Духи дамы в черном
Гастон Леру


Сыщик Рультабийль #2






Роман классика французского психологического детектива Гастона Леру (1868-1927) “Духи Дамы в черном” является продолжением его знаменитой “Тайны Желтой комнаты”. Молодой журналист Рультабийль вновь вступает в смертельную схватку с изощренным преступником-оборотнем, проявляя при этом чудеса героизма и проницательности. Исход их поединка снимает покровы с ужасной семейной тайны и примиряет других персонажей, которые изначально входят в круг подозреваемых лиц.






Гастон ЛЕРУ

ДУХИ ДАМЫ В ЧЕРНОМ





Глава 1.

Которая начинается там, где романы обычно заканчиваются


Венчание г-на Робера Дарзака и м-ль Матильды Стеин-джерсон состоялось б апреля 1895 года в Париже, в церкви Сен-Никола дю Шардонне, куда был приглашен лишь весьма узкий круг друзей. Прошло уже чуть более двух лет со времени событий, описанных мною в предыдущей книге, событий столь сенсационных, что не будет преувеличением сказать: за такой короткий срок даже парижане не забыли о знаменитой «Тайне Желтой комнаты». Она еще занимала многие умы, и, конечно, небольшая церковь оказалась бы переполнена желающими поглазеть на героев нашумевшей драмы, если бы церемония бракосочетания не проводилась тайно, что, впрочем, было несложно устроить в этом удаленном от густонаселенных кварталов приходе. Приглашены были лишь несколько друзей г-на Дарзака и профессора Стейнджерсона, на молчание которых можно было рассчитывать. Я принадлежал к их числу и приехал в церковь пораньше, поскольку хотел отыскать Жозефа Рультабийля. Не найдя его, я был несколько разочарован, хотя и не сомневался, что он придет; чтобы скоротать время, я подошел к гг. Анри-Роберу и Андре Гессу, которые, стоя в тихом приделе Святого Карла, вполголоса вспоминали наиболее занятные эпизоды версальского процесса, пришедшие им на ум в связи с предстоящей церемонией. Я рассеянно слушал их и следил за происходящим вокруг. Боже мой, до чего же убога эта церковь Сен-Никола дю Шардонне! Дряхлая, вся в трещинах, грязная, но это не благородная патина времени, которая лишь украшает камень, а крайняя нечистоплотность, свойственная кварталам Сен-Виктор и Бернардинцев, на границе которых она располагается; стоящая в столь неподобающем для нее окружении, эта церковь мрачна снаружи и уныла внутри. Небо, которое кажется в этом священном месте более далеким, чем где-либо, цедит скупой свет, изо всех сил старающийся пробиться к верующим сквозь вековую грязь на стеклах.

Вы, разумеется, читали «Воспоминания детства и молодости» Ренана[1 - Ренан Жозеф Эрнест (1823 — 1892) — французский писатель и философ.]? Тогда толкните дверь церкви Сен-Никола дю Шардонне, и вы поймете, почему хотелось умереть будущему автору «Жизни Иисуса», который жил взаперти совсем рядом, в маленькой семинарии, смежной с домом аббата Дюпанлу, и выходил сюда лишь помолиться. Вот в этом-то погребальном мраке, в этом окружении, созданном, казалось, лишь для отпевания усопших, и должно было проходить венчание Робера Дарзака и Матильды Стейнджерсон! Я усмотрел в этом недоброе предзнаменование и расстроился.

Гг. Анри-Робер и Андре Гесс продолжали беседу: первый признался, что перестал тревожиться за Робера Дарзака и Матильду Стейнджерсон не после благополучного исхода версальского процесса, а лишь когда узнал из официальных источников о смерти их непримиримого недруга — Фредерика Ларсана. Многие, должно быть, помнят, что через несколько месяцев после того, как профессору Сорбонны вынесли оправдательный приговор, произошла ужасная катастрофа с трансатлантическим пакетботом «Дордонь», плававшим на линии Гавр — Нью-Йорк. Ночью, в тумане, неподалеку от Ньюфаундленда в «Дордонь» врезался трехмачтовый парусник и пропорол лайнеру борт в районе машинного отделения. Парусник остался на плаву, а «Дордонь» через десять минут затонула. Сесть в шлюпки успело лишь человек тридцать пассажиров, каюты которых находились на верхней палубе. На следующий день их подобрало рыболовное судно, возвращавшееся в Сен-Жан. В течение следующих дней океан выбросил сотни трупов, и среди них был Ларсан. Найденные в одежде трупа документы свидетельствовали, на этот раз неопровержимо, что Ларсан мертв. Наконец-то Матильда Стейнджерсон избавилась от своего фантастического супруга, с которым, благодаря мягкости американских законов, тайно связала свою судьбу в дни, когда была юна, безрассудна и доверчива. Этот опасный преступник, Балмейер, навсегда вписавший свое имя в анналы правосудия и женившийся когда-то на ней под именем Жана Русселя, никогда больше не встанет между нею и тем, кого она на протяжении стольких лет любила молчаливо и героически. В «Тайне Желтой комнаты» я подробно рассказал об этом деле, одном из самых необычных в летописях суда; оно могло окончиться весьма трагически, если бы не вмешательство талантливого восемнадцатилетнего репортера Жозефа Рультабийля: он единственный распознал в знаменитом полицейском Фредерике Ларсане самого Балмейера. Случайная и, можно сказать, ниспосланная провидением смерть этого негодяя, похоже, положила конец цепочке драматических событий и была — следует это признать — не последней причиной быстрого выздоровления Матильды Стейнджерсон, чей рассудок помутился после таинственных ужасов в замке Гландье.

— Видите ли, друг мой, — втолковывал г-н Анри-Робер г-ну Андре Гессу, беспокойно осматривавшемуся по сторонам, — в жизни всегда нужно быть оптимистом. Все как-то устраивается, даже невзгоды мадемуазель Стейнджерсон… Но что вы все время оглядываетесь? Кого вы ищете? Ждете кого-нибудь?

— Да… Я жду Фредерика Ларсана! — ответил Андре Гесс.

Г-н Анри-Робер рассмеялся — негромко, насколько позволяли приличия, однако мне было не до смеха: я думал почти то же, что и г-н Гесс. Конечно, я был далек от того, чтобы предвидеть надвигающиеся на нас невероятные события, но теперь, когда я возвращаюсь мыслями к тем минутам и оставляю в стороне все, что узнал впоследствии, — об этом я, собственно, и постараюсь рассказать честно, постепенно открывая правду, как она открывалась и нам, — теперь мне вспоминается странная тревога, охватившая меня при мысли о Ларсане.

— Полноте, Сенклер! Вы же видите, что Гесс шутит, — заметив мое необычное состояние, воскликнул г-н Анри-Робер.

— Не знаю, не знаю, — отозвался я и по примеру Андре Гесса внимательно огляделся по сторонам. В самом деле:

Ларсана, когда он еще звался Балмейером, столько раз считали погибшим, что в образе Ларсана он вполне мог воскреснуть еще раз.

— Смотрите-ка! А вот и Рультабийль! — продолжал г-н Анри-Робер. — Готов спорить, он чувствует себя поспокойнее, чем вы.

— А он бледен! — заметил г-н Андре Гесс. Юный репортер подошел и довольно рассеянно пожал нам руки.

— Добрый день, Сенклер, добрый день, господа. Я не опоздал?

Мне показалось, что голос у него дрожит. Он тут же отошел в сторонку и, словно ребенок, преклонил колени на скамеечку для молитвы. Закрыв руками свое и в самом деле бледное лицо, он стал молиться.

Я понятия не имел, что Рультабийль набожен, поэтому его горячая молитва меня озадачила. Когда он поднял голову, глаза его были полны слез. Он их не прятал, его совершенно не занимало происходящее вокруг, он весь был погружен в молитву и, похоже, в печаль. Но почему печаль? Неужели его не радовал союз, которого все так желали? Разве счастье Робера Дарзака и Матильды Стейнджерсон не было делом его рук? Как знать, быть может, он плакал от счастья? Наконец он встал и скрылся в темноте за колонной. Я не осмелился последовать за ним, так как мне было ясно, что он хочет побыть один.

И тут в церковь под руку с отцом вошла Матильда Стейнджерсон. За ними шагал Робер Дарзак. Как они все изменились! Да, драма в Гландье оставила на всех троих свой отпечаток. Но — удивительное дело! — Матильда Стейнджерсон стала еще прекрасней! Разумеется, она не была уже той блестящей женщиной, той ожившей мраморной статуей, той античной богиней, той холодной языческой красавицей, которая обычно сопровождала отца на официальных церемониях Третьей республики, — напротив, создавалось впечатление, что рок, заставивший ее столь тяжко расплатиться за ошибки молодости, вверг ее в отчаяние и временное помешательство лишь для того, чтобы она сбросила каменную маску, за которой скрывалась чрезвычайно нежная и тонкая душа. И теперь мне казалось, что овал ее лица, глаза, полные счастья и грусти, лоб, словно выточенный из слоновой кости, — все в ней излучает пленительное сияние души и говорит о любви к доброму и прекрасному.

Что же касается ее наряда, то тут я вынужден сознаться в собственной бестолковости: я не помню даже цвета платья. Однако я хорошо помню внезапно появившееся у нее странное выражение лица, когда она не увидела среди нас того, кого искала. И лишь заметив стоявшего за колонной Рультабийля, новобрачная успокоилась и полностью овладела собой. Она улыбнулась ему, и мы последовали ее примеру.

— А глаза-то у нее еще безумные!

Я резко обернулся, чтобы посмотреть, кто произнес эти недобрые слова. Позади меня стоял некий горемыка, которого Робер Дарзак взял из жалости в Сорбонну лаборантом. Звали его Бриньоль; он приходился Дарзаку какой-то дальней родней. Других его родственников мы не знали; приехал он откуда-то с юга. Отца и мать г-н Дарзак потерял уже давно, у него не было ни брата, ни сестры, и он, казалось, порвал все связи с родным краем, откуда привез горячее желание добиться успеха, необычайную работоспособность, большой ум и вполне естественную потребность отдать кому-то свою преданность и любовь, которые и подарил профессору Стейнджерсону и его дочери. Привез он со своей родины, из Прованса, и мягкий выговор; сначала питомцы Сорбонны над ним посмеивались, но вскоре полюбили, словно приятную тихую музыку, немного скрашивающую неизбежную сухость лекций их молодого, но уже знаменитого учителя.

И вот прошлой весной, то есть около года назад, Робер Дарзак представил им Бриньоля. Тот приехал прямо из Экса, где работал лаборантом-физиком и совершил какой-то проступок, за что был вышвырнут на улицу, однако, вспомнив о своем родственнике, г-не Дарзаке, сел в парижский поезд и до такой степени разжалобил жениха Матильды Стейнджерсон, что тот взял его к себе в лабораторию. В то время здоровье Робера Дарзака оставляло желать лучшего. На нем сказались сильнейшие переживания, испытанные в Гландье и на суде, однако можно было надеяться, что выздоровление Матильды, которое уже не ставилось под сомнение, и перспектива скорого брака с нею окажут благотворное влияние на душевное, а значит, и физическое состояние профессора. Однако мы заметили обратное: с того дня, как Дарзак взял к себе этого Бриньоля, чья помощь, по его словам, должна была заметно облегчить ему работу, слабость профессора лишь увеличивалась. К тому же Бриньоль оказался растяпой. Один за другим в лаборатории произошли два несчастных случая, причем при проведении совершенно безопасных опытов. В первый раз неожиданно взорвалась гейслерова трубка, осколки которой могли серьезно ранить г-на Дарзака, но угодили в самого Бриньоля — у него на руках до сих пор осталось несколько шрамов. Во второй раз дело могло закончиться гораздо хуже: взорвалась маленькая бензиновая горелка, над которой как раз наклонился г-н Дарзак. Ему чуть не обожгло все лицо, но по счастью обгорели только ресницы, да на какое-то время ухудшилось зрение, так что он с трудом мог выносить яркий солнечный свет.

После таинственных происшествий в Гландье я находился в таком состоянии, что склонен был считать необыкновенными самые заурядные события. Когда произошло последнее несчастье, я как раз зашел к г-ну Дарзаку в Сорбонну. Я сам отвел нашего друга к аптекарю, а оттуда к врачу и довольно сухо попросил Бриньоля оставаться на месте, хотя тот порывался идти с нами. По дороге г-н Дарзак поинтересовался, почему я был так резок с беднягой Бриньолем; я ответил, что мне вообще не нравятся его манеры и к тому же я считаю его виновным в этом несчастном случае. Г-н Дарзак спросил, почему я так думаю, но я не нашелся что ответить, и он рассмеялся. Однако когда врач сказал ему, что он мог потерять зрение и только чудом отделался так легко, смеяться он перестал.

Конечно, недоверие, которое внушал мне Бриньоль, выглядело смешно, да и несчастные случаи больше не повторялись. И тем не менее я был настроен против него и в глубине души винил его в том, что здоровье г-на Дарзака не улучшалось. В начале зимы профессор начал кашлять, и мы все стали уговаривать его взять отпуск и отправиться отдохнуть на юг. Врачи советовали Сан-Ремо. Он внял совету, а уже через неделю написал нам, что чувствует себя гораздо лучше и ему кажется, будто с груди у него сняли тяжесть. «Я дышу, дышу! — писал он. — А уезжая из Парижа, задыхался!» Это письмо г-на Дарзака навело меня на размышления, и я не замедлил поделиться своими выводами с Рультабийлем. Его тоже весьма удивило то обстоятельство, что г-н Дарзак чувствует себя плохо, находясь рядом с Бриньолем, и хорошо вдали от него. Это впечатление было у меня настолько сильным, что я готов был последовать за Бриньолем, если бы тот захотел куда-нибудь уехать. Этому не бывать! Пусть только он покинет Париж — я найду возможность за ним проследить! Но он никуда не уехал, напротив: если до этого он бывал у Стейнджерсонов не часто, то теперь, якобы желая узнать, нет ли чего от г-на Дарзака, он все время околачивался у г-на Стейнджерсона. Однажды он даже ухитрился навестить м-ль Стейнджерсон, однако мне удалось нарисовать невесте г-на Дарзака достаточно неприглядный портрет лаборанта, и она навсегда прониклась к нему неприязнью, с чем я внутренне себя поздравлял.

Г-н Дарзак пробыл в Сан-Ремо четыре месяца и вернулся практически здоровым. Но зрение у него еще не наладилось, и ему приходилось очень его беречь. Мы с Рультабийлем решили понаблюдать за Бриньолем, но вскоре с радостью узнали: свадьба состоится почти немедленно и г-н Дарзак собирается увезти жену в долгое путешествие — подальше от Парижа… и от Бриньоля.

По возвращении из Сан-Ремо г-н Дарзак поинтересовался:

— Ну, как вы там насчет бедняги Бриньоля? Изменили о нем свое мнение?

— Никоим образом, — отрезал я.

Дарзак принялся подсмеиваться надо мной, отпуская в мой адрес свои провансальские шуточки, которые очень любил, когда обстоятельства позволяли ему веселиться, и которые теперь приобрели у него новый привкус — вернувшись с юга, он вернул своему выговору первоначальную прелесть.

Он был счастлив! После его возвращения мы с ним почти не виделись и настоящую причину его счастья поняли, лишь встретив его на пороге церкви: он преобразился, его чуть сутуловатая фигура гордо выпрямилась. Счастье сделало его выше ростом и даже красивее!

— Вот уж действительно, как говорится, у шефа все зажило до свадьбы! — сострил Бриньоль.

Отойдя от этого неприятного типа, я подошел сзади к бедному г-ну Стейнджерсону, который на протяжении всей церемонии стоял, скрестив руки на груди, ничего не видя и не слыша. Когда все закончилось, пришлось похлопать его по плечу, чтобы он очнулся от своего сна наяву.

Когда все направились в ризницу, г-н Андре Гесс глубоко вздохнул:

— Наконец-то! Теперь можно перевести дух.

— А почему вы не могли сделать этого раньше, друг мой? — спросил г-н Анри-Робер.

Г-н Андре Гесс сознался, что до последней секунды ждал появления мертвеца.

— Ну, что поделать! — возразил он на насмешки своего товарища. — Я никак не могу привыкнуть к мысли, что Фредерик Ларсан согласился умереть окончательно и бесповоротно.

* * *


И вот все мы — человек двенадцать — оказались в ризнице. Свидетели расписались в приходской книге, и мы от всего сердца поздравили новобрачных. В этой ризнице было еще более мрачно, чем в самой церкви, и, не будь она такой маленькой, я подумал бы, что просто не заметил Рультабийля в темноте. Но его и в самом деле там не было. Что это могло означать? Матильда уже дважды о нем справлялась, и в конце концов г-н Дарзак попросил меня пойти его поискать. В ризницу я вернулся один, так и не найдя Рультабийля.

— Вот странно, — проговорил г-н Дарзак. — Ничего не понимаю. Вы хорошо его искали? Может, он забился в какой-нибудь уголок и о чем-то мечтает?

— Я все обыскал и даже звал его, — ответил я. Однако мой ответ не удовлетворил г-на Дарзака, и он решил сам обойти церковь. Ему повезло больше: нищий, стоявший с кружкой на паперти, сообщил, что некий молодой человек, которым не мог быть никто иной, кроме Рультабийля, несколько минут назад вышел из церкви и уехал на извозчике. Когда г-н Дарзак сообщил об этом своей жене, та расстроилась сверх всякой меры. Подозвав меня, она попросила:

— Дорогой господин Сенклер, вы знаете, что через два часа мы уезжаем с Лионского вокзала. Найдите нашего юного друга, приведите его ко мне и передайте, что его необъяснимое поведение меня очень встревожило.

— Можете на меня положиться, — ответил я. Не мешкая, я отправился на поиски Рультабийля, и все же на вокзал явился не солоно хлебавши. Ни дома, ни в редакции, ни в кафе адвокатуры, куда он часто заходил в это время дня по долгу службы, я его не застал. Никто из его приятелей не смог посоветовать, где его искать. Сами понимаете, в каком расстройстве пришел я на вокзальный перрон. Г-н Дарзак весьма огорчился и попросил меня сообщить эту неприятную новость его жене, поскольку сам был занят дорожными хлопотами: профессор Стейнджерсон, отправлявшийся к семейству Рансов в Ментону, ехал вместе с новобрачными до Дижона, откуда они должны были продолжить путь на Кюлоз и Монсени. Я выполнил это грустное поручение и добавил, что Рультабийль, несомненно, еще придет до отхода поезда. Не успел я договорить, как Матильда тихо заплакала, покачала головой и поднялась в вагон со словами:

— Нет! Нет! Все кончено! Он больше не придет! Тем временем этот несносный Бриньоль, заметив волнение новобрачной, не смог удержаться и сказал г-ну Гессу:

— Смотрите, я же говорил, что глаза у нее еще безумны! Робер не прав: ему следовало подождать.

Г-н Гесс довольно неучтиво, но вполне заслуженно осадил наглеца.

Я хорошо помню, какой ужас внушил мне Бриньоль этими словами. Мне уже давно стало ясно: Бриньоль — человек злобный и к тому же завистливый; он никак не мог простить своему родственнику, что тот назначил его на второстепенную должность. Лицо его всегда было желтое и вытянутое. Казалось, он насквозь пропитан горечью, все у него было длинное: он сам, руки, ноги и даже голова. Исключение из этого правила составляли лишь кисти и ступни — маленькие, почти изящные. После того как молодой адвокат столь резко его осадил за бестактное замечание, Бриньоль разозлился и, попрощавшись с новобрачными, ушел. Во всяком случае, на вокзале я его больше не видел.

До отхода поезда оставалось три минуты. Мы все еще надеялись, что Рультабийль придет, и разглядывали опаздывающих пассажиров в надежде увидеть среди них симпатичное лицо нашего юного друга. Почему же он не идет, по своему обыкновению расталкивая всех локтями и не обращая внимания на протесты и крики, которые сопровождают его всегда, когда он протискивается сквозь толпу? Что с ним случилось? Вот уже хлопают дверцы, слышны выкрики проводников: «По вагонам, господа! По вагонам!», бегут несколько опоздавших, раздается резкий свисток к отправлению, хриплый гудок паровоза, и состав трогается. Но Рультабийля нет! Мы были настолько огорчены и озадачены, что стояли на перроне и смотрели на г-жу Дарзак, совершенно позабыв пожелать ей доброго пути. Когда поезд уже начал набирать ход, дочь профессора Стейнджерсона бросила долгий взгляд на перрон, поняла, что не увидит своего юного друга, и протянула мне конверт:

— Это ему!

Затем ее лицо вдруг исказилось от ужаса, и странным тоном, который заставил меня вспомнить злосчастные слова Бриньоля, она добавила:

— До свидания, друзья мои! А может, прощайте!




Глава 2

Повествующая об изменчивых настроениях Рультабийля


Возвращаясь в одиночестве с вокзала, я с удивлением почувствовал, что меня охватила необычайная грусть, причины которой были мне не ясны. Во время версальского процесса со всеми его перипетиями я подружился с профессором Стейнджерсоном, его дочерью и Робером Дарзаком. Поэтому состоявшаяся ко всеобщему удовлетворению свадьба должна была бы меня только радовать. Я подумал, что необъяснимое отсутствие молодого репортера должно объясняться чем-то вроде упадка сил. Стейнджерсоны и г-н Дарзак относились к Рультабийлю как к спасителю. А когда Матильда вышла из лечебницы для душевнобольных, где за несколько месяцев усиленного лечения ей вернули рассудок, когда она смогла оценить, какую роль сыграл в ее драме этот юнец, без помощи которого она погибла бы вместе с любимыми ею людьми, когда она, находясь уже в здравом уме, прочитала стенографический отчет о судебном процессе, где Рультабийль выступил, словно сказочный герой, — после всего этого она принялась окружать моего друга поистине материнской заботой. Ее интересовало все, что его касалось, она вызывала его на откровенность, ей хотелось знать о Рультабийле больше, чем знал я и, быть может, он сам. Она выказывала неназойливое, но постоянное любопытство относительно его происхождения, однако мы ничего не знали, а молодой человек упорно и гордо его скрывал. Весьма чувствительный к нежной дружбе этой несчастной женщины, Рультабийль тем не менее был чрезвычайно сдержан и в отношениях с нею сохранял трогательную учтивость, которая меня удивляла: я ведь знал, насколько он непосредствен, порывист и честен в своих симпатиях и антипатиях. Я неоднократно спрашивал его об этом, но он уходил от прямого ответа и много говорил о своей привязанности к особе, которую ставил выше всех на свете и ради которой готов был пожертвовать всем, если бы судьба предоставила ему такой случай. Порою же он вел себя просто необъяснимо. Однажды, к примеру, Стейнджерсоны пригласили нас провести денек в загородном доме, который они сняли на лето в Шенвьере, на берегу Марны, так как не хотели больше жить в Гландье. И вот, сначала по-детски обрадовавшись предстоящему отдыху, он вдруг без каких-либо видимых причин отказался меня сопровождать. Мне пришлось ехать одному, оставив его в маленькой комнатке на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я очень рассердился на него за то, что он так огорчил добрую м-ль Стейнджерсон. В воскресенье она, раздосадованная таким поведением моего друга, решила поехать вместе со мной и захватить его врасплох в его убежище в Латинском квартале.

Когда мы пришли, я постучал, и Рультабийль ответил энергичным: «Войдите!» Он работал за своим маленьким столом и завидя нас, вскочил и так побледнел, что мы испугались, как бы он не упал в обморок.

— Боже мой! — вскричала Матильда и подбежала к нему. Но Рультабийль оказался проворнее: прежде чем она добежала до стола, о который он опирался, он успел накинуть на разбросанные на нем бумаги салфетку.

Матильда, разумеется, это заметила и в удивлении остановилась.

— Мы вам мешаем? — спросила она с мягким упреком в голосе.

— Нет, — ответил Рультабийль, — я кончил работать. Потом я вам это покажу. Это — шедевр, пятиактная пьеса, но я еще не придумал развязку.

И молодой человек улыбнулся. Вскоре он вполне овладел собой, принялся шутить и благодарить нас за то, что мы нарушили его уединение. Затем он решил непременно пригласить нас отобедать, и мы пошли втроем в ресторанчик Фуайо в Латинском квартале. Что это был за чудный вечер! Рультабийль позвонил по телефону Роберу Дарзаку, и тот подоспел к десерту. В то время г-н Дарзак чувствовал себя неплохо, а пресловутый Бриньоль в Париже еще не появился. Все веселились, словно дети. Летний вечер в пустынном Люксембургском саду был так красив и тих!

Прежде чем проститься с м-ль Стейнджерсон, Рультабийль попросил у нее извинения за свои странные выходки и признался, что вообще-то у него довольно мерзкий характер. Матильда его поцеловала, Робер Дарзак сделал то же. Молодой человек выглядел весьма взволнованным и, пока я провожал его до дверей, не проронил ни слова, а на прощание пожал руку так, как до этого еще никогда не делал. Забавный чудак! Ах, если б я знал!.. Как же теперь я упрекаю себя за то, что в те времена судил его порою слишком категорично.

Печальный, полный неясных предчувствий, возвращался я с Лионского вокзала, припоминая бесчисленные фантазии, причуды, а иногда и несколько странные выходки Рультабийля за последние два года, однако ни одна из них не предвещала и тем более не объясняла происшедшее. Где Рультабийль? Я отправился к нему домой, на бульвар Сен-Мишель, решив, что если его не застану, то хоть оставлю письмо г-жи Дарзак. Каково же было мое удивление, когда, войдя в дом, я наткнулся на своего слугу с моим чемоданом в руках! На мой вопрос он ответил, что ничего не знает: его попросил об этом г-н Рультабийль.

Оказывается, пока я искал репортера где угодно, но только не у себя дома, он пришел ко мне на улицу Риволи, попросил слугу провести его в спальню и принести чемодан, после чего аккуратно уложил в него белье, которое должен взять с собой приличный человек, уезжая на несколько дней. Затем он приказал моему простофиле отнести через час этот чемодан к нему, на бульвар Сен-Мишель. Я буквально ворвался в спальню к другу: он старательно складывал в саквояж туалетные принадлежности, белье и ночную рубашку. Пока он не покончил с этим делом, вытянуть из него я ничего не смог, поскольку к мелочам быта он относился прямо-таки с маниакальной тщательностью и, несмотря на свои скромные средства, старался жить как можно приличнее, приходя в ужас от малейшего беспорядка. Наконец он соблаговолил сообщить мне следующее: поскольку в его газете «Эпок» ему дали трехдневный отпуск, а я — человек свободный, мы проведем наши пасхальные каникулы на берегу моря. Я ему даже не ответил, так как, во-первых, был очень сердит на него за его поведение, а во-вторых, потому что находил глупым любоваться океаном или Ла-Маншем как раз в самую мерзкую весеннюю погоду, которая длится каждый год две-три недели и заставляет нас сожалеть о зиме. Однако мое молчание его никоим образом не смутило: он взял в одну руку мой чемодан, в другую — свой саквояж, подтолкнул меня к лестнице и усадил в поджидавший у дверей экипаж. Через полчаса мы уже сидели в купе первого класса; наш поезд отправлялся на север — через Амьен на Трепор. Когда мы въезжали на станцию Креиль, Рультабийль спросил:

— Почему вы не отдаете переданное для меня письмо? Я взглянул на него. Он догадался, что г-жа Дарзак была огорчена, не повидавшись с ним на прощанье, и написала ему. Особой хитрости в этом не было. Я ответил:

— Потому что вы этого не заслужили.

И я осыпал Рультабийля горькими упреками, на которые он не обратил внимания и даже не попытался оправдаться, что взбесило меня больше всего. Наконец, я протянул ему письмо. Он взял конверт, осмотрел его и вдохнул нежный запах. Поскольку я с любопытством за ним наблюдал, юноша нахмурился, пытаясь под внешней суровостью скрыть глубокое волнение, охватившее его. Чтобы окончательно сбить меня с толку, он прислонился лбом к окну и углубился в изучение пейзажа.

— Так что же, вы не собираетесь читать письмо? — поинтересовался я.

— Собираюсь, но не здесь, — отозвался он. — Там! После долгого шестичасового пути мы среди ночи прибыли в Трепор; погода стояла отвратительная. Ледяной ветер с моря дул нам в лицо и подметал пустынный перрон. Нам встретился лишь таможенник, закутанный в плащ с капюшоном и прохаживавшийся по мосту через канал. Как и следовало ожидать, ни одного извозчика. Пламя нескольких газовых фонарей, дрожа в своих стеклянных клетках, тускло отражалось в лужах, по которым мы шлепали, сгибаясь под порывами ветра. Вдали слышался звонкий стук деревянных сабо какой-то запоздалой прохожей. Мы не свалились в черный провал внешней гавани лишь потому, что по свежему соленому запаху, поднимавшемуся снизу, да шуму прилива догадались о приближающейся опасности. Я ругался в спину Рультабийлю, который с трудом выбирал путь во влажной тьме. Эти места, однако, были ему знакомы, так как, исхлестанные мокрым ветром, мы с грехом пополам все же добрались до единственной открытой в это время года прибрежной гостиницы. Рультабийль немедленно потребовал ужин и огня, поскольку мы очень проголодались и замерзли. — Не скажете ли вы мне, — поинтересовался я, — что мы тут позабыли, кроме грозящих нам ревматизма и плеврита?

Рультабийль все время кашлял и никак не мог согреться.

— Сейчас я вам все объясню, — отозвался он. — Мы приехали на поиски духов Дамы в черном!

Эта фраза заставила меня крепко задуматься, и я почти всю ночь не спал. За окном непрестанно завывал ветер, то с жалобным стоном проносясь над песчаным пляжем, то вдруг врываясь в узкие улочки города. Мне показалось, что в соседней комнате, которую занимал мой друг, кто-то ходит; я встал и отворил дверь. Несмотря на холод и ветер, он стоял у открытого окна и посылал во тьму воздушные поцелуи. Он целовал ночь!

Я тихонько прикрыл дверь и лег в постель. Наутро меня разбудил потрясенный Рультабийль. С выражением ужаса на лице он протянул мне телеграмму, посланную в Париж из Бура и, согласно оставленному им распоряжению, переадресованную сюда. Телеграмма гласила: «Приезжайте немедленно не теряя ни минуты тчк мы отказались от путешествия на восток собираемся встретиться господином Стейнджерсоном Ментоне и ехать с ним Рансам Красные Скалы тчк пусть эта телеграмма останется между нами тчк не нужно никого пугать тчк объясните свое появление как угодно только приезжайте тчк телеграфируйте мое имя Ментону до востребования тчк скорее я вас жду тчк отчаянии ваш Дарзак».




Глава 3

Аромат


— А ведь это меня не удивляет! — воскликнул я, выскакивая из постели.

— Вы что, в самом деле не поверили, что он умер? — спросил Рультабийль с волнением, которого я не мог объяснить, даже если г-н Дарзак и вправду не преувеличивал и ситуация действительно была ужасна.

— Не очень-то, — ответил я. — Ему было нужно, чтобы его считали погибшим, и во время катастрофы «Дордони» он мог пожертвовать несколькими документами. Но что с вами, друг мой? По-моему, вам дурно! Вы не заболели?

Рультабийль упал на стул. Дрожащим голосом он рассказал, что поверил на самом деле в смерть Ларсана только после венчания. Репортер считал: если Ларсан жив, он ни за что не позволит совершиться акту, который отдавал Матильду Стейнджерсон г-ну Дарзаку. Ларсану достаточно было только показаться, чтобы помешать браку, и, как бы опасно для него это ни было, он обязательно так и сделал бы, зная, что весьма набожная дочь профессора Стейнджерсона не согласилась бы связать свою судьбу с другим человеком при живом муже, пусть даже с житейской точки зрения ее с ним ничто не связывало. Ей могли доказывать, что по французским законам этот брак недействителен, — напрасно: она тем не менее считала бы, что священник сделал ее несчастной на всю жизнь.

Утирая струившийся со лба пот, Рультабийль добавил:

— Увы, друг мой, вспомните-ка, по мнению Ларсана, «дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж»!

Я прикоснулся ладонью к руке Рультабийля. Его лихорадило. Я хотел его успокоить, но он меня не слушал.

— Значит, он дождался, когда брак будет заключен, и появился несколько часов спустя! — воскликнул он. — Ведь для меня — да и для вас, не так ли? — телеграмма господина Дарзака ничего не означает, если в ней не имеется в виду, что Ларсан возвратился.

— Очевидно так! Но ведь господин Дарзак мог ошибиться?

— Что вы! Господин Дарзак — не пугливый ребенок. И все же, будем надеяться — не правда ли, Сенклер? — что он ошибся. Нет, нет, это невозможно, это слишком ужасно! Друг мой Сенклер, это было бы слишком ужасно!

Даже во время самых страшных событий в Гландье Рультабийль не был так возбужден. Он встал, прошелся по комнате, машинально переставляя предметы, потом взглянул на меня и повторил:

— Слишком ужасно!

Я заметил, что нет смысла доводить себя до такого состояния из-за телеграммы, которая еще ни о чем не говорит и может быть плодом какой-нибудь галлюцинации. Затем я добавил, что в то время, когда нам обязательно потребуется все наше хладнокровие, нельзя поддаваться подобным страхам, непростительным для человека его закалки.

— Непростительным! В самом деле, Сенклер, это непростительно!

— Но послушайте, дорогой мой, вы меня пугаете! Что происходит?

— Сейчас узнаете. Положение ужасно… Почему он не умер?

— А кто, в конце концов, сказал вам, что он и взаправду жив?

— Понимаете, Сенклер… Тс-с! Молчите! Молчите, Сенклер! Понимаете, если он жив, то я хотел бы умереть!

— Сумасшедший! Ей-богу, сумасшедший! Вот именно, если он жив, то и вы должны жить, чтобы защитить ее!

— А ведь верно, Сенклер! Совершенно верно! Спасибо, друг мой! Вы произнесли единственное слово, которое может заставить меня жить, — «она». А я, представьте, думал лишь о себе! О себе!

Рультабийль принялся над собой подшучивать, и теперь пришла очередь испугаться мне: обняв его за плечи, я принялся его упрашивать рассказать, почему он так испугался, заговорил о своей смерти и столь неудачно шутил.

— Как другу, как своему лучшему другу, Рультабийль! Говори же! Облегчи душу! Поведай мне свою тайну — она же гнетет тебя. Я всем сердцем с тобой.

Рультабийль положил руку мне на плечо, заглянул в самую глубину моих глаз, в самую глубину моего сердца и ответил:

— Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать не меньше моего и ужаснетесь так же, как я, потому что я знаю: вы добры и любите меня!

Наконец Рультабийль немного успокоился и попросил железнодорожное расписание.

— Мы выедем в час, — проговорил он. — Зимой прямого поезда из Э в Париж нет, поэтому мы будем дома часов в семь. Но мы вполне успеем уложить чемоданы, добраться до Лионского вокзала и сесть на девятичасовой на Марсель и Ментону.

Он даже не спросил моего мнения, он тащил меня за собою в Ментону, как притащил в Трепор: ему прекрасно было известно, что при существующем положении дел я ни в чем не смогу ему отказать. К тому же он находился в таком состоянии, что мне и в голову не пришло бы оставить его одного. А у меня начинались каникулы и во Дворце правосудия дел больше не было.

— Стало быть, мы едем в Э? — спросил я.

— Да, и там сядем в поезд. В экипаже мы доберемся из Трепора до Э за какие-нибудь полчаса.

— Немного же мы побыли здесь, — заключил я.

— Вполне достаточно… Надеюсь, вполне достаточно, чтобы найти то, за чем я сюда, увы, приехал.

Я вспомнил о духах Дамы в черном и промолчал. Разве он не пообещал мне, что скоро я все узнаю? Тем временем Рультабийль повел меня на мол. Ветер дул с прежней неистовой силой, и нам пришлось укрыться за маяком. Рультабийль остановился и в задумчивости закрыл глаза.

— Здесь я видел ее в последний раз, — наконец проговорил он и взглянул на каменную скамью. — Мы сидели, и она прижимала меня к сердцу. Мне было тогда всего девять… Она велела мне оставаться на этой скамье и ушла; больше я ее не видел. Был вечер, тихий летний вечер, вечер, когда нам вручали награды. Участия во вручении она не принимала, но я знал, что она придет вечером… Вечер был ясный и звездный, и я на секунду подумал, что увижу ее лицо. Но она вздохнула и закрылась вуалью. А потом ушла. Больше я ее никогда не видел…

— А вы, друг мой?

— Я?

— Да, что сделали вы? Вы долго просидели на этой скамье?

— Мне очень хотелось, но за мною пришел кучер, и я вернулся.

— Куда же?

— Ну… в коллеж.

— Так в Трепоре есть коллеж?

— Нет, коллеж в Э… Я вернулся в коллеж в Э. — Он сделал мне знак следовать за ним. — Или вам хотелось бы остаться здесь? Но тут слишком уж дует!

Через полчаса мы были в Э. Проехав Каштановую улицу, наш экипаж загрохотал по тугим плитам пустынной и холодной площади; кучер возвестил о нашем прибытии, принявшись щелкать кнутом; этот оглушительный звук пронесся по улочкам маленького, словно вымершего, городка.

Вскоре над крышами раздался бой часов — они были на здании коллежа, как пояснил Рультабийль, — и все стихло. Лошадь и экипаж застыли. Кучер скрылся в кабачке. Мы вошли в холодную тень готической церкви, стоявшей у края площади. Рультабийль бросил взгляд на замок из розового кирпича, увенчанный широкой крышей в стиле Людовика XIII, с унылым фасадом, словно оплакивавшим своих принцев в изгнании, затем с грустью посмотрел на квадратное здание мэрии, враждебно выставившее в нашу сторону древко с грязным флагом, на молчаливые дома, на кафе «Париж» для господ офицеров, на парикмахерскую, на книжную лавочку… Не здесь ли он покупал на деньги Дамы в черном свои первые книги?

— Ничего не изменилось! На пороге книжной лавки, лениво уткнувшись мордой в замерзшие лапы, лежала старая облезлая собака.

— Да это же Шам! Я узнал его — это Шам! Мой добрый Шам! — воскликнул Рультабийль и позвал: — Шам! Шам!

Собака поднялась и повернулась к нам, прислушиваясь к голосу Рультабийля. С трудом сделав несколько шагов, она подошла к нам вплотную, потом безразлично вернулась на свой порог. — Это он! Но он меня не узнал, — проговорил Рультабийль.

Репортер увлек меня в круто спускавшийся вниз проулок, посыпанный острой щебенкой; я чувствовал, что друга лихорадит. Вскоре мы остановились перед церковью иезуитов; ее паперть украшали каменные полукружия, что-то вроде перевернутых консолей, принадлежащих к архитектурному стилю, который не прибавил славы XVII столетию. Толкнув низкую дверцу, Рультабийль провел меня под красивый свод, где в глубине, на камнях пустых склепов, стояли великолепные коленопреклоненные мраморные статуи Екатерины Клевской и герцога де Гиза Меченого.

— Это часовня коллежа, — вполголоса сообщил молодой человек.

В часовне никого не было. Мы быстро прошли через нее, и Рультабийль осторожно открыл слева еще одну дверь, ведущую под навес.

— Пошли, — тихонько сказал он. — Пока все идет хорошо. Мы вошли в коллеж, и привратник меня не заметил. Он непременно бы меня узнал.

— Ну и что в этом дурного? В этот миг мимо навеса прошел лысый человек со связкой ключей в руке, и Рультабийль отодвинулся в тень.

— Это папаша Симон. Как он постарел! И волос совсем не осталось. Осторожно! Сейчас как раз должны подметать в младшем классе. Все на занятиях. Опасаться нам некого — в привратницкой осталась лишь мамаша Симон, если только она еще жива. Но в любом случае она нас не увидит. Постойте-ка! Папаша Симон возвращается.

Почему Рультабийль хотел остаться незамеченным? Почему? В самом деле, я ничего не знал об этом парнишке, а думал, что знаю все. Он удивлял меня буквально каждый час. В ожидании, пока папаша Симон освободит нам путь, мы с Рультабийлем незаметно выскользнули из-под навеса и, пробравшись за кустами, росшими во дворике, оказались у низенькой кирпичной стены, откуда открывался вид вниз, на просторные дворы и здания коллежа. Словно боясь свалиться, Рультабийль схватил меня за руку.

— Боже, тут все переменилось! — хрипло прошептал он. — Старый класс, где я когда-то нашел ножик, разрушен, дворик, где мы прятали деньги, перенесен дальше. Зато стены часовни на месте! Наклонитесь ниже, Сенклер: видите дверь в нижней части часовни? Она ведет в младший класс. Сколько раз я входил в нее, когда был маленьким! Но никогда, никогда я не выходил из нее таким счастливым, даже на самые веселые перемены, как в тот раз, когда папаша Симон пришел за мной и повел в гостиную, где ждала Дама в черном! Боже, только бы там ничего не изменилось!

Рультабийль высунул голову и взглянул назад.

— Нет! Смотрите, вон гостиная, рядом с часовней. Первая дверь справа. Туда она приходила… Когда папаша Симон спустится вниз, мы пойдем в гостиную. Это безумие, мне кажется, я схожу с ума, — сказал он, и я услышал, как у него стучат зубы. — Но что поделать, это сильнее меня. Одна мысль о том, что я увижу гостиную, где она меня ждала… Я жил лишь надеждой ее увидеть, и, когда она уезжала, я всякий раз впадал в такое отчаяние, что воспитатели опасались за мое здоровье. Я приходил в себя, лишь когда мне заявляли, что если я заболею, то больше ее не увижу. До следующего визита я жил лишь памятью о ней да ароматом ее духов. Я никогда отчетливо не видел ее лица и, надышавшись чуть ли не до обморока запахом ее духов, помнил не столько ее облик, сколько аромат. После очередного визита я иногда в перемену проскальзывал в пустую гостиную и вдыхал, благоговейно вдыхал воздух, которым она дышала, впитывал атмосферу, в которой она недавно была, и выходил с благоухающим сердцем… Это был самый тонкий, нежный и, безусловно, самый естественный и приятный аромат в мире, и мне казалось, что никогда больше я его не встречу — до того дня, когда я сказал вам, Сенклер, — помните? — во время приема в Елисейском дворце…

— В тот день, друг мой, вы встретили Матильду Стейнджерсон.

— Да, — дрогнувшим голосом ответил Рультабийль. Ах, если бы я знал, что у дочери профессора Стейнджерсона от первого брака, заключенного ею в Америке, был сын, ровесник Рультабийля! А ведь мой друг ездил в Америку и там, должно быть, понял все! Если бы это знал и я, тогда мне стали бы наконец ясны причины волнения, страдания и странной тревоги, с которыми он произнес имя Матильды Стейнджерсон здесь, в коллеже, куда приезжала когда-то Дама в черном.

Через несколько минут я осмелился нарушить молчание:

— Вы так и не узнали, почему не вернулась Дама в черном?

— Да нет, я уверен, что она вернулась. Но я-то уже уехал.

— А кто вас забрал?

— Никто — я сбежал.

— Зачем? Чтобы отыскать ее?

— Нет, нет, чтобы скрыться от нее, Сенклер! Но она-то вернулась! Уверен, что вернулась!

— Должно быть, она очень огорчилась, не застав вас больше здесь.

Рультабийль воздел руки к небу и покачал головой.

— Откуда мне знать? Кто может это знать? Ах, как я несчастен… Тс-с, папаша Симон! Он уходит! Наконец-то! Скорее в гостиную.

В три прыжка мы оказались на месте. Гостиная представляла собой обыкновенную, довольно большую комнату с дешевенькими белыми занавесками на голых окнах. У стен стояли шесть соломенных стульев, над камином висели зеркало и часы. Комната производила довольно унылое впечатление.

Войдя в гостиную, Рультабийль с выражением почтения и сосредоточенности обнажил голову, словно оказавшись в каком-то священном месте. Покрасневший, смущенный, он двигался мелкими шагами и вертел в руках свое кепи. Затем повернулся ко мне и заговорил — тихо, даже тише, чем в часовне:

— Ах, Сенклер, вот она — гостиная. Потрогайте мои руки — я весь горю, я покраснел, верно? Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что увижу ее. Конечно, сейчас я бежал, запыхался, но я не мог больше ждать, понимаете? Сердце стучит, как когда-то… Послушайте, я подходил вот сюда, к двери, и в смущении останавливался. Но в углу я замечал ее тень; она молча протягивала ко мне руки, и я бросался к ней в объятия, мы целовались и плакали. Это было прекрасно! Это была моя мать, Сенклер! Но она мне в этом не признавалась, напротив: она говорила, что моя мать умерла, а она — ее подруга. Но она велела называть ее мамой, она плакала, когда я ее целовал, и я понял, что она — моя мать. Знаете, она всякий раз садилась в этом темном уголке и приезжала всегда на закате, когда света еще не зажигали… Вот тут, на подоконнике, она оставляла большой пакет в белой бумаге, перевязанный розовой ленточкой. Это были сдобные булочки. Я обожаю булочки, Сенклер!

Больше сдерживаться Рультабийль не мог: облокотившись о каминную доску, он разрыдался. Немного успокоившись, он поднял голову, взглянул на меня и печально улыбнулся. Затем, совершенно без сил, опустился на стул. Я не осмеливался заговорить с ним. Я прекрасно понимал, что разговаривал он не со мною, а со своими воспоминаниями.

Он достал из нагрудного кармана письмо, которое я ему дал, и дрожащими руками распечатал. Читал он долго. Внезапно его рука упала, и он жалобно вздохнул. Еще недавно раскрасневшийся, он побледнел так сильно, словно лишился вдруг всей крови. Я хотел было помочь, но он жестом остановил меня и закрыл глаза.

Казалось, он спит. Тихонько, на цыпочках, словно в комнате находился больной, я отошел к окну, выходившему на маленький дворик, где рос раскидистый каштан. Сколько времени я созерцал этот каштан? Откуда мне знать? Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в гостиную? В моей голове проносились неясные мысли о странной и таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая то ли была его матерью, то ли нет. Рультабийль был тогда так юн, так нуждался в матери, что вполне мог в своем воображении… Рультабийль! Под каким еще именем мы его знали? Жозеф Жозефен — под этим именем он делал здесь свои первые шаги как школьник. Жозеф Жозефен — в свое время главный редактор «Эпок» сказал: «Это не имя!» А зачем он пришел сюда сейчас? Найти следы аромата? Оживить воспоминания? Иллюзию?

Легкий шум заставил меня обернуться. Рультабийль стоял; он казался вполне спокойным, лицо его прояснилось, как бывает после трудной победы над самим собой.

— Сенклер, нам пора. Пойдемте отсюда, друг мой! Пойдемте!

Он вышел из гостиной, даже не оглянувшись. Я пошел за ним. Нам удалось выйти незамеченными, и на пустынной улице я с тревогой спросил его:

— Итак, друг мой, вам удалось найти аромат Дамы в черном?

Разумеется, он прекрасно видел, что я задал этот вопрос от всего сердца, горячо желая, чтобы посещение места, где прошло его детство, хоть немного успокоило его душу.

— Да, — чрезвычайно серьезно ответил он. — Да, Сенклер, удалось.

С этими словами он протянул мне письмо дочери профессора Стейнджерсона. Ничего не понимая, я оторопело смотрел на него — ведь я же тогда ничего еще не знал. Он взял меня за руки и глядя прямо в глаза, заговорил:

— Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер, тайну моей жизни и, быть может, в будущем моей смерти. Чтобы ни случилось, эта тайна должна умереть вместе с нами. У Матильды Стейнджерсон был ребенок, сын, он мертв для всех, кроме вас и меня.

Я попятился, потрясенный и ошеломленный этим открытием. Рультабийль — сын Матильды Стейнджерсон! И тут новая мысль поразила меня еще сильнее: ведь когда, тогда… Рультабийль — сын Ларсана!

Да, теперь я понял все сомнения Рультабийля. Я понял, почему недавно, узнав о том, что Ларсан жив, мой друг сказал: «Почему он не умер? Если он жив, я хотел бы умереть!» Рультабийль, как видно, прочел эту мысль у меня на лице и сделал жест, который, по всей вероятности, должен был означать: «Вот так, Сенклер, теперь вы знаете». Мысль свою он закончил вслух:

— Но никому ни слова!

Прибыв в Париж, мы расстались, чтобы вскоре снова встретиться на вокзале. Там Рультабийль протянул мне еще одну телеграмму, пришедшую из Баланса от профессора Стейнджерсона. Текст ее гласил: «Господин Дарзак сказал у вас есть несколько дней отпуска так будем счастливы если сможете провести их нами тчк ждем вас Красных Скалах Артура Ранса который будет рад познакомить вас своей женой тчк дочь также будет рада вас видеть тчк она присоединяется моей просьбе тчк дружески ваш».

Когда же мы сели в поезд, к вагону подбежал привратник дома, где жил Рультабийль, и протянул нам третью телеграмму. Она пришла из Ментоны от Матильды. В ней было лишь два слова: «На помощь!»




Глава 4

В пути


Теперь я знаю все. Рультабийль только что рассказал мне о своем необыкновенном, полном приключений детстве, и мне стало понятно, почему он так боится, что г-жа Дарзак узнает разделяющую их тайну. Я не в силах что-либо сказать, что-либо посоветовать моему другу. Бедняга! Получив телеграмму с призывом о помощи, он поднес ее к губам и, крепко сжав мою руку, сказал: «Если я опоздаю, то отомщу за нас». Какая холодная и неистовая сила звучала в этих словах! Порой какой-нибудь слишком резкий жест выдает возбуждение моего друга, но в целом он спокоен. Это спокойствие ужасает. Какое же решение принял он в тихой гостиной, неподвижно глядя в угол, где всегда садилась Дама в черном?

…Пока поезд катится к Лиону и Рультабийль, одетый, дремлет на своем диванчике, я расскажу вам, как и почему он ребенком сбежал из коллежа в Э и что с ним произошло потом.

Рультабийль оставил коллеж как вор. Другого выражения он и подыскивать не стал, потому что был обвинен в краже. Вот как это случилось. В девять лет он обладал необычайно зрелым умом и уже умел решать самые трудные и замысловатые задачи. Учитель математики поражался его удивительной логике, цельности его умозаключений — короче, чисто философскому подходу к работе. Таблицу умножения мальчик так и не выучил и считал на пальцах. Обычно он заставлял делать вычисления своих товарищей, словно прислугу, которой поручают грубую домашнюю работу. Но до этого он указывал им ход решения задачи. Не зная даже основ классической алгебры, он придумал собственную алгебру и с помощью странных значков, напоминавших клинопись, записывал ход своих рассуждений и добирался даже до общих формул, которые понимал он один. Учитель с гордостью сравнивал его с Паскалем, который сам вывел основные геометрические теоремы Евклида. Свою способность к умозаключениям он использовал и в повседневной жизни, причем самым обычным образом: если, к примеру, кто-то из десяти его одноклассников напроказничал или наябедничал, он почти наверняка находил провинившегося, пользуясь лишь тем, что знал сам или что ему рассказали. Кроме того, он с легкостью отыскивал спрятанные или украденные предметы. Тут он обнаруживал просто невероятную изобретательность; казалось, природа, стремящаяся во всем соблюдать равновесие, вслед за его отцом — злым гением воровства создала сына — доброго гения обворованных.

Эти необычайные способности, позволившие юному Рультабийлю не раз с блеском отыскивать похищенные вещи и составившие ему высокую репутацию в коллеже, однажды оказались для него роковыми. У инспектора была украдена небольшая сумма денег, и мальчик отыскал ее настолько необъяснимым образом, что никто не поверил, что он сделал это только благодаря своему уму и проницательности. Все сочли это невозможным, и из-за несчастливого стечения обстоятельств, времени и места начали подозревать в краже самого Рультабийля. Его попытались заставить признаться в проступке, но он с таким достоинством и энергией все отрицал, что его сурово наказали; директор коллежа провел расследование, и юные приятели Жозефа Жозефена подвели своего товарища. Некоторые из них стали жаловаться, что он уже давно якобы таскает у них книги и учебные принадлежности, чем усугубили положение того, кто уже подпал под подозрение. Этот маленький мирок ставил ему в вину и то, что никто не знал, кто его родители и откуда он родом. Говоря о нем, все стали называть его не иначе как вором. Он сражался и проиграл, потому что ему не хватило сил. Он пришел в отчаяние. Хотел умереть. Директор, человек, в сущности, неплохой, был убежден, что имеет дело с порочной натурой, на которую можно подействовать, лишь объяснив всю тяжесть проступка, и не нашел ничего лучшего, как заявить мальчику, что, если тот не признается, он не сможет держать его в коллеже и тотчас же напишет женщине, которая заботится о нем, г-же Дарбель — она представилась под этим именем, — чтобы она его забрала. Мальчик ничего не ответил и дал отвести себя в комнатушку, где его заперли. Назавтра найти его не смогли. Его и след простыл. Рультабийль рассудил так: директору он всегда доверялся, и тот был добр к нему — кстати, впоследствии из всех людей, встречавшихся ему в детстве, он отчетливо помнил лишь его, — но раз директор отнесся к нему таким образом, значит, поверил в его виновность. Стало быть, и Дама в черном поверит в то, что он вор. Но тогда уж лучше смерть! И он сбежал, перепрыгнув ночью через садовую стену. Рыдая, он понесся к каналу, последний раз подумал о Даме в черном и бросился в воду. По счастью, в приступе отчаяния бедный ребенок забыл, что умеет плавать.

Я так подробно рассказал об этом эпизоде из жизни Рультабийля только потому, что, по-моему, он помогает понять всю сложность положения, в котором теперь оказался молодой журналист. Даже еще не зная, что он — сын Ларсана, Рультабийль не мог вспоминать этот печальный эпизод, не терзая себя мыслью, что Дама в черном могла поверить в его виновность; но теперь, когда ему показалось, что он уверен — и не без оснований! — в существовании кровных уз, связывающих его с Ларсаном, какую боль он должен был испытывать! Ведь его мать, узнав о происшествии в коллеже, могла подумать, что преступные склонности отца передались сыну и, быть может… — мысль, более жестокая, чем сама смерть! — радовалась его гибели!

А его и в самом деле считали умершим. Были найдены его следы, ведущие к каналу, из воды вытащили его берет. Но как же он все-таки выжил? Самым необычным образом. Выйдя из своей купели и полный решимости покинуть страну, этот мальчишка, которого искали везде — и в канале, и в окрестностях, — придумал своеобразный способ пересечь всю Францию, не возбуждая ничьих подозрений. А ведь он не читал «Украденного письма» Эдгара По, ему помог его талант. Рассуждал юный Рультабийль как обычно. Он часто слышал рассказы о мальчишках — чертенятах и сорвиголовах, которые убегали из дома в поисках приключений, прячась днем в полях и лесах и пускаясь в путь ночью; их, однако, быстро находили жандармы и отправляли назад, потому что взятые из дому припасы у них вскоре кончались и они не осмеливались просить по пути милостыню, боясь, что на них обратят внимание. Рультабийль же спал, как все, ночью, а днем шел, ни от кого не прячась. Вот только с одеждой ему пришлось слегка повозиться: он ее высушил — погода, к счастью, установилась теплая, и холод ему не докучал, — а потом сделал из нее лохмотья. Затем, одевшись в эти отрепья, он принялся самым настоящим образом попрошайничать: грязный и оборванный, он протягивал руку и говорил прохожим, что, если он не принесет домой хоть немного денег, родители его поколотят. И его принимали за ребенка из цыганского табора, который часто кочевал где-нибудь неподалеку. К тому же в лесах как раз появилась земляника. Он собирал ее и продавал в маленьких корзиночках из листьев. Рультабийль признался мне: не терзай его мысль о том, что Дама в черном может счесть его вором, воспоминания об этом периоде жизни у него остались бы самые светлые. Находчивость и врожденная смелость помогли ему выдержать это путешествие, длившееся несколько месяцев. Куда он направлялся? В Марсель. Марсель был его целью.

В учебнике географии ему неоднократно встречались южные пейзажи, и, рассматривая их, он всякий раз вздыхал, думая, что никогда, наверное, не побывать ему в этих чудных краях. И вот, ведя кочевую жизнь, он встретил небольшой караван цыган, направлявшийся в ту же сторону, что и он: они шли в Кро, к Деве Марии, покровительнице морей, чтобы выбрать там своего нового короля. Мальчик оказал им несколько услуг, пришелся им по душе, и они, не привыкшие спрашивать у прохожих документы, больше ничем интересоваться не стали. Возможно, цыгане решили, что он, устав от плохого обращения, сбежал от каких-нибудь бродячих циркачей, и взяли его с собой. Так он достиг юга. В окрестностях Арля он расстался с цыганами и добрался наконец до Марселя. Там он нашел рай: вечное лето и… порт! Порт был источником пропитания для всех тамошних юных бездельников. Для Рультабийля он оказался просто сокровищницей. Он черпал из нее, когда ему этого хотелось и в меру своих потребностей, которые не были чрезмерны. К примеру, он сделался «ловцом апельсинов». Занимаясь этим прибыльным делом, он познакомился однажды на набережной с парижским журналистом, г-ном Гастоном Леру; это знакомство так сильно повлияло впоследствии на судьбу Рультабийля, что я считаю нелишним привести здесь статью редактора «Матен», рассказывающую об этой памятной встрече.






Маленький ловец апельсинов

Когда косые лучи солнца, пронзив грозовые тучи, осветили одежды Богоматери Спасительницы на водах, я спустился к набережной. В ее влажных еще плитах можно было увидеть свое отражение. Матросы и грузчики сновали у привезенных с Севера деревянных брусьев, тащили перекинутые через блоки тросы. Резкий ветер, проскальзывая между башней Сен-Жан и фортом Сен-Никола, грубо ласкал дрожащие воды Старого порта. Стоя бок о бок, борт к борту, лодки словно протягивали друг другу свои гики со свернутыми латинскими парусами и танцевали в такт волнам. Рядом с ними, устав дни и ночи качаться на неведомых морях, отдыхали большие грузные суда, вздымая к небу свои длинные застывшие мачты. Мой взгляд сквозь лес стенег и рей скользнул к башне, которая двадцать пять веков назад видела, как дети античной Фокеи, приплывшие по водным путям из Ионии, бросили здесь якорь. Переведя взгляд на плиты набережной, я увидал маленького ловца апельсинов. Он гордо стоял, одетый в обрывки куртки, доходившей ему до пят, босой, без шапки, светловолосый и черноглазый; на вид я дал бы ему лет девять. На перекинутой через плечо веревке у него висел полотняный мешок. Правую руку он упер в бок, в левой держал палку, которая была длиннее его самого раза в три и заканчивалась большим пробковым кольцом. Ребенок стоял неподвижно и задумчиво. Я спросил, что он тут делает. Он ответил, что ловит апельсины.

Мальчик, казалось, весьма гордился своей профессией и даже не попросил у меня монетку, как это обычно делают маленькие портовые оборванцы. Я снова заговорил с ним, но на этот раз он не ответил, внимательно вглядываясь в воду. Мы стояли между кормою судна «Фидес», пришедшего из Кастелламаре, и бушпритом трехмачтовой шхуны, вернувшейся из Генуи. Чуть дальше стояли две тартаны, прибывшие в это утро с Балеарских островов и доверху нагруженные апельсинами, которые то и дело падали в воду. Апельсины плавали повсюду; легкая зыбь относила их в нашу сторону. Мой ловец прыгнул в шлюпку, встал на носу и, взяв наизготовку свой шест, замер. Когда апельсины приблизились, начался лов. Он подцепил один апельсин, другой, третий, четвертый, и все они исчезли у него в мешке. Поймав пятый, он выскочил на набережную и принялся чистить от кожуры золотистый шар. Затем жадно вонзил зубы в мякоть.

— Приятного аппетита, — пожелал я.

— Сударь, — ответил перепачканный желтым соком мальчик, — я очень люблю фрукты.

— Ладно, сейчас тебе повезло. А что ты делаешь, когда нет апельсинов — поинтересовался я.

— Тогда я подбираю уголь, — сказал он и, запустив в мешок ручонку, достал огромный кусок угля.

Сок апельсина попал на его потрепанную куртку. Уморительный малыш вытащил из кармана носовой платок и тщательно вытер свои лохмотья. Затем с гордостью засунул платок обратно в карман.

— Чем занимается твой отец? — спросил я.

— Он бедняк.

— Да, но чем он занимается? Ловец апельсинов пожал плечами.

— Ничем, потому что бедняк.

Мои расспросы о родственниках пришлись ему явно не по душе.

Он направился вдоль набережной, я пошел следом; через некоторое время мы оказались у маленькой заводи, где стояли небольшие прогулочные яхты, сверкавшие полированным красным деревом, — суденышки с безупречной наружностью. Мой парнишка рассматривал их взглядом знатока и получал от этого явное удовольствие. К берегу причалила прелестная яхточка. Надутый треугольный парус светился белизной в лучах солнца.

— Тряпка ничего себе! — одобрил мальчишка. Поднимаясь на набережную, он нечаянно ступил в лужу и забрызгал всю куртку, которая, похоже, заботила его более всего. Что за несчастье! Он чуть не расплакался. В мгновение ока достав свой платок, он начал тереть, потом умоляюще взглянул на меня и спросил:

— Сударь, я сзади не грязный?

