Убить Ланселота Андрей Басирин Таинственные записи появляются в дневнике Хоакина Истессо, разбойничьего капитана. Судя по почерку, он оставляет их сам. Но как? Когда? Зачем? Одна тайна тянет за собой другую, и чтобы разгадать их, разбойник отправляется в путь. Хоакину предстоит узнать многое. Куда исчезают кометы из пророчеств? В чем суть бунтарства? И почему, наконец, невозможно убить Ланселота? Андрей Басирин УБИТЬ ЛАНСЕЛОТА ПРОЛОГ Это Аларик – страна варваров. Цивилизация здесь ничего не значит. В землях Аларика царят холод и первобытные нравы. Вы мечтаете о вишневом сиропчике и пирожном в стиле рококо? Облизнитесь! Вас ждут медвежьи окорока и ячменный хлеб. Северное сияние с этим категорически не согласно. Оно расцвечивает снега лимонными отблесками; оно сгущает в озерном льду коньячные оттенки, а ветви сосен обливает бело-зеленой глазурью. По небу пускает медовое зарево. Но все это в конечном счете уже неважно. Настает особенное время, время перемен и чудес. И вороны, что топорщат перья на сосновой ветке, прекрасно это чувствуют: – Пор-ра, кар-рлега. – Вы совер-ршенно уверены? – О да, кар-рлега. Посмотр-рите наверх. – Категоррически да. Вестницы рока напыжились, встопорщили перья и… КАРРРРРРРРРРРР!!! – разнеслось над миром, подхваченное сотнями вороньих глоток. Небо разодралось наискось, и в прореху пролилось золотое пламя. Оно выбросило павлиний хвост, распушило во все стороны протуберанцы. Над миром поплыла комета – знак того, что «старые добрые времена» уходят в историю. На смену им пришли времена новые и злые. Интересные времена. * * * …Театр начинается с вешалки, а клуб с традиций. Клуб Дюжины – один из старейших в нашем мире и один из престижнейших, смею заметить! Дюжина вершит дела Террокса. Ничто не происходит без ее участия. Если вы состоите в Дюжине – вы богаты, влиятельны и прекрасны, а главное – практически бессмертны. Что же нужно, чтобы войти в клуб? Сущие пустяки. Необходимо: а) принадлежать к особам королевской крови; б) владеть зверем великим. Из этого правила есть исключения. Правитель Аларика единственный из королей не входит в клуб, потому что варвары ненавидят зверей великих. Но еще больше они ненавидят Дюжину. По иронии судьбы для приема новичков Дюжина собирается именно в Аларике. Кандидатов ждут тяжкие испытания. По слухам, далеко не все неофиты их выдерживают.      Мир Террокс. Путеводитель д-ра Живокамня Дорога вилась мохнатым от инея серпантином. На одном из витков ее давно уже мерзли два человека. Время от времени они подбегали к краю обочины и вглядывались вниз. Они ждали. Вот коротышка в фиолетовом камзоле подпрыгнул и пристукнул каблуками. Льдистое облачко вырвалось из его рта: – Н-н-не п-появился?… Н-нет? Его коллега по несчастью простуженно закашлялся. Внешность его напоминала о финиковых пальмах, мраморных колоннах и статуях обнаженных девушек. Среди запорошенных снегом сосен он смотрелся так же, как галстук-бабочка на крестьянском полушубке. – М-может быть, м-место ппри… рискорбно не то, – стуча зубами, откликнулся он, – ил-ли вр-ремя не оно?… Я уж-ж з-замучился ждать, в-весь ммммморозом прокляттым измучен. Тога… вернее, четыре тонкие шерстяные тоги на его плечах отозвались печальным звоном. С губ сорвалась льдинка, завиваясь на лету квадратной спиралью-меандром. На аларикском морозе слова замерзают, еще толком не оформившись во фразу. – Б-брат мой Архитит… – проникновенно начал коротышка, роняя угловатые готические льдинки. – Т-ты знаешь… И осекся. Внизу явственно прозвучал скрип снега. Караульщики переглянулись. Почудилось, нет? Они бросились к краю тропы и принялись напряженно вглядываться в нижний виток серпантина. Слух не обманул их. Скрип повторился и даже стал сильнее. – Идут. Ну, хвалу воздадим же богам милосердным! – Ага. Точно. Глинтвейну хочется… Скорее, Архитит! Снежинки взметнулись в воздух. Караульщики рванули по серпантину, едва не выпрыгивая из сапог. На тропинке осталась горка элегантных льдистых крендельков; кое-где замерзший разговор пересекали иглы обеспокоенных взглядов и пушистые комочки напряженного молчания. Собеседники не доверяли друг другу, а потому предпочитали больше отмалчиваться, чем говорить. Поблескивающую кучку слов накрыла рогатая тень. Бесплотная рука подобрала льдинку в готических изломах больших букв. – Дюжина? – пробормотал путник. – Узнаю, узнаю. Как удачно. Он принялся рыться в ледяном крошеве, словно лисица в мусорной куче. Несколько слов его особенно заинтересовали. У одного был отломан хвостик; путник не успокоился, пока не отыскал недостающее. Когда все слова оказались собраны, рогач покачал головой: – Интересно, интересно… Что ж. Раз я им нужен – значит, приду. – Идет! Идет! Над заснеженной тропой взметнулись крохотные смерчики. – ОН БЛИЗИТСЯ!!! ОН ИДЕ-О-ОТ! Дверь заскрипела. В щель выглянула голова в шапке, похожей на иззябшую семью росомах. Цепкий взгляд ощупал сосны, комету в небе, лимонные отблески на снегу. Чуть задержался на двух силуэтах среди сугробов. Голова скрылась. Лязгнул засов, отделяя постоялый двор от стены Урболкской чащи, и томительный звук гонга поплыл над опушкой. Испытание началось. «О КАЗНАЧЕЙ ПЫЛИ!» – разнеслось меж сугробов. Гулко заухал барабан. «О СЧЕТОВОД, УСЛЫШЬ НАС!» – взывал невидимый жрец. Вступили невидимые бубны: «Тень-тери-дань-дань-дань! О-ньяри-дань-дань-дань!» Монотонно заныл варган. – Откройте, предатели! – Караульщики забарабанили в дверь избушки. – Подлюги!! Иуды!! «К ТЕБЕ ВЗЫВАЕМ, О ОТЕЦ ЗОЛ И НЕСЧАСТИЙ!» «И раз! И два! – бубнил жрец. – Пиротехника не отстает, не отстает пиротехника…» Меж кустов можжевельника вспыхнули синие и зеленые анатолайские свечи. Лес наполнился чадом и треском фейерверков. В цветном дыму зазмеились причудливые тени. Очень подозрительные тени. Скажем так, внушающие… …опасение?… … неуверенность в происходящем?… …или даже чувство, что… Кто-то дышит тебе в затылок. Кто-то мохнатый, многорукий и безжалостный. Тот, чье имя… «ВЕЛИКИЙ БУХГАЛТЕР» …заставляет осыпаться снег с хвои, а помыслы… «О, ПРИМИ КРОВАВУЮ ЖЕРТВУ! АХА-ХА! НАСЫТЬСЯ ЕЮ УТОЛИ УТОЛИ ВЕКОВОЙ ГОЛОД!!!» …не оставляют ни малейшего сомнения. «ГОЛОДНОГОЛОДНОГОЛОДНОВЫЙГОД!!!» Караульные придвинулись друг к другу. Их зубы клацали в унисон: – О боги, о боги, о боги! – бормотал коротышка. – К преславным богам! На вершине Олира! Живущим! Взываю! – вторил ему верзила. Взметнулись болотные огни. Расплескались, зашипели белые молнии, рождая трех призраков. Три волхва под безумной медовой звездой. Три силуэта в бесформенных балахонах – с руками, похожими на сухие ветви. Голову среднего увенчивали оленьи рога. «ВОССТАНЬТЕ, НИЧТОЖНЫЕ!» «Тень-тирьяри-дари! О-рьяри-дари-дари!» – заливались бубны. «Тарам-пам-пам! Тарьяри-пари-пам!» – выщелкивали барабанчики. «ГРЯДЕТ ОН, И ПЛОТЬ ВАША СТАНЕТ ЕГО ПЛОТЬЮ! КРОВЬ – ЕГО КРОВЬЮ!» Коротышка поднял к небу залитое слезами лицо. Рот его распялился в беззвучном крике: – Нне-э-э-эт!! – …Нне м-ма… ма-а… – Соли, ваше магичество? – Пудинга? – Винца накатить? Принять, так сказать, на грудь. Зенки залить, соответственно. К коротышке наперебой тянулись руки с тарелками и бокалами. Лица Дюжинцев светились сочувствием. Еще бы! Все когда-то вступали в клуб. Все проходили испытание. Клубное посвящение жестоко; ритуальный вызов Казначея Пыли кого угодно сведет с ума. И как тут не посочувствовать новичку? – Пей, дорогой! – задушевно вступил баритон. – Когда Исаммет сделал клуб дозволенным и приятным для меня, я неделю пил. Ибо недостойно воинам Востока являть страх перед гяурами. А я явил. Фиолетовый не ответил. Клацая зубами, он принялся глотать вино прямо из кувшина. Об этом дне Бизоатон Фортиссимо, теперь уже верховный шарлатан Тримегистии, мечтал всю жизнь. Дюжина, власть, зверь великий – в его сознании эти понятия сливались воедино. Где одно, там и остальное. И вот – дождался. Кто ж знал, что все это будет так жутко? По щекам коротышки бродили лихорадочные пятна. Взор был дик и беспокоен. – Он идет. Верьте мне. Идет он. – Да идет, идет, – успокоил его женский голос – Вы на исигское не больно-то налегайте, ваше магичество. От него в ушах тенькает… после посвящения-то. – За Фортиссимо, господа! Выпьем! Зазвенели бокалы. Подсвечники сверкали серебряной филигранью, инкрустированная перламутром клепсидра булькала в углу, отмеряя последние мгновения старой эпохи. Короли обожают комфорт. Это хорошо видно по обстановке постоялого двора. На потемневших от времени столах лежат черные в рубиновых разводах скатерти. Блюда и кувшины изображают собой геральдических чудовищ: шипы в разные стороны, когти, зубы. Тронь – порежешься. В этом – стиль Дюжины. Жизнь королевская беспокойна: восстания, заговоры, интриги. Того и гляди с трона скинут. Прихлебывая глинтвейн из кружки, шипастой, как морской еж, король самоуспокаивается. Да и сами посудите. Когда вы беретесь за нож с зубами на рукояти, вам не до сантиментов. Приходится постоянно пересчитывать пальцы, иначе мяса в тарелке окажется больше, чем до того, как вы туда сунулись. После дюжинского обеда любые интриги и дворцовые перевороты кажутся семечками. Вазочка для пирожных уже украсилась редкими рубиновыми каплями. Салатница только готовилась, хищно пощелкивая челюстями, а кофейник вовсю пожинал кровавую жатву. Короли волновались. Впервые за многие годы Дюжина превратилась в Одиннадцать. Из двоих новичков один погиб, а второй повредился рассудком. – Это ужасно, ужасно! – шептались короли. – Несчастный Архитит. – Исаммет дал, Исаммет взял, – лицемерно вздыхал шахинпадец. – Ай-вай-вай! Зачем, башка дурной? Зачем пропасть прыгнул? Кому теперь Махмуд сами люччи ковры продавать? Но больше всех нервничал его преосвященство – бессменный председатель клуба. Взгляд жреца метался по замкнутому кругу. Зарево за окном. Водяные часы в углу. Испуганные глаза коротышки Бизоатона. Вновь клепсидра. Вновь зарево. Опять клепсидра. Клепсидра вызывала у председателя наибольшую тревогу. Вода булькала, колесики проворачивались, но стрелки застыли почти вертикально. Длинная чуть-чуть отставала от короткой. До наступления полночи оставалась одна минута. И минута эта тянулась уже несколько часов. – Эй, Лир, – рассеянно позвал председатель. – Подойдите-ка сюда, сын мой. В голосе его не слышалось ничего, кроме аристократической скуки и желания развлечь себя беседой. Но король Лир был незаурядным дипломатом. Его магичество Бизоатон, например, еще в крохотном портшезике под стол ездил, когда Лир занял трон своего отца. Обойдя двух законных братьев, одного незаконного и с полдюжины двоюродных. И это не считая дядей и амбициозных советников. – Ваше преосвященство? – Скажите, Лир… Во время ритуала вы ничего не заметили? Такого… мнэ-э… – жрец пощелкал пальцами, подыскивая слово, – не совсем приличествующего обстановке. – Ваше преосвященство? В глазах короля горело искреннее стремление помочь. А еще – страх, уж его-то старый жрец умел разглядеть в людях. Король покосился на клепсидру. – Вы имеете в виду существо в таком же балахоне, как у нас? – Мм… Пожалуй. – С настоящими рогами? – Да. Если можно так выразиться. – Бледное, со светящимися глазами? – Да, да! – Не видел, ваше преосвященство. Темно было. – Жаль, сын мой. Очень жаль. Вы не находите, что здесь несколько душновато? – Нахожу, ваше преосвященство. – Тогда выйдем, прогуляемся, сын мой. Наигранно-неспешным шагом они отправились вон из зала. За ними сразу же увязался Махмуд. Догадливость у сынов Востока в крови; одного взгляда на клепсидру хватило, чтобы понять, что происходит нечто странное. Один за другим дюжинцы покидали банкетный зал. Последним выбежал шарлатан: – Часдвена-а-адцатый!… – провыл он. – Часдвенадцатый-двенадцатый-двенадцатый! Когда-а-а?! Когда же… наступит эта трекля-атая полночь?! Заботливые руки подхватили его под мышки. – Он идет! – верещал Бизоатон. – Идет, верьте мне! Иде-оооот!! – В конце концов, это возмутительно, господа, – послышались голоса. – Да кто же идет? Кто?! Кого ты видел? – Меня. Дюжинцы обернулись в замешательстве. Гигантская тень накрыла их – рогатая, растрепанная, дикая. – Он видел меня, – объявил гость. – Приветствую вас, господа правители. Никто не знает, как силы Зла выбирают жертву. Некоторые закономерности все же существуют. Если вы – брюнетка с тонкими нервными губами и обреченностью во взгляде, то пощады не ждите. Опасно также быть прыщавым юнцом. Скептикам очень трудно – тем, что утверждают, будто привидений и живых мертвецов не существует. Но Архитит не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Просто в нужный миг он оказался на шаг ближе к лесу, чем Бизоатон. И сейчас стоял бледный, закутанный в лохматую шкуру с оленьими рогами. Председатель опомнился первым: – Великий Счетовод! – Он рухнул на колени, – Хвалу тебе возносим! Ты явился на наш зов? – Счетовод! Казначей Пыли! – нестройно заголосили дюжинны, опускаясь в снег. – Как мило. – Казначей приблизился к королям. – Да, явился. Во внеурочный год. И знаете зачем? – Увы, – развел руками председатель. По лицу его пробежало нечто вроде сияния. – Это сокрыто от нас. – Глупцы. – Именно, ваше счетоводчество, – подтвердил председатель. – Шваль народишко, если честно. Вы уж просветите нас. Будьте добры. – Ладно. Знаешь ли ты мои имена? – Конечно. – Тогда назови их. – Казначей Пыли, – начал председатель. – Господин Бухгалтер. Великий Счетовод… – Еще. – Других не помню. Извините. Человек в шкуре вздохнул: – У вас короткая память, людишки. Я – Эра Чудовищ, тот, кто дал вам силу и власть. Мнилось мне, что знамений достаточно… Но нет. Я ошибся. Уголки губ мертвого лица разочарованно опустились. Лир и Махмуд, не сговариваясь, придвинулись к председателю. Расшитые рунами халаты придавали им праздничный вид. Словно рождественская открытка: снег, сосны и три волхва под медовой звездой. – Воронье кричит, надрывается. В небе повисла комета. С ее появлением заканчивается Эра Чудовищ. Я заканчиваюсь, я! Неужели вы забыли собственные легенды? – Легенды? – Председатель огляделся, ища поддержки. – Но это невозможно… это… это как бы противоестественно даже. Я бы сказал, наверное… Вздох пронесся над полянкой. – Да, господа, – объявил Казначей. – Вновь родился вечный бунтарь. Ланселот. Отныне ваши звери великие в опасности. – Но это невозможно! – Графиня Исамродская заломила руки. – О боги!… Да как же это?… Без зверей?… Быть не может!… Вы врете!… Скажите ему, Лир. Да, и вы, Махмудик! Дюжинцы загомонили, забубнили, как испуганные дети. Мужественней всех оказался председатель. Выждав, когда короли успокоятся, он объявил твердым голосом: – Э-э-э… Значица, так, господин Казначей. Мы, конечно, не против неумолимой поступи прогресса… – …но? – Я сказал «но»?… – В лице старого жреца проступило удивление. – Разве? – Ваше преосвященство! – Ну хорошо, хорошо. Ладно. Не будем спорить. Эры действительно должны меняться. Это закон. Но спросим себя: готова ли наша общественность к переменам? Что скажет народ? – Мой народ не готов. – И мой. – Мой тоже, – понеслось со всех сторон. – Очень консервативная нация, знаете ли. – Итак, – подытожил председатель, – мы все видим. Рождение Ланселота – это знаменательное событие, без него невозможно развитие общества… – …но? Опять это проклятое «но»! Его преосвященство поморщился. Прямота и недвусмысленность нарушали его жизненное кредо. Старому жрецу больше по душе были пути обходные, неявные. Намеки, полунамеки, тени, полутени… К сожалению, Казначей Пыли так не думал: – Но, ваше преосвященство? – Но на этот раз Ланселот родился преждевременно. Да, господа. Его надо убить. Или обезвредить. – Браво, ваше преосвященство! Порадовал старика, порадовал… И вы согласны мне помочь? – Несомненно, господин! – Что ж… – Известковый палец вытянулся в сторону шарлатана: – Ты. Да, ты. Подойди сюда. – Я? – Ну не я же. Иди, не бойся. Не съем. Ха-ха. Шутка! Когда Фортиссимо приблизился, Казначей сообщил: – Бунтарь родился в твоих землях. Ты знал это? – Нет, господин. В Тримегистии давно не переписывали население. – Зря. Дело хорошее. Рекомендую. – Белая рука протянулась к небу. – Так вот, Ланселот родился в Тримегистии. Мы не знаем, под каким именем. Не знаем, где. Известно лишь время – сейчас. Пальцы Казначея прикоснулись к комете. Они сомкнулись. Сжали комету и… …медовое сияние погасло. На белой ладони лежала сверкающая жемчужина. – Возьми это, Бизоатон. Найдешь Ланселота и погубишь. Иначе вашим зверям не жить. – Жемчужина упала в ладонь тримегистийца. – Я же присмотрю за вами. Облик Архитита мне нравится. Стану править Анатолаем. Временами буду гостить у вас – то у одного, то у другого. Нечасто, не бойтесь. Итак, до встречи, господа! Эра Чудовищ исчез. О его присутствии напоминала лишь оленья шкура на снегу. Его преосвященство пошевелил шкуру носком башмака: – Вот оно как… Ланселот, значит. И как на грех – в Тримегистии, – он укоризненно посмотрел на Бизоатона. – Не ожидали от тебя. Подвел, брат. Коротышка поперхнулся: – Клянусь, господа! В три… нет, в два дня все устрою. Не жить ему! – Успокойтесь, ваше магичество. Мы вам верим, верим. Но и вы, уж будьте добры, не подведите. В молчании дюжинцы вернулись обратно. Ударили лиловые вспышки порталов – числом одиннадцать. Правители возвращались по домам. Вороны недоуменно посмотрели на опустевшее небо. – Ну что? Значит, кар? – Вот тебе и кар-р, дурра. Грошдества не будет. Спи, давай! Ветка опустела. Булькнула клепсидра в углу опустевшего зала. Стрелки на циферблате застыли, показывая без одной минуты двенадцать. Время Террокса остановилось на рубеже эр, и ни одна толком не была властна над этой землей. Так прошло двадцать три года. А потом еще сто лет. Глава 1 КАПИТАН ДЕРЕВУДА Июньский лес плыл в кипучем зеленом сиянии. Щебетали птицы; белки сварливо переругивались, деля шишки… а впрочем, Эра их знает, что они делили. В воздухе витали ароматы хвои, зверобоя, иван-чая; откуда-то тянуло дымком костра. Аппетитно пахло овсянкой и мясным бульоном. Женщина в клетчатом переднике и неуклюжих деревянных башмаках возилась у грубого очага. На закопченных рогульках висел огромный котел; языки пламени лениво облизывали его черные бока. Что-то бормоча себе под нос, женщина помешивала в котле кулеш. Из кустов за ней наблюдали внимательные глаза. Оленята, барсучата и зайчата собирались сюда каждый вечер. Восторженно хлопая ушами, они тянули к котлу любопытные носы. Еще бы! Ведь кашу варила сама принцесса. Дженни Кислая Мордашка взмахнула половником. Зверята шарахнулись врассыпную. – Морду убери! Ты, тупая тварюга! И тут же: – Пшел вон! По рогам захотел? Олененок скакнул в сторону. На мордочке его появилось озадаченное выражение. В своей недолгой, но наполненной событиями жизни он твердо усвоил две вещи. 1. Заблудившись, следует бежать к яркому белому пятну. Мамы-оленихи носят под хвостиком белую шерстку, чтобы оленята всегда могли их найти. 2. Девицы, разгуливающие по лесам в бальных платьях и хрустальных туфельках, любят чесать зверей за ушком. Могут угостить пирожными. Но жизнь полна разочарований. Чудом увернувшись от половника, олененок обиженно затрусил в лес. Вслед ему неслось: – Пшел вон! Пшел вон, пшел вон, ска-а-атина-а-а! Это было непонятно и обидно. Жизненные устои олененка рушились, душа преисполнялась горечью и цинизмом. А ведь каких-то двадцать лет назад ее высочество Дженнифер была совершенно иной. Воздушной, легкомысленной, звонкоголосой. Могла на спор перепеть любого соловья. В крайнем случае кукушку. Но жизнь в компании разбойников согнет в бараний рог самую восторженную оптимистку. Сперва ты замечаешь, что шелк для леса как-то не подходит. Затем туфелек на ногах становится мало. Меньше двух. Встречать восходы пением становится все сложней и сложней… …голос хрипнет, а руки покрываются цыпками… …волосы секутся, лицо обветривается – сущее безобразие!… …и, наконец, овеянные легендами вольные стрелки оказываются обыкновенными мужчинами. Такими, как все, – не хуже, но и не лучше. Их надо кормить, обстирывать, им надо штопать носки. Единственное исключение из правила – капитан. И это ранит больнее всего. Даже сейчас, после всех этих унылых, мокрых, холодных лет в лесу, ничего не изменилось. Сиди Дженни во дворце, как тогда, помани ее Хок – сбежала бы, не задумываясь. Ну, разве шерстяные носки бы захватила. Каша сонно ворочалась в своем закопченном ложе. Дженни постучала о край котла половником. Порыв ветра качнул верхушки сосен, и в кулеш упало несколько чешуек коры. – Кашеваришь, Дженни? Славно! Что у нас на ужин? Принцесса подняла взгляд. Торопливый румянец залил ее щеки. Перед ней стоял Хоакин Истессо. Тот самый капитан разбойников, из-за которого она когда-то бежала из дворца. – Да, сударь… Простите, сударь… я… Она попыталась спрятать под передник огрубевшие от работы руки. Ей стало невыносимо стыдно. Стыдно своего потрепанного платья и деревянных башмаков, уродливого полотенца на голове. Своих тридцати восьми. Капитан принюхался: – Диво-аромат! Да ты свой парень, Дженни, – он небрежно потрепал повариху по подбородку. – Молодчина. И ребята в тебе души не чают. Сказал и умчался – длинноногий, высокий. Лицо загорелое, брови вразлет, подбородок решительный. Шпага на поясе – умереть не встать! Такой же молодой, как двадцать лет назад. Нисколько не изменившийся. – Я молодчина, – прошептала Дженни, опускаясь на траву. – Я свой парень… Слезы полились из глаз. Олененок просунул мордочку под локоть бывшей принцессы. Дженни обняла зверька: – Он совсем не помнит меня… Слышишь? Он забыл свою Дженни. Ну как, как такое может быть?! Олененок сочувственно завилял хвостиком. Лизнул принцессину щеку – та оказалась соленой. Вот незадача… Легенда о пирожно-сахарных принцессах рушилась на глазах. Тем временем над Деревудом сгустились сумерки. Пламя костра стало ярче. Тени уползли в лес, притаившись среди деревьев; там, меж теней, притаился Хоакин Истессо. К костру он не спешил. Не то чтобы он ненавидел веселье и смех – о нет! В двадцать три нужно быть безумцем, чтобы бежать развлечений. Но встреча с Дженни растревожила его. Напомнила что-то давнее, основательно забытое. У костра прозвучал женский смех. Ему ответил китарок Реми Дофадо. – Для вас, сударыня! – заявил бард галантно. – Исключительно для вас аранжирую. Он извлек из глубин китарка залихватский аккорд. Брат Жак, известный огородник, — запел Реми. Жасмине не было с ним сладу: Под рясой прятал он рассаду, О, не подумайте плохого! Рассаду золотого корня — Ей засадил семь грядок кряду. …Да, господа, жизнь разбойничья – сплошные песни и пляски. Ну, хорошо, хорошо… иногда приходится делать перерыв. Грабить виконтов, например. Когда дождь на улице, тоже не особо попляшешь. Физзборн иногда с облавами приходит, епископ из Неттамгора предает лесных язычников анафеме. Но по пятницам повеселиться – святое дело. Радостные крики наполняли лес. Звенели бокалы, что-то жизнерадостно рассказывал брату Такуану Малютка Джон. Здоровяка ничто не выбивало из колеи: ни ворчание жены, ни однообразие лесной жизни. Он всегда и везде чувствовал себя в своей тарелке. – Гостья! Гостья! – проревел он. – Спойте нам, сударыня. Просим. – С удовольствием, – ответил незнакомый женский голос – Жаль, что я не вижу вашего капитана. – Он подойдет, сударыня. Но позже. На него иногда накатывает это… пипетическое вздохновение… – Поэтическое вдохновение? Как интересно. Но слушайте же… – …и малахолия. – Хорошо-хорошо. Вновь зазвенели струны. Разбойники притихли. Открою я тебе секрет один, — запела незнакомка. Ты не слуга себе, не господин, Твоя душа тюрьма – решетки, камни, стены. Когда ты плачешь, в небе плачет дождь, Года идут, а ты чего-то ждешь, С застывшим сердцем, все такой же неизменный. Хоакин прислонился к сосне и закрыл глаза. Сегодня знаменательный день. В книге под иссиня-черной обложкой вот уже год не прибавлялось чужих записей. Книга эта составляла великую тайну разбойничьего капитана. По сути, она содержала дневник его жизни. Едва выдавалась свободная минутка, Истессо дописывал несколько строчек, а то и страничек. Но удивительно! Временами в ней появлялись совершенно незнакомые записи; их можно было читать как авантюрный роман. Если верить книге, с Хоакином порой случались удивительнейшие вещи. Например, когда Дженни исполнилось восемнадцать, Хоакин похитил ее из дворца. Они едва не поженились. Странное дело… Год-другой, и Дженни исполнится сорок. Она превратилась в сварливое создание с красным лицом и заплаканными глазами. Но раньше-то, раньше!… – Прости меня, Дженни, – вздохнул разбойник. – Наверное, любовь не всесильна. И с моим заклятием ей не справиться. А может, это вовсе и не любовь?… Бело-голубая звезда запуталась в ветвях. Черничник под ногами шуршал укоризненно: куда ты, глупец? Постой! Не уходи!… Запахи багульника и хвои окутывали разбойника. Впереди показались Две Сестры – сосны, что росли над хижиной Хоакина. Цвиркнула ночная птица; ей заливисто отозвался последний соловей. Через пару дней наступит День святого Петруччио, и соловьи умолкнут. Им будет не до песен – забота о потомстве отнимет все силы и все время. Но пока они еще поют. Хоакин отвел в сторону тяжелую сосновую лапу. Вот и его хижина. Хижина встретила разбойника сонным домашним уютом. Немножко назойливым, немножко наивным – словно объятия ласковой толстушки. На стенах радугой переливались гобелены. На них толстощекое солнце улыбалось полянкам и зайчикам, оленятам и марципановому печенью. Конечно же там нашлось место девушкам в бальных платьях. Старушка с вязанками хвороста оседлала простодушного юношу с услужливым лицом. Ганс и Гретель пили чай в пряничном домике, мечтая о творожном сыре и соленых сухариках. К гобеленам Хоакин не имел никакого касательства. Их Майская Маггара вышивала сама. По воскресеньям она меняла скатерть и занавески и непременно переставляла мебель. Стол, кровать, сундук, шкаф и два чурбана-сиденья. Ах да, еще чайник. Маггара жизни не мыслила без своего чайника. Возвращаясь домой, Хоакин никогда не знал, что его встретит. Однажды над Тримегистией пронеслась мода на бонсай, и в каждом горшочке, в каждой кружке зазеленели резные листики. Маггара клялась, что это деревья. Нет, в самом деле деревья, говорила она. Без шуток. У нее на родине они образуют леса. Не очень густые… можно сказать, редкие и низкорослые, но разве это важно? Между прочим, она знала лепрекона, заблудившегося в петрушковой чаще. Да. Правда, ему полторы тысячи стукнуло. Ну хорошо, хорошо, он был со странностями. Надевал красный колпачок и плясал на опушке леса. Но разве это важно? Майская Маггара никогда не упорствовала в своих увлечениях. Хоакин пережил йогу, булочковую диету, рисование картин просяными хлопьями и Рачительный Образ Жизни. То, что погубило бы любого здравомыслящего мужчину в расцвете сил, не оказало на разбойника никакого влияния. Почти. Просто потому, что он… – Эй, Маггара! Буди Инцери, вертихвостка. Почему очаг холодный? – Хок… – Заспанный огонечек вынырнул из чайника. – Ты уже вернулся?! …чуть ли не в двадцать раз превосходил феечку в росте. Под ногами загремел металл. Кубок Хоакина, взятый на предпоследнем состязании в Съествуде, укатился под кровать. Лужа мгновенно впиталась в земляной пол, оставив едкий запах умирающих лилий. Цветочные стебли ворохом рассыпались под ногами. – Маггара, а это что? Опять за свое? Затрещали стрекозиные крылышки. Майская Маггара – пухленькая, остроухая фея в коротком белом платьице на бретельках – растерянно запорхала над столом. – Это… это не я, Хоакин. Честно. Это не то, что ты думаешь! – Я пока еще ничего не думаю. Я только что вляпался в Цветочные Врата. Твои? – Нет, нет!… Феи – существа забавные. Волнуясь, Майская Маггара всегда сбивалась на родной язык. Проще говоря, начинала петь. Инцери принципы моральные так шатки! — пропела она. Известно ведь – в семье не без урода. Беспечна саламандряя порода, И у Инцери на уме одни лишь пляски. Увы, она… Она! Она! О боже! Она бесстыдно сильфам строит глазки, Спрошу я вас – на что это похоже? Спрошу я вас, ответьте без опаски… – Хватит, хватит. Я понял. Хоакин уселся на кровать, разулся и с наслаждением вытянул ноги. Ох, хорошо! Набегался сегодня. – А ты почему же с ней не пошла? – поинтересовался он. – Я честная феечка, сударь! В отличие от всяких потаскушек, Блюду я честь девическую рьяно. Притон разврата – Старая Поляна — Моей невинности лилейной не нарушит. – Озрика, значит, ждала? Плечи Маггары поникли. – Прости, Хоакин. Я действительно виновата. Я была уверена, что ты не вернешься до утра. – Маггара, Маггара, – вздохнул разбойник. – Живешь у меня с полсотни лет, а все с церемониями… Могла бы и предупредить. Что я, не пойму? Я ж знаю, что у вас с Озриком серьезно. – Нет, Хоакин. Не поймешь. И дело не в Озрике. Просто… просто сегодня тот самый день. Ты, конечно, не помнишь, но в этот день ты обычно бродишь до утра. Огонек мигнул. – Вот. Это тебе. Подарок. Огонечек завис возле его лица. Фея изо всех сил трещала крыльями, но тщетно: растрепанная книга угрожающе покачивалась, грозя упасть на мокрый пол. – Мне сказали… ох! Хоакин подхватил томик. – Ф-фу! спасибо!… что это идеальный подарок. Для всякого интеллектуально развитого мужчины. Тем более у тебя совсем нет книг. Кроме той, черной. Но ты же сам ее пишешь. – Спасибо, Маггара. Разбойник растерянно смотрел на книгу. Феечка никогда ему ничего не дарила. Это очевидно, говорила она: сначала вы повязываете кошке бант, потом появляется миска молока. Через некоторое время вы помните имена всех молочниц в округе (даже если ненавидите сметану и сливки), а во время ночных гроз ворочаетесь в постели без сна. Мысль, единственная мысль: «Где же любимица, что с ней?» – неотвязно преследует вас. О кошках, поводках и цепочках феи знают все. Ведь поводок – это вещь вроде палки: у него два конца. На одном – ваш любимец, на другом – вы. Нет, Маггара слишком дорожила своей свободой. И все-таки сделала Хоакину подарок. – Подай-ка свечу, милая, – ворчливо, чтобы скрыть волнение, попросил разбойник. – У меня нет ночного зрения, как у тебя. А от твоих блесток толку мало. Маггара с готовностью придвинула подсвечник. Хоакин зашарил по карманам. – Огниво потерял. Ладно… Ужин, свечи, воск не вечен… – Хоакин, пожалуйста! – Феечка умоляюще сложила ладошки перед грудью. – Пусть Инцери повеселится. Не надо ее вызывать. Особенно твоим варварским способом. Она говорит, что Дамаэнур на последнем собрании как-то странно на нее смотрел. – Да? Хорошо. – Разбойник покачал головой. – И когда я только к вам привыкну, крохи? Наверное, это будет грустный день в моей жизни. – Просто ты не бессмертен, Хоакин. Но открой же книгу. Хоакин поднес подарок поближе к свету. «Демонология от Кофейника Судьбы» – гласила надпись на обложке. Ниже маленькими буквами было приписано: «Как причинить счастье и удачу. Советы по добыванию денег. Привороты. Снятие порчи. Сделай счастливым своего избранника». – Правда, здорово? Для тебя выбирала. Ответить он не успел. Облачко пыли поднялось над «Демонологией». Нос разбойника сморщился, смешно зашевелился… – А-а-апчхи! Книга захлопнулась. Ударили крохотные молнии. Радужные разводы побежали по его телу Хоакин выгнулся, содрогнулся и… …остался прежним. Прежним. Вот только глаза его сделались чужими. Они смотрели на фею, не узнавая. – Хоакин, это я!… я!… – Я? – Очнись, Хоакин! Да очнись же!… На колени шлепнулся томик в иссиня-черной обложке. Назойливый огонек выписывал вензеля перед глазами. В уши лез тоненький девичий голосок: – Первая страница! Читай! Читай же! Истессо тупо глядел на две книги в своих руках. – Силы небесные, – наконец выдал он. – Здесь только что был шарлатан Тримегистии. Сам Бизоатон Фортиссимо! А я сижу как дурак. Он закашлялся. В руке его появилась кружка с водой. – Запей, Хок. Так надо. Зубы клацнули о край кружки. От волнения Истессо расплескал половину, но даже не заметил этого. – Верховный шарлатан! Надо же. Он даровал мне титул. И привилегии! – Он заколдовал тебя! – выкрикнула феечка. – Прочти же книгу! – Книгу? Какую? – Эту, черную. Да читай же! Хоакин пробежал взглядом первые строчки. Рассеянная улыбка понемногу угасала. Он поднял на феечку недоуменный взгляд. – Но… Я ничего не понимаю; сударыня. – Хок, его магичество заколдовал тебя, – терпеливо повторила она. – Всякий раз, как ты чихаешь, проклятие приходит в действие. Ты становишься точно таким, каким был в день, когда впервые встретил Бизоатона Фортиссимо. Перескакивая с пятого на десятое, фея рассказала разбойнику все, что знала. Чем дольше длился рассказ, тем серьезнее становились глаза Хоакина. Наконец он спросил: – Сколько же времени я заколдован? – Уже сто лет. Прочти книгу. В ней – твоя жизнь. – Моя жизнь… – Разбойник растерянно перелистал исписанные страницы. – Бог мой, вся жизнь… Тогда лучше прочесть. Извините, сударыня, у меня такой сумбур в голове. Как ваше имя? – Маггара. Майская Маггара из рода Чайных Фей, сударь. Только мы на «ты». – Хорошо. Если вас… если тебя не затруднит… – Чаю? – Точно. А как вы… ты догадалась? – Случайно. Хок, я сейчас, ладно? Потерпи немного. Маггара стрелой помчалась заваривать чай. Сцену, подобную этой, она видела много раз. Всякий раз Хоакина мучила сильная жажда: фиолетовый коротышка постарался на славу. «Хорошо, что Истессо спокойный и сильный, – глотая слезы, подумала фея. – Другой бы ударился в истерику. Начал бы кричать, ломать руки. А Хок – никогда. И я – вот глупышка! – так привязалась к этому верзиле. Чем же все это закончится?» Пока Маггара возилась с заварником, Хоакин читал книгу. Выяснилось, что он вел увлекательную жизнь, полную опасностей и приключений. Вот только ничего из этой жизни он не помнил. В его памяти остались лишь скука и отвращение. Маленький нюанс: отвращение всецело относилось к университетским занятиям магией. Магия, магия… Что есть магия? Одни считают, что удел волшебника – доставать голубей и кроликов из бутафорского цилиндра. Другие верят, что высшие достижения магии – големы, самоходные печи да магические кристаллы… Хоакин никогда особо не задумывался над этим вопросом. Как истинный тримегистиец, он с детства привык, что его окружает волшебство. Дома. На улице. За школьной партой. – Хоакин, где ваше домашнее задание? Что значит «в лягушку превратили»? А голову? Голова на месте? Тогда расколдовывайте. В классе Хоакин оказался самым рослым и сильным. Он не носил очков, он великолепно плавал, мог отжаться от пола сорок раз… в общем, выделялся не в лучшую сторону. Естественно, одноклассники травили его. В ход шли все средства. Тут и тетради, превращающиеся в лягушек, и пуговицы от штанов, разбегающиеся тараканами. Марьяша Аллегрезо как-то во всеуслышание объявила, что не может полюбить человека, неспособного доказать лемму Кронекера-Капелли о дивергенции гамма-потока ля. Хок на Марьяшу даже не смотрел. Но все равно было обидно. Когда школа осталась позади, Хок вздохнул с облегчением. Оказалось, рано. Тертерок Истессо – отец Хоакина – отправил сына в Град Града изучать ледовое волшебство. Из академии Хоакин вынес три вещи: боязнь простудиться, отвращение к магии и фаянсовую солонку, украденную в столовой. – Вот твой чай, Хоакин. – Угум. – Тебе не холодно? Возьми одеяло. – Спасибо. Мне тепло. Может, тебе меховые тапочки принести? – Маггара, – разбойник на миг оторвался от книги, – скажи, Маггара, я часто простужаюсь? – Нет. – Фея уселась на краешек стола, болтая крохотной ножкой. – Но это потому, что ты ведешь здоровый образ жизни. По утрам ты обливаешься ледяной водой, медитируешь, питаешься овсянкой. Хоакин перевернул страницу. Там крупными буквами значилось: «Не верь. Зарядку я сроду не делал». – Правда, чихать тебе время от времени приходится, – продолжала фея. – Ты носи эту книжку с собой, ладно?… Когда в засаде сидишь, горло потеплее кутай. Я все-таки позову Инцери. Пусть разведет огонь. Майская Маггара щелкнула пальцами: – Ужин, свечи, воск не вечен! – звонко крикнула она. – Вечер черен, ветер в двери, эй, сюда скорей, Инцери! Живо! Дрогнуло пламя свечи. Лица на гобеленах ожили, задвигались. Ганс украдкой бросил под кровать недоеденный пряник; пес, лежавший у ног принцессы, сел и принялся яростно чесаться. На столе, возле локтя разбойника, появилось размытое световое пятно. – Инцери, будь добра… Что за вид, Инцери?! Пятно сгустилось и превратилось в огненную ящерку. Стройную фигурку облекало черное бархатное платье с глубоким декольте. Черты лица ящерки не потеряли еще подростковой округлости, тем не менее на губах чернела помада, а веки… – Ты взяла мои тени! – взвизгнула фея. Огненная элементаль даже не раскрыла глаз: – Я уже лет триста как совершеннолетняя. Пора бызапомнить. Что я, ненакрашенная пойду, как дурочка?… Дамаэнур… – Но это же мои тени! Ты воровка! – Я воровка?! – Стоп, – веско произнес Хоакин. – Не драться, дамы. В чайник посажу. Инцери, разожги очаг, пожалуйста. – Фиг вам! – Ящерка надулась. Подобрав подол, она прыгнула в очаг и демонстративно покрутила попкой. – Так посидите – в темноте и холоде. Поняли? – Чего-о? – возмутилась Маггара. – Ах ты, мерзавка! «Интересно, сколько же раз я чихал?» – подумал Хоакин. Попробовал было считать, но бросил. По всему получалось, что много: тут и зимние сквозняки, и осенняя сырость, пыль… магические книги. Особенно книги. Еще со времен академии при виде рунного письма у Хоакина свербело в носу. Маггаре следовало выбирать подарок поосмотрительнее. Сто лет, значит… Сто лет беспрерывного чихания. Хоакин попытался представить себе все эти годы и не смог. Воображение пасовало перед вереницей одинаковых зим, весен, лет. Какое бессмысленное времяпровождение… Кому это понадобилось, интересно? – …Фиударин сказал, что у тебя хвост с подпалинкой. И нос длинный. – Он врет! врет твой Фиударин! – Ну, положим, Фиударин врет. А Ллиулан?… Тоже врет? Инцери, милочка, пойми: инфернальная бледность, черный лак для ногтей – это не твой стиль. К чему этот эпатаж? – Да ты!… Ты просто завидуешь! – вспыхнула саламандра. – Ты… ревнуешь! Слово «вспыхнула» тут как нельзя кстати. Затрещали, занимаясь пламенем, сучья. Теплая волна воздуха пошла над полом, всколыхнув свисающие края скатерти. Огонь горел ярко, ровно – так разжечь очаг может лишь оскорбленная в лучших чувствах саламандра. – Ты… вот как! – ахнула ящерка. – Обманула! Ну все, – всхлипнула она, – ухожу. Когтя моего в ваших дровах не будет – так и знайте. Прощай, милая. Оскорбленно вильнув хвостом, ящерка растаяла в огненных бликах. – Инцери! Постой!… Ну вот, ушла… Ах, дурочка, дурочка! Хок, мне ужасно стыдно за ее выходки. Ты ведь простишь? Хорошо хоть очаг растопила. Разбойник молчал. Ему ко многому предстояло привыкнуть. Например, к тому, что все мало-мальски важные события придется записывать. Он открыл книгу на чистой странице. Перо само прыгнуло в руку. Чернила капнули на белый лист и расплылись в строчку: «Инцери обиделась на весь свет и ушла». – Она вернется, Маггара? – Обязательно. Вторая капля чернил расплескалась под первой. Тонкими травяными корешками зазмеились буквы. «Маггара говорит, что она вернется». Разбойник вытер пот со лба. Ну вот. Начало новой жизни положено. – Кто нынче капитанствует в Деревуде? – спросил он. – Ты. – Я так и думал. Хорошо справляюсь? – О да! У тебя талант, Хок. Быть Деревудским стрелком стало престижно и модно. А все благодаря тебе. Разбойники в один голос превозносят твою удачливость и… и… – Приверженность традициям? – Да. Они говорят: «Хорошо, что в мире есть нечто неизменное. Поглядите на Истессо: вот молодец! Все у него как в старые добрые времена…» – Феечка запнулась и вопросительно посмотрела на Хоакина. – Дальше продолжать? – Продолжай. – «Хоакин фортеля не выкинет, – говорят они. – С ним всегда знаешь, чего ожидать». – Понятно. В книге говорилось о какой-то принцессе. Я был в нее влюблен. – Ты о Дженни? Она живет в лагере. Уже двадцать лет. – И? Маггара неопределенно пожала плечами: – И ничего. Сперва психовала, потом привыкла. Ты в нее несколько раз влюблялся, но сам понимаешь… Годы-то идут. Моложе вы, люди, не становитесь. Ты не в счет, конечно. Сейчас она замужем за Малюткой Требушетом. – Понимаю. Хоакин потянулся к чашке. Чай успел остыть, но разбойник не заметил этого. События столетней давности всплывали в памяти легко, так, словно они произошли вчера. Да в общем-то для Хоакина они и были вчерашними. Глава 2 ТЕОРИЯ ВОЛЬНОГО ЗАСТРЕЛЬНИЧЕСТВА Весной в Граде Града началась хлопотливая пора. Шли экзамены. Студенты отмечали в академической таверне свои успехи и поражения. Над студенческим городком не умолкали здравицы и застольные песни, слышался девичий смех. Хоакином же овладел тоскливый настрой. Ничто не радовало его. Предстоял экзамен по транспортной магии, и Хоакин точно знал, что с поляризационными векторами пути ему не совладать. К Градскому Колизею – месту проведения экзаменов – он шел как на эшафот. На беговых дорожках уже разминались его однокурсники. Транспортная магия требовала хорошей физической подготовки. Требовалось на бегу открыть ворота измерений и ворваться в них, пока не захлопнулись. А там уж дело в шляпе. За воротами один шаг мог иметь протяженность и пару дюймов, и несколько сотен миль. Все зависело от мага. Вот только чтобы открыть ворота измерений, предстояло прийти в нужное состояние духа. Или прибежать. Стать на гаревую дорожку, высокий старт и – вперед, пока не осенит вдохновение. Истессо подошел к столу. – Зачетку сюда, – монотонно сообщила госпожа Линейка. – Ваша дорожка третья. Тяните билет, сударь. В глаза Линейку звали Эльзой Долорозо. Она вела курс транспортной магии, была молода и тоща до неприличия. Академию Эльза закончила три года назад, а потому считала, что видит студентов насквозь. Хоакин ее побаивался. – Вот, госпожа Долорозо. Переход в Циркон, госпожа Долорозо. – Приступайте, сударь. Хоакин вздохнул. Побывать в Цирконе он бы не отказался. Столица Тримегистии, резиденция верховного шарлатана… Там нашлось бы на что посмотреть. Но Град Града находился на самом севере Тримегистии, и от столицы его отделяло чудовищное расстояние. По условиям экзамена Колизей накрывало экранирующее поле. Даже будь Истессо магом из магов, он вряд, ли сумел бы его пробить. Без этого поля самых талантливых учеников раскидало бы по всему Терроксу. – На старт! Внимание! Марш! Хоакин побежал. Трибуны Колизея неторопливо уплывали за спину. Цветущие кусты сирени, столы с экзаменаторами, флаги в синем небе. Снова кусты, снова столы. Опять флаги. Под ногами шуршала гаревая дорожка. Если повернуть голову, в поле зрения попадали сочувственные лица однокурсников. Хоакин старался без нужды головой не вертеть. Да и дыхание не сбивать. По всему получалось, что оно ему еще надолго понадобится. – Это кто ж такой? – наконец нарушил молчание королевский инспектор, гость из столицы. – Истессо, ваше превосходительство, – нехотя ответил ректор. – Редкостная дубина. На студенческих скамьях кто-то хихикнул. Хоакин закусил губу. «Раз, два, три, – повторял он про себя. – Ничего… хорошо, что Марьяша не пришла. Позора меньше». Второй круг, третий… Четвертый, пятый… – По-моему, это глумление, – наконец бросила госпожа Долорозо. Остановите же его! У меня в глазах рябит. – Ничего, пусть бегает. Дурная голова – ногам забота. Меж лопаток побежала струйка пота. «Шам шени туртулак, они бели огайда», – наугад попробовал Хоакин. Шаги зазвучали тише и мягче. Под ногами полилась ковровая дорожка. – Может, дадим ему еще круг? – предложил ректор – Все-таки старается. – Гнать в три шеи из академии, – отозвался чей-то брюзгливый баритон. – Из-за таких, как он, нам дотации режут. Охламон. Дорожка под ногами кончилась. Хоакин осознал простую вещь: сейчас он пойдет на девятый круг. Будет ходить кругами, как годы и годы до того. Понуро, уныло, подчиняясь указаниям людей, которых не уважает и терпеть не может. В то время как свобода – вот она. Рядом, за воротами. Стоит лишь наплевать на условности. – Э, э! Что это он?! Куда?! – Истессо, оставьте свои фокусы!… Что за выходка?! Гаревая дорожка уходила направо. Хоакин сворачивать не стал. Он все бежал и бежал вперед: через трибуны Градского Колизея, мимо скамеек, плакатов, мимо онемевших от удивления однокурсников. Град Града уходил в прошлое. Таяли в тумане семь потерянных лет, наполненных зубрежкой, страхом перед преподавателями, бесшабашными пирушками, дуэлями… «Уйду в разбойники, – думал Хоакин. – Как я раньше не догадался? Буду восстанавливать справедливость. Отнимать у богатых, раздавать бедным». Вечером того же дня он оказался в Деревуде, в обители вольных стрелков. И это тоже было своего рода чудо. Достаточно глянуть на карту: где Град Града, а где Деревуд? То-то же. Лес смыкал над головой студента зеленые кроны. Семь лет кабинетной жизни не прошли даром: от лесных запахов у Истессо закружилась голова. Древесные корни – не кубические, не корни уравнений – лезли под ноги. Птицы весело щебетали всякую ерунду. Они знать ничего не знали об изочарах и магопотенциалах. – Ля, маэстро Кроха, – пропела над головой студента дубовая ветвь. – Человек. – Че?… – Путник, друг мой. Могу прозакладывать смычок, онне граф и не аббат. Хе-хе! Прослушаем его тремоло, маэстро Кроха? – Че?… Хоакин завертел головой. Звуки доносились откуда-то сверху. – Кто вы?! – крикнул он, задрав голову. – Что вы там делаете? – Мы вольные стрелки, парень. Кошелек или жизнь! Ветви зашуршали, и на тропу скакнул человек. В зеленом камзоле, тонконогий, круглоголовый – он напоминал богомола. Из-за спины разбойника виднелся гриф китарка. На носу поблескивали очочки. – Деньги отдавай и не фа-ля-соль. Понял? В руках очкарика блеснула шпага. Сразу видно – часто держать оружие ему не приходилось. – Ты разбойник, что ли?… Так бы и сказал. – Разбойник… Я вольный стрелок. Алан Квота Квинта-Ля, к вашим услугам, – расшаркался стрелок. – Трувер и миннезингер лесной братии. – А я Хоакин Истессо. Только денег у меня нет. – Че? Че он грит? Кусты зашевелились. Из них выбрался великан в кожаной безрукавке – чернявый, с глумливой сатирьей рожей. В нечесаной бороде его застряли березовые листочки. – Денег нет, говорит, – сообщил Алан. – Совсем. – Это зря. – Громила почесал бороду. – Это мы проверим. И все равно ограбим и убьем. Только уже без удовольствия. Хоакин вздохнул: – Убивайте. Но денег у меня все равно нет. Он снял с плеча сумку и бросил очкарику. Тот пошарил внутри и согласился: – Не врешь. С деньгами у тебя полная кабалетта. Жрать небось хочешь? – Ага. – Тогда идем. Эй, маэстро Кроха! Хоакин наш гость, так что личико повежливее сделай. Покажи, что здесь и как. А я пойду распоряжусь что-нибудь рубато. Квота Квинта-Ля умчался. Громила проворчал нечто неопределенное и нырнул в кусты. Вернулся он в шикарном берете малинового бархата. – Добро пожаловать в Деревуд, усталый путник. Рад, что ты не стал отбирать у Алана шпагу и бить его коленом в живот, как собирался. Собирался, собирался, по глазам вижу. Видишь тот куст? – Грязный палец вытянулся к зарослям ежевики. – Там Соль Брава. Шести дублонам с полутораста шагов в глаз попадает. Хоакин уважительно затаил дыхание. – Теперь посмотри налево. Студент послушно повернул голову. – Рут Доднапью. О ее меткости шепотом говорят. Вслух боятся, понял? Горда, обидчива, злопамятна – истинная дочь леса. – Э-э… Застрелит? – Хуже. Глаза выцарапает. А вон там… – Вообще-то я иду в Агриппию, – сообщил Хоакин. – У меня там родственники. – Мы их оповестим. Назначим выкуп. Очень большой. – Да вы и очень маленький вряд ли получите. – Ничего, ничего, не спорь. Так полагается. Некоторое время они шли в молчании. Потом верзила достал из кармана красную шелковую косынку. – На, повяжи на шею. Через две сосны Самуэллир сидит. – А он что? – Близорукость минус двенадцать. На слух стреляет. – И? Кроха вздохнул: – Это косынка его жены. Самуэллир ее боится до дрожи в пальцах. Жены, я имею в виду, жены, не косынки. Может, и пронесет тебя, бедолагу. Хоакин вновь заозирался. На душе стало светло и радостно. В лесу щебетали птицы, прыгали по ветвям белки – отчего бы здесь не водиться разбойникам? Экскурсия продолжалась до самого разбойничьего лагеря. Когда меж деревьев завиднелись отблески костра, Кроха погрустнел. – Ну вот и все. Пришли. Сейчас представим тебя капитану. Корин! Эй, Ко-орин! – закричал он. Из сумрака вылепилась тщедушная фигурка в плаще-невидимке и огромных болотных сапогах. Щека разбойника была перевязана платком. – Корин, у нас сюрприз. – Сюрприз? Где? Который? – Разбойник говорил отрывисто, словно лисица, лающая на ежа. – Барон? Виконт? Он придвинулся к Хоакину нос к носу. В лице его мелькнуло благоговейное выражение: – Неужто епископ?! – Нет, Корин. Это всего лишь студент. В Агриппию к родителям идет. Глаза Корина подозрительно блеснули: – Студент? Не шпион? – Не беспокойся. Лучше проверь, не осталось ли сухарей. Гостя надо кормить, поить, ну и прочее, что полагается. Капитан проворчал что-то и растворился во тьме. Послышались булькающие звуки, словно кто-то полоскал горло. Бородач уважительно посмотрел вслед: – Таков он, наш Корин. Зверь! Слова лишнего не скажет, все как молния: фырь! фырь! А уж в бою страшен!… В последнем Хоакин сильно сомневался, но говорить об этом не стал. Они двинулись к поляне. Сквозь кусты пробивались неяркие отблески огня. Квота Квинта-Ля сидел возле костра, копаясь в сумке Хоакина. Заслышав шаги, он поднял взгляд: – Маэстро Кроха, ага. Недурная экспозиция, смотри! – он потряс в воздухе сумкой. – Наш юный друг неплохо аранжирован. Сыр, ветчина, лук. Славный ансамбль, особенно ежели под пивко. И протянул Хоакину кружку. Истессо сдул пену и сделал большой глоток. В голове мелькнула мысль: а стоило ли убегать из Града Града ради всего этого? Можно утешать себя тем, что эти разбойники ненастоящие. Что истинные стрелки – они где-то в патруле. Или грабят виконтов на большой дороге. А эти так, для отвода глаз, для декорации. Но почему же они зовут Корина своим предводителем? – Еще пива, парень? – Кроха потянулся к нему с кувшином. – Нет, спасибо. – Зря. Нашей, разбойничьей выделки пивушко. – Тем более не надо. Пиво сильно отдавало погребом. Оно вызывало в памяти мышей, гору промерзшей брюквы и моченные в бочке яблоки. Вполне возможно, что оно называлось «Старый душегуб» или «Почтенный волочильных дел мастер». Пивовары никогда не отличались буйной фантазией, когда дело касалось названий. – А что, – неуверенно спросил Истессо, – остальные скоро подтянутся? Менестрель и громила переглянулись. – Остальные? – Ну… другие разбойники. – Кроха, – сказал Квинта-Ля, – загляни в корзину. Клянусь Эвтерпой, там что-то осталось со вчерашнего. Сапподжиатурь нам яичницу, а я пока объясню Хоакину суть дела. Бородач недовольно подчинился. Ему хотелось посидеть у костра, вставить в разговор свои пару монеток, но ослушаться Алана было невозможно. Зашуршали ветви крушины, и Кроха исчез в темноте. – А ты ведь прав, парень, – серьезно сказал Алан. – Вольница Деревуда переживает далеко не лучшие времена. Еще лет пять назад нас было несколько десятков. Куда все подевались? Кто-то умер от ран и болезней, кому-то опротивел разбой… Но в основном все разбежались из-за неверия. Музыкант достал из кармана книжку в иссиня-черной обложке. – Держи. Только осторожно: здесь плоды моих многолетних трудов. Насладись-ка. Книга оказалась теплой и трепещущей, словно пойманный воробей. Под ревнивым взглядом Алана студент перелистнул страницу. Потом еще одну. Белиберда какая-то. – Н-ну… – осторожно протянул он, чтобы не обидеть менестреля, – занятно, пожалуй. Взгляд Алана сделался тревожным, как у кошки, чье потомство складывают в мешок и несут к реке. – Занятно?! Ты сказал – занятно… Ладно. Простим профану, что не способен пикколо отличить от гобоя. Здесь, – Квинта-Ля веско похлопал по черной обложке, – заключен квинтэссенций передовой мысли нашего мира. Теория Вольного Застрельничества. Слушай! И Квота Квинта-Ля начал свой рассказ. Вольные стрелки, говорил он, существовали всегда. Всегда находились люди, склонные отнимать и делить, вместо того чтобы складывать и умножать. Разница между финансистами и разбойниками мала. Те и другие пользуются одинаковыми приемами: «Переложим дублон из одного кармана в другой, – говорят они, – посмотрим, что получится». Вот только экономисты перекладывают монеты из своего кармана, а разбойники – из чужого. Но и у тех и у других денег почему-то прибавляется. А раз так, то разбой привычен и понятен человеку. Под него только надо подвести научную базу. Что Алан и сделал. – Я, – перелистал Алан книжку, – расписал базовую архетипику застрельничества. Создал календари, вычертил графики сезонной ограбляемости. Начать, пожалуй, следует с этого. На странице чернела септаграмма. В углах ее можно было прочесть нижеследующее: Капитан Деревуда Идеален, романтичен, — В общем, парень преотличный. За него мы все горой, Каждый скажет – вот герой. Беглый Монах Распутник он и пьяница, — Народ к нему потянется. Народный Менестрель Он самобытен, он талант, И всяк ему желает зла. Его хлопками одобрим, Духовный мир у ем внутри. И так далее. Рядом с каждой надписью была нарисована картинка, изображающая героя стихотворения. Романтическая Подруга вышла пухлощекой и губастой. Для Пламенного Мстителя художник не пожалел черной краски, и мститель вышел похожим на сарацина. – Ну как? – Стишки подкачали, – честно отозвался Истессо. – И рифмы… того… – Ну да, – насупился Алан. – Сейчас ты поведаешь мне, как сухим, безжалостным анализом убивать пламенные порывы вдохновения. Ну давай, давай. Ты ведь это хотел сказать? Хоакин чуть отодвинулся. Психов он побаивался с детства. – А то, что я ночей не спал, сочиняя, – тебя не волнует? Душу вкладывал! В муках бился над каждой строчкой! Впрочем, ладно. Что с профана взять? Перед тобою основной закон вольного застрельничества. В переводе на человеческий язык он звучит так: «Чтобы банда (шайка, ватага, клика) существовала неразрывно но времени и пространстве, ее основу должен составлять разбойный септет». Аранжируешь? – Нет. Появился Кроха, неся сковороду и корзинку с яйцами. – Подвиньтесь, ребята. Сейчас яичница будет. Музыкант его не слышал. – Ты бемоль, Хоакин! – объявил он. – В смысле, болван. Объясняю снова. Без капитана шайка разве может быть? – Не может. – Правильно. А у капитана должна быть подруга. Улавливаешь? – Ну. – А какая шайка без беглого монаха? Или менестреля? – Его палец заскользил по септаграмме. – Вот и получается: пока среди разбойников не отыщутся семь главных фигур, банда обречена на вымирание. Стрелков никто не станет принимать всерьез. И наоборот: если семерка собрана, никакие преследователи не страшны. Затрещал, плавясь на сковороде, жир. – А! – До Хоакина наконец что-то стало доходить. – Значит, Капитан, Беглый Монах, Верзила, Менестрель, Романтическая Подруга… – А также Пламенный Мститель и Неудачливый Влюбленный, – подсказал Кроха. – Без них никак. – Ну да. Никак. – Алан в воодушевлении вскочил на ноги. – Вот и получается разбойный септет. Стоит его собрать, и произойдет чудо! Сердца исполнятся отваги и любви к приключениям. Людям станет безразлично, что справедливость – это миф. Что виконтам и переодетым красоткам в лесу делать нечего. Произойдет великая вольнострелковая алхимия. …Время неумолимо близилось к рассвету, а Квинта-Ля все не умолкал. Костер догорал, мерцая лалами и рубинами углей. Потянуло утренней свежестью. – Я… я, пожалуй, согласен, – устало сказал Хоакин. – Но что я должен делать? – Сущие пустяки. Мы возродим славу деревудской вольницы. Кроха исполнит роль Верзилы. Я – конечно же Народный Менестрель, а… – Корин – Капитан? – Да. – Это всего лишь четверо. Хок будет Мстителем. Надо еще троих. – У меня возникла великолепная триоль. Кроха, способен ли ты на жертвы? Бородач приосанился: – Всегда. – Знал, что не собьешься с такта. Ты сможешь найти Катарину? – Шалунью нашу? Хохотушку? Принцессу? – Да. Сыграем скерцо: у Корина болят зубы? Наведи его на мысль, что знаешь отличную ворожею. Нам бы выманить его из леса, а там уж полдела сделано. Алан обернулся к Хоакину: – Корин – фагот, каких мало… – Он многозначительно поднял палец. – Ворчлив, саркастичен, однако в душе – романтик. Пусть больной зуб станет его путеводной звездой. – Улавливаю! – с жаром подхватил Кроха. – Улавливаю. Ты гениален, мой друг. Значит, Катарина – жертва несправедливости… – …а жестокий отец принуждает ее выйти замуж за негодяя. Проницательность, Кроха! – …естественно, благородный разбойник с перевязанной щекой… – …спасает девушку из беды… Они довольно расхохотались. Истессо недоумевающе переводил взгляд с одного на другого. Пока что он не понял ни слова. Он собирался потребовать разъяснений, но Кроха его опередил: – Хок, – сказал он, – без тебя мы не справимся. Нас слишком мало. Чтобы создать легенду о вольных стрелках, требуется семь человек. С тобой нас четверо. В Деревне мы найдем еще троих. Нам надо, чтобы они хоть какое-то время действовали в соответствии со своими ролями. – А потом? – Легенда – это иной взгляд на вещи, нечто вроде тантра. В жизни ведь никто не говорит ямбом. Но стоит начать – и удержаться невозможно. Лицедейство охватит всю Тримегистию. – Не очень верится. И вообще вся эта ваша затея шита белыми нитками. – Я тоже не верил, пока Алан меня не убедил. – Как? – Сам увидишь. И все поймешь. Квота Квинта-Ля торжественно объявил: – Тебе ведь предстоит в оркестре нашем сыграть – о, вдумайся! – первейшей скрипкой. Мы разыграем в строгости по нотам легенду о Разбойнике и Деве. Нашлись всем роли. Примет всяк участье. И сам того подчас не прозревая… – …явит Вселенной славу Деревуда! – неожиданно докончили Кроха и Хоакин. Бородач мученически выпучил глаза: ну что, убедился? Истессо боролся изо всех сил. Но слова сами ложились в стихотворный ритм. – Скажи: о что же предстоит мне сделать? – Пустяк: на протяжении забавы ты Корина заменишь, капитана. На случай, если гость придет незваный или виконт заглянет ненароком. Нельзя оставить гостя без вниманья. – Интригу вашу что-то не постиг я. – Хоакин сделал усилие, стремясь высвободиться из цепких объятий ямба. – Скажи, как связана она… – Увы не знаю. Пусть Катарина – дева из деревни – сыграет партию Подруги Капитана. А Беглого Монаха мы уж как-то найдем, отыщем, пригласим, добудем. Интриговать мы сможем так недолго, но обмануть реальность нам по силам. Алан сунул студенту книгу в черной обложке: – Ну? Теперь веришь? – без всякого ямба спросил он. – Ох! Теперь верю. – Избавившись от стихоплетства, Хоакин почувствовал себя лучше. – Значит, я буду ждать вас здесь? – Народные легенды очень противоречивы, – извиняющимся тоном заметил бородач. – И следовать им приходится буквально. – Ничего особенного от тебя не потребуется. Неподалеку есть отшельничья хижина… – …лук и стрелы мы тебе оставим… – …а припасы Кроха принесет после полудня… – …но главное – не попадись на глаза егерю… – …и веди себя понапористее. Ты – деревудский стрелок как-никак. Герой леса! – В общем, – подытожили разбойники, – идем смотреть хижину. В небе погасла последняя утренняя звезда. Синеватый дымок курился над кострищем. Начиналась новая жизнь – полная чудес, тайн и приключений. Хижина, в которую Хоакина привели разбойники, уборки не знала бог весть с каких времен. Истессо вооружился веником и набрал в ручье воды. Через какой-то час избушку было не узнать: стол и лежанка сияли чистотой, сундук приосанился, заблестел, даже земляной пол выглядел опрятным. Шкуры и ветхие одеяла, оставшиеся от предыдущего хозяина, пришлось выбросить. Лук и колчан нашли свое место за шкафом, сумка с пожитками примостилась под столом. Закончив уборку, Хоакин свернулся калачиком на лежанке. Несмотря на май, в лачуге было зябко. Спать не хотелось, и Хоакин взялся за чтение. Алан Квота Квинта-Ля неправильно выбрал жизненное поприще. Вот кому бы учиться в академии! Не владея даже азами магической науки, он предвосхитил Мифургию – создание мифической реальности. Во всех легендах о благородных разбойниках действуют одни и те же персонажи: Мэриэн, Малютка Джон, брат Тук. Люди им верят и любят. Люди обожают, когда можно сказать: «Вот под этим дубом Малютка Джон и Робин Гуд дрались на дубинках. А там Робин поцеловал Мэриэн». В их словах история и мифы сближаются, становятся неразличимы. А если пойти дальше? Создать тень легенды, осязаемый каркас? Дать первый толчок к созданию новой реальности? Есть разбойничий лес, и он пустует? Не беда! Заселим его актерами. Легенда приведет в нужное место принцесс и виконтов, монахов и бастардов. Главное – создать миф. Создать правильно, без ошибок. И тогда… Хоакин прикрыл веки. Перед закрытыми глазами мелькали цветные точки, линии, звездочки. В голове приятно шумело. «Как удачно я сбежал из Града Града, – подумал он. – Тут интереснее. А главное – тут я совершенно свободен». С этой мыслью он и заснул. А разбудило его… Бум! Бум-бум-бум! – Эй, в избушке! Отшельник! Дрыхнешь, что ли? Дверь затряслась под громовыми ударами. Хоакин одурело помотал головой, пытаясь сообразить, где он и что происходит. – А?… Что?… Кто там?… – Отодвигай щеколду, старый хрен. Днесь у тебя усталый пилигрим пристанища взыскует и совета! Полуденное солнце врывалось в избушку горячими лучами, расцвечивая стены золотистыми панно. Хоакин взъерошил волосы. Ну и дела! Какое пристанище?… Какие советы?… Он плеснул себе в лицо воды из ведра. Сонная одурь отступила. Как бы там ни было, что бы ни случилось, а гостя надо встречать. Разбойничьи традиции того требуют. Коварства мерзкого… — доносилось тем временем с улицы, …предвидеть я не мог. Предательства не ждал ни сном ни духом: Так что же? Сострадания иль слуха Лишает святости незримый ореол? – Сейчас, сейчас. Уже я открываю. Засов заклинило, так что пришлось изрядно повозиться. Открыв дверь, Хоакин обнаружил за порогом коротышку в линялом парчовом балахоне. Лицо его казалось подозрительно знакомым. «На ректора нашего похож, – подумал Истессо. – Или на инспектора, столичную пташку». – Прошу прощения, – поинтересовался он. – С кем имею честь? – Брат Шарло д'Этан, – представился коротышка. – Пилигрим божьей милостью, святой странник. – Очень приятно. А я – Хоакин. – Святой Хоакин? – Без святых. Я вообще-то на самом деле не отшельник… Хоку очень хотелось добавить «а маг», но он вовремя сдержался. В академии он хорошо если паре-тройке трюков выучился. – Это нам без разницы, – ответил незнакомец. – Войти можно? Очень я утомился, путешествуя всю ночь. Отдыха жажду. Хоакин посторонился, пропуская коротышку. «Ночью путешествует, днем спит, – подумал он. – Малахольный какой-то». Неприятное предчувствие пробегалось холодком по спине, и мысли приняли иное направление: «Слишком много странностей. Неужели ребята наворожили?» Он украдкой скосился в книгу. «Тест № 3» – гласил заголовок в начале страницы. «К вам пришел человек, переодетый паломником? Определите, к какому типу он относится. Для этого ответьте на вопросы, после чего сложите числа, проставленные в конце каждого ответа». – Сейчас гляну, что из еды есть, – хмуро сообщил Хоакин. – Располагайтесь пока. Я сам только вчера на избушку набрел. – Тоже путешествуешь? – спросил гость, упорно обращаясь к Хоакину на «ты». – Ага. Истессо брякнул на стол свою сумку и вытряхнул припасы. Стараясь делать это как можно незаметней, перевернул страницу черной книги. «1) Какую шляпу носит ваш гость? а) тирольскую с пером (1 балл); b) тюбетейку (3 балла); с) магистерскую шапочку (5 баллов); d) колпак со звездами (17 баллов); е) гость шляпы не носит (56 баллов)». Пятьдесят шесть. – И это все? – удивился Шарло. – Жалкий огрызок сыра, черствая горбушка… А где кабаньи окорока? Оленина? – Откуда бы им взяться, Шарло? – Я вижу лук под шкафом. И стрелы. «Шпион, – подумал Истессо. – Только этого не хватало». – Деревуд, знаете ли, принадлежит его магичеству шарлатану Тримегистии, – четко чеканя слова, ответил он. – За браконьерство руку рубят. – Ладно, ладно, – примирительно отозвался Шарло. – И лук впервые видишь, и сам проездом… Еще немного – и выяснится, что ты таки святой. «…В разговоре незнакомец: а) велеречив (1 балл); b) прост и безыскусен (5 баллов); с) обожает фигуры речи и ученые обороты (22 балла): d) поэтичен (30 баллов); e) саркастичен и насмешлив (56 баллов)» Хоакин задумался, пытаясь понять манеру речи Шарло. Пункт «b»? Скорее «e». Тем временем паломник ногой придвинул свой дорожный мешок и распустил завязки. Хоакин сглотнул голодную слюну. На столе появились завернутые в тряпицу куски солонины. Вслед за тем – хлеб, зелень… «… Сыр: b) крестьянский с тмином (7 баллов); с) мозарелла (19 баллов); d) иль де блю (56 баллов)». – Прошу прощенья, а что за сыр у вас? – Иль де блю. – А в бутылке что? «с)…золотистое бюфю (56 баллов)». Какое совпадение! Хоакин поежился. Гость разлил вино по кубкам, принялся нарезать ветчину и сыр. Странное дело: совсем недавно сияло солнце, и вот в хижине стемнело. Набежали тучи, по стеклу застучали дождевые капли. – Не радует нас погодка, не радует… – Шарло подвинул к Истессо кубок. – Так, значит, в Деревуде вновь появились стрелки? Твое здоровье, Хоакин! Хоакин словно впервые увидел собеседника. Низенький рост, фиолетовая парча, гордый разворот плеч. Взгляд такой, будто не на человека уставлен – на строчку в статистическом обзоре. Все сходится. Но в таких делах лучше не торопиться. В тесте маэстро Квинта-Ля остался последний вопрос. – Брат Шарло? У вас не найдется монетки? Лес за окном высветила грозовая вспышка. Ливень обрушился на хижину, загрохотал по крыше, заставляя листву дрожать, шуметь и жаловаться. Лжепаломник усмехнулся. Порылся в кошеле, бросил на стол дублон. «…Проверьте полученные числа: 1-43 – третий сын графа. Возможно, вам придется налаживать его семейную жизнь. 44-80 – бродячий алхимик. Вас ожидает интересная беседа. 81-125 – гоните его. У вас своих дел хватает, мир вполне в состоянии о себе позаботиться. 126-165 – он тот, за кого себя выдает. 166-200 – неважно, за кого он себя выдает. Это ваш человек. Среди стрелков ему самое место. 