Невеста трех женихов
Галина Марковна Лифшиц


Собираясь замуж за красавца Марио, Света не сомневалась, что ее ждет счастье. Но в одну из ночей в дверь ее постучали с просьбой о помощи: умирает человек, и помочь ему, кроме нее, Светы, некому. Девушка согласилась, приняв у себя больного парня, и выходила его, хотя уже догадывалась, что незнакомец – киллер. «Я на тебе женюсь!» – заявил пациент, не слушая никаких возражений «невесты». Теперь у Светы уже два жениха, а там, где два, вероятно появление и третьего…


Галина Артемьева

Невеста трех женихов


Я видел смерть: она в молчаньи села

У мирного порога моего…

    
А. С. Пушкин


СДЕЛАЙ ДОБРОЕ ДЕЛО!


1. «Ему бы отлежаться…»


Она уже все раздала, что кому-то могло пригодиться из ее старой жизни, ничего не хотела брать с собой. До отъезда оставалось две недели.

Светка каждый день встречалась с подругами, ходила по любимым клубам, легко прощалась со всеми. И тут подвернулся этот Марат, Марашка, как все его называли. Она мало его знала. Просто веселый человек. Всюду свой. Всегда у него есть лишний флаер в клуб, всегда он в курсе всего.

Расцеловались, как родные.

– Когда отбываешь?

– Ровно четырнадцать дней осталось. И на пятнадцатый – ту-ту! – Светка расставила руки, изобразив самолет.

– Слушай, у меня к тебе дельце. – Марашка нежно обнял ее за плечи и отвел в сторонку. – Реально помочь надо. Тут у меня один парнишка знакомый, провинциал, после операции. Ему бы недельку-другую отлежаться спокойно, в себя прийти. А то у него такая штуковина была… Этот… Гнойный аппендицит случился, вот. Ты же знаешь, как им, бедным, со своими паспортами: менты на улице останавливают, если нездешний, заметут как миленького. А у него до сих пор температура повышенная. Жалко человека.

– Чего ж его выписали, с повышенной? – Светке тоже резали аппендицит, и она отлично помнила, как назойливо лезли в больнице с градусником утром, днем и вечером, да еще и пугались, если температура была хотя бы 37,2.

– Хы! Выписали! Да он сам выписался. Не смеши меня. Деньги кончились – вот тебе и вся выписка. Ты что? Не в курсах? Их же в Москве только за бабло лечат. Плохо быть гостем столицы.

Светкин внутренний голос выразил некое сомнение. Ну как бы, например, ее бабушка-хирург выперла пациента из больницы на основании бедности? Совсем даже наоборот. Сколько Светка себя помнила, бабушка вечно носила из дома что-нибудь вкусненькое одиноким больным, а то, бывало, и лекарства за свои деньги покупала. Впрочем, что… «Было-было-было – и прошло, о-о-о, о-о-о!» Времена пошли совсем другие. И врачи другие. И порядки. Всякое может быть.

– А чем я-то могу помочь? Ты же сам знаешь, мои все уехали. Бабушка далеко. Если только по телефону с ней посоветоваться…

– Да нет, ему не врачи… Врачи уже свое дело сделали. Ему бы отлежаться в покое. Просто тихо отлежаться, сил набраться. Никаких хлопот. Парень тихий, скромный. Слабый очень после хирургии. Ему даже и есть-то много нельзя: морсики там всякие… – Марат спохватился и поспешно добавил: – На это у него денежки есть, ты не думай.

– Ты его ко мне домой, что ли, уложить хочешь? – дошло наконец до Светки.

– Светк! Ты же настоящий человек! У тебя же гены добрые заложены в организме. Ну, помоги напоследок соотечественнику, и тебе воздастся сполна. Вот увидишь! Люди должны протягивать друг другу руку помощи. Кто знает, может, и тебе когда понадобится…

– Да ладно, ладно, – остановила красноречивый поток генетическая гуманистка. – Пусть. Пусть лежит, долечивается. Мне не жалко. Только я за ним ухаживать точно не смогу. У меня сейчас сплошные прощания-проводы. Еще мы с Инкой и Аськой русскую свадьбу готовим. Представь: никто знать не знает, какие были раньше эти русские свадьбы. Все по крупицам собираем. Они там думают, мы такие все исконно-посконные, натуральные, фольклорные. Я-то сдуру пообещала… Думала, просто: хороводы поводим, «Во поле березонька стояла» споем. А это на несколько дней история. Опера с продолжением. Как у Вагнера.

– Вот бы мне глянуть на оперу вашу, – позавидовал Марашка.

– Прилетай! – просто так позвала Светка, прекрасно зная, что никакого «прилетая» не будет. – Но если ты мне сейчас какого-нибудь афериста подсовываешь, то квартира практически пустая, взять совершенно нечего. Если только мебель или холодильник. Но он его не вытянет. Надорвется после своего аппендицита.

– Эх, жаль, – вздохнул Маратик, – а я его как раз на твой холодильник нацелил. Раритет как-никак. Хорошо, что предупредила. Дам ему отбой. Пусть просто так долеживает. Без переноса тяжестей.

Светка засмеялась. Легко ей было с Марашкой общаться. Все понимал человек с ходу.

– А Дорис ваша где? – вспомнил вдруг приятель главную свою любовь.

– Дорис уже мои к себе забрали. Скучаю без нее. Утром просыпаюсь и жду, что она ко мне запрыгнет. А ее нет. Как страшный сон.

– Главное – выздоровела. Вот чудо! – вздохнул Марат.


2. Чудо


У кого хоть раз в жизни была собака-друг, тот поймет. Для остальных этот источник счастья, взаимопонимания и искренней дружбы пока тайна. Такое переживается только на собственном опыте, но никак не с чужих слов.

Когда-то Светка принесла свое счастье из зоомагазина за пазухой. Крошечный черный мягчайший колобок таращился огромными круглыми глазищами на ту, кого отныне предстояло любить и радовать всеми своими силами. А сил у такой крохи оказалось очень даже много. Пекинесы – очень яркие индивидуальности, упертые до невозможности, готовые стоять на своем, если уж что задумали, безоглядно и бескомпромиссно… И друзья они – вернее не бывает.

У Светки тогда грусть лежала на сердце. Дорис большую часть грусти вытеснила своим неутомимым желанием играть, гоняться за людьми, грызть их тапки, получать постоянно ласку, любовь, внимание. Лаская кого-то, получаешь отличное настроение, любя, преумножаешь любовь, играя, веселишься. Все так. Но есть и еще что-то. Когда появляется у человека друг – не человек, открываются новые горизонты понимания того, что не только люди наделены душой, что можно общаться без слов, и понимать, и помогать, и – главное: не врать. Большинство слов врет. Даже не желая того. Просто потому, что их можно понять по-разному. Говоришь одно, а понимают сказанное совсем по-другому.

Без слов лучше. Любить, прощать, не стремясь понять даже. Просто любить, без всяких оговорок, что бы любимый случайно ни совершил. Любить, и все.

Люди все же так любить не умеют. Жаль. Дорис умела. Она вытесняла любую печаль настойчивым желанием обратить на себя внимание. Она требовала взаимности. И яблок. Яблоки любила она почти так же, как Светку. Стоило достать из холодильника яблоко, раздавался громкий стон снизу. Где бы ни была в этот момент вездесущая малышка, она стремглав неслась к предмету своего вожделения и подпрыгивала, ударяла лапой по ноге того, в чьих руках находилось яблоко:

– Не забудь! С тебя причитается!

Однажды Светка в задумчивости грызла яблоко, идя по коридору от кухни в свою комнату, и не понимала, почему следом по нарастающей несется скорбный вой с привизгиваниями и всхлипами.

– Что, Дорюша? Что случилось?

Но вой не прекращался, пока Светка не догадалась: яблоко! Она посмела не поделиться! О ужас!

Она немедленно отдала яблоко бедняжке. Вопли мгновенно утихли. Дорис достойно удалилась с добычей в зубах.

До чего глупы бывают люди! Как им все надо подсказать и напомнить – уму непостижимо!

Все у них было хорошо – лучше не придумаешь.

Но недавно Дорис забилась под диван, отказываясь есть и пить. Глаза ее заволоклись пленкой. Из-под дивана доносился хрип. Не храп, а именно хрип, который очень пугал Свету. К вечеру она вызвала скорую ветеринарную помощь.

Врач сказал, что горлышко у больной все опухло, температура зашкаливала.

– Еду давали из холодильника?

– Нет! Никогда не давала и не даем!

Похоже, врач не поверил. Прописал но-шпу, антигистаминное, чтоб отек снять. Посоветовал сдать анализы. Но так посоветовал, что Светка как бы прочитала между строк: надежды все равно нет, сдайте для успокоения совести.

Дорис между тем от лекарств если и полегчало, то на самую малую чуточку. Она смогла попить водички, которую ей принесла Светка. Вот и все улучшение.

Повезли ее на анализы. От Дорис пахло совсем-совсем больным существом. Она безвольно лежала в одеялке, не в силах голову поднять, и хрипела.

Это было невыносимо страшно. И несправедливо. Что случилось, как понять-то? Огромный врач-ветеринар в районной лечебнице набросился на Светлану:

– Запустили! У нее уже почки отказывают! И печень! Не жилец! И деньги не тратьте, последние часы живет!

– Нет, – не согласилась Светка, – буду тратить. И буду все делать, чтоб она поправилась.

Решили ставить капельницу, просто чтоб подкрепить несчастную страдалицу. Дорис не сопротивлялась, не сводя со Светки глаз. Не было у нее сил даже хвостиком махнуть. Угасала. Врач срезал ножницами шерстку на лапке, чтоб было видно, куда вводить иглу, и вдруг радостно завопил:

– Вот он, гад! Насосался!

Именно в том месте, куда надо было вкалывать иглу, торчал огромный раздувшийся клещ.

– Ну, повезло! – радовался доктор. – Просто нереальное везение! Если б не нашли, не кончились бы ее страдания, вернее, кончились бы, но уже насовсем.

Подлый клещ был извлечен.

Началось ежедневное лечение. Две недели все силы уходили на Дорис. Светка возила ее три раза в день на процедуры.

– Она выздоровеет! – поверил даже врач наконец. – Она очень хочет выздороветь, я это с первого момента понял. Она не сдавалась, глазки не закрывала. Просила помочь.

Конечно, хотела выздороветь! Она же знала, как ее любят! Она знала, как нужна ее жизнь! И вот – старалась изо всех сил!

А что было бы, если бы Светка сдалась? Сказала бы:

– Ах, нельзя ничем помочь! Как жаль! Усыпляйте.

Даже подумать страшно!

За жизнь нужно бороться до последнего. До самой-самой маленькой, никому уже невидимой надежды. Бороться, пока теплится ее огонек.

Дорис поправилась! Она начала сама ходить. Весила так мало, что вес ее не ощущался вообще. Есть стала потихоньку. Чуть-чуть. Сама выбрала то, что ей нужно. И вот – снова превратилась в веселую, нахальную, резвую игрунью.

Счастье!

Лечить и помогать надо всем, кому плохо. Хотя бы потому, что видеть, как немощный обретает силы, – это несказанное удовольствие. Мало с чем сравнимое.


3. «Подыхаю!..»


Вот – Дорис выздоровела. Потому что очень хотела. И они все очень хотели, чтоб она жила. Ей надо было жить. Иначе – как?

А теперь у нее еще один больной появится… Пусть уж. Ведь и правда – помогать-то надо. Иначе будем мы не люди, а обреченные на вымирание дикие звери, как говаривала бабушка.

В ту же ночь Марат своего несчастного провинциала и привез.

Светка глянула и ужаснулась. Даже руки похолодели, как всегда у нее бывало, если ужас надо сдержать в себе и никому не выдать, насколько тебе страшно.

Парню было фигово. Откровенно, явно и однозначно. Нечасто увидишь лицо абсолютно серого цвета. По-настоящему, не ради красного словца. Серые щеки, серые губы. Совершенно никакой. Видно было, что каждый шажок дается ему с невероятным трудом. Он весь сосредоточился на своих передвижениях. Руками страдалец изо всех сил поддерживал живот. Светка сама так ходила после операции, ей все казалось, что швы разойдутся. Инстинкт самосохранения велел беспокоиться.

Вид у парня говорил сам за себя: действительно провинциальный, одетый в своего рода униформу. Спортивный костюм «адидас», кроссовки. Стрижка короткая, почти наголо, как у всех сейчас, нос курносый. Скуластый.

Он и говорить-то совсем не мог, даже «здравствуй» кое-как из последних сил прошелестел.

– Я бы этих врачей убила, – возмутилась Светка. – Они его чего – сразу с операционного стола выпихнули?

– Да брось ты, не паникуй, молодой, крепкий, живучий, выкарабкается. Ему бы просто полежать – отойдет, – гнул свое Марашка.

Уложили больного на родительскую кровать, на хрустящую крахмальную простыню. Он так и лег в своем «адидасе». Кроссовки с него снял Марат.

– Знобит, – только и смог парень серыми губами выговорить.

Укрыли его несколькими одеялами. Светка принесла аспирин с анальгином: температуру сбивать.

Несчастный с готовностью проглотил таблетки. Затянул глаза полупрозрачными синеватыми веками, как больная птица. Вот так же и бедная Дорис лежала, пока они еще не знали, чем ее лечить.

Таблетки на удивление быстро подействовали. Дыхание больного выровнялось. Уснул.

Марашка внес довольно объемную спортивную сумку гостя и огромный супермаркетовский пакет с соками для лечения больного.

– Ну, все, я пошел. Он дней через десять сам уйдет, как отлежится. Парень скромный, сама видишь. Хлопот никаких не доставит. Будет только спать и соки дуть, как младенец.

И ушел поспешно.

Даже имени своего гостя Светка не знала. Да и зачем ей его имя – появился на очень короткое время совсем случайный человек в ее жизни: поправится и исчезнет без следа.

Она улеглась спать в своей комнате, оставив дверь в спальню незнакомца слегка приоткрытой: мало ли что, вдруг температура опять подскочит, или попить ему среди ночи захочется.

Проснулась Светка от стонов, доносившихся из недр ее мирного жилища. Ее постоялец что-то оживленно говорил, скрежетал зубами по-страшному и в промежутках, как бы на выдохе, стонал.

– Не того кончил, на фиг ты, не того кончил! – разобрала Светка.

Ее братцу тоже все время снились боевики, и она даже улыбнулась. Надо же! Ему за жизнь свою бороться надо, а он в бреду «не тех кончает». Мальчишки – всегда мальчишки. И еще междометию неслыханному, этому его «на фиг ты», удивилась. Никогда до того не слышала, хотя много чего знала заповедного из разных слоев лексики своего любимого родного «великого и могучего» языка.

Она вскочила и босиком, в пижаме побежала на стоны: надо было как-то помогать больному человеку. Протерла пергаментное лицо салфеткой, смоченной в уксусе, стала расстегивать молнию на груди, чтобы обтереть всего: так всегда делала ей мама при высокой температуре. Парень резко вздрогнул, очнулся, глянул мутными глазами, вцепился в молнию руками – не хотел, чтобы расстегивала.

– Да не стесняйся ты, я же живот не буду, только сверху, чтобы температуру сбить, – успокоила его, как брата бы успокаивала, девушка.

И он расслабил руки, дал сделать все, что нужно.

– Мне бы таблеток каких, лекарств, – выговорил незнакомец с ярко немосковскими интонациями.

У Светки сердце сжалось от жалости. «Москва слезам не верит». Попал бедный паренек в страшную историю.

То, что плохо ему всерьез и кончится все может очень и очень плачевно, осозналось сейчас еще яснее, чем при первых минутах его пребывания под крышей ее дома.

– Давай «Скорую» вызову, – встревоженно предложила она, – они хоть скажут, чего тебе давать, укол сделают.

– Нет, – на стоне выговорил бедняга, – ты дай… лекарства, вначале которые дала.

Но Светка уже отчетливо понимала, что дело тут серьезное и аспирином не поможешь.

Больной снова начал метаться и скрежетать зубами. Иногда Светка разбирала отдельные слова:

– Подыхаю, на фиг ты, подыха-а-аю я, мамка, – невнятно и страшно выл он.

«Надо же: не «умираю», а «подыхаю»! Как они там в своей провинции о собственной жизни!» – поразилась она. И пожалела его «мамку», которая и не знает, каково ее сыночку сейчас.

– Сделаем так, – решила она, – сейчас я тебе последний раз даю аспирин с анальгином, если не поможет, будешь пить антибиотики.

Она говорила уверенно и решительно, как бабушка во времена Светкиных постоянных гнойных ангин. Гнойная ангина, гнойный аппендицит – один черт, инфекция. У нее в домашней аптечке лежала упаковка антибиотиков «широкого спектра действия» – глядишь, и тут помогут. Медицински неплохо образованная благодаря постоянному общению с врачами и большому интересу к тому, как и чем можно облегчить страдания больных людей, она даже знала, что нужно выяснить у больного, нет ли у него какой аллергии на лекарства.

Но тот, похоже, слово «аллергия» слышал в первый раз, а может, просто уже плохо понимал из-за жара.

– Ну и пусть аллергия, – отчаянно постановила испуганная врачевательница, – а то еще, правда, умрет тут у меня…

Наверное, от страха Светке вспомнилось, что с антибиотиками ей все время давали маленькие таблеточки от этой самой аллергии. И даже их название всплыло в памяти.

И еще вспомнился старый учебник в бабушкиной комнате. Учебник, по которому еще бабушкин папа учился, изданный аж в 1934 году. В.Ф. Войно-Ясенецкий. «Очерки гнойной хирургии». Книга лежала на видном месте, на письменном столе, запылилась, бедная. Света судорожно полистала желтые странички, нашла 22-ю главу «Аппендицит и перитонит». Принялась читать, от ужаса практически ничего не понимая. Ну и что она поймет, даже без всякого ужаса, если не учили ее медицине? Она прижала книгу к груди и решила просто обратиться к автору, пусть услышит ее со своей небесной высоты.

Он мог услышать. Должен был. Он же всегда приходил на помощь, пока жил среди людей. Бабушка с почтением и восторгом говорила о Валентине Феликсовиче Войно-Ясенецком, к которому приезжала в Крым в конце пятидесятых годов за благословением на хирургическую деятельность.

Дело в том, что в те безбожные страшные годы оставались люди, существование которых само по себе иначе как чудом не назовешь. Советский профессор медицины был к тому же православным епископом – разве это не чудо? В его операционной на стене висела икона, он молился перед операцией, испрашивая Божьей помощи. Он прошел через страшные мытарства, ссылки за Полярный круг, унижения, издевательства. Но епископ Лука остался епископом и врачом. После войны неожиданно получил Сталинскую премию за эту самую «Гнойную хирургию», благодаря которой удалось спасти тысячи тяжело раненных воинов. Не согнулся, не отступил.

Света хорошо помнила поразительный рассказ бабушки о том, как дискутировал епископ Лука с возглавлявшим ташкентскую ЧК латышом Петерсом во время публичного суда над его коллегой-профессором, обвиненным во «вредительстве».

Петерс, очень дурно говоривший по-русски, с издевкой вопрошал, как это «поп и профессор Ясенецкий-Войно» ночью молится, а днем людей режет.

– Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете их вы, гражданин общественный обвинитель? – отвечал врач.

Зал аплодировал. И тогда Петерс задал свой главный вопрос:

– Как это вы верите в Бога? Разве вы его видели, своего Бога?

– Бога я действительно не видел, – отвечал епископ Лука. – Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.

С этих слов профессора Войно-Ясенецкого, часто повторяемых бабушкой, началась Светкина вера. Она знала: ум, совесть, как и Бог, невидимы. Но только они и имеют силу. Остальное – прах, дым. И этого убеждения у нее отнять не смог бы никто.

– Прошу Вас, владыко Лука, – произнесла она, прижимая к груди учебник, – помогите исцелиться моему больному.

Она верила, что епископ Лука поможет, хотя и не знала, да и откуда бы ей тогда знать, что до причисления его к лику святых остается всего год[1 - Святитель Лука был причислен к лику святых в 2000 году.].


4. «Я помогу тебе выжить»


К утру стало ясно, что надо немедленно переходить к решительным действиям: жар не спадал, и даже бредить у мальчишки не было сил, он только шевелил губами беззвучно, как рыба на суше.

Светка решительно впихнула в него антибиотик с антиаллергеном. Она была уверена, что это сильная штука и поможет обязательно. Ей помогало безотказно.

Но тут она вспомнила еще одну вещь: когда ей резали аппендицит, у них в палате у девочки нагноился шов, и та тоже горела жутко, и ей этот шов лечили, мазали чем-то, промывали. Она почувствовала радость и уверенность: нашла причину.

– Давай я твой шов посмотрю, – попросила она, – может, у тебя нагноение.

Можно было и не просить: пациент лежал безвольно и был безразличен к происходящему. От его живота шел тухлый запах. Светка заставила себя отогнуть резинку спортивных штанов и ужаснулась: какое там «шов». Весь живот был изрезан вдоль и поперек. Самая страшная воспаленная борозда шла по диагонали, через пупок вниз.

Света испуганно прикрыла раны и выскочила из комнаты. Надо было перевести дух. Все стало ясно: «жестокие московские врачи» были выдумкой для такой дуры, как она. Ее «невинного провинциала» явно убивали. Кто-то помог ему выжить, наспех зашил и сбагрил. Нормальный врач должен был сообщить в милицию.

И вот друг Марат-Марашка сплавил его в тихую благополучную квартиру: здесь никто не найдет. Ну и мразь! Наверное, и деньги за это слупил приличные!

Светка вспомнила, как Маратик хвастался парижским приключением: за 500 франков засвидетельствовал личность русской проститутки в российском посольстве. У той, типа, паспорт сперли. И чтоб въехать в родную страну, нужно было, чтобы свидетель подтвердил: знаю, мол, я эту хорошую девушку уже много лет, помогите обокраденной бедняжке.

– Приходит такая сученция, – ржал Маратик, – выкладывает мне 500 франков. Кому от этого плохо?

Светка тогда тоже смеялась: хорошо умел рассказывать «лжесвидетель», в красках.

– Потом и про меня кому-нибудь будет так же: «Дали мне штуку баксов, нашел я одну дуру. Кому от этого плохо?»

Но злобствовать по поводу Мараши не было времени. Чего уж теперь. Этот-то, «подыхающий», не виноват, его повели, он и пошел. Может, и правда, напали на деревенского дурачка, порезали, выпил лишнего, поругался с кем. А Марат, скорее всего, и сам не знал, и денег не брал: ему сказали «аппендицит», он и поверил. Поэтому и к ней привел.

Так думать было легче. Злость и обида мешали собраться, сосредоточиться, а ей требовалось сейчас много сил. Ясно было одно: к врачам обратиться она не может – те сразу сообщат в милицию, а кто знает, в чем замешан ее гость. Следовательно, замешанной окажется и она, кто поверит ее уверениям, что знать не знала, ведать не ведала? И тогда она не улетит…

Нет, нельзя пугаться. Надо лечить его. Он молодой, крепкий, жить хочет, выкарабкается.

Стараясь не дышать от ужаса и отвращения, Светка обильно полила жуткие раны зеленкой.

– Теперь нужна та, вонючая, мазь. – Она усиленно пыталась вспомнить название. Не получилось.

Светка плюнула и пошла в аптеку. «Найди то, не знаю, что»… Так и сказала:

– У меня палец на ноге нагноился, мне нужна мазь, которая пахнет противно.

– Мазь Вишневского, – засмеялась аптекарша, – правильно, самое лучшее средство.

Светка пробила в кассе за пять банок. Фармацевты заудивлялись: для пальца двух-трех мазков хватит.

– На будущее, – пришлось пояснить туманно.

Из аптеки она пошла прямо в церковь: звонили колокола, как будто помощь обещали. Купила две самые большие свечки, одну поставила у распятия. Еще в школьные годы, когда у них было жутко популярно высчитывать по датам рождения судьбу, одна их классная прорицательница насчитала, что живет Светкина душа десятую жизнь, поэтому очень мудрая, и что у нее нет ангела-хранителя, а присматривает за ней сам Господь Бог. Чушь, конечно. Но иногда Светка ощущала, что кто-то свыше ею руководит, помогает, оберегает. Она была уверена, что Бог ее слышит.

– Боженька, миленький, умоляю Тебя, помоги, пожалуйста (как же за него просить, безымянного?), помоги, пожалуйста, Ты знаешь, кому. Не дай ему умереть. Он же еще молодой. Ему надо пожить. Ему очень плохо. Утоли его страдания, умоляю Тебя.

С другой свечой пошла к Богородице:

– Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, заступись, пожалуйста, за раба Божия, Ты знаешь, кого. Помоги мне его вылечить. Пожалей его, как Сына Своего.

Молитвы принесли бодрость и надежду.

Дома ее больной посмотрел осмысленным взглядом. Наверное, антибиотик начал помогать.

– Сейчас раны лечить будем. Снимай штаны, – приказала Света. – Я все уже видела, не стесняйся.

Она обмотала ножницы ватой и принялась смазывать нагноение отвратительно пахнущей массой.

– Воняет, – покорным голосом произнес через некоторое время раненый.

– Потерпишь.

– Угу, – согласился он и слабо спросил: – Слушай, я ночью кричал что-нибудь?

– Мамку звал. И выл. Еще говорил, что умираешь. А может, давай твою маму сюда вызовем, а? Давай ей позвоним или телеграмму пошлем…

– На тот свет? – зло спросил гость. – Да я и без всякой телеграммы туда скоро.

– Прости, я же не знала. Я думала, если зовешь… И никого у тебя больше нет?

– И никого у меня больше нет, – передразнил он. – Ладно, не боись, оклемаюсь я. Не подохну тут у тебя. Устала за мной ходить?

Светка вдруг подумала, что он старше, чем сначала ей показалось, и гораздо жестче. Чуть-чуть ему полегчало, и глаза стали колючими, и ей, своей спасительнице, готов схамить непонятно за что, по привычке, наверное.

– Да, я устала, я не спала всю ночь, но это не важно. Мне просто было очень страшно за тебя.

Она поднялась, чтобы выйти.

– Как тебя звать? – донесся голос с кровати.

– Знаешь, нам с тобой это ни к чему. Давай так: я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Ты отлежаться просился? Отлеживайся. Полегчает – гуд-бай.

И закрыла за собой дверь.

Как-то ей стало неуютно от своего гостя. Жутковато почему-то. Очень хотелось спать, и было страшно ложиться: а вдруг он войдет в комнату? Она так и видела: стоит у двери, молчит, смотрит своими злыми цепкими глазами. Просто – стоит и смотрит. А по спине ее ползет холодок.

Не раздеваясь, прикорнула на диване в гостиной. И проспала несколько часов.

Вонь от мази расползлась по всей квартире. Больной ее снова стонал и бормотал что-то несусветное, пересказывал очередной боевик.

Эти однообразно-страшные слова из боевика почему-то опять навеяли холодную жуть. А чего ей, собственно, бояться? Брать в квартире точно нечего – не книги же, на самом деле! У нее самой есть только ее жизнь, но не будет ведь он ее, свою спасительницу, убивать, в конце концов. Ни загранпаспортом, ни билетом воспользоваться ее периферийник не сможет при всем желании – чего ж тогда?

И все-таки она, как сомнамбула, повинуясь безотчетному настойчивому велению, взяла паспорт с вложенным в него билетом и спрятала в свой тайник, о котором не знали ни мама, ни бабушка. В нем Светка в детстве хранила записные книжечки со своими важными тайнами. В принципе, те тайны можно было и не прятать: родные никогда не рылись в ее личных вещах, но иметь потайное место, о котором никто не догадывается, – это было круто. Светка под влиянием Эдгара По и Конан Дойля долго придумывала, как можно спрятать вещь, чтобы вроде бы и на виду, а вот никто не догадается. И нашла. А через столько лет вон как пригодилось! Хотя при чем тут «пригодилось»? Лежит в ее доме тяжелобольной незнакомый человек в бреду, голову повернуть не может, не то что встать, а она от него документы прячет. Совсем с ума сошла от бессонной ночи!

В общем, как бы там ни было, а через несколько дней изнемогшая от усталости, тревоги за жизнь больного и своих непонятных страхов, вызванных, скорее всего, одиночеством, Света поняла, что опасность миновала и жизнь человеческая спасена благодаря ее усилиям. Температура упала, раны перестали гноиться, больной повеселел, спал хорошо, молча.

Она поила его соками и решила, что надо сварить крепкий бульон: для подкрепления сил – он же все эти дни ничего не ел. Они почти не разговаривали, только: «Возьми градусник, прими лекарство, на, попей» и тому подобные фразы.


5. Все получится!


Она вошла с чашкой душистого бульона, и он так по-простому, по-доброму улыбнулся, что девушка со жгучим стыдом вспомнила, как прятала от него, умирающего, паспорт (вот она, сучья московская жизнь, с постоянным чувством опасности, с этим диким звериным ощущением, что на тебя охотятся).

Он ел сам, и ложку держал смешно, как маленький, не пальцами, а всем кулаком, так в фильмах про деревенскую жизнь или про беспризорников показывают. Рука из рукава торчала бледная, чуть ли не белая. Глядя, как он сосредоточенно ел, насупив брови, Светка умилялась «делу рук своих».

– Все, доел. Спасибо. – Он протянул пустую чашку, откинулся на подушку, вздохнул довольно. – Ты хорошая. Я на тебе женюсь, как дела свои налажу.

И смотрел на нее с улыбкой, даже не спрашивая, что она скажет на это. Сказал – женюсь. И точка. Назначайте день свадьбы.

– Не получится, – мотнула девушка головой. И опять удивилась самой себе: ведь вполне можно сказать, что она уже замужем, что улетает к мужу навсегда и что вряд ли они вообще когда-нибудь еще увидятся. Но что-то внутри запрещало сообщать о себе хоть какую-то мало-мальски значимую информацию. И опять это не поддавалось доводам рассудка: он же в любом случае знает ее адрес, знает (наверное) Марата, вполне может и имя выведать, и нынешнее ее «семейное положение» – она до сих пор ни из чего тайны не делала.

«Ладно, пусть выясняет, а сама я ничего не скажу», – так почему-то она решила.

– А чего не получится? Получится! – уверил ее «жених».

– Мы слишком разные, – попыталась отделаться шаблонной фразой Света.

– Да это-то я разобрался сразу. Только не это важно, на фиг ты. У тебя что, небось образование высшее?

Она кивнула.

– Так и у меня было б высшее. Моя мамка об этом знаешь как мечтала. Одна меня растила, в город поехала лимитчицей, в горячем цеху работала, все говорила: «Вот вырастешь, будет у нас квартира, в институт поступишь, станешь мне рассказывать, что профессора на лекциях объясняют». Она хотела, чтоб я врачом стал. Ты-то небось врач?

– Не угадал.

– Ладно, потом расскажешь.

– Слушай, мы же договорились: поправился – ушел.

– А так и будет, как договорились. Уйду. Надо будет уйти. Но вернусь обязательно. И насчет диплома не беспокойся: появится у меня диплом, чтобы тебе не стыдно было. Куплю. Ты только скажи, какой – инженерский или докторский? А может, дипломатический? С отличием, красный? Или обычный можно?

Светка засмеялась и, чтобы не продолжать разговор, пошла на кухню, посуду мыть.


6. Подруги


Среди всего неожиданно свалившегося на Свету ужаса и страха за жизнь совершенно чужого ей человека должен был быть какой-то просвет. Давно было договорено, что она встретится с Инкой и Аськой, чтобы составить сценарий настоящей русской свадьбы, о которой они на самом деле никакого представления сами не имели. Но все девушки были певуньи, выдумщицы, к тому же у Инки имелась прабабушка, вызвавшаяся наговорить и напеть то, что сама помнила.

Подруги должны были прилететь к Свете и участвовать во всех положенных церемониях.

Светлана гордилась своими подругами. Обе уродились такими красавицами, что все ахнут! Вместе они – сила.

Инка ей как сестра. Нет, больше, чем сестра. Они с первого класса сидели за одной партой. Не было в Инке ни девчачьей вредности, ни зависти. Наверное, так много дано ей было от рождения, что и завидовать не приходилось никогда и никому. Светка, например, не представляла себе такого мужчину, который не влюбился бы в Инку. От нее глаз отвести невозможно. Она – земная и неземная. Потому что пока не говоришь с ней, видишь земную красавицу, а как заговоришь – услышишь душу. И уже не захочешь уйти насовсем. Обязательно вернешься. Они и в институте вместе учились. Много чего у них вместе. Инка, правда, замуж вышла в двадцать лет, за свою первую любовь. Муж-музыкант разъезжал по белу свету, Инка почти всегда летала с ним. Год назад они поселились в Париже, хотя что такое для музыканта «поселились». Летают туда-сюда. Две недели на одном месте – великое чудо. Но она ухитряется прилетать в Москву при первой же возможности. Скучает. Не может долго без своих и без родного города.

Аська – подруга институтская. Познакомились на вступительных экзаменах. Дрожала красна девица, как осиновый лист на ветру, перед проверкой знаний по специальности – английским. Стоит такая: с толстенной белой косой, голубыми глазищами… «Здравствуй, русское поле! Я твой тонкий колосок». Таких всамделишных белых березок и не осталось почти. Во всяком случае, Светке повстречалась только одна, Настасья Серафимовна Ростокина. Асей придумали ее звать Света с Инной. Имя Ася очень ей подходило, приросло с первого раза.

Удивительно: все три поступили. И стали неразлучными.

Аська поначалу не во всем совпадала с подругами, это и понятно: Светка с Инкой являли собой некое единое целое, понимали друг друга без слов, умели подсказывать, не произнося ни слова, одними губами, просто как разведчики в приключенческом кино. Посмотришь и не поверишь. И еще. Если их сладкой парочке с детства преподносились дополнительные знания и создавались особые благоприятные условия для развития способностей и талантов, то Настасья плыла к своим целям против довольно бурного течения.

Отец у нее оказался полигамный, как сам не раз объяснял многочисленным дамам сердца дефективность своего поведения. Настина мать, через горькие слезы и болезненные разочарования разобравшаяся в особенностях характера некогда горячо любимого мужа, называла его Переходящее Отрядное Знамя. И правда: с рук на руки он переходил исправно, везде исправно плодясь и легко размножаясь. Настя в череде его детей была не первая и далеко не последняя. У вожделевших его женщин процесс взаимоотношений с предметом их обожания протекал по четкому шаблону: головокружительная любовь, невозможно высокие отношения, безоглядное стремление соединить судьбу с наконец-то воплотившимся в реальность мужчиной их девичьих грез.

Следующая остановка: короткий период брака, зачатое в самозабвенной страсти дитя.

Далее: внезапно обнаружившаяся полигамность любимого. Желание понять и простить.

Настойчивость и самозабвенная любовь следующей по порядку участницы амурной цепочки.

Крушение слабого звена (причем слабым звеном всегда оказывалась законная на данный момент супруга).

Помогать всем своим чадам любвеобильный отец был попросту не в состоянии. Единственно, что он мог, это разводить руками и сокрушенно повторять:

– Танечка (Любочка, Катенька, Машенька, Ирочка… далее по списку женских имен), я же предупреждал!

Потом как-то все у всех его женщин устраивалось, вероятно, с его легкой в амурных делах руки. Выходили вполне удачно замуж во второй раз, дети помехой не были. Рождались новые дети. Все цвело, колосилось, зрело…

Такая же участь постигла и Асину маму. Встретила она хорошего правильного человека. Не такого красивого, как первый ее, полигамный супруг. Да и не надо ей уже было такого, Боже упаси. Вполне положительный человек, спокойный, по сторонам не глядящий. Свили новое гнездо. Родили Аське сестренку, Елену Прекрасную, как определили с первого взгляда влюбившиеся в малютку родители. Но Елене Прекрасной далеко было до Насти. Как до звезды. Настя от отца унаследовала способность ослеплять красотой, ничего для этого не предпринимая. На Ленку же никто не заглядывался. Кроме, конечно, любящих папы-мамы и старшей сестры. Для Аси Леночка была как куколка. Еще бы! Настеньке было десять лет, когда куколка на свет появилась. Самый возраст игры в дочки-матери.

Жили они бедновато. Асе хотелось гораздо большего. Она понимала силу своей красы, да и как не понять, когда доказательства этой силы предъявлялись ежеминутно. Но осознавала она и то, что любая красота – продукт скоропортящийся, особенно если его не хранить, не лелеять, не поддерживать, а расходовать бездумно и беспечно, как сделала в свое время ее красавица мама. Кто сейчас на нее оглянется? Сидит, копеечки свои дома выкраивает, чтоб дочек как-то одеть-обуть-накормить. А самой-то – тридцать семь лет! Детский возраст! Некоторые, вон, даже и не рожали, все принца себе ждут.

Ася знала, понимала, чувствовала, что все беды идут от любви. Потому и не собиралась она никого любить. Ее цель светила как прожектор мощного маяка: она планировала выучиться полезной специальности, попутно выйти замуж за очень и очень богатого и беззаветно влюбленного в нее человека, ни в коем случае не полигамного, что запросто можно проверить еще на начальных стадиях отношений, было бы желание.

Знали бы клюнувшие на ее невероятную привлекательность существа мужского пола, что не на свидание они идут с изумительно, неповторимо красивой девчонкой, а приглашаются на кастинг женихов! И какой жесткий кастинг! После первого тура (милой встречи в ресторане, например) отсеивались многие. Если же претендент проходил первичное испытание, а именно: казался достаточно приятным и перспективным, ему предстояло познакомиться с подругами красавицы, Инкой и Светланой. Это была серьезная и объективная проверка на латентную полигамность. Девчонки-то обладали сногсшибательной внешностью. Тот кавалер, что невольно позволял себе коситься в их сторону, зазывно улыбаться, а то и предлагать дальнейшие встречи всем вместе, окончательно и бесповоротно лишал себя какого бы то ни было шанса на дальнейшие отношения.

Спокойные, размеренные, целенаправленные поиски заняли около трех лет. В результате жених выкристаллизовался хоть куда. Не старый (хотя и старый теоретически не исключался), а вовсе даже молодой, всего на семь лет старше невесты. Чрезвычайно перспективный финансист. Он, как и Настя, происходил из семьи небогатой и прозябать намерений не имел. Все побуждения и чаяния дорогой (очень дорогой) будущей супруги были ему понятны и приняты безоговорочно. Он понял, принял и одобрил стремление невесты составить брачный контракт, о котором тогда только-только начинали заикаться в прогрессивной печати.

– Лучше все до свадьбы расписать, чтоб без недомолвок, – определила свою идейную позицию разумная дивная красавица.

Мужская психика – дело темное, но надо отметить, что от подобного прямого и четкого разговора любовь жениха к невесте почему-то резко усилилась. И даже стало расти глубокое уважение. Он в ней увидел серьезного и достойного партнера по совместному предприятию, имя которому «Семья». Ему было приятно, что невеста так хорошо знает, чего, собственно, хочет, и умеет ясно, искренне и немногословно сформулировать свои желания. Привлекал его к тому же и высочайший уровень ее притязаний, в длинный список которых входили и яхты, и заводы, и газеты, и всевозможная недвижимость в лучших точках голубой планеты. Звезд с неба она не хотела. Зачем? На земле было много чего, что можно и нужно было хотеть.

Так и поладили. И стала их Аська женой олигарха, причем редкостно моногамного.

Все у всех, стало быть, определилось по высшему разряду. Каждая получила то, что ей было надо.

Вот сейчас Светке устроят праздник, все обалдеют.

Встретившись, девчонки немедленно уселись сочинять сценарий свадебных торжеств.

– Надо все по-настоящему, как положено, – решительно велела обстоятельная Ася. – Я вон принесла, смотрите: в Ленинку специально ходила.

Асина основательность в любом деле новостью для подруг не была.

– Значит, смотри, давай так. Мы тебя будем расчесывать и петь. Там полагалось косу девичью расплести, ленты из косы подругам отдать. Чтоб на счастье. Ну, мы-то замужние, нам уже не надо…

– Но я все равно отдам, – забеспокоилась Светка. – А кому мне отдать? Раз так положено…

– Ленке моей отдашь, чтоб ей тоже жениха хорошего, – пояснила Ася. – Я же Леночку с собой беру, пусть посмотрит.

– Ленке твоей тринадцать всего, какого жениха ей, – засмеялась Светка.

– Почти четырнадцать! Ничего. Как раз время подготовиться, пусть пример берет, нацеливается на высокую планку, – обстоятельно резюмировала Аська. – Но ты слушай, слушай! Мы будем в сарафанах. У невесты свадебный сарафан должен быть широченный, чтоб подолом как взмахнула, так и взлетела. И юбки нижние такие же. Красота такая невозможная. Я все срисовала, смотрите. И в ателье уже заказала, нам их жемчугом расшивают. Ты в красном. Свадебный сарафан красным должен быть. Сама же пела: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Не очень радовались замуж тогда выходить.

– Ага, – подтвердила Инка, – плакали-рыдали. И подружки тоже, но невеста особенно. Ты должна будешь очень красиво и достоверно рыдать.

– Вот текст, – раскрыла Аська толстую тетрадь с выписками из Ленинской библиотеки.

Светка почитала. Красиво. Вполне. Только порепетировать надо. Чтоб с рыданиями по-честному вышло. И на три голоса.

– А я свое написала. В тему, но свое. Чтоб уникально получилось. Не как у всех. Вот, – предложила Инка.

Она встала и запела, держа листочек с текстом перед глазами:
		Ох же, милый ты мой батюшка!


		Ох, голубка моя матушка!


		Как же мне да вашей дочушке


		Во чужи люди идти-горевать?


		Платья девичьи не сносилися,


		Ленты алые не порвалися,


		А сама я не нагулялася,


		С умом-разумом да не собралася.


Получалось мощно. Слезы так и просились наружу.

– Дай-ка я! – Светка взяла бумажку со словами и запела-заголосила, так что сама испугалась, сердце заухало.

– Что ж они так убивались-то, ведь не казнить же их вели, – задумчиво вымолвила Аська.

– А считай – казнить. Мне прабаша (так Инка называла прабабушку) говорила, что увозили в другую деревню, к мужниной родне, и работай давай. Да еще свекровке подчиняйся, слушайся во всем. Все – не попляшешь, не попоешь, не нарядишься особо-то. Рожай да мужа ублажай.

– Хорошо, что мы в другое время живем, – порадовалась Светка.

– А замуж все равно красиво выдавали, – вздохнула Аська. – И мы красиво сделаем, ахнут они все там у тебя.

– Там знаешь еще что полагалось? – продолжила Инка. – Вот выходят молодые после венчания к столу, а им на лавку шубу кидают, чтоб сидели, как князь с княгиней.

– Вот! Я и говорю: красота! – подтвердила Аська. – И еще когда после венчания выходили, тоже под ноги шубу кидали. И смотрели, кто первый на нее ступит, жених или невеста. Кто первый станет, тот и будет главным в семье. А может, купить там тебе шубейку и кинуть ее на твой стул? Или под ноги вам? Пусть они знают… Как мы когда-то жили…

– Жили-поживали, добра наживали, – засмеялась Светка. – Ась, ну какую еще шубейку? Купечество какое-то! Достаточно того, что мы, такие красивые, петь им будем.

– И то верно, – согласилась Аська и перешла к делу. – Мы тебе когда косу одну расплетем, ленточки ты отдашь, потом будем тебя расчесывать гребнями с каменьями…

– Да-да-да! С бриллиантовыми каменьями, – иронически подтвердила Светка, хорошо зная Аськин степной размах. – Чтоб все там поослепли от их блеска!

– Да подожди ты, – не сдавалась Аська. – Ты, значит, поешь, мы вторим, расчесываем, расчесываем… Потом две косы заплетаем. И уже одну – никогда! Все! Только две косы будешь заплетать. И уложим их под такой специальный убор, чтоб никто, кроме мужа, никогда уж и не увидел!

Аська размечталась. Доисторический славянский огонь горел в ее сапфировых очах. Память предков просыпалась и бурлила.

Светка аж забоялась.

– Ну, давайте-давайте! Гвоздиками мне головной убор к черепу прибейте, чтоб никогда и никто не снял. Золотыми гвоздиками с рубиновыми шляпками. А? – предложила она.

Аська деловито очнулась от своих роскошных видений.

– Ладно, без гвоздиков обойдемся. Но все будет – наповал. Я уже зажглась! – предупредила Ася.

Они еще немного попели, приладились. Светка взяла себе копии текстов, чтобы успеть перевести и раздать гостям пояснения на их родном языке, а то ведь не поймут, о чем речь идет вообще-то.

– Ну, до скорого!

Девчонки расцеловались.

Ну, и празник же будет!


Возвращаясь домой, Светка снова зашла в храм и поставила свечку о здравии своего больного гостя. Пусть и у него все будет хорошо и празднично. И главное: пусть будет жив и здоров.


7. Прощальный разговор


До отлета оставалось совсем немного времени. Ее постоялец был все еще слаб, но вполне жизнеспособен. Ходил теперь совсем прямо, за живот не держась. Видно было, что внутренне он уже собрался с силами и готов покинуть гостеприимное пристанище. Он тщательно вымылся, переоделся, причесался. Выглядел свежим, отдохнувшим, бодрым. Пришел на кухню, Светка кашу на ужин варила, манную. Боялась больного чем-то тяжелым кормить, поэтому готовила, как для годовалого младенца: кашки, супчики.

– Ну, чего, ухожу я ближе к ночи от тебя, – сообщил деловито. – Давай посидим напоследок.

– Давай посидим. И я еще тебе сказать хотела, как лучше всего питаться: ты пока только каши ешь, овощи вареные, картошку хотя бы. Фрукты, если можешь. Я тут тебе мультивитамины купила. Пей раз в день после еды. Это после антибиотиков надо.

– Видишь, какая ты! А говоришь – не врач. Не темни уж, ладно. Ты точь-в-точь, как мамка моя. Говоришь мало и все по делу. Ты правильная.

Света, боясь опять услышать предложение руки и сердца, повернула на другое:

– А что с твоей мамой случилось? Извини, что спрашиваю.

– Умерла она. Я ж говорил: в горячем цеху работала. Десять лет. Квартиру получили, зажили, как люди, обставились. Ну, тут она и заболела. Рак. И все.

– А ты что же?

– А я чего? Пришли добрые люди из какого-то профкома-месткома. Пойдем, говорят, мальчик, с нами (мне четырнадцать лет исполнилось). Поживешь в детдоме, сыт – одет – обут. Кончишь школу – вернешься в свою квартиру. Будешь самостоятельный человек со своей жилплощадью. Это еще в те, прежние времена было… Вернулся… А там уже железная дверь, жильцы другие… На звонок не открыли. Так ничего от мамки и не осталось. Никакой памяти. Знала б она, на что жизнь положила! Даже фоток нормальных нет у меня. Вот только, глянь.

Он достал из бумажника черно-белую фотографию для внутреннего паспорта. Фото находилось в твердой пластиковой обложечке и выглядело, как новое. На Свету пристально исподлобья смотрело скуластое мужское лицо с поджатыми губами. Волосы гладко зачесаны назад. Не разберешь – пучок, что ли, у нее был? Только по сережкам в ушах и догадаешься, что женщина. Хотя и это сейчас не доказательство…

– С тобой – одно лицо, – отметила девушка, вглядевшись в колючий взгляд умершей от непосильных трудов чужой матери.

– Все говорят. Красивая была. Коса до пояса. Песни по воскресеньям пела. Гладит белье на кухне и поет. Никакого тебе радио не надо. А как заболела, коса вся вылезла. Химией лечили. Знаешь, что такое? Тоже – казнь. Сил не остается никаких, тошнит-рвет. Жизнь не мила. И волосы вот… выпали все. Говорили – отрастут. Обещали. У других, я видел, отрастали, правда. У мамки не успели отрасти – померла. Так вот.

– А ты как потом? – И кто ее за язык тянул расспрашивать!

– А я нормально. Помогли, не пропал. В армию пошел, вернулся. Потом вот киллером стал. Это надежные деньги. Мамка говорила, что врачи, мол, везде врачи – и на воле, и в тюрьме. Всегда нужны, значит. Ну и киллер – везде киллер. Всегда пригодится, пока люди есть.

Светка захохотала. А ничего, провинциал провинциалом, а юмор черный, столичный, клево пошутил.

– Ну, и что ты ржешь, мой конь ретивый? – миролюбиво поинтересовался «киллер». – Я ж тебе всю правду сейчас и сказал. Чтобы ты знала, за кого замуж пойдешь. А чего застеснялась-то? Вот скажи, у тебя из семьи воевал кто?

Света, как загипнотизированная, кивнула. Дед у нее воевал, всю войну прошел от Москвы до Берлина. Именно прошел. Пехота – королева полей.

– Ну вот. – Больной вполне удовлетворился скупым кивком. – А что думаешь, твой, кто воевал, он что на войне делал? Ромашки на лугах собирал? Венки плел и хороводы водил? Убивал, как миленький! И еще награды, на фиг ты, получал за это, медали и ордена. Больше убил – круче наградили! Это тебе как? С убийцей-то в родстве состоять?

Ужас состоял в том, что Светка не раз об этом сама думала. Что вот, мол, деда своего она, пожалуй, любит чуть ли не сильнее всех своих родных. Ну, не сильнее, но очень-очень крепко. Любит и уважает. А он убивал. И, между прочим, когда они на эту тему говорили (она сама спросила), он сказал, что тогда не жалел: иначе нельзя, иначе тебя самого положат, а сейчас жалеет. Еще дед сказал, что это судьба. И что он защищал Отечество и будущую жизнь народа. И Светка знала, что это не пустые слова. Если б дед иначе думал, он бы остался побежденным. И если бы все его фронтовые товарищи слабину давали, их легко бы одолели. Верой в правое дело выстояли. Это она очень хорошо понимала. И убийство на войне – это другое.

– Скажешь, на войне убивать – это другое, – пациент ее словно мысли умел читать. – А откуда ты знаешь, кого сейчас жизни лишил, на войне-то? Может, у этого человека семья, дети его ждут, жена. Ведь не они его воевать послали… А я, между прочим, хорошо знаю, в кого целюсь. Ни одного бедняка мне, представь, не заказали. Странно, да? Кому нужны бедняки, убивать их? Сами передохнут… Заказывают шакалы таких же точно шакалов, которые друг у друга кусок трупа вырвать стараются. А труп знаешь чей терзают? Вроде умная, да? Ну, догадайся. Родной страны труп. Прикокошили ее – не я, заметь! И не мамка моя. И не ты. А вот эти самые шакалы. И теперь догрызают. Думаешь, я пожалею? Я в армии в горячих точках был. Нас кто жалел? Там, знаешь, как ребята умирали?

