Разбойник Кудеяр
Владислав Анатольевич Бахревский








В книгу известного современного писателя-историка В. Бахревского вошли романы, повествующие о людях и событиях XVII века.

«Разбойник Кудеяр» посвящён одному из самых легендарных персонажей русской истории.






Владислав Бахревский

Разбойник Кудеяр





Часть 1

Московские порядки





Глава первая


1


Москва принимала патриарха великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока кира Макария.

Первым из антиохийских патриархов, посетивших Россию в 1586 году, был кир Иоаким.

Он приехал в страну, на которой все еще лежала тень грозного царя Иоанна Васильевича. Принимали патриарха, как принял бы сам Грозный. Святейшего осыпали подарками, льстили, задавали в его честь пиры, потрясали великолепием церковных служб. А всего желания, тайного и явного, — пусть помолится за почившего царя, пусть возлюбит Россию душой и, воротясь в свои восточные страны, подвигнет вселенских патриархов на учреждение Московского патриархата.

Об усердном заступничестве Иоакима и через семьдесят лет помнили благодарно. Время его приезда у потомков сливалось со временами царя Ивана. Велика была страшная, лучезарно сияющая, убогая в нищенской святой смиренности, в гордыне, низвергающая и попирающая, багряная и голубая, черная и белая слава прадеда. А потому царь всея Руси Алексей Михайлович приказал воздать почести патриарху киру Макарию вдвойне против тех, какие оказаны были патриарху киру Иоакиму.

Гостю объявили: государь по приезде его примет не через неделю, как принимает самых высоких, царскому сердцу приятных особ, а на третий день.

День этот совпал с благодатным и торжественным праздником рождения Алексея Алексеевича, радостного сына счастливого отца и царя.

Начались для арабских монахов хлопоты, сердцебиения и боязни.

К патриарху и его людям приставили драгоманов — знатоков иноземных языков — обучать русским мудроватым правилам, как царю кланяться и как ему говорить, где тихо, где громко.

Архидиакону Павлу Алеппскому, сыну патриарха Макария, достался драгоман Георгий, русый красивый муж, с умными скорыми глазами. Лицо у него было бы совсем ангельское, да сжатый властно рот, да взгляд, который все ласкает, ласкает, а потом как замрет, как просверлит, до всего дознаваясь и безмерно печалуясь всему… Павлу Алеппскому шепнули: драгоман этот лучший. Полгода не прошло, как приняли в Посольский приказ, а уже все начальство приметило его и приветило. Языков он знает множество: татарский, польский, немецкий, английский, валашский, греческий, шведский и латынь. Сам он человек русский, а жил все время на чужбине. Бывал в Аравии, поклонялся в Иерусалиме Гробу Господню, возможно, и в Алеппо был, но арабского языка не знает. У московского царя семьдесят переводчиков, а такого, чтоб знал арабский язык, не было и нет.

После урока Павел Алеппский, ища дружбы, сказал драгоману:

— Какой удивительный, благочестивый у вас государь! Как любит и почитает его народ! Мы проехали многие страны, но такого не видали нигде.

— Наш государь молод, — ответил драгоман, глядя в глаза архидиакону, — с годами благочестие его усилится, благодеяния возрастут. Наш государь любит раздавать бесчисленным нашим нищим щедрую свою милостыню, и слава его будет велика среди тех, кто любит Бога, и особенно среди тех, кто служит ему.

Архидиакона смутили слова драгомана. Они были хвалебны, правильны, но они пугали.

— Патриарх Макарий молится за Россию, — сказал архидиакон. — Ваше государство постигло большое несчастье: чума унесла много людей…

— Государь плакал, въезжая в Москву. Сам он прятался от моровой язвы в городе Вязьме. А Москва тем временем помирала, но, слава богу, вся не вымерла.

Голова ближайшего советника антиохийского патриарха, сочинителя описаний его дел и дорог, заболела от напряжения. Кто он, этот драгоман? Почему он говорит так смело? Искуситель, выведывающий настроения и думы иноземцев, или просто умный, превелико образованный человек?

Так как же быть с тобою, драгоман? Оттолкнуть тебя или расположить? Доносчиков вокруг много, а друзей нет. Чтобы узнать чужую страну, чтобы понять, как она живет, нужны друзья.

— За твои труды, Георгий, я хочу сделать тебе подарок, — сказал архидиакон драгоману. — Возьми себе эту шкатулку из драгоценной слоновой кости. В ней алеппское мыло.

— Спасибо, — Георгий поклонился, — это действительно драгоценный подарок. Я не заслужил его. Если святому отцу хочется сделать приятное своему покорному слуге, одари меня знаком солнца. Я невзначай увидел его на твоем столе — диск с пылающей короной вокруг.

— Но это же не золото! Диск только слегка позлащен. Он из бронзы. А письмена на нем бессмысленные. Это языческий талисман. Я купил его в Стамбуле.

— Люблю ненужные, загадочные вещи. Такого талисмана я еще не видел. И он велик. Я пришью его на рубашку, и он будет защищать мое сердце от коварного удара.

— Не расскажешь ли ты мне, Георгий, подробно о въезде государя в Москву? Мы видели процессию из окна. Это было красиво и величественно, но я хочу знать подробности. Я поведаю об этом великом событии всему миру.

— Я согласен, — ответил драгоман.

Они разговаривали на греческом языке.

2


Торжественно и скорбно вступил государь в стольный свой град.

Въезд, как и все другие российские дела, был совершен с промедлениями, с раздумьями, с опаской, но основательно и наверняка. В субботу третьего февраля прибыл в Москву патриарх Никон. Он вместе с царицей, царевнами и младенцем-царевичем спасался от чумы в лесах, потом приехал к Алексею Михайловичу в Вязьму укрепить в себе молодого государя, молитвами отвести беду от Московского царства. Измученный страхами, всегда благодарный наперед, готовый награждать за любую, самую ничтожную помощь, царь повеличал собинного своего друга титулом, который носил и сам.

Великий государь отныне, патриарх Московский и всея Руси Никон из осторожности не писался пока государем, но все, кто обращался к нему с грамотками, не забывали про новый титул патриарха. Впрочем — только может ли быть такое? — челобитчики не подластивались, писали патриарха государем ошибочно, по старинке: патриарх Филарет носил этот высокий титул. Правда, он был отцом царя Михаила…

Великий государь и патриарх прибыл в Москву первым, дабы придать Алексею Михайловичу твердости, убедить примером, что жуткая опасность миновала.

Февраля на девятый день пожаловала в кремлевский дворец царица Мария Ильинична.

Царь ехал с нею, но потом решил помолиться в монастыре Андрея Стратилата. Монастырь был всего в пяти верстах от Москвы, и на следующий день все московские храмы ударили радостно в колокола, возвещая народу, что государь едет занять престол, беда миновала тех, кто не помер, жизнь продолжается.

Попы и бояре встретили царя у Земляного вала. Под звон через поредевшую толпу двинулся царский поезд на Красную площадь.

Впереди несли знамя Успения Владычицы, потом нерукотворный образ в честь Хитона Господня, сберегаемого в Москве. Далее по порядку несли знамена с образами Георгия Победоносца, Дмитрия Солунского, Михаила Архангела. Чуть возвышаясь над знаменами, будто осеняя процессию крыльями, плыл царский герб — двуглавый орел. Герб охраняла конница. За конницей священство с крестами. Далее ратники в честь Троицы тремя рядами. Одеты в цвета полковых знамен.

Возле церквей войско и встречающие государя молились. Церквей по дороге было множество.

Алексей Михайлович так и шел всю дорогу пешком, сняв шапку и плача. Пустовата была Москва после моровой язвы.

Стоило появиться царскому поезду на Красной площади, как вышли стрельцы с метлами и усердно размели путь.

Вошли в Кремль. И снова царь плакал.

Плакал, поворотившись к безобразной Спасской башне. На Рождество сгорели деревянные брусья внутри часов. Башня рухнула, раздавила два кирпичных свода. Сверзлись и побились статуи, пал наземь колокол большой, замолк соловушка медноголосый, а слыхать его было на десять верст.

Как тут не поплакать? Только царю не плакать, веселиться полагается. И на третий день по приезде царь устроил великий пир в честь рождения Алексея Алексеевича, а заодно оказывая расположение и милость свою иноземным гостям.

3


Звать в Кремль патриарха антиохийского кира Макария государь прислал троих: попечителя царских палат, великого стольника и главного судью.

Говорил великий стольник, переводил драгоман Георгий. Ему все было интересно, он сиял глазами, но слова выговаривал внятно и бесцветно, дабы не выделяться. Как бы ни был умен переводчик, не он творит государственное действо, творят его начальные люди, говоря то, что им говорить наказано еще более сильными людьми.

Патриарха ждали сани. Перед санями — длинная цепь празднично выряженных стрельцов. У каждого в руках один из многочисленных подарков антиохийского патриарха русскому царю.

От крыльца патриаршей резиденции до крыльца Благовещенской церкви живой коридор — стрельцы со знаменами. Патриарх благословил стрельцов.

На лестнице из Благовещенской церкви в покои царя Макария встречали и приветствовали три важных сановника. Они сказали:

— Благополучный царь, величайший среди царей, самодержец всех стран Великой и Малой России Алексей Михайлович кланяется твоей святости и приглашает твое блаженство, святой отец Макарий, патриарх великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока, чтобы ты благословил его и оказал ему честь своим посещением. Он спрашивает о твоем здоровье и благополучии.

Перед внутренними покоями Макария встретили других три сановника, еще более важных и родовитых, но и они сказали то же самое приветствие. Эти ввели патриарха во внутренние покои, и тут навстречу ему двинулись бояре и высшие думные чины. Патриарх благословил их.

4


Павел Алеппский видел, как дрожали от волнения руки отца, как он чуть не уронил свой посох, отдавая его привратнику. И голос был чужим. А ведь не впервой отворялись перед Макарием двери земных владык.

Двери отворились!

Антиохийский патриарх Макарий вступил в тронный зал Русского государства. Приблизившись к трону, патриарх обратился к иконе, висевшей над царем. Глух и бездушен был голос, но первое страшное мгновение уже миновало. Сподвижники патриарха едва слышно, как учили драгоманы, пропели «Достойно есть». Поклонились иконе. Теперь можно было кланяться царю.

Поклонились и воззрились. И все, кто воззрился на Алексея Михайловича, забывая страх, потеплели глазами, перевели дух и чуть пошевелились, обретая спокойствие и достоинство.

Ясноглазый молодой царь, статный, красивый, улыбался. Он улыбался не вообще, а улыбался им, слугам Господним, пришедшим к нему, и так хорошо, по-домашнему, с таким любопытством во взорах, с таким нетерпением в жестах, что каждый понял: он нужен царю.

Знали бы они, у государя оттого так весело на сердце, что удалось ему прехитрое дело: в большом своем тяжком наряде, в Мономаховой шапке бегал он смотреть в потайные оконца да в дверные щели на них, с радостью и ужасом идущих к нему. И ведь все видел! И как патриарх с саней сходил, как на икону молился, как стрельцов благословлял, как его бояре в покои проваживали. А там вспрыгнул живенько на трон, поерзал, ища удобства, и государственно закаменел.

И вот гостей ради государь всея Руси сошел с трона.

Патриарх, скованный робостью — спина колом! — благословил самодержца и ткнулся ему в плечо, как учили: изобразил поцелуй. Царь ответил без притворства, с удовольствием целуя румяными губами святейшего в голову, и облобызал ему правую руку. Помешкав, Алексей Михайлович сказал:

— Хвала Богу за благополучный твой приезд! Как ты себя чувствуешь? Как ты совершил путь? Как твое здоровье?

Говорил горячо, искренне, и Георгий, чуть забываясь, так же стремительно и радостно перевел слова государя.

На все эти вопросы русской вежливости отвечать было совсем необязательно, и патриарх пожелал царю всяческих благ, вернее — те из них, какие накануне вспомнили, записали и выучили наизусть.

Царь пригласил патриарха сесть. Возле трона по этому случаю стояло кресло.

В честь архиерея царь был без шапки, снял ее в самом начале церемонии. Шапку держал один из приближенных.

Как только уселись, к Алексею Михайловичу подошел боярин, приподнял царскую руку и стал держать ее. Началось то великое действо, ради которого настоятели монастырей, священники и монахи, дьяконы и высокочтимые архиереи ехали к русскому царю за тысячи верст по морям и рекам, через горы и пустыни, терпя болезни и многие разбои. Началось целованье царской руки.

Э-э, редкостного счастья тот человек, кому суждено хоть раз в жизни, потупив голову, во все тяжкие своего подобострастия съежиться, согнуть колесиком спину и, трепеща от сбывшегося счастья, каждой кровинкой чувствуя величие мгновения, о котором вспомнят внуки и прочие потомки, чмокнуть белую ручку, глянуть сквозь слезы на государя и ничего не увидеть в беспамятстве: сияние парчи венецианской, сверлящий блеск каменьев и жирный жар обильной позолоты.

Да ведь и то! Один-разъединый поцелуй — и год безбедной жизни. Чмокнет царскую ручку настоятель монастыря — сорок соболей настоятелю, чмокнет дьякон или монах простой — сорок куниц.

По полгода и больше ждали такого дня. К царской руке допускали во время великих приемов.

Когда целованье закончилось, стрельцы внесли подарки антиохийского патриарха русскому царю.

Алексей Михайлович каждое блюдо целовал, называл его, а писцы записывали.

Самым дорогим подарком были для москвичей издревле старинные иконы. Подарено было: «Христос с двенадцатью учениками» и образ святого Петра. Столь же святыми и замечательными подарками были ларец слоновой кости с кусочком древа Креста, на котором распяли Сына Божия. Эта реликвия была приобретена патриархом на константинопольском базаре. Древо святого Креста тонуло в воде, на огне раскалялось, а потом принимало свой прежний вид. В Константинополе же приобрел патриарх, а теперь дарил Алексею Михайловичу камень с Голгофы, на котором сохранились капли крови Иисуса Христа. От времени и по великой святости камень стал серебряным, а капли крови на нем — золотыми.

Царице патриарх подарил кусок покрывала с головы Анастасии-мученицы, Алексею Алексеевичу, которому в тот день исполнялся год, — перст Алексея, человека Божия, и его волосы в серебряном сосуде.

Одно блюдо следовало за другим.

Скрипели перья писцов, потели в теплых своих шубах князья и бояре.

Государь спросил о фисташках, манне, ладане. Фисташки понюхал, вздохнул:

— Какая это благословенная страна Антиохия, что растут в ней подобные плоды!

Патриарх пытался объяснить, но говорил очень медленно, и царь, заждавшись очередного слова, спросил драгомана Георгия:

— Почему патриарх не говорит быстро?

— Патриарх недавно стал обучаться греческому языку, арабского же никто из твоих государевых драгоманов не знает.

Алексей Михайлович слегка нахмурился. Патриарх уловил это и что-то торопливо сказал драгоману. Георгий перевел:

— Патриарх знает турецкий язык. Если, государь, тебе угодно, его блаженство будет говорить быстро на турецком языке.

— Нет! Нет! — воскликнул Алексей Михайлович. — Боже сохрани, чтоб такой святой муж осквернил свои уста и свой язык этой нечистой речью.

Провожать Макария до выхода государь послал всех своих бояр. Он разрешил также сразу, а не через три дня, как заведено было, посетить патриарха Никона.




Глава вторая


1


Дьяк, ведавший записями в книге подарков, улучив минуту, подкатился к Георгию и просил подсказать, как пишутся мудреные восточные мыла и сладости.

Пока Георгий вдалбливал писцам заковыристые, смешащие слова, сани антиохийского патриарха отбыли к патриаршим палатам. До патриарших палат дай Бог двести саженей, но почет есть почет.

Важный человек в Посольском приказе Богдан Минич Дубровский, царев казначей, как увидал Георгия с писцами, так и обомлел. Даже грозиться не стал.

— Патриарх уехал, а ты здесь! Беги переходами по дворцу!

Георгий бросился по лесенкам да закоулочкам в патриаршьи покои, но главный ход оказался закрытым. Побежал через церковь Ризоположения.

Тут его остановил патриарший дворянин Федька Юрьев. Оперся, наглец, рукой о косяк двери и, головы к Георгию не поворачивая, сказал сквозь зубы:

— Назад!

— Я переводчик государя при антиохийском патриархе. Вот моя грамота.

— Никого пускать не велено. У нас один хозяин — патриарх Никон.

— Но я от государя!

— Хотя бы от самого Господа Бога.

Георгий удрученно повозил носком сапога по полу: повернулся было да вдруг так и въехал кулаком в живот. Федьку согнуло, Георгий завалил его и мимо.

Выскочил навстречу ему патриарший сын боярский.

Георгий подсел, бросил через себя, а к драгоману уже спешили еще двое, успели в шубу вцепиться. Шевельнул плечами, выскочил из шубы, и вот они, арабские монахи.

В тот же миг растворились двери внутренних покоев, и два архимандрита в роскошных мантиях явились перед гостями.

Возле антиохийского патриарха стоял черный монах. Он собирался переводить то, что с бумаги прочитали архимандриты. Георгий твердо прошел вперед, оттеснил монаха от патриарха и перевел:

— Отец святой, блаженнейший владыка Макарий, патриарх великого града Божьего Антиохии и всего Востока! Брат твой и соучастник в Божественных таинствах, господин кир Никон, архиепископ града Москвы и патриарх всех стран Великой и Малой России, послал нас, архимандритов, встретить твою святость по слову Господа нашего Христа в его святом Евангелии: «Кто принимает вас, принимает меня».

На второй лестнице встречали еще двое. На третью вышел Никон.

Мантия зеленого узорчатого бархата со скрижалями из бархата красного. На скрижалях херувимы из жемчуга и золота. Белый клобук. Верхушка клобука в виде золотого купола. Над куполом жемчужный крест, усыпанный изумительными драгоценными камнями.

В правой руке Никон держал посох, на котором драгоценностей было столько же, сколько звезд на небе. Этим посохом патриарх досадливо пристукнул, сверля глазами царева драгомана. Оттого-то безжизненно, будто каменный дождь, пали первые слова приветствия. И как Никон ни пытался обмякнуть, до елейной сладости и слезного восторга не дотаял.

— Отец святой, — оказал Никон Макарию, — твоя святость уподобляется Господу Христу, а я подобен Закхею, который, будучи мал ростом и домогаясь увидеть Христа, влез на сикомор, чтобы видеть его. Так и я, грешный, вышел, чтобы лицезреть твою святость.

Слегка утомленные спектаклем, патриархи вступили в Крестовую палату. Огромный, как небо, свод без единой опоры, расписанный великолепно, солнечно, поразил видавшего дворцы и храмы Павла Алеппского.

Беседа началась было, но тут Никон вспомнил, что пора сменить торжественное облаченье на домашнее, дабы беседа стала непринужденной. Московский патриарх извинился, покинул гостей и вскоре вернулся в мантии фиолетовой, в одеянии красном, в клобуке без золота и купола.

Пока Никон переодевался, беседу с Макарием вели приспешники его, греческие монахи. Переводчик в этой беседе был не нужен, и Георгий в первый раз подумал о себе: что-то его ждет теперь? Порадел за государя, но государь вряд ли заступится за своего человека, если Никон вздумает мстить. Слово государя — слово, слово Никона — дело.

И тут Георгию пришла мысль, от которой стало ему жарко. Уж не подстроено ли было все так, как случилось?

Видно, Никону лишние уши при патриаршей беседе никак не надобны. То-то Богдан Минич так разволновался! Беседа патриархов скучна, учена, натянута. Никон озабочен. Может, и переоблачался для того, чтобы в себя прийти. Простит ли он свою неудачу тому, кто помешал планам? Великим планам! Планам, кои не по силам простоватому царю, мальчишке, который согласен со всеми.

Если же Никон простит Георгию его ретивость к службе, то несдобровать Никоновым слугам. А уж они-то Георгия не забудут.

И точно! Когда патриарх Макарий покидал палаты Никона, Федька Юрьев, подавая Георгию шубу, улыбаясь, сказал загадочку:

— Хороша у тебя шуба, царев переводчик. Ни одной дырки в ней нету!

2


Государев пир — государева работа.

Пировали в огромной деревянной палате. Вдоль стен столы для бояр, князей, высшего духовенства. Посреди палаты царский стол. Напротив стол патриархов. За их стульями — переводчики. Но не Георгий уже помогал антиохийскому патриарху, его приставили к Павлу Алеппскому.

Пир шел вовсю!

Сорок стольников бегом носили блюда. Перед царем через каждую минуту ставили одно-два и убирали. Боярин, ведавший виночерпием, беспрерывно со многими помощниками наполнял кубки. Вина были разные, свои и заморские. Особенно нравилось гостям критское, чудесное красное вино. Подавали вишневую воду, бесчисленное множество медов.

Алексей Михайлович не ел и не пил. Ему было недосуг. Он посылал со своего стола верным и любимым князьям и боярам дарственные блюда. Это была великая честь. Блюда принимали с поклонами и тут же отсылали домой.

— Боже, как прост и величав ваш государь! — восхищался Павел Алеппский. — Он выходит из-за стола, чтобы приказать слуге. Он никем не помыкает!

— Государь у нас мудрый, — согласился Георгий. — Ведь, чтобы, скажем, получить на приправу соль, российские правила требуют российского терпения. Царь, захотевший соли, должен сообщить о желании стольнику, стольник передаст государеву просьбу правителю, правитель, чтобы самому ничего не решать, соберет Думу. А Думе в ответе тоже быть неохота. Она передаст дело в Аптекарский приказ, чтобы выяснить, не вредно ли есть соль, и в приказ Большого дворца, чтобы знать, сколько соли варится в России. Приказы обратятся к патриарху за благословением. Если же патриарх решит, что соль есть не грешно, приказы сообщат об этом Думе, Дума передаст положительное свое решение правителю, правитель — стольнику, стольник доложит царю, что соль к блюду подать можно. И тут уж можно обратно приказать, чтобы соль эту подали…

Краем глаза Георгий заметил, с каким вниманием слушает его слова один из переводчиков. Заметил это и Павел Алеппский. Заметил и снова восхитился:

— Ваш государь соблюдает законы веры, как никакой другой земной владыка!

Георгий покосился на середину палаты, где за налоем дьякон усердно читал вслух житие святого Алексея.

— Истинно так! Государь был бы рад, если бы вся его страна стала храмом Божьим.

Между тем начались здравицы. Пили чашу за государя. Алексей Михайлович встал. К нему подошли и стали поддерживать ему руку, а он этой рукой стал раздавать кубки. Первый Макарию, второй Никону, а потом боярам по очереди. Тот, кого звали испить чашу, кланялся государю издали, до земли, потом, подойдя к государю, еще раз до земли, потом целовал руку, брал чашу, возвращался на место, выпивал и опять кланялся.

Вторую чашу пили за здоровье Алексея Алексеевича, виновника торжества. Третью чашу — за Макария, четвертую — за Никона.

На питие четырех чаш ушло часов шесть. Наступила полночь. Пир закончился. Царь простился с гостями и отправился на вечерню. Предстояло ночное бдение, а потом заутреня.

Дивились русскому царю, терпению русскому святые гости.

3


Павел Алеппский не знал причины, по которой Георгия отстранили от патриарха Макария, но по едва уловимым приметам, по движению вокруг себя, а значит вокруг Георгия, по движению неприметному, нешумному догадался: драгоману грозит какая-то опасность. Хотелось помочь этому смелому и умному человеку. Архидиакон решил, что лучше всего держаться поближе к Георгию. Драгоман заметил это.

— Чему быть, того не миновать, — сказал он. — У дьявола когти, да у Бога-то голуби. Крылья. Крылья унесут от беды.

Почему-то подергал через верхнюю одежду, нательный крест, а потом погладил его и невесело засмеялся.

Едва покинули царский дворец, к Георгию подошел Федька Юрьев с товарищами и что-то процедил сквозь зубы. Георгий слегка поклонился ему и, показав на одного из людей, сказал Павлу:

— Вот твой новый переводчик. Он, — Георгий помедлил и чуть покривил рот, — зело ученый муж. Меня же зовут для срочной государевой службы. Прощай, святой отец! Благослови!

Павел Алеппский перекрестил его и подумал:

«На что благословляю, на службу или на страдание?»




Глава третья


1


Пламя свечи колебалось и колебало согнутые сводами тени. Лестница крутила и крутила повороты вокруг каменной, потеющей холодно стены.

Георгий почувствовал вдруг: рубаха на спине и груди прилипла к телу. Шел он со своими проводниками смело, ноги не подламывались, а потом прошибало. Неужто столь тяжки прегрешения, неужто столь опасен он, маленький человек, что спрятать его от мира решили в самой глубокой яме? Да в яме ли? Может, в аду? Ведь поговаривают о Никоне, он, лжесвятейший, и есть Антихрист.

Свеча погасла. Смолкли гулы и шорохи шагов. Засопела дверь, будто сом пошлепал губами перед человечинкой.

Вошли.

Пылала печь. Языки пламени метались. Мрак отшатывался вдруг, и объявлялась в свету то коза, то дыба, на дыбе человек.

Бедняга давно уже сомлел. Ему не было ни больно, ни жарко, ни холодно.

— Принимайте, — сказали те, что вели Георгия, тем, что работали в подземелье.

Сразу загорелось много свечей. Свет загородил дыбу, будто и не было ее. За столом сидел черный монах.

— Как зовут тебя? — спросил он Георгия.

— Георгий.

— Как зовут твоего отца?

— Иван.

— Георгий Иванов, какого ты рода?

— Крестьянского.

— Из каких мест?

— Подмосковной слободы патриаршего Троице-Нерльского монастыря.

— Беглый?

— Нет. Был на отходе в Москве. Четыре года учился лить свечи и варить мыло.

Тот, кто задавал вопросы, замолчал. Ему было непонятно, доволен ли он столь четкими ответами без всякой запирательской гордыни и тупости? Уж нет ли издевки, а то и высокомерия в этих кротких, кратких ответах?

— Откуда же ты знаешь иноземные языки, крестьянский сын?

— По милости Божьей. Я отвел беду от монастыря, что находится в русских украйнах…

— Отвел беду от монастыря? — усмехнулся монах.

— Беду отвел Господь Бог, выбрав меня проводником воли своей. Я раскрыл татарскую засаду. В награду игумен оставил меня в монастыре и велел обучить валашскому, польскому и турскому языкам.

— Это же было потом? — У монаха заблестели глаза: он завидовал. Вся его жизнь прошла в Москве, ничего, кроме Москвы да окрестных монастырей, он не видывал, а хотелось бы…

— Потом я служил молдавскому господарю Василию, — ответил Георгий, — был при сыне гетмана Хмельницкого Тимофее. Сидел в турском плену, был на каторге гребцом. Из плена нас вызволили венецианцы. Из Венеции я попал в Англию, а из Англии с купцами вернулся на родную землю.

— Был ли ты в Риме?

— Был.

— Крестился ли в папежскую веру?

— Нет. Я православию не изменял.

— Кнута тебе или на дыбу?

Георгий не ответил в первый раз.

— Кнута тебе или на дыбу? — переспросил монах.

«Будут пыткой проверять слова, не обманул ли?» И Георгий ответил твердо:

— Дыбу.

Монах засмеялся.

— Крестьянский сын, а гордость у тебя дворянская. Пять плетей ему.

Били и после каждого удара спрашивали:

— Крестился ли в папежскую веру?

— Нет! — твердил Георгий.

Опять поставили перед монахом. Тот вдруг потянулся к Георгию и спросил:

— Много ли у тебя денег, драгоман, и где ты их прячешь?

— Деньги у каждого человека есть. А где они, про то сам знаю.

Монах помрачнел.

— А в Турции басурманился? — спросил он свою жертву.

— Нет.

— Десять плетей!

Бросили на пол, били и опять поставили перед монахом.

— Я могу тебя спросить, принимал ли ты английскую худую веру, но пока спрашиваю: есть ли у тебя деньги и где ты их прячешь?

— Вере православной не изменял, — ответил Георгий. — Деньги у меня есть, я покажу тебе, где они спрятаны.

— Ты умный человек! — восхитился монах. — Никакое золото того не стоит, чтобы страдать из-за него… Увести! Кафтан здесь оставь, хорош больно. Крест покажи!

Георгий побледнел, но монах презрительно скривился.

— Царский переводчик, а крест носишь медный!

Темницей Георгию стала тесная круглая каменная башня.

Вошел он в башню и забылся, то ли от плетей, то ли от усталости.

Не слыхал, как на него цепи надевали, не слыхал, как замок на двери закрывали. Сколько в забытьи был, неизвестно, только почувствовал, кто-то его по голове поглаживает.

— Кто ты есть, человек?

— Невиновный, — ответил Георгий.

— Молоденький, по голосу-то…

— Скажи мне, сколько нас в башне? Бывает ли здесь свет?

— Теперь нас тут ты да я. Здесь бывает первый луч солнца, только небо в наше время кромешное все больше тучами закрыто.

— Ты, я вижу, старый сиделец. А кто я, долго сказывать. Скоро за мной придут. Я обещал на пытке открыть свой клад с деньгами.

— Червяк! — гаркнуло из темноты, загремели в бешенстве цепи, засипели простуженные мехи легких. Ни слова больше.

Стало тихо в башне, так тихо, что сделались слышны свистящие скорые звуки.

— Ты слышишь? — спросил старожил башни.

— Нет! — ответил Георгий.

— Как же ты не слышишь? — изумился старожил. — Это лучший изо всех звуков, какие я слышал здесь за двадцать лет сидения! Это пилят железо! Погоди, да ведь звук идет из твоего угла. Это ты пилишь? Ты пилишь цепи, но откуда у тебя пила?

Георгий улыбнулся и погладил свой невзрачный медный крест.

— Прости, что обидел тебя, — сказал старый узник, — ты — молодец. Взялся за дело сразу, пока не ослаб. Только отсюда не сбежишь.

И вдруг старожил услышал голос совсем рядом:

— Где твоя цепь?

— Ты успел перепилить свою?

— Я купил пилу в Англии. Пили, я осмотрю дверь.

— Отсюда нельзя убежать, — сказал узник, но пила уже свистела вовсю.

Георгий ощупал руками дверь и вернулся к товарищу.

— Владеешь ли ты оружием?

— Я из тех, кто хаживает на свободе с кистенем.

— Думаю, монах придет с одним стражником. Зачем ему много свидетелей? Ты встанешь за дверью и убьешь стражника.

— Чем? Стражники откормлены, как быки.

— Вот этим.

Георгий положил в руки узнику крест.

— Крестом?!

— Ты боишься прогневить Бога?

— Легковат твой крест для нашего дела.

— Зато остр, как турецкая сабля. Пощупай.

Щелкнула пружинка, из креста выскочило тонкое стальное жало.

— Ого! — только и сказал старый узник.

Звякнула упавшая на пол цепь. Человек встал, потянулся. Пошел вдоль стены.

— Даже за эти свободные шаги я открою тебе тайну своего клада.

— Зачем он мне?

— Пригодится. Кто знает, быть ли нам живу обоим? Слушай. Есть в рязанской земле деревня Можары. В пяти верстах, в бору — ключ. Веселым зовут. Вынь камни, раскопай и найдешь клад. Там все, что собрал для великого дела.

— Для какого?

— Я собирал деньги и драгоценности, чтоб ударить на бояр, чтоб поставить на Москве царя, который был бы люб всей России, чтоб правил без обид, чтоб служилые люди служили, а не воровали.

— Кто же ты?

— Разбойник Кудеяр.

— Тихо, Кудеяр. Слышишь?

— Шаги?

— Готовься к схватке. Бог да поможет нам.

— Помереть в бою — дело не последнее, веселое.

Разошлись по местам.

Заскрипел ключ. Дверь отворилась. В башню вошла свеча. Монах спросил:

— Ну как, царев переводчик, жив?

— Жив.

— Готов показать то, что обещал на пытке? А коль не готов, мы клещи принесли…

— Готов.

— Сними с него цепь! — приказал монах стражу.

Страж вошел в башню, поставил к стене бердыш, и тут рот ему зажала рука, а сам он стал валиться навзничь.

Монах, не понимая, в чем дело, приподнял свечу выше, но Георгий ударил его под колени, свалил и хрястнул цепью по голове. И случилось то, чего надо было ждать, но они не ждали. В башню на шум вбежал третий, стражник. Кудеяр метнулся к бердышу, они ударили друг друга враз. И оба упали. Георгий подбежал к врагу, добил, приподнял Кудеяра.

— Конец, — прохрипел тот. — Я его в сердце, а он меня — в живот.

— Я тебя вытащу!

— Не вытащишь. Наружную охрану не обмануть… Слушай! Теперь Кудеяр — ты! Это имя на Руси не умирает. Пока есть бояре, должен жить и Кудеяр. Чтоб знали — на них тоже есть управа… Заклинаю тебя. Клянись, что принимаешь имя! Клянись на своем кресте!

— Клянусь. — Георгий поцеловал крест. — Отныне нет драгомана Георгия. Отныне имя мое — Кудеяр!

— Беги, — прошептал Кудеяр, — я отвлеку стражу.

Новый Кудеяр стащил с монаха-палача сутану, вырядился и, держа наготове свой крест, шагнул из башни.

Его привели в темницу с завязанными глазами. Он не знал, где он.

Из башни наверх вела лестница. Георгий сделал несколько шагов и увидал в проеме кусочек звездного неба.

— Слава Богу! Ночь еще не миновала.

Стрелец дремлет, опершись на бердыш. Шагнул на последнюю ступеньку. И тут внизу страшно застонал человек. Это бывший Кудеяр, одолевая боль, поднимался по ступеням к воздуху, к небу, к звездам, к свободе.

Часовой перекрестился, обернулся и увидел Георгия. Закричал. Георгий убил его.

Осмотрелся. Широкий открытый двор. Каменные палаты. В окнах уже замигали огни. Хлопали двери. Встревоженные монахи и стрельцы спросонья натыкаются друг на друга. Стена. Лестница. По стене на крик спешит часовой.

Георгий-Кудеяр бросился к нему наверх.

— Там убийство! — крикнул он часовому, уступая ему дорогу. Часовой в спешке проскочил мимо.

Вот и на стене. Пролез между зубьями. Глянул вниз. Спасайте, белые снега! Прыгнул.

От удара потерял на миг сознание, но в другой миг был уже на ногах, и ноги были целы.

2


Вырвавшись из темницы, Георгий-Кудеяр пробрался в свой дом — сыщики еще не успели заглянуть в него.

Взял ларец с десятью рублями, медную бляху Павла Алеппского, натянул черные, шитые золотом сафьяновые сапоги, надел черную кожаную рубаху и кожаные штаны. Низкий, покрытый чернью шлем прихватил с собой. Все это ему подарил воинственный сын Хмельницкого Тимош перед походом в Молдавию за красавицей Роксандой, дочерью господаря Василия Лупу. Тимош жил как богатырь, а погиб — нелепее не бывает. Ядро попало в телегу, телега разлетелась в щепу, щепой и посекло. В антоновом огне сгорел.

На окраине Москвы, у верного человека, малоросса, Георгий забрал своего черного красавца коня. Столько поведал на веку, что никому не верил, а уж коня-то всегда про запас держал в самом надежном месте.

И вот ехал он теперь мимо дороги, вспоминал Тимоша и думал: было ли это? Был ли у Тимоша друг, рубака и стрелок, певец и музыкант Георгий? Красна страна Молдавия, да ее твердыня Сучава черна. Нет Тимоша, и казацкий певец умолк.

Положил Георгий-Кудеяр руку на грудь. А на груди бляха Павла Алеппского. Здоровенная да крепкая, глядишь, и вправду защитит когда от шального удара. Поглаживая бляху, подумал: а был ли он, Алеппский, арабский монах? А был ли драгоман Георгий? Знаток иноземных языков, удачливый, обласканный начальными людьми Посольского приказа, вознесенный и забытый в один день?

Но если нет крестьянского сына из слободы Троицко-Нерльского монастыря, нет ученика московской мыловарни, нет воина и певца казачьего войска и драгомана нет, то кто же есть? Кудеяр?

Георгий вспомнил свою лихорадочную клятву, схватку в башне, побег…

Погибла жизнь.

Кто? Кто это едет на коне?

Был человек на Руси и канул. Никому до него дела нет, потому что не боярин он, потому что нет у него поместий, нет душ крестьянских. Имени и того нет! Ива́нов? Сколько их на Руси Ива́новых сыновей? Одним больше, одним меньше. Стоит ли за Иванова-то сына с патриархом ссориться?

Предали думные люди своего слугу. А царь про него и не вспомнил!

Так кто же едет на коне? Поруганный, битый кнутом, безымянный, ненужный царскому двору человек? Или Кудеяр?

Да воскреснет грозное имя!

Да отхлынет кровь с толстых боярских щек, когда будет им доложено: Кудеяр пришел.

За поруганную честь — Кудеяр!

За боярскую тупость и трусость — Кудеяр!

За обман и шельмовство — Кудеяр!

Кудеяр на ваши головы, толстолобые пузаны!




Часть 2

Мужики да лешаки





Глава первая


1


Хорошо живется лешему на Руси. Избы у лешаков не тесные, шубы справные, в сундуках денежка водится, щи едят каждый день с мясом.

Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью.

Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав — и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз.

Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору.

2


В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье.

Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой.

— Анюта! — обрадовалась Маланья девушке. — А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу.

Анюта, холодея, — кто знает, что у колдуньи на уме, — разделась, сняла валенки, подошла к столу.

— Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок?

— Не надо так, — попросила Анюта, — девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили.

— Не допросились?

— Не допросились. — Анюта опустила глаза.

— Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи.

— Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три.

— Овечек полсотни?

— Поболе.

— И все жадничает? — засмеялась Маланья. — А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело!

— И что будет? — испугалась заранее Анюта.

— А будет тебе веселая дорога. Большая!

— Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар?

— Не век же тебе девушкой быть!

И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде.

— Кто же он, жених мой?

— Не знаю. Сама погляди.

— А как?

— Научу.

Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках.

— Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его.

— Черта?! — Анюта перекрестилась.

— Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор.

Анюта только рот ладошкой закрыла.

— Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. «Протяни, — говорит, — руку за угол!» Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке — одежа. Договор сует: «Подпиши!»

— Самого-то видала?

— Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю — дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: «Одежды померить надо, не узки ли?» — «Иди, померь», — отвечает. И — хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается.

— Тетя Маланья, и ты не боялась?

— Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на — не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. «Впору?» — «Впору, — говорю. — Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает». Притащил сережки, а я как брошу. «Обман! — кричу. — Камушки-то с гулькин нос!» Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. «Вот, — говорит, — лучше не бывает». Точно! Уж такие пригожие, уж так горят — глазам больно. А он в душу лезет: «Подписывай договор, петухи скоро закричат». Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: «Пойду в зеркало погляжусь». Дома сережки нацепила — веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. «Ну, — думаю, — не расстанусь с нарядом ни за что на свете». Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом.

Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла:

— Как же мне все-таки на суженого взглянуть?

— Мазюню ешь! Отведаешь — скажу.

Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами.

— Не томись уж! — ледяным хохотком хохотнула Маланья. — Средство скажу верное. Не сробеешь?

— Не сробею!

— Лешего надо вызвать.

— Как?

— Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься — не придет.

Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется.

3


Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы.

Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью — нет обмана.
		Не всему известно свету:



		Под луной обмана нету.



		Коль алмаз, так уж алмаз,



		И любовь не для показу



		И чужих не терпит глаз!








Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое!

Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов!

И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они.

Ванюшка, горбясь, — лешим тоже бывает холодно, — забежал на кручу, сорвал выросший на юру огромный, в кулак, алмаз, положил его в шапку, а шапка была полнешенька, потер уши, нос, поднял воротник шубейки и увидел дедушкиных лошадей.

Ванюшка, бегая от камушка к камушку, забыл, зачем его послали, а теперь увидел и вспомнил. Кони паслись внизу, за рекой. Они объедали вершинки сугробов, роняя с губ крошечные голубые капельки. Ванюшка обрадовался коням, засмеялся, ухватил пролетавшую мимо вьюгу за космы, и она, повизгивая от боли и обиды, принесла его к лошадям. Тут он отпустил вьюгу. Она бросилась наутек и не заметила, что озорник Ванюшка зажал в кулачке три прекрасных ее серебряных волоска. Вьюга от боли взвилась столбом к луне, обожглась, свернулась в кольца и растаяла, вокруг луны тотчас засияла лунная радуга.

Кони засмотрелись на чудо. Ванюшка, не мешкая, взнуздал их серебряными волосами вьюги и хотел уж было скакать в лес к отцу, к Федору Атаманычу, но неведомая сила потащила его к человеческой деревне. Поскакали!

Ванюшка кое-как пересыпал камушки из шапки в карман шубейки и вцепился в гриву средней лошадки. Лицо обжигал ветер. Лицо у Ванюшки только еще обрастало пушком, не то что у взрослых лешаков: тем не страшен ни ветер, ни стыд. Заросли.

Ветер становился жестче, пронзительней, и вдруг помягчело. Полегчало у Ванюшки на сердце. Придержал лошадей, и они, чтобы сбавить прыть, махнули в небо и падали оттуда, из-под луны, медленно и плавно, как весенний снег, как ребячий сон.

Ванюшка спохватился: в кармане, куда он положил голубые камушки, была дырка, мышка прогрызла — корочку искала. Вот ведь как сплошал! Хоть бы один камушек остался.

4


Сидела Анюта меж борон ни жива ни мертва, а глазами все же постреливала: не затем пришла, чтоб видение проморгать. Только ничего не было. И долго.

А потом будто бы кто на луну шаль набросил. Замутнела.

«Ну, — подумала Анюта, — началось!»

Так оно и было.

Посыпались с неба звезды вдруг. Одна другой голубее. Снег валом пошел. Снежинки возле земли слепились, и увидала Анюта через ворота конюшни белых лошадей в серебряной сбруе.

Тут бы охнуть, да ведь и охнулось бы, только переступила Анюта ногой, а ноге холодно стало. Через валенок холод прошел. Опустила Анюта глаза, и что же? Лежит перед нею голубая звезда величиной с гусиное яйцо, сияет на всю конюшню!

Слышит Анюта голос жалобный:

— Красная девица, отдай мой камушек!

Подняла глаза — он. Маленький, лохматенький, а лицом пригожий. Глаза чернее ночи, губки толстенькие, нос прямой. Как жердочка. По лицу пушок золотистый.

Не испугалась Анюта. Чего уж тут бояться, коль на ночь не молилась. Подняла звездочку — через варежку холодом жжет, — бросила Ванюшке через борону.

Он поймал звездочку, обрадовался, в рукавицу спрятал.

— Неужто с такой звездочкой, — спрашивает, — не жалко расстаться? Любой царь за такую полказны бы отдал.

— Так ведь она ж не моя, — отвечала Анюта.

— И то правда, — согласился Ванюшка. — Я эту звездочку над обрывом сорвал, на самом юру росла. Чем же мне отплатить тебе, красная девица?

— Жениха покажи!

Брякнула, ну и, конечно, покраснела, и Ванюшка тоже зарделся. Совсем молоденький леший.

— Может, чего другого желаешь? Жених объявится, куда ты от него денешься?

Промолчала Анюта, а Ванюшка вздохнул.

И вот будто воздух вдали колыхнулся, как над трубой, когда печь топят. И увидала Анюта всадника. Власть в движениях, но темен конь, и одежды всадника черны. А на груди сияние: то ли солнце горит, то ли рана?

