Face control
Владимир Спектр


8.00.

Надо наконец стряхнуть с себя это вязкое утреннее оцепенение и встать под душ.

Вода мигом сделает из меня человека.

Я включаю CD-проигрыватель. Apollo-440 с их `Millenium Fever` кажутся чересчур энергичными.

Бреюсь и постепенно приободряюсь.

Сегодня пятница, а значит…


Владимир Спектр (Модебадзе)

Face Control


1


Москва, декабрь 2001 года


Один из череды похожих друг на друга клубов-кафе. Строжайший dress code, позволяющий безжизненной толпе «своих» считать себя избранными. Trip-hop и down-tempo. Шестипроцентный, абсолютно безмазовый абсент. Смутно знакомая девушка напротив, кажется Аня, любовница какого-то банкира и, конечно же, модель.

– Ты всегда такой вялый? – Она курит Vogue, на загорелых руках – украшения от Cartier.

– Вялый?

– Сидишь ночи напролет в кофейнях, пьешь кофе и куришь без остановки. Похоже, даже разговор со мной тебя напрягает…

– Да нет, что ты.

– Тогда, может, поедем в «Министерство»? Или там ты тоже встретишь толпу старых знакомых и зависнешь в чилл-ауте?

– Знаешь, просто надоело зажигать.

– Да ладно! Это же стиль жизни. Всю неделю работаешь, паришься мрачными темами, а в выходные отрываешься. Понятно, что лучше на Ибице, но пока хотя бы здесь.

– Зачем?

– Ну и вопрос! Что ты как маленький! Это тусовка. Люди, люди кругом – на танцполе, в випе и баре, жажда жизни, активности и общения, угара, в конце концов! Иногда мне кажется, что ты какой-то пластиковый, ненастоящий. Не умеешь развлекаться.

– Знаешь, году так в тысяча девятьсот девяносто третьем казалось, что умею…

– Когда?

– Ну, давно. Когда появился «Эрмитаж» Светы Виккерс.

– Он не проработал и года. Были еще «Пентхаус» и «Ад».

– Никогда не слышала.

– Последний также назывался «Ангелом».

– «Ад» или «Ангел»? Это же разные вещи…

– Для кого как. Тогда же был «Птюч» и, чуть позднее, – «Пропаганда».

– Наша «Пробка»? Неужели так давно?

– Это было время какой-то общей эйфории, вакханалии. Казалось, танцевальная культура, drugs и free-love – самая правильная жизнь. Своего рода революция, что ли.

– А теперь?

– Особенно стойкие перешли из любителей движухи в разряд старых тусовщиков.

– И?

– Старый конь, как известно, борозды не испортит…


2


Вспоминая недавний разговор с длинноногой моделью, размышляю над определением «пластиковый». Неужели верно? Не осталось чувств, желаний, сама жизнь заменена блеклым суррогатом? Хочется все же, чтобы это было не так.

Порой остановишься, тронешь спутника за рукав:

– Скажите, кто остался чист как белый лист? Кто никогда не убивал невинных детей, не писал на стенах общественной уборной, не дрочил в день похорон дедушки в ванной, не ковырялся в анальном отверстии?

Какие, однако, все хитрые, пафосные и трусливые! Разве можно признаться, что тайком лазил в кошелек товарища, вмазывался винтом, слушал Smokie? Кто скажет, что его шмотки куплены по распродажам, в секонд хенде или дисконте, а не привезены с Недели высокой моды в Милане? Все настолько взрослые, что уже успели забыть, как были детьми. Маленькими мальчиками с синими от венок хуями. Девочками с болезненными сосками. Ну что ж, стирайте это из вашей памяти, господа. Зачем помнить детские страхи и заботы, первую затяжку папиной сигаретой, ласковые мамины руки? Остаются лишь неясные мечты, красный Ferrari, кольца от Tiffany и глаза принца Хосе.

«О, принц Хосе! Белые одежды, тонкая талия, толстый член. Давай, сделай меня своей женой, наложницей, рабыней. Я согласна даже на конкубинат, только подари мне на восемнадцать лет арабского жеребца, а на двадцать виллу на Французской Ривьере. Я так хочу там жить! Пить кир на аперитив, монраше за обедом и ле де ви после. На уикэнды я буду летать в Париж и Лондон, иногда в Нью-Йорк, реже в Москву. Встретимся в Музее, Пирамиде или Цеппелине, я расскажу, как надоело торчать в Каннах, пить кир и трахаться с принцем Хосе. Ах, у него нежные пальцы, но он такой зануда, не сечет мою тонкую душу. Я была бы одна, если бы не этот дикарь Раким. Рэппер и драгдилер, у него черная блестящая пушка и такая же кожа, конечно, он – лох, но кто еще поможет кинуть принца Хосе? Мы разделим бабло честно: мне все, а Ракиму лишь секс, мы сожжем тело принца в камине, утопим его кости в пруду. Там, кстати, такие чудесные лилии, а я молода, богата и свободна!..»

Она каждый день сидит в ДелиФранс, пьет минералку. Какие красивые глаза, что ты там говорила о принце Хосе? Конечно, он будет, так же как будут и вилла, и черная пушка Ракима. Приезжай к нам на кастинг, мы напоим тебя и киром, и монраше, и водкой «Русский стандарт», двинем афганским эйчем. Сначала тебя трахнет Тимур (он недавно вернулся, ему надо быстрее), потом я и пацаны из знакомого банка, потом мой водитель и старый друг Вован.

Бедная маленькая принцесса, тебе придется найти так много горошин, пока ты не встретишь своего принца. Маленькая спидозная шлюха, твой ребенок родится зараженным, лобковые вши расплодятся в кружевах трусиков Gucci. Твоя личность растворится под воздействием кислот, алкоголя и гнилых мужчин, чуть-чуть не дотянувших до княжеского титула. Всю свою короткую жизнь ты будешь домашним животным, аквариумной рыбкой, простейшим многоклеточным.

Самое неприятное, что такой тебя сделает не среда, не система и не семья.

Конечно, отец, спившийся чиновник, пытался изнасиловать тебя в двенадцатый день рождения. Мама работала в салоне «Чародейка» и грузила своим незамысловатым жизненным опытом. Старший брат подсадил на героин, и ты частенько отсасывала у его дружков. Дядя, врач «скорой помощи», помогал соскочить и в моменты ужасной абстяги читал вслух «Войну и мир». Лучшая подружка Даша три раза поступала во ВГИК, а Машка забеременела в шестнадцать, но не помнила, от кого. Они были твоим миром, окружением, болотом, которое тебя засасывало. Но ты еще могла сделать шаг, перейти в другое измерение, преодолевая боль и ломки, давя лучших подруг, как отвратительных тараканов, сдавая всех торчков ненавистным ментам. Вспомни, у тебя было «пять» по литературе и пению. Ты не предприняла ничего: не кастрировала похотливого папу, не плеснула в лицо брату соляной кислотой, не послала маму с ее житейской мудростью. Ты сама стала тем, кто ты есть. Твое имя – ничто, твое существование – пустяк.

Ненависть к таким, как ты, сжигает мое сердце. Ненависть – жестокая и беспощадная, пронизывающая и насыщающая – по отношению к тебе и твоим подругам, родственникам, ухажерам и случайным знакомым. Ненависть – моя единственная религия. Это чувство в сто раз сильнее любви, уважения, дружбы. Посмотрите вокруг: мало предметов для ненависти? Описанные выше принцессы без каких-либо зачатков интеллекта. Конвертировавшие душу в твердую валюту коммерсанты. Обезличенные дресс-кодом тусовщики. Менты, бандиты, торчки, рыночные торговцы, вечные студенты, политики, попы, менеджеры транснациональных корпораций, бомжи, военные… Перечисление бесконечно, названий много, суть одна, вердикт ясен – отстой!


3


Москва, 15 октября 1995 года


07:45. Сквозь сон слышу навязчивый звонок мобильного телефона. Смутные мысли о душевном равновесии. Пытаюсь открыть глаза. Когда кажется, что телефон просто разлетится вдребезги, мне это наконец удается. В комнате царит полумрак. Мелкий дождь шепчет за окнами: «Здесь мерзко, здесь сыро». Солнца и неба нет. Машины неохотно переругиваются вялыми, еще не проснувшимися моторами. Я смотрю на серые деревья, блеклые дома, уже спешащих куда-то людей.

08:00. Надо наконец стряхнуть с себя это вязкое утреннее оцепенение и встать под душ. Вода мигом сделает из меня человека. Я включаю CD-проигрыватель. Apollo-440 с их «Millenium Fever» кажутся чересчур энергичными. Бреюсь и постепенно приободряюсь. Сегодня пятница, а значит…

08:30. Опять звонит телефон. Ем йогурт и разгадываю кроссворд. Не опоздать бы! Постепенно, довольно плавно, появляются мысли о предстоящем дне, совещании с Федосовым, психически больной бухгалтерше…

09:00. Я выбираю галстук. Мыслей о работе все больше. Пора уже звонить Хвеженко – согласование должно быть готово. Очень хочется послать к нему Аркатова, но, по-видимому, мне придется съездить самому, старый взяточник любит знаки внимания. Еще бы, все свои золотые годы проторчал в горкоме. Хвеженко невозможно представить вне просторного «старорежимного» кабинета, отделанного деревянными панелями, огромного стола, заваленного грудами пожелтевших документов, портрета кого-то, смутно знакомого, на стене. Я смотрюсь в зеркало и решаю надеть другую сорочку. Интересно, розовое на синем – это актуально?

09:30. Телефон не унимается. Я упорно выбираю галстук. Сегодня пятница, а значит, будут клубы и рестораны, двойной Jack Daniels со льдом или что-нибудь позаводнее алкоголя. Ну, когда же заткнется этот телефон, когда я покончу с галстуком и когда я, в конце концов, поеду на работу?

12:40. Здание банка «Альянс» на улице Наметкина, офис ипотечной компании «Альянс». Хозяин кабинета, Иван Степанович Федосов, инвестировавший некогда, себе на беду, в мою рекламную фирмешку не очень большую сумму, имеет вид ответственного комсомольского работника, разбогатевшего на торговле цветными металлами.

– Представляешь, – говорит он, – опять звонили из Радио-5, канючили насчет бартера на их радиовремя.

Федосов смотрит мне прямо в глаза, будто пытаясь угадать, что я думаю на этот счет. Не найдя во мне союзника, он переводит взгляд на своего брата Михаила. Насколько я помню, Миша на самом деле никакой Федосову не брат, а муж сестры. Просто, выказывая таким образом свою преданность и благоговение перед новорусским родственником, он взял себе фамилию жены. Одетый в немыслимой расцветки и фактуры брюки и рубашку-поло, наглухо задраенную на все пуговицы, старательно причесанный, не курящий, не пьющий и не употребляющий матерных выражений, Миша Федосов выглядит полным кретином. Он никогда не въезжает с первых слов, но даже если повторить свою мысль два-три раза, нельзя с уверенностью сказать, что Миша просек все до конца.

– Давайте возьмем. – Миша поправляет очки. – Мы это радиовремя по своим клиентам распихаем.

– На хуй оно кому нужно, – подает голос мой заместитель Аркатов. Грузный и неповоротливый, он постоянно потеет и довольно неприятно вытирает свою жирную шею грязным носовым платком. Я молчу и слушаю Федосова.

– Мне к тому же багетную мастерскую надо раскрутить, – Ваня шуршит эрдевешным факсом, – а расценки у них невысокие.

Понятно, у инвестора заморочка с багетной. Соглашаться на бартер жутко не хочется: будут пропадать поверхности рекламных щитов, с которых я поднял… эх, поднял бы!

– Конечно, надо поменяться, – говорю деловито. – Пустующих щитов хватает, а если какой и сдадим за наличные, что-нибудь придумаем, устроим ротацию, к примеру.

Инвестор радуется как ребенок: багетка, считай, спасена! Его брат тоже доволен, хотя видно, что до конца не врубился. Но это пока, пройдет время, и, я уверен, Михаил овладеет ситуацией.

– Я тут в стоматологической клинике был, разговаривал с доктором, – прерывает он воцарившееся было молчание. – Давайте им тоже по бартеру пару щитов сдадим.

Аркатов презрительно хмыкает и начинает еще яростнее тереться платком:

– Мы-то им щиты, а они нам чего?

– Ну, – Миша чуть смущенно улыбается, – они нам зубы будут лечить.

– А мы не ебанемся на трешку в месяц дырки сверлить? – Аркатов наконец убирает основательно промокший платок.

– Так в том-то и дело, что мы по своим клиентам эти услуги будем со скидкой продавать, – Миша снова улыбается. – Ну и сами, если что.

Федосов не выдерживает:

– Миш, ты все же думай, когда предложения вносишь. Хорошо, ребята свои, а то с тобой опозоришься!

Михаил обиженно умолкает. Мы с Аркатовым переглядываемся и, не удержавшись, прыскаем со смеху. Федосову это неприятно, он ерзает в кресле и принимается читать наш финансовый отчет. Повисает торжественная и немного нервная тишина. Я демонстративно выключаю мобильный, Аркатов, глядя на меня, делает то же самое. Иван вновь начинает ерзать, видно, что-то в отчете ему не нравится. «Давай, давай, – думаю, глядя на инвестора, – не парься, отчет прекрасный». Поддавшись гипнозу, Федосов успокаивается и, ничего не спрашивая, дочитывает до конца.

– Ну как, нормально? – спрашиваю я.

– Да вроде. – Иван явно стесняется, но все же говорит: – Там по Хвеженко только я не понял, вы чего ему так много денег дали?

– Сколько? – успевает встрять блаженный Миша.

Аркатов задумчиво смотрит в окно на эрекцию соседнего здания Газпрома. Никогда раньше не замечал его увлеченности архитектурой.

– Дали ему двушник, – говорю я отчетливо.

– Так много? – удивляется Миша.

– Нормально, а иначе не получили бы согласования.

– Целых две тысячи долларов? – не перестает изумляться Михаил.

– Хвеженко не просто чиновник, а первый заместитель Крылова. К нему вообще на кривой кобыле не подъедешь.

– Нет, ну надо же, – Миша всем своим немного растерянным видом символизирует недоумение, – сколько сейчас чиновники берут!

Мы оба смотрим на Федосова. Он кряхтит.

– Вопросы надо быстро решать.

Я начинаю беситься. Конечно, внутренне я понимаю, что такие люди, как Миша, не достойны и грамма моего благородного гнева. Только презрения и омерзения. Не совсем кстати вспоминаю, что сегодня пятница, а значит…

– Миш, – говорю я очень мягко, – в следующий раз ты сам к нему съезди и попробуй договориться, за штуку там или за пятихатку. Только рады будем.

– Ладно, – говорит Иван, – давайте чаю попьем.

15:00. Офис. Стремительно врываюсь в надежде застать своих сотрудников за чем-то недозволенным. Вот, например, если бы начальник отдела продаж Востряков рубился в Doom, секретарь Марина безостановочно трещала по телефону с какой-нибудь безмозглой подругой, а в бухгалтерии вовсю праздновали день финансиста! Отвел бы я душу, поимел бы их не по-детски! К сожалению, все тихо и спокойно. Востряков мучает в компьютере таблицу заполняемости рекламных щитов, Марина отвечает на звонки потенциальных клиентов, а в бухгалтерии пусто – все умчались по фондам.

– Так, – говорю я Аркатову, – звони в «Никемед», они нам за прошлый месяц должны. Если до двадцатого не оплатят, снимем все их плакаты. На эти щиты у Вити, – я киваю на Вострякова, – очередь стоит. Потом все же свяжись с Радио-5, скинь им адреса самых дерьмовых щитов, пусть выбирают, если получится. И, в конце концов, поговори ты с Хвеженко, пора уже согласование получать.

По внутренней АТС звонит Марина:

– Там Маркин на линии.

– Давай. – Я жду, пока она переключает.

– Здорово, Гоги, – Маркин изображает грузинский акцент. – Наконец-то я до тебя дозвонился. Все по бабам, по блядям шляешься в рабочее время.

– По мужикам, – говорю я, – по бабам немодно.

– Ну да, ты же у нас продвинутый. Такая пидарская продвинутость.

– Я, между прочим, на совещании у Федосова сидел, телефон пришлось отключить.

– Сейчас-то хоть включил?

– Включил, включил. Ты чего хочешь, говори по существу.

– Да дельце одно есть.

– Ну-ну, – подбадриваю я собеседника, – что за дельце? Если, к примеру, хочешь подарок мне сделать, я сейчас продиктую реквизиты нашего офшора, скинешь лавэ туда, и порядок.

– Почти угадал, Гоги. Просто есть знакомые, которым надо деньжата разместить. Инвестировать, – тон собеседника становится чересчур пафосным.

– А люди-то нормальные или опять какой-нибудь Федя Крымский?

– Не волнуйся, не бандюки.

– Да ладно! Порядочные люди с такими уродами, как ты, не общаются.

– Ага, только такие ущербные, как ты.

– Ладно, – продолжать разговор в подобном ракурсе надоедает, – давай встретимся в понедельничек.

В дверь кабинета просовывается голова Марины:

– Вам по другой линии жена звонит.

– Все, Мара, – я становлюсь серьезным, – мне из мэрии звонят, не могу больше разговаривать, – и переключаюсь на жену.

Света говорит какие-то простые слова, пытается планировать выходные, распределить обязанности, дать поручения. Я отрешаюсь и слушаю ее монолог как фон, некую музыкальную заставку.

17:30. Офис. Из своей комнаты слышу, как хлопнула входная дверь и в контору вошла Бурзум. Я узнаю ее по звуку шагов, по шуршанию юбки, по еле слышному: «Привет, как дела». Бурзум входит в мой кабинет.

– Ты занят? – спрашивает она.

– Закрой дверь и иди сюда, – говорю я ей из-за стола.

Медленно, как бы недоверчиво, она приближается. Взгляд скользит по ее худой фигурке, затянутой в траурное японское платье, бледному, почти серому лицу, черным волосам.

– Где была? – сухо спрашиваю я.

– Сначала у клиентов, потом в типографию ездила, оригинал-макет возила. Верстка не шла, вот и проторчала там два часа.

Взгляд прилипает к ее ярко-красному рту.

– Надо было заранее макет нормальный делать.

Бурзум смотрит мне прямо в глаза:

– Я делала.

– Иди ближе, – говорю я, расстегиваю брюки и вынимаю член. Он встал, еще когда Бурзум вошла в офис и сейчас неприлично белеет на темном фоне костюма.

– Возьми в рот, – говорю я.

Девушка послушно становится на колени и начинает сосать.


19:15. Дома. Ужинаю кукурузными хлопьями и размышляю о том, что бы такое на себя надеть. Жена укладывает ребенка спать.

– Поцелуй меня на ночь, – просит сын.

Я послушно целую его, глажу по голове и спрашиваю жену:

– Что бы мне надеть?

Света складывает грязные тарелки в посудомоечную машину и отвечает вопросом на вопрос:

– А куда ты идешь-то?

– Сначала в кабак, а потом, может, на дачу к Чабанову поедем, так что ты меня не жди, – я без запинки декламирую свой обычный прогон.

Света приостанавливается и смотрит на меня:

– Может, я поеду с тобой?

– Свет, ну это же бизнес, там вообще нет женщин.

– Конечно, женщин нет, бляди одни.

– Да какие еще бляди, просто мужики бухают и все, ни одной девки там не видел.

– Ты заставляешь меня говорить очень банальные вещи, прописные истины.

– Ну что ты, Света, о чем ты?

– О вере, например.

– При чем здесь вера?

– Вот именно. Ее нет, давно уже нет. Я все время одна дома, тебя ребенок не видит, спрашивает меня: «Мам, а почему папа все время работает, даже ночью и в выходные?»

Начинаю чувствовать себя виноватым. Света знает, что надо для этого сказать. Болезненная жалость по отношению к сыну давит сердце. Отчего-то вспоминаю самого себя маленьким, одетым в теплую шубку, шапку с помпоном и варежки, гуляющим с отцом по Лужникам. Пытаюсь перевести разговор.

– Так что мне одеть, Свет?

– Мне все равно, понимаешь, абсолютно все равно. Вот тебе плевать на меня, сына, своих родителей и вообще всех вокруг, так и мне насрать, что ты там на себя напялишь.

Общение заходит в тупик. Звонит мобильный. Это Бурзум, и я тихонько выскальзываю на лестничную площадку.

– Привет, Мардук. – Ее голос рождает приятный холод в яйцах.

– Привет, Бурзум, чего скажешь?

– Это ты чего скажешь?

– Так ты же звонишь.

– Так ты хотел, чтобы я позвонила.

– Ну да, хотел узнать, не можешь ли ты сегодня пойти со мной прогуляться. Совершить «tour de clubes», так сказать.

– Когда ты наконец угомонишься, Мардук? У тебя семья, ребенок, а ты все тусуешься, как подорванный.

– У тебя тоже семья. Как там, кстати, Венечка?

– Отъебись от меня, Мардук, я не хочу об этом говорить, во всяком случае с тобой.

– Ладно, обсудим Венечку позже.

Жена выглядывает на площадку, и я, не успев ни о чем толком договориться, вынужден отключить телефон.

– Ходил на улицу – машину проверял, вроде сигнализация орала, – слова образуются сами по себе.

Света недоверчиво молчит. Закрываю за собой входную дверь и бреду к шкафу – одеваться.

Что за отстойная жизнь! Существование, выстроенное на страдании. Все вокруг твердят, что сын страдает от недостатка общения со мной, я, в свою очередь, страдаю от невозможности сбалансировать любовь к нему, теплое отношение к семье вообще и постоянное чувство скуки, томящее меня дома, непрерывное желание быть предоставленным самому себе, свободным и независимым. Светлана никак не смирится с пронзительным чувством утраты меня, студента, до психоза влюбленного в ее прекрасные серые глаза, наивного и доброго, готового заняться сексом в любое время дня и ночи. Мама страдает от обычных материнских переживаний, от того, что я порой выпиваю и употребляю наркотики, общаюсь с маргинальными персонажами и…

Конечно, здесь все вертится вокруг меня. И все это не соответствует действительности. Никогда нельзя быть до конца уверенным в своей правоте. Нельзя знать, насколько важное место в жизни другого ты занимаешь. Все держится на страдании. Чтобы быть счастливым, я делаю несчастными своих близких. Хочешь счастья – лиши его других! Не приемлю эту аксиому.

22:00. Клуб «Шестнадцать тонн». Сижу за стойкой и пью «Черного русского». Бурзум обещала приехать в десять, что означает – ближе к половине одиннадцатого. Массовку создает неприятная мне публика, состоящая из менеджеров западных компаний, бандитов и коммерсантов средней руки.

«Почему мы решили встречаться в таком отстойнике? – думаю я. – Ненавижу это быдло».

Мимо проходит Слава Пектун. Он работает в клубе арт-директором, надо бы поздороваться, но нет желания. Делаю вид, что не замечаю его.

22:30. Ну где же эта девка? Я выпиваю двойной скотч. Бандитов становится все больше, менеджеры западных фирм все сильнее накачиваются пивом.

23:45. Конечно, я знал, что эта сука не приедет. Пошла тусоваться со своим мужем или с какой-нибудь очередной компанией. Может быть, вмазалась героином и лежит сейчас дома, забыв о моем существовании. А скорее всего, просто была не в настроении и решила не ездить. Хотя бы позвонила! Я беру еще виски, на душе паршиво, чувствуется, что вечер испорчен.

«Давно послал бы ее на хуй и жил спокойно, – думаю я, – почему человек так устроен? Что за отвратительный червяк разъедает мне душу? Ладно, хватит пропитываться этой деструктивной жалостью к самому себе, рефлексия бесплодна. Выпей еще и снимайся с парковки, походи по местам, повстречай знакомых, посмотри на девчонок, может, зацепишь какую-нибудь…»

00:20. «Пропаганда». Огромная толпа у входа бьется в конвульсивных попытках попасть внутрь. Я обхожу очередь и здороваюсь с секьюрити. Промоутер Франческа машет мне рукой. Сдаю в гардероб куртку от Gucci и, не переставая кивать головой, целоваться и пожимать руки, пробираюсь к бару. Мой путь лежит через заполненный разношерстной толпой танцпол. Шквал музыки, света и дыма обрушивается на меня, я протискиваюсь сквозь потные, липкие тела танцующих. У бара стоит компания иранцев: вечно обдолбанная Сабина – маленькая, бритая наголо, в широченной красной юбке и кожаном ремне, затянутом на тощей голой груди, здоровый лысый парень Пэт с любовно выращенными курчавыми баками, старый тусовщик Роджер в неизменном удлиненном сером пиджаке и еще кто-то.

– Хочешь курнуть? – кричит мне на ухо Пэт.

Я отрицательно мотаю головой – ненавижу это дерьмо. Показываю Пэту на бармена и кивком приглашаю выпить.

– Ром-кола, – орет Пэт.

Пока я заказываю стоящему за стойкой, смутно узнаваемому пареньку два рома, откуда-то сбоку появляется Артур Кузнецов. Несколько лет назад я учился вместе с ним, сейчас он поставляет в «Пропаганду» импортный алкоголь.

– Будешь? – спрашиваю его я.

– «Лонг-айленд», – говорит Артур. – Кстати, познакомься – это Витя, он совладелец «Пропаганды».

Рядом с Артуром стоит и протягивает мне руку невысокий молодой человек с ярко выраженным косоглазием.

– Вам нравится у нас? – спрашивает он.

– Прекрасно, – отвечаю я, – очень душевно. И все такое деревянное.

Меня внезапно начинает тошнить. «Почему эта дрянь не позвонила, почему она вообще никогда не звонит, неужели так трудно набрать номер?» – думаю я. Я обвожу взглядом толпу, лица близких и далеких знакомых. «Пропаганда» – тусовочная коммуналка: вон та девочка, которую я трахнул в мае, этот парень был с ней в тот же месяц, его подруга спала с толстым англосаксом, который тогда поругался с этой блондинкой. Иногда мне кажется, что я состоял в интимной близости со всеми. Липкий пот покрывает меня с головы до пят, мне хочется в душ. Тошнота усиливается. «Надо валить отсюда», – решаю я и начинаю продираться к выходу.

02:00. Низкие потолки «Джаз-кафе». Коллекция богемных персонажей, расположившихся за столиками. Веселая компания южков у стойки. Манекенистые девицы на танцполе. Мрачные люберецкие бригадиры в неизменной «Праде». И промоутер Синиша, как связующее звено между ними всеми. Я приехал сюда с модельером (или желающей слыть модельером?) Олей. Мы случайно столкнулись на Мясницкой, когда я вышел из «Пропаганды» и радостно ловил иссохшим ртом тяжелые дождевые капли. Преодолев толпу у входа, пройдя двойной face control, обнявшись с радушным Синишей, облобызавшись со всеми возможными знакомыми, мы очутились в самом пафосном месте Москвы.

Я невольно ищу глазами Бурзум, хотя знаю наверняка – ее здесь нет. Она вряд ли захотела бы встретиться со мной случайно. Мы пьем текилу-бум и заводим долгий спор о бельгийских и итальянских дизайнерах. Оля утверждает, что нет никого круче, чем Dirk Bikkembergs, я, хотя в целом мне по хую, болею за Dolce & Gabbana.

– Понимаешь, – гоношится Оля, – твои пафосные южные пидоры всего лишь уличные хулиганы, подсмотревшие стиль на вельможном балу. Глупое позерство и любовь ко всему блестящему, пышному, чрезмерному – обрывки старых, вышедших в тираж тенденций!

– Между прочим, Сальвадор Дали говорил, что мода – это то, что уже вышло из моды.

– Ну, это, наверное, какая-то сухумская мода. Чисто хачевый фасон, смешанный с гомосексуальной реакционностью.

– Мне странно, что ты ведешь столь гомофобские речи! Никогда не подозревал тебя в фашизме.

– При чем здесь фашизм? У меня куча друзей геев. Но не стоит быть излишне политкорректным, когда отстаиваешь свое мнение, мы же не в Америке, блядь. Ты, кстати, однажды под таблеткой говорил, что в детстве сам был скином. Интересно, как это сочеталось с твоим еврейством и бисексуальностью?

– Верно. Но, во-первых, мне было очень мало лет, а во-вторых, главным было не содержание, не идеологическая начинка, а эстетика движения. Уже только основной символ – изображение накачанного бритоголового, распятого на кресте, несет, по-моему, ярко выраженный гомосексуалныи подтекст. К слову, ты в курсе, Оленька, что в мире довольно много скинхедов-гомосексуалистов, организаций, подобных The Real Gay Skins, есть движения скинхедов-евреев и даже негров, а уж левых радикалов среди них и подавно намного больше, чем нацистов?

– Боже мой, Мардук, откуда в твоей башке вся эта информация?

– Просто мне это все более-менее интересно. Я люблю рассматривать под лупой то, что обывателями зовется мировым злом.

– Тебе вообще интересно зло, гадкий мальчик.

– Мне интересна семантика зла. Она притягивает меня, я стремлюсь стать еще хуже, чем есть на самом деле.

– Хуже уже некуда, Мардук!

– Мне кажется, ты удалилась от темы нашей беседы, – я заказываю еще по текиле-буму, – вернемся к Стефано и Доменико?

– Чтобы ты продолжил защищать этих провинциальных гомиков?

– Известно, что мужчины-геи – лучшие дизайнеры.

– С чего бы это?

– Потому что они действуют вне традиционных сексуальных ролей. А твой Дирк – это всего лишь тренд в clubwear.

– Полная хуйня, – не унимается Оля. – Биккембергс создает стиль, отчасти подсматривая его у наци тридцатых годов.

– Вся мода совершает … – Я внезапно ощущаю, насколько заебался. Оборвав себя на полуслове, я поворачиваюсь и быстро удаляюсь в сторону сортира. По дороге встречаю Таню, популярную ведущую молодежного канала. Она, кажется, не узнает меня и собирается пройти мимо, но я останавливаю и слегка приобнимаю ее.

– Привет, как дела? – Таня сияет, как бы от радости встречи.

– ОК, был в «Пропаганде».

– Ну и как там?

– Нормально, но слишком много левого народа.

– Да здесь тоже лохов хватает. В Москве вообще мало правильных людей. А этих приходится не замечать.

– Не замечать и отрицать. Ты, кстати, не видела Бурзум?

– Да нет, может быть, она в «Шанс» поехала, с пидарской тусой. – Таню явно напрягает беседа. Она медленно пятится в сторону танцпола. – Пойду, а то меня ждут.

03:12. «Шанс». Я уже настолько пьян, что перестаю реагировать на приветствия знакомых. Слабость охватывает меня, я с трудом поднимаюсь на второй этаж, в комнату с аквариумом. В аквариуме плавает голый Валерик – мальчик, у которого мы с Бурзум периодически берем кислую или пи-си-пи. Я машу рукой. Валерик не видит и продолжает увлеченно плескаться. Перевешиваюсь через край аквариума и пытаюсь выловить его руками. Секьюрити оттаскивают меня и грозят выкинуть из клуба. Валерик наконец замечает меня. Он вылезает и, оставляя мокрые следы, подходит ко мне.

– Ты чего бузишь, Мардук? – Он улыбается и подставляет щеку для поцелуя. – Я же говорил, что на этой неделе ничего не будет.

– Слушай, Валерик, ты Бурзум не видел?

– Да нет, я ее последний раз неделю назад видел вместе с тобой. Убрались вы тогда в хлам, я вам скажу, как вас таких мусора не приняли?

Не попрощавшись, бреду к выходу. Жизнь кажется мне лишенной смысла, я невыносимо страдаю от жалости к самому себе. «Меня никто не любит, я никому не нужен», – думается мне на улице. Тошнота подступает к самому горлу. Пытаясь прийти в себя, склоняюсь над своим собственным отражением в луже темного стекла. Ненавижу блевать!


04:00. Не понимаю, что со мной. Где-то слева, под оранжевой рубашкой Roberto Cavalli злобный божок ухватил мое сердце. Маленький вьетнамский Ианг Ле царапает своим ножом мой бедный митральный клапан. Где ты, верховный бог Аедие, призванный усмирить соперника? Тишина на вьетнамском Олимпе. Спит, что ли, этот блядский Аедие?

Казалось, я не знаю, что такое ревность. Первая школьная любовь, студенческие романы, Света, любовницы и подруги – Ианг Ле не появлялся. Мне изменяли, и я изменял, не придавая этому никакого значения. Все честно.

Я любил жизнь во всех ее проявлениях, любил разных женщин: блондинок и брюнеток, худых и полных, грустных и веселых, блядских и недотрог, добрых и злых. Я ничего не имел против, если она поступала так же: я уважал свободу.

Ебаные феминистические тенденции задушили мои инстинкты. Мои предки переворачивались в своих могилах. «Ну что же, – казалось мне, – мир развивается, инстинкты отмирают, мораль приобретает новые формы».

Все изменилось, когда появилась Бурзум. Вернее, нет – чуть позже. Вначале все было как обычно: неожиданный секс после общей пьянки, нечастые случки раз от раза. Потом мы начали общаться. Разговаривать. Гулять по городу. Ходить в кино, короче, сближаться. В первый раз я видел столь родственную мне душу. Боже мой, она мыслила как я или почти как я. Мир – это супермаркет, мы должны наполнять свои корзины. Окружающие созданы, чтобы мы их употребляли. Каждого по своему назначению. Большинство из происходящего с нами, вокруг нас – ничтожно и ничего не значит. Мы выше толпы, выше общественного мнения. Наша философия – непричастность, вселенский похуизм, ненависть и отрицание. Мир должен нам за то, что мы есть, за то, что мы удостоили его своим рождением. Мы гениальны и непревзойденны, но мир не достоин нашего превосходства. Мир еще не созрел. Мы обладаем всем, чем может обладать сверхчеловек: интеллектом, склонностью к саморазвитию, безупречным вкусом. Мы всегда правы, мы никогда не терзаемся самокопаниями Раскольникова. С детства в нас заложено осознание нашей правоты.

С того момента, когда наши жизненные позиции были уяснены и совпали, сближение превратилось в близость. Вместе с тем я понял: мы обречены. Два божества могут только противостоять друг другу. Мардук создает четыре злых ветра и семь бурь против одиннадцати чудовищ войска Тиамат. Мардук побеждает, убивая, и лишь позже, оставшись в одиночестве, творит мир.

С пониманием пришла ревность. Простое чувство первобытного человека. Бурзум была моей добычей, и я бесился от невозможности утащить ее в свою пещеру. Когда она внезапно пропадала, я терял аппетит, переставал думать о деньгах, не веселился в тусовке. Все казалось пресным и не имеющим смысла. Знать, где, с кем и как проводит свое время Бурзум, стало смыслом моего существования.

Странно, но неожиданно у Бурзум начались те же проблемы. Если я не встречался с ней, не мог ответить на ее звонок в присутствии жены, зависал со старыми знакомыми, Бурзум впадала в клинч. Телефон разрывался, на пейджер приходило несметное количество сообщений, Бурзум шлялась по всем моим любимым местам, устраивала настоящие истерики.

Я часто, и по сей день, думаю: что же это было? Любовь, страсть или просто встреча существ одной крови? Наверное, все-таки кровь. Я больше никогда не видел столь близких мне по духу людей.


4


17 октября, воскресенье


13:30. Просыпаюсь с отвратительно тревожным настроением и расстройством в желудке. Суббота помнится смутно. Знаю только, что был ресторан «011», баранина с виноградом и артишоками за 25 долларов, огромное количество халявного кокаина, друзья-югославы, рассуждения о только что появившейся книге Милорада Павича.

14:00. Я звоню Бурзум.

– Але, – говорит она кротко.

– Ну, и где ты была в пятницу?

– Я ждала тебя в «Четырех комнатах».

– В «Четырех комнатах»?!

– Да. Я была там с одиннадцати до двух где-то.

– Но мы же договорились встречаться в «Шестнадцати тоннах».

– Да, да, я знаю. Но я подумала – там так много отстоя. Всяких бандитов, их шлюх и других. Я позвонила тебе, а ты был недоступен.

– Я не бываю недоступен, ты знаешь.

– Ты был недоступен, и я подумала: «Ну, подожду в „Четырех комнатах“».

– Блядь! Как бы я догадался, что ты там? Я искал повсюду: в «Пропаганде», «Шансе» и…

– Это была компьютерная игра. Шагалка. Ты должен был найти меня, чтобы перейти на новый уровень. К сожалению, у тебя не получилось.

– Ты абсолютно ебанутая стерва. Ты же знаешь, как я отношусь к тебе. Я думал, что свихнусь, представляя, с кем и где ты проводишь время. Думал, что ты со своим мужем.

– Ну так ты не ошибался, Мардук, ты же умный колдун. Поэтому ты и не нашел меня.

– Знаешь, Бурзум, ты ведешь себя как полное говно. Я не хочу говорить.

– Отлично, – она с легкостью вешает трубку.

«Сука! – мысли мечутся по больной голове. – Блядища! Тусовалась со своим недочеловеком. Предпочла это животное божеству. А ведь я знал, что когда ненавидишь целый мир, не стоит искать любовь. Ненависть – лучшая замена столь глупому чувству. Пора уже заканчивать эти отношения. Они не несут в себе ничего, кроме боли и деструкции. Я саморазрушаюсь, теряю контроль. Но все же, как просто она бросила трубку, будто отделалась. Может, набрать ей еще раз, просто чтобы послать на хуй? Позвонить и сказать: „Иди на хуй, Бурзум“. Нет, нет. Это слабость. Не надо звонить. Просто не надо звонить больше никогда, тварь не достойна. Пусть общается с кем угодно: со своим мужем, друзьями или еще… Все! Я не хочу больше думать о суке. Пошла в пизду! В ту самую вонючую черную дыру, из которой она и появилась на свет. Обратно, манда, в могилу!»

15:15. Наконец принимаю душ.

– Папа, ты будешь со мной играть? – спрашивает сын.

– Конечно, – отвечаю я. – Во что ты хочешь?

– В Бэтмэна, – говорит ребенок.

