетерпения она не сгорала. Она не думала, что любые слова могут изменить хоть что-то в ее жизни. В конце концов, самое худшее, что могло с ней случиться, заключалось в необходимости выслушать долгую и нудную нотацию. И Мерри готова была перетерпеть эту нотацию точно так же, как незадолго до этого была готова перетерпеть вкус виски, каким бы противным тот ни оказался, — ради осуществления своей цели.

— Так вот, — собралась, наконец, с мыслями мисс Престон, — он сказал, что вовсе не удивлен. Даже посмеялся. Я рассказала, что ты здесь, у меня, совершенно пьяная, а он засмеялся. Сказал, что и сам в свое время был пьяницей и что мать твоя была пьяницей, так что он не видит ничего удивительного в том, что и в тебе проявилось пристрастие к спиртному. По его словам, совершенно естественно, что тебя должны вышвырнуть из школы, но, поскольку существует еще множество других школ, он не сомневается, что рано или поздно тебе удастся закончить одну из них.

Мерри повесила голову. Она не хотела, чтобы мисс Престон могла сейчас видеть ее лицо.

Но мисс Престон не собиралась оставить свою жертву в покое.

— Посмотри-ка на меня, — велела она. — Мередит… Мерри, я прошу тебя.

Мерри послушно посмотрела на нее.

— Это, конечно, ужасно. И я просто не знаю, как мне поступить. Но я знаю, как не следует поступать, поэтому я, пожалуй, не буду настаивать на том, чтобы исключить тебя. Да, мы тебя не исключим. Я хочу, чтобы ты продолжала учиться в нашей школе и чтобы ты как следует поразмыслила над тем, что сказал твой отец. Ты должна сама решить, такую ли жизнь ты хочешь влачить, о таком ли будущем для себя ты мечтала. О таком?

— Нет, мисс Престон.

— Конечно. Я тоже так думаю. Теперь ступай в эту комнату — это моя спальня для гостей — и ложись спать. Я не хочу, чтобы ты в таком состоянии возвращалась к себе. Завтра утром, перед завтраком, ты поднимешься к себе и переоденешься, а если кто-нибудь спросит, где ты была, ответишь, что плохо себя чувствовала и провела ночь в нашем лазарете. Да, тяжкое бремя досталось тебе от отца… И очень несправедливое. Давай будем считать, что ничего не случилось — но только один-единственный раз. Другой такой возможности тебе уже не представится. Хорошо?

— Да, мисс Престон.

— Вот и договорились, — сказала мисс Престон. — Ступай теперь спать.

— Спасибо, мисс Престон.

Мерри легла спать, а Агата Престон еще долгое время сидела и читала. Или, вернее, делала вид, что читает, тогда как на самом деле она прислушивалась, чутко ловя каждый звук… сама того не зная, чего ожидает услышать. И в конце концов ее ожидания оправдались — она кое-что услышала. Звук, правда, был приглушенный и сдавленный. Мерри явно пыталась заглушить его, но даже с лицом, уткнутым в подушку, ее всхлипывания доносились до ушей слушавшей, сидевшей очень тихо.

Мисс Престон не была уверена в том, что именно выражают эти всхлипывания — благодарность, унижение или отчаяние. Скорее всего, рассудила она, здесь смешано все это. И все-таки своего добилась. Во всяком случае, начало явно положено. Она припомнила знаменитое изречение Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар». Удастся ли ей переделать Мерри? Таких иллюзий мисс Престон, конечно, не питала. Однако от прежней безнадежности уже тоже не осталось и следа.


Глава 6


Мерри даже не подозревала, что ее отец старался для ее же пользы. Способ его общения с мисс Престон был, конечно, весьма необычным, но тем не менее возымел эффект. Мередит, который во время звонка мисс Престон находился в постели с Мелиссой в ее гостиничных «люкс»-апартаментах, пребывал в таком прекрасном расположении духа, что отважился на этот дерзновенный и рискованный шаг — единственный, по его мнению, который мог способствовать тому, чтобы Мерри не исключили из школы. Мередит не мог объяснить, почему надеялся, что его уловка сработает, и тем более он не сумел бы объяснить — каким образом она должна была сработать. Возможно, дело в том, что счастливые люди тоньше ощущают биение времени и человеческую душу или на счастливцах лежит благословение Господне, а может быть, им просто везет. Так или иначе в ту минуту на Мередита снизошло озарение, внушившее ему непоколебимую уверенность в том, что он должен поддаться порыву. В результате мисс Престон поступила так, как он хотел, и оставила Мерри в школе.

Мерри же показалось, что ее предали. Точнее — бросили на произвол судьбы. Она, конечно, прекрасно знала, что пристрастие к алкоголю в глазах отца вовсе не считается смертным грехом, и поэтому отдавала себе отчет в том, что отец не слишком серьезно воспримет новость о том, что дочь впервые приложилась к бутылке. Тем не менее она не ожидала, что он воспримет случившееся настолько легковесно. Просто махнет на нее рукой. И Мерри сделала для себя вывод: она стала отцу безразлична. И в этом не было бы ничего неожиданного. А Мередит, даже знай о том, как истолковала дочь его поступок, в сложившейся обстановке мог изменить очень мало. Не мог же он послать ей письмо или позвонить, чтобы объяснить, как хитро он сыграл на слабых струнках мисс Престон. Все-таки Мерри пребывала в том хрупком и ранимом подростковом возрасте, когда отцу крайне неразумно и даже опасно подрывать веру девочки в правила и идеалы. Но Мередит ни о чем не подозревал, поэтому эта тема так никогда и не всплыла.

Одна из причин, почему Мередит так и не заподозрил, что творится в душе его дочери, таилась в том, что реакция Мерри на случившееся была крайне неординарной. Она усердно взялась за занятия, исправила оценки по многим предметам и даже обзавелась несколькими новыми подругами. Мисс Престон была настолько очарована происшедшими с Мерри переменами, что написала мистеру Хаусману письмо, в котором подчеркнула, что после памятного случая Мерри сделала в прошлом семестре поразительные успехи. На самом деле мисс Престон не столько хотела поставить знаменитого киноактера в известность о достижениях дочери, сколько пыталась доказать, что он ошибся в своей оценке неизбежности того, какая судьба ждет Мерри, тогда как благодаря ее, мисс Престон, стараниям Мерри удалось уберечь от злого рока и наставить на путь истинный. Конечно, сама себе мисс Престон в подобных мыслях не призналась бы, но в глубине души считала именно так. Во всяком случае, настроение у нее, когда, запечатав письмо, она опустила его в почтовый ящик, было приподнятым.

Мисс Престон ни разу даже в голову не пришло задуматься над причинами, побудившими Мерри взяться за ум и начать с таким рвением грызть гранит науки. Мисс Престон все это казалось единственно правильным, а потому естественным. Следовательно, считала она, с Мерри все в порядке. Между тем всеми благими поступками Мерри двигало нечто совершенно иное. И даже противоположное — отнюдь не благие намерения и смиренность, а скорее — холодная, расчетливая ярость и озлобленность.

Весной, когда учебный год близился к концу, Мерри написала отцу письмо, в котором спрашивала, не станет ли он возражать, если она проведет летние каникулы с матерью. В письме она приводила убедительные доводы, замешанные одновременно на сентиментальных чувствах, логике и детской непосредственности. Прочитав письмо, Мередит на время лишился дара речи. Мало того что Мерри собралась провести лето с Элейн — что само по себе он расценил как пощечину, — так она еще пыталась его убедить, к тому же в самых иезуитски выдержанных выражениях, что это лучше для всех. Мередит чувствовал себя вконец убитым — ему казалось, что он потерял дочь, что он сидел сложа руки и попустительствовал тому, что Мерри постепенно утрачивает в него веру, теряет последние остатки надежды на сближение с отцом. Он почувствовал себя последним мерзавцем — чего и добивалась Мерри.

Итак, в конце июня она вылетела в Лос-Анджелес. В аэропорту ее встретили Элейн, Гарри и Лион. Первым Мерри увидела Гарри. Он нисколько не изменился со времени, прошедшем после их расставания. Лишь виски немного засеребрились да животик разросся, но в остальном он оставался прежним Гарри, тем самым Гарри, которого она запомнила. А вот мать заметно постарела. За семь лет, что Мерри ее не видела, Элейн превратилась в пожилую женщину — высохла, съежилась, пожелтела и издергалась. Лион же полностью преобразился. Еще бы, провожал Мерри пятилетний мальчуган, а встретил двенадцатилетний подросток. Лион сильно вытянулся, окреп и обещал превратиться в красивого юношу.

Мерри радостно замахала, пробилась сквозь толпу пассажиров и поочередно расцеловала мать, Лиона, а затем Гарри. Гарри и Элейн в один голос принялись расхваливать внешность Мерри, тогда как Лион только ухмыльнулся и предложил получить багаж Мерри, что было весьма разумно.

Багажа пришлось дожидаться целую вечность, так что Мерри поневоле пришло в голову сравнение, хотя и не очень справедливое: жизнь у ее отца гораздо проще и удобнее. Всегда найдется кто-то, кто устроит подачу багажа или сам позаботится о вещах, чтобы не нужно было терять понапрасну время на подобные мелочи. Впрочем, сообразила Мерри, подумала она об этом лишь потому, что ей не терпелось сесть в машину и поскорее добраться до дома, чтобы посмотреть, как выглядит их новое жилище.

Дом ей понравился. Внушительных размеров особняк в тюдоровском стиле с круглой башенкой в центре и с мансардами. Особняк возвышался на вершине холма в районе Пасифик Палисейдс. Судя по всему, Гарри Новотны все-таки преуспел в жизни или окружающие, наконец, воздали ему по заслугам. Его наперебой приглашали в новые телевизионные шоу, в которых Гарри выступал с говорящими собаками, резвыми скакунами, учеными попугаями или разряженными мулами. Да, везунчик Гарри оказался в нужном месте в нужный час и сумел вовремя вложить свой небольшой капиталец в дело, принесшее быстрый и крупный барыш. Пятьдесят тысяч, которые семь лет назад переслал ему Сэм Джаггерс, разрослись в десятки раз. Мерри была не только приятно удивлена, но и почувствовала некоторое недоумение. Она никак не могла припомнить, почему тогда убежала. А как бы повернулась ее жизнь, останься она жить с Новотны? Воистину жизнь полна капризов и неожиданностей.

В первое время она со всеми ладила. Элейн не скрывала радости от приезда дочери и искренне тянулась к ней. Мерри заметила, что мать пьет несколько больше, чем раньше, но почти не пьянеет. Разве что походка ближе к вечеру становится чуть валкой. Зато Гарри был само очарование. Он показал Мерри свои зверинцы, несколько раз возил ее по побережью и даже как-то раз приволок мешок угля и зажарил на вертеле роскошные бифштексы — впервые за последние годы, по словам Лиона. Одним словом, Гарри из кожи вон лез, чтобы угодить Мерри.

Откровенно говоря, сама Мерри предпочла бы, чтобы Гарри проявлял свое расположение к ней в несколько иной форме. Он ворковал над ней, как наседка над цыплятами, и вечно обнимал ее за плечи, или шлепал по заду, или же легонько пощипывал за щеку, приговаривая: «Как поживает моя красоточка сегодня утром?» Или: «Как насчет пикника в горах, крошка? Мы вдвоем — больше ни души. Хочешь?»

Предложение устроить пикник пришлось Мерри по душе, только она настаивала на том, чтобы взять с собой и Лиона. Она помнила, как любила Лиона когда-то, да и теперь, столько лет спустя, испытывала к нему нежную привязанность. Даже более сильную, чем прежде. Мальчик был спокойный и выдержанный. Отец почти не обращал на него внимания, а мать, похоже, вообще забыла о том, что у нее есть сын. Мерри искренне жалела Лиона и вечерами играла с ним в шахматы или в рулетку. И она настаивала, чтобы брать мальчика с собой всякий раз, как Гарри приглашал ее на очередную вылазку.

И, как выяснилось, Мерри не зря проявляла такую настойчивость.

Шла третья неделя ее пребывания в доме Новотны, когда Гарри недвусмысленно дал ей понять, что испытывает по отношению к падчерице отнюдь не отцовские чувства. Это случилось вечером, когда они сидели вдвоем и смотрели телевизор. Элейн заснула, сидя в кресле, и Гарри отвел ее наверх и уложил в постель. Потом спустился, сходил на кухню и вернулся, неся две бутылки пива и тарелку бутербродов с ветчиной. Он уселся рядом с Мерри, чтобы вместе смотреть телевизор. Чисто семейная идиллия.

Беда только в том, что Лион уже тоже лежал в постели. Все-таки ему было только двенадцать. И Элейн уже громко посапывала наверху. Гарри наполнил два стакана пивом и протянул один стакан Мерри со словами, что в мире нет ничего вкуснее бутербродов с ветчиной в сочетании с холодным пивом. Мерри пригубила пиво. Она вдруг ощутила себя совсем взрослой, сидя вот так рядышком с отчимом и попивая пиво, которого никогда прежде и в рот не брала. Они опустошили обе бутылки, и Гарри еще раз прогулялся на кухню и принес еще пару бутылок. Вскоре они осушили и их.

И вот тогда Мерри вдруг почувствовала себя как-то необычно. Прошло немало времени, прежде чем осознала, что ее смущает. Она вдруг с запозданием поняла, что всякий раз, когда смотрит на Гарри, перехватывает его пристальный взгляд. По телевизору показывали какой-то старый фильм с Дейном Кларком в главной роли, но каждый раз, как Мерри украдкой, не поворачивая головы, косилась в сторону Гарри, она подмечала, что он неотрывно смотрит на нее. Разглядывает не таясь. Мерри пыталась убеждать себя в том, что в этом нет ничего особенного, стараясь отогнать эти мысли прочь, но ничего не получалось. Гарри не спускал с нее глаз.

И потом вдруг он одной рукой обнял ее. При этом попытался сделать вид, что лишь проявляет отеческую заботу, и даже осведомился, удобно ли ей, но голос его звучал необычно надтреснуто, словно принадлежал заводной кукле.

— О, да, — ответила Мерри. А что она могла еще сказать? Не могла же она попросить, чтобы Гарри убрал руку с ее плеча. Проявить такую бестактность и неблагодарность. К тому же Мерри не была до конца уверена, что ее подозрения обоснованны. В конце концов, что тут такого? Добрый дядя Гарри всего лишь обнял ее за плечи.

И все же в мозгу Мерри таилось недоброе предчувствие. Одни лишь ее надежды на то, что дальше дело не зайдет, уже свидетельствовали о возможности именно такого поворота событий. А возможность постепенно становилась вероятностью. А вероятность — когда кончик пальца Гарри начал поглаживать ее шею — переросла в уверенность. В абсолютную уверенность.

Ощущение было ужасное. Хуже всего, что уйти Мерри было некуда. То есть она, конечно, могла придумать предлог, чтобы на этот раз избавиться от назойливых приставаний Гарри. Но ее отец отдыхал в Европе с Мелиссой, а ее матери, похоже, было на все наплевать. Мерри чувствовала, что закипает. В конце концов, она уже однажды сбегала — сбежит и снова. Но сама мысль о том, что необходимо снова бежать из дома, показалась Мерри страшно обидной, жестокой и несправедливой. Даже думать об этом ей было тошно. Ей вдруг показалось, что она всегда убегает, всю жизнь, и что бегу этому нет и не будет конца.

Однако она вовсе не убегала. Как раз напротив — она сидела совершенно неподвижно, затаив дыхание, и беззвучно молилась о спасении. Хотя прекрасно понимала, что спасения нет. Тем не менее она безмолвно молила Гарри, чтобы он не замечал ее, или чтобы ему стало с ней скучно, или что-то еще в этом роде.

Увы, ничего не вышло. Собственно, Мерри и не надеялась на удачу. Однако она вдруг с удивительной ясностью поняла смысл старинных греческих мифов, которые они изучали в школе и в которых девушки вечно превращались то в птиц, то в деревья, то в источники или цветы… Мерри готова была все отдать — лишь бы такое чудо осуществилось.

Рука отчима снова подвинулась. Он уже гладил ее по плечу. Небрежно, рассеянно, словно сам того не замечая. Вот его рука переползла с плеча к подмышке, вот скользнула еще ниже, к груди… Мерри уже точно знала, что сейчас его заскорузлые пальцы прикоснутся к ее груди. Господи, и почему он не остался наверху в спальне? Вместе с Элейн. Нет, она не осмелится предложить ему это. Интересно, а что бы он ответил? Нет-нет, она не посмеет.

Вот пальцы шевельнулись, поползли ниже и случайно — как будто случайно — легонько притронулись к ее блузке. У Мерри возникло гадливое чувство, словно по ее груди ползет жук.

— Пожалуйста, Гарри! Не надо… — невольно вырвалось у нее.

— Что «не надо»? — спросил он, словно не понимая, о чем идет речь.

— Не трогайте меня так.

— Как? Что ты имеешь в виду? Как именно?

— Вы знаете, — жалобно пролепетала она. И повторила, уже чуть увереннее: — Вы сами знаете.

— Нет, — раздраженно произнес Гарри. — Я не знаю. И ничего не понимаю.

И вдруг, прежде чем она придумала, что ему ответить, прежде чем даже успела подумать, как бы придать своим словам наиболее тактичную и вместе с тем жесткую форму, Гарри резко нагнулся, обнял ее и второй рукой и попытался поцеловать. Мерри отвернула губы, но он все равно целовал ее, куда попало — в подбородок, в щеку, в шею, во все, что подворачивалось, в то время как Мерри лишь крутила головой, тщетно пытаясь уклониться от его поцелуев.

— Хватит! Остановитесь же! Ну, прошу вас, Гарри! Отпустите меня! — молила Мерри.

Внезапно, без всяких видимых причин, Гарри отпустил ее. Мерри даже в первую секунду не поняла, что случилось. Но уже в следующий миг она вскочила и кинулась вверх по ступенькам в свою комнату. Она бросилась ничком на кровать, лежала тихо, как кролик, и, затаив дыхание, прислушивалась — не раздадутся ли на лестнице шаги. Мерри не знала, осмелится ли она лечь спать. Дверь ее спальни не запиралась, и ключа у нее не было. Не попытается ли Гарри проникнуть ночью к ней, чтобы овладеть ею спящей… Мерри лежала ни жива ни мертва от страха.

Она пыталась успокаивать себя. В конце концов, она может закричать. Лион спит в соседней комнате. А мать, ее собственная мать, спит в той же спальне, что и Гарри, в конце коридора. Ведь должны же они проснуться на ее крики, думала Мерри. О большем она думать не смела, поскольку знала, что если случится самое страшное, то ни Лион, ни мать ей не помогут. При всем желании. Однако почему-то в глубине души Мерри надеялась, что сегодня (хотя бы сегодня!) Гарри оставит ее в покое. Перед тем как уснуть, она вдруг вспомнила, что может позвонить Сэму Джаггерсу. Это ее настолько успокоило, что с этой мыслью она незаметно погрузилась в сон. Тревожный и беспокойный.

Первой мыслью Мерри поутру было то, что ей необходимо все время быть вместе с Лионом. Не отпускать его от себя ни на шаг. По меньшей мере, когда она сама находится в доме. А в доме она постарается оставаться как можно меньше. Полного спокойствия эта мысль ей, впрочем, не принесла, однако сознание того, что в любой миг она может связаться с Сэмом Джаггерсом, в Нью-Йорке, сняло тяжелый камень с души.


Мерри никогда не увлекалась спортом, однако решила записаться в теннисный клуб «Беверли-Хиллс», чтобы брать уроки тенниса. Ей нужно усовершенствоваться — объяснила она домочадцам. Однако на самом деле ей нужен был предлог для частых отлучек, а теннис для этой цели вполне подходил. Не хуже всего остального, во всяком случае. Во-первых, она и впрямь будет играть в теннис, что само по себе и приятно и полезно. Во-вторых, в клубе она обзаведется новыми знакомыми из числа своих сверстников, чего, как уже поняла Мерри, ей уже стало недоставать в последнее время. К тому же нужно же вести хоть какую-то светскую жизнь, а теннисный клуб «Беверли-Хиллс», к которому, кстати, принадлежал и Мередит Хаусман, как раз предоставлял такую возможность, поскольку являлся привилегированным клубом, членство в котором было строго ограничено. Однако Мерри имела право на временное членство в клубе, благодаря тому, что в нем давно состоял ее отец.

Все получилось проще и удачнее, чем она предполагала. Оказалось, что в подобном положении находится не одна она, но также и дети многих других звезд экрана, с которыми Мерри немедленно связали узы понимания и сочувствия. Никто, как эти дети, не понимал, как тяжело считаться в классе и в школе знаменитостью только из-за того, что твой отец или твоя мать — кинозвезда. Эти дети рано познали тяготы и хлопоты бесконечных переездов, переходов из школы в школу, частой и долгой жизни без родителей, одиночества по ночам и вместе с тем — беззаботной роскоши и мотовства, головокружительной легкости в общении, свойственной богеме. И эти дети приняли Мерри в свою среду так радушно и чистосердечно, как в британской колонии на далеком тропическом острове приняли бы новую семью из Англии или как собрание низложенных царей и великих князей в Лиссабоне приветствовало бы приезд новой высокопоставленной жертвы очередной революции.

Из-за необычного, оторванного от жизни, полуреального существования, которое вели эти дети, они рано научились разбираться в том, насколько преуспевают их родители. Причем определялось это крайне просто: по приглашениям на дни рождения, которые им присылали или, наоборот, забывали присылать.

Подобные детские дни рождения, как и большинство голливудских вечеринок, напоминали фондовую биржу. Родители обычно приходили вместе с детьми, чтобы обменяться свежими сплетнями, заключить сделки, подписать контракты, а то и просто лишний раз показаться на людях.

С Пэм Джеррард, дочерью режиссера Уолтера Джеррарда, Мерри познакомилась через своего тренера в клубе «Беверли-Хиллс». Они сыграли вместе несколько матчей, и как-то раз Пэм предложила Мерри после игры вместе пообедать. Остальное было уже просто.

На очередном дне рождения они собрались все вместе. Там была Лайла Фрэмптон, дочь известного певца, и Билл Холлистер, мать которого долго считалась одним из секс-символов Америки, да и сейчас еще оставалась им, так что сам факт существования Билла позорил и унижал ее в глазах публики. Что же это за сексуальная богиня, если ее сыну уже семнадцать? Еще там был Ронни Голден, отпрыск великого комика. Некогда великого, по меньшей мере. Сейчас он разве что швырялся тортами в рекламных роликах да то и дело прикладывался к бутылке. Еще там был Гарри Грин, отец которого ставил все фильмы про Дракулу, а ранее прославился постановками Брехта на сцене Берлинского театра. И Джил Морган, внучка знаменитого танцовщика. И Эд Кент, сын исполнителя ковбойских песенок. Ну и естественно, Пэм и Мерри.

Собралась вся компания у Билла Холлистера, мать которого улетела на две недели в Нью-Йорк, оставив огромный особняк с бассейном и потрясающим баром, которыми обычно никто не пользовался.

Не безразличие, не неприкрытый цинизм и даже не нескрываемое презрение ее новых друзей к окружающим поражало Мерри, а ее собственная наивность и невинность. Она никогда не задумывалась над тем, как повлияла на ее жизнь головокружительная карьера отца. Между тем в ее новой компании подобные вопросы обсуждались открыто. Никто из ее новых друзей не испытывал ни малейшего стеснения в средствах. У всех родителей имелись крупные накопления, позволявшие безбедно жить на ежегодные банковские выплаты. Отец Билла Холлистера, например, числившийся вторым продюсером фильмов собственной жены (на самом деле заключением контрактов, выписыванием чеков, рассылкой писем и телефонными звонками вместо него всегда занимался кто-то другой), совершенно не выносил, когда его беспокоили по поводу такой ерунды, как карманные деньги для сына, жалованье для прислуги, мелкая наличность для почтальона и зеленщика и так далее. Поэтому он просто оставлял пару сотен долларов мелкими купюрами в верхнем выдвижном ящике своего письменного стола из гарнитура «Ридженси». Как кран с водой — любой жаждущий может подойти, отвернуть его — и напиться. Время от времени отец заглядывал в ящик и добавлял денег.

Мерри, никогда прежде не сталкивавшаяся с такими людьми, была поначалу просто очарована новыми знакомыми. Она ходила с ними на пляж. Ее возили по шоссе вдоль тихоокеанского побережья, чтобы высматривать на песке спальные мешки, которые извивались и дрыгались, словно выброшенные на берег Дюгони. Подобные сценки случались каждый день. Причем на Мерри больше впечатление производили не наблюдение за столь бесстыдными любовными актами, а то поразительное безразличие, та почти механическая отрешенность, с которой ее друзья воспринимали эти действа. Они ни к чему не относились всерьез — даже к сексу, который в жизни их родителей был чем-то сродни Родине и национальному флагу — сокровенным, торжественным и святым. Для этих же подростков подобная торжественность была совершенно невыносима. Они слишком хорошо знали, что за ней следует. Для них не были тайной ни бесконечные измены, ни разводы, ни тяжбы по поводу установления отцовства или раздела имущества, ни любовные треугольники и другие подобные истории, которые разбивали их детство и вырабатывали в них пренебрежительное отношение к жизни и к окружающим.

С другой стороны, никто из них секс безусловно не отрицал и не презирал. После плавания в бассейне в «Беверли-Хиллс» Ронни Голден упомянул статью из «Лос-Анджелес таймс» по поводу распространителей порнографии из Чикаго. Самым интригующим в статье было то, что порнографией занимались любители — главным образом, семейные парочки, которые обменивались друг с другом своими цветными фотоснимками, выполненными с помощью «Поляроида».

— Почему именно «Поляроида»? — полюбопытствовала Пэм.

— Разве не ясно? — удивился Гарри. — Если снимать с помощью обычного фотоаппарата, то нужно нести пленки в аптеку или самому обзаводиться темной комнатой, а это связано с такой возней, что мало кого привлекает.

— А в аптеках такие пленки, наверно, не проявляют?

— Конечно, — фыркнул Гарри.

— Свинство какое, — покачал головой Эд. — Предположим, муж и жена хотят сняться в голом виде и сохранить на память фотокарточки. Должны же они иметь на это право, черт возьми!

— А к чему им это? — спросила Пэм.

— Не знаю. Но такое право у них должно быть, — пожал плечами Эд.

— Мне кажется, — вмешалась Лайла, — что такие фотокарточки нужны для того, чтобы, когда муж и жена состарятся и одряхлеют, они могли бы разглядывать их и вспоминать, какими были в молодости.

— Совсем необязательно, — сказал Ронни. — Voyeurs, по-моему, никогда не переведутся.

— Кто такие «вуаёры»? — спросила Мерри.

— Извращенцы, которые любят подглядывать в окна или в замочные скважины, — ответил Ронни.

— Господи, а кто же это не любит? — изумился Билл Холлистер.

Все расхохотались, и разговор перешел на другую тему.

Позже, в раздевалке, когда мальчики одевались после душа, Билл спросил Гарри и Эда, не думают ли они, что ему стоит приобрести «Поляроид».

— Конечно. Почему же нет? — ответил Эд.

— Что? О чем это вы? — спросил Ронни, выходя из душевой кабинки. — Что вы на сей раз замышляете?

— Мы о «Поляроиде», — сказал Эд. — Билл хочет купить его себе.

— А что, если нам всем скинуться? — предложил Гарри.

— А у кого он будет храниться? — уточнил Эд.

— Разыграем в карты или бросим жребий, — предложил Ронни.

Все полезли за бумажниками и быстро набрали кипу десяти-, двадцати- и даже пятидесятидолларовых купюр.

— А вдруг девчонки не согласятся? — спросил Эд.

— Тогда найдем таких, которые согласятся, — сказал Ронни. — Никаких проблем.

Пообедали они все вместе на внутреннем дворике с видом на бассейн, и Билл пригласил всех девочек к себе домой на, как он выразился, скромный междусобойчик. Никто из ребят не упомянул фотоаппарат, который они решили приобрести. И не только из опасения, что кто-то из девочек откажется принять участие в вечеринке, но ради того, чтобы продлить удовольствие от ожидания и от последующей неожиданности. Само по себе это уже было достаточно интересно.

Правда, Ронни, самый старший в компании — ему уже исполнилось девятнадцать, — считал, что дело не выгорит.

— Но ты же сам хотел, чтобы мы это сделали, — удивился Эд. — И деньги сдал.

— Конечно. А что из этого? Вы же делаете ставки в Лас-Вегасе, но вовсе не потому, что нуждаетесь в деньгах. Вы даже не особенно надеетесь на выигрыш. И тем не менее играете. И причина этого — если вы не чокнутый, конечно, — сама игра. Ощущение, что ты играешь. А там — мало ли что случится. Главное — сыграть. Так и здесь. Разве что вероятность выигрыша еще меньше.

— Почему? — спросил Эд.

— Из-за Мерри, — ответил Ронни. — Она еще слишком мала. Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать? К тому же все это время она проучилась где-то на Атлантическом побережье. Нет, с ней ничего не выйдет.

— Хорошо, но она же только одна, — вставил Гарри. — С остальными-то, надеюсь, все в порядке?

— Тут достаточно одной. Если откажется одна, то остальным придется волей-неволей поддержать ее. Женская солидарность. То же самое, как если втягиваешь девчонок в стрип-покер.

— Отличная мысль! — воскликнул Эд. — Стрип-покер — как раз то, что нам нужно.

— Точно! Я тоже за раздевашки, — добавил Билл.

— Нет, братва, ничего не выйдет, — сказал Ронни.

— Тогда зачем ты позволил мне пригласить их? Почему ничего не сказал — мы могли бы придумать предлог, чтобы не звать Мерри?

— Я не подумал, — честно признал Ронни. — К тому же у нее потрясающие титьки.

— Угу, это точно, — поддакнул Билл.

— Катитесь вы все к дьяволу! — в сердцах сплюнул Эд. — Пошли за фотоаппаратом.

И Билл сходил в магазин и купил «Поляроид».

Вечером, в девятом часу, Пэм заехала за Мерри в своем ярко-красном «ягуаре» и несколько раз призывно нажала на клаксон. Мерри пожелала матери и отчиму спокойной ночи. Элейн тоже в ответ пожелала Мерри спокойной ночи, а вот Гарри пробурчал что-то невразумительное. Мерри знала, что Элейн с Гарри не одобряют ее частые поздние отлучки, да и Пэм с ее спортивной машиной им не нравится; тем не менее ни один из них не осмеливался упрекнуть Мерри или посоветовать, как не следует себя вести. Мать боялась, что, обидевшись, Мерри снова улетит в Нью-Йорк или Париж. Или еще куда-нибудь — к отцу. Гарри тоже притих, словно опасался, что Мерри может рассказать матери о его недавних домогательствах. Только Лион жизнерадостно и весело распрощался с Мерри, да еще и помахал рукой, добавив:

— Желаю хорошо провести время.

Пэм привезла Мерри к Биллу.

Началось все, как обычно. Играла музыка, бар ломился от самых разнообразных напитков. Собрались все внизу, в просторной игротеке, где, по проекту отца Билла вдоль одной стены возвышалась стойка бара, а стена напротив была уставлена игральными автоматами — бильярдами и даже «однорукими бандитами». Остальное пространство оставалось свободным для танцев, только по обеим сторонам стояли большие диваны, обтянутые красной кожей. На стенах красовались головы лося, оленей и антилоп, которые Холлистер-старший приобрел у знакомого таксидермиста в Лос-Анджелесе.

Мальчики и девочки сидели и разговаривали. Время от времени танцевали. Либо просто сидели с бокалами в руках, отбивая пальцами такт. Одним словом, все было довольно скучновато. Однако именно так и было задумано. Это Ронни сказал, что чем скучнее будет поначалу развиваться вечеринка, тем больше у них шансов на успех. Любое новое предложение на таком фоне должно показаться интересным, поскольку что-то всегда привлекательнее, чем ничего.

Билл подождал, пока доиграет до конца очередная пластинка, а потом словно невзначай сказал, обращаясь к Гарри и Эду, что купил «Поляроид».

Дальше все пошло как по маслу. Всем сразу сделалось любопытно. Кто-то тут же припомнил историю с чикагской порнографией, а еще кто-то незамедлительно предложил, что неплохо бы им сделать несколько «разэдаких» снимков. Пэм, Мерри и Джил несколько смешались, а вот Лайла обеими руками проголосовала «за». Впрочем, Лайла всегда с готовностью клевала на любую приманку и в особенности на Билла Холлистера. Однако опытный Ронни предвидел, что девочки могут заколебаться, поэтому на этот случай у него было заготовлено другое предложение, которое тут же пошло в ход: сначала они поиграют в стрип-покер. А это означало, что раздеться придется не всем, а следовательно, и позировать для фотоснимков тоже будут вынуждены не все. Возможно, в другой обстановке такой предлог кому-нибудь показался бы притянутым за уши, но, как справедливо подметил Ронни до прихода девочек, должно было хватить и такого. Девочкам, чтобы позволить себя уговорить, нужна была хоть какая-то зацепка. Ее и в самом деле хватило.

Они начали играть, и снова события развивались по сценарию Ронни. Джил проиграла туфлю, потом Лайла, за ней Билл и Эд, затем Лайла проиграла вторую туфлю, а после нее проиграл Ронни. Так продолжалось до тех пор, пока все восемь игроков не оказались на той стадии полураздетости, которая в действительного граничила между двумя играми. Выигрывал, казалось бы, Эд, который снял с себя только туфли и носки. Но в то же время он был и главным проигравшим, поскольку цель игры заключалась в том, чтобы побыстрее остаться голым. К этому, собственно, все и стремились. Поэтому на самом деле Лайла, облаченная только в лифчик и трусики, выигрывала в такой же степени, как и Эд. Как предсказал незадолго до вечеринки Ронни, игра должна была привести (и привела) к чисто клиническому случаю массовой истерии. Такова уж психология толпы. Лайла, конечно, была несколько смущена тем, что ей первой придется обнажить что-то из того, что обычно тщательно скрывают, но выхода уже не было. Пару кругов спустя, за которые Ронни проиграл рубашку, а Мерри — юбку, Лайла закурила очередную сигарету, озабоченно перебирая карты и облизывая губы, которые внезапно пересохли. Да, она проиграла, и ей пришлось снять лифчик.

Никто не сказал ни слова и даже, казалось бы, не глазел на нее; в то же время взгляды всех были устремлены на ее грудь. Лайла держалась невозмутимо и с достоинством и даже не пыталась прикрыть грудь руками, хотя для этого ей достаточно было всего-навсего держать карты перед своим лицом. Нет, поступить так — значило бы нарушить негласный кодекс, который они выработали этим вечером, когда дружно согласились играть на раздевание.

Впрочем, сама игра тоже не была главной целью. Никто ни разу не напомнил про «Поляроид», который Билл оставил в конце стойки бара. Никто даже не смотрел в ту сторону. Но все о нем помнили, что одновременно возбуждало и пугало.

Они сыграли еще несколько кругов. Некоторые отчаянно рисковали в тщетных попытках всколыхнуть хоть какой-то интерес к самой игре, к карточному раскладу. Двойки и тройки вообще не котировались. Стриты натыкались на флеши, масти находили на каре. Но до карт никому дела не было. Зато все внимательно следили за тем, как Мерри снимает комбинацию или Пэм расстегивает и стягивает с себя бюстгальтер, а Гарри избавляется от брюк. Наконец, Лайла, которой суждено было обнажиться первой, снова проиграла, встала, стащила трусики с бедер, а потом перешагнула через них, подняла и отбросила в сторону. Нагота Лайлы сразу подняла настроение, заставила сердца биться оживленнее. Теперь дело уже явно близилось к заветному фотоаппарату на стойке бара. Лайла была брюнеткой, поэтому жгуче-черные завитки волос на треугольнике лобка подчеркивали ее наготу, каким-то образом выставляя ее даже более обнаженной, чем она была.

Мерри вздохнула с облегчением. До сих пор она сидела ни жива ни мертва, боясь что ей выпадет раздеться первой. Мерри была абсолютно уверена, что не сможет этого сделать, и даже настроилась на то, что ей придется убежать из игротеки и из этого дома. Как можно раздеться, когда все вокруг одеты? Мерри это казалось совершенно немыслимым. Или она неправа? Глядя на Лайлу, Мерри вдруг каким то загадочным, непостижимым для себя образом стала приходить к выводу, что она уже вовсе не против того, чтобы хотя бы частично обнажиться. Даже предвкушает эту минуту. Сложена она безусловно не хуже Лайлы. Раздеться ей теперь в худшем случае придется только второй по счету, и она окажется уже не одинока.

— Красива, как картинка, да? — спросил кто-то из мальчиков.

— А что? — тут же переспросил другой. — Почему бы нам самим не поснимать такие?

— Фотокарточки?

— Ну да. Я думаю, что если Лайла снова проиграет, то пусть попозирует для снимка, — предложил Ронни. — По-моему, это вполне справедливо. Как вы считаете?

Все согласились, что это и впрямь справедливо.

— Кстати, о справедливости, — заговорила Пэм. — Почему в вашей игре все должны только проигрывать? То есть мы просто ждем, чтобы узнать, кто проиграет последним. А выиграть никто не может. А вдруг Лайла в следующий раз выиграет? Может быть, тогда ей снова что-нибудь одеть?

— Нет, это слишком усложнит игру, — сказал Гарри. — А выиграть она может что-нибудь другое, не обязательно свою одежду. Например, целую кучу носков или пару ремней. В зависимости от ставки. Прошлой зимой я участвовал в такой игре. Мы собрались на берегу, развели огромный костер и начали играть в стрип-покер. Договорились так, что проигравший всякий раз бросает в огонь какой-нибудь предмет своей одежды. Ох, и добирались же мы до дома, скажу я вам.

— Хватит вам, — прервала его Лайла. — Если играете, то играйте.

— А в чем дело? Тебе одиноко?

— Нет, просто как-то глупо, — ответила она.

— Расслабься, крошка, ты выглядишь потрясающе.

Тем не менее они вновь раздали карты и продолжили игру. Гарри проиграл трусы и теперь тоже сидел голый. Мерри старалась не смотреть на него, но ничего не могла с собой поделать. Странно все-таки устроены эти мальчики, думала она. Как можно вот так просто ходить, когда такая штуковина болтается и свисает между ног? И при этом не возбуждаться? Или они возбуждаются?

Они сыграли еще несколько кругов. Мерри пришлось снять лифчик, но ей было уже нестрашно. Во-первых, Лайла уже давно сидела совсем голая, а во-вторых, Пэм уже тоже проиграла лифчик. К тому же ее груди были больше и лучше сформированы, чем у Пэм, хотя и не такие крупные, как у Лайлы. Мерри была даже рада, что оказалась как бы посередине, — ей казалось, что так она меньше бросается в глаза. С другой стороны, всякий раз, как кто-то из ребят бросал взгляд на ее обнаженную грудь, Мерри начинала испытывать какое-то необычное волнение. Опустив глаза, она заметила, что соски ее набухли и затвердели.

Эд тоже проиграл и снял трусы. Потом снова проиграла Лайла, и игру приостановили, чтобы сделать снимок.

Билл уже вставил кассету и теперь возился, прилаживая вспышку. Наконец, когда все было готово, возник легкий спор из-за позы.

— В одиночку или с кем-нибудь на пару?

— Давайте сейчас в одиночку, на первый раз, а потом уже с кем-нибудь вместе.

— А с кем?

— Давайте дальше играть на большее-меньшее, и тогда победители будут позировать на пару.

На том и порешили.

Оставалось только сфотографировать Лайлу. Сначала ее усадили на один из диванов. Потом уложили. Но как сказал Билл: «Очень хорошо, но не то!»

В конце концов, Лайлу поместили на пол рядом с диваном. Она лежала на спине, подложив одну руку под голову, а другую вытянув вдоль тела; одна нога, согнутая в колене, была повернута в сторону, приоткрывая взору потайную щель лона девочки и розовый узелочек у верхушки черного треугольника. Билл взгромоздился на диван и снимал сверху.

Щелк!

— Ты моргнула! — сказал он.

— Это из-за вспышки.

— Ладно, посмотрим, что получилось.

Билл вытянул пластинку, подождал шестьдесят секунд, потом содрал оболочку, и все увидели фотоснимок.

— Грандиозно!

— Потрясающе!

— Вот это да!

— Немножко светловато, вам не кажется?

— Господи, кто это может заметить? Когда тут такая Лайла!

— Ну-ка, покажите мне, — потребовала Лайла. Билл передал ей снимок, осторожно держа его за края. Он предупредил, чтобы Лайла держала карточку столь же бережно. Лайла не ответила; с расширенными глазами она вперилась в снимок — вид у нее был одновременно восхищенный и немного шокированный.

— Я выгляжу так… — начала она, но осеклась.

— Ты выглядишь так, словно тебя только что поимели.

— Причем целая армия.

— Хватит, давайте играть!

Однако прежде чем приступить к игре, пришлось решить еще один вопрос — как быть с фотографиями. Один снимок у них уже был — еще влажный и норовящий свернуться в трубочку. Но кому он достанется? Кто-то предложил, что снимок должен принадлежать тому, кто на нем изображен. Но как тогда быть с фотографиями, на которых не один игрок, а больше? Разыграем их в покер, сказал кто-то. Нет, не годится: кому-то тогда может достаться львиная доля, а кто-то вообще останется на бобах. Лучше, да и безопаснее, если у каждого будут разные снимки. В конце концов, порешили, что все карточки соберут вместе, перемешают, а потом раздадут всем по очереди, не глядя. Тогда все выйдет по-честному.

Они продолжали играть в карты, но сама игра уже полностью утратила всякий интерес. Скоро, совсем скоро уже все разденутся догола, да и смысл всей этой затеи заключался в том, чтобы позировать и фотографировать. Наконец, последний играющий снял с себя последний предмет одежды, и карты раздали снова — только теперь ставка состояла в том, чтобы позировать для «Поляроида». Играли уже на большее-меньшее, так что сумасшедших вариантов, как в обычном покере, уже не было. Игра снова приобрела интерес. Сдавала Пэм. Она быстро и ловко раздала всем по семь карт.

— И что я должна теперь делать? — спросила Мерри, которая впервые играла по таким правилам.

Ей объяснили. Она должна объявить либо «больше», либо «меньше». Если объявит «больше», то должна отобрать из своих семи карт пять лучших; если «меньше» — то пять худших. Например, туза, двойку, тройку, четверку и шестерку разных мастей. Это, конечно, в том случае, если она хочет выиграть. Если же она пытается проиграть, то может объявить «меньше», имея на руках отличные карты. Или, наоборот, оставить себе самые плохие карты и объявить «больше». Такие правила придают игре восхитительную сложность, единодушно согласились все.

У Мерри на руках оказались три восьмерки. Прекрасная карта! Она объявила «меньше», рассчитывая проиграть. Однако у всех остальных карты оказались настолько слабыми, что они, также желая проиграть, объявили «больше». А это означало, что Мерри выиграла на «меньше». А на «больше» победил Эд Кент, у которого вообще не оказалось ни одной карты старше валета. Все отложили карты в сторону. Билл взял в руки фотоаппарат, а Гарри и Ронни полезли в инструкцию, чтобы определить, как устанавливать освещение и расстояние и как работает вспышка.

— О'кей. Ну что, на диване?

— Да, давайте на диване.

Мерри села на диван, а Эд подсел к ней. Чтобы не смотреть на него, она уставилась прямо в объектив «Поляроида».

— Как насчет поцелуя? — спросила одна из девочек.

— Нет, это слишком избито. Мы должны придумать что-нибудь пооригинальнее. Мне нравится, как Мерри смотрит прямо на фотокамеру. Так и сиди, хорошо? Только держите друг друга.

— В каком смысле — держите? Рукой мне ее обнять, что ли? — спросил Эд.

— Нет, нет. Это то же самое, что целоваться. Смотри прямо в объектив, но одной рукой держи ее за титьку. Мерри, а ты возьми в руку его… сама знаешь что.

Мерри робко выпростала руку и сомкнула пальцы вокруг его фаллоса, который резко увеличился в размерах и стоял, как монумент. Мерри не переставая думала, что не должна хотя бы смотреть на это, как будто от того, что она не смотрит, происходящее утрачивает реальность. Она смотрела на «Поляроид» в руках Билли, который то приближался к ним, то пятился на пару шагов, подбирая ракурс и расстояние.

— Улыбайтесь, — сказал, наконец, он. — Скажите: «чии-из»

Мерри улыбнулась. Сверкнула вспышка. Она разжала пальцы. И еще ей вдруг пришло в голову, что она даже не почувствовала, что Эд держал ее за грудь.

Билл выждал шестьдесят секунд — и фотография была готова.

— Фантастика! Настоящая порнуха!

— Да и с освещенностью на сей раз все в порядке.

— Блеск!

Мерри бросила взгляд на карточку. Увиденное ее поразило. Просто невероятно! Она невольно вытерла ладонь о бедро. Снимок заворожил ее. Мерри впервые поняла, насколько сексуально выглядит. И еще она подумала: не стыдно ли Эду сидеть с торчащим, как жезл, членом. Мерри даже не подозревала, что этот орган может достигать таких чудовищных размеров.

Между тем фотосъемки продолжались. Карты уже отбросили в сторону за ненадобностью и теперь просто фотографировали друг друга в разных позах. Билла с Лайлой, лежащих на полу и прижавших ладони к гениталиям друг друга. Затем Гарри с Пэм; Пэм, раздвинув ноги, сидела на коленях Гарри спиной к фотографу. Ронни — на диване между Джил и Лайлой, причем обе девочки сжимали руками его восставший член, словно бейсбольную биту. Мерри — между Ронни и Биллом; каждому из мальчиков досталось по одной ее груди, а сама Мерри держала их вздыбленные органы. Лайле с Пэм выпало целовать друг друга, одновременно лаская груди. Когда же дошел черед до Билла и Лайлы, Билла решили положить на Лайлу сверху, чтобы создать впечатление, что они занимаются этим.

Последовала довольно затяжная возня с фотокамерой, установкой света и выбором ракурса, пока, наконец, Эд, снимавший эту сценку, не сказал:

— О'кей, ребята, побольше страсти. А ты, Билл, постарайся сделать вид, что и в самом деле трахаешь ее.

— Так и есть! — спокойно возвестила Лайла.

— Боже Всемогущий! Смотрите, они и впрямь трахаются.

Щелкнул затвор, и сработала вспышка. Снимок всех разочаровал. Ничего из того, на что все надеялись, видно не было. Вообще ничего. Даже трудно было представить, что это и впрямь половой акт. Хотя на самом деле все было без обмана. Все явственно услышали, как Билл ойкнул и застонал, пока проявилось изображение. Кто-то засмеялся, а кто-то даже не удержался и захлопал в ладоши. Но потом Эд отделил фотоснимок от негатива, и все увидели только два голых тела — одно на другом. И больше ничего.

— Хватит. Пойдем отсюда, — яростно зашептали па ухо Мерри. Мерри обернулась и увидела Пэм.

— Пойдем, — повторила Пэм, по-прежнему шепотом, но уже более настойчиво.

Мерри обрадовалась, что Пэм решила уйти. Она понимала, что нужно было самой решиться на это еще раньше. Гораздо раньше. Пожалуй, только излишняя застенчивость не позволила ей так поступить. А сейчас даже смешно вспоминать о застенчивости. После такого! Мерри кивнула. Да.

Она проследовала за Пэм к дивану возле стойки бара, где они оставили свою одежду.

— Эй, девчонки! Вы куда? Сейчас начнется самая потеха!

— Пэм, имей совесть!

— Не уходите. Давайте хотя бы эту пленку доснимаем.

— Да, пленку! — эхом откликнулся кто-то. А остальные засмеялись.

Ни споров, ни возражений никто слушать бы не стал, но то, что девочки оделись, решило дело и положило конец уговорам. Теперь уже никому не удалось бы подобрать аргументы, которые могли бы убедить их снова раздеться.

— Ну что ж, нужно так нужно. Но возьмите хотя бы пару фотографий.

Снимки разложили лицевой стороной вниз на стойке бара. Мерри и Пэм взяли себе по две фотографии. Мерри даже не посмотрела на то, что ей досталось, до тех пор, пока не села в машину. На одной сидела она сама рядом с Эдом Кентом, а на второй Лайла с Пэм занимались любовью. Мерри припрятала оба снимка в боковое отделение сумочки.

— Сукин сын! — процедила сквозь зубы Пэм.

— Что? — встрепенулась Мерри. — Ты о ком?

— Билл.

— А в чем дело? — удивленно осведомилась Мерри.

— Заниматься этим при мне!

— О, да, — сказала Мерри.

На самом деле она даже понятия не имела о том, из-за чего завелась Пэм. Вроде бы все они занимались одним и тем же. И, радуясь, что сидит в машине и уезжает от Билла и его компании, Мерри тем не менее подумала, что случившееся показалось ей довольно занятным и даже волнующим.


Закон о том, что сила действия равна силе противодействия, не работает в тех случаях, когда речь идет о людях. В людском обществе противодействие порой вовсе не возникает. Но иногда оно вдруг развивается в самой непредсказуемой и капризной форме, да к тому же еще и в самом неожиданном направлении. В данном случае отклик на события в игротеке у Билла Холлистера прозвучал на другой вечеринке, точнее, на прощальном вечере в честь Тони Хардисона, который переводился с факультета киноискусства Калифорнийского университета Лос-Анджелеса на факультет кинематографа в Нью-Йоркском университете. Тони Хардисон не был заметной фигурой, и на вечере, состоявшемся в небольшом арендуемом доме в скромном районе Брентвуд, собрались гости.

Важным тот вечер сделало то, что Сандра Келлман, встретив в аптеке Билла, позвала его туда вместе с Ронни и Эдом. Билл, вернувшись домой, позвонил Пэм и пригласил ее тоже. Пэм же довольно любезно, но вместе с тем холодно отклонила его приглашение. Тогда Билл перезвонил Мерри с аналогичным предложением, и Мерри, недолго думая, согласилась. Едва успев повесить трубку, Мерри перезвонила Пэм, чтобы убедиться в том, что та не возражает; Мерри даже предложила, если Пэм этого захочет, отказаться от приглашения Билла под предлогом головной боли. Но Пэм возражать не стала. Она твердо решила, что с Биллом Холлистером у нее все кончено. Слухи о предстоящей вечеринке быстро облетели весь город. Все также вмиг узнали, что Билл Холлистер приглашал с собой Пэм, но получил отказ, тогда как Мерри согласилась составить ему компанию. Прослышав об этом, Лайла Фрэмптон не на шутку разобиделась, решила, что Билл Холлистер мерзавец и сукин сын, а Мерри — паскуда, и принялась вынашивать планы мести. Почему-то, сама не зная отчего, Лайла вдруг решила, что ее предали. И выставили всеобщим посмешищем. И даже не из-за того, что они зашли слишком далеко там в игротеке, а из-за того, что ее прилюдно отымели, тогда как остальные девицы спасовали и ретировались. И вот теперь, после всего случившегося, Билл Холлистер приглашает на вечеринку не ее, а Мерри.

Обида нарастала, и Лайла решила, что должна на ком-то отыграться. Почти случайно ее выбор пал на Мерри. Она знала Мерри гораздо меньше, чем Джил или Пэм. И к тому же она еще не оставила надежды закрутит роман с Биллом Холлистером. Избавившись от соперницы, она приблизится к достижению своей цели. Впрочем, обо всем этом Лайла подумала уже после того, как опустила запечатанный конверт в почтовый ящик на углу улицы.

Внутри конверта находилась фотография, на которой обнаженная Мерри сидела на диване между двух молодых людей. Каждой рукой она сжимала их вздыбленные члены. А юноши, в свою очередь, гладили ее груди.

Адресован конверт был мистеру Мередиту Хаусману, отель «Эксельсиор», Рим, Италия.


Организована вечеринка была из рук вон плохо. В небольшой гостиной яблоку было негде упасть. В битком набитой гостями столовой тоже было не протолкнуться. Чтобы пробиться из гостиной в столовую, где в углу на столе стояли бутылки с выпивкой, и вернуться обратно, нужно было затратить не меньше пяти минут. Если бы не жара и духота, никто, возможно, и не пускался бы в столь тяжелое путешествие, но исходивший от стольких тел жар сводил на нет усилия слабого кондиционера, поэтому приглашенные стояли перед выбором: попытаться пробиться к столу с напитками или изнывать от жажды.

Впрочем, и с этим можно было бы примириться, окажись среди этой нестройной толпы больше знакомых или хотя бы людей, объединенных общими интересами и желающих познакомиться друг с другом. К сожалению, Тони Хардисон гордился тем, что водил дружбу с самыми различными людьми. Образованными и без образования, киношниками и спортсменами, писателями и водопроводчиками. В какой-то степени широта знакомств даже способствовала его карьере, поскольку в университете считали, что Тони обладает большими связями в Голливуде, тогда как в самом Голливуде с уважением относились к его академическим знакомствам. Словом, балансировать на тонкой проволоке Тони удавалось весьма ловко. А вот вечеринка вышла прескверная.

Мерри умирала от скуки. Она сидела на табурете в комнате битком набитой людьми, никого из которых прежде не встречала. Табурет стоял возле кондиционера, так что хотя бы дышать Мерри было чуть легче, чем остальным. Билл уже целую вечность назад, как показалось Мерри, отлучился за выпивкой, и от него пока не было ни слуху ни духу.

— Господи, до чего же здесь жарко!

— Прошу прощения? — встрепенулась Мерри.

— Я говорю — жарко здесь.

— Я поняла. Я просто не знала, ко мне ли вы обращаетесь.

— Понятно. Выпить хотите?

— Мой друг сейчас вернется и принесет коктейли.

— О, вы успеете до тех пор умереть от жажды. Я, по-моему, битый час потратил, чтобы притащить сюда эти два бокала. А моя девчонка тем временем испарилась. Так что можете взять.

— Спасибо, — сказала Мерри и взяла предложенный бокал.

— Вы — подруга Тони? — спросил незнакомец.

— Нет. Скорее — знакомая его знакомого.

— Ну, тогда вы знаете его даже лучше, чем я. Мы познакомились в баре. Шесть, а то и восемь месяцев назад. И он записал мою фамилию в блокнот. А на прошлой неделе позвонил и пригласил сюда. Я просто балдею.

— Должно быть, вы чем-то его поразили, — предположила Мерри.

— Черта с два. Я просто был пьян в дугаря и ляпнул, что служу специалистом по техсредствам у одного крупного режиссера.

— Вот как?

— Когда-то я и впрямь был каскадером. Теперь же просто просматриваю парней и отбираю самых подходящих для этой работы.

— И только поэтому он вас и пригласил?

— Ага. Я бы, конечно, не пришел, но… Кстати, я и сам не знаю, почему согласился. Меня зовут Денвер Джеймс.

— А меня Мерри Хаусман.

— О? Когда-то я был дублером у вашего отца. Выполнял за него сложный трюк. Только забыл, в каком фильме.

— О? — пришел черед Мерри удивляться. У Денвера Джеймса были черные волосы. Коренастый, могучий. Ничего общего с ее отцом.

— Впрочем, это неважно. Жарко, как в преисподней. Может, прокатимся куда-нибудь?

— Нет, спасибо. Мой друг вот-вот вернется.

— Мальчишка?

— Прошу прощения?

— Мальчишка, с которым вы пришли сюда. Он болтает с какой-то девицей, у которой волосы до самой задницы и бусы из камней размером с куриное яйцо. Они торчат там, в столовой.

— Это же вечеринка, — сказала Мерри. — Для этого люди и собираются вместе, не правда ли?

— Да, наверно, — вздохнул Джеймс с такими двусмысленными нотками, что Мерри стало не по себе.

— Извините меня, — сказала она, резко встала и направилась в ванную. Она не бежала от него, пет, ей просто хотелось поплескать в лицо холодной водой и хотя бы чуть-чуть остыть.

С трудом протолкавшись сквозь толпу, Мерри проникла в ванную. Возле раковины стояла какая-то девушка, пытаясь вставить выпавшую из глаза контактную линзу. Другая девушка склонилась над унитазом: ее мучительно рвало. Мерри повернулась и вышла. Билл Холлистер и впрямь беседовал с какой-то девицей с волосами до задницы. А вот Денвер Джеймс, держа в руках оба бокала, стоял в прихожей, дожидаясь, пока она выйдет из ванной.

— Вы забыли это, — сказал он. — Кстати, когда убегаете, старайтесь идти помедленнее. Тогда не споткнетесь.

— Я вовсе не убегала.

— Вот и хорошо, — улыбнулся он. — Может быть, в таком случае убежим отсюда вместе? Уж больно здесь душно.

Мерри на секунду призадумалась. Предложение прозвучало почти как вызов. Что ж, посмотрим.

— Хорошо, — согласилась она. — Давайте.

Его «бугатти» стоял прямо перед входом. Денвер быстро, но уверенно повел машину на запад, к океану. Возле берега он повернул на юг, миновал Санта-Монику и покатил в сторону Венеции. Он включил радио и легонько похлопывал пальцами в такт ритмичной музыке. Ни он, ни Мерри не проронили ни слова, но их молчание было красноречивее любых слов. Рано или поздно он начнет, думала Мерри. Так же неизбежно, как эти волны, накатывающиеся на песок. Впрочем, почему-то это утратило для Мерри прежнее значение. Она припомнила случившееся прямо у нее на глазах совокупление Билла и Лайлы, но почему-то ничего не почувствовала. Ну, ровным счетом ничего. Очень забавно. Ей просто было безразлично. Если сам Денвер Джеймс захочет, она ему позволит. То есть попытается, конечно, остановить его в какой-то подходящий миг, но только для успокоения совести. Мерри даже не знала, что это за подходящий миг и подвернется ли он. Занятно, думала она: сбежав от приставаний Гарри Новотны перед телевизором, она сама напросилась на нечто очень похожее. Сколько лет этому Денверу? Примерно столько же, сколько и Новотны, решила она. Внешность, правда, у Денвера куда приятнее, но какое это имеет значение? И что вообще имеет значение?

Денвер съехал с дороги к океану и остановился возле небольшого пляжного коттеджа. Ну вот, подумала Мерри, сейчас он начнет. Или сначала выкурит сигарету? Денвер же просто некоторое время сидел, молча глядя на океан. Потом спросил:

— Хотите зайти?

— А это ваш домик?

— Да.

Мерри открыла дверцу и вышла из машины. Денвер тоже вышел и, отомкнув дверь коттеджа, пригласил Мерри внутрь.

Тесновато, но вполне уютно, подумала Мерри. Две комнаты — совершенно очевидного назначения. Гостиная и спальня. Махонькая ванная и совсем крохотная кухня. В гостиной сидеть можно было только на маленькой софе, с которой через застекленную дверь открывался вид на золотистую полоску песка и прибойные волны. Мерри села на софу.

— Выпить хотите? — предложил Денвер Джеймс. — Может быть, холодного пива?

— Пива — с удовольствием.

Денвер присел с ней рядом, и они стали неспешно потягивать пиво. Мерри поневоле снова вспомнила Гарри Новотны — точно так же они сидели рядом с ним, попивая холодное пиво. Но на сей раз все обстояло по-другому. Мерри ощущала это нутром. Она уже не боялась и не нервничала. Да и Денвер, похоже, никуда не спешил, а просто получал удовольствие. Он явно был уверен, что Мерри никуда от него не уйдет, а потому не хотел торопить события. Туфли он сбросил, а теперь расстегнул и рубашку. Вот насколько он был в себе уверен. И еще лениво почесал грудь. И прихлебнул пива. Мерри тоже сбросила туфли и села, подвернув ноги под себя.

Даже покончив с пивом, Денвер продолжал любоваться океаном. Он неспешно закурил, докурил до конца, аккуратно притушил окурок и только тогда заговорил:

— Терпеть не могу эту вонищу, когда окурок дотлевает в пепельнице.

Не успела Мерри с ним согласиться, как Денвер придвинулся поближе. Обнял ее, привлек к себе, поцеловал и начал расстегивать пуговицы на ее платье. Неспешно, одну за другой. Расстегнув все пуговицы, он встал и начал раздеваться сам. Мерри тоже разделась.

Снимая лифчик и трусики, она ощутила то же колющее, щекочущее волнение, как и тогда в игротеке. Даже немного сильнее. Должно быть, это от предвкушения того, что ее ожидает, подумала Мерри. От чего же еще? Ничего другого представить она была пока не в состоянии. Настоящую и более мрачную правду — что ее присутствие в комнате Денвера стало следствием ее позирования для тех скабрезных снимков — мог бы втолковать ей только психоаналитик. Да и в том случае Мерри с ним не согласилась бы.

Впрочем, на какой-то миг Мерри все-таки охватило сомнение — как раз тогда, когда она повернулась и посмотрела на Денвера, силуэт которого четко вырисовывался в проеме двери, освещаемый падающим сзади солнечными лучами. Денвер откинул покрывало с софы на пол, а сам улегся рядом с Мерри. Немного поласкал ее, поцеловал, а потом быстро и без колебаний проник в нее. Совершенно не так, как в романах. Правда, такой боли, о какой ее все предупреждали, Мерри тоже не испытала. Как, впрочем, не изведала каких-то особых, жгуче-сладостных и других потрясающих ощущений. Так, ничего особенного.

Денвер был с ней достаточно нежен и мягок, и Мерри с некоторым любопытством ощутила, как внутрь ее лона выплеснулся горячий поток его страсти. Но возбуждения не почувствовала.

Только со второго раза ей понравилось. Почему-то она не ожидала, что за первым разом последует второй. Она думала, что люди занимаются этим только единожды, а потом расходятся и ищут себе новых партнеров. Или засыпают. Или, решила она, Денвер просто отвезет ее домой. Они же некоторое время молча лежали рядышком, а потом Денвер начал ласкать рукой ее тело. И Мерри в ответ стала его гладить — ей казалось, что это просто долг вежливости. И она с интересом наблюдала, как от ее прикосновений вялый, маленький, сморщенный орган Денвера начал быстро разбухать и увеличиваться в размере, потом затвердел, стал подергиваться и вытянулся вдоль бедра, вырос еще больше и вдруг, словно часовая стрелка, плавно поднялся к пупку, пока, наконец, не замер — огромный, крепкий и твердолобый. И вот когда это мощное орудие проникло в Мерри во второй раз, она уже ощутила приятное возбуждение. Пусть пока это было еще не совсем то — не грандиозный, всесокрушающий оргазм с фейерверком, барабанным боем и фанфарами. Но вполне приятно. А потом, когда Денвер кончил, Мерри сказала, что ей пора домой.

Они встали, оделись, и Денвер отвез ее. Мерри указывала, куда ехать, а больше они ни о чем не говорили. Наконец, «бугатти» остановился перед ее домом.

— Я не смогу пригласить тебя зайти к себе, — сказала Мерри. — Извини, пожалуйста.

— Ничего, — ухмыльнулся Денвер. — Тем более что, по-моему, я уже побывал у тебя, не так ли?

Мерри улыбнулась. Он все-таки забавный малый.

— Вот, совсем другое дело, — добавил Денвер. — Улыбаться всегда полезно, верно?

— Да, — сказала она. И заметила, что он опять улыбается. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мерри выбралась из машины и тихонечко, стараясь не шуметь, зашла в дом.

Денвер, не вылезая из «бугатти», закурил. Мерри уже давно простыл и след, а он все улыбался. Он вспоминал другую ночь, много лет назад. Как ее звали, черт побери? Элейн? Хелен? Он сидел перед домом Мерри, пока не вспомнил все в подробностях. Путешествие в Мексику, таверны, ночные клубы, стриптиз и все остальное. Мать девушки. Занятная штука жизнь, черт побери. И девчушка — и ее мать. Значит, он здорово постарел. Впрочем, это и без того было ясно. Нет, что ни говорите, а стареть нужно только так. Да — и никак иначе.

Все еще покачивая головой, Денвер запустил двигатель и покатил домой.


Три дня спустя Мерри полетела в Нью-Йорк. Мередит связался с Джаггерсом, который перезвонил Уеммику, а Уеммик заявился к чете Новотны, чтобы передать им, что мистер Хаусман не одобряет новый круг знакомств Мерри и считает, что Новотны не смогли как следует присмотреть за девочкой. Уеммик подождал, пока Мерри упаковала вещи, а потом отвез ее в аэропорт. По дороге он спросил ее про злополучные фотоснимки — сколько их всего было и у кого они могут быть.

— Этот был единственный, — сказала Мерри. — Всего же их было два. Я имею в виду два, на которых снята я. Второй остался у меня.

— Сожги его, — велел Уеммик.

Мерри ожидала, что он начнет читать нотацию. Путь до аэропорта предстоял неблизкий, так что нотация могла затянуться. Но Уеммик ограничился лишь двумя фразами.

— Такие истории могут обойтись в круглую сумму, — сказал он.

— Да, я знаю. Теперь.

— Вот и хорошо — в следующий раз может так не повезти.

Мерри смолчала. Впрочем, Уеммик и не ждал от нее ответа.

В аэропорту он сказал ей, что ее встретит Сэм Джаггерс. И что остаток лета она проведет у него.

— Хорошо, — просто сказала Мерри.

— Я думаю, он тебе понравится. Он — славный человек.

— Он мне нравится, — сказала Мерри.

Уеммик улыбнулся, попрощался с ней и зашагал к своей машине.


Мерри провела лето с Сэмом и Этель Джаггерс. Она жила в их доме и обучала пяти- и шестилетних детишек ритмике и танцам в ривердейльском летнем лагере. Школьный автобус отходил от перекрестка Шестьдесят третьей улицы и Западной Сентрал-парк-авеню всего в нескольких кварталах от дома Джаггерсов на Семьдесят второй улице.

Первого сентября, в день семнадцатилетия Мерри, Сэм Джаггерс повел ее и Этель ужинать в ресторан «Шамбор». Перед ужином он заказал всем коктейли с шампанским. Мерри должна была почувствовать себя уже совсем взрослой. На самом же деле это случилось значительно раньше.