224 – сравните профиль гостя с тем, что изображен на монетке» Истессо повертел монетку в пальцах. Сомнений не оставалось: на дублоне был вычеканен лик лжепаломника. Хоакин отставил в сторону чурбак, на котором сидел, и стал на одно колено. – Рад приветствовать вас, ваше магичество! – Брось, Истессо. – Шарлатан поморщился. – Поднимайся… Я давно искал тебя, чтобы поговорить. А для начала выпьем. Да, да. Легенды берут свое. Переодетый король пирует с разбойниками в отшельничьей хижине. Алан Квота Квинта-Ля может торжествовать: его теория блистательно подтвердилась. Время давно перевалило за полночь, а Хоакин и шарлатан все не унимались. Брат Жак, король и добрый мельник, — разносилось над лесом. Неравный бой приняв однажды, Легли в бесславной рукопашной. О, не подумайте плохого! В подвале между бочек винных, Томимые духовной жаждой. – Ты негодяй, Истессо, – душевно объяснял шаралтан. – Возлюбленный мой подданный, ты просто свинья. – Да и вы, ваше магичество, не лучше. Хотите в зеркало глянуть? – Эх, молодость, молодость… Я же маг, повелитель зеркал. Разве они скажут правду? Они боятся меня. Собутыльники успели сдружиться. Шарло д'Этану (которого на самом деле звали Бизоатоном Фортиссимо) стрелок пришелся по душе. Простодушием своим, прямотой, открытостью характера. За время пирушки шарлатан пожаловал Хоакину титул графа Дерсиудского. Затем, правда, отобрал. Еще он успел приговорить разбойника к казни через повешение, назначить первым министром и смотрителем домашнего зверинца, сослать к границам Аларика, наградить орденом Золотого Зверя, лишить всех прав и привилегий… – Ваше магичество, не пейте больше. Уж больно вы чудесите много. – А, пустяки… Хмель, боль, усталость – все в моей власти. Смотри. Маг прищелкнул пальцами. В голове Истессо пронесся ледяной вихрь. Пьяный дурман растаял, и… … в хижине стало неуютно. Взгляды стрелка и шарлатана встретились. Истессо содрогнулся. Глаза Бизоатона наполняло любопытство коллекционера, встретившего редкую бабочку. – Знал бы ты, Ланселот, как долго я тебя искал… Целых двадцать три года. – Ланселот? – Имя это вызвало в памяти Хоакина смутный отклик. Но кому оно принадлежало, Истессо вспомнить никак не мог. – Ты очень опасен, Ланселот. Очень. Но отныне звери великие будут спать спокойно. – Я не понимаю, ваше магичество. При чем здесь звери? – Уже ни при чем. К счастью. В пальцах Бизоатона блеснула медовая жемчужина. Шарлатан поднялся: – Извини, мой мальчик, но этого требуют государственные интересы. Сам понимаешь. – Ваше магичество! Стойте! Я… За окном сверкнула молния. Жемчужина в пальцах Фортиссимо разлетелась облачком сияющей пыли. Хоакин отнял руки от лица: – Так, значит, сто лет? Фея промолчала. Да вопрос и не требовал немедленного ответа. Сто лет, тут уж ничего не попишешь. – А с разбойниками что? – О, с ними все хорошо, – оживился огонечек. – Просто великолепно. – Их стало больше? – Да. В Деревуде нынче около трехсот стрелков, И время от времени приходят новые. Хоакин с невольным уважением покосился на черную книгу. Ты бессмертен, Алан Квота Квинта-Ля, подумалось ему. Где-то в Деревуде бродит твоя инкарнация – чудак в плаще с цветными лентами и шляпе с пером. Китарок за плечами, а в голове – ветер и обрывки чужих песен. – Хок, нам надо поговорить. – Так говори. Я слушаю. Маггара беспокойно закружилась перед лицом Хоакина. Ей было неуютно. Сцена эта повторялась из чиха в чих, и фея заранее знала все, что будет сказано. К счастью, Маленькому Народцу слово «безнадежность» незнакомо. – Хоакин, тебе надо бежать отсюда. – Куда? – Не знаю. Ты должен снять проклятие. – А стрелки? Как же я их брошу, Маггара? Я ведь не могу их предать. Фея закусила губу. Фортиссимо все рассчитал великолепно. Хоакину не уйти из Деревуда: сперва его удержит любопытство, затем ответственность. К тому времени, как он поймет, в какой ловушке оказался, придет время нового чиха. – Но ты же их не знаешь! – Беглого Монаха, Романтическую Подругу, Верзилу? Истессо перелистал книгу. Картинки, которые когда-то показывал ему Алан, изменились. Абстрактных персонажей сменили реальные люди. В разбойный септет входили Такуан, Дженни, Требушет. Возглавлял их сам Истессо. – Хок, может быть, передумаешь? Уйдем отсюда, Хок! – Нет. – В Циркон? Ты же так хотел попасть в Циркон, Хок! – Нет. Мне интересно: справлюсь ли я с капитанством? Фея погрустнела. – Ладно, упрямец, – передернула плечиками. – Оставайся здесь, раз так хочешь. Я же пойду спать. Загремела крышка. – Но имей в виду, – донеслось из чайника, – ты заедаешь мою молодость. – Чего-о? – Что слышал. И вдруг запела: Как вы нелепы, сударь, как нелепы! Погрязли вы в унылой прозе быта. Простушки милой в мерзостном вертепе Угаснет юность – ах! – я всеми позабыта. Стрелок не выдержал: – От глупых шуток я устал! Маггара! Но, сударь, вы мой идеал. Недаром! Послышался девичий смешок. Мне простыни, подушки, идеала Для сна и радости – увы! – недоставало. – Вот чудачка, – рассмеялся Хоакин. – Может, все-таки одеяла, а не идеала? Ответа не было. Свои поэтические излияния даже сама Маггара не всегда понимала. Хоакин бережно переставил чайник за занавеску. Сам же забрался с ногами на кровать и раскрыл черную книгу. Завтра ему многое предстояло переделать. – Спокойной ночи, кроха. – Спокойной ночи, – приглушенно донеслось из-за занавески. – И, Хок, знаешь что? – Что? – Я тебя люблю, мой бестолковый верзила. Глава 3 КТО РАЗБОЙНИК, А КТО ПОГУЛЯТЬ ВЫШЕЛ Утреннее солнце запуталось в ветвях сосен, и многоцветной радугой вспыхнули мириады росяных капелек. Трясогузка перепорхнула с ветки на ветку. С ее точки зрения, день начинался великолепно. Вот только прячущемуся в ветвях дозорному было не до красот природы. – До соль ми, маэстро Джон! То есть, зверь возьми. К нам глиссирует карета. Кусты волчьей ягоды зашевелились. Вынырнула нечесаная борода: – Че? – Препоясанный мечом. Знатная субдоминанта, говорю. Ограбим богатых, раздадим бедным… или как получится. Надо оповестить капитана. – Че? Над Деревудом неслись ликующие звуки. «Ту-ру-ру! Ту-ти-ру-ру! – выводил рожок. – Вас ограбят поутру!» – О боги! – вскричал форейтор. – Никак разбойники? На дорогу перед каретой спрыгнул голенастый человек. За его спиной торчали рукояти двух мечей. Приглядевшись, форейтор понял, что ошибся. Второй меч был грифом китарка. – А ну стоять! – приказал Реми Дофадо. – Тпру! – засуетился форейтор. – Тпру-у-у, окаянные! Лошади замерли. – Уже стоим, господин разбойник. Уже. – Форейтор выхватил куцую шпажонку, нацепил шляпу с пером и спрыгнул на тропинку. – А теперь выходи на бой, негодяй. Графа с графиней буду защищать, презрев собственную безопасность. – Ну вот, милочка, – донеслось из окна кареты. – Умались. Я же говорил, что здесь водятся разбойники. – Хоакин Истессо? Что ты говоришь, суслик? Да он просто душка! Зазвенели шпаги. Мимо окна пронеслась щекастая физиономия форейтора. – Требую надбавку, – успел выкрикнуть он. – Пять монет. – Не давайте ему, – предупредил Реми. – Безобразная техника фехтования. Кто вам ставил руку, сударь? – Мессир Туше. – Форейторские усики вновь ринулись в атаку. – Смею вас заверить, он лучший. – Охотно верю. Ремиз! Зазвенела сталь. Форейтор истошно заверещал: – Йо-хо-хору! Йо-хо-хору! – Не сдавайтесь, Том, – замахала из окошка графиня. – Даю шесть монет! – Поздно, сударыня. В окошко кареты просунулась радостная физиономия Дофадо. Одно из полей его шляпы было наполовину срублено шпагой и свисало подобно уху спаниеля. – Добро пожаловать в Деревуд, господа. С этого мгновения вы наши гости. – Право, это как-то неожиданно. – Граф брезгливо выпятил нижнюю губу. – Том, где ты, проходимец? Так-то ты защищаешь честь и имущество хозяина? – Я здесь, ваша светлость, – простонал из кустов форейтор. – Негодяй тоже обучался у мессира Туше. О, какой позорный пинок моей репутации! – Ничего, ничего. Не открывайтесь на выпаде, сударь. А теперь, ваши светлости, прошу следовать за мной. Капитан Истессо ждет вас. Бум. Бум-бум-бум. – Капитан! Капитан Хок, проснитесь! Вставайте же наконец! История повторялась. Хоакин спал сладким сном и в изголовье его лежала черная книга. Раскрыта она была на развороте с июньским календарем гостей Деревуда. Вчера Истессо убил полночи на то, чтобы заполнить таблицу. Маэстро Квинта-Ля недаром говорил о сезонной ограбляемости. Несколько формул, открытых им, позволяли с точностью рассчитать, кого встретят разбойники в тот или иной день. За прошедшие сто лет формулы не ошиблись ни разу. Тем не менее клеточка, соответствующая сегодняшнему дню, была пуста. Разбойники не ждали никаких гостей. Сосны по сторонам дороги кружились в танце. Те, что подальше, вальсировали степенно, медленно, ближние выплясывали польку, уносясь вдаль со сверхъестественной быстротой. Карета мчалась сквозь лес, в самое сердце разбойничьего Деревуда. – На каждом дереве – по разбойнику?! – ахала графиня. – Да какие там разбойники, сударыня. – Дофадо приоткрыл дверцу и помахал шляпой кому-то невидимому. – Смех один. Патетико ленто, как говорится. Граф дробненько захихикал. По крыше кареты зашуршали ветви лещины. – Ай-йо-йо-йо! – воодушевленно вопил Том. – Хей, залетные! – А егеря? Егеря что? – Оленей вволю бьем, – степенно отвечал Реми. – Егеря прикормлены. Они у нас, если хотите знать, сударыня… Ах, куда ж тебя звери несут! Заворачивай! Заворачивай! Карету тряхнуло, бросило в сторону. Взвизгнула графиня. Миг невообразимой тряски, стук, скрежет – карета остановилась. Реми молнией вынесся наружу: – Ах чтоб тебя! Дорогу перегораживало бревно. В кустах сидели растерянные стрелки. Дофадо схватил за грудки их предводителя – здоровяка в холщовой рубахе: – Эт-то что за фуга? Что за самоуправство?! – Простите, господин Дофадо, накладочка вышла. – Щеки здоровяка дрожали, словно студень. – Мессир Малютка распорядился. Живописности пейзажной для, говорит… А бревно мы уберем!… Ей-богу уберем!… – М-мерзавцы! Убрать немедленно! Стаккато! Молодцы в зеленых камзолах засуетились: кто волок бревно, кто тянул на тропинку карету. Дофадо же все не мог успокоиться. Тряс здоровяка так, что у того плечи ходили ходуном. – Каналья! До конца жизни нужники аранжировать будешь! Не при дамах будь сказано. – И к гостям: – Добро пожаловать в Деревуд. Крышка чайника откинулась в сторону. Маггара закружилась над спящим капитаном. – Хоакин, вставай, – потянула она разбойника за волосы. – За тобой пришли. Стрелок открыл глаза: – За мной? Скажи, что сейчас встану. И спроси, что случилось. – Хорошо, Хок. Розовое пятнышко порхнуло к двери: – Он сейчас! Сию секунду! – прокричала фея посыльному. – А что случилось? – Гость важный, – донеслось с улицы. – Пир устраиваем, нельзя без капитана. Фея вернулась к разбойнику и сообщила: – Кого-то поймали. Графа, не иначе. Оденься пошикарней. – Пошикарней – это как? – Сейчас скажу. Мм… Значит, так: колет – изумрудный с серыми вставками. Плащ в зеленую шашечку. Произведи впечатление: тут у тебя шпага, тут – берет, тут – чувство собственного достоинства. Графы это любят. – Хорошо. Чтобы не смущать разбойника, фея отвернулась. Одеваясь, Хоакин еще раз перелистал черную книгу. – Скажи, Маггара, бывало такое, чтобы книга врала? – Нет, никогда. – Странно. Очень странно… Ну ничего, разберемся. В сопровождении посыльного и Маггары он отправился к месту сбора. Возле костровой полянки к ним присоединился брат Такуан Тук. – Все готово, капитан, – объявил он! – Реми скоро появится… А вот и он! Сквозь заросли дрока продирался Реми Дофадо. За ним гуськом следовали граф, графиня и форейтор; у всех троих были завязаны глаза. Чтобы не потеряться, пленники держались за шарф графини. – О боги, о боги, о боги! – причитала та. – Я потеряла каблук. – Ничего, сударыня, – участливо шепнул Дофадо. – Все позади. Можете снять платок. И вы тоже. Пленники покорно стянули повязки. Графиня принялась оттирать с платья паутину, смолу и желтую пыльцу дрока. – Это и есть ваш хваленый Хоакин? – брюзгливо спросил граф. – К вашим услугам, сударь. Реми, представь гостей. Музыкант шагнул вперед, расшаркался: – Хоакин, пред тобою благородная графская чета: шевалье д'Арлатан со своей супругой Антуанеттой. А это их верный слуга Том. Виваче компания. – Весьма польщен. – Истессо приложился к перемазанной смолой ручке графини. – Надеюсь, – пробормотал он, – у вас останутся приятные воспоминания о часах, проведенных в Деревуде. «Д'Арлатан? – мелькнуло у него в голове. – Надо бы с ним поосторожнее». – Такуан, Дофадо, за мной. Графа положено угощать на разбойничьем, пиру. Распорядитесь. – Уже, капитан. Разбойничий лагерь кипел. Среди деревьев зеленели полосатые хвойно-салатные шатры. Стрелки расставляли столы, скамьи, чурбаны для сидения. На помосте, украшенном изумрудными лентами и колокольчиками цвета весеннего шпината, резвились комедианты: шуты, факиры, акробаты. Девушка в коротком зеленом камзольчике жонглировала двумя кинжалами, двумя кубками и горящим факелом. Ветер разносил запахи жарящегося мяса, имбиря и уксуса. Страшно хотелось есть. Хоакин еще раз перелистал книжку. Формулы гласили, что гостей сегодня быть не должно. На всякий случай он отыскал взглядом графа. Тот стоял возле котлов, о чем-то оживленно толкуя с Дофадо. Разбойники как-то уж очень быстро признали в графе своего. Бирюзовый комочек выстрелил из зарослей иван-чая, едва не врезавшись в лоб Хоакина. – Прости, Хок. – Запыхавшаяся Маггара шлепнулась на плечо разбойника и принялась энергично обмахиваться передником. – Ох, я сейчас умру. Жара! Это ужас, ужас! Откуда взялись музыканты? Кто построил помост? За одну ночь! – Ты видела графа? – Да. Проходимец каких мало. Да еще под чарами. – Под чарами? Какими же? Прояснить этот вопрос Хоакин не успел. Неделикатные лапищи ухватили его под локти: – Капитан, пора. Все накрыто, тебя одного ждем. – Хорошо, иду, иду. Гостей вольные стрелки встречали с размахом. Хвойно зеленели салфетки на белых скатертях, чопорные камердинеры сновали туда-сюда с подносами. Подойдя поближе, Хоакин с удивлением обнаружил, что зубочистки сделаны в виде стрел, а корзиночки для пирожных стилизованы под мишени. – Сюда, господин капитан. Пожалуйста, господин капитан. Не оступитесь, господин капитан! Провожатые передавали Хоакина с рук на руки, как величайшую драгоценность. Его усадили, повязали салфетку. По левую руку оказался Такуан Тук, по правую – Дофадо. Д'Арлатана и графиню Антуанетту с почестями разместили во главе стола. Хоакин осмотрелся. Оловянные кружки, глиняные горшочки, деревянные лопаточки. Все великолепного качества, все тонкое, звонкое, искусное. Все расписано дубовыми листьями, белками и мельницами. – Этот граф д'Арлатан, – толкнул его в бок Реми, – оказывается, славный малый. Даже жалко будет грабить проходимца. Передай-ка жульен по-нищенски, Хок. Ты приуныл или мне кажется? – Кажется, – сухо отозвался Хоакин. – На самом деле я весел и доволен жизнью. – И это правильно, клянусь Эвтерпой! Графиня Антуанетта склонилась к Дженни: – Как вы думаете, сударыня, мюнетер и перепелка нири-пири сочетаются? Я бы, пожалуй, съела вон тот кусочек зайца. – Боюсь огорчить вас, милочка. У барона Монтиньяка в «Раздольном питании» сказано, что дичь земная враждебна небесным блюдам. – Ах, не трудитесь пересказывать эту ересь. Перпелка не птица, виллан – не человек. Но барон – душка, несомненно. Бокал бюфю? ~ Если вас не затруднит. Как особы благородного происхождения, графиня и Дженни быстро нашли общий язык. Дофадо ткнул Хоакина локтем в бок. – Надо приветственную речь саранжировать, – шепнул он. – Зачем? – Традиция такая. О том, что у стрелков появилась традиция приветственных речей, Хоакин слышал впервые. Но возмущаться по этому поводу было как-то не с руки. – Слушайте все! – прогремел баритон Дофадо, – Капитан говорить будет! На поляне установилась тишина. Умокла музыка, сотни глаз уставились на капитана с живейшим интересом. – Соратники мои, – начал Истессо, – Благородная вольница Деревуда. Он сделал паузу. Такуан Тук смотрел на капитана по-детски изумленно, приоткрыв рот. Дженни держалась чопорно, с аристократическим презрением. Здоровяк Требушет рядом с ней выглядел последней деревенщиной. Вот он, разбойный септет, подумал Истессо. Многих он знал лишь по картинкам в черной книге. Например, Инсельма – Пламенного Мстителя. Или Форика – Неудачливого Влюбленного. Истессо отыскал его взглядом. Лица Влюбленного не было видно, над столом возвышалась лишь лысина. На пирах Форик чувствовал себя не в своей тарелке. Это не метафора. Его соседям по столу приходилось держать ухо востро. Стоило зазеваться, и Неудачливый Влюбленный выгребал все подчистую. Неудивительно, что за время безутешной жизни в Деревуде он сильно раздобрел. Сосед Форика толкнул его локтем, и Влюбленный поднял голову. Лицо толстяка ничего не выражало – у дерюжного мешка мимика и то богаче. «Сколько же ему лет, бедняге? – подумал Хоакин. – Тридцать? Пятьдесят? Как звали ту единственную, ради которой он пришел в Деревуд? Помнит ли он?» – Я рад, что вы здесь, – начал он. – Потому что могу сказать все, что думаю. И вы поймете меня правильно. Разбойники взорвались аплодисментами. – Браво капитану! – послышалось с разных сторон. – Браво! Хоакин сделал недовольный жест, и крики смолкли. – Когда-то, – задумчиво начал он, – Деревуд назывался землей справедливости. Давненько, но я еще помню. Спросите себя сегодня: жив ли в наших сердцах вольный дух? Разбойники мы или погулять вышли? Хоакин чувствовал, что говорит не то. И не так. Но разбойники взорвались аплодисментами. – Браво! Браво! – слышалось со всех сторон. – Это он, наш капитан! – Режет правду-матку в глаза! Как всегда. Поднялась буря. Стрелки стоя аплодировали мятежному капитану. Реми все порывался сказать; наконец ему позволили, и он, расцвечивая повествование «фугами» и «тремолами», произнес ответную речь. И понеслось. – Хоакин! – прозвенел над ухом тоненький голосок. – Не верти головой, Хок. Это я, Маггара. – Что с д'Арлатаном? – Он не тот, за кого себя выдает. Но главное – Антуанетта! Она… – А теперь, – возвысил голос Реми, – овеянная девятилетиями традиция. Наш гость благодарит капитана за пир и вручает ему ценный подарок. Просим, просим господин д'Арлатан! Граф поднялся. В руках его поблескивала лаком маленькая плоская шкатулка. – Безмерно польщен, господа, – раскланялся граф. – Польщен и тронут. Вот мой дар. Примите с восхищением. Хоакин засунул шкатулку за пояс. – Премного благодарен, господин д'Арлатан. Вот только сдается мне, что вы продешевили… ваше ма-гичество. – Магичество? – Граф захихикал. – Боюсь, вы меня с кем-то путаете. Истессо вытащил из ножен шпагу: – Отнюдь. Вы – Бизоатон Фортиссимо, шарлатан Тримегистии. – Хок, опомнись! – закричал Реми. – Он же ни капли не похож! Острие замерло в дюйме от горла д'Арлатана. – Наш шарлатан – маг. Всем известно, что он меняет лица, как перчатки, а перчатки, как убеждения. Прошу, ваше магичество, снимите маску. – Не узнал, брат… плохо, – отозвался тот. – А ведь мы с тобой давно знакомы. – Ай-яй-яй, – произнес женский голос, – стыдно, Истессо. Меня вы совсем не принимаете в расчет? Какая беспримерная политическая глухота! – И слепота, – поддержал граф. – И насморк. Антуанетта провела ладонью над лицом, и о чудо! – внешность перезрелой сухонькой красотки развеялась словно облачко мела. Рядом с графом стоял коренастый человек в фиолетовом колете с буфами, при шпаге и ордене Зверя. На правом глазу оборотня красовалась черная повязка. Голову украшала шляпа с короной и серебряными рунами. – Приветствуйте своего шарлатана, мерзавцы! – произнес он. – Но как же… Бизоатон… Д'Арлатан также разлетелся облачком мела. Вместо него стоял невысокий худенький юноша, похожий на галчонка. О нем Хоакин до-чиха мог бы порассказать многое: Неддам де Нег, первый министр, был частым гостем в Деревуде. – Как вам маскарад? – весело поинтересовался одноглазый. – Похоже, наша маленькая проказа удалась. Оцепенение среди разбойников длилось недолго. Верноподданнический дух победил; грянули аплодисменты. Реми склонился перед шарлатаном: – Выше всяческих похвал, ваше магичество! Д'Арлатан – не шарлатан. Шарлатан – не д'Арлатан. Очень неожиданно. И ново! Примите мои поздравления! – Но где же Бизоатон? – тупо повторял Хоакин. – Все просто, друг мой. – Неддам выдержал торжественную паузу. – Тримегистийский шарлатан Бизоатон Фортиссимо скончался два дня назад. Перед вами – новый шарлатан Тримегистии, его магичество Фью Фероче. Одноглазый раскланялся. – Шарлатан умер, – разнеслось над лесом, – да здравствует шарлатан! – Это не все, – продолжал первый министр. – Истинная цель нашего визита – проверка состояния дел на местах. Недавно пришла анонимка… – да, сударь! – сообщающая, что в Деревуде неладно с показателями ограбляемости. Проверив обстановку, мы утверждаем, что факты, изложенные в письме, подтвердились. – Вредитель! – заорал Реми, указывая на Хоакина. – Он, он! Развалил хозяйство! Взять его, ребята. Хоакин поднял голову. Разбитую скулу саднило, в висках шумела кровь. Скрученные за спиной руки онемели и стали совершенно чужими. Ай-яй-яй! Стыдно, братец. Можно понять того Хоакина, что впервые пришел в Деревуд. Двадцать три – не возраст. Можно тешить себя иллюзиями, верить в людскую честность и порядочность. Но сто двадцать три – это иное. Пора уж соображать что к чему. Все-таки в чем-то Бизоатон промахнулся со своим заклятием… После каждого чиха стрелок становился прежним. Прежним, да не совсем. Он забывал все, что с ним произошло, на нем заживали раны – даже самые серьезные. Даже увечья. Но уверенность в себе, внутренняя сила никуда не исчезала. У проклятия не было власти над душой Истессо. Конечно же анонимку написал Реми. И он же сменит Хоакина на посту капитана стрелков. Что ж… Бог в помощь. Тому, кто впустил предательство в земли справедливости, долго не продержаться. Разбойники сами расправятся с ним. Пока же надо разобраться с насущными бедами. Разрезать веревки, стянувшие руки. – Маггара, – позвал Хоакин. – Ты где? – Я в чайнике, Хок, – послышалось над головой. Голосок феи звенел приглушенно, словно из колодца. – Они подушку сверху набросили. Помоги, Хок! Пятно закатного солнца высветило гобелен на стене. Заблудившийся в лубочном лесу олененок смотрел на разбойника со страхом и надеждой. – Сейчас, Маггара. Все сделаем. Разбойник заерзал, пытаясь подтянуть ноги к животу. Связали его бестолково, но надежно: просто примотали спиной к ножке стола. Казалось бы, пара пустяков: поднять стол, опрокинуть… но – мешала кровать, не давая подогнуть ноги под себя. – Маггара, приготовься. Я раскачаю стол и сброшу чайник. – Не надо, – взвизгнула фея. – Я высоты боюсь! – Ты же умеешь летать, – удивился стрелок. – Какая разница. Это экзистенциальный страх. Такие бывают, я читала! Экзистенциальный… Слово-то какое. Хоакин уперся ногами в кровать и принялся раскачиваться. После третьего толчка чайник кувыркнулся со стола. – Хок! Ах! – Вокруг разбойника закружилось бирюзовое пятнышко. – Ты живой? Я так переволновалась! – А что со мной случится? – У тебя синяк под глазом. – Пустяки. Чихну разок – все пройдет. Лучше нож отыщи. Или ножницы. В камине зашуршало. Осыпались полуобгоревшие поленья, мелькнул золотистый отблеск на полу. – Ножа нет, – деловито сообщила фея. – Есть маникюрные ножнички. Сгодятся? – Давай. Печальная саламандра выбралась из кучи пепла. Припухший от слез носик сморщился, чешуйки светились тускло-оранжевым. Маггара радостно встрепенулась: – Инцери вернулась! Очень вовремя. Поможешь нам? – Ага. – Саламандра безучастно посмотрела на фею. – Только моя жизнь кончена. Он меня разлюбил. – Кто именно? Инцери выудила из ведра кусок угля и принялась жевать. – Дамаэнур. Он сказал (чавк-чавк), что ему нравятся прямые волосы (чавк-чавк). Ну да, конечно. Он видит идеал женщины воздушным и утонченным, (чавк) Исполненным грации (чавк-чавк). Он не сказал, конечно, что у меня толстая попа. Но это подразумевалось само собой. Ящерка всхлипнула, ей было очень себя жалко. Фея отбросила ножницы и спорхнула к подруге. – Да ты что? – обняла она элементаль за плечи. – Брось уголь, слышишь? Не наедайся на ночь сладкого! – Какая разница. – Инцери страдальчески поморщилась. – Вам камин растопить? Пожалуйста. Пользуйтесь жаром разбитого сердца… Все равно моя жизнь кончена. – Инцери, ты можешь что-нибудь сделать с веревками Хоакина? – Могу сгрызть. Пожалуйста! Это такой пустяк. И пусть, пусть у меня будет несварение желудка. Пусть разобьется мое бедное сердечко… Я буду лежать на смертном ложе – неприступная, бледная, в черном платье с открытыми плечами, – а он придет, движимый раскаянием, но будет поздно! Веревки? Что вам еще сгрызть? Ящерка протопала к Хоакину и вскарабкалась на ножку стола. Запахло паленым. Затрещало пламя, разбойник извивался и подпрыгивал, а Инцери все глубже и глубже уходила в трясины самоуничижения: – Буду страдать тихо, беззвучно… Жизнь, посвященная только ему, ему одному!… – Левее бери! – командовала Маггара. – Стой! Это уже не веревка. В этот момент в дверь деликатно постучали. – Эй, Истессо, – донеслось с улицы. – Истессо, ты меня слышишь? Фея и элементаль нырнули в ведро с углем. – Кто там? – заворочался Хоакин. – Кого звери принесли? – Это я, Фью Фероче, твой шарлатан. Могу ли я войти? – Входите, ваше магичество. Всегда рад гостям. – Благодарю, Хоакин. Сквозь дверь потекли струйки фиолетового и серого тумана. Проникая в хижину, они сплетались в кружева и бархат, вылепляли из себя сапоги, панталоны и жабо. Последняя струйка улеглась на плечах, распухла бледным облаком. Из тумана сгустилось лицо. Волосы тусклыми прядями упали на воротник, черная повязка пересекла скулу и лоб. Фероче огляделся: – Не по-людски как-то вышло. Связали, бросили… А ведь ты им не чужой. Он прищелкнул пальцами, и веревки разлетелись в клочья. Стрелок вздохнул с облегчением и принялся растирать онемевшие запястья. – Благодарю, ваше магичество. Очень вы это вовремя… Какими судьбами ко мне? Фероче пригладил бородку: – Видишь ли, Хоакин… Я к тебе с делом не совсем обычным. Для начала: короли не извиняются, но я пришел с извинениями. – Принимаю, ваше магичество. Анонимку написал Реми? – Да. Но дело не в этом. – Весь внимание, ваше магичество. – Хоакин, после смерти отца мне в руки попал его архив. Ты, конечно, знаешь: мы, властители, живем долго. Сто, двести, триста лет. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что ты тоже из долгожителей. Мало того: отец пристально следил за твоей судьбой. – Боюсь, ваше магичество, в двух словах это не объяснить. – И не надо. Я подозреваю, что отец заколдовал тебя. И что ты вряд ли благодарен ему за это. Потому-то я и отправился в Деревуд. А чтобы уберечься от случайностей, представил Неддама зачарованным шарлатаном. Все удалось как нельзя лучше, мои подозрения оправдались. Я хочу спросить: что за заклятие на тебе? – Сами вы этого не видите? – К сожалению. – Тогда ничем не могу помочь. Я не маг. Думаю, вы прочли мое досье. – Прочел. Академию Града ты так и не закончил… Исчез с экзамена по транспортной магии, а потом объявился в Деревуде. С тех пор живешь здесь безвылазно вот уже сто лет. – Ну вот, вы же все знаете, ваше магичество. – И это меня тревожит. В этом «всем» нет главного: зачем? Зачем Фортиссимо потребовалось заколдовывать тебя? Ты чем-то насолил ему? – Нет. – Я собираюсь пригласить тебя в Циркон, в мою лабораторию. Придешь? Хоакин усмехнулся: – Столько церемоний… Вам стоит щелкнуть пальцами, и разбойники сами принесут меня. – Если бы все было так просто… Хоакин, моего отца считали сильнейшим магом. Но я превзошел его. Мне не требовалось даже ехать сюда, чтобы выяснить все, что я хочу знать. – И что же вы выяснили, ваше магичество? – Магия – это власть, Истессо. А тебе нельзя приказывать, вот в чем штука. И тем не менее Фортиссимо как-то заколдовал тебя… Не понимаю. Загадка! – Шарлатан стукнул кулаком по столу. – Истессо, короли не просят, но я прошу: отправляйся в Циркон. Я бы увез тебя прямо сейчас – с твоего согласия, конечно, – но увы, наша карета – фикция. Тыква, несколько мышей, форейтор – кот. Приедешь? Истессо потрогал синяк под глазом: – Я не против, ваше магичество. Когда мне прибыть в Циркон? – Постарайся побыстрее. Я хотел бы выяснить природу заклятия до своего вступления в Дюжину. – А… – Денег на дорогу я тебе дам. – Но… – Твои бывшие соратники тебя не заметят. Обещаю. – Ну тогда договорились, ваше магичество. Глава 4 В ДОРОГУ! В ДОРОГУ! Прежде чем отправляться в путь, Хоакину пришлось заглянуть в разбойничий арсенал – взять лук и стрелы. И шпагу. И подарок шарлатана. Феечка в чайнике спала тихим младенческим сном; огненная элементаль свернулась колечком в табакерке. Больше всего Хоакин опасался разбойничьих постов. Но шарлатан не соврал: никто не попытался остановить беглеца. Он беспрепятственно выбрался на дорогу, ведущую в Циркон, и зашагал по обочине. Уютно погромыхивал за спиной чайник. Из леса тянуло багульником и хвоей. Истессо шел и шел, наслаждаясь вольной жизнью. Уже утром следующего дня ему повезло. На перекрестке послышался стук копыт, громыхание колес и песня: Гоп-стоп! — напевал грубый голос. Мы подошли из-за угла. Гоп-стоп! надел я шлем о двух крылах. Мой моргенштерн уж наготове, Сейчас здесь будет море крови. Копыта стучали все громче и громче. Хоакин приготовился. Из-за поворота вынырнула карета. – Эй, командор! – Разбойник выскочил на дорогу – До города не подбросишь? Лошади присели от неожиданности. Кучер завизжал, спрыгнул с козел и бросился в лес. Он убежал бы, не поймай Хоакин его за шиворот. – Командор! – умоляюще крикнул он. – Я заплачу! Вид кучера вызывал изумление. Шутка ли: двухметровый детина в меховых штанах, на голой груди – ожерелье из медвежьих клыков. Но… Под украшенным лисьими хвостами шлемом скрывалось сконфуженное лицо. Щеки тряслись, словно студень, в глазах плескалось рабское выражение. Одним словом, варвар из Аларика. – Бандит-с? – в ужасе спросил варвар. – Нет. «С прошлой полуночи», – добавил про себя Истессо. – Ну с-слава богу… Дрожать он понемногу перестал. Кучера вообще неравнодушны к блатному фольклору. Они любят петь и слушать о воровских любовных томлениях, о Мурке и о пере в бок. Но почему-то перспектива встретиться с настоящим разбойником их ужасает. Все-таки, что ни говори, искусство условно и от жизни оторвано. – Тебе куда ехать-то, мил человек? – спросил он. – А то-сь я того-сего… – В Циркон. – В Циркон? А! – Лицо кучера выразило облегчение. – Эт мы с пребольшим удовольствием, сударик… По пути эт нам. Особенно ежели деньжата водятся… – Вот и договорились. А в карете кто? – Дамы-с. Профессиональная жертвенная дева, так сказать. Госпожа Летиция Ляменто с прислугой-с. – Спят? – Спят-с. – Хорошо. Тревожить не будем. Ну же, трогай! Варвар нерешительно вскарабкался на козлы: – Вы, сударь, в самом деле не разбойного звания? Не отвечайте, не отвечайте, это я так. Для порядку-с. Как звать-то вас? – Хоакин. – А меня – Хроан Золотой Облучок. Ну-с, будем знакомы! Варвары Аларика известны своей осторожностью и тактичностью. Они с готовностью краснеют, бесконечно извиняются, уступают, пропускают вперед. Они бы давно вымерли, если бы не их пронырливость и торговая сметка. Поездка с Хроаном обошлась Хоакину в двадцать золотых дублонов, носовой платок с вензелем Неттамгорской Нинетт и университетский молочник. На эти деньги можно было купить половину кареты. …Возвращаюсь я с галер, — деликатным полушепотком напевал Хроан. К Антуанетте, например. Ну а у ней – ец-ец! – какой-то граф. Нет, скажи, что за свекла, — Ведь ты любить меня клялась? Изменщицкий коварен женский нрав. Маггара, зевая, выбралась Хоакину на плечо. – О чем он поет? – поинтересовался у нее бывший разбойник. – При чем тут свекла? – Это жаргонное выражение, – шепотом отвечала феи. – Означает пустые ненужные разговоры. Нам долго ехать? – Нет. Вон уже город показался. И действительно, ехать оставалось совсем чуть-чуть, Циркон приближался неумолимо – город мостов и нищенок, башенок и церквей, трактиров, башенок и постоялых дворов. И конечно же башенок. Башенок, башенок, башенок. Магических, волшебных, волховских, кудесных. Современники почитали Циркон за крупный просвещенный город. Цирконские дамы знали, что такое мыло. Примерно треть местных жителей способна была без запинки выговорить слово «флюктуационный». Шестая часть из них могла объяснить, что это слово значит. Въезжая в город, Хоакин чувствовал себя неуютно. Столица всемирного волшебства оказывала на него такое же воздействие, как солнечные лучи на белокожую кокетку. Хроан же, наоборот, воспрянул духом. В голосе его появились ликующие, победные нотки: Гоп! гоп! Моя Зантиция! Гоп! Гоп! К тебе мчу птицей я. – Послушай, любезный, – не выдержал Истессо. – Что за праздник в городе? – А? – Варвар огляделся. – Ну да, праздник-с. Его магичество на престол восходит. Чудище-с изволит принимать подношения. Он уважительно указал кнутом себе за спину: – Госпожа Летиция-с тоже туда ехать изволят-с. Говорят-с, будут на празднике напыщенной курицей. – Как-как? Хроан задумался. Лицо его просветлело: – Прошу прощения, сударь. По-вашему это будет – важной птицей [1 - Язык варваров метафоричен. Варвары жизни не мыслят без пословиц и поговорок. Но, переводя их на языки соседей, порой не учитывают особенности цивилизованного мышления. Так возникли поговорки: «Одной нивы арбузы», «Лучше отощавший мир, чем ласковая кредитоспособная ссора» и т. п.]. Тпррру-у-у! Промелькнули белые мраморные столбики и позолоченные пики с малахитовыми набалдашниками. Карета остановилась. – Ну-с, брат сударик не разбойник, здесь мы расстанемся. Госпоже Летиции в магистрат ехать, к господину бургомистру на поклон, – бродяги там не надобны. Далее сам разберешься. – А чей это дворец? – Хоакин кивнул в сторону пурпурных шпилей за оградой. – Это? Это Бахамотова Пустошь – обитель шарлатана. Ну бывай, бывай с богом. Не задерживай. Хоакин спрыгнул на мостовую, приняв от Хроана чайник и мешок с пожитками. Пора было осмотреться на новом месте. Утро выдалось ясным, свежим, словно яблоко на ветке. В дворцовом саду журчали фонтаны, и мельчайшая водяная взвесь оседала на лице. Пели птицы. Где-то в далеком далеке звенел колокол. Каждый оттенок, каждая линия ощущались четко, так, словно Хоакин рассматривал мир через увеличительное стекло. Вдоль ограды вышагивал молодец в бело-алом камзоле, гербовом плаще и берете с золотой оливковой ветвью. Став так, чтобы его все видели, он упер руку в бок и возвестил: – Граждане великого Циркона! Слушайте и не говорите, что не слышали! Проходившая мимо кухарка с пустой корзинкой на локте замедлила шаг. Седоусый франт в колете Цвета морской волны остановился за плечом Хоакина. – Шарлатан Фью Фероче восходит на трон! – выкрикивал герольд. – Благословение и радость ждут землю Тримегистийскую! Люди все прибывали и прибывали. Собралась небольшая толпа. – …Скоро, скоро вы узнаете вкус свободы! Пророчества гласят: зверь великий Бахамот будет повержен великим героем. Власть чудищ слабеет в миг смены королей. Смельчаки, рыцари, герои! Его магичество зовет вас: поднимите меч в защиту древних тримегистийских традиций. Пусть благородство победит зло! Герольд раскачивался, словно надутый бычий пузырь на палке. – Сотни возов тянутся к столице. Окорока, зерно, пряности, ткани. Люди отдают последнее, чтобы прокормить ненасытного зверя. Из храма выписали жертвенную деву Летицию Ляменто. Кто спасет ее из пасти чудища? – Голос его, патетически задрожал, – Шарлатан ищет вас, герои! Граждане великого Циркона! Слушайте и не говорите, что не слышали! Все интересное закончилось, герольд пошел на второй круг. Хоакин вытолкался из толпы и отправился к воротам дворца. Там его ждал сюрприз. – Стой, назад! – Мордастый караульный направил алебарду в грудь Хоакина. – Кто таков? Отвечай. – Хоакин Деревудский. – Стрелок нетерпеливо переступил с ноги на ногу. – По приглашению его магичества. – Не велено пускать. Пшел вон, босяк! Одно из двух: либо шарлатан еще не вернулся, либо забыл о своем обещании. Истессо решил потянуть время. – Я-то пойду. Но, ребята, если шарлатан узнает, вас разжалуют в свинопасы. Алебардиста угрозы не испугали. Он угрожающе вскинул оружие. За решеткой загремело, послышался кашель, и хрипатый голос спросил: – Кто там, Джервез? Кого дьявол принес? – Прощелыга очередной, господин прево. Льстится на шарлатановы денежки: чудище, мол, убивать пришел. Любуйтесь на него! – Гони в шею. Или нет. Пусть покажет письмо рекомендательное от господина бургомистра. О письме Истессо слышал впервые, но напустил на себя высокомерный вид: – Да, у меня есть такое письмо, вы угадали. Но оно осталось в гостинице, где я остановился. Джервез вытер пот со лба: – Приноси. Тогда пропустим без вопросов. Он высморкался, кинул косой Взгляд на решетку и сообщил: – Да уж, парень. Господин Гури Гил-Ллиу – хват, но нам чета. Небось у него-то все схвачено: с бургомистром сюсь-пусь, с сенешалем Циркона – пась-пась. И письма он с собой носит, не забывает. – Гури Гил-Ллиу? Кто это? – Охотник на чудищ. Слышал, поди? Будет драться с Бахамотом. На самом деле у них все путем… Подряд на ланселотничанье за большие дублоны куплен. Только тсс! Это секрет. – Ланселотничанье? – Ну. Ты что, из лесу вышел?… А ну проваливай, прощелыга! Больше у дворца делать было нечего. Близилась коронация, и у придворных без Хоакина хватало хлопот. Стоило подумать о ночлеге. В переулке мелькнула карста Золотого Облучка, и стрелок побежал за ней. Карета остановилась у постоялого двора. Вывеску над входом украшали жизнерадостные пятачки. Свиньи в мажеских халатах, свиньи с ретортами и колбами в копытцах, свиньи с волшебными посохами. Подворье носило название «Свинцовая чушка». В дверях стоял сам хозяин заведения. Завидев Хроана. он всплеснул руками: – Ах, господи! Клянусь семью ключами Агриппы, это карета госпожи Летиции. Добро, добро пожаловать! Хроан выпятил грудь. Не слезая с козел, он жестом подозвал хозяина «Чушки». Начались переговоры. Брови трактирщика задвигались энергично вверх-вниз. – Да… да… Винус – истинный рубедо… алхимическая трансформация. Все в лучших традициях, не сомневайтесь. – Как тогда? – сурово спросил Золотой Облучок. Хозяин прижал руки к груди. Сам вид его говорил: у «Свинцовой чушки» есть лучшие традиции второго и даже третьего сорта, но госпожу Летицию примут по высшему разряду. Хоакин огляделся. Утренняя меланхолия покинула город, и дневная суета вступила в свои права. Постоялый двор бурлил. «Пророчество! Пророчество! Пророчество!» – неслось над конюшней, кухнями и общим залом. Постояльцев лихорадило. Суматоха в «Свинцовой чушке» была частью общего настроения, овладевшего городом. – Эй, уважаемый! – Хок схватил хозяина за плечо. Тот досадливо мотнул головой. «Устраивайся, как хочешь, – говорил его взгляд. – Не до тебя нынче. Есть гости поважнее». – Хоакин, пойдем. Я найду место, – сказала Маггара. В общем зале яблоку негде было упасть, но фея знала, что делать. Она вспорхнула на плечо толстяку в шапке, похожей на переспелый баклажан. Фея и здоровяк обменялись несколькими словами. Пузан побледнел и бросился вон из «Чушки». В дверях он столкнулся с Хроаном; варвар завертелся, словно юла. – Эй, стой-куда-плати! – взвился на дыбы трактирщик. – Держи его! Хватай! Поднялась суматоха. Кто-то улюлюкал, кто-то порывался ловить баклажанщика. Хоакин уселся и ногой запихнул чайник под стол. – Что ты ему сказала, Маггара? – Так, пустяки. Он принял меня за свою зубную фею. – Зубную фею? – Ага. Помнишь поверье? Дети оставляют под подушкой выпавшие молочные зубы. А утром находят вместо них монетки. Я сказала, что если он сейчас же не уберется из трактира, то завтра найдет под подушкой целых двенадцать денье. Возле стола возникла веснушчатая длиннолицая прислужница. Она требовательно уставилась на Хоакина: – Что господиин будиит заказывайт? Ударения девица расставляла в самых неожиданных местах. Судя по всему, она была родом из Доннельфама. Хоакин подкинул на ладони монеты. – Это у вас меню на доске? Прочтите первую строчку. Что-то длинновато для дежурного блюда. Служанка почему-то обиделась: – Ви есть большой шутниик, господиин, йа? Ви есть, заигрывайт? Там написано: «Алый леф есть немножко ам-ам крылатый телленок в белый тфорец с золотый окошшками». – И что это значит? – Это значиит яишница. Алее помидоор унд телятинка. …В прежней жизни Горацио Кантабиле преуспевал как алхимик и отравитель. Короли и шарлатаны частенько к нему захаживали… Кто за «аква кантабили-фана», кто за противоядием. Иногда просто занять денег. Имя Горацио стало частью легенды. Впечатлительные дамы при цирконском дворе описывали взгляд Кантабиле как «пламенеющий», «жгучий» и «пронзающий». Его считали вестником смерти, надменным и таинственным. Все это так и не так. Горацио был близорук. Он обладал никудышной памятью на лица и имена, путал собеседников, забывал дни рождения. А еще – самолюбие не давало ему покоя. Больше всего на свете Горацио боялся прослыть посмешищем. Известно, что молчание алхимика – это золото. Горацио научился принимать таинственный вид и глубокомысленно помалкивать. Это помогало. К тридцати четырем годам алхимик обзавелся скверной репутацией, его боялись и ненавидели. Судьбу отравителя Кантабиле переменила случайность. Шарлатан приказал приготовить яд, идеально сочетающийся с соусом для спагетти. Чтобы понять, как это сделать, Горацио предстояло научиться готовить. – Вымой руки, – сказал повар новому ученику, – и дуй к плите. Да не вздумай какую-нибудь отраву сварганить. Душу Кантабиле наполнил священный трепет. – Слушаюсь! – отвечал он. – Будет исполнено! Ночь, проведенная на дворцовой кухне, оказалась роковой; Знаменитый отравитель навсегда ушел из алхимии. В Цирконе же открылся новый трактир – «Свинцовая чушка». Алхимические традиции не отпускали Кантабиле. Все блюда готовились в алхимической печи атаноре. На кухне мензурок и колб было больше, чем сковородок и шумовок; зал украшали гравюры, изображавшие Усекновение Главы, Философа с Флягой и Драка Трехголового; под потолком висело чучело крокодила; по углам стояли ступки и тигли. И уж конечно же не обходилось без ртути и сулемы. …Скрипнула ступенька. Горацио просунул голову в кухню: – Как буайбес? – с ходу закричал он. – Что с крутонами? – Трансмутация в стадии нигредо, – испуганно пискнул неофит-поваренок. – Очищаем эманацию лука от грубых вибраций шелухи. Адепт-повар отвесил ему оплеуху, чтоб не путался под ногами, и ответил строго, по-деловому: – Алхимическая свадьба, сударь! Фенхель соединяется с чесноком. Кантабиле вихрем пронесся вокруг печи. Трансформация креветок и лука-шалота в буайбес была в самом разгаре. Огненный Лев убивал в горшочке Небесное Солнце, а Пеликан вскармливал томатным соком фенхель и апельсиновую цедру. – Быть может, усилить огненное начало? – озабоченно спросил трактирщик. – Не советую, сударь. Сухость и тепло приведут к возгонке первичной материи. Я бы рекомендовал ребис… в смысле удвоить чесночные сухарики. – Не подведите, Фабрис. Я рассчитываю на вас. У нас в гостях сама жертвенная дева. Через зал прошел Хроан – нагруженный сундуками, чемоданами, баулами и мешками. Следом шествовала старушонка в коричневой рясе, а за ней дама… хотя, какая там дама – ей и двадцати не исполнилось. – Жертвенная дева, – зашептались по углам. – Страдает, бедняжка. Посетители провожали госпожу Ляменто сочувственными взглядами. Девушка морщилась, словно от зубной боли. Дорога не лучшим образом сказалась на ней. Шафрановый сарафан помялся, золотые ожерелья болтались, словно финики на бечевке. Бледное лицо застыло в жалобной гримасе, а волосы… но хватит. Трое суток в карете – это вам не шутки. – Я так устала от этого пути, – шепнула она старушонке. – Очень страдаю. – Отзывчивость нас губит, милочка, – в тон отозвалась та. – Попомни мои слова: шарлатан и денье не заплатит переживных. – Она поджала губы и кивнула со значением. Девица в ответ печально вздохнула. На самом верху лестницы она чуть замешкалась: платье зацепилось за сучок в перилах. Будь Истессо повнимательней, он бы заметил взгляд, которым одарила его юная жертва. Увы! Прочих достоинств у Хоакина было в избытке-наблюдательности не хватало. Зато ее хватало кое-кому другому. – А она ничего, симпатичная. – Фея толкнула Хоакина локотком. – Как тебе? – Ты о ком? – О девушке. Этой… жертве. – Слишком бледная, – безапелляционно заявил Хоакин. – И вид такой, будто ей башмаки жмут. – Это пройдет. Имей в виду: она на тебя посмотрела. Со значением, заметь. Я в таких делах разбираюсь. – Правда? – Точно. Подошла служанка с подносом. Загремели реторты и горшочки, и Маггара забыла обо всем. Следовало также покормить ящерку. Стрелок выложил на стол табакерку, Инцери выбралась и принялась застенчиво лизать скатерть. – Веди себя прилично, – предупредила Маггара. – Еще нам пожара не хватало. – Сама дура, – отозвалась саламандра и вскарабкалась на плечо Хоакина. – Что хочу, то и делаю. Хок, – заскулила она. – Хок, слушай! – Что случилось? – Я на ушко скажу. – Инцери покраснела. – При Маггаре я стесняюсь. – Ну рассказывай. Инцери торопливо зашептала, и лицо Хоакина посерьезнело. Он протянул табакерку: – Залезай. Пожара нам действительно не хватало. Он обернулся к фее: – Маггара, мы ненадолго. Стереги место. И попробуй разузнать, вернулся ли Фероче в Циркон. Фея беззаботно кивнула. В других землях Майская Маггара была бы ненадежным сторожем. В других, но не в Тримегистии. Волшебники хорошо знают, что такое обидеть фею. Феи дарят подарки, это знают все, но подарки бывают разными. Хотите после каждого слова плеваться розами? А портить ковры землей и раздавленными фиалками? Я уж не говорю о горшочках с вечнокипящей кашей. А чего стоят волосы из чистого золота и хрустальные глаза! Маггара огляделась и притянула тарелку поближе. – Ну-с, приступим к кутежу. Что у нас на первое? Первым оказалось блюдо «Король четырех первоэлементов». В густом бульоне плавали морковные короны, колечки перцев, волоконца куриного мяса. Вода, земля, огонь и воздух. Хоакин погубил лучшие годы молодости, питаясь в лесу отбросами, – поняла фея, проглотив первую ложку. За «Королем» последовали «Союз Феникса и Белой Королевы» (рисовая каша с кленовым сиропом), «Философы около Дерева» (блинчики с укропом) и «Солнце, восходящее над городом» (бокал бюфю). Захмелевшая и сытая фея сидела на краю стола, болтая ногами, и с интересом разглядывала посетителей. – Скучаете, сударыня? – подпорхнул к столу вертлявый типчик. – Позволите составить компанию? Фея вздохнула и опустила ресницы. Слово «подпорхнул» следует понимать буквально. За спиной незнакомца дрожали полупрозрачные крылышки, и ростом он был не выше воробья. – Редко встретишь кого-нибудь из наших, из Благого Двора. – Гость уселся на краю корзиночки из-под хлеба. – Мое имя – Гилтамас, сударыня. «Хорошо, что Инцери нет рядом, – подумала Маггара. – В сильфа невозможно не влюбиться. А выражать чувства Инцери не умеет: когда влюблена – насупливается, словно сыч, а ночью плачет в подушку». – Очень приятно. К сожалению, не могу ответить вам тем же, сударь. Я инкогнито. Путешествую переодетой и под чужим именем. Гилтамас озадачился. Сама идея, что, путешествуя в чайнике, можно сохранять инкогнито, была для него нова и необычна. Но тему следовало поддержать. – Вы пытаетесь слиться с толпой? – предположил он. – Стать незаметной на фоне засилья ростизма? – О да, – вздохнула Маггара. – Вы меня понимаете, сударь. Так сложно прятать свою индивидуальность среди всей этой серости, дюжинности… Шестифутовости. Вы проездом в этих краях? – Я прислуживаю госпоже Летиции Ляменто. А в данный момент разыскиваю некую Инцери с вестями от Дамаэнура. Тут в зал вошел новый посетитель – в потёртом коричневом плаще, с котомкой за плечами и мечом на поясе. – Приветствую честную компанию, – объявил он. – Не ждали? Разговоры приутихли. Завсегдатаи «Чушки» переглянулись. – Это ты, Гури? – Ах, господи! – Горацио метеором вынесся из кухонного чада. – Гил-Ллиу? У нас в гостях! Победитель чудищ! Место господину Гури! – К нам! К нам, Гури! – закричали маги и мастеровые, рыцари и воры. – Сюда! Человек в плаще уже вышагивал важно через весь трактир, держа в каждой руке по кружке пива. – Кто он такой? – спросила Маггара у Гилтамаса. – Король без королевства, – с горечью отозвался сильф. – Вечный авантюрист и проходимец. Ллиу-родства-не-помнящий. – Вы его так не любите? – Да. Он говорит, что ищет свое королевство… Не верьте. Не найдет никогда. Гури из тех, о ком вздыхают глупцы: «Нынешний король плох. Вот если бы нашим королем был Гил-Ллиу…» Их счастье, что он не будет править. Ему так удобнее. Фея с уважением посмотрела на гостя. Была, была у нее черта: любила Маггара все яркое, броское, шумное – даже если приходилось после раскаиваться. А уж яркости и шума в незнакомце хватало. Вот он сбросил плащ и оказался в алом камзоле. – Китарок мне! Я при деньгах нынче, братья! – Что такое? – зашумели завсегдатаи, – Ты стал повелителем варваров, Гури? – Бери выше. Шарлатан пригласил меня на коронацию ланселотничать. Буду сражаться со зверем великим. – Гури подкрутил колки и ударил по струнам. В старом дублоне едва ли на грош, — запел он. Сыщешь сияния, славы и блеска. Король на гербе или шут королевский, Разницы мало, чей лик ты пропьешь. Завсегдатаи подхватили: Король на гербе или шут королевский, Разницы мало, чей лик ты пропьешь! Взвизгнула веснушчатая служанка. Гури успел мимоходом ее ущипнуть, а сам продолжал: В старом и гнутом обломке меча Проку и смысла – увы! – никакого. Люблю я премудростям в дивных альковах Юных девиц обучать по ночам. Лицо его посерьезнело. В старой короне дрожишь неспроста: Дня не прожить без печали и страха. А впрочем, мигрень исцеляется плахой, Коль голова под короной пуста. – Шарлатан не похвалит тебя за такие песни, Гури, – хохотнул кто-то из завсегдатаев. – Чего ему бояться? У него же зверь великий. – Да, но пророчество… Я бы на месте Фероче остерегся. – Ах, как чудесно! – умильно щебетал Кантабиле. – И вы, и Ляменто – все под моим кровом! При этих словах Гури встрепенулся, как спаниель при виде бекаса: – Что, и старушка в «Свинку» заглянула? Ну так не говорите ей, что я здесь. Пусть это будет сюрпризом. И пришлите ей корзину роз от моего имени. Хоакин рыскал по коридору. Все двери были заперты, постояльцы сидели в общем зале. Инцери ерзала и хныкала в табакерке, и Хоакин ее успокаивал как мог: – Сейчас, сейчас, потерпи. В крайнем случае на улицу выйдем. Инцери на улицу не хотела. Дела ее не терпели отлагательств, но, к счастью, Хоакину удалось отыскать комнату, в которой кто-то был. Из-за двери доносились приглушенные голоса: – …по третьесортным гостиницам. Буайбес – пересолен. – …но, милочка, – отвечал старушечий голос – Бу-бу-бу… буайбес. – … и еще эти розы! Стрелок постучал. Дверь распахнулась; на Хоакина обрушился водопад, смешанный с колючими стеблями и ароматными лепестками. К счастью, цветы срезали недавно, и они не успели завянуть, а вода – испортиться. – Торт ваш… Ой! Хоакин стряхнул с уха розу. Достал платок и обтер лицо. – Добрый день, – сказал он. – У моей саламандры нездоровая страсть к поджигательству. Иногда накатывает, просто спасу нет. У вас есть камин?… На худой конец свеча сгодится… Мы потом все потушим, обещаю. Иначе она устроит пожар. – Милочка, – рассудительно заметила старушка, – это не Гил-Ллиу. Немедленно извинись перед молодым человеком. – Боже мой! – ахнула девушка. – Простите, пожалуйста. Я вас перепутала с одним негодяем. – Я похож на негодяя? – Нисколько. Вы входите, входите. И камзол снимайте, я почищу. Комната Летиции досталась более чем скромная. Две кровати, столик, шкаф. На столе стояли фарфоровые тарелки с супом и бутылка вина. К обеду путешественницы еще не притронулись. – Ты неосторожна, милочка. – Старшая захлопнула за Хоакином дверь, едва не прищемив полу камзола. – Он мог прятаться в коридоре. – Оставьте, госпожа настоятельница… Лучше помогите привести в порядок костюм гостя. Они помогли стрелку снять камзол. Табакерку Хоакин положил на стол. – Простите. Простите, простите, – повторяла девушка, орудуя щеткой. – Это все мерзавец Гил-Ллиу. Он повсюду меня преследует! – Нас, милочка, нас, – поджала губы старушонка. – Не забывай! – Да, госпожа настоятельница. Конечно же нас. Девушка вытерла Хоакину волосы полотенцем. – Он ужасный пошляк, – вздохнула она. – Могу я попросить вас об одном одолжении?… – Конечно, сударыня. Все что уго… – Вызовите его на дуэль. На шпагах или луках. – О нет, – встряла настоятельница. – Дуэль – это слишком аристократично. Сочините на него памфлет. Или пасквиль. – Хорошо, хорошо. Памфлет, потом дуэль. Или наоборот… Насупленная саламандра выглянула из табакерки и огляделась. На столе стоял подсвечник. Слава богу! Затрещал первый огонечек, затем второй. Инцери вскарабкалась на полку и дунула на фитиль третьей свечки. Та пыхнула желтеньким язычком пламени. – Кто это? – вскинула брови девушка. – Моя саламандра. Я о ней рассказывал. – Какая красавица! – Девушка присела и провела пальцем по саламандровой спинке. Инцери блаженно выгнулась. – Умница, красавица! Самая красивая из всех, кого я видела. Это правда, что они питаются каменным маслом? Инцери фыркнула. – А правда, что вы питаетесь чесноком? – ядовито осведомилась она. Когда Хоакин спустился в общий зал, Гилтамас успел улететь. Фея скучала в одиночестве. – Хорошие новости, – сообщил стрелок, усаживаясь – Я только что разговаривал с Ляменто. – То-то ты мокрый такой. Вы вместе принимали ванну? – Вовсе нет. Она бросила в меня вазу с цветами. – Прекрасное знакомство. – Фея воодушевилась. – Я же говорила, что она к тебе неравнодушна. На, выпей. А то простудишься, расчихаешься. Хок послушно налил себе вина. – А еще она говорит, что ее принесут в жертву Бахамоту. Во время коронации Фероче. – Бахамот – это тримегистийский зверь? – уточнила Маггара. – Всегда их путала. Рух – в Шахинпаде, Базплиск – в Доннельфаме. Повезло девчонке, ничего не скажешь. – Да уж, повезло. Хоакин помрачнел. Летиции в самом деле повезло. Монастырей, в которых воспитывались жертвенные девы, хватало, а вот зверей великих наличествовало всего двенадцать – по числу правителей. Короли Дюжины менялись редко. Большинство дев-монахинь доживали до старости, так и не исполнив своего предназначения. – А знаешь, кто будет ланселотничать? – спросила фея. – Вон тот, лысоватый. Гури Гил-Ллиу. Хоакин с интересом осмотрел бродягу: – Который раз слышу это слово. Что значит «ланселотничать»? – А ты не знаешь? Это старый обычай, ты мог о нем слышать в академии. Или увидеть воочию – если бы на твоей памяти короновали шарлатана. – Когда я родился, Бизоатон Фортиссимо уже двести лет как правил. А в академии я прогуливал все, что можно. – Значит, слушай. О первом Ланселоте ты слышал? – Нет. – Конечно. У вас эта легенда запрещена… Имя «Ланселот» тоже. Осталось лишь дурацкое «ланселотничать». – Феечка огляделась: не подслушивает ли кто? – Мы в Благом Дворе многое помним… Ланселот был великим воином. И он сражался с перводраконом. – Зачем? Зверя ведь невозможно победить. Да и смысла в том нет. – Это сейчас нет. А тогда чудовища были дикими. Люди боролись с ними, пока не поняли, что этого бремени не вынести ни вам, ни им. Ланселот едва не погиб. Зато после сражения перводракон согласился на переговоры. Двенадцать зверей великих пришли в двенадцать городов мира, и воцарился золотой век. – Эра Чудовищ. – Называй как хочешь. Старейшины Благого Двора говорят, что вам она пошла на пользу. Ты ведь не знаешь, что такое «война»? – Это вроде ланселотничанья? – Почти. Маггара задумалась. Не хватало слов, чтобы объяснить то, что для нее было очевидно. Террокс давно уже не знал войн. Каждый из двенадцати зверей мог с легкостью раскидать любую армию. Но сама по себе сила не способна ничего гарантировать. Важно равновесие сил. Это равновесие и обеспечивал Ланселот. Бродяга, бунтарь и убийца никуда не делся с Террокса. Время от времени он возрождался вновь, и его имя сдерживало зверей великих не хуже клеток и цепей. Не будь Ланселота, люди давно попали бы во власть чудовищ. Никто не знает, как связаны короли и звери великие. Но связь эта, несомненно, существует. Именно она делает правителей долгожителями. Когда умирает старый король, тот, кто приходит ему на смену, должен подчинить зверя своей воле. Иначе все его правление пойдет наперекосяк. Сделать это можно, напомнив чудовищу о том, кто способен победить его. О Ланселоте. – Так что все-таки означает «ланселотничать»? – Это… э-э… мм… Слушай, Хок. А ты не хочешь попробовать сам? Поланселотничать? Стрелок и фея переглянулись. – Поланселотничать. Попасть во дворец вместо Гури. Встретиться с Летицией и поговорить с шарлатаном. Маггара, ты просто чудо! – Я знаю. …Вскоре вырисовался план действий. Истессо нашел в нем лишь один недостаток: чтобы начать действовать, предстояло дождаться сумерек. – Ничего, – заявила фея. – Выспишься. Ты ведь не железный. – Спать мне не хочется. – А что тогда будешь делать? Ты же столько часов на ногах! С этим не поспоришь. Последние сутки (не считая времени, проведенного в карете) стрелок даже не присел. Когда силы оставляли его, он щекотал в носу травинкой. Чихание заменяло сон и отдых. Но долго так продолжаться не могло: Маггара устала раз за разом объяснять Хоакину что к чему. Пора было переходить к обычной человеческой жизни. Хоакин постучал дублоном о край тарелки. Тут же появился Кантабиле. – Милейший, – объявил стрелок, – мне у вас нравится, я хочу заночевать в «Чушке». – С удовольствием, сударь. Только мест нет. – Почему? – Праздник, сударь. Народу понаехало – что элементов на алхимическую свадьбу. Все комнаты заняты. – Что же делать? – Если хотите, могу постелить в конюшне. Но это вам влетит в дублончик. – Горацио сделал пальцами жест, будто солил жульен по-нищенски. – Хорошо, – сказал Истессо, доставая деньги, – Стелите. Вот вам задаток. Кантабиле огорчился. Впервые за долгие годы чутье подвело его. Трактирщик должен уметь на глазок определять толщину чужого кошелька, иначе грош цена его заведению – в прямом и переносном смысле. – Постойте. – Он накрыл ладонь Истессо своею. – Не так быстро, сударь. Есть варианты. – Ага. Значит, комната найдется? – Нет. – Но вы только что сказали! – О господи! – Трактирщик закатил глаза. – Нельзя же все воспринимать так буквально. Мои слова, сударь, являются метафорой. Иносказанием, понимаете? Синекдохой, литотой. В крайнем случае гиперболой. Хоакин не понял. Но на всякий случай уточнил: – Так что с комнатой? Есть, нет? – Идемте, сударь, я провожу вас. Это будет проще, чем объяснять таинства пятого измерения. В небе разлилась вечерняя синева. Мерцали звезды, паря в потоках теплого воздуха. Ночь обещала быть беззаботной и приятной. Кантабиле постелил Хоакину на крыше. Точнее, в звездочетской башенке под открытым небом. – Что вам эти продымленные комнаты? – рассуждал он. – Уродливый оскал урбанизации. Пора, пора быть ближе к природе. Хоакин, сотню лет проведший в близости к природе, смолчал. На крыше ему понравилось. У горизонта дрожат переливчатые огни магического сияния – Авроры Колоратуро; фонари отражались в черной воде каналов. Где-то пели гондольеры, и вода плескала под веслами гондол. – Какая ночь, – вздохнул Хоакин. – А я здесь сижу. Один. Чайник неразборчиво булькнул. Майская фея еще спала, да и элементаль тоже. Хоакин спустился во двор. Там он отыскал садовую лестницу, добыл моток веревки и пилу. Все это вместе со своими вещами он перенес в конюшню. Следовало подготовиться к тому, что трактир придется покидать в спешке. В гостях у жертвенной девы стрелок зря времени не терял. Летиция ждала карету, что должна была доставить ее и Гури во дворец. Хоакин рассчитывал на этой карете отправиться в гости к шарлатану. Но для этого следовало кое-что сделать. Из дверей вышла длиннолицая служанка с ведрами. Что-то бурча себе под нос, она выплеснула помои. На обратном пути ее ожидал сюрприз: на крыльце сидел Гури с китарком в руках. Шлепок. Визг. Звук пощечины. – Ви есть шалюн, йа? Уберите руки! – Сударыня! Загремело ведро. Гури взвыл. – Огонь девчонка, – пробормотал он. – Ну ничего. Здесь не вышло – попробуем с другой. Он подкрутил колки на грифе китарка и направился к окнам Летиции. Неудачи его не смущали. – Госпожа Ляменто, – позвал он. – Я знаю, что вы не спите. Выгляните же, о дивноглазая! Мне так не хватает вас. Затренькал китарок. Под балконом моей милой, — запел Гури. Я стою – веселый малый. А любовь с ужасной силой, А любовь с ужасной силой Мое сердце растрепала. Отскочил Гури вовремя. Брызнули черепки, на земле расплескались осколки цветочного горшка. – Очень мило. – Певец поднял сломанный стебель герани. – Я сохраню этот цветок, сударыня. Ваш первый дар любви. Он огляделся. Из приоткрытой двери конюшни торчала лестница. По лицу его скользнула злорадная гримаса: – Ладно, недотрога, шутки кончились. Жди теперь гостей. – И он отправился к конюшне. Там его ждало разочарование. Лестница застряла намертво. Гури уперся ногой в косяк и рванул посильнее. Что-то затрещало, и нижняя ступенька осталась в руках донжуана. Сам же он полетел в выплеснутые служанкой помои. Двери трактира распахнулись. На крыльцо вывалилась пьяная компания. – А где Гури? – спросил кто-то. – Где наш герой? – Тсс! – ответили ему. – Он у Летиции. Серенады распевает. – Завидую мерзавцу, – горестно вымолвил первый голос – Все-то ему удача прет. И бабы на шею вешаются как одна. Вот что, что они в нем находят? Гури сидел тихо как мышка. О том, чтобы вернуться в трактир, не могло быть и речи. – Зверева труха, – выругался он. – Ленивое мужичье! Он юркнул в конюшню и закрыл дверь. Сердце колотилось. Сорвав с себя испоганенный камзол, Гури бросил его на землю. – Бог мой! В чем я теперь покажусь во дворце? Штаны вымокли и липли к телу. Рубашка воняла. Лошади в стойлах насмешливо глядели на донжуана. Оставалось одно: прокрасться к черному ходу и сдаться на милость Горацио. Скоро приедет карета, тут уж не до церемоний. Взгляд Гури упал на обломок лестницы, лежащий на земле. Донжуан похолодел: дерево было подпилено. – Зверь побери! Так, значит… Холодная сталь уперлась между лопаток охотника на чудищ. – Не двигайся, Гури, стой смирно. Вот так, хорошо… Молодец. Хоакин перехватил шпагу в левую руку и высморкался. Ему совсем не улыбалось чихнуть в неподходящий момент. – Кто вы? – дрожащим голосом спросил Гури. – Неважно, Гури. Где письмо? – Ка-акое письмо? – То самое. Рекомендательное, от бургомистра. – В ка-амзоле. – Достань, пожалуйста. И без фокусов, прошу. А то зарежу. Пальцы короля без королевства дрожали. Он вытащил из кармана плотный бумажный пакет и принялся вертеть в руках, не зная, что дальше. – Положи на ведро, – подсказал Хоакин. – Вот так, спасибо. А теперь вытяни руки. Не бойся, ничего плохого не случится. Гури повиновался. Истессо обмотал его запястья веревкой, а из носового платка сделал кляп. – Вот и все. Посидишь в конюшне. Самое тебе место, Гури. Пленник замычал и жалобно выпучил глаза. В душеХоакина шевельнулось нечто вроде сочувствия к побежденному. Среди стрелков было много людей, подобных Гури, а Истессо с ними вполне ладил. Предатель Реми тоже из той породы, напомнил он себе. Сейчас не время для сантиментов. Дверь заскрипела. Полоска радужного сияния расширилась. В ночном небе бушевала Аврора Колоратуро, и ее отблески падали на лицо связанного Гури. – Господин Хоакин? – позвал тревожный девичий голос – Вы здесь, господин Хоакин? – Кто это? Летиция проскользнула в конюшню. – Ох! Это я, Хоакин. Ваша фея сказала, что вы вызвали Гури на дуэль. Я так испугалась! Я и думать не могла, что вы воспримете мои слова всерьез. – А вы разве пошутили? – Да. То есть… То есть да, конечно! Неужели вы могли подумать, что я толкаю вас на убийство? Летиция только сейчас заметила связанного Гури. Неудачливый воздыхатель отчаянно замычал, призывая на помощь. – Жаль, – промолвил стрелок. – Это решило бы некоторые вопросы. Дело в том, что мне нужна ваша помощь. И это не шутка. – Помощь? Что я должна сделать? По мостовой зацокали копыта. Прогрохотала карета, въезжая во двор «Свинцовой Чушки». Та самая, из дворца. – Мне надо встретиться с шарлатаном. Девушка ахнула. – Хозяин! – донеслось снаружи. – Именем шарлатана! Здесь есть кто-нибудь? Стрелок с девушкой выбежали во двор. У ворот стоял неуклюжий высокий человек в клетчатом плаще герольда. На голове его болталась квадратная шапочка скисточкой. Кисточка щекотала щеку, и великан сдувал ее, страшно гримасничая. – Слава богу, – обрадовался он, увидев Летицию и Истессо. – Хоть кто-то появился. Вы хозяин этого заведения? За спиной герольда фыркнула лошадь. Карета покачнулась с пружинным звоном. Кучер продолжал дремать на козлах, словно происходящее его не касалось. Хоакин покачал головой: – Вам нужен Горацио Кантабиле. Позвать? Подслеповато щурясь, чиновник заглянул в лицо Хоакина. На переносице герольда краснел отпечаток от дужки очков; самих очков не было: герольд их разбил или забыл дома. – Зверева работа, – пожаловался он. – Мне п-поручили важное дело. И вот, кажется, я его п-провалил. – А кого вы ищете? – спросила девушка. – Господина Гил-Ллиу, охотника на чудовищ. Извините. Я очки уронил в фонтан, а без них ни зверя не вижу. Хоакин вопросительно посмотрел на Летицию. Та прижала палец к губам в знак молчания. – Вы везучий человек, – сказала она. – П-правда? – Гури Гил-Ллиу перед вами. Вот он. Герольд попытался снять и протереть несуществующие очки. На лице его отразилась растерянность. – Вот документы, – пришел на помощь Хоакин. – Письмо от бургомистра. – Да? – Лицо герольда просветлело. – Вы меня сп-пасаете. Благодарю вас, сударь. Едем немедленно! – Хорошо. Мне надо собраться. Это быстро. – А вы кто? – тем временем обратился герольд к девушке. – Только не говорите «нет», умоляю. Вы – Летиция Ляменто?… – Если говорить откровенно… – Ну слава богу. Хоть где-то я п-преуспел. – Герольд сдул со щеки кисточку. – Мое имя Антонио П-пердендози. Соблаговолите проследовать в карету, сударыня. Он вытянулся в неуклюже-галантном жесте, открывая перед девушкой дверцу. – Благодарю вас. Она уселась. Стрелок вернулся из сарая с пожитками; спрятав узлы под столик, он расположился напротив своей спутницы. Для герольда места не осталось, и Антонио пришлось примоститься рядом с кучером. – Ну поехали. Карета сорвалась с места. Зацокали копыта по булыжнику, заскрипели рессоры. – Как устроились? – донесся откуда-то сверху жизнерадостный голос Пердендози. – Все в порядке? – Да! – хором отозвались пассажиры. – Ну слава богу. Тогда вп-перед, на коронацию. Праздник бушевал на улицах города. Его можно было сравнить с взбесившимся селевым потоком. Порой его было столько, что он захлестывал окна кареты. Фейерверки! Анатолайские свечи! Шутихи! Трещат! Кружатся! Проносятся с визгом! А еще – маски, полумаски, блио, хрустальные туфельки (на самом деле – меховые, но тсс!). Шелка и муслин, бархат и парча. Песни, музыка, взрывы смеха. – Вот это да! – Девушка приникла к окну. – Настоящий праздник. Какой вы счастливый, Хоакин, живете в таком городе. А я – в монастырской глуши прозябаю. – На самом деле все не так, Летиция, – вздохнул стрелок. – Я тоже живу в захолустье. Деревуд. Слышали когда-нибудь? Ленты серпантина то и дело пересекали путь кареты. Цокот копыт мешался с нестройными звуками рожка; напоенный ароматами лилий и жареного мяса ветерок врывался в окно. – Деревуд? Мы проезжали его. Кстати, почему вы зовете меня Летицией? – То есть? – Я Лиза. Лиза Фуоко. – А Летиция кто? – Летиция – это старшая жрица, моя наставница. Вы ее видели. – Видел… – Она – лучшая жертвенная дева на всем Терроксе. Я перед ней преклоняюсь, честно! Когда матери Летиции было столько же, сколько мне, ее уже приглашали на жертвоприношения. Например, шахинпадский падишах. Шум праздника за окном на мгновение стих. Стал слышен голос кучера, напевавшего: Такая с нами приключилась колбаса, Наш скорбный путь благословили небеса. Гал-леры! – И что? – Не сложилось. Наложницы приревновали. Но мать Ляменто не сдавалась. Она у нас знаете какая? Ух! – Девушка потрясла в воздухе сжатым кулачком. Глаза ее горели воодушевлением. – Она продолжала тренироваться. О ее занятиях ходили легенды. – Тренироваться? В чем же вы можете тренироваться? – Декламация скорбных од. Проклятия и жалобы на двенадцати языках. Сто пятьдесят шесть положений тела, знаменующих скорбь и печаль. Чудище же надо чем-то занять, пока оно плотоядно облизывается. – Фуоко вздохнула. – Мне до нее далеко… Я знаю лишь семьдесят позиций. Карета свернула в темный переулок. От «Свинцовой Чушки» до Бахамотовой Пустоши было рукой подать, но дорога заняла около часа. Антонио выполнял несколько поручений одновременно, и путь кареты по городу напоминал шарлатанов вензель. – К сорока шести ей стало потяжелее. Суставы не те, связанной долго не пролежишь… Был шанс, когда заболела графиня Исамродская, но не вышло. Мерзавка выздоровела, а госпожу настоятельницу прогнали вон. – Сколько же нынче госпоже Ляменто? – Шестьдесят три. – Впечатляющий опыт. – Точно. – Лиза покачала головой. – Я как представлю: сидит она сейчас у окна – старенькая, одинокая… Карету ждет. И комок к горлу. Хоакин, вы меня не выдадите?… – Ни в коем разе. – Спасибо! А то ужасно не хочется кончить как эта невезучая клуша. Чтоб состариться – и ни одного жертвоприношения. У меня тоже есть честолюбие. Карета остановилась. За окошком высилась знакомая громада Бахамотовой Пустоши. Дворец сиял разноцветными огнями; сверкающий дым окутывал его перламутровым флером, синие искорки метались по шпилям и флюгерам. Хоакин помог спутнице выбраться наружу. Лиза одернула платье, пригладила волосы и огляделась. – Красиво как. Не то что у нас в монастыре! Пердендози сполз с козел. – Госп-подин Гури, госп-пожа Летиция, – несколько суетливо расшаркался он. – П-прошу следовать за мной. Стражники у ворот скрестили алебарды. Мордатый – тот, что утром прогнал Хоакина, – выдвинулся вперед. – Стой, назад! Рубить буду! – рявкнул он. – Кто такие? – Антонио Пердендози, герольд его магичества. А с ним Гури Гил-Ллиу и Летиция Ляменто. Загремела решетка. Появился командир стражи – чернявый рубака со злым, исчерканным шрамами лицом. – Документы. – Пожалуйста. Антонио протянул бумаги. Командир стражи внимательно их изучил. Сличил портрет в пропуске с обликом Хоакина и нахмурился: – Не могу пропустить. Это не тот человек. – К-как же не тот? – Портрет. Видите? – Чернявый потыкал указательным пальцем в документы. – Здесь изображен красный камзол. А у этого зеленый. Антонио потянулся к отсутствующим очкам. Паника нахлынула на него. Хоакин поспешил на помощь: – Я протестую. Искусство условно! – Да! – поддержала Фуоко. – Художник тоже человек. И он имеет право на необычное, самостное видение Гури! – Вы, сударыня, вообще молчите, – осадил ее стражник. – Ваших документов я пока что не видел. Может, их и нету совсем. Фуоко напряглась. По ее лицу стало ясно, что она сейчас вцепится стражнику в волосы. Хоакин обнял ее за плечи. – Тихо, – шепнул он. – Разберемся. – Да я ничего. Но он же взятку вымогает! – Вот и хорошо. Если надо, сунем. Только надо выждать правильный момент. Спор становился все ожесточенней. Рядовые стражники не остались в стороне: – …гораздо проще, если бы она была принцессой, – горячился мордатый. – Гороху и перин в Пустоши хватает. – Чинушество! – вопил Пердендози. – Бюрократия! – Может, пусть пожалуется? – предложил второй стражник. – У меня жена вот тоже… Я чудовище, говорит, а она вроде как невинная жертва. Жертвы, они жаловаться любят. Лиза не удостоила солдата вниманием. – Хорошо, – подытожил человек в шрамах. – Значит, я этого дела решить не могу. Пошлем за Эрастофеном. Как он скажет – так и будет. Посыльный умчался. Ожидание потянулось тягучей волной – словно мед, льющийся из тарелки. Наконец послышались шаги. Из ворот вышел человек в холщовой хламиде. Волосы его курчавились, нос… знакомо ли вам выражение «античный нос»? Профилем Эрастофена гордился бы любой патриций Анатолая. Когда человек вышел под свет фонарей, стала заметна еще одна его особенность. Кожа Эрастофена была не просто бледна – цветом она напоминала моллюска, живущего в глубинах бессолнечных пещер. Волосы безжизненно белели, глаза отблескивали красным. Эрастофен был альбиносом. – Что случилось? – спросил он. – Неопознанные личности, – отрапортовал чернявый. – Этот, – палец обвиняюще уткнулся в Хоакина, – выдает себя за Гури Гил-Ллиу. Девица утверждает, что она – Летиция Ляменто. Никакими документами это не подтверждено. Гури… Ляменто… – Альбинос задумчиво пожевал губами. – Пропустите их, – веско объявил он. – Под мою ответственность. Чернявый стал по стойке смирно. Мордатый алебардист подобрал живот. Доспехи его пришли в движение, лязгая, словно караван верблюдов, груженный листовым железом. – Проходите. Глава 5 В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ШАРЛАТАНА Зеркала, колонны, черное дерево перил. Багровые дорожки, цветные витражи в окнах… витражи заколдованы, они меняют Циркон до неузнаваемости, превращая в город сказок и легенд. Любуйтесь и трепещите. Перед вами – Бахамотова Пустошь. Сам по себе Бахамот – ничто. Он лишь тень на грани яви и сна. Воспоминание об ужасе и крови, умирающих воинах, кричащих девушках. Это ложное воспоминание: Бахамоту ни разу в жизни не доводилось сражаться. Но он умеет внушать уважение одним своим присутствием. Вот уже неделю в Циркон тянутся возы с дарами. Блеют овцы, кудахчут куры, ревут коровы. Середина лета – неудачное время, чтобы грабить подданных, но у королей свои правила игры. Когда шарлатан умирает, зверь великий беспокоится. Его приходится усмирять подарками и игрушками. Жертвенной девой, например. Так надо. Иначе зверь не признает нового повелителя. А еще чудовищу надо постоянно напоминать о том, что оно не бессмертно. – Кто это? – Секретарь поднял на вошедших усталые глаза. Пердендози по своему обыкновению сконфузился. Эрастофен молча забрал у него список и протянул секретарю. – Так, – ожил тот, водя пальцем по строчкам, – Жертвенная дева – одна штука. – Водянистые глазки забегали, пересчитывая девушек. – Наличествует. Далее: герой-спаситель – одна штука. Но здесь написано: Гил-Ллиу. Эрастофен нагнулся к уху секретаря и зашептал. – Понимаю, – кивнул тот. – Как всегда, в последний момент… Ладно, проходите. Будущих участников мистерии отвели в приемную. У Хоакина зарябило в глазах: зеленые, красные, синие и золотые шелка драпировок переливались, словно конфетные обертки. На столике лежала кипа гравюр. Стрелок принялся их листать. – Ух ты! – поразился он. – Никогда не думал, что у Буррехта столько «Меланхолий». А вот и «Дурачество глав пса» Вошха. Поразительно. Лизу трясло. Она сложила руки в молитвенном жесте, затем сжала кулаки. Нервно прошлась по приемной взад-вперед. – Волнуешься? – спросил Хоакин. Как-то так само собой получилось, что они перешли на «ты». – Еще бы. К этому дню я готовилась всю жизнь. – Я тоже волнуюсь, сам не знаю почему… А каково это – быть жертвой? – спросил вдруг он. – Трудно объяснить… Я ведь ничего другого не умею. Говорят, Бахамот убивает сразу. А вот тугрегский Варклап любит поизмываться. – Лиза говорила отрешенным голосом. Так говорят о чем-то далеком, неважном, что напрямую говорящего не касается. – А птица Рух поднимает тебя в небеса и роняет. Но потом ловит – и так много раз. Моя лучшая подруга из-за этого не стала жертвенной девой. Она боится высоты. – Я тоже боюсь высоты. – Глаза Хоакина затуманились воспоминаниями. – Поэтому в детстве лазал по самым высоким деревьям. И скалам. Назло собственному страху. – Хок, – Лизин голос дрогнул, – ты же не побежишь прямо сейчас искать шарлатана? Стрелок опустил глаза. Именно так он и собирался поступить. – Я не знаю… Не люблю официальщины. А после коронации Фероче будет не до меня. – Не уходи, Хок. Пожалуйста! Это же мое первое жертвоприношение. Я так хочу… – «…чтобы ты был рядом», – неожиданно для себя самой подумала она. А вслух произнесла: – Чтобы все прошло удачно. – У тебя получится. Летиция – лучшая жертвенная Дева на Терроксе. А ты ее лучшая ученица, иначе она бы тебя не взяла. – Правда?! – В Деревуде я всегда брал на дело лучших учеников. В последнем Хоакин не был уверен. Он не помнил своей разбойничьей жизни, а книга давала слабое представление о реальности. Но Лизу его слова успокоили. – Спасибо, Хок. Вот чудо: я уже не волнуюсь! Почти. Распахнулась потайная дверь за драпировками, и пошел деловитый Эрастофен. – Госпожа Фуоко, следуйте за мной. Вам надо подготовиться к встрече с чудищем. А вы останьтесь, господин герой. За вами я вернусь позже. Румянец сошел с лица Лизы. – Уже? Она пошатнулась и схватила Хоакина за плечо. – Не бойся, – шепнул стрелок, – я с тобой. Ни пуха ни пера! – К зверю, – ответила Лиза и, не оглядываясь, зашагала следом за альбиносом. Зеркала. Панели орехового дерева. Люстры, несущие гроздья колдовских огней. И вновь зеркала. Целое море зеркал. Мозаичные полы уходили вдаль сверкающими тропами. Багровые дорожки вились и вились без конца, превращая дворец в настоящий лабиринт. Отражения множились, и скоро Хоакин перестал понимать, где он и кто он. Если бы не фея, которую иллюзиями с толку не собьешь, он бы давно уже заблудился. Фея почему-то сердилась на стрелка. – Да в чем дело, Маггара? – не выдержал Хоакин. – Что тебе не нравится? – Она тебе верила. Она ждала твоей поддержки, твоего одобрения, а ты ее бросил. – Не бросил, а отпустил готовиться к ритуалу. – В пасть чудищу. Молодец. Умница, Хок. Обвинения Магтары были несправедливы и обидны: именно на такие слова отвечать труднее всего. Хоакин умолк в растерянности. Как вы упрямы, сударь, как упрямы! — запела Маггара. Меня упреки ваши ранят тяжко. Любви прекрасной благородной дамы Вы недостойны. Ах, наивная бедняжка! – Но… Вы, сударь, слепы! Да! Да! Да! – О боже… В груди у вас осколок льда, Похоже – Маггара, стой! Вы, сударь, наломали дров немало. Уйдите прочь. Довольно! Хватит! Я устала! Кто спорит с женщиной, сокращает себе жизнь. – Хорошо, хорошо, я виноват. Исправлюсь. Куда дальше?