Мастер дороги
Владимир Аренев


Первый рассказ Владимира Аренева вышел на бумаге в 1998 году — пятнадцать лет назад. С тех пор было несколько романов и авторских сборников, множество рассказов и повестей в журналах и антологиях, несчетное количество критических статей и рецензий, премии — «Лучший дебют» Еврокона, «Звездный мост», Беляевская. И вот выходит очередная книга — сборник «Мастер дороги», своего рода веха, промежуточный итог творчества автора.


Мастер дороги

Владимир Аренев


Идеальный Аренев


Книга, как правило, говорит сама за себя и не нуждается в биографических подпорках.

То, что Владимир Аренев был террариумистом-любителем, дворником в зоопарке, студентом, а потом и преподавателем Института журналистики; то, что он, к моему изумлению, не переставая жонглирует как минимум десятком творческих дел (проза, антологии, статьи, рецензии, переводы, сценарии…), — всё это может быть интересно читателю, но для книги не так уж важно. О том, «откуда что взялось», Аренев поведает сам — как сочтет нужным — в комментариях к рассказам и повестям, вошедшим в этот сборник.

Например, «Вкус к знаниям» — не столько лавкрафтианский хоррор, сколько страшный сон университетского преподавателя, но рассказ существует сам по себе, а прототипы и интерпретации — за пределами текста. В вашем сознании и в эмоциях.

Умберто Эко говорил, что каждая книга выстраивает своего «идеального читателя» — подсказывает, как ее нужно воспринимать. И каждый опытный читатель стремится увидеть «идеального автора» — не живого человека, не безупречного классика, а своего рода систему, которая организует текст. Только так и можно заметить явные или скрытые подсказки, как именно читать эту книгу, приблизиться к ответу на школьный вопрос: «А что хотел сказать писатель?..» На свободу оценки и толкований «идеальный автор» не покушается.

Каков же «идеальный Аренев»? К чему нужно быть готовым, когда открываешь его книгу?

Прежде всего, писатель Аренев чрезвычайно дотошен. Куда бы он ни устремлялся — в ренессансную Италию или современный Киев, в мир победившего Ктулху, кельтских мифов или даже сказок Корнея Чуковского, не говоря уже о краях, никому прежде не известных, — Аренев должен знать об этих мирах и временах всё. И не только конкретные факты и детали, которые создают иллюзию реальности: его интересует, как это устроено. Внутренние связи. Закономерности и законы. И, конечно же, люди, для которых странный мир привычен с рождения, — или, напротив, те, кто оказался заброшен в невероятное. Первый вариант сложнее, но и интереснее: герои, конечно, ничего друг другу не объясняют, а читатель сам должен собирать кусочки мозаики.

Писатель Аренев экспериментирует с темами и жанрами. Для многих отечественных фантастов это стало привычной игрой, рутиной: та-ак, фэнтези уже была, космоопера уже была… а вот напишу-ка я альтернативную историю! Аренев не раз принимал участие в сборниках на заданную тему (только-только вышла на польском языке его повесть о мире «Ведьмака»), но чувствуется, что для него куда важнее испытать свои силы на новом поле — в конечном счете, раскрыть новые возможности темы, — чем поставить еще одну «галочку» в авторском послужном списке. Потому что писать о новом — значит еще и писать по-новому.

Есть такое трудноопределимое свойство текста, которое тем не менее интуитивно всегда ощутимо: осмысленность. Ее-то русскоязычная фантастика последних лет почти утратила (говорю, разумеется, о той ее части, что издается в жанровых сериях). Аренев — из тех авторов, для которых вопрос «Зачем?» остается важным. Отсюда — этическая и даже порой политическая определенность его книг. Не агитация, не морализаторство — всего лишь то, что называется затертым словом «гуманизм». Ценность человека и человеческого, а не идеологий и систем.

Писатель Аренев верит своему читателю: верит в его способность к пониманию и диалогу. Диалогу не только с книгой — но и с культурой, историей, с другими людьми.

И еще: человек Владимир Пузий, пишущий под псевдонимом Аренев, очень похож на Аренева-писателя. Значит, ему можно верить в обеих ипостасях.

Пройдите по этой дороге туда и обратно.


Михаил Назаренко


Содержание


Туда…


Единственная дорога

В ожидании К.

Первое правило свинопаса

Каморка под лестницей

Мастер дороги

Вкус к знаниям

…и обратно


Зачет для избранного

Часы с боем

Дело о детском вопросе

Нарисуйте мне рай

Душница

Домовой (вместо послесловия)


Туда…


Единственная дорога


Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица, и не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу колечки дыма из своей старой трубки. Они получались идеально правильной формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться чему угодно. Между прочим, на путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление — люди сразу успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.

Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей избушкой стали очень похожи, и я уже кажусь не более чем ее частью. Он шел, блуждая взглядом по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом поднял голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас вскинет одну из ног. Ногу он, конечно, вскидывать не стал — просто очень быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.

Я сидел и ждал, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и пускал колечки.

Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня и избушку, а потом спросил — то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от жары воздуха:

— Опять мираж?

Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегает через пески. Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и раздобыть свежий скальп гориллы — лишь бы я вывел их «отсюда». Попавшие ко мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают горцы — те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят прочие непотребства. У другого бы нервы давно отказали, а меня спасает трубочка. И еще — дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят злость и раздражение, остается лишь сострадание к путникам.

— Нет, не мираж, — ответил я. — Проходи, гостем будешь.

Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.

— Правда?

— Правда, правда, — прокряхтел я, подымаясь с крыльца.

Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться, напоминая треснувшую еловую доску… Да ладно, нужно позаботиться о госте, а не жалеть себя.

Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда я взял в пустыне столько всяких трав и ягод.

Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один — с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад, что был за дверцей, потом — на меня, потом — снова на сад.

— Это все… откуда? — спросил он хриплым от волнения голосом.

— Не знаю, — откровенно признался я. — Всегда здесь было.

Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть. Гость вышел в сад и снова застыл.

— Боже, как такое может быть?.. — прошептал он. — Деревья, листья. Яблоки, виноград — посреди пустыни.

— Там еще и озерцо есть, — сообщил я, попыхивая трубочкой. — Ступай, искупайся. Устал ведь небось? Дорога неблизкая.

— Да, — растерянно произнес он. — Да, дорога… неблизкая.

И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого всё исчезнет и они опять окажутся там, откуда пришли: в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку, и мерно выпускал к небесам колечки. Потом развернулся и пошел в дом — не хватало еще, чтобы подгорела каша.

Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.

— Я… одежду там повесил сушиться, на заборчике. — Он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами. — Ничего, что я… на заборчике?..

— Все правильно, — кивнул я. — Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом? Нагулял небось аппетит!

С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.

Кушал гость долго — сначала торопливо, потом — со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки — я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его — просохнет — подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле…

Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а попробуй заглянуть на ту сторону — ничего не увидишь. Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв — глубокий, до краев наполненный туманом, словно небесным молоком. В другой раз там оказался лес. Ну и еще много всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности — поумнел. К чему душу бередить?

— Добрый вечер, хозяин, — сказал за моей спиной гость. — Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходил. Оставишь меня?

Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: «хорошо бы здесь жить вечно». А к утру все меняется.

— Оставлю, — сказал я. — Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь. А не хочешь — не рассказывай.

Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал — это было по его спине видно, что думает, — рассказывать или нет. Решил рассказать.

И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд, вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор прикипел, прирос, дернешь где неосторожно — с кровью начнет отходить. А когда с кровью — больно, не все выдерживают. Так и уходят: словно с тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.

— Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, — признался гость, усаживаясь рядом со мной. — Понимаешь, сначала я вроде бы умирал. Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые… но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам я и понял, что всё, отжил свое на этом свете. И вдруг — просыпаюсь в пустыне, вокруг души живой нету, только песок этот чертов… везде песок. Даже скорпионов, даже змей нету — один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или того хуже — помер, но только через день жажда и голод убедили меня в обратном. А вокруг — никогошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку не наткнулся.

— Это, — сказал я ему, пыхая трубочкой, — я и сам знаю, а о чем не знаю, о том догадываюсь. Ты мне не про то расскажи.

— А про что? — спросил он немного испуганно.

— Про жизнь свою, — невозмутимо ответил я. — Про себя. Кто ты такой?

Он вздохнул — тяжело, обреченно — и стал говорить. Ох, и наговорил же он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не как-нибудь там, вполуха, а серьезно, вдумчиво, запоминая каждое слово. Словно он мне все это передавал, опись своей жизни делал, а я ее, эту опись, принимал и сверял — всё ли так, всё ли на месте.

К утру он закончил.

— Ну, — сказал я ему, — так как, останешься у меня?

Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и все после.

— Нет, — сказал он, опуская глаза. — Отсюда есть дорога… куда-нибудь?

— Есть, — ответил я. — Но только одна.

— Что? — гость непонимающе уставился на меня. — Как это одна?

— А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда — всего один.

— А… куда он ведет? — осторожно спросил он.

Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.

— Не знаю.

— Как это так? Неужели ты ни разу?..

— Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается. Всегда возвращаюсь к собственному крыльцу. А вот гости мои очень даже натурально уходят. Хочешь попробовать?

— Н-не… Да, — решительно произнес он. — Хочу. Я ведь… уже мертв, правда?

Я пожал плечами:

— Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот видишь. Собирайся. Я дам тебе в дорогу яблок и винограда.

Пока гость одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.

В самом дальнем углу, в заборе, есть калитка — маленькая, скрипучая, словно вредная старушонка, которая на самом деле лишь делает вид, что она вредная. Щеколда все время заедает, но у меня никак не хватает времени, чтобы ее подправить. Я немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в сторону.

Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами. По верхней виноградине ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной горки, она резко раскинула в стороны красно-черные надкрылья, озорно зажужжала и, взлетев, ткнулась в лоб гостя. Потом разобралась что к чему, побродила немного по облупленной, выгоревшей коже путника, еще раз взлетела и исчезла в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя каждый думал в этот момент о своем.

— Спасибо, — сказал путник. — Я только сейчас догадался. Ты ведь с самого начала знал, что я уйду. И специально разговаривал со мной. Готовил меня к… этому. С-скажи, ты не знаешь, что там?

— Думаю, ничего страшного, — чистосердечно ответил я. — Просто дорога.

— Да, — задумчиво сказал путник. — Просто дорога. Просто еще одна дорога. Сколько их было? И сколько еще будет? Просто еще одна дорога.

Он поставил корзинку на землю и обнял меня:

— Спасибо.

Помолчал, потом тихо сказал еще раз:

— Спасибо!

Гость наклонился за корзинкой, когда внезапная мысль пришла ему в голову:

— Ты… ты забираешь все, что мы приносим с собой… в душах. Это, наверное, очень тяжело.

— Наверное, — сказал я. — Но я уже привык. Ступай.

— Да, — согласился он. — Пора.

Путник сделал шаг к калитке, потом обернулся:

— Знаешь, когда-нибудь и ты сможешь уйти отсюда. Обязательно. Иначе не бывает — не должно быть.

«То же самое ты говорил в прошлый раз, — подумал я. — И другие тоже говорят это. А потом приходят снова, и уходят снова, и снова говорят эти слова. И даже если все вы не правы… — мне достаточно этих ваших слов».

А вслух я только сказал «спасибо» и легонько подтолкнул его в спину.

Он улыбнулся мне и шагнул наружу.

Я постоял, слушая, как затихают его шаги. Потом запер калитку и отправился на крыльцо выкурить свою утреннюю трубочку. Заодно нужно было приготовить кашу и бульон, к обеду наверняка появятся новые путники.

Где-то вверху, в кронах деревьев, озорно жужжа, летела божья коровка; устала, шлепнулась мне на плечо. И мы вместе пошли на крыльцо ждать гостей.

Примечание автора


В конце концов это когда-нибудь должно было случиться.

В коридоре института меня отловил студент и признался, что читал мои рассказы. «Еще в школе».

Вообще-то я нарочно никому из студентов не рассказывал, что пишу, — и псевдоним в этом только помогал. У них был преподаватель литературы Владимир Пузий, и кто там знал, что он же иногда публикует книжки как Владимир Аренев. Но первые рассказы — да, действительно выходили еще под моим настоящим именем. Да главное и не это. «В школе»? Парень совсем не был похож на вундеркинда, который научился читать в шесть месяцев.

Я тогда до конца дня ходил как будто слегка пришибленный: осознавал.

Сейчас ощущения примерно те же. Потому что вот сел писать комментарий к «Единственной дороге» и сообразил, что сделал я ее в 1998 году. Пятнадцать лет назад. Вот ведь…

Собственно, это первый мой рассказ. В девяносто восьмом я написал еще несколько, один даже напечатали — это, на минуточку, была моя первая бумажная публикация. Можете себе представить: воспринималась она как первое серьезное признание, допуск к профессии, ступенька на пути. Уже через пару лет я понял, насколько слабеньким и наивным был тот рассказ; с тех пор никому его не показываю.

А вот «Дорога» проверку временем прошла вполне достойно. Раз шесть или семь ее перепечатывали в разных журналах и сборниках, всегда я что-то подправлял по мелочи (в этот раз — тоже), но в целом примерно такой она написалась с самого начала. Кстати, «написалась» — не фигура речи, рассказ действительно придумался как бы по своей воле. До сих пор помню: в телепрограммке на глаза попалось название фильма, «Единственная дорога», — и сразу сложилась история. Сделал быстро, за день.

А фильм так и не посмотрел; до сих пор не знаю, о чем он.


В ожидании К


Это поэма героическая, побуждающая к совершению подвигов.

    
К.И. Чуковский


Крокодил был старый, кожа в шрамах, в шишковатых буграх, грязно-бурая. На левой лапе не хватало двух пальцев.

Люди проходили мимо, надолго не задерживались. Старались не смотреть в глаза, устремленные не пойми куда, старались не принюхиваться.

Пахло от Крокодила виргинским табаком.

Над Александровским парком бесцельно ползали тучи — тугие, комковатые, похожие на клочья свалявшейся шерсти. Город вторую неделю изнывал от жары. Дождя не было.

Крокодил расстегнул дорогой серый пиджак, вынул громадный портсигар и закурил, все так же глядя в никуда. Долго сидел без движения, только выпускал сквозь зубы клубы дыма. Человек близорукий мог бы издалека принять его за живую статую — из тех, что любят нынче ставить в парках да на улицах. Но воробьи на него не садились, и местные барбосы обходили стороной.

Ближе к трем на дорожке показался старик. Высокий, сверкающе-седой, шагал твердо, как на параде. К правой штанине прилип листок.

Какой-то карапуз вырвался вдруг из объятий мамаши и закосолапил к старику. Тот остановился, даже как будто с надеждой. Но карапуз протопал дальше и ухватил за шею громадного плюшевого жирафа с лавочки напротив. Мамаша сложила мобильный, догнала карапуза, извиняясь перед лоточником, начала отдирать от жирафа.

Мимо старика прошла, даже не глянув.

Он сделал вид, будто роется в карманах, только поэтому и остановился. Наконец пригладил ладонью волосы и зашагал дальше. За спиной стоял рев до небес, дитя «хочукало» и лягалось.

На Крокодила он посмотрел мельком. Точно так же, как на статую Тигрицы чуть раньше и на скульптурную композицию у самых ворот зоопарка.

— Иван Корнеевич, — позвал Крокодил.

Старик замер. Резко обернулся.

— Не узнаёте? — спросил Крокодил.

Он в последний раз затянулся и неловким движением отправил сигарету в урну.

Старик смотрел на него, сдвинув густые брови, сжав губы.

— Вернулся, значит? Я слышал, но решил, что опять врут.

— Но удивились вы сейчас не поэтому. — Говорил Крокодил ровным, безразличным голосом с едва заметным акцентом, то ли немецким, то ли польским. — Присаживайтесь. — Он пододвинул к себе черную трость, освобождая место на скамейке.

— Зачем ты здесь? — спросил старик. Садиться он и не думал. — До сих пор надеешься на реванш?

Крокодил посмотрел на него с непонятным выражением на морде.

— Я здесь потому, что меня пригласили. Это ведь забавно, подумал я: взглянуть, как все сейчас, годы спустя… В конце концов — почему бы и нет. — Он помолчал и вдруг добавил все тем же пустым голосом: — Что до реванша — какой еще может быть реванш, Иван Корнеевич? Не ждете же вы Второго Звериного восстания. Согласитесь, это и звучит-то абсурдно.

«Хочуканье» и рев за спиной вдруг оборвались. Старик оглянулся. Степенно вышагивавший по дорожке Жираф наклонился к малышу и что-то шептал на ухо, мягко и терпеливо, — тот слушал, замерев от восторга. Потом его посадили на спину дяди Жирафа и повезли к мороженщику. Мать карапуза невнятно благодарила, едва поспевая следом; прохожие улыбались.

— Вот видите, — сказал Крокодил. Достал портсигар. — Курить будете?.. Ну, нет и нет. Так что же вас так удивило, Иван Корнеевич?

Какое-то мгновение старик, казалось, сомневался. Готов был сесть рядом с гостем и действительно рассказать обо всем. Но мгновение это прошло — старик решительно мотнул головой и, не попрощавшись, зашагал прочь.

Крокодил сидел и курил — недвижный, словно статуя. Наблюдал. Может, и ждал чего-нибудь. Ласточки метались у него над головой, и по-прежнему растерянно бродили тучи.

Наконец в небесах громыхнуло. По морде Крокодила скатилась капля.

Шаркавшая мимо бабка, вздрогнув, воровато осенила себя знаком Медвежьей десницы.

Снова громыхнуло — и тотчас шелестящим шелковым потоком хлынул ливень. Крокодил даже не шелохнулся.

* * *


В коридоре было тесно и душно, пахло дешевым одеколоном, хлоркой и почему-то жженой резиной. Очередь жалась к стене, шуршала документами; на разговоры сил не было. Старик стоял, расправив плечи, ждал, как все; то хмурился, то вздыхал, то принимался смущенно разглаживать карманы пиджака. Наконец дождался — и, твердо чеканя шаг, вошел в кабинет.

В кабинете никого не было. Он сбился с шага, завертел головой.

По ту сторону зарешеченного окна барабанил ливень, уже на излете. Висел над столом портрет президента, на стульях и в распахнутых шкафах громоздились горы серых папок. Запах жженой резины был здесь отчетливее, резче.

Из-под стола выглядывал краешек мохнатой ступни.