Глава 7


Возвращение Мерри в Нью-Йорк нельзя было измерить лишь количеством миль, которые преодолел самолет из Лос-Анджелеса. Для нее произошла настоящая смена миров. Сумасбродный, вывихнутый мир Лос-Анджелеса и кичливого Голливуда — его фабрики грез — не просто остался позади, а вскоре уже вспоминался лишь как дурной сон. С другой стороны, безумные поступки, которые совершала там Мерри, казались совершенно естественными. Словно она побывала в Зазеркалье, где просто нельзя вести себя нормально, подчиняясь общепринятым канонам. Ведь даже Алиса — хорошо воспитанная и совершенно нормальная девочка из обычной семьи — не смогла остаться прежней и сохранить здравый смысл после того, как провалилась в кроличью нору и оказалась в Зазеркалье. Нечто подобное случилось и с Мерри. Приставания Новотны, сумасшедший вечер и стрип-покер в игротеке у Билла Холлистера, невероятная история с Денвером Джеймсом — все это напоминало современную и гораздо менее приятную версию похождений Труляля или Черепахи Квази.

Наоборот, мир Джаггерса отличался острой, пронизывающей реальностью. Нью-йоркские небоскребы подавляли своей незыблемостью и вечностью. Символ стабильности. Уж в Нью-Йорке-то никогда не бывать оползню или землетрясению, подобно тому, что произошло в Лос-Анджелесе, когда целый квартал внезапно ухнул в пучину Тихого океана. Нет, в Нью-Йорке, в отличие от Лос-Анджелеса, все дышало определенностью, уверенностью и надежностью.

Но Нью-Йорк всякий раз, когда Мерри об этом вспоминала, казался ей слишком шумным, давящим и отвлекающим по сравнению со спокойствием и умиротворенностью ее крохотной комнатки в школе «Мазер». Мерри сознавала, что придает чересчур много значения мелочам, но они играли слишком большую роль в ее жизни. Ее удивительно успокаивало, например, когда обложка у нового учебника математики была такой же, как в прошлом году, только в других цветах. Да и сами учебники она раскладывала на столе бережно и тщательно, давая себе зарок, что уж в этом семестре возьмется за ум и станет учиться особенно прилежно. Мерри пообещала своему ангелу-хранителю, что принесет ему эту жертву. Взамен, надеялась Мерри, ангел-хранитель благословит и защитит ее.

Хелен Фарнэм поведение Мерри казалось совершенно естественным. Она была не из тех, кто сует свой нос в чужие дела и пристает с расспросами, да к тому же ей казалось, что так все и должно быть. Да, Мерри, конечно, приналегла на учебники, но ведь сейчас самый важный решающий семестр. Кто хочет поступить в колледж, должен сейчас проявить себя во всем блеске. Оценки, которые поставят в этом семестре, будут фигурировать и во вступительных анкетах. Да, Хелен рассуждала вполне здраво и логично, но Мерри, узнав о подобных мыслях подруги, удивилась бы. Ей ничего такого даже в голову не приходило. Она думала лишь о том, что здесь, в школе, ничего с ней не случится, никто ее не тронет.


Не порви Мередит фотографию, а оставь ее там, где она могла бы на нее хоть изредка смотреть, все бы вышло по-другому. Она бы насмотрелась на этот снимок, пока бы он ей не надоел, и тогда смогла бы избавиться от наваждения. Отогнать от себя прочь навязчивые мысли, преследующие ее днем и ночью. Уничтоженный же снимок приобрел особую, словно магическую силу; теперь он перестал быть просто клочком бумаги, но отпечатался в ее воображении. Словно высеченный в камне. Да, ей просто не повезло. Мелисса не могла, не выдав себя, попросить Мередита, чтобы он сохранил снимок. Признаться даже в такой мелочи значило для нее — признаться во всем. Так что, вспоминая этот эпизод, Мелисса пришла к выводу, что была бессильна помешать Мередиту разорвать злосчастную карточку и сжечь обрывки в пепельнице. Сначала, когда Мередит забрал снимок из гостиницы и привез с собой на виллу, куда они обычно уезжали по уик-эндам, Мелисса решила было, что он хочет сохранить его, припрятав в каком-нибудь укромном и надежном месте. Там бы фотография была недоступна. Не то, что сейчас, когда она хранилась в памяти Мелиссы.

Причину Мелисса уже осознала. Дело было в сходстве Мередита с дочерью, разительном и невероятном сходстве. Мелисса достаточно хорошо знала себя, поэтому поняла, в чем дело: ее воображение поразил сам факт совершенно невероятного воплощения Мередита в мягком, нежном и стройном женском теле. Мелиссе Мередит не просто нравился — она любила его. Она даже сама не ожидала, что способна так полюбить мужчину. Когда она выходила за него, в уголке ее мозга теплилась мысль, что лучше выйти замуж и потом развестись, чем всю жизнь оставаться одной. Это сразу решало много сложностей. Во-первых, она не осталась бы старой девой (Мелисса терпеть не могла это слово). Во-вторых, Мередита явно не интересовали ее деньги (Мелиссе из-за этого приходилось всегда держать ухо востро). Немаловажным преимуществом было и то, что им не приходилось постоянно быть вместе. Мередит часто уезжал на съемки или отлучался на деловые встречи. Словом, их жизнь совершенно не походила на те жалкие брачные союзы, когда жена только и делает, что снимает ночную рубашку, чтобы надеть фартук, и наоборот. Мередит умел развлечь ее, не навязывал свое общество и свое мнение. Мелиссе даже стало казаться, что их брак может оказаться долгим, а то и вовсе постоянным. И тут как гром среди ясного неба — этот злополучный любительский фотоснимок Мерри.

Мелисса видела снимок всего дважды, прежде чем Мередит уничтожил его, но четко запомнила. Он врезался в ее память, словно высеченный рукой ваятеля или выжженный кислотой гравера. Мелисса впервые осознала, как много значит для нее эта фотография, когда заметила, что осуждает Мередита за содеянное. Да, верно, Мерри — его дочь, это фотография его дочери, так что, конечно, он имел полное право ее сжечь. Или съесть — если бы захотел. Но ведь это была также и ее, Мелиссы, фотография. Мередит даже представить бы себе не смог, сколь много значил для нее этот клочок бумаги. Именно потому, что она так любила Мередита, видение фотографии его дочери, его зеркального двойника, просто преследовало ее. Вновь и вновь. В самые неподходящие минуты. Однажды ночью, лежа рядом с Мередитом в постели, Мелисса прикоснулась рукой к его щеке. Щека поросла щетиной, поскольку этот уик-энд они проводили на яхте в Тирренском море, и Мелиссе пришлось сделать над собой усилие, чтобы не показать своего недовольства по поводу этой щетины. Эти мужчины такие волосатые, твердые, неподатливые, подумала Мелисса, и вдруг припомнила фотографию другого Мередита, похожего на того, что лежал с ней рядом, как две капли воды, но совсем юного — утонченного, нежного и изысканного.

Мелисса предложила, чтобы они отправились в Нью-Йорк раньше привычного для нее времени, может быть, даже в конце сентября.

— В это время там, наверно, нет ни души, дорогой, и весь город окажется в нашем распоряжении, — сказала она. — Не могу даже представить себе Нью-Йорк в сентябре. Должно быть, он пуст, как рыбацкая деревня.

Мередит заверил ее, что даже в сентябре в Нью-Йорке еще кое-кто остается. Пусть даже не ее знакомые, но все равно — живые люди.

Но он согласился вылететь в Нью-Йорк в сентябре, чтобы Мелисса убедилась в этом воочию.


Мелисса убеждала себя, что ничего из ее затеи не выйдет, что Мерри принадлежит к числу зануд американок, вскормленных на витаминных концентратах и молочных коктейлях, что она неумна, скучна и ничем в жизни не интересуется. Начисто лишена чувств и воображения. Она даже надеялась, что Мерри и впрямь такая, потому что тогда она могла бы с легким сердцем избавиться от назойливых мыслей и навсегда изгнать Мерри из своей жизни. И из своей души. Как бы она ни выглядела, какой бы красавицей ни была, без настоящей души, глубины, семнадцатилетняя девочка ничего интересного из себя не представляла. Настоящую женщину, в отличие от большинства мужчин, не купишь изящным разлетом бровей и тонким овалом лица и не проведешь томным взглядом. То есть все эти прелести, конечно, тоже важны, но они второстепенны. Каждая женщина рано или поздно осознает, наглядевшись на себя в зеркало, насколько любая внешность обманчива, насколько мало взгляд выдает то, что творится в душе.

Мередиту пришлось срочно вылететь в Лос-Анджелес. Затевалась крайне сложная, громоздкая, долговременная и дорогостоящая кампания по производству фильмов в Испании, что должно было немного оживить замороженные песеты. Мередит был занят с утра до ночи. Мелиссу это вполне устраивало. Она решила, что на ближайший уик-энд Мередит задержится в Нью-Йорке, а Мерри приедет к ним из школы, чтобы встретиться с отцом и познакомиться с новой мачехой. После чего Мередит улетит в Лос-Анджелес. Замечательно, лучше и не придумать. С другой стороны, что делать, если вдруг окажется, что Мерри и впрямь такая неинтересная и скучная зануда? Ходить по магазинам? Встречаться с друзьями? Но кто из ее друзей или знакомых станет торчать в Нью-Йорке в такое неподходящее время?

Мерри понравилась ей с первого взгляда. Куда больше, чем Мелисса могла даже надеяться. Мерри оказалась удивительной девочкой, умненькой, прекрасной, трогательной и нежной. Очень похожая на отца, она тем не менее отличалась от него каким-то поразительным, неземным спокойствием, умиротворенностью, что казалось в ней не результатом воспитания, а чем-то врожденным, как у животного, например олененка, который в минуту опасности замирает, сливаясь с листвой. А Мередита Мерри явно очень любила, просто обожала. Любила без памяти. И она очень старалась, чтобы ей понравилась Мелисса, да и сама хотела понравиться мачехе. Мелиссе хватило пяти минут, чтобы понять все это. Это ощущалось во всем: в походе девочки, повороте шеи, внимании, с которым она прислушивалась к словам, чуть-чуть приоткрыв рот.

— Ты уже прочно обосновалась в школе? — спросила Мелисса.

— Прошу прощения? — переспросила Мерри. — Извините, я не поняла…

— Тебя иногда отпускают? Как сейчас? Или все время держат взаперти?

— О, — кивнула Мерри. — Нам разрешено ездить домой на уик-энды. Я имею в виду старшеклассниц. Или посещать одноклассниц, если имеется письменное приглашение. Кроме того, старшеклассниц отпускают в колледж на встречи с мальчиками, если набирается группа из трех воспитанниц.

— Но ты можешь приезжать на уик-энды сюда?

— Да, — ответила Мерри.

— Пожалуйста, приезжай каждый раз. Мы будем очень рады.

— С удовольствием.

Все получилось как по писаному. К тому же это выглядело так, что Мелисса старается ради Мередита, и Мередит, сидевший рядом, одобрительно улыбнулся. Мерри тоже не могла не заметить, что Мелисса так же, как и она сама, старается подружиться с ней. Словно невидимая пить протянулась между ними.

Остаток вечера Мелисса сидела немного в стороне и держалась незаметно, чтобы не мешать общению отца с дочерью. Она не могла, да и не собиралась соперничать с Мередитом. В половине двенадцатого Мелисса распорядилась, чтобы подали какао. Это получилось весьма кстати, поскольку какао они могли пить втроем. А потом все пошли спать.

Рано утром Мередит уехал в аэропорт, а Мерри должна была после обеда сесть на поезд, чтобы вернуться в школу. Встали все рано и позавтракали вместе, после чего Мередит укатил на лимузине в аэропорт, а Мелисса осталась с Мерри наедине.

Ее так и подмывало поговорить с девочкой по душам, расспросить о ее жизни, узнать про нее все, что только можно. Ей понравилось, как выглядит Мерри, пришлась по душе свежесть и детская невинность ее черт, хотя обольщаться увиденным Мелисса не стала. Она припомнила собственную юность, когда сама научилась скрывать свои истинные мысли и желания с помощью таких простых ухищрений, как наивная улыбка и широко раскрытые глаза. Тем более что у Мерри, как она знала, определенный опыт уже имелся. И свидетельством тому была уничтоженная Мередитом фотография. Но вот как повлиял этот опыт — удачно или неудачно, полезно или вредно — на Мерри и на ее собственные замыслы относительно Мерри — Мелисса не знала. И ей не терпелось это выяснить. Впрочем, она отдавала себе отчет в том, что излишнее любопытство или настойчивость может погубить все дело. Сперва нужно завоевать доверие. Мелисса предложила, чтобы они с Мерри сходили прогуляться в парк. Мерри согласилась, и они отправились в Сентрал-парк.

Они больше гуляли, чем разговаривали, наслаждаясь ясностью и прозрачностью сентябрьского утра, получая удовольствие от ходьбы, от возможности поразмяться. Лишь дойдя до пересечения с Семьдесят второй улицей, обе почувствовали, что устали, и присели на скамейку.

— Какой большой парк, — заметила Мелисса. — Я никогда еще не заходила так далеко.

— А я уже здесь бывала, — сказала Мерри. — Этим летом. Я жила тогда вот в том доме, у Сэма Джаггерса. Он — агент у моего папы. Или адвокат. А может, и то и другое.

— Да, я знаю. А я думала, ты была летом в Лос-Анджелесе, — солгала Мелисса, желая услышать, что ответит Мерри.

— Да, так и было, — сказала Мерри. — Но потом я влипла в неприятную историю, и мне пришлось переехать в Нью-Йорк.

Она искоса посмотрела на Мелиссу, довольно изумленная, что мачеха не знает о случившемся.

— Вот как? — выжидательно произнесла Мелисса. Но Мерри промолчала. Она еще не созрела для того, чтобы исповедаться.

Видя, что молчание грозит затянуться и не желая показаться слишком настойчивой, Мелисса спросила:

— Может быть, ты бы хотела заскочить к Джаггерсам? Они тебе понравились, да? Тебе было хорошо с ними?

— О, да. Они замечательные люди. И… Да, я бы с удовольствием к ним заглянула, если вы не возражаете.

— Конечно. Я буду только рада. Только давай сначала позвоним им. Где-то поблизости должен быть телефон-автомат. Они теперь всюду понатыканы.

Они позвонили, потом зашли к Джаггерсам, посидели с ними, перекусили и выпили по чашечке кофе. Затем вернулись в гостиницу; Мерри собрала свои вещи и вскоре уехала на вокзал.

Что ж, похоже, я своего добилась, подумала Мелисса. Она была особенно довольна тем, что притворилась, будто ничего не слышала о похождениях Мерри в Лос-Анджелесе. Зато потом, когда Мерри расскажет ей обо всем, что там случилось, это уже будет безошибочно означать, что между ними установилась достаточная степень доверия. Мелисса уже окончательно уверилась, что Мерри ей нравится. У девочки есть чувство собственного достоинства. Как у кошки. Беззаветная преданность собак скучна и утомительна, а вот кошки и котята — другое дело; они всегда хранят какую-то сдержанность. Их дружбу еще надо суметь завоевать.

На следующий уик-энд Мелисса села в «феррари» и прикатила в школу «Мазер». Не ожидавшая этого Мерри была обрадована и приятно удивлена.

— Вам же пришлось столько проехать! — воскликнула она.

— О, я могу позволить себе такую роскошь, я ведь — свободная женщина. Времени у меня хоть отбавляй. К тому же я обожаю сидеть за рулем. Так хотя бы можно полюбоваться окрестностями. Долина Гудзона очень живописна, и я все время глазею по сторонам. К тому же у меня новая машина, которую только что доставили, и мне не терпелось обкатать ее. Вот я и решила совместить приятное с полезным.

— У вас новая машина?

— Да, настоящая игрушка. Если хочешь, можешь прокатиться.

— Мне нужно получить разрешение, — вздохнула Мерри.

— Какое разрешение?

— У мисс Престон, нашей директрисы.

— Давай попросим вместе, — предложила Мелисса. — Если ты не против, конечно?

— О, нет, что вы, — запротестовала Мерри. — К тому же мисс Престон будет рада познакомиться с вами.

Вот и чудесна, подумала Мелисса. Они уже стали союзниками. Это, конечно, пустячок, но успех складывается из подобных мелочей. Рано или поздно все это неизбежно скажется.

Они отправились в директорский кабинет, и Мерри представила свою мачеху мисс Престон. Не без гордости, подметила Мелисса.

— Мисс Престон, я хочу представить вам мою мачеху, миссис Хаусман. Мелисса, познакомьтесь, пожалуйста, с мисс Престон, директором нашей школы.

— Здравствуйте, — произнесла мисс Престон. — Очень приятно.

— Здравствуйте, — приветливо улыбнулась Мелисса. — Мне тоже очень приятно. Я очень много слышала о вас от Мерри. Она восхищается вами.

— Я очень рада это слышать, — сказала мисс Престон.

Мисс Престон не скрывала, что ей и впрямь очень приятно познакомиться с Мелиссой. Интересно, почему это, подумала Мелисса. Она рада, что у ее воспитанницы появилась мачеха? Или на нее произвело впечатление знакомство с одной из богатейших женщин в мире? Или причина в чем-то ином?

Похоже, в свое время мисс Престон была довольно привлекательной женщиной. И тем не менее — мисс. Что-то неуловимое в вибрации голоса или в интонации подсказало Мелиссе, что в другой стране или в другое время мисс Престон могла бы обхаживать ее так, как сейчас она сама обхаживала одну из учениц мисс Престон. Они явно остались довольны знакомством друг с другом, хотя обе испытали некоторую неловкость — возможно, оттого, что так быстро раскусили друг друга. Несколько минут они поболтали, обмениваясь восторженными репликами по поводу красоты осенних лесов вокруг школы, после чего Мелисса, призвав на помощь все свое обаяние, спросила, нельзя ли ей покатать Мерри на машине и полюбоваться природой.

— Вообще-то это не принято, — начала мисс Престон. — Обычно заявку на дневной отпуск у нас подают до полудня в четверг.

— О, но я так внезапно нагрянула, — улыбнулась Мелисса. — Мерри даже не подозревала о моем приезде.

— Да, я понимаю. Что ж, я не возражаю. Но вы постараетесь вернуться к шести?

— Обязательно, — заверила Мелисса.

— Желаю хорошо провести время, — сказала мисс Престон.

Вот она и добилась своего. Распрощавшись с мисс Престон, они вышли наружу, к маленькому красному «феррари», поблескивавшему на полуденном солнце. Мелисса включила зажигание, и «феррари» резво рванул с места. Мерри сидела рядом, сияющая и наслаждающаяся свободой. Мир казался прекрасным — роскошная машина, солнечный день, замечательная Мелисса…

— Листья здесь только еще начинают терять зелень, — заметила Мерри, когда «феррари» покрыл уже довольно изрядное расстояние по извилистой дороге, направляясь к горам и тропе Могавков. — Через несколько недель все тут изменится, расцветится желто-красно-оранжевыми тонами.

— Здесь прекрасно, — ответила Мелисса. — Сказочно богатая природа и, что удивительно — совершенно нетронутая. Когда я думаю об этой прекрасной земле, меня часто охватывает и переполняет чувство полной бессмысленности и бесполезности своего существования. Ведь я и в самом деле бесполезна. Какой от меня толк?

— А вот Валери пишет, что главная ценность поэзии как раз и заключается в ее полной бесполезности.

— Господи, кому сейчас нужна поэзия? — спросила Мелисса, тем самым подтверждая заявление Мерри. — А ты читаешь Валери?

— Немного. Мы проходим его в школе. — Он тебе нравится?

— О, да. Даже очень.

— Когда-то я тоже им увлекалась.

— Когда-то?

— Хотя, пожалуй, он мне до сих пор нравится. Только уже руки до него давно не доходят. А жаль. Хотелось бы перечитать его. Хотя бы вспомнить.

— Мне очень нравятся его забавные стихи по поводу курения:


Я так люблю, чтобы меня от мира

Предохраняла тонкая завеса дыма.


Или это Верлен?

— Не помню, — произнесла Мелисса. — Но сказано хорошо. Знаешь, мне кажется, что в твоем возрасте я была такой же, как ты сейчас.

— В самом деле?

— Да. Мой отец тоже был по-своему романтический и яркий. Невероятно красив и, как тебе известно, столь же невероятно богат. Ему принадлежали лучшие скакуны, великолепные яхты и, конечно, женщины. Но меня это угнетало. Я росла в одиночестве, безумно любила отца и почти не общалась с ним. Когда же нам удавалось побыть вместе, вся кипела от злости, потому что вокруг него вечно роились люди, которые, как мне казалось, имели куда меньше прав рассчитывать на его внимание, чем я, но тем не менее удостаивались его в значительно большей мере, чем я. Надеюсь, я не вторгаюсь во что-то слишком личное?

— Нет, нет, что вы! На самом деле, когда я переспросила… Мне было очень приятно узнать, что вы когда-то были такой же. Потому что, если я была… Если я сейчас такая же, какой и вы были когда-то, то для меня еще не все в жизни потеряно.

— Господи, ну, конечно. Ты вырастешь, окончишь школу и станешь женщиной. Причем замечательной женщиной — я уверена.

— Возможно, — вздохнула Мерри.

— Совершенно точно. И не волнуйся из-за этого. Расскажи, что за история случилась там в Лос-Анджелесе.

Мерри не ответила.

— Ведь ничего такого ужасного, правда?

— Если бы вы знали…

— О, я знаю. Я же говорю, что мы с тобой очень похожи. Знаешь, например — хотя ты, конечно, не можешь этого знать, — что мой кузен изнасиловал меня, когда мне было только одиннадцать?

— Но ведь это сделали с вами насильно. Не вы же виноваты в случившемся.

— В какой-то степени я. Я сама его к этому подтолкнула.

— Но вам же было всего одиннадцать.

— А тебе всего шестнадцать. Какая разница? По-моему, не столь уж заметная.

Мерри чуть призадумалась, потом изучающе посмотрела на Мелиссу. При этом она старалась делать вид, что любуется окрестностями. Мелисса остановила «феррари» на одном из поворотов извилистой горной дороги — серпантина, известного под названием тропа Могавков. Внизу простиралась прекрасная долина, исчезавшая в сизой дымке над зеленым горизонтом. Мерри, налюбовавшись изумительным видом, принялась рассказывать Мелиссе о своих приключениях в Лос-Анджелесе. При этом не поворачивала головы и не смотрела на мачеху. Она рассказала про Новотны, и про молодежную компанию, с которой познакомилась в теннисном клубе «Беверли-Хиллс», и про злополучные фотографии. А напоследок выложила без утайки про встречу с Денвером Джеймсом и про вечер, проведенный в его пляжном коттедже.

Мерри даже не могла себе объяснить, почему делится такими сокровенными подробностями с Мелиссой. Во всяком случае, никакой видимой причины для этого не было. Тем более что закончиться все это может самым плачевным образом: Мелисса возмутится или ужаснется — в любом случае их только зарождающейся дружбе придет конец. Мерри уже совсем уверилась, что именно так все и закончится.

Но она ошиблась. Мелисса слушала, курила и почти все время молчала. Она, казалось, все понимала и даже сочувствовала. Не только дело не дошло до нотаций или осуждения, но, напротив, когда Мерри закончила, Мелисса еще некоторое время сидела и молчала, а потом, покачав головой, привлекла Мерри к себе со словами: «О, моя бедная, родная девочка!» Прижав голову Мерри к своему плечу, она стала гладить ее по волосам.

Никто еще никогда не относился к Мерри с такой добротой и искренностью. Ни собственная мать, ни Карлотта, ни даже отец — никто. И Мери так растрогалась, так расчувствовалась, что не выдержала и разрыдалась. А Мелисса прижимала ее к себе и гладила по волосам.

Потом Мелисса достала носовой платочек, протянула его Мерри и предложила потихоньку возвращаться в школу, чтобы не гневить мисс Престон. Когда впереди показались ворота школы, Мерри спросила, приедет ли Мелисса к ней еще.

— Конечно, приеду, — пообещала Мелисса. — А ты приезжай на уик-энды к нам, хорошо? Приедешь?

— С радостью.

Мерри просто не знала, как благодарить Мелиссу. Даже слов не находила. От избытка чувств она наклонилась, поцеловала Мелиссу в щеку и побежала к воротам школы «Мазер».

Мелисса сидела в машине, глядя вслед исчезающей фигурке своей падчерицы. Она вздохнула, запустила мотор и покатила в сторону Нью-Йорка. Радости победы она не ощущала. Их отношения зашли слишком далеко для этого. Нечего было и думать о том, чтобы соблазнить эту девочку, которая нуждалась только в сочувствии и душевном тепле. Да, Мелисса вовсе не покривила душой, когда сказала, что они с Мерри чем-то похожи друг на друга. Тепло, которое они принесут друг другу, возможность выплакаться на плече, поделиться самым сокровенным, излить душу — разве это само по себе не прекрасно?

Мелисса вела машину очень медленно, что случалось с ней крайне редко. Она знала, что, приехав в Нью-Йорк, не сможет найти себе места, станет считать дни до следующего уик-энда. А каждая минута езды по этому шоссе сократит ей время томительнейшего ожидания в Нью-Йорке.


Идея была настолько гениально проста, что никто не мог понять, почему не додумался до этого раньше. По частям, правда, это уже делалось. Всякий раз, как накапливалось достаточное количество какой-либо замороженной валюты, по этому поводу созывали собрание. Например, египетские фунты. Кому, черт побери, нужны египетские фунты? Ясное дело — никому! Тем более что их стоимость падает с головокружительной скоростью. Но один помощник бухгалтера, племянник вице-директора со стороны жены, разнюхал, что египетские фунты принимает компания «Би-Оу-Эй-Си», которая недавно открыла филиал в Каире и использует фунты для платежей тамошним служащим. Помощник бухгалтера поделился своим открытием с дружком, который сообщил об этом своему родственнику, а последний подал докладную в отдел рекламы, где ее благополучно затеряли. Тем не менее один из сотрудников отдела рекламы в нужную минуту припомнил эту докладную и выдал идею за свою собственную. А идея заключалась в том, чтобы покупать билеты на самолеты компании «Би-Оу-Эй-Си», оформляя своим сотрудникам командировки и расплачиваясь с авиакомпанией египетскими фунтами. С таким же успехом можно было использовать для оплаты, скажем, фантики от жевательной резинки. Тем более что при этом удавалось сэкономить еще и на налоге на затраты — ведь затраты-то указывались в долларах, а не в египетских фунтах. Операцию мигом провернули, сотрудник отдела рекламы получил повышение, прибавку в жалованье, да еще его перевели в парижское отделение, где он стал заместителем директора по рекламе в Европе. А помощник бухгалтера остался с носом. Но получил хороший урок.

Урок пошел ему впрок. Он заглянул к своему высокопоставленному дядюшке, Харвею Фалду, и сказал, что придумал, как быстро сделать кучу денег.

— Прекрасно, мальчик мой. Молодец. Но ты быстрее всего сделаешь кучу денег, просто оставаясь моим племянником, так что выкинь из головы эти замыслы.

— Помните идею с египетскими фунтами и командировками?

— Еще бы! Конечно. А что?

— Это я придумал.

— Вот как?

— Вот копия моей докладной, что я тогда подал. Конечно, это была вовсе не копия той докладной. Он напечатал новую докладную, датировав ее задним числом, сделал копию, а оригинал выбросил. В конце концов, копию может сделать любой, решил он. Когда угодно.

— Копию может сделать любой, — изрек Фалд, разглядывая бумажку. — Слушай, чего ты ерепенишься-то?

— Я хочу поделиться с вами своей новой идеей.

— Хорошо. Могу уделить тебе три минуты. Излагай. Идея племянника состояла в том, чтобы отныне снимать фильмы в Испании. Фильмы с размахом. Самые дорогостоящие. Доходы студии в Испании постоянно росли, а с ними росла и сумма в неиспользованных песетах, которые нельзя было вывозить из Испании. Но если у одной студии в Испании такие доходы, то у многих других компаний доходы там могут быть еще больше. И они с радостью вложат свои деньги в производство фильмов, тратя на это никчемные песеты, а доход получая в другой, более ценной валюте. Собственно говоря, им достаточно будет получить назад девяносто процентов от вложенных средств, чтобы остаться с прибылью, поскольку при любых обменных операциях они потеряли бы гораздо больше.

— Мы можем единовременно извлекать доход в шесть, восемь, а то и десять миллионов долларов.

— Ты просто спятил.

— Почему?

— Что хорошего в этой Испании?

— Все! Горы, пустыни, равнины. И дешевая рабочая сила. Любые павильоны мы отстроим там задаром.

— А профсоюзы?

— Только государственные. Если государство согласится на наш проект — я имею в виду, естественно, Испанию, — никаких проблем с профсоюзами у нас не возникнет.

— Откуда ты знаешь?

— Я все это изучил.

— Ох, уж эти ученые. Навыпускали вас из колледжей. Если об этом где-то написано, значит, все уже про это знают. И что тогда? Ладно, отправляйся в Испанию. Наведи справки. Потолкуй с нужными людьми. Присматривайся, закидывай удочки — словом, готовь почву. А по возвращении организуй встречи с бизнесменами, у которых там есть капитал. Если такие найдутся, конечно. Через два месяца я тебя жду.

Так случилось, что Норман Фалд отправился в Испанию, где присматривался, прислушивался, наводил мосты, готовил почву, словом, мотал на ус. По возвращении в Штаты он полетел в Петербург, потом в Детройт, в Нью-Йорк, в Уилмингтон и в Сент-Луис, где встречался с нужными бизнесменами. Затем вернулся в Лос-Анджелес, к дяде Харвею. И стал продюсером.

На подготовку к первой картине Норман Фалд затратил полтора года. Чтобы гарантировать вложенные десять миллионов долларов, фильм должен был стать настоящим динамитом. Сценарий перерабатывался четырежды. Потом Норману предстояло заинтересовать в сценарии бизнесменов, которые проявляли еще большую осторожность, чем банкиры, обычно финансировавшие голливудские фильмы, поскольку не обладали соответствующим опытом и опасались вкладывать средства в новое для себя дело. Но даже строительным, стальным и химическим королям Норман Фалд сумел растолковать, что в «Нероне», помимо сожжения Рима, будет и разрушение Иерусалимского храма, и избиение христиан в Колизее — словом, каждый найдет что-то интересное для себя. Но Норману еще требовались знаменитости. Среди них был и Мередит Хаусман.

Переговоры длились довольно долго. Хаусман беседовал с Норманом Фалдом. Потом Фалд обращался к дяде Харвею, который, в свою очередь, говорил с Уеммиком. Потом все начиналось заново. Словом, усложнено все было до чрезвычайности. Поэтому так и затянулось. Мередит уже провел в Голливуде две недели, когда, позвонив в очередной раз Мелиссе, как он делал каждый вечер, сообщил ей, что пробудет в Калифорнии еще, по меньшей мере, две недели.

— У тебя все в порядке? Не хочешь приехать ко мне? Или, может быть, мне прилететь к тебе на уик-энд?

— Нет, у меня все прекрасно, — ответила Мелисса. — А в Калифорнию меня не тянет. Ты не обидишься?

— Нет, конечно, — сказал Мередит. — Главное, чтобы тебе было хорошо, милая.

— Давай просто запасемся терпением и подождем, хорошо? Тем более что мне здесь скучать некогда.

— Вот как?

— Да. Мерри приедет сюда на уик-энд.

— О, как здорово. Это страшно мило с твоей стороны. — Нисколько. Девочка мне очень нравится.

— Бальзам для моей души! Не представляешь, как я рад это слышать! Эх, только тебя ужасно не хватает.

— Потерпи, недолго осталось.

— Скорей бы кончились эти чертовы переговоры.

— Позвонишь мне завтра?

— Конечно.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Спокойной ночи, милая.

Мелисса повесила трубку, и в голове ее тут же мелькнула мысль о том, что обстоятельства играют ей на руку. Целый уик-энд они проведут вдвоем с Мерри. Чудесная перспектива!

Она не могла выдавить из себя ни звука. Как будто у нее язык отнялся. Впрочем, Мерри даже не представляла, что можно высказать в такую минуту. Она была не то что удивлена, но просто потрясена. Но вовсе не обижена — и тем более не хотела обижать Мелиссу. Ведь все выглядело совершенно естественным, хотя должно было казаться наоборот — абсолютно противоестественным. С другой стороны, ощущение было таким приятным, что Мерри ни на миг не поддалась обрывочным мыслям, озарившим потаенные глубины ее сознания подобно ярким вспышкам зарниц на исходе летней ночи.

Мерри сидела на кровати Мелиссы, разговаривая с мачехой. Они прекрасно провели день в Нью-Йорке: ходили по магазинам, посидели в кафе за чаем, посетили Музей современного искусства, потом поужинали в ресторане. Выйдя из ресторана, они прогулялись по Пятой авеню, разглядывая броские витрины, после чего вернулись в «люкс»-апартаменты Мелиссы, веселые и оживленные, успевшие совсем подружиться. Непринужденные разговоры продолжились в гостиной, потом в спальне Мелиссы, где каждая переоделась во что-то более удобное: Мерри — во фланелевый халатик, а Мелисса — в роскошный французский пеньюар. Мерри сидела на кровати, а Мелисса лежала, вытянув ноги. Беседовали они неторопливо, перебрасываясь отдельными словечками и фразами, причем общение каким-то непостижимым образом не прерывалось даже во время молчания. Мелисса приподнялась, оперлась на локоть и стала словно невзначай гладить Мерри по волосам. А потом вдруг приникла к ней и порывисто поцеловала прямо в губы.

От этого Мерри временно и лишилась дара речи. Что бы она теперь ни сказала, как бы ни отреагировала, пусть бы даже промолчала — любое ее слово, взгляд или жест будут истолкованы однозначно: она не возражает. Мысли Мерри беспорядочно метались, словно потерявший управление гоночный автомобиль, в то время как Мелисса терпеливо ждала. Она знала, что дождется своего, и не торопилась, не желая подталкивать Мерри или давить на нее. И Мерри, осознав это, почувствовала прилив благодарности. Теперь она тем более сдерживалась, чтобы не ляпнуть что-нибудь обидное для Мелиссы, чтобы не задавить ее нежный и искренний порыв, причинив ей боль.

В мозгу Мерри мелькали бессвязные слова, складывавшиеся в грубые символы, наподобие похабных надписей на стенах подземки. Лесбийская любовь. Да, точно, именно так называется. Инцест. Нет, кажется, это не совсем то — Мерри точно не знала. Впрочем, слова эти именно из-за своей бессмысленности не обладали ни силой, ни воздействием. В них не было ничего, что могло бы перевесить ту удивительно нежную и чистую взаимосвязь, которая установилась между Мерри и ее мачехой.

— Ну что? — спросила Мелисса, ненавязчиво намекая, что следующий шаг теперь за Мерри. Мерри поняла это и оценила по достоинству — ей предоставили решать самой, встать и уйти под каким-то благовидным предлогом или же остаться.

Она повернулась к Мелиссе и поцеловала ее.

Мерри подумала, что дело этим и ограничится, но она ошиблась. Во всяком случае, так ей показалось. Мелисса продолжала гладить ее волосы и лишь время от времени легонько целовала. Мерри уже засомневалась — не ошиблась ли она, не напридумывала ли каких то небылиц о Мелиссе — уж очень спокойно и безмятежно продолжала мачеха ласкать ее. Причем ее ласки находили в измученной страхами душе Мерри такой искренний и горячий отклик, что она уже начала наслаждаться мягкими и нежными прикосновениями рук и губ молодой женщины. Но потом рука Мелиссы словно невзначай скользнула к плечу Мерри, а с плеча — к вырезу халатика и почти тут же прикоснулась к груди, которую стала ласкать с воздушной нежностью мотылька, вспорхнувшего на цветок. Мерри откинулась на спину и закрыла глаза, наслаждаясь восхитительными, чуть щекочущими прикосновениями. Потом Мелисса, успевшая уже расстегнуть единственную застежку на своем прозрачном пеньюаре, поцеловала ее снова, уже более страстно и откровенно, и тогда Мерри, которая не знала в точности, что должна делать, как следует себя вести в подобном случае, потянулась к Мелиссе, нащупала ее груди и вдруг поняла, что это даже приятнее и прекраснее, чем то, что делает с ней Мелисса. Целовали Мерри и ее грудь ласкали и прежде, хотя никогда раньше ощущения не были столь щекочуще-острыми и изысканными. А вот сама она еще ни разу не прикасалась к обнаженной груди другой женщины, не ощущала в ладони ее тяжести, упругости или, наоборот — мягкости, никогда не проводила трепещущим кончиком пальца по удивительным куполообразным изгибам, напоминающим своей неповторимостью своды восточных мечетей. Самое поразительное, что, лаская грудь Мелиссы, Мерри сама испытывала такое волшебное трепетное чувство, такое непередаваемое пощипывание, словно ласкали ее. Она как бы сама испытывала собственное прикосновение. Удивительное, поразительное ощущение! При этом самое странное заключалось в том, что все это казалось Мерри вовсе не странным, а, напротив — сказочно естественным и совершенно простым.

Мерри даже не заметила, как руки Мелиссы медленно переместились от груди к изгибу шеи, а оттуда плавно заскользили вниз, к пологому животу. И почти сразу, не останавливаясь — к бедрам. О, эти изумительные руки, прохладные, словно весенний ветерок, обволакивающие, как вода, убаюкивающие, как чудесный сон… Вот уже не только руки, но и губы Мелиссы скользят по ее телу, ласкают его столь невыносимо сладостно, что Мерри хотела было даже попросить Мелиссу остановиться — ведь теперь она уже сама не просто покорно сносила ласки Мелиссы, не только готова и сама ответить лаской на ласку, но ощутила неведомые прежде волнение и возбуждение, уже сама хотела, чтобы Мелисса поцеловала ее там, в самом сокровенном месте, — осознав это, Мерри даже испугалась. Но облечь свое желание в слова она не могла, язык будто прилип к гортани и отказывался повиноваться; Мерри только еле слышно постанывала, пока, преступив последнюю грань, за которой уже ничего не было, она не начала стонать громче, перестав замечать что-либо вокруг. Потом вдруг закричала, уже не владея собой и не сдерживая ошеломляющее удовольствие, которое причинял ей язычок Мелиссы, словно змейка скользивший и извивавшийся у входа в храм наслаждения. Наконец, Мерри, содрогнувшись в последний раз, исторгла финальный сладостный стон и распростерлась в полном изнеможении.

Да, это было настоящее пробуждение, медленное проникновение в тайну постижения и самопостижения, которое оказалось возможным только с помощью бесконечной нежности Мелиссы. Когда Мерри, придя в себя, робко спросила, не дурно ли это, что они совершили, Мелисса терпеливо объяснила:

— Ничто из того, что совершается с нежностью, искренностью и с любовью, не может быть дурным. Дурна лишь грубость, жестокость и бессердечность.

И она снова поцеловала Мерри в благодарность за откровенность, а потом откупорила бутылочку шампанского, чтобы отметить обретенное ими единение. Они выпили шампанское, а потом выключили свет и долго-долго лежали, сжимая друг друга в объятиях.

Уик-энд выдался на славу, так что в воскресенье днем, когда Мерри собиралась на вокзал, ни она, ни Мелисса не сомневались, что Мерри приедет в следующие выходные, а также и в остальные уик-энды — до самого конца учебного года.

— Я могу снова приехать к тебе в пятницу? — спросила Мерри.

— Конечно, милая.

— Мне будет недоставать тебя.

— Мне тоже. Удачи тебе.

— Тебе тоже.

— Мне будет плохо без тебя. — Мне тоже.

Потом они поцеловались, и Мерри спустилась к ожидавшему внизу лимузину, который доставил ее на вокзал.

Однако в следующую пятницу неожиданно вернулся Мередит — Норман Фалд отчаялся дождаться от Мередита каких-либо уступок и скрепя сердце согласился на его условия. Мередит приехал в полдень, а Мерри — вечером, в половине девятого. И без того довольный и даже восторженный из-за столь успешно завершенных переговоров, Мередит страшно обрадовался, узнав, как ладит его молодая жена с дочкой, которая приехала в гости вот уже на второй уик-энд кряду. Наконец-то у него появилось нечто похожее на семейный очаг — во всяком случае, то, что, по мнению Мередита, должно стоять за этими словами. Поздно вечером они отужинали все вместе в ресторане «21», после чего вернулись в гостиничные апартаменты. Мередит сказал, что после длительного перелета чувствует себя вконец измочаленным и хочет лечь пораньше. На самом деле хотел он вовсе не этого, а Мелиссу, которую не видел целых три недели. Однако Мелисса ответила, что у нее болит голова и ее подташнивает.

— Это после ресторана? Да я от него камня на камне не оставлю.

— Нет, дело вовсе не в еде, я уверена. Должно быть, подцепила какой-то вирус. Извини, милый. Мне, право, очень жаль.

— Мне тоже.

Мередит отправился в свою комнату и не показал виду, что очень разочарован. Мелисса еще некоторое время посидела в гостиной, дождавшись, «пока не пройдет тошнота». Она была несказанно рада, что не подвела Мерри и не оборвала установившуюся между ними тонкую связь. При этом, как ей казалось, она думала о чувствах Мерри, хотя, возможно, что и о своих собственных. Ее воображение также мысленно рисовало то, что могла бы чувствовать Мерри в такой странной и весьма щекотливой ситуации. А вот сама Мерри, которой, конечно, не под силу было разобраться во всех тонкостях случившегося, испытывала смутную тревогу и беспокойство. Она не могла заснуть. Она тщетно гнала от себя прочь тревожные мысли, пытаясь уснуть, но сон не приходил, и Мерри только без конца ворочалась и металась головой по подушке. Лишь в три часа утра сон, наконец, сморил ее. Мелисса же, которая легла в гостиной на кушетке, заснула немного позже.

Но все же трудности оставались еще не разрешенными, вернее, не окончательно разрешенными. На следующее утро Мелисса, обдумывая свои действия, решила, что сегодня вечером вчерашний номер уже не пройдет. Тем не менее она должна была придумать какой-то предлог, чтобы не ложиться с Мередитом в постель и не уступить его притязаниям. Мелисса даже мысли не допускала, что можно заняться любовью с Мередитом, в то время как Мерри находится в соседней спальне. Дело не в том, что Мелисса сочла бы это изменой по отношению к Мерри — вовсе нет, — и все же такой поступок показался бы ей дурным и даже гнусным. И главное — совершенно нечестным. Она припомнила свои слова, сказанные Мерри в прошлый уик-энд, о том, что ничто из того, что совершается с нежностью, искренностью и любовью, не может быть дурным. К сожалению, жизнь порой оказывается слишком сложной. Нельзя слепо доверяться своим чувствам. Или можно? Поскольку она чувствовала, что лечь сейчас в одну постель с Мередитом — дурно, это, видимо, и впрямь было дурно. Нет, не имеет она права спать с Мередитом, пока Мерри гостит у них. Значит, остается одно: отослать Мерри прочь. Ради нее самой. Ради всей их семьи. Но ведь завтра воскресенье! Господи, до чего нелепо, что в столь важные мгновения такие ничтожные и вздорные вещи, как школьный распорядок дня, могут вдруг приобрести решающее значение, и тем не менее это оказалось так — представления мисс Престон о том, как должен проходить уик-энд, напрочь перечеркнули благие намерения Мелиссы. Мисс Престон считала, что уик-энд должен начинаться в пятницу по окончании последнего урока, а заканчиваться в шесть часов вечера в воскресенье. Вернись Мерри в школу в субботу, мисс Престон тут же заподозрит неладное. Мелисса полагала, правда, что ничего страшного не случится, но сопротивление оказалось слишком сильным — словно в кошмарном сне, когда убегаешь от преследующего тебя чудовища, а дверь оказывается запертой… Придется что-то сказать Мерри, как-то объяснить ей… Но как? Мелисса перебрала в голове несколько вариантов, но все они выглядели неестественными, притянутыми за уши. Их внезапно пригласили в гости к какому-то продюсеру. Позвали в Палм-Бич. Им необходимо срочно уехать… Нет, все это казалось настолько надуманным, что Мерри сразу раскусит ложь и решит, что Мелисса хочет от нее избавиться, чтобы остаться с Мередитом, — не потому, что предпочитает его общество обществу Мерри, но потому, что невозможно, просто совершенно невозможно оставаться втроем под одной крышей. По крайней мере — сейчас. Она, конечно, надеялась, что сумеет найти какой-то выход, что в последний миг придумает хоть какой-то modus vivendi.[18 - Здесь: способ поведения (лат.).] Как случилось, что она не сумела предвосхитить подобный поворот событий? Конечно, это всецело ее вина. Она настолько увлеклась Мерри, что утратила чувство реальности. А теперь… Теперь она рисковала разбить Мерри сердце, нанести ей тяжелую душевную рану. Если бы она могла ей все объяснить…

Впрочем, почему бы и нет? Ведь у Мерри не только светлая голова, но и натура очень чувствительная. Мерри безусловно поймет, что Мелиссу загнали в угол. В самом деле, не могла же она лежать в одной постели с Мередитом, пока Мерри, чудесная Мерри, самая замечательная на свете Мерри одиноко мучается за стеной, хотя именно там, в спальне Мерри, должна была находиться Мелисса. Да, если она хочет жить в мире со своей совестью, то должна в этом признаться. И она решила признаться безоглядно, с радостью, надеясь, что Мерри поверит ей. Поскольку она совершенно искренна.

Однако между решением и самим признанием оказалась огромная разница. Каких только мук не претерпела Мелисса, прежде чем заставила себя завести этот разговор. Она боялась, что все испортит. С другой стороны, надеялась, что нужные слова сами собой завертятся на языке — любовь должна подсказать их. Мелиссе только и оставалось надеяться на это. Или безмолвно лежать в постели и следить за завораживающе быстрым бегом часовых стрелок. Утром вошла Колетт, застала ее спящей на кушетке, как бы случайно осторожно разбудила и сочувственно осведомилась, не желает ли госпожа поспать в постели. И Мелисса перешла в спальню, в свою собственную спальню, на цыпочках, словно взломщик, и заползла в одну из просторных двуспальных кроватей. Прежде ни она, ни Мередит не пользовались второй кроватью. Теперь же она впервые легла отдельно от него.

Мелисса забылась сном и проснулась только после полудня, когда Колетт принесла в спальню чашку ароматного дымящегося кофе — смеси двух ее любимых сортов. Мелисса выпила полчашечки и, поблагодарив Колетт, велела передать мистеру Хаусману, что госпоже все еще не здоровится и она хочет поспать еще немного. Мелисса понимала, что это всего лишь отсрочка, но чтобы подумать, она крайне нуждалась в отсрочке.

И вот, пролежав в постели еще час и тщательно все взвесив (у нее даже голова разболелась от этих мыслей), Мелисса приняла единственное решение — только так она никому не причинит боли — ни Мередиту, ни Мерри, ни даже себе самой. Итак, она скажет Мерри всю правду. Как есть на самом деле. Она позвала Колетт, которая принесла еще чашечку кофе, и спросила, здесь ли еще мистер Хаусман.

— Нет, мадам. Он уже уехал. И не сказал куда.

— А Мерри?

— Она здесь.

Возможно, так торопиться и не следовало, но другого столь удобного случая могло уже и не подвернуться. А чем больше думать об этом, тем труднее показалась бы задача.

— Пожалуйста, попроси ее зайти ко мне.

— Да, мадам.

Колетт отправилась за Мерри.

— Тебе уже лучше? — спросила Мерри прямо с порога, даже не успев зайти в комнату.

— Да, — сказала Мелисса. — Или даже нет. Не лучше, а прекрасно. Совершенно замечательно. На самом деле у меня вчера ровным счетом ничего не болело.

— Как же так? А мне показалось…

— Чувствовала я себя совершенно нормально. Просто я не могла… Как бы тебе это объяснить? Словом, я не могла должным образом встретиться с твоим отцом в твоем присутствии. Пока ты здесь. Я хочу сказать, что когда ты здесь, то со мной только ты. Больше ни о ком я и думать не могу. Поэтому я притворилась, что заболела. Но это, конечно же, нечестно. По отношению к твоему отцу или к тебе. К тому же…

— Я понимаю.

— Правда? Какая ты умница!

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Да. Но я хочу, чтобы ты и в самом деле все поняла. Я вовсе не хочу, чтобы ты уезжала, но ты должна уехать, и вынуждена на этом настаивать, потому что я люблю тебя.

— Я знаю.

— А ты меня любишь?

— Думаю, что да. Наверно. Конечно. Я… Его я тоже люблю. Ведь он мой отец.

— Конечно.

— Так что я поеду.

— Будут и другие уик-энды… — начала Мелисса, но Мерри не дала ей договорить.

— Таких, как тот, уже не будет.

— Ну, что ты? Непременно будут. Твой отец много разъезжает. Да и я могу навещать тебя.

— Нет, пожалуйста, не надо. Прошу тебя.

— О, Мерри, Мерри, — простонала Мелисса.

Позже она уже не могла вспомнить, как все это случилось: она ли протянула руки к Мерри или Мерри потянулась к ней первая. Или же они обе сразу упали друг к другу в объятия. Она просто не помнила. А ведь если бы она не протянула руки к Мерри или если бы Мерри не наклонилась к ней, все было бы в порядке и ничего бы не случилось. Ровным счетом ничего!

Тогда же они сами не заметили, как объятия переросли в поцелуи, и они долгое время лежали и целовались. Страстно и нежно. Так что Мелисса потеряла ощущение времени. И потом это случилось. То ли Мерри не закрыла дверь, то ли закрыла, а он отворил — как бы то ни было, но когда Мелисса открыла глаза, в проеме двери стоял Мередит и смотрел на них.

— Мы прощались, — сказала Мелисса, как только заметила, что они уже не одни.

— Вот как?

— Мерри решила вернуться в школу. Она хочет провести воскресенье в школе.

— Да?

— Верно, Мерри?

— Да.

— Хорошо, тогда собирайся.

— Я вспомнила, что в понедельник у нас контрольная, а я не захватила с собой учебники. Так что я должна вернуться.

— Хорошо.

Мерри выпорхнула из спальни и пошла собираться. Мередит вошел, притворив за собой дверь, и спросил:

— Что здесь происходит, черт побери?

— Ничего, милый. А в чем дело?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Что вы вытворяли тут с Мерри?

— Она возвращается в школу. Только и всего.

— Возвращается в школу? Так внезапно?

— У нее контрольная…

— Какая, к чертям, контрольная? — Послушай, на что ты намекаешь?

— Ты прекрасно понимаешь, на что я намекаю. Меня мутит от этого. И куда сильнее, чем тебя вчера вечером. Хотя ты, наверное, притворялась. Господи, и где только мои глаза были! Я же должен был это заметить или хотя бы заподозрить! Просто немыслимо! Такое никому бы даже в голову не пришло. Какая мерзость!

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Мелисса поняла, что скандала не избежать. Она уже осознала, что выхода у нее нет, — она должна во всем чистосердечно признаться. Покаяться, признать свою ошибку и поплакать. Она только не знала, что будет потом. Выскочит ли Мередит вон из спальни и из ее жизни? Или изобьет ее? А вдруг, хотя это почти невероятно, простит? Или поймет? Или даже поймет и простит? Мередит молчал, и в душе Мелиссы затеплилась надежда. Но в следующий миг она заметила — и глазам своим не поверила, — что Мередит снимает рубашку. А за ней туфли. И брюки. И тут вдруг она осознала, что ее ждет, и, уже совершенно не надеясь, что ей удастся хоть что-то изменить, залопотала: «Нет, нет, нет, нет, нет…» Мередит снял трусы и надвинулся на нее. Мелисса продолжала испуганно лепетать, и Мередит хлестко ударил ее по щеке. Перепугавшись, Мелисса соскочила с кровати, но Мередит ухватил ее за руку, заломил за спину и начал выворачивать. Мелисса упала на кровать, и Мередит тут же навалился па нее сверху и еще раз ударил.

— Не надо, Мередит! Не смей! Как ты можешь…

— Ты этого заслуживаешь.

От этих слов Мелисса прикусила язык. И перестала сопротивляться. Она вспомнила — так в отдаленном будущем вспоминаются самые яркие жизненные уроки школьного периода, — как много лет назад ее кузен выпалил, словно плюнул: «Поделом тебе», — и как она тогда перестала сопротивляться, чтобы он не причинил ей боли. Но боль все-таки пришла — мучительная, пронизывающая боль, которая навсегда запечатлелась в ее памяти как самая звериная, жестокая и чудовищная боль, которую она когда-либо испытывала. И вот теперь повторилось то же самое. Конечно, боль, которую причинил ей Мередит, не шла ни в какое сравнение с тем истязанием, которому подверг ее кузен, но тем не менее Мелисса захныкала от боли, к которой странным образом стало примешиваться приятное ощущение. И вдруг — невероятно, непостижимо — боль сменилась наслаждением, наслаждением, не смешанным уже ни с чем, наслаждением, о котором Мелисса не могла даже мечтать, и она, не выдержав, застонала, потом надрывно закричала, а в следующий миг, уже полностью потеряв ощущение времени, громко, во всю мочь, по-звериному завыла, завопила от радости. Никогда прежде ей не приходилось испытывать ничего подобного — настолько ошеломляюще приятного, такого острого, пронизывающего наслаждения, туго переплетенного с болью, но более всепоглощающего, глубокого, несравнимого, и…

И в этот миг Мередит отпустил ее. Просто оставил ее, слез с кровати и принялся молча одеваться.

А за стеной Мерри, которая уже собрала свои вещи в дорожную сумку, услышав, что крики прекратились, расплакалась. Она плакала из-за боли, которую причинил этой женщине ее отец, и вся в слезах, зареванная, выскочила из апартаментов и из гостиницы. Она продолжала плакать, даже приехав на вокзал Гранд-Сентрал. И успокоилась только тогда, когда поезд миновал Поукипси.


Иначе как гримасой судьбы нельзя было назвать то, что ближайшие выходные назывались отцовским уик-эндом. Отец Мерри не приехал. Он находился в Испании, на съемках очередного фильма. Впрочем, Мерри даже обрадовалась, что он не приехал. Ее участие в постановке, самоотверженная работа на репетициях, полная самоотдача при заучивании роли по ночам — все это с ее стороны было попыткой забыть отца, избавиться даже от мыслей о нем. Хотя способ для этого Мерри избрала довольно необычный. Даже она сама была вынуждена признать это. С одной стороны, театр был самым неподходящим местом для того, чтобы попытаться скрыть свое родство с Мередитом Хаусманом, знаменитым актером. С другой стороны, театр подходил просто идеально, поскольку в нем можно легко отрешиться от собственных мыслей и научиться не замечать ничего вокруг. Зрители, конечно, могут подмечать сходные жесты, мимику или выражения, чтобы высказать очевидное — да, мол, она похожа на своего отца. Сама же она на сцене уже вовсе не дочь своего отца и даже не она сама, а Розалинда, разыскивающая своего отца в Арденнском лесу. Изгнанного старого герцога в спектакле «Как вам это понравится» играла Хелен Фарнэм, которая отличалась высоким ростом и звучным низким голосом.

А вот Джаггерс, как и следовало ожидать, приехал. Несмотря на то что он был агентом ее отца, Мерри он нравился. А может быть, как раз поэтому. Иногда, поздними ночами, Мерри начинало казаться, что у нее два отца или — отец, который мог раздваиваться и представать попеременно то доктором Джекиллом, то мистером Хайдом. Сейчас Джекиллом был Джаггерс. Хайдом — ее отец. Мерри была рада, что он не приехал.

В клуб сценического искусства Мерри записалась главным образом из-за Хелен, которая уже некоторое время занималась в нем.

— Должна же я заниматься хоть чем-то помимо уроков, — провозгласила однажды Хелен и записалась в клуб сценического искусства, полагая, что особо утруждаться в нем не придется. Оказалось, что она жестоко заблуждается — работать в клубе приходилось до седьмого пота. Именно это, кстати говоря, и привлекло Мерри. Она была готова работать до изнеможения, чтобы избавиться от назойливых мыслей, чтобы не нужно было думать, чем занять себя в свободное от учебы время.

Несмотря на то что осенний семестр был уже в самом разгаре, ее приняли — главным образом благодаря тому, что она была дочерью Мередита Хаусмана.

А незадолго до этого Мерри получила письмо от Мелиссы. Любовное письмо. Во всяком случае, Мелисса достаточно откровенно написала, что любит Мерри. Вместе с тем письмо было прощальным. Больше им не суждено увидеть друг друга. Мередит неприкрыто пригрозил, что не остановится ни перед чем, если узнает о том, что Мелисса ищет новой встречи с Мерри. Вплоть до того, что постарается засадить жену в «дом отдыха». Кроме всего этого, в письме содержались кое-какие новости. Мелисса была беременна. Подробности Мерри не помнила, поскольку сожгла письмо по прочтении, а потом горько об этом сожалела. Впрочем, ее отрывистые воспоминания вполне соответствовали содержанию письма. Это был сбивчивый выплеск чувств, нагромождение обиды и досады, любви и отчаяния.

В течение всего осеннего семестра Мерри изучала основы сценического мастерства, а после рождественских каникул попросила, чтобы ее включили в спектакль. Для начала она была согласна на любую роль. Рождество она провела «дома», если можно назвать домом «Хэмпширхаус». Мередит пригласил ее провести с ним и с Мелиссой каникулы. Кроме того, он хотел попрощаться, поскольку отправлялся в Испанию на съемки эпического фильма про Нерона, а Мелисса собиралась лететь к семье, в Париж, где и должны были состояться роды. Главная же цель приглашения Мерри состояла для Мередита в том, чтобы показать ей, что стало с Мелиссой. Мелисса плохо перенесла первый период беременности. По утрам ее рвало, днем и вечером после приема пищи ее тоже тошнило. Как будто организм пытался отвергнуть ребенка. Так что рождественская неделя получилась довольно мрачная и унылая. Двадцать шестого декабря Мередит улетел в Мадрид, а Мелисса — в Париж. Мерри же поехала к Фарнэмам, у которых и пробыла до третьего января.

Неделю спустя она записалась на просмотр. И получила роль. Главную! Роль Розалинды! Девочки, которая ищет своего изгнанника отца и при этом переодевается мальчиком. Учитывая то, что случилось с Мерри, это можно было бы расценить как дурную шутку, но у Мерри не было никого, с кем она могла бы поделиться этой шуткой. А вдруг это вовсе не шутка, наоборот — тайное благословение? Как бы то ни было, Мерри не представило труда вжиться в образ Розалинды. И она сыграла ее. Благодаря пережитому, Мерри удалось привнести новые нотки в безудержно веселую и лихо закрученную пьесу, расцветить ее новыми красками. Успех превзошел все ожидания. Миссис Бернанрд, клубный режиссер, на генеральной репетиции во весь голос расхваливала Мерри и даже спросила, не думает ли Мерри о том, чтобы перейти на большую сцену. С одной стороны, в ее устах это звучало как комплимент, который мог вдохнуть в Мерри уверенность перед премьерой, но с другой — миссис Бернард была настроена серьезно. Во всяком случае, она явно ждала ответа на поставленный вопрос.

— Да, — сказала Мерри, — я об этом уже думала.

— И что?

— Мне кажется, что это не по мне. — Подумай, пожалуйста, еще.

— Я вижу, как живет отец. Я не хочу жить так же.

— А ты уверена, что не упускаешь свое призвание? Ведь у тебя и в самом деле незаурядный талант. У тебя есть и связи, да еще такое имя!

— В том-то и дело. Я вовсе не хочу пользоваться своим именем. Хотя все от меня этого ожидают. Но я не хочу.

— Что ж, — вздохнула миссис Бернард. — Чего же ты в таком случае хочешь?

— Не знаю.

— Желаю тебе удачи.

— Спасибо.

— А завтра — сломай ногу!

— Что?

— Сломай ногу. Разве ты не знаешь это выражение?

— Нет.

— Неужели отец никогда не употреблял его?

— Нет.

— Как странно. Не могу поверить.

— А что оно значит?

— Попутного ветра. Пожелание удачи.

— Спасибо.

На следующий день, когда приехали все отцы, Джаггерс изображал отца Мерри. Потом она оставила его, чтобы загримироваться и переодеться в костюм Розалинды. Она, конечно, нервничала, но в то же время удивительным образом была настолько спокойна, что сыграла свою роль совершенно безукоризненно, даже лучше, чем на генеральной репетиции. Спектакль удался на славу. Публика веселилась вовсю, аплодисменты почти не умолкали и действовали как шампанское. А в эпилоге, когда Мерри произнесла прощальные слова, грянул настоящий шквал аплодисментов, который почти оглушил ее и еще долго звенел в ушах.

Эти овации продолжали звучать в ее воображении, когда вечером на торжественном банкете Джаггерс спросил, не хочет ли она провести лето в Испании вместе со своим отцом.

— А он хочет, чтобы я приехала? — поинтересовалась Мерри.

— Да, очень хочет.

— Почему же он тогда не написал мне об этом?

— Думаю, что он боялся получить отказ.

— Поэтому он переложил это на вас?

— Да, некоторым образом.

— Ну что ж, я не хочу к нему ехать.

— Что же ты будешь делать?

— Возможно, поеду в какой-нибудь летний лагерь и организую в нем театральный кружок. Или что-то в этом роде. Какой-то опыт у меня уже есть.

— Ты еще слишком молода для этого.

— Почему?

— Обычно для такой работы приглашают студентов колледжей.

— Да?

— Но, если хочешь, я мог бы пристроить тебя в молодежный театр. Например, в Кейп-Коде. В нем ставят детские пьесы. У меня там есть друг, который может взять тебя стажером. Хочешь?

— А вы и вправду сможете это сделать?

— Если хочешь, то да.

— Очень хочу! О да, особенно после сегодняшнего. Пожалуйста, прошу вас.

Лишь позже Мерри осознала, что обманула миссис Бернард, заявив, что не хочет пользоваться своим именем. Она воспользовалась и своим именем, и связями, чтобы получить то, что ей хотелось. Работу в театре.

После банкета, поднявшись к себе, Мерри обнаружила под дверью телеграмму. Она вскрыла конверт. Телеграмма была от отца.


МИЛАЯ МЕРРИ, СЛОМАЙ НОГУ. С ЛЮБОВЬЮ, ПАПА.


Глаза Мерри увлажнились. Как жаль, что он не сумел приехать!


Глава 8


Старенький дощатый дом выглядел так, словно архитектор начал строить сарай, а потом на полпути передумал и возвел церквушку. Это обветшалое сооружение некогда принадлежало Грейнджу, но с тех пор как Грейндж протянул ноги, а его призрак в коридорах так и не завелся, дом пустовал. В конце концов, местные власти, чтобы не платить налог за пустующую недвижимость, пустили дом с молотка — так появился на свет Кейп-Кодский молодежный театр.

Внешний вид облупленной полуразвалюхи совершенно не соответствовал ее новому назначению, поэтому два намалеванных клоуна, поддерживающих руками вывеску «Кейп-Кодский молодежный театр», придавали зданию еще более нелепый вид. Напрашивалось сравнение со степенной престарелой дамой, которая, перебрав на Рождество доброго портвейна, решила тряхнуть стариной и показать молодежи, как нужно танцевать танго. Вся выручка театра за прошедшие годы — деньги от продажи билетов, членские взносы, подарки и пожертвования — все было пущено на первостепенные нужды вроде реквизита, прожекторов, динамиков и тому подобного; в противном случае фронтон одряхлевшего сооружения выглядел бы еще менее респектабельно. Так что престарелая дама еще могла дать сто очков вперед многим девицам по части танго.

Мерри, впервые увидев здание театра, была несколько обескуражена, однако очень скоро поняла, что времени на любование архитектурой прошлого у нее не останется. Работы у нее было по горло, и Мерри получала от нее истинное удовольствие. За летний сезон театр давал четыре спектакля, каждый из которых шел две недели. В день премьеры первого спектакля труппа начала репетировать вторую пьесу, так что в течение шести из восьми недель театр жил и работал в две смены, а порой в три. По утрам приходили местные ребятишки, которые занимались в драмкружках, разучивали основы мимики и театральной дикции. Днем обычно с двух до пяти шли репетиции. Наконец, с семи вечера гримировались и одевались актеры, участвовавшие в спектаклях, которые начинались в восемь. Но даже по окончании спектаклей, в десять вечера, вновь проходили репетиции, поскольку не все актеры успевали репетировать днем — некоторые служили в городских конторах, другие подрабатывали в пиццериях, супермаркетах или подстригали газоны. Мерри нигде не работала, поскольку ей в этом не было необходимости, но это означало, что она могла посвящать больше времени театру, а уж в театре для нее всегда находилось какое-нибудь дело.

Мерри оживленно излагала все это своему отцу. Она пришла в восторг оттого, что он смог прилететь. И еще была польщена. Она знала, что из Испании он прилетел не для того, чтобы посмотреть, как она играет, а для участия в очередных нью-йоркских переговорах. Тем не менее из Нью-Йорка он все-таки прикатил уже только ради нее — а это немало. Почти все равно что из Испании.

Все ее сомнения вмиг улетучились, как ранний утренний туман над Кейп-Кодом, стоит взойти солнцу да повеять свежему бризу. Правда, в аэропорту Хаяннис, дожидаясь прилета самолета, Мерри пребывала в некотором смятении. Неожиданный звонок отца с новостями о его приезде застал ее врасплох, угрожая разрушить ее планы на лето и с таким трудом обретенное душевное равновесие. К тому же Мерри все это время пыталась возвести стену между собой и Мередитом Хаусманом в глазах окружающих, избегала всяких упоминаний о нем и вообще всячески старалась проявлять самостоятельность — если она преуспеет или, наоборот, потерпит неудачу, то — сама. Отгородиться таким барьером от окружающих было, конечно, трудно, но возможно. Другие актеры, а также режиссеры и преподаватели считали, что Мерри держится так из робости, что было не столь уж далеко от истины. Как бы то ни было, окружающие принимали ее стиль общения и старались лишний раз не упоминать имени ее знаменитого отца.