… – Налево. Видишь дверь со знаком нижних миров? Устроим привал. Знак, о котором говорила фея, походил на стилизованное изображение лохани. Внутри комната сияла непривычной белизной. Посредине стояла огромная мраморная ванна. Два крана, коврик в пупырышках, занавесь из бамбуковых реек. И ни малейшего намека на окна. Мертвенный белый спет лился из волшебного шара над головой. В кармане застучала табакерка. Стрелок щелкнул крышкой, и саламандра выбралась на волю. – Ох! – Огненная змейка скользнула по белым плиткам. – Роскошь! Блеск! – Инцери, веди себя прилично. – Ага, щаз. – Ящерка разбежалась и заскользила по кафельному полу, как на коньках. – Волшебный дворец шарлатана! – взвизгнула она. Кто-то снаружи подергал ручку, но, убедившись, что дверь заперта, ушел. – Зря мы ушли из приемной, – вздохнул Хоакин. – Эрастофен обещал рассказать что к чему. – Это была твоя идея – уйти. – Разве? Хорошо, хорошо, моя. Не спорю. – Он деланно нахмурился. – Что будем дальше делать? – Не знаю. Стрелок подошел к зеркалу. Из-за прозрачной поверхности на него смотрел совершенно незнакомый тип: веселый рубака, бесшабашный, мечтательный, «Это я, – подумал Хоакин. – И я чувствую себя на своем месте. Словно Горацио Кантабиле, что из отравителя сделался поваром. Только я из разбойников превращаюсь…» …в героя? – Маггара! – Он ткнул пальцем в стекло. – Это я? – Ты, конечно. – Давно я чихал последний раз? – Вчера. До того, как мы встретили карету Золотого Облучка. А что случилось? – Ничего. Позавчера я встретился с Бизоатоном Фортиссимо. А до этого – помог Алану создать легенду о вольных стрелках. А до того сбежал из академии Града Града. Я ведь хорошо помню свое отражение. Оно всегда было – как бы это сказать? – слишком мягкотелым. – Хок, помилуй! Ты нисколько не изменился. Уж я-то тебя отлично помню. Хотя… – В глазах Маггары мелькнуло сомнение. – Ты стал жестче. – Я должен отыскать шарлатана. – А Лиза? – Лиза пока вне опасности. Она жертвенная дева и прекрасно знает это. Пока она следует привычному ходу вещей, будет все хорошо. Мне же в голову лезет всякая чушь. – Что именно? – Перед тем как навести заклятие, Бизоатон назвал меня Ланселотом. Почему? Я должен выяснить. – Понимаю. Ты упрямый и своевольный. Всегда добиваешься своего… А еще – ты обещал Фуоко, что не оставишь ее. И мне жаль бедного Бахамота, потому что ему придется несладко. – Значит, ищем шарлатана? – подняла голову Иниери. – Уррра! Жизнь в Бахамотовой Пустоши удивительна. Тримегистийцы все немножечко маги, а потому трепетно относятся к словам. Слово – это идол. Слово – это товар. Слова покупают и продают. Ими жонглируют, наводят страх и заставляют желать того, что вам совсем не нужно. Словом можно даже отправить человека в пасть чудищу. Мало того: жертва будет чувствовать себя счастливой. В Пустоши обитают волшебники. Они заняты тем, что производят слова и числа. Именно поэтому они правят неволшебниками, что живут снаружи. Хоакин шел запутанными коридорами, не пропуская ни одной двери. Шарлатана он пока что не нашел. Скорее всего здесь располагались маги низшего уровня: маги-чернорабочие, маги-курьеры, маги – сантехники и уборщики. Девушки с тонкими губами, с волосами, собранными в пучок, пялились в магические зеркала. Ни одна из них пока что не произнесла волшебных слов: «свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи». Эти синие чулки давно махнули рукой на свою внешность. Они точно знали, что «на свете всех милее, всех пригожей и белее» кто-то другой. Их зеркала заполняли слова и цифры. Магини разглядывали их, не отрываясь, даже ели и пили, не отводя взгляд от хрусталя. Временами появлялись картинки: гуси, стреляющие из арбалетов, выкройки платьев, портреты знаменитых героев (Гури в том числе). Смотреть на них было интереснее, чем на цифры. Но почему-то в этот момент взгляды волшебниц становились настороженными. А зеркала они старались повернуть так, чтобы их не видел никто посторонний. Хоакин скоро сообразил, что может бродить по всем комнатам и делать, что хочет. Главное – не заслонить ненароком кому-нибудь зеркало, потому что тогда магини начинали беспокоиться. В остальном они совершенно не различали реальность и вымысел. – Эй, Шалочка, – повернулась к стрелку бледная дама с ящерично-зелеными веками. – Шалочка, где накладная на дары сто пятьдесят четыре-прим Бэ? От неожиданности стрелок не сразу понял, что от него требуется. Бледная смотрела требовательно и сурово. Выручила Инцери: она схватила со стола первую попавшуюся бумагу и протянула даме. Взгляд дамы скользнул по строчкам. – Это не то, – сообщила ящероглазая. – Шалья, вы опять перепутали бумаги. Ваше отношение к делу просто возмутительно! Я буду вынуждена доложить шарлатану. Тут в зеркале появился каталог притираний и теней от «Пьяччо Пьяченцо – алхимика века». Дама забыла о неправильной накладной и обо всем на свете. – Подождите, – сказал Хоакин. – Перепутанные бумаги – это важно. Шарлатан должен знать. Быть может, я сам сообщу ему? Волосы волшебницы распространяли волну цветочных ароматов. Хоакину они напоминали сгнивший в компосте болиголов. Маггара морщилась, отворачивалась, но не выдержала и принялась кашлять. – Да, – пробормотала ящероглазая. – Я сейчас… Что вы хотели?… В зеркале развернулся ассортимент духов и гелей для волос. При взгляде на них свербело в носу. – Шарлатан. Фью Фероче. Где он? – Спросите у Вилеи Аччелерандо. Она заведует… заведует… Чем заведует загадочная Вилея Аччелерандо, осталось невыясненным. Магия хрусталя крепко держала волшебницу. Так и не добившись ничего, Истессо продолжил путь. Кроме иссохших за зеркалами девушек Хоакину встречались маги. Все они носили неприметные серые камзолы, рубашки пастельных тонов и цветастые тряпичные петли на шее. Относительно этих петель мнения разделились. Хоакин решил, что петля – это знак верности шарлатану до виселицы. Инцери покраснела, вспыхнула и заявила, что их носят одни срамники и пошляки. Что будь у людей раздувающиеся горловые мешки (как у саламандр-самцов), надобность в позорных тряпках отпала бы. Маггара считала, что это знак особой касты волшебников. К сожалению, петленосцы тоже не знали, где обитает шарлатан. Самые толковые и знающие ссылались на загадочную Вилею. Вилея Аччелерандо хранила все тайны Бахамотовой Пустоши. Она властвовала чуть ли не наравне с шарлатаном. Отыскать ее не удавалось. Как потом выяснилось, Истессо неправильно подошел к вопросу. Он искал могущественную волшебницу, серого кардинала в юбке. А на самом деле… Но не станем забегать вперед. Скоро Хоакином заинтересовались гвардейцы охраны. Сперва на него просто косились. Затем стали покашливать и делать знаки. Наконец, один из них подошел к стрелку и взял его за плечо. – Вы охотник на чудищ? – доверительно спросил он. Хоакин кивнул. – Так называемый Гури Гил-Ллиу? Хоакин насторожился. Он был вольным стрелком. Слова «так называемый», «якобы», «именующий себя» наводили на нехорошие мысли. Обычно за ними следовало «пройдемте, сударь». – Несомненно. Он – это я. – В таком случае пройдемте, господин Гури. В зеркале за спиной стражника мелькнул знакомый алый камзол. Каким образом Гури удалось освободиться, Хоакин гадать не стал. Он просто дал деру. – Вот он!! Стражник озадаченно посмотрел на клок зеленой ткани в руках. Истессо исчез. Он уже мчался по багровой дорожке в самые глубины Пустоши. – Дер-р-ржи самозванца! Хоакин проверил на бегу, как ходит в ножнах шпага. – Стой, мерзавец! Не уйдешь! К топоту башмаков за спиной добавилось буханье сапог и скрип монашеских сандалий. Положение становилось критическим. Хоакин нырнул в темную каморку под лестницей. Подождал, пока преследователи промчатся мимо, осторожно выглянул наружу. Его нос уткнулся в огромную вязанку хвороста. Стрелок мог поклясться, что миг назад ее здесь не было. На вязанке сидела старушка. Заметив Хоакина, она обрадовалась: – Охти-сынок-милок! – затараторила. – Годы-мои-годы-распогоды! Бабушке-бабулечке-то, а? Хворосточку не донесешь? Помни Хоакин свое разбойничье житье, он бы сразу узнал старушку. Как не узнать? Ее физиономия ухмылялась со всех гобеленов, украшавших хижину. Но воспоминания Истессо обрывались на ночи в обществе шарлатана, а начинались с лесной дороги. Никаких старушек (кроме госпожи Ляменто) он припомнить не мог. Но, к счастью, стрелок был отзывчивым человеком. – Хворост? – переспросил он. – Ладно. Давайте вязанку, бабушка. Он огляделся. Преследователи знали Пустошь лучше его. С минуты на минуту они должны были вернуться. – Только быстрее, быстрее, бабушка! – А ты не спеши. Тише едешь – дальше будешь. Она приложила ухо к ковру: – Враг бежит, этаж дрожит. За тобой гонятся, да? Не беда это, касатик. Стань к двери и замри. Хоакин не успел ахнуть, как одеревенел. Ноги вросли в кадку, волосы зазеленели, раскинулись зелеными веерами. Ведьма превратила его в пальму – зеркальное отражение той пальмы, что стояла у окна. Сама же, выхватив из рукава ведро и швабру, принялась усердно надраивать полы. Широкая мокрая полоса пересекла коридор. Вернувшиеся гвардейцы замерли перед ней, словно кони на краю пропасти. – Куда? – Бабка погрозила им тряпкой. – Стоять! Вымыто здесь. – Госпожа Аччелерандо, – загремели стражники, – нам вот так вот надо на ту сторону. Негодяя-шпиона ловим! – Перетопчетесь. Пока коридор не домою, вам сюда ходу нет. Гвардейцы переглянулись и пожали плечами. С ведьмами не спорят. Дело так бы и закончилось ничем, но тут прогрохотали еще чьи-то шаги. Разъяренный Гури ссыпался по лестнице и… – Держи самозванца!! …вылетел на блистающий чистотой пол. Стражники зажмурились. Паркет лентой выплеснулся из-под башмаков бродяги и улегся на место. Задрав к потолку голенастые ноги, Гил-Ллиу шлепнулся на спину. – Это как же? – ошеломленно прошептал он. – Это почему же? – Идемте, господин Гури. – Один из стражников ухватил его за подмышки и осторожно поставил на ноги. – Идемте. Я обходной путь знаю. Не связывайтесь, сударь. У каждой ведьмы свой пунктик. Госпожа Вилея Аччелерандо славилась аккуратностью. Чистоту, которую она наводила, можно было собирать про запас. Проведя рукой по грязной батарее, вы измажете пальцы в пыли. Ступив на вымытый Вилеей пол, Гури «испачкался» чистотой. Она отторгала любую грязь, и Гури в том числе. А устоять на ногах, когда подошвы вас отталкивают, довольно сложно. Пятки Гури вновь сверкнули в воздухе. На этот раз гвардейцы были настороже. Двое подхватили бродягу на руки, третий сорвал злосчастные башмаки. Обувка полетела в угол. Пыль шарахнулась от сверхчистых подошв. – Извините за беспокойство, бабушка, – раскланялись стражники, – мы уже уходим. – Заходите на чаек, молодцы. Погоня умчалась, и Вилея превратила пальму обратно в Хоакина. В носу у того защипало. Мучительно захотелось чихнуть, но ничего не вышло. Разлитая по полу чистота уничтожила всю пыль в воздухе. – Пойдем, милок, – посоветовала ведьма. – Гвардейцы – ребята ушлые. Так просто от них не отделаешься. Хоакин вскинул на плечо вязанку и затрусил вслед за бабкой. Погоня настигала их еще дважды. Оба раза Вилея отводила глаза стражникам. В первый раз нарисовала на стене дверь; дверь вышла почти настоящей, и гвардейцы ушли через нее в пятое измерение. Когда же разобрались что к чему, их ждал новый сюрприз: перекрученная ковровая дорожка. Этот орешек оказался служивым не по зубам. Возник зловещий треугольник (казначейство, податной департамент, кабинет первого министра), в котором бесславно сгинула погоня. – Славненько, славненько! – щебетала госпожа Аччелерандо. – Умнички вы мои золотые. Теперь можно и чайком угоститься. Гобелены лгут. Задайся кто-нибудь целью создать классификацию старушек, ведьма с гобеленов получила бы статус «гнусной карги». Госпожа Аччелерандо занимала промежуточное положение между «сбрендившей старушенцией» и «занятной бабулей». Черного она не носила. Никогда. Привычка видеть мир таким, каким он должен быть, играет с восприятием дурные шутки. Если вы знаете, что перед вами ведьма, воображение само дорисует черный плащ и остроконечную шляпу. Но госпожа Вилея одевалась вызывающе ярко. Три узорчатые кофты (зеленая, беж и киноварь), фиолетовая шерстяная юбка, синий фартук. Голову ее украшал растрепанный платок; выражение лица каждый миг менялось. Временами Хоакину казалось, что ей лет под девяносто, а временами – не больше сорока. Настоящая ведьма. Вилея путала ковровые дорожки, варила зелья, разговаривала с рыбками в фонтане. Младенцам, заблудившимся в лабиринте дворцовых переходов, лучше бы не попадаться ей на глаза. А еще госпожа Вилея заготавливала хворост. Откуда она его брала, живя во дворце, – это загадка. Но все гвардейцы (а также канцлеры, поварята и министры) хотя бы по разу, да помогали донести вязанку. – Пришли, касатик. Стой, раз-два. Хоакин свалил хворост у входа в подсобку. Рубашка промокла от пота. Госпожа Аччелерандо нырнула в каморку и принялась греметь ведрами. Возилась она долго: переставляла швабры, развешивала тряпки. На Хоакина пахнуло с детства знакомыми запахами. Мыло, мокрая шерсть и песок. В школьные времена Истессо частенько прятался от одноклассников в подсобке, среди щеток и лопат. – На сегодня хватит, – пробормотала Вилея, пряча связку ключей под фартук. – Разбаловались охламоны. Даром что дворец – свинячат, как свиньи. Она вытерла руки о фартук и приказала: – Подсобка, подсобка, повернись к фойе задом, ко мне – передом. Стена заскрипела, задрожала. Дверной проем поехал в сторону. Промелькнули ведра, штукатурка, каменная кладка, замурованный скелет – и выплыл темный проход. По другую сторону темноты находилось ведьмино обиталище. С притолоки свисали клочья паутины. Капала вода. Где-то что-то скрежетало и попискивало. Лоб и щеки Хоакина овеяло слабым током воздуха. Фея выбралась из чайника и уселась на плечо стрелка. – Чудо какое! – восхитилась она. – Вы здесь живете, бабушка? – И-эх, дочка. Где ж еще жить? Чай, шарлатановы маги парчовых покоев не дадут. Шевелиться приходится. Взгляд Вилеи построжел. – Входите, гости дорогие, входите. Не стойте на пороге. Жилплощадь неучтенная, в пожарные реестры не внесена. Не ровен час, увидят – по инстанциям затаскают. Хоакин взвалил на плечо вязанку и шагнул в темный проем. Маггара пискнула и ухватила стрелка за волосы. Сквозняк усилился. С каждым шагом он становился сильнее, превращаясь в ревущий ураган, а потом все стихло. Полоска тьмы. Свет. Горницу свою Вилея содержала в чистоте. Ничего лишнего: лежанка, печь, сундук. На сундуке красный копер с золотыми симплициссимусами – единственное яркое пятно в горнице. В центре комнаты накрытый стол, вокруг – разнокалиберные лавки. С потолка свисают связки трав. На полках средь горшков лежат старые книги, ступки, хрустальные шары. Но самое интересное – окно, сквозь которое виднеется лесная чаща. Поляна и кувыркающиеся на ней оленята. Неужели в Бахамотовой Пустоши растет лес? Или же это очередная иллюзия? – Фу-фу! – сморщила нос госпожа Вилея. – Чую дух деревудский. Али гости незваные пожаловали? Вот я на косточках молодецких поваляюсь-покатаюсь. – Что вы сказали, госпожа Аччелерандо? – Не бери в голову, милок. Есть такое слово – ностальгия. Вот это она, родимая. Вилея огляделась, достала тряпку и принялась смахивать невидимые пылинки. Хоакин сбросил хворост у печи, а сам уселся за стол. Маггара и Инцери пристроились среди посуды. Наконец Вилея закончила с уборкой. Села напротив стрелка, подперла щеки кулаками. – Явился, значит, касатик, – пробормотала она задумчиво. – То-то мы гадали с подружками – где объявишься? А ты – вон он. С Бахамота решил начать. Хоакин молчал. Спрашивать что-то пока не имело смысла. Раз уж ведьма не поленилась, отыскала его, значит, все сама и расскажет. – Провидица я, – сообщила госпожа Вилея. – Многое мне открыто. Чаю хочешь? С твоей-то посудиной, – кивнула она на обиталище Маггары, – поди нечасто чайком балуешься. А я пока расскажу, что знаю. Может, на что и. надоумлю. Отказываться стрелок не стал. Маггару, как старшую, допустили к столу, а саламандру Аччелерандо определила в печь – с угольками повозиться. Мало-помалу, под ватрушки да синский кокей-чай, завязалась беседа: – …ты ведь человек зимний? – словно невзначай спросила бабка. – Один год тебя другому передал, одна эпоха – второй. – Да. В канун Грошдества родился. – А скажи: не чувствуешь ли в себе зуда какого? Идти, менять порядки, открывать людям глаза?… Сны странные – видишь?… – Я их не запоминаю, бабушка. Но знаю, что они есть. Иногда удается ухватить самый краешек. – И что тебе снится? – Медовая звезда. – Обожди-ка. Старушка встала и засеменила к сундуку. Скоро она вернулась. В руках у нее был старинный меч. – Вот оружие. Попробуй, как оно? Истессо вытащил клинок из ножен. Взмахнул несколько раз, приседая, чтобы не зацепить потолок. В академии он дрался исключительно на шпагах, но меч пришелся по руке. – У Гури такой же, – сообщила из печки Инцери. – Гури – прохиндей, – недовольно отозвалась ведьма, – и оружие у него хозяину под стать. Сломанный клинок, меч обмана… Задурить, голову закружить, – это он умеет. Пустоголовую девчонку на сеновал затащить, пыль пустить в глаза. – А этот? – Когда-то он принадлежал самому Ланселоту. Он не рождает иллюзии, а, наоборот, разрушает их. Раз тебе дался, так владей им. Госпожа Вилея призадумалась. – Ты вот ищешь шарлатана. Зачем он тебе? – На мне заклятие, наложенное его отцом. Снять хочу. – Вижу, давно приметила. – Ведьма вздохнула: – Сама бы развеяла, да не могу. Сильное очень. Мнится мне, что и Фероче оно не под силу… – Кто же тогда его снимет? – Не знаю. Спроси шарлатана – вдруг да поможет. Вдруг дастся ему чужое заклятие? Но опасайся: шарлатан тебе враг. Пока он ничего о тебе не знает, но стоит ему встретиться с Дюжиной – и начнет преследовать тебя. – С Дюжиной? Ладно, рискну. А как мне его найти? – Сыскать его сложно. Он и там, и здесь… Шарлатан одним словом. Но я дам тебе проводника – уж он-то к Фероче дорожку знает. Подарок госпожи Аччелерандо отличался бестолковостью. Он заглядывал во все двери, путался под ногами, по нескольку раз переспрашивал дорогу. Но от старого, траченного молью клубка никто не ожидает глубинного понимания человеческой души. Отдадим ему должное. Без него Хоакину пришлось бы заниматься тем же самым, вот только результат был бы хуже. Путаться под ногами клубок умел виртуозно: – Вы не подскажете?… – Вы не проведете?… – Эта прическа вам так к лицу!… – Одолжите пяток дублончиков до получки. Словами он не пользовался. Нитяной мимики хватало, чтобы выразить любую мысль. Вот клубок в вредной раз нырнул в приоткрытую дверь, и Хоакин устало вытер пот со лба. Все. Хватит. Уж это – в последний раз. Больше гнусному мотку шерсти не удастся обвести его вокруг пальца. Зверя с два! Удалось, и не раз. Назвался груздем – полезай в кузов. Скрипнула дверь. Клубок нырнул в очередной кабинет, и Хоакину ничего не оставалось, как последовать за ним. – Подскажите, пожалуйста, шарлатан здесь не проходил? Разодетый в геральдические шелка волшебник уставился на клубок отсутствующим взглядом. Мысли его находились далеко. Он безуспешно пытался связаться по хрустальному шару с кем-то очень важным. – Господин Макабр? – гремел он, водя над шаром ладонями. – Это я, да. Третий час звоню. Срочно необходим реестр пик. Реестр пик, говорю! И докладная бубен от господина Ляргетто. Да. Герольд изволил в бубну, пичка козыри. Да, сударь. Да, да. И с чем я, с вашего позволения, останусь? Без двух? Хоакин спрятался за портьерой. Это уже стало дурной привычкой, но как иначе? Приходилось прятаться, иначе клубок стеснялся выспрашивать дорогу. За окном громыхнуло. Гроздья салюта расплылись в воздухе, осветив комнату причудливым кровавым сиянием. – Алло? Меццо-Миноре? – Маг мученически закатил глаза. – Ах, это вы, Геллочка? Преинтимнейше извиняюсь. Да. Слово из шести букв, вторая «а». В том-то и дело! В том-то и дело, из газеты кусок вырван. Да. Да. Постараетесь? Умничка! По горизонтали. Вы уж напрягитесь, сделайте милость. Кабинет вновь осветился – на этот раз зеленоватым светом. Маг бросил трубку на стол и перевел дыхание. – Его магичество у себя? – подпрыгнул клубок. – Мне по личному. – В коридор и налево, – сомнамбулически произнес волшебник. – Имейте в виду: он не принимает. Сегодня коронация. И вообще бардак. – Спасибо. – Не за что. Хоакин вытер рукавом пот со лба. Наконец-то хоть какая-то определенность… Значит, в коридор и налево? – Алло, – донеслось из-за стола. Волшебник все терзал хрустальный шар. – Меццо-Миноре? Я ведь вот по какому вопросу… Испанская партия. Да. Помните?… На седьмом ходу черные сделали неканонический ход… Стрелок шагнул к двери. И тут же метнулся обратно запортьеру. В кабинет вошел первый министр. Неддам де Нег, тот самый, что приезжал в Деревуд вместе с шарлатаном. – А, господин Морендо! Приятно, приятно. А я вас ищу, знаете ли… – Меня? – Вас, господин Морендо. – Неддам развязно уселся напротив волшебника. Закинул ногу за ногу. – Как делишки с подмостным сбором в Настурлии? Что поделывают ваши тролли? – Совершенно не понимаю, о чем вы говорите. Хоакин заинтересовался. Судя по тону первого министра, он пришел шантажировать хозяина кабинета. Дворцовые тайны никогда лишними не бывают; нет-нет да выяснится что-нибудь интересное. А уж воспользоваться этим неглупый человек всегда сумеет. – Я хочу напомнить вам, господин Морендо, о красотке Джинджелле. О горькой судьбе, которая ее постигнет, если вы будете мешать нам. – Звери великие, какая красотка? – потрясенно вымолвил хозяин кабинета. – Что вы мне голову морочите, Неддам? – Хо-хо! Напомнить вам о шахматах, господин Мо-Рицо? О перламутровой шкатулке? Хоакин осторожно глянул в щель. Вид у первого Министра был грозный и вместе с тем развязный. – Быть может, вы спросите: а как же Тальберт, возлюбленный Джинджеллы? Не беспокойтесь. Мы держим в руках его главную тайну. У молодого человека есть лишь один шанс расстроить свадьбу любимой с господином Педале. Он должен воспользоваться Башмаком Безысходности. Но уверяю вас, это будет непросто… Хозяин кабинета потер виски. Снял колпак волшебника и носовым платком промокнул вспотевшую лысину. – Я все понял, господин Неддам. Вы ошиблись дверью. Вам ведь в соседний кабинет, да? Там заседает господин Морендо, наш юстициарий. – В соседний?… Хм. А вы кто, сударь? – Не Морендо, к вашим услугам. Я наш новый церемониймейстер. Его магичество назначил меня на пост сегодня утром. Вас не успели предупредить. – Зверевы таблички на дверях. – Неддам нервно потер шею. – Вот денек, а?… Нижайше прошу прощения, сударь. Я, знаете ли, выкупил у казначея несколько интриг… Хожу, разбираюсь что к чему. Шантажирую помаленьку, за ниточки дергаю… Чувствую себя – поверите?! – серым кардиналом. Зашелестели бумаги. – Как ваше имя, вы сказали?… Может, у меня и на вас что-нибудь найдется. – Позже, позже, господин первый министр. Умоляю! Поверьте, мне не до ваших глупостей. Я жду важных известий. Клубок закатился под портьеру и недоуменно пожал плечами – или что там у него вместо плеч. Глядя на него, Хоакин только вздохнул. Обычный моток шерсти. Неопределенно-розоватого цвета, местами коричневый. Наверняка в середине сложенный в несколько раз кусочек газеты. И все-таки в том, как он смотрел на хозяина, было нечто озадачивающее. Чересчур живое. – Ну что? – шепотом спросил Истессо. – Пойдем? Клубок кивнул. Оба на цыпочках прокрались к выходу из кабинета. …Церемониймейстер действительно ждал важных известий. Известия эти касались Хоакина и Гури Гил-Ллиу. По неписаным законам жанра спрятавшийся за портьерой стрелок должен был их подслушать. Не сложилось: рассеянность Неддама де Нега спутала все карты. Но это еще полбеды. В соседнем кабинете (принадлежащем господину Морендо) прятался человек. Во дворец шарлатана он (вернее, она) пробрался, преодолев множество препятствий. Путь к заветному шкафу усеивали тела слуг и стражников. Человеку этому до зарезу нужно было узнать тайну красотки Джинджеллы. А также Тальберта, Педале и Башмака Безысходности. Время поджимало. До опасной свадьбы оставались считаные часы. Не дождавшись первого министра, человек выбрался из шкафа и покинул кабинет. Река событий вышла из берегов. Плотины и шлюзы реальности угрожающе затрещали, грозя развалиться. К счастью, у реальности есть свои способы самозащиты. От цели Истессо отделяли считанные шаги. Клубок мчал по следу, словно гончая, преследующая зайца. Будь у него легкие, он повизгивал бы от радости, заходясь от пьянящего чувства погони. И плевать, что зверь опасен, что это не просто заяц, а матерый вепрь или того хуже. Как говорят варвары, «кто не одалживает Гури в счет будущей казны, тот ничего не смыслит в виноделии». – Налево, налево, – бормотал Хоакин. – Дверь налево… И там шарлатан. Слева была лишь одна дверь. На ее пороге стоял юноша в черном. Щеки его подозрительно поблескивали, золотистые волосы ниспадали на плечи в художественном беспорядке. Рукава рубашки (черной) были кокетливо подвернуты, обнажая тонкие руки. На левой штанине (тоже черной) золотилась веточка дрока. На бледном лице юноши ярко выделялись веснушки. Туши на ресницах было многовато даже на неискушенный взгляд стрелка. Кафтан на груди подозрительно оттопыривался. – Здравствуйте, незнакомец, – поздоровался «юноша» ненатуральным басом. – Добрый день, сударь, – осторожно отозвался Хоакин. Называть незнакомца «сударем» было неудобно, «сударыней» – невежливо. Для любого маскарада должны быть свои причины. – Вы чем-то опечалены? – спросил он. – Могу ли я вам помочь? – Помочь? Вовсе нет, – Переодетая девушка шмыгнула носом. – Печаль? Ха. Скажите еще, что я плачу! Стрелок не ответил. В разговоре с женщинами не стоит указывать на очевидное. Может получиться неловко. – О нет, я не плачу, – продолжила переодетая. – Просто у меня неприятности. – С шахматами? – Верно. – А может, еще и с некоей шкатулкой? – Да. Но откуда вы знаете? – Она нервно затеребила в руках берет (угольно-черный), не замечая, что ломает перья (агатовые). Маггара с интересом выглянула из чайника. Хм, подумала она. То, что черный цвет стройнит, – это иллюзия. Когда рядом меч Ланселота, понимаешь это очень хорошо. Но все же, все же… – Неважно, судары… сударь. Это Бахамотова Пустошь. Интригами здесь занимаются все кому не лень. А интриги – такая вещь, они принадлежат всем и никому в отдельности. – Точно. – Девушка шмыгнула носом. – Это верно. – Скажите: знакома ли вам некая Джинджелла? – Да! Это же… – Незнакомка зажала рот ладонями. – Знакома, в общем. – А Тальберт? – У вас есть известия о нем?! О мой спаситель! – Она в молитвенном жесте прижала к груди ладони. – Я думала… то есть думал прокрасться в кабинет господина Морендо. Он законченный мерзавец, конечно. Мне надо было подслушать его разговор с первым министром. Но вместо Неддама пришел какой-то выцветший противный анатолаец… – Эрастофен? – Наверное. Они принялись рассуждать о чудище. Такая скучища! Жертву, говорят, принесут сегодня в полдень. – Жертву? – И с героями что-то неладное. Что господин Дури… Бил-Мимо – так, кажется? – надежд не оправдал. А некий Хоахихин Из-теста… но вам, наверное, это все ужасно неинтересно. – Рассказывайте, – потребовала Маггара. – Что он? – Пропал без вести. – Девушка невинно хлопала ресницами, переводя взгляд с Истессо на фею. – Его ищут, хотят заключить в удочку. – В удочку?! – Ну в удилище, – исправилась она. – О боже! Бледный сказал господину Морендо, что Хахахин… Ох!… – Что с вами? Вам плохо? – Нет, ничего. Ой, кажется у меня тушь потекла. – Нисколько, – отрезала Маггара. – С тушью все в порядке. Вы продолжайте, продолжайте суда… рь. – Продолжаю. В общем, этот Эрастофен говорит… Ох! Он такой бледненький. Мне его жалко. – Да что же он говорит-то наконец?! – Говорит, Хахахин отправился к шарлатану. Очень спешит он. Необходимо его задержать. – Благодарю вас, милая Джинджелла. – Стрелок поклонился. – Вы мне очень помогли. Чтобы отплатить той же монетой, скажу: ваш брак с господином Педале разрушить легко. Для этого Тальберту нужно воспользоваться Башмаком… – …Безысходности. О боже! – Девушка запрыгала на одной ножке. – Я знала, знала! Конечно же. Сапог Обуревания! Сандаль Великолепия! – закричала она, убегая. Черный вихрь пронесся меж цветных витражей. Вместе с Джинджеллой умчались ее горести и победы, чужие интриги и приключения. Реальность вновь вернулась в свое обычное русло. «Какая разница – кто подслушивает чужие разговоры? – подумал Хоакин. – Главное – оказаться в нужное время и в нужном месте. Пусть ей повезет. Да и мне тоже, если на то пошло». – Бле-э-эдненький, стра-а-шненький, – протянула Маггара. – И сюда, значит, добрался прохиндей. – Ты о ком? – О выцветшем философе с красными глазами. Он называет себя Эрастофеном из Чудовиц. – Ты тоже его знаешь? – Еще бы не знать! Черная книга, страница сто восемнадцать. Мы с Инцери попали к тебе не просто так. До этого мы путешествовали с Эрастофеном. – Интересно. Я хотел бы это прочесть. Хоакин потянулся к сумке, где лежала книга. Но тут же одернул себя: – Не время. Сперва заглянем к шарлатану. Ведь мы почти у цели. Цель действительно была близка. Как ни торопился Эрастофен, пытаясь остановить Хоакина, он опоздал. Зазвенел колокольчик. Победно заскрежетала дубовая дверь с короной и двумя «Р» на табличке. В приоткрывшуюся щель ударили отблески алхимических огней. Аромат ладана, вонь тухлых яиц. Бульканье реторт и рев пламени в атаноре. Шарлатан волшебничал. Истессо тихонечко вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь. Глава 6 СПАСИТЕЛЬ ДЕВ, ИЛИ ЖЕРТВА МИФОТВОРЧЕСКОГО АРХЕТИПА Государство – это я, говаривал Король-Солнце. Фью Фероче выражался иначе: «Государство – это я и моя лаборатория». В лаборатории рождалась внешняя и внутренняя политика Тримегистии. Отсюда исходили чары, державшие в подчинении страну. На полу лежала гигантская шкура белого тигра. Оконные витражи расцвечивали ее всеми красками радуги. Под потолком висело чучело крокодила – знак того, что хозяин кабинета причастен к тайнам алхимии. Стен не было видно за книжными полками. Книги были повсюду, даже на полу, среди имских пирамидок и глобусов Тримегистии. В центре всего этого великолепия возвышался лабораторный стол, уставленный колбами и ретортами, змеевиками и мензурками. Перегонный куб побулькивал, время от времени выпуская клубы аквамаринового пара. При взгляде на него в голову забредали мысли об утопических городах будущего… вернее, о макетах городов – из стали и стекла. Естествоиспытательский дух царил в кабинете, скапливаясь на предметах подобно пыли на антресолях. – Ваше магичество? – Входи, друг мой, – донеслось из гущи алхимических испарений. – Входи. Шляпу и оружие передай господину Долоре. Я сейчас выйду. Только улажу кое-какие дела. Истессо огляделся. У двери стоял скелет в мантии второго министра. Немного поколебавшись, Хоакин повесил шляпу ему на череп, а меч и шпагу сунул в костяные лапищи. Скелет поклонился, клацнув суставами. В лицо дохнуло селитряными испарениями. Где-то там, в царстве огней и дымов скрывался Фью Фероче, премудрый шарлатан. Грозовыми искрами трещали волшебные зеркала. – Алло! Алло! – донесся голос шарлатана. Тот неестественный голос, что обитатели Пустоши приберегают для разговора посредством магических шаров. – А мне плевать, что подписанты скажут! – кричал Фью. – Не ваше дело. Да. Вы мне приведите подсчитантов, заплаченцев и ведомистов – им отвечу. Что? Не слышу! В Тримегистии царила самая что ни на есть просвещенная монархия. Фероче стремился быть идеальным правителем. Он изучил жизнеописания своих предшественников, а также других правителей. Из этих биографий он почерпнул только самое лучшее. Так, например, подобно Цезарю, он мог делать сразу несколько дел одновременно. В данный момент он: – следил за перегонкой Небесной Росы; – говорил по магическому шару; – рисовал кролика в блокноте; – думал о будущем Тримегистии; – готовился к коронации; – ел бутерброд с тунцом. Фью знал восемь языков, которые Истессо по молодости и неопытности посчитал бы за один – три-мегистийский. Это глупость, конечно: военные, дипломаты и повара пользуются разными наречиями. Вряд ли они способны понять друг друга без переводчика. – …гоните взашей и не дебетуйте мне мозги. Как дети, честное слово! В данный момент Фью Фероче говорил на жаргоне казначеев. Да, да, проныр в деловых камзолах, с булавочными глазками. Тех, что не краснея выдают фразы вроде «пролонгированный день» или «роспись на одоговоренных клиентах», однако падают в обморок, заслышав «кошелек или жисть!». Как будто народ всегда обязан говорить правильным литературным языком. Шарлатан поманил Хоакина пальцем. – Сюда, братец. Не топчись на пороге, холоду напустишь. Он вытер руки о халат и откусил кусочек от бутерброда. Большая колба, наполненная бирюзовой опалесцирующей жидкостью, сыто булькнула. Запах тухлых яиц стал гуще. – Здравствуйте, ваше магичество. – Здравствуй, Хоакин. Фероче любовно погладил колбу. – Мое детище! – прищелкнул ногтем по стеклу. – Не правда ли, интенсивная ферментизация? А какая низкая валентность! Хоакин молчал. В фермерском деле он разбирался плохо. Валентность колбы казалась ему вполне приемлемой: по всему выходило, что в данный момент она падать не собиралась. – Ну-с, – продолжал шарлатан, – с чем пожаловал, Хоакин? …Подобно Александру Македонскому, Фероче помнил имена всех своих подданных. По крайней мере, тех, с кем встречался. – Я в гости, ваше магичество. Помните, приглашали? Шарлатан наморщил лоб: – Не помню. Ей-богу, не помню. – В Деревуде?… – Не напоминай! Хоть убей, все из головы вылетело. …Подобно Наполеону, шарлатан умел отделять свои государственные интересы от чужих личных. Он действительно забыл о Хоакине. Круговерть дел, связанных с коронацией, подкосила его. Чтобы не потеряться в этом сумасшедшем доме, Фероче решил отказаться от дел, что виделись ему неважными. Но Хоакин не зря так долго беседовал с госпожой Аччелерандо. Звякнула крышка чайника, и Маггара вспорхнула на плечо Истессо. – Ваше магичество?! – взвизгнула она. – Фью Фероче? – Фея дернула стрелка за волосы. – Хок, это же шарлатан! Кланяйся, кланяйся! Не давая перехватить инициативу, фея затараторила: – Ваше магичество, я чую дух Великого Деяния. Вы алхимничаете? – В некотором роде. Произвожу научные изыскания, сударыня. – Но это важные изыскания? – Несомненно. Определенно, в голосе Маггары что-то было. Единственный глаз шарлатана полыхнул огнем. Грудь выкатилась колесом. – Подобно Нерону, Фероче обожал лесть. – Знайте, сударыня: я являюсь признанным авторитетом в магических кругах. Основал несколько университетов. – Подумать только! Ах, рассказывайте, у вас так хорошо получается. – Маггара порхала среди клубов разноцветного дыма. – Это что у вас? Баллотропные кошоны? Шарлатан погиб. Фея не знала, что такое аллотропные катионы. Она представляла их в виде улыбчивых котов, что кувыркаются по болотным тропинкам. Познания Маггары в химии были весьма и весьма приблизительными – почти как у Истессо в фермерском деле. Зато она прекрасно знала мужчин. Наивно-восхищенный взгляд, румянец во всю щеку, простодушная улыбка с лихвой компенсировали недостаток специальных знаний. – Это катализатор, сударыня. Простите, как ваше имя? Истессо открыл было рот, но Маггара дернула его за волосы: – Тсс! Сама разберусь. И к шарлатану: – Маггара меня зовут. Котолизатор, говорите?… Сочувствую вашему котику. Одна моя знакомая тоже чего только в рот не тянет. Это у вас разругент? Фероче сомлел. Людей он видел насквозь, властители без этого долго не живут. Встречались на его пути и медоточивые льстецы, и расчетливые стервы. Знавал он торговок ласковыми взглядами и услужливых болванов. Но вот Маггару раскусить не смог. Феи все делают искренне, а искренность в Бахамотовой Пустоши – товар редкий. Неудивительно, что она поставила шарлатана в тупик. – Идемте, сударыня, – предложил Фероче. – Я покажу Вам свой атанор. У меня самый большой атанор в Цирконе. – Вот этого не надо, ваше магичество, – сурово отрезала фея. – Мы не настолько близко знакомы. – Фью, сударыня. Для вас просто Фью. …Атанор он все-таки показал. Если бы Маггара повнимательнее вслушивалась в речи Горацио Кантабиле, она бы запомнила, что атанор – это алхимическая печь. Но до того ли ей было? – Действительно огромный, ваше магичество. Вам, наверное, завидуют? – О да. Завистников, сударыня, у шарлатанов всегда хватало[2 - Это правда. В любой мужской профессии всегда есть чем мериться. Никто никогда не слышал из уст ткачихи слов: «Нет, вы гляньте, какой у меня станок здоровый!» Но среди инструментов кузнеца всегда отышется молот «поувесистее, чем у этого выскочки Хэнка». Форейтор не станет спать ночами, узнав, что рессоры в карете соперника мягче и прочнее. Даже лень так не движет прогресс, как зависть.]!. Как-то само собой все уладилось. Шарлатан с радостью согласился посмотреть заклятие Истессо. То, чего не смог добиться стрелок честностью и прямотой, Маггара взяла, просто поинтересовавшись делами Фероче. – Старое заклинание Бизоатона?… Припоминаю. Садись в это кресло, Хоакин. Сейчас проверим. Фероче смешал в хрустальной кювете золотисто-коричневую жидкость с медом и лимоном. – Выпей. Стрелок принюхался. Кроме лимона пахло ирисами и чем-то терпким, древним… миндалем, вероятно. – Пей, не бойся, – подбодрил шарлатан. – Это коньяк. Тебе надо расслабиться перед волшбой. Когда ты родился? – В ночь перед Грошдеством, ваше магичество. Год, к сожалению, не помню. Пить было неудобно, но стрелок скоро приспособился. Он откинулся в кресле, держа на весу полупустую кювету. Приятное тепло разлилось по телу. Словно издалека донесся голос шарлатана: – Займи ум чем-нибудь посторонним. Книжку почитай. Дать тебе роман? – Благодарю, ваше магичество. У меня есть. Хоакин вытянул из сумки книгу в черной обложке, раскрыл наугад. Книга жила своей жизнью. Там, где обычно располагался календарь гостей Деревуда, чернели прочерки. Карты в септаграмме вольных стрелков были пусты: прямоугольники заполнял абстрактный узор из дубовых листьев. Этого и следовало ожидать. В землях справедливости капитанствует Реми Дофадо, а значит – вольных стрелков больше не существует. Есть бандиты, живущие по принципу «Забрать у бедных и раздать себе». Маггара заглянула через плечо стрелка. – Сто восемнадцатая, – подсказала она. – Со слов: «Стужа и лед над Деревудом». – Эрастофен из Чудовиц? – Да. Загремела медь. Шарлатан вытащил из шкафа сложный прибор, составленный из бронзовых дуг, рубиновых кристаллов и причудливо изогнутых проволочек. – Не обращай внимания. Мне еще чаролист настраивать. Хоакин кивнул и принялся читать. Стужа. Стужа и лед над Деревудом. В прозрачном черном небе застыли звезды. Луна наполняет лес тенями… о, волки с удовольствием повоют на эту луну: ведь она похожа на сыр, которого они так не любят. Благословенное время. Чудная пора. Время, когда все добрые люди готовятся к празднованию Грошдества и Нового года. А также Старого Нового года, Синского года Молочного Архара, Октанайтской Творожбы и Бритоликского Бюллетейна. Грошдество. Время украшенных мишурой елочек, пирогов с ежевичным вареньем и добрых народных песен. Время радости и веселья. А также чудовищ и злых духов. Хоакин сидел у окна, разглядывая морозные узоры. Ему было не по себе – как частенько бывало в это время. Зима тревожила Хоакина. Сны о медовой звезде приходили все чаще. Стрелок просыпался с бьющимся сердцем и потом весь день не мог успокоиться. В этих снах он был счастлив. Только не мог запомнить почему. На коленях Истессо лежала черная книга. Несколько дней назад Хоакин чихнул и о вольных стрелках мог думать лишь абстрактно, не называя имен. Просто потому, что не успел их выучить. Беглый Монах. Верзила. Народный Менестрель. Романтическая Подруга. Пламенный Мститель. Неудачливый Влюбленный. Шесть карт, шесть незнакомых лиц. Романтическая Подруга… какое неприятное лицо. Вздернутый носик и опущенные уголки губ говорят о неуживчивости и мелочности. Остальные вполне хороши, походят на своих прототипов из народных легенд. Но Подруга… Бр-р-р! И Монах подкачал. С септаграммы на Хоакина смотрел утонченный изнеженный юноша-семинарист. Кружевные манжеты, презрительный взгляд, тонкие усики. Истессо не читал «Трех мушкетеров» Дюма, а потому образ Арамиса ничего не затронул в его душе. Тревожно. Холодно. И дрова кончаются. Но это хорошо. Надо идти в темную чащу, в холод и мрак, откапывать дровяной нанес из-под снега. Какое-никакое, а приключение. Вдруг какой-нибудь непутевый волк сдуру нападет? Разбойник подкинул в очаг последнее полено. Огонь взвился, загудел радостно; засвистел пар, вырываясь из трещин между сучьями. – Будут гости, – сам себе сказал Хоакин. – Значит, надо идти. Нехорошо заставлять их мерзнуть. Черная книга зашелестела страницами. Открылся новый лист – почти пустой. В верхней части чернела строчка: «Вот и Грошдество. Интересно, кто на этот раз?…» У тот вопрос каждый год занимал стрелка. Праздничные ожидания оправдывались – и всякий раз по-новому. Истессо напялил тулуп и меховую шапку. На помощь стрелков надеяться нечего: в лесу он остался один-одинешенек. Разбойники разъехались по окрестным селам и деревням. Вернутся они лишь тогда, когда отгремят праздники. Все дело в том, что ночь перед Грошдеством – особенная. Силы зла выходят на улицу и куролесят вовсю. Ведьмы летают по небу, бесы морочат голову добрым людям, мертвецы выкапываются из могил и наряжают осины тусклым курганным золотом. Домоседы в эту ночь могут с легким сердцем причислять себя к силам добра. Это основной закон Грошества. И мы к нему еще вернемся. Навес удалось откопать без приключений. Хоакин бросил на пол последнюю охапку дров; поленья отозвались мелодичным стуком. Теперь их надолго хватит, стрелок присел возле очага, одним ухом прислушиваясь к тому, что происходит за окном. Предчувствия не обманули: у крыльца заскрипел снег. Заржала чья-то лошадь. Хоакин подбросил еще пару поленьев. Огонь загудел, набрасываясь на новую пищу. – Эй, хозяин! Открывай. – Сейчас. Подожди немного. Хоакин пошевелил поленья кочергой, давая пламени охватить их. За окном вспыхнуло колдовское зарево. По засову пробежали колдовские светлячки, от одного вида которых хотелось чихнуть. Сквозь дверь просочились огнистые блестки эфирного сияния. Далеко-далеко завыли волки. «Бедняга, – подумал Истессо о том, кто стоял на крыльце. – Летом в лесу нет никого страшнее разбойников. А зимой появляется стужа. Даже силам зла от нее, нет покоя». Он отодвинул засов. За дверью стояла бледная тень с глазами, пылающими алым огнем. – Не топчись на пороге. И дверь закрывай, холоду напустишь. В ночь перед Грошдеством силы добра сидят дома. По лесу шастает только нежить. Бесы и черные маги. Но если в дверь постучат, хорошему человеку на месте не усидеть. Это зло способно прогнать бедолагу в холод и метель. Добро обязательно отодвинет засов. Почему же мир не рухнул? Почему оборотни и бродячие мертвецы не уничтожили всех хороших людей на Терроксе? Все очень просто: едва то, что топчется и поскуливает за дверью, попадает в дом, закон Грошдества берет свое. И чернокнижникам, и вурдалакам приходится забыть свои дурные привычки. Жаль, что Грошдество бывает лишь раз в году. Хоакин посторонился, пропуская гостя. Перешагнув порог, он стал похож на варварского Санта-Кляуза. Шапка и тулуп густо заросли инеем. Лицо пряталось под белым мохнатым шарфом, и оттого казалось, что человек носит бороду. – А твой конь? Не замерзнет? – Благодарю, друг мой. – Путешественник похлопал рукавицами друг о друга, отряхивая снег. – Ничего с ним не станется. Видишь звезду меж сосен? Он уж дома, мой Бушеваль. Он стянул с плеча посох. На конце его болтался заиндевелый чайник. Странное дело: чайник этот трясся от холода. А еще – клацал зубами, охал и попискивал девичьим голосом. – Можешь выходить, – предложил гость чайнику. – Мы в тепле и безопасности. Крышка согласно звякнула. Путник задвинул засов и тяжело осел у стены. Очаг давал мало света, и разглядеть лицо гостя не удавалось. Наконец собравшись с силами, путник стянул с головы шапку. Открылось бледное лицо в завитках бесцветных волос. Глаза отблескивали красным. – Ну и ночка… – вздохнул альбинос – Злая ночка. – Располагайся, – предложил стрелок. – Тулуп снимай. Я сейчас чайку вскипячу, отогреешься. Как твое имя, кстати? Меня Хоакином кличут. Хоакин Истессо. – А я – Эрастофен. Еще меня зовут философом из Чудовиц. – Гость протянул к очагу иззябшие пальцы. – Ну и прекрасно, господин Эрастофен. Позволь-ка… – Стрелок подвинул путника и поставил на огонь котелок со снегом. – Чудовицы – это где? – В Анатолае. Я несколько лет был их тираном. – А потом что же? – Надоело. – Бывает. На меня тоже находит иногда. Думаю бросить бы все, отправиться странствовать. Веришь ли, Циркон под боком, а я там ни разу не был. – Это случается… Я тоже много где не был. Эрастофен размял похожие на бледных червей пальцы и принялся расстегивать шубу. Под беличьим мехом обнаружилась шитая серебром черная тога. – С едой, я гляжу, у тебя плохо. Истессо развел руками. – Поиздержался. Караваны ходят редко. А два дня назад парочка заглянула. Влюбленные. Из дома убежали. Альбинос кивнул: – Понимаю. Дочки деспотичных баронов не задумываются о том, чтобы прихватить в дорогу жареную индейку. Зато в их багаже всегда есть лютня, недошитый гобелен и засушенная меж страниц тетрадки роза. – Ничего. У меня бобы остались, могу сварить. А если останешься на пару деньков, то вернутся ребята. Понанесут всего чего, пир устроим. Хорошо будет! – Спасибо. Но у меня своей еды навалом. С хорошим человеком чего не поделиться? Тиропитаки тебя устроят? – Что-что? – Анатолайские пирожки с сыром. – Давай. Зашуршал пергамент. На столе появилась баранья нога, запеченная с чесноком, кусочек сыра (вопросник маэстро Квоты спасовал бы перед ним), пирожки, лосось с фаршированными перцами. Альбинос почесал в затылке: – Если поискать, найдется немного анатолайского салата. Только куда я его дел? Эй, Маггара! Чайник что-то неразборчиво пропел. – Наверное, в кармане. – Эрастофен принялся выворачивать подкладку. Вода в котелке закипела, и Хоакин достал с полки мешочек с заваркой. – С чаем повремени, – попросил Эрастофен. – Вода нам еще понадобится. А то какое Грошдество без винишка? – Хорошо. – Мешочек с чаем отправился обратно на полку. – Огня добавить? – Пока не надо. Эрастофен достал из-за пазухи табакерку, раскрыл и постучал ногтем по жестяной крышке. Из табакерки выглянула любопытная мордочка. Огненная элементаль. Саламандра. В университете Града Града Хоакин изучал Реальность Огня. На втором курсе или на третьем, сейчас уже трудно вспомнить. Это была одна из немногих лекций, которую он не прогулял. Рассказы о других реальностях ему нравились, наверное, потому, что в этой жилось не очень уютно… Но Хоакин скоро усвоил, что легче изменить существующий мир, чем найти другой, полностью удовлетворяющий его вкусам. – Нравится? – спросил Эрастофен. – Инцери зовут. – Нравится, – честно ответил Хоакин. И добавил: – Но ведь саламандры не покидают План Огня? – Инцери особенная. Я бы сказал, что это передовая, прогрессивная саламандра. Надежда круга первоэлементов. Ящерка что-то прострекотала и спряталась в табакерку. – Стесняется. Ей недавно шестнадцать стукнуло. Шестнадцать веков то есть. Рекомендую. Любознательна, мила, непосредственна. Инцери! Инцери, выходи! Чайник выдал переливчатую трель. – Да, да, конечно, – согласился альбинос, – так и сделаю. Он нацепил на нос очки и произнес заклятие: Под колючим частоколом, За горами, черным долом, В белом – окна, в алом – двери, Приготовлен красный терем. Приготовлен красный терем — Эй, огня, живей, Инцери! С каждым словом речь его звучала громче и громче. Последнюю строчку он повторил еще раз: Эй, огня, живей, Инцери! Алый лепесток порхнул из его рук. Мелькнуло пылающее тельце элементали, и пламя в очаге расплылось маслянистыми клубами. – Эй, эй! – замахал руками философ. – Хватит, Инцери. Довольно! Огонь ревел, бился, закручиваясь сине-золотыми спиралями. Казалось, будто пламя состоит из одних лишь лап и хвоста крошечной элементали. Инцери металась, прыгала, выплясывала – отдыхала после долгого путешествия в табакерке. В хижине стало жарко. – Воду сюда, – приказал Эрастофен. Хоакин протянул гостю котелок. Тот взял прямо за горячую дужку, поднес к очагу. Из пламени вылепилась любопытная мордочка, ткнулась в жестяной бок. Вода забурлила. – Славно, славно. – Философ понюхал воду и зажмурился. – Высший сорт. Что варить будем? Глинтвейн? Гранитром? Или тугрегский туфарак? – Без экзотики. Так, чтобы Грошдество встретить. – Я знаю тридцать четыре грошдественских рецепта. Но ты прав. Для начала надо что-то полегче. Он достал маленький серебряный половник и протянул Хоакину: – Мешай. Три раза посолонь, пять – против, крест-накрест и еще девять противосолонь. – Посолонь – это куда? Эрастофен показал. Хоакин принялся размешивать воду. С каждым кругом она меняла цвет. Среди шоколадных волн раскручивались янтарные ликеровороты, вспыхивали брусничные искры, разливалась полынная зелень. Скрежет и постукивание серебра перешли в томное бурление. В воздухе расплылась свежая анисовая струя, повеяло гвоздикой. Жидкость поволновалась, поволновалась и обрела благородный оттенок гранатового сока. – Все. Готово. – Дай попробовать. Послышалось бульканье. Кадык философа заходил вверх-вниз, тонкая алая струйка скользнула по подбородку. – Ах, славно! – Эрастофен вытер винные усы и поставил котелок на стол. – Углы сбиваешь. Помешивать плавней надо. А так – неплохо получилось. Хоакин тоже приложился к котелку. В черной книге не раз рассказывалось, как заезжие маги пытались наложить на, разбойника чары. Кончалось это тем, что Истессо чихал, и начиналась комедия. Волшебники обычно нервничают, когда собеседник называет их чужим именем. Особенно если это имя – Бизоатон Фортиссимо. В тот раз обошлось. Эрастофен, может, и злодей, но и ему не справиться с законом Грошдества. Колдовское вино получилось в меру крепким, душистым и ароматным. Из пряностей, что входили в него, Истессо с уверенностью мог назвать лишь лавровый лист и корицу. – Настоящий песо кларет, – воодушевился философ. – Твое здоровье, разбойник! – Твое здоровье, Эрастофен из Чудовиц. Небо над черными верхушками сосен чуть порозовело. Волшебная ночь уходила, уступая место грошдественскому утру. – Эрастофен, послушай… – Хочешь чего ты, дитя деревудских чащобищ? Или тревожишь меня, чтоб гордыню потешить надменно? Хоакин собрался. За песокларетом следовали галь-кабсент и супесчаникэль. До народных песен не дошло, но слова давались разбойнику с трудом. Поэтому он старался выражать мысли как можно короче. Анатолаец же, наоборот, перешел на родные гекзаметры. – Я – капитан. Капитан вольных стрелков. Понимаешь? – Знание это вселяет в меня беспокойство. – Правильно. Ты в гостях. У меня. И есть обычаи. – …кои я чту, подчиняясь богам громоносным, – подхватил Эрастофен. От выпитого лицо его стало похоже на старый сугроб. Красные глазки смотрели настороженно. – Это – пир. Я – разбойник. А ты должен заплатить. За пир. Понимаешь? Шутки кончились. Философ близоруко прищурился, бледная рука его потянулась к котелку. Хоакин подтолкнул котелок поближе, едва не уронив. – Дело сие, чую я, промедленья не терпит. – Эрастофен пошептал что-то, поводил над остатками вина ладонью. Затем отхлебнул и зажмурился. Когда же он открыл глаза, пьяное благодушие ушло из его лица. Альбинос оказался трезв, словно и не было позади разгульной ночи. – Пей, – протянул он Хоакину котелок. Стрелок с опаской посмотрел на бурое месиво. В нем плавали волоконца водорослей, подозрительные комки и сухие колосья. Жидкость явственно отдавала болотом. – Пей, не смотри на него. И не нюхай. Истессо подчинился. После первого же глотка ледяная стрела ударила в мозг и завибрировала там. Она отразилась от макушки, пошла вниз, очищая от мути глаза, заставляя сердце биться чаще и ровнее. В животе поднялся вихрь. Печень поначалу взбунтовалась, но скоро сообразила что к чему и благодарно успокоилась. – Спасибо. – Не за что. Так о чем ты пытался рассказать? – Как насчет платы, господин Эрастофен из Чудовиц? – поинтересовался Истессо. – За что плату, интересно? – За ужин. За приют и угощение. Таковы традиции вольных стрелков. Эрастофен изумился. Во-первых, философы редко платят за угощение. Во-вторых, уж чем-чем, а ужином разбойник его не угощал, скорее наоборот. В-третьих… К сожалению, это «в-третьих» перевешивало все. Злые волшебники законопослушны. Законопослушны, что бы сами ни говорили на этот счет. Скажи «обычай» – и поймаешь колдуна в клетку. Волшебство на девять десятых состоит из традиций и лишь на одну – из силы, знания и звездочек, кружащих над остроконечной шляпой. – Ну хорошо, хорошо, – сдался Эрастофен. – Но у меня нет ничего, что бы я мог дать тебе. Я нищий философ. – Подумай хорошенько. Ты ведь не последний раз едешь через Деревуд. – Ладно. Я могу рассказать тебе, как устроен этот мир. О законах, которыми он управляется. Разбойник заскучал. Софизм об идеях и яблоках ему рассказывали еще в начальной школе. Если один человек дает другому яблоко, у первого яблоко исчезает, а у второго – появляется. Но если поделиться каким-нибудь важным коммерческим секретом, якобы оба станут богаче. Хоакина эта истина всегда смущала. Тайна, которую знают двое, – уже не тайна, а так, баловство. Но любопытство, как всегда, победило. – Ладно. Говори. Эрастофен не заставил себя ждать: – Их всего три. Закон первый: вещи не всегда такие, какими кажутся. – Вранье. Вот передо мной чайник. – Стрелок ткнул пальцем. – Это чайник, и больше ничего. Но ладно. Что дальше? – Закон второй: где выход, там и вход, а если не можешь понять, где конец, – отыщи начало. – Что-то не совсем понятно. Ты на примере можешь пояснить? – Очень просто. – Философ накинул шубу и подошел к двери. – Видишь дверь? И выход и вход одновременно, – он распахнул ее и высунулся наружу. Послышался громкий призывный свист. Ему ответило едва слышное ржание. – Улавливаю. А третий закон? Лоб философа пересекли глубокие морщины. Бледная рука потянулась к чайнику. Хоакин словно в задумчивости отодвинул его подальше. – Третий… Хм. Если ишак… Нет, как-то иначе. Когда гора… или река?… А может, там было про дыни и глупца? Эрастофен схватил мешок: – Все. Не помню. Один дурак задаст вопросов? Под лежачий камень?… Он выскочил за дверь. Хоакин бросился за обманщиком, но опоздал. Взметнулась над порогом вьюга. С небес упала белая зведа: то могучий конь Бушеваль пронесся над хижиной. Философ прыгнул в седло – только тень над деревьями и мелькнула. – Ха-ха! Вспомнил, – донесся с высоты ликующий голос Эрастофена из Чудовиц. – На всякого мудреца довольно простоты! Прощай, Хоакин, деревенщина дередская! Может, когда и встретимся – лет через пятьдесят. …Долго провожал Хоакин взглядом мчащуюся над соснами звездочку. До тех пор, пока порыв ледяного ветра не ворвался в хижину, растрепав пламя очага. На столе звякнул чайник. Рассерженный девичий голосок воскликнул: – Как вам не стыдно, сударь! Инцери из последних сил выбивается, а вы!… Извольте немедленно закрыть дверь. Разбойник обернулся. В воздухе плясало золотистое пятно. Если приглядеться, становилось ясно, что это крохотная девушка со стрекозьими крылышками за спиной. Истессо поспешно закрыл дверь. Фея прекратила кружить и уселась на крышку чайника. – Так. – Она растерянно огляделась. – Здорово. А где Эрастофен? – Сбежал. – Как сбежал?! Хоакин пожал плечами: – Обыкновенно. Платить не захотел. С философами это сплошь и рядом. – А я? – На глазах феи выступили слезы. – А мы? Он что, нас бросил? Хоакин развел руками. Значит, бросил, судьба такая. Ему вдруг захотелось утешить кроху. Он протянул ладонь, чтобы ее приласкать. Фея вспорхнула. – Не прикасайтесь ко мне, негодяй! Это вы во всем виноваты! – Бог с вами, сударыня. Я-то тут при чем? – Это все ваши дурацкие обычаи. Я слышала! В общем, так… Как ваше имя? – Хоакин Истессо. – Омерзительное имя. Злобное, жестокое – подстать неотесанному верзиле вроде вас. Но ничего, Хоакин Истессо. Вы сейчас встанете и отыщете господина Эрастофена. Поняли? Извинитесь и попросите, чтобы он забрал меня обратно. – Хорошо, хорошо. Обязательно отыщу, А вас как зовут? Фея подбоченилась: – Я – Маггара. Маггара Майская из рода Чайных Роз. А это, – кивнула она в сторону камина, – Инцери Фиориоуннагиоли из рода Огненных Элементалей. Инцери, чучело! Веди себя прилично. Это нельзя есть! …Так в жизнь разбойника ворвались два взбалмошных и непоседливых существа. Позже Хоакин не раз удивлялся: как он жил без них раньше? Иногда ему снится страшный сон. Грошдество. Раскрытая черная книга и скрип шагов, удаляющихся от двери. Эрастофен из Чудовиц так и не решился заглянуть в гости. – Ну вот и все. Хоакин потянулся и отложил книгу. Вопросительно глянул на шарлатана. – Я уже свободен, ваше магичество? Заклятие удалось снять? Густой алхимический пар плыл над полом. Стрелку показалось, что он видит в нем бледное лицо Эрастофена. Шарлатан покачал головой: – Все не так просто, братец. Фортиссимо не своей волей творил чары. Самому старику вовек бы не справиться. Ему кто-то помогал. – Кто? – Не знаю. Не разобрать пока. Из тумана донесся звон колокольчика. Шарлатан обернулся и раздраженно махнул рукой: – Да занят я, занят! Не видишь? И вновь к Хоакину: – Чужая магия, Хоакин. Не рискну. Особенно сейчас. Ты, конечно, занятный парень, занятный… но возиться с тобой недосуг. У меня коронация в разгаре. С Гури неразбериха, жертвенная дева артачится. – Но Бизоатон… – Вот у него и спрашивай. В кабинете повисла тишина. Лицо шарлатана стало задумчивым. – А это мысль, – пробормотал он. – Дельная. Сделаем-ка мы вот что. Он сел за стол, схватил кусок пергамента и принялся быстро-быстро писать. Закончив, передал Хоакину: – Вот. Письмо герцогу Розенмуллену. – А кто он? – Мерзавец. Злодей. Дела вертит нехорошие. Но лучше, чем он, никто не справится, имей в виду. Мертвеца из могилы вызвать, тень допросить – самое дело для герцога. – Спасибо, ваше магичество. – Хоакин спрятал письмо и поклонился. – Где я могу найти Розенмуллена? – В Доннельфаме, где же еще. Вновь зазвенел колокольчик. – Поди к зверю! – рявкнул Фью. И, обернувшись к Хоакину, пояснил: – Это Эрастофен, шут бледный. Опять с какими-то новостями. Хоакин не стал проверять, умеет ли шарлатан, подобно Макиавелли, менять отношение к людям в зависимости от ситуации. Без того ясно, что умеет. Раскланявшись, он двинулся к выходу. Из зеленого с салатными прядями дыма выступила неясная фигура. – Мой господин! – закричал Эрастофен. – Ваше магичество! Задержите этого человека. Он очень важен! – Вряд ли здесь есть кто-то важнее меня, – усмехнулся шарлатан. – Пусть идет. Исполненным достоинства шагом Истессо обогнул стол с алхимическими принадлежностями. Холодно кивнул взбешенному Эрастофену, Принял у скелета шляпу и оружие и вышел в дверь. Там его поджидали гвардейцы. Возглавлял их Гури Гил-Ллиу. – Стой! Держи! Вот он! – Хва-а-а-а-а-а-атай! – Рот стражника распилился бездонной пропастью. – Ло-о-ови-и-и-и! – Вяжи мерзавца! – громовым голосом объявил Гури. – Не давай ускользнуть! Первого алебардиста Хоакин сбил с ног. Попытался выдернуть из ножен меч Ланселота, но оружие застряло намертво. Хвататься за шпагу времени не было. Стрелок запрыгал меж ваз и статуй. Стражники наседали, размахивая алебардами. – Прочь, негодяи! – заорал Истессо, работая мечом в ножнах, словно дубиной. – Деревуд навсегда! Бей-бей-бей-бей! Коридор, портреты шарлатанов на стенах, куртки гвардейцев – все слилось в бешеную цветную полосу. – Ай-яй-я-ху! – визжал стрелок, немилосердно избивая стражников. Под потолком металась Маггара, выкрикивая варварскую вису: Врану черному подобен, кружит враг мой в поле бранном! Брюхом яр! Обширен станом! Князь подушек, бан диванов! Личико ее раскраснелось. Будь она блондинкой, подобно девам Севера, вряд ли кто-то сумел бы отличить ее от грозной валькирии. Затрещало дерево. Гури вырвал из пола скамейку и бросился на Хоакина. – Живьем! Живьем брать фальшиводокументщика! Во всем Терроксе нет человека удачливей Гури Гил-Ллиу. Сломанный меч, фальшивое везенье – это сила. Но Хоакин сражался клинком Ланселота, разрушителем иллюзий. Это и решило исход битвы. Клубок госпожи Аччелерандо метнулся под каблук бродяги… …пятки Гури сверкнули в воздухе… …время замедлилось, стало тягучим, как патока… …скамейка с грохотом врезалась в стену… …отскочила, перевернулась и упала на ребро перед Хоакином… …гвардейцы застыли в живописных позах… – Уше-о-о-ол! – взревели они. Похожими голосами кричат «Гол!» болельщики, увидев мяч в воротах своей команды. Стрелок прыгнул на край скамейки. Оттуда – на лестничные перила и – вниз, в зимний сад. Прыжок рискованный, но Хоакин знал, что делает. В студенческие времена он обожал опасные проделки. Связанные с балконами, чердаками и высокими деревьями. Шпагами взбешенных бюргеров. – Клубок! Клубок спасай! – взвизгнула Инцери. – Вольные стрелки своих не бросают! – Уже. Маггара толкнула клубок, и тот спрыгнул с лестничной площадки вслед за Хоакином. – Ох! Один из стражников рискнул последовать за Истессо. Хоакин выхватил шпагу, После третьего выпада смельчак-гвардеец полез на пальму. А с нее – обратно на галерею. – Скорее, сударь. – Клубок красноречиво заметался меж пальм и фонтанов. – За мной. Вперед! Золотистый огонек спикировал на плечо Хоакина. Инцери прыгнула на рукав, прожигая ветхую ткань. Стрелок же бросился вслед за своим шерстяным провожатым. Зеркала. Панели орехового дерева. Люстры, несущие гроздья колдовских огней. И вновь зеркала. Целое море зеркал. Мозаичные полы уходили вдаль сверкающими тропами. Багровые дорожки вились и вились без конца, превращая дворец в настоящий лабиринт. – Не верю я ему, – озабоченно произнес стрелок. – Госпожа Аччелерандо выразилась вполне определенно: до кабинета шарлатана. Не дальше. Клубок ткнулся в дверь, отступил и задрожал. Будь у него морда, наверняка на ней проступило бы виноватое выражение. – Ну ладно, ладно… – проворчал Хоакин. – Я же понимаю: ты не виноват. Положение выходило аховое. Клубок – могущественное порождение уборщицкой магии, – был создан с одной-единственной целью. Отыскивать шарлатана. Ни на что другое он не годился. – Что делать-то будем? – спросила Маггара. – Положение вроде безвыходное. – Безвыходных положений не бывает, – уверенно отозвалась Инцери. – Помнишь, Эрастофен говорил: где выход, там и вход? Стрелок покачал головой. Прописные истины тем и плохи, что объясняют все на свете. Любое решение можно свести к одной из них. Вот только наоборот почему-то не получается… – Эрастофен что-то еще говорил, – задумчиво сказала Маггара. – Что-то про начало. – Да, да, я помню. Стрелок достал книгу и перелистал. «Мудрость вторая: где выход, там и вход, а если не можешь понять, где конец, отыщи начало», – прочел он. Хм… Иногда священные книги следует читать буквально. По крайней мере до тех пор, пока не встретятся слова «подставь правую щеку». А если слова Эрастофена понять буквально… Хоакин присел на корточки перед клубком. – И где же у тебя начало? Клубок испуганно попятился. Вид у него был словно у дворняги, которую соблазняют продать уличное первородство за ошейник и полсардельки. – Не бойся. Мы тебя смотаем обратно. Нам бы только выбраться отсюда. Клубок покорился. От грязновато-розовой всклокоченной шкуры отделился кончик нити. Маггара подхватила его, взвилась и… …шерстяной вихрь раскрутился в коридоре. Словно шелкопряд в коконе, фея металась среди нитей. В какой-то миг Хоакину показалось, что она не сможет выбраться из петель и станет центром нового клубка. Нет, обошлось. На полу лежал новый клубок. Перемотка благотворно сказалась на нем, омолодив и облагородив. Казалось, он даже стал больше размерами. – Ищи! Ищи выход, – приказала Маггара. – Вперед! Клубок засуетился, принюхался и стрелой припустил вдоль коридора. Хоакин, фея и элементаль бросились за ним. Хоакин рассчитывал, что клубок выведет его к госпоже Вилее. Ведьма, конечно, женщина загадочная, но дельная. Если бы не ее советы, им всем пришлось бы тяжко. Да и Маггаре она много полезного подсказала. Но надеждам Хоакина не суждено было сбыться. С каждым шагом обстановка становилась все мрачней и мрачней. Багровые дорожки сменились на черные рубчатые коврики. Место зеркал и панелей красного дерева заняли соломенные гобелены. Вскоре исчезли и они. Под ногами захлюпала вода, и клубок пришлось взять на руки. Истессо угадывал направление по едва ощутимым подрагиваниям шерстяного бока. Плюх-плюх. Кап-кап. И вокруг – все темней и темней. Колдовские огни на потолке исчезли. Кое-где горели факелы, но между ними разлилась тьма. От одного пятна света до другого приходилось идти чуть не на ощупь. Лимонно-желтое свечение Маггары помогало слабо. Его едва хватало, чтобы освещать саму фею. Под ногами вода. Стены – холодный мокрый камень. До стрелка постепенно начало доходить. Клубок создан для того, чтобы находить шарлатана. Что же тогда он ищет сейчас, после перемотки? Противоположную точку, ту, где Фью Фероче не бывает вообще. Или не был пока ни разу. А что это за место? Правильно. Пещера Бахамота, чудища Тримегистийского. Туда Фероче войдет только после коронации. Истессо коснулся рукояти старинного меча. Она отозвалась приятным теплом. Меч Ланселота, да? Древнего вояки, выступившего против перводракона. Бургомистр, жители города, Эльза… кто такая Эльза? Неважно. Они все дрожали за свою шкуру. Висли на руках героя, умоляя не делать глупостей. Глупости, глупости… Сколько злых вещей происходит от их недостатка. Эра зверей великих, например. Пора ее прекратить. Хоакин убрал руку с меча, и крамольные мысли исчезли из его головы. Вернее, убрались в темные тайники сознания. Туда, где горела медовая звезда. Из коридора потянуло запашком слежавшейся шерсти, огня и горячего песчаника. И совсем чуть-чуть – крови и мускуса. Хоакин остановился. Маггара, – позвал он шепотом. – Маггара, лети сюда. Феечка озадаченно порхнула к его лицу: – Что, Хок? – Не улетай далеко. За любым поворотом может ждал, Бахамот. – Ох! – Да, да. Здесь опасно, не забывай. Стрелок вновь проверил меч. Клинок с легкостью ходил в ножнах. Значит, чудище совсем близко. Быть может, действительно за поворотом притаилось. Топорщатся влажные волоски на морде, маленькие глазки щурятся, вглядываясь в полумрак. Хорошо бы. Надоела эта неопределенность. И еще – где-то там Лиза. Эльза. Нет, Лиза. Лиза Фуоко. Она ждет, надеется, что Хоакин придет на помощь. Ведь вольные стрелки своих не бросают. Истессо вгляделся во тьму коридора. Вдали брезжил свет. – Маггара, держись за спиной. Я бессмертен, а тебя Бахамот вполне может сожрать. – Ты бессмертен? – Если понадобится, я буду чихать даже в желудке зверя. И у меня есть меч. Крылышки феи восторженно затрепетали: – Ты настоящий герой. Ты – мой идеал! Маггара порхнула к его щеке и поцеловала. – Уррра! – взвилась ящерка. – Дадим Бахамоту по жопе! – Инцери! Веди себя прилично. Тени. Тени крадутся за стрелком. А еще за Хоакином наблюдают внимательные безжалостные глаза. Тот самый взгляд, что преследовал его с момента появления в Пустоши. Взгляд оценивающий, расчетливый. Он перебирает крохотные фигурки, словно драгоценности в шкатулке. Хоакин. Маггара. Инцери. Особенно Инцери, крохотная бестолковая элементаль. Каждой фигурке назначена своя роль. Возможно, кто-то из них даже выбьется в ферзи. А если повезет, то в звери великие. У звереборчества есть свои правила. И правило номер один: внезапность превыше всего. – Маггара! – злым шепотом позвал стрелок. – Сколько можно говорить: не лезь вперед! Ты нас всех засветишь. – Хок, твой меч тоже сияет. – Есть разница. – Какая же?