Самый младший
Галина Владимировна Карпенко








ДОРОГИЕ РЕБЯТА!

Самый младший в этой книге — Алёша Бодров. Сероглазый, не очень-то шустрый, скорее робкий мальчик. Он так же, как и вы, учился в школе, бегал на каток и радовался каникулам.

Но вот в жизнь маленького Алёши пришло горе. На помощь ему поспешили простые, хорошие люди, окружили его лаской и вниманием. Они никогда не оставят его одного, и Алёша вырастет честным, добрым человеком.

Вы прочтёте эту книгу, ребята, и, может быть, увидите, что кому-то совсем рядом с вами тоже нужны помощь и участие. И будет хорошо, если вы не останетесь в стороне.

Напишите, понравилась ли вам книга, какие чувства и мысли она вызвала у вас.

Свои письма посылайте по адресу: Москва, А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

Для младшего школьного возраста










Галина Владимировна Карпенко

Самый младший





В этом доме живёт мальчик…





Сейчас ночь, и во всех окнах маленького дома, который стоит в глубине двора, темно.

До утра никто не выйдет на его крыльцо, никто не постучит в его запертую дверь.

Утро в этот дом придёт очень рано, и тогда мы познакомимся почти со всеми, кто в нём живёт. А сейчас тихо, все спят.

Ночь. Изредка вдалеке прозвенит звонок запоздавшего трамвая или с шумом промчится грузовая машина.

Ночи становятся всё холоднее. Лужи затягивает тонкий ледок. А милиционеры уже мечтают о валенках.

Нет темнее осенних ночей. Над чёрной землёй висит хмурое небо, и если блеснёт в нём далёкая звезда, то её, будто большая лапа, поскорее закроет косматая туча.

После такой ночи заря приходит без румянца. Она только чуть-чуть посветит тонкой полоской. И даже солнце, встав над горизонтом, будет кутаться в облака, будто и ему холодно.

* * *


Ещё темно, но в крайнем окошке дома зажёгся огонёк. Сквозь запотевшее стекло видна большая кухня: посередине стоит стол, покрытый скатертью, над столом низко опущена лампа. Видно, любят за этим столом уютно посидеть.

Седая женщина в тёплой кофте ставит на плиту чайник. Это тётя Маша Тимохина. Она раньше всех просыпается в этом доме.

Поставив чайник на огонь, тётя Маша садится к столу и долго вдевает нитку в игольное ушко.

Семья у Тимохиных не маленькая: Степан Егорович, тётя Маша да четверо детей. Старшие уже работают, а младший, Макар, учится в школе. Это ему тётя Маша чинит штаны, вот и встала пораньше, чтобы успеть. Макар вчера зашивал штаны сам, шов замазал чернилами. Да разве тётю Машу обманешь?

— Ишь какой клок вырвал, — ворчит она сердито, рассматривая чернильное пятно.

Достанется, наверное, Макару, когда он проснётся.

Чайник на плите закипает. Тётя Маша глядит на часы, — она торопится. Сделав последний стежок, поднимается и начинает собирать на стол.

Время трудноватое: после войны всё ещё живут по карточкам. Муки горсть, масла на донышке, а рабочего человека надо накормить. Вот она и мудрит: из вчерашней каши жарит лепёшки. Лепёшки получаются воздушные, румяные, будто на сметане.

Тётя Маша открывает форточку — как ни старалась, а всё-таки начадила. Надо проветрить. Она стоит у окна. Ветер влетает в дом и обвевает её холодом. Тётя Маша опускает закатанные по локоть рукава, стряхивает с фартука мучную пыль и приглаживает руками гладко зачёсанные волосы.

Ветер заносит в фортку пушинку ночного инея. Лёгкая, снежная, она садится тёте Маше на тёплую ладонь и тает.

— Похолодало, — говорит тётя Маша, — скоро снег ляжет, зима…

* * *


Первым на крыльцо дома выходит Степан Егорович Тимохин. Он дымит трубкой, спускается с крыльца и, не оглядываясь, идёт к воротам. За ним, прилаживая на голове кепочку, сбегает со ступеней его сын Геннадий. Он нагоняет отца и зябко поёживается.

— Холодновато, — говорит Геннадий.

— Мне ничего, — отвечает отец и расстёгивает ворот ватной стёганки.

Что это значит? Это значит, что нечего было Геннадию спорить с матерью, а нужно было тоже надеть стёганку. Не надел — теперь дрожи, зато завтра будешь умнее. Геннадий всё это понимает и молчит всю дорогу.

На завод Тимохины приходят до гудка. Такой уж у Степана Егоровича порядок. Если случается, кто-нибудь в цехе запоздает, прибежит после гудка, то старается прийти к станку незаметнее, так, чтобы Степан Егорович не увидел. А уж если увидит, так влетит, что в другой раз не проспишь!

* * *


Светает. Слышно, как на заводе прогудел первый гудок. На крыльце дома стоит соседка Тимохиных Ольга Андреевна Бодрова. У неё есть сын Алёша, но он ещё спит.

Ольга Андреевна, закинув голову, держит ладонь козырьком и смотрит в серое небо.

— Будет солнышко, — говорит она тихо сама себе.

Как она его разглядела?

Но вот Ольга Андреевна сдвигает брови и решительно сходит со ступенек. На руке у неё качается зонт, который она хотела оставить дома, да раздумала.

Ей очень далеко добираться до работы. Она спешит, и скоро уже далеко по улице стучат её каблучки.

* * *


В домике живут три семьи. На почтовом ящике, который висит на крыльце, так и написано: Тимохины, Бодровы, Гуркины.

Гуркиным приходит самая большая почта.

Вот и сейчас почтальон с доверху набитой сумкой стучит в дверь. На крыльцо выходит тётя Маша.

— Опять Гуркиным книги, — жалуется почтальон. — Разве их в ящик сунешь? Журналы вот тоже самое… Забирайте.

Тётя Маша забирает всю почту. — газеты, журналы, книги — в фартук.

— Разберёмся, — говорит она и спрашивает. — Бодровым одна газета?

— Одна, — отвечает почтальон, — «Известия». — И, поправив свою полегчавшую сумку, спешит дальше.

В дверях тётя Маша сталкивается с Макаром. Надвинув шапку, он ловко проскальзывает мимо и быстро сбегает со ступенек.

— Куда это в такую рань? — спрашивает мать.

Макар глядит на неё молча, он похлопывает по своей брезентовой школьной сумке. Потом бьёт себя в грудь кулаком и показывает куда-то далеко, за ворота. Всё это значит, что он спешит и его нельзя задерживать. Говорить он не может — рот у него забит пшённой лепёшкой. Тётя Маша только головой качает.

А Макар уже за воротами. Он бежит до угла и здесь, в тупичке, под большим клёном, останавливается. Оглянувшись, вытаскивает из кармана развалившуюся лепёшку и сыплет крошки на землю.

С дерева слетает бойкая воробьиная стая. Воробьи принимаются торопливо склёвывать роскошное угощение.

Макар стоит довольный. Птицы, не замечая его, громко чирикают. Вот самый бойкий, крупный прогоняет соседа, выхватывает у него из-под носа большую крошку, взлетает, а потом снова снижается, чтобы выхватить добычу у другого. Крошек уже нет, а воробьи всё ещё наскакивают друг на друга, как бы спрашивая:

«Где? Где? Где ещё?»

* * *


Уже совсем светло. Даже солнце глядит в просвет, раздвинув плотные облака.

На крыльцо дома выходит мальчик. Он застёгивает большие пуговицы на тёплом пальто и спрыгивает со ступенек сразу двумя ногами, как воробей.

Это Алёша Бодров, самый младший жилец в доме. Он идёт в школу.




Кто из мальчиков не пускал по лужам кораблики…


Тот, кто учится во втором и даже в третьем классе, хорошо знает, как трудно дружить с пятиклассниками. Когда Макар Тимохин дома, он разговаривает с Алёшей и вместе играют они на своём дворе.

Но в школе — в школе совсем другое. В школе Макар не обращает на Алёшу Бодрова никакого внимания. Будто он его совсем и не знает. Только иногда после уроков подойдёт, уже,  в раздевалке, отдаст Алёше свою сумку.

— Отнесёшь?

— Конечно, отнесу, — соглашается Алёша.

Алёша, радостный, тащит тяжёлую Макарову сумку домой. А Макар, свободный, точно птица, летит смотреть, как заводские ребята будут гонять мяч.

Вечером Макар расскажет Алёше всё: кто кому забил и как он, Макар, ловко подбирал мячи и выкидывал их на поле.

Алёша на Макара не в обиде. Дома Макар человек, а в школе… Ну что ж, тут ничего не поделаешь!

Как-то Алёше очень нужен был в школе рубль — внести за тетради. Он не внёс и остался без тетрадок.

— Чудачок! Попросил бы у Макара, — сказала мама.

Попросил… Мама думает, что Алёша так просто может подойти в школе к Макару…

Поэтому Алёша удивился, когда на большой перемене в коридоре его поймал Макар Тимохин. Он загнал Алёшу в угол и протянул к нему два крепко сжатых кулака.

— В правом или левом? — грозно спросил Макар.

— А там что?

— Отвечай! В правом или левом? Будешь долго думать — ни в каком не отдам. Макар сверкнул чёрными глазами и поднёс кулаки ещё ближе.

— Ну, в правом, — с опаской ответил Алёша.

Макар разжал кулаки — в одном было пусто, а в другом резинка.

— Получи сизаря! — крикнул Макар и сунул резинку себе в карман. Прижав Алёшу к стенке, он начал нести какую-то тарабарщину: — Сизарь твой, а три моих, корм сообща, выводок пополам. Понял?

Макар свистнул и помчался к лестнице. Алёша побежал было за ним, но перемена кончилась, зазвенел звонок. На лестнице появилась нянечка и загородила Алёше путь.

Следующий урок был русский письменный. Алёша сделал много ошибок. Писали диктант про ледоход, и он вместо слова «паводок» писал все время «выводок», так сбил его с толку Макар.

«Что он разыгрывал? — всё думал Алёша. — Какого сизаря?»

Алёша хотел посоветоваться с Толиком Калабушкиным, соседом по парте, да раздумал.

Может быть, Макар его просто разыгрывает? Алёша терзался до конца урока. В перемену побежал искать Макара и не нашёл.

* * *


Уроки кончились.

Алёша идёт домой. Он идёт не спеша, нет-нет да оглянется. Вдруг его догонит Макар! Но Макара не видно. У него шесть уроков, а у Алёши было четыре.

Сегодня шёл дождь, и по дороге много луж. Самая большая лужа около булочной. По ней можно пустить лодочку. Алёша вынимает из кармана щепку и, присев на корточки, опускает её на воду. Если бы подул ветер, по луже пошли бы волны. Но ветра нет, приходится самому дуть на щепку. Алёша дует изо всех сил, но щепка всё равно не плывёт, а только покачивается у берега. Алёша толкает щепку ногой, и она, медленно кружась, доплывает до самой середины лужи.

Алёша не замечает, что с другой стороны улицы за ним наблюдает сердитый старик. Старик стоит на краю тротуара. Он прижимает к груди толстый портфель с блестящими пряжками. На голове у него чёрная каракулевая шапка, а на ногах тёплые глубокие боты. Старик хмурится и, кажется, вот-вот закричит:

«Мальчик, ты зачем возишься в луже? Хочешь простудиться?»

Но старик не кричит. Он смешно надувает щёки. Будто это он, а не Алёша хочет устроить в большой луже попутный ветер кораблю. Старик досадливо машет рукой и нетерпеливо переступает с ноги на ногу.

Алёша поднимает свою сумку и, не оглядываясь, идёт дальше.

К старику подбегает женщина. Шубка на ней расстёгнута. Она, видно, спешила и никак не может отдышаться.

— Вот ты опять сердишься, — говорит она. — Да, да, сердишься, и нечего махать руками. Вот твоя лекция.

Старик молча прячет тетрадку в портфель. Он глядит вслед неудачливому мореходу и, взяв под руку свою спутницу, переходит с ней через дорогу.

Это Гуркин — сосед Тимохиных и Бодровых. Помните? Тот Гуркин, которому почтальон приносит большую почту. У него сегодня лекция, а на лекцию он ходит пешком. Провожает его жена, Татьяна Лукинична.

— Ты знаешь, Танечка, — говорит ей Гуркин, когда они, поддерживая друг друга, осторожно обходят большую лужу, в которой плавает покинутая Алёшей щепка, — в детстве я любил в таких лужах пускать корабли. Это было необычайно увлекательно!

— Смотри под ноги! — перебивает Татьяна Лукинична. — Ты, наверное, промочил ноги.

— Нет, — говорит Гуркин, — нет…

Он хмурит колючие брови и до самого института не произносит больше ни слова.

* * *


Детство… Всё, что было в детстве любимым, вспоминается людьми долго, до самой старости. И так хорошо помнится, как будто это было совсем недавно.

Татьяна Лукинична, наверное, не пускала по лужам корабликов. Она, как многие другие девочки, наверное, играла в куклы.

* * *


Алёша идёт домой не спеша. Спешить ему незачем. Мамы дома нет, и придёт она очень поздно.

По дороге Алёша долго гоняет перед собой жестяную крышку от какой-то банки. Потом смотрит, как шофёр грузовика меняет колесо. Тугая гайка на колесе долго не отвинчивается; шофёр стучит по ней гаечным ключом, гайка соскакивает и, подпрыгивая, катится Алёше под ноги.

Алёша подбирает гайку с земли и рассматривает её.

Усталый шофёр его торопит:

— Давай, парень, давай! Нечего разглядывать!

Алёша обиженно вытирает измазанную грязью ладошку, но не уходит. Он не уходит до тех пор, пока новое колесо не укреплено на своём месте. И только тогда, когда грузовик скрывается за поворотом, Алёша идёт дальше.




Соседи Тимохины


Дома были только тётя Маша Тимохина и её дочь Настенька. Настенька мыла пол и велела Алёше получше вытирать ноги.

— В комнату не ходи, у вас ещё пол мокрый, — говорит она.

И Алёша идёт на кухню.

— Чего тебе налить, сынок? — спрашивает тётя Маша. — У вас лапша, а у нас горох.

— Лапши, — отвечает Алёша, хотя ему очень хочется гороху. Но что поделаешь, если мама обижается, когда он не ест того, что она готовит.

«Я стараюсь только для тебя, — говорит мама. — И потом, Алёшенька, ты уже должен понимать, что сейчас трудно, а Тимохиных самих много».

Тётя Маша загремела кастрюлями, достала тарелку и налила лапши.

— Ешь, — сказала она, — и хлеб прикусывай.

Алёша ел, прикусывая хлеб, и вдыхал очень вкусный гороховый запах.

Когда Алёша справился с лапшой, тётя Маша спросила:

— Теперь, может, горошку налить?

И Алёша съел целую тарелку гороху.

— Тебя наш Макарка видал? — спросила Настенька.

— Видал, — ответил Алёша.

— Домывай, домывай! — вмешалась в разговор тётя Маша. — Домывай и собирайся, время-то второй час.

Настенька окунула тряпку в ведро и замолчала.

Алёша понял, что Настенька, наверное, хотела рассказать про какой-то секрет. И стал к ней приставать:

— Ну, скажи: чего, чего?

— «Чего, чего»! Села баба на чело и поехала! — запела Настенька.

Так Алёша ничего и не узнал. А Настя домыла пол, переодела платье, расчесала свои кудряшки и ушла в больницу на ночное дежурство.

* * *


У Тимохиных только Макар учится в школе, остальные все работают, Степан Егорович работает на заводе. Вместе с ним работает Генка. Генка скоро пойдёт в армию, ему уже восемнадцать лет. А его брата Мишу в армию не берут, потому что у него слабое зрение. Он носит очки. А ему тоже восемнадцать.

Работает Миша киномехаником. Это очень хорошая работа — целый день смотрит кино. Иногда он приносит на всех один пропуск, и ребята Тимохины, прихватив с собой Алёшу, идут в кино на два сеанса сразу.

Миша работает и учится. Сосед Анатолий Павлович Гуркин всё ему объясняет и для трудных чертежей даёт свою готовальню. А недавно Миша купил себе тоже настоящую большую готовальню. Тётя Маша его похвалила.

— Давно бы так, раз для учения надо, — сказала она. — А уж потом можно и форс наводить.

Форс наводить Миша не любит, не то что Настенька или Генка. Настенька иной раз вертится перед зеркалом до последней минуточки и бежит на работу, не успев поесть. И Генка такой. Алёша сам сколько раз слышал, как он тётю Машу просит:

— Мам, купи рубашку в клеточку. В полоску кто теперь носит? Никто. Я видел в магазине: в клеточку — серенькие с зелёным, красивые. Купишь?




Тётя Маша пойдёт, купит ему рубашку в клеточку, а он-то рад, он-то рад, как маленький.

Настя увидит новую рубашку, надуется:

— Опять Рыжику обновка!

А тётя Маша скажет:

— Настенька, ему скоро шинель надевать, пусть побалуется!

Настя и замолчит.

Настенька Тимохина учится на фельдшера и работает в больнице. Когда она приходит с ночного дежурства и ложится спать, все Тимохины соблюдают тишину — ходят на цыпочках.

— Вот четверо их у меня, — говорит тётя Маша, — и каждый растёт по-своему.

Но, видно, никто не рос, как растёт Макар, — без него не обходится во дворе ни одна драка. Дерётся Макар часто.

— Но его до этого всегда доводят, — говорит Алёша. — Я сам был на дворе и сам всё видел.

— Ну и как же было дело? — спрашивает Степан Егорович.

Выслушав, что и как видел Алёша, Степан Егорович говорит Макару:

— Ну, адвоката послушали, идём поговорим вдвоём.

О чём они говорят вдвоём, Макар Алёше не рассказывает, но дня два-три после разговора в драку не вступает, а потом опять приходит с синяком.

— Вот Миша у нас вырос, хоть бы раз с кем подрался, — вспоминает тётя Маша. — Уйдёт в школу или во двор, я за него, как за себя, спокойна. А этот, у! Разбойник глазастый! Так бы вот тебя и стукнула.

Но тётя Маша Макара не стукает. Она прижимает ему холодную ложку к синяку под глазом и говорит:

— Мало тебе всыпали. Надо бы так всыпать, чтобы раз и навсегда запомнил!




Вот, оказывается, какой у Макара секрет…


Алёша гулял в соседнем дворе, заигрался с ребятами, а Макар, оказывается, давно пришёл и даже искал его.

— Где же он? — заволновался Алёша.

— На чердаке, — ответил Миша Тимохин и подсадил Алёшу на чердачную лестницу.

На чердачную лестницу попасть не так просто. Чтобы никто зря на чердак не лазил, особенно Макар, Степан Егорович нижние ступеньки спилил и поставил под лестницу кадку для капусты.

— Ну, держишься? — спросил Миша.

— Держусь, — ответил Алёша и храбро полез вверх.

На чердаке было темно и пыльно. Оглядевшись, Алёша увидел Макара. Он сидел у окна и возился с доской.

— Пропадаешь! — сказал Макар. — А тут дел до чёрта.

— Каких дел? Я на дворе был, думал, ты меня позовёшь.

— Здрасте, ещё вас звать — подумаешь, какая барыня. На вот, держи!

И Макар подал Алёше шершавую доску, из которой вытаскивал плоскозубцами ржавые гвозди. Доска была колючая, Алёша занозил ладонь, но молчал. Макар вытаскивал гвоздь за гвоздём. Наконец, когда в доске гвоздей не осталось, он стал прибивать железную сетку к ящику из-под макарон.

Алёша понял, что строится клетка, но для кого такая большая и великолепная?

— Хорош? — спросил Макар, осмотрев свою работу.

— Хорош, — ответил Алёша.

Он знал, что Макара лучше не расспрашивать — толку не будет, надо терпеливо ждать, и всё само собой откроется.

Наконец Макар сплюнул — последний гвоздь был забит.

— Пошли! — сказал Макар и отправился в дальний тёмный угол чердака.

В углу стояла кошёлка. Макар нагнулся, и в руках у него затрепетала, хлопая крыльями, птица, за ней взлетела другая, третья… Они хлопали крыльями и садились обратно, на кошёлку.

— Голуби! Голуби! — радостно закричал Алёша.

— Держи, твой! — сказал Макар.

Алёша сжал в руках тёплое, трепетное. Он чувствовал, как под упругими, гладкими пёрышками бьётся голубиное сердце.

На чердаке было сумеречно, все голуби казались серыми. Но, когда их перенесли в просторную клетку рядом с чердачным окном, где света было много, они стали разными. Голубей было четыре: два белых с мохнатыми лапками, один коричневый с белыми крапушками и серо-голубой сизарь. Лапки у сизаря были красные, а глаза золотые.

— Теперь самое главное — доставать корм, — сказал Макар. — Каши с сегодняшнего дня не едим.

— Я вообще не люблю кашу, — ответил Алёша, не сводя глаз со своего красавца.

Сизарь поднял крыло и, пряча под него голову, стал чистить пёрышки.

— По двум детским карточкам крупы будет им вволю, клюй, пожалуйста, — продолжал Макар. — Отец обещал, что первый раз сам погоняет. Голубь — не курица, он летать должен.

— А если совсем улетят? — испугался Алёша.

— Не улетят, — сказал Макар, но как-то неуверенно. Видно, он и сам не знал, могут улететь голуби или нет.

Теперь Алёша припомнил то, что было вчера. Припомнил и засмеялся. Вчера, когда он уже засыпал, вдруг за стеной в передней кто-то зашуршал и замурлыкал. Алёша прислушался. Может, это ему всё почудилось? Нет, правда, шуршит и мурлычет.

Но вот у Тимохиных хлопнула дверь, и в передней послышались шаги.

— Я только одним глазком, один разок, одним глазком, — послышался громкий шёпот.

Это прибежал Макар.

— Вот я тебе влеплю разок! Только растревожишь, — сердился Степан Егорович на Макара. — Завтра вставай пораньше, тогда и разберёмся. А сейчас марш отсюда — не до тебя!

Макар побежал обратно, шлёпая босыми пятками. Степан Егорович погасил в передней свет и тоже ушёл.

А тот, кто шуршал и мурлыкал, стал мурлыкать всё тише, тише и совсем замолчал. Оказывается, это был его сизарь. Наверное, это он гурковал…

— Макар, скажи, это мама попросила мне тоже? — Алёша хотел сказать: «Мама просила мне тоже купить голубя?»

Макар его понял.

— Нет, это отец купил, — ответил он. — Ей разве до голубей! Она вчера знаешь куда ездила?

Макар придвинулся к Алёше поближе и стал говорить тихо, будто кто-нибудь их мог услышать:

— Она ездила за сто вёрст — в госпиталь. Там знаешь какие раненые? Без рук, без ног — одно туловище. Как они только терпят? Ходить не могут, в руки взять ничего не могут, а всё видят, всё говорят. Их там в мешках на улицу гулять, носят. Вот там она их и видела. Она, знаешь, рассказывала, один раненый так на небо смотрел, так смотрел, что ей даже страшно стало.

— А она не нашла? — спросил Алёша. — Не видела?

— Нет, нет его там. — Макар косо посмотрел на Алёшу и добавил: — Наш отец говорит, что если бы ваш отец был живой, то пусть, как угодно раненный, он бы всё равно объявился.

— Так он ещё не убитый, — сказал Алёша. — Он же просто пропал, только не знают, где он.

— А куда же он тогда делся? — сказал Макар. — Он же не один, он с самолётом. А самолёт неизвестно куда пропасть не может.

Стало вечереть. Уже вернулась домой мать Алёши, Ольга Андреевна, а мальчишки всё ещё сидели у чердачного окна и говорили о том, что же могло произойти в небе с самолётом, лётчиком, механиком и радистом.

* * *


Когда Степан Егорович снял с чердачной лестницы запылённого Алёшу, мама посмотрела на сына и сказала:

— Ну на кого ты похож, Алёшка?

Алёша стоял перед ней какой-то взъерошенный.

— Знаешь, мама, у меня теперь сизарь. А ты завтра никуда не поедешь? Ты завтра рано придёшь? Я тебе его покажу.

— Рано, — ответила Ольга Андреевна.

Она поглядела сыну в глаза и поняла, что он спрашивает о другом.

Иногда даже мать не знает, что её маленький сын может понять гораздо больше, чем она думает.




Алёша с мамой ждут и ждут отца…


На следующий день Алёша опять ждал маму очень долго. Ждал и всё боялся, что заснёт и не дождётся.

Наконец открылась дверь, в комнату вошла мама. Она не стала зажигать света, чтобы не разбудить сына. Тихо подошла к столу, взяла хлеб, свою чашку и ушла к Тимохиным пить чай.

Алёша не спал. Он редко засыпает, когда мамы нет дома, но она про это не знает.

Мама опять ездила за город. Алёше она сказала, что едет по делу, которое ей поручили на работе.

Нет, мама ездила не по делу, которое ей поручили, нет. Алёше было слышно, что на кухне собрались все соседи, они тоже её ждали. Он не мог расслышать, о чём они разговаривали.

Тогда Алёша тихо сполз с кровати и так осторожно, что даже сам не слыхал своих шагов, подошёл к двери. Теперь до него явственно доносились голоса.

Татьяна Лукинична — жена учёного Гуркина — говорила:

— Зачем вы поехали, Ольга Андреевна, в госпиталь? Смотрите, на вас лица нет.

— Съездила — и хорошо, а то всё думала бы да думала, — заступалась за маму тётя Маша Тимохина.

Алёша не видел, но догадывался, что тётя Маша вытирала фартуком слёзы. Ну конечно, было даже слышно, как она всхлипывала. Мама молчала.

— Думать… что же думать? — продолжала Татьяна Лукинична Гуркина. — Вас бы известили, а так себя мучить напрасно.

— Ты, Таня, в данном случае советовать не должна. Ольга Андреевна может решать, как ей поступить, только сама, — сказал Анатолий Павлович Гуркин.