Теперь же он приехал сам и будет присутствовать на генеральной репетиции «Алисы в стране Чудес», где Мерри играла Белого Кролика. В этом событии не было бы ничего сверхпримечательного, если бы Мередит Хаусман имел какую-нибудь другую профессию. Врача, например, или бухгалтера. Ему же, кинозвезде, знаменитому актеру, блистательному голливудскому льву, просто суждено было оказаться в самом центре внимания. И Мерри, размышляя над этим, вдруг с удивлением осознала, что Отношение ее к отцу резко изменилось — от полного неприятия славы Мередита Хаусмана к осознанию его совершенной беспомощности и незащищенности. Приезд отца грозил порвать тонкую паутинку безопасности, которой окутала себя Мерри; кроме того, она неминуемо очутится в самом центре внимания, чего так тщательно пыталась избежать все это время.

Вот какие мысли блуждали в голове Мерри, пока она встречала отца в аэропорту. Наконец, Мередит Хаусман сошел с трапа самолета «ДС-3» и тут же очутился в толпе зевак. Он приветственно улыбнулся, помахал, быстро прошагал к Мерри и поцеловал ее в щеку. Мерри была рада его приезду и не стала скрывать своих чувств. И вдруг поняла, что волнуется вовсе не за отца, а за Кейп-Кодский театр. Ведь Мередит просто не мог не быть блистательным и ослепительным. И не его вина, если эти провинциалы будут ослеплены.

По пути из аэропорта Мерри рассказала отцу про свой театр, а Мередит рассказал дочери про Испанию и про съемки «Нерона». Конечно, в профессиональном смысле сравнивать отца с дочерью было трудно, почти невозможно, но Мередит беседовал с Мерри совершенно на равных.

Они заехали в ресторан и за обедом продолжали вести беседу, словно закадычные друзья, привыкшие к длительным разлукам и выкрутасам театральной жизни. Мерри искренне наслаждалась общением с отцом. И вдруг, перед тем как им подали кофе, Мередит словно невзначай обмолвился, что Мелисса в Париже родила мертвого ребенка и начала бракоразводный процесс.

— А как ты сам к этому относишься? — спросила Мерри.

— А как к этому можно относиться? С ней все покончено. И мне совершенно ни к чему слышать это из уст какого-то судьи. Как, впрочем, и ей самой.

Это прозвучало излишне резко и жестко, но было, по сути, совершенно справедливо. И отец при этом так сиял, что Мерри решила, что и ей не стоит убиваться по поводу услышанного.

— Так что теперь мы с тобой снова вдвоем, — заключил Мередит.

А Мерри про себя подумала точно так же.


Волнение Мерри из-за предстоящей генеральной репетиции как рукой сняло после встречи с отцом. Более того, оно вдруг сменилось совершенно удивительным спокойствием. Так случается, когда поток водопада обрушивается на водную поверхность: в месте падения вода кипит, вздымая мириады брызг, в которых порой искрится радуга, а чуть поодаль расстилается безмятежная водная гладь. Репетиция прошла успешно. Сложный танец, который Мерри полагалось исполнять после песни, удался ей прекрасно. Случались по ходу пьесы и кое-какие шероховатости, но ведь это была еще только генеральная репетиция. Мэри-Энн Максвелл, игравшая Алису, смотрелась не слишком привлекательно; впоследствии она пожаловалась Биллу Шнайдеру (а уж он передал ее слова Мерри), что страшно нервничала, опасаясь ударить в грязь лицом перед самим Мередитом Хаусманом.

После репетиции позвали фотографа, который сделал несколько общих снимков. Мередит сидел в заднем ряду, дожидаясь, пока Мерри освободится, а Мерри сгорала от нетерпения, чтобы побыстрее уединиться с отцом. Однако режиссеру Ллойду Куку вдруг втемяшилось в голову пригласить Мередита сфотографироваться вместе с Мерри и Мэри-Энн.

— Для нас это будет такая реклама! — сказал он, как будто у Мередита не хватило бы ума понять это. Но деваться было некуда, и Мередит согласился. Мерри тоже поняла, что отец не мог поступить иначе. Их уже расставили на сцене — Мередит посередине, а по бокам Мерри и Мэри-Энн, — когда с Мерри приключился конфуз. У нее вдруг безумно засвербило плечо. Она решила, что ее, наверно, укусил комар, и почесалась. Однако при этом сделала себе больно и обернулась, чтобы посмотреть, не содрала ли какую болячку, и в ту же секунду увидела, что рука отца, которой он должен был обнимать Мэри-Энн, держит девушку вовсе не за талию, а гораздо ниже — за ягодицы.

Сверкнула вспышка, и фотограф рассыпался в благодарностях. Мередит кивнул, улыбнулся и сказал: — Все в порядке.

Но Мерри так не показалось. У нее вдруг все пошло наперекосяк. Словно она расцарапала не укушенное место, а содрала совсем другую болячку, так что вскрылись старые раны и теперь кровоточила душа. И чувства близости к отцу снова как не бывало. И отцовское предательство по отношению к ней (так восприняла случившееся Мерри) напомнило о ее собственном предательстве по отношению к Мелиссе. Как легко она отмахнулась от сообщения о мертворожденном ребенке и даже не подумала о том, насколько плохо и одиноко сейчас Мелиссе в Париже. Как хотелось ей любой ценой продемонстрировать окружающим своего отца, показать, что он — ее собственность, принадлежит ей и только ей. Но это оказалось невозможным. Всегда отыщутся тщеславные выскочки, вроде Кука. Или такие, как Мэри-Энн Максвелл. Хотя Мэри-Энн ни в чем не виновата. (Не ждала же Мерри, что Мэри-Энн при всем честном народе заорет на самого Мередита Хаусмана: «Уберите лапу с моей задницы!»)

Потом все завалились в близлежащий магазинчик попить лимонаду. Мерри с отцом, Кук, Мэри-Энн, Шнайдер и Сара Ивенс. У Мерри на душе кошки скребли. Она вмиг утратила с таким трудом завоеванную независимость. И ровным счетом ничего не приобрела. Просто ни черта. Она услышала, как отец говорит кому-то, что должен вечером вернуться в Бостон, поскольку хочет успеть на самолет в Мадрид, и почувствовала, что ждет не дождется, чтобы отец побыстрее уехал.

Пару дней спустя фотография появилась на первой полосе «Стандарт таймс». Мередит Хаусман смотрел на Мэри-Энн, на лице которой застыло восторженно-мечтательное выражение. Впрочем, Мерри это уже не волновало. Зато ее крайне обеспокоило, что камера фотографа запечатлела момент, когда сама она смотрит на отца во все глаза с любовью и беззаветным обожанием. Мерри готова была кусать себе локти от досады. Потом, успокоившись, она взяла ножницы и в наказание отцу и себе — за свою дурацкую неспособность понять то, что видит собственными глазами, — вырезала из газеты снимок и повесила на стену над своей кроватью. Теперь это было первое, что она видела по утрам, и последнее, на что падал ее взор перед тем, как заснуть вечером. На злополучной фотографии Мерри оттачивала свой гнев, словно на оселке, поддерживая в своей душе клокочущее пламя.

Через две недели ей позвонила мать из Калифорнии. Гарри Новотны, отчим Мерри, умер.

— Что? Как? А что с ним случилось? — невольно вырвалось у Мерри. Она тут же усомнилась, что задает правильные вопросы, но слова уже слетели с ее губ, прежде чем Мерри спохватилась.

Элейн разрыдалась, но быстро взяла себя в руки. Оказывается, Гарри забил до смерти страус. Мерри вдруг с удивительной ясностью вспомнила, как ее отчим обращался с животными, как он хвастал о своих достижениях: «Я своих зверей лупцую немилосердно. Бью смертным боем. Я извел больше сотни мышей, прежде чем приучил кошку перепрыгивать через них. Ох и лупил же я эту тварь! У меня уже от колотушек рука болела. Но мерзавка продолжала жрать мышей. Тогда я соорудил кляп из марли и вбил ей в пасть!»

Больше ее отчиму уже не доведется избивать зверей. Страус поквитался за всех. Мерри размышляла об этом без горечи или озлобления. Просто случившееся показалось ей вполне логичным и заслуженным. И тем более — понятным. Не говоря уж о том, что теперь и ее собственные счеты с Гарри Новотны были сведены. И не только с ним. Сначала с Мелиссой, а теперь вот с Гарри. Надо же такому случиться — и мачеха и отчим Мерри — словно две параллельные прямые из геометрической теоремы, которые исчезают в бесконечности и никогда не пересекутся.

— Какой ужас, — произнесла Мерри. — Мне очень жаль.

— Мне только что позвонили из цирка и рассказали о том, как это случилось. Просто кошмар.

— Как Лион воспринял это?

— Лион держится молодцом. Он — славный мальчик. Мое единственное утешение.

— Я очень рада.

— Мерри?

— Что?

— Ты можешь приехать?

— В Лос-Анджелес?

— На похороны.

— Не знаю. Я… Мне нужно спросить у мистера Джаггерса.

— Тебе нужно его разрешение? Чтобы приехать на похороны своего отчима?

— Нет, мама, дело вовсе не в этом, — ответила Мерри. Элейн начала всхлипывать, и Мерри не могла этого вынести. — Я должна попросить у него денег. Чтобы купить билет на самолет.

— Ах, да, конечно же. Извини. У меня совсем из головы вылетело.

— Ничего. Это естественно. Ты сейчас выбита из колеи.

— Ты дашь мне знать?

— Да, сразу же. Когда состоятся похороны?

— Послезавтра.

— Я позвоню тебе сегодня вечером или завтра утром. Как только узнаю.

— Спасибо, Мерри.

— Ну, что ты, мама.

— Ты — замечательная дочь!

— Спасибо, мама, — сказала Мерри. Разговор стал действовать ей на нервы, и Мерри спешила поскорее оборвать его. — Я перезвоню тебе, как только мистер Джаггерс даст мне свой ответ. До свидания.

— Да хранит тебя Господь!

— Тебя тоже, — сказала Мерри. И повесила трубку, прежде чем Элейн успела сказать еще что-то.

В течение следующего получаса Мерри беспрерывно разговаривала по телефону. Сначала позвонила в Нью-Йорк Джаггерсу и спросила, может ли она слетать в Лос-Анджелес на похороны отчима. Потом перезвонила матери и сказала, каким рейсом прилетает. Наконец, позвонила в театр своей продюсерше, чтобы предупредить ее, что улетает в Калифорнию.

Если бы Мерри ограничилась только этими словами, все бы обошлось. Но, не подумав о том, как может воспринять подобную экзотику малознакомый человек, она брякнула, что летит на похороны своего отчима, которого убил страус.

— Кто убил?

— Страус.

— Это что — шутка такая?

— Вовсе нет. Я говорю вполне серьезно.

— Мерри, от этой шутки очень дурно попахивает.

— Его убил страус. Мой отчим дрессировал животных.

— Ну, хватит, Мерри. Это уже не смешно.

— Я говорю правду. Клянусь вам.

— Хорошо. Мерри. Я понимаю. Желаю тебе как следует повеселиться на этих похоронах. Завтра увидимся.

И она повесила трубку. Мерри даже не успела сказать, что больше не придет в театр и что ее отчима и вправду убил страус. Ничего, она пошлет этой вредной дамочке некролог, когда его напечатает одна из лос-анджелесских газет. Или журнал «Вэрайти». Это будет сладкая месть. Мерри представила себе, как вытянется физиономия продюсерши, когда она прочтет некролог и вспомнит об этом разговоре. Мерри с трудом удержалась от смеха.

Похороны действительно вылились в нечто забавное. Вычурные, показушные — Гарри Новотны других бы и не пожелал. А впрочем, возможно, он сам и успел распорядиться обо всем, прежде чем умереть. Мерри, во всяком случае, хотелось так думать. Ведь не могла же ее матушка замыслить такое. Верно, недостатков у Элейн хоть пруд пруди, но на такую пошлость даже она не способна, думала Мерри. Апофеозом похоронной церемонии стал выпуск в небо целой стаи голубей, что, по замыслу организаторов, символизировало расставание бессмертной души Гарри Новотны с бренным телом, — никто не подумал, насколько это неудачно сочеталось с тем, как погиб Гарри, забитый мощными ногами страуса. Среди пришедших проводить дрессировщика в последний путь послышались испуганные восклицания. Затем Мерри, Лион и Элейн забрались в огромный «кадиллак», за которым вереница автомобилей потянулась от кладбищенской часовни к месту захоронения.

Возле могилы еще некоторое время продолжали возносить молитвы, но Мерри слушала их вполуха, то и дело поглядывая на верхушки деревьев, где сквозь листву виднелись голубиные головки. Интересно, подумала Мерри, рассадят ли этих голубков снова по клеткам, чтобы потом выпустить еще на чьих-нибудь похоронах. На многих похоронах. Все это было настолько нелепо и настолько трогательно, что Мерри даже позабыла, насколько не любила своего усопшего отчима. Больше он уже никого не обидит. Мерри казалось удивительным то, что Новотны для кого-то что-то значил.

И тем не менее Элейн плакала. Не навзрыд и не горько, а скорее сдержанно всхлипывала. Возможно, она не так уж и любила Гарри, подумала Мерри, и теперь терзалась угрызениями совести. Трудно сказать. Мерри и сама чувствовала себя виноватой из-за того, что думала так возле свежевырытой могилы. Ужасно, что на похоронах так интересно. Впрочем, это, наверно, потому, что ей еще никогда не приходилось на них присутствовать.

После похорон Мерри решила, что задержится в Лос-Анджелесе до начала учебного года. Она надеялась, что за три недели, оставшихся до ее отъезда в Скидмор, мать уже оправится от горя. Элейн, конечно, не была ей настоящей матерью, но ведь и сама Мерри не соответствовала идеалу настоящей дочери. Что ж, по крайней мере, она скрасит матери одиночество хотя бы в эти трудные дни.

В последующие несколько дней Мерри пыталась делать все, чтобы помочь матери привыкнуть к жизни без Гарри. Она предлагала ей погулять вдвоем по пляжу, покататься на машине по пустыне. Но Элейн отказывалась, предпочитая упиваться собственным горем. Облаченная во все черное, даже в самые жаркие дни, она не выходила из гостиной, без конца повторяя, каким замечательным человеком был Гарри Новотны.

Мерри довольно быстро начала тяготиться материнским обществом, а бесконечные разговоры о покойном отчиме нагоняли на нее тоску и уныние. Все заботы по дому свалились на ее плечи, а тут еще приходилось ублажать и нескончаемую вереницу гостей, приходивших выразить соболезнование вдове Гарри. Мерри страшно устала, но решила, что так обычно и бывает после кончины главного кормильца.

Отвлекалась она только в обществе Лиона. Мальчику уже исполнилось тринадцать — застенчивый, угловатый подросток, он вдруг порой блистал неожиданными шутками, забавлявшими Мерри. Между братом и сестрой установилось такое взаимопонимание, что оба одинаково воспринимали наигранность и фальшь непрекращающихся стенаний Элейн о славном человеке, по которому она носила траур. Уж кому, как не Лиону, было знать, каким на самом деле человеком и отцом был Гарри, который в последние годы вообще превратился в глумливого пропойцу. А уж на Элейн в последние лет пять он вообще внимания не обращал.

Впрочем, все бы это Мерри перенесла, если бы не три «гарпии», которые каждый вечер приходили вместе или поодиночке, чтобы поплакать и помолиться вместе с Элейн. Мать почему-то замыкалась в себе, как только Мерри заводила разговор об этих женщинах, а настаивать Мерри по понятным причинам не могла, да и не собиралась. Однако как-то вечером, когда «гарпии» ушли, Элейн случайно проговорилась, спросив Мерри:

— А ты веришь в загробную жизнь?

— Не знаю, мама, — ответила Мерри, намеренно покривив душой. Она начисто отрицала существование загробной жизни.

— А она есть, — заявила Элейн тоном, не допускающим возражений, и вместе с тем так спокойно, словно сообщила Мерри, что сегодня четверг.

Мерри не ответила, но на следующий вечер, когда «гарпии» собрались, вышла из гостиной и, затаившись на лестнице, подслушала их беседу. После нескольких ничего не значащих фраз одна из женщин спросила:

— Ты помолишься вместе с нами, сестра?

Мерри услышала шелест платьев — преклонив колени, женщины невнятно забормотали, вознося молитву. Не в силах этого вынести Мерри убежала в свою комнату.

Она поняла, что вовсе не нужна матери. И еще решила, что не станет потакать матери и ее бредовым фантазиям, а кроме этого Элейн явно ни в чем больше не нуждалась. Оставаться дальше в этом доме, наблюдая за медленным скатыванием матери к средневековому мракобесию, было для Мерри невыносимо. Но куда ей податься? До начала семестра в Скидморе нужно было как-то убить еще целых две недели. Не могла же она так рано заявиться в Саратогу-Спрингс, словно бездомная сирота. Она была уже слишком взрослой, чтобы бесцеремонно нагрянуть к Джаггерсам, но недостаточно взрослой, чтобы снять номер в гостинице и скоротать оставшееся время там. Хелен Фарнэм еще отдыхала в Европе, откуда собиралась вернуться лишь за два дня до начала семестра в Радклиффском колледже. А Мередит Хаусман находился в Испании на съемках «Нерона».

Фотография отца, которую Мерри повесила над своей кроватью в Кейп-Коде, сослужила свою службу, сумев не только поддержать ее гнев, но и возбудить любопытство. Ведь она почти ничего не знала о жизни отца и уж совсем ничего не знала о своих предках. Кроме того, что ее бабушка до сих пор жива. И живет где-то в Монтане, Возможно, жива еще и прабабушка.

В конце концов, методом исключения Мерри решила, что поедет в Монтану. Чем больше Мерри потом думала, тем более привлекательной казалась ей эта поездка. Впрочем, она прекрасно понимала, что не может свалиться туда как снег на голову, без предупреждения. Насколько она знала, Мередита выгнали из дома, лишив семьи, родовых уз и наследства. Мередит никогда даже не заговаривал о своих родителях. А что о нем сейчас думают? Какой прием ее ждет?

Мерри решила, что должна посоветоваться с Сэмом Джаггерсом. Она зашла в спальню Элейн, плотно прикрыла дверь и позвонила в Нью-Йорк.

— Здравствуйте, мистер Джаггерс, это Мерри Хаусман.

— Здравствуй, Мерри, рад тебя слышать. Чем могу помочь тебе?

— Я звоню из Лос-Анджелеса, от матери. Мне кажется, она больше не нуждается в моем присутствии.

— Вот как?

— Да. К тому же, честно говоря, мне уже и самой здесь осточертело.

— Я понимаю, — произнес Джаггерс. Потом, чуть помолчав, спросил:

— Куда бы ты хотела поехать? Мы собираемся махнуть на пару недель на озеро Луиза. Хочешь с нами?

— Спасибо за предложение, — ответила Мерри, — но мне хотелось бы навестить мою бабушку в Монтане. Если, конечно, вы считаете, что она обрадуется моему приезду.

— А почему же нет?

— Не знаю. Я ведь даже не представляю, где она живет, — сказала Мерри. — А она хоть знает о моем существовании?

— Думаю, что да, — ответил Сэм. — Подожди минутку.

Мерри услышала, как зашуршали какие-то бумажки, в то время как Джаггерс что-то бормотал себе под нос.

— Вот, нашел, — сказал он, наконец. И продиктовал номер: — Спун-Гэп, десять. И скажи телефонистке, чтобы дозванивалась через Батт.

— Десять? Что за телефон такой? — удивилась Мерри.

— По крайней мере, легко запомнить, — усмехнулся Джаггерс.

— Может быть, вы позвоните ей от моего имени? — попросила Мерри.

— Нет, — засмеялся Сэм. — Ты же ее внучка, а не я, Кстати, тебе нужны деньги?

— Не знаю, — чуть замялась Мерри.

— Я положу пятьсот долларов на твой счет.

— Спасибо, — сказала Мерри. — И желаю вам хорошо провести время на озере Луиза.

— А тебе в Монтане, — пожелал Джаггерс.


Поездка в гости обернулась для Мерри скорее паломничеством. Женщины, которые встретили Мерри на автобусной остановке, не столько обрадовались ее приезду, сколько согласились с признанием ее существования. Приветствия были внешне учтивыми и дружелюбными, но, припомнила Мерри, в тихом омуте как раз черти и водятся. Встретила Мерри Эллен, ее бабушка и мать Мередита, а в машине, закутанная в одеяла, несмотря на жару, сидела невообразимо древняя старушка — прабабушка Мерри — Марта. Их сопровождала смуглая метиска по имени Минни.

Они проехали по главной улице, состоявшей всего из двух кварталов, в которых располагались магазины, почта и единственный гараж. Он принадлежал Хаусману. Бабушка рассказала, что их семейство приобрело гараж еще в тридцатые годы, во время Великой Депрессии. Точнее, его купил Сэм. «Твоего дедушку звали Сэм, — пояснила Эллен. — Он уже умер». Однако, прежде чем умереть, он успел скупить почти весь Спун-Гэп. Половину акций почти всех заведений и предприятий городка. От бакалеи и продуктового магазинчика до последней мало-мальски доходной лавки. Он продолжал скупать все подряд до самой смерти, оставив женщинам изрядное наследство.

Не останавливаясь в городке, машина миновала каньон и покатила в горы, на старое ранчо, где жили сейчас женщины.

— Это ранчо основал еще твой прапрадед. Землю ему выделили бесплатно по закону о переселенцах. Его тоже звали Эймос Хаусман.

— Тоже?

— Как и твоего отца. Ты разве не знаешь, что твоего отца зовут Эймос, малышка?

— Нет, — промолвила Мерри. — Не знаю.

— Вот, теперь знаешь, — сказала Эллен.

— Да, — добавила укутанная в одеяло старушка. Мерри кивнула и улыбнулась.

Свернув с дороги, машина въехала в каменные ворота и вползла по крутой подъездной аллее к дому. Дом смотрелся как новенький — должно быть, был недавно отремонтирован. Было очевидно, что денег на него не жалели. Новехонькая кухня, современная сантехника. Гостиная, судя по всему, мало изменилась с прежних времен: огромный каменный камин тянулся во всю стену. Из окна открывался изумительный вид на отдаленные горы с вздымающимся посередине высоченным пиком.

Мерри провела на ранчо десять дней. Беседовали они мало — ведь не так уж много общего было у нее с этими двумя женщинами, — однако дышалось Мерри легко и умиротворенно. Словно незримые узы связывали ее с этим домом, с двумя старыми женщинами. Мерри не могла, да и не пыталась это объяснить — ведь она ровным счетом ничего не знала об их жизни, не слыхала ни об Эймосе Хаусмане, ни о незнакомце, который, приехав в Спун-Гэп, зачал Сэма в чреве Марты, а потом сам пал от руки Эймоса. Не знала она и о тяготах жизни Эллен, приученной своим суровым мужем жить по-спартански. Все это кануло в Лету. Обе женщины немало вынесли и настрадались от своих мужей, но обе пережили их. А в Мерри они увидели свое прежнее воплощение — снова юное, снова прекрасное, и снова — увы — такое беззащитное и уязвимое. Поэтому обе отнеслись к Мерри с уважением и нежностью, а Мерри, сама того не сознавая, платила им теплотой и искренней привязанностью.

Однажды вечером все сидели в гостиной перед уютно потрескивающим камином. Мерри рассеянно листала какой-то журнал, Эллен вышивала по квадратикам, а Марта подбрасывала в огонь поленья. Внезапно Эллен, оторвавшись от вышивания, спросила, не хочет ли Мерри сходить на следующее утро к Хопгудам.

— Фрэнсис ожидает, — пояснила она.

— Ожидает нас?

— И нас тоже, но вообще-то она ждет ребенка. Уже шестого.

Эллен добавила, что Билл Хопгуд, возможно, примет роды сам. Фрэнсис должна уже вот-вот родить, а здесь порой случается так, что рано выпавший снег может завалить все дороги даже в сентябре.

— А почему не отвезти ее в больницу? — удивилась Мерри.

— Чтобы Билл остался один с пятью ребятишками? Нет, Фрэнсис этого никогда не допустит. К тому же до больницы отсюда восемьдесят пять миль. Им туда и не поспеть вовремя.

— Почему?

— Это ведь уже шестой ребенок. После первых схваток и оглянуться не успеешь, как начнутся роды. Нет, рисковать нельзя.

Мерри поразило, с каким спокойствием и даже безмятежностью Эллен рассказывала о местных обычаях, сохранившихся в неизменном виде, должно быть, с древних времен.

— А зачем вы собираетесь к ним ехать?

— Я прихвачу с собой аптечку из городской больницы. Стерильные ножницы, бинты, пластырь и все остальное, что может понадобиться Биллу. И еще руководство по акушерству. Хотя оно ему вряд ли потребуется. В конце концов, у овец или кобыл роды протекают так же.

— А как прошли последние роды? Когда родился пятый ребенок?

— Это было прошлым летом. Дороги были свободны. Тогда приезжал врач.

— Понятно.

— Так поедешь со мной?

— Да.

Больше Эллен ничего не сказала, но Мерри поняла, что бабушка приглашает ее с собой вовсе не из опасения, что Мерри заскучает на ранчо, а из желания показать девочке, как живут здесь люди. И Мерри с нетерпением ждала утра.

Выехали они сразу после завтрака. Извилистая дорога петляла между вершинами, иногда спускалась в долины и довольно часто пересекала быстрые горные речки. Вокруг горбатились горы, внушая Мерри почти священный трепет и вместе с тем создавая ощущение удивительной чистоты и свежести.

Ранчо Хопгудов раскинулось в живописной зеленой долине, окаймленной двумя горными грядами, Главная усадьба, амбар, курятник и хозяйственные постройки выглядели совершенно запущенными. Дом давно не красили, и стены облупились, хотя внутри было довольно чисто и опрятно. В кухне чадила нефтяная печка, а старшие Хопгуды — детей нигде видно не было — сидели за кухонным столом, попивая кофе, который наливали из большого эмалированного кофейника. Эллен отдала аптечку и книгу. Хопгуды поблагодарили за приезд, а Эллен сказала, что это пустяки и что она давно ждала удобного случая, чтобы показать Мерри местные красоты.

— Вам, верно, деревенская жизнь в новинку? — полюбопытствовал мистер Хопгуд.

— Да, я выросла в городе, — ответила Мерри. И тут же добавила: — К сожалению.

— У меня ноги гудят от этого асфальта, — проворчал мистер Хопгуд. — А кому-то, верно; это по душе.

Они посидели за столом еще немного, а потом мистер Хопгуд встал.

— Посидите и поболтайте с Фрэнсис, — предложил он. — А я пойду взгляну на свою кобылу. Она жеребится в загоне.

— Жеребится? — Глаза Мерри округлились.

— Да. Хочешь посмотреть? Вы позволите, миссис Хаусман? Я имею в виду — можно ей сходить со мной в загон?

— А можно я пойду с вами?

— Конечно.

Хопгуд, тяжело ступая, зашагал к загону. Эллен и Мерри жались рядышком. Они зашли в загон следом за Хопгудом, но подходить близко не стали, опасаясь потревожить кобылу. Кобыла лежала на земле, и Мерри, даже держась на расстоянии футов в двадцать от нее, слышала громкое прерывистое дыхание животного. Время от Бремени кобыла судорожно вздрагивала.

— Придется еще немного подождать, — сказал Хопгуд, словно извиняясь за причиненное неудобство.

— Мы пока посидим и поговорим с Фрэнсис, — предложила Эллен, — а потом придем.

— Хорошо.

Они вернулись на кухню и посидели часок с Фрэнсис. Потом Эллен извинилась и сказала, что им уже пора. В машине она объяснила, что не хотела задерживаться поскольку Хопгудам пришлось бы кормить их обедом, а это неловко. Мерри вслух посетовала, что не увидела, как жеребится кобыла.

— Да, на это, конечно, стоило бы посмотреть, — заметила Эллен.

Накануне отъезда Мерри Эллен свозила ее к Хопгудам. Фрэнсис еще не родила, а вот кобыла как раз кормила прелестного неуклюжего жеребенка. Мерри пришла в полный восторг, решив, что ничего прекраснее в жизни не видела.

— Хотела бы я, чтобы у меня была такая лошадка, — сказала она вечером во время ужина.

— О, для этого нужно остепениться и обзавестись собственным хозяйством. За лошадками требуется ухаживать. Каждый день выгуливать, объезжать… Словом, за ними глаз да глаз нужен.

— Я знаю, просто помечтать хочется.

— Помечтать, конечно, не возбраняется, — сказала Эллен.

Лишь в автобусе на обратном пути Мерри вспомнила этот разговор и сообразила, к чему клонила Эллен.


В Скидморе все обстояло по-другому. Или, может быть, сама Мерри изменилась. Впрочем, возможно, верно было и то и другое. Но жизнь в колледже безусловно отличалась от той, к которой Мерри привыкла в школе «Мазер». Никто не заставлял посещать занятия. Никто не следил за распорядком, разве что к одиннадцати вечера всем полагалось быть в общежитии. Да и сама жизнь Мерри изменилась. Возможно, дело было в том, что девушки в колледже были пообразованнее и повоспитаннее, чем в подготовительной школе, да и Мерри поступила в колледж, уже поднабравшись жизненного опыта и уверенности в собственных силах. Как бы то ни было, общаться со сверстницами в Скидморе Мерри оказалось куда проще, чем в школе. Прежней натянутости в отношениях как не бывало.

Жила она в Фоли, что было очень удачно, поскольку в Фоли студентки второго и третьего курсов жили вместе с первокурсницами. Мерри особенно сдружилась с третьекурсницами. С ними ей было интереснее и уютнее. Некоторые из них уже успели вкусить жизненных прелестей, недоступных для других. Большинство первокурсниц было еще «сборищем безмозглых целок», как назвала их Сара Уотсон, с которой Мерри была склонна согласиться.

Сара была замечательная девчонка — умная, блестящая, хотя и взбалмошная и, по ее собственным словам, жуткая лентяйка. При этом, будучи от природы одаренной, она выработала для себя собственный кодекс поведения, позволявший, по ее мнению, лучше раскрыть ее дарования. «Роберт Фрост[19 - Современный американский поэт и публицист.] пишет, что любой студент, у которого есть способности, никогда не станет тратить время на то, что ему неинтересно, а должен браться за что-то более достойное, но не менее сложное», — любила повторять Сара. И она следовала этому правилу — по крайней мере, его первой части. На все домашние задания она откровенно махнула рукой. При этом со свойственной ей бесшабашной откровенностью посоветовала Мерри приналечь на все предметы в самом начале.

— Как только преподаватели убедятся в твоих способностях, дальше уже можно не надрываться. К тебе будут относиться как к полезному ископаемому. И никогда не завалят на экзамене, даже если в журнале стоят одни двойки. Самое главное — произвести на них впечатление, а потом можешь наплевать на учебу. А на втором или третьем курсах можешь даже в начале не налегать на учебу — тебя уже будут знать. Они ведь только про нас и говорят все время. Господи, я бы на их месте свихнулась от тоски.

Не слишком утруждая себя занятиями, Сара каждый вечер ходила в гриль-бар, который все называли просто «точкой». Иногда она приглашала Мерри с собой. Они посещали также ресторанчик «Д'Андреас», где ели пиццу и попивали пиво. Жизнь била ключом, но Мерри стала подмечать, что платья становятся ей тесноваты. Она поделилась этой новостью с Сарой, которая научила ее принятому в Древнем Риме обычаю — после трапезы и возлияний уединяться с перышком.

— А зачем перышко?

— Пощекотать им заднюю стенку горла. И вызвать рвоту.

— Господи, как это противно!

— Ничего, привыкнешь. Зато не располнеешь. В противном случае тебе придется отказаться от многих жизненных радостей.

Мерри пришлось согласиться. Тем более что, недвусмысленно намекнула Сара, среди жизненных радостей, от которых пришлось бы отказаться Мерри, была и сама Сара. Поэтому каждый вечер, возвратившись в общежитие из «точки», «Д'Андреас» или других подобных заведений, Мерри уединялась в ванной с павлиньим перышком, которое приобрела в одной из местных лавок, и очищала желудок. Она оставалась стройной и больше не испытывала отвращения к этой процедуре.

По уик-эндам Мерри скучала, потому что Сара уезжала в Нью-Йорк, где встречалась с каким-то мужчиной. От вечеринок со студентами мужских колледжей Мерри воротила нос, мотаться на выходные в Нью-Йорк ей тоже не улыбалось, поэтому она оставалась в общежитии и за два дня выполняла все задания, которые накапливались за учебную неделю. Поскольку девушка она была смышленая и сообразительная, то все бы так и продолжалось, если бы в один воскресный вечер Сара не осталась в Нью-Йорке.

Все случилось внезапно. Сара бросила Скидмор, вышла замуж за польского князя и улетела с ним в Рим. Бам! Словно ее и не было. Мерри, конечно, не рвала от горя волосы, но поступок Сары потряс ее. Как могла Сара бросить колледж, не доучившись чуть больше года? Теперь же, когда Сары рядом не стало, у Мерри пропал стимул учиться. К чему ей учеба? Если она решит всерьез попытать счастья в театре, то четыре года, проведенных в Скидморе, пропадут зря — закончив колледж в двадцать один год, она окажется уже старовата для многих ролей. Некоторые ее сверстники уже успели сделать себе имя и сколотить порядочный капитал.

Пытаясь избавиться от охвативших ее сомнений, Мерри приналегла на учебу, но без особого успеха. В Скидморе в скорлупку просто так не спрячешься — не то что в матриархальной школе «Мазер». И все же Мерри решила взяться за ум. Она припомнила совет Сары о том, что надо произвести впечатление. Пока у нее это не получалось. И совсем плохо обстояли у нее дела с античным искусством — Мерри просто не хватало времени зазубривать тексты слайдов, изображающих египетские фрески, греческие колонны и статуи, римские барельефы. Тогда она использовала последнюю возможность и записалась на консультацию к мистеру Кэнфилду, своему преподавателю, чтобы попросить его помочь ей с этим предметом, сославшись на личные проблемы. Так поступали многие, а Сара говорила, что этот прием никогда не подводит. По крайней мере, преподаватели считали, что у тебя есть хоть какой-то интерес к их предмету, а это было уже много — большинство студенток интересовались только парнями или скаковыми лошадями. Записавшись на консультацию, Мерри тут же выкинула ее из головы, поэтому, когда назначенный час настал, у нее оставалось всего десять минут на то, чтобы сбегать в свою комнату и переодеться — Кэнфилд был известен тем, что обожал заглядывать студенткам за вырез платья.

Крохотный кабинетик Кэнфилда, скорее походящий на каморку, размещался в здании факультета искусств. Кэнфилд был довольно молод и носил козлиную бородку, которую постоянно теребил. Некоторые студентки находили его привлекательным, хотя большинство (в том числе Мерри) полагало, что Кэнфилд похож на дятла. Тем не менее он считался яркой личностью, поскольку блестяще знал свой предмет, обладал едким пытливым умом и не лез в карман за словом. В Скидморе он преподавал по необходимости, поскольку хотел жить и работать неподалеку от Нью-Йорка до тех пор, пока не закончит диссертацию — не то о Грёзе,[20 - Грёз Жан Батист (1725–1805) — французский живописец-сентименталист.] не то еще о ком-то в этом роде. По всему Скидмору о Кэнфилде ходили самые невероятные слухи — вполне естественно, когда преподаватель женского колледжа молод и холост. Что ж, решила Мерри, скоро она все это выяснит и узнает, каков Кэнфилд вне аудитории и вне античного искусства.

— Заходите, заходите, — пригласил он.

Дверь в его каморку была распахнута, и он услышал шаги Мерри, когда она шла по коридору. Мерри присела на деревянный стул напротив письменного стола Кэнфилда.

— Спасибо, что согласились принять меня, — сказала она.

— Это моя работа, — ответил Кэнфилд. Не слишком многообещающее начало. — Что вас беспокоит?

— Я… Боюсь, что я не могу похвастаться тем, что нахожусь в ладах с античным искусством.

— Да, это так, — согласился он. Мерри уже пожалела, что решила прийти к нему.

— И я… Я хотела заверить вас, что это вовсе не потому, что мне неинтересно. Просто у меня выдался тяжелый семестр. И… я хотела спросить, нельзя ли что-то придумать, чтобы я смогла наверстать упущенное, догнать остальных…

— Конечно, можно. Вам нужно только заниматься поусерднее, вот и все.

Затея начинала казаться совершенно безнадежной. И все же, зайдя уже так далеко, Мерри не могла так просто смириться с поражением. Она нагнулась вперед, чтобы под декольте ее и без того низко вырезанного платья взору Кэнфилда открылась и ложбинка между грудями и два полушария, и заговорила искренне и убежденно:

— Я и стараюсь, но у меня не выходит. Все усилия растрачиваются впустую. Мне или нравится один какой-то слайд, или я просто перебираю все подряд, пытаясь запомнить те отличительные признаки, о которых мы говорили на семинаре и которые мы должны знать. И получается так, что от одного слайда у меня просто дух захватывает и я рассматриваю его целую вечность, а другой оказывается настолько… скучным, что я забываю его, как только откладываю в сторону.

— Понимаю, — произнес Кэнфилд. По крайней мере, он заинтересовался зрелищем, открывшимся под вырезом платья Мерри, что, наконец, вдохнуло в нее хоть искорку надежды. Если даже самая крохотная часть его мозга концентрировалась на декольте какой-либо красивой девушки, он усиленно пытался домыслить остальное и уже не мог полностью сосредоточиться на беседе.

Он пустился в пространные рассуждения о том, что произведения искусства должны служить «материалом» для изучения, но паузы между фразами порой неоправданно затягивались, а речь становилась все более и более сбивчивой. В конце концов, видя его затруднения, Мерри вернула Кэнфилда к реальности. Она выпрямилась и сказала, что одну статую она видела по меньшей мере десять раз, прежде чем поняла, что это та самая статуя, которую они изучали по слайдам. Статуя стояла в Базельском музее, и Мерри сначала сконфузилась, а потом даже разозлилась, потому что статуя сильно отличалась от слайда: она и впрямь выглядела удивительно динамичной и напряженной, как он и говорил на лекции, а вот на слайде этого совершенно не ощущалось.

Кэнфилд. заговорил о несоответствии любых видов репродукций оригиналам, о недостатках собственного курса лекций, а Мерри, слушая его слова, вновь подалась вперед, словно внимательно слушая, а на самом деле наблюдая, как Кэнфилд тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть ее грудь.

Они проговорили три четверти часа, пока мистер Кэнфилд не признался, что ему пора на совещание. И извинился:

— Боюсь, что не слишком помог вам.

— Да, вряд ли тут можно что-то исправить, — вздохнула Мерри.

— Но вы только не опускайте руки, — подбодрил Кэнфилд. — Послушайте, я освобожусь в пять или в половине шестого. Может, мы встретимся снова и выпьем по чашечке кофе?

— С удовольствием, — просияла Мерри.

— Очень хорошо, — улыбнулся Кэнфилд. — Куда пойдем?

— В бар, что в «Холле Предков»? — предложила Мерри.

— А может, в «Колониэл»?

— Прекрасно, — согласилась Мерри. — Значит, в половине шестого?

— Да, не позже.


Когда наступило назначенное время и они встретились, Кэнфилд сказал, что жутко устал от Скидмора, и предложил сходить куда-нибудь в любое нескидморское место. Мерри, конечно, поняла, к чему он клонит — уж слишком все было шито белыми нитками, — но несколько удивилась его робости. Вдобавок Кэнфилд пугливо озирался по сторонам, не заметит ли кто, как они вдвоем покидают территорию колледжа.

В маленьком баре на берегу реки Кэнфилд заказал им обоим пива, что тоже выдавало его нерешительность и неуверенность в себе. Мог бы с таким же успехом заказать и мартини. Но пиво — напиток интеллектуалов, как он выразился, напоминание о вагантах и веселых школярах Старого Света. А вот кофе, по его мнению, не способствует серьезной беседе.

Разговор как-то незаметно перешел от обсуждения учебных проблем Мерри к ее жизни в Скидморе и планам на будущее. Говорил главным образом Кэнфилд, а Мерри, пригнувшись вперед, чтобы ему было легче заглядывать за вырез ее платья, внимательно слушала. Время шло, Кэнфилд заказал ужин, и они продолжали разговаривать во время еды. Когда надо было расплачиваться, Мерри предложила, что заплатит сама, но Кэнфилд воспротивился.

— Нечего тут сорить деньгами, — сказал он. — Во-первых, я мужчина, а во-вторых — рабочий день уже закончился и мы уже не преподаватель и студентка.

— Да, вы правы, — согласилась Мерри. — И как раз напомнили о том, о чем я хотела вас попросить еще час назад.

— Да?

— Я не знаю, как к вам обращаться. Или вы хотите, чтобы я по-прежнему называла вас «мистер Кэнфилд», несмотря на то что рабочий день уже закончился?

— Господи, нет, конечно. Зовите меня Чарльз.

— Хорошо, Чарльз, — сказала Мерри.

Чарльз огладил бородку, но Мерри успела заметить, что он улыбается. Улыбка вышла как у кота, проглотившего канарейку. Мерри было вдвойне смешно, потому что она-то отлично знала, что улыбается вовсе не кот, а канарейка.

Покинув захудалое заведение, они вышли на берег, и Мерри не удивилась, когда мистер Кэнфилд — Чарльз — спросил, не хочет ли она заскочить к нему домой перехватить рюмочку бренди.

— Я живу как раз в одном квартале отсюда, — сказал он, когда машина остановилась на красный свет. — Вон там. У вас ведь до одиннадцати есть время, не так ли?

— Да, — подтвердила Мерри.

— Значит, заедем?

— С удовольствием.

— Вот и прекрасно.

После нерешительных действий Кэнфилда в начале вечера его столь стремительный натиск застал Мерри врасплох. Впрочем, думать об этом ей не хотелось. Она уже приняла решение, когда Кэнфилд пригласил ее выпить «кофе» после консультации, и не собиралась его менять. Зажегся зеленый свет, машина свернула налево, въехала на пригорок и остановилась перед кучкой однотипных коттеджей. Чарльз запер машину, и они поднялись по шаткой металлической лестнице. Гостиная произвела на Мерри довольно удручающее впечатление — кособокие стулья и продавленная тахта позорили развешанные на стенах литографии и эстампы. Неизменная этажерка ломилась от книг, среди которых преобладали дешевые французские книжонки в белых бумажных обложках.

Мерри присела на тахту, а Чарльз отправился за бренди. Вскоре он вернулся с двумя коньячными рюмочками в руках, поставил их на самодельный столик и, не дав Мерри даже отпить бренди, заключил в объятия. Мерри показалось, что сделал он это как-то уж очень уверенно, как будто даже привычно. Впрочем, момент он выбрал не самый неподходящий, подумала Мерри: ведь ему ничто не мешало обнять ее в ту секунду, как они только пересекли порог его жилища. Поцелуй Чарльза не был ей неприятен, но отвечать Мерри не стала. В основном из-за того, что думала про его бородку. Ее еще никогда не целовал бородатый мужчина.

Внезапно Чарльз отпустил ее, взял в руку рюмку и спросил, дождавшись, пока Мерри пригубит янтарную жидкость из своей рюмки:

— Ты девственница?

— Нет, — ответила Мерри. — А что? Вы предпочитаете девственниц?

— Нет, — сказал Чарльз. — Я их вышвыриваю вон. — Вот как?

— Мне хватает их общества во время занятий.

— Ясно, — сказала Мерри. — Но со мной все в порядке.

— Вот и прекрасно.

И он снова поцеловал ее, на этот раз уже откровеннее и дольше, положив руку ей на грудь. Мерри немного передернуло от того, что он ведет себя настолько отработанно, и она решила немного повредничать.

— К вам, наверно, каждый вечер выстраиваются и ломятся в дверь длинные очереди девственниц и недевственниц?

— Не ко мне, — ответил он и рассмеялся. — И не каждый вечер. Хотя всякое случается. Со мной же изумительно безопасно!

— В каком смысле?

— Я ведь не принадлежу к тому миру, где обретается большинство наших студенток. Ведь им бы даже в голову не пришло запрыгнуть в постель к какому-нибудь славному парню из Кливленда или Сент-Луиса, за которого любая из них мечтает выйти замуж. Я же — вне их круга. И я должен держать язык за зубами, иначе меня в два счета вышвырнут вон под зад коленкой, и они это отлично знают. Так что я — самый обыкновенный, неприметный, никому не нужный парень без гроша в кармане, на которого никто не обращает внимания, — поэтому никто и не заметит, что здесь кто-то побывал. Так, во всяком случае, они считают.

— И вы думаете, что я пришла к вам именно поэтому? Что у меня есть свой славный парень из Сент-Луиса?

— Нет, ты совсем другая.

— Тогда — почему?

— Не знаю, — признался он. — Возможно, тебе нужна хорошая оценка по античному искусству.

— Довольно никудышное предположение, — промолвила Мерри.

— Я же сказал: «Возможно». Я вовсе не исключаю, что вдруг понравился тебе. Что ты находишь меня привлекательным.

— Даже так?

— Впрочем, на самом деле мне это безразлично. Главное, что ты мне нравишься. Даже очень.

Он снова поцеловал ее, положив руку на бедро Мерри и поглаживая его все выше и выше. Что он такое отмочил насчет хорошей оценки? Мерри подумала, что это походит на шантаж наоборот. Пришла она к нему, надеясь, что обойдется одним кокетством. Кэнфилд же не только принял условия ее игры, но изменил их так, что ей оставалось только выбрать, в какой позе ее отымеют. Чертовски забавно.

— Пойдем, — кивнул он. — Там нам будет удобнее.

Может быть, чуть резковато, но вполне своевременно. Мерри прекрасно понимала, что, откажись она сейчас последовать за Чарльзом в спальню, он просто выпроводит ее на лестницу и — вон из дома. Он ясно дал ей понять, что от желающих отбоя нет. Так что следующий ход был за Мерри. И, поскольку она уже потратила на эту затею пять или шесть часов, а также памятуя о недвусмысленной угрозе Чарльза по поводу оценки, Мерри решилась и проследовала за ним в спальню.

Там Чарльз больше не спешил. Птичка попалась в сеть, и теперь можно было уже не торопясь пожать плоды. Они разделись, легли рядышком в постель, и Чарльз, приподнявшись на локте, принялся медленно гладить Мерри, легонько проводя кончиками пальцев по нежной коже. Потом он положил руку Мерри на свой член, который Мерри покорно зажала в кулаке, пока Чарльз ласкал ее. Наконец, после затяжного поцелуя Чарльз проник в нее и только тогда спросил, приготовилась ли она.

— В каком смысле? — не поняла Мерри.

— Диафрагму ты вставила? — Нет.

— Черт побери! — сплюнул он, выскользнул из ее лона и, потянувшись к ящику комода, выдвинул его и достал коробочку с презервативами. — Вот, — сказал он, протягивая Мерри пакетик.

— Разве не вы должны надевать эту штуку?

— Я, конечно. Но будет лучше, если ты сама его на меня натянешь.

Кэнфилд перевернулся на спину и лежал, усмехаясь, наблюдая за неловкими манипуляциями Мерри. Она никак не могла понять, как раскатывать прозрачный кондом вдоль его стоявшего торчком органа. Наконец, когда дело было сделано, Мерри легла на спину, а Чарльз взгромоздился на нее сверху. Содрогаясь под его толчками, Мерри думала о том, что ей повезло. Ведь еще изначально, собираясь на консультацию, и тем более потом, согласившись заехать к Чарльзу домой, она вынашивала мысль о том, что хочет ощутить себя шлюхой. Почему-то само желание испытать то, что испытывают обычные уличные девки, необыкновенно привлекало Мерри, имело над ней необъяснимую власть. А Чарльз превзошел все ее ожидания — с ним она почувствовала себя шлюхой в такой степени, что не смела надеяться. Даже вздумай он потом положить на подушку смятую купюру, это бы уже мало что изменило. Да, ей повезло, думала Мерри. Ей повезло, потому что она получила то, за чем пришла к нему, в отличие от вереницы остальных девиц. Или они все приходили, чтобы почувствовать себя шлюхами. А он это знал и умело пользовался ими.

Мерри почувствовала, что Чарльз кончил, а в следующий миг он уже вынул из нее член. Потом закурил сигарету, предложил Мерри затянуться и сказал:

— Пора тебе возвращаться. До отбоя осталось всего двадцать минут.

— Да, надо ехать.

Они оделись, и Чарльз отвез ее на территорию колледжа. Не к самому общежитию, а немного не доезжая, чтобы Мерри могла вылезти из машины незамеченной. Тут же развернулся, мотор взревел, и старенький «нэш» покатил обратно.

Удовольствия от близости с Чарльзом Мерри не получила. И это ее встревожило. Она даже решила, что с ней что-то не в порядке. Оргазма она не испытала. Как, впрочем, и с Денвером Джеймсом. А вот с Мелиссой у нее все вышло как надо. И это пугало. Мерри всерьез призадумалась, не может ли она быть лесбиянкой. В ее дружбе с Хелен Фарнэм и Сарой ничего сексуального не было, но все-таки они были довольно близки. Что тоже беспокоило Мерри. И вот именно потому, что удовольствия от близости с Чарльзом она не получила, да и сам он стал ей просто омерзителен, она, задержавшись по его просьбе после занятий несколько дней спустя, согласилась на предложение Чарльза попить с ним вечером пивка.

— Часов в восемь, — предложил он. — Я за тобой заеду, Остановлюсь на другой стороне улицы напротив Фоли.

— Хорошо, — кивнула Мерри и поспешила на следующую лекцию.

Целый день она кляла себя на все лады за то, что согласилась с ним встретиться. Если бы не внутренняя тревога, не дававшая ей покоя, Мерри ни за что не дала бы себя уговорить.

Бренди на этот раз ей не предложили — только пиво, как Чарльз и обещал. Тем более что пиво дешевле, подумала Мерри. И уж тем более — никакого ужина. Пиво, а потом сразу — извольте в постель. Мерри решила, что тоже не будет больше церемониться.

— Ну что, пойдем в спальню? — спросил Чарльз.

— Не знаю. Не уверена, что мне этого хочется.

— Тогда зачем ты приехала?

— Не знаю, — призналась Мерри. — Сама не знаю, что на меня нашло.

— Хочешь, чтобы я поухаживал за тобой? Поублажал?

— Нет, не хочу. Здесь, во всяком случае. А там мне вовсе не понравилось.

— Первый раз, малышка. Первый блин почти всегда комом. Нужно время, чтобы привыкнуть друг к другу. Да и тренировка нужна, как и в любом другом деле.

И Мерри снова пошла следом за ним в спальню и снова покорно дождалась, пока Чарльз с хриплым стоном кончил. Ей было ничуть не лучше, чем в прошлый раз. И в любой другой раз. С другим мужчиной. Чарльз же посоветовал ей расслабиться, на что Мерри ответила, что уже расслабилась. И добавила, что еще никогда не кончала, ни разу не испытывала оргазма. И что это ее жутко тревожит.

— Боже милосердный! — изумился Чарльз. — Хорошо, тогда мы попробуем еще разок.

Но прежде чем они попробовали, он заставил Мерри ласкать его член, пока тот снова не восстал во всей мощи, а сам тем временем гладил и ласкал Мерри, пока она сама не возбудилась. А потом заставил, чтобы она просила.

— Теперь сама скажи, чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы мы попробовали еще раз. — Что именно?

— Заняться любовью.

Не пори ерунду. При чем тут любовь?

— Да, ты прав.

— Тогда чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты меня трахнул.

— Ты имеешь в виду — чтобы я тебя вы…л?

— Да.

— Тогда другое дело, — удовлетворенно хмыкнул он, перевернулся, возлег на нее и вставил в нее свой дрожащий от возбуждения орган.

И тут же спросил:

— Любишь трахаться?

— Да.

— Тогда так и скажи. — Я люблю трахаться.

— А почему?

— Мне нравится само это ощущение.

— Ощущение чего?

— Твоего члена. Твоего…

— Вот молодец. Моего… В твоей… Тебе это нравится?

— Очень. Я это обожаю.

И он заставлял ее повторять это вновь и вновь, на разные лады, придумывая самые изощренные выражения, пока Мерри не вошла во вкус и не начала ощущать их словно живьем, чувствуя, как в ней нарастают неведомые ощущения, заполняя ее всю, становясь жарче, объемнее, обжигающе-радостнее, пока, наконец, ее не пронзило невыносимо-прекрасное, всесокрушающее ощущение… И Мерри уже больше не лопотала, а едва слышно стонала, тяжело дыша. Она бессильно лежала, обливаясь потом, и только безмолвно наблюдала, как Чарльз снял презерватив и вылил серебристо-серую жидкость ей на живот.

Потом она приняла душ, и Чарльз отвез ее обратно, высадив на прежнем месте.

Мерри встречалась с ним и спала еще три раза. Потом настала экзаменационная неделя, и ей пришлось заниматься. Когда экзамены кончились и оценки выставили, она увидела, что провалилась по античной истории, и бросила Скидмор.

— Ублюдок, — выругалась она, увидев свою оценку по предмету Чарльза. — Ублюдок.

Никаких сложностей в расставании с колледжем у нее не было. Мерри просто позвонила Джаггерсу и сообщила, что провалилась на экзаменах и вылетает в Нью-Йорк. Когда признаешься в неудачах, никто не докучает занудливыми расспросами.


Глава 9


— Итак, ты хочешь дирижировать оркестром.

— Что?

Джаггерс, сидевший за письменным столом, откинулся на спинку просторного кожаного кресла и звонко расхохотался. Потом смех вдруг оборвался, причем вышло это столь неожиданно, что Мерри даже испугалась. Джаггерс нагнулся вперед, пристально посмотрел на нее и серьезным голосом спросил, почему Мерри хочет стать актрисой.

— Почему именно актрисой? Почему?

— Потому… Потому что у меня это получается. Мне так кажется, во всяком случае. Фамилия отца, ваша поддержка и способности, которыми, как мне кажется, я обладаю…

— Нет, я не то имел в виду. Это я все и так знаю. Просто дело в том, что заниматься этим придется мне. Вначале, по меньшей мере. Так что вопрос лишь в том, насколько это нам нужно. Почему, черт побери, тебе так хочется стать актрисой?

— Просто хочется — и все.

— Ну, пораскинь мозгами. Ты же прекрасно знаешь, какова жизнь у актера. Грязь, мерзость. Не мне тебе рассказывать.

— Тогда почему вы мне это говорите?

— Потому что ты мне нравишься, — ответил Джаггерс. — Ты жила в моем доме, сидела с нами за одним столом… Послушай! Будь у меня дочь, я бы запретил ей даже мечтать о том, чтобы стать актрисой. То же самое сделал бы твой отец. Если хочешь, считай, что я настаиваю на этом потому, что как бы представляю сейчас его. Но я представляю также и себя самого. В деньгах ты не нуждаешься. Тебе не пришлось пробиваться наверх из низов общества. Умом ты не обделена. Мне наплевать на то, что у тебя стряслось в Скидморе. Ты можешь добиться в жизни всего, чего душа пожелает. Так что спрашиваю тебя в последний раз — и прошу, чтобы ты сама задала себе этот вопрос, — зачем тебе это понадобилось? И должна ли ты ступать на такую тернистую стезю? Если серьезных причин или необходимости нет, то давай забудем это как дурной сон.

— Так вы отказываетесь представлять мои интересы? — спросила Мерри.

Идя к Джаггерсу, она даже не предполагала такого поворота событий. И вдруг ее уверенности как не бывало, напротив, ей стало одиноко и страшно в кабинете Сэмюэля Джаггерса. Мерри вдруг поняла, что перед ней вовсе не тот мистер Джаггерс, которого она знала прежде, а совершенно другой Джаггерс — человек, о котором были так наслышаны все начинающие старлетки и о встрече с которым могли мечтать с таким же успехом, как о знакомстве с джайпурским махараджей или принцем Монако. Великий Джаггерс входил в горстку всемогущих заправил шоу-бизнеса, и для него в этом бизнесе не было никаких проблем. Если вдруг Джаггерс в силу каких бы то ни было причин откажется ей помочь, то ее песенка спета. Что ей тогда делать? Ладони Мерри увлажнились, но она не стала вытирать их о край шерстяной юбки, чтобы Джаггерс не заметил ее волнения.

Джаггерс явно не торопился с ответом. Он посмотрел на Мерри, потом приподнял очки, протер глаза и водрузил очки на место. И лишь тогда ответил.

— Нет. Я буду представлять твои интересы, — сказал он. — Но хочешь знать почему?

— Почему? — спросила Мерри, поражаясь, насколько слабо и жалобно прозвучал ее голос.

— Не потому, что ты мне нравишься. Будь моя воля, ты бы на пушечный выстрел к сцене или камере не подошла. Но таких прав у меня нет, а швыряться деньгами не в моих правилах. Ты же стоишь кучу денег. Да и для тебя лучше, если твоим агентом станет человек, который в этом деле собаку съел. Я не хочу, чтобы тебя знали только как дочь знаменитого актера. Ты, конечно, могла бы и сама сняться в паре легкомысленных комедий, а потом угодила бы в Рим, где довольствовалась бы незаметными ролями в бесконечных исторических эпопеях или в фильмах ужасов. Но все это не принесло бы тебе успеха, как, впрочем, и мне. И твоему отцу. Да, поначалу мы, конечно, воспользуемся и его именем. И я смогу защитить его доброе имя, если сумею убедиться, что ты будешь вести себя правильно и не поставишь в неловкое положение ни себя, ни его, ни меня.

— Я понимаю, — пробормотала Мерри, потупив взор.

— Ты уверена? Я ведь никогда прежде не говорил с тобой так. До сих пор мы были друзьями. Теперь — никаких друзей. Ни меня, никаких других. Ты входишь в довольно грязный мир. Когда вокруг болтаются огромные деньги, словно дерьмо в сточной яме, дружба — врозь. В последний раз предупреждаю тебя как друг — никаких друзей больше нет. Есть только одна счастливая семейка барракуд, готовых растерзать друг друга на части.

— Да, сэр, — сказала Мерри. Она испытывала одновременно ужас и восторг. Откровенность Джаггерса испугала ее, но, с другой стороны, ей было приятно сознавать, что отныне ей обеспечена настолько мощная поддержка.

Джаггерс раскрыл лежавшую на столе кожаную папку и достал из нее лист бумаги с тиснением. Мерри разглядела монограмму — две крупные буквы: «С» и «Д». Он принялся составлять список, одновременно повторяя вслух то, что должна сделать Мерри. Потом отдал список ей.

— Прежде всего тебе нужно снять квартиру. Желательно в Ист-Сайде, в районе Пятидесятых или Шестидесятых улиц. Но только не дальше — в противном случае львиную долю времени будешь проводить в такси. Обратись к Джин Кушинг — она подскажет, где сейчас есть приличные квартиры. Когда выберешь квартиру, поставь меня в известность. Я подскажу тебе, как правильно установить телефоны.

— Телефоны? — переспросила Мерри.

— Да. У тебя будут два номера. Один — официальный — будет числиться во всех телефонных книгах. На него ты никогда не отвечай. Второй не будет зарегистрирован.

— Но зачем мне… — начала было Мерри, но осеклась.

— Чтобы в три часа ночи тебя не разбудил какой-нибудь маньяк, которому втемяшилось в башку, что ты мечтаешь с ним трахнуться. Ясно?

— Да, — кивнула Мерри. Чушь какая! Кому может такое прийти в голову? Тем не менее она устыдилась, что сама до этого не додумалась.

— До тех пор пока ты не снимешь квартиру, тебе придется жить в… Хотя, если хочешь, можешь остановиться у нас. Или в гостинице — если пожелаешь. И еще, мне кажется, тебе нужно получиться в школе.

— Извините?

— Я имею в виду театральную школу. Попробую тебя пристроить в приличное место.

Отдав список Мерри, Джаггерс спросил, есть у нее какие-нибудь вопросы.

— Может быть, я сразу поеду к этой Джин Кушинг, не откладывая?

— Что ж, хорошая мысль. Ты уже обедала?

— Нет, — призналась Мерри.

— Тогда сперва поешь. Перехвати где-нибудь гамбургер. Или «хот-дог». Месяца два спустя ты уже не сможешь больше позволить себе такое.

Он откинулся на спинку кресла и улыбнулся — впервые со времени ее прихода в его кабинет.

— Спасибо, — сказала Мерри.

— А я еще ничего для тебя не сделал, — возразил Джаггерс.

Мерри встала и шагнула к двери. Она не успела еще выйти из кабинета, как Джаггерс уже диктовал секретарше поручения.


За Джаггерсом стоило понаблюдать во время работы. Пока он звонил, отдавал распоряжения, диктовал письма или просто раскачивался в кресле, предаваясь размышлениям, Мерри не сидела в его кабинете. Это ей было ни к чему. Утром ей оставалось только проснуться и встать — все остальное делал за нее Джаггерс. Мерри чувствовала себя картой в колоде фокусника. Правда — козырной. Тузом. Ее внешность соответствовала даме. Деловые способности Джаггерса и его связи следовало оценить как валет. Его умение создать рекламу было эквивалентно десятке. Оставалось только вытянуть короля (при условии, что у Мерри была хоть капелька таланта), чтобы заполучить выигрышную комбинацию.

— Ничего, мы пробьемся в любом случае, — сказал он как-то Мерри. — Есть у тебя талант или нет. Для того чтобы сняться в кино, особый талант и не нужен. Лэсси, что ли, талантлива? Или Пиппа? Или Триггер? Если животное может позировать перед камерой, то и ты как-нибудь сумеешь. Для этого достаточно уметь выполнять простейшие команды. Игра, актерские навыки — все это чушь собачья! Более того, это только мешает. Ты видела, как снимается кино?

— Нет, — ответила Мерри.

— Да что ты? Ладно, это неважно. Все дело в дублях. Пусть сцена длится двадцать секунд. Или тридцать. Или даже целую минуту. Все равно ее снимают десять, двадцать, а то и тридцать раз. По теории вероятности хоть разок из тридцати у тебя должно получиться. Все зависит от удачи, а большинство звезд — просто везунчики, можешь мне поверить. Если же у тебя есть хоть какие-то способности, мы обязаны их использовать. Можем попробовать сразу сыграть по-крупному. Могу пробить тебя на главную роль с таким же успехом, как на эпизодическую. Единственная разница состоит в том, что с большой высоты больнее падать — вот и все.

В шоу-бизнесе кратчайшее расстояние между двумя точками — виток спирали; чтобы стать звездой в Голливуде, пробиваться нужно в Нью-Йорке. Помимо непременной школы актерского мастерства, занятия в которой проходили несколько раз в неделю, Джаггерс начал с того, что устроил Мерри на сеансы фотосъемки к самым известным фотографам. Гомер Зенакис четыре часа снимал Мерри на Джоунс-Биче на фоне песка и волн. Причесанную. С развевающимися волосами. Босиком. В купальнике. С бокалом шампанского. Со старинной медной подзорной трубой.

В конце сеанса Мерри еле держалась на ногах. Зенакис погрузил свое оборудование в красный «ягуар» и укатил. Один из его помощников отвез Мерри домой в «форде».

Войдя, Мерри перезвонила в бюро, где принимали все ее телефонные звонки, и узнала, что, как всегда, звонили от Джаггерса. Джаггерс звонил ей так часто, что Мерри подозревала, не проверяет ли он просто — делает ли она все, что от нее требуется. Или приучает пользоваться услугами телефонной службы, к которой Мерри привыкла всего за неделю. Когда она перезвонила, Джаггерс снял трубку сам.

— Послушайте, юная леди, — сразу начал он. — Почему вы до сих пор не написали своему отцу?

— Я… — Мерри запнулась, затем проговорила. — Я хотела удивить его.

— Что ж, он удивлен, это верно. И здорово рассержен. Было бы неплохо, если бы ты написала ему сегодня же вечером.

— А что я ему скажу? В последнее время мы почти не общались.

— Напиши хотя бы, что ты в Нью-Йорке. Что поступила в драматическую школу.

— Но…

— Никаких «но». Сделай, как я тебе говорю.

— Почему?

— Потому что он разгневан, а он — мой клиент. Мои клиенты всегда должны быть довольны. Сделай это, не упрямься.

— Хорошо. Напишу. Обещаю.

— Вот и отлично. И добавь также, что мистер Коло-дин очень тобой доволен.

— Это и в самом деле так?

— Да, я говорил с ним сегодня днем. И еще напиши, что начинаешь брать уроки дикции и риторики.

— Вот как?

— Да, с завтрашнего дня. Во всяком случае, когда он получит письмо, одно-два занятия уже состоятся.

— Но зачем мне…

— Это — предложение Колодина. — А, тогда понятно.

— Хорошо.

— И еще, мистер Джаггерс?

— Что?

Она чуть замялась, решила было, что лучше промолчать, но потом все же не выдержала и сказала:

— Извините, если из-за меня у вас какие-то неприятности. Я имею в виду — с моим отцом…

— Ничего, я этого ждал, — прервал он, вмиг развеяв опасения Мерри. — Все обойдется.

— Будем надеяться.

— Да. Как бы то ни было, это уже не твоя забота.

— Почему?

— Я бы не стал рисковать и не возился бы с тобой, если бы не был уверен, что из тебя выйдет толк. Я уверен, что ты пробьешься. И Колодин тоже так считает.

— Я об этом даже не мечтала, — честно призналась Мерри.

— Скоро научишься, — рассмеялся он и положил трубку.

Мерри поставила на плиту чайник и села на тахту со сценарием в руках, чтобы еще раз прорепетировать сцену из «Трех сестер». В пятидесятый раз.


Как ни странно, жила она довольно спокойно. Хотя свободного времени совершенно не оставалось, да и к вечеру она буквально валилась с ног от усталости. Забиралась в ванну со сценарием в надежде подучить текст, но сил не было, и Мерри просто нежилась в горячей воде — ей казалось, что усталость постепенно покидает мышцы, растворяясь в воде. Друзьями или хотя бы новыми знакомыми, с которыми можно было посидеть вечерком и приятно провести время, Мерри так до сих пор и не обзавелась. В школе ее сторонились — и вполне объяснимо. Ведь работали другие стажеры ничуть не меньше Мерри, но прекрасно понимали, что она пробьется быстрее. На стороне Мерри были и громкое имя, и связи, и деньги, наконец. Нет, держались с ней вполне вежливо, но зависть ощущалась буквально во всем. В ответ Мерри старалась только работать еще усерднее, вкалывая до седьмого пота, чтобы завоевать хотя бы расположение других студийцев.