… – Если чудище сдуру глотает все, что светится, сама понимаешь, кому хуже будет. Маггара со вздохом притушила огонек. Хоакин не ошибся: коридор действительно закончился. Каменные переходы вывели стрелка в гигантскую пещеру. Далеко в глубине ее горело багровое пламя, превращая Бахамотову берлогу в подобие разрезанного арбуза. Громоздились огромные валуны-семечки. Летучие мыши копошились под сводами пещеры. Сонно журчала вода. «Бахамот очинь злой», – сообщала табличка на одном из валунов. «Здесь жывет чудище. Фсем баяца», – предупреждала другая. Стрелок остановился передохнуть. Дальше придется красться. Меч прятать под плащом, а Маггару – в шляпе. Иначе иллюминация будет – дай боже! На неровной стене возникла тень – бесформенная горбатая туша, похожая на престарелого учителя русистики из Градовского университета. Но тень эта принадлежала вовсе не Хоакину. – Здорово, ребята, – проревела она. – Эльза, здравствуй, крошка. А у вас гость. Кто это? У тени было три головы. И, кажется, четыре лапы. Хвоста разглядеть не удалось. – Вовсе я не Эльза, – обиделась саламандра. – Меня Инцери зовут. А это – сударь Хоакин Истессо. Он вроде как Ланселот. – Как? – Тень наклонилась, приставила ладонь к уху. – Рапортуй громко, отчетливо, по-солдатски. – Истессо! – хором воскликнули Маггара и Инцери. Стрелок промолчал. – Не цыган? – Нет! Послышался звук переворачиваемой страницы. – Давай, может, слышь, я буду за Шарлеманя читать? – спросил дискант. – Ты не можешь за Шаглеманя, – ответил картавый девчоночий голосок, – потому что ты малявка. – А ты, блин, сопля розовая. – Пусть Лиза читает за Шарлеманя, – заявил третий голос. Вернее, первый. – Нельзя. Лиза читает за Эльзу. – И что? Это же… – Слышь! Хоакин выглянул из-за валуна. На огромной плите возвышалась гора подушек и одеял. Рядом дымил костерок, возле которого сидел Бахамот с книгой в лапах. Ошибиться невозможно: чудище есть чудище. В свалявшейся белой шерсти, трехголовое, с длинными табачно-желтыми когтями. Правда, размерами зверь не вышел: с винный бочонок, не больше. Да и головы детские: одна с челочкой и косичками, другая – рыжая, вихрастая, в веснушках. Меж ними – белобрысый пухлощекий крепыш с серьезным взглядом. Бахамоту до настоящего зверя великого еще расти и расти… Он еще звереныш. Но и что с того?… Ему приносят девушек в жертву, именем Бахамота шарлатан собирает дары. Жертвенные приношения находились тут же. Не все, естественно, – малая часть. За спиной Бахамота виднелся изрезанный затейливыми рунами алтарь. На нем лежали: блюдо с дымящимися пирожками, лупоглазая кукла, несколько книжек, тарелка с абрикосами и кувшин. Хоакин не сразу сообразил, что длинный золотистый сверток на краю алтаря – связанная Лиза. От камней, на которых она лежала, несло холодом, поэтому Бахамот укутал ее в плед. Но сделал это неуклюже, почти не защитив от стужи. Его интересовало другое. – Лизка, просыпайся. – Зверь дернул девушку за волосы. – Сейчас твои слова будут. Фуоко тяжело подняла голову. Семьдесят восемь положений тела, говорите? Скорбь и невыразимая печаль? Вряд ли эту позу девушка изучала в храме. Связанный человек всегда лежит неестественно. – Бахамот, дай попить, – хрипло попросила она. – До коронации еще уйма времени. Три мордочки оскалились. Если и было в них раньше сходство с детскими лицами, сейчас оно исчезло: – Еще чего! Я пегвая папга-асила! – загнусила голова в косичках. – Ребя, че она? Это же мой сок. Мое! – Рыженькая. И самая рассудительная, белобрысая: – Так нельзя, сударыня. Вдруг мне захочется сока? А вы уже все выпили? Бахамоту не хватит. Нехорошо. Лучше смотрите в книгу. Вот ваш текст. Голова сосредоточенно забубнила: – Ха-ха. Приезжий таращит глаза. Ты не ожидал от меня таких чувств? Ну? Отвечай, растерялся, сукин сын. Ну-ну, ничего. Ха-ха. Эльза. Три пары глаз уставились на жертву. – Эльза! – зашипела чернявенькая в косичках. – Лиза! Чего спишь?! Фуоко мотнула головой. На лице ее отразилась досада. – Лиза, блин! – Лиза! Голова в косичках торопливо скосила глаза в книгу: – Да, господин дракон. – Дай лапку, – потребовал белобрысый. – Ну?… Хоакин выбрался из своего укрытия. Сделать это пришлось бы так и так, даже не будь на алтаре связанной Лизы. Меч в руках стрелка пульсировал яростным светом. Спрятать это сияние не помогал даже плащ. Клинку Ланселота хотелось в бой. – Эй, Бахамот, – позвал Истессо. – Что за книгу ты читаешь? Три детские головы обернулись. В глазах – ужас, смешанный с любопытством. – В-вот… – пискнула рыжая. Хоакин, не глядя, принял книгу. Евгений Шварц, «Дракон»… Некоторых листов не хватало. Не требовалось большого ума, чтобы понять, что это за листы. Стрелок шагнул к алтарю. Удивительно, но крохотный зверь преградил ему дорогу. Три крохотные пасти ощерились: – Мое! Это мои подарки. – Разве? – холодно отозвался Хоакин. – Кто тебя воспитывал, ребенок? Тебе не говорили, что со старшими надо делиться? Три головы старательно замотали из стороны в сторону. Истессо присел перед Бахамотом на корточки и увел клинок в сторону. Да. Из маленького звереныша рано или поздно вырастет зверь великий. Это неизбежно. Чтобы изменить это, придется изменить мир. Разрушить пещеру, выбросить алтарь. Что-то сделать с головами тысяч тримегистийцев, что воодушевленно волокут зверю дары и рукоплещут жертвенным девам. Но очень трудно разговаривать с ребенком, направив на него меч. У Хоакина не получалось. – Кто из вас читает слова Ланселота? – Я-а… – пролепетал вихрастый. – Позволь мне, дружок. Мне эта роль больше подходит. А ты начни отсюда, хорошо? Белобрысый кивнул. Запинаясь, он прочел: – Молодец. Четко отвечаешь. Любуйся. У нас попросту, приезжий. По-солдатски. Раз, два, горе не беда! Ешь! Хоакин взял с подноса абрикос и кувшин. Держать кувшин было неудобно: мешал меч. Стрелок не мог заставить себя вложить его в ножны. Почему-то казалось, что стоит отвернуться – и чудище вырастет до потолка. Нападет, растерзает всех троих: Лизу, Маггару, Инцери. – Лиза. Это я, Хоакин. Слышишь меня? На, пей. Девушка открыла глаза. Хоакин придержал ее голову, и Лиза жадно припала губами к краю кувшина. Темно-вишневая струйка потекла по щеке. – Это мое! Так нечестно! В книге другое написано! – заголосил за спиной Бахамот. – Вот звереныш! – пробормотала возмущенная Маггара. – Волосы бы выдрать твари. – И по жопе дать, – поддержала Инцери. Хоакин обтер ладонью губы девушки. Отбросил плед, перевернул Лизу на живот, чтобы удобней было резать веревки. – Сколько ты здесь лежишь? – Не помню. С тех пор, как ты ушел. Зачем ты ушел, Хоакин? Ее голова устало опустилась на камень. Стрелок подложил плед и взялся за меч. Вновь зашелестели страницы. – Здесь же написано: «Спасибо, я сыт!» Почему вы обманываете, дяденька?! Хоакин обернулся: – Ты думаешь, это игра? Хорошо. Спасибо, я сыт, – Он осторожно просунул клинок под веревки. – Читай дальше. Голос белобрысого дрогнул: – Ничего, ешь. Зачем приехал? – По делам. – А? – По делам. – «А по каким? Ну говори. А? Может, я и помогу тебе. Зачем ты приехал…» Ой, здесь страница вырвана! Как же вы ответите, дяденька? Вы же слов не знаете. – Ничего, справлюсь. – Хоакин поддел лезвием веревки, потянул. Лиза дернулась, вскрикнула – клинок прошелся по запястью. Закапала кровь. – Ничего, – повторил стрелок, перепиливая жесткие волокна. – Ничего, Бахамот. Все эти истории одинаковы. Рыцари всегда говорят одно и то же. Лиза попыталась сесть на холодный камень, но не смогла. – Ноги не слушаются, – виновато улыбнулась она. – Хок… Скоро придут стражники и Гури. Я не смогу убежать. Тебе придется меня оставить. – На левом боку долго лежать вредно, – вздохнула Маггара. – От этого в голову лезут всякие идиотские мысли. – Вот-вот. – Стрелок принялся растирать Лизе лодыжки. – А что за слова, слышь? – поинтересовалась вихрастая голова. – Говори! – Слова простые: я пришел, чтобы убить тебя, чудище. Время истекает. У каждого Пророчества свой срок, свои условия. Потревоженные обломки камней шуршат под тяжелыми шагами. – Хок! – отчаянно закричала Маггара. – Берегись! Они идут!! Стрела щелкнула, и крохотный огонек упал на землю. Истессо вскочил на ноги. Схватил Бахамота за шиворот, приставил клинок к горлу. – Лиза, за спину! – Не двигайся, Хоакин, – прозвучал властный голое. – Отбрось меч в сторону. И без шуток – у нас луки! – Ты дважды дурак, Гури, король без королевства. А за фею ответишь, убийца! Бахамот судорожно дернулся. Тоненькая струйка божественного ихора текла по пальцам Истессо. Богачи, аристократы, жрецы отдали бы все что угодно за эти капли. Кровь чудищ дарит бессмертие. Несметные богатства текли по свалявшейся шерсти зверя, пропадая зря. Рыжая голова жалко распялила рот. Губы ее дрожали. – Не глупи, придурок, – надсаживался Гури. – Нас больше. И шарлатан… – Посмотри на Бахамота, глупец. Ты видишь его? Хорошо видишь? Стрелок встряхнул зверя, давая королю-бродяге полюбоваться на беспомощное чудище. – Он ведь совсем ребенок, Гури. До настоящего чудища ему расти еще лет триста. Но за стенами Пустоши об этом пока не знают. Как думаешь, чего стоит тайна шарлатана? Мешка золота? Тюрьмы? Меча в спину? Спроси солдат, которые тебя окружают, – когда они последний раз видели солнце? Гил-Ллиу забеспокоился. Об этой стороне вопроса он не задумывался. Но отступать было поздно. – Считаю до трех, Хоакин, – загремел голос короля-бродяги. – Ты оставляешь Бахамота… Тяжело переваливаясь на непослушных ногах, Лиза подбежала к Маггаре. Подняла на руки невесомое тельце феи. Краем глаза Хоакин увидел, как гвардейцы вскидывают луки. – Инцери голодна, – послышался девичий голосок. Ящерка нырнула в костер и принялась набивать рот горячими угольками. – …затем отворачиваешься… – Инцери хочет есть. «Не вовремя на тебя жор напал, Инцери, – подумал Хоакин. – Интересно, сколько времени стражники продержат луки натянутыми?» Ящерка надулась. Она стала ярче и крупней; языки пламени втягивались в ее утробу оранжевым вихрем. – …и без шуток с элементалыо, у нас есть факелы. Раз! Хоакин вздохнул. Элементаль умница, но гасить костер бесполезно. В обычной пещере это бы помогло. Убрать единственный источник света, броситься на землю… И пусть стрелки палят в черную тьму, как в дублончик. Но в логове разливалось тусклое багровое сияние той же магической природы, что и сияние Авроры Колоратуро. Да и меч истекал жестоким белым пламенем. Отведав крови зверя, Ланселотов клинок словно взбесился. – Два! Ящерка стала крупнее и ярче. Внезапно Хоакин понял, что она собирается сделать. – Лиза! – крикнул он. – Береги глаза! Вспышка ударила по глазам даже сквозь зажмуренные веки. Томительное мгновение Хоакин стоял, пережидая щелчки стрел. Каждая стрела – болезненный удар сердца. Любой щелчок мог закончиться чьим-то предсмертным криком. К счастью, обошлось. Столб пламени, взорвавшийся на месте костра, ослепил гвардейцев. Залп ушел в молоко, не зацепив никого из друзей Хоакина. Разве лишь Маггара… – Маггара жива! – крикнула Лиза. – Бежим! Она легко помчалась меж камней. Феин огонек в ее руках разгорался все сильней и сильней. Хоакин взвалил Бахамота на плечо. Дождавшись, пока Инцери прыгнет ему на штанину, он побежал за Фуоко. – Дяденька! Дяденька! – пищал разными голосами зверь великий. – Отпустите, дяденька! – Где выход? – пропыхтел Истессо. – А ну отвечай. – Дядя шаггатан не велел говогить. – Старшим надо отвечать… когда… спрашивают. Кроха-чудище оказался не таким уж крохой. Бежать и разговаривать было тяжело. Хоакин начал задыхаться. – Ты не старший. Мне, блин, уже сто пятьдесят лет! – Зато мне – шестнадцать веков, – фыркнула Инцери. – Где выход, малявка? По жопе дам! – Не ругайтесь, тетенька, я все скажу. Выход там. – Лиза, стой! Обратно. Не туда бежим. Как и все плохое, пещера наконец кончилась. Первым приближение внешнего мира почуял кроха Бахамот. Он задергался на плече, забеспокоился. – Отпустите, дяденька! Не надо! – Хок! – Лиза обернулась к стрелку, сияя, как новый дублон. – Там свет. – Ага. Выбрались-таки. Вонь свалявшейся шерсти пронизала струя свежего воздуха. В нее вплетались запахи клевера и медуницы. Чудище забилось в истерике, колотя лапами по спине стрелка: – Не-э ха-ачу-у! Отпустите… дяденька! Оатпу-усти-и-ц-те-э! Хоакин сбросил Бахамота с плеча. Дал напутственного шлепка: – Ну беги, чудовище. И помни о Ланселоте. Горестно всхлипнув, кроха великий юркнул во тьму пещеры. Беглецы продолжили путь… Вскоре запахи города стали ощутимей. После застарелого смрада логова они казались слаще меда. Дым печей, вонь сточных канав, зловоние дубильных мастерских. Сюда же примешивались и запахи металла из кузен и хлебный дух пекарен. Колдовское свечение пещеры отступило. Бездонное небо – яркое, словно тарелка со стола Кантабиле, – повисло над героями. Солнце ударило в глаза, и Хоакин прикрыл лицо рукавом. Где-то залаяла собака, послышался детский смех. – Бог мой! – ахнул кто-то. – Это же госпожа Легация! Жертвенная девочка. Стрелок приоткрыл один глаз. Затем другой. На мостовой стояла толстуха в красном платье, с корзиной в руках. Кружевной чепчик, щеки-оладьи, нос, похожий на чайную пышку. Фартук с рюшечками. Корзину толстухи до краев наполняла сдоба. Из-под полотенца выглядывали булочки, пирожки, ватрушки. – Мария! Лолетта! Поль! – заголосила толстуха. – Смотрите, кто перед вами! Смотрите скорей, а то шарлатан посадит их в тюрьму, и вы никогда не увидите. По булыжнику мостовой застучали босые пятки. Детишки окружили Хоакина и Фуоко. – Невинная жертва, – переговаривались они. – Какая красавица! А это кто? Конопатый мальчуган протолкался вперед и замер, восторженно глядя на Хоакина. Занятный паренек: рыжие вихры в разные стороны, штаны драные – троих можно спрятать. Дитя предместий, в общем. – Дяденька, вы Ланселот? – требовательно спросил он. – Да. – А меч дадите подержать? Меч? Хоакин тронул теплую рукоять. Ничего еще не закончилось. Ребенок был удивительно похож на Бахамота, оставшегося в пещере. А вон – белобрысый. И рядом – чернявая девочка. Лезвие оставалось тускло и мертво. Истессо попробовал вытащить его из ножен. Меч вышел наполовину и застрял. Значит, все в порядке. Оружие выкопано против зверей великих, для людей оно безопасно. – Нет, не дам. Объяснить почему? – Я знаю. – Паренек улыбнулся застенчивой щербатой улыбкой. – Оружие не игрушка. Мой папа тоже не разрешает трогать свою шпагу. А он – главный гвардеец при дворе. Девочка с черными косами требовательно дернула стрелка за штанину: – Вы видели чудище? Какое оно? Вы с ним дрались? Детский гомон стих. Булочница хлопотливо всплеснула руками: – Не слушайте их, господин Ланселот! Они еще маленькие, понимаете? – засуетилась она. – Если их услышат шпионы шарлатана, случится что-то нехорошее. Их упрячут в тюрьму. Уйдите, прошу вас! – Брысь, жиртрестка! – рявкнула Инцери. – Жопа в башмаках. На это у толстухи ответа не нашлось. Ее щеки затряслись, словно студень. – Сударь!… Сударыня!… – Но что случилось с чудищем? – спросил белобрысый бутуз. – Чудище? Вы его убили? Хоакин присел на корточки – как тогда, в пещере. Заглянул в требовательные глаза мальчишки. – Да, – ответил он, – Чудища больше нет. И никогда не было. – Значит, бояться некого? – Некого. Звенящие детские голоса взмыли в безоблачное небо: – Чудища нет. Некого бояться! – Ланселот убил зверя великого! – Урра!! Вот и все… Дети прыснули в разные стороны, сверкая босыми пятками. Путешественники остались одни. – Бахамот мертв! – неслось над домами. – Мертв! Хоакин и Лиза переглянулись. – Это мое первое жертвоприношение, – сказала Фуоко. – И такое удачное. Знаешь, Хок. Я хочу сказать тебе одну вещь. – И я тоже, Лиза. – Да поцелуйтесь же вы, бестолочи! – Маггара вспорхнула над их головами. – От смерти спаслись все-таки. Инцери, не подглядывай. Глава 7 ВСЕМИРНЫЙ БЕСПОРЯДОК ВЕЩЕЙ Межнациональные различия на Терроксе проявляются очень ярко. Вы никогда не спутаете доннельфамца и варвара из Аларика. Тримегистиец и анатолаец могут говорить на одном языке, но вы никогда не смешаете одного с другим. Тем не менее, когда настает время Ланселота, обитатели всех земель реагируют одинаково. Они дрожат и трепещут, сбиваясь в стаи вокруг своих зверей великих».      Мир Террокс. Путеводитель д-ра Живокамня Вжих. Вжих. Вжи-и-их. Вжи-и-их. Храм лениво разлегся среди кипарисов – белый и сверкающий, как рафинад. В этот утренний час пусто было на его ступенях. Только два жреца работали метлами, сгребая пыль, нанесенную упрямым анатолийским ветром. Вжи-и-и-их. Вжи-и-и-и-их. Иго преосвященство не любит торопыг. И монахи не спешат. Да и зачем куда-то мчаться, куда-то бежать? Ведь время остановилось. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на солнечные часы, укрепленные на фронтоне храма. Солнечный луч передвинулся, но тень осталась на месте. Такой же, какой она была вчера. И позавчера. Неделю назад. Год. И неважно, туман на дворе или дождь. Стрелка солнечных часов указывает почти строго вверх. Без одной минуты двенадцать. Туда, где укреплена медная табличка с надписью: «Эра Чудовищ». Вжи-и-и-и-и-и-йх. – Что, не нашел, о угодный богам многохвальный брат Версус? – поднял голову первый жрец. – Нет, о брат Люций. Увы мне, увы, горемыке. Оба продолжили свое неспешное занятие. Домели каждый до своего края лестницы и вновь пошли навстречу друг другу. – Может быть, в нише таится он, в той, что левее от входа? – предположил первый. – Или же скрылся вкорзине с бельем пропотелым и грязным. Он поднял глаза к небу: – Дай нам знамение, боже. Зацепку, намек… ну хоть что-то! – Где воплощенье твое, – подхватил единоверец, – Укрывается с прошлой субботы? Хлопнула дверь. Из храма вышел носатый молодец ввыцветших шароварах и драной оранжевой безрукавке. Плечи его сгибались под тяжестью пыльных ковров. Следом семенил толстячок в черной тунике с золотой каймой – храмовый эконом. Верхняя губа эконома почти касалась носа, отчего казалось, что он постоянно к чему-то принюхивается. Жрецы-подметальщики опустили глаза. Эконома они побаивались, ибо поговаривали, будто он наушничает его преосвященству о малейших нарушениях устава. Человек, которого зовут Полифемус-Пта-Уха-Гор, в Анатолае всегда будет чувствовать себя чужим. Имя Полифемус-Пта-Уха-Гор способно сломать размер любой строки. А как, не наушничая, продвигаться по иерархической лестнице, если братья-единоверцы обращаются к тебе: «Эй, добрый брате, чье-имя-ни-как-не-запомнить?» – Ушел, о пройдоха с лицом, оскверненным пороком, – проводил его взглядом Люций. – Будут к нам боги щедры – надо быть, не вернется к вечерне. – И как преславно то будет, мой брат, как живительно славно. Жрецы переглянулись. Небольшое усилие – и необходимость общаться гекзаметром отброшена. Так пес сдирает с морды постылый намордник. – Его преосвященство сегодня видел? – спросил Версус. – Нет. – В том-то и дело. – Жрец шмыгнул носом. – Исчез старикан. – ? – Надо думать, на сходку Дюжины отправился. И Катаблефаса с собою забрал… Кусты подозрительно шевельнулись. Брат Версус, не моргнув глазом, продолжил: – …зверя великого, в нашем живущего храме. – Думаешь, камень тоже там? – Без камня Катаблефас скучает. Помяни мое слово – мы зря ищем. День, другой… Его преосвященство вернется, и камень тоже. Глазом моргнуть не успеем. Ветви орешника вновь закачались. Жрецы напустили на себя мрачный вид и взялись за метелки. – …сохрани и верни, ну хотя бы к обеду, – забубнил брат Люций. – …коли утратили мы, так пошли же нам дар предвиденья, – вторил ему брат Версус. …Беспокойство жрецов вполне объяснимо. Они ищут бога. Священники любят искать бога. Это их основное занятие. Но тут случай особый. Жрецы поклонялись квинтэссенцию всего сущего[3 - Террокс отличается от нашего мира. Он создан из пяти элементов: земли, воды, огня, воздуха и квинтэссенция. Важно помнить, что квинтэссенций мужского рода. Этим объясняются многие странности Террокса. Например, материя нашего мира инертна. Она всеми силами стремится к порядку и чистоте. Стремится к тому, чтобы энтропия была локализована в мусорном ведре, холодильник заполнен продуктами, а дети – сыты, одеты и играли на скрипке. Мятежный дух квинтэссенция, наоборот, одержим анархией. Потому на Терроксе так сильна магия.], иначе говоря философствующему камню. Тому самому, с которым любит вести беседы анатолайское чудище Катаблефас. Жизнь по соседству с богами тяжела. Жрецы и священники постоянно чувствуют на себе испытующий взгляд. «А не сотворил ли ты себе кумира? – спрашивает он. – Не поклоняешься ли златому тельцу? Праведен ли?» Приходится постоянно оправдываться: не сотворил, не поклоняюсь, не грешу. Но это все окупается. В конце-то концов, мы здесь, а они там. Другое дело – квинтэссенций. Он вездесущ. Он не имеет постоянной формы и лежит на алтарной полке. Ему плевать на других богов, потому что он знает, из чего все сделано. Жрецы, алтари, другие боги. Любимое его развлечение – притвориться нестираной тогой. Или дохлой крысой. Или миской протухшей каши. Спрятаться и наблюдать, как жрецы ищут его. Люций и Версус ничего не имеют против. Поиски абсолюта для них праздник, бегство от скучной храмовой жизни. Жрецы рыщут по храму, заглядывают под молитвенные коврики, ищут в вазах и кувшинах. Для них не существует запретных мест. Кухня, любая келья, даже пещера Катаблефаса – бог может оказаться везде. Рано или поздно его находят – чтобы вновь утратить. Но в этот раз вышло иначе. Ни в одном из своих излюбленных мест квинтэссенций не появился. Жрецы переглянулись. – Думаешь ты, что, возможно, бунтарь тот проклятый виною? – вполголоса поинтересовался брат Люций. – Коли повинен тут кто, так уж он, не иначе. Подумай! Быстрый взгляд – вправо, влево. Нет ли соглядатаев? Губы Версуса приблизились к уху единоверца. – Он убил тримегистийского зверя. Говорят, он собирается прекратить Эру Чудовищ. Жрецы посмотрели на солнечные часы. Тень не шелохнулась. – И зовут его… – Мне уже доложили. Господин Хо Хи Исе Со. Начальник стражи опустился на одно колено: – Император проник в самую суть вещей. Может ли недостойный добавить еще кое-что? За окном летели журавли. Одинокая сосна пыталась поймать растрепанной верхушкой облако. У подножия горы алела черепицей многослойная крыша пагоды. – Говори, мой верный слуга. – В этом человеке воплотилась душа великого воина Лян Цзы Ло Тэ. Так утверждают мудрецы. Синский император огладил бороду. Лян Цзы Ло Тэ? Это многое объясняет. Трон Сины стоял на облаке. Даже самому высокому человеку приходилось задирать голову, разговаривая с повелителем. И вот впервые в жизни император почувствовал, насколько это неудобно. Несколько дней назад трон накренился, грозя сбросить императора. Подданные делали вид, что ничего не замечают, но слухи-то не остановишь. Кое-кого даже пришлось сварить в кипящем масле. – Бунтовщик нарушает установления неба для добродетельных мятежников, – нахмурился император. – Его поступки возмутительны и безнравственны. – Воистину так. – Его присутствие заставляет крениться троны и шататься империи. Как тут расцвести добродетелям? Начальник стражи зашуршал свитком из рисовой бумаги. – Повелеваю: стражу у ворот Небесного Дракона удвоить. Отрядите чиновников, чтобы ходили по империи с бамбуковыми подпорками. При малейшем признаке шатаний – подпирать. Свиток заполнялся иероглифами. – Бунтовщика Хо Хи Исе Со изловите. Вряд ли человек этот почитает своих родителей. – Они давно мертвы. – Вот и я говорю. Погубил своих почтенных родителей, злодей из злодеев. Небо взывает о милосердии! Его следует казнить. – Ай, бачка шаман, плох Варклап стал. Невидный совсем. Суховей шел над степью. Глаза кочевников слезились, как будто пастухи вдыхали запретный дым травки ошишана. Даже шапки их, похожие на свору дерущихся маленьких зверьков, утратили боевой дух. Облезлые хвостики повисли, мордочки снуло скалились. Страшней суховея, страшней беспутных мародеров, угоняющих из табуна коней, была весть, которую маленький кривоногий пастух принес шаману. – Варклап белый стал. Пустой стал, неживой – глядеть страшно. Шаман скрючился, вглядываясь в туман нижних и верхних миров. Долго молчал, ой, долго. Трубку можно выкурить – так долго. Наконец глаза его приоткрылись. – Из земель словоедов беда. Человек, однако, новый. Злой человек, опасный. Аким Истешка. Искать его надо. Убить. Вождь кочевников поднялся, поправил шапку. – Варклапа спасти. Истешку убить. Скажи, где искать злого Акима? Шаман пожевал губами. – Об этом боги молчат. Террокс бурлил. Одна соскочившая петля способна превратить свитер в бесформенный ком ниток. Хоакину удалось возмутить спокойствие во всех землях Террокса. От утонченных пагод Сина до пыльных степей Тугрегии гремело: Ланселот. Хоакин. Эра Чудовищ! Раньше все было просто и понятно. Двенадцать властителей и двенадцать зверей великих. Они правят. Простые же люди стонут под неслыханной тиранией чудищ. Платят постыдную дань, отдают на растерзание монстрам жертвенных дев. В свободное от стонов время выращивают пшеницу, доят коров, ткут, прядут, мастерят табуретки и корабли. После работы ходят в театр и читают книги. Это – обыденно. Никого не удивляет, что чудища – основа безопасности и мира на Терроксе, – одновременно его же проклятие и беда. Что люди веками вздыхают: тирания кругом. Где свобода? Куда дели? На долгие века слова о свободе поистерлись. Сказания о Ланселоте стали литературным жанром – академичным, замшелым. С классикой, критическими статья ми, подражателями и халтурщиками. Маггара ошибалась, когда говорила, что имя Ланселота под запретом. Его просто забыли. Так забывают все, вышедшее измоды. Чтобы потом, через много лет вспомнить и ахнуть: как свежо и ново! Появление Хоакина и стало таким толчком. Слух о гибели Бахамота разнесся уже к вечеру. Детские голоса звенели повсюду. Родители ужасались, драли уши непокорным чадам – но заткнуть рты не могли. – Бахамота не было! – Чудище мертво! – Молчите, молчите! Тсс! На самом-то деле… Пустое. Кто знает, как оно на самом деле? Через несколько дней страшная весть разнеслась по всей Тримегистии. Еще через неделю слухи просочились за границу. Террокс лихорадило. Троны качались. Звери великие метались в своих логовищах, словно перепуганные болонки. Пришло время Дюжине собраться вновь. Тишина. Давно уж в урболкском постоялом дворе не булькает клепсидра. Ее сменили настенные часы – с зеркальным маятником и кукушкой. Вертятся колеса, качается гиря-шишечка, а стрелки ни с места. Что минутная, что часовая – обе глядят вверх, на табличку с надписью «Эра Чудовищ». В остальном – все неизменно. Те же шелка по стенам, те же столы, скамьи. Короли… Впрочем, нет, короли иногда меняются. – Ваше шахство! Приятно вас видеть. Кудлатая блондинка пожала голыми плечиками и мило улыбнулась. Платье ее переливалось всеми оттенками черного. Портные постарались на славу. Ткань облегала скромные прелести блондинки, подчеркивая их и выделяя курсивом. Та ли это графиня Исамродская, что когда-то присягала в верности Казначею Пыли, другая – кто знает?… Зато уж ее собеседник – точно тот. – Принцэсса, красавыца! Сражен, сражен. Блондинка легонько стукнула падишаха веером по руке: – Шалунишка Махмудик. Не принцесса, всего лишь графиня. И разве мы не договорились без титулов? Нос шахинпадца хищно задрожал. – Моя Лейла! Я твой Мейджнун навеки. Он привлек владычицу к себе и… Дверь отворилась. В комнату вошел его преосвященство. За ним – Фью Фероче, король Лир, кочевник в злобной шапке. Следом – остальные короли. Жизнь выкидывала фортели. Никогда Дюжина не собиралась дважды в один год. Тысячелетиями заведенный распорядок рушился, и оттого властители нервничали. – А… ммм… – Король Лир указал взглядом на пустое кресло во главе стола. Там обычно сидел Казначей Пыли. – Его не будет. – А герцог Розенмуллен? Старый пройдоха опять опаздывает. – Нехорошо это, – завозилась блондинка. – Ох, чую, не к добру это… – Ваше мнение мы учтем, – оборвал его преосвященство. – Кто-нибудь еще хочет высказаться? Нет? Тогда приступайте, Фью. Бледный шарлатан поднялся с места. – Господа властители, – начал он. – Дражайшие мои короли. Фероче достал из рукава платок и вытер пот на лбу. – Не тяните, Фью, – посоветовал жрец. – Говорите сразу, что случилось. Здесь все свои. Поймем. – Хорошо, ваше преосвященство. Я скажу. Ланселот вернулся. – Ланселот? – Да. Или человек, считающий себя Ланселотом. Я разговаривал с ним. Люжинцы переглянулись, зашептались. Король Лир постучал скипетром по столу, призывая к молчанию. – Вы уверены? – спросил он. – Абсолютно. Он появился на моей коронации. И в тот же день я лишился зверя великого. – Рассказывайте. Ничего не скрывайте. Фероче принялся рассказывать. Правители слушали его сочувственно: у каждого за спиной была коронация. Все знали, что это за морока и нервотрепка. – Кто у вас ланселотничал? – спросила графиня. – Гури Гил-Ллиу. – Он дорого берет. – Зато и надежен. Не перебивайте, сударыня, иначе я никогда не закончу. Проклятый Ланселот (он называет себя Хоакином Истессо) связал Гури и похитил его документы. Затем прокрался в пещеру и убил Бахамота. – Убил? – Фигурально выражаясь. Вы же знаете, что Бахамот еще ребенок. Я не решусь показать его подданным, чтобы пресечь грязные слухи. – Но как же люди им поверили? Чудища бессмертны. – Да, бессмертны. Но мерзавец Истессо где-то разжился клинком Ланселота. Этот меч убивает чудищ, даже не прикасаясь к ним. Его преосвященство погладил бороду: – Неприятное положение. – И не говорите. – А скажите, Фероче, как вообще Хоакин появился в Цирконе? Для вас это конечно же новость, но Бизоатон Фортиссимо связал Ланселота заклятием. Абсолютно надежным – это я знаю наверняка. – Отец перехитрил сам себя. Я ничего не знал о Хоакине. И вообще, не проще ли было его убить? Жрец покровительственно положил ладонь на плечо шарлатана: – Юноша… Вот и видно, насколько вы молоды и неискушенны в политике. Ланселота убивать бессмысленно. Мы его убьем, а он родится где-нибудь еще. – А держать в медвежьем углу, значит, полезно… – Да. В Деревуде Истессо на своем месте. Он бунтует, ниспровергает основы. Считает себя героем. И при этом остается под присмотром. Кой зверь вам понадобилось лишать его капитанства? Фероче смущенно опустил глаза: – Это все первый министр. Хотел оказать протекцию одному человечку. Реми Дофадо. Дюжинцы возмущенно загалдели. Лир опять постучал по столу скипетром: – Тихо, тихо, господа! Всем нам порой свойственны ошибки. – Он обратил свое лицо к шарлатану. – Я всегда говорил, что надо бороться с протекционизмом. – (Дюжинцы закивали.) – Вы получили по заслугам, Фью. В другое время я первый сказал бы: «Пусть это будет всем нам уроком». Но… – Но, Лир, мы живем не в другое время, а в это, – жестко довершил его преосвященство. – Нам следует действовать сообща. – И что же теперь делать? – Прочесть книгу. – Прочесть книгу? Хоакин захлопал ресницами. Беспокойная тень Маггары металась по траве, вызывая головокружение. – Да. И немедленно. Начни с первой же страницы. Ты опять чихнул, Хоакин, понимаешь? – Здесь только что был король Бизоатон, – напомнил стрелок. – И куда делась хижина? Я точно помню, что была хижина. – Хок, ты невозможен. Поверь: в хижинах у тебя недостатка не будет. Вот с дворцами хуже. – Печальное пророчество. А как ваше имя, сударыня? – Я Майская Маггара из рода Чайных Фей. Стрелок почесал в затылке: – Хорошо. Чайная фея. Согласен. Почему-то всегда думал, что вы существуете только в сказках. Знаете, Маггара… – Знаю. Сейчас заварю. Фея унеслась в сторону леса. Запахло дымом и смородиновым листом. Чай Маггара умела заваривать в любой обстановке. Хоакин раскрыл книгу в черной обложке. Ряды строчек успокаивали; читая историю своей жизни, стрелок словно встречался со старым другом. С самим собой. Летний полдень окружал его. Трещали кузнечики 1в траве, над головой неумолчно гомонили птицы. Шмель уселся на уголок страницы, но тут же взлетел, Испуганный. Зашелестел переворачиваемый лист. Становилось жарковато. Стрелок снял камзол и рубашку, постелил на траву, а сам улегся сверху. Из майской полночи перенестись в августовский полдень – сильное испытание. Волшебники, путешествующие воротами измерений, хорошо знают, что такое суточная аритмия. Неудивительно, что Истессо стало немного не по себе. – Зверь побери, – пробормотал Хоакин, читая. – Да я молодец! Настоящий герой. С каждой новой страницей в душе росло беспокойство. Какие чудные приключения происходят с ним, а память пуста… Как можно жить такой унылой жизнью? Ради того ли он бежал из Града Града? Из травы вынырнула жизнерадостная растрепанная саламандра: – Хок! Йу-ху-ху! Докуда дошел? – До Бахамота. Не мешай, Инцери. – Блин. Как что, так сразу «не мешай, Инцери»! – Элементаль насупилась. – Я, между прочим, не просто так. Лиза говорит, обед почти готов. А еще она спрашивает – каким концом поварешки в котле помешивать? – Круглым. И пусть посолить не забудет. Вновь зашуршали страницы. – «От смерти спаслись все-таки, – прочел Хоакин. – Инцери, не подглядывай». – Точно так все и было. Правда-правда! – Ты еще здесь? Тогда передай Лизе, что я ее очень люблю. – Правда? Ой, здорово! Но ты же ее ни разу не видел? Хоакин промолчал. Лиза была единственной, кого он помнил из прошлой жизни, исключая Бизоатона Фортиссимо. Неужели заклятие дает сбой? Крылатая тень упала на страницу. Маггара приземлилась на плечо разбойника: – Инцери, марш отсюда. Иди Лизе помоги, – и к Хоакину: – Хок, вот твой чай. О чем читаешь? – О Доннельфаме. О том, как я отправился просить помощи у герцога Розенмуллена. * * * Всякий, кто приезжает в Доннельфам, скоро приходит к выводу, что в городе зреет смута. Но это верно лишь отчасти. Город живет в состоянии бунта веками. Не существует типа правления более консервативного, чем Доннельфамский бунт – бессмысленный и беспощадный. Приглядитесь к ратушной площади. Она бурлит и колышется. Бюргеры всячески выражают свое неповиновение. Нигде не создается столько революционных теорий, как в Доннельфаме. Тем не менее это очень спокойное и приятное место. Если вы не любите общественных потрясений – добро пожаловать в Доннельфам.      Мир Террокс. Путеводитель д-ра Живокамня Хоакин во владениях Розенмуллена оказался впервые. Лиза нет. На пути в Циркон она проезжала Доннельфам в закрытой карете. Но когда она проделала щелочку в занавеске, госпожа Ляменто обозвала ее потаскушкой. С Доннельфамом у шестидесятилетней жертвенной Девы были связаны тягостные воспоминания. Проклятый герцог Розенмуллен когда-то оказался «пфуй-негодником» – по меткому выражению служанки Кантабиле. То ли на него снизошел неуместный гуманизм, то ли поскупердяйничал он – однако жертву, предложенную Летицией, не принял. С тех пор госпожа Ляменто ненавидела его всем пылом своего нерастраченного девичества. Все, связанное с Доннельфамом, вызывало у настоятельницы живейшую неприязнь. Лиза просто попала под горячую руку. В карете с закрытыми окнами – сами понимаете Доннельфам Фуоко знала поверхностно. Когда Хоакин назвал город сонным и унылым, она согласилась. Сложно было не согласиться. Путешественники проходили мимо буйства страстей, искрометного карнавала интриг, а видели – толстых бюргеров, степенно расхаживающих по площади с кружками пива в руках, да застенчивых девиц на скамеечках в парке. Девушки читали книги в суконных обложках и краснели. С точки зрения доннельфамской морали их поведение было вызывающим и непристойным. Любая бюргерша скажет, что это распутство так откровенно навязываться мужчинам. Но юность плюет на условности. Мимо скамеек прохаживались белокурые юнцы в узких сюртучках, все как один – записные сердцееды и донжуаны. От разговоров, которые они вели, за версту веяло либерализмом и свободой духа: – Что насчет духовной лимонады, Ганс? Не правда ли, старина Кант задал им перцу со своим картогромическим империалом? – Я склоняюсь к современным теориям, Гюстав. Все эти вазисы и раскройки меня попусту фрустрируют. Девушки на скамейках сладко обмирали от таких слов. Какая раскованность мысли! Какое вольнодумство! И еще усердней прятали симпатичные веснушчатые мордашки за обложки книг. Сегодня все было можно. Дух свободы веял над ратушной площадью Доннельфама. В том, как топорщились волосы на подбородке фрау Инги, как важно и заговорщицки подмигивал кельнер в пивной, гоняя по мокрому подносу серебро, – на всем чувствовалась печать вольномыслия. Даже строгие готические башенки приобрели вид неуловимо революционный. Еще чуть-чуть, казалось, и они склонятся к вольностям рококо и барокко. Но Лиза и Хоакин этого не замечали. Чутче всех атмосферу города уловила Инцери. Она высунула нос из кармана стрелка и принюхалась. – А здесь празднично, – заявила она. – Разве? – Точно-точно. Уж я-то знаю толк в праздниках. Я есть хочу. – Я тоже проголодалась. – Лиза огляделась. – Может, заглянем в тот симпатичный погребок? С рыжим великаном на вывеске? Хоакин возражать не стал. Погребок так погребок. Тяжелая дверь распахнулась. Путешественники нырнули в гостеприимный полумрак «Бородароссы». За дверью остались тягучая августовская жара, пыль и раскаленные камни мостовой. «Бородаросса» встретил путешественников прохладой и уютом. Тем самым патриархальным уютом, которого безуспешно добивались цирконские трактиры. Крепкая деревянная лестница вела в общий зал. Плотник, ее сколотивший, хватил через край в своем увлечении осадной техникой. Лестница вышла – хоть сейчас строй баррикады и воюй. Прямое попадание из катапульты она бы пережила. Хоакин спустился в зал. Погребок дышал основательностью. На столах могли гарцевать буцефалы и першероны. Бойницы в стойке с бочонками располагались так, что позволяли держать под обстрелом весь зал. На стенах висели гравюры с изображением могучих крепостей. В углах красовались щиты и знамена. Вы спросите, кто же заглядывал в кабачок? Очень и очень многие. Посетителей всегда хватало. Например, заседания «Доннельфамского фортификационного Клуба» всегда проходили в «Бородароссе». Военный стиль навязывал посетителям свои правила игры. Бюргеры прятались за стрелковыми щитами, выжидая удачного момента для атаки – на каплунов и маринованных зайцев, на лососину и рагу из пяти сортов мяса. За стойкой стоял хозяин. Его нескладная фигура на фоне тяжеловесных щитов смотрелась трогательно и беззащитно. Чем-то он был похож на черепаху: то ли морщинистой шеей, то ли выпяченной, словно клюв, верхней губой. Погребок служил ему панцирем. Выражение «мой дом – моя крепость» родилось в стенах «Бородароссы». Хоакин и Лиза уселись в самом углу, подальше от всевидящих бойниц стойки. – Что будете заказывать? – поинтересовался хозяин. – Есть великолепные цыплята, вейнрейнское вино. Пирожки неплохо удались. Блинчики с муженевским сыром – пальчики оближете. Он выжидающе глянул на Хоакина. Маггара что-то зашептала стрелку на ухо. Тот внимательно выслушал и кивнул: – Хорошо. Так и сделаем. – Он повернулся к хозяину: – Итак, уважаемый, мы бы хотели вот что. – Слушаю вас внимательно, сударь. – Перво-наперво блинчики. Печеного хлеба, супа из цветной капусты – я слышал, в Доннельфаме он великолепен, – и куропаток. Букет цветов, – тут Хоакин задумался, – лучше чайные розы. И еще жаровню с угольками. Хозяин выслушал заказ не моргнув глазом: – Пить что будете? Могу предложить из погребов герцога. Маггара вновь зашептала. – Не надо герцогского. Мы простые путешественники. Дайте того, что в маленьком бочонке, под старым фартуком вашей жены. – Рад встретить знатоков. Немногие в нынешнее время ценят хорошее вино. Вам записать на счет праздника? – А?… Неважно. Главное, несите побыстрей. Мы проголодались. – Будет сделано, господа. Готовили в «Бородароссе» быстро. Четверти часа не прошло, как сонная толстозадая девица в хрустящем белом чепчике принесла супницу. Словно по волшебству стол украсился салфетками. Появилась терракотовая ваза. Чайных роз не нашлось, но Маггара и лилиям обрадовалась. За время пути она сильно изголодалась по оранжерейным цветам. Полевые, лесные, луговые – это прекрасно, но иногда хочется побаловать себя чем-нибудь экзотическим. – А есть ты не будешь? – поинтересовался Хоакин, – Совсем? – Я на диете. – Зачем? Фея пожала плечами: – Вам, верзилам, хорошо. Вы ногами ходите. А меня, чуть поправлюсь, крылья не держат. Пока фея диетничала, Инцери с блаженным видом зарылась в раскаленные угли. Перед Лизой появилась тарелка с блинчиками. Блюдо, похоже, делалось с расчетом, чтоб на него любовались, а не ели. – Вам на счет праздника записать? – вновь осведомился хозяин. – Или сами заплатите? – А в чем разница? – На счет праздника дешевле. Но опаснее. – Трактирщик огляделся. Никто не подслушивал. – В Цирконе-то – слышали? Бахамота-батюшку… того. Сланселотили. – Неужели?… – Точно. Что делается-то… Неулыбчивый господин за соседним столиком придвинулся поближе. Ладонью оттопырил ухо, чтобы лучше слышать. Трактирщик, не меняясь в лице, продолжал: – Конечно, Розенмуллен сопереживает горю шарлатана. Но мы не такие. Либерализм – наша давняя традиция. Вот уж который день мы празднуем освобождение наших братьев-тримегистийцев. Из-под позорного гнета, значица. – Да как же вы празднуете? – удивилась Инцери, – Ни гирлянд, ни цветов. Одеты буднично. Ведете себя как ни в чем не бывало. Хозяин поджал губы: – Эх, барышня! Сразу видно, что вы еще юны. Да если в открытую-то… Герцог живо в камень. – Он сделал движение, словно лепя шар из теста. – Он такой, наш Розенмуллен. Строг, но справедлив. И Базилиск у него. Хлопнула входная дверь, и пирующие настороженно оглянулись. На лестнице стоял богач. На вид – самый что ни на есть философ доннельфамского толка: круглое лицо, усики под носом, взлохмаченная шевелюра. Неуклюж, в кости широк. Бархатный сюртук на заду топорщится. – Эй, хозяин! – весело воскликнул он. – Кружку пива. В счет сам знаешь чего. Как говорится: свободе нравится набраться. – Будет исполнено, господин вольнодумец. – Постойте, – схватил его за рукав Хоакин. – Вы расскажете о вашем герцоге? Мы приезжие, нам интересно. Трактирщик сделал умоляющее лицо. Ему очень не хотелось, чтобы его застали в обществе Хоакина. – Если разрешите, – обратился к стрелку вновь прибывший, – я вам помогу. – Вы хорошо знаете герцога? – Как самого себя. Вы позволите? – Круглолицый подсел к путешественникам. Перед ним тут же появилась запотевшая кружка пива. – Да, пожалуйста, – запоздало пискнула Лиза. – Садитесь. – Бог мой! – Круглолицый отхлебнул из кружки. – Вам сильно повезло. Розенмуллен… Кто о нем расскажет лучше меня? Все будут врать, ловчить, изворачиваться. – Почему, сударь? – Почему? – Толстячок обвел помещение презрительным взглядом. – Да потому что они жалкие трусы. Приспособленцы. Хамы. Верите ли, сударыня, – обратился он к Лизе, – каждый считает себя вольнодумцем и бунтарем. А на деле… – Круглолицый сплюнул. – Эй! – громко воскликнул он. – Политика герцога безнравственна. Розенмуллен – продажный интриган. Ну? Неулыбчивый господин за соседним столом потер ладонью ухо. Заморгал растерянно: – Ничего не слышу. Оглох, ей-богу, оглох. Круглолицый презрительно усмехнулся. Вскочил, расплескивая пиво, вытянул палец: – А? Гляньте на него. Циник. Прохвост. И все такие. Все! Без исключения. Спросите трактирщика: кто не пьет в счет праздника? Не найдете таких. Все бунтуют. И у всех подхалимские рожи. – Как вас зовут, сударь? – поинтересовался Хоакин. – Эрик. Эрик Румпельштильцхен. Я управитель Базилисковой Камении, герцогского дворца. А ваши имена, милейшие? Путешественники представились. Эрик доверительно наклонился к стрелку: – Чтоб вы знали: на праздник сам же герцог денег и дал. В поддержку свободомыслия. Но эти – что они в свободе понимают-то? Он шумно отхлебнул из кружки. Перед носом его невесть откуда взялось блюдо с мясными рулетами. Эрик схватил кусок двумя пальцами, обнюхал. – Вы-то сами откуда будете? – спросил он, жуя. – Путешественники мы. Странствуем для собственного развлечения. – Странствуете? – Эрик вновь отхлебнул и вытер губы рукавом. – Не цыгане? Герцог любит, – он пощелкал пальцами, – комедиантов. Истинный покровитель искусств, новый Петроний Арбитр. Если пляшете, поете – могу похлопотать. Не пожалеете. Он обвел зал повелительным взглядом: – Всех касается. Слышали? Молчим? Бюргеры притихли. Никто не рисковал поднять глаза от тарелки, чтобы не встретиться взглядом с Румпельштильцхеном. – Вот, – горько усмехнулся он, – все их хваленое вольнодумство. – Он доверительно придвинулся к Хоакину: – А я не боюсь показаться рутинером. Среди моих предков был бургомистр. Помните легенду? Ланселот, перводракон… И бургомистр, само собой разумеется. Так вот, он – тот самый. И я этим родством горжусь. За то меня герцог и ценит. – Правда? – Стрелок вытащил из-за пазухи письмо. – Очень кстати. Узнаете печать? А подпись? – Шарлатан. – Управитель потянулся к письму. – Пишет герцогу Розенмуллену. Вы позволите прочесть? – Я обещал его магичеству передать из рук в руки. – А, ну хорошо. – Эрик убрал руки. – Посмотрим, как вы попадете к герцогу без моей помощи. Он покачался на стуле, заложив руки за голову: – Хозяин! Еще кружечку. Свобода, как говорится, равенство набраться. Число пустых кружек на столе росло. Выражение Эрнкова лица становилось все более скучающим. – Хоть бы подрались, – пробормотал он. – Шваль людишки… – Он огляделся, намечая жертву: – Вот ты. – ткнул пальцем. – Да, ты, с бантом. Тебе говорю! Господинчик с крысиным лицом заозирался: – Я? – Ты, ты. Думаешь, бант нацепил, так и все? Бунтарь? Я вашу породу сучью знаю. Давно раскусил. Поди сюда. Человек с бантом растерянно хихикнул и засеменил к управителю. – Ты кто? Поэт? Поэт, не отпирайся, наслышан. Читай стихи. Революционные. Ну? Бедняга побледнел. – Я… я не умею, господин Румпельштильцхен!… Я – поэт, да. Но какой поэт? Лирический. Спросите – каждый подтвердит. Он обвел посетителей умоляющим взглядом. Молчание было ему ответом. Казалось, даже столы попытались отодвинуться от него. – Значит, не поэт? – Нет. – Не поэт… – Но я могу попробовать. – Уж попробуй. – Румпельштильцхен развязно похлопал его по животу. – Уважь ценителя. Попытка не пытка. Декламатор подобрался. Откашлялся, одернул сюртучок. В голосе его проскользнули неуверенные нотки: – В синем небе, — начал он. Пташка реет? Эрик приопустил ресницы. Кивнул благосклонно, В пташке – недовольство зреет, — продолжал поэт. Пташка, пой. Курлыкай! Тенькай! Но… вполклюва. Помаленьку. Понемногу он раздухарился: Дать бы этой пташке крыльев Да простору изобилье. Ух, она б склевала мошку! Но… вполклюва. Понемножку. Что ж ты реешь, пташка, гордо? Далека ты от народа. Славь же бурю песней звонкой! Но… вполклюва. Потихоньку. В зале стало тихо. Человечек с крысиным лицом стоял, закрыв глаза. На кончике его носа повисла прозрачная капля. – Что ж… – Румпельштильцхен пожевал губами, словно пробуя стихи на вкус – Мило, мило. С изюминкой. Эзоповым языком, так сказать… Сударь, вы – истинный бунтарь. Поздравляю! Он два раза прикоснулся ладонью к ладони. «Бородаросса» взорвалась аплодисментами. – Браво! Браво! – кричал человек с мрачным лицом, бывший глухой. – Бррррависсимо! – Какая аллегория! Какая ирония, тончайшие намеки! Поэт покачнулся. Он бы упал, если бы его не подхватили. Герой дня пошел по рукам. Доннельфамцы наперебой угощали его пивом и ветчиной. – Всем пить за здоровье бунтаря! – кричал Эрик, перекрывая шум. – Господин герцог угощает. Эй, кто там под лестницей прячется? Подать сюда! Бюргеры полезли под лестницу. После недолгой возни перед Эриком предстал растрепанный бродяга в берете и заляпанном красками камзоле – чернявый, с пронырливым лицом. Одного глаза у незнакомца не хватало. Лицо пересекал шрам. – Кто таков? – Тальберт Ойлен, сударь. – Имя меня не интересует. Кто таков, я спрашиваю? – Я скульптор. А еще барабанщик на пустом брюхе, резчик по окорокам, художник – соусом по кровяным колбаскам и дублонами по чужим кошелькам. – То есть ты шут и проходимец. – Да. И повсюду нахожу конкурентов. Шутам неплохо живется, как по-вашему, ваша светлость? – Точно так, бродяга. А ты проницателен. – Так вы – сам герцог Розенмуллен? – удивился Хоакин. – Вот новость! – Да. Обожаю ходить в народ. Инкогнито. Где еще услышишь правду о себе? – А бюргеры что? Не знают? – Знают, как же. Проходимцы. – И говорят правду? – Попробовали бы они соврать! Тальберт не сводил с Фуоко влюбленных глаз. Лиза покраснела: – Что ты уставился на меня, нахал? – Сударыня, одолжите футляр для моей флейты? Коль возьмете в свою труппу, я и трубачом могу быть. – Что? – Или барабанщиком. У меня такая колотушка! Станьте деревом, я стану белкой. Запутаюсь в ваших ветвях. – Стань лучше рыбой, – фыркнула Фуоко, – и утопись. А то мой жених тебя под орех разделает. – О да! Ореховое масло полезно. Олени им укрепляют рога. Герцог хлопнул бродягу по плечу: – Ты, я гляжу, парень не промах. И на язык остер. Пей и помалкивай. Со мной поедешь, мне как раз нужен ваятель. Он обернулся к хмурому как туча Хоакину: – Вашу шайку-лейку я тоже приглашаю. Посмотрим, на что сгодитесь. Заодно расскажете, что в Цирконе стряслось. Во дворец – Базилискову Камению – отправились не сразу. Сперва Розенмуллен всласть поиздевался над бюргерами, заставляя их петь хором и плясать на столах. Кроме Хоакина и Лизы с герцогом отправились безымянный поэт и Тальберт. Всю дорогу Розенмуллен донимал скульптора философскими разговорами. Когда они вошли в дворцовый парк, спросил: – А скажите мне, господин скульптор, одну вещь. Если бы люди стали зеркалами – как бы изменился мир? – Никак. Остался бы прежним. – Отчего же? – Очень просто. Гляньте на Хоакина, ваша светлость. Он и сейчас зеркало. Дай ему тумака – отразит тумак, улыбнись – улыбнется в ответ. Эй, угрюмец! Что, неправду я говорю? Истессо криво усмехнулся. – А ты? – не унимался герцог. – Я – зеркало кривое, – ответил шут, тыча в шрам, пересекающий пустую глазницу. – С меня спрос особенный. – А поэт? – Добавьте серебра побольше, ваша светлость, глядишь, отразит, что прикажут. Серебряная амальгама кула лучше медной. – А я? – спросила Лиза. – Что обо мне скажешь? – Вы, сударыня? О, вы чудное зеркало. – Он схватил руку девушки и прижал к губам. – Век смотрелся бы, да увы… Моя кривая образина не располагает к самолюбованию. Хоакин подставил бродяге подножку. Тот кубарем покатился по дороге, да так и остался сидеть в пыли, широко раскинув ноги. – Эй, проходимец, – позвал Розенмуллен. – Ты забыл обо мне! Я-то какое зеркало? – Вы, ваша светлость, не зеркало – простое стекло. Он вытянул палец, указывая на дворцовый парк. – Смотрю сквозь вас и вижу, что с этим скульптором мне не тягаться. Герцог огляделся. Вдоль парковых дорожек стояли каменные изваяния, изображавшие израненных, умирающих людей. – Что верно, то верно, братец, – самодовольно хохотнул он. – Статуи эти – творения Базилиска. Он, знаешь ли, реалист: рабски копирует природу. – Вот только его творениям не хватает жизни, – пробормотал Тальберт. – Что ж… Придется тебе у него поучиться. Глава 8 ШАРЛАТАН С ТОГО СВЕТА – Он опасен, – сказал король Лир. – Он опасен, опасен. – Опасен! Короли заговорили одновременно, перебивая друг друга. Уловить что-либо в этом хаосе было невозможно. Слова сплетались, накладывались друг на друга: – Что же нам делать с проклятым Истессо? – Могучим, великим, чудесным героем? – Он смуту и беды несет повсеместно! – Не жить Ланселоту. Мы это устроим! Его преосвященство вскочил на скамью. Ноги его сами отбили чечетку. – Знайте, глупцы, что известно мне средство: враз изведу вам того Хоакина. Короли подхватили: – Что ж вы молчали? – Ах, как интересно! – Садитесь удобней. Рассказ будет длинным. Жрец крутнулся на одной ножке и сел. На лице его проступило смущение. Так смущается солидный человек, поймав себя на том, что подпевает модному шлягеру. – Говорите же, ваше преосвященство. – Для начала рассмотрим факты. Наш уважаемый Фью Фероче наломал дров. – Я протестую! – Зря, ваше магичество. Вы пошли на поводу у меркантильных интересов. Что это за местничество? Кто просил вас лезть в деревудские дела? – Как будто вы поступили бы иначе, – окрысился шарлатан. – Деревуд – это золотое дно. Вот только при Хоакине я не получал от него никаких доходов. А Неддам из вольных стрелков сливки выжмет! Будьте уверены. – О да. Вы справились великолепно. Золотое дно. Хм… Но у вас теперь нет чудища. А это соблазн. Простонародье может взбунтоваться. – Согласен. – Значит, кто-то должен помочь вам зверем великим. Чьи земли соседствуют с Тримегистией? – Октанайт, – быстро сказал король Лир. – Исамрод, – обрадовалась блондинка. Фероче покачал головой: – Нет-нет. Чужое чудище в стране? Никогда! Это против устава Дюжины. – Но, Фью, это же временно. С вашим зверем ничего не случилось. Когда мой план приведет к успеху, вы прилюдно объявите, что Бахамот выжил. Или воскрес. Как вам больше нравится. Вам лишь надо продержаться на троне. – Так у вас есть план, ваше преосвященство? – Да. Мы расправимся с Истессо. И сделаем это вот как… Гвардейцы брызнули в разные стороны. Это спасло их от удара, когда герцог ворвался в тронный зал. Широкими шагами он помчался к трону. Выхватил из-под сиденья парик, напялил его. Сверху – герцогскую корону. Глазки Розенмуллена довольно сверкнули: – Уф-ф! Ну и жара. Приятно вновь оказаться самим собой. Располагайтесь, господа. Истессо поискал взглядом стул или диван. Ничего подобного не отыскалось. Приглашение герцога оказалось пустой формальностью. Обстановка в лаборатории Фероче была куда более демократичной. – Итак, господин Хоакин… – Герцог забрался с ногами на трон, повозился там, устраиваясь. – У вас послание от шарлатана. Давайте же его сюда. Стрелок достал письмо и протянул Розенмуллену. Тот сломал печать и нетерпеливо пробежал глазами первые строчки. – Так-так-так. Фью в своем репертуаре. Лабораторная крыса… Он поднял взгляд на Хоакина: – Говорите, старое заклятие Бизоатона? – Да. Его магичество утверждает, что ключ у мертвого шарлатана. Но вы же умеете допрашивать тени ваша светлость? – Это мой конек. И Фероче прав. Я обожаю возиться с мертвецами. Розенмуллен окинул взглядом скульптора и поэта. В его глазах промелькнуло удивление. – Кто вы такие, господа? – Мы? – затрясся поэт. – М-мы люди искусства. В «Бородароссе»… помните? – Ах да. Вольные художники. Герцог хлопнул в ладоши. Вбежал камергер. – Препроводи этих. Обустрой вместе с остальными комедиантами. Да, и пусть принесут зеленый столик. Я желаю общаться с духами. – Слушаюсь, ваша светлость. Будет исполнено. Камердинер увел Тальберта и поэта. Герцог же повернулся к Хоакину: – Вот и славно. С этим разобрались. Сейчас принесут инструменты, и приступим. Скажите, вы хотите поговорить с одним лишь Бизоатоном? – А с кем еще? – Да мало ли. Я обожаю вести беседы с Эльзой. Она была подругой Ланселота в стародавние времена… очаровательная женщина. Мой предок-бургомистр порой заглядывает. Высказывает интересные мысли. Очень. Соглашайтесь, Хоакин. Я многому научился у него. – Спасибо, ваша светлость. Как-нибудь в другой раз. – Жаль, жаль. Подумайте хорошенько, господин Истессо. Подручные герцога-некроманта принесли спиритический столик. Разложили на нем хрустальный шар, две колоды карт, иглу и помятую жестяную миску с водой. Неприметные статисты в черном задернули шторы. Тронный зал погрузилась во мрак. Загремели расставляемые кресла, зашелестели покрывала, вспыхнули огоньки свеч. Инцери забеспокоилась: – А можно мне что-нибудь зажечь? – Конечно, сударыня. Свеча, зажженная первостихией огня, придаст силу нашему ритуалу. Не стесняйтесь. Жгите! Перед саламандрой поставили подсвечник, и Инцери торжественно дунула на фитили. Вспыхнули три огонька. Довольная и смущенная, ящерка спряталась под креслом. Когда приготовления подошли к концу, герцог махнул слугам: – Можете идти. Этого новенького… как его?… Ах да, поэта. Предупредите. У меня высокие требования к литературе. Должен соответствовать. Черные поклонились и растаяли в темноте. Камергер задержался, чтобы снять пылинку с рукава герцога. – Не забывайте, ваша светлость, – шепнул он, – сегодня собрание Дюжины. Вы и так все время опаздываете. – Спасибо. Ценю вашу заботу, но магия превыше всего. А сейчас оставьте меня. Сеанс черной магии начался. Розенмуллен бросил иглу в миску с водой и принялся делать пассы. Игла всплыла и завертелась, словно дворняга, учуявшая запах овсяной болтушки. – Аббатство! – воззвал герцог. – Бестиарий! Виолончель и Гарнитура! Доминантой заклинаю и Епархией. Над миской закурился разноцветный дымок. Хоакин в который раз подивился, насколько разные люди уживаются в герцоге. Кто такой Эрик Румпельштильцен? Обжора, пьяница и самодур. Розенмуллен и на троне корчил из себя чудака, покровителя искусств. А вот Розенмуллен-маг представлял собой совершенно иное. Шутовство и развязность слетели с него, словно луковая шелуха. Остались точность и пунктуальное следование ритуалу. – Призываю вас, Ерничество и Коллизия, Латентность и Медиевистика! Тени в углах зала зашевелились. Задышали. Лиза схватила Истессо за локоть; сердце ее оглушительно колотилось. Маггара вскарабкалась на плечо стрелка и прижалась к щеке. Под левой ладонью возник жар – там пряталась Инцери. Спутницам стрелка было страшно. – Пантеизм. Растафарианство. Семиотика. Тестамент. С каждым словом, с каждым новым именем Розенмуллен выкладывал на стол новую руну. Они походили на медные монетки – новые, надраенные до блеска, – и скоро миска оказалась в кольце знаков. Кружение иглы стало осмысленнее. В нем появилась система. – …да пребудут с нами Эсхатология, Юриспруденция и с ними – Ятроматематика! – закончил Розенмуллен. – Приди же! Сверкающий круг замкнулся. В углу зала послышался стук. – Слышу, слышу, – недовольно отозвался герцог. – Вас только не хватало, тетя. Изыдите, прошу вас. Нынче есть дела поважнее. Стук прекратился. Розеймуллен повернулся к Хоакину: – Кого, ты говоришь, надо вызвать? – Бизоатона Фортиссимо. Прежнего шарлатана. – Да, помню. Шарлатана, конечно же… Он поводил над миской руками и возвестил: – Призываю! Призываю печального духа! Стены зала придвинулись и расплылись. Ненамного, но так, чтобы создать впечатление, будто в комнате еще кто-то есть. И этих «кого-то» очень и очень много. – Не бойся, – шепнула Маггара на ухо стрелку. – Это собрались печальные духи. Сейчас герцог прогонит лишних прочь. Так и произошло. – Призываю тебя, дух посредственного мага, – приказал Розенмуллен. Стены чуть-чуть отступили. – Широко известный среди королей своего круга, но не дальше. Не совершивший никаких особенных деяний. Если не считать удачного альянса с Исамродом, конечно. Да и то лишь по счастливой случайности. Фуоко могла поклясться, что теней стало меньше. – Удостоившийся маленькой главы в энциклопедии. Стало легче дышать. – Пешка в руках своих министров. Жалкий подкаблучник. Еще меньше. Слова герцога действовали подобно решету, отсеивая недостойных кандидатов. – Бизоатон Фортиссимо, призываю тебя! Вновь послышался стук, но уже иной ритмики. – С духами важна честность, – пояснил герцог вполголоса. – Никаких недомолвок и иносказаний. Метафор они не понимают. Стук прозвучал настойчивей. – Если бы не моя покойная дура-тетушка… Вечно она сует нос не в свое дело. Он нагнулся к столику и спросил: – Кто явился на мой вызов? Игла в миске заметалась. Указала сперва на «Е», Котом на «Г». Лиза и Хоакин сами не заметили, как принялись помогать – словно в разговоре с заикой. «М», «А», «Г», «И»… – Магичество? «Д». «Д». «А». – Не отвлекайся, дух. Игла угодливо завертелась. «М», «А»… – Макинтош?… Морганатический?… Маркграф? Герцог нахмурился: – Не подсказывайте. Опасно помогать призванным сущностям. Какой-нибудь недобросовестный дух может воспользоваться. И тогда… – Что тогда, ваша светлость? – Моя тетушка. – Розенмуллен скорбно поджал губы. Дух страдал. С трудом он сообщил, что является «Магущесвинейшим шарлатаном Террокса, знаминатилем прагреса». – Наша общая беда, – вздохнул герцог. – Мне бумаги тоже референты готовят. В грамоте я полный нуль. После смерти меня ждет та же судьба. «Б», «И», «3», «О»… Розенмуллен сочувственно взирал на мучения призрака. «А», «Т», «О», «Н». Игла остановилась передохнуть. Затем спазматически продолжила… «Ф», «О», «Р», «Т», «И», «С»… …и завихляла жалобно. Покойный шарлатан не знал, со сколькими «С» пишется его имя. Позорно проглотив окончание, он выдал: «И», «М», «О». – Приветствую тебя, шарлатан, – объявил герцог. Согласишься ли ты продолжить беседу посредством иглы и миски? Столик жалобно затрясся. – Или же прибегнешь к удобнейшим и совершеннейшим средствам, предоставленным современной наукой? Огоньки свечей мигнули. Ответ ясен. В руках герцога появилась колода карт. Шлеп, шлеп. Рубашка – внахлест. Дама пик полетела в угол. – Старая карга! – скривились губы герцога. Семь карт лежали перед герцогом неровным пятиугольником. Хоакин видел только их рубашки, украшенные Колесом Фортуны. Он вытянул шею, стремясь рассмотреть, что Розенмуллен станет делать дальше. Одна за другой карты ложились кверху картинками. «Аллегория искусства», «Праведность», «Ланселот». Еще одна пиковая дама полетела в угол. «Влюбленный» и «Сила». Осталась одна карта в центре второго ряда. – Ну-с, дух любезный… Согласны ли вы обрести пристанище в рисованном образе, что предо мной? Тук-тук. Тук-тук-тук. – Открывайте же! – пискнула Маггара. – Ох как интересно! Рука герцога застыла над картой. Поколебавшись, перевернула ее. Король треф. В неверном пламени свечей физиономия короля расплылась. Это лицо Хоакин узнал бы из множества других. Он, шарлатан. Та самая саркастическая усмешка, которую не в силах передать на монетах фальшиводублонщики. Лиловый камзол, совиное лицо. И конечно, если рассматривать карту сквозь увеличительное стекло, в глазах сыщется второй зрачок. – Ты, Розенмуллен? – недовольно спросил шарлатан. – Что ты там наплел о моих министрах? – Твой преемник обнародовал архивы, Фортиссимо. – Щенок Фью? – Он самый. Карта скрипнула зубами. – Зачем же ты меня вызвал? – Академический интерес. Ты заклял некогда одного юношу, да так и оставил. Нехорошо, брат. – Не помню. Все свои заклятия я перед смертью отменил, – быстро проговорил Бизоатон. – Значит, не все. Так говорят. – Кто говорит? – Фероче. И мой гость. Хочешь на него взглянуть? – Хорошо. – Дух запнулся на мгновение, не зная, как сказать. – Дай ему мою карту. Розенмуллен протянул Хоакину короля треф. – Говори с ним. Расспроси о своем деле. Но поторопись. Ему нельзя здесь долго находиться. – Хорошо, ваша светлость. Я постараюсь не задерживать его. Он взял карту и прищелкнул по краю: – Здравствуйте, ваше магичество. Вот мы и свиделись. Не узнаете меня? – Здравствуй, юноша. – Бизоатон благодушно посмотрел на стрелка. – Извини. У меня плохая память на лица. Хоакин поднес к карте подсвечник: – А так? – Так лучше. Припоминаю. Разреши я шепну пару слов Розенмуллену? – Давайте вслух, ваше магичество. Вряд ли между нами возможны секреты. – Хорошо. – Шарлатан на картинке сделал глубокий вдох. И закричал: – Хватай его, Розенмуллен! Это сам Ланселот!! – Ланселот вернулся! Дверь урболкской гостиницы врезалась в стену, посыпалась штукатурка. Герцог стоял в дверном проеме, жадно глотая воздух. Клубы морозного тумана вились вокруг него. – Он! Он! Бунтовщик среди нас! – Где? – Короли повскакивали с мест. – Где он?! Говорите же! – Он у меня. В Базилисковой Камении. Герцог без сил рухнул в кресло. – О боги! Боги-боги-боги… – Он сжал виски ладонями. Графиня Исамродская засуетилась с кувшином и мокрыми полотенцами. Махмуд схватился за вино, король Лир – за жаровню с углями. – Что с ним? – обступили они герцога. – Рассказывайте, не томите! Он в темнице? – Лучше, господа. Он мертв. Я вызвал стражу. Отправил его к Базилиску, а сам – к порталу и сюда, в Урболк. Среди королей разлилась тягостная тишина. – М-да… – протянул его преосвященство. – Час от часу не легче. – Фероче сдул со лба мокрую прядь. – Вы хоть понимаете, что натворили? – Итак, господа, мы лишились двух чудищ, – подвел итоги Лир. – Для начала недурно. – Я протестую! Бахамот жив. – Это уже неважно. Розенмуллен переводил взгляд с одного короля на другого. – Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? Это какая-то шутка? – Хороши шутки. По Терроксу бродит Ланселот, самый настоящий. И вот уже второй дюжинец, не разобравшись, пихает его к зверю великому. Вы хоть воображаете, ваша светлость, что натворили? – О чем вы, ваше преосвященство? От Базилиска еще никто не уходил живым. – Кроме Ланселота, – поддержал Фероче. – Но позвольте! Быть может, вы ошиблись? Откуда вы знаете, что это Ланселот? – Так сказал шарлатан. – Я? – Нет, Фью. Мертвый шарлатан. Вы ведь просили допросить его? – Да, просил. Вы держали письмо над свечкой? – Не догадался. – Зря. Самое главное было записано между строк. Симпатическими чернилами. Его преосвященство побарабанил пальцами по столу. – Так-так. Не все потеряно, господа. Ланселот силен, но есть предел и его могуществу. Будем действовать без промедления. Ваша светлость, вам надлежит немедленно вернуться в Доннельфам. – Немедленно? Я еще не обедал. А путь сюда занимает часы. – Герцог с тоской посмотрел на обеденный стол. – Мы знаем. Перемещение через портал утомительно. И тем не менее вам придется отправиться в обратный путь сейчас же. – Но, ваше преосвященство, к чему такая спешка? Порталы работают в одну сторону. Мне все равно придется добираться своим ходом. – Не совсем так. Вы воспользуетесь транспортной магией. – О боже! – Помните: от вашей расторопности зависит жизнь зверя великого. Всех зверей, если на то пошло. – Я помогу вам. – Фероче одернул камзол. – Возьмем у хозяина лыжи. Я наведу Вдохновение Пути. Случилось то, чего Хоакин так боялся. Его заковали в кандалы и посадили в подземелье. Ни черной книги, ни Маггары, только сырость и холод. И еще – темнота. Сквозь решетчатое оконце сочился тусклый сумеречный свет. Его хватало, лишь чтобы создать на стене размытое пятно. Стрелок ощупал пространство вокруг себя. Грязный тюфяк с торчащими из дерюги колючими колосками. Каменный пол, стены в пятнах селитры. Дыра в углу – отхожее место. В таких подземельях узники могут томиться десятилетиями. А в случае Хоакина – и веками. Амнистий Розенмуллен не признавал и править собирался неограниченно долго. Мощь зверя великого дает хозяину долголетие, если не бессмертие. Стрелка это не устраивало. Отсюда следовало бежать как можно быстрее. Правда, решить, как именно, он не успел: за дверью загремели шаги. Лязгнул засов. – Там он, там, – донесся из-за двери недовольный голос. – Никуда не денется. Голос принадлежал профосу. Хоакин подобрался. – Не чихал? – Шутить изволите, господин Эрастофен? У нас распорядок строгий. Мышь не пробежит, клоп не чихнет. Дверь распахнулась, и в камере стало как-то очень светло. Хоакин зажмурился. – Здравствуй, Истессо, – послышался голос философа. – Вот мы и свиделись. Чудный вечер, правда? – Вечер что надо, – подтвердил Хоакин, осторожно открывая глаза. Альбинос воткнул факел в кольцо на стене. Хозяйски обошел камеру, похлопал по сырым стенам. – Ничего так. Солидно. – Только мокро. – Это решаемо. Я попрошу профоса принести одеяло. – А еще кровать пошире. Здесь шкафчик поставим сюда вешалку. Люстру на потолок. Вполне можно будет жить. Альбинос уселся на тюфяк рядом с Хоакином: – Люстра не влезет, потолок слишком низкий. Но ты прав, Хок, в своей иронии, прав. Нам надо кое-что обсудить. И он замолчал, глядя на колеблющееся пламя факела. – Что именно? – не вытерпел Хоакин. – Маггара потребовала, чтобы я помог тебе бежать. – Ты видел ее? Как она? – В порядке. Тиранит слуг, издевается над стражниками… Твоих дам поместили с художниками – пока Розенмуллен не вернется. – Значит, и с Тальбертом, – помрачнел стрелок. – Бежать! Бежать немедля. – Тальберт… Это такой одноглазый проныра? – Да. – Можешь быть спокоен. Кувшином по темечку он уже схлопотал. Лиза сказала, что выбьет ему оставшийся глаз, если он не перестанет на нее пялиться. И чем ты их берешь? Хоакин пожал плечами. Вопрос-то риторический, как на него ответишь? – Я несколько раз возвращался после нашей первой встречи, – продолжал Эрастофен. – Упрашивал, умолял Маггару вернуться. Кремень-фея. – Не захотела? – Нет. Говорит, ты единственный воспринимаешь ее всерьез. – Мне она это тоже говорила. – Что это значит, интересно? – Понятия не имею. Он действительно не знал. Обычно в разговорах с феями люди неискренни. Трудно разговаривать с женщиной, что размерами не превышает воробья. С детьми похоже бывает: хочется смотреть сверху вниз. А это либо сюсюканье, либо пренебрежение в голосе. Хоакин счастливо избегал и того и другого. А еще – Маггаре нравились герои. Эрастофен же, при всем своем могуществе, в герои не годился. Скорее в бухгалтеры или казначеи. – Я дал на лапу профосу. Он поклялся, что не будет подслушивать. Я оставлю тебе хлеб с ТМИ(Н)ом, и ты сможешь бежать из тюрьмы. – С чем хлеб? – С ТМИ(Н)ом. Трещина Между Измерениями (Нестабильная). По сути это комок антипространства. Тебе надо будет размазать его по стене. Через несколько часов трещина откроется, и ты сможешь бежать. – Куда же я убегу? – В Деревуд, естественно. – Эрастофен покопался в карманах и достал цветок ядовито-зеленого цвета. – После перехода разотрешь это в пальцах и понюхаешь. Он заставит тебя чихнуть. – Интересно. Значит, Деревуд. В котором хозяйничает Дофадо. – Это я беру на себя. Ты вновь станешь капитаном. Кое-какие страницы из книги придется удалить – для твоего же спокойствия. – А Фуоко? Маггара? Инцери? Альбинос развел руками: – Сам понимаешь, чем-то придется жертвовать. Из этой камеры у тебя один путь: в логово чудища. А Василиск – это не Бахамот. Это взрослый зверь. Могучий. Окаменяет взглядом. Ты же будешь связан и без меча. Хоакин молчал, и Эрастофен добавил: – Твоих спутниц отправят следом за тобой как соучастниц. За Инцери я еще поборюсь – она несовершеннолетняя, – но Лиза и Маггара обречены. – А в случае побега? – Их помилуют. Я знаю лазейку в доннельфамских законах. – Тогда я согласен. – Вот и славно! – Эрастофен вздохнул с облегчением. – Я уж боялся, что ты станешь артачиться. Хоакин ничего не ответил. Эрастофен мерил Ланселота общечеловеческими мерками. То, что тот пошел на попятную, ничего не значило. Рождаясь вновь и вновь под разными именами, рыцарь привык к ожиданию. – Мне нужны гарантии, – предупредил он. – Мое слово. Годится? Хоакин кивнул. – Что ж. Доставай. Эрастофен стащил с головы шляпу и принялся в ней рыться. В этот момент дверь простуженно захрипела. В щель просунулся любопытный нос. – Так-так. О чем шепчемся, господа хорошие? Под монастырь старичка подвести вздумали? Философ выронил шляпу. Пирожок с ТМИ(Н)ом покатился по полу, металлически позвякивая. – Так-так, – повторил профос – Что это? – Ничего особенного, господин профос. Решил угостить друга детства. Национальное анатолайское блюдо. Профос выказал удивительную осведомленность: – Тиропитаки? Нехорошо, сударь. Он потыкал в хлеб пальцем: – Пилочки… нет пилочек. Лестница веревочная? Не пойму. Сударь, чем вы начинили это блюдо? – Скверно, господин профос, – заметил Хоакин. – Слово нарушаете. А вам между тем деньги плочены. – Значит, мало плочено, – отрезал тот. – А вы, господин, тоже хороши. Вас побег подбивают нарушить, а мы и рады ушки-то поразвесить. Стыдно должно быть. Он достал свисток и засвистел. В камеру ворвались два солдата. – Этого, – профос указал на Эрастофена, – под стражу. До выяснения злоумышлении. Господин Розенмуллен ему благоволит, не вышло бы оказии… Этого – указал на Хоакина, – господину Базилиску на ужин. Немедля. – А даму? С малявками что делать? Профос задумался: – Доброе у меня сердце. Жалостливое. Но служба важнее. К Базилиску их. Как герцог приказал. Алебарды стражников согласно лязгнули. – Остолопы! – взвизгнул Эрастофен, когда солдаты поволокли его из камеры. – Герцог вас в свинопасы разжалует! – Свинопасов принцессы любят, – отозвался один из стражников. – Пройдемте, господин хороший. Нечего вам тут ошиваться. Крики философа стихли вдали. Солдаты же вернулись за Хоакином. – Спешка, спешка… Тревожность несусветная, – ворчал профос, когда они спускались в подземелье. – Экая ты птица важная! Небось его светлость укатили и в ус не дуют, А мы корячься тут. Базилиска накормленность пищи поддерживай, порядок пресекай. Шевелись, скотина! От тычка Хоакин полетел с лестницы. Падая, он сдернул за собой обоих стражников. Грому и лязгу хватило бы на рыцарский полк. Так, с руганью и зуботычинами, его потащили в самые глубины Камении. В логово Базилиска. Подземелья бывают стихийные и организованные это известно всем. Но в отличие от тюрем и пивных подвалов, логовища зверей великих относятся к организованному типу. Строят их по одному плану. В некоем сейфе лежит типовой проект. Форма сталактитов соответствует единому стандарту, и вычерчивают их по лекалу. Головокружительные изгибы переходов давно просчитаны и оприходованы. Капающая вода, квакающее эхо – все входит в смету. Эрастофен многое может порассказать о дворцах чудищ, очень многое. Ведь это единообразие не случайно. Оно приводит к одинаковому течению мыслей в головах правителей. А значит, и в головах подданных тоже. Шаги Хоакина гулко отдавались в каменном тоннеле. Стражники двигались почти бесшумно. Они знали, что лишний раз привлекать к себе внимание не стоит. Ведь Базилиск почти не спит, в отличие от герцога. – Стой! Раз, два! – приказал профос. Узник послушно остановился. Коридор перегораживал шлагбаум с невнятной табличкой: «Кормить с ч. до с». Возле него застыли стражники в алых мундирах – личная гвардия Базилиска. За их спинами нетерпеливо подпрыгивала Лиза. – Хок! Ты здесь! Профос не успел слова сказать, как Лиза повисла на шее Хоакина. – Хок, миленький! – Эй, сударыня, – забеспокоился один из стражников. – Не так быстро. Его же казнят. К чему расстраивать беднягу? – Хотел бы я поменяться с этим парнем на пару минут, – вздохнул его напарник. – Но не больше. На шлеме его вспыхнул яркий солнечный блик; фея удобно устроилась в перьях плюмажа. Элементаль влезла на штанину стражника. Но, завидев Хоакина, они поспешили перебраться к нему. – Хок, я уж думала, ты погиб. Розенмуллен не из тех, кто прощает обман. А ты его сильно разъярил. – И разъярю еще больше. – Хок!