Мести не будет
Владимир Русанов


Клинки порубежья #2






Нет мира на многострадальной земле Прилужанского королевства. Мало того что брат восстал на брата, так еще и алчные соседи к дележу каравая пожаловали.

Как выжить? Как спастись, когда свои же в тюрьму упрятали, а тут еще на город обрушились кочевники, науськанные мятежным чародеем, злейшим твоим врагом?

Друзья рвутся на север, туда, где разгорается лесным пожаром кровавая междоусобица. Но труден их путь, слишком много охотников на прилужанскую казну решили сыграть в открытую.






Владислав Русанов

Мести не будет



Автор выражает благодарность Трусовым

Антониде Александровне и Алексею Афанасьевичу

за поддержку в период работы над книгой.









Майже весна

		Якби тобi — мої думки,



		Ну а менi — та й чари твої,



		Якби тобi — мої слова,



		Якби менi — тебе i навпаки.







		А за вiкном майже весна,



		Знає слова майже не сказанi вона



		I у моїх жилах присутня.



		А за вiкном майже весна,



		I, Боже мiй, як несподiвано вона



		Змiнює все моє майбутнє,



		Моє майбутнє i моє життя.







		I я живу блиском очей,



		Смаком бажань i запахом слiв.



		Буде колись i навпаки -



		I моє життя, може, теж стане твоїм.







		А за вiкном майже весна,



		Знає слова майже не сказанi вона



		I у моїх жилах присутня.



		А за вiкном — майже весна,



		I, Боже мiй, як несподiвано вона



		Змiнює все наше майбутнє,



		Наше майбутнє i наше життя.










Пролог


Гонец совершил непростительную ошибку, когда услышал из обступившего дорогу терновника приказ остановиться. Вместо того чтобы бросить повод и неторопливо поднять руки раскрытыми ладонями вперед, он пришпорил светло-гнедого горбоносого жеребца. Понадеялся, видно, на резвость не единожды проверенного скакуна.

Конь всхрапнул и рванул с места в намет.

Всадник подался вперед, нависая над коротко стриженой гривой. Юное лицо разрумянилось от азарта и собственной лихости.

Волосяной аркан, вылетевший из зарослей, упал гонцу на плечи, безжалостно затягиваясь вокруг горла, рванул его прочь с седла. Паренек покатился, взрывая палую листву, перекувыркнулся и замер, неестественно вывернув левую руку.

Два коня проломили грудью колючие ветви и устремились в погоню за светло-гнедым. Копыта глухо застучали по сырой земле. Всадники привстали на стременах, раскручивая над головами хищные петли арканов.

Следом за ними из кустов выехали еще полдюжины вооруженных людей на ухоженных, хотя и низкорослых конях. Мохнатые, надвинутые на лоб шапки, украшенные петушиными перьями, темные, далеко не новые жупаны. У многих на груди нашиты кольчужные «лоскуты». У каждого на левом боку узкая, кривая сабля. Двое, бросив поводья на холки коней, держали в руках до половины натянутые луки с изготовленными стрелами.

Даже на первый взгляд было видно — не лесные добытчики. Войско. Реестр. Вернее всего, хоровские порубежники. Их нынешней осенью с берегов Стрыпы на северную границу воеводства перекинули. Вот и ходили дозорами порубежники вдоль дорог и трактов, мимо сел и застянков, от Хомутца, что на западе, до Жорнища, которое восточный угол хоровщины замыкает.

— Глянь-ко, Гавель! — воскликнул один, черноусый и чубатый. — Угорец никак!

Урядник, к которому он обращался, недовольно дернул плечом — отстань, мол, не до тебя. Его конь, осторожно ступая, приблизился к неподвижному телу. Гавель наклонился, внимательно рассматривая лежавшего гонца. Потом вскинул голову, сердито встопорщив рыжеватые усы. Зарычал, словно почуявший чужака цепной пес:

— Тюха! Тюха, мать твою через плетень! Ты что, вовсе языка брать разучился?

Седоусый порубежник, который, потупив глаза, спрыгнул с седла возле гонца и поспешно сматывал аркан, втянул голову в плечи. Виновато развел руками, вздохнул, словно пытаясь сказать: «Ну, не виноватый я... Не свезло».

— Ты что ж за горло петлей берешь? — продолжал разоряться урядник. Даже плетью в сердцах взмахнул, но не ударил, не уронил чести порубежника. — Пеньку ж ясно — за плечи надо!

— Дык я... Это... — промямлил Тюха, зовущийся на самом деле Автухом. — Ну...

— Ну... — передразнил Гавель. — Ну — баранки гну! Стойла чистить до конца кастрычника пойдешь! Понял? Мацей!

— Я! — живо откликнулся скуластый порубежник со сросшимися на переносье бровями.

— Обыскать!

— Кого?

— Тьфу на вас! Пеньки колодчатые! — Урядник со злостью щелкнул увесистым концом плети по голенищу. — Угорца обыщи! Не Тюху же...

Порубежники с готовностью заржали. Горяч урядник, но отходчив и повеселиться любит. С таким хоть за Стрыпу, хоть за Лугу, хоть к лешаку на блины в глухомань лесную. Не выдаст, не продаст.

Мацей перебросил повод на руки зубоскалящему соседу, соскочил на землю. Валкой походкой матерого кавалериста подошел к телу. Носком сапога перевернул.

Верно. Угорец.

Высокие скулы, тонкий нос с горбинкой. Полоска соболино-черных усов по верхней губе, словно густо наколоченной с водой сажи отхлебнул из глечика. Из уголка рта сбегала тонкая полоска крови. То ли легкие отбил, падая, то ли попросту губу прикусил.

Молодой. Совсем мальчишка.

Автух горестно вздохнул. Убивать-то любому из порубежников едва ли не в привычку, но тут... Вдруг безвинного жизни лишил? Грех великий перед Господом. Такой не вдруг отмолишь.

— Ты не ворочай. Обыскивай! — прикрикнул на бровастого Мацея урядник.

Тот нехотя присел у распростертого тела. Снял круглую шапку, сшитую по угорской моде из курчавой шкурки молодого барашка, потряс напоказ.

— Пусто.

— За пазухой гляди! — строго приказал Гавель.

Мацей пожал плечами, сунул руку угорцу за ворот. Завязки, которые стягивали горловину рубахи, расшитой солнечными колесами и топориками, мешали, и порубежник, недовольно скривившись, рванул их посильнее.

— Оп-паньки!

— Есть что? — насторожился Гавель.

— Да нашел никак, — пробурчал Мацей, выуживая на свет Господень черный кожаный шнур, затертый и лоснящийся от жира.

— Ладанка поди?.. — пробормотал Автух, неодобрительно поглядывая на командира.

— Закройся, Тюха! Подзимник на конюшне провести решил?

Провинившийся порубежник склонил голову и отошел к своему коню. Принялся цеплять аркан к задней луке.

Тем временем Мацей вытянул прикрепленный к шнуру продолговатый футляр.

— Что за хрень?

— Не твоего ума дело! — не допускающим возражения тоном отрубил урядник. — Сюда давай!

Порубежник сдернул с шеи мертвого угорца шнур и протянул командиру. Тот пару мгновений осматривал странное приспособление, потом подцепил желтым ногтем едва приметный выступ в торце футляра. Маленькая плоская крышечка соскочила, открыв пустоту внутри. Вернее, не совсем пустоту. В футляре лежал скрученный в трубочку листок пергамента.

— Что вылупились? — Гавель обвел взглядом порубежников. — Делать нечего?

— Да мы чо? Мы ничо... — за всех ответил Мацей.

— А коли «ничо», еще пошустри. Глядишь, и серебра горсточка сыщется. Помешает она тебе? А? — Урядник хитро прищурился.

— Никак нет! — Мацей даже головой замотал. Развернулся на каблуках и принялся обшаривать гонца с удвоенной тщательностью.

Остальные порубежники преувеличенно деловито начали осматривать оружие, сбрую коней, расправлять складки на жупанах.

— То-то же! — Гавель кивнул удовлетворенно и развернул листок. Хмыкнул. Закусил ус.

Недоумение, ясно прорисовавшееся на лице урядника, не укрылось от глаз молодого, но широкоплечего, осанистого, да и одетого побогаче, нежели иные, порубежника. С легкой улыбкой — не насмешливой, упаси Господь, а мечтательной, будто только что выпил-закусил приятственно — он наблюдал, как Гавель покрутил пергамент и так, и эдак, оглядывая спереди и сзади, потом подтолкнул коня поближе к командирскому и негромко кашлянул.

— Хведул? — поднял глаза урядник. — А ну ходь суды. Ты ж у нас грамоте разумеешь. Так?

— Верно, разумею, — не стал отнекиваться Хведул, подводя каракового жеребца к злобно косящемуся и скалящему зубы буланому под урядником.

— Тады давай, читай. Только не громко. Может статься — коронное дело! — Гавель многозначительно поднял вверх палец.

Грамотей принял из рук урядника пергаментный листок. Расправил его, прищурился, скривился.

— Что такое? — насупился Гавель.

— Не разберу. Не по-нашему писано.

— Да ну?

— Ну... — замялся Хведул. — Буквицы вроде как лужичанские, а слова не наши. Бред сивого мерина выходит какой-то.

— Во как!

— Да и буквицы... Соврал я, урядник. И буквицы не совсем наши. Видал, вон у «ерицы» хвостик какой закорюкой...

— Да начхать мне на хвосты с закорюками! — отрубил урядник. — Меня три попа грамоте учили да не выучили. И тебе слабо. Грамотей! Что ж ты трындишь на каждом углу, что читать-писать обучен? А сам! Вот все сотнику обскажу!

— К пану Лехославу, коли хочешь, вместе пойдем... — Хведул так сцепил зубы, что желваки под тонкой кожей взбугрились, но говорил он спокойно, без показного гнева: — Я, хоть и писарчук сотенный, а в разъезд не для того напросился, чтоб меня урядник сиволапый бесчестил. Ясно тебе, Гавель?

Гавель оскалился, выпуская кончик уса изо рта:

— Пока ты в моем десятке, я над тобой старший. Помнишь, поди? Ты мне перечить не моги! А то по закону военного времени и на березку недолго.

— Кишка тонка у тебя! Ишь ты, «на березку»! Думаешь, твои люди тебя перед паном Лехославом выгораживать будут? Дудки! Не обломится. А чин мой не ниже твоего, а выше будет. И умишком, похоже, Господь тебя обделил, а не меня...

— Что? Да я!..

— Не перебивай, урядник, а то в рядовые вылетишь! — Хведул сузил глаза. — Не уразумел еще?

Гавель замолк, затравленно озираясь по сторонам: не были ли его подчиненные свидетелем взбучки и позора? Порубежники, включая и вернувшихся с пойманным угорским скакуном, старательно рассматривали верхушки деревьев или, напротив, палую, яркую, пока еще без гнили, листву. Кроме извечного неудачника Автюха, который не преминул встретиться глазами с командиром. Встретился, увидел расширяющиеся от ярости зрачки и поспешил отвернуться, сообразив, что вляпался окончательно — возить теперь навоз тачечкой, не перевозить, до самого Дня рождения Господа.

— Слушай меня, Гавель, слушай! — Писарчук наклонился в седле поближе к уху урядника. — Угорец — раз. Угорцы пущай в Угорье живут, в Жулнах своих. Удрать хотел — два. Подозрительно? А то! Письмо вез — три. Письмо либо не по-нашему писано, либо секретное. Слыхал я про такие шутки. Буквицы смешиваются — коль не знаешь ключика, не прочтешь. Дело государственное. Сей же час надо к пану сотнику, да к чародею реестровому. Уж как пан сотник письмо разберет, не знаю, а Гудимир-волшебник — человек ученый. Да и пожил вдвое от нашего, а то и втрое — у них, чародеев, век долог. Поди, разберет?

— Разберет, думаю, — вовсе сник, соглашаясь, урядник.

— Вот и я про что. А ты — «серебришка нашарь»... Дай волю, так и заночуешь тут, труп обирая. В Жорнище надо, в Жорнище. И чем быстрее, тем лучше. Понял?

— Понял, не дурак, — снова кивнул Гавель и зычно скомандовал: — Справа по два! Мацей!

— Я!

— Труп на коня привяжешь и дуй за нами!

— Понял!

— И чтоб ниточки с него не замылил! Понял?

— Так точно...

— Не слышу!

— Так точно!!! — гаркнул Мацей во всю грудь.

— Ото ж, — кивнул урядник. — Остальные за мной, рысью марш!

Десяток с места пошел размашистой рысью. Вразнобой застучали копыта по сырой земле, заскрипели путлища да покрышки седел. Под набегающим ветерком срывались желтые, оранжевые, красные, бурые листья с ясеней и тополей. Ветер дышал в лицо сырой прохладой осенней поры, давно перевалившей за середину. Скоро минует кастрычник, и противные, обложные дожди начнут превращаться в мокрый снег подзимника, а там недалече первый заморозок, лед, хрусткой корочкой затянувший лужи и, наконец, снежок, который каждый год присыпает поля и нивы словно седина вихры старого рубаки.

Не доброй выдалась нынешняя осень для жителей Прилужанского королевства, а в особенности уроженцев Малых Прилужан, дерзнувших заявить об отделении от Выговской короны, да для Хоровского воеводства, чей польный гетман пан Адась Дэмбок, по прозвищу Скорняга, тоже против короля и Сената попер. Взял да и заявил во всеуслышание, что последняя элекция не честно прошла и с ее результатами он согласиться не может. Королю Юстыну присягать отказался, а напротив, снял порубежников с южной границы, где, как повелось издавна, они защищали пределы королевства от набегов кочевников из правобережья Стрыпы, да и перекинул их в помощь реестровым на север. Теперь обитатели сел и застянков, притулившихся на два поприща от прибрежных плавней, с ужасом ждали зимы, когда Стрыпа станет, покроется толстым, прочным льдом, без труда выдерживающим легконогих, пузатых степных лошадок. Вот тогда-то и хлынут на лужичанский берег чембулы злых, голодных, охочих до чужого добра кочевников. А защищать-то мирных жителей и некому. Порубежники дозором ходят, охраняя воеводство от своих же лужичан — терновцев, тесовцев, выговцев...

Роптал народ, роптали магнаты и князья, заседающие в городском совете Хорова. Кто-то боялся потерять доходы, кто-то — лишиться кметей, редкие отщепенцы просто с самых первых дней поддерживали Юстына — народного короля. Однако Скорняга пока не поддавался ни на уговоры, ни на прямой нажим.

Выговчане пока что границ Хоровского воеводства не переступали. То ли и вправду надеялись, что толстосумы из совета переломят волю польного гетмана, то ли рассчитывали, что, убоявшись грабителей-кочевников, пан Адась сам на брюхе приползет, попросит помощи и защиты.

А может быть, просто не до того было?

Слухи, доходившие до порубежников Жорнища, изобиловали всяческими историями о сражениях на севере королевства. Сперва все шло вроде бы легко и гладко для сторонников «Золотого пардуса». Князь Януш Уховецкий отказался от предложенной ему короны Малых Прилужан. Сказал: не хочу, мол, видеть, как лужичане лужичан резать будут. И все было бы ничего, освободилась бы дорога на Крыков и далее на сам Уховецк, шляхта пошумела бы по маеткам и застянкам, да и успокоилась бы, реестровые порвали бы глотки по шинкам, а после присягнули бы новому королю, когда бы пан Твожимир Зурав, новый великий гетман Великих Прилужан взамен преставившегося пана Жигомонта Скулы, не совершил ошибку, попытавшись силой утвердиться в Малых Прилужанах, показать, кто есть хозяин в Прилужанском королевстве.

Крыковские гусары взбунтовались при попытке их разоружить. Посекли Тесовскую хоругвь реестровых, верную Юстыну, попытались прорваться на запад к маленькому, но хорошо укрепленному городку Жеребки. Их окружили двумя полками. Гусары встали насмерть. Великий гетман приказал перебрасывать из Кричевичей еще две хоругви гусар, а от Бродков — арбалетчиков. И быть бы крыковцам истребленными до единого, но в спину коронным гусарам ударили малолужичане. Судя по бунчукам, берестянские реестровые, числом не менее полка, и две сотни порубежников от Зубова Моста. Потери великолужичан составили до двух сотен ранеными и убитыми.

Прорвавшиеся отошли к Уховецку, обрастая с каждым днем новыми и новыми повстанцами. Во главе сопротивления встал бывший берестянский полковник, избранный в конце лета польным гетманом Малых Прилужан, пан Симон Вочап.

Король Юстын, узнав об этих событиях, крайне рассердился. Запустил чернильницей в старинный гобелен, бесчестил пана Твожимира ослом, дятлом и прочими обидными для всякого шляхтича прозвищами. После отправил нескольких гонцов с приказом остановить междоусобицу.

Но...

Или гонцы не добрались до пана великого гетмана, или помогли им затеряться среди грабняков и дубрав южных земель Малых Прилужан. А может, кому-то не выгодно и не угодно оказалось выслушивать королевскую волю? Ведь одно дело рвать глотку на главной площади Выгова, ратуя за скорейшее избрание выдвиженца от родной партии «Золотого пардуса», пана доброго и незлобливого, да еще пострадавшего от старой власти, а совсем другое — подчиняться ему беспрекословно. Не позднее, чем через месяц после элекции, начался разброд и разлад среди «желтых кошкодралов», как презрительно именовали малолужичане своих политических противников. Кому-то не понравилась мягкость короля Юстына, а кому-то, напротив, его твердость...

Как бы то ни было, а вместо мирных переговоров с проигравшей партией «Белого Орла» вышла война. Как сказал один шпильман:
		Значит нужно идти вперед,



		Принимая мир, как он есть.



		Мы — народ и они — народ.



		Стынет в пальцах стальной эфес.








Братоубийство было уже не остановить. Не король шел на короля, не гетман на гетмана. Полковник бросал полк против другого такого же полковника, но малолужичанина, а ему отвечал наместник северных гусар, обрушивая закованные в броню крылатые сотни на незащищенные фланги великолужичанских драгун. Простые шляхтичи, не из реестровых, собирались в вольные ватаги и откровенно разбойные хэвры и носились по трактам и перелескам обеих частей королевства. Особо прославился некий пан Цециль Вожик, сумевший со своим отрядом — не более сорока сабель — нагнать страху и обратить в бегство сотню великолужичанских гусар.

К пану Симону Вочапу вскоре присоединились ясновельможные паны полковники Далибор Гжись, Свиязь Торба, Тэраш Бугай, Верчеслав Кавадло по кличке Пестряк. Нападовский полковник Гелесь Валошек погиб в стычке с арбалетчиками — шальной бельт нашел прореху меж пластин кирасы. Командир Уховецких гусар пан Барыс Коло был захвачен в плен, закован в железо и отправлен в Выгов. Ни о великом гетмане Автухе Хмаре, ни о самом князе Януше, несостоявшемся короле Малых Прилужан, ни о его ближайшем сподвижнике и советнике пане Тажасе Черногузке никто не слыхал. Пропали, как сквозь землю провалились. Исчез также и Богумил Годзелка, бывший митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан.

Еще ходили стойкие слухи об исчезновении всей казны покойного короля Витенежа. В один прекрасный (или ужасный?) день, а может быть, и ночь, все золото королевства исчезло из дворца, да, по всей видимости, и из столицы тоже. Произошло это через день-два — вряд ли позднее — после судьбоносного заседания Посольской избы и выборов князя Юстына Терновского королем. Нашли мертвыми четырех карузликов, мастеров по работе с камнем, и доверенного слугу пана Зджислава Куфара по имени Пятрок. Это дало повод новому подскарбию, князю Зьмитроку Грозинецкому заключить под стражу пана Куфара. Польный гетман Малых Прилужан пан Чеслав, князь Купищанский, к тому времени переселился в горний мир — убился, попав виском на камень, свалившись с лошади, а Богумил Годзелка скрылся — мало кто мог так незаметно спутать следы и исчезнуть из поля зрения охотников, как старый лис Богумил. Вскоре пан Зджислав покинул подземелья королевского замка. Ослепленный и повредившийся в уме. С той поры он тоже исчез из поля зрения досужих обывателей.

А казну искали. Много, долго, упорно. Но так и не нашли.

На этой почве существенно ухудшились взаимоотношения между Юстыном и Зьмитроком. Король едва ли не в открытую высказывал подозрения, что ежели, дескать, золото найдут люди князя Грозинецкого, то для Прилужан оно будет утрачено навсегда. Чем ответил щеголеватый и высокомерный Зьмитрок неизвестно. Но по Хоровскому воеводству кмети болтали о кавалькаде всадников в жупанах, отделанных серебряным галуном, верхом на буланых конях, проносящихся и по дорогам, и не разбирая дороги. Командовал ими кривобокий шляхтич с утонченно красивым лицом, но столь жестким прищуром черных глаз, что не только поселяне-простолюдины, но и шляхтичи с немалой свитой шарахались с пути отряда грозинчан...

Стены Жорнища — невысокие, без вала, но достаточно надежные для борьбы с кочевниками — торчали едва ли не в чистом поле, на излучине небольшой реки. Справа от ворот — слобода ремесленного люда, слева — выгон для всяческой скотины, пригоняемой на торг. Под защитой стен — дома людей побогаче: шляхты, купечества, мастеровых тонких ремесел. Там же располагались казарма и конюшня здешней сотни порубежников, дома пана сотника и реестрового чародея.

Гавель махнул плетью своим людям в направлении конюшен, а сам с Хведулом направился прямиком к двухэтажному особняку пана Лехослава Рчайки — тутошнего сотника.

Им повезло.

Пан Лехослав — невысокий, с круглой головой на толстой шее — вытер лоснящиеся щеки белым платком. Он только что расправился с жареным на вертеле каплуном и потому не обрушил на головы подчиненных обычный поток брани, а благодушно махнул рукой — рассказывайте, мол. Волшебник Гудимир, весьма кстати обедавший в гостях у пана сотника, заинтересованно закивал, затряс реденькой седой бородкой. Был реестровый чародей сухопар и высок — полная противоположность пану Рчайке.

Хведул в двух словах изложил происшествие с угорским гонцом и с почтительным поклоном передал и письмо, и футляр пану сотнику.

Пан Лехослав покрутил пергаментный листок в толстых пальцах и подал через стол Гудимиру.

— Свободны! — коротко бросил он уряднику и писарчуку.

Когда дверь захлопнулась, отхлебнул холодного кваса из толстостенной кружки, почесал живот через жупан темно-вишневого сукна.

— Ну, и чего там пишут?

— Сейчас, сейчас...

— Не по-нашенски карлюкают. Вот сволочи. Одно слово — басурманы. И в Господа не по-людски верят. И говорят, как корова мычит...

— Ой, только не надо, пан Лехослав, — проворчал чародей. — Угорцы одной веры с нами, да и бойцы каких поискать. Не всякому народу приходится веками с горными великанами сражаться.

— Во! — Сотник удивленно тряхнул чубом, смачно рыгнул, вытер губы рукавом. — Что это ты, Гудимир, угорцев защищать вздумал?

— Да так... — пожал плечами старик-волшебник. — Нет народа достойного или не достойного. Есть только люди — дрянные и не очень.

— Может быть, может быть... — не стал спорить Лехослав. — А по мне, так все эти грозинчане, угорцы, зейцльбержцы — сплошное быдло... уроды и козлы...

Гудимир хмыкнул, поморщился:

— Ладно, пан сотник, слушать будешь?

— Отчего бы и нет? Читай.

Чародей откашлялся, отодвинул листок подальше от глаз и начал читать, сразу же переводя с угорской речи на лужичанскую:




Светлейшему королю, Настасэ Благословенному

от посланника в Выгове, боярина Рыгораша

земной поклон и пожелание долгих лет




Прошу простить, мой государь, за долгое молчание и отсутствие вестей. На то найдутся у меня оправдания, ибо не по прихоти собственной пренебрегал отчетами перед моим королем, но о благе государства пекся, не щадя живота своего и верных слуг.

Отправляю сие письмо тайно с конным гонцом, поскольку великое подозрение имею, что коронная почта вся прочитывается тайной службой Великих Прилужан. В особенности теперь, когда князь Зьмитрок Грозинецкий утвердился подскарбием.

Грядут смутные времена, мой государь, и душа моя полна тревогой и скорбью. Смутой охвачено некогда сильнейшее королевство Прилужанское, восточный наш сосед, и великое опасение имею, что смута и война не удержатся в границах одной державы, а выплеснутся кровавыми брызгами и взовьются подобно искрам из костра купальского, разжигая рознь по всем окрестным землям.

Будучи очевидцем событий, сопутствующих лужичанской элекции (явления изуродованного Юстына, смятения в Посольской избе и Сенате, едва удержавшейся на грани, за коей следует бунт, толпы с желтыми знаменами, лентами и шарфами), я не сомневался, что проигравшая партия «Белого Орла», возглавляемая в Выгове митрополитом Годзелкой и бывшим подскарбием Куфаром, не смирится с поражением и приложит все усилия, чтобы правление сторонников «Золотого Пардуса» легким и приятным не было. Мной была установлена слежка за домами Зджислава Куфара, Чеслава Купищанского и Богумила Годзелки, а также отдельно за черным ходом из королевского дворца и, особенно, за ординарцем пана Куфара — неким Пятроком. Короля Юстына избрали на шестой день месяца серпня. В ночь, последовавшую за седьмым днем, из королевского дворца на неприметную поляну за пределами крепостной стены Выгова доставили четыре сундука. Не очень больших, но на вид тяжелых. Сундуки эти были отправлены под охраной полуразбойного люда, прибывшего к Выгову из Уховецка, надо думать, чтоб в случае чего вмешаться в элекцию. Отправлены в разное время, так, что один отряд знать не знал и ведать не ведал о прочих, и в разные стороны. На Заливанщин, на Крыков, на Таращу и на Тесов. За каждым из отрядом последовали мои люди. Спустя два дня был снаряжен последний отряд, последовавший на Батятичи. После чего карузликов, занятых переноской сундуков, и Пятрока отравили. Скорее всего, соком наперстянки.

Разумно было предположить, что именно этот последний отряд везет украденную казну Прилужанского королевства. А пропажу казны подтвердили некоторые высказывания в Сенате короля Юстына, нового маршалка Адолика Шэраня и Зьмитрока Грозинецкого. Отправленный на Батятичи отряд возглавил прославленный в свое время порубежник пан Войцек Шпара, бывший некогда сотником в городке Богорадовка. Из-за пограничной стычки в минувшем стужне из сотников его убрали от греха подальше, дабы не осложнять государственные отношения с Грозином и Зейцльбергом. Мне удалось завербовать человека из числа подчиненных пана Войцека. Некий пан Гредзик Цвик из-под Подрожья. Он подтвердил, что малолужичане перевозят коронную казну в Искорост, где ее надлежит припрятать до лучших времен. Он же указывал путь двум десятков рошиоров из моей личной сотни под командой мазыла Тоадера.

Зная, что мазыл Тоадер опытный и острожный воин, я поручил ему действовать по обстоятельствам, но обязательно выполнить главное задание — захватить казну. Ибо если Прилужанское королевство погрязнет в междоусобице, она не пойдет на пользу никому, а если Малые и Великие Прилужаны таки замирятся, то наживут новую — земли у них богатые.

Из отряда мазыла Тоадера не вернулся ни один боец.

Посланный мною следопыт донес о сражении у безымянного шинка, что стоит на Хоровском тракте в половине поприща от застянка Кудельки. Всех мертвых увезли и закопали хоровские порубежники из сотни пани Либушки Пячкур.

Так и не смог я, мой государь, обогатить наше королевство, которое столь сильно в средствах нуждается. За это готов понести самое суровое наказание, ежели будет на то воля моего государя.




На том прощаюсь, смиренно склоняя голову,

твой покорнейший слуга,

боярин Рыгораш, посланник Угорья

в Прилужанском королевстве

месяца вресня двадцать седьмой день




Гудимир замолчал. Пожевал губами. Сложил листок вдвое, потом вчетверо. Вздохнул.

Пан Лехослав крякнул, почесал затылок:

— Во дает боярин Рыгораш!.. Славно расписал. Ни прибавить, ни убавить.

Чародей покачал головой:

— Донос, что ли, в Выгов на него отправить? Нет, сперва в Хоров, само собой...

— Ага! — ухмыльнулся сотник. — Ты забыл, что мы с выговчанами нынче тоже не в великой дружбе?

— Ох, и верно. Запамятовал. Стар становлюсь, — согласился Гудимир.

— Значит, казна говоришь? — Пан Лехослав вытащил платок, вытер шею. Потянулся за кубком. — Казна...

— Это не я говорю. Это боярин Рыгораш утверждает. Какое ему собачье дело до смуты лужичанской? Сидел бы в Угорье да с горными великанами воевал бы! — Сухонький кулак волшебника замер в пальце от стола. Ударить он не решился — не ровен час, и кость себе же перебить можно.

— Так вот отчего грозинецкие драгуны под Жорнищем туды-сюды шастают... — продолжал рассуждать вслух пан Лехослав. — Это они золотишко стерегут, что на Искорост малолужичане гонят.

— Нет, обидно-то за державу как! — не переставал возмущаться Гудимир. — Какие-то угорцы нашей казной распоряжаются как хотят...

— Да ты ж, никак, совсем недавно защищал их? — хитро прищурился пан Рчайка. — Угорцев, грозинчан, зейцльбержцев всяких там.

— Ну, защищал... — вздохнул чародей.

— А теперь что?

— А теперь не защищаю! — едва не сорвавшись на фальцет воскликнул волшебник. — Казна и Прилужанам сгодится!

— Верно, сгодится, — согласился пан Лехослав и добавил: — А дорога-то на Искорост мимо нас идет. И оттуда тоже.

Гудимир задумался на мгновение, дернул себя за бороду и аж подпрыгнул на лавке:

— Верно, верно говоришь, пан Лехослав. За дорогой приглядеть надобно. Если мы казну найдем, великую честь и славу добудем!

— Само собой, — кивнул сотник, а про себя добавил: «Не славой единой человек живет. А вот обогатимся, если казной завладеем, преизрядно».

И уже вслух сказал:

— Надо будет приказ отдать дозорам бдительность удвоить. Всех подозрительных — под стражу.

Словно в ответ на его слова хлопнул под порывом ветра ставень. Где-то неподалеку протяжно заржал конь. Добрый знак.






ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗАРЕВО НАД СТРЫПОЙ





Глава первая,




из которой читатель узнает много интересного о четырех путниках, прибывших дождливым днем в Жорнище, знакомится с давними врагами пана Войцека Шпары, а также присутствует в выговском особняке Грозинецкого князя, где хозяин беседует с некой прекрасной пани о судьбе Прилужанского королевства.


К концу кастрычника разрыдалось над прилужанской землей небо. Листья осыпались, устилая землю под деревьями пестрым ковром. Заалели кисти рябин, сизоватой чернотой налились ягоды терновника. Набрякла сыростью кора на деревьях.

Желто-рыжая глина трактов и дорог напиталась влагой и блестела, как свежее коровье масло, липла к сапогам и копытам, вцеплялась в колеса телег.

По таким дорогам ездить сущая мука. Да еще когда сверху сыплет мелкий противный дождик. Снизу сырость, а сверху — мокреть. Люди простужаются, у лошадей копыта расслаиваться начинают, болячки всякие лезут...

С такими вот невеселыми мыслями подъезжали четверо путников к воротам укрепленного городка Жорнища — крайней западной крепостицы Хоровского воеводства. По усталым лицам людей и понуро опущенным конским шеям было понятно, что проделали они немалый путь.

Впереди, на вороном коне со звездочкой во лбу, ехал высокий, широкоплечий шляхтич. На вид годов не больше сорока, но, похоже, за тридцать. Худое лицо с впалыми щеками, черные усы ниже подбородка. На левой щеке шрам от виска до уголка рта. Неровный, корявый шрам. Не от сабли такие остаются, а от оружия, вроде шипастого кистеня или моргенштерна. На голове волчья шапка со сломанным петушиным пером, на плечах черный жупан с криво залатанным левым рукавом и синий кунтуш. У седла отмеченного шрамом шляхтича висел кончар — таким пользуются гусары и порубежники северных, малолужичанских земель, которым приходится сталкиваться с тяжеловооруженными рыцарями Зейцльберга, — на перевязи сабля.

Рядом со шрамолицым ехал парень — годков двадцать или двадцать два — в темно-коричневой, отделанной бобровым — вытертым, выцветшим, а все ж бобровым — мехом, тарататке. Светлые волосы выбились из-под шапки. Бородка и усы короткие, мягкие и курчавятся. Лицо доброе и немного растерянное, словно у мальца, который в первый раз в жизни на ярмарку попал. Тем не менее, на перевязи у паренька тоже висела сабля, а у задней луки виднелась рукоять арбалета.

Следом за ними ехала вторая пара путешественников.

Справа — громаднейший мужик. Ростом, по меньшей мере, без ладони три аршина. Широкоплечий, руки толщиной как у обычного человека ноги. Бородища до ключиц, вместо жупана — домотканая рубаха, а поверх нее кептарь из овчины. Поперек седла огромная — аршина два длиной, тяжеленная даже на вид дубина. Не всякому бойцу по силам с такой управиться. Зато, если кто под удар попадет, мало не покажется. Закованному в железо рыцарю ребра переломает, а легковооруженного всадника, вроде кочевника из-за Стрыпы, и вовсе вместе с конем унесет. С похожими дубинами — мочугами — лужичане в стародавние времена воевали против всяко-разных захватчиков и поработителей.

Слева от крепкого гнедого коня великана-кметя гарцевал, косил недобрым глазом и прижимал уши буланый тонконогий жеребец. На его хребте сидел невысокий шляхтич с простоватым лицом. Светло-русые усы и щетина на щеках. Нос кругленький, как молодое яблочко; брови густые, сдвинутые к переносице. Кунтуш четвертого всадника был когда-то алым, а теперь побурел, покрылся пятнами то ли от еды, то ли от пролитой крови. На ходу он украдкой потирал левую щеку, которая заметно опухла и уже начинала багроветь.

На длинном чембуре за седлом здоровяка шли две вьючные лошади — спереди мышастая, а гнедая чуть позади. Эта последняя заметно прихрамывала на левую заднюю.

— Ну... того-этого... дошла до Жорнища, — облегченно крякнул бородач. — Я думал, все... того-этого...

Курносый шляхтич кивнул, скривился и прижал ладонь к щеке.

— Болит, пан Юржик? — обернулся к нему едущий впереди парень.

— А то?

— Ну, ничего, в городе полечим...

— Н-н-найдем цирюльника, — заметно заикаясь, добавил черноусый.

— На что нам цирюльник, как у нас свой медикус? — сварливо отозвался пан Юржик Бутля. — Так нет же! Не хочет меня лечить! Всех лечит, а меня не хочет!

— Пан Войцек! — едва ли не со слезами в голосе воскликнул парень. — Ну, хоть ты объясни ему — не могу я без инструмента зубы лечить!

— Д-д-да что толку об-б-бъяснять? — через силу выговорил пан Войцек. Заикание нисколько не мешало ему командовать сотней порубежников в далеком северном городке Богорадовке. Служил бы он там и по сей день, если бы не случайная встреча с грозинчанами, когда порубежники стали свидетелями тайной встречи грозинецких драгун и зейцльбержских рыцарей. Сами едва не погибли, поскольку в живых оставлять их никто не собирался, но, благодарение Господу, отбились в неравной схватке. От чужих-то отбились, а от своих придворных интриганов не сумели. Чтобы избегнуть межгосударственной розни, пана Войцека Шпару от командования сотней отстранили. И вспомнили о лихом рубаке, жизнь готовом отдать за родные Малые Прилужаны, только перед элекцией. Отправили в Выгов с двумя десятками выпущенных из буцегарни преступников. Предполагалось, что они поддержат партию Белого Орла в случае беспорядков в городе. Да не удалось пану Войцеку с товарищами поучаствовать в городских потасовках. А может, оно и к лучшему? Слишком уж сильны были сторонники Золотого Пардуса в столице нынешним летом. Вместо этого пану Войцеку совсем другое дело поручили, но о том уже рассказано в другом месте.

— Ц-ц-цирюльника он боится, а тебя н-н-нет, — прибавил бывший богорадовский сотник, едва заметно усмехаясь в усы.

— Кто боится?! — с жаром воскликнул пан Юржик. — Да мы, Бутли из-под Семецка, ничего и никого не боимся!

— О-ок-окромя цирюльников! — уже не скрываясь веселился пан Шпара.

— Ты... того-этого... не горюй, пан Юржик, — добавил могучий бородач Лекса, бывший шинкарь. К отряду пана Войцека он прибился после схватки с рошиорами мазыла Тоадера на подворье его же шинка. Говорил, с детства мечтал чужедальние края посмотреть, а все не удавалось. Теперь аж до Искороста сгонял и обратно возвращался. Чем не путешествие? Он почесал бороду. — Люди сказывают, мол, цирюльники сперва болящим горелки наливают. Чтоб не так больно было... того-этого...

Тут уж все покатились со смеху, включая и страждущего пана Бутлю. Собственно в буцегарню Берестянки он попал по причине неуемного пьянства. Попал на торжище под Великодень, да и задержался. Пил сперва за свой счет, потом за счет друзей, потом начал продавать все, что нашлось под рукой. Пропил коня, седло с уздечкой, саблю, сапоги... Короче говоря, все, вплоть до исподней рубахи, и ту попытался заложить шинкарю, который от греха подальше и сдал его заглянувшим на огонек стражникам. Так и оказался пан Юржик вместе с остальными в охране злополучного сундука, который сам же и назвал окаянным грузом. Но, будучи человеком незлобливым и веселым, любил и сам потешаться над своей слабостью: над тягой к винопитию.

Последний, самый молодой из четверых, студиозус-медикус Ендрек тоже попал в берестянский застенок едва ли не случайно. Возвращался он из Руттердахской академии, где отучился перед этим три года. Ехал в родной Выгов на отдых, родных повидать. И вот, проезжая Малые Прилужаны, парень имел неосторожность прочитать на площади Берестянки сатирический стишок-лимерик, в котором крепко припечатал местного владыку — князя Януша Уховецкого. А народ малолужичанский, издерганный к тому времени насмешками южных собратьев, шутки над собой и своими князьями понимать разучился. Так что стражники буквально спасли молодого стихотворца, вырвав его из рук решительно настроенной толпы и утащив в буцегарню.

— Не сердись, пан Юржик, — мягко улыбнулся Ендрек. — Коли хочешь, я сам тебя полечу. Мне только инструмент надобно найти. Зуб-то рвать надо...

— Уж прям так и рвать... — нахмурился пан Бутля. — Сразу рвать. Чуть что, так и рвать. Все вы, медикусы да знахари-лекари, одним миром мазаны.

— А как ты хотел? — удивился студиозус.

— Я думал, ты меня полечишь, как тогда... Около Лексыного шинка.

— Да я, вроде как, обычно лечил. Я ж...

— Н-н-не важно, как ты лечил, важно, чего желал п-п-при этом.

— Да что я... — засмущался Ендрек. — Желал, чего обычно лекари больным желают...

— Ну да, — хохотнул Лекса. — Знаю я, чего лекаря желают. Чтоб серебра побольше выдоить... того-этого...

— Но ведь не всякие!

— Э! Погодите! — воскликнул пан Юржик. — Коли так, мне к цирюльнику нельзя — у нас денег-то не осталось почти.

— Н-ну, пару грошиков найдем, — усмехнулся пан Шпара. — Чего н-не сделаешь д-д-для хорошего человека.

— Так я не понял — мой зуб что, пару медяков стоит?

Лекса упал лицом в гриву коня и беззвучно захохотал. Да и пан Войцек не сумел сдержать улыбку. А Ендрек поднял обе руки вверх:

— Все, уговорил, пан Юржик. Буду тебя лечить. Куда ж я денусь?

Двустворчатые ворота Жорнища были открыты лишь наполовину. Для пешехода в самый раз. Всадник протиснется с трудом, а вот подвода не проедет.

Навстречу приезжим, позевывая, вышел урядник хоровской порубежной охраны. Поигрывая пальцами на рукояти кривой сабли, спросил:

— Кто такие? Откуда будете?

Пан Войцек вдохнул, выдохнул, набрал побольше воздуха и напевно, чтоб не заикаться, ответил за всех:

— Пан Войцек герба Шпара, следую от Искороста на Уховецк. Со мной вельможный шляхтич, пан Юржик герба Бутля, ученый медикус Ендрек и Лекса — он мой денщик. — Именно так представлять Лексу они договорились заранее, чтобы не стараться чрезмерно, объясняя путешествие благородных шляхтичей в одной компании с простолюдином.

— По каким таким делам в Искоросте были? — нахмурился порубежник.

— По своим, урядник, по своим, — свел брови пан Войцек. — Или я н-не шляхтич уже? — Он выразительно поправил тяжелый кончар и саблю.

— Шляхтич, не шляхтич... Того мне не ведомо. Хотя, конечно, с виду — шляхтич.

— Так что за д-допрос, урядник?

— А положено, — уверенным тоном отвечал порубежник. — Приказ пана сотника. Время, понимаешь, пан Войцек, военное. Неспокойное, скажу прямо, время.

Пан Шпара кивнул.

А что возразишь? Еще в переполненном шинке, где они заночевали перед последним днем пути на Жорнище, народ так и гомонил, расписывая события в Малых Прилужанах. Говорили, что Крыков в осаде. Под стенами одной из сильнейших крепостей северной части королевства скопилось до десятка хоругвей, но отсутствие осадных машин не давало великолужичанам существенных шансов на скорую победу. Велись боевые действия и по направлению Жеребки — Крапивня. Ходили слухи и о гусарских частях, брошенных паном Твожимиром Зуравом на Заливанщин. А через Лугу рванулись охочие до добычи отряды рыцарей-волков из Зейцльберга. Пан Войцек аж перекосился весь, когда услышал про то. Даже шрам на его щеке побелел, словно кистью с побелкой кто-то по лицу шляхтича мазанул. Он тогда спрашивал насчет Богорадовки, Ракитного, Берестянки... Что там? Как дела обстоят? Но вразумительных ответов не добился. И вправду, откуда южанам знать подробности далеких северных войн? Ведь своя уже стоит на пороге мирных обиталищ и скалится в жутковатой ухмылке.

Поэтому бывший богорадовский сотник не стал возражать уряднику или спорить с ним. К чему? Шляхетская честь на поле боя отстаивается и преумножается, а не в таких вот перепалках. Тем паче, сзади уже подтянулись зеваки. Двое бородатых землепашцев в меховых кептарях на телеге, накрытой сверху от дождя толстыми рогожами. Видно, привезли в город зерно. Хоровская казна пока еще не обеднела настолько, чтобы перестать кормить своих порубежников и реестровых. За каждый гарнец зерна платили не скупясь. Позади повозки топтался одетый в лохмотья бродяга с лицом, перепачканным серыми потеками. А ему в спину едва не упиралась морда довольно справного коня, чей всадник лихо заломил шапку на ухо. Должно быть, шляхтич из мелкопоместных, из тех, что бедные, но гонористые до ужаса.

— Я н-не шпион и не подсыл, — с нажимом произнес пан Войцек. — Я дальнего родича в Искоросте п-проведывал, когда вся заваруха с элекцией вышла. — Что говорить о себе и своем путешествии, они с паном Юржиком тоже придумали заранее. Ведь не станешь же на каждой заставе описывать их историю с фальшивой казной Прилужанской короны? Того и гляди, обвинят в пособничестве преступной власти и не посмотрят, что шляхтичи, — повесят на ближайшей осине. Причем, «желтые» найдут к чему прицепиться за связь с Богумилом Годзелкой и Зджиславом Куфаром, а «бело-голубые» точно так же могут жизни лишить за оговор славных мужей и государственных деятелей.

— Теперь вот не знаем, как домой возвращаться, — пришел пану Шпаре на выручку Юржик. — Сами-то мы с севера будем. Из Малых Прилужан. Я, к примеру сказать, из-под Семецка. Пан Войцек в Богорадовке некогда служил. Как нам теперь мимо Тесова да Выгова проезжать? А дальше, люди треплют, и вовсе война... Так, нет?

— Это точно, — закивал порубежник. — Худо, худо на севере. Лужичанин лужичанину в горло вцепился, а тут и гостей заезжих набежало видимо-невидимо. И зейцльбержцы, и грозинчане, и наши чародеи, которых еще при Доброгневе под зад коленом попросили.

— Так не томи в воротах, служивый. Видишь, как у меня щеку разнесло? Мне на сквозняке и в сырости торчать — нож острый. Или тебе мзду какую-нито надобно кинуть? — Пан Бутля взял быка за рога. А чего мешкать?

Жорничанин если и обиделся, виду не подал. Приосанился, одернул жупан:

— Мзды с проезжающих не берем. Однако подать заплатить придется. По два гроша с человека, по пять грошей с коня.

Пан Войцек выудил кошель из-за пазухи. Кинул на ладонь порубежника серебряный «королек».

— С-с-сдачи не надо.

Урядник с достоинством поклонился, шагнул в сторону.

Первым под свод надвратной башни въехал пан Шпара, следом за ним пан Бутля. Он слегка наклонился к порубежнику и поинтересовался невзначай:

— А где у вас тут шинок получше? Чтоб кормили повкуснее, а три шкуры за это не лупили.

Урядник пожал плечами:

— Да у нас, почтенный пан, их всего три. Один — «Свиная ножка» — прямо тут, за поворотом. Во-он из-за того дома, — он показал пальцем, — и увидишь. Один — у городской площади. Там сам пан сотник пиво пьет. «Сабля и стрела» называется. А третий... В третий лучше не ходи. Дрянной народ собирается.

— Ну, спасибо, — улыбнулся Юржик. Улыбка вышла кривоватой из-за опухшей щеки. — А из тех двоих который посоветуешь?

— Ну, вы паны богатые. Вам можно и в «Сабельку...» А я бы в «Свиную ножку» пошел. Ну, так нас Скорняга жалованием не балует.

— Спасибо, — Юржик кивнул и подтолкнул коня пятками, нагоняя успевшего далече отъехать пана Войцека.

Ендрек и Лекса порысили следом.

— В «Саблю и стрелу» не с нашей мошной, — донесся до студиозуса голос пана Бутли. — Придется в «Свиную ножку». Эх, едал я как-то свиные ножки, запеченные в углях. Помнится, в Уховецк попал на День Святого Жегожа...

— В «Н-ножку» так в «Н-н-ножку», — покладисто отозвался пан Войцек. Он, как услыхал впервые о нападениях зейцльбержцев на пограничные области Малых Прилужан, так места себе не находил. Если бы не клятва найти и отомстить митрополиту и бывшему подскарбию, сделавших из богорадовского сотника живца — приманку для охотников до прилужанского золота, — он бы уже мчал на север, заботясь единственно о том, чтоб верный Воронок не пал прежде времени.



* * *





В глубоком яру, отлогие стены которого сплошь заросли шиповником и дикой малиной, горел костер. Над ним, облизываемый оранжевыми языками пламени, висел котел, в котором булькало и шевелилось ароматное варево: рубленная в мелкую крошку капуста и кусочки баранины. Все обильно сдобренное укропом, луком, чесноком и кусочками моркови. Любимая еда грозинчан.

Их оставалось одиннадцать.

В серпне из Выгова выехали полных два десятка во главе с ротмистром Владзиком Переступой — доверенным лицом самого подскарбия, князя Зьмитрока Грозинецкого.

Да еще чародей. Его голову в Выгове до последней элекции оценивали в двести «корольков». Не много, не мало, а небольшой отряд почтовых для войны собрать можно. С конями и провиантом. Мржек Сякера весьма худой славой в пограничных землях Прилужан прославился. А все потому, что в свое время не принял Контрамации, сбежал в Грозинецкое княжество. После Северной войны многие чародеи бросали маетки и фольварки, уходя в добровольное (или не совсем) изгнание. Не захотели поступать на коронную службу, а иного пути им не оставили — или бросай занятия магией, или работай на корону и Прилужаны.

Мржек не просто ушел. Он ушел, успев переправить с собой немалую часть золота рода Сякера. На эти деньги неустанно снаряжал отряд за отрядом — на севере их называли хэврами — и мстил обидчикам, перебираясь раз за разом через Лугу.

Вернее, он так думал, что мстит обидчикам — гетманам, князьям да королям прилужанским. На самом-то деле их если и касались Мржековы хэвры, то лишь в виде донесений или отголосков далеких слухов. Доставалось вольным поселянам-землепашцам, мелкопоместным шляхтичам и кметям. Как обычно на войне и бывает. А Мржек вел войну отчаянную и беспощадную. Войну, на которой пленных не берут и парламентерами не обмениваются. Хутора, села, застянки сжигал до мелкого серого пепла. «На ухналь», как говорят закоренелые лошадники. Не щадил ни женщин, ни детей малых, ни домашнюю скотину с птицей.

Малолужичанских порубежников его набеги злили и задевали за живое. Пан Панкрац Дзюба, сотник Зубова Моста, на клинке поклялся извести кровожадного нарушителя границы. Несколько раз Мржекову хэвру обкладывали как волков на облаве. Железной петлей вооруженных реестровых драгун и порубежников сжимали, затягивали, и, казалось бы, все, крышка проклятому колдуну! Ан, нет! Уходил Мржек Сякера. Бросал своих наемников, не уступающих злобой и жестокостью горным великанам-людоедам, тревожащим рубежи Угорья, а сам ускользал. Кто его знает как? То ли глаза отводил — ведь он чародей и чародей опытный. По общему мнению, годов за восемьдесят ему уже перевалило, хотя выглядел сорокалетним от силы. Такой может и головы целому войску заморочить, а может и прожечь дорогу в строю врагов. А может, просто везло? Говорят про таких — в рубашке родился. Сколько раз били по Мржеку из арбалетов едва ли не в упор? Сколько раз отчаянные смельчаки из порубежников, не щадя собственной жизни, пытались его саблей достать? Не сосчитать. А ему хоть бы хны. Цел и невредим.

Шесть или семь шаек положил Мржек в правобережье, но зверствовать не прекращал. Его именем матери детей пугают и по сей день в Малых Прилужанах. Но, по всей видимости, сильно прижал ему хвост пан Дзюба. Переменил чародей место для переправ через Лугу. Севернее ушел, к Богорадовке, которую заново отстроили после Северной войны. Этот город охраняет место слияния Луги и Здвижа. Богорадовским порубежникам привычнее к тому времени были стычки с зейцльбержскими рыцарями. Но те, хоть и грабили от души, все же столько крови не проливали.

Но если Мржек думал, что у Богорадовки ему проще лютовать будет, то просчитался. Местный сотник, пан Войцек Шпара, спуску не давал никому. Уж очень не любил пан сотник, когда людей, под его защитой живущих, жгут в хлевах и лошадьми разрывают. Сев на хвост очередной хэвре Мржека, гнал он ее через реку и, быть может, нагнал бы, не повстречай отряд грозинецких драгун с ротмистром Переступой во главе. Грозинчане ждали встречи с зейцльбержцами, а потому при появление малолужичан растерялись и кинулись в драку. Себе на погибель, собственно, и кинулись-то.

С той поры ротмистр Владзик Переступа из писаного красавца стал уродом кривобоким да горбатым. Кончар пана Шпары переломал ему правую ключицу, ребра, плечевой сустав, зацепил хребет. Пан Владзик выжил, но кости срослись криво. Это посеяло в душе ротмистра семена злобы, которые взросли побегами ненависти. Одно только упоминание имени Войцека Шпары доводило его до бешенства. Не зря князь Зьмитрок Грозинецкий именно его отправил в погоню за прилужанским золотом.

Теперь пан Владзик сидел, скрестив ноги на сложенном в несколько раз шерстяном одеяле. Левая рука задумчиво подкручивала черный тонкий ус. Перо павы на бобровой шапке намокло, жалко слиплось и обвисло. Рядом, под натянутым на ветвях шиповника плащом, лежал Мржек. Казалось, его нимало не заботила вынужденная задержка под открытым небом, в холоде и сырости. Он задумчиво жевал кусочек сухаря.

Урядник Янек помешивал ложкой с длинным черенком благоухающее варево. Зачерпнул, попробовал. Удовлетворенно кивнул. Внезапно, услышав что-то за пределами лагеря, Янек вскинул голову. Насторожился.

— Что, Янку? — небрежно бросил пан Владзик.

— Да, кажись, Вьезлав вернулся.

— Чудесно, чудесно... Веди его сюда.

— Да сейчас погляжу, пан ротмистр. Франзик, иди за котлом пригляди!

Подбежавший драгун перехватил черенок ложки из пальцев урядника, а Янек отправился на шум.

Вернулся он с невысоким человеком, чье лицо покрывали потеки грязи, а через левое предплечье был переброшен плащ, состоявший из растрепанных лохмотьев и лоскутов. Нищий, да и все тут. И лишь выправка выдавала в нем военного.

Приблизившись к ротмистру, мнимый нищий отсалютовал, приложив ладонь ко лбу.

— Ну? Что? — поднял голову пан Переступа.

— Прибыли, — отчеканил Вьезлав. — Нынче они в Жорнище. Войцек Шпара, Юржик Бутля, Ендрек и здоровила по имени Лекса.

— Ага! — Пан Владзик звучно хлопнул в ладоши. — Попались, родимые! — Красивое лицо ротмистра исказила гримаса ненависти, превратившая его в отталкивающую маску.

Мржек резко сел. Пожал плечами.

— Ты будешь Жорнище штурмовать?

Владзик задумался на мгновение:

— Нет. Там сотня порубежников по меньшей мере. Если тайно проникнуть... Как в Искоросте!

— Не выйдет, — сурово произнес чародей. — Жорнище — городок маленький. Каждый человек на виду. Грозинчан ли им не опознать?

— Проклятье! — Кулак пана Владзика стукнул по коленке. — Что ж теперь, ждать, пока не выедут? — Его глаза блеснули полубезумным блеском.

— Нет, почему же... — задумчиво протянул Мржек. — Покончить со Шпарой — это хорошо. А заодно покончить с сотней порубежников лужичанских — вдвойне приятно.

— Что ты предлагаешь?

— Сущий пустяк. Сравнять Жорнище с землей.

— Как?! — вскинул брови Переступа. — С десятком драгун? Или ты чародейством...

— Волшебством поддержу. Но слишком на него не надейся. Там наверняка реестровый чародей засел. Скорее всего, мне с ним сразиться придется.

— Так как же...

— А очень просто. Помнишь, пан Владзик, второго дня мы следы видали?

— Гаутов, что ли?

— Нет, аранков. Тут аранки поблизости кочуют. Гауты, они ближе к Хорову.

— Да ладно! Аранки, гауты! Какая разница?

— И правда, никакой. В особенности для тех целей, в каких я намерен их использовать.

Пан Владзик прищурился:

— Придумать для чего — не сложно. Сложно найти путь — как это сделать.

— А это уж моя забота, — небрежно отмахнулся чародей. — Дашь четверых в охрану, чтоб раньше времени на стрелу не напороться?

— Отчего ж не дать — одно дело делаем... — Переступа подкрутил ус. — Обещаешь, что мои драгуны вернутся живыми?

Мржек хмыкнул. Потер бороду. Пожал плечами.

— Ладно. Обещаю.

— Бери.

— Ну, спасибо, пан ротмистр.

— Не за что, пан чародей.

Волшебник поднялся на ноги, потянулся, хрустнув спиной.

Пан Переступа негромко позвал:

— Янку!

— Здесь, пан ротмистр.

— Берешь троих и скачешь вместе с паном Сякерой.

— Слушаюсь!

— Давай, Янку, давай... — Пан Владзик устало откинулся на покрытое меховой накидкой седло.

— Вопрос дозвольте, пан ротмистр, — помедлил урядник.

— Ну?

— Когда выходим?

— Не знаю. Это к нему, — Переступа небрежно дернул пальцем в сторону Мржека.

— А вот прямо сейчас и выступаем. — Чародей сжал зубы, в его темных глазах промелькнул отблеск гнева. — Седлай коней, урядник.

— Слушаюсь!

Янек развернулся на каблуках и направился к лошадям.

Вскоре пятеро всадников, провожаемые пристальным взглядом драгунского ротмистра, поднялись по восточному, отлогому склону яра и, двигаясь легкой рысью, скрылись за пеленой мелкого, противного дождя.



* * *





В потемневшем от времени, покрывшемся благородной зеленью канделябре горели три свечи белого воска. Дорогого, не дающего копоти и наполняющего комнату тонким ароматом.

Подрагивающие язычки огня отражались в круглом зеркале из полированного серебра, удваивались, бросали отблеск на роскошные гобелены, украшающие стены, вышитые золотом портьеры, мерцали в глубине натертого воском дерева. Лишь во тьму алькова не проникал рассеянный, мягкий свет. Там угадывались очертания кровати с пышной периной, наверняка из лебяжьего пуха, парчовым балдахином и ворохом драгоценных шкур. Тут были и черно-бурые лисы из Заречья, соболя и куницы из руттердахских лесов, рыси из угорских верховин.

Но все великолепие обстановки — султанатские ковры и прилужанские гобелены, заморские ткани и местная пушнина, зейцльбержское серебро и руттердахское стекло — лишь оттеняло красоту хозяйки будуара, сидевшей на низкой банкетке перед зеркалом. Роговой гребень (с виду простой и безыскусный, но для глаза подлинного ценителя обладавший баснословной стоимостью из-за своего далекого, почти загадочного происхождения — где ж это видано, чтоб черепахи плавали?) скользил по распущенным, черным, как вороново крыло, волосам, водопад которых струился до пола. Красавица-панянка о чем-то задумалась и расчесывала одну прядь вот уже в десятый раз...

За дверью раздалось деликатное покашливание.

— Что еще? — совсем не любезно воскликнула пани.

Невидимый гость кашлянул еще раз. Поскребся в дверь ногтем.

— Да кого там чума несет? Ну, входи уже!

Седой как лунь слуга в расшитом галуном лазоревом жупане переступил порог. Сделал два шага, не поднимая взора от устилавших пол ковров.

— А! Это ты, Алоиз! — Пани усмехнулась полными губами, отчего две родинки в правом углу ее рта шевельнулись, словно глазки ручного горностая. — С чем пожаловал?

Старик расправил закрученный в два кольца ус, все так же старательно отводя глаза от тонкого пеньюара, и проговорил:

— Его милость, князь Зьмитрок, велел тебя разбудить, пани Хележка. Но раз уж...

— Ах, разбудить! — Женщина нахмурилась на мгновение. — Хорошего же обо мне мнения его милость, князь Грозинецкий! Передай князю — я к столичной жизни не привыкла, за полдень не просыпаюсь! У нас в маетках с петухами встают!..

— Вот сама, вельможная пани, ему это и скажешь, — вдруг окрысился мажордом. — Потому как сейчас его милость сюда придет.

Алоиз вскинул подбородок, выдавая этим движением в себе одного из тех слуг, что, проживая долгие годы бок о бок с благородным сословием, набираются шляхетских манер и гонору под самую завязку. Но потом, устыдившись вдруг невольного порыва, смущенно передернул плечами и поклонился, прижимая ладонь к сердцу:

— Прошу покорнейше простить меня, вельможная пани. Виноват. Виноват... — Он сделал три шага, пятясь задом к двери, и скрылся за портьерой, успев напоследок буркнуть едва слышно: — Хоть бы прикрылась, что ли, бесстыжая...

Несмотря на старания мажордома и скрадывающую звуки тяжелую ткань, колыхавшуюся перед его лицом, слова эти достигли слуха пани Хележки Скивицы, гостьи прилужанского подскарбия, князя Зьмитрока Грозинецкого. Достигли, но действия не возымели. Напротив, пани расправила складки полупрозрачного пеньюара, одернула его, открывая полные плечи. Пани Скивица выглядела значительно моложе своих тридцати трех лет и могла запросто задурить голову любому юному шляхтичу, едва заступившему на коронную службу, вырвавшись из-под родительского крыла. Лишь несколько складок в самом низу шеи, у ключиц, могли намекнуть искушенному наблюдателю на годы прекрасной пани, но обычно она их скрывала под кружевным рюшем или меховой горжеткой.

Еще один взгляд, брошенный в зеркало, взмах драгоценного гребня, придавший волосам изящный беспорядок. В качестве последнего штриха пани слегка покусала себе губы для придания более яркого цвета и кивнула удовлетворенно собственному отражению.

Зьмитрок Грозинецкий вошел по обыкновению стремительным шагом. Несмотря на ранний час, костюм подскарбия был безупречен — богато украшенный жупан, узорчатые сапожки с острыми носками, на груди золотая цепь, на пальцах перстни, тонкие черные усы закручены и глядят вверх. Владыка Грозина и Мезина не отличался богатырским телосложением. Узкие плечи, тонкая талия, изящные кисти. На первый взгляд, да и на второй пожалуй тоже, не боец.

Это заблуждение стоило жизни многим забиякам, ибо Зьмитрок владел саблей почти безупречно. Во всяком случае, в поединке один на один пока что равного противника не встречал. Правда, со времен последней дуэли минуло уже больше десятка лет — кто же осмелится вызывать на бой могущественного и богатого князя, вассала прилужанской короны?

Кроме любви к фехтованию, князь Зьмитрок увлекался верховой ездой, предпочитая самолично укрощать необъезженных скакунов, танцевал и с особым искусством плел политические интриги.

— Ваши милость! — Пани Хележка присела в глубоком реверансе, старательно приоткрывая глубокий вырез на груди пеньюара. — Польщена честью...

— Доброго утра тебе, пани, — усмехнулся Зьмитрок, не удостаивая вниманием округлые прелести шляхтянки. — Вижу, ты уже на ногах. Похвально. Кто рано встает, тому Господь помогает.

— У нас в захолустье еще говорят: «Поздняя птичка глазки протирает, а ранняя — носик прочищает».

— Это твоя-то Высьма — захолустье? — Зьмитрок пересек комнату. — Поприща не будет от Тесова? Ой, пани Хележка, пани Хележка... — Князь шутливо погрозил собеседнице пальцем. — Да ты присаживайся. В ногах правды нет.

— Благодарю за честь, твоя милость! — Пани Скивица грациозно присела на край банкетки, озаботившись тем, чтобы пеньюар и вовсе соскользнул с левого плеча.

Зьмитрок поискал глазами кресло или хотя бы еще одну банкетку, не нашел и одним прыжком вскочил на приземистый комод. Уселся, беспечно покачивая ногой.

— Честь в том невелика. У нас в Грозине не запамятовали еще, как с прекрасными дамами говорить положено. — Он снова подкрутил ус. — А все ж таки прикройся. Ведь не первый год меня знаешь. Могла бы и уяснить, что не выйдет ничего из твоих стараний.

Пани Скивицы фыркнула, запахнула пеньюар и смерила князя Грозинецкого суровым взглядом:

— Серьезный разговор пойдет, не так ли, твоя милость? Иначе несчастной гостье не удостоиться посещения радушного хозяина.

— Верно, — не стал возражать подскарбий. — Разговор пойдет серьезный.

— О делах коронных?

— И тут ты угадала, пани Хележка. Надеюсь, поможешь мне, как раньше помогала.

— Ты сперва скажи, что за дело?

— Ой, — усмехнулся Зьмитрок. — А если не по нраву тебе мое предложение придется, так ты откажешься?

— Хотелось бы... — сморщила носик пани.

— Хотеть не вредно, — отрезал князь. — А выполнять придется любую просьбу. Уж больно ты задолжала мне, пани Хележка.

Подскарбий сделал выразительную паузу. Он умел быть жестким, когда хотел. Тверже клинка сабли-зориславки. Очень многие люди, пытавшиеся перехитрить или облапошить Грозинецкого владыку, скоро в том убеждались. Правда, не многие оставались в живых.

Но и пани Скивица не считала себя новичком в интригах.

— А ты не задолжал мне, пан Зьмитрок? — почувствовав нажим, она мгновенно ответила уколом, как опытный фехтовальщик. — Чью просьбу я в серпне исполняла?

— Ты про Жигомонта, моя прекрасная пани? — поднял черную бровь князь. — Так все уже знают, весь Выгов и все Великие Прилужаны, что отравлен он по велению польного гетмана малолужичанского — Чеслава. Попробуй, убеди-ка народ в обратном.

Пани Хележка открыла было рот, чтоб возразить, но не нашла слов. Вернее, быстро перебрала в уме все доводы и поняла — Зьмитрок прав. Как ни крути, а повязана она по уши в прилужанском перевороте. И все от жадности. Не следовало играть на две руки. А коль уж ввязалась в игру, думать, с кем играешь. Ладно, малолужичане — воины, искушенные более в тактике и стратегии, нежели в придворных кознях (за исключением разве что Богумила Годзелки и Зджислава Куфара), но Зьмитрок-то лис прожженный. Письмо пана Чеслава Купищанского она — кто бы усомнился? — сожгла. Только полная дура могла бы оставить у себя записку с прямым предложением отравить великого гетмана Жигомонта Скулу. Да она и не собиралась выполнять приказ Чеслава. Деньги деньгами, а любовь к родине превыше всего. Будучи урожденной великолужичанкой — ведь Высьма и в самом деле всего в поприще от столицы Тесовского воеводства, — она вместе со всем народом любила великого гетмана. За решительный нрав, прямоту и лихость в суждениях, шляхетскую удаль, приверженность старинным вольностям. Думала: соглашусь для вида, а там удеру подальше — в Таращу или в Бехи — да пересижу гнев малолужичан. Тем более что уверенность в избрании Жигомонта королем витала в самом воздухе Выгова, как ароматный парок над котлом с борщом.

Но вот дернул Нечистый отправить донесение о замысле малолужичанского польного гетмана князю Зьмитроку!

Ведь могла же затаиться и не признаться?

Могла.

Несмотря на то, что Грозинецкий князь некогда помог ей выйти сухой из очень щекотливого дельца, в котором участвовал донос недоброжелателей лужичанским церковникам. Само собой разумеется, костров в Прилужанах не разжигали уже очень давно. Лет двести, не меньше. Но по такому случаю могли сделать и исключение.

Пани Хележка, вспомнив о доносе и мрачном, сыром застенке монастыря Святого Стежимира Великомученика, вновь ощутила мороз между лопаток. Подхватила небрежно брошенный в угол теплый пуховой платок, набросила на плечи, зябко поежившись... И заслужила одобрительный взгляд Зьмитрока, решившего, что она последовала его приказанию прикрыться.

Вот кто наверняка сохранил клочок пергамента с компрометирующими сведениями, так это Зьмитрок. Но там же не написано, что не прошло и полутора месяцев, как он сам предложил ей довести до конца задумку пана Чеслава. И попробуй откажись! Ведь своей же рукой написала признание, почти что смертный приговор, — так, мол, и так, предписано мне, пани Хележке Скивице, наследнице старинного, но обедневшего окончательно шляхетского рода, отравить пана великого гетмана Жигомонта Скулу, выбор яда и способа введения оного оставлен на мое усмотрение. И плевать, что обнародование в Сенате и перед церковниками сего пергамента было бы равносильно смерти для партии Белого Орла — лужичане воспитаны в страхе и почтении к заповедям Господа — тут уж и свои отвернутся, и чужие. Какое ей дело до Чеслава? Ну, подумаешь, тоже вытянул некогда из передряги, связанной с подложными векселями на имя очень богатого купца из Заливанщина. Что было, то прошло. Помог, и ладно. Она тоже отработала за дурацкую ошибку молодости от души, презирая порой законы и человеческие, и Господни. А теперь Чеслав и вовсе с крючка сорвался. Угораздило же польного гетмана, с десяти лет седла не покидающего, сверзиться с коня и приложиться головой о мостовую! Ей одной отвечать, что ли?

А поскольку в народе — шляхте, мещанах, ремесленниках, селянах — жила твердая уверенность, что и нынешнего кроля, Юстына, пытались отравить, то исход любого судебного разбирательства по обвинению в отравительстве вельмож лужичанских было можно предугадать во всех подробностях.

— Прошу простить меня, твоя милость, — голосом как можно более смиренным произнесла пани Скивица. — Я, конечно же, была не права. Какое новое задание изволит поручить прилужанский подскарбий своей покорной слуге?

Зьмитрок помахал ногой, безжалостно царапая шпорой полированное дерево. Деланно зевнул.

— За что тебя ценю, моя прекрасная пани, так это за сообразительность.

— Благодарю...

— После благодарить будешь. Если захочешь. А не захочешь, так Господь тебе судья. Задание на этот раз несложное и даже приятное предстоит.

— Так никого не нужно травить? — голос пани Хележки посветлел от тщательно скрываемой надежды.

— Что ты, что ты! И думать забудь. И вслух этих слов не произноси. Какая гадость! — Зьмитрок скривился. — Травить. Травить. Травить... — произнес он несколько раз, словно пробуя слово на вкус. — Тьфу ты, мерзость-то какая! Нет. Ни в коем случае. Нет. Твое задание будет приятным, легким и, возможно, очень даже выгодным.

— Кому?

— Приятным тебе, — прищурил глаза князь. — Выгодным, я надеюсь, нам обоим, если все удастся. Так что в твоих интересах, моя прекрасная пани, чтобы все получилось.

— Итак. Что мне нужно сделать?

— Вот это подход. Как говорят в Зейцльберге... Брать быка за рога. Так?

— Не знаю... — Пани Хележка дернула плечиком. — Не люблю зейцльбержцев.

— А кто просит их любить? — удивился Зьмитрок. — Я их сам терпеть не могу. Но приходится использовать и великого герцога Адаухта, и святош тамошних, и рыцарей-волков... Впрочем, я отвлекся. Слушай.

— Я вся — внимание.

— Королек-то наш Юстын, народный избранник, от рук отбиваться начал...

— Да?

— Не перебивай! — на миг голос князя звякнул сталью. — Забыл Юстын, кто его на престол возвел, забыл. Вернее, лизоблюды выговские сумели его убедить, что он единственный и неповторимый, законно избранный на честной и прозрачной элекции. Вот он и возомнил о себе невесть что. Вздумал указывать, что делать да как быть. Мне, пану Твожимиру Зураву, пану Адолику Шэраню... Нет, они, конечно, гуси еще те, но пока что мне нужны.

Зьмитрок замолчал, подкручивая ус. Пани Скивица терпеливо ждала, не понукая и не перебивая.

— Так вот, о Юстыне, — продолжил Грозинецкий владыка. — Представь себе, совсем недавно, третьего дня, он учинил нам разнос, даже голос осмелился повысить! Мне, панам подчашию, возному, каштеляну, маршалку... А за что терпели обиду? За Твожимира Зурава, который не намерен на переговоры с Янушем идти, не желает дело с Малыми Прилужанами миром улаживать. Правильно делает! Да любого купчика в Выгове спроси, он тебе объяснит. Нельзя с малолужичанами добром договариваться — разбойники все, полудурки тупые и безграмотные. Князья — бандиты сплошь, мещане с ремесленниками — быдло бессловесное! А он — «нельзя лить кровь лужичанскую»... Еще бы шпильмана приплел:
		Кровь людская — не водица,



		Проливать не годится...








А что с ним сделалось, когда я об отмене Контрамации заикнулся! Песья кровь! Думал, раздуется, как та жаба, и лопнет. Засычал, забулькал горлом! «Не бывать!» Забыл, песья кровь, как корону воздел, кто его под руки вел, кто советом наставлял...

Хележке показалось, что князь-подскарбий сейчас сорвется на визг. К счастью, только показалось. Зьмитрок удержал себя в руках. Замолчал, несколько раз вдохнул-выдохнул. Сказал уже почти спокойно:

— Ты должна будешь окрутить Анджига Далоня. Слыхала о таком?

— Сын? — Хоть пани Скивица и не была вхожа ко дворам наиболее влиятельных князей, воевод и магнатов, слухами земля полнится.

— Да. Сынок единокровный. Он сейчас в полку Выговских гусар хорунжим служит. Вроде как служит, поскольку больше гуляет, пьет по шинкам да девок щупает. Счастье, что полковник в Выговской хоругви старательный и терпеливый. Другой не стерпел бы...

— И я должна окрутить этого гуляку и бабника?

— Окрутить, соблазнить, охомутать... — Зьмитрок улыбнулся. — Называй как хочешь. Лишь бы он за тобой на край света готов был пойти. Десять дней даю. И ночей тоже.

— Ну... — Пани Хележка задумалась, придавив нижнюю губу согнутым указательным пальцем. — При известном везении...

— Ты сможешь. Кто, если не ты? Подумай.

— Хорошо тебе говорить, твоя милость. Чуть что, раз-два и в Грозине. А Юстын все же наш король, лужичанин.

— Так я ж тебя не сожрать с потрохами его сына прошу. Приручить. Чтоб бегал за тобой, как ягненок за овцой. Прости за сравнение. Я тут один закон хочу через Сенат протащить. Пан Шэрань уже не против. И третья часть сенаторов тоже. Хочу... — князь Грозинецкий понизил голос. — Хочу корону наследной сделать.

— Как?! — Хележка ахнула и прижала ладонь к губам. — Это же...

— Да знаю-знаю, что петь противники будут. Извечные вольности, привилегии шляхетства, вековые традиции элекции... А у нас княжение от отца к сыну передается, и в Угорье, и в Заречье, и в Зейцльберге. Плохо это? Нет, хорошо. Смуты такой не бывает, как в минувшем серпне.

— Как сказать...

— Ну, случаи всякие бывают. Но подумай, коль во всех землях и государствах один обычай, а у вас в Прилужанах отличный, о чем это говорит?

Женщина молчала, потупив взор, чтобы, не приведи Господь, Зьмитрок не прочитал в ее глазах ненависть и отвращение.

— Молчание говорит о согласии. Юстын будет основатель династии Далоней. Пусть освятит королевской волей новый закон. Да новый патриарх, Винцесь Шваха, очень вовремя из Тернова прибыл. Не откажет пану Юстыну в такой малости, окропит святой водицей... Так ты берешься, моя прекрасная пани? Не расслышал я что-то.

— Берусь. Но последний раз, твоя милость. Анджиг тебе для скорого престолонаследия понадобился, поди?

— Не бойся, пани Хележка, Юстына травить не заставлю. Он и так не жилец. Видала, как обнесло? Ты мне Анджига приручи. Приручи, и свободна. Денег дам, не скупясь. Я ж теперь подскарбий.

— Хорошо, — обреченно кивнула пани Скивица. — Я берусь за это задание. — И вдруг стрельнула быстрым взглядом из-под густых ресниц. — А что, казна Прилужанская уже нашлась?

Сказал и обмерла, уж больно посуровел князь Грозинецкий. Сжал челюсти, задеревенел плечами. Открыл было рот, чтобы рыкнуть на дерзкую, но передумал. Соскочил с комода и быстрым шагом вышел вон.

Хележка едва в ладоши не захлопала. Достала-таки подскарбия без казны. Зацепила самым кончиком клинка, если выражаться языком фехтовальщиков. Но зацепила славно. По самому больному месту.

«Хорошо, — подумала пани. — Анджига я приручу. Будет ходить без поводка по струнке. А вот для тебя ли? Там поглядим».






Глава вторая,




из которой читатель узнает о том, что называться истинным именем и гербом, равно как и нарушать Контрамацию, бывает опасно для здоровья и личной свободы, а окаянный груз вновь и вновь завладевает умами людей, понуждая их совершать неблаговидные поступки.


Вопреки многообещающему названию, в шинке «Свиная ножка» кормили из рук вон плохо. И, скорее всего, не по вине упитанного шинкаря и его дородной супруги, деловито управляющейся со сковородками и горшками. Похоже, во всей Хоровщине к середине осени начался ощущаться недостаток съестных припасов. Особенно в городках и крепостицах, где жили и служили реестровые конники и бойцы порубежной стражи. Увлеченные политической борьбой, правители воеводства как-то запамятовали, что их защитники еще и есть иногда хотят. А по селам и застянкам земледельцы припрятывали излишек зерна и овощей, опасались забивать скотину и птицу. Все ждали непредсказуемой, голодной, военной зимы, не говоря уж о последующей весне. Кто знает, хватит ли зерна на посев после набегов язычников из-за Стрыпы да после возможного вторжения коронного войска из верных Выгову воеводств?

Ендрек помимо воли вздохнул, вспомнив изобилие стола в Батятичах, в шинке «Грудастая Явдешка», обед в которой едва не стоил ему жизни. Где то сейчас пан Цециль Вожик? Выжил ли после ранения в живот? При всей скудости полученных за неполный курс обучения в Руттердахской академии знаний, молодой студиозус ведал, что раны в брюшину — самые опасные и трудноизлечимые.

Но Господь с ним, с паном Цецилем... О себе сейчас думать надобно.

Хозяин шинка, заслужив неодобрительный взгляд Лексы, смахнул со стола крошки, оставшиеся от предыдущих посетителей. Смахнул видавшим виды, несвежим полотенцем, испещренным подозрительными желтыми разводами. Спросил, чего, мол, вельможные паны заказывать желают.

Поскольку пан Юржик, подкатив глаза, держался за щеку, лелея больной зуб, заказывать взялся пан Войцек. Начал он по-простому. Спросил шинкаря: а что в его заведении имеется? Вот тут-то и проявилась убогость кухни «Свиной ножки». Убогость, сравнимая разве что с монастырской трапезной во время поста перед Великоднем.

Вот таким образом и появился на столе перед путешественниками горшок с капустными щами, заправленными ложкой сметаны. Хвала Господу, хоть горячими — как раз с холода да с мокрети похлебать. А следом за щами прибыла глубокая миска с галушками, слепленными из серой муки. По отсутствию должного блеска на боках у галушек, Лекса сделал вывод, что с маслом шинкарь пожадничал. Довершили обед ржаной хлеб с плотной корочкой и водянистое, слегка кисловатое пиво. Впрочем, пиво здесь, на юге Великих Прилужан, всегда было таким. К этому путешественники малолужичане уже начали привыкать, хоть и с тоской вспоминали пиво северных краев — густое, крепкое, горьковатое.

Пан Войцек выложил на край стола требуемую оплату. Не такую уж и маленькую по меркам Малых Прилужан. Сотворил знамение, поминая Господа, посылающего хлеб насущный людям. Первым зачерпнул ложкой из горшка. Ели тут по-старинному, освященному вековой традицией, обычаю — черпали по очереди, сообразуясь со старшинством. Кивнул пану Юржику — давай, мол, приступай. Но Бутля только головой замотал. Схватился за щеку и застыл со скорбным выражением на лице.

— Ну, не смотри ты так на меня, пан Юржик! — едва не взмолился Ендрек. — Пойдем искать цирюльника, пойдем...

— После обеда, — прибавил Лекса, запуская свою ложку в щи. Поднес к губам, принюхался подозрительно, но, видимо, не углядев тухлятины или отравы, отправил в рот.

Пан Юржик вздохнул и прикрыл глаза, всем видом выражая покорность судьбе, словно агнец, уготованный на заклание.

— Н-н-не пришлось бы силком волочь к зубодралу, — легонько усмехнулся пан Войцек.

— На что нам зубодрал, как у нас свой лекарь есть? Да какой! — немедленно ответил пан Бутля.

— Да какой там я лекарь? — попробовал вновь отбиться студиозус. — Я ж недоучка!

— Н-ну, прибедняться н-не надо, п-положим, — сказал пан Шпара, выразительно сжимая и разжимая пальцы левой руки. Месяц-полтора тому назад он не верил, что будет этой рукой пользоваться. Случайно поднятый с ночной лежки медведь раздробил кости предплечья на мелкие кусочки. Ни один костоправ не взялся бы собрать. Ендрек взялся, сложил, закрепил лубком и совершил чудо. Кости, сухожилия и лохмотья мышц срослись, вернулась подвижность кисти настолько, что пан Войцек мог, как и раньше, рубиться на саблях обеими руками с равным успехом.

— А я про что толкую?! — сразу воспользовался невольной поддержкой пан Бутля. — Если в парне талант прячется, то грех им не воспользоваться! Не по Господним законам это. Разве можно давать человеку, да не просто человеку, а шляхтичу в двенадцатом колене, так мучаться?

— Ну, не учили меня еще, пан Юржик, с зубами управляться, — не сдавался студиозус.

— Так тебя и ногтоеду резать не учили. Сам говорил. А Гредзику, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб проклятому предателю вечность в котле кипеть на малом огне, палец как разрезал? Любо-дорого поглядеть. Мастерски! А пану Войцеку руку лечил? А Хмыза штопал, прими Господь душу погибшего? Штопал, я тебя спрашиваю?

— Ну, штопал. Так то ж...

— Что «то ж»?

— Это ради спасения жизни было.

— А я, значит, пропадать должен?

Ендрек вздохнул.

— Нет, ты ответь мне. Я пропадать должен? Мало мы с тобой хлеб-соль делили?

— Пан Юржик, — со слезами в голосе взмолился студиозус. — Не трави душу. Я бы и рад помочь, но... — он понизил голос. — Даже если и получил я дар чародейский, то с ним тоже учиться надо. Уму-разуму набираться. Вот если бы нашелся опытный чародей да согласился бы меня натаскать...

— Ага, Мрыжек, — буркнул молча жующий до той поры Лекса.

— Почему сразу, Мржек? — вскинулся медикус.

— А он как огненным шаром по «Ласточке» пульнул... того-этого... ты сразу решил, что мастерства достанет ему противоборствовать.

Ендрек потупился:

— Так то ж в горячке. В бою. Так-то я понимаю — в подметки ему не гожусь.

— Ес-с-сли не хочешь Контрамацию нарушить, — веско заметил пан Войцек, — должен в Выгов ехать и в чародейский Институциум поступать.

— Да не хочется что-то. Они промурыжат лет восемь, а после в реестровые чародеи запишут куда-нибудь на кулички.

— А ч-ч-что, служба Отечеству тебя тяготит, студиозус? — нахмурился пан Шпара.

— Не тяготит. Только я лечить людей хочу, а не молниям и огненными стрелами по кочевникам или зейцльбержцам швыряться.

— А чародей... того-этого... лечить не может, что ли? — удивленно пробасил Лекса.

— Да лешак его знает... — пожал плечами Юржик, отвлекшийся за разговором от зубной хвори. — Может, не может? Чародеям интереснее, наверное, убивать, чем лечить... Слушай, Ендрек, а вдруг ты первым будешь? Лекарь-чародей. Отучись в Институциуме, потом поедешь в Академию свою. Там курс закончишь...

— Во-во. В самый раз к старости и закончу.

— М-м-маги дольше простых людей живут. Успеешь н-налечиться.

— А ты, пан Войцек, взаправду веришь, что меня после Институциума в Руттердах отпустят? Вместо службы-то коронной...

— Н-нет. Не верю, — вздохнул Войцек.

— То-то и оно.

— А х-х-хочешь в Б-богорадовку со мной поедем? К Радовиту. О-о-он чародей молодой, но весьма толковый. Эх, как зейцльбержского колдунишку раз гонял! Тот через Лугу решил вплавь удирать...

— Удрал? — заинтересовался Юржик.

— Да г-г-где там! Грай из самострела снял. Только п-п-пузыри пошли.

— И что мы у этого Радовита делать будем? — осторожно поинтересовался Ендрек.

— Учиться, с-студиозус, учиться. Любой иной реестровый тебя сдать в Выгов обязан, ежели с-способности унюхает. Н-но Радовит свой. Я его п-п-попрошу, он тебя учить будет.

— И Контрамацию нарушить не побоится? — Ендрек даже по сторонам заозирался, произнеся крамольные слова.

— Н-не побоится. Он с-свой. Односум, что называется.

Студиозус мечтательно вздохнул:

— Хорошо бы... Подучиться, а после и в Руттердах.

Пан Юржик через силу улыбнулся:

— Славный ты паренек, Ендрек. В таких как ты будущее Прилужан. — Он помолчал и добавил: — Если оно будет, будущее это. Можем запросто не дождаться. Если уж лужичане лужичанам глотки рвать стали...

За столом воцарилось тяжелое молчание. Стал слышен негромкий говор пристроившихся за соседним столом мастеровых. Они горько сетовали на безденежье: кроме коронных заказов, которые полагалось делать независимо от того, платят тебе или нет — а последние два месяца воеводство расплачивалось все больше обещаниями, — работы не находилось. Из-за неплотно прикрытой двери доносился визгливый женский голос. Вероятнее всего, шинкарь поругался с женой. Отчего? Не от того ли безденежья тоже?

Ендрек смотрел на лица спутников. Точнее сказать, друзей. Прав был пан Юржик: если съесть вместе столько хлеба и соли, чужим быть перестаешь. Военное братство крепче кровного. Односумы, одним словом, как говорят в Малых Прилужанах.

Пан Войцек сосредоточенно жевал. Седая прядь с левого виска, увеличившаяся со времени их знакомства в Берестянской буцегарне едва не вдвое, упала на бровь. Желваки ходили под обросшими сизой щетиной щеками, шевелили рваный шрам. Ендрек понимал, что мыслями пан сотник сейчас в родной Богорадовке, где оставил дочку и старуху-няньку, заменившую ему с детства мать. Тревожные слухи доходили на юг. Тревожные и мало обнадеживающие.

Лекса подхватывал ложкой галушки не спеша. Каждую осматривал со всех сторон, словно ожидая подвоха от неряхи шинкаря, а потом отправлял в рот. Вспомнив, какую вкуснятину почти из ничего мог сотворить сам великан, студиозус только посочувствовал. Хотя в глубине души шевельнулась непрошеным червячком насмешка. Мол, захотелось путешествий, приключений, походной жизни? Кушай, не обляпайся. Сам к нам прибился, за рукав никто не тянул. Ладно, мы люди подневольные. Кто-то сурового наказания избежал, вступив в отряд пана Шпары, а кто и вообще позорной смерти. Впрочем, смерть есть смерть. Ну, повесил бы пан Симон Вочап мародеров Даника и Самосю, а так — рошиоры зарубили. Что в лоб, что по лбу. Хотя, наверное, для военного человека смерть в бою все-таки почетнее.

Опухший, перекошенный на одну сторону пан Бутля не ел. Похлебал чуть-чуть юшки от щей и отложил ложку. Видно, зуб допек окончательно. Очень даже может быть. Хуже зубной боли только боль в простуженном ухе.

И Ендрек решился:

— Хорошо, пан Юржик. Пошли полечу.

— А? Правда? — не поверил своим ушам шляхтич. — А куда пойдем-то?