Старик кашлянул. Шуршание оборвалось — на столешницу легла ладонь, вполне человеческая, затем раздался негромкий стук, сразу за ним приглушенные ругательства. Наконец появилась голова — округлая, покрытая на макушке жесткой, мышастого цвета щетиной. Ладонь потерла эту щетину, другая — с клацаньем поставила на стол треснувшую пепельницу.

Голова повернулась к старику и велела:

— Подайте-ка веник — там, в углу, за кулером.

Старик подал.

— И совок, пожалуйста.

Старик поискал и признался:

— Совка нет.

— Тогда… ладно. — Хозяин стянул со столешницы лист бумаги, зашелестел, зашуршал им по линолеуму. Наконец выбрался из-под стола и — одна нога в мохнатом тапке, вторая босая — прошлепал к мусорному ведру. Ссыпал пепел и окурки, смял и бросил туда же листок. — Документы все есть? — спросил, не глядя.

— Я как раз… — сказал старик. Заозирался в поисках свободного стула.

Хозяин вернулся к себе, заглянул под стол, проворчал: «Ах ты!.. и смердит же, ах, глупо как!..» — выпрямился и со вздохом упал в кресло.

— Документы, — повторил. — Список на дверях.

Старик помолчал, как будто что-то для себя решая.

— Если нет — тогда не приму, — добродушно сообщил хозяин кабинета. Он сунул в угол рта сигарету, пошарил рукой в поисках зажигалки, чертыхнулся и в третий раз полез под стол. Сел, щелкнул, затянулся.

Старик наконец шагнул к столу и спросил, совершенно другим тоном:

— Не узнаёте?

— А должен? — все так же радушно осведомился его собеседник.

— Я — Иван Васильчиков.

— Поздравляю, это удачно, н-да, повезло вам. А я — Альберт Гусарькин. Держите вот, — он протянул чистый лист и кивнул на стаканчик с ручками. — Садитесь, пишите. А, ч-черт, давайте его сюда, — забрал стоявший на табурете телефон, взгромоздил перед собой.

Тот, словно лишь этого и дожидался, задребезжал.

— Пишите, — повторил Гусарькин, — «Я, Иван — отчество — Васильчиков, год рождения, потерял паспорт» — и дальше подробно где, когда. Но учтите — все равно без документов не приму. — Он снял трубку, с досадой поглядел на сигарету и старательно вдавил ее в пепельницу. — Да, — сказал, — слушаю, говорите. Боже, Маруся, ну что ты начинаешь… я тебе тысячу раз… нет… нет… потому что не мог, вот почему, мне тут вон буквально пару минут назад… представь себе, именно он, сам, именно — и с таким… новые, мать их, веяния, ты себе не представляешь, кому мы теперь будем выписывать… я тебе этого не говорил… а вот так, особые бланки, да, и представь, по-латыни тоже… очередной, блин, виток добрососедских… А? Ну да, да. Я же сказал — пусть с заявлением приходит, лучше всего сегодня бы, но, — он поглядел на часы, — сегодня явно не успеет, поэтому пусть послезавтра, с девяти до трех, ну конечно без очереди, что ты городишь-то, Господь-Медведь! — да, да, не надо, так разберемся, да, пятьсот, я же… нельзя, это, в конце концов, не я ведь… ну а если понимаешь — к чему тогда эти… ага, именно. Всё, всё, давай, у меня тут… — он поглядел на старика, который сидел и даже не думал писать, — …люди тут у меня, все, давай. — Он положил трубку и потянулся за сигаретой. — Дедушка, вы чего ждете?

— Я не знаю, когда и где потерял паспорт, — спокойно, как маленькому, сказал старик. — Если бы знал — я бы его нашел, верно?

Гусарькин рассеянно кивнул, достал зажигалку.

— Это вы сейчас тонко подметили, дедушка. Ну так пишите, когда именно обнаружили, что он пропал.

— Сегодня утром обнаружил. Вчера ходил в жэк, уточнял по поводу тарифов. Ведь обещали бесплатные участникам — пусть держат слово! Паспорт брал с собой, в карман клал. Утром кинулся — нет.

— Дедушка, а дома-то вы хорошо смотрели? Может, переложили куда — и забыли, с кем не бывает.

Старик вдруг оглушительно хлопнул ладонью по столу и поднялся:

— Я вам не дедушка! Что за панибратство вы тут развели?! Это государственная контора или… или шар-рашка какая?!

— Ладно, — сказал Гусарькин со вздохом. — О’кей. С заявлением вам все ясно, гражданин Васильчиков? Дальше — удостоверяющие вашу личность документы имеются? Свидетельство о рождении, пропуск какой-нибудь, пенсионный билет?..

— Все брал с собой, — сказал старик на тон ниже. — А свидетельство утеряно давно, в войну еще…

— Дальше, — не слушая, продолжал Гусарькин, — подлинники и ксерокопии документа о семейном положении: свидетельство о браке, о расторжении брака, о смерти супруга…

— Не женат и никогда не был. Детей тоже нет.

— Фотографии три на четыре, пять штук. В Сбербанке проплатите госпошлину за новый бланк, квитанцию тоже принесете. Можете не записывать, перечень, как я говорил, на дверях. С той стороны. Или, если хотите, вот ксерокопия, здесь же и наши приемные часы указаны. Девять рублей, восемьдесят пять копеек, лучше без сдачи, сдачи у меня нет.

Он принял десятку, дождался, пока старик выйдет, и хмыкнул:

— Ишь ты, «Васильчиков»… А с виду приличный. — Почесал щетину на затылке, принюхался, скорчил рожу и вяло рявкнул: — Следующий!..

* * *


Дождь гнался за стариком по пятам — и все время не успевал. Когда старик переходил Троицкий, было видно, как тучи ползут над островом, густые и гневные, разрывая себе брюхо о шпиль Петропавловки. Ползут слишком медленно, чтобы принимать их всерьез.

На мосту старик остановился и какое-то время смотрел вдаль. Солнце величественно сияло в разрывах туч, разило лучами. Шрамы от зубов на нем были сейчас почти незаметны.

— А вон там мы видим Заячий остров и знаменитую Петропавловскую крепость… — Гид рассеянно улыбался, не глядя указывал рукой. Двухэтажный автобус наглухо застрял в пробке, в это время на Троицком по-другому и быть не могло. Туристы покорно любовались перспективой и фотографировались. — А здесь, на середине моста, иногда можно встретить знаменитого Ивана Васильчикова, почетного гражданина нашего города. Совершенно верно, того самого, который дважды спас Питер. А чему вы удивляетесь? Иван Корнеевич не какой-нибудь небожитель, обычный человек, он, между прочим, после войны еще долгие годы работал на благо города. Да, простым врачом.

Старик стоял, не оборачиваясь. Прогулочные катера вспарывали позолоту волн, люди с верхней палубы привставали, выбирая ракурс получше; кто-то махал ему рукой, как всегда махали.

— Это?.. Нет, конечно, это не он. Вы бы его тотчас узнали, поверьте мне, таких людей моментально узнаёшь. Наш бессребренник, он безумно много делает для ветеранов, отстаивает их права…

Старик в последний раз бросил взгляд на воду. Показалось: там, внизу, промелькнул литой силуэт, сверкнул выпуклый черный глаз размером с пушечное ядро.

Показалось.

Он развернулся, перешел мост и, на миг запнувшись, решительно повернул к Марсовому полю. На скамейках в тени прятались редкие парочки, слишком уставшие от жары, чтобы целоваться.

Старик замер возле вечного огня. Стиснув кулаки, вглядывался в дрожащее марево. От дыма глаза слезились.

— Простите, пожалуйста… — позвали сзади.

Обернулся, почти с надеждой.

Двое стояли, взявшись за руки; девушка была худенькая, с тонкими ножками, с большими доверчивыми глазами. Парень держал ее осторожно, словно боялся повредить; включил фотоаппарат:

— Если вы не против…

Старик смущенно кашлянул в кулак, провел ладонью по волосам.

— …нас, вот так, чтобы собор захватить. Здесь, да, на эту кнопку.

Старик нажал. И еще раз, «чтобы на всякий случай».

Тучи медленно, настырно ползли за ним. Он опять ускользнул — после Марсового поблуждал, свернул в одну из улочек, зашагал навылет дворами — размалеванными, смердящими помойкой, со струнами бельевых веревок над головой — и, когда в небе снова прогремело, потянув на себя сварливую дверь, нырнул в сырой полумрак лестничных пролетов.

Пахло жареной рыбой и свежей зеленью. Старик прошел мимо заржавленной лифтовой решетки, поднялся на четвертый. Помедлил перед тем, как позвонить.

— Это ты, Ванечка? Входи, входи, дорогой.

Вошел.

Свет вытекал из бахромчатого абажура — розовый, беззащитный. Из тех времен.

— Тапочки знаешь где. Чаек будешь? Твой любимый, индийский, со слоном. Я и яблок напекла.

— Ну что ты, Ляля, зачем, не стоило…

— Вадим Павлович мой очень их любил. Сегодня ведь годовщина, Ванечка. — Она, как бы извиняясь, улыбнулась. Поправила пушистую шаль. — Мерзну. Квартира большая, сквозняки плодятся как тараканы. Только зазеваешься — все, продуло. Большая квартира, Ванечка… Для большой семьи. А когда одна… Да что я все о себе! — спохватилась, нахмурилась, всплеснула руками. — Ну-ка проходи в гостиную, ишь, развесил уши! Жэнтльмен!

Усадила в привычно скрипнувшее кресло, помогать себе строго-настрого запретила.

— Ты вон и так находился! Отдохни, телевизор погляди…

Он, конечно, не послушался и вслед за ней втиснулся в махонькую кухоньку, взял обеими руками блюдо с яблоками.

— Не урони, там порожек, помнишь?

Помнил; не уронил.

Наконец сели за стол. Аромат стоял до небес. За окном вкрадчиво шелестел дождь.

— Господь-Медведь, ложки-то забыла! — Вскинулась, убежала искать.

Он закрыл глаза: телевизор казался дырой из этого, уютного мира в тот, внешний.

— …И вот, конечно же, — щебетала журналисточка, — наши режиссеры не могут обойти стороной события той войны. Сколько фильмов снято, сколько книг написано! И новое поколение накануне годовщины готово по-новому взглянуть…

Он нашел наконец пульт и выключил.

— Что ж такое-то? — сказала она, с отчанием задвигая очередной ящик буфета. Внутри клацнуло, зазвенели фужеры на полке. — Наваждение, не иначе. Вот были — и нет. И так, понимаешь ты, каждый божий день. Знаю точно: здесь лежало. Переворачиваю все вверх дном — без толку! Потом где-нибудь нахожу… в совсем уж невообразимом, представь, месте: на антресолях, или в супнице, или под наволочкой. Правду, наверное, говорят: в старых домах поселяются барабашки…

— Ну что ты, Ляля, какие барабашки. Это все газетчики придумывают, чтобы бойче продавалось.

— Ты, Ванечка, преувеличиваешь. Тебя послушать — они сплошь мерзавцы, а между прочим, Вадим Павлович, светлая ему память, тоже был репортером.

Он прокашлялся, смущенный, как перед серьезным неприятным разговором.

— Ляля, насчет квартиры… Я обещал узнать…

В коридоре мелко, противно зазвенел телефон. Она торопливо вышла. Вернулась сбитая с толку.

— Кто это был?

— Вот не пойму. Тишина — далекая такая, будто с другого конца света звонят, — а потом чей-то незнакомый голос.

— Что говорил? Может, не туда попали?

— Я не разобрала, он как будто не по-нашему. И не по-английски, вот что самое-то странное. Болботал что-то: «грантулюк, апарас»… я точно не запомнила. Я-то думала: Алиночка звонит. Ой, я же тебе не показывала еще?.. — Снова убежала.

Старик устало опустил веки. Дышал ровно, глубоко, но видно было: не спит.

— Вот, Ванечка, смотри. — Развернула перед ним глянцевый плакат, такой огромный, что нижняя часть, упав на пол, докатилась до ног старика. — Похожа?

На плакате был сверкающий мост, опоры — в виде пышных елей. На самой высокой сидело черное мохнатое чудовище и держало в ладони крошечную фигурку. Если присмотреться, можно было различить лицо и даже угадать некоторое фамильное сходство.

— Ты красивей, — сказал старик. — Всегда так было. Что это, к чему?

— Я же тебе тысячу раз рассказывала! Это в Америке сняли фильм. Как бы про меня, но не совсем. Как метафора, понимаешь. И Алиночка меня там сыграла, вот.

— «Выше, выше, выше, вот она на крыше…» — с непонятным выражением процитировал старик.

— А тебя там играет какой-то их очень известный артист, он еще в «Последнем сыне» снимался, помнишь? Ну, — поправилась она, — как бы тебя. Очень хороший артист, характерный, правда. Зимой премьера. — Она взглянула на старика и смущенно воскликнула: — Да вон же они!

Три ложки лежали рядом с креслом старика, на тумбочке. Вместо пульта, который он там оставил.

— Давай-ка налью тебе чайку… Да, Ванюш, про кино: тебе приглашение прислали?

— Какое приглашение?

— Ну как же! И по телевизору про это, и все говорят. Дробинщенков снял же фильм, про войну. Всем ветеранам бесплатные билеты, вот завтра же как раз. В нашем подъезде всем принесли, никого не забыли. Я считаю, молодцы они… Ну, Ванечка, как яблочки?

— Вкуснотища! Никогда таких не едал! Просто тают во рту!..

— Правда? Вот умеешь ты похвалить…

— Просто кон-ста-ти-р-ру-ю! Факт, Лялечка, научно установленный факт: ты всегда готовила так, что пальчики оближешь.

Они пили чай и говорили о пустяках. Еще дважды звонил телефон — и дважды она возращалась обескураженная.

— Наверное, чьи-то глупые шутки, — мрачно сказал старик. — Нынче развелось шутников… — Он отхлебнул и решительно отставил чашку в сторону. — Ляля, — начал, — я обещал тебе узнать насчет квартиры. Пока не узнал. И, похоже, это затянется. Я паспорт посеял, где — ума не приложу. Буду восстанавливать.

— Да это не страшно, Ванечка. То есть тьфу, что я говорю, это плохо, что ты паспорт потерял. А насчет квартиры… — она махнула рукой, как будто даже с облегчением. — Я лучше съеду отсюда, правда, Ванечка. Зря ты меня отговаривал. Я здесь теряюсь, в этих хоромах. С утра встаю, начинаю прибираться в дальних комнатах, оглянуться не успею — уже пора обедать. Пока приготовлю, туда-сюда — вечер. А утром посмотришь — все снова в пыли, в паутине. — Она растерянно разгладила угол скатерти, вздохнула. — Время утекает, как песок сквозь пальцы. То, наше время. Я, знаешь, отмываю иногда зеркало или окно, грязь стираю, а там как будто совсем другой мир проступает. Вадим Павлович мой умер, Алиночка с Димочкой уехали, даже Тюля моя отмучилась, кошки, говорят, вообще столько не живут… А мне одной никак не удержать…

Старик вдруг заметил, что слишком крепко сжимает подлокотники, заставил себя отпустить и, кашлянув, спросил:

— Пенсию-то как, вовремя присылают?

— Да, Ванечка, спасибо. С тех пор ни разу не задержали.

— Ерунда, — отмахнулся. — Для этого ведь мне все и дано: звание, почести… чтобы другим помогать, которые всего этого лишены. — Вспомнил вдруг о чем-то неприятном, нахмурился. — Послушай, — сказал осторожно, — ты ничего странного не слышала? Про город?

— Даже не знаю, Ванечка. Что ни день — столько всего… А, ты имеешь в виду эти слухи про Индюков? По-моему, вздор это все. Ну какие они чародеи, правда ведь. Ну из Америки — так что там, в Америке, сплошь наши враги, что ли?

Старик тряхнул головой:

— Я про другое. Впрочем, не важно. Пойду я, Лялечка, поздно уже…

Остальные ложки нашлись в самый последний момент: лежали в кармане его пиджака. Неловко вышло: он долго, краснея, удивлялся, откуда, мол; она махала руками, дескать, здесь всегда так. Только когда уже спустился и вышел, подумал: а что, если и паспорт где-нибудь там у нее…

Дома было темно, он неуклюже возился с замком, потом щелкнул выключателем и бросил на тумбочку ворох рекламных листовок. Вынимал их раз в неделю, просто чтобы освободить ящик.

Из вороха выскользнул и глянцевито блеснул в желтом свете лампочки конверт. Старик поднял, развернул: это было приглашение. На фильм. На завтра.

Он хмыкнул, пожалуй, даже с облегчением. И только тогда заметил, что на конверте нет имени и в картонке строка «Уважаемый (-ая) ______________» тоже пуста.

В гостиной вдруг запиликал телефон. Почти наверняка зная, что будет дальше, он снял трубку.

— Барбатулюк, — негромко, со значением сказали на том конце провода. — Курбутуляк караккакон. Йа! Барас Кар!

И зачастили гудки.

* * *


Два Пингвина на входе проверяли билеты. Сверкал неон, из невидимых динамиков гремели песни военных лет. По алой дорожке шагали в смокингах какие-то люди, сверкали улыбками; вокруг суетились журналисты.

Стереоплакат сообщал о преемственности традиций: в старейшем питерском кинотеатре, ровеснике синематографа, — премьера исторической ленты!.. Старик почему-то вспомнил, что детишки поначалу боялись сюда ходить: архитектор был с причудами, спроектировал зал под землей. Говорили, иногда во время сеансов в тишине и мраке можно было различить плеск волн. Потом привыкли, бегали вместо уроков, прятались под креслами и так смотрели фильму раз по пять. А в войну кинотеатр использовали как бомбоубежище…

Старик двинулся к алой дорожке — Рысь и Волчица с бейджиками охраны на пиджаках вежливо завернули его, указали направо. Там был еще один вход, и тоже два Пингвина, и спускались по ступенькам ветераны. Он пошел, расправив плечи. Где-то позади осталась толпа, люди напирали, кто-то отчаянно спрашивал лишний билетик.

Пингвин взял его пригласительный, не глядя оторвал контрольку, кивнул: проходите.

В фойе повсюду сияли софиты. В их свете стоял низенький плотный человечек, говорил, заложив руки за спину, мерно и уверенно:

— …Это, господа мои, решительно никуда не годится. Всему, знаете, есть пределы. У меня отец фронтовик, между прочим. И весь этот… вся ложь эта, которую на нас выплескивают день за днем, — с этим надо бороться. На наших глазах, братцы, переписывают нашу историю. То, что действительно составляет нашу гордость, наше, если хотите, национальное достояние. Я не призываю обелять или там замалчивать. Но и передергивать не годится. Вы помните омерзительнейшую картину Красс-Дерицкого «Белые халаты»? Это что? Это — достойно? «И ставит, и ставит им градусники» так, простите, оттрактовать — каким же надо быть моральным уродом!..