«Он добрый, он не хотел, чтобы мама заплакала», — думал Алёша.

А мама молчала. Алёша и через закрытую дверь всё равно видел её лицо. Видел, как мама потирает пальцами виски. У неё болит голова, она устала, и, если её будут сейчас жалеть, она заплачет.

Алёше хотелось распахнуть дверь и закричать:

«Мамик! Мамик! Я не сплю, иди домой!»

Но в кухне замолчали, и Алёша услыхал мамин голос.

— Алёша давно уснул?

— Давно, — ответила тётя Маша. — Набегался, пришёл, поел и уснул.

Алёша на цыпочках вернулся к кровати и забрался под одеяло.

На кухне стало шумно.

— Кипит, кипит! — кричала тётя Маша.

Это закипел чайник.

— Ничего, я сниму, — сказал Гуркин.

Он, наверное, схватил с чайника горячую крышку и бросил её, потому что крышка забренчала, покатилась по полу.

В передней зазвонил звонок, и тётя Маша побежала открывать. Алёша знает, как она бегает: шмыг-шмыг в своих шлёпанцах.

Пришёл с завода Степан Егорович. Он о чём-то тихо говорил с тётей Машей.

Татьяна Лукинична пробирала Гуркина:

— Ты когда-нибудь обваришься, непременно обваришься! Не успеешь за тобой углядеть, как ты хватаешься за всё, что тебя не касается.

— Таня! Таня! — пытался возражать Анатолий Павлович, но Татьяна Лукинична его не слушала.

Наконец стал слышен голос Степана Егоровича:

— Ну-с-с! Как тут насчёт чайку? Оленька вернулась! — Это он увидел Алёшину маму. — Ну, съездила, и хорошо, что съездила. Теперь ненужная дума из головы вон. Я тебя не отговаривал.

Степан Егорович говорил с мамой как с маленькой. Он ей объяснял:

— Чтобы Серёжа не подал о себе вести — это на него не похоже. Подождём ещё немного.

Серёжа — это Алёшин отец. Мама опять ездила его искать и не нашла. Война кончилась, был День Победы. Они всё ждут отца. А его всё нет и нет.




За окном осень…


На следующий день после работы мама пришла домой. Вечером Алёша всё время старался быть с ней рядышком. Мама мыла посуду — Алёша вытирал ложки. Мама штопала носки — он вдевал ей в иголку нитки.

А когда она легла на диван отдохнуть, Алёша укрыл ей ноги большой тёплой шалью, а сам уселся рядом.

— Я буду учить стихи, — сказал Алёша. — Нам задали учить стихи про осень. Я буду учить, а ты слушай, хорошо?

— Хорошо, — ответила мама.

За окном тоже была осень, слышно, как в стекло бьют холодные дождевые капли. А им тепло.

Алёша читал и по нескольку раз повторял громко одни и те же строчки:
		Ласточки пропали,



		А вчера зарёй



		Всё грачи летали



		Да, как сеть, мелькали



		Вон над той горой.








Мама закрыла глаза.

— Ты спишь? — спросил Алёша.

— Нет. Ты читай, я слушаю.

— «Ласточки пропали, — опять повторял Алёша. — А вчера зарёй…»

— Очень грустные стихи, — сказала мама, когда Алёша дочитал стихотворение до конца, и повторила за ним:
		Выйдешь — поневоле



		Тяжело — хоть плачь!








Унылая осень. А вот у Пушкина осень, как праздник — красивая, торжественная, — сказала мама и начала читать стихи:
		Унылая пора, очей очарованье,



		Приятна мне твоя прощальная краса,



		Люблю я пышное природы увяданье,



		В багрец и золото одетые леса…








И правда, эти стихи были совсем другие. Они рассказывали про осень, как сказку.

А мама продолжала:
		Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,



		Махая гривою, он всадника несёт,



		И звонко под его блистающим копытом



		Звенит промёрзлый дол и трескается лёд.











Мама замолчала. Алёша прижался к ней и тоже молчал. А потом спросил:

— Какие, по-твоему, лучше: про ласточек или у Пушкина?

— Чудачок, — ответила мама. — Каждое по-своему хорошо. Фет писал своё, а Пушкин — своё.

— Нет, всё-таки, какое тебе больше нравится? — настаивал Алёша.

— Я очень люблю Пушкина, — ответила мама, — но это не значит…

— Значит, значит! — закричал Алёша. — Мне тоже больше нравится про коня. А про ласточек я завтра выучу. — И Алёша, натянув на себя шаль, лёг на бочок.

Мама стала почёсывать ему за ухом. Алёша свернулся калачиком и задремал.

* * *


В выходной день рано утром мама и Алёша поехали с Тимохиными копать картошку. В грузовике было тесно. Когда машину потряхивало, сидевшие в середине только охали, а вот те, кто был поближе к борту, поднимали такой крик, что в ушах звенело.

— Ой, сейчас вывалюсь! Ой, держите меня! — кричала Настенька и принималась хохотать.

Другие девчата тоже визжали и смеялись.

Один раз так тряхнуло, что Настенька язык прикусила.

Степан Егорович постучал в кабину водителю:

— Эй! Друг-товарищ! Небось живых везёшь. Слышь, орёл!..

Шофёр затормозил и вышел из кабины:

— На таком граммофоне сам чёрт не тряхнёт! Ты вот сядь на моё место и веди!

Шофёр был молодой и, наверное, бывалый. На затылке у него лихо держалась шапка-кубаночка, а брюки спускались на сапоги с короткими голенищами, как запорожские шаровары. Подмигнув девчатам, он полез обратно в кабину.

Дальше машину только легко встряхивало на поворотах, а когда переезжали через мост, шофёр приостановил и, высунувшись из окошка, крикнул:

— Держись крепче! За мостом подъём буду брать!

За мостом дорога действительно пошла в гору.

Утро было холодное и ясное. Машина въехала в лес, запахло сырым листом.

— Гриб! Гриб! — закричал Алёша.

В лесу на солнце проглядывались трепетные осинки, жёлтые кусты увядшего папоротника. И даже уцелевшие ветки бересклета, будто забытые нитки бус, пестрели среди тёмных и мохнатых елей.

Машина остановилась. Прямо от дороги начиналось картофельное поле, большое и бурое. После первых морозов тёмная картофельная ботва лежала на земле.

Генка Тимохин выпрыгнул из машины первым и протянул руки Алёше:

— Прыгай! Ну! Опля!

— Осторожно, осторожно! — закричала мама.

Алёша спустился на землю благополучно.

Генка помог сойти Алёшиной маме.

Тимохины забрали лопаты, мешки и пошли на свою делянку. Мама и Алёша пошли за ними: у них своей делянки не было, потому что Алёшина мама работала не на заводе, — Тимохины их приняли в свой пай.

Степан Егорович вонзил лопату в землю, приподнял картофельный куст и перевернул его вместе с тяжёлым пластом земли. В лунке остались крупные картофелины, а маленькие закачались на корнях откинутой плети.

Степан Егорович присел, взял самую крупную картофелину и подал тёте Маше. Та взвесила её на ладони, колупнула пальцем шершавую кожуру и сказала:

— Ну вот, слава богу, и уродилась.

Она передала картофелину Ольге Андреевне. И Алёша тоже подержал тяжёлую картофелину в руках.




Вскопаем ещё деляночку!.


Степан Егорович, Геннадий и Миша стали копать. Настя, Ольга Андреевна и Алёша шли за ними и выбирали картошку из земли. Алёша бросал картошку то маме в ведро, то Насте.

— Что же ты только крупную берёшь? — сказала Настя. — Смотри, сколько за тобой осталось. — Настя поворошила в раскопанной лунке, из которой Алёша только что выбрал, как ему казалось, всю картошку, и из земли выкатились ещё целых три картошки. — Видишь, какие попрятались!

К маме и Насте подбегал Макар, он забирал у них полные вёдра и относил их тёте Маше, которая ссыпала картошку в мешки.

По всему полю копали, собирали, и в бороздах вырастали столбики полных и тугих мешков.

Всем стало жарко, заныли спина и руки, а работы было ещё много.

Когда у Тимохиных восемь мешков были завязаны под горлышко, Степан Егорович разрешил «перекур», завернул цигарку и пошёл за водой. Алёша побежал за ним, бренча пустым ведёрком.

Они вышли на тропку, которая пересекала поле, и стали спускаться в ложбину.

На откосе, на самом краю поля, кто-то копался на делянке.

— Дядя Стёпа, смотри, что она делает! — закричал Алёша.

Степан Егорович свернул с тропинки и, перешагивая борозды, шёл к старухе, которая, уцепившись обеими руками, тащила из земли засохшую ботву. Покачнувшись, она еле удержалась на ногах.

На выдернутой плети желтело несколько картофелин. Вокруг валялась ботва. В борозде стоял полосатый мешок, наполненный картошкой только наполовину.

— Так, — сказал Степан Егорович, оглядев её хозяйство.

— Может, и не так, — сказала старуха, — а что я могу? Лопату я могу поднять?

— Завком надо было просить, — сказал Степан Егорович, — самой разве вам управиться!

— Вы так думаете? — переспросила старуха. — Мы же не фронтовики, как я могу просить завком?

— А Мирон Григорьевич лежит? — спросил Степан Егорович.

— Вот именно. — Старуха села на свой мешок и положила на колени усталые руки. — Он лежит. Я ему сказала, что всё в порядке. Иначе бы он меня не отпустил — вы же его знаете.

— Я вам пришлю парня, он вам подсобит, — сказал Степан Егорович.

— Я заплачу́, я могу немного заплатить, — обрадовалась старуха.

— Тогда не пришлю! — Степан Егорович стал сворачивать новую цигарку.

— Вот вы, товарищ Тимохин, удивительный человек… Я же могу немного заплатить, я же не говорю, что много.

— Мой сын придёт, — сказал Тимохин, — подождите маленько.

— Да, я посижу, — согласилась старуха. — Я немного устала.

Когда Степан Егорович и Алёша, набрав в ручье воды, вернулись к своим, Генка уже вбивал возле костра рогатины для ведра.

— Ну, вот что, — сказал Степан Егорович, — пока у матери вскипит самовар, давайте берите лопаты и вскопаем ещё деляночку. Надо помочь Коганам.

— Тю! — свистнул Генка. — А свою когда докопаем?

— Свою? — переспросил Степан Егорович. — Тебя на ночь здесь оставим, к утру управишься.

Генка замолчал и больше ни о чём не спрашивал. Он взял лопату и пошёл вместе со всеми.

Тётя Маша напекла в золе картошек, чай в ведре давно перекипел и стал чёрным. Но никто из Тимохиных не возвратился до тех пор, пока на соседней делянке не были увязаны три мешка, на которых Миша Тимохин написал чернильным карандашом крупными буквами: «Картошка Коганов».




В этот час лес поёт…


Настенька из лесу привезла большой букет жёлтых и красных листьев. Все устали и легли спать, а она в кухне гладила листья утюгом. Ей хотелось сделать абажур.

— Наклею листья на промасленную бумагу, и будет очень красиво, — объяснила она Ольге Андреевне, которая, уложив Алёшу, пришла ей помогать.

— Мне всё рано не спится, — сказала Ольга Андреевна. — Я так давно не была за городом, в лесу. Мы раньше с Серёжей часто ездили в лес. Настенька, вы знаете, что такое тяга?

— Нет, — ответила Настя. — Это что-то про охоту?

— Про охоту что-то. — Ольга Андреевна улыбнулась и, придвинув к себе разноцветный ворох, стала разбирать его, листик к листику. — У меня сегодня такой день — всё воспоминания, воспоминания, — сказала она тихо. — Серёжа — охотник, и он брал меня на тягу весной ранней-ранней. Знаете, лес ещё только обещает распуститься, он уже в такой зелёной дымке, листьев нет, а почки приоткрыты, и уже цветы.

— Подснежники, — сказала Настенька и вздохнула.

— В такой лес надо войти перед самым заходом солнца. Лес в этот час поёт… — Ольга Андреевна прикрыла глаза и, будто прислушиваясь, продолжала: — Птицы поют и ничего, кроме своего пения, не слышат. Уже темнеет, а над лесом летит вальдшнеп. У него нос длинный-длинный, и летит он как планёр, распластав крылья. Он и поёт смешно: хор! хор! хор! хор! А внизу, где-то в кустах, в прошлогодней траве, его ждёт самочка — буренькая, серенькая. Он поёт и ждёт, когда она ему ответит. Вот этот час — тяга.

— А охота почему? — спросила Настя.

— А охота почему? — Ольга Андреевна открыла глаза и сказала, будто очнувшись: — Потому, что охотники в это время их стреляют.

— Ну зачем же? — Настенька сказала это с таким огорчением, что Ольга Андреевна не выдержала и улыбнулась.

— Я тоже Серёже говорила — зачем? Зачем в такой красивый час — и стрельба? А он, бывало, положит к моим ногам убитого вальдшнепа и скажет: «Ничего-то ты, Оленька, не понимаешь. На жизнь однобоко глядеть нельзя — она громадная и очень разная». А потом мы с ним пойдём по дороге к станции. Уже совсем темно, тихо, идём медленно-медленно. Мне тогда уже нельзя было быстро ходить. Я Алёшу ждала. Придём, а на станции никого, кроме нас, нет. Сидим и ждём, когда покажется поезд далёким огоньком. И всё это будто сегодня, только сегодня! Неужели он не вернётся?

За стеной у Тимохиных кто-то громко закашлял.

Настя и Ольга Андреевна стали говорить шёпотом. Они ещё долго шептались, шуршали листьями. И никто не слыхал, когда они легли спать.




Новый жилец


Сразу были две новости.

Гуркины получили новую квартиру, а в их комнату приехал новый жилец.

Анатолий Павлович Гуркин был очень рад, что они переезжают в новую квартиру, но почему-то всё время жаловался:

— Как же мы там будем одни? Да как же я расстанусь со своей старой берлогой?

Жаловался и укладывался. Укладывались Гуркины аккуратно и основательно. У Анатолия Павловича был даже составлен план — что и когда упаковывать. Сначала упаковывали книги, потом посуду, потом мягкие вещи. Прежде чем уложить какую-нибудь вещь в ящик или чемодан, её мыли, чистили, чтобы она на новую квартиру приехала как новенькая.

Татьяна Лукинична была очень рада помощникам. Тимохиных было много, но дела хватало всем. Миша оказался хорошим упаковщиком. Анатолий Павлович больше никому не доверял.

— Это уж Миша упакует, — говорил он.

Геннадию всё время доставалась роль грузчика. Настенька занималась чисткой, а Макар и Алёша принимали дары: коробки, коробочки, флаконы с засохшей тушью, которую можно будет развести, старые журналы. В довершение всего они получили волшебный фонарь, в котором что-то надо было починить, и целый ящик стеклянных диапозитивов. Ящик с диапозитивами они утащили к себе на чердак, где они теперь пропадали всё свободное время.

На новую квартиру Гуркиных была отправлена библиотека и громоздкая мебель, а вещей всё ещё было много.

— Как всё это разместится? — недоумевал Анатолий Павлович, но выбрасывать, как он говорил, было нечего — всё необходимо.

Вечером, когда грузовик отправился в очередной рейс, с ордером на комнату Гуркиных пришёл новый жилец.

— Господи, мы же ещё не уехали, — всполошилась Татьяна Лукинична. — У нас и вещи не уложены!

Сконфуженный жилец стоял в кухне и вертел в руках шапку. Он даже оправдывался, будто должен был знать, уехали Гуркины или нет.

— Да вы сядьте, — сказала тётя Маша. — Разберёмся. У вас-то как с вещами?

— Вот, — показал жилец на небольшой чемодан, который стоял у порога.

— А семейство ваше как же? — расспрашивала тётя Маша, подвигая жильцу табуретку. — Садитесь, садитесь!

Жилец сел, расстегнул шинель и стал отвечать тёте Маше на все её вопросы.

Оказалось, что семью ему надо будет разыскать. Он сам только что демобилизовался, и ему даже ночевать негде.

— Вот как получилось! Я, честное слово, не ожидал. Как же теперь быть? — Было видно, что он очень расстроился.

Татьяна Лукинична ушла к себе в комнату и закрыла дверь. А тётя Маша стала его утешать:

— И ничего не случилось! Подумаешь, один человек! И они соберутся, и вы переночуете.

И правда, когда вернулись из рейса Анатолий Павлович, Генка, Миша и Степан Егорович, всё уладилось.

Жилец согласился, сколько нужно, ночевать на раскладушке прямо в кухне. Его шинель и чемодан Анатолий Павлович унёс к себе в комнату. И даже Татьяна Лукинична стала извиняться:

— Я, знаете, так растерялась, уж вы простите, пожалуйста.

Новый жилец ни на кого не обиделся и даже на следующий день помогал Гуркиным укладывать вещи.




Чужое горе


Фёдор Александрович, так звали нового жильца, дома бывал редко. Однажды пришёл почтальон и принёс заказное письмо на его имя. Фёдора Александровича не было. Тётя Маша позвала Мишу, и он расписался. Когда жилец вечером пришёл домой, она отдала ему письмо.

Фёдор Александрович сел на кухне, надорвал серый плотный конверт и стал читать.

Письмо было, наверное, маленькое, прочитал он его быстро, надел шинель и, не сказав никому ни слова, ушёл.

Вернулся он очень поздно, пьяный. Открыл ему Степан Егорович. Жилец никак не мог найти свою дверь. Степан Егорович зажёг ему свет и сказал строго:

— Ложись, не шебурши. Народ в доме рабочий, все спят.

Утром все ушли, ушёл и Фёдор Александрович, а распечатанное письмо так и лежало в кухне на столе.

— Ой! Несчастье-то какое! — сказала Настенька.

— Какое несчастье? — Тётя Маша не видела, как Настенька прочитала письмо.

— Вот у Фёдора Александровича. — И Настенька прочла письмо вслух.

Это было извещение. Военкомат извещал Петрова Фёдора Александровича о том, что его семья — жена тридцати пяти лет, мать семидесяти, дочка семи — погибла в августе сорок первого года при бомбёжке поезда, который следовал от станции Вязьма до станции Москва.

Тётя Маша взяла у Настеньки конверт и пошла к Ольге Андреевне.

Алёша был в школе, а Ольга Андреевна заклеивала окно. Она стояла на подоконнике и приглаживала пальцами влажную полоску бумаги.

— У соседа нашего несчастье, — сказала тётя Маша.

Ольга Андреевна быстро повернулась и, бледнея, переспросила:

— Несчастье?

— Да не упади ты! — крикнула тётя Маша.

Ольга Андреевна перечитала извещение, и они обе поплакали над чужим горем.

* * *


В этот день Алёша шёл из школы в новых башмаках. Он обходил лужи не только большие, но и маленькие, чтобы не забрызгать башмаков.

Старые башмаки торчали у него из карманов пальто и были уже без шнурков — Алёша отдал их Толику Калабушкину заматывать клюшку.

Дома Алёша всё ждал, когда мама сама заметит обновку. Мама была чем-то расстроена.

— Алёша, сходи, голубчик, вынеси ведро, потом будем обедать, — сказала она, а на башмаки даже не посмотрела.

Алёша вернулся, снял пальто, вымыл руки. Обедали они в кухне. Мама накрывала на стол, резала хлеб, ставила тарелки, а на башмаки так и не взглянула.

— Батюшки, франт-то какой! — сказала тётя Маша, входя в кухню. Она сразу увидела башмаки.

Алёша выставил ногу.

— Номер тридцать два, на резиновой подошве, — сказал он и, поскрипывая башмаками, прошёл по одной половице.

— Что это? — спросила мама. — Алёшка, откуда у тебя башмаки?

— Дали в школе — семьям погибших, — ответил Алёша и прошёлся на каблуках.

Мама села на табуретку и сказала тихо:

— Алёша, сходи в школу и отнеси их обратно. Они, наверное, ошиблись.

— Да нет, я в списке второй. Я видел, меня Наталья Алексеевна подчёркивала.

— Она ошиблась, — повторила мама.

Тётя Маша подтолкнула Алёшу в прихожую.

— Иди, иди, — сказала она. — Где у тебя старые-то башмаки?

— Они без шнурков, — заныл Алёша. — Как я их надену?

— И без шнурков дойдёшь. Здесь недалеко. — Тётя Маша обтёрла новые башмаки тряпочкой и завернула в бумагу. — Ну нечего, нечего! — прикрикнула она на Алёшу, у которого в глазах заблестели слёзы. — Беги! — и захлопнула за ним дверь.

Обратно в школу Алёша шёл по лужам, ему было всё равно.

— Вот! — сказал он Наталье Алексеевне. — Возьмите обратно, — и положил перед ней свёрток.

— Что? Тебе не годятся?

— Годятся. Только мама говорит, что вы ошиблись, — сказал Алёша; голос у него дрожал — ему очень было жаль скрипучих новых башмаков.

— Не может быть, — сказала Наталья Алексеевна, надела очки и стала проверять список. — Нет никакой ошибки, вот список детей погибших, всё правильно.

— Неправильно, неправильно! — топая ногами в старых мокрых башмаках, закричал Алёша. Он только теперь понял, почему мама велела нести башмаки обратно. — Неправильно, неправильно! — Он бросился бежать, прыгая через две, через три ступеньки и больно ударяясь о встречные двери.

На пороге школы его встретила мама. Она, наверное, прибежала следом за ним.

— Пойдём, я им всё объясню, — сказала она.

— Нет, не пойдём! Я всё объяснил, — сказал Алёша, торопливо глотая слёзы. — Знаешь, я их отдал. Она ошиблась, всё перепутала. Башмаки надо Бадрову, а я Бодров.

В дверях появилась Наталья Алексеевна. Алёша её не заметил, а мама сказала громко:

— Ну, вот и хорошо, теперь Наталья Алексеевна не будет волноваться. Конечно, она ошиблась, я тебе говорила.

Мама взяла сына за руку, и они пошли домой.




У Алёши день рождения…


Всю ночь шёл снег.

— Хорошо, что я заклеила окно, — сказала мама утром. — Смотри, выпал снег.

Алёша посмотрел в окно — во дворе была зима.

«Как же теперь сизарь? — подумал Алёша. — По снегу его не пустишь».

— Мама, а голуби могут замёрзнуть? — спросил он.

— У них под пёрышками пушок, — сказала мама, — им тепло.

— Пушок, а лапки?

— Они лапки подожмут, и лапкам будет тепло.

— Как же с поджатыми лапками ходить? Ты, мама, чудная тоже! — И Алёша побежал в кухню.

Макар умывался. Он был закалённый и умывался в одних трусах. А тётя Маша стояла около него с тряпкой.

— Вытри! — сказала она, когда Макар растёрся полотенцем досуха.

И Макар подтёр пол.

— Как следует, как следует, — говорила тётя Маша, — и тряпку выжми.

Макар выжал тряпку и стал прыгать то на одной, то на другой ноге. Алёша подставил под холодную струю ладошки. Вода была холодная, такая, что защипало пальцы.

— Макар, а как же голуби? — спросил Алёшка.

— Что — голуби?

— Снег выпал. Ты видел снег?

— А что им снег? — удивился Макар и побежал одеваться.

В школу они шли вместе. Макар лепил снежки. Сначала он попадал снежками то в стенку, то в дерево, а потом прицелился и — раз! — попал девчонке в портфель.

— Хулиган! — закричала девчонка. — Я знаю, из какой ты школы!

А сверху летел и летел снег, будто кто его сыпал из большого решета, сыпал и приговаривал: «Эх, хорош снежок! Лепите, ребята, снежки! Подставляйте шапки-ушанки».

На шапки, на варежки, на башмаки и на валенки садились снежинки и спешили вместе с ребятами в школу.

* * *


Когда наступает зима, у Алёши бывает день рождения. Если человеку даже двадцать пять лет, он всё равно не может вспомнить, как он родился, и никто, кроме его мамы, этого не помнит.

Мама часто вспоминала, как родился Алёша.

Сын Алёша… Вот он лежит рядом, завёрнутый в мягкое, тёплое, и мама слышит его дыхание. Она уже давно решила, что назовёт сына Алёшей. Имя такое ласковое.

В палате тихо, мама лежит одна. Врач сказал, что ей нужно хорошенько отдохнуть.

Около кровати на тумбочке записка. Мама прочла её несколько раз. Записку написал Алёшин папа. Он ещё не понимает, что у них родился сын, и думает только о маме.

«Родная, — пишет папа, — теперь набирайся сил, дорогая, я совсем за эти дни потерял голову. Целую тебя крепко».

Мама протягивает руку и снова читает читаную и перечитанную записку. Ну конечно, потерял голову, чудак, про Алёшку ни слова.

А Алёшка посапывает и дышит ровно-ровно.

— Он завтра про него напишет, — шепчет мама. — Завтра сыну будет два дня.

Кто-то трогает маму за плечо. Наверное, она задремала и не слыхала, как подошла сестра.

— Мамаша, — говорит сестра, — попробуем покормить маленького.

— Он спит, — тихо отвечает мама и прикрывает Алёшу рукой.

— Ну и что же, что спит. — И сестра, пододвинув ребёнка ближе, показывает маме, как его нужно держать.

Алёша спит, он не открывает ни глаз, ни рта.

— Ишь ты какой! — И сестра похлопывает его по щекам, треплет за нос. — Просыпайся, просыпайся!

— Тише, — говорит мама.

— Просыпайся, просыпайся, — громко повторяет сестра, — хватит спать!

Сын сморщился и заплакал. Мама встревожена.

— Ему больно?

— Ни капельки не больно, надо кормить ребёнка, мамаша!

Мама чувствует мягкие Алёшенькины губы. Сестра строго повторяет:

— Не спать, не спать! — а сама похлопывает мальчика по спинке.

И наконец Алёша зачмокал.

— Сосёт, — сказала мама.

— Ну, вот и славно, — говорит сестра и, взглянув на часы, садится на стул.

Она поглаживает себя по колену и, будто учитель музыки, отсчитывает такт ногой. Седая, худощавая, в белом халате, она была бы совсем строгая, если бы не маленькие бирюзовые серёжки.