Послушно перевоплощаюсь в Джокера. Вернее, в Джека Николсона в роли Джокера. Так мне прикольнее. Мой сын, естественно, Бэтмэн. Я творю зло направо и налево (как странно, в игре я делаю почти то же, что в жизни), мой сын спасает мир. Он спасает его постоянно, каждые пять-десять минут, еще до того, как я завершу исполнение своих коварных замыслов. «Вот бы хоть раз побыть Бэтмэном, – думаю я, – попытаться стать положительным героем». Увы, это не мое амплуа.

17:40. Я читаю ребенку сказки разными голосами. Развлекаю его и себя, как могу. Представляю, что это радиопостановка и мне одному предстоит озвучивать всех персонажей.

19:10. Мы смотрим видео. Конечно, «Возвращение Бэтмэна».

21:00. Я укладываю сына спать.

– Знаешь, что я буду делать завтра? – спрашивает меня он.

– Что? – интересуюсь я.

– Построю бэтмобиль, – говорит ребенок. Batman-forever, честное слово.

22:00. Жена возвращается из гостей.

– Чем занимались? – интересуется она.

– Играли в Бэтмэна. Я был Николсоном и пытался погубить мир, а…

– Ты и в игре – злой гений. Болезнь какая-то.

– Какой еще злой гений, Света?

– Не знаю, почему полюбила тебя. Ты негативный, отрицательный персонаж. Ты спроецирован и сконцентрирован на себя. Любишь только себя. Всех остальных ты рассматриваешь лишь как инструмент для этой любви. Думаю, ты болен. В тебе нет ничего доброго, настоящего и цельного. Мне странно, что я не видела этого пять лет назад.

– Но, может, тогда я и был другим.

– Отчего же ты изменился?

– Думаю, что все меняются в одну или другую сторону. Под воздействием большого количества факторов. И внешних тоже.

00:20. Не выдерживаю и звоню Бурзум. К телефону подходит ее муж. В бешенстве бросаю трубку.

00:35. Сливаю из дома. Сажусь в машину и на бешеной скорости ношусь по Кутузовскому проспекту. В CD-чейнджере надрывается Marilyn Manson: 
		You built me up with-your wishing hell,


		I didn't have to sell you,


		You threw your money in the pissing well,


		You do just what they tell you,


		Repent, that's what I'm talking about,


		Whose mistake am I anyway?..[1 - Вы создали меня своей жаждой ада,Я не собирался продавать вас,Вы просрали свои деньги,Вы делаете лишь то, что вам скажут,Сожаление, вот о чем я говорю,Но все же, чья я ошибка?…(англ.)]


00:52. Можайское шоссе. Покупаю потрепанную, уже почти пожилую проститутку. Пока она сосет, я думаю о Бурзум.


5


18 октября, понедельник


09:45. Офис. Я провожу общее совещание.

– В пятницу звонили из административно-технической инспекции, – говорит Аркатов. На нем темно-серый свитер неизвестного происхождения и изрядно поношенные черные рыночные джинсы. – Они оштрафуют нас опять, если мы до четверга не получим согласования Мосгорсвета.

– Так мы его и не получим, – говорю ему я. Как странно, у меня неплохое настроение, может, оттого, что подушился Готье?

– Не получим, – мрачно подтверждает Аркатов.

– Значит, надо в АТИ ехать и денег давать, чтобы заткнулись еще на полмесяца. За это время согласование сделаем.

– Сколько им дать? – спрашивает Алексей.

Я смотрю в его бесцветные глаза. «Ты хочешь спросить, сколько у тебя получится спиздить», – думаю про себя.

– Тут ста баксов за глаза хватит, у них зарплаты смешные, – я закуриваю. – Так, что у нас с отделом продаж? Где ваши отчеты, почему я их в пятницу не видел?

Старший сейлз-менеджер Востряков ерошит свои и без того растрепанные волосы.

– Мы не успели написать, – говорит он. – Вот сегодня сделали.

– Виктор! – говорю резко и злобно, хотя в душе мне положить. – Я просил делать отчеты по пятницам не просто так, а потому, что хочу их прочесть до общего собрания. До планерки. Сейчас мне их оглашать не надо. Устно отчитаетесь. Будем все сидеть и слушать вас. Кто куда ездил и сколько продал. Сколько заработал денег для нашей фирмы. Ты время пожалей, оно чего-нибудь да стоит, вы зарплату получаете. В следующий раз не будет отчетов к пятнице – штраф пятьдесят долларов с каждого.

Виктор молчит. Он одет в коричневую фланелевую рубашку без воротника и такие же левые, как у Аркатова, штаны.

«Дались этим плебеям черные джинсы», – думаю я.

Востряков морщится и говорит:

– Я в «Мектисе» был. Они хотят скидку получить.

– А сколько они сейчас платят?

– По четыреста за сторону.

– Ну, давай им по триста восемьдесят сделаем. Они давние клиенты, а то вдруг соскочат.

– Никуда они не соскочат, – подает свой голос Аркатов. – У них автосервис рядом, на улице Генерала Антонова.

– Пусть порадуются, – настаиваю я, – клиент должен ощущать нашу заботу.

– У меня тоже клиенты скидку просят, – говорит Инна Войниц. Тихая и кроткая, она, видимо, хорошая жена и мать, а вот сейлз-менеджер – никудышный, я держу ее из-за покладистого характера и ответственного отношения к работе.

– Это кто же? – спрашивает Аркатов.

– Газпром.

– Слушай, – на этот раз стараюсь говорить как можно рассудительней и доходчивее, – Газпром клиент молодой, висит всего два месяца, к тому же платит нерегулярно. Давай пока не будем им скидывать. Да и двадцать долларов скидки для Газпрома полная херня.

Инна кивает головой и безмолвно соглашается.

«Что-то уж очень спокойно все», – думаю я, и, как оказывается, не напрасно.

Дверь кабинета приотворяется, и в комнату, один за другим, влетают разноцветные воздушные шарики. Все присутствующие замирают в недоумении. Дверь открывается шире, и в кабинет вползает на четвереньках бухгалтер Галя.

– Полный пиздец! – шепчет Алексей.

Я думаю, что Галя тайно влюблена в меня, но боится в этом признаться не только мне, но и самой себе. Галина Толикова (по папе Гольтберг) – девушка неглупая, но, как говорится, не без странностей. В силу своей внешней уродливости и крайней взбалмошности характера, граничащей с истеричностью, Галя получила кличку Гоблин. (Кстати говоря, наш главный бухгалтер Наталья за соответствующие черты была прозвана Троллем.)

– Что происходит, Галя?

– Это вам шарики от бухгалтерии в подарок.

– Галя, ну а если бы у меня были переговоры?

– А что? – Бухгалтер внезапно (как чертик из табакерки) вскакивает. – Всем бы понравилось: бесплатное шоу, представляемое вашим больным бухгалтером.

Я давно уже думаю уволить ее. Как ни странно, бухгалтер она неплохой, а деньгами довольствуется малыми. Вот я и мучаюсь. От жадности. Да к тому же порой бывает забавно.

– Зачем все это? – вяло спрашиваю я.

– Должен же быть у царя придворный шут. – Галя гордо оглядывает присутствующих. – Пойду над отчетом работать, Ваше Величество.

– Совсем планка съехала. – Аркатов выразительно крутит у виска указательным пальцем. – Говорю тебе, увольнять ее пора.

Я молчу. Обсуждать все это нет желания.

12:00. Офис. Звонит мобильный.

– Прости меня, – говорит Бурзум, – я отстойная, ублюдочная сука.

Я вешаю трубку. Не хочу разговаривать. Твою мать, у меня было такое хорошее настроение! Внезапно до меня доходит, что все это время ждал ее звонка. Я набираю номер.

– Але, – говорит Бурзум.

16:15. Алексеевское кладбище. Гуляем с Бурзум под мелким холодным дождем. Бродим между старыми покосившимися крестами, растрескавшимися скособоченными надгробиями.

– Сфотографируй меня у этого склепа. Так, будто я только что колдовала или трахалась, – просит Бурзум.

Она одета в длинное черное платье. Волосы мокрые, Бурзум ежится и становится похожей на кладбищенскую птицу.

– Ты ворона, Бурзум, – говорю я.

20:00. Клуб «Свалка». Выступление группы «Крематорий». Бурзум сидит, надувшись, за столом.

– Чего ты меня сюда притащил? Выступление живых трупов каких-то, – бормочет она и ест греческий салат.

– Да ладно, Бурзум, – я примирительно разливаю клюквенную «Финляндию», – не надо париться о таких вещах. Зачем вообще так зацикливаться? У этих трупов есть пара хороших песен, послушай их, вспомни детство. Ты в школе слушала «Крематорий»?

– Мне все равно, что я слушала в школе. Это была не я. Я слушаю Nine Inch Nails и Laibach.

– Ну ладно, ладно. Я тоже слушаю Marilyn Manson, тоже ненавижу русский рок. Как и все русское, впрочем… А по школе помню песенки «Крематория». Знаешь, есть забавные. Типа «Маленькая девочка со взглядом волчицы».

– Боже, Мардук, какое банальное название!

– Все в этом мире банально. Даже не банально, а вторично. «Крематорий» – русский вариант Kansas. Те же гитары, та же скрипка. После русского авангарда двадцатых в нашем искусстве нет истоков. Бери любой жанр и разглядывай качественную репродукцию того, что уже когда-то было.

– Признайся, гадкий Мардук, у тебя есть компакт «Крематория».

– До чего ты отвратительная и мерзкая, колдунья Бурзум! Тебе далеко до Тиамат, та была благороднее. У меня нет их компактов, я не слушаю такую музыку. Современная русская музыка звучит неестественно.

– Ну, а здесь-то мы что делаем? Наливаю по новой.

– Это не культурологическая акция, Бурзум, – говорю я, – просто хочется поностальгировать, вспомнить былые времена, все эти приметы эпохи: красные вымпелы, значки с рожей Ленина, лицензионный Adidas, индийские джинсы, кубик Рубика и магнитофон «Электроника».

– Какой ты сентиментальный. Это когда-нибудь погубит тебя.

– Я сентиментален, не скрою. Мне по кайфу это чувство. Люблю пустить слезу, погладить по голове ребенка, посмотреть крепкую американскую мелодраму.

– Как же ты омерзителен, ужасный, отвратительный Мардук.

– Омерзителен?!

– Ну, при этом жутко сексуален. Я хочу тебя.


6


19 октября, вторник


Сегодня у бухгалтера Гали день рождения. Надо заехать в магазин и купить ей в подарок какой-нибудь отстойный миксер или вроде того. Самое ужасное, что вечером придется сидеть с сотрудниками за столом и произносить пламенные речи. Настроение – ниже среднего.

12:20. По мобильному звонит Маркин:

– Наконец-то, Гоги. Опять ты телефон отключил. Я даже забеспокоился, вдруг ты заболел.

– Вообще-то у меня всегда включено. Вчера, правда, к вечеру батарейка села.

– Ага, батарейка села. Она у тебя постоянно разряжается. Может, стоит другую купить, или зарядку с собой носить, или пиздеть заканчивать.

– Мара, ты же знаешь, что ты тот единственный, кому я говорю только правду.

– Ой-ой-ой. Сейчас умру от оказанного мне доверия. Представляете, всем пиздит направо и налево, а мне, какому-то Маркину, только правду, как на исповеди! За что такая благосклонность?

– Потому что ты мудак несусветный. Все равно ничего не поймешь, так что можно и правду сказать.

– Слушай, правдолюбец, ты с людьми-то встречаться будешь? Или мне их с кем-нибудь другим познакомить?

– Вот, Маркин, в этом ты весь: шантаж и угрозы. Давай поговорим. Сейчас-то ты где?

14:10. Офис. Я приезжаю, когда Маркин уже двадцать минут как дожидается меня. Невысокого роста, коротко стриженный, в новеньком спортивном костюме и кроссовках, Маркин являет собой категоричный типаж мелкого московского коммерсанта, скрещенного со столь же мелким бандитом.

– Прости меня, друг, – говорю я энергично, – в префектуре застрял, никак не мог выбраться. Заходи в кабинет, чаю выпьем.

Маркин кряхтит, бормочет какие-то матерные выражения, медленно, как бы нехотя, проходит ко мне. Я прошу Марину сделать чай, принести конфеты и печенье. При виде сладостей Маркин заметно смягчается, начинает поглощать конфеты, хрустеть печеньем и хлюпать чаем.

– Все-таки ты животное, Маркин. Кинули тебе корма, ты сразу же с хрюканьем на него накинулся. Даже об обидах своих забыл, – говорю я.

Маркин на секунду отрывается от еды и смотрит на меня, желая, видимо, вступить в полемику. Однако, переведя взгляд на угощение, он решает не опускаться до столь ничтожного занятия и вновь приступает к еде.

– Андрюха, – я тоже пью чай, но не прекращаю говорить, – мне от тебя помощь очень нужна. Ты же с Федосовым не знаком?

Маркин вновь отрывается от чая и говорит:

– Нет, а что?

– Будешь нашим подрядчиком. Щиты будешь нам строить.

– В каком это смысле?

– Да не парься, Мара. Встретишься один раз с мудаком, расскажешь, какие ты щиты делаешь охуенные, поторгуешься. Поиграешь в строителя немножко.

– Это драмкружок, значит?

– Как положено, по системе Станиславского. Неплохая развлекуха, кстати. Проект щитов я тебе дам, что говорить – расскажу. Потратишь двадцать минут времени, зато неоценимую услугу окажешь.

– А вы мне чего окажете?

– А мы тебе почести окажем. Последние. Бесплатно. Оркестр, солдаты, процессия.

– Все, последние почести – дело святое. Договорились. Давай я тебе теперь об инвесторах расскажу.

– Рассказы об инвесторах – лучшее из того, что можно услышать.

17:40. Галя припирается в офис вместе с главбухом Наташей. Обе основательно нагружены сумками с бутербродами, салатом-оливье, водкой, соком J7, холодной курицей. Сотрудники возбужденно шарятся по офису в предвкушении. Я, тоже в предвкушении, уныло смотрю в окно. В голове шевелятся мысли: стало рано темнеть, а вскоре в любое время суток будет царить смутный полумрак. Скоро вязкое болото снега затянет улицы и пустыри, запорошит машины, прохожих и крыши домов. Мне не повезло с самого рождения – неподходящая страна с ужасным климатом. Когда же я наконец заработаю денег, чтобы уехать отсюда? Хотя бы зиму проводить где-нибудь подальше от впадающей в спячку отчизны! Когда наконец в моем мире перестанут существовать такие понятия, как «мороз», «снег», «грязь», «дубленка»? Мне нравятся другие, например: «солнце», «прибой», «гавайские рубашки», «дайкири», «+32° в тени», «смуглая кожа», «кокаин». Почему бы здесь не появиться кокаину? Прекрасный колумбийский порошок, король стимуляторов, божественная пыльца…

– Извините, я вас не отвлекаю? – скрипучий голос бухгалтера выводит меня из сладостных мечтаний. – Прошу к столу, отметим появление на свет вашей недостойной рабыни.

– Зачем так самоуничижаться, Галя? Может, ты рождена править миром?

– Что вы! Я только грязь под вашими ногами.

Так, мило беседуя, мы проходим в общий зал, где уже накрыт большой стол. Сотрудники нетерпеливо толпятся рядом. Как только я вхожу, все со вздохом облегчения начинают рассаживаться. В который раз отмечаю плебейскую склонность к прогибанию, они бы так и исходили слюной, пока я не соблаговолил сесть. Поднимаю бокал и говорю, ощущая себя топ-менеджером какого-нибудь Siemens:

– Дорогая Галя! Наверняка сегодня ты слышала массу хороших слов, поздравлений. Уверен, что поздравлений было много потому, что хорошему человеку все рады и желают добра. Мы собрались не для исполнения пустой формальности. Это не протокольное мероприятие. Надеюсь, что наша маленькая фирма, наш тесный коллектив, настоящая семья для всех. Ты, Галя, находишься на очень важном, ответственном участке. Бухгалтерия – передний край, линия обороны компании. Я рад, что именно ты, человек ответственный, надежный и умный, делаешь эту работу. Нам повезло, что ты у нас есть. От всего сердца и не боясь кривотолков, я заявляю, что люблю тебя. За тебя!

Галя явно тронута. Наверное, я не ошибаюсь относительно ее влюбленности.

– Я чуть не зарыдал, – говорит мне на ухо Аркатов.

19:10. Наконец-то можно свалить. Я прощаюсь со всеми и персонально с Галей.

– Вы так быстро уходите. – Отмечаю, что именинница уже изрядно набралась. – Вы всегда так быстро уходите. Вам с нами скучно?

– Что ты, Галенька. Просто дел еще много. Обещал с людьми встретиться.

Я выхожу на улицу и сажусь в машину. Несмотря на то, что Галя и ее выводы мне по хую, на душе отчего-то мерзко. Я включаю CD-проигрыватель. «My time is yours» в ремиксе Effective Force плавно выводит из оцепенения. «Ну, отделался, и слава богу, – думаю я. – Пусть дальше сами веселятся».


7


Отчего мне так неприятна корпоративная культура? Многомиллиардные обороты, тысячные собрания акционеров, McDonalds, глобализация, русские менеджеры, говорящие с английским акцентом, социальные пакеты, вложения в рекламу, вечно сосущий антимонопольный комитет, корпоративные вечеринки, спортивные команды, тренинги, брифинги, регулярный менеджмент. Конечно, я жру бигмаки, заправляюсь в British Petroleum, чищу зубы «Колгейтом». Моя бабушка смотрит «Санта-Барбару» и «Династию», мама читает Сидни Шелдон, сестра слушает Бон Джови. Мы все потребляем одинаковые продукты, ходим в одинаковой одежде, лечимся одинаковым лекарством. Оруэлл довольно жмурится на том свете: за всеми нами следит Большой Брат, и имя ему – корпорации. У корпораций нет человеческого лица, нет одушевленного хозяина. Совладельцами являются сотни предприятий, которыми владеют другие предприятия, которыми, в свою очередь… и так до бесконечности. Корпорации беспристрастны, их идеология, политика и стратегия подчинены только одной цели – наиболее успешному, удачному, быстрому процветанию. Они хотят наши деньги как можно быстрее и, по возможности, все. Проводятся маркетинговые исследования, анкетирование, мониторинг общественного мнения. Они знают, что мы любим на завтрак, какие позы предпочитаем в сексе, о чем видим сны. Обобщив данные и сделав анализ, они несутся к нам со своим новым продуктом. Мы работаем на корпорации, чтобы получить деньги, которые мы отдаем корпорациям. Мы потребляем продукт корпорации, а она потребляет нас самих.

Транснациональные монстры на самом деле – огромные тоталитарные секты с собственными мессиями, армиями проповедников, службами безопасности и толпой закодированных сектантов. Какое-нибудь очередное «нейролингвистическое программирование» превращает работников в зомби быстрее и надежнее, чем жрец Вуду своих жертв.

Можно ли этому противостоять? Наверное, если всей душой ненавидеть рабство. Я делаю свой маленький бизнес, получая порой ничтожное вознаграждение, рискуя разориться и сесть в тюрьму в первую очередь из-за своей патологической ненависти к глобализации. Когда-то я обменял анархию своей жизни на торговую палатку в Кунцево. Когда-то я бросил творчество и купил свой первый галстук. Когда-то я плюнул на независимость и стал смотреть в рот дядям с большими деньгами. Казалось, я изменился полностью. Однако, и я уверен в этом, мое ремесленничество – активная жизненная позиция, мой вызов, моя собственная революция. Я знаю, что не остановлю ход истории. Рано или поздно все мы будем раздавлены и сожраны. Закроются булочная Максима Садовского, продуктовый магазин Ожерелкова, издательство Жигульского… Расправившись с нами, корпорации еще яростнее ввяжутся в войну друг с другом. Войну, которая будет состоять из сплошных переговоров, светских раутов и финансовых отчетов. Выживут сильнейшие, которые, оказавшись не в силах пожрать друг друга, сольются в единый холдинг. Все люди станут сослуживцами, деньги потеряют былое значение, и мы вступим в эру тоталитарного капитализма, построенного усилиями многомиллиардных компаний. Слава богу, я умру задолго до этого.


8


20 октября, среда


Медленно тянутся унылые будни мелкого лавочника. Ранний подъем, душ, йогурт со слабо выраженным фруктовым вкусом, растворимый кофе, витамин С. Выйду на улицу, поморщусь под моросящим небом. Холодный автомобиль, неохотный поворот ключа в замке зажигания, первая утренняя сигарета. Еще полчаса – и офис, «здрасте – здрасте» с охраной внизу, потрепанный лифт, постылые лица сотрудников. Бывает такое: ощущаешь внезапно, насколько все надоело. Чувствуешь: еще немного – и вскроешься, ярость взорвет мозги, бешенство захлестнет с головой. Начинаешь погружаться в пучину неприязни, злобы и раздражения. Представляешь: входишь в контору: «Здорово, Аркатов!» – и бьешь со всей дури ногой в отвратную жирную рожу.

Выскакивает очумевший Востряков:

– Что такое?

– На, получи! – и в живот ему ножом-лисичкой.

Кровища!!! Руки в крови, стены, сейлз-менеджер.

– Хули ты корчишься? – и сапогом по яйцам.

А тут Марина:

– Ой, помогите!

Хватаешь ее, мягкую, за шею – херак на пол и давай душить. Потом, конечно, выебешь изрядно помятое, бездыханное тело. Кто-то уже вызвал ментов. Здание оцеплено. В рупор орут: «Сдавайтесь, вы окружены. Отпустите заложников, какие ваши требования?» Высунешься из окна, откроешь рот, чтобы требования высказывать, и вместо того: «А-а-а! Бляяяяяяяядь!», рванешь вниз с карниза. «Запомните меня таким – безумным самоубийцей. Я дарю вам сострадание к моим жертвам».

10:20. Менеджеры разъезжаются по клиентам, Аркатов уебывает в префектуру, Марина остервенело копается в документах. Слава богу, никому от меня ничего не надо, я предоставлен сам себе. С грустью листаю журнал «Итоги».

10:45. Звонит Федосов.

– Меня нет, я в мэрии, – говорю Марине и отключаю мобильный.

11:15. Хочется дрочить, я запираю дверь кабинета на ключ и вытаскиваю из сейфа датский порножурнал. Как водится, именно в этот момент звонит директор территориального рекламного агентства Юго-Западного округа А.А.Чабанов, и мне приходится отложить мастурбацию ради разговора с чиновником.

Анатолий Анатольевич производит впечатление человека скользкого, ненадежного, вечно держащего за пазухой камень. В разговоре с зависящими от него людьми Анатолий Анатольевич хамовит и резок, в общении с сильными мира сего, напротив, подобострастен и кроток. Носит Анатолий Анатольевич маловразумительные пиджаки серых тонов, грязные мятые рубашки и недорогие галстуки. Передние зубы Анатолия Анатольевича вот уже два года как находятся в состоянии полураспада, вследствие чего изо рта дурно пахнет. Роста он невысокого, худой и нервный. От других чиновников Анатолия Анатольевича отличает неуемная жадность и неумение соразмерить сумму взятки с итоговой прибылью дающего. Несколько лет назад работал господин Чабанов в Центррекламе и был чуть ли не правой рукой самого Крылова. Но жадность сгубила – бедолагу уволили. Промаявшись какое-то время в безделье, обтерев сотни государственных порогов, Анатолий Анатольевич всплыл-таки в нашей префектуре.

Прежде директором территориального рекламного агентства был мой хороший знакомый, Александр Иванович Дувлаков. Добрый великан, человек недюжинной силы и огромного роста, Саша обладал отменным здоровьем, которое и тратил с истинно русским размахом. До того как стать чиновником, он сменил десятки профессий, был художником и коммерсантом, таксистом и работником гранитной мастерской и много кем еще. До сих пор в префектуре помнят историю, как однажды решил Дувлаков заняться перегонкой иномарок. Дело было зимой, машины гнали из Германии, через Польшу и Белоруссию. На всякий случай ехали автоколонной. Сашин «Фольксваген» неожиданно начал барахлить, он отстал от своих спутников, а вскоре и вовсе заглох. Ночевка посреди глухого заснеженного леса не предвещала ничего хорошего, тем паче что и бензина оставалось немного. Александр Иванович, недолго думая, стащил с себя нейлоновый спортивный костюм, который только холодил тело, и, как был в одних семейных трусах, побежал вперед. Долго ли он бежал, Дувлаков не помнил, как вдруг впереди засветился огонек. Это была небольшая сторожка, в которой пировали местные лесники. Можно представить себе удивление последних, когда дверь в избу внезапно распахнулась и в нее ворвался здоровенный, запорошенный снегом, практически голый мужик. Не говоря ни слова, Дувлаков рванул к накрытому столу, схватил початую бутылку водки и засадил без передыха граммов двести, а уж после этого начал рассказывать, кто он, откуда и что с ним произошло.

У меня с Дувлаковым отношения сложились особые, дружеские, несмотря на существенную разницу в возрасте. Возможно, это связано с тем, что Саша все же был больше художником, нежели бюрократом. Позже, сразу после нового, 1994 года, Саша на глазах начал сдавать. В последний раз я его видел, когда мы в компании чиновников отмечали Рождество. Мне показалось, что Александр Иванович похудел, осунулся, даже как-то уменьшился в росте. Вскоре он умер. Говорят, у Саши был рак, который развился неожиданно быстро.

Когда Чабанов воцарился в новой должности, я, заказав предварительно столик в расположенном недалеко от префектуры китайском ресторане, приехал к нему знакомиться. Анатолия Анатольевича уже просветили, чем я занимаюсь, и он сразу просек свою выгоду. Под вечер Чабанов, Аркатов и я сидели в ресторане, ели утку по-пекински и пили водку. За соседним огромным столом китайцы праздновали свадьбу. Играли грустные фольклорные мелодии, узкоглазые красавицы кружились в медленных танцах, мы становились все пьянее и пьянее. В какой-то момент вновь назначенный директор принялся вовсю отплясывать с китайцами.

– Заберите его, пожалуйста, не портьте людям праздник, – доверительно шептали официанты.

Но на просьбы прекратить танцы Анатолий Анатольевич не реагировал и продолжал попытки сближения с братским народом. Надо сказать, что я к тому времени тоже основательно окосел и вышел на свежий воздух проветриться. Когда вернулся, увидел, что омертвевшее тело Анатолия Анатольевича гордо лежит посреди танцующих. Мы погрузили Чабанова в машину, и Аркатов отвез его к себе домой, благо жил он один. Заботливо снял с директора ботинки и уложил спать, накрыв уютным пледом. А на следующее утро Анатолий Анатольевич таинственно из дома исчез, только его ботинки сиротливо пылились в углу.

– Я очнулся ночью и не пойму, куда попал, – рассказывал позже Чабанов. – Сам не знаю, как очутился на лестничной площадке. Позвонил в чью-то дверь, открывает мужик в трусах, спрашиваю: «А где я?», он в ответ: «В ебало хочешь?» Ну, я спустился на лифте и пошел такси ловить. Долго никто не останавливался. Потом довезли. Спасибо, что ботинки вернули, я думал, украли их у меня.

На всем этом фоне господин Чабанов чиновник неплохой, энергичный и оперативно решает мои проблемы при помощи моих же денег. Приходится разговаривать с гадом, заискивать, увещевать.

– Вы что, с ума там посходили все?

– Что случилось, Анатолий Анатольевич?

– Это я хочу спросить, что случилось! Щит на улице Наметкина третий день оборванный стоит. Префект едет, видит его, я пиздюлей получаю. Что мне делать? Почему ты так ко мне относишься?

– Уже поехали его ремонтировать. Уже послал бригаду. Знаю, что виноват, раскаиваюсь.

– При чем здесь твое раскаяние?

– Заеду к вам в пятницу, поговорим.

– Ну давай. Только чтобы через два часа щит был поклеен.

– Да он уже, наверное, поклеен.

Анатолий Анатольевич, как всегда не прощаясь, вешает трубку. Начинаю суетливо звонить Аркатову.

– Алексей! Что опять за хуйня-то творится?! Что мне этот Чабанов сраный обзвонился, рассказывает, какой я мудак! Почему щит на Наметкина не поклеен, чего ты мне не сказал?

Аркатов начинает оправдываться, клянется, что сейчас найдет поклейщиков и щит до вечера будет отремонтирован. Я в ярости кидаю трубку. Желание мастурбировать улетучилось. Убираю порнуху на место и злобно говорю Марине:

– Сделай кофе, будь добра.

14:35. KFC на Кутузовском. Ем острые крылышки и смотрю на обедающих рядом: какие-то отстойные экспаты, явно англосаксонского происхождения, одна-две солнцевские бригады, коммерсанты средней руки. «Быстрей бы кончился этот день, – думаю я. – Быстрей бы домой».

19:30. Все в таком же отвратительном настроении прихожу домой. Пытаясь ни с кем не разговаривать, залезаю в ванну и мокну там часа полтора. Периодически все же болтаю по телефону то с Кириллом, то с какой-нибудь девкой. Бурзум не звонит уже второй день, да и мне с ней общаться неохота. «Может, вот так внезапно и оборвутся наши отношения?» – приходит на ум горько-сладостная мысль. Член эрегирует – я наконец-то могу подрочить вволю.


9


21 октября, четверг


09:15. Блин, я проспал. Не разобравшись в собственном настроении, поспешно натягиваю брюки и сорочку от Hugo Boss. Какой бы нацепить галстук? Хотя черт с ним, с галстуком. Нет времени бриться, завтракать и срать. Как отвратительно опаздывать, особенно если это случается ежедневно. «Точность – вежливость королей» – что за мудак придумал эту шнягу? В большом городе 15 минут – не опоздание, а вероятный допуск. Хотя я, конечно, опаздываю не на 15 минут. Ну что же все-таки с галстуком?

10:00. Приходится звонить Маркину и переносить встречу с его инвесторами на полчаса. После этого всегда чувствуешь себя обязанным. Интересно кому? Не Маркину же. Это он пусть чувствует, что должен мне. Наконец с ним не какой-нибудь таганский авторитет встречается, а нормальный интеллигентный бизнесмен. Это подчеркивает его, Маркина, социальный рост. Его значимость и адекватность. Оденусь скромно – синий галстук «US Polo Association».

11:30. Офис. Два раза перенесенная встреча все-таки состоится! Радостно шмурыгаюсь по офису, мешаю всем работать, вношу сумятицу: даю ненужные советы, предлагаю помощь. Удивленные сотрудники опасливо помалкивают.

12:00. А опаздываю-то не я один. На душе становится еще светлее и легче.

13:15. Наконец-то приехали. Ради такого случая Маркин изменил своему вечному спортивному стилю и надел светло-серый пиджак с черными джинсами. (Опять эти джинсы!)

Все рассаживаются в моем кабинете. Приехавших пятеро – владельцы каких-то строительных фирм и – по совместительству – крупные акционеры пивного завода в Очаково. (Сразу решаю дать им групповое прозвище «пивовары».)

Начинаем ерзать, представляться, обмениваться визитками. Напротив меня – Андрей Бебедев, хитрый мужичонка околосорокалетнего возраста, в меру бородатый, являющий собой удивительный симбиоз шестидесятнического интеллигента и матерого кулака. Похоже, что он в этой компании главный. Рядом с Бебедевым разместился его ближайший друг и соратник Сергей Кунчев. Сразу видно, что человек он сильно пьющий.

– Надо прозвать его Синяком, – шипит мне на ухо Маркин.

Чуть поодаль сидит Андрей Бешняков – долговязый и нескладный, одетый в мелкоклетчатый пиджак, бывший эфэсбешник, видимо, он – представитель их крыши. Его младший брат Слава, парень крепкий, с виду добрый и недалекий, за стол не сел. Он уютно расположился в углу комнаты на диване. «На том самом диване… Знал бы Слава, поди побрезговал бы», – думаю я. Последний из посетителей – директор одной из их контор Рома. Своим имиджем он как бы говорит: «Я топ-менеджер и технократ. Вон как у меня повязан желтый галстук, вон как у рубашки рукава засучены. Значит, знаю, что и как надо делать».

Бебедев хитро щурится:

– Наконец-то добрались, такие пробки.

– Да, машин стало много больше, чем раньше, – поддерживаю его я.

– Растет благосостояние, – вставляет Маркин.

Бебедев, все так же щурясь, продолжает:

– У кого это благосостояние растет? У нас пока только убывает.

– С-с-слушай, Бебедь, – внезапно прерывает его Синяк, – хватит уже хуйню эту м-молоть. Давай по делу говори. А то сидит, м-м-мандавошек из п-п-пизды выковыривает.

«Вот, однако, дядя непосредственный!» – внутренне умиляюсь я.

Бебедев раздраженно поворачивается к Синяку:

– Серега, блядь! Мы только первый раз к людям приехали, а ты уже свои истории про мандавошек начал рассказывать.

– Ну-ну и пусть люди послушают, не-не тебя же, долбоеба, слушать: «пробки, благосостояние» – хуйня какая-то.

Молчавшая до этого часть пивоваров начинает посмеиваться, подтрунивать над обоими спорщиками.

«Какие теплые отношения! – думаю я. – Прямо правление колхоза „Парижская коммуна“».

– Андрей сказал, – Бебедев кивает на Маркина, – что ты имеешь хорошие связи в префектуре Юго-Западного округа. Строишь там павильоны, рекламные щиты устанавливаешь.

– Что есть, то есть. Давно уже с этой префектурой работаю. Очень тесно работаю. Так, что даже печень порой отваливается. Но помимо Юго-Запада хорошие связи и на Юге, и в самой мэрии. Вот сейчас концепцию праздничного оформления Москвы к восьмисот-пятидесятилетию готовлю.

– Это когда будет? – интересуется Слава.

– В следующем году, в сентябре.

– Хотелось бы объединить усилия, – Бебедев прищуривается, наверное, в сотый раз, – у нас есть некоторые свободные средства. Ты бы использовал свои связи.

– Давайте для начала я вам вот что расскажу, – я устраиваюсь в кресле поудобнее и закуриваю. – У меня есть почти готовый землеотвод под строительство магазина на улице Миклухи-Маклая. Место можно съездить посмотреть. Очень бойкое. Вложений требуется еще тысяч пятьдесят, ну, может, шестьдесят. Если договоримся принципиально, то я вам точный финансовый план предоставлю. Деньги нужны не сразу – пока документы дооформим, проект сделаем. Месяцев восемь уйдет. Потом построим и сдадим в аренду. Отобъемся за год с небольшим.

– Надо подумать, – Бебедев смотрит на Кунчева. Тот решительно рубает рукой воздух:

– Х-хули думать. Как прибыль делить будем?

– Пятьдесят на пятьдесят. Обычная схема.

«Пивовары» начинают тихонько перешептываться. Я улавливаю управленческие тезисы Ромы, многоэтажный мат Синяка, рассуждения Вешнякова.

– Л-ладно, Володь, – говорит Кунчев, – почти согласны. Только как насчет шестьдесят на сорок?

Я обескураженно развожу руками.

– Ребята, помимо моих связей я уже и денег вложил. Немного, а тысяч восемь наберется. Тем более что мне этим магазином управлять, сдавать его, решать все проблемы с властями. Опять же с Маркиным, – кивок в сторону Андрея, – делиться придется.

– Да с Маркиным мы сами поделимся, – подает свой голос Андрей Вешняков.

– Это, конечно, пожалуйста. Однако я Маркину все равно проценты дам. Такие уж у нас договоренности и отношения.

– О-пу-пу-пу-пу-пу! – расстроенно вздыхает Бешняков. «Пивовары» вновь начинают шушукаться. Они делают это так долго, что я уплываю своими мыслями куда-то далеко, к просторным кабинетам на Уолл-стрите, спортивным «Ягуарам» и костюмам от Ermenegildo Zegna.

– Согласны, – говорит Кунчев. – Готовь финплан.

Кабинет на Уолл-стрит становится чуть ближе.

19:10. В ресторане «Иверия» с Маркиным, Аркатовым и кунцевским бандитом Барсуком. Последний, как всегда, не пьет, но уже выкурил свой дежурный косяк.

– Дело верняк, пацаны, – говорит он. – Мне об этом еще Тритон рассказывал.

– Какой Тритон? – уточняет Аркатов.

– Младший. – Барсук потрошит папиросу. – Фильдеперсовое дело. Банк сладкий, в кредитном отделе своя телка. Подгоняешь ей контору – ну как положено: директор бомж, бухгалтер алкоголичка, печать синяя, штамп квадратный, телефон, факс и телекс. Готовишь маляву. Типа, для поддержки малого предпринимательства, за родину-мать, ради всего святого, срочняк нужно получить в вашем банке три-четыре миллиона долларов.

Мне становится скучно, когда я представляю, сколь долгую байду затеял Барсук. Кто-то из их бригадиров года два назад кинул таким образом Сбербанк, и теперь все они мечтают о карьере финансового махинатора.

– Давайте выпьем, – предлагаю я.

Все послушно чокаются и пьют, за исключением Барсука. Тот уже забил второй патрон и продолжает нести свою ахинею:

– Телка в банке сама все подпишет, на кредитном совете слово доброе скажет. Придется откатить ей конечно процентов двадцать, а потом девки, кабаки, новый «Лэнд-крузер».

Я ужасаюсь от схожести и запараллеленности наших мечтаний. Какая, в сущности, разница между спортивным «Ягуаром» и новым танкообразным джипом? Различия присутствуют только в нашем восприятии, а на самом деле и то и другое – квинтэссенция труда дизайнеров, инженеров, эргономистов. И то и другое лишь игрушка для обеспеченного человека. Просто джип служит для удовлетворения желаний казаться больше, сильнее и страшнее, а ярко-желтый «Ягуар» – выражение моих амбиций. Я смотрю на часы, пора уже сваливать из этого отстойника. Добраться до дому, сбросить опостылевший за день костюм, нацепить что-нибудь от бельгийцев и двинуть в сторону «Пропаганды» к Санчесу на вечеринку.