– Как? – невольно вырвалось у Светки. Она и не собиралась спрашивать, но получилось само собой, как в очень страшном сне, который не кончается никак.

– Ка-ак, – протянул гость. – Кверху каком! А вот оставят тебя без жратвы, без боеприпасов – воюй. И воюешь. Вызываешь: пришлите подмогу, еле держимся. Землю грызешь, когда на глазах твоих друг лучший кончается. И еще старается не стонать, чтоб не выдать местоположение. И ты орать не можешь. Землю жрешь, говорю… И только думаешь, как бы вокруг исхитриться побольше уложить. Чтоб выжить и пойти начальство сраное укокошить, а последнюю пулю себе. Выживаешь… И рукой потом машешь: ладно, пусть живут, нелюди предательские. Достанет их судьба. Их или выродков их. Обязательно достанет.

Рассказчик перевел дух.

– Я тебе сейчас смешное расскажу. Случай из практики. Не боись, не страшно. Про шакалов этих самых. Кстати, не дергайся, я в этой истории никого на тот свет не отправил. Чист, как неразбавленный спирт. Вот смотри. Одного убрать взялся. Клиент вышел на меня солидный, много чего обещал. Телефон мне всучили специально сотовый, чтоб только исключительно с ним на связи. Задаток ничего себе. Ну, я обследил, разобрался, в режим дня будущего потерпевшего вник. Вроде все путем. Он, заказанный, с женой живет. Жена не работает, выходит только в магазин. А этот домой поздно возвращается, нерегулярно, не в одно и то же время. Но мне что? Поздно – это хорошо. Сижу в машине, жду. Машина у меня – никакая, «копейка» неприметная. Сам я неприметный. Весь вопрос – время выждать.

А он как раз взял и пропал! Не пришел домой ночевать, на фиг ты. Ну что ты будешь делать? Сижу, жду в засаде. Утром отъехал, умылся, поспал, все такое… Опять подъезжаю, жду. Наконец жена выходит – мрачнее тучи. Идет в магаз, возвращается с батоном хлеба в сетке. И сетка с хлебом по земле волочится. В невменозе тетка явном. Ну, мне-то, опять же, что? Я жду сижу. Вдруг, ты представь, выбегает из подъезда жена, как на пожар. Сумка черная через плечо, как в дорогу собралась. Выскочила и смотрит явно, как бы машину словить. Но смех в том, что у нее подъезд-то во дворе, а не на улице, какую-такую машину остановишь? Ну, у нее явно соображалка отключена. Вот она стоит на тротуаре и машет рукой, типа, машинам. А где их взять? До нее через какое-то время дошло, что происходит что-то не то. Не ловится рыбка. И вот она по сторонам глазами шарит. И видит меня. А я чего? Сижу себе, жду, типа, подругу. Эта бежит со всех ног: «Умоляю! Довезите! Хорошо заплачу!»

А я засиделся. К тому же разобраться надо: где ее благоверный сам. «Поехали», – говорю. А ехать – за город. И она начинает со мной говорить. Типа, видит, какой я положительный, хороший человек, пусть, мол, я посоветую, как ей жить. Фига се, да? Говорит, муж завел шлюху, не скрывается уже. А она всю жизнь на него положила. Сын родился больным, так она вылечила, выучила, в Лондон отправила учиться. И вместо благодарности этот ее супружник завел шлюхенцию. И как это выдержать, если уму это все непостижимо? Что я могу ей сказать? Говорю, успокойтесь, мол. Ниче, мол. Образуется. А она меня благодарит, что я такой добрый и сочувственный человек. Приехали. Дачи кругом, заборы. Она предлагает: «Мне только на минуточку сюда зайти надо, глянуть, и все. Может, подождете?» Ну, я согласился. Все равно делать не фига. Надо, думаю, теперь ту его бабу искать. Жена, кстати, нормальная тетка. Выходя, заплатила мне, причем с учетом обратной дороги. Даже больше, чем договаривались. Видно, что простодыра, он ее всю жизнь небось обманывал. Короче, забор там сетка-рабица, вижу, идет она в дом, из дома слышатся характерные звуки, выскакивает она, без сумки своей, лицо перекошено – не узнать. «Что я наделала!» – вопит. Я высунулся в окно, зову: «Поехали», а она только рукой махнула и к лесу подрапала со скоростью зайца.

Ну, че делать? Иду в дом. Хотя уже догадываюсь, что к чему. Прохожу залу с камином, а в спальне – два трупа: мой, заказанный, и баба его, та, что шлюха называется. Ничего себе, довел жену до чего! Сумка ее черная валяется, пестик рядом. А там еще в углу, у двери такая солидная сумеевна стоит. Я ее почему-то и взял. Просто, не думая, взял и понес. Потом, решил, гляну, зачем она мне сгодится. Что интересно: сразила их жена тремя выстрелами. Ему – два, бабе – один. Снайпер!

Ну вот. Видишь? Судьба ему была так и так от пули на тот свет попасть. Причем из-за своей же подлости. Всех, кого мог, достал.

Дальше так. Я быстро в машину и – ходу. Свое оружие, которое для этого дела имелось, в реку по пути забросил. В городе все спокойно. Иду к себе с сумкой. Только вошел в квартиру, заказчик звонит по своему заветному телефону. Ну что, говорит, когда? «Все готово», – отвечаю. Он прям не ожидал. Потом велит немедленно пойти и телефон этот самый в реку или в какой другой ближайший водоем скинуть. Ага, думаю. Напал на простого. Я тебе телефон в реку, а меня потом шлепают для верности и из экономии, сумму-то пообещали удивительную, но я сразу смекнул, чем дело может кончиться.

Нет, говорю, давайте рассчитаемся, телефон я верну при расчете. Он разъярился. «Перезвоню», – сказал и отключился. А я в сумку полез глянуть. А там такое! Ну все, понял, надо ноги в руки и бегом. Жизнь по-любому дороже. Дух только решил перевести малек. Душ принял. Кефирчику попил. Вздремнул. Проснулся, включил телик, а там новости: жену эту бедную показывают, плачет-рыдает, всю правду говорит. Я-то знаю, что всю правду. Что он изменял, что знала она, где у него пистолет лежит, и поехала на дачу проверить свои подозрения. А когда их в постели увидела, не выдержала. Но самое интересное, что потом выступает, не поверишь, заказчик нашего банкета! И рычит на всю страну, что это самооговор, что она не могла, что ее заставили, надо, мол, найти настоящего заказчика и исполнителя! Документы, мол, пропали важные. Не жена же их съела. Ну не шакал? Ага? А потом что было, знаешь? Перезванивать-то он больше не стал. Да я так и понял, что не станет. Нанял урода меня прикончить, да дешевого, видно, нанял. Неумелого. Спешил, видать. Ну, этот на меня с ножом, полоснул не хило, сама видела. А я внутренне готов был к такому. За его же кулак ухватился и его же ножом… Вывел противника из строя… Потом Маратик помог. Армейский мой братан.

– Вы с ним вместе служили? – поразилась Света. Уж больно образ рубахи-парня Марашки не совпадал со службой в горячих точках.

– Фельдшером он у нас был. Вытаскивал, кого мог, с того света. И воевал наравне. Вот, меня зашил. Ну а потом ты спасла. Я – должник твой. И рассказал тебе, чтоб глаза твои на жизнь открылись. И больше на эту тему я не буду. Сейчас мне исчезнуть надо. Но я точно тебя найду. Ты про меня все знаешь. Я тебе верю. А за мной тебе будет хорошо. Увидишь. Ни одного друга еще в жизни не подвел. Я зря не говорю.


Ее больной взял в кулак ложку и принялся обстоятельно есть полуостывшую кашу.

Так вот она кого у Бога вымолила! Убийцу. Теперь она верила. Тот страх безотчетный, которого стыдилась, не был напрасным.

И гость вроде даже гордится своим ремеслом. Бросать его, во всяком случае, не собирается. Что же это получается? Спасая его, Светка других людей – невинных (а если даже и «винных», то что?) – на смерть обрекала? Она застыла, стараясь не показать испуга. Пусть уходит. Он ведь и уйдет. Исчезнет из ее жизни. Осталось совсем чуть-чуть потерпеть, пару часов.

– А имени тебе своего не говорю, потому что не важно это. Другое будет имя. Вернусь, тогда и познакомимся.

– Вот и замечательно, договорились, – согласилась она, изо всех сил стараясь не показать начавшуюся внутреннюю дрожь.

Он быстро собрался – да чего собирать-то было! Адидасовский костюм с собой не взял, попросил выбросить, уж больно мазью провонял. Света протянула ему пакет:

– Выброси сам по дороге.

– Не, мне светиться лишний раз нельзя. Что я с этим пакетом… Мне надо по-тихому, незаметно. И сумка там осталась из-под моего барахла. Ты ее тоже на помойку снеси. Ну, до встречи! Найду, не сомневайся. Жди.

Она заперла за ним двери на все замки. Собрала испачканные зеленкой и всякой дрянью некогда сиявшие белизной крахмальные простыни и тоже засунула в пакет – выбросить. И тут только заметила на ночном столике у кровати зеленые долларовые бумажки. Сначала глазам своим не поверила. Отвернулась, глянула снова – лежат. Взяла, пересчитала. Пятьдесят стодолларовиков. Как она тогда подумала про Марашку, что он за тысячу зеленых! А он, оказывается, по дружбе фронтовой. Хороша пророчица! Правда, киллер ее спасательные работы оценил, причем гораздо выше, чем она предполагала. Уважил. А может, на жизнь ей, своей невесте, оставил? Пока не вернется. Сейчас, после дефолта, это громадные деньжищи. Что же ей делать с ними? Деньги убийцы пугали ее не меньше, чем сам убийца.

Человек ведь себя не знает, пока не попадет в ситуацию. Если бы пару недель назад ей в руки попали шальные деньги, уж она бы знала, как с ними поступить. О том, чтобы тратить эти, даже подумать не могла. Отдать в храм? Но отец Николай обязательно спросит, откуда. А ей было так страшно и гадко, что рассказать о том, кого она лечила все эти дни, было абсолютно невозможно.

Взять с собой? Приволочь в другую жизнь такое приданое? Исключено. И опять вспомнился детский тайничок. Света завернула деньги в пакетик и сунула на место паспорта. Пусть пока лежат здесь. Ей нужно время, чтобы отойти от всего этого. Потом решит.

Открыла все окна, чтобы и духу его в доме не осталось.

Правильно бабуля все время повторяла:

– Чем больше узнаю людей, тем больше я люблю зверей.

Эх, да что там! И почему-то Света подумала, что вот, когда она отнесет на помойку этот вонючий спортивный костюм, его тут же подберет какой-нибудь несчастный бомж. И будет горд своей добычей. У них на помойке постоянно жило несколько бомжей, даже лютой зимой. Помойка большая, крытая, за контейнерами не дует. И очень выгодная, привилегированная, можно сказать. Потому что дом приличный, люди много чего полезного выбрасывают: одежду, обувь, сумки, мебель, даже холодильники и стиральные машины устаревших марок. Светка как-то заметила, что у них там, бездомных людей за контейнерами, стоят два ободранных кресла, это они свое жилье обуютили. И как-то, разбирая ненужные вещи, она отнесла туда старый пуховик брата, зная, что бомжам пригодится. А сейчас кто-нибудь из этих обездоленных радостно напялит на себя одежду настоящего страшного убийцы.

Нет, с этим надо поступить как-то по-другому. Сжечь, что ли? И простыни тоже.

Решено!

Она достала из кладовки большой цинковый бак, в котором когда-то кипятили белье, поставила его в ванну, сунула туда костюм. Что бы такое сделать, чтоб он лучше горел? Принесла пол-литровую бутылку ацетона, полила. Бросила в бак спичку. Пламя полыхнуло. Горело нормально. Света подбросила в огонь наволочку – милое дело! Потом простыни. Почти все сгорело; что не сгорело – обуглилось. Пахло гарью, зато исчезла вонь целебной мази. Как будто ее и не было. Высыпав черные клочки из остывшего бака в пакет, Светка запихнула в него и оставленную гостем сумку – утром выбросит, – вымыла ванну, бак, побрызгала все вокруг освежителем воздуха и уже совсем без сил встала под душ, смывать с себя весь этот ужас.


В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ


1. Как жилось, не зная страха


Перед сном Света еще раз проверила все замки на двери. Как часто за эти без малого две недели мечтала она спокойно отоспаться! И вот – спи, сколько душе угодно, только сна нет, киллер унес вместе со своими жалкими пожитками, оставив после себя такой мучительный страх, какого она никогда до этого не знала. В ее жизни были жесткие эпизоды, из которых она благополучно выпутывалась именно благодаря отсутствию парализующего волю страха. Собираться в нужный момент – этому не научишь, это или есть, или нет.

Взять хотя бы ту историю из школьных времен, принесшую ей известность среди жильцов их огромного дома. Как-то зимой, непоздним вечером, заскучав от полусонного покоя семьи – дед читал газету, бабушка вязала, папа весь погрузился в свои ученые труды в ожидании еще не пришедшей с работы мамы, – Светка решила спуститься во двор, мусор выбросить и поболтать с кем-нибудь, кого погулять отпустили. Она чинно и очень неспешно прошла мимо занесенной снегом клумбы, мимо детской площадки, бросила мешок с мусором в контейнер, вернувшись к подъезду, встретила школьную подружку, выбежавшую на минутку прогулять собаку. Даже поговорить особенно не удалось, замерзла, ветер был колючий, порывистый. Попрощались, и, позвякивая ключами, Светка поскакала к лифту. В подъезде никого не было, стояла редкая тишина.

Лифт уже закрывался, когда в двери его протиснулся незнакомый запыхавшийся парень. Он не поздоровался и не нажал ни на какую кнопку. Свете было все равно. Поехали.

– Раздевайся, сука! – грубо приказал незнакомец и что-то приставил ей к горлу.

Она даже не подумала, что это нож. Поэтому не испугалась. Наоборот, собралась. Как перед экзаменом. И не волнение ощутила – дрожь вдохновения.

– Ты что, трахаться? – спросила она низким женским голосом, который делал ее более взрослой. – Так зачем в лифте-то? Пошли домой. Я одна!

Она позвенела ключами перед его носом. Насильник не почувствовал страха жертвы и оторопел. Это был не тот сценарий, к которому он, вероятно, привык. Не он диктовал, а ему предлагали.

Они вместе вышли из лифта, когда тот остановился на Светкином этаже. Света улыбнулась:

– Нож-то хоть опусти. Соседи увидят, милицию вызовут, нам это ни к чему.

Насильник, словно помимо собственной воли, сделал так, как она ему велела: опустил руку с ножом, но свободную положил ей на шею, словно за шкирку брал. Или обнимал? Света еще раз с улыбкой подняла на него глаза:

– Не торопись, сейчас дверь открою, войдем тихонько, запремся…

Он слушал как завороженный. Рука тянула Свету к себе.

– Сейчас, сейчас, потерпи.

Они вошли в прихожую. Света захлопнула за собой дверь и задвинула щеколду:

– Чтобы никто не вошел, – пояснила шепотом.

В коридоре было темно.

– Куда идти? – тоже шепотом просил парень.

Девочка сняла тяжелую потную руку со своего плеча, взяла в свою. Другой рукой решительно забрала оружие устрашения – нож.

– Давай его здесь оставим. Потом заберешь.

Парень не возражал.

Так, держась за руки, вошли они в гостиную к дедушке, бабушке и папе. Те оторопело взглянули на странную парочку.

– Деда, у него нож в коридоре. Он меня в лифте изнасиловать хотел.

Незваный гость метнулся к выходу. Не успел. Отец и дед среагировали молниеносно.

В милиции не могли поверить своему везению: так легко клюнувший на Светино предложение тип оказался тем самым терроризировавшим весь район преступником, на счету которого было более десятка искалеченных жертв.

Так она тогда и прославилась.


2. Открыть глаза


Почему же сейчас такой страх и такая тоска? Тогда рядом была вся семья, и это давало уверенность. Но тут было еще и другое: она безусловно верила каждому слову своего недавнего пациента. Света не сомневалась, что он действительно ее найдет, не важно где. Раз он решил ее «приобрести», получит. Таким образом она ставила под угрозу не свою жизнь – жизнь мужа, существование будущих детей.

Вместо долгожданного сна пришла какая-то зыбкая бредовая полудрема.

Очнулась она от долгого пронзительного звонка в дверь. За окном было еще темно. Что сейчас – ночь, утро? Кто это может быть?

Не открывать! Ни в коем случае не открывать!

Звонок не повторялся. Света босиком прокралась по длинному их коридору к двери. Замерла, прислушалась. Никого. Ни звука с лестницы – ни шагов, ни лифта. Сердце колотилось, подступая к самому горлу.

Вернулась, легла. Закрыла глаза. Может быть, это он возвратился? Не нашел себе ночлега – а тут поди плохо! А вдруг это за ним? Те, кто хотели лишить его жизни, выследили? И сейчас затаились с той стороны двери, ждут. Что им железная дверь, что им замки… Тихо отомкнут, войдут.

Она в ужасе открыла глаза. Прямо перед собой увидела дуло пистолета.

Тот, кто направлял на нее оружие, был полностью скрыт ночной тьмой. Дуло зияло жуткой бесконечностью смерти.

Она хотела закричать, отвернуться – и не могла пошевелиться.

И все. Сознание отказалось воспринимать дальнейшее.


Какое-то время она не существовала.

Очнулась оттого, что солнце било прямо в глаза. Сразу все вспомнила и удивилась, что жива. Неужели дуло в темноте было ночным кошмаром, сном? А кто же звонил в дверь? Да и звонили ли вообще? Или это тоже дремотная галлюцинация?

Днем все казалось совершенно не страшно и просто: слишком переутомилась, перепугалась и много-много всяких «пере». Надо было действовать просто: доубирать квартиру и привести себя в порядок, пойти сделать маникюр, что ли, подстричься. Это всем и всегда помогает собраться с духом.

И все-таки на собственную лестницу из родной квартиры выходить было жутковато, и окурок у лифта показался подозрительным: вроде не было его вечером, когда этот, гость ее незваный, уходил.

«Да, сделала доброе дело, помогла «парнишке из провинции», теперь каждого окурка буду бояться», – горько усмехнулась Света.

Однако все шло спокойно и гладко, без пугающих неожиданностей.

Она попрощалась с друзьями, методично обзвонив всех, но никому не оставила своих новых координатов и даже на вопрос о городе, в котором ей предстояло жить, отвечала уклончиво:

– Не знаю даже… Не от меня зависит… Муж сказал – сюрприз. Надеюсь только, что сюрприз приятным будет.

И все охотно верили: у нас ведь так любят сказки про Золушек и принцев, так жаждут их, что, если какая-нибудь Золушка после пышной великолепной свадьбы будет говорить о тяготах и монотонных трудах своей новой жизни, ее дружно запрезирают, уверенные, что та попросту бессовестно прибедняется, чтобы не слишком завидовали, не сглазили.

А в том, что удачливую Светку ждет жизнь невероятно прекрасная, принцессно-сказочная, да что уж там – попросту райская, никто из друзей и знакомых ни капельки не сомневался.


3. Было и быльем поросло


В доперестроечные и раннеперестроечные времена отец ее уже был очень успешным астрономом, хорошо известным на Западе. Он считался «выездным», ездил по приглашениям на всевозможные конгрессы, симпозиумы. И не один – с женой. Весь погруженный в любимое дело, он мало придавал значения политическим событиям и житейским мелочам.

И только когда рухнул проект, который он считал делом своей жизни, наступило прозрение и полное неприятие того, что многие его коллеги называли свободой и демократией.

Он мог продолжить свои исследования только за пределами своей развалившейся, разворованной родины, поэтому не раздумывая принял приглашение крупной европейской обсерватории. Мама радовалась несказанно, уверенная, что таким образом устраивается судьба детей: Светочка прекрасно доучит свой английский-французский не в инязе Мориса Тореза, а, к примеру, в Сорбонне, а Егорке не будет грозить армия, при одной мысли о которой тревожно холодело ее материнское сердце.

Света тогда училась на первом курсе: поступление далось ей невероятно трудно, хотя по-английски она с детства говорила бегло, но полагалось нанимать репетиторов по всем экзаменационным предметам. Репетиторы, естественно, жили в разных концах Москвы и натаскивали так, словно собирались дать своим частным ученикам высшее образование еще до поступления в вуз. Голова в прямом смысле шла кругом, а жизни Светка вообще целый год не видела: школа, репетиторы, уроки, задания, бесконечные пересадки на метро, вагонная давка, пустые глаза пассажиров.

Достигла цели. Поступила.

А теперь – здрасте – бросать все и уезжать. Нет уж! У них сколотилась уже своя компания, и учиться было легко после репетиторских накачек, она только вздохнула после непрерывной и беспощадной годовой гонки. Так и сказала своим:

– Вам надо – вы и езжайте. А у меня своя жизнь и свои планы на собственное будущее.

Мама плакала, кричала, давила, промывала мозги. Отец принял сторону дочери:

– Оставь ее. У девочки должно быть право выбора. Голова на плечах у нее есть. Пусть использует эту голову по назначению: сама решает, какую дорогу выбрать. Ее жизнь – это, в конце концов, ее жизнь.

И пришлось маме покориться.

Так что уехали втроем: папа, мама и брат Егорка. Осталась Света с дедом и бабушкой, которые взялись «пасти» ее, единственную, с удесятеренным старанием.

Мама регулярно приезжала, уговаривала, подлизывалась, писала письма со старыми каламбурами, типа «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо там…»

А Светка просто великолепно себя чувствовала: своя тусовка, ночные клубы, разные люди. К тому же после третьего курса ей здорово повезло: удалось устроиться переводчицей в крупную фирму на восемьсот долларов в месяц, и она чувствовала себя абсолютно финансово независимой.

Была и еще одна причина, по которой Москву оставить не получилось бы никак. Вполне даже уважительная. Называлась она – любовь. Света влюбилась на первом курсе, отчаянно, погибельно влюбилась. И все как-то странно, неправильно, не вовремя и не так, как ожидалось в мечтах, получилось у нее в этой любви.

У кого-то бывает любовь с первого взгляда, у кого-то с десятого. А у Светки получилось со стотысячного взгляда, наверное. Потому что влюбилась она в Сережку, Инкиного старшего брата. И ведь что странно: ходили с Инкой в школу с первого класса, чуть ли не каждый день бегали друг к другу в гости. Дрались с Сережкой, когда он лез в их игры. Жестко дрались, беспощадно. И никогда бы она не подумала, что при одном только его имени у нее будет щемить сердце и кружиться голова.

А получилось так. Инка в первую сентябрьскую субботу пригласила всех школьных друзей-подруг отметить начало новой, взрослой жизни. Родители постарались: накрыли очень красивый стол, произнесли приветственные речи, адресованные «племени младому, незнакомому», и отбыли на выходные на дачу, демонстрируя тем самым свое доверие к «племени» и добрую волю.

Было действительно очень весело и очень легко. Школа позади. Никаких долгов. Никаких ежедневных уроков. Счастье. Все немножко выпили. Именно немножко. Никому не хотелось напиваться и дуреть. Несколько глотков в ознаменование… Но, может быть, от того, что все было теперь так легко и свободно, Светку повело. Она даже головокружение почувствовала от слегка пригубленного легкого вина. Глупо улыбаясь, вышла она на балкон, прислонилась к кирпичной стене и с наслаждением прислушалась к вечернему шуму родного города. Тепло было по-летнему. А в душе сама собой расцветала весна. Она и не заметила, что рядом кто-то стоит, пока этот «кто-то» не взял ее осторожно за руку.

– Сережка! – тихонько выговорила она, словно в первый раз его окликнула.

– Святка! – произнес он имя, которое в хорошую минуту как-то выдумал для нее, сказав тогда, что святки – это праздники, а Светка и есть ходячий праздник.

Они обнялись и стали целоваться.

Что же это такое с ними случилось? Почему не раньше и не позже, а именно в тот вечер? Как будто брели впотьмах, и вдруг – вышло солнце, все осветило, и все стало ясно и понятно в один миг. И ничего другого просто быть уже не могло.

Как дальше продолжалось дружеское веселье, было им неведомо. Просто остались на всем белом свете, во всей черной ночи Сережа и Святка, два разных человека, которые друг без друга больше никак не могли. И не смогли бы никогда и ни за что.

Он был свой, знакомый-презнакомый. И совсем новый. Потому что отныне – любимый. Она не боялась с ним ничего. Она все знала про него.

Они тихонько просочились с балкона в гостиную. Все разбрелись кто куда. Кто-то курил на кухне, кто-то целовался. Инка в тубзике громко болтала по телефону со своим парнем, который не пришел на праздник из-за какого-то непонятного концертного турне.

Не говоря ни слова, Светка увела Сережку к себе. Все ее семейство проводило начало осени на даче. Дома было спокойно-спокойно. И на душе Светкиной царил покой. Странно: сердце колотилось не только в груди, а где-то в пятках, в висках, в горле, в кончиках пальцев. Но душа светилась спокойной радостью: она нашла свою половинку.

Они целовались, ласкали друг друга, ничего больше не было между ними той волшебной ночью. Они узнавали, не спеша и не боясь, какую радость смогут дарить друг другу, любя.

– Святочка, праздник мой вечный. – Любимый целовал ее волосы, пальцы, плечи.

– Сереженька мой…

Так они провели два дня и две ночи. Только в ласках и нежности. Немыслимо. А было. И именно так.

Сережа не спешил. Не настаивал на окончательной близости. Он любил. И вполне готов был ждать. Они были рядом-рядом, в поцелуях, задыханиях, во всей полноте и мечтах юности.

И хорошо, что все случилось так, а не иначе.

Он сказал, что они должны пожениться. И быть все время оставшейся жизнь вместе и друг для друга. Сережа гладил ее, и целовал, и любовался, и не верил своему счастью. А она… Ну разве можно описать ее блаженство, негу, гордость, ликование, страх, желание, чтоб он настоял и было все-все… И радость от того, что бережет и не настаивает. И готов ждать.

Они обещали друг другу, что станут мужем и женой. Она только просила дать ей немножко времени. Ну, до третьего курса. Ей надо было освоиться. Привыкнуть к себе повзрослевшей. К тому, что он есть. И она его любит.

Об одном только умоляла Светка своего любимого: никто не должен о них знать. До поры до времени никто знать не должен. Ни даже самая дорогая подруга Инка, ни Светкин младший братец Егорушка, ни – тем более – родители с обеих сторон.

Потом Светка даже себе не могла объяснить, почему ей так хотелось тайны. Но при мысли, что о них кто-то узнает, у нее начиналась самая настоящая паника, мистический ужас. А ведь и узнавать-то было нечего. Ну, целовались, ну, гладил он ее грудку, трепетно, любовно, нежно, как только истинно любящий мог.

Тут дело было в другом. Именно в страхе растоптать тайну. Казалось, узнают – и исчезнет любовь. Она почему-то очень стеснялась именно перед Инкой. Ну, было прежде ощущение, что Инкин братик и ее, Светкин, братик тоже. Ей в детстве ужасно хотелось, чтоб у нее был старший брат – защитник и друг. Она не раз говорила Инке, какая та счастливая, что у нее есть Сережка. Вдруг Инка решит, что она, завидуя, захотела отнять у нее брата, забрать его себе? Кончится их дружба, которой Светка так дорожила.

Все эти рассуждения являлись, конечно, полной чепухой. Почему должна была бы кончиться дружба? Что такого, что старший брат полюбил лучшую подругу сестры, которую знал с младенческих времен? Не самое ли это естественное и понятное? Однако ничего с собой поделать девушка не могла, хоть и по уши была влюблена и жизни дальнейшей без своего Сереженьки не представляла.

И вот они хранили эту тайну изо всех сил. Долго-долго. Встречались далеко от дома. Ходили в окраинные киношки, брали билеты на последний ряд и целовались, целовались.

Светлана рассказала своему духовнику о счастье любви.

– Женитесь, – посоветовал он.

– Но я же на первом курсе только, – возразила она.

– Самое страшное – погубить любовь. А учение и супружество друг другу не помеха. Любовь все преодолеет.

Она не послушалась. Словно кто-то нашептывал ей изнутри, что куда, мол, спешить, и – даже – неужели это все… Неужели эта влюбленность – первая и последняя?

Чего ей тогда не хватило? Цельности ли духовной, веры, ума?

Как бы то ни было, но произошло так, как произошло.

В конце января начались первые в ее жизни студенческие каникулы. Они с Сережкой тайно поехали к ней на дачу. Деду с бабушкой она непонятно зачем наврала, что едет в пансионат. Привычка таиться перерастала потихоньку в привычку врать, причем без всякой надобности.

Снега намело по пояс. Еле до дома от станции добрались. Потом еле растопили печку. Все равно никак не могли согреться. Разделись, залезли под перину, обнялись, дрожа. Сережкины ласки сводили Светку с ума.

– Пусть мы будем совсем-совсем вместе, – шептала она. – Прямо сейчас.

И, конечно, сдерживаться дальше было невозможно. Все и произошло. И так мощно, безогладно, безжалостно даже, как ей показалось тогда. Сережа будто забыл и себя, и ее. Он не был жестоким, нет. Но он был другим. Мужчиной. Он ее брал. Откуда-то зная, как ей будет лучше, как не причинить лишнюю боль, но при этом он становился захватчиком, а она добычей.

Света очень остро тогда ощутила, что кончилось их равноправие. Появилось желание, страсть, страх забеременеть. То есть – 33 удовольствия. Но дружеское равноправие исчезло. Может, и не навсегда. Но тогда ей, неопытной и глупой, казалось, что все прежнее кончилось той зимней январской ночью.

Сережа ничего такого не замечал. Он любил. Ждал, когда она решится объявить всем о них. Наверное, мужчины устроены правильнее женщин. По крайней мере, некоторые – точно. Светка гнула свою линию: третий курс – и ни месяцем раньше.

Ощущение исчезновения дружбы привело ее к ревности, страху, желанию уязвить и заставить его ревновать. Он, может, думает, что она так легко ему досталась?

И поделиться было не с кем. Она стеснялась пойти на исповедь, боялась, что батюшка перестанет уважать ее после того, что она сама со своей жизнью сотворила.

Тем не менее в таком смятенном состоянии Света дотянула до конца второго курса. Сережа как раз окончил свой университет и собирался в аспирантуру в Штаты. Такая тогда была главная фишка: попасть за границу и постараться там обеспечить себе легальное пребывание и карьеру. Он снова настойчиво позвал Свету замуж.

– А моя учеба? А моя карьера? – взорвалась почему-то она.

На что она тогда обиделась, ей самой было не понять. Какая-то девичья блажь. Или дефекты характера. Но вроде в итоге договорились они, что Сергей прилетит в Москву в конце декабря, они объявят всем о своем решении и подадут заявление в загс. То есть впереди у них было лето. Потом первая в их жизни долгая (на четыре месяца!) разлука… Но сначала – лето.

Летом и произошло необъяснимое. После сессии договорились огромной компанией покататься на теплоходике по Москве-реке. Инка привела Сережку. И они со Светкой делали, как обычно, вид, что ничего между ними нет. Естественно, к нему подкатывались со всех сторон их с Инкой жаждущие отношений однокурсницы, ни сном ни духом не подозревавшие, что он-то уже не свободен. Сережка улыбался, смеялся, общался. А Светка ревновала уже совсем не по-доброму. Каждую из этих «претенденток» ей хотелось взять за шкирку и бросить в маслянистую воду любимой реки. И ничего лучше она не придумала, как начать на глазах Сергея целоваться с каким-то парнем, которого, кажется, даже не знала, как зовут.

Сережкино веселье сняло, как рукой. Он смотрел на нее, будто не веря своим глазам. Будто сон смотрел кошмарный, который никак не прогонишь, от которого проснуться не получается.

Это было все. Совсем.

Светка поняла по Сережиным глазам, что он больше не с ней. И что ничего поделать нельзя – что сделано, то сделано.

Он после этой проклятой прогулки не звонил. Она несколько раз пыталась вызвонить его, но к телефону подходила Инка, они болтали. Инка тревожилась, что брат как-то странно заболел, а к врачу не идет: лежит лицом к стене, не ест ничего. Переутомился? Или что-то серьезное? Но он никого к себе не подпускает и ни с кем не говорит.

Светка тоже лежала, тоже не ела, почти не спала.

В конце лета он улетел в свою аспирантуру. Они так и не увиделись.

Юность – странное время. Почти всегда человек в этот период своей жизни предает сам себя. Просто так, словно пробуя надежность почвы под ногами. Срывается, выкарабкивается, живет дальше, стараясь забыть об ушибах. Непонятно, зачем это устроено именно так, да, видно ничего не поделаешь.

Все! Надо было жить дальше и не сметь думать о том, чего не вернешь.

Так Светка и старалась. Изо всех сил. И постепенно, месяц за месяцем, у нее получилось не вспоминать.

Зимой Сережа не прилетел. И вообще больше не прилетал – дела. Родители и Инка летали к нему.

– Суровый стал, – жаловалась подруга, – Перековался в своем капиталистическом раю.

Но Светка не могла себе позволить продолжать разговоры на эту тему.

Любовь была погребена навсегда.

Когда она оканчивала институт, родители получили европейское гражданство, очень быстро, видно, отцовские заслуги на астрономическом поприще были велики.

Внезапно умер дедушка, и семья опять собралась вместе на короткое время.

Бабушку решили безоговорочно забрать к себе: хватит ей в своей больнице за гроши надрываться, и так уже пенсионный возраст на сколько «перегуляла». Да та и не сопротивлялась, осиротевшая, поникшая.

Светлану оставили в покое: взрослая, самостоятельная. Не пропадет.

Кто мог знать, что в течение нескольких месяцев все решится иначе?


ТОЛЬКО ТЫ


1. Встреча


Светка как раз начинала уставать от своей одинокой независимости. Жизнь теперь стала казаться однообразной: исчезли сессионные институтские лихорадки, потихоньку распадалась бывшая студенческая тусовка, девчонки повыходили замуж.

Рутинная работа, пустой дом, в котором ее никто не ждал, одни и те же лица в одних и те же клубах – тоска временами одолевала нешуточная.

По давним Светкиным планам, ей полагалось бы выйти замуж за Сережку, родить ребенка, потом еще одного, крутиться в любовных заботах… Но об этих планах даже вспоминать было строго-настрого запрещено самой себе.

Что оставалось? Жить для себя. Так красиво называлось ее существование, приносящее все меньше радости.

В тот вечер они с подругой несколько перебрали и танцевали как сумасшедшие что-то невообразимое, заряжая всех своей неуемной энергией. К ним присоединился парень, классный, веселый, красивый. Только одет он был как-то слишком пафосно для такого неформального места, где они с такой самоотдачей расслаблялись. Вскоре все стало ясно-понятно: не свой оказался парень, гость с чужих берегов, иностранец.

После бешеного танца он вежливо взял Свету под руку и пригласил за свой столик.

– I’m not for sale[2 - Я не продаюсь (англ.)]., – вырвала она руку.

– But I wasn’t going to buy anything, – успокоил «красавец хоть куда» своенравную танцорку. – You’re very stylish[3 - А я ничего не собирался покупать…. Ты очень стильная (англ.).].

Его английский оказался вполне беглым, но произношение – так себе. С чисто профессиональным любопытством Света поинтересовалась, из какой страны приехал ее уверенный в себе партнер. Оказалось, что из Италии. Он не был скучным, как другие иностранцы, которые чаще всего вели себя по-жлобски или слишком нагло, решив, что Россия – самое подходящее место для избавления от комплексов неполноценности и прочего психопатологического хлама, приобретенного в своих спокойных благополучных странах «первого мира».

Света не выносила, когда американцы начинали учить жить. Ей казалось, что чуть ли не каждую фразу любой американец, живущий в России, начинает словами: «А вот в Америке…» И дальше шел довольно стандартный текст на тему: «Как хорошо в Америке и как погано в России».

Сначала, когда все это имело еще некий интригующий налет новизны, она слушала, прижимала близко к сердцу, а потом, после командировки в Нью-Йорк, где от жителей шло страшное напряжение, где возникало тягостное ощущение, что все насквозь пропитано запахом денег и люди жадно дышат деньгами, едят деньги и думают только о них, где свежим взглядом легко было увидеть тихое (а иногда и не очень) помешательство его несчастных обитателей, она перестала щадить патриотические чувства своих американских собеседников, делающих огромные состояния в Москве и при этом презирающих русских в открытую, и на каждое упоминание о «вот в Америке» отвечала по-английски: «Ну и вали туда, бой, если здесь не нравится». Жестко ломала им их воздушный ностальгический кайф. А потом просила на минуточку представить, что было бы, если бы она, живя в Америке, поучала тамошних местных жителей уму-разуму со своей колокольни. Обидно ведь было бы? Не поняли бы, правда? Впрочем, никто никого переделать бы не смог, как ни старался. Американцы продолжали изо всех сил собой гордиться. Доверчивые до поры до времени русские слушали про состоявшийся земной рай за океаном. Все шло своим чередом…

Но с этим итальянцем только потому она и разговорилась, что парень так искренне и открыто восхищался Москвой, так горячо и честно рассказывал, какие русские люди оказались культурные и умные. Он там, у себя, был уверен, что здесь всегда стоит страшный холод, и местное население после коммунизма живет бедно, чуть ли не в землянках обитают, обильно припорошенных вечными снегами. А тут его недавно привели в одну обычную московскую квартиру, и там на кухне стоял холодильник (он произнес это с восторженным ударением и сделал многозначительную паузу), а в гостиной – телевизор!

Света даже сначала не очень-то и поняла причину его неумеренного восторга, она-то, например, перлась бы, попадись ей такая семья, которая не держит дома «ящик» и свободное время проводит не бессильно вперившись в экран, а как-то более оригинально. Но тем не менее ее покорил этот доброжелательный наив гостя. И они подружились.

Марио находился в Москве не как турист: он налаживал колоссальное текстильное производство, филиал их семейного дела. Его «оперное» имя Свету поначалу смущало, она не могла в обычной болтовне говорить высокопарное Ма-ри-о. Стала звать его Маша. Есть же имена-унисекс – Саша, Валя. Пусть к ним прибавится еще и Маша.

Ему жутко понравилось.

– Но и я тебя буду звать, как мне легче, – предупредил он.

Итальянцу невозможно выговорить правильно начальные звуки ее имени, «св» – это слишком трудное сочетание. Он сначала старательно произносил: «Звэта, а узнав значение этого имени, стал называть ее Кьяра – что в переводе и значило «Света».


2. Объяснение


Через пару недель после его отъезда Света поймала себя на том, что ждет ежевечерних звонков из Италии уже с утра. Ей стало неинтересно куда-то ходить по вечерам, она жила то предвкушением разговора, то воспоминанием того, что он сказал, как сказал Марио, как засмеялся, его упрямого акцента в английском. Стала учить нетрудный для нее итальянский – первый признак влюбленности (она всегда, влюбляясь, стремилась приблизиться к человеку, читая то, что он читает, слушая его музыку, увлекаясь его увлечениями).

Он происходил из хорошей, известной (по-старому бы сказали «знатной») семьи, богатой не в первом и не во втором поколениях. Он гордился своими предками, называл какие-то звучные, но ничего не говорящие Свете родовые имена.

Однажды Марио рассказал ей, как в детстве, когда учился в начальной школе, у них в классе брали интервью люди с телевидения, и у него спросили, богаты ли они, а он не знал, как это.

– А где ты живешь?

– В доме, – мальчик просто не понимал, о чем тут спрашивать.

– В большом доме?

– Наверное, в большом. Нет, не очень. Другие дома у нас больше, этот мне очень большой.

– И сколько комнат в этот небольшом доме?

А он и не знал, что это важно, что нужно сосчитать. Ответил масштабно:

– Десять. Или двадцать. Я вам завтра точно скажу, ладно?

Дяди с телевидения выглядели веселыми, добрыми, ему ужасно хотелось с ними подружиться, он вообще был общительный.

– И где еще у вас дома?

– На Луганском озере. На озере Комо – мой любимый, очень красивый. А еще – не помню. Я не во всех был.

– А что делает твой папа?

– Работает на фабрике! – Марио гордился своим отцом, они были большие друзья.

– Кем? Рабочим? – вкрадчиво спросил улыбчивый дяденька.

– Наверное, да. Не знаю точно. Мама говорит, что он работает как вол. Но как называется работа, я тоже завтра скажу, я у него спрошу.

Дядьки переглянулись.

– Есть ли что-то такое, что ты очень хочешь, но не можешь получить? Подумай хорошенько.

Он старательно думал изо всех сил. Мороженого не дают, сколько хочет, но все-таки дают. Спать уводят рано, когда в доме начинается самое интересное. На пони кататься разрешают всего час. Но если быть честным перед чужими людьми, то надо признать: чтобы чего-то не дали, когда просил, – нет, такого не было. И он ответил:

– Нет, такого нет.

И снова дядьки многозначительно посмотрели друг на друта.

Назавтра они не пришли, хотя Марио уже все знал про комнаты в их миланском доме и про то, кем работает папа.

Зато Первого мая его показали по телевизору. Не только его, конечно. Там многих детей расспрашивали. Это была программа, подготовленная коммунистами. Они показывали и совсем бедных детей, которые жили со всей семьей в одной большой комнате деревенского дома, которым родители не могли купить ничего из того, что они просили.

Марио смотрел передачу и очень жалел их.

Перед тем как показать материал, отснятый в их школе, на экране появился тот самый улыбчивый друг с телевидения, который задавал ему вопросы, и очень сурово сказал, что вот как людям живется, но что, дескать, есть и другие. И на экране появилась гладкая, добродушная, оживленная физиономия Марио.

Он почувствовал, как родители напряглись. Но мальчик знал, что не подвел их: ведь он не обманывал, вел себя вежливо, отвечал четко, полными предложениями, с хорошей дикцией.

Отец и правда остался им доволен:

– Вот именно, сынок, работаю как вол. А если не буду так работать, кто же им обеспечит рабочие места? Об этом им бы тоже не мешало сказать! Мои рабочие это понимают, мы не враги. У меня за все эти годы ни одной забастовки не было. А они из моего сына хотели дурачка сделать! Но не вышло!

Так началось политическое и экономическое образование будущего наследника огромного промышленного производства.

Он был единственным сыном, и выбора у него не было – с детства знал, кем станет. И с радостью готовился «работать как вол» вместе с отцом.

Окончив лицей, год трудился на фабрике рабочим, чтобы понять производство с азов (и он не был единственным богатым наследником в Италии, поступившим подобным образом).

Дело расширялось, у них были фабрики в Китае, в Индии – он должен был успевать повсюду. Сил хватало на все: окончил университет, занимался спортом, даже книги успевал читать. Россия его притягивала с малых лет – с фильма «Морозко», увиденного на Рождество, а потом с музыки Чайковского и Рахманинова. Читал главных русских писателей – Достоевского, Лео Толстого и Чехова. Очень удивился, узнав, что самый-самый первый в России – Пушкин. Ничего про него не знал, только имя слышал.

Светка велела ему прочитать «Дубровского». Отыскал, прочел. Позвонил печальный: какой ужас, какая страшная жизнь. И ведь совсем недавно: рабство, замуж насильно… Но Маша! Какая необыкновенная Маша!

– А я в детстве на нее сердилась, – призналась Света, – обижалась, почему она не убежала со своим Владимиром. Не могла понять, почему она ответила ему: «Поздно».

– Но ведь она сказала: «Я обвенчана», она в церкви дала клятву верности, – у Марио даже голос дрогнул.

Он был свой! Он все понимал! И Пушкина, наверняка испорченного переводом, почувствовал.

Марио приезжал часто, вел себя со Светой бережно и почтительно. Но никогда не говорил о любви, вообще о своем отношении к ней. Она скучала, знала уже, что влюбилась. Мучилась, что он далеко, что богат и не может она из-за этого просто сказать ему: «Маша, родной, я не могу без тебя, давай будем вместе». Притворялась веселой и беззаботной, а душа болела, тосковала, рвалась к нему.


Объяснение их произошло незабываемо.

В тот раз, прилетев в Шереметьево, он, не заезжая в Москву, направился в Рязань на какую-то спешную и очень важную деловую встречу. Вечером позвонил оттуда и попросил разрешения приехать.

– Только это будет поздно, – предупредил, – но я должен сегодня обязательно тебя увидеть.

Приехал ночью, как и обещал. Белый, глаза запавшие, губы синие.

– Прости, мне в туалет…

Разволновавшаяся, Света слышала, как его рвало. Оказывается, он, смертельно проголодавшись, наивно купил в Рязани на улице три пирожка с мясом. Самоубийца! И вот – результат. Отравился серьезно, чуть ли не до судорог.

Она заставила его пить воду, стакан за стаканом, показала, как вызвать рвоту, – надо было хорошенько промыть желудок, очиститься от отравы. Потом развела марганцовку, велела проглотить.

И едва ему полегчало, он сказал по-русски: «Я тебя люблю. Будь моей женой». Сунул ей в руку маленькую черную коробочку и снова рванул в туалет, «по делу срочно».

Не открывая подарок и так уже зная, что там должно быть обручальное кольцо, Светка орала через дверь:

– Да, да, да! Ура! Ti amo! Тi voglio bene![4 - Я тебя люблю! Я тебя очень люблю! (итал.)]

Вопила, как маленькая, безоглядно, не стесняясь, не сдерживая охватившей ее радости.

Они даже не поцеловались в тот вечер – не до того было: Марио пил воду, очищался, просил «розовой дряни» (марганцовки).

И при этом оба были счастливы невероятным, нереальным счастьем.

Ведь вот какая у Светы карма: как кого полечит, так исцеленный ей сразу предложение и делает.

Как и предполагалось, ее родители безмерно обрадовались такому повороту дела: не ждали от своей упрямой дочери столь разумного решения.

– Теперь мы будем ближе, хоть на каждый уик-энд сможем друг к другу ездить! – восторгалась мама.

Правда, бабушка почему-то не поддерживала и не одобряла. Совсем у нее характер на чужбине испортился. Ворчала настырно свои предостережения:

– Зачем идти замуж за совсем чужого? Что ты о нем знаешь?

– Да все я о нем знаю, ба! Он любит меня. И я его.

– Любит – не любит. Пшик это. Ты десять лет проживи с человеком, тогда реши, любишь или нет. Бывает, всю жизнь вместе рука об руку пройдешь, а потом глядь: так и не знала ничего. Но про своих ты хотя бы изначально все понимаешь. Смотришь: пьет или нет, ленится или без дела не сидит, деньгами сорит или прижимистый слишком… На родителей опять же взглянешь, и все уже ясно. Даже не зная частностей. А тут… Чужие они совсем. Оболочка может быть красивая, а что там внутри? Как угадать? И спросить некого, какая там семья: добрые, злые…

– Добрый он, очень добрый, ба. Ну, не волнуйся ты.

– Это ты его таким в мечтах своих видишь. А если ошибаешься? Дети – чьи будут, если что не так выйдет?

– Ну почему, почему что-то должно быть не так? Дети будут общие. Вы с дедом всю жизнь хорошо прожили, папа с мамой тоже. Почему у меня будет по-другому?

– А потому что все у нас было на родной земле. Плохо ли, хорошо ли – земля силу давала. А ты едешь в чужие края, где никому нужна не будешь. И чего ради?

Света все эти бормотания пропускала мимо ушей. Такое у бабушки теперь назначение: предостерегать и бояться за внуков. А у внуков жизнь своя, и они вправе ее строить по-своему.

К тому же Светка не собиралась покидать родину. У нее ведь в Москве имелась работа, финансовая независимость, квартира в центре, наконец. Марио сможет подолгу жить в России: тут у него полно дел, она будет к нему приезжать. И пусть не думает, что она из-за денег или из-за каких-то заграничных благ за него выходит. Он не возражал и на все соглашался – его Кьяра была самая умная, самая красивая, самая любимая. Пусть все устроится так, как захочет она.

Однако вышло не по-Светкиному.

После августовского кризиса девяносто восьмого года им поначалу ощутимо урезали зарплату. Потом начали говорить о сокращениях. В итоге из всего их отдела сократили именно ее, несмотря на то что она была единственной, кто работал с тремя языками.

Ошарашенная и раздавленная новостью о случившейся с ней вопиющей несправедливости, Света пошла было к начальству – выяснять. В приемной секретарша по-свойски посоветовала:

– Не ходи. Без толку. Все же знают, что у тебя бойфренд богатый, прокормит.

– А это-то здесь при чем? Почему меня кто-то кормить должен? Я что, работаю плохо? Специалист плохой?

Секретарша пожала плечами:

– Все равно сделают, как решили. У нас права качать бесполезно. Только зря нервы потратишь.

Так, естественно, и вышло.

Дома она ревела ревмя и кричала в трубку встревоженному всем происходящим Марио:

– Меня из-за тебя уволили! Я больше их всех работала! А они именно меня…

Он довольно терпеливо выслушал ее рев, всхлипывания и заметил:

– Они правы, Кьяра. Они абсолютно правы.

– Да ты что?

– У твоих коллег семьи, дети. И работа – единственная возможность выжить. Она им жизненно необходима. А у тебя есть я. У тебя будет работа здесь. Я гарантирую. Это справедливо, ты должна успокоиться.

Она и правда пришла в себя, взглянув на все его глазами.

– Ты мудрый, Маша. Все правильно. Я поеду к тебе.

Собрав нужные бумаги, они расписались в Москве, не устраивая никаких торжеств, даже кольцами во время церемонии не обменивались, потому что в Италии предстоял тройной праздник: регистрация брака в государственном учреждении и венчание в православной церкви.

Они расстались на три недели: Марио должен был успеть организовать все в Милане, уладить множество текущих производственных вопросов, чтобы выкроить хоть неделю для свадебного путешествия. Свете же необходимо было получить визу и собраться в дальнюю дорогу.

Собралась…


3. Самолет


Сон снился обстоятельный: цветной, уютный, неспешный, как старательно смонтированный фильм начинающего режиссера: с долей задорного абсурда и при этом – с застенчивым реализмом.