Пришлось дать честное слово, что нет. Тогда он опять спрятал платок в карман.

В нескольких шагах от этого места, на тротуаре, тянущемся вдоль желтых, красных и голубых старых домов, окна которых пестры от сохнущей в них одежды, стоят столики торговок мидиями. На каждом столике лежат моллюски, ржавый нож и стоит бутылочка с уксусом.

Подойдя к столикам и соблазнившись свежими мидиями, я предложил ловцу апельсинов:

— Хоть ты и любишь только фрукты, могу предложить тебе дюжину мидий.

Его черные глазки загорелись, и мы принялись за моллюсков. Торговка открывала их нам, а мы пробовали. Она хотела было предложить нам уксусу, но мой спутник остановил ее повелительным жестом. Открыв свой мешок, он пошарил в нем и с торжественным видом извлек лимон, который, полежав в соседстве с куском угля, стал несколько черноват. Уже в который раз мальчик достал свой платок и вытер лимон, после чего протянул мне половину, однако я, поблагодарив, отказался, так как люблю есть мидии без ничего.

После завтрака мы вернулись на набережную. Ловец апельсинов попросил у меня сигарету и прикурил от спички, выуженной из другого кармана.

И вот, с сигаретой в зубах, попыхивая ею, точно взрослый, малыш устроился прямо на плитах набережной и, устремив взгляд на храм Богоматери Спасительницы на водах, принял позу уличного мальчишки, которым так славен Брюссель[2 - Имеется в виду знаменитая брюссельская статуя писающего мальчика.]. При этом он остался, как прежде, невозмутимым, гордым и как бы заполнял собой весь порт.

    

Гастон Леру







Через день Жозеф Жозефен снова встретил в порту г-на Гастона Леру, который принес ему газету. Мальчишка прочел статью, и журналист дал ему монету в сто су. Рультабийль взял ее без всякого смущения, даже нашел этот подарок вполне естественным. «Я беру у вас деньги как ваш сотрудник», — объяснил он Гастону Леру. На эти сто су он купил прекрасный ящик чистильщика обуви со всеми принадлежностями и выбрал себе постоянное место перед Брегайоном. В течение двух лет он чистил обувь у всех, кто приходил сюда отведать традиционного буйабеса. В перерывах он усаживался на ящик и читал. Вместе с чувством собственника, которое появилось у него, когда он купил ящик, к нему пришло и честолюбие. Он получил слишком хорошее начальное образование, чтобы не понимать, что, если он сам не докончит того, что начато другими, он лишит себя возможности достичь положения в обществе.

Клиенты в конце концов заинтересовались маленьким чистильщиком, у которого на рабочем ящике всегда лежало несколько книг по истории или математике, и некий судовладелец так его полюбил, что взял прислуживать к себе в контору.

Вскоре Рультабийля повысили до клерка, и ему удалось скопить немного денег. В шестнадцать лет с небольшой суммой в кармане он сел в парижский поезд. Что он намеревался делать в столице? Искать Даму в черном. Каждый день он вспоминал о таинственной посетительнице из гостиной и, хотя она никогда не говорила, что живет в столице, был убежден, что ни один другой город не достоин дамы с такими дивными духами. И потом, его соученики, завидев изящный силуэт, когда она проскальзывала в гостиную, всегда говорили: «Смотри-ка! Парижанка приехала!» Зачем она была ему нужна, Рультабийль и сам толком не знал. Быть может, он хотел лишь увидеть Даму в черном, издали посмотреть на нее, как смотрит богомолец на проносимое мимо него изображение святого? Подошел бы он к ней или нет? Неужели же ужасная история с кражей, важность которой в воображении Рультабийля все время росла, навсегда стала между ними непреодолимой преградой? Возможно, однако он все равно мечтал увидеть незнакомку — в этом-то он был уверен.

Оказавшись в столице, он сразу же отыскал г-на Гастона Леру, напомнил о себе, а потом заявил, что, не имея склонности к какой-либо определенной профессии — а это при его трудолюбивой натуре весьма досадно, — он решил стать журналистом, и с места в карьер попросил места репортера. Гастон Леру попытался отговорить его от столь рискованной затеи, но тщетно. Наконец, утомившись, он предложил:

— Мой юный друг, раз вам нечего делать, попробуйте отыскать «левую ступню с улицы Оберкампф».

С этими странными словами он ушел, а бедняга Рультабийль решил, что пройдоха-журналист подшутил над ним. Однако, купив газеты, он прочел, что «Эпок» обещает хорошее вознаграждение тому, кто принесет в редакцию конечность, отсутствовавшую у расчлененного трупа женщины с улицы Оберкампф. Остальное нам известно.

В «Тайне Желтой комнаты» я рассказал о роли Рультабийля в этом деле, о том, как проявилась его необыкновенная способность, которой ему, вероятно, суждено пользоваться всю жизнь, — способность начинать рассуждать тогда, когда остальные рассуждать уже закончили.

Я рассказал, как волею случая он попал на вечер в Елисейском дворце, как вдруг почувствовал запах духов Дамы в черном. Этот аромат исходил от м-ль Стейнджерсон. Что тут еще добавить? О захлестнувших Рультабийля чувствах, связанных с этими духами, — во время событий в Гландье и в особенности после его путешествия в Америку? Их нетрудно угадать. Как после этого не понять и все его колебания, и внезапные перемены настроения? Привезенная им из Цинциннати весть о существовании ребенка у той, что была женой Жана Русселя, достаточно говорила сама за себя, и ему в голову пришла мысль о том, что ребенок этот — он, однако полной уверенности у него не было. Но его так тянуло к дочери профессора, что порой ему стоило огромных усилий не броситься ей на шею, не обнять ее, воскликнув:

«Ты — моя мать!» И Рультабийль убегал — как убежал и на этот раз из ризницы, чтобы в минуту печали не выдать этот секрет, сжигавший его на протяжении многих лет. Да он и в самом деле боялся: а вдруг она его отвергнет? В ужасе убежит от него — воришки из коллежа в Э, сына Русселя — Балмейера, продолжателя преступлений Ларсана? Вдруг он никогда более ее не увидит, не будет жить с нею рядом, не сможет вдыхать ее дивные духи — духи Дамы в черном? Эта страшная картина всякий раз заставляла его подавить первый порыв — спросить при встрече: «Это ты? Дама в черном — это ты?» Что же до нее, то она сразу его полюбила, но, скорее всего, за то, что он сделал в Гландье. Если это и в самом деле она, то должна считать, что он мертв! А если нет, если какое-то роковое стечение обстоятельств обмануло его инстинкт и рассудок, если это не она… Разве мог он решиться на опрометчивый шаг и рассказать ей, что сбежал из коллежа в Э из-за подозрения в краже? Нет, только не это. Она часто у него спрашивала: «Где ты воспитывались, мой друг? Где вы начинали ученье?» И он отвечал:

«В Бордо», хотя с таким же успехом мог назвать и Пекин.

И все же он не мог долее выносить эту муку. Если это она — что ж, он найдет, что сказать, и заставит дрогнуть ее сердце.

Однако лучше все же обойтись без ее объятий, порой рассуждал он. Но ему нужно было знать точно, пусть даже вопреки рассудку, что перед ним — Дама в черном; так собака по запаху точно определяет своего хозяина. Эта скверная риторическая фигура, вполне естественно родившаяся в мозгу у Рультабийля, привела его к мысли «снова взять след». Так мы очутились в Трепоре и в Э. Должен сказать, что эта поездка не принесла бы решающих результатов, тем более с точки зрения человека постороннего, вроде меня, который не находился под влиянием воспоминаний об аромате духов Дамы в черном, если бы переданное мною в поезде письмо Матильды не подарило Рультабийлю уверенность, которую мы так искали. Я этого письма не читал. В глазах моего друга оно настолько свято, что его не увидит никто и никогда, однако я знаю, что дочь профессора упрекала его в письме за дикость и отсутствие доверия, упрекала мягко, но с такой болью, что ошибиться Рультабийль не мог, даже если бы в письме не было последней фразы, выдававшей все ее материнское отчаяние. Смысл этой фразы сводился к тому, что интерес Матильды к Рультабийлю вызван не столько оказанными им услугами, сколько воспоминаниями о мальчике, сыне одной из ее подруг, которого она очень любила и который в девятилетнем возрасте покончил с собой, показав себя маленьким мужчиной. Рультабийль сильно напоминал ей этого мальчика.




Глава 5

Смятение


Дижон, Макон, Лион… Конечно, он не спит на своей верхней полке. Я тихонько позвал его, он не ответил, но могу дать голову на отсечение, что не спит! О чем он думает? И как спокоен! Что же его так успокоило? Я еще не забыл, как в гостиной он вдруг встал и сказал: «Пошли!» — да так решительно и уверенно… Пошли — к кому? Куда он решил идти? Очевидно, к ней — ведь она в опасности, и никто, кроме него, спасти ее не может, к ней — ведь она его мать, хоть и сама об этом не знает!

«Эта тайна должна остаться между нами, ребенок мертв для всех, кроме вас и меня!» Он внезапно решил ничего ей не говорить. А ведь бедняга хотел убедиться в своей правоте, чтобы иметь право все ей рассказать. Узнав, он тут же заставил себя забыть, обрек себя на молчание. Юная душа — большая и героическая: он понял, что Дама в черном, нуждающаяся в его защите, не захочет, чтобы ее спасение было куплено ценою борьбы сына против отца. К чему могла привести эта борьба? К какой кровавой развязке? Нужно все предусмотреть и заранее развязать себе руки, чтобы защищать Даму в черном — не так ли, Рультабийль?

Он лежит так тихо, что я даже не слышу его дыхания. Встаю, смотрю на него — лежит с открытыми глазами.

— Знаете, о чем я думаю? — спрашивает он. — О телеграммах — той, что пришла из Бура и подписана Дарзаком, и той, что пришла из Баланса и подписана Стейнджерсоном. Так вот, все это мне кажется весьма странным. В Буре с четою Дарзак господина Стейнджерсона быть не должно — он ведь расстался с ними в Дижоне. К тому же в телеграмме ясно сказано: «Собираемся встретиться с господином Стейнджерсоном». А из телеграммы господина Стейнджерсона явствует, что он, хотя должен был ехать до Марселя, снова оказался вместе с Дарзаками. Значит, они встретились с ним где-то по пути в Марсель, но тогда следует предположить, что профессор задержался в дороге. Почему? Делать этого он не собирался. На вокзале он сказал:

«Я буду в Ментоне завтра в десять утра». Посмотрите-ка, в котором часу отправлена телеграмма из Баланса, а потом глянем по расписанию, когда господин Стейнджерсон должен был проезжать Баланс — если, конечно, ничто не задержало его в пути.

Мы справились по расписанию. Г-н Стейнджерсон должен был прибыть в Баланс в 0.44, а на телеграмме стояло 0.47, то есть послал ее он, проезжая Баланс. В это время с ним уже должны были ехать г-н и г-жа Дарзак. С помощью расписания нам удалось объяснить загадку их встречи. Г-н Стейнджерсон расстался с ними в Дижоне, куда все они прибыли в 6.23 вечера. Затем профессор сел в поезд, который отправлялся из Дижона в 7.08, проходил Лион в 10.04 и прибывал в Баланс в 0.44. Тем временем Дарзаки, выехав из Дижона в 7.00, продолжали путь на Модан и, проехав Сент-Амур, прибыли в Бур в 9.03 вечера. Этот поезд выходит из Бура в 9.08. Г-н Дарзак отправил телеграмму из Бура в 9.28, стало быть, супруги остались в Буре, а их поезд ушел. Правда, их поезд мог и опоздать. В любом случае нам нужно было выяснить причину, из-за которой г-н Дарзак послал телеграмму, находясь где-то между Дижоном Буром, уже после отъезда г-на Стейнджерсона. Точнее, это произошло между Луаном и Буром: этот поезд останавливается в Луане, и, если происшествие случилось до Луана, куда они прибыли в 8.00, вполне возможно, что г-н Дарзак телеграфировал именно оттуда.

Посмотрев далее поезда Бур — Лион, мы установили, что г-н Дарзак отправил телеграмму из Бура за минуту до отхода на Лион поезда 9.29. Этот поезд прибывает в Лион в 10.33, а поезд г-на Стейнджерсона — в 10.34. Таким образом, пробыв какое-то время в Буре, г-н и г-жа Дарзак могли, даже должны были встретиться с г-ном Стейнджерсоном в Лионе, куда приехали за минуту до него. Но что заставило их так отклониться от намеченного маршрута? Все наши предположения были невеселыми и основывались, увы, на том, что Ларсан появился вновь. Ясно было только одно: ни один из наших друзей не хотел никого пугать; г-н Дарзак со своей стороны, а г-жа Дарзак со своей сделали все возможное, чтобы положение не выглядело напряженным. Что же до г-на Стейнджерсона, то мы не были уверены, что он вообще в курсе происходящего.

Приблизительно разобравшись в положении дел, Рультабийль предложил мне воспользоваться удобствами, которые Международная компания спальных вагонов предоставила в распоряжение путешественников, любящих комфорт больше, чем путешествия, и сам первый подал пример, занявшись своим ночным туалетом столь тщательно, словно находился в номере гостиницы. Через четверть часа он уже храпел, но я в его храп не поверил ни на йоту. Во всяком случае, сам я не спал. В Авиньоне Рультабийль выскочил из постели, надел брюки и куртку и бросился на перрон выпить чашку горячего шоколада. Я не был голоден. Дорога от Авиньона до Марселя прошла в напряженном молчании; когда же показался город, в котором Рультабийль вел в свое время столь романтичное существование, он, чтобы хоть как-то приглушить растущую в нас обоих тревогу — ведь час, когда мы должны были все узнать, приближался, — припомнил несколько древних анекдотов, которые рассказал, даже не пытаясь изображать удовольствие. Я не слышал ничего из того, что он рассказывал. И вот наконец мы прибыли в Тулон.

Что за путешествие! Каким приятным оно бы могло быть! Приезжая сюда, я всякий раз с новым восторгом смотрю на этот чудный город, на это лазурное побережье, возникающее на заре, словно райский уголок, — особенно после отъезда из ужасного Парижа с его снегом, дождем, грязью, сыростью, тьмой, мерзостью! С какой радостью я ступил вечером на перрон — ведь я знал, что наутро у конца этих рельсов меня встретит мой блистательный друг — солнце!

Когда мы выехали из Тулона, наше нетерпение стало невыносимым. Мы ничуть не удивились, увидев на платформе в Кане разыскивавшего нас г-на Дарзака. По всей вероятности, он получил телеграмму, посланную Рультабийлем из Дижона, где мы сообщали, что направляемся в Ментону. Он, должно быть, прибыл накануне в десять утра в Ментону вместе с женой и тестем и в то же утро выехал назад, в Кан, поскольку, по нашему мнению, у него были для нас конфиденциальные сведения. Выглядел он мрачным и расстроенным. Увидев его, мы испугались.

— Несчастье? — спросил Рультабийль.

— Пока нет, — ответил Дарзак.

— Хвала господу! — воскликнул Рультабийль. — Мы поспели вовремя.

— Спасибо, что приехали, — просто проговорил г-н Дарзак.

Он молча пожал нам руки и, приведя в свое купе, запер дверь и задернул занавески. Когда мы пришли в себя и поезд тронулся, г-н Дарзак наконец заговорил. Волновался он так, что голос его дрожал.

— Так вот, он жив! — были его первые слова.

— Так мы и предполагали, — прервал Рультабийль. — Но вы уверены?

— Я видел его, как сейчас вижу вас.

— А госпожа Дарзак тоже его видела?

— Увы! Но нужно попытаться сделать так, чтобы она поверила, что заблуждается. Я совсем не хочу сказать, что у бедняжки вновь помутился рассудок. Ах, друзья мои, нас преследует рок! Зачем вернулся этот человек? Что еще ему от нас надо?

Я взглянул на Рультабийля. Он выглядел даже мрачнее г-на Дарзака. Удар, которого он опасался, нанесен. Журналист неподвижно сидел в своем углу. Мы все помолчали, затем г-н Дарзак продолжил:

— Послушайте, необходимо, чтобы этот человек исчез. Обязательно! Надо с ним встретиться, спросить, чего он хочет, и дать ему столько денег, сколько он попросит. Иначе я его убью. Это же просто! Думаю, это-то и есть самое простое. Вы так не считаете?

Мы ничего не ответили. Положение у Дарзака было незавидное. С заметным усилием овладев собой, Рультабийль попросил его постараться взять себя в руки и Рассказать по порядку все, что произошло после отъезда из Парижа.

Г-н Дарзак сообщил, что все, как мы и предполагали, произошло в Буре. Нужно вам сказать, что в поезде они с женой занимали два купе, между которыми находилась туалетная комната. В одно купе положили саквояж и дорожный несессер г-жи Дарзак, в другое — мелкие вещи. В этом втором купе супруги и профессор Стейнджерсон ехали до Дижона. Там все трое вышли из вагона и пообедали в вокзальном буфете. Время у них было: прибыли они в 6.26, г-н Стейнджерсон уезжал в 8.08, а чета Дарзаков — в семь ровно.

После обеда профессор распрощался с дочерью и зятем на перроне. Супруги вошли в купе (с мелкими вещами) и, сидя у окна, беседовали с профессором до отхода поезда. Поезд тронулся, и профессор остался стоять на перроне, маша на прощание рукой. В пути от Дижона до Бура ни г-н, ни г-жа Дарзак не входили в соседнее купе, где лежал саквояж молодой женщины. Выходящая в коридор дверь этого купе была притворена еще в Париже, после того как туда внесли вещи. Но ее не заперли ни проводник — на ключ, снаружи, ни молодые супруги — изнутри на задвижку. Г-жа Дарзак лишь аккуратно задернула занавеску на двери купе, так что из коридора не было видно, что происходит внутри.

Занавеска же на двери купе, где сидели Дарзаки, задернута не была. Рультабийль установил все это, подробно расспросив г-на Дарзака; я в расспросах участия не принимал и рассказываю о том, что выяснилось в процессе беседы, чтобы дать точное представление, где и как путешествовала молодая чета до Бура, а г-н Стейнджерсон — до Дижона.

Прибыв в Бур, путешественники узнали, что их поезд простоит полтора часа из-за аварии, случившейся на Кюлозском направлении. Поэтому они вышли из вагона немного прогуляться. Во время разговора с женой г-н Дарзак вспомнил, что перед отъездом не успел написать несколько срочных писем. Супруги зашли в буфет, и г-н Дарзак попросил письменные принадлежности. Матильда сначала сидела подле мужа, а потом сказала, что, пока он пишет, она пройдется по привокзальной площади. «Ладно, — ответил г-н Дарзак. — Я закончу и приду к вам».

Теперь передаю слово г-ну Дарзаку:

— Только я закончил писать и встал, собираясь идти к Матильде, как она в страшном возбуждении влетела в буфет. Увидев меня, она бросилась мне на грудь, повторяя: «О господи! О господи!» Больше она ничего не могла сказать и только вся дрожала. Я принялся ее успокаивать, повторяя, что я с ней, а затем осторожно, мягко спросил, что ее так страшно напугало. Усадив ее, потому что она едва держалась на ногах, я предложил ей чего-нибудь выпить, но Матильда, стуча зубами, ответила, что не сможет выпить и глотка воды. Наконец она обрела речь и начала рассказывать, запинаясь чуть ли не на каждой фразе и со страхом оглядываясь вокруг. Она, как и собиралась, вышла прогуляться у вокзала, но далеко уходить побоялась, полагая, что я скоро кончу свои письма. Затем вернулась на вокзал и пошла вдоль перрона. Подходя к буфету, она взглянула в освещенные окна соседнего вагона и увидела, что проводники застилают там постели. Тут ей пришло на ум, что сумочка, в которую она положила свои драгоценности, открыта, и решила тотчас пойти и закрыть ее — не потому, что она ставила под сомнение честность этих почтенных служащих, а просто из осторожности, вполне объяснимой в дороге. Поднявшись в вагон и войдя в коридор, Матильда остановилась у двери того из наших купе, в которое после отъезда мы не заглядывали. Открыв дверь, она громко вскрикнула. Этого крика никто не слышал, потому что из вагона все вышли и It тому же в этот миг мимо проходил поезд, наполнивший шумом весь вокзал. Что же произошло? Нечто неслыханное, жуткое, чудовищное! Дверь, ведущая из купе в туалетную комнату, была приоткрыта, и входящий в купе человек мог видеть висящее на ней зеркало. Так вот, в этом зеркале Матильда увидела лицо Ларсана! С криком о помощи она бросилась вон из вагона и, в спешке выпрыгнув на перрон, упала на оба колена. А поднявшись, добежала до буфета — я уже говорил, в каком состоянии. Когда она все это мне рассказала, первой моею заботой было не поверить: во-первых, потому что я не хотел верить в этот ужас, во-вторых, потому что я обязан не дать Матильде снова сойти с ума и, значит, должен был притворяться, что не поверил. Разве Ларсан не умер, да еще при таких обстоятельствах? Я и в самом деле в это верил и считал все происшествие лишь игрой отражения и воображения. Конечно, я хотел убедиться во всем этом сам и предложил немедленно пойти с нею в ее купе и доказать, что она стала жертвой чего-то вроде галлюцинации. Матильда запротестовала, крича, что ни она, ни я больше в это купе не вернемся и вообще этой ночью она ехать отказывается. Она говорила отрывистыми фразами, задыхалась — мне было очень за нее больно. Чем больше я настаивал, что Ларсан не мог появиться снова, тем упорнее она утверждала, что все это правда. Потом я стал ее убеждать: во время событий в Гландье она видела Ларсана так мало, что не могла запомнить его лицо настолько хорошо, чтобы быть уверенной, что это не было отражение лица какого-то человека, лишь похожего на него. Она отвечала, что прекрасно помнит лицо Ларсана: она видела его дважды при таких обстоятельствах, что не забудет его и через сто лет! В первый раз в таинственном коридоре, а во второй — у себя в комнате, как раз когда меня пришли арестовывать. И кроме того, теперь, когда она знает, кто такой Ларсан, в отражении в зеркале она увидела не только черты знакомого ей полицейского, но и опасного человека, преследовавшего ее столько лет. Матильда клялась своей и моей жизнью, что видела Балмейера, что Балмейер жив, что это было его отражение — очень гладко выбритое лицо Ларсана, высокий лоб с залысинами. Это он! Она вцепилась в меня, словно опасалась разлуки более страшной, чем прежние. Потом она потащила меня на перрон и вдруг, закрыв глаза рукой, бросилась к помещению начальника вокзала. Тот, увидев, в каком состоянии бедняжка, испугался не меньше моего. «Так она снова потеряет рассудок», — сказал я себе. Начальнику вокзала я объяснил: моя жена испугалась, находясь одна в своем купе, и я прошу его за ней присмотреть, пока я схожу туда и попытаюсь выяснить, что же ее так напугало. И вот, друзья мои, я вышел из кабинета начальника и тут же отпрянул назад, поспешно закрыв за собою дверь. Выражение лица у меня было такое, что начальник вокзала посмотрел на меня с любопытством. Но ведь только что я сам увидел Ларсана! Нет, нет, моей жене ничего не почудилось — Ларсан был тут, на вокзале, на перроне, перед этой самой дверью.

Тут Робер Дарзак умолк, словно воспоминание об увиденном лишило его сил говорить. Потом, проведя рукою по лбу, вздохнул и продолжал:

— Перед дверью начальника вокзала светил газовый фонарь, и вот под этим фонарем я и увидел Ларсана. Очевидно, он ждал нас, подстерегал… И — удивительное дело! — не прятался! Напротив, казалось, он стоит там, чтобы его заметили. Совершенно машинально я захлопнул дверь. Когда я открыл ее снова, полный решимости подойти к негодяю, он уже исчез. Начальник вокзала, видимо, подумал, что имеет дело с двумя душевнобольными. Матильда молча смотрела на меня, ее глаза были широко раскрыты, словно у сомнамбулы. Через несколько секунд она пришла в себя и осведомилась, далеко ли от Бура до Лиона и когда отходит следующий поезд в этом направлении. Затем она попросила меня распорядиться насчет нашего багажа и стала умолять как можно скорее догнать ее отца. Я не видел другого средства ее успокоить и без возражений сразу же уступил. К тому же теперь, когда я увидел Ларсана своими, да, да, своими глазами, мне стало ясно, что наше путешествие невозможно, и признаюсь, мой друг, — добавил Дарзак, повернувшись к Рультабийлю, — я подумал, что теперь нам действительно угрожает опасность, опасность таинственная и небывалая, от которой вы один можете нас спасти, если, конечно, еще не поздно. Матильда была мне благодарна за то, что я так безропотно принял все меры, чтобы поскорее нагнать ее отца, и начала горячо меня благодарить, узнав, что через несколько минут — а все эти события заняли не более четверти часа — мы можем сесть в поезд 9.29, прибывающий в Лион около десяти. Справившись по расписанию, мы выяснили, что таким образом нагоним господина Стейнджерсона в Лионе. Матильда благодарила меня так, будто я и в самом деле был виновником столь счастливого стечения обстоятельств. Когда к перрону подали наш поезд, она немного успокоилась; мы поспешили к своему вагону, однако, проходя мимо фонаря, под которым я видел Ларсана, я почувствовал, что она снова теряет силы, и оглянулся, однако ничего подозрительного не заметил. Я спросил, не увидела ли она чего-нибудь, но Матильда не ответила. Тем временем ее беспокойство росло, и она принялась меня умолять, чтобы мы не занимали отдельное купе, а сели туда, где уже были другие пассажиры. Я сделал вид, что хочу присмотреть за багажом, и, ненадолго оставив ее среди этих людей, побежал отправить вам телеграмму, которую вы и получили. Ей я не стал об этом говорить, потому что продолжал делать вид, что она стала жертвой обмана зрения, и ни за что на свете не хотел, чтобы она поверила в воскрешение Ларсана. К тому же, открыв сумочку жены, я убедился, что ее драгоценности на месте. Несколько слов, которыми мы обменялись с нею в дороге, сводились к тому, что мы не должны посвящать в нашу тайну господина Стейнджерсона — такое горе может его убить. Не стану говорить о его изумлении, когда он увидел нас на перроне Лионского вокзала. Матильда объяснила ему, что из-за серьезной аварии на Кюлозской линии мы, не сумев найти иного пути, решили его нагнать, с тем чтобы провести несколько дней у Артура Ранса с женой, которые настойчиво нас приглашали.

* * *


Тут, видимо, нужно прервать повествование г-на Дарзака и сообщить читателю, что г-н Артур Ранс, как я рассказал в «Тайне Желтой комнаты», давно и безнадежно любил м-ль Стейнджерсон. Получив окончательный отказ, он в конце концов вступил в законный брак с некой молодой американкой, ничем не напоминавшей окруженную тайной дочь прославленного профессора.

После драмы в Гландье, когда м-ль Стейджерсон еще находилась в психиатрической клинике неподалеку от Парижа, в один прекрасный день мы узнали, что г-н Уильям Артур Ранс собирается жениться на племяннице одного старого геолога из Филадельфийской академии наук. Те, кто знал о его роковой страсти к Матильде и понимал, до какого тяжелого состояния она его довела — одно время он, человек трезвый и уравновешенный, чуть было не стал алкоголиком, — те полагали, что Ранс женится от отчаяния, и не ждали ничего хорошего от столь опрометчивого союза. Рассказывали, что это выгодное для него решение, поскольку мисс Эдит Прескотт была богата, Артур Ранс принял довольно странным манером. Об этом, однако, я расскажу в другой раз, когда у меня будет время. Тогда вы узнаете также, в результате какого стечения обстоятельств Рансы обосновались в Красных Скалах, купив прошлой осенью старинный замок-крепость на полуострове Геркулеса.

Сейчас же я вновь отдаю слово г-ну Дарзаку, рассказывающему о своем необычном путешествии.

— Объяснив все, таким образом, господину Стейнджерсону, мы с женой увидели, что профессор не понял ни слова и вместо того, чтобы радоваться встрече, выглядит весьма опечаленным. Напрасно Матильда старалась казаться веселой. Ее отец прекрасно видел: после того как мы с ним расстались, произошло что-то, что мы скрываем. Матильда сделала вид, что ничего не замечает, перевела разговор на состоявшуюся утром церемонию. Когда она упомянула о вас, мой друг, — продолжал г-н Дарзак, обращаясь к Рультабийлю, — я воспользовался возможностью и дал понять господину Стейнджерсону, что, поскольку все мы проведем какое-то время в Ментоне, а вы не знаете, как распорядиться своим отпуском, вы будете весьма довольны, если мы пригласим вас провести это время с нами. Места в Красных Скалах сколько угодно, а господин Артур Ранс и его молодая жена будут только рады сделать вам приятное. Матильда бросила на меня одобрительный взгляд и нежно пожала мне руку, и я с радостью понял, что мое предложение ее устраивает. Поэтому, приехав в Баланс, господин Стейнджерсон послал по моей просьбе телеграмму, которую вы, без сомнения, получили. Вам, разумеется, понятно, что мы не спали всю ночь. Пока ее отец отдыхал в соседнем купе, Матильда открыла мой саквояж и достала оттуда револьвер. Зарядив оружие, она сунула его в карман моего пальто и сказала: «Если на нас нападут, вы сможете нас защитить». Ах, друзья мои, какую ночь мы провели! Мы оба молчали, обманывая друг друга; закрыв глаза, мы притворялись спящими, однако свет погасить не решались. Дверь купе мы заперли на защелку — боялись, что он появится снова. При каждом шорохе в коридоре наши сердца начинали громко стучать, нам казалось, мы узнаем его шаги. Зеркало в купе Матильда завесила, страшась вновь увидеть там его лицо. Следовал ли он за нами? Удалось ли нам сбить его со следа? Сел ли он в кюлозский поезд? Могли ли мы на это надеяться? Лично я так не думал. А она, она! Ах, Матильда тихонько сидела в своем углу словно мертвая, но я чувствовал, в каком страшном отчаянии она пребывает, чувствовал, что она несчастнее меня — из-за этой беды, которая преследует ее как рок. Мне хотелось ее утешить, ободрить, но я не мог найти слов, а когда я попытался заговорить, она полным отчаяния жестом остановила меня, и я понял, что милосерднее будет молчать. И следом за нею закрыл глаза…

Так говорил г-н Дарзак, причем это вовсе не приблизительный пересказ его слов. Мы с Рультабийлем решили, что рассказ этот настолько важен, что, приехав в Ментону, решили записать его как можно точнее. Когда текст был у нас почти готов, мы показали его г-ну Дарзаку, который сделал несколько незначительных исправлений, и вот этот рассказ перед вами.

Ночь, проведенная в поезде, ничего нового не принесла. На вокзале г-на Стейнджерсона и чету Дарзаков ждал г-н Артур Ранс, который весьма удивился, увидев новобрачных, однако узнав, что они решили провести у него вместе с г-ном Стейнджерсоном несколько дней, приняв, таким образом, его приглашение, которое до этого г-н Дарзак под разными предлогами отклонял, он обрадовался и заявил, что жена будет просто счастлива. Обрадовался он и предстоящему приезду Рультабийля. Нельзя сказать, что г-ну Рансу была безразлична та холодность, с какою даже после его женитьбы на мисс Эдит Прескотт относился к нему Робер Дарзак. Во время своей поездки в Сан-Ремо молодой профессор Сорбонны ограничился лишь кратким церемонным визитом в его замок. Когда же он возвращался во Францию, супруги Ранс, встретив его на вокзале в Ментоне — первой станции после границы, были с ним весьма милы (о возвращении Дарзака им сообщили отец и дочь Стейнджерсоны, и Артур Ранс с женой поспешили с ним повидаться). И вообще, улучшение отношений с Дарзаком от самого Артура Ранса не зависело.

Мы знаем, как появление Ларсана на вокзале в Буре расстроило все планы четы Дарзак. Это событие так их потрясло, что они отбросили свою сдержанность и осмотрительность по отношению к Рансу и решили вместе с г-ном Стейнджерсоном, который уже начал что-то подозревать, обратиться к людям, быть может, и не слишком им симпатичным, однако честным, преданным и способным их защитить. В то же время они призвали на помощь Рультабийля. Это было полное смятение. Оно охватило г-на Дарзака еще сильнее, когда в Ницце нас встретил Артур Ранс. Но перед этим произошел небольшой инцидент, о котором я должен рассказать. Как только поезд остановился в Ницце, я выскочил на перрон и побежал на почту узнать, нет ли на мое имя телеграммы. Мне выдали сложенный голубой листок, и я, не раскрывая его, бегом вернулся к Рультабийлю и г-ну Дарзаку.

— Читайте, — предложил я молодому человеку. Рультабийль вскрыл телеграмму и прочел:

— «Бриньоль точно не покидал Парижа с шестого апреля».

Журналист взглянул на меня и фыркнул:

— Вот оно что! Это вы интересовались Бриньолем? Что вам взбрело в голову?

— В Дижоне мне пришло на ум, что в несчастье, о котором говорили полученные вами телеграммы, может быть как-то замешан Бриньоль, — ответил я, несколько задетый словами Рультабийля. — Вот я и попросил одного своего приятеля сообщить мне о действиях этого типа. Мне было любопытно знать, не уехал ли он из Парижа.

— Ну хорошо, — отозвался Рультабийль, — теперь вы знаете, что хотели узнать. Но не думаете ли вы, что за бледными чертами Бриньоля скрывается воскресший Ларсан?

— Вот еще! — неискренне вскричал я, подозревая, что Рультабийль подсмеивается надо мной. На самом же деле именно так я и думал.

— Значит, вам все никак не выбросить Бриньоля из головы? — печально осведомился г-н Дарзак. — Он человек бедный, но порядочный.

— Что-то не верится, — возразил я и забился в свой угол.

Вообще-то мне не очень везет, когда я выкладываю Рультабийлю свои соображения — он часто над ними подтрунивает. Однако на этот раз уже через несколько дней нам суждено было убедиться, что если Бриньоль и не воплощал новую ипостась Ларсана, то мерзавцем все же был. По этому поводу Рультабийль и г-н Дарзак, отдав должное моему дару предвидения, принесли мне потом свои извинения. Но не будем предвосхищать события. Об этом случае я рассказал лишь для того, чтобы показать, насколько меня преследовала мысль, что Ларсан скрывается под личиной какого-нибудь малознакомого человека из нашего окружения. Черт побери! Балмейер так часто демонстрировал свой талант, я сказал бы, даже гений перевоплощения, что я был вполне прав, подозревая все и вся. Вскоре я понял — и неожиданное появление г-на Артура Ранса весьма этому способствовало, — что на этот раз Ларсан изменил тактику. Он и не думал скрываться — напротив: негодяй нагло показывался на глаза, по крайней мере некоторым из нас. Чего ему было опасаться в этой стране? Ни г-н Дарзак, ни его жена, ни, соответственно, их друзья его бы не выдали. Его настойчивость, казалось, имела своею целью разрушить счастье супругов, которые считали, что избавились от него навсегда. Однако в таком случае возникает некоторое сомнение. Что за странная месть? Ведь он отомстил бы гораздо лучше, если б появился до свадьбы. Помешал бы ей! Да, но для этого ему нужно было появиться в Париже. А можем ли мы полагать, что опасность появления в Париже могла остановить Ларсана? Кто возьмется это утверждать?

Но давайте послушаем Артура Раиса, сидящего в нашем купе. Ничего не зная о происшествии в Буре и появлении Ларсана в поезде, он сообщил нам ужасную новость. Если мы до сих пор надеялись, что сбили Ларсана со следа на Кюлозской линии, теперь эти надежды рухнули. Артур Ранс тоже встретил Ларсана. Поэтому он и явился предупредить нас, чтобы мы могли наметить, как вести себя дальше.

— Как вам известно, мы поехали на вокзал вместе с вами, — повернувшись к Дарзаку, начал Ранс. — Проводив вас, ваша жена, господин Стейнджерсон и я, гуляя, дошли до мола в Ментоне. Господин Стейнджерсон шел под руку с госпожой Дарзак; они беседовали. Я шел справа от господина Стейнджерсона, который таким образом оказался между нами. Внезапно, когда, выходя из сада, мы остановились, чтобы пропустить трамвай, какой-то тип толкнул меня и извинился. Услышав знакомый голос, я вздрогнул и поднял голову: это был Ларсан. Этот голос я слышал в суде. Он стоял и спокойно смотрел на нас. Не знаю, как мне удалось сдержать восклицание, готовое сорваться с моих губ, как я не вскрикнул: «Ларсан!» Я тут же постарался увести поскорее господина Стейнджерсона с дочерью, которые ничего не заметили; обогнув музыкальный павильон, мы направились к стоянке экипажей. Подойдя, я снова увидел Ларсана. Никак не могу, просто не могу понять, каким образом его не заметили господин Стейнджерсон и его дочь!

— Вы в этом уверены? — с тревогой спросил Робер Дарзак.

— Совершенно! Я изобразил легкое недомогание, мы сели в экипаж, и я приказал кучеру трогать. Мы поехали, а Ларсан все стоял на тротуаре и сверлил нас своим ледяным взглядом.

— Но вы уверены, что моя жена его не заметила? — еще тревожнее повторил свой вопрос Дарзак.

— Да говорю же вам, уверен.

— Боже мой! — вмешался Рультабийль. — Если вы, господин Дарзак, думаете, что сможете долго вводить жену в заблуждение относительно появления Ларсана, то вы глубоко ошибаетесь.

— И все же к концу нашей поездки она почти примирилась с мыслью, что это была галлюцинация, и на вокзале в Гараване выглядела вполне спокойной, — ответил Дарзак.

— В Гараване? — переспросил Рультабийль. — Взгляните-ка, мой дорогой господин Дарзак, какую телеграмму она мне оттуда послала.

С этими словами репортер протянул телеграмму из двух слов: «На помощь!» Прочитав ее, Дарзак ужаснулся и, горестно покачав головой, проговорил:

— Она снова сойдет с ума.

Этого опасались мы все, и — странное дело! — этой фразой, прозвучавшей как отголосок нашего ужаса, встретила Рультабийля на перроне в Ментоне г-жа Дарзак, хотя она вместе с отцом обещала г-ну Рансу не покидать Красные Скалы до его возвращения. Причин, вынудивших его просить об этом, г-н Ранс им не объяснил (так как не успел ничего придумать), но обещал сделать это позже. Увидев на перроне Рультабийля, г-жа Дарзак бросилась к нему и, как нам показалось, лишь ценой немалого усилия над собой не заключила его в объятья. Я видел, как она вцепилась в него, словно потерпевший кораблекрушение, который вцепляется в руку. Способную спасти его от гибели в пучине. Я слышал, как она шепнула:

«Я чувствую, что схожу с ума!» Что же касается Рультабийля, я несколько раз видел его таким же бледным, но таким холодным — никогда.




Глава 6

Форт Геркулес


Выйдя из поезда в Гараване, путешественник в любое время года словно оказывается в саду Гесперид, чьи яблоки разожгли вожделение победителя Немейского чудовища[3 - Имеется в виду один из подвигов Геракла.]. Но несмотря даже на бесчисленные лимонные и апельсинные деревья, которые, стоя вдоль дорожек, возносят в ароматный воздух над оградами свои солнечные плоды, мне не пришла бы на ум древняя легенда о сыне Юпитера и Алкмены, если бы все здесь не напоминало о его славе и путешествии на этот чудесный берег. Рассказывают, что финикийцы, привезя своих пенатов под сень этих скал, где впоследствии обосновалось семейство Гримальди[4 - Генуэзские патриции.], назвали здешнюю маленькую гавань, а также гору, мыс и полуостров на этом побережье именем Геркулеса, своего божества. Мне же, однако, кажется, что так они назывались и раньше: древние боги, уставшие от белой пыли дорог Эллады, не могли найти места для отдыха, более прекрасного, теплого и благоуханного, чем это. Они-то и были первыми туристами на Ривьере. Сад Гесперид находился именно здесь, и Геркулес приготовил это место для своих товарищей с Олимпа, убив злого стоглавого дракона, который желал один владеть всем Лазурным берегом. Поэтому мне сдается, что найденные несколько лет назад в Красных Скалах кости Elephas antiquus[5 - Древнего слона (лат.).] принадлежали на самом деле этому дракону.

Выйдя из здания вокзала, мы молча дошли до берега, и тут нашим глазам открылся величественный силуэт укрепленного феодального замка, стоящего на полуострове Геркулеса, который из-за произведенных на итальянской границе работ уже десять лет как перестал — увы! — быть собственно полуостровом. Косые лучи солнца падали на стены древней Квадратной башни, и ее отражение в море сверкало, словно броня. Башня напоминала старого часового, который, помолодев в солнечном блеске, сторожит Гараванскую бухту, похожую на лазурный серп. По мере нашего приближения яркие отблески постепенно гасли. Светило за нашей спиной опускалось к горным хребтам; на западе с приближением вечера отроги уже закутались в свою пурпурную шаль, и, когда мы вошли в замок, он казался только зловещей, грозной тенью.

На первых ступеньках узкой лестницы, ведущей в одну из башен, мы увидели женщину с прелестным бледным лицом. Это была жена Артура Ранса — очаровательная и ослепительная Эдит. Я уверен, что Ламмермурская невеста[6 - Роман В. Скотта, а также опера Доницетти.] не была бледнее в тот день, когда молодой черноглазый иностранец спас ее от свирепого быка, однако Люси была голубоглаза и златоволоса. О Эдит! Ах, если вы ходите выглядеть романтической героиней в средневековом окружении» принцессой, далекой и туманной, страдающей и печальной, нельзя иметь такие глаза, миледи! А ваши локоны — чернее воронова крыла? Цвет этот — вовсе не ангельский. Разве вы ангел, Эдит? Разве вы и в самом деле так томны? Правдива ли кротость ваших черт? Простите меня, Эдит, за все эти вопросы, однако когда я увидел вас впервые и был обманут нежной гармонией вашей легкой фигурки, застывшей на каменной ступени, я проследил за взглядом, брошенным вами на дочь профессора Стейнджерсона, и заметил в нем такую жесткость, которая являла странный контраст с вашими приветливыми речами и беззаботной улыбкой.

Голос этой молодой женщины безусловно очарователен, ее грация неподражаема, ее жесты гармоничны. Когда Артур Ранс нас знакомил, она отвечала весьма просто, приветливо и радушно. Мы с Рультабийлем — из вежливости, а также желая сохранить свободу передвижений — заявили, что можем жить в другом месте. С прелестной гримаской пожав плечами, она сказала, что комнаты для нас приготовлены, и заговорила о другом.

— Идемте же. Идемте. Вы еще не видели замка. Сейчас я вам все покажу. Нет, «Волчицу» покажу в другой раз — здесь это единственное печальное место. Как там мрачно, темно, холодно! Оно внушает страх — я обожаю, когда мне страшно. Ах, господин Рультабийль, вы мне станете рассказывать страшные истории, не правда ли?

С этими словами очаровательная хозяйка в белом платье проскользнула мимо нас. Двигалась она как актриса. В этом восточном саду, на фоне старой грозной башни и увитых цветами хрупких арок разрушенной часовни она была чудо как хороша. Мы пересекли просторный двор, столь обильно украшенный повсюду травами и цветами, кактусами и алоэ, кустами лавровишни, дикими розами и маргаритками, что, казалось, вечная весна нашла себе пристанище в этом замковом дворе, где когда-то собирались воины, отправляющиеся в поход. Двор, отчасти оттого, что был открыт всем ветрам, отчасти из-за человеческого небрежения превратился в прекрасный дикий сад, за которым хозяйка почти не ухаживала и даже не пыталась придать ему былой вид. Среди всей этой благоухающей зелени виднелся изящнейший образчик старинной архитектуры. Представьте себе безукоризненную арку в стиле пламенеющей готики, воздвигнутую на фундаменте романской часовни; увитые плющом и вербеной столбы устремляются из своего благоухающего укрытия вверх и завершаются на фоне лазурного неба стрельчатой аркой, которая, кажется, ни на что не опирается. Крыши у часовни уже нет, стен тоже, остался лишь этот кусочек каменного кружева, держащийся в вечернем небе чудесной прихотью равновесия…

Слева от нас возвышалась громадная и мощная башня XII века, которую, как сказала м-с Эдиг, местные крестьяне называют «Волчицей» и которую не пошатнули ни время, ни люди, ни мир, ни воина, ни пушки, ни бури. Она все такая же, какой увидели ее в 1107 году грабители-сарацины, завладевшие островами Лерен, но бессильные против замка Геркулес. Такой же ее видел и Саладжери со своими генуэзскими пиратами: они захватили тогда форт и даже Квадратную башню и Старый замок, но защитники крепости взорвали куртины, связывавшие «Волчицу» с другими укреплениями, и она продержалась, пока не пришли на выручку провансальские сеньоры. Ее-то и выбрала м-с Эдит для жилья.

Но оставим осмотр замка и перейдем к людям: Артур Ранс, к примеру, смотрел в эти секунды на г-жу Дарзак. Они же с Рультабийлем, казалось, были где-то далеко. Г-н Дарзак обменивался с г-ном Стейнджерсоном ничего не значащими замечаниями. На самом деле всеми этими людьми владела одна мысль, но они молчали, а если и говорили, то обманывали самих себя. Мы подошли к потерне[7 - Потайной выход из укрепленного замка.].

— А это место мы называем Садовой башней! Отсюда открывается вид на весь форт, на замок, на южный и северный берег. Смотрите! — с детской непосредственностью воскликнула Эдит и вытянула вперед руку, на которой висел шарф. — Тут у каждого камня своя история. Если будете вести себя хорошо, я расскажу.

— Как весела Эдит, — пробормотал Артур Ранс. — А вот я ничего веселого тут не вижу.

Пройдя через потерну, мы оказались в другом дворе. Перед нами высился старинный донжон[8 - Главная башня замка.]. Выглядел он и в самом деле внушительно. Донжон был высокий и квадратный, поэтому его называли еще и Квадратной башней. А поскольку башня эта находилась в самой важной стратегической точке, она носила еще одно название — Угловая башня. Стены этого самого мощного из всех оборонительных сооружений замка выше и толще, чем в остальных местах. Их начинали складывать еще колоны[9 - Мелкие земельные арендаторы.] Цезаря…

— Внизу, — продолжала Эдит, — в противоположном углу стоит башня Карла Смелого[10 - Карл Смелый (1433 — 1477) — герцог Бургундии Возглавил коалицию знати, поднявшую мятеж против короля Людовика XI.]; ее называют так потому, что именно он приказал ее воздвигнуть, когда потребовалось укрепить замок против артиллерии. О, я ведь очень ученая!.. Старый Боб устроил в ней кабинет. Жаль — мы бы там сделали прекрасную столовую. Но Старому Бобу я ни в чем не могу отказать. Старый Боб — это мой дядюшка. Еще когда я была маленькая, он требовал, чтобы я его так называла. Сейчас его здесь нет. Дней пять назад он уехал в Париж и вернется только завтра. Поехал сравнивать древние кости, найденные им в Красных Скалах, с экспонатами парижского Музея естественной истории. А вот и каменный мешок!

Эдит указала на обычный колодец посреди двора, который она называла «каменным мешком» только по романтичности своей натуры. Над колодцем, словно женщина над фонтаном, стоял эвкалипт с гладким стволом и безлистыми ветвями.

Пройдя во второй двор, мы — во всяком случае я, потому что Рультабийль становился все более безразличным и ничего не видел и не слышал, — мы лучше поняли расположение форта Геркулес. Поскольку оно играло весьма важную роль в событиях, которые разыгрались почти сразу после нашего приезда в Красные Скалы, я помещаю здесь для читателей общий план форта, начерченный позднее самим Рультабийлем.

Замок был построен в 1140 году владетелями Мортолы. Чтобы совершенно изолировать его от суши, они сделали из полуострова остров, перерезав тоненький перешеек, связывавший его с берегом. На самом берегу они построили барбакан — полукруглую башню, предназначенную для защиты подступов к подъемному мосту и двувходных башен. Сейчас от барбакана не осталось и следа. Шли века, и перешеек снова появился на своем месте, подъемный мост сняли, а ров засыпали. Стены форта повторяли очертания полуострова, имевшего форму неправильного шестиугольника. Они стояли прямо на скалах, которые кое-где нависали над волнами, беспрестанно их подтачивавшими, так что в образовавшихся гротах могла укрыться небольшая лодка, если ее владелец не боялся, что прибой разобьет ее о каменный свод. Такое расположение было весьма удобным, и защитники крепости могли не опасаться штурма ни с какой стороны.

В форт можно было войти через северные ворота, которые охранялись башнями А и А-1, соединенными сводом. Эти башни сильно пострадали во время последних осад генуэзцев, потом были частично восстановлены и приведены в жилой вид тщанием миссис Ранс, которая поселила там прислугу. На первом этаже башни А жили привратники. Из башни А под арку выходила маленькая дверца, позволявшая наблюдать за всеми, кто входит и выходит. Обе створки массивных, окованных железом дубовых ворот давным-давно были распахнуты настежь — ими не пользовались, так как двигать их было довольно трудно, и вход в замок преграждала лишь легкая решетка, которую мог открыть каждый — будь то хозяин или поставщик провизии. Это был единственный вход в замок, который вел в первый двор, образованный крепостными стенами, а также отчасти целыми, отчасти полуразвалившимися башнями. Крепостные стены были далеко не так высоки, как раньше. Древние куртины, когда-то соединявшие башни друг с другом, были снесены и заменены чем-то вроде вала, шедшего по периметру двора; со двора на вал вели довольно пологие пандусы. Вдоль всего вала еще сохранился парапет с бойницами для легких орудий. Эта переделка была выполнена в XV веке, когда владельцам замков уже приходилось серьезно считаться с артиллерией. Башни Б, Б-1 и Б-2 долгое время сохранялись в первоначальном виде, но потом их островерхие крыши заменили плоскими платформами, на которые поставили пушки; позже их сравняли по высоте с парапетом вала, в результате чего из них получилось нечто вроде демилюнов[11 - То же, что равелины, но стоящие не перед куртиной, а перед бастионом.]. В XVII веке башни сделали ниже, чтобы они не заслоняли вид из окон другого построенного тогда же замка, называемого Новым, хотя он теперь и заброшен. Новый замок помечен на плане буквами В-В-1.

На земляных площадках старых башен, также обнесенных парапетом, были посажены пальмы, которые, впрочем, росли плохо, обжигаемые ветрами и солеными морскими брызгами. Если перегнуться через полукруглый парапет, благодаря которому каждая башня как бы нависает над скалой, в свою очередь нависающей над морем, становится понятно, что замок так же неприступен, как и в те времена, когда куртины были на треть ниже старых башен. Как я уже говорил, время пощадило лишь «Волчицу», до сих пор нисколько не изменившую своего вида, если не считать сторожевой башенки наверху, причудливый и старинный силуэт которой уже не вырисовывается на фоне средиземноморской лазури. О развалинах часовни я уже говорил. Бывшие службы К, примыкающие к парапету между Б и Б-1, теперь переделаны в конюшню и кухню.

Я описал переднюю часть форта Геркулес. Во второй двор замка можно было проникнуть только через потерну Е — миссис Ранс называла ее Садовой башней; она представляла собой, в сущности, флигель с толстыми стенами, который защищали когда-то башня Б-2 и еще одна башня, расположенная в точке В и снесенная при постройке Нового замка. Между башнями Садовой и Карла Смелого тянулись когда-то ров и стена, выходившая контрфорсом в первый двор. Широкий и глубокий ров все еще существовал, стену же снесли, и ее заменила стена самого Нового замка. Посередине ее находились ворота, теперь заколоченные, и мост, ведущие во второй двор. Подъемный мост разобрали, а может, он обрушился сам, и, поскольку высокие окна замка закрывались толстыми железными решетками, можно было с уверенностью заключить, что второй двор остался таким же неприступным, каким и был в те времена, когда Нового замка еще не существовало.

Уровень земли во втором дворе — дворе Карла Смелого, как еще называли его местные старожилы, — был несколько выше, чем в первом. Скала образовывала там естественный приподнятый пьедестал для громадной черной колонны Старого замка — квадратного, прямого и монолитного, отбрасывавшего свою колоссальную тень на светлые воды моря. В Старый замок можно было войти только через маленькую дверь 3. Старожилы называли Старый замок Квадратной башней, чтобы отличать ее от Круглой или башни Карла Смелого. Между тремя башнями второго двора тянулся такой же, как в первом дворе, парапет, замыкавший таким образом второй двор.

Мы уже говорили, что когда-то Круглую башню сделали вдвое ниже и перестроили; осуществил это владетель Мортолы по плану самого Карла Смелого, которому он оказал помощь в швейцарской войне. Эта башня имела в диаметре пятнадцать туазов[12 - 1 туаз равняется 1, 949 м.], в ее основании находился орудийный каземат, пол которого был на туаз ниже уровня скального основания. Пандус вел в восьмиугольный зал этого каземата, своды которого поддерживались четырьмя цилиндрическими колоннами. В стенах каземата были прорезаны широкие амбразуры для трех больших пушек. Именно здесь м-с Эдит хотела устроить просторную столовую, поскольку благодаря толстым стенам там всегда было прохладно, а через квадратные амбразуры с внушительными железными решетками в помещение попадало много света, отраженного от скал и сверкающей воды. У этой башни, которую занял дядюшка м-с Эдит для работы и хранения своих коллекций, была наверху прекрасная орудийная площадка; хозяйка замка приказала нанести туда хорошей земли и устроила висячий сад, прекраснее которого и вообразить нельзя. В саду стояла уединенная беседка, покрытая сухими пальмовыми листьями. На плане замка я показал серой штриховкой все здания или части зданий, которые заботами м-с Эдит были отремонтированы, приведены в порядок и сделаны пригодными для жилья В Новом замке это были лишь две спальни да небольшая гостиная на втором этаже, предназначенные для гостей. Там поместили нас с Рультабийлем, а чету Дарзак поселили в Квадратной башне, о чем мы позже поговорим подробнее.

На первом этаже этой башни две комнаты занимал Старый Боб — он там ночевал. Г-н Стейнджерсон поселился на втором этаже «Волчицы», под ним помещались супруги Раис.

М-с Эдит пожелала сама показать нам наши комнаты. Она провела нас по залам с обвалившимися потолками, вспученным паркетом и покрытыми плесенью стенами, однако то сохранившиеся куски лепнины, то трюмо, то облупившаяся картина, то потрепанный ковер говорили о былом великолепии Нового замка, рожденного в великий век фантазией владетеля Мортолы. В наших же комнатах от прежней роскоши не осталось и следа, но все дышало трогательной заботливостью. Опрятные и чистенькие, без ковров, с побеленным потолком и светлым лакированным полом, обставленные в основном современной мебелью они нам сразу понравились. Между нашими спальнями находилась небольшая гостиная.

Завязав галстук, я окликнул Рультабийля и спросил, готов ли он. Ответа не последовало. Пройдя к нему в спальню, я с удивлением обнаружил, что он уже ушел. Тогда я подошел к окну, которое, так же как у меня, выходило на двор Карла Смелого. В этом просторном дворе росли лишь высоченные эвкалипты, и до меня донесся их сильный аромат. За парапетом вала раскинулись молчаливые воды. Вечерело, море стало темно-голубым, на горизонте у итальянского берега ночные тени подползали к мысу Оспедалетти. На земле и в воздухе ни звука, ни ветерка. Такую тишину и неподвижность я встречал в природе только перед яростной бурей и грозой. Однако ничто не предвещало подобных катаклизмов, ночь явно обещала быть тихой…

* * *


Но что за тень там показалась? Откуда взялся этот скользящий по воде призрак? Какой-то рыбак медленно греб, сидя в небольшой лодке, а на ее носу стоял Ларсан! Ошибиться было невозможно, немыслимо! Узнать его не составляло труда. А чтобы никто не сомневался, что это он, Ларсан принял вызывающе-грозную позу, которая лучше всяких слов говорила: «Да, это я!» Да, это был он, Большой Фред! Лодка с неподвижной фигурой медленно двигалась вокруг форта. Пройдя под окнами Квадратной башни, она взяла курс на мыс Гарибальди, к каменоломням в Красных Скалах. Скрестив руки на груди и повернувшись к башне, человек стоял, словно дьявольское наваждение, пока ночь медленно и незаметно не приблизилась к нему сзади и не скрыла его под своим невесомым покровом.

Опустив глаза, я увидел во дворе, у парапета рядом с дверью в Квадратную башню две тени. Более высокая из них, казалось, удерживала другую и о чем-то ее умоляла, а та словно старалась вырваться и броситься по направлению к морю. Послышался голос г-жи Дарзак:

— Берегитесь! Он устроил вам ловушку. Я запрещаю вам покидать меня сегодня вечером. Голос Рультабийля ответил:

— Он обязательно пристанет к берегу. Пустите меня, я сбегаю на берег. — Что вы там станете делать?

— То, что следует.

Испуганный голос Матильды воскликнул:

— Я запрещаю вам прикасаться к этому человеку. Больше я ничего не слышал.

* * *


Спустившись вниз, я нашел Рультабийля, в одиночестве сидевшего на краю колодца. На мою попытку заговорить с ним он не ответил, как это уже случалось неоднократно. Пройдя в первый двор, я увидел г-на Дарзака, который взволнованно крикнул мне издали:

— Видели его?

— Да, видел, — ответил я.

— А вы не знаете — она его видела?

— Видела: она была вместе с Рультабийлем, когда он проплывал мимо. Какая наглость!

Робер Дарзак все еще дрожал от волнения. Он рассказал мне, что, едва завидев Ларсана, он сломя голову бросился на берег, но опоздал: когда он прибежал на мыс Гарибальди, лодка, словно по волшебству, исчезла. Сообщив все это, Робер Дарзак оставил меня и кинулся к Матильде, беспокоясь за ее состояние, но тут же вернулся, грустный и удрученный. Дверь в комнаты жены оказалась закрытой: ей захотелось побыть немного одной.

— А Рультабийль? — спросил я.

— Его я не видел.

Мы подошли к парапету, вглядываясь в ночь, которая унесла Ларсана. Робер Дарзак выглядел бесконечно опечаленным. Чтобы отвлечь его от невеселых мыслей, я завел разговор о чете Рансов, и понемногу он разговорился.

От него я узнал, что после версальского процесса Артур Ранс вернулся в Филадельфию и однажды вечером, на каком-то семейном обеде, оказался рядом с весьма романтичной особой, тут же покорившей его своей любовью к литературе, которая не часто встречается у его хорошеньких соотечественниц. Особа эта совсем не походила на бодрых, развязных, независимых и дерзких, с ветерком в голове девиц, которых так часто встречаешь в наши дни. Слегка высокомерная, мягкая и грустная, с интересной бледностью на лице, она скорее напоминала нежных героинь Вальтера Скотта, кстати сказать, ее любимого писателя. Да, она безусловно отстала от века, но отстала так восхитительно! Как случилось, что это нежное создание произвело сильнейшее впечатление на Артура Ранса, столь сильно любившего величественную Матильду? Это уже относится к тайнам сердца. Несмотря на новую влюбленность, Артур Ранс ухитрился в этот вечер напиться до чертиков. Он вел себя весьма некрасиво и даже брякнул нечто настолько неподобающее, что мисс Эдит во всеуслышание попросила его больше с нею не заговаривать. На следующий день Артур Ранс публично перед ней извинился и поклялся, что ничего, кроме воды, больше в рот не возьмет; клятву свою он сдержал.

Артур Ранс уже давно знал дядю мисс Эдит, почтенного Мандера, Старого Боба, как прозвали его в университете, человека необыкновенного и известного как своими приключениями и путешествиями, так и открытиями в области геологии. Он был кроток как овца, но в то же время не имел себе равных в охоте на ягуаров в пампасах. Половину своего времени он проводил на юге Рио-Негро, в Патагонии, где искал человека третичного периода или хотя бы его скелет — не антропоида, даже не питекантропа, которые ближе к обезьяне, а настоящего человека, более сильного и могучего, чем современные обитатели нашей планеты, человека, жившего в одно время с громадными млекопитающими, появившимися на земле еще до четвертичного периода. Обычно он возвращался из своих экспедиций с несколькими ящиками камней и внушительным количеством берцовых и бедренных костей, над которыми потом жарко спорил весь ученый мир, а также с внушительной коллекцией мехов — «кроличьих шкурок», как он их называл, — которая свидетельствовала о том, что старый ученый в очках прекрасно умел обращаться с оружием не столь древним, как кремневый топор или скребок троглодитов. Возвратясь в Филадельфию, он опять взбирался на свою кафедру, углублялся в книги и тетради и читал свой курс, буквально просиживая штаны и развлекаясь тем, что кидал в сидящих неподалеку студентов стружки от длинных карандашей, которыми никогда не пользовался, но которые постоянно чинил. Когда он попадал в цель, над кафедрой показывалась убеленная сединами голова с очками в золотой оправе на носу и рот, расплывшийся в беззвучной ликующей улыбке.