… – Ну ладно, ладно. Сами разберетесь, голубки, – хмыкнул профос. – Эй, Вилльо! Ганс! Возвращаемся. Ваше здоровье, господин бунтарь. Профос отсалютовал пленнику шпагой и зашагал обратно по коридору – к свету, уюту и теплу тюремных камер. Алебардисты поспешили за ним. Вскоре их шаги стихли в глубине тоннеля. Возле шлагбаума остались Хоакин, Фуоко да двое стражников из Базилисковой гвардии. – Ну вот, ушли, – вздохнула Лиза. – И мы опять в пещере зверя великого. Как тогда… Все повторяется. – Вот только Хок стал опытней. – Элементаль вцепилась в плечо стрелка всеми лапками. – Второе чудище победить легче. Это как плавать. Раз научишься и потом плаваешь, плаваешь, плаваешь. Пока не посинеешь. Хоакин погладил Инцери по спинному гребню. Та блаженно зажмурилась. Вряд ли саламандра умела плавать – разве только в магме. Но в ее словах был резон. Может, в Камении найдется подземная река, по которой можно бежать из логова? Стрелок обнял Лизу и негромко сказал: – Когда появится чудище, бери девчонок и беги. Жертва из тебя никудышная, так что выберешься. – А ты? – Я приму бой. Все-таки я Ланселот. И буду им Даже после смерти. – Хок, не говори так. Ты не погибнешь! – Побыстрее там с нежностями! – прикрикнул один из гвардейцев. В отличие от своего спутника, который был худ, черняв, угреват и усат, он походил на свежевыкопанную картошину. Кругленький, плотненький, грудь – бочонок, голова – пивная кружка. Белокурые локоны на голове, тонкие, словно пух. У младенцев похожие бывают. – Будет тебе, Пампфель, – усовестил его усач. – Пусть попрощаются. Там-то не до объятий будет. – Э-э, – скривился белокурый, – Раз на раз не приходится… Посмотрю я, Ганхель, что ты запоешь, когда обратно их тащить придется. Усач не ответил. Тронул деликатно стрелка за плечо, буркнул: – Ладно, пойдем. Хватит, того… Слышь, парень? Жалобно всхлипнула Маггара. На Лизиных щеках тоже поблескивали слезы. Одна Инцери крепилась – не из недостатка сентиментальности, огненная саламандрья природа не позволяла. – Идем, идем. Господин Глинниус заждался, – забубнил Пампфель. – Ему еще бумаги оформлять по вашей милости. – Мы, между прочим, к вашему Глинниусу не напрашивались, – огрызнулась Фуоко. – И на бумаги его плевать! – Она достала платочек, высморкалась. Нос ее покраснел от слез. – Будет, будет. Мы ведь тоже не со зла. Работа такая. Пойдемте, господа. Нехотя, нога за ногу смертники побрели по коридору. Ни говорить, ни протестовать не хотелось. Сырой камень подземелий вытягивал силы. Даже стражники приутихли: словно не люди шли каменной тропой, но призраки. С каждым шагом Хоакину становилось все спокойнее. Ланселот веками сражался с чудищами. Инстинкты говорили, что теперь-то он на своем месте. Занимается тем, для чего был рожден. Что может быть лучше? В душе поднялась радость, из-за нее-то Истессо и пропустил миг, когда к обычным шумам – причитаниям Маггары, сопению Пампфеля и капанью воды – добавились новые звуки. Бум. Бум. Бум. Бум. Словно измученный жаждой пьяница несет винную бочку. Поднимет, уронит, вновь поднимет, опять уронит. – Господин Глинниус, – пробормотал Ганхель. – Ну, кажется, нам пора. Бум. Бум. Бум. – Постой-ка. – Пампфель упер руки в бока. – Ты что же это?… Улизнуть собрался? – Тихо, дружище. Вовсе нет. Я всего лишь… Огромный черный силуэт вырос в коридоре. Бесформенная туша, нечто гигантское, идущее от начала времен. – Всего лишь что? – прогремел чудовищный голос. Таким голосом, пожалуй, мог бы говорить оживший солончак. – Не выйдет, Ганхель. Куда же ты? Дай я гляну! В твои бесстыжие! Глазки бесстыжие гляну! Силуэт рывком приблизился. Во лбу его вспыхнула алая звезда. От ее света ноги сами прирастали к камню подземелий. Попасть в Урболк несложно. Если вы король, разумеется, – некоролям в Урболке делать нечего. У каждого королевства есть столица. В каждой из Двенадцати есть дворец, в котором живут правитель и чудище[4 - Исключение составляет храмовый портал. По догматам веры все храмы едины. А значит, его преосвященство волен попасть в Урболк с помощью любого из них. Всего по Терроксу разбросано около трехсот храмов – в Котором из них живет храмовый зверь великий? Над этим вопросом ломали голову многие поколения Дюжины.], Камения, Скалия, Пустошь… Даже в пустыне кочевников можно обнаружить Варклап-Сарай, надо лишь хорошенько поискать его. Из логовищ двенадцать старинных порталов ведут в Урболк. Путешествие происходит довольно быстро: несколько часов пути, и короли со всех краев Террокса собираются на постоялом дворе. Вот только обратных порталов не существует. Их запретил строить перводракон. Он опасался, что варвары Аларика воспользуются ими, чтобы напасть на зверей великих. Да, в те времена варвары еще знали, с какого конца следует браться за меч… Но прошли столетия, и односторонние порталы стали досадным анахронизмом. После каждого заседания дюжинцам приходилось добираться домой как попало, а это означало недели пути. У Розенмуллена и Фероче этих недель не было. – О-ох! – Не отставайте, ваша светлость. В здоровом теле – здоровый дух. Скрип-скрип. Стук-стук. Скрип-скрип. – О-ох! Восьмой круг, ваше магичество! – Я же не виноват, что вы не восприимчивы к Вдохновению Пути. Поднажмем, ваша светлость! Немного осталось. Дюжинцы с тревогой выглядывали из окон постоялого двора. Решалась их судьба. Их самих и одиннадцати зверей великих. По нетронутым снегам Урболка пролегла лыжня. Лыжня элитная, со значком VIP. Своим существованием она была обязана царственным особам. Возглавлял гонку бодрый Фероче. Снежная пыль взметалась из-под полозьев, щеки шарлатана горели ярким румянцем. Следом плелась жалкая тень – обжора и пьяница Розенмуллен. Лыжники пытались запустить заклятие перемещения, то самое, что когда-то не далось Хоакину, приведя его на скользкую разбойничью стезю. Что-то не ладилось в хитрой механике волшебства. Вдохновение Пути все не приходило. Герцог жаловался, хныкал, стонал… в общем, вел себя не по-мужски. Накрытый стол в обеденном зале постоялого двора не давал ему покоя. Шарлатан же, напротив, был собран и целеустремлен. Его тоже мучила жажда, но иная. Жажда отмщения. Там, в Доннельфаме оставался мерзавец Истессо. Даже чудище не так жаль (в конце концов Бахамот остался жив), как веры в людей. До сих пор Фью Фероче искренне верил, что видит насквозь любого своего подданного. Понимает, знает его как облупленного. И вот осечка. Хоакина ему разгадать не удалось. А значит, Ланселот должен умереть. – Я не по погоде одет, – ныл герцог. – У меня печень колет. Я есть хочу! – Будьте же мужчиной, Розенмуллен, – устало отвечал шарлатан. – Где ваше достоинство? Честь, наконец. На вас смотрят, старая размазня! Тварь пронизывала своих жертв алчным взглядом. Хоакин толкнул Лизу под прикрытие валунов, а сам бросился навстречу зверю. Голову он старательно отворачивал, чтобы не видеть окаменяющих глаз. Гигантская туша со скрипом присела: – Хо-хо-хо! Чудная встреча, господин. Ганхель, подлец, мерзавец! Уж целый месяц. Жду, когда ты. Соизволишь принести бочонок. Проигранный, каменного масла. – Э-э… но, господин Глинниус… Мое расписание караулов… невероятная занятость… Истессо споткнулся о Ганхеля и едва не врезался в чудовище. Лиза жалобно закричала. Было поздно. Громадная лапа ухватила Истессо за плечо: – День добрый, сударь! Стрелок дернулся, пытаясь высвободиться, но потрескавшиеся пальцы держали крепко. Отблеск факела играл в полированных гранях каменного тела. Единственный глаз во лбу пульсировал багровым светом До Хоакина наконец дошло. Кто может говорить таким растрескавшимся глиняным голосом? Чья память не связывает больше трех слов, а гордость не позволяет говорить короче? – И вам добрый, господин Глинниус. Рад познакомиться с вами. Голем мягко опустил Истессо на землю. Завертел бесформенной головой: – Это что такое? Узники для Базилиска? – Так точно, сударь, – в один голос отозвались Ганхель и Пампфель. – Они, сударики. Господин Глинниус выпрямился. Скрестил по-наполеоновски лапищи на груди: – Так не пойдет, – растрескались в холодном воздухе слова. – Господин Базилиск, увы. Не может смотреть. На женщин – о! Исчадья ада порочны! – Это как же? – всполошились стражники. – Почему? – Романы тому виной. Любовной полны интриги. – Глиняный палец назидательно поднялся к потолку. – Сосуды опасной… – В голове голема заскрежетало, Глинниус искал слово. И нашел: -…скверны. Немедля ведите отсель. Кого Вседержитель Господь. Назначил вместилищем рока. Стражники переглянулись. – Глинниус, дружище, – медоточивым голосом начал Ганхель. – Я дам тебе два бочонка масла. Нет три. Ведь не можем мы увести узниц обратно? У нас отчетность. Герцог нас за это не похвалит. – Прискорбный ответ даю. Бессилен, увы, бессилен! Голем протянул Ганхелю гигантскую лапищу. В ладони лежала стопка книг. Хоакин мельком пробежал взглядом по корешкам: «Роковая страсть», «Анжелика – маркиза ангелов», «Винченцо-тюльпан». – Профос головы нам поотрывает, – обреченно переглянулись стражники. И Ганхель добавил: – Но ничего. Придется дам того… обратно. Прощайтесь еще раз. И не ревите, сударыня, в мире много отличных парней. Я, например. Второй раз Хоакину пришлось прощаться с Лизой. Затем он шепнул Маггаре несколько ободряющих слов, погладил по спинке Инцери. – А ну без слез! – прикрикнул он. – Я же бессмертен. – Вот только Базилиск об этом не знает, – отозвалась Инцери, насупившись. – Ничего, это ненадолго. Ждите, к исходу дня я вас разыщу. – Хок, ты обещаешь? Голем притопнул нетерпеливо: – Время уже истекло. Пора, пора, пора! Хоакин отстранился от Лизы и отправился в темноту, вслед за големом. «Женщина с белокурой копной волос, которая находилась в другой карете, произвела сущий фурор. Она только что приехала с мужем в розовом платье, отделанном белыми лилиями. Они даже не успели открыть дверцу, как граф Эдуард обошел карету и поцеловал ее в открытое окно. Нисколько не стесняясь краски смущения, вспыхнувшей на скуластых женских щечках» Голос, доносившийся из полумрака пещеры, мог принадлежать равно мужчине и женщине, ребенку и Старику. Привычки, приобретенные в детстве, сильны. Василиск читал вслух, старательно проговаривая фразы. «Белокурая дама обольстительно улыбнулась. О, у нее есть поклонники! Дверца распахнулась; граф Эдуард встал на одно колено и подхватил ее – воздушную невесомую, парящую в своей грациозности». Голем посторонился, пропуская Хоакина вперед. – Подойди ближе, узник, – скрежетнул он. – Базилиск плохо видит. Хоакин решительно шагнул вперед. Как и логово Бахамота, Камению наполнял пульсирующий багровый свет. На каменных плитах, словно на диване, разлегся зверь великий. Гигантская узорчатая ящерица о шести лапах – с цыплячьей головой, с кровавыми шпорами на лапах. За толстыми линзами очков прятались вполне человеческие глаза. – Подойдите поближе, друг мой, – ласково попросил Базилиск. – Любили ли вы когда-нибудь? Я обожаю все, что связано с этой человеческой эмоцией. Быть может, расскажете о своих переживаниях? Были в вашей жизни белокурые женщины с мужьями в розовых платьях? Чудище помахало толстой книжкой и продолжило: – Вы благородных кровей? Быть может, вы бастард? О, как я хочу встретить родственную душу! Бастарда. Сам я не уверен, но думаю, что происхождение мое способно вызывать зависть. Оно под покровом тайны… быть может, в роду моем были боги? Или титаны. Хоакин с интересом рассматривал чудище. Бедняга Бахамот проигрывал Базилиску по всем статьям. Судя по размерам, доннельфамский зверь питался быками. – Господин Базилиск, – сказал Истессо. – Совершенно случайно я знаю тайну вашего рождения. Хотите, я вам расскажу? Такого поворота событий зверь не ожидал. – Разве? – заерзал он. – Подумайте хорошенько. Быть может, вы стали жертвой низкого обмана? Вы доверяете источникам, из которых почерпнули эту тайну? – Безоговорочно. Я узнал вашу историю на лекции в университете Града Града. Наши профессора рассказывали… Хищная морда подалась вперед: – Это все ложь! Ложь! Молчите, сударь! – Но почему? Петух и жаба, совокупившись… Очки полетели в сторону. Брызнуло стекло. – Ложжжшшшшь! От капель слюны задымился камень. Близорукие лизки зверя великого уставились на стрелка почти в упор. Беспомощные, слезящиеся, в алых прожилках. Хоакин почувствовал, как невыносимо запершило в горле. Страшно захотелось чихнуть. Он попытался двинуться – и не смог. Ноги застыли, окаменение поднималось все выше и выше, захватило грудь, горло. – Мерзский лжец! Лжеэ-э-эц! Стрелок дернулся, раз, другой. Желанного чиха так и не получилось. Глава 9 ВЕЗДЕ ДОМА Страница зашелестела и перевернулась. Белые поля. Совершенно белые. На этом записи в книге обрывались. Хоакин удивленно посмотрел на Маггару. – Я здесь ни при чем, – покачала головой фея. – Так оно и было. – Но ведь я-то жив? – Как видишь. Хоакин поднялся на ноги. Вокруг бушевало летнее лесное разноцветье: кружились бабочки, трещали кузнечики, ветер доносил запахи цветущего иван-чая. Совершенно не верилось, что он мог погибнуть в логовище Базилиска. В Камении, окруженной садом застывших фигур. – Кто же оставил эти записи? – Думаю, господин Глинниус. На бумаге он выражает свои мысли куда лучше, чем вслух. Да и к канцелярской работе привычен. Если хочешь, мы у него спросим. – Он здесь? В лесу? – Ты удивишься, Хоакин. Кого здесь только нет! Фея вспорхнула и умчалась в сторону леса. Хоакин отправился следом за ней. Едва заметная тропка вилась средь травы. Стрелок брел бездумно, наслаждаясь солнцем и свободой. Последний раз он чихнул не так давно. Экзамен в Граде Града был еще свеж в его памяти. Лица старых маразматиков-профессоров, двойной зрачок в глазу Бизоатона. И несвобода. – Жил зверь великий под горой, — донес ветер до Хоакина обрывки мелодии. Девиц по деревням пугал. И сам король ему порой Слал дань. Как пленник, как слуга. Куда идти? – скажи, мой друг. И где придусь я ко двору? Голос этот стрелок узнал. Узнал, хоть и не слышал до того ни разу. Пела Лиза, кашеварничая у лесного очага: Душа и помыслы грубы, Вся жизнь – пещера да гора. Зверь где-то дудочку добыл — По вечерам на ней играл. О чем мне петь? – скажи, мой друг. Я не сфальшивлю, не совру. Истессо замедлил шаг. Осторожно, чтобы не спугнуть, отвел ветку, мешавшую смотреть. Запах дыма смешивался с ароматами мяса и хвои. А где-то, в землях короля, Жил рыцарь, звали его… – фру-фру! – возмущенно заверещал барсучонок, выскакивая из-под ног. Зайцы, оленята, сойки прыснули в разные стороны. Затаились в кустах – только любопытные глаза моргают да носы принюхиваются. Девушка обернулась: – Хок? Ты? Половник выскользнул из рук и ушел на дно котла. Лиза даже не заметила этого. Во все глаза она смотрела на стрелка. А он на нее. Встреча в «Свинцовой чушке» – как давно это было… Шафрановый сарафан пообтрепался, ожерелья давно потерялись. Второе платье – бирюзовое – выглядело получше, но Фуоко берегла его на случай, если придется попасть в цивилизованные края. Скитаясь по лесам, девушка окрепла и загорела. Монастырская бледность уступила место здоровому румянцу. – Здравствуйте, сударыня. Вы прекрасны, как Аврори Колоратуро. – Благодарю, Хок. Но почему на вы? Появившаяся неизвестно откуда Маггара уселась на плечо Фуоко. – Не обращай внимания, Лиза. Он всегда так. Привыкнет, освоится и станет прежним. При последних словах голос ее дрогнул. Прежний Истессо – сейчас. В дальнейшем он будет меняться. Каждый раз чуть иначе, чуть не так. Когда же он избавится от своего проклятия? Стрелок вытащил из котла половник, принюхался: – Божественно! Незабываемо. Вы гений кухни, сударыня. Он потянулся, чтобы зачерпнуть еще каши, но Лиза хлопнула его по руке: – Успеешь, обжора. А каша еще не готова. Лишь после этого Хоакин ощутил себя дома. Разбойничья жизнь не меняется, что бы ни случилось. Пахнет мятой и подгоревшей кашей, под ногами суетятся зайчата и бурундуки. Надо поспрашивать у Фуоко, как она попала в храм. Можно биться об заклад: своих родителей она не знает. А зайчата – признак верный. Лиза становится Романтической Подругой. А это значит, что земля справедливости вновь настигла его. Ведь Деревуд – это не географическое понятие. Это состояние души. Истессо раскрыл книгу на первых страницах. «Календарь гостей Деревуда на август». Все правильно. Клетки таблицы перестали быть пустыми; их заполняли ровные строчки текста. – Что-то случилось? – Лиза глянула на стрелка. – У тебя, удивленное лицо. И счастливое. – Нет, нет, ничего. А где мы находимся? – Как где? Ах да, ты же не помнишь… Мы в лесочке, что неподалеку от Доннельфама. В лагере вольных стрелков. Когда выяснилось, что ты победил Базилиска, народ повалил в леса валом. – Я все-таки победил Базилиска. Всегда знал. Как же это случилось? Лиза обтерла руки об подол. Подошла к Хоакину, обняла его за плечи. – Милый, милый, бедный мой Ланселот! Ты все успел позабыть. Но я расскажу тебе. Тем более что это весьма занимательная история. Ее стоит послушать. – Еще один щелбан. – Так нечестно. Вы придумываете правила на ходу. Ойлен с усмешкой посмотрел на поэта: – А как по-твоему, дурачок? Кто еще станет придумывать правила в игре, в которую играю я? Шарлатан Тримегистии? Скульптор и поэт засели в пустынном зале, обжираясь и пьянствуя. Стены празднично белели штукатуркой (Ойлен подрядился расписать их фресками из жизни герцога), на пыльных коврах стояли подносы с колбасами, перепелами и сырами. Бутылки и бочонки высились в живописном порядке: от скуки Тальберт выстроил из них макет Базилисковой Камении. Получилось довольно похоже. Конкурентов у проходимца не было. Коллекция подхалимов и болтунов, которую собирал герцог Розенмуллен, находилась пока в зачаточном состоянии, так что зал (ей предстояло стать Залой Вольных Художеств) пустовал. Но не совсем. Кроме плутов здесь обитали пленницы. У окна примостилась Лиза, пустыми глазами глядя во двор. Маггара и Инцери сидели обнявшись на подоконнике. Все мелкие ссоры, раздоры забылись перед лицом общей беды. – Ах, если бы я оказалась там, – потерянно повторяла элементаль. – Я бы этому Базилиску вмазала. Уж натянула бы ему глаза на жопу. – Пустая болтовня, – заметил Ойлен, раздавая карты. – Базилиск муху своими глазами на лету окаменяет. По Хок выкарабкается. Недаром он из Ланселотов. Пленницы вздохнули, а поэт добавил: – Базилиск… он того… кхе-кхе! Говорят, зрение у него ослабло. Может, и не убьет до смерти. Повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками карт по подносу да всхлипываниями Маггары. – С другой стороны, – подал голос Ойлен, – может, мне самому сразиться с Базилиском? Неле говорит, что у меня каменное сердце. Йост, отец мой, утверждал, будто желудок у меня железный, а глотка – медная. И когда выпью – голова становится свинцовой; Что мне зверь сделает?' Эй, это ты стучишь? – Нет, не я, – испуганно встрепенулся поэт. – Это Глинниус, – сквозь слезы пояснила Фуоко. – Только он умеет так греметь. Игроки прислушались, отложив карты. Звуки разносились отчетливо и громко, словно полковой барабан провожал мародеров на эшафот. Бум. Бум. Бум. Бум. – Ну пошла потеха. – Тальберт недовольно наморщил нос. – Кажется, мне работки привалит. Копчиком чую. Двери распахнулись. Бум. Бум. Голем бережно присел и положил на пол свою ношу, В первый миг Фуоко не разглядела, что он принес. Потом вскрикнула, бросилась к лежащему: – Хоакин! Загремели по полу сбитые бутылки. Сама того не замечая, Лиза разрушила винную Камению, над которой возился Тальберт. – Силен, знать, разбойник, – объявил голем. – Под старость Базилиск. Слаб стал глазами. Придется, Тальберт. удружить. Вящей славе потрудиться. В дверь просунулись головы Пампфеля и Ганхеля. За ними мелькнула недовольная физиономия профоса. – Что такое? Непорядок! – рявкнул профос – Отчего слезы? Зачем? Отставить слезы. Немедленно. Эй, Ганхель, Пампфель! Стражники вошли. – Молодцом парень, молодцом, – тоном знатока объявил Ганхель, обходя Хоакина. – Иные на полбрюха каменеют, иные – до подмышек. Потом добивать приходится. Чтоб не мучились, значица. А на этом ни песчинки. Он присел возле обеспамятевшего Ланселота. Клинком раздвинул зубы Хоакина, влил несколько капель вина. Стрелок чихнул и открыл мутные, непонимающие глаза. – Господин Фортиссимо? – жалобно спросил он у Лизы. – О мой король, как причудливы ваши облики. – Готово дело. – Ганхель поднял глаза к небу. – С мертвыми разговаривает. Ничего, сейчас оклемается. Эп. ваятель! – Да, господин стражник. – Дельце есть. По велению господина профоса. Мрамор сейчас подвезут, увековечишь вот их, – он небрежно махнул рукой в сторону Фуоко и Хоакина, – в камне. – Жаль старого скульптора, – заметил голем. – Умер бедняга Пчеллини. Какой был мастер! Тальберт похлопал Хоакина по щекам, дернул за нос Стрелок застонал, попытался отвернуться. – Скульптуру изваять? Это работка славная, – заметил Ойлен. – А как с оплатой? Профос сморщился: – За деньгами дело не станет, лентяй. Триста. Когда управишься? – Завтра. К самому утру будет готово. Стражники переглянулись. – К утру? – обрадовался профос – Так быстро? – А что возиться? Была бы работа какая. Маши себе молоточком и маши. – Еcли к утру, – почесал в затылке Ганхель, – то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить. – Не рассуждать! Ваше дело – приказ. Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь. – Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно? – Так точно, господин профос. Неумолимый перст передвинулся в сторону Пампфеля. Тот попытался отодвинуться, однако палец следовал за ним: – Ты, Пампфель, разберешься с пленниками. Согласно процедуре. Чтобы не плодить поддельных фальшивок к бессмертным творениям Базилиска. Уяснил? – Будет сделано, господин профос. – То-то же. Исполнять! Старый служака оборотился к скульптору. Глазки его сузились. Ойлену профос не доверял, а уж где недоверие, там и ненависть. – Смотри, каналья. Обманешь – я тебя в бараний рог. Самолично в глину закатаю! Будешь вторым Глинниусом. Смотри мне! – повторил он уже в дверях. Дверь хлопнула. У господина профоса были причины для спешки. Вся эта история с взяткой и попыткой побега пахла дурно. До возвращения герцога ему предстояло обстряпать дело по-свойски. Обелить себя, свалить вину на Эрастофена. Следы замести. Так что мешкать не стоило. – Зачем это, интересно, помост? – поинтересовался Ойлен, когда профос ушел. – Для доннельфамцев. Чтобы, значит… – Пампфель замялся, подыскивая нужное слово, – порезантировать новую скульптуру. Вклад в мировую культуру Базилиска-батюшки. Ну что, поднимаем прохиндея? Девушка, примите позу потрагичнее. Мрамор принесли быстро. Глиниус оказался существом воистину незаменимым: расторопный, деятельный, ответственный. Как и все големы, впрочем. Ойлен успел не раз пожалеть, что раньше ему таких помощников не попадалось. Молоток скульптора застучал по зубилу. Забулькало вино. Дело стронулось с мертвой точки. Хоакиново заклятие обладало одним интересным свойством. Пока стрелок жил в Деревуде, оно никак не проявлялось, но стоило покинуть насиженное место, и тайное стало явным. Чих воздействовал не только на Хоакина, но и на пространство вокруг него. Иначе говоря, любую местность превращал в Деревуд и сторожку, где Хоакин впервые встретил Бизоатона. Изменения – крохотные, почти незаметные – бежали по Базилисковой Камении, преображая стражников, камергеров и поваров. – Ганхель, дружище. Ты пьешь? При исполнении? Стражник удивленно уставился на кружку в своей руке: – И правда. Что это я? – Придется доложить герцогу. Извини, дружище. Сам понимаешь: долг есть долг. – Да я ничего. Понимаю, не впервой… Но ты уж и на себя донеси, Пампфель. Я видел, как ты укусил куриную ногу. О, вот опять! Солдаты удивленно посмотрели друг на друга: – Дисциплина ни к зверю. Совсем разболтались, – и вновь принялись за вино и еду. Тем временем Тальберта терзали муки творчества. Глыбища мрамора с грохотом передвинулась. Потом еще и еще. Голем вытер пот, обмахнулся скатертью, которую сорвал со стола, и заявил: – Вот так вот. Всю жизнь – камни. Камни, камни, камни. Все в подземелье. Как сланец последний. – Сюда двигай и помалкивай. Да осторожнее! Мрамор ожесточенно заскрежетал. Скатерть взвились, словно знамя. – Э-ге-гей, на волю! – вдруг выкрикнул голем. – На природу, люди! Сень лесов зеленых. Ждет, манит, трепещет! Тальберт постучал по глыбе зубилом, прислушиваясь к звону. Чем-то звук ему не нравился. – Лиза, сядь правее, – приказал он. – Вот так. Голову Хоакина – на колени. Так, хорошо. Взгляд любящий. Еще любящее! Хорошо. Вы, крохи, – в первый ряд. Инцери и Маггара покорно устроились в ногах Лизы. Тальберт все не мог поймать композицию. У двери бушевал голем с двумя кружками пива в руках: – …У богатых – отобрать! Бедным – все раздать! Сладок воли вкус! Я теперь разбойник – Веселый Глинни Ус! – Эй, толстопузый, потише там! – рявкнул скульптор. – Здесь храм искусства, а не кабак. Ну крылатенькая, сейчас мы из тебя ангелочка сделаем. Взгляд построже… да, да. Ручки сложи молитвенно. Крылышками потрепещи. Он взялся за молоток, напевая: Весельем бродяжьи отмечены дни, О чем горевать в самом деле? Стальная броня мою шкуру хранит, А сердце – любовь к милой Неле. Полетели на пол крошки мрамора. Тальберт повернулся к стражникам: – А что, мерзавцы, осталось там выпить хоть на полглотка? – Осталось и больше. Выпьем за землю справедливости. В руке скульптора появилась чаша. – А нам? – возмутилась Фуоко. – Зажилил? – поддержали крохи. – Вам тоже. Пьем за вольных стрелков! – За Ланселота! Свершилось чудо. Над землей понеслась удивительная сила, преображавшая Террокс. Подмастерья в портняжьих лавках вздыхали, глядя на зеленое сукно. Принцессы замирали подле гобеленов с кострами, котелками и оленятами. Дочери мельников роняли решета в задумчивости. В деревудской чаще икнулось сутяге Дофадо. Виконт, которого остановили воины без знаков различия на доспехах, потянулся к шпаге. – Что такое?! – фальцетом заверещал он. – Это произвол! Толстуха с развратными глазками потупилась: – Ничего страшного, сударь. Ваш обед, сударь. – Что? Засохшая булка со шпеком? Двухгрошовая сосиска, завернутая в увядший лист салата? Стакан воды? А это что? – Грамота от шарлатана в подтверждение наших привилегий. И счет за пир, устроенный в вашу честь. – Триста дублонов? Помилуйте, это же форменное вымогательство! Грабеж, одним словом. Негодяи придвинулись, в руках их заблестели ножи. Виконт переводил с одного разбойника на другого ненавидящий взгляд. – Таковы традиции вольных стрелков, – извиняющимся тоном пояснил Реми. – Вы ведь поддерживаете их, не так ли? Вы же не выступите против вольностей и свобод, дарованных нам шарлатаном? – Не выступлю? Не выступлю, говорите? И еще как выступлю! Легкий ветерок пронесся над соснами. Спесь слетела с лжестрелков. Сила преображения достигла Деревуда, забирая разбойничье благословение, унося его в доннельфамский лес. Виконт подбоченился: – Прочь, канальи. Самозванцы! Истинный разбойник никогда не унизится до двухгрошовой сосиски. Убирайтесь! Зазвенела шпага. Шляпа Реми Дофадо лишилась обоих полей. Разбойники разбежались, не пытаясь даже узнать, чем закончится столкновение с разъяренным виконтом. Великолепный коммерческий проект Неддама де Нега потерпел крах. Ганхель отбросил в сторону кубок. Пригладил усы. – Пора мне, братцы. Побегу собирать бюргеров. – И к Тальберту: – Точно к утру? Не опозориться бы. Скульптор прижал руки к груди: – Вне сомнений, господин стражник. Верно, как то, что меня зовут Тальберт Ойлен. – Ну смотри. А то его светлости не объяснишь, что за пагуба эти романы. – Романы? – Точно. Глаза портить. – А статуи в саду? – осторожно осведомилась Лиза. – Чьей работы? – Пчеллини, конечно. На моей памяти Базилиск никого толком так и не окаменил. Фуоко не стала спрашивать, что произошло с теми, кого зверь не сумел добить. Что-то подсказывало, что этого ей лучше не знать. Пампфель налил себе еще вина, отхватил здоровенный ломоть паштета. – Так значит, этот парень – Ланселот. И капитан вольных стрелков к тому же… Эй, Ганхель! – Чего тебе? – Ничего, дружище. Просто ты надел наизнанку камзол. Торопишься, верно? Ганхель не ответил. Стащил через голову камзол, вывернул на правильную сторону. Травянисто-зеленая подкладка спряталась под алым сукном мундира. – Так лучше? – Точно. Зверь побери. А знаешь… – Что? – Ничего. Пустяки. Но камзол наизнанку тебе идет. В нем ты – вылитый разбойник. – Я думаю, дружище. Ну я пошел. Вольнострелковые флюиды заполняли Камению. Не один Ганхель ошибся, надевая мундир. События в Урболке близились к развязке. Скрип-скрип. Вжих! – У-у… ми… ра… ю… О-о-о, сударь! – Обжорства… ф-фу… и непотребства тому виной. Скрип-скрип. Стук-стук. От Розенмуллена валил пар. Герцог едва не падал с ног; на лыжне его держала лишь непомерная гордыня, взлелеянная поколениями доннельфамских властителей. Шарлатан хоть и хорохорился, но чувствовал себя немногим лучше. Заклятие стопорилось. Вдохновение Пути никак не приходило к королям. Его преосвященство нетерпеливо ущипнул свою бородку. Над этим всем надо работать. Пора отбросить замшелые традиции, наследие дикого прошлого. Кого бояться? Пусть порталы ведут не только из дворцов и Урболк, но и обратно. Тратить недели на обратный путь недопустимо. Да, раньше в спешке не было нужды… Но сейчас все изменилось. В мире объявился Ланселот. – В чем же ваш план? – поинтересовался король Лир, словно невзначай оказавшись за спиной. – Вы начали рассказывать, но его светлость вас прервал. – План? Да, план. Я подумал, что неплохо бы проделать с мерзавцем то, что он сотворил с Бахамотом. – Распустить слухи о смерти? – Именно. Предъявить простолюдинам меч и доспехи, – кивнул Лир. – Понимаю. – Нет, пока что не понимаете. Мертвое тело. Обезглавленное. Или даже… Жрец и король переглянулись. За века, что они провели в Дюжине, им пришлось стать свидетелями сотен интриг. Все оригинальные мысли когда-нибудь кому-нибудь уже приходили в голову. Чтобы выдумать воистину неотразимый ход, требуется не оригинальность мышления, а хорошая память и знание истории. – Как же, как же… Припоминаю. Валх Алый Кошелек? Варварский бунтарь лет этак семьсот назад? – Вы уловили ход моих мыслей. Предъявим народу статую Ланселота. Пустим слух, будто ее можно расколдовать: заклинанием, живой водой. Пальцы жреца пригладили остатки бороденки. Его преосвященство решился: – Эй, хозяин. Лыжи мне, милейший. Да поживее! Третья фигура ступила на лыжню. Говорят, заклинания похожи на мозаику. Это же относится и к Вдохновению Пути. Святость и благочестие его преосвященства оказались тем самым недостающим кусочком, из-за которого не складывался узор. Дюжинцы зажмурились, отвернулись, пряча лица, затрясли рукавами. Золотистые молнии окутали бегущих по лыжне властителей, и короли ушли в пустоту Истончились в силуэты, сжались в линии, а затем в точки. Путешествие в Доннельфам началось. Для тех, кто остался вне заклятия, прошло ни много ни мало десять часов. Иное дело для Розенмуллена, Фероче и его преосвященства. Для них солнце скакнуло по небосводу, размывшись в радугу желтого цвета. Черной полосой пролилась ночь, впитав в себя урболкские снега и принеся вместо них вербену и жасминовые кусты Камении. По инерции дюжинцы некоторое время скребли по дорожке лыжами, отталкиваясь палками от песка, а затем перевели дыхание. Вокруг них зеленел дворцовый сад. Его герцог Розенмуллен узнал бы из сотен и сотен других. Средь могучих грабов и вязов, в зарослях волшебного ореха высился помост белого дерева. Его оплетали гирлянды алой императы с белыми душистыми цветами табака, украшали венки из можжевельника и роз. Суетились рабочие, в спешке доделывая то, на что не хватило времени. За рабочими приглядывал профос. Увидев герцога и его спутников, он засуетился, забегал. Отдав несколько быстрых распоряжений, склонился в низком поклоне: – Ваша светлость. Ваше преосвященство. И вы, ваше магичество! Польщен, весьма польщен. – Что здесь творится, болван? – Узник, ваша светлость. Казнен Базилиском, как и было приказано. Готовимся явить, так сказать, результат народу. Гнев и волю богов, некоим образом. Профос вспотел. Вытер загривок носовым платком, вытянулся в струнку, преданно глядя на герцога. Он был несказанно доволен: удалось переговорить с Розенмулленом раньше, чем тот встретился с проклятым альбиносом. История с подкупом черным пятном легла на совесть старого служаки. Профос гордился своей неподкупостъю. Все, кто мог свидетельствовать иное, молчали как камень. В прямом смысле этого слова. Мраморный Хоакин нужен был ему не меньше, чем дюжинцам. А уж как тем требовалась гибель Ланселота говорить не приходится. Глядя на сияющую рожу профоса, они повеселели. – Ну, господа, – объявил Розенмуллен, – все в порядке. Наши опасения оказались беспочвенны. – Не будем торопиться. Проклятый Ланселот мог выкрутиться, – заметил Фероче. – Он изворотлив. Да и гибель его никем не доказана. – Пустяки. Мой план не даст промашки. Даже если он и выжил каким-то образом, статуя похоронит его надежно. Бокс попули – глас Божий. Попробуй, докажи, что ты Ланселот, когда в Камении твоя могила. И всякий может в том убедиться. – Ваши замыслы гениальны, ваше преосвященство. Как всегда. – У вас не будет случая усомниться в этом. Что с завтраком? Герцог поманил пальцем профоса: – Слышал, болван? Немедленно распорядись принести сюда стол. Пусть подадут что-нибудь легкое, утреннее. Пивной суп, например. Колбасные клецки, айнтопф с савойской капустой. На сладкое печенье и марципановый рулет. Господа властители трапезничать желают. Да вина, вина не забудь! Профос ринулся к Камении. Вслед ему неслось: – Стой! Да пришли кого-нибудь снять с нас эти проклятые лыжи. Старый служака оказался расторопен. Четверти часа не прошло, как стол оказался накрыт. Правители уселись завтракать. Статуя чернела на помосте, накрытая траурным полотном, но никого она не смущала. Еще Король-Солнце подметил, что нет для короля аромата приятнее, чем трупная вонь от казненного врага. – Передайте горчицу, пожалуйста, – попросил жрец, – Когда соберется народ? – После заутрени, ваше преосвященство. Скоро появятся. Не хотите ли вейнрейнского? – Нет-нет. Моя религия запрещает пить вино. – О, тогда – «Бальзам Мюнхдорфа». Его в вина не запишешь. Это не пиво, не коньяк, не бренди, не ром и не гаолянская отрава. Интересный напиток. – Рискну. Давайте сюда свой бальзам. Герцог наполнил стаканчик жреца смолянисто-черной жидкостью с запахом аниса. Себе же и шарлатану налил вейнрейнского. – Ну, за погибель Ланселота? Его преосвященство поморщился: – Помилуйте! Дурной тон – пить за погибель. Вы бы перенимали опыт наших союзников. Синских императоров, например. Истинный властитель не сокрушает, но использует во благо. За Ланселотов с нашими гербами на ливреях! За оградой уже собрались первые зеваки. Робко-робко кучковались они, с надеждой поглядывая в сторону Камении. Наряды их были праздничны, но некая странность отличала облик доннельфамцев. Первым на нее обратил внимание Фероче: – А что это обыватели у тебя, – обратился он к герцогу, – в зеленом ходят? Мода такая или национальный костюм? – Вот уж чего не знаю, того не знаю. Поветрие какое-то нашло. Толстый господин в нежно-салатном плаще с цветочками, в полосатых гетрах и шляпе с перьями подошел к самой ограде. Вгляделся пристально, отыскивая взглядом помост. Розенмуллен милостиво помахал ему ручкой. – Мои добрые подданные, – умилился он. – Верите ли, господа: они мне вроде как дети. Смотрю – и козу из пальцев состроить хочется. Сю-сю-сю! Ути-пути! «Ребеночек» фамильярно кивнул герцогу и вразвалку побрел прочь. Розенмуллен нахмурился: за спиной зеваки болтался лук. – Вероятно, шествие… аллегорическая фигура. Карнавал какой-нибудь, – неуверенно пробормотал герцог, – Наш доннельфамский бургомистр такой затейник. Завтрак продолжался. Не раз еще дюжинцы подняли стаканчики с анисовым бальзамом. Пили за просвещенную тиранию, за детскую слезинку, которой не должно быть, за традиции. Площадь перед Каменией быстро запруживалась народом. В толпе засновали торговки пирожками и сосисками, замелькали красные камзолы стражи. Странное дело: увидев своих гвардейцев, герцог не успокоился. Наоборот, томительное предчувствие скрутило живот. Заставило его бурлить и жаловаться на жизнь. Откуда-то пришла мысль о подвохе. – Скорей бы уж все началось, – пробормотал он. – Сил нет терпеть. Наконец затрубили трубы. Смех, шум, разговоры – все стихло, словно площадь накрыли войлочным одеялом. Доннельфамцы смотрели на помост, ожидая, что скажет правитель. И герцог не подкачал. – Дорогие доннельфамцы, – деловито начал он, выходя на помост. Камергер передал ему свиток, но Розенмуллен даже не заглянул туда. – Не скрою, не скрою. Мы переживаем тяжкие времена. Герцогство наше издавна славилось благоразумными, трезвыми людьми. Крепость и постоянство – вот наш девиз! Имя «доннельфамец» во всем мире стало нарицательным. Нас сравнивают со всем стойким, неколебимым – и это воистину так. О нас слагают пословицы и поговорки. К примеру, говорят: «доннельфамец-человек», «под лежащего доннельфамца вода не течет», «доннельфамца на доннельфамце не оставлю»… Народу идея пришлась по вкусу: – Нашла коса на доннельфамца? – донеслось из-за ограды. Герцог благосклонно кивнул и дважды легонько хлопнул ладонью о ладонь. Площадь взорвалась аплодисментами. И началось: – …Мала капля, а доннельфамца долбит!… – …Пустить доннельфамца в огород!… – …Доннельфамец за пазухой!… Герцог подождал, пока гвардейцы успокоят народ, и продолжил: – Святые книги – за нас. К примеру, сказано: «Ты, Петер, и на сем доннельфамце я созижду церковь свою…» Его преосвященство забеспокоился. Стал подавать тайные знаки герцогу, но тот словно бы ничего не замечал. Фью саркастически усмехнулся: – Умоляю, ваше преосвященство! Пусть говорит. Он великолепно излагает. Весьма любопытственно, к чему он придет. Розенмуллен разошелся не на шутку. Мокрая прядь прилипла ко лбу, усики под носом яростно топорщились: – …Ну а соседи наши, тримегистийцы? Исстари заняты поиском философского доннельфамца. И? Реторты их, перегонные кубы, мензурки и атаноры – к чему? Ну?! Ну?! Смелее! К вящей славе нашего народа, но я вам скажу! Теперь уж Фероче сидел красный как рак, а великий жрец потирал руки в восхищении. – Точность в формулировках! Изысканные эпитеты! «Дурак в воду доннельфамца закинет, десятеро умных не вытащат». Учитесь, Фью. Пригодится. Герцог же витийствовал вовсю: – …но находятся порой мерзавцы, ставящие под сомнение доннельфамскую твердость духа. Скажем им твердое «нет»! Ибо стоит на страже могучий Базилиск. Враз покажет он мягкотелым либералишкам их истинную природу! Рука Розенмуллена патетично вытянулась в сторону статуи: – Вот! Вот судьба тех, кто не разделяет! Тех, кто истекает слюной на нашу монолитность! Смотрите же! Базилиск бдит! Барабанная дробь наполнила сад Камении. Люди за оградой затаили дыхание. Профос, вполголоса чертыхаясь, рванул черное полотно. Ткань не поддавалась. Еще, еще! Послышался треск. – А-а-ах! Ограда выгнулась под напором тел. Доннельфамцы вцепились в прутья решетки и смотрели, смотрели, смотрели. Их молчание становилось невыносимым. Розенмуллен обернулся. За его спиной высилось загадочное сооружение из кубов, углов, мерцающих на солнце сахарных граней. – Ч-ч-то такое? – от удивления он начал заикаться. – Стра… Стра-а-ажу ко мне! – Га-а-а! – понеслось над толпой. – Га-а-а-а! Тальберт Ойлен подходил к искусству нетрадиционно. Он оказался кубистом. Глава 10 РАЗБОЙНИКОМАНИЯ Далеко-далеко… Нет, не так. На краю света – это правильнее и честнее. Потому что за Алариком нет ничего, кроме снега и льда. Мертвой воды да опасных троллей-ухохотней. Итак, край, света. Край, которому не досталось зверей великих. Среди льдов прячется столица Аларика, хмурый, простуженный Арминиус – рассадник махрового готтентотства, сарматства и лангобардщины. Цитадель варваров, сердце мрачной бессолнечной страны. Здесь не сыскать других красок, кроме черной и белой, быть может, оттого местная речь так образна и цветиста? Что же говорит о варварах «Путеводитель д-ра Живокамня»? «…Обитатели Аларика мускулисты, бородаты и краснолицы. По последним данным, в стране проживает девять тысяч сто пятьдесят пять кряжистых здоровяков, одетых в медвежьи шкуры. Женщины Аларика грудасты и белокуры, обожают нордические арии. Стихия аларикцев – аккредитивы и пени, дебеты и кредиты. Основное занятие – торговля. До самого совершеннолетия аларикцы уверены, что вода бывает в двух состояниях: 1) в замерзшем виде; 2) в котле. Однако же треть всемирных морских перевозок сосредоточена в руках варваров. Колесо и верховую езду аларикцы освоили с огромным опозданием: в горах верхом не очень-то разъездишься. Тем не менее лучшие форейторы все родом из Аларика. Они обожают блатной фольклор, но ужасно боятся слов «жизнь или кошелек». Славятся оригинальными пословицами и поговорками. Способны с ходу подобрать сотню синонимов к любому слову». – Эйли Носок Дублонов, подойди к своему папочке. Так, хорошо, сынуля. Молодец. А теперь скажи еще раз – кто я такой? – Ты – могущественнейший король Аларика, о Филдир Золотой Чек. Водитель першеронов и сокрушитель просроченных долговых обязательств. Слово твое – закон на всех землях от океана до захода солнца. – Тогда войди в тронный зал и зажги факелы, я приказываю. – Не могу, папочка. – Но почему? – Там темно. И под троном кто-то скребется. Вероятно, пожиратель сырных корок. Эйли понурился и втянул голову в плечи. Мускулистая Сильгия вздохнула: – О возлюбленный муж мой, неплательщиков погибель, Финдир Золотой Чек. Дозволь мне войти в тронный зал с тьмы изгнателем в руке. Не могу смотреть, как мучается родная кровинушка. – Балуешь ты ребенка, Сильгия. Я в его годы… – Ты? – Королева подбоченилась. – И что же ты в его годы? А? Ты даже меня за косу дернуть боялся. – По крайней мере, я крал на кухне пирожки с брусникой. Эйли спрятался за юбку матери. – Ему только семь. Посмотри на него: что ты хочешь от младенца? Король поморщился: – Младенца… Эйли давно уже не слюней пускатель и не гроза пеленок. Ладно. Возжигай же факелы, Сильгия Тучебедрая, да поторопись. Время брани близится. А ты, – он оборотился к сыну, – со всех ног дуй к советникам. К дяде Оки и могучему Харметтиру. Скажи, что я их на совет зову. На Дум Буран. – Получишь пирожок, – добавила Сильгия. Ребенок умчался, словно вихрь. Только пятки засверкали. Желанное дитя Финдира и красавицы Сильгии не оправдывало родительских надежд. Маленький Эйли боялся темноты. Он страшился лающих песцов, воя ветра в печной трубе, нянюшкиных сказок и пожирателя сырных корок. С этим еще можно было смириться. Варвары боязливы от природы, ведь страх – оборотная сторона осторожности. Но Эйли оказался совершенно не способен к математике. Он не умел складывать пирожки с брусникой и перемножать песцовые шкурки. Деревянные лошадки не прельщали варварского принца. Море вызывало у него отвращение. О печаль, о злой рок! Что чувствует несчастный отец, узнав, что дело его некому продолжить? Горе тебе, властитель. Страна твоя волею рока лишена зверя великого. Умрешь ты – что станется с Алариком? Пингвиний грай раздастся над ледяными полями. Знамение судьбы, клич раздора. Горе! Горе! Когда явились могучие таны – Оки Длинная Подпись и Харметтир Большой Процент, – король ждал их в тронном зале. Варвары вошли бесшумно, словно передвигаясь в меховых тапочках… да так оно в общем-то и было. Оки кутался в шкуру белого медведя, только усы торчали из-под белого меха. Харметтир щеголял в кольчуге и песцовом килте; чудовищный гроссбух за его поясом пестрел закладками, что означало гибель многих и многих прославленных воинов. Властитель вздохнул. Сильны, опасны советники… И своевольны. Факелы на стенах освещали неверным светом лица могучих властителей прошлого. Увы! Увы тебе, Финлир! Не висеть твоему портрету средь бесчисленных Фьоки, Хренриров и Брюквильдов. Упрячут его в чулан неведомые потомки, на радость пожирателю сырных корок. Укроют рядком сереньким, если не сумеешь обуздать алчность Большого Процента и честолюбие Длинной Подписи. Если малыш Эйли так и окажется ничтожеством. – С чем звал нас, о великий носитель сапог? Поклонился Оки. – Благодать да пребудет с тобой, выгодный оценщик. Что случилось? – поддержал Харметтир. Вместо короля ответила Сильгия. Встряхнула белой гривой, возвестила зычно: – Муж мой, Финдир Золотой Чек, призвал вас чтобы получить ответ на один вопрос. Таны встрепенулись. Глянули заинтересованно. – Мужчины вы или не мужчины? – спросила королева. – В каком смысле? – Э-э… правильно ли я понял ваши слова? Финдир вскочил с трона. Боевые счеты на его бедре громыхнули костяшками. – Вы еще спрашиваете! Вы – кропатели балансов, написатели отчетов! Знаете ли вы, что фортуна повернулась к нам лицом? Ко всему варварскому народу? – Нет, о повелитель. Не знаем. – Слушайте же! В мир явился охотник на зверей великих. Оки повертел шеей так, словно ожерелье из медвежьих зубов стало ему тесным. – Это что – фигура речи? – Нет. Он – настоящий Ланселот. Водители зверей, те, что называют себя Дюжиной, уже недосчитались Бахамота Тримегистийского и Базилиска из Доннельфама. – О-хо-хо. – Харметтир хлопнул себя по брюху. – Славные времена близятся. Добрые времена! Он встряхнул немытой гривой и выхватил боевые счеты: – Скоро грай пингвиний грянет! Черепа врагов отважных превратятся в дивны чаши… – …в гребешки, запонки, ложки, – подхватил Оки. – Все это скальдическая лирика. Как же мы воспользуемся ситуацией, о Финдир-стоящий-на-моем-плаще-из-шкуры-белого-медведя? Финдир неторопливо сошел с плаща. – Ни в одной стране Террокса нет армии, – объявил ой. – Есть лишь стражники – пожиратели паштетов и бочонков винных прорвы. Короли слишком надеются на своих чудищ. Вы понимаете меня, таны? – Понимаем, о властитель. Не в силах сдержать чувств, Золотой Чек широко зашагал по тронной зале. – В заблуждениях погрязнув, спеси бурдюки жируют, – нараспев выкрикивал он. – Нас они в расчет не примут. Осторожность – вот наш козырь! – Скажи уж прямо, – процедила сквозь зубы Сильгия, – трусы вы все. Одно оправдание, что вина в том не ваша. Она повернулась к. танам: – Вы! Отправитесь в путь. Любой ценой – повторяю, любой! – захватите Ланселота. Приведете в Арминиус, и пусть мир содрогнется. Ясен ли вам мой приказ?' – Да, госпожа. – Отправляйтесь. Слава найдет вас, лучшие из сынов снежного края. Варвары поклонились, но уходить не спешили. – Каково же будет в деле поощрение финансом? – Спросил Харметтир. – Сколько изумрудов дивных, сколько яхонтов цветистых в закрома мои придется? Финдир поморщился. – Я отдам тебе Октанайт и Берег Альфиньей Кости. Надеюсь, этого хватит? Большой Процент затрепетал. Он никогда не думал о возможности стать землевладельцем. Открывавшиеся перед ним перспективы завораживали. – …Ты же, Оки, получишь возможность сразиться с самим королем Лиром. Говорят, он лучший игрок в шахматы во всем мире. – Мы удовлетворены, господин. Немедленно отправляемся. Когда таны ушли, Золотой Чек озабоченно заметил: – Надо собрать лучших из лучших. Мою личную гвардию – Балансоспособных Бухгалтеров. – …нет, Старших Бухгалтеров! – перебила Сильгия. Подобно многим женам, она не доверяла способности мужа принимать важные решения. – И послать их на поиски. Мне кое-что открылось в ночных бдениях на стене. У Аларика нет зверя великого, а значит, короли Дюжины собираются где-то на нашей территории. Дюжинцы не верят, что мы способны открыть место их сходок… – …их гнусных сборищ… – …и перехватить тепленькими… – …с пылу с жару… – …но это не так. Пусть варвары обыщут горы. Уверен, где-нибудь в Урболке найдется что-то интересненькое, и тогда… – Так и сделай, муж мой. Финдир страдальчески посмотрел на жену. Он не помнил случая, чтобы последнее слово осталось за ним. – Как думаешь, Маггара, стоит анису добавить? – Лучше базилика. Хоакин обожает базилик, особенно после чихания. Ветерок разносил в лесу запахи иван-чая и подгорелой каши. И это не случайно. Истинная суть Романтической Подруги проявляется разносторонне. Зайчата, белочки, бальные платья, сахар в кармане – все это наносное, фальшивое… Главное, что отличает лесных принцесс от взбалмошных, неискренних глупышек, – красота, достоинство и верность своим избранникам. Ну и конечно же пригорелая каша на дне котелка. Давно известно: тщательно размешивают кашу лишь мелочные расчетливые стервы – те, что следуют за капитанами из тщеславия или ради денег. Истинная любовь готовить не умеет. Ойленова выходка дорого стала герцогу: горожане закидали помост всякой дрянью. Тухлыми яйцами и подгнившей репой. Воспользовавшись беспорядками, Глипниус, Пампфель и Ганхель скрылись из Камении. С ними вместе бежали Ойлен, Фуоко и Хоакин. Терекок – так назывался лес, в котором скрылись беглецы, – превратился в оплот вольных стрелков. Конечно, большинство доннельфамцев остались дома, рассудив, что бунтовать лучше в «Бородароссе» за кружкой пива, но все равно в последователях у Хоакина недостатка не ощущалось. Бунтарство Доннельфама расцвело пышным цветом. Либеральствующие юнцы оставили скучную философию. Узкие сюртуки сменились зелеными плащами, а парики – шляпами с перьями. Следом за студентами увязались подмастерья портных и торговцы сосисками, дочери мельников и монахи. Терекок кипел жизнью. Старые традиции Деревуда возродились в новых краях. Неделя шла за неделей, и все больше горожан приходило под знамена вольных стрелков. А где-то, в землях короля, Жил рыцарь, звали его Хок, И ноты «до» от ноты «ля» Он с детства отличить не мог. Кого мне ждать? Тебя, мой друг? Уж гаснет свечка на ветру! — напевал Хоакин, бредя опушкой леса. Успевать приходилось повсюду: проверять посты, наблюдать за обучением новобранцев, кормить обедами пойманных баронов. С помощниками ему повезло. Ганхель оказался великолепным лучником, а Пампфелю равных в бою на дубинках не нашлось бы, пожалуй, и в старом Деревуде. – Шевелись! Шевелись! – подгонял он неуклюжих новобранцев. Дубинка так и кружилась в его руках стрекозьим крылом. – Ноги легче. Спину прямей, пивное брюхо! На тренировочной поляне Истессо долго не задержался. Завидев разбойника, бывшие горожане каменели. Страх перед авторитетами так просто не выбьешь. Чтобы выдавить из себя раба, и сорока лет в пустыне может не хватить. – Эй, стой веселей! Гляди волком, нападай с толком. Глинниус, дубинкой удары отбивай, не головой. – Нападай, стол, ком, – восторженно ревел голем. – Ха-ха-ха! Здравствуй, капитан Хоакин. Хоакин на бегу поприветствовал голема. Глинниус – теперь Кроха Глинни Ус – подался в историографы Терекока. Он действительно писал лучше, чем говорил, и вел хронику отряда, успешно соперничая с черной книгой. Ойлен стал Шутом, Лиза – Романтической Подругой… лишь Монаха в отряде не хватало. Звенел печальный перепев — Свирель играла среди скал. Вдруг откуда-то донеслось насмешливое: Там буйный Хок – Спаситель Дев В томленье женских ласк искал. Тебя все нет… Ты где, мой друг? Красотка стонет поутру! – Эй, легенда живая! – Ойлен продрался сквозь ежевичные кусты, схватил капитана за рукав. – Хок, поговорить надо. – Сейчас? Я еще не все посты проверил. – А чего тянуть? Посты вместе обойдем. Разбойники уселись на ствол поваленного дерева. Хоакин был рад передышке – после беготни по лесу от него пар шел. Единственное, что внушало беспокойство, – колючий взгляд Тальберта. – Хок, что ты собираешься делать дальше? – Какого еще дальше тебе надо? Мы стрелки, живы-здоровы. Осмотримся, оглядимся что к чему. Я успел подустать от бестолковой беготни. – Хм… Не так уж много. А потом? – Сниму заклятие. Убивать чудищ – это не самоцель. Найду какой-нибудь лесок, обоснуюсь. Да тот же Терекок – чем плохо местечко? И Лизе нравится. – Хок, ты же Ланселот! Это дар великий, призвание. И все это лишь ради того, чтобы сидеть с девчонкой в лесу? – А чего ты хочешь? Повсюду распространить землю справедливости? Сделать мир огромным лагерем вольных стрелков? Хоакин сгорбился. Его лицо словно бы постарело на сто лет – те самые сто лет, что он провел под заклятием. – Людям нужно место, куда бежать, – тихо сказал он. – Ото лжи, от зверей великих… От всесилия королей. Деревуд как раз для того и существует. Если земля справедливости окажется повсюду – чем я стану отличаться от шарлатанов и герцогов? Куда они побегут от меня? Усмешка скользнула по губам Тальберта: – И все, да?… Ушам своим не верю. Ты записался в отшельники, в монахи. Деревуд стал прибежищем Для беглецов от жизни. Знаешь, Хок… Мне каждую ночь снится одно и то же. Я вижу корабли и людей что называют себя нищими. Люди другого мира!… Онинесут нищету как знамя, как благодать. И среди них я – дух восстания. Сокрушаю толстопузых мерзавцев жирующих на горе бедняков. Несу радость и справедливость. Всем! Всему миру! – Ойлен, постой… Голос скульптора звучал горячечно, отрывисто; – Ты похитил у меня предназначение. Это я, я должен был родиться бунтарем! Ланселотом, победителем чудовищ. А теперь кто я?… Шут. Бледная тень того Тальберта Ойлена, что мог быть. И даже Неле моя всего лишь фантазия. Я искал ее во всех женщинах мира, среди пастушек и принцесс. Не нашел… – Еще найдешь, дружище. – Ты не знаешь, как томит сила, которой нет! – Я знаю, как томит сила, которая есть. Слышишь, Тальберт? Шут понял, что хватил лишнего. Отвел глаза, закашлялся. Потом объявил, криво улыбаясь: – Странный ты человек. Хоакин… Себя не понимаешь. Мечешься, рыщешь из стороны в сторону словно пес, потерявший след. Ну дай тебе бог понять, кто ты есть на самом деле. В чем твоя суть. А я тебя не виню. Ладно… Чего уж. Сказав это, Тальберт спрыгнул с бревна и ушел в лес. Истессо остался один, размышлять о жизни и о себе. Шут наговорил много ерунды, но главное в его словах присутствовало. Хоакин часто задавался этим вопросом. В самом деле, кто он такой? Ланселот, победитель чудищ? Капитан вольных стрелков, ходячее приложение к черной книге? Одно ведь противоречит другому. Ланселоты разрушают королевства, а разбойники, наоборот, укрепляют. Как ни парадоксально это звучит. Хоакин достал из-за пазухи книгу. Перелистал. Завтра в Доннельфаме ярмарка. В лес нагрянет компания веселых монахов. Быть может, среди них найдется кто-нибудь, кто сможет надеть маску беглого монаха. Разбойничий септет окажется завершен. Терескок окончательно превратится в землю справедливости. Стрелок перевернул несколько страниц. Заглянул в самый конец: «Хоакин почувствовал, как невыносимо запершило в горле. Страшно захотелось чихнуть. Он попытался двинуться – и не смог. Ноги застыли, окаменение поднималось все выше и выше, захватило грудь, горло…» И пустота. Вот это нехорошо… Запустил журнал, уже несколько дней ни слова. Стоит чихнуть – и несколько дней исчезнут в небытие. Такое бывало не раз. Надо это срочно исправить. Стрелок достал чернильницу, перо. Разгладил лист. Сквозь бумагу просвечивали строчки. Не веря сам себе, Истессо перевернул страницу. После нескольких белых листов вновь начинались записи. Видимо, когда веселый Кроха Глинни Ус записывал последние минуты Хоакина, несколько листов слиплись и перевернулись вместе. Еще страница. Еще. Вчитавшись, Истессо понял, что перед ним. Ни больше ни меньше как описание послежизни. Событий, что произошли после того, как Базилиск посмотрел окаменяющим взглядом. Когда мертвящая волна прокатилась по телу и перед глазами возник сияющий коридор. Туман клубится в коридоре – молочный, в жемчужных блестках. Это не тот туман, что прячет злокозненных иномирянских шавок, обожающих вцеплятся в ноги. Не тот, что скрывает бледные плети растений-вампиров и потайные люки. Грез и сладострастных видений в нем вы также не обнаружите. Его существование – горькая проза жизни. Боги прижимисты и скупы. А уборщицам надо платить. Надо терпеть их возню с ковровыми дорожками, мастикой и щетками. Потому в Обители Богов всегда клубится яшмовый туман. Дешево и практично. Хоакин чувствовал себя так, словно бредет по колено в ванильном муссе. Под сапогами шуршал мусор: скорлупки орехов, сухие апельсиновые корки, фантики от конфет. Нога уже не раз оскальзывалась на банановых шкурках. В этом таилась страшная несправедливость: боги, которые попадались навстречу, шли по облакам и представления не имели, какой свинарник творится у них под ногами. – Э-э… простите… – Охотно прощаю, создание. Тебе вниз и направо; сто двенадцатая дверь. Твой создатель живет там. – С… – Не за что, друг мой. Светящийся старик прошел мимо. Лицо его было печально, и Хоакин ощутил раскаяние. Ему захотелось начать жизнь, исполненную тягот и самоотречения, наполнить свое существование духовным подвигом – быть может, это порадовало бы старика? Тот устало обернулся: – Это лишнее, Хоакин. Просто живи, как живешь. Но все равно я тебе благодарен. – Н-н… Коридор опустел. Оно и к лучшему: тяжело общаться с существом, которое заранее знает все мысли, что придут тебе в голову. За сто двенадцатой дверью располагалась маленькая демиургическая лаборатория. Шкафы были завалены горами, пустынями, лесами; с потолка свисал искрящийся пучок молний. Ветры и ураганы свистели в вытяжной трубе, запах озона наполнял воздух. Хоакин завертел головой. – Ох! Ух ты! Надо же! – Нравится? – послышалось со стороны окна. – Подожди, я сейчас. Сухонький человечек лет пятидесяти склонился над пестрым многослойным маджонгом. Мозаику составляли крохотные костяшки с иероглифами и рисунками. Частью она располагалась в лаборатории, но в основном ее положение было неопределенно. Скажем так: где-то в мировом континууме. – Минуточку. Подожди, я еще парочку монад добавлю. При взгляде на мозаику у Хоакина начала кружиться голова. Подобное чувство наверняка возникает у зеркала, что заглядывает в коридор, образованный отражениями в зеркале напротив. – Это… это все мы? – Да, это Террокс. Потрясенный Хоакин уселся возле умывальника. В фаянсовой раковине плескался великий океан. Желтая пластмассовая уточка кокетливо поводила хвостом, пытаясь пробиться сквозь, острова мыльной пены. – Я рад, что ты зашел, Хоакин. – Создатель вытер руки тряпкой. – Вы, создания, нечасто заглядываете к нам. – Извините. Если бы я знал об этом… – Ничего, ничего. Хоакин неловко помолчал, а потом добавил: – Но разве после смерти… Я имею в виду… – Что после смерти? Слова давались Хоакину с трудом. Почему-то он стеснялся говорить о том, что волновало и тревожило еще с детских лет. Но жить с грузом на душе проклятие почище неизменности. – Когда я был маленьким, – объяснил он, – к нам заходил священник. Понимаете? – Так-так… Продолжай. – Он рассказал мне, что случится, если я буду плохо себя вести. Рассказал, куда я попаду. По его словам, здесь есть такая маленькая комнатка… Создатель слушал с напряженным вниманием на лице. – Ага, так… Да, понятно… – кивал он, по мере того как продолжался рассказ Хоакина. – Гармония вселенной… созвучие… Дальше не надо. Я понял. Нет, петь в хоре не потребуется. По крайней мере, если ты сам этого не захочешь. – Спасибо. – Не за что. А почему тебя это волнует? Истессо поманил Создателя пальцем. Когда тот придвинулся, шепотом объяснил свои затруднения. Брови Создателя поползли вверх. – Ты шутишь? Но я создал вас по своему образу и подобию. Вы все обладаете идеальным слухом и голосом. Подобно мне. – Тогда что же нас ждет после смерти? На самом деле? – Ничего особенного. Те, что умерли, они все там. – За занавеской? – Ну да. Хочешь чаю? – Разные религии говорят о послежизни разное… – Я знаю. Это моя недоработка. Но одно известно наверняка: после смерти вы все пьете чай в моем обществе. Так ты будешь? И, не дожидаясь ответа, Создатель прищелкнул пальцами. На столе появились самовар и чашки. Плетеная корзиночка с хлебом, варенье, сахар. – Не поверишь, Хок, но ты у меня – любимое творение. – А остальные? Неддам, Фероче? – Они тоже. Все по-разному. – Создатель подпер щеки кулаками, мечтательно прикрыв глаза. – Ты ведь архетипичен, Хоакин. Олицетворяешь дух бунтарства, тягу к переменам. Очень я это уважаю. Потому что сам консерватор до мозга костей. Глаза-щелочки распахнулись. – Да что ж я сижу? Гостя развлекать надо! Ты уж скучаешь, поди, носом клюешь. Давай я тебе фотографии покажу. Создатель принялся выдвигать ящики стола. Истессо с любопытством следил за ним. – Куда ж я их-то? Эк незадача. Вчера же здесь лежали. Наконец нужный ящик отыскался. Создатель выложил на стол кипу альбомов. – Я не очень назойлив? – спросил он. – Старческая причуда. Налей себе еще чашечку. – Верхний альбом пополз с вершины стопки, и Творец подхватил его. – Вся история Вселенной здесь. От первого дня и до финального потопа. – Потопа? – Да. Я консервативен… впрочем, об этом я уже говорил. Не люблю новшеств. Мир Террокс погибнет в ревущем водовороте. Это случится через несколько миллионов лет. – Долгий срок. – По нашим меркам не очень. Еще сахарку? Хоакин попал в плен собственной деликатности. Радушный хозяин не дал ему сказать ни слова. Раскрыл альбом и принялся водить пальцем по фотографиям. – Первозданная Тьма, – комментировал он. – Снова Первозданная Тьма… опять… это – Машенькин пудель… еще Тьма… не получилась карточка. А! Вот здесь интересно: первые лучи света. Ну эти два миллиарда лет можно пролистнуть… – Э-э… стоп, о господи! – Что случилось, Хоакин? – Постой… У меня все еще в голове не укладывается. Ты сказал, несколько миллионов лет? Но ведь это время еще не наступило? Создатель выудил из стопки следующий альбом. – Вот ты о чем, – протянул он рассеянно. – Понятно. Дело в том, что время неважно. О, смотри, какая чудная магма! Редко где встретишь такую магму. Я горжусь ею. – Но время, время! – забеспокоился Хоакин. – Как же это оно вдруг неважно? – Вон оно – в той коробке лежит. Хочешь еще печенья? Смотри лучше: вот первые бактерии. Мне всегда говорили, что бактерии у меня получаются лучше всего. Стрелок сдался. Эволюция животного мира Террокса проносилась перед его глазами. С постыдным равнодушием Истессо взирал на то, как птицы обрастали перьями, а флора осваивала извращенные способы покрытосеменного размножения. Голосеменные патриархи роптали, осуждая новомодное бесстыдство, но молодежь не сдавалась. Груши и арбузы заполняли Террокс. Динозавры размножились, а потом вымерли в одночасье. Причиной тому была простуда – Создатель забыл закрыть на ночь форточку. Время действительно не играло роли – иначе безумное чаепитие растянулось бы на века. По внутренним ощущениям стрелка длилось оно не больше двух часов. – Сам понимаешь, к тому времени, как появились люди, я порядком подустал. Смотри: тетушка Зинаида Григорьевна с внуками. Первая обезьяна, сбившая с ветки яблоко палкой. Снова Зинаида Григорьевна. Стоянка древних людей. А вот лучший кадр – первобытнообщинный строй сменяется рабовладельческим. Альбом следовал за альбомом. – Это уже новейшая история. Полюбуйся – момент твоего рождения. Агриппия, Грошдество, комета в небе. 0дна из лучших фоток в альбоме. Комету, кстати, так и не вернули. По лбу Хоакина пошли складки: – Всегда думал, что комета – это лишь легенда… – О нет. Самая что ни на есть настоящая. А вот смотри: это Урболк. Правда, красиво? Хоакин заинтересовался: – Урболк? Где это – Урболк? Я что-то такое слышал. – В Аларике, у варваров. Короли Террокса, так называемая Дюжина, любят собираться там, чтобы устроить пирушку. Решить кое-какие вопросы, принять в клуб новичков… А вот и они сами. С сосредоточенным видом Истессо рассматривал дюжинцев. Обнимающегося с Изабеллой Махмуда, короля Лира и его преосвященство, сидящих за шахматной доской. Шарлатана. – Ну-ка, ну-ка, – забормотал стрелок, придвигаясь поближе. В носу засвербело. – Можно поближе? И вот эту тоже, с шарлатаном Бизоатоном. – Пожалуйста, смотри на здоровье. Знакомого кого увидел? Создатель вытащил из альбома карточки, положил перед Истессо. Взгляд Хоакина перебегал с одной фотографии да другую. – Вот здесь только что была комета. Тут, – палец стрелка указал на первую фотографию, – она есть, а тут – нету. – Да, да. Я уж думал, засветил карточку. – А вот здесь она снова появилась, – благоговейно прошептал Хоакин. – Видишь, Господи? У его магичества Бизоатона в руке. Они переглянулись. – Жемчужина. – Жемчужина, – подтвердил Хоакин, морща нос. Зуд становился нестерпимым. – И передал ее шарлатану верховный жрец. Вон, гляди, руку тянет… Эй, эй! Ты что? Сдерживаться не было мочи. Хоакин обеими руками зажал себе нос, но было поздно. – Апчхи! Жемчужный коридор закружился перед глазами, распадаясь на туманные пряди, Пряди свились радужным водоворотом, выталкивая Истессо в реальный мир – полный жизни и радости, чудесных приключений. Промелькнула дверь в лабораторию. Из-за нее доносился перестук косточек-монад, и приятный тенорок напевал: Ах, демиургия, плевое дело. И мне уж порядком оно надоело: Миры сотворяю из рома и вин, Из хлеба, селедки и спелых маслин. Создатель действительно обладал великолепным музыкальным слухом. Глава 11 СЕРТИФИКАТ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА Утреннее солнце заглянуло в окно отшельничьей хижины. Робко коснулось висящего на стене гобелена. Вытканный на полотне единорог фыркнул и стукнул копытом. От этого звука проснулся Истессо. В жизни разбойничьего капитана ничего и не изменилось. В Терекоке тоже нашлась хижина, а уж Маггара постаралась, чтобы она оказалась неотличима от своей деревудской предшественницы. Лиза и Инцери помогали как умели. Салфеточки, пледы на лежанке, горка разномастных полушек. И гобелены. Стрелок лежал на спине, рассматривая закопченный потолок. Лиза посапывала рядом, уткнувшись носом в плечо разбойника. Медленно – очень медленно – Хоакин протянул руку и взял лежащую на столе книгу в черной обложке. Одной рукой листать было неудобно, но вторую руку нельзя было высвободить без того, чтобы не потревожить спящую девушку. «Календарь гостей Деревуда на август». Сегодня должна появиться компания веселых монахов. Странно, что прогноза на завтра нет. Быть может, завтра спокойный день?