Ее духовник, отец Николай, почему-то оказался королем Норвегии. Во сне в Норвегии было тепло, солнечно и прозрачно.

Очень скромный и сдержанный, отец Николай, как обычно, в рясе, поил их чаем в своем деревянном, с золотистыми сосновыми стенами, дворце и тихо, без улыбки, спрашивал про жизнь.

Света печалилась и думала всякую дребедень, про то, что вот повезло же Норвегии, у нее такой король… что все лучшее из России всегда забирает кто-то.

Больше всего тревожила мысль: «Как мне теперь попросить его об исповеди?..»

Но все-таки явственней всего ощущалась радость, что увидела его и что он, прощаясь, обязательно скажет: «С Богом», – и эти слова еще долго будут ее хранить.

Сосновый дворец закачался, затрещал…

Самолет резко тряхнуло. Она вздрогнула и открыла глаза. Непонятно откуда шел какой-то нехороший, жуткий вой.

Ворвалась мысль, как окончательный диагноз: «Все, долеталась!»

С раннего детства, узнав про неминуемость смерти, Света мечтала, чтобы произошло это в родном доме, в тишине размеренной жизни, текущей медленно и сладко, как тугая желто-прозрачная ниточка меда, в кругу большой, любящей семьи.

Она от жизни не просила покоя, но хоть это-то могло произойти, как представлялось…

– А может, сплю, на другое после Норвегии переключилась?

Только глаза таращились не по-сонному, и суетня вокруг ощущалась панически настоящая.

Жаль, что отец Николай не благословил, хотя бы во сне.

Ладно. Суета не поможет. Надо готовиться. Обидно, что придется падать. Забрал бы Господь их души прямо сейчас, раз уж так суждено.

Нет! Каждому свой крест – и каждому по силам.

Она сжала руки и зажмурилась… Надо думать о хорошем. О самом дорогом и любимом. Так приказывала она себе всегда в трудные минуты. Не сметь бояться! Любить и верить!

«О деревья, деревья, деревья! Разве я вас больше не увижу? Терпеливые тополя, которые дворники ненавидят за пух, теплые томные сосны, одинокие дубы «среди долины ровныя», осенние выдумщики-клены – я так и не научилась рисовать ваши листья, добрые уютные платаны с неохватными пятнистыми стволами, кипарисы, устремленные к небу, вечно обещающие душистый южный зной…

Поддержите меня своими ветвями, обнимите, не дайте упасть!

О море, доброе море! Я боялась тебя только ночью. Только ночью ты говорило: «Все, теперь уходи, теперь я буду думать, и мысли мои не для тебя…» И тогда, в том городе, когда мы неожиданно вышли к тебе, тихому и спящему у самых ступеней, ты неожиданно зашевелилось, завздыхало, забормотало во сне, предупреждая.

Неужели ты сейчас заберешь меня к себе, сомкнешься над головой, не вытолкнешь из своей податливой глубины?

О запахи, запахи, запахи трав, дайте мне в вас раствориться! Дай услышать твое дыхание, теплая, сухая июльская земля, прилечь, прижаться. Уснуть. И проснуться потом от жара солнца, от того, что муравей ползет по щеке, травинки щекочут.

О комариный писк, заглуши этот железный скрежет; прорвись, донесись, медлительное гудение шмеля и назойливое зумканье вредной осенней мухи!

О синь! Воздушная небесная синь! Удержи меня! Дай за тебя ухватиться. Подари мне свою свободу и легкость. Дай мне вдохнуть тебя глубоко-глубоко, о воздух, воздух красоты…

О время, время, время! Разомкнись, расправься мощной пружиной, сгусти пространство, дай ощутить мне не падение, а вольный птичий полет, сделай меня стрижом, для которого родная стихия – воздушная струя, который любит и зачинает новую жизнь в высоте, играя в воздушных потоках.

О звездная бесконечность! Неужели к тебе устремится душа моя, и я забуду, что такое любовь, и обрету безмятежность? И с какой-то звезды, маленькой сияющей точки, буду равнодушно вглядываться в далекое копошение жизни.

О любовь! Ведь я не боялась тебя! Ты соединила меня с тем, единственным… О, не разлучай, не разлучай его со мной, не причиняй ему такой боли!

О огонь! Дай мне слиться с тобой навсегда, чтобы я стала теплым ветром, ласкающим щеки и волосы тех, кто будет чувствовать себя оставленными там, на земле…»

Внезапно тряска, толчки, вой – все прекратилось.

Возникло ощущение пустоты и страшной скорости.


Она поняла: еще миг – и ей предстояло умереть.

Кто-то тронул ее за плечо. Взглянула и – остолбенела. Ее недавний гость, убийца, со своей простецкой улыбкой склонился над ней.

– Я же сказал – найду! Ну, куда летим-то?

Она не могла произнести ни звука.

И отвернуться от него не могла…

«За что мне это, Господи!»

– Щас в Аргентину двинем, – не дожидаясь ответа, сообщил ее мучитель. – У меня там дела, а ты подождешь…

Она хотела его отпихнуть, закричать, заплакать…

– Ты чего – испугалась? Думала, падаем? Не! Это мы самолет захватывали. А теперь он наш. Летим – куда хотим.

Только сейчас она заметила в его руке огромный пистолет с глушителем. Увидела знакомое зияющее дуло.

Так вот кто в нее целился тогда. Он!

Приходил зачем-то ночью, стоял над ней, спящей, со своим профессиональным оружием. Что он искал?

До нее дошло наконец, что искал он билет, и нашел его, и тайник ее – барахольный. Увидел дату отлета и подстерег! Сволочь!

Изо рта вместо слов вырывалось лишь слабое мычание.

«Мне бы только смочь заговорить, закричать, – мучилась она, – я скажу ему, как его ненавижу».

До чего ноги затекли от этого неудобного самолетного кресла!

Опять раздались какие-то пронзительные звуки – сигнализация, что ли, какая?

Как же они, эти сигналы, напоминают их с Марио условный звонок в дверь!

«Марио, бедный мой Маша! Знал бы ты, что творится сейчас со мной!»

Звуки не прекращались, слились в один непрерывный.

Все исчезло: самолет, пистолетное дуло…


4. Реальность


Надрывался дверной звонок. Еще в полусне, едва ступая затекшими ногами, добрела она до двери, глянула в глазок.

Не может быть! Ей, наверное, кажется! Или это спасительное продолжение только что промелькнувшего сна?

– Sопо io, Сhiага, арri[5 - Это я, Кьяра, открой (итал.).].

Через секунду она целовала любимое лицо.

– Как же так? Ты ведь не должен был?

– Сюрприз! Ну, как бы ты летела одна, без меня? Там, в аэропорту, будут все твои, а я так соскучился, хотел побыть с тобой, вдвоем. Чтобы только мы одни. Ты и я. Там такая суматоха, все готовятся. Мы одни, последний день в Москве побудем наедине, да?

Как же все у нее с Марио получается красиво и правильно! Как и в мечтах не бывает. Разве можно сомневаться в подаренной ей небом любви? Такая внимательная нежность, такое стремление друг к другу. Обоюдное стремление! Вот она, сказка. Они бывают в жизни. Вполне. Главное – дождаться.

– А я все вещи собрала и уснула в гостиной. Мне такое страшное снилось! – пожаловалась Светка, покоясь в надежных объятиях своего сказочно прекрасного мужа.

– Ты что-то бледная какая! И чем это тут пахнет? Ты болела? Я знаю, ты болела! У тебя все эти дни голос по телефону был такой слабый! Что с тобой было? – допытывался Марио, крепко прижимая к себе свою прекрасную половину.

– Нет, все в порядке. Я только устала, все в порядке. А у тебя есть дела в Москве?

– Завтра, завтра, несколько важных дел. Сегодня – весь вечер с тобой, всю ночь. И завтра – вечер и ночь наши. Только днем надо в некоторых делах разобраться. Ты же знаешь – проблемы из-за кризиса. Можем много-много денег потерять. А я хотел бы все здесь наладить, ради наших детей, им будет легко все понимать и здесь, и там – у них будет две родины.

Это напоминание о будущем счастье их будущей большой многодетной семьи почему-то опять вселило в Светкину душу нешуточную тревогу. Она теперь всерьез боялась, что кто-то страшный может все разрушить, всему помешать.

– Марио, я знаешь что придумала? Давай начнем сегодня же наш медовый месяц! Пусть новая жизнь пойдет с сегодняшнего дня, уже здесь… Снимем номер в гостинице на две ночи. Заберу свои чемоданы – и все. А то тут покоя не будет, звонки, звонки постоянно, днем и ночью…

– Я думал об этом, любовь моя! Боялся предложить, может быть, ты хотела последние дни дома провести, – обрадовался муж.

И тут совпадение! Удивительно, он будто мысли ее читает! Света слышала, что такое происходит с супругами, которые прожили вместе долгие годы. Но чтобы вот так, с самого начала!

Заказать номер в «Балчуге» было минутным делом.

Никогда еще Света не покидала родной дом с такой радостью, с таким облегчением. Она мечтала как можно скорее оказаться в объятиях мужа, прильнуть к нему, уснуть, чувствуя тепло и покой от того, что рядом с ней ее защитник, глава ее маленькой пока семьи и опора новой жизни.

Правда, Марио не собирался проводить вечер и ночь в уюте и покое. Едва они переступили порог гостиничного номера, муж жадно бросился к ней. Он вел себя совсем не так, как раньше. Он словно перестал прислушиваться к Светиным желаниям. Раздевал ее быстро, как бездушную куклу, сдергивая одежду, не боясь что-то порвать. У нее не было сил откликаться на его порыв. Умом она прекрасно понимала, что никакой его вины тут нет. Он же не знал и не должен был знать, что тут с ней в последние дни происходило. Он хотел любви и близости с женщиной, которая ему по праву принадлежала. В конце концов он соскучился и прилетел именно ради того, чтобы быть с ней. А ей требовалось время, она не ожидала внезапного «половодья чувств», как они с Инкой и Асей иронично называли подобные всплески мужской страсти.

Конечно, все было между ними и раньше. Правда, совсем по-другому. В первый раз Света удивлялась его нежности, терпению. Она помнила, как испугалась когда-то проявления чувственного желания Сережи. Но Марио в начале их отношений был удивительно внимателен, предупредителен. Каждое его движение казалось одухотворенным, исполненным какой-то картинной красоты. Света тогда увлеклась не только своими ощущениями, она любовалась красотой и пластичностью мужчины, которого полюбила.

Сейчас ее ласкал совершенно другой человек, не прислушивающийся к ее желаниям, стремящийся получить свое наслаждение всеми доступными ему способами. Может быть, сама мысль, что им не нужно теперь предохраняться, что они могут полностью принадлежать друг другу, кружила ему голову, ослепляла. Все-таки он был темпераментным южанином. И любил ее, и очень сильно желал.

И все-таки ей сейчас так хотелось нежности, бережных ласк.

– Марио, Марио, подожди немножко! Подожди, – умоляла она.

Но он словно не слышал ни слова из того, о чем она просила. Он трогал ее так, как хотелось ему, раскрывал ее так, как, наверное, давно мечтал, не спрашивая, приятно ли ей, нравится ли ей то, что он делает. Она даже не подозревала, на что способен обуреваемый желанием опытный мужчина. Она только сейчас и начала понимать, насколько он опытен и искушен в своей страсти. Он поворачивал ее, как игрушку, ускорял и замедлял движения, прислушиваясь к своему ритму, сажал ее на себя, ставил на коленки… Временами она испытывала боль, временами – наслаждалась вместе с ним, словно против своей воли, словно насильно, но получая неведомое до сих пор удовольствие.

Наконец, его ненасытность передалась и ей, она теперь словно распробовала их новые отношения и приняла их. Да, он будет брать, думая о себе. А она – получать свое, не меньшее удовольствие от того, что делает своего мужчину счастливым, алчным и, наконец, ужасно усталым. Совсем ненадолго усталым. Он откуда-то брал силы, чтобы этой ночью не дать ей уснуть, чтобы желание в ней просыпалось вновь и вновь.

Только под утро сморила их усталость.

– Ты совсем неопытный малыш, – прошептал, засыпая, Марио.

– Это плохо? – спросила Света, вовсе не расстроившаяся от того, как оценил ее искушенность в любовных делах муж.

– Пока нет. Ты же научишься, – пообещал он.

Светка удивилась:

– А чему тут учиться? Если есть любовь, учиться не надо. Надо друг друга чувствовать.

– Мы еще об этом будем много говорить. Я почти сплю. И ты спи. А учиться надо обязательно.

Больше она не смогла ничего добиться. Он беспробудно спал.

Что было делать? Уснула и она.

И безмятежно проспала почти весь день, пока Марио был на каких-то там важных переговорах, отстаивая свои будущие доходы.

Они ужинали вместе, и Светка очень серьезно и настойчиво расспрашивала, чему ей следует научиться для полного их семейного счастья.

– Тебе нужно научиться не стесняться и делать все, что мне приятно.

– А ты? Ты будешь всегда делать то, что мне приятно?

– Конечно, – самоуверенно отвечал Марио. – А что? Тебе ночью было неприятно? Что-то было не так?

Светка задумалась. Как объяснить? Все так. Все было в итоге замечательно. Но…

– А если я устану? Или буду больна? Ты все равно станешь делать все, что приятно тебе? – стараясь быть деликатной, задала она свой вопрос.

– Мама говорит: если женщина хочет удержать мужа, ее дело – стараться.

– Как это – удержать мужа? Разве если муж любит, его надо еще как-то удерживать? А если разлюбил, разве удержишь? – наивно возмущалась Светка.

Она не привыкла думать о женских ухищрениях, стараниях, уловках. Мысль о том, что надо как-то ломать себя, выкручиваться, подстраиваться, казалась ей дикой.

– Ты что? Изменять мне собрался? – обиделась она. – Сравнивать меня будешь с кем-то еще?

– Нет, глупыш. Изменять я не собрался. И даже не надейся. Только ты. Навсегда, – уверил Марио.

– Ты уверен?

– Конечно, да. Я же себя знаю. Я верный. В маму пошел. Она как полюбила папу, так на всю жизнь.

– А папа? Он как? Он что – изменял?

Марио насупился.

– Это их дела. А я о нас. Я всегда мечтал о такой жене, как моя мама.

«Вот это да», – подумала Светка. Ни один бы парень из тех, кого она прежде знала, из своих, не заявил бы такое молодой жене. Постеснялся бы, наверное. Ведь что тут скажешь, кроме как «маменькин сынок»? А ей теперь как? Во всем на чужую маму равняться? С другой стороны, что-то в ней есть, раз он выбрал ее.

– И что? Неужели нашел? – улыбнулась она.

– Представь себе, да. Ты такая же. Я верю тебе. Верю, что мы с тобой на всю жизнь.

– А почему же я тогда должна стараться? Если мы все равно на всю жизнь?

– Потому и должна, что раз мы с тобой навсегда вместе, нам нельзя об этом пожалеть. Нам надо стремиться дарить друг другу счастье, удовольствие.

– Тогда – давай! Учи! Я буду очень стараться.

Она только сейчас поняла, насколько прав Марио. Почему раньше она о таком не задумывалась?

Эта ночь оказалась очень долгой и возмутительно короткой: просто несказанно волшебной. Света чувствовала себя бесконечно счастливой и готовой на все ради любимого. Ведь они существуют ради друг друга. Они – единое целое. Пусть так будет всегда.

Она знала, что Марио чувствует то же самое. Их сердца бились, как одно. Не различить.


Эти последние две московские ночи были драгоценной наградой за пережитое! Разве забудет когда-нибудь Света, как они, обнявшись, любовались из их окна подсвеченным ночным Кремлем!

– Я счастлив, что у меня будут русские дети, – блаженно шептал Марио.

– Да? У вас будут русские дети, надо же! А у меня – итальянские! Есть такой талантливый народ. Далеко-далеко отсюда. Но вы, конечно, не знаете.

– О, мадам – итальянка?

– Да-да, я итальянка, меня зовут Кьяра. А вы, господин, вы, я вижу, русский?

– Да, я русский. Меня зовут Мариан. Это известное русское имя. Вам уже встречалось оно когда-нибудь?

– Ого! Мариан! Вот так имя! – хохотала Светка.

Почему-то подобные незамысловатые диалоги дико смешили их. Просто радость переполняла.

Так счастливо начиналась новая жизнь.


5. Свадьба


Перелет из Москвы в Милан прошел без всяких кошмарных снов, легко и быстро. У них наконец-то появилось время поговорить о свадебной церемонии. Света показала перевод сценария и текстов невестиных плачей. Муж только слегка подправил некоторые речевые обороты, с которыми она не справилась.

На отдых после перелета отводился один день. Следующий день – предсвадебные обряды. Потом с утра – венчание, а после венчания – свадебный пир.

Подруги хорошо поработали. Получалось захватывающее кино, с пением, танцами, вручением подарков родственникам жениха.

– А мы что же? Мы же тоже должны вашим делать подарки? – встревожился Марио.

– В принципе, да. Так полагалось. Но вы – чужеземцы. У вас свои обычаи. Так что не волнуйтесь. Вам подарки будут. А мы обойдемся.

– Ну уж нет! Мы хоть и чужеземцы, а праздники любим не меньше вашего. И подарки любим делать. Все устроим. Хорошо, что день в запасе есть, – постановил муж. – А что там насчет шуб у тебя написано?

– Да это плюнь. Это Аська так написала. Ее всегда неумолимо тянет к роскоши. До смешного доходит. Про шубы – это она где-то нарыла. Так вроде полагалось, но это все ерунда, мы уж над этим посмеялись, когда план составляли.

– Дай-ка, дай-ка сюда. – Марио внимательно прочитал весь их подробный расклад. – Хотелось бы мне послушать, как вы поете. Ты мне никогда не пела. Красиво будет?

– Мы постараемся. А что не пела… Так еще спою. У нас вся жизнь впереди. Споемся.

– И я тебе спою, дорогая.

Марио тихонько запел ей на ушко любимую ее песенку «Soli[6 - Одни (итал.).]».

Как же красиво звучал его голос, мелодия песни, любимый ее итальянский! Неужели это все с ней происходит? И ей поет этот красивый мужчина? И он – ее муж?

В аэропорту их встречали радостные нарядные Светкины родные. Егорка совсем вырос и превратился в юного красавца. Бабушка похудела, загорела, изменила прическу. Мама с папой волновались, разглядывая зятя. Дорис (куда же без нее) радостно напрыгивала на Светку и хрюкала, как хорошо подросший поросенок. Все предшествующие встрече жуткие московские впечатления мгновенно испарились, рассеялись.

Начались веселые хлопоты. Марио собирался везти всю новую родню в миланский дом его семьи, но они заблаговременно заселились в отеле неподалеку. В том же отеле ждали Светку Ася с Инкой для обсуждения последних деталей. Как все-таки хорошо, что Марио прилетел в Москву! Иначе у них среди всей этой кутерьмы времени друг на друга не осталось бы ни минуточки. К тому же, согласно всем старым свадебным правилам, жених и не должен был видеть невесту перед свадьбой. Не важно, что они уже муж и жена. Все теперь будет по-новому, по-настоящему.

Родителей Марио Света в день прилета так и не увидела: отец инспектировал свое предприятие в Румынии и возвращался только вечером, а мама занималась организацией приема гостей.

– А все-таки странно, – хмыкнула Светкина мама. – Как это нас не встретить? Мы бы все побросали…

– Со своим уставом в чужой монастырь не лезут, – прервал ее размышления папа.

Тему больше не поднимали. Тем более Марио всех расположил к себе и обаянием, и трепетно-любовным отношением к молодой жене, и горячим старанием всем угодить.

Бабушка не ворчала, смирилась, поняв плюсы нынешнего Светкиного положения: они и правда будут ближе друг к другу. Соскучились, сели на поезд, виз никаких не требуется. Ничего, все образуется.

Ася собрала всех в своем номере для вручения костюмов. Она уж если занималась чем-то, то с полной самоотдачей и дотошностью. Надежная она у них была, гранитная, алмазная.

– Вот, любуйтесь! Четыре платья привезла.

Она развесила сказочные наряды так, чтобы их легко было рассмотреть.

Подруги ахнули.

– Аська, это же целое состояние!

– Гулять так гулять! Один раз живем! – махнула по-купечески рукой уверенная в своих возможностях, щедрая жена успешного банкира.

– А почему четыре? – спросила Света.

– Потому что тебе два положено. Одно на завтра, а второе на венчание. Жених-то только в церкви тебя в день венчания увидит. И на платье перед тем смотреть не должен. Примета такая. Все по науке, – гордо отчиталась Аська.

– А Ленке твоей? Я же ей буду ленты из косы отдавать. Она обычное платье наденет?

– Нетушки! Ты что, в самом деле! Ей я тоже все как положено заказала. У нее в номере висит. Все будем раскрасавицы.

Светке стало любопытно: неужели Ленка, находящаяся в возрасте гадкого утенка, угловатая, неуклюжая, ничем не похожая на свою безупречно красивую сестру, будет выглядеть достойно в таком наряде. Ей не хотелось, чтобы девочка терялась на их фоне, комплексовала. Ведь впечатления четырнадцати лет отложатся на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, Аська, заботливая и внимательная старшая сестрица, наверняка все предусмотрела. Уж она-то своих любимых в обиду не даст и неприятным ощущениям обязательно поставит непреодолимую преграду.


В первый день торжеств они решили воссоздать атмосферу предсвадебного девичника. На таких посиделках в старину собиралась женская родня и подружки невесты. Покидающая навсегда родительский дом девушка прощалась с подругами, исполняя жалобные песни. По народной примете, чем больше и горше плакала невеста в день перед свадьбой и в день самой свадьбы, тем лучше была ее доля в замужестве. Поэтому плакать полагалось, даже если замуж выдавали за любимого, по обоюдному горячему желанию. Невеста пела, причитала, рыдала, гости тем временем вручали ей предсвадебные подарки. А потом наступало самое главное: переплетание.

Подруги расплетали косу горюющей о прошлой вольной жизни невесты. Ленты из своей девичьей косы она отдавала незамужней подружке. Подруги расчесывали волосы на пробор, с пением заплетали ей две косы, закручивали их в бабий убор. После венчания женщине полагалось заплетать всегда две косы и прятать волосы под головным убором. Отныне только муж мог видеть ее красу.


Договорились приехать в дом Марио прямо в своих необыкновенных нарядах. Они очень нравились сами себе – это уже полдела. Леночка тоже выглядела замечательно. Платье, мягкие сапожки, розовые жемчуга на тоненькой шейке – ничего лишнего, трогательно, мило. Одного не хватало: косы.

– Ничего! До свадьбы подрастет! А ленты уже сегодня получишь, на счастье! – весело постановила старшая сестра.

Мама Марио ахнула, встречая на пороге жену сына и ее великолепных подружек.

– Какая красавица! – повторяла она, словно не веря своим глазам.

А Светка вглядывалась в лицо свекрови, чтобы понять, что общего нашел между ними Марио. Потому что на первый взгляд сходства в них не было совершенно никакого. Сухая, подтянутая, черноволосая, черноглазая, очень сдержанная, мать мужа казалась полной противоположностью русской девушке, светловолосой, зеленоглазой, улыбчивой, румяной, открытой. Свекор выглядел старше своей жены, невысокий, с животиком, лысиной, цепким оценивающим взглядом. Неужели это ему, такому невзрачному, изо всех сил старается угодить видная, ухоженная красавица – мама Марио? И неужели он, такой совсем непривлекательный, рыхловатый, позволял себе измены жене? Ради чего тогда перед ним на задних лапках ходить, угождать, выискивать способы удержать и ублажать? Это он, по представлениям юной женщины, должен стараться сохранить любовь и привязанность своей второй половины. Нет-нет, такой расклад Свету совсем не устраивал.

Правда, долго размышлять о соотношении супружеских сил в мужней семье ей не пришлось. Гости заняли свои места в огромном зале с мраморными полами, колоннами и прекрасными старинными картинами на стенах. Удивительно, что такой величины и богатства зал принадлежал одной семье в их семейном жилом доме. Впрочем, и дом походил скорее на дворец.

– Ты молодец, круто попала, – немедленно оценила по достоинству внимательная к земным благам Ася. – Повезло.

– А мне-то что? – шепнула ей Светка. – Это не мое.

– Ну, детям достанется, – тихо, но энергично парировала рациональная подруга, сохраняя на лице выражение лучезарной и безмятежной улыбки.

Гостей собралось немного. С итальянской стороны – только родня, человек десять, не более. Света очень надеялась познакомиться с друзьями Марио, завязать с ними дружеские отношения, но молодых людей среди собравшихся не было. Значит, правду он поведал ей как-то, посетовав на полное отсутствие друзей из-за нехватки времени. Она тогда не поверила: как это так – не найти минутку для друзей. Как же жить в таком случае? Оказалось, что жить с этим можно, даже совсем не страдая.

Начался предсвадебный обряд. Для начала подруги изобразили беззаботное девичье времяпрепровождение: взялись за руки, повели хоровод с веселыми песнями. Они пока всего лишь распевались, но гости с первой минуты явно впечатлились. Итальянцы, столь падкие на красоту внешнего облика, и не могли реагировать иначе. Но и русская публика, Светина родня, явно не ожидала от девушек подобного представления. Все смотрели как завороженные.

Вот кончились девичьи хороводы. Света повернулась к Инке и Асе, собралась с духом, настроилась внутренне на горестный невестинский плач и завела:
		Вы подруженьки мои милые!


		Отцы-матери, ой, жалеют вас,


		Все дают вам хороводы водить,


		Разноцветны ваши платья носить.


Итальянская публика вглядывалась в листочки с переводом, кивали, мол, понимают, об чем печаль.

Подруги утешали, как могли, подпевали, но невесте полагалось непрестанно причитать. Светка постепенно входила в роль. Повернувшись к гордым своим родителям, она внятно и пронзительно заголосила:
		А меня-то, красну девицу,


		Не жалеет сударь-батюшка!


		Отдает меня во чужи во люди


		Государыня моя матушка!


Краем глаза она заметила, как опечалилась ее мама, как удивленно, во все глаза смотрел на нее Егорка, братец. Неужели расстроились? Она же заранее предупреждала, это все игра, это все, как в детстве, «как будто, понарошку».

Подруги тем временем усадили ее на старинный дубовый стул с резными ножками и принялись расплетать ее косу, вторя печальными голосами готовящейся к новой жизни безутешной невесте. Вот уже и ленты выплетены из длинной русой косы. Держа их в руках, Светка вдруг поняла, что и вправду готова расплакаться. С неподдельными слезами в голосе она пропела:
		Коса русая моя расплетается,


		Ленты алые развеваются,


		Очи ясные полны горьких слез,


		Лицо белое, что земля зимой.


Повернувшись к подружкам, Света протянула разноцветные ленты Леночке. Та весело, с беззаботной готовностью приняла их. В зале умиленно, понимающе заулыбались. У преемницы невесты, стриженной под мальчика, не было шанса использовать по назначению символический подарок. Но та не растерялась, повязала ленты вокруг головы и, задорно смеясь, поклонилась довольной публике.

Раздались аплодисменты.

– Молодец, девочка! – крикнул Марио, которого явно тревожили горестные причитания всегда веселой Светки. Обстановка наконец-то разрядилась.

Однако от сценария отступать не следовало.

Церемония продолжалась и продолжалась. Света, помня о примете, обещающей счастье в супружестве при условии обильного пролития горючих слез на собственной свадьбе, оплакивала себя вовсю.

В заключение она вновь обратилась к родителям:
		Ох вы, милые мои родители,


		Погодите, еще спохватитесь,


		Ах, спохватитесь-пораскаетесь.


		Разойдутся гости досужие,


		Со двора совсем поразъедутся.


		Выйдет матушка на крылечушко,


		Вспомнит доченьку горемычную.


		Ты воспомни меня, мила матушка,


		Свою доченьку во чужой стороне.


		Закручинься о молодешенькой,


		Как в чужих людях мне жить-поживать.


Мама, неподдельно и явно тоскуя, даже привстала со своего места. Она тоже совершенно искренне плакала. Еще бы! После таких-то слов!

Видя настоящие Светкины слезы, Марио рванулся к ней, не выдержав драматического накала представления:

– Кьяра, милая, что ты! Мы же будем счастливы!

Но все ее существо находилось во власти происходящего. Она отстранилась, покачала головой и пропела:
		Не твоя еще, добрый молодец!


		Не твоя еще надо мной волюшка,


		Не поймал еще птичку вольную,


		Не посажена она в клеточку.


Подруги переглянулись. Этих слов в их сценарии не было! Откуда они взялись у Светланы? Но и она сама не нашла бы ответа на этот вопрос. Что это было? Голос далеких предков из глубины веков прорвался?

А тут произошла и еще одна неожиданность. К девушкам выплыла бабушка невесты в элегантном модном костюме, но с кружевным платочком в пальчиках. Взмахивая платочком как белым легким птичьим крылышком, бабушка чисто и уверенно вывела:
		Дай-ка гляну на тебя, моя ласточка,


		Улетаешь ты из нашего гнездышка


		Во чужие чужанинские края.


		Принимает тебя родня новая,


		Ты уж чти свою родню, почитай,


		Отцом-матушкой зови, величай.


– Ах, бабулечка, миленькая! – воскликнула Света, бросаясь в объятия смеющейся бабушки.

– Переведи, переведи, пожалуйста, – нетерпеливо просил Марио.

– Я пела, что птичка пока еще не в клеточке, что она еще на воле, – перевела с улыбкой невеста. – А бабушка велела мне уважать новую родню, называть твоих родителей папой и мамой.

– Замечательно! Замечательно! – выражали свое одобрение гости.

– Откуда же ты такие песни знаешь, мам? – спрашивала у бабушки Светкина мама. – Мне ты никогда ничего такого не пела.

– Само собой получилось. Уж больно красиво девочки наши пели. Вот сердце и забилось в такт. Не удержалась, – объясняла бабуля.


Потом настало время подарков. Так требовалось по традиции. Надо было одарить всех гостей со стороны жениха. Света заранее, зная от Марио, как любят в Италии янтарные украшения, подготовила свои подарки. Но и Марио успел подготовиться и тоже с удовольствием одарил новую родню.

Девичник удался на славу. Гости общались, обменивались впечатлениями, восхищались невероятными русскими девушками, хвалили выбор Марио.

И снова Светке полагалось ночевать вдали от мужа. Он мог увидеть ее только перед самым венчанием. Они помахали друг другу на прощание.

– Я скучаю! Я очень скучаю! Не могу больше ждать! – крикнул Марио вслед жене.

– Потерпи. Всего одну ночь потерпи, – попросила она его.

Ей казалось, что наплакалась она сегодня на всю оставшуюся жизнь. Не зря все-таки складываются народные обычаи. В них содержится большой смысл. Все слезы оставались в прошлом. В будущем – только радость, смех, веселье, удовольствие. А иначе – зачем людям соединяться для совместной жизни? Плакать можно и поодиночке.

Венчание прошло в маленькой семейной церкви, куда пригласили православного священника.

Света от предшествующих приготовлений и волнений ног под собой не чуяла. Она внимательно вслушивалась в слова, произносимые батюшкой.

– Жена да отлепится от родителей и прилепится к мужу. Муж да отлепится от родителей и прилепится к жене.

Только сейчас она поняла, что они с Марио становятся самыми близкими друг другу людьми, причем навсегда, ведь сказано:

«Что Бог соединил, то людям разъединить не дано».

Они вместе – навсегда. Окончательно и бесповоротно. Ее жизненный путь – с ним. Только так и никак иначе.

И сразу после венчания ее перестало томить мучительное ощущение нереальности происходящего. Ведь до этого Света время от времени задавала себе вопрос: неужели этот человек с прекрасным добрым лицом, улыбающийся ей умными глазами, – ее муж? Сомнений теперь не оставалось.

На выходе из храма Аська метнулась к молодым и резво расстелила перед их ногами норковый палантин. Марио оторопел, а Света невозмутимо ступила на блестящий меховой прямоугольник, показав пример мужу.

– Ты первая! Ты первая была! – ликовали довольные подружки. – Теперь ты – главная. Тебе в семье верховодить.

Значит, Ася от своих планов не отступилась, все осуществила! Смех да и только. Не собиралась Светка лидировать и руководить. Кто бы из них первым ни ступил на роскошную накидку.

– Пусть, пусть ты будешь нашим вождем. У нас в семьях жены верховодят, – смеялся Марио, прижимая к себе Свету.

Аська между тем подняла с пола палантин, картинно встряхнула. Мех переливался, струился в ее руках. Она с поклоном протянула его молодой жене:

– Это тебе мой подарок, подруженька дорогая.

Итальянские гости одобрительно зааплодировали. Им явно нравился русский Аськин безбрежный размах.

В мраморном зале установили столы с угощениями.

Молодожены вошли в него первыми.

– Ну, кидай теперь свой букет, – предложил Марио, смеясь.

Они тему с букетом еще в самолете обсудили: бросать его или нет. По примете, кто из девушек букет поймает, тому и замуж вскоре выходить. Но Светкины подруги уже были замужем. Впрочем, пусть ловят, кому это надо.

Теперь же ситуация казалась совсем веселой из-за почтенного возраста собравшейся публики.

– Любви все возрасты покорны! Ловите! – произнесла по-русски молодая жена, бросая букет через плечо.

Победила отроковица Елена. Она бойко подхватила залог своего будущего семейного счастья. Конкуренток у нее не обнаружилось.

Ася похвасталась шустрой сестрой:

– Вот она у меня какая! Маленькая да удаленькая! Своего ни за что никогда не упустит. Во всем так.

И, обняв довольную девочку, пообещала:

– Будет, будет тебе свадьба! Не торопись только. Пример бери. И с меня, и с Инны, и со Светы. Планка должна быть высокой. Главное: цену себе знать.

– Не слушай ее, – отмахивалась Света. – Какая планка? Кто о планке думает, когда влюбляется? Живи, люби…

Ленка вежливо улыбалась виновнице свадебного торжества, но все ее детское личико выражало недоверие и сомнение. Главный ее авторитет, старшая сестра, учила другому. Значит, именно так и правильно.

По пути к праздничному столу всех опередил папа Марио с объемным свертком в охапке. Театральным жестом расправил он свою ношу, чтобы все полюбовались его подарком невестке, роскошной серо-голубой шубой, которая после короткой демонстрации была положена на стул, предназначенный новобрачной.

Света ужасно смутилась, закрыла лицо ладонями. Это наверняка идея Марио. Недаром он читал тогда в самолете их сценарий и все о подарках расспрашивал. Итальянский размах не уступал русскому.

И началось застолье. Наконец-то все сценарии и условности остались позади.

Все шло хорошо, красиво, правильно, по-доброму.

Никаких печальных предзнаменований, плохих примет, мелких неприятностей. Сначала наплакалась, потом наудивлялась.

Оставалось одно: совет да любовь. Долгая счастливая жизнь вместе с тем, кого всем сердцем полюбила и приняла.


6. Новое и старое


Новобрачным полагается медовый месяц. Наверное, чтобы от праздника не переходить сразу к будням, чтобы молодые насладились друг другом сполна. Но где же его взять, целый месяц удовольствий, при нынешней-то интенсивной и насыщенной делами жизни? Хорошо, что Марио удалось выкроить семь дней, во время которых они могли, наконец, поверить, что созданы на радость и утешение: муж жене, а жена мужу.

Они полетели на Сардинию, где Свете бывать еще не приходилось. Коста Смеральда – дивное место, которое, увидев раз, не забудешь никогда. Их ждал роскошный, поражающий воображение отель. В нем все располагалось так, что, казалось, они одни на всем белом свете. Только они, море, пляж – и больше никого. Завтрак им сервировали на отдельной террасе, обед приносили в номер, когда они того пожелают. У них даже был свой бассейн, в который можно было попасть только из их огромного сьюта.

На Сардинии Марио и вернулся к теме стараний и ухищрений жены для ублажения мужа. Светлана оставалась верна собственному убеждению, что все между любящими людьми должно происходить спонтанно, по обоюдному желанию. Зачем какие-то хитрости, уловки? Никто никогда ее этому не учил. Ее мама бы поделилась с дочкой перед свадьбой, если бы сама прибегала ко всяким способам, разве нет?

– Ну, мама не умеет. Это не значит, что ты не обязана учиться, – возражал Марио.

– Обязана? – недоумевала молодая жена.

– Конечно. Мы же венчались. Помнишь? Жена обязана повиноваться мужу. И особенно в том, что касается его желаний. Я же не требую всего и сразу. Но я хочу, чтоб ты хотя бы знала, как себя саму можно использовать. Ради собственного удовольствия и счастья своей дражайшей половины, то есть – меня.

Света думала, что все ее университеты позади, все экзамены сданы. А оказалось – ничегошеньки-то она не знает. Даже про себя саму. Не говоря уж о любимом мужчине.

– Главное, поверь: ты – для меня. А я – для тебя, – учил Марио. – В любой момент. Раз мы стали одним целым. Понимаешь?

Она очень хотела понимать.

– Вот смотри, допустим, тебе кажется, что ты устала, что ты ничего сейчас не хочешь. Что ты сделаешь?

– Скажу тебе об этом и буду отдыхать, пока усталость не пройдет.

– Знаешь, чувство усталости диктуется ленью. Ленивая женщина всегда усталая, даже если целый день не делает ничего. Забудь слово «устала» навсегда. Просто не произноси его при мне. Если мы рядом, я сделаю так, что ты меня захочешь в любой момент. Попробуем?

– Конечно, попробуем.

Светка делала вид, что ничего не хочет и холодна как лед вечной мерзлоты. Марио очень быстро растапливал этот лед. Она даже и не подозревала, что так легко может включиться в любовные игры.

– Между нами не может быть ничего запретного и стыдного, раз мы созданы один для другого, – повторял и повторял Марио. – Отказы жены убийственно действуют на любого мужчину. Это унизительно, это самую суть мужскую разрушает. Вот ты только представь, что тебе хочется, а я отказываюсь, потому что устал. Понравится?

– Нет, – засмеялась Светка. – Я обижусь.

– Зачем? Ты уж постарайся, чтоб мне захотелось. Ну?

Света постаралась. Вполне успешно. Марио подсказывал, как еще она может свести его с ума.

Но как же мало им было отпущено на эти уроки! Ну почему не месяц, а только семь коротеньких денечков?

Ничего, все равно они вместе навсегда. И уж ночи в любом случае принадлежат только им. И никакой бизнес тут не властен.


После медовой недели закрутились дела, дела.

Новобрачные жили в собственном доме. Все в нем оказалось уже обустроено, оформлено, обставлено так, как Света сама никогда бы не смогла сделать: опыта жизни в роскоши у нее не имелось. Ей все нравилось, все восхищало. По утрам она выходила на балкон, вдыхала утренний воздух, любовалась садом. Их с Марио садом! И все никак не могла поверить, что это не кино, не спектакль, что это теперь ее обыденная жизнь. Она пошла учиться в автошколу, чтобы получить права, принялась обживаться, привыкать к течению новой жизни.

С работой Марио советовал не спешить. Осваиваться на новом месте – нелегкий труд. Работа будет, не убежит от нее, но пока надо почувствовать себя на равных с теми, кто в этой стране родился и вырос. И, кстати, чего жене не хватает? Вот, пожалуйста, две кредитные карточки. Пользуйся. Отчета никто не спросит. У тебя все права законной супруги. Поживи в свое удовольствие. В конце концов, Марио сознался, что, как муж, вполне обеспечивающий свою семью, он против того, чтобы Света работала. Ему хочется вечерами иметь дело с отдохнувшей, радостной, ухоженной женщиной, а не той, что все дневные силы растратила на какого-то работодателя. Хотела было Светка обидеться: ведь обещал сразу с работой помочь, потому она и согласилась переехать на чужбину. А потом поняла: кое в чем муж прав. Она ведь действительно всю предыдущую жизнь училась, потом училась и работала, потом работала. Имеет она право хоть немного оглядеться? После венчания ей было не стыдно пользоваться деньгами мужа. Они – семья. Не из милости она тут живет. Осмотрится, приживется, отдышится и вернется тогда к этой теме.

Света поначалу мучительно стеснялась, что убираться к ним приходила филиппинка Соня, которая почтительно обращалась к ней: «Синьора».

– Как я буду давать ей указания? Мне очень неудобно. Я и сама могла бы убраться, раз уж у меня работы нет, – жаловалась Света мужу.

– У всех своя работа. Она наводит порядок в нашем доме. Этой работой она обеспечивает свою жизнь. А ты богатая синьора, способная двадцать таких, как Соня, держать в прислугах. Привыкай. Так устроена жизнь. Ты – выше ее по положению. Она обязана беспрекословно выполнять все твои распоряжения. Только тогда в доме наступит порядок, – поучал Марио, для которого жизнь со слугами казалась вполне естественной, правильной и единственно возможной.

Может, конечно, он и прав, но не умела Света выставлять себя госпожой. Не умела показывать свое превосходство. И учиться этому не собиралась. Воспитывали ее по-другому. Ну как можно проявлять высокомерие по отношению к старательной и предупредительной Соне? У той подрастали в Маниле трое детей, за которыми приглядывал безработный муж. Большую часть заработанного она пересылала им. Но не унывала, всегда с улыбкой, энергичная, она еще Свету подбадривала, когда видела, что той грустно.

Как только Марио утром уезжал в свой офис, Света бежала на кухню к Соне, и они устраивали кофепитие. Располагались за огромным кухонным столом, болтали, ели вкусненькое. Соня поначалу стеснялась, но Света объяснила:

– Ты иностранка, я иностранка. Ты тут одна, я тоже. Почему нам нельзя дружить? Это же делу не помешает.

– Хорошо, – согласилась Соня, – только не говорите господину. У итальянцев другие порядки, я работу боюсь потерять.

Так у Светы появилась своя маленькая тайна. Но от нее никому вреда не было и быть не могло.

Иногда в их утренних посиделках принимал участие – о ужас! – садовник, ухаживающий за садом, причем не итальянец, а тоже иностранец, выходец из Марокко, по имени Мунир. Своему искусству он учился во Франции, потом вот нашлась ему работа в Италии. Как иностранец, чужак, получал он значительно меньше итальянских коллег, хотя сады, созданные им, казались садами рая.

Пораженная невиданными цветами, вековыми деревьями, газонами, искусно, на французский манер, подстриженным кустарником, Света не скрывала своего восторга, сама заговорила с человеком, трудившимся не покладая рук ради этой красоты.

Мунир прекрасно говорил по-итальянски. Поначалу он был удивлен непривычным поведением синьоры: она общалась открыто, на равных. Потом догадался:

– Э, да ты не из них! Не местная. То-то я и вижу: у них таких красавиц не бывает.

Чувствовалось, что садовника гложет давняя обида на итальянцев.

Света пригласила его на кофе в дом, он удивленно засмеялся, но пришел. Вот собрались они – три человека с разных концов света, заброшенных волею судьбы в одну точку земного шара в один и тот же отрезок времени. У каждого за плечами свое, но есть и общее: всех их гнала на чужбину любовь. Соню – любовь к детям, которых нечем было бы кормить, если б не ее работа. Мунира – любовь к своему делу, Свету – любовь к мужу. Но только одной «синьоре Кьяре» любовь улыбалась, поворачиваясь своим добрым ликом. Собеседники ее страдали и претерпевали. Это становилось ясно из их рассказов.

– Ты вот из родного дома уехала. Тебя нужда гнала? – спрашивал белокожую ясноликую Свету смуглый черноглазый Мунир.

– Конечно же, нет, – улыбалась Светлана. – У меня на родине квартира, работа была, хорошая профессия… Я полюбила, вышла замуж – разве я одна такая?

– Ты еще их тут не знаешь. Они расисты. Всех, кроме себя самих, презирают. Они – самые совершенные. А я тебе так скажу: они – самые бесчестные, жадные. Обманывают на каждом шагу. За грош удавятся.

Света вспоминала свадебные подарки и, конечно, не верила. В душе Мунира явно жили печальные воспоминания, которые лучше гнать от себя.

– Я тут попросил прибавку к жалованью, совсем немного. Надоело получать половину того, что местные получают, работая в сто раз меньше.

Он назвал сумму, которую просил у хозяина. И правда ерунда. Что-то около семидесяти долларов выходило, если с местных денег пересчитать. Меньше, чем один их обыденный ужин в хорошем ресторане.

– И знаешь, что он мне ответил, твой муж? «Забудь», – говорит!

Этому Света как раз верила. В делах Марио не церемонился и никого не жалел. Он умел сказать «нет», отстаивая свои интересы.

– Мы для них – третьесортные. Все время дают понять. Ты поосторожней. Ты другая. Душу всю не открывай, – советовал садовник.

Света сочувственно улыбалась. Понятное дело: трудно живется человеку, что тут скажешь. Жаль. Всем природа его наделила: талантом, красотой, элегантностью. А вот покоя нет в душе – и радости нет.

Однако после первых разоблачительных бесед Мунир потихоньку успокоился, перестал жаловаться. Выговорился, наверное. Вместо прежних тирад в адрес богатых и скупых работодателей он начал удивлять собеседниц невероятными историями, которые вполне могли бы сойти за сказочные, если бы не были правдой.

Однажды он решил поведать своим слушательницам историю одного итальянского слова. Не сказал поначалу, какого. Просто в обычной своей загадочной магрибинской манере[7 - Странами Магриба издавна называют страны Северной Африки: Тунис, Алжир, Марокко. Магрибинцев считали волшебниками, колдунами. В сказке «Волшебная лампа Аладдина» фигурирует магрибинец, коварный и хитрый маг.] повелел:

– Слушайте! Расскажу вам о слове, которое они считают своим.

Под выразительным и несколько ироничным «они», понятное дело, подразумевались все те же обидчики-итальянцы. Света и Соня заинтересованно внимали.

– Жил в давние времена мудрый и богатый старец по имени Хасан ибн-Саббах. Содержал он при своем дворе плененных юношей. Знали эти молодые люди, как пророк Мухаммад описывал рай. И вот Хасан ибн-Саббах велел показывать этим юношам рай. Делали это так. Сначала их одурманивали, потом сонных помещали в прекрасный сад. И уже там они пробуждались. Проснутся, увидят всю красоту вокруг и, конечно, верят, что попали в рай. Посылают к ним прекрасных женщин, девушек, те танцуют перед ними, поют, ублажают любыми ласками. Так счастливо проводят они свои дни в «раю». Все у них есть, что ни пожелают, любое угощение, любая красавица. А потом понадобится почтенному старцу Хасану ибн-Саббаху убить какого-то своего врага. Тогда приказывает он привести к нему юношу из тех, что наслаждаются в «раю». Несчастного опять одурманивают и возвращают во дворец, где он прежде содержался под стражей. Когда он просыпается, его охватывает тоска по потерянному раю. Он плачет, жалуется на судьбу, ничего не может понять. Тогда старец и отправляет его в дальние страны с приказом убивать. Ведь только выполнив этот приказ, получит он возможность вернуться в райский сад. А ради этого юноша теперь готов на все. Он исполнит любой приказ. Таких юношей-убийц называли «хашишин». Потому что гашишем их одурманивали. Ну, и про какое итальянское слово я вам тут рассказал? – хитро спросил Мунир.

– Assassino![8 - Убийца (итал.).] – догадалась крайне удивленная Светлана. – Ну да. Хашишин – от «гашиш». А потом – асасин… Никогда бы не подумала! Поразительно.

И вдруг кольнуло почти забытое. Перед глазами встало лицо «ее» убийцы, ничего общего с Востоком не имеющее. Вот он убивал. И не одурманивали его ничем. И не ради райского сада. Хотя – за вознаграждение. Одурманенным награда райский сад. Обездоленным – средства для существования. Все одно и то же происходит на белом свете. Тысячелетиями – одно и то же. Жаль только, что именно ей повстречался этот… представитель еще одной вечной профессии. «Стоп, стоп, подожди, – сказала Света себе. – Зачем вообще повторять «рай, рай, райский сад». Это же ложный рай. Дешевая имитация. Типичный для всего земного существования поддельный рай. Достаточно незамутненным взором внимательно посмотреть на его обитателей. Убийцы и продажные женщины. Хорош рай! А куда в таком «раю» девается душа? Как она там себя чувствует? Наверное, как моль, прибитая специальным аэрозольным ядом. Трепыхается из последних сил, пока не обмякнет и не истлеет. Ну да – человеческая душа, потравленная гашишем… Что от нее остается?..»

Света постепенно забиралась в далекие дебри. Интересную историю поведал волшебный садовник!

– Молодец, – хвалил ее между тем Мунир, – сообразила! А то они, макаронники, все гордятся, что всегда первые. А словами чужими пользуются…

Опять он за свое!


Через какое-то время Света, никогда не умевшая долго печалиться, стала ощущать временами непонятную грусть.

Приступы тоски по родному дому накатывали внезапно: то стихи какие-то вспомнятся, то запах знакомый почувствует. У Москвы свой запах, неповторимый. Запах весенней пыли, тополиной ваты, городской бензинной осенней грусти, первого полупризрачного снега…

«Все это кончилось, – говорила Света себе. – Нельзя о прошлом вспоминать. Нельзя назад оглядываться. А то буду как жена Лота, превратившаяся в соляной столп из-за того, что захотела напоследок посмотреть на родной город…»

В Москву не стоило возвращаться. Так Света почему-то чувствовала. «Спешите делать добрые дела!» Вот она и сделала, а в награду получила лестное предложение надежной руки и верного сердца от самого настоящего наемного убийцы. Света всем сердцем ощущала, что он рассказал ей в особую минуту общения полную правду. Доверился из чувства благодарности. Такие, как тот, зря слов на ветер не бросают. Целеустремленный, знающий, чего хочет, привык своего добиваться. Обязательно будет пытаться встретиться.

Поэтому Света никогда не делилась своей тоской по родине с Марио. Заранее понятно, что он бы сказал:

– Ну и какие проблемы? Поезжай на уик-энд, повидайся с подружками, а то давай какую-нибудь из них к себе пригласим, повозишь их по Италии…

А как она могла это сделать? В любой момент ее пребывания в Москве запросто наведается соскучившийся «жених». Кто знает, что у него на уме? Вдруг разозлится и пристрелит, например. Или какие-нибудь пытки придумает.