Однажды утром, вернувшись домой с очередного урока дикции и риторики, Мерри обнаружила в своем почтовом ящике большой конверт от Джаггерса. Внутри она нашла иллюстрированный разворот с весенними модами, который собирался поместить журнал «Вог» в одном из ближайших номеров. А в нем — свою огромную цветную фотографию с бокалом шампанского — одну из тех, что снимал Зенакис на берегу Атлантического океана. Мерри позвонила в телефонную службу и узнала, что Джаггерс просил перезвонить ему. Она позвонила. Джаггерс с места в карьер сказал, что пора начинать. Ни с чего-то сверхъестественного, конечно, но так, чтобы мир узнал о том, что она существует.

— У тебя есть под рукой карандаш? — спросил Джаггерс.

— Да.

— Хорошо. В три часа тебя ждут в «Элизабет Арден». А в половине пятого ты должна быть в «Сент-Реджисе». Желательно, чтобы ты появилась на четыре минуты позже. Не в баре Кинга Коула — он только для мужчин, — а в небольшом коктейль-баре по соседству с ним. Знаешь его?

Мерри не знала, но была уверена, что найдет.

— Со мной будут двое — Билл Карр и Джеймс Уотерс.

— Драматург?

— Он самый. Теперь повтори.

Мерри повторила. В три — салон «Элизабет Арден». «Сент-Реджис» — без двадцати шести пять.

— Хорошо, — похвалил ее Джаггерс, — Если получится, то поспи немножко. Мы можем сегодня засидеться допоздна.

— Как здорово! — восхитилась Мерри.

— Прибереги свой пыл для другого случая, — сварливо посоветовал Джаггерс и положил трубку.

С упреком Джаггерс поторопился. Мерри возликовала вовсе не потому, что хотела посидеть в ночном баре. Обрадовало ее то, что колесики, наконец, завертелись. Да и все, с этим связанное, казалось ей страшно увлекательным. В салоне, например, и косметички и парикмахер уже знали, что с ней делать. Джаггерс уже звонил и специально договорился о том, какую сделать Мерри прическу и какой наложить грим. И — к какому времени она должна быть готова. В коктейль-бар отеля «Сент-Реджис» Мерри прибыла ровно без двадцати шести пять — все трое мужчин уже сидели за столиком и пили виски. Джаггерс, не спрашивая Мерри, заказал для нее сухое шерри.

— Мне очень понравилась ваша фотография в «Воге», — заметил Билл Карр.

— Но ведь журнал еще не вышел, — удивилась Мерри.

— Мистеру Карру высылают сигнальные экземпляры, — пояснил Джаггерс.

— Нет ничего безжизненнее сегодняшней газеты, — произнес Карр.

Джаггерс хмыкнул, Мерри улыбнулась, тогда как Джеймс Уотерс даже ухом не повел. Он сидел с постным лицом, делая вид, что скучает. Или — и в самом деле скучал. Словом, он совершенно не походил на автора искрометной и зажигательной комедии, от которой в прошлом году публика стояла на ушах. Мерри, как ни силилась, так и не смогла представить, способен ли он улыбаться.

Беседу вели главным образом Джаггерс с Карром. Разговор шел по пустякам, почти ни о чем.

Когда бокалы почти опустели, Карр вытащил из внутреннего кармана своего шелкового переливающегося пиджака лист бумаги с отпечатанным текстом и протянул Уотерсу.

— У вас есть причины воспротивиться вынесению приговора?

— Нет, ваша честь.

— Это не слишком лестно для мисс Хаусман, — сказал Джаггерс. Он улыбался, но в позе чувствовалось напряжение.

— Но отнюдь и не нелестно. Приговор относится к нам обоим. А если я кого-то обижаю, то только вас двоих, — обратился Уотерс к Джаггерсу и Карру. — А вам все равно.

— Ничего подобного, — возразил Джаггерс.

— Очень остроумно, очень, — едко заметил Карр.

Но Уотерс уже углубился в расписание.

— Поразительно гнусно, — проворчал он. — А у нее есть экземпляр?

— Нет, она же будет с вами.

— Ах, да, конечно.

— В этом же весь смысл, — напомнил Карр.

— Совершенно верно, — подтвердил драматург. — Ну, что ж, мисс Хаусман, значит, сегодня вечером я буду иметь честь заехать за вами в десять часов, да?

— Наверное, — ответила Мери.

— Благодарю вас.

— А вы знаете, где я…

— Да, здесь все написано.

Карр подозвал официанта, подписал счет и оставил два доллара на чай.

— Что ж, тогда до десяти?

— Да, — ответила Мерри и улыбнулась. Странный человек этот Уотерс.

Они покинули бар вместе, а выйдя из гостиницы, распрощались.

Джаггерс нарушил молчание, когда они с Мерри отошли от «Сент-Реджиса» на добрых полквартала, Он спросил:

— Как они тебе показались?

— Не знаю. Мистер Карр мне не очень понравился.

— Когда нужно, он — само очарование. Знаешь, чем он занимается?

— Нет.

— Он добытчик. — Добытчик?

— Да. Раздобывает новости, сплетни, забавные истории и тому подобное для газет. Многие самые известные издатели охотно пользуются его услугами. У него много клиентов, которым нужно, чтобы их фамилии почаще появлялись в прессе.

— Я теперь тоже его клиентка?

— Не совсем. Зато я — в числе его клиентов. А через меня, стало быть, и ты.

— А мистер Уотерс?

— В такой же степени, как и ты. Его пресс-секретарь имеет дело с мистером Карром.

— Мне кажется, вид у мистера Уотерса был не самый радостный.

— Да, ты права. Ему такое в новинку. Тебе-то просто нужно, чтобы твое имя начало мелькать в газетах. Ему же — совсем другое. Он и актер, исполняющий главную роль в его новой пьесе, как бы тебе сказать… и, словом, они любовники. А пресс-секретарь не хотел бы, чтобы этот факт стал достоянием гласности. Поэтому мы решили, что Уотерс должен завести новый роман. С тобой.

— Со мной?

— Да. Но ты не бойся: он абсолютно безвреден. Он тебя даже пальцем не тронет. Ты совершенно не в его вкусе.

— Очень приятно это слышать.

— Бизнес есть бизнес. Он будет выводить тебя в свет. В такие места, где обязательно присутствуют репортеры, занимающиеся светской хроникой. Остальное — забота Kappa. Все в нем заинтересованы: владельцы баров, исполнители, виноторговцы… Все очень хитро переплетено.

— И все это продается и покупается?

— Да, в большей или меньшей степени.

— Тогда зачем нам где-то появляться, если можно выдумать все что угодно?

— Ладно, нечего здесь философствовать. Даже у Kappa есть свои принципы. Конечно, в газете могут напечатать все, что им вздумается, но даже самые отъявленные сплетники не хотели бы, чтобы их уличили во лжи. Так что нужно, по крайней мере, соблюдать приличия. Все знают, что Уотерс — гомик. Если же вас увидят вместе у Элмера, публике придется делать выбор: чему верить — собственным глазам или досужим сплетням.

— Где это — у Элмера?

— В «Эль-Морокко».

— А, ясно. Я никогда там не бывала.

— Ты ровным счетом ничего не потеряла.

Они достигли здания, в котором размещалась контора Джаггерса. Джаггерс сошел с тротуара, остановил такси, посадил в него Мерри и пожелал ей приятно провести время.

— Спасибо, — фыркнула она.


Стрелка часов приближалась к десяти, когда позвонил консьерж и известил Мерри, что к ней приехал мистер Уотерс. Мерри сказала, что она его ждет. Сама же быстренько забежала в ванную, посмотрелась в зеркало, убедилась, что все в порядке, и вернулась в гостиную. Не успела она присесть, как в дверь позвонили.

— Привет, — мрачно проскрипел Уотерс, когда Мерри открыла дверь.

— Привет, — ответила Мерри. — Заходите.

— Благодарю.

Уотерс вошел, повесил пальто на спинку стула и огляделся по сторонам. Потом подошел к книжному шкафу и принялся изучать корешки.

— Большинство моих книг находится на хранении, — объяснила Мерри.

— Естественно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Просто я не сомневаюсь, что именно там они и находятся.

— А я вот сомневаюсь, что вы не сомневаетесь. И вообще — как вы себя ведете? Не успев зайти в квартиру, сразу полезть к книжным полкам! Это все равно что прийти в незнакомый дом и начать рыться в аптечке.

— Да? Это вы так поступаете?

— Послушайте, мистер Уотерс, мне очень жаль, что вы пришли в таком дурном настроении. Но уж коль скоро нам с вами нужно разыгрывать из себя влюбленных, давайте хотя бы притворимся, что нам очень весело вдвоем.

— Вам тут и карты в руки. Вы ведь актриса.

— А вы очень ехидный человек.

— Да. Таким уж я уродился.

— Может быть, выпьете чего-нибудь? — Нам сегодня целый вечер пить.

— Да вы, я вижу — сама любезность.

— Ну, а теперь кто ехидничает? — спросил Уотерс. — Кстати говоря, я вполне любезен. Нам и в самом деле придется пить целый вечер, а выпивка, между прочим, бесплатная. Вы — совсем еще юная девушка, которая мечтает стать актрисой. Я не знаю, насколько щедр по отношению к вам ваш папочка. Если он вас не слишком балует, то я бы посоветовал вам не сорить деньгами.

— Извините, — сказала Мерри. — Беру свои слова назад.

— Вы бы сняли эти суперобложки — книги из-за них кажутся расфранченными, как павлины.

— Но ведь в них книги лучше сохраняются, — возразила Мерри.

— А что тут сохранять? Первые издания? Если вам так важно их уберечь, так они и так уже стоят за стеклом.

— Да, пожалуй, вы правы.

— Естественно, я прав. Ладно, надевайте пальто. И может, хватит уже влюбленным ссориться?

Уотерс помог Мерри облачиться в пальто и придержал перед ней дверь. Удивительно непредсказуемый человек, подумала она. Резковатый, даже порой грубый, но вместе с тем учтивый и обходительный.

Пока они спускались в лифте, Уотерс вытащил из кармана полученный от мистера Kappa лист бумаги, взглянул на него, потом со вздохом убрал обратно.

— Настолько тяжело? — сочувственно спросила Мерри.

— Могло быть и хуже.

Сначала они заехали в клуб «Сторк». Их провели в зал для важных персон, и сам хозяин, Шерман Биллингслей, вышел поприветствовать их с флакончиком духов «Сортилеж» для Мерри и с бутылкой шампанского для них обоих. Несколько минут постоял и поболтал с Мерри и Уотерсом, а потом поспешил навстречу другой паре.

— Очень мило с его стороны, — сказала Мерри.

— Естественно. Позже заскочит Уинчелл и спросит у старины Шермана, были ли мы здесь. Это событие уже внесено в столбец хроники. Уинчелл просто лично удостоверится.

— Да, но французские духи…

— Шерман торгует ими. Он является дилером этой фирмы в Штатах. Все дело в рекламе. Вся карнавальная мишура будет при нас, только вот самого карнавала мы не увидим.

— А я никогда не бывала на карнавале. — Здорово!

Уотерс осушил бокал шампанского.

— А о чем ваша новая пьеса? — спросила Мерри.

— Какая пьеса?

— Мне казалось, что вы написали новую пьесу.

— Во-первых — не я, а во-вторых — не новую. Это — мольнаровская пьеса, а я ее только немножко переработал.

— Вот как?

— Выпейте еще вина, — предложил Уотерс. И многозначительно добавил: — Приятно иметь дело с ненавязчивой девушкой.

Они сидели, пили шампанское и слушали музыку. Но не разговаривали. Главное — сдержали обещание, данное Карру: появились вместе на людях. Наконец, Уотерс посмотрел на часы и провозгласил:

— Переходите на «Сент-Чарлз». Не проходите на «Идите». Не забирайте двести долларов.

— Это «Монополия». Я тоже в нее играла.

— Вы, я вижу, знаете толк в жизни.

— А почему же нет?

Уотерс оставил официанту чаевые и повел Мерри в «Метрополь», где они посидели и послушали Коузи Коула. Потом наведались в «Харвин», а напоследок заглянули в «Эль-Морокко». Их посадили на полосатый диванчик, и официант принес шампанское.

— Вы не проголодались? — осведомился Уотерс. — Может быть, заказать вам гамбургер или что-нибудь еще в этом роде?

— Только вместе с вами.

— Пожалуйста, — согласился Уотерс и заказал официанту два гамбургера. — Удивительное место. Разные столики по удобству различаются, как Сибирь и Майами. В этом зале всего восемь удобных столов. Четыре по ту сторону прохода и четыре здесь. А там, за танцлощадкой, сидят новички и пижоны, которые швыряются деньгами почем зря.

— А зачем они сюда приходят?

— Чтобы поглазеть на знаменитостей, детка. Больших и блестящих людей, имеющих все в обществе. Вроде нас с тобой.

Официант принес гамбургеры. У Мерри с утра маковой росинки во рту не было, так что она была очень признательна Уотерсу, который догадался предложить ей поесть. Едва она запустила зубы в сочную котлету, как в зале появились Билли Роуз и Дорис Лилли, которых усадили за один из столов для важных персон. Роуз заказал по чашечке кофе для себя и для Лилли. Уотерс рассказал Мерри, что Билли Роуз приходит сюда каждую ночь, часа в три, выпивает чашечку кофе, а потом уходит.

— Дурацкий образ жизни, не правда ли?

Мерри согласилась.

— Только ничего не говорите.

Мерри уже раскрыла было рот, чтобы спросить — кому именно она не должна ничего говорить, как к их столу подошел приземистый остролицый мужчина. Леонард Лайонс. Уотерс познакомил его с Мерри. Разговор зашел о новой пьесе Джима. Уотерс на сей раз умолчал о Мольнаре и только пробормотал что-то вроде: «Стараюсь, как могу».

Лайонс пожелал ему успеха и подсел к Билли Роузу.

— Ну, вот, дело сделано, — произнес Уотерс. — Теперь можно дожевать гамбургеры и двигать отсюда.

Мерри слегка передернуло от этого заявления. Она, конечно, понимала, что их встреча носит сугубо деловой характер, но тем не менее предпочла бы, чтобы Уотерс воздержался от подобных резкостей.

— Вы не станете возражать, если я выпью чашечку кофе? — спросила она.

— Нет, конечно. Бога ради. Если, правда, не хотите, чтобы я повел вас в более уютный ресторан. Эти полосатые, как зебры, диванчики — последнее в мире место, где я хотел бы пить кофе.

— Мне не хочется навязывать вам свое общество. Здесь, по крайней мере, нас обслужат быстрее.

— О, я вовсе не страдаю от вашего общества. Вы оказались куда приятнее, чем я ожидал.

— Вы, должно быть, всем девушкам так говорите.

— Нет. Вовсе не всем. — И на том спасибо.

Мерри прикончила гамбургер. Уотерс оставил свой наполовину недоеденным, пояснив, что не голоден. Покинув «Эль-Морокко», они зашагали по направлению к дому Мерри, рассчитывая по дороге встретить какое-нибудь местечко, где можно выпить кофе. Однако все уже было закрыто. Дойдя до угла дома Мерри, они остановились.

— Может быть, поднимемся ко мне и выпьем кофе?

— С удовольствием. Спасибо.

Они двинулись к подъезду. На улице было тихо, необыкновенно тихо. Машины уже не ездили, и город словно вымер. Лишь изредка в отдалении мелькало случайное такси. Бросив взгляд на наручные часы, Мерри увидела, что стрелки показывают без четверти четыре. Поднявшись в квартиру, Мерри пошла на кухню готовить кофе, тогда как Джим присел на софу. Квартирка была такая маленькая, что они могли спокойно переговариваться. Теперь, когда тяготы навязанного им обоим общения остались позади, Джим расслабился и даже порасспросил Мерри о ее жизни. Сколько времени она уже здесь живет и как ее отец отнесся к решению дочери стать актрисой. Слушая Мерри, Уотерс то и дело кивал, а потом, когда она закончила, заметил, что жизнь у нее и впрямь непростая и одинокая.

— Но ведь и у вас такая же, — сказала Мерри.

— У меня все по-другому, — ответил Уотерс. — Терять мне нечего, так что я всегда остаюсь в выигрыше. Я же считаюсь ненормальным. Изгоем. А театр — самое место для изгоев. Если дела у тебя складываются удачно, всем наплевать на то, что ты есть. Если же ты к тому же еще и неудачник, то остальным вообще на тебя наплевать. А вот для такой славной малютки, как вы… впрочем, что я про вас знаю? Может, у вас тоже есть какой-то тайный изъян, вроде моего.

— Что-то вы мрачновато рассуждаете.

— Да, вы правы. Устал, должно быть.

Он взял в руку чашечку и залпом осушил. Потом поднялся, зевнул и извинился.

— Спасибо за вполне сносный вечер. Не знаю, захотят ли они, чтобы мы проделали такую штуку еще раз. Но получилось вроде неплохо. Желаю вам удачи. И — спасибо за кофе.

После его ухода Мерри поставила пустые чашечки в раковину и легла спать.


Неделю спустя во всех киосках продавали журнал «Вог» с ее фотографией. И всю неделю в газетах появлялись заметки о них с Уотерсом. Настолько убедительные, что Мерри сама готова была в них поверить. Не тому, конечно, что у нее якобы роман с Джимом Уотерсом, но тому, что для нее настолько привычно и естественно мелькать в самых знаменитых клубах и ресторанах.

Пару дней спустя позвонил Джаггерс и попросил, чтобы Мерри заскочила к нему в контору. Когда она пришла, Джаггерс рассказал, что отклонил предложение снять Мерри на телевидении, поскольку считает, что начинать нужно с другого. К тому же он не был уверен, готова ли уже Мерри к тому, чтобы сняться на телевидении.

— Это довольно непростая игра, — сказал он. — Всего неделя репетиций, а потом все время прямой эфир. Если же провалишься, то карьере конец — по меньшей мере, на полгода. Так что рисковать не стоит.

Мерри выслушала и признала, что Джаггерс прав.

Впрочем, пригласил он ее совсем по иной причине. Оказывается, предложение поступило не только от телевидения. Киностудия «XX век — Фокс» предложила заключить с Мерри контракт на пять лет. Джаггерс считал, что от контракта тоже нужно отказаться, но, учитывая важность и привлекательность этого предложения, Мерри стоит самой его обдумать.

В любом случае, объяснил он, риска не избежать. Все дело в том, на что рассчитываешь. Если на худшее, как бывает, когда люди приобретают страховой полис, то в течение пяти лет ей будут выплачивать жалованье даже в том случае, если снимется всего лишь в одной картине. Или даже если вообще не станет сниматься. В лучшем же варианте, если первый же фильм принесет успех, Мерри в течение пяти лет станет получать гроши по сравнению с теми деньгами, которые получала бы, если бы не стала подписывать контракт. С другой стороны, она может не подписывать контракт сейчас, надеясь на то, что ей все равно предложат сняться, фильм будет иметь успех, и тогда предложения потекут со всех сторон. В таком случае будущее ей обеспечено.

— А что бы вы мне посоветовали, Сэм?

— Я посоветовал бы тебе поставить на себя и не подписывать контракт.

— Хорошо, я так и сделаю.

— Отлично. Теперь, когда мы приняли это решение, как бы ты отнеслась к тому, чтобы попробовать себя на сцене.

— С удовольствием. Но не на Бродвее, конечно? — Нет, как раз на Бродвее.

— Как здорово! Вы просто чудо!

— Вот и ладушки. Я тоже надеялся, что ты не откажешься. Возьми это домой и почитай как следует. Роль не заучивай, но постарайся в нее вникнуть.

— Какую роль?

— А как ты думаешь? Главную, конечно! Роль Клары.

— Вы шутите!

— Агент никогда не шутит. Во всяком случае, когда обсуждаются профессиональные вопросы.

Лишь, вернувшись домой и забравшись с ногами на кресло, Мерри прочитала имя автора: Джеймс Уотерс.


С домашним заданием Мерри справилась успешно. Мало того что она несколько раз прочитала пьесу, но она еще не поленилась, сходила в публичную библиотеку и отыскала в ней пьесу Мольнара, которую использовал и переработал Уотерс. Уотерс, пожалуй, был излишне самокритичен. И сюжет изменился, и персонажи новые появились, да и вообще от мольнаровской пьесы мало что осталось. Разве что живой и тонкий юмор, засверкавший в переработанном варианте новыми красками.

Мерри не хотела нести пьесу Уотерса в свою театральную школу. Тем более что там ей навряд ли досталась бы главная роль. Нельзя ей заикаться и о бродвейской постановке — ведь если почему-либо роль ей не достанется, тогда это обернулось бы для Мерри катастрофой. Во всяком случае — было бы невыносимо унизительным. А вот Мольнаром, сценами из мольнаровской пьесы она воспользоваться могла. Как, впрочем, и любой помощью Колодина, когда придет время произносить роль перед продюсером и режиссером. А автор? Должен ли Уотерс присутствовать на репетиции? Мерри решила, что да. Она даже не предполагала, приложил ли Уотерс руку к тому, что ей предложили сыграть роль Клары. Впрочем, ломать на этот счет голову Мерри не хотелось. Любой исход разочаровывал. Если Уотерс тут ни при чем, то это очень грустно. Все же друзьям приятно помогать. Если же сам Уотерс предложил ее на главную роль, то это разочаровывало вдвойне: ужасно сознавать, что искусство настолько зависит от каких-то нелепых случайных знакомств.

Мерри решила, что не будет об этом думать. Главное — как можно лучше прочитать роль. Мерри вжилась в образ, стараясь вложить в него как можно больше горечи и озлобленности, но так, чтобы окончательно не утратить теплоты и обаяния. Задача была не из легких. Наконец, репетиция состоялась.

— Дак, что ви думать? — спросил Колодин у класса после того, как Мерри, бросив последний взгляд в сторону удаляющегося Грегори, в отчаянии закусила ноготь большого пальца.

Мнения разошлись. Впрочем, так и должно было быть. Даже Сара Бернар не удостоилась бы единодушного признания и одобрения в этой аудитории. Мерри даже получила удовольствие от того, что восприняли ее настолько по-разному.

— Чересчур стервозна.

— Слишком кокетлива.

— Настроения меняются слишком резко…

— Я думать, — вмешался Колодин, — она выбирать правильный тон, но неправильный класс. Может ли женщина из мелкой буржуазии грызть ногти?

Все набросились на эту мысль, словно гиены на падаль.

— В сфере чувств любые классовые различия стираются.

— Нет, только так-то и можно выяснить подлинное социальное происхождение!

— Американцы не кусают ногти!

— А Мольнар был венгр!

Наконец, Тони Бассото пришел к Мерри на выручку:

— А можем ли мы вообще судить о социальном происхождении героини? Да, сейчас она вроде бы относится к мелкой буржуазии. А кем она была раньше, до брака с врачом? Такой жест позволяет нам обо многом догадываться. Это саморазоблачение. Он поразительно красноречив.

— Прекрасно! Прекрасно! Скажи мне, Мерри, — обратился Колодин, — как тебе прийти в голова такой решение? Почему ты решить кусать ноготь?

— Я вовсе не принимала такого решения. Просто вдруг моя рука сама поднялась… и мне показалось, что так будет правильно. К тому же я рассердилась. Вот почему для меня было так естественно укусить себя.

— Прекрасно! Прекрасно!

Трудно было даже припомнить, когда Колодин так хвалил кого-то в последний раз. Мерри была настолько счастлива, что почти не следила за сценой из Бекетта, которую разыгрывали два других студента.

Три часа спустя, покидая школу, Тони Бассото догнал Мерри и осведомился, не хочет ли она выпить с ним пива.

Мерри вспомнила, как вступился Тони за ее интерпретацию образа Клары (тем более что он был прав), и, возможно, отчасти поэтому с улыбкой ответила:

— Спасибо, с удовольствием.

Приглянулись ей и вьющиеся черные волосы Тони и голубые глаза — мать Тони, как он рассказал позднее, была ирландка, — сильное и гибкое тело. Мерри, конечно, и прежде обращала на него внимание. Ей была по душе и пылкость юноши, и звучавшая в его словах убежденная искренность. При этом одет он был неизменно в черный под горло свитер и выцветшие широкие джинсы. И ходил в одних и тех же черных туфлях с парусиновым верхом. Все это Мерри давно приметила и не раз гадала — мальчишеская ли это показуха или Тони и впрямь настолько беден. В глубине души она даже мечтала, чтобы Тони и в самом деле испытывал нужду. Ей еще прежде не приходилось близко сталкиваться с людьми, которые бы остро нуждались в деньгах. Поэтому сама мысль о том, что этот юноша посещает драматическую школу только из любви к искусству, подгоняемый неукротимым честолюбием и горькой нуждой, приятно волновала ее.

Тони привел ее в старомодный пивной бар, обставленный по классическим канонам: огромные резные столы темного дерева, широченные скамьи со спинками — и все пропитано старым добрым пивом. Тони чувствовал себя в этой обстановке как рыба в воде. В нем удивительно сочетались животная грация с мужской элегантностью, создавая необыкновенно естественную смесь, как в тонком коктейле.

Тони заказал им по кружке пива, а потом повернулся к Мерри и сказал:

— Сегодня в студии было здорово. — Он произнес эту фразу так, словно обдумывал и взвешивал ее всю дорогу. И добавил: — Ты меня просто поразила.

— Да что ты?

— Должен признаться: я поначалу был к тебе несправедлив. Я был уверен, что своим именем и происхождением… Словом, что ты просто выскочка. И на самом деле тебе ничего здесь не нужно. Ты и так способна сделать любую карьеру. Я рад, что ошибся.

— Это правда?

— Хотелось бы надеяться. И не только ради тебя, но и ради самого себя.

— Себя?

— Конечно. Разве тебе есть дело до того, что думают другие? Сейчас, по-моему, почти всем на все наплевать. А вот для меня главное — не свихнуться. Если же я позволю себе задуматься о всех ничтожных выскочках, которые делают себе головокружительные карьеры с помощью своих миллионов, у меня за неделю крыша поедет.

— А ты бы сам хотел этого? Я имею в виду миллионы.

— Да, когда-то я мечтал стать миллионером. В далеком детстве. Для этого есть много простых способов. Главное — знать свое дело. И быть в нем самым лучшим. Придет время, когда мне сделают очень выгодное предложение, но мне придется его отвергнуть. Я его отвергну. Есть у меня старый приятель, который разбогател, поставляя скатерти и полотенца в бары и рестораны. Мошенник, каких свет не видывал, зато денег — куры не клюют. Так вот, мне ничего не стоило нажить колоссальное состояние, работая с ним на пару.

— Но ты же сам говоришь, что он мошенник.

Тони немного помолчал, задумчиво переставляя кружку с места на место, отчего на поверхности стола оставались влажные круги. Потом он произнес:

— А вот ты совсем другая. Причем тебе, должно быть, даже хуже. Тебе бы ничего не стоило выгодно запродаться. Хоть сию минуту. Но тебе есть что терять Ты — настоящая актриса. Прирожденная.

— Спасибо, — сказала Мерри.

— Не за что. Я тут ни при чем.

— Я просто рада, что ты так считаешь. Что я могу стать актрисой.

— Да, причем первоклассной. Ты ведь уже и так без двух минут знаменитость. Крутишься по кабакам с драматургами, так что газеты об этом пишут.

— Это просто реклама. Так специально затеяли.

— Я так и думал. Но у тебя есть кто-то, кто о тебе заботится.

Тони неожиданно хихикнул, а Мерри потупила взор, Но в следующую секунду сама рассмеялась.

Природа влечения трудно постижима и даже абсурдна, так что попытайся кто-то расчленить ее на составляющие и представить в виде пластиковой молекулярной модели, она предстала бы перед взорами публики чем-то вроде изощренных механических игрушек Руби Гольдберга. Случайное высказывание, даже не таившее в себе двойного смысла, но вдруг понятное и одинаково воспринятое Мерри и Тони, вдруг породило целый каскад последующих событий. Так, у Руби за выпавшим из трубочки орешком в бег по колесу мигом устремляется белка, приводящая в движение рычаг, который приподнимает отточенную бритву, которая перерезает бечевку, на которой подвешена гирька, которая срывается и…

Тони заказал еще пива, и они продолжали отвлеченно беседовать, странным образом почти не слушая друг друга. Мерри заметила, что одно ухо у Тони расположено чуть выше другого, что почему-то показалось ей страшно милым и привлекательным. Тони, в свою очередь, залюбовался ее точеной шеей, изящными руками, прекрасным Лицом, в котором столь удивительно сочетались знаменитые черты отцовского облика с мягкими и нежными девичьими линиями, что придавало Мерри какую-то поразительную трогательность и хрупкость. Не желая признаваться ни себе, ни друг другу в столь откровенном интересе, оба собеседника и разговор-то продолжали поддерживать лишь для того, чтобы получить предлог незаметно пожирать друг друга глазами.

Как-то, слово за слово, вышло так, что Тони пригласил Мерри пойти с ним куда-нибудь поужинать, и она согласилась. Совершенно незаметно для себя Мерри переместилась с деревянной скамьи на обтянутый кожей диванчик в китайском ресторанчике, но при этом едва ли могла вспомнить, как они перешли улицу, миновали какие-то витрины, урны, почтовые ящики…

Лишь когда Тони, на минуту оставив ее, отлучился в туалет, Мерри сообразила, что забыла связаться со своей телефонной службой. Она решила, что не станет звонить, чтобы не портить себе лучший вечер со времени приезда в Нью-Йорк. Но потом ей стало не по себе. А все этот Джаггерс со своими строгими условиями. Она встала и подошла к телефонной будке возле стойки. Какой смысл сидеть и беспокоиться, когда проще позвонить и отделаться. Оказалось, что ей звонили. Мистер Уотерс оставил свой номер телефона и просил, чтобы Мерри перезвонила ему.

Мерри набрала его номер. В эту минуту вернулся Тони и, не застав ее на месте, принялся оглядываться по сторонам. Мерри распахнула дверь будки и помахала ему. Тони помахал ей в ответ. И тут как раз Джим Уотерс снял трубку.

— Алло!

— Здравствуйте, — сказала она. — Это Мерри Хаусман. Вы звонили?

— Да. Звонил, конечно. Естественно. Мне тут всучили пару билетов на сегодняшнюю премьеру. Пьеса, конечно, дрянная, но я должен присутствовать. Вот я и подумал, не согласитесь ли вы составить мне компанию. Если хотите, конечно.

— Ну… почему бы и нет. С удовольствием.

— Удовольствия вы не получите. Пьеса препаршивая.

— Ничего, — сказала Мерри. — Я никогда еще не была на премьере.

— Да, я так и думал. Поэтому и решил, что вам будет интересно.

— Очень мило с вашей стороны, — сказала она. Ей казалось странным разговаривать по телефону с Джимом Уотерсом и в то же время наблюдать через стекло телефонной будки за Тони.

— Значит, в четверть восьмого возле «Алгонкина», — повторила она. — Хорошо, я буду. Еще раз спасибо.

— Не за что, — сказал Уотерс.

Повесив трубку, Мерри поспешила к Тони, чтобы известить его о том, что ей пора идти. Ей оставалось меньше часа на то, чтобы добраться до своей квартиры, принять душ, переодеться и поспеть к месту встречи с Уотерсом.

— Да, конечно, — сказал Тони. — Я понимаю.

— Может быть, встретимся завтра вечером? — предложила Мерри.

— Хорошо, — сказал Тони. И улыбнулся так, что Мерри стало ясно: он и в самом деле все понимает и не обижается. И все же она бы предпочла, чтобы их свидание закончилось иначе. Всю дорогу в такси она пыталась представить, как Тони сидит за столиком в китайском ресторанчике, глядя на чайник с так и не разлитым по чашкам чаем. И чувствовала себя настоящим чудовищем, что бросила Тони там, одного. Что оказалась способной поступить так.

Догадайся Мерри справиться в телефонной службе, ей бы ответили что Уотерс позвонил ей почти в четыре часа — меньше чем за четыре часа до премьеры! Причем она была не первой, а последней из тех, кому он звонил. Даже получив согласие Мерри, Уотерс подумал, что она может обидеться на столь несуразное приглашение.

Однако она не стала уточнять, когда поступил звонок. Мерри такое даже не пришло в голову, тем более что она беспрерывно размышляла об Уотерсе, его новой пьесе и роли, которую ей предстояло в этой пьесе сыграть и которую, конечно же, помог получить ей сам Уотерс. На самом деле Мерри заблуждалась — Уотерс даже об этом не подозревал. Джаггерс не посвящал ее в свои профессиональные секреты. Мерри пришла бы в крайнее изумление, узнав, что появлению сценария в своей квартире она обязана едва ли не одному словечку, замолвленному Джаггерсом продюсеру Уотерса в турецкой бане.

Поскольку Мерри была уверена, что за приглашением на премьеру кроется нечто большее, она была крайне разочарована, когда после спектакля — а он и впрямь оказался довольно неважным, как и предупреждал Уотерс, — выяснилось, что никакого продолжения не последует. Джим предложил завезти ее домой!

— Но вы заглянете на чашечку кофе? — пригласила Мерри. — На сей раз у меня уже настоящий кофе — не растворимый.

— Нет, благодарю, — отказался он. — Я слишком устал. К тому же, будь я такой девушкой, как вы, я бы придумал тысячу способов, как провести этот вечер в гораздо более приятном обществе, нежели со мной.

— Это совсем не так.

— Не надо лгать. Если не уверены на все сто, что вам это сойдет с рук.

— Но я вовсе не… — начала было она, но осеклась. — Это же строчка из пьесы!

— Какой пьесы?

— Вашей пьесы. Это произносит врач.

— А вы откуда знаете? Это и впрямь из моей пьесы, но где вы могли ее видеть?

— Как, вы разве не знали? — пришел черед Мерри удивляться. — И сейчас не знаете?

— Нет. О чем вы?

— Что мне предложили играть Клару. А я-то думала, что это ваших рук дело.

— Вам? Клару? Нет, я впервые об этом слышу.

— Честно?

— Конечно, честно! — отрезал он. — Что за дурацкая мысль?

— Спасибо.

— Я имел в виду не то, что вам предложили роль Клары, а ваше предположение о том, что «моих рук дело». Это ведь не детские игрушки и не чайные посиделки!

— Я знаю.

— Господи, да знай я наперед, что вы будете играть в моей пьесе, я бы ни за какие коврижки не пригласил вас с собой на премьеру. Это слишком усложняет жизнь. А что, если вы окажетесь совершенно бездарной? Я скажу вам это, а вы решите, что вас предали. Разозлитесь. И в чем-то будете даже правы. Если, конечно, не поверите, что я не имею к вашему приглашению на роль Клары ни малейшего отношения.

— Я вам верю, — тихо произнесла Мерри. — И я хочу, чтобы вы отвезли меня домой.

— Ну вот, вы уже обиделись, верно? Почему бы вам не заехать ко мне и не выпить со мной по рюмочке бренди? Такая восхитительная идиллия!

— Почему идиллия?

— Молоденькая старлеточка и дряхлеющий драматург. Чем не находка для классической старой комедии с участием Кэтрин Хепберн и Спенсера Трейси? Совершенно чумовая встреча и все такое.

— Что такое «чумовая встреча»?

— О, это хитрая штука. Допустим, знаменитая мадам — содержательница борделя, и психиатр, принимающий на дому пациентов, каждый заказал себе по новой кровати для своих профессиональных нужд. В одном и том же мебельном магазине. Но доставщики магазина все перепутали и привезли кушетку психиатра в бордель, а кровать мадам — психиатру. И вот мадам с психиатром встречаются у окошка для подачи жалоб. Представляете?

— Пожалуй, — с сомнением произнесла Мерри. — Мне не часто доводилось смотреть подобные фильмы.

— Я знаю. Вы — обескураживающе молоды. Но давайте заедем и пропустим по стаканчику бренди.

— Спасибо, с удовольствием.

И по дороге и уже придя в роскошную квартиру Джима Мерри продолжала думать о Тони. Мысли о юноше не выходили у нее из головы и тогда, когда Джим стал рассказывать ей о трудностях первых шагов на театральной сцене, о своем восхищении мужеством актеров, живущих одними надеждами и постоянно расточающих улыбки, хотя на самом деле на сердце у них скребут кошки.

Джим отправился на кухню за следующей бутылкой бренди. Первая уже почти опустела. Мерри воспользовалась возможностью, чтобы выйти в ванную.

— Пройдите через спальню! — крикнул Уотерс.

В просторной небесно-голубой спальне стояла широченная кровать. Мерри поневоле попыталась представить, как может выглядеть спальня Тони. Уж конечно, совершенно не так, как эта.

В ванной, моя руки, Мерри посмотрелась в зеркало, укрепленное на дверце аптечки. И тут же вспомнила, как сказала Джиму, что разглядывать книги в чужой квартире — все равно что прийти в гости и начать рыться в аптечке. Оглянувшись по сторонам, она заметила поднос, уставленный всевозможными одеколонами и лосьонами после бритья, а потом шутки ради приоткрыла дверцу аптечки и заглянула внутрь.

И тут же кровь бросилась ей в лицо. На внутренней стороне дверцы красовалась огромная — одиннадцать дюймов на четырнадцать — фотография мужского возбужденного члена! Самого Джима? Его любовника? Мерри быстро прикрыла дверцу и, не чуя под собой ног, выскочила из ванной. Лишь оказавшись в спальне, она остановилась, чтобы перевести дух. Уотерс не должен догадаться о том, что она заглядывала в его аптечку. А вдруг он сейчас как раз об этом и думает? И предвкушает удовольствие? Ладно, она не станет ломать над этим голову. Будь что будет. Надо только сделать вид, что ничего не случилось. А потом у себя дома она спокойно поразмыслит о случившемся.

Он подал ей рюмочку с бренди из новой бутылки. Ни выражение его лица, ни голос нисколько не изменились. Разговор зашел о новой пьесе. Мерри сказала, что, по ее мнению, он возвел на себя напраслину — от Мольнара в пьесе почти ничего не осталось.

— А вы читали Мольнара? — поинтересовался Уотерс. Мерри рассказала о том, что приготовила несколько сценок из Мольнара для своей школы.

— Что ж, в старательности вам не откажешь, — сказал Уотерс. — Осталось только подождать и проверить, есть ли у вас талант.

— Да, это единственное, что осталось, — улыбнулась Мерри. Потом допила бренди, поблагодарила Уотерса и извинилась за то, что засиделась. — Тем более что вы сегодня устали. Спасибо, что уделили мне столько времени. Мне пора идти.

— Что вы, я с удовольствием посидел бы с вами еще.

— Спасибо, это очень любезно с вашей стороны, — сказала Мерри и еще раз поблагодарила Уотерса за то, что он пригласил ее на премьеру.

— Что ж, тогда на читке увидимся, — сказал он. Судя по всему, он подразумевал, что до читки они уже не встретятся. Что же, вполне резонно. Он помог Мерри надеть пальто и проводил ее вниз.

Вернувшись домой, Мерри попыталась разобраться в своих мыслях. Вновь и вновь она задавала себе вопрос: каким образом увиденная ею фотография повлияла на ее отношения к Джиму. Ведь о том, что он гомосексуалист, Джаггерс сказал ей это в тот самый день, когда она впервые встретилась с Уотерсом в «Сент-Реджисе». Да и обращался с ней Уотерс даже лучше, чем можно было ожидать. И все же эта огромная непристойная фотография все изменила. Мерри увидела нечто, ей не предназначавшееся. Не увеличенные гениталии, нет, но некую сокрытую от посторонних глаз частичку души Уотерса, которая испытывала потребность в подобном изображении. Мерри казалось несправедливым, что именно на нее свалился такой груз, обязанность постижения столь сокровенной тайны. И, осознав это, она вдруг начала понимать. Ведь, помещая фотографию в такое место, Уотерс наверняка знал, что найдутся люди, которые могут ее увидеть. Следовательно, он специально пошел на это. И ни один из тех, кто случайно заглянул в аптечку, не смог бы обвинить Уотерса в непристойности, в том, что он выставляется напоказ. Человек, увидевший фотографию, поневоле становился своего рода сообщником Уотерса. И поделом — никто никого не принуждал открывать аптечку! И уж дальше — делом этого человека — мужчины или женщины — было принять или отвергнуть то, что Джим Уотерс считал своей сущностью. Его гомосексуализм — странность или обличительную особенность. Как бы это ни называлось.

Раздумывая об этом, Мерри вдруг пригорюнилась. Если она права, то насколько же несчастен должен быть Джим Уотерс. Насколько же он должен себя презирать! И невольно — уж слишком разителен был контраст — она вспомнила Тони Бассото, сильного и уверенного в себе.

Тони еще долго не выходил у нее из головы. Лежа в постели и уже почти засыпая, Мерри подумала о том, что его может ждать в дальнейшем. Одного или их обоих. С тех пор как она приехала в Нью-Йорк, она довольно остро ощущала свое одиночество и заброшенность. Уже погружаясь в сон, Мерри припомнила, как смотрел на нее Тони через стекло телефонной будки. Потом каким-то образом облик Тони вдруг плавно превратился в другое изображение, фотография которого красовалась на внутренней стороне дверцы аптечки…

Утром Мерри проснулась с таким ощущением, словно между ней и Тони все уже случилось. Она с таким нетерпением и вместе с тем с такой уверенностью предвкушала, как встретит Тони в школе, словно они уже стали любовниками. Решение пришло само собой, из глубины ее души, и теперь она только радовалась. За себя. За Тони. За них обоих. И тем не менее по дороге в школу Мерри немного нервничала. Вдруг она обманулась? Нет, в Тони она не могла ошибиться. Он не такой, как остальные. В противном случае она никогда уже больше не сможет доверять собственным чувствам.

Но всех ее страхов как не бывало, едва он вошел в аудиторию. Тони сразу, как только увидел ее, помахал рукой и радостно улыбнулся. Мерри тоже улыбнулась и приветливо кивнула в ответ. И потом, пока шли занятия, она постоянно ощущала его присутствие, и на душе у нее было удивительно спокойно и легко. Хотя в школе Мерри занималась всего шесть недель, а Тони появился здесь на три недели позже, ей казалось, что они уже знакомы целую вечность. После занятий, когда они вместе спускались по лестнице, Тони взял ее за руку. Он никогда прежде этого не делал, но жест его показался Мерри настолько естественным, приятным и даже привычным, что она с трудом заставила себя поверить, что прежде такого не случалось.

— Пойдем ко мне? — спросила она, когда они очутились на улице.

— Нет. Ко мне, — сказал Тони.

Тоже вполне естественно. Словно так было всегда. Мерри даже понравились повелительные нотки в его голосе. Она впервые получила удовольствие от опеки.

Они неспешно шагали в южном направлении, наслаждаясь обществом друг друга.

— Мне нужно кое-что купить тут, — произнес Тони, указывая на небольшой итальянский магазинчик впереди. — А живу я как раз напротив.

В магазинчик они зашли вдвоем, и Мерри следовала за Тонни по пятам, пока он продвигался вдоль стеллажей, отбирая в тележку нужные продукты. Тосканский перец. Генуэзская салями. Оливки. Артишоки. Консервированные анчоусы. Тунец в собственном соку. Банка соуса. Ветчина.

— Что ты хочешь из этого приготовить? — спросила Мерри.

— А разве не понятно? Antipasto. Фирменную итальянскую закуску.

— Ясно, — неуверенно ответила Мерри.

— Ты готовить-то умеешь?

— Нет, Разве что растворимый кофе да суп из пакета, И еще сандвичи с сыром. Вот, пожалуй, и все.

— Как же ты живешь?

— Я пью растворимый кофе, варю суп из пакета…

— И сандвичи с сыром. Прекрасно! Придется научить тебя хозяйничать.

— А как ты научился?

— Выхода не было. Мать работала, а я сидел один дома. Вот и научился. А потом сам немного покрутился в одном ресторанчике. Но мне всегда казалось, что те из нас, которые хоть что-то умеют, должны помогать другим. Верно?

— Да, — согласилась Мерри.

Тони подкатил тележку к кассе, расплатился, и они вышли на улицу. Тони завернул в ближайшую фруктовую лавку, купил четыре огромных персика и вручил их Мерри. Потом, каждый со своим пакетом, они перешли улицу по направлению к дому Тони. Такое происходило с Мерри впервые. Ей было даже смешно представить, чтобы Элейн и Новотны или Мередит с Мелиссой переходили через улицу, нагруженные свертками с покупками. Интересно, а случалось ли такое вообще хоть раз с ее родителями? Вот Джаггерс со своей женой — другое дело; Мерри не раз видела, как они возвращались вместе с покупками.

Тони отомкнул дверь в подъезд собственным ключом и шагнул вперед в темный, но чистый подъезд.

— К сожалению, придется подниматься по лестнице на третий этаж, — предупредил Тони.

— Ничего страшного, — улыбнулась Мерри.

— Меня утешает лишь то, что это приличная зарядка.

— Да, это верно.

Они поднялись на третий этаж, и Тони отпер дверь своей квартиры. Распахнув ее, он пропустил Мерри вперед. Она вошла и посторонилась, пропуская Тони на кухню. Тони сложил покупки на столе и повернулся к ней.

— Ты хотела приготовить пищу? Я, конечно, буду сидеть рядом и подсказывать, что делать. А можешь попробовать и без меня. Тебе это пригодится в жизни.

— Пригодится? В каком смысле?

— Да я вот думал про твои дурацкие сандвичи с сыром. Нет, так жить нельзя!

— Вообще-то я ем еще кое-что. Паштет из «Кавьяртерии», например. Яйца. Могу зажарить яичницу.

— А бифштексы жарить умеешь?

— Нет.

— Сегодня, так и быть, сможешь попробовать. Причем научу тебя самому заковыристому способу. Это — когда жаришь ты, а рашпер потом моет кто-то другой.

— Может быть, ты сам зажаришь бифштексы, а я вымою рашпер?

— Как ты можешь такое говорить!

— Разве я сказала что-то не так?

— Нет, но это прозвучало так трогательно… Все в порядке, не волнуйся.

— Я вовсе не волнуюсь, — сказала Мерри.

Отодвинув в сторону банку с артишоками, Тони повернулся к Мерри и легонько поцеловал прямо в губы. Собственно, это был даже не поцелуй, а скорее ответ на ее слова — восхитительный, чуть вызывающий и немного волнующий ответ. Продолжать Тони не стал, да этого и не требовалось. Продолжение последует позже. И оба они это знали. Нужно было просто вести себя естественно и мило. Тони достал из холодильника две баночки пива и отнес их в комнату. Интересно, любит ли он пиво, подумала Мерри, или пьет его, потому что пиво дешевле. Они выпили прямо из баночек. Мерри припомнила, как одна девочка из школы «Мазер» — Мэри-Джейн или Мэри-Лу — в классном сочинении привела такой пример полного духовного разложения: вернувшись вечером домой в половине шестого, муж обнаружил, что его жена, которая все утро пронежилась в постели, возлежит на тахте, потягивая пиво прямо из баночки.

Она рассказала про это Тони, и они оба рассмеялись. Тони предложил ей сигарету и взял пепельницу с доски, служившей ему столом. Кроме доски и стула, другой мебели в комнате не было. Не считая кровати, конечно. Собственно говоря, это была даже не кровать, а матрас — огромный трехспальный матрас, лежавший прямо на полу и прикрытый зеленым плисовым покрывалом.

Несмотря на некоторую обшарпанность, комната выглядела чистой и опрятной. На стенах, кроме пары театральных афиш и огромного плаката с изображением Джеймса Кэгни, ничего не было.

— Почему именно Джеймс Кэгни? — спросила Мерри.

— Он служит мне вместо доски для метания дротиков, — ответил Тони.

— А почему в нем нет ни одной дырки?

— Я еще не успел купить дротики.

Мерри расхохоталась. Тони едва заметно улыбнулся. Мерри это пришлось по душе. Она терпеть не могла людей, которых веселили собственные остроты.

— Присядем, — предложил Тони.

Кроме матраса на полу, садиться было некуда. Мерри уселась, поджав под себя ноги. Тони сел рядом. Они принялись пить пиво.

Вскоре Тони стал как бы ненароком гладить Мерри по ноге — от коленки вниз к лодыжке, потом обратно. Кончики его пальцев так легко касались ее нейлоновых чулок, что Мерри едва замечала эти прикосновения. Внезапно ей пришло в голову, что Тони, который явно превосходил ее по возрасту, был самым молодым из тех мужчин, с которыми ей уже приходилось лежать в постели. Собственно, он станет первым, с которым она по-настоящему займется любовью, а не просто трахнется, подумала Мерри.

Тони ласково, даже обволакивающе улыбнулся и увлек Мерри рядом с собой на постель. Она послушно легла, позволив ему обнять себя. И Тони довольно долго просто лежал, сжимая ее в объятиях. У Мерри даже промелькнуло в мозгу, что Тони, возможно, хочет, чтобы они сперва поужинали. И тут Тони принялся — уже отнюдь не робко и нерешительно — целовать ее. В щечку, в лоб, в подбородок, а потом легонько в самые губы. И еще стал поглаживать мочку ее уха, что показалось Мерри странным. И вообще все, что она испытывала, казалось ей настолько странным и необычным, что походило на сон. Так продолжалось несколько минут, в течение которых Тони целовал ее и гладил мочки ушей и шею. Мерри показалось, что они плывут в танце. Она отдала инициативу своему более опытному партнеру, совершенно расслабилась и лежала, отдаваясь сладостным необычным ощущениям. И лишь тогда Тони, наконец, поцеловал ее уже по-серьезному, впившись в губы и просунув в ее рот свой язык, который с проворством напуганной змейки скользил взад-вперед, дразняще и игриво. Затем Тони придвинулся поближе и приник к ней всем телом — лишь тогда Мерри ощутила, насколько он возбужден.

Тони легонько прикоснулся к ее груди, обведя кончиками пальцев округлый контур. Мерри невольно подумала, что Тони делает так по привычке. Но уже в следующую секунду она отогнала прочь эту мысль, словно устыдившись. Нет, как она посмела вообразить такое про Тони — конечно же, он просто выражает так свои чувства.

Но не слишком ли он медлит? Мерри одной рукой обняла его за шею и погладила по спине. Тогда, наконец, Тони сжал ее в объятиях, словно прикосновение Мерри пробудило в нем страсть. И вдруг, прижимаясь к нему, Мерри почувствовала, что вся трепещет от желания. И даже больше — буквально сгорает от него. Жар, вспыхнувший в глубине ее чресел, разлился вверх по всему телу, так что заполыхали даже ушные мочки, которые еще совсем недавно ласкал Тони. Они душили друг друга в объятиях, словно два изголодавшихся зверя — пылко, страстно, — пока вдруг не заметили, что трутся друг о друга. И тогда Тони внезапно высвободился из ее рук и вскочил.

Что она натворила? Что случилось? О, нет, все в порядке; Тони улыбнулся и, предложив ей руку, помог подняться.

— Повернись, — сказал он. Тихо, но повелительно.

Она послушалась. И почувствовала, что пальцы Тони спускают «молнию» от воротничка ее платья до самой талии. Затем Тони расстегнул крючки ее бюстгальтера и, просунув руки внутрь и вперед, сжал ладонями ее груди. Потом поцеловал в шею и стянул платье с плеч Мерри. Платье соскользнуло вниз к ее ногам. Мерри чуть пригнулась вперед, и бюстгальтер упал на пол следом за платьем. Мерри повернулась лицом к Тони. Он тут же поцеловал ее. Ее соски терлись о черный свитер Тони. Щекотно, но даже приятно. И она ощутила страсть его желания сквозь ткань его джинсов.

Они разделись. Мерри, первой сбросила одежду, свернулась калачиком на матрасе. И тут же потянулась за сигаретой и закурила.

— Что это за штучки, черт возьми? — удивился Тони.

— Что ты имеешь в виду?

— Зачем ты закурила?

— Не знаю. Должно быть, стало немного стыдно.

— Какая чушь! — фыркнул Тони. — Затуши ее.

Мерри послушалась; потом взглянула на него. Обнаженный, Тони показался ей еще красивее. Она без смущения пожирала глазами его тело, потому что ей казалось, что Тони это нравится. Прощай, стыд, прощай, излишняя скромность — отныне последние барьеры между ними рухнули. Наконец-то Мерри полностью осознала красоту античных статуй, которые изучала по истории искусств. Тело Тони через ее полуприкрытые глаза казалось Мерри удивительно гармоничным сочетанием изящных линий, изгибов и плоскостей.

Тони повернулся и приблизился к ней. Он обнял ее, поцеловал, потом его руки заскользили по ее телу — по груди, по животу, по бедрам, к шелковистым завиткам на лобке. Мерри жадно потянулась к Тони. Тони почувствовал ее нетерпение и лег на нее сверху. Мерри тут же раздвинула ноги, но, несмотря на то что все ее нутро сгорало от желания принять Тони, ему что-то мешало.

— Расслабься, — велел Тони, глядя на нее сверху.

Расслабиться почему-то никак не удавалось. Что случилось? Мерри гадала, но не могла понять, что происходит. Она подумала, не должна ли сама помочь Тони, не следует ли ей самой вставить его член в себя, но потом решила, что это слишком бестактно. Наконец, Тони приподнял ее бедра к груди и решительно проник в ее лоно. Мерри сама сомкнула ноги за его спиной. От твердой пульсирующей наполненности внутри ее охватило неведомое прежде возбуждение. Всем нутром она вожделела Тони, но он вдруг замер. А потом начал двигаться снова. Медленно, мучительно медленно, растягивая удовольствие. В промежутках, когда они отдыхали, Мерри невольно вспоминала то, что с ней было раньше. Она вдруг осознала, что и Денвер Джеймс и Кэнфилд обходились с ней грубо. И еще поняла, что оба ее грубых учителя были правы: секс без любви — ничто. Но тут Тони начал двигаться быстрее и энергичнее. Мерри забыла обо всем, ощущая лишь лавину надвигающегося экстаза, которая поглотила ее. Мерри бессвязно лопотала, вновь и вновь повторяя имя Тони, а потом, когда внутри у нее, брызнув, расцвел жгучий фонтан, беспомощно, по-животному, всхлипнула и закричала от радости. Казалось, каждая клеточка ее тела кричала и радовалась этому освобождению, волшебному и сказочному полету. Огонь, переполнявший ее чресла, пожаром перекинулся на ее груди…

Лежа рядышком, не отрываясь друг от друга, они вдруг осознали, что буквально плавают в поту. Тони поцеловал ее веки и ласково подул на увлажнившееся лицо, словно пытаясь чуточку охладить его. Они продолжали лежать так несколько минут, а потом член Тони вновь воспрял и задвигался у нее внутри. Мерри слабо запротестовала, но Тони заглушил ее мольбы поцелуем.

Во второй раз ласки Тони стали более изысканными и изощренными, а ощущения Мерри — хотя и не столь острыми, как в первый раз, но более утонченными и раскрепощенными. Теперь их тела уже не скрывали никаких тайн. И Мерри без конца шептала:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, — сказал Тони. — И не говорил тебе этого до сих пор, боясь, что ты мне не поверишь. Теперь же могу.

— Я верю тебе, — сказала Мерри.

Внезапно им стало весело. Они вспомнили, что они молодые и голодные, и в чем мать родила босиком пошлепали на кухню.

— Теперь я преподам тебе урок искусства приготовления антипасты, — сказал Тони.

Обоих его слова страшно развеселили. Они начали смеяться и смеялись до упада. Наконец, Тони шлепнул Мерри по заду и вручил ей банку артишоков.


Следующие десять дней были самыми счастливыми в жизни Мерри. Ведь, несмотря на весь ее богатый жизненный опыт, постоянного друга-мужчины у нее никогда не было. Они с Тони почти не расставались. Сходили в два зоопарка — в Центральном парке и в Бронксе. Посетили планетарий. В Нью-Йорке, как всегда в марте, стояла промозглая погода, а Тони и Мерри переживали настоящую весну. Они часто пили пиво и при малейшей возможности забирались в постель. Но и в остальное время они старались ласкать друг друга и мечтали о том, как лягут в постель.

Впервые в жизни Мерри поверила, что ее любят по-настоящему, бескорыстно, не из-за того, что она дочь Мередита Хаусмана, а, наоборот — вопреки этому. Тони терпеть не мог кино и на дух не выносил киноактеров; Голливуд же со всем его окружением Тони просто презирал. Бродвей в его глазах был довольно печальным и скучным, а надежду на возрождение американского театра Тони видел во внебродвейских постановках.

Все это Мерри узнала, конечно, не сразу — Тони был достаточно сдержан в своих оценках и порой даже скуп на слова. Тем более что поначалу ничего не знал об истинных отношениях Мерри с отцом и поэтому потом заметно воспрял духом, обнаружив, что может критиковать Мередита Хаусмана, не обижая Мерри. Мерри, в свою очередь, его критика даже польстила — ведь она означала, что Тони любит именно ее, а не дочь Мередита Хаусмана.

— Кстати, на сцене он тоже играл, — заметила она однажды днем, когда они с Тони прогуливались в районе Бруклин-Хайтс.

Тони привез ее сюда на метро, чтобы показать вид на Манхэттен. Ветер рябил воду Гудзона и ерошил волосы Мерри. Ветер был такой пронизывающий и зябкий, словно налетел прямиком с Аляски.

— Я бы не назвал это сценой, — ответил Тони. — Он выступал в самых дерьмовых постановках.

— Почему?

— Потому что он играл в дешевых водевилях. В незатейливых комедиях, которые поставили лишь для того, чтобы заполучить звезду, а он смог играть в них как раз потому, что в силу своей незатейливости эти комедии были рассчитаны именно на звезду, а не на по-настоящему талантливого актера.

Мерри не стала рассказывать Тони о том, что приглашена играть Клару в пьесе Уотерса. И это был, пожалуй, ее единственный секрет, который она утаила от Тони. Причем если сначала она не хотела делиться своей тайной с Тони из опасения, что может не получить роль, то впоследствии, узнав его взгляды на театр, испугалась, что Тони это может не понравиться. И даже сама призадумалась, не станет ли ей потом стыдно из-за участия в этой пьесе, которая должна, по мнению Джаггерса, стать поворотным пунктом в ее карьере.

Но каким-то странным образом, будучи с Тони, Мерри почти перестала думать о том, что ей предстоит сыграть Клару; почти все время она думала только о самом Тони, тогда как роль в пьесе стала представляться ей все более и более иллюзорной и эфемерной.

Во время прогулки они так замерзли, что, пройдя несколько кварталов, завернули в закусочную выпить горячего шоколада. Официантка принесла им дымящийся напиток в огромных тяжелых белых кружках с тонким коричневым ободком. Попивая какао, Тони нагнулся вперед, чтобы смахнуть с губы Мерри прилипшие хлопья взбитых сливок. Мерри взяла его руку и поцеловала кончики пальцев.

— У меня для тебя прекрасная новость, — сказал он.

— Да? Какая?

— Насчет пьесы. Точнее — насчет четырех пьес.

— Четырех?

— Да.

— Расскажи! Ты получил роль? Четыре роли?

— Нет, гораздо лучше, — улыбнулся Тони. — Я думаю, что мы с тобой получили роли.

Его глаза засияли.

— Да что ты? Рассказывай быстрее! — нетерпеливо понукала Мерри.

Оказалось, что некий товарищ одного из друзей Тони поставил целых четыре пьесы Йитса.[21 - Йитс (Yeats) Уильям Батлер (1865–1939) — ирландский драматург и поэт, представитель символизма, лауреат Нобелевской премии 1923 года.] Правда, не на Бродвее, а в новом театре, расположившемся в здании, где прежде справляли бар-мицву. Невдалеке от «Ратпера».

— А кто финансирует постановки? — полюбопытствовала Мерри.

— Ноэль — один из компаньонов. Собственно, деньги вносит не он, а его тетка. Немного, но особых расходов тут и не потребуется.

— Не знаю, — протянула Мерри. — Я должна посоветоваться со своим агентом.

Эти слова показались самой Мерри настолько фальшивыми и даже жестокими, что она поспешила добавить:

— Я уверена, что когда он узнает, как мне хочется играть в этих пьесах, то непременно согласится.

Сам-то Джаггерс был тут ни при чем. Все дело заключалось в тех его разумных, практичных и тонко рассчитанных советах, которых Мерри до сих пор ухитрялась ослушиваться. Теперь же решение предстояло принять ей самой, до разговора с Джаггерсом, и это очень беспокоило Мерри. Ведь, в сущности, она почти ничего не знала про Тони. Не представляла, откуда у него средства к существованию. До сих пор ей это было неважно. Теперь же, когда он предложил принять участие в совместной постановке, ей требовалось проявить осторожность, что казалось Мерри нелепым. Если уж она бросилась в любовный омут очертя голову и забыв о всякой осторожности, то проявлять осторожность в вопросе, касающемся ее карьеры, означало только одно — что карьера для нее важнее. Так ли это? Мерри не хотелось даже думать об этом.

Как, впрочем, не хотелось ей и ломать голову из-за Тони. Мерри твердила себе, что должна доверять ему, должна па него пол житься, даже если с ее стороны это безрассудно. Правда, в какой-то миг в ее мозгу промелькнуло подозрение, что тетя Ноэля — вовсе не тетя. И Мерри, став на минуту злорадной и вероломной, представила пожилую даму, которую обхаживал и использовал друг Тони. Ради ее денег, конечно.

Но нет, не имела она права на столь недостойные мысли.

— Не беспокойся, Тони. Я уверена, что сумею уговорить Джаггерса. Тем более что речь идет о выгодном деле.

К сожалению, говорила она только от своего имени.

Мерри сжала его руку. Тони в ответ стиснул ее запястье, а потом принялся выводить кончиком пальца буквы на ладони Мерри. Мерри прочитала: «Я, Т, Е, Б, Я, Л, Ю, Б, Л, Ю». Потом Тони поцеловал ее ладошку.

Они допили какао. Тони расплатился с официанткой, и они пешком вернулись к метро. Расстались они в вагоне поезда. Тони вышел на остановке «Астор-Плейс», где брал фехтовальные уроки. Мерри же поехала дальше, до «Коламбус-Серкл», на тренировку по гимнастике.


После занятия она позвонила Джаггерсу и попросила о встрече на следующий день. Джаггерс предложил пообедать вместе.

— С удовольствием, — согласилась Мерри.

— А ты не можешь рассказать мне, в чем дело?

— Могу, но предпочла бы отложить это до завтра. Тем более что это не столь уж важно.

— Ты уверена? Все, что ты предпочла бы рассказать мне завтра, может оказаться настолько важным, что я предпочел бы знать это сегодня. Не хочешь сейчас приехать ко мне?

— Нет, — сказала Мерри. — Подождем до завтра.

— Хорошо. Как тебе удобно. Жду тебя без четверти час. В моем кабинете?

— Да.

— Договорились.

По пути к Тони Мерри заехала в винный магазинчик и купила бутылку шампанского. Либо Джаггерс разрешит ей принять участие вместе с Тони в постановке пьесы Йитса, либо нет. Как бы ни случилось, Мерри подсознательно чувствовала, что сегодняшний вечер — событие для них обоих, важный рубеж. Она не позволила задумываться на эту тему, сказав себе только одно: уже того, что они с Тони любят друг друга, вполне достаточно для того, чтобы купить по такому поводу шампанское. Выйдя из магазина, она взяла такси. Когда они были вместе с Тони, то ездили на метро, оставаясь же в одиночестве, Мерри позволяла себе расслабиться и проехать на такси. Тем не менее она остановила такси на углу, немного не доезжая до дома Тони, и остаток пути прошла пешком. Открыв дверь в квартиру ключом, который дал ей Тони, она убрала бутылку в крохотный холодильник под кухонной раковиной. Тони должен был вернуться примерно через час, так что Мерри не торопясь приняла душ и надела одну из старых рубашек Тони. Потом, чтобы скоротать время, взяла с подоконника томик избранных пьес Йитса и, растянувшись на матрасе, погрузилась в чтение. В такой позе ее и застал Тони, вернувшийся домой.

— Как тебе Йитс? — поинтересовался он.

— Изумительно!

Ей уже прежде доводилось читать две его пьесы — «Чистилище» и «Воскрешение». Остальные она не читала. О чем и поведала Тони.

— А какие пьесы собирается ставить твой друг? — спросила она.

— Это еще не решено, — ответил Тони, усаживаясь рядом с ней. — Попьем пивка? — предложил он, поглаживая ее по голове.

— На твой выбор.

— Что ты имеешь в виду?

— Иди посмотри.

Тони отправился на кухню, распахнул холодильник и увидел шампанское. Он повернулся и одарил Мерри восторженным влюбленным взглядом.

— С шампанским немного повременим, — сказал он и открыл две банки пива. Потом разделся и пошел в ванную принимать душ. Он еще не успел остыть после занятия по фехтованию. Вернулся он из ванной совершенно голый и бросил Мерри полотенце, чтобы она вытерла ему спину. Потом улегся рядом с ней на матрас и потянулся к банке пива. Моментально опустошив ее, Тони смял банку и швырнул ее через всю комнату в пластиковый мусорный бак, но промахнулся. И сразу же, не прекращая движения, привлек к себе Мери и опрокинул прямо на себя.

— Иди ко мне, девка! — со смехом провозгласил он и впился в губы Мерри жарким поцелуем…

Он уже успел стащить с Мерри трусики, посадить ее на себя и вставить в ее лоно жезл своей страсти, прежде чем начал расстегивать первые пуговицы на ее рубашке.

— Мне нравится, когда ты сидишь на мне верхом, — сказал Тони. — Обожаю подсматривать за твоими грудями — они висят, как спелые груши.

Вместо ответа Мерри принялась ерзать вверх-вниз. Тони, который начал было гладить ее соски, поспешно схватил ее за бедра. Он пытался сдержать ее, чтобы продлить удовольствие, но Мерри, неверно истолковав его жест, ускорила свои телодвижения.