Кто-то из журналистов задал вопрос. Человечек не дослушал. Отмахнулся, перекрикивая вдруг грянувший звонок:

— …ад. И что, что маскарад? Что вы этим хотите сказать?! Где здесь неуважение к старикам-то? Где, вот скажите мне, ткните пальцем… Если в Африке проводят конкурс двойников Бармалея — это кого-нибудь задевает? Что за дикарство-то, что за вечное наше стремление к самобичеванию?!. Да, это была идея наших иностранных гостей, но местная диаспора поддержала, целиком и полностью. Повторяю еще раз: эта лента про наших ветеранов, но не только для них. Это фильм для молодежи, чтобы она наконец поняла, прочувствовала ту войну. И поэтому, конечно же…

Почти сразу прогремел второй звонок.

Старик стоял, щурясь и оглядываясь по сторонам. Ляли он не видел, никого из ветеранов не узнавал. Совершенно чужие лица: слишком ровные и гладкие, слишком парадные.

Он провел ладонью по груди, разглаживая несуществующие складки. Звякнули медали. Он двинулся было дальше, пиджак непривычно жал на плечи, давил на сердце.

В глаза ударил направленный свет, старик снова сощурился и вдруг обнаружил, что вокруг толпятся какие-то люди.

— Скажите, пожалуйста, чего вы ждете от фильма?

Сперва он даже не понял, кого они спрашивают.

— Изменилось ли ваше отношение к войне за прошедшие годы?

— Может ли, по-вашему, человек, не воевавший, достоверно играть в таком кино?

— Как вы думаете, привлечет ли данная лента внимание к проблемам ветеранов?

Отовсюду к нему тянулись мохнатые, пестрые микрофоны. Он начал отвечать, как делал это прежде: размеренно и неторопливо, вдумчиво. Вытягивая шеи, они ловили каждое его слово. Шуршали в блокнотах карандашами. Жадно раздували ноздри.

— И последний вопрос: если бы вам выпал шанс заново?..

— Ну а как же иначе-то? — чуть раздраженно ответил старик.

Что-то мешало ему, словно морщинка на отутюженном рукаве. Он кивнул им всем, повернулся, вглядываясь в толпу. Публика слонялась по фойе, то и дело сбиваясь в стайки. Бездумно отпивали из бокалов, улыбались друг другу, смеялись, запрокидывая головы; касались руками чужих локтей и плеч.

Несколько человек кивнули ему как знакомому, с уважением. Он ответил тем же.

Поискал взглядом ветеранов — не нашел, наверное, уже вошли в зал.

Прозвенел третий звонок, и все потянулись к дверям. Он достал из внутреннего кармана пригласительный, проверил: там были указаны ряд и место; значит, подумал в который раз, не наугад прислали. А что нет фамилии — может, именно потому и нет. Очевидно было, кому шлют, вот что.

Какая-то девица с пышными телесами, повернув голову к своему кавалеру, наступила старику на ногу и тут же, шарахнувшись, промычала извинения. Еще пару раз бездумно шевельнула челюстью, фыркнула и украдкой сплюнула жвачку в бокал. Бокал поставила на поднос застывшего у дверей официанта.

Нога ныла при каждом шаге; старик постарался выпрямиться и не хромать. В зале уже пригасили свет, и он порадовался, что назначенное место — в четвертом ряду, с краю. Смотреть фильм будет неудобно, однако, видимо, это вынужденная мера. Видимо, позовут на сцену.

Он присел рядом с лысым узколицым ветераном, тот, вывернув шею, зыркнул на старика правым глазом и отвернулся. Погасили свет, потом включили прожекторы, на сцену под апплодисменты бодро шагнул режиссер, раскланялся, вкратце повторил все то же: про отца-фронтовика и про национальное достояние.

— Поэтому, — завершая, сказал он, — мы все совместно: я, продюсер и наш генеральный спонсор — решили посвятить ленту человеку, который является для всех нас олицетворением той войны и того поколения. — Режиссер выдержал паузу и встал так, чтобы удобнее было его фотографировать. — Это имя все вы хорошо знаете. Лента посвящена легендарному герою Петрограда, Ивану Корнеевичу Васильчикову!

Зал взорвался, все вскочили с мест и били в ладоши. Старик неторопливо встал, одернул пиджак и ждал.

— Мы, конечно, хотели бы видеть его здесь, сейчас. Его — и наших доблестных ветеранов. Мы искали Ивана Корнеевича. И вот… наши ветераны здесь. К сожалению, самого Ивана Корнеевича мы так и не смогли отыскать. Но я уверен, что он узнает о нашем фильме и посмотрит его — и, я надеюсь, передаст нам свое мнение. Для нас оно очень важно!

Снова аплодисменты. Старик растерянно моргнул, огладил ладонями боковые карманы, кашлянул в кулак и двинулся было к сцене, но острая алая боль вдруг пронзила ступню — он машинально подался назад, едва успел нащупать рукой подлокотник и опрокинулся в кресло. Погасили свет, в тишине было слышно, как грохочет по ступеням каблуками режиссер, вот он сошел — и сразу же, без паузы, врубили картинку.

Старик сидел, растирая голень, закусив губу. Лысый ветеран справа, зыркнув на него, издал скептический клекот. Боль вспыхнула, растеклась вверх до самого бедра, затем подугасла.

Шел фильм. Старик наконец отвлекся от ноги и, задрав голову, стал смотреть. Первых минут десять — рассеянно, как будто не до конца понимая, что и зачем там показывают. Потом лицо его изменилось: губы сжались в едва различимый рубец, на скулах заиграли желваки. Несколько раз он оглядывался по сторонам, словно не верил своим глазам. В соседних рядах скрипели креслами, громко перешептывались.

Наконец он ударил кулаком по подлокотнику и встал. Боль пульсировала и переливалась всеми оттенками алого.

— Это позор! Поз-зор!.. Эт-ты-ты-то… — Он почувствовал, что впервые за все эти годы голос вот-вот сорвется. Дернул головой и пошел к выходу.

Почти не хромал.

Позади вдруг стукнуло о спинку сиденье, потом еще одно, потом — словно посыпался крупный град. Несколько рядов дружно встали и пошли вслед за ним — молча, спотыкаясь во тьме, наталкиваясь друг на друга, совсем не величественно. Ветераны, из которых он, наверное, не узнает ни одного.

На миг почувствовал, что всё вернулось. «Веди скорей нас на врага, нам не страшны его рога!» Он улыбнулся краем рта, чеканя во мраке шаг. Короткий путь от четвертого ряда к выходу вдруг оказался невероятно длинным. Предельно важным.

Боль раскалилась, перелилась из алого в ярко-белый. Запульсировала в такт сердцу. Он понял, что долго не продержится, и пошел быстрее: не хотел, чтобы видели его хромающим, чтобы догадались.

Уже у дверей сообразил, что именно смутило тогда в фойе: запах. Откуда-то ощутимо тянуло виргинским табаком. Когда дверь приоткрылась, старик на мгновение увидел в первом ряду знакомый силуэт. Крокодил словно почуял его взгляд: повернул голову и едва заметно кивнул.

Сжав кулаки, сцепив зубы, зашагал от кинотеатра к метро. Сегодня, понимал, не до прогулок.

На станции было неожиданно людно — в такое-то время!.. Откуда-то набилось множество зевак, репортеров, он сперва решил: по случаю премьеры, — а потом уже, из отдельных реплик, понял: наконец открыли переход с этой линии на соседнюю. Закончили, стало быть, ремонт. Это было ему удобно, и старик встал на медленно ползущую ленту эскалатора.

Отремонтировали с размахом, на славу. Молочный мрамор, мозаичное панно, в нише — усатый бюст. Старик даже не сразу сообразил — чей.

Двое старшеклассников в пестрых майках и мешковатых штанах стояли, сунув руки в карманы, качали головами. Один все время почесывался и хихикал, другой щелкал «мыльницей». Золотые буквы бликовали, особенно заглавная «Т».

Мимо спешили пассажиры, невольно толкали старика. Некоторые притормаживали, приглядывались к бюсту и шли дальше, старались не оглядываться.

Старшеклассники наконец тоже двинулись к ступеням.

— Прикольно, — сказал один, шевельнув неожиданно длинным носом. — Я про такого и не слыхал.

Второй почесался и махнул рукой:

— Да это какой-то из прошлого века. Ветошь.

Он задел старика локтем и вежливо извинился.

Тот постоял еще минуты три и зашагал к спуску на перрон. Теперь уже приходилось хромать, иначе не мог.

В вагоне, когда вошел, какая-то пигалица вскочила и кивнула ему. Сперва и не понял, чего хочет.

Впервые в жизни ему уступали место.

Он помедлил и сел.

* * *


В городе пахло зверинцем. Везде; запах преследовал старика, куда бы тот ни шел. В жэке, где он снова пытался узнать об обещанных мэром льготах для ветеранов. В знакомом уже кабинете федеральной миграционной. В метро, в трамваях, в булочной, даже возле Исаакия.

Только на Троицком, когда дул сильный ветер, запах на время исчезал. Старик ходил сейчас с трудом, но старался бывать здесь. Смотрел на шпиль, как делал это уже годы и годы. Вспоминал.

Прошло дней шесть, в бессмысленных мытарствах, в собирании пустых справок, в очередях. Он не привык к такому положению дел. По-прежнему никто не узнавал его — даже те, кто всего пару недель назад лебезил и заискивал.

То, что все вокруг относились к нему благодушно, только еще больше выводило из себя: в благодушии этом мнилось что-то механическое, инстинктивное.

Вечерами он сидел перед телевизором с книжкой в руках. Что-то писал на полях, засыпал прямо в кресле, потом его будил очередной телефонный звонок, старик вставал, выключал телевизор и ложился. Трубку уже не брал.

В четверг вечером его снова разбудил звонок — но звонок в дверь. Он зачем-то накинул на плечи пиджак (медали, как надел на премьеру, так и не снимал, чего не делал уже давно); сощурив глаз, поглядел, кто там.

Какая-то женщина, под пятьдесят, прилично одетая, без пробников, без анкет, без дежурной улыбки. И выборы, кажется, еще нескоро.

Он отпер.

— Здравствуйте, — неуверенно сказала она. Было видно: уже жалеет, что пришла. — Простите, пожалуйста, мне нужен Иван Корнеевич Васильчиков.

— Слушаю, — кивнул он, словно это был телефонный разговор. — Говорите.

— Вы — Васильчиков?

— Я.

— Вы, простите, ничего в последнее время не теряли?

— Терял, — сказал он и наконец-то догадался посторониться. — Вы входите, что ж я вас на пороге держу.

— Да я ничего, — отмахнулась она, — мне еще к внукам сегодня. Так вы?..

— Паспорт я потерял. И не только, там был целый ворох документов. Неужели нашлись?

Гостья порылась в дамской сумочке — потертой и чуть великоватой для нее.

— Вот, — сказала, — возьмите. Мне вчера какой-то Кенгуру занес, нашел у нас возле мусорного ведра, рядом с окошком для посылок. Я на почте работаю, в Академическом, может, бывали у нас?..

Он бездумно покивал. Взял в руки паспорт, перелистнул пару страниц. Все на месте.

— Вы просто на фотографии совсем другой, — сказала женщина. — Так вас и не узнать.

— Какой?

— Ну… как с плаката. Такой весь… На деда моего покойного очень похожи. Не внешне, а, знаете… Взгляд у вас настоящий.

— На фото? — уточнил он.

Гостья смутилась, заизвинялась и, протиснувшись в дверь, грузно зацокала по лестнице.

Не обращая внимания на пиликанье телефона, старик запер дверь и лег; оставил включенным только торшер. Обнаружил, что по-прежнему сжимает паспорт в руке, помедлил и решительно сунул под подушку. Так и заснул, не вынимая оттуда руки.

Утром позвонил Ляле.

— Ну слава богу, Ванечка, я уж думала всякое! Ты почему трубку не берешь? Я тебе звоню-звоню… Что? Нашлись? Вот чудеса-то! А говорят, в наше время не бывает честных людей.

— Нынче же иду разбираться по поводу льгот на платежи. Теперь-то они по-другому…

— Не надо, Ванечка, не надо, милый. Я уже все решила. Хотела с тобой посоветоваться, но видишь, как оно вышло-то. Так даже лучше, пожалуй. Уже и покупатель есть, представь. Алиночка меня ждет, билет я взяла… завтра пойду за подарками внукам, заказали мне… — Она чуть смущенно засмеялась. — Мы о таких в детстве и думать не могли…

Попрощавшись и повесив трубку, он какое-то время стоял, держась побелевшими пальцами за тумбочку. Заметил наконец, что нога снова ноет, — сел перед телевизором, бездумно включил.

— …Ларагон пиррфуг-алдар, — сказала дикторша. Улыбнулась и, не меняя интонации, продолжала: — Ну и, конечно, всегородской маскарад, в который охотно включились все жители северной столицы. Но главное событие и главный подарок — сам фильм. Вот что говорят о нем наши доблестные ветераны…

Пошли кадры, записанные в разных кинотеатрах. Он смотрел на экран — и мимо. Слушал вполуха. Беззвучно двигал губами, как будто спорил, доказывал, убеждал, — все то, на что ему, герою двух войн, за эти годы так и не хватило духу.

— Сложная тема, конечно.

— Замахнуться на такое — это нужно иметь смелость…

— Конечно, все было по-другому, но…

В кадре появился репортер, спросил:

— А как вы думаете, нужно ли было вообще снимать этот фильм? Станет ли он событием?

— Ну а как же иначе-то?

Он вздрогнул, не веря своим ушам, но картинка уже сменилась.

Вскочил, зашагал по комнате. Все не мог остановиться, сердце колотилось, словно бешеное.

— Ах вы!.. Кр-рокодилы!.. Ну погодите у меня!..

Дрожащими руками надел пиджак с медалями, сунул в карман паспорт и вышел прочь.

* * *


— Вам куда, гражданин? — спросила Сова в стеклянной будочке. Отложила вязание и мигнула желтыми очами.

— В редакцию. Вот, выпишите пропуск.

На протянутый паспорт она даже не взглянула:

— Что значит «в редакцию»? У нас тут на каждом этаже, знаете, нараган ардал. Чалисса.

— Что, простите?

— Чалисса. Куг алон хотя бы.

Он почувствовал, как холодеет кожа между лопатками — там, где шрамы от когтей. Не выдержал, оглянулся: обычные стеклянные двери, по ту сторону — скверик, лавочки, на ближайшей несколько мужчин: курят, смеются, один поглядывает на часы. Нет, уже швырнул сигарету в урну и побежал к сигналящей машине с логотипом на дверце.

— Гражданин, так что?

— Мне в «Вечорку», — сказал он торопливо. — Я ведь бывал у вас здесь, вы должны помнить.

Сова пожала плечами и взяла паспорт. Писала, оттопырив маховые перья и поклацывая от усердия клювом, один глаз не сводила со старика.

— Все, идите. Куда хоть — знаете? Гражданин? Чуфлонг?

Он покивал и, не огладываясь, зашагал к лифту. Уже оттуда украдкой, на миг единый, обернулся. Сова горбилась над вязанием, со спины казалась похожей на обычную старушку-вахтершу.

Это почему-то поразило его сильнее прочего.

На пятом он миновал длинный коридор: справа двери, слева фото в рамках, бликующие в свете люминисцентных ламп. Он нарочно даже попытался разглядеть хотя бы одно, вставал так и сяк, но видны были только отдельные фрагменты: то чья-то рука, то хохолок, то неожиданно крупный, влажный глаз.

— Эй, а вы, простите, к кому? — Из ближайших дверей, высунувшись, на него уставилась кудрявая девица. — А, вы, наверное, к Чарыгину, художник, да? — Обернулась: — Галь, Чарыгин у себя? Куда это еще уехал, к нему ж художник вот… Седлову? Так и сказал? Пф! Ты в это веришь? Наивная!..

— Простите…

— Да-да, — покивала девица, — вам к Седловой, в четвертую.

Старик не двинулся с места. Выпятив подбородок, отчеканил:

— Редактор у себя? В которой?

— В седьмой вообще-то, но…

Он уже шагал, громыхал каблуками, даже дорожка не могла пригасить этот грохот.

Привычным движением распахнул дверь, проронил встрепенувшейся секретарочке:

— У себя?

— Он не прини…

— Меня — примет.

И сразу, трижды ударив костяшкой по табличке, вошел.

— Здравствуйте!

— …я тебе говорю: на первую полосу мы это не поставим! Какая на хрен!.. Кто это купит?! — Поджарый лысеющий человек прикрыл трубку рукой и молча поглядел на секретарочку. Та выдвинулась откуда-то справа, из-за старика, и открыла было ротик… — Кофе мне! Вы по какому, уважаемый?..

— Я к вам, — сказал старик. — Мне чаю. — Он пересек кабинет и сел перед лысеющим. — Я — Васильчиков, если вы вдруг, Петр Палыч, запамятовали.

— В общем, — процедил в трубку Петр Палыч, — нет. Извини, Никита, при всем моем. С этой еще историей про… А ты как думал?! Знаю, конечно. Поэтому на шестнадцатую — и точка. При всем моем. Да, как обычно. Все, дорогой, нет времени.

— Я по делу, — сказал старик. — Это серьезно.

— Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, — кто, собственно?

Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.

— «Васильчиков Иван Корнеевич», — прочитал редактор. — Очень приятно. — Он посмотрел на часы, поджал губы. — Чем могу быть полезен?

Старик поймал его взгляд и какое-то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно-стеклянные.

В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.

— Я по поводу фильма, — сказал старик. — Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…

— И я, — согласился, вставая, редактор, — и я, тоже решительно. Опаздываю. — Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевые ручки. — У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я — на вокзал. Пусть — интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.

Он вышел, на ходу доставая мобильный.

— Никита?.. — донеслось из приемной. — Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом….

Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.

Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.

— Здравствуйте, — сказала пухленькая Свинка. — Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. — По дороге она все шмыгала носом и покашливала. — Кондиционеры, — зачем-то объяснила старику, — это из-за них.

В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма — копия той, редакторской — трясла листьями, словно в припадке падучей.

— Садитесь. — Свинка пробралась за стол, шмыгнула-хрюкнула, вздохнула: — Рассказывайте, я слушаю.