«Она милая, — думает про неё мама, — строгая, но милая, и серёжки ей очень даже к лицу».

— Сосёт? — спросила сестра.

— Сосёт, — ответила мама громче.

— Молодец, молодец, — хвалит сестра Алёшу.

И Алёша открыл глаза. Мама удивилась:

— Он смотрит?!

— Конечно. Он поел и решил поглядеть на маму, — говорит сестра.

Она забирает Алёшу и гасит свет.

— Куда вы его уносите? — спрашивает мама в волнении.

— Мы идём в детскую отдыхать, — отвечает сестра.

И она важно вместе с Алёшей уходит. Мама смотрит им вслед.

В детскую, в детскую… Там есть ещё дети. Как всё это ново, непривычно. Как же он будет там один, без неё?

Мама звонит. На звонок приходит сестра.

— Спите, мамаша, — говорит она строго. — Берите пример с сына.

Маме тревожно и смешно.

Она закрывает глаза и засыпает.

* * *


— Ну, какой я был? — спрашивает Алёша.

— Вот такой. — Мама разводит руками и показывает.

Алёша удивляется:

— Правда?

— Ну конечно, — говорит мама и крепко целует вихрастого сына.

Пальцы у него перепачканы чернилами. Глаза большие, серые, а были маленькие и голубые.

— Ты, наверное, забыла, — говорит Алёша.

— Нет, я помню, — смеётся мама.

— Прошло девять лет!

— Всё равно помню, пусть пройдёт сто!

* * *


В прошлом году на Алёшин день рождения мама с тётей Машей пекли пирог из картошки, потому что была война, а сегодня будут печь из манной крупы.

Пирог сидит в духовке, мама и тётя Маша за ним приглядывают.

— Ещё какой будет пирог-то — объедение! — уверяет тётя Маша. — Только бы не пересидел.

— За версту пирогами пахнет, — шутит Степан Егорович.

Он только что пришёл с работы и, потирая озябшие руки, говорит Алёше:

— Идём, брат, что я тебе покажу.

Степан Егорович, мягко ступая в валенках, идёт впереди, а Алёша за ним почему-то на цыпочках.

День рождения! Он весь полон приятных неожиданностей.

Утром, ещё до школы, мама подарила Алёше ножик.

— Ты теперь взрослый, получай! — сказала она.

Ножик — чудо, в нём много всяких штуковин: маленький ножичек, штопор, шило и даже ножницы.

Когда утром Алёша пил чай, тётя Маша положила рядом на стол варежки.

— Это тебе Настя связала, — сказала она. — Вечером придёт, тогда спасибо скажешь. — И добавила. — Если до вечера целы будут.

Алёша не обиделся на её подковырку — он и в самом деле всё время теряет варежки. Но на всякий случай, когда пошёл в школу, варежки оставил дома.

Когда Алёша пришёл из школы, в комнате на столе лежала записка.

— «Разверни», — прочёл Алёша.

Рядом с запиской лежал большой свёрток. Он долго разворачивал газеты. В самой середине оказалась коробочка, а в ней значок — земной шар и красное знамя над ним, а на обратной стороне чётко нацарапано: «Другу от Макара».

И это, оказывается, ещё не всё.

Алёша идёт за Степаном Егоровичем в ожидании новой радости.

Степан Егорович садится к столу, снимает очки, надевает другие.

— Ну, Алексей, сколько же нам теперь годов?

— Девять, — шепчет Алёша.

— Сколько?

— Девять, — повторяет Алёша громче.

— Скажи пожалуйста, — удивляется Степан Егорович, — уже девять! Гляди, ты и меня перерастёшь.

Он выдвигает средний ящик стола и говорит:

— Вот, получай, — и даёт Алёше маленький ящичек.

Алёша выдвигает крышку ящика, и в нём, как в пенале, настоящий маленький молоток, настоящие клещи и пилочка. Такими инструментами можно по-настоящему работать. Разве есть на свете хоть один мальчик, который бы не мечтал о таком подарке? Алёша мчится в кухню. Он держит ящик над головой и кричит:

— Ура! Ура!

А Степан Егорович глядит ему вслед. Он вспоминает другого мальчика, которому подарил этот ящик тоже в день рождения. Это было давно. Мальчик был бережливый, и подарок сохранился как новенький.

Тётя Маша, глядя, как Алёша радуется подарку, почему-то отворачивается и утирает слёзы.

В передней звенит звонок. Гуркины прислали телеграмму: «Анатолий Павлович болен. Поздравляем. Ждём к себе именинника».




Вечером все собралась вместе…


Вечером, когда все пришли с работы и сели за именинный пирог, мама сказала:

— Алёша, сходи к Фёдору Александровичу и пригласи его к нам.

— Я тоже пойду, — сказал Макар.

И они побежали с Алёшей вместе в комнату нового жильца.

Фёдор Александрович лежал на постели и читал газету.

— Вы что, ребята? — спросил он.

— Мы за вами, — сказал Макар.

— У нас рождение, — сказал Алёша.

— Рождение? Чьё же рождение?

— Моё рождение, — сказал Алёша. — Вас мама зовёт.

— Твоё, ну тогда дело проще. У меня и подарок найдётся. Без подарка-то небось не пускают?

Фёдор Александрович поднялся с постели и стал натягивать сапоги.

— Мы вас без всякого подарка зовём, — сказал Алёша. — У меня ведь уже много всяких подарков. Приходите, а то мама обидится.

— Скажи маме спасибо, а я сейчас приду, — сказал жилец.

И правда, пришёл.

— Поздравляю, поздравляю, — сказал он весело, входя в комнату, и протянул маме пакетик.

За столом потеснились. Фёдор Александрович сел. А из пакетика мама высыпала в вазочку конфеты.

— Ой, смотрите, «Мишки»! — удивилась Настенька. — До войны такие были.

— Вот и после войны появились, — сказал Фёдор Александрович. — Вчера на аэродроме получил, лётный шоколад — аварийный паёк.

— Так зачем же? — И мама отодвинула вазочку.

— Что — зачем? Я сейчас не летаю, прохожу стажировку. Паёк дают всем.

— А когда будете летать, сами будете есть шоколад? — спросил Алёша.

Все засмеялись. А Фёдор Александрович очень серьёзно ответил:

— Нет, Алексей, весь шоколад будет принадлежать тебе. Он же аварийный, а летать следует без аварий. Значит, шоколад должен быть цел.

Правильно? Получай! — И он протянул Алеше конфету.

Фёдор Александрович первый раз сидел вот так, вместе со всеми соседями, за столом. Оказывается, он уж не такой угрюмый, как это всем казалось, и надо было бы давно его приветить. И ему было бы легче. Одному с горем тяжело.

— Редко видимся, — сказал Степан Егорович. — А надо бы чаще.

— Работа!

Фёдор Александрович помешивал в стакане чай и оглядывал всех сидящих за столом. Вот какие у него соседи.

А память стала у него никудышная.

«Вот этот шустрый — Макар, рядом Геннадий, а как же зовут их сестру?» — Он глядел на Настеньку и никак не мог вспомнить её имени.

— Настенька! — сказала Ольга Андреевна. — Передай Фёдору Александровичу пирога.

«Настенька! — обрадовался Фёдор Александрович. — Надо тренировать память. А то куда это годится? Так что-нибудь и очень важное можно забыть».

Чай пили очень весело, все хвалили пирог и общий подарок, который сделали Геннадий, Миша и Настенька. Подарок имел свою историю.

Геннадий на заводе получил ордер на великанские валенки, сорок седьмого размера. Миша отнёс ордер в свой местком — там искали именно такие валенки для ночного сторожа. Взамен ордера на валенки Мише дали ордер на покрывало, а Настенька у себя в больнице сменяла покрывало на башмаки. Алёшке они пришлись впору.

— Это великая комбинация! — объяснил Геннадий. — И вот её организатор — Михаил Тимохин!

Все засмеялись.

А Миша краснел и просил Генку замолчать, но Геннадий не унимался:

— Мишка, не скрывай своего таланта — ты же у нас механик.

— При чём здесь механик! — Миша начинал сердиться. — Валенки могли стоять целую вечность как музейная редкость, а они пригодились. Какая же это комбинация?

Тётя Маша заступилась за Мишу:

— Вся история правильная, без всякой хитрости.

А Миша, конфузясь, продолжал объяснять:

— Старик дежурит в холодном помещении, у него ревматизм.

— Понятно, понятно! За здоровье великого комбинатора! — закричал Генка.

Все стали чокаться. Алёша чокался рюмкой, в которой был сладкий чай.

За столом стало шумно, и даже Фёдор Александрович стал улыбаться.

Тут Степан Егорович вдруг постучал ножом, оглядел всех и начал говорить басом:
		Как пошёл наш козёл



		Да по ельничку…








Запела и тётя Маша:
		Да по ельничку…








Подхватил и Генка:
		По березничку…








И тогда запели все:
		Он глазами — лупы-лупы,



		Он ногами — тупы-тупы,



		Наш козёл, наш козёл!..








Не пел только Фёдор Александрович. Он смотрел на фотографию человека, которого запомнил на всю жизнь.

Несомненно, это был он. Фёдор Александрович не может не узнать его. Но он не может сказать о нём ни одного слова ни его сыну, ни его жене.

— Вы, может, встречались? — спросила Алёшина мама.

— Нет, нет, — поспешно ответил Петров.

— Вы так смотрели… — Ольга Андреевна поглядела на него с надеждой.

— Нет, не встречался, — повторил Петров и добавил с трудом: — Он просто немного похож на одного моего товарища.

— Это бывает, — сказала Ольга Андреевна.

— Люди похожие встречаются часто, тем более он в форме.

Ольга Андреевна сняла со стены фотографию. На ней, в военной гимнастёрке, светловолосый, ещё совсем молодой человек.

Фотография военного человека пошла по кругу. Её передавали из рук в руки соседи, которые собрались за столом в честь рождения его сына.




Плохо, когда человек болеет…


Иногда после хороших дней наступают плохие. У Алёши так и получилось. Он ходил на каток без свитера — это раз. Ел снег — это два, и теперь лежит уже пятый день. В школу не ходит, к Гуркиным не поехал и самое главное — не бывает на чердаке.

Он слышит над головой Макаровы шаги. Вчера на чердаке был Степан Егорович, и они вместе с Макаром гоняли голубиную стайку. А Алёша даже не мог смотреть в окно — дома была мама. Пришлось лежать в постели. Разве она разрешила бы встать! Обидно!

По-настоящему болеть плохо: и голова болит, и глотать больно, и надо терпеть всякое лечение. Лекарство ещё ничего, его проглотишь, и кончено, а вот горчичники — это гораздо хуже.

Когда Настя Тимохина вошла к ним в комнату, Алёша натянул на голову одеяло и отвернулся к стенке. Настя налила в тарелку тёплой воды и разорвала пакет с горчичниками.

— Ну-ка! — сказала она. — Поставим сначала на спину, под лопаточки.

Алёша засопел.

— Не спишь, знаю! — сказала Настя. — Давай скоренько, а то мне на дежурство идти. Открывай глаза, не притворяйся!

Алёша молчал. Настя потянула одеяло.

— Эх, ты! — сказала она. — Неженка!

— Я не неженка, я что хочешь могу вытерпеть, — сказал Алёша.

— Ну вот и увидим, сколько у тебя терпения, настоящий ты мальчишка или похвальбун?

Алёша не успел даже ахнуть, как Настя прилепила ему на спину сразу два горчичника.

— Лежи десять минут, — сказала она, — потом поставим ещё один горчичник, на грудку. Ты расскажи мне что-нибудь, а я послушаю.

Терпеть десять минут, как будут жечь горчичники, да ещё что-нибудь рассказывать, — на это способен не каждый человек.

— Что рассказывать? — спросил Алёша жалобным голосом.

— Про что хочешь, — сказала Настя. — Мы с тобой редко видимся. Когда ты здоров, я тебя и не вижу.

Настя села рядом на стул и стала скатывать бинт. У Алёши стреляло в ухе, ему надо ещё поставить спиртовой компресс.

Настя была в белом халате, только без косынки. Волосы заплетены и уложены кокошником.

«Как у артистки», — подумал Алёша. К ним в школу приезжала артистка, и у неё была такая причёска.

— Что же ты молчишь? — сказала Настя.

Алёше не хотелось рассказывать, но, чтобы Настя не обиделась, он сказал:

— Я тебе расскажу про одну книжку.

— Про какую же?

Перед глазами Алёши замелькали книжки, и он стал выбирать: «Дети капитана Гранта» долго рассказывать, «Каштанку» она, наверное, знает, «Как Братец Кролик победил Льва». Вот!

— Про Братца Кролика и Слона будешь слушать?

— Пожалуйста, — сказала Настя и, положив скатанный бинт в карман, принялась за другой.

Алёша начал рассказывать сказку. Настя слушала внимательно. Сказка была про то, как жил на свете храбрый Братец Кролик — такой хитрый, что даже ни чуточки не боялся большого Слона и вызвал его на бой. Кролик уже начал договариваться со Слоном, когда они завтра встретятся, чтобы сразиться, но Алёша вдруг почувствовал, что мышки, которых Братец Кролик держал в кармане, стали скрести его по спине.

Он поёжился и замолчал.

— Дальше, дальше! — стала просить Настя. — Что же дальше-то будет?

Алёша терпел и рассказывал дальше.

— Вот уже все собрались и удивляются — неужели Кролик победит Слона? Он же маленький.

— А Слон-то, Слон, — сказала Настя, — он небось как топнет!

— Топнет! — засмеялся Алёша. — Ничего он не топнет, он же испугается! Слушай! Слон от страха прыгал, вставал на голову, а Братец Кролик подбрасывал и подбрасывал ему под ноги мышек из своего кармана, да так, чтобы никто не видел.

А Настя смотрела да смотрела на часы.

— Ну, молодец, — сказала она, — пятнадцать минут держал. Хватит.

Алёша приподнялся и продолжал рассказывать, а Настя натёрла ему спину вазелином и поставила новый горчичник на грудку.

Братец Кролик победил Слона! Огромный Слон испугался мышонка. Настя рассмеялась.

Алёша лежал, укрытый до подбородка одеялом, и рассказывал уже другую сказку — о том, «Как Братец Кролик перехитрил Братца Лиса».

— Лис — он хитрющий, его никто не мог обмануть. Понимаешь?

Алёша рассказывал и тихонько смеялся, когда хитрый Лис, вдруг поверив Кролику, пошёл за Братцем Опоссумом и прозевал добычу. Не всё ему других обманывать.

— Так ему и надо, — сказала Настя.

Настя сняла горчичники, завязала Алёше ухо, смерила температуру. А Братец Кролик перепрыгивал из сказки в сказку.

— Алёша, ты без меня никому дальше не рассказывай, — попросила его Настенька. — Я ни за что бы не ушла, если бы не дежурство, а завтра я приду, и ты мне расскажешь до конца. Хорошо?

— В этой книжке ещё много сказок, ты приходи пораньше, я тебе все расскажу, — пообещал Алёша.

На том они и расстались.

А когда вернулась мама, её сын спал. На столе лежала записка:

«Температура у Алёши тридцать семь и девять, компресс снимать не нужно. На ночь напоите его малиной. Настя».




Солдат вернулся домой


Наступило шестое утро. Алёша всё ещё болел.

— Я скоро приду, — сказала ему тётя Маша, — а ты лежи, не вскакивай. Я в магазин.

Тётя Маша прикрыла за собой дверь. Потом вернулась и пригрозила:

— Если встанешь да будешь бегать, — всё равно узнаю. У меня примета такая есть.

— Сказал — не буду, — обиделся Алёша. — А приметы все неверные.

— У меня верная.

Тётя Маша ушла и хлопнула дверью.

Алёше было скучно. Он лежал и смотрел на обои. Обои зелёные в полоску. Если так на них посмотришь, то получаются ступеньки, ступеньки, ступеньки, будто пожарная лестница. А если вот так поглядеть, то получаются ёлочки.

Ступеньки, ёлочки, ступеньки, ёлочки. Что это? На ступеньках появился светлый коврик. Это в окно заглянуло и посветило на стену солнце.

Алёша вытащил из-под подушки зеркальце и стал ловить солнечного зайчика. Зайчик побежал по потолку, забился в угол, а потом — раз! — и очутился на другой стене.

В передней громко зазвонил звонок. Кроме Макара, который, наверное, забыл какую-нибудь тетрадку, никто в это время прийти не мог. Алёша обрадовался.

— Сейчас! Сейчас! — закричал он и, сунув ноги в башмаки, побежал открывать.

Звонок продолжал звонить.

Алёша повернул замок. На пороге стоял совсем не Макар, а незнакомый солдат. Солдат молча шагнул в прихожую и пошёл прямо к их двери. Он хотел было постучать, но обернулся и спросил шёпотом:

— Там, у Бодровых, кто дома?

— Я дома, — сказал Алёша.

— Ты?

И вдруг солдат схватил Алёшу в охапку и прижал к холодной шинели. У Алёши закружилась голова. Солдат внёс его в комнату и поставил на пол.

— Что же ты, Алёшка, без штанов? Без штанов-то почему? Сынок? — спрашивал он и старался улыбнуться.

* * *


Когда люди очень радуются, они какие-то бестолковые. Хотят спросить одно, а говорят другое.

Вначале всё было очень суматошно.

Когда мама увидела папу, она вдруг начала хлопотать, хлопотать. Побежала кипятить чайник, стала доставать папино бельё, попросила у тёти Маши водки, А потом вдруг села и горько заплакала.

— Оленька! Ну что ты, Оленька! Ну, радость, ну родная моя! — уговаривал её отец.

Мама сквозь слёзы отвечала:

— Я не буду, не буду.

А сама всё плакала и плакала…

Первые дни были такие, что про них очень трудно рассказывать. Все говорили только про папу. С работы все скорее спешили домой. Мама взяла отпуск. А Степан Егорович без всякого отпуска два дня не ходил на завод.

— Я, Серёжа, — сказал он, — не могу с собой совладать, от радости захворал. Ну что тут будешь делать?

И они с папой ничего не делали, а только курили и всё говорили, говорили… Только не про войну, а про другие разные дела.

Гуркины тоже приезжали каждый день и сидели так поздно, что даже два раза оставались ночевать.

Алёша был счастлив.

Счастлив, что вернулся папа, счастлив, что болеет и ему не надо от папы уходить в школу. Да если бы даже был здоров, всё равно бы никуда не ушёл.

Алёша ходил за отцом по пятам. Отвечал отцу на вопросы и сам что-то спрашивал. Но они всё ещё только рассматривали друг друга и ни о чём не поговорили.

Однажды, уловив на себе Алёшин взгляд, отец наклонился к нему и спросил:

— Что, сынок?

— Я просто так, — ответил Алёша и крепко прижался к отцу.

— Мы теперь знаешь как с тобой заживём? — сказал папа, обнимая его. — Теперь, брат, я от вас никуда.

— А на войну? — тихо спросил Алёша.

— На какую войну? Теперь не должно быть никакой войны.

— Совсем не будет?

Папа задумался. Он перебирал лёгкие Алёшины волосы и, повременив, ответил:

— Надо, чтобы совсем.

* * *


Жизнь стала совсем другой. Алёше было радостно оттого, что у них в комнате пахнет табаком. Теперь часто приходилось засыпать при свете, потому что папа читал, и это было тоже приятно.

В комнате ожили папины вещи. Папин стол, на котором лежали книги, и мама стирала с них пыль, но никогда не выдвигала в столе ящиков, и Алёша думал, что стол пустой. Теперь стол тоже стал совсем другим. Книги папа переложил по-своему, в чернильнице появились чернила, на столе горела лампа, которую папа починил. А из ящиков, куда мама не разрешала Алёше лазить, папа вынимал то блестящий бритвенный прибор, то компас, то ремешки для коньков.




На столе появилась фотография — Алёша никогда не видел её. На фотографии папа и мама, очень весёлые, сидят на большом камне, а кругом море.

— Где же здесь я? — спросил Алёша.

— Тебя ещё тогда не было… — сказала мама.

Но папа её перебил:

— Как это — не было? Был, ты на берегу. Понимаешь, Алёшка, ты убежал на берег, а мы сидим и боимся ноги замочить.

Алёша засмеялся. Если папа даже придумал, что он на берегу, пожалуйста! Пусть на берегу. Он совсем на него не обижается.

В эти суматошные, радостные дни Алёша незаметно выздоровел, но все решили, что до каникул в школу он не пойдёт. Ему разрешили гулять.

Когда он возвращался, то непременно спрашивал:

— Тётя Маша, кто у нас дома — папа или мама?

И если тётя Маша отвечала, что обоих нет, ему всё равно было весело, и он бежал обратно во двор, чтобы их встретить.




«Они хотели сделать из нас рабов, как в Древнем Египте»


Папы с мамой не было, и Алёша забрался к Макару на чердак. Макар подметал голубиную клетку.

Увидев Алёшу, он обрадовался:

— Это ты, Алёшка? Вот хорошо! Давай помогай! Скоро темно будет, а у меня клетка три дня не чищена. Столько уроков на дом надавали, я прямо запарился, ей-богу!

— А чего делать? — спросил Алёша.

Макар достал из клетки миску и велел Алёше вычистить. Алёша стал старательно отскабливать с краёв присохшую грязь. Макар, приманив сизаря, взял его в руки, подошёл к окошку, осмотрел со всех сторон и подул ему под пёрышки. Яркий луч морозного солнца светил в чердачное окошко. Сизые голубиные перья отливали малиновым и зелёным огнём. Даже в чёрных Макаровых глазах вспыхивали искры, будто он стоял рядом с жарким костром.

— Знаешь, Алёшка, — вдруг сказал Макар, — когда дядя Сергей уходил на войну, я его провожал один.

Алёша поднял голову и переспросил:

— Как это — один?

Макар, поглаживая сизаря, продолжал вспоминать:

— Он пришёл тогда домой, а дома никого — только я, все на работе. Он хотел написать письмо, а потом не стал. Сказал: «С дороги напишу».

Алёша слушал Макара с недоверием, но не перебивал.

— Не стал писать письма, — повторил Макар, — обнял меня и ушёл.

— А меня? — не вытерпел Алёша. — Меня не обнял?

Он выжидающе смотрел на Макара, уверенный, что Макар что-то напутал. Не могло же так быть, как он рассказывает!

— Тебя? Как же он мог тебя обнимать, когда тебя носили в ясли? — ответил Макар. — Я только один был дома.

Алёша вдруг представил себе, как папа уходит из дома на войну, и никто его не провожает. Вот он сходит с крыльца, идёт по двору, оглянулся, смотрит в окно, а там никого нет.

И Алёше за много дней, с тех пор как вернулся отец, становится очень грустно.

Но в это время внизу хлопнула дверь и на чердак донёсся весёлый голос Алёшиного папы.

— Ну и мороз, вот это морозище!

Алёша прислушивается, и ликующая радость снова наполняет его.

— А помнишь, — кричит он Макару, — помнишь, ты не верил, что он не убитый, а он совсем даже не раненый!

Алёша торжествующе поглядел на Макара и начал снова тереть миску.

— Не раненый! — усмехнулся Макар. — Мало что не раненый, он в плену был, это хуже, чем раненый.

Макар подбросил вверх Алёшиного сизаря. Тот взлетел под самую крышу и опустился на балку, по которой расхаживали, воркуя о чём-то своём, другие голуби.

— Раненому, — сказал Макар, — конечно, больно, только это можно терпеть. Я видел, когда с матерью ходил в госпиталь. Там за ранеными ухаживают, врачи лечат. Если очень больно, лекарства дают. А вот…

Макар наклонился к Алёше, посмотрел на него в упор и спросил почти шёпотом:

— А вот, если вокруг фашисты, измываются над тобой, бьют и ты не можешь даже им в морду плюнуть… Это можно терпеть?

Алёша тоже думал об этом, но никого не спрашивал, не мог спросить.

— Ты думаешь, его не били, не мучили?

Встревоженный Алёша молчал.

— Они гады! Гады! — крикнул Макар и с силой ударил кулаком по миске, которую держал Алёша.

Миска с треском распалась на куски. Макар наподдал черепки ногой и вскочил на большой старый матрац. Пыль окутала его, будто он стоял в дыму боя, готовый сразиться с противником.

— Макарка! — крикнул снизу Степан Егорович. — С потолка сыплется! Поаккуратней!

Макар спрыгнул с матраца и сказал оторопевшему Алёше:

— Они хотели сделать из нас рабов, как в Древнем Египте.

— Каких — в Египте? — спросил Алёша.

— Вы ещё не проходили про Египет, — сказал Макар. — Только мало чего они хотели, всё равно у них ничего не вышло. Ты сам, Алёшка, подумай: ну какие из нас с тобой могут быть рабы?

«Конечно, — подумал Алёша, — мы с Макаром всё равно бы стали сражаться и сражались бы изо всех сил, так, чтобы фашистов нигде не осталось ни одного».

Алёша вслед за Макаром спустился с лестницы. Его подхватили папины руки, подхватили и понесли.

— Вот он! — крикнул папа. — Вот он, наш сын Алексей!

* * *


Уже поздно. Алёша лежит в постели, укрытый одеялом. Он думает про своего папу и про то, о чём они говорили с Макаром на чердаке.

«Как же это могло случиться, что папа попал в плен?»

Алёша закрывает глаза. Он видит папу в шинели, с автоматом. Из-за снежных сугробов к папе бегут фашисты. Папа стреляет, но фашистов очень много, наверное, больше, чем сто.

Рядом с папой Алёша видит себя: у него тоже автомат и он тоже стреляет. Фашисты уже совсем близко.

«Какое вы имеете право?..» — кричит Алёша.

И всё пропадает…

Алёша чувствует, как он вместе с кроватью поднимается высоко-высоко. Он летит в тишине, крепко прижавшись к подушке…

— Уснул, — говорит мама, входя в комнату.

Папа зажигает лампу, и ещё долго в их окошке горит свет.