… Вряд ли. В лесной жизни не бывает спокойных дней. В квадратике, посвященном сегодняшнему дню, оставалось пустое место. Вдруг прямо на глазах там расплылись строчки. «Доннельфам. Состязание лучников. Посетить обязательно» Последнее предложение было подчеркнуто двумя жирными линиями. Хоакин вздохнул. Выбираться из теплой постели не хотелось. К сожалению, стрелок до сих пор не знал, что творится в городе. Что планирует разгневанный герцог, что собирается предпринять его преосвященство. Каковы настроения среди обывателей. Лес лесом, но стрелки же не на необитаемом острове живут. О планах врага лучше узнавать из первых рук. А спорить с черной книгой – себе дороже. Хоакин выскользнул из-под одеяла. Фуоко спросонья поймала его руку и прижала к груди. – Возвращайся к обеду, – прошептала она, не открывая глаз. – Я черники наберу. Любишь чернику с молоком? – Очень. – Пока, любимый! Долго не ходи. – Чудесных снов, милая. Он поцеловал Лизу, оделся и вышел. Тальберт уже ждал на опушке. – Меч не берешь? – спросил он вместо приветствия. – А то смотри… – Шпаги хватит. Я же не зверей убивать отправляюсь. Ойлен кивнул. – Глинни Ус сказал, что будет охранять лагерь. У него появилась новая задумка – с зеркалами и сигнальными веревками. – Ерунда, – отрезал Хоакин. – Деревудские умники все время возились с зеркалами. Старо как мир и совершенно бесполезно. Ну что, идем?… – Идем. На всем протяжении пути в Доннельфам они молчали. Несмотря на репутацию шута, Ойлен последние дни бывал очень мрачен. Сам он объяснял это особым видом ревматизма, обостряющегося, когда приходится сидеть на месте. Хоакину тоже разговаривать не хотелось. Все мысли занимали последние записи в черной книге. Комета. Медовая жемчужина. Жемчужину на ладони шарлатана он отлично помнил. Помнил, как та разлетелась в пыль, когда Бизоатон навел заклятие неизменности. Мертвые не лгут. Шарлатан утверждает, что все заклятия свои развоплотил в момент смерти. А что это значит? Что Хоакина зачаровал кто-то другой. Фортиссимо лишь доставил проклятую жемчужину по месту назначения. Все улики указывают на его преосвященство. Он передал Бизоатону заколдованную жемчужину. Превратил Хоакина в вечного капитана стрелков. Что ж… Жрец в Доннельфаме. Его не надо искать и преследовать, чтобы узнать тайну. Он здесь. Интересно, если он погибнет – его заклинания развеются? Или у жрецов это происходит как-то иначе? Скажем, заклинания творятся волею бога, которому служит жрец. Тогда от его преосвященства ничего не зависит. Придется искать божество, выяснять, кому на самом деле посвящены террокские храмы. Понемногу мысли Хоакина сбились на вчерашний разговор с Ойленом. Тут тоже было над чем поразмыслить. Действительно, у вольных стрелков нет цели. Жизнь их бессмысленна и пуста. «Отнять у богатых и раздать бедным» – разве в этом смысл существования? Да и может ли справедливость выражаться обычной дележкой? Кукольные домики Доннельфама вынырнули из-за пригорка неожиданно. Красные черепичные крыши, золотые петушки и запутанные ажурные флюгера над башнями. А над ними – празднично синее небо с завитушками облаков. Мостовая будто вымыта с яичным мылом. И повсюду – доннельфамские флаги, цветастые фонарики, гирлянды из хвои с розовыми огоньками петуний. – Гляди. – Ойлен тронул Хоакина за локоть. – Процессия. К чему бы это? – Может, праздник у них какой, – Хоакин вынырнул из тягостных размышлений. – Не зря же они ярмарку устраивают. – Рожи у святых братьев – одна другой краше. Словно выставка грехов смертных. И смотрят так, будто запором мучаются. – Ты злой, Ойлен. И как только тебя в шутах терпят? Вон, смотри: тот, с драконьей хоругвью, – вполне веселый малый. Только нос сломан. – Ага. Хоть сейчас в исповедники. Бюргерской дочке. Хоакин расхохотался. Уж что-что, а на роль исповедника здоровяк в малиновой рясе никак не подходил. Скорее наоборот – встреться с ним девица, и у нее появился бы повод для исповеди. Остальные братья оказались ему под стать: мордатые, свирепые. С иссеченными шрамами бровями, кривыми носами, уши – что твоя шумовка. Ни мечей, ни луков при них не оказалось. Но сбитые костяшки на руках говорили сами за себя. Боевые монахи. И не местные – будь в окрестностях Доннельфама монастырь, Хоакин бы знал. – Откуда птицы? – спросил Тальберт у привалившегося к забору оборванца. – Высокого полета? – Личная стража его преосвященства. Почитай, каждый день кругами ходят, – лениво ответил тот. – Понятно. А где горожане? Ярмарка? – Там. – Грязный палец указал вдоль забора. – Все брюхгерство собралось. Жратвы, бухла – во! Всех угощают. – Оборванец отвернулся к забору и демонстративно засвистел носом. Потрепанная шляпа сползла бродяге на лицо, словно огромная корзина из-под картошки. Стрелки переглянулись: – Пойдем. Узнаем, что к чему. Что празднуют, почему о нас забыли. И они двинулись в ту сторону, куда указал бродяга. Скоро стала слышна разноголосица базарной толпы. До слуха Истессо донеслись обрывки музыки, нестройное пиликанье скрипок, хриплый рев трубы. Где-то гулко ухал барабан. – Дамы и господа! Доннельфамцы и доннельфамки! Все сюда! – гремело над разношерстной толпой. Хоакин вытянул шею, стараясь понять, откуда доносятся выкрики. Наконец ему удалось разглядеть линялый навес с фиолетовыми полосами. Над навесом плескался флаг – точная копия монашеской хоругви. Огромный дракон и скачущий рядом рыцарь с поднятым копьем. – Ужасно крамольное и непредсказуемо запрещенное представление! Сплошная оппозиция властям! «Ланселот и епископша в шкафу!» Всего пять денье! – надрывался зазывала с испитым львиным лицом и спутанной гривой. – Дети и политические диссиденты за полцены. Выкрики перемежались рокотом барабана. Коротышка шахинпадец с вислыми усами от души лупил по платанной коже. Когда зазывала уставал орать, девчушка в полумаске, выцветшей блузке и клетчатой юбке обходила толпу с подносом в руках. На вид ей было лет двенадцать. Держалась она с уверенностью заправской актрисы. – Спешите! Не пожалеете! Только одно представление! Хоакин едва поспевал за Тальбертом. Скульптор чувствовал себя в толчее уверенно, как летяга в листве. Былая жизнерадостность вернулась к нему. – Эй, красотка, – крикнул он белобрысой девушке, похожей на белочку, – где стрелки из лука состязаются?! – Ты стрелок, что ли? – усмехнулась та. – Пожалуй, тебя такого с руками оторвут. Эй, эй! Что ты делаешь?! – Прячу руки, чтобы не оторвали. – Нахал! – Звонко ударила пощечина. – Негодяй! Тальберт потер щеку: – Куда ж так много? Сдачу верну поцелуем. Увернуться девица не успела. – Мерзавец! – послышался визг, и вторая щека Ойлена украсилась красным отпечатком. – Эй, студентик, иди к нам! – захохотали у ворот, – Грета не в духе сегодня. А мы тебя приголубим. И дружка своего веди. Сегодня праздник, любовь наша не за деньги, а по вольной воле. Размалеванные девицы окружили стрелков, наперебой угощая пирожными. Шелковые платья, эмблемы с красными фонариками. Хоакин едва не погиб под их жизнерадостным натиском. – Спасибо, барышни, спасибо, – отбивался он. Лицо его перемазалось в креме, на щеке застыли шоколадные потеки. – Но я не люблю сладкого. – И меня не любишь? – спросила блондинка с молочно-белой кожей. – Ты слишком бела, снежная королева. Боюсь заерзнуть. – А я? – сурово спросила рыженькая с морщинками у глаз. – Не люблю ржаных сухарей. – А я? Я? – Помилуйте, – отступил Хоакин. – Не все сразу! – Никто ему не нравится, – огорчились девицы. – Привереда. Сноб! Эй, красавчик, кого ты к нам привел? – Мой дружок влюблен, – объяснил Ойлен. – Его сердце занято, занято. Эй, красотка, что ты прячешь за спиной? Старшина гулящих девчонок – бойкая брюнетка с вьющимися волосами – подступила к Ойлену вплотную. – А вот что. – Она выхватила стилет. – Выбирай одну из нас, и немедленно! Не то запущу в штаны стальную осу. – От стали – несварение желудка. Убери нож, красавица. Моя шпага и крепче, и длиннее. – Сейчас проверим! Ойлен ухватил за талию первую попавшуюся девушку, поцеловал: – Сколько вас! Это что – все на ужин? А чем я буду завтракать? – Да у тебя глотка шире штанов! – захохотали девицы. – Оставайся с нами, стрелок. Зачем тебе эти состязания? В наши мишени попасть легче. Поцелуи посыпались градом: – Выкуп! Выкуп! – захохотали девушки. – Никуда не отпустим! Плати выкуп за себя и товарища. Рыженькая вгляделась в лица стрелков повнимательнее и ахнула: – Постойте! Я знаю вас: вы бежали из Базилисковой Камении. Ты, – она указала на скульптора, – изваял каменного уродца и тем ославил герцога на весь мир. А ты, – палец девушки указал на Хоакина, – Ланселот. – Ланселот? Ланселот! – загалдели ее подруги. – Герцог вас повсюду ищет. И берегитесь Греты – она шпионка! – Спасибо за предупреждение, красавицы. Мы идем на соревнование стрелков, – отвечал Хоакин. – Розенмуллен будет искать нас повсюду, но не там. – Безумцы! Не пустят вас соревноваться. Без рекомендации господина Кельке Плуна, старшины огородников, никто не может стать стрелком. – Огородников? – Почему огородников? – удивился Тальберт. – Господа бюргеры ввели новые правила для вольных стрелков, —сообщила брюнетка. А рыженькая добавила: – Огородники выращивают лук, который дает стрелки. А еще делами заправляет клуб Храбрых Портняжек (они делают стрелки на брюках) и гильдия Застрельщиков-стекольщиков. – Которые строят стрельчатые крыши? – догадался Хоакин. – Да. Именно так. – Где же сидит этот Кель Каплун? – спросил Тальберт. – Кельке Плун, – затараторили девицы. – И не вздумай путать его имя. – Хорошо, хорошо. Каков он? – Узнать его легче легкого. Ищи самого злобного, ревнивого, мелочного безумца… – …и продувную бестию. Это он! – …Засел в «Бородароссе», раздает рекомендации на турнир… – …обжирается и пьянствует. – В «Бородароссе»? – Глаза Тальберта заблестели. – Ну так считайте, что мы уже на турнире. Перед тем как идти в «Бородароссу», Ойлен принял кое-какие меры предосторожности. В одной из лавок он разжился костюмом вольного стрелка и черной повязкой на один глаз. Хоакину купил накладную бороду, бесформенную нищенскую шляпу и камзол, украшенный накладными заплатками. Переодевшись, стрелки стали выглядеть в самый раз для карнавала. Бороду приклеили криво, чтобы никто не сомневался – фальшивая. Великий маскарад Доннельфама поглотил разбойников. Так золотая монетка теряется в блестках из фольги. Город заполняли «вольные стрелки». Сказалось извечное стремление доннельфамцев бунтовать «вполклюва, помаленьку». Бутафорские луки и боевые посохи, топоры вольных дровосеков, шляпы с перьями. Доннельфам сиял зеленью всех оттенков, словно отыгрываясь за бесславное поражение, которое Розенмуллен потерпел в сражении с Ланселотом. Женщин также не обошло это поветрие. Те, кто постарше, одевались под «мельничих». Молодые девчонки подбирали себе наряды лесных принцесс – декольтированные, с разрезами до бедер. Похоже, что портные Доннельфама леса в глаза не видали. Иначе представляли бы, каково в таком наряде бродить в лесной чаще – среди бурелома, крапивы, еловых лап и полчищ комаров. Средоточие вольнострелкового духа находилось конечно же в «Бородароссе». Там обитал Кельке Плун – старшина. огородников. Его Хоакин услышал гораздо раньше, чем увидел. Еще не успела заскрипеть под его ногами лестница «Бородароссы», как из зала послышалось: – Эй, хозяин! Пива что ж? Я ждать, что ж, буду? – Уже несу, господин Плун! – Пошевеливайся, что ж, фуксия. Эй, кто следующий? Стараясь не привлекать к себе внимания, стрелки прошли в зал. Ойлен сделал знак хозяину, и на столе перед ними возникли две кружки пива. – Что происходит? – шепотом спросил Хоакин у веснушчатого белобрысого здоровяка с оплывшим подбородком. Тсс, – прошипел тот в ответ. – Господин Плун стрелков экзаменовать изволят. И действительно, Плун экзаменовал стрелков. С того места, где засели Хоакин и Тальберт, все было видно великолепно. Кельке Плун, дородный вислоусый бюргер, допрашивал претендента. Допрашивал зло, язвительно, с пристрастием: – Кто таков? Пива глотни, что ж. Ты стрелок или фуксия гладколистная? Одевался старшина огородников вполне в духе времени. Кожаный жилет со звездами, полосатые ландскнехтские штаны. Под жилетом не нашлось даже рубашки: у Кельке были свои представления о том, как выглядят разбойники. Голова перевязана алым шелком, за кожаным ремнем – шестопер. Претендент же, напротив, вырядился как на парад. Бархатный сюртучок, плиссированное жабо, узенькие штаны. Плащ клетчатый – и это несмотря на жару. Турольская шляпа и пенсне. За плечами – инкрустированный альфиньей костью лук, на бедре – изящная шпажонка. – Я, господин Кюольке, есть стрелок. Хороший стрелок, яволь! – Щеголь залихватски сдул пену с пива. – Тоннерветтер, какой хороший стрелок. Вильгельм Телль мой имечко. – Да? – запыхтел Кельке. – Всякий скажет – Телль, а не фуксия гладколистная. К делу давай. – Бутет, бутет тафай к телу. Сейчас все бутет. Он снял шляпу и протер платком лысину. – У меня – пять сыновей. Э? Яволь. Я есть шесний стрелок, не тумайте. Мой сыновья никогда не витеть целый яплоко, та. Мой сыновья не витеть целый груша. Целый персик. Тоннерветтер! Несчастные тетишки! Слезы заблестели у Вильгельма на глазах. Он придвинулся к слушателям. – Я. Мой Клавиус перет яплочко. Я – пафф! пафф! Тетишка к тереву – яплок на голову. Яволь. Пафф! Пенсне запрыгало на носу. – Пафф! Пафф! Дырка. Мой тетишка не витеть целый яплок. Мой тетишка не витеть целый арпуз! Я есть шесний стрелок. – Годится, – кивнул Кельке. – Что ж? Вполне в духе времени. Не фуксия. Он хлопнул Телля по плечу: – Садись с нами, Вильгельм. Все пьют, и ты пей-Что ж? Здоровье господина стрелка! Хоакин и Тальберт переглянулись. В роли старшины огородников выступал герцог Розенмуллен. Впрочем, чего-то в этом духе следовало ожидать. – Пьем здоровье Вильгельма Телля, – нестройным хором отозвалась толпа. Стукнули кружки, пена хлестнула через край. – Здоровье вольных стрелков! – Кто следующий, что ж? – Плун-Розенмуллен раскраснелся, горделиво оглядывая зал. – Вы разбойники или фуксии гладколистные? Полупустая кружка указала на торговца в черном. Тот скромно примостился под гравюрами с видом на Аламут. – Эй! Что ж. – Я? – От удивления торговец забыл прожевать. – Нет, фуксия гладколистная. Иди сюда. Полмесяца назад появление этого торговца вызвало бы пересуды. Полосатый халат, кефи, пейсы – подобных гостей Доннельфам не видел. Но все меняется. Разбойникомания захватила передовые умы города, и прочие развлечения оказались позабыты. – Я очень вам удивляюсь, – сообщил торговец честной компании. – Что вы хотите от бедного Соломона беи Леви? – Бедный? – Бедным себя кличет, – заволновались лжестрелки. – Ростовщицкая морда. – Стается нам, ты есть очень богатый, Соломон, – заметил Телль. Торговец дураком не был. Он быстро сообразил, с кем имеет дело: – Таки я вам скажу. Вы думаете, Соломон далек от разбоя? Плюньте в глаза тому, кто скажет, что Соломон ведет дела честно! После такого рискованного заявления в руках доннельфамцев сверкнули ножи. Но торговца это не смутило. – Надо бы вам объяснить за мои политические убеждения. Да, да. Уберите ножики, господа. Это даже смешно. Разве это ножики? Вот у моего зятя, Изи Ньютона, – таки да, это ножики. Это просто великолепные ножики. – Что там несет эта фуксия? Торговец продолжал: – Вы все вольные стрелки, господа. Вы все знаете Изю Ньютона. Вы спрашиваете: раз Изя такой умный, отчего он не изобрел земного притяжения? И я отвечу. Изя Ньютон никогда не изобретет притяжения. Он садится под яблоней, да? Он уверен, он самый умный. Но тут на охоту выходит Соломон бен Леви. Торговец сделал паузу и многозначительно посмотрел на горожан. – Вы думаете, мне так нужны эти яблоки? Ха. Подавитесь этими яблоками. Соломон в жизни не брал в рот яблока. Но Соломон меткий стрелок, а Исаак – муж моей дочери. Пафф – и яблоко не долетает до мудрой Изиной головы. Скажите: ему очень нужно забивать голову всякими бреднями? Этим вашим земным притяжением? – Браво! – взревел Плун. – Браво! Пива господину Соломону. Веселье шло своим ходом. Шипели на сковородах гусиные шкварки. Айнтопфы, эскалопы, блинчики с сыром и шницели проносились над столами, словно диковинные снаряды, выпущенные из катапульт по осажденному городу. Кое-где гарнизон пал под этим обстрелом. Сонно заплыли глазки, щеки налились багровым румянцем, речь потеряла стройность. – Эгей! Что ж! – пьяно орал Плун. – Кто там прячется в углу? Фуксия! Взять их! Новоназначенные стрелки засуетились, словно гончие в охотничьей своре. – Гте? Гте? – метался Телль. – Таки что ж, я вас спрашиваю? Сосед Хоакина – толстяк с подбородком, словно вылепленным из белого мякиша, – вскочил и заверещал, указывая пальцем: – Вот они! Шпионы! – Фуксия! Взять шпионов. Тальберт и Хоакин не успели двинуться с места, а их уж крепко держали под руки. – Эге, что ж? – прищурился Кельке. – Борода. Фальшивая. Ты что же, стрелок? – Самый доподлинный, – Хоакин сделал попытку вырваться, но его держали крепко. – Не сомневайтесь. – Докажи, что ж. Эй, трактирщик, еще пива! – Тогда пойдемте на стрельбище. Болтать о яблоках всякий может. Дайте мне лук, и я покажу вам, как стреляют. Кельке пьяно поскреб затылок под алым шелком. На лице его отразилась растерянность: – Опять яблоки?… Хм… Он обернулся к лжестрелкам: – Хотите яблок, господа? Что ж? – Не надо яблок. – Яплоки – это лишнее. – Яблоки – опиум для народа! Хоакин моргнул, решив, что ему почудилось. Но нет: рядом с Кельке-Розенмулленом сидел Эрастофен из Чудовиц. Взгляды Истессо и Эрастофена встретились. Философ внимательно посмотрел в глаза Хоакину, затем повернулся к Кельке и что-то зашептал на ухо. Герцог понимающе кивнул. Отставил кружку в сторону и объявил: – Не надо – историю. Экзаменовать тебя будем, фуксия. Что ж? – Он обернулся к доннельфамцам. – Экзаменовать! Экзаменовать! – слаженно отозвались те. – Так его, шельму! Развелось самозванцев! – Тоннерветтер! Яволь. В руках философа возник пергамент. Эрастофен протянул его герцогу. Тот пожевал губами и начал; – Итак, что ж, приступим. Вопрос первый: какие слова из увертюры Россини к опере «Вильгельм Телль» наиболее точно передают дух вольных стрелков? А. Эгей, цок-цок! Эгей, цок-цок! Б. И славно заживем вот так! В. Гурьбой веселых молодцов мы все взбегаем на крыльцо. Хоакин растерялся. Увертюру он слышал, когда обучался в Граде Града, но разве к ней написаны слова? – Э-э… – Не знает! Не знает! – закричали доннельфамцы. И грянули: Девиз веселых удальцов: «Мы не ударим в грязь лицом!» Орда стрелков под звук подков – летим, копытами цок-цок. И пусть в наш лес нагрянет враг, мы зададим ему вот так. Потом вот так – эй-бей-гром-стук! Живется весело в лесу. – По первому вопросу обвиняемый четкого ответа не дал. Вопрос второй: каковы глубинные истоки архетипической символики встречи короля и разбойника? А. Инициация полиатического неофита. Б. Уравновешивание фемининного и маскулинного начала в подсознании субъекта. В. Обретение самости через конфликт с установленными общественными догмами. Г… Перед глазами Хоакина поплыли круги. В носу засвербело. Усилием воли стрелок взял себя в руки. Принялся выдыхать воздух короткими толчками – как учила Маггара. – Проанализируйте и обобщите моральный облик Моора в драме Шиллера «Разбойники»… – глухо донеслось до него. Белое лицо Эрастофена приблизилось, разрослось. Красные глаза смотрели скучающе. Скоро разбойников в Терекоке не останется – говорил взгляд альбиноса. Не сыщется разницы между разбойником лесным и разбойником в кресле -у камина, с кружкой в руках. А коль так – кто согласится мокнуть под дождем, ожидая заблудших путников? Кто променяет уютную перину на охапку сухих листьев? Доброе пиво «Бородароссы» на родниковую воду? Розенмуллен и его преосвященство достойно ответили на удар. Давненько Хоакин не терпел такого поражения. Крик расплескался под потолком «Бородароссы». «Он не разбойник! Не разбойник! Не разбойник!…» «Но мы видели, – гремело в ушах. – Кто бежал из Камелии? Мы видели!» «Он не разбойник! Не разбойник! Не разбойник!» «Кто же он?» «Кто я?» – Экзамен провален, – объявил Кельке Плун. – Что же фуксия. Приходите завтра. 'Гильберт схватил стрелка за плечо и силой выволок из таверны. В себя Истессо пришел лишь на улице. Прохладный ветерок овевал лицо; сидеть на булыжнике было жестко, но подниматься не хотелось. Ойлен удивленно покрутил головой: – Ну уморили, мерзавцы. Как-то я близко к сердцу все воспринял… Эй, не горюй, парень! Зато выбрались, знаем, что происходит. Вот фукси… тьфу ты, привязалось! Пора нам обратно. Истессо молчал. Пальцы его мяли бумагу с печатью и гербом города. – Думал – я шут, – продолжал Ойлен. – А в Доннельфаме – полны улицы шутов. Этак я совсем без работы останусь. Придется в огородники идти. Хоакин криво усмехнулся и еще раз осмотрел печати на документе. Подлинные, вот в чем фокус-то. Все подлинное. – Вон Грета, – сказал он. – Шпионка. За нами пришли. – Где?… Из-за домов показались стражники – здоровяки в полосатых ландскнехтских штанах и алых камзолах. Человек семь, и у каждого алебарда на плече. Рядом со стражниками семенила белобрысая девица, похожая на белочку. Яркое платье, шлюший фонарик на рукаве. Грета. Грета-шпионка. – Вот они, господа гвардейцы. Видите, в бороды вырядились? – А то, – пробасил старший из стражников. – Думали, спрячутся! Он наставил на Хоакина алебарду и грозно рявкнул: – Эй, бродяги! Именем господина герцога. Кто из вас есть Хоакин Истессо? Беззаконный капитан разбойников? Ойлен обрадовался. Вскочил на ноги, зазвенел шпагой: – А вот подходи, баран, живо узнаешь кто! Кишки на клинок намотаю, тогда поймешь! – Оставь их, друг. – Истессо положил Тальберту на плечо руку. – Пусть идут своей дорогой. – Что значит оставь? Они нас арестовывать пришли. – Вот именно, господин хороший! Истессо вздохнул. Все-таки Тальберт чересчур любит драки и возню со шпагами… Хорошего бунтаря из него никогда не получится. – Вот, пожалуйста. – Он протянул листок стражнику. – Ознакомьтесь и не говорите, что не видели. – Это еще что за шутки? – нахмурил брови гвардеец, но пергамент взял. Принялся читать, с трудом разбирая буквы: – Выдра… водно… Выдана. Ох-ах… ист, Хаха… а? Хоакину Из тоста. – Дай сюда, – потянулся к грамоте его товарищ. – Меня хоть мама не по вывескам читать учила. Ну-ка, ну-ка… «Выдана Хоакину Истессо. В том, что он не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром. Также не позволено ему именоваться: татем, воришкой, похитителем, мошенником, карманником (карманщиком), мазуриком, жуликом. Прозвища домашний вир, волочильных дел мастер, серебряных и золотых дел волочильщик – недопустимы никоим образом. От эпитетов лиходей, преступник, законопреступник, злоумышленник, беззаконник, убийца, грабитель, головорез, насильник, висельник, мародер – следует воздержаться тем паче. Настоящим удостоверяю: Кельке Плун, старшина огородников» – Да он честный человек, – презрительно скривился начальник патруля. – Ну и мразь. Идемте отсюда, господа! – Постойте. – Шпионка чуть не плакала. – Да что же это… да как же? Сама видела: бежали из Камении. Он и долговязый этот. Ведь двести талеров герцогом обещаны! – Закрой пасть, шлюха, – озлился молодой. – Как смеешь ты равнять благородных доннельфамских висельников и беззаконников с какими-то побродяжками? Идем, Моор. Я хочу попасть в притон до богослужения. Стражники ушли, посмеиваясь и перемигиваясь. За ними, словно побитая собачонка, плелась Грета. Вот она оглянулась, злобно зыркнула на стрелков и, подобрав юбки, помчалась вслед за алебардистами. Все стихло. Далеко-далеко гремел гонг – монашеская процессия двигалась по улицам Доннельфама. – Пора возвращаться. Зверь побери! – Ойлен с силой швырнул шпагу в ножны. – Герцог объявил нас честными людьми. Глазам своим не верю! – Среди того ворья, что засело в городе, – отчего нет? В Доннельфаме стало модно быть мерзавцем. Не удивлюсь, если они придумали особые названия для наемного убийцы и вымогателя. – С них станется. Пойдем выпьем, Хок. Только подальше от «Бородароссы». Хоакин помотал головой: – Нет. Отправляемся обратно. Все, что нужно, мы узнали. Да и солнце к закату клонится. – Как знаешь, а я останусь в городе до утра. Интересно посмотреть, чем карнавал закончится. – Это приказ, Таль. – Не дури. Герцог объявил тебя честным человеком. А я же вольный стрелок. До встречи, Ланселот. Полоса отчуждения пролегла меж стрелками. Тальберт перестал быть шутом – тем самым, из разбойничьего септета. Истессо впервые увидел своего спутника вблизи. Так близко, словно рассматривал в увеличительное стекло. Бездельник. Бродяга. Баламут. Временами – поэт, если нужно – маринист, портретист, пейзажист… но главным образом – маляр. Так проще. Удильщик – коль дублоны текут рекою. Охотник – когда охота набить брюхо. Жестокий шутник и острослов – но не это главное в его душе. Когда удастся шутка, когда нет – тут не угадаешь. И всем не угодишь. Ланселот и перводракон полностью изменили Террокс. А будь этот мир иным, исчезни из него звери великие – кем бы стал Ойлен? Странные картины промелькнули перед стрелком. Костры – на которых сжигают людей. Корабли, корабли, корабли… Не варвары их ведут, а бунтовщики. Те, что желают лучшей доли. Всем – скопом, щедро, без разбора! Они ввергают мир в пучины ужаса и беззакония. Но – они же меняют мир. – Я – единственный в мире бунтарь, – прошептал Хоакин. – Ланселот. Что же я вытеснил из этого мира? Что мы потеряли? Глава 12 НИЧЕВОЕННОЕ ГОТТЕННЕТОТСКОЕ ПЕРЕДМОЛЧАНИЕ Лес. Тени. Закатные полосы во мху. Птичий щебет нал головой. Последнюю милю до лагеря Хоакин бежал. Бежал, понимая, что уже опаздывает. Интуиция подсказывала, что стрелки в нешуточной опасности. Ох, как бы сейчас не помешала горсточка времени из коробки в мастерской творца! Белая звезда вспыхнула меж сосновых ветвей, жаля глаза. Сигнальная система Глинни Уса. Зеркала, флажки, веревки… Значит, она работает, и боевой голем стоит на страже. Уже хорошо. Вряд ли стрелков захватили врасплох. С каждым шагом надежды Истессо таяли. Долго искать Глйнниуса не пришлось. Не успел Хоакин сделать и десятка шагов по лесной тропинке, как наткнулся на голема. Вернее, на то, что от него осталось. – Ка… апита… могучий. Вер… нулся наконец. Рад слу… жить… – прохрипел тот. – Глинниус? – Рад слу… жить. Ско… рее вперед! Глиняная голова торчала из кустов, насаженная на трухлявую корягу – жестокая пародия на королевские казни и мост Отрубленных Голов. Черепки усеивали поляну. Победитель Глинниуса, кем бы он ни был, постарался на славу. Каждый кусок был раздроблен молотом, чтобы никто не пытался восстановить голема. – Сла… вный воин. Крошка Глин… ни. О, Ус!… Песнями про… славлен, – надтреснутым голосом пропел голем. Глаза его закрылись; чешуйка отслоилась от левого века и осыпалась по щеке. – Подожди, Глинни, – заторопился Хоакин. – Я сейчас. Я помогу. Он потянул голову с коряги. Трухлявое дерево заскрипело и переломилось пополам. Стрелок едва успел подхватить глиняный ком, прежде чем тот обрушился на землю. – Бе… ги, Хоакин. Бе… е…ги… Защи… ти их!… Нельзя бросать раненых стрелков – это Истессо знал как дважды два. Но в жизни случается разное. На карту были поставлены жизни Фуоко, Инцери и Маггары. Жизни других разбойников. – Глинни, дружище. Продержись немного, и я вернусь за тобой. Слышишь? – Да… Бе… ги же!… Пос… ла… Бережно переложив голову голема на мох, Истессо помчался по тропинке. В черной книге не раз встречались рассказы о гибели лагеря. Но для стрелка возможность поражения была чем-то отвлеченным. Где мы, там нет смерти, когда же смерть придет, не будет нас. Запах гари становился все явственней. Стрелок выскочил на поляну. Дверь хижины болталась на одной петле; в стену вонзились две стрелы – и обе сломаны у самого оперения. На пороге лежал убитый. Хоакин присел возле мертвеца. Перевернул на спину, зачем-то прижал ухо к груди, слушая – не бьется ли сердце? – Эк тебя угораздило, брат, – пробормотал он. – Что ж ты так, парень?… Строгий серый сюртучок, зеленый платок на шее. Пухлые щеки, чуть тронутые юношеским пушком. И глаза – серые, удивленные. Философ доннельфамского толка. Завсегдатай пивных и салонов, парков и праздничных площадей. Не смущать тебе юных доннельфамок своею ученостью, не слушать восхищенных ахов и вздохов. Не плести кружев словесных, блудословя о Канте и женском равноправии. Хоакин встал с колен, огляделся. Не раз приходилось ему возвращаться на пепелище, понимая, что ничего уж не изменить, не поправить. И в одиночку сражаться приходилось – когда Неттамгорский шериф особенно рьяно брался за дело. Всякий раз это происходило словно впервые. Заклятие Бизоатона не давало бунтовщику притерпеться к смертям и крови. Не давало относиться к людям, словно к шахматным фигурам, – которые можно разменивать, которыми так легко жертвовать. – Что же это ты, а? Уложив мальчишку на мох под сосной, Хоакин двинулся к двери. Главное испытание ждало его впереди. В хижине произошло настоящее сражение: пол усеивали глиняные черепки; одеяла, покрывала, гобелены – все было разодрано в клочья. Стол покосился. Камни из очага валялись по полу. Стрелок сгорбился, провел по лицу ладонью, словно пытаясь стереть боль и усталость. На подоконнике стояла треснувшая миска; молоко вытекло из нее, и над ягодами деловито кружила оса. Рядом чья-то заботливая рука пристроила раздавленный чайник Маггары. Словно в забытье, Хоакин взял чайник и попытался его выправить. С подоконника спланировал листок бумаги; на нем чернели каракули. «Хок, милый!» Одна Фуоко писала такими огромными печатными буквами. Маггара обычно украшала буквы виньетками, а Инцери оставляла обугленные следы лапок на каждой строчке. Стрелок поднял бумажку и прочел: «Хок, милый! Я все-все-все дела переделала. И даже немного потренировала стрелков: они совершенно не умеют бросать ножи в цель. Правда, кулеш пригорел, и его пришлось вылить. Но разбойники не обиделись, они понимают, как трудно соблюдать все традиции. Любимый, приходи поскорее. Зацелую до смерти. Твоя Лиза». Стрелок вышел из хижины. Отправился к месту общего сбора, к постам, тренировочной поляне. Пусто, пусто, пусто… Нет даже убитых – бедолага у двери хижины оказался единственным. Да и его убили скорее по ошибке. Если враг пришел из Доннельфама – бюргерам не резон убивать бывших соседей. К чему? Достаточно поманить, всякий с радостью отправился бы разбойничать по родным тавернам и паркам. – Эй, Хок! – негромко донеслось из кустов. Стрелок остановился. – Хок, слава богу, ты здесь, – в зарослях крушины зашумело, вынырнула лохматая голова. – Зверь побери! Мы уж думали, тебя в разгляд Базилиску пустили. Эй, Пампфель, вылазь. Тут господин Ланселот собственной персоной. Голова исчезла. Из кустов выбрались вояки-алебардисты: Пампфель и Ганхель. – Чудо! Чудо! – возбужденно загалдели они. – Вы живы, капитан. Гвардейцы принялись стаскивать с себя камзолы, выворачивая наизнанку: зеленой подкладкой вверх. В лесу следовало играть по другим правилам. – Его преосвященство прислал брата Корнелиуса предать Терекок анафеме, – сообщил Ганхель. – Все, как полагается, с боевыми монахами. Выпейте, господин Ланселот, – он протянул Хоакину фляжку, – выпейте, вам станет легче. Истессо принял фляжку. Отхлебнул: – А боевые посты? Почему его не задержали? – Зачем? Ведь у Корнелиуса было предписание от герцога. Честь по чести, со всеми подписями и печатями. – Бедняга Вертель вздумал артачиться, – добавил Пампфель. – Ему показалось, что документы составлены не по форме… да ты его видел, у входа в хижину. Малый совсем сдвинулся со своей адвокатурой. – За это его и убили? – О нет. Бедолага умер от огорчения. Большой аккуратист был… Быть может, кто из монахов его и двинул по ребрам, разве докажешь? В газетах пропишут по-своему, чтоб народ не огорчать. – А Лиза? – Хо-хо! Ваша подруга сражалась, как львица! – Щеки Ганхеля залоснились от гордости, словно это он бился с монахами, не жалея себя. – На ее счет у Корнелиуса были недвусмысленные указания… – …доставить в Храм, – подхватил его товарищ. – Она ведь дважды участвовала в жертвоприношениях… – …и было бы преступлением разбазаривать ценный опыт, – вновь встрял Ганхель. – Ее повысят в ранге. Может быть, поставят над монастырем каким-нибудь. У Хоакина отлегло от сердца. Лиза в безопасности, а значит, он ее отыщет – хоть в Храме, хоть на краю света. – Думаю, сейчас она не очень годится на роль жертвенной девы. – Да, герр Юнг нам об этом рассказывал. Лиза, говорит, изжила в своей психике патиссон… нет, плафон жертвы. – Паттерн, – подсказал Ганхель. – Ага, патрон. Стала иначе строить общение с людьми. Исчезли фрустрирующие предрасположенности. Но это ничего. Она сможет работать инструктором в Храме. Обучать начинающих девчонок. Сто пятьдесят шесть положений тела, скорбь и невыразимая печаль… Хоакин кивнул. В рассуждениях гвардейцев было рациональное зерно. Герр Юнг – друид, огородник и по совместительству психотерапевт – пользовался у стрелков авторитетом. Выявлял тягу к садизму и огородизму. Много толковал о почвах нервных и суглинистых. – Так что, господин Ланселот, с вашей возлюбленной все в порядке, – подытожил Пампфель. – И с крошками феечками тоже. Вертеля только жалко. – Его бы похоронить. По старому стрелковому обычаю. Алебардисты понимающе переглянулись. Улыбнулись. – Что вы, господин Ланселот, – сказал Ганхель. – Катафалк прибудет с минуты на минуту. Вертель ведь происходит из знатной фамилии. – Его матушка останется довольна, – подхватил Пампфель. – Сын погиб, сражаясь в рядах вольных стрелков. Достойная карьера. – Да, достойная. – А Глиниуса, господин Ланселот, мы реставрируем. Герр Юнг договорился с часовщиком – механизм хоть и поврежден, но в городском хозяйстве все сгодится. – Поставим ворон пугать на общественных огородах. Вот и все. Терекок прекратил свое существование. Бунт имеет смысл, когда бунтовщики идут наперекор обшим установкам, а против чего могли идти вольные стрелки? Хоакин достал из кармана герцогский пергамент, перечитал. «Не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром». – Господин Ланселот, вам лучше прилечь, – преданно глядя на стрелка, высказал Пампфель, – Столько переживаний, столько тревог… – Это вряд ли. Я отправляюсь в путь, господа. Мне еше надо отыскать Лизу. – Вы найдете ее в Храме. Никуда она не денется. – Не волнуйтесь, господин Ланселот, – добавил Ганхель, – с гробовщиком мы договоримся. Город похоронит Вертеля за свой счет – все же он стал национальным героем. – Бог с ним, с Вертелем. Я все же пойду. Алебардисты переглянулись: – Пойдете? Тогда доброго пути, господин Ланселот. – Если что, заходите, – добавил Пампфель. Хоакин двинулся прочь. После нескольких шагов он понял, что не в силах сдвинуться. Голова кружилась, тело казалось набитым песком. Багровый луч солнца, проглядывающий сквозь сосновые ветви, обжег глаза. – Ложитесь, ложитесь, господин Ланселот. Настой из фляжки можете допить – это легкое успокаивающее. Герр Юнг утверждает, что вам нужен покой. Глаза слипались. Деревья крались по полянке, подбираясь все ближе и ближе, но, едва Хоакин поднимал веки, отпрыгивали назад. – Вы… опоили мменя? Мерзавцы! Он попытался вскочить и убежать, но тело не слушалось его. Алебардисты подхватили капитана под руки, отвели в избушку. Аккуратно уложили в кровать, укрыли одеялом. – Спи, господин хороший, – пробормотал Ганхель, взбивая подушку. – Вот ты спишь, и хорошо тебе, тепло, уютно. К чему просыпаться?… Там беды, неурядицы… девчонку твою в Храм увели. Зачем тебе обратно? Сквозь сон Хоакин слышал, как гвардейцы двигали мебель, наводя порядок в хижине. Затем появился еще кто-то (гробовщик?). Он отдавал приказания – властным, не терпящим прекословия тоном. Гвардейцы отвечали с готовностью; слов Хоакин не разбирал. Наконец этот кто-то склонился над засыпающим Хоакином и голосом Эрастофена из Чудовиц сказал: – Бедный глупый мальчик! Сколько несправедливостей в этом мире… Короли играют тобой, как хотят. Старый глупый шарлатан в шутку сделал тебя разбойником, а ты и поверил. Холодная влажная рука коснулась лба Истессо. – Господин Фероче, готовьте портал в Град Града. Держать Ланселота в лесу становится опасно. Голос удалился, расширился. Загремел за пределами хижины: – Эй! Лилии несите и орхидеи. Окна закройте! Глухо, почти неслышно отвечал голос Пампфеля: – Он будет чихать. Эти проклятые цветочки воняют немилосердно… Сон затягивал Хоакина все глубже и глубже. Раскручивалась сладкая воронка несознания, унося стрелка в теплую страну, исполненную грез и радостных видений. Брошенный на скамью плащ превратился в Фуоко, и стрелок усмехнулся. Лиза действительно была здесь. Просто она спряталась, обманула его. Она всех обманула. – Ты здесь, Лиза… А эти глупцы говорят, что его преосвященство увез тебя в Храм. Как такое может быть? Девушка ничего не ответила, лишь улыбнулась. Вот она встала и указала глазами в окно. Снаружи, в быстро темнеющем небе загорались звезды – одна, другая, третья. – Ты хочешь, чтобы я пошел за тобой? – Стрелок приподнялся в постели, протянул руку к девушке. – Так проклятые монахи все-таки убили тебя… И ты меня зовешь. «Пет, любимый! Нет!» – безмолвно отвечала Фуоко. – Тогда что? Что же?! Он яростно рванулся. Лесная хижина провалилась в глубины ночного неба. – Лиза! Звездная круговерть развернулась вокруг стрелка. Престолы танцевали с Силами, ангелы источали свет и любовь к Творцу, наделившему их величием и свободой. – Ты уже понял, кто ты? – грозно пели они. – Ты познал свою сущность? – О чем вы, провозвестники света? – развел руками Хоакин. – Я не понимаю вас. Огни, огни, огни… Водопады огней. Струи, ливни. Звезды – как глаза чудищ, смотрят из тьмы – настороженно, недобро. Чулище Фероче. Чудище Розенмуллен. Двуглавое чудище Ганхель-Пампфель. Хоакин совсем потерялся в этих огнях, в их величии и праздничном сиянии. Звездный свет жег, рвался в душу, заставляя ее таять и преображаться. Так свинец плачет в атаноре крупными сверкающими каплями, воплощаясь в золото, власть и силу. – Скажи! – вопили духи. – Скорее! В чем твоя основа? Я, господа огни, не понимаю снова… Ни столько, ни полслова! Быть бестолковым смертным – это мука, Вопросы ваши – только воду мутят. Я – Хоакин, лесной кафтан, стрелок из лука, что еще? В ответ грянул хор: – Глупец! Ты вновь не постигаешь сути! В уши бились голоса, нашептывали: – Ты разбойник?… Ланселот?… Ты верноподданный?… Сын?… Брат?… Покупатель кафтанов?… Приманка для мошенников, возлюбленный, человек на дороге?… Кто ты?… – Отстаньте, господа духи! Я не желаю слушать! – Кто ты?! КТОТЫКТОТЫКТОТЫ? – Я… Вся жизнь в единый миг промелькнула перед глазами Хоакина. Начиная с тех времен, когда отец пытался сделать его магом, и дальше, дальше, дальше… Квинта-Ля видел в нем капитана разбойников. Бизоатон Фортиссимо, его преосвященство, Дюжина решили, что он – Ланселот. Розенмуллен ославил его честным человеком. Тальберт считал духом перемен – и разочаровался. Шелуха. Шелуха… Цок-цок, цок-цок, копыта. Орда стрелков под звук подков. Проносятся вдоль дороги сосны зеленые, кусты крушины, розовые свечи иван-чая. Мчит карета на восток, везет в Град Града его преосвященство и компанию. На козлах – могучий детина в шерстяной куртке и домотканых портках; волосы путаной паклей спускаются на плечи. Потрюхивают на бедре боевые счеты. Когда б имел златые горы И – ока-ока! – отмычку богов, Меня б записали в крутейшие воры, Поскольку красив я, умен и толков. Варвар раскрутил над головой кнут и диким голосом заверещал: – Арррьях-ха! От вопля возницы сорвалось с березы воронье. Закружилось в небе, возмущенно каркая. Лошади лишь чуть резвей затрюхали да хвостами тряхнули – стараемся мол, сударь-варвар-господин. – Имеет смысл обсудить, – деловито начал Фероче, – долевое участие в процессе обесхоакинивания Террокса. Последние деньки выдались тяжелыми. Переговоры с доннельфамцами, политика, перетасовка войск. Шарлатан не всегда успевал переключиться с одного языка на другой. – Уж ваше-то участие можно счесть номинальным, – ядовито отозвался Розенмуллен. – Вы нас с его преосвященством едва не ухайдакали на лыжне своей магией. – Обжираться надо меньше. Я, между прочим, выявил Хоакина и спровоцировал его гнусную разрушительную сущность. Если бы не досадные накладки, оформил бы придворным Ланселотом. Эрастофен, это вы виноваты, что Истессо ускользнул. Философ не ответил. Лишь глянул на шарлатана так, что у того враз пропало желание наседать с какими бы то ни было обвинениями. – Все мы наломали дров, – примирительно заметил его преосвященство. – Великолепнейшая идея была – создать легенду о погибшем Ланселоте. И? Ваша светлость, где вы нашли того скульптора? – …А мой побег? Заставить Ланселота бежать, раструбить по всему свету о его трусости, – поддержал Эрастофен. – Розенмуллен, ваши слуги чересчур дисциплинированны. Это ненормально и подозрительно. Верность долгу должна ограничиваться продажностью. – Зато никто не спорил, когда я приказал людям стать вольными стрелками, – парировал Розенмуллен. – Весь город облачился в зеленые камзолы. Несмотря на то что налог на стрелковость составлял почти треть от дохода каждого. – Треть? Хм… недурная идея. Его преосвященство поерзал на бархатных подушках. От езды в карете старого жреца мутило. – Я претендую на высшую награду в этом деле. У меня Ланселот не сбежал ни разу. – Ах, ни разу?! А кто… …Все дальше и дальше от Терекока. От вольнодумствующего Доннельфама, страшной Базилисковой Камении. А в багаже, среди тюков с коронами, мантиями, митрами и горностаями, среди коробок со сластями и винами, лежит человек. Лицо его обмякло, в уголках губ скопилась слюна. Глаза открыты, но вряд ли Истессо что-нибудь видит. Разум стрелка далеко – бродит среди звезд и чудовищ, духов и ангелов. Его преосвященство постарался на славу. Каждый вечер поит его сонными отварами собственного изготовления. Хоакин стал обычным человеком. Короли везут Хоакина в Град Града, чтобы сдать в академию и сделать вечным студентом. Учитель музыки Квота Квинта-Ля, черная книга, теория вольных стрелков – всему этому предстоит уйти в небытие. В университете Истессо ожидают неприятности. Еще бы. Сбежать с экзамена по транспортной магии, умчаться невесть куда, не сдав зачетку… думаете, это вам с рук сойдет? Живо господа маги соберутся. Сам ректор произведет внушение – и придется нерадивому студенту остаться на второй год. А потом еще и еще. Прекрасный план. Но дюжинцы забыли простую вещь. Когда лавина мчит с гор, сокрушая все на своем пути, бесполезно выхватывать камешек, что ее породил. Над силами, что пробудились в мире, больше не были властны ни сам Хоакин, ни хозяева зверей. – Что будут заказывать досточтимые господа? Сегодняшний минестроне с соусом песто – просто истинное алхимическое золото. М-м! – Трактирщик причмокнул, целуя кончики пальцев. – А какие ньоки! Красный Вепрь пожинает Соловьиные Язычки, господа посетители. Горацио Кантабиле заливался соловьем. Он был воодушевлен: в его заведение нагрянули неожиданные гости. Они сидели за тем самым столом, за каким когда-то сидел Хоакин. – Э-э… Принеси нам вихри теста, сваренны в души веселье. Не забудь рубинов дола, алой крови виноградной и вот этого… ну как же… вот на языке крутилось… А! Нептицу, с желтым фруктом, что кривит лицо в унынье, навевая грустны мысли. Ну а к ней… – Так-так. Подождите, господа. Значит, спагетти в коньяке, так?… С томатным соусом, ага. Винишко – это само собой разумеется… Какое предпочитаете, господа? Есть Примарола Абруззо, восьмилетнее, есть и Ломбардия Боттелини. Горацио чиркал в книжечке, переводя пожелания гостей с варварского на обычный человеческий язык. – И напоследок, конечно, курица, запеченная с лимоном и… Тут Харметтир Большой Процент замялся. Капли пота выступили на лбу. Происходило это вовсе не потому, что на дворе стояло лето, а шкуру снежного барса он снять не догадался. Перед варварским таном стояла тяжелая задача. – Мошною леса? – задумчиво проговорил он. – Вожделеньем быстрых белок? – Что, простите, господин варвар? В глазах Харметтира блеснули слезы. Толстые губы беззвучно шевелились. – То, что собирают в гроздьях, вялят, сушат и ссыпают? – рискнул он. Трактирщик пожал плечами. – Булочек душа и сытость? На помощь пришел Оки Длинная Подпись. – Золотой изюм сушеный и кедровые орешки. При этом он подмигнул. Привыкший к варварским иносказаниям Горацио едва не добавил в рецепт желатин и толченые персиковые косточки. – Будет сделано, господа. На десерт не желаете ли чего? Харметтир подергал себя за нос, в глазах его появилась тоска. Предупреждая события, трактирщик объявил: – На десерт нет ничего, кроме печенья амаретти со сливами в вине. – Слитки золотого теста… – приступил к переводу Большой Процент, но Оки грубо перебил: – Давайте, давайте, давайте. Несите и печенье, и сливы. Всего, всего побольше! Кантабиле ушел, и в зале установилась тишина. Две бородатые варварские физиономии мрачно уставились друг на друга через стол. – Оки, ты огородная культура. Корнеплод ядрено – жгучий, мудростью веков прославлен. Я давно хотел сказать тебе одну вещь… Маленький варвар встрепенулся: – Правильно ли я понял, что ты меня назвал старым хреном? – Именно так, о… – Стоп, стоп, – примирительно замахал руками Длинная Подпись. – Харметтир, я тоже хочу сказать одну вещь. Дело в том, что времена изменились. – Что? Бег ладьи конунга Хрюки изменил пути земные? – Примерно так. Видишь ли, Большой Процент, я некоторое время работал извозчиком в Октанайте. Потом налаживал морские перевозки в Брешии. Ты же ни разу не покидал Аларик. Ни разу. Харметтир попытался что-то сказать, но Оки не надо было переводить в уме одни образы в другие. Поэтому он успел раньше: – Пойми, дорогуша, здесь люди иначе разговаривают. Если ты назовешь галеру верблюдом моря, тебе придется драться и с караванщиками, и с моряками. Если ты закажешь ублажение желудка из земли благословенья с алым лалом дольних весен, с мягким камнем тех, кто блеет, в шерсть укутавшись свирепо, обеда тебе придется ждать долго. Лоб громилы-варвара пошел складками: – Э-э… Как ты сказал? Ублажение желудка из земли благословенья? – Картофельные ньокки с пассатой и сыром-мас-карпоне, – подсказал объявившийся невесть откуда Горацио. – Ждать вы их будете действительно долго: на кухне закончился мускатный орех. Но, если желаете… – Нет-нет, – заторопился Оки. – Я это так сказал, для примера. – Воля ваша, господа. – Кантабиле выставил на стол бутыль примаролы. – Если появится желание, только крикните. За орехом я уже послал. Вид у Большого Процента сделался больной и несчастный. – Ньокки с пассатой… и маскарпоне… – с отвращением произнес Харметтир. – Ты уверен, что это лучше ублажения желудка? – Да. Начинай мыслить цивилизованно. Возьми вилку в левую руку, а нож – в правую. Улыбайся! – Арррррххх! Назад в дикость! – Улыбайся. На тебя смотрят. Тридцать два… – хотя нет, чуть меньше – желтых зуба сверкнули в бороде тана. – Поменьше зубастости, Харметтир. Итак, – Оки разлил вино по бокалам. – За Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание. При этих словах оба варвара поморщились. …Название заговора родилось еще в Аларике. Финдир Золотой Чек, красавица Сильгия и оба тана стояли на крепостной стене Арминиуса, глядя на юг – туда, где простирались земли владетелей чудищ. – Быть может, назовем его Вандальской Революцией? – осторожно предложил Оки. – Банально, – сморщила носик Сильгия. – Банально и не образно. – А как, насчет Сокрушения Устоев Всех Земель, Укрытых Снегом?… – Двусмысленно. – Всех Сразим Стальным Гроссбухом? – Излишне агрессивно. Финдир задумался. – Всетеррокское Готское Восстание? – Идея не проявлена, о муж мой. – Тогда – Всемирный Готтентотский Заговор? Теперь пришлось задуматься Сильгии. Название ей нравилось. Солидно, фундаментально, по существу. Но Сильгия была женщиной до последнего мизинца. – Хорошо, согласна. Только пусть это прозвучит немножко иначе. Скажем так: Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание. – Но… Шесть рук зажали Финдиру рот. – Хорошее название, сударыня, – в один голос заявили таны. – И, главное, короткое. …Когда вино в бутыли поиссякло, варвары приступили к выработке плана. – Прежде всего, – начал Оки, – следует опутать весь мир сетями могучего заговора. – Передмолчания, Харметтир. – Да, да, неважно… Ребенок в люльке, старушка-молочница, простодушный бродяга – все они должны стать нашими глазами и ушами. – И работать будут – за идею. Варвары посмотрели друг на друга. Перед их внутренним взором проносились картины одна краше другой. Пронырливые старушки-молочницы прячутся под потолочными балками дворцов. Цветочницы передают шпионские записки в букетах. Воры и стражники, монахи, каменщики, атташе – все послушны единому слону Оки и Харметтира. Нищие в капюшонах с горящими глазами крадутся в темноте. – Нам следует изыскивать малейшие следы пребывания Хоакина… – …грозы королей, ты хотел сказать? – Да, да… Не перебивай, пожалуйста. Судьба варварам благоволила – так всегда случается с людьми увлеченными. В зал вошла старушка-нищенка – в лохмотьях, многочисленных пыльных юбках, с клюкой. – Поможите, люди добрые, бывшей жрице, – затянула она. – Мы с моим маленьким Гилтамасом не ели уже шесть дней. Завидев старуху, пирующие отворачивались. Горбились, уходя носами в тарелки. Нищенка эта была не кто иная, как Летиция Ляменто. Люди прекрасно помнили, как обманулись перед коронацией, приняв Фуоко за жертвенную деву. Своего позора обыватели Летиции простить не могли. – …Вот уж дней шесть, как не видели пищи пустые утробы, – затянула бойкая старушонка на чистейшем анатолайском. Голос ее взвился дискантом: – Дайте, о дайте насытить нам голод предвечный! Мрачный детина в черном колпаке с серебряными костями[5 - Гордо Люгубре, первый некромант того времени. Создал заклятие, позволявшее поднимать мертвых. Мечтал создать армию скелетов, чтобы доказать преимущества посмертного существования перед обычным. К сожалению, планам его не суждено было сбыться. Чтобы заклятие сработало, каждый умерший при жизни должен был посвящать заботам о здоровье неоправданно много времени: делать зарядку, соблюдать диету, следить за осанкой.] протянул Летиции кусок творожного сыра. – Кушайте, бабушка, – ласково произнес он. – Укрепляйте суставы. В твороге кальция много. Еще в вашем возрасте полезно мумие пить. Для костей – просто необходимо. Старушка яростно глянула на мага. – Ой-ей-ей, недотрога… Ну наше дело предложить. Вновь застучала по деревянному полу клюка. – Уж шесть раз костер кровавый проплывает в море рока, как не видели мы хлеба с закадычным моим другом, – затянула Ляменто по-варварски. Перед родной речью суровые варварские сердца не устояли. – Эй, бабушка! – помахал ей Харметтир. – Идите к нам, бабушка. Кроха Гилтамас подергал бывшую жрицу за седые космы, и та обернулась к варварам. Оки услужливо придвинул табурет. – Присаживайтесь, бабушка. Как имечко ваше? От жрицы нестерпимо воняло. Перед вонью этой пасовали даже заклятия Кантабиле, призванные скрыть тайны неудачной стряпни. Однако варвары привыкли и не к такому. Харметтир поставил перед старухой миску с ньоками, Оки налил вина. – Летицией Ляменто прозываюсь. По-вашему – Порхающая Жалобщица. – Летиция благодарно зачавкала. – Ох, судари-голубчики! Ох, спасители мои!… Уж не знаю, что бы делала без вас. Гилтамас вновь подергал Летицию за волосы. Та кивнула, и перед сильфом появилось кофейное блюдце с равиолем и наперсток вина. – Верите ли, господа варвары. С тех пор как мерзавец Хоакин обездолил, кровиночку родную похитил… – Мерзавец Хоакин? То есть Ланселот? Рассказывайте. Видели вы когда-нибудь, как снежные волки нападают на след? Как несутся они меж торосов, щелкая клыками, алча кровавой пищи своей? Давненько не попадались госпоже Ляменто такие благодарные слушатели. Харметтир достал свой могучий гроссбух, и недобрым было лицо могучего тана. Ох, добавится новая закладка меж страниц прославленного гроссбуха! – Так-так, – бормотал он. – Помедленнее, о Ласточка Печали, я записываю. Итак, «обесчестив невинное дитя на алтаре служения чудищам»… Как дальше? – А я ищу огненную элементаль Инцери, – признался сильф Гилтамас – Дамаэнур, знакомец мой, не спит и не ест. Все красотку свою ищет. Оки слушал, кивая головой. Да, да, Инцери… Что ему эта Инцери? Хоакин Истессо занимал все его помыслы. Ведь подчас даже самые опытные заговорщики не в силах выделить среди событий действительно важные. От несчастной жрицы варвары узнали многое. И скоро у них родился план. Жизнь государственная подобна жарке блинов: падает капля воды на раскаленную сковородку, масло шкварчит, бунтует. Летят в разные стороны брызги, визжит ошпаренная повариха… А поделом! Не будь раззявой. И странно: уж давно испарилась та капля в кухонном чаду, а проклятия не умолкают. Горят волдыри на руках, блинчики коробятся черной узорчатой коркой… Сколько бед натворила одна-единственная капля! Примерно это и произошло с Терроксом. Когда утром следующего дня Тальберт Ойлен проснулся в борделе, на душе его было неспокойно. Добродушные шлюшки пытались удержать его, но бродяга лишь хмурился. Злое беличье личико Греты-шпионки не шло из памяти. Герцог – старшина огородников посмеялся над ними. Ославил честными людьми… А ну как стражники о том не знают? – Тальберт, ты уходишь? – Две тонкие руки-змеи обвили его шею. Капризное личико придвинулось близко-близко. – Постой! Куда ты? – Солнце восходит, милая. – Шут сорвал с окна штору, бросил на пол. – Засиделся я что-то в гостях. – Нам было хорошо. Зачем тебе уходить? – Странные нищие бродят под окнами. Клянусь кораблями мира, у них слишком сытые рожи. Что ты ищешь в своем рукаве, Герда? – Ах нет, ничего. Ойлен ловко вывернул ее кисть. В руке сверкнул стилет. – Твое это, что ли? Эй, Герда, улыбнись! Девушка прижалась к стене, вытянулась в струнку. На лице – ненависть, смешанная с отчаянием. Ойлен продолжал: – Твои поцелуи жарки, Герда. А чьи шаги там, на лестнице? Неужто новые дружки, Зверевы любовнички? – Тальберт, ты говорил… – Герда сжала кулаки. Ногти впились в кожу до крови. – Говорил, что… – И она решилась: – Беги, Тальберт! Они пришли за тобой! Дважды повторять не пришлось. Окно брызнуло осколками, и свежий утренний воздух ворвался в комнату. Дверь затряслась под ударами кулаков, но было поздно. Насмешника-скульптора уж след простыл. Тальберт бежал по улице, никого не таясь. Карнавальные нищие бросились наперерез, но, встретив сумасшедший взгляд бродяги, одумались. Стилет, который Ойлен отобрал у Герды, так и не пригодился ему. Герцог платил шпионам слишком мало, чтобы те зря рисковали жизнями. Да и к чему? Один бунтарь погоды не сделает. Весь город бунтует, и ничего. Направо… теперь налево. Вывеска булочной, а вот – башенки «Бородароссы». Мансарды, мансарды, мансарды над головой… Чертовы голуби! Где же дорога в лес? Ну-ка, снова. Прямо, затем – ратушная площадь. Слева – эшафот, справа – церковь Эры. Сапожничья лавка, мастерская часовщика… Мастерская часовщика. Тальберт остановился, тяжело дыша. За распахнутым окном, на чистеньком верстаке лежала растрескавшаяся голова голема. Один глаз пересекала трещина, другой смотрел беспомощно и детски наивно. Бродяга провел ладонью по лицу. Ему показалось, что он смотрит в зеркало. – Та-альб… – заскрипел голем. – Ус! Ус! Я Берн…Ус! Заскорузлая повязка на лице. Трещина в голове голема. Метнулись улицы, закружились вокруг стрелка – последнего стрелка в Доннельфаме. Церковь, ратуша, гвардейский кордон на пути в Терекок. – Куды, ска-атина! – метнулись наперерез алые камзолы. – Герцогом! Иименем герцога! Стрелок-предатель кружил по Доннельфаму. Смыла в его беготне было не больше, чем в суете обезглавленной курицы. – Что же это я, – бормотал он. – Это ведь я виноват… Из-за меня всех повязали. Вынырнуло знакомое лицо. Тальберт бросился навстречу: – Эй, Ганхель! Ганхель! – Пшел вон, побирушка. Ну?! Красный камзол, зеленая подкладка. Древко алебарды ткнулось Ойлену под ребра. Стрелок не почувствовал этого. Голос его звучал хрипло: – Ганхель! Что с ним?… Куда увезли Ланселота? – Пшел! Проваливай, пьянь. – Ганхель! Это же я, Тальберт! В лице служаки мелькнула тень сочувствия. Нагнувшись к Ойлену, он прошептал: – Карету видишь? Туда… В Град Града его повезли. Быстро! И, выпрямившись, замахнулся алебардой. Брызги, брызги, брызги… Шипит сковорода, бушует пенным потоком масло. Повар хватается обожженными пальцами за ухо – да разве это поможет? Не ротозейничай! Чайка пронеслась над пальмами. Сделала круг над фаянсовой колоннадой храма. Статуя, изображающая много мудрого Катаблефаса, украсилась жирной белой кляксой. Тень в солнечных часах сообщала, что эра на дворе все та же. Эра зверей великих. Вжих. Вжих. Вжиииих. – Слушай, брат Версус, быть может, лежит он в чулане? Всеми забыт, позаброшен, в тоске и унынье? – Ты бы, брат Люций, метлою шустрил и не умничал больно. Ишь, моду взял через раз проходить по ступеням. – Я же… я что… ничего, я лишь как бы подумал. – Ты мне еще поглаголь, проходимец. Спиноза! Две сгорбленные фигурки поравнялись друг с другом и двинулись в разные стороны, резво работая метлами. Положение святых отцов с каждым днем становилось все отчаянней. Бог Террокса, Квинтэссенций философствующий, вездесущ. Но почему-то именно в этом храме его не могли отыскать. Град Града узнать легко, даже если вы его никогда в жизни не видели. На Терроксе существует лишь один город, построенный в облачном кольце. Лишь один город, вокруг которого непрерывно идет град. Я с галеры вернусь, Фраера пусть кольчуги наденут. Ты меня предала, за бесценок спустила мой килт… Торопливое стаккато ударило по крыше кареты. Взвизгнули лощади, варвар-возница захлебнулся на половине строфы. – Сторожевое заклинание? – нахмурился его преосвященство. – Зачем? Мы же заранее выслали депешу – едем, мол, встречайте. – Накладочка вышла, – добродушно отмахнулся Фероче. – С кем не бывает. Розенмуллен достал лорнет и уважительно оглядел застрявшую за стеклом градину. – Однако ж… внушает уважение. – Еще бы. – Шарлатан важно покачал головой. – Ювелирная работа. Одна градина хранится в палате мер и весов как эталон воробьиного яйца. Карета вынеслась к городским воротам и замерла, как гвоздями прибитая. Из караульного помещения бежали маги в белоснежных с серебром мантиях. – Эй! Стой! Кто? Куда? Дверца кареты приоткрылась. Выглянул шарлатан. – К господину ректору, Петруччио Да Капо, – объявил он. Над верхней губой шарлатана поблескивали крошечные капельки пота. Давным-давно он покинул университет, но память о здешних порядках никуда не делась. Фью Фероче здорово волновался. – Дайте ваше предписание, – протянул руку первый из стражников – седой, толстый, со злым лицом южанина. Он обернулся ко второму и отрывисто бросил: – Мадам Долорозо. Известить. Это по ее части. Тут уж всем королям в карете стало не по себе. Отчего – один бог ведает. Что-то в лице мага-южанина заставило властителей, вновь ощутить себя школярами. Вспомнились коротенькие штанишки, грифельная доска, мел. Двойки, несделанные домашние задания. Кнопки, подложенные на бархатное кресло учителя. Линейка, обрушивающаяся на сгорбленные детские плечи. Стражник читал медленно, сдвинув очки на самый кончик носа. Губы его шевелились, словно он пробовал каждое слово на вкус: – Запятая пропущена, – недовольно объявил он. – И «воспрепятствовать» через «е» написано. Он отыскал взглядом Фероче: – Запомните, мой милый мальчик: слово «препятствие» происходит от «пятки»; «пяти» и «пятен». Но никак не от «пения», «петуний» и «петард». О, не делайте эту ужасную ошибку в дальнейшем! Не уподобляйтесь бездушным профанам! – Э-э… прошу прощения, господин маг… – Шарлатан спрыгнул с подножки кареты и униженно заглянул стражнику в лицо. – Вы случайно не знакомы с Вырио Марчиаллиссимо, учителем грамматики и чистописания? Дело в том, что двадцать лет назад… – Чушь, – перебил тот. – Как я могу быть с ним не знаком, если это я и есть? Ваше имя? Ответить шарлатан не успел. Из ворот выплыл могучий дредноут в розовой кипени парусов. – Фьюндарин Фероче, негодный мальчишка, – объявил дредноут. – Ты ли это? – Я, сударыня. Вблизи дредноут оказался величественной дамой – румяной, щекастой, с едва заметными усиками. При виде ее Фероче сделался даже как-то ниже ростом. – Вот ты где, Фероче, – пробасила дама. – Наконец-то объявился… – Госпожа Долорозо, мое почтение. – Шарлатан стал на одно колено и склонился до земли. Шея его побагровела. – Фьюндарин, мы не можем тебя пустить в Град Града. – Госпожа Долорозо выхватила из корсета несколько пожелтевших листков. – У тебя обнаружилась библиотечная задолженность. Вот. – Она торжественно потрясла листками в воздухе. – «Сказка о жреце и о работнике его Халде», «Метод конечных элементов в вычислении антропоморфического поля филогенетических преобразований в лягушку», «Шпинат в цвету» и «Кошмарное убийство в Лянгзаме». – Но у меня нет этих книг! – похолодел Фероче, – Очень жаль. Придется возместить убыток. – Мадам Долорозо подняла глаза к небу и беззвучно зашевелила губами. – В семьсот двадцати четырехкратном размере. – Вот, пожалуйста, – побелевшими губами пробормотал шарлатан, выписывая долговое обязательство. – Тогда проезжайте. Все в порядке, – благосклонно кивнула госпожа Долорозо. И карета загремела по булыжнику Града Града. …Страдания шарлатана на этом не закончились. Маги университета живут по нескольку сотен лет. Магия помогает продлить жизнь. К сожалению, она не дает ни молодости, ни свежести восприятия мира. Маразм, старческая мелочность и придирчивость – вот беды прославленных магов. Грустно видеть людей, некогда всесильных, проигравшими битву со всесильным временем. Волшебники Града Града помнили всех своих выпускников – особенно знатных и прославленных. Им присылали открытки на дни рождения, приглашали на выпускные балы, приводили в пример младшекурсникам. Это было приятно и радостно. Но Фью волшебники помнили с плохой стороны. Шарлатан покинул университет весьма безответственно. В общежитии не сдал постельное белье, во время прощальной пирушки выбросил в окно казенный чаролист. Много чего маги могли припомнить своему властителю. – У вас была восхитительная юность, – подмигнул Розенмуллен. – Я, помнится, тоже зажигал не по-детски. И студентки… ах, студенточки! Его преосвященство и Эрастофен отмолчались. Им вспоминать было нечего. Мучительное восхождение на университетскую Голгофу близилось к концу. Королям открылся вид на сияющую дверь – дубовую, в резных травах и кленовых ветвях. На ней сияла медью табличка: «Ректор Петруччио Да Капо». Не без трепета Фероче постучал. Ответа не было. Он постучал еще раз, а затем, не дождавшись ответа, вошел. Дюжинцы двинулись за ним следом. – Добрый день, господин ректор, – тихо поздоровался шарлатан. Согнутая спина – атласная, поблескивающая неживыми алыми маками на васильковом фоне – завозилась в кресле. Скрипучий голос осведомился: – Кто это? – Шарлатан Тримегистии, господин ректор. Фьюндарин Фероче. Фероче совершил ошибку. Ни в коем случае не следовало называться официальным именем. За все время обучения в университете Фьюндарином его звали лишь в некоторых, вполне определенных случаях. Когда хотели отчислить за неуспеваемость, например. Или назначая штраф за драку с градским патрулем. – Фьюндарин Фероче. Да, припоминаю, – проскрипела спина. – Фьюндарин Фероче. А кто это с тобой? – Это – могущественнейшие властители Террокса. Дюжинцы представились. – Да, понятно… Кхек! Понятно, да… С чем пожаловали?… Соринка попала в глаз шарлатана. Он мигнул, и развеялся морок. Ректор вовсе не поворачивался к посетителям спиной. Его скрючил ревматизм, да так, что подбородок профессора оказался чуть ли не на уровне коленей. Ах, старость, старость… Из любопытства Фероче попытался вернуть иллюзию, но сознанию свойственен снобизм. Оно не любит оставаться в дураках. Как ни щурился Фероче, он продолжал видеть согбенного старика – со слезящимися глазками, волосками в носу, клочковатой бородой. Васильковая спина не возвращалась. Вздохнув, шарлатан объявил: – Мы прибыли, господин ректор, чтобы вернуть в университет беглого ученика. – Беглого ученика, беглого ученика, – закудахтал тот. – Что ж, вы вовремя… Сентябрь на носу. – Он потер нос, словно пытаясь стереть подступающую осень. – Только… – Что только, господин ректор? – нахмурился его преосвященство. – То и только. Отчего это вы, господа хорошие… кхе-кхе!…, думаете, что мы его примем обратно? – У нас была договоренность… с вашим секретарем… – Знать не знаю. Как имя вашего протеже? – Хоакин Истессо. Ректор замер. В глазах его отразилась растерянность. – Как… прошу прощения, как вы сказали?