Вскрикнула Анюта, и все исчезло. И всадник, и леший, и белые лошадки. Только снежный вихрь вдали. Да бахнул, лопаясь, на речке черный лед.

5

		Ой ты, гой по всей!



		Не гоняй гусей,



		Не гоняй телят.



		Животики болят.



		Ноги топают,



		Глаза хлопают.



		Ходи веселей,



		Не то слопают!








Федор Атаманыч по лесным теремам гульбище затеял. Всю ночь, уцепившись за самые высокие вершины, гнули лешие к земле деревья и потом висели на них головой вниз и веселились. Одно дело — небо в головах, другое — когда в ногах оно. Одно дело, когда мужик запоздалый катит в розвальнях по земле, другое — когда и он вверх тормашками, и сани его, и лошадь. Живот надорвать можно!

Хохотали лешаки. Посвистывали.

И Ванюшка не отставал. Как-никак сынок Федора Атаманыча. Удалой парнишка. Только вот весел был против обычного вдвое. Ловил он в рукавице голубую свою звездочку, сжимал ее крепко-накрепко, и виделись ему синие человеческие глаза, синие, как нынешняя ночь.




Глава вторая


1


Уже более года жизнь в Можарах шла суматошная. Людишки суетились не по делу, а так, для отвода глаз, дабы не прогневить нового хозяина, сибирского царевича Андрея Кучума.

С прежними хозяевами горя не знали. Была работа — работали, а коли не было — дурака не валяли. Какие там дела зимой в крестьянстве-то? Дровишек иной раз привезти да на ярмарку прокатиться. Ну в извоз еще.

Прежде Можарами владел боярин Бутурлин. Поместье, правда, было не его, женино. Бутурлина ж, урожденная княгиня Ноготкова, была богата и бездетна. Сестра ее, Арина, отданная в жены Кучумовичу, наоборот: нарожала кучу детишек и бедствовала.

Тишайший государь Алексей Михайлович внял ее мольбе и, забравши поместье у бездетной жены боярина Бутурлина, по-царски справедливо даровал его многодетной Арине. Всем было бы хорошо, если б не Кучумович, чья голова была задурманена иноземными ученостями. Хитрые науки поведали ему: земля на Руси дает мало плодов оттого, что русский крестьянин ленив и плохо бит. Царевичу саблей махать бы по примеру коварного храбреца прадеда своего, погубившего славного казака и атамана Ермака Тимофеевича, а он поселился вдруг в Можарах и принялся нещадно тормошить несчастных крестьян.

В то утро был бит прилежный и зажиточный мужик Емелька. А кроме него, еще четверо.

Андрею Кучумовичу загорелось ехать в Москву. Мороз велик, а нетерпеж пуще — приказано было укладываться.

Богатый мужик Емелька на зиму нанялся в барский дом истопником: в Можарах боярин дворни не держал. Натаскал Емелька, как всегда, дров для печи, затопил, а тут и объявись боярин Андрей. Глянул на Емелькину работу — за голову схватился.

— Сукин ты сын! — закричал Андрей Кучумович. — Кто тебе приказал топить печи толстыми лучшими дровами?! После обеда я уезжаю, кому нужно будет тепло?

Сообразительный мужик упал в ноги.

— Дому тепло нужно, ваша милость! Дом в холоду может пропасть.

— Топил бы тонкими, дубина, дровами! Тонкими! А ты толстых натащил!

Тут Андрей Кучумович достал из зепи на штанах ключик, отомкнул ларец-подголовник, достал книжицу в серебряном окладе, полистал, почитал и сообщил прибежавшим на крик слугам:

— За взятие толстых дров без позволения пять палок.

И Емельяну всыпали.

Потом били конюха. Его Андрей Кучумович пожаловал розгами: чистил лошадей в конюшне вместо того, чтобы чистить во дворе.

Потом били кучера. Его боярин Андрей пожаловал уздечкой, дабы не мешкал: велели лошадей попонами покрыть, так он исполнял приказ вразвалочку.

Потом били Петра и Никиту, соседей Емельяна. Били по подозрению. Кто-то сообразил сбегать до ветру перед окнами усадьбы.

— Вам, сукиным детям, — бушевал боярин Андрей, — полагается за нечистоты ваши целый день крапиву в штанах носить. Но крапивы где зимой найти? Так велю вас бить пониже поясницы розгами.

2


За обедом Андрей Кучумович вспомнил, что в суматохе — все приглядывал, как сундуки грузят, — забыл об одном дельце. А дельце все то же. Одна дума — о народе: как его, дебрю беспросветную, на ум наставить. Мыли бабы пол напоследок. Мыли — черед отводили, чего стараться, коль дому пусту быть.

Для баб у Андрея Кучумовича наказание имелось одно. За всякую провинность ставили их лицом к ветру, давали им лопаты, и этими лопатами бабы подбрасывали снег, а если лето было, так речной песок.

Нетрудно и смешно. Только, поработав лопатой с час, бабы валились на землю без чувств: снег ли, песок ли забивал уши, глаза, ноздри, а терпеть такое долго невозможно.

Прежде чем сесть в сани, Андрей Кучумович велел поставить виноватых баб перед воротами, на ветрогоне, а потом уж поехал.

Зазвенели бубенцы под дугами, захрапели лошади, загикали кучера, собаки загавкали. И понеслось вдогонку санному поезду белое облачко снега: старались бабы. И кто знает, сколько бы так старались, но объявились вдруг перед усадьбой трое конных молодцов.

— Кончай! — приказано было бабам.

Надсмотрщик и заикнуться не посмел.

— Бейте в било! — командовал самый властный из троих. — Созывайте народ. Есть у меня до вас, бедных, великое божественное дело.

Люди собрались к церкви. Трое приезжих взошли на паперть. Главный сказал:

— Мы пришли к вам именем государя всея Руси, святейшего нашего патриарха Никона. Милостивый царь Алексей Михайлович даровал церкви новые земли. На эти новые земли и зовет вас к себе патриарх. Дело прибыточное и божеское. Это говорю вам я, патриарший наборщик Федор Юрьев.

Показал грамоту Никона. Деньги сулил, земли вволю, реки, полные рыбы, леса, где на каждом дереве белка, за каждым кустом лисонька.

— Куда ехать-то, скажи! — прервал его многие речи Емельян.

— На реки Майну и Утку. Снимайтесь всем селом, подводы сам пригоню. Ваш господин, Кучумович-то, — скатертью ему дорога, — слух идет, не золото. Да я и сам видел, как он над бабами вашими измывался. А на Майне и Утке вы будете жить на воле. Оброк исполните, а все остальное ваше!

— Хороши твои слова, — возразил Емельян, — да ведь не лето на дворе.

— Зима не помеха. Даже наоборот. Возьму я от вас мужиков двадцать. Переправлю скоком на место. Они времянок нарубят, землянок нароют. А с весны за работу возьметесь. Дома поставите, какие душе угодно. Земли наберете, сколько по силам. А земли в тех местах хлебные.

— Подумать надо, — сказал за всех Емельян.

— Чего думать! Айда! — закричал Никита. — Чего рассиживаться? Все равно Кучумыч житья не даст.

Никита был мужик шумный и бедный. Оттого, что горячо взял сторону наборщика, мужики заупрямились. Жить под Кучумом не мед, но место нынешнее дедовское, хорошее место, черноземное, да ведь и родное. От добра добра не ищут. И бежать от господина непросто. Искать будут, а найдут — возвратят. Правда, патриарх зовет. И не какой-нибудь — Никон.

— Думать будем, — сказал наборщику Петр. Так сказал, что Федька Юрьев плюнул с досады.




Глава третья


1


Наборщик Федька выбрал для постоя справную избу дьячка. Губа не дура.

Маланья встретила гостя ласково, хлебом и солью, а он в темных сенцах ущипнул ее заговорщицки и получил такую затрещину, что в ушах зазвенело.

Не обиделся, даже наоборот — нахваливал всякие кушанья, на которые Маланья по колдовству своему была мастерица.

Пили бражку и так разошлись, что достал Федька Юрьев из походной сумы редкое заморское вино и, ничего уже не жалея для пира, выставил на стол.

Дьячок Иван, захмелев, жаловался на жизнь. Дескать, в глуши пропадает. Дескать, по его учености служить бы ему на Москве. Да для Москвы на взятки денег нужно много, а где их взять? Приход в Можарах сытный, только денег ни от кого не дождешься. Прихожане за службу живностью платят да хлебом.

Федька слушал ухом, а глядел на Маланью. Глазами поигрывал, пальцами пощелкивал. И она зубы свои белые не прятала, голову в тяжелых косах все закидывала, белой шеей лебединою похваливалась. А глаза — жуть и огонь. Смех в них сидит, и, как ни гляди, как ни пыжься, ничего, кроме смеха.

— Ладно, — сказал Федька дьячку, — поможешь мне мужиков для их же великой пользы с места сорвать, и я тебе помогу.

Дьячок обрадовался и гаркнул Маланье:

— А ну-ка, баба, поднеси гостю вина хмельного с поцелуем!

Усмехнулась Маланья, однако мужа слушается.

Встала перед столом, подняла полную чашу и Федьке подала, он за чашу эту поцеловать ее должен. Сладок должок, ничего не скажешь.

Выпил Федька чашу в один дых, глазами бесстыжими уперся в Маланью и пошел на нее, как волк. А Маланья глядит на него зелеными омутами и ждет. Припал он к ней взаправду. Она ничего, терпит. Только губы будто ледком вдруг подернулись — холодны, но жгут.

Дьячок головой в стол ткнулся и ни туда ни сюда. Спьянел.

Федька покосился на него — и ну обниматься. Только Маланья взяла тут гостя за грудки и отставила, будто вовсе и не человек он, а колода.

Загудела голова у Федьки Юрьева.

— Люба ты мне! — кричит. — Чего тебе за дьячком, пьяницей волосатой, пропадать. Поехали со мной. Озолочу!

Засмеялась Маланья.

— А ты спроси сначала, люб ли ты мне?

— А разве я плох?

Тут Федька грудь выпятил, одну бровь сломал, другую насупил, глаза — соколиками.

Маланья за живот от смеха схватилась. Коль не печь, упала бы. Подбежал Федька к дьячку Ивану, за волосы хвать.

— Продирай глаза! Хочешь завтра же в Москву ехать?

— Хочу в Москву, — мычит дьячок.

— Вот рука моя, а вот бумага. Чтоб без обману, договор напишем. Я тебя в Москву определю, а ты мне за это жену свою отдашь на год.

— Так ведь она ж ведьма! — опечалясь, махнул рукой дьячок.

— Согласен али нет?! — кричит Федька. — Согласен жену свою на год продать мне, Федору Юрьеву, за место в Москве?

— Согласен!

— Руку приложишь?

— Приложу, — и опять головой в стол.

Федька тут же бумагу да чернила достал, намахал договор, сунул перо дьячку, и тот руку приложил.

— Все, — сказал Федька и так вздохнул, будто и не вздыхал никогда, и посмотрел на Маланью. — Моя ты теперича.

Маланья как стояла у печи, так и не пошевелилась. Только губы темными стали, а глаза будто бы посветлели.

— Раз такое дело приключилось, — сказывает, — давай же выпьем с тобой по чарочке, новый мой хозяин. А то сердце у меня, на ваши мужские дела глядя, остановилось совсем. И не прогневайся, для такого случая хочу я выйти к тебе в лучшем наряде, как у боярынь заведено.

Ушла под занавески. В сундуке покопошилась. Поохала. Платьями зашумела. И объявилась вдруг.

Наряд белый и легкий, как облако. Пушистый — на всю горницу. Грудь голая, даже крестика нет, в ушах серьги. Федька таких и на боярынях не видывал. Камни зеленым-зелены, а в глазах от камушков этих у Маланьи зеленые огоньки вспыхнули.

Две чарочки принесла серебряные. Одна пуста, в другой зернышко. Не знаешь про него — не углядишь.

— Давай-ка вино твое заморское, — сказала Маланья. — Сама налью, за хозяином своим новым поухаживаю.

Налила в чарочки вино, поставила перед Федькой.

— Бери, хозяин мой.

Смотрит Федька на Маланью, и в дрожь его бросает.

— Страшно, — говорит, — с тобой, любовь моя, но ведь и весело. В крестьянском платье — барыня, в боярском, польском — царица.

Взял чару, выпил.

— Судьба, — прошептала Маланья и тоже чарочку осушила.

— Про какую ты судьбу шепчешь? — спросил Федька.

— Да про ту, какой не избежать.

И засмеялась Маланья, засмеялась в лицо Федьке. Вскочил патриарший наборщик, а ноги не держат. Поплыла изба, да все скорей, скорей. Крикнуть хотел — нет голоса. Побежал — рухнул.

Маланья взяла со стола договор, достала из сундучка своего зельице, потерла бумагу, и буквы исчезли. Свела все слова, кроме подписей, потом взяла перо и написала новый договор.

Учинивши это, Маланья надела беличью свою шубку, пошла во двор, запрягла в сани лошадь, в сани сложила сначала гостя, потом дьячка. Сунула за пазуху Федьке договор, выехала за село до боярских хором, настегала коняшку и выпрыгнула из саней.

2


Они очнулись разом. Очнулись и схватились за головы — трещало, как на реке в ледоход.

Розовый на утреннем солнце мир не обрадовал. Снег полыхал алым. Как ни жмурь глаза, а все в них неспокойно, зайчики прыгают, хоть в сугроб полезай.

Схватившись за головы, они сообразили, что сидят в санях. Сани стоят посреди поля, в глубоком снегу. И тут они разинули глаза пошире и перекрестились. Лошади в санях не было. Сиганули из сатанинской повозки и увязли в снегу. И рассмотрели наконец картину страшную и удивительную. Снег перед санями был взбит и кровав. Кругом следы.

— Волки! — ахнул дьячок.

— И как они нас не сожрали? — перекрестился Федька Юрьев.

Ему было так тошно, что он обиделся на волков: могли слопать и не слопали.

— Ты дьячок? — спросил он, забираясь в сани и ложась, дабы унять кружение в голове.

— А ты наборщик! — вспомнил дьячок Иван. И тут встало пред ним вчерашнее: и пир, и торг — ведь продал Маланью-то!

С надеждой глянул на Федьку и увидал в Федькиных глазах, что и тот все вспомнил. Наборщик погрозил пальцем дьячку.

— Не отвертишься у меня! Жену твою возьму. Так и знай, косматый!

Дьячок, соображая, грустно теребил бороду. Углядел бумагу за пазухой у Федьки, и Федька ее углядел.

— Вот она, купчая. Черным по белому: «Я, Иван, сын Иванов, продаю самого себя наборщику патриаршему Федьке Юрьеву на один год, а он, Федька…» Чего? Чего?..

Дьячок Иван вырвал у него бумагу, прочитал и бросился в пляс.

— Съел? Не видать тебе Маланьи! Меня бери!

Федька снял шапку, наклоняясь из саней, черпал снег, как воду, тер лицо, сыпал на голову. Потом надел шапку, сунул бумагу за пазуху.

— Не будь я Федька Юрьев, по справедливому Божьему суду спалю твою бабу на костре, потому что она ведьма!

— Что правда, то правда, жена моя на собаку плюнет — и собака брехать разучится… Только больно уж ты разошелся — «спалю!»

— Молчи! Не то… — и вытащил Федька Юрьев нож из-за голенища.

3


Конь, согреваясь, бежал мелкой рысью. Дорога, накатанная санями, была впору крепка и до самого горизонта пустынна. Чуть похрапывая, ухая нутром, конь одолел бесконечно долгий тягун и, оказавшись на гребне увала, перед крутым и таким же бесконечным спуском, остановился, дергая головой, чтоб расшевелить всадника. Узда моталась безвольно, конь фыркнул и, приседая на задние ноги, чуть боком пошел с горы и, опустившись на самое дно влажной седловины, где лес по сторонам дороги оброс аршинным инеем, жалобно заржал, обиженно вскидывая маленькую черную головку: ладно, что едут, не ведая куда, но чтоб за все утро слова не услышать, да хоть бы крикнул, хоть бы в бок стременем пнул.

Жалобный крик коня окатил Кудеяра с ног до головы, и он, стыдясь, раскаиваясь, припал щекой к шее коня, бормоча нежно и виновато:

— Прости, мой брат! Ветер мой, ветерочек! Я словно сплю с открытыми глазами, — и, озираясь, натянул узду, посылая коня вперед, на новый увал. — Нам теперь все равно, по какой дороге…

Сверху спускались санки. Уже издали было видно — богатые. На облучке кучер, ездоками две женщины. На одной шуба ласковая, кунья, другой шубе, лисьей, рыжей, на завидки.

— Ну что же, Кудеяр, принимайся за дело! — усмехнулся начинающий разбойник и, поравнявшись с санями, дотронулся рукой до шапки.

— Бог помочь! — услышал он в ответ.

Его охватило таким ознобом, что застучали зубы.

И вот этих женщин вместе с возницей ради красных шуб надо убить? Потом содрать с окровавленных запоны, платья — и на базар?.. Господи! Убивать, не имея зла на человека, не ведая, кому приносишь боль, скольких детушек оставляешь сиротами?..

Не успел одно пережить, показался обоз, груженный свиными тушами. То крестьяне исполняли свою тягловую повинность давать лошадей и самим возить, чего воевода укажет.

И бедных этих возчиков тоже?

Конь, почуяв тьму и тяжесть хозяйских мыслей, забыл о легкости ног своих, бухал копытами, как тяжеловоз.

А на вершине увала — купец-молодец. То ли с барыша, то ли прогорел — сам пьян, кучер пьян, а еще двое прихлебателей — уж только мычат да клонятся.

— Вот люди-то какие! — кинулся купец к Кудеяру, промахиваясь рукою мимо узды, но уцепившись за стремя. — Ты погляди! Ишь как их клонит-то! Не хуже вертушек, а на землю — ни-ни! Держатся.

Протянул, расплескивая, чашу.

— Узнал, кто перед тобою? А узнал — пей! Меня не послушаться — самого себя обидеть.

Кудеяру было холодно, и он принял чашу.

— Еще! Еще! Чтоб и нас с тобой завертело! — Купец побежал к саням, но вернулся за чашей. — Еще выпей! Я задумал землю раскачать. Мы качаемая, а она-то что же?! Вместе веселей.

Он снова кинулся к саням, двигая ногами не вперед, а в стороны, словно земля и впрямь качалась.

— А этих тоже? Хоть ножиком режь, хоть палкой, как гусей, до смерти.

Кудеяр хлопнул коня по крупу, и конь, почуяв волю в руке седока, рванулся стрелой, и ветер относил прочь от ушей дурную ругань рассердившегося купчика.

4


Придорожному трактиру Кудеяр обрадовался, как родному дому. Когда носило по белу свету, жил надеждой воротиться на родину. Вот она, родина. Люди кругом единокровные, но чужие. А коли ни двора ни кола, то и нет надежды на человеческое, на родное тепло.

Задав коню овса, пошел в трактир посидеть в тепле. Трактирщик, не спрашивая хотения, брякнул перед ним деревянную чашку со щами.

— Хошь ешь, хошь не ешь, а денежку отдай, — шепнул Кудеяру улыбчивый крестьянин.

— А у тебя денежек много?

— Да совсем нету. Мы Их Почтению за тепло весной да осенью отрабатываем. И сеем ему, и жнем, и дровишки рубим.

Кудеяр усмехнулся: напоили, грозя, и накормить, грозя, собираются.

Завел деревянную ложку в чашку — пустоваты щи, отведал — не погано. Похлебал, согреваясь, гоня из себя утренний, до костей пробравший мороз.

В дрему кинуло, но тут за столом у окна начался крик и вопль, Два молодца стянули с третьего сапоги и поставили на стол, на кон. Играли в зернь. Из-под опущенных век Кудеяр видел, как не больно ловко жульничают шельмы, но попавшийся на удочку «карась» торопился отыграть шубу, сани, лошадь.

— Мое! — крикнул один из шельмецов, снимая со стола сапоги. — На что теперь играешь?! На рубаху али на портки?

— Рубаха длинная — на портки! — завывая от обиды, тоненько крикнул бедняга.

Кудеяр вдруг почувствовал, что на него смотрят. Смотрел трактирщик. Так глаза в глаза подошел к Кудеяру и прошипел:

— Больно много видишь. Смотри, не окриветь бы. — И грохнул на стол вторую чашку щей. — Я за сиденье в тепле денег не беру, но, коли не хочешь на мороз, бери ложку да хлебай.

— Угощаешь, имени не спросив! — покачал головой Кудеяр.

— А мне до имени дела нет, — осклабился Их Почтение, — для меня всякий проезжий — Кошелек. Верно, ребятки?

Ребятки уже стягивали с воющего игрока порты.

— Верно, Наше Почтение. Пособить, что ли?

— Не надо, он сам отдаст.

— Я — сам, — согласился Кудеяр, левой рукой полез за пояс, а правой выхватил из-за спины кинжал и коротким взмахом пригвоздил ногу трактирщика к полу.

Потом сел и принялся хлебать щи. Их ли, Наше ли Почтение стал бел, как полотно, но стоял не шелохнувшись. А Кудеяр, похлебав щей, достал денежку и положил на стол.

— В другой раз приеду, чтоб в щах ложка стояла.

И навел пистоль на шельмецов.

— Оденьте, обуйте господина.

Одели и обули.

— Деньги верните.

Вернули деньги.

— Раздевайтесь догола.

Разделись.

— Всю одежду в печь.

— Да ты что?! Как в печь?!

У Кудеяра объявился пистоль и в левой руке.

— В печь!

Исполнили и это.

— Заслонкой затворите.

Заскреблась по кирпичам заслонка. Тепло, идущее из печи, померкло.

Кудеяр заткнул за пояс оружие, нагнулся за кинжалом.

— Кудеяром меня зовут, — сказал снизу вверх и освободил пригвожденного.

Трактирщик рухнул в кровяную лужу.

— Что вы все застыли?! Помогите заболевшему, с такими слугами кровью истечешь.

Посмотрел, как захлопотал над раненым улыбчивый крестьянин, и пошел было за конем, но в дверях задержался и сказал громко, наставительно, не хуже попа:

— Всякое злодейство злодейством же и наказуемо. Сами про то не забывайте и другим забывать не велите, ибо дорого ныне стоит такая забывчивость. Кудеяр вернулся.

5


Наборщик Федька к игумену Всехсвятского монастыря Паисию входил не как к господину, а как к второстепенному, трясущемуся от страха сообщнику. Паисий был родом грек, он отведал Соловков, сиживал в башне Воскресенского монастыря на Волоке-дамском — и потому поставил себе за правило быть угодным всякому, кто от патриарха, от царя, от царевых ближних людей.

Федька, добравшись до монастыря, попер сразу в игуменову келию, поколотив двух монахов, вставших на его пути.

— Подай вина! — приказал он келейнику Паисия, разлегшись на лавке в полушубке и в сапогах.

Келейник знал наборщика и не перечил. Федька выпил в один дых чашу крепкого двойного вина, содрогнулся, расставаясь с внутренним холодом, скинул полушубок, возлег, протягивая ноги келейнику.

— Сапоги стяни!

Келейник повиновался.

У Всехсвятского монастыря в судьбе то день и солнце, то ночь без луны.

В молодые годы царя Иоанна Васильевича, когда верх взяли нестяжатели, не желавшие монастырской собственности, всехсвятских монахов отправили на исправление в северные суровые монастыри. Лет десять стоял монастырь пуст. Населен же он был в считаные дни, превращенный непререкаемой царской волей в женскую обитель. Царь-перун назначил сей каменный дом за крепкой стеной печальным пристанищем для бесчисленных своих наложниц. Господин — праведник, и слуги у него праведные, господин — сатана, и слуги все сатаниилы. Господин разженится — тотчас разженятся, угождая, и слуги его. Престранные монахини собирались во Всехсвятском монастыре.

Жизнь здесь шла под стать царству: слова не скажи, самих вздохов своих берегись. За печаль на лице монахини попадали в подвалы на цепь.

И вот что удивительно! Ни единой слезы не выкатилось из-за стен белого монастыря, но страшен народу был сей дом Христовых невест.

Страшен и притягателен. Уже во времена Иоанна Грозного игуменья Хиония, что значит «снежная», превратила обитель в милосердное пристанище калек и выродков. Милосердие оказалось прибыльным, на угодных Богу бедняжек жертвовали щедро и многие. Видно, надеялись данью телесному безобразию, которое у всех на виду, очиститься от невидимого миру душевного уродства. С этой поры местные крестьянки, произведя на свет колченогое дитя, почитали себя счастливицами. Уродцы стоили хороших денег. Лошадь можно было купить.

Природа, однако, милостива: ошибки у нее редкостны, а фантазии на безобразное у нее и подавно нет.

И появились в монастыре особые умелицы. Теперь за уродством не гоняли по городам и весям добросердых странниц. В искусных руках здоровое дитя превращалось в такое чудовище, какого и на дне моря не сыщешь. Из тьмы монастырского подземелья однажды вывели к свету человека с ногами без костей, с телом, скрученным, как винт, и с двумя головами.

В Смуту ловкие люди Самозванца в поисках сокровищ напали на тайну монастыря. Непризнанный позже патриарх Игнатий, не предавая дело огласке, «вспомнил», что Всехсвятский монастырь испокон веку был мужским, а посему черниц посадили в телеги и развезли по разным обителям. И снова был он пуст, покуда не вернулся из плена патриарх Филарет. Монастырь населили монахами-книжниками, и немало среди них оказалось выходцев из чужих земель: греков, молдаван, малороссов.

Велика была у Федьки, патриаршего человека, спесь, но перед Паисием не посмел изгаляться. Поклонился, под благословение подошел. Но, выказав смиренность, говорил, как приказывал:

— Лепо ли, что у монастыря под боком колдунья живет припеваючи?

— Колдунья?! — изумился Паисий.

— Да про нее все знают, кроме тебя, авва! Чересчур берегут монахи покой господина своего!

— Что за колдунья? Где?

— В Можарах, авва! Жена дьячка. Под боком у церкви, от церкви кормится, творя черное бесовство. Маланьей зовут.

Паисий поднял глаза — озарил:

— Вот и увези ее на новое место, от греха и с глаз долой.

— То мое дело, кого везти и куда. Не отписывать же мне патриарху, что игумен Паисий для тайных надобностей колдунью подле себя держит…

Паисий усмехнулся.

— За обиду костром платишь? Не страшно ли? Как бы пламя тебя самого не высветило. Не снопы собрался с поля украсть — целое селение.

— Оставь мои печали мне. — Глаза у Федьки светились, как у кота. — Она, ведьма, волкам собиралась меня скормить. Сама обернулась волчицей и лошадь — в клочья.

Паисий молчал, и Федька кинулся к нему, как с цепи. Зашептал в самое лицо:

— Я все тайники ваши повыпотрошу, коли не сделаешь по-моему. По Соловкам, что ли, скучаешь?

— Как безжалостны русские к своим же людям! — Паисий перекрестился. — Но ты же сам знаешь, у меня нет власти жечь людей за еретичество, то дело наитайнейшее, царское.

Федька лицом потемнел, глаза сделались пустыми.

— Кто дознается? Кто вступится за бабу? Выбирай, авва, или она — в огонь, или монастырь спалю. Мои люди много хуже разбойников. — И, приложив ко рту ладонь, шепнул Паисию в самое ухо: — Ходит слух, будто ты, авва, разбойника Шишку в услужении держишь?

Паисий встал во весь свой прекрасный рост.

— Одно истинно. Шишка на исповедь ко мне являлся. Держу его, как собаку. Без ошейника он хуже упыря. И вот мой сказ: исполню нужное тебе, ты же исполни свое, но изволь впредь не объявляться в нашем краю.

— Изволю, — ощерил рыбьи зубки просиявший Федька. — Потом изволю. Покуда же в монастыре твоем поживу, потерпи и не обессудь.

6


Утром Маланья пошла на задний двор поглядеть на дьячка своего: не смея переступить порога избы, спал он в баньке, воруя из поленницы дрова и из сеней лук, да еще сливки с кринок схлебывал, чтоб убыток был неприметен. Это для Маланьи-то!

Ночью, выйдя во двор, Маланья слышала, как дьячок кашлял, и как от его вздохов распирало бревна, и как они тотчас грустно опадали, потрескивая, поскрипывая.

Маланья отнесла пьянчуге горшок со щами да плошку с отваром из сушеных листьев капусты.

Дьячок благодарственно взвыл, но высунуть свою бесстыжую рожу за дверь не посмел. И Маланья сама прослезилась. Почувствовала, как отходит сердцем, мягчеет взором. Зашла, вздохнув, в сени, а в уголку, на ларе — Ванюшка. Стоит не шелохнется, но вот он, не призрак — явь, хоть потрогай.

За дверь взялась неторопко, дверь за собой прикрыла степенно, а в избе — не передохнет. Сердце в висках бухает.

Лохматенькие являются не к добру.

Однако пока не помер — живи! Пошла к печке кашу ставить, молоко томить, масло сбивать.

Любимое Маланьино место на высокой скамье против печи, рука туда-сюда, пахта в маслобойке глюкает, а глазами в печь, на прогорающий огонь. Уголья как парча — золото на малиновой подбивке, а поверх пламена. Промчится алая прозрачная конница, а за нею синяя, но у Маланьи глаза кошачьи — видят то, что другим не дано. Над алыми да над синими огоньками, заполняя печь доверху, круговертью летают, ну словно бы мыши летучие, цвета пепельно-черного, багряно-сизого, а то и совсем смрадного цвета. Кто видит, тот знает, каков он, смрадный цвет. И чудится Маланье — мчит вся эта пегая, гарью пропахшая конница в черный зев, и чем шибче бег коней, тем чернее пропасть, да и сдвинулась вдруг и пошла, глотая конницу, вон из тьмы, задвигая в себя горящие угли, горшок, кринки…

Маланья с лавки сиганула, заслонкой хлоп, и рукою сердце придерживает, чтоб не выскочило вон из груди. Подняла голову, а Ванюшка косматенький из-за трубы смотрит, и глаза у него, как у совенка, и лапка, что за кирпич ухватилась, дрожит.

Тут Маланья черпнула ковшик холодной воды, попила, умылась, оделась, взяла нож — отрезать в холодном погребе сала к обеду, а нож бряк из руки и в пол воткнулся.

Вышла во двор, а гость уж лошадь привязывает.

— Изволь, хозяйка, хозяина своего кликнуть, — молвил, поклонясь.

Маланья тоже поклонилась незнакомому, нездешнему, однако спрашивает:

— Какая нужда тебе в моем хозяине?

— В дороге я долго. Сам бы ладно, коню отдых нужен, — достал щепоть серебряных денежек.

Маланья деньги приняла, зардевшись от щедрости путника.

— Хозяин мой в баньке заперся — грехи отмаливать. Коня в сарай поставь, там и овес в яслях. Постель тебе хоть на печи постелю, хоть в красном углу.

— Благодарю за доброе слово, — сказал человек, отирая лицо от невидимой корочки ночного пронизывающего ветра.

— За такие деньги всякий станет покладистым, — сказала Маланья, отворяя сарай перед лошадью. — Уж больно черна она у тебя!

— То — масть, — улыбнулся усталый путник. — Когда скачу, хоть в самую непроглядную ночь, даже ветер светлеет.

— Ну-ну! — сказала Маланья и ушла в избу.

Постелила Маланья Кудеяру на лавке: печь горяча была.

Кудеяр верхнее снял, сапоги стянул, а на остальное сил не осталось. Лег и уплыл на лубяном челне в милое детство. Река лилась по светлому, и, не отставая от челна, прыгала по берегу, посвистывая, птица-синица.

Глаза открыл — лучина горит. Маланья за столом, на воду в ковше дунет и глядит, глаза рукой заслоня.

— Проснулся? А я про тебя многое знаю.

— Да неужто?! — удивился Кудеяр. — Ты же имени даже моего не спросила.

— А у тебя нет имени, — сказала Маланья, и Кудеяр, потянувшийся было со сна, замер и сел. — Ты — человек дороги. Рановато к нам пожаловал, под снегом земли не видно.

И засмеялась, глядя Кудеяру в лицо.

— Я тебе травку петров крест дам да свечу ярого воску.

— Зачем мне трава да свеча?

Маланья пальцем Кудеяру погрозила.

— Ты мне глаза не отводи, моя вода — зеркало. Травка тебе от привидений пригодится, а свеча ей в помощь.

— Не понимаю что-то тебя я, женщина, — пожал плечами Кудеяр.

Тут Маланья улыбнулась и сказала, в темное окошко глядя:

— Один мужик яму для столба рыл. Глядь, корчага с серебром. Матюкнулся мужик с радости, а корчага исчезла… Ты тот камень Самосвет царю отошли. Он тебя простит и спасибо тебе скажет. Да смотри в зепь не положи камень-то. Его на груди носят.

Речи бредовые, но правда в них была. Заехал в Можары о Кудеяровом кладе разведать.

— Скажи, добрая хозяйка, о каком камне ты говоришь?

— О Самосвете, что в нашей земле сокрыт.

— А зачем камень царю отдавать, у него от самоцветов подвалы ломятся.

— То от самоцветов, а наш камень Самосвет. Если с ним Белый царь обойдет Россию, станет она для неприятеля невидимой… Все, что в кладе, себе возьми — не возбраняется, а камень будь любезен царю отдать. Обещаешь?

— Обещаю, — сказал Кудеяр. — Самая малость осталась — клад сыскать.

— Он сам тебя найдет.

Маланья набрала в горсть воды из ковша да и брызнула на Кудеяра.

— Садись за стол, кашей накормлю. — Поставила кашу и молоко, сама шалью закуталась. — За дурнем моим схожу. Тоже, чай, проголодался.

Выскочила на мороз да оглянулась чего-то, а Ванюшка косматенький стоит на порожке, к избе спиной прислонясь, а опорки на ногах у него размотались, а из худых лаптей — коготки.

Ох и кинулась Маланья к дьячку своему, сграбастала, тепленького, глупенького, спеленала белыми руками и принесла в избу, как матрешку. На пороге только и опамятовалась, на землю поставила, чтоб не смутить хозяина перед гостем. А гостя уж след простыл.

— Чему-то быть, — сказала Маланья, расплакавшись вдруг на груди своего дьячка.

— Чему же?! — робко гладил он жену по головке.

— Не зна-а-аю, — неутешно плакала Маланья да и смолкла. — Чему быть, того не миновать.

7


Был суд.

В тихие Можары понаехало из соседнего монастыря начальство. В церковном притворе с цепями на руках, в колдовском своем платье, поверх беличья шубка, сидела на скамье Маланья. Перед ней на возвышении святые мужи в черных рясах, а главой у них игумен Паисий. Односельчан полна церковь — согнали.

Федька Юрьев сказывал о колдовстве Маланьи и о той порче, какую она напустила на него.

— И, ненавидя весь род Христов, — вопил Федька, — напустила Маланья на меня и мужа своего дьячка Ивана черное чародейство. Очутились мы в санях, и понесла нас лошадь мимо дороги. Сама же Маланья обернулась волчицей, выскочила через трубу и погналась за нами. Величиной волчица была выше леса, зубы как пила, а глаза как две печи. Догнала эта волчица сани и сожрала лошадь.

— Это зачем же я свою лошадь жрать бы стала? — засмеялась Маланья, пугая смехом и дерзостью невиданной монахов и крестьян. — Мне бы вас, бессовестных, слопать!

— Ведьма! — У Федьки пена изо рта пошла. — Не по зубам тебе человек с крестом! Не по зубам!

Спросили дьячка, видел ли он волчицу.

— Не видел, — покрутил головой дьячок. — То, что в купчей слова перевернулись, — точно. А волчицы не было. Да и вокруг саней следов было много, целая стая лошадь разорвала.

Терентий Ивлев, домашний палач Кучума, черный, высохший, согнутый болезнью пополам, тоже говорил против Маланьи:

— Угрожала она мне, ведьма, что сделает таким же черным, как потолок в моей избе. И точно. Три года сох — и вот поглядите-ка на меня теперь, добрые люди! Сжечь ее, ведьму!

— Угрожала Терентию Ивлеву? — спросили судьи Маланью.

— Угрожала. — Маланья не запиралась. — Угрожала ему, потому что он — тать, свел корову у нас три года тому назад.

— Как же ты узнала?

— Мне многое ведомо. Поглядите на его рожу! Хороший человек разве стал бы палачом?

Злы были люди можарские. Один вспомнил то, другой — другое, третий — про больную голову, будто сонного и пьяного накрыла Маланья подолом…

Во время суда Федька Юрьев все бегал на улицу. Со дня порчи никакая пища в животе у него долго не держалась. Глядя на все это зло, судьи приговорили: Маланью, колдунью, сжечь.

Суд шел на Сретенье. Омрачить праздник побоялись, отложили казнь на завтра.

Заперли Маланью в амбар на господском дворе и собак вокруг посадили.

Тут можарские люди опомнились: веселое ли дело человека живьем спалить. Побежали к Паисию с подарками. Игумен был суров. Всех, кто пришел со взятками, велел бить кнутами, и били.

Обозлившись, можарцы объявили Федьке, что в патриаршие земли не побегут. Патриаршие люди быстренько собрались и уехали, не грозя и не споря. «Не к добру», — подумалось можарцам.




Глава четвертая


1


Пока вершилось ужасное Маланьино дело, Анюта ни жива ни мертва отсиживалась в коровнике. Чего греха таить, боялась Анюта, как бы не вспомнила на пытке Маланья про нее.

Все же, как ни страшно за шкуру свою дрожать, — когда близкий человек в беде, свой страх недорог.

Спорхнула ночью Анюта с печи, оделась потихоньку и побежала к Маланьиному горькому амбару.

Висела морозная дымка, снег скрипел — в Москве слышно.

Прибежала-таки Анюта на боярский двор. Людей — никого. Собаки цепные, человека завидя, из будок повыскочили и, как волки, уселись молча вокруг амбара и стали ждать Анюту, чтоб разорвать, коли подойдет.

— Маланья! — крикнула Анюта издали.

Маланья, узнав голос, отозвалась:

— Зачем пришла, Анюта? Уходи, пока не увидели.

— Нет никого. А пришла спросить, чего мне сделать, чтоб вызволить тебя. К амбару не подойти, псы больно голодны.

— Ничего не поделаешь, девушка. Помни меня и молись. — Может, черта позвать? Ты научи как, я позову.

— Богу за меня молись, девушка. Богу! И ступай. Караульщик греться пошел. Не ровен час увидит тебя.

Тут в доме дверь хлопнула.

Заплакала Анюта и бежать. Бежит к селу, а сама думает, не позвать ли маленького лешего, может, он вызволит Маланью. Только подумала, обдало ее снежной пылью, выросла из-под земли тройка белых лошадей в серебряной сбруе. Саночки узорчатые, голубыми цветами расписаны. Возок пуст, а на месте кучера Ванюшка-леший.

— Звала? — спрашивает.

— Звала.

— Садись и приказывай.

Как во сне села Анюта в саночки. Шевельнул Ванюшка вожжами, и поплыла земля-матушка, снегами белыми укутанная, из-под легких полозьев. Скрипят полозья как правдашние, а следу никакого.

— Не шибко ли кони идут? — спрашивает Ванюшка, а сам вожжи натянул слегка — кони сгоряча лесок перемахнули.

— Не шибко! — говорит Анюта, а у самой дух захватило.

Дух захватывает, а страха нет. Кони волшебные, сани заморские, кучером — леший, а страха нет: человека спасать едет.

— Темновато нынче, — вздыхает Ванюшка, — была бы полная луна, я бы тебе голубых каменных цветочков нарвал.

— Баловство это, — говорит Анюта. — Вези меня поскорее к вашему главному лешему, дело у меня спешное и страшное.

— Атаманом у нас Федор Атаманыч, папаша мой. Имя его не позабудь. Любит он, чтоб его с уважением величали. И помни: о чем бы ни спросил, правду говори, не то плохо будет.

— Я сызмальства неправды не говаривала, — ответила Анюта и увидала вдруг, что кони идут шагом по лесной дороге.

Навстречу лошадь. Бочку с водой леший везет.

Глядит Анюта — глазам не верит: вместо лошади-то сам Андрей Кучумович. Анюта потихоньку Ванюшку торк.

— Никак барин наш?

— Он самый.

— Страсть-то какая.

Ванюшка смеется.

— Будет знать, как людей мучить. Проснется завтра, пощупает косточки и скажет: «Будто всю ночь воду на мне возили», а про то невдомек, что и вправду воду на нем возят по ночам.

Лес помаленьку расступился, на поляну выехали. На поляне избы. Широкие — по четыре окна в ряд, — под избами, для тепла, коровьи катухи. Собаки брешут. Деревня как деревня. Разве что окошки поярче светятся, а в одной избе из окон-то аж пламя. Анюта ахнула, а Ванюшка ничего. Значит, так надо. В эту избу и зашли.

Переступила Анюта порог и зажмурилась. Будто радуга в глаза ударила. Слышит голос женский:

— Не пугайся. Открывай глаза, смотри, пока смотрится.

Послушалась Анюта и видит — в красном углу Радуга сидит.

Расшивает шелками платье. В кокошнике росинки непросыхающие. Глаза большие, а неспокойные. Будто бы в них реки ласково льются.

Покосилась Анюта влево — печь. Покосилась вправо — стол. За столом на лавке лешие сидят. В конце стола — стул, а на стуле Федор Атаманыч. Глаза у него зыркие, сам куда как лохмат.

Поклонилась Анюта сборищу.

— Здравствуйте, лесные люди! Здравствуй, Федор Атаманыч!

— Будь и ты здорова! Зачем пожаловала?

— Беда у нас в Можарах. Собираются монахи Маланью, дьячка Ивана жену, за колдовство ее сжечь.

— На то они и монахи, чтоб людям житья спокойного не давать. Да и люди ваши хороши. Сами злому потатчики.

— Правда твоя, Федор Атаманыч!

— То-то и оно, что правда. Спрошу сейчас, может ли мой народец помочь твоему горю.

Залопотали тут лешие промеж себя. Кто уткой крякает, кто ветром гудит, кто травушкой шепчет. Полопотали, полопотали — примолкли.

Федор Атаманыч на Анюту и не смотрит. Отвернулся, а все же разговаривает:

— Хочешь навек с бедой распрощаться, девушка?

— А как же! Хочу!

— Тогда у нас оставайся. За Ванюшку тебя сосватаю. Дом большой дам, скотины сколько пожелаешь. Останешься?

Екнуло у Анюты сердце. Слыхала про то, что заблудившихся баб лешие в жены берут. А все же твердо отвечает:

— Нет, Федор Атаманыч!

— Чудные люди! — крякнул в сердцах главный леший. — О спокойной, сытной жизни мечтают, а с человечеством своим распрощаться не могут. Пеняй на себя, девушка. Много горького на роду тебе написано.

— Так ведь в человечестве меня любовь ждет!

Засмеялся Федор Атаманыч.

— Любви твоей — миг.

— С меня мига довольно, лишь бы не обошла!

— Ну вот что, — нахмурился Федор Атаманыч, — ступай, Анюта. Про нас молчи.

— А как же Маланья-то?

— Жива будет! — рявкнул Федор Атаманыч и кулаком по столу грохнул.