Никто, кроме Инки и Аськи, конечно, так и не знал Светкиного итальянского адреса, хотя звонила она друзьям часто, но свой телефон никому не могла дать. Опасалась. Да друзья и не просили: все равно не стали бы звонить, денег ни у кого не было международные счета оплачивать.

Напротив, когда муж спрашивал, не скучает ли она, приходилось отвечать, что скучать ей некогда, дел слишком много, чтобы о чем-то постороннем думать. И что в Москву ей в ближайшее время из-за занятости ну никак нельзя. И, кроме того, улететь в Москву – это значит расстаться с ним. А это последнее, чего бы ей в этой жизни хотелось. Тут она совсем не лукавила: их тянуло друг к другу со страшной силой, чем дальше, тем сильнее. Однако, бывало, Марио летал по делам в Москву. Ненадолго. На денек-другой. И сам не хотел, чтоб жена его сопровождала: лишние хлопоты и усталость. Светка соглашалась. Но если бы не тот, вылеченный ею страдалец, летала бы она как миленькая с мужем, плевала бы на усталость.

Но было так, а не иначе.

К тому же в Москве приключилась дикая история с Инкой.


МАРЯ-ЧАН


Зачем только Инке это в голову пришло? Ведь сама же говорила, что будет отдыхать две недели от этих безумных перелетов из конца в конец земного шара, от упаковки чемоданов, ожидания багажа после прилета, противной самолетной еды.

А что делать, если соскучилась по мужу? Разучилась, да никогда и не умела, быть одна. Захотелось сделать ему сюрприз. Вот он один тоскует в Москве, а тут она и – хоп: они уже вместе, и никто не печалится, а совсем даже наоборот. Назовут полный дом гостей, напекут пирогов, будут болтать обо всем на свете, как это только дома в Москве получается, пока усталость не свалит.

Инка и вещей-то никаких не взяла: из дома в дом летела. В маленькую дорожную сумочку на колесиках засунула пакетик с косметикой, свитер, компьютер, чтобы тексты свои править в дороге. Налегке отправилась.

Запирая двери дома, вспомнила о Мале. Раздумывала несколько секунд, возвращаться ли. Вернешься – пути не будет. А без Мали какой же путь? Инка все-таки вернулась, сунула Малю в сумку, посмотрелась в зеркало, как велела примета (если уж вернулась, то хоть в зеркало посмотрись). И все. И успокоилась. Теперь уж точно ничего не забыла.

Малю, мягенькую кудрявую медведицу с печальными глазками, она подарила мужу перед их первой долгой (на целых две недели) разлукой. Он тогда улетал на гастроли в Японию, и решено было, что на этот раз Инка останется дома: опасно казалось лететь сразу после гриппа с высоченной температурой.

Оба горевали от предстоящего расставания. Тогда-то она и увидела в стеклянном шкафчике книжного магазинчика мишутку. Нечасто встретишь игрушку, которая столь явно показывала бы свой нежный характер и способность стать верным другом. Это была хитренькая и игривая медведица: она притворялась пчелкой в полосатых, коричнево-желтых штанишках, в такой же шапочке, из прорезей которой торчали кругленькие медвежьи ушки. К шапочке были приделаны даже коричневые пчелиные рожки-усики с шариками на кончиках. Сразу делалось понятно, что в душе медведица веселая и игривая, только заскучала на своей магазинной полке, вот и загрустила.

Назвали ее Малей, и полетела Маля в Японию, помогать своей мягкой нежностью в нелегких гастролях. Она присутствовала на всех репетициях и концертах, и ничему не удивляющиеся японцы, такие же нежные и деликатные, как Маля, радовались ей и узнавали ее.

В следующий раз Инне уже не пришлось разлучаться с мужем, они летели в Токио вместе. И Маля, конечно, с ними. Она стала уже бывалой, заправской летуньей и спокойно смотрела в иллюминатор на ослепительно-ясное небо и вату облаков внизу. Молоденькие японские туристки восторгались Малей и доставали из сумочек и рюкзачков своих зайчиков, мышек и другую милую пушистую мелочь, чтобы тоже показать им невозможную высоту, на какую они взлетели.

– О, вот она, опять с вами, я ее помню, – первые слова встречавшей их в токийском аэропорту переводчицы обращались к игрушке.

– Как ее зовут? – вежливо поинтересовался устроитель турне.

– Маля, – хором произнесли Инна с мужем.

– Маря, – старательно повторил улыбающийся японец. – Маря-чан.

– В японском языке нет звука «л», нам очень трудно «р» и «л» различать, – пояснила переводчица.

– А что такое «чан»?

– К именам взрослых в знак уважения добавляется «сан». Вот вы, например, Инна-сан. А к именам детей – «чан».

Так их Маля получила новое имя.

Год спустя, во время очередной разлуки, муж позвонил Инне из Франкфурта и сообщил, что Маля вышла замуж.

Молодожены выглядели замечательной парой. Малин муж оказался тоже кудрявым медведиком, только чуть темнее, наряженным в костюмчик божьей коровки.

Обе супружеские пары: и человеческая, и игрушечная, не любили разлучаться. Но все же иногда приходилось. Тогда Маля оставалась с Инкой, а мужья ехали работать. Вот как сейчас.


На этот раз перелета Инна почти не заметила: думала, думала о своем, потом уснула, во сне пришли стихи, она даже ухитрилась записать их в полудреме, а очнувшись, стала вспоминать недавно прочитанную книжечку Чеслава Милоша с коротенькими размышлениями о поэзии, слове, искусстве и все повторяла про себя понравившуюся мысль о том, что поэт остался ребенком среди взрослых людей, и, зная это, он должен изображать из себя взрослого, иначе ему грозит опасность подвергнуться насмешкам со стороны людей зрелых.

Да, именно так она сама с детства и чувствовала, старательно изображая из себя взрослую и сильную, пряча себя-ребенка подальше от посторонних глаз.

Потом опять пришли стихи, она их бормотала шепотом. Никто не обращал на это внимания. Все следили за похождениями мистера Бина.

Легко приземлились.

Инка засунула в карман своего мягкого пальто Малю, одни усики с пумпончиками да глазки торчали, запихнула блокнот со стихами в сумку. Из самолета она вышла в числе первых.

Стоя в очереди на паспортный контроль, додумывала стихи.

– Гражданочка! Вы российская гражданочка? – услышала она обращенный к ней вопрос курносенькой загорелой пограничницы.

– Да, – подтвердила Инна, возвращаясь в реальный мир.

– А что ж вы не в то окошечко стоите? У нас – смотрите – никого нет, для российских граждан. Всех пропустили. А то я гляжу: с нашим паспортом стоит, думает о чем-то.

– Здорово как! – восхитилась Инна.

– Давно не были. Вот, по штампу видно: давно. Вы где живете?

– В воздухе в основном. Перелетная птица, – улыбнулась Инка, но тут же спохватилась: на вопросы пограничников полагалось отвечать без шуток. – А чаще всего во Франции.

– Счастливая, – вздохнула официальная девушка по-свойски. Штамп она давно уже поставила. – Удачи вам!

Как же здорово – говорить по-русски, чувствовать каждый оттенок настроения собеседника, дышать родным воздухом куражистой Москвы! Ну, все! Осталось только пройти по «зеленому коридору» (декларировать Инне было нечего) и – в объятия любимого мужа. Счастье какое, что багаж не надо ждать! Всегда бы так летать, налегке.


Таможенница Ирина Андреевна издалека ее приметила.

– Ишь, тащится, сука иностранная, улыбается. Насмехается над всем нашим, зараза. И вгляд какой у нее отсутствующий. Накурилась. Или обкололась, сволочь…

Никак иначе воспринимать сигналы враждебного, ненавистного внешнего мира Ирина в тот момент не могла. Беда пришла в ее мирный дом. Настоящая, невыдуманная беда. Нечаянная-негаданная. Ее Витенька, свет материнской души и смысл всей нелегкой жизни, ее добрый, чистый, любящий мальчик, оказался задержанным милицией, причем не один, а с компанией приятелей, всех до единого хорошо ей знакомых. Отвезли ребятишек на анализы, и у всех – у всех! – обнаружились следы употребления наркотиков.

Дальше события раскручивались, как в дурном сне, только проснуться не удавалось.

Оказалось, что Витюшенька уже год «на игле», что колется он умело: под ремешок часов, поэтому никаких следов уколов на сгибе локтя Ирина с мужем не видели. Потом выяснилось, что из дома исчезли все ее золотые побрякушечки – маленькие подарочки, которые иногда делал ей муж на день рождения или годовщину свадьбы.

Конечно, они заперли Витю дома и по очереди дежурили при нем, как при беспомощном слабеньком грудничке. Самое страшное – переживать его с ума сводящие ломки. Мальчик кричал, выл, захлебывался, терял сознание. Приходил в себя, клялся, что никогда, никогда больше, веришь, мамочка, я люблю тебя…

Однако при первой же возможности, при малюсеньком доверчивом материнском или отцовском недосмотре подло сбегал.

И тогда рушился их временный покой и наивная вера, что все еще поправится. Ира с мужем все глубже погружались в смрадную пучину беспросветного отчаяния, в которую – выныривай – не выныривай – все равно засосет. Надежда бесследно улетучивалась.

У Ирины Андреевны в жизни радости не осталось вовсе. Кто же виноват во всем этом?

Какие-то злые люди, враги, да-да, самые настоящие враги, отняли у нее будущее, которое люди, имеющие детей, всегда связывают с их жизненными успехами. Ведь для родителей детские жизни ценятся в тысячи крат дороже жизней собственных.

А самое страшное: в душе Ирины не осталось ни капельки любви.

Только сейчас у нее полностью раскрылись глаза. Она наконец-то увидела, как суетливо-жалок, лжив, подло лжив ее сын. Она отчетливо осознала, что за дозу, когда ему приспичит, он продаст не только ее жалкие драгоценности, но и их с отцом со всеми потрохами. Она больше не верила ему. И ненавидела тех, кто это с ним сотворил. Кто это с н и м и сотворил, с их семьей, с семьями таких же дурачков-мальчишек, клюнувших поначалу на крутой мужской разговор:

– Слышь, Витек, ты классный парень. Хочешь быть настоящим мужиком? На, попробуй, словишь кайф. Тебе, как другу, – на халяву. Смотри, как все просто: раз, два, три! И полетели в далекие края. Ничего больше не нужно. Ничего больше не страшно…

И все! И улетел ее мальчик в далекие края. Тот, каким был когда-то: умненьким, веселым, спокойным, приветливым. Одна оболочка осталась. Да и та…

Как же мать винила себя!

Ведь и от нее зависело, чтобы эта смертельная мерзость не просочилась, не пролезла в страну. Вот они идут, гладкие, улыбающиеся. Ну, кто из них тащит с собой смерть чужим детям? Ради денег своих вонючих. Им-то все равно, что дети гибнут! Разве им там т а к дети достаются? Ты попробуй его роди, выкорми, выучи, одень, обуй…

…Вон эта сука прется. Э-э-э, да у нее паспорт наш, российский! Это самые сволочи из всех. Здесь на чужом горе наживутся, настроят на детской крови виллы-дворцы и живут припеваючи. Что им чужие слезы, надежды разбитые. Ишь, вырядилась, подколодина!..

Никак особенно Инка не «вырядилась». Просторное мягкое пальто, удобные туфли, все неброское. Но в глаза бросалась она сама, со своей явной красотой и врожденной элегантностью.


Инна собиралась беспрепятственно пройти по «зеленому коридору» к выходу, где ждал ее муж, но путь ей преградила крупногабаритная тетка непонятного возраста с отечным лицом и воспаленными глазами, в серой таможенной форме.

– Откуда летите? – спросила она неприязненно.

– Из Парижа, – улыбнулась Инка.

– Сколько иностранной валюты с собой? – последовал строгий вопрос.

– Сто долларов, вроде. Не больше, – продолжала улыбаться Инна.

– На какие средства будете жить в Российской Федерации?

– То есть как на какие? Я тут дома. У меня муж… Он меня встречает… И потом… – тут Инна осеклась. Наверное, не стоит говорить про кредитные карточки. Кто его знает, к чему могут прицепиться. Лучше помолчать.

– Вы уверены, что вам нечего декларировать? – с ударением на каждом слове произнесла суровая таможенница.

– Конечно, уверена. Абсолютно и стопроцентно.

– Пройдемте, женщина, – приказала отрывисто таможенница.

«Наверное, меня будут сейчас обыскивать», – подумала Инка, подходя к чему-то вроде кабинки.

Совесть ее была совершенно чиста, она нисколечко не волновалась, наоборот, испытывала что-то вроде интереса к тому, как это все произойдет. Досадно только, что не удалось беспрепятственно выйти в первых рядах, что отодвигается долгожданное время встречи. Ладно, ничего, зато будет потом о чем рассказать.

Таможенница лапала ее грубо, с ненавистью. Интересно, что она надеется найти? И что можно спрятать под тонким облегающим трикотажным платьем?

Подошел еще один сотрудник, Инна услышала слово «наркотики». Ничего себе! Ну, пусть ищут, недолго искать-то в ее барахле. Она вынула все свои вещи из сумки, как ей было приказано, и с любопытством смотрела, как красноглазая баба отдирает ножиком подкладку ее сумки. Неужели двойное дно ищет? Вот «дютюктива»! Жалко было, конечно, симпатичную дорожную сумочку, кто ее теперь зашивать-то будет? Уж явно не эти, блюстители.

Тетёра раздраженно отбросила в сторону трусики и лифчики. Принялась за косметичку. Все разворошила вконец. Высыпала на стол душистую пудру «Герлен». Вот это было уже сильно жаль.

– Зачем вы так? – покорным голосом спросила Инна, поняв, что пределов для этой дамы «при исполнении» не существует. – Вы же можете привести специальную собаку, она все обнюхает. Во всех аэропортах есть…

– Советы будете давать там, откуда прилетели, – отрезала тетка.

Но другой таможенник кивнул Инне и что-то сказал в передатчик. Хоть он ее не ненавидел, от этого становилось немножко легче.

Теткины глазки злорадно загорелись, когда она открыла бумажник и извлекла оттуда пачку зеленых денег.

– Сколько вы сказали? Сто долларов? – произнесла она зловеще и позвала: – Смотри, Николай!

– Там даже меньше, скорее всего, – спокойно подтвердила Инна.

– А вот это мы сейчас посмотрим.

Долларов насчиталось восемьдесят три. Однодолларовыми бумажками. Их Инка держала, чтоб расплачиваться за такси или давать на чай.

Видно было, что душа таможенницы жаждет реванша после досадного облома.

– Разувайтесь, – приказала она.

Пришлось подчиниться. Инка сбросила туфли, нагнулась, поднимая их с пола, протянула женщине в сером.

Николай что-то тихо сказал своей коллеге. Инна поняла, что он предлагал остановить дальнейшие действия до прихода какой-то бригады.

– Не учи, разберусь, – огрызнулась та, вспарывая подметку.

– А в чем же я пойду? – изумилась Инна. – У меня же другой обуви нет.

– Отвезут куда надо и так, – донеслось до нее бурчание.

Стало совсем уже не смешно и не интересно. Скорее даже страшно.

– Меня там муж ждет, попросите его войти, мне плохо, – обратилась Инна к Николаю.

Живот ее свело от ужаса.

– Не положено, – ответил тот с неказенным сочувствием.

– Для мужа вы еще не долетели, – прошипела Инкина противница.

Это было уже слишком. Какая-то последняя заветная черта стерлась. Вместе с ней исчез страх и непонимание.

– Нет, для мужа и для всех, кто меня ждет, я долетела. Никто не скроет в моей авиакомпании, что я вылетела и приземлилась, прошла паспортный контроль. В компьютер меня на границе занесли. Так что – ошибаетесь! Я уже тут, дома, среди знакомых и понятных мне с детства людей, – с отчаянной силой четко выговорила Инна.

– Вы собирайте свои вещи, можете идти, – решил неожиданно Николай.

– А тут моих вещей больше нет. Главное, не забывать, что тут, дома, у нас ведь нет ничего своего. Мое – мое, и твое – мое, да?

Инна встала босая, накинула на плечи пальто, взяла паспорт и пошла к выходу, оставив разворошенные вещи, к которым противно было бы теперь прикоснуться.

Плевать. Главное – избавление. Приехать домой и отмыться. Забыть как страшный сон.

– Стой! Дай сюда! – рванулась внезапно таможенница, выхватывая из Инниного кармана забытую несчастную Малю.

Потом Инна ничего толком не могла вспомнить про это. Память спасала, закрывая дверцу, за которой пряталось самое страшное, наполненное бесформенной невыносимой болью.

Ирина Андреевна быстро распотрошила ножом игрушку, исполненная уверенности, что наконец-то нашла.

– Маря! Маречка! Маря-чан! – кричала, не останавливаясь, как безумная, Инна.

– Зови-зови, не дозовешься, – бормотала Ирина Андреевна, выковыривая теплую Малину мякоть. – Житья от вас, проклятых, нету…

Горькие слезы вскипали в голосе несчастной матери.


Когда подошла бригада с собакой, равнодушно отвернувшейся от разбросанных Малиных внутренностей, было уже поздно. Ничего нельзя было вернуть и исправить.

Инна задыхалась от незнакомой боли. В сердце? В душе?

Маля была мертва.

Оживить ее оказалось делом нетрудным. Пять минут в руках умелой мастерицы – и готово дело. И шовчика не заметишь.

Куда сложнее обстояло дело с Инкой.

Она вышла к встречающему мужу, босиком, без сумки, с бледным, бескровным лицом. Саша поначалу и не узнал жену. Человек в серой форме всучил ему раскрытую Инкину сумку с кое-как засунутыми вещами, поверх которых торчали туфли с подпоротыми подошвами, и тут же удалился. Муж видел следы слез, дрожащие губы, выражение дикого недоумения, потрясения, боли на лице своей обычно радостной, улыбчивой Иннули – и ничего не мог понять. Он ведь тоже приготовил ей сюрприз, уверенный в его эффекте: в машине их ждал прилетевший накануне в Москву Инкин брат Сергей. Они договорились устроить пир на весь мир, но сначала хотели полюбоваться на восторг сестры, когда она неожиданно обнимет того, по кому так скучала все время.

– Что они там с тобой делали? Инночка, что случилось, дорогая? – растерянно спрашивал Саша, движимый единственным желанием – убраться поскорее восвояси из этих дивных мест.

Их побуждения явно совпадали: Инна шепотом умоляла увезти ее домой скорее. В руке она сжимала выпотрошенную игрушку. Естественно, муж не стал ничего расследовать: не мог он оставить жену в таком состоянии, да к тому же без обуви, ждать, пока он будет прояснять ситуацию.

Плевать было на сюрприз: он позвонил Сережке, и тот немедленно примчался, подхватил сестру на руки, закружил. Она без улыбки прижалась к брату. Так он и донес ее до машины.

Дома почему-то поднялась температура. Наверное, организм пытался путем физических страданий отвлечь от мук душевных. Лечили, пичкали лекарствами.

А что потом?

Вроде бы – ну подумаешь… Мало ли с каким хамством мы дома встречаемся лицом к лицу? И привыкли, и не реагируем. И плюем, и даже смеемся.

Так утешали все любящие Инку люди. И она кивала. Соглашалась. Очень-очень старалась. Но что-то в ней сломалось насовсем. В Москве ей не хотелось выходить на улицу. Она отказывалась даже от любимых прогулок по бульварам. Прежде уж они с Сашей пошатались бы! Поболтали бы обо всем на свете, нахохотались бы до боли в животе. А тут она едва дождалась времени отлета. Муж уверял, что со временем все впечатления сотрутся, все вернется на круги своя. Инка изо всех сил старалась его не огорчать. Но страх и тоска не оставили ее и в Париже. Она безвылазно сидела дома, писала свои рассказы, стихи. К телефону не подходила.

Светка приехала к ней поездом Милан – Париж на неделю по просьбе Саши. Он должен улетать на гастроли, но не знал, как оставить Инку одну в чужом городе после того, что произошло на родине.

Инка на первый взгляд показалась Свете вполне нормальной Инкой, какую она знала с детства. Читала свои стихи, слушала истории про новую Светкину жизнь, шутила. Только наотрез отказывалась выходить из дому. Ни по магазинам, ни в кафешку, ни в музей. Да что ж это такое! Быть в Париже и не нагуляться до одури, не надышаться его волшебным воздухом, в котором витает очарование и любовь!

– Ну, и что дальше? Так и будешь дома сидеть? – спросила наконец огорченная Света.

– Я не знаю, что дальше. Думала, пройдет. Но – никак. Я, наверное, не смогу больше в городе жить. Ни в каком.

– А как же? Где же?

– Я себе представляю безлюдное место в горах. Чтоб туда трудно было добраться. И чтоб ни от кого не зависеть. Я хочу там тихо жить, гулять, творчеством своим заниматься. Никого чужих не видеть.

И это говорила общительная и дружелюбная Инка! Невероятно!

– Но ты понимаешь, что для Саши это невозможно – в горах с тобой жить? Как он по концертам ездить будет?

– Я все понимаю. И допускаю, что все будет ужасно. У нас с ним. Но я… Меня будто и нет уже.

Инка опустила голову. Заплакала, подумала было Света. Но нет, слез не было. Она просто будто ушла и дверь за собой заперла. Значит, все, решила для себя, как ей выжить.

– А меня к себе в горы позовешь?

– Конечно! – Инка улыбнулась, словно возвращаясь к себе прежней. – Тебя, Асю, всех своих, конечно. Сережка, кстати, одобрил.

Впервые упоминание о тайном возлюбленном не заставило Светкино сердце учащенно биться. Она даже спросила о его личной жизни и планах. И вполне спокойно узнала, что работать он теперь будет в Москве, а жену себе пока не приглядел.

В Москву Инка не собиралась возвращаться никогда.

Конечно, никогда не говори «никогда». Признаться, и Светке не очень хотелось в родные пенаты. Кто там оставался из прежней их жизни? Только Асенька. Но она вполне может прилетать к ним.

Жалко пустующую квартиру. Правильнее всего было бы ее сдать. Сделать, например, евроремонт и сдать приличным людям. Но цены тогда за аренду жилья казались до смешного низкими. Не стоило оно того. А против ремонта восстала всей душой бабушка.

– Умру, тогда делайте, что хотите. А пока – оставьте все как есть. Я, может, вернусь еще домой. Дома и стены помогают. Мне даже воспоминание о них душу греет.

Светка полностью соглашалась с бабушкой. Пусть родной дом останется родным домом. Со всеми следами их прошлой счастливой жизни в семейном гнезде.

На том и остановились.


В ПОИСКАХ НОВОЙ ДРУЖБЫ


Больше всего в новой жизни тяготило Светлану отсутствие друзей и, стало быть, собственной, отдельной от Марио жизни. Конечно, она не теряла надежду, ведь прошло еще совсем немного времени, как она переселилась в чужую страну. Пока же самой близкой Светкиной подругой в новой жизни стала семидесятишестилетняя бабушка Марио, мамина мама. Никогда ничьей внешности завидовать не приходилось, даже мыслей таких не мелькало в голове, но, оказавшись в Италии, позавидовала молодая и красивая женщина старой даме, ее красоте, ее шику, ее веселой уверенности, бодрости. Вот на кого ей захотелось быть похожей! Светлану удивляло, почему ее свекровь так отличается от собственной матери. Зажатая, как бы застегнутая на все пуговицы, редко улыбающаяся, она производила странное впечатление. Какая-то печаль жила в ее сердце, надежно упрятанная, скрытая, но неистребимая. Бабушка же, в отличие от собственной дочери, выглядела безмятежной, спокойной, уверенной. Она единственная из семьи, кто предложил показать Кьяре город, проводить время, прогуливаясь, болтая о том о сем, то есть – наслаждаться обыденной городской жизнью, что могут позволить себе только неработающие и прекрасно обеспеченные синьоры. Готовясь к встрече с бабушкой, Света всегда тщательно и элегантно одевалась, чтобы не подкачать на ее фоне.

Они вместе ходили по магазинам на улице Монте Наполеоне, и девушка искренне, по-детски гордилась своей спутницей. Надменные продавцы дорогих магазинов подобострастно приветствовали бабушку, та представляла им жену внука – Кьяру, и восторженные взгляды обращались к ней, новой представительнице известной семьи.

Вообще стилю и стильности хотелось учиться у итальянок, проживших немало лет. Итальянские старые дамы не могли не восхищать: с возрастом они становились драгоценными произведениями искусства, в каждом жесте, повороте головы, взгляде виделась загадка, целая история. Можно было смотреть не отрываясь на небрежно наброшенную на одно плечо бархатистую шаль, на браслет с темными переливающимися камнями, на узкую руку в коричневых пятнышках, на то, как эта рука приглашает, приказывает или властно отказывает. Во всех этих жестах не проступало никакой театральности, напротив, поражала естественность, непринужденность, отточенность, грация каждого движения.

Бабушка часто рассказывала новой внимательной слушательнице, как училась в монастырской школе, как надоедали воспитанницам унылые безликие неприметные форменные платья. А девчонкам, естественно, так хотелось красоты, так хотелось хоть чем-то друг от друга отличаться! Волосы заплетали в косы, никаких челок. Но кто-то умел так перекинуть косу через плечо, так прижаться щекой к блестящим своим нетуго заплетенным волосам, что никаких украшений и не было нужно. Дело не в том, какое на тебе платье: в настоящей женщине должна ощущаться тайна, такая мучительная тайна, которую разгадать невозможно. Такую полюбит только сильный (или отчаянный), слабый – отступится, побоится.

– Ты думала, что делает женщину истинной женщиной? Взгляд, поворот головы, осанка, голос, – и, засмеявшись, добавляла: – И волосы, и обувь (это важнее платья), и нижнее белье, конечно!

В роскошном магазине белья бабушка велела примерить самые дорогие комплекты. Света засомневалась: стоит ли, ведь на эти деньги можно вполне приличный костюм купить, а это… Никто ведь не увидит.

– Главное, что ты будешь себя видеть и радоваться своему отражению. Ты можешь, как мышка, ходить в сереньком балахончике, но в таком белье будешь непременно ощущать себя красивой, желанной. Глаза твои станут другими, жесты.

Это оказалось сущей правдой. Красивое белье тонизировало, факт. Но так много, детально, непрестанно думать о собственной внешности и производимом на окружающих впечатлении… Какой во всем этом смысл? Светку учили другому. И «радоваться тому, что внутри», означало для нее нечто гораздо более скрытое и защищенное от чужих глаз, чем исподнее. Можно, конечно, побаловаться и такими покупками, можно почувствовать себя «в образе», но сделаться просто нарядной драгоценной куклой… Нет, это не по ней. Не для нее. Она полна жизни, а все эти наряды, детали подразумевают некую мумифицированность. Так ей казалось почему-то.

Жила бабушка в том самом любимом Марио с детства доме на озере Комо, в Грианте. Место оказалось настолько прекрасным, что представлялось, будто человеку, живущему здесь, неведомыми путями передается дивная красота ежедневных появлений солнца в розовой небесной пене над высокогорными снегами, покой светящегося из глубины озера, свежесть родников, возникающих высоко-высоко, там, куда уходит спать вечерний туман.

Жизнь в постоянной красоте, среди доброжелательных людей, под улыбчивым небом Италии в конце концов приводит любого человека к перевоплощению. И какое счастье, что даже самый большой страх время заставляет тускнеть, растворяться в ярких красках солнечного дня, в весенних самозабвенных птичьих захлебываниях, в ежедневных заботах, новых впечатлениях.

Однажды Света разглядывала вместе с бабушкой альбом Третьяковской галереи, и бабушка, залюбовавшись Крамским, решила:

– Летом мы обязательно вместе поедем в Москву. Ты мне покажешь самое лучшее. Будешь моим гидом. Сбудется моя давняя мечта.

– Поедем, – неожиданно для себя радостно и решительно отозвалась воодушевленная Света, – только летом в городе может быть очень душно, лучше в конце сентября.

– Неужели в России бывает когда-нибудь жарко? – в вопросах российской погоды все итальянцы проявляли простодушную наивность. Им издавна было внушено, что Россия – страна снегов, холодов, метелей, медведей и всего прочего опасного и страшного, о чем и думать-то без содрогания не положено. И они по-детски верили этому мифу. Кое-какие детали, конечно, прояснялись, но вот тема постоянных российских морозов прочно сидела в головах обитателей солнечной страны.

И не только в вопросах погоды. Русские в их представлениях были народом героическим, диким, необузданным и непредсказуемым.

Когда Света пошла первый раз к дантисту, тот, постучав своим «орудием пыток» по ее пломбам, укоризненно заметил:

– Ай-яй-яй, синьора сама делала себе пломбы!

И как она ни отказывалась, не желая признавать авторство уродующих зубы замазок, тот все равно упрямо не верил и, прощаясь, все повторял:

– Никогда, синьора, никогда больше нельзя самой себе делать пломбы.

Попробуй докажи!

Однажды, опаздывая в аэропорт (Марио хотел вместе с ней встретить партнеров из России), Света попросила врача не делать ей анестезирующий укол: хотела сэкономить несколько минут, которые ушли бы на ожидание дейст-вия заморозки. Тот так и застыл от изумления:

– Но, синьора, я же должен буду сверлить ваш зуб! Вам может быть неприятно!

– Ничего, ничего, сверлите, я потерплю, нам в школе никогда и не делали обезболивания.

Чувствовалось, что ошарашенный стоматолог опять не поверил и, возможно, решившись немножко проучить бессовестную обманщицу, включил бормашину, вопросительно глядя при этом на пациентку. Света глазами показала: «Давайте!»

Закончив сверлить зуб удивительной и беспримерной героини, доктор прочувствованно произнес:

– Да, вы – особенный народ! Вас победить нельзя!


«МОЯ ЛЮБА»


1. Своя


Наконец появилась в жизни Светланы и долгожданная подруга. Русская. Старше ее на целое поколение. В России не принято дружить людям, между которыми обозначена, как пропасть, разница в возрасте. На Западе к этому относятся иначе. Интересный человек – само по себе счастье. И большая удача подружиться с этим счастьем. Истосковавшись в одиночестве, Света это теперь понимала очень хорошо. Она вообще как-то очень повзрослела в своем итальянском одиночестве. Когда человек проводит много времени один на один с собой, ему приходится в себе же и видеть собеседника, заострять внимание на мелочах, деталях, учиться делать выводы. Она не неслась больше по жизни, как когда-то в Москве: от человека к человеку, от события к событию. Она теперь вглядывалась, вдумывалась.

Внешне взрослость ее никак не проявлялась. Выглядела она замечательно, благополучно. А разве могло быть иначе?

Благополучной, цветущей, всегда свежей выглядела и новая ее подруга.

Она жила неподалеку от бабушки, в красивой вилле с большим садом. Когда Света приезжала на озеро Комо в гости, бабушка всегда говорила, указывая правой рукой на один из соседних домов:

– А вот там живет моя Люба. Надо вас познакомить.

Света даже не реагировала на имя Люба, как на русское. Итальянцы такими смешными именами, бывает, называют своих детей. Однажды она услышала, как на ресепшин отеля портье подзывает:

– Катьюша! Катьюша! Иди сюда, тебя ждут!

– Как-как зовут девушку? – не поверила Света своим ушам.

– Катьюша, – повторил портье.

– Но это русское имя. И оно неполное. Полное – Екатерина.

Портье удивился:

– Неужели Екатерина? А у нас это совсем иначе. Ну, есть же такая песня «Катьюша». Вот родители дочку и назвали. Разве неправильно?

– Раз назвали, значит, теперь правильно, – засмеялась Света.

Поэтому, когда бабушка произносила это свое «Льуба», Света была уверена, что имя это – продукт очередного родительского чудачества неискушенных итальянцев.

Оказалось – нет. Оказалось, «ее Люба» – самая настоящая русская, москвичка, волею судьбы занесенная в чужую сторону.

– Вот, Люба, я привела к тебе мою дорогую невестку, жену нашего малыша, – так Света была представлена хозяйке прекрасного дома, когда та вышла их встретить.

Они, едва взглянув, поняли: свои. И потянулись друг к другу.

Люба жила одна. Сын уехал в город. Муж…

С мужем она виделась… Говорила…

Ах, знала бы только Светочка, как и о чем беседовали они с мужем…

Такое разве перескажешь…


2. «Лучше бы ты умер!»


– И ведь сколько пришлось ждать, пока ты пришел! Что ты думаешь: перевел деньги, как собаке старой кость кинул, чтоб с голоду не сдохла, а тридцать лет жизни – псу под хвост, как не бывало. И можно не видеться. И не вспоминать. У тебя все в порядке. Новая молодость, новые планы. Другая жизнь… «Другая жизнь», помнишь Трифонова роман? Но она там, героиня главная, по мертвому убивается. А ты жив. И ты близко. И нет тебя.

– Не плачь, Любочка, я же здесь.

– Здесь, как же. И отстраняешься, отворачиваешься, как нет тебя. Я и лица твоего не вижу. Господи, какие у тебя тени под глазами! Что же это Сесилька твоя думает, начхать ей на тебя совсем? Ты же пашешь как проклятый, диск за диском, гастроль за гастролью. Она, может, краса твоя заморская, думает, дирижер – это просто: вышел во фраке, руками помахал… физзарядка такая. Сказки Венского леса. А что у тебя гипертония, и кризы бывают? Знает она это? Да ты ей, наверное, и не сказал. Эх ты… Петушок – золотой гребешок. Но она сама должна увидеть, понять. В этом любовь… Счастлив ты, в общем?

– Я думал, она мое спасение… Мне так казалось… Я был уверен…

– От чего спасение? От чего спасение, можешь ты мне объяснить, от чего и кого вы спасаетесь, когда молодых подбираете? От себя не убежишь, от старости не убежишь. Счастлив… Все верят, ага. А со мной, значит, был несчастлив. И сын гениальный, красавец – несчастье. И дом наш с тобой, о котором столько мечтали, – несчастье. И то, что всю жизнь я тебе как раба была, служила верой и правдой, себя не помня, – несчастье, да?

А она кровь твою пьет, деньги из тебя тянет, последние твои соки из тебя выжимает – вот это большое человеческое счастье. Жар-птицу поймал, да?

Только знаешь, это мы, русские бабы, все терпеть готовы, все простим, а эта твоя зараза итальянская – не волнуйся – оперится сейчас благодаря тебе и найдет себе молодого, и будет тебе ветвистые рога наставлять. Рожищи, какие оленю и не снились.

Нет-нет… Не уходи. Я больше не буду плакать. А то из-за слез мне и не видно тебя совсем. А я все посмотреть на тебя мечтала. По телевизору только спину твою вижу и руки. У Мишеньки твои руки. И держит их сын, как ты.

– Не грусти обо мне, Любочка.

– Ты сам-то понял, что сейчас сказал? Не грусти! О тебе не грустить… Скажи, кто меня заставил все бросить: дом, родных, друзей? Работу свою. Тебе же не жилось там, дома. На свободу рвался. Все твердил как заведенный: «Вот вырвемся, тогда заживем. Для умного человека весь мир – родина».

Ну, вот ты у нас умный. На всех языках говоришь свободно. А я вот не умный человек. Ну, не дано, что поделаешь. Мне теперь даже поговорить не с кем. Мычу, как дебилка, в магазине, хорошо, уже все меня знают, привыкли, понимать научились. «Коме стай?»[9 - Как дела? (итал.)] – говорят. «Где марито?»[10 - Муж (итал.).] – спрашивают. А я молчу, не понимаю, мол. А что мне им отвечать? «Мио марито э джа спозато![11 - Мой муж уже женат (итал.).] На новой молодой молье![12 - Жена (итал.).] И трента аньи[13 - Тридцать лет (итал.).] – тю-тю».

А знаешь, тут и у меня ухажер завелся. Я иду на почту, а дядька один бородатый, видный такой, говорит: «Кэ белла синьора»[14 - Какая красивая госпожа (итал.).]. И дальше по-немецки заговорил, решил, что я немка. Меня ж они все за немку принимают из-за волос светлых. Вот бы уж папа мой порадовался! Он немцев этих косил на войне только так, а дочка его должна за честь считать, что ее за немку принимают. За цивилизованного, стало быть, человека. Мы же, кто из России, дикие все, смердючие. Сами себя обосрали перед всем миром, а теперь ходим, глазки опустили: звиняйте нас, люди добрые, сами мы не местные, а откудова, получается, уж и не припомним: то ли мы немцы, то ли скифы, то ли вообще инопланетяне. Поможите разобраться…

– Ты все та же, Любочка. Ничуть не изменилась. Ты и есть белла синьора. Я так хочу, чтоб тебе было хорошо! И я помню тебя.

– Ну, что ты там шепчешь? Я тебя еле слышу. Ты подними голову, посмотри мне в глаза. Я хочу глаза твои любимые увидеть. Родные мои глаза.

Помнишь, как нам тяжело было расставаться? Ты на гастроли уезжал в какие-нибудь Фунякинские Задворки, а я с Мишкой маленьким тебя ждала. Спать ночью не могла. Не дни, часы считала. Ты приезжал, а я волосы твои нюхала. У вас с Мишенькой волосы одинаково пахли. Солнышком.

Сейчас Сесилька твоя тебя чем-нибудь французским брызгает. Чем от тебя пахнет? Не разберу. Эх, фикус ты мой заморский…

Ну, подожди, не уходи еще. В кои-то веки… С Мишей не поговоришь. Он сейчас, как ты, весь в музыке. И дома-то не бывает. Сам знаешь, даже спальни у нас на разных этажах. Какую домину огроменную купили! Зачем она нам? Это когда ты был с нами. Тогда размеры дома не пугали. Гости, приемы…

Миленький ты мой… Ты мне недавно приснился, как мы с тобой в горах гуляем. Высоко-высоко зашли, ящерицы бегают, солнце печет, ты прилег на травку и говоришь: «Ложись рядом, я устал, отдохнуть хочу». А я не ложусь: вспомнила во сне про Сесильку. Что уж теперь, думаю. Душу только травить. И вдруг смотрю: ты весь такой прозрачный стал и постепенно в воздухе растворяешься. И воздух этот такой теплый, он гладит меня по щеке, и я почему-то знаю, что это ты.

Проснулась, а тебя нет. И стала я другой конец сна придумывать: что я все-таки легла рядом с тобой, ты меня обнял и говоришь: «Забудь про все плохое, ничего плохого и не было, все тебе, глупенькой, приснилось. Вот откроешь глазки – и я рядом. И я твой».

С восемнадцати лет с тобой. Никак не отвыкну. Вот и снишься. Такие сны хуже всяких кошмаров. Фреди Крюгеров всяких ужасней…

– Ты не цепляйся за тяжелые мысли, Любочка. Отвлекайся. Ты портрет тот закончила?

– Ничего я не закончила. Не могу я писать теперь никакие портреты. Я тебя все рисую. И не могу вспомнить твое лицо. Все ты от меня куда-то уплываешь. А с фотографии делать – все не то получается. Ни одна фотография самого важного не передает. Какой ты есть на самом деле. Вот, может, сейчас насмотрюсь. Да ты сидишь в тени, и я все реву, не вижу лица.

Постоянно тебя рисую, как, помнишь, с нашего курса Левка, когда юбилей Ленина отмечали и нам со всех сторон по мозгам долбили: Ленин, Ленин, Ленин… И Левка себе бородку отпустил, и говорить стал картаво. К нам натурщика привели, старенького такого старичка-лесовичка. Левка его нарисовал, а голову сделал Ленина. Все обалдели. Но он всерьез. Его потом в психушку поместили. Вот и меня скоро можно будет в психушку. Я от одиночества так мучаюсь. Все жду, когда новой жизнью смогу зажить.

Все свои вещи старые выбросила, все другое купила. Нравится тебе? Все самые лучшие фирмы, смотри.

Еще я медитировать учусь. По журналу. Чтобы вообще ни о чем не думать. У меня уже иногда получается. Если на свежем воздухе, в саду, и солнце сильное. Хотя я не сторонница загара, загар сильно старит, а они тут так загореть стремятся, вот и морщинистые все в сорок лет, как сухофрукты. Ты, наверное, тоже загорать полюбил, молодой ты наш любовник?

«Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья…»

Дождался?

Помнишь, как Пушкина вместе читали?

«Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенный, твой колокольчик огласил…»

Увидеть бы еще этот печальный снег вместе с тобой.

У меня сейчас все печальное: и снег, и солнышко, и ветер, и цветы в саду.

Ладно, не буду, не буду. Ну, ты хоть что-нибудь о себе расскажи. Ведь я знаю, что ты теперь опять долго будешь трусить, с духом собираться. Не появишься теперь… Бережешь себя. Тут эти души сушеные только так и умеют. Сесилька тебя научит. Ну, потерпи уж меня в последний раз.

– Да мне нечего рассказывать, Любочка. Работаю. Думаю.

– А что ж ты про Мишеньку не спрашиваешь? Хотя что у меня спрашивать… Ты с ним сам общаешься, да? По твоим стопам пошел… Спит с этой страшилой кривозадой, чей папаша ему концерты устраивает. А у той муж, дети. И никто не стыдится. Как будто так и надо. Хоть бы он женился, у меня внуки были бы.

Нет! Это меня Бог наказывает, я знаю. «Не сотвори себе кумира». А я сотворила. И вот дождалась. Муж ушел. Сын продался, как проститутка. Ради успеха. А что успех? Душу от грязи все равно не отмоешь. И ведь никогда я этому не учила и всегда говорила ему, что самое главное – чистая совесть. Есть крыша над головой, есть кусок хлеба – вот и ладно.

Да, говорили одно. А домище вон какой выбрали. Тадж-Махал. Ему теперь, сыну нашему, еще больше надо, чтоб нас обскакать, ясное дело.

Ох, как же я устала…

Ты знаешь что? Витамины пей, не забывай. Они от усталости помогают. А я вот бросила. Надо снова начать.

Ой, слышишь? Музыка… Это же твой оркестр играет, я помню. Это ты еще при мне репетировал.

Отовсюду эта музыка, Господи… Что же это они ее так громко? Я не слышу, что ты говоришь. И ты меня не слышишь? Всю жизнь эта музыка нас с тобой разлучала. Проклятая музыка! Она тебя у меня отнимала. И ты так потихонечку привык без меня. И спокойненько с другой зажил. Помнишь, я все боялась, что ты умрешь раньше меня, потому что ты старше на полгода. И ты мне поклялся, что меня переживешь. Самым ценным тогда поклялся. Моей жизнью.

Лучше бы ты умер. Тогда это просто был бы рок, злая судьба. А я все думаю: за что ты так со мной? Что я не так сделала? Что она может, чего я не умею? И что же это я за дура была, что всегда тебе верила?

Да замолчит уже эта музыка или нет? Что они там, с ума посходили?

Где же ты? Где?

Боже мой! Это опять всего лишь сон был?

Это он во сне пришел! А я ему во сне про сны с ним рассказывала!

Господи, что ж это я, всю ночь с включенным телевизором?

Мишенька! Миша! Тут папу нашего показывают! Скорее! Миша! Что же ты так долго? Что они говорят? Слушай скорее!

Почему черная рамка?

Что? Я не слышу – что?

Не-е-ет!!!


3. Потом остается жизнь


Вот как это было! Разве такое расскажешь? Как? Какими словами? И чтоб говорить, а не рыдать, захлебываясь… Вот – ушел. Навсегда. И вернулся к ней, Любочке. Вернулся, как она об этом мечтала. Бедный, бедный! Бедная его душенька. Страдал перед смертью. Рвался на части. Спасения какого-то искал. И в ком искал? В пошлой хищнице, Сесильке этой окаянной. Заявилась к нему ученицей на каких-то мастер-классах и свела с ума. Он сам так и говорил, уезжая от нее, Любы, с которой и в горе, и в радости прожил всю жизнь:

– Она меня свела с ума. Я должен быть с ней. Там, где она, там жизнь.

А оказалось – смерть.

Да, хищницы умеют сводить с ума. Особенно чистых и полных любви людей. У хищниц есть цели и нет стыда.

Люба понимала мужа. Он всю жизнь провел в непрестанных трудах. Был востребован – да. Занимался любимым делом – да. Но только труд и преодоления – вот что составляло и наполняло до краев все его годы. А с Сесилькой он вспомнил о юности своей. О теле. О своем мужском физическом теле. У мужчин легко кружится голова, если им о любви говорит молодая, смелая, манящая, дерзкая. И не просто говорит, а доказывает делом. Вернее, телом. Что тут поделать?

Надо признать, что так бывает. Такова жизнь. И ее, Любу, постигло то самое, что постигало до нее тысячи и тысячи жен.

Однажды Люба, чтоб разобраться в том, чего не умела, купила даже кассету с порнофильмом. Просмотрела все от начала до конца. Полтора часа. Все поняла. Там как раз сюжет был подходящий. К профессору приходит скромная ученица. Ну, и слово за слово… Началось такое! Профессор и делать ничего не должен был. Все студентка старалась. И трогала, где надо, и штаны расстегнула, и на коленки перед этими штанами с прорехой встала, и глазки от страсти неземной закатила…

Ну, и в финале уж профессор простонал именно то, что должен был:

– Оу, беби, ай лав ю!

О некоторых диких подробностях тошнотворного фильма Люба постаралась поскорее забыть. Но основная канва представлялась ясной и понятной, как стакан воды.

Муж увлекся. Ушел жить к возлюбленной. Стал ее называть женой. Всем так ее и представлял: «Познакомьтесь, моя жена!» Оставалось только развестись со своим прошлым.

А как же родство? Как же – тридцать лет вместе?

Наверное, и он задавал себе этот вопрос. Как же?

Люба на развод согласилась. Оставалось только все оформить. Претензий она не имела. Лишь бы было где жить. И какие-то деньги на еду. Она знала, как ему все трудно достается, потому и не хотела ничего сверх того, что нужно для поддержания ее физического существования.

Ей исполнилось сорок восемь лет. Для тех мест, в которых она очутилась ради будущего мужа и сына, всего ничего. Расцвет молодости. А у нее все оказалось позади. Ни работы, ни мужа, ни будущего.

Муж поступил благородно. Оставил ей и сыну весь этот великолепный дом с прекрасным садом. Собирался открыть ей счет в банке (пока у них оставался супружеский, общий), которым Люба перестала пользоваться. Но он посылал ей чеки, помогал, заботился. Себе же быстро купил новый дом. Чтоб молодой жене было комфортно.

Люба старалась не вникать. Днем загружала себя делами, принялась разбирать чердак… Прежняя хозяйка их виллы была владелицей нескольких книжных магазинов. Уходя на покой, продала и дом, и бизнес, переехала в Сондрио, городок в часе езды от них. По здешним меркам далеко. Вилла досталась им в идеальном состоянии. Генеральная уборка – вот все, что требовалось. Только на чердаке громоздились книги, газетные подшивки, сундуки с письмами.

– Что с этим делать? Вы заберете? – спросил тогда муж бывшую хозяйку.

– Нет. Я оставляю это вам. В наследство, – засмеялась синьора. – Делайте с этим, что хотите. Тут интересные архивы, книги. Можно все это просто выбросить. А можно разобрать. Наверняка найдется какая-то древность. У меня нет наследников. А вы молоды, придет время, вам захочется этим заняться.

Конечно, выбрасывать ничего не стали. Напротив, заинтересовались, поблагодарили. Как же! Им достался дом с загадками. Кто-то мечтает о доме с фамильным привидением. Кого-то манят старые фолианты, манускрипты, реальные свидетели прошлого, хранящие правду, которую так быстро забывают потомки.

Муж все ждал, когда дел будет меньше, все вспоминал о чердачных сокровищах.

А потом нашел себе сокровище поважнее. И обо всем ином позабыл.

Теперь вот Люба копошилась в пыли, как в сухой траве забвения. Раскладывала, сортировала. Чем не дело?

Ночами было хуже. Гораздо хуже. Засыпала она только с включенным телевизором. Пока программа шла, раздавались звуки, голоса, музыка, она могла дремать. Но в тишине сон снимало как рукой. Начинались кошмары, мысли, вопросы… Разговоры с мужем. Почти наяву. О том о сем.

Постепенно приходила к ней мудрость. Прощение. Прощание.

Родство остается. И годы вместе никуда не деваются. И любовь…

А потом… Потом он пришел к ней попрощаться… Навсегда.

Больнее всего было вспоминать, как она говорила ему: «Лучше бы ты умер». Именно тогда, когда душа его трепещущая стремилась к ее душе приникнуть. Когда он уже умер. А она ему желала… Для себя – его смерти. Это давило страшной тяжестью.

Люба прижимала к груди его фотографию, говорила ему, объясняла, каялась…

Настало время узнать его последнюю волю.

Завещание.

Люба об этом и не думала. А что думать? Дом муж переоформил на них с сыном. Спасибо ему! Что еще ей могло причитаться?

Оказалось, он все, что имел, завещал им. Ей, Любе, все еще законной жене, и сыну. Явился к нотариусу за неделю до смерти и оформил по всем правилам свое распоряжение. Почему? Кто теперь узнает? Может, прожив почти год со своей молодой «женой», начал что-то понимать. Поостыл и на ясный рассудок разглядел… Причину все равно не угадать. Оставалось одно ясное понимание: последние его мысли устремлялись к Любе. О ней он заботился. Резон в этом был. Ведь Сесильке-то двадцать четыре годочка всего. Успеет взять свое. Вся жизнь у нее впереди.

Сын Миша собрался переезжать в отцовский дом. Раз отец сам так хотел, причем за неделю до кончины, почему бы и нет? Приехал туда, а Сесилька забаррикадировалась. Вызвала журналистов на подмогу. Еще бы! Она-то в своей стране. А они – иностранцы. Это ничего, что она с иностранцем жила и собиралась использовать его долго-долго. Теперь ей терять оказалось нечего. Состоялся настоящий мультимедийный перформанс: скорбные слезы, вой, интервью, перемежающиеся рыданиями и задыханиями безутешной молодицы, вспышки фотокамер, а потом статьи в желтой прессе и демонстрация неподдельного горя по всем новостным каналам страны. Основные темы обозначались следующим образом: юная возлюбленная жена, происки русской мафии, иностранцы, от которых нет житья…

На газеты и ТВ пришлось подавать в суд. Псевдожену разоблачили. Справедливость восторжествовала. Все завещанное принадлежало им по праву.

Тогда Сесилька решила действовать по-другому. Ей же надо было хоть что-то получить за год своих стараний и удовлетворения прихотей безмозглого козла, оставившего ее ни с чем.