– Ну, сейчас Федосова облапошим и за банк примемся, – пьяный Маркин лукаво подмигивает.

– Чего ты городишь-то. Я в жизни никого не облапошивал, – мой голос дрожит от благородного гнева.

– Это, наверное, в прошлой жизни. Когда ты червяком был.

23:30. Изрядно навеселе прибываю домой. Все спят. Я переодеваюсь, вставляю сережки, надеваю кольца и браслеты. Видели бы меня бандюки! То-то разговоров бы было: «пидар – не пидар, отстой – не отстой». Все, еду в «Пропу»!


10


22 октября, пятница


Я иду по бескрайней пустыне. Раскаленное солнце висит прямо над головой. Кажется, протяни к нему руку – и обожжешься. Очень хочется пить. Вдруг, совсем рядом, где-то в полуметре от меня, я замечаю торчащий из песка кран разливного пива. По-моему, Gosser. Я бросаюсь к нему и припадаю губами. Вместо живительного напитка в рот сыплются какие-то засохшие насекомые: червяки, тараканы и комары. Один из комаров внезапно оказывается живым и больно кусает меня в затылок. Пытаюсь согнать его, убить, но промахиваюсь, и комар, отвратительно пища, кружит вокруг моей головы.

11:00. Просыпаюсь от нескончаемого писка пейджера. У меня шесть непрочитанных сообщений. С трудом идентифицирую свое местонахождение: квартира очень знакомая, но вот чья, не могу вспомнить. Кроме меня, в комнате, обклеенной рыжими обоями, никого нет. Я что, спал один? На ватных ногах выползаю из комнаты. Две комнаты, кухня. Квартира пуста. Как же я здесь оказался? Надо хронологически восстановить все, что я делал под утро: где был, с кем тусовался. В башке пусто. Вместо воспоминаний о действиях получаю полный список выпитого алкоголя.

11:15. Читаю пейджер. Это дается мне с трудом, над каждым сообщением размышляю по нескольку минут, пытаясь увязать в единое целое все эти имена, фамилии и номера телефонов.

12:00. Залезаю под холодный душ. Надо срочно звонить, отменять встречи, переносить стрелки – короче, чего-то мутить. Ни сил, ни желания нет. Чья же это квартира, в конце-то концов?

12:20. Звоню в офис и говорю, что заболел. Прошу отменить все. Добираюсь до кухни, открываю холодильник. Пустые полки украшает одинокая банка майонеза. С чего это я решил, что здесь будет Gosser?

14:35. Я спал или терял сознание? Во всяком случае, теперь чувствую себя лучше, и голова не такая тяжелая. Надо бы опять в душ.

Ключ поворачивается в замке, входная дверь хлопает.

– Я пришла, – доносится из прихожей.

Сразу же вспоминаю, чье это жилище. Конечно, Галя Шашина, «Шашка», моя старая любовница. Хотя мы с ней уже почти расстались, время от времени все же просыпаемся в одной постели. Ей около тридцати пяти, но выглядит она лет на восемь моложе. Шашка владеет небольшим косметическим салоном. Наверное, это и помогает ей оставаться в хорошей форме.

– Видишь, как я старалась побыстрее увидеть тебя, даже с работы раньше пришла.

Галя входит в комнату. Отчего-то мне становится не по себе. Делаю вид, что сплю.

– Вставай, малыш. – Галя присаживается на край кровати, гладит меня по голове и рукам. – Я принесла сок, еду.

Я открываю глаза:

– А пиво? Ты принесла пива?

Галя отрицательно качает головой:

– Совсем ни к чему сейчас пить.

Я рывком сажусь в постели. От внезапной смены положения перед глазами появляются темные круги:

– Мне срочно надо выпить пива. Иначе я сдохну от обезвоживания организма.

– Ты конченый алкаш.

– Возможно, но и алкаш имеет право на сострадание.

– А что, выпив пиво, алкаш приободрится? – Тон Шашки становится хулиганским.

– Конечно.

– Он станет энергичным?

– Надеюсь.

– Ладно, я пошла.

Опять остаюсь один, хотя бы еще на полчаса. В мозгу мелькают мысли: «Мудак, какой же мудак! Как ты вчера пересекся с Галей?! Как завис? Уебищное животное, что ты будешь пиздеть своей жене, всем остальным? Надо сваливать, пока Шашка не вернулась. Иначе все это может вылиться в очередной марафон. Правда, если ее дождаться, то можно спокойно выпить пива и заняться с ней сексом, а Галя такая извращенка… Надо хотя бы позвонить жене. Придумать легенду, отмазаться». Я весь в этой отстойности – неспособности принять быстрого решения, выбрать между двумя поступками, напрячься и поступить так, как следует. Уверен, что все мои беды: недостаток любви и денег, семейные конфликты, ощущение скуки и какой-то изматывающей постоянной печали – следствие этой ебаной нерешительности. Помню, еще маленьким боялся подойти к играющим детям и сказать им: «я с вами», все время искал случая проявить себя, а когда он наконец представлялся, обламывался, застывал от неспособности на действие.

Холодный душ колет и отрезвляет. Приходит Галя и приносит шесть банок Heineken. Пью пиво и чувствую: вот оно, блаженство. В такие минуты лучше всего умирать. На вершине кайфа. Ну, или когда кончаешь, например. Эякулируешь и в тот же миг улетаешь в вечную нирвану.

– Ты приободрился? – спрашивает Галя.

18:10.

– Не расслабляйся, милый. Сейчас еще выпьем, примем душ и… – Галя лежит рядом и курит, пуская дым кольцами.

Я только что кончил и совсем обессилел. На ум приходят мысли о том, что в последнее время только с Бурзум получается трахаться без остановки. Мысли эти не к месту, наверное, надо дать Гале то, чего она так хочет. Хотя почему это? Неужели пиво так дорого теперь стоит?

– Помоги мне немного. Давай поиграем, – прошу я посторгазмическим треснувшим голосом.

– Отлично. Я буду Клеопатрой, а ты захваченным в плен ассирийцем.

Перед глазами встают пирамиды, караваны, чертоги Элкхатеба, пустынная пыль. Здесь где-то был кран с Gosser.

– Иди сюда, раб!

Смуглая, тонкая, в золотых украшениях, Галя и вправду похожа на египтянку. Но вот какой из меня ассириец?! Додумать я не успеваю, захваченный новыми сексуальными впечатлениями. Галя крепко связывает меня.

– Поцелуй свою госпожу, раб, – приказывает она. Я неловко тянусь к ее губам. – Куда ты лезешь, животное? Сначала поцелуй мои ноги. Начни с больших пальцев.

Я послушно выполняю приказания. Возбуждение снова вливается в меня. Я целую ее ступни, лижу пальцы, скольжу языком по лодыжкам.

– Теперь здесь, – Галя указывает на внутреннюю сторону бедер.

Какая нежная кожа! Во мне рождается ощущение чего-то настолько интимного и личного, что на долю секунды становится грустно. «Все же обидно, что теперь ощущаю Шашку родной только в такие пронзительные моменты», – успеваю подумать я.

Галя раздвигает ноги:

– Вылижи меня всю, скотина.

Я начинаю ласкать ее клитор. Периодически язык опускается ниже, попадая во влагалище и дальше в анальное отверстие. Галя начинает стонать.

– Так, так, молодец, – шепчет она, – хороший раб, послушный.

Ее ногти впиваются в мою шею, царапают спину. Я вздыхаю от наслаждения, смешанного с болью. Все же я очень люблю коктейли! Внезапно Галя отталкивает меня и бьет ладонью по лицу.

– Ты что, наслаждаешься?! Ты ловишь кайф, животное? Ты должен думать только о моем удовольствии. Что это? – она указывает на мой стоящий хуй.

– Но…

Галя заставляет меня замолчать, еще раз ударив по губам.

– Молчи, скотина. Завтра же тебя обезглавят. Сначала тебя трахнет вся моя стража, а потом отрубят голову.

Она несколько раз резко бьет меня ладонью по члену. От неожиданности и боли эрекция начинает пропадать. Шашка наклоняется и берет мой член в рот.

Руки продолжают царапать мою кожу, издеваются над сосками. Член опять встает, и Галя туго обвязывает его у основания шнурком. Я растворяюсь в волне мазохистского удовольствия: боль, унижение, желание быть подстилкой своего хозяина, грязный запах секса. Мне кажется, я перестаю быть самим собой, идентифицировать себя как личность, как мелкого рекламщика, запутавшегося в сонме повседневных проблем и забот. Я хочу раствориться в сексуальном наслаждении. Я животное, используемое только для ебли. Все, что умею, знаю, хочу – ублажать хозяина. Галя садится на меня сверху. Из-за перевязанного шнурком члена ощущение такое, что вот-вот кончишь. Постоянно находишься на пике. Шашка трахает меня остервенело, визжит, бьет по лицу и груди и внезапно начинает конвульсировать в оргазме.

– Развяжи мне член, – прошу я. – Я тоже хочу кончить.

Поглощенная собственными ощущениями, Галя не слышит моей мольбы. Ее оргазм длится так долго, что я начинаю уставать. Изможденная, она падает на меня и лежит, слегка подрагивая всем телом.

– Ну, развяжи же меня. – Не надеясь на Галино сострадание, я пытаюсь выпутаться из веревок, скрутивших мои руки. Наконец мне это удается. Распухшими, дрожащими пальцами развязываю шнурок на члене. Темно-багровый от прилившей к нему крови, хуй стоит, как железный. Я поворачиваю Галю к себе спиной и буквально врываюсь в ее влагалище.

– Что… же… ты делаешь, – еле слышно шепчет она.

– Это восстание рабов! – кричу я и яростно колочу своим лобком ее упругий круглый зад. Галя тиха и покорна. Очень скоро я понимаю, что еще через минуту кончу. Чтобы хоть как-то оттянуть эякуляцию, вытаскиваю член и со всей силой сжимаю его у основания. Ну, теперь-то я протяну еще немного. Смачиваю хуй слюной и медленно, очень осторожно ввожу его в анальное отверстие.

– Скотина, – стонет Галя.

Сначала член с трудом продирается сквозь сфинктер, но постепенно фрикции становятся все быстрее, я все глубже проникаю в нее. Галя опять возбудилась, это чувствуется по тому, как она прерывисто дышит и сама насаживается на мой член. Вдруг, совсем неожиданно, молниеносный разряд пронзает все мое тело, искры проносятся от головки члена в простату и далее прямо в мозг. Ощущение такое, будто попал в эпицентр взрыва. Внезапно перестаю чувствовать. Мне кажется, что я оглох и ослеп. Галя что-то говорит, целует меня, но я не реагирую. Мое состояние близко к обморочному. Проходит какое-то время – час или сорок минут, не знаю. Шашка уходит в ванную и долго плещется под водой. «Надо валить, – думаю я, – надо срочно валить!»


11


Постоянно размышляю на вечные темы любви, преданности и секса. Мне кажется, я утратил что-то очень важное, чувственное и острое. Давно уже не дрожу от нежности и возбуждения при одной только мысли о любимой женщине. Даже перестал представлять, какая она. Нежная и заботливая? Пылкая и развратная? Умная и спокойная? Голая? Кроткая? Беззащитная? Наоборот – властная, гордая и лидирующая? Закрываю глаза в надежде увидеть образ, но пусто перед моим мысленным взором. Может быть оттого, что мне, влюбчивому от природы, столько раз казалось: вот она, единственная, родная, та, ради которой… И всякий раз обламывался, натыкаясь на потребительство и равнодушие. Хотелось драться, кричать, отстаивать свою любовь, пытаться объяснить: «Не используй меня, я не средство, я дарю тебе свою душу. Знай, никого нет на всей Земле, только ты и я! Давай объединимся, станем единым целым, вместе мы поработим этот мир!» Наверное, я просто устал любить, но по-прежнему хочу быть любимым.

Для каждого из нас понятие любви имеет свое значение. Под «каждым» я, естественно, подразумеваю людей нашего круга, уровня и интеллекта. Речь не о толпах примитивных самцов разного благосостояния, вечно рыщуших по городу в поисках очередной дырки. Этим существам необходимо претворить в жизнь свои животные инстинкты – оплодотворить как можно больше самок, оттолкнуть как можно больше самцов. Речь не о плебейских девках, все время одержимых сильнейшим желанием как можно дороже продать свою щель, ощениться здоровым пометом, наварить как можно больше борща. Что касается меня, любовь – это внутренняя преданность, энергетика и, конечно, секс. В этом и есть мое отличие от голодных приматов, ебущихся направо и налево во имя единственной Великой Цели, именуемой «неземным оргазмом», утверждающих свое собственническое и захватническое влечение. Иной раз я думаю, что вся моя жизнь – постоянное желание секса, превращающееся в вечный поиск любви.

Сколько себя помню, с самого раннего, слюнявого еще, детского сознания я был очень возбудим. До неприличия, до болезненности. Прикольно, что даже не осознавая этого, не представляя, чего я хочу на самом деле, я уже искал чувственных удовольствий, секса. Смутно помню свой первый опыт. По-моему, он был гомосексуальным, с мальчиком много старше меня. Кажется, его звали Денисом. Мне тогда было лет одиннадцать. Мы играли в каких-то космонавтов, пришельцев или вроде того. Отчего-то мне выпала женская роль. По игре Денис был моим мужем, соответственно надо было как-то выполнить супружеский долг. Наверное, мы подрочили друг другу, хотя он, конечно, хотел, чтобы я сделал ему минет. В то время я и представить себе не мог, что эту штуку можно взять в рот, облизывать, целовать и получать при этом еще и удовольствие. Я так и не кончил, в отличие от Дениса. Помню, что вид его спермы меня поразил, и я еще несколько дней размышлял над увиденным. Денис до сих пор живет в соседнем доме. Он возмужал, обзавелся семьей, детьми и бородой. При встрече мы киваем друг другу и проходим, не останавливаясь. Интересно, помнит ли он, как соблазнил маленького мальчика в далеком 1982 году?

Потом настала пора мастурбации. Я дрочил по нескольку раз на дню, в школе, дома и на прогулке. Родители иногда заставали меня за этим занятием, вели долгие воспитательные беседы. Иной раз я онанировал так много, что к концу дня полностью терял свои силы и был ни на что не способен.

Мне кажется, навязчивая сексуальность была отчасти порождена негативной установкой по отношению к сексу, которая сложилась в нашем обществе. Христианская мораль всегда утверждала, что секс должен служить только прокреации, а особой ценностью является отказ от него. Революционные идеалисты двадцатых годов провозгласили свободную любовь, но народные массы отвергли чуждую их религии философию. Социалистическо-бюрократическое государство тонуло в болоте христианских обычаев. «В СССР секса нет», – заявила в прямом эфире скромная жительница Москвы, чья-нибудь никчемная жена и преступная мать, калечащая неокрепшую психику своих детей. Из ее потомства вырастали русские Джеки-Потрошители, всяческие Чикатилы и Фишеры. Врачи поддерживали ложный морализм, рекомендовали различные лекарства, подавляющие возбуждение.

Запретный плод сладок, я сделался законченным эротоманом. Раньше думалось: пройдет с возрастом. Постепенно понимаю – вряд ли. Как был вечно озабоченным нежным маньяком, так и останусь им до самой старости. Я смирился. Главное, чтобы здоровья хватило.


12


23 октября, суббота, вечер


22:00. Ресторан «Шишка» на Петровке. Пытаюсь абстрагироваться от готического интерьера, деревянной мебели и псевдоевропейской кухни.

«Частое посещение подобных мест, – думаю я, – сделает меня законченным абстинентом». Рядом со мной – ближайший друг Кирилл и его квартирант Синев. Кирилл – нервный, тощий и невообразимо высокий, за что еще в студенческие годы получил прозвище Миллиметр. Он одет в ядовито-желтую рубашку от Nogaret, бордовые джинсы и красный шейный платок. Он частенько чередует такой эксцентрично-пидарский вид с имиджем голландского безработного. Я, наверное, и вправду люблю его, мы вместе учились, прошли через многое, теперь заняты общим делом. Кирилл полон комплексов и противоречий, при всем своем инфантилизме пытается выглядеть независимым и циничным. Иногда это у него неплохо получается и может реально напрягать. Однако в целом человек он душевный и добрый. Кирилл пьет уже пятое пиво и, обращаясь к Синеву, говорит:

– Тебе надо жениться, Сергей. Должен же кто-то заботиться о твоей лысине.

Сергей приехал в Москву из родной Тулы лет десять тому назад. Ему за тридцать и он тоже длинный, нервный и худой. Сергей всегда выглядит студентом пединститута: джинсовые рубахи навыпуск, дикие футболки с картинками, безымянные округлые очки и небольшая бородка на вечно добродушном лице.

– Понимаете, ragazzi, меня ведь никто не любит. Мы вообще с вами никому не нужны. – Синев смеется, хлопая себя ладонью по огромному блестящему лбу.

Около часа назад, терзаемый муками наконец проснувшейся совести, я слил от Шашки. Ушел по-английски, пока Галя в очередной раз принимала душ. Только собрался набрать жене, чтобы оправдаться перед возвращением домой, как мобильный зазвонил сам.

– Нас никто не любит! – кричал в трубку пьяный Синев.

– Поддержи нас! – вторил ему Кирилл.

Рвавшаяся из динамика аффектация передалась и мне. Я было рванул с ними встречаться, но… Почему я категорически не способен принимать решения, даже простейшие? В последний миг я, конечно, передумал, собрался все отменить и поехать домой. Телефон жалобно пискнул и разрядился. Я начал маяться, безвольно поймал такси и приехал в «Шишку».

– Дай мобильный, – прошу я у Кирилла. – Жене позвоню.

У Светы, как обычно, занято, и я набираю номер Бурзум. Пятнадцатилетний подросток, честное слово! К телефону подходит ее муж. Так хочется пригреть его, сказать теплые слова. «Он не виноват в том, что является мужем женщины, которую я люблю, – думаю я. – Это наша общая трагедия».

– Веня, Венечка, – только и успеваю произнести.

– Ты что, охуел?!

Я безвольно возвращаю телефон Кириллу. Мое сердце переполнено теплотой, я хочу поделиться, передать хотя бы частичку.

– Поцелуй меня! – прошу я Кирилла так громко, что сидящие за соседними столиками люди отрываются от своих тибон-стейков из телятины, фаршированных вишней и политых соусом «дижон».

– Совсем обалдел. – Кирилл пожимает плечами, как бы демонстрируя зрителям, что он здесь ни при чем. – Отъехал!

– Не хочешь меня поцеловать? – ору на весь ресторан. – Тоже не любишь меня! Сука, я думал, хоть ты …

– Все! Я ухожу! Он совсем ебанулся, – Кирилл вскакивает и, разбивая пепельницу, полную окурков, бросается к выходу из зала. Секьюрити нехотя бредут к нашему столу. «Опять эти пьяные дела» – читаю по их омерзительно кондовым лицам. Растерянный Синев зовет официанта, чтобы расплатиться.

– Хули уставились? – говорю я секьюрити и нетвердой походкой выхожу на улицу.

00:15. «Джаз-кафе». Синев где-то потерялся. Кирилл пьет пиво и смотрит на постепенно заполняющих клуб манекенщиц:

– На хрена здесь столько манекенщиц? Как в модельном агентстве.

– Нормальное мясо, – говорит Миша Акропольский, случайно оказавшийся рядом. – Хотя простые бляди лучше. Честнее.

Миша мало пьет. Он двигается героином и пытается быть режиссером. Тепло моего сердца оборачивается навязчивым сексуальным желанием. Начинаю шататься по клубу, подваливать к моделям, обмениваться телефонами, знакомиться, тут же забывая имена новых подруг. Происходит постоянная субституция – в каждой из них я вижу Бурзум. Карманы распухают от салфеток с записанными на них номерами, визиток и вырванных из телефонных книжек листов. В какой-то момент Кирилл отлавливает меня у женского туалета, кричит, что ему претит ложная пафосность заведения и всей тусы в целом, и предлагает ехать в «Пропаганду».

01:40. По дороге в «Пропаганду» мы заезжаем в одно из самых неоднозначных, грязных и потусторонних мест города, клуб «Третий путь». Он существовал еще с доперестроечных времен. Его открыл маргинал Раскольников в собственной квартире. Днем Раскольников, как вампир, ложится спать, а ночью принимает активное участие в движухе. Основные посетители – неудавшиеся художники и поэты, спившиеся рок-музыканты и кинорежиссеры, вечные студенты, отягощенные пивными животами, старые, выжившие из ума неформалы и прочий полубогемный сброд. Я нахожу в пьяной толпе владельца.

– Нет, ее давно уже не было. Так всегда – сначала люди ходят часто, потом внезапно исчезают. Но здесь кто-то есть из ваших. Яна, по-моему, – Раскольников указывает в темноту квартирно-клубного пространства.

За видавшим виды столом, опошленным остатками еды, грязными стаканами и полупустыми бутылками, сидит Яна Косталевская. Она окружена пьяными байкерами, как будто только что сошедшими с экранов американского фильма категории «В».

– Привет, Яна, – я улыбаюсь коротко стриженной, пирсингованной и татуированной оторве с нежным детским лицом.

– Чего надо, козел?

– Извини?

– Не извиню, скотина!

– Что происходит?

– В том-то все и дело, что ничего не происходит. Ты просто ебешь всем мозги!

– Я не понимаю.

– Ты все мозги свои выжег кокосом, тупой придурок, куда тебе! Отвали от Бурзум, не мешай ей жить. Ты же все постоянно обсираешь!

Ядерный взрыв. Замыкание. Автокатастрофа. Кораблекрушение. Тайфун. Откуда-то из желудка взбесившимся зверем прыгает моя ненависть и мгновенно трансформируется в ярость.

– Пошла на хуй, пизда! Не тебе, проширявшаяся проблядь, учить меня, как поступать. Не тебе, отстойная тварь, влезать в наши отношения.

– Пидарас!!! – Яна кидает в меня кружкой с недопитым пивом. Я чудом уворачиваюсь, кружка ударяется о стену и разлетается на огромное количество осколков. Пиво мутным желтым фонтаном обрушивается на сидящих. В ярости лягаю Яну ногой. Краем глаза вижу, как из-за стола начинают вылезать пьяные байкеры.

– Пошли вы все на хуй! – кричу я и бегу к выходу из комнаты. Сзади, толкаясь и матерясь, падают бородатые ублюдки.


13


24 октября, воскресенье.


«We hate love, we love hate!»[2 - We hate love, we love hate! (англ.) – Мы ненавидим любовь, мы любим ненависть!] – беснуется многотысячная толпа. Сцену заливает мертвенно-белый свет стробоскопов. Красно-белые стяги, разорванные напополам черными молниями, полощутся под потолком. Полуголое существо – тело в татуировках и кровоточащих ссадинах – корчится перед микрофоном. 
		Each time I make my mother cry,


		an angel falls from heaven,


		when the boy is still a worm it's hard,


		to learn the number seven,


		but when they get to you,


		It's the first thing that they do[3 - Каждый раз, когда я заставляю свою маму плакать,Ангел падает с небес,Пока мальчик все еще сопляк,Ему тяжело выучить семь (смертных грехов),Но когда они доберутся до тебя,Это первое, что они спросят с тебя.(англ.)],– 


надрывается существо.

«We hate love, we love hate!» – скандирует зал. Второй раз за последний месяц мне снится в мельчайших подробностях концерт Manson'a в Детройте.

Просыпаюсь и уже знаю, что все еще пьян. «Похмелье будет позже», – поясняет внутренний голос. На самом деле это даже не голос, а огненные субтитры, полыхающие в воздухе. Пытаюсь сообразить, сколько сейчас времени и где я нахожусь. Средних размеров комната с огромными окнами, занавешанными плотными шторами. Рядом со мной на широкой постели спит, зажав подушку между коленями, смутно знакомая девушка. Осторожно нашариваю на полу часы: 12:20. Свинья – до сих пор не объявился дома и даже не позвонил. Представляю возможные варианты последствий своего идиотского поведения. Думаю о себе почему-то отстраненно, равнодушно, в третьем лице. Тихонько сползаю с кровати. Девушка приподнимает голову, отбрасывает иссиня-черные пряди слегка вьющихся волос и открывает на удивление большие восточные глаза:

– Проснулся?

Пытаюсь вспомнить, как ее зовут. Наверное, Таня, во всяком случае, похоже.

– Танюш, а где у тебя тут ванная? Срочно надо душ принять, а то свихнусь.

– Кто такая эта Танюша? – Девушка добродушно смеется.

В первый раз за долгое время чувствую, как краснею.

– Извини, я совсем не …

– Все в порядке, не переживай. Меня зовут Наташа.

– Да, да, конечно. Вчера я перебрал, вот и…

– Пойдем, покажу тебе душ.

Наташа стремительно спрыгивает с постели и тащит меня за руку в коридор. «Неплохая квартира», – успеваю подумать я, отмечая интеллигентный западный дизайн. Это похоже на жилище обеспеченного художника или архитектора. Бледно-розовые с голубым стены, большое количество картин в духе грузинского примитивизма, высокие, в пол человеческого роста, вазы с засушенными в них растениями. Везде, кроме спальни, много солнечного света. Огромная ванная комната встречает меня блестящей финской сантехникой и перламутровым кафелем со встречающимися кое-где иероглифами.

– Это твоя квартира?

– Моя. Наша. Муж сейчас в Праге. Я тебе полотенце принесу.

Все правильно, вчера она уже говорила об этом. И как я умудрился забыть ее имя? Встаю под прохладный и колкий душ. «Если бы люди не придумали душ, – думаю отчего-то с грустью, – было бы намного тяжелее. Особенно после пьянки». Все тело болит. С интересом осматриваю себя, отмечая неизвестно откуда взявшиеся синяки и царапины. Пора выходить из марафона, я уже абсолютно не помню вчерашний день. Дверь в ванную открывается…

– Вот полотенце. Ах, какой ты сладкий! – Голая девушка встает под душ рядом со мной.

Встает плотно. Обнимает меня. Капли становятся горячее, катятся по нашим телам, скользят единым потоком, делая нас скользкими и свободными. Скользнув по мне небольшой упругой грудью, Наташа опускается на колени и целует лобок. Она утыкается лицом в мой член, целует его, лижет яйца и кожу за ними.

– Вчера ты так и не кончил, – шепчет она, – надо восполнить пробел.

Движения девушки становятся более энергичными и напористыми. Она берет в рот, стараясь заглотить член как можно глубже. Я вижу, что феллация приносит Наташе почти такое же удовольствие, как и мне.

– Кончи мне в рот, прямо в самое горло, – тихонечко просит она и смотрит снизу вверх по-азиатски покорно.

Ласки достигают апогея. Вулкан мечтает извергнуть раскаленную лаву. Я беру девушку за волосы и как можно глубже насаживаю на член… Она хрипит, задыхается, но упрямо не выпускает его. Я кончаю густой и мощной струей. Наташа судорожно глотает ее, ногти впиваются в мою задницу с такой силой, что я стону от боли, смешивающейся с оргазмом.

13:50. Пьем крепкий, только что сваренный кофе и слушаем Future Sound Of London.

– He самая подходящая тема для утра, – говорит Наташа, как будто извиняясь.

– Давно уж не утро, – отвечаю я, – а тема в кайф. Я по утрам вообще Clawfinger да всякий Terrorvision включаю. Задает настроение.

– Это какие-то хардкоровые дела, да? Я вот только по электронике захожу. В основном экспериментальной. IDM там и все такое, понимаешь?

– А чем ты вообще по жизни занимаешься?

– Сейчас ничем. Работала у мужа, но столько времени вместе – думала, задушу его ночью сонного. Хочу пойти учиться. Вот только чему – пока не знаю.

– Здорово. Хотел бы я не знать, чем заняться. А то надоела мне эта запланированность. А муж чем занят?

– У него фирма по дизайну интерьеров. Он в прошлом художник неплохой.

– Примитивист?

– Да-да, это его картины. Вообще-то он русский, а на грузинской тематике клина словил: застолья, бараны, тетки в черном…

– Я по национальности грузин, – зачем-то вру я. (Как-то в кассу выходит.)

– А говоришь без акцента.

– Так я родился в Москве, по-грузински только «гамарджоба» и «мадлопт» знаю.

– Понятно. А делаешь-то что?

Отчего-то не хочется говорить, что занимаюсь бизнесом.

– Ничего. Стихи пишу. Например, такие: 

ТИШИНА 
		Из дома серой щелью –


		мятой подушкой


		(убитой зверушкой)…


		Верил в то, о чем писал,


		или летал в вышине,


		или молчал.


		Строил простые вещи –


		даже не мог без того.


		И где-то ловил,


		и кого-то ловил,


		зачем-то ловил


		Тишину… 


– Хорошее стихотворение. Правда, твое?

– Правда.

– На стихи не прокормишься.

– Я еще в некоторых журналах статейки тискаю. Про извращения, странности всякие.

– А ты сведущ в извращениях?

– Научить тебя некоторым, самым милым?


14


25 октября, понедельник


05:20. Просыпаюсь внезапно, провалившись в яму, кишащую змеями, скользкими и упругими. Вскрикиваю от острой невероятности ощущений. Комок подступает к горлу.

Вот уже второй год я периодически плачу по утрам, приходя в себя от марева жидких снов. Они настигают меня поздней ночью, когда отгремит по Чистопрудному бульвару последний трамвай, последняя пьяная женщина снимет последнего искателя приключений и последняя звезда будет приколочена к черному, как вакса, небу. (Кстати, когда-нибудь даже все это случится в последний раз.)

Я просыпаюсь судорожно, двумя толчками, глажу лежащую рядом женщину по латексу молодой кожи и думаю: «Почему я здесь? Что со мной происходит, неужели я всего лишь животное, вечно находящееся во власти инстинктов? Обычный среднестатистический самец в поисках полигамного рая? Я не так уж и молод, тем более что возраст – понятие относительное. В двадцать пять лет кто-то там уже командовал целыми армиями, становился величайшим поэтом, зарабатывал десятки миллионов долларов. Где чувство ответственности, меры и непонятного мне пресловутого долга?» На душе становится паршиво. Тысячи маленьких червячков грызут меня изнутри. Хочется бежать, звонить, объясняться, плакать, оправдываться и быть заключенным во всепрощающие объятия. Я потихоньку одеваю свои раскиданные мятые вещи: серые клешеные джинсы от Yamomoto, черный свитер с капюшоном, кожаную, якобы летную, куртку Ferre. Распихиваю по карманам ключи от дома, чьи-то мятые визитки, маленький гробик сотового телефона, одинокую пластинку Wrigley's Spearmint, полупустую пачку сигарет.

06:40. В нерешительности стою на лестничной клетке. Угрюмо смотрю на дверь родной квартиры. Зачем-то думаю о том, что живу здесь с двух лет. В памяти встают один за другим слайды моей недолгой жизни. Мне некогда их рассматривать, я усилием воли возвращаюсь в реальность. «Собирайся с духом и вставляй ключ в замочную скважину», – приказываю сам себе. Внезапно дверь широко открывается. На пороге моя мама в белой ночной рубашке. Невольно отмечаю про себя, что она неважно выглядит.

– Привет, – говорю я отчего-то слабым, дрожащим голосом, виновато протискиваясь в глубь квартиры.

– Ты вообще соображаешь, что творишь? – Мама старается говорить тихо, даже как-то пришептывая.

– Сейчас все объясню.

– Что можно объяснить, когда тебя три дня не было дома? – Мамин голос постепенно повышается. – Тебе абсолютно нет дела до окружающих! Всем давно известно, что тебе никто не нужен. Я только не понимала до конца, насколько тебе на всех плевать. Ты даже к самым близким людям относишься по-хамски.

«Я слышал это уже сотни, тысячи раз. Неужели все должно повторяться? Я когда-нибудь умру от этой занудности!» – вялые мысли плещутся в черепной коробке.

– Не думаешь о нас – ничего, мы переживем. Просто о ребенке позаботься! – Она внезапно срывается на крик.

«Да-да, ребенку нужен отец. Такой добрый дядька, катающийся с ним на лыжах и клеящий модели подводных лодок».

– Тебе двадцать пять лет, и ты, между прочим, женат!

«Ну и что, это повод так на меня орать?»

– Дай мне сказать, – почти шепчу я.

– Что говорить? Не надо было рожать! Ты оказался не готов к семейной жизни. Ты инфантильный, невменяемый шизофреник. Тебя лечить надо! Ты псих. И эгоист, с большой буквы «Э».

Мама пальцами показывает, какая огромная эта «Э». В глубине квартиры начинается движение: в спальне папа нервно сетует на раннюю побудку, из своей комнаты выглядывает бабушка и внезапно с криком: «Пришел ирод!» – бросается ко мне. Уворачиваясь от крепких старушечьих кулаков, успеваю спросить:

– А где Света?

– Тебе интересно, – мама кричит так, что, наверное, будит соседей, – надо было раньше интересоваться! Три дня назад!

– Уехала Светлана, взяла ребенка и к маме уехала, – вмешивается бабушка.

– И правильно. Я бы уже давно это сделала, у нее еще терпение ангельское. – Мама слегка успокаивается и идет на кухню наливать бабушке валокордин. – Выпейте, мама!

– Зачем это? – Бабушка подтягивает зеленые пижамные брюки и ретируется в свою комнату.

– Вы нервничаете, прошу вас, – мама вновь повышает голос.

– Не буду я ничего пить! – кричит бабушка из-за двери. – Ты, Галя, сама выпей, а то с этим антихристом никаких нервов не хватит.

– Вы угомонитесь или нет?! – взвизгивает папа.

– Спи, спи, – отвечает ему бабушка, – тебе на работу скоро вставать.

Мама решительно ставит на стол стакан с каплями и почти бежит в спальню:

– Спи, спи, пусть сын что хочет, то и творит. Тебе же на работу скоро вставать, с коллегами-алкоголиками встречаться.

Дверь в комнате хлопает, папа стремительно проходит по коридору, берет сигареты и направляется на лестничную клетку.

– Дурдом! – бросает он злобно.

Мама вновь выходит из спальни:

– Где же ты был?

Основное напряжение уже спало, она говорит устало и немного нервно. «Я так люблю тебя, мамочка, но ты никогда не поймешь меня, расскажи я тебе правду», – думается мне.

– Мы ездили с Чабановым в Калугу. Надо было срочно. Там праздник – день города, так они у нас заказ на оформление размещали, нельзя было не ездить.

– Не ездить нельзя, а позвонить можно?

– Можно, но у меня батарейка разрядилась еще до отъезда, а у Чабанова, сама знаешь, снега зимой не выпросишь, он сказал, якобы деньги у него на счету кончились, а сам тайком разговаривал.

– В Калуге телефонов нет? Где вы жили там?

– В гостинице, очень дерьмовой. Там еще до нашего приезда вся связь вырубилась, а по городу мотаться, искать телефон времени не было.

– Похоже, что вас не в Калугу, а на Северный полюс заслали – ни телефонной связи, ни телеграфа…

– Я перед отъездом попросил Аркатова вам набрать и все разъяснить.

– Не звонил нам никто.

– Вот ублюдок.

– Наверняка все врешь. Главное, не я – Света не поверит. Завтракать будешь?


15


29 октября, пятница


Поступательное движение жизни неутомимо раскручивает карусель моих дней. Еще четыре дня прошли в обычных заботах, сопровождаемые некоторым количеством истраченных нервов, рядом неконструктивных решений, просмотренным фильмом Ридли Скотта и довольно большим объемом выпитого эспрессо. Промелькнули и тут же забылись деловой обед с Федосовыми в китайском ресторане «Вэй Фан», совещание у заместителя префекта по рекламе и информации, показательная порка нерадивых поклейщиков, вылившаяся в стодолларовый штраф и откровенную ненависть провинившейся стороны. Каждый вечер я звонил жене, к телефону подходила ее мама и угрюмо говорила, что Света в ванной, поехала в гости, уже легла спать. Каждый вечер я встречался с Бурзум где-нибудь в центре. Неожиданно для нас самих мы, взявшись за руки, гуляли по промозглым бульварам, пили чай в неуютных городских заведениях, встречая знакомых и не очень людей, несли разную романтическую чушь. За это время мы посетили выставку эротической фотографии конца семидесятых годов, спонсированную русским изданием Playboy, поприсутствовали на приеме в Аргентинском посольстве, устроенном по случаю выпуска альманаха тамошних молодых прозаиков, и приняли участие в вечеринке, посвященной показу зимней коллекции одного невероятно модного и необычайно альтернативного модельера. К слову сказать, имя его забылось сразу же и, похоже, навсегда. В четверг вечером я даже написал одно стихотворение.


09:20. В который раз стою перед зеркалом в обычной нерешительности, прикладывая к рубашке ворох различных галстуков. Трезвонящий с раннего утра телефон, как всегда, не дает сосредоточиться на выборе надлежащей гаммы. За окном светит не по-осеннему теплое солнце. Если на секунду прикрыть глаза, отрешиться от падали скрюченных листьев и серой краски обнаженного грунта, можно представить, что на дворе лето или, по крайней мере, весна. Не сегодня-завтра все вокруг воспрянет, зазеленеет, начнет распускаться, течь, стремиться к радостному соитию. Мечты о внезапной весне греют почище солнца, стрелка настроения неуклонно идет вверх.

09:50. Пребывая в хорошем расположении духа, люблю мчаться в машине по утренним, залитым ярким светом улицам, слушая что-нибудь зажигательное вроде Cirrus или Sister Machine Gun. Шины едва слышно шуршат по холодной мостовой, велюровый салон пахнет новым ароматизатором, за окнами мелькают родные до боли московские дома, съежившиеся от холода посеревшие деревья, остановки, заполненные суетливым, спешащим куда-то народом. Разноцветный поток стремительно несет твою бэху по Мосфильмовской, потом вдоль коттеджей Минской, мемориально-оккультных пустырей Поклонной горы и выплевывает в самом конце Кутузовского проспекта у задроченного временем серо-голубого здания научно-исследовательского института геоморфологии. Жидкие ручейки чудом уцелевших бородатых оборванцев – геологов неутомимо вливаются внутрь, распространяя ароматы перегара и дешевого табака. У входа встречаю невыспавшегося Маркина, паркующего свою мутно-белую «Ниву».