Полетело все тут в тартарары, и очутилась Анюта во дворе у себя, в хлеве коровьем. Побежала в избу, а на крыльце Емельян.

— Куда бегала?

— Коровам сенца подбросить. Холодно нынче.

— И то, — согласился Емельян. — Работница ты у меня.

2


Утром против церкви, на площади, подручные Терентия Ивлева складывали высокий костер. Возле них крутился дьячок Иван. Без шубы, почитай, в исподнем. Просил все:

— Ребятушки, вы дровишки-то посуше кладите! Чтобы жаром сразу обдало, чтоб не мучилась.

Ударил колокол, созывая людей на погляденье.

Собирались медленно, собирались, как на праздник: одеты в новое, в лучшее. Незнакомое дело поджидало их.

Объявился вдруг наборщик Федька Юрьев. Крикнул с коня:

— Последний раз спрашиваю: пойдете на новые святые земли, к святейшему нашему государю и патриарху Никону?

Люди ему не ответили.

Настегал Федька коня и был таков. Тут как раз от боярского дома подводы поехали.

— Везут! — понеслось по площади. — Везут! Везут!

3


Маланью возвели на помост. Монахи нарядили ее в черный балахон с белым крестом.

Черный, скрюченный Терентий Ивлев принес веревки и смоляной факел. Взошел на помост священник.

Маланья стояла, прислонившись к столбу, белая как снег. Смотрела в небо. Редкой синевы было небо над Можарами в тот час.

Священник начал что-то говорить ей, но Маланья махнула на него руками.

— Не мешай!

Звонкий возглас ударился в тишину, и тишина лопнула, будто первый ледок на луже. Люди, ожидая великого колдовства, попятились, загалдели, отвлекли Маланью. Она посмотрела на возню вокруг ее высокого помоста и пожалела людишек:

— Вы все повинны в моей лютой смерти, но я вас прощаю. Вы неразумны! А вас, черные коршуны! — крикнула она монахам. — Вас я с места моего недосягаемого проклинаю на веки веков! Пусть каждый мой крик обернется для вас криком тысячекратным! Пусть каждая моя слеза прольется на вас рекой! Да поглотит вас земля! Да смоют вас чистые воды!

Игумен Паисий взмахнул черным платком. Палач ловко сунул Маланье в рот кляп, схватил руки веревкой, намертво приторачивая к столбу. Рысцой сбежал с помоста священник. Сошел с помоста, похваляясь бессердечием, Терентий.

Медленно высек огонь, запалил факел, поднял его над головой, глянул весело на Маланью, подмигнул ей и замахнулся вдруг бешено. Забилась на снегу в падучей баба. Факел полетел в поленницу. Взмыло пламя.

И, перекрывая все крики, зарокотал бас можарского дьячка:

— Малаша, не бойся! Дровишки сухие!

Маланья услышала это, и вдруг ей почудилось, что не под ее помостом забушевал огонь. Горит земля. Маланья видела, как одна за другой, кутаясь в черный дым, вспыхивали можарские избы.

— Конец свету! — крикнула она, но во рту сидел кляп.

И тут кто-то из толпы, не выдержав, отвернулся от костра и увидал, что деревня пылает.

— Горим!

— Горим! — завопили можарцы и, тотчас забыв о Маланье, бросились к избам.

По избам шныряли чужие. Вытаскивали скарб. Узлы на коней, а в избу факел.

— Разбой! Разбойник Шишка пришел!

— Шишка грабит!

Разбойники жгли и грабили.

Монахи попрыгали в возки и, настегивая лошадей, помчались к монастырю. За ними не гнались.

А костер пылал. И трах-та-та-тах! — раскатилась огненная поленница. То Анюта жердиной шуровала.

— Оглох?! — дьячка шикнули по морде.

— Анюта?

— Держи! — сунула топор в руки. — Веревки руби!

Дьячок подпрыгнул на месте, охнул и с ревом кинулся к помосту.

Хрясть! Хрясть!

Маланья на руках. Закрыл телом и опять сквозь огонь.

Вышел. Пылали грива, борода, рубаха. Рухнул. Покатился по снегу. Затих.

Нахлестывая лошадей, катил на санях с дочками, с женой Емельян. Анюта наперехват.

— Стой, дядька!

Остановился. Подхватил Маланью, бросил в сани.

— Э-эх!

Умчались.

4


Погорельцы сидели в церкви, подпаленные, пограбленные, побитые. Ребятишкам хорошо было. Одной семьей большими ложками из больших чашек хлебали. Погреба не горят, в несчастье папаньки с маманьками не скупы на еду, да и мяса жареного было много!

Взрослым сладкий тот кус горло драл. Молчали. Каждый свое думал. А чего придумаешь?

И отворились двери настежь. И пришел Федька Юрьев.

— Ну?! — спросил Федька.

— Чего ну-то? Поехали, что ли? — откликнулся Никита.

— Теперь все едино, — согласились мужики.

— То-то!

Поднялся Петр, вывел своих детишек из круга.

— Неужто остаешься на пепелище? — спросили.

— Не пустовать же ухоженной земле? Кто поправит дедовские могилы без нас?

— Сам дурак — другим головы не задуривай! — крикнул Федька. — Под боком у Шишки живешь.

Смолчал Петр.

Зашумело, загалдело — начались скорые сборы в дальнюю дорогу. Легки были на диво, да никто не давился.

5


Луна не смела показать сияющего своего лица, но и от облаков, за которыми она хоронилась, был свет, и в этом туманном, качающемся свете леший Федор Атаманыч видел окоченевшую душу убитой деревни. Возле черных пепелищ, там, где положено быть крыльцу или хотя бы порогу, лежали на снегу скрюченные комочки степеннейших и добрейших из всего косматенького племени — домовые, их жены — кикиморы, их детишки.

— О-о-о-го-го-ооо! — затрубило горе в просторной груди лешего.

— Ууу! Ууу! Ууу! — тонюсенько откликнулось в утробах бесстыдно торчащих на виду у всего белого света черных печей.

И Федор Атаманыч встрепенулся и заплакал, и слезы у него были как бисер, ибо плакал он уже от радости: не все мертво, будет жива деревня. Взрослые домовые погорели, померзли, а детишек распихали по укромным местам.

Ходил Федор Атаманыч от печи к печи, собирал уцелевших косматеньких чад, клал их на грудь, в тепло шубы.

Постоял благодарно над подпольем, превращенным в землянку, где остался с семейством сеятель Петр. Потормошил мелкотню, сидевшую на груди.

— Запомните доброго человека! На таких стоит русская земля.

И цапнул за кончик хвоста подлую Изморозь, которая уж успела втиснуться в подполье. Вытянул, встряхнул.

— Совесть-то где у тебя?! Смотри, спущу в прорубь, пощекочут тебя раки клешнями.

Кинул за спину, и бедная Изморозь в страхе рассыпалась и повисла иголочками в воздухе.

— Ванюшка! — позвал тихонько Федор Атаманыч.

— Здесь я, батюшка.

— Ты, говоришь, трижды Маланье показывался?

— Трижды, батюшка.

— Что же она не смекнула-то?

— Испугаться — очень испугалась.

— Знать, об одной себе думала… Грешат люди, а коченеют на морозе домовые.

Федор Атаманыч пошел от деревни прочь, но на околице остановился, обернулся и, подняв лапы, словно бы сгреб облака в охапку, и из этой серебряной косматой кудели посыпался обвалом снегопад, накидывая на черное белое.

Луна в небесной прорехе сверкала, как лед, и печаль разлеглась на земле от края и до края. И сказал Федор Атаманыч, положив лапу на Ванюшкино плечо:

— Завидуй родственничкам, Дремучим Лешакам, те осенью провалятся сквозь землю — и нет им дела ни до зимы, ни до людей.

Ванюшка промолчал, ему не хотелось проваливаться, ему даже в их лесное селение не хотелось. К Анюте бы, служить ей потихонечку, невидимо, смотреть на нее и желать доброго.

6


Кудеяр ничего не знал о можарском пожарище. Он объезжал округу на сто верст и более. Чтобы стоять за правду, за обиженных, нужно знать, сколько неправды кругом. Долго не навоюешь, не ведая, куда дороги ведут.

Послал ему Бог вступиться за первых беженцев, спасавшихся от Никона. На ярмарке в селе Парамонове повязали двух женщин да старика, по старику и сыскали, повезли в Рязань в двух санях. С приставом было пятеро стрельцов. Кудеяр выехал на большак по проселку, как зверь на ловца. Из-под горки коня понудил стременами — хоп, хоп, хоп! — и очутился перед санями пристава.

— Кто таков?! — крикнул пристав с испуга: уж больно хорош да черен конь под седоком.

— Я-то — Кудеяр, а ты кто? Кого сцапал?

— Эй! — махнул рукою пристав стрельцам, ища в сене саблю. — Хватай его! Хватай!

Кудеяр выстрелил, пристав замертво выпал из саней, лошади понесли. Стрельцы, не дожидаясь следующей пули, кинулись в лес…

Кудеяр догнал переднюю лошадь, остановил, кинжалом перерезал веревки на руках-ногах старика.

…До самой ростепели рыскали по дорогам люди воеводы в поисках Кудеяра. Расспросы только страх нагоняли: всадника на черном коне видели чуть не в каждой деревне, а зачем приезжал, куда отбыл? Нигде, однако, он больше не появлялся: либо это заезжий, случайный человек, либо… оборотень.

А Кудеяр жил в землянке спасенного им старца — Киприана. Старец был келейником епископа Павла Коломенского, сосланного Никоном в дальний северный монастырь. С Киприаном из подмосковного села Коломенского бежали три семейства. Год прожили на грибах да ягодах, изредка заваливая лося или добывая тетерок. На ярмарку за мукой ходили. Без хлеба русскому человеку жизнь невкусная и голодная.

Леса кругом вековечные, свободного места поблизости нет, значит, своего хлеба не будет, посеять негде. И потому Киприанова паства собиралась уйти в Гуслицу. Там глуше, простора больше, и уже деревеньки есть, никому не подвластные.

7


Кудеяр сначала ждал подснежников.

Он и сам тосковал по дороге, и конь ему жаловался. Для лошадей мужики за день срубили сарай, застелив земляной промерзший пол еловым лапником. Кудеяр дал денег, и мужики у верных людей купили наконец и муки вволю, и овса лошадям.

Однажды утром, по двойному солнышку, когда оно вытягивалось среди вершин деревьев, как выпущенный из яйца желток, Кудеяр услышал зарянок и на косогоре, обращенном впадиной к солнцу, увидал золотое гнездышко мать-и-мачехи. Цвела, не дожидаясь, пока снега сойдут.

Здесь, сидя на пеньке, думал Кудеяр думы серьезные и горькие. Вот убил он человека ради спасения себя, Киприана и двух женщин, и сколько еще лягут головой в пыль, в зеленую траву? Такова цена справедливости, справедливости ли? Отнять жизнь у того, кто отнимает у других свободу, кусок хлеба, честь — не велика ли цена? Чья десница направила руку твою, Бога или Сатаны?

И вставала перед глазами ухмыляющаяся рожа трактирщика. Как сладко всей этой погани измываться над людьми, которые живут трудом и боятся Бога. Федька Юрьев — длинные руки Никона — Божьего гнева не опасается. Насмотрелся толмач Георгий на сильных мира сего. На господина глядят по-овечьи, а повернутся к слугам — и вот уж и волки.

Мертвела душа. Что может один человек, даже с именем Кудеяр, поделать со всей неправдой? Вот она, зима, вот они, снега! Попробуй перекидай лопатой снег себе за спину? За спиной-то снег снегом и останется…

Воззрился на желтые цветы, радостно толпившиеся на солнышке.

— Будь как будет!

Услышал — зарянки всполошились, засвистали, перебивая друг друга. Кудеяр остался сидеть, как сидел, но голову наклонил, чтоб за спиной у себя видеть. Из лесу вышел Киприан.

— Хорошее место выбрал. Тут и солнышко теплее. — Подошел ближе.

Кудеяр поднялся с пенька, уступая место.

— Прости меня, — сказал Киприан, протягивая своему спасителю что-то черное, волосатое. — Я сидел-сидел и надумал: возьми себе мое единственное имущество. Говорят, сие смирялище от самого Ивана Большого Колпака.

— Да что это?

— Власяница… Мне она уже ни к чему, тело старость смирила. Ты ее не теперь примеряй, а когда время придет.

Кудеяр, вспотев холодным потом от нутряного, неведомого в себе ужаса, принял подарок.

— Ишь, напугался! — Старик погладил Кудеяра по лицу. — Это не теперь тебе носить… Потом.

8


Птиц в лесу прибывало, лягушки по ночам тягались с соловьями. Соловей сам по себе, а лягушка если и запоет в одиночку, так чтоб всю свою болотную братию разбудить. И пойдут хоры! Одно болото курлычет, так что на соснах свечечки к звездам за огнем тянутся, а другое болото молчит, слушает да и грянет разом — и такая это музыка, что небо пучину за пучиной разверзает и само будто ухо Господа Бога. И у человека душа превращается в ухо. Слушай! Слушай песнопения весны, ибо на трелях да пересвистах поднимается колос души, как в поле — от теплого весеннего дождя.

У Кудеяра, однако, на болотных трелях взыграло вдруг озорство. Принес как-то в полдень бабочку Киприану. Тот огорчился:

— Зачем убил красоту невинную?

Кудеяр пальцы разжал, ладонь раскрыл, бабочка и полетела.

— Не пора ли напомнить о себе? — любуясь полетом, спросил то ли у бабочки, то ли у старца.

— Зачем тебе рисковать попусту?!

— Кудеяру, отче, слава дороже сотни воинов.

— Что же ты задумал?

— Да вот заскучал на постной каше, с воеводою хочу пообедать.

Изумился старец:

— С воеводой?!

— Мне, отче, доводилось и с правителями стран сиживать за одним столом, но та моя жизнь пропала. — И поклонился вдруг старику. — Отпусти со мной трех мужиков, верну целехонькими. Деньги в Гуслице пригодятся.

— Как тебе откажешь, коли ты жизнь спас и мне, и матерям детушек малых… Но молю тебя и Бога в свидетели призываю — не убивай!

— Я бы и пристава не тронул, но когда один против шестерых… Помолись за меня, грешного!

Перекрестил старец Киприан разбойника Кудеяра и, отпуская с ним отцов семейств, молился дни и ночи.

И во все дни разлуки по вершинам дерев ходил ветер и не было тишины в лесу.

9


Город Пронск древен и славен, однако нет ему большой жизни возле матерой Рязани.

Князья пронские все равно что князья деревенские перед рязанской спесью. Впрочем, княжеские времена быльем поросли, сменились временами воеводскими, и в нынешней Рязани воеводами сиживали далеко не первые люди, а в Пронске совсем даже не последние.

В то лето пронским воеводой был Телепнев, но не из тех Телепневых, что служили московским государям послами и товарищами послов в Турции, в Крыму, в иных иноземных странах, а всего лишь их родственник, Василий Васильевич.

Была у Василия Васильевича страсть, которой он предавался круглый год без какого-то ни было для себя ущерба и ни в ком не вызывая ни зависти, ни порицания. Василий Васильевич любил рыбу ловить. И признавал он ловлю не сетями, не переметами, но удочками и вершами.

Вода в Проне все еще не вошла в берега. Рыба кормилась в заводях, паслась в луговых травах, и улов у князя Василия был в то утро на удивление.

Потянул он вершу одной рукой — тяжело, потянул двумя — тяжело. Тут уж со всей силы, поднатужась, рванул, завалил в лодку, а верша полным-полна, словно ее силой напихивали. Сидевший на веслах слуга аж руками развел.

— Воистину воеводская ловля!

Просиял Василий Васильевич.

— Погляди, рыба-то какова! Всяких сортов и размеров.

— Вот бы костерок да тотчас и заварить ушицу! — раздался сильный голос совсем рядом.

Воевода со слугой обернулись — лодка под парусом. Парус уж свернут. В лодке трое. Подтекли к воеводе, как сама тихая Проня, не плеща ни веслом, ни кормой.

Человек, пожелавший ушицы, поклонился.

— Приветствую тебя, воевода Василий Васильевич! Не обессудь за дерзость, но дело у меня к тебе государское, тайное.

И, нацепя на багор узелок, передал воеводе. Воевода, изумившись, узелок снял, развязал, развернул, а в тряпице — грамота с печатью, но писана бог знает по-каковски.

— От кого сие?!

— Дозволь обо всем на берегу слово молвить, — поклонился человек, передавший грамоту.

Поплыли к берегу.

Здесь иноземец — а на русского этот неведомо откуда взявшийся на Проне человек ни обличьем, ни речью с гнусавой картавиной никак не походил — достал из походной сумы плоскую, обшитую сафьяном доску, раздвинул и превратил в стул. Поставив стул на траву, он сел, разведя почтительно руками.

— Изволь, воевода, меня простить, что сижу перед тобою, но я княжеского рода и удостоен пожизненного права сидеть с шапкою на голове в присутствии моего короля.

— Но кто же ты есть?! — Воевода по московской привычке чуть не обгадился, струсив перед иностранцем. А тут еще такой иностранец, что не знаешь, стоять ли, в ногах ли у него лежать.

Иноземец любовался зелеными просторами и словно забыл о воеводе. И Василий Васильевич, изловчась, шепнул своим слугам, чтоб немедля разложили костер и варили уху, заправив ее для крепости водкой, и чтоб чашки-ложки песком выскребли.

Как только люди воеводы занялись каждый своим делом, иноземец обратил свой взор на Василия Васильевича и достал для него еще одно сафьяновое стуло.

— Садись, дворянин Телепнев, ближе и послушай меня со вниманием.

Стульчик оказался не ахти каким удобным, но ради почета как не потерпеть?

— Тебе, слуге государя, ведомо, — начал неторопливо иноземец, — что господари Молдавии не единожды просили твоего великого самодержца принять их, вместе с землями и с народом, под могучую царскую руку, под сень крыльев российского орла. Пусть твоя милость не требует от меня открыть имя мое. Только убедившись в твоем расположении, я доверю тебе наитайнейшую тайну.

— Отчего мне не быть в расположении к тебе? — сказал простой на слово Василий Васильевич. — Только изволь прежде сказать, от кого сия грамота, потому как ежели она от государева супостата, то и разговаривать мне с тобой неприлично, и на стуле твоем сидеть никак нельзя.

— Успокойся! — улыбнулся иноземец. — С тобой говорит друг и о дружбе.

— Да не поляк ли ты все-таки? Не швед ли? Не вражий ли какой чухонец?

— Я — испанец, православный христианин, ибо служу православным господарям молдавским! — Иноземец достал с груди перстень с камнем, пускающим голубые огни, и, положив в ладонь, поднес к глазам воеводы. — Смотри на сей бриллиант. Если свет его помутится, стало быть, речь моя лжива. Впрочем, этот перстень назначен тебе, но об этом позже.

У Василия Васильевича в паху даже мокро сделалось от такого обещания. Он и вообразить себе не мог, сколько же стоит такой перстенек.

— Думаю, тебе известно, благороднейший Василий Васильевич, что господарь, твой тезка, Василий Лупу ныне свергнут и заключен? В Истамбуле, в Семибашенный замок… Его старшего сына ошельмовали, то есть подрезали перегородки носа, обезобразили, словно эта отвратительная казнь может помешать ему занять престол. — Иноземец снова поднес перстень к глазам воеводы. — Видишь, как чист, как безупречен этот драгоценный сосуд света! Но слушай теперь с особым вниманием. У Лупу есть еще один сын, совсем юный. Вот его-то и его казну мы собираемся укрыть в России, в каком-либо неприметном городе. Ты смекаешь?

— Смекаю, — кивнул Василий Васильевич.

— Пронск подходящ, чтоб укрыть князя и его казну?

Василий Васильевич стал красен, как рак в кипятке.

— Залогом нашей договоренности станет этот перстень. — Иноземец взял воеводскую руку и, примерясь, водрузил его на безымянный палец. Но тотчас спохватился и потянул перстень обратно. — Может быть, я ошибся в выборе?

— Упаси тебя господи! Не ошибся! — Василий Васильевич проворно подогнул пальцы.

— Ладейщики! — кликнул незнакомец лодочникам. — Вот вам за работу.

Отсчитал каждому по пяти ефимков и махнул на них руками. Ладейщики поспешили в лодку, подняли парус, и лодка скрылась за излучиной, будто ее и не было.

— У меня, однако, деньги на исходе, а предстоит еще неблизкая обратная дорога, — вздохнул ходатай молдавского княжича.

— Сколько тебе надо? — спросил воевода с готовностью.

Иноземец достал из-за пояса парчовый мешочек, подкинул на руке.

— Совсем тощий стал. Чтобы его подкормить, нужно талеров… двести.

— Двести? — поежился воевода.

— И коня еще, и дорожных две сумы, для коня и всадника, чтобы миновать ямские дворы.

Поглядывая на перстень, воевода отошел к своим людям, и один тотчас ускакал в город.

А уха между тем поспела, речная, сладкая ушица, из доброй дюжины всяческих рыбьих племен, от ершей до стерляди.

— Изволь, господин, отобедать со мною, пронским рыбарем, — пригласил воевода гостя, указывая на расстеленную на лугу скатерть.

И было вино к ухе, и были пироги, и всякая дичь, и полбока осетра.

— Выпьем первую чашу за государя за царя и великого князя Алексея Михайловича! — провозгласил воевода.

Выпили, и гость сказал:

— Когда наш государь пьет чашу за государя, то всегда стреляют из пушки, — и, выхватив пистолет, пальнул в воздух.

Вторую чашу пили за здоровье наследников господаря Василия Лупу, и по приказу воеводы все три стрельца, которые хранили тишину воеводской рыбалки, пальнули из пищалей.

Пока хлебали ушицу, прискакал из города слуга, привез деньги и пригнал оседланную лошадь.

Гость тотчас поднялся, и воевода Василий Васильевич обнял его на прощанье и облобызал.

— Проводи меня несколько на коне своем, гостеприимный рыбарь! — попросил иноземец. — Я должен сказать тебе наедине тайные слова, по которым ты узнаешь человека от моего повелителя.

Они сели на коней и поехали к лесу. И слуги воеводы, не беспокоясь, пили и ели, удивляясь чужеземцу, и садились на маленькие стулья, которые он оставил в подарок.

Воевода все не возвращался да не возвращался, и, когда уж все вдруг обеспокоились, выскочил из лесу человек в чем мать родила. Он шатался, как пьяный, потрясал руками, но помалкивал. Слуги тоже сначала онемели, потом кинулись к голому, а это сам Василий Васильевич, и во рту у него здоровенный кляп. Кляп с горем пополам вытащили, а Василий Васильевич все молчал да молчал, и слуги не знали, как им быть. И заорал наконец воевода, трясясь от злости:

— Да что же вы стоите? Гоните за ним! Ищите его!

Слуги бросились все к лошадям, а воевода совсем вышел из себя, ногами затопал, как заплясал.

— Про меня-то забыли, что ли?! Дайте же хоть попону стыд прикрыть!

Поскакавшие искать разбойника вернулись ни с чем: на одной дороге засека, деревья крест-накрест повалены, на другой дороге лошади о железные шипы ноги покололи.

— Не Кудеяр ли это был? — спрашивали друг друга слуги и стрельцы.

— Кудеяр, он самый, — признался воевода.

— В город скакать? Людей поднимать?

— Ищи ветра в поле! — досадливо колотил себя по ляжкам обманутый Василий Васильевич.

— А что же делать-то?!

— Верши поеду проверять. Их у меня двенадцать, а проверил одну.

Воевода сел в лодку и поплыл по Проне, и верши все были полны, и воевода радовался.

— Рыбы на ефимок, а убытку двести рублей! — шептались слуги. — Своими руками денежки отдал. И коня в придачу.

— Двух коней-то.

— Выходит, что двух, да одежу, да сбрую с седлами, да еды с овсом на неделю. Вот он, Кудеяр, каков!

— Кудеярище!

10


Киприан, послушав мужичков своих, которые рассказывали наперебой, как Кудеяр с воеводой ел-пил, как дарил воевода Кудеяру деньги и лошадь, как провожал в лесочек, где сам, по вежливой просьбе, перстень вернул, одежду с себя скинул, связал в узел, на своего коня погрузил, — решил сто рублей, подаренных мужикам, принять, а лошадей — упаси господи. Лошади меченые. Их-то небось и высматривают на ярмарках да у ямских трактиров. Оставаться более на старом месте Киприан тоже не пожелал, за мужиков боялся, как бы не соблазнились разбойным непутевым житьем. В Кудеяре души не чают. Очень переживал старец, вновь отправляя всех троих в село Сараи купить три телеги да трех лошадей, чтобы было на чем семейства в Гуслицу везти. Потому и переживал, что Кудеяр вместе с ними отправился.

Не пустые те были страхи. Уже на обратной дороге, когда мужики ехали каждый в своей телеге, на своей лошади, завернули к одной помещичьей усадьбе на водопой.

У колодца никого, а на помещичьем дворе гомон, вопли.

Кудеяр напоил коня — и в седло. Говорит мужикам:

— Поите и вы своих лошадей да езжайте прочь! Погляжу, что тут делается.

— Как же мы тебя оставим одного? — обиделись мужики, хоть и страшно им было.

— Я не один, у меня мой конь. Торопитесь, говорю, — и направился к усадьбе.

Ворота были распахнуты, толпа мужиков и баб расступилась перед всадником, и Кудеяр выехал к самому крыльцу, перед которым двое холопов распластали на желтой соломе худую, с торчащими позвонками, как у обглоданной рыбки, бабу и, поплевывая на руки, ожидали приказания начинать. Справа от крыльца в очередь стояли, прикрывая руками стыд, голые бабы, мужики, детишки.

Помещик, толстый, как боров, вытаращил на незваного гостя маленькие, налитые кровью глаза. Он и рот разинул, и кулаком замахнулся на гостя незваного, но нагрубить не успел. Грохнул выстрел, и огромная туша, покачавшись, как ванька-встанька, покатилась с крыльца, под ноги оторопевшим холопам.

— За что он вас? — спросил Кудеяр.

Молчали люди.

— За что он вас?! — наливаясь яростью, крикнул Кудеяр.

Управляющий подпрыгнул от того крика, как ужаленный.

— За недоимки.

— А сам обижаешь людей?

— Я — человек подневольный! — заголосил управляющий и сделал лужу.

— Смотри! — предупредил Кудеяр и поехал со двора прочь. И вдруг остановился, повернулся в седле. — Кто из вас хочет быть Кудеяру товарищем, приходите за реку, к часовне.

— А я хоть теперь! — откликнулся выпоротый, с окровавленной спиной, огромный мужик. — Барин-то — каюк! Понаедут с правежом, еще и в Сибирь погонят.

Мужики загалдели, бабы заголосили.

— Никто вас не тронет, — возразил Кудеяр. — За все, что я сделал, с меня и спрос. Но кто хочет со мной в лес, собирай пожитки, запрягай телегу и — айда!

Сельцо было душ на семьдесят, и на две дюжины стало в нем меньше.

Был Кудеяр один, как перст, за единый час обзавелся семейством.

На месте Киприанова тайного скита поставили мужики дворы. Воле нарадоваться никак не могли. Никто не бьет, не помыкает. Живи, как умеешь жить. Впрочем, красным летом у всякой твари песенки веселые.

11


Сила матери та же самая, что сила земли. У земли деревья сквозь камень растут, мать, спасая дитя, по воде пройдет, как посуху. Прибежала — в тайное Кудеярово место, не ведая, где оно, птичьим чутьем — молодая баба, принесла ребеночка, которому гневливый дворянин собственноручно отсчитал двенадцать плетей. Баба была из дворни, за красоту и ум в комнатах прислуживала. Утехи ради приказывали рабе приходить в комнаты с ребеночком. Уж очень на ангелочка был похож, головенка кучерявенькая, золотая, личико умилительное. Всегда были охи-ахи, сладости из господских рук. Да бес не дремлет, ребеночек, вставая с пола, ухватился за скатерть да и стянул со стола заморскую раковину, раковина раскололась, господин рассвирепел.

— Спаси дитятю! — молила женщина, кладя сына в ноги Кудеяру. — Спаси! Третий день без памяти и не дышит почти.

Ужаснулась душа Кудеяра — в разбойнике целителя народ желал видеть. Ничего не сказал бедной матери. Только побледнел. Наклонился вдруг, поднял пылающее тельце, пошел к роднику. Одежонку с младенца сбросил, окунул в ледяную купель, потом завернул в свою ферязь и отнес в опустевшую землянку Киприана, где старец оставил икону Спаса Нерукотворного да лампаду. Велел принести еще воды, тулуп да холстину. Еще раз окатил младенца водой, завернул в холстину, как в кокон, кокон в тулуп и велел матери баюкалки петь.

Диво дивное, но ребеночек на заре пробудился, улыбнулся, ручки из холстины выпростал, чтоб с матушкиной щеки слезинку поймать.

Кинулась мать к Кудеяру — на колени пасть перед спасителем, а его нет, куда уехал с пятью молодцами — не сказался.

А Кудеяр посетил гневливого любителя заморских раковин. Вошел в комнаты без спросу, без приглашения. Дворянин сидел у окна, книгу читал. Поглядел Кудеяр на стол — вот она, перламутровая красавица, склеенная.

— Почитай, почитай, — сказал Кудеяр удивившемуся хозяину, — хозяйке твоей полезно послушать.

— Да кто ты таков?! — закричал дворянин, но, увидев дуло пистолета, помягчел. — Читать, что ли?

— Читай.

— «Но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех. Так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится». — Голос у чтеца вдруг оборвался, он глянул на почтительно сидевшего человека и задрожал. — Ты небось Кудеяр?

— Кудеяр, — согласился незваный гость.

— Ты пришел убить меня за то, что я бедное дитя высек?

— О деле потом поговорим. Ты читай, уж очень хорошее наставление для всех нас от евангелиста Луки.

Дрожащим голосом, икая, дворянин покорно продолжил:

— «В тот день, кто будет на кровле, а вещи его в доме, тот не сходи взять их; и кто будет на поле, также не обращайся назад. Вспоминайте жену Лотову…» — Дворянин сполз со стула на пол. — Кудеяр, я виновен, но жену мою не трогай, бога ради, детишек оставь!

— Читай, читай! — вежливо попросил Кудеяр, и дворянин, угождая, стал произносить слова ясно и как можно покойнее:

— «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее, а кто погубит ее, тот оживит ее»…

— Довольно, — сказал Кудеяр. — Это про нас. Ты, читая Евангелие, спасаешь душу, а я, пришедший убить тебя за твое зло, гублю душу. Идем во двор.

Во дворе распластали гневливого господина, вывели барыню с четырьмя детишками от пяти лет до десяти, и сказал Кудеяр:

— Я хотел засечь твоего мужа до смерти, барыня, но ради детей твоих и чтоб была им память на всю жизнь, чтоб никогда даже пальцем не тронули человека зависимого, накажу зверство малым зверством, — и приказал разбойникам: — Отсчитайте негоднику дюжину плетей.

12


Словно молния сверкнула — сразу во всех усадьбах, в селах, в городках узнали, что у крестьян объявился заступник: барин, осмелившийся выпороть своего раба, сам будет тотчас схвачен и выпорот.

Помещичьи дома спешно превращались в крепости, дворяне доставали залежавшееся оружие, чистили, точили, заряжали. Один хитроумный господин собрал дворян-соседей для засады и назло Кудеяру перепорол всех своих крестьян. Засада расположилась в самой усадьбе, кругом усадьбы. Ждали ночь, другую, а на третью запылали зарева со всех четырех сторон: горели дворянские дома, дворяне сломя голову помчались на выручку своим женам и чадам, и тогда явился к хитроумному господину Кудеяр со многими разбойниками. Из усадьбы вывез все, что только можно было увезти. Забрал хлеб, скот, сундуки. Господина запорол насмерть и положил на перекрестке дорог.

Рязанский воевода со стрельцами, с дворянским ополчением рыскал по уездам, где буйствовал Кудеяр. Побродили по дорогам, по лесам вокруг сел и усадеб — ни слуху ни духу. Вдруг весть от владимирского воеводы: разбойники за один день ограбили и высекли трех помещиков. Все трое были повинны в порке своих крестьян.

Тогда решили рязанские дворяне разойтись по домам своим, вооружить дворню, все междоусобья забыть и в случае надобности без мешканья идти на помощь друг другу.

Месяца полтора жили усадьбы по ночам, ожидая нападения, но во всем воеводстве наступила тишина, и дворяне начали стыдиться своей трусости, а кто сам не пережил разбойного нашествия, тот уж почитал рассказы о Кудеяре досужими.

И вдруг новая история — Кудеяр утопил богатейшего мельника. И не сам утопил, но предложил мельнику выбрать казнь и казнить себя самого.

Опять-таки не за богатство казнил — за подлую жизнь, ибо крестьяне платили мельнику за услуги не только частью зерна, но обложены были сверх того особой, стыдной данью. Привозили мельнику — дочь ли, жену. Иным же приходилось нанимать в складчину невинную девицу. Но то были слухи, сказания, в жизни было похоже, да не совсем этак.

13


Мельника звали Дорофей. Сколько было ему лет, никто не знал, а сам он никогда не сказывал, но чем старее делался мельник, тем прихотливее становилась дань. С каждой деревней у него был заключен договор: раз в году община поставляла ему невинную девицу, но зато в тяжкие весенние месяцы получала от мельника муку и отруби, пшено и гречу по божеской Николы зимнего цене или в долг, и тоже с божеской накидкой: за четыре мешка — мешок. Но берегись, упрямцы! Коли своего хлеба не хватило — за сто верст ни у кого не купишь. Продать — мельника прогневить. А самому в ножки кинуться: извольте за мешок — три мешка да неделю на плотине отработать.

Проезжал Кудеяр с товарищами деревню Боровички. Смотрит — бежит, бежит от колодца девица, и не прочь от разбойников, а к разбойникам. Вдарилась в стремя Кудеярова коня, отдышаться не может. Личико небесное, глаза как у горлицы, и сама будто горлица.

— Спаси, Кудеяр!

Кудеяр из седла прочь, взял девушку за руку.

— Кто тебя обидел?

— Меня выбрали мельнику на выкуп! Спаси! Будь как батюшка родной. Батюшка мой плачет, и Сеня, мой жених, плачет…

— Что-то больно вы все расплакались! — нахмурился Кудеяр и приказал созвать сход.

На сходе и поведали ему о мельнике Дорофее.

— Оказывается, и на Руси султаны водятся, — сказал Кудеяр и оглядел коней своих разбойничков. — Дорога у нас была дальняя. Исхудали кони. Накормим же их пшеницей из мельничных амбаров.

И, не давая времени молве опередить себя, тотчас отправился на речку Истью, где, как сыр в масле, жил-поживал греховодник Дорофей.

Может, наказал бы его Кудеяр, забрав казну, опустошив амбары. Глядишь, высек бы, но разведчики нагрянули в хоромы Дорофеевы, когда тот, злодей, тешился с девочкой, у которой грудки еще только назавтра набухнут.

Матушка той девочки камень на шею прилаживала, чтоб с плотины да под мельничье колесо, — русалкой мельнику отомстить, коли в этой жизни не уберегла дочку от позора.

Камень у женщины разбойники отняли, мельнику руки выворотили, повязали. Тут и Кудеяр подъехал, несчастным матери и дочери поклонился.

— Простите, не успел помешать злодейству. Одно прошу: не губите жизней своих ради горя своего. Если тяжко вам в деревне жить, ступайте к нам в лес.

Женщина уже опамятовалась, заплакала.

— Успел Дорофей надругаться над моей доченькой, да хоть не натешился. Утешусь погибелью его, проклятого! А жить нам суждено среди таких же, как мы. Многие от Дорофея потерпели. В нашей деревне, себе на беду, все девки — красны да белы!

Велел Кудеяр развязать Дорофея, вошел с ним в избу и остался с глазу на глаз.

— Я не судья людям, — сказал он Дорофею, — но уж так скверно живет родной нам народ, что проще всего было бы настегать коня и умчаться прочь. Только где спрячешься от скорби крови своей?

— Вон ты какой, Кудеяр! — удивился Дорофей. — Ты и впрямь метла, как о тебе толкуют.

— Какая метла?

— Та, что сор из избы метет, — и засмеялся. — Ничего у тебя не выйдет, Кудеяр. Ты веником машешь, а пыль вся к потолку поднимается. Ты уйдешь — пыль на пол сядет.

Кудеяр поглядел в глаза Дорофею. Глаза у того были карие, с огнем.

— Что-нибудь все же и за порог ветром вынесет.

— Что вынесет, на ногах обратно возвратится.

Кудеяр сдвинул брови.

— Поговорили, Дорофей! Довольно. Теперь слушай меня. Если бы не подоспели мои люди, мать девочки, которую ты погубил…

— Куда она делась, вон уж цветочки рвет!

— Молчи, Дорофей! — Кудеяр положил руку на стол, небольшую руку, но что-то холодно стало мельнику, передернуло его. — Мать этой девочки уже камень себе на шею сыскала и веревками опутала. Этот камень — вес твоих грехов. Утянет на дно — так тому и быть, выплывешь — твое счастье.

— А велик ли камень? — усмехнулся Дорофей.

— Когда жизнь непереносима, легкого камня не ищут… Посему, Дорофей, у меня к тебе просьба. Доставай всю твою казну. И ту, что по сусекам прячешь, и ту, что в землю зарыл. Мое слово крепко. Если достанешь все без утайки, обещаю поделить казну на три части: одну — крестьяночкам, пострадавшим от тебя, другую часть нам, лесным людям, за наставление тебя на истинный путь, третью — тебе, если останешься жив, а нет — церкви, на помин души.

Дорофей удивился:

— Экий ты небывалый разбойник. Согласен! — и пошел поглядеть на камень.

Камень был велик, но Дорофей не смутился. Вынул кирпич в печке, достал ключи, отворил все свои кладовые, сундуки, лари и ларцы, показал тайные припрятки, откопал четыре залитых воском кубышки с серебром.

— Семейное. Тут все, что скопили отец, дедушка, прадедушка.

Поделили разбойники казну мельника на три ровнехонькие части. Дело кончили, когда солнце уж село.

Взошел Дорофей на плотину, к ожидавшему его камню. Попросил Кудеяра:

— Отложи на малое время испытание. Уж очень я люблю первую звездочку. Изволь, пожалуй меня.

— Будь по-твоему.

— Спасибо, Кудеяр. С камнем я сам управлюсь, чтоб не брали твои разбойники на душу лишнего греха.

И ушли все с плотины, оставили Дорофея с его мельницей, с водой шумящей, с чистым, как детское личико, небом. Один из разбойников шепнул Кудеяру:

— Не улетел бы!

— Кто?

— Да мельник. Ударится оземь, обернется летучей мышью — только его и видели.

— Как Бог изволит, так и будет, — сказал Кудеяр, и сердце у него кольнуло: стыдно Бога поминать в разбойниках.

И явилась на небе звезда. Ясная, белая. Затаили дыхание люди, на звезду глядя. Тут и плеснуло. Поглядели разом все на плотину — никого. И на воде — никого.

14


Как чума краснорожая, от которой и береженый не умеет спастись, охватило людей пренехорошее поветрие. Бегали к Кудеяру хоть за тридцать верст, лишь бы соседа своего уличить в недобром. Кто, дескать, слово сказал о разбойниках ругательное, кто самого Кудеяра проклинал. А уж вокруг всякого небедного человека готовы были три плетня сплести один другого чернее.

Доносчики были разные, а Кудеяру чудились глаза Дорофея, ухмылка его мудроватая.

Первых наушников, за предупреждения, Кудеяр еще и награждал, кого-то из оговоренных наказывал, потом спохватился.

Прибежал в Крапивный бор, где однажды с неделю стояли разбойники, рыжий мужичок с круглыми, как у мыши, ушами. Кудеяра ему подавай.

— Спаси! Помещик вконец замучил. Работаем на него от первой зари до первой звезды, на себя работать только ночью позволяет. Избавь нас от злодея.

— Ладно, — согласился Кудеяр. — Садись на коня — показывай дорогу.

— Вы уж без меня, — испугался доносчик, — деревня наша на большаке стоит. Приметная.

— Без тебя не получится, нам завтра недосуг, а вот сегодня сядем на коней да и наедем на твоего злодея-помещика. Как его кличут?

— Да Голяков!

— Поехали до Голякова!

Прискакали в деревеньку, а народу — старики с младенцами.

— Где люди?

— Пруды копают.

— А где барский дом?

— Да вон! Бузину с рябинами видишь?

Подъехали к усадьбе, а это — изба да конюшня. Конюшня на две-три лошади. Изба хоть и поболе, чем у крестьян, но крыта соломой. Двери все не заперты. Кудеяр вошел в горницу. Голый стол, голые лавки. Иконы в углу, печь побеленная. Домотканый половик, два полотенца, с мокошью, с конниками, с деревом. На стене нарядная конская сбруя, сундук. Проворные ребята уже замок сбили. В сундуке пистолет, сабля, железная шапка да душегрея с железными нашлепками — горе-панцирь.

— Положите все назад, — сказал Кудеяр разбойникам, — запоры на место приладьте, да так, чтобы от вашего безобразия следа не осталось. Айда на пруды!

Место, где стояла деревенька, было высокое. Дорога поднималась выше да выше, а на самом верху — ровная степь. Здесь и копошились люди — копали и носили землю.

— Где ваш барин? — спросил Кудеяр у мужиков.

Мужики глядели на разбойников нелюбезно, молчали.

Невысокий человек с темным, как у всех тут, лицом, бросив лопату, отирал руку о рубаху.

— Это я.

Кудеяр поискал глазами доносчика. За спинами спрятался, дворянин Голяков стоял спокойно, ждал, чего от него хотят.

— Не глубоко ли копаешь? Чай, сажени на две с гаком? Или, думаешь, чем глубже, тем рыбы больше?

— Не за ради рыбы трудимся, — сказал один из мужиков. — Надоело без хлеба сидеть. Внизу у всех урожай, а у нас колос от колоса — на лапоть. Земля сухая.

— Рыбу тоже разведем, — возразил крестьянину Голяков. — В большом пруду сазанов, в малом — карасей.

— От зари до звезды, говорят, работаете.

— К осени хотим поспеть, к большим дождям, — сказал говорливый мужик, и все остальные согласно закивали бородами. — На подземную воду надежда малая. Дожди водички нальют, а там от снегов прибавка…

— Кудеяр, зачем я тебе надобен? — спросил хозяин будущих прудов. — Прости нас, невежливых, но каждый светлый час на счету.

— Да вот спросить приехали, — ответил Кудеяр, — правда ли, что нужны тебе работники? Твой человек пришел к нам, позвал.

— Кто же?

Разбойники, удивляясь словам атамана, вытолкали вперед рыжего.

— Бобыль Бездельна! — удивились мужики. — Мы ему бока намяли, чтоб от дела не отлынивал, а он вона! Две дюжины работников сыскал, лишь бы самому ничего не делать.

— Так вы не рады помощникам? — спросил Кудеяр.

— Помощникам рады. Только чем вам за труды платить? Кулешом накормим, квасом напоим, а денег у нас нет.

— По рукам! — согласился Кудеяр. — Рыбу заведете — на уху будем в гости ездить.

Выставили разбойники дозоры и принялись копать и таскать землю.

Три дня работали в поте лица. Ушли ночью, так тихо, что никого из деревенских не потревожили во сне.