— Д-да хоть наверх, — сказал Шпара, который все слышал и все подмечал. — Сейчас у шинкаря п-попросим комнату.

— Наверх так наверх, — согласился Ендрек. — Только...

— Что «только»? — испугался Юржик.

— Я голыми руками лечить не умею. Клещи нужны. Горелки хоть полчарки.

— Горелки — это хорошо! — оживился пан Бутля. — Когда я от горелки отказывался? А клещи... Может, без клещей, а? Я слыхал, зубы бечевкой дергают. Главное намотать покрепче...

— Нельзя без клещей, — отрезал медикус. — Передний зуб я бы тебе бечевкой еще выдернул. А у тебя ж задний?

Пан Юржик полез в рот коротким толстым пальцем. Поковырялся, кивнул:

— Задний. Третий сзади. Ох, и болит, зараза. Ненавижу...

— Д-добро, — подвел итог пан Войцек. — Идите наверх лечиться. Мы с Лексой еще п-посидим. Или помощь н-н-нужна? Подержать там?

— Обижаешь, пан Войцек! — возмутился Бутля. — Я тебе что, Гредзик какой? Мне деревяшку в руки дай, чтоб вцепился, когда боль припрет, и хватит. Вырываться не стану.

— В-вот и славно.

Подоспевший на зов шинкарь так и светился от радости, что нашел повод увильнуть от шумного разговора с женой. Вопрос о клещах озадачил его, но ненадолго. Лицо хозяина «Свиной ножки» озарилось пониманием. Он закивал, выбежал из общей залы и вскоре вернулся со здоровенными ковочными клещами. Торжественно водрузил их на стол. Смахнул рукавом приставшую соломенную труху:

— Во! Годятся?

Ендрек с сомнением оглядел грозное орудие. Потом перевел глаза на пана Юржика. А влезут ли клещи шляхтичу в рот? А если и влезут, таким чудовищем запросто можно челюсть своротить, или губы порвать, или... да мало ли что еще? Одно дело головки ухналей обкусывать или края копыт ровнять, а совсем другое живого человека лечить.

Пан Юржик, видать, сам о том же подумал. Побелел, вцепился в край стола:

— А может, лучше все-таки бечевкой?

— Ты это... Того-этого... не того... — пробормотал Лекса, слегка отодвигаясь вместе с лавкой.

— Н-н-ничего, — коротко бросил Войцек. — Влезут.

— Н-ну, вы и звери, — от волнения Юржик даже малость заикаться начал.

— Н-не дразнись, — немедленно откликнулся пан Шпара. — А то края зубов рашпилем п-подравняем.

Юржик затравленно огляделся по сторонам.

— Так, может, пойдем цирюльника поищем? — не преминул воспользоваться его слабостью Ендрек.

— Нет! — Пан Бутля хлопнул ладонью по столешнице. Видно было, что решился. Решился окончательно и бесповоротно. — Идем.

Сопровождаемые шинкарем, который прижимал к пухлому боку бутыль с горелкой, они поднялись наверх по скрипучей лестнице. Клещи Ендрек нес двумя руками, сам еще толком не осознавая, как же воспользуется ими.

Комната оказалась столь же неприглядной, как и все в «Свиной ножке». Пыль — даже на открытых местах (о том, что делается под кроватями, страшно было подумать), паутина по углам, в матрацах наверняка свили гнезда сотни клопов. Вдобавок через перекошенный ставень немилосердно сквозило. В общем, гостиница ничем не лучше и не хуже десятков и сотен своих близняшек, усыпавших прилужанские тракты.

Шинкарь плеснул горелки полную чарку, подставил ладонь под медный грош. Развернулся и ушел, оставив постояльцам тускло чадящую лучину.

— Ну что, пан Юржик, открывай рот. — Ендрек вытащил из своего мешка чистую, по сравнению с окружающим свинством конечно, тряпочку, обмакнул ее в горелку.

Пан Бутля судорожно сглотнул:

— Не переводи добро. Дай глотну лучше. Для храбрости.

— Глотнешь, пан Юржик. Непременно глотнешь! — Ендрек не кривил душой. Он свято верил однажды услышанному наставлению профессора Иеронимуса Мюнца, старого брюзги с вечно сизым носом и волосатыми ушами, что горелка убивает вредоносную заразу, вызывающую воспаление и гниль в ранах. С той поры он не раз убеждался в правоте ученого лекаря и старался при всяком удобном случае его словам следовать. — Только после, чтоб рану прижечь.

— После так после. — Пан Бутля перед лицом грядущего лечения стал покладистым до приторности. — А все же, как по мне... — Он не договорил, махнул рукой.

Тем временем Ендрек тщательно протер клещи, не уставая поражаться их размерам. Да, пану Юржику предстояло серьезное испытание. Неумелые зубодеры — а к умелым студиозус не смог бы себя отнести, даже собрав воедино все отпущенное ему Господом самомнение: ведь он приступал к удалению зуба впервые в жизни, — случалось, ломали челюсти пациентам, выдирая вместе с корнями зуба осколки кости.

— Все. Помоги Господь! — Ендрек сотворил знамение, вознес короткую, но горячую молитву с просьбой наставить и укрепить. — Садись ближе к лучине, пан Юржик, и открывай рот.

— В руки дай чего-нибудь, — попросил больной.

— Чего ж я тебе дам? — пожал плечами медикус. — Ну, возьми хоть, вон, табуретку.

— Табуретку нельзя. Ты же ею по ребрам и получишь. А мне не резон лекаря калечить. — Несмотря на мертвенную бледность, чувство юмора не оставило шляхтича окончательно.

— Тогда не знаю. Ты рот давай открывай...

— Я, пожалуй, за спинку кровати ухвачусь, — придумал наконец пан Бутля. Взялся двумя руками за спинку ближайшей кровати и открыл рот пошире.

Ендрек сразу разглядел больной зуб. Почерневший, десна рядом опухла и покраснела. Да и на ощупь, наверняка, горячая. Только щупать смысла нет, и так понятно. Второй коренной. Хорошо что нижний, с верхним было бы еще тяжелее бороться.

Студиозус вздохнул и сунул клещи пану Юржику в рот.



* * *





Странную компанию, заглянувшую в «Свиную ножку», пан Войцек приметил сразу же. Да и не кишел шинок посетителями, чтобы не обратить внимания на десяток вооруженных людей.

Впереди неторопливо вышагивал низкий круглолицый шляхтич с такой короткой и толстой шеей, что казалось — голова сидит прямо на плечах. Больше всего он походил на молодого бычка, так и норовящего подцепить на рог что-нибудь или кого-нибудь. На голове у шляхтича красовалась лохматая шапка серого меха — такие здесь, на юге, зовут кучмою — с тремя фазаньими полосатыми перьями. Поверх темно-вишневого жупана он набросил лазоревый кунтуш, новый и весьма опрятно выглядевший. Из-под полы кунтуша выглядывала посеребренная рукоять сабли. Тоже не дешевка, сотнями изготавливаемая в оружейнях по коронному заказу. Наверняка работа хорошего мастера.

Следом за ним вышагивал, как аист, разыскивающий на болоте лягушек, высокий и худющий старик, одетый в темно-коричневый мятель, полы которого едва не волочились по земле, и пелеус болотно-зеленого цвета. Редкая седая борода не скрывала синюшных, брезгливо сжатых губ.

Замыкали шествие восемь порубежников. В том, что это именно хоровские порубежники, у пана Войцека не возникло ни малейших сомнений. Такие кривые легкие сабли и короткие, сильно выгнутые луки он уже видел у отрядников пани Либушки Пячкур. От очеретинских порубежников местные, жорнищанские, отличались лишь более потрепанной одеждой и суровым выражением лиц. Чувствовалось, что жалованием их тут не балуют.

Шляхтич в кучме подошел к столу и учтиво поклонился пану Войцеку.

Старик, коротко кивнув, направился сразу по лестнице на верхний этаж. Двое стражников последовали за ним.

Пану Шпаре ничего не оставалось, как подняться с лавки и ответить поклоном на приветствие.

— Пан Войцек Шпара, если не ошибаюсь? — хрипло проговорил круглоголовый, поправляя рыжеватый ус.

— Ис-стинно так, пан... — запнулся Войцек, ибо имени нового знакомца не знал.

— Пан Лехослав Рчайка, сотник жорнищанский, — отвечал шляхтич. — Позволишь присесть, а, пан Войцек? — Впрочем, пан Лехослав уселся на место Ендрека, не ожидая соизволения.

Присел обратно и пан Шпара.

Оставшиеся порубежники заняли стол в самом темном угле шинка, а хозяин «Свиной ножки», начавший кланяться, едва завидел новых гостей, наконец-то остановился и бросился за пивом. Краем глаза пан Войцек заметил и намотал на ус, что за деньгами никто из порубежников не полез.

— Горелки! — крикнул пан Рчайка и прищелкнул пальцами. Похоже, привык, чтоб его приказания исполнялись мгновенно.

Шинкарь, оставив жбан с пивом на столе порубежников, метнулся стрелой, и не успел бы монашек прочитать «Господи, радуйся...», как перед Войцеком и Лехославом уже стояли пузатые глиняные чарки. Вырвав зубами затыкавшую горло бутыли кочерыжку, шинкарь сноровисто разлил горелку по чаркам.

— За братство северных и южных порубежников, да сгинут проклятые «кошкодралы», хоть желтые, хоть рыжие, хоть серо-буро-пошкарябанные! — провозгласил жорнищанский сотник.

Пан Шпара хмыкнул, но чарку поднял, чокнулся с паном Лехославом и выпил. Скривился. Горелка в «Свиной ножке» шибала такой сивухой, что конь, вдохнув, околеет.

Пан Рчайка вновь щелкнул пальцами, и застывший с бутылью в руках шинкарь немедленно повторил.

— Может, без слуг поговорим, Войцек Меченый, пан сотник богорадовский? — сощурился местный порубежник.

— Лекса — н-н-не слуга, — привычно ответил пан Войцек.

— Да ну?

— Н-ну да.

— А кто же, ежели не секрет, конечно?

— Боевой т-т-товарищ и односум, — твердо произнес Шпара.

— Вот как? — Пан Рчайка скептически приподнял бровь, словно намереваясь сказать: с каких это пор шляхтичи простолюдинов односумами кличут, но смолчал.

— К-как есть.

— Хорошо. Кто бы спорил, а я не буду. Щур, чарку односуму пана Войцека!

Шинкарь бросился к стойке, едва не опрокинув попавшуюся на пути лавку, вернулся и поставил чарку перед Лексой. Налил из бутыли.

— Теперь твое слово, пан сотник богорадовский! — Лехослав взялся толстыми пальцами за чарку.

— Я д-давно не со-отник. В Б-б-богорадовке нынче другой сотник, — ответил пан Войцек., но чарку поднял. — За мир и счастье всех П-прилужан, Великих и Малых.

Пан Лехослав скривился, будто услышал нечто оскорбительное для себя, однако выпил. Лекса сморщился, только поднес горелку ко рту. Конечно, с его выпивкой она ни в какое сравнение не шла. Хоть бы не поленился шинкарь Щур через угольки березовые пропустить — дух сивушный отобрать. Впрочем, что ему переживать? И такую выпьют. На окраинах Прилужан народ непритязательный живет. Лекса шумно выдохнул и тоже выпил.

— А за погибель желтых «кошкодралов» выпить не желаешь? — Лехослав закусил холодной галушкой и перевел вопросительный взгляд с пана Шпары на шинкаря. Тот поклонился в пояс и убежал. На сей раз, надо полагать, за закуской.

— Я кому погибели желаю, — медленно, растягивая слова, ответил пан Войцек, — того стараюсь повстречать и саблей либо кончаром приголубить. И кое-кто в Выгове моей стали еще отведает. А пьют горелку и орут по шинкам «На погибель!» пускай шпендики дешевые, которые и боя-то настоящего не видали ни разу.

Лехослав насупился:

— Я разумею, у вас там суровая жизнь на берегах Луги. Так и мы тут не девок по сеновалам тискаем. Сабельки заржаветь не успевают.

— Т-так я и не говорил, что хоровские порубежники хуже наших.

— А к чему тогда, пан Войцек, ты про шпендиков заговорил?

— А п-потому как много таких по шинкам встречал.

— Ну и?..

— Да н-н-ничего.

Пан Лехослав задумался, опустил вниз голову, словно намеревался забодать собеседника. Молчал он долго. Водил пальцем по столу, собирая в горку хлебные крошки. Потом решительно придавил собранное ногтем и поднял взгляд на малолужичанина:

— Значит, смерти желтым «кошкодралам» ты не желаешь?

— Же-е-елаю, но не всем.

— Почему?

— П-потому... Есть среди них и хорошие люди, и честные воины. А дерьма и среди наших, б-б-бело-голубых, хватает.

— Во как! — Пан Рчайка полез пятерней под кучму. — Где-то я такие речи уже слышал. Ладненько! — Он махнул рукой. — Еще по одной?

Войцек пожал плечами:

— Н-не спеши, пан Лехослав. Д-д-давай начистоту. Ты ж не зря сюда пришел?

— Конечно, не зря. С богорадовским сотником познакомиться. Про тебя, пан Войцек, может, песни от Жорнища до Хомутца слагают.

— Ага, к-коломийки. Не верю, п-пан Лехослав. Не герой я. Да и ты н-не тот человек, чтобы любопытства ради, п-п-прибежал с неразбери-поймешь кем знакомиться.

— Откуда ты знаешь, пан Войцек? — развел руками жорнищанский сотник.

— В-вижу. Опять же, п-пан Лехослав. Ты знал, что я п-п-п-проезжать Жорнище буду. Ждал меня. Охрану н-н-на воротах предупредил. Так?

— Так, — угрюмо кивнул пан Рчайка.

— Зачем?

— Долгий разговор получается.

— А т-ты торопишься, п-пан Лехослав?

— Нет.

— Я т-тоже.

— Ладненько, — крякнул жорнищанский сотник. — Начистоту так начистоту. Понимаешь, пан Войцек... Ребятишки мои давеча угорского гонца изловили...

— Т-так.

— Угорец, молоденький такой, мальчишка еще, с коня падал когда, убился насмерть. А у него письмо нашли. Что хмуришься, пан Войцек? Думаешь, мародерствовали порубежники?

— Н-нет, не ду-умаю. Ежели бы у Б-богорадовки зейцльбержского гонца схватили, я бы тоже п-приказал обыскать его.

— Ладненько. Про угорца, считай, договорились. Теперь про письмо. Так вот, в письме том про тебя, пан Войцек, писано.

— Н-неужто? — углом рта усмехнулся пан Шпара.

— Могу показать. Если ты по-угорски читать можешь.

— А ты, в-вы-ыходит, можешь?

— Нет. Я не могу, — честно признался пан Рчайка. — Я вообще грамоту не люблю. Поповские и чародейские штучки — эта грамота. Учил, когда мальцом был... А нынче завсегда найду, кто мне вслух почитает. Так на кой ляд глаза насиловать?

— Ч-что-то в твоих словах есть, пан Лехослав, разумное. Я п-подумаю. Продолжай, будь так любезен.

— Письмо с угорского мой чародей переводил. Гудимир. Это чтоб ты знал. Писано оно было от имени боярина Рыгораша — уж не знаю, сам писал или диктовал писарчуку. Там все про смуту Прилужанскую сказано. И как Юстына королем ставили...

— Ох, боюсь н-не все, пан Лехослав. Ох, не все...

— Откуда знаешь? — опешил жорнищанин.

— Когда-нибудь потом, пан Лехослав. Когда подружимся и время найдем горелки попить.

— Да не такой дряни вонючей... того-этого... а моей милости прошу... — не выдержал Лекса и испуганно замолчал.

Пан Рчайка с любопытством посмотрел на него.

— Прощения прошу, панове, — забормотал великан. — Может мне... того-этого... пойти куда? Чтоб... того-этого... не мешать...

— Сиди уж, — отмахнулся пан Лехослав. — Куда пойдешь?

— Ну...

— Сиди, Л-лекса, — сказал пан Войцек. — У меня от т-тебя секретов нет. П-продолжай, пан Лехослав.

— Продолжать? Ладненько. Еще в письме было сказано, что митрополит наш, Богумил Годзелка, и подскарбий бывший, пан Зджислав Куфар, казне прилужанской ноги приделали. Чтоб, значит, Юстыну со Зьмитроком и всяким прочим «кошкодралами» правление медом не показалось. А ты им в том помогал. Так ли, пан Войцек? Поправь меня, коли ошибаюсь.

— Т-так не ты ошибаешься, пан Лехослав. Рыгораш ошибается. Хоть муж уважаемый и почтенный.

— В чем же он ошибается? — вкрадчиво так, как выбирающий лесу рыбак, поинтересовался жорнищанин.

— Что я к-к-казну увезти помогал.

— А в остальном?

— А т-ты пойди, п-пан Лехослав, поспрошай Богумила Годзелку, а? — внезапно окрысился пан Шпара. Даже шрам на щеке побелел.

— А что ты так разговариваешь, пан? — Жорнищанский сотник начал наливаться краской. Даже шея сзади побагровела.

— А как м-мне с т-тобой разговаривать, коль т-ты допрос мне учиняешь?

— Я в своих правах. В своем городе.

— З-значит, можешь хватать всех п-подряд и допрос устраивать?

— Обижаешь, пан Войцек! — Лехослав засопел, набычился. — Я тебя не хватал. Честью пришел поговорить. Как равный с равным. А ты оскорбить меня норовишь.

Пан Шпара вздохнул, провел большим пальцем вдоль края столешницы:

— Д-добро. Т-ты прости, ежели что не так, пан Лехослав. Я и в п-прежние времена до-обрым и п-покладистым не был. А теперь и вовсе стал — чистый трут. Т-то-олько искорку кинь, и загорелся.

Рчайка подал знак шинкарю наполнить чарки:

— Чтоб обиды наши ушли, как горелка из бутыли уходит!

Войцек кивнул. Выпил, зажевал окончательно заклякшей галушкой.

— Что за дрянь вы тут едите? — удивился пан Лехослав. — Сейчас прикажу подать...

— Н-не трудись, не на-адо, — остановил его пан Шпара. — Разговор у н-нас, конечно, интересный и п-почти душевный, но мы с дороги. М-м-может, завтра продолжим?

— Можем и завтра поговорить, — пожал плечами жорнищанин. — Только сегодняшний мой разговор еще не окончен.

— Д-да ну?

— Ну да.

— Т-тогда говори, н-не держи в себе.

— Ты, пан Войцек, в письме сказано, казну на Искорост вез.

— В-верно. На Искорост. Т-точные у тебя сведения, пан Лехослав.

— Это не у меня. Это у Рыгораша, посланника угорского.

— Все й-йедино. Все-то в-вы про меня з-знаете — что вез, куда вез, с к-кем вез да как вез. Может, ск-к-кажешь мне, что в сундуке было на моей телеге?

— Знамо что — золото. Или, может, камни самоцветные?

Пан Войцек, запрокинув голову, беззвучно расхохотался.

Лекса мотнул бородой и прихлопнул ладонью о стол, пробормотав:

— Это... того-этого...

— Что ты смеешься, пан сотник богорадовский? — быстро, словно опасаясь, что его перебьют, заговорил пан Лехослав. — Ежели сказал что не так, извини, мы в академиях да институциумах не обучались. Ежели смешны мои слова про камни самоцветные, так тоже прости — меня в Выгов не вызывали к митрополиту да подскарбию. Мы тут в захолустье живем, коровам хвосты крутим. Но мы хоть и в диком краю, а все ж не пальцем деланые. С головой дружим и сметку имеем. Потому предлагаю тебе, пан Войцек, вези казну Прилужанскую в Жорнище. Зджиславу Куфару она уже не понадобится. Слыхал я, он в застенках у Зьмитрока смерть свою нашел. Богумил Годзелка пускай Господу молится — к чему его преподобию мирскими делами голову забивать? А мы найдем злату-серебру применение. Пусть казна прилужанская народу послужит. Ведь что главнее всего для королевства? Народ! — Он торжественным движением поднял палец к закопченному потолку.

— С-сюда, говоришь, привезти? — Пан Шпара мгновенно посерьезнел и даже посуровел. — В Жорнище? Казну?

— Сюда. А что? — насторожился сотник Жорнища.

— А п-п-после чего будем делать? Поделим по-братски? Или, м-может быть, снарядим пять полков г-гусарских, во главе их станем и гэй-гэй на Выгов? Или пану Скорняге по-о-одарим? Адасю Дэмбку? Так чего уж т-тогда не пану князю Янушу Уховецкому? Что Искорост? Давай на Уховецк казну погоним! Вместе, разом, дружно!

— Что-то я тебя не пойму, пан Войцек... — Пан Рчайка насторожился, уловив неприкрытую насмешку в словах собеседника.

— Эт-т-т-то я тебя не пойму. С че-его бы вдруг сотник порубежной с-с-стражи глаз на казну коронную положил? Шляхтич! Вельможный пан! И д-д-другому шляхтичу п-предлагает на честь и совесть наплевать и вместе д-д-денежки казенные п-п-присвоить. Так или нет, пан Лехослав? В-верно я тебя понял? Или, м-может, ошибся в чем?

Пан Лехослав аж захрипел от ярости, приподнялся, упираясь ладонями в стол, подался побагровевшим лицом к пану Шпаре:

— Ах, вот ты как заговорил? О чести, о гордости шляхетской вспомнил? Учить меня вздумал, совестить?

— Н-н-ну, кто-то же должен...

— На себя погляди сперва! Я укрывать краденое не подряжался! Так кто из нас первым о честь сапоги вытер?

Пан Войцек тоже поднялся, выпрямился, будто невзначай бросая левую ладонь на эфес сабли. Ему, равно мастерски владеющему обеими руками, все равно, которой из них клинок вытаскивать.

— Вот и поговорили, пан Лехослав, — произнес он без малейших признаков заикания, что свидетельствовало о холодной ярости, подступившей к сердцу и грозившей вырваться наружу от любого неосторожного слова или жеста. — Я тебя потешил, и ты меня порадовал. С избытком порадовал. А теперь слушай меня. Уходи прочь из этого шинка... Как бишь его там называют? Из «Свиной ножки». Уходи и не мозоль мне глаза. Слишком ты благородный, чтоб со мной, ворюгой малолужичанским, за одним столом сидеть, слишком. Обещаю в свою очередь, что уеду завтра с рассветом. И ноги моей в Жорнище не будет больше никогда. Невелика потеря и для Жорнища, и для меня. Все. Прощай, пан Лехослав.

— Э-э-э, нет! — У жорнищанского сотника, похоже, было собственное мнение о дальнейшем развитии их знакомства. — Ты меня гнать не моги. Я тут хозяин. Мое слово в Жорнище закон. И если я решил казну Прилужанскую у тебя отобрать, то отберу. Хватайся ты за сабельку или не хватайся. Уяснил, пан сотник богорадовский?

— Что?!

— Взять его! — воскликнул пан Рчайка, с неожиданным проворством отскакивая от стола.

Впрочем, далеко отбежать он не успел. Пан Войцек пнул ногой тяжелый стол и он, переворачиваясь, ударил пана Лехослава по коленкам, заставил ойкнуть жалобно, а после разразиться бранью, благородному сословию вовсе не приличествующей.

— Помните, живьем! — выкрикнул он в промежутках между ругательствами, обращаясь к своим, вскочившим и схватившимся за оружие, порубежникам.

— Кидай саблю, пан! — строго приказал рыжеусый урядник. — Нам кровь ни к чему.

Пан Войцек, не говоря ни слова, оскалился, поводя острием клинка из стороны в сторону. Шестеро противников... Если бы в чистом поле, а не в тесноте шинка... Да если бы четверо из них не подняли натянутые наполовину луки. Стрелы с граненым наконечником — пригвоздит к стене, сам не вырвешься, не расшатаешь. Да и стрелки, наверняка, мастера своего дела. Не даром со степняками воюют.

— Сдавайся, сдавайся, пан Шпара, — продолжал подзуживать Лехослав, держась на порядочном расстоянии, но все же за спины порубежников решивший не прятаться.

— Не сотней тебе командовать, боров, а дерьмо, через тряпочку процеженное, сосать, — дернул щекой пан Войцек.

— А за эти слова ты мне еще ответ дашь, Шпара! — Лехослав зашипел, даже брызги слюны изо рта полетели.

— Изволь. Хоть сейчас готов. Поединка! — Старинная сабля пана Войцека, доставшаяся от отца, а тому от деда, глянула прямо в лицо пану Рчайке. Неяркие отблески освещающих залу лучин побежали по узорчатому клинку наподобие утренней дымки над озером.

Пан Лехослав молчал. Кусал губы и усы, но ответить не решался.

— Ну, дерьмошник, поединка! — возвысил голос Войцек. — Или тебя при твоих людях за уши оттрепать, трус?

Жорнищанский сотник захрипел горлом (со стороны глянуть — вот-вот удар хватит от злости), вытащил клинок до половины... Потом мотнул головой, словно отказывая самому себе, и бросил саблю обратно в ножны. С силой бросил. Так, что крестовина звякнула об оковку устья.

— Не будет тебе поединка, песья кровь! Не дождешься! — И загремел, обращаясь к своим людям: — А ну, взять их! Да поживее!

Рыжеусый урядник кивнул, шагнул ближе к опрокинутому столу:

— Кидай саблю, вельможный пан. Не вынуждай грех на душу принять. Именем Господа прошу.

Войцек внимательно на него посмотрел. Простое лицо. Из селян, вольных землепашцев, либо из безденежной шляхты. Глаза с хитринкой, но это доброе лукавство. Здоровая деревенская сметка, которая и урожай собрать лучше соседского помогает, да и в сражении не лишняя тоже. Оружия урядник не обнажал, но руку держал так, что саблю мог выхватить в любой миг.

Краем глаза пан Шпара отметил, что ладонь Лексы, прижавшегося спиной к стене, медленно-медленно ползет к рукоятке мочуги.

Эх, прыгнуть бы сейчас вперед! Зацепить клинком хотя бы двоих из четырех лучников, дать время Лексе раскрутить дубину... А там пойдет как по маслу. Уж на конюшню, во всяком случае, прорваться труда не составит.

Только как же тогда Ендрек и пан Юржик, которые пошли наверх рвать зуб?

Услышат? Прибегут?

А если нет?

Годится ли бросать односумов, спасая собственную шкуру?

Бывший богорадовский сотник дернул щекой. Ответ на этот вопрос он знал. И ответ был всегда один, независимо от обстоятельств.

Значит, единственный выход — тянуть время. Можно все-таки добиться поединка с красномордым жорнищанским сотником. Глядишь, тогда и товарищи услышат звон клинков, выглянут поинтересоваться, что да как.

Значит, тянуть время...

Пальцы Лексы сошлись на бугристой рукоятке мочуги. Сжались...

Две стрелы ударили почти одновременно.

Как порубежникам удалось рвануть тетиву до уха, прицелиться и отпустить? Уму непостижимо. Обычный человек и моргнуть не успел бы. Вот уж воистину мастера!

Звучно щелкнули тетивы по кожаным нарукавникам.

С глухим стуком вонзились граненые наконечники.

Охнул Лекса. Застонал сквозь сжатые зубы.

Одна стрела пробила ему ладонь, пригвоздив руку к дубине. Вторая прошла у самой шеи и пришпилила ворот кептаря к стенке. Войцек сразу понял — то был не промах лучника, а просто предупреждение. Не рыпайся, мол, везде достану и что захочу, то и сделаю.

— Бросай саблю, пан, — с нажимом повторил урядник. — А то как бы мы не устали уговаривать.

На луках, только что выстреливших, вновь хищно целились стрелы. Да, выучки военной не занимать-стать.

Пан Войцек почти решился. Господь не выдаст, свинья не съест. Тем паче, кольчуга под жупаном добрая — двойного плетения. Не раз в бою выручала. Прямого удара бронебойной стрелы, конечно, не выдержит, но, если удастся вскользь пропустить, должна защитить. Сперва прыгнуть вправо, закрыться от двоих стрелков урядником, срубить его, а если удастся — и жорнищанского сотника, а там видно будет. Может, без командиров порубежники не захотят в бой ввязываться. Не очень-то много чести в таком бою заслужишь.

В этот миг на полутемной лестнице, ведущей на жилой этаж, появились пан Юржик и медикус Ендрек.

Не одни появились, а в компании того сухопарого, одетого в коричневый мятель и зеленый пелеус старика, что пришел с паном Рчайкой, и двух порубежников.

С первого взгляда стало ясно, что не своей волей в подобном обществе они оказались.

Руки Ендрека были заведены за спину и, судя по развороту плеч, туго скручены в локтях. Но это все безделки! Во рту студиозус держал деревянный чурбачок, закрепленный петлей через затылок.

«Чтоб не кричал, что ли? — подумал пан Шпара. — Так и кляп сгодился бы... Что за обычаи чудные в хоровском порубежье?»

Но гораздо больше, чем связанный студиозус, поразил пан Юржик. Шляхтич шагал словно во сне. С людьми иногда такая хворь приключается. Встают с постели среди ночи и, не просыпаясь, начинают бродить, пугая родственников и соседей. Хорошо, если по ровному будет ходить, а то у многих проявлялась тяга то на крышу забраться, то по колодезному срубу погулять. После упадет — ноги переломает, если не шею, не приведи Господь. В Прилужанском королевстве таких путешественников называли лунатиками. Лечили молитвами, постами и отварами трав. Но с чего бы это пану Бутле, никогда раньше повода даже не дававшему заподозрить себя в лунатизме, такое вытворять?

Войцек поискал взглядом глаза студиозуса. Нашел...

Ендрек видел, в каком затруднительном положении оказался их небольшой, чтобы не сказать маленький, отряд. Понимал отчаяние и беспокойство пана Шпары. Но с палкой во рту не то, чтобы объяснить, что к чему, даже подмигнуть не мог. Челюсти и щеки затекли мгновенно, из уголка рта стекает слюна — попробуй-ка сглотни, когда взнуздали словно коня норовистого.

Ничего он не мог поделать.

Не мог рассказать, как в комнату, где он приступил к лечению пана Юржика, вдруг вошел высокий худой старик в странной одежде, мало принятой в Прилужанах. Вот в купеческом квартале Руттердаха он не привлек бы внимания ни на полгрошика.

Ни повернуться, ни спросить, какого лешего приперся, студиозус не мог, поскольку наконец-то утвердил клещи на больном зубе пана Бутли. Перед тем раз десять стальные губки соскальзывали, причиняя шляхтичу лишние страдания. И так больно, мочи нет терпеть, а тут еще железом стучат. Поэтому Ендрек изо всех сил старался думать о скорейшем выздоровлении пан Юржика, о том, как хворь уйдет, покинет распухшую щеку и налитую гноем десну. Так он вылечил некогда самого пана Войцека. Просто, складывая ломаные-переломаные кости, изо всех сил желал им срастись. В итоге страшная, по меркам любого ученого врачевателя, рана зажила за какой-то десяток дней.

Старикан цепким взглядом враз охватил убогую обстановку комнаты, укоризненно покачал головой.

— Ай-яй-яй, юноша, ай-яй-яй, — голос у него был высокий и слегка дребезжащий, как надтреснутый колокольчик. — Значит, Контрамацию нарушаем? Нехорошо. Ай-яй-яй...

Ендрек хотел ответить, что Контрамацию он нарушать никак не может, поскольку чародейством не пользуется, а если и применяет какие-то жалкие крохи магической силы, то неосознанно, в жалких количествах — не больше, чем бабка-ворожка, заговаривающая на покосе порезанную кметем ногу. Но не смог. Попробовал пошевелиться, хотя бы вынуть клещи у пана Юржика изо рта и извиниться перед волшебником — а старик без всякого сомнения был волшебником, скорее всего реестровым чародеем жорнищанской сотни, — и тоже не смог.

А потом он увидел остановившийся, бессмысленный взгляд пана Бутли, который сидел без движения и только со свистом втягивал воздух через распахнутый до предела рот.

Вот тогда ему стало по-настоящему страшно. Так же, как тогда, когда висел, распятый на деревянной раме над гексаграммой в замке пана Адолика Шэраня, когда мазыл Козма из отряда рошиоров Тоадера наклонялся над ним с широким ножом...

А старик прошелся по комнате, брезгливо придерживая полу мятеля, чтоб не зацепиться ненароком за покрытую слоем пыли мебель. Осторожно вынул клещи из рук Ендрека, опустил их на стол.

— Ай-яй-яй... — продолжал он нарочито сокрушаться. — Как нехорошо, юноша. Большую ошибку ты совершил, большую. — Вдруг голос его стал холодным и твердым. — Позволь представиться, реестровый чародей Гудимир, сотни порубежной стражи пана Лехослава Рчайки. Властью, данной мне прилужанской короной, Советом чародеев Выгова и польным гетманом Хорова, я тебя арестовываю, ибо... Да ладно, какое там ослу под хвост «ибо». Колдовать не надо, где ни попадя. Ясно? Ощутил призвание — будь добр в Институциум, в стольный Выгов-град.

Ни ответить, ни пошевелиться Ендрек все еще не мог. Как в кошмарном сне, когда к тебе приближается чудовище, разевает зубастую пасть, а ты ни убежать не в силах, ни даже закричать от ужаса.

А Гудимир тем временем выглянул в коридор:

— Заходите. Вяжите его. С особым тщанием вяжите: паренек — сильный чародей. Только не осознал еще этого.

«Кто сильный? Я? — поразился студиозус. — А какой же тогда силой обладает Мржек, которому моя защита, что плетение паука?»

Вошли двое порубежников. Настороженные, напряженные.

— Да не бойтесь, не бойтесь, не укусит, — хитро подмигнув, подначил их Гудимир. — Я обездвиживающие чары последних сто лет отрабатываю. Никто еще не вырывался. А вы вяжите его. Да так, чтобы ни пальцем, ни рукой двинуть не мог, да чтоб заклинание не произнес, не приведи Господь.

Жорнищане сноровисто, выдавая немалый опыт, скрутили Ендреку локти за спиной, тонкой бечевой обмотали пальцы, которые, как назло, тут же начали невыносимо чесаться. В рот засунули гладко оструганный липовый чурбачок. К нему полагался ремешок с петельками по концам и еще одной петлей сзади — она пришлась как раз на затылок. Один из порубежников вставил в заднюю петельку палочку и закрутил. Похожее приспособление используют конюхи, смиряя самых злых лошадей, если приходит нужда их полечить. Называют его «закруткой» и набрасывают коням на верхнюю губу.

Гудимир оглядел работу подручных. Подергал узлы. Кивнул одобрительно. И тут же к Ендреку вернулась способность двигаться. Правда, единственное, что он смог сделать, это обессиленно опуститься на табурет.

А чародей, не обращая на него внимания, подступил к застывшему пану Юржику. Попытался заглянуть в открытый рот. Выругался неразборчиво под нос, щелкнул пальцами, зажигая в воздухе маленький яркий огонек. Эдакий волшебный светлячок.

— Ай-яй-яй, юноша... Кто же так зубы удаляет? Сперва обезболить десну следует, — Гудимир пошевелил пальцами у щеки Юржика. — Вот так, годится... После можно и приступать. — Чародей ловко подхватил клещи сильными тонкими пальцами, продолжая пояснять свои действия: — Накладываем щипцы. Осторожно, чтоб десну не поранить. И так уже вся иссечена — ай-яй-яй, юноша, ай-яй-яй. Тянем... тянем... Хорошо сидит, зараза... — В голосе волшебника послышалось напряжение. — Есть! Вот он!

Торжественным жестом победителя Гудимир бросил на стол окровавленный, почерневший с одного бока зуб.

— Теперь рану не худо и прижечь. Можно, конечно, огнем, но, я вижу, ты приготовил горелку? Похвально, чувствуется выучка Руттердахской академии. Медицинский факультет, не так ли?

Ендрек слабо кивнул.

— Я так и подумал. Вот и лечил бы, как профессора учат, а он Контрамацию нарушать вздумал, — сварливо заметил волшебник. — Нехорошо!

Он тряхнул пана Бутлю за плечо и приказал, протягивая чарку:

— Пей! Сразу не глотай, полощи рот. А теперь можешь и проглотить — чего зря добро переводить?

Пан Юржик повиновался, явно не соображая, что делает, а просто выполняя распоряжения. Как слабоумный ребенок.

— А теперь — пошли, панове.

Гудимир решительно шагнул через порог.

Старший порубежник — седоусый крепыш с родинкой на правой щеке — крепко взял Ендрека за шиворот тарататки:

— Двигай ногами, парень. Другой раз будешь головой думать.

Второй стражник — остроносый, скуластый — повел под руку пана Бутлю.

Вот такой процессией они и спустились в залу, поспев как раз к сроку, чтобы не дать Меченому броситься в безумную атаку на лучников и совершить тем самым непоправимую ошибку.

— Сдавайся, Шпара! — обрадованно воскликнул пан Лехослав. — Или тебе жизнь товарищей не дорога?

— Против твоего спутника, пан Войцек Шпара, — добавил Гудимир, спускаясь по ступенькам и становясь плечом к плечу с жорнищанским сотником, — могут быть выдвинуты серьезные обвинения. Если хочешь облегчить его участь, сдавайся.

Пан Войцек помедлил, скривился и бросил саблю на пол. Старинный клинок, жалобно зазвенев, отскочил к ногам пана Рчайки. Пан сотник, ухмыльнувшись, придавил его подошвой, оборвав песню честной стали на половине ноты.






Глава третья,




из которой читатель узнает кое-какие сведения об обычаях кочевников из правобережья Стрыпы, убеждается, что опытный чародей-лужичанин на голову превосходит любого шамана аранков, а также побывает в выговском шинке «Желтый гусар», где станет свидетелем весьма интересного разговора и не менее интересного знакомства.


Только в сказках отправившиеся в набег аскеры мчат по степи, не сдерживая привольного скача коней. Вертят саблями над головой и выкрикивают проклятия врагам. Поют и хохочут, вдыхая полной грудью напоенный ароматами трав и цветов воздух.

Шовшур-аскер из клана Сайгака племенного союза аранков поежился и стянул на горле ворот шапана. От моросящего со вчерашнего вечера дождика лисий малахай и овчинная безрукавка промокли и потяжелели. Вороной конь с жесткой лохматой гривой под седлом аскера упрямо рысил, попирая крепкими копытами желтеющие травы — типчак и мятлик, ковыль и тонконог. Степь, подобно лохматой шкуре, напитывалась влагой под осенними дождями. Не очень-то поскачешь во всю прыть.

Да и как скакать, когда коней беречь надо?

Нет коня — нет аскера. Лужичане, конечно, не такие лихие молодцы, как аранки или, к слову сказать, те же гауты, но помнят с какого конца за саблю браться. В миг нагонят и объяснят беспечным острой сталью, что не следует на чужое добро зариться.

Потому семь десятков воинов, следующих за Шовшур-аскером, как за вождем, не кричали и не пели, не вертели саблями над головами и не показывали лихость, прыгая вокруг коня, хотя каждый, без сомнения, мог на полном скаку шапку с земли подобрать.

Упиваться степным воздухом тоже особого желания не было. От раскисшей земли и суставчатых, поникших трав пахло прелью и сыростью.

А ведь совсем недавно еще, в месяце Падающих Звезд, который лужичане зовут вреснем, а угорцы — яблочником, днем солнце сияло ни в чем не уступая летним погожим месяцам, а ночное небо радовало глаз россыпью звезд и слетающими с саженной сабли Саарын-Тойона искрами. Каждый год точит Небесный Отец свой клинок, с началом холодов ожидая вторжения черной орды нежити — полчищ Муус-Кудулу.

Чамбул Шовшур-аскера вышел в поход уже давно. Пастбища и охотничьи угодья клана Сайгаков далеки от Великой Полуночной Реки, за которой начинаются земли лужичан. Больше десяти дней скакали они по правобережью. Миновали края, где пасут коней, овец и остророгих коров клан Коня и клан Джейрана, клан Волка и клан Тарбагана. Оставили по левую руку урочища и предгорья Грудкавых гор, обжитые коварными и беспощадными Росомахами. Реку пересекли почти не таясь — этим летом порубежной страже Великих Прилужан не до границы. Свои со своими грызутся. Потому-то и решил Шовшур-аскер разжиться чужим добром, потрепать изнеженных соседей за тугую мошну.

Старики рассказывают: раньше нелегко было ходить в северные земли за добычей. Жители левого берега Великой реки не только сталью сражались, но и весьма искусно чародейством пользовались. Запросто можно было в неприметном и незащищенном ничем, кроме плетеной загородки, селе нарваться на огненные шары и белые молнии, вздымающуюся волной землю и ледяные стрелы. Потому и пошел обычай брать с собой в походы опытных шаманов, которые смогли бы вражескому чародейству свое колдовство противопоставить. Почему-то волшебники кочевников значительно уступали в силе северянам. Приходилось брать количеством. Втроем, вчетвером одного лужичанского чародея завалить могли. Но уже во времена деда Шовшур-аскера что-то случилось в Прилужанском королевстве, и волшебники стали большой редкостью. Зато все как один теперь служили вместе с пограничными стражниками. И выучку улучшили не на шутку. Теперь аскеры вынуждены до десятка шаманов с собой таскать.

Предводитель аранков недовольно покосился на скачущего немного позади Улуу-меге — десятника шаманов. Морщинистый, коричневолицый старик годился аскеру в отцы, в любом деле имел свое мнение и вообще был каждому бурдюку затычка. Но десяток его удальцов-шаманов составлял внушительное подспорье а любом бою, и Шовшур-аскеру оставалось лишь радоваться, что волшебник не претендует на командование всем чамбулом.

Сейчас Улуу-меге скакал с полуприкрытыми глазами, как будто тусклое осеннее солнце, с огромным трудом проглядывающее сквозь плотную кошму облаков, слепило его. Но вождь чамбула знал, что не дневной свет заставлял шамана закрывать глаза. Осенний день сер, как летние сумерки. Притворяться, что тебя слепят жаркие лучи, нет необходимости. Улуу-меге смотрел по сторонам внутренним взором, доступным лишь приобщенным к волшбе. Он мог почувствовать не только засаду вражеского колдуна, но и пульсирующую ненависть притаившихся в овраге обычных порубежников, страх скрывающихся от набега поселян. А иной раз ощущал даже пробегающую мимо волчью стаю. Пусть смотрит. Почувствует что-нибудь, предупредит обязательно...

Словно услыхав мысли Шовшур-аскера, шаман открыл глаза и поднял руку.

— Что? — Воин придержал вороного коня, поравнявшись с гнедо-пегим косматым коньком волшебника.

— Чую!

Улуу-меге никто не мог упрекнуть в излишнем многословии. Обычно шаманы любят потрепаться у костра, особенно если пропустят чашку-другую араки, поучить жизни, показать, какие они умные и для племени полезные. Из Улуу-меге каждое слово приходилось тянуть на аркане, как дикого жеребца-трехлетку.

— Что чуешь? Говори, не томи!

— Чужой чародей. Сильный, однако.

Этого еще не хватало! Неужели разведчики порубежной стражи сумели найти их следы? Придется или принимать бой и с честью погибнуть, или удирать за реку несолоно хлебавши, без добычи, а после выслушивать насмешки прочих аскеров. Да Шовшур-аскер лучше на кинжал упадет!

— Откуда здесь чародей? Говори!

— Не знаю, однако. Нагоняют во-он оттуда... — Улуу-меге показал тощей, увитой черными жилами рукой, откуда именно.

— Нагоняют? Йах! Сколько с ним?

Шаман скривился, нехотя признаваясь:

— Не чую. Плохо. Сильный чародей. Только его чую.

— Йах! — Шовшур-аскер обернулся к воинам. — Эй, аскеры! Мы искали воинской славы, а она сама нас нашла! Готовьте луки! Бучай!

— Слушаю! — приблизился молодой аранк. Пускай по годам — юноша, но по делам — умелый и беспощадный воин.

— Отстанешь со своим десятком. Зайдешь врагу сзади. Или сбоку, как выйдет.

— Слушаю, Шовшур-аскер!

Протяжным свистом Бучай позвал своих людей. Они замедлили бег коней, а вскоре и отвернули в сторону.

— Улуу-меге!

— Да?

— Твои шаманы готовы?

— Да.

Они молча проскакали еще три полета стрелы.

— Улуу-меге!

— Да?

— Враги далеко?

— Близко.

— Совсем близко?

— Да. Совсем. — Шаман пристально вглядывался в туманную дымку по левую руку от вытянувшегося в длинную колонну чамбула. Чмокнул узкими губами. — Вот они.

Из тумана возникли силуэты пяти всадников.

— Пятеро? — опешил Шовшур-аскер. Даже не сдержал недостойного истинного воина удивления и волнения.

— Пятеро, — пожал плечами Улуу-меге.

— Который чародей?

— Спроси лучше, сколько звезд на небе.

— Йах! Придется всех убивать.

По его команде чамбул сократил и без того неспешную рысь, разворачивая коней головами навстречу незнакомцам, так, чтобы образовать широкий полукруг с подручными Улуу-меге в вогнутой части.

Лужичане (а кто иной еще мог так вольно скакать по левобережным степям?) приближались неторопливо. За оружие не хватались.

У всех, как на подбор, рослые буланые кони.

Впереди ехал высокий широкоплечий мужчина средних лет. В черном жупане и плаще с волчьей опушкой. Темно-русая голова не покрыта шапкой несмотря на мелкий холодный дождик, лицо обрамлено тонкой бородкой по краю нижней челюсти. Волосы до плеч, в отличие от большинства северян, стригшихся в «кружок». Кочевники, заплетавшие волосы в длинные косы, свято верили, что в них заключена сила аскера — обрежь и бери его голыми руками, поэтому обычаев соседей не понимали и презирали их за это.

Следующие за широкоплечим предводителем всадники носили шапки с малиновым атласным верхом и бобровой оторочкой, украшенные фазаньими перьями. Из-под грязных, выдававших долгие скитания, кунтушей виднелись щедро расшитые серебряным галуном жупаны.

На лужичан не похожи.

Кто такие?

Шовшур-аскер едва в затылок не полез пятерней, но вовремя опомнился — не стал при воинах растерянность показывать. И использовал потянувшуюся вверх руку правильно — перехватил висящую на темляке плеть-нагайку и взмахнул ею.

За ветром и топотом копыт он не расслышал скрип десятков натянутых тетив, но ни на мгновение не усомнился — короткие черные стрелы с подпиленными наконечниками нацелились в сердца пятерых врагов.

Русоголовый — скорее всего именно он и был почуянным Улуу-меге чародеем — бросил повод на шею коня, поднял обе руки ладонями вперед. Жест, во все времена и у всех народов призванный показать мирные намерения. Если бы Шовшур-аскер поверил ему! Но нет. У аранков и у самих в чести были военные хитрости, и обман лупоглазых северян чести не уменьшал, а напротив — прибавлял. Ведь даже Саарын-Тойон не раз и не два обманул мерзкого Муус-Кудулу. На войне как на войне.

Предводитель чамбула резко отмахнул нагайкой. Полсотни стрел сорвались в полет...

И упали, наткнувшись на невидимую преграду в двадцати шагах от цели.

«Йах! Вот колдун проклятый!» — подумал Шовшур и хотел крикнуть Улуу-меге, чтоб не дремал, но тот знал, что делать.

Десять змеистых бело-голубых молний рванулись к русоголовому. Потянулись жадно, как руки богача к брошенному без присмотра добру.

Все та же преграда остановила их, отклонила и направила в землю.

Клубы пара пошли от мокрой травы так, что шарахнулись кони северян.

Воины в жупанах с галуном втянули головы в плечи. Видно, не до конца верили в мастерство своего командира. Но он оставался спокоен.

— Стойте, храбрые аскеры! — выкрикнул чародей и, подавая пример, осадил коня.

Говорил русоголовый на наречии кочевников — или, как сказали бы в правобережной степи, на настоящей речи — достаточно хорошо. Неужели гостил в становищах и кочевьях раньше? А может, ему и в самой Ачук-Орде, где живет Алтын-Хан, младший внук самого Саарын-Тойона, бывать довелось?

— Стоять! — коротко и зло бросил Шовшур-аскер.

Аранки натянули поводья, аж кони присели на задние ноги.

Замерли. Стрелы по-прежнему наложены на луки. Достаточно одного неверного жеста, одного подозрительного слова и...

— Храбрые аскеры! — проговорил русоголовый. — Славные степные воины! Слыхал я, старейшины ваших родов говорят: враг моего врага — мой друг. Не правда ли? — Он сделал выразительную паузу. Усмехнулся. — Уважаемый аскер, прикажи воинам, которые заходят ко мне и моим людям со спины, остановиться. Иначе многие матери в кочевьях аранков будут оплакивать сыновей.

— Дье бо! (Ну да!) — недоверчиво воскликнул Шовшур.

— Хочешь проверить? — недобро прищурился волшебник.

— Бучай!!! — Если возникала необходимость, Шовшур-аскер мог перекричать скачущий табун или степной буран. — Стой, Бучай!

Русоголовый кивнул одобрительно. Продолжил:

— Может, поговорим, сойдя с коней, у костра?

— Почему я должен говорить с тобой, северянин?

— Потому, что я предлагаю тебе военный союз.

— Йах! Зачем мне союз с тобой?

— Ты слишком непонятлив для водителя десятков аскеров...

— Сердце лисицы, жало гадюки! — Улуу-меге поравнял пегого лохмача с вороным Шовшур-аскера. — Зачем ты явился, земное воплощение Муус-Кудлу?

Волшебник внимательно оглядел сухого скуластого старика, продубленного солнцем и ветром бескрайней степи. Скривился. Выплюнул перекошенными губами:

— Песья кровь! Ты заплатишь за свою наглость!

Он стремительно выбросил вперед правый кулак, раскрывая его ладонью к Улуу-меге.

Шаман вылетел из седла. Перекатившись через круп пегого, грянулся о землю. Вскочил, потирая ушибленное плечо.

— Сдохни, стервятник!

Улуу-меге присел, словно намереваясь прыгнуть на врага и вцепиться ему в глотку скрюченными от ярости пальцами. Его окутало розоватое сияние — как будто малую толику крови растворили в ключевой воде. Шаманы, последовавшие за ним в поход, восхищенно зашумели. О таком в степи лишь сказки рассказывали да пели шастры. Сам Шовшур-аскер никак не ожидал от худосочного Улуу-меге подобной прыти. Едва заметное сияние свидетельствовало об огромном количестве волшебной силы, которой сумел воспользоваться шаман. Обычно лишь посвященный в тайное знание мог наблюдать магический поединок, но не простой воин.

Перед грудью Улуу-меге начало возникать прямо из воздуха призрачное копье. Не легкий дротик, который можно метать во врага, и не пика для конной сшибки. Тяжелое копье с окованным сталью древком, широким листовидным наконечником, дающим возможность не только колоть, но и рубить. Подобные копья не в чести среди воинов-степняков. Лишь герой преданий, легендарный прародитель аранков Нюурун-тойон, сражаясь против Муус-Кудулу, пользовался им. Не потому ли Улуу-меге, обозвав чужого колдуна земным воплощением владыки Нижнего Мира, прибег к древнему оружию?

Шаман стягивал из стылого воздуха капельки тумана и дождинки, остужал их и соединял в ледяное копье. Длинное, острое, смертоносное.

Чтобы создать оружие, ему потребовалось совсем мало времени. Мужчина не успел бы и чашу араки осушить...

А потом копье рванулось вперед, в грудь презрительно опустившего уголки губ северянина.

Чужак остановил колдовство Улуу-меге так же легко, как останавливал перед этим молнии его учеников. Просто сгустил воздух вокруг вначале до вязкости воды, потом сметаны, а потом и камня.

Шаман-аранк видел это столь же хорошо, как вошь, ползущую по рукаву шапана. И понимал, что, расправляясь с ним, русоволосый затратит не больше времени, чем на убийство вши.

Покорность судьбе не в обычаях кочевников, но сила солому ломит. Только надежда сохранить остатки чести и боязнь потерять лицо перед чамбулом соплеменников заставляла Улуу-меге сопротивляться. Он напряг все силы, чувствуя, как от натуги обрывается что-то за грудиной, и толкал, толкал копье льда в сердце врага. Глаза его налились кровью, жилы на шее и на висках вздулись черными жгутами.

И ему удалось!

Копье подвинулось вперед. Вначале на ладонь, потом на локоть, на аршин...

Шаманы одобрительно загудели, даже Шовшур-аскер стиснул рукоятку плети, переживая за соплеменника.

Северянин оскалился, его тоже охватило сияние. По-прежнему поднятая ладонь вдруг сжалась в кулак, который крутнулся и прянул вперед. Будто в рукопашной схватке.

Ледяное копье подскочило вверх на добрых полторы сажени, закрутилось, как сабля в руках удальца-асекра, и полетело в обратном направлении, ударив Улуу-меге под коленки. В некоторых становищах гаутов, близких к горам, детвора играет в похожую игру, сбивая старые, выбеленные ветром черепа врагов длинными палками. Старейшины аранков такое глумление над останками — пусть даже и вражескими — не одобряли, и игра не прижилась. Даже в своенравном и жестоком клане Росомах.

Улуу-меге упал ничком, как подрубленный.

Но почему как? Ледяное копье подрубило ему ноги почище топора. Левая ступня вывернулась, не оставляя ни малейшего сомнения — перелом.

И все же шаман не утратил мужества и воли к победе. Он попытался подняться, оттолкнулся от земли руками...

Русоголовый щелкнул пальцами левой руки, словно пылинку с обшлага жупана сбил. Аранк отлетел как от хорошего пинка ногой, хрипло закашлялся, выдувая кровавые пузыри в углах рта.

Копье при этом вращалось в воздухе, покорное движениям правого кулака чародея.

Еще щелчок!

Улуу-меге взлетел аршина на полтора вверх и плашмя, как подстреленная дрофа, упал в мокрый тонконог лицом, распластав руки-крылья.

Рубящее движение правой ладони!

Острый столб переливающегося перламутром льда устремился вниз и с размаху вонзился шаману в спину — так удачливые аскеры прибивают уши врагов к центральному столбу юрты.

Да нет, не в спину! Шовшур-аскер напрягся в седле, не зная что и делать. То ли скомандовать воинам кинуться в атаку на странных и опасных северян, то ли разрешить рассыпаться по степи, спасая свои шкуры?

Ледяное копье пробило тело шамана пониже спины. В самый раз между ягодиц. Словно русоголовый чужак знал, как вернее и надежнее всего унизить храброго и гордого аранка. Если даже Улуу-меге выживет, никто не пустит его к костру. Ни одно кочевье, ни один род от Грудкавых гор до Соленого озера далеко на востоке. Страшный позор, от которого впору полоснуть себя по горлу кинжалом или упасть грудью на острие сабли.

Улуу-меге выгнулся и закричал.

Вернее, хотел закричать, но рот ему залепил невидимый кляп. И только невнятный хрип да бульканье вырвались из натянутого как тетива горла. Шаман продолжал выгибаться, и Шовшур-аскеру уже послышался, как наяву, хруст ломающихся позвонков, но колдун сделал новое движение. На это раз указательным пальцем. Будто провел по краю чашки. Голова Улуу-меге провернулась на шее так, как никогда не поворачивается у живого человека. Только сова может поглядеть, что у нее за спиной. Глаза аранка выпучились и остановились...

Русоголовый волшебник хлопнул в ладоши.

Ледяное копье исчезло, расплываясь лужей вокруг бездыханного тела Улуу-меге.

— Я — чародей Мржек Сякера, герба Сякера, — раздельно, словно детей малых поучал, произнес северянин. — Разве в правобережной степи еще не слыхали обо мне? Жаль, жаль... Он мог бы жить.

Услышав волной прокатившееся по рядам аранков повторение своего имени, Мржек поднял темные глаза, глаза безжалостного убийцы:

— Только попробуйте что-то сделать. Прах над ковылем развею.

Он не пугал, не угрожал, просто предупредил, но Шовшур-аскеру сразу расхотелось оказывать сопротивление. Даже спорить и возражать чужому колдуну охота пропала. Да и спутники Мржека в расшитых галуном жупанах не стремились оказаться к нему как можно ближе. Напротив, во время расправы над шаманом постарались отодвинуться подальше.

— Что ты хочешь? — пересохшими губами проговорил Шовшур-аскер. Страшно, не страшно, противно, не противно, но он взялся вести этих юношей через реку за воинской славой и прятаться не станет ни за чью спину.

— Ты пришел сюда за добычей и за ушами врагов, аскер?

— Да. Это так.

Мржек покачал головой:

— Разве по уставу предков говорить со мной, скрывая свое собственное имя? Ведь я себя назвал.

— Я — Шовшур-аскер из клана Сайгака. Я и мои воины — аранки.

— Хорошо, Шовшур-аскер. Я знаю, аранки — великие воины.

Аскер едва сдержался, чтобы не кивнуть самодовольно — умеет, умеет чародей польстить кочевнику. Но вместо этого Шовшур сдержанно произнес:

— Какого племени ты, Мржек Сякера? — непривычное имя далось его губам и языку с большим трудом.

— Я не принадлежу ни к какому племени. Мой народ меня отверг. Я дружу с тем, с кем мне нравится дружить, сражаюсь бок о бок с теми, с кем мне не стыдно сражаться. Сейчас мои спутники — грозинчане. Слыхал ли ты о таком народе?

— Северные ветры доносили до наших очагов весть о том, что грозинчане сейчас служат Прилужанскому королевству.

— Это так. Но они помнят времена, когда служили только своему князю. И среди грозинчан есть немало удальцов, готовых отдать жизнь за свободу.

— Йах! — причмокнул губами Шовшур-аскер. — Желание, достойное настоящих мужчин.

— Я рад, что ты одобряешь их, — ухмыльнулся Мржек. И непонятно: правда доволен или подначивает?

Воины-аранки за спиной Шовшур-аскера давно сбились в кучу. Вот получат после. Словно дети несмышленые. С врагом ли, с нежданным союзником ли, а надо всегда быть начеку.

— Ты что-то говорил о добыче, Мржек Сякера?

— Верно, говорил. Хочешь ли ты, Шовшур-аскер, чтобы о твоих подвигах пели шастрычи у костров не только аранков, но и гаутов, и магатов?

— Дье бо!

— Вижу, хочешь. Тогда слушай меня внимательно, достойный аскер. Слыхал ли ты о городке Жорнище?

— Йах!

— Вижу, слыхал. Хочешь захватить его и разграбить?

— Дье бо! В Жорнище сотня порубежников и чародей.

— Но ты же хочешь воинской славы?

— Зачем мертвому слава? — пожал плечами аранк.

— Я думал, воинская доблесть для воинов-аранков выше смерти.

— Кому нужен подвиг, о котором не узнают в родном кочевье?

— У тебя семь десятков воинов, Шовшур-аскер. Без малого, — Мржек кивнул на распростертое тело Улуу-меге. — И ты боишься?

— Разумная осторожность — не трусость.

— Согласен. А если с тобой вместе пойдут в поход еще десяток грозинчан и один слабенький, бесталанный чародей?

— Враги будут за стеной.

— Я снесу тебе эту стену, — оскалился Мржек. — Согласен?

Шовшур-аскер задумался. Он видел чародея-северянина в деле. Улуу-меге был весьма неплохим шаманом. Разделать его как младенца удалось бы не всякому. Но степной обычай учит: если враг протянул тебе руку, погляди, не спрятан ли в рукаве кинжал, если дает кусок мяса — нет ли в нем отравы. Колдун вовсе не походил на бескорыстного дарителя.

— А сотня порубежников?

— Какой ты недоверчивый, Шовшур-аскер. Смотри!

Мржек поднял вверх сжатую в кулак правую ладонь. Прищурился. Запел, не открывая рта. Непонятная, сложная мелодия. Может, на севере и любят такие песни, но кочевникам, привычным к простым и незамысловатым наигрышам шастырчи, она показалась странной и отталкивающей.

А потом колдун принялся легонько сжимать-разжимать кулак в такт мелодии. Заиграли сильные мускула на выглянувшем из рукава жупана предплечье. Раз-два, раз-два... Словно живое сердце поселилось в ладони волшебника.

Неожиданно Шовшур-аскер почувствовал смутное беспокойство. Так, что-то легкое, похожее на волнение перед предстоящей схваткой. Вороной прижал уши, захрипел. Позади предводителя аранков, в толпе молодых воинов послышались удивленные восклицания. Заржали кони.

Беспокойство усиливалось, перерастая в безотчетный страх. Усилием воли Шовшур-аскер заставил себя не думать о страхе, но неслышный голос говорил прямо в душу: «Беги, беги... Спасайся, если не хочешь умереть такой страшной, позорной смертью, что даже путь на пастбища и в охотничьи угодья пращуров будет заказан. Спасайся, беги очертя голову, не сдерживай вороного. Он ведь тоже чует беду...»

Кони ржали, приседали на задние ноги, прижимали уши и храпели.

Все больше усилий приходилось прилагать Шовшуру, чтобы удержать вороного в повиновении, а ведь конь был его проверенным боевым товарищем, готовым по приказу седока пойти в огонь и на вражескую сталь. Пронзительное ржание справа заставило аскера скосить глаза. Саврасый жеребец под его троюродным племянником Дашаром, молодым, не встретившим еще семнадцатую весну, закусил удила, выгнул спину и заскакал козлом, стараясь сбросить седока.

— Еще? — Мржек не повышал голоса, но аранкам его звуки показались ревом черного рога Муус-Кудулу, когда пойдет он с окованной железом палицей впереди своих черных полчищ на бой с праведниками, стражами чертогов Саарын-Тойона.

Вороной дернулся в сторону, Шовшур-аскер изо всех сил натянул повод, одновременно прижимая шенкеля, и только так удержал коня. Прямо перед собой аранк увидел побагровевший, бешено вращающийся глаз скакуна и понял, что сейчас случится нечто непоправимое.

— Довольно, — прохрипел он. — Хватит...

Чародей разжал кулак, опуская руку, и тут же страх исчез. Даже удивительно, чего это люди и животные так переполошились. Шовшур глянул на грозинчан. Они сидели спокойно, с усмешками наблюдая за паникой в чамбуле. Один из северян — седоватый, светлоусый — даже подбоченился, покручивая ус. Разве что ногу через переднюю луку не перекинул, красуясь.

И Шовшур-аскер решился. Ведь все равно деваться некуда. Откажись, и живыми колдун их не отпустит. А то, чего гляди, сделает так, что сами друг друга порубят прямо здесь, северянам на потеху. Но и соглашаться, не поторговавшись, настоящий кочевник не мог.

— Что ты попросишь взамен за нашу помощь, Мржек Сякера? — Шовшур наклонился, похлопал вороного по взмыленной шее, успокаивая.

— Да сущий пустяк! — снова ухмыльнулся чародей. Нехорошая у него была улыбка. Будто примеряется в горло вцепиться зубами. — Мы войдем в город с вами. Нам нужен человек. Или два... Там видно будет. Мы их заберем, а город я оставляю вам. Что ты ответишь мне, Шовшур-аскер из клана Сайгака?

— Я думаю, мы поладим, — кивнул аранк. Обернулся к своим воинам. — Слышали, аскеры? Ваши отцы будут гордиться вами, ваши невесты будут ласкать вас втрое жарче! На Жорнище!

— Хаш! Хаш, Шовшур-аскер! — в один голос заорали молодые воины. Даже те шаманы, что шли за Улуу-меге, казалось, позабыли страшную смерть десятника. — На Жорнище!!!

Шовшур повернулся лицом к Мржеку:

— Слышал? Мои воины пойдут с тобой.

— Для меня это честь, Шовшур-аскер из клана Сайгака, — церемонно, проявляя недюжинные познания в обычаях кочевых племен, проговорил чародей.

— Для меня тоже честь биться бок о бок с тобой, Мржек Сякера. И со славными воинами грозинчанами. — Аранк провел ладонью по редкой бородке. — Да поможет нам Саарын-Тойон. Вперед?

— Вперед! — отозвался колдун, разворачивая буланого.

Чамбул аранков вновь вытянулся по степи в походный порядок.

Теперь впереди скакали Мржек и Шовшур. Колдун слегка наклонился с высоты своего рослого коня и проговорил вполголоса, едва не шепнул на ухо аранку:

— Вздумаешь убежать или в спину ударить, смерть того шамана покажется за счастье. Понял?

Аскер кивнул. Чего уж непонятного? После умения, явленного колдуном, да если еще прибавить его холодную, изощренную жестокость, в неотвратимости беспощадной расплаты за предательство сомневаться не приходилось.

На степь спускались долгие осенние сумерки.

От Стрыпы, которую кочевники называли Великой Полуночной рекой, подул сильный ветер. Разогнал облака.

На юго-востоке взошла луна. Белесая и пористая, как кругляш овечьего сыра. Холодная, как труп.



* * *





Шинок «Желтый гусар», что расположился на Малярной улочке неподалеку от Покатого взвоза, за два квартала от церкви Святой Крови Господней, полностью сложенной стародавними умельцами из липы и осины без единого гвоздя, испокон веков имел двойственную репутацию.

Во-первых, славился он (и заслуженно!) замечательной кухней. Уже не одно поколение шинкарей Вацлавов Ботичей — а всем мальчишкам в этом роду давали имя Вацлав, различая их лишь по счету, как королей каких-то — радовало сердца и желудки славных выговчан изысканными и вкуснейшими яствами. Говорят, секреты приготовления самых знаменитых блюд передавались в роду Ботичей от отца к сыну, от деда к внуку и каждый Вацлав готов был умереть, но не выдать их соперничающим шинкарям.

Ах, как же кормили в «Желтом гусаре»!

Подавали сваренные на хлебном квасе-сыровце и на свекольном квасе борщи. Со свининой и с бараниной, с мясными и с грибными ушками, с печеной и с маринованной свеклой, с галушками и сосисками. Готовили юшки с фасолью и горохом, с цветной капустой и белыми грибами, заправленные салом, сливочным маслом, поджаренным до золотистой корочки луком. Варили капустняки, принятые больше в Заречье, чем в Прилужанах. Поначалу выговчане нос воротили от непривычной еды, а потом распробовали. Да как пристрастились — за уши не оттянешь. Настоящий капустняк готовят на свином бульоне с луком, морковью и петрушкой, добавляют квашенную капусту, которую прежде тушат на том же бульоне с салом и чесноком, а после, уже в тарелке, заправляют сметаной. Иногда капустняки делают с гречишной крупой или с пшеном, с грибами или с горохом.

Но особым блюдом, гордостью «Желтого гусара», какого не отведаешь ни в одном шинке столицы, была щучина. Откуда Вацлав Первый вызнал способ ее приготовления? О том ходили в Выгове едва ли не легенды. Одна страшнее и кровожаднее другой. Были там и предательство, и вырванное на смертном одре признание, чародейство и сверкание золотых монет. Но это все от зависти. Потому как ни у одного шинкаря, сколь бы он ни старался, ни заказывал щучину в заведении ехидно ухмыляющегося Вацлава, ни чавкал, стараясь распробовать все составляющие, столь вкусно не получалось. И дело, скорее всего, было не в какой-нибудь тайне или секретной составляющей, вроде заморской травки, а просто в умении, таланте шинкаря.

Ведь никто из Вацлавов — от Первого до ныне здравствующего Девятого — секрета из приготовления щучины не делали. Очисть щуку от чешуи, промой, удали кости, нарежь хорошими кусками — в пол-ладони, не меньше. Вари, пока мякоть щуки не станет белой, потом доставай и остуди на леднике. После в юшку, что осталась от варки щуки, высыпают мелкую потрошенную рыбу — карасей, красноперку, ершей, — добавляют плавники и голову (только во имя Господа, без жабр) щуки, морковь, лук и варят до тех пор, пока жидкость не станет вязкой да густой, хотя и сохранит прозрачность из-за малого огня. Тогда юшку процеживают через крупное сито, отделяя вываренную рыбешку и подают к столу в глубоких мисках. А с нею вместе подают и вареную щуку, пересыпанную очищенными вареными шейками раков, мелко нарезанным зеленым луком, укропом и петрушкой, тертым хреном.

Вот и все.

Казалось бы, чего сложного?

Ан нет, не получалось ни у кого, кроме Вацлавов. И никто не мог разрешить эту загадку. Ну, не чародейством же они, в самом деле, варке помогали? Не может такого быть. Семейство почтенное. Просто так, ради лишней выручки, Контрамацию нарушать не станет.

Много чего подавали в «Желтом гусаре»... Всего и не перечислить. Ну, разве что самую малость, для привередливых посетителей?

Щучью икру и карпа с медом, леща с хреном и яблоками и завиванец из судака, рыбные крученики по-выговски и линя с капустой по-таращански, запеканку из сома и угря отварного, студень говяжий с грибами и мясные оладьи, полядвицу малолужичанскую и сиченики скочинские с начинкой из хрена, баранину с черносливом по-угорски и жаренную в углях большим куском свинину по обычаю зейцльбержцев... А уж колбасок всяких — кровяных, острых, жирных, постных — не счесть, не говоря уже о голубцах, галушках, варениках, блинах и блинчиках, лемишках, пампушках, буцыках с медом... И это не считая мелочей, вроде отварного языка или жареных мозгов.

Редкий обжора мог бы посидеть вечер в «Желтом гусаре», поглощая стряпню очередного Вацлава и его многочисленных помощников, оруженосцев вертела и поварешки, и остаться недовольным. По крайней мере, за последние полтораста лет выговские обыватели такого не припоминали.

Запивали яства холодными напитками — квасом ржаным сухарным и квасом малиновым, а то и земляничным для особых ценителей, а также напитками горячительными. Угощали тут и медом выговским, крепким и сладким, и вином угорским, густым, как кровь, и терпким, обладающим поистине божественным ароматом, и пивом всяческих сортов. К слову сказать, пиво Вацлавы сами не варили (что-то же и у таких умельцев должно не получаться), но привозили со всех концов суши. Светлое, слегка желтоватое, но страшно крепкое, из Руттердаха; кислое и колючее, кусающее за язык и небо, из Заливанщина; темное, густое и горькое, уховецкое; совершенно особое, ни с чем не сравнимое благодаря ледниковой воде, искоростянское; чуть мутноватое, но сытное и сладковатое из-под Батятичей.

И, конечно же, подавали в шинке горелку. А какой же, спрашивается, шинок без горелки? Разве ж это приличное заведение получится?

Нет уж, никак не приличное. А просто курам на смех. Приют для чернецов, принявших самый строгих обет.

Ничего подобного Вацлавы себе позволить не могли. Горелку делали сами, никому не доверяли. Варили ее из пшеницы и из яблок, из груш и из слив. Ведь кому-то нравится настоящая лужичанская горелка, такая, чтоб глоток хватанул — и слезы из глаз, а кто-то предпочитает легкую, фруктовую, наподобие цуйки угорской. Как бы то ни было, а напиток после приготовления очищали на березовых углях, а после настаивали. Настаивали на рябине и калине, на боярышнике и терне, на черной сушеной смородине и вишне. В общем, на всякий вкус, даже на самый взыскательный.

И валил бы народ в «Желтого гусара», презрев тесноту и дороговизну, кабы не вторая слава, о которой речь пойдет ниже.

А беда в том, что шинок облюбовали для ежевечерних развлечений многочисленные расквартированные в Выгове военные, которые к обывателям относились, мягко говоря, не любезно. То есть, могли купцу либо мещанину миску горячего вылить за шиворот или на уши надеть, а потом наподдать под зад кованым сапогом, а могли и покалечить невзначай — зубы выбить или усадить с размаху на утоптанный пол, после чего люди долго не жили, а весь отпущенный Господом краткий срок мочились пополам с кровью.

Заглянувших на огонек приезжих шляхтичей — свои, выговские, зная о репутации шинка, старались без особой нужды не заходить, а если и появлялись, то по приглашению и в компании знакомых служивых, — оценивали взыскательно и могли принять по-разному.

К примеру, гонористого толстосума откуда-нибудь из-под Скочина, озолотившегося на торговле пшеницей, льном и пенькой, могли позвать за свой стол, раскрутить на обильное угощение для всех, напоить до полусмерти, да и выкинуть в сточную канаву. К слову сказать, одну такую канаву, что по южной стороне Покатого взвоза пролегла, городская стража так и называла — Панская. Надо думать за огромное количество извлеченных оттуда продрогших, посиневших, ничего не помнящих из событий прошлой ночи шляхтичей.

Если появлялся какой-нито задира из малолужичанских голоштанников или реестровый сотник не столичной хоругви, дело обычно заканчивалось поединком. Не всегда честным, но почти всегда со смертельным исходом. Ну, не любили выговчане наглых провинциалов, и все тут! Что поделаешь? Кстати, особой нелюбовью отличались именно те, кто сам на коронную службу из батюшкиного маетка, затерявшегося между Тесовым и Терновым, прибыл.

Конечно, случалось местным бойцам нарываться на добычу не по зубам. Тот же громкоизвестный пан Цециль Вожик, называемый некоторыми Носатым Убийцей, побывал некогда в «Желтом гусаре», попил пива и горелки, поел борща с пампушками, галушек со шкварками, отведал карпа, запеченного в сметане, и заявил, что более тошнотворных помоев он не едал с того времени, как вырвался из зейцльбержского плена. Вацлав Девятый от подобного обращения, что называется, одурел и, не зная, с кем имеет дело, попытался выкинуть вон сутулого, неприметного шляхтича с длинной саблей на перевязи. Не сам, ясное дело, не сам. Покликал двоих работников поздоровее. Выставьте, мол, деревенщину взашей. Пан Вожик, не вынимая сабли из ножен отлупил вначале вышибал, а после и по ребрам Вацлава Девятого прогулялся, по спине и пониже спины. Так, что доблестный шинкарь дней пять присаживаться на твердое опасался, нарочно подушку-думку из дому в шинок притащил. Присутствующие при сем непотребстве ротмистр Выговских драгун, один наместник и два сотника Выговских гусар, некоторые не запомнившиеся командиры охранной стражи Выговского порта и отряда обслуги защитных башен возмутились и попытались разбушевавшегося пана приструнить. Вначале поодиночке, а после и все вместе. Драка вышла знаменитая. Одного ущерба заведению бравые вояки нанесли на полсотни серебряных «корольков». Пан Цециль вначале развлекался тем, что выбивал сабли из рук гусар и драгуна, а когда они нагибались за оружием, успевал звучно ляснуть вельможных панов по ягодицам. Но после того, как кто-то зацепил его кончиком клинка по запястью, озверел и начал всерьез обижать выговчан. Итогом схватки были: три отрубленных уха, четыре пальца сотника-драгуна (надо думать, бедняга уже оставил воинскую службу), несколько изрядных росчерков по щекам и лбам (вертясь вьюном во всеобщей свалке, пан Вожик заметил, что шрамы настоящих шляхтичей только украшают), вспоротый живот неловкого портового стражника. С тех пор пан Цециль Вожик Выгов не посещал под угрозой задержания, публичной порки и лишения шляхетских привилегий, а завсегдатаи «Желтого гусара» гораздо разборчивей стали выискивать мишень для упражнений в остроумии...

В хмурый осенний вечер на исходе кастрычника чужаки в «Желтый гусар» не забредали. Да и реестровых военных пришло не так много. Сказывалась и отвратительная погода, так и нашептывающая на ушко — сиди дома, а за горелкой денщика лучше пошли, и разгоревшаяся война за Елучем, на границе Великих и Малых Прилужан. Многие поражались — король Юстын против войны, князь Януш Уховецкий тоже боевых действий не одобряет и от претензий на престол Малых Прилужан отказался перед всем своим войском, а война-то не заканчивается. Гоняются друг за другом от Крапивни до Крыкова сотни озлобленных шляхтичей, коронные хоругви осадили Крыков, заступивший дорогу на Уховецк. Кто-то из магнатов за свой счет снаряжает отряды почистить перышки зарвавшимся бело-голубым, а кто-то и очень даже неплохо наживается на поставке оружия, обмундирования, коней, провианта. Может, потому и начхать хотели князья и магнаты на ежедневные указы короля? Хвала Господу, война не под боком, а на землях северных соседей и до недавнего времени названных братьев развернулась. А другого такого случая разбогатеть или преумножить имеющееся состояние, может долго не представиться. Но и военным хотелось отправиться на север. Размять кости, показать удаль друг перед другом и перед врагами, а выпадет счастливая возможность, так и разжиться чем-нибудь из добра побежденных. А что? Кому война, а кому и мать родная.

Таким образом в самом Выгове осталась только гусарская хоругвь, стража порта и башенная обслуга — мастера стрельбы из баллист и катапульт.

Поэтому и в большой зале «Желтого гусара» столпотворения не наблюдалось. Сидели несколько гусарских урядников, полусотник-стражник с прибывшим попытать счастья в столицу младшим братом.

Вацлав Девятый откровенно наслаждался покоем, хотя, несомненно, в глубине души сожалел о потерянной выручке. То ли дело гуляли десять дней назад, когда вторая драгунская хоругвь уходила на север. Пили, как последний раз...

В правом углу залы, на высоком табурете, нарочно для этого отведенном, сидел шпильман. Некогда прославленный острослов из обедневшего шляхетского рода Кжесислав, прозванный за умение разбередить душу Штрыкалом, вот уж лет пять как прижился в столичном шинке. Развлекал панов военных игрой на лютне и душещипательными песнями. Сейчас он грустил по причине глубокой влюбленности в жену торговца кожами с Горбатой улицы. Хорошенькая мещаночка, как ни странно, на ухаживания знаменитого шпильмана не отвечала, чем повергала его в неподдельное уныние и недоумение.

Кжесислав задумчиво перебирал струны лютни, мурлыкая нечто в коломиечном размере:
		— Мои годы, мои годы, годы молоденьки,



		Когда доля несчастлива, будьте коротеньки.



		Пошли кони на пшеницу, на ней попасутся,



		Прошли годы понапрасну, уже не вернутся.








А в эркере, за кувшином доброго вина, привезенного аж из-под Дерно, чьи виноградники славились поболе, чем искоростянские, сидели хорунжий Выговских гусар, вельможный пан Анджиг Далонь и ротмистры той же хоругви паны Павлюс Пчалка и Гурка Корак. Сидели, пили понемножку. А куда торопиться панам гусарам? Выговская хоругвь по особому распоряжению короля Юстына оставалась в столице, каким бы боком раздор с малолужичанами не обернулся. Обсуждали новую саблю пана Анджига. Мастер-оружейник делал ее на заказ, учитывая рост, длину руки, ширину плеч и даже вес пана хорунжего, больше полугода мучился с гравировкой лезвия. Как утверждал кузнец, и сталь на клинок пошла особая. Редкий мастер в Прилужанах ее секрет помнит. А если и помнит кто, то передаст только старшему сыну. А коли не нашлось наследника, чужому ученику-подмастерью ни за что не узнать. Так и пропадает потихоньку секрет древних клинков, тайна узорчатой, «полосатой» стали. Это при короле Зориславе каждая пятая сабля из нее ковалась. Сейчас — считанные единицы. Кузнец обещал, что новая сабля Анджига будет рубить клинки врагов, как липовые палки. Но и плату взял — будь здоров. Анджиг Далонь отдал годовое жалование гусарского хорунжего, не торгуясь. Подумаешь! Неужто батюшка-король позволит голодать или в долги к ростовщикам залезть? Да никогда. А если Юстын и вздумает волю проявить и показать всему Выгову, что нет ему разницы между сыном и любым другим шляхтичем, то матушка Катаржина в обиду не даст. Уж всяко мешочком серебра посодействует.

Пан Пчалка в очередной раз поцокал языком, сунул узорчатое лезвие обратно в ножны:

— Эх, нам так не жить, а пан Гурка?

— Само собой, — глубокомысленно кивнул пан Корак. — Не всем же так везет. Родного батюшку, да в короли избрали...

— Не завидуйте, панове, — усмехнулся Анджиг. В свои девятнадцать он отпустил русые усы ниже подбородка и старался все время хмурить брови, полагая, что выглядит таким образом старше. — Думаете, мне с ним легко? Только и слышно — ты на виду все время, туда не ходи, того не делай, помни, мы лицо королевства...

— Лицо? — Пан Корак хотел было заржать, вспомнив, каким красавцем заявился пан Юстын на элекционный Сейм, но вовремя вспомнил, кто платит за сегодняшний ужин, и закивал пуще прежнего. — Конечно, конечно, лицо королевства. По вам теперь вся шляхта равняется.

— Точно! — подтвердил пан Павлюс и добавил: — Еще по одной?

— Наливай, — махнул рукой хорунжий. — Вот и я ему говорю — вся шляхта по нам равняться должна. А он, понимаешь, денег на коня давать не хочет! — И стукнул кулаком по столу.

— Да полно, пан Анджиг, — примирительно заметил пан Пчалка. — Зачем тебе тот конь? Или тебе коней мало?

— Как это «зачем»? — деланно удивился пан Корак. — Красавец писаный. Говорят, из самого Султаната привезен! Если не врут...

— Не врут. — Далонь-младший подставил чарку под кроваво-красную струю. — Уж в чем, в чем, а в конях я разбираться научен! Конь-огонь, понимаешь? У нас таких не бывает!

— Ну, прямо уж и не бывает... — Пан Пчалка был годами постарше друзей и потому не привык безоговорочно доверять словам. — Наши кони лужичанские тоже, знаешь...

— Что ваши кони супротив моего красавца! Как вороны супротив павы! Видел бы ты его, пан Павлюс! Бабки. Копыта. Плечи. Грудь... А холка какая! А репицу как несет? Чистая пава!

— Всем конь хорош, — поддакнул пан Корак, — кабы не цена.

— То-то и оно, — вздохнул пан Далонь. — Тысячу монет черномордый запросил. У меня таких денег нет. И не будет никогда.

— А у батюшки, его величества, просить пробовал? — поинтересовался Павлюс.

— И пытаться не хочу. Не даст. Все у него о государстве забота. Казну, понимаешь, враги украли. И возвращать не хотят, фу ты, ну ты! Начхать им, понимаешь, что король народом избранный!

— Рубить всех бело-голубых в мелкую окрошку! — схватился пан Корак за эфес сабли.

— Вы лучше подумайте, панове... — Павлюс не спеша поднес чарку к губам, осушил, вытер усы тыльной стороной ладони. — Подумайте, кто нынче в короне ходил, когда б Выгов за Белого Орла был?

Пан Гурка от неожиданности замер с открытым ртом и чаркой в кулаке, а пан Анджиг звенящим шепотом произнес:

— Ты сам-то понял, что сказал? Да за такие слова!..

— Ну, давай, давай, — насупился Павлюс, — отдай меня Зьмитроку и Твожимиру. За правду отдай. Ведь у нас правда нынче не в чести.

— Забыл, с кем говоришь?

— А с кем? С хорунжим Выговского гусарского полка. Или нет?

Пан Далонь засопел носом, обдумывая достойный ответ.

В это время в зале шпильману наскучило однообразное побренькивание (а может, кто-то из гусар надоумил — кончай, мол, юбкострадания), и он, бодро ударив по струнам, запел:
		— Дай, Господь, мне меч стальной,



		Дай кирасу, шлем, забрало.



		Всех врагов зову на бой,



		Как нам с древности пристало!



		Дай коня мне вороного,



		Знамя с траурной каймой.



		Я прошу не очень много,



		Я врагов зову на бой!







		С той поры прошли столетья,



		Когда можно в ратном споре



		Убежать от лихолетья,



		Алой влагой залить горе



		И в сраженьях на чужбине,



		Выкликая имя панны,



		Мчать галопом по равнине



		Меж веселыми пирами.








— Ты сам понял, что сказал? — с нажимом повторил пан Анджиг. — С кем говоришь?

— С хорунжим Выговских гусар, — в тон ему ответил Пчалка. — Ну, может быть, когда и полковником будешь. Так к буздыгану и мне путь не заказан.

— Что-то ты рано набрался сегодня, пан Павлюс, — попробовал вмешаться Корак. — Или вино крепче обычного?

— Отстань, пан Гурка, — отмахнулся от него пан Пчалка. — Я, может, завтра пожалею о том, что наговорил, и в свой маеток от стыда уеду. Но сейчас мне рот не закроешь.

— Ну, говори! — Далонь поставил чарку на стол, не пригубив.

— И скажу! Кабы был ты, пан Анджиг, наследником престола, как скажем в Угорье или Заречье... Там сыновья короля готовятся сами корону на голову возложить. Или, к случаю сказать, в Грозинецком княжестве или в Зейцльберге. Так вот, был бы ты наследником, и у меня резоны были бы с тобой не спорить, соглашаться, кланяться в надежде, что, венец надевши, ты меня не забудешь, призреешь сирого и убогого. А так... Да мы же равные. Оба шляхтичи, оба гусары. Можем на равных говорить.

Анджиг сглотнул сухим горлом:

— Не туда ты повел, понимаешь... Я тебе про Трахима, а ты мне про Ярему.

— А не скажи, не скажи... Вот послушай, княжич, что тебе верный шляхтич скажет...

Павлюс замолк, собираясь с мыслями, и снова стало слышно пение шпильмана:
		— Нынче время поостыло,



		Не перебороть кручину,



		Чтоб залить любви горнило,



		Не сбираю я дружину.



		Все сложнее и все проще,



		Все ясней и все неясно...



		Все понятно — это ропщет



		Сердце, что мечты напрасны!








— Вот завел волынку, — пробурчал едва слышно пан Корак. — И как не надоест...

— Слушай меня, пан Анджиг, — заговорил наконец пан Пчалка. — Я почему упомянул про бело-голубых? Потому что выборы короля — только с виду честное да справедливое дело. А как противная партия сильнее, и хитрее, и богаче окажется?

— Выборы короля — старинная привилегия шляхты лужичанской, — возразил Далонь-младший.

— Точно! — подтвердил Корак.

— Ну да! — тряхнул чубом Павлюс. — Забава. Любимая игра. Только выигрывает в ней не всегда тот, кто должен.

— Это еще почему?

— Мы ж не дети маленькие, скажу. Дошло бы дело до сбора Посольской Избы, смогли бы наши перебороть электоров из Малых Лужичан, Заливанщина, Хоровского воеводства?

— Да запросто! — взвился соколом пан Гурка.

Но Анджиг осадил его резким окриком:

— Погоди, не встревай! — И продолжил, глядя пану Пчалке прямо в глаза. — Не знаю я, пан Павлюс. Муками Господа клянусь, не знаю! Бабка надвое гадала, как говорится. Наши сильны, но и те не детки малые.