– О, Гоги! – Андрей энергично пожимает мою руку. – Ты-то мне и нужен. Вы с пивоварами место строительства магазина смотрели?

– Смотрели, им вроде понравилось. Жду первого транша. – На улице холодно, и я быстро прохожу в холл института. Маркин бежит за мной.

– Тогда нам надо фирму открывать…

– Она у меня уже давно под это дело приготовлена. Просто пивоваров в совет учредителей включим, – я вижу, как Маркин бросает на меня хитрый взгляд, – ну и тебя конечно.

– Я знаю юристов неплохих, прямо сегодня им позвоню, все узнаю, и можно начинать.

– Давай, Мара, не затягивай.

Маркин что-то помечает в своей записной книжке.

– И это ты мне говоришь, меня же зовут не Гоги, а Андрей Маркин.

– Это-то и пугает, честно говоря.

– Не боись, Гоги, все быстро сделаем. – Маркин убирает ежедневник. – Ладно, полечу, мне еще с разными людьми надо поговорить.

10:35. Сижу на совещании отдела продаж и вполуха слушаю менеджеров.

– Главная наша проблема в недостатке информации, – говорит Востряков.

Он неожиданно неплохо выглядит с отросшими вихрами непокорных каштановых волос и даже одет как-то не очень отстойно. Или мне это только кажется?

– Мы до сих пор не имеем полного реестра возможных покупателей нашей рекламы на местах. Особенно в районе Теплого Стана и Коньково.

«Почему же Света до сих пор не поговорила со мной? Может быть, чаша все-таки переполнилась и она решила идти до конца? – невпопад думаю я, растворяясь в бесхитростном пафосе следующей мысли. – В конце концов, пусть будет так, как предписано судьбой».

– Необходимо распределить всех клиентов потребительского рынка между менеджерами по территориальному признаку…

Голос Виктора отчего-то становится глуше. Неожиданно вспоминается ребенок, всем свои существом ощущаю, как мне не хватает моего маленького Сашки.

«Я так люблю тебя, мой неугомонный и шебутной, нежный и трогательный Batman, вечный борец за справедливость», – слезы подступают к глазам.

– Каждый продавец будет продолжать вести своих клиентов и искать новых, не вторгаясь на территорию коллег и не создавая излишней внутрикорпоративной конкуренции.

«Наверное, надо поехать к ней самому, в эту ненавистную мне пролетарскую дыру, увидеть постные лица далекой и чуждой мне родни, извиняться, уговаривать, просить вернуться, давать нелепые и скорее всего невыполнимые обещания… Какая лажа!»

– Нельзя забывать о постоянно растущем значении сетевой рекламы. Каждый из вас, – раздухарившийся Востряков взглядом полководца обводит притихших сейлзов, – должен стремиться наладить тесные контакты с агентствами полного цикла. Не забывайте, что в их руках все крупные бюджеты.

«Поехать сегодня – это похерить все выходные, приговорив себя к двухдневному домашнему аресту. И это в то время, как все вокруг будут колбаситься по клубам, угорать на afterparty, сниматься, нюхать кокс, жрать лобстеров под соусом бешамель, курить гаш, долбиться спидом, трахаться, носиться по ночным проспектам в обезумевших такси и напиваться до скотского состояния. Среди них, конечно, будет Бурзум. Прошляется по всем злачным московским дырам, укурится, бросит на кишку пару колес или вовсе вмажется двумя кубами. Кто-то будет рядом в машине, клубе или на квартире набивать косяки, двигать в ускользающую вену, шептать тихие ласковые слова, касаться кончиками пальцев возбужденных сосков, вставлять свой здоровый хуй в ее узкую влажную дыру!»

13:00. В третий раз задень безуспешно набираю жене. Никто не берет трубку. «Куда они подевались?» – думаю с беспокойством. Вернувшийся из территориального рекламного агентства Аркатов рассказывает о концерте Motorhead в Горбушке.

– Lemmy выскочил на сцену даже более прыщавый, чем на постере в Metal Hammer, представляешь, – с подростковым жаром говорит он, – схватил микрофон, задрал башку и как заорет: «I am the one, orgasmatron!!!»

Алексей скачет по кабинету, и я начинаю опасаться за половые перекрытия.

– Толпа фанатов несусветная, пернуть негде, – кричит Аркатов, – а пиво в баре закончилось. Но у Мишани фляжечка с вискарем была, через ментов пронес как-то, хуй знает. Мы ее быстренько приговорили, и тут старые козлы принялись «Don't let Daddy kiss me» тянуть. Зал подпевал стройнее, чем русскую народную!

По мобильному звонит Бурзум и спрашивает, что я намереваюсь делать вечером. Отвечаю, что перезвоню позже, у меня переговоры.

– Ну а вечером-то что планируешь? – незамедлительно спрашивает Аркатов. Я даже вздрагиваю.

– А то пойдем с нами, в В.В.King посидим, блюз послушаем, водочки выпьем. Мишаня будет, он как раз собирался новую машину обмывать. Pajero парень купил, ты в курсе?

Я, к счастью, даже слабо в курсе, кто такой, собственно, этот Мишаня, а уж о приобретении им очередного быдлянского гроба и слыхом не слыхивал.

– Да ты что, ну надо же! – вяло восторгаюсь я и, немного помявшись, говорю: – Насчет блюза не знаю. Подумать надо, созвонимся ближе к вечеру.

«Ебал я твою старперскую музыку, весь этот убогий В.В.King, мудака Мишаню с его фляжечкой и тебя самого, жирное животное», – думаю, глядя в бесцветные глазенки заместителя.

14:20. Где-то к югу от моей конторы, на улице Наметкина, в офисах банка «Альянс» сидят на общем совещании мои инвесторы Федосовы. Они получают крепких, увесистых пиздюлей за малые обороты от вложенных в рекламу средств, явную невозможность быстрого возврата денег и неосмотрительность в выборе партнеров по бизнесу.

15:40. Иван Федосов, впервые за последние три дня, дозванивается до меня и нудно вещает о необходимости увеличения процента продаваемости рекламных поверхностей, расширения клиентской базы, общем повышении профессионального уровня сотрудников. Делаю вид, что искренне сопереживаю его исканиям, стараясь как можно быстрее отделаться.

17:00. Не выдерживаю и еду в Кунцево, в квартиру Светкиных родителей. Опять звонит Бурзум. Ссылаясь на ужасную занятость, обещаю перезвонить в ближайшее время. «Если Света сейчас пошлет меня, то пойду с Бурзум тусоваться», – холодок пробирает до костей из-за столь неопрятных мыслишек. «Да на хуя они тебе обе нужны? – думается внезапно. – Все равно ты один, с кем бы ты ни был. Присутствует всего лишь иллюзия общности, К тому же вы вечно находитесь по разные стороны баррикад. В современном мире все обречены на вечную борьбу. Война проистекает тихо, почти незаметно, лишь иногда выливаясь в открытые стычки. Чтобы победить, необходимо быть великим лицемером и циником, уметь рассчитать каждый свой следующий шаг, не оглядываясь на чувства и веру в справедливость. Справедливости не бывает, так же как нет любви и преданности – все только цифры, химия и физика на фоне общей человеческой привязанности. Желание быть с кем-то всегда продиктовано человеческой слабостью, необходимостью в трудную минуту схватиться за чью-то руку и укрыться в чьих-то объятьях. Рассуждая здраво и трезво, всегда приходишь к выводу, что лучший способ преодолевать трудности – не обращаться за помощью к „близким“, чтобы не усугублять свое положение истраченными впустую нервами. Надо уметь спокойно и равнодушно встречать беды в одиночестве, держа про себя в уме это самое одиночество не как отчаянную реальность, а как высшую божественную благодать, доступную к пониманию лишь единицам».

Истринская улица встречает обыденным унынием обветшалых заводских заборов, поблекших, отсыревших пятиэтажек, полуразрушенным зданием булочной на углу. Солнце давно спряталось, и недавняя весна оборачивается поздней осенью, блядовитая стройная школьница превращается в старую разъебанную привокзальную шлюху, отдающуюся пассажирам пригородных поездов за стакан отвратительного портвейна. С омерзением въезжаю в нужный мне двор и паркуюсь возле веками не убираемой кучи бытового мусора. Маленькие пролетарские дети весело ползают по ней, напоминая озабоченных строительством нового жилья муравьев. Помнится, еще в детстве, читая сборник документов вермахта, я натолкнулся на интереснейшие заметки, подписанные самим рейхслейтером Борманом. Описывая свои впечатления от поездки по расположенным вблизи ставки фюрера украинским колхозам, Борман уделил особое внимание крестьянским детям: 


«<…> Дети <…> светловолосы и голубоглазы, они толстощекие и круглотелые, так что выглядят поистине мило… По внешности нельзя предположить, сколь сильно впоследствии опошляются и огрубляются их лица. Кроме того… здесь нигде не видно людей в очках, у большинства отличные зубы, и похоже, что все они, обладают отличным здоровьем…». (В.И.Дашичев «Банкротство стратегии германского фашизма»). 


Думаю, что такие наблюдения касаются не только славянских народов. Детям рабочих и крестьян неведомы интеллигентские недуги вроде астмы, псориаза и депрессий. Крепкие в физическом развитии и устойчивые психически, пролетарские отпрыски вызывают во мне отвращение похожестью на своих родителей. Иногда кажется, что где-то в глубинах Трехгорной мануфактуры, завода им. Лихачева или других производственных площадей скрыты огромные человеческие инкубаторы. Молодые пары несут своих новорожденных младенцев и сдают техникам-операторам – пьяненьким мужичкам без определенного возраста в промасленных серо-голубых халатах. Младенцев укладывают в пронумерованные ячейки, и начинается процесс унификации. Через несколько месяцев счастливые семьи получат своих детей обратно со штампом ОТК под правой лопаткой. Они будут учиться в школах и ПТУ, ходить в походы с классным руководителем, гордиться историей России, любить березки и кокошники, гонять мяч и играть в дочки-матери, шататься по улицам, сбиваясь в дворовые стаи, слушать группу «Отпетые мошенники», подсаживать друг друга на дешевую наркоту, говорить словами ведущих MTV, убивать мальчиков и насиловать девочек из пятипроцентного околоинтеллигентского слоя. Большинство из них будет растиражировано по всевозможным заводам, фабрикам, свинофермам и овощным базам. Немногие, вопреки всему сохранившие индивидуальность, пронесут ее сквозь свою жизнь как знамя и превратятся в криминальных авторитетов, серийных маньяков, средней популярности звезд эстрады и футболистов.

17:15. На пороге открытой двери стоит Света, такая маленькая и осунувшаяся, в своем детском розовом халатике, что я испытываю почти отеческую любовь и сострадание.

– Чего тебе надо? – она говорит тихо, но твердо.

– Давай поговорим, – я делаю шаг, чтобы пройти в квартиру.

– О чем?

– Хотел тебе все объяснить, да и просто соскучился.

– Не смеши меня.

– Можно, я войду?

– Зачем?

– Мне надо сказать…

– Если надо, то говори прямо здесь.

Я откашливаюсь, якобы собираясь с мыслями, хотя на самом деле голова пуста, как барабан, говорить ничего не хочется, я ощущаю апатию и похуизм относительно дальнейшего развития событий. Наконец, сконцентрировавшись, пытаясь спрятать безразличие за театральностью нервных жестов, я говорю:

– Ты рубишь с плеча, не разобравшись. Я уезжал в командировку, в Калугу и не мог позвонить. Мудак Аркатов должен был вас оповестить, но забыл. Теперь, из-за его идиотизма, ты возомнила невесть что и бросила меня. Я пытался дозвониться до тебя каждый день, не ехал лишь потому, что боялся не застать дома и быть обреченным выслушивать идиотские сентенции твоих родственников.

– Ты можешь рассказывать все что угодно и кому угодно. Я знаю тебя слишком хорошо, ты просто завис у какой-то очередной суки, обширялся и ничего несоображал. Прибереги этот детский лепет для своей мамочки, я на него не ведусь.

– А где Саша?

– Что это с тобой произошло, твой сын ведь давно тебя не интересует. Нам точно надо развестись, тогда ты больше будешь времени с ребенком проводить.

– Что ты несешь, – говорю я, а сам думаю: «Конечно, ты не хочешь разводиться, иначе разговор бы был иным. Ты просто ждешь, когда я бухнусь перед тобой на колени и примусь молить о прощении. С чистым сердцем ты прижмешь меня к себе, мы погрузим твои вещи в машину и поедем домой. На хуй мне это не надо. Развод так развод, сейчас попрощаюсь и уеду домой».

Я представляю реакцию моей жены и внезапно – ребенка. «И какого-то лохового мудака со временем он станет называть своим папой?!» Я опускаюсь на колени и обхватываю Светины ноги руками, на глазах появляются слезы, голос начинает предательски дрожать. «Нужное, желанное предательство», – отмечаю я про себя.

– Прости меня, Светка! Мы через столько прошли вместе, так много друг для друга значим. Конечно, я виноват, полный даун, что не позвонил тебе. В конце концов, я мог бы вовсе не ездить в Калугу, хуй с ними, с деньгами, – говорю это истерично, в полный голос, почти кричу. Неожиданно к нам подбегает ребенок.

– Папа, папа! – обрадован но кричит он. – Ты заберешь нас домой?

– Конечно, милый, – я прижимаю его маленькое тельце, и самая настоящая слеза катится по моей щеке.


16


30 октября, суббота


Пошел второй день моего добровольного заключения. Провожу его по-домашнему просто: играю с ребенком, общаюсь с родителями и сестрой, смотрю на видео ранние, малобюджетные, а поэтому особенно трогательные фильмы с Джеки Чаном. Выключенный мобильный телефон пылится в пластмассовом безмолвии. На домашний мне перестали звонить года два назад. Оставшийся в живых пейджер константно улавливает новые сообщения. Чаще всего они приходят от Бурзум, с каждым разом приобретая все более злобный и истеричный характер. Стараюсь не обращать внимания, и, как ни странно, мне это удается.

17:40. Ребенок приносит видеокамеру:

– Давай кино снимать!

– Лучше уж видеоклипы.

Сашка радостно облачается в Светину юбку, африканский парик и огромное количество восточных украшений. Он похож на очаровательную маленькую ведьмочку, очевидно вокалистку какой-нибудь разнузданной хардкоровой команды. Я включаю стереосистему. Индустриальная ярость KMFDM рвется из колонок. Сын носится по комнате в безумной, похожей на шаманскую, пляске, высоко подпрыгивая и постепенно скидывая с себя одежду. Детский азарт передается и мне. Неожиданно для самого себя отрываю среди разного хлама старую косуху, рваные джинсы и неплохо сохранившуюся бандану.

18:10. Саша берет интервью у рок-звезды. Кумир туповат и добродушен.

18:45. Под скрежещущие, словно из саунд-трека к недорогому хорор-саспенсу, ритмы исполняю танец маленьких лебедей. Ребенок радостно носится вокруг меня с камерой, немного режиссируя мои эскапады.

19:30. Интересно, чем сейчас занята Бурзум? Давненько не было от нее сообщений. Уже с кем-то затусовалась?

21:30. Саша посмотрел «Спокойной ночи, малыши» и лег спать. Изнывая от безделья, появляюсь с видеокамерой в разных комнатах, фиксируя на пленку реакцию снимаемой родни. Бабушка делает страдальческое лицо, говорит:

– Здоровый детина, а ума не нажил, – и укрывается одеялом с головой.

Мама, не отрываясь от мытья посуды, просит:

– Я плохо выгляжу, не надо снимать.

Папа выразительно крутит пальцами у виска. Света снисходительно усмехается: – Нашел занятие по своему уровню. Единственный довольный съемкой человек, моя сестра Таня, крутится в своей легкомысленной и изрядно потрепанной домашней кофточке, посылая в объектив несметное количество воздушных поцелуев.

– Хочешь, я тебя поснимаю, – предлагает она, прикидываясь милой младшей сестричкой.

– Давай, только надо придумать сюжет.

– Я возьму у тебя интервью.

– А кто я буду?

– Пациент психиатрической клиники перед выпиской.

– Нет, так я не хочу, лучше я буду кем-нибудь известным, сама придумаешь.

Таня берет в руки видеокамеру и бубнит:

– Добрый вечер, дорогие телезрители, наконец-то мы снова встретились с вами. На этот раз мы находимся в квартире у известного художника по кличке Кактус.

– Стоп! Стоп! – кричу я и пытаюсь закрыть объектив ладонью. – Какой еще, на хрен, Кактус? У меня должно быть какое-нибудь модное имиджевое имя. Ну, пошел дубль два.

Таня покорно кивает:

– Итак, мы в квартире у известного писателя по кличке … – она нажимает паузу, – по какой ты кличке?

– Да не по какой! – я усиленно машу руками. – Скажи просто имя.

– По имени, – говорит Таня, – Онуфрий Семенович Тяжкосрака.

22:20. Мама примеряет новую шубу, купленную накануне. Вся семья стоит вокруг нее, а она важно прохаживается вдоль комнаты и спрашивает:

– Ну как?

– По-моему, здорово, – Светлана одобрительно кивает.

Папа показывает большой палец, выскочившая из-под одеяла бабушка уходит к себе в комнату и уже оттуда три раза кричит: «На здоровье, родная!» Сестра просит примерить.

– И я, – кричу внезапно, – я тоже хочу померить!

– Ты ее порвешь, – Света качает головой, – вот заняться-то нечем.

– Так подскажи, чем я должен заняться в субботу вечером дома? – говорю я очень тихо, смотря прямо в Светины серые глаза.

– Конечно, дома тебе делать нечего. А ты езжай, может быть, найдешь занятие по душе: нюхать чего-нибудь, по девкам шататься, языком чесать. Ты же отвык от семьи, когда ты находишься здесь, у всех такое ощущение, что это не ты, а всего лишь пустая оболочка…

– Так чем ты мне предлагаешь заняться конкретно? – Я продолжаю смотреть прямо в ее глаза и постепенно исполняюсь холодной злости.

– А ты не пробовал общаться со мной, с родителями? Просто посидеть с нами и поговорить.

– О чем?

– В том-то и дело, что уже не о чем с нами разговаривать. Являясь моим мужем и сыном своих родителей, ты, в общем-то, абсолютно не семейный человек. Мало того, чужой нам человек.

– Это только твое мнение или ты выразитель общих настроений?

– Да это всем видно. Ты здесь как птичка в клетке – все глядишь в окно, на волю, все мечтаешь покинуть ненавистные стены. Никто не держит, между прочим.

– Мы об этом будем разговаривать?

Света поворачивается и, не отвечая, уходит в гостиную. Я остаюсь наедине со своей холодной яростью. Написать, что ли, проникнутое ненавистью стихотворение?


17


31 октября, воскресенье


03:15. Просыпаюсь среди ночи в холодном и липком поту. На глазах слезы: «Господи, Боже мой, за что ты наказываешь меня, не самое плохое из твоих творений? Почему я обречен на это странное, иногда чересчур многолюдное, одиночество?» Все время кажется, что меня не понимают те, кто рядом. Однако, задумываясь о том, как выглядят со стороны все мои сверхтонкие искания, я четко вижу, что понимать-то, в сущности, нечего. Искания мнимы и лежат в области гедонистического удовлетворения инстинктивных по своей природе, но искусственно обогащенных цивилизацией, желаний. «Боже мой, Боже, сделай так, чтобы я разрулил эту рефлекторную неясность, расставил все точки над „i“… Возможно, истина в смирении и принятии существующей ситуации как должной. Возможно, проблема одиночества присутствует во всех человеческих жизнях и не связана ни с новым стремительным временем, ни с разобщенностью по религиозным, классовым или расовым признакам. Одиночество запрограммировано в человеческой натуре, и любой трезво мыслящий homo sapiens рано или поздно приходит к такому выводу».

Жена тихо спит на другом краю кровати. Я придвигаюсь к ней, обнимаю и целую в шею. «Маленькая злобная женщина так же одинока, как и я. Просто она меньше, чем я, задумывается об этом. Страдания лежат на поверхности, а Света не догадывается, в чем их причина. Я могу попытаться слегка облегчить ее долю, на какой-то момент заставить поверить, что она не одинока, что я рядом…» Я поворачиваю Свету к себе и целую в губы. Жена открывает глаза и говорит:

– Ты и ночью никак не угомонишься?

– Я хотел…

– Сам не спишь, не мешай другим. Тебя завтра ребенок разбудит ни свет ни заря.

Я уныло отползаю на свой край. Избавлять Светлану от мук одиночества больше не хочется. Какие маленькие слезинки! «Блядская жизнь! – думаю я. – Почему я всегда одинок?»


18


2 ноября, вторник


08:45.

– Не забудь, дорогой, сегодня день рождения моего папы, – Света подставляет щеку для поцелуя, – позвони ему, поздравь.

– Да, да, – я тру сонные глаза.

– В пятницу вечером мы к ним заедем. – Жена наконец уходит на работу.

«На хуя мне это усралось?» – думаю, уныло плетясь в ванную.

10:15. Здание банка «Альянс».

Иван Федосов, облаченный в покоцанный временем, но не утративший свою добротность двубортный костюм, царит за столом и читает наш очередной отчет. Просветленный Миша, неделю назад открывший для себя творчество доисторическо-психоделической команды Jefferson Airplane, делится с Аркатовым своими впечатлениями об их альбоме 1968 года. Отсеивая все эти «гитарные рифы», «умопомрачительные соло» и «задушевный вокал», внимательно слежу за Ваней, стараясь уловить его настроение. Лицо у Федосова красное, почти бурое, на лбу проступают капельки пота, руки, сжимающие бумагу, слега подрагивают.

– Бухали вчера с Лешкой Ожерелковым, – Ваня предается ламентации. – Теперь болею – сил нет.

– Так надо поправить здоровье, – я выразительно оттопыриваю мизинец и большой палец.

– Жениться ему надо, а не здоровье поправлять, – встревает Миша.

– Ожерелков так набрался, что целый вечер проституток вызванивал, а потом такое с ними творил… – Ваня качает головой.

– Что же он с ними творил?

– Сам не видел, но он говорит, что трахал их в жопу!

– В жопу?! – еле сдерживая смех, округляю глаза.

– Представляешь! Как не противно только, там же говно. Да и вообще…

Вспоминаю хард-порно из своего личного опыта и определенно горжусь своей невероятной лабильностью. «Знал бы инвестор!» – думаю я.

Федосов вновь углубляется в чтение.

На мобильный звонит Чабанов и просит срочно подъехать, намекая на возможность неплохо заработать. Обещаю быть у него через сорок минут и смотрю на Федосова:

– Ну, как там с отчетом? Мне ехать пора – Чабанов вызывает.

– Подождет твой Чабанов. – Похоже, что инвестор недоволен – за прошедший месяц увеличение объема продаж только на пятнадцать процентов.

– По-моему, пятнадцать процентов за месяц – сверхдинамичный показатель.

– Это когда обороты высокие.

– Разве же они низкие?

Ваня нервно пожимает плечами, отодвигая от себя наш отчет, как нечто малоприятное.

– Чабанов ваш совсем зажрался: две тысячи в месяц имеет и ни хера не делает для нас.

– Как это не делает? Если бы не он, мы бы государству не пять тысяч платили, а восемнадцать. Ежемесячно.

– А почему он нам так плохо последние пять щитов разместил? – Федосов отодвигает бумаги еще дальше.

– Не такие уж плохие щиты.

– Щиты у нас – говнячьи.

Услышав этот детский жаргонизм, мы с Аркатовым весело смеемся.

– Говнячьи, – еще более грозно повторяет Ваня и хмурится.

– Не очень хорошо расположены, – поясняет Михаил.

12:10. Территориальное рекламное агентство Юго-Западного административного округа. Анатолий Анатольевич Чабанов ковыряется в кривых зубах антенной мобильного телефона.

– Нашлись у нас в округе семнадцать щитов сити-формата. В нормальном состоянии, с внутренним подсветом, со всей документацией. Расположены на хороших местах. Принадлежали фирме СВС. Ты знаешь, что она развалилась?

Я утвердительно киваю головой.

– Так они аренду городу за два квартала должны. Теоретически я их снести могу, – Чабанов жмурится, – но тут появляются эти евреи из «Алмаз-РИ». Ты, кстати, в курсе, что у них директор израильтянин?

Я вновь киваю. Чабанов довольно продолжает:

– СВС им щиты продала, и этот сионист подкатывает ко мне, чтобы покрыть долги и переоформить договора. Сечешь фишку?

Я киваю в третий раз.

– В общем, я этому царю Давиду уже сказал, что у СВС мы все места за долги отобрали и твоей конторе передали. За всякие там заслуги перед округом. Поэтому пусть он либо свои железки демонтирует, либо с тобой договаривается. За места платить надо.

– Здорово, – только и говорю я, размышляя о маниакальной склонности Чабанова к деликту.

– Мне семьдесят процентов, тебе тридцать.

– А почем будем отдавать?

– По семь тысяч, – не моргнув глазом говорит чиновник.

Мне кажется, что я ослышался.

– Побойтесь бога, Анатолий Анатольевич, это же не реал.

– А они боялись, когда Христа распяли?

– Так это вы им за Христа, что ли, мстите? «Алмаз-РИ» с ума сойдет от такой цены. Так только на Садовом кольце платят. – Мысль пульсирует, становится обидно за свой народ.

– Сколько, ты считаешь, эти места должны стоить? – Чабанов хитро прищуривается, неожиданно напоминая все известные портреты Владимира Ильича Ленина разом.

– С учетом того, что «Алмаз-РИ» уже СВС'у заплатили и долги их покроют – тысячи по две, не больше.

– По пять, – отрезает Чабанов, – а в противном случае сами эти места с молотка пустим. Рекламщики в очередь станут.

– Ну, только не я.

15:30. В офисе ошивается мрачный, как взятый в плен моджахед, Маркин. Черт возьми, я и забыл, что договаривался встретиться с ним час назад.

– Все где-то шляешься, Гоги, – прогоняет Андрей излюбленную тему. – Все по телкам.

– По телкам, по телкам – по Федосовой и Чабановой.

– Юристы, если тебя такие мелочи интересуют, всё оформили, – Маркин шуршит бумагами. – Давай подписывай, и я к пивоварам поеду их малявы собирать.

Энергично подмахиваю ворох документов и неожиданно вспоминаю:

– Насчет Федосова. Когда договор строительного подряда поедем заключать?

– А когда надо?

– Завтра, – говорю я, – в два.

– В четыре, – поправляет Маркин и, собрав свои бумажки, убегает. – Я в полчетвертого приеду для инструктажа, – кричит он уже из дверей, – чтобы знать, чего пиздеть лохам.

17:40. Приезжает Бурзум. Она врывается в офис и, ни с кем не здороваясь, проходит в мой кабинет. Закрывает за собой дверь. Отмечаю, что сегодня она еще более бледная, чем всегда. «Мертвенная бледность», – констатирую я.

– Почему ты не звонил? – спрашивает Бурзум.

– Я все время был дома и не мог говорить.

– Улучил бы минутку.

– Я правда не мог, за мной все следили.

– Какой отстой! – Она поворачивается, чтобы уйти.

Подбегаю к ней, хватаю за плечи и вижу слезы.

– Девочка моя, – нежно целую ее губы и слизываю кончиком языка слезинки, – что с тобой? Ты ведь тоже замужем и, насколько я понимаю, не собираешься бросать своего мужа.

– Если бы… я только видела, понимала бы… – Бурзум душат рыдания, – что ты любишь меня…

– Я люблю тебя, ты знаешь.

– Если бы ты развелся, я, не задумываясь, бросила бы Веню.

Я прижимаю ее, такую худую, дрожащую и растерянную, к своей груди и говорю:

– Мы никогда не говорили об этом, мне не менее трудно, чем тебе. Если ты хочешь этого, то должна помочь мне.

Бурзум высвобождается из моих объятий:

– Я не могу помогать, я всего лишь рыба, плывущая по течению.

Она быстро выходит из кабинета.


19


3 ноября, среда


Поеду на работу позже, чем обычно: к часу или двум. Дома пусто, все родственники вдруг разъехались по делам, даже бабушка слила в собес. Я наслаждаюсь свободой – расхаживаю голым, слушаю на полную катушку стереосистему, отмокаю в ванной с чашкой кофе и сигаретой. Сотовый телефон, продолжая, в отличие от меня, жить в обычном московском ритме, постоянно звонит:

09:45. Барсук просит помочь его коммерсанту арендовать рекламные щиты.

09:48. Ваня Федосов уточняет, во сколько мы встречаемся с Маркиным.

09:54. Бухгалтер Галя гонит что-то маловразумительное о платежках и банке.

10:10. Секретарь Марина сообщает, что звонил Чабанов.

10:30. Маркин уточняет, во сколько мы встречаемся с Федосовым.

10:37. Синяк приглашает выпить вечером в «Яре».

10:50. Марина докладывает, что Чабанов звонил еще два раза.

10:52. Чабанов лично выясняет, договорился ли я о встрече с «Алмаз-РИ».

11:00. Аркатов говорит, что меня разыскивает Чабанов.

11:22. Марина передает, что меня просит перезвонить Хвеженко.

11:40. Школьный товарищ Пестров справляется, что я собираюсь делать вечером.

11:44. Я отключаю мобильный.

«У меня пейджер есть», – успокаиваю совесть, втыкая в проигрыватель диск Autechre.

15:30. Офис. Маркина пока нет, и я радуюсь как ребенок.

– Позвони Андрею, – прошу я Марину, – чего он опаздывает?

15:40. Вбегает запыхавшийся Маркин. Как все они парятся из-за ерунды, подумаешь – десять минут! По случаю встречи с Федосовым на нем известная комбинация пиджака и черных джинсов. Марина делает чай, и, пока Маркин поглощает кружку за кружкой, я ввожу его в курс дела:

– Короче, Андрей, запомни: ты заместитель директора крупного строительного концерна. Даже холдинга. С югославским капиталом.

– Почему югославским? – удивляется Маркин.

– Так солиднее, – поясняю я и продолжаю: – Вы занимаетесь металлоконструкциями, павильоны всякие строите, заодно щитами не брезгуете. Щиты обычные, как везде стоят, три на шесть метров с внешней подсветкой. Ставите вы их по три двести.

– А на самом деле почем?

– Какая тебе разница, брат?

– Ну, интересно.

– Вообще в зависимости от места, условий как ставить, примерно две девятьсот – две девятьсот пятьдесят.

– Пиздеть – не мешки ворочать. По полторы тыщи, поди, покупаете, а Федосову – три двести, дешевле только даром.

– Вот ты с ним как раз поторгуешься и до трешки упадешь.

– Так вы же их по две девятьсот делаете! По стольнику всего будете наваривать? Не верю.

– Не наваривать, Станиславский. Увы и ах, не наваривать!

– Ну, ну, – Маркин скептически трет подбородок.

– Вот тебе и «ну– ну», – говорю я. – У нас, между прочим, огромная статья побочных расходов: незапланированные взятки и так далее. Думаешь, Федосов их покрывает?

– Короче, для благого дела стараемся.

– Точно. Вот тебе печать, шлепнешь ее на контракте и не забывай: Федосов, конечно, лох, но лавэ считать умеет.

– Ясное дело, Гоги. Не ссы, прорвемся, – Маркин пьет, наверное, пятую чашку чая, – тем более для покрытия побочных расходов.

18:00. Приезжаю на встречу с пивоварами на Ленинградку. Огромные вывески гласят: «Легендарный ресторан „ЯРЪ“». Вспоминаются старые советские фильмы про революцию, рассказы дяди Гиляя и тому подобная романтика. Все эти брички, юнкера, пьяные купцы и цыгане с непременным медведем постепенно перемешиваются с событиями сегодняшнего дня. Пытаюсь отрешиться от кабацкой тематики. Прокручиваю в голове сегодняшний день: все ли я сделал правильно, развел ли всех как надо? Переговоры с Федосовыми прошли на должном уровне, фальши они не заподозрили, договор подписали. Теперь можно будет потихонечку пожинать плоды. Аркатов получил все необходимые согласования, и надо начинать установку новых конструкций. У входа в ресторан вижу выстроившиеся BMW пятой серии: бордовый – Бебедева, красный – Бешнякова-младшего, синий – старшего. Аккуратно паркую свой черный между ними. «Прямо выставка достижений баварских автомобилестроителей», – слышится чей-то знакомый голос. Из скромного, но сверкающего новизной серебристого «Пассата» вылезает Рома. Он аккуратно причесан, одет в мышиного цвета однобортный костюм из прошлогодней коллекции Hugo Boss, светло-серую рубашку с итальянским воротником и темный шелковый галстук. Я улыбаюсь, энергично жму протянутую руку. Мы проходим в кабак. За длинным столом сидит пивоварская братия. Несмотря на то, что практически все за рулем, отмечаю большое количество «Абсолюта», крепкого ирландского пива и несколько бутылок коньяка «Martell». Компания уже изрядно навеселе. Сажусь рядом с Бебедевым и, после обязательного обмена всевозможными любезностями, встаю для обязательного же произнесения тоста:

– Большое спасибо, что вы позвали меня на свой праздник…

– Кстати, про п-п-праздник – а-анек-дот, – прерывает меня Синяк, – входит, з-зна-чит…

– Погоди ты с анекдотом, – обламывает говорящего Бебедев, – дай человеку высказаться. Потом расскажешь.

Синяк нехотя замолкает. Я, как бы извиняясь, киваю ему и продолжаю:

– Мы знакомы не так давно, но мне лично кажется, что настоящих людей видно сразу. Честное слово, приятно, когда бизнес делаешь не только исходя из момента денежной привлекательности, но и руководствуясь взаимным удовольствием, испытываемым от общения с партнерами. Разрешите мне выпить за вашу отличную команду. Надеюсь, что теперь, с появлением общих целей, и сама команда у нас общая.

– Пафосно, но искренне! – умиляется хитрый Бебедев.

«Неужели ты так и вправду думаешь?» – я выпиваю и сажусь.

– Рассказывай анекдот. – Слава Бешняков тормошит неожиданно замутневшего Синяка.

– Ага, – говорит он, после некоторой паузы, понадобившейся, видимо, для сбора расползшихся мыслей, – ага… Анекдот про п-п-праздник. 3-значит, ебать-копать, приходит папа К-карло с работы домой и видит: все кругом заблевано и рас-с-пизжено, Карабас замоченный на полу в луже крови валяется, М-мальвина отьебаная в углу, а н-н-на стуле сидит пьяный Буратино, обводит все это глазами и г-г-говорит: «Это п-п-просто праздник какой-то».

Мы дружно смеемся.

– Д-давайте выпьем, чем языками чесать. – Синяк опустошает свою рюмку, заливая ее изрядным количеством Kilkanny.

– Ну, как там с оформлением? – спрашивает Бешняков-старший.

– Все отлично, – говорю я, набрасываясь на пельмени по-царски, – приступили к новым согласованиям, продлили градостроительное задание, сейчас документы у архитектора.

– Надолго это затянется? – Бешняков ест блины с икрой и, вследствие этого, изрядно перепачкался.

С отвращением смотрю на его масленые губы, пальцы с прилипшими к ним икринками, слипшиеся и спутанные, будто тоже вымазанные маслом, волосы.

– Знаешь, Андрюха, – я добродушно улыбаюсь собеседнику, – будем стараться сделать как можно быстрее, но ведь как бывает: какой-то гад заболел, другой мудак в отпуске, третий в командировке. Пока их всех не обойдешь, шага не сделаешь. Но мы двигаем, конкретно двигаем.

– У тебя только в Юго-Западной префектуре знакомые? – спрашивает Слава.

Из всей компании он вызывает во мне наибольшую симпатию. Слава, конечно, простоват, пытается косить под бандита и, наверное, совсем не знает, что такое регулярный менеджмент и западный подход. Несмотря на это, он мне приятен. Возможно, своей открытостью, позитивностью и дружелюбием.

– У меня очень много связей в самой мэрии, на уровне заместителей Лужкова по рекламе, в городском департаменте по торговле и потребительскому рынку, в Западном округе, Центральном, Южном… На самом деле, если надо, везде людей найти можно.

– А как ты с ними сблизился? – Бебедев смотрит вопросительно-хитро. – Возрастная группа у вас не совпадает.

– Дело в том, что мой крестный еще из старых исполкомовских работников. – Я уныло смотрю, как Синяк разливает водку. – Он после перестройки в мэрии работал, тоже был замом Лужкова.

– Чем он занимался?

– Он по продовольственной программе работал. Сейчас уволился, в бизнес ушел, а связи, естественно, остались. Познакомил меня когда-то с кем-то, а дальше, независимо от возрастной группы, все бухать любят да в бане с девками париться.

При упоминании девок пивовары оживляются.

– Это мы тоже любим, – заявляет Слава.

– В-вот я и говорю – давайте допьем, блядей выпишем и в сауну, в-вместо того чтоб-б-бы здесь козявок под с-столом развешивать… Ты как считаешь? – Синяк целится в меня по-пьяному криво.

– Запросто, я такую баню знаю – «Королевский дворик» называется: бассейн, джакузи, ресторан неплохой, кожаная мебель и караоке в довершение.

– А здесь тоже есть караоке, – духарится Слава.

– Давайте песни петь, – поддерживает его Рома.

«Не ожидал я склонности к низкопробным увеселениям от топ-менеджера и технократа. Слава богу, они хоть с темы поебок соскочили», – думается мне. Закончить вечер в парилке, в тесной компании пьяных долбоебов и дешевых блядей мне не улыбается.

– Из-за оооострова на стрежееень, – радостный Слава хватает принесенный официантом микрофон.

– А плясать пойдете? – спрашиваю у Синяка.