Каждый день они встречали маму


Мамин отпуск кончился, и она снова стала по утрам уходить на работу.

Алёша с папой оставались дома вдвоём. Вот теперь бы им поговорить: про то, как папа воевал и как могло случиться, что он попал в плен. Но папа ни о чём не рассказывал. Всё сам расспрашивал о том, как они без него жили одни. Кто им сложил печку? Откуда у них дрова?

Алёша не всё знал и часто звал Макара — тот всё помнил. Но на один, самый важный вопрос Алёша ответил сам.

Папа как-то задумался, а потом спросил:

— Значит, вы меня ждали? А никогда не подумали про меня, что я…

Алёша понял.

— Мы не думали, — сказал он, — даже ничуточки не думали.

— Он всё спорил, — сказал Макар, — что вас не могут убить, а просто вы затерялись где-то на войне, а потом найдётесь.

— Вот и нашёлся, — сказал папа, встал, снял с гвоздика шинель и скомандовал: — Ну, Алёшка, нам пора!

Они каждый день ходили встречать маму. Приходили к метро, наверное, за целый час и гуляли.

У них замерзали ноги, и они по очереди бегали вниз погреться. Двоим сразу уйти нельзя, потому что в метро было два выхода и они боялись прозевать маму.

Однажды они пошли с папой встречать маму прямо на её работу. Они ехали в метро, потом на автобусе и наконец пришли к большому саду, который был огорожен высоким забором. У ворот их остановил сторож, но папа с ним поговорил, показал маленькую книжечку, сторож их пропустил и даже указал, как идти дальше.

— Вот так пойдёшь, — сказал он, — аккурат в лабораторию упрёшься.

Алёша с папой прошли по узенькой дорожке, протоптанной в снегу. Папа, привстав на носки, стал заглядывать то в одно окошко, то в другое. Потом вдруг присел на корточки и позвал Алешу:

— Лезь скорее ко мне на плечи. Здесь наша мамка.

Алёша вскарабкался отцу на плечи, поднялся и увидел в окне маму.

Мама сидела за столиком и встряхивала перед яркой лампой пробирку с тёмной жидкостью. Встряхнёт и посмотрит, встряхнёт и опять посмотрит.

Перед ней на столе было много пробирок, целый ряд.

— Ну что, видишь? — спросил папа.

— Вижу, — ответил Алёша. — Можно, я ей постучу?

— Ты что! — сказал папа, и Алёшка очутился внизу. — Мы же с тобой уговорились, а ты — постучу! Осталось двадцать минут. Что же, у тебя терпения не хватает?

— Хватает, — сказал Алёша. — Ты только меня опять подними, я погляжу, что она делает.

— Держись! Только, чур, не стучать, — сказал папа.

— Не буду, не буду, — ответил Алёша уже сверху и стал снова смотреть на мамину работу.

Мама оставила в покое пробирки, поглядела на часы и стала что-то писать. К её столу подошла полная седая женщина в халате. Выбрав пробирку, она стала её взбалтывать и вдруг поглядела в окно. Она, видно, вскрикнула, потому что мама перестала писать и тоже взглянула в окошко. Что они сказали друг другу — Алёша не слыхал, но мама побежала к окну.

— Снижайся! Снижайся! — закричал Алёша. — Она нас узнала.

Алёша очутился на земле, а в это время открылась форточка, и оба они увидели, что на подоконнике стоит мама.

— Что за безобразие? — спросила она строго. — Кто это здесь?

— Мы, — ответили оба вместе.

— Серёжа? — не поверила мама и, выглянув в форточку, увидела их, растерянных и посрамлённых.

Всё получилось совсем не так: хотели встретить маму у главного входа, а получилось, что оторвали от работы.

— Идите в дом, — сказала мама. — Подождите в раздевалке, а то Алёшка небось замёрз.

Форточка закрылась, и они пошли в раздевалку.

— Я даже испугалась, — смеялась толстая профессорша, здороваясь с папой. — Гляжу — что это? Почудилось мне, что ли? — И она протянула папе свою большую руку.

— Вы уж извините, — сказал папа. — Я, конечно, не подумал, но мы сегодня почему-то особенно соскучились.

— Это очень хорошо, — сказала профессорша, застёгивая шубу.

— Что — хорошо? — переспросил папа.

— Хорошо, что соскучились. Люди должны любить, скучать, плакать, смеяться… Как ты думаешь, должны? — Это она спросила Алёшу.

Алёша молчал: он не совсем понимал, о чём она говорит.

Профессорша порылась в своём портфеле и преподнесла оробевшему Алёше на раскрытой ладони две карамельки.

Алёша никогда таких не видел.

— Бери, бери. Ты ведь не хочешь отказываться от лакомства? — сказала профессорша.

Алёше действительно не хотелось отказываться, и он взял карамельки.

— Спасибо, — сказал Алёша. И прочёл вслух: — «Карамель „Пчёлка“».

— Совершенно верно, «Пчёлка», — повторила профессорша. — Ну, я пошла, товарищи! — И она, широко распахнув дверь, вышла на улицу.

* * *


Скрипя ботиками, профессорша шагала так, будто очень торопилась, но, свернув за угол, она пошла тише. Торопиться ей было некуда. Зачем человеку торопиться, если его никто не ждёт.

Бодровы шли домой втроём.

Мама Оленька хотела быть сердитой, но у неё ничего не получалось. Не получалось потому, что она была рада-рада, что Алёша и папа соскучились и прибежали.

— Когда же я дождусь, что вы будете умные-благоразумные? — спрашивала она, стараясь попасть с папой в шаг.

— В новом году поумнеем. Правда, Алёшка? — сказал папа. — Будем умненькие-благоразумненькие.

— Умненькие-благоразумненькие! — подхватил Алёша и покатился по ледяной раскатке вперёд. А когда оглянулся, увидел, что папа и мама идут, крепко держась за руки, о чём-то говорят и нет-нет да и засмеются.




Совсем скоро Новый год…


Новый год! До него оставалось совсем мало.

Когда папы ещё не было, Новый год решили встречать у Гуркиных. Все, кроме Настеньки, Миши и Генки, потому что они уходили куда-то в свою молодёжную компанию. А теперь получилось наоборот: Гуркины должны были приехать на старую квартиру, а молодёжь от компании отказалась.

Приготовления к встрече шли полным ходом. Тётя Маша пропадала в очередях — отоваривала карточки. Татьяна Лукинична ей помогала, потом вместе ездили за каким-то академическим пайком. Настя в свободное время убирала квартиру. Генка и Макар должны были натереть полы. Миша в комнате у соседа устраивал музыку.

— Если Фёдор Александрович вернётся, — говорил Генка, — он не рассердится. А мы потанцуем.

* * *


Ещё в тот день, когда так неожиданно вернулся Сергей Бодров, Настенька Тимохина чуть не опоздала на работу. Она бежала вниз по ступенькам эскалатора метро и вдруг увидела Фёдора Александровича, их нового жильца. Он тоже спускался.

— Фёдор Александрович! — окликнула Настенька.

Петров обернулся и, увидев Настю, расставил руки и загородил ей дорогу. Он улыбался — видно, рад был её встретить.

— Ой, Фёдор Александрович! — Настенька еле переводила дух. — Радость-то какая: Сергей Алексеевич вернулся. Ой, я спешу, опаздываю. Придёте домой, всё узнаете.

— Подождите, подождите, Настенька, кто вернулся?

— Бодров. Ольги Андреевны муж. Да вы поезжайте домой! — Настенька не могла задерживаться ни минуточки.

Фёдор Александрович бежал вместе с ней. Он уже не улыбался.

— Как же быть? — говорил он с тревогой. — Я вылетаю в командировку, очень далеко, не знаю на сколько. Даже за вещами заехать не могу. Настенька, вы передайте, слушайте. Я даже не смогу написать, я…

К перрону подошёл поезд. Настенька и Фёдор Александрович бросились к распахнувшимся дверцам. Как всегда бывает при входе, пассажиры потолкались, но все вошли. Настенька обернулась и увидела, что Фёдор Александрович остался на платформе. Она стала ему махать варежкой и спрашивать глазами, показывала палец, что значило: «Первого? Первого вернётесь?» Но Петров только с досадой махнул в ответ. Поезд тронулся и помчался в тёмный туннель.

* * *


К Новому году Петров не вернулся. В его комнате Миша налаживал проигрыватель. Пол в комнате блестел, как зеркало, потому что Генка натирал под музыку. Он танцевал со щёткой, потом с суконкой, пока не переиграли все пластинки.

Тётя Маша дала своим мужчинам строгий наказ — сходить в баню. Все были в сборе. А где же Макар?

— Не будем ждать, пусть с грязной шеей Новый год встречает, — сказал Степан Егорович и пошёл в баню с Мишей и Генкой.

* * *


Новогодний вечер. Небо было ещё синим, и синим казался снег. Но в окнах один за другим зажигались огни.

Зажигались огни! Прошлый Новый год приходил в темноте. Город встречал его с затемнёнными окнами и пригашенными фонарями. По радио передавались сводки Информбюро. А теперь это всё позади.

Огни! Огни! Весь город сверкал огнями праздника. В этот вечер все спешат, и непременно кто-то что-то не успевает. Прохожие на улице обгоняют друг друга. В магазинах почти всем некогда. Усатый дядя очень торопится — ему нужна только одна бутылка вина. Маленькая девочка должна непременно купить блестящий шарик. Девушка в голубой пуховой шапочке старается пробраться к прилавку. Чулки! Новые чулки по третьему промтоварному талону — без них она пропала! Девушка выбила чек, и наконец чулки у неё в руках.

Теперь скорее домой. Кто эта девушка в голубой шапочке? Настенька? Ну конечно, Настенька!

Если у человека было одно желание и оно исполнилось, непременно появляется другое. Теперь Настенька решила достать духи — духи «Ландыш», пусть хоть самый маленький флакончик.

И снова мелькает её голубая шапочка.

Наконец-то она взбегает на крыльцо своего дома.

— Не ругай меня, мамочка!..

Тётя Маша печёт пироги. Ей жарко. Начинка вся, а тесто всё поднимается.

— И куда ты столько поставила, мама? — удивляется Настя.

— А народу-то нас сколько? — говорит тётя Маша. — Перепечём, успеем. Времени ещё много. Раздевайся да помогай!

* * *


А Бодровым времени мало. Они втроём выбирают ёлку.

— Надо было раньше, — говорит Ольга Андреевна и оглядывает ряд пожелтевших длинноногих ёлок.

Алёше ёлки кажутся великолепными.

— Мама! Ты смотри, какая мохнатенькая! — кричит он. — А снизу папа подрежет. Папа!

Папы нет. Он уже в другом конце базара, около грузовика, на котором привезли свежие ёлки.

— Ну как? — спрашивает папа, и Алёша с мамой обходят вокруг густой красавицы.

Папа несёт её на плече. Он идёт прямо по мостовой, а рядом, по тротуару, Алёша везёт пустые санки.

Все спешат, все торопятся…

Не спешит только один Макар. С тоской смотрит он на корыто, которое стоит посреди кухни.

— Ну что же ты, заснул, что ли? — кричит на него тётя Маша. — Садись скорее, а то народ скоро придёт, как мне тебя тогда мыть.

— Давай завтра, — говорит Макар.

Тётя Маша засучила рукава и взяла мочалку. Макар понял, что сопротивляться бесполезно.

Когда Настя, вздрогнув, обернулась на крик тёти Маши, то сама закричала ещё громче. Перед ними стоял голый Макар весь в чёрно-синих узорах.

— Что это? — наконец выговорила тётя Маша.

— Эмблема.

На спине у Макара был тёмно-фиолетовый череп, от шеи до поясницы шли гирлянды из непонятных листьев. А на груди красовался меч, вокруг которого обвивалась змея.

— Господи! Что же с тобой теперь делать?

Настя отстранила мать и стала тереть Макара мочалкой. Намыливала и приговаривала:

— «Эмблема»! Чем ты намазался, дурачина? Так заражение крови получить можно. Татуировщик несчастный!

Макар молчал.

Сколько трудов было положено, чтобы достичь такой красоты! Сначала надо было перевести рисунок на газету, потом лежать не шевелясь, чтобы как следует отпечаталось. А теперь всё пропало.

Когда Бодровы пришли с ёлкой, Макар, уже вымытый, сидел за столом и помогал тёте Маше тереть хрен. Помогать он вызвался сам, чтобы все думали, что он плачет от хрена.




Новогодний сюрприз


Гуркины обещали приехать пораньше, но пошёл одиннадцатый час, а их всё не было.




— Ну, если из них кто-нибудь заболел, тогда причина уважительная, а если так канителятся, то куда же это годится, — досадовал Степан Егорович.

— Небось Татьяна Лукинична всё принаряжается, — вторила ему Настенька.

Гуркины, наверное, чувствовали, что их пробирают. Когда наконец без двадцати одиннадцать они появились, то сразу стали оправдываться. Виновата была совсем не Татьяна Лукинична.

— Я в семь часов вечера была совсем готова, а он канителился, канителился. У меня всё терпение лопнуло. Уж я решила ехать одна.

Татьяна Лукинична даже не глядела на Анатолия Павловича. Она разделась и пошла с тётей Машей смотреть праздничный стол. И Анатолий Павлович, пользуясь её отсутствием, стал излагать причину их опоздания.

Он поставил на стул небольшой чемоданчик и сказал:

— Прошу внимания! Я, друзья, решил, что нам должно быть сегодня необыкновенно весело, и вот здесь… — Он даже постучал по чемоданчику. — Здесь новогодний сюрприз! Он-то нас и задержал.

Конечно, всем не терпелось поскорее посмотреть, что же там у него в чемодане.

Но Анатолий Павлович сказал:

— Позвольте! Позвольте! Я должен подготовиться и преподнести его в торжественной обстановке.

Когда все сели за стол, Анатолий Павлович попросил соблюдать абсолютную тишину. Тишина наступила, замолчала даже Татьяна Лукинична.

— Друзья! — произнёс Анатолий Павлович торжественно. — Перед вами не я, нет, перед вами не Гуркин Анатолий Павлович, старый ворчун и строгий математик. Перед вами весёлый фокусник, маг и волшебник. Каждый из вас должен загадать одно самое заветное желание. И оно непременно исполнится. Загадали?

Все сидели молча и улыбались. Алёша просто глаз не сводил с чемодана. Он даже не мог придумать никакого желания. А все остальные, конечно, загадали. Ещё бы не загадать желание, которое непременно исполнится!

Анатолий Павлович делал руками какие-то таинственные пассы. Наконец он сосчитал:

— Раз, два, три!

Щёлкнул замок, и чемодан открылся.

Улыбка исчезла с лица Гуркина.

— Таня, — сказал он, — Танечка! Я взял не тот чемодан.

* * *


Сюрприза не получилось, но всё равно все были довольны и смеялись.

— Нет, это здорово! Это замечательно! — не переставая смеяться, кричал Алёшин папа.

— Анатолий Павлович, голубчик! Это же двойной фокус получился! Ей-богу, здорово!

Алёша ещё надеялся, что, может быть, что-то ещё произойдёт. Он пытался заглянуть в чемодан. И когда это ему удалось, то оказалось, что в чемодане ничего нет, кроме старых ботинок.

— Толенька, я приготовила нести их в починку, — повторяла Татьяна Лукинична, укоризненно покачивая головой. — Ах, Толя, Толя!

И она, улыбаясь, оглядывала сидящих за столом, будто говоря: «Видите, какой он чудак, ну что с ним поделаешь?» А самой, наверное, было его очень жалко.

Анатолий Павлович сидел молча. Алёшин папа его убедил, что всё получилось куда интереснее.

Анатолий Павлович стал объяснять, как это могло произойти:

— Серёжа, дорогой, я старался, я очень ловко всё придумал, и вот пожалуйста. Нельзя, нельзя в доме держать одинаковые чемоданы!

— Они и не одинаковые! — обиделась Татьяна Лукинична. — Тот зелёный, а этот почти чёрный.

— «Почти, почти»! — никак не мог успокоиться Анатолий Павлович.

Помирились все на том, что сюрприз Анатолий Павлович привезёт в другой раз, а сейчас надо скорее провожать старый год, потому что вот-вот уже настанет новый.




С Новым годом, товарищи!


Степан Егорович стал наливать рюмки.

— По старшинству, — сказал он.

Налил сначала себе, потом Анатолию Павловичу, потом тёте Маше, Татьяне Лукиничне, Алёшиному папе и всем остальным.

Степан Егорович встал, и все встали.

— Год был такой, что его не забудут, — сказал Степан Егорович. — Слава ему и честь!

— Товарищам нашим честь и слава! — добавил Алёшин папа, и рюмка у него в руке задрожала.

— Э, брат, держи, держи! Проливать не полагается! — Степан Егорович погрозил ему пальцем.

Все выпили, и тётя Маша стала угощать. Она подкладывала всем в тарелки то одного, то другого. А Макар и Алёша откупорили для себя бутылку клюквенной шипучки.

До Нового года оставалось совсем мало минут.

— Тихо, друзья! — сказал Анатолий Павлович. — Тихо!

Все замолчали, только в громкоговорителе было слышно: тук-тук! Тук-тук! Словно кто-то постукивал маленькими молоточками. Но вот смолкли и молоточки, на мгновение наступила абсолютная тишина. Потом послышался автомобильный гудок, другой. Будто пахнуло морозом, и все услыхали, как на Красной площади раскатился звон часов. К нему прибавился ещё какой-то особенный звук — это, наверное, большая стрелка передвинулась по последним секундам. Часы вздохнули и начали отбивать час за часом все двенадцать часов.

* * *


— Дорогие товарищи! — сказал Михаил Иванович Калинин. — Наступил новый, 1946 год!

За новогодним столом его слушали Тимохины, Гуркины, счастливые Бодровы и тысячи других семей, больших и маленьких. И всем было радостно-радостно и больно слушать то, что он им говорил. Радовались тому, что закончилась страшная война, и было больно за то, что столько разоренья после неё на советской земле. Было жалко людей. И было понятно, что надо много работать в новом, мирном и трудном году.

Михаил Иванович закончил свою речь. Он не мог по радио видеть и слышать всех, кто поздравлял его с Новым годом и желал ему доброго здоровья. Но он сказал всем, всем:

— С Новым годом, товарищи!..

Уже пробил час, и другой, и третий. Молодёжь кончила танцевать, замолчала Мишина музыка. Все сидели за столом, слушали Сергея Бодрова. Алёша тоже слушал, о чём рассказывал отец.

Оказывается, когда был прошлый Новый год, его папа был в плену у фашистов. Он не сдался им, нет. Они подобрали его, когда он был совсем без памяти.

— Кто же вас перевязывал? — спросила Настенька тихо. — Там был лазарет?

— Был, — отвечал Бодров. — Только я попал туда не на перевязку. Когда-нибудь после я расскажу про лазарет… В плену было всем тяжело. Там ведь были всякие нации, даже негры. Но советскому человеку, мало сказать — тяжело: невозможно…

Бодров оглядел всех и сказал:

— Я даже не могу вам этого объяснить. Ну вот, например, другие народы, они думают о свободе, мечтают, а мы, мы родились с ней… — Бодров перевёл дыхание. — Вот слово «товарищ», это же очень дорогое слово! Я там часто думал, как мы его в мирной жизни легко произносили, даже равнодушно произносили. А там это слово было вот здесь, в самом сердце. Шёпотом говорили: «Товарищ, товарищ!» Понимаете?

Бодров замолчал, он будто оглянулся на то, что с ним было, и сказал:

— Без того, чтобы держаться вместе, там мы не могли жить. Собирались мы…

— Убежать? — перебил Бодрова Геннадий Тимохин.

— Убежать? Нет… — Бодров покачал головой. — Убежать для нас было дело недоступное. В нашем, брат, состоянии мы не только бежать — уйти не могли. Вот открыли бы все запоры и сказали: «Бегите!» А мы, какое там бежать — шагнёт человек шаг, а на другой силы у него нет.

Алёша смотрел на отца и не мог представить: как же он был таким слабым, что даже не мог шагнуть? Нет, он не мог представить себе это, ему казалось, будто отец говорит не о себе, а о ком-то другом.

— У нас там был, — рассказывал Бодров, — удивительный человек. Уж, бывало, как тяжело, а он будто через всё это переступал и не хотел всей этой мерзости замечать. Начнёт говорить: «Вот вернёмся мы, ребята, домой, дел там накопилось уйма! За что браться сначала, и не придумаешь». И ни слова о том, чтобы умереть. Удивительный! Около него было легче. Так он крепко держался за жизнь.

Бодров опять замолчал.

— А ты, Серёжа, не утруждай себя, — сказал Степан Егорович. — Не утруждай. Когда я в шестнадцатом году с войны вернулся, я про окопы думать не мог, а ты небось и не такое видел.

— Я такое видел, что поверить нельзя тому, что я видел! — крикнул Сергей и, резко отодвинув стул, встал из-за стола.

— Закурим! — сказал Степан Егорович.

Он поднёс Сергею зажжённую спичку, а тот никак не мог закурить, потому что у него опять задрожала рука.

И Алёше вдруг увиделось, как папа вот этой рукой хочет подобрать кусок хлеба. Кусок очень маленький, вывалян в грязи. Он к нему тянется, тянется, а его бьёт фашист. Бьёт папу!

— Алёша, ты устал, иди, милый, спать, — говорит мама.

Но Алёша упрямо замотал головой:

— Не пойду, не хочу я спать, — и заплакал.

— Ну вот, нюни-то зачем?

И мама и все подумали, что Алёша плачет от обиды, зачем его посылают спать, а он плакал совсем, совсем не потому. Отец взял его к себе на колени. Алёша, всхлипывая, прижался к нему и задремал.

Генка принёс гитару, и они с Настенькой запели хорошую песню, про то, как в лесу после боя спят солдаты, а в лесу тихо, будто и войны нет, даже соловьи поют.
		Соловьи, соловьи,



		Не тревожьте солдат,



		Пусть солдаты немного поспят… —








пели Настенька и Генка.

Миша подпевал баском:
		Немного поспят… —








но у него получалось невпопад. Он, конфузясь, замолкал и протирал свои очки.

Все слушали песню и думали молча, про себя, каждый своё. Только тётя Маша сказала вслух:

— Да, чего только в жизни не бывает, чего только человеку не приходится пережить.




«Симоны-гулимоны»


Начались дни нового года.

— Вот кончатся у Алёши каникулы, тогда мы с ним и начнём работать, — сказал папа. — А теперь у нас десять дней «симоны-гулимоны».

И начались у них такие «гулимоны», что даже мама обижалась.

— Где они пропадают? — говорила она. — Я бегу, спешу домой, а их нет и нет.

Алёша с папой нигде не пропадали — пропадать им было негде. Они ходили вместе в военкомат, потом брали санки и ехали на трамвае далеко за город, катались там, а на обратной дороге заходили к Гуркиным в их новую квартиру.

Татьяна Лукинична открывала им дверь раньше, чем они успевали позвонить, потому что Анатолий Павлович замечал их в окошко.

У Гуркиных они обедали. Анатолий Павлович брал с них клятву, что завтра они будут опять, и непременно в это же время, и что он без них всё равно не сядет за стол.

Из разговоров за столом Алёша узнал много интересного. Он узнал, что его дедушка, которого он никогда не видел, и Анатолий Павлович были знакомы и дружили, когда были ещё совсем мальчиками. И что жили они в том же доме, где теперь живёт Алёша с папой и мамой. А вокруг дома тогда был большой сад.

Анатолий Павлович показал Алёше фотографию, на которой было очень трудно что-либо разобрать — деревья и люди были совсем жёлтые.

— Любительский снимок, — сказал Анатолий Павлович.

На другом снимке за столом, на котором стоял большой самовар (самовар был виден очень хорошо), сидел бородатый дядя.

— Это мой отец, — объяснил Анатолий Павлович. — А это я, — показал он на мальчика, который держал в руках блюдечко. — А вот этот в рубашке с пояском и есть твой дедушка, и звали его, как и тебя, Алёшей.

— А это что за пятнышко? — спросил Алёша.

— Это не пятнышко, это кот, его звали Парфишка.

Анатолий Павлович всмотрелся в кота и вздохнул:

— Вот, как кота пятьдесят пять лет назад звали, помню, а что вчера на лекции говорил, забыл. Пора мне, что ли, на покой!

— Ну, какой там покой, — возразил папа. — Я ещё к вам учиться приду. Мечтаю ещё поучиться.

* * *


В новой, просторной квартире Гуркиных были всякие удобства, которые ещё не действовали. Из кранов, на которых красными буквами было написано «горячая», шла только холодная вода. На кухне стояла керосинка.

— Скоро дадут газ, — говорила Татьяна Лукинична. — Тогда у нас будет великолепно!

Алёша считал, что и так великолепно.

А папа придирался:

— Замечательный паркет, а как положен? Руки оторвать мало!

— Ты неправ, Серёжа! — заступался Анатолий Павлович за тех, кто клал паркет. — Дом достраивали во время войны, а кто работал? Мальчики, девочки.

— Это ничего не значит, — говорил папа, — работу всем надо делать хорошо!

Кроме паркета, он ругал подоконники, рамы и электропроводку. Однажды целый день они проводили электричество. Анатолий Павлович подавал папе то отвёртку, то ролик.

Придерживая стремянку, он спрашивал:

— Серёженька, дорогой, ты ничего не перепутаешь? Всё будет зажигаться?

— Всё будет зажигаться, — отвечал папа и продолжал тянуть шнур из одной комнаты в другую.

После Гуркиных Алёша и папа успевали ещё побывать в кино, где работал Миша, и посмотреть картину.

Только вечером «симоны-гулимоны» возвращались домой.




Каникулы проходят быстро


Однажды, когда они возвращались, Алёша увидел на своей улице Наталью Алексеевну.

— Ой, наша учительница! — шепнул Алёша и дёрнул отца за руку. — Бежим, а то ещё начнёт расспрашивать.