— О, Мерри, Мерри… — забормотал Тони, и уже в следующую секунду его спина резко изогнулась, и он, протяжно застонав, кончил. Неожиданно как для Мерри, так и для себя самого. Он вздохнул и сказал: — Я слишком мечтал о тебе. Весь день.

Мерри попыталась было продолжить двигаться на нем, чтобы и самой достичь оргазма, но обессиленный член Тони выскользнул из нее. Мерри изящно слезла со своего незадачливого любовника, легла рядом и засмеялась. Она расценивала случившееся как полную ерунду, на которую нельзя было обижаться. Тем более что одним разом они никогда не ограничивались. Тони закурил и время от времени передавал сигарету Мерри, позволяя ей затягиваться.

Столь быстрый и бурный оргазм Тони настолько возбудил Мерри, что даже спокойно лежа рядом с раслабленным любовником она продолжала испытывать влечение. Обычно они кончали вместе, и Мерри при этом бывала настолько поглощена своими ощущениями, что не могла с такой остротой почувствовать оргазм Тони. Тело Тони всегда очень быстро отвечало на ее призыв. Вот и теперь, оставшись неудовлетворенной, но испытывая сильное желание, Мерри взяла в руку скукоженный член Тони и начала ласкать его. Однако то ли оттого, что прошло слишком мало времени после любовного акта, то ли оттого, что у Тони выдался утомительный день, а может быть, потому, что в течение последних десяти дней они почти не вылезали из постели, этот столь полюбившийся Мерри орган не ответил на ее ласки.

— Поцелуй его, — попросил Тони. И, как показалось Мерри, затаил дыхание в ожидании ее ответа.

Ни секунды не колеблясь, она наклонилась и провела губами по его члену. Член стал быстро набухать, пульсирующими толчками увеличиваясь в размерах, пока не восстал во всей своей красе.

— А теперь возьми его в рот, — сдавленно произнес Тони, поглаживая рукой ее волосы.

Мерри послушалась. Ощущение было необычное. Мерри с восторгом проводила языком по всему удивительному органу, восхищаясь поразительным сочетанием упругости и мягкости. И она продолжала ласкать его языком и губами до тех пор, пока Тони не потянул ее к себе и не проник в нее снова.

— Я никогда так прежде не делала, — призналась Мерри. — Тебе понравилось?

— А тебе понравилось?

— Меня поразил звук. Сочный, хлюпающий, как в то время, когда мы трахаемся. Только отчетливее. Но и сам процесс мне тоже нравится.

Да, Мерри и впрямь настолько понравилось ощущать во рту набухающий горячий член, что она вновь крайне возбудилась. Поэтому едва Тони задвигался в ней, как она вскрикнула и судорожно выгнула спину. Она так ждала оргазма, что он оказался даже несколько болезненным.

А вот Тони, напротив, теперь не спешил. Весело, почти игриво они экспериментировали, пробуя всевозможные позиции, выбирая для себя самые подходящие и приятные. Их руки, ноги и тела переплелись в хаотичный клубок, сексуальный калейдоскоп, фантасмагорическое смешение мужского и женского начала. Пот лил с обоих градом. Мерри поразилась, почувствовав новый прилив возбуждения. Она сказала Тони, что готова вот-вот кончить. Они вернулись к первоначальному положению, и Тони возобновил свои усилия с удвоенной энергией. Теперь они кончили одновременно, и Мерри вновь и вновь повторяла его имя.

Она лежала без сил, раскинув руки и ноги, а Тони в полном изнеможении распростерся прямо на ней. Так и не вынимая член из ее лона. В таком положении оба и уснули, а когда Мерри проснулась, Топи сидел рядом, держа в руках два бокала шампанского. Остаток вечера оба читали вслух пьесы Йитса. А около полуночи выбрались из дома и пошли в ближайшую пиццерию.

После ужина Топи усадил Мерри в такси, чтобы отправить ее домой.

— Подождите, — попросила вдруг она, когда таксист включил счетчик. Потом высунулась из окна и крикнула:

— Тони!

Тони вернулся к машине. Мерри схватила его за руку, притянув к себе.

— Я позвоню тебе завтра, — сказала она. — После разговора с Джаггерсом.

— Я буду ждать.

Он поцеловал ее, отступил на тротуар и помахал вслед, когда такси отъехало.

Да, любовь позволяет почувствовать себя прекрасной, думала Мерри, глядя на себя в зеркало на следующее утро, хотя при этом отнюдь не была уверена, что выглядит наилучшим образом. Интересно, заметит ли Джаггерс некоторую одутловатость ее лица, синяки, намечающиеся под глазами? В последнее время она явно недосыпала. И пила слишком много пива. Совсем забросила диету. Да, конечно, антипаста, пицца и спагетти — излюбленная пища итальянцев, к тому же дешевая, но они плохо заменяли бифштексы с зеленым салатом и половинкой грейпфрута, рекомендованные ей Джаггерсом. Накрасившись тщательнее обычного, Мерри отправилась к Джаггерсу.

Ждать ей не пришлось. Когда Мерри вошла в кабинет, Джаггерс с кем-то говорил по телефону и жестом пригласил ее сесть. Закончив разговор, он нажал кнопку и вызвал мисс Бернстайн. Когда секретарша вошла, он спросил:

— Вы все записали?

— Да, сэр.

— Сохраните записи. Это скользкий тип. Они могут мне еще понадобиться в дальнейшем.

Потом он развернулся лицом к Мерри на вращающемся кресле и улыбнулся:

— Рад тебя видеть, малышка! Пойдем перекусим.

Пока они спускались в лифте, Мерри все время чувствовала на лице его изучающий взгляд. Яркое неоновое освещение только выдавало, что Мерри перестаралась с гримом. Что ж, сама виновата — нарушила дисциплину и теперь пожинает плоды.

В ресторане Мерри отказалась от предложения Джаггерса что-нибудь выпить и попросила заказать для нее крохотный бифштекс, зеленый салат и черный кофе. Пусть хотя бы убедится, что она не забыла про его рекомендации, хотя и не следовала им.

— Вчера я получил письмо от твоего отца, — сказал Джаггерс.

— Вот как?

— Съемки в Испании завершились.

— Это очень приятно.

Джаггерс отрезал кусочек бараньей отбивной, подцепил его вилкой и, задумчиво жуя, спросил:

— Почему ты так говоришь?

— Как?

— Таким тоном?

— Потому что это просто банковская операция, — ответила Мерри. — Он мне все рассказал. Это не фильм, а продуманное размещение денег.

— На самом деле это вовсе не так, — произнес Джаггерс. — Песеты, насколько тебе известно, уже разблокированы. Теперь речь идет о нефтяных контрактах.

— Нефтяных?

— О праве экспортировать нефть в Испанию.

— Как бы это ни называлось, суть от этого не меняется, — отмахнулась Мерри.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Джаггерс. — Откуда у тебя столь внезапное презрение к деньгам?

— Не знаю, — пожала плечами Мерри. — Я много думала. О театре, об актерском мастерстве. И о моем отце.

— Вот как? — Джаггерс вскинул брови, но продолжать не стал. — Кстати, чтобы сменить тему — твое прослушивание в роли Клары назначено на послезавтра. Ты готова?

— Да, но как раз об этом я и хотела поговорить с вами.

— Я так и догадался.

— Дело в том, что я познакомилась с одним молодым человеком.

— Об этом я тоже догадался.

— Он — актер. Мы познакомились в театральной студии. У него прирожденный талант! Он просто изумителен!

— В самом деле?

— Он вам понравится, — заявила Мерри. — Вот увидите. Когда-нибудь он станет настоящим актером. Не звездой. Актером!

— Как его зовут? — спокойно спросил Джаггерс.

— Тони Бассото. — Мерри сделала глубокий вздох и затараторила: — Его друзья ставят кое-какие йитсовские пьесы. Вы знаете пьесы Йитса?

Джаггерс изучающе посмотрел на нее, потом сказал:

— Да. Собственно говоря, я даже когда-то встречался с ним в Лондоне.

— Да что вы? — восхищенно воскликнула Мерри. — И какое он произвел на вас впечатление?

— Мне показалось, что он чокнутый, — сказал Джаггерс.

Мерри разочарованно посмотрела в сторону. Прощай, ее надежда хоть через Йитса немного возвысить Тони в глазах Джаггерса.

— Нет, поэт он безусловно великий, — добавил Джаггерс. — Но полный шизик.

Он намазал маслом булочку и вдруг спросил:

— А откуда у них деньги на постановку?

— Деньги дает тетя одного из компаньонов, — ответила Мерри.

— А какие пьесы они ставят?

— Это еще не решено.

— Понятно.

Мерри даже не поняла, озадачен ли Джаггерс, рассержен или просто проявляет любопытство. Дождавшись, пока официантка уберет со стола, она сказала:

— Я понимаю, что это не Бродвей, но у них должно получиться. Не может не получиться.

— А уотерсовская пьеса тебе совсем не нравится?

— Нет, почему же, она тоже хороша. Но не такая серьезная. И в ней недостает йитсовской мощи, искренности.

— Судя по всему, твой молодой человек не только талантлив, но и весьма недурен собой, — произнес Джаггерс. И вопросительно изогнул брови.

Мерри вспыхнула.

— И после общения с ним ты стала презирать Голливуд и кинематограф?

Она молча кивнула.

— Я понимаю, — покачал головой Джаггерс. — Позволь мне все обдумать.

— Конечно, — обрадованно улыбнулась Мерри.

— Надеюсь, ты не откажешься сыграть Клару?

— Нет, раз вы считаете это нужным.

— Приятно, когда у тебя есть выбор, — пробормотал Джаггерс.

Когда они вышли из ресторана, Джаггерс поинтересовался, где искать ее в течение дня.

— Возможно, у меня появятся кое-какие новости, — пояснил он.

— Не знаю. У меня сегодня занятия. Но я могу каждый час звонить в телефонную службу.

— Может быть, позвонишь мне часа в четыре?

— Хорошо.


Мерри позвонила Джаггерсу ровно в четыре, и секретарша попросила ее приехать через полчаса. У Мерри только что закончилось очередное занятие по дикции и риторике. Поэтому в такси по дороге в контору Джаггерса она отрабатывала постановку дыхания.

— Что ты знаешь про Бассото? — спросил Джаггерс, едва Мерри переступила порог его кабинета.

— Я его люблю, — спокойно ответила Мерри.

— Я спрашиваю не об этом, — напомнил Джаггерс. — Что тебе о нем известно? Сколько ему лет?

— Не знаю, — потупилась Мерри. — Думаю, что двадцать один или двадцать два.

— Двадцать восемь!

— Сколько?

— Двадцать восемь. Он был женат дважды. И у него есть один ребенок.

— О, нет, — всплеснула руками Мерри.

— О, да! И он освобожден от службы в армии.

— Почему?

— Причина, откровенно говоря, не вполне уважительная, хотя и ничего особо страшного здесь нет. У него имеется судимость за незаконное хранение наркотиков. Условный срок. И никаких легальных источников дохода.

— А что это значит?

— Что он, по всей вероятности, существует за счет женщин. Скорее всего — пожилого возраста.

У Мерри точно язык отнялся. С минуту она молча сидела, потом сказала:

— Я вам не верю. Я не верю ни единому вашему слову.

— Тем не менее это правда.

— Но Тони — талантливый актер. И я люблю его. И он меня любит!

— Ты и вправду так думаешь? — Я это знаю!

— Ну, хорошо, — вздохнул Джаггерс. — Возьми этот наушник.

У Джаггерса был установлен телефон европейского типа: третье лицо могло слушать разговор, не принимая в нем участия. Он набрал номер. После двух гудков послышался голос Тони:

— Алло.

— Здравствуйте. Это мистер Бассото?

— Да.

— Говорит Сэмюэль Джаггерс. Мистер Колодин рассказал мне о ваших успехах в драматической школе.

— Да?

— И у меня есть для вас интересное предложение. Может быть, не слишком крупное, но ведь и Рим не сразу строился. Скажите, у вас есть какие-нибудь неотложные дела пли обстоятельства в Нью-Йорке?

— Ни единого, — быстро ответил Тони. Мерри охнула.

Джаггерс прижал палец к губам, призывая ее хранить молчание.

— Прекрасно, — сказал он. — У меня в Голливуде есть друг. Довольно известный продюсер. У него появилась вакансия в фильме «Нечто с планеты Икс». Актер, который должен был играть эту роль, на прошлой неделе сломал ногу, катаясь на прибойных волнах. Ставка — пять сотен в неделю. Кто ваш агент?

— Видите ли, я сотрудничал с Джорджем Валленстайном, но он за полтора года так и не подобрал мне ничего подходящего.

— Хотите, чтобы я переговорил с ним?

— А вы бы не могли представлять меня, сэр? — спросил Тони.

— Я бы с удовольствием, но наша конюшня, увы, переполнена. Впрочем, если Валленстайн вас не удовлетворяет, а мог бы порекомендовать вас своему приятелю.

— Я был бы вам весьма признателен, сэр, — сказал Тони. — А больше пяти сотен из них выбить нельзя?

— Боюсь, что нет. Но, конечно, они оплатят ваши дорожные расходы. А потом сами знаете — все в ваших руках.

— Вы даже не представляете, как много вы для меня сделали, сэр, — сказал Тони.

— Рад оказать вам услугу. Кстати, съемки начинаются уже во вторник. Посыльный доставит вам билет на самолет. Примерно через час. На одиннадцатичасовой рейс сегодня вечером из Айдлуайлда. Вас это устраивает?

— Да, — пылко сказал Тони. — Это шанс, о котором я так давно мечтал.

— Желаю удачи.

— Благодарю вас, сэр. Огромное спасибо!

Тони положил трубку. Джаггерс сделал то же самое.

— Что скажешь? — обратился он к Мерри.

— Вы негодяй! — воскликнула Мерри.

— Почему?

— Вы его заманили.

— Он мог и отказаться. И оскорблений я не заслужил. Тебя провели как последнюю идиотку.

— Но он твердил, что ему плевать на деньги. Он презирает Голливуд и презирает богатство. Он отвергает все, во что верит мой отец.

— Когда богатые люди уверяют, что им плевать па деньги, — они лжецы. Когда то же самое говорят бедняки без гроша за душой — они лжецы вдвойне.

Мерри заплакала.

— Не принимай это близко к сердцу, — сказал Джаггерс. — Я не стану утешать тебя, говоря, что случается и похуже, — вскоре ты и сама успокоишься. Все будет в порядке. Как выразился этот сумасброд Йитс: «Всё нынче продается — что всё, что ничего». Пойдем, мне пора домой. Я посажу тебя в такси. Отправляйся домой и выспись хорошенько.

Выйдя из такси, Мерри поднялась к себе и сделала два телефонных звонка. Сперва она позвонила в винный магазинчик и заказала бутылку семидесятипятиградусного рома «Демерара» с доставкой на дом. Потом набрала номер Тони. Он не ответил. Мальчишка-рассыльный принес ром. Расплатившись и отослав его прочь, Мерри смешала себе коктейль из рома с кока-колой. С пяти до десяти она безвылазно сидела в квартире, пила один коктейль за другим и каждые десять минут звонила Тони.

Тони был дома; Мерри знала, что он дома. Собирается в дорогу, упаковывает вещи. Наконец до нее дошло, почему Тони не снимает трубку — он знает, что звонит она!

В четверть одиннадцатого Мерри сдалась. Тем более что Тони уже наверняка уехал. Мчится в Айдлуайлд, а оттуда в Голливуд, на планету Икс.

Она вылила остатки рома и кока-колы в унитаз и пошла спать. Два дня спустя она читала роль Клары на сцене. Сказался ли на ней роман с Тони или нет — Мерри не знала. Ей было слишком больно думать об этом. Но в ее исполнении появился надрыв, жгучая болезненность и душераздирающая горечь, которая придала недостающий блеск пьесе Уотерса.

И она получила роль Клары.


Глава 10


Против ожиданий Мерри ее жизнь после того, как ей досталась роль Клары, мало переменилась. Разве что теперь, вместо того чтобы ездить в драматическую школу или на занятия по дикции и риторике, она ходила на репетиции. Заметно изменился только характер работы — Мерри приходилось выкладываться без остатка. Впрочем, Мерри была этому только рада. Пусть физически она изматывалась, но зато душа ее отдыхала.

Тяжелая и напряженная повседневная работа отвлекала Мерри от тягостных дум. Впервые почувствовав это, Мерри долго не могла поверить, что это так. Она подозревала, что все дело в новизне и изматывающем ритме. Постепенно же, по мере того как ощущение новизны проходило, а ритм становился все более и более привычным, Мерри освоилась с тем, что жизнь обрела новый смысл. Подчинив все одной цели — становлению карьеры, — Мерри даже стала получать удовольствие от этой бесконечной скачки по полосе с препятствиями. Самое удачное, что Мерри даже не приходилось решать, что делать дальше. За нее это делали другие — режиссер или Джим Уотерс, не говоря уж о Сэме Джаггерсе. У Мерри иногда даже появлялось волшебное ощущение, словно она плывет по течению. Правда, порой ее донимали тревожные мысли — не стала ли она слишком бездушной? Уж слишком легко пережила она потрясение, вызванное внезапным бегством Тони. Впрочем, все ее страхи развеялись во время премьеры. Ее отец специально прилетел из Испании, чтобы присутствовать на премьере. Так, во всяком случае, он сказал. Хотя не упустил возможности попутно прорекламировать своего «Нерона». Днем у него было несколько интервью на телевидении, так что до спектакля повидаться им не удалось, но это оказалось даже к лучшему. Во всяком случае, Мерри удалось выспаться перед премьерой. Отец прислал в ее гримерную огромный букет рот — по меньшей мере, четыре дюжины — в подставке для зонтиков, выполненной в виде слоновьей ноги. В цветах записка: «Розы — знак любви, нога — пожелание удачи. Папа».

Сам он появился в зале за полчаса до занавеса, чтобы поцеловать ее и вместе попозировать перед фоторепортерами. Лучшей рекламы для них обоих трудно было и пожелать. Лишь после премьеры Мерри догадалась, что отец заехал к ней лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств. Он прилетел в Нью-Йорк только для того, чтобы сделать рекламу своему новому фильму, и привез с собой свою новую пассию — девятнадцатилетнюю Нони Грин, сыгравшую в этом фильме его дочь. И вот, словно прочитанную в далеком детстве давно забытую книгу, Мерри вдруг явственно вспомнила Карлотту, Мелиссу и свои собственные ощущения — полную ненужность и одиночество. И конечно, ревность. И даже ненависть к этим женщинам, отнявшим у нее отца и оттеснившим ее на второй план. В этот вечер, однако, она была в центре внимания, а отец со своей нелепой юной кривлякой остался за кадром. Да, это был ее вечер. Сидя в «Сарди» и ожидая, пока принесут газеты, Мерри даже целых секунд пятнадцать посочувствовала этой девчонке. Нони, кажется. И попыталась представить, как на самом деле могут звать эту обезьянку. Однако тут принесли газеты, и Мерри жадно впилась в рецензии. Отклики, все, как один, были хвалебные. Просто замечательные. Она добилась своего! Наконец-то! Мерри была настолько счастлива, что не обратила бы внимания, появись в эту минуту в зале ее отец даже с целым гаремом Нони и ей подобных.

На следующий день ее ждало новое испытание — отец пригласил ее отобедать втроем, с ним и с Нони в «Павильоне». И Мерри за обедом была — само обаяние. Ей было слишком хорошо, чтобы омрачать настроение по пустякам. А на следующий день Мередит и Нони улетели в Голливуд. Джаггерс, встретившись с Мерри, признался, что это он удержал Мередита от встречи с Мерри перед премьерой, поскольку опасался, что Мерри может расстроиться. Вот он и устроил Мередиту интервью па телевидении в дневное время.

— Спасибо за заботу, — сказала Мерри. — Хотя вы вполне могли этого и не делать.

— Вот как?

— Да. Я бы отнеслась к этому совершенно спокойно. Удивительно, правда? Ну, совершенно спокойно.

— Я так и думал, но не хотел рисковать. Ничто не должно было выбить тебя из колеи.

— Как замечательно чувствовать себя сильной, — задумчиво произнесла Мерри. — Уверенной в себе. Способной вынести любые невзгоды.

— Да, это верно, но ты только не слишком увлекайся. Работа у нас довольно хаотичная. Взлеты и падения случаются с кем угодно. Вот если выдержишь все это с высоко задранной головой, тогда ты и впрямь сильная.

— Да, пожалуй, вы правы.

Они беседовали, сидя в кабинете Джаггерса. Он пригласил Мерри заехать к нему. С того памятного дня, когда Джаггерс поговорил по телефону с Тони, Мерри впервые переступила порог его кабинета. Она даже подумала, что, возможно, Джаггерс сознательно, из чувства такта вел и устраивал ее дела так, чтобы ей не приходилось приезжать сюда. Да, пожалуй, это так и есть, решила Мерри. В проницательности ему, конечно, не откажешь. К тому же он добрый. Так что подобный поступок вполне в его стиле.

— Как ты ощущаешь себя теперь? — поинтересовался Джаггерс. — Тоже сильной?

— Да, вполне.

— Отлично. Тогда у меня для тебя кое-какие новости.

— Не слишком скверные, надеюсь?

— Нет, наоборот. Но и для хороших новостей порой нужны силы.

— Давайте проверим.

Речь шла о комедии, которую ставил Гарри Кляйнзингер.

— Ты знаешь, кто такой Кляйнзингер? — спросил Джаггерс.

— Режиссер. Из Голливуда. Он… Все его фильмы я, конечно, не назову, но снимал он, по-моему, со времен Адама.

— Совершенно верно. Но самое главное — женщины от его картин просто умирают. И никто не может так выгодно снимать актрис, как он. Поэтому я и делаю на него ставку. Сценария я не читал. Он еще не закончен, но это не имеет значения. Кляйнзингер сделает из тебя конфетку. А мы только этого и добиваемся.

Условия ему удалось выбить самые выгодные. Джаггерс пояснил:

— Ты получишь сто тысяч долларов и один процент от чистой прибыли. Правда, никакой прибыли у них не будет. Ее почти никогда не бывает.

— Почему? Как это может быть?

— Вся хитрость в бухгалтерии. За каждый затраченный на съемки доллар они начисляют еще двадцать пять центов. Для подстраховки. Да еще накидывают двадцать семь с половиной процентов за прокат собственного фильма. Проще, представь: если затраты на фильмы составили один миллион долларов, а доход от проката составил один миллион четыреста тысяч, ты бы посчитала, что чистая прибыль равна четыремстам тысячам, так?

— Да.

— Оказывается, нет. Если затраты составили миллион, то бухгалтерия, набросив по четвертаку на каждый затраченный доллар, выведет уже сумму один миллион двести пятьдесят тысяч. Плюс двадцать семь с половиной процентов… Для ровного счета — двадцать пять процентов. Получится…

Он почеркал в блокноте шариковой ручкой и объявил:

— Один миллион пятьсот шестьдесят две тысячи и пятьсот долларов. Так что если фильм принес миллион четыреста тысяч дохода, то чистые убытки составят сто шестьдесят две с половиной тысячи долларов. Или даже больше.

— Что за галиматья такая!

— Вовсе нет. Как, по-твоему, какой нужно уплатить налог со ста шестидесяти двух с половиной тысяч убытка?

— Я поняла, — сказала Мерри.

— То-то же.

— Но какой тогда смысл в том, чтобы я имела право на один процент от чистой прибыли?

Джаггерс глубоко вздохнул, откинулся на спинку кресла и объяснил:

— Смысл в том, что ты принимаешь долевое участие в прибыли от картины. Причем особенно важна именно стартовая цена. Она мигом станет известна всему Голливуду. И сделается отправной точкой при заключении контракта на следующий фильм. Гораздо легче иметь дело с контрактом, заключенным на сто тысяч плюс процент от прибыли, чем с контрактом без долевого участия. Кстати говоря, если картина вдруг принесет прибыль, то ты заработаешь еще кое-что. И твоя следующая цена соответственно возрастет.

— Прекрасно, — сказала Мерри. — А что делать с пьесой?

— А что тебя волнует? — переспросил Джаггерс. — Ты будешь играть спектакль все лето и прихватишь начало осени. Если же спектакль пойдет и в октябре, Кляйнзингер тебя выкупит. С восторгом. Представляешь, насколько возрастет твоя цена к тому времени?

— Когда вас слушаешь, все кажется очень просто.

— В этом и состоит моя работа. Чтобы для клиента все было просто.

— Спасибо, — сказала Мерри.

— Я же получаю свою долю.

— Я знаю. Все равно — большое спасибо.

— Не за что. Контракты подготовят через несколько дней. Ты их получишь и подпишешь.

Еще не улеглось радостное возбуждение из-за пьесы, а тут перед Мерри открывались уже новые перспективы. Будущее казалось обеспеченным. Жизнь же ее, по меньшей мере внешне, нисколько не изменилась. Мерри шагала по ней осмотрительно, вдумчиво, но несколько формально, словно повторяла отработанные жесты и заученные монологи в театре, где выступала восемь раз в неделю. Правда, и вне стен театра Мерри казалось, что она продолжает передвигаться по сцене. Согласившись отправиться осенью в Голливуд, она обнаружила, что стала относиться к Нью-Йорку так же, как незадолго до этого к Нью-Хейвену. Как к перевалочной станции или временному пристанищу. Тем не менее она не томилась ожиданием. Возможно, оттого, что жизнь была настолько расписана и регламентирована, что скучать было попросту некогда.

Обычно она спала до полудня. Потом читала или гуляла по парку. Часа в четыре обедала, а в половине шестого была уже в театре. Домой возвращалась к полуночи, усталая, нежилась в ванне, съедала йогурт, смотрела телевизор, а потом ложилась спать. Дни были настолько похожи один на другой, что лишь прогуливаясь по парку Мерри замечала течение времени. Наливались зеленью травы, распускалась листва, запестрели первые цветы. Апрель сменился маем и наступили жаркие дни, предвещавшие лето. В конце мая, придя в театр на утренний спектакль, Мерри нашла на своем гримерном столике записку от Хелен Фарнэм:

«Милая Мерри!

Экзамены закончились. Я собираюсь приехать в Нью-Йорк на все лето. Давай встретимся — пообедаем и поболтаем. Когда тебе передадут эту записку, я буду уже в Дарьене. Позвони мне.

Целую. Хелен».

Мерри очень обрадовалась. И не дожидаясь окончания спектакля, позвонила из-за кулис из телефона-автомата. Они договорились встретиться на следующий день. Мерри продиктовала Хелен свой адрес и настояла, чтобы Хелен приехала к ней прямо с вокзала. Потом извинилась, сказав, что пора гримироваться к выходу, и попрощалась. В конце первого акта Мерри решила, что предложит Хелен переехать к ней. Места в квартире на двоих вполне хватит. Должна же она была хоть как-то отплатить Хелен за гостеприимство, которое оказывали ей Фарнэмы во время учебы в школе «Мазер». Хелен не только нравилась ей, но и подходила по характеру. С ней не будет так одиноко. Совсем как в старые добрые времена.

На следующий день Мерри проснулась раньше обычного, прибрала постель и уселась ждать Хелен. Удивительно, но она немножко волновалась! Какой окажется их встреча? Восстановится ли их прежняя дружба? Не станут ли различия в жизни непреодолимым барьером в их отношениях? Чем больше Мерри об этом думала, тем больше волновалась, впервые осознав, насколько ей одиноко и как важно, чтобы рядом был друг, с которым можно говорить по душам, делить все жизненные радости и невзгоды.

К счастью, волновалась она понапрасну. Когда Хелен приехала, они расцеловались, сели и начали возбужденно тараторить как ни в чем не бывало, словно не было никакой разлуки и они просто разъезжались на каникулы. Хелен порадовала Мерри свежими сплетнями про некоторых бывших соучениц. Судя по всему, взбалмошных девчонок жизнь так ничему и не научила.

— А ты-то как? — спросила Мерри. — Расскажи о себе.

— У меня все по-прежнему. Учусь в Радклиффе. Усердно тружусь. Иногда расслабляюсь.

Хелен рассказала Мерри о том, что отец пристроил ее в издательство, где она обзавелась новыми друзьями.

— Вот как? — игриво спросила Мерри. — Только друзьями?

— Ну, не совсем. У меня появился мужчина.

— Как интересно! Рассказывай, не томи!

— Его зовут Том Макнейл, он учится в Гарварде, на юридическом. И он тоже приедет в Нью-Йорк летом.

— Здорово! Похоже, ты хорошо отдохнешь в эти каникулы.

— Да, будет и на моей улице праздник.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты же у нас первая красавица и главная сердцеедка.

— Ничего подобного, — возразила Мерри. — Если хочешь знать, кроме меня самой и уборщицы, ты единственная, кто переступил порог этой квартиры за… ну, скажем, последние месяцы.

— Господи, ни за что бы не подумала! — Да, я тоже.

И обе замолчали. Мерри раздумывала, стоит ли приглашать Хелен сейчас или подождать до обеда. Потом она сообразила, что и Хелен, судя по всему, ломает голову над этой проблемой. Может быть, Хелен как раз и рассчитывала на приглашение, когда написала ей…

— Послушай, — сказала Мерри. — Когда… Как зовут твоего друга?

— Том.

— Когда Том приедет в Нью-Йорк, вам ведь не захочется без конца кататься в Дарьен и обратно. Почему бы тебе не пожить со мной?

— Ты не шутишь? — просияла Хелен. — Мне не хотелось бы стеснять тебя.

— А я бы тебя и не пригласила, если бы ты меня стесняла.

— Прекрасно! Как я рада! Просто чудесно! — возликовала Хелен. — А какова квартплата? Я оплачу половину.

— Глупости, — сказала Мерри. — Выкинь эти мысли из головы.

— Нет, если ты не позволишь мне платить, я буду чувствовать себя неловко.

— Ну, хорошо, раз ты настаиваешь…

Она сказала Хелен, что платит за квартиру сотню в месяц. Хелен тут же заявила, что пятьдесят с нее. На самом деле квартира обходилась Мерри в сто восемьдесят долларов, но она могла позволить себе сделать щедрый жест — как-никак сейчас она зарабатывала одиннадцать сотен в неделю.

Вместо того чтобы идти в ресторан, они прогулялись в магазин, накупили всяких продуктов, вернулись в квартиру и пообедали дома. Потом сходили в универмаг «В. и Дж. Стоун», где приобрели для Хелен уютную кушетку. Обе никак не могли нарадоваться, что, наконец, встретились. Хелен предвкушала, как проведет лето с Томом. Мерри была счастлива оттого, что будет жить с подругой. По крайней мере, летом ей будет не скучно, а там останется всего лишь месяц до отъезда в Калифорнию.

Несколько дней спустя Хелен познакомила ее с Томом. Учтивый и обходительный Том произвел на Мерри приятное впечатление. Хотя он был на три года старше Мерри, первое время он несколько робел в ее обществе. Однако Мерри держалась так просто и естественно, что Том очень быстро перестал смущаться и у них установились настолько близкие отношения, что незнакомые люди могли бы посчитать их братом и сестрой. Куда только можно было, они ходили втроем. Иногда по выходным Мерри ездила с Хелен и Томом в Дарьен либо на Лонг-Айленд. Ни о каком соперничестве между Мерри и Хелен не могло быть и речи. Мерри, правда, не знала, что по вечерам, когда она играла в театре, Том с Хелен занимались любовью. Возражать бы она, конечно, не стала, но вот дать Хелен дельный совет, пожалуй, могла бы. А произошло вот что. Во вторую неделю августа, проснувшись поутру, Мерри с удивлением увидела, что Хелен еще дома.

— Разве ты сегодня не работаешь? — спросила Мерри. — Или что-нибудь случилось?

— Что-то мне нездоровится.

— В чем дело? Может быть, вызвать врача?

— Я уже была у врача. Увы, это и впрямь серьезно.

— Что с тобой? Скажи мне.

— Я беременна, — призналась Хелен. — Я… Я… — Она не выдержала и расплакалась.

— И что ты собираешься делать? Ты хочешь выйти за него замуж?

— Да. То есть нет. Не знаю.

— Что ж, — вздохнула Мерри. — Ты назвала три варианта. Выбери один.

— Не знаю. Замуж мне бы выходить сейчас не хотелось. Я должна закончить Радклифф.

— Какой уже срок?

— Не знаю. Недель шесть. Может быть, семь.

— Ты уверена?

— Я же говорила. Я была у врача. Прошла всестороннее обследование.

— Что же ты собираешься предпринять?

— А что мне остается?

— Ты сама знаешь.

— Ты считаешь, что я должна?

— Разве теперь важно, как я считаю? Жить-то тебе, — сказала Мерри. — Поступай так, как считаешь нужным.

— А ты не можешь мне помочь? — спросила Хелен. — Найти врача, например.

— А почему ты не обратишься к Тому?

— Я боюсь, что он только все испортит. Он и сам не знает, чего хочет. Говорит, что мы должны пожениться, хотя сам, конечно, вовсе этого не желает, — я уверена. Он перепуган до крайности.

— Что ж, это можно понять, он еще слишком молод.

— Он на три года старше нас.

— Мужчины взрослеют позже. А мы, хотя и моложе, взрослее, чем они.

— Послушай, — сказала Хелен. — Мне жутко стыдно, что я все это на тебя вывалила. Я чувствую себя последней тварью…

— Тварью? Это еще почему?

— Что я так тебя использую. Жила в твоей квартире и трахалась с Томом, пока ты была в театре. Вчера ночью я думала об этом и поняла, что это не слишком красиво с моей стороны. Однако ты все-таки давно живешь здесь… Вот я и подумала… Мы с Томом не вращаемся среди таких людей, а ты, возможно, знаешь кого-нибудь…

Кто сделает тебе аборт? — закончила за нее Мерри, едва ли не выплюнув эти слова прямо в несчастную мордашку Хелен.

— Да, — потупилась Хелен.

Читать подруге нотацию Мерри не стала. Хелен и так влипла по самые уши. Мерри позвонила Джаггерсу. Секретарша ответила, что он обедает. Мерри перезвонила в три часа. Когда Джаггерс взял трубку, Мерри спросила, не записывает ли их беседу мисс Бернстайн.

— Нет, — ответил Джаггерс. — Попросить, чтобы записала?

— Нет. Вы мне, конечно, не поверите, потому что дело у меня совершенно дикое. Моей подруге нужно сделать аборт.

— Отчего же? Я верю, — произнес Сэм.

— Вы можете мне помочь?

— Кто твоя подруга?

— Хелен. Хелен Фарнэм. Она живет у меня.

— Давно она залетела?

— По ее словам, недель шесть-семь.

— А как у нее с деньгами?

— Мне кажется, все в порядке. А сколько это стоит?

— Те, которых я знаю, берут дорого, — ответил Джаггерс. — Отличные специалисты, но не для бедных. Так что операция влетит, по меньшей мере, в тысячу.

— Это ей по карману.

— Тогда я перезвоню тебе примерно через час.

— Спасибо, Сэм, — сказала Мерри и положила трубку.

— Сколько? — спросила Хелен. Лицо ее стало мертвенно-белым.

— Тысяча.

— Но я не могу… У нас нет… — А родители?

— Ой, мне страшно даже думать…

— Хорошо. Сколько у тебя есть.

— Сотни три, три с половиной.

— Нормально. Остальное я внесу.

Три дня спустя Мерри доставила Хелен на Парк-авеню по адресу, указанному Джаггерсом. Пока из чрева Хелен вычищали ребенка, Мерри сидела в приемной и листала «Лайф», «Лук» и «Сатердей ивнинг пост». Наконец, вышел врач и подсел к Мерри, дожидаясь, пока Хелен отойдет от наркоза.

— С ней все в порядке? — спросила Мерри.

— Да, все отлично. Не беспокойтесь.

Он затянулся сигаретой, пустил к потолку колечко дыма и сказал:

— Одно не могу понять: почему вы, дурехи, не вставляете спираль. Она бы сэкономила себе девятьсот восемьдесят пять зеленых. И избежала бы массы неприятностей.

— Вы правы, — кивнула Мерри.

— Или сэкономила бы вам девятьсот восемьдесят пять зеленых. Ведь это вы за нее уплатили, верно?

— Почему вы так решили? — спросила Мерри.

— Догадался.

Мерри припомнила, как вместе с чеками, подписанными Хелен и Томом, пошла в банк, выписала собственный чек, получила деньги и, сложив их в бумажник, опустила бумажник в сумочку. Разницы в весе она не заметила.

— Да, кое-что я доплатила, — призналась она.

— Слушайте, а что, если я вас осмотрю, пока мы ждем? Должны же и вы извлечь из этого хоть какую-то пользу?

— Давайте, — согласилась Мерри.

Врач провел ее через приемную в один из смотровых кабинетов. Проходя мимо распахнутой двери, Мерри увидела лежавшую на кровати Хелен. В примыкающей комнате она разделась. Врач все это время не спускал с нее глаз. Мерри забралась в гинекологическое кресло и, подняв раздвинутые ноги, опустила их на кожаные подушечки. Ох, до чего же холодные инструменты у этих гинекологов! Смертельно холодные.

Два дня спустя Хелен съехала с квартиры Мерри и вернулась в Дарьен, так что Мерри вновь оказалась в одиночестве. Мерри пришлось зажить прежней жизнью — читать, прогуливаться по парку, играть в театре, возвращаться домой и смотреть телевизор. Что было по-своему не так уж и плохо, решила она. Совсем не плохо.


* * *


В Лос-Анджелесском международном аэропорту ее ждал лимузин со студии. Приехавший встречать Мерри помощник режиссера получил ее багаж и отнес его в машину. Огромный лимузин плавно покатил, рассекая длинным рылом поток попутных автомобилей, словно марлин, затесавшийся в рыбий косяк.

Обо всем уже позаботились. Уеммик подыскал ей уютную квартиру в Колдуотер-Каньоне. Перед подъездом стоял роскошный белый «шевроле», который предоставила ей студия. На камине красовались свежесрезанные цветы, в баре стояли крепкие напитки, а холодильник ломился от соков и лимонада. Помощник режиссера и шофер занесли чемоданы и сумки в квартиру.

— Мистер Кляйнзингер с нетерпением ждет вас, — сказал помощник. — И просил, чтобы я поздравил вас с возвращением в Лос-Анджелес.

— Спасибо. Большое спасибо.

— Завтра в девять тридцать вы должны быть в гримерной. Приедете сами или прислать машину?

— Лучше, пожалуй, если вы пришлете машину. Хотя бы завтра. В первый день.

— Безусловно. Чем еще могу быть вам полезен?

— Спасибо, все в порядке. И я вам очень признательна за встречу. Вы очень любезны.

— Рад был познакомиться, — улыбнулся он и ушел.


Джо Миланос провалился в Бейруте. Но числился в Бейруте спецкором «Пульса», возглавляя местный корпункт. Правда, жалованье он получал с особого счета, открытого для «Пульса» Центральным разведывательным управлением. До определенных пор всем было удобно: «Пульс» содержал на средства ЦРУ корпункт в Бейруте, а ЦРУ имело там своего агента с отличной легендой. Однако после того как Миланос засыпался, легенду хотя бы для соблюдения приличий требовалось сохранить, и Миланоса перебросили в Лондон. Эда Уикса вследствие этого перевели из Лондона в Найроби на смену Гаррету Холмсу-Уоллесу, которого, в свою очередь, послали в Париж. А вот Джослин Стронг переместили из Парижа в Лос-Анджелес. Тому было две причины. Во-первых, останься она в Париже, местное бюро оказалось бы перенасыщено, а во-вторых, Джордж Map, заведующий лос-анджелесским бюро, в последнее время стал излишне часто прикладываться к бутылке. Поэтому было решено оказать Мару поддержку, что в переводе с журналистского жаргона означало «возможное замещение».

Впрочем, ни Джослин Стронг, ни Мара о подлинных причинах всех этих перемещений ставить в известность никто не стал. Тем более что такой стреляный воробей, как Map, в этом и не нуждался: он уже давно научился читать не то, что между строк, но даже между букв. Он прекрасно понимал, что Стронг представляет для него угрозу, и вместе с тем знал, что сама она не дает себе в этом отчета, полагая, что перевели ее в порядке понижения. В день, когда она появилась на новом месте, Map просунул голову в дверь ее кабинета и провозгласил:

— Счастлив приветствовать странницу, проделавшую путь из Города Света в Мишурный Городок.

Брезгливое смирение, прозвучавшее в голосе Джослин, рассказало Мару все, что он хотел знать. Теперь ему оставалось только загрузить ее рутинной работой, а дальше случится одно из трех. Либо она слишком рано раскроет козыри — и проиграет, либо ей осточертеет бессмысленная возня и она уволится, либо — и это наиболее вероятно — она деградирует в одного из бесчисленных зомби, из которых состоит журналистский корпус Голливуда. Map называл эту группу бригадой живых мертвецов, кормившихся сплетнями, бюллетенями для прессы и прочей падалью и мечтавших только об одном: как бы побыстрей дождаться, пока их избавят от мук и проткнут осиновым колом.

Джослин, которая даже не подозревала об истинных причинах перевода в Лос-Анджелес, тем не менее прекрасно знала, что ей делать. Порой случается так, что лишняя информация может только навредить математику при решении сложной задачи. Точно так и в политике: недостаток информации необязательно ставит тебя в невыгодное положение. Джослин отдавала себе отчет в том, что должна сработать «на уровне», поскольку спрос с нее будет особый. Не зная, чем обернется для нее новое место работы — потерей должности или, наоборот, повышением, — она прекрасно сознавала, что выход у нее только один: взяться за предложенную ерундовую тему и попытаться сделать из нее конфетку. Рано или поздно нью-йоркские издатели заметят, как она справляется с поручениями.

И тем не менее абсурдность первого же задания застала ее врасплох. Экспедиторша принесла ей досье и оставила в папке с входящими материалами, как самый обыкновенный документ, хотя с таким же успехом могла вложить туда кусок собачьего дерьма, выполненный из пластмассы. Джослин прекрасно знала, что это за материал. Она сама работала над ним в Париже восемь месяцев назад, и на ее глазах он рассыпался в пух и прах.

Собственно говоря, мертвяком он был уже изначально, когда она получила из Нью-Йорка задание с вопросами для интервью. Да и сам замысел был банальным, избитым, старым, как мир. Без намека на свежесть. Ну кто, скажите, не знает, что американские режиссеры часто снимают две версии фильма: одну для внутреннего потребления, а вторую — на экспорт? И кто не знает, что экспортные версии более сексуальны, раскованны и откровенны и что в них гораздо чаще бывают откровенные сцены? Фильмы делаются специально для Европы и рассчитаны на европейскую публику. Ну и что тут такого?

Внимание Джослин привлекла записка, начертанная почерком Мара и прикрепленная к конверту. Текст был нацарапан его излюбленным синим карандашом (синим карандашом пользовались редакторы, а Map вовсе не был редактором). Записка гласила: «Как насчет того, чтобы попробовать?»

Впрочем, Джослин думала даже не о материале, а о возможном столкновении с Маром. Стоило ли ей ввязываться в свару? Тем более из-за такой ерунды? Или подождать? Исчезнуть на два дня из редакции и притвориться, что она работает над статьей, а потом прийти на работу и сказать, что ничего не вышло? Или сказать это сразу, признавшись, что она работала над этим материалом в Париже? Каждый из вариантов таил в себе опасность. Она налила из титана кипятку, сделала себе растворимый кофе и вернулась к своему столу почитать «Голливуд репортер» и «Дейли вэрайети».

Она пила кофе и перелистывала страницы, когда зазвонил телефон. Она сняла трубку.

— Джослин Стронг слушает.

— Привет, Джослин! Это Джо Бартон из Нью-Йорка. Как поживаешь?

Бартон вел раздел спорта и развлечений в головной конторе «Пульса».

— Вообще-то я звоню Мару, — сказал он, — но хотел сперва поздравить тебя с прекрасной статьей о спутнике. Здорово сработано!

Статья о спутнике была посвящена гонке, которую устроили три разные кинокомпании, снимавшие фильмы о собаке в космосе, — несомненно вдохновленные запуском на орбиту русского спутника с Лайкой на борту. Каждая стремилась опередить конкурентов, но в итоге фильмы должны были выйти на экран в лучшем случае с недельным интервалом. Причем фильмы, судя по всему, препаршивые.

— Спасибо, — сказала Джослин. — Мне просто повезло с сюжетом. А дальше оставалось только сделать несколько телефонных звонков.

— Ты скромничаешь, Джослин.

— Вовсе нет. Я просто произвожу такое впечатление. И могу себе это позволить, поскольку вы мне делаете головокружительную рекламу.

— Это мы всегда готовы, крошка. Кстати, у тебя не ожидается что-нибудь горяченькое на этой неделе?

— Не знаю… — начала Джослин. А потом вдруг решила: была не была! И выпалила: — В каком состоянии старый материал об экспортных версиях американских фильмов?

— Эта дохлятина?

Значит, она оказалась права — Map намеренно подсунул ей эту рухлядь, чтобы она только понапрасну тратила время.

— Да, но, может быть, эту дохлятину можно как-то оживить…

— Каким образом? Если придумаешь, ты — гений. Джослин, которая, ведя беседу, не сводила глаз с раскрытого номера «Голливуд репортер», вдруг неожиданно для себя выпалила:

— Я вот как раз подумала о новом фильме Гарри Кляйнзингера «Продажная троица». Там играет Мерри Хаусман.

— Ну и что из этого?

— Это ее дебют в кино. Она такая юная и невинная, что может вдохнуть свежую струю в древний сюжет. А Кляйнзингер как раз делает две версии.

— Не знаю, — с сомнением произнес Бартон. — Может быть, ты и права. А она играть-то хоть умеет?

— Откуда мне знать, черт возьми? Она пока играла только в одной бродвейской пьесе, а я только что вернулась из Парижа.

— Ну и что? Ты же летела через Нью-Йорк, не так ли?

— Нет, я предпочла лететь через Северный полюс.

— Тогда вот что. Попытайся разнюхать, как обстоят дела, а потом перезвони мне. Если наткнешься на что-нибудь стоящее, я дам тебе зеленый свет.

— Отлично, — сказала Джослин. — Договорились.

— Вот и славно. Теперь дай мне Кряйгера, пожалуйста.

— Пожалуйста.

— И еще раз спасибо за спутник.

— Не за что.

Джослин нажала на кнопку интеркома и переключила Бартона на Кряйгера. Потом сходила к Мару и сообщила, что берется за присланный материал. Теперь, что бы ни случилось, она выйдет сухой из воды. Если статья удастся, Бартон вспомнит, что задумка принадлежала ей. Л в случае провала она отыграется на Мерри Хаусман.

Джослин позвонила на студию, побеседовала с пресс-агентом и договорилась, что приедет брать интервью завтра днем.


Из всего персонала студии личное бунгало осталось только у Гарри Кляйнзингера. Все остальные домики были уже давным-давно снесены, а их бывшие владельцы — режиссеры и кинозвезды, заслуживавшие подобные привилегии, — переселились в длиннющие приземистые строения из красного кирпича, внешне напоминающие казармы. Однако Кляйнзингер переезжать отказался, а вес, влияние, да и польза, которую он приносил студии, были столь велики, что для него сделали исключение, оставив отдельное бунгало, в котором размещались одновременно его жилье и офис. Располагалось бунгало в самом отдаленном и уединенном уголке огромной студии — примерно в пяти минутах езды от главного съемочного павильона. Столько, во всяком случае, приходилось добираться туда по извилистой дороге, змеившейся мимо других съемочных площадок — тропических джунглей, улочки поселения первых колонистов, Марокканского квартала и ковбойского городка с Дикого Запада. Впрочем, в бунгало хватало места, чтобы Кляйнзингер разместил в нем собственную монтажную комнату и небольшой просмотровый зал.

Однако на самом деле он так упирался, чтобы сохранить за собой это бунгало только потому, что некогда в нем проживала Джин Харлоу.[22 - Джин Харлоу — знаменитая голливудская актриса.] То есть по голливудским меркам домик был исторический. Правда, что именно он значил для Кляйзингера — не знал никто. Уважал ли он историю, преклонялся ли перед Джин Харлоу или просто капризничал (эксцентричность и вспыльчивость режиссера были притчей во языцех) — сказать не мог никто. Кляйзингер тоже никогда не распространялся на эту тему. Впрочем, от него никто этого и не требовал. Доходы, которые приносили снятые им фильмы, избавляли его от необходимости отвечать на любые вопросы. Как однажды выразился Лео Кан, директор студии, «если Гарри Кляйнзингеру вдруг втемяшится в голову спалить студию, я первый поднесу ему спичку».

Грег Овертон вел свой крохотный «рэмблер» по извилистой дороге. Увидев впереди мигающий красный свет, который означал, что на одной из площадок ведутся съемки, он остановился и заглушил мотор. Во время съемок проезжать к бунгало было запрещено. Однажды Овертону пришлось проторчать здесь целых двадцать минут, пока снимался какой-то эпизод. Досадная, конечно, помеха, но вся работа Овертона состояла в том, что ему приходилось постоянно сталкиваться с помехами и преодолевать их. В который раз он подумал, что, быть может, разумнее было позвонить Кляйнзингеру по телефону, но в очередной раз пришел к выводу, что лучше встретиться лично. По телефону он бы ничего не добился. Главное — понять, в каком настроении пребывает режиссер, и суметь ему правильно все преподнести. Только так, и никак иначе.

Мигание прекратилось. Охранник жестом показал, что можно проезжать. Овертон продолжил путь к бунгало Кляйнзингера. Подъехав к домику, он остановил машину на площадке и ненадолго призадумался. Он не столько обдумывал план действий, сколько собирал волю в кулак, готовясь к трудному разговору. Наконец, он глубоко вздохнул, вылез из «рэмблера» и вошел в бунгало.

В приемной Летти, секретарша Кляйнзингера, печатала на машинке и одновременно разговаривала по телефону. Старательно вылепливая губами слова, Овертон тихонечко прошелестел:

— Он у себя?

Летти кивнула и показала рукой, что он может заходить. И тут же, завершая жест, перевела рукой каретку. Чертовски угнетающая расторопность, подумал Овертон. Классический пример беспрекословной исполнительности, которую Кляйнзингер требует от всех. Глядя, как ловко и сноровисто Летти делает одновременно три дела, он вдруг остро ощутил собственную неполноценность. Тряхнув головой, как бы отгоняя прочь эту обидную мысль, Овертон легонько постучал в дверь.

— Входите!

Он вошел. Кляйнзингер вел беседу со своим ассистентом, Джорджем Фуллером, и одновременно подписывал какие-то письма.

— Три дня назад я обратился к нему с этой просьбой, — говорил режиссер, — а он в ответ заявил, что это невозможно. Так вот — я не хочу никаких объяснений; пусть выполняют мое распоряжение! Доброе утро, чем могу быть вам полезен?

Поток слов Кляйнзингера ни на мгновение не прерывался, так что Овертон даже не сразу понял, что режиссер уже переключился и обращается теперь к нему.

— Я приехал, чтобы спросить у вас кое-что по поводу сегодняшних съемок, — сказал он.

— Что именно вы хотите спросить по поводу сегодняшних съемок? — спросил Кляйнзингер. — Будем ли мы снимать? Да, будем.

— Нет, не будете ли вы снимать…

— Разумеется, разумеется. Само собой. Вы видите, что отнимаете у меня время?

— Я прошу прощения…

— Это подождет. Теперь скажите, что именно вы хотели спросить у меня по поводу съемок.

— Не сделаете ли вы сегодня исключение и не допустите ли на съемки журналиста?

— Нет!

— Но нас просили из «Пульса»…

— Ну и что? А вы, значит, приехали вовсе не спрашивать, а пререкаться со мной, так?

— Нет, сэр. Я просто хочу объяснить. «Пульс» готовит статью об экспортных киноверсиях. И сегодня утром мне позвонила Джослин Стронг, которая…

— Джослин Стронг — женщина, надо полагать?

— Да, совершенно верно.

— Не знаю, не знаю. Попробуйте поговорить с мисс Хаусман. Если она согласится, то я подумаю над вашей просьбой.

— Что ж, спасибо и на этом. Хотя есть и другие варианты.

— Так, по меньшей мере, будет по-честному. А что вы предлагаете?

— Я подумал, не стоило бы попытаться представить мисс Стронг членом съемочной группы, чтобы не беспокоить мисс Хаусман. Мисс Стронг могла бы, например, держать нумератор или…

— Что ж, это очень мило с вашей стороны, — прервал Кляйнзингер с неискренней улыбкой. В следующий миг улыбка исчезла, словно кто-то щелкнул невидимым выключателем. — И совершенно бесчестно. Не только по отношению к мисс Хаусман, но и ко мне. И вы еще смеете заявлять, что якобы печетесь о том, как бы не побеспокоить мисс Хаусман! Чушь собачья! Вас интересует только одно: размер колонки, которую вам предоставят. Или — которую вы затребуете.

— Да, сэр, но ведь мы стараемся, чтобы это пошло на пользу вашей картине.

— Сам знаю. Только поэтому я и терплю вас здесь, а не приказываю вышвырнуть вон из моего кабинета. Идите и поговорите с мисс Хаусман. Стойте, я передумал! Пожалуй, будет лучше, если я сам с ней поговорю. В отличие от вас, я и в самом деле пекусь о ней и о ее чувствах и поэтому не знаю, как насчет репортера, но ваше присутствие ей безусловно не понравится.

И тут же без малейшей передышки Кляйнзингер вернулся к обсуждению вопроса, прерванному приходом Овертона. Не меняя интонации, он продолжил:

— Я знаю, что неотражающие стекла существуют. Они есть в любых музеях. И они мне необходимы. Пусть хоть из-под земли достанут. Картина должна быть под стеклом. Причем освещенным, чтобы ее было видно. Именно ее, а не отражение дурацкого света. Вам что-нибудь не ясно?

Последняя фраза относилась уже к Овертону. Кляйнзингер смотрел на него исподлобья. Овертон вдруг ощутил себя назойливой мошкой, от которой отмахиваются, а у нее хватает наглости снова жужжать над ухом.

— Нет, сэр.

— Тогда не осмелюсь больше задерживать — у вас, конечно же, полно срочных дел.

— Вы дадите мне знать о том, что ответит мисс Хаусман, чтобы я мог передать ваше решение «Пульс»?

— Я не дам вам знать, но вас известят.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Овертон.

Он вышел, пятясь, из кабинета, словно из королевской опочивальни.

Час спустя Летти, секретарша Кляйнзингера, позвонила и сказала ему, что Джослин Стронг может приехать на съемки сегодня днем.

— Мистер Кляйнзингер велел передать вам, что фотографировать нельзя. Мисс Джослин должна приехать одна. Сопровождать ее вам не следует. Можете только привезти ее к павильону, а потом под каким-нибудь предлогом вы должны удалиться.

Летти не стала дожидаться, пока Овертон ответит, согласен ли он на условия, выдвинутые Кляйнзингером. Ей это было ни к чему.


Сидя в своей гримерной, расположенной в самом углу огромного съемочного павильона, Мерри готовилась к сцене погони. До сих пор в ушах звенели слова Кляйнзингера. Очень убедительные и верные, как ей показалось.

— Вы должны понять, — голос его звучал настолько повелительно, каким-то образом помогая Мерри обрести уверенность, — что на экране появитесь вовсе не вы. Там будет только Александра, ваша героиня. Сходство у вас с ней чисто внешнее, но и только. Тем не менее одеты вы будете в соответствии со вкусами Александры, а также с моим собственным вкусом, на который вам следует положиться.

Что ж, она положилась на его вкус. Собственно, другого пути у нее не было. Но, глядя на свое отражение в зеркале, Мерри особенно остро ощущала свою наготу. Даже будь она сейчас совершенно обнаженной, она казалась бы себе менее голой, чем на самом деле. Накладной, телесного цвета бюст — чашечки бюстгальтера, приклеенные к ее груди особым клеем, — казался ей куда более непристойным, чем ее собственные голые груди. Она повела грудями, чтобы убедиться, что муляж надежно приклеен и не отвалится, потом надела на него бюстгальтер, а сверху шелковую блузку.

Сцена, несмотря на внешнюю простоту, оказалась достаточно хитроумной. Александра сидела в машине вместе с Филиппом, который отчаянно пытался уйти от погони. А преследовал их сыщик. Александра на заднем сиденье переодевалась, меняя черные брючки и блузку, которые были на ней во время кражи, на вечернее платье; в этом платье она была на приеме, откуда они тайком отлучились и на который теперь снова возвращались. И вот, чтобы избавиться от преследователя, Александра должна была сперва выбросить из окна машины свой лифчик, а потом привстать и потрясти грудью на глазах у оторопелого сыщика, который, зазевавшись, на полной скорости слетал в кювет.

Весь эпизод в готовом фильме был рассчитан минуты на две. Однако съемки продолжались уже пятый день.

В первые четыре дня съемки проходили без Мерри. Два дня ушли на съемки фона — оживленных участков скоростных автострад. Следующий день был потрачен на съемки автомобиля беглецов во всех ракурсах. Наконец, в четвертый день снимали сыщика с разинутым ртом и выпученными глазами. Причину же такого поведения сыщика — раздевающуюся Александру — должны были снимать сегодня. Вся следующая неделя будет посвящена съемкам сцены аварии. При этом две, а то и три машины придется разбить в лепешку. И лишь в монтажной весь эпизод будет восстановлен в хронологической последовательности, когда редактор под орлиным оком Кляйнзингера будет немилосердно кромсать отснятый материал, а потом монтировать отдельные куски. Мерри припомнила слова Джаггерса о том, что для того, чтобы сниматься в кино, особый талант не требуется. И о том, что даже животные спокойно позируют перед камерой. Что ж, она может и в самом деле положиться на Кляйнзингера и па то, что он назвал своим собственным вкусом. В дверь гримерной постучали, и чей-то голос предупредил Мерри, что съемка начнется через пять минут. Она ответила, что уже идет.

Миновав установленные посреди необъятного павильона половинки конторских помещений, гостиных и спален, автостоянку, док, только что установленную трибуну ипподрома, Мерри вышла на автостраду, где стоял специальный автомобиль. Автомобиль этот был аккуратно разрезан на две половинки, чтобы оператору было удобнее перемещаться с камерой и выбирать наиболее подходящие для съемки ракурсы. Несколько подручных спереди и сзади были уже готовы начать раскачивать машину, чтобы создать иллюзию езды. На белом экране, натянутом позади машины, в нужный миг спроецируют ранее отснятую автостраду с оживленным движением.

Пока не установили нужное освещение, Мерри присела на складное кресло. Кляйнзингер что-то обсуждал с оператором и время от времени посматривал в видоискатель камеры.

— Как дела, малышка?

Мерри подняла голову. Она даже не заметила, как подошел Хью Гарднер, исполнитель главной роли, — настоящая звезда, без дураков. Гарднер обращался с ней по-отечески покровительственно, но отнюдь не фамильярно. Ему это было несложно, поскольку он считался одной из ходячих легенд Голливуда. Мерри знала, что он на четыре года старше ее отца, но тем не менее он до сих пор продолжал играть главные романтические роли, причем играл их очень хорошо. Морщинки вокруг глаз только подчеркивали их искрящуюся живость. Особую пикантность его облику придавала ямочка на заостренном подбородке. И вообще в облике Гарднера удивительным образом сочетались почти мальчишеское легкомыслие и утонченная мудрость. С другой стороны, возможно, все это придумали его восхищенные почитатели, которые привыкли получать от своего кумира именно то, что хотели. За тридцать пять лет жизни на экране Гарднер приучил зрителей видеть нежного влюбленного и сильного мужчину. Взамен ему достались десятки миллионов долларов. Даже не окажись он в свое время настолько прозорливым и не вложи в тридцатые и сороковые годы свое состояние в калифорнийскую недвижимость, Гарднер все равно только за счет своих огромных гонораров в Голливуде оставался бы одним из богатейших в Америке людей. Во всяком случае, одним из самых богатых голливудских актеров.

Сейчас он снимался всего в одном фильме в год, да и то, чтобы доказать себе, что он еще на многое способен. А может, из-за денег. Как-никак налоги платить надо.

— Здравствуйте, — сказала Мерри.

— Волнуешься? — спросил он. — Немного.

— Хорошо. Будешь лучше смотреться на экране.

— Этот свет слишком слепит! — рявкнул Кляйнзингер. — Может, приглушить его хоть немного?

— Нет, предыдущие сцены мы снимали при таком освещении, — возразил оператор.

— Ерунда! Мало ли, может, тучи набежали? Никто не заметит.

— Хорошо, но тогда нам придется больше снимать изнутри машины.

— Ладно, будь по-вашему. Эй, вы, там, убавьте яркость вдвое!

Один из осветителей вскарабкался на мачту и набросил чехол на юпитер, который так раздражал Кляйнзингера.

— Извините за задержку, — обратился Кляйнзингер к Гарднеру и Мерри. — Но… Вы уже готовы? Тогда займите свои места, пожалуйста.

Кляйнзингер задержал Мерри, двинувшуюся вслед за Гарднером к машине, и сказал:

— Чуть не забыл. Позвольте представить вам Джослин Стронг, которая будет присутствовать на сегодняшних съемках. Она готовит статью для… Как называется ваш журнал — «Пульс», кажется?

— Да, совершенно верно, — закивала Джослин. — Здравствуйте, мисс Хаусман.

— Здравствуйте.

— Мисс Стронг, по-моему, убеждена, что я старый развратник, — хихикнул Кляйнзингер, — поскольку я развращаю европейского зрителя. Я, конечно, и впрямь старый развратник, но исключительно потому, что уступаю пуританизму американцев.

— А что вы думаете на этот счет, мисс Хаусман? — полюбопытствовала Джослин.

— Я во всем согласна с мистером Кляйнзингером, — ответила Мерри. — Он наш режиссер.

— Вот видите? — просиял Кляйнзингер. — С ней вам придется держать ухо востро. В отличие от большинства ваших жертв, эта — умница. Но беседовать вы будете потом. Устраивает?

— Ну, разумеется, — согласилась Джослин. Кляйнзингер склонил голову и жестом пригласил Мерри занять место на заднем сиденье машины.

По счастью для Мерри, освещение было настолько ярким, что ей не составило труда вжиться в образ. В слепящем свете юпитеров автомобиль выглядел как настоящий. Когда же звукооператор включил магнитофон с записью рева автомобильного двигателя, а подручные начали плавно раскачивать машину, ощущение реальности еще более усилилось.

Фуллер, ассистент режиссера, выкрикнул:

— Тихо, пожалуйста! Все затихли! Мотор! Помощник подержал перед камерой нумератор с хлопушкой и сказал:

— Сцена 174-В, дубль первый.

— Начали! — скомандовал Кляйнзингер.

Гарднер, вцепившись в рулевое колесо, на мгновение оторвал глаза от дороги, кинул взгляд в зеркальце заднего вида, потом присмотрелся повнимательнее и спросил:

— Уж не Роджерс ли там приклеился к нам?

— Откуда он мог взяться?

— Понятия не имею. Да, похоже, это он!

Мерри обернулась, посмотрела в заднее стекло и удивленно вскинула брови.

— Трудно сказать. Кажется, это и впрямь Роджерс, но я не уверена.

— Проклятье! — процедил Гарднер.

Погоня началась. Гарднер отчаянно крутил руль, нажимал на газ, Мерри то и дело взволнованно оглядывалась. Наконец, она сказала, что должна переодеться.

— Пожалуйста, но только следи за Роджерсом, — сказал Гарднер.

Мерри начала стаскивать блузку, но голова ее чуть застряла в узком вороте, зацепившись за что-то…

— Стоп! — выкрикнул Кляйнзингер. — Все сначала, пожалуйста.

Они начали заново. На этот раз Мерри удачно избавилась от блузки, но замешкалась, снимая брюки.

— Стоп! — снова оборвал Кляйнзингер. — Я понимаю, что раздеваться в машине неудобно — это и должно казаться неудобным, но не настолько же! Должен быть предел… Попробуйте не раздвигать колени.

Мерри пообещала попробовать.

На третий раз она сумела правильно раздеться, но Кляйнзингер придрался к последней реплике.

— Стоп! Вы словно радуетесь, что он вас настигает. А вы должны казаться встревоженной, даже напуганной. Когда он разобьется, вам станет его жаль, но старайтесь не думать об этом наперед.

— Сцена 174-В, дубль четвертый.

— Начали!

Дубль пошел насмарку, поскольку Мерри неправильно согнула ноги. Пятый дубль поначалу вроде бы шел неплохо, но потом Кляйнзингер прервал съемку, поскольку ему показалось, что Гарднер выглядит излишне озабоченным.

— Я понимаю, вам надоело. Мисс Хаусман надоело. Всем надоело. Но давайте не будем это показывать — в противном случае зрителям тоже надоест.

Шестой дубль удался, и Мерри с облегчением сняла лифчик. Опустив стекло, она выбросила лифчик из машины. Подхваченный струей воздуха от ветродуйного аппарата, лифчик отлетел назад и вон из кадра.

— Стоп! Снято! — кивнул Кляйнзингер. Костюмерша подала Мерри халатик, который та набросила.

— Ну как? — обратился Кляйнзингер к оператору.

— Трудно сказать, — ответил тот. — Проявим, потом увидим.

— Вам было видно, что грудь накладная?

— Пожалуй, да.

Мерри подошла к ним и остановилась рядом. Кляйнзингер повернулся к ней.

— Послушайте, милая, что вы скажете, если я попрошу вас примерить муляжи меньшего размера?

— Вообще-то мне в них довольно неудобно, — сказала Мерри. Накануне вечером она примеряла их дома и до сих пор помнила, насколько неприятно было намазывать клеем соски. И отдирать эти чертовы муляжи было довольно больно. Мерри чуть замялась, но потом, внезапно решившись, выпалила:

— А я обязана сниматься в них?

— Честно говоря, если бы могли обойтись вообще без них, я был бы только рад, — ответил Кляйнзингер.

— Я тоже не возражаю, — сказала Мерри.

— Прекрасно! Тогда попробуем еще раз, уже без этих накладок.

— Я пойду сниму их, — сказала Мерри.

Она вернулась в гримерную, содрала муляжи, соскоблила с сосков остатки клея и надела бюстгальтер, блузку и брюки.