20


4 ноября, четверг


После вечера с пивоварами, несмотря на малое количество выпитого, хочется спать долго и беззаботно и посредством сна, возможно, получить некое подобие очищения от наросших повсюду полипов лоховства. Первым делом звоню Аркатову и планирую с ним предстоящий день: кто куда поедет, с кем встретится, что сделает. Родственники постепенно разъезжаются, но, к сожалению, бабушка остается дома. Любовь Ивановна Ладова – крепкая старушка из небольшой рязанской деревеньки с говорящим само за себя названием «Хламово». Обычно я стараюсь скрыть этот, как мне представляется, неблаговидный факт. Я думаю, что патологическая ненависть к рабоче-крестьянскому сословию поселилась в моей душе во многом благодаря ей. Любя свою бабку, как родную кровь, по-животному инстинктивно, вполне отдаю отчет в малопривлекательности ее личности. В далекие довоенные годы Любовь Ивановна вышла замуж за моего будущего деда – молодого грузинского офицера, сделавшего блистательную карьеру. Семья его была не из последних в Грузии – отец занимал пост министра связи республики, а мать происходила из древнего княжеского рода. Известно, чем берут пылких кавказских мужчин разбитные деревенские бабенки. Надо отдать ей должное, она была по-настоящему предана деду, заботилась о нем до самого конца и даже сейчас, спустя пятнадцать лет после его смерти, предпочитает носить темную одежду, сохраняя траур. Как бы в противовес этому, моя бабушка обладает отвратительным нравом. Невероятным образом соединила она в себе черты Кабанихи, мещанина во дворянстве и старухи-процентщицы. Основными средствами в достижении бабкиных целей служат мелкий шантаж, примитивная манипуляция и откровенное самодурство. Конечно, годы берут свое, с возрастом воля Любови Ивановны слабеет, и из грозной генеральши она постепенно превращается в слезливую и жалостную старушку. Мне по-человечески, по-родственному жаль ее. Иногда нет-нет да и поймаю себя на том, что вот сейчас бы подошел, прижал иссохшее старушечье тельце, погладил по седой голове. Вполне осознаю, насколько мерзким стариканом стану я сам. Тем не менее отношение действующих особей к тем, кто уже вышел в тираж, мне неприятно. Помню, как-то, напившись с Анжелой Хохловской, дочкой посла в Греции, мы говорили о стариках. Ее отец долгое время работал в Штатах, и она несколько раз ездила в Калифорнию. «Представляешь, – говорила она, – спокойный океан, шелест пальм, крик чаек.

Всюду, куда ни бросишь взгляд, пожилые люди. Гуляющие по набережной, сидящие в барах и кафе, подъезжающие к теннисным кортам на маленьких автомобильчиках, облаченные в свободные белые одежды. Наверное, это и есть счастливое увядание. Во всяком случае, я хотела бы встретить закат своих дней именно так». Я тогда не согласился, отрицая старость как таковую. Сказал, что желаю прожить полно, но быстро и убраться в могилу в возрасте 40–45 лет. И вот в последнее время странно близко стал чувствовать ход времени, ощущать свой возраст. Еще двадцать лет для меня слишком мало. Наверное, в каждом из нас заложено желание прожить как можно дольше. От этого – витаминные комплексы, попытки быть умеренным в еде и даже, вялый пока, интерес к спорту. Возвращаясь к одиозной фигуре моей бабки, отмечаю, что, как ни стараюсь, не могу перебороть в себе потоки максималистского негатива. На пятнадцатой минуте плотного общения всякий раз чувствую, что если она не заткнется, я выйду из себя и, с преступным блаженством, запеку ее седую башку в духовке.

11:00. Я завтракаю в компании описанной выше пейзанки. Пейзанки, оговорюсь, прошедшей длительную муштру во всевозможных гарнизонах и позже, по достижении дедом генеральского чина и определенного статуса, в среде московской знати.

– Давай я тебе оладушки испеку, – бабушка наклоняется так близко, что ее неприятное дыхание заставляет меня отпрянуть.

– Нет-нет, спасибо, – я невольно представляю, как ее грязные кривые пальцы снимают со сковородки плохо пропеченные лепешки. «Ну и свинья же я», – думается мне.

– Налить тебе чаю или кофе?

– Я сам, бабуля, сам.

– Твой дед тоже всегда все делал сам, никогда не давал о себе позаботиться, только в конце, уже перед смертью…

Вот о ком я храню только теплые воспоминания. Дед скончался, когда мне было тринадцать, и я не так много помню. Человек он был крайне талантливый: помимо быстрого карьерного роста, которому помешала только ишемическая болезнь сердца, он, неожиданно для советского офицера, писал стихи и новеллы, сочинял музыку и виртуозно музицировал, прекрасно рисовал. Он был весельчаком, мой дед. Когда он входил в дом, все домочадцы бежали к нему с объятьями, его все любили. Думаю, что человеком он был не злым, не коварным, не лелеял в голове темных замыслов. Интересно, кто еще в нашей семье настолько чист? Возможно, я изрядно идеализирую его образ, но приятно, что он остался в моей памяти именно таким. Я помню, как мы с ним гуляли по окрестностям Мосфильмовской улицы: белокурый неуклюжий карапуз, похожий на девочку, и мой дед – элегантный загорелый мужчина, стройный, с коротко стриженными волосами, тронутыми благородной сединой. Он одет в аккуратный костюм, белую рубашку с галстуком, короткое модное пальто, пижонского вида шляпу и обязательные лайковые перчатки. Я любил слушать его рассказы о странах, в которых он побывал, о знаменитых людях, с которыми встречался, о том, как попал в плен, как бежал из него, воевал в Финляндии и в Испании и о многом, многом другом. Незадолго до его кончины я пошел в туалет, чтобы облегчиться, и не заперся. Дедушка, не зная, что я там, открыл дверь, и я закричал на него от неожиданности и легкого испуга. Дед, изможденный смертельной болезнью, молча повернулся и ушел в свою комнату. Наверное, это самое неприятное воспоминание моего детства, моя вина. Все остальное, что всплывает перед мысленным взором, – случайно разбитая витрина, издевательства над слабым одноклассником, воровство денег из кошелька учительницы – мне кажется ерундой, смешными каплями моего начала. За случай же с дедом мне действительно нехорошо; не стыдно, нет, просто до отчаянья плохо.

С другой стороны, если попы правы и там, наверху, что-то есть, то я со своим дедом еще встречусь и попрошу у него прощения. Если же ничего, кроме этой несчастной жизни на земле, не существует и все мы после смерти обращаемся в гумус, то и мое раскаянье не имеет особого значения.


21


5 ноября, пятница


11:00. Как всегда по пятницам, торчу на совещании отдела продаж. Погода за окном настолько отвратительная, что хочется забыть о том, что она вообще существует. Настроение нервное, голова занята далекими от работы мыслями. Они бегут по гаревым дорожкам моего мозга, обгоняя друг друга, случайно сталкиваясь, сбиваясь в кучу и разбегаясь. Больше всего меня занимает посещение родителей моей жены. Побочные мысли примерно таковы:

– на хуя мне это надо?;

– сколько времени это займет?;

– как, в свете последних событий, отмазаться от жены на ночь?;

– где, в конце концов, Бурзум?;

– что заставило Аркатова надеть такой нелепый красный галстук?;

– где сегодня достать псилоцибиновые грибы?;

– в какой день пойти с ребенком на цирковое представление с отстойнейшими дрессированными морскими животными?;

– когда наконец закончится это сраное заседание?

Внезапно до моего слуха долетает:

– Щит на пересечении Тарусской улицы и Новоясеневского проспекта уже третий месяц пустует, – по-моему, это сказал Востряков.

Побочные мысли исчезают, освобождая дорогу одной, главной: «$3600».

– Три тысячи шестьсот, – говорю я, смотря в упор на руководителя отдела продаж, – это столько, сколько мы могли бы получить. А тысяча двести – это столько мы за эти три месяца просрали на аренду, социальные плакаты и взятки. Кто вернет мне эти деньги?

– Щит плохо стоит.

– Это у тебя плохо стоит, раз ты его продать не можешь. Мед надо есть, с грецкими орехами, – я злобно обвожу взглядом продавцов. – Запомните, плохого товара не бывает. Бывают плохие продавцы. Смысл вашей жизни – продажи, и если вы не умеете продавать, фирме вы не нужны. Мы не богадельня, мы маленький институт по зарабатыванию зеленых банкнотов. Когда вы продаете, то хорошо и вам, и мне. Если вы этого не делаете, вам плохо, потому что я вас увольняю, но мне еще хуже, потому что я в вас верил. Теперь я несу финансовые потери, а я не Руперт Мердок. У меня каждый доллар на счету, каждый сраный американский доллар.

Изображая глубокое волнение, я встаю и покидаю кабинет.

14:30. Мне звонит Бебедев. Никакого делового повода для звонка нет. Понимаю, что дядя просто мается от безделья и ищет возможности выпить. Приглашаю вечером в Bells.

16:15. Сижу в своем кабинете с Кириллом. Одетый в верблюжьи тона, директор моей небольшой девелоперской фирмы привез отчеты за последние два месяца.

– Понимаешь, – говорит он, нервно куря, – прибыль есть, ее только потрогать нельзя.

– Ты просто Гайдар, – говорю я.

19:40. Приезжаю в ненавистное мне Кунцево. Пролетарские дети продолжают штурмовать мусорную кучу. «Они запрограммированы вечно месить говно», – думаю, выходя из машины. С омерзением вхожу в хрущевскую халупу и медленно, как бы нехотя, поднимаюсь на пятый этаж. Неожиданно представляется:

Мне открывают дверь, вхожу в коридор. Теща, толстая и добродушная, как отечественная кофеварка, выбегает навстречу:

– А мы уже заждались.

– Это зря.

– Как зря? Без тебя за стол не садимся.

– Совсем ни к чему.

Тесть, пьяный, довольный, тянется ко мне своим проспиртованным ртом. Меня тошнит.

– Обнимемся, поцелуемся.

– Зачем?

Тесть ошарашенно молчит. Штампованная копия тещи, сестра жены Тома, тупая злобная учительница младших классов, превращает и без того круглые глаза в пятикопеечные монеты:

– Что с тобой?

– Хотя бы раз в жизни решил сказать правду.

– Какую еще правду? – Друг семьи Сергеич, толстый и пьяный прораб какого-то СМУ, наверняка спиздивший у государства не одну тонну кирпичей, гвоздей или чего он там может спиздить, тычет в меня пальцем.

– Правда одна, а ты руки убери, старый мудила.

Из комнаты появляется пьяненький муж Томы, тощий, усатый, задроченный программист Игорь:

– Ну, ты не прав, давай разберемся, выпьем, поговорим по душам.

– По каким еще душам? На хуй мне не надо с вами выпивать и разговаривать, мы с вами, к счастью, имеем разную полярность. Мы антагонисты, если вы, своими мелкими пропитыми мозгами, можете понять, о чем я. Все, что я прошу, это оставить меня в покое, вычеркнуть мой номер из своих телефонных книжек и забыть о моем существовании. Я боюсь, что в следующий раз, когда кто-нибудь из вас со мной заговорит, меня сблюет или я просрусь. Ебитесь друг с другом, со своей сраной Вороньей слободкой, только оставьте меня в покое. И, кстати, я пришел, чтобы забрать с собой ребенка…

Дверь открывается, на пороге появляется сияющая теща.

– С днем рождения мужа, Людмила Степановна, – я широко улыбаюсь и протягиваю букет ярко-алых роз.

22:45. Пошлейший ресторанный зал клуба Bells. Отмазаться от жены не вышло. Сидим с ней в компании неразлучных Бебедева и Синяка. Партнеры по бизнесу порядком навеселе и имеют серьезные планы на ночь.

– С-слушай, – рассуждает Синяк, – сейчас еще д-догонимся, и покажешь нам ночную Москву, все ваши молодежные тусовки, н-наркотики и дикий безостановочный секс.

Света скромно молчит, занятая изучением винной карты. Просто ангел, спрятавший крылья под платьем от Мах Mara. Бебедев, в своей обычной манере, ворчливо говорит Синяку:

– Ну что ты, Серега, какой, к черту, секс, какие наркотики? Это ты не у того спрашиваешь. Перед тобой человек серьезный, женатый. Может, в казино поедем?

Серьезный и женатый человек понуро глядит по сторонам, предвосхищая унылую ночь в обществе двух охуевших от пьянства старперов. Кругом кипит жизнь: мелькают знакомые лица тусовшиков, пузатые англосаксонские экспаты дуют пиво у барной стойки, уставшие за рабочую неделю клерки клеят голодного вида девиц. Я вижу движение, но не могу в нем участвовать. Мой телефон похоронен в недрах нагрудного кармана. Не будет огней танцполов, белых дорожек звездной пыли, славных сисек в соблазнительном декольте, сетчатых чулок на загорелых и стройных ногах, не будет Бурзум…

Я произношу тосты, рассказываю похабные лоховские анекдоты и веселые (в кавычках) истории из жизни, описываю туповатых чиновников, а сам в своих мыслях…


22


6 ноября, суббота


Медленным червяком ползет утомительный серый день в семейном кругу. С утра вязну в паутине бестолковых разговоров о том, что у соседей дочка поступила в МГИМО, Анастасия Павловна купила стиральную машинку Electrolux с вертикальной загрузкой, а Лидия Петровна готовит дома такие манты, что просто пальчики оближешь, к тому же муж ее – известный врач-гинеколог. Я погрязаю в болоте житейских пересудов, но мой маленький Batman, как всегда, спасает. Посреди дня, между тягучих разговоров, картофельных котлет с киселем, починки подтекающего унитаза и рассуждений, что неплохо бы поменять в ванной кафель, мы вырываемся в кино.

О, прекрасный целлулоидный мир американских блокбастеров! Как я обожаю вашу циничность, близкую искренней детской простоте, как люблю миллионы декалитров кетчупной крови, тонны трупов, взрывающиеся автомобили, самолеты, паровозы и непременно обретающих утерянную любовь героев. Это не высоколобые невротики европейских режиссеров, не сексуально озабоченные, неуклюжие нью-йоркские интеллигенты Вуди Алена. Простецкие ребята с бескрайних просторов Техаса, только вчера сменившие мустангов на подержанные «Шевроле», а кольты на армейские винтовки М16, честные и невинные, как первые покорители бескрайних просторов Запада, мое мальчишечье чистое сердце отдано вам.

Мы смотрим новый фильм Стивена Сигала. Звезда, как водится, ломает врагам всевозможные конечности, по-дурацки картинно держит пистолет и расхаживает в несусветных камзолах викторианской эпохи, явно сшитых самим Версаче. Мы поглощаем огромное количество попкорна и колы, ощущая себя абсолютно счастливыми. Уже после сеанса, в машине, Batman превращается в непобедимого Нико.

– Сейчас приедем домой, – говорит он угрожающе, – и я тебе покажу, что такое полиция Лос-Анджелеса.

Остаток дня проводим, носясь из комнаты в комнату, вооруженные пластмассовыми пистолетами, автоматами и даже одним арбалетом.

21:30. Укладываю Batman'a (простите – Нико) спать.

22:15. Под предлогом необходимой инспекции освещенности рекламных щитов удается все-таки вырваться из дома.

– Потом в один кабак заеду, на Китай-городе, там зам. префекта по строительству день рождения справляет, надо поздравить, подарок вручить от лица фирмы.

– Когда ты вернешься?

– Самое позднее часа в два-три ночи.

– Зам. префекта так поздно гуляет?

– Они еще позже гуляют, до утра.

Света морщится, но в спор не вступает.

– Спасибо тебе, Господи Боже мой! Наконец-то я предоставлен сам себе, сбежал из этого семейного рабства, – яростно молюсь вслух, выходя из подъезда.

– Але, – говорит Бурзум.

– Здравствуй, колдунья.

– Ого! Ну, здоровеньки. Сколько лет! Как делишки?

– Нормально, Бурзум, еле вырвался из семейного лона.

– Мог бы там и оставаться.

– Давай встретимся, Бурзум.

– Зачем?

– Ну, не гони, – я ощущаю, что даже вспотел от волнения. «Господи, сделай так, чтобы она встретилась со мной», – вновь обращаюсь к Богу.

– Не могу, – коротко и тихо говорит Бурзум.

– Я так надеялся увидеть тебя.

– Я тоже на многое надеялась, но мы с Веней решили провести эту субботнюю ночь вместе.

– Бурзум! Ну придумай что-нибудь.

– Что такое, Мардук, тебе сегодня не с кем тусоваться? А где же армия твоих подружек?

– Каких подружек? Я последние две недели сижу дома под арестом.

– Ну и сиди, – связь внезапно прерывается.

Я знаю, что перезванивать бессмысленно, но, естественно не удержавшись, нажимаю «recall».

– Никого нет дома, – говорит Бурзум и снова вешает трубку.

Пустота и холод внутри моего сердца. Все это время я представлял, как наконец свинчу из дома и увижусь с ней. Теперь я одинок и брошен, никому нет до меня дела, сжимаю в руках пищащий кирпичик мобильного и абсолютно не знаю, что делать.

– Все ясно, – говорю сам себе, – кому нужен нерешительный женатый самец? Декларирующий любовь и не делающий ничего, чтобы, хотя бы на йоту, приблизиться к объекту своей любви. Трусливый примат, сидящий на жопе и ожидающий, ожидающий, ожидающий… Чего?! Скорее всего, он не любит тебя, девочка моя, раз так щедр на слова и скуп на действия. Он просто отстоен.

– Кто отстоен? – вопрос прерывает мои горестные сентенции.

Я поворачиваюсь в сторону говорящего и вижу Ацтека – моего школьного товарища, живущего в соседнем доме. На нем темно-зеленая брезентовая куртка в стиле милитари.

– Так кто отстоен? – спрашивает он.

– К сожалению – я, – отвечаю, здороваясь с ним за руку.

– И чем же ты занимаешься в данное время, мой отстойный брателло? – Ацтек смотрит печально и кротко.

– Да еле съебался от жены и думаю, что мутить дальше. Поеду, может, в «Пропаганду». А ты чего?

– Думаю раскумариться, только в одинаре неохота. Может, составишь компанию? Очень чистый эйч.

– Ты же знаешь, Ацтек, я, в общем-то, не двигаюсь. Если бы кокос.

– Это все твои снобистские замашки. По каким лавэ на кокосе сидеть? Да и сколько его надо, чтобы поперло как следует? – Ацтек встряхивает копной волос. – А так пошли бы потихонечку, кайфанули. У меня новый диск Juno Reactor, так улетели бы!

– В подляк мне колоться, Ацтек, потом сутки в кумаре ходить, а у меня – бизнес, партнеры всякие злоебучие.

– А ты не мажься, понюхаешь – и все. Делов-то – два часа расслабухи.

– Думаешь?

22:50. У Ацтека дома никого, кроме бабушки-адмиральщи.

– Хочешь чаю с ватрушками? – доебывается она до меня.

– Спасибо, Вера Ивановна, я только что ужинал, – пытаюсь отмазаться, но Ацтек, что-то злобно шипит на ухо и впихивает меня на кухню, скрываясь в своей комнате. Сажусь за стол, беру самую маленькую ватрушку и неохотно погружаюсь в сказочный мир Веры Ивановны. Рассказы о ее муже, ацтековском дедушке, об их детях, непростых взаимоотношениях в семье частично захватывают мое воображение. Внезапно появляется Ацтек.

– Пойдем музыку слушать, – говорит он.

Вера Ивановна, погруженная в свои мысли, кажется, не замечает нашего отсутствия. Маленькая комната Ацтека покрашена в темно-синий цвет. Из мебели присутствует только низкая тахта, какой-то обглоданный пуфик и старинного вида трюмо. На абсолютно голой стене белеет плакат IRA. Ацтек вытаскивает откуда-то машинку и пакетик с героином.

– Блевать буду дальше, чем видеть, после того, как понюхаю, – говорю я ему.

– Будешь, – довольно подтверждает Ацтек.

– Может, мне тоже ширнуться?

– А я что говорил! У меня для тебя даже инсулинка есть.

– Специально хранил? – ехидно осведомляюсь я.

Ацтек, не отвечая, протягивает мне инсулиновый набор и включает проигрыватель.

– Поехали, – говорит он.


23


10 ноября, среда


В разгар рабочего дня, прямо на совещании у Федосова, вспоминаю, что сегодня день рождения моего однокурсника Саши Евгеньева, Джона. Когда-то давно, в университете, являвшемся для нас скорее клубом общения, нежели учебным заведением, мы были близкими друзьями. Я, конечно, вряд ли мог испытывать столь искренние чувства, но Саша считал именно так. Что нас сближало? Наверное, обоюдная тяга к написанию малоосмысленных стишков и рассказов, общая любовь к выпивке и косякам. Я, впрочем, больше увлекался таблетками, которые приобретал по поддельным рецептам, отдавая должное романтике «Аптечного ковбоя». Иногда я думаю, что все дело в том, что Джон – утрированная копия моих недостатков и комплексов. Близорукий мальчик из интеллигентной еврейской семьи, мало приспособленный к той грубой конфликтной ситуации, которая начинается, лишь только покидаешь родные стены. Саша встал на путь самодеструкции еще в школьные годы, начав в восьмом классе употреблять без разбору и остановки любые горючие вещества. Отношения со сверстниками и противоположным полом не клеились, Джон предался онанизму и отгородился от внешнего мира Великой Альтернативной Стеной. Последние, плохо отпечатанные, листочки самиздата, подпольные концерты «Гражданской обороны», запрещенные выставки андерграундных художников. Мы славно проводили время, и гимном было: «Убей в себе государство!»

Я всегда относился к Саше амбивалентно и, наряду с симпатией, нередко чувствовал отторжение. Характер у него был несносный. Джон редко бывал трезв, орал хрипло матерные песни, устраивал дебоши. Ежедневная пьяная вакханалия была проникнута искренностью и жаждой жизни, но все это, увы, не оправдывало отвратительности его поведения. Поутру, похмеляясь обязательным пивом, Джон долго и нудно извинялся за причиненные неудобства, пытался собрать воедино разбитые накануне очки и разломанную мебель, но уже через несколько часов приходил в прежнее состояние. Он плевался на обеденный стол, блевал в окно, которое забывал перед этим открыть, ссал мимо унитаза. Его одежда всегда была мятой и грязной, ногти не знали ножниц, а от ног нестерпимо воняло. Девушкам, вместо любовной лирики, он цитировал Летова: 
		Гололед удавил мой смех


		Автомат разжевал мой смех


		Насекомые копят стыд


		Насекомые копят зависть


		Жалость скрипнула на зубах


		Мясо вскрикнуло под ножом


		Насекомые извиваются


		Насекомые копошатся


		Говно не тонет ни в огне, ни в крови


		Повсюду честные порядочные люди


		Каждый родился ментом


		Каждый родился ментом


		Урокам мужества внимают телогрейки


		Разверзшейся парашей улыбается борщ


		Насекомое стерпит все


		Самоконтроль есть самоконтроль… 


После окончания учебы, когда я создал свою первую фирму и установил несколько торговых палаток, Джон проработал у меня некоторое время продавцом. Даже эта несложная работа давалась ему с трудом. Помню, как-то в новогоднюю ночь была его смена стоять за прилавком. Я, прежде чем поехать в кабак отмечать праздник с женой и друзьями, решил проинспектировать торговые точки. Везде кипела бойкая торговля, нетрезвые граждане отоваривались шампанским и водкой. В палатке, вверенной Джону, было подозрительно темно. Я вошел внутрь и ужаснулся: в пластилин пьяный однокурсник валялся в ворохе облеванных дензнаков. Матерясь, я выгнал Джона. Мерзкий инстинкт лавочника сделал свое дело, я встал за прилавок и принялся торговать сам. В итоге Новый год я встретил в одиночестве в палатке на улице Островитянова. Странное дело, мне было грустно, но одновременно приятно и как-то по-особенному уютно. Вскоре после этого случая наша дружба закончилась, естественно с моего посыла, однако упертый Джон в течение нескольких последующих лет неустанно делал попытки нового сближения. Он часто звонил мне, заявлялся без спросу в гости, пытался случайно встретить на улице. Я недоумевал, игнорируя эту навязчивость. Возможно, он был латентным гомиком, влюбленным в меня безответно. В конце концов Джон отвалил. Знаю, что он устроился на работу в одну из контор Лисовского, занимался там редактированием безыскусных рекламных клипов, а все свое свободное время гнил и разрушался. Утро этого изоляциониста всегда начиналось с бутылки пива и пережаренного хот-дога, съеденного в спешке у метро. В обеденный перерыв Саша посещал дешевую столовую, где выпивал 100–150 граммов водки, вечером, по возвращении домой, квасил на кухне со своим соседом, алкоголиком Славой, и, если позволяли финансы, вызванивал недорогих украинских блядей. Изредка Джон все еще пытался писать стихи, но в конечном счете это ему надоело и он прекратил все попытки графомании.


Не знаю, что подталкивает меня сегодня, я нахожу забытый номер в старой записной книжке и звоню. Внешне это поздравление старого знакомого с днем рождения, на самом деле акт ностальгии. Я сентиментален, как Гитлер. Услышать хриплый прокуренный голос, десять раз отказаться от приглашения приехать на празднование, восстановить в памяти какую-нибудь забавную картинку вроде той, что всплывает передо мной сейчас. Году в 90-м меня, Джона, Кирилла, Миллиметра и еще двух незадачливых студентов решили отчислить с третьего курса за беспробудную недельную пьянку, устроенную нами во время педагогической практики в городе Клине. В стране тогда расцвел так называемый «сухой закон», неизвестно зачем навязываемый исторически пьющему населению.

Для каждого из нас ситуация была разной. Кто-то из ребят сильно переживал. Кирилл мало парился, надеясь, что его матушка, заведующая кафедрой психологии, обязательно отмажет его. Я тоже был равнодушен. Правда, мне не хотелось расстраивать родителей, свято веривших в силу высшего образования. Я скрывал сам факт отчисления, надеясь на то, что со временем смогу восстановиться. Помню, была холодная вьюжная зима, мы с моей будущей женой тусовались у меня дома, проклиная мороз и Россию, покуривая план и предаваясь любовным утехам. Вдруг зазвонил телефон, это был папа Саши, Эдуард Иосифович, единственный, наверное, человек, которого реально вставило от происходящего.

– Приезжай, пожалуйста, к нам, – сказал он, – обсудим, как сделать, чтобы вас не выперли.

Тащиться по темным, занесенным колким, хрустящим снегом улицам, поскальзываясь на замерзших лужах, мне не улыбалось.

– Извините, – сказал я отстраненно, – к сожалению, это не входит в мои планы.

– Тогда в мои планы, – проговорил отец Джона злобно, – входит немедленно уведомить твоих предков о случившемся, а когда мы разберемся с вашим отчислением, то пальцем о палец не ударить, чтобы спасти твое студенчество.

Маленький, наивный мальчик, только пробующий на вкус настоящую жизнь, я тут же сдался и помчался к Джону. Сейчас уже не помню, о чем мы говорили, какую тактику избрали и как, в итоге, добились восстановления на курсе. Запомнилась только грязненькая квартирка на окраине, перепуганные лица нашкодивших однокашников и целая свора бультерьеров. Эдуард Иосифович был знатным собачником. Повсюду был запах, отвратительнейшая псиная вонь, рычание, лай и лужицы собачьей мочи. «Все медали на выставках берут», – гордо сказал мне Саша, и тогда я окончательно понял, что от дружбы надо избавляться. Я никогда не любил животных.

К тому же моя мгновенная слабость и рабская покорность запали глубоко в душу, и я тут же возненавидел всех, замешанных в ситуации: растерянных студентов, тупых крысовидных псин, их хозяина и самого Джона. Даже сейчас вспоминаю об этом случае с отвращением.

Думаю, что причиной такой зацепленности служит иррациональность моего рассудка, так как для большинства нормальных людей подобная проблема яйца выеденного не стоит и не заставляет задуматься дольше чем на миг.

Я набираю номер Джона, к телефону долго никто не подходит, наконец какая-то женщина говорит:

– Алло.

– Здравствуйте, Сашу можно попросить?

– Здравствуйте, а кто говорит? – Ей, скорее всего, за пятьдесят, голос уставший и рассохшийся, как старая деревяшка.

– Это его сокурсник. Хотел поздравить с днем рождения.

– Помню ваш голос, а вы меня не узнаете?

– Анна Михайловна! – И как только устроена человеческая память, в нужную минуту подвертывающая под руку всех этих Анн Михайловн, Марий Петровн и Анатолиев Яковлевичей, слышанных, может, раз в жизни и никогда не виденных.

– Да, да. Спасибо за поздравления, а вы разве не знаете…

– Что?

– Саша умер полгода назад.

– Как умер, от чего?

– Врачи говорят, что-то с сердцем. Пришел домой после работы, мы с ним поболтали по телефону, а потом умер. Я на следующий день забеспокоилась, что он не звонит, вы же знаете, он такой заботливый, каждый день со мной разговаривал и приезжал часто, а тут тишина и к телефону не подходит, я открыла дверь своим ключом и… – Голос всхлипывает и замолкает.

– Я приношу свои соболезнования, – банальный, но, увы, необходимый штамп.

– Может, заедете, – спрашивает Анна Михайловна, – кофе попьем.

Ужасаюсь, представляя себя в квартире покойного. На лбу выступает пот, так это неприятно, вплоть до болезненных физических ощущений.

– Нет, простите, я вообще звоню не из Москвы.

– Жаль, – говорит Анна Михайловна и неожиданно добавляет: – Знаете, я очень хороший кофе варю. Кофе должен быть как поцелуй – горячий, крепкий и сладкий. Вернетесь в Москву, обязательно приезжайте.

– Конечно, конечно, – бормочу скороговоркой и вешаю трубку.

Вспоминается нелепое письмо, которое оставил на моем столе Джон в день своего увольнения из фирмы. Он долго и нудно описывал, почему не справился с каким-то дурацким заданием, почему не ужился с коллегами по работе, и закончил чем-то вроде: «Здесь у меня ничего не получается, наверное, я к этому не приспособлен». Еще тогда, много лет назад, я подумал, что Саша не приспособлен скорее всего к самой жизни.

Я раскуриваю плюшечку пластилина, подаренную Барсуком, прямо в кабинете и вспоминаю Джона. Чувствую ли я жалость, скорблю ли? Возможно, но помимо этого ощущаю странное удовлетворение от звонка. Надежды оправдались: я получил необходимую на ближайшее время порцию ностальгии.


24


11 ноября, четверг


С утра чувствую, насколько сильно я устал. Не в физическом плане, нет, скорее в эмоциональном. Все происходящее, будничная рутина, бесит невыносимо. Прихожу в ярость от звонков Федосова, Чабанова и иже с ними, от патологической вялости Аркатова, от безумия Гали, погрязшей в нескончаемом потоке платежных поручений. Закрываю глаза и вижу пальмы, мелкий песок, коктейль «Blue Hawaii».

12:20. В который раз решаем с Кириллом судьбу нашей маленькой девелоперской фирмешки.

– Можно пойти двумя путями, – говорит Кирилл, – подписать документы в местном архитектурном управлении у Трофимова или просто дать денег самому Пасенко. Первый путь долгий, второй – чересчур дорогой.

– Слушай, – перебиваю его я, – ты еще здесь не заебался?

– Нет, – Кирилл обводит взглядом стены кабинета, – по-моему, нормально. Так вот, значит, два пути…

– Да не тут, Кирилл, не тут! – Я вскакиваю и в бешенстве начинаю кружить по комнате. – Не в кабинете!

– А где, в здании, что ли? – Кирилл недовольно морщится, видно, я сбил его с важной мысли.

– Ради бога, не тупи так! – я почти кричу. – Имеется в виду не офис, не здание, даже не этот дикий город. Я говорю о стране в целом, об этой, мать ее, великой уебищной житнице, о славной сучной кузнице, об этих людях, которые населяют ее…

– Мне здесь нравится, – говорит Кирилл неохотно, – несмотря на определенные недостатки.

– А я в последнее время совсем неадекватно воспринимаю эти березовые рощи, маковки церквей, усатые рожи ментов на перекрестках и елейные лица охуевших от собственной благостности старушек. Весь этот русскоязычный радиоэфир. Заебался я от Руси Святой, от мобильной связи хрюкающей, пропадающей, от чиновников, которых невозможно насытить, от Вечного огня у Могилы Неизвестного Солдата, от кирпичномордых быков с их тупыми крашеными блядищами. Сил больше нет. А уж как представлю, что уже через день-другой, зима придет, снежное болото, минус пятнадцать, веселая детвора на горке с санками, так блевать охота.

– Тебе нервы лечить надо, – Кирилл закуривает.

– Короче, ты отдохнуть не хочешь?

– Почему? Отдохнуть всегда хорошо.

– Может быть, скатаемся куда-нибудь к морю?

– Я только «за», а когда и куда?

– Ну, – я мечтательно закатываю глаза, – есть места в мире, куда можно съездить. В Мексику или на Канарские…Ты куда бы хотел?

– Знаешь, в Мексику мне дороговато будет. Я бы в Эмираты слетал опять. Вспомнить былое, так сказать. Помнишь, как мы там зажигали?

– Конечно, помню. Я бы тоже не отказался. Пусть беспонтово, зато недорого и сервис высокий.

– И когда же?

– Да хоть на следующей неделе.

– Какой ты скорый! В принципе можно.

После принятия решения об отдыхе сразу становится чуть легче. Как будто частичка тебя уже там, в сердце величественных пустынь.

16:00. На полпятого назначена встреча с директором «Алмаз-РИ». Буду драть с бедного соплеменника три шкуры. Совершать преступление в сговоре с представителями власти в лице Чабанова А.А.

– Мне присутствовать на встрече? – спрашивает Аркатов.

– Там ни хера вдвоем делать, ты лучше согласования щитов закончи, чем в офисе сидеть да хуем груши околачивать.

17:00. Пунктуальный еврей Дэвид Левер, директор израильского агентства «Алмаз-РИ», вторгается в мой офис в сопровождении целой свиты. Грузного капиталиста сопровождает шумная толпа переводчиков, менеджеров из отдела согласований, юристов и руководителя отдела продаж. «Челядь» суетится, что-то шумно обсуждает между собой и дружно замолкает, чтобы выслушать мнение «самого». Постепенно проникаюсь к визитерам презрением и надменностью.

«Зачем Дэвид привез столько левых людей?» – думаю я и довольно беспардонно рассматриваю его. До этого я видел еврея пару раз на заседаниях гильдии рекламных агентств, но как-то издалека. Ему около сорока, высокий и одновременно ширококостный, Дэвид облачен в идиотский, ничего не говорящий серый однобортный костюм на трех пуговицах. «Armani, что ли?» – раздумываю я. Дэвид садится напротив меня и водружает на мясистый нос малюсенькие очки в золотой оправе. Я успеваю заметить часы – вполне стандартный Tissot. Начинается обычная жевательная резинка первого этапа переговоров: «здравствуйте здравствуйте вот вам моя визитка давайте я напишу мобильный номер здесь указан наш мэйл очень приятно с вами познакомиться хотите кофе это наши юристы я лучше выпью чаю вы давно в Москве так давно что кажется я здесь родился…», и тому подобная лажа.

– Объясните, пожалуйста, что происходит. – Дэвид смотрит на меня настороженно сквозь толстые стекла очков. – Я заключаю сделку, приобретаю щиты, и внезапно какой-то чиновник сообщает, что эти места мне не принадлежат, я не могу их оформить, они почему-то переданы вашей фирме!

Один из юристов вытаскивает папку с какими-то документами и сует мне их в руки, успеваю заметить заголовок «Договор купли-продажи рекламных щитов».

– Понимаете, Дэвид, я очень сожалею о том, что невольно стал причиной ваших затруднений, – машинально листаю всученные мне бумаги.

– Что значит – невольно?

– Позвольте объяснить вам. Вы же знаете, в Москве вся земля, в том числе и та, что под рекламными щитами, принадлежит городу. Она не продается. Объектом торга могут быть только расположенные на ней объекты. Можно продавать и право размещения их на этой земле, но именно это право фирма СВС утратила. Его отобрал город, за долги, наверное. Моя фирма выполняет огромное количество заказов для префектуры: праздничное оформление округа, иллюминация, разные шоу и мероприятия. У префектуры мало денег, и она всегда остается должна моей фирме большие суммы. Естественно, что, размышляя о реструктуризации долгов, чиновники принимают решение расплачиваться не кэшем, а разными бонусами для моей организации. Вот и сейчас мне предоставили эти места в счет очередного долга. Мне они не нужны, программа развития моей рекламной базы не предполагает увеличения поверхностей на Юго-Западе. Мы больше думаем о Севере и Севере-Востоке. Вы знаете, в России отказаться от предложений чиновников невозможно, таким образом, я поставлен перед необходимостью получить эти места и в дальнейшем как-то использовать их.

– Ну, так вы хотите установить там свои рекламные щиты или думаете продать эти места?

– Я могу попытаться продать только право размещения рекламных конструкций, извините. И то если смогу договориться с префектурой. Хотя до сих пор окончательного решения я не принял, – отвечаю уклончиво. – Мы уже думали начать установку там новых конструкций, но, в принципе, если кто-то захочет выкупить места и предложит интересные деньги, то…

– И сколько же вам интересно?

– Я не собираюсь рвать. Мы все-таки коллеги. Хотя бы по пять тысяч за место. – С моими последними словами воцаряется мертвенная тишина.

Думаю, что в эти минуты Дэвид очень похож на откормленного сфинкса, правда с огромным иудейским носом. Свита тоже молчит, ожидая реакции своего партайгеноссе. Я, в свою очередь, не раскрываю рта, стараясь предугадать, какую реакцию произвела на него эта несусветная сумма.

– Why do you wanna fuck me?![4 - Why do you wanna fuck me?! (англ.) – Почему ты хочешь меня наебать?!] – неожиданно взрывается иностранец.

Растерянно развожу руками. Взбешенный Дэвид вскакивает и, так и не допив чая, не прощаясь, стремительно выходит из кабинета. За ним, так же безмолвно, устремляется вся команда. Только милая девочка переводчица, по всей видимости недавно окончившая институт, коротко стриженная, полногрудая брюнетка в длинном платье, говорит мне:

– До свидания, извините.