Старик заговорил — и она, не меняясь в лице, застучала: туки-туки-туки-тук! туки-туки-туки-тук! В какой-то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.

Рядом, у старика за спиной, о чем-то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся:

— Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..

На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие-то карточки, тыкали пальцами.

— Нет, — повторила одна, — этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды — ну откуда они возьмутся, новые-то? Ну ты что, на календарь-то посмотри, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.

— Так он же сам в панике, бюджет не отбили…

— Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..

Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..

Свинка кашлянула — на сей раз с намеком.

— Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…

Он закончил свою мысль — уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто со стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им — точно нет.

Скомкал финал загодя продуманной речи, просто оборвал на полуслове.

— Я могу идти?

— Подождите минутку. Мариш, передай распечатки!..

Та, за соседним столом, оторвалась от фото, взяла из принтера только что выпавшие листы и протянула старику.

— Распишитесь там, — сказала Свинка, — на каждом. Что с ваших слов записано верно. А то, знаете, некоторые потом претензии… нам теперь велят всегда визировать.

Он расписался, не читая.

— «Васильчиков»? — переспросила Свинка. — А вы, простите, случайно не родственник?..

— Похож?

Она засмеялась:

— Ни капельки! Но знаете, иногда же бывает: родственники, а друг на друга вот совсем… А вы его сын, да? Или внук? Знаете, когда нам в школе о нем рассказывали, я всегда себе представляла не то, как он со зверьми сражался, даже не войну, а как он огонь в осажденный город нес. И вот сколько мимо Марсового ни хожу — всегда мурашки по спине. Не могу понять: как это вообще… жутко, наверное, было. Что вы так смотрите?

— Ничего. Простите, показалось.

Выходя, он еще раз оглянулся. Нет, все-таки не пышненькая девушка, все-таки Свинка.

Показалось.

* * *


Ряды надгробий тянулись вдаль — ровные, по-солдатски стройные. Над каждым раскинуло металлические ветви стилизованное изображение чудо-древа.

— Это же так просто, — сказал Крокодил. Они шли к выходу: старик впереди, Крокодил — чуть позади, почему-то все время держась за пределами видимости. — Просто как дважды два… Курить будете, Иван Корнеевич?

Старик мотнул головой.

— Как вам угодно. — Он клацнул портсигаром, затянулся. — Иван Корнеевич, в конечном счете я — все, что у вас есть. Не «осталось» — именно «есть», и было всегда. Не злитесь на них — они не виноваты. Они ценят то, что вы для них сделали, но ценят по-своему. Ваши победы — настоящие победы, ваши подвиги — настоящие подвиги. Только вам они не принадлежат и никогда не принадлежали. Наконец-то вы начинаете это понимать.

— Что там в Африке? — резко спросил старик. Проходивший мимо седоватый мужчина с букетом гвоздик покосился на него и ускорил шаг. — Как жена, как дети?

— Не надо, — сказал Крокодил. — Лучше сразу. Будет больнее, конечно, по-другому и не может… Но лучше сразу. Видите, я и сам уже ухожу от темы; ваше влияние!.. А ведь это так просто. Всего лишь признать. Она улетела нынче утром?

— Я проводил ее до аэропорта, — скупо кивнул старик. — Как будто это могло ее остановить…

— Конечно, не могло. Но, конечно, вы должны были попытаться. Только перестаньте себя обманывать: вы никогда ее не любили. Вы же бесстрашный, последнее, что вас испугало, — тот дурацкий умывальник в детстве, — с него-то все и началось. Хрупкая штука — человеческий организм: убегая, упал, ушибся головой… казалось бы… а чем все обернулось. Хуже мины замедленного действия. — Крокодил затянулся, со змеиным шипением выдохнул. — И вот вы стали бесстрашным героем, взрастили в себе это бесстрашие — ну так признайте, что Елена Сергеевна, Лялечка, нужна была вам как символ. Как знак тех времен, когда вы были совсем другим.

— Где твоя тень? — спросил вдруг старик. — Почему ты без тени?

— И поэтому, — спокойно продолжал Крокодил, — вы не хотели, чтобы она улетала. Ваш последний якорь, фигурально выражаясь. После того как остальные ваши соратники ушли, так или иначе… — Старик не оборачивался, но знал, что Крокодил сейчас кивнул в сторону надгробий. — Что у вас осталось? Да и чего, собственно, вы хотите?

— Где твоя тень?!

— Вы хотите признания? Почестей? Были и будут почести, признание, слава. Грех жаловаться, Иван Корнеевич, — вы ведь не бездомный, не валяетесь где-нибудь в подворотне, вымазанный в грязи. Знаменитость, спаситель Петрограда, символ города. Достопримечательность. Но вы ведь желаете большего: чтобы они жили по вашим законам. А это невозможно. Не та точка цикла. — Крокодил помолчал и добавил, как будто с неохотой: — Вам почти удалось. Вы почти смогли, дважды. Зов к приключению, сражение с чудовищем, испытания, помощники, апофеоз, возвращенье, борьба у порога, благо, которое герой приносит с собой… и так два цикла кряду. Вы долго удерживали мир и миф. Но вам захотелось покоя: возраст, болезни… все это очень по-человечески. Слишком по-человечески.

— Где, — задыхаясь, в третий раз повторил старик, — гд-де тв-в-воя т-т-тень?!

— Вы — моя тень, — сказал Крокодил. — Или скоро ею станете. Впрочем, есть и другой путь. Решить, что я — плод вашего воображения. Что мина проснулась и начала тикать — там, в вашей голове. «И все смешалось, — процитировал он, — кони, люди…»

— Тебе не удастся, н-н-нет… Ник-к-когда! Господь-Медведь, да что я вообще?.. Кто же верит Крок-к-кодилу?

— Тот, — спокойно сказал Крокодил, — кто никогда не верил в Медведя.

Старик резко обернулся. Крокодил стоял перед ним — в коричневом пиджаке от лучшего портного, но уже поношенном, сшитом года три назад. Широкий потертый шарф свисал наподобие галстука. Штаны были в крупную клетку, слегка выцветшие.

— Зря вы… — сказал Крокодил. — Теперь вам будет труднее поверить в… — он неловко покрутил когтистым пальцем у виска. — Впрочем, сейчас мы это…

— Простите, — позвали у старика за спиной, — у вас не будет покурить? — Дама с блестящим от пота лицом и жирно накрашенными губами, в костюме слишком плотном и жарком для такой погоды, показала зажигалку. — Вот, ее взяла, а сигареты забыла, торопилась.

— Я давно бросил, сразу после войны… — начал было старик.

Она посмотрела так, будто говорил он это с папиросой во рту.

Машинально хлопнул себя по карманам и обнаружил в правом огромный портсигар с сине-белым треугольником на крышке. В треугольник вписан был алый глаз.

— Вот, пожалуйста. — Старик раскрыл портсигар и увидел, что не хватает сигарет пяти-шести.

Женщина взяла одну, потянула носом:

— Боже, неужели Gold Virginia?..

Он торопливо кивнул, дождался, пока она уйдет, и обернулся, уже зная, что никого рядом с ним не будет.

Так и вышло.

Зашагал по дорожке к воротам, помедлил и швырнул портсигар нищему в смешной спортивной шапочке. Тот забормотал что-то насчет «храни тебя Господь», раскачиваясь и кланяясь, точно китайский болванчик.

— «Захотелось покоя»? — сказал ему старик. — Что он имел в вид-ду? Ведь я… всю жизнь же, только для других, я и сейчас… и сейчас!..

Нищий отчаянно закивал и взглянул по-собачьи, с надеждой. Старику сделалось тошно.

Пошел к метро. Повсюду были гирлянды, растяжки, воздушные шары. Дети смотрели ему вслед, завороженно разинув рты. Взрослые уважительно кивали. Он кивал в ответ, едва различая, кто перед ним.

Очень хотелось курить.

Город творил с ним непонятное: миновав Гренадерский мост, старик вдруг оказался перед Дворцовой. Здесь готовились к параду; маршировали войска, и он вдруг сообразил, что форма на них — не нынешняя, тогдашняя. Показалось: узнаёт лица. Не по отдельным чертам — по выражению, по взглядам.

— «Пок-коя»? — сказал он в никуда. — «Пл-лэ-лэ-лод воображ-жения»?

Солнце светило ярче прежнего. Ни пятнышка, ни отметинки на сияющем шаре.

— Не «дважды», — сказал старик. Люди уже косились на него, какая-то мамаша подхватила двух дочурок и потащила прочь, не обращая внимания на их вопли. — Не дважды — трижды!

Город затаил дыхание. Признал, расступился, распахнул перед ним свою изнанку: от Дворцовой до Васильевского острова — два шага, сразу на Средний проспект и к «Детскому миру».

Внутри было не протолкнуться, особенно возле витрины с резиновыми масками. Люди, звери — все выстроились в разномастную очередь, покупали, и здесь же примеряли, и бежали к зеркальной панели посмотреть — ладно ли сидит? Маски сидели как влитые. Покупатели смеялись, тыкали друг в друга пальцами, корчили потешные рожи.

Он едва протиснулся через эту толпу, поднялся на этаж выше, нашел то, что было нужно. Выбил чек и направился к выходу, сжимая в руке пакет с картонной коробкой. Нес бережно и твердо, как младенца.

Над Александровским парком висел брюхастый дирижабль-дракон, застил солнце. Люди ходили, запрокидывая головы, и тыкали пальцами. Старик сел на лавочку отдышаться. Всего пять минут, сказал себе. Уже скоро.

— Зря, — сказал ему Крокодил. — Глупо, не оценят. Это будет фарс, позор. Из героя — в юродивые? Зачем все перечеркивать? Вспомни Первое Звериное. Войну вспомни. Усатого хотя бы. Даже вот в кинотеатре — это было достойно. Пафосно, но достойно. А сейчас… Безумие, больше ничего. А может, ты испугался? Струсил? Забиться в клетку, только бы не видеть, не слышать… А?! Ведь скажут, что испугался или сошел с ума, ты же знаешь. Ведь не п-п-поймут же!..

На скамейке напротив компания подростков громко смеялась и шелестела пакетами: в бумажных были бутылки, в серебристых — чипсы. Вокруг вертелся и подпрыгивал кудлатый цуцик, хватал зубами за штанину то одного, то другого.

— Вот ради кого? — спросил Крокодил. — Ради них? И ты-ты-тогда, и с-с-сейчас — все ради н-них?

Подростки, перебивая друг друга, болботали, отчетливо, но слов он не понимал. Как будто что-то щелкнуло в голове, как будто отжали тугой рычажок: все вокруг двигались словно по ту сторону подкрашенного алым экрана, и говорили несуразно, и глядели с уважительной издевкой (как? — он и сам не объяснил бы). Он вдруг показался себе ожившей фигурой, сторонним наблюдателем, персонажем, героем, шутом.

Цуцик потерял всякую надежду растормошить подростков, метнулся к старику, цапнул за штанину и дернул. Несильно — но ткань порвалась легко, будто это была бумага, писчая бумага.

Он встал — и цуцик с испуганным визгом сиганул к хозяевам, под лавку. Те замолчали.

Старик шел к ним, расправив плечи, коробку держал в правой, как винтовку.

Как шел когда-то к Петропавловке вызволять из лап Гориллы семилетнюю Лялю. Как шел, неся осажденному городу огонь. Как шел к выходу из кинотеатра.

— Бундолор алли! — сказал вихрастый подросток. Дернул кадыком, провел рукой по волосам. — Агру. Ен кандолир…

— Ничего, — ответил ему старик. — Ерунда какая. Подумаешь — штаны.

Он вскрыл упаковку, вынул пластмассовую саблю, аккуратно опустил коробку в урну.

И зашагал по дорожке — высокий, сверкающе-седой. Как на параде.

* * *


Его сумели остановить только возле круглых куполов медвежатника. Сперва не приняли всерьез, потом, когда поняли, слишком долго тянули.

На окрики он не реагировал; махал саблей и кричал: «Кара-барас!»

Люди боялись к нему подходить. Наконец приехала карета с санитарами и ружьем. Дозу снотворного точно рассчитали, после несколько раз перепроверяли; врачи не были виноваты. Они вообще подоспели в самый последний момент.

Он к тому времени уже развалил металлический забор перед вольерами, снес замок на ближайшей клетке и начал рубить прутья…

Примечание автора


Как и «Дело о детском вопросе», этот рассказ во многом родился из любви и уважения к чужому городу, который — постепенно или сразу — стал близким, узнаваемым, важным. Этот рассказ и писался отчасти в Питере, и «прорастал» там. Какие-то вещи — сперва неочевидные — удалось поймать и нащупать именно во время прогулок по мостам и улицам города. Хотя, конечно, некоторую вольность в обращении с топографией я себе позволил — и надеюсь, питерцы меня за это простят.

С этим рассказом сперва случился «затык»: как ни крути, все сводилось к банальной «вилке» — либо главный герой постепенно сходит с ума, и все это ему мерещится, либо же он действительно живет в мире «победившей чуковщины», — но и там, и там в итоге выплывало предсказуемое и узнаваемое «а, ну это про наших ветеранов». И все. А от такой плоской игры хотелось уйти — и все время чудилось, что остается маленькая неучтенная деталька, еще один важный элемент.

Добавился он совершенно неожиданно — этот третий, главный смысловой слой. И связан он с «Тысячеликим героем» Джозефа Кэмпбелла — тем самым персонажем мифов, который не просто совершает подвиг, но и живет дальше, проходит все круги ада и…

Впрочем, здесь автору лучше замолчать и оставить возможность читателям самим во всем разобраться.

Стоит добавить лишь, что, как и «Дело о детском вопросе», «В ожидании К.» долгое время оставался неопубликованным. Впервые он вышел в малотиражке Сергея Соболева, затем неожиданно был отмечен дипломом «Волошинской премии», в марте 2013-го издан на украинском языке в альманахе «Мантикора»… Может быть, и вправду некоторым рассказам нужно время, чтобы взять правильный разбег?..


Первое правило свинопаса


И разошлись они в разные стороны. Бросился один в реку Синанн, а другой — в реку Сиур. Два года провели они под водой. Первый год провели они в реке Синанн и пытались там пожрать друг друга, а второй год провели в реке Сиур.

Потом превратились они в двух оленей, выбрал себе каждый стадо из молодых олениц, и бились они друг с другом за то, кому быть первым.

Потом превратились они в двух воинов и сражались друг с другом.

Потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга.

Потом…

    
О ссоре двух свинопасов


…Потом, когда уже наступил вечер и кое-кто из зрителей заскучал, чародеи превратились в двух великанов, волосатых и свирепых. Один был рыжий, второй — седой, оба размахивали сучковатыми дубинами размером с городскую ратушу, утробно рычали и попукивали от переизбытка чувств.

Народ оживился, торговцы пирожками и пивом снова забегали по проходам, предлагая свой товар. Дуэль между магами длилась долгонько, многие проголодались.

Великаны тем временем принялись охаживать друг друга дубинами — только щепки во все стороны летели! Впрочем, согласно древнему незыблемому договору, ничто не должно было угрожать жизням тех, кто пришел на турнирное поле. Поэтому щепки, долетев до зрительских рядов, вспыхивали и сгорали в сполохах искр, и даже смрад от диких тварей, в которых превращались маги, не беспокоил зрителей.

Словом, развлечение что надо! Особенно под пирожки да пиво.

Конечно, был и тревожный момент: если бы чужой маг победил городского, последнему пришлось бы уйти, а это грозило неприятностями. Пришлецы, устраиваясь на новом месте, старались любым способом доказать свое превосходство: требовали особого внимания, повышали плату за свои услуги… Потому-то чаще всего и были такие маги бродячими, неустроенными: рано или поздно город находил способ избавиться от чересчур притязательных помощников.

Однако жители Иллгайрэта верили в своего мага, и если волновались, то совсем чуть-чуть. Сам магистр Финдбеннах отнесся к появлению соперника с изрядной долей иронии. Пошутил: хорошо, что пришел, а то давненько не было в городе развлечений!

Гостя проводили к башне Финдбеннаха. Там и состоялся разговор — достаточно громкий, чтобы его слышал не только слуга, явившийся вместе с магом-чужаком, но и кое-кто из простых смертных. Оба мага были до крайности скупы на слова — они обменялись приветствиями, после чего рыжий чужак произнес ритуальную формулу вызова на поединок. Условились начать следующим утром. Правила обычные, никаких особых условий ни магистр Финдбеннах, ни рыжий выдвигать не стали.

Это был двадцать седьмой поединок магистра за последние двести лет, и начался он, как и предыдущие двадцать шесть. Поутру на турнирное поле явился громадный седой бык, стукнул копытом о землю и заревел, вскинув к небесам голову, увенчанную четырьмя рогами. В быка Финдбеннах превратился сразу же, как только вышел из башни, — и весь путь по улицам города проделал в этом облике. Под ноги ему бросали цветы, женщины поднимали детей, чтобы те могли прикоснуться к шелковистой шерсти.

Рыжий чужак по имени Фриух провел ночь на постоялом дворе, а едва рассвело, удалился со своим слугой в священную рощу, находившуюся рядом с турнирным полем. Когда Финдбеннах издал свой яростный клич, Фриух вышел из рощи, обернулся вепрем и помчался навстречу сопернику. Они сошлись на поле, бык и вепрь, — и поединок начался.

Давно жителям Иллгайрэта не доводилось видеть таких сражений! В кого только не превращались маги, что только не выдумывали, дабы одержать победу! Пернатый спрут сходился в поединке с дикобразом, гигантский лев отбивался от грифона, сонмище муравьев атаковало рой ос; воины в блестящих на солнце доспехах, исполинские червезмеи, мантикоры, химеры всех мастей сшибались друг с другом, но никто не мог победить: там, где Фриух был сильней, Финдбеннах оказывался изворотливей, на хитрость магистра рыжий отвечал своей хитростью, на заклятье — заклятьем, удар когтей встречал щитом, ядовитый плевок — водопадом…

День пролетел незаметно. Только когда над турнирным полем взлетели два дракона, золотистый и снежно-белый, зрители обратили внимание, что давно уже наступила ночь. И все как-то сразу поняли: шуткам да забавам конец. Вот-вот окончательно выяснится, кто станет служить Иллгайрэту, а кто — покинет его навсегда.

Огнедышащие чудовища на миг замерли в воздухе, величественно взмахивая крыльями, а потом набросились друг на друга. Внизу сотни людей следили за ними, затаив дыхание.