Она опубликовала мемуары о маэстро. Толстенную книженцию, страниц около тысячи! Как успела? Кто подсобил? Ну, не сама, понятное дело. Стало быть, помощники есть и ждут своей доли. Мемуары назывались «Только с тобой я понял смысл моей жизни…» Это, естественно, преподносилось как слова музыканта, обращенные к его музе, то есть автору мемуаров, Сесильке. Никакого документального подтверждения этой фразы не было. Просто, со слов несчастной, ее возлюбленный повторял ей это ежедневно, все время совместной жизни.

Далее выяснилось, что Мастер называл ее, Сесильку, своей Маргаритой. Велел ей прочитать этот русский роман и сказал: «Ты – Маргарита».

Люба хорошо помнила, как они впервые с будущим мужем читали журнал «Москва», доставшийся ей всего на сутки. Так тогда читали: из рук в руки, да еще и в считаные часы. Как великое благодеяние и знак доверия вручали вожделенное произведение. Они сидели в ее комнате, на диванчике, прижавшись друг к другу, читали не отрываясь. Переглядывались, повторяли вслух фразы… «В белом плаще с кровавым подбоем… Пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

Собственно, они до этого почти и не знали друг друга. Виделись пару раз мельком. Просто драгоценный журнал давал им общий знакомый. Он-то и посоветовал вместе читать, иначе совсем времени не хватит. Практичный и разумный совет.

Они читали.

Ее родители, с пониманием относившиеся к тому, что некоторые книги приходится проглатывать с невероятной скоростью, да еще и ночами, улеглись.

Они читали. Внимательно, цепко, чтоб все вобрать в себя навсегда. И чтоб успеть.

А под утро стали целоваться. Жадно, как исстрадавшиеся от жажды в пустыне. Просто умопомрачение нашло. Целовались, ласкали друг друга, ничего не выгадывая, не планируя, не загадывая. Все у них было тогда впервые. Любовь накрыла. Задыхались от любви. От судьбы. А разве не судьба? И если бы не книга! Не было бы общей судьбы. Но тогда, в день после той ночи, Люба в своем институте сгорала от любви. Она провела бессонную ночь, но совсем не хотела спать. Ей бы увидеть еще раз того, с кем читала она волшебную книгу. А он, может быть, и не придет больше никогда. Решит, что она доступная, развратная. Без ухаживаний и просьб бросилась в объятия к незнакомому практически парню. Она, кстати, ни капельки об этом не жалела. Упрекала себя в одном: надо было позвать вечером в гости. Пообещать очередную редкую книгу и…

Возвращаясь домой, увидела его издалека, стоял у ее подъезда со свертком под мышкой.

Она не бежала к нему. Летела. Ноги земли не касались. Точно.

– Вот, смотри, что мне на одну ночь дали, – развернул он сверток.

Люба пыталась прочитать название и не смогла. Какая разница!

Дома никого не было. До возвращения родителей с работы оставалось часа три, не меньше. Им все равно не хватило. Хотя на чтение они не потратили ни одной минутки. Только друг на друга.

Так и «читали». Недолго. Пару недель. Потом он пришел за ней в институт и повел подавать заявление в загс. Объяснил, что они оба так долго не протянут, если ни днем, ни ночью не спать. Ей до восемнадцати оставалось три недели. Заявление поначалу не принимали. Он объяснил, что вступать в брак можно в первый же день по достижении совершеннолетия. Но как осуществить это право, если они не примут заявление сейчас? Тетки страшно поразились стройности рассуждений и неоспоримой правоте влюбленного юноши. Подчинились. И расписали их в день ее рождения.

Грех они, конечно, тогда совершили, не попросив родительского благословения. Боялись, что те станут скандалить, требовать подождать, подумать. А о чем думать, когда они отодраться друг от дружки не могут. И в своих учебных заведениях ни о чем другом не мечтают, как вжаться, слиться, отдаться своей любви, чтобы хоть чуть-чуть полегчало, чуть-чуть получилось бы дышать…

В день Любиного рождения учиться они не пошли. Поехали расписываться. Потом гуляли на Ленинских горах. Их окружал дикий лес, ни души вокруг, тишина. Запах листьев, земли. Люба опять не чувствовала земного притяжения, хоть и лежала на траве в объятиях любимого. Мужа! И он ничего не сознавал… Только повторял:

– Все по-прежнему, ничего не изменилось. Я схожу с ума от тебя. Я уже сошел с ума. Ты – жена. Но я боюсь тебя потерять не меньше, чем вчера и позавчера. Только вот так, когда делаемся одним целым, верю себе и своему счастью.

Они были одни в раю. Деревья, птицы, небо, шелест листьев, если набегал ветерок. Их наивное бесстыдство, их ласки, их уверенность друг в друге, открытость любви.

Поверив, наконец, самим себе, что все это не сон, что теперь они и ночью, и днем, и когда захотят могут, не прячась, принадлежать своему чувству, новоиспеченные муж с женой отправились отмечать Любин день рождения. Конечно, едва переступив порог, тут же сообщили родителям о сюрпризе.

Неожиданно для них новость была воспринята на ура. Зять пришелся Любиным родным очень по душе. И понравилось, что удался замечательный праздник. С гостями, подарками, песнями и плясками. Настоящая свадьба! Чего еще душе желать?

Так и зажили, душа в душу.

И вот он нашел другую Маргариту. Тут Сесилька явно не выдумывала, откуда бы ей знать такое?

Но опять же Люба поняла. Он говорил о той книге, как о проводнике любви. Он ждал от Сесильки духовного родства, подсказывал ей путь. Бедный. Бедный.


Люба рассказывала Свете об их с мужем любви, близости, страсти так, будто все это никуда не ушло, будто все происходит с ней сейчас: ожидание объятий, ласк, чуда. И Света откликалась на эти рассказы всем сердцем, вспоминая свою любовь. Не с Марио, нет. С забытым, казалось, навсегда Сережей. Ее Сережей.

С Марио все было хорошо. Они никогда не ссорились. Радовали друг друга. Выходили вместе в свет. Их близость давала невероятное наслаждение. Скорее даже вожделение. Марио хорошо знал технологию процесса. Так Света про себя называла то, что между ними происходило.

– Встань так! Наклонись чуть-чуть! Повернись, дорогая. Теперь попробуем по-другому… Не мешай мне, милая, сейчас почувствуешь. Да? Да??? Я улетаю!!! А ты? Вот! Я нашел! Это тут! Запомни!

В результате всегда получалось дикое удовольствие. Такое, что оба рычали, стонали, вопили. Происходило постоянное обучение. И – использование. Словно Света была новым электроприбором, нужным в хозяйстве, многофункциональным, который надо хорошенько, досконально исследовать, чтобы использовать все его возможности. Но «прибор» не имел права чего-то не хотеть, от чего-то отказываться. «Прибор» имел обязанность привыкнуть, доверять пользователю в том, что именно приятно и вкусно во время, отведенное на его эксплуатацию. Марио проявлял бережность и осторожность, нежность и терпение, но никогда не отказывался от своих намерений, какими бы поначалу они ни казались дикими его жене.

– Ты просто неопытная. Ты не знаешь. Это надо распробовать, втянуться. Давай, давай, тебе понравится, когда поймешь…

Света знала, что даже если она нечеловечески устала, недомогает, грустит, это ровным счетом ничего не значит для мужа. Не потому, что он жесток и невнимателен. Потому, что уверен в своем праве на удовольствие, как и в том, что она это удовольствие получает вместе с ним, и в результате всегда выходило именно так. Но часто – через переламывание себя, внутреннее насилие над собой.

Иногда Свете хотелось просто лежать в объятиях мужа. Молча и спокойно лежать, чувствуя родное тепло. Он этого не понимал.

– Не ленись! Это залог нашего общего счастья!

И она подчинялась, раскручивалась на вожделение.

«Интересно, а когда я забеременею, он все равно будет требовать от меня всего этого, когда и сколько захочет? – задавала она себе важный вопрос. И отвечала: – Что, собственно, для него-то изменится? Конечно, будет». Это все было не так страшно. Просто – по-чужому. Как отработка, честная и добросовестная, своих трудовых обязанностей.

И еще важное, чего ей катастрофически не хватало. Светка не чувствовала себя хозяйкой в доме. Пришла на все готовое. Работать по дому ей не полагалось. И получалось – зачем она? Для красоты и любовных утех? Она зажималась, уходила в себя, не ощущая, что может как-то влиять на ход собственной жизни.

Она не позволяла себе думать, что все в ее жизни могло быть по-другому. Не с Марио. С Сережей. Без всяких этих сексуальных техник. Просто по любви. По взаимопониманию. Но думать так – означало предавать собственное решение.

Только слушая Любу, она давала слабину, вспоминала, оглядывалась.

Они очень быстро перешли на «ты», как это принято среди итальянцев. На «вы» обращаются настолько в редких, официальных случаях, что в обыденной жизни такое обращение людей даже пугает. Но в русском дела обстоят не так, поэтому «ты» – было вехой. Они как бы окончательно сблизились.

Однажды, сидя вдвоем на лужайке у Любиного дома, они обе загрустили – каждая о своем.

– Не хватает мне, как воздуха, живой музыки. Как его не стало, ушла музыка, ушла душа, – пожаловалась Люба.

– У тебя есть платочек головной? Косыночка? – словно очнувшись, спросила Света.

Люба сняла с шеи прекрасный шелковый платок и протянула подруге. Та тем временем заплела свои длинные струящиеся волосы в косу, перекинула ее на грудь, повязалась платочком. Встала и запела:
		На Муромской дорожке стояли три сосны,


		Со мной прощался милый до будущей весны.


		Он клялся и божился меня одну любить,


		На дальней на сторонке меня не позабыть.


Сильный и чистый голос ее разнесся по саду, поднялся высоко-высоко. Глаза Любы наполнились слезами. Света, пристально глядя ей прямо в глаза, продолжала:
		Однажды мне приснился ужасный, страшный сон,


		Что милый мой женился, нарушил клятву он.


		А я над сном смеялась при ярком свете дня:


		Да разве ж это можно, чтоб мил забыл меня?


		Но сон мой вскоре сбылся, и раннею весной


		Мой милый возвратился с красавицей женой.


		Я у ворот стояла, когда он проезжал,


		Меня в толпе народа он взглядом отыскал.


		Увидев мои слезы, глаза вниз опустил,


		И понял, что навеки он жизнь мою разбил.


Света допела и стояла, не двигаясь. Люба какое-то время молчала.

– Как ты поешь! – изумленно произнесла наконец старшая подруга, – И… как ты догадалась, ч т о именно спеть?

– Я просто запела, – вздохнула Света. – Не знаю почему. В утешение.

– Пойдем со мной, – обняла ее за плечи Люба, – я тебе должна еще кое-что рассказать.

Они зашли в дом, хозяйка принесла из кабинета небольшой конверт.

– Смотри! Когда у нотариуса завещание оглашали, он мне дал это. Запечатанное. Муж велел вручить мне, когда его не станет. Знал, что он первый уйдет, наверное. И вместе с завещанием подарок оставил.

Люба достала из плотного желтого конверта магнитофонную кассету, подошла к музыкальному центру.

– Слушай внимательно. Ты, может, вообще никогда эту песню не слышала. Слушай слова.

Как же не слышала! Еще как… Любимая мамина песня. Детские воспоминания:
		Мне не забыцца песнi той даўняе вясны:


		– На Мурамскай дарожцы стаялi тры сасны…


		Александрына, цяпер прыйшла зiма.


		Александрына, шукаю я – няма…


		Александрына, i з песняй ты цьвiла…


		Александрына, якою ты была!


– Слышишь! «На Мурамскай дарожцы», – прошептала Люба. – Это наша с ним песня.

Прозвучали последние слова:
		Такою ты здалася у семнаццаць год маiх[15 - «Александрина», композитор В. Малявин, тест – П. Бровка.]…


– Я не понимаю, как ты угадала, каким шестым чувством ощутила… Значит, не случайно мы с тобой встретились. Муж мой только классику слушал, другого не признавал. А про эту песню говорил: гениальная. И музыка, и слова. Говорил: так процитировать «На Муромской дорожке» и сделать свое… Только очень одаренный человек мог. Пел мне ее. И потом – видишь… Прислал весточку. И не ответить мне ему никак теперь! И не сказать, как люблю, как понимаю его! «Шукаю я – няма!» Ищу – нет его нигде. Нет, и все.

Люба, взволнованная, раскрасневшаяся, дрожала, вновь переживая чудо встречи и трагедию вечной потери.

– Как же – нет? А кассету кто прислал? А говоришь ты с кем? И петь я тебе почему стала? – неожиданно для себя возразила Света. – Ты плачешь, душа болит. Не видно, не ощутимо, какая она, душа? А – болит ведь! А его душа – где? Разве не рядом с тобой?

– А ты мне еще споешь?

– Конечно, спою. Сколько хочешь.

В тот день кто-то будто подсказал им важное решение. Любе надо написать настоящие воспоминания. О муже. О его пути. О его труде, беспощадном к самому себе. О поисках. Ведь у нее все – и письма его, и фотографии, и даже дневники. Не перевез он их в новую жизнь, велел ей беречь.

То, что сварганила Сесилька, пусть существует само по себе.

Люба потрудится, обязана потрудиться, чтобы память о муже не растворилась в этом лепете. Она боялась не справиться, растеряться. Материалов-то уйма. Годы могут уйти на то, чтоб все включить, рассортировать, осмыслить.

Тогда Света и предложила свою помощь. У нее имелись все предпосылки, чтобы заняться подобной работой: владение компьютером, в те времена еще довольно редкая вещь, далее – легкий слог, редакторские навыки.

Так появилась у них общая цель. Дружба же, скрепленная общим делом, – неописуемое счастье.

Спасибо судьбе. Книгу они подготовили на удивление быстро. Люба наговаривала на диктофон, Света вслед за ней распечатывала фрагменты. Потом выбрасывали повторы, систематизировали. В итоге получилось двухтомное издание, вышедшее одновременно на итальянском и на русском. Эта работа стала для Светы началом ее трудового издательского и продюсерского пути.

Жизнь явно налаживалась.


НЕОЖИДАННОСТИ


В сентябре, хоть Света и настроилась решительно, поехать в Москву не удалось: приболел дедушка Марио, нельзя было оставить его одного. Дедушка отличался огромной самобытностью, под стать своей великолепной супруге, он слыл «сильным и отчаянным», из тех, кто не побоится красивой женщины, да и вообще любому риску рад. Самым большим его увлечением стала огромная яхта, на которой еще сравнительно недавно он путешествовал в одиночку по морям-океанам. Оставил «свою красавицу» (иначе он яхту не называл) из-за начавшегося ревматизма. Во время приступов болезни он с трудом мог передвигаться по дому. Не оставлять же его одного в беде! Решили отложить до весны: в апреле в Москве еще лучше, чем в сентябре.

– Это получится, что я больше года ни разу домой не возвращалась, – удивлялась Света.

Близился Новый год. Вся Италия казалась охваченной единственным стремлением: скупить все, что только можно, к предстоящему Рождеству. Новый год в Европе затмевался пышным и любимым всеми без исключения семейным праздником, с елкой, подарками, ожиданием чуда. Рождество Христово! К нему начинали готовится уже в сентябре. Рекламы, огни, плакаты, песни, особо украшенные витрины – все призывало не прозевать самый важный подарок, без которого праздник не будет настоящим.

Света привыкла к новогодним подаркам. И к новогодней елке. Пусть неправильно, пусть сначала положено отмечать Рождество, но то, что было ожиданием чуда в детстве, невозможно вычеркнуть и забыть. Тем более такой Новый год. 2000-й!

Она, по сложившейся на чужбине привычке, часто писала лучшей и все понимающей подруге Инне. Инна жила теперь в Провансе, в горах и без особой надобности не покидала свой дом. Самым надежным способом их общения стала переписка.


«Бог ты мой! Какая эпоха кончается!

Совсем скоро мы станем людьми прошлого века.

Прошлого тысячелетия.

Ископаемыми.

И, как некогда, определяя время творчества Гомера, мы туманно заявляли: «Архаический период. До пятого века до нашей эры», так же расплывчато и о нас можно будет заметить: «В конце второго тысячелетия от Рождества Христова…»

Хотим мы этого или не хотим, но – никуда не денешься: наше время ужмется до крошечного игольного ушка, и в него, в это малюсенькое отверстие, будет заглядывать любопытный или равнодушный глаз того, кто придет вслед за нами.

Он может увидеть чудовищные злодеяния, которые вызовут стремление отвернуться от жестокого века, проклясть его, забыть; он может учуять гнилостное зловоние городов-монстров, на человеческих свалках которых зарождались чудовищные болезни и дьявольские идеи.

Но все-таки… все-таки…

Если тот, кто захочет всмотреться, будет терпелив и мудр, он разглядит и другое: какой бы долгой ни была ночь в ХХ столетии (как, впрочем, и в любом другом), на смену ей неизменно приходил день.

Он ощутит тепло любви ушедших навсегда людей, поймет цену их верности и порадуется силе ненапрасной надежды.

Спасибо времени!

Оно никого не обманывает.

Оно дает только те куски, которые мы можем проглотить. И только тогда, когда это необходимо.

Но если человечество нетерпеливо жадничает, как неразумное дитя или впадающий в бесстыдство детства старик, если род людской начинает суетиться, стремясь собственными кровавыми усилиями добиться общественного совершенства, на которое щедрое неторопливое время отпускает столетия, случаются непоправимые трагедии – войны, революции.

Стоит ли восклицать: «Ужасный век!»

Мы сами делаем время ужасным.

За что и платим дорогой ценой.

А ведь вполне хватило бы любви и нежности. Ко времени жизни, так чудесно дарованной. Ко всему, что живет рядом и готово радоваться вместе с тобой.

К тем единственным, неповторимым близким людям, чья жизнь так же недолговечна и трепетна, как и твоя.

Вот этого – кротости, любви и нежности – хочется вымолить для будущего».

Так писала Света своей подруге. Именно этого: победы добра, любви и великодушия ждали они от грядущего тысячелетия. И разве только они!


В январе она заразилась свирепым австралийским гриппом. Потемпературив несколько дней, приходила в себя, листала модные журналы, смотрела телевизор в одиночестве. Программы шли занудные: любимый итальянцами футбол, дурацкие телеигры. Наконец наткнулась на передачу про потерявшихся, пропавших бесследно людей. Полезная штука: иногда старый больной человек лишается памяти, уходит из дому, а благодаря ТВ его находят. Таких как раз и легче всего обнаружить. Но вот куда деваются люди молодые и в здравом уме? Ведущая с жаром излагала таинственные истории исчезновения буквально среди бела дня. Воспринимались эти рассказы, как увлекательный жуткий детектив.

Вдруг на экране появилось задорное молодое лицо привлекательной, яркой смеющейся девушки.

– Эта красивая двадцатидвухлетняя русская исчезла из квартиры в Риме, где она жила почти три года. Все осталось в полном порядке, ценные вещи не украдены, ее новенькая симпатичная малолитражка по-прежнему припаркована на стоянке у дома.

Теперь Света уже глаз не могла оторвать от мерцающего «ящика».

Рассказ оказался подробным, съемочная группа постаралась, работая на целевую аудиторию, домохозяек. Зрителям сообщали детали: кем работала пропавшая бесследно красотка, как жила (соседи говорили, что она им очень нравилась: приветливая, вежливая, спокойная, описывали ее гостей, собачку, которая, кстати, тоже исчезла). Все сходились на том, что это исчезновение – дело рук распоясавшейся русской мафии.

Кто-то, сидящий у телеэкрана, наверняка сейчас посмеивался, не веря ни одному слову. Свету же охватила паника. Живо вспомнилось свое: наивно припрятанные доллары, собственные слова: «Хорошо, договорились», сказанные на прощание незнакомцу просто так, чтобы поскорее от него отвязаться. Однако такие, как он, не забывают, от «своего» не отказываются. Вон эта бедная девчонка – три года тихо-спокойно жила, работала – и все. Ее не убили, Света почему-то именно так чувствовала: пришли по-тихому, приказали, забрали. Пригрозили чем-то. Жизнью родителей, например. Или ничем не угрожали – она все и без угроз поняла. Взяла свою собачку – и под чужим паспортом улетела в далекие края с таким вот, как ее, Светкин, «жених».

После этой передачи Света опять надолго лишилась покоя. Странно, иррационально, смешно. Но так устроен мир: опасность чувствует только тот, кому она по-настоящему грозит. И то, кстати, далеко не всегда. А Светка – чувствовала. И чувство это ее изматывало, лишая жизненных сил.

Она никак не могла выздороветь: кашляла, сипела. Марио решил: пора сменить обстановку, едем продышаться, неделя солнца, теплого моря, совсем другой жизни: все сразу пойдет веселей.

Свете не хотелось лететь далеко. Сил на перелет не оставалось совсем.

Марио спросил:

– На Сардинию поедем?

– Поедем, – кивнула. Вот и весь выбор.

Отель, в котором они останавливались во время свадебного путешествия, оказался закрыт до марта. Выбрали другой, не хуже, только без отдельных бассейнов. Какая разница? Ей попросту хотелось морским воздухом подышать.

И правда, море помогло. Теплое, лазурное, бесконечное. Бархатный песок на пустынном пляже, тишина, безлюдье. Конечно, в первый день обгорела: не ожидала, что февральское солнце может оказаться опасным. Только на отдыхе понимаешь, как сильно измотан. Марио отсыпался днем, вечером. Зато ночью стал просыпаться. Организм набрал свое количество релакса. Однажды они с пяти утра лежали без сна, ласкались, болтали. Потом вышли на балкон, смотрели, как появляется из воды пылающий оранжевый парашют – солнце, как море на мгновение кажется охваченным пожаром.

Наконец спустились вниз, в сад. Марио хотел поплавать в бассейне, но вода показалась холодноватой – утренняя свежесть вызывала озноб.

Неподалеку от большого бассейна нашли небольшую ванну-джакузи, с подогревом. Света обожала понежиться в клокочущей, булькающей воде. Поместиться в нем одновременно могли три человека, не больше. Блаженство!

– Чувствую, скоро снова начну засыпать, – заметил Марио.

– Если б знали ночью, что тут такая прелесть есть, сразу прибежали, вода убаюкала бы, – сонно вздохнула Света.

Засыпать утром никак нельзя, надо было как-то бодриться, иначе весь день пойдет насмарку.

Из-под широких полей своей соломенной шляпы, закрывающей лицо, Света принялась смотреть по сторонам.

Неподалеку, чуть ближе к большому бассейну лежала парочка. Вернее, мужчина лежал, подставив солнцу загорелую спину.

«Пятки, как у рембрандтовского блудного сына, жалобные какие-то, косолапые», – подумалось.

Хотя чего жалкого может быть в мужике, отдыхающем в таком отеле?

Девушка же, спутница его, в такой же точно, как у Светы, широкополой шляпе, сидела на лежаке, листая толстый глянцевый журнал.

«Красивая, – позавидовала Света стройным ногам, – интересно, кто: американка, француженка? Скорее всего, американка, длинноногая, светленькая. И как уже загореть успела!..»

– Ге-ен, Гена-ай, слышь, – протянула «американка» на родном русском языке, – ну, Ге-ен, ну, слышь, не дрыхни…

– Твои земляки, да, Кьяра? – улыбнулся Марио.

Света кивнула, дав глазами понять: «Не мешай, дай послушать».

Она соскучилась по звукам родной речи. Когда случалось в миланской толпе услышать голоса соотечественников, каждое незначительное слово казалось драгоценным, тягучим, как густой мед. Хотелось его повторять, взвешивать, пробовать языком.

Правда, попадая за границу, некоторые наши сограждане перестают стесняться в выражениях, уверенные, что в чужой далекой стороне их никто не поймет. Как-то раз Света водила по Милану известного московского писателя, приехавшего в Италию по приглашению издательства, с которым теперь, благодаря книге о Любином муже, у нее наладилось сотрудничество. Писатель, нестарый, удалой дядька, веселил ее своими меткими и не очень приличными замечаниями по поводу открывающихся «картин городской жизни». Навстречу им плыли две юные девушки – неземной, инопланетной красоты. Писатель легонько подтолкнул Свету в бок и сказал: «Боттичелли». Остановился полюбоваться. Девушки приближались, меланхолично, по-лунному, переговариваясь.

– Засадил мне по самые гланды, – донеслось до ушей тонких ценителей женской красоты.

– Не повезло! – громко прокомментировал писатель прямо в лицо оторопевшей проститутке.

Подобного рода эпизоды Света всегда пересказывала Марио, который хохотал безудержно.

Сейчас он тоже надеялся на что-нибудь в этом роде.

Только ничего особо интересного не происходило. Девушка читала вопросы журнального теста. Что-то типа того, подходят ли друг другу отвечающие:

– Ге-ен! Ну послушай: «Как вы относитесь к проявлению инициативы со стороны партнера – а) радостно приветствуете ее; б) всем своим видом демонстрируете безразличие; в) пугаетесь…» Я – «а»! А ты, Ген? Ну давай, отвечай…

Гена что-то сонно пробормотал.

– Та-ак! Едем дальше: «Вы встречаете своего партнера на улице под руку с привлекательной особой» – во дают! – «ваша реакция – а) тут же закатываете грандиозный скандал, б) присоединяетесь к ним как ни в чем не бывало, в) выждав время, платите ему той же монетой…» Я – «а»! А ты, Ген? Чего? Ну, правда! Нет, тут другого нельзя, только «а», «б» и «в». А? Да я бы сама убила. Ты кого? Я бы «привлекательную особу»!

Вопросник оказался длинным. Света от нечего делать тихонько переводила все мужу, они тоже выбирали свои варианты, благо Гена ленился и медлил с ответами. У Марио почти всегда выходило «а», как у задорной подруги ленивого Гены.

Встретил, как оказалось, родственную душу!

Наконец добрались до выводов.

– Ого! Ген! Слушай, че у меня:

«Вы – натура страстная и темпераментная…»

Понял? Цени!

«Вы безусловно привязаны к своему партнеру и на настоящем этапе не мыслите своей жизни без него».

– Видишь! Тут дальше еще хорошее: «Вы прямодушны и искренни, держать камень за пазухой – то, чему вы никогда не научитесь…»

– Во!

«Однако вам следует избавиться от мучительных для вас обоих приступов ревности. Постарайтесь также научиться быть снисходительной к человеческим слабостям, ведь не все обладают такой энергией, как вы. Дайте своему партнеру возможность иногда отдохнуть от бури и натиска…»

– Золотые слова, – донеслась реакция Гены.

– Да ну, это женский тест, – разочаровался Марио.

– Ах, «дайте своему партнеру иногда отдохнуть от бури и натиска», – поддразнила Света.

На лежаках у бассейна началась между тем какая-то возня. Кажется, девушка, заигрывая, облила своего бойфренда водой.

– Светка, ну отстань, отвали, на фиг ты, Светка!!! – раздался возмущенный вопль Гены.

Света вздрогнула всем телом так, что Марио испугался.

– У нее твое имя, да, Кьяра?

Она кивнула, стараясь взять себя в руки. Что – имя! Знакомое междометие – вот что напугало. Голос, интонация. Нет, не может быть!

Между тем, т а Светка «отвалила», подошла почти вплотную к их бассейнчику и, не таясь разглядывая обоих, обратилась к своему спутнику:

– Ге-ен, я хочу купальник такой же, как у этой иностранки!

– А ты спроси, где брала.

– Тебе все шутки. А я хочу в джакузи посидеть. Они вон окопались. Сто лет уже сидят.

– А вдруг они не иностранцы? Орешь во все горло, на фиг ты!

– Не-а! Они на иностранном разговаривали. Не на английском. Тихо слишком. Я не разобрала.

– Не разобрала… Смотри, будет, как в Париже!

Они оба зашлись от смеха:

– Нет, а чего он в такой шляпе шел, я ж не думала, что наш. Помнишь, я ему: «Во шапка, бля!»

– А он тебе: «Сама бля!» Ну и умора!

Теперь и Гена встал, направился к своей Светке, к ним.

– Ты не уходи оттуда, потопчись, намекни, что, мол, они тут не одни в отеле. Другим тоже надо, – негромко советовал он своей неугомонной подруге.

Нет-нет! Не он! Чужое лицо! Совсем чужое лицо! Взлохмаченный, волосы почти белые – так на солнце выгорели. Нос прямой, даже с горбинкой чуть-чуть. Подбородок волевой, вперед выдвинутый, с ямочкой. Но через весь живот – по диагонали – огромный, страшно белеющий на загорелом теле шрам: его, тот самый – другого такого быть не может. Коренастый, крепкий, он шел своей походкой «качка», щурясь на солнце.

– Ге-ен! Смотри, какие у этой ноги! – нагло комментировала девка.

– Ну чего – ноги как ноги. Стройненькие. Загореть еще не успели.

– Красивей моих, да?

– Не, твои красивей, честно.

– Мне бы похудеть, чтоб были как у нее.

– Да ладно тебе!

Сомнений не было – он. Лицо другое – подумаешь! Не проблема. Пластические хирурги творят чудеса. Были бы деньги, остальное поправимо. Надо было ему и шрам убрать… Хотя кто, кроме них, этот шрам видел? А может, еще придет время, исчезнет и шрам.

К горлу Светы подступила тошнота. Казалось, запах мази Вишневского завитал в воздухе.

– Тебе плохо, Кьяра? – встревоженно спросил Марио.

– Пойдем скорее, сейчас вырвет, – еле смогла ответить Света.

Они поспешно вылезли.

Вслед неслось ликование:

– Ну, Генка, ты гений!

– А то! Я ж говорю: потопчись!

Теперь к прежним недомоганиям Светланы добавилась утренняя тошнота. Только вернувшись домой, они поняли причину.

Это заявлял о себе их будущий сын.


В ПРЕДДВЕРИИ НОВОЙ ЖИЗНИ


Все изменилось, как по мановению волшебной палочки.

Не может быть, чтобы утешение и избавление от страхов были простой случайностью. В этом видела Света особое высшее милосердие, осмысленное и благодетельное. Почему они с Марио оказались именно в том отеле? Ведь предлагал он лететь во Флориду, например. Или на Бали. Много прекрасных мест предлагал, а сошлись на Сардинии. Будто вел кто-то ее к спасительной встрече.

От чего же она спаслась? В первую очередь от тревоги, непонятно зачем напоминавшей о себе, постоянно стучавшейся в сердце. Теперь она знала: есть у «жениха» Гены своя Светка, с которой ему вполне хорошо и комфортно. Не будет он заниматься поисками своей московской спасительницы. Мало того, каким-то чутьем она догадывалась, что в Москву он больше и не сунется. Получилось ноги унести, скрыться, измениться – он и счастлив. Вполне возможно, живет где-то в Италии, бизнес какой-то имеет. Хотя… Какой бизнес, если он по-итальянски не говорит… Значит, просто живет себе барином на заработанные гонорары. Или продолжает «работать по специальности»? Тут, на чужбине. Для этой работы знание языков не требуется.

Все это на самом деле не важно, где он, чем занят, кого любит. Это все не к ней. Он сам по себе, она, к счастью, сама по себе. Поболтали и разошлись.

Света ощущала давно не испытываемое чувство свободы и легкости. Эта проблема попросту испарилась.

Еще одна радостная для нее перемена: очень сильно изменился Марио. Наверное, он и сам от себя не ожидал подобного. Узнав о беременности жены, он превратился в маленького испуганного мальчика, спрашивал поминутно, как она себя чувствует, что у нее болит, что тревожит, не нужен ли доктор. Он готов был исполнять любые ее прихоти, капризы, просьбы. Правда, прихотей особых у нее и не было. Если ей вдруг хотелось что-то съесть, это тут же покупалось. Хотелось приятных впечатлений – пожалуйста. Лишь бы будущая мать и дитя были довольны.

Занимали ее новые мысли. Только теперь стала Светлана серьезно думать, кем же станет ее ребенок – русским или итальянцем. Ей очень хотелось дружбы и полного понимания с тем, кто сейчас жил у нее под сердцем. Но возникнет ли эта дружба, если ребенок воспримет, к примеру, модель поведения Марио и его матери? Они, безусловно, любили друг друга. Но близости между мужем и его матерью не было. Болтовни, шуточек, подначек – этого она ни разу не заметила. Тепла не ощущалось – вот что главное.

Еще с трудом представлялось, что ее мальчик станет с акцентом говорить на родном языке собственной матери. Дикость какая! Или даже с презрением взглянет когда-нибудь на чью-то российскую бедность, неустроенность. Для нее воспоминание о чувстве привязанности к родной земле было связано с «Железной дорогой» Некрасова. Подарили ей в семь лет тоненькую книжечку – читай. Она и старалась… Мурашки бежали по рукам. Понимала не все. Но чувствовала – все и сразу.
		Грабили нас грамотеи-десятники,


		Секло начальство, давила нужда…


		Все претерпели мы, Божии ратники,


		Мирные дети труда![16 - Н.А. Некрасов. Железная дорога.]


Мощь насыщенного глубоким чувством поэтического слова впечаталась в детскую душу навечно, если вечна душа человеческая. Недаром, как молитву, в трудные, а иной раз – гнусные минуты, связанные с существованием на родной земле, повторяла она вновь и вновь:
		Да не робей за отчизну любезную…


		Вынес достаточно русский народ,


		Вынес и эту дорогу железную,—


		Вынесет все, что Господь ни пошлет.


		Вынесет все – и широкую, ясную


		Грудью дорогу проложит себе.


		Жаль только – жить в эту пору прекрасную


		Уж не придется – ни мне, ни тебе[17 - Там же.].


Да, именно так: вынесет все! Эти слова ей помогали с детских лет даже в мелочах. И неужели может получиться так, что ее сын не сумеет эти строчки прочитать? Или, прочитав, не будет тронут? Вместе с жизнью Свете хотелось дать новому человеку Родину. Настоящую, выстраданную, ее собственную единственную Родину.

Она не считала себя идеалисткой и не смотрела на жизнь дома сквозь розовые очки. Родина у нас такая – не забалуешь! Розовые очки годятся для дали. Для очень-очень солидного расстояния. А в родных пенатах их быстро сорвут, не успеешь оглянуться, хвать – и ты смотришь на все ничем не защищенным глазом. И то, что видишь, часто приводит в отчаяние.

Перечислять можно сколько угодно, за секунду составишь длиннющий свиток несправедливостей, вопиющих фактов, ужасающих манер, пороков, грехов, опасностей. И что с того? Это только маленький глупый червячок из анекдота наивно интересуется:

«Мама, а почему другие червячки живут в яблочках, грушах? А почему мы живем в говне?»

Мать ему по-любому вполне справедливо ответит:

«Родину, сынок, не выбирают».

Ржать над этим можно сколько угодно. Это именно так.

И к тому же… К тому же на расстоянии с той стороны, где жила ее Родина, всходило солнце. Свет шел оттуда. Так Света чувствовала и ничего не могла с этим поделать.

Ностальгия теперь одолевала ее по-другому. Она перешла в иной пласт, культурно-литературный, если уж браться обозначать. Она все думала: вот это расскажу сыну, вот об этом ему надо знать, вот это дам прочитать.

Работая вместе с Любой над книгой о маэстро, она, бывало, оставалась ночевать в Грианте. Бабушка выделила им с Марио прекрасные комнаты с огромным балконом-террасой в своем доме. Света подолгу любовалась оттуда озером, каждый раз прекрасным по-своему, по-новому, заснеженными горами, бесконечным небом…

Однажды она проснулась там с готовыми стихами, рожденными любовью к жизни и мучительной тягой к Родине:
		Снова береза весною закроет


		весь вид из окна.


		Так что сейчас благодать,


		что голые ветки прозрачны


		и через тонкую сеточку прутиков ломких видна


		горная цепь, вся в снегу,


		и на озере парус невзрачный,


		серый какой-то.


		Но можно за белый принять.


		И повторять со смущенной разлукой душою,


		что-де белеет! Белеет! Опять и опять


		парус мятежный,


		и все он не знает покоя.


Теперь она могла спокойно летать в Москву. Врач сказал, что месяцев до шести это вполне безопасно, при условии хорошего самочувствия, разумеется. А оно и было еще каким хорошим. Просто замечательным. Марио не возражал. Напротив, при малейших признаках Светиной тоски предлагал: «Может, в Москву?» Он иногда летал с ней, если подворачивались дела.

Света наладила связи с московским издательством, стала посредником в выпуске на итальянском языке книг ее соотечественников. Теперь она чувствовала себя счастливой. Без всяких вопросов, сомнений, натяжек.

Рожать ей полагалось в Швейцарии, в знаменитой клинике. В той самой, где когда-то на свет появился Марио. Одно это уже внушало доверие. Что ж! Ей в этом плане похвастаться было нечем. Она увидела белый свет в роддоме имени Грауэрмана, знаменитом арбатском роддоме, непонятно по каким причинам закрытом во время тотальных, разрушающих душу города московских перемен.

За месяц до родов дела настоятельно позвали в Москву. Самолет теперь исключался категорически. Тогда Света придумала отличный выход: поедет поездом. Из Венеции в Москву ходит прямой поезд. Она чудесно отдохнула в пути, читала, смотрела в окошко, спала. В ее купе первого класса были и душ, и туалет. Ехала бы и ехала – одно удовольствие.

В Москве же, помимо переговоров с издательством и встречами с авторами, Свету охватило неодолимое желание навести порядок в квартире, столько времени пустовавшей и толком не убираемой во время коротких наездов. Объясняла она себе страстную тягу к тотальной уборке тем, что потом, когда малыш появится на свет, времени на это не будет. А вот захочется показать ребенку Москву, все окажется в полном порядке, только пыль вытереть – и живи, наслаждайся. Вот она и взялась за дело, истово, не покладая рук, как трудилась всегда, если уж за что-то бралась. Только окна сама мыть не решилась, вызвала помощницу.

Странное это состояние – фанатичное стремление вить и благоустраивать гнездо перед родами – знакомо многим, кто ожидал ребенка. Светка не догадывалась, что это – один из признаков надвигающихся родов. За неделю неустанных трудов квартира преобразилась, ожила, словно поверив, что в ней снова затеплится жизнь. Дома, если долго пустуют, начинают грустить, тосковать, ветшать, пахнуть по-старчески.

На следующий день предстояло уезжать. Света прошлась по комнатам, разговаривая с родными стенами вслух. Она объясняла, что скоро вернется и не одна, с новым человечком, для которого этот дом тоже обязательно станет родным. Собралась укладываться спать, и тут началось. Собственно, прихватывало ее весь последний трудовой день, но она старалась не обращать внимание – дотерпит, доедет, там разберется.

Через пару часов учащающихся схваток стало ясно: дотерпеть не получится. Ребенок собрался рождаться в Москве, как когда-то его мама. Значит, так его судьба сложилась: стать русским не только по происхождению матери, но и по месту рождения.

Никакой тебе знаменитой элитной дорогущей клиники в Швейцарии. Обычный московский роддом, куда Света попала, привезенная «Скорой помощью». Недаром мудрая природа заставляет будущих матерей перед самым ответственным моментом упрямо обустраиваться, двигаться, увлеченно, самозабвенно что-то менять и прихорашивать жилище. Это отвлекает от пустых страхов, не дает залеживаться. Организм таким образом включен в активное состояние.

Света не успела даже испугаться, растеряться, она, благодаря своим усилиям по усовершенствованию домашнего быта, осталась собранной, энергичной. Роды прошли быстро и удачно. Всего через три часа после поступления в родильное отделение она уже вглядывалась в лицо своего сына, еще не понимая, какое счастье поселилось в ее сердце навсегда.

Мать и дитя – вот любовь неизменная.

Стоял короткий сумрачный осенний денек, но солнце переполняло Свету изнутри, освещая бедную больничную палату светом любви и надежды.

Ребенка оставили рядом с ней. Он, натрудившись, появляясь в жизнь, спал, туго запеленутый, по русской традиции. Мордаха его казалась круглой, как колобок. Ни глазки, ни волосики, ни ручки-ножки Света еще не разглядела. Но, увидев даже таким, никогда бы уже не забыла родное личико, не перепутала бы с другим. Чем-то он напоминал ей братца Егорку, когда того принесли из роддома, и она обомлела от его красоты, кукольности и при этом – полной настоящести. Егорка влюбил в себя сестру с первого взгляда. Только тогда она все бегала в восторге по дому и вопила: «Не может быть! У меня братик! Не может быть!» А сейчас, глядя на своего спящего младенца, очень хорошо понимала, что он есть, что так не только может, но и должно идти теперь существование. Что это и есть – жизнь. И она началась только сейчас.

Наконец, Света сообразила позвонить родным. Марио осчастливить новостью не удалось: он находился в Китае, собираясь прилететь в Милан через пару дней, как раз чтобы встретить в Венеции поезд с беременной женой. Телефонный номер его отеля она, собираясь рожать, из дома не прихватила. Зато дозвонилась собственным родителям. Она слышала радостные восклицания всего семейства. Ей было велено подробно описать, как выглядит, на кого похож, сколько весит и как себя ведет новенький член семьи. Мама с бабушкой собрались немедленно вылетать. Процесс пошел!

Аська тоже откликнулась немедленно. Они с мужем как раз заканчивали отдых в Таиланде. Вылетали домой через день.

– Боже мой! Боже мой! Ты в обычном роддоме! – вопила Ася. – Кто же тебе передачи будет носить? Там же есть ничего нельзя, это гадость. Это все ребенку в молоко пойдет!

Светка смеялась и уверяла, что мама с бабушкой прилетят завтра к вечеру. В худшем случае – послезавтра. Ничего. Дотерпит. Главное – свершилось. Ожидание позади. Сын – вот он! Спит под боком.

– Стафилококк! – вопила Аська. – Осторожно! Они там заносят стафилококк!

– Прорвемся, хорош пугать-то, – сохраняла спокойствие молодая мать.

Но Аська не сдалась. Прислала с утра Леночку. С цветами, фруктами, творогом, сметаной с рынка и кучей других вкусных и полезных вещей. Мало того, практичная и разумная Ася велела сестре вручить огромные букеты-конфеты всем, кто принимал роды.

Нет, Светка не была одинока! Не только мама и бабушка прилетели в Москву. Люба тоже бросила все дела и оказалась рядом.

Но – ирония судьбы – один из главных виновников торжества, а именно: счастливый муж и новоиспеченный отец, оказался лишенным возможности вылететь к первенцу незамедлительно. По самому прозаическому резону. У Марио закончилась российская виза. Казалось бы – продлить, чего же проще. Тем более причина – уважительнее не бывает. Но когда имеешь дело с загадочной душой чиновника, ничего предсказать нельзя. Вернувшийся из Китая, Марио проторчал в миланском консульстве России полдня, объясняя ситуацию, умоляя ускорить процесс выдачи визы в связи с рождением сына.

Он, конечно, не принял во внимание, что может вызвать внутренний протест и даже классовую ненависть своим внешним обликом: костюмом, галстуком, рубашкой, ботинками, запонками. Во всех деталях его одежды прочитывалась умопомрачительная цена. Естественно, такому персонажу очень хотели показать, что он, как и все иные прочие, зависим, бессилен перед законом и даже, в конце концов, смертен.

К нему выходил один консул, другой. Уходили, совещались. Время шло. Теплилась надежда, что они все же решат как-то вопрос в его пользу. Но – отказали! Взяли документы и назначили день выдачи. В соответствии с общими правилами. Тут Марио не сдержался. С непривычки, конечно, от полного непонимания и абсурда ситуации. Он принялся отчаянно вопить:

– Бастарды! Что же вы издевались надо мной столько времени! К вам же люди приходят! Вы же страну свою представляете!

Вся его манифестация кончилась плачевно.

Один из «бастардов» кивнул охранникам, и те радостно вышвырнули (во вполне буквальном, а не переносном значении этого слова) молодого папашу на газон.

Крушение иллюзий произошло в один миг. Контрасты родины собственного сына оказались чересчур поражающими воображение.

Можно тысячу раз восклицать «А как же Пушкин? А как же Толстой? А как же – даже – все святые, просиявшие в прозрачной небесной синеве нашей удивительной страны?»

А вот так! Ничего из вышеперечисленного не принимается во внимание теми, от кого пусть чуточку зависит не только твоя судьба, а хотя бы – гораздо мельче – просто настроение.

Интересно получалось.

Егорка не мог прилететь в родной город на свидание с сестрой и племянником из-за армии. Он учился, был уже гражданином другой страны, сохраняя при этом свое исконное гражданство, но мама панически, до обморока боялась его поезки в Москву. Эту тему при ней поднимать не рекомендовалось: она бледнела, губы ее тряслись, глаза наливались слезами…

Муж не мог прилететь к только что родившей жене потому, что чиновникам не хотелось заниматься его вопросом. Это явно читалось в их бесцветных недобрых глазах.

Что оставалось? А ничего. Принять как данность. И радоваться тем, кто рядом, и внушать оптимизм тем, кто далеко, но очень хотел бы оказаться близко.

Стараниями Аськи из роддома Света выходила чуть ли не под звуки оркестра. Море цветов. Подарочные корзинки с шампанским, деликатесами, конвертиками с «благодарностью» торжественно вручались медперсоналу, лимузин, почему-то свадебный, с кольцами на капоте – все это организовала подруга. Мама привезла наспех собранное приданое: на первое время малышу. Дома, в Милане, ждала огромная светлая детская, оформленная известным дизайнером, и все, что полагалось наследнику знатной фамилии. Света считала огромным подарком судьбы то, что она рожала в Москве и оказалась среди своих, во всей этой кутерьме, в этом дурацком лимузине, с шумными восторженными любимыми людьми.

– Дай подержать, – попросила Аська. – Не бойся. Мои руки еще Ленку помнят. Слышишь, михрютка! Тебя вот так вот принесли, а я тебя носила.

Аська расчувствовалась и хлюпнула носом.

– А я Егорку носила, – вздохнула Светка.

– Ничего, подожди, скоро я тебе своего дам подержать, – сообщила вдруг Ася.

– Ты что? Когда?

– Через четыре месяца! Говорю же: скоро!

– А не заметно ничего!

– Скоро все увидят. Не спрячешь!

– А кто – мальчик, девочка?

– Специально не узнаю. Не велела говорить, когда УЗИ делала. Кто ни родится, все равно сокровище. Да, Ленка?

Ленка как-то кривовато, с сомнением улыбнулась.

– Не ревнуй! – заметила старшая сестра, – Ты – моя первая любовь. От тебя не убудет. Еще сильней любить буду. А уж когда ты родишь… Вообще – съем тебя.

Ленка засмеялась уже по-настоящему.

И все вокруг тоже.


Свидетельство о рождении сына Света оформила в московском загсе. Она торопилась до приезда Марио успеть собрать как можно больше нужных для вывоза сына в Италию документов. Мальчику исполнилось всего семь дней, когда его крестили. Мать хотела, чтобы ребенок как можно раньше оказался под Божьим оком. Крестным стал Светин духовник, отец Николай. Крестной матерью Света попросила быть Инну. Заочно. Так разрешается, если у крестного родителя нет возможности присутствовать при таинстве крещения. Нарекли младенца Андреем, в честь апостола Андрея Первозванного. Во время крещения сын не плакал и не спал, таращился изо всех сил своими синими глазками на окружавшие его чудеса: горящие свечи, иконописные лики.

Мечты сбываются. Молитвы бывают услышаны. Зря тосковала Света о том, что не будет у ее ребенка Родины. Все управилось само собой, и все получилось так, как хотелось ей. И первый дом, куда внесли дитя, и первый храм, и первые слова, и первая молитва – все у мальчика было материнское.

– А знаешь, почему все по-твоему получается? – задумчиво спросила Аська, когда сидели они рядом на крестинах.

– Ну, почему? – заинтересовалась Света.

– Все потому, что ты тогда первая на палантин наступила. После венчания, помнишь?

Вот как все, оказывается, просто! Ну, что тогда скажешь?

– Спасибо тебе, Аська, что напугала моего мужа, швыряя ему под ноги непонятно чего! Я-то знала, что от тебя ждать, не дрогнула!

– Всегда пожалуйста, – самодовольно отвечала Аська. – Цените, пока жива!


Первые дни дома очень помогала мама, но к приезду Марио Света уже прекрасно управлялась с младенцем сама. Быстро уладив все формальности, гордый отец увез семью в Милан, где их тоже радостно и с нетерпением ждали. Ждала и парочка нянь для Андреа (так по-итальянски называли ребенка здесь). Света решительно отказалась от того, чтобы чужие женщины ухаживали за ее малышом.

– Ты мне нужна отдохнувшая, в хорошей форме, – завел свою прежнюю шарманку Марио, не понимая, что Света теперь – другая и не собирается служить инструментом для удовольствия.

У нее появились задачи гораздо важнее и серьезнее. Она – мама. И в определенный отрезок времени главным для нее будет беспомощный и требующий ее внимания сын.

– Мы что же, даже в ресторане посидеть теперь не сможем? – удивлялся муж.

– Сможем. Втроем. Ты или я будем держать Андрейку в рюкзачке. И чудесно проведем время.

– А ночью? Почему ты не хочешь, чтобы ночью к нему вставала няня?

– Потому что мне самой хочется быть рядом с ним, когда он меня зовет. Он вырастет и не станет плакать ночами. Но именно для этого, чтоб он хорошо и спокойно рос, ему нужна я. И ты, между прочим. Если ты будешь чаще держать на руках, он станет чувствовать себя увереннее, защищеннее.

Марио почувствовал несгибаемую волю жены. Нянек отменили. Мужу приходилось привыкать к отцовству. Не всегда легко, но у него это получалось.


ГОДЫ МИНОВАЛИ


		Родной язык,


		ты здесь звучишь так сладко!


		В тумане гор слова приобретают


		законченность и емкость, существуя


		вне текста,


		сами по себе,


		как птицы, если птицы


		могут заблудиться,


		от стаи оторвавшись…


		…Они витают где-нибудь в пещерах,


		и эхо их никак не умолкает.


		Вот слово «ящерица»,


		слово «глыба»,


		слова «Красиво, Боже, как красиво!»


		и: «Помнишь Макса, он недавно умер


		в Москве,


		от передоза героина»,


		и: «Можно я когда-нибудь вернусь?»


		и: «Посмотрите, мы над облаками,


		и во€роны летают ниже нас!»