Все эти подробности сообщил мне позже сам Артур Ранс, который в свое время учился у Старого Боба, но после этого встретил его лишь через много лет, когда познакомился с мисс Эдит; я так подробно останавливаюсь на этом, поскольку через некоторое время мы, естественно, встретились с ученым в Красных Скалах.

На вечере, когда Артур Ранс был представлен мисс Эдит и повел себя не лучшим образом, девушка, быть может, и не была бы так грустна, не получи она только что неприятных известий от своего дяди. Тот уже четыре года не решался снова поехать в Патагонию. В последнем письме он писал, что очень болен и надеется перед смертью повидать племянницу. Кое-кто подумает, пожалуй, что при таких обстоятельствах любящая племянница могла бы и не пойти на вечер, пусть даже семейный, однако мисс Эдит, будучи в курсе дядюшкиных экспедиций, столько раз получала от него неприятные известия, а он столько раз все равно возвращался бог знает откуда живым и невредимым, что — не стоит судить ее слишком строго! — она и на этот раз не стала предаваться печали в одиночестве. Между тем, получив от него через три месяца новое письмо, она решила сама поехать к дядюшке, находившемуся в дебрях Араукании. За эти три месяца, правда, в ее жизни произошли важные события. Мисс Эдит тронули угрызения совести Артура Ранса, равно как и его решимость не пить больше ничего, кроме воды. Она поняла, что невоздержанность этого джентльмена явилась следствием несчастной любви, и это пришлось ей весьма по душе. Сия романтическая черта, о которой я недавно говорил, оказалась на руку Артуру Рансу, и, когда мисс Эдит уезжала в Арауканию, никто не удивился, что вместе с нею отправился и бывший ученик Старого Боба. Помолвка не была объявлена официально только потому, что влюбленные хотели получить благословение старого геолога. В Сан-Луисе мисс Эдит и Артур Ранс встретились с великолепным дядюшкой, который был в превосходном настроении и вполне добром здравии. Давным-давно не видевший его Ранс имел дерзость сказать профессору, что тот помолодел — комплимент весьма искусный! Когда же племянница сообщила ему, что помолвлена с этим очаровательным молодым человеком, дядюшкиной радости не было предела. Они втроем вернулись в Филадельфию, где и была сыграна свадьба. Франции мисс Эдит не знала. Артур Ранс решил, что они поедут туда в свадебное путешествие. Вот так им и представилась возможность обосноваться с научной целью в окрестностях Ментоны — правда, не в самой Франции, а в сотне метров за итальянской границей, в Красных Скалах.

* * *


С первым ударом гонга перед нами возник Артур Ранс, и мы вместе отправились к «Волчице», в нижнем зале которой в тот вечер был накрыт обед. Когда собрались все, за исключением Старого Боба, отсутствовавшего в форте, м-с Эдит поинтересовалась, не заметил ли кто-нибудь человека на носу лодки, проплывавшей мимо замка. Ее поразила необычная поза этого человека. Поскольку никто не ответил, она продолжала:

— Я узнаю, кто это был, — я ведь знакома с матросом, который сидел на веслах. Это большой друг Старого Боба.

— В самом деле? Вы знаете этого моряка, сударыня? — спросил Рультабийль.

— Он несколько раз приходил в замок продавать рыбу. Местные жители дали ему странное прозвище — я не могу выговорить его на ужасном здешнем диалекте, лучше скажу вам его перевод: «Морской Палач». Милое имечко, а?




Глава 7

Повествующая о мерах предосторожности, которые принял Жозеф Рультабийль для защиты форта Геркулес от вражеского нападения


Рультабийль даже из вежливости не попросил объяснить эту удивительную кличку. Он, казалось, погрузился в самые мрачные размышления. Нелепый замок, нелепый обед, нелепые люди! Томной грации м-с Эдит оказалось недостаточно, чтобы нас расшевелить. Среди нас находились две молодые супружеские четы, четверо влюбленных, которые должны были бы веселиться, источать радость жизни.

Однако обед проходил печально. Над сотрапезниками витал призрак Ларсана — даже над теми из них, кто не знал его достаточно близко.

К тому же следует заметить, что профессор Стейнджерсон, узнав жестокую и мучительную правду о дочери, никак не мог избавиться от бремени своего горя. Думаю, не будет преувеличением утверждать, что главной жертвой драмы в Гландье и самым несчастным из всех оказался профессор Стейнджерсон. Он потерял все: веру в науку, любовь к работе и — что самое ужасное — благоговейное преклонение перед дочерью. А он так в нее верил! Как гордился ею! Сколько лет приобщал ее, возвышенную и чистую, к поискам неведомого! Он был совершенно ослеплен решимостью, с какою она отказывалась отдать свою красоту кому бы то ни было, кто мог отдалить ее от отца и науки. И, с восхищением размышляя об этой жертве, он вдруг узнал, что дочь отказывалась выходить замуж, поскольку уже была г-жой Балмейер! В день, когда Матильда решила во всем признаться отцу, открыть ему свое прошлое, узнав о котором профессор, уже насторожившийся после событий в Гландье, увидел настоящее в новом, трагическом освещении, в день, когда она, упав к его ногам и обнимая его колени, поведала ему о трагической любви своей юности, — в этот день профессор Стейнджерсон дрожащими руками обнял свое дорогое дитя, покрыл поцелуями прощения ее любимую головку, рыдая вместе с дочерью, которая безумием искупила свою ошибку, и поклялся ей, что теперь, когда он узнал о ее страданиях, она стала ему еще дороже. И она удалилась, немного успокоившись. Но он стал другим — одиноким, совершенно одиноким человеком. Профессор Стейнджерсон потерял дочь, потерял свой идеал!

К ее свадьбе с Робером Дарзаком он отнесся равнодушно, хотя тот и был его любимым учеником. Напрасно Матильда старалась согреть отца своею нежностью. Она хорошо чувствовала, что он более ей не принадлежит, что он смотрит мимо нее, что его блуждающий взгляд устремлен в прошлое, на образ дочери, какою она когда-то была для него; она чувствовала, что если он и обращает теперь внимание на нее, г-жу Дарзак, то видит рядом с нею не честного человека, а вечно живую и позорную тень другого — того, кто был ее первым мужем, того, кто украл у него дочь. Профессор бросил работать. Великая тайна распада материи, обещанная им человечеству, вернулась в небытие, откуда он на мгновение ее извлек, и людям на протяжении веков придется повторять глупое изречение: «Ex nihilo nihil»[13 - «Из ничего ничто не происходит» (лат.).].

Мрачность обеда усугублялась еще и обстановкой, в которой он проходил: темный зал освещался лишь лампой в готическом стиле да старинными коваными канделябрами, которые висели на крепостных стенах, украшенных восточными коврами; у стен стояли древние шкафы времен первого сарацинского нашествия и осад на манер Дагобера[14 - То есть времен королей из династии Меровингов — конец VII — начало VIII в.].

Поочередно изучая сидевших за столом, я наконец понял причины всеобщего уныния. Г-н и г-жа Робер Дарзак сидели рядом. По-видимому, хозяйка дома не захотела разлучать молодоженов, лишь накануне вступивших в брак. Из них двоих самым безутешным был, без сомнения, наш друг Робер. За весь обед он не проронил ни слова. Г-жа Дарзак иногда вступала в разговор, обмениваясь ничего не значащими замечаниями с Артуром Рансом. Стоит ли добавлять, что после случайно увиденной мною из окна сцены между Рультабийлем и Матильдой я ожидал увидеть ее потрясенной, чуть ли не уничтоженной грозным зрелищем Ларсана, стоящего над водой. Но нет, напротив: я обратил внимание на разительный контраст между растерянностью, проявленною ею на вокзале, и ее теперешним хладнокровием. Казалось, увидев Ларсана, она испытала облегчение, и, когда вечером я поделился этой мыслью с Рультабийлем, молодой репортер согласился со мной и объяснил все очень просто. Матильда больше всего на свете боялась снова сойти с ума, и жестокая уверенность в том, что она не оказалась жертвой галлюцинаций воспаленного мозга, помогла ей немного успокоиться. Лучше защищаться от живого Ларсана, чем от его призрака! Во время первой встречи с Матильдой в Квадратной башне, которая произошла, пока я завершал свой туалет, моему молодому другу показалось, что ее преследует мысль о сумасшествии. Рассказывая об этой встрече, Рультабийль признался, что сумел немного успокоить Матильду, только опровергнув слова Робера Дарзака — иначе говоря, он не стал скрывать, что она действительно видела Фредерика Ларсана. Узнав, что Робер Дарзак пытался утаить от жены настоящее положение дел только из боязни ее напугать и сам первый обратился к Рультабийлю с просьбой о помощи, она вздохнула так глубоко, что вздох этот был похож на рыдание. Матильда взяла руки Рультабийля и внезапно принялась покрывать их поцелуями, как порою мать в порыве любви жадно целует ручонки маленького сына. Очевидно, таким образом она выразила благодарность молодому человеку, к которому ее тянуло всем своим материнским существом, за то, что он одним сливом отогнал от нее безумие, нависшее над ней и порою стучавшееся в двери. В этот миг они и увидели через окно башни стоящего в лодке Ларсана. В первые секунды оба остолбенели и буквально онемели. Затем из груди Рультабийля вырвался яростный крик, молодой человек хотел тут же бежать за негодяем. Матильда удерживала Рультабийля, вцепившись в него изо всех сил. Разумеется, физическое воскресение Ларсана было для нее ужасно, но гораздо менее ужасно, чем его постоянное воскресение, происходившее в ее больном мозгу. Теперь она уже не видела Ларсана повсюду — она видела его лишь там, где он был на самом деле.

Раздражительная и мягкая одновременно, терпеливая, но порою теряющая терпение Матильда, не прерывая разговора с Артуром Рансом, трогательно и нежно заботилась о г-не Дарзаке. С милой, но сдержанной улыбкой она заботливо подавала ему кушанья, следя за тем, чтобы глаза мужу не резал слишком яркий свет. Я невольно подумал, что злополучный Ларсан вовремя решил напомнить Матильде, что, прежде чем стать г-жою Дарзак, она — перед господом, а по некоторым заатлантическим законам и перед людьми — была г-жой Жан Руссель — Балмейер — Ларсан.

Если Ларсан появился, чтобы нанести сокрушительный удар счастью, прихода которого только еще ждали, то он преуспел в этом. И быть может, чтобы до конца понять положение, мы должны учесть следующее обстоятельство, делающее Матильде честь: впервые оказавшись наедине с Дарзаком в Квадратной башне, она дала ему понять, что отведенные им помещения достаточно обширны, чтобы они могли горевать в них врозь, причем сделала она это не только из-за смятения ума, вызванного появлением Ларсана, — ею двигало также чувство долга, в результате чего оба супруга пришли к весьма благородному решению. Я уже рассказывал, что Матильда Стейнджерсон получила религиозное воспитание — не от отца, который к религии был безразличен, а от женщин, и в особенности от старой тетки из Цинциннати. Занятия, начатые ею под руководством профессора, отнюдь не поколебали ее веру — в этом смысле он старался никак не влиять на дочь. Даже в самые опасные минуты — когда ее отец разрабатывал свои теории создания пустоты или распада материи — Матильда, подобно Пастеру и Ньютону, сохраняла свою веру. Она чистосердечно заявляла: даже если будет доказано, что все происходит из ничего, то есть из невесомого эфира, и возвращается в это ничто и такой круговорот благодаря системе, чем-то напоминающей атомистику древних, совершается вечно, то все равно остается доказать, что это ничто, из которого происходит все, не было создано богом. И как примерная католичка она считала, что бог этот — единственный, имеющий на земле своего наместника — папу. Я, быть может, обошел бы молчанием религиозные теории Матильды, если бы и они не оказали своего влияния на решение не оставаться наедине со своим мужем — мужем перед людьми — после того, как выяснилось, что ее супруг перед богом еще жив. Когда не было сомнений в том, что Ларсан мертв, она приняла брачное благословение с согласия своего духовника как вдова. И вот оказалось, что перед богом она не вдова, а двоемужница. К тому же катастрофа не была непоправимой, и она гама подала надежду опечаленному Дарзаку: следует как можно скорее подать прошение в папскую курию, и дело будет решено как положено. Короче говоря, г-н и г-жа Дарзак через двое суток после свадьбы поселились в разных комнатах Квадратной башни. Читатель понимает, что этим и более ничем объяснялась глубокая грусть Робера Дарзака и заботливость Матильды.

* * *


Еще не зная в тот вечер наверняка, в чем дело, я тем не менее заподозрил самое главное. Когда взгляд мои скользнул с четы Дарзак на их соседа, г-на Артура Уильяма Ранса, мысли мои приняли иное направление, но тут вошел дворецкий и доложил, что привратник Бернье хочет немедленно поговорить с Рультабийлем. Молодой человек тотчас встал, извинился и вышел.

— Вот как! Значит, супруги Бернье живут не в Гландье, — заметил я.

Вы, конечно, помните, что муж и жена Бернье были привратниками у г-на Стейнджерсона в Сент-Женевьев-де-Буа. В «Тайне Желтой комнаты» я рассказывал, как Рультабийль возвратил им свободу, когда их заподозрили как соучастников нападения в павильоне, находившемся в дубовой роще. Они были чрезвычайно признательны за это молодому журналисту, и впоследствии Рультабийль не раз имел возможность убедиться в их преданности. Г-н Стейнджерсон ответил мне, что вся прислуга выехала из Гландье, поскольку он решил навсегда покинуть замок. А так как Рансам нужны были привратники для форта Геркулес, профессор с радостью уступил им этих преданных слуг, на которых ему никогда не приходилось жаловаться, исключая разве небольшой эпизод с браконьерством, против них же и обернувшийся. Сейчас они жили в одной из башен при входе, где устроили привратницкую и наблюдали за входящими в замок и выходящими из него.

Рультабийль ничуть не удивился, когда дворецкий объявил, что Бернье хотят ему что-то сказать; я подумал, что он, видимо, уже знал об их пребывании в Красных Скалах. И вообще, я понял — впрочем, ничуть не удивившись, — что, пока я занимался туалетом и бесполезной болтовней с г-ном Дарзаком, Рультабийль времени не терял.

После ухода Рультабийля атмосфера в столовой стала напряженнее. Каждый спрашивал себя, нет ли тут связи с неожиданным возвращением Ларсана. Г-жа Робер Дарзак встревожилась. Заметив это, Артур Ранс счел за благо тоже выказать известное волнение. Здесь уместно заметить, что ни мистер Ранс, ни его жена не были в курсе бед, свалившихся на дочь профессора Стейнджерсона. С общего согласия их не стали посвящать в то, что Матильда была связана тайным браком с Жаном Русселем, ставшим впоследствии Ларсаном. Это была семейная тайна. Но они знали лучше, чем кто бы то ни было (Артур Ранс — поскольку сам участвовал в происшедшей в Гландье драме, его жена — потому что он ей рассказал), с каким упорством знаменитый сыщик преследовал будущую г-жу Дарзак. Для Артура Ранса движущей силой преступления Ларсана была его необузданная страсть, и не следует поэтому удивляться, что как человек, давно влюбленный в Матильду, американский френолог[15 - Сторонник френологии — теории о связи между формой черепа и способностями и качествами человека.] и не искал поведению Ларсана других объяснений, кроме пылкой безнадежной любви. Что же касается м-с Эдит, то я вскоре понял, что причины драмы в Гландье вовсе не кажутся ей такими уж простыми, как утверждал ее муж. Если бы она думала, как он, то хотя бы в какой-то мере разделяла бы восторги мужа по отношению к Матильде, а между тем все ее поведение, за которым я незаметно наблюдал, как бы говорило: «Интересно! Что же в этой женщине такого удивительного, что она уже столько лет вселяет либо высокие, либо преступные чувства в сердца мужчин? Почему из-за нее полицейский начинает убивать, трезвенник — пьянствовать, почему из-за нее осуждают невиновного? Чем она лучше меня, женившей на себе человека, который никогда в жизни мне не достался бы, не откажись она от него? Чем она лучше? Ведь даже ее молодость — и та прошла! А между тем мой муж, глядя на нее, забывает обо мне!» Вот что я прочитал в глазах у м-с Эдит, пока она наблюдала, как ее муж смотрит на Матильду. Ох уж эти черные глаза нежной и томной м-с Эдит!

Я рад, что сделал необходимые пояснения. Читателю не повредит, если он будет осведомлен о чувствах, скрывающихся в сердце каждого, кто сыграл роль в странной и небывалой драме, назревавшей тогда в форте Геркулес. Я еще ничего не сказал ни о Старом Бобе, ни о князе Галиче, но не сомневайтесь — их черед настанет. Описывая столь серьезные события, я взял себе за правило изображать предметы и людей лишь по мере их появления на сцене. Только так читатель испытает все превратности, которые испытывали мы, переходя от тревоги к спокойствию, от тайного к явному, от непонимания к пониманию. Если же свет забрезжит в мозгу у читателя раньше, чем зажегся в свое время для меня, — тем лучше. Чтобы понять суть происходящего, у читателя будут те же данные, что были у нас, и, если ему удастся сделать это раньше, он тем самым докажет, что мозг его достоин помещаться в черепе у Рультабийля.

* * *


Наш первый совместный обед мы закончили без молодого журналиста и встали из-за стола, так и не поделившись друг с другом тревогой, точившей всех нас в глубине души. Выйдя из «Волчицы», Матильда тотчас же осведомилась о Рультабийле, и я проводил ее до входа в форт. Г-н Дарзак и м-с Эдит последовали за нами. Г-н Стейнджерсон откланялся. Артур Ранс, куда-то отошедший на минутку, нагнал нас, когда мы входили под арку. Ночь была светла, на небе сияла полная луна. Под аркой, где уже горели фонари, раздавались тяжелые глухие удары. Мы услышали голос Рультабийля, подбадривавшего тех, кто был с ним: «Ну еще! Еще немного!» Затем послышалось пыхтение: казалось, матросы вытаскивают шлюпки на причал. Вдруг раздался грохот, похожий по звуку на горный обвал. Створки громадных окованных железом ворот соединились впервые за сто лет.

М-с Эдит удивилась этой манипуляции, проделанной в такой поздний час, и поинтересовалась, что стало с решеткой, которая до сих пор выполняла функцию дверей. Однако Артур Ранс схватил ее за руку, принуждая к молчанию, что, впрочем, не помешало ей пробормотать:

— Можно подумать, мы собираемся подвергнуться осаде.

Рультабийль повел всех нас в первый двор и, смеясь, сообщил, что если кто-нибудь случайно намеревается прогуляться по городу, то сегодня вечером от этой затеи придется отказаться, поскольку он велел никого не впускать и не выпускать. Стоять на страже поручено папаше Жаку, все так же посмеиваясь, продолжал он, а всем известно, что совратить с пути истинного старого слугу невозможно. Так я узнал, что папаша Жак, с которым я познакомился в Гландье, сопровождает профессора Стейнджерсона в качестве камердинера. Накануне он спал в «Волчице», в маленькой комнатке, смежной со спальней своего хозяина, однако Рультабийль все изменил, и теперь папаша Жак занял место привратника в башне А.

— А где же Бернье? — спросила заинтригованная м-с Эдит.

— Они разместились в Квадратной башне, в комнате слева от входа, и будут привратниками в этой башне, — ответил Рультабийль.

— Но в Квадратной башне не нужны привратники! — в крайнем изумлении вскричала м-с Эдит.

— Как знать, сударыня, — возразил репортер, но больше ничего объяснять не стал.

Однако, отведя в сторону Артура Ранса, он дал ему понять, что тому надлежит рассказать жене о появлении Ларсана, поскольку без помощи м-с Эдит им не удастся долго скрывать правду от г-на Стейнджерсона. Нужно, чтобы отныне в форте Геркулес все были готовы ко всему — иными словами, никто не должен позволить застать себя врасплох.

После этого мы вместе пересекли первый двор и оказались в Садовой башне. Я уже говорил, что она, стояла при входе во второй двор, однако ров в этом месте давным-давно был засыпан. Когда-то здесь находился подъемный мост. К нашему изумлению, Рультабийль объявил, что завтра же он расчистит ров и восстановит подъемный мост.

После этого он с помощью слуг принялся устанавливать в потерне временную дверь, сколоченную из досок от старых сундуков, которые нашлись в башне. Забаррикадировавшись таким образом, Рультабийль мог теперь смеяться сколько угодно, но м-с Эдит, которой муж тем временем объяснил, в чем дело, от комментариев воздержалась и лишь in petto[16 - Втихомолку (итал.).] подтрунивала над гостями, превратившими ее старый замок в неприступную крепость из страха перед одним, всего одним, человеком! Но ведь м-с Эдит не знала этого человека и не прошла сквозь ужасы Желтой комнаты! Другие же — и Артур Ранс в их числе — находили вполне естественными и разумными эти меры, принятые Рультабийлем против неизвестности, против чего-то незримого и неведомого, кружившего в ночи вокруг форта Геркулес.

В Садовой башне Рультабийль на эту ночь не поместил никого, оставив этот важный пост за собой. Отсюда он мог наблюдать и за первым и за вторым двором. Это был самый важный стратегический пункт во всем замке. Добраться до Дарзаков снаружи можно было, лишь пройдя сперва мимо папаши Жака в пункте А, потом мимо Рультабийля в пункте Е и, наконец, мимо супругов Бернье, наблюдавших за дверью 3 в Квадратной башне. Молодой человек решил, что те, кому выпало быть часовыми, спать не будут. Проходя мимо колодца во дворе Карла Смелого, я при свете луны заметил, что закрывавшая его деревянная крышка сдвинута, а на краю стоит ведро с привязанной к нему веревкой. Рультабийль объяснил, что, решив проверить, не сообщается ли колодец с морем, он опустил туда ведро и достал совершенно пресную воду: это свидетельствовало о том, что соленой там нет даже близко. Молодой человек прошелся немного с г-жой Дарзак, но она вскоре попрощалась и ушла в Квадратную башню. Г-н Дарзак и Артур Ранс по просьбе Рультабийля остались с нами. После нескольких ничего не значащих фраз м-с Эдит поняла, что ее вежливо просят отправляться спать, и, бросив Рультабийлю ироническое «Спокойной ночи, командир!», удалилась.

Когда мы остались одни, Рультабийль повел нас в маленькую комнатку в Садовой башне; она была темная, с низким потолком — прекрасное место, откуда можно было вести наблюдение, оставаясь невидимым. И здесь Артур Ранс, Робер Дарзак, Рультабийль и я среди ночи, не зажигая фонаря, стали держать наш первый военный совет. Честное слово, я просто не знаю, как иначе назвать это собрание растерянных мужчин, укрывшихся за стенами старого замка.

— Мы можем здесь спокойно посовещаться, — начал Рультабийль. — Нас никто не услышит и не захватит врасплох. Если кто-то сумеет незаметно проскользнуть через вход, охраняемый папашей Жаком, нас тут же предупредят с аванпоста, который я устроил посреди первого двора, в развалинах часовни. Да, я поставил туда вашего садовника Маттони, господин Ранс. Судя по тому, что мне о нем сказали, он заслуживает доверия — как по-вашему?

* * *


Я слушал Рультабийля с восхищением. М-с Эдит была права. Случайно став нашим командиром, он сразу сделал необходимые распоряжения, чтобы обеспечить безопасность замка. Я уверен: он решил держаться любой ценой и готов был скорее вместе с нами взлететь на воздух, чем капитулировать. Ах этот маленький смелый комендант крепости! В самом деле, нужно обладать большой смелостью, чтобы взяться защищать форт Геркулес от Ларсана, — гораздо большей, чем от тысячи осаждающих, как это когда-то случилось с одним из графов Мортола, который, чтобы избавиться от осады, сначала пустил в дело тяжелые орудия — кулеврины и бомбарды, — а потом пошел в атаку и рассеял неприятеля, чьи ряды к тому времени уже наполовину поредели благодаря прицельному огню артиллерии, одной из лучших в те времена. Но с чем предстояло сражаться нам сегодня? С тьмою. Где был враг? Везде и нигде. Мы не могли ни бить в цель, так как не знали, где эта цель находится, ни обороняться, так как не знали, откуда будет нанесен удар. Нам оставалось лишь запереться, быть начеку и ждать.

Артур Ранс подтвердил Рультабийлю, что за садовника Маттони он ручается, и молодой человек, успокоившись, что с этой стороны мы в безопасности, решил объяснить нам положение дел. Раскурив трубку, он несколько раз поспешно затянулся и заговорил:

— Итак: можем ли мы надеяться, что Ларсан, столь вызывающе появившись перед нашими стенами, ограничится безобидной демонстрацией? Удовлетворится ли он чисто моральным успехом, внеся растерянность, тревогу и даже страх в ряды гарнизона? Исчезнет ли он? Честно говоря, не думаю. Во-первых, это не в его характере — он никогда не останавливается на полпути; во-вторых, никто не заставляет его исчезать. Поразмыслите хорошенько: он может предпринять против нас какой угодно маневр, а мы не можем ничего — только защищаться да нанести ответный удар, если будем в состоянии, да и то лишь тогда, когда он сам этого захочет. Помощи извне нам ждать не приходится. И ему прекрасно об этом известно: именно потому он так нагл и спокоен. Кого мы можем призвать на помощь?

— Прокурора, — неуверенно отозвался Артур Ранс: по каким-то непонятным причинам он решил, что Рультабийль не принял в расчет эту возможность.

Рультабийль посмотрел на нашего хозяина с жалостью и некоторым упреком. Ледяным тоном, явно свидетельствовавшим о неуместности предложения Артура Ранса, он отчеканил:

— Вам следует понять, сударь, что я не для того спас Ларсана от французского правосудия в Версале, чтобы передать его итальянскому правосудию в Красных Скалах.

Как я уже упоминал, Артур Ранс не знал о первом браке дочери профессора Стейнджерсона и поэтому не был в состоянии оценить всю безвыходность нашего положения: мы не могли никому признаться в том, что Ларсан жив, не вызвав тем самым ужасного скандала и даже катастрофы. Однако некоторые необъясненные эпизоды версальского процесса дали ему достаточную пищу для размышлений, чтобы он понял, что мы никоим образом не хотим вновь вызвать интерес публики к так называемой «тайне мадемуазель Стейнджерсон».

В этот вечер Артур Ранс понял лучше, чем когда-либо: Ларсан, невзирая на все прокуратуры мира, держит нас в руках при помощи одной из тех страшных тайн, которые дают людям возможность выбирать лишь между честью и смертью.

Поэтому он лишь молча поклонился Роберу Дарзаку; этот поклон означал, что он готов сражаться на стороне Матильды, словно благородный рыцарь, не спрашивающий о причинах битвы, когда нужно сложить голову за свою возлюбленную. Я, во всяком случае, понял его жест именно так, поскольку был убежден, что американец, несмотря на недавнюю женитьбу, отнюдь не забыл предмет своего прежнего обожания.

— Нужно, чтобы этот человек исчез, причем тихо — мы должны или умолить его сжалиться, или заключить с ним мирный договор, или убить его, — проговорил Робер Дарзак. — Однако главное условие его исчезновения — это держать в тайне его возвращение. Я выражу волю госпожи Дарзак, если попрошу вас приложить все усилия к тому, чтобы господин Стейнджерсон не знал, что нам опять угрожает этот бандит.

— Желание госпожи Дарзак для нас закон, — отозвался Рультабийль. — Господин Стейнджерсон ничего не узнает.

Затем мы принялись обсуждать, как объяснить создавшееся положение слугам и чего от них можно ожидать. По счастью, папаша Жак и супруги Бернье уже кое-что знали и ничему не удивлялись. Маттони был достаточно предан м-с Эдит, чтобы повиноваться не размышляя. Остальные в счет не шли. Был, правда, еще Уолтер, слуга Старого Боба, однако сейчас он находился в Париже вместе с хозяином и вернуться раньше него не собирался.

Рультабийль встал, обменялся через окно знаками с Бернье, стоявшим на пороге Квадратной башни, и вернулся к нам.

— Ларсан, по-видимому, где-то поблизости, — сказал он. — Во время обеда я обошел весь форт. За северными воротами у нас есть прекрасное естественное укрепление, которое с лихвой возмещает отсутствие барбакана. В пятнадцати шагах отсюда, на западном берегу, расположены два таможенных поста — французский и итальянский; неусыпная бдительность их служащих может нам очень помочь. У папаши Бернье хорошие отношения с этими славными ребятами; я вместе с ним уже побывал у них. Итальянский таможенник говорит только по-итальянски, однако его французский собрат владеет обоими языками и местным наречием — он-то (кстати, Бернье сообщил, что его зовут Мишель) и поработал у нас за переводчика. Мишель сказал, что и он, и итальянец заинтересовались необычным маневром, который совершила у форта Геркулес лодка Туллко по прозвищу Морской Палач. Старик Туллио — давний знакомец наших таможенников. Он — самый ловкий контрабандист на побережье. В этот вечер у него в лодке был человек, которого таможенники никогда не видели. Лодка с Туллио и незнакомцем скрылась где-то на берегу у мыса Гарибальди. Я сходил туда с папашей Бернье, и так же, как господин Дарзак, побывавший там до нас, мы ничего не обнаружили. Однако Ларсан вышел на берег именно там, я это чувствую, даже уверен, что лодка Туллио причаливала возле мыса Гарибальди.

— Уверены? — удивился г-н Дарзак.

— Откуда такая уверенность? — поинтересовался я.

— А вот откуда: на каменистом берегу остался след носа лодки; кроме того, я нашел там, видимо, упавшую с лодки жаровню, которая топится сосновыми шишками. Таможенники ее узнали — Туллио пользуется ею как фонарем, когда в тихие ночи ловит осьминогов. — Конечно, Ларсан сошел на берег! — подхватил г-н Дарзак. — Он где-нибудь в Красных Скалах.

— Как бы то ни было, если Туллио высадил его у Красных Скал, то обратно он не возвращался, это точно, — ответил Рультабийль. — Таможенные посты расположены на дороге, идущей от Красных Скал на французскую территорию; по ней нельзя пройти незаметно ни днем, ни ночью. С другой стороны, вам известно, что Красные Скалы образуют тупик — перед ними, метрах в трехстах от границы, тропинка обрывается. Скалы отвесны, высота их — около шестидесяти метров. — По отвесному склону подняться он не мог, это ясно! — воскликнул до сих пор молчавший, но заинтригованный Артур Ранс.

— Должно быть, он спрятался в одной из пещер, — предположил Дарзак. — Там в скалах их довольно много.

— И я так подумал, — отозвался Рультабийль. — Отправив назад папашу Бернье, я вернулся к Красным Скалам один.

— Это неосмотрительно, — заметил я.

— Как раз осмотрительно, — возразил Рультабийль. — Мне было о чем поговорить с Ларсаном один на один. Короче, я вернулся к скалам и принялся звать Ларсана.

— Вы ею звали? — изумленно вскричал Артур Ранс.

— Да, звал и размахивал в сумерках платком, словно парламентер белым флагом. Но, быть может, он меня не услышал? Или не заметил моего флага? В общем, он не отозвался.

— Наверное, его там уже не было, — предположил я.

— Откуда мне знать? Но шум в пещере я слышал.

— И не пошли туда? — живо спросил Артур Ранс.

— Нет, — просто ответил Рультабийль. — Но я надеюсь, вы понимаете, что не из страха?

— Скорее туда! — вскочив на ноги, в один голос вскричали мы. — Покончим с ним раз и навсегда.

— По-моему, у нас еще не было лучшей возможности схватить Ларсана. А в Красных Скалах мы сможем сделать с ним все, что угодно, — добавил Артур Ранс.

Он и Дарзак были уже готовы; я ждал, что скажет Рультабийль. Он жестом призвал нас к спокойствию и предложил снова сесть.

— Не следует упускать из виду, — сказал он, — что Ларсан именно так и вел бы себя, если бы хотел заманить нас в пещеры в Красных Скалах. Он появляется у нас перед глазами, высаживается у нас на виду на мысе Гарибальди, то есть явно дает нам понять: «Видите? Я у Красных Скал. Я жду вас. Приходите».

— Вы отправились в Красные Скалы, — задумчиво начал Артур Ранс, которого поколебали доводы Рультабийля, — но он не появился. Он прячется там и замышляет на эту ночь какое-то ужасное злодейство. Нужно выкурить его оттуда.

— Безусловно, моя прогулка в скалы не принесла результата, потому что я был там один, — отпарировал Рультабийль. — Но если мы пойдем туда все вместе, то, вернувшись, увидим результат…

— Вернувшись? — не поняв, переспросил Дарзак.

— Да, вернувшись в замок, где г-жа Дарзак будет тем временем одна. Быть может, мы ее и вовсе здесь не обнаружим. Но это лишь предположение. Сейчас мы имеем право только строить предположения.

Мы переглянулись: такое предположение нам не понравилось. Если бы не Рультабийль, мы бы, похоже, наделали глупостей и вызвали катастрофу.

Рультабийль с задумчивым видом встал.

— В сущности, забаррикадироваться — вот лучшее, что мы можем сделать этой ночью. Конечно, это баррикада временная — завтра я прослежу, чтобы замок был укреплен как следует. Я запер ворота и поставил у них папашу Жака. Маттони я отвел пост в часовне. Здесь, в потерне, единственном уязвимом месте второго двора, я устроил баррикаду и буду охранять ее сам. Папаша Бернье простоит всю ночь на часах у дверей Квадратной башни, а матушка Бернье, которая славится своим зрением и которую я к тому же снабдил морской подзорной трубой, всю ночь будет находиться на площадке башни. Сенклер разместится в беседке из пальмовых листьев на террасе Круглой башни. С этой террасы он вместе со мною будет наблюдать за вторым двором, валом и парапетом. Господа Артур Ранс и Робер Дарзак отправятся на первый двор и будут до зари прогуливаться — первый по западному валу, второй по восточному, которые ограждают двор со стороны моря. Сегодня ночью нам придется трудно, так как пока что мы не организованы. Завтра мы распределим обязанности между нашим маленьким гарнизоном и верными слугами, на которых можем рассчитывать. Если кто-то из слуг ненадежен, таких придется выдворить из замка. Сейчас вы принесете сюда, в Садовую башню, все имеющееся оружие — ружья, револьверы. Потом мы раздадим их по мере необходимости. Стрелять в каждого, кто не ответит на оклик: «Стой! Кто идет?» — и не даст себя узнать. Пароль нам ни к чему. Чтобы пройти, достаточно назвать себя и показать лицо. К тому же, только мы и можем здесь ходить. Завтра я прикажу установить решетку у внутреннего конца арки — ту самую, которая раньше была снаружи, там, где теперь находятся запертые ворота. Днем поставщики провизии будут проходить не дальше этой решетки и оставлять товар в маленькой привратницкой, где я посадил папашу Жака. В семь вечера ворота будут запираться. Кроме того, завтра господин Ранс распорядится позвать столяров, каменщиков и плотников. Мы всех их пересчитаем и запретим им под каким бы то ни было предлогом заходить во второй двор, а в семь вечера, когда они закончат работу, мы пересчитаем их опять. За день им придется успеть сделать следующее: сколотить дверь для потерны, заложить пролом в стене, соединяющей Новый замок с башней Карла Смелого, а также еще один небольшой пролом рядом с бывшей угловой башней (помечена на плане буквой «Б»), защищавшей двор с северо-запада. После этого я буду спокоен за безопасность госпожи Дарзак, которой вплоть до новых распоряжений запрещу покидать замок, и смогу выйти, чтобы серьезно заняться поисками места, где обосновался Ларсан. Вперед, мистер Ранс! Принесите нам все оружие, которое есть у вас в распоряжении. Свой револьвер я отдал папаше Бернье, который стережет дверь в комнаты госпожи Дарзак.

Тот, кто не в курсе событий, происшедших в свое время в Гландье, услышав из уст Рультабийля эти слова, может счесть за сумасшедших и репортера, и тех, кто его слушал. Но повторяю: тот, кто пережил ночь в таинственном коридоре и ночь необъяснимого убийства, тот поступил бы, как я, — зарядил свой револьвер и не умничал.




Глава 8

Несколько исторических страниц, посвященных Русселю — Ларсану — Балмейеру


Через час мы были на своих местах и прогуливались вдоль парапетов, внимательно вглядываясь в землю, небо и воду и напряженно прислушиваясь к ночным шорохам, дыханию моря и шуму ветра, поднявшегося около трех утра. К этому времени м-с Эдит проснулась и присоединилась к притаившемуся под потерной Рультабийлю.

Через несколько минут он окликнул меня и, приказав охранять потерну и м-с Эдит, отправился на обход замка. Настроение у м-с Эдит было преотличнейшее. Сон пошел en на пользу; ее невероятно забавляло бледное лицо мужа, которому она принесла стаканчик виски.

— Ах, как интересно! — воскликнула она и захлопала своими миниатюрными ладонями. — Как интересно! Вот бы познакомиться с этим вашим Ларсаном!

Услышав такое богохульство, я невольно вздрогнул. Действительно, есть такие романтические натуры, которые никогда ни в чем не сомневаются и в своем неведении бросают вызов року. Ах, несчастная, если бы она знала!..

* * *


Я очень мило провел два часа, рассказывая м-с Эдит жуткие истории про Ларсана, причем все — совершенно правдивые. И раз уж мне представился случай, я позволю себе предложить и читателю историческое отступление (если мне будет позволено употребить это выражение, которое в данном случае очень подходит) о Ларсане — Балмейере — ведь из-за невероятной роли, которую он сыграл в «Тайне Желтой комнаты», кое-кто может счесть его лицом вымышленным. Поскольку в «Духах Дамы в черном» он предстанет в роли еще более невероятной, я считаю своим долгом подготовить читателя к тому, чтобы он в конце концов поверил, что я только описываю это неправдоподобное дело и сам ничего не выдумываю. К тому же, если я не удержусь и украшу эту удивительную и в то же время правдивую историю какими-нибудь дурацкими выдумками, то Рультабийль немедленно воспротивится и без обиняков выскажет мне свое мнение. В этом деле задеты достаточно серьезные интересы, и публикация моя может повлечь за собою слишком серьезные последствия, поэтому я обязан удерживать себя в строгих рамках сухого и методичного повествования. Тех же, кто считает, что я написал детективный роман (кошмарное выражение!), я отсылаю к версальскому судебному процессу. Гг. Анри-Робер и Андре Гесс, защищавшие г-на Дарзака, произнесли там прекрасные речи, которые стенографировались, и, стало быть, их можно найти. Кроме того, не следует забывать, что задолго до того, как судьба заставила Рультабийля схватиться с Ларсаном — Балмейером, этот элегантный бандит доставил судебным хроникерам множество хлопот. Достаточно открыть «Судебный вестник» или пробежать раздел судебной хроники любой крупной газеты, вышедшей в день, когда Ларсана приговорили к десяти годам каторжных работ, чтобы составить себе представление об этом субъекте. Вполне понятно, что мне ни к чему выдумки об этом человеке, когда можно просто пересказать любую из публикаций о нем; познакомившись же по первоисточникам с его «почерком», то есть с манерой его действий и неслыханной дерзостью, читатель, пожалуй, воздержится от улыбки, когда осмотрительный Рультабийль разведет подъемный мост между Балмейером — Ларсаном и г-жой Дарзак.

* * *


Г-н Альбер Батайль из «Фигаро»[17 - Популярная парижская газета.] в своей прекрасной книге «Уголовные и гражданские дела» посвятил Балмейеру весьма интересные страницы.

Детство у Балмейера было счастливым. Для того чтобы стать мошенником, ему в отличие от многих не понадобилась тяжелая, полная лишений юность. Сын богатого коммерсанта с улицы Моле, он мог бы выбрать иную участь, однако его призванием было присвоение чужих денег. Еще в молодости он посвятил себя мошенничеству, как другие посвящают себя изучению горного дела. Дебют его был гениален. История получилась просто невероятная: Балмейер стянул ценное письмо, пришедшее в контору его отца, сел с украденными деньгами в лионский поезд и написал виновнику своего бытия следующие строки:

«Сударь, я — военный в отставке, имею награды. Мой сын, почтовый служащий, чтобы заплатить карточный долг, похитил адресованное Вам письмо. Я созвал семейный совет; через несколько дней мы сможем собрать нужную сумму и вернуть ее Вам. Вы — сами отец, так сжальтесь над отцом. Не лишайте меня моей былой чести!» Балмейер-отец благородно согласился подождать. Уплаты долга он ждет и по сей день — или скорее не ждет, потому что через десять лет из судебного процесса узнал, кто был настоящий вор.

Как сообщает г-н Альбер Батайль, природа одарила Балмейера всем, что присуще подлинному мошеннику: необычайной живостью ума, даром убеждать простаков, вниманием к обстановке и мелочам, талантом перевоплощения, бесконечной предусмотрительностью, доходившей до того, что всякий раз, собираясь выступить под чужим именем, он отдавал метить свое белье соответствующими инициалами. Но главной его чертой, не считая удивительной способности уходить от преследования, была рисовка — рисовка во всем: в самих аферах, в иронии, в вызывающем отношении к правосудию; он находил неизъяснимое удовольствие в том, чтобы самому сообщить в прокуратуру о мнимых преступниках, поскольку знал, сколько времени потеряет следователь, идя по ложному следу.

Это пристрастие к мистификации судейских проявлялось во всех его поступках.

Будучи на военной службе, Балмейер похитил деньги из ротной кассы и свалил все на казначея.

Он украл сорок тысяч франков у торгового дома некоего Фюре и тут же донес следователю, что кражу совершил сам г-н Фюре.

Дело Фюре долгое время не сходило со страниц различных юридических изданий, где его называли «Телефонный звонок»; с тех пор оно стало классическим. Никогда еще достижения науки не использовались с таким успехом в мошеннических целях.

Балмейеру удалось похитить вексель на тысячу шестьсот фунтов стерлингов из почты братьев Фюре, торговых посредников с улицы Пуассоньер, которые взяли этого мошенника к себе в контору.

С улицы Пуассоньер, из дома г-на Фюре, Балмейер позвонил г-ну Коэну, банкиру, и голосом Эдмона Фюре поинтересовался, может ли тот учесть этот вексель. Получив положительный ответ и перерезав телефонные провода, чтобы предотвратить изменение распоряжения или какие-либо уточняющие вопросы, Балмейер попросил получить в банке деньги своего приятеля по имени Ривар, в свое время стяжавшего печальную известность в африканских войсках, где его переводили из части в часть за всяческие некрасивые истории.

Балмейер забрал себе львиную долю добычи и незамедлительно бросился в прокуратуру, где донес на Ривара и, как я уже говорил, на самого Эдмона Фюре.

В кабинете следователя, г-на Эспьера, занимавшегося этим делом, состоялась весьма примечательная очная ставка.

— Видите ли, мой дорогой Фюре, — заявил Балмейер оторопевшему негоцианту, — я в отчаянии, что мне приходится вас обвинять, но лучше бы вы сами открыли всю правду. В этом деле никаких серьезных для вас последствий не предвидится — так признайтесь же! Вам нужны были сорок тысяч франков, чтобы заплатить небольшой должок, сделанный на бегах, и вы решили, что заплатит ваша фирма. Ведь по телефону-то звонили вы!

— Я? Я? — забормотал совершенно подавленный Эдмон Фюре.

— Признавайтесь, вам же известно, что ваш голос узнали.

Негодяя все же посадили за решетку, и он проспал целую неделю в Мазасе[18 - Во время Третьей республики — тюрьма в Париже.]; тем временем полиция собрала о нем такие сведения, что г-н Крюпи, в то время товарищ прокурора, а ныне министр торговли, был вынужден принести г-ну Фюре извинения от имени судебных органов. Что же до Ривара, то ему заочно присудили двадцать лет каторжных работ.

Подобных историй о Балмейере можно порассказать сколько угодно. В те времена он еще не пристрастился к драме и играл комедию, да какую! Послушайте-ка историю одного из его тогдашних побегов. Что-либо более забавное придумать трудно: мошенник написал длиннющее безграмотное послание следователю г-ну Вилле только для того, чтобы иметь возможность положить его на стол магистрату; оказавшись в кабинете, он рассыпал лежавшие на столе бланки и ухитрился бросить взгляд на образец постановления об освобождении заключенного.

Вернувшись в Мазас, жулик от имени г-на Вилле написал письмо, в котором тот по всей форме якобы просил начальника тюрьмы немедленно освободить заключенного Балмейера. Теперь недоставало лишь печати следователя.

Такая малость Балмейера не смутила. На следующий день он, снова потребовав отвести его к следователю, спрятал письмо в ладони и, оказавшись на месте, принялся кричать о своей невиновности и изображать сильный гнев. Затем, как бы в волнении схватив стоявшую на столе печать, он опрокинул чернильницу на голубые брюки сопровождавшего его стража.

Пока несчастный жандарм с помощью весьма сочувствовавших ему следователя и письмоводителя с печальным видом оттирал свои любимые штаны, Балмейер, воспользовавшись общим замешательством, хлопнул печатью по приказу об освобождении и в свою очередь рассыпался в извинениях.

Дело было сделано. Мошенник вышел из кабинета и, с пренебрежением бросив охранникам бумагу с подписью и печатью, заявил:

— С чего это, интересно, господин Вилле заставляет меня таскать его бумажки? Что я ему, лакей?

Стражи с почтением подобрали документ, и бригадир жандармов отправил бумагу по месту назначения, в Мазас. Это был приказ о немедленном освобождении некоего Балмейера. В тот же вечер негодяй был на свободе.

Так он сбежал во второй раз. А когда за кражу денег у Фюре его арестовали в первый раз, ему удалось дать тягу, подставив ножку и запорошив глаза перцем жандарму, который вел его в тюрьму. В тот же вечер, повязав белый галстук, Балмейер отправился на премьеру в «Комеди Франсез». Когда же трибунал приговорил его к пяти годам общественных работ за кражу денег из ротной кассы, он тоже чуть было не сбежал, попросив товарищей засунуть себя в мешок с ненужной бумагой, отправлявшейся на свалку, однако непредвиденная перекличка расстроила столь хорошо задуманный план.

…Впрочем, о похождениях молодого Балмейера можно рассказывать до бесконечности. Под именами графа де Мопа, виконта Друэ д'Эрлона, графа де Мотвиля, графа де Бонвиля, элегантный, всегда одетый по последнему слову моды, удачливый игрок, он разъезжал по приморским и курортным городам — Биаррнцу, Экс-ле-Бену, Люшону, — проигрывая по десять тысяч франков за вечер, окруженный хорошенькими женщинами, ссорившимися из-за его улыбки. Этот искусный шарлатан был к тому же и соблазнителем. Служа в полку, он покорил — по счастью, лишь платонически — сердце дочери своего полковника. Теперь вам ясно, что это был за человек?

И вот с этим-то человеком и собирался вступить в единоборство Жозеф Рультабийль!

* * *


Я полагал, что мне вполне удалось познакомить м-с Эдит с прославленным бандитом. Она слушала в глубоком молчании, которое в конце концов меня встревожило; наклонившись над молодой женщиной, я увидел, что она спит. Такое поведение могло дать мне вполне ясное представление об этой особе, но так как у меня появилась возможность вволю предаться ее созерцанию, во мне родились совершенно противоположные чувства, которые позже я тщетно пытался изгнать из своего сердца.

Ночь прошла без неожиданностей. Я приветствовал наступающий день вздохом облегчения. Тем не менее Рультабийль позволил мне отправиться спать лишь в восемь утра, уже вовсю погрузившись в дневные заботы. Он был тогда среди рабочих, напряженно трудившихся над заделкой пролома в башне Б. Работы велись столь толково и быстро, что к вечеру форт Геркулес оказался закупорен так же плотно, как это выходило на чертеже. Сидя на большом обломке известняка, Рультабийль рисовал план замка, который я здесь привел, и говорил со мною, в то время как я после бессонной ночи отчаянно таращил глаза, чтобы не дать им закрыться.

— Видите ли, Сенклер, дурак может подумать, что я укрепляюсь в целях обороны. В этом заключена лишь меньшая часть правды; я укрепляюсь прежде всего, чтобы иметь возможность рассуждать. Я заделываю проломы не столько для того, чтобы через них не проник Ларсан, сколько для того, чтобы не позволить моему разуму сбежать. Я, к примеру, не смог бы рассуждать в лесу. Какие там могут быть рассуждения? В лесу мысли разбегаются в разные стороны. Другое дело — неприступный замок. Тут, мой друг, чувствуешь себя, словно в запертом сейфе: если вы находитесь внутри и к тому же вы не сумасшедший, то и ваш разум находится при вас.

— Да, разумеется, — отвечал я, тряся головой, — обязательно нужно, чтобы ваш разум находился при вас.

— Ладно, — наконец сжалился он, — идите-ка ложитесь, а то вы спите на ходу.




Глава 9

Неожиданный приезд Старого Боба


Услышав в одиннадцать утра стук в дверь и голос матушки Бернье, которая крикнула, что Рультабийль распорядился вставать, я поспешил к окну. Рейд был великолепен; море стало таким прозрачным, что солнечный свет пронизывал его, словно зеркало без амальгамы; вода точно перестала скрывать под своею толщей находившиеся на дне утесы и водоросли. Ментонское побережье своим изящным изгибом заключало эту массу чистой воды в цветную рамку. Белые и розовые гараванские виллы, казалось, появились на свет лишь этой ночью. Полуостров Геркулеса напоминал плавающий на воде букет; даже древние камни замка и те благоухали.

Никогда еще природа не казалась мне более нежной, приветливой, любящей и, главное, достойной любви. Безмятежный воздух, беспечные берега, разомлевшее море, лиловые горы — вся эта непривычная для северного человека картина наводила на мысль о ласке. И тут я увидел человека, который избивал море. Да, избивал море, избивал изо всех сил! Будь я поэтом, я бы наверняка разрыдался. Бедняга, похоже, был в страшной ярости. Я понятия не имел, чем эти спокойные воды вызвали его гнев, но они явно дали ему серьезный повод для неудовольствия: вооруженный внушительной дубиной и стоя в лодчонке, на веслах в которой сидел какой-то испуганный мальчуган, человек наносил по поверхности воды удар за ударом — к молчаливому негодованию собравшихся на берегу зевак. Однако, как всегда бывает в случаях, когда дело не касается кого-нибудь лично, никто не хотел вмешиваться. Что же так рассердило этого буйного субъекта? Быть может, само спокойствие морских вод, которые, на секунду взволновавшись под ударами безумца, вновь затем становились гладкими?

* * *


Тут мои размышления прервал голос Рультабийля: он крикнул мне, что завтрак будет в полдень. Молодой человек выглядел словно заправский штукатур, а его одежда свидетельствовала о том, что он прогуливался мимо свежей каменной кладки. Одной рукой он опирался на метр, другою поигрывал отвесом. Я поинтересовался, видел ли он человека, который избивает море. Рультабийль ответил, что это Туллио таким манером загоняет рыбу в сети. Я сразу же понял, почему местные крестьяне назвали его Морским Палачом.

Заодно Рультабийль сообщил мне, что утром расспросил Туллио насчет человека, которого тот накануне вечером катал в лодке вокруг форта Геркулес. Рыбак сказал, что человека этого он не знает; просто какой-то чудак сел к нему в Ментоне и заплатил пять франков за то, чтобы его высадили на мысе у Красных Скал.

Я быстро оделся и спустился к Рультабийлю; тот объявил, что за завтраком появится новое лицо — Старый Боб. Мы немного его подождали, но так как он все не шел, сели завтракать без него на цветущей террасе башни Карла Смелого.

Великолепный буйабес — его еще дымящимся принесли из ресторана «Грот», славящегося на побережье лучшими морскими ежами и мелководной рыбой, — сдобренный небольшой толикой «vino del paese»[19 - «Местного вина» (итал).] и поданный в разгар веселого, светлого дня, сделал для нашего успокоения не меньше, чем все предосторожности Рультабийля. В самом деле, при ярких лучах солнца мы боялись Ларсана гораздо меньше, чем при тусклом свете луны и звезд. Ах, до чего же забывчив и отходчив человек! Стыдно сказать: мы гордо, весьма гордо (я имею в виду себя, Артура Ранса и, естественно, м-с Эдит, которая по натуре романтична и томна, но поверхностна) посмеивались над нашими ночными страхами и бдением с оружием в руках на крепостных валах… И тут появился Старый Боб. Это появление — скажем так — вряд ли могло натолкнуть кого-либо на мрачные мысли. Мне редко приходилось наблюдать что-либо более забавное, чем седой и розовощекий Старый Боб, прогуливающийся под ярким весенним солнцем юга в черном цилиндре, черном сюртуке и черных очках. Да, мы всласть посмеялись, стоя под сводом башни Карла Смелого. И старый Боб смеялся вместе с нами: он был воплощение веселья.

Что делал этот старый ученый в форте Геркулес? Видимо, пришло время рассказать об этом. Как он решился оставить в Америке свои коллекции, работу, чертежи, Филадельфийский музей? А вот как. Мы помним, что мистера Ранса считали на родине френологом с большим будущим, но несчастная любовь к м-ль Стейнджерсон заставила его бросить свои занятия, к которым он почувствовал отвращение. После женитьбы на мисс Эдит, всячески поощрявшей его научную деятельность, он почувствовал, что опять с удовольствием занялся бы наукой Галля и Лафатера. Минувшей осенью, когда супруги появились на Лазурном берегу, многие только и говорили о новых открытиях г-на Аббо, сделанных им в Красных Скалах. Уже долгое время, начиная с 1874 года, геологи и все, кто занимается исследованиями доисторических эпох, проявляли необычайный интерес к человеческим останкам, найденным в пещерах Красных Скал. Здесь работали гг. Жюльен, Ривьер, Жирарден и Дельсо, которым удалось заинтересовать своими находками Французский институт[20 - Основное научное учреждение Франции; объединяет пять академий. Французскую, надписей и изящной словесности, естественных наук, искусств, моральных и политических наук.] и министерство просвещения. Находки были и в самом деле сенсационными: если не ошибаюсь, они свидетельствовали о том, что первые люди жили в этих местах еще в доледниковый период. Конечно, о существовании человека в четвертичный период было известно давно, однако, поскольку, по некоторым данным, он длился двести тысяч лет, ученым хотелось определить время появления человека точнее. Уже давно они копались в Красных Скалах, даривших им сюрприз за сюрпризом. Но самая красивая пещера, которую здесь называли Барма Гранде, оставалась нетронутой, поскольку являлась частной собственностью г-на Аббо, владельца ресторана «Грот», находившегося неподалеку на берегу. Наконец г-н Аббо решил сам произвести в пещере раскопки. И вот поползли слухи (а весть о раскопках вышла за пределы научных кругов), что в Барме Гранде найдены удивительные человеческие останки — прекрасно сохранившиеся в железистой земле скелеты людей, современников мамонта, живших в четвертичном или даже в конце третичного периода.

Артур Ранс и его жена поспешили в Ментону, и, пока муж целыми днями ворошил, выражаясь научно, «кухонные отбросы» двухсоттысячелетней давности, копался в земле знаменитой пещеры и измерял черепа наших пращуров, его неутомимая молоденькая супруга с наслаждением облокачивалась о средневековые зубцы стен старинного замка, чей громадный силуэт вздымался на небольшом полуострове, связанном с Красными Скалами несколькими камнями, скатившимися когда-то с кручи. С этим напоминанием о генуэзских войнах были связаны самые романтические легенды, и Эдит, стоявшей на фоне красивейшего пейзажа и печально глядевшей с высокой башни, казалось, что она — одна из благородных дев былых времен, романы о чьих невероятных приключениях она так любила. Замок продавался, цена была вполне приемлемой. Артур Ранс купил его к немалой радости жены, которая, тут же наняв каменщиков и обойщиков, в три месяца превратила старое здание в прелестное любовное гнездышко, достойное молодой особы, которая кажется себе похожей на Деву озера или Ламмермурскую невесту.

Когда Артур Ранс узрел последний найденный в Барма Гранде скелет, равно как и бедренные кости Elephas аntiquus, раскопанные там же, он был вне себя от радости и первым делом дал Старому Бобу телеграмму о том, что в нескольких километрах от Монте-Карло, кажется, найдено наконец то, что ученый ценою тысячи опасностей на протяжении стольких лет искал в глубине Патагонии. Но телеграмма адресата не нашла: Старый Боб, обещавший через несколько месяцев приехать к новоиспеченным супругам, уже плыл на пароходе в Европу. Очевидно, весть о сокровищах Красных Скал дошла и до него. Через несколько дней он сошел на берег в Марселе и прибыл в Ментону, где, поселившись у Артура Ранса и племянницы, наполнял форт Геркулес взрывами веселья.

* * *


Веселость Старого Боба показалась нам несколько театральной, но это следует, по-видимому, приписать нашему подавленному настроению накануне. Душою Старый Боб напоминал дитя и к тому же отличался стариковским кокетством: своим благородным и строгим обликом (черный сюртук, черный жилет, черные брюки, седые волосы и розовые щеки) он постоянно старался создать внушительное и гармоничное впечатление. В этой профессорской униформе Старый Боб охотился на ягуаров в пампасах, а теперь рылся в пещерах Красных Скал в поисках последних останков Elephas antiquus.

М-с Эдит представила нас, он учтиво покудахтал и захохотал во весь рот, занимавший все пространство между бакенбардами с проседью, которые он тщательно подстригал в виде треугольника. Старый Боб ликовал, и мы вскоре узнали почему. Из парижского музея он вернулся с уверенностью, что скелет, найденный в Барма Гранде, вовсе не древнее того, что он привез из последней своей экспедиции на Огненную Землю. Весь Французский институт придерживался того же мнения, и вот по какой причине: мозговая кость слона, которую Старый Боб привез в Париж и которую хозяин Барма Гранде дал ему на время, уверив, что она найдена в том же слое почвы, что и знаменитый скелет, — так вот, эта кость принадлежала древнему слону середины четвертичного периода. Надо было слышать, с какой радостью и пренебрежением говорил Старый Боб об этой самой середине четвертичного периода! Вспоминая о кости из середины четвертичного периода, он всякий раз разражался смехом, словно ему рассказали веселую шутку. Разве в наше время ученый — настоящий, достойный этого звания — может интересоваться скелетом середины четвертичного периода! Его-то скелет, то есть тот, что он привез с Огненной Земли, датируется началом этого периода и, следовательно, старше на сто тысяч лет, понимаете, на сто тысяч! И он в этом уверен благодаря лопатке пещерного медведя — лопатке, которую нашли в руках у его скелета. (Старый Боб говорил «мой скелет», в своем воодушевлении не делая различий между собственным скелетом, всегда облаченным в черный сюртук, черный жилет, черные брюки, седые волосы и розовые щеки, и доисторическим скелетом с Огненной Земли.) — Мой-то скелет — современник пещерного медведя! А этот, из Красных Скал? Хо-хо, дети мои! Всего-навсего периода мамонтов. Да нет, что я! — периода ископаемых носорогов. Вот так-то! А в этом периоде изучать уже больше нечего, дамы и господа, даю слово Старого Боба. Мой скелет — из шельского периода, как называют его у вас во Франции. Чего вы смеетесь, невежды? Я ведь даже не уверен, что Elephas antiquus из Красных Скал датируется мустьерским периодом. А может, это солютрейская культура? Или даже поздний палеолит? Но нет, это уж, пожалуй, слишком. Древний слон в позднем палеолите — это невозможно. Этот слон сведет меня с ума! Я заболею. Умру от радости. Бедные Красные Скалы!

М-с Эдит жестоко прервала ликование Старого Боба, объявив, что князь Галич, купивший пещеру Ромео и Джульетты в Красных Скалах, похоже, отыскал там нечто сенсационное: она встретила его у форта на следующий день после отъезда Старого Боба в Париж; он доказал ей небольшой ящик и сказал: «Здесь, миссис Ранс, у меня сокровище, настоящее сокровище!» Когда же она спросила, что это за сокровище, он стал ее поддразнивать, обещая сделать сюрприз Старому Бобу, когда тот вернется. В конце концов князь Галич признался, что нашел «самый древний человеческий череп».

Не успела м-с Эдит договорить, как всю веселость Старого Боба как рукой сняло: черты его исказились от бешенства, и он закричал:

— Неправда! Самый древний человеческий череп — у Старого Боба. Это череп Старого Боба! — И тут же ученый взвизгнул еще громче: — Маттони! Неси сюда мой чемодан. Скорее!

В эту минуту Маттони шел по двору Карла Смелого, неся на спине багаж Старого Боба. Не говоря ни слова, он подошел и поставил перед нами чемодан. Старый Боб, вытащив связку ключей и встав на колени, открыл его. Из чемодана, в котором виднелось аккуратно сложенное белье, он достал шляпную картонку, а из нее извлек череп и поставил его посреди стола, между нашими чашками с кофе.

— Вот самый древний человеческий череп! — заявил он. — Это череп Старого Боба! Взгляните — это он. Старый Боб никогда не выезжает без своего черепа.