— Верно. Согласен. Теперь дальше глядим. Батюшка твой телом недужен?

— Недужен.

— Не ровен час... Нет, ты пойми меня, пан Анджиг, я ему сто лет жизни желаю и свечку за здравие в полпуда весом поставить готов, но...

— Да чего уж там. Говори.

— Не ровен час хвороба пересилит снадобья лейб-лекаря. Преставится король Юстын. Что тогда?

— Ясно что. Новая элекция, новые сборы Посольской Избы.

— Верно. И уж поверь мне, тогда Белый Орел своего не упустит.

Пан Корак открыл было рот, но тут же захлопнул его под тяжелыми взглядами сотрапезников.

— Знаю, что сказать хочешь, — небрежно бросил пан Пчалка. — Нам нет числа, сломим силы зла? Верно?

Корак неопределенно пожал плечами.

— Не прикидывайся. Хотел ведь?

— Ну, хотел...

— Ага, хотел. В том-то и беда, что есть число. И нашим, золотым, и бело-голубым число есть и давно посчитано. А теперь прикинь, сколько недовольных зьмитроковыми податями? Скольких затронули разговоры про Контрамацию и что ее давно отменить пора?

— Контамацию глупо отменять! — воскликнул Анджиг.

— Ты это Зьмитроку скажи и Твожимиру. А еще пану возному, Станиславу Клеку. То-то они порадуются...

— Батюшка не допустит!

— Верно. И лужичане ему верят. А не станет вдруг короля Юстына? Будет ли вера новому претенденту от Золотого Пардуса? Или вспомнят призабытого малость Януша с его белой курицей? Уж он-то точно от Контрамации отказываться не станет и подати, которых при Витенеже не было, пообещает отменить. А много ли шляхте надо? Подпел, подыграл и готово!

— Что-то я не пойму, к чему ты ведешь? — вмешался пан Корак.

— Ты гляди непонятливый какой! — рассмеялся пан Пчалка. — И ты не понял еще, пан Анджиг?

— Я-то догадываюсь...

— Верно! По наследству нужно корону передавать, по наследству!

— Ну, ты... — Пан Гурка охнул и прикрыл ладонью рот.

Анджиг Далонь затряс головой, хорошо, что еще знамение не сотворил, словно нечисть узрел, не к ночи будь сказано.

— Это немыслимо!

— А раньше много немыслимым казалось из того, что нынче само собой разумеется. Про ту же Контрамацию лет двести назад кто помыслить мог? А про то, что грозинчанин прилужанским подскарбием будет?

— Нет, — Анджиг помотал головой отрицательно. — Нельзя. Против закона. Мой отец жизнь готов положить, чтоб все по закону было...

— Так почему бы через Сенат закон не провести? — Пан Пчалка уставился прямо в глаза хорунжего.

Анджиг не выдержал и отвел взгляд, прошептал еле слышно:

— Точно, — а вслух сказал: — Кто же возьмется в Сейме такой закон предложить? Кто не побоится?

— Эй, панове, вы что задумали? — воскликнул пан Корак. — Вы хоть разумеете, к чему королевство толкнуть можете?

— Закрой рот, пан Гурка, — пристукнул кулаком по столу пан Пчалка. — Не твоего ума дело. Выпей лучше еще. — Он щедрой рукой плеснул в чарку пана Гурки так, что вино хлынуло через край, растекаясь по столу кровяной лужицей. — Выпей и помолчи. А ты, пан Анджиг, подумай хорошенько. Как друг тебе советую. В случае чего знай: выговские гусары на твоей стороне.

— Пан полковник...

— А пана полковника и переназначить недолго. Давай-ка выпьем, пан Анджиг!

— За что?

— Чтоб все наши мечты сбывались! Чтоб крепли Великие Прилужаны на зависть всем врагам! — произнес пан Пчалка, наливая вино.

Они поднялись, отодвинув табуреты.

Чокнулись.

— За Великие Прилужаны от Стрыпы до Луги! — воскликнул Анджиг. Тост вполне уместный нынешней осенью в Выгове и даже, можно сказать, обыденный.

— На погибель врагам! — поддержал его Павлюс.

А пан Корак, закусив ус, горестно прошептал:

— Что ж вы творите, панове? Что ж вы творите...

Гусары выпили. Замерли на мгновение.

Из залы донеслись заключительные аккорды шпильмана:
		Неприступная Богиня,



		Та, что сердце отобрала,



		Нет обиды и в помине —



		Мчусь к тебе, подняв забрало.



		Облик твой Луны прекрасней,



		Днем светило затмевает...



		Кто сказал, что я несчастен?



		Нет. Счастливей не бывает.







		Раз в глаза взглянуть и хватит,



		Раз увидеть и довольно,



		Чтобы душу мне оставить



		С панной вольно иль невольно.



		Не бывает больше счастья,



		Чем страдать — страданье лечит.



		Кто сказал, что я несчастен?



		Вот перчатка! И до встречи...








— Эх! — Пан Пчалка стряхнул последние капли вина на глинобитный пол, крякнул, вытер усы. — Ты, самое главное, пан Анджиг, нас не забывай, как королем станешь.

— Довольно! — сурово оборвал его пан хорунжий. — Пошутили и будет. Не о том сейчас думать надобно.

— Хорошо сказано! — поддержал его пан Корак. — Добрую шутку я понимаю, это да! А то уж можно подумать, что заговор какой вы затеяли, панове.

— Вот еще сказал! — усмехнулся пан Пчалка. — Мы — и заговор. Да разве гусары могут заговор затевать? На гусарах все Прилужанское королевство держится. Так, пан Анджиг?

— Так! За державу печалиться надо. Врагов рубить всяких. И внешних, и внутренних. А заговоры затевать — это мы оставим курощупам малолужичанским, заливанщанским хитрованам да хоровским купчишкам, которые в Скорняге души не чают.

— Слава Господу! — Пан Гурка истово сотворил знамение. — Ныне, и присно, и во веки веков слава!

— Аминь! — Его товарищи набожно повторили знамение, повернувшись лицами к храму святого Анджига Страстоприимца, покровителя пана хорунжего.

— А что это за шум в зале, панове? — вдруг приподнял бровь пан Пчалка.

Анджиг и Гурка прислушались. И вправду, в зале творилось что-то непотребное. Шпильман Кжесислав сбивчиво увещевал кого-то, срываясь на визг совсем на по-шпильмански. Громыхнул перевернутый табурет.

— А ну-ка, панове, за мной... — Пан хорунжий, подавая пример, откинул занавес, разделяющий эркер и залу.

Его внимание тотчас же привлекла дивной красоты пани, застывшая посреди непривычно пустого шинка. Белая, как самый дорогой угорский мрамор, кожа. Локоны, черные, подобно гриве лучшего султанатского аргамака, вырвались на свободу из-под упавшего на плечи нежно-лазоревого бархатного капюшона. Ресницы-опахала бросали густую тень на высокие скулы, а в правом уголке рта примостились две родинки-близняшки. Будто глазки неведомой зверушки.

Как черные вороны вокруг голубки, стояли вокруг панянки шестеро сурового вида вооруженных мужчин в темных, измаранных понизу грязью мятелях и овчинных шапках. С первого взгляда видно — лихие люди. Круки. Убьют и не задумаются. Четверо стояли совсем рядом, а двое в отдалении. Один из них потирал кулак, усмехаясь в усы и поглядывая на торчащие из-за стола подошвы полусотника-стражника, а другой откровенно скалился, приставив острие клинка к груди вцепившегося в рукоятку сабли сродственника пострадавшего.

— А я говорю, пойдем! — Самый здоровый из разбойников протянул руку, пытаясь сцапать прекрасную пани за рукав.

Анджиг отметил про себя, что «пойдем» прозвучало как «пойдзем» — несомненный признак, с головой выдающий грозинчанина.

С неожиданной ловкостью женщина отскочила в сторону:

— Утрешься, сиволапый! Да ни за что!

Вот ее выговор был вполне великолужичанским. Тоже ни с каким иным не спутаешь.

Выкрикнув эту фразу, она заозиралась по сторонам в поисках поддержки и спасения, задержавши глаза на пане хорунжем. Черные, бездонные глаза. Глаза-колодцы, из которых днем звезды видать.

Кровь, пополам с вином, бросилась пану Далоню в виски.

Вот так случай новоприобретенную саблю обновить! Да еще на глазах прекрасной пани! Тем более, что грозинчан в Выгове никто сильно не любил. Даром, что сейчас они союзники. Это дело такое: сегодня ты союзник, а завтра — враг лютый. Жизнь быстро учит не доверять безоговорочно кому ни попадя. А уж в Тернове, откуда Далони вели свою родословную, к Грозину с Мезином всегда относились с опаской. Помнили последнюю войну.

— А ну прочь, подлецы! — воскликнул пан Анджиг, вытаскивая саблю.

Быстрым шагом пошел вперед.

Он не оглядывался. Знал, что паны Пчалка и Корак следуют за ним, как последовали бы за командиром на край света.

Черные круки-вороны не стали искать мирного решения. Сразу же схватились за сабли, расходясь полукругом. Хорошо еще, никто самострел не прихватил.

Шпильман Кжесислав ойкнул жалобно и спрятался под стол, потеснив оказавшегося там еще до появления гусар Вацлава.

— Эх, плохо, что урядники наши раньше ушли... — с тоской проговорил пан Гурка.

— Чего душу травишь? — огрызнулся пан Павлюс. — Нет, и не надо. Нам больше чести будет.

Первый удар пан Анджиг отбил высокой примой. Легко и непринужденно. Клинок в самом деле оказался чудесен. Прекрасный баланс — веса вовсе не чувствуется. Да еще после нескольких обменов ударами даже враги поняли, насколько он превосходит в крепости их клинки. Каждое столкновение оставляло на грозинецких саблях глубокие зарубки.

Зацепив острием сабли плечо первого противника, хорунжий поискал глазами панянку. С нее хватит совести удрать, не досмотрев до конца представление и испортив тем самым все удовольствие для спасителей.

Нет. Она осталась.

Больше того, прекрасная незнакомка не стала делать глупостей, которые не преминула бы учудить каждая лужичанская пани на ее месте. Не кинулась разнимать дерущихся, не стала визжать, созывая стражу, не стала, наконец, мешать фехтовальщикам демонстрировать свое искусство. Просто отошла к стенке и молча замерла.

— Ах ты козел лодзянский! — Второй разбойник отскочил от пана Анджига, зажимая рассеченную щеку. Алая кровь так и струилась между пальцами. Видно, шрам останется весьма заметный.

Хорунжий ударил очередного противника крест накрест, косо сверху. Тот отбил оба удара защитой святого Жегожа, попытался уколоть гусара в кварту. Пан Анджиг без труда защитился квартой, ответил горизонтальным ударом, который распорол черный жупан и проскрежетал по звеньям кольчуги.

Позади справа пан Пчалка наседал на двоих круков, выкрикивая по всегдашнему обыкновению:

— На! На! Получи! На! На!

Тихо драться Павлюс не умел.

Разбойник, сдерживавший родича стражника, присоединился к драке, набросившись на пана Корака. Ротмистр увернулся от его размашистого удара и без затей лягнул черного в живот сапогом. Грозинчанин взвыл, согнулся, и тут ему на плечи прыгнул опомнившийся таки брат полусотника.

Гурка сдержал удар, которым уже вознамерился распластать крука от плеча до пояса. Примерился, как бы так ткнуть саблей, чтобы безвинного лужичанина не поранить, но перецепился за поваленный табурет и упал на одно колено. Грозинчанин заревел от радости и навалился на него как был, с грузом на спине.

Дальнейшего пан Анджиг не видел потому, что гнал к выходу разбойника с раненой щекой.

— Песья кровь! Уходзим! — заорал тот самый высокий, который пытался схватить пани за руку.

Грозинчане не заставили себя уговаривать, устроив небольшую давку у дверей. Мгновение-другое, и в зале «Желтого гусара» осталась лишь одна противоборствующая сторона.

— Знай наших! — весело воскликнул пан Пчалка. — Ишь чего вздумали — с гусарами тягаться!

Пан Корак, сидя на полу, ощупывал жупан на груди и на животе.

— Целый, слава тебе Господи! А мне показалось, что зацепили...

Но пан Далонь-младший уже никого не видел и не слышал, кроме прекрасной пани, шагнувшей ему навстречу от стены.

Гусар на ходу бросил саблю в ножны, отвесил самый изысканный поклон, на который только был способен.

Черноволосая красавица поправила кружевной рюш на шее, присела по последней выговской моде на две пяди. Склонила чело.

— Анджиг Далонь, прекрасная пани. Хорунжий Выговского гусарского полка. Счастлив, что оказался поблизости.

— Хележка Скивица, вельможный пан. Ты представить себе не можешь, сколь я рада, что встретила истинного шляхтича.

— Позволь предложить тебе помощь и защиту хотя бы на этот вечер, пани Хележка. Мне кажется...

— Принимаю. С огромной благодарностью! — Пани Скивица не дала Анджигу даже договорить. — И почему только на это вечер? — Она смущенно опустила ресницы, а про себя подумала: «Ну, вот ты и на крючке, короленок. А две-три ложки крови, пролитой людьми Зьмитрока, — не самая высокая цена за блестящее исполнение задания вельможного князя, не так ли?»






Глава четвертая,




в которой читатель знакомится с устройством буцегарни городка Жорнища, нравами отдельных порубежников, узнает, что говорят о малолужичанах в центральных воеводствах Великих Прилужан, а также оказывается свидетелем начала пограничного конфликта.


Буцегарня Жорнища только и отличалась от берестянской, что размерами. Те же две комнаты, разделенные коридором. Те же стальные прутья, покрытые влагой и ржавчиной. Такая точно гнилая солома на полу.

Панов Войцека и Юржика вместе с Лексой, баюкающим раненую руку, поместили в правую комнату. А Ендрека, вынув изо рта деревяшку, бросили в левую. Так что теперь их разделял коридор. Других арестантов в Жорнище либо не было в настоящее время, либо их предусмотрительно выдворили, ожидая важных гостей.

Рук студиозусу никто не развязывал. Равно как и пальцев. Поэтому он долго елозил на охапке соломы, стараясь найти положение поудобнее. Хотелось если не поспать, то хотя бы просто полежать неподвижно, отдыхая телом и приводя в порядок смятенные мысли.

Пан Юржик все еще находился в затуманенном состоянии. Словно крепко пьяный человек. Бессмысленный взгляд серо-зеленых глаз устремлялся в потолок, губы улыбались, напоминая гримасы юродивых, собирающих милостыню на церковной паперти. Лекса уложил его, заботливо подсунул под голову шапку.

— Спи, пан Юржик.

Шляхтич кивнул. Блаженно зевнул и закрыл глаза. Вскоре даже на половине Ендрека стало слышно его похрапывание.

— Силен... того-этого... чародей, — пробормотал бывший шинкарь, в свою очередь умащиваясь на сене.

Пан Войцек только зубами скрипнул. Он сидел, скрестив ноги, локтями упираясь в колени.

— Ты это... Пан Войцек, не кори себя... того-этого... Кто ж мог подумать?

— Я д-д-должен б-был подумать! — сердито откликнулся Меченый. — Я!

Лекса вздохнул и промолчал.

А что скажешь?

Ендрек уже и сам догадался, что его нарушение Контрамации было лишь поводом к задержанию. Помилуй, Господи! Да разве это нарушение? Сколько там той силы магической он затратил, пытаясь смягчить страдания пана Юржика? Ложку, не более, по сравнению с волшебством того же Гудимира. Но тот ведь находится на казенной службе, на реестре. Хоть и использует дар для своей корысти. Своей и пана сотника жорнищанского, Лехослава Рчайки.

В другое время и в другом месте чародейство Ендрека осталось бы попросту незамеченным. Мржек вон на берегу Стрыпы, когда грозинчане атаковали струг, несравненно сильнее колдовал. Что ж ни один из реестровых чародеев хоровского порубежья не всполошился? Не поднял тревогу, не выслал хорошо вооруженный отряд разобраться что к чему? Или это в порядке вещей? Сильного врага беспрепятственно пропускать, а кого обидеть легко, кто сам законы старается выполнять по мере сил, того можно и в буцегарню?

Из обрывков разговоров между порубежниками, подслушанных, пока их вели в застенок, студиозус понял, что задержали их, скорее всего, желая завладеть грузом. Проклятым сундуком, ни дна ему, ни покрышки. И попробуй теперь докажи, что прилужанского золота они и в глаза не видели, а подставили их вельможный пан Зджислав Куфар, бывший подскарбий коронный, и его преподобие, митрополит выговский Богумил Годзелка. Всучили вместо золота чушки свинцовые... Где, интересно, они свинцом разжились? Не иначе для починки купола какого-нибудь столичного храма церковники закупили, а вот, гляди ж ты, пригодился.

Скорее всего, хитрые, как два матерых лиса, Зджислав и Богумил отправили от Выгова несколько телег. И несколько отрядов малолужичанской голытьбы — благо съехалось их туда стараниями панов полковников из Берестянки, Крапивни, Жеребков, Нападовки более чем достаточно. А вот с золотом сундук был всего лишь один. И вряд ли — Ендрек удивился, что эта мысль пришла к нему в голову только сейчас — настоящую казну отправили бы в далекий южный Искорост, через опасные даже в спокойные времена пристрыпские степи. Да и покидала ли она пределы Выгова? Кто знает? Может, таится казна, закопанная до поры до времени в одном из подвалов под храмом Святого Анджига Страстоприимца — покровителя Великих Прилужан? Там, говорят люди, тоннелей нарыто — немеряно. И не мудрено — за четыре сотни лет-то... А может быть, в храме Святого Жегожа Змиеборца, что на Щучьей горке? Оттуда, тоже сведущие люди толковали, ходы тянутся по всему Выгову. Или, чего проще, в самом обычном подвале кого-нибудь из выговчан, кто сохранил верность старой власти, а таких в любом случае, несмотря на всеобщее воодушевление горожан новым королем, должно оставаться немало.

Под эти невеселые мысли Ендрек и пытался уснуть.

Шипел, коптил, брызгался искрами оставленный стражниками в скобе факел. Безмятежно сопел пан Бутля. Молчал, уставившись в стену Меченый. Елозил спиной по соломе Лекса — все норовил руку пристроить так, чтобы во сне не зацепить ненароком.

Что то будет с ними завтра? Какую еще неожиданность преподнесет злосчастная судьба? Вырвутся на свободу или так и сгниют в жорнищанской буцегарне? Хотя... Какой там «сгниют»! Похоже, пан Лехослав настроен решительно и умереть своей смертью никому из них не даст...

Пальцы немели, запястья ломило, но медикус все-таки провалился в беспокойную, наполненную кошмарами, дремоту. То он видел близко-близко глаза короля Юстына, лежавшего в центре гексаграммы, а Грасьян — головорез с проваленным носом — уже заносил нож. И не слетала дверь с петель, не вкатывался кувырком седоусый Хмыз, не врывался в прыжке пан Войцек, оскаленный, с побелевшим от гнева шрамом. Нож опускался, опускался, касался острием кожи... И вдруг, в последний миг, изуродованное дурной болезнью лицо Грасьяна сменялось перекошенным от ненависти ртом пана Гредзика Цвика. А нож чудесным образом превращался в саблю. Одна радость — она оказывалась занесенной, а значит, вновь далекой от горла.

— Они — мои! — выкрикивал Гредзик, брызгая слюной. — Ты, Юржик, первый. А студиозус потом... Сволочь глазастая!

А сабля бросалась вниз, в стремительный и беспощадный полет. И, похоже, появления Лексы с дубиной не предвиделось.

Только, в отличие от той летней ночи, сабля двигалась медленно, словно в воде. Или даже не в воде, а в сметане или киселе. Но от этого становилось только страшнее.

Холод клинка обжигает напряженную шею, начинает подаваться в стороны кожа под безжалостным напором заточенной стали...

И тут картинка снова сменяется.

Вместо предателя-шляхтича появлялся чародей Мржек.

Колдун стоял, сосредоточенно уставившись на сведенные перед грудью руки. Пальцы, подрагивающие от напряжения, едва не касались друг друга. Ендрек чувствовал сгущающийся огонь в руках Мржека. Чародей собирал клубок пламени... Собирал, чтобы после запустить его в струг с ласковым именем «Ласточка», с борта которого отстреливались от грозинецких драгун пан Войцек и пан Юржик, Грай и Гапей.

Ендрек пытался вспомнить, как, каким усилием ему удалось приостановить и чуть-чуть отклонить полет смертоносного пламени, но тут сообразил, что руки его теперь связаны, пальцы скручены и онемели, и противостоять чужому чародейству не удастся.

Но ведь не обязательно задействовать руки? Несмотря на то, что умудренный опытом Гудимир, несомненно, придерживался иного мнения, Ендрек помнил, как отчаянно сопротивлялся напору Мржека на палубе «Ласточки». Ведь он тогда не размахивал руками, не совершал колдовские пассы, только напрягал до предела возможного волю... Но, может быть, именно поэтому у него ничего не вышло? Лишь на мгновение глаза колдуна, глаза безжалостного и жестокого убийцы, удивленно расширились, а потом сила Мржека сломала неумелое сопротивление студиозуса, как ломит сапог высохшие стебли травы.

Вот и сейчас клубок пламени стремительным рывком покроет разделяющее их пространство. Затрещат, скручиваясь и осыпаясь прахом, волосы. Запузырится, затрещит кожа, лопнут глаза...

Ендрек охнул и проснулся.

Факел почти потух, света давал мало, зато дымил, наполняя помещение смрадом.

На правой половине буцегарни все было по-прежнему. Только Лекса, заснув наконец-то, похрапывал в рыжеватую бороду.

Студиозус попытался перевернуться на другой бок и застонал от резкой боли в затекших пальцах.

— Ч-ч-что, худо? — приоткрыл глаза пан Войцек.

— Не мед, — прохрипел Ендрек. Горло пересохло и язык ворочался с трудом.

— Д-держись. Лучше б-б-будет не скоро.

Парень просто кивнул в ответ. И так понятно, что не пивом угощаться их в застенок упрятали.

Проснулся Лекса. Закряхтел. Сел. Осторожно потрогал толстым пальцем замотанную не слишком чистой тряпицей руку.

— Светает... того-этого...

Меченый недоверчиво глянул на забранное частыми прутьями махонькое окошко под самым потолком.

— Точно-точно... того-этого... Я завсегда с рассветом просыпаюсь. Даже когда без надобности... того-этого...

— А п-похоже, и правда, — согласился пан Войцек. — Светает.

Лекса поднялся, почесал бок, потом ногу через плотную штанину и пошел к бадейке для нечистот.

Ендрек ощутил, что тоже не отказался бы справить хотя бы малую нужду. А попробуй это сделать со связанными за спиной руками.

— Нет, и как мне теперь до ветру сходить? — смущенно улыбнулся он.

А Лекса журчал весьма соблазнительно.

Пан Войцек решительно вскочил на ноги.

— Что з-з-за непотребство?! — возмутился он. И возвысил голос: — Э-гэй! Сторожа! С-слышите меня, нет?

Никто не ответил.

Зато проснулся пан Юржик. Сел, потряс головой, схватился ладонями за виски.

— Где я? Что за хрень? Чего темно-то так?

— П-поздравляю, пан Юржик, — хмыкнул Меченый. — Самое интересное п-п-проспал ты...

— А? Чего? Это ты, пан Войцек?

— Я, я. Ты-то к-кого думал увидеть?

— Да и не знаю... Не нравится мне тут. Елки-палки! Словно я снова в Берестянке. Или с головой у меня что-то? Может, и не было ничего? — Пан Бутля дернул себя за ус. — Просыпайся, пан Юржик!

— Во дает! — искренне восхитился Лекса. — Ты что, пан Юржик... того-этого... не помнишь ничего?

— Да нет, почему? Помню. Многое даже помню. Помню, как в Жорнище заехали. Помню, дрянью какой-то кормил нас шинкарь. Помню, как студиозус наш лечить меня начал... Да, дед какой-то зашел!

— Верно, пан Юржик, — погромче проговорил Ендрек. — Зашел. Только это не дед, а местный реестровый чародей.

— Да ну?

— А ты думал?

— Так нас... это...

— Во-во, — пробасил Лекса. — Загребли. Теперь уж не знаю, чего и ждать... того-этого. Как говорится: коготок увяз — один раз отрежь...

Насколько ни казалось их положение трагичным, хохота не смог сдержать никто.

— Ты опять, Лекса? — смахивая слезы костяшками пальцев, всхлипнул Юржик.

— Дык... того-этого... не сдержался...

— Т-ты не сдерживайся, односум, — проговорил пан Войцек. — С х-х-хорошей шуткой и помирать веселее...

— Э! Панове! А кто помирать собрался? — Пан Бутля вскочил на ноги. — Мы еще поборемся!

— Т-твои бы слова, п-пан Юржик, да Господу в уши, — невесело отвечал Шпара.

— Да ладно! Ну, нарушил Ендрек Контрамацию! С кем не бывает? Объясним, шапками оземь ударим, покаемся... Ты же сам предлагал, пан Войцек, к Институциуму его пристроить. Вот и будет случай с матерым чародеем, как бишь его?..

— Г-гудимир.

— Вот-вот. Со старым, проверенным, реестровым чародеем поговорим. Расскажем ему про Мржека да про обряд в замке пана... тьфу ты — тоже мне пан... пана Шэраня.

— Эх, п-пан Юржик, к-кабы все так просто было...

— Да чего сложного? Сколь я понял, хоровские уховецким не враги. Скажемся, кто мы есть такие...

— Д-да поздно, пан Юржик. З-з-знают уж, кто мы такие. Даже больше че-е-ем надо знают.

— Как так — больше чем надо? Не понял...

— А во-во-от так. Сотник местный, пан Лехослав Рчайка, с-са-а-амолично мне п-признался, что знает про нас и груз наш всё.

— Откуда знает?

— От рошиоров, — дернул Меченый себя за ус.

— Не понял.

— А т-тесен мир, старые люди г-говорят. Боярин Рыг-г-гораш, что мазыла Тоадера по н-нашим следам пускал, к-королю своему весточку с гонцом слать н-надумал. Т-так вот, порубежники жорнищанские того гонца п-п-перехватили.

Пан Юржик хлопнул себя по лбу:

— Елкин дрын! Мы ведь подлинными именами назвались, когда в Жорнище въехали...

— Т-т-то-то и оно...

— Кто ж помыслить мог? Хоровцы! Свои в доску! Кто б додумался от них скрываться!

— Д-доверчивые мы с-слишком, пан Юржик, — удрученно кивнул пан Шпара. — З-за то нас великолужичане били, бьют и бить будут. М-мы-то по-благородному, по-шляхетски п-п-привыкли. Грудь в грудь, глаза в глаза, а у н-них все с п-п-подвывертом каким-то...

— Точно, — согласился пан Бутля и добавил: — Ты, Ендрек, не слушай. Не о тебе речь. И среди великолужичан достойные люди встречаются.

— Да я и не слушаю, — отвечал студиозус. — Вернее, слушаю, но... Короче, панове, привык я уже к вашим подначкам. Мне бы до ветру сходить, а там хоть горшком назовите...

— А ведь и правда, — прищурился пан Юржик. — Парню руки связали — пускай приходят сами гашник развязывать! — И закричал громко, аж в ушах у всех зазвенело: — Эй, сторожа! Идите сторожить, а то разбежимся!!! Э-гэ-гэй!!!

— Тише, пан Юржик, — взмолился бывший шинкарь. — Ты... того-этого... дозовешься их или нет, не знаю, а нас оглушишь. Сто пудов... того-этого...

— «Сто пудов»! — передразнил его шляхтич. — Давай ты тогда кричи! А еще лучше знаешь что?

— Что?

— Кулаком в стенку стукни — глядишь, сторожа и сбегутся, когда половина буцегарни им на голову свалится...

— Ну, пан Юржик... того-этого...

— Что, слабо?

— Дык...

— К-к-кончайте зубоскалить, — оборвал их пан Шпара. — Ну, чисто дети м-малые!

— Прости, пан Войцек, — не стал спорить Бутля. — Что ты там про сотника тутошнего сказывал? Чую, неспроста он нас под замок упрятал.

— Еще к-к-как неспроста. Золота ему прилужанского з-з-захотелось.

— Это так-то они Белого Орла поддерживают?! — возмутился Юржик.

— Свои собаки грызутся, вылетит — не поймаешь, — добавил по всегдашнему обыкновению непонятно, но к месту Лекса.

Пан Бутля снова сполз по стенке, задыхаясь и хватая ртом воздух, несмотря на всю затруднительность их положения.

Меченый развел руками — вот что, мол, с ними поделать? Речь идет о жизни и смерти, а они шутки шутят, веселятся.

Ендрек охотно посмеялся бы вместе с паном Бутлей, если бы не опасение обмочить штаны. А это было бы унизительно, да и попросту некрасиво.

Великан, глядя на хохочущего пана Юржика, и сам не сдержал улыбку, прыснул в бороду и с размаху стукнул кулаком в стену. Левым кулаком, разумеется. Правую руку он по-прежнему опасливо прижимал к груди.

И, словно по волшебству, дверь, ведущая из караульного помещения в коридор меж решетчатыми стенами, отворилась. В проеме мелькнул отсвет факела, а потом, перецепившись через порог, в буцегарню самым натуральным образом ввалился человек. Он упал, неловко подвернув руку, сдавленно ойкнул.

«Явно не воин, падать не умеет, точно как я», — заключил студиозус.

Вошедший за ним порубежник высоко, насколько позволял потолок, поднял горящий факел. Лежащий человек оказался как раз в середине желтоватого круга. Ворвавшийся следом стражник с нашивками десятника пнул его в бок:

— А ну вставай, изменничье семя! Разлегся тут, как куча навозная!

Он занес ногу, но новый узник, опережая повторный удар, проворно вскочил на ноги.

Теперь Ендрек сумел рассмотреть его во всех подробностях. Ну, может, и не во всех, но в достаточном количестве.

Названный «изменничьим семенем» был невысок, сутул, но круглолиц. Около нелепо оттопыренного уха запеклась кровь, левый глаз заплывал сливово-сизым кровоподтеком. Венчик жиденьких светло-соломенных волос торчал из-под мятой черной скуфейки. На плечах его нескладно сидел грязный, подпоясанный веревкой, подрясник с наполовину оторванным рукавом. Довершала картину реденькая бородка и красный блестящий нос.

— Эй, урядник! — негромко позвал пан Войцек.

— Чего? — обернулся к нему порубежник. Ендрек узнал его. Этот самый урядник сопровождал их в буцегарню после ареста в «Свиной ножке». Звали его Гавель, и, насколько успел заметить медикус, жорнищанин отличался вздорным, вспыльчивым нравом. Даже подчиненные бросали на него неприязненные взгляды

— Моему т-товарищу руки связали, — медленно, почти не заикаясь, проговорил пан Шпара. — Связали и на всю ночь бросили. У нас, в Малых Прилужанах, такое даже с пленными зейцльбержцами не творят...

— Ты указывать мне будешь? — перебил шляхтича Гавель.

— Буду, урядник, буду. Не по-человечески это. Развяжи его. Дай хоть к ветру сходить.

— Пущай в штаны ходит, — отмахнулся Гавель. Повернулся к человеку в скуфейке. — Ты, крысы заалтарная, живо за решетку лезь! Тюха!

— Тута я, пан урядник, — откликнулся седоусый порубежник с неприметным, мятым, словно постиранным несколько раз, да не выглаженным лицом.

— «Тута»! Открывай давай. А ты Мацей, присвечивай получше!

— Гавель, — негромко позвал урядника пан Войцек. — С огнем играешь. К тебе шляхтич обратился. С просьбой.

— Да пошел ты!

— Зря ты так...

Услыхав нотки нутряной ненависти в голосе пана Шпары, Ендрек содрогнулся в предчувствии непоправимого. Раньше только упоминание о Мржеке наполняло Меченого такой злобой.

Бывший богорадовский сотник шагнул к решетчатой двери, опустив руки и слегка пригнув голову. Вроде бы безоружный человек, но жорнищанские порубежники невольно попятились.

— Ах ты, сукин сын! — Гавель схватился за саблю, вытащил ее наполовину из ножен, избоченился. — Ты кого пугать удумал?

— А мокрицу одну, по недоразумению в урядники произведенную, — ухмыльнулся пан Юржик, становясь рядом с Меченым. Он, хоть и не производил впечатления опасного бойца, но вид имел лихой и бесшабашный — такой не задумываясь прыгнет с голыми руками на саблю.

— Точно... того-этого... — пробасил Лекса, нависая над шляхтичами. — Я сперва думал — петух посреди буцегарни хорохорится. А пригляделся... того-этого... точно мокрица. Склизкая и вонючая.

— Да я вас всех! — Жорнищанин выхватил наконец-то саблю, замахнулся. Посеку, в капусту! — Он наискось рубанул по прутьям, не опасаясь попортить клинок. Сразу видно — сам лезвие не правит, рядовые для такой работы найдутся.

— А ты дверку-то открой, — почти ласково попросил пан Войцек.

На шум заскочил еще один порубежник. Тот самый, с родинкой на щеке, что вел Ендрека со второго этажа «Свиной ножки» в общую залу. Заскочил и замер. Их было четверо вооруженных, опытных бойцов против троих узников. Но они боялись. Да-да... Именно боялись. Это Ендрек понял сразу по втянутым в плечи шеям, неуверенному поставу ног — словно каждое мгновение ждут подвоха, чтобы броситься наутек. Даже Гавель, кричащий, брызгающий слюной и калечащий о решетку саблю, боялся. Только он буйством и напускной удалью пытался прикрыть свой страх.

Пожалуй, если бы пан Войцек был один, его боялись бы точно так же. Волк, пойманный в ловушку и упрятанный за решетку, смиряет свору брехливых, лопоухих и репьехвостых кобелей одним взглядом желто-зеленых глаз. Вот-вот каждый себя волкодавом ощущал, а глядишь, и заливистый лай переходит в жалобное поскуливание, хвосты сами собой поджимаются, опускаются головы — прости нас, неразумных, пощади нас, убогих.

Порубежник с родинкой схватил Гавеля, замахнувшегося в очередной раз саблей, за рукав.

— Тихо! Ты чего? — вполголоса заговорил он. — Это ж сам Меченый. Ты что, не слыхал?

— Да я! Да я его! — кричал Гавель, но уже без прежнего воодушевления.

Пан Войцек вызывающе зевнул и засунул большие пальцы за пояс.

— Что «ты»? Тыкалка! — Седоусый, видно, тоже был урядником в сотне пана Лехослава, потому как говорил с Гавелем на равных. — Сотники меж собой договорятся, а крайними мы с тобой будем. Охолонь. Не лезь...

— Да пан Лехослав, может, говорил... — попытался в последний раз вырваться рыжий порубежник, но вдруг понял, что готов сболтнуть лишнего и замолк, тяжело дыша.

Со злостью бросил саблю обратно в ножны. Сплюнул, растер подошвой сапога.

— Чтоб вы все! Тьфу, малолужичане... Сброд бандитский, одно слово!

— Где-то я уже такое слыхал, — едко проговорил пан Юржик. — Дай-ка вспомню... Ага, вспомнил. В Выгове, когда пана Юстына в короли кричали на площади.

Тюха смущенно отвернулся. Проговорил, пытаясь отвлечь порубежников:

— Дык, это... Куда теперь этого...

Человечек в скуфейке затравленно озирался и вытирал нос рукавом.

— Ну что, Харлам, — отдышался и, вроде бы, даже успокоился Гавель, — куда пономаря кинем?

— А вот туда и кинем... — Харламом, как оказалось, звали урядника с родинкой. Он ткнул пальцем в сторону Ендрековой половины тюрьмы. — С этими связываться — не резон. На допрос поведем, я полдесятка с луками прихвачу. — Он прищурился, оценивающе оглядел панов шляхтичей и Лексу и добавил: — А то и с сетями. Для верности.

— С сетями? — ухмыльнулся Гавель. — С сетями — это здорово. Это ты хорошо придумал, Харлам. Тюха!

— Тута я.

— Открывай левую.

— Слухаюсь! — Тюха загремел ключами. Выбрал один, с трудом провернул его в замке. Бросил новому узнику. — Давай, дуй сюда!

Между тем Харлам снова потянул Гавеля за рукав:

— Пошли, никакого лешего тут делать.

Рыжий урядник дернул плечом:

— Погодь! Я еще...

— Сказал, пошли!

Гавель подбоченился, повернулся к пану Войцеку:

— Слышь, ты, Меченый ты там или не Меченый... Я с тобой еще поговорю.

Он плюнул на пол в опасной близости от сапог пана Шпары, круто развернулся на каблуках и прошагал прочь. Факельщик и Харлам последовали за ним.

Человечек в скуфейке проскользнул в приоткрытую Тюхой дверь и рухнул без сил на солому.

Порубежник щелкнул замком, вытащил ключ. Буркнул негромко:

— Развяжешь ему руки... Слышал?

Человечек кивнул.

— А после взад завяжешь. Понял?

Кивок.

— Все. Я пошел. Чего-нито поесть принесу. Ждите...

Тюха повернулся и пошел к выходу.

— П-порубежник, — негромко позвал его пан Шпара. — Т-тебя как звать-то?

— Автухом, — угрюмо отозвался служивый.

— Спасибо, Автух.

Жорнищанин остановился как вкопанный. Будто не слово доброе услышал, а батогом промеж лопаток получил.

— Это... дык... Не за что, пан...

— Есть за что, есть, — веско произнес пан Юржик. — Может, ты нам веру в хоровских порубежников вернул, а, Автух?

— Да я чо... Я ничо... — Порубежник потупился, крякнул, потянулся рукой дернуть себя за ус, но раздумал. — Я это... Незачем-то там... вот... А просто...

— Да не оправдывайся, чудила! — усмехнулся Юржик. — За добро тебе Господь сторицей воздаст. Ну, а мы, будет случай, тоже не забудем. Спасибо, Автух.

Тюха-Автух совсем сник — видно, не привык благодарности получать — и поспешил убраться.

— Спасибо! — крикнул ему в спину ошалевший от счастья Ендрек, почувствовав, как пальцы человека в скуфейке осторожно распускают узлы на его путах. — Век не забуду!

Поскольку порубежник ушел, радость молодого человека перекинулась на того, кто непосредственно с ним возился:

— А тебя как зовут, добрый человек?

— Лодзейко я, — ответил тот сиплым голосом, продолжая ковыряться с узлами. — Кто ж так тебя приказал увязать, словно деликвента опаснейшего?

— Так Гудимир — чародей ваш! — ответил за Ендрека пан Бутля.

— Ай-яй-яй... — сокрушенно замотал головой Лодзейко. А потом спохватился. — Какой же он мой? Жорнищанский — да. А я сам не тутошний.

— А откуда же ты, Лодзейко?

— А из Тесово я, вельможные паны, — голос его звучал приглушенно, поскольку узлы пришлось послаблять зубами — затягивали порубежники на совесть. — Пономарь храма Крови Ран Господних. Слыхали про такой?

— Слыхали, отчего ж не слыхать, — кивнул пан Бутля. — Старинный храм, еще со времен Зорислава стоит. Жгли его грозинчане некогда. Жгли и чародейским огнем, и обычным тоже палили. Но храм отстроили...

— Абсолютную истину речешь, пан...

— Пан Юржик, герба Бутля.

— Истину глаголешь, пан Юржик. Там я и служу. Вот уж двадцать годков без малого служу Господу нашему и святой церкви. Все, вельможный пан, свободны твои ручки. — Последняя фраза предназначалась Ендреку, который обрадованно попытался пошевелить пальцами, но едва не застонал от острой боли — возвращающаяся в онемелые ткани кровь колола сотнями каленых иголочек.

— Я не пан... — насилу выговорил студиозус, принимаясь растирать кисти.

— Ну, не пан так не пан, — легко согласился пономарь.

— Ч-ч-что ж ты в Жорнище позабыл? — хмуро глянул на него пан Войцек. — Или в х-храме не сиделось?

— А в Жорнище я проездом... — Лодзейко собрал побольше соломы в кучу, уселся сверху, поджав под себя ноги. — Сестра весточку прислала — мать совсем плохая. Они у меня тут неподалече живут — хутор Липовый Кляч. Это от Жорнища день пути да еще полдня. Передала, значится, Авдоська, мол, мать на ноги не встает, и глаза совсем не видят, и глуха стала уже на оба уха... Скорей всего, помирать надумала. Вот я к отцу Ладиславу в ножки-то и упал, отпусти меня, святой отец, с мамкой попрощаться. Отец-настоятель у нас человек добрый, всем завсегда помочь желает. Золото, а не человек. Вот и отпустил. Правда, денег на дорогу дал мало. Ну, да я привычный пеше топать. Только мать живой уже не застал. Долго добирался. Зато честь по чести помянул, горелочки хлебнул от души... — Лодзейко передернул плечами, вспоминая, по всей видимости, опустошенные штофы и кварты.

— Здесь-то ты за что? — сочувственно проговорил пан Бутля. — Или в пьяном угаре натворил чего?

Шляхтич знал, о чем вел речь. Сам полгода назад угодил в буцегарню Берестянки за непотребства, творимые в пьяном виде. Именно с Берестянской тюрьмы началось его знакомство с паном Войцеком и медикусом Ендреком.

— Да чего я могу натворить? — безмятежно развел руками пономарь. — Я же тихий. Тише воды, ниже травы. Просто, проводя дни свои в служении Господу и в благочестивых молитвах, позабыл я как-то про элекцию нынешнюю, про раскол в Прилужанском королевстве. Откуда ж мне помнить было, что Хоровское воеводство теперича с Белым Орлом, а Тесовское — с Золотым Пардусом? — Он вздохнул, потер синяк под глазом.

— Ну-ну? Д-дальше говори. — Пан Шпара присел на корточки у решетки, с интересом слушая рассказ пономаря. Уселся рядом с ним и Лекса. Прямо на земляной пол, не страшась испачкать штаны. К благодарным слушателям примкнул и получивший огромнейшее облегчение у бадейки Ендрек.

— Да чего говорить-то? Сболтнул лишнего в шинке, когда через Жорнище проезжал. Кто ж знал, что про пана Скорнягу, воеводу Хоровского, нужно как про покойника — или хорошо, или ничего? А я возьми да и брякни, дескать, потому с харчами так худо у вас, что пан Адась третий раз замок в родовом маетке перестраивать удумал. Не успел договорить, глядь, а уж на полу валяюсь. И глаз сразу хуже видеть стал... — Лодзейко снова потрогал кончиками пальцев припухшее веко. — Потом, ясное дело, и по ребрам получил, и по затылку безо всякой эстимы, вельможные паны.

Тут уж пришла пора студиозусу сочувственно вздыхать, вспоминая свою историю. Ведь его посадили в Берестянскую буцегарню тоже за неосторожные слова, за спетый на рыночной площади стишок обидного для князя Януша Уховецкого содержания. Пускай с той поры в душе парня многое переменилось, бурные лето и осень заставили несколько по-иному взглянуть и на сторонников Белого Орла, и на приспешников Золотого Пардуса, но обида на малолужичан, тузивших его от чистого сердца и с осознанием правильности собственных убеждений, осталась.

— А после, — продолжил пономарь, — как порубежники набежали, был еще бит, но уже на законных основаниях — за смуту и призывание толпы супротив польного гетмана, пана Адася Дэмбка. Ну, а уж потом закинули меня в буцегарню, поелику вельможному пану Лехославу, сотнику жорнищанскому, не до меня сейчас, значится.

— Ото ж... — Лекса почесал затылок. — Того-этого... не до него ему... Знаем мы, до кого ему...

— Да уж, ясен пень, — подтвердил Бутля. — Ему сейчас...

— Пан Юржик! — оборвал его пан Шпара.

— Все-все. Понял-понял. Уж раз за длинные языки поплатились...

Но Лодзейко их быстрого обмена словами вроде как и не заметил.

А может, заметил, но решил не выказывать, чтобы не обижать новых знакомцев, с которыми предстоит не один день бок о бок провести. Да и ночь тоже. Но, возможно, он просто отвлекся на потухший наконец-то факел.

В тюрьме воцарился полумрак, нарушаемый слабым светом из узких окошек, таких маленьких, что то и дело возникало желание назвать их не окнами, а входами в голубятню.

— А вы-то сами, панове, с откудова будете родом? — проговорил пономарь.

— Изд-далека, с севера, — ответил за всех пан Войцек.

— Да ну?! То-то, я гляжу, выговор у вас, панове, ненашенский. Чудной, прямо вам доложу, выговор.

— Какой есть... того-этого... — недовольно буркнул Лекса. Должно быть, обиделся. Ведь у него-то выговор был самый что ни на есть хоровский. Всю жизнь прожил в Хоровском воеводстве, в половине поприща от Кудельки, застянка, славного своей непролазной колдобиной на тракте.

— Так вы, панове, малолужичане и есть? Вот уж не думал встретить... — продолжал радоваться Лодзейко. — Адмирация моя границ не имеет!

— Ну, не все, — пожал плечами Ендрек. Почему-то пономарь перестал ему нравиться. Хотя именно ему он был обязан развязанными руками, и понимал, что по всем человеческим и Господним законам должен испытывать благодарность. Но какой-то червячок, засевший около сердца, мешал. Чем сумел оттолкнуть по обыкновению доброго и отзывчивого студиозуса новый сосед? Кто знает? Может, нарочитой жизнерадостностью и показным добродушием? Ну, не может — как ни убеждай, не поверю! — простой человек быть таким. Или для духовного лица это в порядке вещей?

— Эх, парень, про тебя я и так догадался — из-под Выгова. Так?

— Ну, так.

— А вот паны, что напротив нас — из Малых Прилужан!

— Д-деваться некуда. Признаюсь, — развел руками Меченый. — М-малолужичанин я. Уродился в Ракитном. Есть т-такой городок почти на б-берегу Луги.

— Да? — вдруг обрадовался пан Юржик. — Что ж ты раньше не рассказывал, пан Войцек? Я ж неподалеку, в Семецке, жил! Это как на Ракитное из Берестянки ехать! Мы ж почти земляки! Брат у меня в Ракитном сейчас в порубежниках. Может, слыхал — Михась Бутля...

— П-пан Юржик, — терпеливо, как маленькому ребенку, начал объяснять Меченый, — мне п-п-пяти лет не стукнуло, как увезли меня из Ракитного.

— Так ты Михася Бутлю не знаешь? Жалко, жалко...

— А правда, нам отец Ладислав сказывал, — вмешался пономарь, — что в Малых Лужичанах, как стемнеет, на улицу народ выходить боится — ограбят, зарежут и изнасилуют?

— Тьфу ты! — Пан Юржик, насколько расслышал Ендрек, стукнул себя кулаком по ладони. — Твоего бы отца Ладислава изнасиловать! Откуда ж он такое вызнал?

— Ну, не знаю, — замялся Лодзейко. — Вроде как люди говорили. Хэвры разбойничьи, мол, шалят на дорогах. Ежели купцам куда-то с обозом ехать надо, так нужно не меньше сотни реестровых нанимать в охранение. А реестровые тем и живут, поелику жалование их гетманы Автух да Чеслав задерживают, в рост торговым людям дают, а навар себе в карман кладут. А еще некоторые реестровые сами грабят простых мещан с ремесленниками. Хуже кочевников. И не пожалуешься никому — все-то заодно. И полковники, и сотники, и урядники.

— Н-н-ну-ну, — проговорил пан Войцек, и студиозус, хоть и не видел лица в полумраке, ясно ощутил закипающий в шляхтиче гнев. — Что еще ра-асскажешь?

— Да что рассказывать? — безмятежно продолжал пономарь. Ендрек хотел сперва ткнуть его локтем в бок, чтоб поостерегся, но после передумал. Самому стало интересно, что ж еще наболтает говорливый. — Я всего и не припомню. Слыхали, мол, люди, что детей грамоте у вас не учат. Зато, как на ноги стал, начинают с саблей знакомить да с самострелом. Еще слыхали, что князь малолужичанский, Януш Уховецкий, все Прилужаны подмять надумал. Решил элекцию по-своему провернуть. По его приказанию и Жигомонта отравили, и князя Юстына Терновского тоже пытались... Но, видать, тямы не хватило, а может, лекаря у Юстына хорошие. Успели антидотум подобрать, какой полагался...

— Замолкни! — не выдержал сам Ендрек. — Не знаешь — не говори!

— Как так — замолкни? — обиделся пономарь. — Я за что купил, за то продаю, сам не выдумываю. Всем лужичанам это известно. Одни вы не слышали, что ли?

— Я тебе, Лодзейко, как-нибудь после расскажу, с каких забот у нашего короля красота такая на щеках вылезла, — твердо проговорил студиозус. — А пока, Господом прошу, — помолчи.

— Верно говорит Ендрек, — усмехнулся пан Бутля. — Закрой рот, не доводи до греха. А то сам пожалеешь, что развязал его. Наш студиозус только с виду добрый, а сам чуть что — за саблю...

Пономарь охнул и, перебирая ногами, пополз в дальний угол, не забывая волочить за собой и охапку соломы.

— Т-твой отец Ладислав н-не говорил часом, что у малолужичан третий глаз на лбу или что они кровь младенцев пьют на причастии? — поинтересовался Меченый.

— Н-нет... — Лодзейко и сам стал заикаться от страха, когда понял, что и кому он наговорил.

— А про хвосты коровьи в штанах? — добавил пан Бутля.

— Тоже нет...

— Как же не совестно... того-этого... — пробурчал Лекса. — Как никак, а священник... этот Ладислав твой. Замежду прочим, Богумил Годзелка тоже... того-этого... из Малых Прилужан будет родом.

— Так оно и видно, — попытался защищаться пономарь. — От сану отказался? Отказался. Королевство бросил в трудную годину? Бросил. И без малейших трубаций. А еще говорят, он вместе со Зджиславом Куфаром... — Лодзейко не договорил. Замолчал так быстро, словно рот себе зажал двумя ладонями.

— Эй, Ендрек! — окликнул медикуса пан Бутля. — Это не ты его приголубил?

— Что ты, пан Юржик! Я его и пальцем не трогал. Видно, понял — где он и что говорит.

— Теперь я понимаю... того-этого... за что его жорнищане били, — почесал бороду бывший шинкарь. — Надо же — такого наговорить... того-этого...

— В-вот так-то нас в В-в-великих Прилужанах любят. А кто от рыцарей-в-в-волков зейцльбержских, да от чародейских хэвр, ч-что Зьмитрок пригрел на гру-уди, их защищает? Мы же. П-порубежники да реестровые малолужичанские. От кочевников? Опя-я-ять-таки п-порубежники, только хоровские. А они живут, к-как у Господа за пазухой, да н-н-на нас же напраслину и возводят... — голос пана Войцека даже дрожал немного от возмущения и обиды. — И м-мы же после этого д-должны их королю, обманом избранному, кланяться? Шапки ломить, п-подати везти... Э, нет, прошу простить покорно. Малые Прилужаны и своим умом проживут. Н-не пропадем без мудрости Выговской. Пускай они своих людей у-у-учат жить...

Он не договорил, махнул рукой и, поднявшись, перешел в дальний угол.

— Да не бери в голову, пан Войцек, — попытался утешить богорадовского сотника Ендрек, но тот лишь огрызнулся:

— Т-только жалеть меня не надо! Д-добро?

— Как скажешь, пан Войцек.

Студиозус вздохнул и вновь потер запястья и пальцы, еще хранящие следы прочной бечевы.

За дверью из караулки послышался шум. Будто кто-то ведро опрокинул. Потом она распахнулась. На пороге возник Тюха с котелком и четырьмя мисками в руках.

— Эк, у вас тут темно... — протянул он сокрушенно. — Ладно, кто голодный, в темноте мимо рта ложку не пронесет. Принимайте казенный харч.

В котелке оказалась пшенная каша, в которой даже попадались кусочки сала. По тюремным меркам — пир горой.

Узники не заставили себя уговаривать.



* * *





Обедом пан Лехослав Рчайка остался недоволен. Нашел чересчур разваренной капусту в борще, пересушенным карпа, а галушки недосоленными. Разве что вино не вызвало нареканий жорнищанского сотника. Но так в том не было заслуги повара — бочонок красного угорского вина некогда подарил пану сотнику купец, следующий на Тесово из Искороста. Пан Лехослав к вину относился бережно и, при всей своей любви вкусно выпить-закусить, умудрился растянуть его почти на год.

— Нет, что за люди, а, Гудимир? — Сотник оперся грудью на стол, заглядывая в оловянный с посеребренными краями кубок. Как истинный ценитель, он любил не только пить, но и обонять вино. — От моих же щедрот живут, и меня же обижают... Выпороть его, что ли, чтоб другим неповадно было?

— Ты про повара, пан Лехослав? — лениво отозвался чародей. В отличие от своего командира, он ел мало. Поэтому быстро наедался. Да и в яствах особо переборчивым не был никогда — ни в молодости, ни сейчас. — По-моему, ты придираешься к бедняге. Галушки как галушки, да и карп ничего...

— То-то и оно, что ничего, а должно быть вкусно, — ворчливо проговорил пан сотник. Пригубил вина. — Нет. Таки прикажу Хведулу — пускай проследит, чтоб семь шкур с подлеца спустили.

Гудимир вздохнул, но спорить не стал. Зачем? Все равно пан Рчайка сделает, как захочет. В этом чародей уже успел убедиться за восемь лет их совместной службы в порубежье.

— Ты, пан Лехослав, лучше вот что мне скажи, — проговорил он, подвигаясь ближе к побеленной грубе. — Ну, арестовал ты этого Войцека Шпару. А зачем? Какая тебе с того польза?

— Как это какая? — удивился Лехослав. — Пусть говорит, где казну Прилужанской короны спрятал.

Чародей вздохнул повторно:

— О-хо-хонюшки... Ведь знаю я тебя, пан Лехослав. Не за державу ведь радеешь...

— Много та держава обо мне думает? — зло буркнул пан Рчайка.

— Говори честно, как на исповеди, как перед ликом Господа, себе прикарманить надумал?

Лехослав скривился, словно кислую вишню разжевал:

— Нет, пану Адасю, гетману нашему польному, понесу. На рушнике на вышитом. Ага! Жди-дожидайся.

— Эх, нехорошо ведь...

— Нехорошо? — Сотник залпом осушил кубок, налил еще из кувшина. — Что хорошо, что плохо — каждый сам для себя определяет. По мне, так плохо на старости лет без богатого фольварка остаться. Или ты думаешь, мне от короны жирный кус перепадет? Так они все уже расхватаны. Юстыном, Янушем, Скорнягой нашим, прочими панами-магнатами... Вон, Зьмитрок Грозинецкий нынче на Прилужанский пирог зубы точит. А Зьмитрок своего не упустит — откусит побольше любого иного и прожует, не подавится. Отчего, как ты думаешь, на Крыков и Уховецк все войско великолужичанское бросил?

Гудимир слабо отмахнулся — мол, довольно уже, устал, умаялся слушать.

— Нет, уж ответь — зачем?

— Господи всеблагий, да откуда же мне знать?

— То-то и оно. Больше сотни годов прожил, а ума... — Лехослав стукнул кулаком по столу. — Не хочет коронный подскарбий богатство малолужичанское из рук выпускать. Железные рудники да серебряные, копи горюч-камня, соль каменная, что в сто раз морской, беховской, вкуснее! А литейные мастерские? Сталь под Крыковым такую варят, что не стыдно купцам из Султаната в глаза смотреть. Что село у них победнее будет, это, как ни крути, правда. Да только у кого сабли хорошие будут, у того и хлеб на столе не переведется. Вот и воют Зьмитрок, да Твожимир, да Адолик Шэрань. Воют, как псы голодные у стола обильного... Хочется подпрыгнуть да окорок смахнуть. А Симон Вочап с Автухом Хмарой их хворостиной — не замай, не ваше! Что, не так, скажешь?

— Ну, так, — пожал плечами Гудимир. — Так. А дальше что? К чему ты ведешь-то?

— Да к тому веду, что каждый под этим небом сам за себя. Себе не поможешь — другой тебе не поможет. Больше того, еще и подтолкнет, когда по-над пропастью оскользнешься. А потому казну я не отдам никому!

— Ты так, пан Лехослав, говоришь, будто она уже в руках у тебя. А между тем, сколько я слышал про Меченого, он крепкий орешек. Такого не запугать и не подкупить.

Пан Рчайка насупился:

— Может и так. Ничего. Поживем — увидим. На каждого зайца свой силок найдется. Попробую и по-хорошему, и по-плохому поговорить...

— Боюсь я, после вашего разговора в «Свиной ножке» по-хорошему можешь и не пробовать.

— А ты откуда?.. — Лехослав стукнул кулаком по столу. — Вот выродки! Донесли уже! Запорю!

Гудимир засмеялся надтреснутым, как глиняная чарка, старческим смехом:

— Не донесли, а доложили. Я ведь как-никак второй человек в сотне... Да не переживай ты так, пан Лехослав, это не твои порубежники...

Его слова прервал далекий гул набата. В краях, где набеги с противоположного берега Стрыпы никого не удивляют, низкий голос бронзового била, подвешенного у крепостных ворот, становится почти привычным.

«И все-таки, — подумал чародей, — как не к месту!»

— Кого леший несет? — раненым медведем взревел пан Рчайка. Его крик должны были услышать не только на крыльце, но и на той стороне площади.

Дверь распахнулась, на пороге возник Хведул:

— Дозвольте доложить, пан сотник! Тревога!

— Что такое? Какая еще тревога? — Пан Лехослав вскочил, едва не опрокинув стол.

— С вышек увидели кочевников!

— Кочевников? Ах, кочевников! — Жорнищанский сотник подхватил саблю, пристегнул ее к поясу. Нахлобучил на голову кучму. — А ну веди, показывай!

— Может, кольчугу, пан сотник? — решил подсуетиться и показать любовь к командиру писарчук.

— Успеется!

Широким шагом, не вязавшимся с его маленьким ростом, пан Рчайка направился к лестнице. За ним, кутаясь в мятель, поспешил и Гудимир.

— Не могли напасть, когда погода ясной была... — ворчал на ходу чародей. — Возись теперь под дождем...

— Много кочевников-то? — выбежав на крыльцо, спросил Лехослав у державшегося рядом и чуть позади Хведула.

— Да похоже, один чамбул... Иначе не так били бы, — прислушался писарчук.

— Принесет же нелегкая!..

Со всех сторон к южным воротам сбегались порубежники. Тревога есть тревога. Чем бы ты ни был занят — хоть работой по конюшне, хоть горелкой с варениками, а все брось и беги. В пограничных землях этому учатся быстро. Жорнищанские обыватели, в особенности старики, женщины и дети, спешили прочь, подальше от стен. Молодцы-то реестровые отобьются — не впервой, — а вот маячить поблизости от схватки не следует. Запросто под шальную стрелу угодить можно. А если с чамбулом аскеров еще и полдюжины шаманов пожаловало, то и под чародейство какое-никакое... Мужчины, те напротив вытаскивали из сундуков дедовские шишаки и самострелы. Если бой начнет склонятся не в пользу порубежников, следует подсобить.

Город изготовился отражать атаку. Ощетинился, напрягся, затаил дыхание...






Глава пятая,




в которой читатель наблюдает, как магия объявленного вне закона чародея Мржека помогает степнякам ворваться в Жорнище, несмотря на доблесть защитников, а также становится свидетелем побега из буцегарни четверки героев, чье число вскоре незначительно увеличивается.


Если аранки и намеревались подобраться к самой стене Жорнища незамеченными, то здорово просчитались. Или попросту переоценили плотность нависшего над степью тумана и ранних осенних сумерек. А может, думали, что порубежники не ожидают нападения с этой стороны и ослабили бдительность. Но стража в бревенчатых смотровых башнях по обе стороны от северных — Тесовских — ворот не дремала. К вечеру и так створки прикрывались — едва человек протиснется. Поэтому стражникам, всполошившимся при виде возникших из тумана силуэтов верховых, не составило великого труда захлопнуть их. Захлопнуть, задвинуть засов, еще и бревнышком привалить на всякий случай. Таранов кочевники с собой отродясь не таскали, а, быть может, и не знали об их существовании, но как говорится — береженого и Господь бережет.

Урядник Немир тут же отправил самого расторопного из молодых бойцов колотить в тревожное било, а сам с оставшимися воинами приготовился отстреливаться. Набеги кочевников в левобережье Стрыпы не такая уж и редкость. Конечно, у Жорнища поспокойнее, чем, скажем у той же Очеретни, но только потому, что аранки не такие заядлые грабители, как живущие к востоку гауты. Те точно спят и видят, как бы что-нибудь у соседа увести, а ему самому кровушку пустить.

Одно время очень уж чамбулы кочевников повадились захватывать в плен мирных жителей — молодых парней и девок, женщин и мужчин постарше — трудоспособного возраста, а желательно еще и мастеровых. На пленных лужичан всегда был высокий спрос на невольничьих рынках Султаната. Но потом воевода Хоровский пан Адась Дэмбок приструнил зарвавшихся гаутов, охрану побережья усилил — построил несколько дополнительных крепостиц, снабдил охраной пороги, где лодьи и струги перетаскивали по суше, сходил в два похода на правый берег.

Нельзя сказать, что эти военные кампании оказались очень удачными. Завоевать степняков-кочевников нельзя. Городов у них нет. Только стойбища — временные станы — и зимники в отрогах гор. Даже в Хатан-Орде, где живет гаутский тойон и самые уважаемые шаманы, кибитки хоть и не перевозят по степи, но, по давней традиции, их — и малые, и большие, не уступающие размерами особняку шляхтича средней руки — держат на колесах. Да и дойти до Хатан-Орды тяжело. Практически невозможно. В степи нужно знать колодцы, родники, а никто из местных показывать их врагам не станет. Вот и ограничился пан Адась десятком сожженных зимников, отбитыми и угнанными в качестве военных трофеев стадами полудиких коней и мохнатых, длиннорогих коров... Ну, порубили попутно сотни две-три аскеров. Тем не менее, гауты притихли. Присмирели. Может, поняли, что лужичане тоже знают, с какого конца за саблю браться.

В свою очередь, король Витенеж накрутил хвоста султанатским послам. Потребовал, стукнув кулаком по столу, а он это умел, чтоб придержали жадность-то на рабов лужичанских. А то можно и торговой пошлиной обложить, и вообще так купцов южных прищучить, что мало не покажется. Без ковров мягких да пушистых, тканей тонких да нежных, безделок златокованых лужичане проживут. Обходились же как-то в стародавние времена, когда великая вражда была между Султанатом и Великими Прилужанам? И теперь обойдутся. А вот без льна, пеньки, ржи, пшеницы, меда, воска, руды железной и медной, горючего камня их ремесленники не обойдутся никак. Тем более что торговля Грозинецкого княжества, королевства Заречье и Руттердахского княжества проходит тоже по землям Прилужан. Захотим, пошлину накрутим — им будет выгоднее топить товар в Луге и Стрыпе, чем к вам везти.

Султан принял единственно правильное решение. Не стал ссориться с сильным северным королевством. Запретил работорговцам принимать вереницы пленных от степняков. Для острастки наказал нескольких ослушников, не сумевших вовремя откупиться — повозил по улицам столицы в бочке с дерьмом, когда за спиной стоит заплечных дел мастер с остро отточенным мечом, которым время от времени рубит наотмашь по-над краем бочки. Тут уж как душеньке угодно — можно в дерьмо нырять, а можно с головой прощаться.

Купцы успокоились. Нашлись особо рьяные, которые даже вернули часть пленных на родину. За счет султанской казны, само собой, но жест доброй воли не мог остаться незамеченным в Диване. А тут еще подоспела — как нельзя более вовремя — война между семью городами-государствами на Дардженских островах. Хлынувший поток военнопленных с лихвой окупил все потери работорговли от запрета поставок северных рабов.

Но это рассказывалось о гаутах.

Аранки же, жившие на противоположном от Жорнища берегу, испокон веков были спокойнее, предпочитая все же мирный труд. Ну, иногда скотину угоняли... Лишь изредка чамбулы молодых аскеров, ведомые двумя-тремя опытными воинами, совершали дерзкие и жестокие набеги. Сами кочевники объясняли это тем, что не проливший вражьей крови, не прибивший к столбу в родительской юрте хотя бы несколько пар ушей, не может считаться мужчиной, и старейшины не разрешат ему привести к своему очагу невесту. С отрядами удальцов боролись, и довольно успешно. Все-таки порубежники хоровские хлеб ели не задаром.

Поэтому чамбул Шовшур-аскера ожидать легкой и быстрой победы под стенами Жорнища не мог никак. Даже с десятком шаманов. Но молодых аскеров уже охватил азарт. Как говорят в степи — бытыга умайбыт. В переводе на лужичанский это значит — «разгорелись усы». То есть — дорвался, не остановишь.

Выскочившие из тумана кочевники ударили по скрывающимся под защитой стен и башен порубежникам из тугих луков. Хороший стрелок-степняк в полете четыре стрелы держит. Это значит, когда первая в цель втыкается, еще две летят, а четвертая с тетивы сходит. Стрелы аранков делали с подпиленными наконечниками — такие, попав в живое тело, лопаются на несколько осколков и поди потом вытащи их из раны — и со свистульками-гуделками, сделанными нарочно для запугивания врагов. Черные стрелы завывали в воздухе, как стая голодных шакалов, как степные дэвы, скачущие по сухим руслам рек.

Жорнищане тоже ответили выстрелами. Пускай не такими частыми, но зато весьма меткими. Порубежники тоже не из пресного теста лепленные. Долгие годы боев с одним и тем же противником и дурака научат, что надо делать. Тем более что стояли они на ровных, твердых площадках, а не на горячих спинах скачущих коней.

Шовшур-аскер, как и намеревался раньше, отослал полтора десятка под командой Бучая к южным — Искоростянским — воротам крепости: пусть и там пошумят, поносятся туда-сюда, попускают стрелы. Во-первых, лужичане не смогут точно определить, сколько же врагов на них напало, а потому побоятся пойти на вылазку, а во-вторых, какие-то силы, возможно даже весьма значительные, от северных ворот, где намечался главный удар, оттянутся.

Остальные аскеры, разбитые на десятки, старались вовсю. Скакали, улюлюкали, стреляли, мельтешили в тумане, не давая себя посчитать со стен. Это тоже было частью задуманного грозинецким ротмистром паном Владзиком Переступой плана. Грозинчане пока на глаза не лезли. Даже не стреляли из своих арбалетов, чтобы не выдать до поры до времени своего присутствия.

Десяток аскеров под началом Бичкена — маленького, сухощавого, непревзойденного в клане Сайгака мастера сабельного боя — разводили костер, готовили котел с бараньим жиром, лоскуты шерсти и обрывки шкур. Им предстояло пускать горящие стрелы. И не в защитников крепости, а как можно дальше в город. Пожар, паника, суета, — то что надо для успешного штурма. Бичкен-аскер кусал седеющий ус и вяло поругивал недостаточно расторопных по его мнению молодых воинов. Он был ровесником Шовшур-аскера и мог бы сам вести чамбул в набег, но всегда наплевательски относился к возможности прославиться и возвыситься. Понимал лишь один способ потешить тщеславие — положить как можно больше врагов в схватке один на один, в чем преуспел, увешав столб в юрте отца ушами врагов сверху донизу.

— Йах, Бичкен! — Шовшур подскакал поближе, осаживая вороного у самого костра. — Сабля не заржавела?

На эту шутку, ставшую обычной, Бичкен не обижался.

— Не заржавеет, — ухмыльнулся он. — У меня не заржавеет! А вот затупится может. Йах!

— И не жалко тебе ее?

— Ой, жалко, Шовшур, ой, жалко. Ничего, я ее потом оселком полечу. Еще спасибо скажет!

Шовшур-аскер захохотал, показывая молодым пример лихости и задора, и поскакал дальше. Парни не знали, что этот обмен шутками стал для друживших с детства аскеров своеобразным ритуалом перед боем.

— Хорошо, хорошо! Молодцы! Саарын-Тойон видит вас с Небес. Он гордится вами!

Довольные похвалой предводителя, аскеры удвоили старания. Хотя куда уж больше? И так скоро стрелы закончатся. Ведь они в набег шли пару сел разграбить, пощекотать оседлых острой сабелькой, а не укрепленный город штурмовать.

Поэтому Шовшур направил коня прямиком к грозинчанам.

Кривоплечий Владзик Переступа кособочился в седле, поигрывая плетью. Его драгуны особого волнения не проявляли — чувствовалась выучка опытных воинов. Мржек и вовсе застыл в седле, как истукан. Даже глаза закрыл. Так и хочется кулаком в бок пихнуть. Сказать — не спи, замерзнешь. Но пошутить так с могучим и безжалостным чародеем Шовшур не рискнул бы даже опившись араки до «веселых ног».

Он просто сдержал коня. Похлопал по шее, успокаивая.

Мржек молчал.

Молчал и Переступа.

«Чего ждут? — подумал Шовшур. — Или своему богу молятся? Он у них странный. Без имени. Зовут просто — Господь. Нехорошо. Нельзя без имени ни человеку, ни богу быть».

Аскеру захотелось сплюнуть трижды под копыта коню от сглаза. Но он сдержался, памятуя, что может быть неверно понят северянами, и кто знает, чем тогда ответит чародей?

Десяток Бичкена дал первый залп огненными стрелами. Красиво полетели они, роняя искры-светлячки. Далеко залетели за окружающий Жорнище частокол. Почти сразу из города донесся многоголосый крик. Значит, несмотря на затяжной дождь, загорелось хорошо. Теперь начнут бегать, тушить. Сдуру женщины и ребятня набегут. Воинам-порубежникам тяжелее отбиваться будет.

Видно, о том же и ротмистр Переступа подумал. Его тонкие, холеные черты исказились в злорадной гримасе.

— Ну, пан Мржек, не пора ли?

Колдун открыл глаза:

— Нет еще Гудимира. Задерживается пан реестровый чародей.

— Надо было вообще чумазых шаманов, — они говорили на грозинецком диалекте, а потому не опасались, что аскеры их поймут, — на ту сторону послать. К южным воротам. Пускай бы помаячили. Тогда и Гудимир туда же пошел бы...

— Вот еще! — Мржек хмыкнул, пожал плечами. — Лови его потом по всему городу. Нет уж, пускай сюда идет. Разом и покончим со всеми делами. И долгами... — Он вдруг встрепенулся, приосанился. — Идет! Чувствую! Крепенький старикашка этот Гудимир... Не то, что твой шаманишко, а, Шовшур-аскер из клана Сайгака?

Последние слова чародей произнес по-аранкски. Вернее, на общем для всех степняков языке. Он возник как средство общения торговцев, шаманов и клановых вождей.

Шовшур сохранил неподвижность лица, хотя его так и подмывало полоснуть саблей наискось через наглую бородатую рожу. Чтоб брызнули солоноватой кровью разрубленные губы, лопнули темные, бездонные, завораживающие ужасом глаза...

Мржек бросил на него косой взгляд, и Шовшур-аскер похолодел — а ну как догадался колдун, о чем он думает? Но Саарын-Тойон милостив к своим детям.

— Пора! — коротко бросил чародей. — Позволь, Шовшур-аскер из клана Сайгака, — губы Мржека скривила ехидная усмешка, — я покомандую твоими шаманами?

— Баскынан тур, атаххынан тур*, — деланно равнодушно откликнулся аранк. Так кочевники по обыкновению показывали свое полное невмешательство в дела собеседника.

* Вставай хоть головой, хоть ногами. 

— Дье бо?* — поднял бровь Мржек. —Ладно.

* Ну да?

Колдун выехал вперед, жестом подозвал молодых шаманов. Они собрались так быстро, как никогда бы не съехались на зов Улуу-меге или кого-нибудь из старейшин. Даже с радостью съехались. Шовшур-аскер вдруг подумал, что это ему очень неприятно. И вообще, он начинал ненавидеть Мржека все больше и больше.

Чародей махнул плетью в сторону стен Жорнища, негромко произнес несколько быстрых фраз.

Шаманы развернулись полукругом, и вскоре к дождю горящих стрел добавился град из мелких, желтовато-красных сгустков пламени. Хлестнули по зубцам частокола несколько молний-бичей. С криком перевалился через стену и рухнул вниз живым факелом зазевавшийся порубежник. Остальные стражники границы начали прятаться, приседать. Кое-кто вообще спрыгнул, всерьез опасаясь за жизнь — смерть от колдовства почему-то казалась воинам более страшной, чем от обычного оружия.

Аскеры обрадованно закричали:

— Йах! Саарын-Тойон! Тойон!!!

Еще бы не радоваться, когда ответные стрелы со стен летят все реже и реже. Скоро, похоже, вовсе иссякнут.

Мржек вернулся. Сказал недовольно:

— Кто их учил? На большее не способны. Все самому делать приходится.

— Ты хотел, чтоб самоучки степные тебе ворота вынесли, пан чародей? — скривился Переступа.

— Само собой, хотел, пан ротмистр. Мне еще с Гудимиром разбираться.

— Ничего. Давай. Этот сушеный карась тебе в подметки не годится...

Колдун нахмурился. Повел плечами под теплым жупаном, словно кулачный боец, примеряющийся как бы половчее ударить противника в ухо.

— Я, пан ротмистр, многих сильных и храбрых воинов знал. И чародеев, и мастеров клинка. Те из них, кто гордыни преисполнился, кто врага недооценивать начал, сейчас покойники — «корольки» на глаза и в сосновую домовину. А другие, вроде меня, и ныне живут.

Владзик Переступа побелел, до боли в ладони сжал рукоятку плетки:

— Заметь, пан чародей, я тоже живу пока.

— Я вижу... — пожал плечами Мржек. И больше не произнес ни слова. Кто ответит — издевается или вправду согласился с паном ротмистром?

Мржек Сякера тем временем сложил руки перед грудью — точнее, каждый палец левой руки приставил к его же брату родному, только правой. Придавил. Сильно придавил, до хруста в суставах. После встряхнул кисти, словно капельки воды сбросил.

И толкнул воздух от груди вперед — прямиком к воротам Жорнища!

Стоявшие рядом Шовшур-аскер и пан Владзик заметили, как напряглись плечи и спина чародея — еще немного, и жупан по швам разлезется. Как вздулись жилы на крепкой шее и, несмотря на холодную осеннюю погоду, выступил пот на висках.

Видно, не простой то был воздух, а сгущенный, сжатый посредством колдовства до твердости гранитного камня. А уж что Мржек из него слепил — то ли продолговатый таран, то ли круглый валун, наподобие тех, что из требушетов мечут, — никому не ведомо. Шаманы могли бы подглядеть, но они своим делом заняты.

Но как бы то ни было, а крепкие, окованные железом створки ворот сорвались с петель, как будто легкий плетень, в который врезался лбом и толстыми рогами разгулявшийся по первому снежку бык. Засов-то выдержал — петли не устояли. Ворота отлетели на добрый десяток шагов, сшибив с ног и покалечив не меньше полудюжины порубежников. С громким противным хрустом покосилась левая сторожевая башня. Сорвавшийся с нее жорнищанин истошно заорал и ударился оземь черным вороном.

— Вперед! — Шовшур-аскер взмахнул саблей. — Тойон!

— Саарын-Тойон!!! — откликнулись в полсотни глоток аранки и бросились в атаку.

Ошеломленные неожиданным ударом, порубежники не оказали сопротивления. Те из них, кто уцелел при падении ворот, пытались развернуть поперек улицы воз с сеном. Раненые стонали. Визжали, бегая с ведрами вокруг горящих домов, бабы.

Аскеры пустили рой жалящих стрел в распахнутый, как пасть голодного великана, зев ворот. И захочешь, а не промажешь. Наконечник все равно жертву найдет, крови напьется.

Наполовину вытолкнутый на улицу воз так и остался стоять, а облепившие его лужичане попадали на землю. Кого-то стрела милостиво лишила жизни сразу, кто-то корчился, пытаясь вытащить черное древко, изрыгая проклятия. Многие упали просто на всякий случай, чтобы избежать вражеского оружия, и теперь боялись подняться, вжимались в раскисшую, разбитую сапогами и копытами землю.

На ногах остался стоять только один человек. Высокий старик, худой, как отживший свой век жеребец, что когда-то был вожаком табуна, да и аскеров носил в славные набеги, а теперь доживает на дальнем зимнике, перетирая сточенными до корней зубами нежную травку. И шерсть облезла, и жир сошел — кожа да кости. Любой жеребенок его теперь лягнуть может.

Но старик-жорнищанин, похоже, лишь казался немощным. В свете пожарищ он куда больше смахивал на охотника, а не на добычу. Даже дурацкая шапка, облепившая голову со всех сторон, не казалась такой уж уродливой. Скорее, шапочка ловчего сокола.

Он стоял неподвижно. Слегка сутулился. Ладони развернул навстречу атакующим аранкам. А стрелы попросту огибали его тощую фигуру. Так, как если бы перед стариком стоял полукруглый прозрачный ростовой щит.

Шовшур-аскер догадался, что это и есть тот самый Гудимир — реестровый чародей жорнищанской сотни. Волшебник, которого откровенно побаивался Улуу-меге и опасался даже Мржек Сякера, явивший небывалые мощь и умение.

Вот сейчас как даст чародейством! Вызовет стену всепожирающего пламени. Или заморозит, в сосульки ледяные превратит, или... да мало ли чего?

С чародеем должен чародей воевать. У обычного воина надежда на успех маленькая, почти незаметная, как зернышко проса. Поэтому Шовшур свистнул пронзительно — вообще-то в кланах кочевников свистеть любой мальчишка может, но у предводителя чамбула получалось особенно оглушительно, — уходите, мол, с дороги, наше дело с порубежниками рубиться, а не от колдовства уворачиваться. Аскеры поняли его знак — сыпанули стрелами на прощание и разделились на два ручейка, уходя от ворот вправо и влево. Вернемся позже, когда колдовские страсти поутихнут.

Но Гудимир на них и не смотрел. Вышедший на медведя охотник за зайцами да белками не следит. Крупная добыча всего внимания требует, до самой последней капли. Взгляд старика-чародея впился во Мржека Сякеру, вздыбившего буланого коня в проеме ворот.

Мятежный чародей не стал рассусоливать или делать всяческие благородные жесты наподобие шляхтича-поединщика. Как бы не так, держи карман шире. Обойдемся и без взаимных расшаркиваний. Он же преступник, объявлен Прилужанским королевством вне закона, а значит, должен действовать как преступник.

Мржек ударил сверху, стиснутым в железную кувалду воздухом.

Гудимир крякнул и присел, но защита старика выдержала, смягчила удар.

В свою очередь реестровый топнул ногой, и рыжий суглинок взбугрился волной, покатился, набирая скорость под копыта коню чародея.

Мржек ударил шпорами, и буланый прыгнул вперед, высоко взбрыкивая задом. Седок не удержался и тяжело свесился с седла, хватаясь в панике за гриву.

Гудимир выставил указательный палец и вдруг выбросил из-под ногтя полосу желтого пламени. Она скользнула около храпа буланого, заставляя почуявшего смрад паленой шерсти коня скакнуть в сторону со всех четырех. Мржек бросил повод и тяжело рухнул в грязь, глубоко вдавливаясь локтем и коленом. Но свободной рукой он успел ударить о землю. Ударить вытянутой и напряженной ладонью.

Длинная, стремительно расширяющаяся трещина зазмеилась к ногам Гудимира.

Реестровый чародей неуклюже отпрыгнул, поскользнулся и упал навзничь. По всей видимости, крепко приложился спиной, а потому задохнулся, хватая непослушными легкими воздух.

Мржек не преминул воспользоваться слабостью врага. Что есть сила бойца, как не умение использовать чужие просчеты? Он вскочил, дунул в сложенные ладони, а потом взмахнул правой рукой как сеятель на свежей пашне.

Целый град мелких, острых и блестящих льдинок обрушился на реестрового. Как рой злых, растревоженных шершней. Они нашли бреши в магической защите Гудимира. А может быть, он просто, падая, ослабил защиту?

Магические льдинки вонзились в руки, ноги, туловище, лицо чародея...

Он не издал ни звука. Словно боли не было.

Тяжело поднялся на колени. По щеками сбегали струйки крови, напитывали седую бороду и капали на видавший виды мятель. Вместо правого глаза зияла глубокая рана.

— Так и стой! — с холодной ненавистью выплюнул Мржек. — Эта поза тебе подходит...

Гудимир слабо повел кистью, вынимая из воздуха колобок, слепленный из пламени. Замахнулся.

— Ну уж нет! — Струя холодного воздуха, сорвавшись с ладони Мржека, обволокла огненный шар, остудила его, пошла дальше, обездвиживая руку старика-волшебника.

— Будь ты прокля... — захрипел с исказившимся от боли лицом Гудимир, но не успел договорить, захлебнулся ворвавшейся в рот струей ледяной воды.

— Голодного накорми и жаждущему напиться дай. — Мржек подходил ближе и ближе. — Так ваш Господь учил, а?

Гудимир не отвечал. Теперь он мог только отплевываться.

— Молчишь? Правильно. Молчи. Я тебя не оставлю. И напою, и накормлю. Землицей накормлю, что ваше королевство паскудное у меня отняло...

Крупный комок грязи взлетел в воздух и с размаху шлепнулся в бороду Гудимиру, залепляя нос и рот.

— Вкусно? Ешь, не обляпайся!

Еще один кругляш с заметной примесью коровьего навоза ударил реестрового чародея в подбородок. Ударил, но не размазался, а сам собой свернулся в толстую колбаску, которая полезла Гудимиру в горло.

— Понятное дело — земля здесь не та... Ну, так она везде одинаковая. Вкусно? Еще хочешь?

Мржек подошел уже почти вплотную, нависая над стариком. Губы мятежного колдуна кривила отталкивающая улыбка, щека подергивалась.

Гудимир, вращая единственным уцелевшим глазом, попытался подняться, но Сякера толкнул его сапогом в плечо, возвращая на колени.

— Стой, стой! Всех бы вас, вместе с вашей Контрамацией...

Реестровый чародей сунул слабеющую руку под полу мятеля. Из последних сил взмахнул вытащенным кордом. Мржек даже не удосужился выбить у него оружие. Просто чуть-чуть отодвинулся, и старик не дотянулся до его ноги.

— Ах, так?

Ответ последовал незамедлительно.

В руках Мржека, точнее даже не в руках, а над ладонями, возникла длинная, зазубренная сосулька. Очевидно, он предпочитал ледяное колдовство всем иным. Не сосулька, а настоящая кривая пила...

Взмах!

Гудимир опрокинулся на спину, даже не пытаясь зажать развороченный живот. Так хозяйки рыбу потрошат — один разрез и все кишки наружу.

Щелчок пальцев, и в безобразную рану хлынул перемешанный с водой до состояния жидкой грязи суглинок.

— Земли моей захотели?! Вот она! Досыта! Вдосталь! До отвала!!! Жри! Ну!!!

В этот миг из-за воза выскочил растрепанный порубежник. К рыжим усами пристала соломенная труха — видно, лежал, зарывшись с головой. Вцепившись в Мржека полубезумным взглядом, он помчался вперед, прыгая из стороны в сторону, как заяц на пороше. В опущенной руке тускло отсвечивала сабля.

— Давай, Гавель! Вдарь его как следует! — заорал кто-то, невидимый в темноте.

Чародей вскинул ледяную пилу. По движениям стало заметно, что в благородном искусстве фехтования он не смыслит ровным счетом ничего. Так замахиваются дровосеки, но уж никак не воины.

Вот сейчас честная сталь столкнется с навороженной льдиной... Еще немного, и брызнет зубчатая сосулька корявыми осколками. В том, что сабля Гавеля без труда уничтожит чародейское оружие, почему-то не сомневался никто. Не зря умные люди поговаривали — любое колдовство железа боится.

В последнем прыжке порубежник — Мржек ясно разглядел на его жупане нашивки урядника — вскинул клинок, готовясь к косому удару сверху в ключицу. Попадет — будет два чародея вместо одного.

Но сабля так и не упала...

Гавель запнулся в наивысшей точке прыжка, словно кобель, которого дернула назад слишком короткая цепь. Запнулся и упал навзничь, пропахав грязь шпорами. Арбалетный бельт торчал в его ребрах чуть правее грудины. Второй угнездился в ямке между ключицами.

Горестный крик вырвался у защитников Жорнища.

— Быдло лужичанское! — Пан Владзик бросил самострел Вьезлаву — перезаряди, мол.

Урядник Янек с каменным лицом зацепил стремечко своего арбалета носком сапога, потянул, вложил короткую стрелу в желобок.

— Не боись, пан чародей, мы завсегда прикроем.

Мржек тяжело выдохнул. Видно, испугался не на шутку. Позволил сосульке исчезнуть, а потом поднял сжатый кулак. Запел... Сложная, состоящая из отрывистых нот, мелодия потекла над корчащимся все еще Гудимиром, туда, где прятались приготовившиеся отбиваться порубежники. В такт прихотливой песне сжимался и разжимался кулак чародея...

Подскакавший к грозинецкому ротмистру Шовшур-аскер прекрасно помнил это чародейство и, догадываясь, какие чувства обуревают сейчас жорнищан, порадовался, что он в битве на стороне чародея-северянина.

— Можешь грабить, — с нескрываемым презрением бросил пан Переступа. Даже головы к степняку повернуть не удосужился. — Город твой.

Аранк тронул пятками коня...

— Нет, погоди, — остановил его грозинчанин. — Объясни своим аскерам. Мне нужен живым человек со шрамом на лице. Вот тут, — ноготь пана Владзика коснулся левой щеки, скользнул от виска до уголка рта. — Он высокий, лицо худое.

Шовшур пожал плечами:

— Здесь много людей. Всяких...

— Он попадется вам непременно, — неприятно усмехнулся ротмистр. — Я-то знаю. Но он мне нужен живым. Запомни сам и скажи своим аскерам.

— Хорошо, — коротко ответил кочевник.

— Погоди еще...

Шовшур во второй раз сдержал вороного, а про себя подумал: «Много слов — горько, мало слов — сладко. Как эти северяне любят разговаривать!»

— Если я найду его мертвым, а я тоже буду искать этого человека, не взыщи, накажу. Теперь ступай!

Вороной рванул с места, унося всадника в проулок. Вскоре оттуда раздался пронзительный свист, потом крик ярости и боли. Полсотни степняков, огибая подобно реке застывших на месте грозинчан, втянулись в город.