* * *


— Ты гляди! Из великанов стали драконами. Ого-го, теперь точно что-то будет!

Хозяин постоялого двора пританцовывал у окошка, до боли закусив нижнюю губу. Денек у него выдался тяжелый: посетителей почти нет, оно и понятно, все люди нынче собрались на поле, ему и самому туда охота податься, да нельзя: все-таки «почти» и «нет» — не одно и то же.

За столиком в самом углу сидели трое. С виду — ничего особенного, но, конечно, дурни, каких поискать. Магический поединок их почти не занимал. Сперва-то еще поглядывали в окно, однако больше для приличия; потом и вовсе забыли о турнире. Знай, болтали да еды-питья требовали. Но — платили; приходилось отвлекаться. Вся прислуга-то сейчас была на трибунах, торговала пирожками, он один остался на постоялом дворе. А теперь из-за этого страдал.

Маги, превратившись в драконов, воспарили в небо. Вот-вот начнется самое захватывающее — и надо же такому случиться: именно сейчас мочевой пузырь хозяина решил, что от выпитого пива надобно срочно избавиться! До отхожего места бежать недалеко, но оно на задворках, оттуда поля не видать! Ай, да что за дело, можно б выйти и под стеночкой… того… но ведь отвернуться нельзя, самое же интересное! Ночь на дворе, значит, вот-вот всё решится.

Ах, нельзя отворачиваться!

Ой, терпеть больше нет сил!

— Вы, хозяин, вышли бы, не страдали, — подал голос старший из троих. — Клянусь, за это время ничего особенного не случится.

— Ага, не случится! — запальчиво воскликнул тот. — Неужели не знаете: когда отворачиваешься, все самое главное и происходит!

И тут же, не выдержав, махнул рукой, ругнулся вполголоса и побежал к двери, неуклюже переставляя ноги.

Выскочил.

Зажурчал.

Дверь за ним с тихим хлопком закрылась, и засов сам собою скользнул в пазы.

— Недоверчивый народ, — посетовал тот из посетителей, что был помоложе.

Третий, совсем мальчишка, дерзко хмыкнул и потянулся за очередным куском пирога с бараниной. Он, мальчишка, вообще все время молчал и работал челюстями, как и полагается воспитанным, неглупым слугам.

— Обратно ломиться-то не станет? — спросил тот, что помоложе.

— Нет, — ответил седой. — Он будет поединок досматривать и на какое-то время обо всем забудет. А потом — забудет только про нас, я сделаю, не впервые. — Седой усмехнулся: — Дед у него, помню, был с махонькой искрой таланта, всегда ухитрялся что-нибудь да вспомнить. Встретит меня на улице, робеет спрашивать, но — любопытный! — уходить тоже не хочет. Так и стоит, смотрит мне вслед, пока не уйду. Однажды я решил подразнить его, спросил: «Чего задумался, Илиах?» — «Да вот, магистр, не знаю, то ли схожу я с ума, то ли не схожу. Вспоминается что-то… но, если не схожу, значит, так вы сами хотели. Я уж спрашивать о том не буду, вы просто ответьте: заразился я безумием или нет».

— И что ты ответил?

— Пообещал: если он действительно начнет сходить с ума, я ему об этом сообщу. — И старик громко захохотал.

Его собеседник тряхнул копной рыжих волос:

— Забавно. С этим так же поступишь, если что-нибудь вспомнит?

— Не вспомнит. Но и рисковать я бы не хотел. Если придется вымарывать из его памяти слишком многое, можно навредить, а это ни к чему. Знаешь, какое первое правило свинопаса? «Дорожи каждым своим подопечным!» Так что, — подытожил седой, — давай-ка займемся делом. Драконы продержатся в небе еще какое-то время, потом будут фениксы, а дальше, надеюсь, итог станет ясен, и мы просто отобразим его в зримых образах.

Они отставили в сторону кружки, сели прямо, переплетя кисти «крестом», и впились друг в друга взглядами. Так продолжалось какое-то время, в течение которого, казалось, ничего не происходило. Мальчишка-слуга, усыпленный Фриухом одним движением руки, тихо похрапывал и всхлипывал во сне.

Рыжий первым вздрогнул и помотал головой, приходя в себя. Ослабевшей ладонью утер со лба пот.

— Молодец, — сказал ему седой. — Хорошо держался. Говоришь, Донн, когда учил тебя, был доволен?

— «Донн» и «доволен» — два несовместимых слова! Старый зануда только и делал, что ворчал: то не так, это не этак.

— Узнаю характер Бурого! — засмеялся Финдбеннах. — А все-таки ты зря ушел от него, он бы еще многому тебя научил.

— Да — если бы прежде не замучил до смерти своими причудами. Но я все равно ему благодарен. Бурый — один из лучших магов. Хотя вы, пожалуй, будете посильней.

— Глупости! — резко произнес Финдбеннах, вставая. — Ты судишь по себе, но ты еще не превзошел своего учителя. Если захочешь продолжить спор, возвращайся сюда лет через сорок, а до того поброди по свету и хорошенько приглядись к людям, поживи среди них. Пока же — прощай.

Финдбеннах достал из кошелька на поясе серебряную монету и положил на стол.

— Но магистр! — обиженно воскликнул Фриух. — По уговору, платит проигравший.

— Вот и заплатишь. А монету при случае передашь Бурому Донну.

— Только монету? А на словах?..

— Скажешь, что всё забыто и уже не важно, кто ошибался. Бурый поймет. — И Финдбеннах, попрощавшись, вышел во двор, чтобы позаботиться о воспоминаниях падкого на зрелища хозяина.

В ночном небе белый феникс одолевал рыжего.

* * *


— А дракон, ты видел дракона? Хорош был, верно?

— Хорош, — признал мальчишка.

Фриух и его слуга шли прочь от города по ночной дороге. Согласно условиям поединка, сразу после его завершения они должны были покинуть Иллгайрэт.

— Пожалуй, за последние несколько турниров это твой лучший дракон. Но Финдбеннахова феникса ты так и не превзошел. — Мальчишка помолчал, подбрасывая в воздух серебряную монетку. Зависнув у него над головой, она на мгновение превращалась то в мотылька, то в воробышка, а потом снова становилась монеткой и падала в подставленную ладонь. — И ты мог бы продержаться подольше! — сварливо заметил Бурый. — Конечно, если бы не был так упоен величием собственного дракона!

— Но, учитель…

— «Но, учитель»! — передразнил маг. — Скажи мне, Фриух, ты хоть понял, что сегодня Финдбеннах преподал тебе очень важный урок?

— Понял, конечно, — обиделся рыжий. — Первое правило свинопаса, верно?

— Ну, значит, есть еще надежда, что я не зря потратил на тебя столько лет! Только не радуйся раньше времени: ты слишком безответственен, чтобы можно было поручить тебе заботу о горожанах. Быть магом — это не только владеть силой, но и знать, как и когда ее применять. И главное, о чем надлежит помнить каждому из нас: те, за кого мы в ответе, — простые люди. Ты уже сейчас неплохо управляешься со своим даром, но слишком гордишься этим. Тебе недостает смирения. Прав был Финдбеннах: тебе надо походить по миру, пожить среди обычных людей. Тогда и поглядим…

— Позвольте вопрос, магистр?

Донн кивнул, и рыжему показалось, что из-под иллюзорной мальчишечьей личины проступило другое, настоящее лицо: густые брови, крючковатый нос, колючий взгляд карих глаз.

— Скажите, что просил передать вам Финдбеннах? Что именно «забыто»?

— А, это!.. Было у нас одно давнее недоразумение, — туманно отозвался Донн. — Повздорили когда-то, молодые были, горячие. Пожалуй, я навещу старика, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы можно было хоть ненадолго оставить тебя без присмотра. И кстати, — добавил он, прищурившись, — что это ты имел в виду, когда говорил про «старого зануду»?

Примечание автора


История о поединке двух свинопасов входит в корпус текстов ирландского эпоса — и выглядит по сравнению с другими легендами достаточно странно. В самом деле, с чего бы вдруг двум свинопасам обладать такими волшебными способностями? Я попытался представить, что же на самом деле кроется за рассказом об их противостоянии.

А потом один талантливый писатель и проницательный издатель сказал про «Первое правило…», что это — и не рассказ-то вовсе, а фрагмент из чего-то большего. И ведь как в воду глядел! Во всяком случае еще одна история про Финдбеннаха и Бурого Донна уже какое-то время ждет своей очереди. Надеюсь, дождется…


Каморка под лестницей


Из цикла «Королевская библиотека»


Ядословец работал рецензентом не один год. Поэтому когда услышал краем уха: «Не подскажете, где я могу найти…» — понял, задницей почувствовал: пришли за ним. И не подарками осыпать, не с благодарностями в ножки падать, а совсем для другого.

Для таких случаев в Книжной палате существовал черный ход, которым Ядословец и воспользовался. По отполированной сотнями подошв лестнице скатился вниз, выскользнул на улицу Св. Розенталя, оттуда поднялся к площади Всех Грешников, а там и до дома было рукой подать. Жил Ядословец в квартале тихом, пристойном, а еще пару-тройку квартир снимал «на всякий случай», вот как раз на такой, как сегодня. Потому что перед домом-то слонялся тот самый, из Палаты, вопрошатель: худой, взъерошенный, с пламенным взором. Ядословец даже голову не стал ломать, кто из «отказников» последней партии мог настолько возжелать его крови: возжелать мог любой.

Ядословец отправился на съемную квартиру, что была на аллее Спящих Красавиц, аккурат под похоронной конторой «В гробу стеклянном». Место тихое, работать можно и на дому, рецензентам в Палате такое дозволялось. Он послал в Книжную почтового нетопыря, с тем чтобы завтра по этому адресу доставили новые сочиненья борзописцев. А утром, по глупости да рассеянности, не взглянул в волшебное зеркальце, что над входной дверью висело, замки отпер, засовы откинул — и здрасьте, на пороге… а вот уже и в квартире — стоит давешний вопрошатель. Протягивает сверток: «Из Палаты просили передать».

Ядословец, от такого проворства опешивший, сверток принял, а гость уже в кресле устроился, ногу на ногу забросил, вопросец задал. Привычный, в общем-то, вопросец, «отказники» его всегда задают, аккурат перед членовредительством:

— Не узнаёте?

— Отчего же, узнаю. — Ядословец очень хорошо помнил «Правила обращенья с “отказниками”, буде таковые, с целями агрессивными, проникнут в жилище ваше». Он даже прислушался к свертку, не тикает ли там жучок-бомбуин. Нет, сверток лишь шелестел привычным рукописным шелестом, а гость, между тем, ждал ответа, снисходительно усмехаясь. — Конечно же узнаю, как не узнать!

— И это по меньшей мере странно, ведь последний и единственный раз мы встречались двадцать пять лет назад.

Без членовредительства не обойдется, понял Ядословец и примерился уже швырнуть в «отказника» сверток да дать деру через окно (во внутреннем дворе, под окном, он нарочно устроил клумбу с цветами-матрасиками). Однако ж следующие слова гостя спасли клумбу:

— Так что помнить вы меня не можете, да и сочиненья мои вряд ли читали. Точнее, читать могли, а рецензировать — нет.

— Как же так? — не понял Ядословец.

— С моими работает другой мастер, — пояснил гость. — А прочесть их вы могли в книжках, где же еще.

Ядословец не стал объяснять, что ему довольно рукописей из Палаты и что он никогда не читает для удовольствия, ибо нет занятия глупей и бесполезней. Вместо этого он задал вполне резонный вопрос:

— Тогда зачем же вы хотели меня видеть?

— Чтобы предложить сотрудничество.

— Простите, но я…

Гость покачал головою:

— Выслушайте, прежде чем отказываться. Это не займет много времени.

Ну что же, Ядословец выслушал. И, конечно, не поверил.

— Сочинять с вами в соавторстве?!

— Не совсем так. Выпускать в соавторстве книги.

— А сочинять…

— Они уже сочинены.

— Вами?

Гость засмеялся:

— Не мною, что вы! Собственно, я не знаю, кто их автор. В том-то и загвоздка: эти книги никому не принадлежат, они ничьи. Это даже не совсем книги. Впрочем… убедитесь сами, — и он указал на сверток, который Ядословец по-прежнему держал в руках.

В свертке лежали несколько рукописей, оформленных должным образом: имя автора вымарано, вместо него — шифр (ничто не должно влиять на объективность рецензента!). Впрочем, нет, на одной не было ни имени автора, ни шифра.

— Прочтите, — сказал гость, — сочиненьице небольшое. Это лучше всего: сразу воочию убедитесь… — и он махнул рукой, дескать, читайте-читайте, потом все объясню.

Ядословец с профессиональной проворностью пробежал глазами по страницам, хмыкнул, вернулся к началу и прочел текст уже внимательней.

— Да, — сказал, — любопытно. Вполне, — сказал, — достойно лицензии. Признайтесь: ваше?

— Говорю же: нет! Видите ли, тут целая история. Недавно мне понадобилось поработать в Королевской библиотеке, в дальних архивах. Собирал материал для одной книжонки… впрочем, не важно. Проводил я в архивах изыскания и наткнулся, знаете, на каморку неприметную, под лестницей древней сокрытую. А может, попросту забытую или вообще никому не известную.

Ядословец, знакомый с Библиотекой не понаслышке, вполне мог подобное представить.

— А в каморке, значит, лежал этот вот опус? — Он приподнял пачку листов… и вдруг обнаружил, что те тают в воздухе. Мгновение — и следа от них не осталось.

— Не волнуйтесь, — сказал гость, — так оно всегда случается. Стоит рукопись прочесть, как она возвращается обратно в каморку.

— А если читать в каморке?

— Да сколько угодно! Только не слишком там почитаешь: места мало и с каждым днем становится все меньше. Я подозреваю, что некогда это была огромнейшая пустая зала, но со временем она заполнялась… и пополняется по сей день. Дверь ее отпирается внутрь, а над притолокой написано: «Рукописи не горят!»

— И что это должно означать?

— Полагаю, то, что все когда-либо существовавшие рукописи сочинений достойных, но по тем или иным причинам отвергнутых Книжной палатой, не исчезают во тьме веков, но хранятся в этой каморке.

— Достойные? — переспросил Ядословец.

— Вы сами только что…

— Хм… н-да… Ну и зачем вам нужен я?

— История Книжной палаты знает немало случаев, когда запрещенные тексты спустя годы получали лицензию на обнародование. Нравы и критерии меняются. Мне нужен тот, кто способен оценить сочинения с современной точки зрения.

— Но ведь, по сути, вы намереваетесь заняться воровством!

— Ничуть! Вы станете отбирать подходящие рукописи, я — читать их и переписывать по памяти, ведь в каморке работать невозможно. Если же я вынесу рукопись, то, едва лишь прочту ее, она возвратится в хранилище.

— Но вы ведь понимаете: дать стопроцентную гарантию невозможно?

— Разве что вы откажетесь от соавторства и сможете тогда рецензировать мои рукописи. Но на это не соглашусь я. Понимаете почему?

Ядословец медленно кивнул:

— Боитесь, что предам?

— Предпочитаю застраховаться от неприятных неожиданностей. И не вводить во искушение. Так вы согласны?

— Думаю, мы договоримся, — сказал Ядословец.

* * *


Как настоящий профессионал, Ядословец сразу понял, что эта авантюра сулит множество хлопот. Он бы и отказался, если б не одно «но». Как всякий рецензент, в глубине души Ядословец был твердо уверен: уж он-то смог бы сочинять истории интересней, живее, содержательней, нежели иные борзописцы; а что не сочиняет — так это от недостатка времени. Однако непременно (уверен был он) наступит момент, когда рутинные дела отступят под натиском вдохновенья, и сочинение, равного коему не видел свет…

Словом, Ядословец согласился.

В тот же день они отправились к заветной каморке. Сочинитель (а звали его, кстати, Фимизменом) не солгал: находилась она в самом дальнем закутке, под древней, пыльной лестницей. Сам Ядословец ни за что не обратил бы внимания на маленькую дверцу с полустершейся надписью над притолокой. «Рукописи не горят!» — прочитал он, толкнул дверь — и отшатнулся: ему показалось, что все эти кипы пыльных листов — перевязанных бечевой, сложенных в пакеты, в конверты, в полуразвалившиеся коробки… — сейчас рухнут и погребут его!

— Впечатляет, не так ли? — с деланой усмешкой спросил Фимизмен.

Ядословец молча кивнул и огляделся уже внимательней. Стен видно не было, и он с трепетом представил себе возможные размеры помещения — не каморки, нет! — но бесконечной залы, заполненной миллионами рукописей. Ядословец вообразил, сколько труда вложено в эти листы: кто-то ведь прочел их все, оценил, отрецензировал… Ему ли тягаться с мастерами былых времен?

Впрочем — кому же еще?!

Взявши отпуск, Ядословец принялся за дело. С утра закупал он побольше снеди и отправлялся в Библиотеку, где читал одну за другой все эти рукописи… и с каждой прочитанной отчаяние его возрастало. Ибо все тексты были по-своему хороши.

— А чего ж вы ожидали? — удивлялся Фимизмен. — Мы ведь в библиотеке, сиречь, «собрании книг», а не пустых писаний разных бездарей. Посему в этом хранилище находятся достойные тексты — и только они! Наша же с вами задача — вернуть людям достойнейшие из достойных.

Вот в этом-то заключалась загвоздка. Чем больше Ядословец читал, тем более интересные сочинения находил и все сильнее тревожился: ведь если не прочесть всего, можно не заметить самого достойного! А ему хотелось, чтобы книга, написанная в соавторстве с Фимизменом, поразила буквально всех! Она должна быть самой лучшей!

Между тем рукописи прибывали. Нечасто (все же в Книжной палате ошибок почти не допускают!), примерно раз в несколько дней, из ниоткуда появлялась новая стопка листов. Чтобы не запутаться, Ядословец начал делать пометы на титульных страницах, однако пометы исчезали, так что он мог полагаться лишь на свою память. Он проработал правую от двери стену на три слоя в глубину, когда Фимизмен наконец прервал этот кошмар.

— Знаете ли, — заявил сочинитель, — я не могу ждать вечность. Давайте же с чего-то начнем! Я надеюсь, наше соавторство будет долгим и плодотворным, мы сумеем выпустить в свет не одно сочиненье, но лишь в том случае, если вы наконец выберете что-нибудь. Итак?..

Итак, Ядословец выбрал. В этом тексте было все: и глубокая идея, и несомненный литературный вкус сочинителя, и живые персонажи. Фимизмен прочел и согласился с рецензентом: «То, что нужно!»