Недавнее секундное замешательство показалось ей уже нелепым. Она вовсе не стеснялась обнажать грудь перед Кляйнзингером, однако испытывала неловкость, не будучи уверена, что вправе предложить это сама. Не предложить — значило выставить себя перед всеми допотопной ханжой. Осмелившись же на столь решительный шаг, Мерри опасалась, что прослывет развязной бесстыдницей. Помогла же ей решиться реплика Гарднера, который сказал перед съемкой, что, волнуясь, Мерри будет лучше смотреться на экране. Что ж, обнажив грудь, она, возможно, и впрямь будет выглядеть лучше, во всяком случае — искренне. Впрочем, пора уже выбросить эти мысли из головы, решила Мерри.

Она вернулась в машину и сыграла сцену еще раз. Судя по всему, она приняла правильное решение, потому что по окончании седьмого дубля Кляйнзингер выкрикнул:

— Стоп! Снято! Замечательно!

Подобные комментарии слетали с его уст крайне редко.

— Если вы не возражаете, мы продолжим, не сходя с места, — предложил он. — Давайте теперь снимать через заднее стекло.

Минут пятнадцать, пока переставляли камеру и готовили свет, Мерри сидела в халатике. Место на заднем сиденье тем временем заняла ее дублерша — оператор направлял на нее камеру, выбирая лучшее расстояние и ракурс через видоискатель. Внешне Алиса Бисли совершенно не походила на Мерри — единственное сходство заключалось в оттенке кожи и цвете волос. Рассеянно наблюдая за Алисой, сидевшей в одном бикини, Мерри пришла к выводу, что бюст Алисы попышнее, чем у нее. Впрочем, имеет ли это значение?

Для женщин, конечно, имеет. Мужчинам же, по мнению Мерри, должна нравиться любая грудь, вне зависимости от размеров. Женщины же более привередливы. Собственные груди, например, казались Мерри недостаточно развитыми и слишком близко поставленными. Большую часть времени, во всяком случае за неделю до месячных, они увеличивались и тогда казались Мерри вполне сносными. Даже привлекательными. Но все-таки чересчур близко поставленными. Вот у Мелиссы груди такие четко очерченные, припомнила Мерри, друг от друга отделены плоской ложбинкой, а у Алисы груди хотя и полные, но без лифчика, должно быть, отвисают…

— Все хорошо, — послышался голос Кляйнзингера. — Мерри, прошу вас.

Она заняла свое место на заднем сиденье.

— Всех остальных прошу отойти за линию, — сказал Кляйнзингер.

Очень тактично с его стороны, подумала Мерри. Теперь ей не придется думать о том, что кто-то будет таращиться на ее голые груди. Кляйнзингер же не в счет. Как врач, например. Нет, он слишком тактичен и куда более заботится о ее чувствах, чем любые врачи. Скорее он как ее отец, такой же…

— Камера готова? — крикнул Кляйнзингер, прерывая ее бессвязные мысли.

— Сцена 175. Дубль первый, — возвестил помощник.

— Начали!

Мерри, опираясь коленями о сиденье, приподнялась, чтобы сыщик ее увидел, потом пригнулась и снова выпрямилась. Какая ерунда! Она припомнила вечеринку, когда они все фотографировались голышом, и невольно улыбнулась. Ведь теперь повторялось почти то же самое, только уже на профессиональном уровне. Как на приеме у врача. Нет, не то. Ведь она это делала ради Искусства. Ради Кляйнзингера и ради Искусства. Она игриво улыбнулась сыщику и нырнула за спинку сиденья.

— Стоп! Снято! Большое спасибо, — сказал Кляйнзингер.

Накинув на плечи халатик, Мерри поспешила в гримерную. На площадке приступали к съемкам крупного плана лица Гарднера, наблюдавшего за выходкой Мерри в зеркальце заднего вида. Мерри пока была не нужна.

Странное дело — ей понравилось сниматься обнаженной. Мерри даже стало немного не по себе, настолько ей это понравилось.


В дверь ее гримерной постучали.

— Мисс Хаусман? — окликнул женский голос.

— Да, — отозвалась она.

— Это Джослин Стронг. Можно мне войти?

Мерри открыла дверь.

— Да, пожалуйста, — пригласила она.

— Что вы думаете, насколько удалась съемка? — спросила Джослин.

— Не знаю. Увидим на просмотре. Все ведь зависит от монтажа, верно? — любезно сказала Мерри.

— Да, наверное. Но что вы испытывали во время съемки?

— Пожалуй, я немного волновалась.

— Вы сняли накладные груди. Могу я спросить — почему?

— Они мне мешали и еще — они слишком бросались в глаза. Хотя была, пожалуй, и еще одна причина. Связанная с моим волнением. Без них я ощущала себя естественнее, ближе к своему персонажу.

— Некоторые наши читатели наверняка не одобрят ваш поступок и то, что сделал мистер Кляйнзингер. Я имею в виду вариант фильма — для Европы.

Джослин сидела на софе, стоявшей вдоль стены крохотной гримерной. Мерри, сидевшая перед трюмо, на мгновение задумалась, потом ответила:

— Вы же слышали, что сказал мистер Кляйнзингер. Вы можете согласиться с одним из его утверждений и раскритировать другое.

— А что думает об этом ваш отец?

— О чем? О том, что я играю в кино, или о том, что я снялась в такой сцене?

— И о том и о другом, — сказала Джослин. — Я бы хотела это знать.

— Я не обсуждала с ним эту сцену. Я уже достаточно взрослая. Слушайте, куда вы меня подталкиваете?

— Нет, нет, вовсе никуда не подталкиваю, а хочу только узнать, что вы по этому поводу думаете.

— Я скажу вам. Мне эта сцена вовсе не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Сделана она с выдумкой. Вполне драматична. Да вы сами все видели. Ничего сенсационного в ней нет. Самое сенсационное здесь то, что вы приехали сюда готовить статью о том, как я снимаю лифчик. И то, что журнал собирается эту статью поместить.

Джослин попыталась объяснить, что ее интересует не только это, что есть кое-что еще.

— Кино, — сказала она, — величайшее искусство нашего времени, которое имеет наиболее массовую аудиторию. Вы согласны с утверждением, что по фильмам можно судить о здоровье общества?

— Я согласна с мистером Кляйнзингером, — ответила Мерри. — На самом деле — мы куда извращеннее европейцев.

— Вы считаете, что в Ассоциации американских кинематографистов, в Лиге борьбы за нравственность и в комитетах по цензуре сидят одни извращенцы?

— Нет. Но я против всякой цензуры.

— А как вы относитесь к кодексу ААК? — спросила Джослин.

— Я думаю, что это просто набор глупостей.

Джослин расспросила Мерри про ее биографию, учебу, а также про то, что побудило ее пойти по стопам отца. Мерри отвечала на поставленные вопросы, но ничего не добавляла от себя. Как Джослин ни старалась, ничего из ее ухищрений не выходило: ей никак не удавалось разговорить Мерри настолько, чтобы слова полились потоком, так что журналистке оставалось бы потом только надергать из их беседы любые цитаты. Джослин меняла тактику — на какое-то время она вдруг умолкла, надеясь, что воспитание возьмет верх и Мерри сама попытается заполнить возникшие в разговоре пустоты, но Мерри просто сидела и терпеливо ждала, пока Джослин возобновит беседу. Наконец, Джослин сдалась и принялась задавать самые банальные вопросы; на откровенность Мерри упорно не шла. Она еще не решила, предпочитает ли Голливуд театру — ведь ее первый фильм еще не завершен. Нет, никаких романтических увлечений у нее нет. Да, ей, конечно, помогло то, что ее отец знаменитый киноактер, — но только поначалу. Добьется же она успеха или провалится — зависит только от того, есть ли у нее талант или нет. И так далее. Даже уцепиться не за что. Джослин даже обрадовалась, когда Мерри вызвали на съемки.

Она поблагодарила Мерри за интервью, закрыла блокнот и вернулась к своей машине. Интервью не получилось. Да, такое порой случается. Есть люди, которые легко находят контакт с одним журналистом, но замыкаются в разговоре с другим. Между ней и Мерри сразу возникла безусловная отчужденность, причину которой Джослин понять не могла. Джослин еще долго гадала, в чем дело. Быть может, Мерри не понравилось, что Джослин присутствовала во время ее съемки в обнаженном виде? Может быть, Мерри просто застеснялась? Нет, вряд ли. Слишком уж она хорошо держится, слишком спокойна и рассудительна. Неужели дело в ней самой, подумала Джослин. Но ломать голову из-за этого не стала. Ей было просто некогда. Дел было по горло.

Еще во время интервью ей вдруг подумалось, что вдохнуть искру жизни в материал можно вовсе не с помощью Мерри, а — через Мередита. Любое отношение Мередита Хаусмана к тому, что его дочь снимается в голом виде, пойдет Джослин на руку. Если он будет шокирован, она позабавит читателя; если же он только посмеется, в глазах читателей это будет выглядеть шокирующе. К тому же с Мередитом ей проще общаться.

Джослин вернулась в свой кабинет и позвонила на киностудию, чтобы узнать, где найти Мередита Хаусмана. Ей дали телефон Артура Уеммика. Уеммик сообщил ей, что Хаусман сейчас находится в Палм-Спрингсе. Джослин собралась было позвонить в Палм-Спрингс, но в последний миг передумала. Лучше, чтобы ее приезд стал для Мередита неожиданностью, подумала она.


И во время езды через горы, и пересекая пустыню по направлению к Палм-Спрингсу Джослин старалась не думать о Мередите Хаусмане. Она не хотела приехать хоть сколько-нибудь предубежденной, чтобы это не сказалось на статье. И она не готовилась к интервью, решив, что будет действовать по обстановке. За исход интервью она не опасалась. С профессиональной точки зрения она была в хорошей форме.

А вот ее душевное состояние оставляло желать лучшего. Почему? Джослин была жестоко уязвлена. Даже немного удручена. Ведь она все-таки ослушалась Кляйнзингера и пересекла линию, за которой он велел оставаться всем присутствовавшим на съемке того памятного эпизода. Никто ее не окликнул и не одернул — это могли счесть бестактным, да и Мерри могла обратить внимание на то, что за ней наблюдают. Да к тому же Джослин была женщиной. Трудно сказать, что на нее тогда нашло и почему она решила пересечь линию — разве что как журналистка она воспринимала любые ограничения как вызов, как барьер, который нужно взять. Нет, она не была угнетена, скорее, увиденное раздосадовало ее. По какой-то необъяснимой причине Джослин возмутило, что у Мерри Хаусман такие упругие и высокие груди, что у нее вообще есть груди.

А вот Гарднер подействовал на нее успокаивающе. Не зря все-таки его так высоко ценили. То, что он оставался настолько же моложав и красив, как и тридцать лет назад, заставляло замирать сердца всех женщин, которые помнили его с давних пор, даже с детства. Помогало им вновь ощутить себя молодыми. В полумраке кинозала каждая любовавшаяся им женщина вспоминала, как любовалась им раньше и как молодо и свежо тогда выглядела. Его кошачья грация и безупречные манеры словно счищали с женщин ржавчину времени.

Да, именно благодаря Гарднеру Джослин и вспомнила про Мередита Хаусмана. Ей бы самой это в голову не пришло, но даже сейчас она не мчалась бы через пустыню к Мередиту, если бы единственной целью ее поездки было желание обрести в его объятиях утешение, в котором она (хотя сама отказывалась себе в этом признаться) остро нуждалась. Нет, влекло ее к Мередиту еще и чисто журналистское рвение. Хотя она и предвкушала встречу с ним не только как журналистка. Блаженство, которое испытывали другие женщины в присутствии стареющих идолов вроде Гарднера или Хаусмана, Джослин ощущала сильнее, поскольку ее переживания не только рождались в воображении, но и достаточно ярко воспроизводились в памяти. Джослин давно приучила себя не быть сентиментальной и не доверять сентиментальным чувствам или воспоминаниям. Но все же, оставаясь женщиной, она не могла заставить себя забыть, что в свое время Мередит Хаусман был ее любовником.

Приспустив боковое стекло, Джослин подставила лицо под струи жаркого воздуха пустыни. Щурясь под ярким солнечным светом, она задумчиво разглядывала ленточку шоссе, которая постепенно суживалась, а потом и вовсе терялась в бескрайней голой равнине.

Было уже почти шесть, когда Джослин добралась до Палм-Спрингса. Она остановилась в мотеле и позвонила Мередиту в гостиницу «Палм-Спрингс Билтмор». Телефонистка, выяснив, кто звонит, попросила Джослин подождать, пока она передаст мистеру Хаусману сообщение и узнает, согласится ли он говорить. В ожидании Джослин присела на кровать. Ей хотелось курить, но она не могла решить, может ли положить трубку и отойти, чтобы взять с туалетного столика сумочку, в которой оставила сигареты. Это займет всего несколько секунд. Потом она подумала, что могла уже несколько раз прогуляться до столика и вернуться обратно. Она уже решилась было отложить трубку и встать, как трубка вдруг ожила и знакомый голос произнес:

— Привет, Джослин, как дела? — Прекрасно. А как ты?

— Все хорошо, — ответил он.

— Я приехала, чтобы поговорить с тобой.

— Приехала? Ты здесь, в Палм-Спрингсе?

— Да, я здесь. — И она назвала мотель, в котором остановилась.

— Ты по-прежнему в «Пульсе»?

— Да, но только меня перебросили из Парижа в Лос-Анджелес. Я и сейчас работаю над статьей. О тебе и о твоей дочери.

— Понятно, — протянул Мередит.

Резкости в его голосе она не услышала. Скорее, в интонации прозвучали задумчивые нотки.

— Конечно, я могла позвонить тебе из Лос-Анджелеса, — сказала Джослин, — но мы уже столько лет не виделись. Вот я и решила, что позволю себе на денечек вырваться из смога, махнуть через пустыню и поужинать с тобой. Или выпить по коктейлю. Как удобнее.

— Да, давай поужинаем. Ты можешь приехать ко мне в гостиницу? Скажем, часов в восемь.

— Прекрасно, я приеду. — Хорошо.

Она положила трубку, скинула одежду и пошла принимать душ. Но прежде чем пустить воду, остановилась перед зеркалом и придирчиво осмотрела себя. Задрала голову, чтобы не отвисал подбородок, потом глубоко вздохнула и выпятила грудь. Затем выдохнула, еще раз оглядела себя и ступила под душ. Воду она пустила обжигающе-горячую, которую едва могла терпеть.

В восемь Джослин позвонила Мередиту в номер из вестибюля «Палм-Спрингс Билтмора» и сообщила о своем приходе. Он сказал, что уже спускается. Джослин потратила уйму времени, чтобы хорошо выглядеть, оделась с особой тщательностью и решила дожидаться Мередита стоя. Сидящая женщина всегда выглядит менее элегантно, чем стоящая. Джослин же отдавала себе отчет в том, что не принадлежит к числу тех немногих счастливиц, которые сохраняют грацию и блеск даже тогда, когда привстают с кресла. Словом, она ждала стоя. Возможно, именно поэтому ей показалось, что прошел едва ли не час Она уже даже начала придумывать для Мередита возможные оправдания. Возможно, эта гостиница по планировке похожа на «Беверли-Хиллс» и Мередиту приходится плутать по бесконечным коридорам.

Когда Мередит, наконец, появился, оказалось, что оправдание у него и в самом деле есть, но вовсе не такое, какое ожидала Джослин. Мередит вышел из лифта вместе с молоденькой девушкой. Улыбка так и застыла на губах Джослин. Она бросила взгляд на свое отражение в зеркальной колонне и отметила, что выглядит замечательно. Но почувствовала себя последней идиоткой.

Мередит любезно представил журналистку своей даме. Джослин окинула Нони Грин изучающим взглядом, решила, что девчонка и впрямь настолько молода, насколько выглядит, и, конечно, задумалась, что бы это могло значить. Впрочем, гадать она не стала. Догадки частенько ее подводили, да и потом не стоило тратить на это время. Ближайшие полчаса покажут, что к чему.

Мередит повел обеих женщин в ресторан и заказал шампанское и коктейли. Потихоньку завязалась беседа. Потягивая шампанское, Мередит рассказал Джослин про съемки «Нерона» в Испании. Джослин объяснила, чем был вызван ее перевод из Парижа в Лос-Анджелес. Нони вежливо поинтересовалась: случалось ли Джослин уже бывать в Палм-Спрингсе и долго ли она собирается здесь оставаться.

Услышав «нет» в ответ на оба вопроса, Нони сокрушенно покачала головой и с улыбкой сказала:

— Как жаль, я бы показала вам город. Поводила бы по магазинам, познакомила с лучшим парикмахером… В одиночку вы бы на это полдня потратили.

Речь Нони лилась так плавно и гладко, что Джослин даже заподозрила, не подучил ли девчонку Мередит. Допив коктейль, Нони поднялась из-за стола, и в ту же секунду Мередит тоже встал. Нони поблагодарила его за приятно проведенное время и извинилась перед Джослин, сказав, что ее ждут на приеме.

— Я буду с нетерпением дожидаться выхода вашего фильма, — сказала Джослин. — До свидания, Нони. Желаю вам удачи.

— Спасибо, — ответила та и мило улыбнулась. — Надеюсь, что мы еще встретимся. До свидания, мисс Стронг.

С этими словами она обернулась к Мередиту, чмокнула его в щеку и зашагала к дверям. Джослин не поняла, что означало это «мисс Стронг»: проявление школьных манер или подчеркнутую холодность, но ломать голову не стала.

— Я бы, пожалуй, выпила еще шампанского, — сказала она. Когда Мередит минут десять назад предложил ей еще шампанского, Джослин отказалась, теперь же позволила себе расслабиться. Мередит тоже оживился. Возможно, вечер еще удастся спасти, подумала Джослин.

Совершенно естественно и как бы между прочим она перевела разговор на интересующую ее тему.

— Не подумай, что спешу узнать все, что мне надо, чтобы мы могли потом спокойно понаслаждаться обществом друг друга, — сказала она. — Просто по-другому нельзя. Ведь я даже не могу спросить тебя «Как твои дела?», не держа в уме, что должна получить материал для статьи. Так что лучше начать. Тогда нам не придется опасаться запретных тем и…

— Запретных? Что ты имеешь в виду?

— Я не хочу, чтобы ты оставался в неведении относительно любых вопросов, которые могут интересовать мой журнал.

— Что ж, вполне справедливо.

— Тем более что я считаю себя твоим другом.

— Спасибо, я тоже, — сказал он. — Давай начнем, что ли?

Мередит заговорщически улыбнулся, а потом прибавил:

— Или сначала закажем поесть?

— Давай, а то я просто умираю от голода. Должно быть, воздух пустыни так действует.

— Да, это одна из притягательных особенностей Палм-Спрингса, — сказал Мередит. — Даже больные в его климате чувствуют себя здоровыми.

Они заказали по бифштексу и бутылку кларета. Когда официант, приняв заказ, отошел, Джослин сказала, что хотела бы услышать мнение Мередита о будущем Мерри в кино.

— Да, ты предупредила по телефону, что интересуешься Мерри. — Мередит откинулся на спинку стула, улыбнулся и слегка встряхнул головой — его знаменитый и совершенно естественный жест — и сказал:

— Это очень непростой вопрос. Мне было бы трудно ответить на него любому журналисту. Тебе же… Господи! Нет, это невозможно.

— Что ты имеешь в виду?

— Никакому журналисту отвечать на этот вопрос я бы не стал. Другу это должно быть ясно.

— А другу-журналисту?

— Это зависит от того, насколько он мне друг.

— Насколько ты сам хочешь. Настоящий друг.

— Что же, придется тебе довериться.

— Ты считаешь, что это рискованно?

— Нет. Но ты понимаешь, почему я так говорю. Я не смог стать настоящим отцом для Мерри. Да что там настоящим — хоть каким-то отцом. Впрочем, девочка может обойтись без отца. Многие девочки растут без отцов. Но в таком случае у девочки должна быть хорошая мать. Я же даже этого ей не дал. Ты же помнишь, из-за чего мы порвали с Элейн. Это было почти на твоих глазах. Можно даже не напоминать. И тот другой раз, с Карлоттой…

— Да, — тихо сказала Джослин. — Я помню.

— Что я могу сказать? Имею ли я право даже рассуждать на эту тему? Жаль только, что именно ты готовишь эту статью.

— Да, я уже об этом думала, — созналась Джослин. — И довольно долго. Только пришла к выводу, что, откажись я, они поручили бы это кому-то другому.

— Да, пожалуй, ты права.

— И все же, что ты думаешь? Я спрашиваю как друг.

— Хорошо, — кивнул Мередит. — У Мерри довольно трудная судьба. Как, впрочем, и у меня. И многих других. Но я все же ощущаю свою ответственность за нее. Поэтому ее решение связать жизнь с кино… словом, оно меня и радует и огорчает.

— Почему?

— То, что она выбрала кинематограф, означает, что… между нами есть близость и взаимопонимание. И это меня, естественно, радует. Я благодарен ей за то, что она сохранила хоть какие-то чувства по отношению ко мне.

— Ты сказал, что ее решение тебя еще и огорчает.

— Да. Конечно, и огорчает тоже. Я же знаю, что такое жизнь в кино. Чего от нее можно ожидать. И я знаю, что надежды Мерри на то, чтобы обрести счастье, довольно призрачны. Себя мне, конечно, не жаль. Я сам выбрал эту дорогу, заключив сделку с дьяволом. В чем-то преуспел. Что-то потерял. Но когда начинаю думать о дочери, то понимаю, что именно того, чего я ей больше всего желаю и о чем мечтаю, у нее не будет. Я тоже был всего этот лишен.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Джослин.

— Трудно сразу сказать. Можно составить целый список. Прежде всего, конечно, семья. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Не просто сама семья, но сопутствующая ей жизненная стабильность. Возможность повзрослеть а состариться в кругу близких людей. Понимаешь?

— Но при чем здесь кинематограф? — переспросила Джослин. — Ведь не только у людей, связанных с кино, возникают трудности с семьей. Многие, очень многие лишены семьи и стабильности. Даже родственных корней. Я знаю.

— Да, я понимаю. Но в мире кино это более распространено, так что, избери она другую профессию, все могло бы сложиться иначе.

— Возможно, — сказала Джослин.

— Помню, о чем я мечтал, когда малышка только появилась на свет. Но все сложилось совсем не так. Я помню все, что тогда случилось. Ты, конечно, не виновата. Вина лежит только на мне. И еще на Элейн, частично. Но Мерри-то ни в чем не виновата.

— Да, ты прав.

— Знаешь, теперь я уже рад, что ты приехала. И что статью поручили написать тебе. Я ведь старался не думать на эту тему. Отгонял от себя прочь тягостные мысли. Возможно, еще потому, что теперь, когда Мерри тоже начала сниматься в кино, я почувствовал, что старею. А в твоем присутствии мне легче свыкнуться с этим, так что я могу думать о чем-то более важном.

— Я тебя прекрасно понимаю. Сегодня в студии, наблюдая за Мерри и вспоминая… нас, я вообще ощутила себя старухой. С тобой мне куда приятнее.

— Как она тебе понравилась?

— Трудно сказать. Ты же знаешь, как это делается. Снимают такими крохотными кусочками.

— Да, я знаю.

— Кстати, вспомнила. Она снималась в полуобнаженном виде для европейского проката. Я хочу спросить тебя уже как журналист: как ты это прокомментируешь?

— Для меня это несколько неожиданно. Позволь подумать… Ты могла бы написать, что раз Кляйнзингер считает ее достаточно взрослой для такого рода сцен, то она, должно быть, и впрямь достаточно взрослая, чтобы принимать подобные решения самостоятельно. Да и что тут такого? Кляйнзингер — самый безобидный старый волокита во всем Голливуде!

— Я знаю, — кивнула Джослин. — Но должна была задать тебе этот вопрос.

— Ну что, с работой покончено?

— Да.

— Отлично. Выпей еще вина.

— Спасибо.

Джослин пристально посмотрела на него, пока Мередит наливал вино — сначала в ее бокал, а потом в свой. Мередит был по-прежнему красив. Черты лица были, пожалуй, помягче, чем у Гарднера, но Мередит казался от этого еще привлекательнее. Причем возраст его только красил. Появившиеся морщинки делали его облик интереснее и благороднее, чем в самом начале карьеры.

— Я хотела попросить у тебя прощения, — сказала Джослин.

— За что?

— Я знаю, что ты меня не обвиняешь. Ты справедлив и благороден. Но прежде мне это и в голову не приходило. Теперь же, когда ты про это сказал… Да, ужасное совпадение…

— Что именно?

— То, что случилось тогда с нами. И как случившееся отразилось на судьбе Мерри.

— Не стоит об этом думать, — произнес Мередит. — Мы же не хотели причинить ей боль. Как сказал Шекспир? «Но боги правы, нас за прегрешенья казня плодами нашего греха».[23 - Шекспир. «Король Лир». (Пер. Б. Пастернака.)] Хотя не всегда выходит именно так. Нам так просто привычнее думать. В той же пьесе он выразил это иначе, более жизненно. «Как мухам дети в шутку, нам боги любят крылья обрывать».

— Мне, кажется, это уже звучит не столь зловеще.

— Нет, наоборот. Так, во всяком случае, я считаю. Ты только подумай немного над этими строками, и ты поймешь, насколько мы все беспомощны, бессильны и одиноки.

— Мне вовсе не одиноко тут с тобой.

— Возможно, — согласился Мередит. — Даже в нашем безумном мире выдаются порой спокойные минутки. Не хочешь бренди с кофе?

Чуть поколебавшись, Джослин ответила:

— Хочу, но предпочла бы, чтобы мы поехали ко мне.

— Увы, не могу.

— Почему не можешь?

— Меня ждут на приеме, на который поехала Нони.

— Господи, неужели ты не можешь от него отвертеться?

— Нет, — покачал головой Мередит. — Возможно, я не должен тебе это говорить, но я живу здесь с ней. А наша встреча… Понимаешь, это вроде трюка старого игрока в покер. Показываешь лучшую карту, чтобы все подумали, что ты блефуешь. Я показал тебе Нони, потому что это был лучший способ, чтобы тебя одурачить. Прости, пожалуйста.

— Ничего, — сказала Джослин. — Тебе не за что извиняться. Но и голову из-за нее терять тебе тоже не пристало.

— Увы, ничего другого мне не остается. Ей девятнадцать. Мне — пятьдесят два. Кроме нее, меня больше ни на кого не хватает. Не знаю, можешь ли ты в это поверить?

— Поскольку мне больше ничего не достается, остается только поверить, — с наигранной веселостью произнесла Джослин.

Она встала из-за стола. Мередит тоже поднялся.

— Разве тебе уже пора? — спросил он.

— Да, мне лучше уйти, — сказала Джослин.

Как ни в чем не бывало она запечатлела на его щеке поцелуй, пытаясь скрыть досаду и разочарование. Затем, медленно и небрежно вышагивая, она покинула ресторан, пересекла вестибюль и не спеша вышла к стоянке.

Вернувшись в мотель, Джослин плюхнулась в кресло, закурила и поняла, что не может больше оставаться одна в пустом номере посреди голой пустыни. Она поспешно собрала вещи, покидала их в дорожную сумку и погнала автомобиль в Лос-Анджелес.


Десять дней спустя, ближе к вечеру Мерри позвонил Артур Уеммик. Она только что вернулась со съемок. Телефон она услышала еще с порога, подбежала и схватила трубку.

— Мерри? Это Артур.

— Да?

— Ты видела последний номер «Пульса»? Я имею в виду сегодняшний.

— Нет.

— Тебе нужно прочитать. Прислать его тебе?

— Нет, я могу выйти и купить, — сказала Мерри. — Так будет быстрее. Так что спасибо, не беспокойтесь.

— Хорошо. Только перезвони мне, когда прочтешь, ладно? Если не застанешь меня здесь, то я буду дома.

— Хорошо, — сказала Мерри. — А что… Очень плохо, да?

— Да, хорошего мало.

— О'кей. Спасибо, что предупредили.

Мерри положила трубку и спустилась к машине. «Пульс» она купила в киоске на Сансет-стрип. Развернув журнал прямо в машине, она начала перелистывать страницы с конца, пока не нашла раздел «Зрелища и развлечения». Читая статью, Мерри чувствовала, как выступившие капельки пота легонько пощипывают кожу на лбу и на верхней губе.

Статья была гнусная, мстительная, и — самое скверное — Джослин Стронг притворялась понимающей, участливой и сочувствующей. Что сочувствует и Мерри и ее отцу. Мерри была представлена развязной и взбалмошной особой, которая не отдает себе отчета в своих поступках, а в голом виде согласилась сниматься, поскольку отчаянно мечтала о том, чтобы добиться похвалы Кляйнзингера. А нужда в его похвале объяснялась, по мнению Джослин, словами Мередита: «Я не смог стать настоящим отцом для Мерри. Да что там настоящим — хоть каким-то отцом. То, что она стала сниматься в кино, означает, что между нами, возможно, есть еще близость и взаимопонимание. И меня это, естественно, радует».

А дальше — еще хуже. «Потягивая изысканное французское вино в ресторане роскошной гостиницы, Мередит Хаусман добавил: «Я знаю, что такое жизнь. Чего от нее можно ожидать. И я знаю, что надежды Мерри на то, чтобы обрести счастье, довольно призрачны».

Мерри перечитала статью дважды. Ей, пожалуй, досталось все же меньше. Джослин Стронг уколола ее лишь однажды: «Я уже взрослая девушка, — надменно заявила девятнадцатилетняя старлетка».

Слова эти она произнесла вовсе не «надменно». Какая низость!

Отложив журнал на соседнее сиденье, Мерри вернулась домой. И тут же перезвонила Уеммику.

— А как отреагировал мой отец? — спросила она.

— Он очень волнуется из-за тебя.

— Ерунда какая, — сказала Мерри. — Основной удар направлен против него.

— Он это понимает. И знает почему. Его беспокоит только то, что ты можешь обидеться.

— У вас есть номер его телефона?

Уеммик продиктовал ей незарегистрированный номер телефона Мередита, не задавая лишних вопросов. И Мерри была ему за это признательна.

— Он сейчас в Малибу, — пояснил Уеммик.

— Спасибо, — поблагодарила Мерри. — Я ему позвоню.

— Хорошо.

Мерри надавила на рычажок, а потом набрала отцовский номер.

— Да? Слушаю.

— Папочка? Это Мерри!

— Ты уже видела?

— Да. Совсем недавно.

— Мне очень жаль, что так вышло, — сказал он. — Боюсь, что не слишком помог тебе. Но меньше всего на свете я хотел тебя обидеть.

— Папочка, все это ерунда, яйца выеденного не стоит, — сказала Мерри. — Я расстроилась из-за тебя. Уж слишком это нечестно по отношению к тебе.

— Ничего удивительного. Эта журналистка жаждала моей крови.

— Но почему?

— Гнев оскорбленной женщины страшнее огня ада, — горько усмехнулся Мередит. — К тому же это слишком сложно, чтобы объяснять по телефону. Послушай, а откуда ты звонишь?

Мерри рассказала, где сейчас живет.

— А почему бы тебе не приехать ко мне?

— Я была бы счастлива.

— И я буду очень рад.

— Тогда я сажусь в машину и мчусь к тебе.

Мерри положила трубку и швырнула журнал в мусорное ведро. Плевать ей на эту статью. Теперь ей на все плевать. Она захлопнула дверь и быстро спустилась к машине.

Автомобиль несся к западу. Мерри наблюдала через лобовое стекло за солнцем, плавно садившимся в жидкие облака. Журнальная статья больше ничего для нее не значила. Хотя кое-что все же значила. После разговора с отцом статья из грязной пакости превратилась в огромную, радужную и прекрасную рождественскую открытку.


Глава 11


— Будьте счастливы! — провозгласила Мерри, поднимая бокал с шампанским.

Она адресовала это пожелание своему отцу и Нони — теперь уже миссис Мередит Хаусман, — которые стояли напротив у камина.

— Желаю вам удачи, — добавил судья Нидлмен. Артур Уеммик присоединился к пожеланиям.

— Допив шампанское, Нони бросила свой бокал в камин. Бокал со звоном разлетелся вдребезги.

— Это еще зачем? — вскинул брови Мередит.

— Я давно мечтала об этом, — пояснила Нони. — Это… Словом, это как в кино.

Мередит расхохотался, остальные последовали его примеру.

— Что ж, я пойду заведу машину, — сказал Уеммик. Он собирался отвезти молодоженов в Бейкерсфилд, откуда они должны были вылететь на арендованном самолете в Акапулько.

— Ну что, миссис Хаусман, как вы себя чувствуете? — спросил Мередит.

— Чудесно! — просияла Нони. — Это самый счастливый день в моей жизни.

— Рад это слышать, — сказал Мередит.

— И для меня сегодня один из самых счастливых дней, — неожиданно для себя выпалила Мерри.

Отец вопросительно посмотрел на нее.

— Я говорю вполне серьезно, — подтвердила Мерри. Она даже не знала, какими словами передать отцу, насколько счастлива вновь обрести в его лице друга. Очередной брак отца не вызвал у нее отрицательных эмоций. В лице Нони она не видела угрозы для своих отношений с отцом. Ей даже было немного жаль эту девочку. Скромную, милую и даже наивную. Похоже, кроме Мередита Хаусмана, ее ничто больше не интересовало. Разве что еще лошади и кино. Нони даже в голову не пришло, что она должна попытаться установить какие-то отношения с Мерри. Она просто сразу восприняла Мерри как дочь Мередита, а позже — как подругу. Мерри немного сочувствовала ей, сознавая, насколько одинокой и оторванной будет порой чувствовать себя девятнадцатилетняя девочка в обществе пятидесятидвухлетнего мужчины. Вместе с тем она прекрасно понимала, какую роль Нони играет в жизни Мередита. Ведь отец Мерри вовсе не выглядел стариком, напротив — разговаривал и двигался он задорно, бодро и энергично. И все привыкли считать его энергичным мужчиной и пылким любовником. Однако требования к нему предъявлялись настолько высокие, что Мередит всерьез опасался, что, проснувшись в одно прекрасное утро, поймет, что груз ему уж не по силам. И тогда в один миг рухнут его жизнь и карьера. Все, чему он посвятил себя. Нони была живым доказательством правдивости образов, которые Мередит создавал на киноэкране.

Мерри не думала, что брак отца с Нони продлится достаточно долго. Хотя ее это и не волновало. Она уже убедилась, что счастье капризно и мимолетно, как золотые рыбки, которые продаются в дешевых лавках: девяносто девять из них быстро погибают, а вот сотая толстеет, наливается соками и годами плещется в бассейне.

Интересно, будут ли у них дети? Мерри подумала, что ее отцу это придало бы новые силы. Правда, она с трудом представляла, какая жизнь будет ждать ребенка. Она отставила свой бокал на мраморное пресс-папье, украшавшее стол судьи. Не ей за них решать. Так что и нечего ломать над этим голову.

— Что ж, Артур уже нас ждет, — произнес Мередит. — Спасибо вам, судья.

— Рад был вам помочь, — ответил Нидлмен. — Счастливого путешествия.

Мередит предложил одну согнутую в локте руку Нони, а другую — Мерри. Они вышли от судьи и спустились к машине.

Домой Мерри вернулась в приподнятом настроении. Всю дорогу она не переставая твердила себе, что счастлива. Хотя в глубине души отказывалась в это поверить. Что-то казалось ей неправильным. Словно чего-то недоставало. Она бесцельно мерила шагами гостиную. Потом закурила и тут же заметила, что буквально за минуту до этого зажгла другую сигарету, которая лежала и тлела в пепельнице. Да, что-то явно было неладно.

Она загасила тлеющую сигарету и призадумалась. И тогда ее осенило: Элейн! Ее собственная мать.

Она прекрасно сознавала, что хочет невозможного, но почему-то из-за чуда, свершившегося в отношениях о отцом, в ее голове засвербила навязчивая мысль о том, что подобное чудо может случиться и в отношениях с матерью. Может быть, она хотя бы попытается их наладить? Вдруг им удастся стать друзьями?

С тех самых пор, как Мерри перебралась в Лос-Анджелес, она всячески избегала Элейн. Под предлогом работы и усталости из-за съемок. За все время она позвонила матери всего дважды, причем оба раза натыкалась на довольно прохладный прием. Мерри радовалась, что ей удавалось избегать общения с матерью, но теперь она призадумалась, стоило ли из-за этого радоваться.

Она сняла трубку и набрала номер Элейн. К телефону подошел Лион.

— Здравствуй, Лион. Это Мерри.

— Привет, Мерри, — отозвался он, довольно уныло и безжизненно.

— Я бы хотела заехать к вам сегодня вечером, — сказала Мерри. — Сто лет уже ни тебя, ни мамы не видела.

— Мамы сейчас нет дома. Она вернется примерно через час.

— А что, мне нужен входной билет? — игриво спросила Мерри.

— Наш дом — твой дом, — ответил Лион.

Мерри подумала, что такое довольно странно слышать из уст четырнадцатилетнего подростка. Или же он просто так шутит, подтрунивает над ней.

— Тогда ждите меня через полтора часа, — сказала Мерри и положила трубку.


Остановив «шевроле» перед крыльцом столь знакомого дома, она радостно взбежала по ступенькам и позвонила. Дверь открыл Лион.

При виде брата Мерри пришла в ужас. Она не могла поверить своим глазам.

— Что это за чертовщина? — только и вымолвила она.

Диковинная накидка ярко-оранжевого цвета с развевающимися полами, на ногах плетеные веревочные сандалии. А прическа вообще совершенно невообразимая. Голова подстрижена «под горшок», на макушке выбрита тонзура…

— Оставь туфли на крыльце, пожалуйста, — попросил Лион.

— Почему? — изумилась Мерри. — Что это тебе взбрело в голову?

— Они кожаные.

— Разумеется, они кожаные!

— Я принесу тебе веревочные сандалии.

— Что ты плетешь?

— Или ты предпочитаешь бумажные тапочки?

— Ну, хватит, Лион. Пошутили — и довольно. Или ты всерьез?

— О, да.

Мерри была по-прежнему убеждена, что он притворяется. Конечно же, это розыгрыш. Хорошо, она немного поиграет с ним, так и быть. Сняв туфли, она шагнула вперед, однако Лион преградил ей дорогу.

— Твоя сумочка, — сказал он.

— Что? — Мерри не поверила своим ушам. — Не могу же я оставить сумочку на крыльце. Ее же украдут! К тому же в ней мои сигареты.

— Сигареты тебе не понадобятся. Мы с мамой не выносим табачный запах.

— Господи, о, чем ты говоришь?

— Ну, заходи же, — пригласил Лион.

Она положила сумочку на крыльцо рядом с туфлями и прошла следом за братом в дом. Ее ноздри уловили какой-то странный запах. Мерри несколько раз принюхалась, прежде чем узнала аромат сандаловых благовоний.

В гостиной царил полумрак, и Мерри понадобилось несколько секунд, пока глаза привыкли к приглушенному Свету, исходившему от нескольких свечей, которые мерцали перед развешанными на стене изображениями Христа, Будды, Моисея, Магомета, Конфуция, Зевса, Далай-ламы и Ахура-Мазды. Поразительно, но посередине лба на каждом из ликов находился третий глаз, из которого струились лучи. Ну точь-в-точь как глаза на пирамидах, что изображены на долларовых бумажках.

Элейн вышла из кухни, мило улыбнулась и сказала:

— Мир тебе!

Она была в длинном зеленом платье; голову украшал миртовый венок.

— Я рада, что снова вижу тебя, Мередит, — сказала она. И, протянув вперед руки, шагнула к Мерри, которая подумала было, что мать хочет поцеловать ее в щеку. Вместо этого Элейн, приложив обе ладони к щекам Мерри, церемонно поцеловала ее в лоб. Мерри не знала, как следует отвечать на подобное приветствие, и поэтому осталась на месте.

— Садись, дитя мое, — пригласила Элейн, указывая рукой на стул.

Мерри послушалась. Лион, поджав под себя ноги, опустился на одну из устилавших пол циновок.

— Мама, что случилось? — спросила Мерри.

— Нас спасли, — сообщила Элейн. — Мы родились заново. Мы исповедуем веру, которую дает нам Церковь Трансцедентального Ока.

— Вот как? Но Лион. Почему он так одет?

— Он послушник, — пояснила Элейн. — Через семь лет его примут в священники. А через двадцать лет он станет святым.

— А ты?

— Я просто сестра Элейн, но ведь я пришла в лоно церкви после долгой жизни во грехе. Лиону повезло. Вся его жизнь будет освящена церковью.

— Но что это за церковь? Я никогда о ней не слышала!

Элейн терпеливо улыбнулась.

— Это замечательная вера, — сказала она. — Облагораживающая. После смерти Гарри я утратила всякий смысл в жизни, теперь же я обрела мир и покой. Наша церковь объединила все великие мировые религии в единую трансцедентальную религию. Она проповедует единую веру, а ведь все веры и должны быть едины перед Божьим оком.

— Но она хотя бы христианская? — спросила Мерри.

— Христианская, иудейская, буддийская, мусульманская, зороастрийская, даоистская… Любая. Как говорит наш Пророк: «Все должно быть у всех».

— Но при чем тут мои туфли и сумочка? — спросила Мерри. — Я хочу сказать, что в сумочке у меня сигареты. Слишком уж много на меня сразу свалилось.

— Мы не курим, — сказала Элейн. — Не пользуемся изделиями из кожи и не едим мясо. Мы без всего этого обходимся.

— Что ж, могу я хотя бы что-нибудь выпить? — спросила Мерри.

— Лион, принеси, пожалуйста, стакан эликсира любви для своей сестры.

— Какого эликсира? Что это такое?

— Не бойся, дитя мое. В основном он состоит из сока сельдерея.

— Сельдерея!

— У него свежий и чистый вкус. Вкус созерцания.

Мерри проводила глазами Лиона, который отправился на кухню. Вернувшись, он подал ей стакан, наполненный бледно-зеленой жидкостью. Мерри попробовала и отставила стакан в сторону. Вкус был тошнотворный. Все случившееся казалось ей тошнотворным.

— Мама, что ты натворила? Зачем все это? Ты совсем спятила?

— Нет, дитя мое. Напротив, я впервые за все время нахожусь в своем уме. И я обрела счастье и покой. И живу со всеми в мире.

— Да брось ты, — в сердцах махнула рукой Мерри.

— Ты говоришь так, потому что не обрела смирения, — сказала Элейн.

— Нет, я просто рассуждаю здраво. Послушай, в конце концов, если тебе так хочется, ты имеешь право делать все что угодно. Но Лион-то в чем виноват? Он же ребенок. Ты же губишь его.

— Я спасаю его. И буду тебе признательна, если ты воздержишься от бранных и богохульственных замечаний. Кто ты такая, чтобы входить в наш дом и поносить нас? Уж я-то знаю, какова ты есть и чем занимаешься. Ты погрязла во грехе, угождаешь самым низменным вкусам, обнажаешь свое тело перед похотливыми грешниками, бесстыдно развратничаешь…

— Мама, о чем ты говоришь?

— Я читала эту статью.

— Ты имеешь в виду статью в «Пульсе»?

— Да.

— Но ты не должна верить тому, что в ней написано. Ее написала женщина, которая просто сводила с папой какие-то старые счеты.

— Ты же не знаешь, о чем говоришь, — упрекнула Элейн. — А вот я знаю! Это мне надо сводить с ней счеты, а не ей с твоим отцом. Знаешь, кто разрушил наш брак? Между мной и твоим отцом? Знаешь?

— Нет. Кто?

— Джослин Стронг, журналистка из «Пульса». Она совратила твоего слабохарактерного и безвольного отца с пути истинного, а он не сумел устоять перед ее натиском.

Мерри сидела как громом пораженная. Да, отец упомянул о какой-то давней интрижке, но даже словом не обмолвился о том, к чему она привела.

Элейн встала, пересекла комнату и опустилась на колени перед изображением Ахура-Мазды.

— Прости меня, — прошептала она. — Я впала в грех неправедного гнева.

Обернувшись к Лиону, она жестом пригласила Лиона присоединиться к молитве. Потом спросила:

— Ты помолишься с нами, Мередит? Мы научим тебя. Ничто не сделает меня такой счастливой, чем радость от совместного вознесения молитвы рядом с тобой. Обратись в нашу веру, пока не поздно, дитя мое. Откажись от пороков своей мирской жизни. Отрекись от кино. Посвяти себя Господу. И Он изрит тебя своим Недремным Оком. И да снизойдет на тебя теплый Свет Господня Ока.

— Нет, мама, я не могу. Я… Я…

От стыда, ужаса и отвращения слова застревали в ее горле.

Не чуя под собой ног, Мерри выскочила из дома, подхватила с крыльца туфли и сумочку и босиком бросилась бежать к машине. Забравшись внутрь, дрожащими руками зажгла сигарету и повернула ключ в замке зажигания.

Все случившееся казалось ей слишком болезненным, нелепым и невероятным, чтобы быть правдой. Мерри вдруг захихикала. Потом, прибавив газа и слушая, как ревет мощный двигатель, расхохоталась. «Шевроле» несся как обезумевший зверь, но Мерри ничего не замечала.

Лишь приблизившись к светофору и заметив, что он почему-то расплывается перед глазами, Мерри поняла, что плачет.


— Насколько мне кажется, никакого вреда картине это определенно не принесет, — сказал Кляйнзингер.

— А польза будет?

— Пожалуй, косвенным образом это окажет некое благоприятное воздействие. Хотя в большей степени это повлияет на вас, мисс Хаусман.

— Так вы, значит, советуете, чтобы я согласилась?

— Нет, я этого не говорил. Я не советую, но и не отговариваю вас. Решать должны вы сами. Но я бы покривил душой, если бы у вас создалось мнение, что я противлюсь этой затее.

Мерри пришла к мистеру Кляйнзингеру, чтобы посоветоваться с ним по довольно деликатному поводу. Ей позвонил ответственный редактор журнала «Лотарио» и предложил сняться в обнаженном виде для центральной вклейки, определявшей лицо журнала. На этой вклейке девушки всегда снимались обнаженными, принимая при этом самые вызывающие и изощренные позы, какие только могли придумать фотографы. Предложение поступило через несколько дней после публикации скандальной статьи в «Пульсе». Тогда Мерри только брезгливо поморщилась и думать о нем забыла, но, пообщавшись с матерью, Лионом и ликами святых Церкви Трансцедентального Ока, стала все чаще и чаще о нем задумываться. Ах, какое бы моральное удовлетворение она получила, приняв предложение журнала после хлестких обвинительных речей матери!

— Тем не менее я весьма признателен, что вы решили обсудить это со мной, — произнес Кляйнзингер. — Многие актрисы на вашем месте не поступили бы столь порядочно и благоразумно.

И он удостоил Мерри улыбки, что случалось крайне редко.

Мерри вдруг пришло в голову, что за завесой ворчливости и напускной грубости кроется довольно застенчивая личность. Она покидала его кабинет, так и не решив, что ей делать. Но в глубине души она все-таки хотела позировать для «Лотарио». Поэтому она решила, что позвонит в редакцию и даст согласие. Мерри так и не смогла придумать причину для отказа, не говоря уж о том, что речь шла о довольно круглой сумме. Нет, никто и ничто ее не остановит.

И тем не менее неожиданно для себя, сняв трубку, она позвонила не в редакцию «Лотарио», а Сэму Джаггерсу в Нью-Йорк.

Ее тут же соединили.

— Как дела, Мерри? — спросил Сэм.

— Прекрасно.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Просто мне нужно кое-что обсудить с вами.

— Валяй.

— Мне позвонили из «Лотарио». Предлагают сняться для них.

— Ни в коем случае, — отрезал Джаггерс.

— Почему?

— Тебе это ни к чему. Ты пробьешься благодаря своему таланту.

— Но мне хочется!

— Почему?

— Мне кажется… Это будет довольно забавно.

— Ты пришла в кинематограф не для того, чтобы забавляться. Главное — научиться делать деньги. Если хочешь сниматься в таких журналах, занимайся этим в свободное время.

— Они мне хорошо заплатят.

— Мерри, я абсолютно уверен, что ты получишь меньше той суммы, которую уплатили мы, чтобы выкупить последние фотографии, где ты снималась обнаженной.

Эти слова ошеломили Мерри.

— Не ожидала от вас такой жестокости, — пробормотала она.

— А ты думаешь, мы тут в бирюльки играем? — взорвался Джаггерс. — Ты — ценное вложение капитала, и я должен оберегать тебя независимо от твоей воли.

— В гробу я видела вас с вашими вложениями! Джаггерс замолчал. Мерри прекрасно понимала, что он ждет, пока она еще что-нибудь добавит, предоставив ей возможность самой по достоинству оценить свою вспышку.

— Я дам согласие на их предложение, — заявила она после долгого молчания.

— Значит, ты вовсе не хотела обсуждать со мной этот вопрос, а просто собиралась поставить меня в известность, — констатировал Джаггерс.

— Да, наверное.

— Мерри, я могу только дать тебе совет. Я не имею права тебе приказывать. Так вот: впредь подобные заявления присылай мне по почте в конвертах; это обойдется тебе гораздо дешевле.

— Спасибо, — сказала она. — Огромное спасибо!

И бросила трубку. Она настолько кипела от ярости, что немедленно позвонила Дрю Эббету в «Лотарио» и договорилась о том, когда встретится с фотографом.


Лерой Лефренье попросил ее согнуть ногу влево.

— Нет, нет, так слишком много, — сказал он. — Чуть меньше. Нет, так уже много. Слишком откровенно. Подождите. Сейчас я покажу.

Он подошел к ней и сам уложил ее ногу, куда хотел.

Мерри, совершенно обнаженная, лежала на шкуре зебры в соблазнительной позе, подчеркивающей и выпуклость грудей, и изящный изгиб спины, и манящую округлость ягодиц. Левая нога, согнутая в колене, была призывно сдвинута в сторону. Лефренье — быть может, не слишком вежливо — объяснил Мерри правила игры:

— У нас запрещены только анатомические подробности. Лобок, пожалуйста, а вот нижние губы — табу!

Вопреки ее ожиданиям, оказалось, что позировать — занятие малоприятное. Жар от софитов ее не удивил, но вот липкий растекающийся грим, жирная помада на губах и нарумяненные соски настолько раздражали, что Мерри не терпелось забраться под душ. Если бы не грубоватые, но остроумные шутки Лефренье, явно доки в своем деле, она бы, наверное, не выдержала. Вертясь вокруг нее с болтающимися на шее фотоаппаратами, Лефренье обучал Мерри, какое выражение нужно придавать лицу; Мерри не ожидала, что выражение лица имеет такое значение при съемках обнаженной натуры.

— Тело — это просто фон. Главное — лицо, — говорил он. — В глазах должен быть виден призыв. Давай же, давай! — понукал он. — Думай про трах-трах.

Мерри нервно прыснула, и в тот самый миг, когда улыбка сползла с ее губ, Лефренье вдруг защелкал затвором фотоаппарата и закричал:

— Замри!

И сделал еще несколько снимков.

Мерри изнемогала. Сеанс продолжался вот уже третий час. Они перепробовали сотню поз в самых разных видах. Она позировала в мужских джинсах с полуприспущенной «молнией», в расстегнутой ковбойской рубашке, под которой соблазнительно виднелись пышные груди. В коротенькой прозрачной ночной рубашке. Чуть прикрытая шифоновым шарфиком.

— Подтяни ноги к животу. Нет, так слишком сильно. Я хочу, чтобы груди лежали на одной линии с полосками на шкуре.

«Груди». Это относилось не к ней. Мерри казалось, что в студии была вовсе не она, а некий кусок плоти, которым по-своему распоряжался этот мужчина, увешанный фотоаппаратами. Мерри почему-то доставляло удовольствие наблюдать за собой со стороны. Она ощущала себя неким экзотическим экспонатом, привлекшим внимание издателей «Лотарио». И это успокаивало.

— Что ж, пожалуй, достаточно, — сказал наконец Лефренье. — Ты молодец. Душ вон там.

— Спасибо, — кивнула Мерри.

Встав под теплый душ, она смыла с себя липкий размякший грим, потом вытерлась, завернулась в белое махровое полотенце и вернулась в студию за одеждой, которую повесила на ширме. Когда она протянула руку к трусикам, полотенце распахнулось, и Мерри судорожным движением подхватила его. Поразительно, но в течение всего сеанса она так не ощущала своей наготы и незащищенности. Одевшись, она смело вышла из-за ширмы.

Лефренье угостил ее пивом.

— У тебя, должно быть, в горле пересохло, — сказал он. — Под этими софитами страшное пекло.

— Спасибо, — улыбнулась Мерри. Потом добавила: — Странная у вас все-таки работа.

— Мне нравится. Тела порой попадаются — просто загляденье. Как правило, мне присылают самых хорошеньких.

— А вы не возбуждаетесь?

— На моих фотоаппаратах это не сказывается, — лукаво улыбнулся он.

Мерри рассмеялась и отпила из стакана. Лефренье ходил по студии, выключая освещение и собирая оборудование. Мерри допила пиво и отставила стакан в сторону.

— Ну что ж, я пойду, — сказала она.

Мерри не понимала почему, но уходить ей не хотелось. То ли Лефренье догадался о ее состоянии, то ли это просто удачно совпало, но он вдруг предложил:

— Хочешь пойти со мной на вечеринку?

— С удовольствием, — откликнулась Мерри. — Мне здесь так одиноко. Я здесь только и делаю, что работаю.

— Что ж, считай, что тебе повезло. Большинство людей заняты тем, что ищут работу. Я заскочу за тобой в половине десятого, хорошо?

— Да, — улыбнулась Мерри и продиктовала ему свой адрес.

— Черт, как ты далеко забралась. Ну, да ладно, — произнес он.

— А что это за вечеринка?

— Понятия не имею. Никто не предупреждает. Но веселье гарантировано. Можешь не переодеваться.

Мерри была одета в вязаный свитер и джинсы.

— Хорошо, — сказала она. И добавила: — Спасибо.


В четверть десятого Мерри была уже готова. Сидя в гостиной, она то и дело выглядывала из-за штор на улицу, высматривая, не покажется ли «порш» Лероя. Ей было даже неловко оттого, что она так рвется на вечеринку. Хотя желание ее было вполне естественным. Ведь с тех пор, как она прилетела в Лос-Анджелес, она ни разу не была на свидании. Правда, она и сама не искала ни с кем сближения. Голливуд — опасное место для молоденькой актрисы. Но Мерри надеялась, что на вечеринке никого из ее голливудских знакомых не окажется.

Выглянув в очередной раз на улицу, она увидела приближающиеся зажженные фары. Свернув с дороги, машина подкатила по подъездной аллее к ее дому. Когда Лефренье позвонил в дверь, Мерри уже спустилась.

— Выпить хочешь? — спросила она. — Заходи.

— Нет, давай сразу поедем. Выпивки там будет предостаточно.

— Хорошо, — согласилась Мерри, и они зашагали к «поршу».

Сидя в машине, Мерри внимательно изучала Лероя. Интересно, что днем, снимаясь обнаженной, Мерри почти не обращала на него внимания. Теперь же, когда они оба были одеты, находясь в этом смысле на равных, Мерри разглядела, что у него широкая грудь, вьющиеся, зачесанные назад волосы и крепкие ляжки, обтянутые белыми джинсами, которые так бросались в глаза на фоне черной фуфайки. А вот руки были на удивление тонкие и холеные, с длинными ухоженными ногтями.

Оставив позади Беверли-Хиллс, автомобиль развернулся на Сансет-стрип и начал взбираться на Голливуд-Хиллс. Мерри понравилось, как Лефренье ведет машину, как легко и уверенно преодолевает крутые повороты серпантина. Особняк, к которому они подкатили, мало отличался от окружающих двухэтажных домов на сваях, прилепившихся к крутому склону. Разве что был покрупнее. Зато вид из него на раскинувшийся внизу Лос-Анджелес должен быть просто потрясающий, подумала Мерри.

На подъезде к дому и вокруг него уже стояло десятка два машин и около полдюжины мотоциклов. Из открытых окон доносилась музыка. Лерой подвел Мерри к входу и, распахнув дверь, пропустил Мерри вперед. Отвечая кивками на приветствия, он провел Мерри в столовую, где высился огромный стол, уставленный бутылками.

— Что тебе налить?

— Шотландское виски со льдом, пожалуйста.

— Держи, — сказал он и передал ей наполненный до половины стакан с виски и двумя кусочками льда.

— Благодарю.

— Только поосторожнее со льдом. У него края острые, как бритва.

— Лерой, сукин ты сын! Привет, дружище!

Лерой представил своего приятеля Мерри.

— Мерри, — сказал он, — познакомься с Джоки Данбером.

— Джоки? — удивилась Мерри.

— Да, на «конце «и», — подтвердил Данбер. — Мамаша, должно быть, упилась до чертиков, когда придумала такое имя.

— Джоки, познакомься с Мерри Хаусман, — прервал его Лерой.

— Хаусман? — в свою очередь переспросил Данбер. — Не сродни английскому поэту, случайно?

— Нет, — улыбнулась Мерри. Данбер восхитил ее.

— Вы тоже позируете? — полюбопытствовал он.

— Случается, — ответила Мерри. И обвела взглядом комнату. Ей показалось, что почти все из присутствующих девушек были или могли стать фотомоделями. Во всяком случае, все были прехорошенькие. А вот мужчины подобрались самые разношерстные, на любой вкус. Тем не менее было у них всех и нечто общее — выражение принадлежности к определенному кругу, как подметила Мерри. Футах в пяти-шести от них сгрудилась кучка людей, что-то оживленно обсуждавших. Громче всех говорил высокий, с крючковатым носом мужчина. При этом он бурно жестикулировал левой рукой, а правой тем временем сжимал грудь стоявшей рядом девушки. И никто, включая девушку, не обращал на это никакого внимания.

Из колонок лилась музыка Джорджа Ширинга — успокаивающая, обволакивающая. Приятнее всего для Мерри было ощущать себя самой обычной девушкой, одной из многих, такой же, как остальные, попавшие на вечеринку.

Лерой отошел поболтать с какими-то знакомыми, оставив Мерри наедине с Джоки. Джоки провел Мерри по комнате, представив своим друзьям. От нее требовалось только вовремя улыбнуться, поддакнуть, кивнуть или засмеяться. Стоило ее бокалу опустеть, ей достаточно было протянуть его ближайшему мужчине, и бокал тут же наполняли.

Вскоре некоторые гости, разбившись на пары, начали танцевать, точнее даже — медленно переступать, тесно прижавшись друг к другу. Мелодии Ширинга сменились плавными саксофонными пьесками, одновременно романтическими и чувственными. Джоки, даже не пригласив Мерри танцевать, просто заключил ее в объятия, и они начали плавно покачиваться в такт музыке. Мерри наслаждалась, снова ощутив близость мужчины. Она закрыла глаза, вся отдаваясь музыке и танцу. И вдруг подумала, что ни разу толком не попыталась рассмотреть Джоки, не может даже представить, как он выглядит. Она чуть приоткрыла глаза и украдкой посмотрела на него.

Не поворачивая головы, она видела только кусочек уха и линию волос. Мерри подумала, что стрижка вполне подходит этому уху. И вообще все здесь удивительно мило и приятно. Вдруг Мерри призналась себе, что могла бы лечь в постель с Джоки. Прямо сейчас. Это хочет лечь в постель с ним или с каким-нибудь еще мужчиной. Здесь, в этом доме. Она понимала, что не совсем трезва или даже совсем не трезва, но дело было не в том. Напиваться ей приходилось и прежде, но такого желания не возникало. Причем охватившее ее желание не было чисто физическим влечением. Мерри это просто казалось естественным, соответствующим общему настроению, царящему на вечеринке. Причем ей казалось, что началось это не сейчас, что ощущение это зародилось давно, несколько лет назад.

Говорят, женщина никогда не забывает своего первого любовника. Но у Мерри первым любовником оказался случайный встречный, с которым она познакомилась на вечеринке. Точнее, познакомилась она с ним благодаря случайному совпадению — памятной вечеринке, где все снимались обнаженными, и последующему приглашению Билла Холлистера. Удивительно, как все бывает взаимосвязано. Как, например, маленькая зажигалка, которая подрагивает на стеклянном столике оттого, что на стоящем напротив фортепиано берут низкие ноты.

Джоки, по-прежнему прижимая Мерри к себе, просунул руку ей под свитер. Прикосновение к голой коже показалось Мерри приятным. Танцуя, они повернулись, и Мерри увидела, что Лерой стоит с какой-то стройной блондинкой. Он гладил ее по руке вверх и вниз, но почему-то это казалось Мерри очень сексуальным. Мерри даже призадумалась — уж не ревнует ли она, — но потом решила, что нет. И она тут же задала себе вопрос: почему Джоки не возбуждается, танцуя с ней. Пытаясь придумать ответ, она вдруг заметила, что ошиблась — Джоки возбужден, и даже очень! Просто она почему-то не обращала на это внимания.

Двигаясь в танце, они приблизились к коридору. Ни слова не говоря, Джоки остановился, выпустил Мерри из объятий, взял за руку и потащил вслед за собой по коридору, ища свободную спальню.

— Извините, ошибся, — сказал он, закрывая ближайшую дверь. Однако Мерри успела заметить нагую парочку, барахтавшуюся на кровати.

Он быстро, в два шага пересек коридор и приоткрыл другую дверь. Комната была свободна, но на кровати громоздилась куча верхней одежды. Мерри подумала, что Джоки собирается свалить всю кучу на пол, но он молча взял с самого верха длинную норковую шубу, расстелил на полу и улегся на нее, увлекая за собой Мерри.

Никакой преамбулы не последовало. Да ее и не требовалось. Выпитые коктейли, интимная обстановка и затянувшееся воздержание уже и так воспламенили Мерри. Джоки стащил с нее джинсы и трусики и тут же овладел ей. Мерри вдруг испугалась, что захихикает — уж слишком эта норковая шуба щекотала ее голый зад. Но она удержалась: все-таки, что ни говори, ощущение было необычайно изысканное.

Все случилось почти мгновенно — стремительно, профессионально и захватывающе, — к полному удовольствию Мерри.

Джоки скатился с нее, а она поднялась и стала искать трусики и джинсы. Джоки, не вставая с норковой шубы, закурил и наблюдал за ней.

— Может, попробуем еще разок, попозже? — предложил он.

— Не исключено, если я еще не уйду, — ответила Мерри и отправилась на поиски ванной. Чувствовала она себя потрясающе. Просто грандиозно! Пожалуй, она примет его предложение и предастся любви во второй раз. Слишком уж долго она воздерживалась…

Мерри распахнула дверь в ванную и вошла, вся еще находясь во власти этих приятных мыслей.

В первую секунду она не поверила своим глазам — на краю ванны сидели четыре абсолютно голые женщины. Машинально шагнув вперед, она остолбенела. В пустой ванне посреди лужицы мочи лежал Гарри Кляйнзингер. Тоже совершенно голый, он обеими руками теребил вздыбленный член.

Одна из девушек хихикнула и помочилась прямо на него.

Кляйнзингер слабо постанывал. Глаза его были закрыты. Член его задрожал, на мгновение ресницы режиссера захлопали и глаза чуть приоткрылись. Мерри повернулась и пулей вылетела из ванной, моля Бога, чтобы Кляйнзингер не заметил ее или хотя бы не узнал, или в крайнем случае, чтобы не вспомнил.

Она вернулась к Джоки.

— Отвези меня домой, — потребовала она тоном, не допускающим возражений.

— Конечно, детка, как скажешь.

По пути Мерри вдруг попросила, чтобы Джоки остановил машину, вылезла, отошла в сторону, и ее жестоко вырвало.

К себе она его не впустила.

— Извини, но мне нехорошо, — сказала она, держась за ручку двери.

Джоки пожал плечами.

— Ничего страшного, детка, — сказал он. — Успокойся, все будет нормально.

И уехал.

Вот бедняга, думала Мерри. Несчастный старик. Такой внешне уверенный в себе, такой талантливый… Кто бы мог подумать, что под маской деспотичного, не терпящего возражений режиссера кроется такая слабая и беззащитная личность. Мерри вдруг стало жалко и Кляйнзингера, и себя. Ведь он вдохнул в нее уверенность, в его сильном характере она черпала силы. Прониклась к нему уважением. Осознала собственную значимость. Даже окажись на месте Кляйнзингера в этой ванне ее отец, это не было бы для Мерри таким ударом.

Она медленно, одеревенело разделась и легла в постель, свернувшись калачиком, словно пытаясь спрятаться от… от всего. От всего мира.

В течение оставшихся десяти дней съемок Кляйнзингер держался с Мерри очень отчужденно. Старался даже не обращаться к ней сам. Мерри так и распирало сказать ему, насколько она сожалеет о случившемся, но, конечно же, это было невозможно.


Апельсинового сока было на столе ровно на девять долларов. Девять стаканов. Стакан апельсинового сока в круглом баре «Поло» гостиницы «Беверли-Хиллс» стоит доллар, но людям, которые приходят туда завтракать, это по карману. Примерно на час, с семи до восьми утра, маленький гостиничный бар становится нервным узлом американской киноиндустрии. Когда в Лос-Анджелесе семь утра, в Нью-Йорке — уже десять. Фондовая биржа открыта. Посетители «Поло» могут переговариваться со своими нью-йоркскими брокерами по белым телефонным аппаратам, которые приносят по их просьбе официанты и подключают к стенным розеткам. Если вы покупаете три тысячи акций «Парамаунта» или продаете четыре тысячи акций «XX век — Фокс», то вполне можете не интересоваться платой за телефонные переговоры или за стакан апельсинового сока.

Лучшие места в баре — скамейки, расположенные вдоль всей стены овального зала. С этих скамеек телефоном можно пользоваться не сходя с места. Но этим утром в баре творилось нечто необычное. Девять мужчин группой уселись за длинный стол, тянувшийся вдоль огромной стеклянной перегородки, за которой цвел роскошный субтропический сад. Остальные посетители, сидевшие на скамейках, строили на этот счет всевозможные предположения. Впрочем, особого нетерпения они не проявляли, зная, что к концу дня неизбежно выяснят, что за разговоры велись возле субтропического сада.