— Ты помнишь местные шинки? — повернулся пан Переступа к Янеку.

— Так точно, пан ротмистр. «Свиная ножка», «Сабля и стрела» и «Кровяная колбаска».

— Объедем все три.

— Слушаюсь.

— Он не мог уехать. Не успел бы...

— Так точно, пан ротмистр, не успел бы.

— Тогда вперед, начинаем с «Сабли и стрелы»!

— Слушаюсь! — Урядник помедлил, кивнул на бестрепетно шагавшего по улице Мржека. Благодаря его распугивающему чародейству, порубежники Жорнища разбежались, обуреваемые единственным желанием — спрятаться в погребе, еще и овчину на голову натянуть. Обыватели, и без того до смерти перепуганные беспримерным по наглости набегом кочевников, окончательно превратились в стадо баранов. — А этот?

— Этот? — зло скривился пан Владзик. — Это упырь пока кровушки вволю не напьется, не успокоится. Оставь его, пусть потешит душеньку... Или нет! Прикажи Вьезлаву и Здзибору — пускай сзади идут. Только близко подходить не надо. Не ровен час, под горячую руку попадут. А как насытится, пускай ко мне ведут. Ясно?

— Так точно!

— Тогда — вперед!

Грозинчане сорвались с места и поскакали по улице к первому от северных ворот шинку.

За их спинами Мржек, довольно улыбаясь, полоснул струей огня по удирающему в переулок семейству. Двое детишек постарше мгновенно превратились в живые факелы, малыш лет трех зашелся в беззвучном крике и уселся в лужу. Старуха в лохматой безрукавке бросилась сбивать огонь с внуков, но запуталась в длинной юбке, упала... Вылетевший сам собой из палисадника кол ударил ее поперек спины. Старуха выгнулась и взвыла, как воют почуявшие скорую смерть звери.

А чародей пошел дальше, поглядывая по сторонам в поисках новых жертв.



* * *





После скудного завтрака и такого же скудного обеда даже задумываться об ужине не хотелось. Верно говорят профессора Руттердаха — съеденное после захода солнца в прок не идет. Поэтому предлагали мудрецы из самой северной в известном мире академии на ночь не наедаться. Ибо приводит это к застою лимфы, избыточному отделению желчи и тяжести в крови, что лечить можно исключительно голоданием, завертыванием в мокрую простыню и ежедневным кровопусканием.

Все это Ендрек вспоминал, глядя на быстро темнеющее зарешеченное окошко. Что ж, натощак спать ложиться — здоровее быть. Все верно, все правильно. Только профессора выдумывали эти нехитрые правила для обросших жиром купцов и купчих Руттердаха, для желчных бюргерш и их малокровных дочек. Вздумай они зачитать их с ученым видом перед ландскнехтами из вольных рот или рудокопами с отрогов Синих гор, то вполне могли бы получить по шее. Или пинка под зад. Или и то, и другое вместе. Много и тяжело работающему человеку нужно мясо. И засыпать он должен с приятной сытостью в желудке, неважно — кайлом он добит гору или упражняется с алебардой на казарменном дворе.

Между завтраком и обедом студиозус пытался вздремнуть, наверстывая ночные часы, когда ворочался, борясь попеременно то с кошмарами, то с болью в затекших руках.

Пономарь Лодзейко, осознав, что сморозил утром глупость по поводу Малых Прилужан, их князя и жителей, пытался шутить, рассказывал какие-то безделицы, намереваясь развеселить товарищей по заключению и заслужить тем самым прощение.

Безуспешно.

Его никто не слушал. Лекса зевал, почесывал густую бороду левой рукой и кутался в безрукавку. Ему-то на полуголодный желудок приходилось, пожалуй, хуже всех. Пан Войцек и пан Юржик негромко беседовали. О чем? Да кто ж его знает? Ендрек не пытался подслушивать. Привык доверять старшим спутникам. Нужно будет, сами расскажут, поделятся. Нет — значит, так тому и быть.

Скорее всего, малолужичанские паны обсуждали возможное дальнейшее поведение пана Рчайки. Коль уж Жорнищанский сотник прознал про казну, вывезенную из Выгова, и разгорелся алчностью, то на заточении в буцегарню вряд ли остановится. Выходит, должны последовать допросы. И по-доброму, по-хорошему разговоры, и выяснение правды с пристрастием. Вот тогда нужно знать, что говорить. Ведь правду пан Лехослав, похоже, слушать не намерен. Убедил себя то ли по причине непонятного доверия к письму старого угорца Рыгораша, то ли по собственной твердолобой упертости. Такие паны завсегда находятся: один раз что-то в голову втемяшил — крепостным тараном не вышибить. А раз так, под него нужно подстраиваться. Сила солому ломит и, чего греха таить, они у него в руках, а не наоборот. Выдумать что-нибудь жутко правдоподобное, но вместе с тем трудно проверяемое. Например, отправить пана Рчайку в Искорост, искать купца Галенку, который давно уже мертвый — грозинчане пана Переступы постарались, зато исчезновение казны можно будет свернуть на драгун.

Вскоре окончательно стемнело. Новый факел взамен давно потухшего никто приносить не собирался. Да и грех возмущаться. Порубежник Автух, который, похоже, в единственном лице отвечал за буцегарню и ее обитателей, не зверствовал, не придирался, да, собственно, и не показывался узникам на глаза. Идеальный надзиратель. Ендрек помнил, что в берестянской тюрьме сторожа не дремали. Только и бегали проверять, чем там занимаются арестанты. Выходит, на юге Прилужанского королевства службу несли куда как хуже. Спустя рукава, можно сказать. Или все дело в Лехославе Рчайке, распустившем порубежников из вверенной ему сотни? А ведь южная граница, пожалуй, не проще, чем северная будет. А то и сложнее... По слухам, кочевники чаще через Стрыпу переправлялись, чем зейцльбержцы через Лугу.

Студиозус зевнул, потянулся и навострил уши. О чем же все-таки болтают паны Войцек и Юржик?

Внезапно снаружи, приглушенное толстыми стенами, долетело низкое, басовитое гудение. Похоже на церковный колокол и вместе с тем не похоже. Звук сам по себе вызывал тревогу, желание оглядеться по сторонам и схватиться на всякий случай за оружие.

Пан Войцек одним прыжком взлетел на ноги. Уж сотник порубежной стражи сразу понял в чем дело.

— Что такое? Что это? — встрепенулся Ендрек.

— Б-б-било!.. — рассеянно отозвался пан Шпара.

— Какое било?

— Какое, какое! — поднялся пан Бутля. — Тревожное.

— Так что?..

— Да вот то! — отмахнулся пан Юржик.

— Набег... того-этого... — пояснил Лекса. — Видать, кочевники...

Он сказал это так буднично, словно посетовал на неурожай репы в нынешнем году или прохудившиеся опорки. Но от этого стало еще страшнее.

Лодзейко взвизгнул по-заячьи, вскочил, заметался, разбрасывая солому.

— Басурманы проклятые! Что ж теперь будет? Как же...

— Сядь, не мельтеши... того-этого... — прикрикнул на него Лекса. — Без тебя тошно!

Пономарь послушно уселся. Прямо там, где стоял. Схватил двумя руками скуфейку, натягивая ее на глаза и уши. Спрятаться таким манером решил, что ли?

— Аранки, поди... — проговорил бывший шинкарь.

— Да уж, не рыцари-волки, — закусил ус пан Юржик. — Не любо мне тут сидеть что-то...

— А к-к-кому любо? — Пан Войцек заложил большие пальцы за пояс, повел плечами. — Жечь н-н-на-ачнут, в самый раз и угорим. Без с-соборования и исповеди.

— Что ж они нападают? — Ендрек все еще не мог справиться с удивлением. — Левый берег наш, лужичанский, войны нету...

— Дык, парень, степнякам завсегда... того-этого... наплевать: ваш берег, наш берег... Я, почитай, сорок годков туточки живу. Здесь родился, вырос, тут, похоже, и помирать придется... того-этого...

— Верно говорят про незваного гостя, — поддакнул пан Юржик.

— Что? — переспросил Ендрек. — Про какого гостя?

— Про незваного! — Похоже, к пану Бутле вернулась обычная бесшабашная лихость. — Слыхал, небось, пословицу? Незваный гость хуже степняка.

— У нас... того-этого...

— Ты, Лекса, молчи, все едино переврешь.

— Да я чо? Я ничо... Того-этого...

— Так вот, — продолжал пан Юржик. — Говорят, обиделись степняки. Послали гонцов к своему богу басурманскому... Они его еще кличкой такой собачьей зовут...

— Саарын-Тойон, — подсказал Лекса.

— Во-во! Пошли, значится, к Саарын-Тойону. Говорят — что за безобразие? Разве можно незваного гостя с нами сравнивать. Да еще обидно так сравнивать. Мол, хуже степняка! А ихний бог подумал и говорит — и правда нехорошо. Обида всему племени степному. Ну, будет теперь пословица так звучать: незваный гость лучше степняка.

Не дожидаясь остальных, пан Бутля в голос захохотал. Но поддержал его один лишь Лекса. Пан Войцек улыбнулся рассеянно. Пономарь тихонько поскуливал, дрожа всем телом. Ендрек, конечно, ощущал страх. Но словно не до конца осознавал грядущую опасность. Вроде бы и есть она, а кажется далекой и несерьезной...

— С-с-саблю бы мне! — стукнул кулаком по решетке Меченый.

— Конечно, сабля — дело хорошее, — мгновенно посуровел пан Бутля. — Где ж ее взять?

— Пожгут, порежут... Пожгут, порежут... — ныл Лодзейко. — Пожгут...

— Да заткнись ты! — не выдержал даже Ендрек, обычно терпимый к людским слабостям.

Пономарь прикрыл голову руками, будто бы ожидая удара, и замолчал.

— В-в-вырываться отсюда надо!

— Я бы рад, пан Войцек, но как? — Юржик схватился руками за стальные прутья, потряс. — Крепкие, сволочи! Не погнешь.

— М-может, вдвоем упремся?

— А может, не стоит? — сам не узнавая своего голоса, превратившегося вдруг в жалкое блеяние, проговорил Ендрек. Очевидно, сказалось годами въедающееся — хуже протравки для металла — убеждение, что нельзя из тюрьмы бежать. Себе же хуже сделаешь.

— Надо, студиозус, надо! — хмыкнул Бутля. — Ты как хочешь, а я на волю хочу. По мне, знаешь, все едино, что аранки, что пан Рчайка со своим чародеем.

— Это верно... того-этого... — Лекса поднялся, неспешно потянулся, хрустнул суставами. — Спросили... того-этого... кобылу как-то. Ты что больше любишь — воз или сани? А она... того-этого... подумала малость и отвечает: что одно дерьмо, что другое... того-этого...

Он подошел к решетке, примерился, пробормотал с сожалением:

— Эх, руку гады поранили... того-этого...

Взялся за прут левой рукой, поднатужился...

С противным скрипом, от которого, казалось, должны были сбежаться все сторожа и охранники, стальной прут начал сгибаться.

— С-с-силен, — с уважением проговорил пан Шпара.

Лекса не отвечал. Кряхтел, продолжая мало-помалу тянуть.

— Нет! Ну, не может человек таким сильным быть! — с восторгом воскликнул пан Юржик. — Он точно из горных великанов!

— Есть! — выдохнул силач.

Кованая железяка выскочила наконец-то из гнезда в полу, а после очередного рывка — и из потолка. Несколько расшатанных камней вывалилось с громким стуком, едва не припечатав Лексу по макушке.

— Л-лиха беда — начало! — Меченый втиснулся в образовавшийся проем. — Т-ты бы еще один в-в-вы...

Бах! Распахнулась дверь.

На пороге возник Автух-Тюха. Он ошарашенно моргал, явно не понимая, каким образом пан Войцек смог покинуть зарешеченную, запертую камеру.

— Ты, пан, того... Не того! — Порубежник потянулся за саблей.

Да где ему было успеть за лучшим бойцом северного порубежья!

Ладонь пана Шпары сомкнулась вокруг запястья Автуха, а кулак мягко ткнул в подбородок.

Глаза жорнищанина закатились, и он упал бы, если бы не заботливо поддержавший его за плечи пан Войцек. Меченый осторожно уложил порубежника под стенку. Отцепил от пояса саблю.

— Ты, п-прости, Автух, не со-о-о зла я...

— Ключи бы надо, — деловито проговорил пан Юржик, пролезший через выломанную решетку следом за Шпарой. — Быстрее управимся.

Он наклонился над сторожем, легонько похлопал его по щекам:

— Ключи где, Тюха?

Жорнищанин открыл глаза.

— Слышишь меня, нет? Ключи где?

— Вот оне... — Автух отцепил от пояса связку ключей. С охотой пояснил: — Это — от решеток, а эти два — от караулки.

— О! Спасибо, служивый! — Пан Юржик немедленно отворил двери сперва правой, а после и левой камеры. И вдруг подозрительно прищурился. — А что это ты такой родной? Ты ж сторожить нас должен вроде как?

Автух потер подбородок, испытавший прикосновение костистого кулака пана Шпары:

— А идут они все... Или я не вижу, что хороших людей в буцегарню упрятали...

— Так сразу бы нас и выпустил... того-этого... — Лекса, за неимением лучшего оружия, пару раз взмахнул прутом от решетки. — Сойдет...

— Как же — «выпусти»... Я, панове, присягал.

— Так мы же и так уйдем? — Ендрек оглянулся на не торопившегося выходить пономаря. А может, и к лучшему? Кому он нужен? Кто его ждет снаружи?

— Так то ж сами... — дернул плечом порубежник. — В чем моя вина-то?

— В-верно, — согласился пан Войцек. — Хитер ты, Автух.

— Я? Да где уж мне...

— Не прибедняйся. — Пан Юржик скинул с жупана приставшую соломинку. — Что там?

— Где?

— В городе, ясен пень. Где ж еще?

— Аранки вроде как... Шаманов навели, говорят, страсть. Все к воротам побегли...

— А оружие у тебя еще есть?

— Там в углу лук. Стрелы в туле.

— На кой мне лук? — недовольно скривился Бутля. — Я что — степняк какой? Сабельки не найдется?

— Не-а... Все, что есть, — вот оно.

— Л-ладно, хорош болтать! — оборвал его Войцек. — Ты, Автух, тут побудешь пока.

— Конечно, побуду, — легко согласился жорнищанин. — Куда ж я без сабли-то?

— В-в-вот и хорошо. А мы под шумок у-у-удерем. Д-думаю, с-с-с-сперва в шинок за конями, а после к пану Лехославу наведаюсь...

— Это еще зачем? — удивился Ендрек.

— Я свою с-с-саблю ему не оставлю, — отрезал Меченый.

Они выскочили на улицу как раз в то время, когда рухнули ворота Жорнища, и Гудимир вступил в схватку с Мржеком.

— Чародейство в ход пошло! — поежился медикус. — Ох, и сильное!

— А т-ты думал... Г-гудимир лет пятьдесят в реестровых с-служит, я д-думаю.

— Да это понятно. С кем это он так?

Пан Войцек шагал широко, и Ендреку приходилось стараться изо всех сил, чтобы не отстать. Чуть позади семенил невысокий пан Юржик. Прикрывал отряд Лекса со стальным прутом на плече.

— Сказано ж тебе — шаманов аранки привели! — объяснил пан Бутля.

— Они... того-этого... часто шаманов с собой таскают, — добавил Лекса. — Только на одного нашего реестрового ихних косоглазых... того-этого... полдюжины надо, не меньше.

— Тошно мне что-то... — Ендрек ощутил головокружение, зацепился ногой за ногу, едва не упал.

— Ты что, парень? — подхватил его под локоть пан Бутля.

— Не знаю. Тошно...

— Б-бегом, некогда нежности р-разводить! — с жаром воскликнул пан Шпара.

Ендрек потер виски. Твердо вымолвил:

— Я справлюсь. Побежали!

Буцегарня, насколько запомнил Меченый, размещалась не так далеко от «Свиной ножки». Два поворота направо, один налево. А дом пана Лехослава Рчайки следовало искать на базарной площади. Пан Войцек когда-то сам служил сотником в Богорадовке, а потому знал, что сотник порубежной стражи фигура, пожалуй, более значительная, нежели войт или старший писарчук городской управы. А вообще-то, Жорнище — городишко невеликий, и это всеяло надежду на успех. И коней можно забрать, и оружие вызволить.

Не успели они заскочить за первый поворот, как сзади раздался сиплый, высокий голос:

— Ой, погодите, панове! Я с вами!

Ендрек обернулся.

Так и есть!

Лодзейко догонял их, тяжело дыша и придерживая на бегу скуфейку.

— Я с вами, панове, я с вами, — твердил он, как молитву Господу.

— А нужен ты нам, чудо ходячее? — возмутился пан Юржик.

— Ой, только не прогоняйте! — взмолился пономарь, складывая руки перед грудью. — Что творится! Что делается! Я, панове, в расстроенных эфектах... Боюсь, как на конфесате вам скажу...

— Мы ж — малолужичане. Детей на завтрак потребляем, — хитро прищурился пан Юржик. — А ты с нами хочешь идти. Замараешься, отмыться перед своими «кошкодралами» сумеешь?

— Ой, панове! — На глазах пономаря выступили слезы. — Чего не наговоришь по глупости. Я ж к вам со всей возможной эстимою... Не прогоняйте, панове!

— Да пошел ты! — сплюнул под ноги пан Бутля.

— А может... того-этого... — осторожно поглядывая на пана Войцека, проговорил Лекса.

— И то правда. Жалко ведь человека. Пропадет ни за грош, — поддержал шинкаря Ендрек.

— М-мы в Тесово не поедем, — отрезал Меченый. — А в Х-х-хоров ты и сам на за-ахочешь.

— Ты прости меня, пан Шпара, — Лодзейко понизил голос. — Я слышал, как вы говорили, мол, в Выгов путь держите...

— Н-ну? — нахмурился пан Войцек.

— Я... это... не подслушивал... — шарахнулся от него, косясь на саблю, пономарь.

— Н-не п-подслушивал. а все едино п-п-подслушал. Говори уж, что хотел.

— Я вот что сказать хотел, — зачастил Лодзейко. — Я в Выгове конексии имею. Могу полезным быть... А в Тесово? Да провались оно пропадом, это Тесово! Что, свет клином на нем сошелся? И тот отец Ладислав провались вместе с Тесовым! Из-за его глупых проповедей такой инфамии натерпелся, в деликвенты попал... Возьмите меня, панове...

— Давай его, пан Войцек, лучше саблей по темечку и в подворотню какую-нибудь закинем, — предложил пан Бутля. — Ну, не нравится мне он. Скользкий какой-то...

— Д-двое «за», один «против», — вздохнул Меченый. — Экая у нас элекция выходит. Прямо как на Сейме.

— Пан Шпара... — скулил Лодзейко.

— Д-добро. Что с тобой сделаешь? Пошли! — Пан Войцек махнул рукой, разворачиваясь.

— Эх, натерпимся! Чует мое сердце, — не сдавался Бутля.

— П-п-перестань, пан Юржик. П-порубежники своих н-не бросают.

— Да какой же он нам свой! — уже на бегу продолжал возмущаться пан Бутля. — Он самый, что ни на есть, лютый нам враг.

— Ага, хуже Мржека, — откликнулся Лекса.

Ендрек содрогнулся. Имя мятежного чародея по-прежнему внушало ему ужас.

— Вот когда... того-этого... простые люди меж собой грызутся, — продолжал Лекса. — Всяким Зьмитрокам да Твожимирам... того-этого... и живется вольготно... Тут они... того-этого... рыбку ловят в мутной водице. А как говорится... того-этого... не посеешь, не выловишь рыбку из...

— Ох! — Ендрек на бегу схватился за голову, упал на колени, проехав по жидкой грязи с полсажени.

— Что? — кинулся к нему пан Юржик.

— Не чуете разве? — Медикуса била крупная дрожь, накатывались волны беспричинного ужаса. Сразу захотелось нырнуть куда-нибудь в сено, зарыться с головой и лежать тихонько, как мышка. Или лучше в погреб? Точно, в погреб и запереть на засов тяжелую ляду.

— Ч-чую, кажись... — Пан Войцек сцепил зубы. Оставалось только позавидовать его выдержке.

Лекса сжимал захваченный из буцегарни прут, озираясь по сторонам. Кажется, искал, кому бы череп проломить. Пан Юржик присел, словно изготавливаясь к прыжку, оскалился.

— Да что ж это за беда-то? — прорычал он непослушными губами.

— Господи, страх-то какой! — Пономарь сотворил знамение. Потом еще и еще одно. Радостно закричал: — Помогает, панове! Помогает!

— Что? А? — повернулся к нему Юржик.

— Молитесь Господу, панове, и отступит наваждение! Да укрепит Господь наши души и сердца! Давайте, панове, со мной вместе! Господи, проливший кровь во искупление грехов наших! Господи, сущий на небесах и на земле! Помоги, укрепи, дай силы встретить день грядущий!

Глаза растрепанного пономаря горели истовым огнем. С таким взором, наверное, святые мученики шли совершать подвиги во имя Веры.

Ендрек осенил себя знамением, повторяя слова с детства знакомой молитвы. Увидел краем глаза, что спутники его делают то же самое.

И наваждение вправду отступило. Страх не исчез совсем, но с ним стала возможной борьба. А если возможна борьба, значит можно и победить. Заставить себя стать сильнее, забыть, вытолкнуть его в самый отдаленный уголок сознания.

— С-слышите? — вдруг проговорил Войцек.

Над Жорнищем стоял долгий крик. В нем смешались воедино плач гибнущих в огне женщин, ярость защищающихся в последнем, безнадежном бою порубежников и лихая удаль дорвавшихся до грабежа и насилия степняков.

Через несколько улиц, ближе к крепостной стене и северным воротам, вспыхнул дом. Разом окутался пламенем, выбросил к ночному небу столб искр, словно по воле чародейства. А может, так оно и было?

Огонь, крик, смерть...

Ендреку почудилась десятисаженного роста баба, растрепанная и простоволосая, в расшитой черными и красными крестами поневе и белой, распоясанной рубахе. Она беззвучно хохотала, возвышаясь над горящим городом, и размахивала простой селянской косой, по лезвию которой пробегали багровые сполохи — то ли отблески пожарищ, то ли пролитая кровь.






Глава шестая,




из которой читатель дознается о появлении в отряде пана Войцека Шпары новых лиц, не очень-то желанных, а также от шинкаря Славобора, бывшего порубежника, отца четырех сыновей, узнает о переменах в жизни Хоровского воеводства, заставивших пана Шпару изменить свой путь.


Начало подзимника принесло с собой заморозки.

Побелела трава на степном приволье. Схватились тонкой ледяной корочкой лужи. Листья на деревьях вдруг стали ломкими и тяжелыми, полетели, посыпались, укрывая землю бурым ковром. Заполыхали алым гроздья рябин, словно умирающий великан кровью брызнул по краям перелесков. В прозрачном небе плыли черные крестики воронов или, как называли их в Малых Прилужанах, круков. Набегающий с юга, со стороны недалекой Стрыпы, ветерок пах гарью, кровью и мертвечиной.

Тяжкая осень выдалась для Прилужанского королевства. Уж более полувека такой не случалось, припоминали старые люди. Недород. Падеж скотины. В Угорье моровое поветрие, убивающее домашнюю птицу, начало перекидываться на людей, оставляя пустыми целые селенья. Наконец, война...

Война, грозившая с севера державы перекинуться на юг и охватить пожарищем все земли и Малых Прилужан, и Великих.

Тракты к осени почти обезлюдели.

Лишь какой-никакой запоздалый купеческий обоз возвращался из Жулян или Искороста. Возницы нахлестывали что есть мочи измученных коней, стремясь к первой пороше укрыться за стенами Хорова, казавшегося оплотом спокойствия и уверенности на юге королевства.

Зато вовсю скакали по дорогам вооруженные вершники. Редко в одиночку, хотя и нарочные гонцы порой проносились на хрипящих конях, и летели комья не застывшей окончательно грязи. А все больше по десятку, под командой урядников, настороженные, недоверчивые и злые. Скакали порубежники, скакали и драгуны. Видно, стягивал пан Адась Дэмбок войска поближе к южной столице. Зачем стягивал? А так. На всякий случай. Случаи, как известно, бывают разные.

Пятый день пан Войцек с товарищами гнали коней на восток. Памятуя неласковую встречу в Жорнище, ехать по тракту они опасались. Все из-за тех же, заполонивших дорогу военных. Так и получилось, что пробирались буераками, перелесками да заросшими частым лозняком оврагами. На постоялых дворах старались не задерживаться — ночевали под открытым небом. А за съестными припасами посылали неунывающего пана Бутлю и Лексу — все-таки местный уроженец.

Ендрека одолевала смутная хандра. От всяких невеселых мыслей голова, казалось, готова была раздуться и лопнуть. Что то ждет их впереди? Да что там их! Что будет с королевством? Куда приведут державу казавшиеся во время летнего Великого Сейма такими простыми, понятными и человечными паны, представляющие партию «Золотого пардуса»? Сумеют ли не растранжирить, не пустить по ветру доставшееся от Витенежа благосостояние, а главное, доброе имя Прилужанского королевства? Ведь трех месяцев не прошло, а результаты налицо. Лужичане режут лужичан, на бранную потеху радостно слетаются зейцльбержцы и степняки-южане. Кто еще? Грозин с Мезином? Заречье? Угорье? Далекий, просвещенный, но не чуждый желанию урвать от соседского пирога кус послаще, Руттердах?

Меченый тоже ехал туча тучей. Думал ли он о том же, что и Ендрек? Студиозус не решался спросить. После Жорнища с паном Шпарой вообще опасались заговаривать. Даже Лодзейко, пересыпающий свою речь, по привычке церковного служащего, вычурными и устаревшими словами. Впрочем, с остальными он шутил, пытался рассказывать байки из жизни священников, начинающиеся обычно словами «как-то раз дьяк говорит попу...»

Шестой их спутник держался в отдалении. Днем он находился в пределах видимости, но на расстояние, позволяющее слышать и разговаривать, не приближался. Не он ли, кроме всего прочего, был виновником дурного настроения пана Войцека? Кто знает?.. Очень даже может быть.

Откуда взялся он? Почему упрямо понукал мухортого низкорослого конька с растрепанной гривой и злыми, налитыми кровью глазами?

Те промозглые сумерки позднего кастрычника, окропившие беглецов мелким дождиком, ознаменовались еще одной встречей, помимо тесовского пономаря, увязавшегося за ними в темноту и неизвестность.

После приступа необъяснимого ужаса, относительно которого Лекса высказал предположение — мол, чародейские штучки басурманских шаманов, не иначе, — стало ясно, что бой за город порубежниками проигран. Очевидно, против них и было направлено неизвестное колдовство. Если это было колдовство, конечно, а не игра больного воображения.

В Жорнище ворвались аранки.

Почти одновременно в разных концах города — в кузнечной слободе, в кварталах шорников и бронников — вспыхнули пожары. Истошно закричали женщины. Понеслись по узким улочкам небольшие ватаги всадников. Степные кони хоть и невелики ростом, а все равно улицы — не степь, всем чамбулом не попрешь. Волей-неволей одной большой своре грабителей пришлось разбиться на десяток-полтора маленьких.

Хищно сверкали кривые сабли, изредка гудела тетива лука — короткого, тугого, сделанного из распаренных и выпрямленных бараньих рогов.

Сопротивления степняки почти не встречали. Ни Пан Войцек, ни Ендрек, ни кто другой из их компании так и не узнали, что обидевший его пан Лехослав Рчайка погиб в тот самый миг, когда Мржек силой колдовства высадил ворота. Дубовый брус ударил его в висок зазубренным обломанным концом.

Писарчук Хведул правда собрал вокруг себя около двух десятков отчаявшихся бойцов из числа порубежников да нескольких примкнувших к ним мастеровых. Они отбивались в казарме порубежной стражи едва ли не до утра, оттянув на себя большую часть кочевников, пока не сгорели заживо. Стены дома аранки обложили сухим сеном, притащенным от стоявшей рядом конюшни, а двери заботливо подперли бревнышком.

Но, возможно, именно благодаря яростному сопротивлению этих немногих, достойных причисления к героям, жорнищан пану Войцеку с товарищами удалось вырваться из города.

Но об этом после...

Они подбежали к улице, где между лавкой колбасника и прихотливо разрисованным прямо по беленым стенам домиком, принадлежащим наверняка средней руки купцу, расположилась «Свиная ножка». На соседней улице горел дом. Горел тяжело, натужно выбрасывая столбы багрового пламени к сырому, сочащемуся влагой, небу.

Первым из проулка выглянул Меченый.

Бежавший следом Юржик уткнулся носом в его спину.

— Что там? Что такое? — Пан Бутля пытался, привставая на носки, выглянуть из-за плеча Войцека.

— Т-тихо! — зловещим шепотом бросил пан Шпара.

Лекса опустил огромную ладонь на плечо пономаря. Притулил палец поперек губ — тише, мол, ни звука.

У Ендрека все похолодело внутри. А ну, как засада? Впрочем, если и так, то засада явно не на них. Кто может знать, что из буцегарни узники сбегут? Аранки, что ли? Угу, надо оно им...

— Да что же там? — продолжал суетиться пан Юржик, хватая Меченого за рукав. Правда, голос понизил. Да и кто его услышит в общей суматохе, если не орать, конечно, во все горло?

— Г-г-г-г... — зашелся пан Войцек.

— Гудимир? — подсказал Юржик. — Чародей местный?

— Г-г-г-г...

— Гауты, может... того-этого? — пришел на помощь Лекса.

— Г-г-г-грозинчане... — выдохнул наконец пан Шпара.

Вот тут Ендрек понял, что страх, испытанный им ранее, — это вовсе не страх. Так, детская забава. Из тех чувств, что возникают у малышни, прячущейся на чердаках длинными зимними вечерами перед Днем рождения Господа и пугающей друг друга историями про оживших мертвецов, небожитят, злыдней и упырей. А настоящий ужас приходит вот так внезапно. При одном упоминании грозинчан колени ослабли и задрожали, воздух в легких свернулся в тугой ком и стал обжигающе горяч.

— Драгуны? — проблеял медикус.

— Драгуны, драгуны, — кивнул пан Бутля, которому наконец-то удалось выглянуть и убедиться воочию в словах пана Войцека.

— А... — Ендрек запнулся, замычал, но так и не смог произнести имени колдуна.

— Д-да нет его, вроде, — отвечал Меченый.

— Правда?

— Высунься и сам погляди, — дернул студиозуса за рукав пан Бутля.

Ендрек осторожно шагнул вперед. Стараясь оставаться в тени, посмотрел, что называется, одним глазом.

Перед «Свиной ножкой» топтался десяток коней. Четверо коноводов удерживали их, прилагая немалые усилия. Даже боевые скакуны, приученные к схватке, привычные к запаху крови и лязгу стали, боятся огня. И ничего не поделаешь — такова уж природа лошадиная. С незапамятных времен самый страшный враг дикого коня не волк, не медведь и даже не пришедший с арканами и ловчими ямами человек, а степной пожар.

Все четверо коневодов — воины в жупанах, расшитых на груди серебряным галуном, в бобровых шапках с фазаньими перьями. Тонкие усы щегольски закручены в кольца, но небритые щеки лучше всяких слов говорят о долгом путешествии и ночевках у костра.

— Как ты думаешь, кого они ищут в «Свиной ножке»? — тихонько проговорил пан Юржик в самое ухо медикуса.

Тот не ответил. Только вздохнул. Часто кажется, что если промолчать, то, может, и не сбудутся самые худшие предчувствия.

— Выдаст шинкарь или... того-этого... не выдаст? — пробормотал Лекса.

— Н-нет ему резонов нас п-покрывать, — сказал как отрезал пан Войцек. — Т-только что он скажет? М-м-мол, взяли четверых недотеп, да в б-буцегарню спровадили?

— Точно, — кивнул Юржик. — Так и скажет.

— З-значит, они в буцегарню поскачут.

— Верно, — снова подтвердил пан Бутля.

— Автуха жалко, — вздохнул Ендрек.

— Думаешь, он совсем дурень? До сих пор там сидит? — искренне удивился пан Юржик.

— А если?

— Тогда он и вправду дурень. Поделом будет, если саблей посекут.

— Н-нашли о чем печалиться! — скрипнул зубами пан Войцек. — О вас к-кто позаботится?

— А что... того-этого?.. Коней хватаем в охапку и тикать... того-этого... Чем дальше в лес, он и лоб разобьет...

Благодаренье Господу, что к умению Лексы перевирать пословицы уже привыкли, а не то хохот выдал бы скрывающихся в тени беглецов с головой.

И все равно пан Шпара счел нужным шикнуть:

— Т-тише вы! За оружием не успеем заскочить. К п-п-пану Рчайке.

— А может, и ну... — начал было Ендрек, но осекся, вспомнив, как трепетно относился пан Войцек к своей сабле, доставшейся еще от деда. Поэтому он сказал: — А может, прокрадемся тихонечко?

— Не выйдет тихонечко, — вздохнул пан Бутля. — Буцегарня возле дома сотника. Грозинчане нас не найдут, такой шум поднимут, хоть святых выноси...

— А я... того-этого... что-то не пойму никак — они что, с кочевниками или как?

— А я п-пана Переступу т-только и встречаю с врагами Прилужанского ко-о-ролевства! То с зейцльбержцами, то с Мржеком п-поганым, то с басурманами. Эх, п-подравнять бы его, чтоб с другого боку таким же кривым стал, да не прорвешься че-е-ерез драгун!

Пан Юржик кивнул понимающе. Даже Ендрек сообразил — каким бы не был пан Войцек отличным фехтовальщиком, а бросаться на десяток драгун смерти подобно. Даже вдвоем с паном Бутлей, ведь студиозус с бывшим шинкарем в сабельной рубке только обузой станут.

Меченый задумался ненадолго. Вздохнул, скрипнул зубами:

— Д-добро. С-с-слушайте, что скажу. Коней забираем и уходим.

— А сабля? — вскинул брови пан Бутля. — А самострелы?

— Уходим, я сказал! — Шрам на щеке пана Войцека вновь побелел, резко выделяясь даже в полумраке. — Б-буду жив, саблю сыщу. А п-помирать по-глупому нет желания. Слишком много д-д-долгов спросить надобно!

Ендрек вздохнул с облегчением, в глубине души устыдившись этого. Но медикус знал, что пошел бы за Меченым даже в безнадежный бой, на верную смерть. А жить все же хотелось. Кому ж не хочется?

— В-все! Ждем! — приказал пан Шпара.

Они затаились в тени дома. Даже пономарь вел себя тише воды, ниже травы. Понимал, наверное, что ни к чему сейчас досужая болтовня.

Мгновения тянулись томительно. Ендреку виделось что-то неестественное и пугающее в неподвижности спутников.

А вокруг умирал город. Маленький городишко, каких в Прилужанах не один, не два и даже не десяток. Умирал мучительно, как ограбленный, избитый и брошенный на дороге с переломанными руками и ногами прохожий. Где-то ревело пламя, пожирая стены уютных домишек, нехитрый скарб, бережно накапливаемый годами, изделия мастеровых и приданое невест. Гибли люди, кто в огне, кто от черных, гудящих и визжащих стрел кочевников, кто от острых, бросающихся к мягкой, теплой плоти, как диковинные кровожадные птицы, сабель. Ржали кони, мычали сгорающие в хлевах коровы, выли в предчувствии страшной смерти привязанные собаки. Голубям повезло не больше прочих. Страшась вылететь в продымленное ночное небо, он погибали на чердаках, под стрехами домов, сгорали в быстрых вспышках, напоминая отлетающие к престолу Господнему души.

Буланые кони грозинчан — студиозус хорошо помнил их, гарцующих на высоком берегу Стрыпы — фыркали, прядали ушами, натягивали поводья, пытаясь вырвать их из рук коноводов. Драгуны вяло переругивались. Грозинецкий диалект почти неотличим от великолужичанского, только изобилует жужжащими звуками. Словно осиный рой прилетел на сладкую поживу.

Вдруг Войцек напрягся, крепче стиснул саблю Автуха.

Двери «Свиной ножки» распахнулись. Скособоченная фигура шагнула на низенькое, в три ступени, крыльцо. Блеснул клинок в опущенной руке. По острому лезвию сбегал темные капли. Ендреку стало плохо, когда он сообразил, что же марает оружие пана Владзика Переступы.

Грозинецкий ротмистр легонько взмахнул саблей, стряхивая остатки крови. Чьей? Неряхи шинкаря? Охранника-вышибалы, запомнившегося выпученными глазами годовалого барашка? Может, еще кого из семьи хозяина шинка?

— На конь!

Следом за предводителем сыпанули угрюмой ватагой драгуны. Насупленные, усталые, злые.

— Янку! — Пан Владзик сунул сапог в стремя.

— Здесь, пан ротмистр! — откликнулся плечистый урядник.

— На площадь!

— Слушаюсь!

— Воздлав!

— Здесь, пан ротмистр! — Еще один грозинчанин приосанился, развернул плечи.

— Мржека ищи! Довольно ему лютость тешить. Найдешь — давайте тоже на площадь, к буцегарне.

— Слушаюсь!

Воздлав запрыгнул в седло и умчался настолько быстро, насколько позволяли извилистые улочки Жорнища.

Остальные грозинчане, выстроившись гуськом, с самострелами наизготовку, двинулись в противоположную сторону. Последний метким выстрелом подбил невесть как вырвавшуюся из курятника пеструшку. На ходу свесился, подхватил трепыхающуюся тушку.

Ендрек услышал, как пан Юржик шепотом досчитал до десяти.

— Идем?

— Д-давай!

Пригибаясь и стараясь держаться в тени, лужичане побежали к шинку. Первым, как всегда, пан Шпара. Лекса с железякой — сзади.

Вступив на неширокий двор, Меченый прислушался.

Вроде бы все тихо. Даже стонов не слышно.

Вход в конюшню располагался слева от крыльца. Теперь главное, чтобы найти коней на месте. Чтоб не свели их не в меру рьяные служаки пана Рчайки или не угнали дорвавшиеся до грабежа аранки.

— Б-быстро! — скомандовал Войцек.

Пан Юржик с нескрываемым злорадством оглянулся на Лодзейко:

— Все, скуфейная душонка. На тебя коней не запасали...

Пономарь стрельнул глазами вправо-влево, на его лице отразились попеременно страх, отчаяние, озарение.

— А лишней лошадки... — заныл он, обращаясь по большей мере к пану Шпаре.

Меченый открыл рот, и неизвестно, что бы он сказал — послал бы подальше навязчивого пономаря или разрешил бы ему скакать на вьючном коньке, но вмешалась злосчастная, лишь до поры до времени спрятавшая ядовитые зубы, судьба.

Из-за заросшего шиповником и мальвами палисадника у стен изукрашенного росписью дома выскочили два всадника. Жесткогривые низкие кони шли размашистой рысью. Раздутые ноздри и отражающие багровое пламя глаза на краткий миг превратили их в чудовищ из страшных снов. И уж само собой, слугами Нечистого показались сидящие на их спинах люди. Треугольные малахаи, отороченные волчьим и лисьим мехом, скуластые загорелые лица, слегка раскосые глаза. Степняки!

— Охсоро! Охсоро, Бичкен!* — закричал первый ломким юношеским голосом, раскручивая над головой аркан.

* Бей! Бей, Бичкен!

Второй с хитрой ухмылкой придержал коня, наблюдая за удалью молодого. Ендреку почему-то подумалось, что так опытный мастер-горшечник смотрит со стороны, как ученик впервые самостоятельно лепит красивый кувшин.

— Ложись, студиозус! — заорал пан Юржик, ныряя под забор.

Ендрек сперва не понял, что же случилось. Какая-то неведомая сила схватила его за плечи и рванула, сбивая с ног.

— Стой, дурень! — зарычал Лекса, бросаясь вперед с проворством, какого трудно было ожидать от его грузного тела.

Левой рукой он перехватил волосяной аркан, захлестнувшийся вокруг плеч медикуса. Дернул кистью, обматывая ставшую вдруг обжигающе горячей веревку вокруг ладони. Уперся ногой...

Ендрек ничего не мог поделать. Видно, оцепенел от неожиданности. Просто наблюдал, как вздуваются жилы на висках бывшего шинкаря, как дрожит от напряжения его рука и нога.

Потом к сознанию студиозуса, как сквозь пелену тумана, пробилось ржание коня.

Грязно-серый, впрочем ночью все кони кажутся серыми, скакун молодого степняка присел на задние ноги, запрокинул голову с тяжелыми плоскими ганашами, нелепо дернул в воздухе передней ногой... И вдруг правая задняя его подломилась. Конь сел на круп, как усаживаются собаки или зайцы, а потом упал на спину, подминая седока. Жалобный вскрик аранка взлетел и оборвался.

— Сымай петлю... того-этого... пока держу, — прохрипел Лекса.

— Йах! — заорал оставшийся степняк. — Эхэ!

Он закрутил саблю над головой и направил коня на Лексу.

— Сам ты медведь, — пробурчал великан, пытаясь нашарить на земле оброненный прут. Позже он объяснил Ендреку, что «эхе» на языке кочевников правобережья Стрыпы значит «медведь». Но тогда медикус этого еще не знал и удивился, подумав про себя, а не тронулся ли бывший шинкарь умом от великого напряжения сил. Выворачиваясь из петли, студиозус как бы со стороны наблюдал, как вздыбил коня смуглый, маленький ростом кочевник. Замахнулся саблей...

Лекса не успел найти свое оружие и закрылся голой рукой. Да разве это защита от стали? Развалит голову напополам, как кочан капусты, и не заметит.

Спас великана пан Юржик, выскочивший из-под покосившегося забора. Он заорал, подпрыгнул насколько хватило сил, взмахнул руками, словно собираясь взлететь.

Конь аранка шарахнулся вбок, прижимая уши. Клацнул зубами в опасной близости от носа пана Бутли. Зато седок промахнулся.

Разрывая скакуну рот удилами, степняк развернул его, попытался ударить Лексу, но его саблю встретил клинок Войцека.

Сабли зазвенели, но выдержали. Не сломалась ни одна.

Аранк снова крутанул коня на месте так, что тот ударил Меченого крупом.

Пан Войцек пошатнулся, но устоял на ногах и сумел отбить следующий удар.

— А, вот ты где! — обрадованно воскликнул Лекса, поднимая стальной прут.

— Йах! Саарын-Тойон! — каркал степняк, кружа вокруг пана Шпары, который стоял неподвижно, удерживая саблю в защите Святого Жегожа. Только поворачивался на месте, чтобы всегда быть лицом к врагу.

Ендрек наконец-то сумел освободиться от аркана, но, как помочь товарищам, он не знал. Эх, если бы можно было колдовством ударить. Или не ударить — это слишком нечестно по отношению к противнику, чародейству не обученному, — а хотя бы напугать. Чтоб конь понес или сбросил седока к лешаковой бабушке.

В это время аранк опять атаковал. Толкнул коня пятками, а сам свесился с седла, переваливаясь на левую сторону. Сабля в его руке стремительно вертелась, сливаясь в округлое, мерцающее пятно.

Меченый вновь показал, что по праву считается одним из лучших фехтовальщиков севера. Отвел клинок степняка в сторону с такой непостижимой быстротой, что у Ендрека волосы зашевелились на голове. А Лекса, «хэкнув» по-богатырски, подбил ноги коню.

Животное заржало жалобно — даже не заржало, а, скорее, закричало от боли, совсем как человек, — и покатилось кубарем.

Студиозус зажмурился, представляя, в какую кашу перемалываются сейчас кости несчастного кочевника. Ну и что, что он враг, и вот только сейчас желал их смерти? Человек все-таки. Но когда открыл глаза, то увидел, что низенький, сухощавый аранк избежал печальной участи младшего соплеменника. Успел и ноги из стремян выдернуть и с коня соскочить, сабли из рук не выпустив.

Сейчас они с паном Войцеком кружили друг напротив друга по раскисшему от бесконечной мороси двору. Меченый заложил левую руку за спину, а саблю держал в подвешенной позиции — локоть выше кисти, острие клинка смотрит вниз. Аранк, напротив, крутил саблей петли и кренделя, ни на мгновение не задерживая клинок ни на мгновение. Должно быть, старался запутать и обмануть противника.

Лекса двинулся вперед, обходя степняка слева по широкому полукругу, с явным намерением помочь пану Шпаре. С той же целью, скорее всего, пан Бутля потянул кол из забора.

Заметив это, аранк зарычал как загнанный в угол одичавший пес.

— Не надо, — ясно и четко произнес пан Войцек. — Мой басурманин.

Пан Юржик развел руками:

— Не надо так не надо! Гордись, чурка немытая, сам сотник богорадовский тебя зарубит...

— В Богорадовке нынче другой сотник, — привычно ответил пан Войцек, не сводя глаз со степняка.

Тот понял, что его не собираются бить, используя численное преимущество и военные хитрости вроде заходов со спины, приободрился, оскалил зубы в подобии улыбки и закричал, бросаясь вперед:

— Тойон! Саарын-Тойон!!!

— Белый Орел! Шпара! — ответил пан Войцек, останавливая и отбрасывая в сторону саблю аранка.

Кочевник пробежал с разгону несколько шагов, едва не упал, но сохранил равновесие, развернулся и атаковал повторно.

На этот раз он не кидался, очертя голову, как голодный волк на отару. Кажется, Меченый заставил себя уважать.

Аранк бил короткими жалящими ударами, часто финтил, менял направление и угол атаки. То целился в щеку, а выкручивал кисть так, чтобы попасть в локтевой сгиб. То метил в ногу, а наносил удар в подмышку. Ничего не скажешь, в его движениях чувствовалась если не выучка лужичанского мастера клинка, то опыт многих сотен схваток. Видно, любил степняк тонкую игру клинков и считал себя матерым бойцом. Такие уже не находят удовольствия в парных поединках. Вызывают на бой сразу двоих-троих молодых воинов.

Пан Шпара пока что не атаковал. Изучал противника. Отбивался серьезно и сосредоточенно. Несколько раз скривился недовольно, когда из-за непривычного баланса и кривизны клинка — а сабля у Тюхи была южного образца, более изогнутая, чем принятые в Малых Прилужанах, и более легкая — едва не получал царапину. Казалось бы, великое дело царапина, но в схватке таких мастеров каждое касание, каждый укол может стать решающим.

Лишь один раз провел укол в кварту, целясь аранку в лицо. Не попал, но заставил отпрянуть.

— Ыт-кирдээх!* — прошипел кочевник.

* Пес паршивый!

И только ускорил град ударов.

Не видно было, чтоб он начал уставать. Хотя, от чего там уставать? Схватка продолжалась недолго. Не всякий успеет «Коль славен наш Господь» дважды прочитать.

Второй раз Меченому удалось вывести из душевного равновесия противника, когда он угадал направление очередного финта (а может, уже разгадал все его приемы?) и мощным батманом едва не выбил саблю из рук степняка.

Кочевнику пришлось что называется вцепится в рукоять мертвой хваткой, чтобы не остаться безоружным. Он даже потянулся за вдруг обретшим собственную волю клинком. Но справился, чем еще раз подтвердил немалый опыт и мастерство. Даже умудрился отклониться от проведенного Войцеком удара в низкую кварту.

— Урун-сахыл!* — выкрикнул, как выплюнул, он самое позорное ругательство по ту сторону Стрыпы.

* Белый лис!

Уже позже Ендрек узнал, дотошно расспрашивая Лексу, что белый цвет считается в степи цветом смерти. Потому-то и не любят кочевники белых коней. Приносят их в жертву Саарын-Тойону — или Отцу Небесному, как называют они своего гнусного языческого божка. Но чтобы воин сел на такого? Уж лучше самому вниз головой со скалы, сразу, не мучаясь. И соплеменников-аскеров не подведешь неизбежным проклятием. А белый лис, по верованию степняков, был подсылом Муус-Кудулу — подземного владыки, который спит и видит, как угоняет стада вольных кочевников, отбирает их женщин, увозит их добро. А для этого Муус-Кудулу неустанно снаряжает армию самых гнусных порождений ночи. Каких именно, Лекса не знал — среди гаутов не полагалось говорить о них вслух. И если бы не огромная сабля Саарын-Тойона, которую он точит каждую осень, враги рода людского давно бы уже покинули подземные укрытия-пещеры и рванулись бы в завоевательный поход. Гауты верили, что лучшие аскеры поднимаются после смерти на небо к Саарын-Тойону и попадают — немного-немало — в его личную охрану. В гвардию, как сказали бы в Выгове. А белый лис только тем и занимается, что вредит роду человеческому. То коням аскеров травку нехорошую подсунет, от которой запросто заворот кишок схлопотать можно. То сабли перед боем затупит, да не просто затупит, а так иссечет, что и направить с первого раза не получится. Приходится отдавать клинки кузнецам на проковку. То из-за него вяленое мясо червями пойдет. Жирными, противными, опять-таки белыми. То арака выйдет резкой и шипучей, но совсем не хмельной. То весь запас муки — редкой, а потому очень дорогой — прогорклой прелью зацветет. Враг одним словом. Ни прибавить, ни убавить. Потому-то и охотятся герои-аскеры из легенд и преданий, из песен шастрычи за белым лисом, где только могут. Бьют-убивают — саблями секут, в воде топят, в кострах жгут, но он, наверное, и впрямь очень живучий (не зря же Муус-Кудулу живьем себя запродал!) и появляется вновь и вновь.

Так что, обзывая пана Войцека урун-сахылом, хотел аранк нанести смертельное оскорбление, вызвать шляхтича на отчаянный, непродуманный удар и подловить на промахе. Где ж ему было знать, что малолужичане языка кочевников не понимают?

Меченый дернул усом, услышав незнакомое слово, и только.

Не забывая о защите, обозначил удар в левое колено аранка и, когда тот закрылся клинком, с такой силой ударил снизу вверх тупой «спинкой» сабли, что оружие вылетело из разжавшихся пальцев степняка и задрожало, воткнувшись в стену шинка.

Аранк ошалело уставился на свою опустевшую ладонь. Видно, такого пинка от судьбы он не получал еще ни разу. Хотел побежать и вернуть оружие, но замер, почувствовав прикосновение холодного клинка пана Войцека к своему горлу.

— Ай да молодец! — воскликнул пан Бутля, звучно ударяя в ладоши. — Кончай с ним, пан Войцек, и бежим отсюда.

Кочевник словно понял, о чем идет речь. Или просто-напросто догадался? Безвольно опустил руки, склонил голову. Ендрек думал: еще и на колени станет, — но нет. Аранк поступил иначе: согласно неписаных канонов чести, принятых в степи. Задрал подбородок, подставляя врагу-победителю кадык. Режь, мол, быстрее, не томи.

Но Меченый медлил.

— Ну что ж ты, пан Войцек! — Пан Бутля выдернул торчавшую из стены саблю кочевника. — Время-то поджимает...

Не спеша, будто бы нехотя пан Шпара опустил клинок.

— П-п-перетолмачь ему, Лекса. Пускай идет на все четыре стороны. Без оружия.

Великан подошел поближе. Почесал пятерней в затылке. Сказал:

— Мантан барда!* — Задумался. — Сэрии хаалардын**.

* Иди отсюда!

** Саблю оставь.

Аранк открыл глаза:

— Тохо?*

* Почему?

Лекса пожал плечами — жест одинаковый у всех народов и потому всем понятный.

— Барда, барда!*

* Иди, иди!

Степняк покачал головой. Движение тоже толкуемое довольно однозначно.

— Суох*.

* Нет.

— Канык «суох»?* — возмутился Лекса. — Барда тургэнник! Акаары! Эйи олох бэлэхтээ**.

* Какое «нет»?

** Иди быстро! Дурень! Тебе жизнь дарят.

Аранк снова покачал головой. Потом приложил обе руки к сердцу, с достоинством поклонился пану Войцеку.

— Эбэ олох — эйиэнэ. Мин — Бичкен-аскер кэргэнтэн Сайхыр-да. Аны мин сулууспа эйи, хайдах быраат.

С трагической серьезностью на лице он поклонился еще раз.

Меченый непонимающе оглянулся на Лексу.

— Т-т-толмачь!

— Дык... того-этого... такое морозит, я прямо не знаю...

— Ты говори, я с-с-са-ам разберусь как-нибудь.

— Ну, хорошо... того-этого... слушай. Он говорит, что отныне его жизнь — принадлежит... того-этого... тебе. Зовут его Бичкен-аскер из клана Сайгака. И будет он теперь... того-этого... служить тебе, пан Войцек, как младший брат...

— Н-ничего себе! — развел руками пан Войцек.

— Елки-палки! — воскликнул Юржик. — Братишка нашелся. Младшенький!

Аранк стоял неподвижно, как статуя. Смотрел прямо перед собой, не мигая.

— Т-толмачь, Лекса. Не нужна мне его с-с-служба. Пусть идет на все четыре стороны. Чем быстрее, т-тем лучше.

Здоровяк перевел, уверенно подбирая слова.

Кочевник выслушал, но остался стоять на месте.

— Он что, так и будет торчать посреди двора? — Пан Бутля, примеряясь, взмахнул несколько раз саблей Бичкена.

— Д-да ну его... — махнул рукой Меченый. — Пускай стоит, ежели хочет. Ендрек!

— А? — отозвался студиозус.

— Не «акай». К-к-когда ж я из тебя вытравлю закваску мещанскую?

— Так, пан Войцек, я военным быть не намерен.

— И в ре-е-естровые чародеи не пойдешь?

— Ну, может быть... — замялся медикус.

— Тогда п-привыкай заранее. Бери саблю вон у того, — пан Войцек кивнул на мертвого, раздавленного конем, аранка. — Б-бери, и пошли быстрее.

Они заседлали коней. Быстро и сноровисто. Даже студиозус — сказывалась привычка за время многодневного похода. Тяжело пришлось только Лексе с раненой рукой. Пан Юржик, бурча под нос, что, мол, не хватало ему, шляхтичу в четырнадцатом колене, кметям коней подседлывать. Пономаря усадили на вьючную лошадку. Ту, что не хромала.

Вскоре пятеро всадников пронеслись по двору мимо продолжавшего стоять дерево деревом Бичкен-аскера. Пригнувшись к шеям коней, промчались к северным воротам.

Вот и ворота!

Открытые!

Кинувшегося наперерез кочевника — по удачному стечению обстоятельств он оказался один, должно быть, увлекся грабежом и отстал от соплеменников — пан Бутля походя тюкнул клинком в висок.

Сжимая изо всех сил повод скакуна да еще успевая цепляться за гриву, Ендрек мало смотрел по сторонам, но изуродованный, весь измаранный жидкой грязью труп Гудимира разглядеть успел.

Они скакали почти до рассвета.

Меченый выбрал юго-восточное направление. На Хоров. Посчитал, что пан Переступа — а он, несомненно, разберется, что к чему, обнаружит их побег из буцегарни, да и из города тоже — поведет погоню на северо-восток, по Тесовскому тракту. Ведь это кратчайший путь в Малые Прилужаны.

С первыми лучами солнца укрылись в реденьком перелеске. Стреножили коней и завалились спать, с трудом отыскав более-менее сухую листву под раскидистой липой. Не все, понятное дело. Позаботились об охране. Первым сторожил пан Войцек. Ближе к обеду он растолкал пана Бутлю и указал ему на едва заметное пятнышко на краю соседнего перелеска, на той стороне пологого яра.

— В-видишь?

— Ну, вижу. Сидит, вроде, кто-то...

— Ото ж. Сидит. Б-б-бичкен это. Братишка мой м-младшой, — хмыкнул Меченый.

— Всадить в него бельт, а? — прищурился пан Юржик.

— Н-не надо. Пускай сидит. Он, похоже, один. В-видно, правда, служить хочет.

— Он нам нужен?

— Н-нет.

— Так я его...

— Н-не надо. Я один раз ему жизнь подарил. Что н-нашло? Не знаю. Только теперь дареное назад отбирать н-не хочу. Не хо-о-орошо это.

— А что ж с ним теперь делать, елкин дрын?

— Д-да ничего. Пускай едет. Н-н-надоест — сам отстанет. Вернется к своим.

Пан Бутля пожал плечами и махнул рукой. Все-таки Меченый не зря хлеб сотника ел. Небось, знает о людях поболее, нежели обычный шляхтич.

Но пан Войцек оказался неправ. Не угадал. Дни сменялись днями, а Бичкен не отставал. Ехал так, чтобы видеть их. Ночью разводил маленький костерок в двух-трех стрелищах. Неизвестно, чем питался, что пил худой, жилистый степняк. На что он рассчитывал, отправляясь в самую середку враждебных ему и его племени земель?

В конце концов, к нему привыкли. Даже внимание обращать перестали.

Хорошо сказал пан Шпара — пускай едет.



* * *





Когда за поворотом дороги появилось приземистое здание с многочисленными пристройками, крышу которого венчал шест в пучком соломы, Ендреку подумалось — сколько же шинков посетили они за время своего путешествия от Берестянки до Выгова, от Выгова до Искороста и вот теперь обратно? Больших и маленьких. С вычурными названиями и попросту безымянных. Опрятных и запущенных, как свинарники. А сколько шинкарей они перевидали? От мастеров сделать из ничего объедение, вроде Лексы, их нынешнего спутника, до неряхи и неумехи Щура, покойного хозяина «Свиной ножки».

Вспомнился Ендреку шинок «Грудастая Явдешка» в шумных, веселых Батятичах. Шинок, где он едва не погиб ни за грош на поединке с настоящим мастером клинка — паном Цецилем Вожиком. И погиб бы, не будь носатый пан Цециль в дымину пьян. Вспомнил и шинок, где хозяйничал раньше Лекса. Нападение рошиоров, страшную смерть пана Стадзика Клямки, гибель Хмыза, Даника, Самоси... В который раз студиозус дал себе зарок по возвращению в Выгов, в родительский дом, поставить самую большую, какую только можно, свечку в храме Святого Анджига Страстоприимца за упокой душ невольных спутников, погибших во имя прихоти сильных мира сего — пана Зджислава Куфара и преподобного Богумила Годзелки...

— Заедем? — подал голос пан Юржик. — От сухомятки уже брюхо свело, как у бродячего кобеля.

Пан Войцек вздохнул:

— М-можем заехать. Коней н-н-накормить. А на горелку и не рассчитывай, пан Юржик. Б-б-будем себя баловать — до Выгова денег не достанет.

— А что сразу — Юржик и горелка? — обиделся пан Бутля. — Что ж я — пьянь какая подзаборная?

— А кто третьего дня... того-этого... чуть слюной не изошел? — ухмыльнулся Лекса.

— Так за вас же и переживал! Перемерзли. Надо было чуток для сугреву!

— Се-е-егодня никто не перемерз, — отрезал Меченый. — Значит, без горелки обойдемся.

Пан Бутля вздохнул и умолк. Что ни говори, а выпить он любил. Хотя до такого безобразия, как в Берестянке, больше ни разу не опускался.

— Холодно... того-этого... — нарушил молчание бывший шинкарь. — Чтоб у нас в подзимнике так примораживало, не упомню... того-этого...

— Верно, — кивнул пан Войцек. — Это у н-н-нас в конце кастрычника снег ложится. К середке п-п-подзимника Луга становится.

— Вот и я... того-этого... боюсь, что Стрыпа замерзнет. Что начнут степняки творить? Подумать... того-этого... страшно.

Ендрек мысленно согласился. Уже сейчас, осенью, кочевники переправляются через широкую и полноводную реку. Переправляются без лодок и плотов, вплавь, невзирая на сильное течение. Ради удовлетворения жажды наживы не боятся даже нападать на укрепленные города, защищенные гарнизоном порубежной стражи. А замерзнет Стрыпа? Тогда хлынут потоком, сжигая села и застянки, убивая и шляхту, и простолюдинов. А там, быть может, и Хоров осадят. Правда, лет двести даже попыток подобных не было. Все-таки стены южной столицы ни в какое сравнение не идут с огорожей того же Жорнища, хотя и пониже да потоньше выговских будут. По любому, осадных машин ни аранки, ни гауты делать не обучены. Даже обычный таран смастерить для них трудная задача — ведь в степи дерева мало, а значит, и мастеров-плотников не найти. А без таранов, требушетов или хотя бы онагров Хоровской твердыни не осилить. На измор взять тоже не выйдет — в двадцать дней скорым маршем подмога из Выгова подоспеет. И тут студиозус похолодел и поправил себя, опять же мысленно, — подоспела бы! Раньше! Сейчас хоровчанам помощи ждать от Выгова не приходится. Не поддержат гусарскими хоругвями, не пришлют пеших арбалетчиков. Даже наоборот, посмеются еще. Мол, хотели своим умом жить, без нашего чуткого руководства — живите. Наслаждайтесь жизнью и ни в чем себе не отказывайте.

— Тихо что-то на постоялом-то дворе, — прервал размышления медикуса негромкий голос пана Бутли. — Не к добру...

— Т-ты себя со стороны видел, пан Юржик? — улыбнулся Меченый. Правда, улыбка вышла какой-то кривоватой. Будто зуб пану сотнику богорадовскому дурным ветром надуло.

— А что? — встрепенулся пан Бутля.

— Д-да ничего! Едут пять оборванцев, грязных, н-небритых, на заморенных конях. Зато при сабельках. К-кто ж не притаится?

— Эх! — тряхнул бородой Лекса. — Что за время нынче... того-этого... несуразное! Раньше так гостей не встречали. По-любому!

— Да неужто они лицо духовного звания не различают? — возмутился Лодзейко.

— Ага! — рассмеялся Юржик. — Лицо духовного звания! А может, ты убил какого пономаря и стянул с него скуфью да подрясник?

— Да что ж ты говоришь такое?! — Пономарь всплеснул ладонями. — Это ж инфамия какая! Как можно?..

— Т-тихо! — поднял руку с плетью пан Войцек. — Вижу я хозяев. Во-о-он они прячутся.

Он указал в сторону построек, до которых оставалось не более полета стрелы. Там за распахнутым ставнем мелькнул рукав темно-серого жупана. У ворот конюшни, за копной сена, тоже замечалось шевеление. Ендреку показалось, что он различил дугу самострела и чуть повыше сосредоточенное лицо. Это навевало грустные мысли. Если посадить двоих метких стрелков — одного в шинке, одного у конюшни, дать им сноровистых заряжающих — малочисленная хэвра даже до ворот не доедет. Не говоря уже об их отряде.

— Хорошо засели, — подтвердил его догадки пан Юржик. — Опытные, видать.

— Д-да и место... — согласился Меченый.

В самом деле, шинок стоял на расчищенном от ближнего березняка месте. Кусты тоже выкорчеваны — втихую не подберешься. Хоровский тракт, который здешние жители называли по другой конечной точке Искоростянским, просматривался на добрых три стрелища. Впрочем, в опасной близости от Стрыпы по-иному жить и нельзя. Беспечные погибают от стрел гаутских.

— И что будем делать? — спросил Бутля.

— Н-ничего. Ты что, штурмовать собрался или п-п-переночевать?

— Да уж, ясен пень, на приступ не пойду!

— Т-тогда руки на виду держи, и поехали. Да. Н-н-насчет рук, это ко всем. П-понятно?

— Чего уж не понять... того-этого... — за всех ответил Лекса.

Постоялый двор постепенно приближался.

Кони размеренно вышагивали. Всадники опасались резких движений.

Ендрек блаженно подставил щеку под лучи осеннего солнца. Теперь до пашня, пожалуй, тепла не будет. Придется ловить жалкие крохи.

Над дорогой царила тишина.

Собаки не лаяли. Хотя, несомненно, при шинке кормилась хотя бы пара, не считая приплода. Далеченько, аж в березняке, застрекотала сорока и смолкла, словно испугавшись собственной наглости.

Ворота постоялого двора перегораживала толстая жердь. Не всякий кметь в одиночку отодвинет. Это означало, что или хозяин шинка мужик здоровый, или среди слуг имеются силачи не хуже Лексы.

— Эгей! Добрые люди! — крикнул пан Юржик. — Что ж вы от постояльцев запираетесь?

— Постояльцев? — ответил хриплый голос из-за ставня. — Не похожи вы на честных проезжих.

— Как не похожи? — Пан Юржик аж задохнулся от возмущения. — Я — шляхтич в шестнадцатом колене! А вот и пан Кжесислав! — Так, памятуя о неудачном приключении в Жорнище, они сговорились между собой звать пана Войцека. — Пан Кжесислав вообще ясновельможный!

— Ага, только пообтрепались в дороге! — Обладатель хриплого голоса не испытывал, похоже, особого почтения к шляхетскому происхождению кого бы то ни было.

— Правда твоя, добрый человек. Пообтрепались. Едем издалека. Долго.

— А по дороге грабим потихоньку... Езжайте дальше, круки, будь вы хоть трижды шляхтичи!

— Мы не круки! — Даже добродушный пан Юржик побелел от ярости от сравнения с «благородным» разбойником. Решил применить самый последний довод, приберегаемый на крайний случай. — Мы из Жорнища выбрались!

— Да ну? — Нельзя сказать, чтоб человек за ставнем сильно удивился или восхитился, скорее в его голосе звучала неприкрытая ирония. — И что с того?

— Так вы еще не слыхали? Аранки Жорнище сожгли!

— Слыхали. Как не слыхать. Потому-то мне и невдомек — как же вы выбрались?

— Да вот так и выбрались. На коней попрыгали и удрали. Ты не думай, добрый человек, мы не грабители. С нами вот пономарь — божий человек, — пан Бутля указал на Лодзейко. — Он из Тесова. Лекса сам из Хоровского воеводства будет. Местный стало быть...

— Откуда будешь борода? — тут же обратился голос к Лексе.

— Дык... того-этого... неподалеку от Кудельки жил я, — отозвался тот. — Про Куделькину колдобину слыхал, нет?

— Слыхал, как не слыхать. Ты ее копал, что ли?

— Нет... того-этого... а вот застревать приходилось.

Невидимый собеседник отрывисто хохотнул. Скорее всего, он знал о Куделькиной колдобине не понаслышке.

— Ну, а молодой кем будет?

— Молодой? Он студиозус. Родом из Выгова, но обучение проходит в самом Руттердахе! — Пан Бутля поднял кверху палец. — Ученый человек. Медикус.

— Медикус? — заинтересовался хрипатый. — А пусть скажет мне, коли медикус, чего мне пить, чтоб брюхо не пучило?

Ендрек пожал плечами:

— Укропа с мятой завари да попей. Чего тут хитрого?

— Ха! Это у нас каждая бабка-травница знает. Ты такое средство скажи, чтоб по-настоящему проняло!

— Я-то тебе подскажу. А где ты возьмешь эти травки? Бери то, что растет под ногами.

За ставнем помолчали.

— Сразу ученого человек видно. Отбрил так обрил, — наконец проговорил хрипатый. — Ну, а скажем, грудной сбор. Чтоб не перхать, значится.

— Подорожник, солодка, мать-и-мачеха... Ее еще ранником, бывало, зовут. Завари кипятком, дай отстояться. Пей три раза в день. Утром, в обед и перед сном.

— Да? Ну, благодарствуй, медикус. Воспользуюсь.

— Ну, ты хитрован, добрый человек! — воскликнул пан Юржик. — Люди, знаешь, деньги платят, чтоб им средство какое от хвори прописали. А ты сразу от двух болячек выяснил и нас же у ворот держишь!

Хрипатый расхохотался в голос. Крикнул сквозь смех:

— Збышек! Злавек! Выходите! Открывайте ворота — гости у нас!

Из-за кучи сена поднялся широкоплечий парень лет пятнадцати-шестнадцати. Простое широкое лицо. Соломенные вихры и мелкие веснушки. Второй вышел из-за боковой пристройки к шинку — скорее всего, входа в погреб. Точная копия первого. Близнецы, сразу видно. У обоих в руках были взведенные и заряженные самострелы.

Первый бросил второму на руки свой самострел, подошел к воротам и, поднатужившись, снял жердь.

— Прошу, паны, заезжайте!

Пока они въезжали во двор и спешивались, на крыльце появился и хозяин шинка. Такой же светловолосый и веснушчатый, как братья, только с заметной проседью в бороде. Отличала его выправка и гордый разворот плеч, но хромал мужик сильно на левую ногу. Прямо-таки припадал при ходьбе.

— Милости прошу, панове! — Он сдержанно, с достоинством поклонился. Широко улыбнулся. — Гостям всегда рады.

При первых же звуках его голоса стало ясно, кто разговаривал с паном Бутлей через окно.

— А мне п-п-показалось, что не слишком рады, — усмехнулся пан Войцек.

— Гости гостям рознь... — Шинкарь разгладил бороду. — Меня Славобором кличут. Заходите в дом. Милости прошу.

— Э-э, Славобор... — Пан Бутля полез чесать затылок. — Мы поиздержались в дороге-то... Ты не старайся особо.

Шинкарь смерил его долгим взглядом. Коротко приказал сыновьям:

— Коней в стойло, — обратился к пану Шпаре, безошибочно распознав в нем главного: — Гость в дом, счастье в дом. На Хоровщине законов гостеприимства еще не забыли.

Лекса довольно крякнул, полностью разделяя мнение собрата по ремеслу.

Близнецы подхватили поводья коней и поспешили в конюшню.

— Не беспокойтесь, панове, седельные сумки доставят целыми и невредимыми. — Славобор сделал приглашающий жест рукой.

Шинок выглядел гораздо опрятнее «Свиной ножки» и был больше раза в два, чем брошенное заведение Лексы.

Под стенками стоял не один, а целых два крепких, выскобленных едва ли не добела стола. По обе стороны от каждого — длинные лавки. Под стрехой висело на цепях тележное колесо с каганцами.

— Заходите, гости, присаживайтесь. Сейчас я своей старухе крикну — пускай на стол собирает.

— Спасибо, Славобор! — Пан Войцек первым прошел к окну и сел, опершись локтями о столешницу.

Остальные не заставили себя уговаривать. Голод, как говорится, не тетка.

Из двери в задней стенки пахнуло поджаренным салом, распаренной кашей, еще чем-то непонятным, но вкусным. Вышла плавно и неторопливо круглолицая баба в белом платке, завязанном узлом на затылке.

— О, Дорота! Давай сюда. Заждались тебя уже!

Только сейчас Ендрек разглядел уставленный мисками и горшками поднос в руках хозяйки.

— А я жбанчик пива пока доставлю, — усмехнулся Славобор, разглаживая бороду.

— Лучшее пиво — это горелка, — едва слышно пробурчал пан Юржик, заслужив неодобрительный взгляд Меченого. Сказал чуть громче: — Да шучу, шучу...

— П-погоди, хозяин, — окликнул шинкаря пан Войцек. — Сынкам скажи — там п-п-позади нас басурман едет на мухортом коне. Н-не стреляйте в него. Хорошо?

— Басурман? — удивился Славобор. — Откуда? Зачем тут?

— Да вот пристал, понимаешь, в Жорнище, — пояснил пан Юржик. — С той поры едет за нами.

— Не понял. Следит, что ли? Так мы его живо!

— Не следит. Он вроде как обет дал... Свой, басурманский, ясен пень, а все ж обет.

— Какой такой обет?

— Ну, служить пану Кжесиславу.

— Вона как! — расплылся в улыбке Славобор. — Ежели я что-то в степняках понимаю, пан Кжесислав фехтовальщик, каких поискать!

— С чего взял?

— Так у гаутов обычай есть...

— Аранк он... того-этого... — влез Лекса.

— А, борода, что к словам придираешься? По одной степи скачут — с чего бы у них обычаям быть разным?

— Ладно... того-этого... Я чо? Я ничо...

— Ты сказывай про обычай и... — Пан Юржик замялся, потер нос.

— ...и за пивом бежать? — ухмыльнулся Славобор. — Не переживай, пан...

— Пан Юржик, герба Бутля.

— Так вот. Не переживай, пан Юржик, без пива не останемся. А обычай... Ну, что сказать? Такое и раньше частенько бывало. Вы ж, панове, с севера?

— Ну... А что? — нахмурился Юржик.

— Да ничего. Местных баек, стало быть, не знаете. Раньше многие степняки уходили служить к бойцу, который их на саблях ли, в рукопашную ли побил, а жизнь сохранил. У них считается, вроде как заново родился, а пощадивший — отец, не хуже родного. Да что говорить? Многие, многие так Стрыпу перешли... Вспомнить, к слову, деда нашего гетмана польного...

— Пана Адася что ли? Скорняги? — удивился Лекса. — Так он... того-этого... из старого роду и косоглазых в его предках... того-этого... не упомню.

— Какого пана Адася? — воскликнул Славобор. — Вы что, не слыхали ничего? Новый в Хорове польный гетман. Пан Аршениуш. Герба Падмурак. Он из князей Охлевицких.

— Вот тебе бабушка и рыбка из пруда... — пробормотал Лекса.

Шинкарь глянул на него как на малость больного. Не мудрено, к чудачествам Лексы привыкали обычно нескоро.

— Так, панове, вы садитесь, а я за пивом. Опять же, сынкам распоряжения дам...

Он ухромал во двор. Скоро оттуда послышался его хриплый голос, вычитывающий что-то близнецам.

А Дорота со сноровкой, изобличающей немалый опыт, расставила миски на столе. Разложила ложки. Кроме каши с поджаренным салом, глаз радовал глубокий полумисок с квашеной капустой, высыпанные горкой на блюдо вареники, политые сметаной. Отдельно лежали толстые ломти ржаного хлеба и десяток очищенных головок лука.

— Угощайтесь, гости дорогие, чем Господь послал. Все сама делала. Славобор мой разве что и умеет, так только горелку варить. Ну, и пробовать, само собой. Он-то не шинкарь, — словоохотливо говорила хозяйка, протирая передником и без того чистый стол. — Я — шинкарка. А он — вояка. Из порубежников...

Вернулся Славобор, поставил на стол добрый, кварты на четыре, жбан, над которым горделиво возвышалась пенная шапка. Кивнул на Дороту:

— Все уже рассказала? Что не хозяин. Что только и горазд добро по ветру пускать?

Шинкарка хлестнула его полотенцем поперек спины:

— Ты зубы гостям не заговаривай! Ишь ты! Он хороший, а я плохая! Жадная я?

— Что ты, лебедь моя белая! Что ты! Щедрая ты, щедрая! Что б я без тебя делал?

— То-то же! — добродушно рассмеялась Дорота. — Ладненько, угощайтесь, а я пойду.

Славобор щедро плеснул в кружки. Уселся напротив пана Войцека.

— Ну, и с чего начинать, панове?

— Д-да с чего хочешь, — пожал плечами Меченый. Пригубил пива.

— Тогда так. Начнем сначала. Вернее, с того, панове, что вас больше всего трогает. Так ведь?

— Ты уж говори, а мы разберемся, так или не так. — Пан Бутля облизнул ложку, снова зачерпнул каши.

— Ну, слухайте. Не далее, как три дня тому, проскакали конные нарочные во все городки, во все крепостицы. Из самого Хорова, значится. Один из них у меня ночевал. Все, как есть, обсказал.

— Разболтал весть, что ли? — удивился Юржик, подул на тяжелую пену. Отхлебнул. — Хорошее пиво!

— Другого не держим. Он не разбалтывал. Весть не секретная. Напротив, приказано гонцам как можно больше люду с донесением ознакомить.

— Ну-ну...

— Вот те и «ну-ну». А весть такая. Городской совет Хорова в полном составе, все как есть, пана Адася Дэмбка, которого вы Скорнягой кличете...

— А вы не кличете... того-этого?..

— Кличем, кличем. Ты не перебивай, борода, а то обижусь и не стану рассказывать.

— Да ладно! Можно подумать... того-этого... утерпишь.

— Согласен, борода, не утерплю. Потому как из сердца рвется, а поделиться не с кем. Не было у меня гостей, не было... Так вот. Городской совет Хорова пана польного гетмана от булавы отстранил. Сказали, мол... — Славобор задумался на мгновение. — Сказали, что поставил-де собственные интересы выше интересов города. Во как! Зима, мол, на носу, а припасов не заготовлено, сколько следует. Порубежная стража заместо того, чтоб за степняками следить, выговчан, тесовцев да терновцев по дорогам выглядывает. Ищут, сказали, врагов среди своих же лужичан, когда вот-вот гауты через реку полезут. И повелели пану Адасю булаву сдать.

— С-с-сдал?

— А куда он денется? Не учинять же драку в городском совете? Наш город порядком гордится. Да и пан Адась тоже гордится тем, что с городом заодно. Отдал. Отдал как миленький. Правда, напоследок пошумел на купцов, цеховых старшин и прочих... Сказал, что зимы не пройдет, как пожалеют и назад его позовут, но он тогда еще подумает, стоит ли возвращаться. Как говорится, разругался и дверью хлопнул...

— Ты дальше давай, не томи! — Пан Юржик отложил ложку, потянулся, чтоб еще пива налить.

— Даю-даю. В тот же вечер на гетманство избрали пана Аршениуша, князя Охлевицкого, герба Падмурак. Ничего про него плохого сказать не могу, окромя того, что не воин. Не привычен скакать с саблей впереди хоругви. Но, коль дело до войны дойдет, серебра даст на содержание не одной, а трех. Это я про хоругви, а вы что подумали?

— Д-да про хоругви и п-подумали. Дальше что?

— Да ничего. Все. Хороший пан Аршениуш Падмурак. Госпициям помогает, шпильманам денег дает, на церковь жертвует щедрой рукой... — Шинкарь скривился. — Всем новый польный хорош был бы, когда б не одна малость... — Он обвел пристальным взглядом сидящих за столом. Продолжил: — На другой же день опосля его избрания снарядил пан гетман Падмурак посольство в Выгов. С повинной, значится, головой. Он, говорят сведущие люди, с первых дней на стороне «Золотого пардуса» был. Вот теперь точно все. Ни прибавить, ни убавить...

Воцарилась тягостная тишина. Малолужичане посуровели. Лекса ожесточенно чесал бороду. Ендреку подумалось вдруг: «А может, такой, сравнительно невеликой, ценой и сохраним единство Прилужанского королевства? Ведь пока воеводства друг за друга, а вместе за Выгов стоят, ни один враг не страшен — ни Зейцльберг, ни степняки, ни Султанат».

— А что п-п-порубежники? — нарушил молчание пан Войцек.

— Откуда ж мне знать? — Славобор развел руками. — Ну, думаю, смирятся. Пошумят для вида, само собой. А как пан Аршениуш полдюжины сотников сместит, да на их место верных людей поставит, и успокоятся. Своя рубашка ближе к телу. Так или нет, панове?

— К-кому-то, может, и т-так, да...

Договорить Меченому не дали. Распахнулась дверь. Вошел Збышек (а может, и Злавек, кто их, близнецов, разберет?).

— Басурман ко двору подъехал, батя. Я ему сказал коня расседлать, а самому на сеновал идти. Все ж человек. Хоть и кочевник немытый...

— Верно, сынку, — одобрил Славобор. По имени не назвал. Видно, тоже боялся ошибиться. — Пожрать ему отнеси чего-нибудь. Что там басурманы едят?

— Да проголодается — все пожрет! — Юржик стукнул кулаком по столу. — Морда косоглазая!

— Да ладно тебе, пан Юржик! — Шинкарь похлопал себя по колену. — Я из-за них охромел и то зла не держу. Пускай они басурманы, законов Господа нашего не чтят, но мы-то люди. Так ведь, панове?

— Верно, С-славобор, верно, — согласился Меченый.

Ендрек с Лексой кивнули. Лишь пан Бутля отвернулся, горделиво задрав подбородок. Чем ему Бичкен-аскер не по нутру пришелся?

— То-то же... Иди, сынок, снеси ему поесть, чего сам надумаешь.

Збышек (или Злавек) ушел, а Славобор довольно расправил бороду:

— Хорош парень, а? Это мои младшенькие. Старший со средним в порубежниках служат. Один тут недалече, под Хоровом, а второй аж в Очеретне.

— Не у панны ли сотницы Либушки Пячкур? — живо заинтересовался пан Юржик.

— У нее, у нее. А вы знакомы, никак?

— Ну, говорили разок, другой. Было дело.

— Пани сотник воин славный, даром что панянка. И на саблях, и с луком никому не уступит среди хоровских порубежников. Эх! — Славобор крякнул. — Я ведь чего про колено вспомнил? А вот чего. Тоже когда-то в порубежниках ходил. Только недолго. Тридцати годов еще не сравнялось, как подо мной коня убили. Это мы гоняли, значится, чамбул гаутов клана Ворона. Стрела в меня шла, да коньку досталась. А ногу со стремени вытащить я не успел. Сломал. Костоправ наш языком полдня цокал, пока не сложил осколки. Да видно, не шибко силен в лекарстве был. Нога короче стала, и колено не гнется...

— А как д-д-думаешь, Славобор... — Пан Шпара дернул себя за ус. — Как думаешь, подчинится такая сотница, как пани Пячкур, «кошкодралам» желтым?

— Эх, пан Кжесислав! Не трави душу... Думаю, не подчинится. — Шинкарь вздохнул.

— Значит п-п-приберут ее с сотников от греха п-подальше?

— Выходит, приберут. Только я так скажу — все ее сотня за ней уйдет. Куда уйдет, не знаю. Может, на север, к пану Янушу. Может, в Угорье — я слыхал, королю Настасэ добрые воины позарез нужны, с горными великанами ратиться. А захотят, могут и за реку махнуть. Такие молодцы гаутов не побоятся. Да чего там раздумывать: что пани Либушка скажет, то они и сделают. Они ж всей сотней влюблены в нее, как телята.

— Так все прямо и влюблены? — округлил глаза пан Бутля.

— Да уж вот так, пан Юржик. Как есть сказываю. Не придумываю ничего. Не привычен я придумывать.

— Ну да, ну да, — покивал Бутля. — За сына, значит, переживаешь?

— А ты бы не переживал? Сахон, парень шустрый. В урядники недавно выбился... А все ж для родителей, как дите малое, — Славобор понизил голос. — Да я что? Разве ж я переживаю? Так, баловство одно. Во что с Доротой будет, если дознается, что Сахон с сотней за Стрыпу махнул? Я и думать боюсь...

— Д-да уж верно, — кивнул пан Войцек. — Н-н-нечего добрым лужичанам за Стрыпой делать. Уж лучше на север. К нам. А т-там поглядим, выстоит ли желтая кошка против Белого Орла.

Шинкарь не ответил. Горестно вздохнул. Ендрек почему-то подумал, что Славобору, как и ему впрочем, горек разлад на земле Прилужанской. Одно дело общих врагов тузить, а совсем другое, когда брат на брата саблю поднимает. А ну как сыновья в разных лагерях окажутся?

Разговор как-то сам собой иссяк. Сошел на нет, как талая вода к началу кветня. Вскоре путники отправились спать, поблагодарив хозяина за щедрое угощение.

— Ну, и куда теперь? — поскреб заросший щетиной подбородок пан Бутля, когда они остались одни. — В Хорове нам делать нечего. Даже если и донесем куда следует на пана Рчайку, не до нас сейчас воеводе. Да и с «желтыми» связываться...

— Верно... того-этого... — поддержал его Лекса. — Зараз весь Хоров перекрашивается... того-этого... Ленточки меняет. То-то желтые тряпицы нынче в цену вошли... того-этого...

— По-о-оедем на север сразу, — сказал, как припечатал, пан Войцек. — На Козлиничи, п-п-после мимо Батятичей и на Выгов. Не кривись, п-пан Юржик, Выгова нам не миновать. Или ты уже не желаешь с его преподобием Богумилом Годзелкой поквитаться?

— А то он нас ждет. Сидит в столице, скучает.

— Позвольте, панове, — вмешался Лодзейко. — Уж не о блаженнейшем митрополите Выговском речь идет?

— Н-н-ну. О нем. Т-т-тебе-то что за дело?

— Так я с отцом его писаря крепко дружил когда-то! Могу профицию свою подтвердить. Найдем Лавруху, а через него уже...

Железные пальцы Войцека взяли пономаря за плечо:

— Н-н-не врешь?

— Именем Господа присягаюсь!

— Д-добро. Поедем разом.

Опускаясь на жестковатый, набитый соломой тюфяк, Ендрек подумал, что, кажется, впервые удача показала лицо, а не, извините за грубость, задницу. Даст Господь, и все сложится хорошо. Найдут, кого надо найти, поквитаются с тем, кто того заслужил, разыщут семьи погибших в безнадежном походе товарищей, честно им помогут. А потом можно и к родным съездить. Отец, мать, брат, сестра... Глаза студиозуса сомкнулись, и он погрузился в беспробудный сон измученного до предела человека.

Будет новый рассвет, найдется новая дорога.






ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СТАРЫЕ ЗНАКОМЦЫ





Глава седьмая,




в которой читатель получает возможность присутствовать на заседании Сената Прилужанского королевства, выслушать сперва речь, призванную подорвать традиции и устои королевства, а после и ответные слова короля Юстына, в которых его величество поясняет, кого же все-таки следует винить во всех неурядицах и бедах, преследующих страну.


Первый снег выпал в Великих Прилужанах в одну ночь.

Люди заснули с вечера осенью, а проснулись уже зимой. Белый пух лег на крытые соломой избы кметей и черепичные островерхие крыши на домах горожан; выбелил поля, обочины трактов и площади прилужанских городов; козырьками притулился на плетнях, заборах и крепостных стенах; украсил ветви деревьев.

Говорят, первый снег всегда тает. Пусть так. Но радости он по обыкновению доставляет больше, чем второй, третий, сто двадцать восьмой снег...

Князь Зьмитрок Грозинецкий, с недавнего времени подскарбий Прилужанской короны, любил приходить на заседания Сената — верхней палаты Сейма — раньше всех. Сурово оглядывал торопящихся смахнуть последние пылинки с кресел и шпалер слуг, проверял — все ли занавеси с окон откинуты, хватит ли света ясновельможным князьям и магнатам. После усаживался в свое кресло по правую руку от нередко пустовавшего королевского и замирал. Цепким взглядом из-под полуопущенных ресниц он наблюдал, как приходят и рассаживаются заседатели Сената и государственные мужи.