– Не за что, до свидания, – отвечаю я, уставившись на ее шикарный бюст. Девушка смущается и спешит за боссом.

– Марина, – говорю я секретарю, – свяжи меня с Чабановым, а потом позвони по турагентствам, поищи мне хорошую поездку в Эмираты.


25


12 ноября, пятница


16:00. Устроил себе короткий день, настолько раздражали стены родного офиса. Неохотно набираю знакомый номер:

– Привет, Света, удели мне две минуты.

– Да.

– Я тут разговаривал с Кириллом…

– Языком чесал, по обыкновению.

– Знаешь, мы пришли к обоюдному мнению, что надо бы съездить отдохнуть.

– Ну-ну.

– В Эмираты, к примеру. Как ты на это смотришь?

– Я вообще поражаюсь, как ты умудряешься зарабатывать деньги. Ты всегда думаешь только об отдыхе.

Ощущаю, как начинаю медленно, но верно выходить из себя. Пытаюсь взять себя в руки и говорю:

– Света, я только и делаю, что думаю о работе. Когда, по-твоему, мы последний раз ездили в отпуск?

– Не так уж и давно. Мне вот интересно, ты-то помнишь, что у твоего сына через три дня день рождения?

Признаюсь, у меня очень плохая память на цифры. Я никогда не знал, сколько лет моим родителям, когда день нашей свадьбы, когда появились на свет все наши многочисленные родственники. Подвергаясь постоянному прессингу, я старался выучить хотя бы самые важные числа, но тщетно. Спохватываюсь и тараторю:

– Это как раз вторая тема для обсуждения. Что мы ему подарим?

– Во-первых, – говорит Света веско, – мы должны отметить его день рождения. По всем правилам. Позвать всех бабушек, дедушек и так далее.

– Зачем?

– Ты специально задаешь такие идиотские вопросы, чтобы взбесить меня?

– Я просто не догоняю, к чему нам устраивать семейное сборище на трехлетие Саши. Ему это до фонаря…

– Это тебе до фонаря, – перебивает жена, – я уже давно поняла, можешь не стараться. А ребенку это нравится.

– Да ему понравится, если мы в узком семейном кругу отпразднуем. Главное, то внимание, которое…

– Мне известно, что ты ненавидишь моих родных. Мне также плевать, что ты не любишь своих. Только прошу тебя об одном – не делай из ребенка такого же монстра.

Не в силах сдержаться, отключаю мобильный, дабы не разрушить видимое перемирие. «Еб твою мать, злобное существо! – кричу выключенной трубке. – Ты не видела настоящих монстров! Ждешь, чтобы я доказал правоту твоих мыслей и, как-нибудь ночью, воткнул тебе в сонную артерию кухонный секатор?!»

Я всегда удивлялся, какое количество людей не умеют воспринимать жизнь позитивно. Вот Светлана, например, подходит ко всему так серьезно, что уже и до трагизма рукой подать. Из-за этого пребывания на грани рождается агрессия, дающая, впрочем, удивительные жизненные силы, помогающие справиться с любой ситуацией. Иногда мне даже кажется, что я слабоумный, необоснованный оптимист. Безответственная сука, которая сбежала из собачьей стаи, бросив на произвол судьбы едва научившихся ходить щенков.

С ненавистью смотрю на выключенный Ericsson. Постепенно начинаю успокаиваться. «Надо быть конформистом, – увещеваю сам себя, – уметь перешагивать через собственную гордость и идеалы ради достижения намеченных целей. Сейчас надо договориться о поездке. Поэтому засунь язык в жопу и звони Свете. Будь образцовым мужем, говори ласково и покорно».

– Идиотская связь, – говорю я жене, – все внезапно разъединилось.

– Так чего ты хочешь?

– Давай сначала закончим с одним вопросом, а потом разберемся с другим.

– Ближе к делу.

– Если ты считаешь, что надо устраивать званый обед, я согласен. Давай вечерком прикинем, сколько будет гостей, решим, что надо купить к столу…

– Давай, – Света радостно удивлена мягкостью моей позиции, – позовем самых близких.

– И все же, как ты смотришь, если бы я поехал с Кириллом?

Светлана отвечает долгим молчанием.

– Алло, – осторожно говорю я.

– Знаешь что, я тоже хочу съездить. Первое желание – снова отключиться.

Швырнуть мобильный на мостовую и растоптать его каблуком старенького Guardiani. Может быть, даже помочиться сверху. Выплеснуться в этом акте вандализма и тихим невзрачным гражданином поплестись к парковке. Я так надеялся, что Света не сможет, а может, даже не захочет ехать. Я был уверен в этом почти на сто процентов.

– Так я имел в виду, что ты поедешь с нами, – мое уныние наверняка слышится в голосе, – надо только решить, на какое число брать билеты.

22:15. Я в эйфории! Конец моему домашнему аресту. Пару часов назад Свете позвонили друзья и пригласили на выходные в их загородный дом. Я отмазался под предлогом несуществующих рабочих проблем. Как только жена выходит за дверь, хватаю трубку, чтобы забить стрелку с Бурзум. Не успеваю набрать и трех цифр, как раздается звонок. Чертовы пивовары приглашают на очередное бухалово в «Paradiso». Идти не хочется, но надо: в нашей стране деньги инвестора всегда пахнут водкой. Видимо, придется нажраться под тамошние карпаччо, суп минестроне и лингвини с дарами моря. С другой стороны, радует возможность вырядиться пафосно и дорого. После получаса мучительных раздумий я выбираю черный в тонкую белую полоску костюм от Gucci, красную футболку и того же цвета ботинки Ferre. По дороге заезжаю на знакомую точку в районе Сретенки. Помятый жизнью пушер Олег продает два грамма. Эйфория усиливается: наконец-то в моем кармане пакетик с той самой пыльцой, о которой мечталось последнее время. Черт с ними, с тремя сотнями зеленых! Видимо, наступила такая пора, когда совсем не хочется экономить на удовольствии. Тем более если осознаешь, что прожито не просто двадцать пять, а целая треть жизни. Пока еду по темному московскому центру, все же звоню Бурзум. Как ни странно, она дома и, похоже, даже не собиралась никуда идти. Договариваемся встретиться в «Джаз-кафе» в районе часа ночи.

Староваганьковский переулок заставлен дорогими тачками. Перед входом в ресторан ощущается движение: подкатывают лимузины, негромко переговариваются охранники, ожидающие хозяев, шикарные женщины в сопровождении подонистого вида кавалеров медленно проходят внутрь. Расплачиваюсь с таксистом и смешиваюсь с толпой у входа.

– Вы заказывали столик? – спрашивает благородного вида пожилой мэтр.

– Меня пригласили друзья… Где у вас туалет?

Сортир, отделанный розовым кафелем, вызывает умиление. Запираюсь в кабинке и, уютно расположившись перед голубым фарфором унитаза, делаю себе на его грязноватой крышке довольно внушительную дорогу. Через пару мгновений жизнь становится веселее, энергия наполняет тело, сердце, в свою очередь, исполняется теплом. Нервы успокаиваются, окружающее перестает бесить меня, и даже о пивоварах я думаю теперь с какой-то нежностью. Вхожу в зал и, наверное, чересчур энергично здороваюсь, обнимаюсь, а местами даже целуюсь с хозяевами вечеринки. Мои друзья навеселе, охвачены пьяным задором. Они дружно внимают одному из немногочисленных гостей, полному молодому человеку в золотых очках и дорогом костюме. «Скорее всего, Brioni», – думаю я. Излишне холеное лицо его кажется смутно знакомым. Приглядевшись, узнаю одного из завсегдатаев тусовки. По-моему, его зовут Станиславом, он занимается обналичкой. Молодой человек продолжает вещать, и я уверяюсь в своей правоте, как-то раз я уже слышал подобные телеги. У Стаса некоторые проблемы с дикцией, кроме того, он слишком часто пользуется междометием «ну».

– …любую, – говорит Стас, – ну-ну-ну, просто любую могу уложить в постель. Ну, никто еще не отказывался.

– Прямо-таки любую? И как же это тебе удается? – спрашивает Бебедев, по обыкновению хитро улыбаясь.

– Ну-ну-ну, очень просто. В первый, ну, день дарю огромный букет цветов, ну, в ресторан идем дорогой, пальцем не трогаю, романтика, понимаете? Потом домой ее отвожу на своем S-классе, договариваюсь о встрече. На следующий день, ну-ну, первым делом едем по магазинам, покупаю ей подарков на штуку или даже на полторашку. Вечером опять ресторан, цветы, ну, лирика. А потом – все. В ту же ночь ее трахаю. Любую. Замужнюю, разведенную, девственницу, зрелую, студентку, бухгалтера, кого угодно. Даже если она в этот момент в кого-то по уши влюблена, все равно ночью подо мной оказывается.

– Неужели все всегда дают? – Мне немного жаль бедолагу, надо же иметь такой квадратный взгляд на женщин. Хотя, может, лучше пожалеть самих женщин?

– Ну-ну-ну, конечно, дают, а если почему-то не получается, так я на следующий день еще разок ее по магазинам помотаю, ну-ну, еще штука, и точно ночью ей засажу. Только тогда я уж, ну, отыгрываюсь. Отвожу душу. Ебу как проститутку, блядь последнюю. В жопу, в рот, да со всякими извращениями. А вообще-то никто никогда не отказывался. Знаете, ну, у всех просто свой ценник, а так все продаются.

– А если особо честная? – спрашивает Бебедев.

«Какой же ты наивный, Андрей!» – думаю я.

– Ну, так я потому и развожу романтику с лирикой, чтобы она сама свое блядство оправдать могла. – Станислав пододвигает к себе тарелку с лазаньей. – Да хуй с ними, с животными. Я один раз был женат и думаю, что этого достаточно.

Понимаю, что для адекватного восприятия всех этих разговоров мне необходимо снова посетить розовую уборную.

23:40.– Я хочу такую маленькую английскую лошадку купить. – Стас закуривает такую же пухлую, как и он сам, Кохибу, и наш столик окутывается синими клубами ароматного дыма.

– К-к-какую, е-ебать-к-колотить, лошадь? – Синяк уже порядочно набрался и принимает активное участие в разговоре. – Пони, что ли?

– Не пони, а маленькая такая, ну-ну, английская лошадка. Это настоящая лошадь, только размером с собаку и волосатая, как медведь.

– А ты скажи мне, – не унимается Синяк, – на хуя такая маленькая лошадь нужна?

Раскрасневшийся Стас, опрокинувший большое количество чивас-ригалов, пытается объяснить:

– Это, между прочим, считается очень круто. В Англии лорд на большой лошади скачет, а маленькую, ну-ну, сыну лорда запрягают в колясочку специальную. И так они в гости к другим лордам ездят.

– И к кому ты на такой кобыле поедешь? – смеется Кунчев.

– Да на ней ездить нельзя, – рассудительно отвечает Стас. – У нее хребет очень слабый, сразу же сломается, ее только в детскую повозку запрягать можно. А на самом деле, ну, она просто декоративная, вот куплю такую, пусть в коттедже вместо собачки бегает.

– Вместо собачки, блядь, – Кунчев подмигивает мне, кивая на Стаса. – А я думал вместо телки.

– Ну, – Стас немного смущается, – с этим у меня все-таки нет проблем, я сейчас с Настей живу.

– А это что еще за Настя? – не отстает Синяк.

– Помните, я с ней на день рождения Андрюхи приходил, – Станислав кивает в сторону Бешнякова-старшего. – Такая миленькая, как олененок Бэмби.

– Ясно, – радостно ржет Кунчев, – у тебя не на лошадей, а на оленят стоит.

– Да у него на всех стоит, – говорит вдруг Бешняков-младший. – Давайте лучше блядей выпишем и в сауну поедем.

Успеваю еще раз уединиться в WC.

Видно, на этот раз пивовары разгулялись не на шутку. Слава и мало что соображающий Кунчев грузятся в машину и едут на Тверскую за проститутками.

– Вы сауну закажите и там нас дожидайтесь, – говорит нам на прощание Синяк.

– Что-то не доверяю я, ну-ну-ну, их вкусу. – Стас недовольно елозит на стуле. – Сейчас небось каких-нибудь дешевых блядей выберут.

– Да что ты, Стас, – успокаивает его Бебедев, – они всегда нормальных выбирают.

– Ну-ну, не знаю. – Стас медленно выбирается из-за стола. – Поеду, пожалуй, сам в «Метелицу», выберу себе девочку поприличнее.

– Как знаешь, – говорит хранивший до недавнего времени молчание Бешняков-старший. Он, как всегда, одет в клетчатый однобортный пиджак и невыразительный галстук, завязанный каким-то узким скрюченным узлом.

«Это тебе не левый виндзорский», – думается мне, пока я разглядываю костюм Андрея.

Бебедев подзывает официанта и расплачивается. Пытаюсь внести свою лепту, но пивовары, к моему удовольствию, активно протестуют.

Выходим из ресторана на улицу. Трахать бедных затравленных украинских женщин нет никакого желания.

– Вы меня простите, – говорю я, обращаясь в основном к Бебедеву, – мне завтра вставать рано – жена нагрузила. Завидую вам – сил нет.

– Ты чего, брось, поехали, – уговаривает Бебедев.

– Да не могу. Только-только с женой помирился, нельзя обострять. – Я пожимаю руки собутыльников. – Спасибо за то, что пригласили, все было охуительно. В следующую субботу вечеринка с меня. Вот тут уж все как полагается: ресторан, девки.

– Заметано, – говорит Вешняков. – Смотри не забудь.

– Он своих обещаний никогда не забывает, – говорит Бебедев и неожиданно лезет обниматься. Только сейчас понимаю, что он – в полную кашу. С виду никогда не скажешь. Мысленно благодарю кокаин, помогающий превращать омерзение и прочий негатив в повод для прикола.

– Здорово, когда с такими ребятами знакомишься, – говорит Бебедев.

– Еще лучше, когда с ними работаешь, – отвечаю я.

Стас усаживается в «Мерседес», машет нам рукой и что-то говорит водителю.

– Завелся, – говорит Бешняков, – поехал девчонок высматривать.

01:20. «Джаз-кафе». Бурзум сидит за стойкой и пьет клубничную «Маргариту». На ней короткое черное платье от Jean-Paul Gaultier, купленное мной на прошлогодних распродажах во Франции, сапоги из змеиной кожи, на запястье шипованый браслет.

– Бурзум, – я неслышно подхожу сзади и шепчу ей на ухо, – девочка моя! Знаешь, как я рад тебя видеть.

Она прижимается ко мне всем своим тонким телом.

– Я так скучала, Мардук.

– Правда?

– Знаешь, меня все бесило: мои никчемные родители, сестра, Веня.

– Как он, кстати?

– Слушай, Мардук, – Бурзум смотрит мне прямо в глаза, – когда наконец ты прекратишь задавать мне этот идиотский вопрос? Ты прекрасно знаешь, что меня саму это мало интересует. Мой муж, по сути, чужой для меня человек. Мое отношение к нему варьируется от холодного равнодушия до горячей ненависти. Почему же тебе надо знать, как у него дела?

– Что же ты живешь с Веней, раз все так плохо?

– Все просто, Мардук, ведь на самом деле я просто женщина, а никакая не колдунья. Я самка, Мардук, а любой самке нужен сильный самец. Веня готов любому за меня перегрызть горло. Несмотря ни на что, я чувствую себя с ним защищенной. Он помогает мне, когда тяжело, не изменяет мне, хочет завести детей. Все до банального просто.

– Ты думаешь?

– Я уверена. Послушай, давай закончим этот разговор, я как-то немного подгружаюсь. – Бурзум улыбается и снова смотрит мне прямо в глаза. – Что это у тебя так глазки блестят, Мардучок?

– Они всегда блестят, когда я вижу тебя, ведьмочка.

– Может, обойдемся без лести, а то она в твоем исполнении граничит с пошлостью.

– Как не стыдно упрекать меня в пошлости?

– Ах, Мардук, ты ведь и сам знаешь, что соткан из банальности, пошлости и отстойности.

– Бог ты мой, Бурзум, зачем же ты общаешься со мной, к чему эти адовы муки?

– Все из-за твоего члена, Мардук, из-за твоего прекрасного толстенького отростка.

– Ты вечно унижаешь меня, неужели я не гожусь ни на что другое, кроме секса?

– На что ты еще можешь сгодиться, гнусный типчик? Разговаривать с тобой не имеет смысла, потому что тебе нельзя верить. Тусоваться с тобой вредно для здоровья, потому что ты жрешь все дерьмо, какое только можно найти. Даже на чувства твои рассчитывать не приходится, ведь ты не умеешь любить. Все, что от тебя можно получить, это порцию хорошего секса, и то если ты не закинулся до потери пульса.

– Я не буду общаться с тобой, дрянь.

– Пожалуйста, пожалуйста. Ко мне как раз подвалил очаровательный уродец.

– И где же этот лошок?

– Кажется, в сортире. Вернемся к первому вопросу.

– Какому?

– Почему у тебя так блестят глазки?

– Как сказать…

– Колись немедленно.

– Ладно, подогреть тебя немного, стервочка моя?

03:15. Мы приезжаем в квартиру на проспекте Вернадского. Я специально снимаю эту однокомнатную берлогу, заставленную колченогой мебелью, для подобных случаев. Прежде чем пойти в душ, Бурзум вставляет в CD-проигрыватель новый диск Die Krupps, а в видак – кассету со сборником лучших клипов шведской порнографической студии «Магма» за 1994 год. Она снимает с себя все, кроме змеиных сапог, и становится на колени:

– Чего хочет мой хозяин?

– Отодрать тебя, как последнюю суку.

– Поиметь меня во все мои дыры?

– Именно.

– А кокс еще остался?


26


22 ноября, понедельник


14:30. Потрепанный жизнью маленький самолетик заходит на посадку в аэропорту города Дубая.

– Температура за бортом тридцать шесть градусов выше нуля, – сообщает нежный голос стюардессы.

– Вот это кайф! – шепчет моя жена.

Мы сходим по трапу, и небольшой автобус доставляет нас в зону таможенного контроля. С жадностью хватаю ртом сухой и горячий воздух. В голове крутятся мысли-клише: «Восток, минареты, пустыня, золото, бараний кебаб, кальян, паранджа, татуировки хной». Довольно быстро минуем границу и выходим из кондиционированного аэропорта на расплавленную улицу. Живенький низкорослый филиппинец подгоняет мини-вэн, чтобы доставить нас в гостиницу. Мы едем по залитому солнцем пятиполосному хайвэю, обгоняемые скоростными мотоциклами и спортивными автомобилями. Со всех сторон раскинулось безмолвное песчаное море. Прозрачный воздух пронизан острыми лучами солнца, кажется, что оно готово испепелить любого. Уже через двадцать минут мы оказываемся в небольшой аккуратной гостинице.

– И это четыре звезды? – Света придирчиво осматривает интерьеры холла, бара и ресторана.

– А по-моему, – отзывается Кирилл, – совсем неплохо. Все так тихо и уютно.

– Душевно, – подтверждаю я.

– Ну, – нехотя соглашается жена, – можно было бы и получше устроиться, но для сельской местности сойдет.

Мы поднимаемся на третий этаж и расходимся по номерам. Нам со Светланой достались неплохие двухкомнатные апартаменты с видом на деловую часть города.

– Давайте бросим вещи и прошвырнемся, – предлагает Кирилл.

– Отличная мысль, – поддерживаю коллегу.

– Хорошо, – опять-таки нехотя соглашается жена. – Только не раньше чем через час-полтора. Я должна принять душ и подготовиться к выходу.

Кирилл уныло пожимает плечами, всем своим видом давая понять, что не представляет, почему это должно занять столько времени.

18:00. Наконец-то мы на улицах Дубая. Успело стемнеть, город засиял разноцветной рекламой.

– Неон, – с профессиональной уверенностью комментирую я. – Дюралайта и не ищите. Для них это – прошлый век.

Погружаемся в почти забытую атмосферу арабского Вавилона. Вокруг шумит многонациональная толпа. Богатые арабы, облаченные в длинные белые рубахи, неспешно вылезают из новеньких «Феррари» и вальяжно прогуливаются, обнявшись. Унифицированные англосаксы в рубашках с длинными рукавами и при галстуках деловито шныряют вокруг бизнес-центров. Затюканные жизнью эмигранты торгуют холодными напитками и бутербродами, недорогой одеждой от известных модельеров, сшитой где-нибудь неподалеку, и поддельными часами Frank Muller, чистят обувь и предлагают гашиш.

– Интересно, а здесь кокс продается? – спрашиваю я. – Как думаете, сколько он здесь стоит?

– Я не буду, сколько бы он ни стоил, – говорит Кирилл.

– Не беси меня хотя бы в первый день, – толкает меня локтем Света.

– Тогда, может, приличный кабак найдем и пожрем?

Кирилл радостно кивает, но Света, похоже, снова против.

– Подожди ты с кабаками, только приехали. Давай вдохнем этот упоительный воздух Востока, вспомним былое, прикоснемся к иной цивилизации. В конце концов, у тебя было время в гостинице, чтобы поесть. Почему ты не использовал его?

До конца осознаю, насколько тяжелые две недели отпуска мне предстоят.


27


23 ноября, вторник


10:00. Арендованная накануне «Тойота» мчит нас по хайвею на юг. Веду машину и слушаю арабскую музыку, льющуюся из приемника.

– Надо было хоть пару кассет с собой взять.

Мои спутники не реагируют. Жена сидит рядом, изучает карту и принимает живейшее участие в моем автовождении. Кирилл, расположившийся на заднем сиденье, радуется открывающимся видам и встречающимся по дороге верблюдам.

– Поехали для начала в Аль-Мамзар, – предлагает Света, – искупаемся, передохнем и двинем в Шарджу.

– Отлично, – поддерживаю жену, – так давно мечтал попасть в Шарджу, мне даже снились вагончики.

– Кто тебе снился? – недоумевает Кирилл.

– Ты что, не знаешь, что золотой рынок в Шардже наши соотечественники прозвали «вагончиками»?

– Точно, – кивает Светлана, – базар действительно похож на поезд.

11:40. Парк Аль-Мамзар поражает буйством красок неизвестных растений, красивейшими ландшафтными решениями и тишиной. Пляж, как всегда в это время года, безлюден. Я осторожно пробую воду ногой.

– Градусов двадцать! – кричит Света, которая уже разделась и весело плещется в море.

Снимаю с себя одежду и следую ее примеру. Кирилл остается на берегу.

– Иди сюда, дебил, – зову его я.

Кирилл в нерешительности переминается с ноги на ногу, но раздеваться не торопится.

– Чего ты там застрял? – спрашивает его Света.

– Не знаю, не знаю, я, наверное, не буду купаться.

– А зачем ты сюда вообще приехал? – не унимается моя благоверная.

– С вами за компанию, ну и наводить дружеские мосты с арабским населением.

– Раздевайся, раздевайся! – кричу ему я.

Кирилл нехотя снимает брюки и остается в футболке и довольно непрезентабельного вида рыжих трусах. Бледные тощие ноги выглядят также довольно неаппетитно.

– Да иди ты купаться, – зовет Света.

– Понимаете, – отвечает Кирилл, – я с детства боюсь воды. Я даже мыться хожу с опаской.

– Ну и дурак, – отвечаю ему я.

Кирилл закуривает и нервно ходит по берегу. В конце концов он принимает решение и машет своими брюками, стремясь привлечь наше внимание.

– Ладно, я решился, пойду переодеваться в машину.

– Да переодевайся здесь, – смеется Света, – ведь никого же нет.

– Я все же пойду в машину, – упорствует Кирилл.

Кирилл зависает в машине минут пятнадцать. Периодически он открывает двери, выскакивает из нее, обегает вокруг и вновь залезает внутрь, оставаясь при этом все в той же футболке и неизменных рыжих трусах. Мы удивленно следим за его манипуляциями.

– Он там колдует? – спрашивает Света.

– Заговаривает себя от водобоязни, – отвечаю я.

Наконец появляется гордый Кирилл. Видно, что решение раздеться далось ему с трудом. Он медленно и осторожно, словно боясь упасть, приближается. Света выбегает на берег и неожиданно для Кирилла толкает его. С матерными криками коллега падает в воду. Светка смеется, прыгает по пляжу и неутомимо крутит колесо.

– Я, кстати, не умею плавать, – заявляет Кирилл.

– Так тут неглубоко, – говорю ему я.

– Неглубоко, а все же могут быть всякие морские впадины. И вообще, человек от неожиданности захлебнуться может, или у него судорога начнется.

– Забей и наслаждайся.

Кирилл прислушивается и следует моему примеру. Минут через пятнадцать он обращает мое внимание на огромный тонированный джип, медленно перемещающийся вдоль берега.

– Смотри-ка, – говорит Кирилл и указывает на него рукой.

– Там, наверное, куча арабов дрочат, следя за европейской женщиной, прыгающей по пляжу.

– А может, они за европейскими мужчинами следят, – высказывает свое предположение Света.

– Может, – говорю я мечтательно. – Только позвали бы, поманили бы пальчиком…

– Не позовут, они такие застенчивые, – говорит Кирилл.


28


26 ноября, пятница


18:20. Света который час зависает на последнем этаже отеля у бассейна. Я расположился в баре и лениво пью пиво. Кирилл, в красных льняных штанах и желтой рубашке навыпуск, сидит напротив меня.

– А я, между прочим, тут с одной дамой познакомился, – говорит он таинственно.

– С дамой? – оживляюсь я. – И когда это ты успел только?

– Вчера, когда по улицам бродил в одиночестве.

– Это когда я в кальянную поперся?

– Вот-вот. Ты в кальянную, Света спать легла, а я в город пошел.

– Ну, рассказывай, не тяни.

– Потянуло меня на секс.

– Бог ты мой! С тобой и такое бывает?!

– Короче, просто постоянная непреходящая эрекция при виде любой особы в парандже.

– Да, это довольно извращенно. Значит, ты соблазнил чью-то наложницу? Надеюсь, что и во время секса она не снимала эту самую паранджу!

– Погоди, дай я тебе все расскажу по порядку. Пошел, значит, я гулять и думаю: а не зайти ли мне в публичный дом? Должен же здесь, как в любой приличной капиталистической стране, быть публичный дом!

– Помимо всего прочего, это еще и мусульманская страна, не забывай.

– Ну и что, что мусульманская. Она еще и очень космополитическая. Акцентированная на бизнес. Значит, должна быть и проституция.

– Так-так…

– У первого попавшегося уличного торговца я и спросил. Он бубнил что-то маловразумительное, но очень конкретно показывал на небольшой грязненький отелишко неподалеку, El Bustan называется.

– И ты туда ломанул! – От восторга я забываю про пиво.

– Сразу же. У входа встретил меня какой-то черномазый старикашка и уже почти на русском проституток пообещал. На седьмой этаж, говорит, иди, там будут герлз. Поднимаюсь. Пыльная такая дыра, с дешевыми картинками на стенах и дырявыми занавесками. Выхожу из лифта и попадаю прямо в бордель. Натуральный. Красное освещение, плюшевая мебель, на которой сидят девицы разных фасонов почти неглиже, конторка и за ней мадам преклонных лет еврейской внешности. Короче, примерно как в кино про контрреволюцию в Одессе. – На этой фразе рассказчик внезапно замолкает и принимается шарить по карманам красных штанов.

– Ну, – не в силах дождаться продолжения рассказа, я подбадриваю коллегу.

– Баранки гну! – Кирилл наконец находит пачку «Кэмела», вытаскивает сигарету и в задумчивости мнет ее пальцами. – Выстраивает мадам передо мной свой контингент.

– В шеренгу, что ли?

– Почти. – Кирилл прикуривает и выпускает колечко сизого дыма. – Я, знаешь ли, немного растерялся.

– Чего теряться-то, – перебиваю друга, – хватай самую лучшую и…

– Ага, – Кирилл не дает мне закончить, – а каков прайс, ты в курсе?

– Дорого?

– Знаешь, как в анекдоте, мужики обсуждают, чем их жены занимаются. Вот один и говорит, что его супруга женские часики продает. «Какие еще женские часики?» – удивляются друзья. «Какие – толком не знаю, только один часик – сто долларов», – отвечает мужик.

– Неужели за час сто долларов?

– Видишь ли, я до конца так и не понял. Но, по-моему, вроде бы стольник.

– Что значит «по-твоему»? – от удивления я даже вскакиваю и начинаю кружить вокруг столика. – Как же ты не врубился?

– Садись, садись, – Кирилл жестом приглашает меня обратно, – не нервничай. Говорю же, дорого! То ли сто дирхем за час, то ли сто долларов, я по-англоарабски плохо понимаю.

– Слушай, полиглот, – не успев усесться, я снова вскакиваю, – это же колоссальная разница! Сто дирхем это вроде двадцати долларов, да? Разницу между стольником и двадцаткой наблюдаешь?

– И то и другое – дорого! – Кирилл безапелляционно пожимает плечами. – Я же не миллионер.

Незаметно для самого себя раздражаюсь не на шутку.

– А ты за сколько хотел проститутку трахнуть? За десять центов?

Кирилл уже и не рад, что затеял этот разговор.

– Двадцать баксов для меня дорого, – упрямо гнет он, – тем более что я все равно вчера трахнулся, и абсолютно бесплатно.

– Бляди сжалились над твоей убогостью и дали на шару? – уточняю довольно злобно.

– Не хочешь слушать – не надо. – Кирилл обиженно отворачивается.

– Почему не хочу? – Я постепенно успокаиваюсь. – Очень даже интересно.

– Не знаю, – мой рыжий друг говорит тихо и как бы нехотя, – по-моему, тебе интересно на людей свою агрессию выплескивать.

– Ну, извини, извини. – Я заказываю еще пару пива. – Вот, выпей пивка, расслабься.

Собеседник доволен моей неожиданной покладистостью. Он чувствует себя победителем.

– С женой не можешь как следует посраться, вот на других злобу и выпускаешь.

– Ну, давай, Кирюха, не тяни, – я тереблю коллегу за желтый рукав.

– Ладно, слушай дальше. Я, значит, от услуг арабских путан отказался и спустился вниз. Вышел из гостиницы и сел на лавочку, прямо возле входа, перекурить. Вдруг появляется одна из тех барышень, что наверху были, черненькая такая, симпатичная, присаживается рядом и говорит по-русски: «Дай закурить, парень». Я так удивился! Уж про нее никак нельзя подумать, что она из наших. Даю ей сигарету, а сам завожу светскую беседу, откуда она будет, как зовут и все в таком духе. «Из Грузии я, – отвечает, – из Батуми, а зовут меня Нонной». Короче, разговорились. Я ей немного про себя рассказал, что отдыхаю тут с одной малоприятной неврастеничной семейной парочкой. Она, между прочим, потом говорила, что сразу отметила, какой я хорошо воспитанный и интересный, еще когда я только в бордель зашел.

– И как это она определила? – не могу удержаться. – Или ты при входе отрывок из «Евгения Онегина» продекламировал?

– Ничего я не декламировал. – Кирилл легонько вздыхает. – Откуда мне знать, как она это поняла. Воспитывался я действительно на Чайковском и Достоевском, наверное, это заметно. Может быть, просто по русской речи соскучилась, не знаю… Короче, пошли мы к ней домой в гости. Живет она, кстати, совсем неплохо, в высотном доме на набережной. Знаешь, где еще стоянка для яхт.

– Трахнул? – спрашиваю с подростковым интересом.

– Да трахнул, трахнул, успокойся!

– Ну и как?

– Нормально. Потом еще ее бойфренд пришел, француз, по-моему.

– И вы ее вместе…

– У тебя одно на уме, – Кирилл пресекает мои мысли. – Когда он пришел, мы уже давно всё закончили и чай пили. Поэтому я с ним о музыке поговорил и домой, в отель, двинул.


28


29 ноября, понедельник


Как всегда, неожиданно скоро заканчивается наше пребывание в этой арабской сказке. Мы успели неплохо отдохнуть, выспаться, загореть и посмотреть страну. Побывали в столице Эмиратов Абу-Даби, купили немного золотых украшений, посетили все приличные места в Дубае и окрестностях. В то же время повсюду в кондиционированном воздухе парит общая усталость от общения друг с другом. В большей мере это касается Кирилла и моей жены, а я, единственный конформист в компании, служу всего лишь проводником для их раздражения.

Сегодня мы рано проснулись и отправились в самую удаленную от нас часть страны, на побережье Индийского океана в эмират Фуджейра. Еще когда только собирались ехать, я спросил у араба, сдававшего нам автомобиль в аренду, можем ли мы пересечь независимый султанат Оман.

– Конечно, можете, – отвечал тот, не задумываясь. – Только вы не боитесь, что там вашу женщину украдут? Вот немец один полгода назад приезжал отдыхать, так у него в Омане жену и украли. Сколько потом искали, даже Интерпол подключили, а уехал домой в одиночестве.

Выслушав эту историю, мы решили не рисковать, но Света все-таки выразила свое мнение:

– Сказки это все. А если и правда, то откуда вам знать, может, фрау так сейчас довольна, что и думать не хочет о возвращении в свою унылую Баварию.

Я всегда поражался странно восторженному мнению европейских женщин о гаремах и сералях. Хотя, возможно, в этом заложено инстинктивное желание самки служить исключительно деторождению и ублажению прихотей своего самца.

– Женщины думают только о ебле, – подвел итог Кирилл.

Итак, мы мчимся со скоростью примерно 150 км в час в направлении Фуджейры.

– Между прочим, Фуджейра, – говорит Светлана, – это свободная экономическая зона.

– Свобода! – восклицает Кирилл. – Пусть экономическая, но свобода! – Он, как всегда, расположился сзади, постоянно просит остановить автомобиль, чтобы сфотографировать пустыню, горы, вырастающие тут и там минареты и придорожные ремесленнические рынки.

Кирилл фотографирует дотошно и тщательно, выбирая необходимый ракурс, расстояние и местоположение. В какой-то момент Света начинает раздражаться и говорит что-то вроде:

– Ты фотографируй, а мы в Фуджейру съездим и на обратном пути тебя заберем.

Кирилл старается не отвечать, но заметно сокращает свою охоту за красивыми видами.

Ведя машину по бесконечной ленте дороги, ухожу мыслями в глубь себя. Вспоминаются холодные улицы, лица соотечественников, застывшие в ожидании на остановках наземного транспорта. Оголенные кроны деревьев уныло смотрят в набухшее небо, первые снежинки маленькими белыми колючками сыплются на мостовую. Я мысленно переношусь в промозглые сумерки, в клубы и рестораны, заполненные надоевшими, но такими родными московскими тусовщиками.

Последнее время я все чаще думаю о Бурзум, представляю, что она делает там, в готовящейся к морозам Москве. Пытаюсь вообразить, как она проводит время, по нескольку раз в день набираю ее номер. Чаще всего Бурзум нет дома. Когда я, наконец, застал ее, выяснилось, что они переехали к Вене. Я сказал, что мне не терпится увидеть ее, прикоснуться к ней, но, по-моему, ей было плевать. Чувствую, как начинаю грузиться из-за этого. Пытаюсь отрешиться, но ничего не получается, сознание постоянно рисует картинки из прошлого.

Я еду в свободную экономическую зону Фуджейра, пытаясь не вслушиваться в язвительные реплики моих спутников. С некоторым удивлением отмечаю, что уже испытываю самую настоящую ностальгию по Москве, промозглому русскому ветру, знакомым до боли стенам родного офиса и даже (совсем чуть-чуть) по красной роже моего родного инвестора Федосова. «В этом я весь, – думается мне. – Противоречивость натуры отражается в противоречивости желаний. Я всегда хочу того, что в данный момент недостижимо».


29


14 декабря, среда


Снег начался раньше, еще в ноябре, когда после раскаленной пустыни и теплого моря было особенно холодно и неуютно. В воздухе кружили грязноватые хлопья, под ногами хлюпало и чавкало снежное болото. Перечитывая свои старые стихи и прозу, я заметил, что, касаясь зимы, всегда сравнивал снег с болотом, унылым и беспросветным.

Вот и теперь возвращаюсь к мысли о безысходности Русской Зимы. Единственное, что есть в ней хорошего – мой день рождения и Новый год.

Как же наивно, по-ребячьи, веря, что все изменится к лучшему, ожидаю я эти даты! «После тринадцатого сяду на диету, буду бегать по утрам и ходить в спортзал, прекращу бухать и долбиться, обманывать всех вокруг, включая самого себя, вообще начну кардинально новую жизнь» – такие мысли греют душу и позволяют зажигать, не парясь.

Итак, сегодня – четырнадцатое. Еще на год я стал старше. Помню, в детстве все считал оставшиеся до праздника дни. В ночь накануне долго не мог уснуть, казалось, вот наступит день рождения, и начнутся чудеса. Бабушка пекла торт «Наполеон», мама готовила разнообразные угощения, собирались родственники. Как это ни странно, мне нравилось, когда гости опаздывали. Это значило, что хотя большинство уже сидит за праздничным столом и веселье в полном разгаре, кто-то еще придет, еще принесет шуршащий сверток с подарком, скажет мне, как я вырос, похорошел, и другие, не менее приятные слова. В этот день я все время был в центре внимания, как актер на сцене, а лицедействовать мне нравилось с самого раннего детства. Позже, в отрочестве, когда я начал исподволь пропитываться постепенно крепнущим цинизмом, праздник все равно не утратил сказочного очарования. Появились вино и девочки, танцы под охрипший двухкассетник Sharp, прогулки веселой ватагой по морозным ночным улицам, первые робкие поцелуи и объятия, эволюционировавшие в неумелый, но такой яростный школьный петтинг. Наверное, вследствие моего инфантилизма, не прекращающейся идентификации себя с ребенком и противопоставления «взрослому» социуму, я так и не стал относиться к празднику иначе.

Что ж, сегодня я отпраздную день рождения скромно и по-семейному просто.