Рыжий мужик все три дня рыл землю, как барсук, и еще больше бы успел, когда бы не понос.

Дивное дело! Кончилась вдруг всеобщая болезнь. Перестали бегать к Кудеяру шептуны. А ведь он никого не наказал за напраслину, никого ни единым словом не попрекнул. Сама собой кончилась худая болезнь. И Кудеяр дух перевел.




Часть 3

Кудеяр





Глава первая


1


В ямском кабаке, стоявшем на пересечении трех дорог, народу было много. Здесь был и лошадям отдых, и людям. Лошадям овес, возчикам щи, а кто и медом себя баловал, сбитнем. Кваском жажду утоляли. Светло было — работящему человеку рано загуливать.

Один-таки все ж пил. И давно. Остались на нем порты да онучи.

— Эх, головушка ты моя невезучая! — сказал себе загулявший. — Пропью лошадь. Не берет меня зелено вино, а смотреть на Божий мир не хочу. Ничего мне теперича не нужно: пропала жизнь! И никакого я теперича стыда не знаю!

Крестьяне, какие были тут, ругать парня не стали:

— Знаем, Егорушка, твою печаль. Хоть и нехорошо ты пьешь, а лучше уж пить. Западет от лукавого думка — сам себя в пекло отправишь.

Сидел в темном уголку человек один. Подошел он к Егорушке.

— Что у тебя за беда, коль решился ты последнее крестьянское богатство — лошадь свою — пропить?

Перед незнакомым человеком Егорушка не куражился, сказал ему честно:

— Сватался я нынче. Хоть и знал — от ворот поворот будет, а все равно сватался, потому что промеж нас любовь.

— Родители у нее больно богаты или ты беден?

— Богатство мое — вот оно. — Егорушка показал черные от копоти руки. — Кузнец я первейший. И родители Дарьины из наших, крестьяне. Только давно уже они пустились в торг. Метят выдать Дарью за купца, чтоб через нее и самим в купцы выбиться. Условие мне Дарьин отец поставил: вынь да выложь сто рублей!

— Сто рублей! — охнули крестьяне. — Где ж такие неслыханные деньги добыть! На большой дороге разве?

— Помогу я твоему горю, — сказал человек и спросил строгим голосом крестьян: — Какой здесь поблизости богач живет? Да из нелюбимых чтоб!

В один голос ему ответили:

— Милославский! Царь пожаловал боярина селами, и грабит он крестьян, будто на войне. Может, боится, что царь дареное назад возьмет.

— Это какой же Милославский? Илья Данилыч?

— Нет, брат его Иван. На охоту боярин в новые свои земли пожаловал, лис погонять. Он-то сам, может, и ничего, да холопы у него голодные, у своих же православных отнимают, как татары какие.

Кто-то, крестясь, сказал:

— Слава богу, завтра уезжает. Натешился.

Незнакомый человек Егорушку по плечу погладил.

— Слышь! Домой поезжай. Будут у тебя деньги. Будет у тебя любимая жена. Это говорю тебе я, Кудеяр!

Будто колдун вошел в избу — все, кто был в кабаке, глаза в пол: как бы не задел гляделками.

Кудеяр! Про́клятый разбойник, да ведь при царе Иване Васильевиче про́клятый, никак лет сто тому назад.

От колдуна отворачиваться хорошо ли? Обидеться может.

Подняли глаза, а Кудеяра нету. Только заржал конь под окнами да земля вздрогнула: ускакал.

— Уж не призрак ли? — задумался кабатчик.

— Нет, — сказал Егорушка. — Кудеяр за плечо меня трогал, живая рука, а призрак бестелесен.

— И то! — согласились крестьяне и бросились из кабака вон.

2


Иван Данилыч Милославский спал на лавке в пустой душистой горнице. Перед приездом боярина ее мыли квасом, настоянным на анисе. Анисовый аромат холодинкой стоял во рту, и спалось очень хорошо, без полуденных кошмаров, происхождение которых немец-доктор объяснял боярину духотой и положением светил на небе.

Вдруг Ивана Данилыча толкнули в плечо. Открыл глаза, удивляясь смелости слуги, но увидел не слугу, а незнакомого черного человека.

Иван Данилыч струхнул и прикрыл глаза веками, выгадывая время и соображая, кто это мог быть перед ним и как вести себя. Гаркнуть бы, но очень уж странно одет человек, не по-нашенскому. Иван Данилыч сквозь веки разглядел это.

Черная кожаная рубаха до пояса, узкая в кистях. На груди золотой диск с короной во все стороны — знак солнца. По диску письмена. Штаны тоже кожаные, заправленные в мягкие черные сафьяновые сапоги, расшитые золотыми драконами. На голове низкая круглая железная шапка, а может, и серебряная, с обильной чернью и большим красным гребнем, как у петуха.

Тут шуметь никак нельзя было, тем более что незнакомец приложил палец к губам и требовал молчания. За поясом у него было три пистолета и длинная тонкая сабля.

«Хоть бы уж не черт!» — подумал про себя Иван Данилыч, бесшумно садясь и опуская ноги на пол. Этого потребовал незнакомец выразительным жестом.

Боярин украдкой отыскал на стене образа и собирался с силами, чтобы разом перекреститься и перекрестить неизвестного, но тот глянул блестящими черными глазами и сказал:

— Не вздумай звать на помощь. Твой слуга в передней онемел. Я к тебе пришел с просьбой. Завтра ты отправляешься в Москву. Захвати с собой в дорогу сто талеров для меня и сто рублей копейками для моего друга. Не забудь. Я приду за ними. До встречи, Иван Данилыч!

Исчез в дверях бесшумно.

Боярин, прежде чем вскочить, закричать, затопать, пустить погоню, прежде чем всполошиться, протер глаза и прислушался. Вроде бы ветер прошумел по вершинам сосен, и тишина. Нет, то был не сон.

Иван Данилыч вскочил, рванул дверь, перепрыгнул через связанного слугу, закричал страшно, распаляясь невиданным гневом… Все люди Милославского были подняты на ноги.

3


Пять дорог проходило по владениям боярина Ивана Данилыча. На всех дорогах были выставлены посты, в дозор посылали по двое, на перекрестки по четверо. Иван Данилыч был кичлив и дня отъезда менять не захотел. Не захотел менять и часа, хотя на небо наползала тяжелая туча. Только такая началась гроза, такими белыми саблями полосовали молнии небо, что на душе у боярина стало неспокойно: может, и разбойник приходил в дом, а может, и Темный Князь? На всякий случай отсчитал Иван Данилыч сто талеров и сто рублей копейками, тайно ото всех, стыдясь самого себя, но отсчитал.

Положил в два мешочка, а мешочки в ларец.

Грозу пришлось переждать, но выехали в тот же день.

Впереди кареты скакало тридцать холопов с пиками, по бокам никого: дорога больно узка, позади кареты еще тридцать. Кучер сидел с пистолетом. Возле кучера жилец с пистолетом же. На запятках двое с саблями и пистолетами. Иван Данилыч тоже зарядил пару дальнобойных. Ехал, то посмеиваясь, то мрачнея: если не черт явился, то какой же наглец?

4


Стоять на дороге, сторожить разбойника страшно. А тут еще прошел слух, что разбойник-то сам Кудеяр. А Кудеяр, говорили, проклят людьми и Богом сто лет назад. Человек он или нечистый дух — кто же знает?

На дороге, по которой собирался ехать Илья Данилыч, перекресток берегли трое стрельцов: Ивашка, Игнашка и Втор.

Как на дорогу им настало время выходить, заскочили они в ямской дорожный кабачок выпить для храбрости.

Выпили, да, видно, мало, потому что страх на них напал тотчас, как вернулись на перекресток. Да и то! Выскочила из кустов и перебежала им дорогу черная собака. Может, и не черная, а почудилось — черная. Может, и собака, а почудилось — с кошачьими усами. Может, и не черная, и не собака, а рысь, а может, и оборотень. Только шастнуло оно через дорогу, и тут же зашла над лесом черная туча. Гром всколыхнул небо, молнии пали.

Прибежали стрельцы в кабак. Не говоря промеж собой ни слова, выпили по два ковша двойного вина, сели под образами и еще вина попросили.

Попили маленько, отходить сердцем стали, потянулись было уж и к закусочкам, и растворилась тут громко дверь — и явился черный человек. На груди у него горело солнце, на голове пылал огонь, лицо его было белое, как луна.

— Так-то вы, псы, бережете своего боярина!

Поднял руку, а в руке плеть. Стеганул стрельцов слева направо, а потом справа налево, попросил у кабатчика простой воды, выпил и канул.

Бросились стрельцы на колени перед образами и молили о спасении до утра.

А ночью случилось вот что.

Погода поправилась быстро. Туча исчезла, будто ее и не было. Луна поднялась ясная, ласковая.

Небо нестрашное, лес душист. Отлегло у Ивана Данилыча на сердце.

И только он посмелел — грянул впереди на дороге выстрел.

Загородив дорогу лошадью, стоял всадник. Рука поднята вверх. В руке дымящийся пистолет.

Будто свора гончих, завидевших дичь, бросилась дворня к всаднику. Он не торопясь повернул коня, поднял на дабы, свистнул так, что у Ивана Данилыча в затылке заболело, и умчался.

— Вперед! Вперед! — кричал Милославский, высовываясь из кареты. — Взять его! Живым или мертвым!

Всадники, обгоняя карету, ринулись по узкой дороге за разбойником.

— Вперед! Вперед! — подбадривал их Иван Данилыч. — Десять рублей тому, кто срежет нахала!

Стало страшно в лесу.

Казалось, не кони мчались, не заморская карета грохотала, уносимая восьмеркой сытых, напуганных лошадей, а будто сорвался с места батюшка-бор, будто бы пустилась наутек белорыбица-луна. Все — врассыпную. Свист, скок, стон, а может, дьявольский хохот?

Иван Данилыч вцепился в мягкое сиденье, зажмурил глаза, чтобы невзначай не увидать старикашку-лешего. И только подумал о лешем — дохнуло холодом в карете, хлопнула дверца, кто-то сел напротив. Хоть глаза не видят, а уши-то слушают!

— Не спокойной тебе ночи, Иван Данилыч!

Открыл боярин глаза — Кудеяр перед ним.

— Обещал я, боярин, что буду у тебя. Вот я пришел. За мое точное слово отдавай-ка мне то, что должен отдать.

Протянул разбойнику Милославский приготовленный тайно ларец.

— Пистоли мне твои, боярин, понравились. Я на Востоке жил, там для хорошего человека ничего не жалеют. Нравится кому конь — и коня отдают.

Отдал Иван Данилыч Кудеяру пистоли. Сунул он их за пояс и говорит:

— Беседовать мне с тобой, боярин, очень интересно, только карета твоя больно уж на ухабах прыгает: не ровен час перевернется, коня моего зашибет.

Глянул боярин в окошечко — точно: бежит рядом с каретой конь.

— Прощай покуда, Иван Данилыч! Помни, обижать свой народ будешь — опять приду.

Распахнулась золоченая дверца, мелькнула черная тень, и загремел по лесу грозный голос:

— Так-то вы, псы-слуги, хорошему боярину служите?! Прозевали Кудеяра! Вот вам от него награда!

Засвистела плеть. Бил Кудеяр по спинам холопов. А потом сиганул со своим чертовым конем в чащу и — был таков.

5


Под утро в слюдяное окошко крайней избы деревни Вишенки стукнули негромко, но с характером. Кузнец Егорушка бросился к двери, опередив мать, старуху любопытную и болтливую. Не обманулся кузнец: ждал его тот, кто назвался в кабачке Кудеяром.

— Получай, жених, сто рублей для отца невесты, да вот тебе десять талеров-ефимков на хозяйство.

Кузнец взял деньги без поклонов, серьезно взял деньги, руку разбойнику подал.

— Спас ты меня, Кудеяр. Век не забуду!

— Доброе дело Богу, говорят, угодно, а я, кузнец, хочу угодить бедным людям. Только в одиночку много ли сделаешь?

— Чем помочь тебе?

— Посылай недовольных жизнью ко мне в лес. К Черному Яру. Знаешь такой?

— Как не знать! Глухое место, дальнее.

— Туда и посылай! Каждый воскресный день буду ждать. Сам работай, как работал. Только если охота нападет, а глаз посторонних не будет, куй, Егор, мечи да рогатины. Вот тебе деньги на железо.

И еще один мешочек с деньгами пал на руки кузнецу.




Глава вторая


1


На паперти сидели блаженные, дурачки, слепцы и уроды. Вдоль дороги — калеки, бездомные малые дети, уродки-бабы и прочие скитальцы. Были тут крестьяне, впавшие в нищенство по нужде, стыдливые, опрятные. Были тут и балбесы, изодранные в пух и прах, побитые, пропитые.

Горбатенький, белоголовый, белобородый старикашка, никому не ведомый, никем не званный, не спросясь, залез просить подаяние на паперть. А не спроситься было нельзя! На паперти места твердые, у нищего общества откупленные, не только рубликами, но и винищем. Заслуженные места, доходные.

Старикашку долбанули костылем, наступили ему на ногу железкой — стерпел негодник!

Уселись тогда вокруг него плотно самые знаменитые, самые святые попрошайки и всякую подачку перехватывали, а он, дурачок неопытный, все не уходил, надеялся.

Служба началась. Поток прихожан обмелел. Нищее братство разогнулось маленько, пошло языки чесать. Больше всего разговоров было про Кудеяра. Объявился Кудеяр на земле. Разбойник страшный и неуловимый. Прежний Кудеяр никого не миловал: кто ему поперек дороги встанет, тот и ляжет. А этот, хоть и темными силами послан за грехи, да и сам-то ведь про́клятый, худого бедным людям не делает. У боярина Милославского, говорят, всю казну забрал, а себе ни копья не оставил, все роздал.

— То и страшно, — говорил калека Руки Кренделями. — Простой разбойник что награбит, то и пропьет, простой разбойник начальным людям не помеха. А Кудеяр ого как непрост! Поперек идет боярской воли, а может, и царю противник?

— Богу-то он молится? — спросили.

— Какое там! В черной коже ходит!

— Слыхал про Кудеяра-то? — Руки Кренделями толкнул беленького старичка.

— Слыхал. Говорили, будто он сей монастырь, пред храмом которого мы милостыню собираем…

— Много ли ты набрал? — позлорадствовали нищие. — Ступай в хвост, дедок. Тут голова!

— Чего собирался Кудеяр-то, доскажи!

— Собирался пограбить монастырь, да отступился. Бедноват.

— Наш монастырь бедноват?! — возмутился Руки Кренделями. — Да здесь рязанские князья, те, что с Москвой тягались, казну свою прятали. Олег, что против Дмитрия Донского шел, как спрятал казну, так назад и не получил.

Вдруг заголосил слепец Иона:

— Свершилось! Явился на Русь меч карающий. Ликуйте, голодные, в язвах и рубище, с душою чистой, как снег, и кроткою, как ягненок. Трепещите, скопидомы, и богачи, и все сильные мира сего, и все истязатели простого люда! Неотвратимы карающие громы Ильи-пророка, и стрелы Кудеяра неотвратимы.

— Кудеяр — бес! — закричал яростно Руки Кренделями.

— Кудеяр — ангел карающий!

— Черный ангел! — завопил Руки Кренделями.

— Что вы раскричались, как на базаре! — рассердился беленький старичок. — Мы ведь возле храма.

— Ты еще судить нас!

Заторкали было старичка. Да он вдруг так сжал одному буяну лапу, что у того скулы судорогой свело. Распрямился вдруг на глазах, достал из-за пазухи мешочек с серебром. Пошел туда, где стояли обнищавшие крестьяне. В единый миг опустел мешочек, а руки все тянутся, будто им, нищим рукам, — ни конца ни края. Выскочил старичок за ворота. И только звон копыт.

— Не сам ли был? — смекнул Руки Кренделями и бочком-бочком с паперти да за угол, к самому игумену Паисию.

2


Отодрал бороду, окунулся в речку с головой. Помывшись, лег на бережку, слушал, как шумит лес, как конь обрывает тугую траву сильными губами.

Кудеяр?

Покатилась молва. Всего-то один дерзновенный набег, а славы, что у Скопина-Шуйского, великого воина против поляков. И не сказать, чтоб дурная слава. Нашелся защитник беднякам. Только сами бедняки все помалкивают, за себя с дубьем постоять все не решаются.

Вспомнились руки, что тянулись к нему за подачкой. Сколько их, этих рук? Нет им числа. Не одарить всех, серебра не хватит. Сами за себя должны постоять эти руки. Сами за себя. Расшевелить бы, раскачать эту силушку!

Пропала жизнь? Степеней лишился, дома, имени, надежды продвинуться еще на одну ступеньку вверх? Мог бы ведь и до думного дьяка дослужиться. Степени… Кравчии, окольничьи, стольники, постельничьи, ближние бояре, царские любимцы, фавориты цариц, правые руки патриархов! Неужто только для того и рождается человек, чтобы ползти всю жизнь по лесенке степеней? Ну а коли доползешь, не дай Бог, до самого верху, тогда что? В цари? В правители мира? А зачем? Больше того, что можно съесть, не съешь. Для славы? Но кто помнит властелинов, когда забыты имена народов? Лестница. Если начал с самого низу, как бы прыток ни был, далеко не заберешься. Сверху-то на руки наступают. А ноги в сапогах, не в лапоточках мяконьких, сапоги с каблуками. Так пропала жизнь или только теперь и начинается?

Жить — не степеней себе искать, искать потерянное людьми счастье. Счастье украли. Где оно — кто знает, молчит. В яме небось, а яма бревнами завалена, цепями перевита, цепи на замках, ключи в омуте.

Встала вдруг перед глазами Кудеяра Москва сорокаглавая. Вспомнилось: государь без шапки, шагающий по вымершей столице, стрелецкие полки под святыми знаменами, туча бояр — золотая туча — и туча монахов — черная: холодок от нее, того и гляди снег повалит. А далее туча втрое против этих двух. Будто серая непогодь — напасть дворянская. Защитники престола и отечества — саранча пожирающая. Пожиратели силы, славы и совести Русского государства.

И вспомнилось Кудеяру: города, да все за стенами, все крепости, мощные и завалившиеся, каменные, бревенчатые, земляные. И в каждом городе воевода. Вокруг воеводы хоть и не тучи, но стаи едоков хороших, готовых за кусок сладкий бить, и гнать, и на части резать. А под городами поместья. В поместьях хоромы, гнезда стервячьи, да холопы, цепные псы, к хозяину приученные подачками.

На войне помещик — лиса: где не страшно — съест, где страшно — хвост по ветру. Дома помещик — лев. За свое один против сотни встанет.

Где только взять эту сотню перекорную? Народ запуган, исхитрился вконец. Каждый дураком норовит прикинуться. Где грудью пойти — зад выставляют. Побей по мягкому да и помилуй. Были бы кости целы, мясо нарастет.

Сильный и великий народ. Но кто только не сидит на его шее! Тоже лев, но с ярмом вола. У вола ярмо сбросить — рук нет. У мужиков руки работой заняты. А работу мужицкую не переделать во веки веков. Убрал поле — вспахать надо, вспахал — посей, посеял — Бога моли, чтоб дождя дал, да в меру, не замокло бы, а там опять за косу берись. Мир не нами устроен. Тут и сказке конец!

Как злая комета, сияла над Украиной польская корона. И были у поляков армии, города, крепости, воеводы, а у Хмельницкого два десятка верных товарищей. Свершилось, однако ж, дело величайшее! Дедовская Киевская Русь и Москва стали одним телом с двумя крыльями и с шапкой Мономаха на голове.

А ведь без этой шапки на Руси житья не будет. Много ли толку было от Семибоярщины? Толку не было — один стыд.

Вздрогнул Кудеяр: по реке зарыдало, ребенок будто бы! Вскочил на ноги Кудеяр, глазами во все стороны, как сова. Увидал наконец.

В небо натужно взмывала большая горбатая птица. В когтях зайчишка. Он-то и рыдал. Выхватил Кудеяр пистолет. Далеко! Не достать пулей. А все же выстрелил. И не достал. И, глядя вослед улетающему хищнику, подумал ясно: «Так и со мною будет!»

И услышал вдруг — по лесам эхо перекатывает грохот выстрела. И леса звенят от кряков птиц — встревожились. И стаи взмывают над вершинами.

Перевел дух Кудеяр. Засмеялся. Сел на коня и поехал.

3


Постучался в ворота обители странник. В вишневой, с боярского плеча ферязи, а под ферязью страшная черная власяница, в татарских сапожках без каблуков, на щиколотках железные обручи с цепями и чугунные ядра на цепях. К поясу приторочен пастуший, плетеный из лыка кошель, а в кошеле в серебряном окладе Евангелие.

— Книга — мой вклад в монастырскую ризницу, — сказал странник монахам, просясь пожить в монастыре.

— Наш игумен ни аскетов, ни юродивых не жалует, — ответили страннику. — Коли хочешь с нами молиться, сними с ног цепи, а с тела хвосты конские.

Странник не перечил, дал за совет вратникам денежек, как семечек, из горсти в горсть. И стал из гостя досужего желанным.

Поместили его в хорошей келии, постель постелили новую, чистую. Невзначай спрашивали, кто, откуда? Но странник улыбался и медленно разводил руками, покачивая ладонями, словно подавал на них весь белый свет.

На житье свое странник, кроме драгоценной книги, внес тридцать три серебряных ефимка и тем взносом напугал келаря: оно хоть и не тридцать сребреников — тридцать три, а не по себе от таких щедрот.

На следующий день после появления в монастыре таинственного странника обедню служил сам игумен Паисий. В конце службы, к удивлению прихожан, вынесли Евангелие и крест, и Паисий прочитал анафемы. Самые страшные проклятья пали на голову разбойника Кудеяра.

— Проклят Богом и всем русским народом кровавый сей тать и поганый изменщик. В царствие блаженной памяти государя Ивана Васильевича привел, обойдя засеки, смердящий в веках Кудеяр крымцев на Москву. Был тот удар, как гром среди ясного неба, и в последний раз была сожжена и пограблена русская столица. За тот огонь в вечном огне гореть Кудеяру, за пролитую кровь невинных да не смоется кровь с рук разбойника. И будет он захлебываться в слезах матерей и младенцев, пролившихся на московском пожарище, но не захлебнется. Ибо вечны муки ада, ибо нет прощения изменникам.

Стращал Паисий народ:

— Да падет анафема на того, кто пожалеет Кудеяра. Кто поможет словом, или делом, или только помыслом оборотню, за грехи наши явившемуся ныне на русской земле.

На паперти Руки Кренделями все про того же Кудеяра сказывал:

— Кудеяр-то на большой реке да на мал-острове в пещере Тьмы на камне распластан. Прилетают каждое утро к нему две черные птицы, мясо с костей они Кудеяровых склевывают. А за ночь мясо нарастает. И так было и будет вовеки, потому что проклят Кудеяр.

Обнищавшие крестьяне слушали сказку вполуха. Вчерашний Кудеяр, может, и оборотень, может, и про́клятый, а для бедного человека не плох. Что имел, то и отдал. Недаром говорят: попал в беду — иди к Кудеяру, поможет.




Глава третья


1


Алексей Никифорович Собакин, сын Никифора Сергеевича Собакина, псковского воеводы, приехал в свою деревеньку с немцем.

Как люди посмотрели на того немца, так тут же и прозвище ему нашли. Имя от Бога, а Бог милостив. Прозвище человеку от людей: они глазастые, языкастые, уж коль окрестят, так весь ты и предстанешь тут, будто штанов никогда не нашивал и бороды не растил.

Прозвали немца Кузнечиком.

Кафтан на нем был зелененький, узенький — плечами не вздохнешь. Из-под кафтана штаны пузырями. Ножонки как ходули, не то чтоб жирком — мясцом не обросли. Палки и палки. А уход за ними немец имел такой, будто важнее ножонок в нем ничего и не было. Марфутка, дочка дворового человека по прозвищу Козел, видела, как, отправляясь на покой, полоскал немец в лохани ходули свои, тратя попусту мыло.

Утром гулял Кузнечик в атласных розовых чулках, обедать шел в лиловых, вечерял в белых.

Может, в белых-то чулках и таилась вся немецкая сила. В розовых и лиловых был Кузнечик Кузнечиком — душистый, скучный, вздыхательный. А как напялит белые чулочки да бабьи волосы кудловатые, как подхватит лютую свою виолу, сядет перед Алексеем Никифоровичем, упрет виолу в ножку и как возьмется палкой по струнам шаркать туда-сюда — тут ему и власть дана. Алексей Никифорович, послушав скрипу да стону струнного, заливался вдруг такими широкими слезами, будто перед иконами святыми на коленях стоял. И так Алексей Никифорович жалостно надрывался, так старательно прикладывал к сердцу обе руки, что у дворни навертывались на глаза слезы. Жалели боярина. Молодой, родовитый, богатый страсть, а надо же — прилепился к немцу и каждый вечер плачет, как баба никудышная.

А потом в боярских хоромах такие пошли куролесы — подумать страшно, сказать — грешно. Однако ж под окнами Алексея Никифоровича, отпугнув девок и баб, шастали теперь мужики. Верст за тридцать попужаться притопывали.

Собрал Кузнечик для Алексея Никифоровича самых видных на деревне красавиц, нарядил в белые рубахи тонкой работы, уж такой тонкой, будто бы и одет, а все равно как бы голышом. На головы лебедушкам венки нацепили и заставили перед Алексеем Никифоровичем ходить, и приседать, и поднимать ноги. А какая баба могла взмахнуть аж до самого носа, ту отличали: кормили с барской кухни, и детей этой бабы кормили.

Ладно бы Кузнечик одних женщин срамил — до мужиков добрался. Выдали мужикам, у коих пальцы были потоньше, лютни да виолы и стали гонять в хвост и в гриву, бить и за волосья таскать. Всякое с ними Кузнечик проделывал, а своего добился: научил мужиков играть жалостные и веселые музыки.

Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!

А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.

Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.

2


К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.

Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.

Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.

Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…

Однако на дороге — ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:

— Батюшка, спрашивают тебя.

Собакин встрепенулся:

— Кто ж спрашивает, мужик или баба?

— Мужик.

— Не может быть! — изумился Алексей Никифорович. — Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.

— Должно быть, с другой стороны пришел! — догадался Козел.

— Должно быть, с другой стороны, — согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: — Неси-ка шубу мою соболью да шапку.

— Пеший человек-то, — возразил Козел. — Невелика небось фигура!

— Пеший? Ну, тогда не надо шубу.

— А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.

— Чего ж ты мне голову морочишь! — закричал Собакин, топая. — Шубу тащи, шапку, да самую высокую!

3


Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.

— Кто ты? — спросил Алексей Никифорович строго.

— Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.

— Слыхали про воеводу Василия! — обрадовался боярин. — Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?

— Познания твои, боярин, достойны тебя, — поклонился Марко.

— А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?

— Гетману Богдану Хмельницкому.

— А потом?

— У боярина Ртищева в Москве играл.

— А потом?

— А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.

— А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?

— А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!

Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:

— Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?

Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.

— Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.

Задумался на мгновение Марко, но согласился. Открыл коробку, лютню достал. Развязал завязки плаща, плащ на пол скользнул.

— Жарко. Не прикажешь ли, боярин, квасу подать? Дорога у меня далекая была.

— Козел, неси квасу! — крикнул Алексей Никифорович, радуясь гостю.

Человек, по всему видно, редкий. В заморских странах жил, при дворах. И рабства в нем нет. Захотел пить, взял и попросил квасу.

Козел — одна нога там, другая здесь. Выпил Марко чашу, усы вытер и взялся за лютню. Пощипал струны и запел негромко:
		Зеленый лист тополя,



		Братец мой, братик, послушай-ка!



		Беги, как ветер,



		Нас бьют турки и режут, как овец.








— Несчастный, несчастный народ. — Собакин повернулся к иконам и покрестился маленько. — Господи, избавь православных от нашествия неверных.

— Чтобы отвлечь тебя, боярин, от грустных дум, я сыграю пасторали…

— А где ты их перенял?

— В Венеции.

— Ах, в Венеции! — Алексей Никифорович почмокал губами и потонул в соболях.

Марко встал в позу и начал.

— Браво! — вскричал Кузнечик, вбегая в покои. — Алексей Никифорович, ти будешь иметь великий оркестр. Оркестр, какой нет и у немецких цесарей.

— Марко, сколько тебе платил воевода Василий?

— Господарь Василий Лупу был несказанно богат, но скуп. Он платил мне пять талеров в год.

— Я заплачу тебе вдвое, — сказал Алексей Никифорович. — Ты будешь есть за моим столом и рассказывать о далеких странах.

4


На следующий день в обед Алексею Никифоровичу привезли письмо.

— Ко мне едет в гости приятель мой любезный, Дмитрий Иванович Плещеев. Человек в Москве известный и веселый. Ты, Кузнечик, гоняй баб, чтоб к приезду Дмитрия Ивановича ноги они поднимали разом все вместе и, кружась, чтоб не скользили, как коровы на льду, и не падали бы.

Тут Собакин велел кликнуть Козла.

— Козел, — сказал он ему, — ко мне едет важный московский гость. Гони в деревеньки, в Покровку и в Мокрое, и забери у крестьян птицу, коров, баранов и свиней для великого пира.

Козел покланялся боярину, но не ушел.

— Чего тебе? — спросил Собакин.

— Батюшка Алексей Никифорович, у крестьян-то за этот год оброку взято полностью.

— Бери за будущий!

— Никак нельзя, батюшка! Смилуйся, никак нельзя!

— Это почему же нельзя? Или я не господин над своим быдлом?!

— Хозяин и господин! Только если забрать скот, приплода не будет. Крестьяне в нищенство впадут. Проку тогда тебе от них никакого.

— Молчать! Холоп! — гаркнул Собакин. — Поедешь и пригонишь вдвое против того, что нужно. А за разговоры — десять палок!

Козла потащили на конюшню.

5


Выпоротый Козел срывал злость на крестьянах деревушки Мокрое. Он был зол вдвойне. В Покровке скотом Козел не разжился. Мужики там богатые, держались общиной. Заикнулся Козел о повелении боярина и был выдворен за околицу.

В Мокрое он захватил дюжину молодцов с пиками и саблями.

Встал посреди деревни. Велел тащить старосту.

Мокрое было крошечной деревушкой о девяти дворах.

И староста был тут забитый, запуганный.

— Боярин Алексей Никифорович, — закричал на него Козел, — велел мне добыть для пира в честь стольника Дмитрия Ивановича Плещеева отборного скота и птицу!

— Смилуйся! — упал в ноги староста.

— А ну-ка, ребятушки! — кивнул молодцам Козел.

Ребятушки приступили было к старичку, но тот покорно замолчал.

— Мне нужно взять с вашей деревни пять коров, двадцать овечек, десяток свиней, пять сороков гусей, индюшек, кур и уток.

Мужики, собравшиеся на сход, слушали тихо, не шумели. Один нечесаный все ж подал голос:

— Что ж, у твоего Плещеева три горла, столько скотины съесть?

Козел захохотал.

— Дурни вы, дурни! Знатные люди сами мало едят, зато людей при них много.

Дело было вечером, Козел приехал так, чтоб скотина была на месте. Холопы Собакина шныряли по загонам и хлевам, вязали овец, тащили свиней и птицу. Говядина должна быть молодая, и коров Козел пошел выбирать сам.

Еще крики и плачи не смолкли, еще не погрузили добычу собакинские холопы, как вдруг все услышали звонкий скок быстрого коня.

Раздался выстрел, облако пыли и дыма растаяло, и на дороге в конце деревни появился черный всадник на черном коне.

— Кудеяр! — ахнули люди.

А Кудеяр поднял руку с пистолетом, навел его на Козла.

— Пожалей братьев своих, Козел! Или ты забыл, как тяжело крестьянствовать? Давно ли сам гнул спину на пашне?

— А что же мне делать? — завопил Козел, загораживаясь руками от пистолета.

— Верни скотину. Собакину скажешь: так велел Кудеяр.

— Так меня же самого засекут!

— Потерпеть за людей — Божеское дело. Бог терпел… А ну, отпускай скот.

Пистолет дернулся, окутался дымом. У молодца, стоявшего близ Козла, отлетел наконечник пики.

Молодцы бросились исполнять приказ Кудеяра, а тот вздыбил коня и ускакал.




Глава четвертая


1


Ночь была темная, теплая.

Трава трещала от изобилия живности. Весело, с норовом! Казалось, легкий огонь, постреливая искрами, несется по лугам к мягкому, как мякиш, молчащему лесу.

Собакин позвал Кузнечика с лютней, а для полного счастья, для полной щемящей сладости велел затопить печь. Чего лучше: слушай да на огонь смотри!

У Кузнечика тоже сердце было. Не только у людей — у дремлющих по гнездам скворцов душу вынул. Целую неделю потом скворцы попискивали надрывно: вспоминали Кузнечиковы музыки.

Об Алексее Никифоровиче и говорить нечего: рукава, слезы вытираючи, замочил так, хоть выжимай.

Кончил Кузнечик играть, обнял его Алексей Никифорович и сказал:

— Есть у меня любимая лошадь валашских кровей. Такую ни за какие деньги не купишь, но ведь и музыки твоей нельзя удержать. Вознесла в небеси и упорхнула. Только сладости испытанной забыть невозможно. А потому, Кузнечик ты мой ненаглядный, получай красавицу лошадь.

Немец рад, конечно. От боярина — на крыльях, мурлычет по-своему. А пошел через двор к себе — на человека наскочил. Выбежал тот человек из-за угла, а в руках у него дубина.

— Молись! — шикнул немцу да как взмахнет дубьем — и наземь свалился.

Кузнечик испугаться не успел, а тут уже Марко возле него. По-немецки сказал:

— Я спас вам жизнь, маэстро. За это вы должны мне обещать молчание. О случившемся ни слова! Или я вам больше не защитник!

Кузнечик побледнел, поклонился и — бежать.

Марко подошел к лежащему Аксену Лохматому, распустил на его шее петлю татарского аркана.

— Эх, Аксен, не на того ты руку поднял! Слушай меня!

И нашептал мужику кое-что.

2


За полночь, подняв всю усадьбу на ноги, примчался Козел.

— Беда, батюшка Алексей Никифорович! Напал на меня Кудеяр!

— А чего ж ты живой тогда?

— Какое там живой! Погляди-ка, батюшка!

Козел поднялся с колен, и все увидели, что одежда на нем разодрана в клочья, а спина в крови.

— Порол, что ли, тебя Кудеяр?

— Пороть не порол, а, должно быть, саблей, батюшка…

— Скотину пригнал?

— Смилуйся, батюшка! Оттого-то и плачу. Отобрал Кудеяр скотину.

— По какой дороге разбойники погнали скот?

— Никуда не погнали, велели крестьянам вернуть.

— Сколько у Кудеяра людей?

— Должно быть, много.

— Сколько же?

— Дюжина будет.

— А с тобой сколько было холопов?

— Да тоже с дюжину.

— За трусость получишь столько палок, сколько было у тебя людей.

Лицо у боярина было решительное, голос зычный: не подумаешь, что такой боевой человек каждый вечер по немецким музыкам слезы льет.

— Седлай коней! Всей дворне — оружие. В Мокрое!

3


Не разбойничек — гневный хозяин мчался сквозь ночь в гости к своим крестьянам.

Пылали факелы. Красавица ночь обернулась зловещей колдуньей.

В Мокром брехали собаки.

Деревню окружили. По знаку Собакина холопы бросились к избам и хлевам.

Закричали дети, заголосили женщины. Собакин, сидя на лошади за околицей, приказывал:

— Забирайте все!

Забрали.

— Запалите посреди деревни костер!

Запалили.

— Порите мужиков, чтоб впредь подарков от Кудеяра не принимали!

4


Гуси пощипывали траву, погоготывали.

Алексей Никифорович открыл глаза, послушал гусей, поморщился. Вчерашнее вспомнилось. Наказать быдло наказал. Теперь миловать надо. Без скотины крестьянину не прожить, да ведь и времена чудные. Бросят мужики землю, подадутся в бега, в украйны или на новые патриаршьи земли, сыскивай тогда!

Алексей Никифорович сел на постели, перекрестил рот — зевота одолела, — позвал слугу одеваться.

Слуга явился, взял с лавки боярские порты, и вдруг с портов скользнула на пол грамотка.

— Откуда это? — удавился Собакин.

— Не знаю. В порты, видать, была завернута…

— А ну-ка дай сюда!

Собакин развернул грамотку, прочитал:

«Боярин Алексей Никифорович, велю тебе положить в дупло дуба, что растет над рекой одиноко, в трех верстах от усадьбы, на лугах, двести рублей. Не хочу тебя обижать, с Милославского взял столько же. Деньги мне нужны, чтобы заплатить твоим крестьянам за отнятый тобой скот и на мои расходы. Деньги положишь нынче на закате. Смотри, Собакин, ослушаешься — не высовывай носа за дверь. Я стреляю метко. Спроси у Козла, он знает, как я стреляю».

Алексей Никифорович выкатился из кровати.

В исподнем вылетел из опочивальни, схватил стражника за глотку.

— Кто входил ко мне?

— Упаси бог, батюшка! Никого не было!

— Никого?

— Ни единой души, батюшка!

— Крестись!

Стражник перекрестился.

— Ну, погоди ж ты у меня, тать подколодный! — закричал боярин, пугая сбежавшихся слуг. — Повешу на том же дубу!

Увидел Марко, обнял его за плечи.

— Я его за ноги повешу! — шепнул он ему доверительно.

— Кого?

— Кудеяра.

— Разбойник опять прогневил вашу милость?

— Еще как прогневил! Письмо в опочивальню подбросил, наглец!

— В опочивальню? Как можно? Где же были слуги?

— Дрыхали небось! — Боярин бросился на слуг, тыкая их кулаком в бока, в животы, хватая за бороды и лохмы. — Ведь он убить меня мог! Убить! Лежебоки! Лентяи!

5


Как только солнце стало клониться к земле, боярин послал за реку десятерых холопов во главе с Кузнечиком. Они должны были ловить Кудеяра, если тот бросится вплавь. Козел с двадцатью холопами был послан в лесок против дуба. Этот отряд должен хватать разбойника, как только он подъедет к дубу.

— Сам я с тремя дюжинами наскочу справа, — расставлял сети боярин. — А ты, Марко, объявишься со стороны поместья, слева. С тобой будет восемь человек.

— Мне и половины хватит, — возразил Марко. — К поместью Кудеяр не побежит, испугается.

— Твоя правда, — согласился боярин. — Тебе троих холопов, а четверых я на дорогу поставлю.

Отправив отряды в засаду, Собакин достал из ларца деньги и в сопровождении Марко поскакал к дубу.

Дуб стоял над рекой. Дупло было от земли невысоко. Собакин покрутился на коне вокруг дерева, помахал мешочком с деньгами и положил его в дупло.

— Видел или не видел? — спросил боярин у Марко.

— Видел, — ответил музыкант. — Как тут не увидеть?

6


Теперь в усадьбе остались женщины и дружина Марко. Марко и трое холопов были на лошадях. Оружие у холопов — топоры для колки дров. Посматривали на дорогу, слушали, как шумят леса.

Вдруг на дороге раздался конский топот. Марко вытащил из-за пояса пару пистолетов и приказал холопам:

— Бросай топоры!

Холопы в изумлении послушались.

— Слезайте с лошадей!

Слезли.

— Вяжите веревками, что для Кудеяра приготовлены, друг друга.

— Позволь, я свяжу всех, — сказал один, с глазами черными, горячими. — Я давно мечтал уйти к Кудеяру.

— Хорошо. Ты мне пригодишься. Как зовут?

— Холоп я. Холопом и кличь.

Через мгновение домашние слуги Собакина лежали на земле связанные.

К усадьбе подскакал на черной лошади Аксен. Кудеяр кивнул на Холопа.

— Он поможет тебе.

— Пошли, — сказал Холопу Аксен.

— Куда?

— Барский дом палить.

Кудеяр снял с седла походную сумку, сбросил одежду Марко, надел одежду Кудеяра.

Подошел Аксен с помощником.

— Готово дело, атаман. Занялось.

— Последи покуда за огнем, Аксен, и езжай, куда тебе велено. Его, — кивнул на Холопа, — бери с собой.

Кудеяр вскочил в седло и тихо тронул повод. Краем глаза видел, как шевелились кусты возле дороги. Слышал, как условно, криком филина, Козел известил отряд Собакина о том, что разбойник появился.

Кудеяр медленно ехал полем к одинокому дубу. Небо темнело уже. Заря за рекой горела узко и красно. Над рекой поднимался легкий парок.

Возле дуба Кудеяр оглянулся — со стороны усадьбы, закрывая небо черным, валил густой дым. Кудеяр сунул руку в дупло, взял мешочек с деньгами.

— Горим! Горим! — Засада, спрятанная в лесу, мчалась к усадьбе.

— Огонь гаси! — вопил Собакин, тоже заворачивая лошадь к усадьбе.

Одиноко стоял возле дуба черный всадник на красном закате и смотрел, как мчится прочь нелепое войско.

Наконец он тронул повод и тихо поехал навстречу ночи. Спешить ему было некуда.

В реке плескала рыба. Загорались на небе звезды. Ветер затих.

Лугами Кудеяр выехал на лесную дорогу, поскакал.

Вот оно, бедное Мокрое.

Кудеяр обошел все девять изб и в каждой оставил деньги, которых хватило бы на куплю трех коров. Никто его не окликнул. Одни видели, как входил в избу непрошеный гость, и помалкивали от страха, другие спали.

Утром крестьяне собрались на сход. Миром решили зарыть деньги в землю и покамест мошной не шевелить.

Явились вскоре слуги Собакина. Пригнали скот, но забрали всех мужиков. Алексей Никифорович приказал строить новые хоромы вместо спаленных.

А вечером к нему пожаловал гость, сам Дмитрий Иванович Плещеев.

Поклялся словить Кудеяра стольник не из пустого бахвальства. Был Плещеев сыщиком лучшим. Он и теперь шел на сыск. По жалобе сибирского царевича Кучума сыскивал Плещеев бежавших крестьян и холопов. Царь Алексей Михайлович помнил о своих добрых деяниях, помнил, что взял имение у жены Бутурлина и отдал ее сестре, многодетной Арине. Да и думное это было дело, ведь у царевича увели крестьян.

Плещеев искал на совесть и кое-что прознал уже.

А пира не получилось.

Принимал Собакин гостя в шатре, кормил сытно, да без европейского изящества. И музыки не было. Погорели виолы да лютни. От такого горя Кузнечик слег было, но Собакин посадил его в телегу и отправил куда-то, может, и в неметчину, от себя подальше.




Часть 4

Мытарства





Глава первая


1


Последняя горсть ржи упала в теплую парную землю. Едва зерна нашли свое место, залегли, затаились, ожидая небесных дождей и земных соков, как, заслонив солнце, рухнул на них сеятель Петр.

Он лежал долго, не шевелясь. И потом уже не мог понять, где земля и где небо.

Оттого, что не было у него силы вернуться на прежние места тверди, оттого, что не мог он разлепить глаз и найти солнце, покорился было Петр вечной печали, не горькой, не тошной, но ведь и не сладкой. Так бы небось и помер.

Сажал хлеб, а помер от голода — вот смешно! Но земля не выдала сеятеля Петра. Остудила сухой жар в теле. Капельки пота на лбу ветер высушил. А соловей до того распелся в кусте, что услыхал его Петр.