Первым вошел грузный, страдающий одышкой пан Станислав Клек. Расправил бобровый воротник долгополой шубы, церемонно поклонился подскарбию. Уселся на свое место, сцепил пальцы на животе и надолго закрыл глаза. Несмотря на внешнюю вялость и бесстрастие, пан возный имел цепкий и въедливый ум, отточенный разбором десятков запутанных исков между шляхтичами, начиная от мелкопоместных бессребреников и до ясновельможных князей, владеющих тысячами моргов пахотных земель. Пан Станислав не любил прежнего короля, прежнего подскарбия, прежнего патриарха. Зьмитрок даже подумывал не раз привлечь его к поискам пропавшей казны, пообещав справедливую долю. Останавливали князя лишь упорные слухи о неподкупности пана Клека. Не за то ли король Юстын поставил его коронным возным?

Следующим вошел прибывший по особому приглашению пан Мирусь Ерох, митрополит Таращи и окрестностей, которого ввели в Сенат совсем недавно, а потому его преподобие постоянно боялся опоздать, боялся сказать не то, боялся поддержать не ту партию. Очень выгодный человек, по мнению пана Адолика Шэраня. Что ж, в этом Грозинецкий князь с ним соглашался.

После князья повалили толпой.

«Словно уличные торговки на рыночную площадь», — покручивая ус, подумал Зьмитрок.

Оздамичи и Стодоличи, Тульговичи и Плещецы, наследники богатых и сильных родов, выделялись отороченными мехом черно-бурых лис — дорогущим до ужаса, с серебряной проседью в остине — упеляндами, моду на которые с недавних пор жители Великих Прилужан переняли от зейцльбержцев. За ними пестрой стайкой — кто в суконных накидках, кто в медвежьих и бобровых шубах — появились князья победнее. Ян Орепский и Южес Явороцкий, братья Кшеменецкие, как обычно, втроем, сухощавый, морщинистый старик Ерась Жгунчацкий и безусый еще князь Стреджислав Яцьмежский.

Отдельно, сохраняя приличествующий сану торжественный вид, вошел новый патриарх Великих и Малых Прилужан, митрополит Выговский, приглашенный Юстыном из Терновского епископата, пан Винцесь Шваха. Его окружали духовные лица рангом пониже: игумен монастыря Святого Петрониуша Исцелителя — чернобородый осанистый Жичеслав Ерлич; архиереи храмов Святого Анджига Страстоприимеца и Святого Жегожа Змиеборца. Последний, Силиван Пакрых, оставался одним из считанных на пальцах, властьпредержащих Выгова, сохранившим уважение к старой власти, к бело-голубым знаменам короля Витенежа.

За духовными отцами Великих Прилужан в залу Сената вошли, едва ли не под ручку, пан мечник, также Терновский уроженец, Пятур Церуш и пан войский Ярема Вовк. Сторонний наблюдатель запросто решил бы, что паны обсуждают весомые коронные дела — сбор ополчения, к примеру там, или выплату жалования реестровым служивым людям. Но Зьмитрок-то знал, что воркуют паны мечник и войский, как два голубка, исключительно о борзых собаках. Оставленные на родине псарни держали за сердце, не отпускали обоих панов. И это при всем при том, что сами паны Церуш и Вовк выезжали на охоту последний раз лет пятнадцать назад. Пан Пятур, приходящийся, кстати, отцом в Господе сыну короля Юстына, хорунжему гусарскому Анджигу, отличался круглым, объемистым брюшком и обвислыми щеками, делавшими его похожим не на страстно любимых борзых, а на пса боевой породы, разводимой в Руттердахе. Пан Ярема напротив был худ и строен, вызывая даже в свои пятьдесят два зависть кавалерийской выправкой у молодых сотников. Но в ответ на восхищенные взгляды и возгласы пан Ярема утверждал, что худоба его не от телесного благолепия, а напротив есть последствие неведомой хвори, и в доказательство приводил никогда не покидающий его впалые щеки румянец. Может ли такой быть у здорового человека? За этих двоих Зьмитрок мог оставаться полностью спокойным. Мечник и войский телом и душой с «Золотым Пардусом».

Далее следовали: пан каштелян, Иахим герба Стронга, князь Ломышанский — нестарый еще крепкий шляхтич, русобородый и голубоглазый? девкам на загляденье (говорили люди, имеет десятка два байстрюков от кметок); пан конюший, Ян Кушель, редко снимавший шапку — ну, разве что в церкви — по причине обширнейшей лысины; пан подчаший, Кажимеж Чарный, прихрамывающий на левую ногу из-за растущей на пятке костяной мозоли; князь и воевода Скочинский пан Тадеуш герба Крынка.

Последним вошел коронный маршалок — пан Адолик Шэрань. Строгий, немного грустный, седой не по годам, с мудрой отеческой полуулыбкой на губах. Он скользнул глазами по пану подскарбию и вздохнул.

«Вздыхай, вздыхай, — подумал Зьмитрок. — Никуда ты не денешься. Как говорится, влюбишься и женишься. Закон о Контрамации не захотел поддержать? Сказались все-таки старинные предрассудки, воспитанное с детства недоверие к чародеям. Ладно, Господь с тобой. Зато теперь не отвертишься. Сегодня Сенат должен принять закон о наследовании королевской короны в Великих Прилужанах. Хватит жить не как все добропорядочные соседи. Ишь, чего удумали! Выбирать королей!»

Будучи несколько раз с визитами по дипломатическим делам в Руттердахе, князь Зьмитрок не мог не посетить Академию. Там он беседовал со многими учеными мужами. Со знатоками звезд и светил, с медикусами, посвятившими все свою жизнь изучению недугов и уродств человеческих, с рудознатцами и чудесниками-механикусами, создающими удивительные заводные игрушки. Много вечеров скоротал Грозинецкий князь с чудаком-ученым Франтишем Дропфом, старательно собирающим старинные легенды и предания. Похожий на хохлатого жаворонка, старичок записывал устные истории, переводил на современный, понятный язык случайно обнаруженные манускрипты, а после раскладывал их по словам, стремясь воссоздать быт, государственное устройство, способы ведения войны и особенности политики государств седой древности. Именно от него Зьмитрок узнал, что обычай выбирать короля пошел в Прилужанах еще со времен, когда и королей-то не было. Дикие народности, живущие между Стрыпой и Лугой, избирали на собрании племени главного охотника, главного воина, главного шамана (или колдуна, как будет правильнее сказать). Позже начали выбирать князей — предводителей вооруженных дружин, призванных отражать нападения предков тех же самых руттердахцев, угорцев, заречан, а после и зейцльбержцев, приплывших издалека, а откуда именно они и сами уже не помнили. А с объединением разрозненных племен и городов вокруг Выгова — самого богатого и сильного города — стали выбирать короля.

Вот такой вот пережиток дикости.

И у кого-то повернется язык обвинить его, Зьмитрока Грозинецкого, что он делает хуже Прилужанам? Ну, конечно, тянет их от седых пережитков, как того зажравшегося борова к наполненной кормушке, а он уперся и ни в какую. Ничего, упорства и настойчивости ему не занимать. Поглядим, паны лужичане, кто кого.

Но, само собой, в таком деле, как ломка устоев государственности, без помощи влиятельных людей королевства обойтись тяжело. Поэтому князь Зьмитрок на слепой случай не полагался. Где мог, соломки подстелил. Кому-то из панов — среди шляхты представителей старинных родов, отличающихся благородством крови, но растрынькавших достояние предков, хватает с избытком — серебром помог или просто дорогим подарком. На иных, сильно гордых и не желающих под дудку Грозина плясать, пришлось по-плохому надавить. Этого Зьмитрок тоже не чурался. Подсобрал сплетен, досужих домыслов, подкрепил их неоспоримыми доказательствами, и нате — готово! Микал Стодолич, Юржес Явороцкий, Иахим Стронга горло порвут любому, заикнувшемуся против владыки Грозина. Некоторые сенаторы поддерживали «Золотого Пардуса» просто так, сами по себе. Только не каждый из них считал воплощением победившей партии князя Зьмитрока. Многие полагали необходимым поддерживать короля Юстына и подчиняться ему. Это было плохо.

Пан Адолик прошел к возвышению у восточной стены залы. Уселся в кресло с высокой спинкой, украшенное поверху резными фигурками остроклювых птиц — ну, не успели сменить еще, не успели, своих забот по горло... Зато стена позади кресла маршалка задрапирована малиновыми полотнищами с вышитым золотой нитью изогнувшими спину котами. Золотой Пардус. Герб Великих Прилужан.

Сенаторы, увидев занявшего место председательствующего в собрании, принялись рассаживаться. Их кресла стояли полукругом в несколько рядов. Паны кучковались согласно одним им известным соображениям. Перешучивались. Кто-то в голос заржал.

Внезапно двери распахнулись.

Шляхтичи притихли, вскинули головы...

В залу молча вошли два гусара в полном доспехе. Начищенные до блеска шишаки и кирасы, не покрытые ничем. За плечами яркие, как свежий желток, крылья. На перевязи у каждого сабля и кончар.

Выговские гусары.

С чего бы это?

Объяснение может быть лишь одно...

Точно.

На дубовый паркет, покрытый цветными пятнами от высоких, забранных витражами, окон, ступил плечистый шляхтич в простом черном жупане. Издалека не видно, что сшита одежда из тонкого и очень дорогого сукна, поставляемого с валялен далекого Заливанщина. На правом плече желтый бант. Лицо изуродовано неизвестной отравой.

Да только Зьмитрок точно знал, какая это отрава и откуда взялась.

Волею Господа король Великих и Малых Прилужан, заступник Морян, владыка Грозинецкого княжества, Юстын Первый.

Он прошел наискось через залу, отвечая на поклоны вскочивших на ноги сенаторов. Немного задержался около Винцеся Шваха, принимая благословение патриарха.

Многие обратили внимание, как устало ссутулены плечи короля, какую боль излучают глаза-щелочки, едва заметные из-под отекших век.

Зьмитрок напрягся.

Зачем пришел Юстын? Его появления не предполагалось. Что-то задумал? Но что именно?

Грозинецкий князь успел понять, что просчитался, полагая пана Далоня бессловесным и покорным исполнителем воли панов, возведших его на престол. Нет, Юстын имел во всем свое мнение, отстаивал его с твердостью, достойной лучшего применения. Часто представления короля и подскарбия о том, что лучше для королевства и лужичанского народа, не совпадали. Взять, к примеру, вопрос о войне с Малыми Прилужанами. Если бы не помощь великого гетмана, пана Твожимира Зурава...

Юстын плюхнулся в кресло. Склонился набок, налегая на подлокотник.

Маршалок вздохнул, расправил усы, откашлялся.

— Волею Господа нашего, начнем. Не против ли наш король?

Юстын милостиво улыбнулся, кивнул:

— Начинайте, панове!

— Тогда хочу спросить собравшихся здесь панов, — продолжал пан Адолик. — Кто-нибудь может назвать причину, согласно которой наше собрание не должно быть начато?

Заседатели молчали. Некоторые замотали головам. Нет, мол, не назовем.

— Значит, панове, — подытожил пан Адолик, — приступим. Все уже знают, должно быть, о прекращении смуты в Хоровском воеводстве. Не так ли?

Сенаторы молча закивали.

— Вот и славно. Его величеством назначен новый польный гетман взамен пана Адася Дэмбка. Это пан Аршениуш Падмурак, рьяный сторонник «Золотого Пардуса»...

— Рьяный, да не очень, — пробурчал в усы пан Пятур Цераш. — Скорнягу под стражу не взял...

Шэрань пропустил замечание мечника мимо ушей. В конце концов, он-то точно знал, что Юстын одобрил мягкость пана Аршениуша. Разрешил смещенного гетмана отпустить с миром, не преследовать.

— Теперь в Хорове спешно наводится порядок, восстанавливаются брошенные крепости вдоль Стрыпы. Войска порубежной стражи готовятся дать отпор кочевникам, буде те вознамерятся терзать набегами пределы нашего королевства. Теперь я хотел бы уделить толику внимания торговле с Угорьем, Заречьем, а также необходимости снизить пошлины на поставку железной крицы в Султанат...

Пан Адолик монотонно забубнил, то и дело сверяясь с мятыми пергаментными листками.

Зьмитрок нахмурился.

«Он что, боится сказать те слова, ради которых, в сущности, и затевалось нынешнее заседание Сената? Струсил? Пошел на попятный? Тогда он должен знать, что Зьмитрок Грозинецкий предателей не жалует. Любая попытка выйти из игры чревата...»

Подскарбий вцепился тонкими пальцами в золотую цепь, висевшую у него на шее. Еще немного, и фигурные звенья лопнут, рассыпаясь по толстому, ворсистому ковру.

Маршалок, казалось, уловил ярость князя Грозинецкого.

Сбился на полуслове, осекся, сглотнул, потер неожиданно взмокший лоб.

— Ох, прошу простить меня, панове, отвлекся. — Пан Адолик умел быстро брать себя в руки. — Столько событий, столько событий... — Он улыбнулся виновато, развел руками. — Едва не забыл, зачем мы сегодня собрались...

— Ну-ну... — проскрипел Ярема Вовк.

— Эх, пан войский, пан войский, — покачал головой пан Шэрань. — Не запряг еще, а «нукаешь»...

Несколько князей из тех, что победнее, захохотали.

— Надо будет — запрягу, — пан Вовк за словом в карман не лез никогда. Он скрестил руки на груди и насупился, как сыч, словно намереваясь сказать — ну, и о чем ты там собирался речь вести?

— Не буду разжигать любопытство панов-сенаторов, — не замедлил с пояснениями пан Шэрань. — Но и речь держать мне не вполне к лицу, как председательствующему. Не так ли, панове? А посему предоставляю слово пану каштеляну, князю Ломышанскому. Прошу, пан Иахим...

Крепкий, как засоленный в дубовой бочке огурец, пан каштелян поднялся откашлялся, разгладил русую бороду.

— Ясновельможное панство, святые отцы, твое королевское величество! Держава наша терзаема многими бедами и горестями, врагами внутренними и внешними, кои стремятся величие Прилужанской короны низвести до порожнего места. Часто в прошлом им это едва не удавалось. Если бы не подлинный героизм шляхты лужичанской... В войнах с внешними врагами, во внутренних сварах теряем мы зачастую лучших сынов Отечества. А потом вынуждены считаться с мнением недобрых соседей. Почему так случается? Разве не богаче наши леса, поля и нивы, чем в Зейцльберге, Руттердахе или Угорье с Заречьем? Богаче! А разве наши кмети не такие старательные и трудолюбивые? Или, может, наши шляхтичи позабыли с какого конца за саблю берутся? Или в земле Прилужан нет железных, медных, серебряных руд, горючего камня, белого мрамора и красного гранита? Нет, нет и еще раз нет! Всем мы взяли, всем удалы, всем богаты. Так почему же живем зачастую беднее соседей, у которых и земли скуднее, и народу живет меньше, и доблести, подобной нашей, отродясь не наблюдалось? Почему? Не потому ли, что держимся за старое? Цепляемся за обычаи, введенные еще при короле Гарашке Струковиче. И тем гордимся. Ах, какие мы почтительные к памяти отцов и дедов! Ах, как блюдем заветы старины седой! Ай да мы, ай да молодцы! А тем временем соседи ночами не спят, все новинки выдумывают... Не напомнить ли вам, панове, какой разгром учинили зейцльбержцы в двести шестнадцатом году? Как косили наши хоругви бельтами арбалетными? Король Вензлав мог тогда если не короны лишиться, то уж, по крайней мере, всех земель севернее Елуча. А почему? Не вняли донесениям верных людей, не захотели злата-серебра отсыпать мастеровым-выдумщикам, чтоб чудную новинку в Выгов доставить, на кусочки разобрать и своих ремесленников научить... Если бы не мужи многомудрые, в Сенате в те годы заседающие, кои сумели через собственную гордость перешагнуть и об самомнение ноги вытереть, пропали бы Великие Прилужаны... Так вот и теперь жизнь нам показывает примеры и обычаи, которые мы должны... Да что там должны! Обязаны от соседей перенимать...

Пан Иахим говорил долго. Красноречиво и убедительно. Доказывал, да не на пустом месте, а аргуменциями наиубедительнейшими, что выборы короля в Прилужанах суть обычай глупый и бесполезный, доставшийся в тяжкое наследие от седой древности, изживший себя уж годков двести тому назад, не меньше. Ведь как поступают в просвещенных княжествах севера? Великий герцог Зейцльберга наследника заранее готовит, приучает его исподволь к управлению государством. То же самое в Угорье и Заречье. Ладно, в Руттердахе все по-другому происходит — власть в княжестве принадлежит Совету князей. Двенадцать самых влиятельных и богатых вельмож, включая архиепископа Руттердахского, заседают в городской ратуше. Но так каждый-то из них не избирается, а передает кресло по наследству (кроме архиепископа, само собой — против обетов черного духовенства не попрешь). Вот в чем все дело!

Паны сенаторы молча слушали. Никто не пытался перебить оратора, заставить замолчать... Зьмитрок счел это хорошим знаком. Или все заранее согласны с мнением, которое выражает пан Иахим, считая его королевским, а значит, единственно правильным, либо просто боятся. Бояться — это тоже обычай Прилужанского королевства, освященный вековыми традициями. Очень выгодная и удобная традиция. Удобная тому, кто боится, а выгодная тому, кого боятся. Князь Грозинецкий предпочитал, чтобы страшились его. Всегда.

Кажимеж Чарный наклонился вперед и шепнул что-то на ухо пану конюшию. Ян Кушель сдвинул шапку на брови, почесал затылок и несколько раз кивнул в ответ. Тихонько, не вполголоса, а даже в осьмушку, переговаривались князья Кшеменецкие. Суетливо теребил завязки на груди жупана Стреджислав Яцьмежский. Хмурился и сопел Силиван Пакрых, сжимая длинный резной посох с шарообразным набалдашником — знак сана.

Князь Ломышанский наконец-то умолк. Причем по нему не было заметно, что пан оратор исчерпал все аргуменции. Скорее, просто уморился безостановочно говорить. Приостановился испить кваса или ключевой водицы с ледника.

— Думаю, все понятно, панове? — вновь поднялся с кресла пан Шэрань. — Назрел закон о наследовании престола Прилужанского. Назрел. Заметить я должен, не только среди высшей шляхты, князей ясновельможных, и духовенства об этом речь ведется. И денно и нощно в народе говорят, что нехорошо де: переходила бы корона Прилужанская наследному восприемнику, разве б мы имели ту смуту, которую имеем?..

— Вот тогда точно Янушу корона перешла бы, — бесцеремонно прервал маршалка пан Ярема.

— Лучше скажи, пан Вовк, кто бы тогда Витенежа на престол допустил бы? — резко повернулся к войскому пан Церуш, мечник.

— Витенежа? — прищурился Ярема. — А чем тебе, пан Пятур, король Витенеж плох был?

— А хорош чем? Чем хорош? Отвечай!

— Э-э-э, — протянул пан войский, — ежели мы так всех королей разбирать начнем... По полочкам раскладывать, по косточкам разбрасывать...

— А почему бы и нет?! — ярился пан Пятур, не вполне понимая, куда его несет.

— Панове, панове! — хотел было призвать их к порядку пан Адолик, да где там!

Если сцепились войский с мечником, заседанию Сената конец. Пиши пропало. Маршалок схватился за голову. Зато остальные сенаторы откровенно потешались.

— Эка, пан Пятур, ты на королей наших взъелся, — издевался пан Ярема. — А чего церемонии разводить? Так их родимых! По косточкам? Значит, по косточкам... Несу косу на плечи, хочу лису посечи! Размету лисонькины косточки по закоулочкам! Ату, ату их!

Пан Церуш вскочил, сжимая кулаки. Еще немного, и в драку кинется. Правда, раньше за ними такого не значилось. Ругаться — ругались по черному. Человек с улицы послушал бы — за голову схватился бы. Враги лютые схлестнулись. А войский с мечником после сенатских споров вместе шли к кому-нибудь одному домой и выпивали мировую — с полбочонка угорского.

— Взы, взы! Борзятников давай! — веселился пан Ярема.

— Панове... — умоляющим голосом попытался вклиниться пан Шэрань.

— А не будет ли вам? — загремел передохнувший и набравшийся сил пан Иахим Стронга. — Не сенаторы, а дети малые!

Молодой князь Стреджислав Яцьмежский приподнялся. Растерянный, растрепанный, как воробушек. Огляделся в поисках поддержки, даже рот открыл, но застеснялся. Покраснел. Сел обратно, стараясь съежиться, чтобы вжаться в спинку кресла и стать совсем незаметным.

Князья Кшеменецкие уже ни на кого не обращали внимания. Спорили в голос, размахивая руками.

— Тихо, панове сенаторы!!!

От громового голоса многие аж подпрыгнули.

Пан Пятур Церуш, напротив, слегка присел в коленках. Обернулся.

Силиван Пакрых решительно проталкивался через князей, направляясь к пану Шэраню. Широкоплечий архиерей отличался вдобавок немалым ростом, не говоря уже о луженой глотке.

— Тихо, панове! Тихо, — уже более миролюбиво проговорил игумен собора Святого Жегожа Змиеборца, но все равно от звуков, исторгаемых из могучей груди, задрожали и тоненько зазвенели цветные витражи в стрельчатых окнах.

Он замер спиной к маршалку, а лицом к кипевшей, подобно растревоженному муравейнику, толпе сенаторов.

— Ну, чисто дети малые, — прогудел преподобный Силиван. — Им про Козму, а они про Ярему! Ты уж прости меня, пан Вовк, что твое имя помянул — из пословицы слова не выкинешь.

— Чем то порадуешь, твое преподобие? — буркнул Кажимеж Чарный. — Или просто так вышел, пожурить детишек неразумных?

— И скажу! Вы хоть слушали, панове, о чем пан Иахим речь вел? Вы-то хоть поняли, к чему нынче нас призывают?

— Поняли, чего ж не понять! — выкрикнул самый младший из Кшеменецких — белобрысый Ольбых. — Элекцию упразднить хотят!

— Ну, слава Господу нашему, всемилостивейшему и всеблагому! А я уж думал, не сообразят князья! — нарочитым жестом вытер пот со лба преподобный Силиван.

— Глумишься, твое преподобие? — прищурился Микал Стодолич и даже рукой зашарил по поясу в поисках сабельного эфеса. Да где там! Вот уже три сотни лет и сенаторы, являющиеся на заседание Сейма, и прибывшие в Посольскую избу шляхтичи оставляли оружие молчаливым стражникам у входа в здание Сената. От греха подальше. А раньше, поговаривали, случались потасовки нешуточные. До смертоубийства доходило. Оно и понятно. Если даже сейчас нет-нет, да и присветят кому-нибудь из панов в зубы до белых искр, а были бы сабли?

— Глумлюсь, — не стал отрицать игумен. — Глумлюсь, ибо кто-то же должен поглумиться! Стыдно мне смотреть на вас, панове, стыдно и горько. Цвет королевства, самые именитые роды вижу я здесь, а душа не радуется. Зрю я в сердце своем, что разменяли вы, панове, гордость шляхетскую, честь старозаветную, удаль лужичанскую на богатые фольварки, да звонкое серебро, да пшеницу в закромах, да бобровые хвосты под сметаной на столах. В серпне на площади выговской что кричали вы, панове? Что горланили, толпу подзуживая?

«Что ж не заткнет его никто? — устало подумал Зьмитрок. — Сорвет ведь сейчас святоша все, что задумано. Испортит все, песья кровь... Давно надо было сослать его в дальний монастырь, куда-нибудь в Бехи, только лень было повод подыскивать. Да и любит его народ выговский. Это тебе не Зджислав Куфар, разбойник малолужичанский, тут тоньше подход нужен. Ну, да ничего, все тебе припомню, твое преподобие. Дай только срок...»

— Шел бы ты... — Стодолич словно услыхал мысли Грозинецкого. — Шел бы ты лесом, твое преподобие!

— Что? — приподнял бровь Пакрых. — Это ты мне, пан Микал?

— Тебе, тебе. Кому ж еще?

— Так ты выйди и прогони меня! — Ладони преподобного Силивана поухватистее легли на посох. — Хочешь, в лес, а хочешь, в поле.

— Панове! — прорвался сквозь шум и гам голос пана Шэраня. — Панове, как вам не стыдно? Король здесь и смотрит на вас!

— А пускай поглядит! — выкрикнул Ярема Вовк. — А то давно при нем не орали. Нам нет числа, сломим силы зла! Отвык, поди?

— Да как ты можешь, пан Ярема?

— А вот так и могу! Я — старый и больной. Мне ли бояться расправы? Днем раньше к Господу, днем позже — есть ли разница?

— Панове, панове! — выкрикнул пан Иахим. — Что ж вы, как торговки на площади скубетесь? Ведь закон новый обсуждать надо! Не для себя же радею, для Прилужан! Для будущих поколений, что спасибо нам скажут!

— Скажут, скажут, пан Иахим, непременно скажут! — подпрыгнул Стреджислав Яцьмежский. — Как ты нашим дедам сказал уже!

— Да как ты смеешь, щенок! — зарычал пан Стронга.

— Я тебе не щенок, пан Иахим! — срываясь на фальцет воскликнул князь Стреджислав. — Не щенок, а шляхтич! Пускай у тебя фольварков вдесятеро больше, зато я род свой числю на четырнадцать колен. И никто из моих предков Отечество не продавал за грозинецкое серебро!

Выкрикнул и оглянулся на Зьмитрока. Петух петухом. Когда б еще ногой грести начал, не отличить.

— Мальчишка! Да я тебя! — Пан Иахим грозно пошел вперед, на ходу поддергивая рукава.

Дорогу ему заступил Кажимеж Чарный:

— Охолонь, охолонь, пан каштелян...

— Пусти меня! Я его в дерьмо вобью! В то дерьмо, откуда он вылез!

Князь Яцьмежский ловко перепрыгнул кресло, устремляясь навстречу пану Иахиму. Его за рукав ухватил Тадеуш Плещец. Молодой сенатор дернулся, стремясь освободиться. Далеко не новый жупан не выдержал и затрещал...

Неподвижность в зале сохраняли четыре человека.

Два застывших столбами гусара у дверей.

Подскарбий Зьмитрок Грозинецкий, который продолжал разглядывать сборище через полуприкрытые веки.

Король Юстын, горестно сгорбившийся в своем похожем на трон кресле.

— Наша Элекция! — перекрывал бессвязные выкрики князей громоподобный голос Силивана. — Не дикость и отсталость! А, напротив, великое достижение нашего королевства! Не обречены мы подчиняться человеку! Во власть пришедшему благодаря крови и родству! А можем выбрать достойнейшего! Из достойных! Это ли не благо?

— Позор! Позор! Вон!!! — орал Южес Явороцкий — рябой с малолетства магнат из-под Батятичей. Вот только кого он позорил и гнал прочь, оставалось непонятным. И для самого пана Южеса, скорее всего. Зато выкрикивал свое «Позор!» он самозабвенно. Даже заглушал иногда игумена храма Святого Жегожа Змиеборца.

— На площадь, панове! — басил преподобный Силиван. — Пускай народ узнает, каких змиев искусителей сам же на правление поднял! На площадь! Не трожьте Элекцию, запроданцы!

— Уймись, пан Пакрых! — попытался образумить его Винцесь Шваха, митрополит Выговский и патриарх всего королевства.

— Тебе ли, терновцу, меня затыкать? — немедленно ответил Силиван. — Я в Выгове родился, в Выгове живу, в Выгове и помру, даст Господь! Ты ж приехал сюда за клобуком патриаршим! А по заслугам ли тебе сан такой, подумал? А ну-ка поддержи меня, пан Жичеслав! Не ты ли после его преподобия Богумила в митрополиты шел по справедливости?

Игумен монастыря Святого Петрониуша Исцелителя стукнул посохом о пол, что-то сказал. Его не расслышали. Да никто и не слушал, если честно сказать. Он махнул рукой, отвернулся и уставился в завешенную гобеленами стену.

— Не тебе то решать, — стукнул об пол своим посохом Винцесь Шваха. — На то есть королевская воля и королевское слово!

— Ан еще разобраться надо, на чьи денежки ты поешь! — закричал пан Церуш. — Уж не уховецкой ли чеканки твои сребреники, Силиван?

— Позор! Позор!!! — надсадно ревел Явороцкий.

— Мои деньги чище твоих! — твердо отвечал Пакрых. — А ты подумай о судьбе Отечества! Или тебе уже наплевать?

— Я Отечеству всю жизнь посвятил!

— Ага, а еще кобелям борзым да сукам! Совсем занехаяли Прилужаны с вашими сучьими вытребеньками!

— Ты борзых не трожь! — хлопнул в ладоши пан Ярема. — Они честнее многих людей!

— Позор! Позор!!!

— Смерть уховецким запроданцам! — Микал Стодолич вспрыгнул на кресло.

Вырвавшись из рук пана Тадеуша, молодой князь Яцьмежский ловко пнул Стодолича в колено. Пан Микал свалился, заорал непотребно, и кинулся подержать Стреджислава за грудки. На плечах у него повисли Кжеменецкие.

— Зьмитроковы деньги отрабатываем? — преподобный Силиван занес посох, словно алебарду.

Князь Плещец отшатнулся от него, шипя сквозь зубы.

Пятур Церуш рванул ворот жупана и пошел вперед, набычившись. Сейчас точно в кулаки возьмет игумена-вольнодумца.

— Борзых не трожь! Я за борзых знаешь что сделаю? — волновался пан Ярема.

— Вон! Позор!!!

— Дурней из нас лепят, панове! — Кажимеж Чарный встал плечом к плечу с игуменом Пакрыхом. — Не так давно на Контрамацию покусились! Кричали, мол, вольности шляхетские она ограничивает! А что нынче удумали? Права элекции лишить? Да как языки поганые молоть такое повернулись?

— Не позволим! — тряс кулаками князь Стреджислав. — Не позволим!

— Позор!!!

— За борзых я...

— В Уховецк дуйте, предатели! Скатертью дорожка!

— Не жгут грозинецкие денежки карманы-то?

— Позор!!! Вон!!!

— Знаю, откуда ветер веет! Из-за Луги веет!

— Анафема тебе, Силиван, анафема!

— Чхать я на твою анафему хотел! Давно сам простым игуменом был? Ишь ты, в патриархи он выскочил! Из грязи да в князи!

— А собак все ж не троньте!

— Панове! Панове! — надрывался маршалок. — Что ж вы творите? Разве ж так можно?

— Позор!

— Как глумятся над Прилужанами!

— Ты кулачки-то свои прибери!

— Спокойнее, панове, спокойнее!!!

— Эх, сабельку мне, я б тебе показал, ясновельможный ты наш!

— Вон! В Уховецк!

— Взы, взы! Ату!!!

— Да уховецкие до такого и додуматься не могли!

— Нам нет числа...

— Заткнулся бы ты, пан!..

— Выбрали короля на свою голову! А он вам: нате — ешьте!..

— Уйдите от греха, Кжеменецкие! По миру пущу...

— Анафема!

— Позор!!!

— Ату!

— Нам нет числа!..

— Да пошел ты!

— Сам пошел!

— Кто, я?

— Ты, пан, ты! Кто же еще?

— Да я...

— Вон!

— Анафема!

— Пардус и Юстын!

— В задницу!!!

— Позор!

— Ну, тогда не обижайся, пан Стреджислав, сын сучий!

— Вот о собаках плохо не надо!

— И Контрамацию вашу туда же...

— Панове, тише! Господом прошу!

— Ты кого послал?

— Прочь, недоумки! В Тернов, бегом, вприсядку!

— Сколько тебе князь Януш отвесил?

— Бреши, пес, бреши — вон твой хозяин ус крутит!

— Позор!

— Анафема!

— Орел! Белый Орел!!!

— Позор!

— Вон! В Уховецк!

— Чтоб ты задавился тем золотом вражьим!

— А ты?

— Анафема!

— В задницу!

— А что я?

— Вон!

— Панове! Ну, разве ж можно? Король здесь!

— Позор!

— А пущай поглядит! Злее будет!

— Держите меня пятеро!

— Ну, иди сюда, иди! Щас пну, вмиг в свои Стодолы улетишь!

— Панове...

— Да пошел ты!

— Пардус!

— В задницу!

— Орел!

— В задницу!

— Анафема!

— В задницу!

— Да я...

— В задницу!

— Господи, вразуми и укрепи!

— В задницу!

— Вон!

— На погибель!

— Ты что творишь?

— Позор!!!

— В задницу!

— Мы, Оздамичи...

— Туда же!

Зьмитрок откровенно наслаждался поднятым шумом. Жаль, батюшка, великий князь Войтыла, не дожил. Уж он бы порадовался, глядя, как вот-вот лужичане лужичанам глотку рвать начнут. Да не просто мещане либо кмети, а важные сенаторы в вихры друг дружке вцепиться готовы. Ради такого события стоит жить, стоит прятать ненависть и презрение, зажимать в кулак собственную гордость...

Вдруг Грозинецкий князь увидел глаза Юстына. Мутные, болезненные — в уголке правого слабо поблескивала дорожка нечаянной слезы, — они выражали такую решимость, такую уверенность... Зьмитрок понял, что проиграл. Так опытный фехтовальщик еще до начала схватки понимает, что противник сильнее, опытнее, решительнее. И в таком случае остается либо позорно бежать с поля боя, либо выйти на поединок и умереть.

Юстын, которого он почитал за рохлю и беспомощного слюнтяя, вырос над собой. Куда делся прежний, мягкий и нерешительный пан Далонь? Его величество Юстын Первый знал, как нанести встречный удар — рипост, как говорят мастера сабли. Есть у короля в запасе ответ смутьянам и горлопанам, есть слова, которые успокоят и сторонников старой жизни, и ярых приверженцев новой.

Князь Грозина едва не взвыл в бессильной ярости. Переиграл, перехитрил его пан Далонь. И теперь уж все равно, чем ответит Зьмитрок на непотребство, творящееся в Сенате, что предпримет со своей стороны. Исход сегодняшнего заседания он прочел в глазах Юстына. Слезящихся, больных глазах...

Грозинчанину захотелось вскочить, броситься в гущу орущих, размахивающих кулаками, озлобленных сенаторов. Еще бы миг, и он начал бы их расталкивать, успокаивать, затыкать рты наиболее рьяным, а то и просить успокоиться, взывать к рассудку и совести. Может, и удалось бы? Все-таки маршалок Шэрань, патриарх Шваха, мечник Церуш, каштелян Стронга да и многие иные князья на его стороне...

Но тут медленно встал король.

Он прошел, даже не пытаясь развернуть плечи, выпрямиться, как подобает ясновельможному шляхтичу. Так шагают кмети после тяжелой работы — пахоты или жнив.

Остановился подле безуспешно взывающего маршалка.

Вздохнул, оттер пана Адолика плечом в сторону.

— Панове!

Несмотря на болезнь, голос пан Юстын сохранил сильный и уверенный. Кое-кто из сенаторов замерли с открытыми ртами.

— Вельможное панство лужичанское!! — прокатилось по зале.

Тут уж слова короля услыхали все. Услыхали и смолкли. Ведь что б там не ляпали языками в пылу спора, Юстын Далонь пока сохранял уважение знати Прилужанского королевства.

Только пан Явороцкий, не в силах остановиться, выкрикнул свое:

— Позор! Вон!!! — и в испуге зажал рот ладонями.

Это вышло так потешно, что князья Кшеменецкие захохотали, хватая друг друга за руки. Невольно растянул губы в улыбке Силиван Пакрых.

Пан Ярема Вовк укоризненно покачал головой, но, видимо, не нашел в смехе Кжеменецких надругательства и крамолы над столь любимыми им борзыми и смолчал.

— Успокойтесь, панове! Успокойтесь! — ободренный появлением рядом короля, быстрой скороговоркой затараторил пан Шэрань. — Соблюдайте порядок, панове, высказывайтесь по очереди, согласно старшинству...

Юстын косо посмотрел на него. Мол, это еще кто тут лает из подворотни? А ну, вон! Прочь пошел!

Пан Адолик смешался, покраснел, замолчал.

— Да уж, панове, — грустно проговорил король. — Прямо скажу — не порадовали вы меня. Показали себя во всей красе... — Он прикрыл глаза, пожевал немного губами, собираясь с мыслями. — Не затем, панове, пришел я к вам, чтоб слушать грызню, внимать оскорблениям и стать свидетелем раскола в Сенате. Но коли уж случилось, так случилось... Лучше самому узнать сразу, чем увидеть плачевный результат несогласия. Как говорит Каспер Штюц, болезнь упредить легче, нежели потом лечить. А мы и так запустили хворь королевства нашего — Отечества, за которое радеть обязаны — дальше некуда. Слыханное ли дело — малолужичане с великолужичанами схлестнулись! И добро бы в кулачном бою на ярмарке в Батятичах, а то с оружием в руках. Болит мое сердце и кровью обливается, когда о том слышу. А кто виновен? Задумайтесь, панове. Кто? Молчите? Тогда я вам скажу. Пан Твожимир Зурав виновен — наш великий гетман. Знай себе, выясняют с Автухом Хмарой, у кого загривок толще. В переговоры вступать не хочет. А лужичане гибнут. А между тем, мне сегодня донесение доставили с северной границы — Зейцльберг Лугу перешел в силах тяжких. Уже не хэвры рыцарей-волков — полтора-два десятка, а войско самого великого герцога Адаухта. Баронская конница, пешие кнехты-алебардщики, осадные машины... Захвачены Богорадовка, Ракитное, Семецк, Старосельцы... Симон Вочап срочно оттянул порубежников и у Берестянки дал бой зейцльбержцам. Не победил, но остановил, сбил спесь. А пан великий гетман наш вместо того, чтобы братьям-лужичанам помочь, на штурм Крыкова три полка спешенных драгун отправил. И получил по шапке... Отбросили его.

Пан Юстын опять прикрыл глаза, собираясь с силами. Передохнул. Продолжил:

— Признаться, панове, я рад. Ведь с сегодняшнего дня пан Твожимир Зурав лишен мною гетманской булавы. На то есть особый указ. И гонцы направлены под Крыков. Не послушает — будет вне закона объявлен...

Шляхта заволновалась. По рядам князей с магнатами пробежал шепоток:

— Кто? Кто будет великим гетманом?

— Я ждал этого вопроса, друзья мои, — не замедлил отозваться король. — Рассаживайтесь, вельможное панство, и узнаете ответы на все вопросы. Ну, может, не на все, но на многие...

Паны нехотя вернулись на свои места. А что поделать? Любопытство, оно иногда пострашнее любострастия душу захватывает. Готов все на свете заложить, из кожи вон вывернуться, чтоб только узнать что да как...

— Хотите знать, кто будет великим гетманом? Я и сам до последнего не знал. А теперь понял — лучше этого пана не найти. Молодой, настырный, сердце в груди горячее, за Прилужаны радеет больше, чем за собственный успех. Выходит так, панове. С сегодняшнего дня гетманская булава будет в руках пана Стреджислава, князя Яцьмежского!

Вздох прокатился по зале Сената. Кое-кто из князей крякнул с одобрением, но иные скривили такие гримасы, что случись поблизости крынка с молоком — скисло бы.

— А теперь, друзья мои, про разное всякое. Закон новый, что вы обсуждать недавно начали, не мной придуман и не мной на ваш суд вынесен. Это так. Чтоб знали. Так же, как и давешний закон, против Контрамации направленный. Я всегда почитал, почитаю и буду почитать заветы предков. Не всякий наследник достоин передачи короны, да не всякому и хочется передавать. Чтоб вы знали, паны ясновельможные, я своему сыну корону не передам. Даже если уговаривать меня будете. Вот помру, делайте что хотите... Хоть Настасэ Благословенному в Жулны гонцов засылайте. А откуда ветер с новыми законами веет? Разъясню, кто еще не догадался...

Глаза-щелки Юстына впились в Грозинецкого князя.

Зьмитрок медленно поднялся с кресла. Расправил вышитый позументом жупан, вздернул подбородок.

— Вот он, поглядите! — Король тряхнул чубом. — Чует кошка, чье мясо съела. Не знаю, зачем ему это, но против Контрамации пан Зьмитрок злоумышлял. Ну, кто возразит мне, кто оспорит? — Он обвел рассевшихся наконец-то по местам сенаторов. Те молчали. — Вот и я о том же. Пригрел я гадюку на груди своей...

— Гадюку? — звучный голос Зьмитрока вознесся к расписному потолку. — А не напомнить ли тебе, твое королевское величество, кто тебя на престол возвел?

— Зачем напоминать? — серьезно отвечал Юстын. — Сейм Прилужанского королевства. Или ты думаешь, что грозинецкие князья нынче всем в Прилужанах заправляют?

— А не напомнить ли тебе, твое величество...

— Не напомнить! Ежели хочешь вечер воспоминаний устроить, милости прошу. Только не в Сенате. Сенат, он, знаешь ли, не для того придуман.

— Ах, вот как? — едва сдерживая рвущееся наружу бешенство проговорил Зьмитрок. — Значит, подскарбию уже и слова в Сенате сказать не дозволено?

— Подскарбию? — Юстын потер ладонь о ладонь. — Так всё... Извини, пан Зьмитрок. Не подскарбий ты больше. Так что, как говорится — вот Господь, а вот исход...

— Князь Юстын! — шагнул вперед владыка Грозинецкий, нашаривая несуществующую саблю.

— Ты, никак, пугать меня вздумал? Чудесно! Иного я и не ждал. Мне стражу кликнуть?

Зьмитрок скрипнул зубами, круто развернулся на каблуках и пошел к выходу стремительной поступью.

— Скатертью дорога! — довольно пробасил Силиван Пакрых, скосив взгляд на патриарха — а вдруг и того сейчас отправят с глаз долой?

— Ежели кто не понял, — бросая слова, как камни из требушета, продолжал король, — то подскарбий Прилужанского королевства лишен чина за злоумышления против самих устоев державы. Он будет изгнан из Выгова в двухдневный срок. А не уберется, пускай пеняет на себя!

Сенаторы загудели, словно потревоженный улей. Поди пойми, одобряют королевское решение или протестуют? От них чего угодно ждать можно.

Поравнявшись с охраняющими двери выговскими гусарами, Зьмитрок задержался и коротко бросил, оскалив белоснежные зубы:

— Еще свидимся!

Резная створка захлопнулась за спиной грозинчанина.

— Видели? Слышали? — устало проговорил Юстын. Пробежал суровым взглядом по лицам шляхты — то растерянным, то довольным, то откровенно напуганным. — Кто считает, что я не прав, можете следом отправляться... Никто? Тогда я скажу. Каштелян коронный... виноват, панове... Бывший каштелян коронный Иахим Ломышанский, бывший мечник коронный Пятур Церуш, бывший коронный возный пан Станислав Клек. Вон!

Названные паны встали, понуро направились к выходу.

Иахим Стронга молчал, кусая губы.

Пан Церуш, проходя мимо Юстына, задержался, покачал головой:

— С нахрапу решаешь, твое величество. Как бы жалеть не пришлось.

— Жалеть? — брезгливо скривился Юстын. — Жалеть вам придется.

— Это еще почему?

— А потому. Вы предали все, за что мы боролись. За что «желтой» ночью выговчане на улицы, на площади вышли? Уж не за то, чтоб ты, пан Пятур, мошну набивал на торговле с заречанами. Оно понятно, малолужичанские промыслы Твожимир Зурав задавит, а Заречью и не останется ничего, как с тобой торговать. Так? Да на ремонтерстве во время войны телегу-другую серебра наварить можно... Скажи, что я не прав?

— А сам?.. — зашипел пан Церуш. — Сам ведь!!

— Мошенникам — нет! — выкрикнул младший Кжеменецкий. А старшие братья засвистали в четыре пальца.

— Тише, друзья мои! — Юстын поднял руку. — Не унижусь я до спора с тобой, пан Церуш. Да и смысла не вижу. Все в этой зале знают — не имею я прибылей с бед королевства. Эти руки не крали ничего! И красть не будут... А ты иди, пан Церуш, иди. Помолись. Может, Господь тебе грехи отпустит и на путь истинный наставит. А надо будет, я вместе с тобой молиться буду, ибо не чужой ты мне и семье моей человек. Иди, пан Церуш...

Бывший мечник, сокрушенно опустив голову, вышел прочь. Пан Станислав Клек следовал за ним. На пороге возный поклонился собранию, промолвил:

— По навету изгнан, панове, как святой Пакош. И, как оный подвижник, удалюсь в леса и пустоши. Хотел бы я в суде доказать свою правоту, твое величество... Да где ж такой суд найдешь, чтоб с королями судиться? Может и есть такая держава, да мне про нее не ведомо. Прощайте, панове. Не поминайте лихом.

Он еще раз поклонился и ушел.

— Еще ждете, что называть имена буду? — сурово проговорил Юстын. — Не дождетесь. Остальные либо по незнанию зло творили, либо от усердия излишнего. Как известно, хуже дурака только усердный дурак. Поняли? А кому на себя мои слова примерить, сами думайте. Или друг дружке подскажите. Новых каштеляна, мечника, возного и подскарбия я завтра назначу. Ждите указа, панове. И запомните, с сегодняшнего дня мы в войне с Зейцльбергом, но не с Малыми Прилужанами. Ибо нам, как старшему брату, руку помощи северянам подать надобно. Ну и что с того, что они князя Януша Уховецкого поддерживали на элекции? Я и с Янушем на переговоры пойду, лишь бы только рубежи королевства нашего неизменными сохранить. Не мстить малолужичанам следует, а убеждать. Мести не будет! Слышали? Дружба, помощь и поддержка будут. А мести не будет!

Что подумал про себя каждый сенатор, осталось неведомо, да и кому какое дело, в конце концов. Но по окончании речи Юстына все вскочили и в едином порыве заорали:

— Золотой Пардус! Слава Прилужанам! Пардус и Далонь! Слава! Слава! Слава!

А к вечеру последнюю фразу из судьбоносной речи короля Юстына повторяли в каждом выговском шинке, в казармах стражников и гусар, в порту и на площадях:

— Мести не будет!

Известный шпильман, пан Кжесислав по прозвищу Штрыкало, посулился выдумать и спеть балладу о благородном поступке его величества. Правда, после упился горелки едва ли не в усмерть и позабыл исполнить обещанное.

В красильной слободе мастеровые, подзуживаемые неким скользким типом, собирались большой толпой, шумели, кричали, что надобно-де в хоромы Зьмитрока красного петуха подпустить, а самого грозинчанина в дегте вымазать и в перьях вывалять. К счастью, поход слобожан завершился у ближайшего шинка, хозяину которого ущерб был возмещен из коронной казны. На другой день. Наполовину.

Пан Станислав Клек ходил в храм Святого Анджига Страстоприимца босым и отстоял всю ночь на коленях перед алтарем.

В ту же ночь исчез из города Грозинецкий князь. Пропал, словно испарился, бросив все добро и слуг на произвол судьбы.

Горожане вытащили из сундуков уже основательно подзаваленные всяким хламом желтые ленточки и шарфы.






Глава восьмая,




из которой читатель узнает много нового о лесовиках и отношении к ним в Прилужанах и сопредельных княжествах, знакомится с особенностями охоты волчьих стай, поражается вместе с героями необычному поведению хищников, сопереживает попавшим в беде и радуется чудесному спасению.


По первому снегу кони бежали резво. И не подумаешь никогда, что заморены долгой дорогой от самого Искороста. Играли, взбрыкивали, тянулись губами к белому пуху. Не зря знающие люди говорят — в начале зимы даже старый одр жеребенком становится.

Высоконогий вороной жеребец под паном Войцеком Шпарой задавал скорость. Шел размашистой рысью. Не конь — картинка. Просто заглядение. Мощный круп, длинная наклонная лопатка, тонкие бабки. А когда Меченый подбирал повод, заставляя жеребца сгибать шею калачом, то под блестящей шерстью вздувались тугие канаты мускулов.

Буланый конь пана Юржика, похоже, завидовал скакуну Шпары. Косил глазом, прижимал уши и все норовил ухватить его зубами.

Серый мерин вполне устраивал Ендрека спокойным нравом и мягкой, но резвой рысью. За время долгой дороги студиозус уже привык к нему, как к родному. Даже позволял себе расслабиться в седле, опереться на заднюю луку и прикрыть глаза. Надежный конь не подведет. Не скинет и в кусты не утащит.

Хуже всех приходилось светло-гнедому, на которого взгромоздился Лекса. Он даже взбрыкивал как-то нехотя, вроде как за компанию, а вовсе не по зову сердца. Еще бы! С такой тяжестью на хребте!

Пономарь Лодзейко показал себя отвратительным наездником. Трясся в седле, понуждая пана Юржика ежевечерне проверять холку мышастого, дабы не пропустить то и дело возникающие наминки. Хорошо, что Ендрек наделал мази еще не доезжая до Козлиничей. Сменял в полунищем застянке вконец охромевшего вьючного коня на мед и желтый воск, наколупал с еловых стволов прозрачной смолы-живицы, после нагрел составные части на костре и тщательно вымесил. Снадобье получилось воистину чудодейственное — даже пан Войцек, матерый вояка, оценил по заслугам — с вечера намажешь ссадину, а утром уже и следов нет. Только так и спасались от промашек неумелого наездника.

Аранк по-прежнему следовал за отрядом. Все еще придерживаясь на приличном расстоянии. Правда, с двух стрелищ он уже сократил свое удаление до полвины стрелища. Никто не возражал. Ни хмурый пан Войцек, ни какой-то озлобленный в последнее время пан Юржик Бутля. Ендреку, Лексе и пономарю было наплевать. Едет и едет. Не мешает же? Не вредит, не цепляется... Чего же гнать человека?

За те три дня, что минуло от выезда из Козлиничей, ощутимо похолодало.

Если днем солнышко и выглядывало, то снег растопить ему никак не удавалось. Уже никто не мог сказать — первый-де снег завсегда растает. Ан нет! Не растаял. Выпал и лежит. Скоро пятый день пойдет. К ночи, а темнеть начало ой как рано, морозец становился злым и кусачим, как вылетевший в поисках нового дупла рой диких лесных пчел.

Поскольку ночевать приходилось в лесу — серебро давно закончилось, продать не получалось ничего — вот только коня сменяли на лекарственные снадобья и два здоровущих ломтя сала, — а подработать не удавалось и подавно. Один разок всего подрядились дров наколоть. За харчи всего-то навсего. И то еле справились. Меченый и пан Бутля больше саблями привыкли управляться, чем с топорами. У Лексы рука все еще не зажила — к тому времени студиозус еще не составил мазь и пытался промывать гноящуюся рану отваром дубовой коры. Из Лодзейки тоже работник вышел никакой. Да и сам медикус не мог похвастаться особыми навыками и ухватками лесоруба. Так и вышло, что едва не опозорились. Но все же победили. Победили и превратили лежащие навалом круглые чурбаки в ровненькую поленницу исключительно упорством и настойчивостью.

С тех пор пан Войцек приказал если что и покупать, то только для коней.

Сами кормились маленькими кусочками сала, пару раз варили остатки гороха, да пан Бутля подстрелил однажды белого, недавно перелинявшего, зайца.

Пили настой прихваченных морозом ягод шиповника.

Ендрек уже привык к постоянному нытью под ложечкой. Утешал себя тем, что остальным тоже приходится несладко.

— Эх, доберемся до Выгова, — глядя на занесенный снегом перелесок, размечтался студиозус, — к моим в гости заедем! Отдохнем, в баньку...

— Ага, в баньку... — скривился пан Бутля. — Они ж у тебя «кошкодралы», поди?

— И что с того?

— Да ничего. Тут же ославят уховецкими разбойниками. Слава Господу, если городской страже не сдадут в первый же вечер.

— П-пан Юржик! — окликнул шляхтича Меченый.

— А?

— Злишься?

— С чего ты взял, пан Войцек?

— Н-н-нет, ты скажи — злишься?

— Ну, есть немного, будешь тут радоваться!

— Н-ну и злись себе в тряпочку. Че-е-его на парне злобу срываешь?

— Кто? Я?

— Н-нет, я!

— Да не срываю я! С чего ты взял...

— Я не обиделся, пан Войцек.

Ендрек врал и не краснел. Он очень обиделся на самом деле. Ладно еще получать такие плевки ни за что ни про что от человека чужого. Но от пана Бутли, с которым делил последнюю краюшку хлеба, готовился умирать рядом? Это уже чересчур.

Студиозус пообещал себе, что больше слова не скажет противному пану. Пускай с Лексой болтает или байки с пономарем травит. Впрочем, с пономарем пан Юржик тоже был не в ладах. Гыркал то и дело, бурчал вполголоса, что, мол, взяли напасть на свою шею. Также иногда он обещал вытащить арбалет и всадить стрелу в Бичкен-аскера. В общем, злился на весь белый свет. А отчего, по какой причине? Непонятно.

Меченый спросил как-то раз Юржика, не болит ли у него очередной зуб. Тот ответил — нет, не болит. И ухо не болит, и голова не болит, и поясницу не ломит. И рано его в старые развалюхи записывать. Он еще шляхтич хоть куда.

Пан Шпара покачал головой и больше к разговору о здоровье пана Юржика не возвращался. Срасти улеглись. Вроде бы. Если бы не сегодняшняя перепалка.

Медикус до боли сжал зубы, сдерживая готовые хлынуть из глаз слезы. Нехорошо получится. Некрасиво. Опытный путешественник, прошедший леса, степи и горы, плававший на струге по Стрыпе, скакавший на конях, прошедший от Руттердаха до Искороста и теперь возвращающийся обратно, и вдруг расплачется как мальчишка. Такого Ендрек не мог себе позволить. Если было бы надо, вцепился б зубами в руку.

— Ты н-не переживай, студиозус, — участливо хлопнул его по плечу пан Шпара. — П-п-перебесится, самому же стыдно будет.

— Кто перебесится? — возмутился Юржик. — Эх, если б я тебя не уважал так, пан Войцек...

— У-у-успокойся! А то ты мне Цециля Вожика сильно н-н-напоминать начал.

Пан Бутля открыл рот, чтобы снова возразить, но передумал. Решил быть выше обычных склок. Махнул рукой и гордо отвернулся.

— А к т-твоим родным, д-д-думаю, и правда заезжать не стоит, — невесело проговорил пан Войцек. — Ты н-не вспыхивай! Ишь, словно солома занимается... Я не д-думаю, что они ро-одного сына предадут. Н-но есть еще соседи. Как считаешь?

Ендрек пожал плечами. Что возразишь? Он давно не бывал в Выгове. Раньше на их улочке жили сплошь приветливые и отзывчивые люди. Но с той поры, как он видел их последний раз, прошло уже больше трех лет. Много могло измениться. Тем более, Ендрек успел заметить, как изменяют самых добрых и хороших людей жизненные обстоятельства, как самые милые и терпимые к чужим недостаткам мещане становятся горячими борцами за справедливость (в их понимании, само собой). И тогда вчерашние мастеровые и лавочники становятся опаснее пришлых из-за реки кочевников, кровожаднее рыцарей-волков, непримиримее, чем религиозные фанатики. В особенности в Прилужанском королевстве этим летом, когда народ вдохнул полной грудью воздух безнаказанности, ощутил сопричастность к великим свершениям и подвигам во славу Отечества. И уж кому, как не пану Войцеку это знать?

Поэтому вместо ответа студиозус принялся смотреть по сторонам, попытавшись, наслаждаясь красотой родного края, отвлечься от грустных мыслей.

Пристрыпские степи, когда и одиноко стоящие деревца встречались не так часто, перешли в частые леса и перелески. Березняк сменялся ясеневым бором, а то грабняком. В долинах нешироких речек и ручьев прятались плакучие ивы.

Конечно, гораздо приятнее было бы проезжать тут весной, когда ветви деревьев окутываются нежно-зеленой дымкой распускающихся почек, или летом, под нестройный шум листвы в роскошных кронах, или, на худой конец, осенью, под одетой в оттенки золота и багрянца сенью. Но и мороз украсил веточки на славу, приклеил к коре блестящие, тонкие ледяные иглы, усыпал пушистым инеем, бросил сверху для пущей привлекательности пригоршню блесток-снежинок.

Ненаезженная дорога вилась между холмов. Пан Войцек нарочно оставил далеко к западу многолюдный тракт. К чему лишние глаза и уши? Ведь Мржек Сякера с паном Переступой живы-здоровы и наверняка исполнены жаждой мести. Первая встреча окончилась совсем не так, как предполагал Меченый. Вместо честной схватки грудь на грудь — позорное бегство, да еще и окончившееся потерей дедовской сабли...

— Это еще что? Того-этого... — озабоченно пробормотал Лекса.

Ендрек вскинул голову и обнаружил, что его спутники всматриваются в дальний березняк, застывший на склоне кривобокого холма подобно гравировке по серебру. Там между призрачных стволов мелькали грязно-белые, серовато-рыжие, пепельные тени. Верткие, длинные, настораживающие и опасные даже издали.

— Волки? — удивился студиозус.

— Они, — кивнул Войцек. — Д-д-днем.

— Совсем обнаглели... того-этого...

— Так довели державу «кошкодралы»! — Пан Бутля даже сплюнул на снег, выговаривая кличку сторонников Золотого Пардуса. — Скоро по городам медведи пойдут...

Лодзейко открыл рот, чтобы возразить, но не решился. Вспомнил, видно, какую отповедь получил дня два назад, когда попробовал ругать порядки, установленные королем Витенежем.

Помнится, Ендрек сам себе удивился, ощутив, как рвутся с языка слова в защиту ненавистных прежде малолужичанских князей. Полгода назад такого бы не случилось. Но полгода назад студиозус и помыслить не мог, что будет скакать бок о бок с двумя шляхтичами-северянами, сражаться вместе с ними против грозинецких врагов и ломать пополам последнюю черствую корку. Той гадалке, которая бы это предсказала, он бы совершенно серьезно посоветовал попить чего-нибудь успокаивающего — например, настоя на травке-водокрасе или шишках хмеля. Неужели он настолько переменился, что князь Януш и покойный Витенеж ему дороже своих, выговских панов? Еще немного, и с радостью начнет носить бело-голубые цвета Малых Прилужан, совсем «курощупом» — так называли честные выговчане шляхту, поддерживающих Белого Орла — заделается.

А ведь, если задуматься, ни от Пардуса, ни от Орла маленькому человеку особого добра ожидать не приходится. Разве князья и магнаты начнут добровольно раздавать серебро нищим, кормить хлебом голодных? По чуть-чуть, конечно, будут, но ровно настолько, чтобы хорошая молва шла в народе, чтоб не слыть людоедами в человечьем обличии. Так и те и другие ради своего влияния среди мелкопоместной шляхты и горожан будут стараться. И «кошкодралы», и «курощупы».

Так студиозус и сказал раздухарившемуся пономарю.

А также поинтересовался у служителя Господа, чем же по его мнению стала лучше жизнь в Прилужанском королевстве? И стала ли?

Тот ответил, что, конечно, стала! И жить стало лучше, и дышать свободнее! Если бы не некоторые паны, цепляющиеся за старое, как утопающий за соломинку, то и вовсе жилось бы, как у Господа за пазухой.

После этого пан Юржик так зарычал на него, так вызверился. Словно разбуженный на исходе зазимца медведь. Даже за саблю схватиться рука потянулась.

Лодзейко испугался и замолчал. Не открывал рта почти два дня — случай небывалый. Не решился и сейчас.

— Б-большая стая, — проговорил пан Войцек.

— Знамо дело... того-этого... Волки, они войну чуют. Откуда берутся только... того-этого...

— Скажешь тоже — «войну»! — воскликнул пан Юржик. — Где война, а где мы?

— Значит... того-этого... и здесь скоро война будет. Волки, они ее чуют. Последний раз... того-этого... гауты Стрыпу переходили... того-этого... лет шесть назад. Ну, это... того-этого... большим войском, само собой... Я... того-этого... в самый раз жену с детьми схоронил осенью... Так волков... того-этого... бегало в ту осень... Не меряно, не считано!

— Так то ж из-за мора! — попытался вмешаться Ендрек. Его натура ученого воспротивилась против мистических объяснений бывшего шинкаря. — Люди гибли? Гибли. Видно, хоронить всех не успевали. Вот волки и расплодились. А война тут при чем?

— Как это «при чем»? Того-этого... такой набег был. Очеретню пожгли, Дерикучки пожгли, едва до Кудельни не добрались... того-этого... Порубежников погибло уйма! А простого люду и не считал никто... того-этого... Если бы пан Адась не ударил всей силой на гаутов...

— Тю! Лекса! Погоди. Я ж не про то толкую. Волки-то не из-за войны расплодились!

— Как же не из-за войны? А из-за чего тогда? Того-этого...

— Из-за мора. Ведь твои от черной хвори померли?

— От нее... того-этого...

— Ну, так значит, волков много стало из-за того, что люди умирали.

— Ясное дело! Как же им не радоваться, не плодиться... того-этого... когда трупы пообочь дорог валяются неприбранные... того-этого...

— Значит, согласен, что не предчувствуют волки войну?

— Как это? Почему... того-этого... не предчувствуют? Я ж тебе по-лужичански толкую... того-этого... Чай, не на угорской белькотне... Перед той зимой, когда последний раз гауты... того-этого... Стрыпу переходили, волков развелось тьма-тьмущая... того-этого...

Пан Юржик упал лицом в гриву коня. Плечи его затряслись, словно от вырвавшихся наружу рыданий. Ендрек, переваривая последние слова Лексы, не сразу сообразил, что пан Бутля не плачет, а хохочет. Хохочет до истерики, искренне и неудержимо, но, вместе с тем, старается не обидеть и великана, с которым успел за время путешествия подружиться больше, чем с кем-либо иным.

Лодзейко укоризненно покачал головой, поджал губы, словно намереваясь сказать: ну и сумасшедшие вы все «курощупы» бело-голубые. Один морозит такое, что на голову не налезет, другой корчится, нюхая конский пот, едва не закусывая гриву зубами. Третий, тоже мне ученый малый выискался, вздумал деревенщину вразумлять. Разве с быдлом так можно? Будь он кметь, будь вольный землепашец, а понимает только батоги и зуботычины. А если ты не вышел рылом, чтоб кулаком или плетью смердов вразумлять, сиди и не трепыхайся. Все равно без толку.

— Эй, односумы, по-по-погодите! — вдруг повысил немного голос пан Шпара. — М-м-мне кажется, не спроста они в ро-о-още мечутся.

— Точно! — прищурился, вглядываясь, Лекса. — Того-этого... охотятся!

Ендрек сам пригляделся и увидел, что волки бегают не беспорядочно, как бывает, когда стая просто отдыхает или во время свадеб. Бывалые люди рассказывали много леденящих душу историй о встрече людей с волчьими свадьбами. То лихой шляхтич в волчицу из самострела попал, а потом клочки от него самого по буеракам собирали-собирали, да так и не собрали. То просто стая зверей из двадцати за санями увязалась. Очумевшие кони, покрытые мылом и изморозью, ворвались в ближайший застянок, а о судьбе их хозяев так никто ничего и не прознал. Впрочем, волчьей свадьбой нынешнее сборище не может быть еще и по той причине, что на дворе-то подзимник, а волчицы текут в конце зазимца или начале сокавика, в самый раз перед пахотой, когда снег таять начинает, идет проплешинами, а на пригретых солнечными лучами склонах появляются пролески — в Малых Лужичанах их называют подснежниками.

Здесь же хищники кружили подле стоящей особняком кривоватой березы. Верхушка ее была некогда сломана — скорее всего бурей, — и теперь узловатые ветви тянулись в стороны, почти не загибаясь вверх, полого над землей. Волки прыгали, клацали зубами, стараясь дотянуться хотя бы до нижней из них.

— Никак ребятенок сидит... того-этого...

— Уж н-н-не суслик, т-точно!

Медикус уже и сам разглядел, что на нижней ветке кто-то сидит, обхватив руками и ногами (именно руками и ногами, а не, скажем, лапами) ствол березы. Овчинный кожушок, босые пятки. Росту маленького, если сравнивать с волком. Похоже, и вправду ребенок, лет десяти — двенадцати. А на белой, гладкой коре ясно выделялось размазанное красное пятно.

— Да он же ранен! — воскликнул Ендрек и, не дожидаясь распоряжений Меченого, полез за арбалетом.

— В-верно! А ну-ка, односумы, разом! — Пан Войцек взвел арбалет, пристроил один бельт в желобке, второй зажал в зубах.

— Мой с рыжим пятном! — весело проговорил пан Юржик, тщательно прицеливаясь.

— А мой... того-этого... вон тот, слева, лобастый...

Ендрек прицелился в светлого зверя с располосованным надвое ухом. Видно, драчун изрядный. Такие и охотниками бывают лучшими. Не он ли зацепил клыками несчастного беглеца?

Четыре бельта сорвались почти одновременно. Три нашли цель.

Матерый волчина с рыжим пятном на горле корчился в снегу. Бельт пана Бутли угодил точнехонько в середину пятна. Лобастый хищник кружился волчком, пытаясь зубами вырвать засевшую в боку стрелу. Пан Войцек попал волку прямо под левую лопатку, уложив насмерть. Медикус позорно промахнулся.

— Перезаряжаем, бегом! — Хорошее настроение возвращалось к пану Юржику прямо на глазах.

Ендрек промахнулся и второй раз. Волка с разодранным ухом свалила чужая стрела. Возможно, пана Войцека.

Звери, не разобравшие после первого залпа, откуда приходит бесшумная смерть, наконец увидели людей. Коротко рыкнул светло-светло-серый волк, здоровенный, хоть верхом садись, наверное, вожак. Стая стремительно кинулась наутек, скрываясь между стволами, исчерканными черными метками. Но, вопреки ожиданиям, не убежали совсем. Остановились в половине прицельного выстрела из арбалета. Некоторые волки легли на брюхо, пристроив морды на вытянутые лапы, некоторые стоя выглядывали из-за деревьев. Хоть так, хоть так, попробуй попади...

— Поскакали! — крикнул студиозус, ударяя пятками коня.

В галоп серый не перешел, но рыси прибавил.

— Ч-ч-что-то не так с волками... — Вороной пана Войцека легко нагнал Ендрекова коня.

— Что именно?

— О-о-обычно звери убегают от человека, — пояснил Меченый.

— Неправильные какие-то... того-этого... — подтвердил Лекса.

— Может, и неправильные, но за горло схватят — мало не покажется, — хмыкнул пан Бутля.

Пономарь лишь горестно вздыхал, трясясь в хвосте. Он обеими руками вцепился в луку, даже не пытаясь остановить или хотя бы чуть-чуть сдержать мышастого. Знал, натягивай повод, не натягивай, а его конь будет держаться остальных. Вперед не вырвется, но и не отстанет. Так он привык бежать всегда, будучи вьючным.

Под березой Ендрек и пан Шпара оказались одновременно. Задрали головы:

— Эй, малыш!.. — выкрикнул студиозус заранее заготовленные слова и замер с раскрытым ртом.

— В-в-в-вот те на! — поразился Войцек.

Вцепившись всеми четырьмя конечностями в перекошенный ствол, на дереве сидел маленький лесовик.

Самый настоящий лесовик, которых много по лесам вдоль Луги, Здвижа и Елуча водится. Некоторые считают лесовиков нечистью. Особенно церковники Руттердаха и Зейцльберга. В этих северных княжествах долгое время охотник или лесник, доставивший в местный приход голову лесовика, мог рассчитывать на особое «епископское» вознаграждение. Пять серебряных руттердахских талеров — деньги немалые. Можно корову купить. Вот и старались людишки, как могли. И ловчие ямы, и силки, и стрела из засады — все шло в ход ради заработка. В Прилужанах к лесовикам относились без особой любви, но с уважением. Если встречали на лесной тропе, то дорогу уступали. Если к охотничьему костру выходил когда лесовик, откупались краюхой хлеба или бутылью горелки. Причем последняя часто помогала гораздо больше. Ближе к Заливанщину даже поговорка ходила — прилип, как леший к горелке.

Вообще-то неправильно этих зверей называть лесовиками. Водились они и в поле, и в горах, в реках и озерах тоже встречались. Повадки их различались, масть и, пожалуй, размеры. Но все равно, как ни посмотри — видно, что зверь-то один и тот же.

Роста человеческого или повыше. Да и в плечах гораздо шире. Передние лапы, или, чего уж там выделываться, руки они руки и есть, свисают почти до колена, на бегу мотыляются из стороны в сторону. Спина сутулая, шея короткая, зато голова круглая, с затылка на макушку будто шишка наползает. Потому в некоторых краях звали их шишками, а баб лесных — шишигами. Тело вроде как звериное — покрыто волосами и воняет псиной после дождя или с мороза, но все части — руки, ноги, прочее, что там мужикам и бабам полагается иметь, как у человека. Потому-то про лесовиков говорили — от зверя ушел, к человеку не пришел. Ни то ни се, стало быть...

Цветом шерсти и волос на голове, к слову сказать, лесовики сильно отличались между собой. Встречались рыжие, желтоватые, навроде буланых, бурые, черные с подпалом, словно выгоревший на жарком летнем солнце вороной конь, даже седые — с небольшой проседью и совершенно сивые, как старики-люди.

По месту обитания звали люди лесных чудищ лешими, водяными, полевыми, овинными и даже, говорят, были домовые, только на глаза хозяевам дома старались не показываться. Бабам тоже прозвания нашлись — лешачихи, полевицы, водяницы или русалки. Последние, кстати, самые зловредные существа. Если от мужика-шишка еще можно было откупиться или даже подружиться — о таких случаях частенько рассказывали сказки, то, встретив бабу, оставалось лишь вверить себя милости Господней. Потому что исход мог оказаться самым плачевным. В самом лучшем случае у неудачливого прохожего отбирали одежу, рвали волосы и бороду, щипали и щекотали. Хуже всех кметкам приходилось, ибо шишиги своего полу не любили. Завидовали, что ли? Ну, а в худшем случае человека замучивали насмерть. Щекоткой, щипками, пинками.

Этим летом Ендреку довелось столкнуться над речной заводью сразу с тремя русалками. Воспоминания о водяницах до сих пор отзывались холодным ужасом и оцепенением. Если бы не отряд грозинчан с самим князем Зьмитроком во главе, быть бы студиозусу умученным насмерть.

Потому и замер он с раскрытым ртом. Растерялся студиозус, руки сами опустились.

— Тьфу ты... того-этого... кочкодан проклятый, — плюнул через плечо от сглаза Лекса.

— К-кочкодан, не к-кочкодан, а дите малое, — отозвался Меченый.

— Гляди, он точно раненый, — добавил Юржик.

В самом деле, малыш-лесовик сидел, съежившись, пальцы вцепились в ствол, как когти неясыти. Маленькие глазки сверкали, как у затравленного зверька, из-под выпуклых надбровных дуг. На левой ноге, хорошо различимой на белой коре, длинная рваная рана — края запеклись черными сгустками крови. Работа волчьих клыков. Что же еще?

— Пропадет, — сказал пан Бутля. — Кровью изойдет, либо зараза какая в рану попадет.

— Т-точно, — кивнул Войцек. — ну, что, студиозус, б-бери нового больного...

Ендрек молчал. Не мог заставить себя и что-либо сказать, и пошевелиться. Перед глазами, как наяву, возникли уродливые морды русалок — проваленные носы, скошенные лбы, шишковатые головы, длинные спутанные патлы. Сильные, жесткие пальцы, втыкающиеся под ребра... А ведь могли защекотать насмерть. Могли... Если бы не Зьмитрок и нынешний король, а тогда князь Терновский, пан Юстын Далонь. Они спасли незадачливого медикуса, убив одну из водяниц и прогнав остальных.

— Эй, студиозус! Заснул, поди? — крикнул пан Юржик. — Кому молчим?

— А? Да нет... Не заснул, задумался...

— Ты гляди! Задумался он! Пускай лошадь думает — у нее голова большая. Ты не думай — хватай звереныша!

— Как? — помотал головой Ендрек.

— Да никак!

— А на что он нужен... того-этого... панове? Вред один.

— Т-ты зря так, Лекса. Все-таки ж живая т-т-тварь. Не бросить же ее волкам на съедение?

— Да что там — «живая». Говорю же... того-этого... вред один. Посевы травят, коров по ночам доят, стога ворушат... Вредители... того-этого...

— Д-добро, здоровые, может, и вредители, — пожал плечами Меченый. — Малой-то что т-тебе сделал?

— Дык... того-этого... малые все вырастают...

— А! Что за люди?! — возмутился пан Бутля. — Один животину, которая ему и не сделала-то ничего, готов бросить волкам на растерзание. Другой стоит столбищем. Руки-ноги у него отнялись. Что, вспомнил, поди, как его тетка тебя прижимала в темном месте?

История бегства Ендрека под покровом ночи с бивака, разбитого отрядом под командой пана Войцека, встречи с водяницами, последующего пленения грозинчанами частенько бывала предметом подначек со стороны пана Юржика. Студиозус уже почти привык сносить незлобливые, хотя и весьма ехидные замечания. А что поделать? Сам виноват. Вообразил себя героем, способным выжить в одиночку в лесу, да еще и скрыть свои следы от матерых порубежников, какими по праву могли считаться бывший богорадовский сотник да его урядники — Грай и Хватан. За что и поплатился. Едва не лишился жизни во время магического ритуала, проводимого чародеем Мржеком Сякерой над паном Далонем. Скорее всего, как впоследствии понял Ендрек, он должен был стать проводником, посредником в установлении связи между эманациями волшебной силы и паном Юстыном. Именно на нем Мржек замкнул магические линии и каналы связи углов гексаграммы с некой астральной силой, способствующей превращению обычного человека в чародея. А после его кровь, кровь студиозуса Ендрека, пролитая на тело пана Юстына — ныне короля Юстына Первого — передала бы его величеству способности к чародейству.

По злосчастному для пана Далоня стечению обстоятельств, его окропили кровью не Ендрека, а Грасьяна — верного слуги и пса цепного чародея Мржека. Насколько Ендрек помнил, переносица Грасьяна весьма недвусмысленно намекала на перенесенную некогда дурную болезнь, очень редкую в чопорном Выгове, но достаточно распространенную в Грозине и Мезине — городах, чьи жители отличались веселым нравом и склонностью к рискованным развлечениям. Таким образом, вместо магической силы пан Далонь получил уродливые язвы и рубцы на всем теле, но более — на лице, куда попала кровь Грасьяна. А чародейская эманация, напитавшая кровь студиозуса, никуда не делась, осталась и дала о себе знать чудесным излечением поломанной руки пана Войцека, мигом очистившимися ранами Хватана, пана Бутли и Цимоша Беласьця — одного из панов, пришедшим им на помощь в схватке с рошиорами, невесть откуда взявшимся умением задержать и отклонить в сторону огненный шар, запущенный все тем же Мржеком Сякерой на берегу Стрыпы.

О последнем «подвиге» Ендрек вспоминать не любил, а вот умением успешно лечить начал последнее время гордиться. А почему бы и нет? Ведь дает результат смешение знаний, полученных в Руттердахской академии, и новоприобретенной волшебной силы? Дает! А значит, надо этим пользоваться. И стоит ли особо надолго задумываться — от Господа этот дар или нет, если он приносит несомненную пользу. Люди выздоравливают. Да так выздоравливают, что и не вспоминают о ранении уже через десяток дней после исцеления.

И пусть злые языки меньше треплются!

Все, что идет людям во благо, может быть лишь от Господа.

— Эй, заснул что ли, студиозус? — Пан Бутля дернул его за рукав. — Что замер-то?

— Боюсь, — честно признался Ендрек.

— Кого? Детеныша этого?

— Ну да...

— Вот чудак! Вы что у себя, в Великих-то Прилужанах, головой о притолоку стукнутые?

— Ты... того-этого... — обиженно засопел Лекса.

— А ты вообще молчи! Вырос до неба и дурной...

— Того-этого...

— Молчи, сказал! — Обычно приветливый Юржик скривился и покраснел. — Животное безвредное! У нас они мужикам в поле помогают, воронье гоняют. Потравы не допускают. Могут и зубров в лес выгнать, и туров. А уж олени, косули, зайцы и близко не подходят к тем полям, что лесовики охраняют! Кмети им всегда полоску несжатую оставляют, и плох тот хозяин маетка, что воспротивится!

— Ну, не знаю... того-этого...

— Не знаешь — молчи, орясина здоровая! По-человечески же говорю — молчи, не зли меня! Домовики, лесовики — полезные твари. Вот водяные — да, другое дело... Так они сами не мирятся.

— Правда? — удивился Ендрек.

— Будет время — расскажу. А сейчас бери звереныша.

— Любой зверь суть тварь Господня! — глубокомысленно изрек Лодзейко, поднимая к небу палец с обкусанным ногтем. — Всякая жалости достойна, когда воспоможествования требует!

— Ты... того-этого... сам-то понял, что сказал? — набычился Лекса.

— Да все поняли, кроме тебя! — махнул рукой Юржик. — Бери его, студиозус!

Ендрек помотал головой:

— Боюсь.

— Тьфу на тебя!

— Эй, б-болтуны! — вдруг повысил голос пан Войцек, единственный из всех не забывавший смотреть по сторонам. — Лесовика в с-седло и ходу!

— Что такое? — округлил глаза пан Бутля.

— С-сам гляди! — Меченый махнул плетью вправо, а после влево.

Там, за березами, мелькали серые поджарые тела. Не просто мелькали, а постепенно приближались. Стая, которую отогнали стрелами, опасливо пряталась за деревьями, но слева прибывали другие волки. На первый взгляд, не меньше двух десятков. В их движении ощущалась мрачная целеустремленность.

— Батюшки-светы... — полез пятерней под шапку бывший шинкарь. — Что ж... того-этого... делается?

— Поехали скорее отсюдова! — Лодзейко затравленно озирался, вжимая голову в плечи, словно захотел стать маленьким и незаметным.

— Волки... того-этого... тоже суть тварь Господня, — Лекса не преминул уязвить пономаря, но сам вовсе не стремился оставаться в березняке надолго.

Пан Войцек, не слушая их перепалку, подъехал поближе к стволу обломанной березы. Вытянув руку вверх, он мог бы, пожалуй, кончиками пальцев коснуться пятки лесовика.

— Н-не бойся. Иди сюда, н-ну...

Звереныш посверкивал неожиданно умными глазами, переводя их со всадников на волков и обратно.

— Не бойся, малыш, прыгай! — ласково позвал пан Юржик.

А Ендреку уже не казался страшным мохнатый, окровавленный лесовичок, когда две волчьих стаи начинали потихоньку окружать их, разворачиваясь полукольцом.

Чтоб дикий зверь да в открытую на человека шел? Невиданный случай!

Обычно лесные хищники людей опасались. Предпочитали скрыться, проскользнуть незамеченными. Ведь самый тупой зверь довольно быстро запоминает: что такое копье или рогатина, как далеко бьет лук или самострел. А волков к тупым никак отнести нельзя. Напротив, из всех лесных зверей, без сомнения, самые умные и понятливые.

Нет, случалось, конечно, что звери лезли на рожон. Нападали на человека. Но это или старые и больные, не способные поймать иную дичь, или бешеные. Приближавшихся волков ни больными, ни бешеными назвать было нельзя. Не сезон — вспышки бешенства весной весьма обычны, но чтоб осенью, под самую зиму? Да и не держатся больные хищники стаей.

Тут что-то другое...

— П-прыгай, п-рыгай, не б-б-бойся, — продолжал подбадривать лесовика Меченый. Он поднял руки, показывая детенышу пустые, открытые ладони. Жест, понятный и человеку, и зверю.

Светло-серый, почти белый, вожак стаи коротко и как-то настойчиво взвыл.

Ему ответил крупный, темно-серый с ржавым подпалом, волк из вновь прибывшей стаи. Чуть погодя из-за леса донеслось еще два голоса. Один низкий, напоминающий рев изюбра-самца в брачную пору, второй повыше и, вроде бы, малость плаксивый.

Лесовик вздрогнул, зябко повел плечами, заросшими бурой длинной шерстью, и прыгнул на руки пан Войцека.

И в этот миг волки, потеряв всякое терпение, очертя голову бросились вперед. Теперь стало совершенно ясно, почему же они в открытую, нахрапом полезли на людей. Видно, лесовик был для стаи чем-то большим, чем просто добычей. Не от голода его преследовали, загнали на дерево и, клацая зубами, пытались оттуда достать.

Ендрек успел с ужасом подумать: что же стало со старыми лесовиками? Ведь охотники говорили, что лешие в стаи не сбиваются, но семью, если это можно так назвать, сохраняют долгие годы, выращивая детенышей совместно — мать и отец.

Но тут пан Войцек выкрикнул, как плетью поперек спины перетянул:

— Ходу!

Они сорвались с места, поднимая коней в галоп.

— Господи, прости раба твоего грешного! — выкрикнул Лодзейко, вцепляясь двумя руками в переднюю луку.

Несмотря на немалый опыт верховой езды, Ендрек был готов ему вторить.

Кони чувствовали близость волков и в понуканиях не нуждались.

Дробно били копыта о мерзлую землю. Вылетали комья снега, смешанного с палой листвой. Храпели и косились совершенно шалыми глазами кони.

— Врешь, не возьмешь! — выкрикнул пан Юржик, взводя самострел.

— К дороге! — оглядывался на своих товарищей — вороной опередил остальных коней на добрых десять сажен — пан Войцек. — По ровному!

«Понятно, что по ровному лучше, — как-то отстраненно подумал Ендрек. — А не то на буераках кони ноги побьют. Пропадем...»

Рядом пыхтел Лекса. Шумно вдыхал-выдыхал воздух его конь. Словно кузнечный мех, раздуваемый дюжим подмастерьем.

— Господи, спаси и сохрани... Не дай окончить дни во чреве зверином, аки тварь безгласная... — в голос молился пономарь, трясясь так, что зубы бились о зубы со звонким лязгом.

Сухо тренькнул арбалет пана Бутли.

— Получай!

В ответ взвыли волки.

Мерин Ендрека захрапел и прыгнул в сторону.

Медикус потерял стремя. Охнул. Упал животом на холку.

— Держись, студиозус, держись! — Как обычно, заикание бесследно оставляло пана Шпару, вытесняемое опасностью.

— Я держусь... — вяло ответил Ендрек.

Скорее всего, слова его никто не расслышал. Ну и ладно. Все равно не до того.

Позорно схватившись правой рукой за седло, студиозус пытался носком сапога нащупать стремя...

— Нате вам, сучьи дети! — Юржик повторно разрядил арбалет и, судя по всему, опять попал.

Стремя моталось из стороны в сторону в такт неистовым прыжкам коня — такой скач уже даже галопом назвать трудно — и не желало надеваться на ногу.

«Только бы не свалиться... Только бы удержаться... Только бы конь не споткнулся...» — ужас пульсировал под черепом, отдаваясь дрожью в руках и ледяным комом в желудке.

Краем глаза он различил вытянутые серые тени, обходящие их с двух сторон.

Волки бежали легко, словно стелились по земле. Куда там отягощенным седоками коням!

Пан Войцек вытянул саблю.

Юржик выстрелил.

Кувырком покатился ближний к буланому волчара.

— Господи! — завизжал Лодзейко. — Господи!!!

Крупный темный лохматый волк прыгнул сбоку на Лексу. Великан отмахнулся кулаком. Зверь перевернулся в воздухе, упал на снег.

Свистнула сабля Меченого.

Еще один волк пополз, волоча задние лапы, марая снежную белизну алыми пятнами.

Заходясь от ужаса, Ендрек нащупал пальцами болтающееся путлища, скользнул вдоль ременной полосы и придержал стремя.

— Бей! Убивай! — Пан Бутля чувствовал себя словно в бою. Да так оно, похоже, и было. Звери оказались опасным и упорным противником.

Шляхтич рубанул направо, потом налево.

— Шпара! — ответил ему родовым кличем пан Войцек.

Бросившийся под ноги вороному хищник высоко подпрыгнул и закружился, вцепившись зубами в толстую черную стрелу.

Что это?

Откуда?

Вторая стрела, прилетев сзади, настигла рыжеватого волка-переярка.

Пан Войцек, сверкая оскалом из-под смоляных усов, завертел саблю над головой.

— Шпара! Белый Орел!

Ендрек подался всем телом вперед, перенося тяжесть тела на шею серому. О том, чтоб достать оружие, он и не помышлял. Все равно ударить с седла толком не сможет. Еще коню ухо отрубит. Главное — скакать. Главное — не свалиться.

— Бутля! — вопил во все горло пан Юржик.

— Господи, спаси!!! — Это уже Лодзейко.

Может, удастся уйти без потерь?

Эх, застянок какой-нибудь на пути встретился бы, что ли?

И тут это случилось...

Тот самый светло-серый вожак первой стаи проскочил под самым храпом гнедого коня Лексы и рванул клыками заднюю ногу буланого. Скакун высоко взбрыкнул задом, заржал жалобно. Пан Юржик замахнулся самострелом...

Промахнулся.

Падая, умудрился выскочить из стремян.

Отбросил бесполезный арбалет. Закружил на раскоряченных, полусогнутых ногах, рисуя саблей петли и вензеля.

«Пан Юржик, герба Бутля, из Семецка... — мелькнуло в голове студиозуса, и тут же просочилась гаденькая мысль: — А может, волки и удовольствуются паном Бутлей? Не станут гнаться за остальными?»

— Назад! — заревел раненым зубром пан Войцек. — Поворачивай!

«Порубежники своих не бросают», — вспомнил Ендрек.

Он задергал поводом из стороны в сторону, пытаясь остановить коня. Увидел, как вороной Меченого заскакал боком, остановленный сильной рукой, согнул шею в бублик, прижал уши.

Мимо пронесся Лодзейко. Он, даже если бы хотел, не сумел бы остановить мышастого коня.

Не меньше десятка волков окружило пана Бутлю, не решаясь, впрочем, атаковать сразу.

Шляхтич ударил раз, другой...

Алые капли сорвались с клинка, орошая снег.

Белый вожак прыгнул, звучно щелкнул зубами у самых усов пана Юржика. Тот отмахнулся саблей.

Слишком медленно.

Волк увернулся, упал на все четыре. Выворачиваясь в немыслимом прыжке, врезался плечом в живот пана Бутли.

Пан Юржик пошатнулся, припал на колено...

— Шпара! Держись, Юржик! — кричал пан Войцек, которому наконец удалось справиться с вороным.

Темно-серый с проседью волк с размаху налетел на острие клинка шляхтича. Жалобно вскрикнул, как раненый человек. Ударил широкими лапами человека в грудь.

Пан Бутля завалился навзничь, закрывая лицо рукавом.