Он взял его в руки и принялся гладить; глаза старика засияли, губы сами сложились в улыбку. Если добавить, что Старый Боб по-французски знал неважно и выговаривал слова на англо-испанский манер — а по-испански он говорил в совершенстве, — то вам удастся увидеть и даже услышать эту сцену. Мы с Рультабийлем уже держались за бока от смеха. В довершение всего Старый Боб время от времени прекращал смеяться и спрашивал, почему это мы так веселимся. Его гнев возбуждал в нас еще больший смех, и даже г-жа Дарзак только и делала, что утирала слезы: со своим самым древним человеческим черепом Старый Боб был и в самом деле невероятно смешон. Пока мы пили кофе, я смог убедиться, что череп, которому сто тысяч лет, совсем не страшен, даже если у него сохранились все зубы.

Внезапно Старый Боб стал серьезен. Подняв череп правой рукой и приставив указательный палец левой ко лбу пращура, он заговорил:

— Глядя на череп сверху, можно заметить, что он имеет форму правильного пятиугольника благодаря развитым теменным буграм и выступающей затылочной кости. Сильно выдающиеся скулы делают лицо довольно широким. А что я наблюдаю у черепа пещерного человека из Красных Скал?

Не могу сказать, что усмотрел тогда Старый Боб в черепе пещерного человека: я больше не слушал ученого — я за ним наблюдал. И смеяться мне расхотелось. Старый Боб со своей наигранной веселостью и заумной ученостью показался мне страшным, жестоким и неестественным, как скверный актер. Я не спускал с него глаз. Мысль о Ларсане, не покидавшая меня, стала все больше занимать мое воображение; я, быть может, даже сказал бы что-нибудь по этому поводу, но кто-то взял меня под руку: это Рультабийль отвел меня в сторону.

— Что с вами, Сенклер? — участливо спросил он.

— Друг мой, не стану вам ничего говорить — вы посмеетесь надо мной.

Рультабийль не ответил и повлек меня за собою, на западный вал. Там он оглянулся и, убедившись, что мы одни, проговорил:

— О, Нет, Сенклер, смеяться над вами я не стану. Вы правы, повсюду видя его. Если его не было там несколько минут назад, сейчас он, вполне возможно, уже там. Ему ведь нипочем любые камни. Ему все нипочем! Боюсь, что он внутри замка, а не снаружи. И буду счастлив, если эти камни, которые я призвал себе на помощь, помогут преградить ему путь. Сенклер, я чувствую, он здесь!

Я пожал Рультабийлю руку, потому что — странное дело! — у меня тоже появилось такое впечатление: я чувствовал на себе взгляд Ларсана, слышал его дыхание. Откуда взялось это чувство? Не знаю… Но мне показалось, что оно появилось с приездом Старого Боба.

Я с беспокойством спросил у Рультабийля:

— Старый Боб? Журналист ответил лишь через несколько секунд:

— Каждые пять минут берите себя правой рукой за левую и спрашивайте: «Это ты, Ларсан?» Когда получите ответ, не успокаивайтесь: быть может, он вам солгал и сидит уже в вашей шкуре, а вы об этом и не подозреваете.

С этими словами Рультабийль оставил меня в одиночестве на западном валу. Тут и нашел меня папаша Жак, принесший мне телеграмму. До того как ее прочесть, я сказал старику, что, несмотря на бессонную ночь, он хорошо выглядит. Он объяснил, что так рад видеть свою хозяйку счастливой, что помолодел на десяток лет. Потом он принялся выспрашивать меня, почему меня заставили столь странно провести ночь, почему после приезда Рультабийля в замке все стало не так и для чего все эти предосторожности от вторжения посторонних. Он даже добавил, что этот ужасный Ларсан вовсе не умер и что, по его, Жака, мнению, все боятся его возвращения. Я ответил, что сейчас не время рассуждать и он как честный человек должен, подобно другим слугам, по-солдатски выполнять все распоряжения, не требуя объяснений и тем более не возражая. Старик поклонился и, покачивая головой, ушел. Он был явно очень заинтригован, и я порадовался, что, охраняя северный вход, он подумал о Ларсане. Он ведь сам чуть было не стал его жертвой и не забыл об этом — значит, будет внимательнее стоять на часах.

Я не сразу вскрыл принесенную папашей Жаком телеграмму — и зря: с первого же взгляда она оказалась весьма интересной. Мой парижский приятель, по моей просьбе уже сообщивший мне кое-что о Бриньоле, писал, что накануне этот самый Бриньоль уехал на юг, сев на поезд 10.35 вечера. По сведениям приятеля, Бриньоль взял билет до Ниццы.

Что этот Бриньоль собирается делать в Ницце? Я задавал этот вопрос себе, но — о чем потом сильно пожалел — в глупом приступе самолюбия не задал Рультабийлю. Он посмеялся надо мною, когда я показал ему первую телеграмму, где говорилось, что Бриньоль не выезжал из Парижа, и я решил не говорить ему о второй. Раз Бриньоль так мало для него значит, я не стану надоедать ему с этим типом и оставлю его себе. Напустив на себя безразличный вид, я подошел к Рультабийлю, работавшему во дворе Карла Смелого. С помощью массивных железных брусьев он укреплял тяжелый дубовый круг, которым закрывался колодец. Рультабийль продемонстрировал мне, что даже если колодец сообщается с морем, то человек, решивший проникнуть таким путем в замок, не сможет поднять крышку и откажется от своих намерений. По лицу журналиста струился пот, рукава были закатаны, воротничок съехал набок; в руке он держал тяжелый молоток. Мне подумалось, что для такой несложной работы он тратит слишком много физических усилий, и я, словно глупец, который не видит дальше своего носа, сказал ему об этом. Разве трудно было догадаться: этот мальчишка изнуряет себя добровольно, тяжелый физический труд служит лишь для того, чтобы он мог забыть печаль, терзавшую его благородную душу? Так нет же! Я понял это лишь полчаса спустя, когда застал его крепко спящим в развалинах часовни; по-видимому, сон свалил его прямо здесь, на жесткой каменной постели, и по простому слову «Матушка!», которое вырвалось у него во сне, я понял, в каком он состоянии. Рультабийль видел во сне Даму в черном. Возможно, ему снилось, что, раскрасневшись от бега, он влетел в гостиную коллежа в Э и Дама в черном обнимает его, как когда-то. Я на несколько секунд замешкался, размышляя, можно ли его так оставить и не выдаст ли он во сне свою тайну? Однако, облегчив свое сердце произнесенным словом, Рультабийль теперь оглашал воздух музыкальным храпом, напоминавшим гудение волчка. Пожалуй, после нашего отъезда из Парижа Рультабийль впервые спал по-настоящему.

* * *


Я воспользовался этим обстоятельством, никого не предупредив, вышел из замка и с телеграммой в кармане сел в поезд на Ниццу. Вскоре я уже читал свежие новости на первой полосе «Пти Нисуа»: «Профессор Стейнджерсон прибыл в Гараван, где собирается провести несколько недель у мистера Артура Ранса, который купил форт Геркулес и вместе с очаровательной м-с Ранс с удовольствием принимает друзей в этом средневековом уголке, изысканном и живописном. В последнюю минуту нам сообщили, что дочь профессора Стейнджерсона, только что сочетавшаяся в Париже браком с г-ном Робером Дарзаком, также прибыла в форт Геркулес в сопровождении этого молодого и прославленного профессора Сорбонны. Гости приехали к нам с Севера в пору, когда все нас покидают. Как они правы! Самая прекрасная в мире весна — на Лазурном берегу!» В Ницце, укрывшись за витриной кафе, я стал ждать прихода парижского поезда, в котором мог находиться Бриньоль. И в самом деле, из него вышел Бриньоль. Сердце у меня забилось: эта поездка, о которой он не сообщил г-ну Дарзаку, казалась для меня вполне естественной. К тому же я видел своими глазами: Бриньоль не хотел, чтобы его узнали. Опустив голову, он быстро, словно вор, скользил между прохожими, направляясь к выходу. Но я шел следом. Он прыгнул в закрытый экипаж, я поспешил взять другой, тоже закрытый. На площади Массена он вылез, направился в сторону набережной и там нанял новый экипаж. Я не отставал от него ни на шаг. Эти маневры казались мне все более подозрительными. Наконец экипаж Бриньоля свернул на дорогу, называемую Корниш; я велел своему кучеру сделать то же самое. Большое число крутых поворотов на этой дороге позволяю мне наблюдать за преследуемым, оставаясь незамеченным. Я посулил извозчику хорошие чаевые, и он старался изо всех сил. Так мы доехали до станции Болье. Там я с удивлением увидел, что экипаж Бриньоля остановился, Бриньоль вылез, расплатился с кучером и вошел в зал ожидания. Он явно собирался сесть в поезд. Я подумал: «Нужно бы последовать за ним, но ведь станция маленькая, и он заметит меня на безлюдном перроне». Делать было нечего. Если он меня заметит, придется изобразить удивление и следить за ним до тех пор, пока не станет ясно, чем он собирается заняться в этих краях. Однако все сложилось как нельзя лучше, и Бриньоль меня не заметил. Он сел в пассажирский поезд, направлявшийся к итальянской границе. Таким образом, он постепенно приближался к форту Геркулес. Я сел в соседний вагон и стал внимательно наблюдать за входом и выходом пассажиров на станциях.

Бриньоль сошел только в Ментоне. Он определенно хотел приехать туда не на парижском поезде и в такое время, когда было мало шансов встретить на вокзале кого-либо знакомого. Выйдя из вагона, он сразу же поднял воротник пальто и поглубже надвинул фетровую шляпу. Затем оглядел перрон, успокоился и поспешил к выходу. На улице Бриньоль бросился к старому и грязному дилижансу, стоявшему у тротуара. Я наблюдал за Бриньолем, укрывшись в углу зала ожидания. Что он здесь делает? И куда направляется эта пыльная дряхлая колымага? От служащего я узнал, что это дилижанс на Соспель.

Соспель — живописный городок, затерянный в предгорьях Альп; езды туда от Ментоны часа два с половиной. Железной дороги там нет. Этот укромный, мало известный во Франции уголок внушает страх таможенным чиновникам и даже альпийским стрелкам, стоящим там гарнизоном! Но дорога туда красивейшая: прежде чем откроется Соспель, путник должен обогнуть множество гор, проехать по краю нескольких пропастей и следовать вплоть до Кастийона узкой и глубокой долиной Карей — то дикой и напоминающей древнюю Иудею, то зеленой, цветущей и плодородной, радующей глаз трепещущим серебром оливковых деревьев, которые словно спускаются с небес по гигантской лестнице к прозрачному потоку. Несколько лет назад я вместе с компанией английских туристов ехал в Соспель в огромной повозке, влекомой восьмеркой лошадей, и от этого путешествия у меня осталось ощущение головокружения, которое возвращается ко мне всякий раз, когда я слышу название этого городка. Но что собирается делать в Соспеле Бриньоль? Это следовало выяснить. Дилижанс, в котором свободных мест уже не было, тронулся в путь, лязгая железными частями и дребезжа стеклами. Я прыгнул в ближайший экипаж, и вскоре мы уже карабкались по склону долины Карей. Ах, как я жалел, что не предупредил Рультабийля! Странное поведение Бриньоля натолкнуло бы его на мысли, мысли полезные и разумные, тогда как я, не обладая его способностью рассуждать, мог только идти по следу Бриньоля, словно пес за хозяином или полицейский за своей дичью. И если бы я еще хорошо держал этот след! Бриньоль ускользнул от меня, когда нельзя было его терять ни за что на свете, когда я сделал потрясающее открытие! Мне пришлось пропустить дилижанс немного вперед — предосторожность, на мой взгляд, необходимая, — и в Кастийон я приехал, должно быть, минут через десять после Бриньоля. Кастийон находится в верхней точке дороги между Ментоной и Соспелем. Кучер попросил у меня позволения немного подождать, пока лошадь передохнет и напьется. Я вылез из экипажа, и кого, по-вашему, увидел у въезда в туннель, который соединял оба склона горы? Бриньоля и Фредерика Ларсана!

Я так и остался стоять, словно врос в землю, — молча и неподвижно. Клянусь, я был поражен. Когда я собрался с мыслями, на меня нахлынули два чувства: ужас перед Бриньолем и гордость за себя. Все-таки я был прав! Один я догадался, что этот чертов Бриньоль представляет для Робера Дарзака страшную опасность. Если бы меня послушали, он давно уже не работал бы у профессора Сорбонны. Бриньоль — креатура Ларсана, сообщник Ларсана! Какое открытие! Я же говорил, что происшествия в лаборатории не случайны. Ну, теперь-то мне поверят? Я же своими глазами видел, как Бриньоль и Ларсан обсуждают что-то у въезда в Кастийонский туннель. Видел… Но где же они? Куда-то скрылись. Очевидно, в туннель. Оставив кучера, я поспешил к туннелю, нащупывая в кармане револьвер. Можете себе представить мое состояние. Что скажет Рультабийль, когда я расскажу ему все это? Я, я выследил Бриньоля с Ларсаном.

Но где же они? Я вошел в черный туннель. Ни Ларсана, ни Бриньоля. Взглянул на дорогу, спускающуюся к Соспелю, — никого. Однако слева, в стороне старого Кастийона, я заметил две торопливо движущиеся тени. Они скрылись из виду, и я побежал. Добежав до развалин, я остановился. А вдруг эти тени подстерегают меня?

В старом Кастийоне больше не живут: он был разрушен до основания страшным землетрясением 1887 года. Теперь там осталось лишь несколько полуразрушенных стен, продолжающих потихоньку обваливаться, кое-где стоят почерневшие от пожара лачуги без крыш да уцелевшие столбы, которые постепенно склоняются к земле, словно горюя, что им нечего больше подпирать. Какая тишина! С необычайной осторожностью я шел по этим развалинам, со страхом всматриваясь в глубокие расселины, образовавшиеся в результате подземных толчков. Одна из них показалась мне просто бездонной, и в тот миг, когда я, придерживаясь за почерневший ствол оливы, заглянул в нее, какая-то птица вдруг вылетела оттуда, чуть не задев меня крылом. Я вскрикнул и попятился. Это был орел, который с быстротою молнии прянул из бездны. Он взмыл к солнцу, а потом, — спустившись ниже, с грозным клекотом закружил надо мной, словно упрекая, зачем я потревожил его в царстве одиночества и смерти, подаренном ему огнем недр.

Неужели мне почудилось? Обе тени исчезли. Я уже подумал, что нахожусь во власти воображения, как вдруг увидел на земле клочок писчей бумаги. Бумага показалась мне похожей на ту, какой пользовался в Сорбонне Робер Дарзак.

На этом обрывке я разобрал только два слога, нацарапанных вроде бы рукою Бриньоля. Это было похоже на окончание какого-то слова, начало которого отсутствовало. Я прочитал два эти слога: «…бонне».

Два часа спустя я был уже в форте Геркулес и все рассказал Рультабийлю. Он ограничился тем, что положил найденный мною клочок в бумажник, и попросил меня никому не рассказывать об этом путешествии.

Удивленный тем, что такое, казалось бы, важное открытие произвело столь слабый эффект, я взглянул на Рультабийля. Он отвернулся, но я успел заметить у него на глазах слезы.

— Рультабийль! — воскликнул я.

— Тише, Сенклер! — прикрыл он мне ладонью рот.

Я взял его за руку. Да у него жар! Мне пришло в голову, что такое возбуждение вызвано не только переживаниями, связанными с Ларсаном. Я принялся его упрекать: почему он скрывает от меня то, что произошло между ним и Дамой в черном? Однако он по обыкновению не ответил, а лишь глубоко вздохнул и удалился.

Меня ждали с обедом. Было уже поздно. Обед прошел уныло, несмотря на всплески веселости Старого Боба. Мы уже не пытались разогнать нестерпимую тревогу, сжимавшую наши сердца. Создавалось впечатление, что все знают о нависшей над нами угрозе и что вот-вот разразится драма. Супруги Дарзак к еде не притронулись. М-с Эдит поглядывала на меня как-то странно. В десять часов я с облегчением занял свой пост под потерной. Сидя в нашем маленьком зале военного совета, я видел, как под аркой прошли Дама в черном и Рультабийль. Их освещал свет фонаря. Г-жа Дарзак казалась необычайно возбужденной. Она умоляла Рультабийля о чем-то, но слов я разобрать не мог. Из всей их размолвки я уловил лишь одно произнесенное Рультабийлем слово: «Вор!» Затем оба подошли к башне Карла Смелого. Дама в черном протянула молодому человеку руки, но он этого не видел, так как резко повернулся и убежал к себе. Несколько секунд она постояла, опершись о ствол эвкалипта, ее поза выражала несказанное горе; потом Дама в черном медленно вернулась в Квадратную башню.

Было 10 апреля. В ночь с 11-го на 12-е произошло нападение на Квадратную башню.




Глава 10


11 апреля


Нападение было столь необъяснимым, до такой степени выходило за пределы человеческого разумения, что, с позволения читателя, я остановлюсь подробнее на отдельных событиях дня 11 апреля — так фантастичность и трагизм происшедшего будут видны более отчетливо.

А. Утро


Весь этот день стояла изнуряющая жара; особенно тяжело нам пришлось в часы дежурства. Солнце жгло немилосердно; на море, сверкающее, словно раскаленный добела стальной лист, было больно смотреть даже сквозь темные очки, без которых в этих краях всегда, за исключением зимы, трудно обойтись.

В девять утра я спустился вниз и, отправившись под потерну, в комнатку, которую мы прозвали залом военного совета, сменил на часах Рультабийля. Ни одного вопроса я задать ему не успел, потому что вошел г-н Дарзак и объявил, что хочет сообщить нам нечто важное. Мы с тревогою просили, в чем дело, и он ответил, что собирается вместе с г-жой Дарзак уехать из форта Геркулес. От удивления мы с Рультабийлем потеряли дар речи. Придя в себя, я принялся отговаривать его от столь опрометчивого шага. Рультабийль холодно поинтересовался, какие причины побудили г-на Дарзака принять такое неожиданное решение. В ответ г-н Дарзак поведал нам о сцене, которая разыгралась накануне, и мы поняли, насколько трудно стало жить Дарзакам в замке. Все дело сводилось к одной фразе: «С миссис Эдит случилась истерика». Причину истерики мы с Рультабийлем поняли сразу, так как прекрасно видели, что м-с Эдит с каждым часом ревнует все сильнее и все менее спокойно сносит знаки внимания, оказываемые ее мужем г-же Дарзак. Отзвуки сцены, которую она устроила в прошлую ночь г-ну Рансу, проникли сквозь толстые стены «Волчицы» и донеслись до г-на Дарзака, как раз совершавшего обход двора.

Как и всегда в таких обстоятельствах, Рультабийль попытался прибегнуть к голосу рассудка. Он согласился в принципе с г-ном Дарзаком, что их пребывание в форте Геркулес следует по возможности сократить, однако заметил, что речь идет об их безопасности, поэтому слишком спешить с отъездом не следует. Только что опять завязалась борьба между ними и Ларсаном. Если они уедут, Ларсан легко сможет их настичь, причем в самое неожиданное время и в самом неожиданном месте. Здесь же они всегда наготове, начеку. Уехав, они окажутся беззащитны: их уже не будут охранять крепостные стены форта Геркулес. Да, так больше продолжаться не может, однако Рультабийль попросил еще неделю — ни больше ни меньше. Когда-то Колумб сказал: «Дайте мне неделю, и я подарю вам новый мир!» Рультабийль, казалось, готов был переиначить эту фразу: «Дайте мне неделю, и я избавлю вас от Ларсана!» Сказать он этого не сказал, но, определенно, подумал.

Г-н Дарзак пожал плечами и ушел. Мне показалось, что он рассердился. В таком состоянии мы видели его впервые.

— Госпожа Дарзак никуда не поедет, и господин Дарзак останется с нею, — проговорил Рультабийль и тоже ушел.

Через несколько минут явилась м-с Эдит. Ее простой, но очаровательный туалет был весьма ей к лицу. Она тут же принялась со мною кокетничать и с несколько показной веселостью смеяться над службой, которую я нес. Я с живостью ответил, что она немилосердна: ей ведь прекрасно известно, что мы бросили вызов злу и несем эти утомительные дежурства, чтобы спасти прекрасную женщину. М-с Эдит рассмеялась и воскликнула:

— Дама в черном! Да она всех вас просто околдовала. Боже мой, как мило она смеялась! В другое время я, разумеется, не позволил бы говорить в таком тоне о Даме в черном, однако в то утро у меня не было сил сердиться. Напротив, я рассмеялся вместе с м-с Эдит:

— Быть может, вы в чем-то и правы.

— А мой муж еще и сумасшедший! Никогда не думала, что он так романтичен. Но я тоже романтична, — призналась она и посмотрела на меня своим необыкновенным взглядом, который уже не раз заставлял меня терять спокойствие.

В ответ я лишь вздохнул.

— Во всяком случае, — продолжала она, — мне доставила много радости беседа с князем Галичем, который, уж конечно, романтичнее всех вас вместе взятых.

Я скроил такую мину, что она звонко расхохоталась. Что за непонятная женщина!

Тогда я поинтересовался, что такое этот князь Галич, о котором она столько говорит, но которого нигде не видно.

М-с Эдит ответила, что за завтраком мы его увидим — повинуясь нашему желанию, она пригласила его, — и затем рассказала мне кое-что об этом человеке.

Я узнал, что князь Галич — весьма богатый помещик из той области России, которая именуется там «черноземьем», области весьма плодородной и расположенной между лесами Севера и степями Юга. Унаследовав в двадцатилетнем возрасте обширные подмосковные имения, он расширил их благодаря экономному и разумному управлению, чего никак не ожидали от молодого человека, главными занятиями которого были до этого охота и книги. О нем говорили, будто он человек рассудительный, скупец и поэт. От своего отца он унаследовал также высокое положение при дворе. Он был камергером; ходили слухи, что за большие заслуги отца царь оказывает сыну особое расположение. При этом князь Галич был нежен, словно девушка, и необычайно силен. В общем, этот русский дворянин взял геем. Я его еще не знал, но он был мне уже неприятен. Что до его отношений с супругами Ранс, то они были по преимуществу соседскими. Купив два года назад великолепное имение, которое за висячие сады, цветущие террасы и балконы прозвали «садами Семирамиды», князь неоднократно оказывал помощь м-с Эдит, когда та надумала устроить в крепостном дворе экзотический сад. Он подарил ей несколько растений, которые прижились в форте Геркулес и цвели почти так же, как на берегах Тигра и Евфрата. Мистер Ранс приглашал порою князя Галича отобедать, после чего тот вместо цветов присылал то ниневийскую пальму, то кактус, именуемый «Семирамида». Это ему ничего не стоило: у него их было слишком много, они ему мешали, а сам он предпочитал розы. К посещениям молодого русского м-с Эдит проявляла определенный интерес, потому что он читал ей стихи — сначала по-русски, потом переводя на английский, а иногда и сам сочинял для нее английские стихи. Стихи, настоящие стихи, посвященные м-с Эдит! Это до такой степени ей льстило, что она даже попросила князя перевести написанные для нее по-английски стихи на русский. Эти литературные забавы весьма нравились м-с Эдит, но оставляли равнодушным ее мужа. Тот, впрочем, и не скрывал, что в князе Галиче ему нравится лишь одна черта его характера, при этом, как ни странно, как раз та, которая была по душе и м-с Эдит, то есть сторона поэтическая, но, он не любил его за скупость. Мистер Ранс не понимал, как поэт может быть скуп; и в этом я с ним согласен. У князя не было своего выезда. Он пользовался трамваем, а иногда и вовсе ходил пешком в сопровождении своего единственного слуги Ивана, тащившего за ним корзину со съестным. К тому же — вздохнула м-с Эдит, узнавшая об этом от своей кухарки, — к тому же он торговался из-за каждого морского ежа стоимостью в два су. Но странное дело: эта необычная скупость вовсе не вызывала неудовольствия у м-с Эдит; она даже находила ее оригинальной. Дома у князя никто никогда не был. Он ни разу не пригласил супругов полюбоваться своим садом.

— Князь красив? — поинтересовался я, когда м-с Эдит закончила свой панегирик.

— Даже слишком, — отозвалась она. — Сами увидите. Не знаю почему, но этот ответ был мне особенно неприятен. После ухода м-с Эдит я размышлял о князе до самого окончания своего дежурства, то есть до половины двенадцатого.

* * *


При первом ударе гонга к завтраку я, поспешно вымыв руки и приведя себя в порядок, быстро поднялся по ступеням «Волчицы», так как думал, что накрыто будет там, однако, дойдя до передней, услышал музыку и встал как вкопанный. Кто мог осмелиться в такой момент играть в форте Геркулес на рояле? Да к тому же еще и петь: я услышал тихий звук мягкого мужского голоса. Напев звучал странно: то жалобно, то грозно. Теперь я знаю эту песню наизусть — потом мне ее приходилось слышать много раз. Возможно, вы тоже ее знаете, если вам доводилось когда-нибудь пересечь границу холодной Литвы, если вы побывали в этой громадной северной стране. Это песня полуобнаженных дев, которые увлекают путника в пучину и безжалостно его топят, песня «Озера русалок», которую Сенкевич прочитал однажды Михаилу Верещаку. Вот она.
		На Свитезь поедешь ночкою порою, —



		Увидишь в недвижимых водах



		Луну под собою, луну над собою



		И звезды на двух небосводах…



		Здесь жены и дочери Свитезя-града



		Избегли резни и плененья.



		На зелень вокруг обрати свои взгляды —



		То бог превратил их в растенья.



		Цветы серебром мотылькового роя



		Трепещут над бездною синей,



		И листья их ярки, как свежая хвоя,



		Когда ее выбелит иней.



		Как знак чистоты и в ином воплощенье



		Хранят этот цвет белоснежный.



		Не может их смертный в нечистом стремленье



		Коснуться рукою небрежной.



		Пришел сюда царь, что не ведал об этом, —



		И воины русского края



		Толпой устремились, серебряным цветом



		Свои шишаки украшая.



		Но стоило воинам жадные руки



		К воде протянуть дерзновенно,



		Как падали тут же в неслыханной муке, —



		Их смерть поражала мгновенно.



		С тех пор промелькнули чредою столетья,



		Но, в память о том наказанье,



		Доныне цветы называются эти



		«Царями» в народном сказанье…



		И тихо от нас отдаляется дева,



		И тонут в пучине безмолвно



		И лодки и невод… И, полные гнева,



		На берег надвинулись волны.



		И, деву встречая, разверзлась пучина



		И снова сомкнулась, насытясь.



		И вновь неподвижно, светло и пустынно



		Хрустальное озеро Свитезь.








Эти-то слова и пел речитативом мягкий мужской голос под печальный аккомпанемент рояля. Я вошел в зал; навстречу мне встал молодой человек. Тут же позади меня послышались шаги м-с Эдит. Она представила нас друг другу. Это был князь Галич.

Князь оказался, как говорится в романах, «красивым и задумчивым молодым человеком»: правильный, немного жесткий профиль придавал лицу выражение суровости, тогда как светлые глаза, очень мягкие и наивные, выдавали почти детскую душу. Его длинные ресницы не стали бы чернее, даже если б он их подкрашивал тушью; именно эта особенность придавала его лицу необычный вид, особенно в сочетании с весьма розовыми щеками, какие можно встретить лишь у искусно нарумяненных женщин да у чахоточных. Во всяком случае, у меня создалось такое впечатление, однако я был слишком настроен против князя Галича, чтобы придавать этому какое-нибудь значение. Я решил, что он слишком молод, без сомнения, потому что сам я похвастаться этим уже не мог. Я не нашелся что сказать молодому красавчику, распевавшему экзотические песни; м-с Эдит, увидев мое смущение, взяла меня под руку — что доставило мне большое удовольствие, — и мы медленно пошли меж благоухающих кустов, ожидая второго удара гонга к завтраку, который решили накрыть в беседке, крытой пальмовыми листьями, на площадке башни Карла Смелого.

Б. Завтрак и все, что за ним последовало.


Нас всех охватывает ужас


В полдень мы уселись за стол на террасе башни, откуда открывался вид просто бесподобный. Пальмовые листья отбрасывали живительную тень, однако земля и небо вокруг сияли столь нестерпимо, что наши глаза не выдержали бы, не надень мы все темные очки, о которых я упоминал в начале этой главы.

За столом сидели г-н Стейнджерсон, Матильда, Старый Боб, г-н Дарзак, мистер Артур Ранс, м-с Эдит, Рультабийль, князь Галич и я. Рультабийль, не обращая внимания на сотрапезников, сел спиной к морю, чтобы иметь возможность наблюдать все, что происходит в стенах форта. Слуги находились на своих местах: папаша Жак — у входа, Маттони — у потерны, а чета Бернье — в Квадратной башне, перед дверьми в комнаты г-на и г-жи Дарзак.

Завтрак начался в молчании. Мы были несколько смущены собственным видом: молчаливые фигуры вокруг стола, с посверкивающими друг на друга черными стеклами, за которыми не видно ни глаз, ни мыслей.

Первым прервал молчание князь Галич. Весьма любезно обратившись к Рультабийлю, он попытался сказать ему комплимент относительно его журналистской репутации, однако молодой человек ответил князю довольно резко. Нимало этим не смутившись, князь пояснил, что интересуется делами и поступками Рультабийля как подданный царя, поскольку ему известно, что Рультабийль должен в скором времени ехать в Россию. Однако репортер ответил, что ничего еще не решено и что он ждет распоряжений от своей редакции. Князь удивился и достал из кармана газету. Это была русская газета; он перевел несколько строк, касающихся скорого приезда Рультабийля в Санкт-Петербург. По словам князя, в высоких правительственных кругах произошли события столь невероятные и на первый взгляд настолько противоречивые, что по совету начальника парижской уголовной полиции петербургский полицмейстер решил попросить газету «Эпок» прислать им на время молодого репортера. Князь Галич подал дело так, что Рультабийль, залившись краской, сухо ответил, что за всю свою короткую жизнь никогда полицейской работой не занимался, а начальник парижской полиции и петербургский полицмейстер — болваны. Князь рассмеялся, показал красивые зубы, и я обратил внимание на его улыбку: она была жестокая и глупая, словно улыбка ребенка, приклеенная к лицу взрослого. Он тотчас же согласился с Рультабийлем и для убедительности добавил:

— Приятно слышать, что вы рассуждаете таким образом. Теперь от журналистов часто требуют вещей, которые вовсе не к лицу подлинным литераторам.

Рультабийль поддерживать разговор не стал. Его подхватила м-с Эдит, которая принялась восхищаться красотами природы.

— На побережье нет ничего прекраснее «садов Семирамиды», — сказала она и лукаво прибавила: — Ими можно любоваться лишь издали, и от этого они кажутся еще красивее.

Я подумал, что на такую атаку в лоб князь ответит приглашением, но тот промолчал. Несколько уязвленная м-с Эдит внезапно объявила:

— Не хочу скрывать, князь, я видела ваш сад.

— Каким образом? — с удивительным хладнокровием поинтересовался Галич.

— Я была там и вот каким образом…

И она рассказала, как ей удалось побывать в «садах Семирамиды»; князь слушал с ледяным видом.

Ей удалось проникнуть туда совершенно случайно, через заднюю калитку, которая вела из сада к склону горы. При этом м-с Эдит испытала восторг, но не изумление. Часть сада, открывавшаяся со стороны моря, уже подготовила ее к чудесам, тайну которых она так дерзко нарушила. Дойдя до маленького пруда с черной водой, она увидала на берегу сморщенную старушонку с длинным и острым подбородком и большой каллой в руке. Завидев ее, старушонка затру; — сила прочь, опираясь на каллу, словно на палку. М-с Эдит от души рассмеялась и окликнула: «Сударыня! Сударыня!» Но старушка испугалась еще больше и скрылась за фиговым деревом. М-с Эдит продолжала путь уже с некоторой опаской. Внезапно она услышала шелест листьев — подобный шум производят птицы, когда, вспугнутые охотником, вылетают из кроны дерева. Это оказалась вторая старушонка, еще более сморщенная, чем первая, но не такая легкая на ногу — она опиралась на клюку с загнутым концом. Она тоже исчезла — м-с Эдит потеряла ее из виду за поворотом тропинки. Тут из недр таинственного сада появилась третья старушонка, опиравшаяся уже на две клюки с загнутыми концами; она скрылась за гигантским эвкалиптом, причем довольно резво, поскольку имела четыре ноги и, что удивительно, в них не путалась. М-с Эдит шла дальше. Наконец она добралась до мраморного крыльца виллы, украшенного розами, однако крыльцо было под охраной: на верхней его ступеньке, словно вороны на ветке, торчали все три старушонки; раскрыв рты, они угрожающе закаркали. Теперь пришла очередь м-с Эдит спасаться бегством.

М-с Эдит рассказала о своем приключении так мило и с такою очаровательной наивностью, явно заимствованной из детских сказок, что я с огорчением понял: женщины, у которых самих за душою ничего нет, могут многое почерпнуть в душе у мужчины, а потом совершенно естественно передать это многое другим.

Князя эта история, казалось, отнюдь не смутила. Он совершенно серьезно объяснил:

— Это три моих феи. Они не покидают меня со дня моего рождения. Я не могу без них ни работать, ни жить. Я выхожу из дому только с их разрешения; они невероятно ревниво оберегают мой поэтический труд.

Едва князь закончил это малоправдоподобное объяснение, как Уолтер, камердинер Старого Боба, принес Рультабийлю телеграмму. Молодой человек попросил разрешения распечатать ее и прочел вслух:

— «Возвращайтесь как можно скорее зпт ждем нетерпением тчк великолепный материал Петербурге».

Телеграмма была подписана главным редактором «Эпок».

— Ну что, господин Рультабийль, — заметил князь, — быть может, вы теперь согласитесь, что я хорошо осведомлен?

Из груди у Дамы в черном вырвался вздох.

— Я не еду в Петербург, — отчеканил Рультабийль.

— При дворе об этом будут сожалеть, — проговорил князь. — Позвольте вам заметить, молодой человек, что вы упускаете хороший случай.

Рультабийлю особенно не понравился «молодой человек»; он даже открыл было рот, чтобы ответить князю, но, к моему великому удивлению, промолчал. Князь продолжал:

— Вы нашли бы там дело, достойное вас. Человек, разоблачивший Ларсана, имеет право тешить себя самыми смелыми надеждами.

Произнесенное вслух имя Ларсана произвело среди нас впечатление разорвавшейся бомбы; все как один затаились за темными очками. Наступила гнетущая тишина. Оглушенные ею, мы сидели недвижно словно статуи. Ларсан!

Почему это имя, которое мы так часто произносили за последние двое суток, имя, олицетворявшее опасность, с которой мы уже начали свыкаться, — почему оно произвело в этот миг такой ошеломляющий эффект, какого лично я никогда в жизни не испытывал? У меня было ощущение, что я поражен некой магнетической силой. Во всем теле я почувствовал слабость. Мне захотелось убежать, но, казалось, если я встану, то не удержусь на ногах. Молчание, которое мы продолжали хранить, только усугубляло это невероятное гипнотическое состояние. Почему все молчат? Куда девалась веселость Старого Боба? Его что-то вообще не слышно за завтраком… А другие — почему они молчат, скрывшись за темными очками? Я обернулся и сразу же понял, что стал жертвой вполне объяснимого явления. Кто-то смотрел на меня, на меня были устремлены чьи-то глаза, я ощущал тяжесть чьего-то взгляда. Я не видел этих глаз, не знал, откуда на меня смотрят, но взгляд был… Я его чувствовал… Это был его взгляд. А между тем позади меня никого не было. Ни справа, ни слева, ни спереди — никого, кроме сидящих за столом людей, которые замерли, спрятавшись за темными очками. Но тогда… Тогда мне вдруг стало ясно, что на меня смотрят глаза Ларсана, скрытые за одними из очков. Темные стекла — и за ними Ларсан!

И вдруг это чувство пропало. Я перестал ощущать на себе взгляд и вздохнул с облегчением. Мне ответил чей-то вздох. Рультабийль? Или Дама в черном тоже только что ощутила эту тяжесть — тяжесть взгляда? Раздался голос Старого Боба:

— Князь, я вовсе не думаю, что ваша последняя кость середины четвертичного периода… Темные очки пришли в движение.

* * *


Рультабийль встал и сделал мне знак следовать за ним. Я побежал в наш зал заседаний. Как только я появился, он закрыл дверь и спросил:

— Почувствовали?

Мне было никак не отдышаться, и я пробормотал:

— Он там! Там, или мы сходим с ума. — Немного помолчав, я добавил уже более спокойно: — Знаете, Рультабийль, очень возможно, что мы действительно сходим с ума. Навязчивая мысль о Ларсане доведет нас до палаты для буйных, мой друг. Сидим в замке всего двое суток, и вы видите, в каком мы уже состоянии…

— Нет, нет, — перебил Рультабийль. — Я чувствую, он здесь. Я почти касаюсь его. Но где? Когда? Попав сюда, я сразу почувствовал, что мне следует все время быть здесь. Нет, я не попадусь в западню. Я никуда не пойду его искать, хотя и видел его за пределами замка, и вы тоже его там видели.

Внезапно Рультабийль успокоился, нахмурил брови, закурил трубку и сказал, как в доброе старое время, когда он не знал об узах, связывающих его с Дамой в черном, и движения сердца не мешали ему рассуждать:

— Поразмыслим.

Рультабийль сразу же припомнил правило, которым пользовался много раз и которое беспрестанно повторял, чтобы не дать видимости себя обмануть: «Ларсана следует искать не там, где он появляется, а там, где он прячется». За этим последовало дополнительное правило: «Он появляется здесь или там для того, чтобы никто не увидел, где он на самом деле».

Затем Рультабийль заговорил:

— Ох уж эта мне видимость! Знаете, Сенклер, бывают минуты, когда мне хочется вырвать у себя глаза, чтобы начать правильно рассуждать. Давайте сделаем это — всего минут на пять, — и тогда, быть может, мы все увидим как надо.

Он сел, положил трубку на стол, обхватил руками голову и сказал:

— Все, глаз у меня уже нет. Скажите, Сенклер: кто находится в этих каменных стенах?

— Кого я вижу в этих стенах? — повторил я.

— Да нет же! У вас тоже нет больше глаз, вы не видите ничего. Перечисляйте не глядя. Перечисляйте всех подряд.

— Во-первых, вы и я, — поняв, к чему он клонит, ответил я.

— Прекрасно.

— Ни вы, ни я не являемся Ларсаном, — продолжал я.

— Почему?

— Почему? Скажете тоже!

— Нет, это вы должны мне сказать — почему. Я согласен: да, я не Ларсан; я в этом уверен, потому что я — Рультабийль. Но вы, тот, кто сидит напротив Рультабийля, скажите: почему вы не Ларсан?

— Но вы же видите!

— Несчастный! — воскликнул Рультабийль, еще сильнее прижимая кулаки к глазам. — У меня же нет больше глаз, я не могу вас увидеть. Если бы Жарри из отдела борьбы с азартными играми не видел своими глазами в Трувиле, как граф де Мопа садится метать банк, он поклялся бы, что карты взял в руки Балмейер. Если бы Нобле из отдела меблированных комнат не столкнулся однажды вечером у Труайона лицом к лицу с человеком, в котором признал виконта Друэ д'Эслона, он поручился бы, что человек, которого он пришел арестовать и не арестовал, потому что увидел его, — это Балмейер. Если бы инспектор Жиро, знавший графа де Мотвиля, как вы меня, не увидел его однажды на скачках в Лоншане за беседой с друзьями, он арестовал бы Балмейера. Понимаете ли, Сенклер, мой отец родился раньше меня, и, чтобы его арестовать, нужно изрядно попотеть.

Последние слова Рультабийль проговорил глухо, с такой дрожью и отчаянием в голосе, что у меня сразу же пропала последняя способность к рассуждению. Я лишь воздел руки к небу, но Рультабийль этого не видел — он не хотел ничего больше видеть.

— Нет, нет, больше никого не нужно видеть, — повторил он, — ни вас, ни господина Стейнджерсона, ни господина Дарзака, ни Артура Ранса, ни Старого Боба, ни князя Галича. Но нужно знать, почему кто-нибудь из них не может быть Ларсаном. Погодите, я только передохну немного за этими стенами…

Я уже почти не дышал. Под сводами потерны послышались четкие шаги Маттони, который заступил на дежурство.

— А слуги? — выдавил я. — А Маттони? А другие?

— Я знаю точно, что они не покидали форта Геркулес, когда госпожа и господин Дарзак видели Ларсана на вокзале в Буре.

— Все-таки признайтесь, Рультабийль: они вас не занимают, потому что несколько минут назад никто из них не прятался за черными очками.

— Замолчите, Сенклер. Вы действуете мне на нервы сильнее, чем моя мать! — топнув ногою, вскричал Рультабийль.

Эта сказанная в гневе фраза странно поразила меня. Только я собрался спросить у него, очень ли взволнована Дама в черном, как он не спеша заговорил:

— Первое: Сенклер не может быть Ларсаном, потому что был со мною в Трепоре, когда Ларсан находился в Буре.

Второе: профессор Стейнджерсон не может быть Ларсаном, потому что был между Дижоном и Лионом, когда Ларсан находился в Буре. Точнее, он приехал в Лион за минуту до Ларсана. Господин и госпожа Дарзак видели, как он выходит из поезда. Но все остальные могли быть в Буре и, значит, могут быть Ларсаном — если, конечно, чтобы быть Ларсаном, достаточно было находиться в тот момент в Буре. Там был Дарзак; затем Артур Ранс перед прибытием профессора и господина Дарзака два дня где-то пропадал. Он приехал прямо в Ментону и сразу встретил их (когда я специально спросил об этом миссис Эдит, она подтвердила, что муж отсутствовал два дня по делам). Старый Боб ездил в Париж. И наконец, князя Галича не видели в эти дни ни в пещерах, ни где-нибудь еще. Возьмем для начала господина Дарзака.

— Рультабийль, но это же кощунство!

— Сам знаю.

— Это глупость!

— И это знаю… А впрочем, почему?

— Потому что, — выйдя из себя, закричал я, — пусть Ларсан гений, пусть он может обмануть полицейского, журналиста, репортера, даже самого Рультабийля; пусть он может обмануть даже дочь, выдав себя за ее отца — я имею в виду господина Стейнджерсона, — но никогда ему не обмануть женщину, выдав себя за ее мужа. Друг мой, Матильда Стейнджерсон знала господина Дарзака задолго до того, как вошла с ним под руку в форт Геркулес.

— Ларсана она тоже знала, — холодно заметил Рультабийль. — Вот что, мой дорогой. Ваши доводы сильны, но поскольку (ох уж эта его ирония!) я не знаю в точности, насколько далеко простирается гений моего отца, то, чтобы удостовериться относительно личности господина Дарзака, которой я, кстати, и не пытаюсь у него отнять, я воспользуюсь доводом посильнее: если Робер Дарзак — это Ларсан, то Ларсан не появлялся бы несколько раз перед Матильдой Стейнджерсон, потому что именно появления Ларсана и отдаляют Матильду от Дарзака.

— Ну к чему столько умствований, — воскликнул я, — когда достаточно просто раскрыть глаза. Раскройте глаза, Рультабийль, и посмотрите.

Молодой человек послушался.

— На кого? — спросил он с бесконечной горечью. — На князя Галича?

— А почему бы и нет? Он что, вам нравится, этот черноземный князь, поющий литовские песни?

— Нет, но он нравится м-с Эдит, — парировал Рультабийль и ухмыльнулся.

Я сжал кулаки. Он это заметил, но вида не подал.

— Князь Галич — нигилист, который мне ничуть не интересен, — спокойно добавил он.

— Вы в этом уверены? Да и кто вам сказал такое?

— Матушка Бернье знает одну из старушек, о которых рассказывала вам за завтраком миссис Эдит. Я проверил: это мать одного из троих преступников, повешенных в Казани, за то что они собирались бросить бомбу в императора. Две другие старушки — матери двоих других. Ничего интересного, — резко закончил Рультабийль.

Я не смог сдержать жест восхищения.

— А вы времени не теряете!

— Он тоже, — проворчал молодой человек. Я скрестил руки на груди.

— А Старый Боб?

— Нет, дорогой мой, нет! — чуть ли не с гневом отрезал Рультабийль. — Этот — ни в коем случае. Вы заметили, что он носит парик, не так ли? Так вот, уверяю вас, если мой отец наденет парик, этого никто не заметит.

Он произнес это с такой злостью, что я решил уйти. Рультабийль остановил меня.

— Погодите-ка. Остался еще Артур Ранс.

— Ну, этот не изменился, — отозвался я.

— Опять глаза! Поосторожнее с глазами, Сенклер. После этого предупреждения Рультабийль пожал мне руку. Я заметил, что у него рука влажная и горячая. Он ушел. Я немного задержался, думая… думая — о чем? О том, что напрасно я сказал, будто Артур Ранс не изменился. Во-первых, он отпустил крошечные усики, что американцам старого закала вовсе не свойственно. Затем, отрастил волосы, и челка стала спускаться ему на лоб. Кроме того, я ведь не видел его целых два года — за этот срок можно измениться. И наконец, Артур Ранс, не пивший ничего, кроме спиртного, теперь не пьет ничего, кроме воды. Но тогда м-с Эдит… Что м-с Эдит? Неужели я тоже схожу с ума? Почему я сказал «тоже»? Как… как Дама в черном? Как Рультабийль? Неужели я считаю, что у Рультабийля тоже не все дома? Ах, эта Дама в черном нас всех околдовала! Она дрожит от собственных воспоминаний, и нас теперь лихорадит вместе с нею. Увы, страх заразен, как холера.

В. Мое времяпрепровождение до пяти вечера


Воспользовавшись тем, что мне не нужно дежурить, я отправился к себе отдохнуть, однако спал плохо: мне сразу же приснилось, что Старый Боб, мистер Ранс и м-с Эдит — шайка ужасных бандитов, поклявшихся погубить нас с Рультабийлем. Проснувшись в мрачном настроении и увидев древние башни и Старый замок, все эти грозные каменные громады, я был близок к тому, чтобы поверить в кошмар, и проговорил вслух: «Занес же нас черт в это логово!» Затем выглянул в окно. По двору шла м-с Эдит, небрежно беседуя с Рультабийлем и держа в своих хорошеньких точеных пальчиках яркую розу. Я побежал вниз, но во дворе ее уже не оказалось. Тогда я присоединился к Рультабийлю, направлявшемуся с проверкой в Квадратную башню.

Журналист был очень спокоен и, казалось, вновь обрел власть над своими мыслями, равно как и глазами, которые больше уже не закрывал. Да, интересно все-таки наблюдать, как Рультабийль что-либо осматривает. Ничто не ускользает от его внимания. А Квадратная башня, где жила Дама в черном, была предметом постоянного его попечения.

Пользуясь случаем — таинственное нападение произойдет еще через несколько часов, — я хочу познакомить вас с расположением помещений в этаже башни, находящемся на одном уровне с двором Карла Смелого.

Войдя в Квадратную башню через единственную дверь А, вы оказываетесь в большом коридоре, который является частью бывшей кордегардии. Когда-то это было помещение Б-В-Г-Д с каменными стенами и дверьми в другие комнаты Старого замка. М-с Ранс приказала воздвигнуть в бывшей кордегардии две деревянные стенки и выгородить таким образом довольно просторное помещение, в котором собиралась устроить ванную комнату.

Теперь же мимо этого помещения проходили два коридора, пересекающиеся под прямым углом, — В-Г и Г-Д. В нем временно расположилась чета Бернье, вела туда дверь Е. Чтобы подойти к двери в комнаты супругов Дарзак (Ж), нужно было обязательно миновать дверь в привратницкую, где всегда находился кто-то из супругов Бернье. Заходить в привратницкую разрешалось только им. Кроме того, через окошко 3 из привратницкой можно было наблюдать за дверью И, которая вела в комнаты Старого Боба. Когда Дарзаки выходили, единственный ключ от двери Ж хранился всегда у Бернье; это был новый специальный ключ, заказанный Рультабийлем в одному ему известном месте. Замок юный репортер ставил собственноручно.

Рультабийль хотел, чтобы и ключ от комнат Старого Боба тоже хранился в привратницкой, однако американец выразил столь бурный и комичный протест, что репортеру пришлось уступить. Старый Боб не желал, чтобы с ним обращались как с пленником, и настаивал на том, что он должен иметь возможность приходить и уходить когда вздумается, не спрашивая ключи у привратника. Поэтому дверь к нему всегда была открыта, и он мог сколько угодно ходить из своих комнат в кабинет, устроенный в башне Карла Смелого, не причиняя беспокойства ни себе, ни другим. Но в таком случае дверь А следовало держать открытой. Старый Боб так и заявил, а м-с Эдит с немалой долей иронии поддержала дядюшку, сказав, что вряд ли он требует такого же обращения, как дочь профессора Стейнджерсона, и Рультабийль не стал настаивать. Слова, слетевшие с тонких губ м-с Эдит, звучали так:

«Но, господин Рультабийль, мой дядя не боится, что его похитят!» Рультабийль понял: ему остается лишь посмеяться вместе со Старым Бобом над нелепым предположением, что человека, единственная привлекательная черта которого — самый старый в мире череп, могут похитить, словно хорошенькую женщину. И Рультабийль смеялся; он смеялся даже громче Старого Боба, однако поставил условие: в десять вечера дверь А будет запираться на ключ, а супруги Бернье отопрут ее, если возникнет такая необходимость. Это было тоже неудобно для Старого Боба, который иногда засиживался за работой в башне Карла Смелого. Но он не хотел больше спорить с этим славным Рультабийлем, который, должно быть, боится воров. В оправдание Старого Боба нужно сказать, что к мерам защиты нашего молодого друга он относился так лишь потому, что ему ничего не сообщили о появлении Ларсана — Балмейера. Ему, разумеется, рассказывали о прошлых несчастьях м-ль Стейнджерсон, но он понятия не имел, что и после того, как она стала г-жой Дарзак, эти несчастья отнюдь не прекратились. К тому же Старый Боб, как и все ученые, был эгоистом. Весьма довольный тем, что владеет самым старым на свете черепом, он и представить не мог, что мир вращается вовсе не вокруг него.

* * *


Рультабийль, мило осведомившись о здоровье матушки Бернье, которая чистила картошку, доставая ее из лежавшего рядом большого мешка, попросил папашу Бернье отпереть дверь в комнаты четы Дарзак.

В спальне г-на Дарзака я был впервые. Выглядела она холодной и мрачной, а ее меблировка не отличалась роскошью: дубовая кровать да туалетный столик, пододвинутый к окну К, сделанному на месте бывшей бойницы. Стена там была так толста, а бойница так широка, что в образовавшейся нише г-н Дарзак устроил нечто вроде туалетной комнаты. Второе окно, окно Л, было меньше. Оба окна были забраны толстыми решетками, через которые едва проходила рука. Кровать на высоких ножках стояла в углу между наружной стеной и каменной перегородкой, отделявшей спальню г-на Дарзака от спальни его жены. Напротив, в углу башни, помещался стенной шкаф. Посередине комнаты стоял небольшой стол с несколькими научными книгами и письменными принадлежностями. Завершали меблировку кресло и три стула. Спрятаться здесь было просто невозможно, разве что в стенном шкафу. Поэтому супругам Бернье было поручено, заходя в комнату для уборки, всякий раз проверять этот шкаф, где г-н Дарзак держал одежду; да и Рультабийль, наведываясь в отсутствие супругов осмотреть комнаты Квадратной башни, всегда в него заглядывал.

Так он сделал и на этот раз. Переходя в спальню г-жи Дарзак, мы были уверены, что в комнате ее мужа никого нет, ибо, как только мы вошли, папаша Бернье, следовавший за нами с неизменно озабоченным видом, запер на задвижку дверь, ведущую из коридора.

Спальня г-жи Дарзак была меньше, чем у ее мужа, но благодаря удачному расположению окон светлая и веселая. Едва ступив на порог, Рультабийль побледнел и, повернув ко мне свое доброе и погрустневшее лицо, проговорил:

— Сенклер, чувствуете? Духи Дамы в черном!

Ей-богу, я ничего не чувствовал. Окно, снабженное решеткой, как и все остальные, выходящие на море, было широко распахнуто, и легкий ветерок развевал занавеску, висевшую на карнизе над вешалкой, которая была прибита к одной из стен. У другой стены стояла кровать. Вешалка находилась так высоко, что висевшие на ней платья и пеньюары, равно как и закрывающая ее занавеска, не доходили до пола; если за ними кто-нибудь захотел бы спрятаться, то были бы видны ноги. Штанга, по которой двигались вешалки с одеждой, была очень тонкой, и забраться на нее тоже не было никакой возможности. Тем не менее Рультабийль тщательно обследовал этот гардероб. Стенного шкафа в комнате не было. Туалет, бюро, кресло, два стула и четыре стены, между которыми, кроме нас, никого, бог тому свидетель.

Заглянув под кровать, Рультабийль жестом выдворил нас из комнаты. Сам он вышел последним. Бернье тут же запер дверь маленьким ключом и положил его в верхний карман куртки, который вдобавок застегнул на пуговицу. Мы повернули по коридору и зашли в апартаменты Старого Боба, состоявшие из гостиной и спальни; осматривать их было так же легко, как и комнаты Дарзаков. Никого, меблировка скудная — стенной шкаф и почти пустой книжный шкаф с отворенными дверцами. Когда мы, выходили из этих комнат, матушка Бернье как раз поставила стул на пороге у своих дверей, чтобы ей было удобнее наблюдать, не отрываясь от своего занятия — чистки картошки.

Зашли мы и в комнату, занимаемую супругами Бернье. На остальных этажах башни никто не жил; туда вела маленькая лестница, начинавшаяся в углу Б. Попасть на эту лестницу можно было через люк в потолке комнаты Бернье. Рультабийль попросил молоток и гвозди и заколотил люк. Теперь вход на лестницу был закрыт.

Можно смело утверждать, что Рультабийль, поскольку от него ничего не ускользало, не оставил в Квадратной башне никого, кроме супругов Бернье, после того как осмотрел ее и вышел со мною оттуда. Можно также утверждать, что в комнатах Дарзаков не было ни души, пока папаша Бернье несколько минут спустя сам не отпер дверь г-ну Дарзаку. Расскажу, как это произошло.

Примерно без пяти пять мы с Рультабийлем, оставив Бернье у двери в комнаты Дарзаков, вышли во двор. Дойдя до площадки старой башни, возвышавшейся подле потерны, мы сели на парапет и уставились вниз, на кроваво-красные отблески, лежавшие на Красных Скалах. И вот, у края Барма Гранде, таинственно зиявшей на фоне огненных Красных Скал, мы вдруг увидели подвижную и вместе с тем мрачную фигуру Старого Боба. Он представлял собою единственное черное пятно в окружающем пейзаже. Вздымающиеся из моря отвесные утесы были так багровы, что казались раскаленными от внутреннего жара земли. В своем сюртуке и цилиндре этот факельщик из похоронного бюро, нелепый и жуткий, казался невероятным анахронизмом на фоне пещеры, образовавшейся когда-то в пылающей лаве, пещеры, которая триста тысяч лет назад служила, быть может, первым пристанищем для первой семьи в первые дни Земли. Зачем нужен этот мрачный могильщик среди пламенеющих камней? Он потрясал своим черепом и смеялся, смеялся… Нам было больно слышать этот смех, он раздирал нам уши и сердце.

Затем наше внимание переключилось со Старого Боба на Робера Дарзака, который вышел из-под потерны и пересекал двор Карла Смелого. Нас он не видел. Вот он-то уж не смеялся! Рультабийль жалел его, понимая, что ученый держится на пределе. Молодой человек рассказал мне, что днем Дарзак сказал ему: «Неделя — это много! Не знаю, вынесу ли я еще неделю такой пытки». Рультабийль спросил у него: «А куда вы поедете?» «В Рим», — ответил тот. Очевидно, дочь профессора Стейнджерсона хочет ехать только туда; Рультабийль полагал, что бедняга Дарзак задумал это путешествие, поняв, что только папа римский может решить его дело. Бедный г-н Дарзак! Да, в самом деле: ему не до смеха. Мы не спускали с него глаз до дверей Квадратной башни. Да, он держался из последних сил: сгорбился, засунул руки в карманы. Вид его выражал крайнее отвращение ко всему. Должно быть, ему действительно все опротивело. Он вынул руки из карманов, однако вид его все равно не вызывал улыбки. И все же, признаюсь, я улыбнулся. Дело в том, что не без помощи гениального Рультабийля г-н Дарзак невольно вызвал во мне дрожь ужаса, дрожь, пронизавшую меня до мозга костей! Ну как мог Рультабийль вообразить такое!

Г-н Дарзак вошел в Квадратную башню, и Бернье отпер ему дверь. Для этого он подошел к двери и достал ключ из кармана; позже мы выяснили, что решетка на окне не была перепилена — все это позволило нам сделать вывод: когда г-н Дарзак вошел к себе в спальню, в занимаемых им и его женой комнатах не было никого. Это несомненно.

Конечно, все это мы уточнили позже; и я рассказываю об этом сейчас только потому, что меня преследует мысль о том необъяснимом, что притаилось в тени и вот-вот выйдет на свет божий.

Наступило пять часов.

Г. Вечер между пятью часами и минутой, когда произошло нападение на Квадратную башню


Мы с Рультабийлем еще с час проговорили или, точнее, промучили себя всяческими предположениями, сидя на земляной площадке башни. Вдруг Рультабийль хлопнул меня по плечу и, вскричав: «А я думаю…», бросился в Квадратную башню. Я последовал за ним, хотя и представить себе не мог, о чем он думает. Оказалось — о мешке с картошкой матушки Бернье, который он тут же высыпал на пол, к немалому изумлению почтенной женщины. Удовлетворенный сделанным и, по-видимому, получив ответ на терзавший его вопрос, он вернулся вместе со мной во двор Карла Смелого, предоставив папаше Бернье собирать рассыпанную картошку.

Г-жа Дарзак появилась на секунду в окне комнаты своего отца, на втором этаже «Волчицы».

Жара сделалась невыносимой. Близилась гроза, и нам хотелось, чтобы она разразилась как можно скорее.

Да, гроза должна была принести облегчение. Море казалось тяжелым, воздух был тяжелым, мы чувствовали тяжесть в груди. Проворнее всех существ земных и небесных, Старый Боб снова в необычайном возбуждении появился у Барма Гранде. Можно было подумать, что он танцует. Но нет, он произносил речь. Однако перед кем? Мы перегнулись через парапет. На берегу явно был кто-то, к кому Старый Боб обращал свои разглагольствования на допотопные темы, но пальмовые листья скрывали от нас слушателей Старого Боба. Наконец они подошли к «Черному профессору», как называл его Рультабийль. Их было двое: во-первых, м-с Эдит… Да, это она: ее легко узнать по томному изяществу, с которым она опирается на руку мужа. Мужа? Но ведь это вовсе не ее муж! Кто же этот молодой человек, на чью руку с таким томным изяществом опирается м-с Эдит?

Рультабийль обернулся, ища вокруг кого-нибудь, кто мог бы на это ответить, — Маттони или Бернье. На пороге Квадратной башни он увидел Бернье и жестом подозвал его. Тот подошел и взглянул туда, куда указывал пальцем Рультабийль.

— Не знаете, кто это там с миссис Эдит? — спросил репортер.

— Князь Галич, — уверенно ответил Бернье. Мы с Рультабийлем присмотрелись внимательнее. Издали князя Галича мы раньше никогда не видели, я и не думал, что у него такая походка, к тому же он мне казался ниже. Рультабийль понял меня и пожал плечами.

— Ладно, благодарю, — бросил он Бернье.

Мы продолжали наблюдать за м-с Эдит и князем.

— Одно могу сказать, — проговорил Бернье, уходя, — не нравится мне этот князь. Больно уж он нежный. Волосы — слишком светлые, глаза — слишком голубые. Говорят, он русский. Приезжает, уезжает — и никого не предупредит. В позапрошлый раз, когда его пригласили сюда на завтрак, хозяин с хозяйкой ждали его, не решались без него сесть за стол. А потом пришла телеграмма, в которой он извинялся, дескать, опоздал на поезд. Телеграмма пришла из Москвы…

И Бернье, странно ухмыльнувшись, вернулся на порог своей башни.

Наши глаза все еще были устремлены на берег. М-с Эдит и князь прогуливались у пещеры Ромео и Джульетты;

Старый Боб, прекратив размахивать руками, спустился вниз, подошел к замку и пересек двор; сверху нам хорошо было видно, что он больше не смеется. Старый Боб вдруг сделался воплощением грусти. Молча зашел он под потерну. Мы его окликнули, но он не услышал. Неся на вытянутой руке свой самый древний череп и неожиданно придя в ярость, он принялся осыпать древний череп отборнейшими проклятиями. Ученый спустился в Круглую башню, и еще некоторое время мы слышали отзвуки его гнева, доносившиеся снизу. Потом раздались глухие удары; казалось, чудак бьется телом о стены.

В этот миг старые часы на Новом замке пробили шесть. И почти одновременно далеко в море раздался первый раскат грома. Горизонт почернел.

Мы увидели, что, выйдя из-под потерны, к нам направляется конюх Уолтер, славный, но грубый парень, не отличавшийся большим умом, однако по-собачьи преданный своему хозяину — Старому Бобу. Он подошел, вручил нам с Рультабийлем по письму и двинулся дальше, в сторону Квадратной башни.