		И если мы когда-нибудь исчезнем


		из этих мест,


		в уютных горных складках


		останутся осколки наших слов,


		как разновидность местных минералов.


1. Крестная, милая крестная!


– Андрейка, собирайся! Завтра летим к Инне! Я билеты только что взяла! – сообщает Света сыну, закрывая лэптоп.

Радость следует незамедлительно:

– Ура, мам! Мы едем к крестной! Ура!

Парню одиннадцать лет, а радуется, как детсадовец. Или мальчишки взрослеют позже? Или сейчас вообще все по-другому, не так, как было в их детстве?

Света выходит в сад и размышляет. А правда – сильно же все изменилось! Потихоньку-полегоньку, а что-то безвозвратно кануло в Лету. Зато появилось такое, что и представить себе даже знаменитые фантасты не могли.

Ее ребенок, например, не знает, что такое устный счет. Как же их терзали в первых классах школы этим устным счетом.

– Та-ак! А сейчас достали листочки и записываем только ответы:

100: 4 =

100: 20 =

100: 25 =

12 х 12 =

…….

А теперь быстренько сдаем…

Попробуй не реши. Две ошибки – уже тройка. И еще, само собой, дома заругают, скажут, что мозги тренировать – главное дело человека разумного.

Зато сейчас Света мгновенно в уме подсчитывает, сколько ей придется заплатить, если покупает что-то на рынке. Продавцы поражаются. Синьора – гений! Конечно. Так и ее, тупую в математике, гением признают, если расслабятся и все простые арифметические действия станут производить с помощью аппарата.

Или вот. Когда она сама в последний раз писала от руки? Обычное письмо?

Ужас! Много лет назад! Вот когда. Правда, Инка пишет. Не письма, тут все поглотил Интернет. Но стихи свои, сказки – все сначала от руки.

Что еще?..

Много чего исчезло…

Но додумать не получается. Андрейка кричит с балкона:

– Мам! На сколько дней мы едем? Надолго?

– На неделю!

– Спасибо, мамулечка! Ура! Соня, мы летим к крестной!

– Поздравляю, Андреа, – откликается Соня, знающая, как и все в доме, что мальчик обожает бывать в Провансе у своей крестной матери.

Марио улетел в Штаты. Что-то там свое отстаивает. Спасает бизнес. Там дела идут не очень хорошо. Крутится, переживает, старается. Свете временами ужасно его жалко. Зачем это постоянное преумножение? Все же есть. Хватит и на их жизнь, и Андрейке достанется. Но тут другие соображения. Не соображения даже – охотничий азарт. Погоня за прибылью – это же та еще охота. Адреналин так и прет. Никакие советы жены не помогут, если человек видит в бизнесе смысл существования.

Зато и Света с Андрейкой отведут душу в особенном месте. Правда, они гостили у Инки совсем недавно. Соскучиться еще не успели. Но у Светы появились свои причины. Странные и необъяснимые. Видимо, мало проблем в ее жизни. Объективно – мало. И мозг придумывает что-то свое, чтобы немножко подгорчить ей пребывание в привычных райских кущах. Другого толкования у нее самой нет.

Ей просто кажется в последнее время, что кто-то чужой постоянно смотрит ей в спину. Совершенно дурацкое детское ощущение: ты идешь, а за тобой неслышно тащится жуткое темное чудо-юдо, бесформенное, лохматое, страшное до невозможности. Вот сейчас ты его подловишь, перехитришь. Надо только очень быстро (очень-очень-очень!) повернуться и посмотреть. Ррраз! И – ничего! Пустота! Но это совсем не потому, что чудовище придумала она сама, ничего подобного. Это потому, что, когда она смотрит назад, страшила, обладающий фантастической подвижностью, оказывается в сотые доли секунды впереди, а не сзади! А ну-ка, быстро смотри вперед! Но куда там! Оно уже опять позади!

Так можно себя раскрутить на такой дичайший ужас, что пускаешься бежать домой, сломя голову, слыша даже, как поспевает за тобой твой собственный страх, как он пыхтит, отдувается, шлепается оземь, поднимается, бежит, настигает. Интересная, конечно, игра с самой собой. Особенно если в глубине души прекрасно понимаешь, что никого за тобой нет, никто тебя не преследует.

Ну, детство золотое на то и детство, чтоб витать в облаках собственных фантазий. В детстве ты ни за что не отвечаешь. Даже за себя. Поэтому можешь себе позволить. Но сейчас… Вот она, вполне взрослая, ответственная, более чем здравомыслящая и рациональная мать семейства, как в далеком московском детстве, часто чувствует на себе взгляд. Спиной чувствует, лопатками. Пристальный неравнодушный взгляд.

Это что? Паранойя? Но, говорят, параноики получают свой недуг по наследству. Или если упорно балуются наркотиками, алкоголем. В ее же «истории болезни» нет ни того, ни другого, ни третьего…

Что еще интересно? Дома это чувство чужого взгляда полностью проходит. Хотя дом – огромный, с коридорами, нишами, затаенными углами. Там-то бы и разгуляться! Но – ничего подобного. Даже если звать свои страхи, приглашать:

– Ну, давай! Вот сейчас! Вот – я даже свет гашу! Давай-давай! Пугай же! Ну!

По нулям!

И в саду – никаких неприятных ощущений. Даже если ночью и совсем одна. Она пробовала специально. Долго гуляла по саду в темноте, напугав Соню, принявшую ее за привидение.

А в общественных местах: в магазинах, на улицах, в кафе – появляется это гадкое чувство преследования. Может быть, у нее болезнь развивается, связанная с посещением общественных мест? Они как раз с Инкой об этом говорили в последнюю встречу.

Светка умоляла подругу хоть раз навестить их в миланском доме, поехали бы вместе на Комо, поплыли бы на кораблике… Размечталась, в общем. Инка обещала как-нибудь попробовать. Со временем. И сама же рассказала про собственные подозрения насчет своего состояния: ей неприятно думать о посещении чужих мест, открытых пространств, площадей. Не хочется попадать в толпу людей, не хочется встречаться глазами с чужими.

– Это называется «агорафобия», я читала, – резюмировала Инка.

– Ты прям вот так вот уверена? – расстроилась Светка, хотя прекрасно понимала, что Инкино сидение на одном месте в течение долгих лет есть не что иное, как результат той самой давнишней эмоциональной травмы в родном аэропорту.

– Я просто стараюсь об этом не думать. И не пробую. Мне тут хорошо. Я спокойна, часто – счастлива. Тут – мой мир. И я вижу только тех, кого хочу и рада видеть. А с теми, кого видеть не стремлюсь, переписываюсь в Сети. Удобно, дешево, практично.

Это точно. Против факта такого удобства не попрешь. Но… Как-то все это не очень жизненно все же. Хотя… Что под жизнью понимать.

Если ночные звезды Прованса, стрекотание цикад, стрекозы, запахи горных трав и лаванды не жизнь, то что тогда – жизнь? Дикий виноград, ручей, пчелы, гудящие басом над цветами… Сосны, платаны… Горы на горизонте. Закаты и рассветы, каждый из которых неповторим. Во всем этом нашла счастье и покой ее подруга. Разве этого мало? Немало. Но не хватает чего-то очень важного. Впрочем, зачем задевать болевые точки… Лучше радоваться тому, что есть. Полного счастья не бывает.

Но именно после того визита и того разговора у Светки и стало возникать это мерзкое чувство чужого пристального взгляда. Говорят же, что психические расстройства – штука заразная. Психиатры вон сами психи еще те! Может, Светка настолько впечатлилась после той тревожной беседы, что теперь пошло-поехало. Иногда даже в последние дни до того доходило, что ей хотелось крикнуть в пространство:

– Эй! Что тебе надо-то? Подойди, поговорим!

Останавливало одно: никто не подойдет, а за чокнутую примут точно. Их в Милане полно, чокнутых. Как и во всем мире. Обкуренные, обколотые, просто одинокие…

Она недавно в парфюмерном магазине видела сидящую на полу девушку, с идиотской ухмылкой и хихиканьями разговаривавшую с духами на нижней полке. Она, кстати, им такое говорила! Одни непристойности. Предлагала одному флакону потрахаться с другим. Расписывала, как это будет. Советовала, какую позу принять. Все благопристойные дамы заводили глазки к потолку и старались обойти место «спектакля» стороной.

Так же и на Светку посмотрят, если она примется орать в пустоту.

Потому-то Света и решила снова полететь к подруге, передохнуть, посмотреть, что будет происходить с ней в Провансе. Исчезнет это ощущение или нет? Тем более Андрейке такие посещения только на пользу. Нигде столько не говорил он по-русски, причем обо всем на свете, как в гостях у обожаемой крестной.

Инна теперь – известная детская писательница, пишущая по-французски, под псевдонимом. Наверное, мало кто поверил бы, что родной язык любимого автора добрых сказок вовсе не французский.

На русском Инна пишет стихи, рассказы, но не публикует их.

В ответ на настоятельные предложения Светы показать все в Москве издателям она опускает глаза и тихо отказывается:

– Потом.

Опять все тот же барьер, все та же травма из-за подлой злобной бабы, чтоб ей пусто было. Живет себе небось припеваючи, зад отращивает. А скольким людям жизни искалечила! Наверняка ведь не одной Инке. И не у всех травмированных есть возможности хотя бы защититься от жизни, как это удалось подруге.

А защиту она построила себе очень и очень продуманную.


2. Убежище


Когда Инна с мужем полетели в Прованс искать ей убежище, ее запросы отличались предельной скромностью. Главное: как можно труднодоступнее, как можно дешевле, как можно приватнее, чтоб без чужих. Пусть развалюха. Пусть бездорожье. Главное, чтоб на душу легло. Агент поначалу предлагал одинокие поместья: много земли, хороший асфальтовый подъезд, резные чугунные ворота, дом – как картинка. Но Инке все хотелось подальше, чтоб в глаза не бросалось, чтоб никто не проезжал мимо, чтоб дешевле. Наконец агента осенило:

– Есть у меня вариант. Но это очень на любителя. Очень. Скажу честно – два года им занимаюсь, любителей не нашлось. Поедем, покажу, но если что – не взыщите.

Когда они съехали с асфальтовой дороги на проселочную, пыльную и неровную, в душе у Инны затеплилась надежда. Дома попадались все реже, они поднимались выше и выше по серпантину, поднимая белесую пыль. Лавандовые заросли, кустарник, деревья дивной красоты – все влюбляло в себя с первого взгляда.

– Сейчас держитесь, – предупредил продавец, направляя машину, как им показалось, к краю обрыва.

Ух!

Крутой спуск. За ним последовал крутой подъем, несколько витков – и вот: цель перед ними.

Вид открывался нереальный. Просторы, деревья, далекие горные вершины. И никого вокруг. Совсем-совсем никого. Райская первозданность, тишина, благодать.

– А дом? – оглянулась вокруг совершенно влюбленная и уже все решившая для себя Инна.

– Это и есть… загвоздка… помимо всего прочего, – хмыкнул агент.

«Дом» выглядел как красочные тысячелетние руины, случайно обнаруженные радостными, но слегка озадаченными археологами.

Очень хорошо сохранились стены, сложенные из камня, метровой толщины. Окна отсутствовали. Рамы тоже. Видимо, их вывез кто-то хозяйственный, махнув на каменные останки рукой. Широкая каменная лестница с истертыми мраморными ступенями, которая вела на второй этаж, вполне могла бы послужить еще ближайшие тысячу лет. Только вот чему и кому служить, если второго этажа практически не осталось? Опять же – только стены. Без крыши.

Что еще было интересненького? Вернее, чего не было? Ну, прежде всего электричества! И никаких столбов, проводов и прочих приспособлений для подачи тока не наблюдалось вообще. Видимо, потому и покинули наследники эти места как совсем бесперспективные. Не желали делать никаких вложений, стремились поскорей избавиться от никчемной недвижимости и только.

Обнаружились и приятные неожиданности. Дом, как выяснилось, уходил двумя этажами вниз. И вот эти нижние этажи заслуживали особого внимания. Первый нижний этаж можно было назвать полуподвальным, свет проникал в него через окошки, находившиеся вровень с землей и чуть ниже. Здесь когда-то скрывались обитатели во время сорокаградусной летней жары. Без всяких кондиционеров и вентиляторов. Прохладно и сухо, что может быть лучше этих ощущений во время июльского зноя? Огромная кухня с прекрасно сохранившейся печью, облицованной кафелем с замысловатым рисунком, три спальни, ванная комната со старинной ванной на изогнутых звериных ножках, кантина[18 - Сantina – подвал, винный погребок, закусочная (итал.).] с красивым мраморным полом, барной стойкой и огромным древним тяжеленным столом, который не был вывезен именно из-за своей величины и тяжести.

Здесь вполне можно было начать жить хоть сразу, устроив, разумеется, тщательную уборку и вставив окна.

Вода, кстати, была. Причем своя, за которую платить не придется. Чудесный дар природы, обнаруженный людьми много веков назад, что и позволило им здесь поселиться: подземный водоем с чистейшей и вкуснейшей водой.

Второй подвальный этаж предназначался для хранения вин, а также другой снеди. Ведь холодильниками здесь не пользовались никогда. И прекрасно обходились. Там же находилась и прачечная с каменными чанами. Все выглядело, как на старых картинах или в кино. Будоражило воображение.

Инна видела, что и мужу здесь очень понравилось. Как и ей, с первого взгляда. Он мечтал о таком пристанище: на природе, вдали от всех. Ведь приходилось ему летать по всему свету, становясь центром внимания многих и многих. Городские толпы отдыха не давали. Здесь же жизненная сила била отовсюду ключом.

– Это недорого. Совсем, – начал нерешительно агент, заметив, как переглянулись между собой супруги.

– А сколько? – стараясь казаться равнодушной, спросила Инна.

Он назвал сумму во французских франках. Если переводить на доллары, получалось около тридцати тысяч. Переход на евро тогда еще не состоялся.

Тридцать тысяч! Эту сумму они могли выложить хоть сейчас. И на ремонт кое-что бы осталось.

Агент снова постарался разобраться в реакции клиента и на всякий случай уступил. Сразу скостил пять тысяч зеленых.

– Но тут же света нет. И сколько будет стоить его провести, – задумчиво оглянулся муж, поняв, что если уступки начались, причем без их просьбы, значит, можно еще поторговаться.

В итоге сошлись на двадцати тысячах.

Агент выглядел несказанно счастливым. Сделку оформили уже на следующий день.

Сейчас, спустя долгие годы, никто бы не поверил, что прекрасный добротный, огромный дом с виноградниками на склонах, с бассейном, с дивными видами достался им почти в подарок.

Восстановление руин оказалось гораздо дороже, чем их приобретение. Но любовь и энтузиазм творят чудеса. А любовь к месту возникла сразу. Отсюда и силы взялись.

Все получилось именно так, как и хотела Инна: она могла существовать практически автономно от внешнего мира. Для электричества не понадобилось вести линию электропередачи. Солнечные батареи в стране, где солнце светило практически круглый год, оказались лучшим выходом.

На первом этаже большое место занимал зал с роялем, библиотека, столовая, зимний сад, ванная комната с небольшим внутренним бассейном. На втором разместились небольшие удобные гостевые. Если бы какой-то случайный любитель горных прогулок забрел к Инкиному пристанищу, ни за что бы не догадался, насколько просторен, удобен и красив внутри этот внешне непримечательный невысокий каменный домик. Но никто не забредал. Не гуляют во Франции по частным владениям, не принято нарушать веками сложившееся уважение к чужой собственности, особенно если в ней нет ничего завидного и привлекательного.

Они пользовались мобильной связью и Интернетом – слава цивилизации!

Инке почти не требовалось спускаться со своей горы. Изредка они с мужем спускались в городок, закупались в супермаркете тем, без чего нельзя обойтись. Сыры, колбасы и прочая снедь хранились в подвале, как и было задумано давным-давно.

Что еще надо для счастья?

Света была уверена: Инне не хватает ребенка. Только и всего. Она пыталась говорить об этом с подругой, у которой имелись свои доводы.

– В мире и так много несчастных, – объясняла Инна.

– Но разве здесь, с тобой, с вами – твой ребенок будет несчастлив?

– Пока здесь – все зависит от нас. А потом? Как в школу возить? Как волноваться? Я не вытяну. Это мне ясно. Иной раз, знаешь, и затоскую по ребеночку, начну мечтать… А потом ту вспомню… бабу с ножичком… Хорошее воспоминание. Вовремя приходит. Сразу мозги на место ставит.

– Ну, мало ли какие бывают люди, Инка. Это совсем не значит, что надо из-за нее от такого счастья отказываться. Подумай!

– Я подумаю, – обещала подруга.

И так не один раз. Все обнадеживала.

Светка не переставала надеяться. Возвращалась к теме. Напоминала. Думала: капля камень точит. Однажды дождалась встречного вопроса:

– Ну, я ладно. Осенняя птица-подранок. А вы с Марио что же? Почему у вас только один?

Вопрос вопросов! Самый трудный и непонятный для Светки. Когда родился Андрейка, на следующий день пришла к ним в палату врач, которая вела ее роды.

– Ну что, красавицы мамочки! Будем еще рожать? – спросила она, довольная, что все ее роженицы превосходно себя чувствовали.

– Нет! Никогда! – категорически ответили все обитательницы палаты, еще не отошедшие от родильных мук.

Все, кроме Светки.

– А я буду! – заявила она наперекор всем. – Много еще нарожаю. Они вон какие суперские получаются!

И что же?

Все ее девчонки из той палаты, с которыми она поддерживала отношения, созванивалась и встречалась в Москве, родили второго, а некоторые и третьего «суперского» малыша.

И только она одна, мечтавшая, уверенная с первой минуты, что хочет и будет еще рожать, так и оставалась матерью единственного сына.

Ответ один. Неприятный для Светки ответ: Марио ни под каким видом не хотел больше детей. Абсолютно, непререкаемо говорил «нет», объясняя это тем, что сердце у него одно, что так, как он любит Андреа, он уже никого больше полюбить не сможет. Странно, но и его родители поддерживали сына в этом.

– Неужели вам не хочется больше внуков? – спрашивала Света у свекрови.

– Дело совсем не в количестве. Я очень, всем сердцем люблю Андреа.

Больше она разговор не продолжала.

Что за этим крылось?

Света долго размышляла, не понимая. Что они, десяток детей не прокормят, не выучат? Наследство жалко делить? Так ведь и наследства на всех хватит! Плохо расти одному. Грустно. Несправедливо, наконец.

Единственная догадка на этот счет заключалась в том, что Марио был ревнив, причем ревнив довольно странно. Ему, например, даже нравилось, когда его жена привлекала внимание других мужчин. Это его заводило и ничуть не смущало. А вот когда к ней приезжал брат Егорка, муж зажимался, страдал. Когда родился Андрейка, он все порывался сдать малыша нянькам и зажить с женой в свое удовольствие, лишь иногда одаривая вниманием наследника. Света этого не допустила. Он в ответ отказался иметь детей вообще.

Иногда это ее ужасно задевало.

– Вспомни, перед отлетом в Милан, когда ты за мной прилетел, мы мечтали о детях! Во множественном числе! Я говорила, что у меня будут итальянские дети, а ты говорил, что у тебя будут русские!

– Да? Я так говорил? Не помню…

– Да! Ты именно так говорил!

– Тот разговор не носил никакого конкретного характера, – суховато отвечал Марио, как на деловых переговорах.

Во всех других вопросах он ей уступал. Они сроднились. Марио был хорошим мужем. Нет людей без недостатков. И у нее куча недостатков. Но – притерлись, есть взаимопонимание.

Кроме одного пункта, едва ли не самого важного.

Светка и тут надеялась. Вдруг все-таки Марио изменит свое мнение? Вдруг Инка решится? Что-то такое произойдет, и сбудутся ее мечты. Ведь ей когда-то нагадали, что родит она пятерых детей. И она в это верила и всерьез планировала. Правда, тогда же и Инке нагадали сына. Одного. И Инка сердилась, что только одного, и кричала, что верить глупым гаданиям нельзя, у нее будет не меньше трех…

Так можно гаданиям верить или нельзя?

Посмотрим, посмотрим. Какие наши годы!


3. Буриме


Андрейка обожает поэтические состязания. Особенно буриме. Это такая игра в сочинение стихов по заданным рифмам. Один из играющих придумывает и объявляет рифмы остальным. Потом каждый сочиняет свое стихотворение, не отклоняясь от задания. И еще надо, чтоб стихи получились осмысленными, а не тарабарской глупостью. У мальчика с сочинением стихов выходит пока не очень, зато рифмы он составляет такие, что другим участникам мало не покажется. В прошлый раз объявил: «Кулак-борода, так-никогда. Тюрьму-ножом, поделом-ему. Слёз-отказ, не раз-вопрос. Зачем-мне, проблем-окне».

Видимо, перед внутренним взором юного водящего в момент изобретения рифм стоял какой-то недавно виденный боевик.

Инка похвалила крестника за интересные способы рифмовки: не только перекрестной озадачил, но и опоясывающей одарил. А потом все принялись за дело. Когда истекло положенное время, она предложила общему вниманию вот что:
		У Петра-Императора слишком большой кулак:


		Поместилась в него вся боярская борода,


		И отныне боярин испуганный будет выглядеть так,


		Как до этого – никогда.


		Он, конечно, не хочет попасть в тюрьму,


		Он скребет подбородок тупым ножом,


		И потеря былого лица – поделом


		Наказанье за ужас пред властью ему.


		Он веленье постыдное выполнит не без слез —


		Слишком дорого стоил бы гневный ему отказ.


		Что там бороды – головы падали с плахи не раз


		За какой-то не любый царю вопрос.


		Но душа, воспротивившись, стонет: «Зачем,


		Господь, посылаешь такое бесчестье сейчас и мне!»


		Не поймет, что Истории не до людских проблем —


		Речь идет о пробитом в Европу окне.


Если бы Андрейка не сам только что подсунул им свои головоломочные рифмы, он в жизни бы не поверил, что Инна написала это вот так, за несколько минут, без всякой подготовки.

– Еще раз, Инна, прочитай мне еще раз, прошу тебя, – с красивыми итальянскими интонациями, проявлявшимися в моменты эмоционального подъема, попросил мальчик.

Инна с удовольствием прочитала. Ребенок потребовал еще.

– Зачем? Я тебе подарю эти стихи, сам будешь читать, сколько хочешь.

– Спасибо. Но я хочу все сейчас понять. Я не все понял про Петра Великого.

– Молодец, что вообще понял, о ком идет речь, – похвалили довольные подруги.

Все дальнейшее пребывание в прошлый раз у крестной прошло под знаком Истории государства Российского, а точнее – Петровской ее эпохи. Рассказывать пришлось и про «большой кулак» Петра I, в прямом и переносном смысле большой, и про боярские бороды, стало быть, и про самих бояр, и про извечный русский страх перед властью и его последствиях и про самое непонятное: про окно, прорубленное в Европу.

Ребенок требовал подробностей, еще и еще. Показывали ему картинки в Интернете, выуживали из памяти все больше и больше деталей. Наконец, Светка распечатала даже «Медного всадника» Пушкина, пообещав, что в следующий визит на родину повезет сына в Питер и покажет ему это самое прорубленное императором окно. Во всей красе.

Вот счастье познания мира в чистом виде! Без учителей, сидения за партой, уроков, скуки, отметок. Андрей прямо из игры в стихи попал в полноводное море русской истории и смело отправился в путешествие.
		Он бежит себе в волнах


		На поднятых парусах…[19 - А. С. Пушкин «Сказка о царе Салтане».]


Еще Инка специально для крестника писала ему в подарок сказки. На русском. Он с раннего детства привык, что madrina[20 - Крестная (итал.).] у него сказочница. Много накопилось этих сказок. Андрейка и читать по-русски начал по ним. Недавно Инна, вздохнув, заметила, что ей пора переходить к другому жанру. Скоро ребенок превратится в подростка, будет не до сказочек.

Да, оставалось совсем немного времени, совсем мало Андрюшиного детства, последние месяцы которого хотелось провести в радости, покое.


Они не успели в дом войти, как Андрейка спросил, обнимая крестную:

– А ты мне что-нибудь написала?

– А как ты думаешь?

– Неужели – да?

Та засмеялась:

– Неужели – нет? Разве я могла не написать? Конечно – да. Это – закон!

– Ура! Давай! Я буду читать!

– Сначала умыться, вещи занести, а потом ты будешь читать, а мы – слушать, – урезонила мама.


И вот они сидят под пинией, вдыхая аромат ее растопленной дневным зноем смолы, и слушают, как чистый голос мальчика старательно повествует им историю птицы и человека. И это уже не сказка. Или все еще сказка?


ПТИЧКИН


Птичкин вырос среди пения и гама.

Только он не знал, что утреннее приветствие солнцу и приходящей с ним ясной лазури над головой называется пением, а болтовня, воркование и переругивание перед приходом тьмы – гамом.

У них вообще не принято давать всему имена. Зачем? И без этого так много забот.

Надо научиться улетать от подкрадывающейся кошки прямо перед ее носом. Вжик – и смотришь сверху, как она уменьшается, превращаясь из опасной для жизни коварной твари в маленький пушистый комок, не больше его самого.

Еще не так-то просто научиться ловить еду в полете: она уворачивалась и разлеталась, как его, Птичкина, сородичи от кошек, и тут надо было становиться проворным, чтобы не остаться голодным.

Для домашнего кота охота за птицами – обыкновенная азартная игра: все равно же по-настоящему его кормили люди, подзывали, ласкали, ворковали над ним. И грозный охотник пушился, урчал, ласкался, как ненастоящий. Может быть, если бы и они ласкались к кошачьим покровителям, им бы тоже не требовалось весь день проводить в поисках пищи. Да что там «может быть»! Наверняка!

Он сам видел, как великаны млели, когда кот терся об их ножищи, как подкладывали и подкладывали искусному притворщику еду и ворковали с ним, словно нежные кроткие горлицы со своими только что вылупившимися младенцами. Громовые голоса людей сразу становились протяжными и бархатными, как самые вкусные червячки, которые, как все по-настоящему ценное, так редко удается добыть.

Однако ласкаться к этим большим кормильцам кота казалось слишком страшно.

Птичкин уже и подходил почти вплотную, и поднимал головку, примериваясь, как осторожно взлетит на широкое плечо, как чуть-чуть, по-кошачьи, потрется клювом о гладкую, без пуха и перышек, щеку человека, как заглянет вопросительно в огромный бездонный блестящий глаз, с радостным удивлением уставившийся на него.

Птичкин очень надеялся, что и без слов получится понять, когда предлагают дружбу, пусть и небескорыстную: он ведь хотел не только легко достающейся еды, ему необходимо было, чтобы волны нежности огромного существа изливались на него, он жаждал услышать певучий голос, выводящий нечто непонятное, но полное любви: «Ахтымойхоррошшшший, ахтымоймалюсссенький, ахтымоякисссюленька».

Но каждый раз, когда он чувствовал дрожь земли и трепет травы под ногами желанного друга, сердечко его принималось так трепыхаться в грудке, крылья так плотно обхватывали беззащитное тельце, что невозможно было никакими усилиями воли заставить их расправиться и поднять его даже на такую незначительную высоту, как великанье плечо.

В дружбе труднее всего сделать первый шаг. Особенно если ты не уверен, что твоей дружбы хотят. Особенно когда ты не представляешь, ч т о сможешь отдать другу взамен, чем ответишь на его угощение и слова любви. И главное: особенно когда поблизости притаился коварный ревнивый кот, которому вряд ли захочется делить с какими-то съедобным ничтожеством нежность своих опекунов.

Закрадывались некоторые сомнения: кто его знает, вдруг хозяин с котом заодно? Вдруг огромная голая рука сгребет его, маленького, едва усевшегося на плече, и свернет ему шею, и отдаст на съедение своему безмозглому любимцу, который за всю свою жизнь из всего огромного количества звуков научился выговаривать только три, самых противных и скрипучих:

– Мя-а-а-а-у!

Хотя вряд ли человек способен на такую жестокость. Может быть, какой-то другой, но не этот. Скорее наоборот.

Как-то, в порыве отчаянной смелости подскочив совсем близко к огромной ноге, Птичкин увидел лицо великана и услышал подобие пения, предназначавшегося явно не коту:

– Пррррилетелптиченька, пррррилетелумницца.

Неужели для него, Птичкина, пропелась эта нежная песня?

От радости он взлетел… и промахнулся, уселся не на плечо, а на самую верхушку платана, и уже оттуда увидел, как человек сыплет на дорожку перед своим великолепным гнездом крошки и зернышки, совсем не кошачью еду.

Как не догадаться, что первый шаг сделан! Сделан тем, кто сильнее. Все правильно. Нужно принять угощение, чтобы их дружба стала очевидной.

Он решительно слетел на землю и глянул снизу на неподвижно стоящего человека. Тот пропел:

– Пррриветдррроззздушшшшка.

– Ирррит-ирррит-ирррит, – решился ответить Птичкин и принялся клевать подаренную еду.

Потом человек что-то долго терпеливо втолковывал коту, и тот делал вид, что соглашается, хотя каждому желтоклювенькому птенчику и то было бы ясно, что именно у мехового зеленоглазого хищника на уме.

Тем не менее произошло удивительное: кот перестал устраивать показательные выступления на тему «охотник и дичь». Теперь он лишь посматривал в его сторону с любопытством, временами лениво ворча свое «мяяяяу».

Пришлось потренироваться, чтобы сделать бывшему неприятелю сюрприз.

Вскоре, сев, как когда-то дерзко мечталось, на человеческое плечо и прокричав большому другу в самое ухо: «Ирррит-тичка!», он обратился в сторону мяукалки, сильно уменьшенного высотой:

– Иррряяяяу-иррряяяяу!

Кот ответил на дружеское приветствие тем, что улегся на бочок на теплой яркой полоске дневного света, зажмурил свои волшебные внимательные глазищи и чуточку похлопал по земле кончиком чуткого пушистого хвоста: приземляйся, мол, полежим на солнышке.

Человек с птичкой на плече сел на ступеньку крыльца поговорить с друзьями. Он благодарил своего Масика за доброту к его новому певчему приятелю. А Птичкину рассказывал, что охраняет жизнь котика с самого момента его рождения: чудом удалось вытащить его, слепого, полумертвого, из бадьи, в которой никому не нужного на этом свете новорожденного пытались утопить злые люди.

Человек вскормил его вместо матери, поэтому они так хорошо понимают друг друга. Они живут вместе уже давно, они нужны один другому. И пусть новый друг не беспокоится: в их сердцах много любви, они не обидят живое.

Птичкин ничего не понимал, но наслаждался мягкими, как теплое ночное небо, звуками человеческого голоса, упивался чувством покоя и силы, исходящим от большого надежного существа. На плече ему было уютно, как в гнездышке. Даже пугливое сердце не посылало тревожных сигналов, заставляющих мгновенно взлетать и прятаться, оно билось ровно, в такт спокойным добрым речам.

Он летал вдоль всего жилища человека и заглядывал в окна. Завидев за стеклом своего друга, он с силой стучал в окно клювом. Звук получался звонко-гудящий, совсем не такой, как если стучать по дереву. Добрый великан тут же оглядывался и произносил:

– Пррриветптичччкин!

Тогда можно было долго-долго за ним повторять:

– Ирррит-ичкин, ирррит-ичкин, ирррит-ичкин.

Птичкин многое узнал про человека.

Во время сна тот укрывался, прятался, как птенцы прячутся под крыло матери. Значит, и такому большому тоже необходимо чувствовать себя в безопасности. Хотя что ему может грозить в таком прочном доме, не ветер же, не дождь?

Птичкин часто наблюдал, как человек ест, неторопливо, не суетясь, не подпрыгивая, не боясь, что отнимут, перехватят лучший кусочек, если зазеваешься.

Он понял, что отвага человека безмерна. В одной из комнат дома жило громадное, страшное, черное чудовище с гладкими черными блестящими боками, как у некоторых подлых жуков, панцирь которых невозможно проклюнуть, как ни старайся. Но жук… Что жук? Маленький… Только и может, что застыть, спасая собственную жизнь. Чудовище же превышало размерами самого человека и не походило ни на кого: крыльев у него не было, стояло на трех ногах, голова вросла в туловище. Стояло себе неподвижно, непонятно чем питаясь. Вполне возможно, оно охотилось ночами, пожирая маленьких, спящих, налетавшихся днем в поисках пищи.

Однажды человек подошел к зловещему уроду, открыл его пасть с длинным рядом крупных белых и черных зубищ и бесстрашно положил на них свои мягкие беззащитные пальцы.

Птичкин застучал в стекло, предупреждая об опасности, и, едва услышав в ответ заглушенное двойной рамой слово привета, застыл пораженный: под руками его друга чудовище запело свою, ни на чью не похожую песню. Ах, как оно умело петь! Красивее всех на свете. Песня его, чуткая, нежная, трепетала и отступала перед яростью мира и вдруг, набравшись сил, выплакавшись, становилась гневно-прекрасной, как небесная гроза.

В маленьком птичьем сердце поселилась печаль. Вот как научиться бы петь! Возможно ли такое? Это совсем не то, что повторить ленивое кошачье «мяу» и даже не человеческое «привет, Птичкин». В этом море звуков запросто можно утонуть, захлебнуться, как слепому котенку в воде.

Время шло. Появлялись насущные заботы. Полагалось найти и завоевать своим пением невесту. Птичкин слушал и пытался спеть вслед за огромным черным певцом его дивные песни.

У человека тем временем появилась подруга. Конечно, чье бы сердце не растаяло от таких напевов и трелей! Чье бы сердце устояло перед смелостью того, кто одолел черное чудовище и научил его петь?

Птичкин часами слушал дивную музыку, забывая о хлебе насущном.

Теперь, когда человек убирал руки с клавиш, он неизменно слышал стук клювом по стеклу: очарованный звуками дроздушка умолял не отвлекаться, просил продолжать. Музыкант специально для крылатого друга играл одну и ту же несложную фразу, чтобы птичке легче было ее заучить.

Наконец, малютка прощебетал что-то не совсем похожее на птичье чириканье, нечто музыкально-гармоничное.

Они оба обрадовались победе. Птичкин стучал по стеклу, умоляя не отвлекаться:

– Тук-тук-тук, продолжай, умоляю тебя, у меня совсем не остается времени, весна в разгаре!

И для кота тоже настало время любви. Ночами он не давал спать, отвратительно протяжно выл. К его гадкому ору присоединялись другие кошачьи кавалеры. Самое удивительное, что капризницы-кошечки очаровывались этими безумными криками, уступая любовному напору настойчивых бесстыдников, ничуть не смущающихся от того, что из-за их весенних безумств просыпается вся округа.

Коты впадали в любовный экстаз. Они соперничали друг с другом самозабвенно, безоглядно ударяя выпущенными когтями по носу и глазам того, с кем еще недавно мирно приятельствовали.

Их Масик вступил в сражение с лихим рыжим зверюгой, уже изрядно потрепанным в предыдущих боях, на крыше дома, где он вырос. Чужой кот отличался наглостью и злобой. Он не имел никакого права залезать на чужую территорию. Он посягнул на самое святое. Даже в случае победы у него не было бы шансов на успех: его, чужака, выдворили бы из сада люди.

Но порочным натурам наплевать, за правое или преступное дело сражаться, ведь они не справедливость отстаивают, а всего лишь дают выход переполняющей их темной энергии зла.

Драка оказалась жесточайшей.

Обеспокоенный Птичкин каждым ребрышком, дрожащим от напряженного стука сердечка, ощущал надвигающуюся опасность.

Что он мог сделать?

Только стучать и стучать по холодному стеклу, передавая свою тревогу более сильному:

– Тук-тук-тук! Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!

«Что он хочет, я же играю», – думал увлеченный своим занятием человек, не поворачиваясь к окну.

– Тук-тук-тук! Обернись же! Услышь! Помоги нам!

Но музыкант продолжал заниматься своим делом, не подозревая, о какой серьезной беде сообщал ему Птичкин.

Дрозд взлетал к месту сражения, кричал на наступающего бандита, но крик его ничего не значил. Масик отошел к самому краю крыши, а ведь он не умел летать!

– Тук-тук-тук! Тук-тук-тук! Там-там-там! Слышишь-слышишь! Там-там-там!

Наконец человек недовольно подошел к подоконнику:

– Ну что ты всполошился? Что там у тебя стряслось?

– Тук-тук-тук! – продолжал вызывать его Птичкин.

Слишком поздно. Уже ничего не исправить.

Сорвавшийся с высокой крыши Масик неподвижно лежал на утоптанной дорожке и мутными глазами смотрел, как приближается его спаситель, самое близкое для него на всем белом свете существо.

Кот не мог пошевелиться и только дрожащим кончиком хвоста давал понять, что жив и рад приходу защитника.

– Как же так, Масик? Как же так, Птичкин? – растерянно повторял человек.

Птичкин старался показать, что случилось. Он взлетал на крышу и камнем падал вниз, взлетал и падал, расправляя крылышки почти у самой земли, пока человек не догадался, не схватился за голову в отчаянии:

– Ох, Масик, миленький, не умирай, не умирай, пожалуйста!

Но кто, как мог выполнить его просьбу, если пришел его час?

Масик только поднимал и опускал кончик хвоста, поднимал и опускал. Это было все, чем он мог ответить, на это уходили последние его силы, последние минуты его жизни.

И последний свой вздох, последний свой взгляд обратил он к любимому и любящему его человеку, беспомощно повторяющему:

– Прости меня, Масик, котик мой милый, друг мой бедный, прости меня.

А ведь никто ни перед кем не был виноват. Стояла весна, и жизнь перехлестывала через край…

И когда-то, когда-то это случается со всеми, и именно тогда, когда никто не ждет и не готов…

Человек это понимал. И Птичкин тоже.

Они сидели, осиротевшие, на крыльце. Солнце старалось вернуть их к жизни, растопить ледяную тоску, заставившую накрепко заледенеть тельце Масика, но не властную над ними, живыми.

Вот тогда-то Птичкин и пропел:


ДИАГНОЗ?


1. Давай разберемся


– La vita è vero, madrina? È mamma?[21 - Жизнь – прекрасна? Правда, крестная? Правда, мама? (итал.)] – Андрейка, закончив чтение, перешел на итальянский. Разволновался. Спрятался за другим языком.

– Правда, – сказала Инка и поцеловала ребенка в макушку. – Иди поплавай. Засиделся. И мы с тобой…


Поздним вечером, когда Андрейка уже уснул, появилась наконец возможность спокойно рассказать о своих странных ощущениях.

– Понимаешь, такое отвратное чувство! То ничего нет, все спокойно, то вдруг – раз: смотрит. Кто? Почему? Не понимаю. И если бы один-два раза, а то постоянно! Я чокнулась? Как думаешь? – советуется Света с Инной.

Инна молчит, размышляет.

– Когда ты чувствуешь этот взгляд? Всегда-всегда? Или только когда одна? Подумай. Это важно.

– А что – это для диагноза? – мрачно шутит Светка.

– Нет! Не для диагноза. Я исхожу из того, что ты из нас самая-самая нормальная, здоровая, крепкая.

– Ты правда так думаешь?

– Ну да. О себе я не говорю, со мной все ясно. А Аська… Были они тут у меня с детьми…

Аська, как и планировала заранее, обзавелась двумя наследниками, девочкой и мальчиком. Девочку она упорно называла невестой Андрейки. Как, впрочем, Егора, Светкиного братца, продолжала величать женихом собственной сестры Леночки, все еще не вышедшей замуж, хоть и давно пора. Удивительно, что Андрейка совсем-совсем не хотел становиться женихом красивой, как картинка, Василиски, а Егор еще со времени свадьбы старшей сестры отказался от перспективы когда-либо соединить свою судьбу с Ленкой, назвав ее раз и навсегда противной дурой.

– Жалко, что мы не повидались, – отвлеклась от своего Света.

– Да, она тоже жалела. Это теперь редкость, чтоб она ко мне выбралась.

У Аси с мужем появилась собственная вилла в Испании. Ася всегда старалась вращаться в самом великосветском обществе. Там как раз общество собиралось вполне по ее стандартам. Девчонками своими она, конечно, дорожила. Еще бы! Инка – супруга известного музыканта, Светка – замужем за итальянским магнатом. Но круг знакомств полагается расширять! Вот и приходилось вертеться.

Подруги все про нее понимали, но не любить Аську не могли. Уж очень она была теплым человеком, щедрым, верным, когда речь шла о действительно близких ей людях.

– Ты что, думаешь, Аська не в себе? – хмыкнула Света. – И она тоже?

– Ну, у нее такой перфекционизм… И такая тяга к деньгам… Я ее все пыталась убедить, что деньги не главное. Деньги не могут быть эталоном для определения ценности человека. Ради детей ее же пыталась… Ну, согласись, ведь это чистейшее вранье, что деньги приносят счастье. А она детям головы морочит.

– Деньги – вещь хорошая. Только, правда, они не самое главное. Вон, мои родители сейчас говорят, что самое счастливое их время было, когда жили они в Москве на одни свои зарплаты, в обычной квартире, едва доживая до получки. И у меня… самое счастливое время – студенческое… Вообще о деньгах не думала, – подтвердила Светка.

– А она, Аська, при детях рассуждает о людях, кто лучше, кто хуже, исходя из того, у кого что есть. Вот – патология чистейшей воды. Болезненная явно.

– Тогда, получается, у каждого свое. И все мы больны, – грустно подытожила Света.

– О тебе бы я так не сказала, – повторяет Инна. – Но у тебя есть серьезный повод задуматься. Очень серьезный. Ты не имеешь права пренебречь своими ощущениями. От них, может быть, ваша с Андрейкой жизнь зависит.

– Ты что, по-настоящему так думаешь? – пугается Светка.

– Совершенно по-настоящему. Мы в каком мире живем? Что, одна Аська у нас помешана на деньгах? Она-то еще лучший вариант. За деньги не убьет. А сколько таких, что убьют? Из-за каких-нибудь пятидесяти евро – и то убивают. А Андрейка – богатый наследник. И ты с ним спокойно разгуливаешь повсюду, как будто вы это можете себе позволить.

Светку стала бить легкая дрожь.

– Но не один Андрюша богатый наследник. И потом… Если не я его везу в школу, то шофер. Он один не остается.

– А ты прям так защитишь, ежели что, да? К тому же вас и двоих похитить ничего не стоит. Ты вот лучше давай подумай и ответь: когда ты чаще всего ощущаешь этот… взгляд на себе? Когда одна? Или когда с кем-то? Как это вообще-то происходит?

– Я совершенно определенно могу сказать, я специально анализировала. Это происходит, только когда я совсем одна. Именно потому я и думала, что сошла с ума. Если я с Андрюшей или с кем-то еще, никакого взгляда на себе не чувствую. Даже специально стараюсь что-то уловить. Ничего. Только и только когда я одна, – уверенно проговорила Света.

– Значит, следят за тобой. Ищут подходящий момент…

– Чтобы что? Спереть меня? Так давно бы уж сперли. Моментов было – уйма. Я даже специально подставлялась. Надоело, понимаешь? Надоело думать про себя, что чокнутая.

– Нет-нет, про душевную болезнь даже не думай, – повторила Инна. – Скажи, а это происходит только в Милане? Вот здесь, во Франции, было такое чувство?

– Только в Милане. Если улетаю, все проходит.

– Даже когда одна?

– Даже когда совершенно одна.

– Вот тебе и ответ на вопрос. Поняла?

– Да. За мной в Милане кто-то следит. Именно за мной.

– Лучше бы тебе уехать оттуда. На пару месяцев хотя бы, – задумчиво предложила Инка.

– Как ты себе это представляешь? Андрюша учится вообще-то. Марио вообще нервный стал. Все из-за денег своих трясется. Только смотрит эти свои индексы… Что как падает… Не разговаривает со мной почти. Кризис этот проклятый… Может, кстати, у него еще и кризис среднего возраста попутно пошел? И тут я… все брошу и пойду от чужого взгляда спасаться. Нет, не получится у меня. Пусть уж пожирает меня взглядом… Маньяк, может? Как думаешь? Маньяк сидит у нас в кустах и ждет своего вожделенного часа…

– Может, и маньяк, – согласилась серьезная Инка.

– Так маньяк бы давно уже… Я специально ему возможность давала… В сад ночью перлась одна: бери – не хочу. Он что же, проспал свое счастье? В общем, не пойму я ничего.

– А хочешь, оставайся у меня подольше?

– И рада бы в рай, Иннушка. Ладно, посмотрим, сказал слепой глухому…

– А знаешь, забыла сказать, – Инка вдруг заулыбалась, засияла, предвкушая приятный сюрприз. – Как это я могла забыть-то самое главное? Завтра ведь Сережа мой к нам сюда приедет! Сколько же вы не виделись?

Сердце у Светки почему-то ухнуло и упало. Ей казалось, что все давным-давно забыто. Прочно и навсегда. Зачем же тогда сердце ведет себя по-предательски?

– Сколько мы не виделись? И не сосчитать… Столько не живут, – ответила она, стараясь казаться спокойной.

– И как все эти годы получалось, что никак не выходило всем вместе собраться! – удивлялась наивная Инка. – Иной раз ты летишь, я Сережке звоню, спрашиваю, как у него со временем, может, соберемся, вспомним годы золотые. А он все занят и занят. Теперь, видишь, специально не приглашала. Он-то давно запланировал, а ты спонтанно… Спонтанно – всегда лучше всего. Всегда получается что-то особенное, правда?

– Правда, – эхом откликнулась Светка.

– Э, да ты спишь уже, иди ложись скорей. Завтра Андрейка всех поднимет… А ночью будем сидеть все вместе, болтать… Иди, отсыпайся. – Инка встала, потянулась, чмокнула подругу в щеку и отправилась в дом.

Светка поплелась за ней. Столько всегда требовалось обдумать, вспомнить…

Она долго лежала без сна. Цикады стрекотали. Мысли носились в голове, как листья, когда их поднимает и кружит мистраль[22 - Мистраль – очень сильный холодный северо-западный ветер, дующий временами с горной гряды Севенны на средиземноморское побережье Франции. Сила его бывает настолько огромной, что вырывает с корнем деревья. Именно под воздействием мистраля многие деревья в Провансе наклонены в сторону юга.].

Думалось о Сережке. Какой он стал? И – почему она даже не спросила Инку, один ли он, женился ли… Хотя, если бы женился, Инка бы сама, конечно, сказала.

Что он о ней, Светке, подумает? Постарела? Вроде нет… А ему вполне покажется, что да. Столько лет прошло… Андрейка ее вот уже какой большой, скоро станет юношей, голос начнет ломаться… Ленка вон Аськина была тогда, когда они расстались, ну, примерно как Андрюша теперь. Девчушка. А сейчас… Взрослая дама. Совсем. Еще зачем-то себе губы силиконом накачала, сиськи вот тоже… увеличила. Все за сестрой старшей хочет угнаться, но не поймет никак, что не получится. Хоть ты губы сделай, как сардельки, а сиськи, как арбузы. Аська от природы красавица. У Ленки природа совсем другая… Отцы-то разные. Хоть Аська и посмеивается над своим Полигамычем, а он-то дочку красой и наделил, как и всех остальных своих многочисленных потомков. То, что Асина мама вышла потом замуж за своего ненаглядного Плутенко, наградившего ее любимой дочерью Леночкой и крепкой супружеской верностью, это, конечно, везение и счастье. Если бы Ленка только не завидовала так явно Аське, совершенно слепой от любви к сестричке.

Да Аська и сама виновата. Все морочила девке голову богатством, замужеством. И что теперь? Были неплохие парни рядом, всех отшила. Как же! Ей подавай только богатого. А остальные у нее лузеры. И переубедить невозможно. Насмотрелась красивой жизни. Не в кино, а наяву. И что сейчас? Купила Аська клинику пластической хирургии. Сделала Ленку генеральным директором. Большая шишка. Вот… губы накачивает… пользуется служебным положением. А дома так и стоит на видном месте ее, Светкин, свадебный засушенный букет, повязанный ленточками, которые Ленка получила как подружка невесты уже давным-давно.

– Да выкинь ты его уже, – посоветовала она Ленке, когда в последний раз заезжала к ней в Москве в гости вместе с Аськой. – Пыль только стоит собирает.

– Нет, это на счастье, – твердо отказалась Ленка.

Аська сестру тогда поддержала.

Ну, пусть ждет, раз верит… Только ей-то уже хорошо за двадцать пять… Пора, мой друг, пора… В России невесты товар скоропортящийся. Особенно с такими амбициями, как у Ленки Плутенко. Надо ей за границей кого-то приискать, что ли. Чтоб Аська успокоилась. Вот только кого? Ей же только богатея подавай…

Завтра… Завтра будет солнце. Еще они пойдут на виноградники… Наберут винограду… Потом поплавают…

И еще… Что еще хорошее случится завтра?

Все хорошее. Жизнь прекрасна…

Спать… Сейчас уже только спать…


2. Ты!


– Привет, дурища! – вот первое, что услышала Светка от того, о ком думала всю ночь.

Ну, почти всю… И чего угодно могла ожидать. Что найдет ее старой, чужой, некрасивой… Противной даже. Только не этих заветных слов их детства. Когда заходила она за Инкой гулять, а на пороге стоял разбойничьего вида старший брат, приветствуя ее добрым задушевным словом.

– Привет, дебил! – автоматически откликнулась Светка.

С этого момента счастье переполняло ее. Совершенно детское безоблачное ясное счастье. Кто сказал, что время не вернуть? Пусть не говорят, чего не знают! Инка тоже преобразилась, хохотала, хулиганила, как в добрые старые времена.

– Ты откуда прилетел?

– Из Москвы! Я там теперь тружусь.

– Ты насовсем вернулся домой? – позавидовала и удивилась Светка.

– Не знаю еще. Как с работой выйдет. Стараюсь.

– Я недавно в Москве была, – похвасталась Светка.

– А я тебя видел. Тебя с сыном, – улыбнулся ей Сережка.

– Как? Не может быть! А я не заметила! – поразилась она.

Инка многозначительно глянула на подругу:

– А кто-то говорил мне вчера, что всегда чувствует чужой взгляд…

– А я не чужой, – парировал Серега.

– А не чужой, что ж не окликнул? Не подошел? – укорила Светка.

– Застеснялся. Стоял, смотрел, а пока опомнился, вы удалились.