Сразу несколько хищников повисли на нем, раздирая жупан на клочки.

Ендрек с огромным трудом остановил мерина, заставил его развернуться.

Черная стрела вонзилась в загривок волку, рвущемуся к горлу пана Юржика. Вторая пригвоздила зверя к мерзлой земле. Следующая стрела пробила живот светло-серому вожаку. Еще одна отбросила в сторону поджарую волчицу, перебив ей лапу.

Опять?

Да что же это за стрелок?

И тут Ендрек увидел его.

Осадив мухортого гривастого конька, Бичкен-аскер пускал стрелу одну за другой. Раньше студиозусу приходилось лишь слышать красивые истории об искусстве игры с ветром степных удальцов. А теперь получил возможность убедиться в правдивости рассказчиков воочию.

Аранк держал в полете четыре стрелы. Мастерство, непостижимое разумом обычного лужичанина.

Казалось, стрелы разворачиваются веером. И каждая находила жертву.

Ясное дело, при такой скорости стрельбы обычного сагайдака хватило очень не надолго. Волки, шарахнувшиеся по сторонам, опасливо подвывали, не решаясь броситься туда, где в куче трупов их сотоварищей, рядом с бьющемся в агонии с перегрызенным горлом буланым, поднимался на ноги пан Бутля. Похоже, даже не раненый. Только кунтуш изорван острейшими клыками.

— Скорее, сюда! — не помня себя от радости, заорал Ендрек, замахал руками.

Пан Юржик дернулся в его сторону. Должно быть, намеревался бежать за лошадьми.

Худой — хребет наружу — волк бросился на грудь шляхтичу. Ударил зубами в лицо. Пан Юржик, откидывая голову назад, успел закрыться клинком.

Кривая сабля рухнула сверху, поперек спины зверя.

— Манна! Турген!*

* Сюда! Скорее!

Сильная рука вцепилась пану Бутле в ворота жупана, дернула.

Мухортый, хрипя под двойной тяжестью, мчался прямо на Ендрека.

— Йах! Учугэй!* — крикнул Бичкен-аскер, улыбаясь от уха до уха.

* Хорошо!

Но волки так не думали.

Уму непостижимо, но звери, даже потерпев жестокий урон, потеряв больше половины стаи, не думали отступать. Мчались за мухортым по пятам, норовя вцепиться в скакательный сустав.

Бичкен отмахивался саблей. Перекинутый через седло пан Бутля рычал и тоже тыкал своим клинком в пасти стелющихся рядом зверей.

Пан Войцек, из-под руки которого выглядывал перепуганный, но не пытающийся противостоять природному любопытству лесовик, налетел сбоку. Рубанул раз, другой, третий...

Закричал, размахивая окровавленной саблей:

— Уходим! За мной!

Они снова понеслись по заснеженной дороге.

Лошади хрипели. Бичкен-аскер голосил что-то по-своему, по-аранкски. Черными словами ругался висящий кулем на конской холке пан Юржик.

Какое-то время волки продолжали преследование, но затем один за другим отстали.

Прекратив погоню, хищники усаживались на задние лапы, задирали головы к небу, начинавшему сереть в преддверии сумерек, и выли. Выли тоскливо и страшно. Словно предрекая беды и несчастья.

Потревоженная ими, сорвалась стая крупных, иссиня-черных воронов с веток ближайшей рощи. Резкий крик птиц смешался с беспокойным кличем волчьей стаи, провожая чудом спасшихся людей.






Глава девятая,




из которой читатель узнает об особенностях псовой охоты на оленя в Великих Прилужанах, что за бродяги шастают по заброшенным трактам неподалеку от Батятичей, а также присутствует при беседе с безумным слепцом-коломиечником.


Тяжелая короткокрылая птица с шумом вылетела из елки.

Взбрыкнули, освобождаясь от груза, мохнатые ветви. Завихрилась в морозном воздухе искристая снежная пыль.

Кони присели, шарахнулись в стороны.

— Тетерев! — Редкоусый юноша в куцей шубейке и волчьей шапке с фазаньим пером вскинул самострел.

— Ворона!! — в тон ему крикнула хорошенькая панянка с разрумянившимся лицом. Светло-русые прядки выбились из-под беличьей шапочки, оттеняя серые с голубизной глаза.

— Сама ты... — обиделся молодой шляхтич. Опустил арбалет, так и не выстрелив. — Ворона щипанная!

— От петуха облезлого слышу! — Девушка ловко наклонилась в дамском седле, замахиваясь изящной плеточкой. — Вот я тебя!

Юноша испуганно ойкнул, толкнул коня шпорами, проскакивая на добрых три корпуса вперед. При этом, сам того не желая, он прикрыл рукой... Как бы помягче выразиться? Вот именно, мягкие части пониже спины. Видно, получал не единожды от скорой на расправу панянки.

Остальные присутствующие при споре паны захохотали.

— Ай да Ханнуся! — воскликнул высокий, широкоплечий шляхтич с раздвоенным подбородком и густыми усами. — Ох, и отбрила Лаврушку! Эй, Лаврин, двумя руками за зад хватайся-то, а то отобьет!

Лаврин-Лаврушка зарделся пуще алого мака.

— Тихо, Вяслав! — прикрикнул на советчика пан с легкой проседью в чубе. — Все ж родной брат тебе!

— Так и я — сестра! — задорно воскликнула Ханнуся.

— Вот и помиритесь, а то скубетесь, хуже кошки с собакой. Верно, Цимош?

Четвертый пан — любой прохожий с легкостью признал бы в них всех родных братьев — серьезно кивнул, потер по давней привычке пальцем небольшой шрам через левую бровь и веко.

— Верно, Климаш, верно. Ты ж старший. Вот и прикажи им помириться.

— А ведь и правда! — расправил усы Климаш. — Старший я или не старший? А ну-ка помиритесь, обнимитесь и поцелуйтесь.

— Вот еще! — фыркнула Ханнуся. — Не буду я Лаврушку целовать! Он усы салом мажет, чтоб росли лучше. А они только вонючими становятся.

— Кто мажет? Я мажу? — обернулся заехавший довольно далеко вперед Лаврин. — Неправда! Врет она! Брехухой с детства уродилась!

Выпалив это, он опасливо покосился на пятого паныча, едущего с ними, бок о бок с игреневым мерином Ханнуси. Он не отличался от братьев Беласцей — весьма известного рода в окрестностях Батятичей — одеждой или упряжью гнедого злого жеребца, но выделялся среди них, как выделяется овчарка-пастух, зарабатывающая свой кусок хлеба в жару и в стужу, от откормленных псов-охранников на купеческом подворье. Светлые густые усы, подкрученные самую малость на кончиках, спускались ниже подбородка по северной моде, из-под лихо заломленной шапки с лазоревым верхом выбивался пышный чуб.

— Все болтаете, дрын мне в коленку! — усмехнулся он. — Так и зверь уйдет.

Только глухой не узнал бы в его речи малолужичанский выговор.

— Да ну? — Климаш прислушался к далекому лаю. — Не уйдет. На нас гонят. Петраш!

— Слушаю, пан Климаш! — Кряжистый доезжачий с лицом, изрытым оспинами, поравнялся с Беласцями.

— Не уйдет олень?

— Не должон. — Доезжачий почесал затылок. — Вдоль Евражьего лога я кметей выставил с трещотками и бубнами. Отпугнут. На лед он не выскочит — побоится. Не крепкий еще лед-то... В самый раз должен между Крутым яром и нами проскочить.

— Да я и так слышу, что сюда ведут, — вмешался Цимош.

Далекий лай гончих постепенно приближался. Утробно завывали ищейки, им дробно вторили выжлы.

— Сюда, сюда! Точно сюда! — Ханнуся от нетерпения едва не подпрыгивала в седле. — Пан Янек, поехали посмотрим!

Малолужичанин, которого она назвала паном Янеком, смущенно потупился. Никак не мог привыкнуть к шляхетскому обращению.

— Да не пан я, дрын мне в коленку... Сколько говорить можно? Батька рыбаком на Луге был. Возиться бы и мне с сетями, когда б...

Ищейки загудели громче. Теперь в их голосах слышался азарт и жажда крови. Тут же в отдалении запел охотничий рожок.

— По зрячему пошли! — вскинулся Климаш.

— Точно, пан, по зрячему, — согласился доезжачий.

— Верно! — кивнул Цимош. — Как заливаются!

— Варом варят, — подтвердил Петраш.

— Готовь свору! — в воодушевлении взмахнул кулаком Беласець.

Петраш кивнул и поскакал туда, где выжлятники с трудом уже сдерживали рвущихся в нетерпении собак. Гончие визжали и поскуливали, припадали на передние лапы, оглядываясь — ну когда же, когда?

— Глянь, сестрица, Струнка как рвется! — улыбнулся прищуренный Цимош, указывая на светлую, цвета спелой ржаной соломы выжлу. — Если не она первая оленя догонит, я трижды с башни прокукарекаю.

— Ханнуся оленя догонит. Вперед Струнки, — ядовито заметил Лаврин. — Ей тоже невтерпеж.

— Молчи уж! — прикрикнул на него Климаш — старший брат.

— Пошли выжлятники! — выкрикнул доезжачий и поднес к губам рожок.

Сильные, глубокие звуки раскатились в морозной свежести утра.

Свора, разделенная на три смычка по восемь собак, рванула вперед, волоча за собой верховых выжлятников. Рыжие, сероватые, желтые с чепраками спины плыли над снегом.

— Можно уже, братик? — Ханнуся кусала губы, едва не срываясь с места вслед за выжлами.

Вновь пропел рожок. Еще ближе.

— Набрасывай! — скомандовал Климаш доезжачему. И махнул рукой панам. — Вперед!

Сытые, охочие до скачки кони сорвались с места. Вынесли седоков на опушку леса. Дальше расстилались широкие порубки с наделами кметей, лишь вдалеке темнело голыми ветвями раменье. Где-то за ним скрывался Евражий лог — глубокий, с покатыми краями, заросшими лозняком и терном. Правее лес сбегал к Крутому яру.

— Вон он! Набрасывай! — заорал Вяслав — тот самый Беласець с раздвоенным подбородком, — тыкая плетью в дальний край поля.

— Отпускай! — махнул арапником Петраш.

Выжлятники разом отстегнули смычки. Запорскали, заголосили.

Изнывающие от нетерпения псы понеслись по снегу, забирая наперерез ведущей матерого оленя своре.

— Что ждем? Вперед! — звонко закричала Ханнуся, тряхнула поводом.

— Вперед! — согласно крикнул Климаш.

И они поскакали.

Взрыли снег крепкие, подкованные копыта.

Лаврин засвистал, заулюлюкал.

Доезжачие мчались впереди, щелкая арапниками.

— Взы, взы!

— Ату его!!! Ату!!!

— И-и-и-йэх!!!

В десятке саженей от края леса Ханнусин игреневый скакнул через плетень — видно, находчивый кметь поставил загородку, чтоб снег на поле накапливать. Панночка покачнулась в седле, но выровнялась, задорно улыбаясь братьям и Янеку. Вот только беличья шапочка слетела у нее с головы. Полетела по ветру длинная коса.

Янек на полном скаку отвернул в сторону гнедого, ловко наклонился, подхватывая шапочку кончиками пальцев. Подбросил ее вверх, поймал. С поклоном передал Ханнусе, поравнявшись с ее конем, чем вызвал одобрительные и полные уважения взгляды братьев Беласцей.

Панна сложила губки, словно для поцелуя, стрельнула глазками в кавалера, нахлобучила шапку на голову.

— Вперед, Янек, а то не поспеем!

А вдали уже показался стремительно бегущий по полю олень.

Красавец. Размах рогов почти полсажени, да и весу пудов шесть, не меньше. Не зря хвастался-хвалился выслеженной дичью лесник Юсь Младший.

Гладкая шерсть оленя играла на солнце не хуже соболиной. Светло-бурая с желтоватыми кончиками волос на боках, она темнела к хребту, сливаясь в почти черный ремень, а на шее набирала густо-коричневый оттенок, делалась гуще и длиннее. Матерый зверь закинул рога на спину и бежал, размашисто выбрасывая ноги. На мгновение замедлил ход, оглянулся на висящую на хвосте свору круглым вишневым глазом и опять пошел мерить снежную целину раздвоенными копытами.

— Взы, взы! Ату!!!

Три крупные, рыжие с красным отливом длинноухие ищейки, бежавшие впереди, одновременно задрали брылястые морды и заголосили:

— У-у-а-гау-у-у!

Выжлы ответили им частым перебрехом, слившимся для привычного уха в некое подобие музыки — куда там бродячим шпильманам со своими тренькалками!

Свежая, только что «наброшенная» свора заставила оленя потесниться в сторону дальнего раменья и прибавить ходу. Теперь он не рысил, а перешел на размеренный галоп, и, несмотря на то, что выглядел довольно свежим, во взгляде его промелькнула всплывшая внезапно тоска.

— Ату! Ату его!!!

Доезжачий завертел над головой арапник. Защелкали кнутами выжлятники.

Паны развернули коней и понеслись рядом, но немного в стороне от погони — так интереснее наблюдать. Нет, все-таки могучий олень. Такой и уйти может, если забыть предосторожности.

— Эх! — крикнул Цимош доезжачему. — В лес уйдет — выпорю!

— Не уйдет! — крякнул Петраш. Чего-чего, а панского гнева он не боялся. Оно конечно, не без неприятностей. Ну, накричат в горячке, могут и плетью поперек спины перетянуть, но потом-то все равно отдарят. И отдарят сторицей. Могут полную шапку серебра насыпать, могут шубу или коня подарить.

— Эх, уйдет!

— Не уйдет, пан Цимош! Гляди!

Едва заметными фигурками на противоположном конце поля стали появляться кмети-загонщики. Далеко высовываться из лесу им не было велено, и потому они скакали меж деревьями. Орали, махали руками. Трещали трещотками, били в бубны.

— Дайте, я его! — воскликнул Лаврин, размахивая самострелом.

— Я тебе дам! — погрозил ему кулаком Вяслав. — Не порть забаву!

А ведь и правда, не в добыче же дело? Подумаешь, оленина! Не голодают же паны Беласци. Могли приказать и корову зарезать для пира. Так нет, охоту затеяли.

А для чего?

А все для того же.

Для скачки очертя голову через редколесье, кметские поля, канавы, кусты и плетни.

Для морозного воздуха, врывающегося в легкие, липнущего к усам сосульками.

Для солнца, сверкающего и переливающегося на взбитых копытами снежинках.

Для терпкого запаха конского пота на рукавице.

Для разрумянившихся щек Ханнуси и ее бьющейся по ветру не хуже конского хвоста косы.

Да Лаврин и не думал портить удовольствие. Сам наслаждался погоней, скачкой, нетерпением и азартом. Просто шутил. Не мог не подначить слишком уж серьезного Вяслава.

Янек скакал вместе со всеми и никак не мог понять, почему же он телом здесь, а мыслями где-то далеко, совсем в других краях. Там, откуда доносятся в Выговское воеводство лишь неясные и противоречивые слухи. Жгут, мол, зейцльбержцы малолужичанские города... А с юга под стены Крыкова Твожимир Зурав реестровых понагнал. Правда, последним указом короля смещен он с великих гетманов, а на его место новый назначен, молодой да напористый. Но будет от этого Малым Прилужанам легче? Кто подскажет?..

— Смотри, Янек! Струнка что делает! — отвлекла его панна.

Золотистая сука, далеко опередив обе своры, мчалась едва не касаясь черным носом задних ног оленя.

— Эге-ге! Доспела-таки! — обрадованно закричал Цимош. — Взы его, Струнка, взы!

— Сейчас хватка будет! — с восторгом воскликнула Ханнуся, оборачивая лицо к Янеку.

И точно!

Выжла прыгнула, лязгнула зубами. Алые брызги, слетев с окорока рогача, окрасили снег. Олень взбрыкнул, целя острым копытом собаке под дых, но промазал. Струнка ловко изогнулась в полете, избегнув удара.

— Ну не чудо ли? — проговорила панночка.

— Чудо, дрын мне в коленку, чудо!

— Взы, Струнка! Взы его!!! — голосил доезжачий.

Снова затрубил рожок.

Олень вдруг развернулся, взметая снег, и бросился к лесу.

Собаки с разбегу промчались дальше. Как говорят опытные охотники, сделали угонку.

Первой опомнилась все та же Струнка. Повернулась, упала, зацепившись ногой за ногу, вскочила и понеслась вслед за зверем.

— Ату! Доспевай! — Климаш свесился с седла на правую сторону, помогая коню быстрее пройти поворот.

— Поле держи! — срывая голос, заорал Петраш выжлятникам. — Не дай уйти! Держи поле!!!

Те засвистали, загудели в рожки, защелкали арапниками.

— В лес уйдет! — В сердцах Янек пристукнул кулаком по луке.

— Не уйдет, там кмети! — ответил Цимош.

— На старый тракт сейчас выгоним! — добавила Ханнуся.

— Говорил, стрелять надо было! — ввернул Лаврушка и тут же отъехал подальше, сберегая многострадальные ягодицы от свистнувшей плети Вяслава.

— Это какой такой — старый? — поинтересовался Янек, пристраивая коня рядом с панночкой.

— От Козлиничей на Батятичи. Терновский севернее, на Хоров через Кудельню купцы ездят, а это остался неприкаянный. Зарос весь, заколдобился... Вот и зовут люди его старым. Ой, гляди!

Ханнуся аж подпрыгнула в седле. Струнка вновь доспела рогача. Куснула в этот раз за правый окорок. Сбила с ровного бега.

Олень скакнул туда, сюда. Ударил копытом рыжую с черным ухом выжлу. Оставляя красные пятна на снегу, сделал последний отчаянный рывок, устремляясь между двумя клиньями леса — темным заснеженным ельником и прозрачным лиственным бором.

— Взы! Взы! — подбадривали своры выжлятники.

Никто в первый миг не понял, отчего могучий рогач запнулся, как едва научившийся ходить олененок, и упал. Разноцветная, колышущаяся волна песьих тел тут же накрыла его.

— Отрыщ! — трубно провозгласил доезжачий. Взмахнул арапником.

— Отрыщ! Отрыщ!!! — подхватили псари. Послышались щелчки и глухие удары кнутовищами по спинам собак.

— Стой! — воскликнул Янек, хватая Ханнусю за рукав. Чуть из седла не вырвал. — Гляди!

В полусотне саженей впереди оборвавшегося гона стояли три измученных коня и полдюжины людей. Все грязные, заросшие бородами до глаз. Одежда несла следы дальней дороги и выдавала крайнюю бедность хозяев, хотя по виду была шляхетской, а не кметской.

Низкорослый смуглый человечек в островерхом малахае — шапка малопривычная для Выговского воеводства — держал в руках короткий, круторогий лук. Рядом с ним высокий, слегка сутулящий плечи, чернобородый воин заложил большие пальцы рук за пояс, и молодой парень со светлой, вьющейся бородкой поправлял перекинутую через плечо пузатую сумку. За их спинами возвышался подлинный великан — в плечах два обычных человека. Коренастый мужчина с круглым, как репка, носом придерживал под уздцы вороного со звездочкой во лбу коня, в седле которого сидел укутанный в рваный жупан вроде бы ребенок, а вроде бы какой-то зверь — мордашка мохнатая, уши заостренные. Особняком держался тощий человек средних лет в засаленном подряснике и мятой скуфейке.

— Что за бродяги? — нахмурился Климаш.

Прочие Беласци выстроились рядом со старшим братом. Их хмурые лица не предвещали ничего хорошего.

— В батоги! — презрительно оттопырив нижнюю губу, выплюнул Лаврин.

— Пан Климаш, пан Климаш! Стрела! — перекричал доезжачий лай и визг псов, отгоняемых от дичи.

— Какая еще стрела, Петраш?

— Известно какая. Степняцкая. У оленя-то в груди...

— Так... — Губы Климаша искривились в гневной гримасе.

— Вот он что, значит... Охоте мешать? — обиженно проговорил Вяслав.

Цимош не сказал ничего, но рука его словно сама собой легла на рукоять неразлучной сабли.

Увидел бы братьев любой из соседей-шляхтичей, сразу сказал бы: разъярились Беласци не на шутку. А в гневе они спуску никому не дают. Давеча ремонтера коронного пинками под зад со двора прогнали за один только косой взгляд в сторону Ханнуси. Да еще напоследок обещали, если вдругорядь заявится, штандарт королевский с изображением Золотого Пардуса в задницу засунуть.

Лаврин вскинул арбалет, прицелился...

Тренькнула тетива, и бельт ушел в белый свет, как в медный грошик. Это Янек легонько хлопнул ладонью под локоть младшего Беласця.

— Ты что? — удивился Лаврин.

— Ни с места, — сурово приказал Янек, и было в его голосе что-то такое, что заставляет повиноваться и толпу раздухарившихся мародеров.

Во все глаза следили шляхтичи, как он заставил гнедого прорысить до обочины «старого» тракта, посреди которого и стояла кучка оборванцев. Натянул повод, на ходу еще перебрасывая ногу через переднюю луку. Спрыгнул.

Раскачивающейся походкой прирожденного конника сделала пару шагов, приминая хрустящий снег, и вдруг кинулся в объятья чернобородого:

— Пан сотник! Пан сотник!!! Не чаял свидеться, дрын мне в коленку!

— Хв-в-в-ватан! — тяжело заикаясь, ответил бродяга. — Н-н-ну, ты даешь! Со-о-овсем панычом заделался!

— Пан сотник! — радостно выкрикивал Янек. И вдруг обернулся к Беласцям. — Вы что, не узнали, дрын мне в коленку! Это же пан Войцек Шпара — сотник богорадовский!

Климаш недоверчиво хмыкнул, пригляделся повнимательнее.

— Ну да... Вроде как пан Войцек. А так сразу и не скажешь...

— Да он, конечно, он! — поверил сразу и безоговорочно Цимош. — Шерстью зарос — чистый медведь, но голос ни с чьим не спутаешь.

А Вяслав искоса бросил взгляд на сестру. Вспомнила ли пана Войцека? Вот теперь и повод хороший в гости пригласить знаменитого порубежника найдется. Только надо ли? Головка у Ханнуси ветреная. Сей же час Янека забудет, вновь прибывшим паном увлечется, а ведь дело так гладко шло. Еще чуть-чуть, и свадьба.

— Сердечно приветствую тебя, пан Войцек герба Шпара, — Климаш приложил ладонь к сердцу. — Приглашаю наконец-то погостить в нашем маетке. Уж не откажи в любезности.

Меченый ответил поклоном:

— И я п-п-приветствую тебя, пан Климаш. Н-не забыл еще, как рошиоров с-с-секли?

— Забудешь такое, как же! — дернул головой старший Беласець.

— Славно сабельки потупили! — усмехнулся Цимош. — Кабы не твой лекарь, пан Войцек, я б до сих пор хромал.

А Хватан тем временем уже мял в объятьях сразу двоих. Пана Бутлю и Ендрека.

— Живые! Это ж надо! Тьфу ты, ну ты! Пан Юржик! И студиозус, дрын мне в коленку! Вот уж не думал, ученый малый, что выдержишь ты поход! Это ж надо, а? А где Гапей? Где Грай?

Пан Бутля отвел глаза. Ну, что скажешь? Сами-то уже как-то обвыклись, что товарищи погибли, а для него же новость. Дурная новость, куда уж дурнее?

Войцек вздохнул, провел пальцем по усам:

— П-после, Хватан, после... — Повернулся к Климашу. — Мы с односумами п-п-принимаем ваше гостеприимство, паны Беласци.

— Тогда живенько на конь, — обрадовался Климаш. — Своих тут бросайте — псари приведут, а мы вам из-под нашей дворни скакунов выделим.

— Да, п-пан Климаш, прошу п-п-простить моего спутника. — Меченый кивнул на лучника в малахае. — Д-дитя степей, дикий человек. Я п-п-полагаю, он не думал вас обидеть.

— Ладно уж, пан Войцек. Давно забыли, — Беласець махнул рукой. — Сейчас вас в баньку...

— А после и за стол можно. Попировать, — добавил Цимош.

— Попировать можно, — согласился пан Юржик. — Заодно и товарищей помянем, как полагается...

Пока псари спешивались, передавали поводья из рук в руки неожиданным панским гостям, Хватан все никак не мог успокоиться. То хлопал по плечу пана Бутлю, то тыкал кулаком в бок Ендреку, улыбаясь, как мальчишка, которому пообещали настоящую саблю подарить на День рождения Господа.

Наконец все оказались в седлах. Даже нерасторопный пономарь Лодзейко. Копыта дружно ударили, вздымая снежную труху. Вереница всадников помчалась через поле к маетку Беласцей.



* * *





Внизу, в людской, вовсю топилась огромная, на полстены, печь. Суетились поварихи и дворовые девки. Шипело масло, булькало что-то в котлах, поднимался ароматный парок над мисками, блюдами и чугунками.

А наверху, в «большой» зале панского дома полыхали жаром две обмазанные глиной и побеленные грубы. Дюжина факелов в кованных фигурных упорах бросали красноватые отблески на стол, застеленный чистой льняной скатертью.

Посреди стола возвышалась осторожно разрезанная, зажаренная и вновь сложенная, как говорится «до кучи» туша затравленного сегодня оленя. А вокруг...

Чего только не было в закромах панов Беласцей!

Соленые грибочки в кадушках. Белые, грузди, рыжики и маслята.

Квашеная капуста в глубоких мисках — отдельно с брусникой, словно снег, орошенный кровью, отдельно со свеклой — яркая, хрустящая, сладкая.

Тертый хрен и лук, замоченный в яблочном уксусе.

Особое место занимали два обложенных колотым льдом посеребренных ведерка с черной икрой — белужьей и севрюжьей. Они доставлялись по особому заказу пана Климаша из Терновского воеводства. Ну, любил старший Беласець горелку закусить икрой, что тут поделаешь?

А кроме всяческих изысков, стол ломился от простой и здоровой деревенской пищи: вареников всяческих, пересыпанных золотисто-коричневыми ломтиками обжаренного лука; галушек, облитых сметаною; голубцов, кручеников и завиванцев; лемишек и пампушек.

Украшали застолье здоровенные — на полведра — бутыли с горелкою. Здесь ее настаивали на черной смородине, добиваясь ни с чем не сравнимого пурпурного оттенка.

О квасе и пиве даже не задумывались. Что думать, если жбаны под рукой — черпай, сколько влезет. Лишь бы не лопнул после пятой кружки.

Сам пан Климаш сидел во главе стола. Праздничный и радостный, с закрученными по-столичному усами. По правую руку от себя он устроил пана Войцека, сверкавшего седой прядью в отмытых дочиста смоляных волосах. Меченый сбрил бороду, приоделся по случаю застолья в подаренную Беласцями одежду — свежую рубаху и темно-синий жупан тонкого сукна.

Дальше вдоль длинных сторон стола уселись: справа все Беласци, а слева спутники пана Войцека.

Сперва шляхтичи воротили нос от Лексы и Бичкен-аскера, но после обвыклись. Да аранк и сам чувствовал себя неуютно — сидеть на лавке, а не на кошме, пить горелку, а не араку, закусывать непривычными яствами... Ко всему прочему, он плохо понимал лужичанскую речь. Бывший шинкарь тоже пытался отказаться от присутствия на пиру — мол, ему в людской будет приятнее и веселее. Там, по крайней мере, можно запросто поболтать без всяких церемоний и излишней чопорности. Вскоре он здорово изменил мнение о забавах шляхты. В особенности, когда Ханнуся подложила потянувшемуся за вареником Лаврину под зад крупный, хорошо просоленный груздь, а Вяслав вышвырнул в распахнутое окно сунувшего нос к его миске кота. Тогда Лекса успокоился и даже начал потихоньку прикармливать вертевшуюся тут же Струнку и темно-рыжего лобастого выжлеца Заграя.

Первую чарку выпили за здоровье гостей и за радостную встречу.

Вторую с молчаливого одобрения Меченого за здоровье хозяев поднял пан Юржик, раскрасневшийся после бани и довольный, как козел в капусте.

С третьей встал из-за стола пан Войцек.

— Н-ну, панове, коль с-с-собрались мы за столом б-богатым и обильным, хочу вспомнить тех, к-к-кому уже на пирах не сиживать. Всемнадцатером отправились мы в п-п-поход, сейчас вижу лишь т-троих со мной рядом. Да я, сам-один, четвертый. Почтим же п-п-память не доживших, сложивших головы в дороге с окаянным грузом... Грай, урядник. Бельт в грудь п-посреди Стрыпы. Гапей по прозвищу Тыковка. Скользкий человек, но т-т-товарищ отменный. Утонул в Стрыпе. П-пан Стадзик Клямка. Шляхтич, для которого честь и гонор не пустые слова. Посажен на кол. Хмыз, бывший гусарский урядник Крыковской хоругви. Зарезан. Самося, Шилодзюб, Д-даник. Хоть и мародеры, а все ж п-п-парни неплохие, честные и отважные. Посечены саблями в честной схватке. Пиндюр. П-погиб от арбалетной стрелы. Глазик... Имени его настоящего н-н-никто из нас н-не знал. Конокрад. Затоптан толпою. Издор. Пропал в Выгове. Я не верю, что он нас п-предать хотел. Скорее на-а-астоящему п-предателю помешал. Выпьем же, чтоб принял и упокоил Господь их души. В п-память славных товарищей!

Не сговариваясь, гости и хозяева поднялись с лавок. Даже Бичкен-аскер, разобравший речь Меченого с пятого на десятое. В полном молчании опрокинули чарки. Уселись. Веселья как не бывало. Кто-то отщипывал крошки от хлебной краюхи, кто-то с хрустом прикусил сочную луковицу. Многих из перечисленных людей братья Беласци знали, сражались плечом к плечу. Кое-кого застать в живых не удалось — зато снимали с кола.

— Пан Войцек! — нарушил тишину голос Ханнуси. — Пан Войцек, ты же говорил — семнадцать вышло. Я посчитала, троих не достает...

Глянув на суровые лица братьев и заезжих удальцов, панянка смутилась и умолкла.

— В-в-верно, панна, — согласился Меченый. — Троих не хватает. Т-три имени я не назвал. И на-а-азывать не желаю. Ибо это имена п-предателей и изменников. Если б не они... Эх, да что там г-го-оворить!

Пан Войцек махнул рукой, сокрушенно тряхнул чубом.

— Человека, который князя либо иного правителя предаст, — веско заметил пан Юржик, — я еще могу понять, прекрасная панна. Понять и простить. Но тому, кто своих товарищей предает, нет прощения.

— Верно! — одобрил Цимош. — Гореть предателям в адском пламени и языками каленые сковородки вылизывать!

— И за это выпить надо обязательно! — потянулся к горелке Вяслав.

— Мстить предателям надо, чтоб вдругорядь неповадно было! — воскликнул Лаврин.

— Вот! За отмщение всем врагам нашим. На том свете или на этом, не важно, — поднялся Цимош. — Лучше, конечно же, на этом.

— Они свое уже получили! — Пан Бутля расправил усы. — В особенности один, самый зловредный...

— Кто? — не сдержала любопытного возгласа Ханнуся.

— Да был у нас такой, любитель ногти грызть. Ничего, прекрасная панна, на каждого шустрого лиса своя борзая найдется. Есть у нас товарищи, которым ни один предатель нипочем! — Пан Юржик хлопнул по плечам сперва Ендрека, а потом Лексу. — Один изобличил змеиное семя, а второй дубиной приголубил. Словно комара пришлепнул.

— Так давайте выпьем, панове! — подытожил Цимош.

Когда все уже закусили и мало-помалу начинали шуметь, кричать, швырять кости собакам, Хватан тихонько спросил Войцека:

— Пан сотник, удалось? Довезли?

Меченый ответил не сразу.

— Н-нет, не удалось...

— Как же? Как так, дрын мне в коленку? — вспыхнул сухой соломой урядник.

— П-понимаешь, трудно выполнить невыполнимое. Пойти т-т-туда, не знаю куда, п-привезти то, не знаю что.

— Не понял, пан сотник...

— Да что там п-понимать? Не было никакой казны. Т-то есть казна-то на самом деле б-б-была... Скорее всего. Т-только не нам ее доверили.

Хватан затряс головой:

— Тьфу ты, ну ты! Что делается на белом свете! А в сундуке?..

— Свинец.

— Дрын мне в коленку! Так значит все напрасно? Зазря односумы помирали?

— К-кто знает, что в нашем мире зря, а что нет? — вздохнул пан Шпара. — Т-т-только Господь. Нам б-было приказано служить — мы служили. Хорошо ли, худо ли? Д-думаю, скорее хорошо.

— Но мы-то верили! А нас...

— Т-точно. Подставили нас. Сделали подсадных уток. Живца... Как т-там еще можно н-назвать?

— Как же так можно, дрын мне в коленку?! Патриарх, подскарбий!

— П-политика, Хватан, политика. Кто-то интриги плетет, а к-к-кто-то кровушку льет. Жизнь т-такая...

— Я его убью! — Молодой порубежник сжал кулаки, глаза налились кровью. — Леший с ними, с Глазиками да Шилодзюбами, но Грая я не прощу!

— К-кого убьешь?

— Богумила, преподобного нашего! Змеюку двуличную!

— Д-да? — Войцек отпихнул ногой собаку и сунул под стол пирожок с зайчатиной. Волосатая рука маленького лешего перехватила его на лету. Звереныш в дороге оголодал не меньше людей. После той бешеной скачки, когда от волков удалось оторваться только благодаря чуду и метким стрелам Бичкена, когда пали, не выдержав напряжения, два коня, не считая Юржикова буланого, зарезанного хищниками, лесовика пытались отпустить. Накормили из скудных запасов, Ендрек промыл настоем дубовой коры и перевязал глубокую рану, тянущуюся от поджилок ниже колена до пятки, потом развернули носом к ближайшему лесу — иди, мол. Он не ушел, остался греться у костра. В другой раз попробовали просто оставить под кустом. Не удалось — леший бежал сзади, припадая на раненую ногу, хныкал, забавно морща волосатую мордочку, «хукал» жалобно. Первым не выдержал пан Юржик. Вернулся и забрал звереныша на руки, а после усадил в пустующее седло Войцекова вороного. Так и прижился леший в отряде пана Шпары. Даже Лекса, больше всех выступавший против присутствия двуногого зверя, в конце концов махнул рукой. Клички придумать ему пока и не удалось, хоть были самые разные предложения. Потому звали просто Лешим или Лясуном. Зверь отзывался. И вообще, оказался на редкость понятливым — куда там даже самой умной собаке. Больше всех он жаловал пана Войцека. После богорадовского сотника стоял пан Юржик. Потом Ендрек, которого Леший опасался за то, что медикус ковырялся в его ране. А уж самыми последними были Лекса, Лодзейко и Бичкен, не слишком-то ласково относящиеся к лесовичонку.

— Д-да? — повторил Меченый. — А что ж только Богумила? А как же пан Зджислав, п-п-подскарбий прилужанский?

— Эх! — Хватан звучно ляснул ладонью о стол. — Чего уж там... Еще во вресне зубами хотел порвать обоих. А после, как поглядел на пана Зджислава...

— Где? — Пан Войцек напрягся, как боевой конь перед атакой. — Где т-ты его видел?

Порубежник улыбнулся:

— Да здесь же. У Беласцей...

— Что?!

— Не буду томить тебя, пан сотник. Он и сейчас тут живет. Можешь повидать. Только толку с этого никакого не будет.

— Эт-то еще п-почему?

— Умом он тронулся. Поет коломийки и днем и ночью. Ох, и коломийки у него, пан сотник, дрын мне в коленку! Врагу такие слушать не пожелаешь... Да, так вот. Коломийки поет да разговаривает невесть с кем.

— К-к-как это?

— Ну, вроде видит кого-то рядом, а мы не видим. Иногда мне кажется, будто с бабой говорит. Шутит, а иногда жалуется на жизнь.

— Он видит, а д-д-другие не видят... — задумался пан Войцек.

— Да, дрын мне в коленку! Забыл сказать тебе, пан сотник. Слепой он. Глаза выжжены либо выколоты. Слухи ходили, что Зьмитрок его в пыточный каземат упек. Добивался, чтоб выдал — где казна Прилужанской короны.

— Ясно! — выдохнул Меченый.

— Что ясно, пан сотник?

— Ясно, откуда М-м-мржек Сякера с Владзиком Переступой про наш п-путь узнали. И по какому тракту везем, и к-к-куда...

— Да неужто?

— А я-то недоумевал, д-дурень! На силу чародейскую г-г-грешил! А оно вот где собака порылась!

— Так может, и правда силой чародейской Мрыжек вызнал? Я думал, его ослепили со злости, что не выдал ничего...

— Н-ну да! Колдовством он конечно м-м-мог за нами следить, но тогда он отставал бы. Хотя бы н-на шаг. А он впе-е-ереди шел. В Искорост раньше нас заявился. Купца Болюся Галенку п-п-пожгли грозинчане... Откуда он мог про него знать?

— А Издора помнишь, пан сотник? Может, неспроста он в Выгов ушел да и потерялся?

— Он раньше у... у... ушел, чем нам задание дали. Или забыл?

— Верно. Забыл. Виноват, пан сотник.

— Я д-думаю, Издора Гредзик прикончил. Или кто из рошиоров, опять же п-по наводке Гредзика. Так что он в наших б-б-бедах не виновен. А вот Зджислав!

— Так за что его зрения лишили-то? Не пойму, дрын мне в коленку!

— А за п-просто так. Иль ты мало о Зьмитроке слышал?

— Не мало.

— Т-так что ж удивляешься?

Тут Климаш прервал их беседу, наклонившись в уху Меченого:

— Что-то вы, панове, совсем нас забыли.

— П-прости, заговорились, — отвечал Войцек. — О госте вашем з-заговорились.

— О пане Куфаре, что ли?

— О нем.

— Э-э-э, пан Войцек... Пропащий это человек. И жалко его, и... — Климаш махнул рукой. — Я тебя понимаю, пан Войцек, вы, малолужичане, на нас, великолужичан, сейчас в обиде.

— Н-не на вас... На тех, кто нас б-быдлом и разбойниками хаял. К-к-кто советовал Уховецк забором обнести...

— Ну так, пан Войцек, лес рубят — щепки летят. Горячих голов в Выгове испокон веков хватало. Чего не наговоришь в сердцах?

— Н-не на простого выговчанина я в обиде. А на такого в-ве-ельможного пана, что чином подскарбия пожалован был.

— Так ты не знаешь еще?

— Чего я н-н-не знаю?

— Что король Юстын Зьмитрока Грозинецкого с подскарбия снял и из Выгова выслал.

Пан Шпара дернул себя за ус. Хмыкнул. Задумался.

— Ну, за короля Юстына! — поднял чарку Климаш.

Хватан тут же нахмурился. Пан Юржик и вовсе оттолкнул от себя чарку, едва не расплескав горелку. Но пан Войцек улыбнулся:

— За отставку Зьмитрока я м-многое простить готов. Д-д-даже то, что меня к силам зла причислили. За пана Юстына Далоня! М-мы еще поглядим, что он сумеет и кого одолеет.

— За пана Юстына!

— За короля!

— За короля!

Чокнулись. Выпили.

Прожевав белый грибок, Меченый спросил:

— К пану К-куфару сходить м-можно?

— Да господь с тобой, конечно! — опешил Климаш. — Мог бы и не спрашивать. Вон Янек проводит.

Хватан кивнул:

— Само собой, дрын мне в коленку.

— В-в-вот и славно... Ендрек, — негромко позвал пан Войцек. — Ендрек! Нужен ты мне.

Студиозус, не раздумывая, поднялся и вслед за Хватаном и паном Шпарой вышел из залы.



* * *





— Дозволь, пан Зджислав... — Хватан шагнул через порог, подняв над головой разожженную лучину.

— Что есть дозволение? Звук пустой и воздуха сотрясение. Не так ли, вельможная пани?

В тесной, но уютной каморке на сундуке, застеленном медвежьей шкурой, сидел плотный мужчина с пышными седыми усами и русой бородой, немного не достававшей до груди. Чистая льняная тряпка, обмотанная вокруг головы, скрывала глазницы.

— Это не пани, это я — Янек, — проговорил Хватан, втыкая лучину в светец.

— А я не с тобой говорю, дурень, — отмахнулся от него слепец.

Пан Войцек, вошедший за урядником, стоял молча, засунув большие пальцы за пояс, мерил взглядом обитателя каморки.

— Ишь, пришли, — сварливо произнес пан Куфар. — Стоят, дышат...

— Лекаря тебе привели, пан Зджислав, — сказал Хватан и махнул Ендреку. — Заходи! Чего ждешь? Дрын мне в коленку.

Студиозус вошел и едва не кинулся вон с перепугу. Опомнился лишь ударившись плечом о косяк. Застыл, до боли в ногтях вцепившись в полу жупана, словно это могло спасти. В полутемном углу, справа от бывшего подскарбия стояла высокая, худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Курносая... Да мало ли у нее имен?

Вот кого пан Куфар зовет вельможной пани, вот с кем разговаривает!

— Ты чего, студиозус? — Светлые брови Хватана поползли вверх. — Эй! Опомнись!

Не в силах ответить, Ендрек совершил знамение.

Мара укоризненно покачала головой. Мол, за что ты меня так? Я ж тебя сколько раз отпускала с миром. Отступила на шаг назад, растворяясь в бревенчатой стене.

— Куда ж ты, пани! — взволнованно воскликнул пан Куфар. Протянул руку, будто пытаясь удержать невидимую собеседницу.

Моровая Дева повторно покачала головой и исчезла.

— Ушла! — сокрушенно вздохнул слепой. — Прогнали вы, гости незваные, мою нареченную...

И вдруг запел:
		— У молодки зубки белы,



		А глаза горячие...



		Как на лужичанской свадьбе



		Даже столы скачут!..








Пан Войцек повернулся к Ендреку.

— Ч-ч-что ты видел?

Медикус с трудом успокаивал дыхание, сердце, казалось, так и норовило проломить ребра и выскочить на волю.
		— Подари сегодня смех,



		Завтра пусть заплачу...



		Поцелуй меня при всех,



		Нагадай удачу!








— Н-ну, что?

— Дева Моровая... — пересохшими губами ответил Ендрек. — Здесь. Была.
		— Что за дело нам до всех?



		Пусть люди судачат.



		Подари сегодня смех,



		Завтра пусть заплачу...








Вдруг пан Куфар прервал пение. Повернул голову в сторону Ендрека и, погрозив пальцем, строго сказал:

— Не называй мою пани обидными кличками! Ты кто такой? Ответствуй, отрок!

— Ендрек. Студиозус из Руттердаха, — невольно выговорил парень, хоть и не собирался, собственно, отвечать.

— Из Руттердаха? Далеченько тебя занесло. Хочешь совет? — и не дожидаясь ответа продолжил: — Вали в свой Руттердах! Да так шустро вали, чтоб пятки в задницу влипали.

И, захохотав во все горло, Куфар запел:
		— На далеких Красных Крышах,



		Да черные круки.



		Как полезут через реку,



		Обрубаем руки!








— Руттердах не мой! — срывающимся от обиды голосом выкрикнул студиозус, но пан Войцек мягко взял его за рукав, сделал знак замолчать. Ендрек засопел, но подчинился безоговорочно, потому как привык за прошедшие месяцы слушаться Меченого во всем.

— П-п-пан Зджисла-ав, — сильно заикаясь от волнения, проговорил Войцек. — Узнаешь ли т-т-т-ты мой голос?

— Это соловьев по голосу узнают, а соколов по полету надобно, — вполне осмысленно отвечал слепой. — А я, вишь ты, вельможный пан, вижу плоховато...

— Н-ничего. Я напомню. Я — п-п-пан Войцек Шпара. Служил с-с-сотником в Богорадовке. Вспоминаешь п-п-потихоньку?
		— По-над Лугою гуляли



		Кони вороные.



		Где же вы мои года,



		Годы молодые!








— В-в-вижу — вспоминаешь, — кивнул Меченый. — Я прошлой зимой з-з-заговор открыл грозинчан с Зейцльбергом. Помнишь?
		— Ой, слетались, собирались



		Да черные круки...



		Свежей кровью поживиться



		На бережке Луги.








— Д-да ты прямо шпильман, — хмыкнул пан Войцек. — Д-д-дальше сказываю. За мою заботу о Прилужанах, с сотничества м-м-меня сняли. А в кветне вновь п-п-понадобился. Перед элекцией...

— Ой, трясется хата... — запел было Куфар, но вдруг смолк. Вздохнул. Затряс подбородком. — Ой, панове, не надо про элекцию... Я ж ничего не делал вам! Помилосердствуйте!

— Что это он? — шепнул Ендрек Хватану.

— Да леший его знает! Только зря пан сотник про элекцию вспомнил. Пан Куфар, как кто про нее упомянет, сам не свой делается.

— А после, — голос Меченого стал жестким, — п-после мне и моим лю-юдям казну доверили. Вези, мол, п-п-пан сотник, в Искорост, спасай державу.

Слепец содрогался всем телом, словно в беззвучных рыданиях.

— Т-т-там ты был, п-пан Зджислав, и его преподобие Бо-бо-богумил Годзелка. Помнишь ли?

— Помилосердствуйте, панове. Я же все сказал. Как на исповеди признался... Отпустите душу на покаяние... — Бывший подскарбий заскулил как побитый пес, завыл, пуская слюни на всклокоченную бороду, уронил голову на колени.

Пан Войцек в один шаг — благо теснота каморки позволяла — поравнялся с ним. Схватил за плечо, приподнял.

— Ты на смерть н-нас... А! Чтоб тебе пусто было! — Меченый разжал пальцы, махнул рукой. — Живи!

Повернулся к Хватану и Ендреку:

— Пусть его! Пошли отсюда!

Хватан с готовностью шагнул к двери, пожимая плечами, словно хотел сказать — вот видишь, я же предупреждал. Но Ендрек помедлил. Лечить душевнобольных его еще не учили — рано. Да и темное это дело — с чужой душой разбираться. Как говорится, чужая душа — потемки. Интересно, как бы Лекса эту пословицу вывернул? Но от студиозусов пятого года обучения, с которыми довелось как-то раз харчеваться за одним столом, он слышал, что если не лечить, то хоть поговорить с ними можно. Главное — подход найти. Вот в этом-то и заключается самая трудная трудность. Ведь у каждого больного свой норов. Даже у того, кто брюхом мается или сопли остановить не в силах. А уж у безумцев-то и подавно...

— Погоди, пан Войцек! — Студиозус отлепился от косяка. — Дай, я попробую поговорить с ним.

— Н-ну, пробуй, — недоверчиво повел усом Меченый.

Ендрек подошел поближе к пану Куфару, присел на корточки.

— Пан Зджислав, пан Зджислав...

— А? — Слепец поднял голову. — Ты кто? Кто ты?

— Лекарь я. Помочь тебе хочу.

— Лекарь? Ах, лекарь! Верни мои глазоньки, лекарь. Тяжко мне без них, худо. Света белого не видно. Все ночь да ночь... Если б еще не моя пани ясновельможная, совсем бы ума лишился.

Медикус заставил себя не обращать внимания на ехидный шепот Хватана за спиной.

— Где казна Прилужанского королевства? — мягко проговорил он. — Ведь не в Искорост ее отправили.

— А ты кто? — подозрительно проговорил Куфар. — Ты — Зьмитрок, я знаю! Изыди прочь! — голос его загремел, как у диакона.

— Я — не Зьмитрок. Я — лекарь.

— Ты лекарь? Врешь. Ты подсыл Зьмитроков. Ничего не скажу... Будет грозинчанин подскарбием без казны. Всем Прилужанам на смех!

— Я — не Зьмитрок. Я — не подсыл его, — терпеливо, как маленькому ребенку, объяснял Ендрек. — Я лекарь. А Зьмитрока нет уже в Прилужанах. Ни в Малых, ни в Великих...

— Ха! В Малых! Так ему князь Януш и позволит туда нос сунуть!

— Верно. Не позволит. Погонит поганой метлой...

— И сапогом кованым под зад! — весело подхватил слепой.

— И будет собаками травить до самой Луги!
		— Захотелось супостатам



		Да нашей землицы.



		Удирали босиком



		До своей столицы!








— Вот видишь, я — не подсыл Зьмитрока. Я — лекарь. Убедился?

— Может, и поверю. Э, погоди, — вдруг скривил губы пан Зджислав. — Молодой ты какой-то... Я, понимаешь, самого Каспера Штюца знавал!

— И я знаю пана Штюца! — с готовностью сознался Ендрек. — Он меня в Руттердахскую академию на учебу рекомендовал.

— Так ты, парень, наш? Лужичанин?

— Да!

— Из какого города?

— Из Выгова я. Коренной.

— Это плохо.

— Почему?

— Не люблю выговчан.

— Так я же с паном Войцеком Шпарой заодно. Казну прилужанскую в Искорост возил...

— Ха-ха-ха! — расхохотался Куфар. — Казну! В Искорост! Не казну вы возили, а свинец!

Стоящий тут же пан Шпара скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.

— Тоже мне — новость! Мы и сами это узнали!

— А как у Переступы рожа-то скосилась!

Ендрек оглянулся на Хватана и Войцека. Подмигнул.

— У какого Переступы? Кто такой?

— Князя Зьмитрока Грозинецкого пес цепной.

— А он тут при чем? С какого боку-припеку?

— Ха-ха! Как это при чем! Я ж его за паном сотником богорадовским направил. И Мржека, колдуна проклятого, тоже. Вот потеха, думаю, будет. Войцек Шпара — воин знаменитый. На все Порубежье известный. Как схлестнутся с ротмистром Переступой, кто угадает — чья возьмет?

Пан Войцек едва не зарычал. Сдержался потому, что пришлось удерживаать Хватана, готового броситься на калеку с кулаками.

— А где ж истинная казна, настоящая?

— Ха! Так я и сказал! Нет, ты все-таки подсыл Зьмитрока! Раскусил я тебя...

— Да какой я подсыл? Просто любопытно! Я ж казну себе не заберу! На кой леший она мне?

— Все вы, подсылы, так говорите!

— Ой, ладно! Не хочешь, не говори! Да ты, пан Зджислав, и сам, верно, забыл, куда отправил казну. Ты лучше вот что скажи? Где митрополита Годзелку искать?

— Годзелку? Вот спросил! Его найдешь! Я и подскарбием был, а захоти его преподобие затихариться, вовек не нашел бы. Не знаю я, где пана Богумила найти. Не знаю.

— Эх, жаль! Мы бы ему про Мржека Сякеру рассказали бы и про пана Переступу, и про драгун грозинецких много чего... Ну, прощай, пан Зджислав!

Ендрек поднялся.
		— До свиданья, моя милка,



		Моя черноока!



		С супостатом на войну



		Еду я далеко.








Пан Куфар даже по колену захлопал ладонь, отбивая ритм.

— П-прощай, пан Зджислав, — скрипнул зубами Войцек. Развернулся на каблуках.

— Эй, служивые, погодите-ка, — вдруг окликнул их бывший подскарбий.

— Что, пан Зджислав? — как можно мягче спросил Ендрек.

— Да ничего. Понравились вы мне, служивые. Песни петь не мешали. Вот пани мою вельможную зря прогнали — она тоже мои песни любит. Бывало, слушает, слушает...

— Т-т-ты что-то сказать хотел, пан Зджислав, или так просто куражишься?

— Ишь ты! Обиделись мы! Словно не сотник боевой, а панночка на выданье!

— П-прощай! Живи, гнида. Рук об тебя марать не охота, — прорычал Войцек. — Не говоря уже про честную сталь.

— Мужи государственные, дрын мне в коленку, — подхватил Хватан. — Давил бы, как клопов!

— Ха-ха-ха! — безумец веселился. Смеялся, запрокинув голову, показывая недостающие зубы в распахнутом рту. — Ха-ха! Нет, погодите, служивые! Я же говорю — понравились мне. Загадочку загадаю. Разгадаете — найдете Богумила Годзелку.

— Ну? — чувствуя, как дрожит от волнения голос, вновь наклонился к слепому Ендрек.

— Не нукай, лекарь, не запряг еще! Ищите лес, где беда собачья с памятью малолужичанской сойдутся. Там и Годзелку найдете!

Студиозус глянул на своих товарищей.

Пан Войцек пожал плечами.

Хватан плюнул на чистый пол, растер носком сапога. Махнул рукой.

— Спасибо тебе, пан Зджислав, — за всех поблагодарил Ендрек. — Прощай, не грусти без нас.

— Идите с миром. Мне без вас веселее. Глядишь, пани вернется...

В коридоре пан Войцек ударил кулаком о стену:

— И эт-то ему я мс-с-стить хотел!

— У нас пан Богумил еще остался, — напомнил медикус.

— В-в-верно. Остался.

— Его еще найти надо, дрын мне в коленку!

— Д-добро! — Хладнокровие начало возвращаться к пану Шпаре. — Кто из вас загадку понял?

— Нет, не по мне эти загадки, — сразу отказался Хватан.

— А т-ты, студиозус?

— Думать надо... — Ендрек растерянно заморгал. — Что-то в ней есть... А что?

— Т-то-то и оно, — согласился Меченый. — Пока разгадаем, уже сады з-з-зацветут.

Он вздохнул.

— В Выгов ехать надо, — несмело предложил Ендрек. — Пономарь обещал помочь. Я могу к Касперу Штюцу попроситься поговорить...

— Так тебя Каспер Штюц и принял, — дернул щекой Хватан. — Он, дрын мне в коленку, от верности не помрет. Кто в короне, тому и служит.

— Ну и что? — возмутился медикус. — Он меня должен помнить! Не откажет!

— Д-д-добро, — согласился пан Войцек. — Поедем в Выгов. А там п-п-поглядим, что да как.






Глава десятая,




из которой читатель узнает о разногласиях в королевской семье Великих Прилужан, становится свидетелем нежного свидания, наблюдает, как полк выговских гусар покидает пределы столицы, а также ближе знакомится с архиереем Силиваном Пакрыхом.


Дзынь!!!

Серебряная чернильница в виде распластавшего крылья лебедя врезалась о стену. Черные брызги разлетелись во все стороны, марая дорогие султанатские ковры. Извилистые потеки, подобные щупальцам морского чуда — кракена — поползли по штукатурке. Когда-то в этом месте висел гобелен, изображающий сцену приема послов из Угорья королем Зориславом. Славные времена и памятные события. Тогда благодаря переброшенным из Прилужан конным хоругвям удалось остановить орды горных великанов, сошедших вдруг в низины из дремучих лесов, покрывающих склоны Отпорных гор. Жаль, что в нынешние часы угорцы все чаще и чаще забывают о своем долге перед лужичанами, наглеют, зубы показывают, как разбалованный кобель слабовольному хозяину. Гобелен пришлось убрать, поскольку отстирать его от чернил, въевшихся в основу и уток ткани так и не удалось. Кое-кто из дворцовой челяди бурчал втихаря по закоулкам, мол, при Витенеже такого не было, дороговато обходится казне вспыльчивость нового короля. А еще бы не вспылить, когда докладывают, как великий гетман в обход королевской воли самовольно развязал междоусобную войну с Малыми Прилужанами. Да Витенеж потребовал бы в течении двух суток голову пана Твожимира Зурава в мешке ему предоставить. А он, Юстын, по справедливости решил поступить — указы слал, Сенат призвал вразумить гетмана-ослушника. Только все напрасно. На указы пан Твожимир внимания не обращал, а на решения Сената, мягко говоря, начхал. Наконец, чаша королевского терпения переполнилась, и Юстын назначил великим гетманом Стреджислава Яцьмежского, поручив тому прекратить войну с малолужичанами, а взяться всерьез за зейцльбержцев.

Но сегодняшний гнев Юстына был вызван не войной с Малыми Прилужанами; не начавшимися сражениями с зейцльбержскими рыцарями-волками и кнехтами великого герцога Адаухта; не участившимися набегами кочевников из-за Стрыпы, о чем уже не раз докладывал новый польный гетман Хорова; не птичьим мором, разыгравшимся по селам и застянкам Скочинского воеводства, и даже не сгнившим на корню урожаем, обрекающим на голод большую часть Таращанских земель...

Серебряный лебедь, упав на пол, подпрыгнул несколько раз и лег на брюхо, покачивая раскинутыми крыльями совсем как живой.

Высокий, широкоплечий шляхтич в желтом кунтуше сцепил зубы, напрягся, но не дрогнул, не отшатнулся от просвистевшего в опасной близости от его уха необычного метательного снаряда.

— Щенок! Молокосос! — отчетливо, старательно выговаривая звуки, произнес король Юстын. Поднялся из-за стола, упираясь в раскиданные свитки ладонями. Лицо его, и без того изуродованное неведомой хворью, а нынче еще и перекошенное от гнева, напоминало диковинную маску. — Ты думаешь, что сотворил? Или не тобой заслуженное величие совсем глаза застит?

Гусар выговской хоругви, а носить желтые кунтуши было привилегией именно этого полка, красивый, темноволосый, как и сам Юстын в далекой юности, вздохнул:

— Батюшка...

— Молчать! Мало ли позора на мои седины? — Король немного кривил душой — какие там седины, так, легкая проседь, добавившая бы в другое время только изысканной красоты шляхтичу средних лет. — Чтоб Грозинецкий князь еще и это мне в глаза тыкал? Чтоб Станислав Клек на всех перекрестках трубил? Ладно, еще Церуш молчит, да от пана Иахима весточки не было покуда... Так кто его знает, какая та весточка окажется, когда придет!

— Твое величество...

— Не сметь! Молчать! Как ты мог? Сын мой, плоть моя и кровь!

— Твое величество, батюшка...

— Хватит! Не доводи до греха пререканиями!

— Так я не пререка...

— Не пререкаешься?! А что, оправдываться вздумаешь! Ну, давай, оправдывайся!

— Хоть и не чую вины за собой...

— Ах, он не чует! — Король шлепнул ладонью по столу, смял в горсти какой-то пергамент (может быть, даже и важное донесение), швырнул в угол. — Он не чует! Зато пан Станислав чует! Ох, и чует! Нос у пана Клека, как у той лисы. Сразу чует, где пожива!

— Я, батюшка...

— Ты? Ты, гультяй, вертихвост, птичка Господня, что ни заботы, ни труда не знает! Пану полковнику лучше за хоругвью помогай следить — ты же хорунжий, как ни как! Моей волей, между прочим, хорунжий! Пошел на поводу у матушки твоей. Уступил, согласился! А ты что творишь? Мы же Далони! Мы нынче как на ладошке перед всеми Прилужанами. Всякий куснуть норовит, всякий знает лучше нас, как себя вести должны. А значит, мы так должны вести себя, чтоб комар носа не подточил!

— Батюшка...

— Что «батюшка»? Заладил — батюшка, батюшка... Отвечай, где саблю взял, которой по шинкам хвастался?

— Так у кузнеца купил...

— А деньги где взял? Тебе год служить, чтоб на такую саблю скопить. Да не есть, не пить при том. А ты, насколько я знаю, пан Анджиг, не отказываешь себе ни в пивке прилужанском, ни в винце угорском.

— Денег я у товарищей занял. Под честное слово.

— У каких таких товарищей?

— У сотников наших. У Павлюса Пчалки и Гурки Корака.

— А у них откуда столько серебра завелось? У сотников-то? Не князья, не магнаты, не княжьи сынки...

— Мне то неведомо, но заняли же...

— А вот и врешь! Если и занял кто, так не сотники гусарские — такие же гуляки и пьяницы! Пригрелись, понимаешь, в столице! Всё! Завтра же указ подписываю — Выговскую хоругвь на север. Пускай вам зейцльбержские рыцари жирок растрясут. Полезно для здоровья!

— Мы от войны не бегаем, — вскинул подбородок Анджиг.

— Так и не проситесь тоже, — едко заметил король. — Оно и понятно — вино лить по шинкам легче и приятнее, чем кровь на поле брани.

— Батюшка!

— Молчать! Прокляну, будешь оговариваться! Коня где взял?

— Какого?

— Такого! Сам знаешь какого. Игреневого в яблоках, султанатских кровей. Того самого, на которого ты месяц тому у меня денег просил, мать подсылал уговаривать... Ну что, вспомнил или еще память подсвежить?

— Вспомнил, — угрюмо буркнул Далонь-младший.

— Чудесно! Память прояснилась. Глядишь, и совесть прорежется!

Хорунжий молчал, только желваки играли под тщательно выбритой кожей щек.

— Так вспоминай теперь и расскажи мне, как отцу, как королю, где деньги взял на коня? Не всякий магнат такого себе позволит. Януш на что любитель у казны ручки шаловливые погреть, а и то на прилужанском коне ездит. Ну! Где деньги взял, у кого занял? Поди, урядники подсобили?

— Нет.

— А кто же?

— Подарил купец.

— Что?!

— Купец подарил.

— Купец? Подарил? А какой купец?

— Али-Зейнар...

— Кто? Этот хитрец? Шельма, пройдоха! Да у него же понятий о чести, как у хряка! Зато выгоду через гранитную стену видит... Саженную. Просил уже тебя, чтоб подати послабили для султанатских купцов?

— Нет...

— Жди. Попросит. Будь уверен. И не просто попросит, — голос Юстына загремел, как давеча в Сенате, — а потребует! Скажет — королевская семья в долгах, как в шелках!

— Да пусть только попробует, черная морда!

— А что ты ему сделаешь, когда попробует? На поединок вызовешь? Или с друзьями своими, Пчалкой и Кораком, подловишь ночью и дух вышибешь? Так тут же скажут, что Далони вот таким манером долги отдают. Не хорунжий Анджиг, заметь, а Далони! Да после такого и деды твои, и прадеды в склепах не то что перевернутся — закувыркаются! И это после того, как я всему королевству твержу, что жить честно надо! После того, как мне Сейм корону доверил! Как мне выкручиваться прикажешь за роскошество твое? — Король ужа привычным жестом поднял раскрытые ладони, но ничего не сказал. И то верно. Не в Сейме же, в конце концов.

— Батюшка...

— Прощения не проси! Не заслужил! С шалавой этой, Хележкой Скивицей, кто связался?

— Она не шалава! — неожиданно твердо произнес Анджиг.

— Да? А из чего это следует? Ах, она скромная панянка, глазки к долу, на щечках румянец...

— Твое величество!

— Ты еще голос на меня повышаешь?

— Пани Хележка честная лужичанка. Ее князь Зьмитрок подбивал к злоумышлению против короны...

— А она прямо святая! Взяла да отказалась! Ну, прямо Лукася Непорочная!

— Не надо...

— Надо!

— Я не позволю...

— Что? Ты? Мне? Не позволишь? Да я тебя и спрашивать не буду! Уж в своем сыне я пока волен! Завтра же из хорунжего в сотники! И не сметь возражать! Коня вернуть Али-Зейнару! Саблю... Леший с ней, саблю себе оставляй. Все-таки на войну идешь. Глядишь, и пригодится. И не вздумай к матери бегать, слезу давить! Вовсе в урядники разжалую... А то и в рядовые!

— Твое величество...

— Ну, говори.

— Спасибо, твое величество, за доброту, за ласку, за заботу отцовскую...

— Да пожалуйста!

— ...на север с радостью поеду — от войны никогда не бегал... И голову с радостью, если надо будет, за Прилужаны сложу! Прощай, твое величество.

Пан Анджиг порывисто поклонился, развернулся на каблуках и выбежал из королевского кабинет, вопреки ожиданиям не хлопнув, а плотно притворив за собой двери.

Король, как только сын ушел, уселся в кресло. Так быстро, словно его под колени подбили оглоблей. Долгое время тяжело дышал, смирял бешено колотящееся сердце. Если бы кто видел короля Юстына со стороны, ужаснулся бы — насколько изможденным, больным и несчастным он выглядел.

Чуть-чуть отдышавшись, его величество перевел взгляд на писанное изображение лика Господа в углу. Прошептал:

— Не гордыни ради, а блага Прилужан для...

Позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислугу — вытереть чернила, прибрать мятые и рваные свитки. Нужно работать. Быть королем не одна лишь ответственность, но и тяжкий труд.



* * *





Бывший хорунжий, а ныне сотник Выговской хоругви Анджей Далонь снимал две комнаты на втором этаже дома, принадлежащего аптекарю Кильяну Мацюре. До гусарских казарм — рукой подать, но от королевского дворца идти довольно долго.

Последние два дня ночные заморозки в столице Великих Прилужан менялись дневными оттепелями. За ночь на скатах крыш намерзали аршинные сосульки, которые особым указом головы магистрата, именитого купца Гамельки Гарбаря, горожане обязаны были сбивать длинными палками, дабы, оттаяв утром, не свалились они на головы прохожим. А днем таяла корочка льда на лужах, ноги и копыта разбивали уличную грязь в жидкую кашу.

В эту липкую жижу и полетел сорванный паном Анджигом с плеча желтый бант. Упал, раскинул крылья-ленточки, постепенно напитываясь влагой, и утонул, безжалостно придавленный каблуком гусарского сапога.

Несколько дворцовых конюхов, по несчастной случайности присутствовавшие при этом, порскнули в разные стороны, как роющиеся на свалке псы, завидевшие живодера. Стоявшие на страже у ворот «желтые» гусары, напротив, взглянули заинтересованно.

Пан Далонь плюнул, растер сапогом и решительно зашагал прочь от дворца.

Не оборачиваясь.

Ведь оборачиваться — плохая примета, не правда ли?

Только задержался ненадолго у самой обширной лужи, затыкая полы кунтуша за пояс.

— Пан хорунжий! — несмело окликнул его гусарский урядник — усатый, с серебряной серьгой в левом ухе. — А как же конь?

— Конь? — скривился пан Анджиг. — Пусть остается.

— Как же так? Или пеше...

— Да вот так, урядник. Можешь вывести да отпустить. Мне он не нужен больше.

Гусар покачал головой, просунул толстый палец под край шишака — почесаться.

— Да, урядник!

— Слушаю, пан хорунжий!

— Не хорунжий я больше. Сотник с сегодняшнего дня.

— Не понял, пан...

— Сотник.

— Не понял, пан сотник!

— Чего тут понимать? Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Но я не про то. Готовься, урядник, завтра на север идем.

— Это на Зейцльберг или... — Гусар замялся.

— Нет. Не на Малые Прилужаны. Будем рыцарей бить. Как думаешь, урядник, побьем Адаухта?

— Дык, пан сотник, как же не побить? Завсегда били.

— Вот и я так думаю, что побьем. Бывай, урядник.

Пан Анджиг шагал стремительно, не замечая многочисленных горожан, снующих в этот час по улицам. Тем паче, что путь его пролегал частью по рыночной площади, частью по купеческим кварталам, мимо здания Сената. Прохожие сами расступались перед ним, испуганные суровым выражением лица — сжатые губы, сведенные в одну черту брови, пятна румянца на скулах.

Вот и дом аптекаря Мацюры. Голубенькие ставни, бронзовый молоточек на входных дверях, заботливо укрытые соломой цветы в палисаднике. Упитанный, как хорошо откормленный на зиму кабанчик, аптекарь только бросил взгляд на постояльца и исчез, словно растворился. К чему лезть под горячую руку к чем-то расстроенному гусару. Эх, если бы это был просто гусар! Сотник, наместник, хорунжий... Да хоть сам полковник, леший его задери! А тут же королевский сын... Поди знай, как себя с ним вести. Как с обычным шляхтичем — чего доброго обидится. Подобострастно, как с великой шишкой? Тоже может не понравиться. Да и король Юстын, все знали, не одобрял раболепства. Знай твердил, что пришла свобода, лужичане должны встать с колен... И так далее, всего не упомнишь. Поэтому Кильян Мацюра предпочитал в спорных случаях, когда на знаешь, как себя вести, просто прятаться. Подальше от начальства, поближе к кухне, как у военных говорится.

Далонь-младший даже не обратил внимания на отсутствие хозяина за прилавком. Прошагал по парадной лестнице наверх, не снимая сапог и даже не попытавшись очистить с них грязь. Вот еще! А прислуга тогда на что? Толчком распахнул дверь комнаты и замер...

На резном кресле, вытащенном из угла поближе к грубе, сидела пани Хележка Скивица. Та самая, которую его величество бесчестил шалавой.

Смотрелась красавица-шляхтянка в комнате, как заморская бархатная роза в ведре углежога. То есть, мягко говоря, не к месту.

Она сидела, закинув ногу за ногу, покачивая острым носком сапожка — сразу видно, в паланкине приехала, грязь не месила, — локоть оперла на колено, а мягко очерченный подбородок на ладонь. Палантин из седых лис, сброшенный по случаю жары, висел на высокой спинке кресла. Темно-серое, с жемчужным отливом платье настолько отличалось от столь любимых пани Хележкой нарядов — оно поднималось до самого подбородка, оканчиваясь кружевным рюшем, такие же рюши спадали с запястий, скрывая кисти рук, — что Анджиг сразу заподозрил неладное.

— Что-то случилось? — без обиняков и даже не поздоровавшись, спросил он.

— А просто соскучиться я не могла, значит? — Пани Скивица улыбнулась уголками губ, как обычно заставив пошевелиться родинки-близнецы.

Анджиг открыл рот, но достойного ответа не подобрал и развел руки.

Хележка соскочила с кресла, неслышными шагами пробежала по комнате, встав на цыпочки, легонько коснулась усов гусара теплыми, мягкими губами. Шепнула:

— Здравствуй, рыцарь мой...

Шляхтич вздохнул, нежно, но твердо взял пани Хележку ладонями за плечи, отстранил от себя на длину рук, поглядел в глаза:

— Здравствуй, душа моя. Целых два дня...

— И я скучала, — перебила она. — Видишь, как скучала. Даже приличия позабыла...

Анджиг провел согнутым пальцем по ее щеке, еле ощутимо прикоснулся к губе... И вдруг посуровел. Опустил руки.

— Не надо было приходить. Весточку прислала бы, я бы сам примчался.

— Прости, не стерпела.

— Выгов — один большой рынок. Сплетни разбегаются — конный нарочный не поспеет.

— Ну и что? Не ты, гусар, сплетен бояться должен, а я.

— За тебя и боюсь. Знаешь, что... — Он не договорил. Осекся, отвернулся к окну.

— Что?

— Да ничего. Негоже болтовню досужую повторять.

— Болтовню досужую? — Пани Скивица вернулась в кресло. Села ровно, тщательно расправила складки подола платья. — Позволь-ка, рыцарь мой, поиграть в загадки-отгадки.

— К чему это? — насупился Анджиг, как пойманный на шалости ребенок.

— Нет уж, позволь. Ты ведь из дворца?

— Ну, да...

— Что ты «нукаешь»? Разве так благородный пан должен с пани разговаривать? Господи! Куда же Прилужаны катятся, если даже гусары благородные манеры забывать стали? — Хележка в напускном благоговейном ужасе возвела черные очи к потолку. — У тебя ведь крыша течет!

— С чего ты взяла?

— Да вон побелка пожелтела и облупилась.

— Где?

— Да вон — в уголке.

— Не замечал. Да и Господь с ней, с побелкой!

— Верно. Так что там во дворце?

— А! — Далонь-младший махнул рукой.

— Как здоровье его величества?

— Как тебе сказать? Телом — краше в гроб кладут, но духом тверд...

— Значит, ругался батюшка?

— А то? То есть, не то чтобы...

— Значит, ругался. Из-за меня.

— Нет! — так решительно воскликнул Анджиг, что пани едва не рассмеялась.

— Как ты любишь говорить, «не то чтобы из-за меня, но...». Угадала?

Гусар прошел по комнате, сел на кровать:

— Много батюшка наговорил. Вроде бы и не сыну родному выговаривал, а невесть кому...

— Да, сочувствую. Что делать думаешь?

— Как — что делать? Воевать. Выговская хоругвь на войну идет. С Зейцльбергом.

— Правильно! — даже в ладоши хлопнула пани Скивица. — Молодец Юстын!

Анджиг покачал головой:

— Странно слушать. Ты-то его хвалишь, а он...

— А лучше б я его ругала?

— Да нет...

— То-то же. Когда хоругвь из Выгова выходит?

— Завтра приказ будет. А там поглядим.

— Ясно. Еще что король поведал?

— За саблю ругал. И за коня... — слова прозвучали по-детски обиженно и жалко.

Пани Хележка звонко засмеялась:

— За саблю... За коня... Ты еще заплачь, гусар! Горя бы большего не было! Отец пожурит, отец и простит.

— Нет, — твердо возразил Анджиг. — Ты его не видела. Аж перекосился весь. Может, прав Зьмитрок, что болезнь тела на душу потихоньку перекидывается? Или как он там говорил?

— Ты следи, что болтаешь! — Пани вскочила на ноги, уперла руки в бока. — Зьмитрок! Он тебя подучит! Он на путь наставит!

— Да я и не слушал его вовсе. — Анджиг поднял ладони, будто защищаясь. — Во дворце пару раз беседовали да на службе в храме Жегожа Змиеборца как-то рядом стояли... И ничего более! Только он, — гусар вздохнул, — он мне умным государственным мужем показался. Хитрым, изворотливым, но умным.

— Умным! — воскликнула Хележка. — Еще бы ему умным не быть. Конечно, умный. Только змейский это ум. Так и ищет князь Грозинецкий, кого бы ужалить побольнее.

— Странно говоришь. Ты же его гостеприимством пользовалась...

— Пользовалась! Потому что никто иной не предложил погостить. Только благодарность благодарностью, а ведь вижу, что нет, не было и не будет у Прилужанского королевства врага более лютого! Спит и видит он, чтобы королевство наше истощить, обессилить, в междоусобицу ввергнуть!

— Вона как! А что ж батюшка, король Юстын, его подскарбием назначал?

— Откуда ж мне знать? — удивилась пани Скивица. — Я во дворец не вхожа. К государственным тайнам не допущена. И прежние князья-гетманы не жаловали, и нынешние презирают...

— Жаль, — вздохнул Анджиг, — что не принял Сенат закон о престолонаследии...

— Жаль? Тебе правда жаль?

— А почему бы и нет? Батюшка недужен... — Гусарский сотник мечтательно улыбнулся. — А корону примерять...

— И думать не смей! — Пани Хележка сжала кулаки, шагнула к Анджигу, пригибаясь, словно намеревалась немедленно броситься в драку. — Ты считаешь, просто так Зьмитрок рядом с тобой на службе в храме очутился? Или от нечего делать разговоры заводил? Грозинецкий князь ничего просто так не делает! Еще б чуток, и кольцо бы тебе в нос продел, как бычку молодому. А после водил бы за это кольцо... Не хватало еще прилужанскую корону по наследству передавать! — Она наклонилась еще ниже — глаза в глаза, едва не касаясь смоляным локоном темно русого чуба гусара. — Ты знаешь, кто приказал гетмана Жигомонта Скулу отравить?

— Так это все знают. Чеслав Купищанский да Зджислав Куфар. По наущению Януша Уховецкого...

— Как бы не так! Зьмитрок приказал в мед, в котором орешки для пана Жигомонта вываривали, яду плеснуть. Да так, чтоб мало не показалось. А все потому...

— Погоди! Ты откуда знаешь такие подробности?

— Исповедоваться буду перед смертью, расскажу, а покамест извини, рыцарь мой...

— Нет уж, погоди!

— Нечего годить. Нечего. Дай доскажу. Убили Жигомонта оттого, что пан Юстын Далонь, князь Терновский, Зьмитроку управляемым показался. Вот только просчитался он, к моей радости и радости всего королевства. Теперь решил просчеты свои поправлять. Как думаешь, сколько бы твой батюшка прожил, если бы закон про наследование короны протолкнули в Сенате?

— Да что ж ты говоришь такое?! — Анджиг сжал ладонями виски.

— Правду... — Ее теплое дыхание обожгло щеку гусара. — Как на исповеди...

— Ведь не всю правду, — попытался возразить он.

— А кто всю правду говорит? И когда? Главное, что тебе я не вру.

— Честно?

— Ну, ты как маленький, право слово! Честно!

— Спасибо, — вздохнул Анджиг.

— Не за что. Мне, может, приятно говорить тебе правду.

— Тем более спасибо.

Он поднял голову. Осторожно, словно страшась причинить боль, коснулся губами ее губ.

— Когда на север поедешь, я тоже поеду, — шепнула пани.

— Да ты что! Нельзя ведь... Я же...

— Можно! — Она закрыла ему рот поцелуем, присела на колени...

Аптекарь Кильян, прислушиваясь к звукам, доносящимся с верхнего этажа, вздохнул, сотворил знаменье Господне. Некоторое время раздумывал, барабаня пальцами по стойке, а после накинул добротную тарататку с мерлушковым воротником и выскользнул за дверь. Уж лучше в шинке по соседству пересидеть. Меньше знаешь, крепче спишь. И хотя до сих пор ему удавалось отделываться от любопытствующих сравнительно безболезненно, Мацюра предпочитал не рисковать. Ну, разве что кто-нибудь догадается подкрепить любопытство чем-то тяжеленьким и звенящим...



* * *





Серые стены Выгова — крупнозернистый песчаник, о который так удобно точить ножи — никогда не появлялись перед путниками неожиданно. Как-никак столица. По какому тракту не подъезжай, сперва попадешь во все больше сгущающийся поток людей. Купеческие обозы, поселяне, снабжающие городских жителей провизией, конные гонцы, воинские подразделения, числом от десятка до хоругви, «поезда» князей и магнатов движутся туда и обратно. Кто веселый, кто грустный, кто исполнен надежд, а кто разочарования.

Шесть трактов — Тесовский, Хоровский, Уховецкий, Скочинский, Таращанский, Ясногутский. Шесть ворот, носящих те же имена. И в каждых не протолкнуться. За редким исключением. Например, когда Выгов покидает гусарская хоругвь.

Пан Войцек со спутниками сперва не поняли, почему стража Хоровских ворот вывалила гурьбой, оттеснила от барбакана скопившуюся толпу селян и мелкопоместных. Но догадливый пан Юржик сообразил:

— Видать, шишка великая ехать вознамерилась!

— Т-т-точно, — согласился, подумав, Войцек.

— Может, кто из сановников в Хоров по делам? — предположил Ендрек.

— А на кой, дрын мне в коленку? — пожал плечами Хватан. Он вообще не проявлял излишней радости по поводу предстоящего возвращения на север. Видно, серые глаза Ханнуси не давали покоя уряднику. Насколько понял Ендрек, и братья Беласци были вовсе не против принять в семью боевого, смелого малолужичанина — глядишь, и сестренка остепенится, успокоится. А что до политических разногласий, близкое общение показало — Климашу и Вяславу они что называется до отхожего места, Цимош если и проявлял интерес к событиям в Выгове, так, скорее, сопереживая проигравшей элекцию партии, поскольку некогда успел повоевать под знаменами пана Скорняги. А Лаврушку-Лаврина никто и не спрашивал. Молодой еще, зеленый.

— Ну, не знаю... — пожал плечами медикус.

— Эх, ученый малый, ученый малый... Хоров давно уже весь золотистый, дальше некуда. Какие дела?

— Да такие, что кочевники Стрыпу переходят, где хотят и когда хотят! — не сдержался Ендрек, едва не выкрикнул. — Есть Выгову до этого дело или нет?

— А ну, т-тихо! — шикнул пан Войцек. — Г-г-глядите, на вас уже головы поворачивают!

И правда, селянин, сидящий на передке воза, заполненного корзинами с крупными медово-желтыми яблоками, обернулся, подозрительно прищурился. На плече его коричневого добротного кожушка выделялся белый потек, оставленный, очевидно, пролетавшей недавно вороной.

— Гляди-ка... того-этого... — потянул медикуса за рукав Лекса.

Из темной пасти ворот вылилась на расквашенную копытами, сапогами и колесами дорогу яркая лента конной колонны. Словно солнце, несмотря на пасмурный зимний день, воссияло.

Сверкали до зеркального блеска начищенные кирасы. Покачивались в такт неспешной рыси желтые султанчики, украшавшие маковки каждого шишака — добротного с козырьком, снабженным переносьем, нащечниками и бармицами. Трепетали прикрепленные к спинам всадников крылья. Тоже желтые, как и султанчики на шлемах, суконные поддоспешники, вальтрапы коней.

— Гусария! — почти что с восхищением проговорил Хватан.

— Именно. Выговская хоругвь, — согласился пан Бутля.

Возглавлял колонну сам пан полковник. Высоченный, плечистый, за широким, расшитым золотой нитью, кушаком — буздыган. Настоящий богатырь из древних сказок. Да и коня он подобрал себе под стать — здоровенный гнедой с белой проточиной и «чулочками» на передних ногах. Собственно, вся хоругвь сидела на гнедых — роскошь, недоступная ни драгунам, ни порубежникам. Только гусары, с их привилегированным в положением войсках, позволяли себе такую роскошь, как подбирать коней хоругви в масть. А выговчане еще и по сотням подбирали коней одного оттенка, вызывая постоянную зависть других гусар.

Следом за паном полковником ехали пан хорунжий и пан наместник. Оба усатые, немолодые, посеченные шрамами. Следом за ними везли полковые клейноды — длинная хоругвь с бахромой, бунчук из крашенного конского волоса, полковая печать в инкрустированном ларце. На телеге, запряженной четверкой могучих коней, ехала полковая казна — окованный железом сундук. По четырем углам телеги застыли четыре гусара с обнаженным саблями.

Ендрек сморгнул и отвел глаза, подумав — сколько еще времени он не сможет спокойно смотреть на телеги с сундуками?

И тут четыре литаврщика разом вскинули ясеневые палочки с круглыми тяжелыми набалдашниками. Грянула размеренная дробь, задающая ритм маршевой рыси. Мгновением позже к ним присоединились трубачи, устремившие начищенную медь в небо. Перекрывая резкую мелодию труб, вступила переливчатая трель свистуна.

А после четыре сотни луженых глоток врезали знаменитую походную песню Выговских гусар:
		— Пехтура на вражий строй с утра наседала!



		Не сумела одолеть, да и отступала!



		Ой, худо нам, ребята! Ой, задали жару!



		Не сдаются супостаты — пусть идут гусары!



		Гэй, гэй, гусария!



		Гусария, гэй, гэй!



		Если некому сражаться,



		Мы идем скорей!







		Как драгуны спозаранку по полю носились...



		Крепче сдвинул враг возы — кровушкой умылись!



		Ой, худо нам, ребята! Ой, задали жару!



		Не сдаются супостаты — пусть идут гусары!



		Гэй, гэй, гусария!



		Гусария, гэй, гэй!



		Если некому сражаться,



		Мы идем скорей!







		Требушетники далече камнями швырялись!



		Враг на вылазку пошел — они обмарались!



		Ой, худо нам, ребята! Ой, задали жару!



		Не сдаются супостаты — пусть идут гусары!



		Гэй, гэй, гусария!



		Гусария, гэй, гэй!



		Если некому сражаться,



		Мы идем скорей!







		В бой летел гусарский полк, развернулись крылья.



		Сталь о сталь, а грудь о грудь ударялись сильно.



		Ой, здорово, ребята! Ой, задали жару!



		Разбежались супостаты, увидав гусара!



		Гэй, гэй, гусария!



		Гусария, гэй, гэй!



		Если некому сражаться,



		Мы идем скорей!








Провожаемые восхищенными взглядами обывателей, гусары миновали барбакан, скученные домишки привратной слободы. На рысях прошли мимо пана Войцека с товарищами. Следом за полком тянулся нескончаемо длинный обоз — провиант, едва ли не сотня заводных коней, две поставленные на возы кузни с мастерами и подмастерьями, повара, фуражиры, коновалы, отдельная бричка профоса с инструментом для экзекуций. На почтительном удалении проследовали несколько фургонов маркитантов, один из которых подозрительно напоминал передвижной бордель на колесах.

— Ну, и куда это они намылились, интересно мне знать? — пробормотал в усы пан Юржик.

— Н-на юг едут, к Хорову, — высказал предположение пан Шпара. — М-м-может, кочевников приструнить решил Юстын?

— Это вряд ли, — неожиданно вмешался худой шляхтич в поношенной одежде, но с роскошными, закрученными в тугие кольца усами. — Паны, видать, приезжие?

— Ну, есть немного, — осторожно согласился пан Бутля.

— Да я и так слышу — говор не выговский.

— Это еще почему? — возмутился Ендрек.

— У тебя — выговский, не спорю! — Худой пан подбоченился. — А у прочих — нет.

— Ну, и что с того, дрын мне в коленку? — насупился Хватан.

— Да ничего, панове. Ровным счетом ничего. — Пан подправил лихой ус. — Я даже могу сказать с откудова приезжие... Но не буду. Зачем?

— И на том спасибо, — кивнул Юржик.

— Не за что, панове, не за что. Кстати, я — пан Агасиуш, герба Козюля. И попробуйте только засмеяться! — Его рука легла на эфес сабли.

— И не п-п-подумаем! — горячо заверил его Войцек. — Почту за честь познакомиться. Я — пан Кжесислав, герба Рало.

— Пан Юржик, герба Бутля, и разрази меня гром, если не преследует гербовый знак меня всю жизнь.

Паны раскланялись.

— Это мои односумы и т-товарищи, — продолжал пан Войцек. — Янек, по прозвищу Хватан, Ендрек, Лекса, Бичкен.

— Так пан Агасиуш намекал, что ему ведомо, куда Выговская хоругвь направляется, — вернул разговор в нужное русло пан Юржик.

— Эх, панове! То в Выгове уже каждому лавочнику ведомо, каждой торговке базарной... И неудивительно. Ведь после «желтой» ночи они себя чувствуют сопричастными к королевской власти. А злые языки поговаривают, что...

— Дык, пан, верно, и сам не знает того, что каждому торговцу ведомо... — брякнул Хватан, словно в никуда.

Пан Козюля передернулся, вскинул подбородок, но фразу закончил:

— Злые языки поговаривают, что Юстын скоро начнет с рыночной площадью советоваться в государственных делах. А что касается цели Выговской хоругви, то не открою тайну за семью печатями, коли скажу — на север их перебрасывают. На север.

— Т-то бишь, с Малыми П-п-прилужанами воевать? — нахмурился Войцек.

— Ой, нет, пан Кжесислав, успокойся. Против герцога Адаухта их бросают.

Пан Бутля облегченно вздохнул.

— А что ж через Хоровские ворота? — недоуменно спросил Ендрек. — На север через Уховецкие надо.