И поднялся он и пошел к соловьиному кусту. Обглодал кору с прутиков, будто коза. Травку какую-то ел, а потом понесли его ноги в лес, не зная зачем и куда.

Идет, а по ногам холодное перекатывается. На пашне босой работал. Ну, холодно и холодно, а как в память совсем вошел — поглядел под ноги и ни с места.

Мимо ног и по ногам скоком да скопом шли змеи и змейки. И под ногой зашевелилось. Стоит Петр на змеюке, вьется она в петли, шипит, а не кусает.

— Чудное дело! — смекнул Петр и пошел туда, куда змеи спешили.

Поляна открылась. На поляне вязанка хвороста. Под этот хворост змеи и ползут. Хотел Петр вязанку ногой отпихнуть. А вязанка провалилась сквозь землю. Петр не удержался — и за ней.

Ничего, не зашибся. И не так чтоб темно. Не день, конечно, не святки, а будто бы месяц на ущербе.

Смотрит сеятель Петр — лежит посреди бездны Змей. Обвился вокруг пресветлого камня. К этому камню и спешит змеиный народ. Подползут, полижут и назад.

«Эх, — думает Петр, — была не была! Все равно, видать, помер, коль чудеса такие наяву творятся».

Подошел к пресветлому камню и тоже лизнул. Живехонек! В брюхе заурчало, только уже не от голода, от сытости. Так рыкнуло, что все змеи вокруг вздрогнули. И стала Петру понятна змеиная речь.

— Кто ты, человек? — спросил его Змей.

— Сеятель Петр. А ты кто?

— Я тот Змей, что по великому своему любопытству совратил Еву, твою прародительницу, а она совратила Адама, твоего прародителя.

— Вот те на! — Петр аж по коленке себя хлопнул. — Вон ты какой здоровый!

— Здоровый я потому, сеятель Петр, что оберегаю Камень Сытости. Змеи раз в год к нему прикладываются, а я лежу да лижу. Ни дня тут нет у меня, ни ночи. Скучно. Вот и тучнею.

— Нам бы этот камень твой! Столько муки у людей из-за голода.

— Вам этот камень нельзя отдать. Передеретесь.

— Чего ж драться, если сытости на всех хватит!

— Оттого и передеретесь. У людей думка нехитрая: как бы все у всех забрать, чтобы всеми помыкать.

— Врешь ты, Змей! — рассердился Петр. — Есть на земле дворяне, есть и крестьяне. Крестьяне, Змей, за всех работнички. Царь у них берет и Бог берет, помещик берет и разбойник берет. Войну кормим, мир кормим, сами — по миру.

— Ишь ты премудрый какой! — зашипел Змей. — Оставайся у меня, мудрить вместе будем.

— У меня, Змей, рожь посеяна и по лавкам семеро!

— Вот я и говорю — оставайся! Лихоимцы деревню твою пожгли, в землянке небось живешь?

— Я избу уже поставил. Спасибо, напомнил ты мне. Я в лес-то пошел, а зачем — позабыл с голоду. Теперь вспомнил: слежек мне на изгородь надо.

— Ну, ступай, работничек!

— А как?

— Вставай на хворост. Вознесу.

Встал сеятель Петр на хворост, и на землю его тотчас подбросило. Глядит, а на поле слеги готовые лежат. Кто-нибудь из можарских мужиков наготовил.

— Эх, можарцы! Где вы теперь, родимые?

И покачал тут лес тяжелой головой. Загудело поверху, засвистало.

Пошла земля кругами, и, чтобы не потерять ее, опустился Петр на колени, ухватился за нее обеими пятернями. Потемнело в глазах, и подумал сеятель Петр: «Обманул Змей. Не сытен камень его».

Подумал, и обожгло тут губы ему, по груди разлилось тепло и до живота дошло.

Открыл глаза — Маланья-колдунья. Спросил он ее:

— Откуда ты взялась, Маланья?

Улыбнулась, палец к губам поднесла.

— Молчи. Попей-ка лучше хлёбова горячего.

Хлебнул — ожил.

Ночь. Костер горит. У костра люди. Ремнями перепоясаны, на ремнях ножны, в ножнах сабли.

— Кто это, Маланья?

— Путаешь ты меня с кем-то, милок, — засмеялась женщина, а засмеялась точь-в-точь как Маланья. — Варварой меня зовут.

Вгляделся Петр в лицо Варвары, а ведь и вправду не Маланья. На левой щеке шрам черный. И волосы-то! Волосы-то — зима.

Перехватила взгляд его Варвара, усмехнулась. Спрашивает тихонько:

— С Иваном-то дьячком что?

Посмотрел Петр в зеленые глаза атаманши и сказал ей правду:

— Помер Иван. Уж больно обгорел, бедняга. Похоронил я его рядом со священником. Царство им небесное.

— Спасибо тебе, Петр. Приходила я долги можарцам заплатить, а они все по белу свету мыкаются. Ладно, в другой раз приду. А тебе поклон. Эй! — крикнула своим. — Проводите сеятеля Петра до избы его. Да хлеба в телегу положите. Овечек, что приблудились к нам, отдайте ему. Лошадь в телегу запрягите самую сильную и корову к телеге приторочьте.

Петр было рот разинул, да Варвара за огонь ушла. И подумалось: «А ведь Змеев камень-то не обманный!»

2


Емельян по Москве шнырял. Туда-сюда, а потом вокруг Кучумовых хором. Зайти боязно — как-никак беглый. А в самый раз бы! С превеликой для себя выгодой можно в ножки упасть. Все можарцы на стороне гуляют, а я вот он, преданный боярину своему человек. Но ежели еще раз повернуть, то разумно ли? Божьим промыслом получил волю и по своей воле — путы.

Смышленому, деловому человеку на Руси зимой тепло. Деловой человек на Руси хоть и не почитаем, хоть и тычут в него пальцами и скверными словами полощут его, позабыв стыд и Божий страх, да ведь в спину пальцами тычут, а слова говорят за глаза, когда человек деловой за сто верст в хлопотах своих. От слов не больно, а позорники-то поясно, а то и земно кланяются. На коленях, подлецы, ползают. К ручке норовят, дармоеды, прильнуть.

Вот и смекай, куда податься.

Деньжат мало, а есть. Для дела и с кистенем разок гульнуть — беда невелика. Деньги будут — будут и попы, отмолят грешок.

В том ли дело? Кто не знает, что папоротник цветет на Ивана Купалы ночь, только не всякому охота счастливым быть счастьем дьявольским.

Ступил Емельян за крепкие ворота, на широкий двор Кучумов. Пред очи попросился Аринины, своей законной хозяйки. Женское сердце хоть и не мягче, а разумней. Бережливое оно.

Повезло Емельяну. Приняли его вместе, сибирский царевич Андрей Кучум и княгиня Арина.

Рассказал им Емелька о том, как сманивал можарцев патриарший наборщик Федька Юрьев, и как можарцы соблазну не поддались, и как Федька — кто же еще? — натравил на деревню разбойника Шишку. Погорельцы ушли на новые земли, а он, Емельян, по миру скитается. В работниках у гончара был. Сам овладел мастерством, а пуще его приемыш Анютка. Кабы господская воля, открыл бы он, Емелька, в Можарах дело. Глина есть, спрос на горшки большой, из деревянной посуды люди едят. За свой отход Емелька сулил хорошие деньги. Опять же обещал жить в Можарах, земли не бросать.

Понравилась Андрею Кучумовичу Емелькина прыть. Денег он запросил втрое против обещанного, зато дал в долг три рубля и послал Емельке в помощь пятерых холопов.

Вот и пойми хозяев. За охапку дров поколотил, за побаску наградил. Побаска-то, она, правда, обернулась двумя просторными избами посреди сгоревших Можар. В одной гончарная и жилье для холопов. Другая изба — Емельяна.

В Москве — Емелька, а в Можарах — Емельян сын Иванов.




Глава вторая


Царь Алексей Михайлович слушал дела. Дела эти для устройства государства Российского были очень важные и все недобрые.

Велики российские просторы, а людей на тех просторах негусто. Людей-то, может, и не так уж мало, а работать некому. Одни в стрельцах, а другие при Боге. Третьи в бегах, а четвертые в разбоях. Пятые в чинах, а шестые в услужении. Седьмые калеки, а восьмого татарин увел. Девятые глупы, а десятые больно умны. Ну а тех, кто работает, сманить норовят.

К сильным людям крестьяне бегут. У сильных людей работников больше, работы меньше. У сильного человека поработаешь и поешь. У захудалого — все в прорву. Работаешь — есть хочется, закончишь работу — и того пуще.

Думный дьяк докладывал царю:

— В рязанской, калужской, тульской и других землях объявился разбойник Кудеяр. Грабит одних бояр и дворян. Награбленное раздает крестьянам, крестьяне укрывают его от розыска, путают сыщиков. Кудеяр ограбил боярина Милославского, сына псковского воеводы Собакина пожег. Мелких разбоев за ним несчетно.

— Это опасно, — сказал государь. — Нужно не допустить татя на украйны русские. Пробьется к Белгородской черте или на Волгу — большому несчастью быть. Там бездельников много, и все лихие. Указываю Ромодановскому: пусть выставит отряд для поимки Кудеяра. Еще что?

— Челобитные. Служилые люди жалуются, что бояре принимают и укрывают беглых крестьян.

— Чьи челобитные?

— От галицких служилых людей подписали Сытины, Синягины, Свиньины, Нелидовы, Шанские, Френовы.

От смолян: Коптяжины, Ендогуровы, Битяговские.

От суздальцев: Кайсаровы, Каблуковы.

От костромичей: Полозовы, Жадовские…

Слушал государь челобитные, а вспоминалось ему детство, как влиятельные служилые люди ломились во дворец. Морды красные, дикие…

— Я принимаю челобитные, — сказал Алексей Михайлович, вздохнул, перекрестился. — Больше сорока лет прошло, как поляки из Москвы изгнаны, а нет спокойствия в государстве. Все легкой жизни ищут. Чего искать — работать нужно.

— От сибирского царевича Кучума и жены его Арины, уроженной княгини Ноготковой…

— Знаю, знаю! — махнул рукой царь. — На поиск Кучумовых крестьян мы послали стольника нашего Дмитрия Плещеева. Он сыщет. Он в Нижегородском уезде тысячи полторы беглых сыскал.

— Царевич пишет, что ему известно, где его крестьяне. Их сманил патриарший наборщик на реки Майну и Утку.

— Плещеев найдет, найдет! — перебил царь докладчика.

Приятно ли, когда в дело впутан лучший друг и советник, святейший Никон?

— Хватит на сегодня! Пойду новых соколов смотреть. Утром Ботвиньев сказывал: двух челигов привезли. Красивые птицы!




Глава третья


1


Ванюшка-леший стоял в углу и коготком ковырял трещинку в бревне. Федор Атаманыч сидел за столом, ел кашу и ворчал:

— Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?

Ванюшка посапывал и помалкивал.

Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.

Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, — ради такого удовольствия Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!

— Дурачок ты у меня, что ли? — сокрушался Федор Атаманыч. — Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!

— И не надо! — взъярился в углу Ванюшка. — На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу — в лесу живу, хочу — в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!

— Что?! — встал Федор Атаманыч, постоял и сел. — Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший — помещик, его побаиваются. А домовой — холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.

— Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.

— Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома — пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.

Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их — и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.

— Благодарю, батюшка! — На левой пяточке повернулся и — под печкой в новом доме Емельяна.

Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.

Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.

«Чудно! — подумалось Анюте. — Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».

Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.

— Ты что, спишь? — это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. — Шевелись, Анюта. Кони поедят овса — и поеду.

— С Богом! — сказала Анюта. — Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.

— Ну и хорошо! — Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь — удачу не ровен час спугнешь.

2


Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли — там, кроме Емельяна, горшечники будут, — а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал — Шишка навстречу.

— Куда, мужик, путь держишь?

— На базар.

— Хороши горшки?

— Старался.

— Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо — вдребезги.

— Давай-давай! — кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

— Так их! — развеселился Шишка. — А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

— Молодец! — похвалил Шишка. — Сколько твой товар стоит?

— Три рубля.

— Три рубля? — Достал Шишка из-за пазухи монету. — Горшки-то сам делал?

— Сам.

— Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

— Довольно.

— Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

— Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался — живехонек!

3


Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега — загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.

Алтын за воз горшков — не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.

Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, — серебро будто кинулось в глаза. Протер — точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!

Пошарил рукой по дну — еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь — спрашивай, к чему!

Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:

— Эх, Шишка! Алтын — за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!

Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял — скоро на дворе у хозяина много будет коней.




Глава четвертая


1


Золотые срубы сохли на солнышке. От сосновой щепы дух стоял теплый и свежий, как после короткой сильной грозы.

Ранним утром, без шума, без крика, покидая несбывшуюся деревню, пошел обоз терпеливых можарцев.

Мрачно глядели под колеса скрипучих телег мужики. Бабы, как наседки, платками укрывали желторотых радостных птенцов своих. Ездить — не сидеть. Весело! Невдомек птенчикам, какие песни ждут их зимой. Дорога обоза в Можарах кончается, а там пепелище. За топор да пилу берись, а в поле — лебеда. Новые же поля над рекой Уткою Плещеев потоптал конями. Чтоб знали бегуны наших, чтоб о возврате бегуны не помышляли.

Веселая впереди жизнь, певучая. Суму через плечо и Лазаря голосить.

Жили — не тужили, да закружили.

Только скрылись срубы за косогором, выскочили из лесу, загородив дорогу, молодцы Федьки Юрьева.

— Куда, сиволапые? Заворачивай!

Встал обоз.

Заслоняя крестьян, выехали на Федьку стрельцы Плещеева. Пешие зарядили пищали, дружно бабахнули, конные, выставив пики, помчались строем на Федькину ватагу. Федькины ребята не дрогнули, не чьи-либо — патриаршьи слуги. Стукнулись отряды друг о друга. Федьку Юрьева чуть пикой не закололи. Успел конем заслониться. Пика коню в глотку, а Федька кувырком и бежать. Тут и ребята его не выдержали натиска стрельцов. Заворотили коней.

Глядели можарцы, по-овечьи сбившись в кучу, как из-за них бьются до смерти царские да патриаршьи слуги. Страшно было мужикам.

Беззвучно плакали бабы, крестя детишек. Детишки смотрели на сечу и тоже помалкивали. Подашь голос, тут тебя смертушка и услышит. Лучше молчать и ждать. Воля Божья. Что в Можарах пропадать, что здесь, на новых землях.

Сеча кончилась, как дождичек. Просыхала кровь на земле.

Поехали.

Ревели дети. Стонали бабы. Люто матерились мужики. А колеса скрипели. В Можары везли свой плач можарцы.

2


А в Можарах ожидал односельчан нетерпеливо Емельян Иванов, вольный человек. Купил-таки Емельян себе свободу у княгини Арины.

Емельян все уже знал о можарцах и все рассчитал: кому сколько дать, кто у него будет глину возить, кто в извоз ездить, а у кого в избе круг гончарный поставить.

Совсем бы жизнь была хороша, кабы не Шишка. Шнырял по округе лютый волк.




Часть 5

Разбойники





Глава 1


1


Возле Черного Яра бродил человек и орал:

— Эй, Кудеяр! Где ты? Я вот он!

А пуще этого чудака орал его огромный мешок. В мешке сидел боров. Не большой, не малый, а пудиков на пять.

Орали, орали, уморились.

— Кудеяр, куда же ты запропастился, садовая голова!

Тут его и спрашивают:

— Какая голова у Кудеяра?

Кто спрашивает — неизвестно. Откуда голос идет — непонятно.

Только чудак не испугался.

— Какая голова, спрашиваешь, у Кудеяра? Садовая!

— А у тебя какая?

— А у меня дубовая. Хоть у кого спроси, всякий скажет!

— А Кудеяр тебе зачем, дубовая голова?

— Матушка меня к нему послала с гостинцем!

— А для чего твоей матушке понадобился Кудеяр?

— А чтоб он мне, Васе, невесту нашел.

— Вы что, с матушкой не знаете, что Кудеяр не сводня, а разбойник?

— Разбойник так разбойник! Только он кузнецу нашему добыл жену, пусть и мне добудет. Не пропадать же!

— А какую ты службу Кудеяру собираешься служить?

— Какую прикажет.

— А что ты умеешь?

— Ничего я не умею, только я дюже сильный!

Подошел Вася к осинке, дернул — выдернул, подошел к березке, дернул — выдернул. Подошел к дубу, в затылке почесал.

— Не одолею.

Тут кусты раздвинулись, и выехал на поляну черный всадник.

— Борова зачем тащишь?

— Это гостинец! Матушка дала, чтоб мы с Кудеяром, пока невесту ищем, с голоду не пропали.

— Мудрая у тебя матушка, — улыбнулся Кудеяр и свистнул тихонько.

Вышли на поляну Аксен Лохматый и Холоп.

— Знакомьтесь, ребята, — сказал им Кудеяр, — новый наш товарищ, Вася Дубовая Голова. Подходит нам?

— Подходит! — дружно сказали разбойники и покосились на вывороченные деревья.

2


Жгли костер. Ели жареную печенку.

Вася Дубовая Голова по наивности своей пытал Кудеяра:

— Скажи, а в Бога ты веруешь?

— Верую, Вася.

— А говорят, будто тебе сто лет и ты Богом проклят. И не человек ты вовсе, а вражий дух.

— Дух, Вася, печенку небось не ест?

— Так-то оно так. А можно я тебя пощупаю?

— Что он, курица тебе? — взъярился Аксен. Холоп от хохота в траву повалился.

— Вот тебе моя рука, Вася. — Кудеяр подал руку разбойнику.

— Ишь какая мяконькая, легонькая! — изумился Дубовая Голова. — А говорят, у тебя народу в шайке видимо-невидимо, а где же он, народ-то?

Тут и Аксен с Холопом посмотрели на Кудеяра с интересом.

— А говорят…

— Говорят, говорят! — заорал на Васю Аксен. — Лопай печенку да помалкивай!

Кудеяр отошел от костра, чисто, но негромко свистнул. В темноте раздался веселый топот. Прибежал конь. Кудеяр оседлал его.

— Холоп, подойди ко мне! (Холоп Собакина так и не пожелал называться именем.) Пойдешь в деревню боярина Милославского Вишенки, найдешь там кузнеца Егора. К Егору придешь до зари. Спроси: «Синички для свата готовы?» Коль готовы, добудешь лошадь и привезешь пташек сюда, в Черный Яр.

— Что же это за птички?

— Те, что кровь пьют. А вы, ребята, — сказал Кудеяр Аксену и Васе, — здесь посиживайте. Людей не пугать!

Кудеяр уехал в ночь.

— И тьма ему нипочем, — сказал Вася, озираясь на громаду леса.

3


Спал Кудеяр на дереве. Было у него неподалеку от Черного Яра гнездышко. Коня пастись отпустил. Сам забрался на дуб, лег на сухие прошлогодние листья и, засыпая, спросил себя:

— Где же твои люди, Кудеяр?




Глава 2


Городок сладостно спал.

В тот предутренний час не только обыватели, их чада и жены посвистывали, посапывали, почмокивали, не только их скоты похрюкивали, повизгивали, но и воевода спал.

После многих бессонных ночей он спал хорошо, ибо, решившись, написал в Москву челобитную.

Дела в городе шли плохонько. Коли строили — недостраивали, коли думали — недодумывали, Богу молились — недомаливались. Чего там! С тюрьмой и то управиться не могли. Крыша в тюрьме прохудилась, а денег на починку нет. Два сторожа было. Один сбежал, другой помер. Некому тюрьму сторожить, а в ней без малого две дюжины молодцов. Целовальника для тюремного присмотра на сходе избрали курам на смех. Девяносто лет себе сказывал. Что с него спросишь?

Послал воевода челобитную в Москву, и отлегло на сердце. То сам голову ломал, теперь пусть в Москве кумекают.

Если воевода спокойно спит, то часовые и подавно. Кому надо, не будет ломиться в новые ворота. Зачем? Ведь, кроме новой стены, есть еще три стареньких, сгнивших, щербатых.

Кудеяр как раз был тем человеком, кто в новые ворота ломиться не стал.

Он шел по городу, особенно не таясь, но и не дразня судьбу. Вот он, дом воеводы. Хороший дом, каменный, дальше пустырь. В конце пустыря новехонький тын тюрьмы. Тын воевода поставил. Лес был рядом, ставили его сами тюремные сидельцы. А вот крыша сгнила. Кровельщик нужен, да кровельщику платить изволь.

Кудеяр подошел к притюремнику, избе для сторожей. Тронул дверь — подалась.

На лавке спал старичок-целовальник. Воевода заставил его стеречь тюрьму, покуда не найдет сторожей.

Кудеяр тронул старичка за плечо. Открыл тот глаза, зевнул, а потом как разинет пасть свою беззубую. Кудеяру пришлось рот старику перчаткой прикрыть.

— Не шуми, дед! Вставай, тюрьму откроешь! — и пистолет показал.

Вышли на тюремный двор. Был он пуст и гол. Посреди стояла двухэтажная изба четырех саженей в длину и в три с половиной в ширину. Старичок подошел к тюремной избе, отомкнул огромный замок. Замок выпал из пробоя и шмякнулся целовальнику на ногу. Целовальник ойкнул и сел на землю.

— Вставай! — приказал Кудеяр.

— Не могу, — прошептал бедняга, мигая крошечными глазками, — прослабило меня!

Кудеяр нагнулся, вынул из замка ключи. Отворил другую дверь. Оглянулся. Старичок стягивал порты.

Кудеяр толкнул дверь и вошел в темницу. Спящие на нарах люди зашевелились.

— А ну, вставайте! — крикнул Кудеяр.

Узники повскакали с мест.

— Слушайте меня! — Кудеяр поднял руку. — Вы свободны! Можете идти на все четыре стороны, но я зову вас к себе в дружину. Я отбираю у богатых и отдаю бедным.

— Кто ты есть? — спросил удалец, голый по пояс.

— Я — Кудеяр.

— Кудеяр, я иду с тобой.

— И я! И я! — закричали тюремные сидельцы.

— А я не пойду, — сказал мужичок в армяке. — Вина моя небольшая. Посажен всего на три дня, а два я уже отсидел. Мне деток покинуть жалко.

— Я никого не принуждаю. Со мной пойдут только охотники.

— Веди! — гаркнуло более дюжины глоток.

— Тихо! — приказал Кудеяр. — У нас нет оружия. Не забывайте. Идемте к дому воеводы и добудем оружие!

— А заодно и одежду, — сказал голый.

Налетели на сонный двор. И вот все на лошадях, и у всех есть если не острое, так тупое оружие, и то, что стреляет, и то, что колет.

Нагло — к городским воротам, ворота для них догадливо распахнуты. Уходите, ради бога!

Ушли.

Выехали к реке. Спешились. Бросились в воду. Поскребли грязные телеса. И опять на коней, к дубраве. Развернули скатерть с воеводского стола.

Ели, ели, ели и пили!

Выпивши, повалились на траву. Лежали, трогая осторожно тугие животы, отдуваясь бережно, боясь потревожить пищу.

Кудеяр не торопил людей. Ждал. Отлежались.

— Славно! — сказал молодец в парчовом кафтане, и Кудеяр узнал в нем голого. — Нам бы давно догадаться потрясти воеводу. Спасибо, атаман. Ты нам дал волю, а мы клянемся головами, что не выдадим тебя ни в битве, ни в пире.

— Клянемся!

— На коней! — приказал Кудеяр. — У нас далекая дорога.

Посчитал людей. Восемнадцать. Что ж, не полк, но тоже сила.




Глава 3


Аксен Лохматый с Васей Дубовой Головой сидели на поляне и жарили заднюю ногу поросенка. Это все, что осталось от матушкиного подарка атаману.

Кудеяр исчез на целую неделю. Куда и зачем, не сказал. Холоп тоже исчез. Ушел к Егору-кузнецу и не вернулся покуда.

Аксен на воздухе свежем да на свининке подобрел, злость с него слетела, руки работы требовали.

Начал было Аксен избушку городить — одному тяжело, а Дубовая Голова заленился.

— Не затем я в разбойники пошел, чтоб работать, — погнал он от себя Аксена. — Я дома у матушки наработался.

Целыми днями шлялся Вася по траве, то на солнышке, то в тенечке. Аксену такая жизнь была не по нутру: по детишкам скучал, по жене, а возврата домой не было.

Мясо разделили, съели.

— Теперь спать! — потянулся Дубовая Голова.

Аксен плюнул с досады.

— Как птица Божья: поел — и голову под крыло!

— Чего сердце распаляешь зазря. Будет день — будет пища.

Сказал, отвалился от костра, положил голову на кочку и захрапел.

Вздохнул Аксен, покрутил лохматой головой и лег возле Васи.

Проснулся, и в пот его вдарило. Вся поляна скотом забита.

Крестным знамением себя осенил — не исчезло видение.

Крестом по стаду — живехонько!

Глядит, сидят на поляне три мужика. Двое без шапок, а третий — хоть и жарко, а в шапке.

— Кто вы такие?! — гаркнул Аксен, поднимаясь в рост, торкнув при этом Васю ногой в бок. Вася на другой бок перевернулся, и мужики не испугались.

Те, что без шапок, разостлали перед тем, кто в шапке, скатерть, поставили две четверти водки, жбан квасу, каравай хлеба.

В костер дровишек подбросили, баранчика на кол, и загулял по поляне, щекоча ноздри, самому Господу Богу не противный, великий дух жареного мяса.

Вася потянулся, дыхнул, хлоп ладонью по животу — и на ноги вскочил.

— Я же говорил: будет день — будет пища!

— Кто вы такие? — опять спросил пришельцев Аксен.

Тот, кто был в шапке, сказал что-то мужикам без шапок. Те поклонились ему в ноги, а потом повернулись к Васе и Аксену. Один из них голосом зычным и властным сказал:

— На колени, холопы! Государь всея Руси Василий Иванович Шуйский, престол которого похищен многохитрыми Романовыми, приглашает вас за свой царский стол!

Мужик в шапке согласно закивал головой.

Аксен, почесывая спину, смотрел на него хмуро и недоверчиво. Вася же на колени встал: баран, насаженный на кол, был зело духмянен. Если товарищ на коленях, делать нечего, может, и вправду царь перед тобой. Время неспокойное, у бояр на уме одни хитрости. Опустился возле Васи Аксен, и все тут обрадовались. Откупорили четверть. Царь Василий Иванович Шуйский достал из-за пазухи серебряную братину с письменами.

Говорливый мужик пояснил:

— На этой братине царский знак государя нашего, всея Руси великого князя Василия Ивановича.

Аксен Лохматый повертел братину, ковырнул ногтем царскую корону и спросил с пристрастием:

— У царей царские знаки на теле должны быть. Есть ли они у Василия Ивановича?

— А как же! — Говорливый мужик чуть нос Аксену не показал. — Погоди, вот смилостивится государь, поверит в вашу дружбу, тогда и объявит царские свои метки.

Царь Василий Иванович взял у Аксена братину, наполнил водкой, выпил, крякнул и закусил.

— А теперь вас буду жаловать! — объявил он голосом громким и сиплым. — Первую мою чашу дарую Гришке, воеводе московскому!

Говорун принял братину двумя руками, поклонился государю и выпил.

— Вторую чашу дарую воеводе рязанскому!

Молчаливый мужик тоже выпил.

— Третью жалую тебе! — Государь ткнул пальцем Аксена в грудь.

— Как зовут?

— Аксен.

— Ты, Аксен, будешь управителем всея Сибири. Радуйся, что оказался возле меня прежде других!

Аксен, хлебая вино, поперхнулся, глаза полезли прочь с лица, как рак сделался: «Был гол как сокол, а тут целая Сибирь подвалила!»

Васе от Василия Ивановича достался город Псков, Дубовая Голова, не будь дурнем, запросил грамоту. Государь нахмурился, но подумал и решил, что Дубовая Голова — человек деловой, а потому прибавил ко Пскову Новгород.

— Мне врагов моих одолеть надо, а уж там, как захватим на Москве приказы, бумаги будет сколько угодно.

Когда прикончили вторую четверть, государь поведал о своих тайных думках.

— В царях-то я про беды людские не знал. Встанешь, и несут тебе с утра такие сладости, ребята, дыхнешь — голова кругом, глотнешь — каждая кровинка так и завертится. А жевать не надо. Берешь кусок величиной с барана, поднес ко рту, а он уже растаял, а в животе и легкость и приятность. Ныне другое дело. Видя разорение моего государства, решил я открыться людям, собрать под мое знамя всех обиженных, всех голодных, всех верных и помнящих меня, своего государя, и вдарить на Москву. В моем царстве все будут довольны! Клянитесь же на кресте служить верой и правдой мне, царю Василию Ивановичу Шуйскому.

Аксен, вспомнив, что он как-никак управитель всея Сибири, полез за пазуху за нательным крестом, но тут раздался сильный насмешливый голос:

— Василий Иванович, голубчик, диво-то какое! Видать, годки твои вспять пошли!

— Чего? — рявкнул государь обиженно.

— Тебя ведь с царства годков пятьдесят тому погнали, ну не пятьдесят, не пятьдесят — сорок пять! А ты вон все какой молоденький.

— Взять наглеца!

А наглец выехал из кустов на черном коне, в черном одеянии.

Василий Иванович от великого гнева и по большой пьяности ничуточки не испугался черного человека. Сорвал шапку с головы, вдарил ею оземь. Головка у Василия Ивановича была лысенькая, остренькая, и росла на ней шишка величиной со свиной пятачок.

— Вот! — закричал говорливый мужик, воевода московский. — Вот она, царская шишка, а ты не веришь! Кто ты?

— Я — Кудеяр!

Поднял руку, и тотчас из кустов выскочила дюжина молодцов.

— Еще знаки есть?

— А как же! — не унимался воевода стольного града. — Покажи, Василий Иванович, покажи этим неучам, не упрямься!

Василий Иванович послушно встал, опустил штаны и поворотился к разбойнику задом.

— Вот они, знаки! — торжествовал московский воевода, тыча в красное родимое пятно на государевом заду.

— А ну-ка, ребята, всыпьте этому бесстыднику! Глядишь, он имя, что отец с матерью дали, вспомнит. А болтуну полдюжины за глупость!

Свистнули плети.

— Потише! — крикнул Кудеяр. — Не для битья бейте — для ума!

Московский воевода, верный государю, терпел кнут молча. Государь поорал-поорал и взмолился:

— Микита я, из беглых. Стрельцом был у боярина Ромодановского, что на Белгородской черте стоит.

— Слыхал? — спросил Кудеяр московского воеводу.

Мужик сплюнул, запустил пятерню себе в бороду.

Кудеяр спрыгнул с коня, обнял его.

— Прости за плети. Буду виноват я — ты меня выпорешь. Лжи да глупости нельзя прощать людям. За верность же твою, за крепкое слово — из нашей казны лучший тебе кафтан.

Дорогой кафтан, подбитый соболем, расшитый серебром, лег на руки мужика. Тот моргал и морщился. Не от боли, видать, в голове мысль закопошилась.

— Чье стадо? — спросил Кудеяр.

Стадо принадлежало боярину Милославскому. Управляющий послал мужиков со стадом на базар, где его поджидал перекупщик. По дороге встретился мужикам Микита-стрелец. Сначала подбил он новых товарищей продать полдюжины баранов на сторону. Продали, водки купили. Тут он и «открылся» мужикам. Втроем ходили к попу Михаилу. Попу продали корову. Пили, и Михаил признал в Миките царя Василия Ивановича Шуйского. Тогда мужики подались со стадом в лес, чтоб собрать здесь людишек и двинуть на Москву.

— Я не государь, а разбойник, — сказал мужикам Кудеяр, — но я за то, чтобы голодные были сыты, голые — одеты, разутые — обуты. Кто со мной?

— Я! — заорал Дубовая Голова.

— Мы! — крикнули молодцы.

— Я с тобой, — сказал Гришка, бывший воевода стольного града.

— Куда он, туда и я, — махнул рукой бывший воевода Рязани.

— Ребята, я ведь коваль хороший! — положил руки на грудь Микита «Шуйский».

— Нужен ли нам коваль? — спросил разбойников Кудеяр.

— А как же! — ответил за всех Аксен.




Глава 4


1


С Холопом, вернувшимся от кузнеца Егора с пустыми руками, с Аксеном и Ванькой Кафтаном, тем, что сидел в тюрьме гол, а у воеводы отхватил лучший кафтан, бродил Кудеяр по лесам, искал место для стана.

Искал место поглуше да получше, чтоб глазу было приятно, а сердцу спокойно. И такое место нашлось.

Набрели на озеро, невеликое, но и немалое, кругом лес — дерево к дереву, не то чтоб проехать — пройти трудно.

— Поставим здесь каждой семье по дворцу, — размечтался Кудеяр. — Заживем спокойно и славно.

Пошли назад разбойники и заплутались. Вышли на какую-то деревушку, к ржаному полю. А на поле карусель!

Полсотни охотников и полсотни собак гонялись за волчишкой. Один на один в лесу был бы он опасен, велик и матер. Но здесь, когда полсотни лошадей мчались по большому кругу, а по малому — клубок разъяренных, победно гавкающих псов, зверя было жалко.

— Мой старый знакомый резвится! — узнал Кудеяр Милославского.

— Подлец и подлец! — Аксен аж зубами заскрипел.

И только тут до Кудеяра дошло: по зреющим хлебам вертится бешеная карусель охоты.

Зверь уже посажен был, егеря унимали псов, и к волку с ножом подсаадашным шел главный охотник боярин Иван Данилыч Милославскяй.

Он зарезал околевающего от собачьих укусов волка, и охотники возликовали. Радостно затрубили в рог. Покрутились над поверженным и умчались пировать победу.

На убитом поле остался один человек. Молодой крестьянин. Он стоял неподвижно: никак не мог поверить глазам.

После двух голодных лет поле обещало обильный урожай. Семья ждала сытную зиму — теленка собирались пустить на племя…

Крестьянин сел на корточки. Поднимал втоптанные в мягкую землю стебли. Но, и мгновения не постояв, они валились, усатыми головками царапнув небо.

Крестьянин все поднимал их и поднимал, а они все падали и падали. Ни ропота, ни слез…

Кудеяр подбежал к крестьянину, встал на колени перед ним.

— Я клянусь тебе и каждому сеятелю клянусь. Клянусь памятью отца и матери — вечных работников! Я, Кудеяр, отомщу за все ваши обиды: да будет это поле мне укором, да будет сниться оно мне каждую ночь, коль позабуду клятву или изменю ей!

Крестьянин с испугом смотрел на Кудеяра. Смотрел, слушал, пятился и бросился бежать.

2


Вечером Кудеяр отвел Ваньку Кафтана в сторону и сказал ему:

— Ты человек умный и сильный. Люди слушаются тебя. Поезжай к Белгородской черте, собери ватагу людей дерзких и в военном деле умелых. Приведешь ватагу на то место, где стан задумали ставить. Для себя жить — брюхо нажить. Жить для людей — сердце возвеличить!

И уехал Ванька Кафтан товарищей себе да Кудеяру сыскивать.

3


Мужики Собакина строили боярские хоромы.

Стрельцы, оставленные Плещеевым, глаз с них не спускали.

Лето в разгаре, а дождей не было. Жара томила.

Стрельцы, разморившись, пили в тенечке квас, бабы принесли им котелок со щами, а другой с кашей.

— Поди в било стукни! — сказал старшой самому молодому. — Пусть шабашат, жарко больно.

Молодой стрелец нехотя поднялся с травы, пошел к срубу, на углу которого висела железная доска. Стукнул три раза. Топоры тут же умолкли. Плотники потянулись к речке. Лезли в воду, гоготали, как гусаки, фыркали.

Помывшись, пошли к артельному котлу, где бабы варили варево. Причесались, помолились, достали ложки.

У стрельцов дело шло скучно. Холодный квасок остудил нутро, согнал ленцу, и тут уж, конечно, захотелось чего-либо покрепче.

Молодой стрелец выждал, пока вялый разговор совсем помер, послушал, как сосредоточенно сопит старшой, и сказанул:

— Выпить бы, а то есть ну совсем не хотца!

— Право слово! — подхватили стрельцы, посматривая на старшого.

— Кусок в глотку никак нейдет!

— По чарке не грех, — согласился старшой, и все вздохнули с облегчением, и сам он вздохнул.

Выпили, и разговор пошел. Только ведь о чем ни говори — нечистую силу миновать невозможно.

— В селе у нас было! — пошел молотить языком молодой стрелец.

— Свояк мой по грибы ходил да и заплутался. И встретился ему человек. «Пошли вместе, — говорит, — авось найдем дорогу». И точно: за кустик повернули — дорога сама в ноги легла. Шли, шли — кабачок. Приятель и говорит: «Выпьем?» А свояк тоже человек серьезный, согласился. Вино встречный сам заказывает, чарочку себе, чарочку свояку. Свояк-то у меня мужик умный. Взял да и перекрестил вино. Перекрестил и очутился на церковной крыше. До утра сидел, пока не сняли.

— Чего только не бывает! — поддакнули стрельцы.

— О Кудеяре давно не слыхать, — начал старшой и не договорил.

На дороге пыль столбом. Явились молодцы лесные. Подскочили к стрельцам, окружили.

— Скидавай все, что есть на вас!

Одежонку похватали, оружие поделили, а стрельцов — купаться. К плотникам подъехал Кудеяр. Сошел с коня, сел среди обедавших. Дали ему ложку. Он варева похлебал, похвалил и говорит:

— Дело у меня к вам! Хочу в тайном месте для моих людей городок поставить. Кормить хорошо буду. За работу заплачу так, как царь не каждому стрельцу платит. По десяти рублей.

Мужики повеселей стали.

— А сколько работать-то?

— Чем скорее управитесь, тем лучше. До зимы городок построить надо.

— Нас в лес заберешь, а бабы тут останутся? — спрашивают.

— Берите с собой. Может, кому по нраву будет разбойная жизнь!

— Наше дело подневольное, — отвечают, — а коль понравится у тебя, отчего ж не остаться, останемся.

— Не обижайтесь только! — попросил Кудеяр. — Мешки на вас надену, чтоб дороги нашей не знали, чтоб спроса с вас не было.




Часть 6

Кудеяров стан





Глава 1


1


Городок стоял вокруг озера. Избы просторные, с печами и трубами, со слюдяными оконцами, с хлевами и амбарами. За деревней частокол: тонкие бревна в два ряда, остро заточенные и чуть наклоненные к лесу. За частоколом ров, за рвом другой частокол, массивный и высокий. За этим частоколом еще один ров и скрытые от глаз ямы и капканы. Всего одни ворота, с подъемными мостиками через ров. А еще были ходы подземные. Про них не каждый разбойник знал.

Кудеяр взял железный пестик и трижды ударил в било.

Захлопали двери в избах. Наспех одетые люди бежали к дому Кудеяра. Когда все собрались, Кудеяр сказал:

— Радуйтесь, люди! Авдотья, жена Аксена, родила вольного человека.

— Ура! — озорно завопили разбойники, жены их и чада.

— Разводи огонь под большими котлами. Отпразднуем счастливый день нашего товарища!

— Ура! — снова крикнули разбойники и побежали по местам: кто дрова носить, кто печь топить, кто на скотный двор по мясо.

Площадка перед Кудеяровым домом опустела, а радостный Аксен помрачнел вдруг и полез пятерней в затылок.

— С попом-то как быть? Крестить мальчишку надо.

— Попа спрашивай с дружка своего. Микита Шуйский, помнишь, ты мне о попе говорил, который тебя за царя-то принял?

— Помню! Помню! — торопливо сказал беглый стрелец.

— Возьми троих ребят и вези попа со всем скарбом. Хороший поп-то?

— Хоть куда! Четверть выпьет — стоит. Ни туда ни сюда не сдвинешь. Вторую выпьет — сядет.

— Сколько же ему надо, чтобы лег? — засмеялся Кудеяр.

— А в лежачем состоянии отца Михаила ни я не видывал, ни кто другой.

Подошел Холоп к Кудеяру.

— Теперь меня послушай, атаман. Затеваешь пир, а хлеба на неделю осталось. Артельской скотины на сегодняшнее хватит, а на завтрашнее…

— Бери двадцать человек. Поезжайте после пира. Да смотри, Холоп, крестьян не трогай. Набег сделаешь в сторону второй Белгородской черты. Понял?

— Далеко, атаман.

— Сбить надо с толку воевод. Пусть Кудеяра под Воронежем ищут.

2


В длинной высокой избе, построенной для пиров и общих сходов, собрались на крестины вольные люди Кудеяра. За столом сидели дубовым, на устланных волчьими шкурами лавках. В конце стола место Кудеяра. По правую и левую руку два полнехоньких котла. В одном обарный мед, шипучий, хмельной, на пуд меда полпуда хмеля, вскислый, на льду остуженный. В другом котле мешанина. Все, что было, слили в одно: и водку простую, и добрую боярскую, и двойную. На закуску грибки да огурчики — грибки с ноготок, огурчики с мизинчик. На еду запрещенная попами зайчатина с репой под взваром. А чтоб знали наших — куриные пупки, шейки, сердца, печенки, чего бояре не каждый день кушают.

Поросята целиком были поданы, а на артельские щи пошла корова.

Подле Кудеяра сидели мужики с женами, подальше холостой народ. В другой половине избы был накрыт стол для детишек.

Детишки, поев, заиграли в домбры.

Кузнечик хоть и немец был, хоть вся беда в собакинских деревнях от него пошла, а сгинул — затосковали мужики, им обученные, по музыкам. В лесу свободного времени много. Раздобыли удальцы для себя и чад своих домбры, бубны, рожки, дудки. И пошла по лесу игра. Не та, конечно, какую немец игрывать заставлял, а свойская, для русской души.

Запели чада про молодчика:
		Вдоль по улице молодчик идет,



		Вдоль по широкой удаленький.



		Ой, жги! Ой, жги! Говори!



		По широкой удаленький.








С песней завалились ребята ко взрослым, а те им тоже песней ответили. Кудеяровой:
		Собралося нас, усов,



		Полна хата молодцов.



		Много!



		Ай да усы, ай да усы,



		Усы, усы, усы, развалисты усы!



		И на лавке усы,



		И под лавкой усы.



		Тесно!



		Впереди сидит усище,



		Атаманище.



		Ну а после такой песни в пляс!








Тут подошел тихонько к атаману Гришка, бывший воевода стольного града, надежный человек. Сегодня был он поставлен на караул, в башенке над воротами сидел. Пошептал Кудеяру Гришка на ухо, а тот аж в ладони хлопнул.

— Зови на пир!

Привел караульный кузнеца Егорушку. Обнял его Кудеяр, посадил рядом с собой, налил ему полный кубок меду, встал, и разбойники смолкли.

— Выпьем за друга нашего! Посылали мы прошлый раз к нему Холопа, с пустыми руками вернулся посланник наш. А вот он сам пожаловал, кузнец Егор, с подарочками.

— Погоди, Кудеяр, похваливать! Погляди сначала работу!

Толпой выкатились на мороз. Сбросил с саней Егорушка сено, под сеном рогожный куль. Вспороли рогожу, а в куле две дюжины сабель, две дюжины наконечников для пик, пяток боевых топоров, пяток рогатин, сотни две наконечников для стрел.

Взял Кудеяр саблю, провел по рукаву тулупчика — мех наружу.