Все просто. Все возвратилось.

Андрейка наслаждался вместе со всеми, спрашивал Сергея, какая мама была маленькая.

– Ужасно глупая, – на полном серьезе отвечал друг детства.

Сын не верил:

– Может быть, немножко глупая? Только иногда?

– Отличный у тебя защитник! – похвалил Сергей. – Но, правды ради, скажу: всегда была ужасно глупая!

– Ой, а сам-то! Дебил в горошек! – с вредными девчачьими интонациями прогудела Светка.

Она прыгнула в бассейн и оттуда старательно обрызгала «дебила».

– Вот видишь? А ты еще сомневался! – укорил Андрейку Сережа, бросаясь за Светкой в воду с явным намерением утопить подругу детства.

– Мама! Мама! Я с тобой! – завопил верный сын, стаскивая футболку.

Так они развлекались до вечера.

В спустившемся сумраке остались вдвоем: уложили Андрейку, и Инка тоже привыкла рано ложиться, бурный день ее сморил.

Пили розовое вино, отламывали пахучий твердый сыр от общего куска, улыбались друг другу.

– Ты счастлива?

Как ответить? В общих чертах или подробно?

– А ты? Ты счастлив?

– Леди вперед! Я первый спросил!

– У меня все есть. Но не все. И это – не сбыча мечт. Ответила?

– Скажем так: постаралась.

– А теперь ты отвечай.

– У меня все есть. Но не все. Довольна?

– Сереж, – сказала вдруг Света, глядя прямо в глаза своей первой любви. – Прости меня. Давно хотела тебе сказать: прости меня, дуру. За все. Потому что я перед нами виновата во всем.

– Нет, – быстро ответил Сергей, словно давно готов был произнести то, что сейчас собирался. – Виноват я. С самого первого момента знал: неправильно, что мы таимся, плохо, что я тебя слушаю. Если любишь, если по-настоящему любишь и собираешься быть вместе с любимым человеком, зачем это вранье, эти тайны? Но я жалел тебя, боялся огорчить. Думал, пройдет у тебя… Потерплю. Нельзя было слушать и идти на поводу. Вот в чем моя вина. А твоей – ее нет. Ты – девчонка. Что с тебя взять? Я ж говорю: дурища!

Он улыбнулся доброй своей улыбкой.

– Мне было очень больно. Я пыталась с тобой связаться. И ничего не получилось.

– Рад тебя увидеть, Святка.

– И я. Очень рада. Никогда не думала, что еще когда-то увижу тебя. Будем так вот сидеть… пить вино… болтать… Ты… ты еще влюблялся? Потом?

– Нет.

– Не может быть!

– Я тоже так думал. Оказалось, может.

– И что же? Никого у тебя не было?

– Было. Много кого… В поисках утраченного… Метался…

– И я… Так, как тебя, больше уже не любила. Андрейку люблю – больше жизни. А так… когда Он и Она… ты и я… и ни о чем не думать… летишь… – бессвязно вышептывала Светка. – Судьба. Такая судьба.

– Да какая там судьба! – с досадой отмахнулся Сергей. Только сейчас Светка почувствовала, какой он сильный и взрослый. – Какая там судьба. Идиоты. Ничего не умели ценить. Брели впотьмах. Поехали завтра на море? Инку возьмем. Вытащить ее хочу на свет Божий. Хватит ей… придуриваться… Тоже… судьбу выдумала. Дуры вы с ней. Вот и все.

– Да! – обрадовалась Светка. – Дуры! И я мечтаю ее вытянуть. Молюсь о ней. Как подумаю, что она вот так всю жизнь просидит…

– Тогда едем!

Они встали с бокалами в руках. Ну и тьма! В какую сторону делать шаг?

Они шагнули друг к другу. И прижались. Не обнялись. Но у них получилось прижаться друг к другу без объятия. Приникнуть. Прислониться.

Вот и все. Что надо сказать? Спокойной ночи?

Да-да! Есть такие слова! Спокойной ночи! До завтра! Сладких снов!

«Поздно, Дубровский! Я жена его…» Так надо говорить? И думать?

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Святка! До завтра…

– Дебил!

– Дурища!

И они принялись снова ржать, как последние идиоты.

Ночь ее прошла без сна. Почти. В этой бессонной ночи копошились мысли – темные и светлые.

Темные лезли о том, грех ли ей, венчаной жене, чувствовать сейчас то, что она чувствует, к другому человеку, не мужу. И положено ли в этих чувствах каяться. Ведь ничего не было. И не будет. Уж она себя знает. Постарается. Не было – и было.

А что было? Ну, были они. Вот сейчас сидели под пинией и были они друг у друга. И этого никто у нее не отнимет, разве что только вместе с жизнью.

В воспоминаниях – надо каяться? В чувстве близости с человеком, который и был тебе предназначен, – надо каяться, как в грехе?

Она об этом спросит. Это надо узнать. Ее душа пока такими вопросами смущена не бывала. А сквозь печаль и смятение пробивалось светлое, смешное: они по-прежнему друг друга понимают, как будто и не прошли все эти годы.

Светлое – это, оказывается, услышать «дурища»… Никто, кроме него, так ее не называл. И еще светлое: у них впереди несколько дней. И она собиралась эти дни провести весело. Вот что хотите делайте, а этого у нее никто не отнимет. И все тут!

Еще пришла мысль грустная, напугавшая Свету. Сережка очень ранимый. Раньше она так не думала. Вообще об этом не думала. Про чужую боль хорошо стала понимать, став матерью. Но только сейчас до нее дошло, насколько ранимой, незащищенной оказалась Инка. А Сережка – родной ее брат. Разве мог он быть устроен иначе? Конечно, так глубоко, как у Инки, у него не зашло. От людей не прячется, работает, успешный… Только вот – никого нет. Он один. И уж это точно из-за нее, Светки. А она – ванька-встанька. Получила по лбу, заслуженно причем, покачалась из стороны в сторону и стоит, как ни в чем ни бывало. И все у нее замечательно. Просто обзавидуешься. И муж, и сын, и богатство, и возможности, практически неограниченные. А тут еще захотела возвышенной, большой и чистой любви. И – вот она! Материализовалась мгновенно. Но это если смотреть со стороны. Недобрым чужим глазом. А тоску ее кто-то понимал? А одиночество? А непонимание, почему она телепается в этом чужом дворце, если от нее даже детей не хотят?

И потом вдруг, без всякой связи с предыдущим, она удивилась своему открытию: любовь не исчезает! Затихает, засыпает, сидит себе тихонько, не напоминая о себе, как цветы под толстым слоем снега зимой. Но она жива все равно! Никуда не девается! Если это любовь, она же бессмертна. Ее не убить. Только усыпить, убаюкать можно.

Наконец, настало утро. И Светка встала, полная сил и ожидания счастья.

Все у них получалось в эти дни, как будто им подарили волшебную силу.

На удивление легко Инка согласилась поехать с ними к морю. Поехали на мощном джипе, пели дурацкие детские песни. Дошли до самого сокровенного, хулиганского, забыв про Андрюшу:
		Яму де —


		Яму девки говорили,


		Неман ди —


		Неман дивная река,


		Ах, как я бу —


		Ах, как я буду с ним купаться,


		С толстым ху —


		С толстым худенька така…


Захлебывались от смеха, выпевая своими мощными голосами этот почему-то дико веселящий бред.

Андрейка страдал, умолял объяснить, что тут смешного.

– Это необъяснимо. Непереводимая игра слов, – пытались втолковать ребенку взрослые, явно впавшие в детство.

Выехали к морю. Сильный ветер гнал белые барашки по водной лазури. Море роптало, гудело. Солнце слепило глаза.

– О, тут не искупаешься, – огорчилась Инка. – Холодно.

– Полетели в Марокко! – вдохновился Андрейка. – Там океан, песок, жара.

Марокко Света с Андрейкой полюбили и посещали довольно часто благодаря садовнику Муниру, описывавшему красоты своей родины с заразительным вдохновением.

– Кто полетит в Марокко? – предложил голосовать мальчик.

Все дружно подняли руки. Света переглянулась с Сергеем: Инка не отказалась! Что-то меняется? Или она захвачена радостным настроем всей честной компании? В любом случае – хорошо.

После моря отправились в Камарг. Странное место этот Камарг – знаменитая болотистая область на средиземноморском побережье. Тридцать семь тысяч акров заповедных земель. Сюда прилетают зимовать птицы с Севера, даже из Сибири. Некоторые лишь останавливаются передохнуть, а иные именно в этих местах выводят птенцов. Здесь табунами бегают полудикие белые лошадки, считающиеся прямыми потомками первобытных лошадей. Здесь можно увидеть розовых фламинго и завезенных сюда еще древними греками с Крита черных камаргских бычков. Маленькие, крепкие, активные, очень злые – пасутся они на воле. Люди используют их для игр, бескровных в здешних местах.

На бычков и лошадок удалось насмотреться вдоволь. Фламинго не обнаружили, видно, не время было для розовых красавиц.

Под вечер сидели в приморском ресторанчике, любовались затихшим морем, полной луной. Ресторан был полон, вокруг шумели, галдели посетители, бегали официанты. Жизнь кипела.

– Давайте останемся здесь, в отеле переночуем, – предложил Сергей. – До дома далеко. А так бы выпили еще винца, посидели бы подольше.

Все зависело сейчас от Инны. Как она скажет, так и поступят.

– В каком отеле? – неуверенно спросила она.

– В любом тут поблизости. Смотри, сколько их! – уверенно произнес Сергей. – Давай возьмем нам с тобой номер на двоих. Буду стеречь твой сон. Соглашайся.

– А я буду стеречь твой сон, мам, – собезьянничал Андрейка. – И мы возьмем номер на двоих.

– Я-то согласна, – кивнула Светка.

Ей было хорошо, как давным-давно уже не было. И ничего больше не надо. Любить можно и так. Смотреть на одни и те же звезды, на одну и ту же луну, пусть в разных концах земли. А лучше – поближе. Слушать море, ночные шорохи… Вот, оказывается, какими путями приходит к человеку счастье!

Согласилась на ночевку в отеле и Инна. Так обыденно, просто. «Да» – и все. Но это первый раз за столько лет соглашалась она довериться миру за пределами своего обиталища!

Можно было не задаваться трудным вопросом: почему именно сейчас, что послужило внутренним толчком…

Света ответ знала: Инку согрела их с Сережкой любовь. Никто о ней не говорил, никто ее не показывал… Зачем? Любовь вырвалась на свободу и витала над их головами, сияя гораздо ярче, чем полная южная луна.

Они разошлись по своим комнатам, крепко спали, с утра искупались в море, поехали домой мокрые, счастливые.

Все происходящее Светка воспринимала как бесценный дар. Она научилась ценить радость, не ожидая большего. Вот зачем ей были даны эти годы печали по Родине, по настоящей жизни: чтобы понимать значение подобных дней. И не требовать, как старуха из пушкинской сказки, еще и еще, изобретая глупые желания.

Только собираясь улетать домой, вспомнила Света о том, почему, собственно, оказалась у подруги. Из-за сверлящего взгляда, преследовавшего ее! Сейчас это казалось смешным, нелепым. Нервы у нее шалили – вот и взгляд какой-то придумался.

– Ты там поосторожней, – напутствовала ее Инка.

– Все ерунда, – отмахивалась Света, убежденная, что так и есть, что все ей только почудилось.

– Вы когда в Москву? Сообщите, я вас встречу, – прощался Сергей.

– Теперь не скоро. Месяца через три только. Мы с тобой по скайпу будем общаться.

– И со мной! – встрял Андрейка.

– И с тобой! – подтвердил Сережа. – С вами вместе.


Один из величайших даров человечеству заключается в том, что мы ничего не знаем о том, что будет с нами хотя бы минуту спустя. Не говоря уж о днях, неделях, месяцах…


3. Люба и ее архивы


Они вернулись домой, полные впечатлений. Андрейка в самолете все планировал, как в следующий раз они поедут к крестной вместе с папой. Папа для него был огромной любовью. Марио не имел возможности много заниматься сыном, работа поглощала его время целиком. Но для сыновней любви ровным счетом ничего не значило, кто и сколько времени проводит с ним. Папа – главный образец, папа – главная любовь. Сколько раз трогало Свету, когда в храме Андрей бежал ставить свечку за папу. Сам, без напоминаний, с глубоким чувством. И все он хотел, как у папы. Свитер, как у папы, машину, как у папы, когда вырастет, конечно. Внешне он скорее походил на мать: русые волосы, ярко-зеленые глаза. Даже странно, обычно черные глаза скорее передадутся по наследству. У них получилось не так. А вот манеры, походку, интонации, живость реакций – все это унаследовал мальчик от отца. Интересно наблюдать за маленьким человеком: из чего, из каких деталей родительских складывается его единственное и неповторимое «я».

Только во время болтовни с сыном о будущих радужных перспективах их совместных поездок к крестной до Светы дошло, что Марио так ни разу и не был у Инны. Не складывалось. Не получалось у него вырваться просто так. А если на отдых, места он предпочитал выбирать сам. Он любил полную приватность, комфорт. Кроме того, однажды Марио отказался ехать к Инне, назвав вполне вескую причину: «Вы же хотите по-русски наговориться как следует. А что буду делать я?» В этом был, конечно, резон. Но удивительно: за столько лет и ни разу… Ну что ж. Вот такой он. Тоже своего рода нелюдим. Хоть и с очень хорошими манерами, умением общаться, поддерживать разговор. Но все это – для дела. А для себя – покой и одиночество.

Они оказались дома почти одновременно. Марио, вернувшийся из Нью-Йорка, выглядел осунувшимся, измученным.

– Stanco[23 - Устал (итал.).], – вздохнул он, обнимая жену и сына.

Обедали вместе. Андрейка трещал без умолку, рассказывал про Камарг, лошадок, бычков.

Света любовалась своими мужичками. Любимым сыном и любимым мужем.

Потом позвонила Люба.

– Занята, Светик?

– Можно сказать, нет. Марио ушел отсыпаться, Андрейку повезли в гости к деду с бабкой.

– Приезжай, я тут, по-моему, кое-что интересное откопала.

Люба продолжала систематические раскопки на своем чердаке. Дело продвигалось медленно: спешить ей было некуда. Книги уже заняли свои места на специально изготовленных полках. Оставались газетные подшивки и архивы из сундуков, к которым даже страшно и подступиться. Работы непочатый край. И сколько сюжетов из этих архивов можно выудить, сколько историй жизни! Но пока – газеты. Столетней давности! Само по себе – клад. Люба усовершенствовала свой итальянский именно благодаря постоянным поискам интересных фактов в недрах своего чердака.

Последний ее период охватывал конец тридцатых – начало сороковых годов. Страшное время. А с другой стороны – люди жили обычной жизнью, влюблялись, копили деньги, мечтали приодеться, любили киношных кумиров, подражали им.

Люба открывала для себя жизненный путь основателя итальянского фашизма Муссолини, казавшийся до раскопок однозначным путем зла. Поначалу она звонила Светке, чтобы с иронией зачитать официальный титул итальянского лидера после 1936 года: «Его Превосходительство Бенито Муссолини, глава правительства, дуче фашизма и основатель империи».

– Парень от скромности не страдал, – наскоро комментировала Люба, отправляясь на дальнейшие поиски.

Потом поступали отрывочные сведения, касавшиеся той или иной стороны деятельности дуче фашизма.

Оказывается, во внутренней политике он достиг ряда успехов, ликвидировал безработицу, улучшил условия быта рабочих, общественный транспорт. Если бы не его связь с Гитлером, вполне возможно, он так и остался бы для итальянцев объектом поклонения.

Через какое-то время Люба сообщила, что в Марио (а стало быть, и в Андреа), возможно, течет кровь Муссолини, так как фамилия матери дуче – Мальтони – совпадала с фамилией матери Марио. В Италии женщины, выходя замуж, по традиции оставляли свои фамилии. Стало быть, некие корни прослеживались. Света даже рассказала о Любином открытии Марио, чем хорошо его посмешила.

– Проснулись! Пусть поедет в Эмилию Романью[24 - Провинция Италии.], там каждый второй Мальтони. Как у вас Иванов, Петров, Сидоров.

Света с удовольствием передала Любе комментарий Марио. Та, однако, увлеклась трагической фигурой итальянского лидера всерьез. Тем более что последние дни жизни Муссолини оказались связанными с теми местами, где вот уже столько лет обитала она.

Люба называла Свете пункты последних передвижений Муссолини, и обе ужасались, произнося имена населенных пунктов: город Комо, оттуда началось его продвижение с маленьким отрядом вдоль озера в Менаджио (то самое Менаджио, куда Люба ездит в супермаркет закупаться). Из Менаджио до Швейцарии – рукой подать. Наверное, он и собирался там искать спасения. Наконец, дуче схвачен, опознан одним из партизан, препровожден в Донго… Сколько раз Света бывала в этом Донго… И не догадывалась, что здесь решалась судьба некогда грозного диктатора. Из Донго Муссолини с его возлюбленной перевезли в Медзегру и там расстреляли.

Какие страшные человеческие деяния помнит прекрасное озеро! Может быть, именно поэтому было Свете так грустно на его прекрасных берегах.

И еще оказалось… Мистическая история: за десять лет до смерти Муссолини проезжал возле Медзегры. Места там опасные. Дороги серпантином, обрывы. Его машина чуть не упала тогда с обрыва. Муссолини воскликнул: «Будь проклято это место!» Именно там он и был расстрелян.

Как же поступили с беспомощным телом те, кто недавно готов был целовать следы ног своего вождя? Тело его (вместе с телами других расстрелянных) повесили вверх ногами на миланской бензоколонке. Потом веревки подрезали и кинули тела в сточную канаву, а после зарыли на миланском кладбище, в безымянной могиле. Через год тело Муссолини было эксгумировано и похищено. Через несколько месяцев его обнаружили, но еще долгих десять лет его не предавали земле, не могли добиться согласия в этом наверняка уже безразличном дуче вопросе. Потом все же захоронили в семейном склепе в Предаппио. Там, где родился, там нашлось и вечное упокоение.

Расспрашивая тех, кто жил в годы правления дуче, Света не удивлялась, слушая похвалы в его адрес. Все, как один, утверждали, что был порядок, был энтузиазм. В точности так, как говорили многие свидетели сталинских времен у нее на родине.

Постепенно, благодаря Любиным изысканиям, стала Света понимать, как глубоко в плоть и кровь народа вошли некоторые афоризмы дуче. Люба как-то прочитала ей по телефону несколько крылатых фраз, которые, как оказалось, часто повторял Марио:

– Только идиоты и мертвецы не меняют своих убеждений, мы разумные люди, и мы их меняем.

Света не раз поражалась цинизму этой фразы. Но Марио отвечал:

– Это честно. Только и всего. Кто-то называет правду цинизмом.

Света этого не принимала. Но и не спорила. Было бы из-за чего… Из-за слов. Стоило ли? И – кому что докажешь?

А еще муж говорил:

– Наша программа проста. Мы хотим…

Дальше следовало кратко сформулированное желание. И оказалось, это он повторял слова Муссолини:

– Наша программа проста. Мы хотим управлять Италией.

Ничего себе! Круто! Хотя что из того, что Марио цитирует основателя фашизма? Они-то вон сколько раз повторяют: «Жить стало лучше, жить стало веселей…» А это слова их диктарора. Да еще произнесенные в пору самых страшных кровавых репрессий.

Много чего еще мы повторяем, не задумываясь, ради красного словца… Просто интересно, когда узнаешь, откуда ноги растут.

Кстати, однажды Люба зачитала такое, с чем Света внутренне не могла не согласиться. Исходя из собственных же наблюдений, из крушения собственных же мифов.

– В демократии отталкивают три вещи: бесхребетность, привычка коллективной безответственности и ложный миф о всеобщем счастье и безостановочном прогрессе.

Именно так. Впрочем, об этом еще когда Пушкин писал, несколько с иной стороны, правда:

«С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (…), – такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами»[25 - Пушкин. Статьи. «Джон Теннер».].

Ни одно человеческое устройство не совершенно. Нет рая на земле… Нет панацеи… Нечего и бросаться сломя голову к очередным забрезжившим среди сумерек райским кущам. Неизвестно ведь, какую цену придется платить за пребывание в «раю»… Чем одурят, кого убивать прикажут…

Итак, Люба еще что-то нарыла. Явно нечто, глубоко ее взволновавшее, раз зовет приехать, а не по телефону зачитывает.

Света отправилась на озеро Комо.

Счастливая и, в общем-то, беззаботная. Без каких бы то ни было предчувствий, тревог, волнений. Ведь все хорошо было в ее добром мире. Хорошо и незыблемо. Ну что могло измениться? Не считая, разумеется, роковых случайностей. Тут все мы под Богом ходим. Прописная истина. А в остальном – все устроено прочно. Лишь бы все здоровы были. И все идет к лучшему.

Вот об этом главное помнить: все к лучшему. То есть: абсолютно все.

Люба вела себя необычно. Нервничала, что ли. А Света немного дергалась, потому что хотела успеть домой к ужину. Значит, было у нее в запасе не больше полутора часов на то, чтобы поболтать с подругой, плюс два часа на дорогу домой. А еще лучше: минут сорок поболтать и потом посидеть столько же у озера, которое всегда, так Свете казалось, делилось с ней чем-то самым сокровенным.

А Люба не очень торопилась, предложила чайку, то да се. К счастью, отношения их были далеки от церемонности.

– Люб, давай скорей, скажи, что ты такого нашла? А то у меня муж дома один стынет. Только прилетел после недели разлуки. Мне бы к ужину, понимаешь?

– Ладно, Свет. Может, я и не права. Но раз уж так сложилось, что дано мне было узнать… И раз мы дружим… Если что не так – плюнь, забудь и все. Хорошо?

– Договорились.

Люба показала ей удивительные находки. Она, оказывается, в своих газетных изысканиях далеко уже ушла от времен Муссолини. Подошла вплотную к тому времени, когда родилась Светка. И не только родилась, но и прожила уже года два. Газетные подшивки лежали на большом столе. С разноцветными закладками.

– Смотри, узнаешь? – распахнула Люба желтоватый газетный лист.

Еще бы не узнать! Конечно – да. На фото красовалась ее семья. Вернее, часть ее будущей семьи: свекор, вполне молодой, стройный, с эффектной прической; свекровь, непривычно для Светки широко и молодо улыбающаяся, сосредоточенный на своих мыслях черноглазый красавец Марио лет примерно пяти и…

– А это кто же с ними? – удивилась Светлана, указывая на младенца в кружевах, которого держала в объятиях мама Марио.

– Это сестра твоего мужа. Тут ее крестины, – скупо прокомментировала Люба.

– Странно, почему никто из них никогда не говорил о сестре Марио, – растерялась Света.

Нехорошо ей стало почему-то. Заныло под сердцем.

Света и прежде задавала себе некоторые вопросы, о которых потом сама же и забывала благополучно в кутерьме жизни.

Вот сооружала она как-то для Андрейки семейный альбом. Ну, там – генеалогическое древо, кто папа, кто мама, деда, баба, внучка, Жучка, мышка-норушка… Короче, засунула туда кучу фотографий своих родственников, стала просить у свекрови их фамильные портреты. Да чтоб в развитии: от детства, юности и далее до сегодняшних дней. Свекровь долго ничего не передавала. Светка напоминала, напоминала. Наконец, получила долгожданные иллюстрации к книге жизни собственного сына. И что же там было? Фото свекра, вполне свежее, такое же фото свекрови, фото Марио: новорожденный, школьник, студент. И это все! Однако – что дали, то дали. Светка подклеила в альбом еще кучу фотографий, на которых были они с Марио, и забыла об этом. Сейчас же вспомнилось то недоумение: почему так мало свидетельств прежней жизни ее родни по линии мужа?

Так что же за этим стоит?

– Смотри, что тут дальше, – вздохнула Люба, перелистывая газеты.

Дальше шло небольшое, но кричащее сообщение, снабженное фотографией знакомого Светке дома. Это тот самый дом, в котором проходила их с Марио свадьба. Тот самый, в котором сейчас у своих дедушки с бабушкой гостит Андрейка. Газета сообщала о странной смерти малютки Миреллы. Официальная версия: едва умеющая ходить малютка волею злого рока сорвалась с галереи второго этажа и разбилась. Однако дотошный журналист, когда-то побывавший в том самом доме на официальном приеме, отмечал, что сие возможным не представляется. Малышка не акробат, залезть на парапет не сумела бы: слишком высокий. Кто-то в этом поучаствовал. Высказывалось и предположение: это мог сделать только старший братец погибшей. По недомыслию. Или же из детской ревности. Родителей в момент трагедии дома не было. Няня Миреллы находилась внизу, на кухне, что подтверждают кухарки и шофер. И если исключить несчастный случай, остается только один предполагаемый виновник.

Чуть позже в другом уже издании публиковалось гневное опровержение гнусных клеветнических домыслов… Попытка нажиться на чужом горе… И все такое прочее. Дальше – тишина.

Дела давно минувших дней.

Грустно. И страшно.

Многое стало на свои места. На необъяснимые вопросы нашлись вполне приемлемые ответы. Лучше бы не находились. Но вот нашлись. И сердце колотится, как сумасшедшее.

Вот, значит, откуда это у них у всех: настойчивое нежелание, чтобы она, Света, родила еще одного ребенка. Значит, и Марио – помнит. И боялись они все вместе, всей семьей, что проявится наследственная ревность или что-то подобное.

Потом пришла еще одна мысль. Вот почему он и жену себе выбирал в дальних краях. Наверняка – целенаправленно. А ведь, по идее, должен бы среди своих найти. Не какую-то там без роду без племени русскую, а древнего итальянского рода. И родители не сопротивлялись, приняли.

И друзей у него не было и нет. И…

Много всяких «и» можно было добавлять и добавлять…

– Ты на меня не обижаешься? Зря я, может, тебе это показала? – донесся голос Любы.

– Нет, Люб, не обижаюсь. И – не зря. Мне надо подумать. Просто уложить все это в голове. Все в порядке. Я к озеру пойду. Созвонимся.

Она машинально глянула на часы. Все замечательно! Уложилась в пятнадцать минут. Есть время побыть один на один с глубокой тихой водой.

Да… В большом знании содержится великая скорбь… И, может быть, лучше было не знать…

Стоял тихий и очень теплый день. У озера не было ни души. Света села на большой горячий камень. Как она теперь вернется домой? К другому человеку. К мужу, которого, оказывается, совсем не знала. Нет, многое знала, конечно. Что предпочитает на завтрак и обед, костюмы каких фирм покупает, над какими шутками смеется… Но главную боль его жизни… Она об этом и не подозревала. Он казался таким открытым. А почему? Почему он ей таким казался-то? Да просто потому, что сама она была открыта, как сибирский валенок. Вот и судила всех по себе. Все у нее оказывалось просто и ясно.

Она задумалась и не слышала приближающихся шагов.

А когда услышала и оглянулась, отпрянула, вздрогнув.

Бежать ей было некуда.


4. Долг


– Напугал… Прости, не хотел.

Человек уселся на камень напротив, так, что они оказались лицом к лицу.

Красивый человек, в дорогом костюме, ухоженный. Неузнаваемый.

И – узнанный с первой же секунды. Еще до того, как заговорил.

Значит, она не сумасшедшая, не психопатка. Она действительно ощущала взгляд. Который действительно на нее направлялся. И сейчас она, наконец, узнает, почему.

– Узнала, – не вопросительно, но убежденно проговорил спасенный ею много лет назад парнишка, бредивший в предсмертной тоске в ее московской квартире.

– Узнала, – кивнула Света.

Она уже особым чутьем понимала, что день ей сегодня выдался особенный. Ей совсем не хотелось узнавать больше того, что открылось в уютном доме подруги. Ей и этого было вполне достаточно. Слишком много даже. Но жизнь не спрашивает, начиная открывать одну за одной тайны, которые лучше не знать.

– А тогда, на Сардинии? Узнала ведь! Я учуял. Думала, под шляпой спрячешься, станешь человеком-невидимкой, да?

– Да, – кивнула Светка. – Надеялась. Думала, не заметишь меня.

– Тогда… Знаешь что? Фото со своим благоверным в глянец не надо было помещать. Если узнанной не хочешь быть.

– Я ничего не помещала. Не знала даже… Что за фото?

– В светской хронике фото. Но я не за этим тебя разыскал. О том, кто кого и как узнал, поговорим еще. Сейчас дело важное.

– У меня нет времени, – беспомощно попыталась отказаться от важных дел наемного убийцы совершенно сникшая Света.

Предчувствие ужаса сковало ее сердце.

– Это точно. Времени у тебя мало. Поймешь, когда узнаешь. Вижу, ты напугалась. Меня не бойся. Я твой должник по жизни. И долг платежом красен. Я долг хочу тебе отдать.

– Мне ничего не надо, – пролепетала Светка.

– Надо. Это – надо. Ладно, сейчас покажу, смотри внимательно, все примечай.

Он достал из просторного внутреннего кармана пиджака iPad, точно такой, как у Марио. Андрюша такой просит. Надо бы купить. Красивый.

Подсознание делало попытку увильнуть от разговора, переключиться на красивую электронную штуковину.

– Смотри, не отвлекайся, вникай, – велел собеседник, протягивая Свете плоский экранчик размером с небольшую книгу.

– Кино? – как дура спросила Светка.

– Документальное, – усмехнулся невесело человек напротив. – Видеозапись. Смотри.

Съемки велись в машине. За рулем темнел некто – не различить. Заднее сиденье пустовало. Правда, недолго, секунду-другую. Открылась дверца, женщина в темных очках и странной кепке с большим козырьком просочилась в салон. Ее было очень хорошо видно. И слышно. «Какие камеры сейчас высокочувствительные!» – мелькнула у Светки мысль.

Но дальше женщина заговорила, и отвлекаться на постороннее сделалось невозможно. Нельзя.

– Вам передали, кого, когда? – спрашивала женщина обычным голосом, не таясь, не переходя на шепот.

– Давайте уточним, за сколько, – произнес мужской голос. – Мы с вами о деле говорим, поэтому надо четко обсудить все малейшие детали. Не подразумевать, а обсуждать, ясно?

– Конечно, – по-военному четко отозвалась женщина. – Приступаю. Цена: тридцать тысяч.

– Тридцать тысяч – чего? Давайте озвучим.

– Евро, конечно.

– Сначала обсудим объем работ, потом определимся с ценой.

– Объем работ. Убрать одного человека.

– Точнее.

– Убить, – с усилием решилась проговорить заказчица. – Убить одну женщину. В Милане.

– Итальянку?

– Нет, русскую.

– Здесь бывает? Не проще ли в Москве?

– Здесь исключено. Только в Милане.

– Это очень дорого. То, что вы предложили, это местные расценки. Загранка – это другое.

– Сколько?

– Как минимум пятьдесят штук.

– Евро? – нервно уточнила женщина.

– Ну, мы же этот вопрос уже затрагивали.

– Да-да. Хорошо. Мне нужно время. Я соберу. Две недели.

– Годится. Можно так: задаток вносите. Начнем работу. Потом по факту – остальное.

– Да. Я согласна.

– Тогда давайте детали.

– Сейчас. – Пассажирка открыла объемную сумку, достала пачку фотографий, протянула собеседнику.

– Красивая, – хмыкнул тот, перебирая фото.

Ответа не последовало.

– Называйте координаты.

– Адрес? Имя-фамилию?

– Так точно.

Светка не верила своим ушам. Ничему не верила. Ни тому, что видит, ни тому, что слышит.

Тетка в машине, расписывая детали, разошлась, сняла свои темные очки в пол-лица, кепку на затылок сдвинула.

– Боже мой! – заговорила Света как в бреду. – Боже мой! Боже мой!

Ее собеседник осторожно забрал экран из ее рук и выключил.

– Батарейку берегу. Недолго работает батарея, – пояснил он. – А нам еще кое-что посмотреть придется.

Почему-то голос давнего знакомого привел ее в чувство. Света огляделась вокруг. Голубовато-розовые воды озера, которыми она только что любовалась, потеряли почему-то свой цвет. Солнце светило по-прежнему. Но окружающий мир внезапно утратил краски, которыми она вот только что, минут десять назад, что ли, любовалась, отыскивая все больше и больше оттенков.

– Зачем? – спросила она у пространства. – Я не понимаю только, почему и зачем.

– Узнала ее? – спросил участливо тот, кто называл себя когда-то киллером. Когда это было? Тысячу лет назад? И – с ней ли?

Светка кивнула.

– Почти сразу. Почему? Почему она…

– Почему она тебя заказала? Почему хочет тебя прикончить? Это тебе интересно?

– Да! – покорно согласилась Света. – Мне это интересно. И как дальше жить. Вот еще что интересно. Но главное – почему…

– Ты давай соберись! Я тебе вообще скажу: ты в рубашке родилась. Кто-то там наверху тебя любит. И я даже знаю, за что. Ведь ты подумай только, порадуйся: ко мне все это попало! Такое совпадение просто так не бывает. Уже по опыту своему большому знаю: случаются совпадения. Но – они не совпадения вовсе. Никаких случайностей. Тебя Бог уберег. Ты Ему нужна зачем-то на этом свете. Бодрись давай. Нам с тобой еще о многом поговорить надо. Хорошо хоть, удалось. Я все момент искал, чтоб ты одна была, чтоб спокойно поговорить…

– Это ты был? Ходил за мной?

– Чувствовала, да? Навыки подрастерял, видно. Да я не особо таился, правда. У тебя чувствительность сильная, я заметил.

– Как тебя зовут? Гена? – вдруг вспомнила, что пора бы по имени друг друга называть, Света.

– Нет, не Гена. Пятрас я. Теперь – так. Из Вильнюса. Но давно уже местный гражданин.

– Пятрас – это сейчас. А раньше?

– Раньше – забудь. Я забыл. А ты и не знала. Давай о тебе.

– Меня Света зовут…

– Вот дурища! Думаешь, я не знаю, как тебя зовут? Вот же – только что прозвучало. Имя, фамилия, адрес… Фотокарточки на память.

Дурища… Кто-то ее так совсем недавно называл… Кто-то очень хороший.

Будет еще в ее жизни что-то хорошее или все закончилось сегодня?

Муж убил свою маленькую сестричку из ревности…

Подруга заказала убийство…

Может ли это поместиться в одной голове и так сразу?

– Расскажи, – попросила она. – Расскажи мне про все. Я уже собралась. Я готова.

Тут задрынькал ее телефончик. Телефонино – как тут говорили.

– Мам! Папа проснулся, позвонил мне и сейчас сюда приедет, к деду-бабе. Ты у Любы?

– Да, – ответила Света.

– Ты к нам сюда приезжай, ладно? Мне деда робота подарил! Настоящего!

– Сынок, я… Я не знаю, когда освобожусь. Я поздно приеду. К ним неудобно. Все уже будут спать.

– А можно я тут останусь ночевать? С папой?

– Это – да. Конечно, можно. Не вопрос. Зубы не забудь почистить.

– Конечно, мам! Ты что? У тебя все в порядке? – удивился Андрюша ненужному напоминанию о чистке зубов, которое уже давным-давно от мамы не слышал.

– Все в порядке. Устала. Мы ведь летели сегодня… Ну, играй там.

– Пока, моя мамулечка!

– Пока, роднулик!

Разговор с сыном подействовал, как мощное лекарство. Света обрела почву под ногами. Надо все выслушать, понять, принять решение. Единственно верное решение – на другое она не имеет права. И, похоже, она еще многого не знает.

– Расскажи, – обратилась она к Пятрасу. – Я готова.

– Хороший ты человек, Светка, – убежденно произнес он. – Но и хорошим испытания посылаются – будь здоров. Знай на всякий случай: я с тобой. Помогу, чем могу.

Она лишь кивнула, готовая, как ей казалось, ко всему.

– Короче, кто за рулем, ты тоже узнала?

– Марат, да?

– Он самый. Просто повезло, что эта, сучара твоя, к его младшему брательнику обратилась. Вместе они учились или че. И малой у Марата шебутной. Кулаками любит помахать: «Да я, да мы… Да я всех сделаю…» И вот приходит он недавно к старшему брату и хвастается: «Мне тут убийство заказали! За большие деньги!» Мудозвон! Ну, Марат ему говорит: «А ты понимаешь, за кого тебя держат, если в душегубы нанимают?» Провел разъяснительную работу. Одним ударом, на фиг ты… Тот в штаны наклал. Рассказал, кто да что, девка, мол, знакомая. Ну, Марат и захотел на девку эту посмотреть. Кого она там убрать задумала. На всякий случай, чтоб брательника потом, если что, не притянули по этой художественной самодеятельности. Они же идиоты выросли. Непуганые-нестреляные. Говна не жрали. Мозгов нет. Одни понты. Короче, назначил «встречу у фонтана». Он, естественно, камерами все обустроил… Пришла…. Дальше ты видела. Марат, как фотки твои увидал, оказался в полном ахуе. Извини. Другого тут слова нет и не будет. Виду, конечно, не показал. Повел дальнейшие переговоры. И исследования. Понятно, почему она хотела, чтоб все тут случилось?

– Для алиби. Она там. Я тут. Ясно. Неясно – зачем ей это надо.

– Подожди. Сейчас поймешь. Дай по порядку расскажу. Короче, понятно тебе, к кому мог Маратик обратиться, да? Я, учти, после той истории, ну, после того, как от тебя ушел, вышел из всех дел. Меня того, прежнего, нет. Видишь, не узнать. Бизнес у меня. Отель тут поблизости, в Тремеццо. Знаешь? Ресторан…

– Гранд-отель? – засмеялась Света. – Он твой?

– Угу.

– Он когда-то деду моего мужа принадлежал. Тот его продал, как ревматизм его одолел. Кто бы мог подумать!

– Много чего не подумаешь, а есть на белом свете, – философски заметил новый хозяин отеля. – В общем, ты ее знаешь, да?

– Конечно, – подтвердила Света.

– На всякий случай: назови имя, фамилию. Чтоб не ошибиться.

– Лена. Лена Плутенко. Сестра моей лучшей институтской подружки.

– Она и есть.

– И ты… Вы с Маратом знаете, зачем? Зачем ей моя жизнь? Может, она просто ненормальная? Мне иногда так казалось. Она так смотрела всегда. Странно…

– Конечно, ненормальная. Нормальные такое не удумают. Хотя рассуждает – обзавидоваться можно. Просто Архимед. А зачем ей это? Вот, смотри. Если действительно хочешь знать.

Он опять включил свой экранчик.

– Тут, знаешь, пришлось на некоторые действия пойти… Короче, жучков ей в квартире поставили маленько. Брательник Марашкин выполнял задание. Ну, вот, глянь.

Света увидела пустую Ленкину спальню, вернее, ее часть. Потом послышались шаги. Лена вошла в обнимку с мужчиной. Его не разглядеть. Она бухнулась перед ним на колени, расстегнула молнию брюк…

Видна была ее макушка, ритмично двигающаяся, слышны животные стоны.

Света глянула на «Пятраса»: смотреть дальше? Тот кивнул: смотри.

Мужчина обхватил голову Асиной сестрички обеими руками…

И тут стало все понятно. Разом и безоговорочно. В квартире у Лены получал свое удовольствие Марио. Другого такого перстня не сыщешь на всем белом свете.

Конечно, хотелось крикнуть: не может быть! Завопить, побежать в озеро топиться… Но… Любе тоже когда-то хотелось кричать про «не может быть», как и несметному числу обманутых доверчивых жен. Вот оно, значит, как.

Помнится, муж заявлял ей после свадьбы, что однолюб, что знает себя, потому и уверен. Ну, правильно, правильно… А не он ли в последнее время так упоенно цитировал своего обожаемого Муссолини насчет того, что только идиоты и мертвецы не меняют свои убеждения, а разумные люди как раз меняют?

Теперь надо было смотреть. Хочешь – не хочешь, но почему-то надо было. Брачные игры зверьков. Зверек по имени Лена старательно сглотнул, а зверек по имени Марио бухнулся на кровать со спущенными штанами. Лена сняла с него туфли, стянула штаны и улеглась между его ног.

– Я тебя люблю, – сказала Лена по-английски.

Марио молчал. Отдыхал.

– Тебе хорошо? – спросила Лена.

– Да, – ответил Марио.

– Я хочу тебя, – попросила Лена, ловко копошась между ног мужчины. Раздевалась и попутно ласкала объект своего вожделения.

– Подожди. Все будет, – расслабленно велел Марио.

Но Лена не собиралась ждать. Она свое дело знала – будь здоров. Вздыхала, постанывала, чмокала… Марио снова тяжело задышал, засопел. Вдруг рывком вытащил из-под себя женщину, поставил на четвереньки, вошел сзади, очень грубо, резко. Та даже не вскрикнула. Работала на славу. Любой каприз, как говорится. Все стремительно завершилось. И дальше… дальше Ленка, как зверь, подползла к мужчине и принялась облизывать его член, только что побывавший в ее заднице.

– Все для тебя, любовь моя, все для тебя, – повторяла она временами по-итальянски.

Выучила, стало быть, несколько самых насущных слов.

Марио задремывал.

Ленка тем временем, снова перейдя на английский, жаловалась на то, как она страдает в разлуке.

– Почему мы не можем быть вместе? – хныкала Ленка.

– Я женат, ты же знаешь, – лениво бормотал Марио.

– Она тебе делает, как я?

– Нет, так умеешь только ты, – соглашался Марио.

– Тогда почему мы не вместе?

– Я женат, у меня сын, ты это знала с самого начала.

– Но я тогда поймала букет!

Марио засмеялся:

– Ты, малышка! Ты поймала букет. И что из того? Я же тебе с самого начала сказал, что между нами будет все, что угодно, кроме брака.

– Ты ее любишь? – в Ленкином голосе звучали слезы.

– Это не твоя сфера. Это тема, которую касаться нельзя. Ты нарушаешь договор. Что ты хочешь?

– Хочу быть с тобой. Хочу ласкать тебя всегда, когда захочется.

– Ну вот, я тут.

– А когда тебя нет?

– Я и так прилетаю к тебе через неделю. Я сплю с тобой чаще, чем с женой…

Марио начинал заводиться. Света уже слышала знакомые раздраженные интонации. Ленка, однако, продолжала:

– Ты с ней тоже спишь? Ты с ней тоже спишь?

«Зря она затеяла. Не вовремя. Все делала правильно, а тут сорвалась», – подумала Светка.

– Когда ты в первый раз сама меня сюда привела, сама передо мной разделась и умоляла… Ты помнишь, что я тебе сказал? – Марио орал громко, так, что фонило. – Ты помнишь, я сказал, чтобы ты эмоционально не привязывалась? Что, если хочешь хороший секс, я дам тебе секс! И это все! Ты забыла? У меня есть жена. У меня есть сын. Все!

– Прости, – сказала вдруг Лена совершенно спокойно. – Я помню. Я не права. Мне очень хорошо с тобой.

Вот и весь видеоклип о большой и чистой любви.

– Еще показать? Там полно эпизодов. Или хватит этого? – спросил Светку Пятрас.

– Нет. Вполне доходчиво. Хватит.

Она вернула аппарат. Некоторое время сидели молча. От озера потянуло прохладой.

– Что делать, ума не приложу, – задумчиво, как самой себе, сказала Светлана.

В одночасье рухнула вся ее прежняя жизнь. Все налаженное годами, все привычки, уклад, нежность к мужу, чувство незыблемости – все рассыпалось, как карточный домик от дуновения ветерка.

– Может, лучше было меня убить? И всем стало бы хорошо. И мне в первую очередь.

– Ну, прям. И сыну твоему хорошо стало бы? Она б этого твоего на себе женила. И стала бы мачехой. Хорошо, да? У меня мамка до последнего за жизнь билась, а ты… Думай о сыне. И еще. Мы с тобой квиты. Ты меня спасла. Теперь я тебе помог. И помогу. Но дальше… Я попросить тебя кое о чем хочу. Поможем друг другу?

– Убить кого-то? – горестно пошутила Светка.

– Не смешно, – отказался ее благодетель.

Света встала с камня. Ноги затекли, голова кружилась.

– Представь, идти не могу, – удивилась она. – Как за руль сесть, не знаю. Да, ты говорил: помочь тебе. Я помогу. Ты скажи, что сделать, я помогу.

– Тебе отдохнуть надо. Лечь. Выспаться. Завтра договорим.

Да! Она прямо тут, на берегу, легла бы. А куда еще? К бабушке Марио? Нет. Исключено. Кончено. Нет в ее жизни Марио. И, стало быть, нет бабушки и всех остальных. Но! Марио нет, а Андрейка есть. К этому надо будет вернуться. К Любе она тоже не хотела. Люба ни в чем не виновата, но сейчас Свете казалось, что все беды ее начались именно с Любы. Она вообще ощущала, что весь мир сейчас против нее. За что ей все это? Почему все так – раз – и сломалось, уничтожилось?

Или нет? Сломалось для нее. У нее внутри. Для других – она в полном порядке. Или?..

– Давай я тебя домой отвезу, а? – предложил с сочувствием в голосе Пятрас.

– А где теперь мой дом?

– Где всегда. Не придуривайся, – последовал ответ.

– А ты потом что?

– Переночую в Милане. Утром увидимся, договорим.

– Поехали.

Она шла по серым камням, опираясь на руку наемного убийцы. Пусть бывшего. И что? С другой стороны – ее муж тоже… такое сотворил. Много чего сотворил. Что мы знаем о других людях, кроме того, что придумываем сами себе? Ну, только про тех и знаем, чья жизнь проходит на виду. А таких мало.

И еще – она немножечко улыбалась про себя, что спутник ее так легко разгадал ее театральное высказывание «А где теперь мой дом?» Ведь это первая строчка ее стихов, написанных в очередном приступе тоски по настоящей жизни:
		Домой!


		А где теперь мой дом?


		Быть может, в воздухе ночном?


		В прощанье скошеной травы?


		Средь опадающей листвы?


И адрес:
		Осень. Листопад.


		Откуда птицы улетят,


		Чуть-чуть начнутся холода…


		– Ты долго будешь там?


		– Всегда…


Сейчас Света задавалась совсем другими вопросами. До осени было еще далеко. Жить да жить… А где ее дом – не вопрос! Там, где она! Вот и весь ответ. И нечего было страдальчеством заниматься.


Первое, что она сделала утром, – позвонила в Москву своему духовному отцу. Счастье, что он отозвался, находился дома. Ей удалось очень коротко сказать о главном:

– У меня есть свидетельства того, что муж мне изменяет. Его русская любовница заказала мое убийство. Что делать мне?

– Насчет брака – вам решать. Не сможете с ним остаться – вы свободны. На нем грех, его вина. А в остальном – летите-ка в Москву. Домой. Бог в помощь.

Разговор с отцом Николаем придал сил. В голове прояснилось. Света понимала: жизнь продолжается. Надо решить несколько бытовых вопросов, встретиться с Пятрасом, взять билет… или билеты… Ведь Андрейку она здесь не оставит. Стоит ей объявить о расставании, сына она больше не увидит – это ей было ясно совершенно четко. Марио в делах отличался жестокостью. Тогда уж не Ленка, так он собственную жену уберет, у нее сомнений не было. Унывать – грех. Господь не оставит. В это Света верила твердо. Покупать надо билеты. Во множественном числе. Для себя и Андрюши.

Они встретились, как и договаривались, в парке неподалеку от дома, который Света долгое время называла «наш».

– Как ты? Держишься молодцом, – поприветствовал ее благодетель.

– Ты тоже, – откликнулась Света. – Я, знаешь, в Москву полечу. Завтра или послезавтра, как с билетами получится. Так что если надо, чтобы я тут что-то сделала, учти: времени мало.

– Нет, не здесь. Я как раз хотел тебя попросить кое-что в Москве сделать. Тянуть не буду. Дело такое. Я когда у тебя лежал, припрятал кое-что. Некуда мне с этим идти было, понимаешь? Ты ушла, а я и припрятал.

– Оружие? – ужаснулась Светка.

– Не оружие. Дай сказать. Я к тебе безоружный пришел. Ну, не идиот же. Слушай. Деньги большие. Очень большие. Миллионы. Времени не было сосчитать. Но навскидку – несколько «лимонов» баксов. Я тогда не мог с ними уйти. Да и плевать на все хотел. Еле шкуру спас. Я их в пакеты засунул и под ванну твою. Там у тебя тайник твой, я видел. – Пятрас снисходительно улыбнулся. – Паспорт зачем-то туда зафигачила с билетом. Партизанка.

Света вдруг вспомнила. Все-все. И как паспорт прятала. И какой ей потом сон приснился про угон самолета. Значит, сон в руку оказался. Нашел убийца ее «сейф». И все про нее знал. Да, маленькая кафельная дверца под ванной так и звала, так и манила устроить тайничок.

– А у меня там до сих пор деньги твои лежат, те, помнишь, что ты мне оставил, я закрутилась и забыла…

– Видишь, я, оказывается, больше оставил…

– Слушай, а если бы мы ремонт затеяли?

– У меня тогда выбора не было. Положился на судьбу. Затеяли – нашли бы… Ладно… В хорошие руки, значит, попали бы денежки… Ты не думай. На них крови нет… Хотя кто знает… Есть, наверное… Но – я за них никого жизни не лишил. Это, помнишь, я ж рассказал тебе тогда про бабу? Как я ее на дачу вез, а она своего мужа грохнула? Тоже… застала в постели с телкой… А там сумка стояла. Помнишь?

Света кивнула.

– Вот это те самые деньги. Так что я тебя бы все равно побеспокоил. Даже без твоей Плутенко. Но видишь, как совпало. Я предлагаю тебе: давай пополам. Половину – забирай. За все твое хорошее. А половину передай мне. Что они так лежат? Их надо в оборот пустить, пока не заплесневели.

– Я тебе все отдам, только – как? Ты в Россию не полетишь. Марату отдать?

– Нет. Ты сделаешь, как я сказал. Возьмешь себе половину. Не пререкайся. А мне передашь мое. Поняла?

– Поняла.

– Они там в самой глубине, руку поглубже просунь, я палкой от швабры их запихал.

– Разберусь.

– Там еще две видеокассеты. Я не видел, что на них. Думаю, компромат серьезный. Ты глянь дома, если у тебя старый видак сохранился.

– И что с ними? Господи, сколько всего на мою голову!

– Посмотри. Может, морально устарели. Может, все уже всё знают. А лучше всего, если мне передашь тоже.