— Так ближе сюда от казарм, — просто пояснил пан Козюля. — Или через весь город толкаться, или сразу на приволье выскочить...

— Верно, — согласился Лекса. — Зададут теперь... того-этого... гусары жару рыцарям-волкам.

— Ибо пребудет сила Господня со всяким, сражающимся за правое дело! — важно добавил Лодзейко.

— Как бы не так! — вмешался тот самый торговец яблоками в обгаженном кожушке, что уже какое-то время прислушивался к разговору. Его глаза на заросшем курчавой бородищей лице горели праведным огнем. — На проклятого Януша они пошли, мздоимца и вымогателя!

— Тьфу на тебя... того-этого... — округлил глаза Лекса. — У тебя Януш что... того-этого... вымогал?

— Нет, но...

— Вот заткни горлянку и знай смыкай вожжи! — сквозь зубы прошипел Хватан. — Воли много взяли, дрын мне в коленку!

— Ты это постой-погоди мне глотку затыкать! — возмутился селянин. — Не при старой власти живем! Слово свободное нынче всякий сказать может!

— А то кобелю, вроде тебя, старая власть брехать не давала! — Урядник уже перехватил плеть, вознамерившись поучить наглеца.

— А ну, т-т-тихо! — остановил его пан Войцек. — Нечего з-з-задираться!

— Тем паче, гусария прошла, — добавил пан Агасиуш. — Если вам в город, то...

— В город, в город, — закивал пан Юржик. — А не подскажет ли любезный пан Агасиуш...

— Знаю чудесный шинок, — с полуслова понял его пан Козюля. — «Желтый гусар» называется. Пока Выговская хоругвь в городе стояла, там небезопасно было. Но теперь...

— Дорогущий поди? — нахмурился Хватан, с подозрением относящийся ко всему столичному.

— А что сейчас дешево? — резонно возразил Агасиуш. — В особенности в благословенном Господом Выгове? Птица мрет, скотину по селам забивают, ибо сена не напаслись на зиму. Пшеницу, слышал я, в Руттердах продавать вознамерились за бесценок...

— Вот из-за таких, как вы, — выкрикнул бородач-яблочник, явно намереваясь привлечь внимание начавшей понемногу рассасываться толпы, — и все нелады в королевстве нашем! Все про старую власть печалятся! Как тот конь, что телегу назад тянет!

— Запрягать надо... того-этого... головой в хомут, а не хвостом! — успел бросить через плечо Лекса, несмотря на строгий взгляд пана Войцека, а после все пришпорили коней.

Селянин на возу остался далеко позади.

И лишь его крики какое-то время приглушенно доносились до ушей удаляющихся всадников:

— А еще уродцев волосатых с собой возят! В человечьей одежде!



* * *





Ендрек шагал по родному, с детства знакомому Выгову. Постоянные спуски и подъемы — город стоял на холмистом берегу Елуча. Прямые широкие улицы сменялись извилистыми переулками, которые нередко заканчивались тупиками. Липкая грязь под сапогом — горожане не очень-то озабочивались чистотой, предпочитая выплескивать помои прямо в окно, а не бегать к далеким выгребным ямам. Ясное дело, сказанное относилось не к Старому городу, где у жителей хватало слуг не только на уборку дворцов, но и вокруг их стен, и не к примыкающей к Рыночной площади части Нового города, где за порядком следили выборные уличанские советы, а проверяли чистоту доверенные люди из магистрата. Но, чем ближе к стенам, опоясывавшим столицу Прилужан, тем грязи налипало больше. По крайней мере, не меньше, чем в любом окраинном городишке — будь то Великие, будь Малые Прилужаны.

Рядом со студиозусом вышагивал, словно цапля по болоту, пономарь Лодзейко. Наконец-то и он смог оказаться полезным. Не зря хвастался еще в Жорнище, что имеет много знакомств в столичных церквях. Вот и направлялись они в храм Святого Жегожа Змиеборца, что на Щучьей горке. Пан Войцек вначале с подозрением отнесся к предложению пономаря сходить поговорить с архиереем Пакрыхом, но несколько слов, брошенных паном Агасиушем, развеяли его сомнения.

К слову сказать, пан Козюля, несмотря на самое что ни на есть великолужичанское происхождение, оказался лютым врагом Золотого Пардуса, успел рассказать не одну дюжину баек, одна смешнее другой, героями которых были князь Зьмитрок, пан Адолик Шэрань, паны Пятур Церуш, Станислав Клек, Иахим Ломышанский, Твожимир Зурав, митрополит Винцесь Шваха и сам король Юстын Первый. Причем рассказывал он, совершенно не стесняясь присутствующих в зале «Желтого гусара» мещан, сотника и трех десятников портовой стражи, а также заезжих купцов, судя по одежде и шапочкам, из Угорья. Поднял чарку в память покойного гетмана Чеслава Купищанского, предрекал появление на площадях Выгова корзин, куда не сегодня-завтра начнут выбрасывать желтые ленточки, шарфы, повязки. Он-то и сказал, что его преподобие Силиван Пакрых боролся и борется в Сенате против новых законов, придуманных через пень-колоду, против попыток магнатов из одержавшей верх партии «Золотого пардуса» пополнить собственную мошну за счет сторонников проигравшей партии, выступает за освобождение из-под стражи захваченного в плен малолужичанского полковника, командира Уховецких гусар.

Посовещавшись, пан Войцек, пан Юржик и Хватан решили попытать счастья и поговорить с настоятелем храма Святого Жегожа. Абы кого к его преподобию могли просто не допустить, да и подозрений человек духовного звания вызывает меньше, поэтому и согласились отправить на Щучью горку пономаря. Лодзейко сразу преисполнился осознанием собственной значимости, напыжился, как голубь, заприметивший поблизости голубицу. Принялся по любимой привычке сыпать учеными словечками и изречениями из «Деяний Господа».

Сопровождать его Ендрек вызвался сам. Уж очень хотелось если не побывать у родителей, то хотя бы пройти мимо дома, в котором провел детство и отрочество. Вдохнуть воздух родных улиц, увидеть закоулки, где шалил, играя в «войнуху» со сверстниками. А если получится, и мельком увидеть кого-нибудь из семьи. Мать, отца, брата, сестру. В прошлый приезд в Выгов ему не удалось даже пересечь городскую черту. Полюбовался из дальней рощицы на зубцы крепостной стены, бастеи, золотящиеся под солнцем купола храмов и все. На этот раз никто не сомневался в его преданности. Ну, разве что Хватан поморщился для виду, пробурчал в усы что-то вроде: «Доверь ученому малому дело, все напутает и сам шею сломит», но открыто протестовать не стал.

Распрощавшись с паном Агасиушем Козюлей, они покинули «Желтого гусара» с его расторопным, но нацепившим на лицо маску вечного недовольства, шинкарем Вацлавом, запойным шпильманом Кжесиславом Штрыкалом, с трудом попадающим по струнам лютни, отменным столом, но запредельными ценами и перебрались в «Ухналь и подкову», который стоял через два квартала и по богатству не мог соперничать с излюбленным пристанищем выговских военных, однако радовал невысокой (по выговским, понятное дело, меркам) платой за постой. В сгущавшихся сумерках, а темнеет в снежне ой как рано, пономарь и студиозус вышли на улицы Выгова.

Горожане спешили по делам — торговцы возвращались с рыночных площадей, мастеровые, выполнившие заказы, спешили по домам или попить пива в любимый шинок. Прошагали несколько патрулей городской стражи — их казармы находились тоже неподалеку, и охранники заступали на ночное дежурство. Поскрипела колесами запоздалая телега какого-то купца. Он спешил что есть мочи к воротам — еще немного и тяжелые створки закроются до рассвета. Попадалась и праздношатающаяся публика. Кучки по пять-шесть шляхтичей, как правило молодых, вытолканных взашей родителями из маетков искать счастья и денег в столицу Прилужан. Пока что они с успехом пропивали выданные на дорогу денежки, вполне справедливо полагая, что пристраиваться на службу надо, когда совсем уже припечет или, как говорят в Заливанщине, жареный петух в задницу клюнет.

Ендрек шагал неторопливо, поглядывал по сторонам, жалея лишь об одном — что не прошелся по Выгову днем. Все-таки родина есть родина. Пускай пан Войцек с Хватаном любят свою захолустную Богорадовку, пан Юржик тоскует по плетням и отдыхающим в грязи прямо посреди улиц свиньям его дорогого Семецка, студиозус точно знал — никакое другое поселение, созданное руками людей, не может идти в сравнение с Выговом. И плевать, что здания Руттердаха превосходят выговские красотой и изысканностью линий, улицы Уховецка чище и просторнее, шпильманы Хорова поют складнее и душевнее, а рынки Заливанщина поражают воображение обилием редких, заморских товаров. Ведь в столице Прилужан присутствует и то, и другое, и третье... И самое главное тоже наличествует. Выгов — родной с детства. Тому, кто приехал из Бехов или из-под Зубова Моста, этого не понять, проживи ты хоть пятьдесят лет через дорогу от храма Анджига Страстоприимца, обзаведись хоть полковничьим буздыганом, гетманской булавой.

Они миновали Покатый взвоз, славный сапожными мастерскими. Каждый уважающий себя князь или магнат от Ракитного до Жорнища считал за особый шик обуваться именно здесь. Мастеровые выделывали с бычьей, телячьей, свиной кожей просто чудеса, изготавливали легкие замшевые сапожки для дома, остроносые хромовые для юных панночек, тяжелые окованные, с креплением под боевую шпору, для панов. Шили высокие голенища, которые можно заворачивать на манер Зейцльбержских ботфорт, и короткие, украшали сапоги особыми швами, при взгляде на которые знаток безошибочно называет имя мастера, прицепляли по желанию заказчика кисти и бантики, пряжки и колокольцы.

— Смотри, Лодзейко, а это церковь Святой Крови Господней! — указал Ендрек на скромное деревянное строение. По первому взгляду и не скажешь, что выстроенному без единого гвоздя срубу больше пяти веков — едва ли не самое старое здание Выгова.

— Да знаю я, знаю, — высокомерно отозвался пономарь. — Не всю жизнь в Тесове прожил. Я, замежду прочим, эдукацию в столице получал! Потому-то и конексии сохранились.

— Ну и ладно! — махнул рукой Ендрек. — Раз сам знаешь, чего я стараюсь?

А про себя подумал неожиданно зло: «Ишь ты выискался, знаток столичной жизни! Такие поживут две-три седмицы, а после через губу не плюнут. Все им ведомо, все постигнуто... Знатоки, как сказал бы Хватан, дрын мне в коленку! Я тоже знаю твои конексии — восьмой с левого края служка при алтаре или подьячий, из тех, что свечками на входе в храм торгуют...»

Довольно долго они шагали молча. Лодзейко дулся от важности, а студиозус от обиды.

А в двух шагах от Щучьей горки едва не поругались.

Ендрек не выдержал и предложил пройти по Кривоколенной улочке, где стоял дом его отца — мастера-огранщика Щемира. Ну, очень захотелось хоть посмотреть, проходя мимо, на родное гнездо. Лодзейко же уперся — ни в какую. Сказал, что согласен идти лишь по широкой Тесовской улице. Там-де и грязи меньше, и освещена лучше — добрый десяток шинков и в каждом норовят гостей к себе переманить, стараются, факела у входа цепляют, да еще особых слуг нанимают — за огнем присматривать, чтоб не потух или, грешным делом, пламя на стену дома не перекинулось.

В пылу спора они сами не заметили, как остановились точно посреди улицы — ни пройти, ни проехать. Ендрек топал ногами. Пономарь показывал заляпанные рыжей глиной голенища сапог, сипел, что с него довольно грязь месить. Закончилось тем, что торопящийся по своим делам прохожий зацепил Ендрека плечом, толкнул на Лодзейко. Еще и обругал сквозь зубы. Студиозус оглянулся, намереваясь попросить прощения — все ж таки сам виноват, нечего торчать на дороге у добрых выговчан, но при виде мелькнувшего в толпе длинного крючковатого носа и круглой приплюснутой сверху шапочки из курчавого меха новорожденного барашка, проглотил язык от ужаса. Глупость, конечно... Мало ли в Выгове угорцев, которые даже под угрозой отлучения от причастия не перестанут носить привычную одежду? Только память о рошиорах мазыла Тоадера так просто не выветривалась.

Ендрек дернулся, ударил пономаря локтем в грудь, да впридачу наступил на ногу.

— Ты что — одурел? — зашипел Лодзейко, прыгая на одной ноге.

— А? Что? — ошалело хватая ртом воздух, сумел выдохнуть медикус.

— Нет, точно одурел! Чего дерешься?

— Я? Я не дерусь...

— Ага! А кто меня кулачищем-то под дых? — Пономарь как-то сразу забыл все возвышенные слова.

Тут уж Ендрек не выдержал:

— Ты что, совсем придурок? Ну, случайно получилось. Я ж извиниться хотел...

— Хотеть не вредно! Ты лучше за руками следи своими корявыми.

— Я слежу... Э-э, постой, а чего это у меня руки корявые?

— Потому что мама таким родила!

Кровь застучала у студиозуса в висках. Кулаки сами собой сжались.

— Ты не много на себя берешь, душа скуфеечная?

— Что? Да как ты смеешь? Я — лицо духовного звания. Люди добрые! — заозирался по сторонам пономарь. — Сей же миг в магистрат охальника!

— Ах так? В магистрат? Прав был пан Юржик. Чудо ты ходячее и есть. Дать бы раза! — Ендрек замахнулся. — Да рук марать не охота.

В этот миг кто-то сильно толкнул его в правый бок, ударил под локоть, схватил за ворот тарататки.

— Ты что творишь? — загремел хриплый голос. — На святого человека руку?..

Еще одна пара рук вцепилась в левый рукав студиозуса:

— С нами пойдешь!

А Ендрек ничего не мог понять. Ведь прямо на его глазах третий из окруживших их людей ударил Лодзейко кулаком в живот, а когда пономарь согнулся от боли, еще раз — снизу в челюсть. Четвертый прохожий, закутанный в темный плащ навроде мятеля, услужливо подхватил обмякшего пономаря под мышки.

— Дожились, выговчане! — продолжал между тем первый. — В магистрат охальника! До чего довел святого человека!

И тут студиозус вспомнил, где он слышал этот протяжный выговор. Не «творишь», а «твоаришь». Не «довел», а «доавел».

Угорцы!

Точно так разговаривал мазыл Тоадер и его рошиоры. Гвардия боярина Рыгораша — посланника Угорья в Прилужанах.

Спроста ли повстречались им угорцы?

Ой, не спроста!

Засада!

Видно, следили издалека. Пока рядом были малолужичане, прекрасно управляющиеся с оружием, нападать не решились. Зато сейчас дождались удобного случая и...

Медикус рванулся вытащенной на берег севрюгой. Если угорцы думали, что охотятся на «ученого малого», как обычно звал его Хватан, то здорово ошиблись. Все-таки месяцы странствий с Меченым и его отрядом не прошли даром. Не зря натаскивали его урядники, стараясь сделать из студиозуса если не умелого бойца, то хоть человека, способного за себя постоять. Ендрек что было сил пнул стоящего от него справа рошиора (или не рошиора, но какая теперь разница?) под колено. Тот охнул, дернулся и ослабил пальцы на воротнике тарататки. А парень тем временем упал на колени, старясь освободить рукав. Затрещали нитки, посыпались в грязь цурубалки, на которые застегивалась куртка.

— Держи!!! — ахнул голос сверху. — Хватай, Гицэл!

Ендрек вывернулся из тарататки и врезался головой в живот третьему угорцу, уже протянувшему к нему растопыренные пальцы. Тому самому, который бил Лодзейко. Воздух из Гицэла вышел со свистом, перешедшим в протяжный стон. Он сложился пополам, и они вместе со студиозусом кубарем покатились по земле.

С другого конца улицы донесся топот ног, встревоженные крики:

— Драка? Драка! Стража!!! На помощь!!!

Припомнив давнишнюю схватку пана Войцека с верзилой-лесником и слова богорадовского сотника о воле к победе, Ендрек дал свободу ярости. Молотил угорца кулаками, локтями, коленями... В общем, чем попало и куда ни попадя. Потому что знал — в поединке по правилам ему с прирожденным воином не совладать ни за что.

Почувствовав, что больше не катится, студиозус вскочил. Мельком оглянулся, но не увидел ни угорцев, ни Лодзейко. Удрали, что ли, испугавшись появления стражников, и пономаря с собой утащили?

— Вот он! Держи его! — заорал какой-то честный выговчанин.

Ендрек решил не проверять, кого он имеет в виду. В любом случае, попасть в буцегарню не входило в его намерения.

И медикус, перепрыгнув через тело поверженного противника, который слабо шевелился, пытаясь перевернуться на живот, что было сил рванул вниз по Кривоколенной улочке.

Сзади кричали, топали, залилась противным, визгливым лаем собачонка.

Случайный прохожий, заметный лишь как силуэт, чуть более темный, чем ночной мрак, попытался его схватить, протянул руку. Ендрек отмахнулся не глядя, попал кулаком во что-то мягкое и влажное. Наверное, в рот. Помчался дальше.

Позже он долго вспоминал, не кольнуло ли что в сердце, когда пробегал родительский дом, не дрогнула ли душа? Где там... Когда не до того, тогда не до того. И весь сказ.

Медикус опомнился, когда улица пошла вверх и бежать стало труднее.

Щучья горка?

Он умерил шаги, прислушался.

Вроде бы дело обошлось без погони.

Легкие горели огнем. Под ложечкой поселилась тупая, ноющая боль. Колени дрожали.

Студиозус сплюнул под ноги тягучую, горькую слюну. Остановился. Согнулся, держась за живот, и тут его вытошнило. Обильно, судорожно, неудержимо.

— Нашел место! — тут же проорал откуда-то сверху сварливый женский голос. — А ну проваливай, забулдыга!

Да, Выгов есть Выгов. От глаз людских не скроешься. В особенности, если это глаза досужих кумушек.

Ендрек вяло махнул рукой — отстань, мол — и пошел вверх по улице.

Пятиглавый храм Святого Жегожа возвышался над всеми окрестными постройками. Из распахнутых дверей лил мягкий свет. Тянуло легким запахом ладана, свечей, еще чего-то неуловимо знакомого с детства.

Взойдя на крыльцо, студиозус торопливо сорвал шапку с головы. Трижды поклонился и трижды сотворил знамение. Набрал полную грудь воздуха и, словно ныряя в ледяную воду, шагнул через порог.

Под сводами храма неярко горели свечи, оставленные горожанами во здравие и за упокой. Неодобрительно щурились многочисленные святые и угодники, с великим старанием выписанные на липовых досках. За исключением самого Святого Жегожа, который размашисто поражал длинным копьем изготовившегося к прыжку красного дракона. Некрупного, чуть больше угорского боевого пса. Странно, как можно по-новому воспринять виденную не одну сотню раз картинку. Ендреку почему-то подумалось, что победить подобного дракона не такой уж и подвиг. Пожалуй, Лекса со своей мочугой управился бы с легкостью.

— Ты хоть себя-то со стороны видел? — раздался зычный голос, исполненный укоризны и брезгливости. — Что за молодежь, что за нравы нынче в нашем Выгове?

Студиозус опустил глаза от алтаря. Увидел измазанную грязью тарататку, подаренную Беласцями, облепленные комьями глины сапоги, сбитые до крови костяшки кулака.

— Надеюсь, вьюноша, у тебя достаточно веские причины, чтобы врываться в храм в столь непотребном виде?

Говоривший отличался ростом и размахом плеч истинного богатыря. Легенды повествуют, что некогда в Прилужанах каждый был таким. Окладистая русая борода с едва приметной примесью седых волос, спускалась на грудь. Поверх простой черной рясы сверкала золотом трехрогая веточка, символизирующая воскрешение Господа после принятой во искупление грехов человечества мученической смерти.

— Мне бы с его преподобием поговорить... — несмело произнес Ендрек.

— А ты уверен, что его преподобие захочет с тобой говорить, с таким замурзанным?

— Мне очень надо, — уже более твердо повторил медикус.

— Настаиваешь? — едва заметная насмешка прозвучала в голосе священника.

— Настаиваю.

— Ну, хорошо. Говори. Ты, вроде как не пьяный. Рассказывай, что с тобой стряслось.

— Мне бы с его преподобием...

— Говори, не стесняйся. Силиван Пакрых — это я. Так что давай, как на исповеди.

И Ендрек начал говорить. Против воли вовсе не о том, о чем собирался сразу, о чем договаривался с паном Войцеком. Он начал рассказывать о медикусе, который, возвращаясь для отдыха на родину после трех лет обучения в Руттердахе, пропел на площади Берестянки крамольный стишок, порочащий князя Януша Уховецкого и его свиту. После речь пошла о дороге из Берестянки на Выгов, об окаянном грузе, смертях односумов, клятве, произнесенной над сундуком со свинцовыми слитками, о возвращении по Искоростянскому тракту, событиях в Жорнище...

Когда он закончил, Силиван Пакрых вздохнул.

— Многое пережили вы. Ни прибавить, ни убавить. Сказать, что я тебе не поверил? Не скажу. Богумила я знаю больше двадцати лет. Он, конечно, за Малые Прилужаны всем сердцем радел, но себя никогда не обижал. Во время Элекции шумел немало, а после вдруг исчез... Бросил паству, бросил тех, кто Белого Орла всем сердцем поддерживал. Не знаю, испугался чего или хитрость замыслил. Но ведомо мне, что лужичанам он нужнее был в клобуке патриарха, нежели в бегах. И за то не могу его любить и уважать. Но, вьюноша, мести вашей не помог бы, даже если бы знал, где он скрывается. Потому как месть — дело Господу не угодное. Ясно?

— Ясно... Чего уж яснее... — Ендрек вздохнул. — Ну, коли так, пойду я...

— Постой, куда ты пойдешь? — остановил его преподобный Силиван. — Во-первых, я тебе провожатых дам. Пускай боярин Рыгораш только попробует своих мордоворотов подослать. Не пробовали они наших посохов. Во-вторых, пану Войцеку письмо передай. Я сейчас несколько строчек напишу... А на словах так передай. Советует, мол, Силиван Пакрых ехать из Выгова сперва на Шершни. Два поприща, не меньше. После через Рышавку на Жеребки. Это еще четыре поприща. Там найдете отряд пана Цециля Вожика...

— Кого? — опешил Ендрек.

— Цециля Вожика, — построил архиерей. — Или не слыхал про такого?

— Слыхал, слыхал... Даже больше чем слыхал, — скрывать правду от пана Силивана студиозус не мог. Ну, не лежала душа и все тут.

— Да? — прищурился его преподобие. — Слухом земля полнится. Так это ты разделал его в Батятичах этим летом? Признаться, я не верил в существование студиозуса, способного на такое...

— А я и не способен. Пан Вожик был мертвецки пьян. Сомневаюсь, что он видел, кого рубит.

— Похвальная скромность. И тем не менее... Мне поведали о вашем поединке очевидцы. Незаинтересованные очевидцы. С их слов, ты держался великолепно. Признайся, школа пана Шпары?

Ендрек кивнул. Потом добавил:

— Скорее, его урядников. Они меня школили.

— Ну-ну, возможно, возможно... В любом случае, тебе будет о чем поговорить с паном Цецилем.

— Да он меня проглотит, не жуя!

— Ошибаешься. Пан Цециль, конечно, горячий — чуть что и за сабельку. Особенно после штофа-другого горелки. Но когда протрезвеет, становится хладнокровным полководцем, великодушным рыцарем и, смею тебя заверить, отличным другом.

— Что-то с трудом верится.

— Ничего. Еще убедишься. Пан Цециль со своим отрядом ходил по тылам великолужичанского войска. Это пока великим гетманом Твожимир Зурав был. Теперь с войной между лужичанами покончено раз и навсегда, и пан Цециль вознамерился дать людям передых и идти на север. Бить зейцльбержцев. Думаю, пану Войцеку с ним окажется по пути. Согласись, родину от захватчиков освобождать лучше, чем мстить за старые обиды, путь даже и жестокие...

Силиван Пакрых ободряюще улыбнулся, хлопнул ладонью Ендрека по плечу. Да так, что тот едва не сел на пол.

— Иди, почисть одежку. Я пока письмо подготовлю.

Вскоре студиозус шагал обратно по Тесовской улице, мимо церкви Святой Крови Господней, спустился Покатым взвозом. Позади него шли четверо дюжих служек с тяжелыми дубовыми посохами, окованными стальными кольцами. Где только игумен Силиван таких находит? И не в этих ли молодцах — косая сажень в плечах — следует искать разгадку отваги архиерея, проявляющейся в пылу политических споров?

А наутро шестеро всадников, у одного из которых впереди сидел на седле чудноватый, заросший волосом ребенок в поношенной меховой кацавейке, покинули Выгов через Хоровские ворота. Вытянувшись гуськом, они объехали крепостную стену по дуге и, добравшись до Уховецкого тракта, направились в сторону Шершней.

Самым первым рысил на неизменном Воронке пан Войцек Шпара, а за пазухой у него хранился вчетверо сложенный листок пергамента, исписанный ровным, красивым почерком архиерея храма Святого Жегожа.






Глава одиннадцатая,




из которой читатель узнает о начавшемся вторжении в страну вражеской армии из-за Луги, встречает старого, но недоброго знакомца, а также слышит о неком монастыре, которому предстоит сыграть едва ли не судьбоносную роль в жизни Прилужанского королевства.


Морозный, с едва ощутимым привкусом дымка, воздух врывался в ноздри, колол сотнями иголочек, щекотал, вызывая желание зажмуриться и гулко чхнуть. Дыхание оседало на усах мелкими капельками, который тут же замерзали, слипались друг с другом, образуя белесые сосульки.

У Лексы сосульки намерзали еще и на бороде. Слишком часто бывший шинкарь выпускал воздух через рот, пыхтя при этом, как волокущий неподъемный лемех вол.

Инеем обметало и бороды толпящихся вокруг селян, хмурых, недовольных затянувшимся ожиданием. Каждый с дорогой душой отправился бы домой, в тепло, а нельзя. Не велено...

Ендрек переступил с ноги на ногу, ударил рукавицей о рукавицу. К концу снежня мороз разгулялся не на шутку. Просто озверел, можно сказать. Еще немного, и стволы деревьев начнут лопаться. Такое уже было в Малых Прилужанах лет пять назад. Как рассказывал пан Юржик, уйма деревьев погибла. В лесу звон стоял, как в храме во время службы.

Студиозус поежился, поправил ворот долгополой шубы из овчины мехом внутрь, привычно проверил — на месте ли Плешка. Так они назвали маленького лесовичка. Кличка прицепилась из-за длинной — от середины ляжки она спускалась ниже колена на две ладони — проплешины на левой ноге, оставленной волчьими клыками. Зверенок так и прижился в отряде пана Войцека. Сторожил не хуже собаки — у него и зрение, и слух, и чутье вдесятеро превышали человеческие. Теперь по ночам у костра сторожей не оставляли. Знали, при малейшей опасности Плешка тихонько, но настойчиво «захукает» и разбудит либо пана Войцека, либо пана Юржика. Последнее время он и к Ендреку стал относиться с любовью. Еще бы — нога зажила, перевязки с промываниями больше не требовались, память о нечаянно причиняемой медикусом боли почти стерлась. Чтобы не привлекать излишнего внимания встречных людей, Плешку одевали в длиннополую шубейку, потертую и старую, и опорки. На голову напяливали заячий треух. Если не приглядываться, он вполне мог сойти за десяти-двенадцатилетнего ребенка.

— Ух, и жжет... того-этого... Мороз Морозецкий, — пробормотал Лекса, ударяя себя ладонями по плечам.

— Еще б не жечь, — откликнулся справа жилистый худой кметь. — Еще б не жечь, ядреный корень, когда до Дня рождения Господа всего ничего осталось...

— Верно, — согласился Лекса. — Что ж тогда у вас в зазимец творится?

— У-у-у... — протянул селянин. — Птицы падают.

— Не-е, я... того-этого... ни в жисть к вам не перееду... Из теплого Хорова-то?

Стоящий слева седобородый селянин в залатанной шубе и с клюкой в руках хотел было засмеяться, но закашлялся. Громко, резко, как трещат замороженные сучья, когда их ломают для костра.

— А ну тише, Хведко! — несильно ткнул седого в бок соседствующий с ним густобровый крепыш. — Велено, чтоб тихо было.

— Верно, — одобрил Ендрек. — Порядок есть порядок. Нам, прежде всего, подчиняться надо. Тогда и шкуру сбережем, и, глядишь, еще наварим чего-нито сверху.

— О! — глубокомысленно поднял палец густобровый. И оглянулся на односельчан. Видали, мол, как складно студиозус заезжий изъясняется?

В небольшое, небогатое, невзрачное село Блошицы Ендрек с Лексой заглянули еще вчера вечером. Ну, не совсем вечером. В сумерках, можно сказать. Первое, что пришло в голову медикусу после первого взгляда на село и его обитателей — как раз эти три «не». Правда, шинок на въезде в Блошицы имелся. А как же иначе? Без шинка лужичанину не житье. Был он подстать всему поселению грязный, скудный и какой-то весь потертый, подержанный. «Как замусоленная тряпка... того-этого...» — метко определил Лекса. Если бы Ендрек путешествовал для своего удовольствия, то ни за какие пироги не остался бы ночевать в безымянном шинке. Спаси Господи и помилуй! Спать на кишащем клопами тюфяке, в общей зале, топящейся по-черному, укрываясь собственной шубой. Есть из мисок, которые мылись, должно быть, еще летом, а после только протирались засаленным полотенцем или утратившим чистоту еще при Гарашке Струковиче фартуком шинкаря. Но задание есть задание. Особенно, если паны Войцек Шпара и Цециль Вожик задумали одно хитрое дельце, грех им не помочь всеми силами. Пускай даже потом случится расстройство желудка от неопрятности деревенского шинкаря.

Немногочисленным посетителям, урожденным жителям села Блошицы, которые здесь же, скорее всего, встретят и старость с немощью, и саму костлявую Мару в конце пути, Ендрек представился студиозусом из Руттердаха, возвращающимся на учебу после побывки в родном доме. Чтобы не смущать умы, а Блошицы стояли уже в Крапивнянском воеводстве, то бишь на территории Малых Прилужан, свой родной дом он поместил в Хорове. Благо все знали, что хоровцы поддерживали малолужичан на элекции. Лекса представился слугой и телохранителем богатенького паныча. С мочугой на плече — одному Господу ведомо, чего стоило великану раздобыть любимое оружие — он выглядел очень даже внушительно. Ну, а присутствие Плешки объясняли чудачеством ученого малого, решившего порадовать руттердахских профессоров диковинным зверем.

Задание от панов командиров летучего отряда состояло в следующем — выяснить численность и состав занимающего Блошицы отряда грозинчан.

Да. Именно грозинчан.

Весть, что князь Зьмитрок начал открытое военное вторжение в Прилужанское королевство, настигло пана Войцека сотоварищи еще в Рышавке.

Десять полков грозинецких драгун переправились через Лугу, прорвали рубеж в трех местах — у Зубова Моста, двадцать верст севернее и десять верст южнее — и ударили в стык между разрозненными отрядами гетмана Вочапа и великолужичанскими хоругвями. Южная группа полков сходу (сходу! — защитники даже охнуть не успели) захватила Крапивню — один из самых важных стратегических пунктов Малых Прилужан. Центральная — та, что переправлялась у самого Зубова Моста — пошла прямиком на Уховецк, но, хвала Господу, завязла в сражениях с Жеребковскими и Нападовскими реестровыми, которые терпели значительные потери, но постоянно тревожили врага, растаскивали его силы и внимание. Северная группа — к слову сказать, самая сильная, из четырех полков, два из которых по сообщениям разведки оказались гвардейскими, — устремилась на Берестянку. По всей видимости, на соединение с войсками великого герцога Адаухта — правителя Зейцльберга. В случае успеха грозинецкие драгуны могли зажать в клещи, а после и окружить в «котле» до двух полков одних только малолужичанских реестровых, не считая порубежников, ополченцев и отрядов сочувствующей шляхты.

Пан Войцек, когда узнал о вероломном нападении грозинчан, дал волю чувствам, чего прежде, на памяти Ендрека, не делал никогда. Даже раскрыв обман с Прилужанской казной, он оставался внешне спокоен. Тут же высказал вслух и весьма образно все, что он думает и о военачальниках обеих Прилужан, и о правителях — князьях и магнатах, заигравшихся в политику внутри страны и забывших оглядываться по сторонам. Припомнил, как снимали его с должности сотника пограничной Богорадовки за ночную схватку с грозинчанами и зейцльбержцами, а помыслить, пораскинуть умишком-то — зачем нужно было ротмистру Переступе, доверенному лицу самого Зьмитрока, встречать посольство рыцарей-волков — не смогли. Оно и понятно, внешнее спокойствие, пусть видимость, но видимость прочного мира, важнее. Особенно в преддверии элекции. Ну, подумать, до Грозина ли с Зейцльбергом, когда решается важнейший вопрос — будет на престоле князь от Белого Орла или от Золотого Пардуса? А дальше — больше! Учинили внутренние свары, повели лужичан против лужичан. Где это видано? Когда такое последний раз было? Еще до Зорислава север с югом цапался в последний раз...

В общем, досталось всем панам, князьям ясновельможным. И Янушу с Юстыном за их тягу к короне. И Твожимиру Зураву, которого пан Войцек обещал самолично, если поймает, голым задом на муравейник посадить. И панам Автуху Хмаре с Симоном Вочапом, что очертя голову полезли выяснять с великолужичанскими полковниками у кого задница шире, а собственные тылы оставили голыми. Как в той байке про мелкопоместного, который сшил спереди жупан из дорогущего олычанского сукна, а сзади заказал вставку из рванья. Рассчитывал, что за кунтушом все равно его зад никто не увидит, ан ветер подул да полы кунтуша-то и задрал.

В тот же вечер решено было отправляться бить не зейцльбержцев, никуда рыцари-волки не денутся, а грозинчан. Четыре поприща до Жеребков пролетели почти незаметно. Благо, коней Беласци не пожалели — подарил самых лучших из тех, что имелись. Равно как и с припасами дорожными, и со звонким серебром забот не намечалось.

В Жеребках встретились с паном Цецилем Вожиком. Ендрек, право слово, этой встречи малость побаивался и несказанно поразился той радости, которую проявил носатый пан Вожик. Он не только не держал зла на нечаянно поранившего его студиозуса, но даже испытывал вину за свою пьяную выходку и считал, что получил по заслугам. А уж приходу такого прославленного порубежника, как пан Войцек, обрадовались в отряде пана Цециля все без исключения. Его имя, доблесть и заслуги были известны каждому малолужичанину от Зубова Моста до Ракитного.

Собранный на скорую руку военный совет решил идти не на север, к Уховецку и далее, а на северо-запад, на захваченную врагами Крапивню.

Мало Грозин получал пинков от Прилужан в старые времена? Еще захотелось? Так мы добавим, не задержимся!

И понеслись кони по заснеженным лесам Малых Прилужан. Мимо сел и застянков, по трактам и просто по бездорожью.

В отряде пана Цециля насчитывалось не больше трех десятков сабель. И не потому, что шляхта не хотела присоединиться к дерзкому и удачливому пану с потешным ежом на гербе, а потому что сам он очень придирчиво подходил к выбору сподвижников. Чтобы попасть в товарищи пана Цециля, шляхтич, во-первых, должен был быть проверенным бойцом, мастером клинка, желательно свободно владеющим обеими руками, во-вторых, отличным лошадником, всадником, тонко чувствующим лошадь, умеющий слиться с ней воедино как в бою, так и на марше, в-третьих, здесь ценился веселый нрав, умение отпускать шутки и понимать шутки соратников, в-четвертых... Эх, да что греха таить, ну, не любил пан Вожик нынешнего короля и того же ожидал от своих товарищей. Если разобраться, положа руку на сердце, Ендрек ни под один из вышеперечисленных признаков не подходил, но для него сделали исключение. Многие шляхтичи смотрели на человека, сумевшего зацепить клинком пана Цециля, круглыми глазами, как на живую легенду.

Две седмицы прошло в переходах, боях, засадах, ночных стычках.

Отряд пана Вожика тревожил грозинецкие войска на марше — заваливал дороги срубленными деревьями, жег мосты через реки (правда, сильный мороз вскоре свел на нет пользу от порушенных мостов — крепкий лед легко выдерживал даже телегу, не то что всадника), кинжальными неожиданными ударами налетал на обозы, вырезал фуражиров и ремонтеров. Несколько раз наскакивал на расположившихся на ночевку врагов. Нельзя сказать, что все стычки проходили гладко — иной раз и ноги уносить приходилось. Как тогда, когда вместо ожидаемой полусотни, охраняющей обоз, напоролись на добрых две. Ведь грозинчане тоже не дураки, быстро смекнули, как и кто шастает у них по тылам, и приготовили засаду. Лужичане тогда потеряли полтора десятка убитыми и ранеными, пану Войцеку арбалетный бельт оцарапал щеку, под Бичкеном застрелили коня — темно-гнедого крепыша, выбранного им на конюшне братьев Беласцей, а Ендрек впервые в жизни убил человека.

Честно признаться, студиозус как ни старался, а вспомнить подробностей той схватки не мог. В памяти всплывал отчаянный крик атакующих лужичан, щелканье самострелов, визгливое ржание коней. Он скакал вместе со всеми. Не слишком надеясь на саблю, потрясал заряженным арбалетом, кричал: «Белый Орел! Шпара! Вожик!!!» Потом справа возник грозинчанин на светло-сером, словно прихваченным изморозью, коне. Ендрек успел заметить тонкие усики на раскрасневшемся с мороза лице, выпученные глаза и нажал на спусковой крючок. Граненый бельт вошел драгуну прямо в распяленный криком рот...

В горячке боя он даже не понял, что сделал. Осознание пришло позже. И тогда он заблевал коню всю гриву. Хотелось остановиться, упасть лицом в снег, но драгуны наседали, щелкали арбалеты, валились с седел люди, кувыркались в сугробах подстреленные кони.

Позже, когда они оторвались от погони, запутали следы и получили возможность дать роздых скакунам, Меченый подъехал к Ендреку, покачал головой:

— Т-т-ты хотел научиться убивать?

Не в силах отвечать, студиозус кивнул.

— В-видишь, убивать м-м-мерзко. Лечи...

Лекса дернул медикуса за рукав, отвлекая от воспоминаний. Шепнул, обдавая запахом лука:

— Ты... того-этого... считаешь?

— А то?

— Считай-считай, а то вляпаемся... того-этого... как давеча.

Легко сказать!

Похоже, грозинчане через Блошицы перебрасывали на восток свежие воинские части, а назад отводили потрепанные в боях. Если вчера вечером численность драгун, снующих по единственной улочке села, не превышала полусотни, то сегодня с утра возросла на глазок до двух сотен. Ни свет ни заря постояльцев шинка выгнали на мороз. В освобожденное помещение с двух подвод натаскали ковров, сундуков, охапок карт и свитков.

— Видать... того-этого... важную шишку ожидают... — заметил Лекса.

Ендрек молча кивнул и продолжал считать, попутно прислушиваясь к резкой дребезжащей речи грозинчан. Он понял так, что пока село занимает Бжезувский полк драгун, а ожидается прибытие пана полковника, и в шинке будет командная ставка.

Солнце поднялось довольно высоко, а драгунского полковника все не было. Зато с востока начал втягиваться обоз с ранеными. Студиозус вновь навострил уши. Грозинчане говорили о стычке под укрепленным городищем Броска, что в пяти поприщах севернее Жеребков — приблизительно полпути на Уховецк. Раненые принадлежали к Пищацкому и Здзиловищанскому полкам, а потрепали их все те же нападовцы и жеребковцы, усиленные парой сотен Крыковских гусар.

«Когда же великолужичанские хоругви в бой вступят? — подумал Ендрек. — Ведь силы немалые от Выгова переброшены еще в бытность пана Зурава гетманом. Чего ждут? Почему медлят, не помогают собратьям?»

Раненых начали размещать по домам сельчан, выгоняя жителей на улицу. С десяток кметей приставили к развернувшемуся на подворье старосты полевому лазарету. Нескольких кметок заставили отстирывать от засохшей крови и гноя старые бинты.

Задымили большие костры. В котлах забулькала каша, щедро сдобренная бараниной, доставленной из ближайших сараев.

На рысях прошла, не останавливаясь, еще сотня с малиновыми треугольными значками на шапках.

Ближе к полудню стало ясно, что охранять раненых и ставку полковника будет полсотни драгун. Сила, которую не грех и ударить. Не спугнуть бы эту самую «важную шишку», ударив раньше времени.

Ендрек нацарапал угольком на осьмушке пергамента донесение для пана Вожика, засунул листочек в прочный кожаный кошель, висящий на шее Плешки, но отправлять лесовичка в отряд не спешил.

Вместе с несколькими десятками местных уроженцев они тынялись по площади вокруг колодезного журавля и ждали. Ждали неизвестно чего. Как сказал один грозинчанин с нашивками урядника, пан полковник любит речи говорить перед жителями освобожденных сел. Так и сказал — «освобожденных».

— Ладно... того-этого... — прошипел сквозь зубы Лекса. — Приедут наши, там поглядим... того-этого... кто кого освободит. И от чего...

Наконец, в вихре сверкающей снежной пыли промчался десяток всадников. Все как на подбор в добротных полушубках с золотым и серебряным галуном. Первый спешенный драгун укрепил у входа в шинок, там, где обычно торчит шест с пучком соломы, древко с тяжелым бархатным полотнищем, на котором сверкали вышитые золотом три звезды и остромордая рыба. Похоже, осетр. А может, и севрюга.

— Герб Бжезува знаешь? — шепнул Ендрек переминающемуся с ноги на ногу великану.

— Ну, ты как спросишь... того-этого... Плохо, когда не знал, да еще и забыл.

— Вот то-то и оно. Я тоже не знаю.

— Да чего гадать... того-этого? Наверняка полковая хоругвь.

Спешенные драгуны гурьбой вошли в шинок. Трое сразу выбежали и помчались с поручениями в разные концы села. Пан полковник, не отдыхая, принялся за дело.

— Зараз почнется... — пробурчал Хведко, седой и въедливый, как скипидар.

И верно.

Урядник и десяток рядовых быстренько согнали бездельничающих кметей в кучу, приказали стоять тихо и ждать слова пана полковника.

Ендрек едва успел шепнуть Плешке:

— Ищи пана Войцека!

Леший присел, выскальзывая из шубейки. Нырнул под ноги толпы. Селяне если и обращали внимание на него, то думали, что это пробирается чья-то большая собака. Плешка знал о людской невнимательности и ловко пользовался ею.

Студиозус еще успел разглядеть, как лесовик одним ловким прыжком перемахнул покосившийся плетень и скрылся на задах ближайшей избенки. А после всеобщее внимание привлек урядник, звонко выкрикнувший от колодезного сруба:

— Тихо, кмети!!! Пан полковник говорить будет!

Прямиком через опасливо расступающуюся толпу быстрым шагом шли шестеро драгун. Четверо — рядовые, но, скорее всего, личная охрана. А между ними...

Ендрек похолодел.

Пан полковник отличался малым ростом и нескладной фигурой. Словно сломали, смяли когда-то глиняную статуэтку, да так и оставили. Перекошенный на правый бок, рука высохла и скрючилась перед грудью — кисть согнута так, что пальцы едва не касаются предплечья.

Пан Владзик Переступа! Драгунский ротмистр, верный пес цепной самого князя Зьмитрока. Тот, кто преследовал отряд пана Войцека от Выгова до Искороста и обратно до Жорнища.

Вот ты куда нынче вознесся!

В полковники вышел.

Да уж, не зря кровь лужичанскую лил, как водицу, и в союзе с кочевниками даже город целиком вырезать не постеснялся.

Сабля, висевшая на правом боку пана Переступы, показалась студиозусу до боли знакомой. Наверняка утверждать он побоялся бы, но, скорее всего, это была сабля пана Шпары. Да-да, та самая, доставшаяся богорадовскому сотнику от деда.

Мелко мстишь, пан Владзик, мелко. За письмо, оставленное в сундуке со свинцовыми чушками, за удар кончара на берегу Луги...

Ну, надо думать, наказание князя Грозинецкого за упущенную казну не было чересчур жестоким, раз уж в полковники выбился.

А рядом с паном Переступой... Кто это?

— Нет... того-этого... не Мрыжек, — пробасил Лекса, будто шмель в ухо прогудел.

Да Ендрек и сам разглядел, что на Мржек. Но чародей точно. Кто еще мог нарядиться в черный жупан без всяких украшений и знаков различия? Шел вроде как со всеми и, тем не менее, не замечая никого. На окантованном светлой бородкой лице застыло брезгливо-высокомерное выражение.

— Колдун? — спросил жилистый Михась.

— А то? — отозвался студиозус. — Самый что ни на есть.

— Вона как... Ишь какой. Нос воротит.

— Они такие... того-этого... Манерные, во!

— А слышь, ученый человек, — зашептал Хведко, — у грозинчан колдуны на реестре али как?

— Тише вы! — цыкнул густобровый.

— Тебе не один ляд? — отозвался старик. — Так слышал, чего пытаю, ученый?

— Кто ж их знает? — чистосердечно ответил Ендрек. — В Грозине, вроде, воли чародеям побольше дают. Не утесняют. Ну, разве что податью с ремесла...

— Нет, а на воинскую службу их как? — продолжал свое Хведко.

— Ну, не знаю я, не знаю...

— Эх, а еще ученым назывался... Руттердах, грит... Екадемии всякие... Треп один, да и только...

— Кмети!!! — раздался в этот миг голос пана Переступы. Он вскарабкался не без помощи двух охранников на колодезный сруб и стоял, придерживаясь одной рукой за вочап. Чародей, стоявший рядом со скрещенными на груди руками, отвернулся, чтобы не глядеть на толпу. Но без его помощи слова полковника не прозвучали бы так громко. — Нет, не кмети... С этого дня вы вольные землепашцы. Победоносная армия князя Зьмитрока Грозинецкого пришла, чтобы освободить вас от гнета уховецких мздоимцев и стяжателей...

— Ядреный корень... — пробурчал Хведко. — Слова-то какие... Нам не понять... Вот кого сразу видно, что ученый!

— Ученый, моченый... — зло, но тихо проговорил Михась. — Я б ему колом ученость забил бы взад... Ну, это... Я...

— Да слыхали мы, слыхали, куда б ты ему ученость забил, — не сумел сдержать усмешки Ендрек.

— Вольные лужичане! — продолжал между тем Переступа. — Гляжу я на вас... Что-то вы не слишком веселые. Расправьте плечи, поднимите глаза! Нет больше ярма на ваших шеях!

— Мягко стелет... того-этого... да жестко спать, — ни к кому не обращаясь, выдохнул в бороду Лекса.

— Я понимаю, лужичане, вы озадачены. Что, мол, грозинчане на этом берегу Луги делают? Не с миром пришли, но с войною. Верно, думаете, что князь Зьмитрок обиделся на короля Юстына. Не стерпел, что из подскарбиев попросили? Ну, скажите честно — так или нет? Думаете или нет?

По толпе прокатился нестройный гул. Не понять, согласны с паном полковником кмети или нет. Но пан Владзик по-своему истолковал услышанные слова и обрывки фраз

— Вот! Что я говорил? — воскликнул он торжествующе. — Думаете... Плохо думаете о князе Зьмитроке. Не может быть Грозинецкий князь против Юстына. Ну, не может и все тут. Ибо Зьмитрок его к власти привел, поддерживал словом и делом во время элекции. Всем сердцем князь Зьмитрок с делом Золотого Пардуса. Разве может он разрушить хотя бы один шаг его продвижения? Испортить хоть день из жизни короля Юстына, друга и соратника своего, вмешаться хоть в какое-нибудь его дело? Нет! Не может такого быть и не будет никогда! Потому князь Зьмитрок и поручил мне, как и прочим полковникам войска грозинецкого раскрывать людям глаза на истину. А если кто-то будет вам иное толковать — не верьте! Не верьте ни в коем случае! Это все ложь! Ложь, против которой мы восстали вместе с такими же лужичанами, как и вы, жителями Выгова, в «желтую» ночь, ночь Золотого Пардуса.

— Во заливает... того-этого...

— А может, ядреный корень, и правда, — недоуменно протянул Хведко. — Паны, они паны и есть... Захотели — поругались, захотели — помирились. Не наших умишек дело...

— Так что все, что делает князь Зьмитрок, все, что делает войско грозинецкое, делается на благо Прилужан. Великих и Малых. Выгоним Януша Уховецкого, Автуха Хмару, Симона Вочапа и их полковников. Кто по злому умыслу действовал — накажем. Кто по глупости зло творил — пожурим и простим...

Заливистый свист, долетевший от опушки леса, раскинувшегося в полустрелище западнее от Блошиц, прервал речь пана полковника.

«Молодец Плешка, — обрадовано подумал Ендрек. — Вовремя поспел!»

— Чего там, ядреный корень? — вытянул кадыкастую шею старик. Привстал на цыпочки.

В клубах снежной пыли накатывалась на село конная лава. Искрящаяся пелена скрывала очертания коней и всадников, не давала точно прикинуть их число, а потому казалось, что атакует самое малое сотня верховых.

— Бей!

— Бей, убивай!!!

— Белый Орел!

— Вожик и Белый Орел!

— Бей!

— Шпара!

— Бей, Белый Орел!!!

Переступа очень быстро сообразил, с кем столкнулся. На его лице промелькнули последовательно растерянность, бешеная ненависть, разочарование, холодная решимость.

Грозинчанин не стал давать боя. Да и как бы он мог сопротивляться всего лишь с полусотней рассеянных по всему селу драгун?

Один из телохранителей длинно свистнул с четыре пальца. Остальные выхватили сабли.

— Эх, я их сейчас... того-этого... — Лекса торопливо пошел вперед, волоча мочугу по снегу.

Около шинка заржали кони.

Всадники приближались. Сверкали клинки, рассекая воздух.

— Бей, убивай!!!

— Белый Орел!

Пан полковник вдруг крикнул, обращаясь к чародею:

— Жги!!!

Колдун кивнул, сложил ладони перед грудью, а после с усилием, будто тетиву лука натягивал, развел их ровно настолько, чтобы проходил кулак.

Ендрек увидел — так же, как и когда грозинчане атаковали «Ласточку» — сгущающееся пламя и понял, что огненный шар ударит сейчас по шляхтичам пана Вожика. Он распахнул шубу, вытаскивая на свет маленький арбалет, приспособленный для стрельбы одной рукой — удобная штучка, раньше студиозус и не догадывался о существовании таких. Взводился арбалет очень легко — закрепленным на рукоятке рычагом, но, правда, и стрелял недалеко. Что поделаешь, оружие скорее для уличных боев, чем для сражений в поле. Ендрек схватился за рычаг, потянул...

Чародей оказался шустрее. Огненный шар все-таки полетел навстречу коникам пана Цециля. Значительной силой колдун не обладал — не чета Мржеку. Шар вышел маленьким и летел медленно. И все же успел ударить по правому крылу лавы.

Взметнулся снег, комья мерзлой земли. Один из коней споткнулся, припал на передние ноги. Всадник перелетел через его голову, покатился, выронив саблю. Следующий конь не успел отвернуть, ударил грудью упавшего собрата, взбрыкнул.

— Дурень! Шинок жги! — Злобная гримаса перекосила лицо пана Владзика.

— А?

— Шинок!

— Ага! — Волшебник мотнул головой и запустил новый сгусток пламени. На этот раз в шинок, избранный паном Переступой для себя и своей свиты.

Но Ендрек уже справился с дугой арбалета, быстро-быстро вложил бельт в желобок, выстрелил навскидку, даже не успевая толком прицелиться.

Короткая толстая стрела ударила чародея под мышку. Он охнул и огненный шар угодил в сугроб, мгновенно испарив его.

— Проклятье! — Переступа взмахнул плетью, но до корчащегося в снегу чародея не достал.

— Пан полковник! — подскакал телохранитель, ведя в поводу второго коня.

Пан Владзик прыгнул в седло.

— Э-э, нет! Стой, урод! — Лекса так рванулся, что замешкавшиеся селяне разлетелись с его пути. Над головой гигант воздел любимое оружие — дубину из цельного ствола молодого дерева.

Тем временем шляхтичи Вожика уже сцепились с грозинецкими драгунами. Ржание коней, крики людей, лязг металла все приближались к площади.

Лекса с размаху опустил дубину на круп коня одного из охранников, заслоняющего от него Переступу. Животное свалилось, придавив седока.

— Стой! — бывший шинкарь вновь замахнулся, на сей раз целясь в самого пана Владзика.

Ендрек, перезаряжая арбалет, поднял глаза и не поверил им. Полковник грозинчан совершил неуловимое движение одновременно шпорами и трензелем. Его конь подпрыгнул на месте, подгибая ноги под брюхо, и в полете распрямил задние. Подкованные копыта врезались в грудь Лексе. Тот крякнул и упал навзничь.

— Доколе же! — заорал Хведко и кинулся вперед, норовя сцапать пана Переступу голыми руками.

Телохранитель отмахнулся саблей. Небрежно, почти лениво. Старик рухнул, марая снег алыми брызгами.

Жители Блошиц заволновались, заголосили и кинулись кто куда. Некоторые, втягивая головы в плечи, юркнули прятаться по домам и хлевам, но большинство все-таки принялись разбирать на колья ближайший плетень.

Ендрек выстрелил еще раз.

Промахнулся.

— Бей, убивай! Шпара!

На колодезную площадь вылетел пан Войцек на Воронке. Он гнал впереди себя троих драгун. Одного срубил. Двое других довольно успешно отмахивались саблями.

Пан Переступа больше не ждал.

— За мной!

Пришпорив красавца-скакуна с бинтованными ногами, он рванул прочь, очертя голову. Трое телохранителей помчались следом.

За ними увязались Бичкен-аскер и молоденький шляхтич — пан Клеменц Скалка.

Аранк поравнялся с задним охранником, на ходу перебросил саблю в левую руку, ударил наотмашь. Пан Скалка изо всех сил шпорил коня, бил его по крупу плашмя саблей, но отставал, никак не мог приблизиться на длину клинка. Так они вырвались за околицу и скрылись за ближним клином леса.

«Что же там в шинке? Нечто настолько важное, что заставило грозинчан пренебречь обороной, а попытаться поджечь его... — промелькнуло в голове Ендрека. — Может, чародея порасспросить?»

Он побежал к колодцу, попутно хлопнув по плечу сидящего в снегу Лексу:

— Ты как?

— Да... того-этого... — махнул рукой здоровяк. Он дышал тяжело и с трудом ворочал головой, но выглядел целым и невредимым.

— Ребра целые?

— Не родился тот конь... того-этого...

— Ты смотри...

— Да ладно! Терпенье и труд, а один раз отрежь... того-этого...

И тут Ендрек увидел, как Михась взмахнул колом над корчащимся в снегу грозинецким колдуном.

— Эй! Погоди! Стой!

Деревяшка с сухим треском опустилась. Голова чародея дернулась и свесилась на бок.

— Что ж ты делаешь? — Студиозус схватил кметя за грудки. — Ты как мог?

— Да пошел ты! — Невысокий Михась шутя оттолкнул Ендрека. Угрожающе приподнял кол. — Заступник выискался! За грозинчан, значит?..

— Ты — дурень! Его же...

— Ах, дурень я? — оскалился селянин. — Они Хведка... саблей! А я — дурень!

Он замахнулся колом. Ендрек, вопреки всем своим привычкам (или горячка боя сказалась?) не бросился наутек, а со всей силы приложил кулаком под ложечку кметю.

Михась «гакнул» и согнулся пополам.

— Дурень ты и есть дурень, — назидательно проговорил Ендрек. — Это я-то — за грозинчан заступник?

— Н-н-ну ты даешь, студиозус! — раздался над головой знакомый голос. Тень вороного коня накрыла стоящего на коленях кметя.

— Пан Войцек! — обрадовано воскликнул Ендрек. — Там что-то в шинке важное! Переступа колдуну спалить его приказывал...

— Д-да? — нахмурился Меченый. — Переступа тут был?

— Был. Лекса его дубиной хотел...

— А! Т-так стало быть это его б-баллотаду я видел?

— Чего? — удивился Ендрек.

— Т-то, что он коня сделать заставил.

— А! Да, он.

— Ч-ч-что ж Переступа со мной поквитаться не захотел?

— Хотел, пан Войцек. Ужас как хотел. Я видел. Да видать, приказ у него есть важнее, чем личные счеты.

— Вот оно к-к-как? Добро... Хватайся за стремя, поглядим шинок.

— Да я так. Тут недалече! — улыбнулся Ендрек.

— Н-ну, как знаешь. — Пан Войцек толкнул шенкелями коня, поднимая его в короткую рысь.

Студиозус только приготовился бежать следом, как чья-то рука дернула его за полу шубы.

Михась. И лицо ни капельки не воинственное. Скорее удивленное и растерянное.

— Чего тебе, ратоборец?

— Кто это был?

— Пан Войцек Шпара, сотник Богорадовский.

— Сам Шпара? Меченый?

— Он самый.

— Не врешь?

— Слушай, Михась, ты меня то предателем, то брехуном зовешь... — Ендрек нахмурился.

— Нет-нет, что ты! — даже руками замахал кметь. — Прости, парень! И не думал обидеть тебя...

— Думал только колом огреть.

— Так ты ж за грозинчан...

— Вдвойне дурень ты! Его же в плен надо было брать. Да допросить! А ты? Силушкой Господь не обидел — рад стараться. Некогда мне с тобой!

Ендрек отвернулся от поселянина и быстрым шагом поспешил к шинку.

— Эй, погоди! — не отставал Михась. — О чем их расспрашивать, поганцев?

Вокруг люди пана Цециля разоружали сдавшихся драгун, сгоняли их и легко раненных из обоза на колодезную площадь, портили телеги. От перерубаемых оглобель и разбиваемых колес только треск стоял...

— Твоего ума, что ли, дело? — попробовал на ходу отмахнуться от навязчивого кметя студиозус.

— Не, ну скажи. Тебе что — тяжко?

— Вот привязался! Хуже репья! — сокрушенно помотал головой Ендрек. Скорее бы уже шинок, а там дотошный жилистый мужичок, глядишь, и отстанет. — Знать нам интересно, чего они боя не приняли? Чего удрали?

— А-а-а! — протянул Михась. — Этого я не знаю...

— Кто б удивлялся?

Вот уж и коновязь. Распахнутая дверь. Ендрек вбежал в полумрак помещения и заморгал, не различая почти ничего.

— Д-д-давай сюда бегом! — Пан Войцек стоял над заваленным свитками столом, высоко подняв свечу. Плешка копошился рядом с ним. То приседал, то поднимался на цыпочки. Украдкой попробовал на зуб один пергаментный листок.

— Я помогу? — Михась, оказывается, и не думал отставать. Вбежал следом.

— Тьфу, чтоб тебе пусто было! — Медикус ударил ладонями о полы. — Ты что — грамоте учен?

— Нет...

— Тогда вали-ка ты...

— П-погоди! — прервал его Меченый. — Эт-то кто такой?

— Кметь местный.

— Михасем меня кличут...

— Иди сюда, М-м-михась. Будешь светить.

Селянин с готовностью подбежал. Принял свечу из рук пана Шпары.

— С чего начнем? — Ендрек с опаской поглядел на груду писем, распоряжений, приказов, просто черновиков.

— П-приказы смотри. Не мог он просто так от по-о-оединка со мной отказаться.

Ендрек схватил одну писульку. Поднес ближе к глазам.

Распоряжение пана полковника Переступы ротмистрам... Ну-ка, ну-ка?

Нет, ерунда. Пан полковник всего-навсего настоятельно рекомендовал проверить ковку строевых коней.

В сторону!

Следующая...

Донесение разведки. Едва ли не полумесячной давности.

На пол!

Следующая...

— Свети лучше, Михась!

Приказ пану обозному. Муки ржаной двадцать мешков, крупы... Тьфу ты, ну ты, как говорит Хватан!

На пол!

Дальше...

Снова не то!

Рядом швырял пергаментные листки под стол пан Войцек.

— Н-не может быть, чтоб П-п-переступа... — бурчал себе под нос Меченый.

Хлопнула входная дверь.

— Вы что тут, панове, делаете?

Нос пана Цециля на морозе покраснел, усы топорщились, обметанные инеем. Он, тоже вбежав с яркого света, прищурился, поморгал.

— Никак, ищете чего?

И тут пан Войцек не выкрикнул, а прямо-таки рыкнул:

— Вот оно! Есть!

— Что? Что? — кинулись к нему и Ендрек, и пан Вожик. Последний так и не понял в чем дело, но твердо знал — попусту Меченый шум не поднимет.

— Т-ты гляди... — качал головой пан Войцек. — Что делается в П-п-п-прилужанах!

— Что такое? Не томи, пан Войцек... — Студиозус глядел на лист плотного пергамента в руках шляхтича, словно мог прочитать его с обратной, чистой стороны.

— Приказ с-самого князеньки Зьмитрока, — насмешливо произнес Меченый.

— Благодетеля Прилужанского? — буркнул Ендрек.

— Что? — поднял бровь пан Цециль.

— Тут они такое на площади возглашали... Закачаешься. Ладно, после расскажу. Что там дальше, пан Войцек?

— А п-п-приказывает Зьмитрок Грозинецкий своему верному п-п-п-полковнику, пану Пе-е-ереступе, захватить в плен ни много ни мало, а самого короля Великих и Малых Прилужан.

— Что? — Глаза Ендрека сами собой полезли на лоб.

— Не понял я что-то... — смахнул капли с усов пан Вожик. — Где мы, где король. Как говорят в старой присказке — где у Господа заяц, а где у лешего тятька...

— Т-т-то-то и оно, что где-то рядом Юстын.

— Как так?!

— А во-от пишет Зьмитрок, что верные люди из Выгова донесли — король Юстын задумал примирить Великие и Малые Прилужаны, а потому тайно покинул столицу и с двумя десятками телохранителей в Уховецк дорогу держит.

— Вот те на! — тряхнул головой пан Вожик. — Что же это выходит?

— А в-в-выходит то, что Зьмитрок поручил Переступе короля подстеречь, захватить, а ежели, н-не приведи Господь, яростное сопротивление окажут, т-то можно и... — Меченый выразительно чиркнул себя по горлу ногтем большого пальца.

— Вот оно что! — воскликнул Ендрек. — То-то он от нас удрал. Понятно, что этот приказ куда как важнее.

Михась вдруг хлопнул себя по лбу:

— Я-то думаю, панове, чего он псам своим ляпнул — к Лукьяну, мол, погнали.

— Ты что мелешь? К какому Лукьяну? — повернулся к нему Ендрек.

— Э, постой, парень, погоди, — прищурился Вожик. — Так и сказал, что к Лукьяну?

— Ну да! Чего мне брехать?

— Тут неподалече монастырь есть. Святого Лукьяна Бессребреника, -пояснил пан Цециль Меченому и студиозусу. — Ну, знаете святого Лукьяна?..

Ендрек пожал плечами, а пан Шпара кивнул:

— Он п-первый Малые Прилужаны к вере в Господа приобщил. Помер, го-о-оворят, в нищете и безвестности.

— Зачем Переступе в монастырь? — пожал плечами студиозус.

— Да в-в-видно там он Юстына и перехватит.

— Так что мы ждем? — встрепенулся Ендрек. — На коней надо и...

— А надо ли? — Пан Вожик намотал ус на палец, подергал в раздумьях.

— Как ты говорить такое можешь, пан Цециль?! Какой ни есть, а король законный!

— Ага! — усмехнулся шляхтич. — Ты еще скажи честно избранный... Столько добра и счастья стране принес.

— Но ведь он же хочет... всеми силами хочет исправить ошибки!

— Во-во... Говорил-то как? Верю — сумеем, знаю — одолеем... А теперь только хочет. Знаешь, когда мужик хочет, а не может, как его прозывают?

— П-погоди, пан Цециль, — вмешался вдруг Меченый. — Т-т-тут еще п-п-приписочка имеется. Велит Зьмитрок п-пропажу короля так обставить, чтоб на малолужичан вина легла.

— Вот песья кровь!!! — Вожик вцепился в рукоять сабли.

— В-в-вот и п-п-получается, пан Цециль, — невесело проговорил Шпара, — что нет у н-нас иного выхода, как помешать грозинчанам.

Пан Вожик скрипнул зубами:

— Прячь пергамент, пан Войцек. Пригодится. Остальное спалить к свиньям собачьим! — приказал он двоим как раз заглянувшим шляхтичам. — Тебе что, пан Клеменц?

Молодой, рыжеусый пан сорвал шапку:

— Прости, не догнали полковника грозинецкого!

— Да леший с ним! Дела важнее есть... А все же плохо! Чего ж не догнали?

— Кони у них лучше моего не в пример! Степняк-то достал было, насел. Одного охранника срубил, а тут полковник... Отмахнулся и саблей в висок басурмана нашего...

— Что? — задохнулся Ендрек. — Убили Бичкена?

— Не-а. Ранили. Не насмерть. Но тяжко. Я его подобрал да привез.

— Я перевяжу! — дернулся Ендрек.

— Да перевязывают уже, — махнул рукой пан Клеменц. — Даст Господь, выживет. Кочевники — они живучие.

Пан Войцек медленно сотворил знаменье.

— Помоги, Господь! Хоть и б-б-басурман, а справный рубака...

— Надо его в нашу веру переманивать, надо, — согласился Вожик. — Ну да, ладно, панове, не до басурманов сейчас... Значит, думаешь, пан Войцек, короля выручать надо?

— Д-думаешь, я его сильно люблю? А выхода нам н-н-не остается. Сгинет Ю-ю-юстын, война между Малыми да Великими Прилужанами не утихнет, а только пуще разгорится. А Грозину с Зейцльбергом того и п-п-подавай. И так уж с-с-слетелись, ровно круки. А то ли еще будет?

— Верно, пан Войцек! — горячо поддержал Меченого Ендрек. — Лишь в единстве всех лужичан наша сила! Разом справимся...

— Что шумишь? — топая сапогами, чтобы слетел налипший снег, в шинок ворвался пан Бутля. — Ты еще приплети — нам нет числа, сломим силы зла.

— И приплету, — обиделся студиозус. — Лжи или великой глупости в этих словах нет. Беда наша в том, что всегда не тех к силам зла причислить норовим!

— Ну... — Пан Юржик развел руками.

— За что люблю тебя, пан студиозус, — пан Вожик поправил перевязь, одернул полушубок, — умеешь слово нужное найти. Не всякому человеку это дано. Что ж, панове... — Он приосанился, посуровел. — Не будем уподобляться желтым «кошкодралам» и врагов искать будем там, где следует. А именно, в грозинецком войске. Постоим за Прилужаны! Не выдадим врагу короля нашего!

Набившиеся в шинок шляхтичи числом не менее полутора десятков согласно закивали. Кто-то с готовностью схватился за саблю.

— На погибель!

— Бей Грозин!

— Не выдадим!

Пан Бутля скривился, словно дрянной горелки ковшик до дна опрокинул:

— Ну, вы даете, панове. Хотя... Мне деваться тоже некуда. Я с вами. На что не пойдешь, лишь бы грозинчан рубить разрешили...

Бойцы пана Вожика едва не полегли от хохота.

— Есть еще о-о-одна загвоздка, панове, — негромкий голос пана Шпары привлек внимание, несмотря на веселье. — Как м-м-монастыря достичь вперед п-п-пана Переступы?

— Это верно, — согласился пан Цециль. — Они раньше нас выбрались...

— Так панове! — вмешался вдруг Михась. — Ясновельможное панство, дозвольте слово сказать!

— Н-н-ну?

— Они ж по тракту погнали. Это в объезд выходит, ядреный корень. С рассветом выедешь, до полудня едва-едва поспеешь.

— И что с того? — прищурился Цециль.

— А есть короткая дорога. Подводы не пройдут...

— А конные?

— А конные смогут, ядреный корень. Запросто смогут. Через бурелом, брехать не буду, но...

— Проведешь? — Пан Вожик даже за рукав кметя схватил.

— Отчего ж не провести, ядреный корень? Очень даже запросто проведу...

— На конь, панове! — приказал командир отряда. — За мной!

Он первым выбежал из шинка:

— На конь, на конь! Быстро!

— Погоди, пан Цециль, — остановил его коренастый, одноглазый пан Володша герба Гирса. — А с пленными что делать?

— Первый раз воюешь?

— Да нет...

— Отправь полдюжины наших — пускай в колонну собьют и гонят верст десять. Лужичан встретят — сдадут, как положено. Нет — пускай бросают и галопом по нашему следу.

— А раненые?

— Наши?

— Нет, ихние.

— Пускай на горбу тянут, если сыщутся охотники. Не сыщутся, оставляй в снегу, не жалей. Да! Чуть не забыл! — Уже поспешающий к коню пан Вожик развернулся, поднял палец. — Кметям коней и оружие не давать! Нечего искушать судьбу. Не по чину им! Ясно?

— Ясно, пан Цециль.

— Выполняй!

Вскоре отряд из двух десятков всадников (всего двое погибли в Блошицах, двое раненых остались там же, да шестеро гнали пленных грозинчан по западной дороге) рысил следом за проводником — неумело сидящем в седле кметем Михасем. Хмурил брови пан Войцек, тер рукавицей нос пан Юржик, сверкал маленькими глазками Плешка, примостившийся на крупе Воронка. А Ендрек ощущал радость от того, что Великие и Малые Прилужаны вскоре помирятся и народ его родины больше не будет делиться на «наших» и «ваших», на «желтых» и «бело-голубых», на «кошкодралов» и «курощупов». И в деле воссоединения державы будет и его лепта, ничтожная, а все же своя.






Глава двенадцатая,




в которой читатель встречается со многими старыми знакомыми, причем некоторых из них видит на этих страницах в последний раз, сопереживает сражающимся без надежды на спасение героям и имеет возможность понаблюдать весьма нетрадиционные методы исправления внешности венценосных особ.


Монастырь Святого Лукьяна Бессребреника стоял, уткнувшись спиной в скалистый, поросший непролазным ельником холм. Словно уставший удирать от своры злых голосистых выжл, кабан, который вдруг разворачивается клыкастой пастью к преследователям, а зад упирает в пень или обомшелый валун.

— На совесть строили, — крякнул пан Вожик, осаживая серого темногривого коня. — Не то, что ныне...

— Т-точно, — согласился Меченый. — В ста-а-ародавние времена много всякой сволочи п-п-по нашей земле шлялось.

— А то сейчас ее меньше! — Пан Бутля потер нос рукавицей. — Ух, и кусает... Что же к ночи будет?

— Дожить бы до той ночи, — мрачно буркнул Вожик.

Монастырь и вправду отличался надежностью построек и с первого взгляда казался несокрушимым. Сложенная из кусков желтоватого песчаника ограда пусть не высока — аршина три с половиною, зато толстая и без видимых обрушений. Окованные железом ворота ухожены — ни гнили на дереве, ни ржи на металле. Но, если приглядеться повнимательнее, то открывались следы бедности и запустения. Снег на двускатной крыше трапезной кое-где запятнан черными провалами, выдающими отсутствие черепицы. Ставень на втором снизу окне звонницы перекосился и повис на одной петле.

— В-в-видать, раньше славный монастырь был, — сказал Войцек, прищурившись на верхушку звонницы, увенчанную трехрогой веточкой Господа. Медленно сотворил знамение — коснулся ладонью глаз, рта и сердца.

— То-то и оно, что был, — кивнул Юржик. Повторил жест Меченого.

— Дык, ядреный корень, панове, — несмело проговорил Михась. — Дед мне говорил, в прежние времена меньше полусотни монасей не бывало, а нынче и двух десятков не наскребешь по сусекам, ядреный корень.

— Полсотни? — недоверчиво поднял бровь пан Цециль. — Чем же они кормились, а?

— А бортничали, ядреный корень. Не знаю, врут люди или правду говорят, а мед ихний даже в Выгов поставлялся. Опять же, за холмом — порубка, ядреный корень. Там и по сей день рожь сеют, ядреный корень.

— Раб-б-ботящие, выходит, монаси?

— Выходит так, ядреный корень...

— Сейчас узнаем настолько ли гостеприимные, как работящие. — Пан Цециль взмахнул рукой. — За мной, односумы!

Перед воротами, увидев взбитый копытами снег, командир отряда коротко бросил:

— Застать бы...

— З-з-застанем.

Пан Володша только хотел было постучать в сворку, как узкое окошко, врезанное прямо в ее середину, внезапно отворилось.

— Кто такие? По какому праву? — раздался хриплый, простуженный голос.

— Лужичане. Защитники земли родной, — сурово отозвался пан Вожик.

— Зачем тут?

— Может, пустишь нас? Мы люди, хоть и вооруженные, но спокойные.

— Скажи еще — безобидные.

— И скажу. Хлопоты от нас только грозинчанам с зейцльбержцами.

— Назовись.

— И руки подальше от сабли держи, — посоветовал другой голос, похоже, из окна звонницы. — А то времена нынче неспокойные...

— Да ради Господа! — Я — пан Цециль герба Вожик. Слыхали про такого?

— Слыхали, слыхали... Сказать, что только хорошее? Так врать не обучены... — в голосе, доносившемся из дома игумена, слышалась явная издевка.

— А я — п-пан Войцек герба Шпара. Про м-м-м-меня тоже слыхали?

— Ну...

— Т-ты бы полегче с арбалетом там... — прищурился Меченый. — Не ровен час, палец дрогнет, а я отбивать бельты саблей не умею.

— Во-во, — поддержал его пан Цециль. — А железяка в животе здоровью не на пользу. Так, нет, а?

Во дворе монастыря послышалось шевеление. Заскрипел снег под быстрыми шагами, что-то уронили, выругались сквозь зубы, бухнули тяжелым в стену. Над верхушкой ограды возникло усатое лицо в бобровой, с пером павы шапке. Усы светлые, почти белые — в таких и седины не видать. Брови тоже белесые, будто выцветшие от многократной стирки. Лоб в морщинах, под глазом короткий росчерк шрама.

— Довольно шутки шутить, панове. Кто такие? С чем прибыли?

Пан Вожик откашлялся:

— Или ты не узнал меня, пан Раджислав?

— Узнал, — буркнул светлоусый. — Так что с того?

— Хоть бы улыбнулся.

— Ага, улыбаться еще. И так полные штаны счастья...

— Ладно. Не будем в кошки-мышки играть, пан Раджислав. На подходе к монастырю сотни две, а то и побольше, грозинецких драгун. У них предписание от Зьмитрока — короля Юстына или пленить, или убить. Думаю, одно другого не легче...

— Какого короля? — скорчил недоуменную гримасу Раджислав.

— А что, в Прилужанах их несколько? — в тон ему ответил Вожик. — Давай не будем кочкодана по кругу водить, а? Кто в Выгове не знает пана Раджислава герба Матыка, старшего королевского телохранителя?

— А кто в Выгове не знает пана Цециля Вожика, смутьяна и забияку? Ты же во время элекции с бело-голубым шарфом не расставался. А теперь примчался о грозинчанах нас упреждать?

— Если н-н-наше упреждение тебе не любо, п-п-пан Раджислав, — вмешался Войцек, — так мы у-у-у-йдем. Еще успеем. А тебе вот — на письмишко. Почитай. Или Юстыну дай. Пускай он п-п-почитает.

Меченый вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо пергамент и протянул его пану Матыке. Тот принял письмо, развернул, пробежал глазами по строчкам. Нахмурился.

— Ну? Что скажешь? — Пан Вожик склонил голову к плечу.

— Что скажу? С грозинчанами мне все ясно. Вы сюда за каким лешим прискакали?

— Да так... Мимо ехали. Решили, дай заглянем на огонек. Может, нас королю представят. А там и пособим, чем сумеем...

— Да? — Раджислав взглянул с подозрением.

— Н-нет, если мы не к-к-ко двору, — вмешался пан Шпара, — так мы м-м-можем своей дорогой ехать. А вы — п-п-п-ожалуйста, к Зьмитроку Грозинецкому в гости. Если т-т-только пан Владзик Переступа захочет вас живыми везти.

— Да что вы их уговариваете! — взорвался пан Юржик. Протолкался конем через сгрудившихся шляхтичей. Взмахнул кулаком. — С «кошкодралами» беседы вести, что об стену горохом!

— Тише, тише... — зашипел на него пан Володша, бросая опасливый взгляд на старшего телохранителя — а ну как обидится и прикажет залп из арбалетов дать? — но пан Раджислав исчез. Скрылся за стеной.

Повисла тишина, нарушаемая лишь храпением коней и хрустом снега под копытами.

— Ну, что там? — звенящим шепотом произнес пан Даниш, рыжий и веснушчатый уроженец Уховецка.

— Совещаются, должно быть, — ответил пан Цециль.

— Ага, пускать нас или нет, — сплюнул на снег Юржик. — Давайте, панове, и мы посовещаемся, что делать будем, если грозинчане нас к монастырю прижмут, а эти «кошкодралы» ворота так и не откроют?

— А н-н-ничего не будем делать, — ответил ему Меченый. — В поле мы п-п-против полка, да что там полка, и против сотни не вы-ы-ыстоим.

— Верно, — подтвердил пан Цециль. — Разбиваемся на тройки и уходим лесом. Все слыхали, панове?

Отрядники зашумели, закивали. Кто-то втихую выругался, поминая матушку князя Грозинецкого, а также несколько переиначивая родословную нынешнего короля Прилужан.

Скрипнули петли.

Ворота отворились.

Пан Раджислав, подкручивая белесый ус, пригласил:

— Заезжайте, панове. Милости прошу, как говорится, к нашему шалашу.

— Заходим! — скомандовал Вожик. — Спешиваемся. Коней поводить, а после... Есть тут конюшня, а, пан Раджислав?

— Есть, есть. Только на всех коней места не хватит. В хлев ведите. Монахи покажут.

— Годится. — Пан Цециль кивнул и, соскочив на снег, отвесил легкий поклон стоящему подле пана Матыки шляхтичу, некогда статному и высокому, а ныне ссутуленному то ли горем, то ли болезнью. Лицо этого пана покрывали бугры, язвы, шишки, как деревенский огород после уборки репы, но глаза смотрели твердо и решительно, на груди играло бликами начищенное зерцало, а пальца покоились на рукоятке дорогой сабли-зориславки.

Пан Войцек последовал примеру командира, но поклон у него вышел еще незаметнее. Как бы через силу.

— Так это и есть тот самый знаменитый пан Цециль Вожик? — произнес обряженный в зерцало пан. Звучный голос — вот, пожалуй, и все, что осталось от прежнего Терновского князя.

— Истинно так, твое величество.

— А с тобой рядом...

— Я — Войцек герба Шпара, — растягивая слова, ответил Меченый. — Бывший сотник Богорадовский.

— Эх, пан сотник, пан сотник, если бы мы могли возвращаться, менять сказанные слова, совершенные поступки... Я ведь хорошо помню твое донесение о Грозине и Зейцльберге. Помню, как злился великий гетман Жигомонт, что не вовремя оно подоспело, что нельзя перед элекцией со Зьмитроком и Адаухтом ссориться...

— Верно, твое величество. Ссориться с соседями никак нельзя. А какого-то мелкопоместного, да еще из разбойников-малолужичан, гнать поганой метлой с сотников и можно, и нужно.

— Я тебя не гнал, — мягко возразил Юстын. — И Жигомонт не гнал. Пан Чеслав Купищанский, ныне покойный, приказал тебя с сотников сместить до лучших времен.

Меченый дернул щекой. Ендрек, старавшийся держаться за спинами товарищей, заметил, как побелел шрам пана Войцека.

— Ладно, — тряхнул головой Шпара. — Не затем мы сюда скакали, чтоб старые обиды вспоминать...

— Еще бы, — еле слышно проговорил пан Юржик. — Сделанного не воротишь, разбитого кувшина не склеишь...

— Точно! — воскликнул Вожик. — Скоро тут грозинчане будут. Об обороне думать надобно.

— Хорошо, — согласился король. — Я вам доверяю, друзья мои. Поскольку сам военным талантом с детства обделен, не буду вмешиваться и отвлекать вас. Отец Можислав, — обратился он к стоящему рядом игумену — низенькому, худому старичку, на глаз, так больше десяти стонов на весах не потянет. — Отец Можислав, пойдемте в часовню и обратимся к Господу с просьбой покарать виновных и защитить правых.

— Сейчас, твое величество, — откликнулся неожиданно густым для столь худосочного тельца басом игумен. — Мои иноки тоже в стороне стоять не будут. У нас, малолужичан, принято друг дружке помогать и в радости, и в горе. А когда речь о Грозине заходит, так особо... Пан Раджислав, пан Цециль, пан Войцек, располагайте монахами по своему разумению. В бою они вряд ли помогут, а вот стрелы подносить, раненых перевязывать... А впрочем, что я лезу не в свое дело? Сказал — располагайте, значит, располагайте.

Он поднял висящую на шее трехрогую веточку, благословил ею собравшихся во дворе монастыря воинов и засеменил следом за королем, тщетно стараясь угнаться за его широкими шагами.

— Сколько у тебя людей, пан Раджислав? — спросил пан Вожик, оглядывая монастырскую огорожу.

— Два десятка. Да челяди десяток наберется. Правда, пользы от них, как с козла молока.

— Ясно. И у меня две дюжины.

— Не густо.

— То-то и оно. Против сотни худо-бедно продержимся, а если, не приведи Господь, больше будет...

— За подмогой слать н-н-надо, — вступил в разговор Меченый.

— Верно. Эх, жаль только, что монахов или челядинцев не пошлешь, а бойцов жалко. Каждый на счету, — сокрушенно вздохнул пан Вожик.

— Своих не дам, — сразу уперся Раджислав.

— Ладно, — кивнул пан Цециль. — Четырех добровольцев найдем. Найдем, а, пан Войцек?

— Д-д-думаю, найду. Начинайте лю-юдей на стены расставлять.



* * *





Ендрек стоял на коленях, положив локти на подоконник. Разгоряченную щеку приятно холодил приклад арбалета. Позади сопел монах — брат Гервасий, здоровый мужик с ладонями как лопаты. Пожалуй в рукопашном бою он смог бы победить и Лексу, и Лесника, некогда изгнанного с позором из отряда паном Войцеком. Вот только вряд ли он стал бы с ними драться, ибо отличался небывалой кротостью. Сам человек мирный, Ендрек еще не встречал такого благодушия и смирения. Если многие монахи, проникшись боевым духом, разобрали тяжелые дубины и посохи, скрываемые до того братом Драгомилом, коморником монастырским, в маленьком чулане за трапезной, то Гервасий сражаться отказался наотрез. Поэтому был приставлен к студиозусу заряжать самострелы. Эта работа выходила у него неплохо, благодаря неимоверной силище, и Ендрек получил возможность стрелять из окна вдвое чаще прочих бойцов.

Грозинчане нагрянули очень скоро. Еле успели отправить четверых добровольцев, в число которых попал и пан Бутля, заявивший, что не желает сражаться за незаконного короля, но привести подмогу гибнущим товарищам почитает за дело чести, как на дорогу, ведущую к монастырю выскочил первый драгунский разъезд. Десяток всадников в расшитых галуном жупанах. Ендрек даже на миг подумал, что они заметили гонцов, и теперь наладят погоню. Но Господь миловал. Грозинчане развернули коней и помчались по своим следам обратно. Должно быть, с донесением.

— Не обошли бы... — хмурился пан Цециль, поглядывая на громаду холма, возвышавшегося с тыльной стороны монастыря.

— Не должны, — ответил ему брат Драгомил, ухватками похожий больше на купца средней руки, нежели на монаха. — Летом еще так-сяк... А зимой скалы непроходимые, хвала Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому. Козы срываются, куда уж грозинчанам.

— Да уж, грозинецкая свинья козе не соперник, — ухмыльнулся пан Вожик. — Тогда встанем насмерть.

— Н-не знаю, как ты, а я умирать по-о-овременю. — Пан Войцек проверил, удобно ли ходит сабля в ножнах, подхватил на плечо тяжелый самострел. — Есть у м-м-еня должок пану Переступе. И в Богорадовку еще хочу в-в-вернуться...

Несколько дней назад Меченый узнал от разъезда малолужичанских реестровых, что Богорадовку отбили. Берестянский полк вышиб из города зейцльбержцев, как капустную кочерыжку из бутыли с горелкой. И все равно на душе бывшего сотника скребли кошки.

— Ладно, чего там судить-рядить, — махнул рукой пан Цециль. — Будет день, будет и пища. Так ведь, брат Драгомил, в «Деяниях Господа» сказано?

— Истинно так, сын мой. А еще сказано: «Перед врагами отечества твоего спины не гни, а потчуй доброй сталью».

У Ендрека глаза на лоб полезли. Да и не у него одного.

— Прямо так и сказано? — удивился Раджислав.

— Прямо так. Ну, или похоже. Мы тут в глуши деревенской в трудах проводим дни свои. Это у его преподобия пана Винцеся Швахи времени на все хватает. И писание изучать, и анафемы объявлять.

Урожденный выговчанин пан Раджислав открыл было рот, чтоб возмутиться подобным непочтительным заявлением, порочащим честь патриарха Прилужанского, но смолчал. Вспомнил, видно, какие высказывания допускали сторонники Золотого Пардуса и не считали их оскорбительными для жителей Малых Прилужан.

— На стены, панове! — скомандовал он.

В это время вернулся король.

Он шел, пошатываясь, словно обессилел от ран, но в руке держал саблю. Рядом с ним суетились отец Можислав и еще один человек — сухощавый с коротко подстриженной седой бородкой и выдающимся вперед крючковатым носом. Одет последний был в длиннополый черный кафтан, валенки и черный же пелеус.

— Никак нельзя, ваше величество! — убеждал он Юстына с легким руттердахским выговором. — Следует выпить отравы... тьфу ты... Отвару! Конечно же, отвару из трав! Так! Отвару! Так!

— Нет, я должен сражаться рядом со своими людьми, своими соотечественниками...

— Сказано в «Деяниях Господа», что место пастыря не впереди отары, но сзади, откуда видно все... — басил отец Можислав.

— Но ведь в тех же «Деяниях» говорится, что место пастыря с отарой, не так ли?

— Так... Но вам необходимо принять питье. Не просто необходимо, а жизненно важно! Так...