16:00. Уже четыре, а меня до сих пор никто не поздравил, ни единого человека! Только жена перед уходом на работу чмокнула в щеку и пробурчала нечто маловразумительное. В офисе, кажется, забыли, что у босса праздник и хотя бы из вежливости стоит поздравить его. Мучимый синдромом истаскавшейся, никому не нужной звезды, давно вышедшей в тираж, отвечаю на звонок мобильного. На другом конце линии мама, вспомнившая о существовании давно похеренного ребенка:

– Деточка, я сегодня с утра тебя не поздравила. Закрутилась и забыла. Прости меня, пожалуйста.

Я торжественно молчу, символизируя обиду на все человечество.

– Конечно, я поздравляю тебя, лапочка моя! Не забудь, что сегодня мы отмечаем, все соберутся часам к восьми, постарайся прийти пораньше.

Неожиданно оказывается, что это всего лишь предвестье целого каравана поздравлений. Звонки сыплются один за другим. Мне желают счастья старые институтские друзья и недавние товарищи по тусовке, коллеги по работе и деловые партнеры, верные боевые подруги и малознакомые бляди, люди, которые когда-то состояли со мной в интимных отношениях, или те, что намереваются в них состоять.

18:00. К сожалению, среди лавины поздравлений не слышно голоса Бурзум. Стараюсь не грузиться, уговариваю себя, что она не забыла, просто рядом муж, и у нее нет возможности позвонить. «Я услышу ее вечером», – твержу я.

18:20. Сквозь череду поздравлений прорывается жена:

– Ты не забыл, что сегодня придут гости?

– Я уже заканчиваю и еду домой.

– Давай быстрее.

– Я скоро буду.

– Купи, пожалуйста, по пути упаковку колы.

– Хорошо.

– И пару бутылок красного вина.

Мысленно отдаю честь и вытягиваюсь по стойке «смирно»: «Даже на мой день рождения она пытается занять меня. Обеспечить фронт работ. Боится, что если я буду простаивать, то начну думать и наконец пойму, что все это мне на хуй не уперлось, что ли?»

19:10. Выполняя роль образцово-показательного супруга, заезжаю в магазин, покупаю колу и две бутылки неплохого бордоского вина.

19:40. Как я и думал, некоторые гости уже приехали. Меня встречает бабушка по маме Жанна Исааковна. Ей за семьдесят, всегда подчеркнуто вежливая и тихая, она являет собой антитезу Любови Ивановне. Родом из интеллигентной еврейской семьи, бабушка пронесла через годы врожденное чувство такта. Жанна Исааковна – врач, ей пришлось через многое пройти, она была на фронте, работала в составе медицинской миссии в Афганистане. Люблю рассматривать ее старые пожелтевшие фото. Судя по ним, Жанна Исааковна в молодости была красива и немного ветрена. Не потому ли теперь она излишне религиозна? С первым мужем Жанны Исааковны, отцом моей матери, Моисеем, связаны трагические события, достойные голливудской экранизации. Он женился на бабушке в сорок лет. Зрелый состоявшийся мужчина, прошедший войну и долгое время бывший главным военным прокурором в Венгрии, он, к сожалению, оказался не приспособлен к семейной жизни. Жанна Исааковна говорила, что большие деньги, алкоголь и женщины бесповоротно испортили его. Евреям часто приписывают жадность и мелочность, но, надо отдать должное моему деду, он был человеком широкой души и жил так, как хотел. Несмотря на бесконечные загулы, Моисей безумно любил свою единственную дочь, и каждая ее прихоть, любой каприз удовлетворялись в ту же минуту. Внезапно, без суда и следствия, деда посадили. Уже позже выяснилось, что он брал крупные взятки и организовал целую «судейскую мафию». Несколько лет от него не было вестей. Бабушка съехала с квартиры и прекратила всяческое общение с семьей своего мужа. Как-то раз, когда Жанна Исааковна уже жила гражданским браком с другим, одна из ее пациенток сказала, что знает, какого числа состоится суд. Набравшись решимости, бабушка пошла на заседание. Дед сидел на скамье подсудимых и выглядел отрешенным.

– Моисей, Жанна здесь! – закричал бывший в зале старший брат дедушки Леня.

Моисей поднял глаза и молча посмотрел на бабушку, как будто не узнавая. Слезы подступили к ее глазам, в ужасе она бросилась прочь. Больше Жанна Исааковна никогда не видела своего мужа, еще через полгода она узнала, что дед умер как раз в тот момент, когда его должны были признать виновным. Брат покойного позвонил, сообщил дату похорон, но она не пошла и не пустила маму. Когда-нибудь, когда я стану миллионером, я запущу эту историю в кинопроизводство. На роль бабушки мы пригласим Монику Белуччи, а роль деда я исполню сам.

Обнимаю старушку, и тут же на меня набрасывается Любовь Ивановна:

– Родной ты наш, дорогой! – кричит она.

По случаю праздника зеленые пижамные брюки сменила строгая черная юбка.

– А мы тебя ждем, – тихо вторит ей Жанна Исааковна.

Светлана скрещивает руки на груди и говорит:

– Удивлена, что дождались, обычно ты не торопишься.

Понимаю, что кто-то из бабок уже успел испортить ей настроение. Находясь в благодушном состоянии, обнимаю жену и шепчу ей:

– Что ты, маленькая, не ругайся.

– А ты приходи пораньше.

Подбегает Саша и прыгает на меня, хватает за шею:

– Ты мне свои подарки подаришь?

– Как же я могу тебе их подарить?

– Ну, тебе их гости принесут, а ты их мне отдай.

– Так это же мой день рождения.

Ребенок смотрит на меня с укором:

– Так ты чей папа, забыл?

С этим доводом нельзя не согласиться, и я обещаю обязательно поделиться с сыном.

Гости постепенно прибывают. Наконец все рассаживаются за длинным столом. Мой папа, выряженный по такому случаю в темно-коричневый выходной костюм, но наотрез отказавшийся надевать к рубашке галстук, встает и поднимает бокал. Какое-то время он молчит, ожидая, чтобы гости утихли и приготовились слушать, после чего торжественно провозглашает:

– Ни для кого не секрет, зачем мы здесь собрались…

– Внучек, за тебя! – кричит Любовь Ивановна.

– Сегодня исполнилось… – не отступает папа.

– Двадцать шесть лет. Это уже возраст, – встревает Жанна Исааковна.

– Ну, вы дадите ему сказать? – вступается за отца лучший друг родителей Норик. – Он волнуется, у сына день рождения. Бабушки, потом все скажете, успеете.

– Кстати, предлагаю тамадой назначить Норика, – говорит Любовь Ивановна.

– Не мешайте же отцу говорить. – Норик, довольный признанием его ораторского искусства, улыбается и тоже встает.

– За тебя, мой дорогой сынок, – папа чокается со мной. – Ты уже вырос, теперь становись зрелым мужчиной.

– Что ты такое ребенку говоришь, – встревает Норик, – он для тебя и в пятьдесят мальчиком останется.

– И ты туда же, перебиваешь… – упрекает его отец.

– Котэ, дорогой, я только алаверды твоему сыну хотел сказать. Можно?

– Я вот у брата своего старшего спрошу, – отвечает отец в лучших традициях грузинских застолий.

Дядя Толик, владелец стоматологической клиники в Теплом Стане, поднимается и говорит:

– Ты бы лучше в детстве у меня разрешения спрашивал.

– Толик у нас самый умный, самый уважаемый, – довольно громко сообщает Любовь Ивановна.

– Почему это он самый уважаемый? – подает голос еще один брат моего отца, Гиви, специально прилетевший из Лос-Анджелеса.

– Потому что он самый толстый, – отвечает папа.

– Слушайте, вы между собой потом разберетесь, – прерывает их Норик. – Вы за мальчика выпьете или нет?

Дядя Гиви тоже встает, поправляет галстук, золотые очки и подходит ко мне:

– Конечно, выпьем. Дорогой ты наш, мы уже выросли и успели постареть, твой сыночек еще мал и пока растет. Ты сейчас стал настоящим мужчиной и даже, не побоюсь этого слова, воином. Посмотрите все на него, – дядя Гиви делает приглашающий жест рукой, как бы предлагая гостям оценить, насколько я вырос и возмужал. – Это уже не мальчик, не карапуз, это сокол просто. Лети высоко, сокол, смотри далеко, бей своих врагов метко и никогда не забывай о родном гнезде. За тебя, мой мальчик!

Гости дружно чокаются. «Еще двадцать минут подобной ахинеи, и я сдвинусь наглухо», – думаю я. Моя сестра Таня шепчет чуть слышно:

– Сокол ты наш ясный, лети, лети.

– Что ты там говоришь, пончик мой, – дядя Норик щиплет Таню за щеку. Она краснеет, смущается и опускает глаза.

Я с тоской смотрю на часы, уже десятый час, а Бурзум так до сих пор и не звонила. В животе становится холодно и неуютно, меня слегка тошнит, так нужен мне этот звонок. Лица родственников сливаются в одно, мне хочется вскочить, броситься прочь, сшибая стулья и табуретки, истошно крича что-то вроде: «Не ебать мозги!»

– Спасибо большое, – говорю я, поднимая рюмку.


30


15 декабря, четверг


12:00. Просыпаюсь бодрым и уверенным в себе: «Черт возьми, мне исполнилось двадцать шесть, всего-то! Я занимаюсь любимым делом, у меня хорошие перспективы, куча знакомых и десять граммов, подаренных Барсуком».

Я завтракаю стаканом апельсинового сока, кукурузными хлопьями и довольно внушительной дорогой. Взгляд падает на запылившуюся за ночь тушку мобильного телефона, и рефлекторно приходят мысли о Бурзум: «Она так и не удосужилась позвонить. Не могла? Просто не захотела, уверен в этом! Не сочла нужным. Философия Бурзум – минимум напряжения. Теперь это касается и наших с ней отношений». Стараюсь не думать, но, под воздействием кокса, мысли, быстрые и проворные, как летучие мыши, мечутся в моей голове: «Ты наконец должен признаться себе, Мардук, в том, что ваши отношения – не любовь. Во всяком случае, она не любит тебя. Наверное, ты ей симпатичен, с тобой неплохо трахаться, тусоваться, бухать и двигаться, но ты не герой ее романа. Не забывай, что Бурзум в первую очередь женщина, несмотря на позиционирование себя как сверхчеловека. Любая из них ищет сильного, уверенного в себе самца. Это заложено на биологическом уровне для получения удачного потомства».

Скатывая стодолларовый банкнот, вспоминаю, что, по данным ФБР, почти девяносто процентов купюр имеют следы от кокаина. Мысли становятся еще быстрее и агрессивнее: «Я влюблен и не могу оценить Бурзум трезво. Стоит только сдвинуть в сторону пелену эмоций, как передо мной предстает девочка с окраины. Молодая простонародная стерва, возомнившая себя человеком искусства, не имеющая для этого ни души, ни стиля. Идеальная пара для своего быковатого мужа. А главная проблема Бурзум в том, что она нимфоманка, больная аноргазмией, вечно текущая сука, не умеющая достичь удовлетворения».

Я включаю телефон, и он тут же разражается серией звонков. Первым оказывается Аркатов.

– Ты приедешь в офис?

– Вот собираюсь.

– Мы хотели поздравить тебя, отметить.

– Здорово! – не в силах скрыть радость, кричу в трубку. – Закрывайте лавку, у нас выходной.

Пора поразмыслить над сегодняшним гардеробом. После неожиданно коротких терзаний останавливаю свой выбор на черных брюках свободного кроя, купленных на барахолке во Франции, шерстяном свитере Joop и ботинках от Prada. Внезапно спохватившись, звоню Аркатову:

– Слушай, по поводу выходного это шутка была. Работайте в прежнем режиме, пожалуйста.

– Конечно, – расстроенно вздыхает Аркатов.

«А не бахнуть ли мне чуток по вене?» – приходит на ум перед выходом из дома.

16:00. Наконец-то добираюсь до офиса. Помимо сотрудников меня дожидается Маркин.

– Ты здесь? Я же пригласил всех в пятницу в «Хижину».

– А ты, именинник, и видеть меня не рад.

– Смотря что подаришь.

Маркин вытаскивает серебряный кинжал:

– Тебе, как нашему главному грузину.

– В следующий раз ты мне семисвечник подаришь?

– Семисвечник?

– Ну, как главному еврею.

Маркин тушуется и идет с Аркатовым в магазин за выпивкой. Я тем временем занюхиваю еще одну дорогу.

В офис приходят работники соседней конторы. Они от кого-то слышали, что у меня праздник, и спешат поздравить.

– К вам Аня, – торжественно объявляет Марина. В комнату входит секретарь директора соседней фирмы. Высокая и стройная, Аня – девушка чрезвычайно чувственная. Примерно полгода назад она оказалась у меня в постели. Нежная и чистая, как горный хрусталь, Аня глубоко переживала адюльтер и боялась праведного гнева супруга.

– Что подаришь мне, Аня? – спрашиваю я, запирая дверь кабинета на ключ.

Девушка подходит близко, почти вплотную.

– Себя, конечно, – шепчет она.


16:40. Аркатов с Маркиным возвращаются, еще через пятнадцать минут мы начинаем отмечать. Сотрудники поочередно встают, говорят тосты, которые, с одной стороны, радуют и импонируют, а с другой, абсолютно не затрагивая, пролетают мимо.

– Вот, все говорят, что во время секса надо расслабиться, – шепчет мне на ухо Аня, – а мне хочется так сжаться, так напрячься, что иногда даже боюсь сломать тебе член.

18:20. В офис постоянно приезжают разные гости: бандиты и коммерсанты, рекламщики, дизайнеры, просто старые приятели. В общую пьянку постепенно втягивается весь персонал соседней фирмы, включая их директора. В какой-то момент появляется Бурзум, мне кажется, что она не очень здорова, но, возможно, это всего-навсего мое восприятие.

– Поздравляю тебя, – говорит она. – Я купила тебе подарок – пряничное сердечко.

– Ненавижу пряники.

– Не переживай, я не удержалась и съела его по дороге.

Эта фраза выводит меня из себя.

– Ну, спасибо за подарок.

– Не падай в бычку, Мардук.

– Почему?

– У тебя день рождения, все должно быть весело и приятно.

– День рождения был вчера. Ты, кстати, отметила его со своим отстойным муженьком?

– Я не хочу касаться этой темы.

– Раз уж ты приехала ко мне, будь добра поддерживать со мной беседу. Я все-таки именинник, и, кроме того, это мой офис.

– То, что ты сегодня употреблял, не идет тебе на пользу.

– Тебя мало касается моя польза. Как оказывается, тебя вообще мало касается что бы то ни было, связанное со мной.

– Если ты будешь продолжать в таком духе, мне придется уехать. Я не собираюсь портить себе настроение из-за того, что ты чем-то задвинулся и вместо кайфа словил агрессию.

– Кайф наступит как раз тогда, когда ты свалишь.

Бурзум молча собирается и выходит за дверь.

– Не понимаю я вас, чего вы беситесь, – говорит Аркатов, приобнимая меня за плечо.

Я нервно стряхиваю его руку и говорю:

– Ты хотя бы в работе своей что-нибудь понимал.

00:20. «Пропаганда». Сижу на верхнем ярусе с Кириллом и Синевым.

– Не будьте такими мрачными, ragazzi, – говорит Синев, опрокидывая рюмку за рюмкой. – Выпей со мной, Мардук, ты же не на машине?

– Сопроводи меня в туалет, – предлагаю я Кириллу.

Мой друг, уже вставившийся изрядной понюшкой, радостно соглашается. При выходе из туалета неожиданно сталкиваюсь лицом к лицу с Бурзум.

– Я специально приехала, была уверена, что ты здесь.

Кокаин делает свое дело, я больше не ощущаю злости, пространство вокруг становится мягким и комфортным, музыка глухой и густой настолько, что в ней можно плавать.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Я знаю, что причинила тебе боль, не позвонив. Просто вдруг отчетливо представила, как ты сидишь там, в кругу семьи, одной рукой обнимаешь жену, а другой гладишь ребенка, жрешь всякие оливье и холодцы. Понимаешь, Мардук, ты никогда не будешь моим. Если бы только я знала, что нужна тебе так же, как ты мне, что я не игрушка, что, когда ты говоришь, что любишь меня, ты не врешь. Я ушла бы на хуй от Вени и была бы с тобой до самого конца, но ты же никогда не говоришь правду, Мардук.

– На самом деле я никогда не вру тебе. То, о чем молчу, говорят мои глаза.

– Твои глаза не так откровенны, как твой член.

С этими словами Бурзум хватает меня за хуй и тащит обратно в тесную кабинку мужского туалета. Я ощущаю во всем своем теле необыкновенную легкость, я ловок и силен, я грациозен, в конце концов. Музыка вокруг становится настолько плотной, что в ней уже нельзя плыть, только колыхаться. В маленькой кабинке Бурзум обнимает меня за шею, целует, шепчет на ухо:

– Трахни меня, прошу тебя.

Я поворачиваю Бурзум к себе спиной, наклоняю ее и задираю юбку. Отодвигаю в сторону узкую полоску стрингов и вставляю в теплое, влажное влагалище свой одеревеневший член. Движения быстрые и немного грубые. В голове только одна мысль: как кончить под такой дозой кокса?

– Еби, еби меня, – задыхаясь стонет Бурзум, – как шлюху, как тварь в грязном сортире.

Я трахаю ее, ожесточенно и молча, иногда шлепая по попке.

01:30. Кто-то из знакомых приносит торт со свечками, мне кажется, что свечей меньше, чем надо, я пытаюсь сосчитать их, но постоянно сбиваюсь. Случайно задеваю торт рукой, он падает на пол. Мне кажется, что он расплескивается по полу, как будто бы жидкий. Музыка подхватывает нас, и мы начинаем скользить по растекшемуся по полу крему, выписывая разнообразные па. «Это похоже на фигурное катание», – думаю я.

02:20. Мы ловим машину.

– Я плохо себя чувствую, – говорит Бурзум. – Довези меня до дома.

– Поехали вместе на Вернадского, – предлагаю я.

– Не могу, – говорит Бурзум. – Я должна была приехать сегодня до полуночи. Пожалуйста, не соблазняй меня. Знаешь, ведь на самом деле мне очень тяжело вести двойную жизнь, в какие-то моменты я чувствую себя такой сукой.

– Все порядочные люди так чувствуют себя время от времени.

02:50. Старенький «Москвичонок» подвозит нас к дому Бурзум.

– Мне так плохо, – говорит она и начинает блевать.

Водитель резко тормозит и кричит:

– Только не в салон, на улицу. Меня бросает в звериную ярость.

– Забей ебало, урод. Я дам тебе денег на химчистку.

Я осознаю, что если таксист не уймется, я брошусь на него и постараюсь убить. Водитель говорит намного тише, как бы извиняясь:

– Ребята, пожалуйста.

Мы выходим из машины. Бурзум блюет, не останавливаясь. «Неужели от кокса так бывает? – думаю я. – Если только она не приехала под эйчем…» Пытаюсь успокоить ее, глажу по голове, она вырывается и, будто сорвавшись с цепи, бежит прочь в темноту улиц. Я бросаюсь за ней. Водитель, не ожидавший такого поворота, бежит за нами.

– Ребята, а деньги? – кричит он.

Я догоняю Бурзум в конце темного переулка. Она оборачивается и бросается в мои объятья.

– Я ничтожество, Мардук, мне не хочется так жить, я хочу быть полезной.

Понимаю, что у нее начался отходняк, и единственное, что может помочь, это алкоголь.

– Пойдем со мной, надо выпить, – говорю я.

Внезапно нас догоняет водитель. В руке у него здоровенный гаечный ключ.

– Убежать думали, – говорит он злобно.

– Нет, нет, – говорит Бурзум, которая уже немного оправилась. – Мне просто стало очень плохо, я болею…

– Ты в милиции будешь пиздеть, – шипит водитель.

– Ты с какой стати моей женщине грубишь, отстой? – Злоба делает меня необычайно сильным и храбрым. Наклонив голову, я бросаюсь на водителя и всем своим телом обрушиваюсь на него. От неожиданности он падает. Я моментально вскакиваю и со всей силой бью его ногой в лицо. К нам подбегает Бурзум.

– Не надо! – кричит она.

Водитель приподнимается, сжимая в руке свое оружие. Моя ярость прошла, и я стою в стороне, внутренне охуевая от содеянного. Таксист свирепеет. Бурзум, понимая, что, как только он встанет, нам крышка, неожиданно бьет его в пах. Водитель корчится от боли, и Бурзум наносит еще один удар.

– Валим, Мардук, – говорит она и толкает меня плечом.

Мы срываемся и бежим. Сзади слышится брань пытающегося подняться таксиста. Неожиданно появляется желание вернуться и отпиздить водителя так, чтобы он сдох. Я замедляю бег, но Бурзум еще раз подталкивает меня и говорит:

– Не надо, Мардучок, прошу тебя.


31


19 декабря, понедельник


07:45. До чего неуютно бывает ранним утром теплолюбивому южанину, волею судьбы родившемуся на севере! Только на миг прикроешь глаза, и чудится: ласковое, еще не проснувшееся солнце, плеск волн Средиземного моря, тихий шелест кипарисов в садике маленького особнячка на улице Ротшильда.

Выпью гранатового сока, пробегусь по набережной. Позже прохладный душ, белая одежда от какого-нибудь японца и изумрудный Bugatti: «Пока, милая, я в Иерусалим, давно не был у Стены плача». А милая томно поведет волоокими карими глазищами, скрестит руки на упругой груди: «Привези мне имбиря и корицы, они на рынке Махане Иегуда отменные».

Недолго длятся минуты блаженства. FUCK! SUCK! DIE! Изуверский аларм заставляет разлепить сонные веки. Еще не смотря в окно, знаешь, что там туманная мглистая сырость. Снег, когда-то бывший белым, давно утратил свою непорочность и деловито чавкает под ногами редких прохожих. Хочется плюнуть на все, укрыться с головой пуховым одеялом и не вылезать из кровати до поздней весны. Завидуешь медведям, впадающим в спячку, и медленно бредешь в туалет. Постепенно возвращается сознание. С трудом, пунктирно, вспоминаешь, как прожил несколько последних дней.

Кажется, в пятницу отмечал день рождения с партнерами по бизнесу. Слово «партнеры» очень хочется взять в кавычки. Ваня Федосов напился до беспамятства. Его без того красная рожа приобрела революционный пунцовый оттенок. Миша, наоборот, был трезв и обходителен, долго дискутировал о рекламе с Аркатовым, чем довел последнего до припадочного состояния. Пивовары подарили очередной кинжал, правда подороже, чем Маркин, и картину малоизвестного художника XIX века под говорящим самим за себя названием «Женские бани в Твери». Бебедев с Синяком тоже изрядно набрались и чуть было не рассорились, но вечно бдящий Бешняков примирил их. Заехал на праздник и Анатолий Анатольевич Чабанов в неизменном сером костюме и неглаженой рубашке. Говорил какие-то высокие речи о моей роли в экономическом процветании Юго-Запада столицы, таланте бизнесмена и тому подобную чушь. По-моему, мне понравилось. Про себя в который раз подивился: до чего странно устроен человек. Знаю, что лажа, догоняю, что врут, а радуюсь как ребенок. Сознательно развожусь на всякую несусветную чушь и ересь. Потом кончился кокс. Большего облома представить было трудно. Сидеть в грузинском кабаке, слушать пьяные речи, брататься с немыслимым количеством лохов! На работе – одно дело, видишь их по одному-двое, а тут… Да еще в светлый детский праздник. Водка не спасала, и, в угаре, вызвонил дилера и ухнул триста грина.

В субботу… По-моему, были клубы, танцы, текила-бум и хорошо сосущая нимфетка по имени Даша. Вот следующий день помню совсем плохо, но Даши и ее чувственных пухлых губ уже не было. Пришел в себя под вечер, просто вздрогнул и очнулся. Раз! А я уже, оказывается, дома, читаю сыну на ночь «Малыш и Карлсон».

10:00. Офис Федосова.

– Вани не будет, – уныло сообщает Михаил. – У него после твоего дня рождения покатило. Пьет напропалую.

– Как жалко! – с облегчением вздыхаю я. – Нам так много обсудить надо.

Глаза у Миши загораются:

– Давайте без него обсудим.

– Без него нельзя, – авторитетно заявляет Аркатов, его, как и меня, радует перспектива свалить из банка как можно быстрее.

– Я все-все запишу и передам, – не отступает Михаил.

– Знаешь, всегда хочется, чтобы было полное собрание учредителей. – Я начинаю надевать любимое черное пальто от Cherutti. – Он оправится, и мы снова встретимся.

11:00. Приезжаем в офис. Я прошу Аркатова собрать летучку, а сам набираю номер Бурзум:

– Что не звонишь, колдунья?

– Я не колдунья, я – богиня.

– С каких это пор?

– С недавнего времени.

– Злая богиня.

– Не надо на других экстраполировать свою отрицательность.

– Ты почему такая вредная?

– Обычная.

– Я знаю, какая ты обычная.

– Думаешь, обычно я – ебливая тупая шлюшка, да?

– С чего ты…

– Ну и как ты повеселился с очередной дурочкой?

– ?

– Ой, нет, я неправильно сказала. С колдуньей. Как ее зовут? Бастинда?

– Что ты несешь?

– Тебя видели, Мардук, не отпирайся. Тебя видели и тут же слили.

– Я…

– Ты тусовался с мелкой пирсинговой пиздой. Куда ты повез ее ебать? На Вернадского, туда же, куда возишь меня? Или она позвала к себе?

– Послушай, это совсем не то, что ты думаешь. Это просто знакомая.

– Мардук, кому ты это говоришь? Ты что, и вправду считаешь, что я могу поверить тебе?

– А зря, я ведь никогда тебе не лгу. Это единственный принцип, которому я следую.

– Мардук! Я-то прекрасно знаю, что для тебя не существует никаких принципов. То, что ты сейчас впариваешь мне под видом чистосердечности – очередной гнилой разводняк.

– Мы с тобой вместе. Против всего мира, так ведь? Поэтому я и не вру тебе.

– Да-да. Эту песню я уже слышала. Ты никогда не говоришь неправду. Я просто идиотка, раз могу не верить тебе. А на хуя тебе идиотка?

– Подожди…

– Вот и не звони мне больше. Никогда.

Короткие гудки не дают шанса ответить. Истощенное отходняком сознание повергается в пучину отчаяния. «Ну что за мудак, неужели нельзя было выбрать клуб, где нет ее знакомых!» – думаю я и в который раз отмечаю, что раскаяния в содеянном нет, только досада на собственную непредусмотрительность.

17:40. Рабочий день проходит медленно, муторно и депрессивно. Нервы – оголенные провода. Срываюсь на сотрудниках. Последние стараются не спорить и больше походят на тени, чем на людей. Я снова набираю Бурзум.

– Слушай, нам надо поговорить.

– Я же ясно сказала, не звони мне. – Голос утратил утреннюю злость и стал равнодушным.

– Ты пугаешь меня.

– Мне тоже очень тяжело, но надо когда-нибудь сделать этот шаг. Сейчас просто очень подходящий случай.

– Подходящий? Для чего?

– Для того, чтобы оставить в прошлом эти болезненные отношения. Для того, чтобы ты вычеркнул из своей жизни меня, а я, увы, стерла бы тебя. Несмотря на то, что у тебя такой прекрасный член. Все-таки секс – только часть дела, им не заменишь чувства.

– Но у меня самые что ни на есть чувства. Я же люблю тебя.

– Ну и что? Не звони мне, прошу.

19:25. Очень не хочется ехать домой. Не удержавшись, звоню туда, где всегда есть белое порционное счастье.

– Вызываемый вами абонент выключен или находится вне зоны действия сети, – говорят мне.

Бухать нет желания, но в то же время я чувствую, что самому мне не справиться. Ацтек быстро подходит к трубке.

– У тебя есть «второй номер»? – Мой голос настолько тусклый, что приятель не задает лишних вопросов:

– Заваливай, Мардук.


32


3 января, вторник


04:20. Пустой в это время и театрально пафосный Ambassador. Сонные крупье с ненавистью смотрят на нас, который час торчащих за столом Black Jack. Миша Акропольский все еще пытается играть. Я пью третий long island, в надежде, что это поможет наконец нормально поспать. Модельер Оля периодически зевает и трет красные глаза. Ее новый бойфренд не выдержал марафона и час назад сошел с дистанции. Только Стас Воронин, в неизменном черном Brioni, бордовой рубашке и красном галстуке, держится бодрячком.

– Сидел я тут, ну-ну, с одной в «Мариотте», – говорит он.

– Хорошая девка? – вежливо интересуется Миша, тупо разглядывая свои карты.

– Ну-ну-ну, как хорошая, – Стас закатывает маленькие глазки. – Модель из «Президента».

Звонит сотовый. Кому это взбрело в голову в столь поздний (или ранний) час?

– У моделей сисек нету, – авторитетно заявляет Миша.

На другом конце линии Бурзум. Она просто молчит в трубку, но я все равно узнаю ее по тихому прерывистому дыханию.

– Ну, сисек нету, – соглашается Стае, – зато фигура обалденная и попка…

– Не могу жить без тебя, Мардук, – наконец слышу я.

– Короче, сидим. Тут ко мне один приятель приехал поговорить по бизнесу, мы решили подняться в номер, чтобы, ну-ну, документы там посмотреть без суеты. А у меня все давно продумано! – Стас хитро и в то же время торжественно смотрит на слушателей. – Я на модельку «совершенно случайно» опрокидываю бокал вина. А в «Мариотте», в номерах, вы знаете, очень удобно, даже утюги есть. Ой, ой, как жалко, говорю, прямо на платье от Версаче. Но ты не нервничай, говорю, мы сейчас, ну-ну-ну, все постираем и погладим, раздевайся…

– Так, – Миша, наконец, отрывается от карт и с некоторым интересом смотрит на Стаса.

– Ну-ну-ну, – обрадованно тарахтит рассказчик, – она, значит, разделась, мы ей комплименты давай отвешивать, какая кожа, какая грудь и так далее.

– Так-так, – вновь перебивает его Миша.

– Потом мы стали к ней ласкаться, ну-ну, гладить ее по всем местам…

Замечаю, что Стас сам возбудился от собственного рассказа, раскраснелся и тихонько подрагивает.

– И? – не унимается Акропольский.

– Ну и выебли ее в два смычка.

– Да ты что? – восхищается Оля.

– Конечно, – Станислав утвердительно кивает головой. – Сначала мой друг ей сунул, а я, ну-ну, на клыка дал. Потом поменялись. Я еще никак кончить не мог, выпил слишком много, пришлось ей в жопу засадить, чтобы дело пошло.

– А она? – Оля незаметно подмигивает мне и улыбается.

– Ну, когда в задницу начал трахать, попыталась, ну-ну, чего-то там верещать. Но уже поздно, хули верещать? Заткнулась, и я ее быстренько дотрахал.

– Знаете, – говорю я, – иногда по пьяни так долго не кончается, что приходится у себя в мозгу картинки всякие рисовать и истории придумывать.

– Это какие истории? – удивляется Миша.

– Ну, например, что это не я девку, а меня самого во все щели дрючат пять здоровущих мужиков. Или какие-нибудь еще извращения.

– Ты латентный гомик, – смеется Оля.

– Почему это гомик? – возражаю я. – Никакой не гомик, а самый обычный простецкий бисексуал.


33


3 марта, среда


11:40. За маленьким грязным окошком бесстрашного «Ту-154» ревет и дрожит, бледнеет неожиданными туманами и кустистыми облаками, вспыхивает золотом солнечных лучей воздушная стихия. В салоне тихо. Большинство пассажиров – бизнесмены и домохозяйки. Первые летят, чтобы в будущем жить лучше, чем сейчас, вторые валят в отпуск от опостылевшего быта, двухкомнатных брежневских квартир, регулярно выпивающих мужей и бестолковых отпрысков. Еще час лёта, и мы приземлимся в самом сердце средневековья, сказочной европейской столице, острове пивной свободы – золотой Праге.

– Пражская весна, – говорю я своей спутнице. – Хоть и не апрель! Это очень символично.

Бурзум спит и не откликается, она устала от зимнего авитаминоза.

15:00. Селимся в гостиницу. И не в простую, а в гранд-отель «Европа», расположенный на Вацлавской площади. Здание отеля, образец чешского модерна, строительство которого датируется XVII веком, с полностью сохраненным интерьером того времени, действует на нас по-разному: Бурзум тонет в упоительном восхищении, меня начинает подташнивать.

– Все ясно, – бурчу я. – Придется жить в музее.

Чтобы отметить наше появление на чешской земле заказываю бутылку Moët-Chandon в номер. Похоже, братья славяне имеют слабое представление о других напитках, кроме любезного их сердцу пльзеньского. Стучусь в душевую. Бурзум, абсолютно голая, вся в капельках влаги с лихо заверченным на голове полотенечным тюрбаном, пускает меня в теплый сырой воздух.

– Ты что-то хочешь? – спрашивает она.

– Тебя, моя девочка.

22:15. Мы сидим в знаменитой пивной «У Флеку», едим кнедлики и жареную зайчатину с грибами, пьем черное, чуть сладковатое и очень крепкое пиво из тяжелейших полуторалитровых кружек и ощущаем себя абсолютно счастливыми.

– Ночью пойдем по клубам, – предлагаю я. – Хочется посетить все самые злачные места: садомазо-, свингер- и гей-заведения.

– Что ты еще мог предложить, Мардук! – умиляется Бурзум. – Люди едут в Злату Прагу прикоснуться к истории, ощутить запах средневековья, а ты повсюду ищешь Ибицу.

– Просто каждый отдыхает по-своему, – вздыхаю отчего-то.

– И тебе никогда не надоедает? Ведь, похоже, на это уходит большая часть всей твоей жизни. Неужели не бывает желания остановиться, плюнуть на весь этот сраный clubserfing и окунуться во что-то новое, ранее тобой не испытанное? Уехать в деревню, хотя бы?

– Что же нового в деревне, Бурзум? В детстве я все каникулы проводил на даче. Приятные воспоминания, конечно, есть, но они тонут в море негатива.

– Детство. Лето. Дача. Какой может быть негатив?

– Плохо подстриженная вечно сырая трава на участке. Заросли крапивы. Жужжание, шипение, стрекот отвратительных насекомых. Мухи, бьющиеся о верандное стекло! Тупые старые пердуны с соседних дач, вечно шаставшие к нам в гости и доебывавшие пустотой разговоров. Невыносимо ранние подъемы, чтобы идти в лес по грибы. У меня плохое зрение, я никогда не умел и не любил искать их! Разве можно это было донести взрослым? А соседские дети, играющие в партизан! Понимали ли они, что я всегда за немцев потому, что у гестаповцев столь эротичная черная форма, да еще потому, что с детства противопоставлял себя стаду обывателей? Как приятно было видеть реакцию взрослых! Они шокированы, удивлены, рассержены. «Не дружите с ним, детки, он плохой мальчик». Что ты, девочка моя! Отрицательных эмоций было более чем достаточно.

– Как забавно слышать от тебя такие речи! Ведь ты родился в мажорской семье. Твои предки вечно шлялись по заграницам, привозя всяческие жвачки, джинсы и видеомагнитофоны. Предметы зависти и вожделения многих, если не всех. Ты воротил нос от сухой колбасы и балыка из спецзаказов, когда моя мама по полдня стояла в очередях за туалетной бумагой. Твое будущее было определено с раннего детства – государственные дачи, спецшкола, престижный вуз, карьера. Все было бы по плану, если бы не Горбачев с перестройкой. Отрицательные эмоции? Не смеши меня, Мардук! Я росла без отца, а мать работала в сраном конструкторском бюро! Почти все каникулы я торчала в нищем пионерском лагере с ежеутренней манкой и хождением строем под бравурные марши. Вот где отрицательные эмоции!

– Слушай, Бурзум, у поволжских крестьян во время голода этих самых эмоций должно было быть еще больше, не так ли? Ведь дело, по сути, не в самом негативе, а в степени организации нервной системы, тонкости натуры. Чувственности человека. Признаюсь тебе, все говорят – детство, детство, счастливая пора. Да я в детстве чаще думал о суициде, чем когда бы то ни было еще! И этому была масса причин. Непонимание со стороны родителей, например. Они выражали любовь так, как им казалось правильным, как было принято, но не могли понять, что же, в конце концов, надо от них капризному избалованному чаду! Меня все считали жестоким ребенком. Знаешь почему?

– Почему?

– Когда я ссорился со старшими, я доводил их до белого каления, принимая любое наказание, любую ругань не плачем, не руганью и не тихой покорностью, а смехом. Злым, порой истерическим смехом! И чем больше меня наказывали, тем сильнее я смеялся. Думаешь, мне было весело? Ни капли!

– Наверное, уже тогда у тебя были проблемы с психикой, Мардучок!

– Только никто, даже моя любящая мамочка, не мог этого увидеть. Она только сильнее раздражалась, кричала на меня. Вот что было настоящей трагедией для маленького человечка!

– Знаешь, – невпопад говорит Бурзум, – давай больше не будем расставаться. Ты уйдешь от жены, я от мужа, и мы будем всегда рядом.

Я молча пью пиво и глажу пакетик с кокаином, успешно приобретенный в темной подворотне неподалеку от Народной улицы.


34


7 марта, воскресенье


13:30. Последние дни помнятся смутно, сквозь призму кокосово-пивной эйфории.

Неутомимая Бурзум с утра до вечера таскалась по городу, зависала в Национальном музее, по нескольку раз в день торчала на Староместской площади, ожидая перезвона колоколов астрономических часов. Что до меня, подобные туристические фишки не в моем вкусе. Я только и сделал, что, в память о своем вечно притесняемом народе, посетил бывшее гетто, Йозефов. Когда-то евреев и христиан разделяла глухая стена. Сейчас от гетто остались лишь шесть синагог, старое еврейское кладбище да еврейская ратуша. Странно, но стоя в Пинкассовой синагоге у плиты с самой длинной в мире эпитафией чешским и моравским евреям, погибшим от рук фашистского быдла, мне показалось, что я вот-вот заплачу. Позже, гуляя по кладбищу, слезы вновь подкатили к моим глазам. Мне было удивительно грустно и хорошо.