Рультабийль окликнул его и поинтересовался, что он там собирается делать. Тот ответил, что должен отнести Бернье почту для г-на и г-жи Дарзак; весь разговор происходил по-английски, поскольку Уолтер другого языка не знал, а мы объяснялись по-английски вполне сносно. Уолтеру поручили разносить письма после того, как папаша Жак стал постоянно дежурить в привратницкой. Рультабийль взял почту и сказал, что отнесет ее сам.

На землю упали первые капли дождя. Мы подошли к двери г-на Дарзака. Папаша Бернье сидел в коридоре верхом на стуле и курил трубку.

— Господин Дарзак у себя? — спросив Рультабийль.

— Он не выходил, — ответил Бернье.

Мы постучались. Послышался скрежет задвижки (каждый, входя в комнату, по указанию Рультабийля, должен запираться на задвижку).

Г-н Дарзак как раз занимался письмами. Он сидел за столиком посреди комнаты, лицом к двери.

Теперь внимательно следите за тем, что происходило дальше. Рультабийль ворчал; полученное письмо подтверждало сказанное в телеграмме — газета желала непременно послать его в Россию.

Г-н Дарзак с безразличным видом прочел несколько принесенных нами писем и сунул их в карман. Я протянул Рультабийлю полученное мною послание; оно было от моего парижского приятеля, который, рассказав несколько малозначащих подробностей об отъезде Бриньоля, сообщал, что этот самый Бриньоль велел адресовать свою почту в Соспель, гостиница «Альпы». Это было весьма интересно, и г-н Дарзак с Рультабийлем обрадовались новым сведениям. Мы уговорились отправиться в Соспель, как только сможем, и вышли. Дверь в спальню г-жи Дарзак была приоткрыта, и я успел заметить, что г-жи Дарзак там не было. Как только все мы вышли, папаша Бернье запер дверь на ключ. Да, я видел это собственными глазами: слуга запер дверь и положил ключ в карманчик куртки. Я и сейчас клянусь вам! — мысленно вижу, как он кладет ключ в верхний карман куртки и застегивает карман на пуговицу.

Мы вышли втроем из Квадратной башни, оставив папашу Бернье в коридоре, словно верного сторожевого пса, каким он и был до последнего своего дня. Если он и промышлял немного браконьерством, это совсем не означало, что он не мог быть отменным сторожем. Напротив, сторожевые псы как раз и промышляют браконьерством. И я готов заявить во всеуслышание: папаша Бернье всегда честно исполнял свой долг и говорил только правду. Его жена, матушка Бернье, тоже была хорошей привратницей, умной и вместе с тем не болтливой. Теперь она овдовела, и я взял ее на службу к себе. Ей будет приятно прочесть, что я ее ценю и отдаю должное ее мужу. Они оба это заслужили.

Когда Рультабийль, г-н Дарзак и я вышли из Квадратной башни и отправились в Круглую башню навестить Старого Боба, было уже около половины седьмого. Войдя в зал, г-н Дарзак вскрикнул, увидев, в каком состоянии находится акварельный рисунок, который он начал накануне, чтобы хоть немного отвлечься. Рисунок изображал центральную лестницу дворца, какой она, судя по документам, показанным нам Артуром Рансом, была в XV веке. Акварель была безнадежно испорчена, вся краска на ней расплылась. Напрасно Робер Дарзак пытался добиться чего-либо от Старого Боба: тот стоял на коленях перед ящиком со скелетом и был так занят лопаточной костью, что даже не ответил.

Здесь я вынужден сделать маленькое отступление и извиниться перед читателем за ту педантичность, с которой на протяжении нескольких страниц подробно описываю все наши слова и поступки, однако должен сказать, что в те минуты даже самые незначительные детали были важны: ведь драма уже разыгралась, а мы, увы, и не подозревали этого!

Поскольку Старый Боб был зол как собака, мы ушли — во всяком случае, мы с Рультабийлем. Г-н Дарзак остался перед своим испорченным рисунком и думал, конечно, совсем о другом.

Выйдя из Круглой башни, мы взглянули на небо, сплошь покрытое черными тучами. Буря была близка. Шел дождь, но дышать было совершенно нечем.

— Пойду-ка я лягу, — проговорил я. — Сил больше нет. Быть может, хоть наверху посвежее, окна открыты…

Рультабийль пошел вслед за мной в Новый замок. Вдруг на первой площадке широкой расшатанной лестницы он остановил меня:

— Слышите? Она там, — шепотом проговорил он.

— Кто?

— Дама в черном! Разве вы не чувствуете, как благоухает лестница?

С этими словами он скрылся за дверью, попросив меня идти дальше и не обращать на него внимания. Я так и сделал.

Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь к себе в комнату, я оказался лицом к лицу с Матильдой!

Она тихонько вскрикнула и выпорхнула в тень, словно вспугнутая птица. Я выбежал на лестницу и наклонился над перилами. Матильда скользила по лестнице, словно призрак. Она добежала уже до первого этажа, когда площадкой ниже я увидел Рультабийля: он стоял у перил и тоже смотрел на нее. Потом он поднялся ко мне.

— Ну, что я вам говорил? — заметил он. — Несчастная!

Рультабийль опять казался очень взволнованным.

— Я попросил у господина Дарзака неделю. Но нужно, чтобы все закончилось в двадцать четыре часа, иначе у меня просто не хватит сил.

Внезапно молодой человек опустился на стул.

— Мне душно, душно, — простонал он и ослабил узел на галстуке. — Воды!

Я бросился за графином, но он меня остановил.

— Нет, мне нужна вода с неба, — проговорил он и указал кулаком на небо, которое все никак не могло разразиться ливнем. Минут десять он сидел на стуле и размышлял. Меня удивило, что он не поинтересовался, зачем Дама в черном приходила ко мне в комнату. Ответить на этот вопрос я затруднялся. Наконец он встал.

— Вы куда?

— На пост, в Садовую башню.

* * *


Рультабийль отказался даже прийти пообедать и попросил, чтобы ему принесли еду на пост, словно солдату. Обед был накрыт в половине девятого в «Волчице». Робер Дарзак, только что расставшийся со Старым Бобом, объявил, что тот обедать не желает. М-с Эдит, испугавшись, не стало ли дядюшке плохо, тут же отправилась в Круглую башню. Артур Ранс предложил пойти с нею, но она отказалась; отношения с мужем у нее, похоже, испортились. Тем временем появилась Дама в черном с профессором Стейнджерсоном. Матильда горестно посмотрела на меня; в ее взгляде читался упрек, который меня весьма встревожил. Она не сводила с меня глаз. К обеду никто так и не притронулся. Артур Ранс, не отрывая взгляда, смотрел на Даму в черном. Все окна были распахнуты, но дышать было нечем. Вскоре раздался удар грома, сверкнула молния, и хлынул ливень. У всех вырвался вздох облегчения. М-с Эдит вернулась как раз вовремя; она успела до ливня, который, казалось, грозил затопить весь полуостров. Не без живости м-с Эдит рассказала, что, когда она вошла, Старый Боб сидел перед столом, сгорбившись и обхватив руками голову. На ее вопросы он отвечать не стал. Она шутливо тряхнула его, но он лишь дернул плечом. Тогда, поскольку он упрямо зажимал ладонями уши, она легонько ткнула его булавкой с рубином, которой обычно закалывала легкую шаль, что набрасывала на себя по вечерам. Он зарычал, выхватил у нее булавку и в ярости швырнул ее на стол. Затем грубо буркнул, чего раньше за ним не водилось: «Оставьте меня в покое, госпожа племянница!» М-с Эдит так огорчилась, что, не говоря ни слова, вышла, пообещав себе, что в этот вечер ноги ее не будет в Круглой башне. Выходя из башни, м-с Эдит оглянулась и бросила последний взгляд на престарелого дядюшку. То, что она заметила, крайне ее поразило: самый древний в мире череп был перевернут, торчавшая вверх челюсть была вся в крови, а Старый Боб, всегда обращавшийся с любимой древностью корректно, злобно плевал на свой любимый череп. Немного струхнув, м-с Эдит убежала.

Робер Дарзак успокоил м-с Эдит, объяснив, что за кровь она приняла обыкновенную краску — череп Старого Боба был вымазан краской, которой рисовал молодой профессор.

Из-за стола я встал первым, чтобы поскорее отправиться к Рультабийлю, а также уйти от взгляда Матильды. Что Дама в черном делала у меня в комнате? Вскоре мне суждено было это узнать.

Когда я вышел наружу, молнии сверкали непрерывно, дождь лил с удвоенной силой. В несколько прыжков я оказался под потерной. Никаких признаков Рультабийля. Я нашел его на террасе старой башни, возвышавшейся рядом: он наблюдал за входом в Квадратную башню, подставив спину буре. Я потряс его и потащил под потерну.

— Перестань, — воскликнул он, — перестань! Вот так потоп! Как здорово! Как это славно — гнев небесный! Тебе не хочется перекричать гром? А мне хочется — слушай! Я кричу! Кричу! Эй! Эй! Эй! Громче самого грома. Вот его и не слышно.

И в бурной ночи, над ревущими водами раздался его дикий вопль. Я решил, что на этот раз он и в самом деле спятил. Увы! В этих нечленораздельных криках бедный мальчик выплескивал сжигавшую его нестерпимую боль, пламя которой он тщетно старался погасить в своей груди, — боль сына Ларсана!

Внезапно я обернулся. Кто-то схватил меня за руку, и черная фигура прокричала мне сквозь рев ветра:

— Где он? Где он?

Это была г-жа Дарзак, искавшая Рультабийля. Нас ослепила новая вспышка молнии. Охваченный безумием Рультабийль во все горло ревел вместе с громом. Она его услышала. Увидела. Мы были мокры насквозь — на помощь ливню пришло море с его пеной. Юбка г-жи Дарзак развевалась, точно черный флаг, и облепляла мне ноги. Почувствовав, что бедняжка сейчас лишится — чувств, я поддержал ее, и тут, среди неистовства стихий, в разгар бури, под проливным дождем, среди бушующего моря, я вдруг почувствовал аромат — нежный, волнующий и грустный аромат духов Дамы в черном. Я понял, каким образом Рультабийль пронес воспоминание о нем сквозь годы. Да, да, это был аромат, полный грусти, аромат глубокой печали… Как будто скромный, одинокий и очень непохожий на другие, аромат цветка, которому суждено одиноко цвести лишь для себя одного. Наконец-то я ощутил аромат, навеявший мне все эти мысли. В них я попробую разобраться позже — ведь Рультабийль столько раз повторял мне их. Этот нежный и вместе с тем навязчивый аромат словно бы опьянил меня в разгар битвы воды, ветра и молний, опьянил внезапно, лишь только я его ощутил. Необыкновенный аромат. Да, необыкновенный: ведь я раз двадцать проходил мимо Дамы в черном и не понимал, что в нем такого необыкновенного, а открыл это в миг, когда запах самых стойких духов на свете, даже тех, от которых болит голова, был бы унесен морским ветром, словно нежное дыхание розы. Я понял, что этот аромат нужно не только услышать, но и почувствовать (пусть это сочтут хвастовством, но я убежден: понять запах духов Дамы в черном дано не всякому, для этого нужно обладать глубоким умом, и, вероятно, в тот вечер на меня низошло озарение, хотя я так и не понял, что творилось вокруг меня). Да, этот грустный, пленительный, упоительно безнадежный аромат нужно почувствовать раз и на всю жизнь, и тогда сердце наполнится благоуханием, если оно принадлежит сыну, такому, как Рультабийль, воспламенится, если оно принадлежит возлюбленному, такому, как Дарзак, или наполнится ядом, если оно принадлежит разбойнику, такому, как Ларсан. Нет, после этого мимо него пройти невозможно, и я разом понял и Рультабийля, и Дарзака, и Ларсана, равно как и все беды дочери профессора Стейнджерсона.

* * *


Вцепившись в мою руку. Дама в черном под рев бури звала Рультабийля, но тот с криком: «Духи Дамы в черном!» внезапно большими прыжками скрылся в ночи.

Несчастная разрыдалась. В отчаянии она принялась стучать кулаком в дверь; Бернье отпер, но плакать она не перестала. Я говорил ей какие-то пустяки, умолял успокоиться, однако отдал бы все, что угодно, чтобы найти слова, которые, никого не выдав, дали бы ей понять, какую роль я играю в драме матери и сына.

Внезапно она свернула направо, в гостиную Старого Боба — по-видимому потому, что дверь туда была отворена. Там мы были одни, как если бы пришли к ней в спальню, — поскольку Старый Боб опять засиделся за работой в башне Карла Смелого.

Боже мой! Этот вечер, эти минуты, что я провел с Дамой в черном, как они были мучительны! Я подвергался испытанию, к которому был совершенно не подготовлен: внезапно, даже не пожаловавшись на буйство стихий (а с меня текло, словно со старого зонта), она спросила:

— Господин Сенклер, вы давно ездили в Трепор?

Я был ослеплен и оглушен сильнее, чем только что громами и молниями. На мгновение буря на дворе утихла, и я понял, что теперь, когда я оказался в укрытии, мне предстоит выдержать гораздо более мощный натиск, чем тот, с каким на протяжении веков волны атакуют форт Геркулес. Должно быть, выглядел я довольно глупо и выдал волнение, в которое повергла меня эта неожиданная фраза. Сначала я ничего не ответил, потом забормотал нечто невнятное, причем выглядел, наверное, весьма забавно. С тех пор прошли годы, однако и теперь эта сцена встает передо мною, словно я смотрю спектакль с собственным участием. Есть люди, которые, вымокнув, совсем не выглядят смешными. Вот и Дама в черном, вся мокрая, только что, как и я, побывавшая под ливнем, была необычайно хороша: волосы растрепаны, шея открыта, к великолепным плечам прилип тонкий шелк платья, выглядевший в моих восхищенных глазах величественно, словно лоскут, наброшенный каким-то наследником Фидия на камень, только что превратившийся в бессмертную красоту. Я прекрасно понимаю, что мое волнение даже по прошествии стольких лет заставляет меня писать фразы, которым недостает простоты. Больше я ничего по этому поводу не скажу. Но те, кто видел дочь профессора Стейнджерсона вблизи, возможно, меня поймут; здесь, перед лицом Рультабийля, я хочу лишь подчеркнуть те почтительность и растерянность, сжавшие мне сердце, когда я увидел эту божественно прекрасную мать, которая, находясь в смятении, вызванном страшной бурей — ив прямом и в переносном смысле слова, — умоляла меня нарушить данное мною слово. Я ведь поклялся Рультабийлю, что буду молчать, и вот мое молчание было, увы, таким красноречивым, какой никогда не была ни одна из моих речей в защиту обвиняемого.

Она взяла меня за руки и проговорила голосом, который я никогда не забуду:

— Вы его друг. Скажите же ему, что мы оба уже перенесли достаточно горя! — И, готовая разрыдаться, добавила: — Почему он продолжает лгать?

Я молчал. Да и что было отвечать? Эта женщина всегда, как теперь говорят, «держала на расстоянии» — всех вообще и меня в частности. Я никогда для нее не существовал, и вот теперь, когда я вдохнул аромат духов Дамы в черном, она разрыдалась передо мною, как перед старым другом.

Да, как перед старым другом… Она рассказала мне все, я все узнал из нескольких фраз — простых и жалобных, как материнская любовь, я узнал все, что скрывал от меня притворщик Рультабийль. Очевидно, эта игра в пpятки долго продолжаться не могла, и они оба поняли это. Толкаемая безошибочным инстинктом, она захотела точно узнать, кто таков этот Рультабийль, который ее спас, которому столько же лет, сколько было бы ее сыну, и который так на него похож. К ней в Ментону пришло письмо, содержавшее доказательство того, что Рультабийль ей солгал: он и близко не подходил ни к какому учебному заведению в Бордо. Она тут же потребовала у молодого человека объяснений, но он упорно уходил от ответа. Тем не менее, когда она заговорила о Трепоре, коллеже в Э, и о том, что до приезда в Ментону мы с ним там побывали, он забеспокоился.

— Откуда вы узнали? — выдав себя, вскричал я. Она даже не порадовалась моему невольному признанию, а просто одной фразой объяснила свою хитрость. Когда я застал ее вечером у себя в комнате, это был уже не первый раз, что она к нам заходила. А на моем чемодане была свежая наклейка из Э…

— Я раскрыла ему объятья, так почему же он не идет? — простонала она. — Увы, неужели, отказываясь считать себя отпрыском Ларсана, он не согласится быть моим сыном?

Конечно, Рультабийль вел себя очень жестоко по отношению к женщине, считавшей своего сына мертвым, часто рыдавшей от отчаяния, как я узнал позже, и наконец среди бесчисленных несчастий испытавшей радость увидеть свое дитя воскресшим из мертвых. Несчастный! Накануне вечером он рассмеялся ей в лицо, когда она из последних сил кричала ему, что у нее был сын и что этот сын — он. Он рассмеялся ей в лицо, а она плакала. Ну что вы тут будете делать! Об этом рассказала мне она сама; я никогда не думал, что Рультабийль настолько жесток, скрытен и дурно воспитан.

В самом деле, он вел себя просто ужасно. Дошел до того, что заявил ей: «Я не уверен, что у меня вообще был отец, пусть даже вор!» Она вернулась тогда в Квадратную башню, и ей захотелось умереть. Но она не для того нашла сына, чтобы тут же вновь его потерять, и потому осталась жить. Я был вне себя. Целовал ей руки. Просил у нее за Рультабийля прощения. Вот к чему привела политика моего друга. Считая, что так ему будет легче защищаться от Ларсана, он убивал собственную мать! Я не мог больше этого слышать. С меня было довольно. Я кликнул Бернье, он отпер мне дверь, и я вышел из Квадратной башни, проклиная Рультабийля. Мне казалось, что он должен быть во дворе Карла Смелого, но там никого не оказалось.

Пробило десять вечера, Маттони только что занял свой пост под потерной. В комнате у моего друга горел свет. Я вскарабкался по расшатанной лестнице Нового замка. Добравшись до двери, я настежь распахнул ее. Рультабийль встал:

— Что вам нужно, Сенклер? В нескольких торопливых фразах я все ему рассказал; он понял мой гнев. — Она не все вам поведала, друг мой, — ответил Рультабийль ледяным тоном. — Она не сказала, что запрещает мне прикасаться к этому человеку!

— Правильно, — воскликнул я. — Ее можно понять!

— Что вы тут плетете? — грубо продолжал он. — Знаете, что она мне вчера заявила? Приказала уехать. Она предпочитает умереть, чем видеть, как я сражаюсь с собственным отцом.

В его голосе чувствовалась издевка.

— С собственным отцом! Она, конечно, считает, что он посильней меня.

Говоря эти слова, Рультабийль был страшен. Но внезапно он преобразился и стал даже красив. — Она боится за меня. Ну а я — за нее. И я не должен помнить, ни кто мой отец, ни кто моя мать!

* * *


В этот миг ночную тишину разорвал выстрел, за ним раздался крик смертельно раненного человека. Опять этот крик, крик, который я уже слышал когда-то в таинственном коридоре. Волосы у меня встали дыбом; Рультабийль пошатнулся, словно его ударили.

А затем он прыгнул к открытому окну, и весь замок наполнился отчаянным воплем:

— Матушка! Матушка!




Глава 11

Нападение на Квадратную башню


Я бросился к Рультабийлю и обхватил его сзади, опасаясь последствий его безумия. В его криках звучало такое страшное отчаяние, такой неистовый призыв о помощи или, скорее, нечеловеческое желание самому кинуться на помощь, что мне стало страшно: Рультабийль мог забыть, что он всего лишь человек, что он не может вылететь из окна башни и, словно птица или стрела, пронестись сквозь мрак, отделяющий его от места преступления и наполненный его жутким криком. Внезапно он повернулся, оттолкнул меня и помчался, метнулся, полетел кубарем, покатился, ринулся по коридорам, комнатам, лестницам, двору к этой проклятой башне, откуда вырвался в ночь смертельный крик, подобный тому, что звучал в таинственном коридоре.

Я остался у окна, прикованный к месту этим ужасным криком. Я все еще стоял там, когда дверь Квадратной башни распахнулась и в освещенном проеме появилась фигура Дамы в черном. Она была жива и невредима, но ее бледное, призрачное лицо выражало неописуемый ужас. Она протянула руки в темноту, и оттуда вылетел Рультабийль; руки Дамы в черном сомкнулись у него за спиной, и я больше ничего не слышал, кроме вздохов и стонов, да еще трех слогов, непрерывно звучавших во тьме: «Матушка! Матушка!» Наконец я тоже спустился во двор; в висках у меня стучало, сердце билось с перебоями, вены чуть не лопались. То, что я увидел на пороге Квадратной башни, меня отнюдь не успокоило. Напрасно я пытался себя урезонить:

«Ничего, мы ведь считали, что дело плохо, как все вдруг стало на свои места. Разве сын не отыскал свою мать? Разве мать не вернула наконец себе сына?» Но откуда, откуда этот смертный крик, если она жива? Откуда этот ужасный крик, прозвучавший перед тем, как она появилась на пороге башни?

Как ни странно, но, идя по двору, я не встретил ни одной живой души. Неужели никто не слышал выстрела? Неужели никто не слышал крика? Где г-н Дарзак? Где Старый Боб? Неужели он до сих пор работает в нижнем зале Круглой башни? Я готов был в это поверить: там, внизу, еще горел свет. А Маттони? Он что, тоже ничего не слышал? Он же дежурил в Садовой башне. Ничего себе! А Бернье? А матушка Бернье? Их нигде не было видно, а дверь Квадратной башни распахнута настежь! Ах, какой нежный шепот: «Матушка! Матушка!» И ответные слова сквозь плач: «Мальчик мой!» Они даже не закрыли как следует дверь в гостиную Старого Боба. Туда-то она и увела свое дитя.

Так они и сидели одни в этой комнате, сжимая друг друга в объятьях и повторяя: «Матушка!», «Мальчик мой!». А потом они заговорили прерывистыми, незаконченными фразами. Это были какие-то божественные глупости. «Значит, ты не умер?» — «Конечно, нет!» И от этих слов они снова начинали плакать. Ах, как они обнимали друг друга, наверстывая упущенное время! Как он, должно быть, наслаждался ароматом духов Дамы в черном! Еще я слышал, как Рультабийль сказал: «Знаешь, матушка, украл тогда не я». По звуку голоса можно было подумать, что бедняге Рультабийлю все еще девять лет. «Конечно, мальчик мой, конечно, не ты». Подслушивал я непроизвольно, но у меня вся душа переворачивалась. Оно и понятно: мать вновь обрела свое дитя.

Но где же Бернье? Я вошел в привратницкую, желая выяснить, почему кричали и кто стрелял.

В глубине привратницкой, освещенной лишь маленьким ночником, матушка Бернье бесформенной массой полулежала в кресле. Когда прозвучал выстрел, она, по-видимому, была уже в постели, а потом в спешке накинула на себя какую-то одежду. Ее черты были искажены от страха.

— Где папаша Бернье? — спросил я.

— Там, — дрожа, ответила она.

— Там? Где — там?

Матушка Бернье не ответила.

Сделав по привратницкой несколько шагов, я споткнулся и наклонился, чтобы посмотреть, что попалось мне под ноги. Оказалось, я наступил на картофелину. Я опустил ночник: весь пол был усыпан раскатившейся картошкой. Неужто мамаша Бернье не удосужилась собрать ее после того, как Рультабийль опорожнил мешок?

Я выпрямился и повернулся к матушке Бернье:

— Но ведь тут стреляли! Что случилось?

— Не знаю, — ответила та.

Я услышал, как кто-то затворил дверь в башню, и на пороге появился папаша Бернье.

— А, это вы, господин Сенклер!

— Бернье, что случилось?

— Ничего серьезного, господин Сенклер, уверяю вас, ничего серьезного. — Говорил он слишком громко и бодро, и я усомнился, что он и в самом деле так невозмутим, каким старается казаться. — Пустяковое происшествие. Господин Дарзак положил свой револьвер на ночной столик, а револьвер нечаянно выстрелил. Госпожа, понятное дело, испугалась и закричала, а так как окно у них было открыто, она решила, что вы с господином Рультабийлем услышите, и вышла, чтобы вас успокоить.

— Стало быть, господин Дарзак вернулся к себе?

— Он пришел почти сразу же после того, как вы ушли из башни, господин Сенклер. А револьвер выстрелил почти сразу после того, как он вошел в комнату. Не думайте, я ведь тоже испугался, побежал со всех ног. Господин Дарзак мне открыл. К счастью, никого не ранило.

— А госпожа Дарзак вернулась к себе тоже сразу после моего ухода?

— Сразу же. Услышала, как вошел господин Дарзак, и пошла за ним. Они ушли вместе.

— Господин Дарзак у себя в спальне?

— Да вот он!

Я обернулся и увидел Робера; несмотря на плохое освещение, я заметил, что он чудовищно бледен. Знаком он попросил меня подойти. Я повиновался, и он проговорил:

— Послушайте, Сенклер, Бернье, наверное, уже рассказал вам о происшествии. Думаю, о нем не следует говорить никому, если, конечно, вас не спросят. Другие, быть может, не слышали выстрела. Ни к чему пугать людей, верно? Да, кстати, у меня к вам просьба.

— Выкладывайте, друг мой, — ответил я. — Вы же знаете: я весь ваш. Располагайте мною, если я чем-то могу быть полезен.

— Благодарю. Речь идет лишь о том, чтобы уговорить Рультабийля идти спать. Когда он уйдет, жена успокоится и тоже ляжет. В отдыхе нуждаются все. Спокойствие, Сенклер, спокойствие! Всем нам требуются отдых и покой.

— Ладно, мой друг, можете на меня рассчитывать.

Чтобы подчеркнуть свою преданность, я крепко пожал ему руку, однако вместе с тем у меня осталось убеждение, что все они скрывают от нас нечто серьезное, очень серьезное.

Он ушел к себе, а я не мешкая отправился в гостиную Старого Боба за Рультабийлем, однако на пороге столкнулся с Дамой в черном и ее сыном, которые как раз выходили оттуда. Оба они были молчаливы и держались как-то непонятно: я ведь только что слышал их восторги и полагал, что увижу сына в материнских объятиях. Я молча застыл от удивления. Поспешность, с какою г-жа Дарзак стремилась в столь исключительных обстоятельствах расстаться с Рультабийлем, невероятно заинтриговала меня, а покорность, с какою Рультабийль подчинился, меня просто изумила. Матильда поцеловала моего друга в лоб и сказала: «До свидания, дитя мое» — столь бесцветным, печальным и в то же время торжественным тоном, словно прощалась, лежа на смертном одре. Рультабийль молча увлек меня вон из башни. Он дрожал как лист.

Дверь в Квадратную башню закрыла сама Дама в черном. Я был уверен, что там произошло нечто неслыханное. История с револьвером меня не удовлетворяла; Рультабийль, без сомнения, думал так же, если, конечно, его рассудок и сердце не помутились окончательно от того, что произошло между ним и Дамой в черном. А потом, с чего я взял, что Рультабийль думает не так же, как и я?

Едва мы вышли из Квадратной башни, как я схватил Рультабийля и подтолкнул его к парапету, соединяющему Квадратную и Круглую башни, под крышу Круглой башни. Репортер, послушный как ребенок, прошептал:

— Сенклер, я поклялся матери, что не буду видеть и слышать ничего, что произойдет этой ночью в Квадратной башне. Это мое первое обещание матери, Сенклер, но свое место в раю я уступаю ей. Я должен все видеть и слышать.

Мы стояли неподалеку от еще горевшего окна гостиной Старого Боба, которое выдавалось над морем. Окно это было открыто, благодаря чему мы и услышали так отчетливо выстрел и смертный крик, невзирая на толстые стены башни. С того места, где мы стояли, заглянуть в окно мы не могли; но как знать, может быть, мы услышим что-нибудь? Буря уже стихла, однако волны еще не улеглись и разбивались о скалы полуострова Геркулеса с яростью, делавшей невозможным приближение лодки к берегу. Мысль о лодке возникла у меня потому, что на какую-то секунду мне почудилось, будто во мраке появилась и исчезла тень лодки. Впрочем, что я! Скорее всего, это была игра моего воображения, которому везде мерещились зловещие тени, воображения, разыгравшегося гораздо сильнее, чем волны.

* * *


Мы простояли так минут пять в полной неподвижности, как вдруг из окна донесся вздох — тяжкий, протяжный, похожий на стон, на последний вздох агонии, — тихая жалоба, далекая, как уходящая жизнь, и близкая, как стоящая у порога смерть. На лбу у нас выступил пот. Потом — ничего, только беспрестанный рев моря… А затем окно внезапно погасло. Квадратная башня чернела в ночи. Мы с Рультабийлем, не сговариваясь, взялись за руки, как бы приказывая друг другу молчать и не двигаться. Там, в башне, кто-то умирал. Кто-то, кого от нас прятали. Почему? И кого? Кого же? Это не г-жа Дарзак, не г-н Дарзак, не папаша Бернье и, разумеется, не Старый Боб: это был кто-то, кто не должен находиться в башне.

Рискуя свалиться за парапет, вытянув шеи в сторону окна, через которое донесся этот последний вздох, мы слушали. Прошли четверть часа, показавшиеся нам вечностью. Рультабийль кивнул мне на освещенное окно своей комнаты. Я понял. Мне следовало погасить свет и вернуться. С тысячью предосторожностей я сделал это и через пять минут снова стоял рядом с Рультабийлем. Теперь двор Карла Смелого был темен, если не считать слабого отблеска у подножия Круглой башни, говорившего о том, что Старый Боб еще трудится в ее нижнем зале, да свечи, горевшей в Садовой башне, где дежурил Маттони. В сущности, если принять во внимание, где они находились, можно было прекрасно объяснить, почему ни Старый Боб, ни Маттони не слышали того, что произошло в Квадратной башне, равно как и криков Рультабийля, которые в стихающем урагане пронеслись у них над головами. Стены Садовой башни были толсты, а Старый Боб в буквальном смысле слова зарылся под землю.

Едва я проскользнул в угол между башней и парапетом, где все еще стоял настороже Рультабийль, как мы ясно услышали скрип дверных петель: кто-то осторожно отворял дверь Квадратной башни. Я довольно сильно выдвинулся вперед, однако Рультабийль оттеснил меня, а сам чуть-чуть высунул голову из-за угла. Он стоял согнувшись, и я, вопреки его наказу, выглянул поверх его головы. Вот что я увидел.

Сначала папаша Бернье, которого, несмотря на темноту, нетрудно было узнать, вышел из башни и бесшумно направился в сторону потерны. Посреди двора он остановился, поднял голову и посмотрел в сторону наших окон в Новом замке, затем вернулся к башне и сделал знак, который можно было истолковать как «все спокойно». Кому предназначался этот знак? Рультабийль высунулся еще дальше, но вдруг отпрянул назад и оттолкнул меня.

Когда мы снова осмелились выглянуть во двор, там уже никого не было. Потом папаша Бернье вернулся; сперва мы его не видели, но услышали его тихий разговор с Маттони. Потом из-под арки потерны донесся какой-то звук, и появился папаша Бернье; рядом с ним двигалась какая-то темная масса — мы узнали в ней двуколку, в которую был запряжен Тоби — пони Артура Ранса. По плотно сбитой земле двора Карла Смелого двуколка катилась почти неслышно, словно ехала по ковру. Да и Тоби вел себя тихо и смирно, как будто следовал наставлениям папаши Бернье. Дойдя до колодца, тот еще раз взглянул на наши окна, после чего, держа Тоби под уздцы, благополучно добрался до дверей Квадратной башни. Там он оставил двуколку и вошел внутрь. Следующие несколько минут показались нам, как говорится, вечностью, особенно для моего друга, который снова, непонятно почему, весь задрожал.

Папаша Бернье появился опять. Он в одиночестве пересек двор и скрылся под потерной. Мы высунулись чуть дальше; посмотри сейчас в нашу сторону те, кто находился на пороге Квадратной башни, мы были бы обнаружены, но им было не до этого. Взошла яркая луна, осветившая двор голубоватым сиянием; на море легла серебристая дорожка. Из башни вышли двое и, приблизившись к двуколке, удивленно попятились. Мы отчетливо услышали, как Дама в черном тихо проговорила: «Смелее, Робер, нужно именно так!» Позже мы с Рультабийлем пытались выяснить, сказала она «именно так» или «именно там», но ни к какому выводу не пришли.

Робер Дарзак ответил ей странно звучавшим голосом:

«Этого мне только не хватало!» Сгибаясь под тяжестью какого-то громоздкого свертка, он подтащил его к двуколке и с огромным трудом засунул под сиденье. Стуча зубами, Рультабийль сдернул с головы кепи. Насколько мы могли рассмотреть, это был мешок. Когда г-н Дарзак с трудом поднял его, до нас донесся вздох. Прислонившись к стене башни, Дама в черном смотрела на мужа, но даже не пыталась помочь. И вдруг, когда г-н Дарзак затолкал наконец мешок в двуколку, Матильда проговорила, глухо и с ужасом: «Он еще шевелится!» «Это конец!» — ответил г-н Дарзак, утирая со лба пот. Затем, надев пальто, он взял Тоби под уздцы и, махнул Даме в черном рукою, тронулся в путь, а она, не ответив, так и осталась стоять у стены, словно ожидая казни. Г-н Дарзак показался нам спокойным: он выпрямился, шел твердым шагом — шагом честного человека, выполнившего свой долг. По-прежнему соблюдая все предосторожности, он скрылся вместе с двуколкой под потерной; Дама в черном вернулась в Квадратную башню.

Я хотел было выйти из нашего укрытия, но Рультабийль энергично остановил меня и правильно сделал: из-под потерны вышел Бернье и направился по двору к Квадратной башне. Когда он был метрах в двух от двери, Рультабийль медленно вышел из угла и, встав между испуганным Бернье и дверью, схватил его за руку.

— Идите за мной, — приказал он.

Привратник был ошеломлен. Я тоже вышел из укрытия. Бернье стоял в голубом лунном свете и тревожно смотрел на нас; губы его прошептали:

— Какое несчастье!




Глава 12

Необъяснимое убийство


— Несчастье случится, если вы не расскажете нам правду, — тихо отозвался Рультабийль. — Но если вы не станете ничего скрывать, несчастья не произойдет. Пошли.

С этими словами Рультабийль повел привратника за руку к Новому замку; я последовал за ними. Начиная с этого момента, я снова стал узнавать в молодом человеке прежнего Рультабийля. Теперь, когда он столь счастливо разрешил касавшуюся лично его загадку, когда он вернул себе аромат духов Дамы в черном, — теперь он напряг всю силу своего ума, чтобы проникнуть в тайну. Теперь, до тех пор пока все не будет закончено, до самой последней минуты — самой драматичной, которую я пережил вместе с Рультабийлем, — минуты, когда его устами говорили и были объяснены жизнь и смерть, он будет следовать своим путем без тени сомнения и не произнесет ни единого слова, которое не приближало бы нас к развязке страшной ситуации, сложившейся после нападения на Квадратную башню в ночь с 11 на 12 апреля.

Бернье не сопротивлялся. Случалось, Рультабийлю пытались сопротивляться, но он быстро преодолевал упорство таких людей, и они просили пощады.

Бернье шел перед нами с опущенной головой, словно обвиняемый, которому предстоит держать ответ перед судьями. Придя в комнату Рультабийля, мы предложили привратнику сесть; я зажег лампу.

Набивая трубку, молодой журналист молча смотрел на Бернье, по-видимому, он хотел узнать по лицу старика, насколько тот откровенен. Затем он нахмурился, глаза его засверкали, и, выпустив несколько клубов дыма, он спросил:

— Итак, Бернье, как произошло убийство? Бернье покачал большой, как у всех пикардийцев, головой.

— Я поклялся ничего не говорить. Я ничего не знаю, сударь. Честное слово, ничего.

— Тогда расскажите то, чего не знаете, — посоветовал Рультабийль. — Если вы, Бернье, не расскажете мне то, что не знаете, я ни за что не отвечаю.

— За что вы, сударь, не отвечаете?

— За вашу безопасность, Бернье…

— За мою безопасность? Но я же ничего не сделал.

— Не отвечаю за нашу общую безопасность, за нашу жизнь! — закончил Рультабийль и, поднявшись, прошелся по комнате; за это время он явно успел произвести в уме несколько алгебраических операций. — Итак, он был в Квадратной башне?

— Да, — кивнул Бернье.

— Где? В спальне Старого Боба?

— Нет, — отрицательно покачал головой Бернье.

— Спрятался у вас в привратницкой?

— Нет, — снова покачал головой Бернье.

— Вот как! Так где же он был? Не в комнатах же господина и госпожи Дарзак?

— Да, — кивнул Бернье.

— Мерзавец! — прошипел Рультабийль и вцепился Бернье в глотку. Я поспешил привратнику на помощь и вырвал его из цепких рук Рультабийля. Немного придя в себя, Бернье прошептал:

— Что с вами, господин Рультабийль? Почему вы хотели меня задушить?

— И вы еще спрашиваете, Бернье? И вы признаете, что он находился в комнатах господина и госпожи Дарзак? А кто же его туда впустил, если не вы? Ведь когда хозяев нет, единственный ключ у вас.

Сильно побледнев, Бернье встал:

— Вы обвиняете меня, господин Рультабийль, в том, что я сообщник Ларсана?

— Я запрещаю вам произносить это имя, — вскричал репортер. — Вам прекрасно известно, что Ларсан мертв, и давно!

— Давно! — с иронией повторил Бернье. — Верно, я и забыл! Если ты предан хозяевам, если ты сражаешься за них, нужно забыть даже, с кем сражаешься. Прошу прощения!

— Послушайте, Бернье, я знаю и ценю вас. Вы добрый малый. Я обвиняю вас не в предательстве, а в небрежности.

— В небрежности! — воскликнул Бернье, и его бледное лицо побагровело. — В небрежности! Да я из привратницкой и коридора ни на шаг. Ключ все время был при мне, и, клянусь вам, после вашего посещения в пять часов в комнаты никто не заходил, кроме господина Робера и госпожи Дарзак. Я, конечно, не считаю тот раз, когда вы с господином Сенклером заходили около шести.

— Вот как! — отозвался Рультабийль. — Не хотите ли вы, чтобы я поверил, что этого типа — мы ведь забыли, как его зовут, не так ли, Бернье? — этого, скажем так, человека убили в комнатах супругов Дарзак, когда его там не было?

— Нет! Могу вас уверить, он там был.

— Да, но как он туда попал? Вот о чем я вас спрашиваю, Бернье. И вы один можете ответить на этот вопрос: ведь когда господина Дарзака не было, ключ находился у вас; когда же ключ был у него, он не выходил из комнаты, а спрятаться там в его присутствии никто не мог. — Вот в этом-то и загвоздка, сударь. И господина Дарзака это просто поставило в тупик. И я ответил ему так же, как вам: в этом-то и загвоздка.

— Когда мы с господином Сенклером и господином Дарзаком вышли около четверти седьмого из его комнаты, вы сразу же заперли дверь?

— Да, сударь.

— А когда вы отперли ее снова?

— Единственный раз, вечером, когда впускал господина и госпожу Дарзак. Господин Дарзак только что пришел, а госпожа Дарзак некоторое время до этого сидела в гостиной господина Боба, откуда как раз вышел господин Сенклер. Они встретились в коридоре, и я отпер им дверь. Вот и все. Как только они вошли, я услышал, что дверь заперли на задвижку.

— Значит, между четвертью седьмого и этим моментом вы дверь не отпирали?

— Ни разу.

— А где вы были все это время?

— Перед дверью в привратницкую, наблюдал за дверью в комнаты. В половине седьмого мы даже там с женой пообедали — прямо в коридоре, за маленьким столиком. Дверь в башню была открыта, и нам показалось, что в коридоре посветлее и повеселее. После обеда я стоял на пороге привратницкой, курил и болтал с женой. Мы разместились так, что, даже если бы захотели, не смогли бы не видеть дверь в комнату господина Дарзака. Это какая-то тайна — еще более невероятная, чем тайна Желтой комнаты! Там не было известно, что произошло раньше. Но здесь-то, сударь, здесь-то! Что было раньше — известно, потому что в пять часов вы сами побывали в комнатах и убедились, что там никого нет; известно и все, что было затем, — или ключ был у меня в кармане, или господин Дарзак был в комнате. Он ведь сразу увидел бы, что дверь открывается и входит убийца, да и я постоянно был в коридоре и следил за дверью. Никто незаметно пройти не мог. Что было потом — тоже известно. Да и никакого «потом» не было — просто погиб человек. Но значит, он там был? Вот в чем загвоздка.

— А между пятью часами и минутой, когда случилась драма, вы точно не уходили из коридора?

— Честное слово, не уходил!

— Вы в этом уверены? — продолжал настаивать Рультабийль.

— Ах, извините, сударь! В какой-то момент вы меня позвали.

— Ладно, Бернье. Я просто хотел выяснить, помните ли вы об этом.

— Но это длилось одну-две минуты, а господин Дарзак был тогда у себя и не выходил. Здесь какая-то тайна!

— Откуда вы знаете, что в течение этих двух минут он не выходил?

— Черт побери, да если бы он вышел, моя жена, сидевшая в привратницкой, сразу бы его увидела. И потом, это бы все объясняло, и ни он, ни госпожа Дарзак так не удивлялись бы. Мне ведь пришлось повторить ему несколько раз: вплоть до его возвращения вечером вместе с госпожою Дарзак никто, кроме него в пять часов и вас — в шесть, в комнату не заходил. Он так же, как вы, все не хотел мне верить. Я поклялся ему в этом над телом мертвеца.

— Где был мертвец?

— У него в комнате.

— Человек этот точно был мертв?

— Нет, он еще дышал. Я слышал.

— Значит, это был не мертвец, папаша Бернье.

— Но он был все равно что мертвец! Подумайте только, господин Рультабийль, ему же выстрелили в сердце.

Наконец-то папаша Бернье дошел в своем рассказе до убитого. Видел ли он его? Каков он был? Похоже, все это было для Рультабийля не главным. Репортера более всего занимал вопрос, каким образом мертвец оказался в комнате. Как пришел человек, нашедший там свою смерть?

К сожалению, папаша Бернье мало что знал. Ему показалось, что все произошло молниеносно; в это время он был за дверьми. Едва он потихоньку вошел в привратницкую и приготовился лечь, как из комнат супругов Дарзак раздался страшный шум. Бернье с женой замерли. Загрохотала мебель, послышались удары в стену. «В чем дело?» — проговорила матушка Бернье, и тут же они услышали голос г-жи Дарзак, звавшей на помощь. Мы, сидя в комнате Нового замка, этого крика не слышали. Мамаша Бернье от ужаса лишилась сил, а сам Бернье, подбежав к двери комнаты г-на Дарзака, стал в нее ломиться, требуя, чтобы ему отперли. По ту сторону двери борьба продолжалась уже на полу. Он слышал тяжелое дыхание двух мужчин и узнал голос Ларсана, который выкрикнул: «Теперь ты от меня не уйдешь!» Потом он услышал, как г-н Дарзак из последних сил, полузадушенным голосом позвал на помощь жену:

«Матильда! Матильда!» Очевидно, Ларсан подмял его под себя, но тут раздался спасительный выстрел. Звук выстрела напугал папашу Бернье меньше, чем вопль, которым он сопровождался. Казалось, что г-н Дарзак, издавший крик, смертельно ранен. Бернье не мог взять в толк одного — поведения г-жи Дарзак. Почему она не открыла дверь, когда подоспела помощь? Почему не отперла задвижку? Наконец, почти сразу после выстрела, дверь, в которую не переставая барабанил папаша Бернье, отворилась. Комната была погружена во мрак, но это привратника не удивило: во время борьбы свеча, свет которой виднелся из-под двери, внезапно погасла и послышался шум упавшего подсвечника. Дверь открыла г-жа Дарзак; ее муж неясной тенью нагнулся над хрипящим на полу и, по-видимому, умирающим человеком. Бернье крикнул жене, чтобы та принесла свет, но г-жа Дарзак воскликнула: «Нет! Света не нужно! Главное, чтобы он не узнал!», после чего бросилась ко входной двери с криком: «Он идет! Идет! Я слышу! Откройте дверь! Папаша Бернье, откройте дверь! Я хочу его встретить!» Папаша Бернье пошел отпирать дверь, а она все повторяла: «Спрячьтесь! Уходите! Только бы он ничего не узнал».

Папаша Бернье продолжал:

— Вы влетели как ураган, господин Рультабийль. И она сразу увела вас в гостиную Старого Боба. Вы ничего не заметили. А я остался с господином Дарзаком. Человек на полу перестал хрипеть. Господин Дарзак, все еще склоняясь над ним, проговорил: «Бернье, несите мешок и камень; выбросим его в море, и никто никогда о нем не услышит».

— Тогда, — рассказывал далее Бернье, — я вспомнил о мешке с картошкой: ведь жена снова собрала картошку в мешок. Я опять высыпал ее и принес мешок. Мы старались как можно меньше шуметь. Тем временем хозяйка, по-видимому, рассказывала вам в гостиной Старого Боба всякие небылицы, а господин Сенклер расспрашивал в привратницкой жену. Господин Дарзак связал труп, и мы потихоньку засунули его в мешок. Тут я сказал господину Дарзаку: «Не советую бросать его в воду. У берега недостаточно глубоко. Иногда море бывает здесь таким прозрачным, что видно дно». «Так что же мне с ним делать?» — шепотом спросил господин Дарзак. «Честное слово, сударь, не знаю, — ответил я. — Все, что можно было сделать для вас, для хозяйки, для всех, чтобы защитить их от такого разбойника, как Ларсан, я сделал. Не просите у меня ничего больше, и храни вас господь!» Я вышел из комнаты и в привратницкой нашел вас, господин Сенклер. А потом по просьбе господина Дарзака вы пошли к господину Рультабийлю. Что же до моей жены, то она чуть не лишилась чувств, внезапно увидев, что господин Дарзак цел и невредим. И я тоже. Видите, руки у меня в крови? Только бы нам не попасть в беду, но, в конце концов, мы исполнили свой долг. Это был гнусный разбойник! Но знаете, что я вам скажу? Такую историю не скроешь; лучше бы сразу все рассказать полиции. Я обещал молчать и буду молчать сколько смогу, но я рад, что облегчил душу перед вами — вы же друзья с хозяевами и, быть может, заставите их прислушаться к голосу разума. Почему они все скрывают? Разве это не честь — убить самого Ларсана? Простите, что я опять произнес это имя, я знаю, это грязное имя. Разве это нечестно — избавить от него всех и избавиться самим? Да, и еще насчет богатства! Госпожа Дарзак обещала мне богатство, если я буду молчать. А что мне с ним делать? Разве не лучшее богатство — служить этой бедняжке? Нет, богатство мне ни к чему. Но пусть она все расскажет. Чего ей бояться? Я спросил у нее об этом, когда вы якобы отправились спать и мы остались в башне наедине с трупом. Я сказал ей: «Вы должны в голос кричать, что убили его. Все вам только спасибо скажут». А она ответила: «Слишком много уже было скандалов, Бернье. Насколько это зависит от меня и если это вообще возможно, мы постараемся все скрыть. Мой отец этого не перенесет». Я ничего ей не ответил, хотя меня так и подмывало сказать: «А если об этом узнают позже, то решат, что дело тут нечисто, и тогда уж ваш папенька точно умрет». Но она так решила. Хочет, чтобы все молчали. Ладно, будем молчать, и довольно об этом.

Направившись к двери, Бернье показал на свои руки:

— Пойду отмывать кровь этой свиньи. Рультабийль остановил его:

— А что говорил по этому поводу господин Дарзак? Каково его мнение?

— Только повторял: «Как решит госпожа Дарзак, так и будет. Слушайтесь ее, Бернье». Пиджак у него был порван, горло расцарапано, но он не обращал на это внимания. Его интересовало лишь одно: каким образом этот мерзавец к нему проник. Говорю вам, он никак не мог опомниться, и я объяснял ему снова и снова. Первые его слова по этому поводу были вот какие: «Но ведь когда я вошел в комнату, там никого не было, и я сразу же заперся на задвижку».

— Где это происходило?

— В привратницкой, рядом сидела моя жена; бедняжка словно одурела.

— А труп? Где был труп?

— В комнате господина Дарзака.

— А как все же решили от него избавиться?

— Я точно не знаю, но что-то они придумали, потому что господин Дарзак сказал мне: «Бернье, прошу вас о последней услуге: ступайте в конюшню и запрягите в двуколку Тоби. По возможности не будите Уолтера. Если он все же проснется и потребует объяснений, тогда и ему, и Маттони, который охраняет потерну, скажите следующее: „Это для господина Дарзака, ему в четыре утра нужно быть в Кастелларе, он отправляется в Альпы“. А госпожа Дарзак добавила: „Если встретите господина Сенклера, ничего ему не говорите, а приведите его ко мне; если же встретите Рультабийля, ничего не говорите и не делайте“. Ведь знаете, сударь, хозяйка хотела, чтобы я вышел, только когда окно в вашей комнате будет закрыто, а свет погашен. А потом нам еще труп доставил неприятные минуты: мы-то думали, человек умер, а он возьми и вздохни, да еще как! Остальное, сударь, вы видели и теперь знаете не меньше моего. Помилуй нас бог!

Когда Бернье закончил эту невероятную историю, Рультабийль искренне поблагодарил его за преданность хозяевам, посоветовал обо всем помалкивать, извинился за свою грубость и приказал ничего не говорить г-же Дарзак о только что закончившемся допросе. Уходя, Бернье протянул ему руку, но Рультабийль отдернул свою:

— Нет, Бернье, вы весь в крови.

Наконец привратник отправился к Даме в черном.

— Итак, — начал я, когда мы остались одни, — Ларсан мертв?

— Боюсь, что да, — ответил Рультабийль.

— Боитесь? Почему?

— Потому что, — ответил он незнакомым мне бесцветным голосом, — такая смерть Ларсана, когда он не входил в башню ни живой ни мертвый, пугает меня больше, чем его жизнь.




Глава 13

В которой испуг Рультабийля приобретает тревожные размеры


Он в самом деле был буквально в ужасе. Да я и сам очень испугался. Никогда еще я не видел, чтобы ум его находился в таком смятении. Молодой журналист неровным шагом ходил по комнате, останавливался порой у зеркала, проводил рукой по лицу и вглядывался в собственное отражение, словно спрашивая у него: «Неужели ты, Рультабийль, и в самом деле так думаешь? Кто осмелится так думать?» Как думать? Казалось, он скорее еще только готовится думать. Но этого ему, похоже, не хотелось. Он ожесточенно покачал головой и, подойдя к окну, стал вглядываться в ночь, прислушиваясь к малейшему шуму на далеком побережье и, быть может, ожидая услышать шум катящейся двуколки и стук копыт Тоби. Рультабийль походил на насторожившегося зверя.

Прибой умолк, море совершенно успокоилось. На востоке, на черной воде внезапно засветилась белая полоска. Поднималась заря. И почти сразу же из темноты появился Новый замок — бледный, тусклый, выглядевший точно так же, как мы, словно и он тоже не спал всю ночь.

— Рультабийль, — начал я, внутренне дрожа от собственной дерзости, — ваш разговор с матерью был очень короток. И расстались вы молча. Я хотел бы знать, мой друг, не рассказала ли она вам сказочку про револьвер на ночном столике?

— Нет, — не оборачиваясь, бросил Рультабийль.

— Она ничего вам об этом не говорила?

— Нет.

— И вы не попросили ее объяснить ни выстрел, ни предсмертный крик, походивший на крик в таинственном коридоре? Она ведь закричала, как тогда.

— Вы любопытны, Сенклер. Даже любопытнее меня. Нет, я ее ни о чем не спрашивал.

— И вы обещали ей ничего не видеть и не слышать, даже не спросив ее о выстреле и крике?

— Поверьте, Сенклер, я уважаю секреты Дамы в черном. Она лишь сказала — а я, разумеется, ни о чем не спрашивал! — она сказала: «Мы можем расстаться, друг мой, потому что теперь нас ничто не разделяет», — и я сразу ушел.

— Так она вам сказала, что вас теперь ничто не разделяет?

— Да, мой Друг, а руки у нее были в крови…

Мы замолчали. Я подошел к окну и встал рядом с журналистом. Внезапно он накрыл ладонью мою руку и указал на маленький фонарь, все еще горевший у входа в нижний зал башни Карла Смелого, где был кабинет Старого Боба.

— Уже светает, — проговорил Рультабийль, — а Старый Боб все трудится. Он и в самом деле отважный человек. Давайте-ка сходим, посмотрим, как он работает. Это поможет нам отвлечься, и я перестану раздумывать над мысленно очерченным мною кругом, который связывает меня по рукам и ногам, изнуряет, душит. — Он тяжело вздохнул и добавил, как бы про себя: — Когда же вернется Дарзак?

* * *


Через минуту мы уже пересекли двор и спустились в восьмиугольный зал башни. Он был пуст. На письменном столе горела лампа. Но Старого Боба не было и в помине.

— Однако! — удивился Рультабийль.

Взяв лампу, он принялся осматривать зал. Обошел стоявшие у стен небольшие витрины. В них ничего не изменилось, все экспонаты лежали в сравнительном порядке и были снабжены ярлычками. Мы осмотрели доисторические кости, раковины и рога, «подвески из ракушек», «кольца, вырезанные из диафиза длинной кости», «серьги», «рубила, найденные в слое почвы рядом с северным оленем», «скребки, относящиеся к последнему периоду палеолита», «кремневую пыль, найденную в слое почвы рядом со слоном»; затем вернулись к письменному столу. Там лежал самый древний в мире череп; его челюсть была и в самом деле вымазана красной краской с рисунка, который г-н Дарзак положил сушиться на край стола — туда, куда падал из окна солнечный свет. Я обошел все окна, пробуя прочность решеток, но к ним явно никто не притрагивался.

Увидев, чем я занимаюсь, Рультабийль сказал:

— Что вы там делаете? Прежде чем проверять, не вылез ли он в окно, нужно убедиться, что он не вышел в дверь. Он поставил лампу на пол и принялся изучать следы.

— Пойдите-ка лучше постучитесь в Квадратную башню, — попросил он, — и выясните у Бернье, не вернулся ли Старый Боб. Расспросите Маттони, дежурящего под потерной, и папашу Жака, который охраняет вход в замок. Ступайте, Сенклер, ступайте.

Минут через пять я вернулся — как и следовало ожидать, ни с чем. Старого Боба нигде не видели. Он нигде не проходил.

Рультабийль все еще обнюхивал пол.

— Он оставил лампу зажженной, чтобы все думали, будто он работает, — сообщил молодой человек и озабоченно добавил: — Следов борьбы нигде нет. Я нашел лишь следы Артура Раиса и Робера Дарзака — вчера вечером, во время грозы, они заходили сюда и принесли на подошвах немного влажной земли со двора Карла Смелого и железистой почвы с первого двора. Следов Старого Боба нет нигде. Он пришел сюда до бури и, возможно, вышел, когда она еще бушевала, но, во всяком случае, больше сюда не возвращался.

Рультабийль встал и поставил лампу обратно на стол: она снова осветила череп, красная челюсть которого никогда еще не скалилась так зловеще. Вокруг не было ничего, кроме древних костей, но они пугали меня меньше, чем отсутствие Старого Боба.

Несколько секунд Рультабийль постоял над окровавленным черепом, взял его в руки и заглянул в глазницы. Потом поднял его на вытянутых руках, внимательно осмотрел снизу, затем в профиль, после чего отдал мне и тоже попросил поднять череп над головой, словно величайшую ценность, а сам поднял над головой лампу.

Внезапно в голове у меня сверкнула мысль, я бросил череп на стол и ринулся во двор, к колодцу. Там я убедился, что закрывавшие его железные полосы не тронуты. Если бы кто-то убежал через этот колодец, или упал в него, или был туда брошен, полосы оказались бы сдвинуты с места. В необычайном волнении я поспешил назад и воскликнул:

— Рультабийль! Остается одно: в мешке увезли Старого Боба.

Я повторил это еще раз, но репортер меня не слушал: к моему удивлению, он занимался делом, смысла которого я не мог разгадать. В столь трагическую минуту, когда мы ждали возвращения г-на Дарзака, чтобы мысленно замкнуть круг, в котором находился «лишний» труп, когда в древней башне Старого замка Матильда, словно леди Макбет, отмывала следы невероятного преступления, — как мог Рультабийль в такую минуту забавляться с линейкой, угольником, рейсфедером и циркулем? Да, он сидел в кресле старого геолога и, придвинув к себе чертежную доску Робера Дарзака, чертил — спокойно, поразительно спокойно, словно мирный и тихий чертежник.

Поставив на бумагу ножку циркуля, он начертил окружность, обозначавшую, должно быть, башню Карла Смелого, — точно так же, как на плане Робера Дарзака. Затем, проведя еще несколько линий, он обмакнул кисть в чашечку с красной краской, которой пользовался г-н Дарзак, и принялся закрашивать ею круг. Делал это он необычайно тщательно, следя, чтобы краска везде ложилась ровно, словно хотел, чтобы его похвалили за прилежание. Он наклонял голову то налево, то направо и, точно старательный ученик, даже высунул кончик языка. Закончив работу, он замер. Я пытался заговорить с ним, но он молчал. Его взгляд был прикован к рисунку: он смотрел, как высыхает краска. Внезапно рот его искривился, и из него вырвался ужасный крик; я не узнал его искаженного, безумного лица. Он повернулся ко мне так резко, что опрокинул кресло.

— Сенклер, взгляните на красную краску. Взгляните! Я с трепетом склонился над листом, напуганный диким возбуждением моего друга, однако увидел лишь аккуратный рисунок.

— Красная краска! Красная краска! — продолжал стонать репортер; глаза его расширились, словно он наблюдал за какой-то жуткой сценой.

Не выдержав, я спросил:

— Но что тут такого особенного?

— Что особенного? Да разве ты не видишь, что она уже высохла? Разве ты не видишь, что это кровь?

Нет, я этого не видел: я точно знал, что это не кровь, а самая обычная красная краска. Но в ту секунду я и не помышлял противоречить Рультабийлю, а, напротив, сделал вид, что заинтересовался мыслью о крови.

— Чья кровь? — спросил я. — Вы знаете, чья это кровь? Ларсана?

— Да кто же знает, какая у Ларсана кровь? — вскричал он. — Кто видел, какого она цвета? Чтобы узнать, какого цвета у Ларсана кровь, нужно вскрыть вены мне, Сенклер! Это единственный способ.

Я был в полном смятении.

— У моего отца не так-то просто взять кровь. Уже не в первый раз он говорил об отце с какой-то отчаянной гордостью. «Если мой отец наденет парик, этого никто не заметит». «У моего отца не так-то просто взять кровь».

— Руки у Бернье были в его крови, к тому же вы видели руки Дамы в черном.

— Да, да, они так говорили! Но убить моего отца не так-то просто!

В страшном возбуждении Рультабийль продолжал разглядывать свой аккуратный рисунок. Ему перехватило горло, и, чуть ли не рыдая, он проговорил:

— Господи, да сжалься же над нами. Это было бы слишком ужасно!

Помолчав, он добавил:

— Моя бедная мать этого не заслужила. И я тоже. И все мы.

Крупная слеза, скатившись у него по щеке, упала в чашечку с краской.

— Рисовать дальше нет смысла, — прошептал он дрожащим голосом, необычайно бережно взял чашечку и, поднявшись, поставил ее в шкафчик.

Затем схватил меня за руку и потащил за собой; я шел и вглядывался в него: неужто он и в самом деле внезапно сошел с ума?

— Пошли, пошли, — говорил он. — Час настал, Сенклер. Отступать теперь мы больше не вправе. Нужно, чтобы Дама в черном рассказала все, что касается мешка. Ах, поскорее бы вернулся господин Дарзак, нам было бы не так тяжко. Не могу я больше ждать.

Ждать — чего? И все-таки почему он так испугался? Какая мысль заставила взгляд его остановиться? Почему зубы у него опять застучали?

Я не удержался и снова осведомился:

— Что вас так напугало? Разве Ларсан не мертв? Нервно стиснув мою руку, Рультабийль повторил:

— Говорю же вам, что его смерть страшит меня сильнее, чем его жизнь!

С этими словами он постучал в дверь Квадратной башни, к которой мы как раз подошли. Я поинтересовался, не хочет ли он поговорить с матерью с глазу на глаз. Однако, к моему великому удивлению, он ответил, что сейчас ни за что на свете ему нельзя оставаться одному, иначе, как он выразился, «круг не замкнется», после чего мрачно добавил:

— А может, это никогда и не случится?

* * *


Нам все не открывали, и Рультабийль постучал снова; наконец дверь распахнулась, и в ней показалось осунувшееся лицо Бернье. Увидев нас, он страшно рассердился.

— Что вам надо? Чего вам еще? Говорите тише, хозяйка в гостиной Старого Боба. А старик так и не вернулся.

— Впустите нас, Бернье, — приказал Рультабийль и толкнул дверь.

— Только не говорите хозяйке…

— Да нет же, нет!

Мы вошли в прихожую. Там стоял почти полный мрак.