— Хороша работа! Айда пировать, ребята! У нас, Егор, великий праздник — свободный человек родился.

— Погоди, у меня и для тебя подарочек есть.

— А ну, доканывай, кузнец!

Сбросил Егор кафтан с себя, а под кафтаном у него кольчуга, колечки с головастиков, что из икры только вылупились.

— Пали, Кудеяр, мне в грудь!

— Ну нет! — сказал атаман. — Такого друга угробить!

— Пали, Кудеяр! Ты в той рубахе под пули пойдешь, вот и проверь крепость ее. Выдюжит — никто тебе не страшен, не выдюжит — вот мастеру и награда.

Вытащил Кудеяр пистолет из-за пояса, отошел на десять шагов, нацелил. Замерли разбойники, а кузнец улыбается: не страшно ему. Только все же над бровями шишечки означились. Не стал его томить Кудеяр, пальнул, и кузнец упал.

Ахнул атаман, швырнул пистолет, подбежал к Егору, а тот лежит на снегу и смеется.

— Силен огненный бой! С ног сбило, а рубашечка-то ведь целехонька!

Поднял Кудеяр Егора, расцеловал. Говорил кузнецу Кудеяр:

— Помогаешь ты, Егор, не разбойникам, помогаешь делу большому и новому. Ты погляди, как дружны мои люди. Погляди, какие справные дома в моем стане. Бабы друг другу не завистницы: все у нас поровну. Пока негусто в хлевах, а летом поставим по две коровы на избу да по три лошади. Поросят, овец и птицу я велю держать в артельских хлевах. Это еда для всех.

Кузнец головой покачал недоверчиво.

— Помогать я тебе буду, Кудеяр, жизнью и счастьем обязан. А к тебе не поеду. Коли все на коней сядут, кто ж подкует коней твоих?

— Кто? Перебьем бояр да царских захапистых слуг — тогда и разберемся!

И опять покачал головой Егор.

3


Вечером привезли попа Михаила. Привез его Микита Шуйский чуть живехонького: перепил батюшка.

По невозможности растолкать и поставить служителя на ноги крестины отложили, да тут к атаману опять Гришка-страж пришел на ухо шептать. Кудеяр от новости на ноги вскочил.

— Жены, ведите мужей спать. Приготовьте им на утро похмелье и квасом перед сном напоите. Утром в поход.

— Кудеяр, ты хотел половину отряда со мной за хлебом послать, — напомнил Холоп.

— О себе потом будем думать!




Глава 2


1


За околицей степной деревушки, утирая мокрые лица, стояли бабы с детишками и горестно крестили обоз, уходящий в белые неведомые снега по немереной дороге.

Нагрянули стрельцы в деревню, забрали с каждого двора по мужику с конем и санями, а женам этих мужиков обещали, что недели через две кормильцы вернутся.

Много ли поспоришь со служилым человеком? Да и все по правилам делалось: русский мужик обязан был отбывать тягловую повинность.

Государево дело! То послов возить, то ратников, а то и хлеб в Малороссию. Чудно?

В Малороссии кормов поболе, чем в России, только на службе-то у царя простых людей не бывает, одни умники…

В 1630 году при Михаиле продала Россия Франции семьдесят четвертей пшеницы. И пошло. Понравился Европе русский хлеб. Европа, воевавшая без роздыху и оглядки, к тому времени вконец изголодалась. Шведы стали покупать хлеб, голландцы. Появились денежки в дырявой русской мошне. Да не залежались они там. Не та мошна.

Опять схлестнулись русские с поляками.

Царь Алексей Михайлович сначала платил своему войску, стоявшему на Украине, деньгами. Но война запрудила серебряный ручеек, бежавший из Европы, а своего серебра в России не умели найти.

Денег не было, а хлеб в амбарах гниет. В чем же дело! И через всю Россию потянулись обозы с хлебом. Подвод у государства казенных не было. А за все, чего у царя нет, мужик в ответе. Забирали подводы у крестьян.

Хлеб везли в Брянск. В Брянске строили суда и дальше везли хлеб по воде. Копеечная московская пшеница в Киеве уже стоила по семи рублей за четверть.

2


В русских снегах не разминешься.

Бабы в сугробы полезли, когда влетели на рысях сытые кони Кудеяровой вольницы.

С горки далеко видать. Поднес Кудеяр рукавицу к глазам и смотрел на медленную черную цепочку уходящего обоза. И на другую цепочку, юркую, как ветерок, летящую обозу наперерез. Кудеяр дождался, когда быстрая цепочка перебежит дорогу медленной, и поднял руку.

Кони ринулись в долину!

Обоз замер, но впереди вдруг бахнуло страшно. Крики, стоны, шум, звон сабель, выстрелы. И смолкло все.

Обозные лежали в санях, забившись между мешками с зерном. Вдоль обоза к Кудеяру, утопая в снегу по грудь, прискакал Микита Шуйский.

— Все целы?

— Нет, Кудеяр. Гришке голову снесло, и дружок его молчаливый никогда уже не разговорится… Семь возков прорвалось. Пушка у них.

— Шуйский, крестьян распусти по домам. Хлеб забирай в лес.

Обернулся к дружине.

— Ребята! Отомстим царевым псам за товарищей! Коней не жалеть! Пуль не беречь! Пусть у каждого сабля обагрится кровью!

3


Версты полторы проскакали — никого впереди. Хороши, видно, кони в санях у стрельцов. Дорога на косогор вынесла. До беглецов — рукой подать. Под гору мчат, да с оглядкой. Подшибут сани лошадь — пропал.

Перед стрельцами поле, версты на две-три, потом лес, за лесом опять поле, а за полем крепостенка.

Стрельцы погоню углядели. Верховые отставать начали — заслон поезду. И вот уже снег из-под чужих копыт бьет в лицо. Была бы пика!

Парами стрельцы скачут, назад не оборачиваются. Четыре пары всего, а там уже и возок.

Кудеяр саблю за плечо, чтоб уронить ее на стрелецкую голову… И вдруг стрельцы ускакали вперед, а на Кудеяра из саней глянула, как пропасть, мортира.

Сани покачивались на раскатанной дороге. Мортира поводила бездонным оком, а пушкарь, вцепившись одной рукой в сани, другой, с горящим запалом, никак не мог попасть огнем на полку. Миг — и смерть.

Шпоры врезались в конские бока, раздирая их в кровь. Захрипел конь, взлетел, и очутился Кудеяр сбоку саней. Плеснула голубой молнией его сабелька на голову пушкаря, только мгновением раньше гром прогремел-таки. Сани подбросило. Кудеяр оглох, задохнулся дымом. Глянул назад — мешанина. У кого коня разнесло, кого самого задело.

— Вперед! — закричал Кудеяр.

Да где уж там! Пока лошадей ловили, ускользнули стрельцы в лес.

— Вперед!

Не глядя на дорогу, не склоняясь над убитыми, помчались. Может быть, догнали бы, а может, и нет. Только видят — стоит санный поезд в лесу. Стрельцы, за санями укрывшись, заряжали пищали. Придержал Кудеяр лошадь — и в лес, в снег.

— Спешиться!

Укрылись разбойники за деревьями, а стрельцы на виду.

— Смотри, Кудеяр, — показал Микита Шуйский, — чужие задержали стрельцов.

— Потом разберемся!

Вытащил Кудеяр пистолет, прицелился в стрелецкого начальника, пальнул, а пуля начальнику в ноги упала, недолет. Начальник рукой взмахнул. Стрельцы, обращенные в сторону неведомого отряда, дали залп. Шуму много, а убили одну лошадь. Отогнали все же наседавших.

Кудеяр вышел из лесу и снова поднял пистолет на стрелецкого начальника. Только стрельцы опередили. Залп грянул, а Кудеяр остался стоять, как стоял, — не подвела кольчужка. И опять шагнул он на стрельцов, и затрепетали стрельцы. Видано ли, пуля человека не берет, где уж сабле справиться с таким.

Выстрелил Кудеяр — стрелецкий начальник повалился.

— Вперед, пока пищали у стрельцов пусты! — скомандовал разбойникам Шуйский.

Разбойники набежали на стрельцов, и те оружие побросали.

Кудеяр пальнул в воздух.

— Никого не трогать! Стрельцы сдались сами! Ничего не брать — вы не грабители!

4


Люди Кудеяра собирали пищали, складывали в кучу стрелецкие сабли и бердыши.

Опершись спиной на сани, сидел на дороге стрелецкий полковник — в него-то и стрелял Кудеяр. Стрельцы стаскивали со своего начальника шубу. Стащили, кафтан распороли, разорвали исподнюю рубаху. Плечо было раздроблено тяжелой пулей.

— Что везете? — спросил Кудеяр.

— А ты кто таков, чтоб спрашивать меня? — крикнул полковник и заскрипел зубами, сдерживая стон.

— Я — Кудеяр.

Полковник посмотрел на разбойника с интересом и, не удержавшись, вскрикнул: стрельцы начали одевать своего начальника.

К Кудеяру на лошади подскакал человек из неизвестного отряда. В собольей шубке, в белых валенках, в собольей шапочке. Глаза зелены, как листики по весне, на щеке темный шрам.

— Здравствуй, Кудеяр!

— Здравствуй! Как это ты признал во мне Кудеяра?

— А мне многое ведомо.

— Угадай, что в обозе. Полковник говорить не хочет.

— Деньги, парча, соболя, драгоценное оружие, рыбий зуб.

— Верно? — спросил Кудеяр полковника, а тот уж сомлел от боли.

Стрельцы удивились. Что за чудеса! Одного пуля не берет, другому ведома государева тайнейшая тайна.

— Как тебя зовут, атаман? — спросил Кудеяр отгадчика.

— Варварой меня зовут.

И снова округлились глаза у стрельцов, Кудеяр и тот шапку на затылок сдвинул.

Засмеялась Варвара удивительным смехом своим.

— Чего рот раскрыл, атаман? Давай добро делить, пока помощь стрельцам не пришла.

Полковник очнулся, попытался встать, крикнул на своих:

— Поднимите меня!

Подняли. Посмотрел Кудеяру в глаза.

— Нельзя обоз грабить!

— Это почему же? — засмеялась Варвара, и все разбойники от смеха чуть не попадали.

— Кудеяр! — уж больно говорящими глазами глядел стрелец на атамана: не припомнился ли ему Посольский приказ, а в приказе том сгинувший без следа переводчик. — Кудеяр, я везу поминки крымскому хану. Не получит хан поминок зимой — весной его орда пойдет набегом на русские земли. Кудеяр, не бери этих денег — накликаешь беду на Русь.

Задумался атаман.

— Чего усы опустил! — набросилась на него Варвара. — Ты, Кудеяр, как хочешь, а я свою долю все равно возьму. У меня полковник лошадей побил.

— А у нас людей! — крикнул Шуйский.

— Бей стрельцов! — заорал Аксен.

Кудеяр загородил полковника.

— Други! Вы знаете, не для своей корысти вышел я на дорогу и позвал вас! Мы затеваем Русь без бояр, без тюрем, без палачей. Но полковник прав, нельзя взять эти деньги. Накликаем беду на русские деревни и города.

Варвара даже подскочила в седле.

— С волками жить — по-волчьи выть, а ты разжалобился.

— Кудеяр! Стрельцы побили лучших наших людей! Царь, что ли, о сиротах вспомнит? — страшно закричал Микита Шуйский и бросил саблю в снег.

Разбойники молчали, но никто из них не держал Кудеяровой стороны.

— Возьмите деньги и богатства, — сказал Кудеяр, опуская голову. — Стрельцов не трогать!

— Кудеяр, я возьму себе треть, — сказала Варвара.

— Почему половины не просишь?

— У тебя людей больше. Одна бы я не справилась со стрельцами.

— Сколько же у тебя молодцов?

— Без меня дюжина. У меня всегда дюжина. Больше не беру.

— Не хочешь ли к нам присоединиться?

— Нет, Кудеяр. У меня свои дороги, свои должники. Ты бояр трясешь, а я служителей самого Господа Бога.

— Не боишься?

— Не боюсь, Кудеяр! Оттого нам с тобой и не по пути. Твои люди кровь льют, а потом лбы бьют. Мои ребята с Богом не в ладах! Есть, Кудеяр, один монастырь. Помоги сжечь его. Возьмем монастырь — все твое. Деньги, золото, камни, жемчуг, древние книги и образа. Но монахи — мои. И что я с ними сделаю — мое дело.

— Есть и у меня монастырь на примете. Игуменом там Паисий.

— Кудеяр, твое сердце вещун. По рукам, Кудеяр!

— Взять монастырь налетом хоть и трудно, но можно. Мне, Варвара, нужны сокровища монастыря, только не те, что в сундуках казначея, а те, что в тайниках… Чтобы выведать тайники, хитрость нужна.

— Кудеяр, сердце у меня горит! До весны подожду, а больше нет. Съезжу я к одним должникам теперь, а потом в стане твоем буду, про монастырь Паисия покумекаем.

Атаманы говорили, а разбойнички работали. Хороша была у них работка в тот день.




Часть 7

Вор





Глава 1


1


В Можары пожаловал Шишка. С ним было пятеро удальцов. Возле Емельяновых хором спешились. Емельян выскочил с хлебом-солью.

— Горшечник! — удивился встрече Шишка. — А я думал, ты со страху голову свернул. Рад, что живехонек, и хлебу твоему рад. Буду пировать у тебя.

Емельяновы девки попрятались в курятник, и Анюта с ними. Но Емельян за нею сбегал, приволок в горницу и, поклонившись разбойнику, сладко молвил:

— Воспитанница моя Анюта изволит прислуживать честному пиру.

Шишка зарделся от удовольствия.

— Созывай, горшечник, сиволапых мужиков. Они на меня в обиде, ну да я им прощаю. Зарок даю: целый год не трогать ни скота вашего, ни сундуков ваших!

Пришли мужики на гулянье. Куда ж денешься-то? Шишка осерчает — ограбит, Емельян осерчает — по миру пустит. Всем ему обязаны, все ему должны. Емельян дома помог поставить, Емельян от голода уберег — хлеб купил для можарцев. Емельян работу дает и деньги за работу платит.

Сидел Шишка за столом, шапки не снимая. Пил ковшами ставленный мед, хмелел. Чем больше хмелел — тем пуще на Анюту щурился.

— Горшечник, у меня день ангела, а подарков, я гляжу, никто мне дарить не собирается?

Емельян спину пошел гнуть в поклонах.

— Не знаем, чем угодить.

— Подари мне девицу свою.

— С превеликой охотой!

Анюта аж вскрикнула.

Встал Шишка из-за стола, подошел к девушке, за косу взял.

— Поцелуй!

Молчит Анюта.

— Поцелуй! — шепчет Емельян.

— Поцелуй! — И стал Шишка косу девичью на руку наматывать.

Ближе Анюта, ближе. Да хвать у разбойника из-за пояса кинжал, провела по косе, оставила косу в руках Шишки. Сама за дверь, да во двор, да в лес.

А Шишка к пиру лицом поворотился и шапку свою на затылок со лба сдвинул. А на лбу-то у него клеймо выжжено: «Вор».

— Так-то вы меня почтили? — И, косой помахивая, спросил: — Кто у вас в Можарах самый честный человек?

И все сказали:

— Сеятель Петр!

— Встань, Петр, посмотрю на тебя!

— Нет его здесь, — говорят.

— Приведите!

Привели Петра.

— Тебя односельчане, не сговариваясь, назвали самым честным человеком на деревне, — сказал ему Шишка.

— Спасибо им на слове.

— Слыхал, что у меня день ангела?

— Слыхал.

— А чего подарка мне не принес?

— Так ведь не за что.

Засмеялся Шишка.

— Правда твоя! Не за что. Ну а я тебя одарю.

Мигнул, и за спиною Петра встали удальцы.

— Гляди мне на лоб! — приказал Шишка.

— Гляжу.

— Богом клянусь, зазря поставили мне это клеймо. По напраслине! — Засмеялся. — Теперь-то я его заслужил. И вот мой тебе подарочек: отныне ты будешь ровня мне.

Бросились удальцы Петру руки крутить, а тот и не шелохнулся. Усмехнулся Шишка.

— Отпустите ему руки. Он терпеливый, видать.

Вынул из-за пазухи клеймо. Всегда, что ли, при себе держал? Накалили клеймо в печи, подали разбойнику.

Выскочил из-за стола Никита. Только стукнуть-то злодея нечем. Схватил тарелку оловянную, замахнулся…

Эх, коли бы все на пятерых-то! А все ни живы ни мертвы, руки под стол, ноги под себя — кутята.

Окружили Никиту пятеро и отошли, а Никита на пол сел, на бок завалился. И не охнул бедняга, только ручьями кровь.

Шишка и не посмотрел в его сторону. Поднял клеймо и приложил его ко лбу Петра. А Петр не шелохнулся.

Паленым запахло — не шелохнулся.

Завизжал Шишка, выскочил на улицу, прыгнул на коня — и удальцы его за ним.

Страшно: человека жгут, а он молчит.

2


Анюта бежала, бежала и опомнилась вдруг: чего стоит конному пешего догнать? Знать, не погнались. Нет бы дурочке лесом — через сугробы, а она прямехонько по дороге! Неужто спаслась?

Только подумала, заступили ей путь всадники. Погони не было, а от судьбы не убежала. Встала девушка как вкопанная, опустила руки.

— Никак Анюта!

Что за чудо? Знакомый голос, давно его Анюта не слыхала, с той поры, как Емельян погнал от себя больную обгоревшую Маланью прочь. Подняла Анюта голову — так и есть, Маланья на коне.

— Шубу сестре моей! — приказала атаманша.

Не успела Анюта глазом моргнуть, легла ей на плечи шубка, легкая, как одуванчик, теплая, как печь. Только тут и почуяла Анюта холод. У Маланьи-то из-под шапки волосы в инее. Задрожала Анюта, заплакала.

Спрыгнула атаманша с коня, обняла избавительницу свою.

— А ну, отвернитесь! — крикнула мужикам, прильнула к девушке и заплакала.

Хоть и атаманша, хоть и колдунья, а все баба.

— От кого спасалась? — спрашивает.

— От Шишки, Маланья.

Покачала головой разбойница.

— Маланья померла. Нет Маланьи. Зови меня Варварой. Слыхала про такую?

— Как не слыхать! Спаси нас от Шишки, атаманша. Житья нет. Боярин наедет — правеж, разбойник — грабеж. Защити, Маланья!

— Нету, говорю, Маланьи. Маланья на костре сгорела. И скажу тебе честно: ехала в Можары долги раздать. Угольками можарцам я задолжала.

Отшатнулась Анюта.

— И ты проклятьем на нашу голову. Господи, неужто чаша не полна? — Раскинула руки. — Жги нас! Мсти нам! Грабь! Об одном прошу: затопчи меня своими конями. Избавь мое тело от жизни. И душу вели развеять по волосиночке.

Бросилась на дорогу, распласталась. И помчались кони, да ведь восвояси! Ждала их Анюта, не дождалась.

Без всякого страха вернулась она домой в родные свои Можары.

Вошла в горницу. Емельян один за столом. Увидал Анюту, перекрестился. На колени перед ней встал.

— Прости, дьявол попутал.

Молчит Анюта.

— Про горе слыхала наше? Петру Шишка клеймо на лоб поставил.

— Уйди, Емельян!

Емельян будто ждал Анютиных слов, не противился, не артачился, ушел.

Подняла Анюта кружку с медом, запрокинула было голову, а ее кто-то дерг за подол. Оглянулась — Ванюшка-леший.

— Не узнала?

— Как не узнать, ты мне в гаданье наврал! Ванюшка-леший!

Заплакал Ванюшка.

— Не леший я теперь, в домовых. У вас под печкой живу. Тебя берег и дом, в котором ты жила. Только где ж домовому с людскими бедами справиться?.. А гаданье сбудется…

— Не верю! — закричала Анюта. — Никому не верю. Ни черту, ни Богу! Нет тебя, Ванюшка-домовой. Нет тебя! Сказка ты, и преглупая! Не на кого человеку надеяться!

Смотрит — пропал Ванюшка. В трубе заплакало, и тихо стало.

Пошла Анюта за печь, взяла узелок — и вон из дома.

Емельян в сенцах ей дорогу загородил.

— Откуда шубка-то соболья? Собралась-то куда?

— Все хитришь, Емеля? — засмеялась Анюта, а у Емельяна мураши по спине пошли: Маланья точь-в-точь смеялась.

Ушла Анюта в дом к сеятелю Петру, человеку клейменому.




Глава 2


1


Когда лес все тесней, вешки в ветки береза срослась с елью, ель снизу пряменькая, а вверху в две да три свечи; когда еще один шаг — и ни туда ни сюда, вершины не только солнце — небо затмили, на земле ни цветочка ни травинки, плесенью пахнет, как в погребе; когда сожмется душа от ужаса в комочек не хуже махонького ежика — знай, ты набрел на усадьбу Кумах-сестриц.

За тем частым лесом пойдет лес чахлый. Кора от стволов отпадает, деревья растут вкривь, вкось, среди кочек пузыри дуются, таращатся, а еще дальше — ласковый глазу изумрудный мох, сосны, как жар, горят, кора на них молодая, золотая, прозрачная — и в этом лесу — поляна. А на поляне — изба. Окна с наличниками, резьба хитрая, все ее знаки — сокровенные. Заглянешь в те окна — будет тебе тьма и сквозняк. Крыльцо с кокошником, высоченное, в двенадцать ступенек. Уж такая изба — царю хоромы, один изъян — без крыши. Печная труба есть, стало быть, и печка есть, но попробуй натопи синее небо, частые звезды, когда в Крещенье даже сам Мороз шубу запахивает.

Как там в избе, мало кому ведомо. Зато Кумахи про человечье житье-бытье уж очень хорошо знают.

Нахолодаются в своей непутевой избе и 25 февраля — а живут Кумахи, как и весь лохматенький, тайный народ, по старому стилю — побредут все двенадцать сестриц за большой сестрой по деревням. Станут за дверью и ждут, а то и на Изморози на порог втиснутся и стоят, никем не виданные.

Человек, умаявшись за день, приляжет на лавку, прикорнет — Кумаха тут как тут. То в жар бедного кинет, то в холод. Зубы так и клацают. Сия музыка Кумахам много приятнее игры на гуслях.

К Федору Атаманычу, однако, сестрицы приходили, явно порастряся в деревнях жуткую свою сердитость. У лесного народа свои обычаи, свои праздники.

Встречали гостей лешаки, расчесав лохмы, подобрав животы, во всем новом. Сестры были хоть и бледны, как смерть, да в глазах у них — в черных омутах — будто рыбки золотые проблескивали. Поглядеть в такие глаза — смелости не хватит, и не взглянуть невозможно.

Вплывали сестрицы в горницу павами, что у старшей, что у младшей такая стать, что лешие раскоряками себя чувствовали. Покашливали от смущения, похмыкивали.

Столы в честь Кумах Федор Атаманыч накрывал как для иноземок. Все ложки, все тарелки лешаки за неделю облизывали и о башки лохматые терли, чтоб ни жиринки, ни соринки не осталось.

Угощения — мед, нектар, всякая духмяность, дуновение. Кумахи лишнего, ради стати своей, и не понюхают.

Федор Атаманыч был в алой рубахе, с рубиновой запоной, перстней нанизал по два на каждый палец.

Как только дверь распахнулась — заиграл он в гусли. Когда Федор Атаманыч на гуслях летом играет, у сыча из глаз слезы сыплются, играет зимой — всякая вьюга стоит на хвосте и мрет от счастья.

Кумахи вплыли под звон гуслей, сели рядком на лучшее место, под окнами, заслушались игры, запечалились ласково…

— Ах! — сказал Федор Атаманыч и слезинку с левого глаза коготком-мизинцем смахнул. — Ах!

И, отложив гусли, развел хозяйскими лапами, приглашая гостей отведать угощения. Лешаки тотчас принялись лопать и уминать, а Кумахи отрезали по кусочку купальского пирога, отведали.

Описать, что это за чудо купальский пирог, — книги не хватит, а если одним словом сказать — лето! Такими в светлице лугами пахнуло, такие блики пошли по стенам да потолку, что в омутах глаз у старшей Кумахи, у ее сестриц замелькали вроде бы кувшинки, вроде бы стрекозы крылышками затрещали.

— Люди думают, что это они живут. Знать бы им про наше житье! — хвастливо молвил Федор Атаманыч, чтобы раззадорить Кумах на беседу пристойную, умопомрачительную, ибо иной беседы у лесного народа не бывает.

— Поиграй нам, Федор Атаманыч! — молвила наконец словечко старшая Кумаха.

Федор Атаманыч поклонился, взял гусли да и грянул по всем-то струнам, сверху донизу, и кругами, кругами да щипо́чками.

Кумахи из-за стола выступили, пошли, пошли хороводом, как их гусли повели. Ножками с носка на носок, замираючи, глазами на косматых лешаков давно глядючи. И пошли-пошли-пошли, кружась, да так, что изба с места сдвинулась. Платья у Кумах — серый вихрь, вместо лиц — кольцо, топотанье ножек переменчивое, переступчатое, и все круче, круче, круче круги, и уж всё — омут, и одна только белая рука Кумахи, как из пучины последний взмах.

— Э-эх! — вскричал Федор Атаманыч. И так брякнул ногою в пол, что молния снизу вверх сиганула, и дым тут, и гарь, и всеобщее невезение.

Ни Кумах, ни деревни, только прах да смрад.

2


Перепуганные лешаки сгрудились вокруг Федора Атаманыча.

Среди бела дня полыхнула лесная деревня, развеялись колдовские чары. Остались лешаки лешаками: лохматы, голы и страшны.

— Что стряслось-то, Федор Атаманыч, объясни?

— Безверием сожгло, — ответил главный леший.

— Куда ж нам теперь?

— Дурней искать, у коих страх не перевелся.

Лешаки поохали, потоптались, взвалили котомочки на плечи и поплелись друг за другом.

Федор Атаманыч шел последним. На повороте оглянулся на пепелище, слезою снег прожег.

— Эх, Ванюха! И надо же было тебе человека полюбить!




Часть 8

Зверь бежит на ловца





Глава 1


1


В пустой избе для пиров за пустым дубовым столом сидели ближайшие люди Кудеяра. Им было велено думать.

Сидели Аксен Лохматый, Микита Шуйский, Холоп, сидел приехавший на совет кузнец Егор, сидел Ванька Кафтан, приведший с Белгородской черты полсотни молодцов, сидела промеж думных мужиков атаманша Варвара.

Кудеяра не было. Кудеяр загадал загадку и сгинул.

Охранял покой великого совета Вася Дубовая Голова. Новой жизнью Вася был предоволен. Спал сколько мог, работал по охотке — один на весь стан дров наколол, — ел сколько лезло, на праздниках выпивал по ведру вина. Ну а коли воевать приходилось, выхватывал врагов из строя, будто сорную траву с грядки. И ничто бы его не заботило, когда б не матушкино наставление: матушка-то посылала Васю к атаману Кудеяру за женой, но жена все не находилась.

А загадочка Кудеярова вот какая была. Спрашивал атаман совета, как дальше жить. Идти ли тайно в Москву и там поодиночке перебить бояр? Только ведь бояре, царь да Разбойный приказ тоже дремать не будут. Или идти по России, кругом Москвы, собрать всех недовольных и уж потом ударить на боярское войско? А сколько их, недовольных? А победишь ли одним гневом обученное стрелецкое войско и дворянскую конницу? А может, сначала податься на юг, к Белгородской защитной черте, там за Дон и уж с донцами в союзе, забирая большие и малые города, окружить и взять Москву? Но поднимется ли донская вольница? Одно дело — боярина обобрать, другое дело — захватить город. Мало захватить, его и удержать надо.

— Дон можно всколыхнуть, особенно если поманить казаков деньгами да зипунами, — сказал Ванька Кафтан.

— А по мне, — сказал Микита Шуйский, — надо пробраться в Москву, в Кремль, — и гурьбой в царевы палаты. Царя — по башке! Сел на трон и правь.

— Опять ты за старое, Микита! — засмеялся Холоп. Холоп только что вернулся из похода. Пригнал стадо скота и заважничал. — Думаешь, как сел на трон, так все тебе в ножки и покланяются? Не только бояре и дворяне поднимутся на тебя, но и все заморские цари потому поднимутся, что будешь ты самозванец, а царь — он от Бога!

Посмотрели на Аксена Лохматого, тот руками развел.

— А на какой это ляд идти-то нам, выпучив глаза, за кудыкины горы? Плохо нам живется на стане, чтоб бежать, задрав штаны, ища погибель себе?

— Право слово! — воскликнула Варвара. — Живете вы любо-дорого — и живите, пока не трогают. На малую вашу силу — силу малую пошлют, а вот на большую — большую! Тогда уж не отвертишься!

— Не каркай! — ударил кулаком по столу Шуйский. — Сколько ни поживем — все наше. Волков бояться — в лес не ходить. А собрались мы в лесу не для отсидки. Что скажешь, Холоп?

— А что я скажу? Как решит Кудеяр, так и будет. Верность он нашу испытывает, вот что!

— А ну говори, кто против Кудеяра! — просунул в дверь голову свою Вася.

— Ты что подслушиваешь?! — накинулись на него.

Ванька Кафтан хлопнул Васю по спине.

— С такими стыдно в лесу хорониться!

— Ну и рука у тебя! — восхитился Вася. — Приходи в баню, веничками похлещемся. А то тутошних попросишь похлестать — хлещут и сами же потеют, а меня не пробирает. Похлещи, будь другом.

Загыгыкал совет, на том гоготе и иссяк.

2


По дороге слухи катятся, как ветер по ржи, как волны на реке. Быстра ямская гоньба, а слух все равно впереди. Седок на коне, слух на тройке. Седок на тройке, слух цугом.

В то утро в кабачке о хлебе говорили. По весне, мол, хлебушек вздорожает. Да и как не вздорожать — война. Про войну говорили, про Кудеяра. Разбойник, мол, до того разошелся, самого хана крымского ограбил.

Кудеяр послушал-послушал байки да и встрял в разговор:

— Брехня! До Бахчисарая далеко.

— Далеко-то далеко! — возразили. — А что делать? В России денег кот наплакал, а Кудеяру, чтоб оделить всех бедняков, сколько нужно серебра-то!

— Сказывай сказки! — крикнул только что прибывший ямщик. — Защитника нашли! Через Покровское, имение Собакина, ехал нынче — плач стоит в Покровском. Третьего дня нагрянул Кудеяр, забрал всю скотину и был таков.

— Врешь! — Кудеяр вскочил.

— Чего мне врать-то. Сам видел. Да вон седока моего спроси, он монах, зря уста враками сквернить не будет.

— Истинно, — сказал черный, не русского вида монах.

Кабацкий народ, поглазев на монаха, принялся обгладывать, как собака кость, самую свежую сплетню.

— В монастырь к Паисию от самого Никона ученого грека прислали. Тот грек все монастырские книги собрал и велел сжечь. Во всех книгах тех анафема завелась. Оттого и беда и напасти. Не Бога молим по книгам порченым, а темного царя!

Тут ямщик, привезший монаха, аж на пол плюнул.

— Ну что врете!

— Это почему же мы все врем — один ты правду говоришь? — подступился к нему обиженный рассказчик.

— Врете! Хоть мне молчать велено, да перед таким враньем устоять невозможно. Соблазн в твоих словах. Вот он, ученый монах, еще только едет книги считывать, а вы уже сто коробов наплели. Скажи им, отче!

— Истинно, дети мои! — Монах перекрестил сидящих в кабаке. — Закройте уши перед лживой молвой. Это сатанинский соблазн и наваждение.

Кудеяр встал и пошел к дверям.

Во дворе покрутился возле саней ямщика, привезшего монаха, сел в свой легкий возок и укатил.

3


Кудеяр едва шевелил вожжами. Лошадь не торопилась, и мысли у Кудеяра были тяжелые и медленные.

«Назвал себя человек Холопом, видно, знал, что холопская у него душа. Поднимешь ли с такими крестьян на царя? Бояре грабят, а дворяне пуще. Бежать бы от грабителей к свободному человеку Кудеяру, а он тоже грабит! Берегись, Холоп!»

Прилила кровь к лицу, виски заломило. Остановил Кудеяр лошадь, вылез из саночек, снегом умылся. Тут как раз пролетела мимо тройка: ямщик монаха повез к Паисию.

И забыл Кудеяр на время Холопа. Прыгнул в саночки и опять поехал потихоньку. Вспомнил Варвару:

«Ну, госпожа атаманша! Зверь сам прибежал. Лови, ловец, не зевай!»

Не удержался, гикнул на коня. Пошел, пошел версты мерить!

Глядит — стоят на дороге сани греческого монаха, а лошадей нет.

— Что случилось? — Кудеяр осадил разбежавшегося коня.

— Постромки кто-то подрезал, — сказал ямщик мрачно.

— Садитесь ко мне, догоним коней.

— Спасибо тебе, добрый человек, — поклонился ямщик Кудеяру. — Не ты бы, не знаю, что и делать. Вечереет.

— Волки есть в лесу? — спросил монах.

— А куда они денутся?

Побледнел ученый грек.

Коней догнали.

— Вот что, — сказал седокам своим Кудеяр. — Пока вы назад доберетесь, пока сани наладите, совсем ночь будет. Ты, ямщик, возвращайся, в кабачке переночуешь, до него не больно-то далеко, а я твоего монаха довезу до монастыря. Хоть и велик путь, да, глядишь, мне на том свете зачтется.

— Спаси тебя Бог! — обрадовался монах.

4


Кудеяр свернул с большой дороги. Малой дорогой проскакал деревеньку. Здесь в крайней избе поменял лошадь и опять в лес. Полузанесенным, едва приметным следом ехал просеками и полянами.

— Куда мы? — спросил с тревогой ученый монах.

— Я сокращаю путь, — ответил по-гречески Кудеяр, — дорога делает большую петлю.

— Ты знаешь греческий язык?! — воскликнул монах, светлея и успокаиваясь. — Но кто же ты?

— Я, отче, из людей, вторящих царю Соломону, который говорил: «Наша жизнь не облако и не туман, который разгоняет лучи солнца. Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью».

— Сын мой, неужели ты не дочитал главу до конца? Царь Соломон осуждает этих людей, ибо эти люди говорят: «Имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших». Это о неверящих в бессмертие духа.

— Но можно ли осуждать людей, которые хотят везде оставить следы веселия?

— Я назову тебе разрушителя городов Навуходоносора, братоубийцу Каина, истребителя детей Ирода. Но сможешь ли ты назвать имена тех, кто оставил следы веселия?

— Да, отче, смогу. Это Гомер, воспевший подвиги героев, Аристотель, показавший миру, что мысль не сон, а такое же творение, как дворец или храм!

Монах отмахнулся от слов Кудеяра.

— Человеку не хватит жизни, чтоб уразуметь святое Писание, всего одну книгу.

— Но Соломон говорил: «Человеколюбивый дух — премудрость».

Монах улыбнулся.

— В той же главе сказано: «Так они умствовали и ошиблись».

— Отче, вот впереди избушка, — показал Кудеяр. — Надо покормить лошадь, а нам погреться. Отсюда до большой дороги рукой подать.

5


Встречать Кудеяра вышел молчаливый человек. Молча поклонился, молча взял лошадь, повел во двор.

Едва гости переступили порог избы, хозяйка, не спрашивая, кто они такие, поставила на стол горячий самовар.

— С мороза не грех выпить того, что греет пуще чаю, — сказал Кудеяр, подмигнув хозяйке.

Тут же объявились две чарочки: одна в виде петушка, другая в виде курочки. Петушка хозяйка предложила монаху. Тот сразу же водку выпил, покрутил с удовольствием головой, закусил поднесенными грибами, хотел что-то сказать, но повалился вдруг на стол грудью, уронил голову и захрапел.

Кудеяр расстегнул на монахе шубу. Из-под рясы, с груди, достал кожаный мешочек с грамотой патриарха к игумену Паисию. Прочитал, усмехнулся:

— Итак, гречанин Нифон Саккас, будем знакомы.

Вошедшему в избу хозяину приказал:

— Монаха доставишь с осторожностью на стан. Мне свежую лошадь. Живо!




Глава 2


1


Ночь, юная, синяя, не успевшая потемнеть, на человеческие тайные происки глядя, размахнула крыльями над лесами и замерла. Высоко, неподвижно стояли белые дымы над избами. Звезды были чистенькие, как овечки.

Сквозь тишину тяжелый скок уставшей лошади. Миг молчанья. И звоны била.

Сбегались люди к дому Кудеяра с факелами.

Примчался Кудеяр неведомо откуда. Одежд не сбросил, не сошел с коня.

— Все собрались? — спросил.

— Все, — ответили в испуге.

— Едали нынче мясо?

— Ели.

— Сытно было?

— Сытно.

— Вы ели мясо братьев ваших!

Смутились все: уж не умом ли тронулся атаман? Аксен Лохматый, помявшись, молвил:

— Опомнись, Кудеяр! Говядина была во щах. И трех баранов съели. Хоть ныне пост, но батюшка Михаил разрешил оскоромиться. Морозы велики.

— Вы ели мясо братьев ваших! — крикнул Кудеяр и бросил било под ноги толпе.

— Эй, Кудеяр, не заносись! — на крик ответил криком Холоп. — Ты укоряешь нас за то, что мы в Покровском взяли скот, а не у черта на куличках, у Белгородской черты. Мы сунулись туда, да нам по носу дали. Еле ноги унесли.

— Крестьяне — наша живая вода. Мы припадем к ней и, как бы ни были изранены, воспрянем!.. Нет тебе прощенья, Холоп. Или я неправ? — спросил Кудеяр разбойников.

— Ты прав.

— Те, кто был с Холопом, будут наказаны. Наказанье вы назначите сами себе. А покуда сгоняйте скот — и в Покровское! За съеденное заплатите деньгами. И ты, Холоп, сбирайся. Казнь тебе назначат покровские мужики. Аксен, возьми его под стражу. Выступаем завтра утром, затемно.

Кудеяр спрыгнул с измученной лошади и, тяжело поднимаясь по ступеням, вошел в свои хоромы.

Бесшумно зашли за ним следом люди, затопили печь, поставили на стол еду.

Кудеяр распахнул шубу, сел к огню. Он смотрел на огонь, и напряжение, державшее его в тисках весь день, растаяло. Шевельнул плечами — шуба сползла на пол.

В избу вошел Вася Дубовая Голова.

— Поешь, Кудеяр! — сказал он, зажигая свечу. — С дороги, чай.

Кудеяр встал, подошел к ведру с водой.

— Полей.

Умылся. Сел за стол.

— Слушай, — сказал он Васе, — а ведь мы с тобой ослушники.

— Это как же?

— А так! Забыл, зачем тебя матушка к Кудеяру посылала?

— А ты, гляди-ка, помнишь?

— Помню, Вася. Атаман обо всем должен помнить.

— Ну и придумал чего-нибудь?

Кудеяр собирался было ответить, но тут пришел Микита Шуйский.

— Атаман, привезли монаха. Спит беспробудно. Мы его пощупали. И в кушаке грамотку нашли…

Кудеяр взял грамотку, поднес к свече.

— Ого! Мой грек с двойным дном, оказывается! Я голову ломал, как быть, а тут вот оно! Никон тайно спрашивает, сколько денег у монастыря, — потряс грамоткой. — Монаха поместите в дом к отцу Михаилу. У Михаила и книг много, и брага хороша. Пусть себе читают и пьют на здоровье. А теперь скажите-ка мне, что совет решил?

— Да ничего не решили. Кто знает, как на Дону дело пойдет, а стан у нас загляденье. Жизнь свободная…

Помрачнел Кудеяр.

— У нас-то жизнь свободная, а о других не подумали?

— Кудеяр, Россия-то вон какая, разве ее всколыхнешь?

— Ладно, — сказал Кудеяр, — большие дела разом не решаются. Уму-разуму жизнь учит… Варвара не уехала со стана?

— Нет, тебя ждет. Разговор у нее к тебе.

— Зови!

— А я уж здесь, — сказала Варвара с порога.

— Здравствуй, атаманша! Пришла пора нашему разговору. Садись, думать будем, как Паисия взять за жабры. А ты, Вася, в дорогу дальнюю собирайся.

— Неужто меня с собой берешь? Уж не за невестой ли?

2


Покровское было поднято на ноги. Людей согнали к церкви. На паперти стоял Холоп.

Кудеяр спросил толпу:

— Он грабил вас?

Толпа молчала.

— Он грабил вас? — спросил Кудеяр опять.

Толпа молчала. Холоп засмеялся.

— Вот как вас запугали, — покачал головой Кудеяр. — Молчальники вы, молчальники! Тогда за вас я сам скажу! Да, он отнял у вас и ваших детей скот. Скоро пригонят стадо назад, и вы получите ваше… Если этот человек, — Кудеяр указал на Холопа, — мог ограбить крестьян, братьев наших, он и отца с матерью не пощадит. Назначьте же наказанье ему!

Молчала толпа. И опять засмеялся Холоп.

Кудеяр опечалился и сказал ему:

— Полюбуйся, Холоп! Они молчат, потому что нет у них веры нам. И откуда ей быть, коли ты разорил их, как беспощадный татарин? Когда Кудеяр в лесу — в деревнях спокойствие. Когда Кудеяр в лесу — бояре да дворяне ходят шелковые, на поклон поклоном отвечают… Не хотите судить? Может быть, прощаете свои обиды?

Молчала толпа.

— Не хотите судить и не хотите миловать? — Кудеяр повернулся к разбойникам. — Может ли среди нас жить тот, кому все равно, кто плачет и чья кровь льется?

— Нет! — сказали разбойники.

— Вот тебе, Холоп, весь наш суд и весь сказ: уходи на все четыре стороны.

В третий раз хотел было засмеяться Холоп, не получилось: крякнул да всхлипнул — вот и весь смех.

Сошел с паперти, пошел. Толпа отшатнулась, дала дорогу.

— Простите нас! — Кудеяр поклонился крестьянам в ноги, и разбойники опустились на колени возле атамана своего.

— Вставайте! Вставайте! — зашумели пришедшие в себя покровцы.

Кто-то весело крикнул:

— Слышите?

На краю села блеяли овцы, мычали коровы.

— Прощаем! Прощаем! — закричали крестьяне. — Овечки наши вернулись! Буренушки!




Глава 3


1


Анюте приснилось: бьет конь копытом в крыльцо. Проснулась в испуге: к чему сон?

Придумать ничего не успела, поднялся сеятель Петр с женой, девочки и мальчики их малые. Пошли в амбар перебирать семена.

Снег уже стаял. В небе набухают мягкие теплые тучи. Ветер порывистый, порывы долгие. Дохнёт, лицо рукой тронешь — влажное… Весна. Весь день Анюта ждала объяснения сну. Не дождалась.

А ночью постучали в дверь.

Вскочила! Не спрашивая кто, отодвинула задвижку, распахнула дверь.

Стоял перед нею высокий человек. Из-под шапки чуб, глаза черные, бородка кучерявая.

— Кто ты?

— Путник, — ответил Кудеяр, а у самого сердце защемило, хоть плачь. Стоит перед ним девушка. По глазам видно — ждала. Его ждала, всю жизнь. И дождалась. Наваждение — и только! Стоит, обмерла: ни в дом не зовет, ни гонит. И ему вся жизнь игрой показалась. Так бы вот встал на колени, уткнулся лицом в подол, как дитя малое, и пропади все пропадом.