Несмотря на старания спутников, Юстын продолжал идти вперед. Теперь на его голове вместо шапки красовался начищенный до зеркального блеска шишак, какой обычно носили гусары-лужичане.

— Он ведь совсем больной стал, — шепнул пан Раджислав пану Войцеку на ухо, но Ендрек расслышал его слова. — Из-за того и в монастыре вторые сутки торчим... А то — на конь и поминай как звали! Долго бы грозинчане нас искали.

— Твое величество, — пан Цециль шагнул навстречу королю, — шел бы ты отдыхать. А сабельками мы уж как-нибудь сами.

— Нет, друзья мои!.. — возразил Юстын, но вдруг его колени подломились, и владыка Прилужан кулем осел в истоптанный снег.

Студиозус и пан Войцек подхватили короля под локти почти одновременно. Лицо Юстына, изрытое, изуродованное неведомой хворью, вызванной, как доводилось до населения, действием яда, оказалось близко-близко от лица Ендрека. Глаза в глаза, как когда-то в замке пана Адолика Шэраня.

Ендрек невольно вздрогнул и отшатнулся — слишком малоприятные воспоминания остались о той ночи. Но пальцы короля с неожиданной силой вцепились в его рукав.

— Ты?

— Я.

— Живой?

— Живой, — не решился отрицать очевидное студиозус.

— Слава тебе, Господи! — Юстын отпустил рукав Ендрековой шубы и закрыл глаза.

Человек в пелеусе и валенках тут же схватил короля за руку, нащупал живчик на запястье, приник к нему тонкими, чуткими пальцами.

Бойцы озабоченно столпились вокруг, но резкий, как удар бича, окрик пана Цециля погнал их на стены.

— Не спать! Грозин недалече!

— Помоги перенести его! — Отец Можислав беспомощно разводил руками, глядя на лежащего Юстына.

— А что с ним? — несмело поинтересовался Ендрек, опасаясь неосторожным движением повредить королю. — Что с его величеством?

— Что-что... — сварливо отозвался человек в пелеусе. Наконец-то студиозус узнал Каспера Штюца — лейб-лекаря выговского двора. — Обмер от слабости. Он последние дни все слабее и слабее... Так. Будто пьет силы кто...

— Молебен надо читать. Да не один день, — строго сказал игумен. — Ибо предчувствую я злое чародейство.

— Чародейство? Это точно... — брякнул, не подумав, студиозус и прикусил язык, испугавшись собственной смелости.

— Чародейство? Так. Я думал об этом, — склонил голову к плечу Каспер Штюц. — А ты что-то знаешь, Ендрек, сын Щемира-огранщика, или мне показалось?

— Ты... Вы... — залепетал Ендрек, теряясь между панибратским лужичанским обращением, когда кметь мог говорить «ты» даже королю, и чопорным руттердахским, где даже дети к отцу и матери обращались на «вы». — Вы узнали меня, пан Каспер?

— Я старый рассеянный чудак, но память на лица меня еще не подводила, мой мальчик. Так. Разве могу я забыть такого талантливого парнишку... Кстати, мой мальчик, я думал, ты в Руттердахе, грызешь гранит медицинской науки, а ты вздумал тут...

— Эх, пан Каспер, — вздохнул Ендрек. — Когда-нибудь все расскажу...

Из-за стены донесся клич атакующих драгун:

— Грозин! Медведь! Бей-убивай!!!

Защелкали арбалеты.

— Мне пора, пан Каспер...

— Пора? Еще чего! Помоги отнести его величество, а вот потом скажешь — пора, не пора... Так!

Ендрек помог отнести короля Юстына в дом игумена. Уложил его на дощатый лежак и помчался к своему месту на стене.

К этому времени первая атака грозинчан захлебнулась. Да пожалуй, не атака это была вовсе. Так, разведка боем. Оставив на снегу пяток коней и троих подстреленных защитниками монастыря всадников, драгуны откатились к лесу.

На глаз численность грозинчан не превышала двух сотен. Пан Владзик все-таки проявил беспечность и весь полк подтягивать не стал. Таким образом, на одного защитника приходилось четверо нападающих. Радости мало, но есть надежда продержаться до подхода какой-никакой подмоги.

После полудня небо затянуло низкими серыми тучами. Потемнело, словно уже подкатились долгие зимние сумерки. Повалил снег.

Брат Гервасий пробурчал что-то вроде: «Так им и надо, бесстыжим...»

Кого он имел в виду?

Грозинчан?

По мнению Ендрека, им-то как раз снегопад и не сильно помешал. Тем более что драгуны подошли к осаде весьма обстоятельно — поодаль от стен разожгли костры, натягивали навесы наподобие временных палаток для раненых. А вот защитникам монастыря кружащие в воздухе крупные хлопья пришлись очень некстати, ибо портили видимость, не давали разглядеть подкрадывающихся врагов.

Впрочем пока что грозинчане подкрадываться не пытались. Уверенные в численном перевесе, они вновь кинулись на приступ. Прямо как были — верхом.

— Грозин!

— Красный Медведь!

— Бей, Грозин!

— Бей-убивай!!!

Им ответил боевой клич Прилужанского королевства. Впервые, пожалуй, за последние несколько десятков лет слитно звучали кличи Великих и Малых Прилужан:

— Белый Орел!

— Золотой Пардус!!!

— Бей-убивай!!!

— На погибель!

Ржали кони.

Звонко щелкали арбалеты.

Кричали раненые.

Со вязким «чпоканьем» бельты находили живую плоть.

Ендрек стрелял вместе со всеми. Выцеливал мечущиеся фигурки драгун. Нажимал спусковой крючок, передавал разряженный самострел за спину, Гервасию, принимал у него новый, заряженный, и снова целился...

Попадал ли он?

Трудно сказать.

По крайней мере, один раз попал точно. В коня. Размахивающий саблей, орущий перекошенным ртом драгун, лица которого Ендрек не запомнил (да и как запомнить — в горячке боя они все выглядели одинаково, словно игрушечные, отлитые из мягкого олова фигурки), поднял скакуна на дыбы, закрываясь от предназначенной ему самому стрелы. Бельт ударил в грудь, около передней подпруги. Конь завалился навзничь, оскалив длинные желтые зубы.

«Хоть бы тебя придавило», — подумал студиозус о незнакомом ему грозинчанине. Но драгун оказался опытным наездником — успел вынуть ноги из стремян. Он полежал немного, скрываясь за трупом коня, а потом быстрыми перебежками отошел к лесу, к своим. Ендрек выстрели в него еще раз, но промахнулся.

Драгуны ходили на штурм еще два раза. И оба раза их отбрасывали.

На дороге перед монастырским воротами осталось не меньше двадцати убитых коней и около полутора десятков тел в расшитых галуном жупанах. Ендрек слышал, как горячий пан Вожик предлагал идти на вылазку, а Меченый и Раджислав убеждали его беречь людей и силы.

С наступлением сумерек грозинчане утихомирились. Так, время от времени постреливали по окнам построек, где скрывались защитники монастыря. А большинство их собрались у костров. Оттуда иногда доносились взрывы хохота.

— Веселятся... — угрюмо пробормотал брат Гервасий. — Всё веселятся, басурманы... Ни стыда, ни совести...

Ендрек оставил заряженный арбалет на подоконнике, а сам уселся на пол, откинулся на стену, прикрыл глаза. Усталость давала о себе знать. Хотелось поесть чего-нибудь горячего, сунуть под голову шапку, укрыться шубой и провалиться в сон. Лишь бы ноги вытянуть, лишь бы руки расслабить, лишь бы не думать об опасности...

— Так, — раздался негромкий, пронизанный усталостью голос. — Вот ты где, мальчик мой.

Студиозус открыл глаза.

Перед ним стоял лейб-лекарь. Щурился впотьмах, кивал головой, удивительно напоминая большого черного дрозда.

— Что, пан Каспер?

— Ничего, юноша, ничего... Король тебя зовет.

— Меня?

— Так. Тебя.

— Зачем?

— Это тебе виднее, мой мальчик. Одно скажу, плох Юстын. Так. Совсем плох. Ты меня должен понять. Пульс нитевидный. Конечности холодные. Жизнь уходит из короля. Так. Уходит... И лекарства мои бессильны. Отвар ягод шиповника... Медуница, девясил и шалфей... Бесполезно. Так. Сок крапивы мог бы помочь, да где ее возьмешь зимой?

— Пан Каспер...

— Я понял, понял... Он вышел из забытья. Отец Можислав предложил собороваться. На всякий случай. А он просил тебя позвать. Так. Покаяться, говорит, хочу. Есть много удивительного на этом свете...

— Пойдемте, пан Каспер.

Ендрек поднялся. Отдал самострел брату Гервасию:

— Я скоро.

Они спустились вниз, во двор монастыря.

— Н-ну, как ты? — окликнул студиозуса пан Шпара.

— Спасибо, ничего...

— Ты... того-этого... недолго, с утра голодный, — покачал головой Лекса. — В трапезную опосля... того-этого... загляни.

— Ничего-ничего, поспею...

Лейб-лекарь с интересом поглядывал на Ендрека. Потом покачал головой:

— Ты совсем свой здесь. Так. Среди них. Среди людей, отнимающих жизнь... — Он почесал кончик носа. — Я думал, ты будешь лечить людей...

— Я тоже, — совершенно искренне ответил Ендрек. — Я тоже до нынешнего лета так полагал. К сожалению, пан Каспер, одним лишь милосердием мира не исправишь.

— Вот как? А его обязательно нужно исправлять? А просто принять мир таким, каков он есть, никак нельзя?

— Не знаю. Наверное, можно. Но я знаю и еще одну истину. Если ты не возьмешься за этот мир, то он возьмется за тебя. Да так, что... — Студиозус махнул рукой. — Трудно объяснить. А лечить я буду. Но тогда, когда в Прилужанском королевстве будет спокойствие.

— Да? Ну-ну... Ладно, не будем. Вы, молодые, горячая кровь. Вам, надо думать, виднее. И держава это ваша, хоть и прожил я здесь без малого двадцать лет... Так. Двадцать лет, а все чужим себя ощущаю. Не прижиться руттердахцу в Прилужанах. Так...

Каспер Штюц толчком отворил дверь.

В тусклом свете коптящей лучины лицо Юстына казалось страшной маской. В селах и застянках прилужанских чучела подобных чудищ мастерят и сжигают на день Проводов Зимы, когда поют веселые песни и дразнят Мару-Смерть.

Вспомнив о Деве Моровой, студиозус невольно огляделся по сторонам — в один угол, в другой. Господь миловал. Не появилась...

— Вот он, твое величество, — прогудел, как в трубу, отец Можислав. — Явился, не запылился.

Юстын слабо шевельнул рукой. Что-то прошептал.

— Подойди и сядь, — «перевел» игумен.

Ендрек осторожно присел на край ложа.

Король открыл глазки-щелочки. Видимо, даже слабый свет причинял ему нестерпимую боль. Пористая кожа казалась серовато-зеленой, а совместно с буграми и шишками вызывала не совсем приятные сравнения.

— Дай руку, — просипел король.

Студиозус ожидал, что ладонь Юстына будет холодная и скользкая на ощупь. Ну, ничего не поделаешь, цвет такой... Но прикосновение короля обжигало. Впору жар снимать отваром диких груш или сушеной малины.

— Как тебя зовут, парень?

— Ендрек.

— Ендрек... А я ведь все это время помню твои глаза.

— Я тоже, твое величество, я тоже.

— Подумать только, я был готов отнять жизнь лужичанина... Ради чего? Ради власти... Сейчас это кажется так мелко... — Король вздохнул и опустил веки.

Тут же лейб-лекарь поднес к его губам кубок с остро пахнущей жидкостью. Мята, живокость, чабрец... Зачем?

Юстын, не открывая глаз, пригубил отвар.

— Прости меня, Ендрек. Слышишь, прости.

— Я прощаю тебя, твое величество. Не держу зла. И, собственно, простил давно.

— Точно?

— Точно, точно...

— Ну, слава тебе, Господи! Теперь и умирать не страшно...

Отец Можислав испустил гулкий вздох и забормотал молитву.

Ендрек протянул руку и, преодолевая отвращение, положил ладонь на бугристый лоб Юстына.

— Не время думать о смерти, твое величество.

Студиозус почувствовал, как у него в груди — где-то под сердцем — зарождается животворящее тепло. Пульсирует тугим клубком, растет, усиливается. Вот всепоглощающая Сила заполнила уже грудную клетку, начала растекаться по рукам и ногам. Казалось, что кровь вскипает, напитываясь чародейством, которое некогда, не спросясь разрешения, перелил в него опальный колдун Мржек Сякера. Волна жара пробежала по сосудам, выплеснулась в кончики пальцев и впиталась в кожу Юстына.

Король вздрогнул, застонал, широко распахнул невидящие глаза.

Игумен дернулся, намереваясь схватить Ендрека за плечи, но Каспер Штюц остановил его. Горячо зашептал:

— Я не знаю, что он творит, но действия его не во вред. Так... Подождем... Поглядим...

Студиозус почти что видел, если можно так сказать, как сила, источаемая его пальцами, его кровью, его волей проникает в кровь короля, сталкивается с поселившейся там заразой, борется с нею.

Нелегко, нелегко было изгонять болезнь из пана Юстына. Так же тяжело, как отделить медь от олова в слитке бронзы, как отсеять мак от конопляного семени, смешанные нерадивой прислугой в одном мешке, как убрать гарь из долетевшего с пожарища ветерка, соль из моря... Все, что слито так тесно, что не различить, где начинается одно, а заканчивается другое. Свет звезд и сияние Луны... Шелест листвы и легкий ветерок... Жалость и презрение... Вера и смирение... Ложь и политика...

Отец Можислав творил знамение за знамением и молился. Истово, горячо, благоговейно.

Лейб-лекарь хрипло втягивал воздух пересохшим горлом, впервые за достаточно долгую жизнь наблюдая чудодейственное исцеление. Чего греха таить, колдовство гораздо чаще использовалось для отнятия жизни, чем для ее продления.

А Ендреку казалось, что его сердце и сердце короля бьются одновременно, что его кровь и кровь его величества соединились в один поток, в котором исцеляющее начало начинает медленно, но верно одерживать верх над болезнетворным. За краткий миг слияния медикус понял причину болезни пана Юстына. Сабля пана Войцека Шпары, рассекшая горло Грасьяна, безносого слуги чародея Мржека, выплеснула кровь на лежащего внутри гексаграммы будущего короля. И благодаря чудесным свойствам магического чертежа впиталась без остатка, вошла в плоть и кровь Юстына, привнеся туда дурную болезнь, мучившую безносого последние три года. Вместо ожидаемых чародейских способностей претендент на престол получил мучительный недуг и уродство.

Наказание ли Господне за гордыню и грехи?

Возможно.

Но что вновь скрестило их пути? Не раскаяние ли, чистое и искреннее, и желание исправить свои ошибки и промахи, вызревшее в груди прилужанского короля, как жемчужина в ракушке, тронули струны мироздания? Кто знает?

Сила иссякла внезапно.

И не понять: навсегда, или просто нужно время, чтобы восстановить растраченный запас.

А взамен ушедшей Силы накатили усталость и тупое безразличие. Руки и ноги налились свинцом. Ендрек почувствовал, что сползает на пол, попытался удержаться за край кровати, но не смог.

— Выпей, выпей, мой мальчик... — Жилистая рука Каспера Штюца подхватила его за плечи. Губ коснулся прохладный край кубка, в нос ударил густой аромат трав и ягод.

Мята, живокость, чабрец...

Шиповник, смородина, рябина...

Напиток освежал пересохшее горло, щекотал язык и небо.

— Пускай отдохнет, — откуда-то издалека донесся голос лейб-лекаря, обволакивающий, как вязанная шаль.

— Да ты разумеешь, пан Каспер, что он колдовал? — слова игумена гулко бились в череп, словно булыжники, запускаемые умелой рукой. — Кол-до-вал! В обход Контрамации, без разрешения!

— «В обход Контрамации»! — передразнил Штюц, и голос его зазвенел закаленной сталью. — Ты погляди на короля, пан Можислав. Видишь?

— Ну, вижу...

— Тридцать лет я лечу людей. Тридцать лет! Без ложной скромности, я считаюсь лучшим медикусом севернее Стрыпы. И я был бессилен! А мальчишка... справился.

— Но законы Господа и Прилужанского королевства...

— Законы — суть правила. А правила созданы, чтоб их нарушать.

— Странно толкуешь, пан лекарь!

— Странно мыслишь, твое преподобие! Тебе что важнее — один мальчишка, нарушивший Контрамацию, или воссоединение королевства?

— Если каждый мальчишка начнет чародействовать...

— Если волшебство будут использовать ради спасения жизни, хоть короля, хоть кметя распоследнего, я первый пойду в Сенат и выступлю против Контрамации!

Дальше Ендрек не слушал. Он перевалился на живот, встал на четвереньки, а после, цепляясь за дверной косяк, поднялся на ноги.

Ночной морозный воздух ворвался в ноздри, закружил голову. Снежинки садились на щеки, таяли, стекали капельками, чтобы затеряться в бороде, накапливались на волосах белой присыпкой.

«Словно мельник, — подумал студиозус. Попытался шагнуть. Не смог. — Пьяный мельник. Явился мельник в стельку пьян и говорит жене... Как там дальше?»

— Эй, студиозус, ты что... того-этого... — Мощная лапа Лексы взяла его под локоть. — Эх, говорил же... того-этого... поесть надо. Мыслимое ли дело — с утра маковой росинки?..

Ендрек дал себя увести, хотя точно знал, что есть не будет. Просто не в силах. Вот выспаться бы...



* * *





Заснеженный лес давил.

Облепленные белоснежными хлопьями ветви буков и грабов нависали шатром, вынуждали, хочешь, не хочешь, а пригибать голову. Серые стволы обступали, создавая ощущение тесной комнаты, загроможденной мебелью. Поневоле хотелось вдохнуть поглубже, набрать полную грудь воздуха, как перед прыжком в прорубь.

Но пан Юржик, как ни тяжело брести по колено в снегу, цепляясь шапкой за ветки деревьев и кустарников, выходить на тракт опасался. Мало ли кого может встретить одинокий путник на охваченной войной земле.

Он шагал уже долго. Если поначалу еще сохранялось какое-то ощущение времени, то потом оно притупилось. Теперь уже и не скажешь — за полночь перевалило или близится рассвет. Да оно и неважно. Важно дойти во что бы то ни стало. Донести весть до любого отряда реестрового войска Прилужанского королевства.

Рассеченное почти до кости предплечье левой руки тоже поначалу болело. Потом онемело, боль прошла. Осталась только тяжесть.

А вскоре и из всех желаний осталось лишь одно — дойти, добраться, доползти любой ценой...

Отправившись вместе с тремя другими шляхтичами за подмогой, пан Бутля сперва радовался, как удачно все складывается. Они успели нырнуть в лес до появления грозинецкого разъезда. И без того истоптанный снег не дал возможности случайно заметить их путь даже самым матерым следопытам. Переждав, пока две с лишним сотни драгун проследуют к монастырю, гонцы разделились. Собственно, идти стоило лишь в двух направлениях — на Крыков и на Жеребки. К западу и северу от Блошиц наверняка были враги.

В спутники к пану Бутле попал пан Клеменц Скалка — тот самый рыжеусый пан, что пытался достать Владзика Переступу в недавнем бою у села. Ему дали незаморенного горячего скакуна взамен его серого, измученного переходом по снежной целине до дрожи в коленях.

Паны гикнули, свистнули и понеслись по тракту.

Та-да-дах! Та-да-дах!

Гулко ухали копыта в замерзшую землю. Вилась кисейным шлейфом снеговая пыль.

Клубы пара вырывались из напряженно-распяленных ноздрей скакунов, пятная морды белыми мазками изморози. Горячее дыхание оседало сосульками на усах всадников.

— Поспешаем, поспешаем! — Пан Клеменц горячил поводьями и без того рвущегося вперед светло-гнедого.

— Погоди, — урезонивал его более рассудительный пан Юржик. — Коней положим, на своих двоих побежишь, что ли?

И какая напасть, скажите на милость, вынесла прямо им навстречу разъезд грозинчан?

Скорее всего, капризная девка удача терпеть не может, когда у людей что-то начинает получаться, и тут же стремится подстроить каверзу. Просто так. Чтоб не расслаблялись.

Всего-навсего трое всадников. Молодые, разрумяненные лица. Не драгуны, поскольку без арбалетов. Но шитье на жупанах грозинецкое — ни с чем не спутаешь. Пожалуй, шляхетское ополчение. Немало потянулось юных шляхтичей за войском Зьмитрока в надежде обрести в боях славу, опыт и, скрывать нечего, подзаработать на несчастии восточных соседей, набить мошну воинской добычей.

— Стой! Куда? — заорал, выхватывая саблю, ехавший первым грозинчанин.

— Скалка! Бей-убивай!!! — ответил пан Клеменц, пришпоривая гнедого.

Кинулся в бой очертя голову, не озаботившись ни оглянуться на замешкавшегося — туговато пошла сабля из ножен на морозе — пана Юржика. Лихо крутанул над головой блестящий клинок, ударил, намереваясь располовинить грозинчанина от плеча до пояса. Тот неожиданно ловко закрылся, парируя высокой октавой. Зазвенели, завыли клинки в стылом воздухе. Отмахнулся... И попал проносящемуся мимо пану Скалке в спину. В самый раз под правую лопатку.

Пан Клеменц охнул, упал лицом в гриву коня. Сабля выпала из разжавшихся пальцев и повисла на темляке. Второй грозинчанин, воспользовавшись этим, привстал на стременах и что было сил рубанул лужичанина по шее...

Все это заняло времени не больше, чем требуется верующему в Господа, чтобы сотворить знамение.

Юржик уже летел вперед на пришпоренном скакуне, вытянув вперед руку с саблей.

Так гусары Прилужан атакуют вражий строй. Только не сабли держат в руках, а тяжелые кончары. Конечно, меч гораздо лучше подходит для укола. Умелый тычок сносит противника из седла похлеще любимого зейцльбержцами копья. Но у пана Бутли неплохо получилось и с саблей.

Голова пана Клеменца еще не успела коснуться снега, а клинок Юржика уже вонзился грозинчанину в лицо. Скользнул по скуле и ушел в глазницу.

Раненый заверещал, как попавший в силок заяц, перекатился через круп и плашмя рухнул в снег.

Пан Бутля наугад, не глядя, отмахнулся от второго врага. И здесь военное счастье не изменило лужичанину. Сабля скользнула по выставленной защите — неумелая попытка закрыться низкой примой — и разрубил бедро чуть выше колена. Грозинецкий шляхтич ахнул и схватился за рану, тщетно пытаясь пальцами остановить кровь. Пан Юржик без всякой жалости коротко ткнул его в висок... И слишком поздно увидел падающий слева клинок третьего грозинчанина. Того самого, что так умело отразил удар пана Скалки. Резкая боль обожгла руку, рукав напитался горячей кровью, а пальцы выпустили ременной повод.

Будучи опытным воином, пан Бутля сразу оценил тяжесть раны. Левая рука, считай, не работает, кровь хлыщет ручьем — без перевязки недалеко и до потери сознания. Он не стал искушать судьбу и продолжать рубиться с неожиданно искусным фехтовальщиком, каким оказался грозинчанин, а просто врезал обе шпоры коню так, что тот жалобно заржал и рванул с места в намет. Пану Скалке уже ничем не поможешь, а оставшихся в монастыре товарищей нужно спасать. И геройская гибель в этом деле поможет мало.

Его никто не преследовал. Наверняка, грозинецкий шляхтич удовлетворился одержанной победой и добычей — конь пана Клеменца стоил немало, а тут еще сабля, сапоги, быть может, и кошелек с серебром, жаль, полушубок кровью залит, но и он сгодится, — или просто поленился гнаться за шустрым лужичанином, или, нельзя и такие мысли исключать, побоялся попасть в засаду.

На ходу пан Юржик сунул саблю в ножны и перехватил брошенный повод правой рукой — левая все больше и больше тяжелела. Прислушался. Вроде бы, кроме топота копыт его коня, ничего не слышно. Пронесло. Не выдал Господь! Теперь скорее бы добраться до своих.

И тут темно-рыжий жеребец Юржика споткнулся на полном скаку. Или не споткнулся, а поскользнулся... Какая к лешему разница?

Конечно, опытный всадник может поддержать оступившегося коня поводом, дать выровняться и не свалиться, но не одной рукой и не на такой бешеной скорости.

Пана Бутлю с размаху вынесло вперед, через лошадиную шею. Он упал, крепко приложившись плечом — даже кости захрустели, — но повода из рук не выпустил. Конь прокатился кубарем пару саженей, вскочил и запрыгал на трех ногах, поджимая бессильно повисшую правую переднюю.

— Сломал, лопни мои глаза! — воскликнул пан Юржик, суматошно отряхивая здоровой рукой снег с кожушка. Наклонился, осматривая поврежденную ногу скакуна.

Жеребец прижимал уши, косил глазом и уже не ржал, стонал от боли. Беглый осмотр показал — дело обошлось без перелома, но — хрен редьки не слаще — связки на путовом суставе скорее всего порваны. Ну, если не порваны, то сильнейшее растяжение, отчего радости тоже немного. В любом случае из спутника и помощника темно-рыжий превратился в обузу.

Пан Бутля снял седло, оставив на разгоряченной спине толстый вальтрап — оно понятно, в лесу все равно потеряет, но хоть остынет конь после скачки, не застудит в добавок еще и легкие, — повесил уздечку на ближайший куст. Шлепнул по лоснящемуся крупу. Жеребец неловко заскакал, тряся головой. Потом остановился, шумно выдохнул воздух.

— Ну, прости... — Шляхтич снял шапку, поклонился. — Разошлись наши дорожки. Может, и спасемся, но теперь, брат, каждый сам за себя.

Оставив охромевшего коня на тракте, пан Юржик сошел в лес и пошел вдоль обочины так, чтобы видеть и слышать все происходящее на дороге, но самому оставаться незамеченным.

Присев на пенек, он перевязал руку разорванной нижней рубахой. Перебинтовал туго, поскольку кровь продолжала сочиться, унося с собой последние силы.

Смерклось.

Пан Юржик шагал и шагал. Из всех чувств осталась только ненависть. Он ненавидел грозинчан, а в особенности князя Зьмитрока и пана Переступу, ненавидел короля Юстына, ни к селу ни к городу затеявшего посольство в Малые Прилужаны, ненавидел встреченных на дороге шляхтичей, обезножевшего коня, зимний лес, кусты и деревья, цепляющиеся ветвями за одежду, снег, мешающий идти, проклинал себя за невезучесть и нерасторопность... Но шел. А так хотелось усесться в сугроб, вытянуть ноги, прислонившись спиной к шершавому стволу граба или гладкой коре бука, закрыть глаза и провалиться в сон. Дать отдохнуть усталому телу, а там хоть трава не расти.

От безысходности пан Бутля считал шаги. Сто, пятьсот, тысяча... После тысячи начинал счет сначала — не хотел сбиться.

Две тысячи шагов должны были складываться в версту.

Сколько их уже осталось за спиной?

Может быть, он идет не в ту сторону?

Малые Прилужаны издавна славятся дремучими лесами. Тут можно шагать и шагать, не надеясь встретить жилье...

Успокаивала близость тракта. Ведь когда-нибудь он должен привести, если не к городу или застянку, то хоть к шинку?

Еще тысяча шагов. Затем еще одна.

Не передохнуть ли?

Пан Юржик вздохнул. Его родной Семецк стоит в долине Луги, там, где Прилужаны граничат с Зейцльбергом. Куда местным лесам до тамошних! Да и морозы не сравнятся. И потому пан Бутля знал, что заснуть в зимнем лесу — надежный путь на тот свет. Пожалуй, надежнее только прыгнуть в омут с жерновом на шее. И поэтому он отдохнул стоя, уперев лоб с холодный ствол дерева.

Снова в путь. Ноги отяжелели, словно к ним привязали те самые слитки свинца, которые Богумил Годзелка и Зджислав Куфар подсунули отряду пана Войцека вместо золота и серебра.

Тысяча шагов.

Отдых.

Пятьсот шагов.

Отдых.

Остановки становились все дольше, а переходы все короче.

Не спать...

Шаг, другой.

Правая нога, левая.

Поднять, опустить...

Снег проваливается под сапогом, с хрустом лопается корочка намерзшего за позавчерашнюю оттепель наста, а после рыхлый снег глушит любой звук.

Новая остановка.

Говорят, смертельно измученный человек способен уснуть стоя. Раньше пан Бутля думал, что это придумали для красного словца. Но, вздрогнув и вывалившись из сна, понял — нет, правду болтали.

Хорошо, что проснулся, а не сполз к корням бука, медленно замерзая.

Что-то разбудило его. Какое-то смутно чувство опасности.

Что же?

Ах, да!

Запах. Вернее, вонь.

Как будто псина, но вместе с тем и нет. Есть неуловимое отличие. Вот точно так же несет от шерсти лешачонка, прикормленного паном Войцеком. От Плешки.

— Плешка? — с трудом ворочая языком выговорил пан Юржик.

— Гу! — ответил хриплый басистый голос. Будто бочка загудела.

Пан Бутля скосил глаза. В двух шагах от него возвышался огромный лешак. Куда там Лексе! Лесной хозяин на голову превосходил ростом самого высокого человека. Длинная бурая шерсть спадала волнами с рук, груди и живота. На макушке топорщился гребень жестких волос. Из широких вывернутых ноздрей валил пар.

— Ну, и чего тебе? — с равнодушием, которого даже не ожидал от себя, пробормотал Юржик.

— Гу! Гу-у-у...

— Говорун...

— Гу-у-у...

— Прости, если потревожил. Скоро уйду.

— Гу! — Красные глазки блеснули.

— Точно-точно. Обещаю.

Леший поднял ногу с огромной ступней — след, оставленный в снегу, походил больше всего на отпечаток корзины, — сделал шаг, другой. Остановился:

— Гу!

— Ты чего это? — Пан Юржик отлично помнил, что говорили старики и опытные охотники — встретив лесовика, нужно с ним говорить. Любит лесной бродяга звук человечьей речи, очень любит. Бывало, посидит у костра на корточках, «погукает» и уходит с добром. А вот того, кто за самострел или рогатину хватается, может и об колоду головой припечатать. Чтоб неповадно, значит, было.

— Гу! — Лешак сделал еще два шага, почти скрывшись за деревьями. Прогудел настойчиво. — Гу-у!!

— Вот напасть на мою голову. Будто мало всякого-разного...

Хозяин леса вернулся. Укоризненно, как показалось человеку, покачал головой. Снова «загукал». Шлепнул в нетерпении себя широченной ладонью по ляжке. Эхо от удара прокатилось чуть не по всему лесу.

— Гу-у-у... Гу!

Зверь (а может, и не зверь вовсе?) пошел по своим следам, оглядываясь и недовольно кривя волосатую рожу.

— С собой что ли зовешь? Ну, изволь...

Шляхтич, как ни было тяжело, оттолкнулся от бука и направился за лешим. Тот «загукал», заворочал довольно и пошел широким шагом, раскачиваясь при ходьбе, как сошедший на берег моряк.

Отстать и потеряться пан Юржик не боялся. Протоптанная великанскими ступнями стежка выделялась на снегу не хуже торной дороги. У него даже не возникало вопроса, куда ведет его лешак. Шагаю, и ладно. Хоть вонючий и лохматый, а все же спутник. В Малых Прилужанах, следует заметить, в отличие от Великих, леших не боялись. Уважали, опасались, старались попусту не сердить, но панического ужаса не испытывали. Находились даже ученые люди, всерьез утверждавшие, что людоеды, терзающие земли у Отпорных гор, — близкие родственники прилужанских лешаков, только озверевшие от голода и преследования со стороны людей. Кто знает? Возможно, крупица истины в этих высказываниях и была.

— Скучно стало, лясун? — приговаривал Юржик, стараясь все же не сбить дыхания излишней болтовней. — Оно понятно. Вдвоем как никак веселее... Ты только не спеши уж... А то я не такой бугай здоровый, как ты.

Лес кончился внезапно.

Просто мгновение назад вокруг были деревья и вдруг исчезли. Вернее, сзади и с боков остались, а впереди пропали.

От неожиданности пан Бутля едва не упал. Пришлось здоровой рукой ухватиться за ветку шиповника. Острые колючки вонзились в ладонь. Юржик зашипел, скосил глаза на застывшего черной громадой лешего:

— Ну, привел. Спасибо, конечно. А дальше что?

— Гу! — немногословно отозвался лесовик, отступил, развернулся и словно слился с темнотой. Исчез, будто его и не было.

— А может, и вправду привиделось? — почесал затылок пан.

И тут его внимание привлекли огоньки, мерцающие впереди. Насколько далеко, сказать трудно — все ж таки ночь, снегопад.

Костры?

Пожалуй, да.

Чьи? Своих ли, врагов?

А какая разница? Уж лучше грозинчанам в плен, чем в лесу замерзнуть. Хотя лучше, ясен пень, чтоб оказались свои.

Пан Юржик медленно зашагал к огням.



* * *





Поздний рассвет не принес защитникам монастыря ни радости, ни облегчения.

Драгуны никуда не делись. Благодарение Господу, хоть ночью не сильно тревожили. Шумели у своих костров. Пели песни, хохотали, но на приступ не шли. Поэтому сменявшим друг друга на стенах лужичанам удалось поспать хоть по полночи.

Ендрек, которого Лекса накормил едва ли не насильно, выспался и чувствовал себя словно заново родившимся. Даже Хватан ухмыльнулся, пробегая мимо:

— Ну, ты прям цветешь, студиозус, дрын мне в коленку!

— Правильно делает, — прищурил единственный глаз пан Володша. — На бой так и надо, как на свадьбу!

Хватан хмыкнул, дернул себя за ус и молча убежал.

«А ведь он раньше не таким был, — подумал Ендрек. — В бой бросался очертя голову. Видно, Ханнуся крепко окрутила урядника нашего. Хочет живым вернуться с войны. И правильно... А кто не хочет? Только дурак последний или безумец».

— Худо дело, панове! — из дверей звонницы выбежал, едва не споткнувшись о порог, пан Щибор герба Три Серпа. — Ой, худо!

— Ты не паникуй! — нахмурился пан Володша.

— Т-т-толком говори, что слу-у-училось! — приказал Меченый. Он подошел, застегивая на ходу жупан, под которым виднелась вороненая кольчуга мелкого плетения.

— Подмога, елкин дрын, к ним пришла, пан Войцек!

— Т-точно?

— Чтоб я лопнул не поевши! Не меньше сотни...

— Ты гляди, как ценит нас Переступа! — покачал головой пан Гирса. — Еще чуть, и весь полк подтянет. Пойду пану Цецилю пожалуюсь.

— И еще скажи, пан Володша... — бросил ему вслед Три Серпа. — Скажи, похоже, мол, что чародей с ними.

— Ты точно разглядел или треплешь языком своим, как кобель хвостом? — напустился на него пан Гирса.

— Я треплю? Да я побожиться могу! Одежда не военная. И в седле сидит сикось-накось. Жупан черный, без шитья — не драгун...

— Волосы русые? — вмешался Ендрек.

— Да!

— И борода?

— Т-ты думаешь, Мржек? — скрипнул зубами пан Шпара.

— Не-е... — протянул Щибор. — Какая борода? С чего ты взял? Усишки напомаженные на грозинецкий манер. А бороды не было...

Ендрек выдохнул с облегчением. Не Мржек!

— Д-добро, — кивнул пан Войцек. — Чародей, не чародей... П-п-пошли, пан Володша, к пану Цецилю. Чует мое с-с-се-ердце, бить нас сегодня будут не по-детски.

— А с ним еще один был, — невпопад добавил пан Щибор. — С бородой.

— Русый? — одновременно воскликнули Ендрек и Меченый.

— Не-е, чернявый. Борода, как у козла.

— Тю, из Султаната что ли? — почесал бровь подоспевший пан Раджислав. — Этих только не хватало.

— А м-м-могут?

— Откуда ж мне знать, пан Войцек? Сволочной народ. За деньги мать родную продадут. Сегодня поют, что с Прилужанами, а за спиной Адаухту золотишко в рост дают. Завтра они с Грозином, зато в Выгове могли уже про поставку проса сговориться с местными купцами. Цены-то растут, как на дрожжах. С кем завтра будут? Кого поддержат?

— Тьфу, мразь, — сплюнул на снег пан Володша. — Так мы идем, пан Войцек?

— П-п-пошли.

Меченый с паном Гирсом и паном Раджиславом скрылись в трапезной.

К Ендреку подошел Гервасий с высокой плетеной корзиной.

— Чем потчевать нас будешь, брат? — усмехнулся пан Три Серпа.

— Вас? Нет, дети мои, вас ничем не буду, — с постно-унылым лицом отозвался монах. — Я тут стрелки вражьи с утра пособирал... Может, пригодятся?

— Бельты собрал?! — ахнул Щибор.

— Да я ж не знаю, как они на ваш военный манер прозываются. Вот набрал. С полсотни будет.

— Ай-да молодец, брат! — обрадовался пан. — Дай-ка пяток. Я тут придумал кой-чего! — Он подмигнул Ендреку. — Сейчас я этого чародея из самострела чпокну, пока он беды не наворотил!

Пан Щибор вприпрыжку умчался на звонницу, а Ендрек, вместе с Гервасием, отправились к своему посту — на второй этаж монастырской гостиницы, которая в давние времена, когда к Святому Лукьяну валом валили паломники, могла считаться и уютной, и ухоженной, а сейчас пришла в запустение.

Едва ступив на крыльцо, студиозус почувствовал жгучее беспокойство, как если бы кто-то запустил ему под рубаху полную пригоршню рыжих муравьев. Это ощущение опасности уже давало знать о себе в разграбляемом кочевниками Жорнище и спутать его с чем иным на получилось бы даже при желании.

— Колдуют! — Ендрек охнул и развернулся, приподнимаясь на цыпочки.

— Вот вражье семя! — возмутился Гервасий. — Э, погодь, парень, сейчас я подмогну...

Монах бросил корзину, присел, подхватил Ендрека под колени могучей рукой, а когда выпрямился, студиозус оказался сидящим на плече богатыря.

— Ну что, видно?

— Ага!

Два грозинецких колдуна стояли на вытоптанной площадке, взявшись за руки, словно деревенские парень с девкой, играющие в «ручеек». Один и вправду был русоволос, румян и выглядел сущим мальчишкой — лет семнадцать-восемнадцать, не больше. Лицо второго обрамляла вороная борода, коротко обстриженная на щеках, но свисавшая с подбородка пяди на полторы. Его кожа цветом напоминала пергамент — сразу видно, что не местный уроженец. Южанин. И, скорее всего, из Султаната. Этих еще не хватало на прилужанской земле! Падальщики! Конечно, раскачать и обрушить независимого и сильного северного соседа им за счастье. Медом не корми...

— Что там? — озабочено проговорил Гервасий. У него даже дыхание не сбилось, словно весил Ендрек, самое большое, пару стонов.

Медикус хотел ответить, даже рот открыл, но в это время султанатец топнул ногой. Едва ли не целый сугроб поднялся в воздух, смялся в комок наподобие гигантского снежка — почти сажень в поперечнике — и устремился к монастырю.

Новым чувством — благоприобретенным язык назвать не поворачивался, но все-таки полезным в некоторых ситуациях — Ендрек увидел слабо светящиеся тугие струи воздуха, оплетавшие снежный ком с боков, а также вихри, удерживавшие его на весу и подталкивающие вперед с нарастающей скоростью.

Ударить бы по ним... По струям, то есть, а не по чародеям. Обрубить, расстроить плетение. Тогда и ущерба монастырю нанести они не успеют. Вот только для этого потребовался бы настоящий, обученный волшебник. Лучше всего из реестровых. Например, Радовит, об умении которого много рассказывали Хватан и пан Войцек, или Гудимир, чародей-порубежник из Жорнища. А в себе Ендрек не чувствовал ни способностей, ни навыков. Да и откуда им взяться?

— Да не томи ты, парень, что там? — требовательнее проговорил Гервасий.

— Колдуют... — почему-то шепотом ответил Ендрек.

— Эх-ма... Из самострела бы...

Чего уж и говорить, было бы неплохо. Жаль, далековато стоят колдуны. Наверняка они точно знали, до какой черты добивают лужичанские арбалеты, и заранее выбрали безопасную позицию.

А гигантский снежок приближался все быстрее, нацеливаясь в ворота монастыря. Вот сейчас ударит, вынесет прочные, окованные створки, как смятый пергаментный листок, и тогда рванутся вперед давно уже переминающиеся с ноги на ногу драгуны.

Ендрек попытался мысленно остановить снеговой шар. Надежды мало, но попытка, как говорится, не пытка. Куда там! Если даже в борьбе с Мржеком студиозус ощущал себя слабосильным младенцем, то объединившие усилия грозинчанин и султанатец даже не заметили его вмешательства. А если и заметили, то не сочли нужным отвлекаться на такую мошку. Добро бы кусачая, а то просто трепещет крылышками. Муха-поденка, и только.

«Снежок» врезался в ворота с грохотом и треском.

Взлетел на несколько саженей вверх фонтан из ледышек, щепок, осколков камня.

Трое случайно оказавшихся рядом телохранителей короля рухнули ничком, закрывая головы ладонями. Один из отрядников пана Вожика, конопатый, рыжий пан Рацимир, медленно осел, скользя спиной по стенке трапезной. Из рассеченного булыжником лба на бровь и усы текла светло-алая кровь.

— Все сюда!!! — размахивая саблей, выскочил из-за угла Хватан. За ним бежали еще человек десять.

От грозинецких войск рванулись вперед не меньше сотни спешенных драгун. Остальные прикрывали атаку частой стрельбой из арбалетов.

Чародей-грозинчанин — тот самый, русый — вдруг повалился на снег, нелепо взмахнув руками. Заскреб пальцами по жупану, словно тот в одночасье стал тесным и сдавливал грудь, мешая вздохнуть.

— Есть! Достал-таки! — радостно заорал пан Щибор, высовываясь из узкого окошка звонницы.

Лужичане, выстроившись поперек изуродованного проема в ограде, лупили по толпе врагов не целясь, наугад. А попробуй промазать. И захочешь, не выйдет. Успевай только перезаряжать, а там...

Оставшись один, султанатец выбросил подряд с ладони три огненных шара. Маленькие — каждый легко поместится в обычное ведро.

— Бей! Красный Медведь!!! — Драгуны накатывались все ближе и ближе.

Первый огненный шар с треском врезался в стену звонницы.

Брызнул битый камень.

Второй шар угодил прямо в окно. Что-то гулко ухнуло внутри. Крыша провалилась. Взметнулся плотный клуб белого дыма. Раскоряченная фигура пана Щибора Три Серпа слетела на снег и, дымясь, застыла черным крестом.

— Белый Орел!!!

— Бей-убивай!

— Красный Медведь! Грозин!

Последний огненный шар обрушил остатки колокольни на крышу трапезной, двери которой распахнулись, и на пороге появился Меченый. Сабли в обеих его руках чертили сверкающие круги:

— Шпара! Белый Орел!!!

А первая волна грозинчан уже врывалась за ограду монастыря.

Султанатец вновь поднял руки над головой, закричал что-то, побагровев лицом. С чистого неба — снегопад к утру прекратился и тучи развеялись — вниз рванулась толстая, многозубая молния. И это в снежне, когда по всем законам природы грозы и близко быть не может!

Вот сейчас небесный белый, отливающий голубизной огонь ударит в редкие ряды защитников монастыря, и тогда все — приходи и бери голыми руками.

Ендрек дернулся, сжимая помимо воли кулаки, словно хотел врезать по ненавистной морде чужого чародея. Воздух вдруг сгустился, повинуясь его горячему желанию. Засвистело...

Получилось!

Чародей опрокинулся, словно получил знатную плюху. Аж подошвы сапог задрались к небу.

Молния, вместо того чтобы разметать лужичан, скользнула по стене трапезной, Взрыла снег и мерзлую землю в маленьком палисадничке. Здание сложилось будто карточный домик. Подрубленная молнией стена ухнула внутрь, две другие накрыли ее наподобие шалаша.

Окутанный облаком пыли из трапезной вывалился пан Цециль. Упал на четвереньки, ошалело тряся головой.

А по двору уже кружился вихрь дерущихся не на жизнь, а на смерть людей.

Не меньше десятка грозинчан бросились к пану Вожику, размахивая саблями.

— А, песья кровь! Бей!

Пан Володша, выскочивший невесть откуда, заслонил командира, но повалился посеченный в неравной схватке, пятная снег кровавыми брызгами.

— Скорей, туда! — Ендрек спрыгнул с плеча Гервасия. — За мной!

И уже на бегу он понял, что кинулся в драку без оружия — сабля и самострел остались в гостинице.

— Куда, сволочи?!! Того-этого...

Тяжеленная мочуга походя смела двух драгун. Вернулась, расколола голову третьему, как перезрелую тыкву.

Лекса замер над убитым паном Гирсой и оглушенным Цецилем, закрутил дубину над головой:

— На погибель!

Коренастый лужичанин, из числа прибывших с Юстыном, разрядил арбалет в живот орущему драгуну, прыгнул на следующего, вцепляясь скрюченными пальцами в горло.

У развалин звонницы рубились, стоя спиной к спине, Хватан и пан Войцек:

— Белый Орел! Шпара!!!

Обе сабли Меченого секли наотмашь, словно его руки действовали каждая сама по себе. Урядник отбивал вражеские сабли зажатым в левой руке разряженным самострелом. У их ног корчились уже несколько одетых в жупаны с серебряным шитьем тел.

— Бей! — Ендрек с разбега врезался плечом в спину грозинчанина. Свалился вместе с ним. Начал подниматься, но увидел падающую на него саблю, зажмурился.

— На погибель!!!

Что-то просвистело у щеки, обдувая ветерком.

Студиозус открыл глаза, шаря в снегу в надежде найти хоть какое-то оружие. Пожилой инок — из-под черного клобука торчала пегая борода — поймал драгунскую саблю на окованный железом посох, направил в сторону, ловко подсек грозинчанина под колени.

Гервасий врезался в толпу врагов, поддернув рукава рясы, раздавая увесистые тумаки направо и налево.

— Красный Медведь!

«Хоть помрем как люди, — подумал Ендрек. — Куда с такой силищей справиться?»

Под ладонь ему наконец попала оброненная кем-то сабля.

— Дай! — Пан Цециль уже стоял на одном колене, но с голыми руками.

Медикус бросил ему саблю. Шляхтич подхватил ее на лету, прянул вперед выброшенной на берег рыбиной и воткнул острую сталь драгуну с нашивками урядника в пах.

— На погибель!

Вскочил, завертелся, не задумываясь о защите. В первый миг грозинчане отпрянули, но тут же накатились новой волной, как прибой на песчаный берег.

— Бей-убивай!!!

Защелкали арбалеты.

Монах с пегой бородой упал Ендреку на руки, выронив посох. Гервасий с залитым кровью лицом слепо шарил по сторонам огромными ладонями.

— Золотой Пардус! — Пан Раджислав и еще двое телохранителей пришли на подмогу, оттеснили черножупанное воинство от хрипло «хэкающего» Лексы.

— Переступа! Где ты? — голос пана Войцека взлетел над схваткой.

«Значит, живой, слава Господу!»

Раненый монах хрипло кашлянул, выплевывая Ендреку в лицо сгусток крови, застонал. Студиозус бережно опустил его на снег, заглянул под клобук и обмер.

Орлиный нос, карие строгие, правда, сейчас затуманенные болью глаза, черные брови, высохшая, будто пергаментная, кожа щек. Как же не узнать митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан? Бывшего, ничего не попишешь, но все-таки...

— Пан Богумил?

— Я, мальчик, я...

— Пан Богумил, ты не умирай, я сейчас! — Ендрек подхватил опального архиерея под мышки и потащил в сторонку, к груде битого кирпича, в который превратилась половина трапезной. Уложил, упал рядом на колени.

— Зря ты... — Годзелка слабо шевельнул рукой, указывая на торчащий на три пальца ниже левой ключицы бельт. Кровавые пузыри, вздувающиеся на его губах, лопались, оседая розовыми пленками на бороде, усах...

Видно, и вправду зря. Легкое наверняка пробито. А может быть, и аорта. Не выживет. Даже если бы все лучшие профессора Руттердаха взялись за спасение жизни его преподобия.

— Наклонись... — скорее угадал, а не расслышал медикус.

Ендрек приставил ухо едва ли не ко рту пана Богумила. И различил слабый, прерывающийся от боли голос:

— Меченому скажи... казна в Богорадовке... Жаромир Прызба... Да гляди, «кошкодралам» ни словеч...

Монах напрягся и обмяк. Ендрек протянул руку закрыть ему глаза, но тут лапища Лексы сгребла его за плечо:

— Того-этого... Бежим...

Студиозус поднялся на ноги, пошатываясь, как пьяный.

— Как бежим?

— Быстро!

— А король?

— Да к лешему... — Шинкарь резко ткнул дубиной, сбивая с ног орущего драгуна.

А в ворота валом валили грозинчане.

— Красный Медведь!

Промелькнула перекошенная фигура пан Владзика, полковника Бжезувских драгун.

— Бей-убивай!!!

— Пробиваемся к пану Войцеку и ходу... того-этого... — Лекса продолжал настойчиво дергать Ендрека за рукав. — Не сдюжим...

Отмахиваясь саблей сразу от четверых грозинчан, к ним пятился пан Цециль. На левой руке его безжизненно повис Раджислав.

Ендрек бросился вперед, подхватывая командира телохранителей. Лекса широким взмахом дубины сбил с ног троих драгун, четвертого прикончил пан Вожик, страшный, оскаленный, забрызганный своей и чужой кровью.

— Суки... — захрипел он пересохшим горлом. — Суки... Сдохнем все... А это еще...

Перекрывая лязг стали и крики сражающихся, где-то вдалеке за оградой взревели трубы.

— Дудят, мать вашу... — Пан Вожик сплюнул тягучую слюну и закашлялся.

— Дык это ж... того-этого... — Глаза Лексы округлились.

Грозинчане вдруг заметушились, как муравьи в растревоженном муравейнике. Часть их бросилась к воротам, стремясь вскочить за ограду.

— Твою мать! — Пан Цециль грянул шапку оземь.

Ендрек вскарабкался на кучу битого камня и увидел, как от тракта на черных, будто вороны, драгун накатывается волна всадников на гнедых конях. Горящие огнем кирасы и шишаки с султанчиками. С желтыми султанчиками. И такими же желтыми, цвета весеннего сорняка одуванчика, были трепещущие за плечами каждого всадника крылья.

— Гусары! — заорал Ендрек, подпрыгивая. — Выговцы!!!

Остро заточенные кончары сверкали в вытянутых руках, как нацеленные во врага молнии. С лязгом и хрустом врубилась гусарская сотня в расстроенные, смешанные ряды драгун. Грозинчане не успели развернуться, не успели даже попрыгать в седла коней и гибли один за другим под безжалостной сталью.

— Бей-убивай! Пардус! Бей, Выгов!!!

— Наши! Гусария!!! — Студиозус замахал руками, и тут камень под его ногой подло вывернулся, покатился, подпрыгивая на ходу. Ендрек взмахнул руками, как решившая взлететь курица, и полетел вниз лицом. А потом плотно умятый сапогами снег ударил его в лоб.






ЭПИЛОГ


С высоты птичьего полета некогда скромный, но строгий монастырь больше напоминал городскую свалку. Всюду груды битого камня, обгоревшей дранки, осколки черепицы. Снег вытоптан и щедро измаран копотью и кровью. Уцелевшим монахам, а выжило их всего восемь человек, ни за что не справиться с восстановлением разрушенного грозинецкими чародеями. Тут можно бы повести речь о закрытии обители Святого Лукьяна, если бы не обещание короля Юстына пособить строительству и денежными средствами, и рабочей силой из окрестных сел. Он даже объявил во всеуслышанье, что желает видеть монастырь на том же месте, но больше и красивее прежнего.

К слову сказать, его величество сражение проспал сном праведника в доме игумена. Отец Можислав и пан Каспер Штюц, находившиеся при нем неотлучно, после рассказывали, что поначалу опасались за жизнь его величества, несмотря на успокоившееся дыхание и ровное сердцебиение, — мало ли что мальчишка налечил там? Но после, когда на глазах стала очищаться кожа, выравниваться бугры и зарастать язвы, всякие сомнения отпали. К утру пан Юстын стал почти что прежним красавцем, при виде которого замирало сердце не одной панянки от Тернова до Таращи. Только очень уж измученным выглядел король. Будто на лечение уходил весь запас жизненных сил, отведенный ему при рождении Господом. Поэтому решение лейб-лекаря было непререкаемым — не будить, не тревожить ни в коем случае. Отец Можислав со свойственным ему монашеским смирением согласился. И то правда, не все ли равно? Разбуженный пан Юстын в сражении погоды не сделает. Он всегда отличался большей ловкостью на балах, чем на поединках. А одолеют грозинчане, так пускай лучше сонного возьмут. Все телохранителям меньше стыда будет. Пан Раджислав Матыка, хотя и придерживался иного мнения насчет стыда, спорить с игуменом и лекарем не стал. Оставил двоих воинов на всякий случай, и уж что он им приказал сотворить, если ворвутся драгуны, никто так и не узнал.

Проснулся король лишь к вечеру. Выговская хоругвь, приведенная паном Юржиком — от потери крови шатающимся в седле, но довольным, как обожравшийся сметаны кот, — нанесла грозинчанам сокрушительное поражение. Можно смело сказать — Бжезувский драгунский полк перестал существовать. Из обычных четырех сотен три развеяны в пыль — в плен захвачено немногим более половины, и то, считай, каждый ранен, остальные убиты. Лужичане завладели полковыми клейнодами — бунчуком и хоругвью. Сам грозинецкий полковник, пан Владзик Переступа, позорно бежал с десятком верных людей. Удрал, несмотря на то, что пан Войцек Шпара, срывая голос, вызывал его на поединок.

Гусары разбили полевой лагерь на повороте тракта. Там, откуда паломник, спешащий замолить грехи, впервые видит монастырь. Установили палатки, коновязи, развели костры, в которых тут же, едва утихла горячка боя, кашевары принялись варить кулеш.

Короля, которого выговцы взялись опекать словно дитя малое или роженицу, перенесли на носилках в палатку полковника — пана Малаха Сивоконя. Очнувшись, пан Юстын приказал никому из малолужичан не уезжать.

Да, собственно, отрядники пана Цециля и не думали срываться в путь-дорогу на ночь глядя. Всему свое время, как сказано в «Деяниях Господа», и есть время наносить раны, а есть время их перевязывать. В живых из малолужичанского отряда остались не многие. Четверо с тяжелыми увечьями (в их числе и чудом выживший пан Володша, которому досталось около полутора десятка сабельных ударов) лежали в лазарете. Лейб-лекарь обещал собственноручно заняться их ранами. Остальные собрались у костра. Дважды раненный, к счастью оба раза легко, пан Вожик; Лекса, отделавшийся дюжиной мелких царапин; пан Войцек, которому вражья сабля прочертила кровавый след прямо поверх старого шрама (пан Цециль пошутил — будешь, мол, теперь Дваждымеченый); Хватан с огромной шишкой посреди лба — это конь Владзика Переступы его припечатал (хвала Господу, вскользь), когда урядник попытался достать кинувшегося наутек полковника. Ендрек тоже вышел из боя со здоровенной ссадиной чуть выше правой брови. Так что они с Хватаном без смеха смотреть друг на друга не могли. Масла в огонь подлил пан Каспер Штюц, заявивший с невинным видом: «Вы, вояки, бодались, что ли?» Кроме них, у костра сидели пан Казимеж Боцик с правой рукой в лубке и перевязанной головой (он попал под обрушившуюся стену трапезной), пан Люциан Тарпа из Чернопустовки, что под самым Крыковым, окривевший в последнем бою, да пан Юржик Бутля, присоединившийся к друзьям уже после боя. Он баюкал левую руку, но сохранял бодрость духа и так и сыпал прибаутками, суть которых сводилась все больше к отяжелевшим подштанникам пана Переступы.

— Ежели встречу пана полковника Бжезувского, — говорил он, хитро поглядывая по сторонам, — всенепременно посоветую желтые штаны заказать у портного.

— Это еще зачем? — удивился Казимеж Боцик.

— А слыхали, панове, герой Грозыня, первый богатырь ихний, что еще при Гарашке Струковиче на Малые Прилужаны ходил, красную рубаху напяливал?

— Ну, слыхали, — кивнул пан Казимеж, но тон его не вселял уверенности, помнит ли пан в самом деле или просто соглашается, чтоб пана Бутлю не обидеть.

— Это который горного великана голыми руками задавил? — проявил гораздо большую осведомленность пан Цециль.

— Он самый. А знаете, панове, зачем он красную рубаху носил?

— Чтоб крови видно не было, — пояснил все тот же пан Вожик.

— Верно! Так пан Переступа, поелику с боя бегает, должен желтые штаны надевать.

— Зачем? — опешил Ендрек, но все вокруг уже хохотали, падая чубами на плечи друг к другу, вытирая набегающие слезы, хватаясь за неловко растревоженные раны.

— После поясню, дрын мне в коленку! — Хватан стукнул себя кулаком по ноге. — Ты что, студиозус, не от мира сего?

— Д-добро, пан Юржик, п-повеселил, п-порадовал, — проговорил наконец пан Войцек. — Ра-а-асскажи теперь, как ты гусаров уломал к нам на помощь скакать? — Он многозначительно глянул на устроившихся тут же выговцев числом не менее десятка. Все при оружии и доспехах — не поймешь, просто рядышком погреться присели или охраняют, чтоб не удрали висельники малолужичанские.

— С трудом, — покивал пан Бутля. — С большим трудом, должен признаться. Часовые меня притащили к хорунжему. Тот послушал, посмеялся... Приказал вести к полковнику. И вот тут мне повезло, панове... У полковника в шатре сотник сидел, вином угощался... Мне, ясен пень, никто ни вина, ни горелочки не предложил.

— П-п-попробовали бы, я бы им н-накостылял, — нахмурился Меченый. — И не поглядел бы, что гусары...

— Злой ты, пан Войцек, нету в тебе теплоты... — обиженно покачал головой пан Бутля. — Как же можно — человек с мороза, а ему горелки не предложили?

Прижимавшийся к коленям пана Шпары Плешка гневно «загукал».

— Ты глянь, все понимает лешачонок! — восхитился пан Юржик. — Умные они! Сейчас я вам расскажу, кого я в лесу повстречал...

— Ты, лучше... того-этого... расскажи, как выговчан уламывал.

— Да что там рассказывать? — развел руками Юржик. — Тот сотник как услыхал, что короля, мол, Юстына грозинчане захватить вознамерились, лицом побелел, кричит — на конь, на конь!..

— Прямо так и кричал? — усмехнулся пан Вожик.

— А то? Я сперва думал, пан полковник объяснит ему по-свойски, кому полагается у него в шатре орать, а кому — не очень. Но он ничего, смолчал. Даже не хмурился сильно. Там еще пани была в шатре. Ох, красавица, доложу я вам, панове...

— Т-т-ты не отвлекайся, пан Юржик.

— Да нет, отчего же, — заступился за Бутлю пан Цециль. — Очень даже полезные наблюдения у тебя, пан Юржик. Или не слыхали, панове, никогда?

— О чем это? — почесал ухо Люциан Тарпа. — Я, может, о многом слыхал...

— А о том, что у короля Юстына сын единственный в выговских гусарах служит?

— Э-э, слыхал, отчего ж не слыхать, — согласился пан Тарпа. — Только разве ж сотником? Я думал — наместником или хорунжим.

— А ты сильно много не думай, голова будет как у лошади. Был хорунжим. Был, был, да и сплыл... Попер его Юстын, ох, как попер. Лишил чина хорунжего... А все из-за чего?

— Из-за чего? — удивленно спросил Ендрек.

— Другой раз расскажу, — вдруг посмурнел пан Вожик. — Не видите, гусары на нас уже косятся?

— Да когда мы столичных боялись, пан Цециль? — потянулся закрутить ус пан Казимеж.

— Так, во-первых, их тут четыре сотни, — глянул на него в упор пан Вожик. — Во-вторых, нас три калеки, две чумы после боя. В-третьих, они, как ни крути, нам жизни спасли. Нечего загрызаться. Досказывай, пан Юржик, и спать будем.

— Да чего там досказывать? Сотник этот молодой и пани... Как бишь ее? Ага! Вспомнил. Пани Хележка. Вот они уговорили пана полковника мне поверить. Дали поспать до рассвета и на коней... Ох, и мчали мы, ох, и мчали... Боялись, не поспеем.

— Еще б малость... того-этого... и не поспели бы.

«Это верно, — подумал Ендрек. — И так сколько людей полегло. Телохранители Юстына почти все. Остались те двое, что Раджислав рядом с королем оставил. Сам Раджислав до сумерек не дожил — кровью истек. Сколько лужичан? И кметь, Михась, который нам дорогу показывал, в первой же стычке на бельт напоролся. И Богумил Годзелка... Кто бы подумать мог? И брат Гервасий, и брат Драгомил... А сколько тех, чьих имен я не знал и уже не узнаю? Да, кстати, о Богумиле...»

— Пан Войцек, — сказал он. — Разговор есть...

— П-после, после... — отозвался Меченый. — Утром.



* * *





Утром нового дня король вызвал к себе всех малолужичан, отличившихся во вчерашнем бою. Ну, то есть всех, кого не убили...

Сопровождаемые почетным караулом (или конвоем?) выговских гусар они приблизились к полковничьему шатру.

Пан Юстын Далонь и пан Малах Сивоконь сидели на складных стульчиках посреди расстеленного прямо на снегу ковра. За их спинами толклась полковая старшина. Хорунжий с наместником, сотники. Ендрек сразу разглядел одного из них. Узнал, выделил в толпе. А как же не узнать? Одно лицо, одни глаза. Только волосы чуток потемнее и усы гусарские, нацеленные вниз.

— Друзья мои! Рад свидеться, панове! — Король широко улыбнулся, но тут же погрустнел. — Жаль, что так вышло... Столько славных шляхтичей погибло. А уж смерть монахов, святых людей, и подавно ничем оправдать нельзя.

«Кто ж тебя гнал напропалую, без охраны, через земли врагами занятые? — мысленно отвечал ему Ендрек. — Думал тогда о людях, о смертях?»

Пан Бутля вдруг больно ткнул медикуса локтем в бок:

— Ты что скривился, как будто дрянной горелки дернул? А ну веселее гляди...

Ендрек кивнул.

— Пришла пора вознаградить верность, — продолжал Юстын. — Семьям тех, кто погиб во вчерашнем бою, будет назначен коронный пенсион, чтобы жить смогли безбедно. Детей, ежели кто захочет, можем за казенный кошт за границу на учебу направить. В любой полк Прилужан, Великих и Малых, сыновей погибших зачислять в чин не ниже урядника сразу. Списки погибших мне подадут...

Гусары взволнованно зашумели, одобряя речи короля.

— Кметя не забудь, пан Цециль, — горячо зашептал Ендрек. — Того, что нам короткий путь показывал...

— Хорошо, хорошо, — почти отмахнулся от него пан Вожик.

— Дальше, панове... Тех, кто выжил, тоже наградить положено. Не так ли, друзья мои? Что мною монастырю Лукьяна Бессребреника будет пожаловано, то обговорю я лично с отцом Можиславом. Никто не возражает, панове? Никто. Вот и чудесно. Пан Цециль Вожик!

Поименованный шляхтич сделал шаг вперед и поклонился королю.

— Наслышан я много о твоих шалостях в столице, пан Цециль, наслышан...

Пан Вожик пожал плечами. Ну и что с того, мол?

— Ну что ж... Кто из нас не ошибался? Кто не шалил? Известно мне, пан Цециль, что Нападовский полк остался без полковника. Пан Гелесь Валошек погиб. Да и сам полк здорово потрепан...

«Вами же и потрепан, — со все возрастающим удивлением Ендрек вдруг обнаружил, что сколь ни радовался он воссоединению Великих и Малых Прилужан, как ни переживал из-за свары между двумя народами-побратимами, а оказалось, что отделившиеся бунтовщики ему стали ближе за прошедшее время, чем родные великолужичане. И теперь волей-неволей оценивает он слова короля как снисходительное похлопывание по плечу вместо протянутой открытой ладони. — Кто-то говорил — разбитого кувшина не склеить. Может, и правда уже не склеишь? Горько...»

— Ты, пан Цециль Вожик, получишь полковничий буздыган. Поедешь с нами, я о тебе перед Автухом Хмарой слово замолвлю.

Пан Вожик поклонился:

— Позволишь слово сказать, твое величество?

— Изволь.

— Товарищи мои, паны Казимеж Боцик и Люциан Тарпа, пускай, как поправятся, ко мне в полк идут. Я уже привык к ним, да и они ко мне...

— Будь по-твоему. Серебра из казны я на их лечение не пожалею. Лучших медикусов пусть нанимают.

— Спасибо, твое величество, — в один голос проговорили пан Вожик, пан Тарпа и пан Боцик.

— Дальше, друзья мои, любезное панство. Пан Войцек Шпара был некогда сотником в городе Богорадовка. Каюсь, не без посредства партии «Золотого Пардуса» и личного вмешательства князя Зьмитрока Грозинецкого от чина он отстранен. Ныне, когда грозинчане оскал свой волчий во всей красе показали, в пределы нашего королевства совместно с Зейцльбергом вторглись, видно стало, что год назад прав был пан Войцек Шпара, а не князь Зьмитрок. Потому, ради восстановления справедливости, быть пану Войцеку вновь сотником Богорадовским. Указ на это я подпишу.

— П-п-прошу прощения, твое в-в-величество, — заговорил с легким полупоклоном Меченый. — Но в Б-б-богорадовке сейчас есть сотник. Ве-е-есьма достойный шляхтич. Н-н-н-несправедливо будет его чина лишать ни за что ни п-п-про что.

— Пан Войцек, соглашайся, — зашипел позади Ендрек. — Надо нам в Богорадовку. Потом объясню...

— Так ты отказываешься от чина сотника, пан Войцек? — Юстын приподнял бровь.

— Н-нет, не отказываюсь. Оставь при мне пана Либоруша П-п-пячкура.

— А кто это?

— Тот, кого н-на мое место н-н-назначили.

— А ты уверен, что хочешь с ним служить вместе? И что он захочет?

— Оставь, т-твое величество, мне п-п-пана Пячкура, а с ним мы до-о-оговоримся.

— Хорошо. Убедил. А твои друзья, пан Войцек? Троица, что за твоей спиной стоит. Я сразу понял, что с тобой они, а не с паном Цецилем.

— Мы с п-п-паном Цецилем одно дело делали. И, даст Господь здоровья, дальше б-будем делать. Но ты прав, твое величество, они д-д-давно со мной по Прилужанам носятся.

— Чем их наградить, не подскажешь?

— Д-да ума не приложу, т-т-твое величество. Пускай сами ска-а-ажут.

— Неужели? Хорошо. Итак, друзья мои, чем наградить вас?

— Дык, дрын мне в коленку, — развел руками Хватан. — Не знаю я. Хочу воевать. Бить сволочь грозинецкую, волков-рыцарей опять же...

— И все?

— И все, дрын мне в коленку...

— Достойное желание, — улыбнулся Юстын. — Ты простолюдин?

— Отец — рыбак. Так вот выходит.

— Выходит, отец — рыбак, а сын — герой?

— Ну, так уж и герой, дрын мне в коленку...

— Герой, герой, не спорь. Дарю тебе... Как звать-то его, а, пан Войцек?

— Янеком з-зовут. П-прозвище — Хватан.

— Ну, коли Хватан... — задумался на мгновение король. — Значит, будет с сегодняшнего дня паном Янеком, а герб у него отныне — Билозир.

Хватан открыл рот, но вместо слов сумел выдавить лишь невнятное «э-э-э».

— Я вижу, что ты благодарен мне, пан Янек Билозир, — кивнул король. — Представь мне следующего твоего спутника, пан Войцек.

— П-пан Юржик Бутля из Семецка. Ч-ч-чистокровный шляхтич...

— Что бы ты хотел получить от короля, пан Юржик?

— Я? Да ничего, — довольно грубовато ответил шляхтич. — Сабля при мне, конь тоже, вроде, имеется. Врагов хоть отбавляй. Что еще надо?

— Ну, а все-таки?

— Да я даже не знаю, твое величество... Разве что штоф горелки?

Окружающие Юстына выговчане рассмеялись. Король движением руки остановил их:

— Горелки? Изволь... Что сказано, то сказано. Выпьешь за мое здоровье?

— Честно? — насупился пан Юржик.

— Честно. Что нам скрывать — все свои.

— Тогда — нет. Я выпью за упокой своих друзей. Пана Стадзика Клямки, урядника Грая, Хмыза из крыковских гусар, Даника, Самоси и Шилодзюба, Гапея-Тыковки...

— Довольно! — охрипшим голосом воскликнул Юстын.

— Ну, ежели на то будет королевский приказ, так не стану... — пожал плечами шляхтич.

Король закрыл глаза ладонью, вздохнул:

— Не будет приказа. Поминай. — Голос его звучал глухо, словно придушенно. — Пан Войцек. Кто там у тебя следующий?

— С-следующий? Пускай будет Л-лекса.

— Богатырь... — Юстын внимательно оглядел опирающегося на мочугу Лексу. — Из простолюдинов?

— Да... того-этого... твое величество. Шинок я держал... того-этого... около Кудельни.

— Это по Хоровскому тракту, — коротко бросил пан Малах Сивоконь.

— Спасибо, пан полковник. Чего хочешь, Лекса?

— Да ничего... того-этого...

— Они что, сговорились у тебя, пан Войцек? — В голосе пана Далоня проскочило плохо прикрытое раздражение.

— Откуда мне знать, т-т-т-твое величество?

— Дык... того-этого... не сговаривались мы. Мне и взаправду ничего не надобно... того-этого... Я всю жизнь... того-этого... путешествовать мечтал... Оттого и с ними попросился.

— Напутешествовался? — смягчился король. — Хочешь, шинок подарю? Могу в Выгове, могу в Уховецке. А хочешь, в Хорове?

— Нет, благодарствую... того-этого... Надоело. Я еще с панами поезжу. В Богорадовку вот... того-этого... хотел бы... Под лежачий камень, как говорится... того-этого... рот не разевай.

— Что? — Юстын вздрогнул, а паны наместник и хорунжий прыснули в усы.

— Л-лекса у нас ма-а-астер на пословицы, — пояснил Меченый.

— Да? Ну, ладно. Так чем же его наградить?

— А добавь, твое величество, еще... того-этого... штоф горелочки к тому, что пану Юржику жалуешь, — переступил с ноги на ногу великан. — Я... того-этого... выпью с дорогой душой.

— Хорошо, — кивнул Юстын. — Дальше!

— Д-дальше у нас медикус о-о-остался. Ендрек, студиозус Руттердахской а-а-академии.

— С ним разговор особый будет.

— Я т-тоже так думаю, — согласился пан Войцек и, как оказалось, здорово ошибся.

— О награде, — нахмурился король, — я полагаю, друзья мои, вы все понимаете, даже речи идти не может.

Повисла тягучая тишина, в которой все присутствующие хорошо расслышали громкий шепот Лексы:

— Это еще чего... того-этого?

— Студиозус, именуемый Ендреком, нарушил Контрамацию. А Контрамация — один из главных законов Прилужанского королевства.

— Как «нарушил»? — опешил Ендрек. — А! Ну, то есть, да, конечно, нарушил...

— Видите, друзья мои, он даже не отрицает. Лечение посредством волшебства есть незаконное использование волшебства. А следовательно...

— Э! Прошу прощения, ваше величество! — К палатке быстрым шагом приближался Каспер Штюц. Лейб-лекарь подпрыгивал на ходу, как диковинная птица — не то кулик, не то журавль. — Нельзя же так, ваше величество!

— Почему нельзя? — приподнял бровь король. — Неукоснительно соблюдение законности есть одно из главных обещаний, которое я давал народу Прилужанского королевства, всходя на престол.

— Но ведь он же вас вылечил! — возмутился пан Каспер. — Вас, не кого-то постороннего.

— А это не имеет значения! Ради чего ни нарушался бы закон, преступление остается преступлением. — Пан Юстын обвел глазами столпившихся к этому времени военных, нескольких монахов, включая отца игумена, израненных бойцов из отряда пана Цециля. — Разве равенство перед законом всех и каждого не есть первый признак честности державы?

У Ендрека защекотало в носу. Казалось, еще чуть-чуть, и расплачется от обиды, как мальчишка. До каких же пор будет судьба тыкать его носом в, мягко говоря, навоз? Честность, законность... Небось, когда с жизнью прощался, то готов был какую угодно помощь принять и от кого угодно, а теперь... И вдруг обида сменилась злостью. Ах ты так? Ну, не жалуйся потом! Будь что будет!

— Прошу прощения, твое величество, — преодолевая предательскую дрожь в голосе проговорил студиозус. — Я согласен, что каждые должен нести ответственность за свои поступки, а в особенности за нарушение Контрамации. Но в таком случае пан Юстын Далонь тоже должен быть взят под стражу...

— Ты что морозишь, мальчишка?! — возмутился гусарский полковник. Даже с места привстал, схватившись за рукоять сабли.

— П-правду он говорит. — Пан Войцек сунул большие пальцы за пояс, слегка сгорбился. — Тут с-с-сегодня много нарушителей Ко-о-онтрамации собралось.

— Что вы такое говорите, панове? — пробасил тщедушный отец Можислав.

— Если надо, я перед лицом Господа засвидетельствую нарушение закона нашим королем, — вмешался пан Юржик. — Ну, тогда еще не королем, ясен пень. И даже не претендентом на корону.

— И я присягну, дрын мне в коленку! — Хватан шагнул ближе, подпирая Ендрека плечом.

«Порубежники своих не бросают», — вспомнил студиозус.

Гусары заволновались. Послышались язвительные слова:

— Быдло малолужичанское!

— Клеветники!

— Гнать поганой метлой...

Пан Малах поднялся во весь немалый рост:

— Тихо, панове! Твое величество, пан Юстын, что я слышу?

Король молчал. Сцепил пальцы на коленях, опустил голову.

— Пан Юстын...

— Твое величество...

— Да, я присутствовал, когда чародей Мржек с попустительства князя Зьмитрока Грозинецкого нарушал Контрамацию, — проговорил король. — Но чародейства я не творил! И корысти с беззакония не имел!

— Спаси нас, Господи, и помилуй! — сотворил знамение игумен.

— Я не вправе судить королевские поступки... — закивал головой Каспер Штюц. — Так, не вправе. Но неужели этого юношу не оправдывает такое же отсутствие корыстного умысла? Так, он творил чародейство, но не надеясь на выгоду...

— Колдовать разрешено лишь реестровым чародеям! — воскликнул король.

— Т-тогда позволь мне предложить Ендреку м-м-место реестрового чародея в Бо-о-огорадовской сотне, — твердо, насколько позволяло заикание, сказал пан Войцек. — Я — сотник, имею право набирать себе людей.

Юстын скосил глаза направо, налево. Потер кончик носа. Проговорил, словно через силу:

— Хорошо. В реестровые так в реестровые...

— Учиться парню надо бы... — попытался вмешаться Штюц.

— Молчать! — взорвался король. Покраснел лицом, выпучил глаза. — Лекарей никто не спрашивает! Сейчас в двое суток в свой Руттердах умотаешь! — Чуть потише добавил: — Сказал, в реестровые! Все. И чтоб глаза мои не видели их больше. В Богорадовку, в Нападовку... Вперед! Дела ждут, служба промедления не терпит. Все.

Ендрек почувствовал, как сильные пальца Меченого волокут его за рукав шубы. Вокруг мелькали кирасы, шишаки, желтые крылья, а в голове билась одна мысль: «На лжи нового счастья не построишь...» Потом в его руках оказались поводья, под ладонью — грива...

Трясясь в седле направляющегося на север коня, студиозус пришел в себя. Огляделся, поднял лицо к небу, ожидая способную остудить разгоряченные щеки снежинку. Не дождался — позавчерашний снегопад не думал возвращаться. Светило солнце, в густой сини плыли далекие перистые облака.

Хорошо было бы стать орлом. Свободной, сильной птицей. Взлететь в прозрачную вышину, наплевав на людские заботы и хлопоты, ложь и предательство, ненависть и вражду... Посмотреть сверху на суетный мирок...

Ендреку даже показалось, будто высоко-высоко, близко к солнечному диску настолько, что перья должны трещать и дымиться, он разглядел крошечный черный крестик. Вот он — орел. Король всех птиц. Плывет, играя воздушными струями.

Что он видит?

Трудно ответить.

Возможно, бредущего по колено в снегу пана Владзика Переступу, который загнал коня, спасаясь от погони...

А может, переправляющиеся через Лугу новые дружины рыцарей в белых плащах с изображением черного коршуна? Серые ленты кнехтов, пестрые покрышки обозов...

Или сожженные города и села Малых Прилужан, толпы беженцев на дорогах. Собирающиеся между Искоростом и Жулнами полки рошиоров. Правобережье Стрыпы и грязную, в проталинах, степь, чамбулы кочевников, устремляющиеся в укромную долину между четырех холмов, где вокруг приплюснутых шатров торчат бунчуки из раскрашенных конских хвостов, широкоплечего русобородого лужичанина в простом черном жупане, с презрением взирающего на окруживших его аскеров.

Но, в любом случае, орел всего лишь птица и не смог бы разглядеть вдруг выросший до небес, заслоняя солнце, касающийся растрепанными волосами облаков, силуэт костлявой девки в поневе и белой рубахе, с багряным платком в руке.

Мара-Смерть беззвучно хохотала, радуясь настоящим и грядущим кровавым требам...




 сентябрь 2005 г. — январь 2006 г.






СЛОВАРЬ


Адмирация — восхищение (устаревш.).

Антидотум — противоядие (устаревш.).

Аршин — мера длины. Приблизительно 71 см.

Байстрюк — (от «бастард») незаконнорожденный сын (укр.).

Баллотада — элемент высшей школы верховой езды над землей, школьный прыжок на месте, при котором лошадь, находясь в воздухе, передние ноги подгибает к животу, а задние разгибает в путовых суставах, как бы показывая подковы.

Бард — общее название конского доспеха. Изготавливается из кольчуги, кожи или простеганной ткани. Полный конский доспех включает в себя шанфрон (защиту морды), критнет (защиту шеи), пейтраль (защиту груди), круппер (защита крупа) и фланшард (пластины для защиты боков).

Бармица — кольчатая защита шеи и нижней части лица; обычно прикрепляется к шлему.

Батман — силовой прием в сабельном фехтовании. Сбив клинка противника в сторону.

Билозир — сокол-чеглок (укр.).

Буздыган — оружие наподобие булавы, символ полковничьей власти.

Буцегарня — тюрьма, кутузка.

Великодень — церковный праздник. День пролития крови сошедшего на землю Господа.

Вершок — мера длины. Приблизительно 4 см.

Возный — судейская должность в Прилужанах. Коронный возный исполняет роль верховного судьи, весомее его слова только слово короля.

Вочап — шест колодезного журавля (белорус.).

Галун — плотная лента или тесьма, золотая, серебряная или мишурная; нашивка из такой ленты или тесьмы на одежде.

Гарашек Струкович — легендарный король Великих Прилужан в древние времена.

Гетман — командующий войском: великий (главнокомандующий реестровым войском и ополчением на случай войны) и польный (командующий пограничными отрядами).

Глечик, глек — высокий глиняный кувшин без ручки (укр.).

Госпиция — больница, приют (устаревш.).

Гусары — тяжелая конница в Прилужанском королевстве и Грозинецком княжестве. На бой выходят в кирасе, шлеме и поножах. К наспинной части кирасы прилужанских гусар полагается украшение в виде крыльев. Кони гусар, как правило, защищены доспехом — бардом. Вооружаются кончаром (меч первого удара) и саблями.

Деликвент — преступник (устаревш.).

Доброгнев — король Прилужанского королевства, при котором победоносно закончилась Северная война, Грозинецкое княжество стало вассалом Прилужанской короны, а также была принята Контрамация.

Домовина — гроб (укр.).

Драгун — конница в Прилужанском королевстве, Грозинецком княжестве, Зареченском королевстве. В вооружение драгун входит сабля и арбалет. Могут вести бой как в конном, так и в пешем строю.

Жупан — верхняя мужская одежда зажиточного населения, преимущественно из темного сукна. По крою жупан напоминает сермягу с двумя клиньями. Украшается позументом и галуном. Воротник и обшлага делаются из цветного бархата или меха.

Застянок — деревня, населенная по большей части обедневшей шляхтой.

Зерцало — доспех из двух скрепленных щитов, один из которых прикрывает грудь, а другой — спину.

Инфамия — позор (устаревш.).

Карузлик — представитель низкорослого народа (средний карузлик достигает макушкой до солнечного сплетения среднему человеку), населяющего Синие горы в левобережье Здвижа. Искусные каменотесы, рудознатцы, землекопы. Стойкие бойцы. Народ очень малочислен.

Кептарь — мужская или женская короткая меховая безрукавка.

Коломийка — народная песня, строфа которой представляет четырнадцатисложное двустишие; массовый танец в плотном кругу под шуточные припевы.

Конексии — связи, знакомства (устаревш.).

Контрамация — закон Прилужанского королевства, по которому заниматься чародейством разрешается лишь на коронной службе так называемым реестровым чародеям.

Конфесат — исповедь (устаревш.).

Кончар — длинный кавалерийский меч с трехгранным сечением лезвия. Скорее колющее, чем рубящее оружие. Используется как копье для первого таранного удара при атаке конницы.

Кочевники — народы, заселяющие правый берег реки Стрыпы. Разделены на три больших родо-племенных союза — аранки, гауты и могаты. Скотоводы. Разводят коз, овец, коней и мохнатых степных коров.

Кочкодан — обезьяна (польск., устаревш.).

Крук — ворон (укр.). В Великих Прилужанах так называют разбойников шляхетского происхождения.

Кунтуш — верхняя мужская распашная одежда зажиточного населения. Представляет собой кафтан с рукавами, в которых сделаны прорези для рук или разрезы до плеча. Одевают кунтуш поверх жупана и подвязывают цветным поясом. Кунтуш шьют из дорогих ярких тканей и украшают мехом или галуном.

Кучма — лохматая шапка (укр., белорус.).

Маеток — имение, загородный дом шляхтичей.

Мазыл — почтительно обращение к мелкопоместному дворянину в Угорье.

Маршалок — выборный председательствующий в Сенате Прилужанского королевства.

Месяцы: стужень — январь, зазимец — февраль, сокавик — март, пашень — апрель, кветень — май, червень — июнь, липень — июль, серпень — август, вресень — сентябрь, кастрычник — октябрь, подзимник — ноябрь, снежень — декабрь.

Морг — единица земельной площади. Приблизительно 0,6 га. От польского — morga.

Мочуга — дубина, изготавливаемая из молодых дубков. На коре живого деревца делаются разрезы, куда заталкивают осколки кремня. Когда они обрастают древесиной, дерево срубают и обтесывают рукоять.

Мятель — старинная дорожная осенняя или зимняя одежда, похожая на плащ.

Наместник — помощник командира полка, занимающийся набором и обучением молодых солдат.

Падмурак — фундамент, основание (белорус.).

Пелеус — головной убор из фетра, плотно прилегающий к вискам.

Подскарбий — государственный казначей.

Поприще — мера расстояния, равная дневному пути всадника.

Посольская изба — нижняя палата Прилужанского сейма, собирающаяся во время выбора короля или решения вопросов, жизненно важных для всей страны.

Почтовый — младший воин народного ополчения Прилужан, подчиненный товарищу.

Профиция — польза, полезность (устаревш.).

Путлище — кожаный ремень, на котором крепится стремя.

Пядь — мера длины, приблизительно 18–19 см.

Ремонтер — военный службы обеспечения, занимающийся пополнением конского поголовья в кавалерию.

Рчайка — веретено (белорус.).

Сейм — высший законодательный орган в Прилужанах. Состоит из двух палат — Сената, в состав которого входят именитые князья, магнаты и военачальники, и Посольской избы, собираемой лишь на время выборов короля или решения жизненно важных для королевства вопросов.

Скивица — челюсть (белорус.).

Стон — мера веса, приблизительно 4,8 кг.

Стронга — форель (белорус.).

Тарататка — верхняя одежда в виде куртки из тонкого сукна с нашитыми на груди шнурами.

Товарищ — младший командир шляхетского ополчения в Великих и Малых Прилужанах. Каждый товарищ, в зависимости от достатка, приводит на службу от двух до десятка почтовых.

Трубация — переживание, беспокойство (устаревш.).

Упелянд — верхняя мужская одежда различной длины для торжественных случаев, прогулок, верховой езды. Рукава сильно расширяются книзу, часто достигают земли; низ и края рукавов отделываются фестонами листообразной формы; иногда применяется отделка мехом.

Урядник — десятник реестрового войска Прилужанского королевства.

Ухналь — подковный гвоздь.

Хорунжий — помощник и первый заместитель командира полка.

Хэвра — банда, шайка.

Цурубалка — продолговатая деревянная палочка вместо пуговицы (белорус.).

Чамбул — небольшой конный отряд кочевников, насчитывающий от десятка до двух сотен всадников.

Чембур — повод недоуздка для привязывания лошади.

Шапан — традиционная мужская распашная одежда у кочевых народов (казах.).

Шастры — исторические песни (калмыц.).

Шастрычи — певцы-сказители у кочевников.

Шинок — трактир, корчма.

Шишак (зишаг) — открытый шлем с открытым куполом, козырьком, наносником, нащечником и назатыльником.

Шпара — замочная скважина (укр.).

Шпильман — странствующий музыкант и певец в Прилужанском королевстве и северных княжествах. Название пришло вместе с первыми певцами из Руттердаха.

Эдукация — образование (устаревш.).

Элекция — избрание короля в сейме на собрании Посольской избы.

Эркер — выступ в виде фонаря во внешней стене здания, предназначенный для увеличения площади помещения.

Эстима — уважение (устаревш.).

Эфекты — чувства (устаревш.).