— Зачем это — бежим? Пойдём поздороваемся, — сказал папа.

Наталья Алексеевна шла осторожно — было очень скользко, снежок запорошил ледяные раскатки.

Алёша побежал ей навстречу:

— Здравствуйте, Наталья Алексеевна!

Наталья Алексеевна остановилась.

— Алёша Бодров, — узнала она. — Ну как ты, выздоровел?

— Давно, — ответил Алёша и оглянулся. — А это мой папа.

Наталья Алексеевна взглянула на высокого человека в военной шинели и прижала к себе Алёшу.

— Здравствуйте! — сказал папа.

Наталья Алексеевна ещё крепче прижала к себе мальчика и тихо ответила:

— Здравствуйте, товарищ…

Папа протянул ей руку и сказал:

— Сергей Бодров.

— Господи! — воскликнула Наталья Алексеевна. — Как же это вы? Вы отец мальчика? Простите, я думала… — И она протянула папе обе руки в дырявых варежках. — Простите, простите, — повторяла она, — я думала, что вы, как говорят мальчики, «новый папа».

— У Толи Калабушкина новый, — сказал Алёша.

Он совсем не понимал, почему она сначала испугалась папы.

А Наталья Алексеевна всё повторяла:

— Я очень за вас рада, простите меня.

— Мы вас проводим, — сказал папа и взял Наталью Алексеевну под руку.

Она стала отказываться:

— Да не стоит, я доберусь, мне здесь недалеко.

— Обязательно проводим, — сказал папа, и они пошли все вместе.

Папа делал большой шаг, а Наталья Алексеевна два-три маленьких. По дороге она говорила про школу и про то, что скоро вот кончатся каникулы — осталось два дня. У большого дома она остановилась и стала прощаться.

— Спасибо, — сказала Наталья Алексеевна, — проводили старуху.

И Алёша вдруг увидел, что она и правда совсем старенькая, как чья-нибудь бабушка.

— Ну наконец-то! — сказала мама, открывая им дверь. — Тебе, Серёжа, письмо, — и протянула папе конверт.

— Ну что ж, — сказал папа, прочитав письмо. — Как говорили, так и выходит: Алёшка с понедельника в школу, а я на завод.

* * *


С новогодней ёлки осыпались сухие иголочки. Макар и Алёша сняли с неё флажки, звезду и сюрприз Гуркина — синий картонный почтовый ящик. В нём были письма с пожеланиями, но их уже давно прочли. Миша вынес ёлку во двор и стал рубить её на растопку.

— Ну, пацаны, — сказал он, — отгуляли, завтра в школу. Небось не хочется?

Макар молчал, Алёша сознался, что ему не хочется.

— Я бы ещё сто дней отгулял, — сказал он.

— Зимой сто да летом сто, этак, брат, дураком останешься, — усмехнулся Миша.

— Почему — дураком?

— Почему? — Миша засмеялся. — Потому, что усы у тебя вырастут, а в голове будет пусто. Гляди, у нашего Макара усики пробиваются!

— У самого у тебя пробиваются! — огрызнулся Макар и пошёл с охапкой веток домой.

Во двор он больше не вернулся.

Миша переколол сухой тонкий ствол на щепочки, Алёша помог собрать их в плетёнку.

— Мой папа тоже завтра на работу.

— Далеко ему ездить, — сказал Миша, — рано вставать придётся. Зато летом хорошо за городом: воздух, лес, речка. Кончу, Алёшка, учиться, буду проситься к ним на завод.

— Ты тоже будешь лётчиком?

— Почему — лётчиком? Механиком. Твой-то отец механик. Механик — это, брат, большое дело, умная голова, золотые руки.

Алёша подумал, что Миша ошибается:

— Папа, он летать умеет. Он на войне летал.

— Какой же механик не полетит? Хороший механик и летать должен.

Оказывается, папа всё может, и Алёша перестал спорить.

Вечером, когда Алёша ложился спать, он всё-таки посмотрел на себя в зеркало. Вдруг у него пробиваются усики?

— Ты чего это гримасничаешь? — спросила мама. — Ложись спать. У тебя всегда на ночь начинается баловство, — и погасила свет.




Дни пошли своим чередом…


Если долго не ходишь в школу, на первых уроках бывает страшновато. Кажется, ничего, ничего не знаешь, будто совсем не учился, и волнуешься, вдруг тебя вызовут, спросят.

— Вы, наверное, всё перезабыли? — сказала Наталья Алексеевна, когда в классе утихло.

На партах перед учениками лежали чистые тетради, в которых ещё не было ни клякс, ни ошибок. Но уже на втором уроке в тетрадях появились и кляксы и ошибки. А после большой перемены все чувствовали себя так же привычно, как и до каникул. Мешало урокам только одно — ученики отвыкли сидеть на месте. Они вертелись и даже толкались. А Толик Калабушкин задремал. Алёша толкнул его, но Толик не проснулся.

— Не спи, — зашептал ему Алёша. — Не спи!

Но это не помогало.

— Бодров! — позвала Наталья Алексеевна. — Может, ты пойдёшь к доске?

— Сейчас, — ответил Алёша и свистнул. Свистнул громко, над самым ухом Калабушкина, и сам не понял, как это случилось. Толик открыл глаза.

Наталья Алексеевна не видела, что Калабушкин спал, и очень рассердилась:

— Ты где находишься? Садись, спрашивать тебя не буду.

Алёша обиделся и сел. К доске уже шёл другой ученик. Алёша не успел записать за ним пример, и ему стало ещё обиднее.

— Придётся с тобой позаниматься дополнительно, — сказала Наталья Алексеевна, заглянув в его тетрадь. — Ты разболтался основательно.

Вот какой получился нескладный первый школьный день у Алёши Бодрова.

— Много уроков? — спросила мама, когда Алёша пришёл вечером со двора.

— Сейчас буду делать.

Раньше Алёша всегда делал уроки за папиным столом. Но сегодня мама сняла скатерть с большого стола, который стоит посредине комнаты.

— Садись здесь, — сказала она и опустила пониже лампу.

На новом месте уроки почему-то не делались. Он сидел и вздыхал, пока не пришёл папа.

— Ну как, справляешься?

Алёша помотал головой.

— Разболтался парень, — сказал папа.

Алёша понял, что жаловаться на Наталью Алексеевну не придётся. И взялся решать примеры.

Оказывается, если хорошо подумаешь, то решать примеры не так уж трудно и всё получается правильно.

— Ну, вот и молодец, — сказал папа. — Первый день всегда трудновато. Я, брат, тоже сегодня не то работал, не то нет. Ну ничего, наладится.

И, конечно, всё наладилось. Дни пошли своим чередом, и с каждым днём уроки делать было всё легче и легче.

* * *


Только что закончила работу смена на заводе и каждый спешил домой. Бодров тоже спешил. В последние дни он поздно возвращался и почти не видел Алёшку. Уезжает рано — Алёшка ещё не проснулся, приезжает — Алёшка спит. Нельзя же с сыном встречаться раз в неделю. Куда это годится!

В вагоне электропоезда тесно и шумно. Бодров нащупывает в кармане свёрточек, в нём Алёшкины радости. Маленькие радости, пластиночки цветного плексигласа.

Каждый мальчишка знает, какое это удовольствие смотреть через стёклышко. А тут не бутылочные зелёные, а всякие-всякие: и красные, и жёлтые, и синие. Они не разобьются, если их даже бить молотком.

Алёша мечтает построить трубу и насыпать туда плексигласики. Только не маленькую трубу, а большую.

— И когда мы её будем поворачивать, — говорит Алёшка, — то получится телескоп.

— Чудак! Не телескоп, а калейдоскоп, — объясняет отец. — А телескоп, брат, это совсем другое. Телескоп сам не сделаешь, он сложный. В него учёные смотрят на небо, на звёзды, на Луну.

— И в него можно всё увидеть? — спрашивает Алёшка. — Даже самую маленькую звёздочку?

— Можно.

Алёшка любопытный.

«Он же настоящий человек, — удивляется Бодров. — Был совсем капелька, трёхлетний, а встретились через пять лет — человек. Телескоп, калейдоскоп — другой раз и не сразу ему ответишь на его вопросы».

Бодров задумался и вдруг, будто очнувшись, поднял голову. По вагону пробиралась старуха, за плечами у неё котомка, в руках узелок.

— Садитесь, мамаша, мы подвинемся, — сказал Бодров.

И оказалось — уж как было тесно, а нашлось местечко для старушки.

— Спасибо, сынок, спасибо, — сказала она и уселась поудобнее. — Тоже, стало быть, воевал? — спросила она.

— Воевал, — ответил Бодров.

— Вот я и гляжу, что все вы, сыночки, ещё в шинелях.

— Первая зима после войны, шубы справить не успели.

— Не успели, не успели, — вздохнула старуха и начала рассказывать о том, что у неё зять вернулся с войны, а взяться не за что — от хозяйства только и осталось, что печь да труба, да и то обгорелые.

Она мотала головой, утирала слёзы концом полушалка и причитала:

— Что делать? Ребят трое. Ни одеть, ни обуть!

— Сами живы, а остальное наживут, — сказал Бодров.

— Наживут, наживут, — согласилась бабка и объявила почти торжественно: — С весны начнут строиться. Вот и я еду подсоблять. Какая ни есть, а подмога. Только бы опять не помешали. Лихоманка их возьми, окаянных!

— Не помешают, — повторил Бодров. — А уж если вздумают… — Он сдвинул брови, и в кулаке у него хрустнули плексигласики.




Боевой друг


Уже в темноте Сергей Бодров подошёл к дому. На крыльце кто-то сидел.

— Свои? — спросил Сергей и посветил фонариком. — Господи! — Он ухватился за перила.

На крыльце сидел Федя, Федя Петров, лётчик, с которым и бой и смерть товарищей — всё было пережито.

— Это я, Серёжа, — сказал Петров и помог Бодрову взойти по ступеням.

— Жив, жив, — повторял Сергей, — родной ты мой! Откуда ты, Феденька?

Они обняли друг друга и стояли молча, крепко прижавшись, так, что каждый слышал, как бьётся сердце другого. Они боялись разжать руки. Вдруг всё исчезнет, будто ничего и не было, будто всё это только сон!

— Ну пойдём, пойдём в дом, — сказал наконец Бодров и потянул Петрова к порогу.

— Вот какая судьба, Серёжа. В одном окопе, в одном самолёте, теперь в одном доме живём.

— Так это ты?! — не поверил Сергей.

— Соседи, — сказал Петров. — Вот оно как обернулось.

* * *


Вечер был удивительно хорош. Папа приехал рано. И ещё оказалось, что их сосед, Фёдор Александрович, — папин фронтовой товарищ. Вместе воевали. А раньше этого никто не знал, потому что Фёдор Александрович летал куда-то очень далеко, и с папой они встретились первый раз только сегодня. Как они радовались друг другу — прямо как маленькие: и кричали, и смеялись, и никого не слушали, кроме себя.

Алёша блаженствовал: ел халву прямо из вазочки и его никто не останавливал. Уже пора было ложиться спать, но про это все забыли.

И вдруг мама сказала:

— Подождите, Фёдор Александрович. Почему же вы тогда не сказали, что знаете Серёжу?

— Да, да! — закричал Алёша. — Ты знаешь, папа, он на карточке тебя совсем не узнал. Честное слово! Он приходил на мой день рождения. А тебя не узнал!

— Узнал! — Фёдор Александрович подхватил Алёшу на руки и закружился вместе с ним по комнате. — Узнал, как это я не узнал? Я разве могу его не узнать?

— Вы сказали тогда, что не знаете! — повторила мама Оленька. — Я помню.

— Не узнал, не узнал! — продолжал кричать Алёша, барахтаясь на руках у Петрова.

— Что же я мог вам сказать? — Фёдор Александрович опустил Алёшу на пол и остановился перед Ольгой Андреевной. — Что же я вам мог тогда сказать, дорогая вы моя, когда я знал — его уже нет на свете? А у вас был такой день, Я не мог, не было у меня тогда сил, чтобы сказать, что его… Серёжу…

— Подожди, Фёдор! — остановил его папа. Он подошёл к маме и, поглядев ей в глаза, сказал тихо: — Оля, я тебе всего, что со мной было, не рассказал.

Фёдор Александрович перестал быть весёлым. Он отодвинул стул, который мешал ему на дороге, и, взяв Алёшу за руку, пошёл с ним к себе в комнату.

Алёша так и не узнал, о чём это папа не говорил маме.

* * *


А папа рассказал ей всё, всё, даже самое страшное. Он рассказал о том, как их самолёт горел и падал вниз; и о том, как он очнулся в плену; и о том, как он заболел и не встал в лагере на поверке; как его повели на расстрел и расстреляли.

— А как же ты?.. — спросила мама.

— Как я остался жить? Это, родная, чудо. Лагерь стали бомбить, это мне и помогло. Я отполз, дополз до леса. Откуда силы взялись — не знаю. А в лесу стал умирать. Всё-таки на свободе умереть лучше, чем у них. Я вспоминал тебя, сына и почему-то ольху в первоцвете, всю в пыльце, такую весеннюю, помнишь?

— Помню, — ответила мама и заплакала.

— Может, день прошёл, а может быть, час. Я не знаю, — говорил папа. — Но я очнулся уже не в лесу. Подобрали меня чехи-партизаны. Вот так я и выжил. А то, что дальше было, ты знаешь. Выжил и ещё повоевал.

Глаза его улыбнулись. Он держал мамину руку в своих больших ладонях, ещё тёмных от земли и пороха.

Когда солдат вспоминает о боях, он вспоминает тех, кто был с ним рядом, и снова ощущает знакомое чувство отваги. Былые бои встают перед ним грозные, увенчанные победой.

Сергей Бодров крепко сжал маленькую руку жены, и выражение боли на его лице, которое появилось в начале их разговора, исчезло.

* * *


Уже прошла, наверное, половина ночи, когда папа пришёл к Фёдору Александровичу за Алёшей. Алёша спал на раскладушке, а Фёдор Александрович сидел у окна и наливал себе в стакан вина из бутылки, в которой его уже оставалось совсем-совсем мало, только на донышке.

— Вот раньше: выпью — и захмелею, — сказал он Сергею, — а теперь только сплю плохо, а здесь… — он показал себе на грудь, — здесь становится ещё хуже.

— А ты, Федя, брось. Разве этим поможешь? — Сергей открыл форточку и выбросил бутылку в снег.

— Чудак, — сказал Петров. — Ты, Серёжа, чудак! Ты думаешь, я не могу бросить пить? Ерунда. Тоску, понимаешь — тоску, её, как бутылку, за окно не швырнёшь!

В раскрытую форточку пахнуло морозом. На раскладушке заворочался Алёша.

— Не трогай, пусть спит, — сказал Фёдор. — Время пятый час, мне скоро на работу.

— И мне, — сказал Сергей.




Фёдор Александрович положил на подоконник голову. Папа прикрыл форточку и сел с ним рядом.

— Ты знаешь, Федя, — сказал он, — когда мне Оля стала говорить про соседа и назвала твою фамилию, имя, я сразу подумал, что вдруг это ты. А потом она сказала, что сосед пьёт, здорово пьёт, и Степан Егорович подтвердил. «Нет, это не Федя, не он», — подумал я. Видишь, какое дело — от тебя отказался.

— Значит, на себя не похож? — усмехнулся Фёдор. — Очень может быть. А если бы тебе вот так, как мне? Как бы ты жил? Понимаешь, как бы ты жил один, без них? — И Фёдор поглядел на разметавшегося во сне Алёшу. — Ну, отвечай, дорогой друг, товарищ!

Папа побледнел:

— Ты меня, Федя, прости.

* * *


— Куда это вы, дядя Федя, опять собираетесь? — спросил Макар. — Недавно вернулись и опять…

— И опять, — усмехнулся Фёдор Александрович. — А кто меня ждать здесь будет? Ты, что ли?

Макар молча увязывал рюкзак.

— Ждать меня некому, так что могу без прощаний-досвиданий на все четыре стороны. — Фёдор Александрович переложил документы из карманов гимнастёрки в новенький китель и застегнулся на все пуговицы. — Ну, будь здоров, дорогой, — сказал он Макару и протянул руку.

— До свиданья, — ответил Макар. — Только зря вы так говорите: никто не ждёт, не с кем прощаться. Вас все ждут. Отец, как приходит с работы, всегда спрашивает. Сергей Алексеевич беспокоится. Настасья наша и то…

Макар замолчал.

— Что — Настасья? — переспросил Петров.

— Как — что? Тоже спрашивает. Что она, не человек?

— Да, да, конечно, это ведь я, Макарка, так сказал. Работа у меня такая, что дома не посидишь.

— Да вы и без работы дома не бываете, — пробурчал Макар. — Вот теперь, как вернётесь, у меня к вам разговор будет. Посоветоваться хочу.

— Быть тебе лётчиком или не быть? Так, что ли? — засмеялся Фёдор Александрович.

— Нет, не угадали, — сказал Макар. — Я в лётчики не собираюсь.

— А в чём же дело?

— Да вот в чём. Хотел издалека какую-нибудь птицу заполучить. Может, у нас приживётся. Как вы думаете?

Макар ловко надел на плечи рюкзак.

— Я вас провожу, — сказал он, — мне к метро по дороге.

— Птицу? Поимею в виду, но обещать не могу. В общем, подумаю. Пошли!

На кухне их встретила тётя Маша.

— Летишь? — спросила она.

— Лечу, — ответил Фёдор Александрович.

— Будь поаккуратней! — Тётя Маша дошла с ними до двери и ещё постояла на крылечке, пока они не ушли со двора.

В эту свою отлучку Фёдор Александрович вдруг прислал весточку. Письмо было Сергею Бодрову, но в нём было всем по привету: и Геннадию, и Мише, и Макару, и Настеньке, всем Тимохиным и Бодровым.

Ответа писать не пришлось — обратного адреса в письме не было.

— Опять где-нибудь за океанами, — сказал Сергей. — Теперь скоро не прилетит.




Случалось несчастье…


Время шло. Наступил март. Вечерами Настенька и Алёшина мама шили тёте Маше нарядное шерстяное платье.

— Замучили вы меня! Хватит вам примерять, — сердилась тётя Маша.

А Настенька снова и снова перекалывала то складочки, то выточки. Наконец тётю Машу освободили от булавок, и она села.

— Платье, мама, должно быть по фигуре, — сказала Настенька. — А так оно мешок мешком, никакого вида.

— Откуда же у меня теперь вид? — засмеялась тётя Маша.

— Как это — откуда? — Степан Егорович слышал весь разговор и тоже пришёл в кухню. — Ещё какой вид! — сказал он. — Королева!

Тётя Маша замахала на него руками:

— Уйди ты!

— Правильно, правильно, — сказала Ольга Андреевна. — Вы будете у нас такая нарядная, что все ахнут. А в старухи вам ещё рано записываться. — И она приложила тёте Маше к плечу мягкую материю. — Идёт?

— Говорю — королева, — ответил Степан Егорович.

Он подсел к столу, и в кухне продолжался хороший вечер. Дядя Стёпа читал, Ольга Андреевна и Настенька шили. А тётя Маша, разложив продовольственные карточки, считала талоны. Это было занятие трудное. На такую семью, как Тимохины, талончиков немало, а всё равно не хватает. Вот тётя Маша и мудрит.

— Три кило, три кило восемьсот, — шепчет она.

— Сошлось? — спрашивает Степан Егорович.

— Балабол ты! — сердится тётя Маша. — Перепутал мне всё! — и снова считает.

Все уже дома, нет только Алёшиного папы и Миши — они приходят поздно.

В сенях хлопнула дверь. Ольга Андреевна прислушалась. Раздался звонок, но она не встала — побежала открывать Настенька.

— Вас спрашивают, Ольга Андреевна! — сказала она вернувшись.

Вместе с ней в кухню вошли незнакомые.

— Бодрова Ольга Андреевна? — сказал один из них, в военной форме, и все поняли, что случилось несчастье.

— Где он? — спросила Алёшина мама.

— Вам надо поехать с нами, — сказал военный.

Тётя Маша подала Ольге Андреевне пальто и накинула ей на голову свой платок.

— Я с ней, — сказал Степан Егорович.

Он осторожно свёл Ольгу Андреевну с заледенелого крыльца и усадил в машину.

Ольга Андреевна дрожала и всё повторяла часто-часто:

— Ничего-ничего.

Машина мчалась по городу, потом огни стали попадаться реже, и они выехали на широкое тёмное шоссе. Из машины не было видно ни домов, ни леса, который стоял по бокам дороги. Но вот навстречу им загорелся красный огонёк шлагбаума. Машина остановилась. По высокой железнодорожной насыпи промчался освещённый поезд. И, когда вдалеке замолк его резкий гудок, они переехали путь.

— Нужно пройти сюда, — сказал военный Степану Егоровичу. — Может быть, вы один?

— Я пойду! — сказала Ольга Андреевна. — Я пойду! — повторила она.

В холодном доме полустанка лежал Алёшин папа. Ему уже не могли помочь «скорая помощь», которая, сверкая фарами, стояла у дверей, и осторожные люди, которые уложили его на носилки.

— Это он, Серёжа! — сказала мама и упала. Ей казалось, что она падает куда-то глубоко-глубоко.

— Вряд ли довезём. Пульса почти нет, — сказал кто-то, наклонясь над ней, но она ничего не слыхала.

Мама не вернулась домой, её отвезли в больницу.

Домой вернулся один Степан Егорович. Не снимая шапки, он молча обнял тётю Машу, и та ни о чём не стала его расспрашивать.




Последняя встреча


Страшные дни шли долго. Настенька приходила из больницы, и Алёша всё ждал, когда она скажет, что можно пойти навестить маму.

И наконец разрешили.

Тётя Маша, крепко держа Алёшу за руку, поднималась вместе с ним по широкой лестнице. Алёша шёл и оглядывался. Он никогда не был в больнице. Тихие длинные коридоры. Пахнет лекарствами.

— Подождите, — сказала им нянечка.

Они сели на белый диванчик и стали ждать. Ждали очень долго. Мимо проходили все, кто пришёл навестить больных, и всех пускали и никому не сказали: «Подождите».

Прошла Коган, которой они помогали рыть картошку. Она поздоровалась с тётей Машей. Она, наверное, что-то хотела спросить, но в коридоре появился старик в халате и тапочках на босу ногу.

— Вы видели? Он уже ждёт! — сказала Коган и скорее пошла ему навстречу.

Прошла женщина с мальчиком, она несла большой узел. Из узла торчала бутылка с молоком.

— Опять целый магазин? — заворчала нянечка. — Что у нас, не кормят, что ли?

— Это, милая, домашнее, — отвечала женщина. — Домашнее больному человеку надобно.

— «Надобно, надобно», — продолжала ворчать нянечка. — Всё одно обратно понесёшь.

Алёша подумал: хорошо, что они с тётей Машей не принесли ничего домашнего. Но почему их не пускают?

— Ты попроси, попроси, — шептал он тёте Маше. — Попроси, она пустит.

Но тётя Маша не стала просить нянечку.

— Ничего, подождём.

День был солнечный, в окно было видно ясное небо. Рядом с диванчиком стояла кадка, в ней рос большой цветок. Солнце просвечивало сквозь его лапчатые листья и ложилось узорами на пол. В кадке у корней цветка грелись на солнце какие-то мурашки.

— Гляди, муравьи! — сказал Алёша.

— Пускай их. — Тётя Маша даже не поглядела.

Алёше стало скучно. Он встал и пошёл на цыпочках к приоткрытой стеклянной двери.

— Я только немножечко, — сказал он.

За дверью был другой коридор, в нём у окна стоял столик, а за столиком сидела Настенька. Алёша хотел побежать к ней, но над Настиной головой загорелась красная лампочка и зазвенел звонок. Настенька встала и куда-то ушла.

— Посиди ты! — сказала тётя Маша, но Алёша продолжал глядеть.

В коридоре снова появилась Настя. Алёша помахал ей рукой, но она его не заметила и побежала в другую сторону. В коридоре началась суматоха, пришёл врач, нянечка побежала с тазом.

Настенька вернулась, открыла маленький шкафчик, стала в нём что-то искать и вдруг увидела Алёшу. Алёша шёл прямо к ней, ступая на носки, и улыбался. Он думал, что она скажет: «Ну вот, как хорошо, сейчас пойдём к маме». Но Настенька этого не сказала. Она взяла его за руку и повела обратно.

— Мама… — сказала она тёте Маше, а та, приподнявшись навстречу, ждала, что Настенька скажет ещё, но она молчала.

— Может, нам в другой раз прийти? — спросила тётя Маша.

— Почему в другой? — испугался Алёша. — Почему?

— Нет, — сказала Настенька тихо. — Я спрошу, я сейчас…

Она закрыла лицо руками и убежала. А тётя Маша почти упала на диванчик, будто кто-то её толкнул.

* * *


Настя пришла за ними не одна, с ней пришёл доктор, которого Алёша видел в коридоре. Подбежал какой-то мужчина и стал о чём-то спрашивать.




— После, после, — ответил сердито доктор, — сейчас никак не могу. — И обратился к Алёше: — Ты к маме, дорогой? Иди.

Мама лежала с открытыми глазами. Она сразу увидела Алёшу.

— Сядь, — сказала мама.

И Алёша сел рядом. Мама протянула к нему руку, и Алёша сел ближе.

— Маленький мой! — шепнула мама и закрыла глаза.

Настенька нагнулась к ней, но мама сказала уже громче:

— Не надо ничего.

Мамина рука лежала рядом на одеяле. Алёша тихо её погладил. Рука была влажная и холодная.

— Ну вот всё, — сказала мама и снова открыла глаза.

На лбу у неё появились капельки пота, а губы не слушались — они слипались и мешали говорить. Алёше казалось, что ей очень хочется спать.

Мама что-то спросила, но он не расслышал. Он покачал головой и хотел сказать: «Ты не говори, не говори, потом скажешь». Но Настенька поняла:

— Мама спрашивает, когда ты придёшь.