Между тем участники переговоров за длинным столом представляли практически всех гигантов бизнеса развлечений, суммарной стоимостью в несколько сот миллионов долларов. Здесь были представлены все пять крупнейших кинокомпаний. Кроме того, присутствовал Айсидор Шумски из ААК, двое его коллег и еще моложавый круглолицый человек, которого никто из посетителей не узнал. Это был Джейсон Подхорец из отдела культуры Госдепартамента.

Он как раз спрашивал:

— А что такое «Гнездо птицы Феникс»?

— Летний кинотеатр на окраине Феникса в Аризоне, — объяснил Шумски. — Задрипанный кинотеатр посреди пустыни, в котором фильмы смотрят не вылезая из автомобилей. Кто-нибудь из вас бывал в нем?

Нет, никто не был.

— Почему он тогда настолько важен? — спросил Подхорец.

— Никто этого не знает. Нам так и не удалось понять причину. Однако… Знаете, как в политике — главный избирательный округ? Так вот, каким-то загадочным образом происходит так, что мнение зрителей «Гнезда птицы Феникс» определяет прием картины американской публикой.

— Но есть и другие достойные кинотеатры, — сказал Марти Голден. — Например, в Брентвуде. Или «Лев с 86-й улицы», что в Нью-Йорке. Очень показательный, чтобы судить о вкусе среднего ньюйоркца. Но «Феникс» все-таки остается непревзойденным.

— Послушайте, мистер Порец… — обратился Джордж Мелник к Подхорцу.

— Подхорец, — поправил тот.

— Да, я так и сказал. Повторите, пожалуйста, что вы рассказали мистеру Шумски и мистеру Голдену.

Подхорец доложил. Большую часть из того, о чем он рассказывал, все уже знали. Знали, например, что среди европейских кинопромышленников и даже в ряде европейских правительств назрело недовольство по поводу того, что американцы угрожают устроителям Каннского фестиваля своим неучастием в течение пяти лет, если хотя бы один из американских фильмов не будет удостоен по меньшей мере одного приза. Естественно, устроители перепугались не на шутку. Америка значила для Канна куда больше, чем Канн для Америки. Часов двадцать шли срочные переговоры, увенчавшиеся тем, что приз за исполнение лучшей мужской роли, негласно уже присужденный блестящему молодому комику из Чехословакии, достался Эдгару Синклеру. Решение было принято буквально в последнюю минуту, и скандала избежать не удалось.

Все собравшиеся за длинным столом знали об этом. А вот об Этторе Сисмонди, новом директоре Венецианского фестиваля, они знали только понаслышке.

— Мы можем быть твердо уверены лишь в одном, — сказал Подхорец, — он совершенно непредсказуем.

— И вы прилетели за три тысячи миль из Вашингтона, чтобы сказать нам это? — спросил Мелник.

— Заткнись и послушай умного человека, — цыкнул Голден.

— Он — заблудшая овца, — продолжил Подхорец. — Коммунист.

— Ну и что? — пожал плечами Джек Фарбер.

— А то, что все призы достанутся какому-нибудь эстонскому фильму о природе, — пояснил Мелник.

— Джордж, перестань, — погрозил Шумски.

— Нет, — покачал головой Подхорец. — Дело не в этом. Кино его интересует как популярный жанр искусства, а также как средство политического воздействия. Нам в Штатах представляется, что наилучшие шансы завоевать первый приз имеет «Наркоман». Тут Сисмонди выиграет вдвойне: отдает приз американской картине, но зато такой, которая выставляет Штаты в самом неприглядном свете.

— Так давайте и пошлем «Наркомана», — выпалил Мелник.

— У меня от него в заднице свербит, — пробурчал Харвей Бакерт.

— У тебя просто геморрой, — напомнил Мелник.

— Я, конечно, могу только рекомендовать, — сказал Подхорец, — но нам кажется, что «Наркоман» слишком реалистичен, чтобы его посылать…

— Что значит «реалистичен»? — спросил Норман Эпстайн. — Да, это фильм не для слюнтяев. Он бьет наповал.

— Кстати, он обошелся всего в триста тысяч, — сказал Бакерт.

— С точки зрения выгоды для всей нашей индустрии, — произнес Шумски, сидевший во главе стола, — лучше рассмотреть кандидатуры более коммерческих фильмов.

— Как раз об этом я и хотел сказать, — развел руками Подхорец. — Мы считаем, что неплохие шансы имеет «Продажная троица». Сисмонди может привлечь личность самого Кляйнзингера, да и тема фильма — коррупция в бизнесе. К тому же он комедийный.

— Не знаю, — с сомнением произнес Эпстайн. — Мне кажется, фильм хороший. Мне он понравился. Впрочем, это не значит, что фильм понравится и в Европе.

— Что еще вы хотели предложить? — обратился Шумски к Подхорецу.

— Трудно сказать определенно, — замялся тот. — Мы можем только предполагать. Как, впрочем, и вы. Но если «Нерона» удастся закончить вовремя…

— Нет, — отрезал Мелник. — Мы не имеем права рисковать. Если «Нерон» победит, нам это ничего не даст. Если же проиграет, нашей репутации будет нанесен урон. Нет, на такой риск я не согласен.

— А что, если показать его вне конкурса?

— А какой смысл? — полюбопытствовал Мелник.

— Тогда в конкурсном показе примет участие только один американский фильм, — объяснил Шумски, попыхивая сигарой. Они будут обязаны наградить его.

— Так как все-таки мы поступим с «Нероном»? — спросил Мелник. — На кой черт он нам сдался?

— Согласись, будь человеком! — попросил вдруг Гектор Ставридес, который впервые раскрыл рот.

— О чем ты говоришь? У нас на карту поставлено четырнадцать миллионов! — взорвался Мелник.

— Будь человеком, — терпеливо повторил Ставридес, — и я уступлю тебе. Отдам тебе сделку с «Крайтерионом».

— В рождественскую неделю?

— Да.

— До следующих торгов?

— Нет, целиком и полностью. — По рукам. Я буду человеком.

— Никто не возражает? — спросил Шумски. — Кто-нибудь желает что-то добавить?

Желающих не нашлось.

— Хорошо, — заключил он. — Значит, «Продажная троица» выставляется на торги, а «Нерон» пойдет вне конкурса.

Официант ловко выхватил из-под самого носа Шумски наполненную окурками пепельницу и заменил ее чистой.

Когда все разошлись, официант подошел к столу, за которым с кофе и газетой сидел Лестер Монахан, и сообщил ему о решении, принятом руководителями ААК. Монахан дал ему на чай пятьдесят долларов.

Затем он позвонил своему нью-йоркскому брокеру и поручил ему купить тысячу акций «Селестиал Пикчерз».

Когда Монахан ушел из «Поло», его стакан с апельсиновым соком остался почти нетронутым. Но официант к этому привык. Хотя и очень сокрушался. Как-никак здесь подавали самый дорогой апельсиновый сок в мире.


Мерри ужинала с Джимом Уотерсом в голливудском «Браун Дерби». В последнее время, после того как Уотерс приехал в Голливуд, чтобы подправить диалоги в фильме, в котором сейчас снималась Мерри, они встречались довольно часто. Оба страшно обрадовались, когда узнали, что оказались в одной команде. Они встретились как старые добрые друзья — а для неопределенного, ненадежного и безумного мира шоу-бизнеса их дружба и впрямь была старой — она выдержала испытание временем.

Они ничего не требовали друг от друга, просто наслаждались общением. Правда, Уотерс подбирал для Мерри книги, помогая ей продолжить образование, которое прервалось, когда Мерри так внезапно бросила Скидмор. Впрочем, это для них обоих казалось занятием милым и даже восхитительным. Его интеллектуальная изощренность и ее трогательная наивность чудесным образом дополняли друг друга. Да и в практическом смысле это было удобно — у них всегда находились темы для беседы.

Так что было вполне естественно, что именно Уотерсу — прежде чем даже Уеммику — Мерри рассказала о том, что «Продажную троицу» отправляют на фестиваль в Венецию. И вместе с картиной посылают туда и саму Мерри. Ужином в «Браун Дерби» они как бы отмечали это событие. Уотерс решил таким образом поздравить Мерри. А заодно преподать ей очередной урок — с этой целью он прихватил с собой книгу Рескина[24 - Рескин (Раскин) Джон (1819–1900) — английский писатель, теоретик искусства. Идеолог прерафаэлитов.] «Камни Венеции».

Мерри никогда прежде не доводилось бывать в Венеции. Впрочем, на фестивалях она тоже ни разу не присутствовала. Так что поездка казалась ей чрезвычайно заманчивой.

— Про Венецию вы узнаете из этой книги, — говорил Уотерс. — А вот про фестиваль вам узнать неоткуда. Каждый фестиваль не похож на предыдущие. Как и любое сборище людей, он зависит от тех, кто на нем соберется. А собираются там люди по самым разным причинам. Фестиваль в этом смысле напоминает званый ужин. Все они чем-то схожи и вместе с тем совершенно разные. Будет, конечно, уйма фильмов, множество приемов и полным-полно репортеров. Но все это — только внешняя сторона. Никто не в состоянии предвидеть, что там может случиться. Я бы посоветовал вам как можно лучше осмотреть город.

— Непременно, — сказала Мерри. — А как он выглядит?

— О, это незабываемое зрелище. Смотришь и не веришь собственным глазам. Поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Венеция иллюзорна, ирреальна, словно театральная декорация. И необыкновенно, просто сказочно прекрасна. Ирреальность восприятия возникает еще потому, что почти каждый, кто попадает в Венецию, невольно начинает видеть ее другими глазами — глазами Рескина, Байрона, Вагнера, Генри Джеймса, Томаса Манна, Джорджа Элиота или Наполеона. Сколько бы мне ни выпадало счастье стоять посреди Пьяццы, я всегда вспоминал реплику Наполеона, назвавшего Пьяццу самой величественной гостиной Европы. Да, в Венеции все воспринимается как бы со стороны. Может быть, именно благодаря этому и удается понять величие этого необыкновенного города.

Уотерс взял со стола томик Рескина, полистал и прочитал вслух отрывок, который ему особенно нравился:

— «…причудливые колоннады крытых галерей с разноцветными переливающимися колоннами, высеченными из яшмы, порфира и мрамора, который, подобно Клеопатре, подставляет для поцелуя и в то же время прячет от нескромных солнечных лучей свои самые затаенные места… Колдунья-тень, крадучись, словно вор, сползает с колонн, обнажая один за другим лазурные изгибы прожилок, подобно тому, как отливная волна оставляет за собой песчаные волночки на берегу; капители затканы затейливыми хитросплетениями, венками невиданных трав, ползучими гирляндами аканта и виноградными лозами, а также мистическими символами и узорами, начинающимися и заканчивающимися Крестом; венчающие крышу портика широкие архивольты, как нескончаемая цепочка жизни…»

Мерри, облокотившись о стол и уперев подбородок о ладонь, слушала затаив дыхание.

— Просто замечательно, — сказала она.

— Вам понравится в Венеции, — сказал он. — Я это знаю наверняка.

Ночью, уже забравшись в постель, Мерри раскрыла томик Рескина, чтобы почитать перед сном. На форзаце рукой Уотерса было начертано: «Милой Мерри — с любовью. Джим».

Мерри вздохнула, перечитала надпись, потом перевернула страницу и начала читать: «С тех пор как человек завоевал власть над океаном, над просторами океанического брега вознеслись три могущественные твердыни…»


Уотерс не слишком преувеличивал, сравнив Венецианский фестиваль со званым ужином. Разница, пожалуй, была лишь в масштабах. Телеграмма, доставленная в Монтрё, на виллу Мередита Хаусмана, была воспринята как предложение сменить обстановку и расслабиться.

Нони изнывала от скуки, ведя тихую и уединенную жизнь на безлюдном берегу озера. Она уже два дня приставала к Мередиту, уговаривая принять приглашение покататься на яхте. Мередит всячески отнекивался.

— Я едва знаком с этим Эйскью. И видел-то его всего три или четыре раза. И нужны ему вовсе не мы и не наше общество, просто он хочет прихвастнуть тем, что заполучил к себе в гости знаменитость. Он составляет список имен, приглашает известных людей на свою дурацкую яхту и бороздит Ионическое море. Причем это повторяется из года в год.

— Это, должно быть, так увлекательно, — вздохнула Нони.

— Послушай, если тебе непременно хочется совершить морской круиз, я арендую для нас отдельную яхту. Но общество Эйскью меня совершенно не привлекает.

А вот Нони думала совершенно иначе. Ее привлекали веселье, роскошь и шумная компания — то есть все то, от чего так старался отгородиться Мередит, от чего он бесконечно устал за прожитые годы и о чем теперь даже думать не мог. В итоге разговор, как того и следовало ожидать, перекинулся на их совместную жизнь. Нони считала, что со стороны Мередита было бы более чем уместно угодить ей, позволить хоть немного развлечься и заодно вкусить сладостей той жизни, которую, по ее мнению, долго вел сам Мередит и которой успел пресытиться.

В конце концов, между ними разгорелся жаркий спор, когда оба кипели от негодования, но предпочитали молчание перебранке и смиренно потупленный взор — гневным тирадам.

Телеграмму же Нони как будто сам Бог послал. От поездки в Венецию Мередиту никак не отвертеться, а в Венеции может быть даже веселее, чем на яхте Эйскью. Облачко, затмившее небосклон семейного благополучия четы Хаусман, развеял свежий ветер. По меньшей мере — на некоторое время.


Для Гарри Кляйнзингера известие о том, что «Продажная троица» будет представлять американский кинематограф на фестивале в Венеции, тоже стало облегчением, хотя и иного рода. Картина была отснята, смонтирована, озвучена и отредактирована. С ней было покончено. Кляйнзингер сидел в своем кабинете за прекрасным письменным столом «Ридженси», на котором громоздились книги, наброски, авторские и режиссерские киносценарии.

Кляйнзингер переживал тяжелый период; когда он заканчивал очередной фильм, для него всегда наступал тяжелый период. Напряжение вдруг резко спадало, и он начинал чувствовать себя брошенным и ненужным. Хуже того, он был уверен, что никогда больше ничего не создаст, что с ним покончено навсегда и на карьере можно ставить крест. Прямо перед ним на письменном столе, за огромным гроссбухом, обтянутым флорентийской кожей с тиснением, между изящными золотыми часами от Картье и ониксовой подставкой для ручек, красовалось изумительное objet d'art[25 - Произведение искусства (фр.).] — птичье гнездышко, свитое из золоченой проволоки, в котором покоилось крохотное нефритовое яичко. Время от времени Кляйнзингер брал яичко в руку, катал его на ладони, потом клал на место и тянулся к какому-нибудь другому предмету. Бесцельно листал книги, ворошил сценарии и вновь брал яичко. Он как раз сжимал его пальцами, когда в кабинет вошел Джим Туан, слуга-китаец. Туан держал в руке поднос, та котором стоял телефонный аппарат.

— Вас спрашивают, мистер Кляйнзингер, — сказал он.

— Меня нет дома. Сам знаешь.

— Да, сэр. Но этот — важный звонок. Этот звонок вы ответите, я думаю, — сказал Джим. Потом улыбнулся и присовокупил: — Очень важный. Очень хорошие новости.

— Ладно, — кивнул Кляйнзингер. И жестом указал, что Джим может воткнуть вилку телефонного шнура в стенную розетку. Затем снял трубку и выслушал поздравления Марти Голдена по поводу того, что «Продажную троицу» решили выставить на Венецианском кинофестивале.

— Спасибо, Марти, — сказал Кляйнзингер. — Я очень польщен. Без дураков. Спасибо, что позвонил.

Он положил трубку. Слуга унес телефон. Дождавшись, пока дверь закроется, Кляйнзингер потянулся к яичку. Развинтил его на две половинки, убедился, что маленькая пилюлька цианистого калия никуда не пропала, аккуратно свинтил яичко и положил назад, в золотое гнездышко.

А вот Фредди Гринделл в Риме воспринял новость о «Продажной троице» как раз наоборот. Для него она означала продление мук. Он уже написал письмо, положил его в конверт и запечатал. Но отправлять не стал. И еще носил с собой написанную через копирку копию, которую едва ли не каждые десять минут выуживал из кармана, расправлял, читал, потом складывал и прятал обратно. И так продолжалось уже два дня.

Фредди и сейчас сидел за письменным столом, разглядывая копию письма, когда посыльный принес ему телеграмму. Фредди прочитал телеграмму и скатал ее в комочек. Потом уже хотел было бросить комочек в корзину для бумаг, но передумал, положил ее на стол и разгладил.

И снова уставился на копию письма:

«Селестиал Пикчерз»

Рим, Италия

14 июля 1959 г.


Мистеру Мартину Б. Голдену

Президенту

«Селестиал Пикчерз»

Голливуд, Калифорния, США


Уважаемый мистер Голден!

В течение семнадцати лет я верой и правдой работал на благо «Селестиал Пикчерз». Я понимаю, что выслуга лет не дает мне права на какие-то исключительные привилегии, но дает право высказаться начистоту в день моей отставки.

Когда недавно Ваш сын, Мартин Б. Голден-младший, приезжал в римскую студию компании «Селестиал Пикчерз», мне выпала честь сопровождать и развлекать его. Я был рад, что сумел справиться со своей задачей.

Скажу откровенно: мне показалось, что он не проявляет ни малейшего интереса ни к нашим операциям, ни к киноиндустрии вообще. А его деловые познания показались мне еще скромнее. Впрочем — какого черта! Как сын президента компании и владельца контрольного пакета акций, он имеет право на определенные слабости (не в обиду будет сказано).

Но он не имеет права требовать от меня, чтобы я поставлял ему девушек, играя роль сутенера, или чтобы я доставал ему марихуану. И не имеет права отчитывать меня за отказ подчиняться этим требованиям. И уж тем более он не смеет говорить обо мне в уничижительном тоне с моими коллегами в Риме, как, впрочем, и в Париже, и в Лондоне, обзывая меня надутым «гомиком» или «засранным мужеё…ом».

Вам следует разъяснить ему, что обладание огромным состоянием имеет и обратную сторону. Я могу предъявить ему иск на полмиллиона долларов в каждой из трех этих стран и вправе рассчитывать на то, что везде мой иск будет удовлетворен.

Однако мое отвращение к судебным процедурам, а также чувство лояльности перед кинокомпанией не позволяют мне унизиться до подобных мер. Но я оскорблен в лучших чувствах и испытываю глубочайшее омерзение.

Настоящее письмо прошу считать заявлением об увольнении.

Искренне Ваш.

Фредерик Р. Гринделл».


Он взял конверт и копию, разорвал в клочья и выбросил в корзину для бумаг. Потом чиркнул спичкой и поджег обрывки.

Впрочем, это нельзя было назвать по-настоящему прощальным жестом. Фредди уже давно выучил письмо наизусть. Но отправлять его все равно не стал бы. Он и сам это понимал. Если ждать до середины сентября, то отправлять его уже было бы просто верхом нелепости. А Фредди как раз и собирался ждать до середины сентября. И еще он собирался поехать на фестиваль в Венецию. Ему нельзя было не ехать. И не ради Мартина Голдена или «Селестиал Пикчерз», а ради себя самого. И еще ради Мерри Хаусман и Карлотты. Но главным образом — ради себя самого.


Раулю Каррере в Париже приглашение принять участие в фестивале показалось смехотворным. Да, конечно, приглашение — великая честь, о которой он мечтал. Но то, о чем мечтаешь, крайне редко совпадает с тем, что в итоге получаешь. Или, что еще хуже, случается так, что получаешь именно то, о чем мечтал, и вдруг осознаешь, что это совершенно не то.

— Что-то не видно, чтобы ты прыгал от радости, — заметил Арам Каяян, который финансировал фильмы Карреры и организовывал их прокат во Франции.

— Естественно. А чего ты ждал? Мы-то с тобой знаем, почему выбор пал на наш фильм. Ни одного шанса у него нет. Это подстроено только для того, чтобы досадить Фреснею.

Это была чистая правда. Сисмонди пригласил на конкурсный показ ленту Фреснея «Резиновые сапоги» — о французских десантниках в Индокитае. Однако французское правительство воспротивилось, и министр культуры рекомендовал для конкурсного показа фильм Карреры «Замок Арли».

Впрочем, Каррера не был бы так раздражен, если бы главную женскую роль в его фильме не играла Моник Фуришон, его бывшая жена, с которой он только что развелся. Чертовски неприятно будет общаться с ней в Венеции и появляться вместе на людях.

— Но ведь я не мог отказаться, — оправдывался Каяян. — Тут пахнет приличными деньгами. Для нас обоих.

— Я знаю, — упрямился Каррера. — Но мне наплевать на деньги.

— Наплевать на деньги? — Кустистые брови Каяяна изумленно взлетели вверх.

— Не все же в мире армяне, — пошутил Каррера. — Так что поищи себе другую жертву.

— Послушай, — не унимался Каяян. — Мало ли что может случиться. Что из того, что Сисмонди прислал приглашение Фреснею? Может, ему все-таки не хватит духу дать его ленте приз. Тогда и нашему «Замку» может что-нибудь перепасть.

— Да, и приз получит Моник.

— Это пойдет на пользу картине.

— Картина закончена, — отрезал Каррера. — Больше она меня не интересует.

— Но тебя наверняка интересует следующая картина. Как, кстати, и меня, благо, я вкладываю в нее деньги. Так что будь другом, сделай мне одолжение. Прошвырнись в Венецию. Полюбуйся на Тьеполо, на Дворец дожей. Поброди вдоль Большого канала. Поужинай в «Граспо де Уа». Искупайся в Адриатическом море. Неужели я многого прошу?

— Нет, конечно, не многого. Но это просто нелепо. И унизительно.

— Для тебя все унизительно. А вдруг тебе понравится? Представляешь, какая будет потеха, если тебе понравится! Добьешься успеха. Прославишься.

— Дерьмо собачье!

— Армяне говорят: «Без дерьма и трава бы не росла».

— В таком случае, — ухмыльнулся Каррера, — вокруг тебя трава достигла бы высоты секвойи. Ладно, твоя взяла. Поеду.


Глава 12


— Фредди, — лениво попросила Мерри, — помажьте мне еще спину, пожалуйста.

Фредди взял в руку тюбик «Бан-де-солей», выдавил ей на спину полуторадюймового оранжевого червячка и аккуратно растер по гладкой коже.

— Спасибо, — сказала Мерри. — Вы просто чудо. Фредди ласково шлепнул ее по заду и вытер остатки крема о свою ногу.

— Пить не хотите? — спросил он. — Как насчет лимонада?

— С удовольствием, — улыбнулась Мерри. Фредди помахал разносчику прохладительных напитков и купил лимонад.

Раскинувшись на белом лежаке, Мерри любовалась стальной гладью Адриатики. Купающихся почти не было.

— Здесь совсем никто не купается? — спросила она.

— Довольно редко, — ответил Фредди. — Разве что дети. Море здесь очень теплое. И крабики так и кишат. В Средиземном море плавать приятнее.


* * *


Фредди Гринделл встретил ее в аэропорту, провел через таможню, мимо гогочущих зевак, усадил в ожидающий катер, который пересек гавань, миновал Мурано и, обогнув мыс, доставил их в Лидо к отелю «Эксельсиор». А сама встреча прошла так. Увидев Мерри среди толпы прибывших, Фредди подскочил к ней, схватил за руки и, сияя, сказал:

— Здравствуйте, Мерри. Вы меня не помните, да? Я Фредди Гринделл. Мы когда-то играли вместе в крокет, в Монтрё. Сто лет назад. Вам тогда было одиннадцать или двенадцать.

Сначала она его не узнала. То есть поверила, что они и в самом деле играли вместе, но вспомнить никак не могла. Период жизни в Монтрё вообще стерся из ее памяти. Помнила лишь одно — как ее отослали. Но радость Фредди была столь искренней и заразительной, что Мерри сразу прониклась к нему расположением. С борта катера Фредди показывал ей достопримечательности, потом проводил Мерри в номер и познакомил ее со своей помощницей Айлин Китс.

— Мисс Китс будет жить с вами в одном номере, — сказал он, — но вы можете ее видеть ровно столько, сколько захотите. Она будет во всем вам помогать — переводить во время интервью, сопровождать повсюду, подбирать одежду и так далее.

— Как дуэнья? — засмеялась Мерри.

— Не совсем, — ответила мисс Китс и спросила: — Хотите мартини?

Она пошла к бару и, смешивая коктейли, объяснила:

— Дело в том, что здесь мы в латинской стране и лучше, чтобы вас кто-то сопровождал.

— Если увидят, насколько мы вас ценим, — добавил Фредди, — ваша цена в глазах окружающих тоже резко вырастет.

— Совершенно верно, — подтвердила мисс Китс.

— Что ж, спасибо большое, — вздохнула Мерри.

Ее познакомили с планами на вечер. «Продажную троицу» выставили на открытие фестиваля, и фильм будет демонстрироваться вечером в главном зале.

— Открытие намечено на девять часов, — сказал Фредди, — но почти наверняка задержится минут на десять. К тому же сначала покажут документальный фильм минут на тридцать пять. Поэтому вам следует появиться к девяти сорока пяти. Сегодня никаких интервью не будет, так что весь день у вас свободен. Можете побродить по городу или поваляться на пляже — как душе угодно.

— Пожалуй, экскурсию по городу я отложу до завтра, — сказала Мерри. — Устала немного с дороги.

— Я договорилась с парикмахером на пять часов, — сказала мисс Китс. — Если вам удобно, конечно.

— Да, замечательно. Спасибо большое. Что же, тогда сходим искупаемся? — предложила Мерри.

— Позвольте, я пока останусь в номере и займусь вашим багажом. Нужно вызвать горничную и сказать, чтобы выгладили ваши платья. И проследить, чтобы все разложили и убрали как следует, — сказала мисс Китс.

— Да, спасибо, — поблагодарила Мерри. — Мистер Гринделл? Или Фредди? Как мне лучше к вам обращаться?

— Фредди, пожалуйста.

— Фредди, а вы не согласитесь сходить со мной на пляж?

— Я к вашим услугам, — поклонился он. — Жду вас на пляже. Спросите у служителя, где ваша кабинка. Все уже для вас подготовлено.

Спустившись, Мерри вышла на пляж — широкую, идеально ровную полосу золотистого песка, утыканную рядами пляжных кабинок, словно улочка сказочного предместья из театральной декорации.

Мерри давно мечтала о том, чтобы отдохнуть. Она закончила сниматься в своем втором голливудском фильме, после чего вылетела в Париж, чтобы купить наряды для Венеции. Какое блаженство — безмятежно валяться на лежаке под ласковым солнцем! Фредди мило трепался, развлекая ее всевозможными забавными пустяками. Он словно понимал, насколько Мерри устала, и старался, как мог, не докучать навязчивой болтовней. А Мерри, слушая его вполуха, время от времени вставляла «да» или «нет».

С Фредди она чувствовала себя уютно и безопасно.

И вовсе не потому, что когда-то играла с ним в крокет. Конечно, благодаря его удивительному такту и обаянию — но не только. Нет, была и другая причина.

Лишь попросив его помазать ей спину кремом для загара и ощутив его нежное прикосновение, она поняла, в чем дело. Они, конечно, совсем разные — Гринделл и Уотерс. Между ними нет почти ничего общего. Но в одном они совершенно схожи. Конечно же! Гринделл тоже гомосексуалист. Когда Мерри поняла это, то сразу испытала облегчение и благодарность. Она поняла, что теперь они с Фредди поладят, что дружба, которую он ей предлагает, искренна, бескорыстна и благородна и что…

Мысли путались в голове Мерри. Палящие солнечные лучи безжалостно впивались ей в спину и поджаривали мозги. Мерри показалось, что ее мозги уже плавятся, словно брошенные на сковородку с кипящим маслом.

Она поднялась с лежака и зашагала к морю. У кромки воды постояла на влажном песке, наблюдая за крохотными волночками, которые накатывались и разбивались о ее босые ноги. Затем, влекомая скорее чувством бережливости, чем желанием — уж больно жалко, чтобы пропадало такое море! — зашлепала вперед по воде, нырнула, проплыла немного и легла на спину. Вода и впрямь была слишком теплая, но соленый запах моря ей понравился. Мерри выбралась на берег. Фредди подал ей полотенце, и она вытерлась. Потом вернулась в номер, приняла душ и занялась долгими и нудными приготовлениями к вечернему выходу.

В восемь часов в дверь ее номера постучали. Мисс Китс открыла. Вошел Фредди в вечернем костюме и в жилете, расшитом изумительным черным бисером.

— Я хотел вам кое-что показать, — сказал он.

Мерри сидела за маленьким круглым столиком на колесиках, который вкатил официант, и ела сандвич с бифштексом и зеленый салат. Она взяла из рук Гринделла большой коричневый конверт и распечатала. Внутри лежала обтянутая красным атласом программа открытия фестиваля. И еще белый конверт, вскрыв который Мерри обнаружила приглашение на прием:

Il Présidente dell' Azienda Autonoma Soggiorno Tourismo di Venezia Aw. Leopoldo Nazzari si pregia invitare la S. V. al ricevimento offerto in occasione dell' inaugurazione della XXIa Mostra Internazionale d'Arle

Cinematografica che avrà luogo Domenica 23 Agosto 1959 alle ore 24 in Palazzo Ducale.

Strettamente personale.[26 - Президент туристического общества города Венеция Леопольдо Наццари имеет честь пригласить Вас на прием по случаю торжественного открытия XXI Международного фестиваля киноискусства, который начинается в воскресенье 23 августа 1959 года в 24.00 во Дворце дожей.Только для одного лица (ит.).]

Кроме того, в большом конверте лежал номер «Чинемундус» — итальянского кинообозрения. На второй полосе Мерри увидела свою огромную фотографию и сопроводительную статью на итальянском.

— Мы все встречаемся внизу в вестибюле в девять вечера, — сказал Гринделл. — Это я должен был вам передать. На самом деле мы соберемся минут на пятнадцать позже. Так что вы ничего не потеряете, если спуститесь в четверть десятого.

— Прекрасно, — сказала Мерри. — Я спущусь вовремя.

Выйдя из лифта в вестибюль, Мерри увидела Кляйнзингера, Хью Гарднера и своего продюсера, Арнольда Финкеля, которые, дожидаясь ее, оживленно переговаривались. Чуть в стороне стоял Фредди Гринделл, ее спутник на сегодняшний вечер. Впрочем, сам вестибюль, похоже, тоже ждал ее выхода. Стены огромной залы — если убрать из нее кресла и диванчики, то вполне можно играть в поло — были увешаны огромными фотографиями Джульетты Мазини, Софи Лорен, Анны Маньяни, Марины Влади, Моники Витти, Витторио Гассмана, Эдварда Робинсона, Симоны Синьоре. А также — ее отца. И ее самой. Как будто стены возвели лишь для того, чтобы развесить на них портреты, а само здание гостиницы — чтобы поддерживать стены.

После обмена приветствиями и любезностями Финкель предложил пройти к машинам. Несмотря на то что «Эксельсиор» отстоял от дворца, в котором должно было состояться открытие фестиваля, всего на два квартала, у входа в гостиницу их ожидали четыре лимузина.

Подъехав к дворцу, они обогнули здание и вошли через черный ход, чтобы избежать встречи с толпами любопытных, сгрудившихся за полицейскими барьерами, которые опоясывали площадку перед центральным входом.

Сисмонди встретил их и пригласил в свой кабинет на бокал шампанского.

Когда подошло время, один из помощников Сисмонди провел их в зрительный зал. Распорядитель со сцены объявил об их приходе, и публика, стоя, приветствовала их аплодисментами — сначала Финкеля с женой, затем Мерри и Хью Гарднера и, наконец, Гарри Кляйнзингера, при появлении которого в зале вспыхнула настоящая овация. Кляйнзингер уселся, но аплодисменты не утихали. Тогда он снова встал и, словно дирижер симфонического оркестра, пригласил встать и своих спутников. Потом, когда все расселись по местам, свет погасили, и на экране вспыхнули титры «Продажной троицы».

Мерри видела фильм уже трижды. Кляйнзингер с Финкелем — десятки раз. Мерри дожидалась окончания показа, поскольку ей не терпелось выкурить сигарету. Сначала ей было даже любопытно, станут ли зрители смеяться в нужных местах, и зрители не разочаровали. Кляйнзингер заметно расслабился, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза — то ли для того, чтобы отдохнуть, то ли проецируя фильм на экран своего мысленного взора, проверяя себя по вспышкам смеха в зале. Остаток фильма Мерри развлекалась, читая субтитры на французском языке, которые казались ей суховатыми и не совсем точными. Она никак не могла понять, почему субтитры на французском. Разве дело происходит не в Италии? Мерри не выдержала и наклонилась к Гринделлу, чтобы задать ему этот вопрос.

— Французский считается международным языком, — прошептал Фредди. — Потом это неважно. Большинство присутствующих понимает и по-английски.

Когда начался эпизод с погоней и героиня Мерри сняла лифчик, Мерри с удивлением услышала, что некоторые зрители засвистели. Потом вспыхнула буря аплодисментов. Кляйнзингер, перегнувшись через Гринделла, обратился к ней:

— Не беспокойтесь, милая, вы им понравились.

Мерри очень хотелось надеяться, что он прав. И она была рада, что в зале темно и что никто не видит румянца, проступившего у нее на щеках.

Когда фильм закончился, со всех сторон послышались возгласы одобрения и аплодисменты. Когда большинство зрителей уже покинули зал, Мерри и ее спутников проводили служебным коридором в кабинет Сисмонди. В ожидании, пока внизу схлынут толпы, они пили шампанское. Кляйнзингер выглядел довольным. Финкель сиял от восторга. По лицу Гарднера было трудно догадаться, о чем он думает, но Гарднер всегда старался скрывать свои мысли. Похоже, он вообще никогда не расставался с маской умудренного опытом философа. Поэтому Мерри была изумлена и тронута, когда Гарднер, предложив выпить за ее успех, добавил:

— Я тебе этого еще не говорил, хотя следовало бы. Так вот, ты играла прекрасно. Просто замечательно. Я уверен, что тебя ждет большое будущее.

— Спасибо, — только и нашлась что сказать Мерри. Когда все зрители разошлись, они распрощались с Сисмонди и спустились к каналу, к поджидавшему катеру-такси, который должен был доставить их во Дворец дожей.

Катер вышел в гавань. Над темной поверхностью воды поблескивали огоньки и скользили мерцающие тени лодок и гондол. Когда слева по борту катера осталась махина роскошного Сан-Джорджо Маджоре, впереди из темноты выплыл причал Сан-Марко. Катер плавно пришвартовался к pontile.[27 - Деревянный причал (ит.).] Они сошли с мостков и зашагали по отгороженному полицейскими барьерами проходу на Пьяцетта.

Перед входом во Дворец дожей высился величественный мажордом в старинной ливрее, держа в руке высоченный жезл, увенчанный золотым шаром. Полицейские в аляповатых разукрашенных мундирах отдали честь, когда кинематографисты, пригибая головы, прошли друг за другом через низкий портал в огромных железных воротах.

Они не сделали и нескольких шагов по сводчатому проходу, как внезапно справа открылся cortile,[28 - Внутренний двор (ит.).] запруженный людьми и освещенный масляными светильниками, укрепленными на сводах арок. Заметив размещенный вдоль Арко Фоскари длинный бар, Гринделл пошел к нему за напитками. Лакеи в ливреях сновали в толпе, ловко удерживая на согнутых пальцах массивные серебряные подносы с маленькими бутербродами. Мерри еще никогда не приходилось видеть ничего подобного. У нее просто захватило дух от всего этого великолепия.

Сам прием оказался довольно скучным, но обстановка настолько поражала, что Мерри была только рада, что ей не слишком докучают и не пристают с разговорами и расспросами. Время от времени ее представляли синьору Имярек, или месье Такому-то, или герру фон Оттуда. Все бубнили одни и те же банальности про то, как им понравился фильм и как она хорошо играла, а Мерри в ответ только улыбалась и благодарила. После чего новые знакомые откланивались и поворачивались, чтобы обратиться к Гарднеру или Кляйнзингеру.

Один из них, из Аргентины, кажется, указал на статуи Нептуна и Марса работы Сансовино,[29 - Сансовино (Контуччи) Андреа (ок. 1460–1529) — итальянский скульптор и архитектор.] заметив, что они, по его мнению, просто необыкновенно прекрасны. Они с Мерри обсуждали красоту внутреннего дворика.

— Сансовино? — переспросила Мерри. Она, конечно, слышала об этом мастере и даже изучала его работы, но собеседник произнес это имя так, что Мерри не поняла, верно ли расслышала.

— Сан-со-ви-но, — медленно, с расстановкой повторил он. — Если бы не он, все это сооружение подверглось бы разрушению. Палладио[30 - Палладио (ди Пьетро) Андреа (1508–1589) — итальянский архитектор.] бы от него камня на камне не оставил. Он хотел построить на этом месте новый дворец…

— Что вы говорите?

Аргентинец хотел что-то добавить, но к ним присоединился Гарднер, и разговор зашел о чем-то другом. Потом откуда-то вынырнул Фредди и увлек Мерри за собой, чтобы познакомить с вновь прибывшим гостем.

Они не стали задерживаться допоздна. Вскоре Финкель заявил, что устал. Кляйнзингер поддержал его. Они вернулись к причалу, и катер доставил их в «Эксельсиор».

Мисс Китс уже спала. Сквозь приоткрытую дверь спальни Мерри слышала ее размеренное похрапывание. Она не стала будить мисс Китс, а разделась сама, облачилась в отделанную кружевами шелковую ночную рубашку, которую на днях купила в Париже, и легла спать. И дала себе обещание, что завтра непременно погуляет по Венеции.

В каком-то смысле было удивительно правильно и уместно, что все случилось именно таким образом и именно здесь — в Венеции. Венецианские улочки — это лабиринт узких переулков, проходов, ворот, крытых мостов, образующих самые затейливые и невероятные хитросплетения и вдруг неожиданно вырывающихся на волю, когда взгляду изумленного туриста вместо cul-de-sac[31 - Тупик (фр.).] внезапно открывается просторная площадь с видом на палаццо, собор или канал или просто уютный campo,[32 - Двор (ит.).] где, греясь на солнышке, спят две пушистые серые кошки, свернувшись в клубочек у основания замшелого фонтана.

Но Мерри так и не удалось посвятить следующее утро прогулке по Венеции. С половины девятого до одиннадцати она давала интервью. Представители коммерческой прессы, а также репортеры из «Нью-Йорк таймс», «Санди таймс» и «Л'Экспресс» — все жаждали встретиться с ней. Когда последний из интервьюеров удалился, Мерри уже собралась было на экскурсию, но тут позвонил мистер Финкель и пригласил ее отобедать с ним, так что прогулку пришлось отложить на несколько часов. Затем позвонил Фредди, и Мерри постигло новое разочарование — ему предстояло ехать в аэропорт и кого-то встречать, так что ее провожатой стала мисс Китс. Правда, в конце концов, вышло так, что человек, которого должен был встречать Фредди, не прилетел, и Фредди освободился Он оставил в номере Мерри записку, где и сообщил об этом. Мерри перезвонила, они встретились в вестибюле и сели на vaporetto, который доставил их на причал возле собора Сан-Марко. Как и накануне, общение с Фредди Гринделлом приносило Мерри радость. Пусть он и не слишком разбирался в истории и искусстве Венеции, но гулять с ним было интересно. Тем более что Мерри предусмотрительно запаслась прекрасным путеводителем.

Войдя в собор Сан-Марко, они погрузились в золотистый свет, струившийся с мозаик, полюбовавшись на Пала д'Оро, а потом, прежде чем идти во Дворец дожей, который накануне так толком и не рассмотрели, посидели в кафе «Флориан» и выпили по чашечке кофе. Позже Мерри тщетно пыталась припомнить, как называлась картина, которая так привлекла ее внимание, или хотя бы в каком зале она висела. Кажется, это был Веронезе. На картине была изображена символическая обнаженная женщина — богиня правосудия, милосердия или добродетели, — которая то ли привходила в Венецию, то ли просто благословляла ее. Мерри тогда обмолвилась, насколько дурацким ей показался свист зрителей во время вчерашнего показа «Продажной троицы». Она припомнила эти слова, потому что разговор вдруг свернул в иное русло и речь зашла об интервью, которое она дала Джослин Стронг, после чего на свет появилась та чудовищная статья. Мерри рассказала об этом Гринделлу, поскольку он и сам иногда писал о кинобизнесе, но главное — потому что он был друг. Она рассказала про злобу, которой была пропитана вся статья, и про то, что написала она так из чувства личной мести. Мерри еще добавила, что Джослин Стронг давно знакома с Мередитом Хаусманом.

— Да, я знаю, — кивнул Гринделл.

— Знаете?

— Все происходило на моих глазах. То есть не совсем, конечно, но я был рядом. Грустная история.

— Да, — вздохнула Мерри. — Я порой думаю, насколько иначе повернулась бы моя жизнь, не случись так.

— Она была чудесная женщина, — произнес Гринделл.

— Кто? Мама? Я и не знала, что вы знакомы.

— Да, хотя и не очень близко. Мы встречались всего два раза. В Париже и в Швейцарии.

— Где? В Париже? Но она никогда не была в Париже. И, насколько я знаю, никогда не выезжала в Швейцарию. Она живет в Лос-Анджелесе.

— Живет в… — начал Фредди, но осекся. — Простите меня, — сказал он. — Я… Должно быть, я что-то напутал.

— Но как странно, — проговорила Мерри. Гринделл промолчал. Он, казалось, хотел прекратить этот разговор, да Мерри и сама была бы рада не продолжать его, но внутри ее точил червь сомнения. Она уже не пыталась больше разглядывать полотна великих мастеров или закованных в латы средневековых рыцарей, а вновь и вновь возвращалась к словам Фредди, пытаясь понять таящийся в них смысл. Наконец, она не выдержала.

— А что вы все-таки имели в виду? — спросила она. — Когда сказали, что все происходило на ваших глазах.

— А что рассказал вам ваш отец?

— Ничего, — призналась Мерри. — Или почти ничего. Я узнала об этом от своей матери.

— О чем именно?

— Ну… Не знаю, как бы это назвать. Не роман, а… Ну, скажем, интрижка. Которая завязалась у моего отца с Джослин Стронг. Сразу после того, как я родилась.

— Понятно, — протянул Гринделл.

— Вы же сказали, что были при этом рядом.

— Видимо, я ошибся. С тех пор утекло много воды. Должно быть, я что-то перепутал.

Его объяснение не удовлетворило Мерри, но она поняла, что Фредди не расположен больше говорить на эту тему. Мерри, в свою очередь, полностью утратила интерес к картинам, скульптуре и архитектуре, мечтая лишь об одном — как бы присесть и отдохнуть. Она даже не могла взять в толк, отчего вдруг так устала. Наконец, она не выдержала и спросила Фредди, нельзя ли им где-нибудь посидеть и выпить. Фредди провел ее по Ривадельи-Скьявони в ресторанчик «Даниэли», где они, расположившись на веранде в уютных креслах, заказали джин с тоником. То ли потому, что села отдохнуть, то ли из-за ощущения незавершенности, Мерри вернулась к прерванному разговору.

— Я порой задумываюсь, как бы сложилась судьба моей матери, останься она жить с моим отцом, — произнесла Мерри. — Думаю, что ей было бы куда лучше, чем прежде и чем теперь. Да и мне тоже было бы лучше. Странно все-таки, как порой судьба играет с людьми.

Гринделл промолчал, что само по себе уже показалось Мерри странным, поскольку до сих пор Фредди был с ней таким любезным, словоохотливым и оживленным. Теперь же его мысли явно витали где-то в стороне. Но Мерри тем не менее продолжила:

— Одного не могу понять — с чем может быть связана подобная мстительность. Правда, я даже не представляю, что могло случиться между ними — я имею в виду Джослин и моего отца. Но таить злость в течение двадцати лет… Это просто бесчеловечно!

— Не двадцати лет, — сказал Гринделл, помолчав.

— Почему? Это случилось вскоре после того, как я родилась. А мне на следующей неделе исполнится двадцать.

— Нет, — вздохнул он. — Как я и сказал, все произошло на моих глазах. В Швейцарии. Пожалуй, я могу вам об этом рассказать. Дело в том, что я думал вовсе не о вашей матери, а о Карлотте — вашей мачехе.

— Как? Почему?

— А ваш отец никогда вам об этом не рассказывал? Даже не упоминал?

— Нет! Но в чем дело?

— Они встречались еще раз. Ваш отец и Джослин. В Монтрё. Примерно восемь лет назад. После того как отослали вас назад, в Штаты.

— Это я помню. Собственно, это единственное, что уцелело в моей памяти о жизни в Монтрё.

— Так вот, это случилось неделю или две недели спустя. Джослин прилетела из Парижа, чтобы взять интервью у вашего отца. Я при этом присутствовал.

— Вы? Но ведь как раз тогда… Тогда и утонула Карлотта!

— Да.

Мерри призадумалась. Несмотря на то что был полдень и августовская Венеция задыхалась от удушливого зноя, ей вдруг стало холодно. Мерри поставила чашку на столик.

— Из-за Джослин? — спросила она. — Из-за Джослин и отца?

Гринделл глубоко вздохнул, облизнул губы, посмотрел на нее и сказал:

— Не совсем. То есть не только поэтому. Мне кажется, это лишь одна из причин. Но, как оказалось, самая важная.

— Я понимаю, — сказала Мерри.

Встав из-за стола, Мерри попросила, чтобы Фредди отвез ее в «Эксельсиор». Они вышли через боковую дверь ресторанчика к маленькому причалу, возле которого на мелкой зыби плавно покачивались катера и гондолы.

Сидя на корме катера-такси, пересекающего гавань, Мерри повернулась к Гринделлу и спросила:

— Но почему? Мне это по-прежнему кажется бессмысленным. Почему она вынашивала планы мести столько лет?

— Думаю, что эту месть Джослин вынашивала всего три-четыре дня, — произнес Гринделл.

— Но… Это невозможно. Я… Я не понимаю.

— Думаю, что Джослин приехала к нему… Только имейте в виду — я строю догадки, но я в этом бизнесе уже не первый год, а подобные выходки со стороны репортеров-женщин… Словом, такое уже не раз случалось.

— Что именно? О чем вы говорите?

— Ведь ваш отец в то время был уже обручен, да? С Нони?

— Да.

— В том то и дело. Приехав брать у него интервью, Джослин попыталась его соблазнить. Он же, по всей вероятности, отверг ее. Вот она и отомстила.

Мерри промолчала. Говорить было нечего. Она только страшно сожалела о том, что двумя часами позже ей нужно начинать причесываться и одеваться, готовясь к приему, который устроил Финкель в «Ше ву».


На следующий день, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей про отца, Джослин и Карлотту, Мерри отправилась на экскурсию по городу. Она решила не посещать главные достопримечательности Венеции, а назло путеводителю, бродила по самым заброшенным улочкам, приходящие в упадок и разрушающиеся строения которых соответствовали ее теперешнему настроению. Унылые фасады средневековых строений с замшелыми, полупогруженными в мутную зеленоватую воду фундаментами странным образом утешали и успокаивали Мерри. Эти кривые, запутанные улочки, с грязными подворотнями и растрескавшимися стенами послужили дренажными трубами, которые осушили болото ее уныния и меланхолии, унеся прочь мрачные мысли и утопив их в море.

Она пообедала в рабочей trattoria, где вино подавали в маленьких голубых с белым чашках, a prezzo fisso[33 - Здесь — комплексный обед (ит.).] из трех блюд обходился в шестьсот-семьсот лир — около одного доллара. Потом снова бесцельно бродила по лабиринту грязных улочек до тех пор, пока не уставала, и лишь тогда присаживалась, вынимала путеводитель и смотрела, где находится. Каталась на гондолах по узким каналам, проводя взглядом по медленно проплывающим мимо домам. Никто ей не докучал. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Словно и фестиваль и Лидо находились в тысяче миль отсюда.

Катер с глухим стуком ткнулся в pontile. Почти все пассажиры сошли. Их места заняли другие. Катер отвалил от причала. Мерри как завороженная смотрела перед собой, не замечая никого вокруг.

— Вам удалось полюбоваться на скульптуры Сансовино? — спросил мужской голос.

Мерри обернулась, но, не увидев ни одного знакомого лица, решила, что ветер донес до ее ушей обрывки чужого разговора.

— Мисс Хаусман? — настойчиво окликнул тот же голос.

Она снова оглянулась.

— Прошу прощения, — сказала она сидевшему по соседству мужчине.

Тот приветливо улыбнулся.

— Рауль Каррера, — представился он, слегка наклоняя голову. — Нас с вами познакомили во Дворце дожей.

Мерри была не слишком счастлива из-за того, что ее одиночество столь бесцеремонно нарушили, но тем не менее улыбнулась в ответ. Потом сказала:

— Нет, я еще не успела полюбоваться на них.

— Жаль, — сказал Каррера. — Впрочем, они уже давно там стоят. Постоят и еще. Так что вы успеете.

Каррера продолжал что-то рассказывать, перескакивая с одного на другое. Мерри рассеянно слушала. Она уже вспомнила, как их представили друг другу во время приема. Собственно говоря, кроме него, она там никого и не запомнила. Правда, прием, по ее мнению, не слишком удался. Пока Каррера говорил, Мерри как бы невзначай разглядывала его. Одет он был в бежевую безрукавку и бежевые же, просторного кроя брюки. На ком-нибудь другом подобный наряд мог показаться женственным, Каррере же он был явно к лицу. Ростом он, похоже, не вышел. Во всяком случае, сидя рядом с Мерри, не производил впечатления высокорослого. Крепко сбитый, жилистый, с короткой стрижкой. Волосы, выцветшие от солнца. На фоне загорелого лица ярко выделялись ослепительно белые зубы, невольно притягивающие взор к красиво очерченному рту с пухлыми губами, пересеченными по углам прямыми морщинками, которые придавали ему упрямый вид.

И тут же, едва успев разглядеть и отметить про себя все эти особенности, Мерри подумала: «А какое мне до всего этого дело, черт возьми?» Одна из главных нелепостей всей киноиндустрии заключалась в том, что почти любой мужчина, встречавшийся на ее пути, был по-своему привлекательным, а для кого-то вообще считался кумиром. Как, например, Каррера, эмигрировавший во Францию из Аргентины. Он как раз распространялся о достоинствах венецианских сценок, запечатленных па полотнах Каналетто, когда Мерри вдруг почти машинально произнесла то, о чем думала, — имея в виду вовсе не Каналетто, а самого Карреру, а с ним и Венецию, и фестиваль, и все остальное:

— А какое мне до этого дело, черт возьми?

— Прошу прощения? — встрепенулся Каррера.

— Извините, — развела руками Мерри, — но мне все это до смерти надоело. Меня просто уже воротит. Я сбежала из Лидо, сбежала от фестиваля и теперь хочу сбежать от Сансовино вместе с Каналетто, Веронезе и всеми остальными. Я все утро бродила по трущобам…

— Но почему? И почему именно по трущобам?

— Потому что здесь они такие печальные.

— Я понимаю, это очень романтично.

— Извините еще раз, но я и вправду очень устала. От всего, в том числе и от Венеции. Тем более что она столь же ирреальна и иллюзорна, как я сама.

Каррера призадумался. Посмотрел в сторону, потом снова взглянул на Мерри.

— Напротив, вы очень реальны, — сказал он. — Или вы считаете, что голь перекатная, населяющая трущобы, которыми вы так восхищаетесь, более реальна, чем вы? Нет же, как раз эти простые люди и ходят в кино, любуются на вас и живут мечтами о вас и о роскошной жизни. Благодаря только вам они и существуют. И для них именно вы воплощаете реальность. Они влачат жалкую, скучную и убогую жизнь. Вы же вселяете в них проблески надежды, света и радости. Надежду на лучшую жизнь.

— Нет, нет, — замотала головой Мерри. — Вы говорите о настоящем искусстве. Фильмы, в которых снимаюсь я, не относятся к такому искусству…

— Ничего подобного, — возразил Каррера. — Хотя это и очень печально. Они как раз и относятся. Качество — интеллектуальное или художественное качество — фильмов сейчас отошло на второй план. Главное теперь — насколько зритель в состоянии отождествить себя с героем. Если это удается, то все в порядке: зритель верит картине, а раз так, то картина хорошая.

— Как это грустно.

— Да, но я стараюсь об этом не думать.

— Почему тогда вы снимаете картины?

— Просто чтобы позабавиться.

— Дорогое увлечение, не так ли?

— Нет, вовсе нет. У меня есть спонсоры. К тому же до сих пор мне везло. Мои фильмы имели успех, хотя я вовсе к этому не стремился. Если я вдруг утрачу интерес, то перестану снимать.

— Мне это непонятно, — сказала Мерри. — Зачем вы это делаете? Что именно вас забавляет?

— Если вам это и в самом деле интересно, то знайте: фильмы я снимаю потому, что я своего рода сексуальный маньяк. Извращенец. Обожаю наблюдать за тем, что обычно принято скрывать от посторонних глаз. В этом смысле все режиссеры — извращенцы. Вуаёры. А актеры и актрисы, наоборот — эксгибиционисты. Бесстыдно выставляются всем напоказ. Я видел ваши прекрасные фотографии в «Лотарио». Глядя на них, я подумал, что вы — прирожденная киноактриса. Идеальное перевоплощение. На фотографиях вы такая дразнящая, доступная, зовущая, а ведь все это только игра! Вам, должно быть, странно, что в венецианском искусстве начисто отсутствует сексуальное начало. А ведь кино — отражение жизни. Мы боремся за вкус, согласен, но было бы верхом лицемерия отрицать, что едва ли не в первую очередь зрителя влечет эротическое начало, хотя бы в форме намека.

— Да, возможно, — произнесла Мерри.

— Вы со мной не согласны?

— Не знаю. Я как раз об этом думаю.

Она и впрямь думала над его словами, а также и о нем самом.

— Человеческий ум, — изрек он, прерывая ее мысли, — одна из наименее общепризнанных эрогенных зон.

Тут он прав. Мерри вдруг осознала, что за несколько минут их столь краткого общения ее очень потянуло к этому человеку. Интересно, а заинтересовался ли ею Каррера? Для нее это представлялось своеобразным вызовом — сумеет ли она зажечь в мужчине интерес к себе столь необычным, интеллектуальным способом. Ведь Каррера не из тех, падких на развлечения американских парней, которых можно соблазнить, лишь чуть-чуть подразнив манящим белым телом. И он не бизнесмен, для которого она лишь товар или вложение денег, и не голодный молодой актер, который видит в ней пропуск в недоступный мир. Нет, Каррера — человек из Старого Света, много познавший и испытавший, яркий, интеллектуальный и куда более знаменитый, чем она сама. Мерри задумалась, а способна ли она вообще привлечь его так, как он привлек ее. Ведь, несмотря на свои скитания, она еще так мало повидала, так мало познала — особенно в интеллектуальной сфере.

Мерри не могла учесть одного — что Каррера, подобно другим интеллектуалам Старого Света, способен клюнуть как раз на те качества, которые в ее глазах казались главными недостатками. Что он отнесется к ним вовсе не как к недостаткам, но как к проявлению чисто американской непосредственности. Что он воспринимает ее так, как художник воспринимает чистый холст, и увидит в ней то, что увидел Пигмалион в глыбе холодного, белого и безжизненного мрамора.

Между тем vaporetto приближался к мосту Академии.

— Очень жаль, — вздохнул Каррера, — но я здесь выхожу. Я бы пригласил вас с собой, но мне кажется, что вы сейчас не в том настроении, чтобы любоваться на шедевры, выставленные в Академии. Вы идете вечером на показ?

Мерри никак не могла угадать, хочет ли он, чтобы она согласилась или отказалась.

— Я еще не знаю, — сказала она.

— Может быть, поужинаем вместе? В семь часов. А потом, если решите, что пойдете на показ, у вас останется еще достаточно времени на сборы.

Мерри, одновременно обрадованная и удивленная, быстро ответила:

— Да. С удовольствием.

Каррера снова кивнул. Точно так же, как тогда, когда представлялся ей.

— Сочту за честь, — сказал он. — Буду ждать с нетерпением. Я позвоню вам в гостиницу.

Катер пристал к причалу. Мерри проводила Карреру взглядом. Он шагал по побитому временем деревянному pontile, не оборачиваясь.

Vaporetto доставил Мерри в Сан-Заккария, где она пересела на катер, следующий в Лидо.

Каррера, проведя в Академии сорок минут, так и не смог сосредоточиться на полотнах замечательных мастеров. Наконец, убедившись, что ничего не выйдет, он покинул Академию, спустился к причалу, сел в катер-такси и вернулся в «Гритти». Поднявшись в свои апартаменты, плеснул в бокал щедрую порцию бренди, добавил содовой, уселся в кресло у окна и, потягивая бренди, принялся разглядывать фотографии в альбоме. На альбом сам по себе стоило посмотреть: огромный, в переплете из кожи варана, да еще с хитроумным наборным замочком — вроде тех, на которые запирают дорожные сумки. Любуясь фотографиями, Каррера подумал, что неплохо бы завести такой альбом для фотографий Мерри. Очень бы неплохо!


Мерри совсем забыла, что обещала Фредди поужинать с мим вместе. Когда она вернулась в номер и сказала мисс Китс, что собирается ужинать с Каррерой, мисс Китс напомнила ей о данном Фредди обещании и тактично намекнула, что было бы неплохо, если бы она сама или Мерри позвонила мистеру Гринделлу.

— О Боже! — всплеснула руками Мерри. — У меня совсем из головы вылетело. Сейчас же позвоню ему, спасибо, что напомнили.

Она сняла трубку и попросила телефонистку соединить ее с мистером Гринделлом.

— Фредди? Это Мерри.

— Привет, — поздоровался он. — Как прошел день?

— Замечательно, — ответила она. — Только я, к сожалению, натворила глупостей.

— Да что вы?

Голос его прозвучал спокойно, с обычной беззаботностью, но Мерри знала, что внутри Фредди уже весь подобрался, мигом превратившись в пресс-агента, каковым являлся, и что его мозг сейчас лихорадочно перебирает варианты, обдумывая, из какой передряги ему придется вытаскивать набедокурившую Мерри.

— Вообще-то это все не так уж страшно, — поспешила успокоить его Мерри.

— Да? — спросил он. — Чем я могу вам помочь?

— Вы можете меня простить. Я случайно встретилась на vaporetto с Раулем Каррерой и приняла его предложение отужинать вместе с ним. И у меня совершенно вылетело из головы, что мы уговорились ужинать с вами. Вы сможете простить меня? Или, может быть, поужинаем в другой раз?

— А почему же нет? Давайте поужинаем завтра. — Ой, как здорово! Давайте. Спасибо большое.

— Не радуйтесь, — строго добавил Фредди. — Только с одним условием. Давайте посидим сегодня в баре.

— С удовольствием, — быстро согласилась Мерри. — То есть… А мы успеем? Мне же еще нужно будет уложить волосы и переодеться.

— А мы мигом. Давайте прямо сейчас. Поскольку вы разбили мое сердце, я имею право на маленький каприз.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Я согласна.

— Тогда жду вас в баре через десять минут.

— Договорились, — сказала она и положила трубку.

Гринделл еще некоторое время не вешал трубку, задумавшись. Предстоящее свидание его вовсе не радовало. Даже совсем не радовало. Но он должен это сделать. Ради нее. Если не ради самой Мерри, то ради Карлотты, вернее — в память о Карлотте. Это его священный долг.

Дождавшись Мерри, он спросил, что ей заказать.

— Не знаю, — пожала плечами Мерри. — Я только что пила джин с тоником.

— Тогда я закажу вам вермут с содовой. Когда вермут смешается с джином, у вас получится настоящий мартини.

Мерри подали вермут с содовой, а Фредди — двойную порцию шотландского виски. За время, прошедшее после звонка Мерри, Фредди успел привести мысли в порядок и поэтому не стал расспрашивать Мерри ни о том, как она провела день, ни о встрече с Каррерой. Он решил, что дождется, пока Мерри сама заведет разговор на эту тему.

Долго ждать ему не пришлось. Еще раз извинившись за забывчивость, Мерри снова посетовала на то, что приняла предложение Карреры.

— Ведь я его почти не знаю. До этого мы встречались только на приеме, во Дворце дожей. Ой, совсем забыла! Вы же сами нас познакомили!

— Что ж, поделом мне, — улыбнулся Фредди. — Раз я знакомлю вас с кем попало, то отныне мне всегда суждено ужинать в одиночестве.

— Вы только не обижайтесь, пожалуйста.

— Я пошутил, — признался Фредди. И поднял свой бокал. — За вас.

— Спасибо, — сказала Мерри. И они выпили.

— А вы видели какие-нибудь из фильмов Карреры? — поинтересовался Гринделл, чуть помолчав.

— Да, парочку видела.

— Странные, правда?

— Да, — сказала Мерри. — Весьма странные.

— Да он и сам, насколько я наслышан, немного маньяк.

— О, Фредди, а вы, оказывается, не прочь позлословить.

— Вовсе нет, — помотал головой Гринделл. — Честное слово. Просто я из-за вас волнуюсь.

— Я уже не маленькая девочка, Фредди. Мне уже давно позволяют самой переходить через улицу.

— Каррера — не улица, Мерри. Он, скорее, — взлетно-посадочная полоса.

— Ну, право же, Фредди!

— Поймите меня правильно, Мерри. Прошу вас. Я не отговариваю вас от встречи с ним или от того, что за этим последует. Пожалуйста. Только, Бога ради, будьте осторожны. И не сердитесь на меня, прошу вас.

— Мне не за что на вас сердиться, — ответила Мерри. — Напротив, очень мило с вашей стороны, что вы так обо мне печетесь. Но ничего не выйдет. Ничто настолько не разжигает женское любопытство, как совет держаться с кем-то осторожней.

— Я знаю, — вздохнул Фредди. — Но ничего не могу с собой поделать, как мне еще вас уберечь? Он странный человек, даже, я бы сказал, нездоровый. А я бы очень не хотел, чтобы вы потом страдали.

— Не волнуйтесь, я сумею за себя постоять, — сказала Мерри.

— Ну, ладно, — вздохнул он.

Мерри допила вермут и поспешила наверх делать укладку. Оставшись в одиночестве, Фредди попросил подать себе еще виски. Завтра вечером он ужинает с Мерри. Может быть, она расскажет, как встретилась с Каррерой. Может быть, его опасения напрасны и все обойдется. Остается только на это надеяться. Если же нет, то он все-таки сделал все, что было в его силах.

Официант принес ему виски в бокале, который Фредди осушил одним глотком. Холодная жидкость обожгла Горло.

Фредди подумал, не стоит ли ему поговорить с Мередитом. Быть может, отец сумеет удержать Мерри от пагубного шага. Но уже в следующий миг Фредди отбросил эту мысль прочь. Нужно было самому быть с Мерри пооткровеннее, подумал он. Выложить ей все, как есть, без утайки. Сославшись на источник — Клотильду Шомон, первую жену Карреры. Правда, сам он узнал правду о Каррере не от самой Клотильды, но эту подробность он утаит. Пусть это будет праведной ложью. Ложью во спасение.

Все будет зависеть от того, что расскажет ему Мерри завтра за ужином.


Но и на следующий вечер Мерри не смогла сдержать свое обещание и отужинать с Гринделлом. Мередит и Нони приехали на фестиваль на сутки раньше, чем ожидал Гринделл, и пригласили Мерри отужинать с ними в гостинице «Даниэли». На следующий вечер был намечен показ «Нерона». Гринделл несколько раз тянулся к телефону, чтобы позвонить Мередиту Хаусману и рассказать ему о Мерри и Каррере, но так и не собрался с духом.

К тому же Мередиту было явно не до него. Его одолевали репортеры, да и других дел перед премьерой было хоть отбавляй. В любом случае Мередит не смог бы ничего предпринять до следующего дня. А раз так, то почему не подождать? И Гринделл решил, что немного повременит.

И он оказался прав. Сразу по двум причинам. Во-первых, Барбара Форд разослала приглашения на прием в Палаццо Лепорелли. Мерри тоже получила приглашение и попросила, чтобы Фредди сопровождал ее. Гринделл знал, что Мередит тоже должен быть на приеме. Прием обещал стать гвоздем фестиваля. Аскетические представления Сисмонди о том, как должен проходить фестиваль — ходили слухи, что он хотел даже отменить непременные черные галстуки, — встревожили венецианскую богему, которая поэтому оживилась и воспряла духом, когда миссис Форд устроила «антифестивальный» прием в своем палаццо.

Гринделл решил, что лучшего случая для разговора с Мередитом ему уже не представится. К самому разговору он уже тоже приготовился как следует. Вечером, перед показом «Нерона» Гринделл заметил, как повела себя Мерри, завидев Карреру в вестибюле «Эксельсиора». Каррера оживленно разговаривал с какой-то женщиной, явно наслаждаясь беседой. Женщина, на вид чуть старше сорока, выглядела сногсшибательно — роскошно одетая, элегантная, изысканная — просто картинка. Мерри, заметив Карреру в компании с женщиной, вздрогнула, как ужаленная. Для Гринделла это было красноречивее всяких слов.

Закончив завязывать галстук, Гринделл уже собрался выйти из номера и зайти за Мерри, как вдруг ощутил острую боль в желудке. Он вернулся в ванную, проглотил таблетку, запил ее стаканом воды и положил еще три таких же таблетки в крохотную серебряную коробочку, которую упрятал в карман. Потом вышел из номера и зашагал к лифту. Он надеялся, что по пути через гавань к «Даниэли» Мерри разговорится и подтвердит то, что он уже знал. Но так не случилось. Мерри всю дорогу почти не раскрывала рта. Он даже не мог решить: огорчена ли она, погружена в свои мысли или просто любуется огнями вечерней Венеции. Или думает о предстоящем приеме.