— А что делает госпожа в гостиной Старого Боба? — шепотом спросил Рультабийль.

— Ждет… Ждет возвращения господина Дарзака. Войти в комнату она не смеет. Я тоже.

— Ладно, Бернье, возвращайтесь к себе в привратницкую и ждите, когда я вас позову, — приказал Рультабийль.

Журналист отворил дверь в гостиную Старого Боба. Мы увидели Даму в черном, точнее, лишь ее силуэт, потому что в комнату только начал пробиваться первый свет дня. Матильда стояла, прислонившись к стене у окна, выходившего во двор. При нашем появлении она не пошевелилась, но почти сразу заговорила настолько изменившимся голосом, что я его даже не узнал:

— Зачем вы пришли? Я видела, как вы шли по двору. Со двора вы не выходили. Вам все известно. Чего вы хотите? — И с бесконечным страданием в голосе добавила: — Вы же поклялись ничего не видеть.

Рультабийль подошел к Даме в черном и с почтением взял ее за руку:

— Пойдемте, матушка, — сказал он, и эти простые слова прозвучали мягко и в то же время настойчиво. — Пойдемте же, пойдемте!

И он увлек ее за собой. Она не сопротивлялась. Едва он взял ее за руку, как мне показалось, что она готова повиноваться ему во всем. Однако когда он подвел ее к двери роковой комнаты, она попятилась и простонала:

— Только не сюда!

Чтобы не упасть, ей пришлось опереться о стену. Рультабийль подергал за ручку. Дверь была заперта. Он позвал Бернье; тот по его приказу отпер дверь и тут же исчез или, точнее, сбежал.

Приоткрыв дверь, мы заглянули в комнату. Что за вид! Беспорядок там царил невообразимый. Кровавый свет зари, проникавший сквозь широкие бойницы, придавал этому беспорядку еще более зловещий оттенок. Какое освещение для комнаты, где произошло убийство! Сколько крови на стенах, на полу и мебели! Кровавого света восходящего солнца и крови человека, которого Тоби увез неизвестно куда, в мешке из-под картошки… Столы, кресла, стулья — все было перевернуто. Простыни, за которые, по-видимому, в агонии схватился преступник, были наполовину стянуты с постели на пол, и на белом полотне отчетливо виднелся отпечаток окровавленной руки. Мы вошли, поддерживая Даму в черном, которая, казалось, вот-вот лишится чувств; нежно и просительно Рультабийль повторил: «Нужно, матушка! Нужно!» Я поставил перевернутое кресло на ножки, он усадил ее и принялся расспрашивать. Она отвечала односложно, а то и просто кивала головой или делала жест рукою. Я видел, что по мере того, как она отвечала, Рультабийль становился все более встревоженным, огорченным и растерянным; он пробовал успокоиться, но тщетно. Обращаясь к Даме в черном на «ты», репортер, чтобы ободрить ее, снова повторил: «Матушка! Матушка!», но она совсем пала духом и протянула к нему руки; они крепко обнялись, и это ее немного оживило. Затем она вдруг разрыдалась, как бы облегчая тем самым давивший на нее тяжкий груз. Я хотел было уйти, но они оба меня удержали, и я понял, что им не хочется оставаться одним в этой кровавой комнате. Матильда тихо проговорила:

— Избавились…

Рультабийль бросился перед нею на колени и стал умолять:

— Чтобы убедиться в этом, матушка, ты должна мне рассказать все, что произошло, все, что ты видела.

И наконец она заговорила. Бросив взор на закрытую дверь, вновь с ужасом оглядев разбросанные вещи — окровавленный пол и мебель, она принялась рассказывать, но так тихо, что мне пришлось подойти и наклониться над нею, чтобы хоть что-нибудь услышать. Из ее отрывистых фраз выходило следующее: как только они вошли в комнату, г-н Дарзак заперся на задвижку и направился прямо к письменному столу, так что, когда все произошло, он находился прямо посередине комнаты. Дама в черном стояла немного левее и собиралась отправиться к себе в спальню. В комнате горела лишь одна свеча, стоявшая слева на ночном столике, недалеко от Матильды. И вот что произошло дальше. В полной тишине послышался какой-то скрип. Они оба посмотрели в одну и ту же сторону, и сердца их застучали от страха. Скрип доносился из стенного шкафа. Внезапно все стихло. Они смотрели друг на друга, не решаясь, а быть может, будучи просто не в состоянии вымолвить ни слова. Скрип показался им необычным, тем более что стенной шкаф раньше не скрипел. Дарзак сделал движение в сторону шкафа, находившегося в глубине комнаты, справа. Но второй, более сильный скрип пригвоздил его к месту;

Матильде показалось, что дверца шкафа начинает открываться. Дама в черном усомнилась: не привиделось ли ей все это, в самом ли деле дверца шевельнулась? У г-на Дарзака было такое же ощущение, и он смело двинулся вперед. В этот миг дверца шкафа распахнулась. Да, ее толкнула чья-то рука! Даме в черном хотелось закричать, но она словно онемела. В порыве ужаса и смятения она задела рукой за свечу, та упала на пол, и в ту же секунду из шкафа показалась чья-то фигура; Робер Дарзак с яростным криком набросился на нее.

— Но у этой фигуры было лицо, — прервал Рультабийль. — Матушка, ну почему ты не видела лица этого человека? Вы убили лишь тень, но кто поручится, что это был Ларсан, — ведь его лица-то ты не видела. Быть может, вы убили даже не тень Ларсана.

— О нет, он мертв, — глухо и просто ответила она и замолкла.

Глядя на Рультабийля, я спрашивал себя: «Но кого же они убили, если не Ларсана? Пусть Матильда не видела его лица, но она слышала его голос. Он ведь слышится ей до сих пор, и она вся дрожит. И Бернье слышал и узнал его голос, жуткий голос Ларсана, голос Балмейера, который ночью, в пылу страшной схватки, грозил Дарзаку смертью: „Теперь-то ты от меня не уйдешь!“ А Дарзак смог лишь выдавить в ответ: „Матильда! Матильда!“ Ах, как он ее звал, уже хрипя, теряя последние силы! А она? В потемках она не могла разобрать: какая же тень его, Робера, который зовет ее на помощь, а она не в силах ему помочь, и вообще помощи ждать неоткуда. И вдруг прогремел выстрел, исторгнувший у нее из груди крик ужаса, словно пуля угодила в нее. Кто убит? Кто жив? Чей голос сейчас раздастся? Чей голос она услышит?

Заговорил Робер…

* * *


Рультабийль обнял Даму в черном, поднял ее с кресла и почти что донес на руках до дверей спальни. Там он проговорил:

— Теперь ступай, матушка, я должен потрудиться — хорошо потрудиться для тебя, господина Дарзака и себя самого!

— Не оставляйте меня. Я не хочу, чтобы вы оставляли меня до возвращения господина Дарзака! — в испуге вскричала она.

Рультабийль пообещал, сказал, чтобы она попыталась отдохнуть, и уже собрался было закрыть дверь в ее спальню, как раздался стук. Рультабийль спросил, кто там. В ответ раздался голос Дарзака.

— Наконец-то! — воскликнул Рультабийль и открыл дверь.

Нам показалось, что в комнату вошел мертвец. Никогда еще человеческое лицо не было столь бледным, бескровным и безжизненным. Пережитое опустошило Робера Дарзака, и теперь его лицо ничего не выражало.

— Ах, вы здесь, — проговорил он. — Ну, все кончено?

С этими словами Робер Дарзак бросился в кресло, в котором только что сидела Дама в черном. Через несколько мгновений он поднял на нее глаза:

— Ваше желание исполнено. Он там, где вы хотели.

— Но его лицо вы видели? — тут же спросил Рультабийль.

— Нет, не видел. Неужели вы думаете, что я открывал мешок?

Я думал, что это огорчит Рультабийля, однако он внезапно подошел к г-ну Дарзаку и проговорил:

— Ах, так вы не видели его лица? Но это же прекрасно! — Журналист пожал г-ну Дарзаку руку и продолжал: — Но главное не это. Сейчас нам важно не замкнуть круг. И вы, господин Дарзак, поможете нам в этом. Погодите-ка!

С радостным видом Рультабийль встал на четвереньки. Теперь он напоминал повадкой собаку: ползал по всей комнате, заглядывал под стулья, под кровать — точно так же, как делал это когда-то в Желтой комнате; время от времени он поднимал голову и говорил:

— Все-таки я что-нибудь да найду. Что-нибудь, что нас спасет.

Бросив взгляд на г-на Дарзака, я спросил:

— Но разве мы уже не спасены?

— Я найду что-нибудь, что спасет наш мозг! — повторил Рультабийль.

— Парень прав, — заметил г-н Дарзак. — Нам обязательно нужно узнать, как этот человек вошел сюда.

Внезапно Рультабийль встал, держа в руках револьвер, который он выудил из стенного шкафа.

— Вы нашли его револьвер? — проговорил Робер Дарзак. — По счастью, он не успел им воспользоваться.

С этими словами г-н Дарзак вытащил из кармана пиджака собственный револьвер, который спас ему жизнь, и протянул его молодому человеку.

— Вот настоящее оружие.

Рультабийль прокрутил барабан револьвера Дарзака и вытащил стреляную гильзу, затем сравнил этот револьвер с другим, найденным в шкафу и принадлежавшим убийце.

Это был «бульдог» лондонской фирмы; он казался совсем новеньким, все патроны в нем были целы. Рультабийль признал, что из него еще не стреляли.

— Ларсан прибегает к огнестрельному оружию только в крайнем случае, — пояснил он. — Он не любит шума. Будьте уверены, он хотел лишь напугать вас, иначе выстрелил бы, не раздумывая. Рультабийль отдал Роберу Дарзаку его револьвер, а оружие Ларсана спрятал в карман.

— Теперь оружие ни к чему, — проговорил г-н Дарзак и покачал головой. — Клянусь вам, совершенно ни к чему.

— Вы полагаете? — осведомился Рультабийль.

— Уверен.

Рультабийль встал, прошелся по комнате и сказал:

— Когда имеешь дело с Ларсаном, в таких вещах никогда нельзя быть уверенным. Где труп?

— Спросите у госпожи Дарзак, — отозвался г-н Робер. — Мне хотелось бы забыть о нем. Я не хочу ничего больше знать об этом ужасном деле. Если ко мне вернутся воспоминания о страшном путешествии, когда у меня в ногах покачивался мешок с умирающим человеком, я скажу себе: «Это кошмар!» И прогоню его. Не говорите больше со мною об этом. Где труп, кроме меня, знает лишь госпожа Дарзак. Она вам и скажет, если захочет.

— Я тоже забыла, — отозвалась г-жа Дарзак. — Так надо.

— Однако, — покачав головой, продолжал настаивать Рультабийль, — вы сказали, что он умирал. А сейчас вы уверены, что он мертв?

— Уверен, — просто ответил г-н Дарзак.

— Ох, все уже кончено, все кончено, не правда ли? — подойдя к окну, умоляющим голосом проговорила Матильда. — Смотрите, солнце! Эта страшная ночь прошла навсегда. Все кончено!

Бедная Дама в черном! Слова «все кончено!» были словно вопль ее души. Ей хотелось забыть ужасную драму, которая произошла в этой комнате. Ларсана больше нет. Ларсан погребен. Погребен в мешке из-под картошки.

Внезапно мы в испуге вскочили: Дама в черном исступленно захохотала. Но почти сразу хохот резко оборвался, и наступило гнетущее молчание. Мы не осмеливались смотреть ни на нее, ни друг на друга. Первой заговорила она:

— Уже прошло. Все кончено. Больше я смеяться не буду.

И тут раздался очень тихий голос Рультабийля:

— Все будет кончено тогда, когда мы узнаем, как он сюда вошел.

— К чему? — возразила Дама в черном. — Эту тайну он унес с собой. Объяснить это мог лишь он, но он мертв. — Он будет по-настоящему мертв, только когда мы узнаем, как он сюда вошел, — отчеканил Рультабийль.

— Очевидно, — вмешался г-н Дарзак, — раз мы этого не знаем, но хотим узнать, он будет все время вставать перед нашим мысленным взором. Его нужно прогнать.

— Так давайте прогоним, — согласился Рультабийль. Он нежно взял Даму в черном за руку и попытался увести ее в соседнюю комнату, говоря, что ей нужен отдых. Однако Матильда заявила, что не пойдет туда, потому что мы собираемся изгонять призрак Ларсана. Нам показалось, что она снова начнет хохотать, и мы дали знак Рультабийлю, чтобы он больше не настаивал.

* * *


Тогда Рультабийль отворил дверь и позвал Бернье с женой. Мы буквально заставили их войти в комнату, после чего принялись сопоставлять кто что знает. В результате выяснилось следующее.

Во-первых: в пять вечера Рультабийль побывал здесь и заглянул в шкаф. В обеих комнатах никого не было.

Во-вторых: после пяти часов комнату открывали дважды; оба раза делал это папаша Бернье, который в отсутствие супругов Дарзак один мог ее открыть. В первый раз — в пять часов с минутами: он впустил г-на Дарзака; во второй раз — в половине двенадцатого: он выпустил г-на и г-жу Дарзак.

В-третьих: между шестью с четвертью и половиной седьмого Бернье запер дверь, выпустив нас с г-ном Дарзаком.

В-четвертых: входя в комнату, г-н Дарзак запирался на задвижку; сделал это он и днем, и вечером.

В-пятых: Бернье дежурил у двери непрерывно с пяти до половины двенадцатого, не считая двухминутной отлучки около шести часов. Когда все это было установлено, Рультабийль, сидевший за столом Робера Дарзака и делавший записи, встал и сказал:

— Ну вот, все очень просто. Надежда у нас только одна: короткий перерыв в дежурстве Бернье, имевший место около шести. Во всяком случае, в тот момент у дверей никого не было. Однако за дверью находились вы, господин Дарзак. Напрягите память и скажите: продолжаете ли вы настаивать на том, что, войдя в комнату, вы тотчас же закрыли дверь и заперлись на задвижку?

Без малейших колебаний г-н Дарзак торжественно проговорил:

— Да, настаиваю. И отпер задвижку я только тогда, когда вы с вашим приятелем Сенклером постучались в дверь.

Я настаиваю на этом.

Впоследствии оказалось, что он говорил сущую правду. Супругов Бернье поблагодарили, и они вернулись в привратницкую. Проводив их, Рультабийль дрожащим голосом заявил:

— Итак, господин Дарзак, вы замкнули круг. Теперь ваши комнаты в Квадратной башне заперты так же, как в свое время была заперта Желтая комната или таинственный коридор — надежно, как сейф.

— Сразу ясно, что имеешь дело с Ларсаном, те же приемы, — заметил я.

— Да, приемы те же, господин Сенклер, — согласилась г-жа Дарзак и, оттянув галстук на шее у мужа, показала на его раны.

— Взгляните, — сказала она, — рука та же. Уж я-то ее знаю.

Наступило тягостное молчание.

Мысли г-на Дарзака вертелись только вокруг этой непостижимой загадки, словно преступление в Гландье повторилось теперь здесь, но только в более жестокой форме. Он повторил те же слова, которые говорил тогда относительно Желтой комнаты:

— Значит, в этих стенах, полу или потолке должно быть какое-то отверстие.

— Но его нет, — ответил Рультабийль.

— Значит, нужно пробить его головой! — продолжал г-н Дарзак.

— Зачем же? — опять отозвался Рультабийль. — Разве в Желтой комнате его пробили?

— Но здесь совсем другое дело, — вмешался я. — Комната в Квадратной башне заперта еще надежнее, чем Желтая: сюда ведь не мог никто проникнуть ни раньше, ни потом.

— Нет, здесь совсем другое дело, потому что все обстоит как раз наоборот, — подытожил Рультабийль. — В Желтой комнате не хватало трупа, а здесь труп лишний.

Он вдруг покачнулся и оперся о мою руку, чтобы не упасть. Дама в черном бросилась к нему. Из последних сил Рультабийль жестом остановил ее и сказал:

— Нет, нет, ничего… Просто я немного устал…




Глава 14

Мешок из-под картошки


Пока по совету Рультабийля г-н Дарзак и Бернье ликвидировали следы драмы, Дама в черном, поспешно переодевшись, постаралась побыстрее добежать до комнаты отца, прежде чем встанет кто-нибудь из хозяев «Волчицы». Перед уходом она посоветовала нам помалкивать и быть благоразумными. Рультабийль тоже откланялся.

Было семь утра, и жизнь в замке и вокруг него начинала пробуждаться. Слышалось протяжное пение рыбаков в лодках. Я бросился на постель и на этот раз крепко уснул, так как валился с ног от усталости. Проснувшись, я несколько минут понежился в приятном полузабытьи, как вдруг, вспомнив события прошлой ночи, вскочил на ноги.

— Нет, «лишний труп» — это невозможно! — воскликнул я.

Да, из бездны перепутанных сном мыслей, из мрачных пучин памяти первой выплыла именно эта мысль: «Лишний труп — это невозможно». И в этом не было ничего странного, напротив. Ее разделяли все, кто так или иначе участвовал в драме, происшедшей в Квадратной башне, это смягчало ужас перед самим событием, ужас при мысли об агонизирующем человеке, которого засунули в мешок, увезли среди ночи и бросили в далекую, глубокую таинственную могилу, где он и умер. Этот ужас вытеснялся другой мыслью — невероятной мыслью о «лишнем трупе». Видение это росло, ширилось и вставало перед нами, огромное, грозное, ужасное. Иные, как, например, м-с Эдит, которая привыкла отвергать то, чего не понимает, упорно отвергали условия задачи, поставленные перед нами судьбой и определенные нами в предыдущей главе; по мере того как на сцене форта Геркулес разворачивались события, эти люди все время возвращались к вопросу о правильности данных условий.

Прежде всего нападение. Как оно было совершено? В какой момент? С каких подступов? Какие мины, контрмины, траншеи, сапы и траверсы — применяя к области мысли термины фортификации — помогли нападающему попасть в замок? Да, в каком месте был атакован замок? Непонятно! А знать это нужно. Это ведь как будто слова Рультабийля: нужно знать? При столь таинственной осаде нападение могло быть совершено везде и нигде. Нападающий молчит, атака развивается бесшумно, враг подходит к стенам на цыпочках. Нападение! Быть может, оно в молчании, а может, и в разговорах. В слове, во вздохе, в шепоте. Оно в жесте, оно может быть во всем, что прячется, а может во всем, что на виду… Во всем, что на виду и невидимо.

Одиннадцать. Где Рультабийль? Постель его не разобрана… Я поспешно оделся и разыскал своего друга в первом дворе. Он взял меня под руку и повел в большой зал «Волчицы». Там я с удивлением обнаружил многих обитателей замка, хотя время завтрака еще не пришло. Г-н и г-жа Дарзак тоже были там. Мне показалось, что Артур Ранс держится необычайно холодно. Как только мы вошли, нас приветствовала м-с Эдит, с ленивым видом сидевшая в укромном уголке:

— А вот и Рультабийль со своим другом Сенклером. Сейчас мы узнаем, что им нужно.

В ответ Рультабийль извинился, что собрал всех в такой час; но у него есть столь важное сообщение, сказал он, что он не хотел терять ни секунды. Тон его был настолько серьезен, что м-с Эдит вздрогнула и изобразила детский испуг. Однако Рультабийль невозмутимо заметил:

— Подождите дрожать, сударыня, прежде чем не узнаете, о чем идет речь. Я собираюсь сообщить нечто отнюдь не веселое.

Мы переглянулись. Как он это сказал! Я попытался прочесть по лицам г-на и г-жи Дарзак, как они себя чувствуют. Не изменились ли их лица за прошлую ночь? Честное слово, держались они хорошо. Выражение отчужденности исчезло. Что же собирается сообщить Рультабийль? Поскорее бы! Но вот он попросил усесться тех из нас, кто еще стоял, и начал. Обратился он к м-с Эдит:

— Прежде всего позвольте сообщить вам, сударыня, что я решил снять охрану, окружавшую форт Геркулес, словно вторая стена. Я считал ее необходимой для обеспечения безопасности господина и госпожи Дарзак, и вы позволили мне ее организовать по моему усмотрению и, несмотря на то что она вам мешала, отнеслись к моей затее великодушно и, если можно так выразиться, не теряя хорошего настроения.

Этот прозрачный намек на шутки, которые отпускала по нашему адресу м-с Эдит, когда мы организовывали охрану, заставил улыбнуться Артура Ранса и ее самое. Однако ни супруги Дарзак, ни я не улыбнулись: со все возрастающей тревогой мы спрашивали себя, к чему клонит наш друг. — В самом деле? Вы снимаете охрану с замка, господин Рультабийль? Вы и в самом деле меня порадовали, хотя она мне нисколько не мешала, — воскликнула м-с Эдит с напускной веселостью (напускной испуг, напускная веселость — я находил, что в м-с Эдит вообще много напускного, но — странное дело! — это мне в ней нравилось). — Напротив, — продолжала она, — все это в какой-то мере удовлетворяло мои романтические наклонности. А снятию охраны я радуюсь потому, что, значит, господину и госпоже Дарзак больше не угрожает никакая опасность.

— После сегодняшней ночи это действительно так, — отозвался Рультабийль.

Г-жа Дарзак не сдержала резкого движения, но заметил его лишь я.

— Тем лучше! — вскричала м-с Эдит. — Слава богу! Но почему мой муж и я последними узнаем подобную новость? Ведь этой ночью произошло нечто любопытное? Речь идет, конечно, о путешествии господина Дарзака? Он ведь ездил в Кастеллар.

Г-н и г-жа Дарзак выказывали явные признаки смущения. Взглянув на жену, г-н Дарзак хотел было что-то сказать, но Рультабийль помешал ему.

— Сударыня, я понятия не имею, куда ездил этой ночью господин Дарзак, однако считаю нужным, просто необходимым, сказать вам одно: именно благодаря этой поездке ему и его жене никакая опасность больше не угрожает. Ваш муж, сударыня, рассказывал вам о страшной драме в Гландье и о преступной роли, которую в ней сыграл…

— Фредерик Ларсан. Да, сударь, мне все это известно.

— В таком случае вам должно быть также известно, что мы приняли меры по охране господина и госпожи Дарзак только потому, что снова видели этого человека.

— Совершенно верно.

— Ну так вот, господину и госпоже Дарзак никакая опасность больше не угрожает, потому что этот человек больше не появится.

— А что с ним стало?

— Он умер.

— Когда?

— Этой ночью.

— А каким образом он умер?

— Его убили, сударыня.

— Где же?

— В Квадратной башне.

При этих словах все вскочили; наше волнение было вполне объяснимо: супруги Ранс были ошеломлены известием, супруги Дарзак и я — тем, что Рультабийль не побоялся рассказать об убийстве.

— В Квадратной башне! — вскричала м-с Эдит. — Но кто же его убил?

— Господин Робер Дарзак, — ответил Рультабийль и попросил всех занять свои места.

Удивительное дело, но все покорно расселись, словно в такой момент нам больше было нечего делать, кроме как слушаться этого мальчишку. Однако м-с Эдит почти сразу же встала опять и, взяв г-на Дарзака за руки, воскликнула с неподдельной силой и восторгом (нет, я был решительно не прав, когда говорил, что в ней много напускного):

— Браво, господин Робер! All right! You are a gentleman[21 - Превосходно! Вы — порядочный человек! (англ.).]!

Затем, повернувшись к мужу, заметила:

— Вот настоящий мужчина! Он достоин любви. После этого она рассыпалась перед г-жой Дарзак в комплиментах (все-таки ей было свойственно все преувеличивать), принялась клясться ей в вечной дружбе и заявила, что в столь непростых обстоятельствах она и г-н Дарзак могут рассчитывать на нее и ее мужа, что они готовы показать следователю все, что будет нужно.

— В том-то и дело, сударыня, — прервал излияния Рультабийль, — что ни о каких следователях и речи нет. Нам они не нужны. Мы не желаем, чтобы они вмешивались. Ларсан умер для всех раньше, задолго до того, как его убили этой ночью; вот и пускай продолжает оставаться мертвым. Мы решили, что ни к чему снова затевать скандал — господин и госпожа Дарзак, а также профессор Стейнджерсон и без того много пережили, — и надеемся, что вы нам поможете. Новая драма разыгралась при столь таинственных обстоятельствах, что, если бы мы о ней не рассказали, вам и в голову не пришло бы что-либо заподозрить. Однако господин и госпожа Дарзак слишком хорошо воспитаны, чтобы забыть, как в таких обстоятельствах вести себя с хозяевами. Простая вежливость заставляет их сообщить вам, что этой ночью они убили у вас в замке человека. Но как бы там ни было, несмотря на уверенность, что мы сможем скрыть эту досадную историю от итальянского правосудия, нам нужно иметь в виду: она может всплыть наружу из-за какого-нибудь непредвиденного случая, и поэтому господин и госпожа Дарзак не хотят, чтобы вы рисковали — вдруг в один прекрасный день в окрестностях поползут слухи о том, что произошло под вашей крышей, или даже нагрянет полиция?

Молчавший до этих пор Артур Ранс встал и заговорил; лицо его было бледно.

— Фредерик Ларсан мертв. Что ж, тем лучше. Я рад этому больше, чем кто-либо, и если его настигло возмездие в лице господина Дарзака, то я первый поздравлю господина Дарзака. Но я полагаю, что господин Дарзак не прав, скрывая этот славный поступок. Лучше всего сообщить о нем в полицию, и как можно скорее. Если полиция у знает об этом деле из другого источника, представляете, в каком положении мы окажемся. Если мы сознаемся, то будем чисты перед правосудием; если нет — сделаемся злоумышленниками. О нас могут подумать все, что угодно…

Мистер Ранс был весьма взволнован трагическим происшествием, говорил заикаясь, словно сам убил Фредерика Ларсана, словно его уже обвинили в этом и тащат в тюрьму.

— Нужно все рассказать. Господа, нужно все рассказать!

— Я думаю, мой муж прав, — добавила м-с Эдит. — Но, прежде чем принять какое-либо решение, хотелось бы знать, как все случилось.

Она обращалась непосредственно к г-ну и г-же Дарзак. Но они никак не могли оправиться от удивления, вызванного словами Рультабийля, — Рультабийля, которой еще утром, в моем присутствии, пообещал им молчать и сам призывал нас к молчанию; супруги были связаны словом и сидели, словно окаменев. Артур Ранс повторил:

— Зачем скрывать? Нужно во всем признаться! И тут мне показалось, что репортер внезапно принял решение: глаза его сверкнули, как будто в голове у него мелькнула важная мысль. Он наклонился над Артуром Рансом, который сидел, опираясь правой рукой о трость с загнутой ручкой, затейливо вырезанной из слоновой кости знаменитым мастером из Дьепа. Взяв у Ранса трость, Рультабийль заговорил:

— Вы позволите? Я очень люблю слоновую кость, а мой друг Сенклер рассказывал мне о вашей трости. Я только сейчас ее заметил. Очень красиво. Это работа Ламбеса гон лучший мастер на нормандском побережье.

Молодой человек разглядывал трость и, казалось, был поглощен только этим. Он вертел ее до тех пор, пока она не выскользнула у него из рук и не упала перед г-жой Дарзак. Я поспешил ее поднять и протянул Артуру Рансу. Рультабийль поблагодарил меня грозным взглядом. В этом испепеляющем взгляде я прочитал, что вел себя как дурак.

Раздраженная несносным самодовольством Рультабийля и молчанием супругов Дарзак, м-с Эдит встала.

— Душенька, — сказала она, обращаясь к г-же Дарзак, — я вижу, вы очень устали. Переживания этой ужасной ночи вконец вас измотали. Прошу вас, пойдемте к нам в комнаты, там вы сможете отдохнуть.

— Прошу прощения, но я еще ненадолго задержу вас, миссис Эдит, — вмешался Рультабийль. — То, что мне осталось сообщить, касается лично вас.

— Так говорите же, сударь, не тяните.

Она была права. Интересно, понял ли это Рультабийль? Во всяком случае, неторопливость своих предварительных рассуждений он с лихвою искупил краткостью и точностью, с какою рассказал о событиях прошлой ночи. Никогда еще вопрос о «лишнем трупе» в Квадратной башне не представал перед нами в столь таинственном и ужасном свете. М-с Эдит вся дрожала (в самом деле дрожала, честное слово). Что же до мистера Ранса, то он покусывал ручку трости с поистине американской флегмой и весьма убежденно повторял:

— Просто дьявольская история, просто дьявольская! Этот «лишний труп» — просто дьявольская история…

Произнося эти слова, он, правда, посматривал на высунувшийся из-под платья кончик ботинка г-жи Дарзак. Тут начался общий разговор, бессвязный, состоявший сплошь из восклицаний, негодования, жалоб, вздохов сочувствия, а также из просьб объяснить появление «лишнего трупа» и объяснений, которые ничего не объясняли, а лишь усиливали общее замешательство. Зашел разговор и о том, как труп был увезен в мешке из-под картошки, и м-с Эдит вновь разразилась комплиментами в адрес героя — г-на Дарзака. Рультабийль, однако, в эту словесную неразбериху не вмешивался. Он явно не одобрял поднявшейся суеты и смятения, за которыми наблюдал с видом учителя, давшего своим примерным ученикам несколько минут передышки. Подобная манера мне весьма не нравилась, и я неоднократно упрекал за нее Рультабийля, впрочем, без особого успеха: тот всегда напускал на себя такой вид, какой хотел.

Наконец, решив, по-видимому, что перемена затянулась, он резко спросил у м-с Эдит:

— Ну как, миссис Эдит, вы все еще считаете, что следует сообщить в полицию?

— Уверена в этом еще больше, чем раньше, — ответила та. — Полиция обязательно раскроет то, что нам раскрыть не под силу. (Рультабийль остался безучастен к этому сомнению в его умственных способностях.) И признаюсь вам, господин Рультабийль, что, по-моему, ее следовало известить еще раньше. Вам тогда не пришлось бы дежурить столько бессонных ночей; да это, в сущности, оказалось ни к чему — тот, кого вы опасались, все равно проник в замок.

Рультабийль даже вздрогнул, но подавил возмущение и сел, как бы машинально снова завладев тростью, которую Артур Ранс прислонил к ручке кресла. «Что он собирается делать с этой тростью? На сей раз надо быть осторожнее и не притрагиваться к ней!» — сказал я себе.

Поигрывая тростью, Рультабийль ответил м-с Эдит, которая столь задиристо и даже несколько жестоко напала на него.

— Вы заблуждаетесь, миссис Эдит, полагая, что меры, которые я принял, чтобы обеспечить безопасность господина и госпожи Дарзак, оказались бесполезны. Они позволили мне установить, что у нас появился «лишний труп»; они же позволили мне установить, что одного трупа у нас недостает. Это, впрочем, не так уж необъяснимо.

Мы переглянулись: одни — пытаясь понять, другие — страшась.

— Ну, в таком случае вы увидите, что никакой тайны больше нет и все устроится наилучшим образом, — отозвалась м-с Эдит и добавила, передразнивая Рультабийля: — С одной стороны — «лишний труп», с другое — недостающий. Все к лучшему.

— Да, — согласился Рультабийль, — но самое страшное в том, что этот недостающий труп появился как раз вовремя, чтобы объяснить присутствие «лишнего» трупа, сударыня. Только знайте, что недостающий труп — это труп вашего дядюшки, мистера Боба.

— Старый Боб! — вскричала женщина. — Пропал Старый Боб?

— Старый Боб! Пропал Старый Боб? — подхватили все присутствующие.

— Увы, — проговорил Рультабийль и уронил трость. Однако весть об исчезновении Старого Боба до такой степени взволновала и Рансов и Дарзаков, что на упавшую тросточку никто не обратил внимания.

— Дорогой Сенклер, будьте столь любезны, поднимите трость, — попросил Рультабийль.

Ей-богу, я поднял ее, но Рультабийль даже не соблаговолил меня поблагодарить: в этот миг м-с Эдит, словно львица, набросилась на г-на Дарзака с криком:

— Вы убили дядюшку!

Нам с г-ном Рансом едва удалось сдержать ее и немного успокоить. Мы принялись ее уверять, что, если дядюшка исчез на некоторое время, это вовсе не означает, что его увезли в этом жутком мешке. Одновременно мы осыпали Рультабийля упреками за то, что он был столь жесток и сообщил нам свое мнение, которое к тому же всего лишь шаткая гипотеза, родившаяся в его растревоженном мозгу. Затем мы стали умолять м-с Эдит не считать эту гипотезу за оскорбление, поскольку она возможна, только если предположить, что Ларсан проявил чудо изобретательности и появился здесь под видом ее уважаемого дядюшки. Однако м-с Эдит приказала мужу замолчать, смерила меня взглядом с головы до ног и заявила:

— Господин Сенклер, я твердо надеюсь, что дядюшка вскоре объявится; в противном случае я обвиню вас как соучастника грязного преступления. Что же до вас, сударь, — повернулась она к Рультабийлю, — то одна лишь мысль о том, что вы могли перепутать Ларсана со Старым Бобом, не позволит мне впредь подавать вам руку, и я надеюсь, у вас достанет такта как можно скорее избавить меня от своего присутствия.

— Сударыня, — согнувшись в низком поклоне, ответил Рультабийль, — я как раз хотел попросить у вас позволения отлучиться. Мне нужно ненадолго, примерно на сутки, уехать. Через сутки я вернусь и буду готов помочь вам избавиться от затруднений, которые могут появиться в связи с исчезновением вашего уважаемого дядюшки.

— Если через сутки дядя не вернется, я подам жалобу итальянским властям.

— Это хорошие власти, однако прежде, чем прибегнуть к их помощи, я посоветовал бы вам, сударыня, расспросить слуг, которым вы доверяете, в частности Маттони. Вы доверяете Маттони, сударыня?

— Да, сударь, доверяю.

— Тогда расспросите его, сударыня. Расспросите! Да, перед отъездом позвольте оставить вам это превосходное историческое сочинение.

С этими словами Рультабийль достал из кармана какую-то книгу.

— Это еще что? — гордо и пренебрежительно спросила м-с Эдит.

— Это, сударыня, книга Альбера Батайля «Уголовные и гражданские дела». Я советую вам почитать о переодеваниях, маскировке и прочих надувательствах знаменитого преступника, настоящее имя которого Балмейер.

Рультабийль не знал, что недавно я целых два часа рассказывал м-с Ранс о невероятных похождениях Балмейера.

— Изучив это, — продолжал Рультабийль, — вы, возможно, захотите поразмыслить, так ли невозможно для столь ловкого преступника предстать перед вами под видом вашего дядюшки, которого вы не видели уже четыре года — ведь в последний раз вы встретились с этим уважаемым ученым четыре года назад, в пампасах Араукании. Что же касается воспоминаний господина Ранса, то они относятся к еще более отдаленному прошлому, и их еще легче обмануть, чем ваше сердце племянницы. Умоляю вас на коленях, сударыня, не надо сердиться. Никогда еще мы не оказывались в столь трудном положении. Давайте же действовать сообща. Вы велите мне уехать? Хорошо, я уеду, но скоро вернусь; ведь сбросить со счетов ужасное предположение о том, что Ларсан выдает себя за Старого Боба, нельзя, а значит, нам придется искать самого Старого Боба, и тут, сударыня, вы можете много распоряжаться как своим верным и покорным слугой.

М-с Эдит с видом оскорбленного достоинства промолчала, и Рультабийль обратился к Артуру Рансу:

— Прошу вас, господин Ранс, принять мои извинения за все происшедшее и надеюсь, что как истый джентльмен вы убедите м-с Ранс тоже принять их. Вы упрекаете меня за то, что я слишком рано рассказал вам о своем предположении, однако соблаговолите вспомнить, сударь, что несколько минут назад миссис Эдит упрекала меня за медлительность.

Но Артур Ранс больше не слушал. Он взял жену под руку, и только они направились к выходу, как вдруг дверь распахнулась и в зал влетел конюх Уолтер, верный слуга Старого Боба. С головы до ног его покрывал слой грязи, одежда кое-где была разорвана. Потное лицо с прилипшими прядями волос выражало гнев и ужас и тут же навело нас на мысль о новом несчастье. В руке он держал какую-то мерзкую тряпку, которую, войдя, бросил на стол. В этом отвратительном куске ткани, покрытом крупными бурыми пятнами, мы сразу же узнали мешок, в котором был увезен труп, и в ужасе попятились.

Ожесточенно размахивая руками, Уолтер сипло и невразумительно залопотал по-английски, и все мы, за исключением супругов Ранс, перебивали его: «Что он говорит? Что он говорит?» Тогда Артур Ранс стал время от времени прерывать его тирады, а тот грозил нам кулаками и свирепо поглядывал на Робера Дарзака. В какой-то миг нам даже показалось, что Уолтер бросится на профессора, однако м-с Эдит движением руки остановила его. А Артур Ранс переводил:

— Он говорит, что сегодня утром заметил на двуколке пятна крови; к тому же Тоби казался очень усталым после ночной поездки. Это его так заинтересовало, что он решил немедля посоветоваться со Старым Бобом, но не смог его найти. Тогда, полный самых мрачных предчувствий, он пошел по следам двуколки, что сделать было нетрудно: дорога еще не просохла, да и колеса у этого экипажа расставлены необычайно широко. Так он добрался до старого Кастийона и спустился в расселину, убежденный, что обнаружит там труп своего хозяина, однако нашел лишь пустой мешок, в котором, возможно, находился труп Старого Боба. Теперь, поспешно вернувшись назад в одноколке какого-то крестьянина, он требует своего хозяина, спрашивает, не видел ли его кто-нибудь, и готов обвинить Робера Дарзака в убийстве, если хозяин не обнаружится.

Мы были подавлены услышанным. Однако, к нашему великому удивлению, первой взяла себя в руки м-с Эдит. Несколькими словами она успокоила Уолтера, пообещав, что скоро ему покажут живого и невредимого Старого Боба, и спровадила слугу. Затем обратилась к Рультабийлю:

— Сударь, у вас есть сутки, в течение которых дядя должен вернуться.

— Спасибо, сударыня, но если он не вернется, значит, я прав, — отозвался Рультабийль.

— Да где же он может быть в конце концов? — воскликнула м-с Эдит.

— Теперь, когда в мешке его нет, ничего не могу вам сказать, сударыня.

М-с Эдит бросила на журналиста испепеляющий взгляд и вышла в сопровождении мужа. И тут Робер Дарзак поведал нам, насколько он обескуражен историей с мешком. Он ведь сбросил в расселину мешок вместе с Ларсаном, а выплыл наружу только мешок. Рультабийль на это сказал:

— Можете не сомневаться, Ларсан жив! Положение у нас весьма незавидное, я должен ехать. Нельзя терять ни минуты. Через сутки я вернусь. Но поклянитесь оба, что вы носа не высунете из замка. Господин Дарзак, поклянитесь, что вы будете наблюдать за госпожой Дарзак и удержите ее в замке, даже если для этого нужно будет применить силу. Да, и вот еще что: вам не следует больше жить в Квадратной башне. Ни в коем случае! На этаже, где живет господин Стейнджерсон, есть две свободные комнаты. Займите их, это необходимо. Сенклер, проследите за этим переселением. После моего отъезда чтобы ноги вашей не было в Квадратной башне, ясно? Прощайте. Дайте-ка я вас обниму, всех троих!

Он прижал к груди г-на Дарзака, потом меня; затем обнял Даму в черном и вдруг разразился рыданиями. Такое поведение Рультабийля, несмотря даже на серьезность обстановки, показалось мне непонятным. Увы, каким естественным я сочту его позже!




Глава 15

Ночные вздохи


Два часа ночи. Замок спит. Какая тишина на земле и в небесах! Я стою у окна; лицо у меня горит, а сердце застыло; море вздыхает в последний раз, и сразу же луна скрывается за облаками. Ночное светило погасло, нигде не видно даже теней. И вот, среди сонной неподвижности мне слышатся слова литовской песни:
		И, деву встречая, разверзлась пучина



		И снова сомкнулась, насытясь.



		И вновь неподвижно, светло и пустынно



		Хрустальное озеро Свитезь.








Слова ясно и четко доносятся до меня в гулкой неподвижной ночи. Кто это? Он? Она? А может, их просто подсказывает мне память? Все-таки любопытно: зачем этот черноземный князь явился со своими литовскими песнями на Лазурный берег? И почему меня преследует его образ и его песни?

Как она его выносит? Он же просто смешон: эти ласковые глаза с длинными темными ресницами, да еще литовские песни! Впрочем, я тоже смешон. Неужели у меня сердце словно у школьника? Не думаю. Скорее я склонен полагать, что в князе Галиче меня волнует не столько интерес м-с Эдит к нему, сколько мысль о том, другом человеке. Да, вот именно: князь и Ларсан тревожат меня вместе. В замке князь не появлялся с того обеда, на котором его нам представили, то есть с позавчерашнего дня.

Вечер после отъезда Рультабийля не принес нам ничего нового. Ни от него, ни от Старого Боба никаких известий не было. М-с Эдит расспросила прислугу, зашла в комнаты Старого Боба и в Круглую башню, после чего заперлась у себя. В комнаты Дарзаков она заходить не стала. «Это дело полиции», — сказала она. Артур Ранс примерно час разгуливал по западному валу, выказывая признаки крайнего нетерпения. Со мною никто не заговаривал. Супруги Дарзак из «Волчицы» не выходили. Каждый обедал у себя. Профессор Стейнджерсон тоже не показывался.

А теперь замок спит. Но вместе с ночным светилом появились и какие-то тени. Что там такое, если не тень лодки, отделившаяся от черной громады замка и скользящая по серебристой воде? А чей это силуэт горделиво возвышается на носу, тогда как вторая тень молчаливо сгибается над веслами? Это твой силуэт, Федор Федорович! Ну, эту тайну разгадать проще, чем тайну Квадратной башни, Рультабийль. Тут, я думаю, даже у м-с Эдит хватит ума…

Ночь-лицемерка! Кажется, что все спит, а на самом деле не спит никто и ничто. Да и кто похвалится тем, что может спать в форте Геркулес? Думаете, м-с Эдит спит? А супруги Дарзак? А господин Стейнджерсон? Он ведь каждый день ходит полусонный, и, говорят, по утрам его постель не смята, потому что после событий в Гландье его постоянно мучит бессонница, — так неужели он спит в эту ночь? А я разве сплю?

Я вышел из комнаты, спустился во двор Карла Смелого и быстро дошел до вала Круглой башни. Оказался я там вовремя: лодка князя Галича как раз пристала к берегу у «садов Семирамиды», освещенных лунным сиянием. Князь выпрыгнул на гальку, за ним, сложив весла, последовал другой. Я узнал и хозяина и его слугу: Федора Федоровича и его лакея Ивана. Через несколько секунд оба скрылись в тени столетних пальм и гигантских эвкалиптов. Я обошел кругом вал двора Карла Смелого и с бьющимся сердцем направился в первый двор. Звук моих одиноких шагов гулко разнесся под каменными сводами потерны; мне показалось, что у полуразрушенной паперти часовни настороженно встрепенулась чья-то тень. Я остановился в густой тени Садовой башни и нащупал в кармане револьвер. Тень не двигалась. Что это? Внимательно прислушивающийся человек? Я спрятался за шпалеру из вербены, окаймлявшую дорожку, которая через половодье весенних трав и кустов вела прямо к «Волчице». Двигался я бесшумно, и тень, по-видимому успокоившись, зашевелилась. Это Дама в черном. Луна освещала ее своим бледным счетом. И вдруг, словно по волшебству, женщина исчезла. Я двинулся к часовне и, подойдя к развалинам поближе, услышал тихий шепот, бессвязные слова и вздохи, перемежающиеся таким плачем, что и у меня глаза стали влажными. Там, за одной из колонн, плакала Дама в черном. Она одна? Быть может, в столь тревожную ночь она выбрала этот увитый цветами алтарь, чтобы принести тут, в тишине, свою чистую молитву?

Внезапно рядом с Дамой в черном я увидел чью-то фигуру и узнал Робера Дарзака. Оттуда, где я стоял, мне было слышно, о чем они говорили. Ужасная, некрасивая, постыдная бестактность! Но — странное дело! — я чувствовал, что просто обязан слушать. Я больше не думал ни о м-с Эдит, ни о князе Галиче. Все мои мысли вертелись вокруг Ларсана. Почему? Почему мне хотелось слышать их разговор именно из-за Ларсана? Я понял, что Матильда украдкой вышла из башни, чтобы погрустить в саду, а муж присоединился к ней. Дама в черном плакала. Она держала Робера Дарзака за руки и говорила:

— Я знаю, знаю, как вы мучаетесь, не трудитесь возражать — я же вижу, как вы изменились, как вы несчастны. Я виню себя — я причинила вам боль, но не надо обвинять меня в том, что я больше не люблю вас. О Робер, я еще буду вас любить, как когда-то, обещаю вам!

Она задумалась, а он с недоверчивым видом продолжал слушать. Через несколько секунд Матильда воскликнула — странным голосом, но вместе с тем очень убежденно:

— Ну разумеется, обещаю!

Она еще раз сжала ему руки и ушла, подарив на прощанье чудную, но настолько несчастную улыбку, что я удивился, как она могла обещать ему счастье. Проходя, Матильда слегка задела меня, но не заметила. Запах ее духов улетел, и я ощущал лишь аромат лавровишен, за которым прятался.

Г-н Дарзак не двигался. Я продолжал наблюдать за ним. Внезапно он воскликнул с яростью, которая заставила меня задуматься:

— Да, нужно быть счастливым! Нужно!

Конечно, он был на пределе сил. И прежде чем уйти к себе в башню, сделал жест, в который вложил свой протест против злой судьбы и вызов року, жест, которым он, невзирая на разделяющее их пространство, как бы обнимал Даму в черном и прижимал ее к груди, становясь ее повелителем.

Возможно, жест его был и не совсем таков, каким я Дорисовал его в своем воображении: просто оно, блуждая вокруг Ларсана, наткнулось на Дарзака. Да, я прекрасно помню: именно этой лунной ночью, после этого жеста похитителя я осмелился сказать себе то, что говорил уже о многих других, обо всех: «А что, если это Ларсан?» Порывшись же как следует в глубинах памяти, я могу признаться, что мысль моя была еще более точной. При жесте Робера Дарзака в голове у меня тут же вспыхнуло: «Это Ларсан!» Я был так испуган, что, увидев идущего в мою сторону Робера Дарзака, невольно попятился, чем и обнаружил свое присутствие. Он заметил меня, узнал, схватил за руку и заговорил:

— Вы здесь, Сенклер, вы не спите? Все мы бодрствуем, мой друг. Вы все слышали? Знаете, Сенклер, такого горя я не выдержу. Мы уже были почти счастливы, даже она поверила было, что грозный рок от нее отступился, — и тут снова появляется он. И вот все кончено, у нее нет больше сил для любви. Она покорилась неизбежности, ей кажется, что рок будет преследовать ее всегда, точно вечная кара. Только драма минувшей ночи доказала мне, что эта женщина и в самом деле любила меня… раньше… Да, в какие-то секунды она боялась за меня, а я — увы! — совершил убийство только ради нее. Но к ней снова вернулось ее убийственное безразличие. Теперь она думает — если вообще может о чем-нибудь думать, — что будет когда-нибудь молча гулять со стариком, и все.

Он вздохнул так печально и так искренне, что ужасная мысль тут же меня покинула. Я размышлял теперь только о его словах, о горе этого человека, которому казалось, что он окончательно потерял любимую жену, в то время как к ней вернулся сын, о существовании которого он до сих пор не знал. В сущности, он так и не разобрался в поведении Дамы в черном, так и не понял, почему она на первый взгляд столь легко отринула его. Он объяснял эту страшную перемену измученной угрызениями совести дочери профессора Стейнджерсона только любовью к отцу.

Тем временем г-н Дарзак продолжал сетовать:

— Что толку, что я схватился с ним? Зачем я его убил? Зачем она заставляет меня молчать, словно какого-то преступника, если не хочет отблагодарить меня своею любовью? Боится, что меня снова станут судить? Увы, Сенклер, дело не в этом, совсем не в этом. Она опасается, что ослабевший рассудок отца не выдержит нового скандала. Отец! Вечно отец! А меня словно и вовсе нет. Я ждал ее двадцать лет и не успел получить, как отец снова ее у меня отнял.

В голове у меня пронеслось: «Отец? Нет, отец и сын». Он сел на древние камни обвалившейся часовни и проговорил как бы про себя:

— Но я вырву ее из этих стен… Не могу видеть, как она бродит под ручку с отцом, словно меня и вовсе нет!

Пока он это говорил, перед моим мысленным взором встали два горестных силуэта — отец и дочь, гуляющие на закате в громадной тени башни, которую косые лучи вечернего солнца удлинили еще больше, и я подумал, что гнев небес безжалостно обрушился на них, словно на Эдипа и Антигону, что они напоминают знакомых нам с юности героев Софокла, живущих в Колоне с грузом нечеловеческого несчастья на плечах.

А потом вдруг — не знаю даже по какой причине, быть может, из-за жеста Дарзака — страшная мысль снова пришла мне в голову, и я в упор спросил:

— А как получилось, что мешок оказался пустым? Дарзак невозмутимо ответил:

— Возможно, об этом расскажет Рультабийль. Затем пожал мне руку и задумчиво пошел в глубину двора.

Я смотрел ему вслед. Кажется, я схожу с ума.




Глава 16

«Открытие Австралии»


В лицо ему светит луна. Возможно теперь, полагая, что остался один, он сбросит свою дневную маску. Днем его неуверенный взгляд заслоняют темные стекла очков. И если он, играя комедию, устал горбиться и опускать плечи, то теперь настала минута, когда Ларсан может дать отдых своему массивному телу. Скорее бы он расслабился! Я слежу за ним из кулисы — притаившись за фиговыми деревьями, откуда мне видно каждое его движение.

Вот он стоит, словно на пьедестале, на западном валу, луна заливает его холодным и мертвенным светом. Это ты, Дарзак? Или это твой призрак? А быть может, это тень Ларсана, восставшего из мертвых?

Я схожу с ума… Ей-богу, всех нас нужно пожалеть — все мы сходим с ума. Нам повсюду видится Ларсан, и, быть может, Дарзак однажды тоже смотрел на меня и думал:

«А вдруг это Ларсан?» Однажды! Я говорю, словно мы заперты в замке уже невесть сколько, а прошло-то всего четверо суток. Мы приехали сюда 8 апреля, вечером.

Когда я задавал себе этот ужасный вопрос относительно других, сердце мое не билось так сильно — быть может, потому, что и вопрос звучал не так ужасно, когда речь шла о других. И потом, со мной делается что-то странное. Мой ум не только не сопротивляется изо всех сил столь невероятному предположению; напротив, он тянется к нему, поддается его страшному очарованию. Он буквально помутился, и спасения от этого нет. Он заставляет меня не сводить глаз с этого призрака, стоящего на западном валу, отыскивать знакомые позы и жесты — сначала когда тот стоит спиной, потом в профиль, потом — лицом ко мне. Вот так он очень похож на Ларсана… Да, но вот этак он похож на Дарзака…

Почему эта мысль впервые пришла ко мне только сегодня ночью? Ведь если поразмыслить как следует, это — первое, что должно было прийти нам на ум. Разве во времена событий, связанных с тайной Желтой комнаты, Ларсана не принимали несколько раз за Дарзака? Разве Дарзак, пришедший в 40-е почтовое отделение за ответом м-ль Стейнджерсон, не был на самом деле Ларсаном? Разве этот король перевоплощений уже не выдавал себя за Дарзака, притом с таким успехом, что ему удалось обвинить в своих преступлениях жениха м-ль Стейнджерсон?

Да, конечно… Но если я все же прикажу своему беспокойному сердцу замолчать и прислушаюсь к голосу разума, он мне скажет, что это мое предположение безумно. Безумно? Но почему? Постойте-ка: вон призрак Ларсана зашагал своими длинными ногами, зашагал походкой Ларсана. Да, но плечи у него — как у Дарзака.

Я сказал, что мое предположение безумно, и вот почему: если он не Дарзак, то должен стараться быть все время в тени, в укрытии, как тогда, в Гландье, а тут мы все время сталкиваемся с этим человеком, живем рядом с ним!

Живем рядом с ним? Нет!

Во-первых, среди нас он показывается нечасто — то сидит у себя в комнате, то корпит над своей никому не нужной работой в башне Карла Смелого. Честное слово, рисование — прекрасный повод отвечать на вопросы, не оборачиваясь, так, чтобы твоего лица не было видно.

Но ведь не все же время он рисует. Да, но, выходя из помещения, он всегда надевает темные очки. Вообще этот несчастный случай в лаборатории — выдумка остроумная. Можно подумать — мне, например, всегда так казалось, — что эта взорвавшаяся горелка знала, какую услугу окажет она Ларсану, если тот станет выдавать себя за Дарзака. Теперь он может избегать яркого света, ссылаясь на слабое зрение. Ну как же, как же! Даже м-ль Стейнджерсон и Рультабийль стараются выбрать для него местечко в тени, где его глазам не причинит вреда яркий дневной свет. Если вдуматься, то он чаще всех нас ищет тени, и мы видим его мало, причем всегда в полутьме. В нашем зале военного совета очень темно, в «Волчице» темно, в Квадратной башне он выбрал комнаты, в которых всегда царит полумрак.

И все же… Ладно, посмотрим. Так просто Рультабийля не проведешь, водить его за нос три дня подряд не удастся никому. Однако, как говорит Рультабийль, Ларсан родился раньше него, он ведь его отец…

Но вот что я вспомнил: когда в Кане Дарзак зашел к нам в купе, он первым делом задернул занавески. Полумрак, всегда полумрак!

Вот призрак на западном валу повернулся в мою сторону. Я хорошо его вижу, очков на нем нет. Он неподвижен, словно стоит перед фотокамерой. Не двигайтесь. Готово: это Робер Дарзак! Робер Дарзак!

Он снова двинулся. Не знаю, но все же его походка чем-то отличается от походки Ларсана. Только вот чем?

Разумеется, Рультабийль заметил бы. Заметил бы? Да он больше рассуждает, чем смотрит. И было ли у него время понаблюдать?

Нет! Не нужно забывать, что Дарзак пробыл три месяца на юге. Это верно. Тут можно рассуждать так: три месяца его никто не видел. Он уехал недужным, вернулся здоровым. Не удивительно, что лицо у человека изменилось: уехал он тяжело больным, вернулся ожившим.

И сразу же состоялась свадьба. Все это время он редко показывался на людях, да и длилось все это лишь неделю. Семь дней Ларсан мог бы выдержать.

Человек (Дарзак? Ларсан?) спустился с пьедестала на западном валу и направился в мою сторону. Неужели он меня заметил? Я еще сильнее сжался за своим фиговым деревом.

За три месяца Ларсан мог изучить все привычки и повадки Дарзака, а потом, убрав несчастного, занять его место, похитить его жену — и дело сделано!

Голос? Имитировать голос человека с юга — чего проще! Выговор заметен чуть больше или чуть меньше, и все. Мне показалось, что сейчас у него южный выговор слышен немного больше. Да, у теперешнего Дарзака акцент чуть сильнее, по-моему, чем до свадьбы.

Но вот он уже рядом, проходит мимо, хотя меня не замечает…

Это Ларсан! Говорю вам, это Ларсан!

На секунду остановился, в отчаянии огляделся — все вокруг спит, не спит лишь его горе — и вздохнул, как вздыхают глубоко несчастные люди…

Это Дарзак!

Он ушел, а я остался стоять за фиговым деревом, совершенно уничтоженный тем, о чем осмелился подумать.

* * *


Сколько времени провел я в этом состоянии? Час? Два? Когда я очнулся, поясница у меня разламывалась, голова отказывалась работать. В своих ошеломительных предположениях я дошел до того, что подумал: а вдруг Ларсан, лежавший в мешке из-под картошки, засунул на свое место Дарзака, который, запрягши в двуколку Тоби, повез его к кастийонской расселине? Я даже представил себе, как агонизирующий полумертвец воскресает и предлагает г-ну Дарзаку занять его место. Однако, чтобы отбросить столь идиотское предположение, мне понадобилось вспомнить о доказательстве его невозможности, которое я получил во время разговора один на один с г-ном Дарзаком. Разговор этот состоялся утром, после нашего бурного собрания в Квадратной башне, во время которого были четко определены условия задачи о «лишнем трупе». Меня тогда занимал нелепый образ князя Галича, и я задал г-ну Дарзаку несколько вопросов, касающихся этого человека; он сразу ответил на них, причем сослался на другой, весьма ученый разговор на ту же тему, который состоялся между ним и мною накануне и о котором никто, кроме нас двоих, физически не мог знать. Об этом разговоре знал он один, и поэтому у меня не осталось сомнений, что Дарзак, занимающий мой ум сегодня, и Дарзак, с которым я беседовал накануне, — одно и то же лицо.

Как ни абсурдна была мысль о подмене, меня все же следует простить. В том, что она у меня возникла, немного виноват Рультабийль, говоривший о своем отце как о гении перевоплощения. И я вернулся к единственно возможному — для Ларсана, который занял место Дарзака, — предположению о том, что подмена произошла во время свадьбы, когда жених м-ль Стейнджерсон вернулся в Париж после трехмесячного пребывания на юге.

Даже душераздирающая жалоба, вырвавшаяся недавно у Дарзака, когда он считал, что рядом никого нет, — даже она не смогла прогнать эту мысль. Я вспомнил, как он вошел в церковь Сен-Никола дю Шардонне, церковь, выбранную им самим… Не потому ли, что это самая темная церковь в Париже?

Удивительно, до какого вздора можно дойти, когда в лунную ночь стоишь за фиговым деревом и размышляешь о Ларсане!

Сущий вздор! — говорил я себе, тихонько идя по двору и мечтая о постели, которая ждала меня в одинокой комнатке Нового замка. Вздор, потому что — как хорошо объяснил Рультабийль, — займи Ларсан место Дарзака, ему достаточно было бы увести свою прекрасную добычу, а представать перед Матильдой в своем подлинном обличье и пугать ее, появляться в замке, и себе же на беду снова показываться в лодке Туллио в виде грозного Русселя — Балмейера — все это ему было вовсе ни к чему.

К тому же в таком случае Матильда уже принадлежала бы ему, он уже обрел бы ее снова. А появление Ларсана явно оттолкнуло ее от Дарзака — стало быть, Дарзак не Ларсан. Господи, как болит голова! Это все луна, которая так давит на мозг. У меня лунный удар.

И потом, разве не видел его Артур Ранс в ментонском саду, в то время как Дарзак уже сидел в поезде, доставившем его в Кан раньше нас? Если Артур Ранс не солгал, я могу спокойно отправляться спать. А зачем было Артуру Рансу лгать? Артур Ранс, еще один человек, влюбленный до сих пор в Даму в черном. М-с Эдит не дурочка — она все замечает… Впрочем, ладно, надо идти спать.

Я как раз проходил под потерной и собирался войти во двор Карла Смелого, как вдруг мне показалось, что раздался какой-то звук, словно где-то закрыли дверь, словно железо стукнуло по дереву, словно щелкнул замок. Я быстро высунул голову из-под потерны и заметил у входа в Новый замок неясный человеческий силуэт; взведя курок револьвера, я в три прыжка оказался у двери, но там никого не было. Дверь в Новый замок была затворена, хотя я помнил, что оставил ее приоткрытой. Я чрезвычайно встревожился, чувствуя рядом чье-то присутствие, но кто это мог быть? Очевидно, если силуэт не был плодом моего разгоряченного воображения, находиться этот человек мог лишь в Новом замке, так как двор был пуст.

Я осторожно открыл дверь и вошел. Минут пять я неподвижно стоял и прислушивался. Ни звука! Должно быть, мне померещилось. Тем не менее я не стал зажигать спичку и в темноте, стараясь производить как можно меньше шума, поднялся по лестнице и дошел до своей комнаты. Только закрыв за собой дверь, я облегченно вздохнул.

Это видение беспокоило меня больше, чем я признавался самому себе, и, хотя я сразу лег, заснуть мне не удалось. Наконец по непонятной для меня причине силуэт и мысль о Дарзаке — Ларсане странным образом смешались в моем растревоженном мозгу.

Я дошел до того, что сказал себе: не успокоюсь, пока не удостоверюсь, что Дарзак — это не Ларсан. И сделаю это при первом же удобном случае.

Да, но как? Дернуть его за бороду? Если я ошибаюсь, он примет меня за сумасшедшего или догадается, о чем я думаю, что отнюдь не утешит беднягу в его несчастьях. Оказаться под подозрением, что он — Ларсан, — только этого ему не хватает.

Внезапно, отбросив одеяло, я сел и воскликнул:

— Австралия!

Дело в том, что мне на ум пришел эпизод, о котором я упоминал в начале этого повествования. Вы, должно быть, помните, что, когда в лаборатории произошел нечастный случай, я отправился вместе с Робером Дарзаком к аптекарю. Там Дарзак, естественно, снял куртку; когда аптекарь начал оказывать ему помощь, рукав рубашки нечаянно задрался до локтя, и я увидел у локтевого сгиба правой руки большое родимое пятно, очертаниями удивительно напоминающее австралийский материк. Пока аптекарь работал, я невольно отмечал на этой «карте» места, где должны располагаться Мельбурн, Сидней и Аделаида; более того, рядом с большим на руке находилось еще и маленькое пятнышко, расположенное примерно там, где должен быть остров Тасмания.