Увы, другие рецензенты — те, к которым через месяц попала рукопись соавторов, — были иного мнения.

Ну что же, первый блин — комом; велика ли беда, если у них в запасе еще столько отличных текстов?! За это время Ядословец прочел немало новых сочинений и нашел парочку воистину замечательных!

И снова в Палате не дали лицензию.

— Возможно, — предположил Фимизмен, — дело в нас самих? Точнее, во мне. Я ведь переписываю чужие истории своими словами. Наверняка при этом что-то теряется. Попробуем-ка по-другому!

Теперь они отправлялись в Библиотеку, запасшись продуктами и чистыми листами. Один садился в каморке и вслух читал выбранное сочинение, другой — записывал. Затем менялись местами.

Вердикт Палаты был все тем же: «Обнародованию не подлежит!»

Как сказали Ядословцу по знакомству бывшие коллеги, слишком много новомодных вредных мыслей, способных смутить неокрепшие умы.

Они с Фимизменом выбрали иную рукопись — о ней в Палате отозвались как о «не способной заинтересовать современного читателя». Были и другие попытки, и другие отзывы, впрочем, все отказные формулировки Ядословец выучил наизусть, еще когда служил в Палате.

Между тем работать становилось все сложнее: в каморке почти не осталось места, Ядословец и Фимизмен читали друг другу тексты стоя, зажатые между кипами пыльных листов. Новые рукописи почти не просматривали, только однажды Ядословец поднял с пола кипу до боли знакомых страниц и узнал их с Фимизменом первое сочиненье… Больше он старался под ноги не смотреть.

Непоправимое случилось, когда соавторы искали материал для своей пятнадцатой книги. Закончились чернила, и Ядословец отправился за ними наверх, а Фимизмен остался в каморке. В городе Ядословец повстречал давнего приятеля, который тоже работал в Книжной палате, и разговорился с ним (втайне надеясь как-нибудь заручиться поддержкой). Приятель обещал помочь, чем сможет, хотя, конечно, ничего не гарантировал. Они зашли в ближайшую харчевню, перекусили да выпили (угощал Ядословец! никаких возражений!)…

Лишь к вечеру он вернулся к каморке. Неудачливый сочинитель принес с собою снедь, масло для светильника и чернила… а лучше бы захватил топор! Ибо дверь каморки оказалась наглухо завалена изнутри обрушившимися рукописями. Слабым голосом Фимизмен рассказал, как было дело. Дожидаясь Ядословца, он задремал, а очнулся от всеохватного шелеста, словно бы все мирозданье, состоящее из мириад рукописных страниц, пришло в движение и лавиною рушится на него, Фимизмена. Сочинитель ничего не мог поделать, только пытался прорыть себе ход поближе к двери, чтобы через щелочку дышать, — и теперь медленно, неотвратимо погибал под тяжестью чужих мыслей и слов.

Презрев возможность разоблачения, Ядословец помчался за помощью. Хотя от посетителя и разило спиртным, Библиотекарь поверил ему; взявши топоры, они вдвоем вернулись к древней, пыльной лестнице. Увы, сколько ни искали, двери Ядословец с Библиотекарем так и не нашли. Там, где лежали, брошенные в беспорядке, снедь, и масло, и пузырьки с чернилами, была лишь ровная каменная стена. Каморки под лестницей словно и не существовало.

* * *


Дальнейшая история Ядословца коротка и печальна.

Вскоре после случившейся в Библиотеке трагедии по городу прокатилась волна зверских убийств. Один за другим погибали самые «зубастые» рецензенты — погибали на тайных квартирах, иногда — при попытке скрыться от душегуба.

Злодея в конце концов поймали. Вина Ядословца была очевидна, да он и не отпирался. Комиссия из лучших лекарей подтвердила, что убивца находится не в своем уме, поэтому неудачливого сочинителя вместо казни приговорили к пожизненному заключению в казематах замка Якбы. Там он и скончался, с блаженною улыбкою на устах, перебирая в уме так и не опубликованные сочиненья.

Услышав о его смерти, прежние приятели Ядословца вздыхали и резонно замечали: «Вот бы заниматься человеку своим делом. Так ведь нет — славы взалкал, в сочинители подался. А сочинительство — вредное занятье, и для тела, и для рассудка, оно и не таких обарывало. А все же, — добавляли, хмыкнув, — было в его сочиненьях что-то… этакое, чего и словами не выскажешь. Ну да что теперь…» — и переходили к обсуждению цен на новую марку ковров-самолетов, за которую пройдохи-ткачи дерут втридорога, и ведь нет на них никакой управы, на негодяев!

Примечание автора


Должен сказать, что мне очень везет: рядом в необходимый момент всегда оказываются нужные люди, хорошие друзья и мудрые советчики. Многие рассказы возникают только благодаря им — составителям, редакторам, коллегам-писателям.

Так же вышло и с «Каморкой под лестницей». Когда-то Ольга Трофимова предложила мне принять участие в антологии «Новые легенды-2» — и мы решили с ней, что я напишу не рассказ, а цикл миниатюр. Две или три к тому времени уже были готовы и выходили в киевской газете «Просто фантастика», действие их происходило в неком волшебном Королевстве, чаще всего — в Королевской библиотеке.

Стоило только обсудить и найти решение — и остальные рассказы придумались довольно быстро. То есть совершенно из ничего, на пустом месте вырос целый цикл. А «Каморка под лестницей» — как раз один из рассказов этого цикла.


Мастер дороги


Святославу Логинову — Стражу перевала


1


Лес походил на хран: стволы — колонны, кроны — кровля. Древний тракт уводил на запад, в самое сердце черной чащи…

«Возможно, — подумал принц, — к святая святых». И сразу же: «Но какая же “Книга” там хранится?»

Под сенью ветвей, сквозь солнца струны ехали молча. Копыт топот звучал глухо: ударами сердца.

Говорили мало.

— Все впустую, — бросил король. Обернулся: — Пора обратно. Что скажешь, мудрец?..

Стерх, седобородый учитель принца, почесал тонкий, острый нос тонкими, ломкими пальцами. Похлопал по шее начавшего было приплясывать коня, что-то шепнул ему на ухо.

— Думаю, — молвил королю, — нам по-прежнему нужен символ. Чтобы успокоить чернь… и не только ее.

Король отмахнулся. Солнечный зайчик метался по лабиринту из тончайших серебристых полос — венцу на королевском челе; сверкал, слепил.

— Сменные кони — вот что нам нужно, — отрезал король. — Тракт здесь целей, чем в иных баронствах. Значит, есть мастер дороги, значит, — и кони. А символ… давно пора уже было сыскать какой-нибудь камень, или шишку, или…

— Или птичку, — странным тоном произнес Ронди Рифмач. — Что скажете, мой принц, об этой вот птичке? А вы, ваше величество?

На широких, замшелых плитах дороги сидела малиновка.

Миг назад ее там не было.

Если бы принц не сводил глаз с Рифмача — решил бы, что тот и подбросил. Это было в его духе… хотя нет, сейчас разыгрывать короля не осмелился бы даже Ронди.

Путешествие к легендарному Темени Мира с самого первого дня не задалось. Отъезд сопровождался народными гуляньями и всеобщим восторгом, но гулянья были надрывными, восторг — истеричным. У ворот Льва королевский скакун вдруг захромал, пришлось сменить каурого на гнедого. Стерх, привстав на стременах, сообщил, что это добрый знак, грядут перемены.

«Если перемены — тогда, конечно, добрый, — шептались в толпе. — Хуже уже не будет. Некуда».

Дороги, проложенные самим Предчуром, тянулись от столицы во все стороны света. Через равные промежутки стояли вдоль дорог колонны с чашами-светильниками на верхушках. Чаши должны были сиять еженощно, освещать путь странникам. О том надлежало заботиться мастерам дороги — и королю. Прежде так и было, но теперь времена наступили скверные, хватало других забот.

С чего началось? — никто уже не помнил. Беда шла за бедой, каждая по отдельности вроде бы и не такая страшная. Три неурожайных лета. Зимы, которые становились все лютей. Слухи о том, что в лесах завелись диковинные твари: «ни копье, ни меч их не берут». Странные болезни. Мор, выкосивший всех собак. Самоубийства жрецов. Пожары в городах. Багровая луна. Ночи без звезд. Дождь из медведок.

И дальше: бунт на Вьюжных островах, ссора баронов под Златовратьем, осада Волчьего замка, казни, войны, хаос.

Ширились слухи о том, что Предчур солгал и после смерти люди не попадают на небо — просто уходят в никуда, испаряются каплей росы под рассветным солнцем.

А порой говорили: Предчур — выдумка, и легендарный потомок его, Крук Собиратель земель, — тоже. Говорили: вся прежняя вера — ложь.

Принц не знал, как относиться к этим разговорам. Стерх раздраженно пожимал плечами: «Значит, все мои уроки — впустую. — И добавлял, постукивая тонкими пальцами по столешнице: — На Пределе так и должно быть. И я не про уроки, не ухмыляйтесь. Я про веру: подобно заилившемуся источнику, она мелеет, иссякает. Люди терзаются сомнениями, но, хуже того, их сомнения могут изменить миропорядок. Расшатать устои, обрушить свод небес».

Только потом принц сообразил, что «Устои» и «Свод небес» не были иносказанием.

Сообразил — и испугался. Прежде помыслить о таком ему и в голову бы не пришло, ведь все знают, что Свод небес покоится на Устоях. На Заре времен эти Устои воздвиг Предчур, а потомки его, наследники — следили, чтобы отныне и впредь Устои оставались нерушимыми.

Но теперь потомки не верили даже в самого Предчура.

«Это означает только одно, — хмурился Стерх. — Королю пора собираться в путь. Пора выполнить то, для чего на самом деле существует его величество».

Отец даже выслушал его, не велел казнить. (Хотя за одно только «для чего на самом деле существует» — следовало бы.)

Отец сказал: «Меньше слов, мудрец. По-твоему, это спасет страну?»

Стерх невозмутимо хрустнул пальцами. Заложив руки за спину, прошелся по тайной комнате, куда вызван был для разговора с глазу на глаз. Сейчас больше, чем когда-либо, он походил на своего покровителя, журавля.

«Нет, — сказал он наконец. — Сама поездка никого не спасет. Спасти можете только вы, ваше величество».

Принц молча сидел рядом с отцом и, в общем-то, догадывался, каким будет его ответ. Король в Предчура верил, обычаи чтил, однако в первую очередь полагался на простые житейские истины. Взять те же светильники на дорогах: когда страну охватили беспорядки, король занялся усмирением бунтовщиков, велел накормить голодающих и бороться с мором… От мастеров дороги он требовал сохранности самих дорог и закрывал глаза на то, что многие чаши стояли пустыми.

Поехать на запад, к легендарному Темени Мира? Когда страна вот-вот распадется на отдельные баронства?!

Стерх, должно быть, сошел с ума.

«Ты, верно, сошел с ума», — сказал король. Он пригладил пальцами усы — и принц впервые заметил в червонном золоте прожилки соли. «Сошел с ума». Отец встал у окна и распахнул его настежь. В комнату хлынула ночь — прохладой и свежестью, тысячью огней за стенами замка, криками козодоев. «Но если мир обезумел, что остается нам, мудрец?»

«Истинно так, венценосный!»

Учитель принца как будто переменился в голосе. Как будто — почудилось на миг его высочеству — стал стройнее и старше, и мир вокруг… моргнул, что ли.

«Быть по сему!» — молвил король.

И мир снова моргнул.

А потом над ухом у принца зазвенел комар, мелко и противно, — пришлось прихлопнуть.

И все вроде бы встало на свои места.

2


— Птичку? — переспросил король. — Отчего бы и нет? А что скажешь ты, мудрец?

Стерх придержал коня и спешился. Точнее: соскочил на замшелые плиты дороги, легко и упруго, как будто не было позади всех этих выматывающих дней; как будто сам он не разменял восьмой десяток.

— Если судьба нас ведет…

И молча склонившись, ладонь протянул.

Смирно сидела малиновка: алое на изумрудном. Не шелохнулась, не дернулась.

Стерх поднял ее в горсти — бережно, как мотылька спящего…

В кронах, раскалывая тишину, дробно ударил дятел: раз, другой, третий. Каурый принца переступил с ноги на ногу и фыркнул.

— Опять, — вполголоса шепнул Ронди Рифмач. — Ох…

Он был старше принца на пару лет и в свои двадцать многое повидал. Но то, что происходило, пугало Рифмача сильнее, чем кого-либо из них. По крайней мере, он больше, чем остальные, показывал это. «Может, — думал принц, — Рифмач все так болезненно воспринимает из-за своего ремесла; он ведь стихоплет, чуткая натура…»

Грозно плескалась вокруг тишина, билась волнами в ушах.

— Это так просто, — молвил Стерх. — Когда знаешь — так просто.

Говорил гортанно, негромко. Королю протянул руку.

— Перестань, — тихо сказал король. — Что это?

— Малиновка, ваше величество, — устало ответил Стерх. — Просто малиновка. Вырезанная, если я не ошибаюсь, из гриба-трутовика. И очень искусно окрашенная.

— Но ее не было здесь…

— Как и нас, ваше величество, как и нас.

Он наклонился и опустил фигурку в мох.

Ронди Рифмач шумно, с облегчением выдохнул.

Потом обернулся — и с присвистом втянул воздух.

— Предчур милосердный!..

Позади, плитах в пяти-шести от них, сидела горихвостка.

— Я сам, — принц жестом остановил учителя и спешился. Шагнул мягко, как будто фигурка могла улететь.

Горихвостка склонила головку, дернула хвостиком. Вспорхнула и скрылась в ветвях.

Король засмеялся. Откинул голову так, что венец, казалось, вот-вот соскользнет и укатится в заросли. Но принц знал наверняка: не соскользнет, не укатится.

— Хватит уже чудес, — сказал отец. — Хватит! Мы обманываем сами себя, всю дорогу просто верим в то, во что хотим верить. Если мы не способны отличить живую птицу от вырезанной из гриба-трутовика…

— Ваше величество…

— Нет, мудрец. Мы найдем сменных коней или дадим отдохнуть нашим — и двинемся в обратный путь. Если ты полагаешь, будто это поможет, возьмем какую-нибудь шишку или чугунный котелок и скажем… Сам придумаешь, что сказать. Но мы не станем больше тратить время на чепуху. Поворачиваем.

Стерх вскинул голову и несколько долгих мгновений смотрел прямо в лицо короля. Затем как-то сразу сгорбился… шаркающей походкой двинулся к своему коню.

Они поехали дальше в неловком молчании. То и дело пригибались, уворачиваясь от веток — мохнатых, широченных, похожих на чудовищные лапы, что готовы были опуститься на плечи всадников.

— Если уж поворачивать, — сказал Рифмач, — то сейчас. Вы простите, ваше величество, но откуда бы здесь взялся мастер дороги? А тем более — сменные кони?.. Сама дорога, конечно, не бита, ну так здесь что с ней сделается, кто по ней ходит-то? Вепри с лосями?

Прежде чем король успел ответить, Стерх протянул дрожащую руку:

— Смотрите! Смотрите!!

За поворотом, в глубине изумрудной чащи, было заметно слабое мерцание. Принцу отчего-то вспомнились легенды о сердце Предчура, якобы разлетевшемся на тысячи осколков. О сияющем сердце, которое согревает мир.

Но это было, конечно, не сердце — кое-что более удивительное.

Колонна из ноздреватого бурого камня высотой в человеческий рост. От основания к верхушке вилась плеть винограда, и под ее громадными листьями проглядывала резьба: человечьи фигуры, переплетение ветвей и птичьих тел, корабль, плывущий по небу…

На колонне покоилась громадная чаша, черная, с алым узором по краю.

В чаше метался огонь. Бил по краям языками, вскидывал их к небу, снова бил. И медленно умирал.

— Значит, «вепри с лосями»? — спросил учитель.

Он повел плечами, будто стряхивал с них невидимый плащ. Выпрямился в седле и обернулся к королю:

— Ваше величество, а ведь Рифмач прав. И если, забравшись так далеко, мы в час сомнений, посреди глухих дебрей, отыскали вдруг эту колонну и эту чашу с огнем, значит, нельзя останавливаться — и поворачивать нельзя!

— А разве мы собирались останавливаться? — спросил король. — Нам нужны сменные лошади, мудрец. Сменные лошади, чтобы вернуться домой. Огонь в чаше подтверждает лишь то, что мы можем их здесь найти.

Пламя продолжало плясать, плясать и гаснуть.

И только теперь принц понял наконец, что на дороге — ни ветерка.

А потом они услышали цокот копыт.

3


…Первую поваленную колонну они увидели на пятый день путешествия. Это было сразу за разрушенным мостом, на околице Трилистника. Город лихорадило от слухов: по ночам к стенам приходили волки о трех ногах, выли, задрав к небу бельмастые морды; наутро те, кто слышал вой, слепли. Одни на два-три дня, другие — навсегда.

Слепцов привели к королю, и тот исцелил их наложением рук. Не всех, пятерых не сумел.

Принц не думал, что исцелит и этих: Предчур, если верить легендам, такое умел, и древние короли умели, но это когда было!.. и было ли?..

Стерх настоял, сказал, что хуже уж точно не будет; отец поддался на уговоры — и снова мир словно моргнул на миг, не веря в происходящее.

И вот потом, за околицей Трилистника, они увидели поваленную колонну. Чаша — каменная чаша! — разбилась на мелкие осколки, рядом в зарослях, словно обломок исполинской кости, лежал фрагмент колонны. Казалось, ее аккуратно срезали с основания, отсекли гигантским ножом.

Тогда впервые король разгневался по-настоящему. А еще через день они повстречали мастера дороги — и весь гнев короля сам собою улетучился, стоило лишь взглянуть на этого горбатого старца, на то, как он суетился, заглядывал снизу вверх в глаза, спрашивал, всем ли довольны путники. Старик, как и виденная ими колонна, был сломан — только сломан изнутри; но тоже у самых основ, там, где душа срастается с телом.

Потом они привыкли к тому, что вдоль тракта колонны стоят с погасшими огнями, что в некоторых чашах давно свили гнезда ночные аисты, что мастера дороги прячут взгляд, запинаются, иногда на миг-другой замирают на полувдохе и пусто глядят перед собой.

«Это болезнь, — говорил Стерх. — Мир болен, и это коснулось всех».

Теперь принц верил ему. После Трилистника… верилось во многое.