По вечерам мы отжигали в клубах, пили абсент, нюхали кокс, жрали кислое или Е.

Сегодня с утра (если считать это утром) Бурзум, лежа в постели, пьет прямо из горлышка приторный «Бейлиз», предусмотрительно купленный накануне. Я курю гаш и потягиваю отменный пилзенер.

– Ты заметила, сколько здесь цветных людей? – спрашиваю я.

– Цветных? По-моему, немного.

– Я имею в виду волосы. Зеленые, синие, красные…

– Это да. И много пирсинга.

– Я, пожалуй, тоже окрашусь. В красный. Эта идея вставляет мою подругу. Она воодушевляется и тащит меня в душ.

– Быстрее, Мардук, собирайся, не терпится увидеть тебя радикальным. Давай тебе еще и бровь проколем.

– Ну нет, это отстой, – я нехотя откладываю в сторону новый джойнт.

– Тогда набьем что-нибудь на спину, к примеру.

– Слушай, меня вполне удовлетворяет моя тату. Я делал ее на определенном жизненном этапе, когда изменился сам и изменил свой образ жизни. В этом была своя идеология.

– А разве сейчас, со мной, у тебя нет идеологии?

– Ты очень дорога мне, но, скажи на милость, при чем здесь идеология? Не могу сказать, что во мне что-то круто изменилось. – Я осторожно встаю под прохладную воду. – Вот если бы пирсинговать язык. Круто будет в процессе утомительных переговоров со всякими занудливыми жлобами невзначай его продемонстрировать.

15:25. Тату-салон в Градчанах с незатейливым, как, впрочем, и все в Чехии, названием, вроде «Underground». Я крашу волосы в красно-рыжий, а Бурзум все же решилась проколоть себе соски.

– Пробей еще и клитор, – предлагаю я.

– Только когда ты то же самое сделаешь со своим членом.

Ребята, работающие в салоне, честно предупреждают:

– Грудь будет болеть, и довольно долго.

– Это что, я не смогу ее трогать? – негодую я.

Ребята смеются.

16:50. Курим с чехами из салона. Примерно нашего возраста, два парня и одна девчонка, имеют очень похожие имена типа Янек, Ян и Яна. По-моему, здесь всех так зовут. Ну, еще Густавами.

– В Чехии не очень любят русских, – говорит Яна. – Из-за танков.

У Яны большой красивый бюст и проворный язычок, которым она часто облизывает свои и без того влажные губки. Возникают мысли о минете. Здорово было бы кончить на эту прекрасную грудь.

– Русских не любят в основном те, кому уже за сорок. Молодежи по хую, – пытается сгладить неловкость Ян.

Он выглядит немного уставшим, худой и бледный, с темными кругами под глазами. Я думаю о героине. Спросить, что ли?

– Да нам самим это по хую, – говорит Бурзум.

– Только не мне. – План настолько хорош, что неожиданно сильно цепляет и тянет на разглагольствования. – Всегда обидно слышать подобное. Когда тебя отождествляют с твоей ебаной родиной. Чувствую себя отчасти виноватым.

– Почему? – недоумевают чехи. – Тебя ведь тогда еще даже на свете не было.

– Обидно потому, что я, еврей, который родился в мрачной холодной стране, виноват, потому что до сих пор не слил из нее, как бы стыдно ни было называться россиянином.

– Тебя приняло, Мардук, – по-детски радуется Бурзум. – Тебя с твоими затяжными марафонами стало принимать конкретно и сразу даже от травы. Вот круто!

– При чем здесь «приняло»? – Я пытаюсь продолжить мысль: – Просто я антиглобалист. Борец с корпорациями. Знаете, почему я ненавижу свою страну? Потому что Россия и есть самая настоящая корпорация. Жесточайшая государственная машина, катящаяся куда-то бессмысленно…

– Бессмысленно? – перебивает меня Яна.

На мгновение взгляд вновь притягивается к ее груди. Кожа, наверное, нежная, белая, а соски… Скорее всего, большие и темные, твердеющие при любом, даже случайном, прикосновении.

– Все глобальное и не имеющее души – бессмысленно. Какая душа может быть у государства? Ни у него, ни у какой другой корпорации души нет. Ну как, например, у маленькой армянской хлебопекарни в Отрадном она есть, пусть маленькая и хачевая, но есть, а вот у хлебозавода номер девять нет. Сколько ни ищи эту самую душу в предприятии, выпускающем тонны булок в день, все равно не найдешь.


35


8 марта, понедельник


10:20. Пражский аэропорт. Бурзум молчаливо и мрачно курит один Salem за другим. Я тоже не разговорчив, после вчерашней ссоры чувствую себя, в буквальном смысле этого слова, выпотрошенным.

«Как же получается, что пустяковая обидка, кинутая то ли мной, то ли Бурзум, выросла в большую свару? – Размышлять неохота, но мысли сами, проворным десантным отрядом, лезут в черепную коробку. – Стоило ли мне уходить? Похоже, сознательно ее спровоцировал. Ведь ясно было, что не останется Бурзум одна, в злости метнется за мной в город, а гордость не даст следовать по пятам и… кто знает, чем и где все это закончится? Когда вернулся, оттаявший и пьяный, Бурзум не было. Маленький червячок снова ухватился за сердце. Вот тебе, идиот, знал же, предугадывал! Пошла, сука, крутить жопой в ночных полубардаках, сниматься каждому встреченному усатому славянину. Дрочишь от тоски в пустом номере гостиницы „Европа“, а твою девочку, может, уже который час натягивает кто-то большой и грузный, ебет в догги стайле на диване, кухонном столе или подоконнике. Сиди теперь, вытирай сопли. Хлопнул дверью, проторчал три часа в безжизненном баре, выжрал поллитра абсента? Что за результат? Ревность, опротивевший Staropramen под пошлый саундтрек местного MTV и саднящее, такое знакомое, но от этого не ставшее безболезненным, чувство глобальнейшего одиночества».

Ранним утром, собираясь на самолет, обнаружил вокруг шеи странную красноватую сыпь.

– Похоже на сифак, – авторитетно заявила Бурзум. – Суешь свой член всюду…

Я сел на измену, которая не покидала меня до самого Шереметьева.

16:50. Шереметьево-2. За все время полета мы не сказали друг другу и десятка слов. Бурзум продолжает курить. Я ловлю такси. В машине по-прежнему храним молчание. Только уже неподалеку от дома Бурзум вздыхает:

– Черт, я забыла в гостинице очки. Те, что ты купил мне, от Fendi.

Целую ее на прощанье. Губы холодны и безразличны.

17:30. Мосфильмовская улица. Кожно-венерологический диспансер № 12. Прямо с сумками вваливаюсь в кабинет врача.

– У меня сыпь какая-то, не посмотрите?

Врач, потертая жизнью женщина средних лет с остатками былой красоты на увядающем лице, улыбается:

– Значит, неплохо отдохнули, да?

19:10. Дома. Нельзя сказать, чтобы родственники были рады моему приезду. Во всяком случае, не жена. Старается выглядеть приветливо, но по настороженно-подозрительным взглядам, бросаемым украдкой, определяю, что Света не в духе.

– Что-нибудь не так? – спрашиваю.

Надо же, а я-то, оказывается, соскучился!

– Все в порядке. Нормально, – она отвечает тихо, мне практически приходится читать по губам, – все равно, даже когда ты в Москве…

– Что, когда я в Москве?

– Не важно.

– Ну как это не важно! Мы давно не виделись, я только приехал, и вот, какие-то непонятки! – растерянно пожимаю плечами. Мне всегда хорошо давалась этакая беспомощная растерянность. По-моему, она должна вызывать сострадание.

– Просто я не вижу разницы, здесь ты или где-нибудь вдали от дома. Ты все равно давно живешь вне нас. Сначала ты противопоставил себя социуму, обществу, которое ты презрительно называешь нормальным, теперь семье.

– Подожди, Света, во-первых, я и не думал никому себя противопоставлять. В противном случае я бы давно отдыхал в Кащенко.

– Так тебе там и место. Ты ведь давно уже сдвинулся. И сам знаешь из-за чего. Я думаю, у тебя необратимые процессы в психике.

– Почему?

– Из-за наркотиков. Ты очень изменился за последние два года. Конечно, наркотики присутствовали в твоей жизни и раньше, но сейчас, мне кажется, ты уже не можешь и нескольких дней прожить без изменения сознания.

– Ты привез мне подарок? – прерывает ее сын.

22:15. Набираю номер Бурзум.

– Это аллергия. Я был у доктора.

– Уже?!

– Ты же знаешь, меня парит неопределенность.

– Ну ты и трус, Мардук! – просто чувствую, как она улыбается. – А я уже думала – наградил меня, скотина.

– Интересно, почему это я? Ты что, святая?

Бурзум выдерживает благородную паузу.

– Знаешь, гадкий Мардук, мне хватает, что я, замужняя вообще-то женщина, тусуюсь с таким подозрительным типчиком, как ты.

– Ну и где же «замужняя вообще-то женщина» провела последнюю ночь?

– Это ты меня спрашиваешь, блядский Мардук?

– Я имею на это право.

– Вот и нет. Если кто и имеет, так эта мой муж. И, заметь, я его на хуй посылаю с такими вопросами. А тебя… – Бурзум осекается, понимая, что наговорила лишнего.

– А меня и подавно пошлешь, – продолжаю ее мысль.

– Ну… – Бурзум не находится, что сказать.

Я молча вешаю трубку. Бурзум перезванивает сразу:

– Черт, Мардук, не хочу с тобой сраться. Я всю ночь проторчала в этом идиотском баре напротив, все пила сливовицу и надеялась, что ты придешь…

– Сливовицу, – проникаюсь какой-то неслыханной нежностью («девочка, малышка моя!»).

– Ну да, – Бурзум примирительно вздыхает. – Не ругайся, пожалуйста. Я уже успела соскучиться.


36


19 марта, пятница


Всю неделю безуспешно пытался отвыкнуть от безделья. Вставал ни свет ни заря, бегал вокруг дома, забил неподъемное количество разной важности стрелок, не употребил ни грамма алкоголя, не говоря уж о других средствах. Почти каждый день встречался с Бурзум. Никого, кроме нее, видеть рядом не хотелось. Периодически названивали снятые ранее девки, но все возможные интрижки откладывались на потом…

Приближать это «потом» не было нужды. Мне было хорошо и покойно, словно все уже определилось, мы оба разобрались в чувствах и отношениях и давно уже живем вместе.

К сожалению, это была лишь видимость. Спокойствие кончалось всякий раз с наступлением тьмы. Каждый вечер отвозил я Бурзум домой, фактически передавая на руки мужу. Мое сердце переставало биться, лишь только я представлял, как моя колдунья возвращается в свое ебаное семейное лоно и играет отвратительную роль Спутника Жизни. Наверное, Бурзум чувствовала то же самое в отношении меня. Как-то, разглядывая мои старые фото, она проронила:

– Ужасно, ноты никогда не будешь моим, Мардук, все напрасно.

Я знал, что девочка права, но признаться в этом не посмел, не столько перед ней, сколько перед самим собой. Да и что для нас чужие переживания? В конце концов, это совсем не значило, что я принадлежу другому человеку. Просто в этом мире иногда встречаются одиночки, отвергающие рабскую зависимость от кого бы то ни было: спутника жизни, родителей или детей. Конечно, есть видимость: штампы в паспортах, общая жилплощадь и дети, но что, если в жилах одного течет лишь розовая вода, а в венах другого кипит благородная черная кровь?

Вечерами, сидя на кухне и листая свежий номер какого-нибудь птюча, у меня слезы на глаза наворачивались, только я представлял, как они ложатся, как хватает он ее своими грубыми руками, требуя исполнения ненавистного супружеского долга. Как-то давно она сказала, что у Вени огромный член и порой он делает ей больно. Было ли это вправду столь неприятным? Боль часто мешается с наслаждением, наслаждение, получаемое через страдание, не высшая ли точка неги? Ответить на этот вопрос трудно, ведь чужая душа – потемки. Давно уже знаю, что никому нельзя верить. Даже самый близкий и родной, казалось бы, человек наверняка имеет за пазухой камень, могущий стать причиной твоей гибели. Никому нельзя доверять, ни детям, ни родителям, ни друзьям, ни, тем паче, любимому человеку. Когда-то, не так уж и давно, я бы поверил. Мне тогда казалось, раз выбрали друг друга, идете по жизни вместе, то и чувствуете одинаково, дышите одновременно, получаете не сравнимый ни с чем кайф от погружения друг в друга. Обломался. Сначала думал: мир рухнет, так страшно и тошно сделалось от правды. Позже свыкся. Стал осознавать, что Вселенная, попадая в наше поле зрения, мгновенно персонифицируется и становится для каждого индивидуальной. «Каждый гражданин имеет право разместить в своем платяном шкафу одну-две личных Вселенных» – фраза, достойная записи в Конституцию.

Я знаю: мир, а точнее его восприятие, только внешне схож с реальностью. То, что вижу я, понравится ли Бурзум? Встречаясь и пользуя дар общения, трахаясь и обмениваясь физиологическими жидкостями, мы постепенно берем друг у друга многое, становимся во многом похожими. Но никакие усилия, никакой долгий трах и никакие жидкости не сделают из свинопаса принца, а из герцогини кухарку. Мы всегда будем оставаться в разных слоях, на разных, как это ни банально, ступенях. Мир всегда будет разным для нас, пусть в мелочах, в пустяке, но в решающий момент именно этот пустяк станет отправной точкой для жесточайшего конфликта. В этой стычке мы будем правы и не правы одновременно. Суд присяжных зависнет в непонятке, на чью сторону встать. Подумать только, ее любовь к примитивным полусладким игристым и твоя ненависть к шоколаду могут привести к бесповоротному разрыву.

Так стоит ли ждать? Чем глубже втягиваться в болезненные узы неравного союза, не лучше ли разом разрубить их и отвалить с чистым и пустым сердцем?

Всем нутром ощущаю, что жить не могу без Бурзум, она просто создана для меня! Стоит же вернуться домой, погрузиться с головой в семейное месиво, как я становлюсь опустошенным, растерянным и усталым. Все, что остается, – желание исчезнуть.

С другой стороны, размышляя здраво, все время прихожу к выводу, что союз с такой женщиной для меня невозможен.

Я знаю свою порочность. Всю сознательную жизнь я играю отрицательных героев. Являюсь негативом, «плохим» персонажем. А что Бурзум? Ясно как божий день, колдунья всегда готова пуститься во все тяжкие: плыть по потоку разврата, грязи, лжи и кайфа до тех пор, пока кто-нибудь не затормозит. Способен ли я стать сдерживающим стимулом, границей добра и зла, метафизическим тормозом, в конце концов? Вряд ли. Все, что помогает мне, – желание отыметь этот говенный мир. Я давно по другую сторону от добра. Мое знамя – ненависть и ложь, мой лозунг – «Противопоставление».

Во всех помыслах и чувствах я инфантилен, мне нет и пятнадцати. 
		Anti choice


		anti girl


		I am the anti-flag unfurled


		Anti white and anti law


		I got the anti-future plan…[5 - Анти-выбор, анти-девка,Я – развернутый анти-флаг,Анти-белый и анти-закон,У меня есть анти-план будущего… (англ.)] –


поет про таких, как я, Marilyn Manson.


22:10. Добротный немецкий «Седан» Е класса тихо шуршит по весенней Москве, вечернему усталому асфальту, мелким лужицам и отражающимся в них деревьям, подвозя нас с Бурзум к Отрадному. На минуту задумываюсь о том, что жизнь – странная штука. Не мне, запутавшемуся в жизненном лабиринте московскому тусовщику, сидеть за рулем бюргерского авто. Ох, не мне! Есть во всем этом некий диссонанс. Я знаю: любой диссонанс, непорядок обязательно выйдет боком при первом же удобном случае. Как? В виде маленького стихийного бедствия, например, или карманной революции вкупе с небольшой эпидемией. Что-то должно произойти. Никогда не ощущаю умиротворенности и спокойствия. Даже на отдыхе, лежа в шезлонге, где-нибудь у Красного моря, знаю: что-то будет, случится, произойдет. И обязательно недоброе.

От горящих на панели приборов на душе уютно и тепло, в то же время чувствуется легкая горечь от близящегося расставания. Бурзум улавливает настроение.

– Не грузись, Мардук, мы расстаемся лишь на ночь.

– Вот это и напрягает.

– Послушай, – Бурзум хмурится, и на ее высоком лбу проступают морщинки, – все в твоих руках. Мы можем не расставаться… совсем…

– Все только в моих руках?

– Я говорила, Мардук, – Бурзум вздыхает как-то устало и кротко, – я очень люблю тебя… правда. Но я рыба, Мардук. Я не принимаю решения, меня несет река. Я не могу помочь тебе.

– Попытайся. В конце концов, ты поможешь не только мне, но и самой себе. – Я смотрю на уголек сигареты в ее руке.

– Это будет противоестественно, Мардук. Я не умею помогать… и себе в том числе.

– Может, стоит попробовать, вдруг получится?

– Боже мой, Мардук, что ты такое говоришь? Ты же знаешь лучше меня самой, что «Бурзум» и «Помощь» – понятия несовместимые! Я сочетаюсь с такими явлениями, как порок, разврат, похуизм… Ведь именно поэтому ты меня любишь, не так ли? А другая, добрая и помогающая, нужна я тебе? Ну, трахнул пару раз и послал на хуй… Так ведь, Мардук?

Мы останавливаемся во дворе ее дома, неподалеку от подъезда. Молчу, собираясь с мыслями. Хочется сказать что-то очень важное, какую-то ранее не додуманную до конца идею… Занятый размышлениями, я слишком поздно замечаю, что дверь со стороны Бурзум открывается, и появляется ее муж. До этого я видел Веню всего пару раз, но хорошо запомнил его. Похоже, бывший боксер нетрезв и к тому же разгневан.

– Это еще кто? – спрашивает он у Бурзум, злобно сверля меня гвоздиками своих черных глаз.

«Странно, я его помню, а он меня нет, неужели я настолько невзрачный?» – как всегда в экстремальных ситуациях, голова занята совершенно ненужными вещами.

Бурзум растерянно молчит.

– Что за ублюдок? – Веня коротко кивает в мою сторону.

– Я… – Бурзум не находится, что сказать.

– Ну-ка выходи из машины. – Муж, в буквальном смысле этого слова, силой выволакивает Бурзум на улицу, после чего грузным кабаном прыгает на ее место.

Я, в свою очередь, прыгаю на лютую измену. Мысли неожиданно уходят совсем далеко, прочь из неприветливого пролетарского двора, на Юго-Запад Москвы, ближе к моему детству и юности… Сколько себя помню, всегда был трусом и никогда не понимал, почему я должен стесняться этого. Мне было страшно, когда мама водила меня к врачам. Я боялся, гуляя в одиночестве (будучи «маменькиным сынком», я, как это водится, был лишен общества сверстников), повстречать компанию агрессивно настроенных мальчишек. Меня загружали турпоходы и школьные прививки. Я нервничал, когда принимали в октябрята и, позже, в пионеры, мне было плохо, когда звали в гости и когда гости приходили к нам… Помню, чего стоили мне в начальной школе уроки физкультуры (я был слабым, болезненным ребенком, без малейшего представления об отжиманиях и подтягиваниях), когда меня поднимали на смех все, от учеников до учительницы – дородной и крикливой Анны Казимировны. Один из самых запомнившихся мне случаев – посещение Дворца пионеров. Мама, заметив мои способности к рисованию и неуемную фантазию, записала меня в художественную студию. Ходить туда надлежало одному. Я был сдан приятной на вид тетке околомаминого возраста, впрочем, ее я помню плохо. Меня повели длинными коридорами и широкими лестничными пролетами, все дальше и дальше уводя от такой родной мамы. Где-то в районе звериного уголка стало плохо. Наверное, так же худо было Николаю II, когда он догадался, что собираются сделать с ним и его семьей большевики. Показалось, что я уже не вернусь. Обязательно потеряюсь в этом огромном и ужасном Дворце. Тетка, всю дорогу не умолкавшая ни на минуту, продолжала говорить, рассказывала что-то о животных. Ее голос звучал все глуше и под конец вовсе превратился в тихий звон. Я побледнел и чуть не потерял сознание. Меня вырвало. Позже примчавшийся врач совал под нос ватку с нашатырем и называл возможные причины моей болезненности – от отравления до аллергии на запахи животных. Никто не предположил, что мне стало просто плохо от страха. Я, в свою очередь, никогда никому не рассказывал об этом случае.

– Так кто ты такой? – опять спрашивает Веня и смотрит с ненавистью.

– Не узнаешь? – в еврейской манере отвечаю вопросом на вопрос.

– Отстань от него! – вдруг кричит Бурзум, да так громко, что Веня выскакивает из машины и хватает ее за плечи.

– Хули ты орешь, сука? – спрашивает он зловещим шепотом. – Что это все за говно?

– Отстань, – Бурзум пытается вырваться.

Внезапно Веня бьет ее по лицу коротко и профессионально. Она падает.

Я хочу вступиться, но страх накрепко приклеивает меня к сиденью. Я не шевелюсь. Время теряет сознание вместе с Бурзум и упорно не желает идти. «Не случилось ли чего?» – думается мне. Проклинаю себя, но по-прежнему не шевелюсь.

Веня поворачивается, чтобы снова сесть в машину, но Бурзум, неожиданно поднявшись, берет его за руку:

– Хватит, не падай в бычку!

Веня застывает в нерешительности.

– Тебе надо уйти, – говорит Бурзум, да так тихо, что я скорее читаю слова по губам, чем слышу их.

– Мне? – он не находится, что сказать.

– Пойдем, я все объясню, – она увлекает его в темноту двора.

Я остаюсь в полной нерешительности. На сердце чернь. Разве можно иметь столь мелкую душонку? Сожалею, что не пил и не нюхал, будь я на вставке, устроил бы показательное выступление… Уезжать ли мне? Дожидаться ли? Время течет медленно, даже не течет, а сочится. Бурзум появляется в зеркале заднего вида. Медленно, не останавливаясь, проходит мимо машины. Не нахожу в себе сил окликнуть ее. К удивлению, Бурзум открывает дверь недавно подъехавшей и явно кого-то ожидавшей Audi и садится.

На ум лезут диковатые мысли, вроде того, что это тоже любовник, с которым она думала встретиться после меня.

Однако буквально через минуту Бурзум появляется снова.

– Кто это? – только и спрашиваю, недоумевая.

– Никто, – Бурзум смотрит немного отстраненно. – Никто, я спутала машины.


37


1 мая, вторник


Любил ли я когда-нибудь весенние праздники? Этот вечный лозунг советских передовиц: «мир–труд–май»? Саму весну – всем сердцем, безоговорочно и бесповоротно, насколько бы продажной и непостоянной девкой она ни была. Предвестье лета, ознаменование расцвета и очищения, пробуждение после долгой спячки! Но отмечать этот процесс народными гуляниями, плясками и всеобщим весельем? С детства ненавижу простоватую мишуру плебейских увеселений, восторженные крики толпы в цирке и зоопарке, грустные вздохи под аккомпанемент уличных музыкантов…

Невесело катить по переполненным пьяной самодовольной массой улицам, смотреть на рабов, праздно шатающихся, пьющих из горлышка тепловатое дешевое пиво, распевающих обрывки бесхитростных песен, спаривающихся на непрогретой пока траве в зарослях зеленеющих кустов….

Бурзум с каждым днем все больше отдаляется от меня. Мы редко видимся – раз, от силы два в неделю. Все чаще в ее речи встречаются фразы: «Как бы не узнал Веня, как бы не проколоться, лучше не будем, а то…» Волчьи стаи бессмысленной ярости терзают мою душу. Я чувствую, что расклеился, злобное божество Мардук превратился в мелкого неудачливого беса. От безнадеги мыслей о предстоящем расставании не спасают ни кокс, ни алкоголь. Только второй номер на время выключает сознание, погружая в вязкую мглу оцепенения.

Периодически обнаруживаю себя утром в постели смутно знакомых девиц, кажущихся по отходняку особенно пустыми и невзрачными. Пару раз встречался с Шашкой. Как-то нажрался в компании Стаса и пяти веселых молоденьких манекенщиц из «Модус Вивендис». Вечеринка окончилась несерьезной групповухой в Стасовом коттедже на Рублевке. Вроде все обычно. Однако всем своим нутром, спинным мозгом чувствую: что-то изменилось, где-то произошел сбой программы. Жизнь надломилась, стала какой-то бессмысленной и бесполезной.

16:45. Квартира на проспекте Вернадского. Мы кончили одновременно и теперь сидим всклокоченные и потные на кровати, наконец-то отцепившись друг от друга.

– Ну, – вдруг говорит Бурзум, – и как же мы будем дальше?

– Что ты имеешь в виду? – Я тщетно пытаюсь делать вид, что не догоняю, о чем это она.

– Так и будем заниматься сладким адюльтером на постоянной измене перед законными супругами? – Бурзум уходит на кухню и возвращается с тарелочкой пирожных, купленных утром в Delifrance.

– Нам нужно время, – только и получается у меня.

– Время?! – неожиданно Бурзум с размаху швыряет в меня едва надкушенным эклером, и я понимаю, что она в бешенстве. – Какое, к ебеням, время?!

Слезы на ее глазах. Она отворачивается.

– Понимаешь, после того случая, когда Веня ударил меня, а ты сидел и… Я больше не могу уважать тебя… Миф рушится на глазах, ты больше не бог, Мардук!

– Кто же тогда?

Бурзум пытается крепиться, но слезы не остановить.

– Так, какая-то хуйня из мрачной готической сказки. Мелкий и подлый персонаж.

– И у подлецов есть сердце. – Я не знаю, что надо говорить. Хочется вскочить и броситься прочь. Силой воли удерживаю себя на месте.

– Может быть… Только что за дело до них главной героине? – Бурзум все же берет себя в руки и перестает плакать. – Веня любому глотку за меня перегрызет… А ты…

– Я тоже, – понимаю, что несу чушь, но остановиться невозможно.

Бурзум поднимается с кровати, медленно, немного картинно одевается.

– Я пойду, поздно уже, – она говорит тихо, едва слышно.

– Я провожу, – вскакиваю, начинаю суетливо бегать, собирая раскиданную одежду.

– Не надо, – Бурзум говорит излишне спокойно, словно бы безучастно. – Я не хочу.

18:20. Одинокий, измотанный, выбираюсь на улицу. «В любом обломе всегда есть место для кайфа, – копошатся грустные мысли. – Приятные ощущения немного суицидальной направленности». В воздухе пахнет приближающимся дождем. Поистаскавшаяся публика, как обычно нетрезвая, весело шарится по городу. «Вы с радостью, я с ненавистью», – думается мне.


38


10 мая, четверг


Бурзум пропала! Ее нет нигде, ни в офисе, ни дома, ни в клубах, ни у знакомых. Вяло посещаю текущие рабочие заседания. Большую часть дня сижу дома, смотрю спутниковое ТВ, все каналы подряд. Каждый вечер, окрыленный надеждой, устремляюсь на поиски. Результатов – ноль, часам к трем ночи, понимая, что все напрасно, ложусь спать. Иногда пью со знакомыми и в одиночку. Никакие другие средства, кроме алкоголя, организм не принимает.

12:10. Федосов звонит на мобильный, наверное, в сотый раз.

Вспоминаю, что не так давно (по-моему, числа девятого) на трубку позвонил ее муж. Интересно, откуда у него мой номер? Представляю, как Веня рылся в ее записных книжках, с аккуратной ненавистью выписывая каждый, кажущийся подозрительным, номер.

– Сука, я и не узнал тебя тогда. А ведь это ты.

– Да.

– Если бы узнал, пиздец тебе.

– Это все, что ты хотел сказать? До свиданья.

Веня торопится, пока я не положил трубку:

– Нет, нет, извини, я просто хотел узнать, как же ты мог, как ты смел, девочку мою?! Ты же вор, Мардук, ты сука, убогая тварь, я встречу тебя…

– Я вешаю трубку…

– Нет, погоди, нет, я хотел спросить…

– Что?

– Бурзум сказала, что вы спали всего один раз, это так?

Я молчу. Размышляю. «Один раз, да? Все наши взаимоотношения она свела к мелкому случайному траху? Дудки!» – в моем мозгу плавятся воспаленные мысли.

– Веня, ты маленький наивный мальчик.

– Что, не один?

– Нет. Не один, не два и не три, а сто тысяч раз. Понимаешь, сто тысяч! По-всякому. Во всех возможных позах, со всеми возможными извращениями! Понятно, понятно тебе, убогое животное? И не звони больше, мне не нравится твой голос.

В телефонной трубке уже несколько минут блеет Федосов:

– Когда же мы встретимся? Нам необходимо пообщаться. Столько тем надо обсудить. Вот, например, бартер с радиостанциями. По-моему, это очень неплохой вариант…

– Конечно, Ваня, конечно. Просто меня сегодня не будет в офисе, я заболел. Наверное, чем-то отравился.

– Отравился? Вчера у тебя начинался грипп…

– Нет, это явное отравление, знаешь, когда постоянно хочется блевать. – Я загадываю, чтобы инвестор испарился. – Вот сейчас меня точно вырвет.

– Не буду напрягать. – Видимо, он поддается зомбированию. – Ну, до свиданья, поправляйся.

15:45. Я все же добираюсь до офиса. Марина приносит ворох бумаг, которые надо подписать.

– Бурзум не появлялась, может, звонила?

– Нет, кроме Федосова и Чабанова, никто не звонил.

– Хорошо, хорошо.

Меня и впрямь начинает подташнивать: «Разве можно кидать человека, ничего не сказав на прощанье, хотя бы: „как ты заебал, сраный урод, не могу тебя видеть, ублюдок“, чтобы легче переживалось расставание».

16:20. Пытаюсь разобраться с документами. Слышу, как хлопает входная дверь. Что-то заставляет меня вздрогнуть. Неужели? Нет, конечно, это просто глюки. Сознание обманывает само себя. Однако на пороге появляется Бурзум. На ней мое любимое длинное черное платье. Кажется, она очень бледная, просто белая.

– Мардук, – она делает несколько шагов в мою сторону.

– Опять Федосов звонит, – сообщает Марина.

– Меня нет. – Я вскакиваю из-за стола, подбегаю к Бурзум, беру ее за руку. – Пойдем отсюда, нам не дадут нормально поговорить.

Мы проходим плохо освещенным институтским коридором и оказываемся на просторной лоджии, погода теплая и безветренная, хотя еще не летняя.

– Я хотела сказать…

В который раз поражаюсь, насколько глубоки ее черные глаза, просто космос!

Не в силах сдержаться, обнимаю ее, целую тонкие предплечья, запястья, худые пальцы.

– Все не очень здорово. – Она целует меня в ответ, немного настороженно.

– Ерунда. – Я сжимаю ее хрупкое тельце, дотрагиваюсь языком до губ, совсем легонько касаюсь шеи, затылка.

– Нет. Нельзя ко всему на свете относиться похуистично, как ты имеешь обыкновение это делать. – Бурзум вздрагивает, когда я прикасаюсь к груди.

– Ты заблуждаешься насчет меня, – на мгновение перестаю целовать ее. – Есть вещи, на которые мне не положить.

– Я пришла прощаться, – говорит Бурзум, – сказать, что все кончено, понимаешь?

– Прощаться? – Меня начинает бить дрожь, комок застревает в горле.

– Больше так продолжаться не может. – Бурзум внезапно опускается передо мной на колени, расстегивая зиппер. – Надо когда-нибудь на что-нибудь решиться.

Я хочу остановить ее, поднять с колен, посмотреть в глаза и объяснить… Бурзум целует член робко и нежно, как грудного ребенка.

– Я уже решился, знаешь? Ты разведешься с Веней, я с женой, – глажу ее волосы, – мы будем жить вместе, долго, всегда.

Бурзум лижет головку, словно леденец.

– К сожалению, ты не тот человек, что мне нужен, Мардук. – Она на какой-то миг прерывается и смотрит снизу вверх. – Ты порочный тип, а мне нужен положительный персонаж. Потому что я глина, из которой получится то, что задумал гончар. Я ведомая и не могу идти за тобой в ад. Нужен тот, на кого я смогу положиться, тот, от кого я смогу иметь здоровых детей. С тобой вечно ждешь момента, когда внезапно останешься одна, потому что ты, Мардук, влюбишься в какого-нибудь богатого гомика. Обнюхаешься кокса, вмажешься героином и исчезнешь из моей жизни.

– Боже мой, что же ты несешь! – Я постанываю, то ли от горечи ее слов, то ли от удовольствия, что она мне доставляет.

– Вполне прогнозируемые события, не так ли, Мардук? Ты и сам это знаешь.

Бурзум сосет мой член, изредка прерываясь, чтобы посмотреть на меня. По ее щекам тонкими ручейками ползет тушь. Осознаю, что из моих глаз тоже катятся горячие маленькие слезы.

Никогда не забыть мне этот оргазм. Удовольствие смешивается с горем, тоска переплетается со счастьем, чувство близости – с одиночеством, слезы – со спермой.

– Прощай, – шепчу я.

Балконная дверь со скрипом открывается, и на пороге появляется Аркатов:

– Там тебя Чабанов обыскался, может, поговоришь с ним?

Мелькание в моих глазах, обрывки картинок: одутловатое лицо заместителя, балконные перила, Бурзум на коленях. Чувствую, что сознание покидает меня.

19:00. Ацтека, как назло, нет дома! Как же он сейчас нужен, я, наверное, сдвинусь, если не найду лекарство. Набираю все возможные номера. В большинстве своем никто не отвечает, те, что все же оказались дома, ничем не могут помочь. Последней надеждой остается Барсук, у бандюков всегда полно этого дерьма.

– Мне обязательно нужен второй номер, – говорю с таким надломом, что собеседник неожиданно покладисто соглашается.

– Подъезжай через двадцать минут к мотелю «Солнечный», – только и говорит он.

19:35. Машинки у Барсука нет, зато есть эйч, и неплохого качества. Пока еду в аптеку, успеваю вынюхать пару линеек.

22:20. Дома. Все обращают внимание, как я плохо выгляжу. Я слышу слова, которые произносят жена и мать, но не понимаю их значения. Меня тянет блевать, я часто хожу в туалет и склоняюсь над унитазом. Мыслей нет, и это нравится. Ощущаю вязкую грусть и нежелание что-либо предпринимать. Ложусь на диван, закрываю глаза… У Бурзум ногти накрашены ядовито-желтым лаком. Я подарил его еще осенью. Бурзум касается моих губ.

– Все в порядке, Мардучок, – шепчет она, – я люблю тебя.

Мы сидим с ней в кафе Starlight на Маяковке, только что употребив РСР. Бурзум просто выпила его с минералкой, а я долго сомневался и все же ширнул по вене. В итоге приход получился несколько разным, у девочки – мягким и слабым, зато довольно долгим, меня же приняло сразу и быстро, но пролетело за какие-нибудь сорок минут.

– Говно эта твоя ангельская пыль, – говорю я. – Чувствуешь себя конченым дебилом. Зачем мы ее пользуем?

– Потому что на кокос всегда жалко денег, – резонно отвечает Бурзум.

Я собираюсь ответить, что раз нет денег на кокаин, можно принимать хотя бы Е, ведь MDMA вполне зажигателен. Замечаю, что мы в Горбушке, на концерте Clawfinger. Бурзум недовольно смотрит на меня, трясущего головой в такт музыке, кидает в партер едва прикуренную сигарету и выходит из VIP'a. Нахожу ее в фойе возле громадного зеркала, заигрывающую с целой толпой немытых фанатов. Собираюсь высказаться по этому поводу и понимаю, что мы давно уже в «Дельфинах». Я, обнюхавшийся, верчу задницей перед каким-то голубым папиком, Бурзум делит что-то с пидаром в кожаных джинсах Thierry Mugler. Понимаю, что предметом спора являюсь я сам, и, собираясь положить этому конец, кладу руки на талию Бурзум…

– Хватит ворочаться, – слышен голос жены, – дай мне поспать, завтра рано вставать.


39


Число, в принципе, не имеет значения. Ночь. Офис. Мертвенный свет монитора.

Мерзкое дело – память. В офисе витает твой запах. Я трахал тебя везде. На этом диване, столе, кресле, на грязном полу…

Я ищу наркотик, который смоет воспоминанья. Мне срочно надо вмазаться!

Компьютер пыльно смотрит в меня Интернетом. Будь я электронным, упросил бы кого-нибудь нажать delete. На настоящее самоубийство никогда не хватает сил. Я трус, меня не за что уважать. Помнишь день, когда ты сказала это?

Я чувствую пустоту. Я вижу ночь. «Это ведь не со мной?» – спросила ты под конец. Но это – с нами.

Электронный барашек остался без хозяйки и одиноко блеет в мониторе.


notes


Примечания


1

		Вы создали меня своей жаждой ада,


		Я не собирался продавать вас,


		Вы просрали свои деньги,


		Вы делаете лишь то, что вам скажут,


		Сожаление, вот о чем я говорю,


		Но все же, чья я ошибка?…


(англ.)


2


We hate love, we love hate! (англ.) – Мы ненавидим любовь, мы любим ненависть!


3

		Каждый раз, когда я заставляю свою маму плакать,


		Ангел падает с небес,


		Пока мальчик все еще сопляк,


		Ему тяжело выучить семь (смертных грехов),


		Но когда они доберутся до тебя,


		Это первое, что они спросят с тебя.


(англ.)


4


Why do you wanna fuck me?! (англ.) – Почему ты хочешь меня наебать?!


5

		Анти-выбор, анти-девка,


		Я – развернутый анти-флаг,


		Анти-белый и анти-закон,


		У меня есть анти-план будущего… 


(англ.)