И когда позже я случайно вспоминал этот случай с визитом к аптекарю и родимым пятном, мне по вполне понятной ассоциации приходила на ум Австралия.

Вспомнил я о ней и в эту бессонную ночь.

Едва я, сидя на постели, успел поздравить себя с тем, что нашел столь надежный способ проверить личность г-на Дарзака, и уже начал было раздумывать, как лучше взяться за дело, чтобы выяснить все самому, слух мой внезапно уловил какой-то звук. Через несколько секунд звук повторился; казалось, под чьими-то медленными и осторожными шагами скрипят ступени.

Затаив дыхание, я подошел к двери, приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Сначала было тихо, затем ступени скрипнули опять. Сомнений не было: кто-то шел по лестнице, причем старался делать это бесшумно. Я подумал о тени, которую видел, когда входил во двор. Кто это мог быть и что этот человек делал на лестнице? Поднимался? Спускался?

Опять тихо. Воспользовавшись этим, я надел брюки и, взяв револьвер, осторожно, без скрипа, открыл дверь. Затаив дыхание, я дошел до перил и стал ждать. Я уже говорил, в каком ветхом состоянии находился Новый замок. Унылый свет луны падал наискось сквозь высокие окна каждой площадки; бледные, но четкие квадраты лежали на темной, громадной лестнице. При таком освещении запустение замка было еще ощутимей. Сломанные кое-где перила, ветхие балясины, растрескавшиеся стены, на которых тут и там еще висели большие куски обивки, — все это не производило впечатления днем, но сейчас поразило меня, и я подумал, что в такой обстановке вполне уместно какое-нибудь привидение. Мне и в самом деле было страшно. Только что чья-то тень буквально выскользнула у меня из рук, когда я уже почти к ней прикоснулся. Но призраки гуляют по древнему замку, не скрипя ступенями. Правда, больше ступени и не скрипели.

Внезапно, нагнувшись над перилами, я снова увидел тень. Она была ярко освещена и, что совершенно не свойственно тени, стала светлой. Я узнал в ней Робера Дарзака.

Он как раз достиг первого этажа и теперь шел по вестибюлю, подняв голову, словно чувствовал тяжесть моего взгляда. Я инстинктивно отпрянул. Когда же я вернулся на свой наблюдательный пост, то увидел, как он скрывается в коридоре, ведущем к лестнице в другой части здания. Что это значит? Что Робер Дарзак делает ночью в Новом замке? Почему он так старается, чтобы его никто не заметил? У меня в голове пронеслись тысячи подозрений, точнее, опять зароились все недавние скверные мысли, и я отправился за Дарзаком «открывать Австралию».

Я добрался до коридора, как раз когда он из него вышел и начал все так же осторожно подниматься по трухлявым ступеням другой лестницы. Спрятавшись в коридоре, я видел, как он остановился на первой площадке и открыл какую-то дверь. Потом я не видел больше ничего: он попал в темноту и, по-видимому, вошел в комнату. Я поднялся к этой двери, которая оказалась закрытой, и в полной уверенности, что он в комнате, трижды коротко постучал. Затем я стал ждать. Сердце мое бешено колотилось. В этих комнатах никто не жил, они были заброшены. Что делает здесь Робер Дарзак?

Прошли минуты две, показавшиеся мне бесконечными, и, так как мне никто не ответил и не открыл, я постучал снова и снова стал ждать. И вот дверь отворилась, и Робер Дарзак совершенно естественно спросил:

— Это вы, Сенклер? Что вам нужно, друг мой?

— Я хочу знать, что вы тут делаете в такой час? — придушенным голосом ответил я, нащупывая в кармане револьвер, так как в глубине души мне было страшно. Он спокойно чиркнул спичкой и проговорил:

— Как видите, собираюсь ложиться спать. Он зажег свечу и поставил ее на стул — в этой запущенной комнате не было даже плохонького ночного столика. Одна лишь кровать в углу, которую он, должно быть, принес сюда днем, составляла меблировку комнаты.

— Я полагал, что эту ночь вы проведете рядом с госпожой Дарзак и профессором, на втором этаже «Волчицы».

— Там слишком мало места, и я стеснил бы госпожу Дарзак, — с горечью ответил бедняга. — Вот я и попросил Бернье принести мне кровать сюда. Да и какая разница, где лежать, — я ведь все равно не сплю.

Мы помолчали. Мне было стыдно за свои нелепые выдумки. Откровенно говоря, угрызения совести были столь сильны, что я не сдержался. Я признался ему во всем: в своих постыдных подозрениях, в том, как, увидев его таинственные ночные блуждания по Новому замку, подумал, что имею дело с Ларсаном, в том, как решил отправиться «открывать Австралию». Я не скрыл от него, что в течение какого-то времени связывал все свои надежды с «Австралией».

Выслушав меня с необычайно горестным видом, Дарзак спокойно засучил рукав, поднес руку к свече и показал мне родимое пятно, которое должно было привести меня в чувство. Мне не хотелось даже смотреть на него, но Дарзак настоял, чтобы я его потрогал, и я убедился, что это самое обычное родимое пятно, на котором можно поставить точки с названиями городов — Сидней, Мельбурн, Аделаида, — и что рядом есть маленькое пятнышко, формой напоминающее Тасманию.

— Можете потереть, — добавил он весьма рассудительным тоном, — оно не сойдет.

Со слезами на глазах я снова принялся просить у него прощения, но он не хотел меня прощать, прежде чем я не дерну его изо всех сил за бороду. Я послушался, и в руках у меня она не осталась.

Только после этого он позволил мне идти спать, что я и сделал, обозвав себя дураком.




Глава 17

Необыкновенные приключения Старого Боба


Когда я проснулся, моя первая мысль была о Ларсане. Я уже был не в состоянии верить ни себе, ни другим, ни в то, что он мертв, ни в то, что жив. Быть может, он был вовсе не так тяжело ранен, как мы подумали? Да что я говорю? Быть может, он был вовсе не мертв, как это показалось сначала? Мог ли он выбраться из мешка, сброшенного Дарзаком в Кастийонскую расселину? В конце концов, это было вполне возможно или, точнее, в этом предположении не было ничего, что превосходило бы способности Ларсана, тем более что Уолтер объяснил нам, что нашел мешок в трех метрах от устья расселины, на естественном выступе, о существовании которого г-н Дарзак и не подозревал, сбрасывая останки Ларсана в бездну.

Затем я подумал о Рультабийле. Что он делает все это время? Зачем уехал? Никогда еще он не был так нужен в форте Геркулес. Если он опоздает, то сегодня скандала между Раисами и Дарзаками не избежать.

В этот миг в дверь постучали, и папаша-Бернье передал мне короткую записку от моего друга, которую какой-то маленький бродяжка сунул в руку папаше Жаку. Рультабийль писал: «Вернусь сегодня утром. Встаньте поскорее и не откажите в любезности набрать для меня к завтраку прекрасных моллюсков, которых так много на камнях у мыса Гарибальди. Не теряйте ни минуты. Приветствую и благодарю. Рультабийль». Эта записка навела меня на размышления: я знал из опыта, что, когда Рультабийль на первый взгляд занимается пустяками, на самом деле он делает весьма серьезные дела.

Я поспешно оделся и, вооружившись старым ножом, которым снабдил меня папаша Бернье, отправился выполнять фантазию моего друга. Когда я прошел через северные ворота, не встретив никого в этот ранний час (было около семи утра), ко мне присоединилась м-с Эдит, и я рассказал ей о записке Рультабийля. М-с Эдит, крайне обеспокоенная затянувшимся отсутствием дядюшки, нашла записку странной и тревожной и отправилась со мною за моллюсками. По пути она сообщила мне, что дядюшка не прочь порой отлучиться на несколько деньков, и до этой минуты она сохраняла надежду, что с его возвращением все объяснится, однако теперь ей опять не дает покоя мысль: а вдруг по какой-то трагической ошибке Старый Боб стал жертвой мщения Дарзаков?

Затем она процедила сквозь свои прелестные зубки смутную угрозу в адрес Дамы в черном, добавила, что ее терпения хватит лишь до полудня, и смолкла.

Мы принялись собирать моллюсков для Рультабийля. М-с Эдит была босиком, я тоже. Однако босые ножки м-с Эдит занимали меня гораздо больше, нежели моллюски. Дело в том, что, бродя по заливу Геркулеса, я обнаружил, что ножки м-с Эдит прекраснее самых дивных морских раковин; они заставили меня начисто забыть о моллюсках, и Рультабийлю пришлось бы завтракать без них, если бы не удивительное рвение молодой женщины. Она шлепала по морской воде и засовывала нож под камни изящно, но несколько нервно, что, впрочем, было ей очень к лицу. Внезапно мы, словно сговорившись, выпрямились и навострили уши. Со стороны пещер донесся чей-то крик. Рядом с пещерой Ромео и Джульетты мы различили небольшую кучку людей, призывно махавших нам руками. Подгоняемые предчувствием, мы поспешили к берегу. Вскоре мы узнали, что двое рыбаков, услышав чьи-то стоны, обнаружили в провале пещеры какого-то бедолагу, который, свалившись туда, по-видимому, долгое время пролежал без сознания.

Мы не ошиблись. На дне ямы лежал Старый Боб. Когда его извлекли на свет божий, он являл собою весьма жалкое зрелище: изящный черный сюртук был грязен, измят, а кое-где и разорван. М-с Эдит не смогла сдержать слез, когда увидела, что ключица и нога ученого вывихнуты, а сам он бледен как смерть.

По счастью, все обошлось. Через десять минут он, согласно ее распоряжениям, уже лежал у себя на постели в Квадратной башне. Но представьте себе: этот упрямец до прихода врача отказался раздеться и расстаться со своим сюртуком! Сгорая от волнения, м-с Эдит устроилась у его изголовья, однако, как только пришел врач, Старый Боб потребовал, чтобы племянница немедленно оставила его и вышла из Квадратной башни. Он заставил ее даже закрыть дверь.

Эта последняя предосторожность нас весьма озадачила. Мы собрались во дворе Карла Смелого — г-жа и г-н Дарзак, Артур Ранс и я, а также папаша Бернье, который ждал удобного случая, чтобы узнать у меня новости. Выйдя после прибытия врача из Квадратной башни, м-с Эдит подошла к нам и сказала:

— Будем надеяться, ничего очень уж серьезного. Старый Боб человек крепкий. Ну что я вам говорила? И сейчас повторяю: это просто старый шут — он, видите ли, хотел похитить череп князя Галича! Зависть ученого! Уж и посмеемся мы, когда он поправится!

Тут дверь Квадратной башни распахнулась, и показался верный слуга Старого Боба Уолтер. Он был бледен и встревожен.

— Сударыня! — воскликнул он. — Он истекает кровью. Он не хотел, чтобы я говорил, но его нужно спасать.

М-с Эдит исчезла за дверью Квадратной башни. Мы войти не решались. Вскоре она появилась снова:

— Ах, это ужасно! У него разбита вся грудь. Я протянул ей руку, и она оперлась на нее, Артур же Ранс, как ни странно, прогуливался тем временем по валу, заложив руки за спину и насвистывая. Я постарался успокоить м-с Эдит и высказал ей свое сочувствие, однако супруги Дарзак остались равнодушны к горю молодой женщины.

Через час в замке появился Рультабийль. Я поджидал своего приятеля, стоя на западном валу, и, как только заметил его на берегу, сразу же бросился навстречу. Он оборвал первый же мой вопрос и сразу поинтересовался, хорош ли у меня улов. Меня не обманул его пристальный взгляд, и, желая показать, что я тоже не промах, я ответил:

— Улов прекрасный! Я поймал Старого Боба. Рультабийль подскочил. Я пожал плечами, так как полагал, что он продолжает ломать комедию, и проговорил:

— Да ладно вам! Вы же прекрасно знаете, куда направляли нас вашей запиской насчет моллюсков! Он удивленно уставился на меня:

— Вы, должно быть, не понимаете, что говорите, дорогой Сенклер, иначе не заставили бы меня опровергать подобное обвинение.

— Какое обвинение? — вскричал я.

— Обвинение в том, что я мог оставить Старого Боба в пещере Ромео и Джульетты, зная, что он умирает.

— Да успокойтесь же, — отозвался я. — Старый Боб вовсе не умирает. У него вывихнуты нога и плечо, но не сильно, а история его исчезновения — самая что ни на есть добропорядочная: он утверждает, что хотел похитить череп князя Галича.

— Что за бредовая мысль! — усмехнулся Рультабийль.

Он наклонился ко мне и, глядя прямо в глаза, спросил:

— А вы верите в эту историю? И что, это все? Других ран у него нет?

— Есть. У него есть еще одна рана, но врач нашел ее неопасной. У него разбита грудь.

— Разбита грудь? — переспросил Рультабийль, в волнении сжимая мне руку. — А как она у него разбита?

— Не знаем, не видели. Старый Боб невероятно стыдлив. Он не хотел снимать при нас сюртук, а тот так хорошо закрывал рану, что мы о ней и не подозревали, пока нам не признался Уолтер, напуганный видом крови.

Придя в замок, мы сразу наткнулись на м-с Эдит, которая нас разыскивала.

— Дядюшка не желает, чтобы я дежурила у его постели. Это совершенно необъяснимо! — воскликнула она, глядя на Рультабийля с несвойственной ей тревогой.

— Сударыня! — ответил репортер, церемонно раскланявшись с нашей милой хозяйкой. — Уверяю вас, ничего необъяснимого тут нет, если дать себе труд хоть немножечко поразмыслить.

Затем он поздравил м-с Эдит с тем, что она вновь обрела своего чудесного дядюшку, которого уже считала погибшим.

М-с Эдит, поняв мысль моего друга, только собралась ему ответить, как к нам подошел князь Галич. Узнав о несчастном случае, он явился проведать, как поживает его друг Старый Боб. М-с Эдит успокоила его относительно последствий вылазки своего чудака дядюшки и попросила у князя прощения за слишком пылкую любовь ее родственника к самым древним черепам в мире. Когда она ему рассказала, что именно хотел похитить Старый Боб, князь мило и учтиво улыбнулся.

— Вы найдете ваш череп, — продолжала она, — на дне пещеры, куда дядюшка свалился вместе с ним. Во всяком случае, так он мне сказал. За свою коллекцию, князь, можете не беспокоиться.

Князь очень заинтересовался происшествием и попросил рассказать поподробнее. И м-с Эдит поведала, в чем дядюшка ей признался: он ушел из замка через колодец, который сообщается с морем. Как только она это сказала, я сразу вспомнил опыт с ведром воды, который провел Рультабийль, а также железные засовы на крышке колодца, и выдумки дядюшки Боба приняли у меня в голове гигантские размеры. Я был убежден, что, если ему верят, он лжет всем подряд. В заключение м-с Эдит сказала, что у выхода из подземного хода, ведущего из колодца, его ждал Туллио, который и доставил дядюшку в своей лодке к пещере Ромео и Джульетты.

— Зачем такие сложные маневры, когда можно было просто выйти через дверь? — не удержавшись, воскликнул я. М-с Эдит бросила мне горестный взгляд, и я тут же пожалел, что оказался не на ее стороне.

— Все это весьма странно, — заметил князь. — Позавчера утром Морской Палач пришел со мною проститься, так как уезжал отсюда, и я был уверен, что в пять вечера он сел в поезд на Венецию, свой родной город. Так как же тогда он вез господина Старого Боба в своей лодке следующей ночью? Здесь его уже не было, да и лодку он продал, потому что решил сюда больше не возвращаться, — так он мне сказал.

Помолчав, князь Галич продолжил:

— Впрочем, все это неважно, сударыня: главное, чтобы ваш дядя как можно скорее поправился и, — добавил он с еще более очаровательной улыбкой, — чтобы вы помогли мне отыскать в пещере некий несчастный камень, который выглядит следующим образом: острый, двадцати пяти сантиметров длиной, сточенный с одной стороны, использовавшийся в качестве скребка, короче, самый древний скребок в мире. Я очень им дорожу, — подчеркнул князь, — поэтому вы, быть может, соблаговолите узнать у дядюшки, что с ним стало.

Несколько высокомерно, что мне понравилось, м-с Эдит пообещала, что приложит все усилия, чтобы столь ценный скребок не затерялся. Князь попрощался и ушел. Когда мы повернулись, рядом с нами стоял Артур Ранс. Похоже, он слышал весь разговор и теперь обдумывал его. Приложив свою трость с загнутой ручкой к губам, он по своему обыкновению насвистывал и смотрел на м-с Эдит столь пристально, что она раздраженно проговорила:

— Да знаю я, знаю, о чем вы, сударь, думаете, и меня это вовсе не удивляет — уж поверьте!

Затем, весьма раздосадованная, она повернулась к Рультабийлю и вскричала:

— Что бы там ни было, вы никогда не сможете мне объяснить, как, находясь за пределами Квадратной башни, он очутился в шкафу!

— Сударыня, — ответил Рультабийль, глядя в лицо м-с Эдит так, словно хотел ее загипнотизировать, — терпение и отвага! Если господь меня не оставит, я еще до вечера объясню вам то, о чем вы спрашиваете.




Глава 18

Самый страшный полдень


Немного спустя я сидел в зале «Волчицы» наедине с м-с Эдит. Мне показалось, что она не находит себе места от беспокойства, и я попытался ее ободрить, однако она провела ладонями по своим растерянным глазам, и с дрожащих губ у нее сорвалось:

— Я боюсь.

На мой вопрос, чего она боится, прозвучало:

— А вы сами не боитесь?

Я промолчал. Это была правда: я и сам боялся. Она проговорила:

— Вам не кажется, что что-то происходит?

— Где?

— Где, где? Вокруг нас, — поежилась она. — Я совсем одна, совсем! Мне страшно.

С этими словами она направилась к двери.

— Куда вы?

— Пойду поищу кое-кого — не хочу оставаться совсем одна.

— Кого же?

— Князя Галича.

— Этого вашего Федора Федоровича? — вскричал я. — Зачем он вам? Разве я не с вами?

Беспокойство ее, однако, становилось тем сильнее, чем старательнее я пытался его развеять; без особых усилий я понял, что вызвано оно закравшимся к ней в душу страшным подозрением относительно личности ее дядюшки.

Она сказала: «Пошли!» — и увлекла меня за собой, прочь из «Волчицы». Приближался полдень; весь двор был залит благоуханным сиянием. Так как темных очков мы не взяли, нам приходилось заслонять глаза рукой от ослепительно ярких цветов, однако гигантские герани все равно проплывали перед нашими взорами кровавыми пятнами. Привыкнув немного к этому сиянию, мы прошли по иссушенной земле и, держась за руки, ступили на раскаленный песок. Но наши руки были еще горячее, чем все, что нас окружало, чем даже жаркое пламя этого полдня. Мы смотрели под ноги, чтобы не замечать бескрайнего зеркала вод, а быть может, и затем, чтобы не видеть, что происходит в сияющем просторе. М-с Эдит твердила свое: «Мне страшно!» Мне тоже было страшно, особенно после моих ночных похождений, я боялся этого необъятного, изнурительного и сверкающего молчания полдня. Дневной свет, когда ты знаешь, что в нем происходит что-то невидимое, еще страшнее мрака. Полдень! Все и замирает, и живет, и молчит, и шумит. Прислушайтесь: у вас в ушах, словно в морских раковинах, гудят звуки куда более таинственные, чем те, что поднимаются с земли с наступлением вечера. Закройте глаза: вы увидите множество серебристых видений, куда более тревожных, чем ночные призраки.

Я посмотрел на м-с Эдит. По ее бледному лицу стекали ручейки холодного пота. Вслед за нею дрожь проняла и меня: я знал, что, увы, ничем не могу помочь и что все, чему суждено случиться, случится помимо нашей воли и желания. М-с Эдит повела меня в сторону потерны. Арка потерны чернела в ярком свете дня, а по ту сторону этого прохладного туннеля виднелись фигуры Рультабийля и г-на Дарзака, которые, словно белые статуи, стояли у входа во двор Карла Смелого. Рультабийль держал в руке трость Артура Ранса. Не знаю почему, но эта подробность меня встревожила. Концом трости он указал сначала на что-то, не видное нам, на своде арки, а потом на нас. О чем они говорили, мы не слышали. Их губы едва шевелились, словно у сообщников, ведущих секретный разговор. М-с Эдит остановилась, но Рультабийль, позорив движение тростью, дал ей знак подойти.

— Боже, что еще ему от меня нужно? — воскликнула она. — Господин Сенклер, мне очень страшно! Я скажу дяде все, и будь что будет.

Мы вошли под арку; те двое неподвижно следили за нами. Их неподвижность удивила меня, и, когда я задал вопрос, мой голос гулко раскатился под сводом.

— Что вы тут делаете?

Мы подошли ближе, и они предложили нам повернуться спиной к двору, чтобы увидеть то, что они рассматривали. Это был расположенный на своде арки геральдический щит с гербом семейства Мортола и прибавочным знаком младшей ветви рода. Камень, на котором был вырезан герб, расшатался и, казалось, готов был вот-вот обрушиться на головы проходящих под ним. Рультабийль заметил этот расшатанный герб и теперь спросил у м-с Эдит, не стоит ли выломать его, чтобы потом поставить на место более надежно.

— Я уверен, что, если до него дотронуться кончиком трости, он упадет, — заявил он и, протянув трость м-с Эдит, попросил: — Вы повыше меня, попробуйте сами.

Мы принялись по очереди пробовать достать тростью до камня, но тщетно: он находился слишком высоко; я уже начал было задаваться вопросом, какой смысл в этом необычном упражнении, как вдруг позади меня раздался предсмертный крик!

* * *


Все как один обернулись: у каждого вырвалось восклицание ужаса. Ах, этот предсмертный крик! Сейчас он долетел до нас сквозь солнечный полдень, а несколько дней назад донесся в ночи. Когда же прекратятся эти крики? Впервые я услышал такой крик в ночном Гландье — когда же они перестанут возвещать о новой жертве, о том, что кто-то снова пал от руки преступника, нанесшей удар внезапно, исподтишка и таинственно, как настигает человека чума. Да, даже нашествие эпидемии не так незаметно, как движения этой беспощадной руки! И вот мы стоим вчетвером, дрожа и вопросительно вглядываясь расширенными от ужаса глазами в яркий свет дня, еще трепещущий от предсмертного крика. Кто-то умер? Или вот-вот умрет? Из чьих уст вырывается последний вздох? Как нам войти в этот свет, который, кажется, сам стонет и вздыхает?

Больше всех напуган Рультабийль. Я видел, как при самых неожиданных обстоятельствах ему удавалось сохранить поистине нечеловеческое хладнокровие; как, заслышав предсмертный крик, он бросался в опасную темноту, словно герой, спасающий в морской пучине чью-то жизнь. Так почему же сейчас, в ярком свете дня он так дрожит? Он вдруг оробел, словно ребенок, а он и есть ребенок, хотя и пытается всегда оставаться на высоте положения. Значит, он догадывался, что такая минута наступит, минута, когда при свете дня кто-то будет умирать? К нам подбежал Маттони, который проходил по двору и тоже услышал крик. Движением руки Рультабийль заставляет его застыть на месте, тот застывает под потерной, словно часовой, а сам молодой человек движется в сторону, откуда раздаются стоны, точнее, к источнику этих стонов, потому что пылающий воздух наполнен ими повсюду. Мы следуем за ним, затаив дыхание и вытянув вперед руки, словно движемся на ощупь в темноте, боясь на что-нибудь натолкнуться. Мы подходим все ближе и, миновав участок тени, отбрасываемой эвкалиптами, обнаруживаем человека, бьющегося в судорогах. Они сотрясают все его тело. Человек в агонии — это Бернье! Он хрипит, безуспешно пробует подняться, задыхается; из раны в его груди течет кровь; мы наклоняемся над ним, и он успевает перед смертью выдохнуть два слова: «Фредерик Ларсан!» Голова его безжизненно падает. Фредерик Ларсан! Он везде и нигде. Опять он, и его нет! Это его рука: труп и, естественно, никого рядом. Ведь единственный выход из места, где совершено преступление, — это потерна, а там стояли мы вчетвером. Заслышав крики, мы тут же обернулись — так быстро, что должны были успеть заметить движение убийцы. Но в ярком свете дня мы никого не увидели. Движимые, как мне кажется, одною и той же мыслью, мы идем в Квадратную башню, дверь в которую открыта, решительно входим в комнаты Старого Боба — гостиная пуста. Мы открываем дверь в спальню. Старый Боб, в цилиндре, спокойно лежит на кровати, рядом с ним сидит пожилая женщина — матушка Бернье. Как они невозмутимы! Однако, увидев наши лица, жена погибшего вскрикивает от ужаса в невольном предчувствии трагедии. Она ничего не слышала. Она ничего не знает. Она хочет выйти, увидеть, узнать — сама не зная что. Мы пытаемся ее удержать, но тщетно. Она выходит из башни и видит труп. И вот уже в этой страшной полдневной жаре она рыдает над истекающим кровью телом. Мы задираем ему рубашку и видим под сердцем рану. Рультабийль выпрямляется с выражением, которое я у него уже видел, когда он осматривал в Гландье рану на теле жертвы невероятного убийства.

— Похоже, удар ножом точно такой же, — сообщает он. — Та же рука. Но где нож?

Мы принимаемся искать повсюду нож, но безуспешно. Должно быть, убийца унес его с собой. Где он? И кто он? Мы этого не знаем, но Бернье знал; быть может, поэтому он и погиб. Фредерик Ларсан! С дрожью в голосе мы повторяем последние слова умирающего.

Внезапно у выхода из потерны появляется князь Галич с газетой в руке. Он движется в нашу сторону, не переставая читать. Вид у него насмешливый. М-с Эдит подбегает к нему, вырывает у него газету и, указывая на труп, говорит:

— Этого человека только что убили. Ступайте за полицией.

Князь Галич смотрит на труп, потом на нас и, ни слова не говоря, поспешно отправляется за полицейскими. Матушка Бернье все стонет. Рультабийль садится на край колодца. Кажется, что у него не осталось больше сил. Вполголоса он говорит м-с Эдит:

— Пусть наконец придет полиция. Вы ведь так этого хотели.

М-с Эдит бросает на него испепеляющий взгляд своих черных глаз. Я знаю, о чем она думает. Она думает о своей ненависти к Рультабийлю, который, пусть даже на секунду, заподозрил Старого Боба. Но ведь разве тот не находился во время убийства у себя в спальне под присмотром матушки Бернье?

Рультабийль, лениво осмотрев оковки на крышке колодца, оказавшиеся нетронутыми, ложится на его край, словно намереваясь хоть немного отдохнуть, и еще тише спрашивает:

— А что вы скажете полиции?

— Все!

М-с Эдит произнесла это слово яростно, не разжимая губ. Рультабийль горестно качает головой и закрывает глаза. По-моему, он побежден, просто раздавлен. Робер Дарзак трогает его за плечо. Он предлагает обыскать Квадратную башню, башню Карла Смелого, Новый замок и все службы в этом дворе, откуда по всей логике убийца скрыться не мог. Журналист печальным голосом отговаривает его. Разве мы с Рультабийлем что-нибудь ищем? Разве мы искали что-то в Гландье, когда на наших глазах в таинственном коридоре произошло явление распада материи и человек исчез? Нет, теперь-то я знаю, что глазами искать Ларсана бессмысленно. За нашею спиной только что убит человек. Мы слышали его крик. Мы обернулись, но не увидели ничего, кроме яркого дневного света. Чтобы видеть по-настоящему, нужно закрыть глаза, как только что сделал Рультабийль. Но, кажется, он открывает их снова? К нему возвращается энергия. Он уже на ногах. Он воздевает к небу сжатый кулак.

— Это невозможно, — кричит он, — или рассудок больше ни на что не годится!

Он становится на четвереньки и принимается обнюхивать каждый камешек, крутится вокруг трупа и матушки Бернье, которую нам никак не удается увести от тела мужа, крутится вокруг колодца, вокруг каждого из нас. Он напоминает свинью, которая роется в грязи в поисках пищи; мы с любопытством, тупо и мрачно наблюдаем за ним. Вдруг он встает и, взяв с земли щепотку пыли, кидает ее в воздух с победным криком, словно пыль эта нарисовала ему образ неуловимого Ларсана. Какую новую победу над тайной одержал молодой репортер? Почему к нему снова вернулась уверенность? Почему его голос опять стал звучен? Да, он обращается к Роберу Дарзаку как обычно звонко:

— Успокойтесь, сударь, ничего не изменилось.

И, повернувшись к м-с Эдит, добавляет:

— Теперь, сударыня, остается только ждать полицию. Надеюсь, она скоро прибудет.

Несчастная женщина вздрагивает. Этот мальчишка опять ее напугал.

— Да, поскорее бы она явилась! И пусть сама всем занимается. Пускай подумает за нас. Ничего не поделаешь! Поскорее бы она явилась, — говорит м-с Эдит и берет меня за руку.

* * *


Внезапно из-под потерны появляется папаша Жак, за которым идут трое жандармов. Это бригадир из Мортолы с двумя своими людьми — их предупредил князь Галич, и они спешат на место преступления.

— Жандармы! Жандармы! Они говорят, что случилось преступление, — восклицает папаша Жак, который еще ничего не знает.

— Спокойнее, папаша Жак! — громко говорит ему Рультабийль, а когда запыхавшийся старик подходит к нему поближе, вполголоса добавляет: — Ничего не изменилось, папаша Жак.

Но папаша Жак уже увидел труп Бернье.

— Ничего, если не считать еще одного трупа, — вздыхает он. — Это Ларсан!

— Это неизбежность, — отвечает Рультабийль.

Ларсан, неизбежность — разницы нет. Однако какой смысл заключен в словах Рультабийля о том, что ничего не изменилось, — быть может, он имеет в виду, что все вокруг нас, если не считать случайного трупа Бернье, продолжает пугать м-с Эдит и меня, точно так же заставляя вздрагивать, а мы точно так же ничего не понимаем?

Жандармы суетятся и что-то лопочут на своем непонятном диалекте. Бригадир сообщает, что он только что звонил в расположенный неподалеку трактир Гарибальди, где как раз завтракает «delegate» — комиссар из Винтимильи. Он вскоре начнет расследование, а продолжит его судебный следователь, которому тоже уже сообщили.

И «delegate» появляется. Он в восторге, хотя и не успел дозавтракать. Преступление! Настоящее преступление в форте Геркулес! Он весь сияет, глаза его горят. Он тотчас напускает на себя важный и озабоченный вид. Первым делом велит бригадиру поставить одного жандарма у входа в замок с приказом никого не выпускать. Затем становится на колени рядом с трупом. Другой жандарм уводит в Квадратную башню матушку Бернье, которая рыдает еще громче. «Delegate» осматривает рану. На хорошем французском объявляет:

— Экий славный удар ножом!

Комиссар просто очарован. Конечно, если ему удастся задержать преступника тут же, он будет рад. Он смотрит на нас. Пристально разглядывает. Должно быть, ищет среди нас преступника, чтобы выразить ему свое восхищение. Затем встает.

* * *


— А как это произошло? — ободряюще спрашивает он, предвкушая удовольствие выслушать хорошенькую криминальную историю. — Просто невероятно! — добавляет он. — Невероятно! Я уже пять лет как «delegate», и за все это время ни одного убийства. Господин судебный следователь…

Он замолкает, но мы мысленно заканчиваем фразу: «Господин судебный следователь останется доволен!» Он отряхивает запылившиеся колени, утирает лоб и повторяет:

«Невероятно!» — с южным выговором, который лишь удваивает его ликование. Во двор входит новое действующее лицо: комиссар узнает в нем врача из Ментоны, который пришел с визитом к Старому Бобу.

— Ах, доктор, как вовремя вы появились! Осмотрите-ка эту рану и скажите, что вы думаете о таком ударе ножом. Постарайтесь до прибытия господина следователя по возможности не сдвигать труп с места.

Врач исследует рану и засыпает нас массой технических подробностей. Сомнения нет. Удар нанесен снизу вверх в область сердца, острие ножа явно угодило в желудочек. Во время обмена мнениями между «delegate» и врачом Рультабийль не сводит глаз с м-с Эдит, которая, ища поддержки, решительно берет меня за руку. Она прячет глаза от взгляда Рультабийля, который ее гипнотизирует, приказывая молчать. Я же чувствую, что ее распирает желание все рассказать.

* * *


По просьбе «delegate» мы вошли в Квадратную башню и устроились в гостиной Старого Боба, где сейчас начнется дознание и мы должны будем по очереди рассказать обо всем, что видели и слышали. Матушку Бернье расспрашивают первой, но что-нибудь вытащить из нее не удается. Она заявляет, что ей ничего не известно. Она сидела в спальне Старого Боба и наблюдала за раненым, когда мы влетели как сумасшедшие. Она сидела там уже с час, оставив мужа в привратницкой башни Карла Смелого — он плел там веревку. Забавная вещь, сейчас меня гораздо больше интересует не то, что я вижу и слышу, а то, чего я не вижу, но жду. Заговорит ли м-с Эдит? Она упрямо смотрит в открытое окно. Рядом с трупом, лицо которого закрыто платком, стоит жандарм. Так же как и я, м-с Эдит вполуха слушает то, что происходит в гостиной. Взгляд ее по-прежнему блуждает около трупа.

От возгласов «delegate» у нас заложило уши. Он выслушивает наши объяснения, и его изумление начинает приобретать угрожающие размеры: преступление ему кажется все более и более невероятным. Когда подходит очередь м-с Эдит, он готов считать его просто немыслимым.

Допрос начинается. Она уже открывает рот для ответа, как вдруг слышится невозмутимый голос Рультабийля:

— Посмотрите туда, где кончается тень от эвкалиптов. — А что там — где кончается тень от эвкалиптов? — спрашивает «delegate».

— Орудие преступления, — отвечает Рультабийль. Он выпрыгивает через окно во двор и из груды окровавленных камней извлекает острый и блестящий камень.

Он потрясает им перед нами.

Мы узнаем «самый древний скребок в мире».




Глава 19

Рультабийль закрывает железные ворота


Орудие преступления принадлежало князю Галичу, однако было известно, что его украл Старый Боб; помнили все и о том, что, прежде чем сделать последний вздох, Бернье обвинил в убийстве Ларсана. Образы Старого Боба и Ларсана у нас перепутались, особенно когда Рультабийль поднял из лужи крови самый древний скребок в мире. М-с Эдит сразу же поняла, что с этой минуты судьба Старого Боба в руках Рультабийля. Ему достаточно шепнуть «delegate» несколько слов относительно странных происшествий, сопровождавших неудачный визит Старого Боба в пещеру Ромео и Джульетты, перечислить причины, заставляющие подозревать, что Старый Боб и Ларсан — одно и то же лицо, а также повторить обвинение, брошенное последней жертвой Ларсана, как все подозрения правосудия падут на увенчанную париком голову престарелого геолога. Конечно, будучи его племянницей, м-с Эдит верила, что живущий в замке Старый Боб и есть ее истинный дядюшка, но благодаря смертоносному скребку она внезапно поняла: невидимка Ларсан стягивает над головой Старого Боба гибольные тучи, чтобы взвалить на него и вину за свое преступление, и опасное бремя собственной личности; м-с Эдит затрепетала от страха за дядюшку — затрепетала, словно муха, попавшаяся в паутину, которую Ларсан соткал из таинственных и незаметных нитей, прикрепив их к древним стенам форта Геркулес. У нее было ощущение, что стоит ей сделать движение хотя бы губами, и они оба пропали, что мерзкое насекомое только и ждет этого движения, чтобы их сожрать. И м-с Эдит, только что полная решимости все рассказать, промолчала; теперь настал ее черед опасаться — а ну как Рультабийль заговорит? Рассказывая мне впоследствии о своем состоянии в эти минуты, она призналась, что испытывала тогда такой ужас перед Ларсаном, какого, возможно, не испытывали даже мы. Сначала, слыша страшные истории об этом оборотне, она лишь улыбалась; затем, узнав о деле Желтой комнаты, заинтересовалась, поскольку правосудие было не в силах объяснить, как преступник оттуда вышел; потом, когда произошла драма в Квадратной башне, Ларсан увлек ее еще сильнее, так как никто не мог объяснить, как он туда попал; но теперь, среди бела дня, буквально у нее на глазах Ларсан совершил убийство, причем сделал это в замкнутом пространстве, где находились лишь она, Робер Дарзак, Рультабийль, Сенклер, Старый Боб и матушка Бернье, и никто из них не был достаточно близко к Бернье, чтобы иметь возможность нанести удар. А Бернье обвинил Ларсана! «Так где же Ларсан? Под чьей личиной скрывается?» — спрашивала она, рассуждая, как научил ее я, рассказав ей о «таинственном коридоре». Сама она стояла под аркой между Дарзаком и мною, а Рультабийль был перед нами, когда раздался предсмертный крик в тени эвкалиптов, то есть метрах в семи от нас. А Старый Боб и матушка Бернье были все время вместе, так как она сидела у его постели. Выходит, если исключить всех нас, то убить Бернье было просто некому. На этот раз никто не знал не только как Ларсан скрылся и как пришел, но и каким образом он смог находиться на месте преступления. Вот тут м-с Эдит поняла: бывают минуты, когда при мысли о Ларсане дрожь пробирает до мозга костей.

Ничего! Рядом с трупом, кроме каменного ножа, украденного Старым Бобом, — ничего. Это было ужасно и вместе с тем достаточно, чтобы мы могли вообразить что угодно.

Твердую уверенность в этом м-с Эдит прочла в глазах у Рультабийля и Робера Дарзака. Но с первых же слов Рультабийля она поняла: сейчас другой цели, кроме спасенья Старого Боба от подозрений служителей правосудия, у него нет.

* * *


Итак, сидя между «delegate» и только что прибывшим следователем и держа в руках самый древний в мире скребок, Рультабийль рассуждал. В момент преступления поблизости от жертвы находились лишь те, кого я перечислил выше. Это казалось всем бесспорным, как вдруг Рультабийль с необычайной четкостью, которая привела в восторг следователя и в отчаяние «delegate», доказал, что настоящий и единственный виновник — это сам покойник. Четверо стоявших под потерной и двое в комнате Старого Боба были друг у друга на виду, когда убили Бернье; следовательно, Бернье мог убить себя только сам. Судебный следователь чрезвычайно заинтересовался и спросил, не знает ли кто-нибудь из нас причин возможного самоубийства Бернье, на что Рультабийль ответил, что для того, чтобы умереть, можно обойтись без преступления и без самоубийства — достаточно несчастного случая. Об этом свидетельствует и «орудие преступления (эти слова Рультабийль произнес с изрядной долей сарказма). По его мнению, представить, что убийца замышляет совершить преступление с помощью этого старого камня, просто немыслимо. Тем более немыслимо представить себе, что Бернье, решив покончить счеты с жизнью, выбрал своим орудием этот троглодитский нож. А вот если этот камень необычной формы привлек его внимание, если Бернье поднял его, а потом упал, держа камень в руке, — вот тогда драма объясняется очень просто. Папаша Бернье упал на этот ужасный трехгранный камень так неудачно, что пронзил себе сердце.

После этого снова позвали врача, он снова обнажил торс жертвы и, сравнив рану с роковым скребком, вынес научное заключение: рана могла быть нанесена этим предметом. Отсюда благодаря доводам Рультабийля до подтверждения несчастного случая оставался один шаг. Чтобы сделать его, судейским потребовалось шесть часов. В течение шести часов они допрашивали нас — беспрерывно и безрезультатно.

Когда этот суматошный и ненужный допрос окончился и врач принялся осматривать Старого Боба, мы с м-с Эдит уселись в его гостиной, откуда только что ушли представители власти. Дверь гостиной, выходившая в коридор Квадратной башни, была отворена. Мы слышали, как плачет матушка Бернье над телом мужа, которое перенесли в привратницкую. Должен признать, что нам нелегко было сидеть между трупом и раненым, которые, ей-богу, несмотря на усилия Рультабийля, оба казались мне подозрительными; весь ужас того, что мы наблюдали, удваивался из-за внутреннего страха перед тем, что нам еще предстояло увидеть. Вдруг м-с Эдит схватила меня за руку и воскликнула:

— Не оставляйте меня! Не оставляйте! Рядом со мной теперь только вы. Где князь Галич, я не знаю, от мужа тоже нет вестей. Это ужасно! Он оставил мне записку, что отправился на поиски Туллио. Ведь мистер Ранс еще не знает, что Бернье убит. Нашел ли он Морского Палача? Я теперь жду правды только от него, от Туллио! А телеграммы все нет. Это невыносимо!

С той минуты, как м-с Эдит так доверчиво взяла мою руку и задержала ее на несколько мгновений в своей, я был всей душой с нею и дал понять, что она может рассчитывать на мою преданность. Мы вполголоса обменялись с нею этими незабываемыми фразами, а тем временем во дворе мелькали судейские в сопровождении Рультабийля и г-на Дарзака. При всяком удобном случае Рультабийль бросал взгляд в нашу сторону. Окно все еще было открыто.

— Он за нами наблюдает, — проговорила м-с Эдит. — Ну и прекрасно! Возможно, сидя здесь, мы мешаем ему и господину Дарзаку. Но мы отсюда не уйдем, что бы ни случилось, не так ли, господин Сенклер?

— Нужно быть признательным Рультабийлю, — осмелился я оставить, — за то, что он умещался и не сказал ничего существенного относительно самого древнего скребка в мире. Если следователю станет известно, что этот каменный кинжал принадлежит вашему дядюшке, кто знает, чем все это может кончиться. Если же им станет известно, что Бернье, умирая, назвал имя Ларсана, то версия с несчастным случаем может не пройти.

Последние слова я произнес с нажимом.

— Ну, у вашего друга не меньше причин молчать, чем у меня! — вспылила м-с Эдит. — И знаете, я боюсь только одного, да, только одного!

— Чего же?

Она в возбуждении встала:

— Я боюсь, что он спас дядю только затем, чтобы потом надежнее его погубить.

— Как вы можете так думать? — без особой убежденности спросил я.

— Да я только что прочитала это в глазах вашего друга. Будь я вполне уверена в своей правоте, я предпочла бы иметь дело с представителями власти.

Немного успокоившись, она, похоже, отбросила эту нелепую мысль и сказала:

— В общем, нужно приготовиться ко всему; я буду защищать его до конца. — И, показав мне маленький револьвер, который прятала в складках платья, она вскричала: — Ах, ну почему тут нет князя Галича?

— Опять он! — с гневом воскликнул я.

— А вы в самом деле готовы меня защищать? — спросила она, с тревогой вглядываясь мне в глаза.

— Готов. — От кого угодно?

Я промолчал, и она повторила:

— От кого угодно?

— Да.

— И от вашего друга?

— Если понадобится! — выдохнул я и утер пот со лба.

— Ладно, я вам верю, — смилостивилась она. — В таком случае я оставлю вас здесь на несколько минут. Наблюдайте за этой дверью — ради меня!

С этими словами она указала на дверь, за которой отдыхал Старый Боб, и исчезла. Куда она отправилась? Позже она созналась: побежала искать князя Галича. Ах, женщины, женщины!

Не успела она скрыться под потерной, как в гостиную вошли Рультабийль и г-н Дарзак. Они все слышали. Подойдя поближе, Рультабийль дал мне понять, что знает о моем предательстве.

— Ну, это слишком сильно сказано, Рультабийль, — принялся я защищаться. — Вам прекрасно известно, что не в моих правилах кого-либо предавать. Миссис Эдит нужно и в самом деле пожалеть, а вы безжалостны, мой друг. — А вы слишком жалостливы. Я весь залился краской и уже готов был взорваться, как Рультабийль сухим жестом остановил меня:

— Поймите, я прошу вас только об одном: что бы ни случилось, не заговаривайте со мной и господином Дарзаком.

— Это будет нетрудно! — в глупом раздражении бросил я и отвернулся.

Мне показалось, что он с трудом сдержал гнев, однако в этот миг судейские, выйдя из Нового замка, окликнули нас. Дознание закончилось. По их мнению, учитывая заключение врача, несчастный случаи доказан, и они закрывают дело. Следователь и «delegate» направились к выходу из замка. Г-н Дарзак и Рультабийль пошли их провожать. Охваченный мрачными предчувствиями, я стоял, облокотившись о подоконник, смотрел на двор Карла Смелого и с растущей тревогой ожидал возвращения м-с Эдит; в нескольких шагах от меня, в привратницкой, затеплив две погребальные свечи, матушка Бернье монотонно и жалобно молилась над трупом мужа, как вдруг над моей головой в вечернем воздухе раздался звук, похожий на удар огромного гонга, — какой-то гулкий металлический звон, — и я понял, что это Рультабийль закрыл железные ворота.

Не прошло и минуты, как я увидел, что ко мне, словно к единственной защите, в неописуемом смятении спешит м-с Эдит.

Потом появился г-н Дарзак.

Потом Рультабийль под руку с Дамой в черном.




Глава 20

Наглядная демонстрация появления «лишнего трупа»


Рультабийль и Дама в черном вошли в Квадратную башню. Я никогда не видел, чтобы Рультабийль шествовал столь торжественно. В другое время мы посмеялись бы над ним, но сейчас, в столь драматическую минуту, это нас только встревожило. Никакой одетый в мантию судья или прокурор не вступал в зал суда, где его ждал обвиняемый, с такою грозной величавостью. Но, как мне кажется, никакой судья не был и столь бледен.

Что же до Дамы в черном, то было видно, с каким трудом она справляется с чувством ужаса, сквозившим, несмотря ни на что, в ее тревожном взгляде, с каким трудом прячет волнение, которое заставило ее судорожно вцепиться в руку молодого спутника. Робер Дарзак шел с мрачным и решительным видом поборника справедливости. Наше беспокойство усугубилось еще и тем, что вслед за ним во дворе Карла Смелого появились папаша Жак, Уолтер и Маттони. С ружьями в руках они молча встали у двери в Квадратную башню и с поистине солдатской дисциплинированностью выслушали из уст Рультабийля приказ никого не выпускать из Старого замка. Находясь на грани ужаса, м-с Эдит спросила у верных Маттони и Уолтера, что означает этот маневр и против кого он направлен, однако, к моему величайшему удивлению, они не ответили. Тогда она в героическом порыве встала перед дверью в гостиную Старого Боба, раскинула руки, загораживая проход, и хрипло воскликнула:

— Что вы хотите делать? Уж не собираетесь ли вы его убить?

— Нет, сударыня, — глухо ответил Рультабийль, — мы собираемся его судить. А чтобы иметь уверенность, что судьи не превратятся в палачей, мы будем судить его перед трупом папаши Бернье, причем каждый предварительно расстанется со своим оружием.

И Рультабийль повел нас в привратницкую, где матушка Бернье все оплакивала своего супруга, убитого с помощью самого древнего в мире скребка. Там мы выложили револьверы и произнесли клятву, которую потребовал от нас Рультабийль. Одна м-с Эдит не хотела расставаться с револьвером, спрятанным ею в одежде, о чем Рультабийль, кстати говоря, знал. Однако после настоятельных уговоров репортера, объяснившего, что так ей будет спокойнее, она в конце концов согласилась.

Тогда Рультабийль, снова взяв под руку Даму в черном, повел нас в коридор, но вместо того, чтобы направиться, как мы все ожидали, к комнатам Старого Боба, он пошел к двери, ведущей в комнату, где был обнаружен «лишний труп». Вытащив маленький ключ, о котором я уже рассказывал, он отпер дверь.

Зайдя в бывшие комнаты супругов Дарзак, мы с изумлением увидели на столе г-на Дарзака чертежную доску, рисунок, который тот делал в кабинете Старого Боба, а также чашечку с красной краской и кисточку. Посередине стола, опираясь на свою окровавленную челюсть, весьма достойно лежал самый древний человеческий череп.

Заперев дверь на задвижку, Рультабийль, волнуясь, проговорил, в то время как мы остолбенело уставились на него:

— Прошу садиться, дамы и господа.

Расставив стулья вокруг стола, мы расселись, мучимые растущей тревогой и, я бы даже сказал, недоверием. Тайное предчувствие говорило нам: в этих знакомых любому художнику предметах, с виду самых обычных, кроется ключ к разгадке страшной трагедии. В довершение всего оскал черепа напоминал улыбку Старого Боба.

— Прошу обратить внимание, — проговорил Рультабийль, — что у стола один стул не занят — среди нас не хватает господина Артура Ранса, но больше мы его ждать не можем.

— А вдруг он раздобыл свидетельство невиновности Старого Боба? — заметила м-с Эдит, которую эти приготовления вывели из равновесия больше, чем остальных. — Я прошу госпожу Дарзак присоединиться ко мне и упросить этих людей не предпринимать ничего до возвращения моего мужа.

Дама в черном не успела ответить: еще когда говорила м-с Эдит, в коридоре послышался шум, затем стук в дверь и голос Артура Ранса, который просил немедленно открыть ему. Он крикнул:

— Я принес булавку с рубином. Рультабийль отворил дверь:

— Артур Ранс! Наконец-то!

Муж м-с Эдит разразился потоком слов:

— В чем дело? Что случилось? Опять несчастье? Увидев, что железные ворота закрыты, и услышав доносившиеся из башни заупокойные молитвы, я сразу подумал, что опоздал. Да, так я и думал: вы казнили Старого Боба. Тем временем Рультабийль запер за Артуром Рапсом дверь и учтиво проговорил:

— Старый Боб жив, умер папаша Бернье. Садитесь же, сударь.

Артур Ранс с удивлением оглядел чертежную доску, чашечку с краской и окровавленный череп и спросил:

— Кто его убил?

Только после этого он заметил, что его жена тоже в комнате, и пожал ей руку, глядя при этом на Даму в черном.

— Перед смертью Бернье обвинил Ларсана, — ответил г-н Дарзак.

— Вы хотите сказать, — перебил Артур Ранс, — что тем самым он обвинил Старого Боба? Нет, я этого не вынесу! Я тоже сомневался в подлинности нашего любимого дядюшки, но повторяю: я принес булавку с рубином.

Что он хотел сказать, все время твердя про булавку с рубином? Я вспомнил: м-с Эдит рассказывала, что дядя отнял у нее эту булавку, когда она в шутку колола его в тот вечер, когда появился «лишний труп». Но какое отношение имеет булавка к похождениям Старого Боба? Не дожидаясь этого вопроса, Артур Раис сообщил, что булавка пропала одновременно со Старым Бобом, а обнаружил он ее у Морского Палача — ею была сколота пачка банкнот, которые дядюшка заплатил Туллио за то, чтобы тот тайно переправил его в своей лодке к пещере Ромео и Джульетты;

Туллио отплыл оттуда лишь на рассвете, весьма обеспокоенный тем, что его пассажир не вернулся. И Артур Ранс победоносно заключил:

— Человек, который дал другому человеку булавку с рубином, не мог в то же самое время находиться в мешке из-под картошки, лежавшем в Квадратной башне.

— А как к вам пришла мысль отправиться в Сан-Ремо? Вы знали, что Туллио там? — спросила м-с Эдит.

— Я получил анонимное письмо, в котором сообщался его адрес.

— Это я вам его послал, — спокойно заметил Рультабийль и ледяным тоном добавил: — Господа, я поздравляю себя с быстрым возвращением господина Ранса. Таким образом, вокруг этого стола собрались все обитатели форта Геркулес, и я думаю, что моя демонстрация появления «лишнего трупа» может представить для них интерес. Прошу внимания!

Однако его снова перебил Артур Ранс:

— Что вы подразумеваете под словами об обитателях форта Геркулес, собравшихся вокруг этого стола?

— Я имею в виду тех, среди кого мы можем найти Ларсана, — заявил Рультабийль.

Молчавшая до сих пор Дама в черном поднялась, вся дрожа:

— Как? Ларсан среди нас? — выдохнула она.

— Я в этом уверен, — ответил Рультабийль?. Наступило жуткое молчание; мы не смели взглянуть друг на друга. Ледяным тоном репортер продолжал:

— Я в этом уверен, и эта мысль не должна застать вас врасплох, сударыня, потому что она никогда вас не оставляла. Что же касается нас, то она пришла нам в голову в то утро, когда мы, надев темные очки, завтракали на террасе, не так ли, господа? Возможно, за исключением миссис Эдит, — вы ведь тогда не чувствовали присутствия Ларсана?

— Этот вопрос с таким же успехом можно задать и профессору Стеинджерсону, — тут же отозвался Артур Ранс. — Ведь раз уж мы начали рассуждать таким образом, мне непонятно, почему профессора, тоже присутствовавшего на том завтраке, нет сейчас среди нас?

— Господин Ранс! — воскликнула Дама в черном.

— Да, конечно, прошу прощения, — с некоторым стыдом в голосе извинился Артур Ранс. — Но Рультабийль был не прав, когда сделал обобщение, сказав о всех обитателях форта Геркулес.

— Профессор Стейнджерсон мыслями так далек от нас, — с прекрасной юношеской торжественностью проговорил Рультабийль, — что его присутствие для меня необязательно. Хотя профессор живет бок о бок с нами в замке, он никогда по-настоящему не был с нами. А вот Ларсан — тот все еще с нами!

На этот раз мы украдкой переглянулись, и мысль о том, что Ларсан может и в самом деле находиться среди нас, показалась мне настолько сумасбродной, что я, забыв о своем обещании не заговаривать с Рультабийлем, осмелился заметить:

— Но ведь на этом завтраке, когда все были в темных очках, присутствовал еще один человек, которого я здесь не вижу.

Бросив на меня весьма нелюбезный взгляд, Рультабийль буркнул:

— Опять князь Галич! Я ведь говорил вам, Сенклер, чем занимается здесь, за границей, князь, и могу вас уверить, что несчастья дочери профессора Стейнджерсона интересуют его меньше всего.

— Если хорошенько подумать, все это не доводы, — огрызнулся я.

— Вот именно, Сенклер, ваши разглагольствования мешают мне думать.

Но я уже закусил удила и, позабыв, что обещал м-с Эдит защищать Старого Боба, бросился в атаку ради одного удовольствия поставить Рультабийля в тупик; во всяком случае, м-с Эдит потом долго не могла мне этого простить.

— На этом завтраке был и Старый Боб, — самоуверенно заговорил я, — однако вы сразу же исключили его из ваших рассуждений благодаря булавке с рубином. Но эта булавка, которая доказывает, что Старый Боб сел в лодку Туллио у выхода из коридора, якобы соединяющего колодец с морем, эта булавка никак не объясняет, каким образом Старый Боб попал в колодец. Ведь мы нашли крышку закрытой.

— Вы нашли! — воскликнул Рультабийль, глядя на меня так сурово, что я даже поежился. — Это вы нашли ее закрытой. А вот я нашел колодец открытым. Помните, я послал вас к Маттони и папаше Жаку? Вернувшись, вы нашли меня на том же месте, в башне Карла Смелого, однако я успел сбегать к колодцу и заметить, что он открыт.

— И вы его закрыли! — вскричал я. — А зачем? Кого вы хотели обмануть?

— Вас, сударь.

Он произнес эти слова с таким презрением, что кровь бросилась мне в голову. Я вскочил. Все глаза устремились на меня, и едва я вспомнил, как грубо обошелся со мною Рультабийль в присутствии Робера Дарзака, как у меня тут же появилось ужасное ощущение, что во всех глазах я читаю подозрение, обвинение! Да, меня словно пронизала общая мысль: а вдруг Ларсан — это я.

Я — Ларсан!

Я переводил взгляд с одного на другого. Рультабийль глаз не опустил, хотя и мог прочитать в моих глазах отчаянный протест всего существа и яростное негодование. От гнева кровь стучала у меня в висках.

— Ах, так! — вскричал я. — Пора с этим кончать. Раз Старый Боб отпадает, князь Галич отпадает, профессор Стейнджерсон отпадает, то остаемся только мы, сидящие в этой комнате. А если Ларсан среди нас — укажи его, Рультабийль!

Молодой человек так сверлил меня взглядом, что я, окончательно выйдя из себя и позабыв о манерах, заорал:

— Ну, покажи его! Назови! Ты, я смотрю, так же не спешишь, как и тогда на суде.

— А разве на суде у меня не было причин не спешить? — невозмутимо поинтересовался Рультабийль, — Значит, ты опять хочешь дать ему скрыться?

— Нет, клянусь тебе, на этот раз он не скроется. Почему, когда он это говорил, тон его становился все более угрожающим? Неужели он и впрямь думает, что Ларсан — это я? Я встретился взглядом с Дамой в черном. Она смотрела на меня с ужасом.

— Рультабийль, — сдавленным голосом проговорил я, — неужели ты думаешь… подозреваешь…

В этот миг снаружи, недалеко от Квадратной башни, прогремел ружейный выстрел. Мы все вздрогнули, вспомнив о приказе репортера троим стражам стрелять во всякого, кто попытается выйти из Квадратной башни. М-с Эдит вскрикнула и бросилась было бежать, но сидевший неподвижно Рультабийль успокоил ее одной фразой.

— Если бы стреляли в него, мы услышали бы три выстрела. А это лишь сигнал, означающий, что я могу начинать. — И, повернувшись ко мне, продолжал: — Господин Сенклер, пора бы вам знать, что я не подозреваю никого, если мои доводы не опираются на здравый смысл. Это надежная опора, она никогда не подводила меня в пути, и я призываю вас всех опереться на здравый смысл вместе со мною. Ларсан здесь, среди нас, и здравый смысл вам на него укажет. Прошу вас, рассаживайтесь и смотрите внимательно: на этом листе бумаги я сейчас продемонстрирую вам, как появился «лишний труп»!

Удостоверившись, что дверь заперта на задвижку, он вернулся к столу и взял циркуль.

— Я хотел бы показать вам это в том месте, где появился «лишний труп». Так будет убедительней.

С помощью циркуля он снял с чертежа Робера Дарзака радиус окружности, соответствовавшей башне Карла Смелого, и начертил круг на листе белой бумаги, приколов его медными кнопками к чертежной доске. Начертив окружность, он взял чашечку с красной краской и спросил у г-на Дарзака, узнает ли тот краску. Г-н Дарзак, не более нашего понимавший манипуляции молодого человека, ответил, что он и в самом деле приготовил эту краску для своего рисунка.

Краска в чашечке наполовину высохла, однако, по мнению г-на Дарзака, то, что осталось, даст на бумаге примерно тот же тон, которым он пользовался для отмывки своего плана полуострова Геркулес.

— К рисунку никто не прикасался, — торжественно подхватил Рультабийль, — а краска разбавлена лишь самую малость. Впрочем, вы увидите, что лишняя капля воды в чашечке на мою демонстрацию никак не повлияет.

С этими словами он обмакнул кисточку в краску и принялся закрашивать нарисованный круг. Он делал это с усердием, которое поразило меня, еще когда в башне Карла Смелого он самозабвенно рисовал после только что случившегося убийства. Закончив, он бросил взгляд на свои громадные карманные часы и сказал:

— Как видите, дамы и господа, слой краски, которым я покрыл круг, примерно таков, как на рисунке господина Дарзака. Оттенок приблизительно тот же.

— Верно, — отозвался г-н Дарзак, — но что все это означает?

— Погодите, — остановил его репортер. — Само собой разумеется, этот рисунок делали вы?

— Еще бы! Вы же помните, как я был раздосадован, когда, вернувшись вместе с вами из Квадратной башни в кабинет Старого Боба, нашел его в столь плачевном состоянии. Старый Боб испортил мой рисунок, катнув по нему этот свой череп.

— Вот именно, — подытожил Рультабийль. Взяв со стола самый древний в мире череп, он перевернул его и, показав г-ну Дарзаку выпачканную красной краской челюсть, спросил:

— Стало быть, это вам пришло в голову, что красная краска попала на челюсть с вашего рисунка?

— Да в этом не может быть сомнении, черт возьми!

Череп же валялся на рисунке, когда мы вошли в башню Карла Смелого.

— Значит, и тут наши мнения совпадают, — заметил Рультабийль.

Держа на ладони череп, он встал и прошел в нишу, освещавшуюся широким зарешеченным окном и служившую когда-то пушечной бойницей, а после нашего приезда в замок — туалетной комнатой г-на Дарзака. Там он чиркнул спичкой и зажег стоявшую на маленьком столике спиртовку. На нее он поставил приготовленную заранее кастрюльку с водой, продолжая держать череп в ладони.

Пока Рультабийль занимался этой диковинной стряпней, мы не спускали с него глаз. Никогда еще его поведение не казалось нам столь непостижимым и тревожащим. Чем больше он объяснял и действовал, тем меньше мы понимали. Кроме того, нам было страшно: мы чувствовали, что кто-то из нас испытывает еще больший страх. Кто же? Быть может, самый спокойный?

Самым спокойным казался Рультабийль, возившийся с черепом и кастрюлькой.

Но что это? Почему все мы, словно сговорившись, отпрянули назад? Почему у г-на Дарзака, чьи глаза расширились от ужаса» у Дамы в черном, у мистера Ранса, у меня, наконец, почему у нас всех чуть было не сорвался с губ возглас: «Ларсан!»?