Но именно поэтому он не удивился, когда в самом сердце лесной чащи увидел колонну с пламенем, а затем услышал цокот копыт.

Удивился позже: когда сообразил, что это цокот лишь одной пары копыт.

— Вот интересно: а… — начал было Рифмач.

Его пегий вдруг вскинул морду и ошалело захрапел. Остальные кони отозвались всполошенным ржаньем.

Принц почувствовал, как в воздухе запахло страхом, густым и терпким.

Дорога здесь делала петлю, колонна с чашей стояла на самом изгибе этой петли, и всадники не видели, кто или что приближается из-за поворота, с той стороны дороги. Слышали только цокот копыт.

Принц потянулся к мечу, а Ронди Рифмач к луку, но Стерх, не оглядываясь, бросил:

— Нет.

Он был ближе к повороту и, даже в седле, — на голову выше всех, в том числе короля. Он уже видел.

Или, подумал принц, с самого начала знал.

Из-за поворота вышел путник в длинном, до пят, плаще. Пышная борода скрадывала черты лица, золотистые волосы, едва тронутые сединой, падали на широкие, мощные плечи. Голубые глаза смотрели внимательно и цепко, но без страха или угрозы, — по-хозяйски. Широкая ладонь правой руки сжимала посох, левой путник тянулся к ножу на поясе.

При виде всадников он не замедлил шага, лишь кивнул, скорее даже самому себе.

— Мастер, — молвил Стерх. — Ровна ль дорога? Горит ли в чашах огонь? Давно ли?..

— Прости, добрый человек, — отозвался тот. — Сам ведь видишь: если не позабочусь о нем, прямо сейчас и погаснет. Позволь-ка… — Он обошел Стерха, так и не покинувшего седло, на миг помедлил, глядя на короля, и наконец встал у чаши.

Вскинул нож, неожиданно ярко блеснувший в полумраке чащи…

Протянул левую руку так, чтобы из свежего надреза капли падали прямо в пламя, сперва редко, затем чаще и чаще…

Принц ждал, что мир снова вздрогнет, моргнет, но тот лишь сделался на миг ярче и чище.

— Ну вот, — сказал мастер дороги. — Так-то лучше.

Голос у него оказался густой и бархатистый, с таким бы в хоре петь.

— Добрые господа, прошу простить меня. Я должен был позаботиться об огне, но теперь я к вашим услугам.

Он говорил, переводя взгляд со Стерха на принца, с принца на Ронди Рифмача. На короля не смотрел.

— Тебе не за что извиняться, — сказал король.

Принц ожидал продолжения, следующих слов (сам не знал — каких именно), но отец молчал. Лишь не сводил с мастера дороги глаз.

И тогда впервые принц понял, что этот человек в темно-красном плаще кого-то ему напоминает. Может, если бы не густая борода, принц узнал бы его.

Пауза затянулась, но мастер дороги оборвал ее легко и небрежно — вот как этот мясистый лист, росший у дороги. Сорвал его, приложил к надрезу на ладони. Сказал:

— Полагаю, добрые господа, вам не помешает поесть горячего и переночевать в тепле.

— А есть ли у вас сменные лошади? — спросил Рифмач.

— Боюсь, что нет. Но мы сможем накормить ваших и дать им отдохнуть — и снабдим вас всем необходимым, когда пожелаете отправиться в обратный путь…

— В обратный путь? — резко переспросил король. — Не думаю. Не думаю, что мы проехали столько, чтобы теперь свернуть.

Мастер дороги молча склонил голову.

— Так или иначе, — добавил король уже более мягким тоном, — мы благодарны тебе за службу и за то, что предложил нам ночлег. Мы примем твое приглашение.

— Тогда ступайте за мной, здесь недалеко.

И мастер, развернувшись, пошел туда, откуда явился, — бесшумно опуская посох на плиты, цокая каблуками.

Произошла небольшая заминка: Стерх с Ронди пропускали короля вперед, а тот совсем не спешил ехать. Наконец его величество кивнул — не им, себе — и тронул каблуками бока своего гнедого. (Разумеется, это был не тот гнедой, на котором король покинул столицу; но Стерх настаивал, чтобы все сменные кони его величества были одной масти.)

Гнедой сделал первый шаг — и лесная тишина, будто тонкой пленкой накрывавшая их всех, — треснула, рассыпалась осколками птичьих трелей, отхлынула шорохом крон в поднебесье, — и Стерх, тряхнув головой, как будто снова приободрился. А Рифмач опять полуприкрыл глаза и потянулся пальцами к вискам, хотя это ему ни разу за все время пути не помогло.

Принц ехал последним; минуя чашу, он заглянул в нее: огонь снова плясал ровно и весело, как ни в чем не бывало. На самом краешке застыли три капли: бордовые на алом.

Он никогда не вникал в то, каким образом мастера заботятся о дорогах и об огне в чашах. Точней, был твердо уверен, что в их ремесле нет ни толики Высокого искусства, которым владел Стерх. С другой стороны, принц и в способности Стерха до последнего времени верил очень условно.

Да ведь и не было их, этих способностей!

Он снова оглянулся на огонь в чаше — и последовал за спутниками в зеленый коридор из плотно переплетенных стволов. Над головой их ветви смыкались, образуя узорчатый, прорастающий цветами и диковинными плодами свод.

Ничего подобного принц в жизни не видел; только в старинных книгах, но в них о чем только не пишут, какие только чудеса не изображают: от дев с единорогами до летучих островов.

Эта мысль — мысль о книгах — отчего-то показалась ему крайне важной. Так иногда кажется поутру важной приснившаяся фраза: кажется, а потом оборачивается пустышкой.

А еще через неделю или год вдруг понимаешь, что же она значила на самом деле…

4


— Вот здесь я и живу.

От замшелых плит вправо, в брешь меж стволами, уходила тропка — узкая, ровная. Пришлось спешиться.

Тропка вывела их к озеру. Дальний берег отсюда не был виден, скрытый за серой пеленой. Над ближним стояли, свесив ветви в воду, ивы. Вечерело; багряные лучи солнца едва пробивались сквозь туман.

Оглушительно, нагло перекрикивались лягушки. Бирюзовая стрекоза зависла перед мордой королевского коня, затем бесшумно метнулась куда-то вправо, скрылась из виду…

Дом стоял у самой воды, на деревянном помосте. Волны-ладони лениво оглаживали хребтины почерневших свай. Принц ждал и здесь дивных див: дворца, или изысканного храна, или пряничной избушки… но дом был самым обыкновенным. Простоял он явно не один десяток лет и хозяев сменил трех-четырех, не меньше.

«Но ивы, — подумал принц, — ивы, и ветви, и вода, и вечер… что-то во всем этом есть; вон Ронди снова морщится».

— Ты ведь знал о нас, — внезапно сказал король, не глядя на мастера дороги.

— Знал, — кивнул мастер.

— Откуда?

— Птички нашептали. — И он зашагал вперед, посохом раздвигая высокую, по колено, траву.

Шли цепочкой, коней вели в поводу. Те, кажется, уже привыкли к мастеру. Порой один какой-нибудь вскидывал голову и всхрапывал, но тут же и успокаивался.

А может, они попросту устали, вымотались, как и всадники.

Окна дома были темны, лишь у ближнего стояла зажженная свеча. На перилах крыльца, на ступеньках, на коньке крыши, на ветвях яблоньки, что росла под окнами, — сидели птицы. Сорокопут, горихвостка, пищуха, лазоревка, парочка стрижей, славка-завирушка, пять или шесть канареечных вьюрков и даже черноголовый коростель.

Некоторые вспорхнули, когда гости подошли ближе, другие даже не шелохнулись.

— С той стороны — лужок, — махнул рукой мастер, — стреножьте коней, пусть пасутся.

Ступеньки заскрипели, застонали, когда он поднялся на крыльцо и отворил дверь.

— Сейчас натаскаем воды, умоетесь с дороги. Времени мало.

Он шагнул и растаял во мраке, но тут же и вернулся с двумя внушительными ведрами. Одно сунул в руки принцу, со вторым направился к колодезному срубу.

Проходя мимо яблоньки, принц наконец-то рассмотрел птичек. Все они были вырезаны из трутовика, как и та, на дороге.

— Давно вы здесь? — спросил он, чтобы не молчать.

— Крепче держи. — Мастер вскинул колодезную бадейку и вылил воду в ведро. — Всю эту жизнь.

— «Эту»?

— Пойдем, времени мало. До темноты нужно управиться.

На обратном пути принц заметил, что птичек на яблоне стало меньше: куда-то пропали завирушка и сорокопут. Он глянул себе под ноги, но в траве фигурок не было. Только покачивались растянутые между тонкими стебельками тенета паука-лабиринтника…

Умывшись, мастер с принцем вошли наконец в дом. Внутри пахло травами и сушеными грибами, в дальнем углу, над камином, стоял деревянный образ Предчура.

Мастер дороги накрыл небольшой изящный стол скатертью, кивнул Стерху, чтобы помог расправить дальний край.

— Садитесь, — велел он, — в ногах правды нет, — и отвернулся к шкафу достать посуду. Плащ мастер так и не снял, даже не расстегнул. Видимо, очень торопился завершить все дела во дворе до наступления темноты.

Гости устроились кто где. Король встал у окна и смотрел, как снаружи бьется о слюдяную пластинку мохнатый мотылек. Ронди рухнул на лавку прямо возле двери, вытянул-раскидал ноги в поношенных сапогах и закрыл глаза. Принц… принц, смутившись, потоптался у входа и отошел к черному камину высотой с человеческий рост. Хотел рассмотреть Предчура. Лик был вырезан как бы небрежно, черты едва обозначены, но казалось — живой, казалось — смотрит-следит за каждым твоим шагом.

Точнее, подумалось принцу, — за каждым шагом Стерха. Вот уж кому не сиделось! Заложив руки за спину, учитель прошелся вдоль полок с самым разным скарбом, от толстенных книг до заготовок для поплавков. Пригибался, чтобы не задеть головой свисавшие с потолочных балок рыбацкие сети. Пару раз останавливался и вглядывался в содержимое полок, а впрочем, вряд ли он многое там рассмотрел. Единственная свеча — та, что на подоконнике, — скорее сгущала полумрак в доме.

Мотылек продолжал размеренно биться в окошко. Король встал и потянулся к свече — может, переставить, а может, поджечь другие свечи.

— Не нужно, не трогайте, — тихо, но твердо сказал мастер. — Рано еще.

Рифмач вскинулся, заморгал и удивленно посмотрел на принца. Тот пожал плечами: и сам не понимаю.

— Это могилы? — спросил после паузы король. — Там, за домом. Чьи?

— Когда я прибыл сюда, они там уже были… многие из них. — Мастер говорил и быстро, аккуратно расставлял тарелки. — Потом я похоронил там жену и сына.

— Она… — король запнулся, — она умерла? Давно?

— В прошлом году, в ночь, когда на дальнем берегу впервые зарыдала Пламенная Выпь.

Учитель принца раздраженно покачал головой:

— Пламенная Выпь — это лишь досужие выдумки. Вот она, примета нашего времени: одни не верят в древние истины, другие распространяют дичайшие небылицы!..

— Помолчи, — оборвал его король. — Каково ей жилось здесь, мастер?

Тот обернулся, уперся кулаками в столешницу. В полумраке лица его было не разглядеть.

— Это уже… — Но договорить мастер не успел.

Скрипнула дверь, в дом вошла молодая женщина.

Король при виде ее побледнел.

— Что так долго? — спросил мастер. — Я ведь волнуюсь.

— Сам знаешь, цикады уже неделю как поют неохотно. А сверчки и вовсе норовят оборвать на полуфразе, тушуются, а может, им страшно. Пока успокоишь…

Она была невысокая, с бледноватой кожей и черными волосами, заплетенными в косу. В руках держала моток чего-то серебристо-белого, воздушного, похожего на шерсть небесной овцы.

— А чего вы в темноте-то сидите? Я бы и так дорогу нашла.

Она положила на подоконник двух вырезанных из трутовика птичек, завирушку и сорокопута, взяла с полки металлический сундучок и присела перед камином.

— Не стоило их посылать, пап.

Надев висевшую возле камина прихватку, откинула крышку сундучка. Под крышкой оказалось растрепавшееся, рыжеватое с бурыми крапинками перо. Девушка осторожно провела им по поленьям, что лежали в камине.

Огонь вспыхнул мгновенно, словно поленья были пропитаны маслом. Стало жарко и светло, и мысли у принца как будто немного прояснились.

Он подумал: «Что за наваждение? Мы сидим здесь и молчим… как детишки, да, как робкие детишки, которых привели во дворец, на прием в тронный зал… ерунда какая».

Но это был чужой дом, и они находились здесь в гостях, даже если отец и знал хозяина.

Поднявшись, девушка повернулась к ним:

— Простите, я, наверное, вела себя невежливо. Папа говорил, что у нас сегодня будут гости… а я даже не поздоровалась. Ваше величество, — поклонилась она королю. — Ваше высочество, — принцу. — Господа, — кивнула Стерху и Ронди.

Принц был почти уверен, что Ронди сейчас ответит одной из своих медовых шуточек, на которые он мастак (и которые заставляют сердца девушек биться сильней). Но Рифмач лишь склонил голову и покраснел.

Зато король — по-прежнему бледный, будто по его могиле проехал торговец гвоздями, — вскинул руку:

— Тебе не за что извиняться.

Никогда прежде принц не видел отца таким растерянным и беззащитным.

Голос его дрогнул, и девушка спросила:

— Господин, я вас чем-нибудь огорчила?

— Вы очень похожи на свою мать, — произнес король.

Он смешался, кашлянул и, чтобы сбить паузу, шагнул к креслу с высокой спинкой, что стояло во главе стола. Шагнул туда почти одновременно с мастером дороги.

Они оба замерли, и принц снова удивился. Чтобы отец — и бездействовал, хмурился и отводил глаза?! Это он-то — который одним взглядом усмирял обезумевших ирбисов!..

Несколько мгновений король и мастер дороги стояли друг напротив друга, и сейчас, когда горел огонь в камине, стало видно, насколько они похожи. Мастер был ниже ростом и шире в кости, но взгляд — королевский, и уверенные движения, и даже манера говорить ровно и твердо, не сомневаясь, что послушаются и сделают как велено.

— Садитесь, — сказал мастер. — Вы в гостях. И давайте уже есть, пока не началось. Разговоры и прочее — все на потом, будет еще время.

Стерх трубно прочистил горло, покивал и примостился на лавке под окном, где раньше горела свеча. Ронди был как будто пьян, он поднялся и, стараясь не смотреть на дочку мастера, шагнул к столу; конечно, тут же и столкнулся с ней (несла из погребка какую-то бочечку), покраснел пуще прежнего, заизвинялся, предложил помощь.

Мастер ходил по комнате, зажигая свечи.

Принц подошел к нему и спросил вполголоса:

— А кони?

— Что кони?

— С ними ничего?.. когда это ваше начнется?..

— Коней он не тронет, — без тени усмешки сказал мастер. — Вы что, — спросил, повернувшись к Стерху, — совсем ничего им не объяснили?

— Послушайте… — вмешался Ронди.

— Я, — сказал Стерх, — не думаю, что…

— Послушайте, — повторил Рифмач. — Тише… Слышите?

Сперва ничего не было, только с упрямой обреченностью бился снаружи мотылек. Потом принц понял — и прошептал:

— Лягушки.

Все несметные полчища лягушек уже какое-то время молчали. И молчали сверчки. И ночные птицы.

Только ветер шуршал на берегу камышом.

А потом вдруг откуда-то со стороны озера, с дальнего его берега, раздался протяжный и тоскливый стон. Звук ширился и разбухал — и вдруг оборвался на звенящей одинокой ноте.

Стерх сидел бледный, помертвелый. Не мог оторвать взгляда от сундучка, в котором лежало растрепанное рыжое перо.

— Ну, — сказал мастер, — ужин на столе. Приятного аппетита.

5


Луна катилась по угольному небу, сочилась мертвенным светом. Была похожа на оторванную великанью голову.

Из озера ей салютовали сотни воздетых кверху мечей. Капли сверкали на зеркальных лезвиях, руки, что сжимали рукояти, были белесы и морщинисты. Со своего места за столом принц видел их отчетливо: туман отогнало ветром… хотя лучше бы ветра не было, а туман остался.

Ужинали молча. Угощение на столе было, конечно, не сравнить со столичным, но после нескольких недель дороги, после трактиров с подгоревшей, слипшейся кашей, тошнотворного пива, мяса, похожего на недожаренную подошву ботинка, — да, угощение было поистине роскошным!

Даже торчавшие из озера руки не портили аппетита: торчат себе и торчат, мало ли…

Уже принимаясь за фрукты, принц подумал, что все это неправильно. Не руки (хотя и руки, конечно, тоже), нет — дело в другом. Цель путешествия как-то позабылась, выцвела, растеряла смысл. И сами они тоже как будто чуть поблекли, что ли… Исказились.

На дальнем берегу озера снова родился надрывный стон. Когда он оборвался (все так же неожиданно), мастер кивнул дочери:

— Ну что, прибирай со стола. И давай-ка, доча, за работу.

Спросил у короля:

— Так когда пойдешь… ваше величество?

Король повертел в руках увесистое, золотистое яблоко, зачем-то оторвал листок с хвостика.

— Рассказывай, — хмуро посмотрел на мастера. — Если, конечно, хочешь.

— Ваше величество, — откашлялся Стерх, — я полагаю, следует прояснить…

Мастер тем временем потянулся к ближайшей полке, положил перед собой недлинный нож с широким лезвием. Кажется, тот самый, которым он пускал себе кровь там, возле чаши.

С другой полки мастер взял кусок гриба-трутовика.

— Прояснить, — сказал он, — следует. Вы чем вообще думали, когда ехали сюда? На что рассчитывали?

— Когда Устои расшатаны и мир дошел до Предела, король, наследник Предчура, должен отправиться к Темени. Там он свершит все необходимое, чтобы восстановить порядок, усмирить беззаконие, вдохнуть новую жизнь в извечные истины.

— Ага, — кивнул мастер. Руки его двигались будто сами по себе: соскабливали, откраивали, подчищали… — «Книгу Предчура», стало быть, вы прочли. А дальше?

Стерх сложил свои руки на груди — как будто боялся, что тоже потянутся к ножу, начнут вырезать…

— А дальше его величество собрал отряд из верных ему людей, и мы!..

— Что? — оборвал мастер. — «Отряд»?! О Предчур всемилостивый, сколько ж вас было-то?

— Какое, — спросил король, — какое это сейчас имеет значение?