– Я готова. Не представляю только, как буду тебе деньги перевозить. Это сколько же раз мне летать придется, чтоб, не нарушая закона, тебе все передать.

– Один раз. Положишь в чемодан, сдашь в багаж. Прилетишь – получишь. И все.

– Не уверена, что решусь. Меня посадят. И всем станет хорошо. И денег у тебя не будет.

– Мы вот что сделаем. Мы еще об этом подумаем. На тебя сейчас много чего навалилось. Ты паникуешь. С таким настроем все провалишь. Поедешь, посмотришь. А там… Я точно знаю: кривая вывезет, если судьба захочет. И все всегда лучше всего выходит, когда полагаешься на авось. Сначала продумаешь, соберешься, а потом – на авось. Расслабься сейчас. В Москве Марату просто скажи, когда сюда вернешься. Только это. Я тебя найду.

– Договорились.

– И вот еще. Вчера забыл отдать. Смотри: тут две флешки. На них одно и то же. То, что ты уже видела, и все такое прочее в том же духе. Мой совет. Одну оставь здесь. Одну возьми с собой. Это твоя страховка в случае чего, понимаешь?

Да, это понятно. Если придется разбираться, выяснять отношения, надо, чтобы информация против врага хранилась в надежном месте. И чтобы враг знал об этом.

– Ну, вот и все пока. – Пятрас улыбнулся, и в его улыбке проступил облик того, знакомого Свете парнишки.

– Подожди, – остановила его Света, – я спросить хочу. Просто так. Я тебе благодарна. Знаешь… как… как другу. Вот как друга и спрашиваю: ты своей жизнь доволен? Ты ни о чем не жалеешь?

– Ты о раскаянии? А ведь я тебе говорил тогда уже. На войне посылают убивать – это ты должен. Долг перед, типа, Родиной. И за это тебе ничего не будет – ни кары, ни почестей. Еще и калекой вернешься. Вот и вся награда. А то, что со мной потом было… Я бы не хотел повторить. Нет. Но и те… Ты ж не знаешь… Я не Робин Гуд… Но все они – одна шайка. Сегодня этот заказывает, завтра тот… С виду люди, а внутри – пустота. Воздушный шарик с дерьмом. Чпок в него – только дерьмо в разные стороны. Вонь. И ничего больше. Сейчас вот живу. Такой, как есть. Один. Любить не умею. Хороших людей встречал мало. Чтоб любить. Есть у меня два друга. Это много, учти. И – тебя вот уважаю. Ты редкая. И такие, как ты, таким засёрышам достаются… Я вот помню, как тебе рассказывал про свои подвиги, а ты на меня смотрела. Просто смотрела. Молчала. А я потом взгляд этот чувствовал. Долго. И много чего понял для себя. На будущее. Хотя бы то, что та дверь за мной закрылась. Насовсем. Ответил?

– Ответил, – кивнула Света, с легким сердцем улыбаясь не случайному человеку в своей судьбе.
		Было двенадцать разбойников,


		Был Кудеяр-атаман.


		Много разбойнички пролили


		Крови честных християн[26 - Н. А. Некрасов. Кому на Руси жить хорошо.], —


пропела она вполголоса.

– Мы все разбойники. Я сейчас хорошо все понимаю. Хочется мне развернуться, – она повела плечами, словно путы сбрасывая. – Хватит, наевропейничалась. Натолерантничалась. Голыми руками бы их всех передушила!

Знаешь молитву Иоанна Златоуста, которую перед самым Причастием читают:

«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз…»

А потом:

«Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими; не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем…»

Понимаешь? Яко разбойник исповедаю Тя! И я всегда говорю: «Господи! Я и есть тот разбойник! Прими меня, какая есть!»

Я не согнусь, не думай!

– И в мыслях не было! – уверил ее друг.

На том и разошлись.

Света уже представляла, хоть и не до конца, что будет делать. Она полетит в Москву, разберется с Ленкой Плутенко, а потом… потом отправится к старцу. Ей давно мечталось спросить у старца совета о том, какой путь выбрать, о нерожденных детях, которых так жаждала ее душа, о чужбине, на которой тосковала. Но все не хотелось мужа оставлять надолго, все останавливало это ощущение долга перед ним. Хорошо, что сейчас в этом она свободна. Пришло время решать.


ПАЛОМНИКИ


1. Летим


У нее хватило сил спокойно встретиться глазами с Марио, когда он с сыном вернулся от его родни. Они даже обнялись и поцеловались. Все как всегда. Мило, по-родственному. Собрались на ланч в ресторан, Марио заранее столик заказал, позаботился.

Андрейка неумолчно повествовал о роботе, о его функциях, движениях, как он откликается на голос, коммуницирует… Достаточно было время от времени произносить «О!» Или «Вот как!» Или «Да?» – и ребенок разражался очередной тирадой. Милый полуденный разговор благополучной семейки, которой не грозят ни бури, ни кризисы, которой не влом за ланч на троих триста евро выложить не моргнув глазом. А за ужин… Ну, о чем тут говорить… Кто ж им считает?

Немножко мешало только воспоминание о Ленкиных губах… Как она облизывала их… после всего…

Марио жевал, а Света видела эти губы… Фу…

– У Андреа каникулы, – сказала она невзначай, сосредоточенно отковыривая кусок рыбы в своей тарелке. – Я давно хотела поехать в монастырь. Мальчик бы увидел старца. Попросил бы благословения.

Марио сделал вид, что обдумывает сказанное.

– Ну, Андреа, ты хочешь в монастырь? – спросил он сына.

– Конечно, хочу, пап, а ты поедешь с нами?

– Я бы с удовольствием отправился с вами, но деньги стеречь кто будет?

Любимая шутка, типа «кто в лавке остался»… Она все его отговорки знала наперед. Сам небось уже тоже намылился – свидание устраивать. Впрочем, какая разница? Батюшка сказал: «Вы свободны». Пусть.

– То есть: ты с нами не едешь? – уточнила она для проформы.

– Ты же понимаешь, дорогая, – развел руками честный труженик.

– Тогда я беру два билета. С открытой датой. Недели две пробудем, но точно не скажу – там страшные толпы к старцу, неделями люди стоят, не знают, когда попадут.

– Дикая страна, – вздохнул Марио с улыбкой и поправился: – Дикая и прекрасная.

– Редко стали видеться, – оторвав взгляд от стола, произнесла Света.

– Круговорот жизни, любовь моя, отдыхать рано, – не моргнув глазом отвечал муж.

Ей даже не было больно. Пока. Света знала за собой это: в трудный момент она переставала чувствовать боль, страх. Собиралась. Потом, конечно, наступит отходняк. Но сейчас – само спокойствие. Спасибо матери-природе за такое устройство.

Вернувшись домой, позвонила по скайпу Инке. Неужели она только вчера утром с ней попрощалась? Казалось, прошла целая жизнь, закончилась, началась другая…

– Что с тобой? – первый вопрос, заданный подругой.

Марио, кстати, об этом не спросил.

Черные круги под глазами, осунувшееся лицо. Не заметил? Плевать на все хотел? Скорее всего – так.

– Что происходит, Свет? – тревожно повторила Инна.

– Лечу завтра в Москву. Оттуда позвоню. Я хотела, чтобы Сережка нас встретил. Он предлагал.

– Он здесь еще, у меня. Завтра улетает. Конечно, встретит.

– Ин, я одна не справлюсь там. Скажи ему.

Раньше бы ей не хватило смелости просить у Инки помощи ее брата. Сейчас что-то ненужное отпало. Как сухая шелуха. Пришла простота.

– Диктуй номер рейса. И ни о чем не волнуйся. Ты не одна.

Инка всегда была подругой, все понимавшей без лишних слов.


2. Планы и их воплощение


Назавтра они летели домой.

Дела – одно другого важнее – громоздились в ее сознании, расталкивая друг дружку: «С меня начни, с меня начни!»

«Цыц!» – велела им Света и принялась обдумывать очередность шагов и поступков.

Сначала к Ленке. Потом к Асе. Потом в монастырь. Потом деньги… Как эти деньги-то еще вывозить – вот вопрос. Посадят меня, пАсОдЮт, думала она, непонятно почему веселясь от этой мысли.

Кстати, а почему сначала к Ленке? Да морду чтоб набить – честно отвечала она себе. Взять так и погваздать хорошенько об стену, чтоб губы силиконовые полопались. Справиться-то она сумеет. Та статью не удалась, видать, у моногамного Аськиного отчима сил не хватило полноценную особь отковать.

Да! Не христианские мысли лезли в голову будущей паломнице. Так она и видела, как дубасит гадину, словно резиновую куклу.

Мысленно набив Ленке Плутенко морду, Света успокоилась. Не совсем, но как-то отлегло.

Хорош планы строить. Будь что будет. Как-то все само потечет по определенному руслу. Образуется.


Сережа, как и договаривались, встречал их в аэропорту. Сам прилетел час назад. Увидев их, засиял:

– Вот нечаянная радость! Молодцы, что так быстро собрались!

Андрейка тоже радовался, вновь заведя разговор с новым слушателем о роботе, подаренном ему дедом:

– Он совсем как человек! Совсем. Он умеет петь. Он со мной разговаривал! Я спрашивал, а он отвечал! Это теперь будет мой друг!

– Просто друг? А человек-друг у тебя есть? – спросил Сергей.

– Конечно. Но это особенный друг, понимаешь!

– Особенный – это да! Понимаю…

Машина их ждала немыслимой красоты. И цены. Шофер – вышколенный не по-итальянски. В лучших традициях нашего лакейства.

– Так вот ты каков, цветочек аленький! – удивилась Света.

– Так они тут завели. Я ничего не смог сделать. Положено – и все тут.

– Здравствуйте, Сергей Александрович! Позвольте, я супруги вашей чемоданчик приму? – согнулся в поклоне шофер.

Светка глянула на Сережу. Он подмигнул.

Поехали.

Машина остановилась у Сережкиного подъезда. Выгрузили вещи. Шофер был отпущен:

– Тут уж мы сами.

Света веселилась.

– Ну, дай мне хоть немного в супруга поиграть, – объяснил Сергей Александрович.

– Ой, да наиграешься еще! Надоест! Женишься – и будешь кольцо обручальное прятать, – пообещала Светка.

Он помог им поднять вещи до квартиры. Задержался у лифта:

– Святка! Чем тебе помочь? Я вижу, что-то стряслось. Говори. Я в твоем распоряжении.

– Ты зайди попозже. Я тебе расскажу. И даже покажу кое-что. Посоветуемся. Ладно?

– Через два часа – жди.

Подошел лифт. Из него вышла соседка с внуком, ровесником и товарищем по играм Андрейки.

– Ой, кого я вижу! Кто приехал! – закудахтала бабушка. – Пойдем скорее к нам, я пирог вишневый испекла, огромный. Еще думаю – кому такой? А ничего зря не бывает!

– Можно, мам? – спросил Андрюша и тут же, не дожидаясь ответа, принялся докладывать другу о роботе.

– Можно, можно, – в спину сына проговорила Света.

– Пусть мальчики поиграют, они так хорошо всегда играют, – ликовала соседка.

– Спасибо. Я за ним зайду попозже. Вещи разложу, отдохну.

– Когда угодно. Такие чудные мальчики!


Действия Светки дома совершенно не сообразовывались с тем, что приблизительно намечала она в самолете.

Первым делом, оставив чемоданы в прихожей, отправилась она в ванную комнату, к своему тайнику. Пошарила рукой. Выгребла свой детский дневник. Вот же – сокровище! Надо будет заняться, перечитать. Сколько же ей тогда было? Ровно столько, сколько сейчас ее сыну! Завалялся. Какая она тогда была?

Впрочем, это потом. Это «таилось» слева от дверки, почти у самого «входа». Сейчас надо проверить другое. Что там за сокровища, справа, в глубине. Без швабры не обойтись.

Света выволокла один пластиковый пакет, другой, третий. Все точно. Не сон. Не бред умирающего паренька. Настоящие деньги. И придется половину из них вывозить.

«Посадят, – опять почему-то вспомнила она и ответила самой себе. – Ну, это мы еще посмотрим».

Света запихнула пакеты назад. Не очень глубоко. Так, чтоб рукой достать смогла в следующий раз. Ночью, когда сын уляжется спать, она все пересчитает, разложит. Это терпит.

Теперь следующий вопрос: шалава Плутенко.

Как поступают с шалавами?

С ними поступают по ходу пьесы. Как жизнь развернет, так с ними и поступают.

Вот и стала Светка звонить Асе. Надо с ней переговорить, в конце-то концов. Далеко не факт, что она будет в Москве.

Аська как раз в Москве была. Вот, значит, как жизнь распорядилась. У мужа в Москве дела, а она с недавних пор его одного не оставляет. Ну и ну! У всех свое!

– Ася, надо увидеться, причем срочно, – внятно доложила Светка. – Разговор важный, можно сказать, деловой.

– Ты можешь ко мне приехать? Если да, выезжай, жду.

– Я с Сережей приеду, Инкиным братом. Ты не возражаешь?

– Конечно, нет. Да что случилось-то?

– Случилось, Ась. Серьезное. Скоро будем.

Оставалось позвонить Сережке и еще договориться с соседкой, чтобы Андрейка оставался у нее, пока Света за ним не приедет.

Она захватила флешку, лептоп. Отправились.

– Какова моя роль, что происходит? – спросил Сергей.

– Ты все узнаешь. Я тебе и Асе одновременно расскажу. Мне так проще. Ты просто будь рядом. Я еще не знаю, как она отреагирует.

Ася открыла сразу. Ждала. Лицо выражало тревогу.

«Не красит нас, баб, тревога», – подумала Светка. Но делать было нечего.

– Вот, Ась, к тебе первой. Потому что мы подруги. И я не хочу тебя терять. Все сейчас от твоей реакции зависит. Смотри.

Света включила запись разговора в машине. Заказ, так сказать. На полную громкость, на полный экран.

Публика в количестве двух человек смотрела как завороженная. Ася сделалась белая как мел. Света даже слегка испугалась. Впрочем, повторный просмотр того, как планируется ее убийство, произвел на нее впечатление еще более сильное, чем тогда, у озера.

И Сергей, и Ася поняли все сразу. Это было видно, комментарии не требовались.

– Теперь вопрос, почему. Сейчас увидите. Заранее прошу извинить, некоторые моменты не для слабонервных, но ничего не поделаешь.

– Я, кажется, догадываюсь почему, – сказала Ася тусклым голосом.

Тем временем начался просмотр порносцены. Тут Света продемонстрировала только самое начало – исключительно из этических соображений.

– Света, ты меня никогда не простишь. Это я виновата, – заговорила Ася. – Я должна была тебя раньше предупредить, но мне в голову не приходило. Она, Лена, уже подкатывалась к моему мужу. Такое произошло. Но он… удержался как-то. С испугу, что ли. Это, знаешь, меня не было, я с детьми уезжала, в Испанию. А он тут один… Ну, она пришла… Помочь, покормить, то да се… Ну, и разделась перед ним, растопырилась… Он прифигел. Не ожидал. Он не такой. У него все по полочкам, а тут неожиданное. Ну, он мне и позвонил при ней. Говорит, Ленка твоя голая и требует секса. Я, естественно, прилетела. По мордасам ей надавала. Спрашиваю: ты что хочешь, шалава? Я мало для тебя делала? А она вопить: вам, мол, все, а мне ничего! С какой стати, мол… И я тогда еще отметила, что она орала «вам». И подумала ведь тогда: «Хорошо, что девки мои далеко отсюда со своими мужьями!» Стыдно мне было рассказывать. Я ведь любила ее! Потом – все, как отрезало. Враг. А вина моя в том, что я промолчала, Свет. Ведь мелькнула мысль! И сразу надо было предупреждать. А я… Слушай… А деньги она где такие взяла? На заказ этот? Это ж она у меня в клинике мухлюет! Иначе взять-то негде.

– Ась, не убивайся, – Света видела, что с подругой творится неладное, лицо ее пошло яркими красными пятнами, даже белки глаз налились кровью. – Ася, успокойся. Все живы. Твой муж удержался. Мой нет. Большой мальчик. Вполне мог бы, как твой… Позвонить мне. Или без звонка… оттолкнуть. Значит – они пара. Два сапога – пара. Понимаешь? Я переживу. Я хочу только, чтоб она знала, что ничего у нее не получится. Скорее ее прихлопнут или посадят, чем ей удастся что-то со мной совершить.

– Я ей сейчас позвоню. Она примчится. Она ждет. Думает, прощу. Я ее не выгнала из клиники – жалела. Она и ходила с поджатым хвостом. Мне казалось, больна она. На всю голову. Так и есть. Но это уже опасно.

Ася задыхалась. Каждая фраза давалась ей невероятным усилием.

– Ася, прекрати! Ну ее! Давай-ка я тебе капелек накапаю, где они у тебя?

– Вон, на столике, – показала Ася. – Чего-то давление стало скакать… Одно за одним ведь! И вроде все делаешь всем хорошо, а вот, пожалуйста, все плохо! Не надо было мне ее баловать! Знаю сама. Мы с мамой в такой бедности жили. Я все ценила. Думала, хоть сестричка узнает хорошую жизнь! А ей все мало!

– Ее бы к психиатру, – сказал молчавший до того Сергей. – У нее с психикой явные проблемы. Там все признаки, Ась. Я этим занимался специально… Это важно видеть при подборе персонала.

– Это потом. Сейчас я на рожу ее посмотреть хочу. – Ася держала у уха телефон, ожидая, когда ей ответят.

– Але, Лен? Да, я. Ты зайди ко мне домой. Прямо сейчас. Да. Все в порядке. До скорого!

– Придет? – спросил Сережа.

– Прибежит, – кивнула Ася. Она уже немножко продышалась и выглядела терпимо.

Сережка встал со своего кресла, подошел к Свете и погладил ее по голове.

– Держись!

– Я-то ничего. Я уже оклемалась почти. Аська вон… Чтоб с ней чего не случилось.

Наконец в дверь позвонили.

– У нее раньше ключи были, – объяснила Ася, поднимаясь, чтоб открыть. – Теперь вот замки поменяла.

Вошла Лена с губами-сардельками и торчащими сиськами. Глаза ее округлились, когда она увидела Свету. По расчетам секс-дивы, Свете полагалось не сегодня-завтра стать трупом в Милане. А она срывает все планы. Теперь дату придется переносить! Голова кругом идет от хлопот! Однако – ничего не поделаешь. Надо немножко потерпеть.

Лена поздоровалась и даже спросила: «Как дела?»

Асино лицо снова начало покрываться красными пятнами.

– Асенька! – произнесла Света умоляюще. – Успокойся!

– Ничего! Жить буду! – отмахнулась Ася и, обратившись к сестре, велела: – Смотри, что сейчас покажем.

Лена смотрела, как каменная. Не моргая, не шевелясь, даже, казалось, не дыша.

– Ты понимаешь, что сейчас произойдет? – спросила Ася.

Плутенко молчала. Думает, сейчас покричим и разойдемся, поняла Света. А потом еще что-нибудь изобретет…

– Ты – убийца и воровка. Вот кто из тебя получился, да? И думаешь, я поору и отпущу тебя восвояси? Нет! Я тебя посажу. Доказательств – полно! Вот они! Я тогда смолчала, когда ты мою семью разрушить собралась. Сейчас отвечать придется.

Света смотрела и удивлялась, как это у нее было желание бить эту дрянь. Сейчас ей казалось противным даже дотронуться до Ленки.

«Виновница торжества» вдруг вскочила и яростно заверещала:

– Все тебе! Все вам, да? А мне – что? Одной куковать? Человек меня любит! Не знает, как освободиться от этой! Она его не удовлетворяет! А я – все ему! Все для него! Он ей так просто достался! На халяву! А я все для него! Ему все!

– Вы видите, что она больна, наконец? – жестко произнес Сергей.

– Ты больной! Ты сам больной! Ты меня изнасиловать хотел! Мне десять лет было – он меня изнасиловать хотел! – орала «роковая женщина», указывая в сторону Сережи. На губах ее показалась пена.

Она рванулась к окну и распахнула створки. Вскочила на подоконник.

Света рефлекторно вскочила – удержать.

Ася махнула рукой, усмехнулась:

– Сиди! Она уж мне такое устраивала. В тот раз. Попрыгает, поорет… В последний-то раз. Сейчас ключи от «своей» квартиры и кабинета рабочего мне возвернет, парашютистка херова, и больше я ее не увижу. Как бы мамочка ни просила.

– Я прыгну! Помогите! Меня убивают! – заорала в открытое окно гадина.

Субботний летний московский вечер ответил гулкой тишиной.

– Ори, идиотка, – сказала вполголоса Ася. – Все на дачах. Если только охранник придет и повяжет тебя, сволочину.

Ленка, как ни странно, услышала замечание сестры.

– Я прыгну! – крикнула она исступленно.

Сергей встал, направляясь к окну.

– Не хочется об такую руки марать, но…

И тут Ленка прыгнула.

– Ай! – закричала Света, хватаясь за голову.

– Свет, ну что ты, блин, в самом деле? Вы что? С ума посходили, что ли? Забыли? У меня бельэтаж! Иначе эта сука разве б прыгнула? – произнесла совершенно спокойная Ася,

– В любом случае – «Скорую психиатрическую» я вызываю, – гнул свою линию Сергей.

– А это – пожалуйста.

Ася подошла к окну, легла на подоконник.

– Ну как? Хорошо лежим? Довольная?

Ленка лежала, картинно раскинув руки и ноги. Как тряпичная кукла.

– Она… точно живая? – шепнула Света.

– Живая, живая, живее всех живых. Это ее любимый фокус с детства. Проверка на вшивость нас, грешных.

– Я умираю! – крикнула снизу Ленка.

– Сейчас «Скорая» подъедет, потерпи, не умирай, – посоветовал Сергей.

– Педофил! – крикнула ему Ленка.

Света невольно расхохоталась.

– Фригидка! – наградила ее красочным определением жертва человеческого непонимания.

– Всем сестрам по серьгам! – резюмировала Ася. – «Скорая» приедет, глупости свои не пори, а то ведь видео покажем, за организацию убийства сядешь, слышь?

– У меня нога сломана. И рука, – раздался снизу вполне членораздельный отклик.

– Вот доктора и определят, что там у тебя сломано. Оставайтесь, как говорится, с нами…

Пробок в городе не было. «Скорая» приехала в считаные минуты.

– Растрата у нее на работе. Проверка должна быть с понедельника, – объяснила Ася. – Вот она и прыгнула. А в голове-то – мурашки. Чего прыгать зазря? Не убьешься, не покалечишься… Так, людей насмешишь. Но орала. Пена изо рта… Все-таки – попытка суицида… Вот и вызвали.

– Нога у нее, похоже, и правда… того… сломана. Госпитализируем, – решил фельдшер, вытаскивая из машины носилки.

– Не-е-ет! – завопила Ленка. – Я никуда не поеду! Они меня убить хотят!

– В отделение для буйных поедешь, – пообещал доктор.

Машина увезла беснующуюся секс-бомбу в надлежащее место.

Требовался передых. Они сидели молча. А что тут скажешь?

– Свет, ты, может, простишь Марио? Это же все она… Видишь, какая… Андрейку жалко, – заговорила Ася.

– Андрейку жалко. Но тут дело даже не в «простить – не простить». Тут другое… Если бы, может, я еще это все не видела, тогда бы и осталась с ним… А тут. Мы вчера в ресторане сидели, он ел, а я смотреть на него не могла. Тошнота одолела. Чудом не блюнула. И как о нем вспомню, тошнит. Рвотный рефлекс. Физиология.

– Он ничего еще не знает?

– Не знает – узнает. Тут другой вопрос. Чтоб он не удумал Андрейку забрать… Знаешь все эти дела с иностранцами? Чуть что – крадут детей… Вот это страшно.

– У тебя все доказательства супружеской измены с его стороны. Любой суд оставит ребенка с матерью. Я помогу с адвокатом, – вступил в разговор Сергей.

– Это все так. Но хорошо бы устроить все спокойно, чтоб Андрюша горя не знал. Они с отцом редко виделись… Тот все в делах, командировках. Главное: он есть. И сын его очень любит, светится весь, как видит. Хорошо бы Марио смог спокойно поговорить… решить вместе…

– Эх, семья рушится… Из-за такой сволочуги! Из-за меня, получается, – сокрушалась Ася.

– Не Ленка, так другая. Он взрослый человек. Понимает, что делает. И я – понимаю. С меня хватит. Я собираюсь жить так, как мечтала.

– А как ты мечтала? – спросила Ася.

– Увидишь, – улыбнулась ей Света.


3. Источник


Пару дней она приходила в себя, разбирала вещи, светлыми вечерами гуляла с Андрейкой по опустевшему городу, рассказывая сыну о похождениях детства. Потом собрались и поехали в монастырь, к старцу. Поспели к вечерней перекличке. Записались.

– Сколько примерно дней ждут, пока очередь дойдет? – спросила Света.

– Дней пять, не меньше. Наберитесь терпения.

Света поехала на родительскую дачу в получасе ходьбы от монастыря. Каждое утро ходили они на литургию, после службы отмечались в очереди, потом отправлялись купаться в речке Протве. Синие стрекозы летали над их головами, солнце пекло.

Они брали у молочницы парное молоко. Света делала ряженку в печи, как когда-то бабушка. Из итальянского молока ни простокваша, ни ряженка не получались. Другие травы, другие коровы. Поначалу Света пыталась покупать молоко и ставила его на закваску. Но ничего не выходило. Молоко стояло неделями, постепенно превращаясь в сыворотку. В России Андрейка всегда просил творог и простоквашу. А в Италии – буйволиную моцареллу. Каждая земля радовала своими дарами.

Вечером снова шли в монастырь на перекличку.

Это хорошо, что было время подумать, что не сразу она пойдет к старцу. Каждый день вопросов у Светы становилось все меньше и меньше: она ведь видела, сколько страждущих, по-настоящему несчастных и обездоленных людей томится в ожидании. Значит, задерживать никого нельзя. Только самое главное, сокровенное суметь бы спросить…

Когда наконец они вошли в келью, все вопросы улетучились.

Они стояли на коленях перед маленьким худеньким изможденным старичком.

– Ну что, иностранцы пожаловали? – сказал он с полуулыбкой, положив руку на голову Андрюши.

Ты русский отрок, Андрейка? Какая твоя дорога? – спросил вдруг старец.

– Вы знаете мое имя? – поразился мальчик.

– Имя услышать нетрудно, за тобой твой ангел стоит. Иди по дороге, которую Он укажет. Помни всегда, что ты – воин Христов. Запомнил?

– Да, – кивнул отрок.

– Иди теперь. – Старец перекрестил мальчика.

– Ну что, Фотинья?[27 - В святцах нет имени Светлана, так как нет такой святой. Светлана – это словно с греческого Фотинья. Поэтому в крещении Светлан нарекают Фотиньями.] Заблудилась? – обратился старик к Свете, когда они остались одни. – Пойдем сюда, к окошечку. Дай-ка тебя разглядеть…

Он усадил ее на скамеечку у окна и сам сел рядом.

– Не своей дорогой шла, вот у тебя и печаль. Выбирай свою. Сажай свой сад. Выращивай.

Свете казалось, что она все поняла. Все-все. Главное – про сад.

– А Андрейка, сын? Как с ним?

– А это – первое деревце в твоем саду. Сама знаешь. Береги его. Ты мать. Убережешь. Ты – сильная. Сама еще другим подскажешь. В грязь не лезь. От грязи подальше. Бог тебя направит.

Он положил руку на ее голову, как прежде Андрюше. Огромная сила шла от руки, передавались тепло и вера.

– Молись, – велел старец на прощание. – Молись, выходи на свою дорогу и не бойся ничего.

Андрюша ждал мать на порожке. Лицо его было совсем другим, чем прежде. Глаза сияли.

– Мама, я это никогда не забуду, – с огромным чувством произнес сын.

Потом вгляделся в лицо матери и удивился:

– Как ты изменилась!

– Ты тоже, – обняла его Света, – ты тоже, дорогой.

– Мы сильные! Мы справимся! Да, мам? Мы – воины Христовы…

«Все он понимает», – пронеслось у Светы в голове.

Печалиться было нельзя. Впереди дорога. И сад. Это она запомнила на всю оставшуюся жизнь.

– А знаешь что? Пойдем в святой источник окунемся, а? Рискнем?

Вот что пришло ей в голову! Однажды, несколько лет назад, она уже окуналась в ледяную купель, находящуюся у монастырских стен. Это были ни с чем не сравнимые ощущения: полутьма, вода, близкая по температуре к нулю, ноги, посылающие всему телу сигнал: «дальше не иди», захолонувшее сердце. Окунуться полагалось трижды. Она сделала, как полагалось, боясь, что выйти из купели уже не сумеет. Зато когда вышла, как заново родилась: столько сил откуда-то взялось! Андрейку она тогда с собой не повела, хотя другие детки, даже маленькие совсем, окунались бесстрашно. Не в первый раз, наверное.

– Рискнем, мам! – Сын ее любил рисковать.

В купальню заходили по очереди: то несколько женщин, то несколько мужчин. Вместе могла войти семья.

– Мы будем вместе, я тебе помогу. Главное не бояться, молиться, – наставляла Света.

У домика очереди не оказалось. Дневное время, повезло. Сидела только на лавочке у входа женщина лет сорока пяти с улыбающимся в пространство молодым человеком, сыном, наверное. Света их видела в очереди к старцу. Они немножко раньше у него побывали. Молодой человек плохо ходил, припадал на правую ногу, мать его поддерживала, нежно уговаривая сделать еще шажок, и еще, и потерпеть, и еще на ступенечку. Сын очень старался и радовался, когда у него получалось.

«Бедные люди, – подумала тогда Света. – Вот у кого горе! А мы еще жалуемся, чем-то недовольны. Они же – явно счастливые, глядят друг на друга, улыбаются. Вот Бог дал радость и силы все перенести!»

– Здравствуйте! – поклонилась им Света, подходя к лавочке. – Там кто-то есть?

– Никого нет, мы одни, – улыбнулась ей женщина. – Сидим и ждем. Вас ждем.

– Нас?

– Кто подойдет. Чтоб помогли сыночку в купель спуститься. Я одна не слажу. Его поддерживать надо.

– Я помогу, конечно, пойдемте.

– Спасибо, милая. Вот мы сейчас окунемся с молитовкой, выйдем. А следом вы окунетесь. Все печали уйдут. А силы появятся.

Света помогла. Молодой человек без страха, с готовностью погружался в воду. Вышел, крепко держась за руки оберегающих его женщин. Мать одела его, усадила, окунулась сама.

Наконец дошла очередь и до Светы с Андрейкой. Они остались одни. Темная вода в купели, казалось, не имеет дна. Но дно было – Света это знала. И спасение покоилось в этой воде. Великий Дар.

На этот раз погружение в воду далось ей легко: рядом был сын, он нуждался в ее уверенности и силе. Идя за матерью, он сжал губы и не показал страха.

– Ну, давай: Во имя Отца – раз, и Сына – два, и Святаго Духа! Слава Тебе, Господи.

Выходили счастливые. Женщина с сыном все еще сидели на лавочке.

– А мы вас поджидаем. Вы тоже у старца были? Я вами все любовалась, так сыночек на маму похож!

– Ваш тоже похож, – заметила Света, усаживаясь рядом.

Спешить им некуда, можно и поговорить.

– Берегите сына, – сказала женщина. – Мой-то не всегда таким был. Красивым рос, веселым. В школе только четверки-пятерки. Мы с отцом радовались. А нельзя было. Смотреть надо было, глаз не сводя. На наркотики подсадили. Во дворе прямо торговали, а я его отпускала гулять во двор. Сейчас уж дети одни не гуляют. Сейчас все всё поняли. А мы тогда были непуганые. Хочешь гулять? Уроки сделал? Беги, дыши свежим воздухом! А там такой свежий воздух… Героин!

Сын слушал, что рассказывала мать, видно, не в первый раз, хмурился и кивал. Женщина продолжала:

– Все рухнуло. А я не замечала. Ну, худой стал, плохо выглядит. Устал. Растет. Ну, двойки пошли, прогулы… Трудный возраст. Деньги из дома пропадали. Думала, сама засунула, по беспамятству своему. Работа у меня такая, внимание требуется, концентрация. А дома могу и позабыть что. Ну, потом обнаружилось. И что мы только ни делали, как ни лечили! Все, что было последнего, продали. На лечение. Одна мафия – торговцы и лекари эти. Им разве выгодно вылечить? С кого тогда деньги драть. А дети наши для них ничто. Тухлое мясо. Я в отчаянии была полном. Мир видела черным. Абсолютно черным. Одна краска у меня была. Иной раз думала: уж лучше б сын и не рождался на свет, раз такая участь у него. А мы так радовались, когда он народился! Так верили, что он для счастья пришел! А тут иной раз говорю: лучше бы ты умер! Больно было так, что и не передать. После такой боли не страшно ничего! В купель, вижу иной раз, люди войти боятся, стоят, крестятся, решаются. А мне смешно. Что ж там страшного? Не видели вы страшного! Дошли мы с мужем до самого предела. Уже не знаем, что делать. Посоветовали нам сына в монастырь везти, вот сюда. К старцу. А это уж мы несколько лет страданий прошли. Мы, конечно, уже изверились. Но поехали. Старец нас принял. По имени сына сразу назвал. Что ж ты, говорит, делаешь, чего хочешь. А этот отвечает: умереть хочу. Старец засмеялся: ну, это не в твоей, мол, власти. Это самое легкое тебе. А ты тут отработать должен. Иди, говорит, Господь управит.

А мне говорит: «Ты многим должна». Я ему: «Как так – должна? У меня долгов нет». – «Хочешь сына спасти? Проси прощения у всех, кому должна». И все. Мы ушли, я ничего не поняла. Ехали домой, все думала-думала. А приехали, парень мой упал – встать не может. Инсульт! У мальчишки, которому за двадцать немного, – инсульт, представляете! Допрыгался: жить не хочу! Парализовало полностью. Глазами смотрит – вижу: все понимает. И глазами мне на тот угол, где икона Спасителя висит, все показывает. Он, мол, меня наказал. За слова мои у старца. Тут я все поняла! Не зря ездили. На ноги-то я его поставлю! Но пока поставлю, будет он дома, никуда не убежит. За лежачим ухаживать что? Тьфу! Ты вот за ходячим угонись! И, представляете, у меня с души камень упал и рассыпался! В песок. Стала я легкая, счастливая. Ухожу на работу, у меня она посменная, ухожу – он лежит, накормленный, сухой, в памперсе. Папка с работы придет, покормит… Покой в дом вернулся! И стала я думать, что за долги такие кому должна. И ведь дошло до меня! Долги – это обиды! Я людей много обижала. Характер был тяжелый. Рубила сплеча, не думала, как другим-то будет после моих слов или действий. Жила, как медведь в лесу. Он идет, дороги не разбирает, валежник хрустит только. А ему хоть бы хны. Прется себе, куда надумал. Вот и я…

Стала вспоминать. Прошу, молюсь, Господи, подсоби, помоги вспомнить! И такие воспоминания пошли! Стыд! Душу терзали. На части рвали. Кому я какое слово когда сказала. С каким лицом человек от меня ушел. Каково ему было? Вся чужая боль, что из-за меня получилась, вернулась ко мне тогда. И начала я долги отдавать. Прощения просить. Прилюдно просила прощения у тех, кого когда-то задевала. Люди диву давались: что это со мной сталось. А я ничего! И препятствия не осталось, гордыни, что, мол, как это я себя так опущу перед другими. Легко было. Так год прошел, другой. Сынок у меня поправляться начал. Заговорил. Логопед к нам ходила – чудесная женщина, так помогла, так помогла! Заговорил мой сынок и сказал нам с папой: «Как это я мог такое делать? Не понимаю сейчас!» А я все вспоминала и вспоминала, что натворила прежде. Стал он у меня руками шевелить, потом сели мы, да, мой хороший?

Cын старательно кивнул.

– Теперь вот ходим уже! Одна ножка вообще хорошая, а вторая – ничего, выправится. Все здоровы, слава богу! Вам что старец сказал?

Женщина оставалась женщиной. Любопытство брало верх даже над драмой собственной жизни.

– Он сказал, что я – Христов воин! – похвастался Андрейка, до этого с огромным вниманием слушавший рассказ.

– Ох ты, мальчик золотой, светлый! Смотри, осторожно, бойся чужих, которые удовольствие сулят, – заворковала рассказчица.

Света догадалась, что должна и от своего имени что-то произнести.

– Сказал, чтоб я нашла правильную дорогу и по ней шла. И что я другим помогу.

Женщина внимательно вгляделась, словно вобрала в себя взглядом весь Светин облик.

– Он мало кому так говорит. Это он в вас что-то увидел, – произнесла она со значением.

– А вам? Что он вам сегодня сказал?

– А мне сказал, что пока не исправлю зло причиненное, покоя мне не будет. Я же и вспомнила то зло. Еще раньше. И покаялась в нем. Но старец велел искать ту, которой я жизнь искорежила. А как же я найду? Не найти. Он сказал: помогут тебе. Ждать буду. В тот раз все по его получилось и сейчас – знаю – получится. Не представляю как. Вот я вам расскажу. Это все было, когда беда наша полыхала самым страшным пламенем. Такая у меня ненависть сердце жгла! И в каждом я видела врага, из-за которого с нами случилось самое худшее. А работаю я на таможне, в аэропорту. Сейчас в начальниках. А тогда смотрела за вылетающими-прилетающими. И вот попалась мне под руку девушка. Красивая такая, взгляд не оторвать. Из всех выделялась. Идет такая мне навстречу, не от мира сего. Благополучная, видно, что из богатых. Ну, я и решила устроить ей шмон. Чтоб поняла, что почем. Думала, а вдруг найду у нее что? Упеку ее тогда, чтоб счастьем тут перед нами, бедными, не светилась…

Это я сейчас так все по полочкам разложила: почему и зачем… А тогда – просто зло на нее взяло, до озноба… Аж в глазах потемнело…

Света не верила своим ушам. Она слушала теперь, не отводя глаз от лица говорящей. Ей казалось, она ее узнавала. Как из тьмы проступали черты ранее незнакомого облика.

– А что она вам сделала? – задала она вопрос, понимая, насколько он лишний.

– Ничего, милая, она мне не сделала. А я ей сделала. Раскурочила ей все вещички ее. И это еще полбеды. Она нормально держалась. Не понимала ничего, но спокойно ждала, когда все кончится. И вот это ее спокойствие мне и не давало ее отпустить. Уже мой напарник говорит ей: идите. И шла бы она… И все… Не горело бы сейчас мое сердце. А я… Стыдно мне это говорить. Но я знаю, что должна. Это тоже покаяние. Никуда от него не уйти.

– Я знаю, что вы сделали дальше, – сказала Света. – И хотите, за вас доскажу?

Она будто заново пережила сейчас всю историю с Инкой. Весь этот дикий ужас российской жизни, когда свою боль и беду обязательно распыляют толстым слоем над головами ни в чем не повинных, случайно под руку попавшихся людей. На какое-то мгновение она даже ощутила некое злорадное чувство: вот, на тебе, за то, что по твоей вине моя подруга, созданная любить, рожать, сидит в своем убежище. Но что уж радоваться чужой беде. Не это сейчас главное. Главное: как все сошлось. И – почему!

– Что вы знаете? Как? – говорила пораженная женщина.

– Как я знаю? Во всех подробностях. Вот: вы остановили ее и выхватили из кармана пальто маленького мягкого медвежонка… А потом распороли…

– Да! Да… Так… И она закричала. И ее, босую, она туфли не захотела надеть, я там в подошвах ковырялась… Ее вывел Николай, напарник… И я тогда ее не жалела! Я радовалась, что сумела ее вывести из себя, слез добилась, крика. Дома мужу рассказала, какую фифу задержала заморскую. В красках. Нет, не жалела. Потом… Потом все пришло. И так терзало, словно орел печень клевал. Вы – знаете ее? – воскликнула женщина, словно очнувшись.

– Это моя самая близкая подруга. С детства. Она долго болела потом. И сейчас… Не может с людьми. Живет вдалеке от всех.

– Я ее имя помню.

– Инна, – сказала Света.

– Да, – кивнула женщина и встрепенулась. – Вы видите, что произошло сейчас! Это же чудо явленное! Я через вас, если вы поможете, попрошу у нее прощения. Столько буду просить, сколько надо. Я наказанная так, как мало кто.

– А она за что наказанная?

– Ни за что! За меня! – Женщина расплакалась.

Света поняла, что должна сделать. Она достала мобильник и выбрала имя Инуся. Пошли гудки.

– Светик! – сказала трубка радостным Инкиным голосом.

– Инка! Послушай, что произошло. Хорошее, правда. Только ты соберись с духом. Тут… Я у старца была с Андрейкой… Потом расскажу. И мы в купели окунались! Смогли, да… Потом тоже об этом. И – Инночка – я после купели говорю сейчас с той таможенницей, которая тогда Малю… Только слушай… Она помнит все. И раскаивается. Очень. Все годы. Ей старец велел всех вспомнить. И у всех прощения просить. У нее сын парализованный. Она помнила о тебе и терзалась, что не сможет тебе сказать, как виновата. А мы встретились! Ведь это не случай! Ты сможешь с ней поговорить, Ин?

– Да, – ответила Инночка.

Света передала трубку женщине, слушавшей ее с Инкой разговор с молитвенно сложенными руками, как изображают обычно на картинах свидетелей всевозможных чудес.

А все происходящее иначе как чудом не назовешь. И при этом все разворачивалось в реальном времени, месте, с ними, обычными людьми, каких миллионы на белом свете.

Света чуть обняла Андрейку и отошла, чтобы не мешать разговору. Сын о чем-то сосредоточенно думал. Ох, сколько же у него сегодня впечатлений-то, пожалела ребенка мать. Андрейка подтянулся к маминому уху и тихонько спросил:

– Мама, а что такое маркотики?


Женщина закончила разговор и передала трубку владелице.

– Спасибо вам! Теперь – все! Как и сказал наш батюшка. Все! Невозможное возможно. Бог-то привел, кто же еще?

– Ну что Инна? Простила вас?

– Она сказала, что все поняла, что услышала меня. И что просто должна с мыслями собраться. Что еще со мной свяжется, через вас. Вас Светочка зовут?

– Да.

– А меня Ирина. Очень приятно. Хотя это слишком мягко сказано. Вы же вестник. Можно, я вам свой номер телефона дам? А вы мне свой? Чтобы мне еще раз с Инной переговорить.

Ирина достала из сумки блокнот, ручку и несколько раз записала свой номер.

– Это вот… Я так всегда делаю, чтоб не потеряли. Вот это пусть мальчик у себя спрячет. Это вы в сумку положите, а это в кармашек, ладно?

Света продиктовала свой номер.

– Что же мне для вас сделать хорошего? Я же должна добром ответить. Вы – спасительница. Могли бы встать, плюнуть и уйти. А вы еще говорили со мной… Что я смогу сделать?

– Да не надо мне ничего, что вы! – слишком много всего произошло сегодняшним утром. – Не придумывайте, пожалуйста, лишнего. Будьте здоровы! Пойдем, Андрейка. Я позвоню вам, не беспокойтесь.

– А вот… – сказала женщина. – Вот… вы за границу летаете?

– Летаем, – ответил Андрейка хозяйственно. – Скоро полетим.

– Через какой аэропорт?

Света нехотя назвала аэропорт.

– Так это ж моя вотчина! – воскликнула Ирина. – Вы мне позвоните. Умоляю вас. Я через VIP-зал вас проведу, никаких очередей, никаких досмотров, ничего. Просто на посадочку пройдете. Позвольте мне хоть что-то сделать для вас.

– Ну, не волнуйтесь вы так, все в порядке, все хорошо, а досмотров мы не боимся, что с нас возьмешь, в любом случае – мы будем на связи, – успокоила ее Света и постаралась распрощаться поскорее.

И лишь по дороге в Москву до нее дошло, что не только Ирине послана была Света ради избавления от мук совести. Свете Ирина тоже зачем-то была нужна. И там, наверху, кто-то очень хорошо подшутил.

Света расхохоталась так, что задремавший Андрейка встрепенулся.

– Все в порядке, мам?

– Все просто в самом полном порядке! – уверила его Светка, а про себя ликующе постановила: Все! Можно не волноваться! Пятрас свое получит. А меня не пасодют! Йййохху!!!


Перед сном она все повторяла и повторяла про себя слова старца о том, что Андрейка – первое деревце в ее саду. Значит – будет сад. Она должна вырастить свой веселый сад, заботиться о нем, беречь. Это первое! Главное! Обязательное! И еще она точно знала, что сильная, что может и готова помогать другим. Сердце ее было полно любви и ожидания. Как в юности.


НАЧАЛО


Все получилось, как в песне, легко и свободно. В аэропорту счастливая Ирина Андреевна встречала их, как самых дорогих и важных персон.

– Витенька на ножку уже так хорошо наступает! – поделилась она счастьем.

– Я скоро вернусь, и вместе Инне позвоним, – пообещала Света.

Она очень надеялась, что и Инка поймет значение свершившегося чуда. Пора ей к людям. Пора.

В Милане Света отдала Пятрасу его клад и кассеты с компроматом, которые так и не просматривала. Ей это не нужно. У нее другие задачи. На ее долю компромата хватило.

– Ну что? Там разобралась?

– Разобрались общими усилиями.

– А тут?

– А тут еще предстоит. Но все решится. Я спокойна и уверена.

– Вижу, – сказал Пятрас. – И помогу, если что-то понадобится.

– Спасибо, и я помогу, если что, тебе.

– Я знаю…


Потом был долгий и неожиданно дружеский, как много лет назад, в самом начале, разговор с Марио.

– Я признаю свою вину. И любой суд, увидев то, что у тебя в руках, решит все в твою пользу.

– А я хочу, чтобы решилось все между нами в пользу сына, он любит тебя невероятно. Я не хочу его ранить.

– И я не хочу. Я знал, что не все было честно между нами. Даже не говоря об этой Елене.

– Она – пустое. Противное, гадкое, но пустое. Главное, наверное, в другом. Я жила не той жизнью, для которой пришла в этот мир. Чувствовала это, старалась, но… не получилось. Ты вбил себе в голову, что тебе нельзя иметь второго ребенка из-за вашей семейной истории… А я же не знала ничего… И не могла ничего понять, объяснить себе.

– Есть что-то темное в нашей фамильной крови… Я даже иногда рад был, когда ты увозила Андреа в Россию. Он возвращался другим. Я рад, что он похож на тебя…

– Ты даже не представляешь себе, как во многом он похож на тебя.

Так они и говорили, договаривались, стараясь не разбить вдребезги хрупкий мир их общего любимого сына, который – оба это понимали – объединил их навсегда.


Андрейка отправился проводить остаток каникул к своим итальянским бабушке и дедушке, но главное – к роботу, по которому скучал, как по настоящему другу. Они же разлучились, едва успев познакомиться и привыкнуть друг к другу.

Света снова полетела в Москву. С легким сердцем. Впервые за долгие годы она все понимала про себя, про то, чего на самом деле хочет. А хотелось ей простого: чтоб был большой дом, полный детских голосов, чтоб дети копошились, дрались, ревели, не давали ей покоя, теребили, чтоб она жаловалась на свою материнскую долю, ругалась на двойки, гордилась до слез прочитанным на детсадовском утреннике стишком… Она хотела быть наконец самой собой, без всех этих стараний казаться, выглядеть, соответствовать. Она будет жить, сколько ей отпущено, радоваться тому, что ее радует… Но просыпаться в слезах от тоски… Нет… Дверь за этим плотно закрылась. Навсегда.

В аэропорту ее встречал Сережка. Без букета, без галстука, с мальчишеской широкой улыбкой. Он издали стал махать ей рукой. Она не спеша шла к нему, а внутри себя чувствовала, будто летит.

Вот она подошла близко. Остановилась. Ей хотелось, чтоб все навсегда было так, как сейчас. Они – и все. Стоят и смотрят друг на друга. И все уже есть, то, что будет потом. Есть. Оно рядом. И они оба это знают.

Света чуть притопнула ногой и тихонько, ему одному, пропела:
		Платье белое надену


		В красную горошину:


		От..бися все плохое!


		При…бись хорошее!


– Считай, уже при…балось, – уверил ее Сергей.

Светка знала, что так и есть. Но на всякий случай спросила:

– Ты уверен?

– Привет, дурища! – засмеялся Сережка.

Вот теперь можно было обниматься изо всех сил!


notes


Примечания


1


Святитель Лука был причислен к лику святых в 2000 году.


2


Я не продаюсь (англ.)


3


А я ничего не собирался покупать…. Ты очень стильная (англ.).


4


Я тебя люблю! Я тебя очень люблю! (итал.)


5


Это я, Кьяра, открой (итал.).


6


Одни (итал.).


7


Странами Магриба издавна называют страны Северной Африки: Тунис, Алжир, Марокко. Магрибинцев считали волшебниками, колдунами. В сказке «Волшебная лампа Аладдина» фигурирует магрибинец, коварный и хитрый маг.


8


Убийца (итал.).


9


Как дела? (итал.)


10


Муж (итал.).


11


Мой муж уже женат (итал.).


12


Жена (итал.).


13


Тридцать лет (итал.).


14


Какая красивая госпожа (итал.).


15


«Александрина», композитор В. Малявин, тест – П. Бровка.


16


Н.А. Некрасов. Железная дорога.


17


Там же.


18


Сantina – подвал, винный погребок, закусочная (итал.).


19


А. С. Пушкин «Сказка о царе Салтане».


20


Крестная (итал.).


21


Жизнь – прекрасна? Правда, крестная? Правда, мама? (итал.)


22


Мистраль – очень сильный холодный северо-западный ветер, дующий временами с горной гряды Севенны на средиземноморское побережье Франции. Сила его бывает настолько огромной, что вырывает с корнем деревья. Именно под воздействием мистраля многие деревья в Провансе наклонены в сторону юга.


23


Устал (итал.).


24


Провинция Италии.


25


Пушкин. Статьи. «Джон Теннер».


26


Н. А. Некрасов. Кому на Руси жить хорошо.


27


В святцах нет имени Светлана, так как нет такой святой. Светлана – это словно с греческого Фотинья. Поэтому в крещении Светлан нарекают Фотиньями.