Где мы его увидели? В чем мы его ощутили, глядя на Рультабийля? Ах, этот профиль на фоне зарева приближающейся ночи, эта голова в глубине ниши, которую закат осветил вдруг красным светом — так же, как раньше, утром, лучи зари окрасили кровью стены этой комнаты! Ах, этот энергичный, волевой подбородок, так плавно, немного грустно, но мило закругляющийся при свете дня! Какие грозные и злобные очертания принял он на фоне вечерней зари! Как Рультабийль похож на Ларсана! Сейчас он просто вылитый Ларсан!

Привлеченный громким вздохом матери, Рультабийль покинул мрачные декорации, в которых мы чуть было не приняли его за знаменитого разбойника, подошел к нам и вновь стал самим собой. Мы не могли унять дрожь. М-с Эдит, которая никогда не видела Ларсана, ничего не понимая, спросила у меня: «Что случилось?» Стоя перед нами с кастрюлькой теплой воды, салфеткой и черепом, Рультабийль принялся смывать с него краску.

Длилось это недолго. Вымыв череп, Рультабийль продемонстрировал его нам. Затем, встав перед столом, он застыл, всматриваясь в собственный рисунок. Сделав нам знак молчать, он простоял так минут десять — десять томительных минут. Чего он ждал? Внезапно он схватил череп правой рукой и движением игрока в кегли несколько раз прокатил его по своему рисунку, после чего показал череп нам и предложил убедиться, что на том нет ни пятнышка красной краски. Затем снова вытащил часы и заговорил:

— Краска на рисунке высохла. Высохла за четверть часа. Одиннадцатого апреля мы видели, как господин Дарзак вошел в Квадратную башню в пять часов вечера. После этого, закрывшись в своей комнате на задвижку, он, по его словам, не выходил оттуда, пока мы не зашли за ним уже после шести часов. Что же до Старого Боба, то мы видели, как он вошел в Круглую башню в шесть часов, держа в руках череп, без каких бы то ни было следов краски. Каким же образом краска, сохнущая четверть часа, оказалась свежей больше чем через час после того, как господин Дарзак кончил рисовать и Старый Боб, войдя в Круглую башню, в гневе швырнул череп на рисунок и запачкал его в краске? Этому есть только одно объяснение — попробуйте-ка найти другое: господин Дарзак, вошедший в пять часов в Квадратную башню и, по общему мнению, не выходивший оттуда, совсем не тот человек, который рисовал в Круглой башне перед приходом Старого Боба в шесть часов, не тот, к кому мы пришли в Квадратную башню — но не видели, как он туда входил, — и с кем вместе вышли. Короче: это не тот господин Дарзак, который сейчас сидит здесь вместе с нами. Здравый смысл указывает нам, что у господина Дарзака есть двойник.

С этими словами Рультабийль посмотрел на г-на Дарзака. Тот, как и все мы, находился под впечатлением выводов, сделанных молодым репортером. Нас всех охватило двойственное чувство: изумление и беспредельное восхищение. Как было понятно все сказанное Рультабийлем, понятно и ужасно! Он снова продемонстрировал нам свой недюжинный, точный ум. Г-н Дарзак вскричал:

— Значит, вот как он вошел в Квадратную башню! Принял мое обличье и спрятался в стенном шкафу. Потому-то я его и не видел, когда, оставив в башне Карла Смелого свой рисунок, пошел заниматься почтой. Но почему же папаша Бернье впустил его?

— Да он же думал, что это вы, черт возьми! — ответил Рультабийль и взял в свои ладони руку Дамы в черном, словно желая подбодрить ее.

— Значит, вот почему, когда я подошел к двери, она была не заперта и мне оставалось лишь ее толкнуть. Папаша Бернье думал, что я у себя.

— Совершенно верно! Вы рассуждаете безупречно, — согласился Рультабийль. — Папаша Бернье, отперший дверь первому господину Дарзаку, второго даже не видел. Вне всякою сомнения, вы вошли в Квадратную башню, когда папаша Бернье стоял с нами на валу и наблюдал, как Старый Боб, размахивая руками, говорил что-то м-с Эдит и князю Галичу у входа в Барма Гранде.

— Но как же матушка Бернье, сидевшая в привратницкой, меня не заметила и не удивилась, что я вхожу второй раз, хотя и не выходил? — спросил г-н Дарзак.

— Представьте себе, — с печальной улыбкой отозвался репортер, — представьте себе, господин Дарзак, что именно в эту самую минуту, когда вы шли к себе, то есть когда шел второй господин Дарзак, она собирала картошку, которую я высыпал на пол из мешка. Все ясно?

— Выходит, я должен поздравить себя с тем, что все еще нахожусь на этом свете?

— Поздравьте, господин Дарзак, поздравьте!

— Подумать только, я вернулся к себе, заперся на задвижку, сел работать, а этот бандит был у меня за спиной! Если бы он напал на меня, я и пикнуть бы не успел!

Рультабийль подошел к г-ну Дарзаку и, глядя ему в глаза, спросил:

— Почему же он этого не сделал?

— Вы прекрасно знаете, кого он поджидал! — ответил Робер Дарзак и повернул к Матильде искаженное горем лицо.

* * *


Стоя рядом с г-ном Дарзаком, Рультабийль положил руки ему на плечи и сказал голосом, которому вернулись былые звонкость и мужество:

— Господин Дарзак, я должен вам кое в чем признаться. Когда я понял, откуда взялся «лишний труп», и убедился, что вы не обманываете нас и в пять часов действительно вошли в Квадратную башню — в это верили все, кроме меня, — я счел возможным заподозрить, что бандит — вовсе не тот человек, который в пять часов под видом Дарзака вошел в Квадратную башню. Напротив, я думал, что это и есть настоящий Дарзак, а вы — лже-Дарзак. Ах, дорогой мой господин Дарзак, как я вас подозревал!

— Но это же безумие! — воскликнул г-н Дарзак. — Я ведь не смог точно назвать время, когда вошел в Квадратную башню, только потому, что не придавал этому значения и помнил час довольно приблизительно!

Не обращая внимания на слова собеседника, на растерянность Дамы в черном и на наше полное смятение, Рультабийль продолжал:

— Я подозревал вас до такой степени, что решил: настоящий Дарзак явился, чтобы занять свое место, которое вы у него отняли, — успокойтесь, господин Дарзак, только в моем воображении, — и вы по каким-то неясным причинам и с помощью слишком преданной Дамы в черном дали ему возможность больше не опасаться вашего отважного вмешательства. Я думал даже, господин Дарзак, что раз вы — Ларсан, то человек, которого засунули в мешок, — это Дарзак. Ну и напридумывал же я! Что за нелепое подозрение!

— Да что там, все мы тут друг друга подозревали, — отозвался глухо муж Матильды.

Рультабийль повернулся к г-ну Дарзаку спиной, засунул руки в карманы и обратился к Матильде, которая, казалось, вот-вот лишится от ужаса чувств, слушая выдумки Рультабийля:

— Еще каплю смелости, сударыня! На этот раз он заговорил хорошо знакомым мне голосом учителя математики, доказывающего теорему:

— Видите ли, господин Робер, Дарзаков было двое. Чтобы узнать, кто из них подлинный, а кто скрывает под своим обликом Ларсана, здравый смысл подсказывал мне, что я должен без страха и сомненья изучить по очереди обоих, изучить совершенно беспристрастно. И я начал с вас, господин Дарзак.

— Ну, довольно, — перебил г-н Дарзак, — вы же меня больше не подозреваете. Вы должны немедленно сказать, кто из нас Ларсан. Я хочу этого, я требую!

— Мы тоже! Немедленно! — обступив их, закричали все присутствующие.

Матильда подбежала к сыну и заслонила его собой, словно ему угрожала опасность. Эта сцена, которая длилась уже довольно долго, вывела нас всех из себя.

— Он же знает! Пусть скажет! Пусть все это кончится! — выкрикнул Артур Ранс.

Только мне пришло в голову, что подобные нетерпеливые крики я неоднократно слышал в суде, как вдруг у дверей Квадратной башни опять раздался выстрел; он сразу нас отрезвил, наш гнев куда-то пропал, и мы — честное слово! — принялись вежливо упрашивать Рультабийля побыстрее положить конец невыносимой ситуации. Мы его не просто просили, а скорее умоляли, словно каждый хотел доказать остальным, и, быть может, самому себе, что он — не Ларсан.

Услышав второй выстрел, Рультабийль преобразился. Выражение его лица изменилось, весь он, казалось, дрожал от бешеной энергии. Оставив насмешливый тон, которым он разговаривал с г-ном Дарзаком и который нас весьма задевал, он осторожно отстранил Даму в черном, все еще старавшуюся его защитить, прислонился спиной к двери, скрестил руки на груди и заговорил:

— Видите ли, в таком деле нельзя пренебрегать ничем. Два Дарзака вошли в комнату, и два вышли из нее, причем один из них — в мешке. Есть от чего потерять голову! Но теперь мне не хотелось бы наговорить глупостей. С позволения присутствующего здесь господина Дарзака, я тысячу раз прошу прощения за то, что подозревал его.

Тут я подумал: «Как жаль, что он не говорил со мною об этом! Я избавил бы его от многих хлопот и „открыл бы ему Австралию“!

Взбешенный Дарзак стоял перед репортером и настойчиво твердил:

— Какие там извинения! Какие извинения!

— Сейчас вы меня поймете, друг мой, — совершенно спокойно ответил Рультабийль. — Первое, что я себе сказал, когда начал размышлять, вы это или не вы, было: «Но если он — Ларсан, то дочь профессора Стейнджерсона сразу бы это заметила». Логично, не так ли? Логично. Так вот, наблюдая за поведением той, что стала по вашей милости госпожой Дарзак, я понял, сударь: она все время подозревала, что вы — это Ларсан!

* * *


Матильда, только что опять упавшая на стул, нашла в себе силы встать и в испуге протестующе взмахнула руками. Страдание еще сильнее исказило лицо г-на Дарзака. Он сел и тихо спросил:

— Возможно ли, чтобы вы подумали такое, Матильда?

Матильда молча опустила голову. С беспощадной жестокостью, которую я лично не мог ему извинить, Рультабийль продолжал:

— Когда я вспоминаю каждое движение госпожи Дарзак после вашего возвращения из Сан-Ремо, мне становится ясно, что в них все время проглядывали страх и постоянная тревога… Нет, позвольте я буду говорить, господин Дарзак. Я должен объясниться, да и все должны. Нам нужно поставить точки над «i». Итак, поведение мадемуазель Стейнджерсон выглядело неестественно. Даже готовность, с какою она уступила вашему желанию поскорее обвенчаться, указывала на то, что ей хочется поскорее покончить с душевными муками. Я помню ее глаза, они ясно говорили тогда: «Неужели возможно, чтобы я продолжала видеть Ларсана повсюду, даже в человеке, который рядом со мною, который ведет меня к алтарю и увозит с собой?» На вокзале же, сударь, ее прощание было душераздирающим. Тогда она уже звала на помощь — ее нужно было спасти от нее самой, от ее мыслей… а быть может, от вас? Но она не осмеливалась открыться кому-либо: конечно, она боялась, что ей скажут…

Тут Рультабийль спокойно нагнулся к уху г-на Дарзака и тихо договорил — недостаточно тихо, чтобы я не расслышал, так, чтобы не расслышала Матильда: «Вы что, снова сходите с ума?» Затем, отойдя немного назад, он продолжал:

— Теперь, думаю, мой дорогой господин Дарзак, вы поняли все: и странную холодность, с которой к вам стали относиться, и самое нежное внимание, которым вдруг принималась вас окружать госпожа Дарзак, — к этому толкали ее угрызения совести и постоянная неуверенность. И наконец, позвольте вам заметить, что вы и сами временами казались очень мрачным и мне приходило в голову: а вдруг вы тоже заметили, что госпожа Дарзак, глядя на вас, разговаривая с вами или замыкаясь в молчании, в глубине души никогда не расстается с мыслью о Ларсане. Поэтому поймите меня правильно: мысль о том, что, займи ваше место Ларсан, дочь профессора Стейнджерсона сама заметила бы это, не могла рассеять моих подозрений — ведь вопреки своему желанию она видела его повсюду. Нет, мои подозрения рассеялись по другой причине.

— Но ведь вы могли их рассеять, — насмешливо и вместе с тем отчаянно вскричал г-н Дарзак, — легко могли их рассеять, если бы рассудили следующим образом: если я Ларсан и раз я добился того, что мадемуазель Стейнджерсон стала моей женой, то в моих интересах, чтобы все продолжали верить в смерть Ларсана. Тогда бы я не стал воскресать. Разве в тот день, когда Ларсан появился вновь, я не потерял Матильду?

— Прошу прощения, сударь, — возразил Рультабийль, побелев как мел. — Вы опять забываете о здравом смысле. Он же указывает нам как раз на обратное. Я рассуждаю так: раз женщина верит или близка к тому, чтобы поверить, что вы — Ларсан, то в ваших интересах доказать ей, что Ларсан находится где-то в другом месте.

При этих словах Дама в черном скользнула вдоль стены, встала, задыхаясь, рядом с Рультабийлем и пристально всмотрелась в лицо г-ну Дарзаку, которое сделалось вдруг невероятно суровым. Мы же были так потрясены неожиданностью и неопровержимостью первых рассуждений Рультабийля, что хотели только, чтобы он продолжал; боясь его прервать, мы спрашивали себя, куда может привести столь неслыханное предположение. Молодой человек невозмутимо продолжал:

— Но если в ваших интересах было доказать, что Ларсан находится где-то в другом месте, то в одном случае эти интересы становились уже настоятельной потребностью. Представьте… Я говорю, представьте, мой дорогой господин Дарзак, на один только миг, наперекор себе, представьте, что в глазах дочери профессора Стейнджерсона вы и в самом деле воскресший Ларсан и у вас действительно появилась потребность воскресить его еще раз, но уже в другом месте, чтобы доказать жене, что воскресший Ларсан — это не вы… Ах, да успокоитесь же, дорогой господин Дарзак, умоляю вас! Говорю вам, мои подозрения рассеялись, рассеялись совершенно. Давайте порассуждаем немного, позабыв о всех этих ужасах, когда казалось, что для рассуждений уже нет места. Итак, вот к чему я пришел, считая доказанной гипотезу — это из математики, вы как ученый разбираетесь в этом лучше меня, — считая доказанной гипотезу, что в вашем обличье скрывается Ларсан. Стало быть, вы и есть Ларсан. Тогда я спросил себя: что могло произойти на вокзале в Буре, когда вы показались вашей жене в облике Ларсана? Факт воскрешения неопровержим. Он налицо. Но тогда его нельзя было объяснить вашим желанием предстать в облике Ларсана.

Г-н Дарзак больше Рультабийля не прерывал.

— Как вы сказали, господин Дарзак, — продолжал репортер, — именно из-за этого воскрешения вы лишились счастья. Значит, если оно не было намеренным, то оставалось одно: это воскрешение произошло случайно. Теперь вы видите — все стало на свои места. Я долго раздумывал над происшествием в Буре… и, не пугайтесь, пожалуйста, продолжал рассуждать. Итак, вы в Буре, в буфете. Вы считаете, что ваша жена, как и обещала, ждет вас на привокзальной площади. Когда вы покончили с письмами, вам захотелось вернуться в купе, немного привести себя в порядок, проверить взглядом мастера свои грим. Вы думаете: «Еще несколько часов комедии, и после границы, когда она будет по-настоящему моя, я сброшу маску…» Ведь вы устали от этой маски, ей-богу, так устали, что, придя в купе, позволили себе несколько минут отдохнуть. Понимаете? Вы снимаете накладную бороду, очки, и в этот миг дверь в купе открывается. Ваша жена, едва завидев в зеркале лицо без бороды, лицо Ларсана, с испуганным криком убегает. Да, вы поняли, какая опасность вам грозит. Если жена тотчас же не увидит где-то в другом месте своего мужа, Дарзака, — вы проиграли. Вы надеваете маску, через окно купе спускаетесь на соседний путь и прибегаете в буфет раньше жены, которая поспешила туда к вам. Когда она входит, вы еще стоите. Вы не успели даже сесть. Все в порядке? Увы, нет. Ваши беды только начинаются. Страшная мысль, что вы — и Дарзак и Ларсан, больше ее не оставляет. На перроне, проходя под фонарем, она бросает на вас взгляд, вырывает руку и как безумная летит в кабинет начальника вокзала. Но вы все поняли. Нужно немедленно прогнать эту ужасную мысль. Вы выходите из кабинета и тут же захлопываете дверь, словно столкнулись нос к носу с Ларсаном. И чтобы успокоить ее и сбить с толку нас — на случай, если она решится все же поделиться с кем-нибудь своей тайной, — вы предупреждаете меня первым, вы посылаете мне телеграмму. Дальше уж, наученный опытом этого дня, вы действуете безукоризненно. Уступаете жене и присоединяетесь к ее отцу. Ведь она и без вас поехала бы к нему. И поскольку еще ничто не потеряно, у вас остается надежда все поправить. В дороге ваша жена то верит вам, то приходит в ужас. Она отдает вам револьвер, поддавшись своим горячечным мыслям, которые можно свести к одной фразе: «Если он — Дарзак, пусть меня защитит; если Ларсан — пусть убьет. Только бы наконец знать!» В Красных Скалах вы видите, что она снова отдалилась от вас, и, чтобы вернуть ее, опять показываетесь под видом Ларсана. Вот видите, мой дорогой господин Дарзак: у меня в голове все прекрасно встало на свои места, и даже ваше появление перед нами в Ментоне в обличье Ларсана, в то время как Дарзак ехал в Кан, — даже это объяснялось очень просто. На глазах у друзей вы сели в поезд в Ментоне-Гараване, однако на следующей станции, в Ментоне, вышли, и, зайдя там ненадолго в свою гардеробную, уже в виде Ларсана появились перед друзьями, которые пешком добрались до Ментоны. На следующем поезде вы вернулись в Кан, где встретились с нами. Однако, услышав в этот же день из уст господина Артура Ранса, приехавшего в Ниццу встретить нас, неприятно поразившее вас известие, что на этот раз госпожа Дарзак не заметила Ларсана, и поняв, что ваша утренняя уловка оказалась безрезультатной, вы решили в тот же вечер показаться ей в обличье Ларсана и прокатились под окнами Квадратной башни на лодке Туллио. Теперь вы видите, мой дорогой господин Дарзак: запутанные на первый взгляд вещи стали вдруг простыми и объяснимыми — если мои подозрения верны.

При этих словах я, видевший и трогавший недавно «Австралию», невольно вздрогнул и посмотрел на г-на Дарзака чуть ли не с жалостью, как порой смотрят на какого-нибудь несчастного, который вот-вот станет жертвой ужасающей судебной ошибки. Остальные также не смогли удержать дрожь, поскольку доводы Рультабийля казались настолько неоспоримыми, что каждый задавал себе вопрос: каким образом, доказав столь блестяще его виновность, Рультабийль сможет доказать обратное? Робер Дарзак сначала было помрачнел и забеспокоился, но потом, слушая молодого человека, постепенно остыл, и мне показалось, что взгляд его выражает изумление и смятение; такой взгляд бывает у обвиняемого, когда тот внимает блестящей речи прокурора, уличающего его в преступлении, совершенном тем не менее не им. Голос, которым заговорил Робер Дарзак, звучал не гневно, а скорее испуганно, словно он только что сказал про себя: «Боже, я и не знал, какой опасности мне удалось избежать!» — Но раз этих подозрений у вас больше нет, — необычайно спокойно проговорил он, — мне, сударь, хотелось бы знать, как вы от них избавились?

— Чтобы от них избавиться, сударь, мне нужна была уверенность. Простое, но неопровержимое доказательство, которое бы ясно продемонстрировало, кто из двух Дарзаков — Ларсан. По счастью, такое доказательство предоставили мне вы, сударь, в ту минуту, когда замкнули круг, тот круг, в котором находился лишний труп. Совершенно честно заявив, что, вернувшись в комнату, вы сразу же заперлись на задвижку, вы нам солгали — утаили, что вошли к себе около шести часов, а вовсе не в пять, как говорил папаша Бернье и как мы сами могли убедиться. Стало быть, только вы и я знали: вошедший в комнату в пять часов Дарзак, о котором мы вам говорили, имея в виду вас, был вовсе не вы. А вы ничего не сказали. И не надо убеждать меня, что вы не обратили внимания на время — именно оно-то все вам и объяснило, именно благодаря ему вы узнали, что другой Дарзак, настоящий, вошел в это время в Квадратную башню. И как после притворного удивления вы вдруг замолчали! Вы лгали нам своим молчанием. Зачем подлинному Дарзаку было скрывать, что до вас в Квадратной башне спрятался другой Дарзак — ведь это мог быть Ларсан! А вот Ларсану как раз и был смысл скрывать появление второго Дарзака. Из двух Дарзаков Ларсаном был тот, который лгал. Эта уверенность и избавила меня от подозрений. Ларсаном были вы. А человек, находившийся в шкафу, был Дарзак.

— Ложь! — зарычал и бросился на Рультабийля тот, кто — я никак не мог в это поверить! — был Ларсаном.

Мы оттащили его, а Рультабийль все так же невозмутимо указал рукой на шкаф и проговорил:

— Он и сейчас там.

* * *


Неописуемая, незабываемая минута! После жеста Рультабийля чья-то невидимая рука толкнула дверцу шкафа — точно так же, как и в тот вечер, когда столь таинственно появился «лишний труп».

И «лишний труп» предстал перед нашими глазами. Возгласы удивления, радости и ужаса наполнили Квадратную башню. Дама в черном душераздирающе вскрикнула:

— Робер! Робер!

Это был крик радости. Перед нами стояли два Дарзака, столь похожие друг на друга, что не ошибиться могла лишь Дама в черном. Сердце не обмануло Матильду, хотя после такого потрясающего вывода Рультабийля рассудок ее легко мог опять пошатнуться. Простирая руки, она подошла ко второму Дарзаку, вылезшему из пресловутого стенного шкафа. Лицо Матильды сияло новой жизнью, ее глаза, ее печальные глаза, так часто блуждавшие по лицу другого, теперь смотрели радостно, спокойно и уверенно. Это был он! Он, кого, как ей казалось, она утратила, кого она тщетно искала в другом и, не найдя, денно и нощно обвиняла в этом свое злополучное помешательство.

А тот, в ком до последней минуты я не мог признать преступника, этот отчаянный человек, разоблаченный и загнанный, оказавшись внезапно лицом к лицу с живым доказательством своего преступления, решился тем не менее на одну из уловок, которые так часто его спасали. Окруженный со всех сторон, он сделал попытку убежать. И тут мы поняли, какую дерзкую комедию он разыгрывал перед нами уже несколько минут. Нимало не сомневаясь в исходе спора с Рультабийлем, он нашел в себе достаточно самообладания, чтобы не выдать себя, у него хватило ловкости продолжать разговор и позволить Рультабийлю разглагольствовать сколько угодно; он знал, что в конце разговора его ждет гибель, и попытался найти способ скрыться. Все это время он перемещался по комнате таким образом, что когда мы бросились к настоящему Дарзаку, то не смогли помешать Ларсану ринуться в спальню г-жи Дарзак и молниеносно захлопнуть за собою дверь. Мы разгадали его хитрость слишком поздно: он уже был там. Рультабийль же стерег дверь в коридор и не обратил внимания, что, пока он уличал Ларсана во лжи, тот шаг за шагом приближается к комнате г-жи Дарзак. Репортер не придал этому значения, зная, что убежать оттуда Ларсан не может. Когда преступник скрылся в своем последнем убежище, наше замешательство возросло до необычайных размеров. Нас словно охватило какое-то неистовство. Мы ломились в дверь, кричали. Нам сразу же вспомнились все его невероятные побеги.

— Он сбежит! Он сбежит и оттуда!

Артур Ранс был в бешенстве. М-с Эдит в волнении изо всех сил вцепилась мне в руку. На Даму в черном и Робера Дарзака никто не обращал внимания, а они среди этой неразберихи, казалось, забыли обо всем на свете и даже не слышали поднявшегося в комнате шума. Они молчали, но смотрели друг на друга, словно открыли новый мир — мир, в котором любят. Благодаря Рультабийлю они только что обрели его вновь.

Молодой человек отворил дверь в коридор и позвал на помощь троих слуг. Те тут же прибежали, держа в руках ружья, однако нам пригодились бы скорее топоры. Массивная дверь была заперта на прочную задвижку. Папаша Жак сбегал за бревном: теперь нам нужен был таран. Мы взялись за дело, и вскоре дверь стала поддаваться. Боялись мы одного — увидеть в комнате лишь голые стены да решетки на окнах, мы были готовы ко всему или, скорее, к тому, что там никого не окажется; мысль, что Ларсан исчезнет, улетучится, что снова произойдет распад материи, не давала нам покоя и доводила до исступления.

Когда дверь начала поддаваться, Рультабийль приказал слугам взять ружья и стрелять лишь в том случае, если нам не удастся взять Ларсана живым. Затем он ударил плечом в дверь, та упала, и он первым ворвался в комнату.

Мы двинулись за ним, по остановились на пороге, пораженные тем, что увидели. Ларсан был там. Мы все его ясно видели. Кроме пего, в помещении никого не было. Он преспокойно сидел в кресле посреди комнаты, глядя перед собой безмятежным, неподвижным взором. Руки его покоились на подлокотниках, голова была откинута на спинку кресла. Казалось, мы пришли к нему на прием и он ждет, когда мы начнем излагать свои просьбы. Мне померещилось даже, что на губах у него играет легкая ироническая улыбка.

Рультабийль шагнул вперед и проговорил:

— Ларсан, сдаетесь?

Но Ларсан молчал. Тогда Рультабийль притронулся к его руке, потом к лицу. Ларсан был мертв. Рультабийль показал нам на перстень, украшавший руку Ларсана: в оправе, под камнем, хранился мгновенно действующий яд. Артур Ранс приложил ухо к груди Ларсана и объявил, что все кончено. После этих слов Рультабийль попросил всех уйти из Квадратной башни и позабыть о покойнике.

— Я сам займусь им, — мрачно сказал он. — Этот труп — лишний, его отсутствия никто не заметит.

Затем он отдал Уолтеру распоряжение, а Артур Ранс перевел его на английский:

— Уолтер, принесите-ка мне мешок, в котором лежал «лишний труп».

С этими словами он жестом приказал нам выйти; мы повиновались. Рультабийль остался наедине С трупом своего отца.

* * *


Роберу Дарзаку стало плохо, и мы тотчас же перенесли его в гостиную Старого Боба. Но это была лишь минутная слабость: открыв глаза, он улыбнулся Матильде, склонившей над ним свое прекрасное лицо, на котором читался страх потерять любимого мужа в минуту, когда благодаря таинственному стечению обстоятельств она обрела его вновь. Робер Дарзак убедил ее, что ему не грозит никакая опасность, и попросил вместе с м-с Эдит выйти из комнаты. Когда дамы оставили нас, мы с Артуром Рапсом, принявшись оказывать ему помощь, увидели, в каком необычном состоянии он находился. Каким образом этому человеку, которого все считали мертвым, которого на последнем издыхании засунули в мешок, — каким образом удалось ему выйти живым из пресловутого шкафа? Раздев г-на Дарзака и сняв повязку, скрывавшую рану на груди, мы увидели, что эта рана (случаи не такой уж редкий) хоть и вызвала мгновенный обморок, не была серьезной. Пуля, попавшая в Дарзака в разгар его отчаянной борьбы с Ларсаном, расплющилась о грудную кость и вызвала сильное кровотечение, организм получил болезненную встряску, но никакой жизненно важный орган задет не был.

История знает случаи, когда людям казалось, что они видят, как умирает такой раненый, а тот через несколько часов как ни в чем не бывало вновь появлялся перед ними. Мне и самому вспомнился случай, который успокоил меня окончательно. Мой добрый приятель журналист Л, на дуэли с музыкантом В, выстрелил своему противнику прямо в грудь, и тот упал, не успев сделать ответного выстрела. Однако через несколько секунд мертвец встал и всадил пулю моему приятелю в бедро, так что тот чуть было не лишился ноги и несколько месяцев пролежал в постели. Музыкант же пришел в себя и на следующий день отправился прогуляться по бульвару. Как и Дарзаку, пуля угодила ему в грудную кость.

Только мы закончили перевязывать Дарзака, как подошедший папаша Жак закрыл дверь в коридор, которая была приоткрыта. Я принялся размышлять о причинах, побудивших к этому доброго старика, но тут в коридоре послышался звук, словно по полу тащили чье-то тело. Я подумал о Ларсане, о мешке из-под «лишнего трупа» и о Рультабийле.

Оставив Артура Ранса рядом с г-ном Дарзаком, я подбежал к окну. Я не ошибся: во дворе появилось мрачное шествие.

Уже почти стемнело. Благодатная ночь опускалась на все вокруг. Я различил Уолтера, сторожившего вход под потерну. Он смотрел в сторону первого двора, готовый, очевидно, преградить путь любому, кто вздумал бы пройти во двор Карла Смелого.

Я увидел, как Рультабийль и папаша Жак идут к колодцу, сгибаясь под тяжестью какого-то темного предмета; предмет этот был мне хорошо знаком, но в ту ужасную ночь в нем было тело другого человека… Мешок был тяжел. Они положили его на край колодца. И тут я увидел, что колодец открыт — да, его деревянная крышка стояла в стороне. Рультабийль вспрыгнул на край колодца и полез внутрь. Делал он это уверенно, словно путь был ему уже знаком. Вскоре голова его скрылась из виду. Тогда папаша Жак спихнул мешок внутрь и, поддерживая его, наклонился над краем. Затем он выпрямился и закрыл колодец, аккуратно положив на место крышку и придавив ее железными брусьями. Они при этом звякнули, и я вспомнил, что этот звук озадачил меня в ту ночь, когда я перед «открытием Австралии» бросился вслед за тенью, но та вдруг исчезла и я оказался перед затворенной дверью Нового замка.

Но мне хотелось увидеть… До последней минуты мне хотелось увидеть, узнать. Слишком много необъяснимого! Я знал только самую важную часть правды, но не всю правду, мне кое-чего недоставало, чтобы понять все до конца.

Выйдя из Квадратной башни, я отправился к себе в Новый замок и встал у окна; мой взгляд пытался проникнуть во мрак, нависший над морем. Темная, непроницаемая ночь. Ничего. Тогда я попробовал прислушаться, но не различил даже скрипа весел. Вдруг далеко, очень далеко в море — во всяком случае, мне показалось, что это происходит где-то у самого горизонта, рядом с узкой красной полоской заката, украшавшей ночь последним отблеском дневного солнца, — вдруг в эту полоску вошла какая-то тень, отнюдь не большая, но мне, не видевшему ничего, кроме нее, она показалась колоссальной, громадной. Тенью этой была лодка; словно бы сама скользнув по воде, она остановилась, и из нее поднялся силуэт Рультабийля. Я узнал его, как если бы он находился в двух метрах от меня. На фоне красной полоски все его жесты вырисовывались необычайно отчетливо. Продолжалась сцена недолго. Он наклонился и сразу же выпрямился, держа в руках мешок, чьи очертания сливались с его собственными. Затем мешок упал во мрак, и я снова видел лишь маленький силуэт человека, который простоял несколько секунд нагнувшись, затем опустился в лодку, и та снова заскользила по воде, пока не вышла за пределы красной полоски. А потом пропала и она.

Рультабийль опустил в воды залива Геркулес труп Ларсана.




Эпилог


Ницца, Кан, Сан-Рафаэль, Тулон… Без сожаления я следил, как проплывают передо мной этапы моего обратного пути. На следующий день после завершения этих ужасных событий я поспешил оставить Юг, поскорее оказаться в Париже, погрузиться в свои дела, а главное, оказаться наедине с Рультабийлем, который едет теперь в соседнем купе вместе с Дамой в черном. До последней минуты, то есть до Марселя, где им предстоит расстаться, я не хочу мешать их нежным, а быть может, и отчаянным излияниям, разговорам о будущем, последнему прощанию. Несмотря на все уговоры Матильды, Рультабийль решил с нею расстаться, ехать в Париж и продолжать работу в газете. У него хватило твердости духа оставить супругов вдвоем. Дама в черном не смогла возражать Рультабийлю: условия диктовал он. Он захотел, чтобы г-н и г-жа Дарзак продолжали свадебное путешествие, как будто в Красных Скалах ничего необычайного не произошло. Выезжал в это счастливое путешествие один Дарзак, а закончит его — другой, однако для всех это будет один и тот же человек. Г-н и г-жа Дарзак женаты. Их соединяет гражданский закон. Что же касается закона церковного, то, по словам Рультабийля, это может решить лишь папа римский, и супруги отправятся в Рим, чтобы все устроить и успокоить угрызения совести. Пусть они будут счастливы, по-настоящему счастливы — они этого заслужили.

Никто никогда не узнал бы о жуткой драме с мешком, в котором лежал «лишний труп», если бы сейчас, когда я пишу эти строки, когда прошло уже столько лет и можно не бояться скандального процесса, — если бы сейчас не возникла необходимость познакомить публику с тайной Красных Скал, как в свое время я познакомил ее с секретами Гландье. Все дело тут в мерзавце Бриньоле, которому известно довольно много и который из Америки, куда он эмигрировал, угрожает, что заставит нас все рассказать. Он собирается написать какой-то мерзкий пасквиль, а поскольку профессор Стейнджерсон перешел в небытие, куда по его теории каждый день исчезает все и откуда каждый день все появляется снова, мы решили опередить события и поведать всю правду.

Бриньоль… Какова была его роль в этом ужасном деле? Сейчас — на следующий день после развязки, сидя в поезде, который везет меня в Париж, в двух шагах от обнявшихся и плачущих Рультабийля и Дамы в черном, — сейчас я задаю себе этот вопрос. Ах, сколько вопросов я задавал себе, прислонившись лбом к окну спального вагона! Одно слово, одна фраза Рультабийля могли бы мне все прояснить, но он со вчерашнего дня забыл » думать обо мне. Со вчерашнего дня он не расстается с Дамой в черном.

Они попрощались в «Волчице» с профессором Стейнджерсоном. Робер Дарзак сразу же уехал в Бордигеру, где позже к нему присоединится Матильда. Артур Ранс и м-с Эдит проводили нас до вокзала. Вопреки моим предположениям, м-с Эдит отнюдь не опечалилась из-за моего отъезда. Такое безразличие я отношу на счет того, что на перроне нас нагнал князь Галич. Она сообщила ему, что Старый Боб чувствует себя превосходно, и больше мною не занималась. Мне это причинило настоящую боль. Теперь, кажется, мне пора сделать читателям одно признание. Я никогда и не намекнул бы о чувствах, которые я испытывал к м-с Эдит, если бы через несколько лет, после смерти Артура Ранса — об этой трагедии я, быть может, когда-нибудь расскажу, — я не женился на белокурой, грустной и грозной Эдит…

Мы подъезжаем к Марселю… Марсель! Прощание было душераздирающим. Они не сказали друг другу ни слова.

Когда поезд тронулся, она осталась неподвижно стоять на перроне, с опущенными руками, в своем темном платье, словно статуя, олицетворяющая траур и тоску.

Плечи Рультабийля вздрагивали от рыданий.

* * *


Лион. Нам не спалось, и, спустившись на перрон, мы вспомнили, как несколько дней назад проезжали здесь, стремясь на помощь бедняжке. Мы снова погрузились в драму. Рультабийль говорил, говорил… Должно быть, он старался забыться, не думать больше о своей боли, которая заставила его плакать, словно мальчишку, как в те времена…

— Но ведь этот Бриньоль оказался мерзавцем, старина! — заявил он мне с упреком, который почти заставил меня поверить, что я всегда считал этого бандита честным человеком.

И тут он рассказал мне все об этом невероятном деле, которое занимает здесь так немного строчек. Ларсану был нужен родственник Дарзака, чтобы засадить того в сумасшедший дом. И он отыскал Бриньоля. Лучшего помощника ему не приходилось и желать. Оба мошенника поняли друг друга с полуслова. Всем известно, что даже сегодня не составляет большого труда засадить кого-либо в палату психиатрической лечебницы. Как это ни невероятно, во Франции для подобного мрачного дела достаточно желания родственника и подписи врача. Изобразить чужую подпись всегда было для Ларсана пустяком. Он ее подделал, и Бриньоль, которому он щедро заплатил, взял все на себя. Его приезд в Париж был уже частью комбинации. Ларсан планировал занять место Дарзака еще до свадьбы. Несчастный случай, из-за которого Дарзак повредил себе глаза, как я и думал, был вовсе не случаен. Бриньоль должен был устроить все таким образом, чтобы зрение г-на Дарзака оказалось не в порядке — тогда Ларсан, заняв его место, получил бы сильный козырь: черные очки, а так как носить их не снимая невозможно, то и право находиться в тени.

Отъезд г-на Дарзака на Юг упростил преступникам задачу. В конце пребывания Дарзака в Сан-Ремо Ларсан, не перестававши!!! за ним следить, буквально упрятал его в сумасшедший дом. Естественно, ему помогла в этом специальная «полиция», не имеющая никакого отношения к официальной полиции и предоставляющая свои услуги семьям в различных неприятных случаях, когда требуются соблюдение тайны и быстрота.

Однажды Дарзак прогуливался у подножия горы. Сумасшедший дом находился на ее склоне, в двух шагах от итальянской границы; там давно уже было все приготовлено для встречи бедняги. Перед отъездом в Париж Бриньоль договорился с директором и представил ему своего доверенного — Ларсана. Встречаются порой директора психиатрических лечебниц, которые не задают лишних вопросов — лишь бы все было в согласии с буквой закона да клиенты не скупились. Произошло все очень быстро, такие вещи случаются каждый день.

— Но как вы об этом узнали? — спросил я у Рультабийля.

— Помните, друг мой, — ответил репортер, — вы принесли мне в форт Геркулес кусочек бумаги — в тот день, когда, никого не предупредив, отправились выслеживать этого ловкача Бриньоля, который ненадолго поехал на Юг? Этот обрывок бланка из Сорбонны с двумя слогами «…бонне» сослужил мне хорошую службу. Во-первых, обстоятельства, при которых вы его нашли, а во-вторых, то, что вы подобрали его там, где прошли Ларсан и Бриньоль, сделали его для меня весьма ценным. И потом, место, где вы его нашли, оказалось для меня неожиданностью, когда я отправился искать настоящего Дарзака, убедившись, что именно его как «лишний труп» спрятали в мешок и увезли.

И Рультабийль красноречиво рассказал мне, как постепенно проникал в тайну, оставшуюся так и не понятой нами. Во-первых, неожиданное открытие, связанное со скоростью высыхания краски, во-вторых, ложь одного из Дарзаков. После того как человек с мешком уехал, Рультабийль расспросил Бернье, и привратник повторил лживые слова того, кого все принимали за Дарзака. Этот человек удивился словам Бернье, но не сказал, что Дарзак, которому Бернье отпер в пять часов, был вовсе не он. Он решил скрыть появление второго Дарзака, а скрывать это ему был смысл лишь в том случае, если второй Дарзак был подлинным. Он должен был утаить, что где-то есть или был другой, настоящий Дарзак. Это было ясно как день. Рультабийль удивился, не зная, что и подумать, ему стало плохо, зубы его застучали. Быть может, надеялся он, папаша Бернье ошибся, неверно истолковав удивление и слова г-на Дарзака. Рультабийль должен спросить об этом у самого Дарзака, и тогда все станет ясно. Скорее бы он вернулся! Замкнуть круг должен сам г-н Дарзак. С каким нетерпением ждал его Рультабийль! И когда тот вернулся, как Рультабийль цеплялся за самую слабую надежду… «Вы видели лицо этого человека?» — спросил он, и, когда Дарзак ответил: «Нет, не видел», — Рультабийль не сумел скрыть своей радости. Ведь Ларсан легко мог ответить: «Да, видел, это лицо Ларсана». Молодой человек не догадался, что это была последняя уловка бандита, намеренная оговорка человека, прекрасно вошедшего в роль: ведь настоящий Дарзак именно так и поступил бы. Он избавился бы от страшного груза, даже не посмотрев на него. Но что стоили все ухищрения Ларсана против разума Рультабийля? Фальшивый Дарзак после точных вопросов, заданных Рультабийлем, замкнул круг. Он солгал. Теперь Рультабийль все понял. Во всяком случае, глаза его, которые всегда смотрят вдогонку разуму, теперь прозрели.

Но что же делать? Разоблачить Ларсана немедленно, и тот, быть может, ускользнет? А заодно раскрыть глаза матери на то, что она вторично вышла замуж за Ларсана и помогла убить Дарзака? Нет, ни в коем случае! Он должен поразмыслить, понять, что-то придумать. Рультабийль хотел действовать наверняка и поэтому попросил отсрочку на сутки. Он обеспечил безопасность Дамы в черном, переселив ее к профессору Стейнджерсону и взяв с нее тайное обещание не выходить из замка. Он обманул Ларсана, заставив того поверить, что совершенно уверен в виновности Старого Боба. И когда Уолтер вернулся в замок с пустым мешком, у него появилась надежда: а вдруг Дарзак жив? Как бы то ни было, он отправляется его искать. У Дарзака он берет револьвер, найденный в Квадратной башне, совершенно новый. Такие револьверы он видел в оружейной лавке в Ментоне. Он отправляется в эту лавку, показывает револьвер и узнает, что купил его накануне утром человек со следующими приметами: мягкая шляпа, просторное серое пальто, большая, окаймляющая все лицо борода. Рультабийль тут же теряет этот след, но не задерживается, а берет другой, который привел Уолтера к Кастийонской расселине. Там он делает то, чего не сделал Уолтер. Тот, найдя мешок, ничем больше не занимался, а сразу спустился в форт Геркулес. А Рультабийль, продолжая идти по следу (его было легко читать благодаря большому расстоянию между колесами двуколки), обнаружил, что от Кастийона, вместо того чтобы возвращаться к Ментоне, след идет дальше, на противоположный склон в сторону Соспеля. Соспель! Разве Бриньоль не вышел в Соспеле? Бриньоль… Рультабийль вспоминает о моей экспедиции. Зачем Бриньоль приехал в эти края? Его присутствие здесь должно быть тесно связано с драмой. С другой стороны, исчезновение и появление Дарзака говорит за то, что кто-то его лишил свободы. Но где? Бриньоль, который явно связан с Ларсаном, просто так из Парижа не приехал бы. А может быть, он приехал в этот ответственный момент, чтобы пронаблюдать за узником? Размышляя таким образом и сделав логические умозаключения, Рультабийль расспросил хозяина трактира, расположенного у Кастийонского туннеля, и тот признался, что накануне его удивило появление человека, приметы которого в точности совпадали с приметами посетителя оружейной лавки. Человек этот зашел к нему напиться, но казался не в себе и вел себя очень странно: можно было подумать, что он сбежал из сумасшедшего дома. Рультабийль почувствовал: «Жарко!» и безразличным тоном поинтересовался: «Так у вас тут есть сумасшедший дом?» Хозяин ответил: «Конечно, есть, на склоне горы Барбонне». Вот тут-то два слога «…бонне» и приобрели смысл. Теперь у Рультабийля не оставалось сомнений, что Дарзака силою упрятали в сумасшедший дом на горе Барбонне. Он вскочил в экипаж и приказал везти его в Соспель, который находится у подножия этой горы. Он рисковал встретить Бриньоля, однако не встретил и тут же отправился к больнице для умалишенных. Настроен он был очень решительно. Как репортер газеты «Эпок» он собирался «разговорить» директора под предлогом, что делает материал для профессоров Сорбонны. И тогда, быть может, ему удастся точно узнать, что стало с Дарзаком: ведь раз мешок найден пустым, раз след двуколки тянулся в Соспель, где, впрочем, терялся, раз Ларсан не счел необходимым избавиться от Дарзака, сбросив его в мешке в Кастийонскую расселину, значит, ему выгодно было возвратить живого Дарзака в сумасшедший дом. Тут Рультабийлю пришла в голову здравая мысль: живой Дарзак гораздо нужнее Ларсану, чем мертвый. Какой прекрасный будет заложник, когда Матильда заметит подмену! Он ведь сделает Ларсана хозяином положения, и несчастная женщина будет вынуждена заключить с ним что-то вроде соглашения. Если же Дарзак умрет, Матильда убьет Ларсана сама или выдаст его правосудию.

Рультабийль рассчитал верно. У дома умалишенных он наткнулся на Бриньоля и не долго думая схватил его за горло и пригрозил револьвером. Бриньоль был трусом. Он тут же запросил пощады и заявил, что Дарзак жив. Через четверть часа Рультабийль знал все. Однако револьвера оказалось недостаточно: Бриньоля страшила смерть — он очень любил жизнь и все, что делает ее приятной, в особенности деньги. Рультабийль без труда убедил его, что если он не предаст Ларсана, то его песенка спета, а вот если он поможет семейству Дарзаков выйти из этого положения без скандала, то неплохо на этом заработает. Они ударили по рукам и отправились в сумасшедший дом, директор которого принял и выслушал их с известным изумлением, вскоре превратившимся сперва в ужас, а затем в необычайную любезность, которая вылилась в немедленное освобождение Робера Дарзака. Дарзак по счастливой случайности, о которой я уже рассказывал, почти не пострадал от раны, чуть было не оказавшейся смертельной. Безмерно счастливый, Рультабийль забрал его с собой и доставил в Ментону. Обоюдные их излияния я оставлю в стороне. С Бриньолем они расстались, назначив ему встречу в Париже, чтобы рассчитаться. По дороге Дарзак рассказал, что несколько дней назад наткнулся в своей тюрьме на местную газету, в которой рассказывалось о прибытии в форт Геркулес г-на и г-жи Дарзак, только что сочетавшихся браком в Париже. Большего ему и не надо было, чтобы понять причину всех своих бед и догадаться, у кого хватило дерзости занять его место рядом с несчастной женщиной, чей рассудок еще не совсем восстановился. Это открытие сообщило ему нечеловеческие силы. Украв у директора пальто, чтобы спрятать под ним больничную одежду, и забрав его кошелек с сотней франков, он с риском сломать шею перелез через стену, которая при других обстоятельствах показалась бы ему неприступной. Спустившись в Ментону, он бросился в форт Геркулес и там своими глазами увидел Дарзака, увидел самого себя! Он дал себе несколько часов, чтобы снова стать похожим на самого себя до такой степени, что другой Дарзак пришел бы в замешательство. План его был прост. Проникнуть в форт Геркулес, словно к себе домой, войти в комнаты Матильды и показаться своему двойнику, чтобы привести его в замешательство перед Матильдой. Он расспросил людей, живших на берегу, и узнал, где помещаются Дарзаки — в Квадратной башне. Супруги… Все, что вынес Дарзак до сих пор, не идет ни в какое сравнение с мучениями, которые доставило ему это слово — супруги! Эти муки продолжались до той минуты, когда во время демонстрации появления «лишнего трупа» он увидел Даму в черном. И тогда он понял: она никогда не осмелилась бы посмотреть на него так, не вскрикнула бы с такой радостью, никогда с таким счастьем не узнала бы его, если бы хоть на секунду душой или телом оказалась жертвой колдовства того, другого, если бы стала его женой. Они с Матильдой разделены, но не потеряны друг для друга.

Прежде чем привести свой план в исполнение, Дарзак пошел в Ментону, купил там револьвер, избавился от пальто, которое могло его погубить, если бы его стали искать, купил пиджак, цветом и покроем похожий на пиджак другого Дарзака, дождался пяти часов и начал действовать. Спрятавшись за виллой «Люси» стоявшей на небольшом холме в верхней части Гараванского бульвара, он стал наблюдать оттуда за тем, что происходило в замке. В пять часов он рискнул, так как знал, что другой Дарзак находится в башне Карла Смелого и, следовательно, его не будет там, куда идет настоящий, — в Квадратной башне. Проходя мимо меня и Рультабийля, он нас узнал и испытал сильнейшее желание крикнуть нам, кто он такой, однако сдержался, потому что хотел, чтобы первым делом его узнала Дама в черном. Только эта надежда и придавала ему силы. Только ради этого стаяло жить, и, когда часом позже он держал в руках жизнь Ларсана, сидевшего спиной к нему и писавшего письма, у Дарзака даже не появилось желания отомстить. После стольких испытаний у него в сердце не осталось места для ненависти к Ларсану — настолько оно было переполнено любовью к Даме в черном. Бедный, несчастный г-н Дарзак!

Остальное известно. Не знал я другого:, как настоящий г-н Дарзак вторично проник в форт Геркулес и оказался в стенном шкафу. Оказалось, что, доставив г-на Дарзака в Ментону и благодаря бегству Старого Боба зная, что из замка существует выход через колодец, Рультабийль воспользовался лодкой и переправил г-на Дарзака в замок тем же путем, которым улизнул Старый Боб. Рультабийль хотел быть хозяином положения в час, когда должен будет застать Ларсана врасплох и нанести ему решающий удар. Этим вечером действовать было уже поздно, но он рассчитывал покончить с Ларсаном на следующий вечер. Оставалось лишь спрятать г-на Дарзака на день. С помощью Бернье он нашел для него в Новом замке заброшенный и спокойный уголок.

В этом месте я вскрикнул и прервал Рультабийля, заставив тем самым его искренне рассмеяться.

— Значит, вот в чем дело! — воскликнул я.

— Ну конечно, именно в этом.

— Так вот почему я «открыл в тот вечер Австралию»! Передо мною был настоящий Дарзак! А я так ничего и не понял! Ведь там была не одна «Австралия». Была еще и борода, и она держалась. Вот теперь я все понял!

— Не очень-то вы торопились, — благодушно отпарировал Рультабийль. — Вообще в ту ночь вы нам весьма мешали. Когда вы появились во дворе Карла Смелого, господин Дарзак только что проводил меня до колодца. Я успел лишь опустить вслед за собой деревянную крышку, а господин Дарзак тем временем ускользнул в Новый замок. Когда же, проделав опыт с его бородой, вы легли спать, он снова пришел ко мне; мы находились в изрядном смущении. Если вы по случайности расскажете об этом приключении на следующее утро другому господину Дарзаку, думая, что разговариваете с тем, кого видели в Новом замке, произойдет катастрофа. И все же я не хотел уступать господину Дарзаку, предлагавшему открыть вам всю правду. Я боялся, что на следующий день вы не сможете ее утаить. Вы несколько импульсивны, Сенклер, и при виде дурного человека испытываете похвальное раздражение, которое в данном случае могло все испортить. А потом, ведь другой Дарзак весьма хитер! Поэтому я решил нанести ему удар, ничего вам не говоря. На следующее утро я собирался на глазах у всех вернуться в замок. Мне нужно было устроить так, чтобы вы не встретили Дарзака. Вот почему я отправил вас на заре за моллюсками.

— Теперь понимаю.

— В конце концов вы поймете все, Сенклер. Надеюсь, вы не держите на меня зла за эту прогулку, стоившую вам часа, проведенного в обществе очаровательной м-с Эдит.

— Кстати о миссис Эдит: почему вы находили противоестественное удовольствие в том, чтобы довести меня до этой дурацкой вспышки? — поинтересовался я.

— Чтобы дать выход вашему гневу и запретить вам заговаривать с нами — со мною и господином Дарзаком. Повторяю, я не хотел, чтобы после своего ночного приключения вы разговаривали с господином Дарзаком. Продолжайте же и дальше все понимать, Сенклер.

— Продолжаю, друг мой.

— Поздравляю.

— И все же есть еще одна вещь, которой я не понимаю! — вскричал я. — Смерть папаши Бернье. Кто же его убил?

— Трость, — мрачно ответил Рультабийль. — Эта дурацкая трость.

— А мне казалось, что дело в самом древнем скреке…

— Было две вещи, трость и самый древний скребок. Но главную роль в его смерти сыграла трость, а скребок послужил лишь орудием.

Я уставился на Рультабийля, спрашивая себя, не присутствую ли я на этот раз при окончательном закате этого светлого ума.

— Среди прочего, Сенклер, вы так и не поняли, почему в день, когда я прозрел, я уронил между господином и госпожою Дарзак тросточку с загнутой ручкой, тросточку Артура Ранса. Дело в том, что я надеялся, что господин Дарзак ее поднимет. Помните, Сенклер, трость Ларсана и как он ее держал в Гландье? У него была весьма своеобразная манера держать трость, вот мне и захотелось посмотреть, будет ли Дарзак держать трость на манер Ларсана. Я рассуждал правильно, однако мне хотелось собственными глазами увидеть Дарзака с ухватками Ларсана; эта мысль преследовала меня и на следующий день, даже после визита в сумасшедший дом, даже после того, как я обнял настоящего Дарзака, мне хотелось увидеть ошибку в поведении Ларсана. Увидеть, как он размахивает тростью на манер того бандита, как он забудет, хотя бы на секунду, что скрывает свой настоящий рост, как расправятся его притворно опущенные плечи. Постучите же! Постучите по гербу семейства Мортола, постучите тростью, мой дорогой господин Дарзак. И он постучал. И я увидел его настоящий рост. Но другой тоже узнал его и погиб! Бедняга Бернье узнал Ларсана и от изумления поскользнулся и неудачно упал на самый древний скребок. Он погиб потому, что поднял скребок, выпавший из кармана сюртука Старого Боба, и хотел отнести его в кабинет к профессору, в Круглую башню. Он погиб потому, что в этот миг увидел трость Ларсана, увидел самого Ларсана, со всеми его ухватками и выпрямившегося во весь рост. В любой битве, Сенклер, бывают невинные жертвы.

Мы помолчали. Потом я не выдержал и сказал Рультабийлю, что сержусь на него — он слишком мало мне доверяет. Я не мог ему простить, что вместе со всеми он обманул и меня относительно Старого Боба. Рультабийль улыбнулся.

— Вот кто меня вовсе не занимал. Я был уверен, что в мешке не он, еще вечером, накануне того, как его нашли. С помощью Бернье я поместил Дарзака в Новом замке, а потом, выйдя из хода, связывающего колодец с морем, и оставив на берегу лодку, которая должна была мне понадобиться на следующий день, лодку, которую я взял у Паоло, приятеля Морского Палача, я вплавь добрался до берега. Естественно, я разделся и переправил свою одежду, держа ее на голове. Выйдя на берег, я наткнулся в тени на Паоло, который ужасно удивился, увидев, что я купаюсь в такой час, и пригласил меня половить с ним осьминогов. Это давало мне возможность всю ночь находиться поблизости от замка и наблюдать. Я согласился. Тогда-то я и узнал, что лодка, которой я пользовался, принадлежит Туллио. Морской Палач неожиданно разбогател и объявил всем, что уезжает в родные края. Он рассказал, что очень выгодно продал старому ученому ценные раковины; его и в самом деле неоднократно видели со Старым Бобом. Паоло знал, что, прежде чем отправиться в Венецию, Туллио собирался остановиться в Сан-Ремо. Так для меня стали ясны похождения Старого Боба: чтобы сбежать из замка, ему нужна была лодка; вот он ее и взял у Морского Палача. Я узнал адрес Туллио в Сан-Ремо и с помощью анонимного письма отправил туда Артура Ранса, который был убежден, что Туллио знает что-то о Старом Бобе. На самом деле Старый Боб заплатил Туллио, чтобы тот сопровождал его ночью в пещеру, а потом сразу исчез. Я решил предупредить Артура Ранса только из жалости к старому профессору, с которым и вправду могло что-то стрястись. Мне же хотелось одного — чтобы этот очаровательный старичок не вернулся, прежде чем я покончу с Ларсаном, так как я желал заставить лже-Дарзака поверить в то, что меня прежде всего интересует Старый Боб. Когда же я узнал, что его нашли, то обрадовался, хотя и не вполне, однако понял, что благодаря ране на груди у него и у человека в мешке он мне не помешает. Теперь я мог надеяться через несколько часов продолжить свою игру.

— А почему вы сразу не покончили с нею?

— Неужели вы не понимаете, что я не мог избавиться от «лишнего трупа» — трупа Ларсана — среди бела дня? Мне понадобился целый день, чтобы подготовить его исчезновение. Но что это был за день — ведь погиб папаша Бернье! Прибытие жандармов отнюдь не облегчило мне задачу. Чтобы начать действовать, мне пришлось дождаться их ухода. Первый выстрел из ружья, раздавшийся, когда мы собрались в Квадратной башне, известил меня, что последний жандарм вышел из трактира Альбо на мысе Гарибальди, второй — что таможенники вернулись к себе и ужинают и что в море никого нет.

— Но скажите, Рультабийль, — проговорил я, всматриваясь в его светлые глаза, — когда вы оставили у выхода из подземного коридора лодку Туллио, вы уже знали, что повезете в ней на следующий день?

Рультабийль опустил голову и неторопливо, глухо проговорил:

— Нет, не думайте так, Сенклер. Я не предполагал, что повезу в ней труп — в конце концов, это был мой отец. Я думал, что повезу в ней человека в сумасшедший дом. Видите ли, Сенклер, я ведь приговорил его лишь к тюрьме, правда пожизненной. Но он покончил с собой. Видно, такова воля божья. Да простит его господь!

Этой ночью мы не обменялись больше ни словом. В Лароше я предложил Рультабийлю съесть чего-нибудь горячего, но он решительно отказался. Он купил все утренние газеты и, склонив над ними голову, стал поспешно пробегать новости. Газеты наперебой писали о России. В Петербурге открыт крупный заговор против царя. Факты были столь ошеломляющими, что верилось с трудом.

Я развернул «Эпок» и на первой странице прочел набранный крупным шрифтом заголовок:

«Отъезд Жозефа Рультабийля в Россию» и ниже: «Его требует царь!» Я протянул газету Рультабийлю, тот пожал плечами и сказал:

— Вот как! Даже у меня не спросили! Интересно, что, по мнению господина директора, я должен там делать? Меня не интересует царь с его революционерами — это его заботы, а не мои, пусть выпутывается сам. В Россию! Придется просить отпуск. Мне нужен отдых. Сенклер, а вы не хотите? Поедем вместе куда-нибудь, отдохнем…

— Нет уж! — воскликнул я несколько поспешно. — Благодарю, я уже достаточно поотдыхал с вами. Теперь мне страшно хочется поработать.

— Как угодно, друг мой. Я никого не заставляю. Когда мы подъезжали к Парижу, Рультабийль принялся приводить себя в порядок и с удивлением обнаружил в кармане неизвестно как пропавший туда красный конверт.

— Что это? — удивился он и распечатал конверт. Прочитав содержимое, он расхохотался. Передо мной опять был мой веселый Рультабийль. Мне захотелось узнать причину его веселости.

— Я уезжаю, старина! — ответил Рультабийль. — Уезжаю! Раз так, я уезжаю. Сегодня же вечером сажусь в поезд.

— Куда?

— В Санкт-Петербург. С этими словами он протянул мне письмо и я прочел:




«Нам известно, сударь, что Ваша газета решила послать Вас в Россию в связи с событиями, взбудоражившими двор в Царском Селе. Мы обязаны Вас предупредить, что живым Вы до Петербурга не доедете.

Подписано: Центральный революционный комитет».




Я взглянул на Рультабийля: радости его не было конца.

— На вокзале находился князь Галич, — сообщил я. Он понял, равнодушно пожал плечами и ответил:

— Ну и повеселимся же, старина!

Это было все, что я из него вытянул. Вечером, когда на Северном вокзале я обнимал его, умоляя не уезжать, и плакал от отчаяния, он только смеялся и повторял:

— Ну и повеселимся же!

Это были его последние слова. На следующий день я приступил к своим обязанностям во Дворце правосудия. Первыми, кого я там встретил, были гг. Анри-Робер и Андре Гесс.

— Хорошо отдохнул? — поинтересовались они.

— Превосходно! — ответил я и скроил при этом такую мину, что они тут же потащили меня в кафе.


notes



Примечания





1


Ренан Жозеф Эрнест (1823 — 1892) — французский писатель и философ.




2


Имеется в виду знаменитая брюссельская статуя писающего мальчика.




3


Имеется в виду один из подвигов Геракла.




4


Генуэзские патриции.




5


Древнего слона (лат.).




6


Роман В. Скотта, а также опера Доницетти.




7


Потайной выход из укрепленного замка.




8


Главная башня замка.




9


Мелкие земельные арендаторы.




10


Карл Смелый (1433 — 1477) — герцог Бургундии Возглавил коалицию знати, поднявшую мятеж против короля Людовика XI.




11


То же, что равелины, но стоящие не перед куртиной, а перед бастионом.




12


1 туаз равняется 1, 949 м.




13


«Из ничего ничто не происходит» (лат.).




14


То есть времен королей из династии Меровингов — конец VII — начало VIII в.




15


Сторонник френологии — теории о связи между формой черепа и способностями и качествами человека.




16


Втихомолку (итал.).




17


Популярная парижская газета.




18


Во время Третьей республики — тюрьма в Париже.




19


«Местного вина» (итал).




20


Основное научное учреждение Франции; объединяет пять академий. Французскую, надписей и изящной словесности, естественных наук, искусств, моральных и политических наук.




21


Превосходно! Вы — порядочный человек! (англ.).