Спросил:

— Зовут как?

— Анюта.

— Не пустишь ли переночевать меня с товарищем?

— Не хозяйка я, да заходи: хозяин никого еще не гнал.

— Кони у нас.

— Заводите во двор.

Вышел в сенцы сеятель Петр.

— Кто это, Анюта?

— Путники. Ночлега просят.

— Пусти.

— Да я уж пустила. Ночь ведь.

Огня в доме не зажигали. Указал хозяин угол пришельцам, принесла им Анюта тулуп на подстилку. И уснули все. Все, да не все. Не сомкнет Анюта глаз, и Кудеяр тоже. Встал он наконец, пошел во двор коню овса дать, и Анюта, сама не зная, по какой такой смелости, за ним пошла.

— А тебя как зовут? — спросила.

Приезжий смутился будто. Говорит:

— Всегда я имя свое произносил с гордостью, а теперь вот не смею.

— Али оно у тебя постыдное? Али уж такое страшное, как у Антихриста?

Еще больше смутился Кудеяр, а девушка опустила руки, но слова говорит такие смелые, что у самой же голова кругом.

— Кто бы ты ни был, ты — судьба моя. Снилось мне: конь копытом о порог постучал. Значит, пришло мне время в путь собираться. Конь во сне был точь-в-точь как твой.

— Кудеяром зовут меня!

Вскрикнула Анюта, но не убежала, посмотрела в его черные глаза.

— Вот кто — судьба моя!

Поднял ее Кудеяр на руки и поцеловал.

2


Утром сеятель Петр спросил Кудеяра:

— Далеко ли вы путь держите?

Кудеяр, глядя Петру на клейменый лоб, ответил:

— Я приехал просить руки твоей приемной дочери.

Петр и бровью не повел, спросил:

— Кто же ты?

— Не могу я тебе открыться теперь, — ответил Кудеяр, — но позволь мне приехать женихом после Пасхи.

Нахмурился Петр-сеятель, услыхав слова Кудеяра. И тот ему опять сказал:

— Потому не открываюсь, что есть у меня дело тайное. А в знак того, что слова мои не пустые, прошу тебя, оставь в доме своем моего товарища. Будет он исполнять любую работу, какую ты ему прикажешь. И коней оставь на своем дворе. Товарищ мой о них позаботится. А за постой возьми кошелек.

Кошелек Петр взял, положил за образа.

— Мне твоего не надо. Ты на лоб мой глядишь, а грамота на моем лбу фальшивая. Возьму из кошелька столько, сколько стоит корм лошадям. И хоть не по душе мне тайные люди — не прогоню тебя. Коль Анюта признала в тебе доброго человека, так оно и есть. Анюта сердцем не ошибается.

Поклонился Кудеяр Петру и, ни с кем не прощаясь, ушел из дома. С Анютой у него договорено было: встретиться в среду ночью у Веселого ключа.




Часть 9

Руки кренделями





Глава 1


1


— От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Ворота монастыря распахнулись.

— От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Растворились двери монашеской обители.

— От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Тяжелая дверь огромной кельи игумена Паисия разверзла створы.

Во славу великого праздника Вербного воскресенья, в честь высокого гостя в келье затеялся величавый пир. При множестве свечей, под строгими взорами святых, глядевших на пирующих со стен и с иконостаса, ели и пили. Пить постом грех, но ради гостя чего не сделаешь. Гость грек, а восточная церковь пить вина постом не запрещает, вино в южных странах, где в обилии виноград, пьют вместо воды. Пили из позолоченных кубков. Внесли два метровых глиняных блюда, одно с осетром, другое с белугой. Рыбку в Великий пост разрешается кушать только раз, в Вербное воскресенье. Зато уж и ели!

Глядя на обильный чудодейственно стол, Нифон Саккас сказал Паисию:

— «Не будем просить житейского у Господа нашего. Да он и не ожидает от нас напоминания. А хотя бы мы и прощали, сам все дарует потребное нам».

— Какие прекрасные слова! — воскликнул Паисий, льстя гостю.

— Да, — сказал тот, — Иоанн Златоуст восхищал словом людей Антиохии и Константинополя так же, как восхищает нас.

Паисий слегка побуровел, и Нифон Саккас понял: игумен в книжностях не силен, однако гордыни ему не занимать. Воцарилось тягостное молчание, и, чтобы поправить дело, Нифон Саккас сказал:

— Я вижу среди икон твоих, благочестивый авва Паисий, замечательную икону Трех Святителей. Мне вспоминается рассказ из жития Василия Великого о том, как Василий спорил с арианами.

— Помню! Помню! — закричал радостно Паисий. — Василий уговорился с арианами запереть на три дня церковь. Ариане молились, но запоры не спали с дверей. Тогда пришел Василий с православными, попросил воскликнуть от всего сердца всех: «Господи, помилуй!» И когда воскликнули, случилось землетрясение, и двери распахнулись.

— Авва Паисий! — воскликнул Нифон Саккас. — Ты великий книжник и знаток церкви, но я вспомнил этот рассказ потому, что мне, как тем православным, что были с Василием, хочется воскликнуть, глядя на гостеприимство твое и радушие: «Господи, помилуй пастыря и овец его за то, что в праздник они празднуют, а в будни ведут подвижнический образ жизни!»

Приспешники Паисия, дослушав витиеватую речь хитрого грека, заулыбались и проворно наполнили свои чаши вином.

2


На другой день после заутрени Нифона Саккаса повели в хранилище книг.

Еще в церкви он приметил Руки Кренделями. Тот все вертелся вокруг да около, в сомнение пришел «греческий монах», но под конец службы Руки Кренделями исхитрился пробраться к Нифону через толпу влиятельных монахов и, чмокая в ручку, успел шепнуть:

— Возьми меня в услужение. Не пожалеешь.

Нифон Саккас удивился, но вида не подал. Сразу после службы он попросил Паисия:

— Авва, наступила Страстная неделя — великая неделя беззаветного служения Богу нашему. Не хочу я занимать святых отцов твоей обители столь малым делом, как просмотр книг, не хочу отрывать их от молитв и раздумий. Пошли со мной человека, если на то будет милость твоя, который не столько бы прислуживал мне, ибо я привык обходиться во всем своими силами, но который хорошо бы знал монастырские окрестности и был бы моим путеводителем.

— Отец мой, я охотно исполню твое желание.

Паисий оглянулся на окружающих, а Нифон поспешно показал на Руки Кренделями:

— Вот этот убогий муж, не облаченный в рясу, годился бы, тем более что он выказал расположение ко мне.

— Ну что ж, — согласился Паисий, хотя и был, кажется, смущен. — Этот раб Божий давно кормится подаянием тех, кто посещает наш монастырь. Он знает окрестности…

Нифон Саккас поклонился Паисию, и они разошлись.

Ключарь провел «греческого монаха» и Руки Кренделями в ризницу, где хранились книги, и оставил их.

Руки Кренделями приложил палец к губам и слушал затихающие шаги ключаря. Потом подбежал к двери, приоткрыл ее, выглянул и, успокоившись, приблизился к Нифону.

— Здесь, — он показал на три сундука с книгами, — все верные. Греховодные не здесь.

— Откуда ты знаешь? — удивился такому обороту дела «монах». — И почему ты рассказываешь об этом?

— Потому что ты приехал от самого Никона. Потому что наш монастырь погряз в грехах! Потому что я ненавижу Паисия!

— Как ты можешь ненавидеть монастырь, который кормит тебя?

— Монастырь меня кормит! — рассмеялся Руки Кренделями. — Это я его кормлю.

— Опомнись! Чем ты можешь помочь монастырю?

Руки Кренделями горестно прижал к груди свои кукольные ручки.

— Вот чем! Вот этими искалеченными руками. Мне подают больше всех! А все нищие отдают мне три четверти подаяния! Эти деньги идут монастырю! Не все! Мы умеем прятать копеечку. Прятать! И беречь! Но кто мне подарил эти руки? Он!

— Кто?

— Монастырь.

— Не клевещи!

— Не клевещу. Мне открылась перед смертью Карга, старушка-побирушка. Это она крала для монастыря детей, а в монастыре их калечили. Я — последыш черного дела! — Руки Кренделями сидел на полу, опустив голову, и слезы дрожали на его длинных ресницах. — Монастырь был в запустении в Смуту, и в нем поселились странницы-богомолки, и среди них беглая монахиня прозвищем Карга. Говорили, что в молодые годы, когда монастырь был женским, она жила здесь в наперстницах у самой игуменьи Хионии, а на красоту лица ее приезжали смотреть из Рязани и Пронска.

Руки Кренделями перевалился на живот, встал на колени и только тогда поднялся.

— Вот что она со мной сделала. А ведь я не дурачком родился. Может, из дворян или еще из каких степенных и высокородных. Одна Карга это знала. Она меня выкрала у неведомой моей матери и сотворила из меня костяной мешок.

— Чем ты докажешь свои слова?

— Карга на том свете. Монастырь больше не занимается такими делами. Я никому ничего не буду доказывать, но я отомщу.

— Зачем же было калечить детей?

— Подаяние калекам втрое. Текут денежки в наши немочные ручки.

— Сам говоришь, что монастырь ни при чем. Кому же твоя месть?

— Злодейки меня в детстве обидели, а монастырь всю жизнь помыкает мною.

— Где спрятаны книги, показывай!

— Поверил наконец. — Руки Кренделями улыбнулся. И все лицо его от улыбки поползло вверх, обтекая синие глаза с висюльками не упавших слез. — Паисий думает, что тайны монастыря известны только ему. Он забыл, что Карга знала побольше его.

Руки Кренделями запер изнутри дверь хранилища и подошел к круглому столу с книгами. Плечом стал поворачивать его вправо.

— Помоги!

Нифон налег, натужился, и крышка стола подалась, повернулась на своей оси. За спиной раздался тяжелый, тихий скрежет: стена раздвинулась.

Руки Кренделями первым скользнул в тайник. Здесь была просторная комната. Стояли сундуки с книгами, лежало, стояло и висело оружие.

— Эти книги, — сказал Руки Кренделями, — Паисий уже продал.

— Кому?

— Тем, кто зовут Никона Антихристом. Сговор уже был. Паисий ждет деньги.

Нифон взял из одного сундука «Служебник», открыл нужную страницу, прочитал:

— «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своем». Этот служебник под запретом, в никоновском это место читается теперь по-другому: «Благочестивейшего государя нашего, царя и великого князя Алексея Михайловича и его благочестивую царицу Марию Ильиничну да помянет Господь Бог во царствии Своем». Оттого царь и любит патриарха.

Руки Кренделями побегал по комнате, подошел к большому сундуку в правом углу. Поднял крышку.

— Что там? — спросил «монах».

— Старые рясы! — хихикнул Руки Кренделями и принялся выбрасывать их вон из сундука.

Нифон не мешал ему.

Очистив сундук, Руки Кренделями сдвинул одну из досочек дна и потянул за открывшуюся ручку. Дно сундука подалось.

— Еще один тайник?! — удивился «монах».

Лестница вела вниз. Нифон достал спрятанный под рясу кинжал и нырнул вслед за проводником.

Они спустились в высокую и просторную палату. Руки Кренделями зажег свечи. В углу под балдахином стояла огромная кровать.

— Ах-ха-ха-ха-ха! — Руки Кренделями указывал на кровать и корчился от смеха.

— Что?

— Крыса!

На кровати сидела крыса.

— Здесь спала Карга еще тогда, когда звалась Красавицей. А теперь здесь спит крыса.

И он снова захохотал, упал на колени, ткнулся лицом в пол.

«Монах», не обращая на него внимания, огляделся. Вдоль стен — ниши. Одни замурованы, другие затворены железными решетчатыми дверцами. На дверцах тяжелые замки. Несколько ниш было пустых.

Руки Кренделями поднялся, подошел к одной нише, отворил дверь. Замка на этой двери не было.

В нише стоял кованый ларец. Руки Кренделями отбросил крышку.

— Вот они, наши слезы! — В сундучке лежали чешуйки-монетки. — Будешь полнехонек, и тебя под замок возьмут. А потом и замуруют. Слезки-то наши не тлеют, не ржавеют.

«Так вот они где, монастырские сокровища! — У Кудеяра даже голова закружилась. — Можно и пушки купить, и казаков поманить».

— Хочешь послушать, как Паисий своему дружку отпускает грехи? — спросил вдруг Руки Кренделями. — За этой кроватью еще один ход, прямо к месту исповедания. Ступай. Нынче у Паисия будет тот, кто пострашней самого Кудеяра.

— Это кто же?

— Атаман Шишка.

3


«Монах» попробовал отодвинуть кровать. Подалась.

За кроватью в рост человека резные иконы, одна к одной: Дмитрий Солунский и Георгий Победоносец.

Руки Кренделями вытянул из иконы металлический стержень.

— Ступай, святой отец! Отворены двери.

Нифон нажал на икону с Георгием, она подалась, открывая темный узкий ход. Пошел, держа наготове кинжал. Ход суживался, пригибал.

Идти пришлось ощупью, в полной темноте. И вдруг явственно услышал голос Паисия.

— Грехи твои тяжелы, сын мой. Но Бог милостив. Молись, и мы за тебя поплачем, попросим у Бога.

— Авва! Я слышал про одного разбойника, будто убил он много бояр и купцов и простых людей. Бог его жестоко наказал. Его согнуло пополам, а к ногам его на цепях были прикованы два тяжелых ядра. Разбойник еле двигался, но не перестал убивать богатых. И когда он убил семьдесят седьмого богача, вериги спали с него, а спина разогнулась. Бог простил его.

— Замолчи, глупый, слепой человек! — воскликнул Паисий. — Эту сказку придумали дурные люди, которые хотят погибели освященному веками государству и порядкам!

— Прости, авва!

— Думать надо. Бог дал тебе голову для того, чтобы ты думал ею…

— Прости, авва!

— Довольно слов, сын мой. Веруй — и будешь удостоен благодати. Мы тебя не оставим. Церковь позаботится о твоей душе. Слушай внимательно. Если у овец не будет умного вожака козла, они разбредутся и потеряют друг друга. Если ветер будет дуть овцам в спину, они повернутся к нему мордами и пойдут в пучину, и все погибнут.

— Овцам нужен пастух!

— Да, им нужен пастух! С пучком травы в одной руке и с бичом в другой. Иначе они погибнут сами и увлекут за собой других… Воспротивились воле патриарха можарцы. Бог поражает гордыню молниями. И если ночью на первый день Пасхи сия молния поразит Можары, стало быть, можарцы отпали от Бога к Антихристу.

— В первый день Пасхи — грех!

— Бич не спрашивает хозяина, ударить или не ударить овцу. Он — продолженная рука хозяина.

— Но, авва!

— Атаман, как только ноздри мои уловят запах дыма, ты получишь десять валашских лошадей невиданной красоты.

— Твоя щедрость безмерна!

— Ступай, сын мой. Я помолюсь за тебя.

4


— Ты слышал исповедь? — спросил Руки Кренделями, когда Нифон Саккас вернулся в сокровищницу.

— Слышал.

— Погуби Паисия! Пусть Никон посадит его на цепь, в каменный мешок, чтоб ничего он не видел перед собою — одни только камни черные. Пусть тьма сожрет его орлий глаз и плесень опутает, на живом, его кости!

Лицо Руки Кренделями сияло зловещим восторгом.

— Господи! — изумился Нифон Саккас. — За что же такая ненависть?

— За гордыню его проклятую! Пошли отсюда скорее. Как бы нас не хватились.

И, переваливаясь, бегом побежал, да крадучись, ногами не стуча.

Успели вернуться и книги достать из сундуков, когда от Паисия пришел монах спросить, не надо ли чего.

Нифон Саккас, подняв глаза от древнего свитка, улыбнулся.

— Как хорошо писали древние: «Истинна бо сущее есть. Аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущего отвержение есть. От сущего же Бог испасти не может…» Ведомо ли тебе, инок, чьи это слова?

— Грешен, отче. В знаниях немочен. У нас авва Паисий зело учен. А коли прикажешь мне святого учителя запомнить, я запомню.

— Ну, запомни, — согласился Нифон, — слова сии сказаны Дионисием Ареопагитом.

— Не Арием ли?! — насмерть перепугался инок, помянув имя человека, от которого пошла ересь.

— Не Арием, а Дионисием Ареопагитом. Сей богослов вселенской церковью любим.

Монашек, кланяясь, поспешно удалился.

— Теперь не будут лезть, — злорадно сказал Руки Кренделями. — Здешние монахи, из простых, книг не любят. Игумен Паисий битьем к чтению приучал, да бить устал.

— Расскажи, однако, чем же игумен так обидел тебя?

— Думаешь, обиженные с детства к обидам глухи? Ан нет! Мы плачем ночами, как дети. Нутром от рыданий содрогаемся, а чтоб звука проронить — ни-ни!

Нифон Саккас отодвинул от себя свиток и посмотрел убогому человеку в глаза.

— Не обижай и ты меня своим подозрением в жестокосердии. Я за всю мою жизнь не слышал повести более страшной и горестной, чем твоя.

Руки Кренделями, видимо, так ждал ответа, что от напряжения прокусил губу. Слизывал языком выступившую кровь, говорил вяло, усталым голосом.

— Ты добрый человек. Я вижу правду в твоих глазах. А моя история грешна, но кто не грешен? — Он повздыхал и, рассказывая, уж больше не поднимал глаз на Нифона. — Одна милая душа, женщина ласковая и красивая, пожалела меня, и познал я человеческие радости, и готов был умереть от счастья. И убил бы себя, но драгоценная та женщина зачала от меня, и я стал носить ей деньги. И родила та женщина сына пригожего и разумного. Я же глупец, пришел к Паисию, открыл ему тайну мою и просил взять мое чадо и поместить в доме знатного и высокородного, чтобы вырос он не слугой, но господином. «Сын рабыни — раб», — ответил мне Паисий и велел высечь тайную жену мою за блуд, а сына отнял у нее и поместил в монастыре, назначив ему судьбу поваренка. Обварился мой сыночек, уронил на себя горшок с кипятком. Стал он безобразен и ныне такой же нищий, как и отец его.

— Ужасно! — вырвалось у Нифона. — Что за судьба?! За чьи грехи, страдания?

И вдруг услышал смех. Руки Кренделями хохотал до икоты, но глаза его стояли неподвижно в глазницах, и слезы их заливали не от веселия.

И сказал наконец:

— Я и сам думал, за чьи? И не раз мне мерещилось: Карга — матушка моя. Глазами на нее уж очень я похож. А Каргу-то из Москвы в монастырь прислали… Из какого дома — про то вечное молчание. Но говаривали шепотом — Иоанновы наложницы в монастыре горе мыкали… Того Иоанна, что есть Антихристов зверь.

Нифон воззрился на Руки Кренделями с превеликим удивлением и вдруг сообразил:

— Подожди-подожди! Царя Ивана Васильевича не стало за двадцать два года до смерти Годунова, до Смуты. Тебе было бы нынче почти восемьдесят…

— А ведь верно! — ахнул Руки Кренделями. — А мне и невдомек посчитать годы.

И приуныл.

— Глупец! — сказал ему Нифон Саккас. — Ты опечалился, что не царский сын. Но вспомни: Бог сотворил тебя по своему образу и подобию. Те, кто умышленно искажают сей образ, — прокляты! Я обещаю тебе встать за твою обиду, — и спохватился. — Я помолюсь о тебе и о сыне твоем.

5


После обеда Нифон Саккас попросил Руки Кренделями проводить его на Пару́. Река была в полуверсте от монастыря. Сосны, огромные, гибкие, как хлысты, вцепившись корнями в ненадежный, уползающий из-под них берег, были обречены и прекрасны.

— Спасибо тебе, друг мой, за твое верное служение церкви, — сказал Нифон своему провожатому. — Патриарх не забудет твое благодеяние. Что ты хочешь?

— Ничего!.. Я успокоюсь, когда кара падет на голову Паисия. Только тогда я буду отмщен.

— Паисий свое получит. Патриарх двурушничества не прощает… А теперь оставь меня, я хочу побыть один.

Руки Кренделями ушел.

Выглянуло из-за тучи теплое солнце. Побежала рябь в полынье, запрыгали солнечные зайчики, будто прыснула от берега к берегу веселая рыбья мелочь. Странная погода стояла. Земля уже очистилась от снега, а на реках лед еще только лопался, пошевеливался.

Кудеяр думал об Анюте. Жалел, что назначил встречу на среду. Целых два дня ждать.

За спиной затрещали кусты. Кудеяр оглянулся, по привычке хватаясь за пояс.

Из молодых сосенок вышел молодой монах с топором.

— Прости, что напугал, — поклонился он Нифону.

— Я думал, медведь ломится.

— Да нет… Мы здесь с братией по лесному делу, лес валим. Послали меня к тебе братья мои в ноги тебе поклониться… Притесняет нас Паисий со старыми монахами. Кто был в миру крестьянином или бедным дворянином, тот и в монастыре бедствует, унижен и придавлен непосильной работой. Сам-то Паисий белуг ест и вино пьет, а нам вода да окуньки, и те по счету. За малую провинность на хлеб и воду сажает, в подземелье… За большую — на цепь… Заступись, отец.

И снова затрещали кусты. Теперь уже с другой стороны. Вышел на поляну молодец в рясе, а ряса на нем как стрелецкий кафтан сидит. Глянул Нифон на монаха и побледнел — Федька Юрьев!

А тот или виду не подал, или вправду не узнал. Поклонился греку.

— Послал меня Паисий к тебе под начало, — и посмотрел с усмешечкой загадочной в лицо монаху-лесорубу. Тот попятился в кусты, упал, вскочил — и бежать, как лось. А Федька, будто ничего и не случилось: — Я у отца Паисия в грамотеях хожу. Вот и послал он меня к тебе под начало для облегчения труда твоего — книги считывать.

— Превелико благодарен авве Паисию за его заботу, — ответил Нифон Саккас и облегченно вздохнул: «Не узнал!» А Федьке вздох свой объяснил с улыбкой: — Хотелось побыть в одиночестве, но тут один ломится через кусты, потом другой. А я все думаю — медведь или волк. Не привык еще к русскому лесу.

6


Прилежно считывали книги. И вправду сказано: тесна земля. Последний раз драгоман Георгий встретился с Федькой Юрьевьм на кремлевской площади. Расстался в каменном пыточном подземелье. И вот оба живы и на свободе. Пожелтел Федька, а все так же умен и зол, почитывает святое Писание, поглядывает за гостем, а гость куда как смирен — ученый сухарь.

В тот день на вечерне братия Паисия приметила дюжего крестьянина.

Он молился истово. Клал такой широкий крест, что молящиеся от мужика шарахались, хоть в храме и не тесно было: кабы не задел ручищей ненароком.

Помолясь, отбив поклонов с полтысячи, крестьянин стал прикладываться к образам, не пропуская ни одной иконы.

К нему подошел греческий монах. Этот всем интересовался, в диковину ему были русские люди и русские обряды. На вопросы его отвечали охотно.

С крестьянином у Нифона разговор был прост. Спросил, откуда такое прилежание к молитве у человека столь простого и столь молодого?

— У меня матушка молиться была здорова, — ответил Вася Дубовая Голова. — Она и меня молиться приучила. Поленюсь, бывало, а она меня и побьет. Так и привык.

Все, пряча улыбки, поотворачивались, и Нифон успел шепнуть:

— Коня приведешь в среду, в полночь, туда, где лес подходит к стене.

С тем Вася Дубовая Голова и отбыл.

Ночью игумен Паисий пристрастно спрашивал Руки Кренделями, но тот ничего дурного про монаха не сказал, а свою тягу к иноземцу объяснил толково: мол, с детства мечтал побывать в святых местах, особенно в Константинополе. Не удалось, так сподобился вот побеседовать с человеком из тех святых мест.

Паисий полюбопытствовал: что это за мужик, с которым грек разговаривал.

— Из Можар, — ответил Руки Кренделями. — Человек гулящий и глупый. К Петру-сеятелю в работники нанялся.




Часть 10

Рыбачья сеть





Глава 1


1


В среду Нифон Саккас с помощником своим опять считывал да сверял книги.

А ночью…

Сбросил грек монашескую рясу и стал Кудеяром. Открыл окно кельи, отодвинул подпиленную решетку, спрыгнул мягко, по-кошачьи, во двор. Пробрался на стену, по шелковой лестнице спустился в лес. Тут его ждали черный конь и Вася Дубовая Голова.

— Вернусь перед рассветом! — сказал ему Кудеяр и тронул повод.

Будто черное облако покатилось по земле. Обмотал Вася тряпками копыта — ни звука.

2


Анюта ждала Кудеяра, как назначено ей было, у Веселого ключа. Хоть погода стояла теплая, хоть и оделась хорошо и нож прихватила — от зверя, от недруга, — все равно дрожала. Прискакал Кудеяр, посадил в седло, обнял, поцеловал.

— Любое желание твое исполню! Скажи, достань со дна этого ручья клад, — достану.

Засмеялась Анюта. Тепло ей стало, покойно.

— Ан не достанешь клада!

— Ну, коли так, смотри.

Спрыгнул с коня, вытащил из саадака большой кинжал.

— Не старайся! — еще пуще засмеялась Анюта.

— Это почему же?

— Был здесь клад у тебя, да сплыл.

— Сплыл?

— Он теперь в горшках, а горшки те — какой в земле, а какой в печи.

— Да ты и впрямь что-то знаешь! — удивился Кудеяр.

— Как же мне не знать? Бывший мой хозяин Емельян сын Иванов твой клад нашел. Оттого и богат теперь. Оттого новую печь разворотил, пряча между кирпичами горшки.

Засмеялся Кудеяр. Засмеялась и Анюта. Ах, как засмеялась! Обняла Кудеяра. Расцеловала.

И любились они и миловались, пока не отступила ночь за ближайшие сосны. И сказал Кудеяр Анюте:

— Слушай теперь меня внимательно. Передай Петру-сеятелю: ночью на первый день Пасхи на вашу деревню нападет атаман Шишка. А теперь еще внимательней слушай: береги себя. Береги! Я приду и сам расправлюсь с Шишкой, но ты береги себя!

И сказала ему Анюта на прощанье:

— И ты меня послушай. О всех ты помнишь — о себе не забудь. Жду я тебя.

3


Великий четверг начинался строго и благолепно. Монахи молились истово.

А Нифон, отстояв заутреню, и в четверг читал. Один сундук кончил, принялся за второй. Так бы и шло чтение, но вдруг Паисий вызвал к себе грека.

Спросил прямо, без словесных фокусов:

— Где ты был вчера ночью? Твоя келья была пуста, ряса лежала на полу, решетка на окне выпилена.

Нифон не увиливал от ответа. Лицо его стало надменным и непочтительным.

— Читай! — выхватил из-за пазухи тайную грамоту Никона.

Паисий грамотку прочитал и уже другими глазами посмотрел на грека: ученый, ученый, а хитер.

— Сколько лет я игуменом, таких вопросов еще не бывало…

— Никон собирает силы для великого дела. Православные церкви должны быть под одной митрой, под митрой Москвы. Великий замысел достоин Русского государства и государыни Москвы. Нужны деньги! Великие замыслы требуют великих денег.

— Пошли, я покажу тебе скудную казну.

Скрежетали ключи в замках, скрипели двери, гулькали шаги через пустые подвалы.

Казна и впрямь оказалась небогата. Нифон Саккас опечалился.

— Патриарх весьма рассчитывал на твой монастырь!

Паисий развел руками.

— Что же делать? Мы отдадим ради церкви нашей последний алтын. Пусть патриарх знает: мы с ним заодно, — вздохнул. — На Рязанщине люди безденежные.

Усмехнулся Нифон Саккас, и Паисий запомнил усмешку.

Ночью игумен был в тайнике. Увидал на пыльном полу следы двух людей. Велел позвать в келью свою Федьку Юрьева.

4


Утром Федька Юрьев и Нифон Саккас встретились, как обычно, в книгохранилище.

— Несчастье у нас, — сказал Федька, листая книгу. — Был при монастыре убогий, любил на колокольню лазить к звонарю. Да вот сорвался сегодня.

— Господи! — вырвалось у Нифона. — Кто же этот несчастный?

— Руки Кренделями, — сказал Федька и нагло посмотрел в лицо ученого монаха.

Ни тени, ни полтени; а у Федьки лицо сморщилось, как печеное яблоко, — улыбнулся.

Обедал Нифон Саккос с Паисием. Разговор все время рвался, как ветхая сеть. Опасность носилась в весеннем воздухе.

Отстояв вечерню, Нифон простился с монахами, пошел к себе в келью. Шел, по сторонам поглядывал — никого. С облегчением отворил дверь кельи, запер, и тут его ударили под лопатку.

Лязгнула сталь о сталь. Сломался кинжал!

Кудеяр ударил кулаком наугад, но попал точно. Чье-то тело мягко сползло по стене на пол.

Кудеяр зажег свечу. На полу сидел Федька, рядом валялся сломанный кинжал.

— Не знал я, что ты кольчужку носишь, драгоман, — сказал Федька, отирая руками разбитое лицо.

— И я не знал, что помощник мой затеял убийство. Не привести ли мне сюда отца Паисия?

— Не надо. Он накажет меня за плохой удар.

Кудеяр подошел к иконам, закрывавшим стену, поднял руку для крестного знамения и вдруг быстро выхватил из-за образа Параскевы Пятницы саблю. Ту саблю, которую принес из тайника.

— Молись! Да живо!

— Погоди! Я знаю, где ты был с Руки Кренделями. Я его пытал перед смертью.

— Тем скорее надо убить тебя.

— Ты один не уйдешь отсюда. Я помогу тебе, но ты должен показать мне тайник… Мне надоело быть верным слугой. Служишь кровью, платят угрозами… Я возьму самую малость и уйду. Сгину!

Кудеяр спрятал саблю под рясу.

5


Они вышли из келии. И сразу от стены отделилась тень.

— Здесь храм Господа нашего! — сказал Федька, и тень исчезла.

Вышли во двор. Прячась у стен, прокрались к книгохранилищу. Федька открыл его.

— Почему у тебя такая власть в монастыре?

— Я — руки Паисия.

— Почему же ты не знаешь секретов тайника?

— Но я только руки!

Кудеяр указал на стол.

— Поверни крышку направо.

Федька посмотрел недоверчиво, но приказ выполнил. Тайник открылся.

— Пошли! — пригласил Кудеяр жестом руки, как радушный хозяин. — Здесь в сундуках не золото. Здесь книги, за которые патриарх Никон преследует врагов своих.

Наклонился над сундуком, а в следующий миг ему пришлось прыгнуть через голову. Клинок со свистом чиркнул по спине, рассекая рясу и отскочив от кольчуги.

Кудеяр выхватил свою саблю из-под рясы.

— Ты за старое?

Федька сделал выпад, пытаясь достать Кудеяра саблей.

— Предателей надо бить, как мышей! — Кудеяр прыгнул на сундук, сабли скрестились.

Федька сражался молча, ловко и яростно. Но Кудеяр был сильнее, Они обменивались ударами, звону — на весь тайник. И вдруг Кудеяр сделал неудачный выпад и открылся. Федька, забыв про кольчугу противника, хлестко, будто бичом, стеганул Кудеяра по груди. Сабля отскочила, и в тот же миг Кудеяр рубанул. Федька закрылся плечом. И плечо было разрублено.

— Почему ты хотел меня убить?

— Я не люблю делиться добычей.

— Но я не показал тебе тайника с деньгами и драгоценностями!

— Но я не знал, что есть еще один тайник!

— Я тебе его покажу.

И Кудеяр поднял саблю. Федька все еще защищался. Кудеяр загнал его в угол, к большому сундуку и нанес удар по голове. Федька упал.

— Каюсь, что был врагом твоим, — прошептал он, умирая, — прости мне грехи мои и мое коварство. Я был слуга!..

И Кудеяру стало жалко умирающего. Он склонился над ним, а Федька вдруг поднял саблю, но не удержал ее.

— И в смерти лгал!

Пора было подумать о себе. Но что это? По лестнице книгохранилища топот сапог. Скрыться в следующий тайник? Поздно. И тут только Кудеяр увидел, что потолок тайника обтянут сетью. Зачем? Некогда гадать — в тайник ворвалось десять вооруженных людей. Это были не монахи. Кудеяр прижался спиной к стене, поднял саблю.

В тайник вошел Паисий.

— Не надо крови, — сказал он, — сдавайся!

— Я умру в бою.

— Мне жаль тебя.

Паисий дернул за кольцо в стене, и рыбацкая сеть упала на Кудеяра.

Так вот она для чего!

6


Кудеяр сидел на цепи. Утомленный боем, он заснул, но его не оставили в покое. Пришел Паисий с незнакомцем.

— Кто ты? — спросил незнакомец Кудеяра. — Ты выдаешь себя за Нифона Саккаса, но я сам давал ученому монаху подорожную грамоту.

Кудеяр молчал. Незнакомец замахнулся плетью, но Паисий удержал его.

— Не чини расправу на моих глазах. И не делай мучеником самозванца в дни, когда терновый венец принял Иисус Христос.




Часть 11

Петр-сеятель





Глава 1


1


Торжественно и тревожно было в Можарах в ночь с субботы на воскресенье. Мытарства сроднили можарцев, и теперь, придя в церковь, мужики все перемигивались да переглядывались. Анютина весть о набеге Шишки не испугала Петра-сеятеля. Обошел он все дворы, поговорил с мужиками, и решили мужики не поддаваться разбойнику. Топоры да косы наточили, поклялись друг другу до смерти стоять.

Пришел в церковь и Вася Дубовая Голова. Службу стоял в задних рядах. Тут и услыхал плач. Плакала горемычная Федора, вдова убитого Шишкой мужика Никиты.

Спросил Вася Анюту:

— Что она плачет?

— Как же ей не плакать? Полна хата детей малых, а еды небось никакой. У всех праздник, а Федоре разговеться нечем.

— Где изба ее?

— Возле колодца, вестимо! — удивилась Васиным вопросам Анюта. — Я уже говорила про нее Петру, обещал просить мир, чтоб хлебом поле ее засеяли.

Говорила Анюта шепотом, глядя перед собой, а покосилась на Васю — Васи-то и нет.

2


Емельян в этом году разговлялся как барин. Жег свечи — у других-то лучина. Пирогов разных испекли две дюжины. Выставили жареных индеек, соленья, настойки, потроха, студень. И конечно, крашеные яйца, пасху и такой кулич — десяти дворам не съесть.

Жена Емельяна сказала молитву. И все пошли целоваться друг с другом. За столом были девицы, теперь уже невесты, хозяин с хозяйкой, главные мастера гончарного дела.

Обиды были прощены. Верилось — начинается жизнь заново: без злого сердца, без обмана, без рукоприкладства.

Поцеловались, сели за стол, съели по кусочку освященного кулича. И тут дверь в горницу отворилась и вошел Вася Дубовая Голова.

— Христос воскресе! — сказал он сидящим.

— Воистину воскрес! — ответил Емельян, вглядываясь в лицо незваного гостя. — Чего тебе, Петра-сеятеля работник?

— А вот его! — и Вася указал на стол.

Емельян мигнул мастерам, но Вася подошел к столу, огромному, дубовому, и поднял его. Поднял и поставил.

— Ох! — сказала Емельянова жена, и наступила та самая тишина, которую называют гробовой.

— Мне нужна еда и свечи! — пояснил Вася. — А больше ничего.

— Принесите свечей! — попросила хозяйка.

А Вася уже связывал узлом скатерть со всем, что стояло на ней, Завалил узел за спину и сказал на прощанье:

— И не бегайте за мной! А то Кудеяру пожалуюсь. Я не Петру служу, а Кудеяру.

3


Федора мимо избы своей прошла. Поглядела на окошко яркое — и дальше. А потом опамятовалась, влетела в избу — не пожар ли? — а там пир горой. Свечи горят, скатерть на столе, и еды видимо-невидимо, Покатились у Федоры слезы пуще прежнего: от испуга, от радости — не поймешь.

А Вася усадил ее за стол, поставил перед ней индейку, дал в руки яичко красное и говорит:

— Давай-ка стукнемся!

А когда похристосовались, Вася и сказанул:

— Я все невесту себе искал, да не нашел. Дураковат, говорят. А по мне я ничего. Дети твои меня полюбили. Вот я и решил вместе с вами жить. Беру тебя в жены, а ты меня возьмешь?

— Бери! — в один голос закричали ребята.

А Федора в память прийти не может, что за чудо: то ли сон, то ли явь?

И раздался звон подков на улице. Дверь распахнулась, и в избу вошла разбойница Варвара.

Федора руками всплеснула.

— Маланья, ты?

— Варварой меня зовут.

— Обозналась, матушка, прости.

Вася машет из-за стола.

— Садись, Варвара! Я тут сватаюсь.

— Вот и молодец! — сказала атаманша. — Ну, будь здоров! Расти детишек!

— Куда же ты? — удивился Вася. — Приходила-то зачем?

— Была нужда, да, на твое счастье глядя, вся вышла.

Уж за порог, а Вася ее за платье поймал.

— С Кудеяром чего стряслось? Говори!

Посмотрела Варвара парню в глаза.

— А еще дураком тебя называют… На цепи сидит Кудеяр.

— Да я их! — Повернулся к ребятам, к Федоре. — Ждите меня! Вызволю Кудеяра и приду к вам. Насовсем приду.




Глава 2


1


Солнышко в небе играет, и яркое и нежаркое. Ветер по земле ходит нехолодный. Птицы весне радуются, люда подобрели, разговевшись: Пасха.

Загремел засов. Страж принес Кудеяру кусок творожной пасхи да пару яичек крашеных. И все от себя. От монахов ковш воды и сухарь. Ради праздника цепи снял.

Потому и пожалел стража Кудеяр. Лезвие кровью не обагрил. Ударил по затылку рукояткой. Привалил к стене, посадил на цепь. Кольчужку с Кудеяра снять не успели, а ряса была изодрана в клочья. Пришлось со стража кафтан стянуть.

В подземелье было сыро, тихо. Над дверью темницы горели два факела. Кудеяр пошел подземельем, но за поворотом тьма, и ход раздваивался. Вернулся за факелами, заглянул в свою темницу. Страж сидел, обхватив голову руками.

— Куда ведут ходы? — спросил Кудеяр, прикасаясь бердышом к шее тюремщика.

— А пошел ты! — заорал он. — Я тебе яичек освященных принес, пасху, а ты вон как меня отблагодарил?!

Кудеяр понял, что этот человек и вправду ничего не скажет, обиделся!

2


Отряд разбойников затаился в лесу возле монастыря. Выжидали. Наконец монастырский колокол позвал монахов и гостей на праздничную трапезу.

— Пора, — сказала Варвара. — Собирайся, Вася.

— Пора так пора, — откликнулся богатырь.

— Ждите нас перед заходом. Не вернемся — ночью перелезайте через стену.

Вася взвалил на плечи огромный мешок, Варвара закрыла лицо черным, расшитым бисером покрывалом, и они отправились в монастырь.

Рыкнул Вася охране у ворот, а старался, как велено было, шепотом говорить:

— Боярыня Морозова к отцу Паисию за благословением!

— Какая такая боярыня Морозова, уж не та ли…

И замолк страж, почуяв в руке серебро.

— Боярыня Морозова к отцу Паисию за благословением! — прохрипел Вася в лицо монаху, открывшему дверь настоятельских палат.

Варвара сунула монаху ефимок.

— Проводи нас к игумену. У меня есть приношение, — она кивнула на мешок.

Монах, изумившись, — виданное ли дело, знаменитая боярыня пожаловала, — проводил гостей в келью игумена. Паисий по случаю праздника обедал с братией. Услышав о приходе боярыни Морозовой, поспешил в келью.

— Это тебе, — сказал Вася, бросив в ноги игумену мешок.

Паисий, увидав парня, который крутился возле мнимого Нифона Саккаса, отпрянул было, но Вася трахнул кулаком служку, и Варвара направила на игумена пистолет.

Кляп в глотку, тряпки из мешка долой, и как стоял Паисий, так на него, стоящего, и напялил Вася свой мешок. Мигом перевернул, завязал, и пошла странница со странником из монастыря вон.

Стража у ворот на мешок покосилась: шевельнулся будто бы. Но как вслух такое скажешь? Начальник тут же дыхнуть заставит. А как дыхнешь, так и отправишься на хлеб-воду.

Спросили все же:

— Чего так быстро назад?

— Святой отец велел завтра к нему пожаловать. Сегодня гостей не может оставить, — ответила Варвара.

3


Правый ход вел в монастырь. Кудеяр понял это и пошел по левому. Своды низкие, мокрые, ход узкий, едва боком протиснешься.

Долго шел, так долго, что хотел было назад вернуться. Один факел сгорел, другой на исходе. И вдруг тупик. Посветил на потолок. А на потолке среди кирпичей камень. Нажал на него — шатается. Смотрит — две ступеньки в стене. Поднялся, надавил на камень плечом, он из гнезда вышел и отвалился.

Пахнуло лесным воздухом, солнце в глаза ударило. Зажмурился.

— Господи, весна!

Защемило сердце у Кудеяра. Вытащил ноги из монастырского тайника, встал на зеленеющую землю. Тайник выходил к реке. Видно, был он сделан на случай осады.

Пошел Кудеяр по лесу, а потом привалился спиной к березе и замер. Он стоял один в лесу и был никто: не Кудеяр, не Георгий, не разбойник, не драгоман, не крестьянский сын. Показался он себе деревом. Зима на белом свете кончилась. Шумел вершинами влажный ветер. И в его ветвях шумел. Бежали, текли, лились, гудели соки. И в нем лилась и гудела быстротечная жизнь. Лопались почки, и его почки лопнули.

Весна! Клики птиц над водами, над весями, над бором. И в его деревянном горле клокотала песня, и знал он: просверлит песня в нем дырочку и пронзит ночь соловьями.

Отощавший за зиму барсучок, заспанный, ножки подламываются, хлюпая носом, потрусил в чашу — отъедаться.

Большие птицы, вытягиваясь шеями, выкрикивая радостное, пошли за реку и сели на болото.

Вспомнил Анюту Кудеяр. И в первый раз не позавидовал птицам. Хорошо ли иметь два родных дома, один за морем, другой здесь? Хорошо ли иметь две весны в году? Птицам, может, и хорошо, а человеку нужна одна весна!

Раздвигая ветви, Кудеяр пошел по лесу. И вдруг — приглушенные голоса. Затаился, как зверь.

— Умаялся, тащивши! — донеслось сипение Васи.

На поляне сидели разбойники. В кругу между ними валялся шевелящийся мешок.

«Опять, что ли, поросенка приволок?» — улыбнулся Кудеяр. Но мешок подергался, подергался, и вылез из него… Паисий.

«Ай да Вася!»

Микита Шуйский начал допрос:

— Где Кудеяр у тебя сидит?

Паисий шевельнул затекшими плечами, осмотрелся.

— Где сидит Кудеяр? — насупил брови Шуйский.

— На дереве.

— Что?! — Разбойники выхватили оружие, и слетела бы голова с игумена, но тут раздался знакомый голос:

— Я здесь!

Все вздрогнули, подняли головы, повернулись. На дубе, в развилке, — Кудеяр.

Кудеяр спрыгнул на землю. Подошел к Васе, обнял.

— Молодец! Как же ты с ним управился?