— Завтра, завтра придём, — ответила тётя Маша. — Завтра, Оленька, может, тебе полегче будет, а сейчас пойдём. — Она встала, взяла Алёшу за плечи и вывела в коридор.

Больше он никогда не видел своей мамы.




Уже давно прошла весна, растаяла льдинки и отцвели первые цветы…


Алёша, как и все маленькие дети, переносил своё горе молча и только иногда, просыпаясь по ночам, плакал. Он понимал: то, что было, уже не вернётся, но он чего-то ждал, и это чувство ожидания делало его ещё более замкнутым.

Уже давно прошла весна, растаяли льдинки и отцвели первые цветы. На деревьях шелестели большие крепкие листья. Воздух был полон смолистым запахом тёплых, нагретых солнцем сосен.

Наступило лето.

Вокруг дачи Гуркиных, где жил теперь Алёша, на кустах порыжели кудрявые гроздья белой сирени.

Раньше всех просыпалась Татьяна Лукинична. Она вставала и уходила в сад, к калитке, встречать молочницу, чтобы та никого не разбудила своими бидонами.

Татьяна Лукинична любила эти тихие минуты летнего утра, за которыми приходил жаркий и хлопотливый день. Она садилась на скамейку и беседовала сама с собой.

Татьяна Лукинична никогда не думала, что ребёнок сможет так завладеть её вниманием. Ей всегда были приятны дети, но они с Анатолием Павловичем всю жизнь прожили одни.

А этот мальчик — он слишком ещё далёк от всего.

Первое время Татьяна Лукинична не оставляла Алёшу одного, и Анатолий Павлович ей говорил:

— Дай ты ему жить как хочется. Что ты его всюду с собой таскаешь!

Татьяна Лукинична спохватывалась. Конечно, она неправа. Разве мальчику интересно ходить с ней по магазинам? Вот на станцию — на станцию он ходит с охотой. И даже сам спрашивает, когда они туда пойдут.

Алёша много читал. Старая подшивка журнала «Вокруг света» теперь в полном его распоряжении.

— А ты не думаешь, дружок, что следует иметь в доме книги для мальчика? — спросил Анатолий Павлович.

Как она не догадалась сама! Конечно, конечно, непременно нужны книги.

Алёше нужны товарищи. У соседей на даче появилась девочка, такая милая. Татьяна Лукинична позвала её к себе.

— Будете играть с Алёшей, — сказала она.

А что получилось?

Алёша строгал свои палочки, а девочка ходила за ней по пятам и всё спрашивала:

— Зачем шторы из соломинок? А чьи это карандаши? Почему в воде плавает масло? Почему?

Пока наконец Татьяна Лукинична не сказала:

— Тебе, детка, пора домой.

Татьяне Лукиничне с Алёшей было не просто. Но это не тяготило, это беспокоило её. Ей хотелось одного: чтобы мальчику было у них хорошо. И она старалась — старалась, как могла.

Вот о чём думала и беседовала сама с собой Татьяна Лукинична.

На террасе послышались голоса, и она пошла к дому.

Сегодня Анатолий Павлович не едет в институт, значит, завтракать они будут вместе.

— Ну и денёк! Ну и денёк! — радовался он.

День был действительно великолепный. Первый по-настоящему жаркий день.

Алёше разрешили бегать в трусиках и босиком. Было непривычно ступать голыми пятками по горячим шершавым дорожкам — немножко щекотно и немножко колюче, но Алёше это очень нравилось.

В саду, около забора, у Алёши был свой склад. Там лежали палочки, кусочки коры, гвозди. Из коры он вырезал кораблики. У него ведь был чудесный ножик и ящик с инструментами! С такими инструментами можно строить даже ледокол. Но для ледокола нужно железо. Алёша вспомнил, что видел вчера у калитки железку, и скорее за ней побежал.

Навстречу ему в распахнувшуюся калитку вошёл Степан Егорович, а за ним, в новой, глаженой рубашке, — Макар. Степан Егорович широко расставил руки, присел на корточки, и Алёша с разбегу влетел в них, как мяч в сетку.

— Ага! — закричал Степан Егорович. — Теперь не пущу! Не пущу Алёшку! Попался!

Алёшка барахтался и смеялся. Степан Егорович поставил его на дорожку, и тогда с Алёшей поздоровался Макар.

— Здоров! — сказал он и тряхнул Алёшкину руку.

К руке что-то прилипло. Алёша растопырил ладошку и увидел, что к ней приклеилась тёплая, мокрая ириска.

День начался чудесно.

— Айда в лес! — сказал Макар.

Их отпустили.

— Ты запомнишь дорогу? — спрашивала Татьяна Лукинична. — Вот сейчас направо, до поляны, а потом…

— Да тут курица не заблудится, — сказал Степан Егорович. — Пусть бегут.

— Тапочки, тапочки! — закричал Анатолий Павлович.

Пришлось вернуться, надеть Алёше тапочки. И они зашагали.

Солнце светило с макушки далёкого дерева, бросая на дорогу длинные тени. Рядом с Макаром и Алёшей шли сбоку два великана: один поменьше, другой побольше. Алёша махал рукой, и великан, тот, который поменьше, тоже махал рукой.

— Сейчас знаешь сколько времени? — спросил Макар. — Десять часов, вот.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — сказал Макар, — у меня есть памятка для походов.

И он начал рассказывать всякие премудрости: как узнавать, где север и юг, как строить шалаши и самое главное — как не сбиться с пути, даже когда совсем тёмная ночь.

На обратном пути, не доходя до посёлка, они легли отдохнуть около дороги под сосной. Макар поднял ноги и прислонил их к стволу дерева. Алёша, конечно, сделал так же. Ещё бы, это совершенно обязательно: так отдыхают все путешественники.

Путешественников давно ждали обедать. Они явились целые, невредимые, с запасом ореховых прутьев, сосновой коры и в самом чудесном настроении.

— Вот, смотрите! — сказал Макар и положил на стол букетик бело-розовой земляники.

Вечером гости уехали. Алёша долго не мог уснуть, всё ворочался, ворочался.

— Может быть, ты перегрелся на солнце? — спросила Татьяна Лукинична. — Давай я тебя помажу вазелином.

Алёша поскорее закрыл глаза, и Татьяна Лукинична ушла, тихо прикрыв за собой дверь.

На другой день, может, потому, что шёл дождь, а может быть, совсем не потому, Алёше было очень скучно. Он пробовал читать — не читалось. Играть было не с кем, и ему очень захотелось домой.

Наконец он не выдержал и попросил:

— Дайте мне деньги.

— Зачем? — удивилась Татьяна Лукинична.

— На билет, я поеду домой, — ответил Алёша.

Это было вечером. А утром Анатолий Павлович взял его с собой в город.

— И всё будет хорошо, — успокаивал Гуркин. — Вот увидишь. У тебя просто расстроены нервы.




Макар Тимохин не едет в лагерь


Тимохины удивились: Алёшка приехал!

Тётя Маша стирала, а Миша собирался на работу. Больше никого дома не было.

Алёша сидел за столом, ел холодную хрустящую картошку прямо со сковороды и запивал сладким чаем.

— Не знала я, что такой гость будет, я бы тебе компоту наварила. На даче-то хорошо? — спрашивала тётя Маша.

— Хорошо, — отвечал Алёша, а сам уписывал за обе щеки. Вчера, когда он скучал, он ничего не ел.

В комнату к себе Алёша не пошёл. Он полез на чердак — ждать Макара. Алёша подошёл к клетке, в ней разговаривали голуби. Вот коричневый с крапушками, вот белые с мохнатыми лапками, а вот его сизарь. Они давно не виделись.

— Гули! Гули! — позвал Алёша, и голуби заворковали громче.

Вдруг сверху вниз порхнула птичка, совсем маленькая, с жёлтыми пёрышками на голове и на спинке. Птичка опустилась на блюдце с водой, окунула в воду носик.

— Ты кто? — спросил Алёша.

Птичка посмотрела чёрным глазком, но не чирикнула. Алёша сел на чурбачок, а птичка стала летать по клетке. Она цеплялась лапками за решётку и нет-нет да на него поглядывала.

«Откуда ты появился? Я тебя не знаю».

Алёше вспомнилось, как они с папой лазили на чердак, и Макар показывал папе голубей.

«Ну что же, — сказал тогда папа, — если тебе это нравится, возись, ухаживай, привыкай заботиться. Это хорошо. Я, когда был мальчишкой, был собачником. У меня щенки были. Тоже здесь, на чердаке, держал».

И папа рассказал им про своих щенков.

«Потешные были, Тип и Топ, дворняжки, а умные — всё понимали. Я им ящик оборудовал, обил его старым одеялом — настоящий собачий дом, в любой мороз тепло». Папа оглянулся, будто этот ящик мог ещё быть здесь.

Папа сидел тогда на чурбачке. Он показал ребятам зарубочки на балке, около двери.

«Мои зарубочки», — засмеялся папа.

«А зачем они?» — спросил Макар.

«Секрет», — ответил папа.

Алёша протянул руку и ощупью нашёл зарубки: одна, другая, третья, четвёртая… Внизу заскрипела лестница, на чердак поднимался Макар.

— Ну как ты здесь? Чижика видел?

— А тебе кто дал? — спросил Алёша.

— Спасённый. Я его у кота отнял, он бы его заел. У него крыло помятое, видал? Боком летает.

Макар махнул рукой, и чижик полетел по клетке наискось.

— Отойдёт, — сказал Макар. — Он теперь и больное крыло расправляет, только летать ему ещё тяжело. Это хорошо, Алёшка, что ты сегодня приехал, а то я завтра в лагерь уезжаю. Целый месяц и две недели тебя не увижу — сорок пять дней. В заводской лагерь еду. Там, брат, здорово! В походы будем ходить. Своя футбольная команда будет.

Алёша молчал. Он продолжал глядеть на чижика, но уже не видел ни чижа, ни клетки. Макар уезжает в лагерь. Будет ходить в походы, а как же он, Алёша? Слёзы застилали ему глаза, но он не заплакал.

Макар поглядел на него и спохватился.

— Ты-то как живёшь на даче? — спросил он неуверенно.

— Живу, — ответил Алёша.

Он поднял глаза, и Макару больше не захотелось хвастать тем, что он уезжает в лагерь. Алёша сидел понуро. Про чижика больше не спрашивал и не просил приманить сизаря.

— Ребята, обедать! — закричала снизу тётя Маша.

Макар стал спускаться с чердака первым.

— Не оступись, — сказал он, когда Алёша поставил ногу в пыльной сандалии на ступеньку лестницы.

* * *


Степан Егорович пришёл домой поздно — вечером на заводе было собрание. Уставшие за день Макар и Алёша спали рядышком на одной кровати.

Степан Егорович прочёл записку, которую оставил Анатолий Павлович.

— Что же теперь делать? — спросила тётя Маша.

— Сам не знаю, — ответил Степан Егорович.

* * *


В тот же вечер из командировки вернулся сосед Петров. Ему открыл Степан Егорович — он ещё не спал. От него Петров узнал обо всём, что случилось в его долгое отсутствие. Он выслушал всё молча, потом спросил:

— Где же теперь Алексей?

— Теперь здесь, спит с Макаркой, — ответил Степан Егорович. — А решили, и Оля так просила, что будет он жить у Гуркиных.

— Ну и как же?

— Сегодня прибежал, говорит — соскучился. Они на даче живут. Условия у них замечательные, с нашими разве сравнить, а вот скучает.

Фёдор Александрович вынул большую пачку денег и положил перед Степаном Егоровичем.

— Будь другом, — сказал он, — возьми.

— Это зачем же? — удивился Тимохин.

— Алёшке возьми. Мне деньги не нужны. Я всё равно…

— Пропьёшь? — усмехнулся Степан Егорович. И вдруг рассердился: — Пропей, пропей на здоровье. Алёшке твои деньги не понадобятся. У Гуркиных деньги есть. Так что возьми, пожалуйста. Разве дело в деньгах? Дело, брат, глубже — в человеке дело. Не гляди, что ему пошёл десятый год. Он тоже своё думает и своё переживает.

— Зря ты меня обижаешь, — сказал Фёдор Александрович. — Я ведь не сердобольничаю. Я с тобой как коммунист с коммунистом говорю. Может, что и нужно? А пить я, старик, кончил. Баста.

— Не нужны Алёшке деньги, — повторил Степан Егорович и добавил: — Я, кстати, беспартийный.

Они ещё долго говорили. Степан Егорович отвечал на вопросы Петрова, который сидел перед ним совсем потерянный.

— Несчастный случай! Сколько их, этих случаев, было на фронте, на каждом шагу? Остался цел. А здесь… Ах ты, Сергей, Сергей, — повторял Петров. — Что ты наделал?

Обхватив руками голову, Фёдор заплакал от обиды и горя, которое будто шло за ним по пятам и не давало опомниться.

* * *


На другой день было решено, что Алёша вернётся на дачу вместе с Макаром. Поэтому поводу у Степана Егоровича был с Макаром разговор:

— Алёшке-то с тобой будет весело. Только ты смотри не заскучай. В лагерь ведь с охотой собирался?

— Конечно, с охотой, — подтвердил Макар. — И Алёшка бы с охотой поехал. Да ты говоришь, что нельзя вдвоём ехать?

— Нельзя, брат. Заводских и то не всех берут.

— Тогда на следующий год двоих пиши.

Макар сдвинул брови. Он был сердит на отца.

Зачем он его уговаривает? Ну, не поедет он в лагерь, что ж из того? Ничего с ним, с Макаром, не случится.

— Ты-то цел будешь, — сказал Степан Егорович, будто угадав его мысли. — Только гляди, вдруг передумаешь. Отбой бить поздно будет.

Макар даже вспыхнул. Как это он передумает? Он же сам решил остаться с Алёшкой. Вот бы посадить отца на всё лето одного на дачу к Гуркиным, тогда бы не говорил: лагерь, лагерь…

— Чего я там, в лагере, не видел? — пробурчал Макар. — А на даче мы с Алёшкой такую жизнь устроим!

Степан Егорович усмехнулся, но, спрятав улыбку, сказал строго:

— Смотри, Макарка, только не баловать.

Но Макар уже понял, что разговор окончен, и побежал собираться.

Алёшка сиял. Макар едет с ним на дачу!

Вот как удачно всё получилось.

У Макара перед отъездом было много забот. Хорошо ещё, что за голубями и чижиком взялся ходить Миша. Он же дал мальчишкам крючки для удочек.

— Только осторожнее, — предупреждал Миша, — крючки острые, в руку засадишь.

— Не засадим, — сказал Макар. — Что мы, маленькие, что ли!

Тётя Маша уложила в авоську всякой всячины.

— Там у нас всё есть, всё есть, — уверял её Анатолий Павлович.

— Ну и слава богу, что есть, — сказала тётя Маша. — Глядишь, и пригодится.

Дачники попрощались и уехали.




Нет у него родственников…


И хорошо, что уехали. Именно в этот день в квартиру пришла странная женщина. Ей, наверное, по ошибке поручили очень важную работу, и она совсем не знала, как её нужно выполнять.

— Алексей Бодров дома? — спросила она громко, не здороваясь, когда тётя Маша открыла ей дверь.

— Ах, Алёша! — сказала тётя Маша. Она сначала даже не поняла, про кого та спрашивает. — Нет, его нет.

— А кто мне за него ответит? — спросила женщина ещё громче, будто перед ней никого не было.

— Я отвечу, — сказала тётя Маша. — Проходите.

Женщина прошла в кухню. Она села к столу, вынула из портфеля какую-то бумагу, ручку-самописку, пачку папирос и закурила.

— Вы что же, родственница? — спросила она.

— Нет, — ответила тётя Маша.

— А есть кто из родственников?

— Нет у него родственников, а в чём дело? Я отвечу.

— Как это — нет родственников? — усмехнулась женщина. — Где же живёт Бодров?

— Дома, с нами живёт, — ответила тётя Маша.

— Вы же сказали, что вы посторонняя.

Тётя Маша промолчала.

— А посторонние — это не родственники. Ему пенсия назначена, а он её третий месяц не получает. Это порядок?

— Ему девять лет, — сказала тётя Маша. — А вы не кричите, я и так вас слышу.

— Вы меня разговаривать не учите. — Женщина порылась в портфеле, вытащила новую бумажку и стала её читать: — «В случае отсутствия опекунов»…

— Что же «в случае отсутствия опекунов»? — спросила тётя Маша.

— Что? В детский дом полагается помещать.

— Я не знаю, что полагается, а вы оставьте мне свою фамилию, — сказала тётя Маша.

— Это ещё зачем? — Женщина пускала изо рта дымовые колечки. — Я вашей фамилии не спрашиваю.

Она продолжала говорить, пуская колечки и подозрительно глядя на тётю Машу, не отвечая на вопрос:

— Предупреждаю, если кто заинтересован в жилплощади малолетнего Бодрова, то номер не пройдёт! — И она помахала пальцем перед своим носом. — Таких опекунов тысячи найдутся. Поняли?

Женщина потушила папироску о табуретку, щёлкнула портфелем и, поправляя своё пёстрое платье, направилась к двери.

— Мне нужна ваша фамилия, — сказала тётя Маша строго.

— Ну, Лазебная, Лазебная моя фамилия, — сказала женщина таким тоном, будто говорила: «Отстаньте от меня, отстаньте».

— Вы к нам больше не приходите, товарищ Лазебная, — сказала тётя Маша.

— То есть? — удивилась женщина.

— Мы сами сходим в Совет к Василию Ивановичу, к председателю, — сказала тётя Маша и закрыла за Лазебной дверь.

* * *


— Ты что, мама, такая расстроенная? — спросил Генка, поглядев на тётю Машу. — Ну что ты такая? Я есть не буду, пока не скажешь!

— Не расстроенная, а сердитая.

— Если тебе на собрание — иди, я и сам пообедаю, — сказал Генка и стал снимать с огня кастрюлю.

— Уйди от плиты! Нет сегодня собрания.

Тётя Маша никак не могла успокоиться.

И она рассказала Геннадию про инспекторшу.

— Понимаешь, если бы Алёшка здесь был, что бы произошло?

— Нехорошо бы получилось, а ты пойди в Совет да выясни, — сказал Геннадий.

— Непременно пойду.

Тётя Маша не стала убирать посуду, а села у стола и задумалась. Генка примостился рядышком. Такая привычка у него с детства: если маме не по себе, он тут как тут. И тётя Маша, бывало, как ни сердита и то скажет: «Ну, замурлыкал!» — да и потреплет его по макушке. Значит, отошла, успокоилась.

Она и теперь положила Генке на голову свою тяжёлую руку и легко, чуть касаясь пальцами, стала перебирать его непослушные вихры. А Генка прижался к ней и ничего не сказал о том, что у него в кармане лежит призывная повестка, по которой он, Геннадий Тимохин, призывается во флот, на военную службу.

* * *


Татьяна Лукинична понимала, что Алёша на даче гостит, так же как и Макар. Мальчики теперь без её помощи находили дело и дома почти не бывали. Даже в дождливые дни ухитрялись совершать путешествия.

— Дождик, он тёплый, — успокаивал её Макар, когда они возвращались мокрые до нитки.

— Я за тебя спокойна, — говорила Татьяна Лукинична, — вот как бы Алёша не простудился.

— Алёшка? Да он здоровее меня. Вы смотрите, какие у него мускулы.

Алёша надувался, становился красный. И Татьяна Лукинична должна была щупать его руку чуть пониже плеча.

Татьяна Лукинична удивлялась тому, что Макар без её просьбы по утрам непременно приносил воды. Вместе с Алёшей они набрали для самовара мешок шишек. А как-то после сильного дождя Макар сам вымыл террасу. Мальчик делал всё ловко и просто. Он привык к тому, что в доме он делает то, что может.

Один раз мальчики принесли из лесу корзину грибов. Они разобрали их по кучкам, и Макар спросил:

— Татьяна Лукинична, что, если я свою половину посушу и увезу домой?

— И я тоже, — сказал Алёша и сдвинул свою кучку.

— Конечно, конечно, — сказала Татьяна Лукинична и сама помогла им нанизать грибы на суровую нитку.

Вечером она сказала Анатолию Павловичу:

— Мне очень тяжело, Толя, но я думаю, что Алёша от нас уйдёт.

— Как это, как это — уйдёт? — переспросил Анатолий Павлович. — Откуда ты взяла?

— Ты не понимаешь. Это очень сложно, это даже сказывается в мелочах.

— Вот именно, в мелочах, — повторил Анатолий Павлович. — Ты, Таня, просто стала мнительной, как и каждая мать. Это пройдёт.

Татьяна Лукинична не стала с ним спорить. Она уже знала: чтобы стать Алёше матерью, надо, чтобы и он почувствовал себя её сыном. А он этого не мог.




Ну, солдат, как живём?


Под выходной день Степан Егорович с соседом Фёдором собрались по грибы. Они уехали с вечера на дачу к Гуркиным.

— У них переночуем. А от них первым поездом на сорок второй километр. Там, брат, места! Нигде таких нет, — обещал Степан Егорович.

Уже темнело, когда они подошли к даче. Пахло табаком, настурциями, и тянуло дымом. У Гуркиных или где-то рядом ставили самовар.

Татьяна Лукинична узнала их, когда они ещё были за калиткой.

— Вот хорошо! Пожалуйте, пожалуйте! — И она пошла им навстречу.

— Просим! Просим! — кричал на террасе Анатолий Павлович. Он был в тёплых тапках и боялся идти по росе.

Вынырнули откуда-то Алёша и Макар и закричали:

— Ура!

— Погодите! Погодите! — Степан Егорович никак не мог поздороваться со старшими.




Макар прыгал перед ним, как чёртик на ниточке, и всё допытывался:

— А нас с Алёшкой берёте?

— Берём, берём, — сказал отец. — Дай в дом-то войти.

Увидев Степана Егоровича с корзинками, Гуркин всполошился.

— Пожалуй, и я с вами, — заявил он. — Таня, у нас есть лукошко?

Татьяна Лукинична не возражала. Правда, они с Макаром о чём-то пошептались, когда вместе накрывали на стол. А за столом, поглядев, как Анатолий Павлович сверяет свои часы с часами Тимохина, Татьяна Лукинична сказала:

— Толя, представь себе, что ты завтра встаёшь в четыре утра, надеваешь мои резиновые сапоги и шагаешь в них целый день, не отставая от Степана Егоровича. Дело не за лукошком, лукошко я тебе дам.

— Она мне не верит, — пожаловался Анатолий Павлович и, поглядев на гостей, добавил тихо: — Ноги меня подводят. Ничего, друзья, не поделаешь: ноги стали неважные.

* * *


После чая Фёдор присел рядом с Алёшей на ступеньки террасы.

— Ну, солдат, как живём? Лето кончается, скоро грамматика-математика, за парту надо садиться.

Алёша ковырял прутиком щель в половице и молчал.

— У тебя ранец-то есть?

— У меня не ранец, а портфель, — ответил Алёша. — Из свинячей кожи, непромокаемый, знаете, такой — пупырышками?

Фёдор поглядел на Алёшу. Тот продолжал баловаться и добрался прутиком до его сапога.

— И у меня тоже из свинячей кожи, видишь? — сказал Фёдор Александрович и вытянул ногу в рыжем сапоге. — Тоже непромокаемые.

— А если прямо по воде ходить? — спросил Алёша.

— Можно и по воде. Они, эти сапоги, и по воде ходили, и по снегу, и по камням. Всего им пришлось, а видишь, крепкие.

— Починенные, — сказал Алёша, обводя прутиком заплату.

— Это ничего, это они по шву разошлись, дратва не выдержала.

— Чего, чего не выдержала? — переспросил его Алёша.

— Дратва, чем сапоги шьют, нитка такая — толстая, смолёная, — ответил Фёдор Александрович. — Приедешь, я тебе покажу. У меня есть.

— А у вас есть пуля?

— А зачем она тебе?

— Как — зачем? — удивился Алёша. — Вы думаете, буду стрелять? Я спрячу. У меня уже одна есть. — И Алёша, пошарив в кармане, вынул пустую гильзу от патрона. — Вот!

Фёдор Александрович взял гильзу и сказал, как бы раздумывая:

— Вредная штука.

— Хорошая! — заступился Алёша. — Мы с Макаром нашли. Макар сказал, что безвредная.

— Где это вы всё находите?

— В лесу. Там, знаете, такие окопчики! — Алёша подвинулся поближе. — Там столько вооружения!

Фёдор Александрович отдал Алёше гильзу.

На террасу вышла Татьяна Лукинична. Алёша встал. Он знал, что она скажет: «Алёша, пора, голубчик, спать».

И, не дождавшись, когда она начнёт это говорить, Алёша бросил прутик и пошёл мыть руки.

Уснуть он не мог, долго ворочался — что-то его тревожило. Алёша лежал с открытыми глазами и глядел на военный плащ Фёдора Александровича, который висел рядом с его постелью. Он протянул руку и дотронулся до пуговицы с выпуклой звёздочкой.

И вдруг в его памяти возникло воспоминание. Он гладил тогда жёсткую серую шинель. Гладил, как живую, осторожно касаясь пальцами. Это была папина шинель. Папа тоже вешал её на гвоздик.

И, как всегда, если он думал о прошлом, перед ним вставал образ мамы Оленьки и ему вспоминалась игра во дворе старого дома.

Играли в войну. Он был пленный. Макар тащил его на спине, как разведчик, а потом посадил в снег.

Мама Оленька привела его домой. Снимала мокрые штаны, варежки и приговаривала:

«Глупые! Глупые! Ну, во что вы играете? Зачем он тебя посадил в снег?»

«Я был фашист, — защищался Алёша, — он меня правильно посадил».

Мама взяла мокрые штаны и хорошенько ими отхлопала его. А потом они помирились.

«Вот тебя бы назначили разведчиком, — убеждал Алёшка, — ты бы как поползла, на животе?»

«На животе», — соглашалась мама.

«По снегу?»

«Ну, по снегу».

«И ты была бы совсем сухая?»