На самом деле Мерри думала о вечере, который накануне провела с Каррерой. Сначала Каррера повел ее в «Бар Гарри», где угостил ее «Роджером» — вкуснейшим коктейлем из джина, апельсинового, лимонного и персикового соков. Потом они отправились в «Граспо де Уа», где их ждал изысканнейший ужин. Из ресторана Каррера вызвал по телефону личного гондольера, который встретил их под мостом Риалто и долго катал по ночным каналам, залитым лунным светом. Каррера был просто очарователен — мил, обходителен, остроумен. И — в полном противоречии с предупреждениями Фредди — держался как безукоризненный джентльмен. Напротив, Мерри предпочла бы, чтобы Каррера вел себя с ней посмелее. И она никак не могла взять в толк, что за ерунду плел про него Фредди. Каррера был уже дважды женат. Мерри ни на секунду не оставляло ощущение, что рядом с ней настоящий мужчина. Во многом он напоминал Фредди — остроумный и галантный, но, в отличие от Фредди, близость Карреры возбуждала Мерри.

Вот о чем думала Мерри, сидя рядом с Фредди на катере, пересекающем гавань. И еще, закусив губу, вспоминала про Карреру рядом с шикарной разряженной дамой…

Мысли Мерри перескочили на Мередита. Она вспомнила, что рассказал ей Гринделл по поводу смерти Карлотты. Мерри ужаснулась: если она сама настолько вышла из себя, увидев Карреру в обществе незнакомой женщины, то каково же было Карлотте, законной жене Мередита, вдруг застать его с Джослин!


Странный это был прием. Несмотря на огромное количество приглашенных, гости нигде не толпились; многочисленные комнаты и залы гигантского палаццо эпохи Возрождения могли вместить, казалось, любое количество желающих. Мерри не провела еще и двух минут внутри, как уже поняла, что прием будет очень скучный, и решила при первой же возможности улизнуть.

Однако это показалось Мерри настолько обидным и несправедливым, что она решила хоть оставшееся время провести повеселее. И не думать о Каррере. Мерри украдкой, стараясь не привлекать к себе внимания, выпила один за другим несколько мартини. И чуть позже, кокетничая сразу с двумя стройными итальянцами, Гвидо и Марко — фамилии она даже не попыталась запомнить, — продолжала пить коктейли, все это время не переставая думать о том, что неплохо бы уединиться в какой-нибудь спальне с норковой шубой на полу. Не то, чтобы ей так уж хотелось отдаться Гвидо или Марко, нет — она пыталась только досадить своему отцу и Каррере, всем, кто так испортил ей настроение.

Мерри еще так и не решила, что ей делать, как вдруг заметила, что отец пьет больше шампанского, чем обычно. Она не знала, что Гринделл уже успел переговорить с Мередитом возле бара. Не знала и того, что в ответ на вопрос Мередита, зачем Гринделл рассказал Мерри про причину самоубийства Карлотты, Гринделл признался, что попал впросак, неверно истолковав слова Мерри о Джослин.

— Я же не знал о том, что случилось у вас с Джослин во время вашего первого брака, — оправдывался Фредди.

— Не вижу, что это меняет. Вы же не считаете, что я должен перед вами отчитываться?

— Нет, конечно. Просто случилась ошибка. Я прошу у вас прощения.

— Этого мало, Гринделл. Мне этого недостаточно. Я мог бы с вами разделаться. Пустить вас по миру. Молите Бога, чтобы я решил, что не стоит с вами связываться.

— Спасибо большое.

— Не за что.

Мередит отвернулся от стойки бара, прихватив с собой очередной бокал шампанского, и возвратился в огромный зал, где Нони кружилась в объятиях какого-то незнакомого мужчины перед сценой, на которой духовой оркестр исполнял незатейливые мелодии современных шлягеров, почти неотличимые друг от друга.

Мерри лишь вполуха внимала комплиментам Гвидо. Или Марко? Ее беспокоили мысли об отце — что случилось, почему он столько пьет? Не в Нони ли причина? Но тут к ней подошел Гринделл и сказал, что должен уйти.

— У меня жуткие рези в желудке, — признался он. — Я проглотил все таблетки, но лучше не стало. Вернусь в гостиницу и полежу. Извините меня, пожалуйста.

— Может быть, мне поехать с вами?

— Нет, со мной все будет в порядке, спасибо.

— Вы уверены?..

— Да, все нормально. Но вот могу ли я оставить вас?

— Гвидо и Марко позаботятся, чтобы со мной ничего не случилось. К тому же мой отец здесь. Все будет в порядке, не беспокойтесь.

Фредди поблагодарил ее, послал воздушный поцелуй и вышел к причалу. Сев в катер-такси, он попросил доставить себя не в гостиницу, а в больницу. Он лежал, скорчившись, на деревянном сиденье, закусив губу от нестерпимой боли, полыхавшей внутри огненным жаром.

Оставшись без Гринделла, Мерри продолжала думать об отце. Очень уж ей непривычно было видеть Мередита подвыпившим. Он слегка покачивался, да и язык немного заплетался. В конце концов, Мерри решила, что причина, конечно, только в Нони, а Нони ее мало волновала. Однако пить она пока прекратила, решив понаблюдать за отцом. Мерри его поведение показалось довольно занятным, тем более что она и сама уже выпила вполне достаточно.

Ни Гвидо, ни Марко, похоже, не слишком огорчились, заметив, что Мерри почти перестала обращать на них внимание. А вот за ее отцом, который уже смеялся слишком громко и звонко, привлекая к себе удивленные взгляды, понаблюдать и впрямь стоило. Мерри и самой казалось странным, что она может вот так спокойно и бесстрастно наблюдать за ним со стороны. Впрочем, не совсем спокойно и бесстрастно. Все же она пребывала в недоумении. Какой такой фортель могла выкинуть Нони, что Мередит сорвался?

И вот тут-то это и случилось. Без всякой связи с чем-либо, ничем не спровоцированное дурацкое совпадение. Но только ли совпадение? Можно ли назвать случайным лесной пожар, вспыхнувший из-за того, что кто-то обронил непогасшую спичку? Нет, чтобы начался пожар, должны совпасть несколько условий: горящая спичка, сухая погода, сухие ветки или иссушенная палящим солнцем трава… Словом, все должно быть готово для того, чтобы к го-то бросил спичку…

Какая-то пустоголовая старлетка, юная итальянка, клюнувшая на подначку, которая переросла в пари (всего-то на пятьдесят тысяч лир, как выяснилось впоследствии), вдруг принялась скидывать с себя одежду. Оркестранты даже не сбились. Но разговоры внезапно стихли. Тогда Барбара Форд, устроившая на своем веку не одну дюжину пышных приемов, поняла, что судьба вечера висит на волоске. Такие выходки либо безнадежно гробят праздник, либо, напротив, украшают его. Барбара Форд была полна решимости не допустить того, чтобы ее замечательный прием сорвался из-за столь бесстыдного стриптиза бесшабашной и развязной, но, как оказалось, прехорошенькой девицы. Фокус состоял в том, чтобы извлечь из ее выходки пользу. И Барбару Форд осенило!

— Милочка, — приветливо обратилась она к голой девице, — наденьте на себя хоть что-нибудь. Например, вот это.

И она протянула актрисочке маску одного из персонажей commedia dell' arta. Коллекция этих масок оценивалась не в одну тысячу долларов, но что такое деньги по сравнению с загубленным приемом? Плохо соображая, девица послушно надела маску Коломбины.

— Какая блестящая идея!

— Гениально!

— Божественная выдумка!

— Ой, как клёво!

Но вовсе не эти реплики вознаградили Барбару Форд. Комплименты ласкают слух, но немного стоят. Как, например, деньги некоторых латиноамериканских стран, в которых у Барбары имелись капиталовложения. Польстило же ей то, что ее затею быстро подхватили другие… Две женщины переглянулись, взяли себе по маске и покинули зал, чтобы раздеться. Минуту спустя обе вернулись — в чем мать родила! Но в масках. И трудно было догадаться, какая из них где.

И грянуло веселье! Один за другим гости подходили к стенам, снимали маски и ненадолго покидали танцевальный зал, чтобы вернуться в маске Пьеро, Арлекина, Бригеллы, Пульчинеллы, Пьеретты или Коломбины. То, что некоторые из гостей стеснялись снять одежду или, напротив, боялись уйти хоть на минутку, чтобы не пропустить самого интересного, только добавляло пикантности. Ничто так не подчеркивает наготу, как присутствие нескольких человек в вечерних костюмах.

И все же те, кто не решились раздеться, оказывались в невыгодном положении. Нагота была анонимна, благодаря маскам. Оставшиеся же одетыми гости были у всех на виду — неприкрытые лица безжалостно выставляли их владельцев на обозрение. Гвидо и Марко было, конечно, все равно — их лица никого не интересовали. А вот Мерри, сидевшей на полосатой софе в золотисто-зеленом вечернем платье, стало не по себе. Она извинилась перед ухажерами-итальянцами, выбрала себе маску из груды, заботливо сложенной на столе, и пошла раздеваться. Точнее — переодеваться, поскольку маска в данном случае заменяла одежду.

Музыканты, как ни в чем не бывало, продолжали играть. Безошибочное чутье подсказало миссис Форд, в какое русло направить вечер дальше, и оркестр, по ее просьбе, заиграл разухабистый мексиканский танец. «Тарам-тарам-тарам. Таририри-рам-пам-пам. Тарам-тарам-тарам. Тарирари-рам-пам-пам». И пары пустились в пляс. Именно в пляс, а не в медленный танец, отчего зрелище стало еще потешнее — ведь от резких движений и прыжков женские груди и мужские гениталии тряслись и подскакивали самым немыслимым образом. И никто не смущался, поскольку невозможно было догадаться, кому принадлежат эти груди и гениталии.

Дальнейшее было уже очевидно для всех, даже для оркестрантов, которые, не дожидаясь указаний миссис Форд, перешли на медленный фокстрот. Парочки продолжали танцевать, но уже медленно, слившись в объятиях, совершенно не стесняясь самых откровенных поз и контактов. Словно все ждали только сигнала, чтобы освободить давно рванувшуюся на свободу сексуальную энергию. Впрочем, миссис Форд все-таки пришлось шепотом урезонить нескольких не на шутку разыгравшихся мужчин, напоминающих скорее разнузданных сатиров на полотнах европейских мастеров. Ей пришлось порекомендовать им немного обуздать свое нетерпение.

Нет, это была не совсем оргия или еще не совсем оргия, а скорее удалая и развязная игра, в которой мужчина в маске Пульчинеллы и с внушительно торчащим членом мог похлопать Тарталью по плечу и, отобрав у безропотного партнера высокую пышнозадую рыжеволосую Коломбину, привлечь ее в свои объятия. И все это — весело и вежливо.

Мерри танцевала с коренастым загорелым парнем, потом с худощавым пожилым мужчиной (она могла судить о его возрасте по седым волосам, плотным ворсистым ковром покрывавшим его грудь), потом с молодым человеком, потом еще с кем-то. Время от времени из затененных углов зала доносились смешки и игривое хихиканье. Некоторые пары уединялись в многочисленных спальнях и гостевых комнатах. Мерри не просто веселилась, но странным образом почувствовала облегчение оттого, что на этом торжественном приеме все ведут себя точь-в-точь так, как и она сама в свое время. Ей было приятно сознавать, что не одна она погрязла в пороке, да и можно ли назвать это пороком? Ведь здесь, в этом великолепном палаццо, шестьдесят или даже семьдесят гостей, многие из которых принадлежали к высшему свету, предавались этой вызывающе эротичной игре как чему-то совершенно естественному и нормальному.

Мерри не испытывала особого острого сексуального возбуждения. Руки Тони, например, причиняли ей куда более утонченное, изысканное и интимное наслаждение. Тем не менее сейчас Мерри плыла, погрузившись в объятия очередного партнера словно в пуховую перину, покачиваясь на которой не могла, да и не пыталась различить границу между фантазией и реальностью. Правда, длилось это чудесное состояние лишь до тех пор, пока партнер, протанцевав с ней минут пять, не предложил ей перейти в более уединенное место.

— Давай? — спросил он, кивком указывая на коридор, в котором как раз исчезали голые ягодицы мужчины и женщины.

Мерри промолчала. К чему утруждать себя и подыскивать какие-то слова, чтобы высказать настолько очевидное согласие? Мужчина тем временем плотнее привлек ее к себе, одной рукой поглаживая ее бедра и ягодицы и одновременно бесстыдно протискивая восставший член в нижнюю часть платинового треугольника на ее лобке. Уступая его движениям, Мерри позволила ему увлечь себя по направлению к коридору.

— Да, вот так, — произнес мужчина. — Потанцуем прямо до двери.

Голос его доносился до ушей Мерри словно издалека. И вдруг она узнала его! В следующий миг, сбросив оцепенение, Мерри повернулась, вырвалась из рук мужчины и не чуя под собой ног помчалась по коридору. Мужчина побежал за ней.

— Нет! — что было силы выкрикнула Мерри. — Боже мой, нет!

Он остановился. Мерри не знала, понял ли он, что перед ним его дочь, либо просто решил, что не стоит связываться с девушкой, которая истошно орет: «Боже мой, нет!» Как бы то ни было, он прекратил преследование. Мерри нашла комнату, в которой раздевалась. Она слишком торопилась, чтобы рыться в груде наваленной прямо на пол одежды. Заметив собственное платье, она поспешно натянула его прямо на голое тело, не заботясь о трусиках или чулках. Потом схватила чьи-то туфли. Они оказались малы. Она взяла другую пару. Тоже жмут! Ну, и черт с ними! Мерри пошла босиком. Оглянувшись в поисках своей норковой накидки и не найдя ее, она набросила на плечи чье-то манто и поспешно выскочила на ночной воздух.

Добежав до pontile, она прыгнула в катер-такси и попросила доставить ее в Лидо.

Воздух заметно посвежел, с Адриатики веял бриз. Мерри не могла понять, почему, укутавшись в меховое манто, дрожит. Да так, что зубы стучат. Таксист сбавил ход и бросил ей одеяло. Не слишком чистое, быть может, но Мерри благодарно завернулась в него.

— Синьорина больна? — Участливо спросил итальянец.

— Да, — кивнула Мерри.

— Тогда я прибавлю обороты.

— Да, спасибо.

Катер рванул вперед, запрыгав на зыби. Несколько минут спустя он пришвартовался к причалу «Эксельсиора». Денег у Мерри не оказалось. Она попросила швейцара, чтобы тот расплатился.

Швейцар развел руками.

— Я не могу, — сказал он. — Мне очень жаль, но…

— Послушайте! — выкрикнула Мерри. — Заплатите за такси, черт побери! Я — Мерри Хаусман.

— О, да, конечно.

Не помня себя, Мерри влетела в вестибюль и, вызвав лифт, стала ждать. Дрожь все еще не унималась.

— Что-нибудь случилось? — спросил участливый голос.

Она обернулась и увидела Карреру. — Нет. Да. Я… Мне нездоровится.

— Позвольте, я провожу вас до номера? — предложил он. Во всяком случае интонация его голоса была вопросительная. На самом же деле Мерри не сомневалась, это был приказ. Каррера решительно взял ее за руку и помог войти в лифт.

Он спросил у Мерри, какой у нее номер, и взял у нее ключ. Сам отомкнул дверь, и они вошли в номер.

— А где мисс Китс?

— Кто?

— Мисс Китс. Моя провожатая. Она должна быть здесь.

Каррера увидел на столе записку.

— Вот, смотрите, — сказал он. — Это от мисс Китс. Мерри взяла записку.

«Фредди попал в больницу. У пего прободение язвы Я у него дежурю. Надеюсь, что с вами все в порядке. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните Финкелю, или Кляйнзингеру, или мне в больницу. Извините.

Айлин Китс».

Внизу был приписан номер, по которому можно было позвонить в больницу.

Мерри опустилась на кресло возле стола и расплакалась.

Каррера помог ей встать и провел из гостиной в спальню. Мерри села на кровать. Каррера расстегнул «молнию» на ее платье, и Мерри стащила платье через голову. Если Каррера и удивился, увидев, что под платьем у Мерри ничего нет, то виду не показал. Только открыл дверцы стенного шкафа и разыскал для Мерри халат, который она молча надела. Тогда Каррера откинул покрывало и полог одеяла и помог Мерри лечь в постель. Потом подоткнул со всех сторон одеяло и выключил свет.

Мерри подумала, что он уйдет, но Каррера не ушел. Он сел в кресло и закурил, выжидая, желая удостовериться в том, что все будет в порядке.

Очень мило с его стороны, подумала Мерри. И закрыла глаза. Потом открыла их — Каррера еще не ушел. Она снова закрыла глаза и попыталась уснуть. Но ничего не вышло. Она вспомнила, как напряженный фаллос отца терся о ее лобок, и содрогнулась от отвращения. Даже мысли казались ей отталкивающими и непристойными. И потом вдруг все встало на свои места. Отец и Элейн, отец и Джослин, Карлотта и ее самоубийство, теперь вот Нони… Все стало ясно как Божий день. Какая разница от того, что он ее отец? Он всего лишь очередной из вереницы похотливых и грубых мужчин. Как Тони. Как Денвер Джеймс. Как… Какой смысл в том, чтобы их перечислять — все они похожи как две капли воды. А вот другие — хорошие, добрые и заботливые, которые видели в ней человека, а не только влагалище, готовое принять их вожделеющие члены, — они все покалеченные, больные и несчастные. Уотерс и Кляйнзингер, Гринделл и, возможно, Рауль Каррера. Мерри приоткрыла глаза и сквозь узкие щелочки увидела во тьме светлячка — кончик его тлеющей сигареты. И тут же вспомнила предупреждение Гринделла о том, что Каррера человек странный и нездоровый. Маньяк. Если и так, то, по крайней мере, в нем можно найти и понимание, и сочувствие.

Мерри вдруг захотелось навсегда остаться здесь под одеялом, в темном гостиничном номере, напротив Карреры, молча сидящего в кресле, курящего сигарету и не спускающего с нее глаз.


Глава 13


Поджидавшие в аэропорту фоторепортеры хищно высматривали добычу, готовые запечатлеть любых знаменитостей, которые могли прибыть одним рейсом из-за капризов расписания. Однако, судя по поведению кинозвезд, не фоторепортеры, а сама Венеция обращалась к ним с просьбой: «Улыбнитесь, пожалуйста»; и звезды послушно замирали, улыбались, пожимали руки и делали вид, что беседуют. Мерри прибыла в аэропорт вместе с Каррерой. С той памятной ночи они почти не расставались. Мерри проснулась в то утро от дребезжания телефона — звонил Каррера, его интересовало, как она себя чувствует. С тех пор он стал ее опекать. Пригласил на показ своего фильма. А теперь Мерри летела с ним в Париж, где должна была играть главную роль в его новой картине.

Мередит и Нони тоже приехали в аэропорт, и, как и следовало ожидать, Мередита и Мерри попросили позировать вместе. Мерри не возражала. Мередит, судя по всему, тоже был не против. Рауль стоял рядом, подбадривая ее улыбкой. Мерри заметила, что Нони выглядит осунувшейся и уставшей. Видно, ей здорово досталось — пришлось протрезвлять Мередита, ухаживать за ним, да еще и ублажать его пресс-агентов, которые требовали чтобы она сама притворилась больной — ради карьеры Мередита и ради фильма. Мерри нисколько не сочувствовала ей. Девчонка знала, на что идет.

Один из фоторепортеров попросил Мерри встать между Каррерой и Кляйнзингером, и она охотно согласилась. Не только для того, чтобы отделаться от отца; стоя между двумя режиссерами — бывшим и будущим, — она как бы оказалась на границе своего прошлого и будущего. И она стояла радостная и счастливая, радуясь и за Кляйнзингера, который получил первый приз за лучшую режиссуру, и за Карреру, в которого успела влюбиться.

Кляйнзингер, получив приз, ликовал, как дитя, и Мерри искренне порадовалась за него, несмотря на то что Рауль рассказывал ей о «кухне» присуждения призов, которые всегда являли собой компромисс между искусством и политикой.

— Не подумай, что я завидую, — сказал он. — Дело вовсе не в этом. Напротив, я считаю, что этот фестиваль для меня самый удачный. Ведь мне достался главный приз — ты!

Так было на самом деле: подлинные итоги фестиваля заметно отличались от тех, о которых трубили все газеты, перечисляя лауреатов бесчисленных призов. Настоящие итоги были скрыты от репортеров и от зрителей и заключались в сугубо личном чувстве удовлетворенности или, наоборот, разочарования, возникающем в результате воздействия такого огромного стечения людей, невообразимой мешанины чувств, честолюбия, гордости, тщеславия, страсти, а иногда даже благородства, щедрости, доброты и любви.

— Сегодня утром я разговаривал с Гринделлом, — сказал Кляйнзингер, обращаясь к Мерри. — Ему гораздо лучше.

— Да, я знаю, — кивнула Мерри. — Я навещала его утром.

— Как, вы ездили к нему? Прямо в больницу? Очень трогательная забота.

Мерри уже трижды навещала Гринделла и за четыре дня, прошедших после того страшного приступа, послала ему цветов на полторы сотни долларов.

— Каррера, — пригрозил пальцем Кляйнзингер, — не спускайте глаз с этой девушки!

— Не волнуйтесь, я не подведу, — пообещал Каррера.

— Я знаю, — улыбнулся Кляйнзингер. — И я счастлив за вас.

И Кляйнзингер в порыве чувств схватил Карреру за руку и крепко пожал ее. Щелчок, вспышка — и рукопожатие оказалось увековеченным каким-то фоторепортером, хотя вовсе не предназначалось для фотокамер. Как, впрочем, и жест Мерри, которая нагнулась к Кляйнзингеру и поцеловала его в щеку.

— Желаю вам счастья, — сказал он.

Словно на свадебной церемонии, когда отец передает свою дочь жениху.

А Мередит Хаусман тем временем заглянул в находившийся по соседству бар и заказал бокал шампанского. Нони пыталась удержать его, но Мередит пригрозил, что поднимет шум, и ей пришлось уступить. Увидев трогательную сцену прощания Кляйнзингера с Мерри и Каррерой, Мередит сплюнул: «Дерьмо собачье!» и залпом выпил шампанское.

— Пойдем, — кивнул он Нони.

Их самолет вылетал в Женеву. А Мерри с Раулем направились к четвертому терминалу, где шла посадка на парижский рейс. Кляйнзингер забрел в бар и заказал коньяк. Ему до посадки на самолет, летевший в Нью-Йорк через Милан, оставалось еще полчаса.


* * *


Мерри не представляла, какая жизнь ожидала ее с Каррерой. Она беззаветно верила ему и только поэтому и согласилась лететь с ним. Расспрашивать Карреру о том, где он живет, сколько комнат в его доме, какую он предпочитает мебель, казалось ей не только ненужным и неуместным, но также святотатством — сродни тому, как верующий стал бы расспрашивать о подробностях личного быта в раю. К тому же раздумья о таких маленьких тайнах отвлекли бы ее от раздумий по поводу главной загадки — самого Карреры. Ну, а мелочи — они подождут.

Действительность же превзошла самые смелые ожидания Мерри. В Париже Каррера занимал огромную двухэтажную квартиру в восьмиэтажном доме, с просторной лоджией, выходящей на Сену. Кроме того, у него был загородный дом в Версале, да еще и собственная ферма в Бретани. Ни в версальском доме, ни на ферме Мерри еще не побывала, но много о них слышала от Карреры.

Жизнь их в Париже была легкой, приятной и спокойной. Рауль, похоже, мало чем утруждался, большую часть времени посвящая развлечениям. Он водил Мерри по магазинам, на скачки, в оперу, на всевозможные приемы и вечеринки. Они посещали музеи и театры. И конечно, часто ходили в кино. Рауль предпочитал смотреть фильмы в кинотеатрах, поскольку в тех случаях, когда картина оказывалась скучной, мог хотя бы отвлечься.

— Очень занятно следить за зрителями во время сеанса, — пояснил он. — Я наблюдаю за их реакцией и мысленно переделываю ту или иную сцену.

Случалось ему и работать. Он встречался со сценаристами, с Каяяном, просматривал фильмы с участием актеров, которых собирался снимать сам, но все это — спокойно, в неторопливом ритме, который нельзя было сравнить с вечной суетой и гонкой, которые царили в Голливуде.

— Я не люблю связывать себя обязательствами, — говорил Каррера. — Я всегда оставляю лазейки для импровизаций. Если же все заранее расписано как по нотам, то места для импровизации уже не остается.

При малейшей возможности он брал Мерри на просмотры, возил ее с собой в лимузине, когда искал места для натурных съемок. Любил ли он бывать с ней вместе или не хотел, чтобы она скучала, — Мерри точно не знала, поскольку главный вопрос в их взаимоотношениях по-прежнему оставался для нее загадкой. Они жили вдвоем вот уже три недели, но так до сих пор ни разу и не переспали.

Мерри все чаще и чаще вспоминала слова Гринделла, пытаясь по малейшим намекам догадаться о природе заболевания Карреры. Сам же Рауль на эту тему не распространялся. Однажды Мерри даже собралась позвонить в Рим Гринделлу, но в последнюю минуту передумала. В конце концов, она уже сделала свой выбор, поставив на Карреру, так что звонить теперь Гринделлу было бы бестактно и нечестно. К тому же слова Фредди о том, что Каррера человек странный и нездоровый — пусть она и не знала, в чем дело, — в какой-то степени успокаивали Мерри. По крайней мере, она не может винить себя в том, что недостаточно привлекательна внешне и сексуально.

Мерри уже даже склонялась к мысли о том, не попытаться ли ей самой соблазнить Карреру — ведь если гора не хочет или не может прийти к Магомету, почему бы Магомету самому не прийти к горе? Ей даже начало казаться, что Каррера именно этого от нее и ждет. Как еще можно объяснить его странное поведение, его поразительную сдержанность по отношению к ней, а с другой стороны — столь же полную, до бесстыдства, распущенность. Все его фильмы были насыщены эротикой и откровенно сексуальными сценами. В его квартире было не счесть эротических книг, гравюр, рисунков и картин, которые Каррера даже не пытался прятать, а если бы и пытался, то не смог бы, настолько много их было. Причем он был не любителем, а серьезным и вдумчивым коллекционером порнографии и эротики. Буквально на каждом шагу Мерри натыкалась на какие-то сексуальные символы — предметы фаллического культа, гравюры Бердсли, рисунки, изображающие фрагменты знаменитых барельефов индийских храмов с самыми невероятными сексуальными позами…

Но сколько бы ни разглядывала Мерри экспонаты коллекции Карреры, ей так и не удавалась разгадать его тайну. Невероятное многообразие коллекции не позволяло вычленить какую-то определенную сторону его увлечения. Единственное, что объединяло все экспонаты — была их художественная ценность. Да, Каррера был настоящим знатоком и подлинным ценителем эротического искусства…

Мерри ломала над этим голову несколько дней. И ночей. Наконец, она приняла самое простое решение. Но всяком случае, ошибиться в ее намерениях было невозможно.

С самого начала они спали и до сих пор продолжали спать в разных комнатах. И вот как-то раз, когда они с Раулем вернулись домой с вечеринки, которую устраивал Каяян, Мерри, раздевшись, набросила на себя прозрачный пеньюар, который купила днем, надушилась, пошла в спальню Карреры и присела к нему на постель.

— Что-нибудь случилось, милая? — участливо спросил он.

— Нет, все в порядке.

— А, тебе хочется поговорить на сон грядущий? Я очень рад!

— Поговорить? Не совсем. Мне хочется побыть с тобой, — сказала Мерри. Рауль пытался возвести между ними стену, но Мерри его не винила. В чем же крылся его недуг? Мерри от всей души хотела помочь ему, сделать все, что было в ее силах.

— Что ж, побудь. Вот он я.

Может быть, он привык играть пассивную роль, подумала Мерри. Хочет, чтобы она взяла инициативу в свои руки? Если дело только в этом, то все ее страхи и ночные бдения не просто нелепы, но и вообще яйца выеденного не стоят. Чего тут страшного? Напротив, это вполне нормально!

— Можно, я залезу к тебе? — спросила она.

— Что? — произнес он. Но это был не вопрос. Но и не ответ. Мерри даже не поняла, приглашает ее Рауль или прогоняет.

— Значит… Значит, можно?

— Да, — сказал он. — Можно.

Но не кривил ли он душой? Или он согласился только из чувства такта, не желая ее обидеть? Сейчас она это выяснит…

Мерри проскользнула под одеяло и прижалась к Раулю.

— Ой, как хорошо, да? Я тебя так люблю, мне так хочется быть к тебе поближе, ощущать твое тепло. Тебе так нравится?

— Да, — сказал он. — Мне так нравится.

Он закурил, а Мерри стала раздумывать над этим его поступком, как ученый раздумывает над новым фактом. Пожалуй, подумала Мерри, это говорит в пользу ее гипотезы — Рауль хочет — или вынужден — играть пассивную роль. Но даже придя к такому выводу, Мерри не хотела слишком давить на него, не хотела торопить события. Она решила, что должна оставить лазейку, путь отступления и для себя и для них обоих. Она требовательно протянула руку, растопырив два пальца в виде черчиллевского знака «V». Рауль улыбнулся и протянул ей сигарету. Мерри затянулась и вернула сигарету.

Вот тут-то ей и подвернулся случай, которого она ждала. Отдав сигарету, она как бы невзначай положила руку на его живот. Рауль никак не отреагировал, продолжая курить. Мерри чуть пошевелила рукой, потом, осмелев, опустила ее и погладила по бедру. Затем стала гладить его живот, время от времени как бы ненароком проводя пальцами по шелковистым завиткам волос на лобке. Она старалась делать вид, что это происходит как бы случайно, словно она вовсе об этом не думает, а делает это просто так, как бы между прочим.

Она прикоснулась к его члену, потом погладила по бедру, обвела пальцами округлость мошонки и снова дотронулась до члена. И тут Рауль взял ее за руку. Мерри испугалась, думая, что сейчас он признается ей в том, что не хочет или не может… Но нет, к ее удивлению и облегчению, Рауль только крепко стиснул ее ладонь и сказал:

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя. Я тебя очень люблю. Просто очень, — забормотала Мерри и поцеловала его.

Некоторое время они молча лежали так. Потом Рауль стал гладить ее груди, лаская соски, проводил кончиками пальцев по шее и, наконец, со словами «О, Мерри! Милая моя Мерри! Бедная, чудесная Мерри!» порывисто прижал ее к себе, потом поцеловал и, раздвинув ее ноги, быстро, одним толчком проник в нее.

То ли оттого, что ее снедало беспокойство и она столько времени томилась в неведении, то ли оттого, что они впервые познали друг друга, ожидаемого взрыва с фейерверком не последовало. Каррера показался ей довольно безучастным и отрешенным. К тому же все случилось слишком быстро. Едва кончив, Каррера тут же скатился с нее, потянулся за сигаретой, закурил и молча лежал, не обращая на Мерри ни малейшего внимания.

Словно ее тут и не было, словно они только что вовсе не предавались любви.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

Мерри не поверила. Но поделать ничего не могла. И пытать его не собиралась. Мерри решила, что не будет ничего говорить, ни о чем спрашивать, чтобы не показаться Каррере слишком назойливой. Она долго лежала, обдумывая, как быть дальше. Лучше всего незаметно уйти, когда он уснет, решила Мерри. И, приняв решение, в последний раз попытала счастья:

— Я люблю тебя, Рауль.

— И я люблю тебя, Мерри.

— Чудесно.

— Но…

— Что?

— Но ты должна меня понять. Ты ведь наверняка уже заметила, наверняка поняла за те несколько недель, что мы вместе, да и сейчас тоже, что я не… Что я не могу… Что я не способен функционировать как обычный любовник.

— На это нужно время. Мы должны просто привыкнуть друг к другу.

— Нет, дело вовсе не в этом. Будь все так просто, жизнь казалась бы раем. Я бы только счастлив был с тобой согласиться. Но не могу. Потому что хочу быть перед тобой до конца честным.

— Ты только не отчаивайся. Мы должны обязательно попытаться…

— Поверь, мои жены говорили то же самое, — сухо произнес Каррера. — Я был женат дважды, на самых красивых женщинах в мире. Клотильда и Моник… А теперь у меня есть ты. И было бы нечестно не сказать тебе, что я уже пытался. И не однажды, а бессчетное число раз!

— Неужели ничего нельзя сделать? А ты обращался к врачу или к психотерапевту?

— Нет, — ответил он неожиданно резко. — И никогда не стану.

— Почему? Ты не веришь, что это можно исправить?

— Напротив, очень даже верю. Но я вовсе не уверен, что хочу обрести «нормальность» ценой того, что я лишусь всего остального. Допустим, что я «вылечусь», — что, кстати, вовсе не гарантировано, — и что тогда? Я утрачу свое особое видение мира, свои уникальные качества. Нет, это будет далеко не равноценный обмен.

— Ты имеешь в виду свое творческое видение?

— Ну, конечно. Но не только. Моя жизнь состоит не только из фильмов, которые я уже снял или которые собираюсь еще снять. Понимаешь, я получаю наслаждение от своего естества. Да, порой мне случается сесть в лужу — как, например, сейчас. Но ведь и с нормальными людьми бывает то же самое. Зато у меня, в силу моей уникальности, обостренное восприятие жизни, с которым я никогда не захочу расстаться, говорят, такое восприятие жизни свойственно еще больным чахоткой. Хотя я, в отличие от них, дышу спокойно и в свое удовольствие и не страдаю от какого-нибудь рокового заболевания.

— Но что же с тобой такое? То, что у тебя. Это «болезнь»?

— Специального термина не существует. Думаю, что ближе всего подойдет просто «половая слабость».

— И из-за этой слабости ты обостренно воспринимаешь мир?

— Да. Именно так. Да, я слаб, но я жив! Как ты успела заметить. Я восхищаюсь тобой, способен тебя возжелать и отдаю дань твоим прелестям. Но вот удовлетворить твои сексуальные потребности я не в состоянии.

— Господи, откуда ты знаешь? Как ты можешь судить о моих сексуальных потребностях?

— Ты же сама пришла ко мне сегодня. Помнишь?

— Помню.

— Ну так вот, я не способен и никогда не смогу обеспечить тебе сексуальное удовлетворение, которое тебе требуется и которого ты заслуживаешь как сногсшибательно красивая женщина. Но меня нельзя упрекнуть в жестокости, ревности или несправедливости. Поэтому я хочу, чтобы ты находила себе партнеров на стороне. Я даже настаиваю на этом. Но мне это вовсе не безразлично, нет. Страдать я, конечно, не стану, поскольку не сентиментален. Но вот frisson[34 - Дрожь (фр.).] сожаления и в то же время искупительный восторг из-за того, что ты все-таки не лишена того, чего бы я так хотел тебе дать, но не могу, я испытывать, безусловно, буду. Потому что я и в самом деле люблю тебя.

— Так ты хочешь, чтобы я… спала с другими мужчинами?

— И да и нет. Но тебе придется — другого выхода нет. С моего согласия.

— Но…

— Подумай об этом. Пожалуйста, — попросил он. И, повернувшись к ней, обнял рукой за шею, заглянул в глаза и повторил: — Пожалуйста! И ничего больше сегодня не говори. И завтра тоже. Но подумай. Ты свободна. Ты можешь уйти, если хочешь. Можешь остаться. Можешь быть «верной» или «неверной». Ты ни за что не отвечаешь. Отвечаю только я — душой и телом. Подумай и прими решение. И помни: мое искалеченное «я», насколько это только возможно, любит тебя.

— Я подумаю, — пообещала Мерри.

— Хорошо. Иди и подумай. Ступай.

Что же, по крайней мере, теперь она знала. Мерри поцеловала Рауля в губы и вернулась к себе в спальню.

Простыни показались ей ледяными. День, конечно, выдался сырой и прохладный, в Париже стояла промозглая осенняя погода, но Мерри думала вовсе не о погоде и не о том, что только что покинула уютную теплую постель, променяв ее на холодную.

Признание Рауля, как и его предложение, испугало Мерри. Все вышло не так уж страшно, как она представляла; странность Рауля на поверку оказалась куда менее серьезной, чем она опасалась. Да и его предложение о том, как они могут строить свою жизнь и как ей себя вести, было вполне логичным и справедливым. И тем не менее — пугающим. Ей предстояло самой принять труднейшее решение, невероятные правила игры без ограничений, игры, в которой ей не от кого ждать помощи, а можно рассчитывать только на собственные силы. И Мерри тщетно пыталась представить, как сможет себя вести, сумеет ли выстоять, приспособиться к новым условиям. Ей казалось, что она поняла Рауля, восприняла его точку зрения об уникальности творческого видения и обостренном восприятии мира. Но она отнюдь не была уверена, что готова разделить его мировоззрение, что согласна с ним во всем. От этого веяло таким одиночеством…

И тут она вспомнила, как он обнял ее за шею и сказал: «Подумай об этом. Пожалуйста».

Да, она подумает. Первым же делом, как проснется.

И тогда примет окончательное решение. Если еще его не приняла.

И Мерри подумала, догадывается ли Рауль о том, что творится у нее в душе.

На следующее утро она проснулась, привела себя в порядок и вышла к завтраку. При виде Рауля, который сидел в кресле в шелковом темно-бордовом халате от Эрме, все сомнения, роившиеся в ее голове, вмиг рассеялись. Он выглядел таким беззащитным и трогательным, хотя, без сомнения, пытался скрыть от нее свое состояние. Или нет — он был такой же, как всегда. Но Мерри теперь, когда узнала, в чем кроется тайна его болезненной неполноценности, уже воспринимала его новыми глазами. Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала в щеку. Потом села напротив, возле огромного окна, выходящего на Сену, и налила себе стакан апельсинового сока.

Каррера, как бы между прочим, сказал, что в конце недели из Сомали прилетает Рене Бланжи.

— Да?

— Да. Он играет главную мужскую роль в нашем фильме, — напомнил Каррера.

— Ах, да, конечно.

Она совершенно не помнила Бланжи и даже не была уверена, упоминал ли его Рауль хоть раз.

— А что он делает в Сомали? — спросила она.

— Охотится, наверное. Он любит мотаться в Африку в перерыве между съемками. Расслабляется.

— Понятно, — сказала Мерри.

— Но ты не вешай нос — он вовсе не так уж туп, как большинство любителей сафари. Напротив, он довольно умен. Внешность у него довольно необычная, но приметная и очень фотогеничная. До сих пор еще никому не удавалось сделать из него положительного героя. Он играет только подонков и головорезов. И при этом по-своему весьма привлекателен. Мне не терпится начать с ним работать.

— Что ж, в таком случае мне это тоже интересно.

— Вот и хорошо, — сказал Каррера. И вдруг переменил тему. — На прошлой неделе в салоне Картье я видел очень симпатичное ожерелье. Если ты не против, может быть, сходим и взглянем на него днем? Вдруг оно тебе очарует?

— О, Рауль, это вовсе ни к чему.

— А мне хочется, — отрезал он. Потом поднял на нее глаза, улыбнулся и снова уткнулся в тарелку.

А двумя неделями позже Каррера и Мерри ужинали вместе с Бланжи и Каяяном в небольшом уютном зале на втором этаже «Лаперуза». Мерри весь вечер было не по себе: все трое мужчин большую часть времени говорили по-французски, и она не поспевала за нитью беседы. Тем более что речь шла главным образом о бизнесе, в котором, правда, затрагивались и ее интересы, но в котором она крайне мало смыслила. Ее контракт отослали в Нью-Йорк, чтобы его посмотрел Джаггерс. Мерри не помнила, какая сумма ей причиталась, поскольку расчеты велись во франках, но одно помнила твердо: ей полагалось двадцать пять процентов от прибыли.

Не принимая участия в беседе, Мерри могла сосредоточиться на изысканных кушаньях, заказанных для нее Каррерой. А блюда были — пальчики оближешь: яйца в желе, обжаренные в сухарях брюшки лангустов «Жоржетт», яблочное суфле и совершенно восхитительные хрустящие блинчики «Мона». Однажды Каррера уже приводил ее в «Лаперуз», но заказал совершенно другой ужин. Все было восхитительно вкусное, так что Мерри с нетерпением предвкушала, какие сюрпризы ждут ее сегодня. И вдруг Бланжи, потянувшись через стол за сигаретами, положил руку ей на бедро.

Мерри как раз ставила на скатерть бокал с вином, когда ощутила прикосновение к бедру. Бокал завис в воздухе. Она не могла решить, поставить ли его на скатерть или отпить снова. Кинула быстрый взгляд на Карреру, но тот смотрел в другую сторону, да, и что бы он мог ей сказать? Мерри снова поднесла бокал к губам, отпила и только потом поставила.

Бланжи, который безостановочно сыпал какими-то цифрами и процентами, принялся уже откровенно ласкать ее бедро, водя ладонью вверх и вниз. Она прижала ладонью его руку, чтобы остановить его, но вышло как раз иначе: словно она пыталась удержать руку Бланжи на своем бедре. Мерри замерла в нерешительности. Ей требовалось время, чтобы найти выход. Еще неделю назад она решила, что подчинится желаниям Карреры, но теперь же столь решительный натиск со стороны необыкновенно привлекательного Бланжи сбил ее с толку и нарушил все планы. Вынырнувший из-за спины официант наполнил ее опустевший бокал вином, и Мерри показалось, что глухое звяканье льда в серебряном ведерке как нельзя точнее отражает ее внутреннее состояние. Умом она была по-прежнему настроена на то, чтобы хранить верность Каррере, но — что под этим подразумевать? Верность самому Каррере или его предложению? Она все еще ломала голову, когда официант забрал грязные тарелки и подал десерт. Бланжи убрал руку.

— Какая прелесть! — воскликнул он и набросился на блинчики.

Мерри была раздосадована: она так и не успела прийти к какому-нибудь выводу, а причина для раздумий уже исчезла! Покоробило Мерри и другое: она не привыкла оставаться на вторых ролях, а тут ей предпочли какие-то дурацкие блинчики!

Впрочем, гневалась она недолго. Покончив с блинчиками, Бланжи уронил на пол зажигалку. Нагнувшись, чтобы достать ее, он бесцеремонно задрал подол вечернего платья Мерри. Затем, одной рукой щелкнув зажигалкой, он запустил другую руку под платье Мерри и протиснул ее между бедер. Мерри же, не отвергнув его прежних притязаний, теперь уже считала себя не вправе противиться ему.

Самое поразительное, что за весь вечер Бланжи не перекинулся с ней и десятком слов!

— Извини, дорогая, — обратился Каррера к Мерри по-английски. — Мы тебя так бессовестно забросили. Хватит, джентльмены, с делами покончено. Отныне беседуем только по-английски.

— Замечательно, — просиял Каяян, который говорил по-английски правильно, но с ужасающим акцентом.

— Потребую из всех сил, — сказал Бланжи. Каррера фыркнул и пояснил:

— Он хотел сказать, что попробует изо всех сил.

— Да, я именно это хотел сказать, — подтвердил Бланжи. И многозначительно стиснул ее бедро возле самой промежности. Да, в самообладании ему не откажешь, подумала Мерри, бросая на него изучающий взгляд.

Довольно высокий, но крепкого сложения, со сплющенным носом, серыми с поволокой глазами. Квадратным подбородком и неровным шрамом на лбу, он походил на уродливую версию Хамфри Богарта.

Каррера пригласил обоих мужчин заехать к нему домой и пропустить по рюмочке бренди. Каяян отказался, а Бланжи согласился. Мерри ничуть не удивилась. Сидя в лимузине, который вез их домой, она решила, что это зашло уже слишком далеко. За ужином она еще его терпела, но больше терпеть не намерена. Она любила Рауля и ради их любви готова на любые жертвы. Придя к этому выводу, Мерри, сидевшая сзади между Каррерой и Бланжи, взяла Рауля за руку и нежно стиснула ее. Он ответил ей тем же.

Приняв решение, Мерри вздохнула с облегчением. Теперь она может вдоволь повеселиться. Высадив Каяяна возле его дома, они поехали к дому Карреры. Каррера предложил Бланжи бренди, но актер сказал, что предпочитает виски.

— Я тоже, — сказала Мерри.

— Что ж, тогда я присоединяюсь к честной компании, — улыбнулся Каррера и смешал всем виски с содовой.

Беседа шла легко и непринужденно. Бланжи на своем потешном английском языке с увлечением рассказывал о приключениях в Сомали, когда зазвонил телефон.

Каррера снял трубку.

— Oui. Oui. Non. Oui.[35 - Да. Да. Нет. Да. (фр.)] — Потом прикрыл ладонью микрофон и сказал: — Я перейду в другую комнату. Прошу прощения. Разговор очень долгий и важный. Положи, пожалуйста, трубку, когда я крикну.

Он перешел в кабинет и крикнул Мерри, что она может класть трубку. Мерри послушалась и услышала, как дверь кабинета закрылась.

Бланжи прошествовал к бару, плеснул себе еще виски, потом, не выпуская из рук бутылку, вопросительно посмотрел на Мерри.

— Да, я, пожалуй, тоже выпью еще, — сказала она. Бланжи наполнил ее бокал и подсел на софу рядом с Мерри. Мерри на миг напряглась, но потом успокоилась. Чего ей бояться? Она живет с Раулем, и Бланжи это прекрасно знает.

— Когда начнутся съемки, все будут смеяться над моим французским, — сказала Мерри. — И куда больше, чем мы сегодня веселились по поводу вашего английского.

Бланжи ухмыльнулся.

— Вас продубляжит француженка, — сказал он. — Да и диалогов в фильмах Рауля — кот накакал.

— Наплакал! — прыснула Мерри.

— Да, — кивнул Бланжи и залпом осушил свой стакан. Потом он отставил его в сторону и, взяв из руки Мерри ее бокал, поставил его рядом со своим. Затем, без малейшего промедления, притянул ее к себе. Не успела Мерри и рта раскрыть, как Бланжи уже впился в ее губы. Мерри так и застыла на месте, но через несколько секунд сбросила оцепенение и оттолкнула Бланжи…

— Как вы смеете? — Ее глаза метали молнии. — Рауль в соседней комнате. Он сейчас войдет!

— Ничего подобного. Он сказал, что разговор у него долгий.

— Это ничего не значит, — отмахнулась Мерри. — И вообще, к чему это обсуждать? Вы сами отлично понимаете, что это невозможно!

— Au contraire,[36 - Напротив (фр.).] — ухмыльнулся Бланжи, — это очень даже возможно. Вы — очаровательная женщина, и я вас хочу.

И он неспешно и уверенно снова потянулся к ней.

— Нет! — замотала головой Мерри. — Не здесь! Он снова поцеловал ее.

Мерри поняла, что проиграла, сказав: «Не здесь», она уже фактически уступила Бланжи, дав понять, что готова ему отдаться, но только в другом месте. Бланжи тем не менее то ли не слышал ее протеста, то ли решил пропустить ее слова мимо ушей. Одной рукой он крепко стиснул ее грудь. Рот ее приоткрылся, уступая настойчивому проникновению языка Бланжи. Сильное мускулистое тело актера возбуждало Мерри даже сильнее, чем ласкающая грудь рука или столь пылкий рот. Впервые после разлуки с Тони она ощутила, что ее охватывает столь страстное и неодолимое желание. Мерри, трепеща от волнения, обвила обеими руками шею Бланжи.

Тот снял одну ее руку с шеи и прижал ладонью к громоздившему под брюками бугру. Мерри, уже сгорая от желания, всем телом прильнула к французу. Она уже утратила способность воспринимать происходящее.

Бланжи ловко расстегнул «молнию» у нее на спине, и Мерри подалась вперед, чтобы ему было удобнее справиться с застежкой бюстгальтера. Почувствовав, что чашечки лифчика свалились с грудей, Мерри сама расстегнула две пуговицы на рубашке Бланжи и стала гладить его голое тело.

Он попытался стащить с ее плеч платье, но Мерри, словно со стороны, услышала, как забормотала:

— Нет, нет, Рауль…

Рене поцеловал ее в шею и ущипнул двумя пальцами сосок. По всему телу Мерри пробежала сладостная боль.

Рене расстегнул ширинку. Увидев его огромный, вырвавшийся на волю член, Мерри протянула к нему руку, обхватила пальцами и… услышала громкий щелчок. На мгновение она словно окаменела.

— Что это было?

Она подумала, не открылась ли дверь кабинета, и потянулась за своим упавшим бюстгальтером. И в тот же миг увидела Рауля. Она не услышала, как он вернулся, потому что он был без ботинок. Как, впрочем, и без всего остального. Он стоял абсолютно голый, если не считать болтающегося на шее фотоаппарата с длиннющим объективом. Рауль курил тонкую черную сигару и наблюдал за ними.

Мерри даже не заметила, как Рене, воспользовавшись ее замешательством, стащил с нее платье. Она в ужасе уставилась на попыхивающего сигарой Карреру, не в силах оторвать от него глаз. Только теперь до нее вдруг дошел, вернее, обрушился весь ужасный смысл того, что пытался донести до нее Фредди Гринделл в баре «Эксельсиора». Все стало ясно как Божий день. Каррера — она это прекрасно видела — наслаждался! И возбужден был куда сильнее, чем в ту единственную ночь, когда они в первый и последний раз переспали.

В ее мозгу мелькнуло: не убежать ли? Убежать из этого страшного дома, из Парижа, из Франции, назад в… Назад к чему? Назад — куда? Бежать ей было некуда.

Она разжала пальцы, которыми схватила Бланжи за запястье, и позволила снять с нее платье. И трусики. Бланжи овладел ей умело и даже по-своему элегантно. Несмотря на смятенное состояние и на частое щелканье затвора фотоаппарата, Мерри стонала и извивалась под его ласками и под конец уже потеряла счет оргазмам.

Когда же все было кончено, она собрала разбросанную одежду и, как была — голая, — с гордо поднятой головой, отчаянно стараясь не бежать, прошествовала мимо Рауля в свою спальню. Потом перешла в ванную, наполнила ванну водой — настолько горячей, которую только могла вытерпеть, — и забралась в нее. Взяла губку, но так и держала ее, не в силах пошевелиться, не силах хоть что-нибудь сделать. Вскоре вода заметно остыла. Tiède, отвлеченно подумала Мерри. Так, кажется, по-французски «чуть теплая». Она пыталась разобраться в своих чувствах. Сожаление и презрение — вот что она чувствовала. Только не была уверена, кто вызывает большую жалость и презрение — Каррера или она сама. Она припомнила слова Карреры о том, что все режиссеры извращенцы, а актеры и актрисы—эксгибиционисты. Бесстыдники. Нет, неправда, представление, в котором ее вынудили принять участие, вовсе не доставило ей удовольствия.

Мысли беспорядочно роились в ее голове, словно крохотные волны, которые поднимались в ванне, стоило ей шевельнуть коленями. И вдруг ее осенило: она не должна подать вида, что унижена и подавлена случившимся. Мерри решительно, хотя еще и не вполне оправившись от потрясения, выбралась из ванны, вытерлась, облачилась в стеганый халатик и вернулась в гостиную. Рене возлежал на софе и курил сигарету. Рауль, тоже в халате, потягивал виски из высокого стакана. Когда вошла Мерри, оба замолчали и уставились на нее. Мерри преспокойно прошагала к бару, налила себе щедрую порцию виски и направилась к себе в спальню. Лишь на пороге остановилась, повернулась и вежливо попрощалась:

— Спокойной ночи.

Четыре дня спустя они с Каррерой сочетались браком в мэрии тихого городка в Бретани, вблизи которого у Рауля была ферма.


Все время, пока шли съемки, Каррера был с ней воплощением любезности, нежности и очарования. Мерри было от этого и легче и хуже. На съемочной площадке Рауль во многом напоминал Кляйнзингера — неизменно вежливый и невозмутимый, — но, в отличие от Кляйнзингера, он привносил в работу над фильмом гораздо больше своего, чисто личного. Возможно, оттого он и слыл импровизатором. Он снимал фильм по мотивам «Писем Асперна». Приехавший в Париж критик встречается с внучкой любовницы великого поэта и соблазняет ее, чтобы овладеть письмами и дневниками поэта, которые нужны ему для его изысканий. Если поначалу отношение Мерри к Рене-критику было полупрезрительным, полуснисходительным, то после того, как он ее соблазнил, это отношение сменилось преданным обожанием. В конце концов, критик ее бросил и вычеркнул из памяти. Поскольку фильм имел много общего с реальностью, Мерри не составило труда сыграть свою героиню: ей достаточно было изображать перед камерой оператора собственные настроения и чувства.

Четырежды в течение двух месяцев напряжение от работы становилось для Карреры настолько невыносимым, что ему требовались разрядки. Хотя, возможно, он таким образом освежал свое творческое видение. Он подбирал для Мерри партнеров и фотографировал ее во время совершения половых актов с мужчинами, которых приводил домой. Иногда просил Мерри или партнера поменять позу, выражение или изменял ракурс — точь-в-точь как во время съемки фильма.

Мерри настолько захватили съемки и так заразило удивительное отношение Карреры, что она ощущала себя всецело его творением. То ли это случилось оттого, что она дала волю своим чувствам, то ли оттого, что так беззаветно отдавалась незнакомцам, но после каждого полового акта роль героини, безмолвно обожающей вероломного критика, давалась Мерри еще проще и естественнее. А после того как Каррера привел ей вот уже пятого подряд любовника, Мерри даже испытала какое-то извращенное удовольствие. Она как бы видела себя через видоискатель камеры. И стала задумываться, насколько красиво то, чем она занимается с незнакомыми мужчинами. Она помнила, что Каррера как тонкий ценитель предъявляет высокие требования к эротическому искусству, и ей очень хотелось угодить ему.

Да, у них была странная, необычная любовь, но Мерри в своей жизни видела так мало любви, что была готова довольствоваться и тем, что имела с Каррерой. В конце съемок Каррера закатил роскошный ужин в ресторане «Ше Максим», после которого отвез ее домой и, как бы в продолжение безудержно веселого вечера, проводил Мерри в спальню, сам раздел, лег с ней в постель и овладел ею. Все получилось как-то удивительно мило, наивно, как бы по-детски, но Мерри испытала необычное умиротворение и только задавалась вопросом: если Каррера способен на такую физическую близость, зачем ему прибегать к помощи фотоаппарата? На душе у Мерри потеплело и зародилась даже надежда, что их отношения смогут наладиться, стать более нормальными, что они смогут найти и удовольствие и утешение в объятиях друг друга…

Каждый день Каррера подолгу задерживался в монтажной. Мерри бродила по Парижу, много читала и всласть выспалась. Она заметила, что спит больше обычного, но, несмотря на это, быстро устает. Как-то вечером она пожаловалась на свое самочувствие Раулю, и он предложил показать ее своему врачу. Мерри не любила ходить по врачам, но Рауль настоял на своем и сам на следующее утро отвез ее к доктору Дрейфусу.

— Рауль, — окликнула она его вечером, когда они кончили ужинать.

Каррера оторвался от кипы фотографий и вопросительно посмотрел на нее.

— Анализ дал положительный результат, — сказала она.

— Какой анализ? — встрепенулся Рауль. — Я беременна.

Он отложил фотографии в сторону и развернулся на стуле лицом к Мерри.

— Ничего страшного, — сказал он. Потом встал, подошел к ней и положил руку на плечо. — Справимся. Все очень просто. У меня есть приятель в Швейцарии…

— Ты хочешь, чтобы я это сделала?

— Я хочу, чтобы ты сделала то, что считаешь нужным. Я всегда хочу, чтобы ты поступала так, как считаешь нужным.

— А что бы ты ответил, если бы я сказала, что хочу оставить ребенка?

— Но… но почему? — спросил он.

— Не знаю. Может быть, потому, что я хочу иметь ребенка? Моего ребенка?

— Нашего ребенка, — поправил Каррера.

Мерри рассмеялась. Горько, невесело. Как узнать, кто из ее партнеров на самом деле является отцом ребенка?

— А вообще-то, — произнес Каррера, меряя шагами комнату, — мысль неплохая. Даже заманчивая. Я не раз пытался представить, как воспитаю свою дочь…

— Дочь? Почему ты считаешь, что у меня родится девочка?

— Сын мне неинтересен, — холодно произнес Каррера. — Дочь — другое дело. Нет, право, — продолжил он, заметно оживившись, — это мне нравится.

Еще поразмыслив немного, он произнес:

— Да, я согласен. Давай заведем ребенка. Он подошел к Мерри и поцеловал ее в лоб.

— Но только девочку…

Чем больше он говорил, тем большее отвращение испытывала Мерри. К горлу подступила тошнота. То, что случилось с ней самой, она выдержит. Стерпит и переживет. Но ее ребенок! Не станет ли ее дочь новым объектом увлечения Карреры?

Она оставалась у Рауля еще десять дней. Картину смонтировали, состоялся просмотр, и Мерри разделила с Раулем восторг — фильм и впрямь получился превосходный. В течение последних десяти дней они почти не разговаривали. Все эти дни Каррера был особенно заботлив, словно начал играть роль преданного отца. Мерри даже начало казаться, что она сама интересует его только как мать будущего существа.

На следующее утро после просмотра она позвонила в «Америкэн экспресс» и заказала билеты на самолет Париж — Нью-Йорк, а из Нью-Йорка — на Чикаго, а потом — до Батта, штат Монтана.

Сэму Джаггерсу она звонить не стала. И никому другому тоже. Ее окрыляло то, что решение она приняла самостоятельно, ни с кем не посоветовавшись. В последний раз она испытала подобное чувство гордости в девятилетнем возрасте, когда сбежала от Новотны и сама добиралась до Нью-Йорка, разыскивая отца.

Вечер накануне отлета ничем не отличался от остальных. Они с Раулем поужинали в маленьком ресторанчике, после чего вернулись домой. Мерри сказалась уставшей и почти сразу удалилась в спальню. На следующее утро проснулась поздно. Рауль больше не будил ее по утрам из бережного отношения к неродившейся дочери. Когда Мерри встала, его уже не было дома.

Мерри зашла в его спальню. Впервые с тех пор, как столь неудачно пыталась его соблазнить. Сев за письменный стол, решила написать ему прощальную записку. Продумала несколько минут и остановилась на варианте: «Извини. Я уезжаю. Мерри».

Она выдвинула ящик стола, чтобы найти какой-нибудь конверт, — не оставлять же записку на виду у прислуги. Взгляд ее упал на толстенный альбом в кожаном переплете. Мерри хотела открыть его, но альбом оказался заперт на замочек с наборным шифром. Она попыталась открыть его, но, поднеся замочек к уху и прислушиваясь к щелчкам, не смогла сделать то, что с такой необыкновенной легкостью получалось у киногероев. Тогда она взяла со стола нож для разрезания бумаги и, с силой надавив на дужку изящного замочка, сломала его и альбом раскрылся.

Фотографии, которыми были заполнены первые несколько страниц альбома, ничего для нее не значили. Как она и ожидала, на них были запечатлены голые парочки в разных позициях. Женщина, правда, была одна и та же. Мужчины менялись. Однако, начиная со второй трети альбома, пошли фотографии, на которых была снята Клотильда, первая жена Карреры. Перелистав несколько страниц, Мерри наткнулась на фотоснимки Моник. Потом последовала вереница женщин, которых Мерри не знала. Каждая в нескольких позах. И… Мерри остановилась, потом вернулась на пару страниц назад, присмотрелась внимательнее и, запрокинув голову назад, расхохоталась. Да, это Нони, ее мачеха. Но до чего же она нелепо выглядит! Рауль, должно быть, и сохранил этот снимок исключительно из-за его нелепости. Не может же женщина всерьез заниматься любовью одновременно с тремя мужчинами! На глупенькой мордашке Нони застыло идиотски-похотливое выражение. Впрочем, подумала Мерри, это ее обычное выражение. Поразительно потешный снимок!

Она нисколько не удивилась, увидев на последних страницах альбома собственные фотографии. Мерри отрешенно разглядывала их, восхищаясь позами и изяществом линий на одних и недовольная другими. Интимные акты, позы и запечатленные крупным планом гениталии казались ей совершенно безжизненными, холодными, нереальными. Она долго разглядывала фотоснимки, пытаясь преодолеть собственное безразличие. Она смогла почувствовать только жалость, и даже не к Раулю и не к себе, а к этим снимкам — насколько в них была погублена даже та крохотная искорка жизни, которую навечно остановил щелчок затвора фотоаппарата. Она поняла, почему Рауль был вынужден постоянно пополнять свою коллекцию — несчастный тщетно пытался поймать невозможное — преходящие жизненные мгновения, остановить которые не подвластно ни фотопленке, ни чему-либо другому.

Что ж, теперь можно уходить. Она не бежала, нет, а просто уходила. Мерри закрыла альбом, положила на прежнее место и задвинула ящик. Она прекрасно понимала, что навсегда закрыла не только альбомные страницы…


Эпилог


— Тужься, — велела индианка.

— Я стараюсь, — раздраженно сказала Мерри.

— Сильнее.

Мерри закусила край полотенца, которое подсовывала ей женщина, когда схватки усиливались. Она напряглась, выгнув спину. Боль постепенно стихла и отступила. Мерри обессиленно лежала, мокрая, обмякшая.

— Еще не видно? Выгляни из окна и скажи, не появился ли он.

Индеанка подошла к окну посмотреть, не приближается ли черный «форд» Дока Гейнса. Внука старого Дока Гейнса, ветеринара, который пятьдесят четыре года назад принимал роды у матери Мередита Хаусмана.

Мерри лежала на просторной кленовой кровати Мамаши Хаусман в спальне, которая вот уже два года пустовала. Напротив, в кресле, сидела Эллен, бабушка Мерри. Как всегда, она вышивала.

— Больно, — пожаловалась Мерри. — Просто не могу терпеть, когда накатывает.

— Нужно терпеть, — покачала головой Эллен.

— Дыши почаще. Как щенок, — посоветовала индеанка.

— Боль только кажется такой сильной, — сказала Эллен. — Потом сама поймешь, что это ерунда. Настоящая боль еще впереди.

Тамбурный крючок поблескивал в лучах заходящего солнца, которые пробивались через окно. Эллен думала о жизнях, зарождавшихся и заканчивавшихся на этой кровати. Она вспоминала их всех по очереди, живых и ушедших: Мерри, потную и измученную непривычной болью; Мередита, который даже с рождения был лишен тепла этой уютной кровати, а потом навсегда ушел в небытие; Сэма и муки, которые он терпел как незаконнорожденный сын Мамаши Хаусман; Мамашу Хаусман, которая умерла на этой самой кровати, так ни разу и не испытав счастья любви к своему чаду; и наконец, старого Эймоса Хаусмана, которого сама видела лишь однажды, когда была сопливой девчонкой.

Казалось, это тянется бесконечно. А вот теперь — начинается с самого начала.

Мерри истошно закричала. Ее голова беспомощно дергалась на подушке.

— Он уже пошел, — сказала индеанка. — Тужься сильнее!

Мерри резко выгнулась, закусив губу. Индеанка надавила ей на низ живота. Из груди Мерри вырвался пронзительный, звериный вопль.

Ребенок появился на свет.

Индеанка ловко подхватила мокрое, скользкое тельце, перерезала пуповину и передала крохотное красное существо Эллен. Та подняла младенца за пятки и звонко шлепнула по попке, чтобы прочистить ротик и горло.

Еще шлепок, еще, и — младенец тоненько и негодующе запищал. Эллен завернула новорожденного в шаль.

Мерри вздохнула.

Эллен поднесла крохотное существо к самому лицу матери.

Мерри посмотрела и улыбнулась.

— Девочка! — сказала она.

Теперь все начнется заново, подумала она.


notes


Примечания


1


Тилден Сэмюэль Джонс (1814–1886) — американский юрист и государственный деятель. (Здесь и даме примеч. пер.)


2


Хейс Ратерфорд Берчард (1822–1893) — 19-й президент США (1877–1881), от республиканской партии.


3


Э. Ростан. «Сирано де Бержерак». (Пер. Т. С. Щепкиной-Куперник.)


4


Веселая, праздничная (англ.).


5


Семнадцатый век (ит.).


6


Тихо, вполголоса (ит.).


7


Сплит — сладкое блюдо из фруктов, мороженого, орехов.


8


Роудс Сесиль Джон (1853–1902) — управляющий британской колонией в Южной Африке, основатель Фонда Роудса.


9


Временное жилище, пристанище (фр.).


10


Фрейзер Джеймс Джордж (1854–1941) — знаменитый английский этнограф и антрополог.


11


Кабскауты — младшая возрастная группа в организации бойскаутов.


12


На месте преступления (фр.).


13


Эндрью Марвелл (1621–1678) — английский поэт.


14


Приведен отрывок из стихотворения «Сад». (Пер. Э. Шустера.)


15


Бёрк Эдмунд (1729–1797) — английский публицист и философ, автор памфлетов против Великой французской революции.


16


Да, мадемуазель.

Добрый вечер, мадемуазель.

Спокойной ночи.

Но, мадемуазель… (фр.)


17


Спокойной ночи, мадемуазель, месье (фр.).


18


Здесь: способ поведения (лат.).


19


Современный американский поэт и публицист.


20


Грёз Жан Батист (1725–1805) — французский живописец-сентименталист.


21


Йитс (Yeats) Уильям Батлер (1865–1939) — ирландский драматург и поэт, представитель символизма, лауреат Нобелевской премии 1923 года.


22


Джин Харлоу — знаменитая голливудская актриса.


23


Шекспир. «Король Лир». (Пер. Б. Пастернака.)


24


Рескин (Раскин) Джон (1819–1900) — английский писатель, теоретик искусства. Идеолог прерафаэлитов.


25


Произведение искусства (фр.).


26


Президент туристического общества города Венеция Леопольдо Наццари имеет честь пригласить Вас на прием по случаю торжественного открытия XXI Международного фестиваля киноискусства, который начинается в воскресенье 23 августа 1959 года в 24.00 во Дворце дожей.

Только для одного лица (ит.).


27


Деревянный причал (ит.).


28


Внутренний двор (ит.).


29


Сансовино (Контуччи) Андреа (ок. 1460–1529) — итальянский скульптор и архитектор.


30


Палладио (ди Пьетро) Андреа (1508–1589) — итальянский архитектор.


31


Тупик (фр.).


32


Двор (ит.).


33


Здесь — комплексный обед (ит.).


34


Дрожь (фр.).


35


Да. Да. Нет. Да. (фр.)


36


Напротив (фр.).