… Старчески кряхтя, он встал. Одернул полы халата. – Хоакин Истессо, – изменившимся голосом объявил он. – Прошу вас, господа. Сонного Хоакина перенесли в студенческую гостиницу и уложили на кровать. По удивительному стечению обстоятельств, комната, в которой он жил сто лет назад, оказалась свободной. Но осталась ли она неизменной? Да. В мире, где правят звери великие, где одна эра не способна сменить другую столетиями, вещи не стремятся к развитию и преображению. Те же полотенца на крючочках. Те же полуразвалившиеся кровати, застиранные до дыр простыни. Стол залит чернилами, да и надписи на нем все те же. От сессии до сессии живут студенты весело. Вино – зараза, прощай разум, утром встретимся. В смерти моей прошу винить профессора рунистики. На исписанной столешнице лежит пожелтевшая зачетка. Она раскрыта ближе к концу. В столбике несданных экзаменов виднеется сиротливая запись: «Экзамен по транспортной магии – 5». Его преосвященство с отеческой любовью посмотрел на спящего Истессо. – Прощай, друг мой. Надеюсь, тебе здесь будет лучше. Он обернулся к горничной и приказал: – Растопи, пожалуйста, печку, девонька. Да пожарче. – Но, сударь… Ведь лето же на дворе! – Я приказываю. Когда пламя в печи достаточно разгорелось, его преосвященство достал книгу в черной обложке. Перелистал небрежно. – Теория вольного застрельничества… Жизнь, полная приключений. Ах, приключения! – Он обернулся к спящему. – Хватит с тебя. Да и не с тобой они происходили, друг Ланселот, с кем-то другим. С героем, которым ты никогда не станешь. Книга полетела в огонь. Словно исполняя ритуал, короли проследили за тем, чтобы сгорели все до единой страницы. Фероче переворошил кочергой пепел. – Ну все, хана, – объявил он на языке истопников. – Теперь ему себя не вспомнить. Дюжинцы сняли шляпы. – Прочь! Прочь, мерзавцы! – Но, госпожа, – донеслось с той стороны запертой двери, – я принес вам завтрак. – Уморю себя голодом! – Одумайтесь, Лиза, – вступил из-за двери старческий фальцет. – Вы – старшая жрица. Вам надо выглядеть солидно, хорошо питаться. Маггара замахала ручками, дирижируя: – Вер-ни-те! Лан-се-ло-та! – разнеслось в храмовых покоях. – Вер-ни-те! Лан-се-ло-та! Разлетелись в стороны осколки. Жрецы за дверью притихли. – Что там? – сдавленно пискнул первый. – Священная ваза Крааль, – ответил второй. В голосе его прорезалось благоговение. – Реликвия всеанатолайского значения. – Плохо. Бом-м-м-м. Тягучий медный удар прорезал воздух. – А это? – Курительница Умпирудас. Часть Оракула, жизненно необходимая для ритуала. – Девушки! – взмолился первый – тот, кто предлагал завтрак. – Келью отделали вашу мы с вящим стараньем. Вы, может быть, голодать перейдете в покои иные? Очень уж бог наш суров и гневлив, разбираться не станет. Похрен метелки ему, и любовь, и вся ваша диета. Коль шандарахнет молоньей, так мало вам слышьте? – не будет! – Вот мой ответ, – провозгласила Фуоко. Что-то хрупнуло, как будто топором рубанули по спелому арбузу. – Дароносица Рогнодай, – удрученно отметил обладатель фальцета. – Слушай, пойдем же, брат Люций, доложим начальству. Кстати, явилась мне мысль, так скажу: гениальная очень. Что, если мы дипломатию хитро применим? Дзинь. Дзинь-дзинь. – Зеркало Судьбы. Ох… Прав ты, брат Люций. О прав ты – пропьем под шумок Чайник Света. – А на остатний динарий съедим ветчины малосольной. Сладких ватрушек вкусим и пирожных с воздушной начинкой. Скрип за дверью стих. Жрецы побежали в кофейню проедать и пропивать оставшиеся целыми святыни. Фуоко выкинула в окно три серебряных блюда, плоский стеклянный глобус и чашку с перьями. Затем села и горько заплакала. Майская Маггара и Инцери бросились ее утешать: – Не плачь, Лиза. Слышишь? Мы еще поборемся. – Я не плачу. Только сердце болит… Глава 13 К ВОПРОСУ О ВАРВАРСКОМ МЫШЛЕНИИ Время, время… Осень пришла в Циркон мгновенно, расцветив улицы багрянцем и пурпуром. Оки, привычный к чудесам цивилизации, только плечами пожал – он-то уже насмотрелся. Зато Харметтир блаженствовал. Идея смены времен года вызывала в душе варвара трепет. В Аларике существовало одно-единственное время – зима. Она разделялась на зиму мокрую, снежную, морозную, вьюжную, голодную… тем не менее это была все та же унылая пора, очей огорченье. Шли дни, а Харметтир оставался все тем же неотесанным дикарем. Из-за этого каждое утро варваров начиналось с перебранки. – Брось это, о позор торосов дивных! Это мусор. – Но, Длинная Подпись, я купил эту кучу листьев у дворника всего за двадцать денье. – Да зачем они тебе? Все сундуки листьями забиты! Харметтир подмигнул и принялся делать таинственные знаки. Обычно он так себя вел, когда задумывал прибыльное дело. А прибыльные дела Большого Процента оказывались сущим проклятием для окружающих. – Ладно, ладно. – Оки махнул рукой. – Спускаемся вниз. Надо позавтракать и допросить новых свидетелей. Зачем тебе листья, потом расскажешь. – Хорошо, – согласился Харметтир. – Эй, Гилтамас! Где ты, лентяй и обжора? Маленький сильф состоял на службе у варваров. Они хотели и Летицию взять, переписывать бумаги, но не сложилось. Вытерпеть нытье жертвенной девы не смог даже привычный ко всему Харметтир. Выгоняя старуху, он прочел такую вису: Душу вытряхнула споро, превратив в песок унынья, И пилою притуплённой распилила ум и уши. Оки не мог с ним не согласиться. С уходом старой жрицы варвары зажили спокойно. Ступеньки наигрывали веселые аларикские мелодии. Оки бежал вприпрыжку; спутник его шагал размеренно, тяжело перенося вес с ноги. Заслышав шаги, Горацио встрепенулся. Со временем все трактирщики учатся распознавать постояльцев по походке. – Утречко доброе, господин Харметтир. Приветствую вас, господин Оки. Перед варварами появилось плетеное блюдо с дымящимися лепешками. Рядом – чашка Лигурийского соуса «песто» и бутылка вина. – Вас дожидаются трое, – шепнул Кантабиле. – По виду – шпионы. Трактирщик заговорщицки подвигал бровями и исчез. У него были свои резоны Мешаться в игры посетителей – дело убыточное. Господа варвары строят из себя заговорщиков и шпионов? Бога ради! Горацио не поленился, сходил в Бахамотову Пустошь и все подробно изложил кому надо. Из канцелярии прислали соглядатая – востроносенького, щупленького, в огромной шляпе с обвисшими полями. Соглядатай засел в «Чушке»; он торчал за печкой днями и ночами, выпивая и закусывая – Кантабиле нарадоваться не мог, глядя на его счета. Варварам было все равно: следят за ними или нет. Харметтир обставил дело такой таинственностью, что народ в «Чушку» валом валил, как на представление. Доходы трактира выросли. Горацио подумывал, уже, когда варвары съедут, нанять лицедеев – чтобы те продолжили традицию. – Эй, Гилтамас, глянь – хвоста нет? Сильф юркнул под кресло, завозился. – Никак нет, господин Длинная Подпись. – Ну слава богу. А то и у стен бывают уши. – О, не беспокойтесь. Наш стол стоит посредине зала. Никакие стены не подкрадутся. Оки принялся насвистывать «Зантицию». Харметтир задумчиво покусывал закладку гроссбуха. – Смотрит? – спросил он. – Улыбается. Соглядатай действительно смотрел и блаженно улыбался. С работой ему повезло. Господа большие деньги платят, чтобы в цирконскую оперу попасть, а тут – представление. Да еще и приплачивают. И кормежка дармовая. Харметтир поманил к себе первого из «шпионов». Тот подошел, робко озираясь, уселся на табурет. – Больше вороватости, – приказал Харметтир, – Ну? Варвары не переигрывали. Оки прекрасно знал цивилизацию и южан. А Харметтир всю жизнь провел в снегах, охотясь на пингвинов и снежных ухохотней, Первейшая истина, которую он усвоил, такова: нет лучшей маскировки, чем выглядеть тем, кто ты есть на самом деле. Тролли-ухохотни обожают человеческое мясо. Посмотреть на одинокого варварского охотника сбегается вся стая. Тут-то и начинается настоящая охота. Сейчас происходило нечто похожее. Бахамотова канцелярия предполагала, что варвары ищут планы дворцовых подземелий. Картографы Пустоши трудились, изготавливая для аларикцев фальшивки. Среди простого люда ходили слухи попроще. Цирконцы считали, что цель аларикцев – похитить Джинджеллу кон Тутти Форца, первую красавицу Циркона. Увезти на север, выдать за юного варварского принца Эйли. Люди обожают мифы. А что может быть красивее похищения? Аларикцы стали популярны. Их узнавали на улицах, угощали пирожками и вином. Рафаэлло кон Тутти Форца подослал к Харметтиру наемных убийц, но без толку: разъяренная толпа разорвала негодяев на части. Народ не прощает покушений на своих героев. Даже Горацио при всем его опыте ошибся. Варвары приехали за рецептом дивной сальтибокки по-цирконски, решил он. С шалфеем и красным вином. Что ж… они свое получат. И не обрадуются. – Господа, – испуганно прошептал шпион, – господа, на нас смотрят. – Пусть смотрят. Ты переговорил с конюшенным дворца? – Да. Карета перемазана пыльцой иван-чая, на ободе следы тины и белой глины. В торбе нашлись колоски овса – вот этого. Шпион выложил на стол носовой платок с увязанным в нем мусором. – Капюшон надвинь, дубина, – оскалился Длинная Подпись. – Картинней! Оки и Харметтир переглянулись. Прирожденные возниц, они обладали сверхъестественным чутьем. По горстке пыли могли определить, откуда она, да и в сортах овса для лошадей разбирались. – Доннельфам. Оки поджал губы и подтвердил диагноз: – Доннельфам. Они обернулись к шпиону: – Продолжай. Тот развел руками: – След обрывается. Гонец прибыл в карете без гербов-в такой ездят шарлатановы эмиссары. Затем отправился в неизвестном направлении. – Хорошо. Вот твоя награда. – Харметтир придвинул к шпиону полотняный мешочек с монетами. – Пригласи второго. Сам можешь убираться. Второй шпион выглядел солиднее. Щеки у него отвисали, как у добродушного бульдога, а немигающему взгляду могла позавидовать кобра. – Векселя, – отрывисто рявкнул он. Оки без разговоров выложил на стол второй мешочек: плоский и широкий, словно набитый кусками кожи. Ладонь варвара припечатала его к столешнице. – Вильгельм, – сказал Оки. – Ты знаешь: слово варвара свято. Клан Длинной Подписи простит тебе все долги. Рассказывай. – Я выяснил. Вот списки товаров. Цены выросли. Если так дальше пойдет – шляпные мастера зашибут хороший капиталец. Я уж не говорю о торговцах зеленым сукном. Бумаги легли рядом с плоским мешочком. Две бороды нетерпеливо склонились над ними. – О, как я был прав, – выдохнул наконец Харметтир. – Как прав! Оки не отвечал, лишь комкал салфетку. Из бумаг следовало, что в Доннельфаме вырос спрос на зеленые ткани. На охотничьи шляпы с перьями, декоративные луки, топорики, кожаные пояса. Разбойникомания принесла свои плоды. Если у варваров и оставались сомнения, где искать концы этой истории, то третий шпион их рассеял. – Жрица в наш храм заглянула, прекрасна очами, – пропел он, оглаживая на животе жреческий хитон. – Из Доннельфама дорога вела, дивный град, о поверьте, драгие! Имя Фуоко ее, а прозвание – Бедная Лиза… – Не части! – Оки раздраженно врезал кулаком по столу. – Записываю я. – …с нею создания дивные: фея и ящерка-пламя… Тут уж все стало ясно. Ляменто рассказывала о том, что Хоакин путешествует в обществе малолетних развратниц. О Лизе она высказалась так же категорично. Мозаика складывалась в единую картину. – Благодарю, благодарю, святой отец. Ступай, спасибо! Третий мешочек – на этот раз парчовый – перекочевал из рук в руки. Оки поднялся, размял плечи. – На сегодня все, господа, – объявил он в пустоту. – Нам следует удалиться в свои покои, поразмыслить. По таверне прошел ропот. – Впрочем, – добавил Харметтир, – кто-то может нам помочь. Похищение девиц – дело трудное. Если кто-то принесет хорошую веревочную лестницу, снотворного для часовых, ливерной колбасы для собак… что еще?… – …отмычку! – заволновались завсегдатаи. – …штаны запасные! Вечно у Тутти-Форцев забор гвоздями утыкан! – …масла, корпии, камфары!… Там стражники!… – … и добрую шпагу!… – …и карету!… – Вот-вот, – широким жестом прервал их Большой Процент. – Если кто-то нам это все доставит – к ночи нынешней, не позже, – будет назван тот героем, лучшим другом аларикца. Похитителем красавиц. По залу промчался сквозняк. Зазвенели монеты, прыгая по стойке под алчным взглядом Кантабиле. Счастливцы, успевшие расплатиться первыми, выпархивали из «Свинцовой Чушки», словно дрозды из клетки. – После обеда гулять пойдем. Не проворонь, – бросил Харметтир соглядатаю. – А то опять будешь бегать, как вчера. Стыдоба. Широкополая шляпа склонилась в знак признательности. – Пр-много благ-дарен, гс-да варвары, – донеслось из-под полей. Варвары чересчур увлеклись донесениями шпионов. Играя в заговорщиков, они и мысли не допускали, что кто-то может следить за ними. А этот кто-то существовал. Измученное лицо – словно мешковина с дырами, заскорузлый платок на выбитом глазу. Бродяга прятался в дальнем темном закутке, возле ведер с золой и метел. Тальберт Ойлен не знал покоя. Судьба показала ему, кем он способен стать. На миг дала видение кораблей, знамен, веселого бунтарства и – вновь швырнула в помойную яму. В запахи лука, гнилой ботвы, застарелой куриной крови. Везение не оставило бродягу. Неведомое чутье привело его вслед за варварами в Циркон, загнало в «Свинцовую Чушку». Ойлену посчастливилось. Он нанялся в работники к Кантабиле, и дни его оказались заполнены колкой дров, беготней с помойными ведрами, разгрузкой подвод. Потеряв бродяжью душу, скульптор обрел видимость покоя. Ровно до того момента, как в «Свинцовой Чушке» поселились Харметтир и Оки. После этого жизнь Тальберта превратилась в кошмар. Стоило Оки сказать: «На дворе тихо. Кинь мне тот кус баранины», – в ушах звучало: «Хоакин… раненый…» Если Харметтир спрашивал у Кантабиле: «Что, для кишок не вредно ли тесто?» – Ойлен слышал: «Нехорошо… предал Истессо…» Он единственный понял суть заговора. Никому из здравомыслящих цирконцев не приходило в голову, что варвары охотятся за Ланселотом. Но Ойлен перешел ту грань, за которой логика утрачивает силу. Его разум блуждал в туманных далях, там, где возможное становится реальным, а схожее – одинаковым. Минус на минус дают плюс. Безумие Ойлена дало возможность проникнуть в суть вещей. Быстро и неряшливо дометя пол, Тальберт бросил метлу и выбежал на улицу. Ему многое предстояло сделать. – Не стоит благодарности. Крылышки Маггары затрещали. Фея опустила на поднос мельхиоровый кувшинчик с крохотными капельками сапфиров на горлышке. – Это амброзия. Сейчас еще чего-нибудь отыщу. – Хорошо. Лиза уселась на поваленную колонну, Сложила на коленях руки и принялась терпеливо ждать. Сквозь полуразрушенную крышу портика проглядывало солнце. Сияющие столбы пыли пересекали полумрак тут и там. Эту часть храма никогда не ремонтировали. Его преосвященство заботился о символизме и эстетике. Разрушенный портик символизировал темную часть человеческой души. Здесь хранились ненужные святыни: старые, разбитые, списанные за ненадобностью. Именно эти реликвии с такой легкостью повыбрасывала и разбила Фуоко. Пусть старичок Версус оплачет их: он жрец старой закалки, и все эти дароносицы, чаши, зеркала дороги ему как воспоминания былых дней. Ныне живущим незачем заморачиваться на древнем хламе. История рассудит, кто прав. Боевые монахи из свиты его преосвященства привезли Фуоко с недвусмысленным приказом: устроить со всеми удобствами. А это значит: ковры, благовония, питание по высшему разряду. Яства и благовония отец Люций устроил, а вот с коврами вышла заминка. Вешать их оказалось некуда. Достойные верховной жрицы покои еще только предстояло привести в порядок. Лизу временно поселили в портике Старых Святынь. Сбежать из портика не удавалось никому. Скала, на которой его выстроили, обрывалась в океан, символизируя ограниченность человеческого познания. До возвращения его преосвященства деваться Лизе было некуда. Но старому жрецу это вышло боком. Те дни, что Лиза провела в портике, оказались роковыми для старых святынь. Поднос быстро заполнялся кувшинчиками, тарелочками, вазочками. – Вот манна небесная, – деловито поясняла Маггара. – Вот амрита, нектар, маат. Инцери пробежала по пыльной скамье, оставляя блестящие черные следы. С любопытством обнюхала небесную манну. – Откуда ты все это берешь? – Места знаю. Есть такая пристройка в пальмовой роще… А у поварихи левый глаз не видит. Если подкрасться с нужной стороны – бери все, что душа пожелает. Фуоко отдернула протянутую к кувшинчику руку. Поставила кувшин с амброзией на место и опасливо вытерла пальцы. – Отнеси обратно. – Ты что, сбрендила? – Я знаю эту пристройку. И о кривой поварихе слышала. Я не стану это есть. – Глупости, – фыркнула Маггара. – Я посмотрела: плита чистая. И повариха руки моет. Ешь, не бойся. – Не стану. – Здрасьте! Что мне теперь, все это выбросить? Ладно, я могу. Фея столкнула поднос со скамьи. Тарелки зазвенели. Один из кувшинчиков – пузатый, с серебряной филигранью на горлышке – кувыркнулся на пол. Тут произошло чудо: из-под скамьи вынырнул булыжник, выпустил руки и ноги и подхватил его. – Ох! – только и выдохнули пленницы. Камень поставил кувшинчик на место, передвинул поднос дальше от края и робко спросил: – Вы в самом деле не будете это есть? Вам не нравится? Извините. Маггара и Лиза переглянулись. – Говорящий. – Точно. Не надо было эту дрянь пробовать. Она с грибами. – Вообще-то это мои… моя еда, – продолжал камень. – Подношения, понимаете? Мне много жертвуют. Только это не в том смысле, будто я вас упрекаю. – Жертвуют? – удивилась Лиза. – Вы зверь великий? Камень поболтал ложкой в манне небесной. Осторожно попробовал. – Я не представился, да? Извините. Я – бог всего сущего. – Кто-кто? – Бог. Квинтэссенций. Еще я – пятый элемент, субстанций, первобатерий и философствующий камень. – Алкагест? – робко спросила Инцери. – В воплощении алкагеста я недолговечен. Извините. Растворяю любой сосуд и ухожу к центру Террокса. Но магму очень не люблю. Лиза вытянула руку: – Так вот вы какой, первобатерий… Я слышала о вас от старших жриц. Потрогать можно? – Только без фамильярности. На ощупь камень казался шершавым и теплым – словно целый день провалялся на солнцепеке. Квинтэссенций жил в храме, ни от кого не скрываясь, но видели его немногие: лишь те, кто способны в обыденном различить чудо. Люций и Версус как раз относились к таким счастливчикам. – Вы ешьте, ешьте, – спохватилась Маггара. – Зря, что ли, я все это сюда натаскала? – Спасибо. Вы очень добры… Извините. С Квинтэссенцием довольно быстро удалось найти общий язык. Прихлебывая нектар из блюдца, словно горячий чай, философствующий камень рассказал пленницам о нелегкой доле живых богов. О бремени водесущности. О черствости и непонимании жрецов. – Особенно тяжело, – рассказывал он, – когда брат Полифемус-Пта-Уха-Гор тащит ковры на барахолку. Мне ведь не ковров жалко. Что ковры? В конце концов мир из меня состоит. Но принцип! Он ведь не ковры продает – меня. Бога. – Мерзавец, – сочувственно вздохнула Инцери. – Точно. – После этого вы и сбежали? – Не смог вынести людской бездуховности. С тех пор скитаюсь по миру голодный и обездоленный. Мир в представлении Квинтэссенция располагался на пространстве от главного здания до портика забытых богов. Дальше храмовой площади бог не уходил. – И вот финал. Сижу на свалке. Извините… ем бог знает что, и никаких перспектив. Вот вы умная девушка, Лиза, подскажите: что мне делать? Лиза задумалась. – Вернуться не пробовали? – поинтересовалась она. – Исключено. – Почему? Это же ваш храм. – Если бы мой! Вы помните, как он называется? – Я читала табличку. Там написано: «Храм Эры Зверей Великих». – Вот-вот. Идемте. – Квинтэссенций поджал губы. – Идемте, я покажу. Тут есть потайной ход. За ним, если я не перепутал, мы найдем объяснение всем этим непотребствам. «Бум. Бум-бум», – стучал молоток. «Вжи-и-их. Вжи-и-их», – вторила ему пила. – Эй, малец, – крикнул лохматый плотник с перебитым носом. – Гвозди неси. Дюжинцы угрюмо следили за работой. Дело спорилось, мастера сновали туда-сюда, однако ощущение нереальности происходящего не покидало властителей. Постоялый двор перестраивался – впервые за многие столетия. Плотники расширяли стены, поднимали потолки, пробивали новые окна и стены. Казалось, деревянный спрут прорастает из старой бревенчатой избушки. Полудужья арок, порталов, цветные кристаллы-глаза. Магия напитывала строение – плотная, липкая, как крыжовенный сироп. – Наддай! – покрикивал десятник на коньке. – Брус дуром пошел. Куды ж ты лепишь, соплист! Задом сдай! Тяжелые зимние облака плыли над Урболком. Дело двигалось к снегопаду, и меж сосен было сумрачно и тоскливо. Не слышалось веселого «холарио» турольских пастухов, не плясали пастушки. В небе толкались тучи, но на строительной площадке было светло. Тяжелое багровое сияние разливалось над снегом. Сила двенадцати чудовищ наполняла воздух. Плотники чувствовали себя не в своей тарелке. Да, они привычно покрикивали и переругивались, прилаживая балки, наличники и дранку, но на душе у них было пасмурно. Даже малец-подручный, уж на что резвун и весельчак – и тот притих. На Терроксе менялся уклад жизни. Раньше после каждого собрания дюжинцы возвращались по домам тайными тропами. Путь занимал неделю, месяц – никого это не волновало. Дома оставались звери великие, и несчастные случаи были редки. Претенденты на трон понимали, что без чудищ их притязания не имеют веса. А заручиться поддержкой зверя удавалось далеко не каждому самозванцу. Возвращение Ланселота многое изменило. Время неспешных путешествий кануло в Лету. Никто больше не чувствовал себя в безопасности. Вернувшись домой, любой из монархов мог обнаружить, что Ланселот убил его зверя. С предложением его преосвященства строить обратные порталы согласились все. Вот на конек полез строительный маг низшего посвящения. Выглядел он попредставительнее плотника, а кричал на подмастерьев точно так же: – Роторы своди! Эм-поле посошком техни! Эк, стрикулист, куды ж ты загибаешь? Наконец возня подошла к концу. Черные провалы порталов оделись искрящимся флером магических полей. – Ну, значица, так. – Десятник стянул шапку и вытер мокрый лоб. – С богом, значица. Готово, судари-господа, ваши величества. – Готово? – Шарлатан достал из рукава тисовую палочку. Вокруг нее кружил хоровод едва заметных золотых искорок. – Сами убедитесь, господин-король хороший. Вот рукоять. Направо – туды, а влево уже на месте будет. И фьють. – Что еще за «фьють», хам? – Фьють – это обратно, – пояснил словоохотливый десятник. – Вы где проживаете, король-сударик? – Я шарлатан Тримегистии, смерд. – Тогда вот эта рукояточка в аккурат ваша будет. Фью вздернул подбородок. Подошел к тримегистийскому входу и повернул обитую синим шелком рукоять. Арку затянуло радужной пленкой наподобие мыльного пузыря. По выгнувшейся поверхности побежали золотистые, алые и сапфировые разводы. Резные балки едва ощутимо вздрогнули. Шаг. Пленка паутиной облепила лицо. Нефтяные разводы перелились и сплелись в арбузное нутро пещеры. – Король эф-два, – донеслось из-за камня. – Ты жухаешь, жухаешь! – закричали сразу два детских голоса. – Короли не ходят через всю доску! «Теперь ходят, родной мой Бахамот, – подумал Фероче. – Теперь ходят. Не поменять ли шахматные правила по этому поводу?» Он повернулся к искрящемуся провалу и шагнул обратно в Урболк. – Работает. Все в порядке, господа. – Воистину то добрые вести. Сперва нерешительно, потом с охоткой дюжинцы начали испытывать портал. Новая конструкция оказалась не в пример удобнее старой. Единственная беда: входы в портал располагались не в секретных кабинетах дворцов, как раньше, а в пещерах чудищ. Но, если вдуматься, это очень даже неплохо: в Урболк не попадет человек чужого круга. – Кхм, господа-сударики, – вновь заявил о себе десятник. – Расплатиться бы за работку, так сказать… господа-короли-сударики. Фероче повелительно махнул рукой. Король Лир притащил тяжеленный мешок и уложил к ногам плотников. – Вот ваша плата, смерды. Забирайте. – Но, позвольте! – Десятник растерянно зачерпнул из мешка. – Это же орехи. Тисовая палочка перечертила воздух. Багровый полумрак рассеяли жирные белые искры. – Бурундукам ни к чему деньги. Брысь отсюда! Плотники постояли немного, не до конца понимая, что произошло, а затем ринулись врассыпную. Забытый мешок с орехами валялся на снегу. В разные стороны уходили цепочки бурундучьих следов. Строители портала сидели в ветвях сосен, испуганно наблюдая за людьми. Скоро шок от превращения пройдет, и они вернутся, чтобы забрать свою плату. – Помогай! Давай же! Лиза изо всех сил навалилась на колонну. Рядом трещали крылышки Маггары; где-то у ног пыхтела Инцери. – Еще немного, если не ошибаюсь. Кусок мрамора отъехал в сторону. Открылся черный лаз, ведущий в глубины скалы, на которой располагался портик. – Ух ты-ы! – Элементаль запрыгала на одной ножке. – Какая прелесть. Подземелье! Настоящее! С сокровищами! Фуоко заглянула вниз. Из дыры несло затхлым погребом и сыростью. – Нам обязательно туда спускаться? Мне как-то не хочется. Квинтэссенций пожал плечиками: – Я могу быть не прав… но, насколько помню, там не очень глубоко. И не очень далеко идти. – Лиза, я посвечу, – пискнула элементаль. – Ты что, не хочешь найти сокровища? – Это же подземный ход! – поддержала Маггара. – Он выведет нас из храма. Девушка покачала головой. Блуждания по пещерам чудищ пробудили в ней страх перед темнотой. Она до сих пор не могла от него избавиться. – Да, хорошо… – Лиза облизала пересохшие губы, – Чтобы сбежать. Квинтэссенций подкатился к краю хода и тоже заглянул вниз: – Вот это вряд ли… Бежать этим ходом невозможно, это скорее тупик, насколько я знаю. – Тогда зачем мы туда полезем? – Разве вы не хотите узнать побольше об истории Террокса? – Нет. – Об Эре Чудовищ? О Ланселоте? – О Ланселоте? Идем. Лиза решительно шагнула в черный провал. – Не упадите! Там ступенька!… Но я могу быть неправ. Квинтэссенций не солгал: спускаться в храмовый тапник оказалось легко и удобно. Света Инцери хватило, чтобы различать мох на стенах и копоть от факелов на потолке. Фуоко пробежала по каменным ступеням и остановилась посреди тайника, осматриваясь. Маленькую комнатку загромождали шкафы с книгами, ящики, сундуки. На стенах висели маски, с которыми не хотелось встречаться взглядом. Пустынные боги, бесы и духи джунглей. Тварь возле вешалки походила на глумливую собаку в ожерелье из языков пламени. Рядом висела синекожая щекастая морда с выпученными глазами. В короне из крохотных человеческих черепов. – Казначей Пыли, – уважительно прошептал камень. – Осторожно. Здесь плащи, не пораньтесь о рога. Ллащи смотрели на Фуоко стеклянными глазами. Три плаща, три оленьи шкуры – великолепно выделанные, щегольские. Когда-то их носил его преосвященство… Быть может, на том самом собрании Дюжины, когда погиб Архитит. – А там что? – Маггара заглянула за сундук. – Перевернутые холсты. – Это портреты. Квинтэссенций, можно их посмотреть? – Чуть попозже, извините. Сперва я кое-что расскажу. Присаживайтесь… нет, не туда! Фуоко подпрыгнула. – Прошу прощения, сударыня, это алтарь Эры Чудовищ. Возьмите кресло. Лиза выдвинула из-под стола кресло – тяжелое, неудобное, с обивкой тусклой, словно шкура дохлого крота. По доброй воле в такое не сядешь. Элементаль вскарабкалась ей на колени и обвила лапы хвостиком. – Уймись! – Лиза сбросила ящерку на пол. – Ты горячая. Инцери обиженно надулась, но жар пришлось поубавить. Теперь ее можно было держать в руках – осторожно, кончиками пальцев, как держат кружку с горячим чаем. Маггара пристроилась у Лизы на плече. – Ну вот вы и в сборе, – объявил Квинтэссенций. – А началось все… извините, наверное, длинно получится, но тут уж я не виноват. Так вот, началось все, когда был жив перводракон… Или, может, сразу перейти к Дюжине? – На лбу камня собрались трещинки-морщинки. – Это же сотни лет, если не ошибаюсь. – Начни с Ланселота, – подсказала Фуоко. – С Ланселота? Хорошо, раз вы настаиваете… Итак, Ланселот. Ланселот. Комета висела в небе считаные дни, но этого вполне хватило. Весь Террокс всколыхнулся. Лжепророки и мессии заполонили дороги; в городах стало не протолкнуться от предсказателей. В основном предсказывали перемены. Некоторые каркали – их слушали внимательно и хорошо угощали. Другие смотрели в будущее оптимистично – к ним тоже относились благосклонно. Тех же, кто осмеливался утверждать, что ничего не изменится, побивали камнями. Они-то, в конечном счете, и оказались правы. Короли вернулись из Урболка в смешанных чувствах. Маленький кочевник в росомашьей шапке объявил варанов священными животными. Король Лир запретил клепсидры. Бизоатон Фортиссимо… Нет, Фортиссимо не устроил избиения младенцев – для этого он был слишком цивилизован и демократичен. Но слухи и предрассудки, которыми управлял шарлатан, сделали свое дело. Тримегистия возненавидела детей, родившихся в канун Грошдества. С этого мига каждая семья, в которой жил грошдественский ребенок, мыкалась от горя к несчастью, соседи отвернулись от них. Торговцы не отпускали товары в кредит. Приюты в городах переполнились брошеными детьми. Среди наступившей беды шарлатан показал себя благодетелем. Он ездил по приютам, щедро одаривая подкидышей; не один ребенок засыпал с именем Биатона на устах. Ланселота среди них не находилось. Фортиссимо знал это наверняка, – медовая жемчужина не откликнулась ни на одного ребенка. Вереницы детей проходили перед королем, но камень оставался пуст и мертв. Время шло, и шарлатан становился все беспокойнее. Он пускался на хитрости. Назначал субсидии зимним детям, придумывал заговоры и измены. Ланселот как в воду канул. Ни тайная канцелярия, ни маги-провидцы не могли обнаружить ребенка судьбы. На самом деле Хоакину повезло. В мэрии, где хранились документы о его рождении, произошел пожар. В стране гуляло поветрие, губившее зимних детей, и Тертерок Истессо – отец Хоакина – решил рискнуть. Дав взятки нужным людям, Тертерок выправил Хоакину новые документы. Так шарлатан потерял след – чтобы найти его вновь через двадцать с лишним лет. Все это время Казначей Пыли жил в Анатолае в облике диктатора Архитита. Анатолайский зверь не подпускал к себе демона. Положение становилось все опаснее. Казначей терял силы. В народе поднялся ропот: скрывать нечеловеческую сущность Архитита становилось все труднее и труднее. И тогда его преосвященство предложил выход. Он решил обожествить Казначея. Отныне храмы во всех странах Дюжины принадлежали демону. Это позволяло убить двух зайцев. Казначей Пыли получал возможность легко перемещаться из города в город. Достаточно было зайти в один храм Эры и выйти из другого такого же, но за десятки и сотни миль. Поклонение людей давало ему достаточно сил, чтобы поддерживать человеческий облик. В качестве расплаты его преосвященству приходилось терпеть брюзжание Квинтэссенция. Деликатный бог каждые несколько лет приходил к жрецу с жалобами. Его преосвященство отвечал неопределенно. – Когда-нибудь. Потерпи, дружок. Другие боги пантеонами живут и не жалуются, – говорил он. Так прошел год. Десятилетие. Сто лет. Лже-Архитит заскучал. Он инсценировал свою смерть (благо опыт уже имелся) и отправился путешествовать. Бизоатон Фортиссимо сумел отыскать Ланселота и наложить заклятие. Иногда Казначей Пыли заходил в гости к Ланселоту. Поболтать, а также проследить, не проснулась ли в том мятежная натура. Иногда случались неприятности: люди узнавали в безобидном чудаке-путешественнике покойного диктатора. Демону пришлось собрать все портреты Архитита, все камеи, скульптуры и барельефы. Собрать и спрятать. К счастью, у анатолайцев не было привычки чеканить портреты властителей на монетах – иначе пришлось бы изъять и все деньги тоже. Лицо Архитита изгладилось из людской памяти. Никто не мог более уличить его. – Так, значит, это те самые портреты? – Да… если я не ошибаюсь. Облако пыли взвилось над алтарем Эры. Фуоко вытащила из кучи портретов потемневшую доску в серебряном окладе. Развернула к себе и… – Эрастофен! Его преосвященство прикрыл ладонью глаза. Проклятое анатолайское солнце не знало ни отдыха, ни покоя. – Эрастофен, вы уже здесь? Белокожий философ вынырнул из полумрака колоннады. Он пересек залитое солнцем пространство Храма и остановился перед жрецом. – Да, ваше преосвященство. – Это солнце… Оно сделает меня слепым. Вы присмотрелись к новому порталу в Урболке, Эрастофен? – Мне нет нужды в ваших игрушках. Портал работает, это хорошо. – Эра, я вот что хочу спросить… Зачем вам тринадцатая арка? Это ведь ваша была фантазия. – Да, ваше преосвященство. Мы обнаружили пещеру перводракона. Я распорядился провести туда портал. – Зачем? – Град Града не удержит Ланселота. Бунтарь слишком опасен. А пещера перводракона заполнена едкими испарениями. Всякий попавший в нее начинает чихать. Он трет слезящиеся глаза, а затем умирает… Впрочем, последнее Хоакину никак не грозит. – Это жестокий план, Эра. Может, милосердней будет убить Хоакина? – Мы уже обсуждали этот вопрос. Ланселот родится в ином теле, вот и все. – А тюрьма? – Хм… – Эрастофен уселся у ног жреца и в задумчивости подпер голову двумя кулаками. – Пробовали вы когда-нибудь удержать пар в кипящем чайнике? Узник – это вызов, друг мой. Обязательно найдется кто-то с обостренным чувством справедливости. Он освободит Ланселота. – Вы правы. Проклятая гроза… как ломит виски, Ланселот сейчас в Граде Града. Послать за ним? – Да, ваше преосвященство. – Оглушить, отвезти в Урболк, бросить в тринадцатый портал. Нет Ланселота, нет проблемы. Его преосвященство принялся мерить шагами черно-красные плитки пола. Как всегда бывало, когда накатывала мигрень, он начал ощущать свой запах. Сухой, старческий, затхлый. Запах слоящейся змеиной чешуи, тусклой вытертой шкуры. Жрец ощущал себя выползком, сброшенной кожей перводракона – первого зверя, заключившего соглашение с бургомистром. Давным-давно, в незапамятные времена… Чушь. Он никак не может помнить тех времен. Он родился позже, много позже, хотя тоже достаточно давно. Настолько давно, чтобы стать легендой, неизменной частью этого мира. – Главное – не спешить, – сказал Эрастофен. – Торопись медленно. Как варвары и обещали, после обеда они отправились на прогулку. Сыщик следовал за ними на почтительном расстоянии. Он был вежливым человеком. – Оки, брат мой по заговору, – начал Харметтир. – По Передмолчанию. – Да, да, не перебивай. Я тебе вот что скажу, Оки. Мы влипли. Увязли в цивилизации. – Он развил свою мысль: – Когда я иду с боевым гроссбухом на ухохотней, я объединяюсь с природой. Душа моя сливается с бескрайними снегами, и сердце поет песню льдов. Мы оторвались от своих корней, Оки. Маленький варвар посмотрел себе под ноги. Грязно-серые мокасины тюленьей кожи. Завязки на левом продрались – хорошо бы зашить. И подошва покоробилась. Но ничего более. – У меня никогда не было корней, Большой Процент. Я не цвел, не плодоносил, всегда с легкостью передвигался по земле. Бросай свои иносказания, друг. Аларикцы свернули в переулок. За чугунной решеткой, усеянной тусклыми запятыми иероглифов, зеленели ветви айвы. Среди круглых листочков, похожих на темно-зеленые монетки, желтели круглые плоды. Над айвовым садом высились ажурные черепичные крыши с драконами. «Суша суши» – ресторан нэнокунийской кухни – открылся только сегодня. О нем говорили как о самом модном заведении Циркона, но никто не мог похвастать, что обедал там. Здесь варвары остановились, чтобы поговорить. Соглядатай деликатно отошел в сторону и сделал вид, что пялится на обедающих. На официанток с огромными бантами на бедрах, в красном шелке, набеленных до такого состояния, что не улыбнешься. – Мы ведем себя не по-варварски. Эти булыжники, этот проклятый металл, – Харметтир пнул решетку, – разъедают наши сердца. Обратимся к мудрости предков. Зачем нам ехать в Доннельфам? – Как зачем? Там – след Ланселота. – Давай пошлем кого-нибудь вместо себя. Вот истинно аларикское мышление. Ничего не делай сам, что можешь поручить другому. Когда ты подходишь к пещере ухохотней – кто в нее лезет первым? Маленькая хрупкая женщина. Воителя подруга. – Ты прав. – А Финдир Золотой Чек? Вот истинный варвар! Заметь: он не ищет Хоакина, хотя и мог заняться этим сам. Он отправил нас. – Ну да. И Финдир сейчас в Арминиусе, а мы – здесь, в тепле и уюте цивилизации. А цивилизация, брат мой, это ньокки с макаронами, бобы с мясом в горшочке… – …равиоли по-умилански, – вставил Харметтир. – Вот-вот, равиоли. Тебе ухохотней не хватает? Льда? Холода? – Мне не хватает власти. – Глупец. Пока мы здесь, у нас власть над самим Финдиром. Подумай: есть ли в мире места лучше, чем Тримегистия? – Что, в самом деле нет? Оки задумался. Он много путешествовал и мог сравнивать. Больше всего ему нравился Шахинпад. Там гурии, восточные красавицы… пусть в чадрах – ну а воображение на что? В Шахинпаде всегда было тепло. Что бы ни говорил Харметтир о корешках и единении с вечной мерзлотой, в тепле жить приятнее. Но в Шахинпад не вели никакие нити расследования. – Посмотри вокруг, – продолжал Харметтир. – Видишь этих людей? Они выглядят счастливыми. Давай отправим в Доннельфам Гилтамаса. Наймем новых шпионов… в конце концов, жизнь коротка. Проведем ее в «Свинцовой Чушке». Зачем нам этот безумный Доннельфам? Останемся и обретем здесь счастье. Харметтир ошибался. Сидящие за иероглифическими решетками цирконцы не были счастливы. Нэноунийская кухня только входила в моду, а в «Сушу уши» ходили обедать маги. А что такое цирконский аг? Это человек, который знает все обо всем. Он никогда не унизится до того, чтобы спрашивать совета. Сушимничающие и темпурящие едоки не знали, что делать. Одни с чопорным видом тыкали палочками рис и золотистые комочки темпуры, другие искали ложку, чтобы приступить к супу. О том, что нэнокуийские супы пьют, а капусту вылавливают пальцами, их никто не предупредил. Неддам де Нег в такие мелочи не вникал. Перед ним стояла фигурная дощечка. Толстенькие бочоночки суши, бледно-розовые листочки имбиря, весенне-зеленый комочек васаби. Первый министр горел решимостью расправиться с чужеземным блюдом во что бы то ни стало. Тем более он пришел в ресторан не один. Спутница Неддама была вызывающе юна. Одета в старомодное, не по сезону жаркое платье, отделанное барабантскими кружевами. Вряд ли дочь – скорее искательница приключений. Первый министр отделил часть от зеленого комочка игалантно преподнес девушке. До варваров донесся брывок разговора: – Вы ведь любительница островной поэзии? Тогда послушайте. И Неддам продекламировал: В богатом дворце Корнем васаби в поле Сижу, горделив. Девушка намека не поняла, но зааплодировала. Она откусила кусочек, и на глазах ее выступили слезы. Видимо, поэзия островитян тронула ее до глубины души. – Смотри, Оки: это настоящая жизнь. И от этого я откажусь? Ради чего? Чтобы исполнить повеление человека, который предательски отправил меня в чужую страну? Обрек на мытарства и неустроенность быта? Сделал подобным хрупкой женщине в логове ухохотней? Длинная Подпись огляделся. Здравый смысл боролся в его душе с чувством долга. Вот сытые голуби гуляют по мостовой. Теплый сентябрьский ветер играет в зелени айвы, швыряет под ноги варваров золотые и багряные листья кленов, качает вывески. Маги ужинают – и никто не догадывается, что в этот миг решается судьба мира. – Хорошо, Харметтир, – дрогнувшим голосом объявил Оки. – Ты меня убедил. Возвращаемся в «Свинцовую Чушку». Забудем о Доннельфаме. Большой варвар самодовольно кивнул: – Рад твоему здравомыслию. Эй, в шляпе! – позвал он сыщика. – Мы возвращаемся. Собирайся. – Уже? Да. Н-медленно. Только, госп-да варвары, осталось одно дельце. – Дельце? Какое же? – нахмурился Оки. – В-т. Аларикцы обернулись. Улицу запруживала толпа. Большей частью она состояла из завсегдатаев «Свинцовой Чушки». Возглавлял ее Гури Гил-Ллиу с веревочной лестницей в руках. За его спиной стояли музыканты, бретеры со шпагами, булочницы и худосочные девицы в остроконечных колпаках с вуалями. Белые кони копытами высекали искры из булыжной мостовой. Темной громадой высилась карета. – Что это? – одними губами спросил Харметтир. – Ну! Что это за васаби? О, скажи мне, друг мой Оки? – Ничего не понимаю. Что здесь праздные гуляки делают, народ смущая? – Мы, о дети Аларика… – начал было кто-то, но смутился и замолк. Из толпы вытолкался часовщик ввытертом гильдейском камзоле. – Значит, так. Обещали Джинджеллу украсть? Так? Так. Бомонд ждет. Что, слово ваше – ку-ку? – Давай! – заволновалась толпа. – Кради, борода! Назвался груздем – полезай в карету. Варваров подхватило множество рук. Аларикцы пытались бороться, но безуспешно. Скоро впереди показались башенки дворца Тутти Форцев. – Не надо, друг мой, – шепнул Оки Харметтиру. – Нас примут за мошенников. Сдерживай ярость. – Ведем! Ведем! – заволновалась толпа. – Вот они! – Га-а-а! – отозвался дворец. – У-лю-лю! В деле похищения Джинджеллы все зашло так далеко, что участия варваров не требовалось. Прикормленные сторожевые собаки тяжело поводили боками. Лаять им не хотелось, лишний раз вставать – тоже. У ворот в беспорядке лежало оружие. Стражники присоединились к толпе и восторженно ревели вместе со всеми. – Готово, – объявил Гури. – Музыка! Грянула музыка: Под балконом моей милой, — выводил хор. Я стою – веселый малый, А любовь с ужасной силой, А любовь с ужасной силой, Мое сердце растрепала. Все пути к отступлению оказались отрезаны. Мускулистый бретер крякнул, поплевал на ладони и взялся за лестницу. Раскрутил на бечеве свинцовый грузик, зашвырнул на балкон. Снится часто облик милый, Снятся щеки, нос и скулы. Ведь любовь с ужасной силой, Ах, любовь с ужасной силой Мое сердце вдруг проткнула. На балконе поднялась суматоха. Едва дуэньи привязали лестницу, как появилась Джинджелла – в бело-голубых шелках и небесной мантилье. Ножка в кружевных панталонах твердо стала на ступеньку. Первая красавица Циркона двинулась в путь – навстречу славе. Вновь вступили музыканты: Сладкозвучных переливов Посвящу тебе довольно. Ведь любовь с ужасной силой, Мне любовь с ужасной силой Сердце отдавила больно. – Вашу руку, мужлан, – Джинджела повернулась к Харметтиру, безошибочно распознав в нем старшего. – Ведите меня к карете. И побыстрее. – Это вы мне, сударыня? – Кому же еще? Голос красотки показался Оки несколько хрипловатым. Да и плечи у нее были широковаты. И походка – не по-женски тверда. Лица разглядеть не удалось, девушка стыдливо пряталась под вуалью. – Сеньора… – учтиво начал он. – Сеньорита, остолоп. Пошевеливайся! Оки как-то сразу все понял и погрустнел. С тоской подумал он о «Свинцовой Чушке», о минестроне по-умилански и спагетти на сыщицкий манер. Что-то подсказывало ему, что цирконской кухни отведать придется не скоро. Он резво вскочил на облучок. Харметтир неуклюже-галантно попытался открыть дверь, но Джинджелла его оттолкнула. Подхватила юбки, взвилась в воздух – совершенно по-ведьмински – и оказалась в карете. …А любовь с ужасной силой, — гремело над домами. Ох, любовь с ужасной силой В сердце вырезала дырку. – Вперед, – шепнула девица. – И поторапливайтесь. Обман скоро раскроется, и нам следует быть подальше отсюда. Оки не растерялся. Он щелкнул бичом и завопил: – Аррррья-ха! Лошади рванули с места галопом. Прыснули из-под копыт зеленщицы и букинисты, бретеры и цветочницы. – Н-но-о, залетные! Флажки на крыше кареты затрепетали. Громада дворца двинулась назад и в сторону; радостными криками огласилась толпа. В лицо Харметтира полетели шелковые тряпки. На глазах Джинджелла превращалась в одноглазого проходимца. Тальберт содрал с лица вуаль и объявил злым шепотом: – К северным воротам, живо. – К северным, северным, хорошо. Но кто вы? – Неважно. Я только что из Доннельфама. Я знаю то, что вы знаете и что не хотите, чтобы знали другие. – Ясно. Тогда в путь. Большой Процент хотел что-то добавить, но в окошко кареты дробно постучали. Тальберт отбросил задвижку. С потоками воздуха внутрь кувыркнулся Гилтамас. – В «Чушке»! – захлебываясь, пропищал он. – В «Чушке» засада! Офицеры тайной канцелярии! – Мои листья, – вздохнул Большой Процент, – Плакали мои капиталы… Колеса отчаянно загромыхали: карета вынеслась из городских ворот. Гей-гоп, моя Зантиция, Гей-гоп, к тебе мчу птицей я, — доносилось снаружи. – Ну и ладно. Так тому и быть. Глава 14 КАЗНАЧЕЙ ПЫЛИ ОБРЕТАЕТ ИСТИННОЕ ИМЯ Случалось ли вам проснуться, умыться, позавтракать, собраться на работу и вдруг обнаружить на столе вещь, которой там никогда не было? Куклу, изображающую раненого ребенка, человеческий череп, шляпу охотника на чудовищ? Никакого пробуждения не было, понимаете вы. Хочешь не хочешь, а придется просыпаться еще раз. И хорошо, если по-настоящему. Нечто похожее и произошло с Лизой. Она осторожно провела ладонью по портрету, стирая пыль. – Значит, Эрастофен и есть тот самый Архитит? – Да. Он стал гораздо сильнее. Люди поклоняются ему уже целый век, если я не ошибся в расчетах. – Почему же ты не сражался? Это ведь твой храм. – А что я могу? – вздохнул Квинтэссенций. – Я-то ослабел… Иногда я прихожу сюда и тихонько плачу в уголке. И еще, извините, вынашиваю планы мести. – Ну я-то плакать не буду. Что надо сделать? – Есть один рецепт, но он опасен. Если я не ошибаюсь, конечно. – Ничего. Говори. – Казначей Пыли – демон. Он подчиняется общим правилам. Наверное… – Подчинится как миленький, – уверила Инцери. – Не хочешь – заставим, не умеешь – на плаху. – Хорошо. Тогда попробуем. У нас есть алтарь Эры. Есть несколько сундуков с магическим барахлом… если оно подействует, конечно. – Ты предлагаешь вызвать его? В пентаграмму? – Да. Именно так. – Хорошо! Так и сделаем. Инцери подпрыгнула: – Чур я зажигаю свечи! И пентаграмму черчу тоже я. – А у нас получится? Извините. Мы ведь не демонологи. – Справимся, – успокоила его Маггара. – Этим летом я подарила Хоакину одну очень ценную книгу. – Вот эту? – Лиза достала из сумки «Демонологию от кофейника судьбы». – Да. С нею мы вызовем кого угодно. Инцери, тащи свечи. Лиза, выворачивай сундуки. Пламя свечи отражается в стекле. Один огонек в тускло-желтом коконе – из-за него не видать звезд в печном небе. Облака кухонного чада плавают под потолком. Студенты в таверне кричат, спорят, поют. У них свои беды, свои радости: сданный экзамен, посылка из дома, письмо со свежей лилией меж страниц. Хорошо было бы снова стать одним из них. Петь проФедю-эконома, надевать на морду чучела-медведя студенческую шапочку, драться на шпагах с дуэлянтами Рыцарского моста… Все это в прошлом. Жареная утка никогда не снимется с вертела и не умчит в небо, как бы старательно ни крутил кухонный мальчуган ручку. Вино не пьянит, сон не идет. Плохо Хоакину. – Ты совсем не видишь снов? Никогда? Девушка, что сидит рядом с Хоакином, удивительно похожа на Марьяшу Аллегрезо. Те же волосы рыжевато-серого цвета, тот же остренький носик, тонкие упрямые губы. Привычка вжимать голову в плечи. Она так же убеждена, что все на свете можно объяснить словами. И что, узнав это объяснение, люди станут счастливы. Еще вчера, до встречи с Бизоатоном, Истессо думал что влюблен в нее. Хотя полно. В нее ли? Влюблен? Что за чары сотворил шарлатан, вывернув наизнанку душу Хоакина? – Нет, Марьяша. Вижу. – Я не Марьяша! – Какая разница? Хоакину прощается многое. Даже то, что он никак не запомнит, как ее зовут. – Я вижу всего один сон. Медовая звезда плывет в небе – это моя звезда. И голоса. Множество голосов, задающих один и тот же вопрос. Кто я? – Глупости. Ты – подданный Тримегистии. Тебя зовут Хоакином Истессо. – Марьяша-не-Марьяша гладит его по руке. – Или же ты имеешь в виду эти новомодные нэнокунийские штучки? Лупить друг друга бамбуковыми палками, а потом указывать на луну? Ланселот качает головой. Все не то… – Уже поздно. Я пойду, Марьяша. Трактирщик, сколько с меня? Тонкая рука вцепляется в его рукав: – Хок, подожди! Можно я… с тобой?… Неосторожно громко. Шум на мгновение стихает, и слова падают, словно замерзший ландыш в ладонь: – ок! Я… не могу без тебя… Но Истессо небрежно отбрасывает замерзший цветок в сторону: – Нет, Марьяша. Ты спорить будешь, отношения выяснять… Лучше я один. Ланселот поднялся, стараясь не замечать блеска в глазах девушки. Расплатился за вино и вышел на улицу. – Зверь знает что, – пробормотал он, кутаясь в плащ. – Как я раньше не замечал? И лицо у нее длинное, и ходит – прыгает, руки не знает куда деть. Слово скажет – словно печать поставит. Он поднял лицо навстречу северному ветру. Сентябрьская луна плыла в гроздьях оборванных туч. Сам того не понимая, Хоакин всех девушек сравнивал с одной Лизой. – И чего я, дурак, ищу? Его взгляд скользнул к навесу над конюшней. Меж столбов танцевал огонек. – Словно этот светлячок. Мечусь туда-сюда, и ветер мне нипочем. Куда его понесло, интересно? Огонек запрыгал вверх-вниз. Подлетел к Хоакину, затем скакнул в переулок. – А ведь он меня зовет. Посмотрим. Хоакин двинулся вслед за огоньком. Они вышли к парку, обогнули храм Эры, пересекли квартал сапожников. Там Хоакину пришлось спрятаться в переулке, чтобы избежать встречи с патрулем. За это время огонек успел упорхнуть далеко. Так далеко, что за ним пришлось бежать. Спроси кто-нибудь, что ему нужно от огонька, – Ланселот бы не ответил. Он и сам не знал. Возвращаться в студенческую гостиницу он не собирался. А значит, ему было все равно, куда идти. Черная книга сгорела. Сгорели воспоминания о годах лесной жизни. Но это ничего не значило – неукротимый дух Ланселота пробудился. Больше Хоакин не будет прежним. – Хок. – Пятнышко света приблизилось, превратилось в сильфа с фонариком в руках. – Удачно я тебя нашел. – Кто ты? – Мое имя Гилтамас, если помнишь. – Не помню. Мы встречались? – Это неважно. Тебя ищут добрые люди. Они хотят тебе кое-что предложить. – Добрые люди, говоришь? Веди. Посмотрим на этих добрых людей. – Тогда готовься. Нам через Рыцарский мост. – Бретеров я не боюсь. – И прекрасно. Гилтамас чуть подкрутил фитиль; свет стал ярче. Затрещали крылья, сверкающий круг расчертил тьму над булыжной мостовой, высвечивая камни и цепи университетской ограды. Еще и еще. Крест и грубая, стилизованная рыбка впечатались в сетчатку. Хоакин потер лицо ладонью. Перед глазами метались огненные пятнышки. Сильф помчался вдоль улицы. – Эй, не отставай! Вынырнула громада Рыцарского моста с редкими точками факелов вдоль парапета. Немногие из студентов рисковали прогуливаться здесь в одиночку. Мост принадлежал воспитанникам Даниэля Эроико, учителя фехтования; юные бретеры чужаков на свою территорию не пускали. Если кто из университетских забредал сюда, он скоро жалел об этом. Хоакин еще не привык обходить мост стороной. В те времена, когда Истессо учился в университете, его еще не построили. Да и бретеров не было. – Пришли, – пискнул эльф. – Прилетели. Он оглушительно свистнул. От парапета отделилась бесформенная туша. Она приблизилась и стала варваром, в поседевшей от времени пингвиньей накидке, пластинчатой кольчуге и меховых мокасинах. Под мышкой варвар держал гроссбух, заложенный множеством закладок. – Хоакин? – спросил верзила и уточнил: – Ланселот? Эльф закивал. – Он, он. – Я – Харметтир Большой Процент, – продолжил варвар. – А это, – он кивнул в сторону моста, – мой товарищ. Оки Длинная Подпись. С постамента спрыгнула статуя и превратилась в маленького рыжего усача, закутанного в медвежью шкуру. На поясе Оки висели боевые счеты. Время от времени он их встряхивал, и тогда раздавалось зловещее пощелкивание. – Мы за тобой, Хоакин. За воителем из мрака, бунтарем в камзоле синем. Слышишь? – Слышу. Но я не бунтарь, тут вы ошиблись. Варвары переглянулись. – Надо было Тальберта первым выпустить, – вздохнул Харметтир. – У него язык подвешен. А так всю ночь здесь простоим. – Идем, Хоакин, – поддержал Оки. – Долго объяснять что да почему. Ты нужен Аларику. – Так вы – аларикские шпионы? Предлагаете мне продать оборонные планы Града Града, так? Чтобы я отключил защитное заклинание… Оки покачал головой: – Нет, так мы долго не договоримся… Придется его нести. Эй, Тальберт! Факел над чугунной цепью закачался. Из-за гранитной тумбы вышел Тальберт. Левая рука его пряталась за спиной. – Не узнаешь меня, Хок? – Дался я вам. Узнаешь, узнаешь… – Он выхватил шпагу. – Ночные грабители, да? Ну держитесь тогда, узнал я вас! Он не успел. Тальберт резко выбросил вперед левую руку. В ладони лежала горка серого порошка. Белесые клубы расплылись в свете факела. Оки, Гилтамас, Харметтир, Истессо – все принялись чихать. Устоял один Тальберт, да и то, потому что его лицо было обмотано шарфом. Бродяга дал знак, и варвары бросились на Истессо. Скрутили, обмотали веревками и поволокли к карете. – Тут мелкими буквами написано. Читать? – Читай. – «…Облик, в котором существа других миров предстают перед вызывателем, порой отличается экстравагантностью. Так, например, Амон появляется в виде волка с огненным дыханием и змеей вместо хвоста. Баэль любит облик огромной мерзкой жабы с рогами, а Углюниспик Слююн… Впрочем, в семье не без урода. Ни в коем случае не теряйтесь при виде демонов. Помните: вы в их глазах выглядите гораздо страшнее». Лиза вытерла пот со лба. У алтаря становилось душно. Подземелье плохо проветривалось. Даже мрачные силы – те, что собирались к алтарю, привлеченные заклинаниями, – казалось, задыхались от нехватки воздуха. – Ом абракадабра, – прочла Лиза. – Ом сатор… арепе? – Арепо, блин. – Здесь литера смазалась. Нечетко пропечатано… А, вот, в конце список замеченных опечаток. Камень, посмотри: все в порядке? Первобатерий выкатился к краю пентаграммы и близоруко прищурился: – Н-ну… если учесть все прецеденты… сравнить и взвесить… – Что ты бубнишь? Похож на Эрастофена или не похож? – Не знаю. Его еще никто не вызывал таким образом. Извините. Стена тумана в пентаграмме поредела. Из алтарного камня вырастал узорчатый тотемный столб. Его покрывали оскаленные рожи и танцующие фигурки. Лизе очень хотелось думать, что они танцуют. Иначе придется приказать Инцери отвернуться, а это нехорошо. За демоном глаз да глаз нужен. У подножия столба сидел уродливый деревянный божок. На коленях его лежала книга. В одной руке божок держал бутерброд, в другой – бутыль вина. Сделан он был из белого дерева и своим видом напоминал истощенного дождевого червя. «…Само собой, никто вас не принуждает общаться с демоном, находящимся в облике огромной раздувшейся рыбы-шара или остановившегося во времени извержения вулкана. Эти формы достаточно утомительны для самого демона, поэтому всегда можно и нужно стремиться к компромиссу. Не поленитесь, потратьте немного времени и заставьте чудовище принять обыденный вид. Ниже мы дадим около двухсот примеров неправильного ведения ритуала, приведших мага к смерти или тяжелым увечьям…» Лиза перелистала страницы: – Какая мерзость. Особенно с пятьдесят третьего по сто седьмой. А тут еще и иллюстрации… Инцери вытянула шею, стараясь заглянуть в книгу; – М-дя. Перед обедом лучше не смотреть. Прошелестела еще одна страница. И еще. Лиза мужественно заставила себя дочитать до конца. Потом передала книгу Квинтэссенцию. – Дальше ты. Я устала, у меня глаза слезятся. Не дай бог перепутаю слова. – А почему я? – Ты же все-таки бог. И это твой храм. В глазах Квинтэссенция отразилась паника. Он покосился на пентаграмму и начал: – Могущественный Эрастофен! Я знаю Ирату и Мать Лошадей Эпону. Честно. А еще у меня есть слово… этого… Йоги-Лотоса? – Он заглянул в книгу. – Нет, этого я читать не буду. Это неприлично. «…особенно гибельным является заискивающий, умоляющий тон или чрезмерное нагромождение имен силы. Это дает демону понять, что вызвавший его маг не уверен в себе (см. примеры 18, 47 и 153) и сомневается в своей способности к удержанию иномирянина в повиновении (примеры 165, 166, 168). Помните: вежливость хороша только при разговоре равных по положению». – Может, развоплотим его и отправим обратно? – Маггара устало прижалась к плечу Фуоко. От страха у нее стучали зубы. – Ни за что. Лучше поищи топор. В случае чего изрубим его на дрова. – Или огнем, – поддакнула элементаль. – Попомнит огненную стервочку Инцери. Вулканическую красотку Фиориоуннагиоли. «…Уже лучше, но не увлекайтесь. Вы можете перегнуть палку, а ведь вам еще надо будет договариваться с демоном об услугах, которые он обязан оказать. Ведь не из спортивного же интереса вы его вызываете! Начинающим рекомендуется приводить демона в нормальную форму путем упоминания имени Убе Блезбе. Метод действенный, апробирован в сотнях случаев…» – Убе Блезбе! – хором воскликнули все четверо. – Давно бы так. Столб качнулся, расплылся клубами черного дыма и перетек в философа-альбиноса. – Так-так. – Демон оглядел собравшихся. – Самоотверженная Фуоко. Маггара, Инцери. Все здесь. И бог-неудачник тоже. – Да. – Фуоко откинула со лба взмокшую прядь. – Мы вызвали тебя, Эра. Теперь ты в нашей власти. – Вижу. И чего же ты хочешь? – Сними заклятие с Хоакина. Верни его мне. – Если б ты знала, девочка, как я этого хочу… Но Ланселот не из таких. Твоим он не будет никогда. – Посмотрим! – Конечно, посмотрим. На что ты готова ради него? – На все. Разве ты не видишь, демон? – Тогда выпусти меня. Ради Ланселота. Маггара нервно рассмеялась: – Тоже мне аппетитики. Выпусти его, надо же! – Вам все равно ничего не светит, девушки. Его преосвященство узнал о вашем побеге и идет сюда. Я слышу его шаги. Багровое сияние пульсировало среди шкафов, сундуков и столов. Маски на стенах кривлялись в дрожащем свете. Эрастофен продолжал: – Если выпустишь, спасу Хоакина. Клянусь. – Лиза, стой! – закричал Квинтэссенций. – Это обман! Ты что, не видишь: тайник превращается в логово зверя? Лиза не слушала. Взгляд девушки был устремлен на лицо демона. Шаг. Еще один. Пальцы почти коснулись преграды, отгораживающей Эрастофена от мира живых. – Имя, имя! – заметалась под потолком Маггара. – Назовем его имя! Он будет в нашей власти. Ладонь Фуоко оделась искрами, продавливаясь сквозь барьер. На лестнице грохотали шаги жрецов. – Эра! сто! фен! из! Чудо… Маггара вскрикнула. Демон-философ поймал девушку за руку. – Я знаю! – закричала феечка. – Знаю! Это неправильное имя! На самом деле ты – Эра Чудови… Рука брата Люция схватила фею. Сжала в кулаке. – Все в порядке, ваше преосвященство. Она поймана и больше не опасна. Острая боль пронзила палец жреца. Растерявшись, он разжал кулак. Маггара вырвалась на свободу и закружилась над головами жрецов. – Нет, Люций, ты ее упустил. Но это уже неважно. Линии пентаграммы вспыхнули ослепительно-белым и погасли. Инцери бросилась к свечам, но опоздала. Ошметки воска разлетелись в разные стороны. Чья-то нога в грубой жреческой сандалии обрушилась на чаши и подсвечники и растоптала их. – Хватайте Инцери! – приказал Эрастофен. – Держите огненную мерзавку! Демон поднял Лизу на руки. Жрица не сопротивлялась, глаза ее были закрыты. Люций попытался отодвинуться от Эрастофена подальше. – Ваше преосвященство? – Люций, ты слышал, что сказал господин Эрастофен? У тебя есть шанс оправдаться. Поймай мне элементаль. Инцери решила дорого продать свою жизнь. Она забилась в щель между алтарным камнем и стеною и шипела оттуда, словно дикая кошка. Ее чешуя исходила белым пламенем. – Не сдамся! – пыхтела она. – Не сдамся, не сдамся, не сдамся, вот! – Клетку возьми и кочергу, – приказал брату Люцию его преосвященство. – Ты мне нужен с обеими руками. От нестерпимого жара алтарный камень потек. Маслянистая лужа коснулась сандалий Версуса, и те вспыхнули. Но долго поддерживать такой жар не в силах ни одна саламандра. Жрецы загнали Инцери в асбестовую клетку и захлопнули дверцу. – Я все равно вас спалю, – доносилось из-за грязно-белых прутьев. – Спалю, сожгу, угольки останутся! – Бедная крошка, – покачал головой Эрастофен. – Известия, полученные с родины, помутили ее рассудок. – Что за известия? Что ты несешь? – Вчера Дамаэнур, принц огненного плана, обручился с Игниссой. Мужайся, девочка моя. Ты не знала?… – Инцери, он лжет! – выкрикнула из-под потолка Маггара. – Не верь ему! Жрецы почетным караулом стали у клетки, лицемерно-печально склонив головы. – Не отчаивайся, девочка, – сказал брат Версус – У тебя все еще впереди. – Когда-то я тоже был влюблен, – раздумчиво произнес брат Люций. – Но она вышла замуж за соседа. Никогда не знаешь, где тебя поджидает удача. Жрецы подняли Фуоко и понесли. Проходя мимо клетки, брат Люций подобрал ее. Инцери попыталась выдохнуть пламя сквозь прутья, но огонь увяз в асбестовых лохмотьях. – У нас возникли некоторые трудности, – сообщил Эрастофен, когда младшие жрецы ушли. – Что такое? – Истессо похищен агентами Аларика. Варвары чутко относятся к веяниям прогресса. Насколько можно, они берут у цивилизации лучшее. Придорожные трактиры, охотничьи колбаски и умение тушить фасоль в горшочке. Переняли бы и пивоварение, но из мха и сосновых шишек хмеля не сделаешь. А есть вещи, которым варваров учить не нужно. Верность долгу, например. Способность доводить дело до конца. Далеко позади осталась Тримегистия. Пикеты, засады, боевые монахи, шпионы в плащах-невидимках. Не раз и не два люди его преосвященства пытались отбить Хоакина. Варвары оказались на высоте. Хоть аларикцы и считаются трусоватой нацией, Оки и Харметтир сумели доказать обратное. Гроссбух Большого Процента распух от новых закладок. Длинная Подпись заплел усы в косички. Его любимое «Гоп! Гоп! Моя Зантиция» сменилось рвущими душу строками: Ледяные поля вокруг – хорошо. Оки первый воин клана – еще лучше. Похитил Ланселота – совсем здорово. Ой-те-те, осталась огненная вода в фляжке – просто замечательно! Карету пришлось оставить на границе ледовых земель. Дальше варвары ехали в санях. Летел снег из-под полозьев. Фыркали радостно олешки, почуяв родные мхи. Ланселот, приближался к сердцу варварских земель. А тем временем в бессолнечном Арминиусе… – Сын мой, Эйли Носок Дублонов. – Да, папа? – Будь умницей. Сходи в тронный зал, зажги факелы. – Но могучий подписант закладных! Я боюсь. – Значит, так. Или ты зажигаешь факелы, Эйли, или в случае своей смерти я назначу регентом Харметтира. Сам понимаешь, что будет. – Папа, не надо! Уже исполняю, о великий в угол поставщик. Финдир вытер пот со лба. Нелегкое это дело – воспитывать варварского принца… Сквозь щели в дверях пробились тонкие полоски света. Финдир вошел в зал. Там, зажмурив глаза, хныча и причитая, Эйли зажигал последний факел. – Хорошо, наследник, я горжусь тобой. А теперь иди и пригласи старших бухгалтеров. – Да, папочка-король. Слушаюсь, кораблей могучих буря и копилок сокрушитель. Финдир покачал головой. Льстец растет. Дипломатия для правителя не последнее дело, конечно. Но как углядишь за сорванцом? Того гляди, соберет гвардию, затеет закулисную возню. Устроит переворот. Маленькие детки, как говорится, – маленькие бедки… Не проморгать бы. Когда в тронный зал вошли старшие бухгалтеры, Финдир успел успокоиться и принять величественный вид. – В добром здравии, властитель, рады мы тебя увидеть, – поприветствовали его варвары. – Битый час сидим с докладом, ждем, когда же ты нас примешь. – Докладывайте. Вперед вышел десятник с мешком в руках: – Не гневайся, Золотой Чек, неплательщиков погибель. Мы слышали, что грядет звездный час Аларика. Нетерпение зажглось в наших сердцах. Новости, с которыми мы прибыли, очень важны. Мешок раскрылся, и на пол посыпались полосатые зверьки. Лапы их были связаны тонкими кожаными ремешками. Из пасти каждого торчал кляп. – Что это? – сдвинул брови Финдир. – Не изволь гневаться, о знаток рессор. Варвар начал свой рассказ. Отправленные на поиски места сборищ Дюжины бухгалтеры впали в уныние. Поди отыщи в горах неприметный постоялый двор… Да если и отыщется – что толку? Хозяин тоже ведь не дурак. Скажет – не знаю никаких королей, и баста. Десятнику помогла жена-ведунья. Допросила солнце, месяц, часты звезды и ветер вольный, потом приступила к животному и растительному миру Аларика. Забирала она круто. Когда дошла до птиц в вышине, одна из полярных сов не выдержала и призналась. Выяснилось, что в Урболкском лесу обитает колония бурундучков. Что живут они в деревянном домике. Что… Варвары немедля отправились в Урболк. Прибыли они вовремя. В теремок, который выстроили бурундуки, уже успела заселиться лесная шушера: мышь, заяц, лиса, хромой полярный волк. Здоровенный медведь собирался сесть на крышу. И сел бы, не спугни его бухгалтеры. Ошеломленные бурундуки не оказали никакого сопротивления. Варвары посадили их в мешок и отправились в Арминиус с докладом. – Хорошо, – сказал Финдир. – Поощрения по службе избежать вам не удастся. Жаровню сюда. И палача! Палач не понадобился. Бурундучки с радостью выложили все, что знали. О шарлатане, волшебной палочке и тайне Урболкского постоялого двора. Через полчаса в горы отправились штурмовые отряды балансоспособных бухгалтеров. Финдир приказал им сидеть тише льда, ниже снега и быть готовыми в любой момент атаковать портал. – Уходите. – Но, госпожа, – донеслось с той стороны запертой двери, – я принес вам завтрак. Лиза опустилась на скамью. «Кажется, я вновь начинаю мыслить как жертва, – с неудовольствием подумала она. – Это надо прекращать». – Хорошо. Оставьте еду под дверью. Я заберу. Снаружи послышалось легкое шуршание, и все стихло. Фуоко подобрала поднос с пищей и вернулась в келью. Голодать глупо. Ей ведь в любой момент могут понадобиться все силы. – Лиза, – донесся из-за окна шепот. – Не оборачивайся. Ты меня слышишь? Лиза отщипнула несколько ягодок от виноградной грозди и отправила в рот. Майской Маггаре приходилось постоянно скрываться. Она превратила это в игру. Но временами ее шпионские ужимки раздражали Лизу. – Слышу, Маггара. Рассказывай. – Что делается! Инцери уже размером со шкаф. Эрастофен рассказывает ей басни о Дамаэнуре и кормит. Представляешь?! Фуоко вздохнула. Огненная элементаль принадлежала к тому типу беспокойных натур, которые от переживаний тащат в рот что попало. Шоколадки, эклеры, трюфеля. Инцери беспокоится, а потому – ведрами ест уголь. Пьет нефть, поленницами пожирает дрова. И превращается в зверя великого. – Инцери надо спасать. – Но как? Фуоко задумалась. Действительно, как? Элементаль упряма. Она стыдится своей внешности. Убедить ее в том, что она симпатична, – сложно. Что ее любят – задача и вовсе непосильная. Хотя… – Маггара, я придумала. Ты можешь найти Гилтамаса? – Гилтамаса? Точно! Он поможет. Он знает, где найти Дамаэнура. – Тогда не медли. – Уже отправляюсь, Лиза. События разворачивались с бешеной скоростью. Не успели штурмовые отряды отправиться в Урболк, как прибыли сани с Ланселотом. Ворча, Финдир вновь погнал Эйли зажигать факелы. На этот раз мальчишка не прекословил. Большой Процент и Длинная Подпись вошли в тронный зал. Финдир сделал бесстрастное лицо: – Слушаю вас, могущественные таны. – Приветствую тебя, держатель мешка с поощрением финансом, – сказал Оки. – Здрав будь, прославленнейший из ураганов мира, – сказал Харметтир. – Мы выполнили твой приказ. Хоакин Истессо здесь. – А точнее? – В обществе вашей жены наслаждается варварским гостеприимством. С ним еще двое: Тальберт Ойлен и Гилтамас. – Первый – пройдоха, – пояснил Оки, – может быть полезен варварскому делу. Он знает цивилизацию почти так же хорошо, как я. – А второй? – Второй – не человек. Сильф, крохотное существо. – Отрадно слышать! Все ли потребное вы привезли? Вместо ответа Харметтир вытащил из-за пазухи меч Ланселота. В лапищах варвара он выглядел крохотным кинжальчиком. – Это, властитель, стоило отдельных денег. Говорят, Ланселот не выстоит против даже слабейшего из зверей без этого меча. – Я учту твои расходы, Харметтир. А теперь дайте мне поразмыслить, таны. Финдир сгорбился и умолк. Таны почтительно внимали его молчанию. Традиции варваров суровы, и что может быть священнее раздумий вождя? Наконец Золотой Чек поднял голову. – Назовем вещи своими именами, благородные таны. – С удовольствием. – Длинная Подпись обвел взглядом зал. – Вон тот сундучок вполне можно было бы назвать Оки. А чурбан для сидения – Харметтиром. – Я не в том смысле. Давайте говорить, без виляния хвостом. – Король запнулся. В глазах маленького варвара вспыхнул живейший интерес – Я имею в виду без обиняков. Мы заполучили все, что нужно для сокрушения Дюжины. У нас есть Ланселот, – Финдир загнул один палец на руке, – и меч, – два пальца. – Мы знаем, где собираются вражеские короли, – три пальца. – Осталось последнее – выбрать, какая из держав падет первой. Что вы предлагаете? – Шахинпад, – быстро сказал Оки. – Тримегистия, – перебил Харметтир и застенчиво добавил: – У них кухня хорошая. – Хм… – Финдир казался порядком озадаченным. – Я полагал начать с Сина. Их философские ценности… – У нас нет общей границы с Сином, властитель. – Значит, будет. – Вот и я говорю: разгромим попервости Шахинпад. А там и до Сина недалеко… – Но у нас нет общей границы с Шахинпадом! Финдир задумался: – Это усложняет дело. Но большого значения для политики не имеет. Просто придется по-разному готовить граждан Аларика к битвам. – О да! – оживился Оки. – Если мы нападем на Шахинпад, следует поощрять тягу варваров к естествознанию. – Зачем? – Очень просто. Выдвинем теорию о миграции пингвинов в Аларик из Шахинпада. Отправим экспедицию, чтоб проверить гипотезу. – Чушь, – авторитетно проговорил король. – Пингвины бы не дошли. Они сотни локтей без обеда пройти не могут, а уж по жаре тем более. – Шахинпадцы скажут то же самое. Чем же не повод к войне? Лоб Харметтира пошел складками. – Тримегистия лучше. Во-первых, ближе. Во-вторых, кухня хорошая. В-третьих, раздуть антиволшебнические настроения – проще простого. Обвиним Фероче, что он держит в подвале варварскую принцессу… – Королеву, – оживился Финдир. – Хорошо, королеву. Так даже проще. Дверь подозрительно заскрипела. Послышался голос Сильгии: – …а здесь у нас тронный зал. Обратите внимание: барельеф двухсотлетней давности. Оцените яркую экспрессию, антураж. Оценили? Теперь зайдем внутрь и ознакомимся с образчиками народных промыслов. Королева величаво проплыла сквозь весь зал. На Финдира и могучих танов она обращала внимания не больше, чем на стенные панели. – Обратите внимание, Хоакин: отметина от гвоздя. Великий вождь Бруки оставил ее, когда прекрасная Бора попросила повесить картину. – Здесь я вижу такую же, – указал Истессо. – И здесь. – Мужчины так бестолковы. – Сильгия вздохнула. – Ни разу не видела, чтобы с первого раза правильно забили гвоздь. Милый, я вам не мешаю? – Нет, нисколько. – Финдир повернулся к советникам: – На чем же мы остановились? – Тримегистия, – деревянным голосом отрапортовал Оки. И добавил: – Но с нее начинать нельзя. Мы не учитываем важный стратегический момент – волшебную палочку Фероче. В виде бурундуков армия Аларика малобоеспособна. Королева вскинула брови: – Дорогуша, вы что там обсуждаете? Я же сказала, что начать следует с Сина. – Нно, милая… – Или вот что… – Сильгия повернулась к Истессо. – Спросим у незаинтересованного лица. Хоакин, скажите, какую страну следует разгромить в первую очередь? – Анатолай. – Но почему?! – Интуиция подсказывает, ваше величество. Варвары переглянулись. Да, конечно. Его преосвященство увез Фуоко в анатолайский храм. Но откуда Истессо мог узнать об этом? – Так нельзя, – протянул Финдир. – Надо по-честному. Исключить случайность надо волею богов всесильных. Эй, Харметтир? – Слушаю, о приказов средоточье. – Подай-ка листок из твоего гроссбуха. Ты, Оки, неси сюда шлем. Финдир, разорвал лист на кусочки. На каждом написал название страны, перемешал и смахнул в шлем. – Ну властью снегов. Тяни, Хоакин. Варвары затаили дыхание. Ланселот запустил руку в шлем и достал грязно-серый комочек. Когда Финдир развернул записку, Оки и Харметтир едва не столкнулись лбами. На обрывке бумаги было написано: Анатолай. Иногда приходится совершать невозможное. Случается, что нет другого выхода и от вашего упорства зависит чья-то жизнь. Тогда даже слабая фея становится способна на подвиги. Под крылом белели ледяные поля. Горы, леса, ледники. Майская Маггара не имела ни малейшего понятия, где искать Гилтамаса. Холод не давал остановиться, острыми зубами вцепляясь в кожу. Наступила ночь, а Маггара так и не нашла места для ночлега. – Угу! Угу! – пронеслась над головой серая тень. – Далеко гуляем? – Вы-вы-вы… В Арми-ми-ниус – Зубы Маггары выбивали плясовой ритм, словно ксилофонные палочки. – Угу. Угу-мница. – Ст-т-тараемся. – Только летишь неправильно, – заметила сова. – Тебе левее. – Сп-пасибо. – Не за что. Мы, крылатые, должны помогать друг другу. – Т-т-точ… – Силы покинули Маггару, и она рухнула вниз, сразу утратив звание крылатой. Звери и птицы – особенно те, кто умеет разговаривать, – с опаской относятся к волшебным существам. В Аларике живут северные сияния и блуждающие огоньки. Те и другие приходятся феям дальней родней. Совы стараются лишний раз с ними не ссориться. Но у этой совы день не задался. Сперва ей не удалось поймать мышь, которая спряталась в резном теремке. Потом была неприятная встреча с ведуньей. После беседы о заколдованных бурундуках сова почувствовала себя вышелушенной шишкой. Так что она подхватила Маггару и полетела завтракать. Но Маггара, видимо, родилась под счастливой звездой. Ведунья не успела уйти далеко. Увидев сову, она жестом подозвала ее поближе: – А ну стой. Что несешь? Пернатая хищница шлепнулась на ветку и завертела головой. – Ничего. Угощение детишкам. – Запомни, родная: еда в платье – для тебя не еда. Поняла? – Угу. – Давай сюда. Ведунья, может, и не была родственницей Вилеи Аччелерандо, но принадлежала к той же породе. Грязные волосы цвета пакли, одежда из птичьих перьев, в руке – клюка. Лет ей было от силы тридцать, но страху она нагоняла на все сто. Неудивительно, что сова безропотно отдала добычу. – Ух ты! – встрепенулась ведунья. – Это же фея. Вот уж не думала, что встречу кого из их племени. – Угу?… – Лети, лети. Спасибо тебе. – Угу. Ведунья спрятала фею за пазуху и двинулась в обратный путь. – Не случайно занесло тебя в наши края, кроха, ох, не случайно, – бормотала она себе под нос – Здесь кроется какая-то тайна. Глава 15 ЦЕНА ПРЕДАТЕЛЬСТВА Огонь завораживает взгляд. На него можно смотреть часами, любуясь игрой красок. Янтарные тона перетекают в нежно-лиловые и сиреневые. Оранжевые лепестки свиваются по краям призрачной синеватой дымкой. Чернеют, покрываются пеплом поленья в папиросной бересте. Огонь – это чудо. Чудо чудом, но брату Люцию нынче не до красот. На его долю выпала обязанность откармливать элементаль. Таскать мешки с углем, кувшины с маслом и нефтью, огромные охапки дров. – Лопату за папу, – приговаривает жрец, закидывая в глотку Инцери уголь. – Лопату за маму. Мешок за властителя первоэлементов. Кувшин масла за господина Эрастофена. Голый торс брата Полы блестит от пота. Утомительная работа, вредная. Но ему еще не так тяжело, как брату Версусу. Пока носишь дрова, можно приложиться к кувшину с подкисленной водой. Можно вытереть лицо мокрым полотенцем, остановиться, прислушиваясь к стенаниям натруженных мышц. В крайнем случае, можно отвернуться и не видеть жалобных глаз элементали. А Версусу отворачиваться нельзя. Его работа слишком важна, чтобы прерывать ее хоть на миг. – Займи себя чем-нибудь, – бубнит он. – Найди дело по вкусу. Можешь заняться спортом или разведением цветов. Дамаэнур – мерзавец. Когтя твоего не стоит. Одна моя знакомая, когда ее бросил возлюбленный, стала разводить коз. Достигла невиданных высот, да. Теперь она владеет всем козьим бизнесом Октанайта. Весьма респектабельная дама. Идут года, эпохи сменяют одна другую, а фразы те не меняются. Люди, не знающие, что такое любовь, из века в век долдонят: «Забудь его, он недостоин тебя». «Смотри на жизнь проще». «Улыбнись и сделай вид, что ничего не случилось». Это тоже своего рода магия… Дремотные фразы нагоняют в пучину, в самые бездны отчаяния. Равнодушие, с которым их произносят, убивает вернее ножа. – Не сдавайся, дорогуша. Найди в себе силы преодолеть это. Это – лишь этап твоей жизни. Из данной ситуации ты выйдешь обновленная. Летит уголь. Лопату за фарисеев. Кувшин масла за лицемеров и ханжей. Растет зверь великий. Сон совести рождает чудищ. – Мне того, кисленького. Спасибо, Харметтир. Слов «сухое вино» Оки избегал. Как вино может быть сухим? Ведь льется же? Льется. И жажду утоляет. Наверняка тут как-то замешаны анатолайцы. – Запиши, Харметтир: а еще они вино водой разбавляют. Каждый трактирщик носит в кармане аметист… – Не части. Записываю. Ам-ме-тист. Зачем? – Чтобы вино цветом было в точности как камень. Чтобы случайно воды мало не плеснуть. А самые богатые трактирщики пользуются бриллиантами. – Вот мерзавцы, – вновь заскрипело перо. – И не говори. Финдир поставил танов заведовать антианатолайской пропагандой. Занятие оказалось простым и приятным: знай, сиди себе на кухне, винишко дуй да собирай слухи о потенциальном противнике. Список преступлений анатолайцев рос не по дням, а по часам. Таны обсудили реформу школьной программы, набросали список тем для экзаменационных сочинений. Выглядел он так. 1. Анатолайская мода. Тоги и туники как признак вопиющего бескультурья. Допустите ли вы, чтобы оголтелые анатолайские гоплиты сдирали штаны с подрастающего поколения? 