— Обыкновенно. Взвалил и попер. Да я не один был, с Варварой.

Кудеяр глазами нашел «боярыню Морозову», поклонился ей:

— Спасибо!

А тут Вася бух на колени.

— Кудеяр, я вызволять тебя пришел, а ты сам себя вызволил. А теперь отпусти меня насовсем. Я к ребятишкам пойду.

— К каким это ребятишкам? Жениться не успел, а ребятишек уже полна изба?

— Угадал. Шестеро ребятишек.

— Шестеро! Женился, что ли, пока я рясу носил?

— Да вроде бы!

— Ну, брат, и прыток ты!

— Я прыткий, — согласился Вася.

— Отпустим его? — спросил Кудеяр разбойников.

— Гуляй, паря!

— Деньги есть? — спросил Кудеяр свою братию.

— Сколько надо?

— Сколько есть! — Кудеяр снял с Васиной головы шапку. — Не жалей. Приданое товарищу от лесного народа.

Посыпались монеты.

А Кудеяр посматривал на низкое солнце, мрачнел. Отвел Васю в сторону, спросил шепотом:

— Мужики готовы встретить Шишку?

— Готовятся.

— Спеши в Можары. За Анютой присмотри. Мы скоро придем к вам на помощь. — Кудеяр взял у Микиты Шуйского пистолет. — Анюте передай.

Вася уехал.

Кудеяр повернулся к разбойникам.

— Трое остаются с лошадьми, остальные пойдут со мной. Нас ждет великая добыча.

— А этого куда? — показал Микита Шуйский на Паисия.

— Этот мой! — загородила игумена Варвара.

4


Будто фонтан ударил из-под земли — выскакивали на широкий монастырский двор разбойники.

Разговевшиеся монахи, осовевшие от вина и еды, не сопротивлялись. Сыскные люди патриарха Никона заперлись в башне. Их не трогали. Сидите и сидите.

— За мной! — скомандовал Кудеяр. — И вы, монахи, тоже за мной ступайте. Вас Паисий держал в черном теле, потому что монастырь беден был?

— Беден! Беден! — запричитали монахи.

— Посмотрите же на бедность вашу.

Отворил первый тайник. Разбойники тут же разобрали оружие, монахи — книги.

Кудеяр шепнул Миките Шуйскому, чтобы тот привел в монастырь лошадей, и распахнул крышку большого сундука.

— В тайничок пожалуйте!

Разбойники удивлялись тайнику и ловкости атамана, монахи были пасмурные: считали монастырь домом родным, а что знали про него?

Кудеяр приказал разобрать кладку в нишах.

Появились на свет сундуки, а в сундуках золото, каменья редкостной красоты, жемчуг, серебро. Но не все замурованные ниши хранили драгоценности, были и с костями.

— Так-то, святые отцы! — сказал Кудеяр монахам. — А теперь кто со мной? Чем горб на Паисия ломать, не лучше ли послужить мечом бедным и униженным?

К Кудеяру шагнул монах-дровосек. За свой разговор с Нифоном Саккасом он уже успел посидеть на хлебе и воде. И еще с десяток монахов сбросили рясы и сели на коней, коих Паисий готовил в подарок Шишке.

Драгоценности были погружены, разбойники на конях.

— Готовьте сабли, ребята! — крикнул Кудеяр и помчался с монастырского двора по дороге в Можары.

Только не все поскакали следом за ним. Варвара и ее двенадцать молодцов замешкались.

— А теперь, Паисий, давай поквитаемся, — сказала игумену Варвара. — Ты меня помнишь?

Побледнел игумен.




Глава 3


1


Вася Дубовая Голова прискакал к дому Петра-сеятеля. Петра дома не было: готовился с мужиками к обороне.

— Анюта, — сказал Вася, — пошли со мной.

— Это куда же?

— К Федоре в избу.

Анюта удивленно вскинула брови.

— Ты уж соглашайся, — попросил Вася. — Мне Кудеяр велел беречь тебя, а на два дома мне никак не разорваться: или тебя прозеваю, или Федору с ребятишками.

— Не беспокойся, Вася, я за себя сумею постоять.

Вася достал из-за пазухи пистолет.

— Это тебе Кудеяр прислал… Только не люблю я пистолей. То ли бахнет, то ли нет. Я жердь припас. Пошли, хорошая жердь, не переломится. И не серди ты меня, не то унесу.

Поняла Анюта — не стоит парня сердить, пошла к Федоре.

2


Смеркалось.

Деревня затаилась. Звезды и те горели вполсилы.

— Может, не приедут? — сказал кто-то с надеждой.

— Тихо! — рассердился Петр-сеятель.

Он сидел с половиной можарских мужиков в пустой риге на краю деревни. Другая половина пряталась за избами посреди Можар. Здесь было свалено несколько возов соломы, будто бы для кровли.

— Проторчим целую ночь, а они не приедут, — ворчал все тот же Фома неверный.

И тут из лесу вылетела стремительная огненная цепочка.

— Изготовься! — приказал Петр севшим от волнения голосом.

Посчитали факелы. Двадцать два.

— Не робей, ребятушки, нас больше!

Мужики, сидящие в деревне, тоже заметили скачущие огни.

— Опять сжечь деревню хотят, подлецы! Солому-то запаливать али погодить?

— Запаливай!

3


Разбойники влетели в Можары. Передние мчались на другой конец. Можары должны были вспыхнуть разом и погибнуть в единочасье.

Но посреди деревни через улицу была натянута веревка. Она-то и сорвала первого всадника с седла. За ним кувыркнулся второй всадник, третий. Разбойники, не понимая, в чем дело, стали сдерживать коней, и тут на околице раздался вопль рассеченного косой разбойника.

Нестройный гул, будто вал воды, покатился с обоих концов деревни к центру. Это пошли мужики Петра.

Они кололи упавших с коней и, выставив колья, вилы, косы, окружали татей.

— Что встали? Зажигай деревню! — орал Шишка своим, крутясь на коне. — Сабли наголо! Сабли! Пистолеты доставайте!

Кто-то из ватаги ринулся было к ветхой избенке, но не успел дотянуться факелом до крыши. Мужики баграми вытянули разбойника из седла.

— Пошел я! Пошел! — заревел Вася Дубовая Голова, и на разбойников обрушился свистящий снаряд.

Жердь угодила по лошади Шишки. Коняга слетела с ног, будто в нее попало ядро.

Разбойники прыгали с лошадей, ползком пробирались в темноту. Их били яростно, остервенело. Шишка вырвался из кольца.

Потеряв коня, с раздробленной ногой, он, пальнув с двух рук, протащился к околице и, обессилев, забежал в ригу, где только что сидела засада Петра.

Сеятель с двумя дюжинами мужиков окружили ригу. Один мужик сунулся туда и был сражен пулей.

Ригу обложили соломой и зажгли. Пламя закрыло единственный выход.

«Конец!» — подумал Шишка.

Обливаясь слезами от беспомощности, боли, дыма, он залез под крышу и кинжалом прорубил соломенную кровлю.

— Шишка! — закричали мужики. — Шишка! Вот он!

Разбойник вылез на дымящуюся крышу.

В Можарах было светло. Ярко горела солома. Там, в центре, еще копошились люди, можарцы добивали татей. Носились, как тени, кони. Бил колокол.

«Неужто Паисий предал меня?» — подумал Шишка, глядя завороженно, как занимается огнем крыша. Еще мгновение, и рига вспыхнет высоким жарким пламенем.

Мужики кольцом. Вилы наготове. Ждут, когда огонь накажет Шишку за все его злодеяния.

Шишка увидал Петра.

«Это он погубил меня!»

Поднял пистолет. Прицелился.

— Петр, берегись! — крикнули мужики.

Петр не пошевелился.

И когда Шишка, дивясь твердости этого человека, нажал на спуск, перед глазами его колыхнулся вымахнувший из-под крыши язык огня. Выстрел грянул, а Петр стоял невредим. Рига затрещала.

— Жить хочу! — крикнул Шишка и бросился с крыши к людям. Но этих людей он жег, убивал и грабил, и они навстречу ему подняли вилы…

4


И снова в ночи раздался конский топот.

— Кто еще к нам? — спросил у тьмы Петр, и вилы повернулись к дороге.

Из тьмы выехал Кудеяр. За его спиной стояли люди его.

— Кто ты? — спросил Кудеяра Петр.

— Ты не узнал меня? Я спешил на помощь можарцам, но вы и без меня управились.

— Кто ты?

— Я — Кудеяр!

Дрогнули вилы и вновь закаменели. Петр сказал:

— Нам не нужна помощь разбойника. Мы сами за себя постоим. Мы без тебя засеваем поле и без тебя его убираем. Уходи!

— Где Анюта?

— Она здесь, Кудеяр! — вышел из толпы Вася. — Цела.

— Уходи, Кудеяр! — крикнул Петр.

— Я с тобой! — Анюта побежала к Кудеяру и взялась за стремя.

Петр обмяк и вдруг спохватился.

— Я ведь кошелек тебе должен вернуть.

— Возьми его себе.

— Ну уж нет! Слезай с коня! Коль Анюта полюбила тебя, Бог ей судья, но без благословения отпустить ее не могу.

Петр обернулся к своим.

— Где священник?

— Сбежал куда-то.

— Найдите! Я выдаю дочь замуж. Сойди, Кудеяр, с коня, и пусть твои люди покинут седла.

— И меня! И меня! — завопил Вася.

— Что тебя?

— Жените меня на Федоре!

5


Трещали язычки свечей. Тени покачивались, закрывали лики святых. И вдруг в окна ударяла крылом жар-птица. Тени исчезали, позолота иконостаса расцветала, но птица, будто испугавшись, разбрызгивая искры, исчезала.

Нет, это не рига дотлевала. Пожар был далеко за лесом и огромный. Горел монастырь Паисия.

Поп попросил молодоженов обменяться кольцами, но колец не успел вручить. Грянул гром, и в церкви стало светло, как днем. Поп сел на пол.

— Не пугайся, батюшка, — сказал Кудеяр, поднимая его. — Монахи держали в погребах слишком большие запасы пороху.

Потом венчали радостного Васю и смущенную Федору.

Пожаловал Емельян. Его работники принесли сундук, приданое Анюте.

— Спасибо, — сказала ему бывшая приемная дочь, — мне ничего не надо. Я в поход. Сундук, если не жалко, подари Федоре. И с Васей помирись при всех. Чтоб зла ты ему не помнил за Пасху. Вася в Можарах остается.

Поцеловал Емельян Васю, пригласил в работники.

Петр-сеятель позвал гостей в дом.

— Спасибо! — поклонился Кудеяр. — Пируйте. Мы приедем на пир. А пока нас с Анютой ночь ждет.

Вскочил Кудеяр на коня, посадил Анюту в седло и уехал.

6


Они вернулись в полдень.

Следы побоища были убраны. Вся деревня веселилась — еще бы, две свадьбы!

Избушки Федоры уже не было. Всем миром поутру ее разобрали и теперь весело рубили новую, просторную.

Кудеяр сошел с коня, хотел подсобить, но его увел Микита Шуйский.

— Беда, Кудеяр!

В доме Петра-сеятеля под образами лежал Аксен Лохматый. Лицо его было разрублено.

— Аксен?!

Аксен облизал высохшие губы.

— Дождался тебя, Кудеяр! Слушай, боюсь, не успею… Ромодановский пришел с войском. Осадил. А нас было, сам знаешь… Женщины бились и ребята малые. Держались два дня, а на третий, когда Ромодановский поджег стан, мы ушли в тайник, под озеро. Но нас нашли…

— Как же так?!

— У них был провожатый.

— Холоп?

— Холоп, будь он проклят! Нас взяли, и кузнеца Егора взяли… Всех, кто остался жив. Женщин и детей, даже грудных…

— И твоего, свободного по рождению?!

— Всех, Кудеяр. Всех заковали в цепи и повезли, как зверей, по деревням и в каждой деревне били. А теперь к Белгродской черте везут. Там вольности завелись. Для устрашения… Везут и бьют… В каждой деревне. Я ушел. Сбил с помоста Холопа-палача. Холоп-то в палачах. Прыгнул на лошадь Ромодановского и ушел…

Аксен застонал и потерял сознание.

Кудеяр сказал Петру:

— Сбереги его. Он мужик сильный, выдюжит.

— Будь спокоен.

Кудеяр выбежал на крыльцо — на лошадь и к строителям Федориной избы.

— Седлать коней!




Глава 4


1


Разбойников у Кудеяра было сто человек без малого. На каждого по три лошади. Скакали весь день без роздыху, без привалов. Воду пили из походных сулей, хлеб в седле жевали. И все же ускакали не больно-то далеко: мешали повозки с монастырским добром.

Поздним вечером остановились в лесу возле озера.

Ночью Кудеяр поднял Анюту, Микиту Шуйского, Ваньку Кафтана.

— Место здесь приметное и глухое. Давайте спрячем часть добычи.

Подняли двадцать человек, выкопали яму, положили в нее сундуки с драгоценными ризами, старинные иконы, книги в золотых и серебряных окладах, с редкими камнями, тяжелое, в серебре да золоте оружие.

Яму закопали, забросали листьями.

— А теперь идите все спать! — приказал Кудеяр. — Я прочитаю заклятие, Клад этот дастся только тому, кто придет с чистыми помыслами, кто богатства не для себя пожелает, но для дела народного, общинного.

Кудеяр выхватил меч и сделал им несколько странных движений, потом быстро заговорил на непонятном языке. Все в страхе разошлись. То были арабские стихи.

Кудеяр прочитал заклинание, сел на пень. Теплые руки обняли за голову, теплые губы нашли глаза.

— Анюта?

— Кудеяр, ты и вправду колдун!

— Нет, Анюта. Я хочу запугать корыстолюбивых. Этот клад должен достаться народу, на доброе дело. Спаленную деревню возродить, Божий храм возвести.

— Кудеяр, все так быстро. Я боюсь, что и налюбиться не успею.

— Ты жалеешь, что полюбила меня?

— О нет, Кудеяр! Я так долго ждала любви. И я дождалась. Я не хочу другой… Но все так быстро!

— Да. Уже светает. Пора на коней. Жены и дети наших товарищей в беде.

2


Люди начали уставать.

В полдень Кудеяр сделал привал. Велел готовить сытный обед.

— Перед боем, — смекали разбойники.

Остановились в степи, возле старинного кургана, на берегу безымянной речушки с белым песчаным дном.

Здесь Кудеяр раздал каждому разбойнику по сто рублей и по одному драгоценному камню.

В курган зарыли сундуки с деньгами.

Кудеяр опять сделал магические знаки мечом, сжег пучок емшана и сказал слова на непонятном языке. А потом он достал свою лютню, прислонился спиной к каменной бабе, торчащей на вершине кургана, заиграл и запел.

Пел Кудеяр о том, что после боя их ждет новый бой и так будет вечно, пока люди не добудут саблей правду. Он славил женщин. Женщины, пошедшие вслед за мужьями в бесконечный путь, достойны самых прекрасных цветов, самых дорогих каменьев и песен, которые делают людей бессмертными.

Кудеяр сошел с кургана, и разбойники сказали ему:

— Ты пел о наших женах, которые достойны песен, цветов и украшений. Почему же у твоей жены нет ни одного драгоценного камня, хотя у нас было много жемчуга, алмазов, лалов и великолепных изумрудов?

— Камни, которые мы добыли, сверкают замечательно, но я хочу превратить их в бронзу, которая изрыгает огонь.

— Ты неправ, Кудеяр, — сказал ему Ванька Кафтан. — У нас сегодня одна женщина. Пусть камни, добытые нами, порадуют ее, как порадовали бы наших жен. Открой перед нею казну, или мы сделаем ей венок из камней, которые ты нам раздал.

— Будь по-вашему, — сказал Кудеяр и открыл перед Анютой последний, маленький сундучок, наполненный самыми лучшими каменьями. — Выбирай!

Здесь были ожерелья, достойные царского наряда, перстни, серьги, браслеты, усыпанные алмазами, венцы, кокошники.

Анюта взяла крестик из лала, оправленного в тонкий золотой ободок, крестик из четырех вытянутых, готовых сорваться капелек крови. Поклонилась разбойникам.

— Спасибо вам!

Кудеяр поцеловал жену на виду у всех, не стесняясь. Не подвела жена, не набросилась на камешки.

В камнях ли радость, когда есть солнце и цветы, в камнях ли богатство, когда есть земля и плоды, в камнях ли жизнь, когда есть дороги, есть борьба, когда кипит кровь в сердце и сабля просится из ножен?




Часть 12

Взятие Коротояка





Глава 1


1


В большом степном селе неподалеку от города Коротояка гремели барабаны. Крестьян собрали на площадь смотреть, как наказывают за разбой.

— Смотри-ка, с бабами да с ребятами сладили! — понеслось в толпе.

Заворчала толпа недовольно, но стрелецкий полк, окруживший село, был велик, на площадь вкатили и поставили рядком пушки, командиры вглядывались в толпу, и говоруны прикусили языки.

На помост вышел дьяк и прочитал бумагу. В бумаге говорилось, что сейчас понесут наказание враги царя и государства, разбойники атамана Кудеяра.

Поднялся на помост Холоп в рубахе палача, С повозок сняли детей. Но толпа так грозно шевельнулась, гул был так неистов и дружен, что Ромодановский дал знак: помиловать.

Начали бить женщин и подростков. Потом отстегал Холоп блудного попа Михаила… И тут на конце деревни грянули выстрелы. Это Кудеярова конница ворвалась в село.

Рубили направо и налево. Гнали стрельцов. Те отступали к площади.

— Наконец-то они попались! — вскричал Ромодановский. — К пушкам!

Пушкари бросились заряжать орудия, запалили фитили. Стрельцы повернулись лицом к врагу. Они все еще заслоняли строем свои пушки. Бой приближался стремительно.

Ромодановский взмахнул саблей, и полк распался надвое. Жерла пушек уставились на опустевшую площадь.

Кузнец Егор разорвал веревки, выпрыгнул из повозки и побежал навстречу Кудеяру.

— Кудеяр! — кричал он. — Пушки!

Стрельцы обомлели, глядя на него. В Егора пустили стрелы. Стрелы впивались в спину, а кузнец бежал и кричал:

— Кудеяр! Пушки!

Отряд стрельцов, манивший разбойников под залп, выкатился на площадь. И тут Кудеяр услышал кузнеца Егора.

— В прогон! — закричал атаман, заворачивая коня.

Стрельцы бросились врассыпную, но разбойники уже мчались в прогон. Когда залп наконец грянул, на площади стоял Егор и с десяток людей Кудеяра крутилось на непослушных лошадях.

Пока Ромодановский собирал полк для погони, разбойники вышли к реке Девице, где у них был спрятан обоз. Поменяли лошадей — и в степь!

На ходу Кудеяр собрал совет.

— Ромодановского силой не одолеть!

— Не одолеть, — согласились с атаманом.

— Но женщин и детей мы вернем!

— Как же мы спасем наших жен, убегая от них?

— Мы возьмем Коротояк и обменяем его на жен и детей! В городе жены и дети стрельцов!

— Кудеяр, ты голова!

2


— Никак табун гонят?

— А кони-то, гляди, валашские!

— Продавать гонят. Хорошо, к нам завернули, не то бы опять острогожцы перехватили.

Так разговаривали караульные на башне главных ворот крепости Коротояка.

Крепость была построена для защиты рубежей Русского государства от набегов татар. Построена крепко. Деревянные стены в два этажа, крытые, со многими бойницами, с дальнобойными затинными пищалями. Башни высокие. Степь с них — как на ладони.

Табун подошел к воротам. Отделился от погонщиков богато одетый молдаванин. Вытащил из-за пазухи подорожную грамоту.

Стрелецкий десятник принял грамоту, развернул, а прочитать не смог: не по-нашему писана.

— Это грамота молдавского господаря Стефана Георгия, — сказал молдаванин по-русски. — Наш господарь друг вашего царя, государя и великого князя Великой, Малой и Белой Руси и прочих государств Алексея Михайловича. Я хочу продать вашим купцам моих коней. Если же не будет на то соизволения, то пойду в Острогожск…

И молдаванин положил десятнику серебряный рубль.

Как только телеги въехали в ворота, погонщики соскочили с телег и направили пистолеты на стрельцов. Десятник взялся было за веревку колокольного языка, но купец махнул саблей и перерубил веревку. Двое стрельцов схватились за бердыши, но были застрелены.

Выстрелы всполошили крепость, но уже мчался к городу отряд, а на стрельцов, бежавших к главным воротам, вихрем налетел нахлестанный табун. Через мгновение отряд Кудеяра был в городе, ворота захлопнулись, ударил колокол, созывая людей.

Когда собралась на площади толпа, появился на колокольне человек, тот самый молдавский купец, что собирался коней продавать.

— Я — Кудеяр, — сказал он людям. — Я взял ваш город хитростью, потому что Ромодановский напал хитростью на мой стан и увел женщин и детей. Коротояк отныне вольный город. Выбирайте себе заместо воеводы человека честного и доброго. А для богачей у меня другие слова. Пусть выберут они от себя трех самых знатных и немедля едут к Ромодановскому с моей грамотой. Если Ромодановский не вернет нам жен наших и детей, я перевешаю всех дворян и купцов, а крепость взорву. Для выбора посланцев даю один час.

3


Они стояли на городской стене, а над Коротояком стояла чуткая, как лошадь в ночном, полная луна.

Коротояк, собранный крепостной стеной на высоком холме, постреливая в небо золотыми куполами храма и легкими башенками крепости, был как сказочный орешек: раскрыли скорлупу, а в ней город.

Равнина, лежащая в ногах у Коротояка, вольно перекатывалась с гряды на гряду, а за рекою, за тихим, полным бесшумной темной водою Доном, в котором луна не разливалась серебряно, а стояла одиноко, как в колодце, за Доном-то и лежала кудрявая от рощ равнина.

Ночная птица, Бог знает откуда явившись, помахивая то ли крыльями, то ли безвольно растопыренными лапами, метнулась в темноту, и снова появилась в чистом небе, и снова канула. Анюта прижалась к Кудеяру.

— Ты испугалась птицы?

— А вдруг это не птица, а колдунья?

— А может быть, колдун?

— Не шути! Я и вправду теперь всего боюсь.

— Устала от похода?

— Нет, Кудеяр, я не устала. Все мои страхи оттого, что быть тебе отцом. Я воина тебе рожу!

И поднял Кудеяр Анюту на руки и качал ее на груди, как ребеночка.

— Воина родишь — хорошо. Но куда как лепо моему сердцу, если будет у нас маленькая Анюта. Хочу, чтоб на тебя она походила, как эти звезды меж собой. Пусть родится девочка! Я, Анюта, чувствую: быть на Руси великой смуте. Сколько падет отважных мужей. А женщины выживут. Они умеют выживать при всех бедах. Иначе не было бы уже россиян на земле. И пусть через годы наша Анюта родит мальчика. Тогда Русь будет заново строиться. И наш внук возьмется за топор и пилу. И пусть поработает он за себя, за отца и за грешного деда. Дед-то ведь метлой по земле прошелся.

— Как странно ты говоришь!

Анюта прижалась к Кудеяру и вскрикнула:

— Смотри!

Бесшумно, как ночная птица, как вещий сон, скакали по степи всадники. У Кудеяра рука легла на пистолет. Лицо напряглось, глаза стали узкими, как сталь кинжала.

И вдруг он рассмеялся.

— А ведь их тринадцать!

— Тринадцать? — с ужасом переспросила Анюта. — Чертова дюжина!

— Это Варвара со своим отрядом.

Стража на башне окликнула всадников. Пригрозила ударить из пушки. Всадники спешились.

— Нам нужен Кудеяр!

Стражи выругались, но Кудеяр по стене прошел на башню.

— Откройте ворота. Это свои.

4


Варвара обняла Анюту, а потом Кудеяра.

— Живы-здоровы, городом владеете. Молодцы! А теперь слушай, Кудеяр, радостную весть. Послезавтра под Коротояком будут татары, сам нураддин с десятью тысячами. Ромодановский идет бить тебя, а будет бит сам.

— Варвара, ты наш добрый вестник. Выбирай себе дом для постоя.

— Ну уж нет! — засмеялась Варвара. — Я птица вольная, в клетке сидеть не хочу. Вон она какая, степь! Попробуй сосчитай, сколько у нее сторон: то ли четыре, то ли девять, то ли сорок? Готовься, Кудеяр, к бою, а мне дай овса для лошадей.

Через час Варвара умчалась в степь. Кудеяр уже поднял своих советников и выборных от горожан.

С городской голью у Кудеяра было теперь пять сотен бойцов. Неумелых в военном искусстве, но охочих до свободы. А за свободу сражаться надо. Стрельцы из худых, человек пятьдесят, тоже перешли на сторону Кудеяра.

Приказал Кудеяр готовиться к осаде.




Глава 2


1


Носилась под стенами конница дворянского ополчения, стрельцы тащили лестницы, гремели барабаны и литавры, колыхались знамена. И все это с таким спокойствием, с такой уверенностью, будто через мгновение лестницы будут приставлены к стенам, стрельцы взбегут по ним, откроют ворота, и в город ворвется ленивая, но лютая на расправу конница дворян.

Крепость, ужаснувшись, молчала.

Так казалось Ромодановскому, но не Кудеяру.

Едва стрельцы приблизились на выстрел, как со стен грянул залп пушек и затинных пищалей.

Гром этот показался стрельцам неожиданным, и был он столь грозен, что сковырнулись, как ходули, лестницы. Завопили, моля о помощи, раненые, вдарились в бега живые, тряся знаменами.

Ромодановский, Собакин и Милославский собрали стрельцов и повели их опять, но уже с осторожностью. Вспомнили полководцы и о пушках. Было видно, как тащат кони к главным воротам огромную осадную пушку.

И вот, когда орудие подошло к месту, откуда можно бить и ломать ворота, эти самые ворота распахнулись, сорок всадников выскочили из крепости — и прямиком к осадному орудию. Сабли на головы пушкарям. Заряженную пушку развернули, подцепили и повезли в город.

В воротах пушка остановилась на миг, пальнула по дворянской коннице. И ворота затворились. Ромодановский даже глаза протер. Была пушка — и нет пушки. Ай да разбойнички!

А ворота опять растворились, и уж было заерзали царские полководцы в мягких седлах, ожидая невесть чего, но вышел из ворот всего один человек, и тот с белым флагом.

Это был стрелецкий пятидесятник. Он нес новое письмо от Кудеяра. Письмо было краткое:

«Боярин, с твоими нерасторопными конниками, бестолковыми пушкарями и боязливыми стрельцами города не взять. Мы его тебе вернем сами. Ты же должен вернуть наших жен и детей и дать нам возможность уйти вниз по Дону. Если всего, что просим, не выполнишь, завтра утром город будет взорван. То-то похвалит тебя государь за уничтожение важной для Русского государства крепости».

— Мы исполним их просьбу, — твердо сказал Ромодановский. — Потерять крепость на Белгородской черте перед появлением татар никак нельзя. Чтобы биться с нураддином, нам надо развязать руки. Проклятый разбойник! Мы его ловим, а он поймал нас.

2


Детей и женщин привезли на повозках под стены крепости.

Варвара ночью пригнала челны. Поставили их под обрывом.

Женщин и детей спустили в лодки. Подняли паруса, поплыли вниз. Оттуда, снизу, идут татары, но вряд ли они смогут помешать движению. У Дивных гор, верстах в десяти от Коротояка, челны причалят к отвесным меловым кручам, и женщины с детьми уйдут в лабиринты пещерного белого монастыря. Там никакая армия не страшна. Монахи не выдадут — свои, из вольных. Спрячут под землю так — вовек не сыщешь.

Через час по отплытии челнов уйдет в степь отряд Кудеяра, разбойники, приставшая к ним голытьба и стрельцы.

Отряд должен уйти на пять верст от Коротояка, и тогда город покинут последние три разбойника. Они все время будут у пороховых складов. Чуть что… Эту троицу должны будут пропустить, не трогая. Кудеяр увозит в степь трех заложников.

3


К Ромодановскому подскакал всадник.

— Пришли, боярин!

— Кто пришел?

А у самого сердце екнуло.

— Татары!

Пыльно в степи. Не ветер погуливает — чужие кони.

Прискакал Милославский.

— Надо укрыться в крепости!

— Спрятаться? Для того ли стоим на рубежах государства?

4


У крымцев ухватки волчьи. Наскочат, укусят — и в сторону. Наскочили лавиной, рассекли войско Ромодановского надвое. Напугали до смерти, но до смерти все же далеко было. Завязли в тягучем русском бою.

Тут бы в степь отойти, развернуться да еще ударить. Где там! Не пускает русский медведь.

Понял нураддин: битва будет тяжелая и кровопролитная. Бросил на русских отборную тысячу. Сам повел свою воющую стаю.

Услыхали русские этот вой. Подались. Но куда отступать, когда позади обрыв и Дон? Скатишься с горы, тут тебе и погибель. Вырежут, как овец.

Повел и Ромодановский дворянское ополчение в бой. Только в ополчении и двух сотен нет.

Но что это?

Грянул дружный залп в тылу у татарской конницы. И вот он, хруст молчаливой, уничтожающей рубки.

— С нами Бог! — крикнул Ромодановский, вытаскивая саблю и бросаясь со своей полусотней в бой.

Татары, окруженные вдруг, пробивались на флангах и мчались долой из сечи. Долой! Долой! Пока голова на плечах цела.

5


— Кто же спаситель наш?! — воскликнул Милославский, крестя и обнимая Ромодановского.

— Кудеяр! — развел руками воевода. — Хоть и разбойник, а человек русский. — И приказал: — Поднимите мое знамя.

— Боярин, ты едешь к Кудеяру?! — воскликнул Собакин.

— Государь всея Руси Иван Васильевич не побрезговал разбойника шубой со своего плеча наградить, — ответил Ромодановский.

— Так ведь то был Ермак!

— Так ведь и я не Грозный.




Глава 3


1


Кудеяр собирал своих раненых и сраженных бойцов. Когда ему сказали, что из стана Ромодановского под знаменем воеводы едет сам воевода, — не удивился, но велел подать свой кожаный черный костюм.

В старой своей одежде сел на черного коня. Ромодановский подъехал к нему и снял шлем.

— Я приветствую тебя, Кудеяр. Ты спас мой полк.

— Я спасал не тебя, боярин, а русские деревни, которые ты заслонял полком.

— Мне горько, что такие умелые воины, как ты, не во главе одного из русских полков.

— У нас на Руси командуют Собакины да Милославские.

— Да, Россию губит местничество, но я не думный человек — я воин. Не мне судить о государственных делах. Ты проявил великую отвагу, с малым числом нападая на большее, ты победил, и я хвалю тебя. Что ты желаешь в награду?

— Дай мне возможность похоронить убитых и дай мне уйти.

— Кудеяр, я с почестью похороню твоих бойцов. Вот тебе мой шлем. Этот шлем достался мне от отца, а отцу от деда.

— Спасибо, боярин. Прими же и от меня подарок.

Кудеяр расстегнул рубаху, снял ее. Сверкнула кольчуга кузнеца Егора. Кудеяр снял кольчугу.

— Возьми, боярин. Эту броню пуля не пробивает. Сделал ее великий мастер Егор. Егора твои палачи били кнутами, а пушкари расстреляли картечью. Возьми, чтобы помнить, когда вновь придется воевать с народом: — занося меч, ты, может быть, убиваешь еще одного такого же умельца.

— Ты говоришь пустые слова, но я возьму твой дар. Я ведь не только с разбойниками воюю.

Ромодановский принял кольчугу. Рыцари повернули коней и поехали каждый к своему войску.

Кудеяр собрал поредевший отряд и поскакал прочь от поля битвы.

2


Было жарко, ясно и ветрено. Воины Кудеяра, утомленные сечей, ехали разморенные, довольные победой и печальные: слишком много потеряно друзей.

Спустились в пойму.

И сотня молний, гром и запах пороха.

В следующий миг над головами разбойников засвистели предательские сабли.

Пока рыцари рыцарствовали, Собакин и Милославский не дремали.

Кудеяр видел блеск огня, слышал залп, а ветер донес до него запах пороха, но больше он ничего не услышал, не увидел и не сделал. Он знал: надо выхватить саблю и скакать на подлых царских слуг и рубить их, рубить, пока не переломится от изнеможения сталь сабли.

Не было сил. Тело стало легким. Оно падало, падало, и ничто не могло остановить этого бесконечного падения. Тишина и безразличие. И вдруг явились синие глаза Анюты. Кудеяр застонал и стал шарить руками, ища опоры. Испугался: не поздно ли?

А черный конь нес его, и было тихо, и темно, и холодно.




Эпилог


1


Русская воля — Волга. На Волге не замай!

Русский человек себя в Волге разглядел, а на глазах-то у любимой кто не молодец? Чего там! Друг друга стоят. Широка матушка, да ведь кто ж в России-то узок? Неудержима — и на русского узды не нашлось. Вынослива матушка-то, на себе всякого и всего несчетно вынесла да выбросила. Ну а кто измерил, сколько вынести дано русскому человеку? И те пытали, и другие — дна русской силе и русскому терпению не найдено. А пытатели-то, пытаючи, наизнанку-то вывернулись перед всем миром и донышко свое склизкое представили.

2


Засвистал над Волгою разбойник Кудеяр. Конь услыхал — шарахнулся, человек дородный муравью позавидовал, ну а на корабле купеческом такая разлилась бледность, что корабль-то будто туманом окутало.

«Купец» шел большой, астраханец, с пушкой. Только куда стрелять — в глазах рябит. Наперехват идут разбойные челны и на оба борта нацелились.

— Пали! — завопил капитан на пушкарей.

Пушкари зажгли фитиль, но Кудеяр, первым достигший корабля, выстрелил из пистолета. Пушкарь взмахнул руками и упал за борт.

Безропотный корабль повели за утес, выгрузили и принялись делить добычу. Делили шумно, деловито — не впервой.

— Тати! Самые настоящие тати! — Кудеяр горестно покрутил головой, будто сон нехороший стряхнуть хотел.

Атаман восседал на утесе, как на троне, смотрел сверху вниз. Рядом с ним Анюта.

Переборствовал Кудеяр смертную силу. Выжил. А спасла Варвара. Наскочила с молодцами своими на засаду Милославского и Собакина, выхватила из полымя Кудеяра да Анюту и ушла через степи на Волгу. Выскочил из переделки и Ванька Кафтан. Вот и все, что осталось от Кудеяровой дружины.

Дружины не было, но было огненное имя — Кудеяр. И как на свет костра в ночном приходят заблудившиеся путники, так и на это имя потянулись гулящие да разбойные люди.

Сам-то Кудеяр все лето не разбойничал. Где там, в грудь его поразили. Варвара еле выходила. А выходив, исчезла. Перед тем как уйти неведомо куда, поговаривала: устала, мол, от жизни, хорошо бы найти такую монашескую пустынь, где ни о Варваре-разбойнице, ни о Кудеяре и слыхом не слыхивали. Исчезла Варвара, видно, ушла искать ту пустынь.

Когда же Кудеяр оправился, то увидал вдруг, что стоит во главе необузданной и дикой орды.

— Неужто пропало дело мое? — спросил Кудеяр Анюту.

Повернулся к жене да так и прилип к ней взором, по щеке погладил, как девочку.

— Анюта, пора тебе уезжать в тихое дальнее место.

Потупилась Анюта, головой кивнула.

— Пора, Кудеяр. Сама знаю, а расстаться с тобой боязно.

Поглядел Кудеяр сверху вниз на дележ и сказал твердо:

— Собирайся, сегодня же и поедешь. Ванька Кафтан проводит тебя до самых Можар.

— В Можары?

— Там, Анюта, свои. Не выдадут. И Аксен, глядишь, там, и Петр, и Вася Дубовая Головушка… Ванька Кафтан тебя проводит и поедет на Дон вольницу собирать. Ту вольницу, что этой вот не чета.

А Кудеяровы молодцы уже бросили скатерть на траву и звали атамана на пир.

Не пил Кудеяр хмельного, делал вид, что пьет. Смотрел на пирующих с прищуром. Песни разбойники вопили каждый свою, пили так, будто никогда уж им больше не пивать, пили до упаду. А тут явился с ватагой атаманчик, бесстыдно называл он себя Васькой Буслаевым в честь новгородского буяна.

Этот Буслаев, севши супротив Кудеяра, похвалялся новым подвигом. И до того ему весело и смешно было, что от смеха он через голову перекатывался и сапогами на скатерть лез.

— Гляжу, лодка пребольшая. Ну, думаю, пожива! — И тут Буслаев загыгыкал. — Цап птичку за гузку!

— Гы-гы-гы-гы! — вторили Буслаю пятеро молодцов с его «чайки».

— А на лодке-то сено! Гы-гы-гы-гы!

— Гы-гы-гы-гы! — вторили тати.

— И сынок с дедом, крестьяне сиволапые… Я сыну-то и говорю: «Хошь жить?» А он, дурак, — «хочу»! А я ему: «Бей по морде отца! Тогда отпущу!» Сын упрямится. А я у деда — гы-гы-гы-гы! — волосья из бороды, будто траву с огорода, деру да приговариваю: «Бей по морде старую рожу, не то у отца твово всю бороду пощиплю, а тебя зарежу». Парень-то — гы-гы-гы-гы! — перекрестился да хрясть отцу по морде!

— Гы-гы-гы-гы! — ревели, утирая от смеха слезы, тати.

— А я, конечно, рассерчал на парня: «Отца бить? Повесить тебя мало!» И тут привязали мы к ногам его грузило и пустили рыбку кормить…

Вскочил Кудеяр на ноги.

— Не бывать в моей дружине бессмысленного злодейства. Сорную траву с поля вон. Возьмите, други, жестокого злодея!

Слово атамана — закон. Схватили Ваську Буслаева.

— Куда его?

— Я один раз отпустил негодяя, а расплатился за то сотней верных друзей. А еще поклялся я вытоптанному боярскими конями полю. Поклялся стоять за крестьян, за всех обиженных. А ты, мерзавец, над крестьянами измываешься. Нет тебе пощады. Вздернуть!

Завопил Васька. Заворчали разбойники. Только у Кудеяра одна рука на пистолете, другая на сабле. А рядом с ним Ванька Кафтан. Стреляет не хуже Кудеяра. Серебряную копеечку за двадцать шагов сшибает.

Вздернули!

Ушел Кудеяр в свой шатер. Помог Анюте дорожную суму уложить. Собрал деньги. Хотел Ваньку Кафтана позвать, а он сам явился. Едва Анюта за порог, шепнул:

— Затевают против тебя недоброе. Слышал я краем уха, один сказал: «Не трогать! Сначала вызнать надо, где клады его зарыты».

— За меня не бойся. А теперь послушай. Ты один остался у меня из старых верных товарищей. Поезжай с Анютой. Ей рожать скоро. Проводишь до Можар и гони на Дон. Собирай вольницу и ко мне веди. Здесь народ на подъем легкий. Здесь пескарь с окуня и зубаст, как щука. Задумал я дело непростое, но хорошее. Собрать всех злых, что бродят по русской земле, и увести всех за тридевять земель.

3


Сентябрьская ночь ни одной звезды не утаила.

Земля была черна, и на черном небе полыхали синим огнем небесные плоды. А те, что перезрели, падали, и замирало сердце, и слезы подступали к горлу.

Лошади остановились.

— Кудеяр, — прошептала Анюта, — может, мне остаться? Ведь у меня еще есть время…

— Ребенку покой нужен, — улыбнулся Кудеяр, — ты же знаешь.

— Знаю.

— Будь молодцом, Анюта!

— Но как наречь? — схватила за узду Кудеярова коня.

— Девочку Анютой, а мальчика нареки сама.

— Кудеяр!

— Езжай, Анюта! Кафтан, дружище, трогай!

И поскакали кони, чтоб не услышать, как застонал Кудеяр.

4


Вернулся атаман в стан над Волгой по солнышку. А пир в самом разгаре. Кровавый пир. Пьяные разбойники поставили захваченных на астраханском корабле купцов да корабельщиков, поставили рядком и давай рубить.

Потемнело в глазах у Кудеяра. Проливают кровь, как воду, сволочи! Рука сама саблю из ножен выхватила. Глянул, а его, как волка, в кольцо взяли.

— Коль земля вас носит, так мне этого не снести!

И рубил он вставших на его пути и пробился уж было, да в коня стрельнули. Пал конь на колени, но удержался Кудеяр в седле. А конь скакнул и встал на ноги. Тут Кудеяра крест-накрест саблями по спине перепоясали, а он к врагу повернулся-таки, выстрелил в лицо и, теряя память, оскорбил коня шпорами. Помчался конь.

Падала кровь на сухой ковыль, человеческая и конская.

И мчалась по кровавому следу поганая погоня. Догнала, а Кудеяр тут опамятовался.

Было у него за поясом четыре пистолета, четырежды стрелял он, и четверо пали. И повернул коня Кудеяр на погоню, а догоняльщики, глядя, как четверо на земле недвижно лежат, глядя, как кровавый человек на кровавом коне с багряной саблей скачет на них неотвратимо, повернули лошадей — и врассыпную, кто куда, верст двадцать без оглядки.

5


Петька Голяк, ласковая душа, принес под окошко любимой Малашеньке полевых цветов. Целую охапку. А вместо Малашеньки — мамашенька, дородная Перепетуя. И так она нещадно бранилась, так надрывалась, что во всей деревне куры переполошились и петухи заорали от страха не ко времени.

Бежал Петька Голяк за околицу, в скирды. Сел под одной, чтоб в себя прийти, отдышаться на ветерочке, да так и обмер.

Хрипит кто-то!

Глянул за скирду — лошадь, издыхая, землю ногами ищет. А возле лошади человек.

— Господи! — перекрестился Петька Голяк.

Человек услышал его. Поманил к себе парня. Тому хоть и страшно, подошел. И человек прошептал ему:

— Запомни, кто бы ты ни был. Отныне имя твое — Кудеяр. Кудеяром был я, но меня убили. Запомни, Кудеяр не должен умереть, пока жива на русской земле несправедливость. Пока есть бояре — есть и Кудеяр на их головы. Возьми моего коня, мою саблю… Склонись ближе, я хочу передать тебе тайну моих кладов… Мой клад…

И тут смешались в голове Кудеяра все языки, какие он знал, понеслась колесом перед глазами жизнь его необычная, и, торопясь, заговорил он по-молдавски, по-немецки, по-английски… Силился вспомнить доступный парню язык и наконец сказал по-русски:

— Все!

Дунул ветер, и со скирды упал Кудеяру на лицо пустой, обмолоченный колосок пшеницы.




И последнее


Рассказывают: есть клад Кудеяров.

Чтоб добыть его, нужно сыскать траву разрушевку да траву петров крест. Свеча еще нужна ярого воску.

Трава разрушевка запоры ломает, трава петров крест отпугивает привидения, свеча в помощь ей.

Много в том подземелье сундуков с камнями драгоценными, с нетленными соболями, с золотом и серебром, но дороже всего камень Самосвет. Лежит он в уголочке, в берестяном коробе.

Ой, непрост тот камушек!

Вобрал он в себя всю светлую силу, что в прежние времена на земле русской была погублена, да под замки заперта, да в землю на двенадцать саженей закопана. Если с тем камнем Самосветом обойти вокруг Русского государства, сказывают, будет она, Россия, неприятелям невидимой, а для друзей пресветла и прежеланна, как ясный день.