«Я бы не стала ползать по снегу. Это необязательно».

«Какой же ты разведчик, если боишься промокнуть?»

Мама теряется, ей не хочется быть плохим разведчиком. Алёша решает выручить её.

«Знаешь, — говорит он, — у разведчиков бывают такие халаты, непромокаемые и совсем невидимые».

«А ты откуда знаешь?» — спрашивает мама.

Алёша подвигается поближе и начинает рассказывать маме кинокартину, которую недавно видел с ребятами. Картина была про разведчиков. У Алёшки блестят глаза, он волнуется: одно слово скажет, а три проглатывает. Только и слышно:

«Он ему раз! А тут вдруг ещё раз! Раз! Стреляют. А он тому раз!»

Но мама всё понимала. Он воевал и был сейчас далеко. Он даже согласился играть фашиста, чтобы бой закончился победой советских солдат. И вот он вернулся с войны, а она, как она его встретила?

«Я сошью тебе халат, — обещала мама. — Ползай тогда сколько хочешь».

Но, оказывается, это не так просто.

«Халат? — переспрашивал Алёшка. — А если меня сделают генералом?»

«Тебя?»

Алёша видел, что мама сомневается.

«Ну ладно, шей, — соглашался он, — пригодится. Может, я буду разведчиком».

Он вспоминал, а сон подходил к нему всё ближе и ближе и наконец совсем его убаюкал…

Уснул Алёша. Уже давно спал Макар. Задремал Фёдор Александрович, легла Татьяна Лукинична, а старики ещё долго сидели на открытой веранде. Лампу они не зажигали, чтобы на свет не летели комары.

Тёплый летний вечер сменила ночь. С реки потянуло холодком, а приятели всё вели свои разговоры. Степан Егорович попыхивал трубкой, пугал комаров. Спать не хотелось. Больно хороша была ночь.




Гроза вернулась…


Утром лес проснулся в росе, будто только что умылся. Если качнёшь ветку, обдаст холодным дождём. Ноги ступают по влажному мху. Тапочки уже сырые.

У кочки стоит гриб. Крепкий, он пророс за ночь, стоит и удивляется, поглядывая вверх на сверкающую каплю, которая качается рядом на травинке. Вот-вот она сорвётся и стукнет его по макушке.

— Хорош, — говорит Степан Егорович, срезая гриб под корешок.

Он очищает ножом упругую ножку и укладывает гриб в корзину.

У Алёши в лукошке пусто. Он перебегает от пня к пню, от куста к кусточку, но ему попадаются только переростки. Разломишь шляпку и бросишь — червивая.

— Ты их получше ищи, — говорит Степан Егорович, — а тот, который сам по дороге попался, — тот не гриб.

Наконец повезло Алёше: напал на целую семейку белых. Заспешил, будто грибы убегут, и про нож забыл. Обломал им все корешки и стал торопливо укладывать грибы в лукошко.

— И так не годится, — сказал Степан Егорович. — Если ты гриб увидел, он от тебя не уйдёт. Куда он денется?

В лесу удивительно! Кажется, вот дойдёшь до той полянки, и можно остановиться, отдохнуть. А так не выходит: за полянкой тропка, за тропкой ещё поляна.

Стало жарко, присели отдохнуть.

— Сейчас, наверное, часов двенадцать, — сказал Степан Егорович и поглядел на корзины, полные грибов. — Закусим — и домой.

Солнце так припекало, что клонило ко сну. Душисто пахло подмаренником и розовой кашкой — клевером.

В высокой траве Алёша увидел гриб; он чернел в зелени, и трудно было угадать, какой же он. Алёша раздвинул траву — перед ним лежала каска. Железная каска. Не то на ней проржавела вмятина, не то её пробило осколком. Через ржавую щель проросла ромашка и спокойно смотрела жёлтым сердечком, расправив белые лепестки.

— Немецкая, — сказал Степан Егорович, поглядев на каску. — Скажи пожалуйста, ещё не рассыпалась! Ржавая, дырявая, а держится!

— Разве здесь был фронт? — спросил Макар.

— Был, — ответил Фёдор Александрович. — Разве в школе не рассказывали?

Алёша молча разглядывал каску. Значит, здесь, в лесу, вот на этом самом месте, были фашисты. А Макар прикинул время, и выходило, что фашисты здесь были зимой. Тогда в лесу лежал снег. Не было ни тропинок, ни цветов, ни жаркого солнца…

— А я думал, что гриб, — сказал Алёша.

Макар наподдал каску ногой, и она откатилась далеко в сторону.

— К дождю размаривает, — сказал Степан Егорович. — Как бы нас, Федя, гроза не застала.

Он угадал. Где-то вдалеке заворчал гром. Над лесом появилось облако, к нему летело другое, за ним ещё и ещё. Скоро облаков собралось так много, что солнце нырнуло за них и скрылось.

Когда грибники вышли на дорогу, то за ними следом из-за леса ползла, погромыхивая, большая тёмная туча. Дорога была не та, что вела к станции, а какая-то другая, незнакомая. Видно, они дали круг и вышли не на ту сторону. За дорогой тянулась луговина, а на ней виднелся один смётанный стожок.

— Придётся здесь переждать, — сказал Степан Егорович.

Они зашли к стожку с подветренной стороны и, раскопав сухое сено, уселись рядом.

Тучу рассекали острые огни молнии, но туча не раскалывалась, а становилась ещё плотнее.

Вдруг сразу, будто она нечаянно опрокинулась, полил дождь.

В стожке было сухо, вода стекала по его покатым бокам и уходила в землю.

Дождь перестал мгновенно. Туча раскололась, выронила солнце, и оно ослепительно засияло.

— Ну что притихли? — спросил Степан Егорович. — Боязно было?

— Нет, — ответил Алёша.

— А я не люблю грозы, боюсь. Я её ещё, наверное, маленьким испугался, — сознался Фёдор Александрович.

— А я не боюсь, — повторил Алёша.

Они шли по дороге. В колеях стояли глубокие лужи, а по обочинам прыгали серые лягушки.

— Это только первый заход был, — сказал Степан Егорович. — Вот увидите, гроза сейчас даст круг и вернётся.

И правда, когда они пришли на станцию и сели в поезд, гроза вернулась. Она притащила с собой ещё больше дождя и грома. В окна вагонов будто кто-то бросал воду огромными пригоршнями. Казалось, что резкие сухие удары вот-вот рассекут железные крыши вагонов. А поезд шёл себе и шёл, только чуть вздрагивал.

Когда грибники вернулись, Гуркины их встретили горячим самоваром. От чая никто не отказался, но угощать аспирином, как предполагала Татьяна Лукинична, никого не пришлось.




«Петушок»


Тётя Маша сберегла сахарку и решила сварить варенье. Давно не варила, а теперь надо сварить, хоть баночку. Мало ли что, вдруг кто-нибудь заболеет? И Стёпа по варенью соскучился.

Ягоды все давно сошли, варила из слив. Она помешивала сироп и готовилась опустить сливы в закипевший сахар.

Кто-то постучал. Тётя Маша открыла дверь Наталье Алексеевне — Алёшиной учительнице. Она уж не первый раз приходила. И теперь пришла поговорить.

— Как же быть Алёше со школой, если он будет жить у Гуркиных, совсем в другом районе?

Тётя Маша и сама уже об этом думала. Знала, что не легко будет Алёше привыкать к новой школе, к новым товарищам.

— Вот соберёмся, решим, — сказала она.

— Времени осталось маловато. Я его внесла во все списки — и на учебники и на ордера.

Наталья Алексеевна вынула из сумочки тетрадь и подчеркнула карандашом Алёшину фамилию. От чая она отказалась.

— Стараюсь избегать, — сказала она. — Больше трёх стаканов в сутки не пью.

Тётя Маша помешивала варенье, и они потихоньку разговаривали.

— Никак он там не приживается, — рассказывала тётя Маша, — а они люди хорошие, образованные.

Наталья Алексеевна слушала её не перебивая, а потом спросила:

— Если всё хорошо, то почему же мальчику плохо?

— Да я не говорю, что плохо, — спохватилась тётя Маша.

— Плохо, плохо! — крикнул Фёдор Александрович, который слышал весь их разговор.

Ему нездоровилось, и он был дома.

— Разрешите? — сказал он, входя в кухню, присел к столу и вступил в разговор. — Алёшка там один, сам с собой, понимаете?

— Там Макар, — сказала тётя Маша.

— Это пока Макар, а Макар пойдёт в школу, тогда что?

Фёдор Александрович стал ходить по кухне и продолжал говорить:

— Я бы решил не так.

— А как бы вы решили? — спросила его Наталья Алексеевна.

— Я за детский дом, — сказал Фёдор Александрович. — Там коллектив, там бы он был, как все. Я сам рос в детском доме.

— С каких же годов? — спросила тётя Маша.

— Наверное, с самых маленьких, — ответил Фёдор Александрович. — Я не помню.

— Вот видишь, ты не помнишь, а он помнит, — в этом всё и дело.

— Ну и как же вы там росли? — спросила Наталья Алексеевна, склонив голову набок, и приготовилась слушать.

— Вот, как видите, вырос, — сказал Фёдор Александрович и остановился перед ней — высокий, широкий в плечах, молодой, только голова седая. Он тронул рукой волосы. — Это война виновата. Не будь войны, не поседел бы.

— Я думаю, это верно, то, что вы говорите, — сказала Наталья Алексеевна. — Воспитание ребёнка — это очень ответственно.

Она аккуратно сложила свою тетрадочку и закрыла портфель.

— Я ещё зайду дня через три, а вы уж тут решите. — И она, попрощавшись, ушла.

С ней в дверях столкнулась Настенька. Она возвратилась с ночного дежурства.

Тётя Маша стала скоблить таз. За разговорами варенье немножко пригорело. А Фёдор Александрович, увидев Настю, к себе не пошёл, остался на кухне и попросил чаю.

— Вам надо бы лечь в постель, — сказала Настенька, наливая ему стакан. — Потеплее укрыться и принять аспирин.

— Так это не простуда — это моя старая рана; вот и знобит, как малярика.

— Я и говорю — надо лечь, — повторила Настенька.

— Принять аспирин — и как рукой снимет, — усмехнулся Фёдор Александрович.

Настенька обиделась. А когда Фёдор Александрович послушался и лёг, принесла ему таблетки.

— Вот сейчас примите, а это на ночь. Я знаю, — сказала Настенька, — старая рана — это очень больно. Только кажется, что зажила, а как заболит, хуже быть не может. — Она вышла, тихо затворила дверь и уже за дверью сказала. — Спокойной ночи!

* * *


Фёдор Александрович захворал и на следующий день не вышел на работу. Он лежал в постели и курил.

К нему пришла тётя Маша.

— Вот выпей, — сказала она, — пока тёплое.

Фёдор Александрович погасил папироску, взял из её рук большую, горячую кружку.

— Молоко! — удивился он. — Что-то давно его не пил, даже не помню когда.

— Пей, пей! — повторила тётя Маша.

Фёдор Александрович пил молоко, а тётя Маша, пригорюнившись, оглядывала его пустую комнату. Стояла в ней раскладушка, табурет да чемодан в углу. Ни стола, ни стула.

— Не нравится? — спросил Фёдор Александрович.

Тётя Маша не ответила, а погодя сказала:

— Вот ты, Александрович, вчера про детский дом говорил. Мне и в Совете тоже говорили, а я никак не решусь. Хочу сама завтра поехать.

— Очень хорошо, — обрадовался Петров. — Непременно поезжайте. Сами посмотрите, и всё будет в порядке.

— Был бы ты здоров, — сказала тётя Маша, — мы бы с тобой вместе поехали, вместе бы поглядели, а ты вот захворал. — Она поглядела на него с укором и добавила. — Придётся одной ехать.

Тётя Маша ушла на кухню. А Фёдор Александрович задремал. На табуретке, рядом с его раскладушкой, осталась пустая кружка. Ребята Тимохины эту кружку звали «петушок». Когда ещё маленькими были, заболеют, «петушок» тут как тут — и с молоком, и с киселём, и с липовым цветом. Только Макар не признавал «петушка», потому что ничем не хворал. Тётя Маша «петушка» берегла. Не нужен «петушок», она его вымоет и приберёт, чтобы не разбили.

— Мне его моя мать купила, — говорила она. — Давно, на ярмарке.

Стоит «петушок» у постели Фёдора Александровича, а Фёдор Александрович согрелся и уснул.




«Ты чья?..»


Рано утром тётя Маша уехала за город.

— Как тут к детскому дому пройти? — спросила она женщину, которая повстречалась по дороге от станции.

— Идите прямо до конца улицы, там увидите, — ответила та, а отойдя, крикнула: — Увидите, ребятишки копаются!

Тётя Маша шла, торопилась, но конца улицы всё ещё не видать. И ноги у неё будто не свои, и каждый шаг будто в гору, хотя дорога ровная.

«Осень нынче ранняя, — подумала тётя Маша, глядя на опавшие листья в придорожной канавке. — Бывает, ещё только в октябре тополь лист роняет, а сейчас гляди как осыпается».

Тётя Маша старалась думать о чём-нибудь другом, только не про Алёшу, а он-то и не шёл из головы. Сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Нелегко ей было собраться и поехать по адресу, который дали в райсовете.

Перед большим приземистым домом тётя Маша увидела ребят. Она остановилась у калитки, смотрела и никак не могла понять, чем это они заняты. Наконец, присмотревшись, поняла: ребята обвязывали еловыми ветвями маленькие деревца. Некоторые гонялись с ветками друг за дружкой, другие прыгали через бечёвку. Игры было больше, чем работы, но всё-таки несколько яблонь уже стояло в зелёных, мохнатых башмаках.

— Вам кого, тётя?

У калитки стоял мальчик — черноглазый, с широким скуластым лицом — и внимательно её разглядывал.

— Да вот к вам приехала, — ответила тётя Маша.

— К нам? — недоверчиво переспросил мальчуган.

Тётя Маша отворила калитку и вошла. К ней уже спешила воспитательница.

— Здравствуйте! Мне к заведующей, — сказала тётя Маша. Она оглянулась, увидела скамеечку и добавила: — Я посижу.

— Карим, Карим! — закричала воспитательница.

Черноглазый, который встретил тётю Машу у калитки, подбежал к ней.

— Карим, позови Анну Павловну, — сказала воспитательница. Она присела рядом с тётей Машей на скамеечку и спросила с тревогой: — Вам плохо?

— Да что вы, голубчик, устала я немножко, а так ничего, не беспокойтесь. Не молоденькая, вот что…

Тётя Маша размотала на шее тёплый платок, дышать стало легче. Она вздохнула поглубже, и, глядя на неё, вздохнул Карим, который всё ещё не уходил.

— Она к нам приехала, — напомнил он.

— Беги, беги, — повторила воспитательница.

И Карим убежал. Он подпрыгивал, будто скакал на коне, и подхлёстывал сам себя еловой веткой.

Ребятишки оставили яблони, подошли и стали полукругом около скамейки. Они стояли молча, и только некоторые из них тихо перешёптывались. Казалось, что их всех очень касается приезд этой незнакомой седой женщины. Они разглядывали её и внимательно слушали, что она говорит. Но это было не простое, обычное детское любопытство. В их поведении чувствовалось совсем другое: они будто ждали, что тётя Маша скажет им что-то очень важное.

— Идите, ребята, занимайтесь своим делом! — сказала воспитательница.

Но дети молча придвинулись ещё ближе.

— Как же тебя зовут? — спросила тётя Маша девочку, которая стояла ближе других.

— Нина, — ответила девочка. И тут же спросила: — А ты чья?

— Как это — чья? — удивилась тётя Маша. — Вот скоро мальчика к вам привезу.

И вдруг круг расступился.

— А-а!.. — протянул кто-то.

Интерес к тёте сразу пропал. Оказывается, она ничья, просто привезёт новенького.

Ребята снова начали прерванную игру. Они бегали мимо скамейки, даже не взглядывая на тётю Машу.

— Они ведь думали, за ними за кем-нибудь, — пояснила воспитательница. — Понимаете, всё ждут: вдруг найдётся кто-нибудь из родных?

— А разве так бывает?

— Бывает, но редко.

Воспитательница поправила сбившуюся косынку. Она была молодая, краснощёкая и чем-то похожая на кондукторшу — так показалось тёте Маше.

— Им здесь неплохо. Видите, здоровы и кормят сытно, а они — просто удивительно — все про дом любят говорить. «У тебя дома да у меня дома». А дома-то своего не помнят — им же было года три-четыре, даже меньше, когда домов-то у них не стало… Чудаки!

Тётя Маша слушала молча.

— У некоторых даже и фамилий не было, — продолжала рассказывать воспитательница. — Я в войну сюда поступила, так мы сами фамилии им придумывали.

Воспитательница, видно, была из словоохотливых.

— Первое время, знаете, я так переживала, так переживала!

Она встала и, отряхнув с пальто приставшую хвою, закричала:

— Кругликов, не бегай с ветками! Я кому говорю, Кругликов! Вот заведующая.

К тёте Маше подошла спокойная высокая женщина.

— Вы ко мне? — спросила она тётю Машу.

Тётя Маша хотела открыть сумку и достать Алёшины документы, но, взглянув на подошедшую, щёлкнула замком и сказала:

— К вам, хотела поговорить.

— Ну что же, поговорим. Может быть, пойдём в дом? — спросила Анна Павловна.

И они пошли в дом, где жили дети.

* * *


— Живём тесновато, — говорила Анна Павловна.

Она шла впереди, открывая то одну, то другую дверь:

— Здесь спальня старших мальчиков, а это читальня.

Тётя Маша заглядывала в двери и видела то тесно приставленные одна к другой кроватки, то комнату с пустым столом, измазанным чернилами.

— А вот здесь малыши. — Анна Павловна раскрыла дверь; пахнуло тёплым и кисленьким запахом.

В комнате малышей кроватки были поменьше, но стояли ещё теснее, чем в других. В углу, за печкой, на полу сидела девочка. Увидев вошедших, она быстро спрятала что-то за спину.

— Ты почему, Наташа, в спальне? — Анна Павловна подошла к девочке и подняла её с пола.

В руках у Наташи был серый фланелевый медведь.

— Ты почему не гуляешь? — спросила Анна Павловна.

Девочка молчала, она прижала к себе покрепче медведя и смотрела на тётю Машу. Потом улыбнулась и протянула ей мишку.

— На, — сказала она.

— Играй, играй, дочка, — ответила тётя Маша.

Девочка была одета в тёплое нарядное платьице, только помятое, и пуговички на нём не так застёгнуты. Башмачки тоже хорошие.

«Сейчас таких не достанешь», — подумала тётя Маша.

— А фартучков у вас нет? — спросила она. — На такое бы платьице непременно фартучек.

— Фартучков нет, — ответила Анна Павловна и будто обиделась: — У нас, товарищ, не только фартучков, ещё многого нет. Но дети всем необходимым обеспечены. Сейчас в семье не все имеют то, что получают в детском доме.

— Да, я вижу, — сказала тётя Маша.

Анна Павловна, взяв за руку Наташу, пошла дальше. Она уже не открывала больше дверей. Пропустив тётю Машу вперёд, шла следом, продолжая объяснять:

— Питание получают вполне достаточное, В доме тепло.

Они вошли в маленькую комнатку, где на диване лежали горой новые галоши и валенки.

— Ишь какое богатство! — удивилась тётя Маша и потрогала валенки.

— Садитесь, — сказала Анна Павловна, выдвинув из-под стола табуретку.

Она уже привыкла к разным посещениям и ждала обычных в таких случаях вопросов. Но, взглянув на тётю Машу, поняла, что разговор будет другой.

— Вы волнуетесь? — спросила она.

— Волнуюсь, — созналась тётя Маша.

Маленькая Наташа забралась к Анне Павловне на колени и стала кормить медведя карандашами.

— Ешь, ешь! — говорила она. — Хочешь, я тебе дам добавочку?

Анна Павловна терпеливо ждала.

— Ну вот, — сказала тётя Маша и стала рассказывать про Алёшу. Она рассказала всё и даже то, что ещё никому не говорила.

Анна Павловна слушала её не перебивая.

— Трудно ему будет привыкать, — говорила тётя Маша. — Вы сами знаете: дети, они терпеливые. Другой раз мы, взрослые, когда своё горе одолеваем, непременно сочувствия требуем. Сами плачем и хотим, чтобы с нами кто-нибудь поплакал. А они терпят, молчат. И он всё молчит.

— Конечно, трудно, но дети скорее забывают горе, как мне кажется, чем мы, взрослые, — сказала Анна Павловна, подвигая Наташе карандаши. А потом, помолчав, добавила: — Конечно, не всегда.

— А я думаю, — сказала тётя Маша, — когда забывают, это тоже плохо. Помнить нужно. Если человек в своей памяти бережёт дорогое, то и жизнь ему дороже. Правда?

— Правда, — ответила Анна Павловна. Она, видно, тоже вспомнила то, чего не может забыть.

Так они сидели, беседовали и понимали друг друга. Тётя Маша даже не открыла своей сумочки, где лежали Алёшины документы.

— Вы всё-таки привозите мальчика, — сказала Анна Павловна, — только захватите направление. Не он первый, привыкнет, — добавила она.

И они простились.

Тётя Маша вышла в сад. Ребята снова её окружили, теперь просто так, только для того, чтобы сказать ей «до свиданья», как у них принято.

А тётя Маша глядела на ребят и думала:

«Вот и он в такой шапке будет. — И ей вдруг захотелось заплакать. — Что это я? — спохватилась она. — Куда это годится?» И поскорее вытерла глаза.




«Вот у него есть мама!»


— Ну, как у нас, понравилось? — спросила её уже знакомая воспитательница.

— Живёте хорошо. Очень хорошо. Всё у вас есть. Вы прямо буржуи, — улыбнулась тётя Маша, вспомнив про валенки и галоши.

Ребята засмеялись. А Карим, который стоял впереди всех, хитро прищурив глаза, сказал:

— Ты не знаешь. Не знаешь, — повторил он.

— Чего — не знаешь? — спросила тётя Маша.

— Не знаешь, что у нас теперь один мальчик, у которого мама есть. — И Карим поглядел на тётю Машу с видом победителя: вот, мол, что у нас есть, а этого ты не знала.

Тётя Маша даже растерялась.

— Вот у него, у него! — загалдели ребята и вытолкнули вперёд уже большого мальчика.

— У него мама, — сказал Карим, показывая на мальчика, как бы удостоверяя своё сообщение.

— До свиданья, дорогие, до свиданья, — заторопилась тётя Маша.

А перед ней стоял мальчик, у которого была мама. Мальчик был смущён. А Карим с нескрываемым восхищением поглядывал то на него, то на тётю Машу.

— У него мама! — повторил он и даже прищёлкнул языком.

— Очень хорошо, очень хорошо, — сказала тётя Маша. — А вам, дорогие, здесь хорошо, очень мне у вас понравилось.

Ребята проводили её до калитки, и кто-то закричал вслед:

— Приезжайте ещё!

Она обернулась. Никто уже на неё не глядел. А на раскрытой калитке туда и обратно катался Карим.

* * *


Когда тётя Маша сошла с поезда, на перроне её встретил Миша.

— Ты зачем? — удивилась мать.

— Как — зачем? Дождь.

Тётя Маша увидела у него в руках зонт. И правда, по крыше перрона барабанил дождь.

— А там не было дождя, — сказала тётя Маша, беря Мишу под руку.

Миша держал над ней раскрытый зонт, и они пошли к трамваю. В метро тётя Маша не ездила: у неё, как она говорила, «под землёй не хватает дыхания».

— Насквозь? — спросил Степан Егорович, открывая дверь.

— Сухая, сухая, — ответил Миша. — Там, говорит, и дождя не было.

— Ну как вы тут без меня? — спросила тётя Маша.

— Погибли, как видишь. — Степан Егорович снял с плиты чайник, и тётя Маша села за стол.

Степан Егорович ждал, когда она сама начнёт рассказывать. Но тётя Маша пила чай молча, будто в кухне была одна.

— Фёдор Александрович! Чайку! — крикнул Степан Егорович.

— Иду, иду! — откликнулся сосед. Он, наверное, тоже ждал тётю Машу. — Ну, как съездили? — спросил он, присаживаясь к столу и наливая себе стакан.

— Хорошо, — ответила тётя Маша.

— Там местность хорошая, — завязывал разговор Фёдор Александрович. — Я это место знаю. Ну, как же там ребята живут? Понравилось вам?

— Очень, — ответила тётя Маша.

— Да ты, Маша, подробнее. Дом какой? Порядки? — спрашивал Степан Егорович.

— Порядки хорошие, и дом хороший. Все обуты, одеты, присмотрены. Всё, что нужно, есть. Всё есть, — повторила тётя Маша и, поглядев на мужа, добавила: — Там у них даже один мальчишка есть, у которого мать жива. Вот какое дело. — И она, перевернув чашку кверху донышком, встала из-за стола.

Когда за тётей Машей закрылась дверь, Степан Егорович, поглядев ей вслед, сказал:

— Теперь конец.

— Какой конец? — переспросил сосед.

— А такой, уважаемый мой, что теперь она Алёшку ни в какой детский дом не отдаст, хоть в самый распрекрасный.




«Детей растить нелегко…»


Между Степаном Егоровичем и Анатолием Павловичем Гуркиным произошёл разговор, которого не слыхал Алёша, но который решил его судьбу.

— Вы меня знаете десять лет, — сказал Гуркину Степан Егорович, — и знаете мою семью.

— Вот именно, поэтому я и решил, — перебил его Анатолий Павлович. — Я хочу, чтобы вы поняли нас, поэтому я и решил. У вас четверо прекрасных детей, а мы одинокие люди. Мы создадим для Алёши все условия. Татьяна Лукинична…

— Ей трудно, Татьяне Лукиничне! — сказал Степан Егорович. — Детей растить нелегко.

— Конечно, растить не своего ребёнка сложно. — Анатолий Павлович покачал головой. — Но вам тоже не приходилось?