2. Анатолайское искусство: пропаганда насилия и разврата. (Как пример – разбор трагедии Эсхила «Царь Эдип». Формирование эдипова комплекса, искажение моральных ценностей, воспевание инцеста.) 3. Обнищание духовной жизни Анатолая. Репрессии по отношению к выдающимся умам современности. Знаменитейший философ Террокса Диоген закатан в бочку. 4. Упадок нравственности. Волна жестокости и сексуальных извращений. (Как пример: статуя Венеры Милосской. Обнаженная женщина с отрезанными руками.) 5… – Надо что-то скандальное придумать. Жареное. Что-нибудь с детьми. – Заставляют заучивать анатолайскую классику? – Пожалуй. – Харметтир отхлебнул из кружки и поднял глаза к потолку. – Кстати, Гомера можно приплести. – А что с ним? – Слепой. – Неслыханное изуверство! Оки потрогал висящие на спинке стула ножны с клинком Ланселота. Задумчиво потер подбородок. – Все-таки зря мы с Анатолаем связались. Шахинпад не в пример лучше. Там тепло, там гурии. – А кухня? – ревниво спросил Харметтир. – И кухня славная. Шашлыки, люля-кебабы. Когда-нибудь я тебя свожу в шахинпадскую харчевню. На экскурсию. – Я слышал, они подраться не дураки. – А мы что, хуже? Да, у них шейхи, кройхи, што-пайхи. Пьянычары, наконец. Но против нас они пыль. С хорошим балансоспособным бухгалтером никто не справится. Варвары переглянулись. – Говоришь, этот меч любого делает Ланселотом? Сам зверей рубит, троны ниспровергает? – Я так слышал. Но ничего тебе не говорил, понял?… Так что языком не трепли. И вообще, займемся Анатолаем. …Аларик лихорадило. По ледовым землям гуляло новое поветрие: варвары готовились к войне. В школах, кабаках, на ристалищах и гульбищах – везде только и говорили, что об ущемлении варварских свобод. Анатолай! Анатолай! – неслось над снегами. Шутить Ойлен совершенно разучился. Душа его погрузилась в тьму непроглядную – ни звездочки, ни огонька. Неприкаянным слонялся он по стенам Арминиуса. Эти ли картины видел он в своем будущем? Таким ли представлял свой путь? – Эй! – крикнул он громиле с моргенштерном за поясом. – Анекдотец хочешь? Свежий! – Ну. – Стоят как-то бухгалтера в очереди. Квартальный отчет сдают… – Балансоспособные бухгалтера? – Нет, старшие. – Ах-ха-ха-ха! Ой, уморил!… Откуда ты, Ойлен, такой шутник взялся? – Эй! Я же не дорассказал. – Ну-ну, рассказывай… Давай. Ох-хо-хо! Предвкушаю. – …выходит из дверей первый. Комиссия, ревизоры – все побоку. Стирает пот со лба: «Ф-фу! Сдал». – Это в Анатолае было? Ойлен разозлился: – Какая, к зверю, разница? – В Анатолае – смешнее. – В Анатолае старших бухгалтеров нет. Слушай дальше. «Ф-фу! – говорит. – «Сдал». А из очереди: «Дай списать». – Это все? – Да. – Уморил. Пойду ребятам расскажу. Бухгалтера сдают анатолайцам квартального отчета. Злободневно, остро! На плечо Ойлена уселся Гилтамас. – Тальберт, что они делают? – Эти? – Бродяга прищурился. – Воспитывают в себе варварский дух. – Да зачем же так-то? – Да уж как умеют, друг Гилтамас. А умели варвары странно. Посланные в Анатолай эмиссары сняли гипсовые копии с лучших античных скульптур. Собрали тьму-тьмущую репродукций, накупили ковров, гобеленов, амфор. Теперь эти картины висели на каменных стенах. Статуи загромождали коридор, словно сталагмиты дно пещеры. Тальберт и Гилтамас заглянули в школьный зал. Там проходил экзамен по римскому праву… вернее сказать, по анатолайскому беспределу. Две дюжины учеников расселись на обломках колонн в промерзшем зале. Сидели они, тесно прижавшись друг к другу, словно воробьи на ветке тополя. У стены белела огромная куча гипса. Рядом стоял стол, за ним кряжистый красноносый учитель вел пальцем по списку, выбирая жертву. – Грендиль Пни Колонну. – Я здесь, господин учитель. – Тяни билет. Хрупкий светловолосый мальчуган лет двенадцати вздохнул и поплелся к учительскому столу. Несмотря на холод, одет он был в одну лишь набедренную повязку. Впрочем, нет: еще высокие меховые сапоги. Сапоги были великоваты Грендилю; пока он шел, успел дважды запнуться. – Тяни билет, Грендиль, – повторил учитель. – Не задерживай. И перестань ежиться наконец. Ты варвар или кто? – Так холодно же! – заныл экзаменуемый. – У меня горло болит. – Давай-давай, зубы не заговаривай. Что там у тебя? Пни Колонну протянул учителю картонный прямоугольник. – Так-так. Номер семь, счастливое число. Что ж, Грендиль… Первый вопрос: экономика государства и контрибуции. Второй: порочная суть искусства Анатолая. Практическое задание дам позже. Грендиль понурился. То ли не был готов, то ли вопрос ему не понравился. – Будешь отвечать сразу или поготовишься еще? Мальчишка неопределенно мотнул головой: – Сразу. – Он облизал губы. На таком холоде сидеть и готовиться мог только полный безумец. – В общем… вопрос первый. Как связаны экономика государства и контрибуции. Отвечаю: это… связаны они напрямую. Потому что одно зависит от другого. Отвечал Грендиль довольно толково. Под конец рассказал даже анекдот о варварском вожде, который бросил меч на весы, когда отцы осажденного города отмеряли золото. Учитель слушал, благосклонно кивая. – Хорошо, хорошо. Ответ достойный, переходи ко второму вопросу. Порочную суть искусства Грендиль выстроил вокруг скульптуры спартанского мальчика, вытаскивающего из ноги занозу. Общество, в котором спартанские мальчики страдали от заноз, по его словам, не имело права существовать. – Удовлетворительно, – подытожил учитель. – Теперь практика. Он на мгновение поднял глаза к потолку, затем объявил: – Вон та голая девочка с крылышками. Соверши акт вандализма. Пни Колонну перевел дыхание. По залу пронесся завистливый ропот. Задание пареньку досталось чересчур простое. – Давай, у стены бей. Не мусори тут, – приказал учитель. Грендиль радостно закивал и нырнул в лабиринт статуй. Вскоре он вернулся – красный, потный, – волоча на спине гипсовую Психею. Швырнул статую на кучу обломков. Взялся за кувалду. – Не могу на это смотреть, – шепчет Гилтамас. – Ты бессмертный, ты должен запомнить это, – отвечает Ойлен. – Так меняются эры. Смотри. Иней на стенах зала. Варвар должен быть вынослив, поэтому школа не отапливается. Гипсовая пыль. Обломки словно старый лед. – Это древние традиции, доставшиеся нам от предков. От самого Аттиллы, – назидательно произносит учитель. Глаза у него пустые, словно у гипсовой статуи. Тяжело взлетает кувалда. Удар. Крыло взрывается множеством осколков, трещина пересекает грудь Психеи. Удар. Еще. Голова катится по полу, и молот превращает ее в кучу мусора. А над застывшим залом несется сорванный голос учителя: – Эйфара Бей Бокалы! И вслед за тем: – Что это такое? Что за тряпки? Снять немедленно! Черноволосая девочка испуганно кутается в плед: – Господин учитель, не надо. Я и так каждую осень простужаюсь. – В Аларике нет места слабым. Эй, там! Стащите с нее эту перину. Среди учеников оживление. Еще бы! Черноволосая, щуплая, угловатая, Эйфара не похожа на варварку. Двое мальчуганов срывают с нее одеяло, оставляя девочку полураздетой. Что ни говорите, а зимой бикини из меха и бронзы – самая неподходящая одежда. – Вопрос первый: использование чумных трупов при осаде в качестве снарядов катапульт. – Я не знаю… Но я готовилась! Девочка кашляет. Учитель ждет, пока пройдет приступ кашля, а затем продолжает: – Первый вопрос пока оставим. Вопрос второй: угнетенное положение женщины в Анатолае. – Э-э… Женщины в Анатолае делятся на три вида: матрон, куртизанок и рабынь. Первые из них угнетаются следующим образом… На плечо Тальберта опустилась Маггара. – Привет, ребята. Грустим? – Здравствуй. Полюбуйся, что вытворяют! – Вижу. У нас дела не лучше… Гилтамас, ты должен помочь. – Помочь? Что случилось? – Инцери в беде. Мы должны лететь сейчас же, иначе будет поздно. – Эй, эй, кроха! – Тальберт придержал Маггару за талию. – Не так быстро. Что ты задумала? – Тальберт, Ланселоту грозит опасность. И нам тоже. – Опасность, значит. Что ж… Поговорим в моей каморке, там удобнее. Ойлен спрятал фею и сильфа в капюшоне и отправился к себе. Там Маггара принялась рассказывать. Рассказала об огненной элементали. О своих мытарствах на пути в Аларик, о ведунье. О Фуоко, которой вновь предстояло стать жертвой. – Понятно, – сказал Тальберт. – Умно, смело… Посуди сама: ты добралась в Аларик чудом. Не думаю, что тебя хватит на обратный путь. – Но они же погибнут там! Что делать? Лететь надо! – Есть план получше. Финдир Золотой Чек стягивает войска к Урболку. Оттуда вы и отправитесь в Анатолай. – Нужно отыскать Хоакина. – Его хорошо прячут. Но когда варвары отправятся к порталу, они возьмут его с собой. И тогда мы отправимся через храмовый портал. В логово Катаблефаса. – Да? Ну что ж. Поглядим, какого зверя воспитал его преосвященство. Не нашлось этой ночью короля, что спал бы спокойным сном. Фью Фероче, Махмуд Шахинпадский, Изабелла Исамродская – все маялись в ожидании утра. У логовищ зверей были собраны войска. Стражники, гвардейцы -лучшие из лучших. В далеком Сине перепуганный император собрал наложниц, чтобы те рассказывали ему сказки. Кочевник в росомашьей шапке прятал сокровища племени. Розенмуллен на всякий случай приказал своим подданным превратиться в варваров. Они вымели с прилавков меховые набедренные повязки и кольчужные топики. В Доннельфаме зазвучали извозчичьи песни. Лишь один человек Дюжины был спокоен. Его преосвященство мог влиять на ход событий. Он единственный знал, кому предназначается новый зверь великий. Свет. Огонь. Щелкают жреческие сандалии по холодным плитам пола. Сквозь щели в полу пробивается багровое зарево. Внизу, под портиком Забытых Богов, – огромная пещера. Тайник с алтарем Эры пришлось расширить. Теперь там плещется огненное озеро. Там живет Инцери. – Опять этот запах, – морщится старый жрец, – словно в змеиной яме… Шаг. Еще шаг. Зеркало на стене заколебалось, пошло рябью – словно в колодец уронили монетку. Его преосвященство прикоснулся к невидимой поверхности, вдавливая руку в ледяной хрусталь. Пленка лопнула, и лицо жреца овеяло стужей. Сработал портал в Урболк. Над постоялым двором плыли звезды. Небо выстыло до самых краев. Сосны Урболка остались один на один с равнодушной бесконечностью мира. Жрец осторожно прикрыл дверь. Погладил по одеревенелому плечу статую, снял с руки полушубок. – Здравствуй, старый знакомец. Вот мы и вновь свиделись, как я и говорил… После того как короли выстроили порталы во все края Террокса, хозяин двора оказался обречен. Тайны, что он знал, можно доверить вешалке, но не человеку. Фероче постарался, чтобы превращение прошло как можно менее болезненно. Но слова из песни не выкинешь. Хозяин постоялого двора был обречен пылиться в углу. Его преосвященство накинул полушубок и повел плечами, прислушиваясь к ощущениям. Одежда сидела хорошо, удобно. Жаль, что скоро она превратится в гору тряпок… Портить хорошую вещь не хотелось, но ничего не поделаешь. Кто знает, сколько придется провести в ледяном лесу? Пусть уж ожидание станет комфортным. Жрец вышел во двор и огляделся. Серп луны в размытом голубоватом гало зацепился за ветви сосен. Холод, холод… А ведь на дворе еще только сентябрь. Какие же морозы ждут Аларик зимой? Снег заскрипел под ногами. В Анатолае он бывает три дня в году, здесь же – круглый год. Скоро старый жрец обнаружил, что забыл переобуться. Легкие сандалии, которые так хороши и удобны в храме, здесь совершенно не защищали от холода. А возвращаться нельзя: дурная примета. Чтобы не мерзнуть зря, жрец двинулся в сторону леса. Вновь возник запах старой змеиной шкуры. Слишком долго пришлось сдерживаться… Его преосвященство оглянулся: следы в снегу выдавали его. Они уже перестали походить на человеческие. Что ж… Тем меньше иллюзий останется у варварских следопытов. А вот и они, кстати. Еловые ветви бесшумно заколыхались – словно белый медведь вышел из чащи. – Стоять! Враг законов Аяарика – стой немедленно, мерзавец! Закачались ветви деревьев, взметнулись снежной пылью сугробы – лес наполняли хмурые воины в звериных шкурах. Гвардия Арминиуса: бухгалтеры, балансоспособные бухгалтеры, старшие бухгалтеры. У многих в руках были гроссбухи, заложенные дюжинами закладок. – Нарушитель! Нарушитель! – понеслось над Урболком. – Стой, негодяй. – Воин в медвежьей шкуре сорвал с пояса боевые счеты. «Вот что значит – свести счеты на варварский манер», —догадался его преосвященство. – Сдаюсь, сдаюсь, – слабым голосом промолвил он, поднимая над головой руки. – Вы победили, господа варвары. Как всегда победили… Белая фигура приблизилась. В ноздри жрецу ударила вонь перегара, застарелого пота, дыма. Бухгалтеры уже давно жили в лесу, и условия жизни у них были отнюдь не гвардейскими. Холод, скука, дисциплина. Завидовать нечему. Появился заспанный гвардейский сотник. Как балансоспособный бухгалтер, он с первого взгляда оценил ситуацию: – Фьетли Большой Кошелек, – приказал он.-Сюда. – Слушаюсь! – Беги, пусть разбудят Финдира. Похоже, к нам пожаловал гордый пингвин. В смысле – важная птица. Фьетли умчался, и в лагере аларикцев поднялся переполох. У постоялого двора было тихо, но его преосвященство отлично знал, что творится за соснами. Слух и обоняние его по-звериному обострились. Жрец ощущал запах дыма и слышал отрывистые слова команд. Финдир готовился к встрече с вражеским предводителем. Когда прошло время, достаточное, чтобы сварить кружку глинтвейна, сосновые лапы вновь закачались. Вынырнул Фьетли Большой Кошелек. За ним шли три здоровяка в килтах и песцовых плащах. – Король Финдир, Неплательщиков Погибель ждет вас, – официальным тоном объявил Фьетли. – Быстро, – одобрительно кивнул его преосвященство, – Дисциплина у вас на высоте. Тогда не будем медлить, отправляемся. Здоровяки обступили жреца со всех сторон. Лица у них сделались словно каменные бастионы. – Глаза завязать! – приказал сотник. – Чтобы не подглядывал. – Ох-ох, – схватился за голову его преосвященство. – Ночью? В зимнем лесу? Пожалейте старика. – Ничего нельзя сделать. Приказ. Жреца повели к варварскому королю. Предосторожность сотника оказалась излишней. В замерзшем диком буреломе, в хаосе снегов и ночных сосен его преосвященство и с открытыми глазами не нашел бы дороги. От всего пути в его памяти остались лишь скрип снега, шумное дыхание провожатых да боль в замерзших ногах. Какой-то миг ему казалось, что дорога будет длиться бесконечно. Что он умер в черно-лунном лесу и вокруг не жизнь – посмертие. Расплата за существование, наполненное предательствами и преступлениями. – А ну стоять! – резанул по ушам окрик. Его преосвященство послушно остановился. Хлопнул кожаный полог, и в лицо пахнуло теплом. Грубые руки втолкнули его в вонючее жаркое помещение, усадили на шкуры. – Повязку с него снимите и выйдите все, – приказал незнакомый голос – Живо. Шершавые пальцы воина сорвали с лица пахнущий жиром платок. На ушах его преосвященства остались ссадины. «Да простят им боги, как я простить не могу», – вздохнул он. Конвоиры ушли. Ледяная волна куснула затылок, а потом полог задернулся. Жрец огляделся. Убранство шатра показалось ему чересчур бедным. Обшитые алым и зеленым шелком кожаные стены. Мебели негусто: шкуры, два сундука, очаг. Над очагом -дыра, чтобы дым уходил; в нее проглядывает бирюзовая звездочка – глаз зверя великого. Жрец подмигнул звездочке, словно старому знакомому. Все не так плохо. Небо смотрит на своего слугу и помогает ему. В шатре тепло, ноги быстро отходят – словно тысячи иголочек впились в стопы и щиколотки. Жизнь продолжается. – Приветствую вас, ваше преосвященство. Ближний сундук зашевелился, и жрец понял, что зрение обмануло его. То был не сундук, а сам Финдир – варварский король. – Вечер добрый, величайший из заимодавцев и вытрясателей долгов. – Добрый, добрый. Давайте без церемоний, да? Как меж вами водится. – Прекрасно. Значит, без титулов. Финдир, я прибыл к вам с деловым предложением. – Весь внимание. Жрец вытянул ноги к очагу. Вот и все… Покалывание в стопах исчезло. И не скажешь, что только что прогулялся по сугробам почти босиком. – Я хочу предложить вам место в Дюжине, Золотой Чек. Варвар покачал головой. Он рассчитывал на большее, да, собственно, к тому и шло. Но жрец был готов к этому. – Я знаю, о чем вы думаете. Войдите в наше положение. Вы – первый из варварских королей, с кем можно иметь дело. До вас были всевозможные Фьоки, Хренриры и Брюквильды. Безусловно, они были хороши… как варварские короли. Но Дюжина требует утонченности. С этим варвар согласился. Аларик захватил то, от чего короли Террокса стремились избавиться, – Ланселота. Он подчинил и использовал силу, которая внушала королям необоримый ужас. Естественно, те должны были приползти на брюхе. Так что можно приступать к тому, что варвары умеют лучше всего. К торговле. – Вы говорите обидные для моей страны вещи, ваше преосвященство. Фьоки и Хренрир – выдающиеся властители. О Брюквильде я не говорю. – Вы меня неправильно поняли. – Я понял вас прекрасно. Вы хотите дать мне зверя великого?… – Да. – Затем свершится подношение даров. Жертвенная дева отправится в пасть чудищу. – Финдир посмотрел на бирюзовую звездочку. – И за все это великолепие вы потребуете… Ну тут к ведуньям ходить не надо – Ланселота. – Вы хорошо понимаете ситуацию, Финдир. – Я понимаю ее еще лучше, чем вам кажется. Объясните, ваше преосвященство: для чего мне заключать соглашение? Я не люблю невыгодных сделок. Вот смотрите: в лесу прячется несколько сотен бухгалтеров… сотен, а может – тысяч. Мне достаточно хлопнуть в ладоши, и к утру из вашего черепа сделают чашу. Храмовое чудище – Катаблефас – останется без хозяина. Пока выберут нового жреца, пока то, пока се – это пройдет время. А оно драгоценно. Варварские войска с Ланселотом во главе войдут в портал. Вы следите за моей мыслью, ваше преосвященство? – Да-да, продолжайте. – Продолжаю. Одна за другой падут все страны. Чудища погибнут. Я следил за происходящим в мире: вы ничего не смогли противопоставить Ланселоту. Скажите, ваше преосвященство: на кой ляд мне ваша Дюжина, если я через месяц смогу ее упразднить? Жрец потер подбородок. – Вы рассуждаете довольно остроумно. Однако в ваши умозаключения вкралось несколько ошибок. Позвольте, я их укажу. – Сделайте милость. Жрец завозился, устраиваясь удобнее. «Дивная вещь – эти шкуры, – подумал он, – надо бы и у себя в храме такие завести». Финдир услужливо протянул подушку. – Благодарю вас, Золотой Чек. Итак, ваши упущения… Жрец прикрыл глаза. Варвар сидел неподвижно, ничем не выдавая своего нетерпения. – Прежде всего, Финдир, задумывались ли вы, что у меня нет дома?… У королей есть дворцы: Камении, Пустоши, Скалии. Я один без гнезда. – Ну а Храм? – Который из нескольких десятков? Они все равноправны. Скажу более: портал, который вы стережете, выбросит меня в любом храме по моему желанию. – Так-так. – Сразу же возникает вопрос: где живет Катаблефас? Он не может обитать в одном определенном храме – это значило бы, что равновесие нарушено. Что кто-то из королей обладает (пусть и неявно) двумя чудищами. С другой стороны, не может же в каждом храме жить по зверю. Ведь тогда весь Террокс попал бы под мою власть. – Очень интересно. Простите, что перебиваю, ваше преосвященство. – Финдир пощелкал пальцами, подыскивая слово. – Я слышал, что в храме живет философствующий камень, Квинтэссенций. И что он вездесущ… Жрец на мгновение замер, выкатив на короля круглые непонимающие глаза. Затем расхохотался: – Квинтэссенций – зверь великий? Финдир, вы очень интересный собеседник. Когда вступите в Дюжину, уверен, станете украшением нашего клуба. Нет, думайте еще. Золотой Чек помрачнел: – Тогда я не понимаю. – Зря я вас так расхвалил… Но истину принять всегда тяжело. Смотрите же! Его преосвященство шевельнул плечами. Полушубок лопнул, и гигантское буйволиное тело полезло из рваных швов. Тускло блеснула змеиная чешуя на боках. Кожаный полог угрожающе затрещал, шатер накренился. – Эй, эй! Что за шутки, ваше преосвященство! – вскочил на ноги Финдир. Снаружи послышались крики. Зашелестела сталь, выходя из ножен. – Успокойте стражу, – приказал Катаблефас – А то они наделают дел. – Сейчас. Подождите. Финдир на четвереньках выполз из-под рваной кожи. Варвары окружили шатер с копьями в руках. Как бы ни повернулись события, они были готовы защищать повелителя. Несколько минут ушло на то, чтобы успокоить их. Затем Финдир вернулся к прерванному разговору. – Хорошо, вы меня убедили. Значит, Катаблефас и его преосвященство – одно лицо… Позвольте нескромный вопрос: отчего вы так низко держите голову? – Она тяжелая. – А почему не открываете глаза? – У меня смертельный взгляд. Ничто живое не выдерживает его. – Понятно… Могу порекомендовать хорошего оптика. Вам как союзнику полагается скидка. – С удовольствием. Но сперва решим наши дела. Чудище храма оказалось не настолько велико, чтобы разрушить шатер. Но пологу не поздоровилось, и холод разгулялся над шкурами. Финдир присел у очага, разводя огонь. Теперь, когда собеседник открыл свои козыри, варвар чувствовал себя гораздо уверенней. – Может, винца, ваше преосвященство? – Не откажусь. – А религия? Я слышал, она запрещает вам пить. – Да, запрещает. Но чудищам можно все. Финдир поставил на огонь котелок с вином. Добавил корицу, гвоздику, лимон, сыпанул перца. Зверь великий потер глаза лапой. – Давайте рассмотрим ваш план вторжения, – прогудел он. – Вы мыслите в верном направлении. Ланселот перебьет чудищ. Ваши бухгалтеры захватят дворцы и города. Террокс окажется во власти Аларика. Но это лишь на первый взгляд. – То есть вы думаете, что возможен второй и третий. – Финдир помешал в котелке. Винный дух разнесся по шатру. – Естественно. Вы задумывались, что произойдет, когда вы захватите первую страну? – Я установлю в ней порядок. – Верно. Но это будет варварский порядок. Чтобы поддерживать его, вам придется везде оставлять войска. Ваша империя будет жить под угрозой бунта. – Ваше преосвященство, вы же знаете, до какого сволочизма доходят люди! Нам помогут местные, бывшие чиновники и мразь, которая хочет выслужиться перед новой властью. – Верю. Но как вы думаете, что предпримут оставшиеся властители, когда вы захватите несколько стран? – Так далеко я не заглядывал, ваше преосвященство. Вино готово, угощайтесь, пожалуйста. – Благодарствую. – Катаблефас принял котелок, отпил. – У вас есть лишь один Ланселот. А что вы сделаете, когда в Аларик с разных сторон хлынут чудища? Да не одни, а с войсками. Птица Рух, говорят, способна вырвать из земли башню. Варклап ударом лапы разбивает скалу. Катаблефас придвинулся. Его слепая кабанья морда в мелко поблескивающей чешуе едва не влезла в огонь. – Финдир, кровищи будет… Погибнут тысячи, десятки тысяч. Победите вы или проиграете, разницы никакой. Нам нужен новый Аларик. Равноправный, со своим зверем великим. С мудрым правителем, способным на союз и торговлю. – Верю. Но варвары – не доннельфамцы. Я не могу пойти на попятную перед своим народом. – Этого не потребуется. Мы обставим все как славную победу Аларика. Вы выйдете из войны победителями без единого сражения. Жрец-чудище задумался. – Не стану спрашивать, какому зверю первому грозила смерть, – сказал он. – Мы предложим вам немного подкорректировать ваши планы. Пусть Хоакин войдет в ту арку, что отмечена знаком черного крыла. – Тринадцатую. Мы все не могли понять, куда ведет этот портал. – В логово перводракона. Оно заполнено едкой серой, вдохнув которую человек чихает без остановки. – Он догадается. Ланселот ведь не дурак. – Сделайте так, чтобы не догадался. Завесьте знаки венками, лентами… Знаменами, наконец. Не мне вас учить, Финдир. Когда Террокс избавится от Ланселота, вы получите зверя великого и место в Дюжине. – Вы требуете от меня чересчур многого. Я нуждаюсь в гарантиях. – Гарантии будут, Золотой Чек. Я останусь в лагере в облике человека. Вы сами видели: превращение отнимает некоторое время. У ваших бухгалтеров всегда будет возможность расправиться со мной. Финдир пристально вгляделся в морду чудовища. Переговоры с Катаблефасом оказались неожиданно трудны. Дипломаты не любят ситуаций, когда по мимике собеседника нельзя понять его мыслей. – Я принимаю это предложение, ваше преосвященство. – Рад за всех нас. Дело за малым: привести Ланселота и отправить в гости к перводракону. И выдайте мне какую-нибудь одежду. Я замерзаю. Его преосвященство успел принять человеческий облик и теперь ежился, зарываясь в шкуры. – Мой гардероб к вашим услугам. Я прикажу разбить для вас шатер, ни в чем не уступающий моему собственному. Чувствуйте себя, как в храме, ваше преосвященство. Золотой Чек отдал распоряжения, и старого жреца увели. Король же остался у очага. Ему предстоял тяжелый день. С вершины сосны сорвалась снежная шапка. Шлепнулась в сугроб, расплескавшись, словно пена для бритья. Две нахохленные пернатые пророчицы на ветке встрепенулись: – Верный знак, кар-лега. – Думаете, пор-ра? – Пор-ра. – Еще не все предзнаменования собр-раны. Тррревожусь. – А мы заррранее. У меня пр-редчувствие. – Тогда вместе. Ну? – После вас, кар-рлега. Урболкский постоялый двор сиял. Арки портала исчезли под гирляндами сосновых веток, перевитых алыми и золотистыми плетьми мха. Рыжие ягоды рябины, шляпки промороженных грибов-подбуранников, звездочки цветов-златочниц. Гербы стран – хозяек порталов оказались надежно скрыты под украшениями. Но нужный портал ни с чем не перепутаешь. Перед ним белеет лента, которую предстоит перерезать Ланселоту. Удивительный обычай: оставить открытыми все дороги, кроме той, по которой предстоит идти. – Просим, просим!… Ветер разносит над поляной запахи дыма и жареного мяса. Горят костры, повариха обносит гостей горячим вином. Рога ее шлема отполированы и празднично сияют; светлые волосы рассыпались по голым плечам. Солнце беззаботно играет на бляшках бронетопика. А вот и высшие варварские чины – Финдир, Оки, Харметтир. Против всех ожиданий, они не спешат облачаться в национальные костюмы. Оки так вообще в шахинпадский стеганый халат вырядился – поверх медвежьей шубы. Леопардовые набедренные повязки не для них, пусть мелкая шушера выслуживается. Меж костров снуют ординарцы, степенно прогуливаются старшие бухгалтеры. – О Финдир, Неплательщиков Погибель! – кланяется повариха. – Пригубить души веселья не хотите ль перед бранью? И протягивает чашу вина. Обычную чашу – золото, гранаты, аметисты. Финдир не одобряет народного творчества; кубки из человеческих черепов – это для туристов. – Давай, милочка. Выпить – всегда хорошо, – Финдир озирается – не вынырнет ли откуда Сильгия? – А бранить тебя не за что. Скорее наградить можно. Повариха смеется. Правитель не знает родного языка, воинскую брань с перебранками путает? Шутить изволите. – Где Тальберт? – спрашивает Финдир у подошедшего Оки. – Скучно без шута. – Сейчас явится. Не помню, чтобы он выпивку дармовую пропускал… Поискать его, о державой потрясатель? – Поищи. Пусть рядом будет. С минуты на минуту церемония начнется. Финдир хозяйски оглядывает лес. Все налажено, все движется своим чередом. Бухгалтеры готовы в любой миг двинуться в портал, сметая все живое на своем пути. Ланселот покорен единому слову. Отчего же так неспокойно на душе? Или ночь бессонная сказалась? Но это ведь пустяки. Порой приходится и больше времени бодрствовать – такова королевская доля. Все успешно, не на что жаловаться. – Доброе утро, король. Золотой Чек поднял тяжелый взгляд на Истессо. Надо будет устроить выволочку страже. К варварскому королю никто не должен подкрадываться незамеченным. – Здравствуй, Хоакин. Как спалось? – Благодарю, ваше величество, превосходно. – Финдир поморщился. По старой тримегистийской привычке, Истессо звал его величеством. А ведь даже дети малые знают: короля следует звать сообразными титулами. Разрушителем твердынь, корнем мира. Водителем войск, на крайний случай. Ничего, разберемся с Дюжиной, узаконим правильные обращения. – Неважно выглядишь, Хоакин. Быть может, отложим церемонию? Все-таки сражаться с чудищами – это серьезное занятие. Требует собранности. – Не стоит, ваше величество. Я прекрасно себя чувствую. – Ну смотри. Ланселот поклонился и отошел прочь – прямой как палка. В последнее время он стал походить на призрака, подумалось королю. Под глазами черные круги, лицо изможденное… Тоже, наверное, не спал ночь. Что ему вспоминалось, интересно? Не прошлое же. Сколько у него того прошлого?… А вот еще вопрос: как ему удается так бесшумно ходить? Словно и в самом деле он умер, а меж сосен бродит его тень. Тень Ланселота. – Эй, вина попиватель, – послышалось из-за спины, – я нашел Ойлена. – Оки оступился и по колено ухнул в сугроб. – Сейчас явится, пьянчуга. Только теперь Финдир обратил внимание, что на бедре Длинной Подписи болтается меч Ланселота. – Ты что же, Оки, готовишься сражаться со зверями великими? Тот глянул на оружие, равнодушно пожал плечами: – Отчего нет? Финдир, все в мире меняется. В наше время героем может стать любой. Распорядиться, чтоб начали церемонию? – Да уж, будь добр. И Ойлена сюда. Немедленно. По варварским рядам пошло движение. Бухгалтеры спешно допивали вино, вытирали усы и становились в строй. Коренастенькие варварки в кордебалетных юбочках заняли места меж сосен. На огороженный помост вскарабкались музыканты. – Вот он, в снегу стоятель. – Оки вынырнул из чащи, волоча за собой упирающегося малого в ярко-алом костюме с бубенчиками. – Сбежать пытался… Пьян порядочно, да ничего. Макнуть его в снег? На лице Ойлена застыли капли влаги. Видимо, Оки уже макал его, и не раз, чтобы привести в чувство. Но шут выпил слишком много, чтобы так сразу протрезветь. – Хватит, Длинная Подпись, уймись. – Король холодно посмотрел на Тальберта. – Ты пьян, шут? Отчего же? – Я с похорон, потрясатель табунов. Хорошего человека хоронил. – Не слышал, чтобы у нас кто-то умирал. Видимо, это твоя новая острота? – Нет, король. Я помянул честного варвара, аларикского правителя. Того, кто держал свое слово. – Ты жесток, Ойлен. Это всего лишь политика, понимаешь? – За политику я тоже выпил. Финдир поморщился. Бухгалтеры уж начали оглядываться. Отчего этот сумасшедший всегда так громко говорит? – Ладно, шут. Встряхнись! У Аларика великий день – день славы и победы. Ты должен быть весел, мой шут. – Конечно, король. Я буду. Говорят, ты спас мир этой ночью… Слишком много знает, решил Финдир. Бесполезно спрашивать – откуда и почему. Чутье подсказывало, что долго Ойлен не проживет. Только человек, готовый к смерти, может позволить себе быть откровенным с королями. – Уймись, шут! Лучше слушай: я скажу речь. Мне важно знать твое мнение, ведь это будет хорошая речь. По крайней мере, варварам она придется по вкусу. – …Если они у тебя соловьи, то им понравится, – отозвался шут. – Но я не соловей. Меня ты баснями не накормишь. Пока Финдир и Ойлен препирались, румяные варварки успели раскатать ковер от ног короля к арке с белой лентой. Золотой Чек ступил на багровые узоры. Тут же умолк шум, и бухгалтеры застыли, преданно глядя на повелителя. – Слушайте меня, варвары, – начал король. – Слушайте речь, сыны Бьоки и Хрендира! Многие ли из вас помнят славы варварской эпоху? Тяжелые гроссбухи и всесокрушающие счеты наводили ужас на недругов Аларика. Боевой клич наших предков повергал врагов в отчаяние. Но пришли новые времена. Сладкие кружки из теста, с джемом, кремом и повидлом стали пищей охотников, ранее съедавших ухохотня за один присест. Ливреи да форейторские камзолы облекли чресла тех, кто раньше голышом спал на снегу. Варвары озадаченно зашептались. С чреслами король перемудрил, перемудрил… немногие знали, что означает это слово. Лицо Харметтира приобрело скучающее выражение. Никакой ухохотине не сравниться по вкусу с тримегистийским сырным пирогом, решил он. Правитель безнадежно отстал от жизни. – Пришла пора восстановить поруганную справедливость. Перед вами герой, который очистит мир от скверны цивилизации. Хоакин Истессо, Ланселот по праву рождения. Он несет меч, сокрушающий чудовищ. Хоакин выступил вперед и поклонился варварам. Ножны на его бедре были пусты. – Оки, негодяй, – зашипел Финдир. – Отдай ему меч! Иначе лишу своего благоволения. Маленький варвар притворился, что не слышит. Хоакин подошел к королю, стал на одно колено. – Дай, я обниму тебя, могучий герой. – Золотой Чек заключил Истессо в объятия. – На пути, – звук поцелуя, – к новому миру, – еще один, – без чудищ и неугодных королей. – Ураааа! – взметнулись к небу боевые счеты. – Ураааа! – заплескали страницами гроссбухи. – Благословляю тебя, Хоакин. – В глазах короля блеснули слезы. – Будь мне как сын родной. Истессо шагнул к туманному зеву портала. Белая лента на фоне серой струящейся мглы выглядела беззащитно. Последний бастион на пороге новой эры… Стрелок остановился у ленты. Не глядя, протянул руку за ножницами. Строй варваров качнулся, бухгалтеры расступились, пропуская новое действующее лицо. Грудастая девушка с волевым лицом лебяжьей походкой двинулась к Хоакину. В руках – атласная подушечка, на подушечке – золотые ножницы. Харметтир лучился счастьем: ведь это его дочь выбрали для ритуала. Оки, у которого было два сына, но не нашлось дочерей, остался не у дел. В кои-то веки восторжествовала справедливость. – Позвольте мне, сударыня, – с ликующим звоном бубенчиков выпрыгнул Ойлен. Выкинул коленце, в комичном ужасе хлопнул себя по бедрам, присел. Девушка не успела даже вскрикнуть, как шут схватил ножницы. – Эгей, Хок, – заорал он. – Что нам церемонии? Давай по старой памяти! Как раньше, помнишь?… Хоакин равнодушно посмотрел на шута: – Не помню ничего. Но делай как знаешь. – И то верно. Средь варваров поднялся ропот. Не обращая ни на кого внимания,Тальберт протянул Хоакину ножницы. Сделал это неловко: едва стрелок коснулся золотых колец, пальцы Ойлена разжались. Ножницы сверкающей стрекозой нырнули в снег. – Вот досада! – Бродяга улыбнулся бледными губами. Шепнул торопливо: – Обманули тебя, Хок. Там за порталом – смерть. Тебе в правую арку надо. Слышишь? Там Лиза. – Понял, – Ланселот зашарил в снегу, отыскивая ножницы. – А ты беги, спасайся, бродяга… Варвары тебе этого не простят. Так и вышло. Аларикцы взревели дико и отчаянно. Харметтир успел первым. Громадная туша охотника на ухохотней обрушилась, сбивая шута с ног. – В правый! В правый, Хоакин – орал Тальберт, пятная снег красным. – Там Лиза! Спаси ее! – А, предатель! – ревел Большой Процент. – Ах ты, сссука!! Против варварского тана шансов у шута не было. Клубок из двух вопящих и рвущих друг друга тел прокатился меж соснами и рухнул с обрыва. Вокруг Хоакина образовалось кольцо старших бухгалтеров. Финдир выхватил из рукава табакерку. – Всем разойтись! – крикнул он. – Держите его! Варвары заметались, не зная, какой приказ выполнять. Снизу донесся вой. Вот он оборвался, и над снежным валом рывками появился силуэт Харметтира. – Готов, – объявил варвар, пошатываясь. Возвращаться ему пришлось по целине. На каждом шаге могучий тан проваливался в снег по колено, а то и по пояс – Так ему, падле. Попомнит аларикскую вольницу. – Хорошо. – Финдир вытряхнул из табакерки в ладонь пригоршню чихательного зелья. Он предусмотрел все. И возможное предательство, и то, что Ланселот может заартачиться. Но крайних мер не понадобилось. Хоакин вдруг скорчил гримасу. Он сдерживался из последних сил, а потом присел, спрятал лицо в ладонях и оглушительно чихнул. Еще и еще раз. Золотой Чек усмехнулся. Боги хранят Аларик. Бесполезный порошок пришлось высыпать обратно в табакерку. Король махнул рукой: – Продолжаем церемонию. Ну что встали? Все вернулось на круги своя. Раззява-златовласка протянула Хоакину ножницы. Губы ее тряслись, румянец сошел со щек. Трясись, трясись, милая, подумал Финдир. У Аларикского зверя будут свои жертвенные девы, и ты окажешься первой. И вряд ли Харметтир будет против – он слишком любит почести и церемонии. Истессо озадаченно смотрел на ножницы. Спасительный чих стер из его памяти не только выходку шута: о том, что ему предстояло сделать, Ланселот тоже не помнил. Король решил, что пора прийти ему на помощь. – Понимаю, как тебе тяжело, парень, – обнял он за плечи стрелка. – Ничего не помнишь, да? – Куда делся Бизоатон? – спросил Истессо. – Почему кругом зима? – Слушай, я тебе все объясню. Только быстро. Слушай же… Бухгалтеры обступили шатающегося Харметтира. Кто-то протянул кружку с горячим вином, кто-то – ухохотний окорок. Тан же первым делом потянулся к своему гроссбуху. Лишь добавив новую закладку, он принялся за еду и питье. – Силен, брат, – Оки фамильярно потрепал Харметтира по плечу. – А что с Ойленом? – Ничего особенного. – Большой Процент зачерпнул пригоршню снега и прижал к заплывающему от удара глазу, – Волков кормит. – Волков – хорошо. Волк – варварский зверь. Надеюсь, он не подведет, дело-то важное. Харметтир отбросил окровавленный снежок в сторону и загреб новую пригоршню снега. – Тут беспокоиться нечего. Ойлен посвятил этому делу всего себя. Глава 16 МЕДОВАЯ КОМЕТА Старый жрец сидит в шатре и пьет малиновый чай с коржиками на меду. Два старших бухгалтера и шаман следят во все глаза, чтобы он не исчез и не выкинул какой-нибудь номер. Финдир честно предупредил стражников, что случится, если старик сбежит или превратится в зверя великого. Потому-то они так по-звериному чутки к каждому его движению. Что не мешает им, впрочем, спокойно беседовать. – …а это правда, что по улицам Арминиуса бродят северные олени? – спрашивает его преосвященство, прихлебывая из блюдца. Варвары переглядываются. – Что олени! – говорит старший. – Я однажды пингвина видел. – А я ухохотня, – подхватывает тот, что помоложе. – А вот белые медведи к нам не забредают, – задумчиво говорит шаман. – Ухохотней боятся. Нет зверя страшнее тролля-ухохотня. – А правда, что у вас зимы суровые? Настолько, что приходится раскалять печь докрасна и спасаться, прижавшись к ней вплотную? – Почти. Докрасна – не докрасна… но поленце вовремя не подбросишь – беда будет. Передайте вон ту чашку, ваше преосвященство. – Помню, – поддерживает стражник помоложе, – однажды мальцом заигрался… и того… забыл подбросить. – И? – Ну что, что… замерзло пламя-то. Так, что вьюшку печную закрыть не удалось. Варвары хмурятся. – Ох, лупливал я малых за такие штуки, – вздыхает старший. Шаман кивает согласно. – Недогляд, небрежение, а с того – всей семье убыток. И печь долотом приходится отчищать. От огня замерзшего-то… Его преосвященство шумно отхлебнул из чашки, Варвары… Так и не понять, издеваются над ним или всерьез говорят. И то, и то возможно. Он протянул чашку шаману, и тот щедро плеснул чаю. Что-то шло не по плану. Дурное предчувствие не давало его преосвященству покоя. Где-то что-то не так. С кем же? С бунтовщиком? Королем Финдиром? – А скажите, – спросил он, – духи у вас сильно бунтуют? – Духи? Что за духи? – удивился шаман. – Да так, ничего… Вот уже второй раз неподалеку воротца открывают. Проход на план огня. Пустяки, не обращайте внимания. Тальберт отлично понимал, против чего идет. Шуты редко бывают дураками. Вот только другого выхода у него не было. Он опоздал всего на чуть-чуть. В миг, когда Оки торжественно вручил Истессо меч Ланселота, за его спиной открылась дверца. Крошечная – всего в локоть высотой, – висящая в воздухе дверца, вся изузоренная лепестками огня. – Тальберт! – крикнула Маггара, кружа над головой маленького варвара. – Тальберт, мы вернулись! – И Дамаэнур с нами! – подхватил Гилтамас. Глаза Финдира округлились, словно у ребенка, что воровал конфеты с елки, а наткнулся на живого Деда Мороза. – Это что за шутки? – крикнул он. – Куда? Что? И: – Руби их! События понеслись вскачь. Представьте пиротехника, что собрал всяческие «вдруг!», «а тут!» и «внезапно!», слепил из них фейерверк и запалил. Так и тут. …Хоакин боднул Оки лбом в челюсть… …варвары вскинули луки… …король рванул крышку табакерки… …Маггара заверещала, увидев кровь и потерянный шутовской колпак… …в снег из волшебной дверцы пролилась огненная струя… Взметнулись облака пара. Стрелы ушли в него, как в молоко. Финдир промахнулся и ненароком вытряхнул содержимое табакерки в лицо Большому Проценту. – Апчхи! Апчхи! Апчхи! – Будьте здоровы! Будьте здоровы! Будьте здоровы! Харметтир осел в снег. Бухгалтеры, ринувшиеся в погоню за Хоакином, столкнулись с ним, и возникла куча-мала. Руки, ноги, копья, шлемы – все смешалось. – Держите мерзавцев! – визжал король. – Поймаа-а-ать! В туман полетели сети. Когда пар рассеялся, взглядам аларикцев предстал Оки. Спеленатый сетями по рукам и ногам, маленький тан яростно верещал и ругался. Меч Ланселота он так из рук и не выпустил. – Где Хоакин, мерзавец?!. – обрушился на него Финдир. – Под суд пойдешь! – Ы-ы-ы! Ы-ы-ы! Длинная Подпись стряхнул с себя бухгалтеров. – Бежал! – взревел он. – В портал нырнул, паскуда! – В какой? Варвары с надеждой уставились на снег перед порталом. Но нет. В беготне и суете все следы Ланселота оказались затоптаны. Зеркало загудело, подобно гонгу. Огоньки свечей покачнулись, выплюнув к потолку черные струйки дыма. Миг – и они вновь горели ровно и ясно. Храмовая безмятежность стояла на страже самой себя. Какие бы катаклизмы ни происходили в мире, покой Эры Чудовищ оставался нетронутым. Хоакин огляделся. После звенящего холода Урболка воздух храма показался ему обжигающим. Меж мраморных колонн колебалось марево, черно-красные плитки пола блестели, словно облитые маслом. – Уррра! – Гилтамас и Маггара принялись выписывать сверкающие зигзаги в воздухе. – Спасены! Спасены! – Еще не совсем. Хоакин взялся за подсвечник и ударил в зеркало, откуда только что выбрались беглецы. Раз, и другой, и третий. Во все стороны полетели осколки. – Прекрасно! – Огненная ящерка у ног стрелка прищелкнула хвостом, – Сие знаменует наше спасение. Не будем же медлить. – А ты кто такой? – поинтересовался Хоакин. Ящерка показалась ему похожей на Инцери, но выглядела покрупнее и помускулистее. В ее… его фигуре не было и следа девичьей хрупкости и утонченности. На голове огненная корона, да и голос – голос пусть юношеский, но властный. Принадлежащий существу, которое привыкло повелевать. – Мое имя – Дамаэнур, – поклонился элементаль. – Я – принц огненного плана и явился в этот мир за своей невестой. – Ты вовремя, друг. Не знаю, как бы мне пришлось разбираться с варварами… Я в долгу перед тобой. – Не стоит об этом. Его преосвященство – мастак на разные фокусы. Разбитое зеркло его надолго не задержит. – Точно, – поддержала Маггара. – Будь он верблюдом или канатом, пролез бы в игольное ушко. – Так что же мы ждем? И они двинулись в путь. Если следовать логике вещей, стрелок никогда не видел Лизу. Бизоатон наложил заклятие до того, как Истессо встретил Фуоко. Но любовь не подчиняется обычной логике. Ей плевать на заклятия и хитроумные планы королей. Память Хоакина была чиста, но отчего так колотилось его сердце? Есть что-то, что располагается за рассудком и памятью. Что-то, что живет, даже когда человек не властен над собой. Заклятие Бизоатона бесследно выглаживало боевые шрамы на теле Хоакина, но тонкую силу, что вошла в его сердце, уничтожить не смогло. – Хок, ты молчишь… – Маггара тревожно посмотрела на стрелка. – Что с тобой? – Ничего. Это мои последние часы под заклятием неизменности. А что потом, не знаю. – Меняться всегда страшно, – заметил Дамаэнур. – Мы, элементали, проходим через множество превращений. Искра, пламя, саламандра, феникс. Каждый раз – будто последний. И мы дрожим: вдруг в своих метаморфозах затронем нечто изначальное? Что-то, что составляет основу нашей природы? – Да… – Шаги Ланселота стали глуше. На черно-красных плитках появились ковры. – Я слишком привык к заклятию… Я стал им пользоваться, обжился в нем, обустроился. Слышишь, Маггара? – Он обернулся к фее. – Это очень удобно: чихнуть и стать непонимающим. Ребенком, которого ведут за руку, которому объясняют, что делать. Что есть добро, а что – зло. – И часто ты прибегал к таким трюкам? – спросил вдруг Гилтамас. Стрелок услышал в его тоне нотку презрения: сильфы болезненно воспринимают ложь. – Прятаться за увечьем… Это как притворяться больным, чтобы за тобой ухаживали. – Да, наверное, – медленно произнес стрелок. – Я попробовал всего один раз. Там, перед порталом. Когда погиб Ойлен, когда стало ясно, что все вокруг – ложь и обман, а Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание – лишь предлог для грабежа и убийства, Ланселот затосковал. Мучительно захотелось чихнуть, погрузиться в сладостные волны неведения, стать куклой на ниточках. Но спасительный чих не приходил, и Хоакину пришлось притвориться. Странно, что Финдир – сердцевед и знаток душ – ему поверил. Видно, очень хотел поверить. Ложь сплелась с ложью и враньем же обернулась. Но скоро этому придет конец. – Куда мы идем, Маггара? – спросил Хоакин. – Ты должна знать дорогу. – Дорогу-то я знаю… – Феечкин лоб наморщился от раздумий. – Да только тебе она не пригодится. Летать ты не умеешь и ростом великоват. Пожалуй, двинем сюда. Компания свернула в темный закуток между зверомордыми статуями. В полумраке скрывалась мраморная площадка с поблескивающими медью значками; в центре ее торчал острый шпиль. Загадка храма. Солнечные часы в углу, куда солнце никогда не заглядывает. Откуда бы здесь взяться тени? Но она существовала: черная, бархатистая, как будто прорисованная сажей. Если верить закону сохранения тьмы, где-то должно стать очень светло – просто потому, что здесь лежит эта тень. Время застыло на табличке «Эра Зверей Великих». Когда к часам подошел Хоакин, черная полоска скользнула в сторону и неуверенно задрожала. Новая эра приближалась, и храмовые часы не могли этого не почувствовать. – Нам сюда, – шепнула Маггара. – Есть один человек… вернее, бог, которого надо бы прихватить с собой. Зашелестели тростниковые циновки. Хоакин сдвинул их в сторону, безжалостно сминая нарисованные Урболкские горы, шишки и ворон. Охотники на чудовищ вошли в помещение за алтарем. Комната, скрывавшаяся за циновками, богатством обстановки порадовать не могла. В центре находился бассейн, весь в изразцах, изукрашенный сюрреалистическими цветами цикория. На противоположном его берегу темным золотом блистала тележка, вся заставленная кувшинчиками и тарелочками. Фуоко бы узнала эти кувшинчики. Да и Маггаре они не показались бы чужими. Рядом с тележкой с пищей богов возлежали Квинтэссенций и брат Версус. То один, то другой протягивал руку и зачерпывал из миски нечто похожее на шоколадный крем. – Ну и дурак же ты, первобатерий, замечу как другу, – сообщил Версус, облизывая пальцы. – Поднял ты бунт беспощадный – и что, скажешь, стало всем лучше? Что за манера восстанием множить народное горе? – У-у, батенька, как вы кисло вопрос ставите. – Квинтэссенций поболтал ручкой в опустевшей миске. – А вот попрошу! Не лезьте немытыми, извините, лапами в святейшие мои права и свободы. Брат Версус усмехнулся: – Скажешь, свободою можно назвать это пошлое чванство? Бегство, гнилой эскапизм, я уж не говорю о дурацкой манере… – Что, пожалуйста? Я не ослышался? Версус поперхнулся. Испуганно огляделся, словно выискивая взглядом его преосвященство. И вновь продолжил, но уже размеренным жреческим речитативом: – …не скажу о манере бесчестной – фразой жонглировать, смысл извращая изрядно. Как может бог в демагогии грязнуть бесстыдной? Философский камень затряс головой. Слова жреца действовали гипнотически, не давая сосредоточиться. Наконец он пробормотал: – Вы повторяетесь, уважаемый Версус. На личности переходите. Прошу прощения, но я не способен продолжать полемику в подобном ключе. Завидев Ланселота, Квинтэссенций очень обрадовался. Подпрыгнул, засеменил к краю бассейна: – Ох, батюшки! Истессо? Да. Это вы. Хотя конечно же я могу быть неправ. – Это он, – подтвердила Маггара. – Что ты там делаешь? Иди к нам. – Не могу. Меня держит этот гнусный жрец. Версус поднялся на одном локте и осмотрел компанию придирчивым взглядом. – Кто вы такие, хочу допросить вас пристрастно и грозно? Кто вам позволил тревожить покой утомленного бога? Или же вам, дерзновенным, плевать на чужие святыни? С чем заявились, мерзавцы, в сии благодатные стены? Дамаэнур грозно ощерил пасть: – За моей невестой мы пришли! А ты кто? – Ну что ты молчишь, Хоакин? – Маггара толкнула стрелка в плечо. – Скажи что-нибудь! Хоакин не ответил. Он пошел к жрецу – нарочито медленно, без злобы. Версус беспомощно заозирался. Отхлебнул из крохотного кувшинчика и заголосил: – Горе, о горе! Захватчики злобные в храме! Где вы, жрецы, где дубинки, где храмовый зверь Катаблефас? – Идем! Идем с нами, Квинтэссенций! – крикнула Маггара. – Не могу. Фигурально выражаясь, я повязан по рукам и ногам демагогической аргументацией. Я же все-таки философствующий камень. Он поднял руки, и все увидели золоченые цепи на запястьях. Кто не знает, как тяжело рвать эти путы? Свободнейшие из свободных, сильнейшие, умнейшие… Как часто оказывались вы не в состоянии заниматься своими делами лишь потому, что кто-то втянул вас в спор? Уж и причина давно забыта, а вы все кричите, ругаетесь и не в силах покинуть друг друга. Иллюзия, будто вы совместно рождаете истину, держит крепче брачных уз, любовного ложа. – Наплюй, – хрипло предложил сильф. – Давай, так двинем… вместе. Там с тебя цепочки и снимем, а? – Ну как я брошу столь важную дискуссию? Мы тут беседуем об ответственности творца. О священном, неотъемлемом, прошу прощения… О персонификациях идей. Дамаэнур с удивлением уставился на брата Версуса. – Ответственность творца? – хмыкнул он. – Да что этот сморчок в творцах понимает? Квинтэссенций растерянно переводил взгляд с Дамаэнура на Версуса. – Доводы ваши, увы, безупречностью слога не блещ… – Он ведь жрец. Смотри – пузо выкатил. И морда красная! – При чем тут моя морда? – враз забыл о гекзаметрах Версус. – При том! Похожа на жо… – Сам жопа! – заорал жрец. – Ты вообще мерзавец! И негодяй! – А что я сказал? Мы, огненные элементали, всегда отличались прямотой и откровенностью. – Благодарю вас, – раскланялся камень. – Вы раскрыли мне глаза. Никакой культуры дискуссий. Цепи на руках и ногах Квинтэссенция рассыпались. – Я бессилен противостоять жреческим гекзаметрам, – сконфуженно произнес он. – Извините. Когда их слышу, теряю волю… Но теперь я свободен и помогу вам. Океан огня. Волны плещут в пещере, наполняя ее от края до края. Давно уж никто не рисковал приблизиться к Инцери с линейкой. Элементаль стала зверем великим – если не по духу, то по размерам. Глаза саламандры подозрительно поблескивали. Шестнадцатилетнюю девчонку легко довести до слез… шестнадцативековую саламандру – тоже. И до слез, и до уныния Достаточно изо дня в день твердить ей, что она – ничтожество. Глупая, никчемная, безобразная. Эрастофен увлекался традиционными методами психотерапии. Но если та предназначена, чтобы лечить пациента, у бледнокожего философа была совершенно иная задача. Поэтому истории, притчи и басни, которые он рассказывал элементали, несли привкус безумия. – …А потом Золушка съела подряд двадцать порций мороженого, – доносился из-за камней голос Эрастофена. – С фисташками, ромовое, земляничное, пять крем-брюле, пять шоколадных, три ананасовых и четыре пломбира. Она охрипла и, когда принц пригласил ее танцевать, лишь беспомощно каркала и пыхтела. Лицо ее покраснело, волосы растрепались. – Не надо! – жалобно просила Инцери. – Пусть эта сказка окончится хорошо. Демон был непреклонен: – Хорошо? – Он взобрался на обломок колонны, чтобы оказаться повыше и заорал: – Хорошо?! Принц танцевал все танцы с шахинпадской принцессой! А потом утащил шахинпадку в свои покои! Разорвал на ней платье! Золушка все это видела, она хотела утопиться, но поскользнулась на лестнице! Расколошматила хрустальные башмачки! В кровь порезала пятку! – Не надо! Прошу вас. – Ах, не надо?! Так, да?! Слушай же, тварь. – Бледное лицо Эры посинело; в уголках рта клокотала пена. – Пробило двенадцать часов, и волшебное золушкино платье превратилось в тыкву. Эрастофен с шумом втянул слюну. Одежда его была мокра от пота – слишком тяжело дались ему мгновения экзальтации. В логове Инцери стояла порядочная жара. – А хочешь знать, что было дальше?! – прошептал он, тяжело дыша. – Когда Золушку нашли в углу подметальщики? Хочешь? – Не-э-эт! – завизжала элементаль. Она пыталась зарыться головой в пылающую лаву, но не могла. Огненные волны едва доставали до ноздрей Инцери. В пещере послышалось: – Эй, господин Эрастофен? Где жертву вешать? – Кто там? А? Не слышу!… Счетовод заозирался. Брат Люций терпеливо выждал, когда сумасшедшие глаза сфокусируются на нем, а затем пояснил: – Жертва. Лиза. Куда ее? – Лиза что?… – Эрастофен рассеянно вытер лоб. Безумие понемногу отпускало его. – Ах, Лиза! Что, брат Люций, разве уже время? – Вы сами просили принести жертву перед обедней. – Точно… Просил… Ну тогда привяжи к той скале. Монахи в линялых хитонах вывели Фуоко. Девушка извивалась, мычала, пыталась пнуть Эрастофена – все тщетно. – Постарайтесь придать ей сорок шестую позу отчаяния. Что, его преосвященство еще не появился? – Не, – помотал головой тот из рабочих, кто вбивал в скалу бронзовое кольцо. – Гуляет. – Сказал, задержится у варваров, – не поднимая глаз от плана логова, подтвердил Люций, – Финдир прибудет пораньше… Да куда ж ты цепь вешаешь, придурок! – заорал он на рабочего. – Это же сорок шестая поза! Грохот, который подняли рабочие, заглушил звуки шагов на лестнице. Один лишь Эрастофен мог сообразить, кто спускается в пещеру, но он чересчур увлекся своей – сказкой. – …и когда Золушка – нищая, оборванная, слепенькая – просила подаяния, ей бросали пуговицы и щепки. А все потому, что замарашкам нечего думать о принцах. – Ты уверен? Огненный шар выкатился к ногам Эрастофена. Демон с удивлением посмотрел вниз: – Ты кто, чучело? – Сейчас узнаешь. Какую ногу тебе откусить первой? – А, ты… – В голосе Казначея скользнуло разочарование.-Дамаэнур. Вот уж не думал, что ты настолько неразборчив в подборе невест. И что ты в ней нашел? – Он махнул рукой в сторону пылающей горы-Инцери. – Ляжки как у коровы, глаза на мокром месте. Впрочем, у каждого свои вкусы. Он отвернулся и словно бы заметил Истессо: – Ба! И Ланселот здесь! Какими судьбами? Дай хоть обниму тебя, негодник. Тоже за девицей? Ланселот придержал философа: – Не стоит, Эра. То Финдир на шею кидается, то ты… Так и устать можно. – Чудак-человек! – добродушно прогудел Эрастофен. – Обижаешь, ей-богу. Куда ж ты? Истессо отодвинул философа в сторону и пошел к скале, к которой была прикована Лиза. Служки окончательно заклепали цепи. Собрали стремянки, молоты, клинья и отправились восвояси. Ланселот дождался, пока мимо пройдет первый из них, и поставил ему подножку. – Обижаете, сударь-господин, – пробасил тот, вставая. – Рабочего человека всяк рад обидеть. – Ничего, утрешься. Назад давай. И молоток не забудь. – Чего это? – Цепи снимешь. Ну? Чего глазами лупаешь? Рабочий тупо моргал, не понимая, чего от него хотят. – Зря ты это, Хоакин. – Эрастофен неслышно подошел сзади и стал за плечом Истессо. – Ребята старались, камень буравили. Да и рабочий день уже закончился. Жаркое марево вскипало в воздухе, разделяя Лизу и Хоакина. Стрелок отобрал у рабочего молот и зубило и пошел сквозь колеблющуюся стену. Чадное масляное пламя взлетело к потолку, обжигая. Ланселот не удержался, рухнул на колени. Лицо и руки его покрылись волдырями, одежда дымилась. Обожженные ноги не держали. – Да кто она тебе? – донеслось, словно сквозь толщу раскаленного песка.-Любишь ее? Да? Ну тогда ползи. Хоакин попытался встать. По обожженному лицу текли слезы. Кровь вскипала, в ушах бились тонкие голоса из снов: «Кто ты?! Кто?» Огромная саламандра ворочалась в своем пылающем ложе. Огонь, жар, свет… снова пламя. Багровые языки, оранжевые протуберанцы, золотые искры, фиолетовая кайма. Горестная складка в уголках губ Инцери. Лоснящаяся шкура – черная в огнистых трещинах, – словно магма проглядывает сквозь корку шлаков. «Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!» Вот он – барьер, отделяющий Инцери от зверя великого. Вскипающая клубами раскаленного воздуха стена. Испепеляющая все и вся ненависть. Ненависть к себе. – Дамаэнур, что же ты?! – отчаянно закричала Маггара. – Ты один можешь помочь. Спаси ее! Не стой! Дамаэнур бросился на Эрастофена. Атаковал со всей яростью огненного властителя – грациозно, мощно. Свились плети пламени, камень вскипел от жара. Вот только бесполезно это – пытаться сокрушить того, кто живет за счет ненависти. Чем больше ярится принц элементалей, тем сильнее становится демон. Кому нужна месть вместо любви? Уж явно не девчонке, запутавшейся в самой себе. – Дуралей! Не ожидал, да? Ах-ха-ха! Как тебе невестушка? Стена пламени наливается мощью. Вскрикивает Лиза, но крик гаснет в жарком мороке. Раскалеиный воздух колеблется, свивается голубоватым покрывалом. – Вставай, Хоакин! Вставай! Маггара заметалась над стрелком, не в силах приблизиться. От ее крыльев веял нестерпимый жар. Истессо закрыл обожженное лицо руками. Волна кипящего воздуха смела Маггару, отбросила в объятия Гилтамаса. – Если не ошибаюсь, вполне возможно, что мы проиграли… – пробормотал Квинтэссенций. – Такое ощущение намечается. – Ну, ребята, – крикнул Эрастофен, спихивая Дамаэнура в огонь. – Что вы еще можете? Гилтамас, ты пырнешь меня ножичком? – Он повернулся к философствующему камню: – Или ты заговоришь меня до смерти, бог-неудачник? – Если б вы знали, насколько все непрочно, – вздохнул Квинтэссенций. – Извините. Я слишком хорошо вижу все пути… – Болтун! – Эрастофен присел перед маленьким богом на корточки. – Людям не нужно твое знание. Слышишь? Им нужны мессии. Те, что уверены в себе. Те, что втопчут своих последователей в грязь и по их плечам отыщут дорогу. На лестнице загрохотали шаги. Финдир в сопровождении полудесятка старших бухгалтеров спускался в пещеру. Следом семенил его преосвященство. – Привет, червяк, – добродушно помахал Эрастофену Золотой Чек. – Где тут мой зверь великий? – А, новичок… Дюжинец очередной. – Альбинос усмехнулся. – Вот твоя зверюга. А вон жертва, к скале прикована. – Заморенная какая-то. И выглядит неважно. – Кто, Инцери? Побойся бога! Ты и на такую не наработал. Золотой Чек оскорбился. Как и все короли, он не любил, когда вспоминали его ошибки. Да, Хоакина он упустил. Но вовремя же исправился! – Я не о звере говорю, – надменно сообщил он. – Жертва ваша субтильная очень. К тому ж брюнетка, а я им с детства не доверяю. – Да какая тебе разница? – не выдержал его преосвященство. – Тебе на ней не жениться. – А престиж? Финдир наконец заметил Ланселота. Поморщился, словно обнаружил под каблуком полусгнившее яблоко: – Вот он, прощелыга, здесь околачивается. Ну от нас не уйдешь. Шалишь, братец. – Что ты, Финдир! Не трогай Ланселота. Соглашение ты нарушил, а значит, не имеешь никакого права на зверя. Со всеми последствиями. – Нарушил? – Варварский король вскинул бровь. – Удивлен. Мы ведь как договаривались? Ланселот уйдет в портал и окажется в логове зверя великого. – Перводракона. – Так еще ж не поздно. Мои ребята его сейчас и перенесут. Элементаль с трудом повернула голову, прислушиваясь к разговору. Дамаэнур вскарабкался к ней на плечо. – Как ты, Инцери? – Не смотри. Не смотри на меня, пожалуйста. Особенно сейчас… когда я такая. – Я – за тобой, Инцери. Ты так быстро убежала, что я не успел ничего сказать. Чудеса -товар расхожий. Чтобы творить их, не нужно быть магом. От слов Дамаэнура Инцери стала чуть меньше. И чуть ярче. Тем временем аларикские воины двинулись к Истессо. Ланселот лежал в самом пекле, и шубы варваров оказались как нельзя кстати. – Я сохранил перчатку с твоей левой задней лапы. Куда ты так торопилась? – Полночь пробило. Я обещала Маггаре, что буду дома вовремя. Иначе она обещала превратить меня в хрустальный башмачок. Или кабачок. В тыкву, в общем. Одним зверем великим стало меньше. Да, Инцери была все еще крупнее Дамаэнура, но с каждым мигом становилась все меньше. Саламандр протянул Инцери забытую перчатку. Она пришлась впору. Первый из бухгалтеров схватил Хоакина. Одежда Ланселота раскалилась и обжигала пальцы. Завопив, варвар отдернул руку. Аларикцы переглянулись. Хоакину пришлось очень плохо. Лицо и руки его покрылись пеплом, волосы дымились. В том аду, что царил вокруг, выжить можно было лишь чудом. Из прокушенной губы Лизы по подбородку скользнула кровавая струйка. – Не умирай, Хок. Я… я не могу без тебя!… Скала, к которой приковали Лизу, находилась далеко от Инцери. Жар, терзавший тело Хоакина, докатывался до Фуоко лишь отголоском, горячим дуновением. – Хок, подожди. Я сейчас… Лязгнули звенья натянутой цепи. Девушка извивалась, пытаясь вырвать руки из бронзовых колец. – Кажется, если я не ошибаюсь, тут можно и помочь, – пробормотал под нос Квинтэссенций. – Вреда не будет. А если и будет – бог с ним. Один раз можно. И он покатился к Лизе. Из толпы варваров выскочила коренастая фигурка. Оки, как всегда, оказался на высоте. Закутанные в побуревшую шкуру руки подхватили стрелка. Мех – когда-то он принадлежал белому медведю – затрещал, вспыхивая. – Понесли! – рявкнул тан. – Ну! Второй варвар схватил Хоакина за воротник и потянул. Бегом, бегом, они выволокли стрелка в прохладное место. И тут события ускорили свой бег. Инцери ужалась до своего нормального облика. Тело ее раскалилось добела, по ней побежали голубоватые молнии. Квинтэссенций пошептал, и цепи, державшие Фуоко, рассыпались в прах. Мех на рукавах варвара вспыхнул. – Воды! Воды! – завизжал Оки. – Я горю! Варвары не растерялись. Откуда-то появились ведра воды. Харметтир вскинул над головой бочонок и обрушил на Оки и Истессо целый водопад. Шипение пара, нестерпимая вонь горелой шерсти. – Апчхи! – Апчхи! Апчхи! – понеслось над толпой бухгалтеров. – Будьте здоровы. – И вам того же. Последним чихнул Хоакин. – Э-эй! – встрепенулся его преосвященство. – Да он ожил. Взять его! Хоакин сидел, широко раскинув ноги, раскачиваясь и непрерывно чихая. Ожоги сошли. И не поверишь, что миг назад Истессо был похож на обугленную куклу. – Финдир, – с обманчивым спокойствием поинтересовался Эрастофен. – Ты не видишь, что происходит? – А что? – подбоченился варвар. – Что-то страшное? – Ланселот сейчас придет в себя. Почему ты его не схватишь? – Мы договаривались на зверя великого. И где он? Эта кроха, что ли? Инцери и Дамаэнур сидели, обнявшись. Инцери не стала чудовищем, она стала красавицей. – Итак, вы меня обманули. Вернее, попытались обмануть. – Как знаешь, Финдир. Ты сам выбрал свою судьбу. Эрастофен пожал плечами и отступил за спину его преосвященства. Тот принялся раздуваться, обрастая чешуей, но Оки успел первым. Удар. Закатив глаза (пока еще человеческие), жрец осел на землю. Тонкая струйка крови потекла на гранитные плиты. Все смешалось в храмовом логове. Откуда ни возьмись появился брат Люций. За ним шли жрецы. Хоакин же чихал и все не мог остановиться. Лиза ухватила его под мышки и попыталась утащить. Но стрелок оказался слишком тяжел для нее. – Хок, Хок, бежим отсюда! – сквозь слезы просила она. – Ну, Хок, миленький! – Апчхи! – согласился разбойник. – А-А-А-А…-…ПЧХИ! От тяжкого удара содрогнулась пещера. Жрецы и варвары попадали на землю; со сводов посыпался песок и мелкие камни. Волны прокатились по поверхности огненного океана. Фонтанчики пламени высветили причудливую картину. Бледное лицо Эры. Алчная физиономия Финдира. Торчащие в разные стороны варварские бороды, фанатично горящие глаза жрецов… Все замерло. Крохотный шарик медового цвета вылетел из уст Хоакина и покатился по камням. Вопреки законам природы и здравого смысла жемчужина не застряла в щебне и не утонула в лаве. Скорость ее все увеличивалась, она становилась все больше и больше, и… – Каррррр! – грянуло воронье. – Карррр! Медовая комета плыла в небе. Тень в солнечных часах – дрогнула и – сдвинулась на шаг. К новой эре, новой эпохе, которой пока не придумали названия. Лиза крепко, до побелевших костяшек, вцепилась в плечо Хоакина. – Ну вот, – прошептала она. – Все кончилось. ЭПИЛОГ На дворе вновь стоит лето. Правда, год другой – первый год новой эры. Флюгеры на башнях Циркона вертятся, хлопают жестяными крыльями – того гляди закукарекают. Меж облаков качается многоцветье Авроры Колоратуро – магическое сияние неподвластно моде, оно просто есть. В «Свинцовой Чушке» все как обычно. Горацио выставил на порог табурет и тянется в позе ласточки: пыль сметает тряпкой, вывеску трет. Веснушчатая служанка взяла отпуск, а дело не может простаивать. И неважно, какая на дворе эра. За забором гремит карета. Ветер доносит залихватское: Последней гнидой буду, не совру: Случилось это нынешней зимой, С галер вернулся фраер молодой, Его девчонка же… – …коняги, тпруууу! – доканчивает варвар. Узнать варвара несложно: это Хроан Золотой Облучок. Он суетится у дверцы, предупредительно смахивает пыль с подножки. – Все как есть, – бормочет. – Доставил в целости и сохранности. В заведение Циркона, славное своею кухней. Как заказывали. Дверца кареты распахивается. Хоакин молодцевато спрыгивает на землю, подает руку Фуоко. Следом выпархивают Гилтамас и Маггара, за ними – огненная парочка: Дамаэнур и Инцери. Горацио уж тут как тут. – Ах, – кудахчет, – какая честь! Клянусь печатями Папюса, это же симпатичнейший господин Хоакин! Добро, добро пожаловать! И к Лизе: – Ваше великолепие! Ручку, ручку поцеловать! К Маггаре… Но довольно. Кантабиле назойлив до неприличия, никто из гостей не окажется обделен вниманием. – Ну господин Кантабиле? – важно выпячивает грудь Хроан. – Что, господин Кантабиле? – Да, да. Кофе – истинный нигредо… алхимическая трансформация… Все в лучших традициях, не сомневайтесь. – Все как тогда? – сурово спрашивает Золотой Облучок. – Лучше! Гораздо лучше! Вы проходите, проходите, гости дорогие. Дверь распахивается. Сияющий Кантабиле придерживает створку, пока гости входят – чинно, парами. В зале шумно. Гомонит веселая толпа гуляк, звенят кружки, бокалы. Круглолицая веснушчатая девушка в клетчатом трико играет на китарке. Прощайте, милые, до встречи. Моей истории чуть-чуть осталось. Сердце бьется, бьется. Увы, друзья, – ничто не вечно. И жаль, расстаться нам придется, У каждого из нас свой путь. При виде Хоакина пирующие вскакивают: – Ланселот! – Просим! Просим! Китарок госпоже Лизе. – Нет, нет! – отбивается Лиза. – Что вы. – Она отыскивает взглядом круглолицую комедиантку. – Это же ваш инструмент, Жасмина. Как я могу? – Ну нет так нет, – улыбается та. – Тогда просто посидите с нами. – А это мы с удовольствием. Всегда рады. – Твое здоровье, Хоакин. – За твою женушку! – несутся крики. Выныривает трактирщик, подмигивает заговорщицки: – Как насчет фирменного? О-о! Картофельные ньоки по-аларикски с соусом песто и сыром маскарпоне? Лучшие рекомендации самого Харметтира. – Давай. Вкусу Харметтира я доверяю. Говорит он пустому месту: Кантабиле исчез. От хлопка сотрясаются стены «Чушки». Горацио научился обслуживать посетителей со скоростью звука. – Вот, – объявляет он, вновь появляясь. – Ублажение желудка из земли благословенья с алым лалом дольних весен, с мягким камнем тех, кто блеет, в шерсть укутавшись свирепо. Тень солнечных часов в храме Квинтэссенция заколебалась. Эрастофен из Чудовиц покинул Террокс, но давно известно: природа не терпит пустоты. Когда ребенок мал – ему нужна колыбель. Соска, теплое одеяло, игрушки – звери великие. Но время идет, и малышу становится тесно. Плюшевые бока зверей великих мешают двигаться, одеяло спутывает руки. Пора, пора выбираться в самостоятельную жизнь. Черная полоска скользит, нащупывает новый значок. Медью вспыхивает новая табличка. На смену Эре Зверей Великих пришла Эра Великих Свершений. notes 1 Язык варваров метафоричен. Варвары жизни не мыслят без пословиц и поговорок. Но, переводя их на языки соседей, порой не учитывают особенности цивилизованного мышления. Так возникли поговорки: «Одной нивы арбузы», «Лучше отощавший мир, чем ласковая кредитоспособная ссора» и т. п. 2 Это правда. В любой мужской профессии всегда есть чем мериться. Никто никогда не слышал из уст ткачихи слов: «Нет, вы гляньте, какой у меня станок здоровый!» Но среди инструментов кузнеца всегда отышется молот «поувесистее, чем у этого выскочки Хэнка». Форейтор не станет спать ночами, узнав, что рессоры в карете соперника мягче и прочнее. Даже лень так не движет прогресс, как зависть. 3 Террокс отличается от нашего мира. Он создан из пяти элементов: земли, воды, огня, воздуха и квинтэссенция. Важно помнить, что квинтэссенций мужского рода. Этим объясняются многие странности Террокса. Например, материя нашего мира инертна. Она всеми силами стремится к порядку и чистоте. Стремится к тому, чтобы энтропия была локализована в мусорном ведре, холодильник заполнен продуктами, а дети – сыты, одеты и играли на скрипке. Мятежный дух квинтэссенция, наоборот, одержим анархией. Потому на Терроксе так сильна магия. 4 Исключение составляет храмовый портал. По догматам веры все храмы едины. А значит, его преосвященство волен попасть в Урболк с помощью любого из них. Всего по Терроксу разбросано около трехсот храмов – в Котором из них живет храмовый зверь великий? Над этим вопросом ломали голову многие поколения Дюжины. 5 Гордо Люгубре, первый некромант того времени. Создал заклятие, позволявшее поднимать мертвых. Мечтал создать армию скелетов, чтобы доказать преимущества посмертного существования перед обычным. К сожалению, планам его не суждено было сбыться. Чтобы заклятие сработало, каждый умерший при жизни должен был посвящать заботам о здоровье неоправданно много времени: делать зарядку, соблюдать диету, следить за осанкой.