— Поэтому я и говорю с вами, что мне приходилось. Вы знаете нас десять лет, — повторил Степан Егорович. — Макарке было два года, Михаилу и Геннадию было по восемь, Насте шёл десятый год. Когда нас к вам поселили, вы, наверное, говорили: куда такая орава? Правда? А жили спокойно? И ребята мои вас уважали.

— Хорошо жили, — подтвердил Анатолий Павлович. Он был очень взволнован и даже встал. — Я очень вас уважаю, Степан Егорович, но вы должны понять: Серёжа вырос при мне. Ещё наши отцы… Это мой долг, понимаете, долг!

— И отцы ваши вместе росли, знаю. — Степан Егорович помолчал. — Но Алексею у нас легче.

— Может, он решит сам? — Анатолий Павлович строго посмотрел на Тимохина. Он выдвинул, как ему казалось, самый веский довод сложного решения.

— Алёшка решит, это я знаю, — ответил Тимохин.

— Он что, сказал вам? — спросил Анатолий Павлович.

— Нет, не сказал. — Тимохин покачал головой. — И не надо, чтобы говорил. Это надо понимать без разговора.

Степан Егорович вынул трубку и медленно, щепоть за щепотью, крепко прижимая табак большим пальцем, стал её набивать.

— Был у меня сын, — сказал он. — Теперь нет его. Погиб на стройке, город на Амуре строили. Слыхали? — Степан Егорович помолчал и добавил с трудом: — Забыть не могу.




Анатолий Павлович затих, он слушал тяжёлые слова отцовского признания, такие для него неожиданные, разбивающие все его надежды.

— Детей у нас четверо, — продолжал Степан Егорович, — только, как говорится, пополам: двое своих и двое чужих. Свои — Настя и Михаил, а приёмные — Генка с Макаром. Ребята ничего не знают. Мы с Машей для всех четверых мать и отец. — Степан Егорович говорил медленно, как бы припоминая. — Когда погиб наш старший сын, мы с Машей решили: было у нас трое детей, трое и будет. Михаил тогда ещё только ходить начал. Вот мы и взяли ему брата-ровесника. Им теперь обоим по восемнадцати: Михаилу и Геннадию. Когда они были поменьше, в школе все спрашивали: «Как это так? Тимохины близнецы, а совсем не похожие! И внешность и характеры совсем разные — удивительно!»

— Мы тоже с Танечкой удивлялись, — сознался Анатолий Павлович. — Но Таня говорила, что иногда так бывает. Будто внешнее и буквальное сходство не обязательно.

— Как видите, бывает, — усмехнулся Степан Егорович.

— Простите, а Макар?

— Макар? Макарку Маша нашла. — Степан Егорович даже головой покачал.

— То есть? — не понял Гуркин.

— По правде сказать, удивительно нашла. Так, как писатели в романах пишут. Ездила она в деревню, мать ещё у неё жива была. Утром пошла за водой и нашла его у колодца.

Гуркин, очевидно, не совсем понимал, как это могло быть на самом деле.

— Позвольте, что же, его там кто-нибудь забыл?

— Может, и забыл, — подтвердил Степан Егорович. — Шёл кто-нибудь издалека и обронил ребёнка.

— Ну и как же?

— Как же? Маша его в сельсовет. Ребёнок кричит, только чей — не говорит. Маше его жалко стало, сама мать. Она и говорит: «Вы, товарищи, ищите родителей, а я пока его молоком, что ли, напою». Унесла. Завернула в сухое, мальчишка уснул.

— Так, так! — Анатолий Павлович слушал Тимохина с нескрываемым изумлением.

— Через несколько дней приходят из сельсовета, — продолжал Степан Егорович, — с бумагой. Так, мол, и так, никто не нашёлся. Вот написали бумагу, надо везти ребёнка в город. Маша им и говорит: «Я завтра сама в город еду. Давайте бумагу, я отвезу». Ну и привезла.

— То есть к вам?

— К нам, — подтвердил Тимохин. — Когда усыновляли, я сам два раза в деревню ездил. То подписи не те, то печати не хватает. Такая была канитель, верите? Вспоминать не хочется. Вот и он такой канительный растёт. За ним только смотри. Добрый парень, а разбойник.

— Ну, а как же он с Алёшей? — опять спросил Анатолий Павлович.

— Они друг к другу привыкли.

Степан Егорович курил, и дым мешал Анатолию Павловичу увидеть его лицо.

— Вы меня извините, — сказал Степан Егорович. — Мы скоро провожаем Геннадия на флот, очень прошу вас и Татьяну Лукиничну быть непременно, по-старому.

Разговор был окончен. Они крепко пожали друг другу руку и остались друзьями.




И снова на пороге осень…


Август вначале был дождливым и холодным. Казалось, что лето кончилось. Но вдруг в конце месяца снова пригрело солнце. Наступили тёплые яркие дни. Только пожелтевшая раньше времени листва напоминала о том, что на пороге осень.

Татьяна Лукинична сидела на террасе и вязала. Давно начатый ею шарф для Анатолия Павловича ещё не был окончен.

Солнце поблёскивало на длинных спицах, лежало на пушистом шерстяном клубке, Татьяна Лукинична медленно набирала петли и прислушивалась к мальчишечьим голосам.

Сегодня Алёша и Макар собирались уезжать. День у них был хлопотливый. Они сидели на скамейке и перевязывали бечёвкой тяжёлые пучки оранжевых ягод: Макар делал зимний запас.

— Вот увидишь, — говорил он Алёше, — и синицы и снегири прилетят. Воробьи и то будут клевать. Она на чердаке промёрзнет, сладкая будет, как сахар.

Макар взял в руки тяжёлую рябиновую ветку и, поглядев на неё, не стал обрывать.

Татьяна Лукинична подняла голову.

— Я её поставлю в воду, — сказал Макар.

Он подошёл к столу и опустил ветку в высокую вазу. Осенние цветы потеснились к краям, а в самой середине букета, как в хороводе, закачались яркие грозди.

— Красиво? — спросил Макар.

— Очень, — похвалила Татьяна Лукинична.

Мальчики продолжали вязать рябиновые пучки и вели свой разговор.

— Мы в этом году опять будем в одну смену учиться, — говорил Макар. — Знаешь, как это здорово! Все дела после школы вместе можно делать.

— Конечно, — соглашался Алёша.

Он привык к Макару. Они вместе провели почти всё лето. Алёша даже не представлял себе, что будет жить зимой не дома и учиться в другой школе. Он не знал о спорах, которые шли среди взрослых, а Макар знал. Знал и очень тревожился. Неужели Алёшку отдадут в детский дом? Или оставят жить у Гуркиных?

В один из своих приездов с дачи Макар решил поговорить с матерью.

* * *


Вечером, когда тётя Маша управилась по хозяйству и вышла на крыльцо отдохнуть, Макар примостился с ней рядом.

Во дворе было пусто. Трава, которая росла у забора, пожухла. На грядке под окнами отцветали жёлтые ноготки.

Вечер был тёплый, но уже не дышал ни запахами цветов, ни жарким, раскалённым за день асфальтом.

— Скоро в школу, — сказал Макар. — Ещё неделя пройдёт, и надо собираться.

Тётя Маша оглядела его. Макар стал совсем темнокожим — так загорел; шея чёрная, коленки в ссадинах, волосы отросли, как шапка.

— Опять штаны надо готовить, — сказала она. — А башмаки Генкины, они теперь тебе впору?

— Он не отдаст, — сказал Макар.

— Зачем они ему, он в армию идёт, ему там сапоги дадут. А вернётся, новые купит. Штаны-то я тоже из Генкиных тебе перешью. Пойдёшь у нас в школу, как человек. Только вот шерсть на голове остричь надо. — Тётя Маша потянула Макара за вихор. — Ишь отрастил какой!

— И Алёшу надо стричь, — сказал Макар.

— И Алёшку, — согласилась тётя Маша. — Одежда у него есть, только сумку купить новую. В третий класс пойдёт. Небось книжек больше теперь.

— Конечно, больше! — обрадовался Макар.

Оказывается, всё в порядке. Алёшка будет жить у них! И только теперь, когда Макар был в этом уверен, он высказал матери всё, что его тревожило.

— Я всё боялся, что отдадут Алёшку в детский дом, — говорил Макар. — Даже про себя подумал: а вдруг бы ты меня отдала? Я бы нигде не прижился. Потому что я твой?

— Мой, мой, — усмехнулась тётя Маша. — Только тебя и не взял бы никто. Кому ты такой кудлатый нужен?

— Знаешь, у нас с Алёшкой даже общая примета есть.

— Это какая же? — удивилась мать.

— Он Алёшка, а я Макар.

— Ну и что же?

— А то, что у меня дед был Макар, а у него дед Алексей.

Тётя Маша слушала и во всём с ним соглашалась…

Макар ликовал.

«Очень хорошо, когда есть у человека дом, да ещё такой, в котором найдётся место и для товарища», — думал он.




Как быстро прошло время!


Вечером, когда на дачу за ребятами приехал Геннадий, у них всё было готово: увязан рюкзак, собран Алёшин чемодан, перевязаны удочки. Татьяна Лукинична пошла провожать их. Они пришли рано, до поезда оставалось время.

— Посидим, — сказала Татьяна Лукинична, и они сели все на широкую скамейку.

— В воскресенье приезжайте, — сказал Геннадий. — Мама очень просит. На флот отчаливаю.

— Ты будешь без неё скучать, — сказала Татьяна Лукинична. — Ты у неё любимец.

— Ну что вы! — вспыхнул Геннадий. — Она у нас никого не выделяет, а скучать, конечно, буду. Кто без матери не соскучится?

Алёша встал и отошёл в сторону.

— Я посмотрю светофор, — сказал он и, подняв ладошку козырьком, стал смотреть на далёкий красный огонёк.

— Едет! Едет! — закричал Макар, когда огонёк вдруг стал зелёным.

Он протянул Татьяне Лукиничне шершавую ладонь, взял Алёшу за руку и шагнул с ним на площадку вагона. Алёша помахал Татьяне Лукиничне из окна. Она шла за поездом, но вот её обогнал последний вагон, и она остановилась.

Возвращаясь домой, Татьяна Лукинична хотела разобраться в своих чувствах. Она не могла понять, почему все её старания были отвергнуты. Ей было обидно и больно до слёз.

* * *


Было совсем темно, когда Татьяна Лукинична подошла к калитке.

— Это ты, Танечка? — окликнул её Анатолий Павлович.

Он помог ей подняться по ступеням. Она взошла на террасу и села. Он погладил её по голове, как маленькую.

— Сыро, пойдём в дом, — сказала Татьяна Лукинична.

Они закрыли за собой дверь. Стало совсем тихо, будто все давно уехали в город.

* * *


В школу Макар и Алёша шли вместе. По дороге Макар встретил товарищей, своих одноклассников. Дальше они шли гурьбой. Макар рассказывал, что они находили летом в лесу. Пришлось даже остановиться. Алёша достал из кармана гильзу.

— Вот! — показал Макар. — Это он нашёл!

Алёша терпеливо ждал, пока все её поглядят, и не боялся, что кто-нибудь отнимет.

В школе они с Макаром разошлись. Макар пошёл в шестой, Алёша — в третий «А».

Прозвенел звонок. В третий класс вошла Наталья Алексеевна.

— Поздравляю вас с новым учебным годом! — сказала она торжественно, а потом, оглядев своих учеников, сказала уже просто: — Как вы все выросли!




Тому, кто приходит в школу в первый класс, кажется, что он никогда не будет десятиклассником. Но время проходит быстро.

Давно ли в этом же классе, где сидит Алёша, учился Гена Тимохин? Давно ли Наталья Алексеевна сажала его на первую парту, чтобы не спускать с него глаз?

«Он мешает соседям, стреляет чернилами и не следит за уроком», — жаловалась она Степану Егоровичу.

Степан Егорович вечерами проверял Генкины тетради и учил сына мастерить игрушки.

Как быстро прошло время!




Краснофлотский привет!.


Геннадий Тимохин работал на заводе последний день. Старый бухгалтер Мирон Григорьевич Коган пришёл в цех и принёс ему расчёт. Он торжественно раскрыл ведомость, дал Генке расписаться и только потом вручил ему конверт с деньгами.

— Я вам желаю, — сказал Коган, — от всего сердца! — и протянул Генке свою самопишущую ручку.

— Что вы, зачем! — смутился Генка.

— Я очень прошу, — сказал Коган.

— Бери, бери! — зашумели ребята. — Письма будешь писать!..

Генка вертел в руках массивную самописку.

— Спасибо, Мирон Григорьевич, — сказал за Генку Степан Егорович.

— Спасибо! — спохватился Генка и стал пожимать бухгалтеру руку.

Мирон Григорьевич снова зачем-то заглянул в ведомость и сказал громко, чтобы все слышали:

— Товарищ Тимохин! Вы получили расчёт за вычетом подоходного налога, государственного займа и плюс премию за отличную работу…

Генку поздравляли товарищи. А за час до гудка пришёл Генкин сменщик. Они вместе проверили ящик с инструментами, и Генка стал убирать станок. Он смёл с него железным веничком стружку, протёр мягкой ветошью.

Станок у него всегда был в порядке. К этому Степан Егорович приучил всех, кто работал в цехе. Каждый раз, заступая смену, Геннадий ревниво осматривал станок. И, если бывали неполадки, досадовал на сменщика. Теперь он передавал станок надолго.

— Вот тут маленько винт ослаб, — говорил Генка, проводя рукой по станине. — Надо подтянуть. Маслёнку смени, я видел у кладовщика, новые привезли. У них носик подлиннее, аккуратнее будет. А вот здесь, — Генка протянул руку в дальний угол ящика, — здесь я запасные резцы положил, на всякий случай.




Степан Егорович к ним не подходил. Он только косился в их сторону. Когда Генка упомянул про запасные резцы, он только крякнул: вот они, оказывается, где резцы, а он-то их искал. Из-под носа утянул! И когда только успел?

Прогудел гудок.

Как всегда, Геннадий Тимохин и отец вышли с завода вместе.

В проходной, отдавая табель, Генка подмигнул табельщице и сказал, точно прощался до завтрашнего дня:

— До свиданья, Анюточка! Краснофлотский привет!..




Торжественные проводы


Тимохины ждали гостей: Настенька накрывала на стол, а тётя Маша присела отдохнуть.

— Что-то я рук не подниму, — сказала она.

— Волнуешься, — сказала Настенька. — Что ты, его на фронт провожаешь, что ли? Войны нет.

— Войны нет, а они всё равно норовят; газеты-то я читаю.

— Ну и что же?

— Что же, не могут некоторые в мире-то жить. Вот и приходится армию набирать, а так на кой бы она: нам и дома руки нужны.

Настенька старалась, чтобы всё было понаряднее. Посредине стола стоял глиняный кувшин, а в нём последние цветы — пёстрые осенние астры. Она всё приглядывалась, как и что на столе поставить: то что-нибудь передвинет, то поправит. Сама она тоже была нарядная — надела синее платье в крапинку и косы уложила высоким венчиком.

— Я там барбариски купила, — сказала тётя Маша, — положи ему в чемодан, а то забудем. Захочет кисленького — найдёт, обрадуется.

— Он и сладенькое любит, — засмеялась Настенька.

— Положи, положи! — Тётя Маша поднялась и пошла в кухню поглядеть своё хозяйство. Нагнулась там над кастрюльками да и поплакала.

* * *


Наконец всё было готово. Все собрались, но за стол не садились. Не пришли из школы ни Макар, ни Алёша. Ждали только их.

— Бегут, — сказал Миша: он увидел ребят в окно.

Дверь распахнулась, и первым появился Макар, а за ним, не снимая пальто, — Алёша.

— Глядите! — сказал Макар и помог Алёше расстегнуться.

Алёша был с красным галстуком.

— Ну, брат, тебя не узнать, — сказал Геннадий.

— Ну-ка, ну-ка! — Степан Егорович помог сконфуженному Алёше снять пальто. — Поздравляю! Что же это ты по секрету в пионеры пошёл!

— Один я знал! — кричал Макар. — Мы нарочно так подгадали.

Алёша не ожидал такой встречи. Его поздравляли серьёзно и торжественно. Только Фёдор Александрович хотел было, как раньше, поднять его на руки.

— Не надо! — сказал Алёша.

И тётя Маша тоже его остановила.

— Разве пионеров тетешкают? — сказала она.

— Алёша, садись рядом со мной, — предложил Геннадий.

— С Геной, с Геной непременно! — закричали все.

— Ты теперь его смена, Алёша, — сказала Настенька. — Ты теперь мамин часовой.

— Поди, что я тебе скажу, — сказал Геннадий и, нагнувшись, сказал тихо одному Алёше. — Ты, когда мне будешь писать, пиши всегда правду. А то, может, мать заболеет или что-нибудь ещё, обязательно пиши. Хорошо? Я на тебя надеяться буду.

— Хорошо, — ответил Алёша.

— Ну, дорогие товарищи, прошу, — сказал Степан Егорович, и все стали садиться за стол, шумно отодвигая стулья.

— Можно рядышком? — спросил Фёдор Александрович.

— Пожалуйста, только я буду бегать, я же хозяйка, — ответила Настенька и подвинулась, чтобы Фёдор Александрович мог сесть с ней рядом.

Во главе стола сидела тётя Маша, рядом с ней — притихший Геннадий и самый младший в этой большой, дружной семье — Алёша Бодров.

Первый тост произнёс Анатолий Павлович. Он начал говорить очень красиво.

— Представим себе, дорогие друзья, что среди необозримого морского простора идёт сторожевой корабль и… — Дальше он немного спутался, но все поняли, что на этом сторожевом корабле должен плыть славный моряк Геннадий Тимохин.

Анатолий Павлович передохнул и кончил речь совсем хорошо:

— Да здравствует Советская Армия!

Все встали.

— Генка, а Генка! Как же я буду писать, адреса-то у меня нет? — спрашивал Алёша шёпотом, дёргая Геннадия за рукав.

— А я тебе сообщу, — ответил Геннадий тоже тихо, так, что никто не слыхал.

— Не секретничать, не секретничать, — сказала Татьяна Лукинична. — За столом не секретничают.

— А у нас с ним хороший секрет, — сказал Геннадий. — Правда?

— Правда, — ответил Алёша и поглядел на Макара.

Они же с Макаром поклялись, что между ними будет самая крепкая дружба и у них не должно быть никаких секретов. Но Макар смотрел на него так, что и без слов было понятно: этот секрет сегодня не считается!

— Проводы должны быть весёлыми, — сказала Настенька и подала Геннадию гитару, которая тоже уезжала с ним на флот.

Геннадий тронул струны, и все запели старую песню:
		По морям, по волнам,



		Нынче здесь, завтра там.



		По морям, морям, морям, морям,



		Эх, нынче здесь, а завтра там!








Пели все: и Гуркин, и Татьяна Лукинична, и Коган, который со своей женой пришёл на проводы.

Макар и Алёша не знали всех слов песни, но припев подхватывали громко.

Потом Миша включил радиолу, и в комнате Фёдора Александровича начались танцы. Сначала танцевали вальс, а когда вальс кончился, один из гостей, такой же пожилой, как дядя Стёпа, вдруг стал кричать:

— Русскую, русскую!

И Настенька, помахивая платочком, пошла по кругу. В пару с ней, притопывая, кружился заводской паренёк, Генкин товарищ.

Алёша и Макар не танцевали. Они помогали Мише выбирать пластинки и смотрели, как танцуют другие.




В жизни бывает всё


Когда веселье затихло, Степан Егорович ушёл с Геннадием покурить.

— Гена, — сказал Степан Егорович, — в жизни бывает всё…

— Конечно, — ответил Генка. — Только ты за меня не беспокойся. Это я дома иногда бузил, а там…

Отец всегда с ним говорил просто и легко. А сейчас Геннадий чувствовал, что каждое слово давалось ему с трудом.

— Ты теперь, Гена, человек военный, — сказал Степан Егорович. — Я долго думал и вот решил.

Степан Егорович протянул Геннадию маленькую книжечку. В уголке на первой её страничке была фотография офицера в пограничной форме.

— Ты очень похож. Это твой отец, — сказал Степан Егорович. — Про мать я не знаю ничего, А он погиб как герой, с честью.

Геннадий молча смотрел на незнакомую фотографию. Потом вдруг, как это бывало в детстве, протянул вперёд руки, шагнул и прижался к Степану Егоровичу.

— Ну вот, вот и всё! — повторял Степан Егорович и гладил Генку по плечам, голове.

«Неужели плачет?» — Степан Егорович поднял Генке голову и заглянул в глаза. Слёз в Генкиных глазах не было.

— А она, мама, знает о том, что ты мне сказал об этом? — спросил Геннадий.

— Нет, я её не тревожил, — ответил Степан Егорович. — Она за эти дни и так нагоревалась.

Геннадий подошёл к окну, нажал на оконные створки. Окно распахнулось настежь, и ночная свежесть ворвалась в комнату. Хорошо!..




Когда они возвратились, за столом шло чаепитие. Было шумно. Гуркин о чём-то спорил, и все смеялись.

Тётя Маша поднялась им навстречу и с тревогой посмотрела на обоих. Она ни о чём не спросила, только глаза её выдали — глаза спрашивали. И Геннадий понял, что она знает, о чём у них был разговор.

Тётя Маша налила Генке чаю, пододвинула стакан и положила ему на плечо свою тёплую руку. Всё, что так больно, так неожиданно взволновало Геннадия, вдруг отодвинулось. Что же, если так случилось! Он совсем ведь не знал тех, кто были его отцом и матерью. С ним рядом мама. Его мама на всю жизнь. А то, что он узнал, теперь они знают с ней вместе.

Он смотрел на тётю Машу, любовался её морщинками и вдруг улыбнулся своим воспоминаниям.

Учительница, Наталья Алексеевна, всегда говорила:

«Из всех ваших ребят, Мария Макаровна, один Геннадий на вас похож: и глаза, и губы, и, знаете, даже голос!..»

— Гляди-ка, спит! — сказала тётя Маша.

В углу на диване, подложив под щёку ладошку, сладко посапывал Алёша.

— Будить жалко, а не разбудишь — обидится. Что делать?

— Я его сам разбужу, — сказал Геннадий.

Он присел рядом с Алёшей, потрепал его по спине и сказал:

— Мы уходим, Алёша!

Алёша сразу открыл глаза. Открыл глаза, но проснуться ещё не проснулся.

— Уходим! — повторил Геннадий.

Алёша потянулся и сказал, зевая:

— А я не спал. Это я просто так.

— Если не спал, то поднимайся! Нам ещё с тобой потолковать надо.

— Ну говори, я не сплю!

Алёша спустил на пол ноги и поправил смятый кумачовый галстук.

— Ты помнишь, что я тебе говорил? — спросил Геннадий.

— Конечно, чтобы я писал письма, — ответил Алёша. — Я ещё никогда не писал писем. Но ведь это нетрудно? Всё равно как в тетрадке писать, правда?

— Правда. А ещё что?

— Ещё? — Алёша нахмурился. Он не мог припомнить, что же ещё просил Геннадий.

— Про маму! Про тётю Машу пиши обязательно!

— Так это я знаю! — спохватился Алёшка. — Это я помню. Если она заболеет…

— Я вам тогда дам! «Если заболеет»! Она не должна болеть. Ты про всё пиши: что она делает, как живёт. Я без неё буду очень скучать… — Геннадий обнял Алёшку. — Когда ты с ней будешь расставаться, тоже соскучишься. Ты что думаешь? Время, брат, пробежит быстро. Не успеешь оглянуться, вырастешь. Может, будешь, как я, солдатом.

Алёша даже сконфузился. Как это он тоже пойдёт в армию! Конечно, он и сам думал о том, что когда-нибудь пойдёт в настоящую армию, как папа или Геннадий. Но когда? Может, войны, когда он вырастет, больше не будет?

Геннадий глядел на Алёшу. Давно ли он, Генка, Рыжик, был таким же и играл в армию понарошку, во дворе с ребятами?

— Ну, давай лапу! — сказал Геннадий. — Будем считать, что договорились.

Алёша протянул ему руку, и Геннадий крепко её пожал.

* * *


Перед уходом из дому все сели. Тётя Маша так и сказала:

— Перед дорогой посидим!

Алёша сел рядом с тётей Машей и Степаном Егоровичем. Степан Егорович открыл свои часы со звоном, сверил их с часами на стене и захлопнул крышку.

Алёша огляделся: как интересно — все сидят и молчат. Гуркины сидят торжественно, как будто ждут, что сейчас произойдёт что-то необыкновенное. И Алёша вдруг вспомнил, как Анатолий Павлович показывал им под Новый год фокусы. Фёдора Александровича тогда не было. Сейчас он здесь. Сидит рядом с Настей и держит на коленях её плащ. Алёша и Макар с ним подружились. Фёдор Александрович теперь бывает у них на чердаке. Он привёз Макару двух иностранных голубей. Они такие же, как и наши. Пшено клюют — только подсыпай. Сами голуби белые, а крылья у них чёрные, похоже, будто на них надеты кафтанчики. Макар их зовёт «модники».




Макар сидит верхом на чемодане. Он хочет нести Генкин чемодан, а Миша не соглашается, говорит, что Макар чемодан уронит. Сейчас они оба молчат. Миша мнёт в руках свою новую кепку. Он волнуется, будто это он, а не Геннадий уезжает на флот. А Гена о чём-то задумался и даже ни на кого не глядит.

Все молчат.

И вдруг Настя нарушает молчание:

— Ну вот, всё ничего, ничего, а напоследок нос повесил!

— Я? Это ты откуда взяла?

Геннадий крепко целует тётю Машу и говорит совсем весело:

— Пошли!

* * *


Ещё только начало светать, а по улицам и переулкам звенели песни, смех, гармошка и гитары. Постовые милиционеры улыбались: они не призывали граждан к порядку. Пусть поют! Как же можно без песни идти в авиацию, пехоту, на флот?