— Верно: никакого. Ну ладно… ладно. Вот вы здесь. Что вы дальше хотели-то?..

Принц откинулся на спинку стула, рассеянно наблюдая за тем, как дочь мастера, закончив с посудою, пододвинула к камину прялку, взяла серебристо-белый моток и… он даже и не знал, как это все называется, крутились на языке какие-то «ровницы», «рогульки», «кудель» какая-то… В общем, девушка пряла нить, тонкую, почти прозрачную, которая, однако, ни разу за все это время не порвалась.

Размеренные, плавные движения зачаровали его, и мысль, некоторое время крутившаяся на языке, вдруг оформилась — и поразила своей простотой и очевидностью. И как он раньше не додумался?!.

— Ну вот вы здесь, — повторил мастер. — И дальше-то что вы будете?..

Принц изумленно покачал головой:

— Так значит, это вы — Темя! Не место и не предмет, а человек, да?

Ронди присвистнул, Стерх поперхнулся, а отец очень аккуратно положил яблоко на столешницу.

Мастер посмотрел на принца с любопытством и даже, казалось, с уважением.

— А сын у тебя умен, ваше величество.

Он улыбнулся в усы:

— Нет, молодой человек, я — не Темя. Но мыслишь ты правильно. Только так здесь и можно: не как все, не так, как размышляет обычный человек всю свою жизнь.

Он поставил перед ними только что вырезанную из трутовика фигурку. На сей раз не птицы — вола с понуро опущенной головою и роскошными, широченными рогами.

— Мой учитель — из той, прежней жизни, — сказал бы, что обычные люди руководствуются логикой вола. Это разумно и полезно с точки зрения человека, который не верит в чудо… который не сталкивается с ним ежедневно. И мир постепенно привыкает к такому взгляду на себя, подстраивается… выстраивается вокруг обычных людей в обычный предсказуемый мир. Эта логика позволяет быть сытым и счастливым здесь и сейчас. Твердо стоять на земле. Думать о мире как о хлеве и поле. Не понимаете? — усмехнулся он, глядя на Стерха и короля. — Если можно не рисковать — не рискуй. Едешь за тридевять земель — возьми с собой побольше гвардейцев и мешок с золотом. Отправляешься на битву с чудовищем — вооружись до зубов, а лучше вовсе никуда не иди, сиди дома. Вот это — логика вола. Надежная, прочная, проверенная опытом.

Он взял с полки следующий трутовик и снова принялся отскабливать, резать, счищать.

— На таких людях, — сказал мастер, — держится мир. Благодаря таким людям прочно стоят Устои и не колеблется Свод небес. Но вол — это вол. Он ест, и пашет, и гадит, и в конце концов земля становится бесплодна и мертва. И тогда… тогда ей не обойтись без кого-нибудь, кто сможет поколебать основы мироздания. Взлететь и пролиться на землю животворным дождем. Нарушить все правила — и создать новые. Обновить то, что слишком долго пребывало в нерушимом покое. Потому что, — добавил он, с жалостью глядя на Стерха, — потому что мир содержит в себе все: и порядок, и неразбериху, покой и вечное движение, жизнь и смерть. И когда жизнь превращается в смерть… тогда вол ничего не добьется.

Мастер отряхнул на пол стружки и раскрыл ладонь; на ней сидел, воздев крылья, ястреб.

— Тогда, добрые гости, миру нужен другой человек. Тот, кто мыслит по-иному.

— Логика ястреба, — протянул Рифмач.

— Логика ястреба, — кивнул мастер.

И подбросил фигурку в воздух.

И она не упала.

— Если едешь туда, куда долетают лишь ястребы, забудь о прежних правилах, — мастер поднялся из-за стола. — Их нет. Если будешь держаться за них — погибнешь.

Он протянул руку и легонько толкнул ястреба, зацепившегося кончиками крыльев за сеть. Ястреб полетел-закачался. Но не упал.

— В столице, — сказал мастер, — все это имело значение. Ваша рассудительность, предусмотрительность, ваш житейский опыт. Хотя уже и там мир стал слишком туго стянут всеми этими соображениями, — последнее слово он произнес с гадливостью: так хозяин берет за хвост, чтобы вынести из дому, дохлую крысу. — Когда Предчур строил дороги, он хотел привнести в мир порядок и надежность. Но не учел, что чрезмерный порядок приведет к обратному — к разрушению. Дороги сдавили грудь земли: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Предчур это понял, но слишком поздно, когда уже не мог ничего изменить. Почти не мог… и он поехал сюда, к Темени, вдвоем со своей женой, которой и надиктовывал по дороге «Книгу». Не хотел рисковать чужими жизнями. Но не мог оставаться в стороне.

— Отказался от логики вола, — кивнул Рифмач. Принц видел, что ему очень хочется произвести впечатление на дочь мастера.

— Точно — отказался. — Мастер в упор посмотрел на короля. — И только поэтому совершил то, что совершил. Понимаешь… ваше величество?

— А мы, значит, взяли с собой гвардейцев и тем всё загубили?

— Не всё, — покачал головой мастер. — Пока не всё. Только самих гвардейцев.

— Но это вздор! — вскинулся Стерх. — Как вы можете знать?.. откуда?!. Нелепые случайности… вот они и погибли.

Мастер посмотрел на него с жалостью:

— Ты же словесник, ты читал «Книгу». И умеешь кое-что, я видел. Плохо, но умеешь. Ну какие «случайности», добрый человек? Какие тут могли быть случайности, о чем ты?

А ведь мастер прав, подумал принц.

Сперва странная история на перевале Гнутой Пики. Перешел почти весь отряд — и вдруг сверху посыпались камни, завалили тропу. С той стороны осталось трое гвардейцев, замыкавших колонну. Трое гвардейцев и пять мулов с припасами.

Завал было не разобрать, близилась ночь, где-то вдалеке истерично хохотали сырные шакалы…

Тогда король принял решение двигаться дальше. Ничего другого не оставалось, а время… отец боялся, что времени у них очень мало.

Чтобы пополнить припасы, пришлось задержаться в следующем городке, еще в незапамятные времена получившем право на самоуправление; никто уж и не помнил — за какие заслуги перед Круком. Шел дождь, в городке было слякотно и скверно, и жители косились хмуро, а градоправитель долго, фальшиво извинялся перед нежданными гостями за неудобства, за неповоротливость советников, и что бы вам не отдохнуть пару-тройку деньков? — а мы подберем самых лучших мулов и снабдим самыми лучшими припасами…

Стерху все это не нравилось, и он настороженно вертел шеей и все равно прозевал момент, когда началось. Градоправитель вдруг куда-то делся («погляжу, чего они так долго-то!»), и оказалось вдруг, что под пустой ратушей собралась толпа, молчаливая, ощетинившаяся разномастными пиками, алебардами, кольями…

Король все понял первым — раньше и Стерха, и капитана гвардейцев Альбрима Худого, — понял и начал действовать. Вот тогда принц увидел, каким отец был давно, в молодости, еще до того, как надел венец; каким он был, когда усмирял баронов-бунтовщиков из рода Козодоев…

Они заперли дверь изнутри, и отец велел Стерху: «Ищи. Куда-то ведь этот хорек ускользнул».

Это была одна из самых кошмарных ночей. Принц и сейчас не мог бы вспомнить всего, что тогда случилось. Но одно врезалось в память навсегда: как они уходили по волглому, смердящему туннелю, уходили во тьму, оставляя за спиной семерых гвардейцев на входе в тоннель и толпу, которая наконец прорвалась в ратушу…

Случайность на перевале? — А что же еще!

А в городе? — А в городе наоборот, все вполне закономерно, с их-то всегдашним бунтовщицким норовом да с тем, как жилось стране последнее время.

Но скорпион, не пойми откуда взявшийся среди хвойного леса и заползший в сапог? Но молния, что ударила именно в ту осину, под которой спрятались от дождя двое гвардейцев? Но неведомая болезнь, настигшая еще одного у переправы через Бурливую? А озерное чудище, которое не тронуло коней, не позарилось ни на принца, ни на короля, ни на Стерха с Рифмачом, а выцепило именно Альбрима Худого?..

Сейчас принц совершенно ясно понимал: никаких совпадений не было — и случайностей тоже.

— Но что это? Почему?.. Какая такая сила?..

Мастер посмотрел на него с одобрением, как на старательного, хоть и глуповатого ученика.

— Та самая сила, которая не дает Своду рухнуть на землю. Та сила, что движет солнцем и звездами, устремляет реки из верховий в низины — и никогда наоборот. Вы, главное, не обманитесь, — добавил он с усмешкой. — Этой силе нет никакого дела ни до вас, ни до меня, ни до самого Предчура. Некоторые книжники — в той, прошлой моей жизни — называли ее «законом природы». Ложь. Законы можно изменить, судей — обмануть. А здесь… здесь такое не проходит.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил король.

— Долгая история, ваше величество. Даже нынешней ночи на нее не хватит. А вам нужно отдохнуть и выспаться. Да и поразмыслить… утро вечера мудренее.

Снова с озера донесся одинокий крик, надрывней прежнего.

— Постелю вам на полу, уж не обессудьте, — сказал мастер, поднимаясь. — Ну-ка, помогите… — кивнул принцу с Ронди, и втроем они сдвинули стол со стульями в дальний угол. Ронди, правда, по-прежнему ну очень старался не смотреть на дочь мастера, так что ушибся коленом и теперь вдобавок мужественно пытался не хромать. Девушка, не переставая прясть, поглядывала на него с любопытством.

В соседней комнате стояли две кровати — большая и поменьше, — а также детская колыбелька. В колыбельке был сложен всякий хлам: игрушки, одежда, какой-то посох…

Мастер сдернул с кроватей шкуры, сунул в руки принцу и Ронди: несите, мол.

Постелились, легли.

— Чем раньше заснете, — сказал мастер, — тем лучше.

— А что, — спросил, приподнявшись на локте, Стерх, — дочке ты отдохнуть не позволишь? Она ведь, наверное, устала за день.

— А прясть ты будешь? — беззлобно проронил мастер. Он задул свечи, оставил только огонь в камине. Дверь в соседнюю комнату не закрывал, слышно было, как он в темноте ворочается на пустой широкой постели.

Постукивала прялка, трещали поленья в камине. Бился о слюдяную пластинку неугомонный мотылек.

Принц заснул почти сразу — как будто соскользнул в мягкую, убаюкивающую бездну.

Заснул — и тотчас проснулся: Стерху не спалось, он покашлял, перевернулся с боку на бок, аж половицы под ним скрипнули; потом встал и раздраженно шагнул к окну, бормоча себе под нос: «Ну ведь невыносимо же!.. впустить его, или отогнать, или ставни наконец закрыть!..»

Шагнул — и замер, видимо, не зная, что именно предпринять.

«Сложно мудрецу перемудрить законно тяготеющего ко свету мотылька», — в полусне подумал принц. Легкая, понятная мысль. И почему Стерху это неясно?

Сон накатывался волнами, тянул на дно…

— О Предчур благодатный!.. — прошептал учитель.

— Что там? — тихо спросил король. Похоже, и он не мог заснуть этой ночью.

— Вы только взгляните!..

Это было сказано таким тоном, что принц мигом стряхнул с себя остатки сна и вскочил на ноги.

По-прежнему горел в очаге огонь, сидела за прялкой дочь мастера, бился в окно мотылек. И руки — белесые, усеянные капельками росы руки — все так же недвижно возвышались над гладью озера, и сияли в лунном свете клинки мечей…

И сиял, величаво ступая по траве, снежно-белый конь. Колыхалась пышная грива, черные глаза смотрели с затаенной печалью. Изящный витой рог вздымался еще одним мечом, братом тех, из озера.

— Вы видите? — дрожащим голосом произнес Стерх. — Предчур всемилостивый, я всегда полагал, что уж они-то — выдумка, уж их-то быть не может!..

Он придвинулся к окну, снова замер, боясь шелохнуться, затем повернулся к выходу.

— Я должен…

Рифмач застонал и тоже метнулся к двери.

Успел первым. Упал на колени перед ведром, и его вырвало.

— Молодец, — донесся из полумрака голос мастера. Из комнаты тот так и не вышел, но слышно было, как встает с постели. — Молодец, Рифмач. Правильно тебя выбрали… уж не знаю, кто и выбирал.

— При чем тут «кто выбирал»?! — вскинулся Стерх. — Вы посмотрите…

— Да уж нет, это вы посмотрите наконец. Внимательно, вдумчиво. Хорошо виден единорог? В деталях? В подробностях? С такого расстояния? Через слюдяную пластинку?

Король взял свой плащ и накинул на гвоздь, вбитый над окошком.

— Просто расскажи, — попросил устало. — Хватит загадок. Что это за тварь?

— Единорог, — ответил мастер. — Настоящий единорог.

— Тогда в чем дело? Что не так?

— Сними плащ, ваше величество, — и посмотри внимательней.

— Я не буду больше играть в эти игры, — твердо сказал король. — Думаешь, то, что когда-то произошло, дает тебе власть надо мной? В другой раз… может быть. Может быть, при других обстоятельствах — да. Но сейчас есть дела поважней. Если ты способен помочь, я встану на колени и попрошу тебя о помощи. Если попытаешься помешать… Лучше не пытайся.

— Отлично, — сказал мастер. Без насмешки и без смущения, как будто этого и ждал. — Вот теперь — посмотри в окно, ваше величество.

Стерх сам потянулся к плащу, с первого раза не сумел снять, дернул снова — раздраженный, с пылающим лицом.

Принц подошел и помог ему.

Мотылек метнулся к окну.

На полпути его смяли мощные челюсти. Обрывок крылышка медленно, плавно затанцевал в ночном воздухе.

Тварь за окном облизнулась гибким фиолетовым языком. Зевнула — и принц удивленно подумал, что ну никак ведь не могут такие клыки поместиться даже в этой вот пасти.

— Ронди, — бросил, не оборачиваясь король, — подай-ка мой меч. И постарайся потише…

Тварь повернула голову, как будто услышала его.

«А ведь похожа, — подумал принц. — Такие же вытянутые челюсти, как у единорога, и изгиб шеи, и рог… Но только цвет кожи — ядовито-желтый, и сама кожа морщинистая, с какими-то то ли чешуйками, то ли бляшками, и глаза — с вертикальным зрачком, громадные, налитые кровью.

А рог скорее похож на бивень — ровный, весь в сколах, трещинах и засохших бурых пятнах. Выбить им окно легче легкого. Да и дверь, пожалуй, вышибет в два-три удара, она здесь хлипкая, рассохшаяся…»

— Вот это, — сказал из полумрака мастер, — и есть настоящий единорог. Эй, юноша, меч положи. И сядь куда-нибудь, не суетись.

— Он нас не тронет? — спросил принц.

— Если выйдете к нему — с превеликим удовольствием. А в дом не сунется.

— Почему вы так уверены?! — (Принц впервые слышал, чтобы учитель одновременно пытался шептать и кричать.) — Если он способен вот так, запросто, обернуться в… в то, что мы видели.

Мастер промолчал. А вот дочь его неожиданно попросила:

— Расскажи им, отец.

— Да придется, иначе ведь не заснут. — Скрипнули доски кровати, стукнули каблуки. — Там, откуда вы приехали, все просто и понятно… по крайней мере, было просто и понятно до недавнего времени. Мир устроен так, как он устроен: заколдован тем, как люди его себе представляют. Они уверены, что знают все о миропорядке, — и таким образом сами этот миропорядок устанавливают. А затем уже он довлеет над людьми. Но здесь, — сказал мастер, — все не так. Здесь в силе древние, извечные правила — и только они.

— Более древние, чем те, которые удерживают Устои от падения? — спросил Стерх. Он потер своими длинными пальцами виски, тряхнул головой. — Более древние, чем те, благодаря которым звезды светят на Своде небес?! Нет, мастер, мир просто болен. Что-то не заладилось, пошло не так. Тебе не дано знать, ты — всего лишь мастер дороги. Ты одичал здесь, уж прости. Одичал и забил себе голову досужими выдумками, а то, что в последние годы миру худо, проявляется и в этих краях. Эта тварь за окном, руки эти, Выпь… это всего лишь признаки болезни. А ты убедил себя… Откуда тебе знать? — повторил он уже увереннее.

И тогда мастер вздохнул и вышел из спальни на свет.

— Мне ли не знать? — спросил он. — А, словесник?

Свой темно-красный плащ мастер наконец расстегнул и снял, и теперь были видны его ноги. От бедра до колена — человеческие. Дальше — как будто вырезанные из живого дерева, покрытые корой, с раздвоенными копытами на конце; каждое — величиной с маленькую миску.

— Ты говоришь: Устои, Свод… Как будто забыл, что когда-то ни тех, ни другого не было. И если они снова пропадут, мир не развеется, как сон поутру. О, будут бедствия и наводнения, и звезды упадут с небес на землю. Но мир перенесет это. Мы, люди, — нет. Это для нас важно, чтобы Устои остались нерушимыми. Но они-то как раз лишние в этом мире. Это костыли, словесник. А здесь, возле Темени, даже они не спасают. И никогда не спасали; здесь все устроено иначе, по-старому. Поэтому я знаю наверняка, чего хочет единорог, и знаю, на что он способен.

Мастер помолчал и добавил устало:

— Когда мы выясним, на что способен каждый из вас, станет ясно, спасете вы людей или нет. А сейчас идите спать. Ночь впереди долгая.

6


Раньше принц во сне летал. Он просыпался и помнил это ощущение: ветер, на который ложишься, будто на невидимую тугую волну, мокрая пена облаков, солнце, ставшее вдруг большим и обжигающим.

Это было в детстве. Потом он вырос, и полеты прекратились. Попросту стало не до них.

Сперва откуда-то из-за моря явился Стерх. Оказалось, они с дедом принца когда-то дружили, и теперь мудрец остался в столице. Дед давно уже не правил, трон он передал сыну, сам в государственные дела не вмешивался. В первый и единственный раз пришел к его величеству то ли с просьбой, то ли с советом: возьми моего старого друга в учителя внуку.

Принц был рад. Стерх казался сухим и безразличным, но, когда начинал рассказывать о предметах, на самом деле его занимавших, — оживал, горячился, взмахивал руками!.. А повидал он немало и знал… принц сомневался, что постигнет и десятую часть этих его знаний. Стерх был чужим во дворце и в стране, его заботило то, о чем другие даже понятия не имели. За глаза о нем говорили разное, и отец сперва держался с ним холодно… но изменил свое мнение. Сразу после дедовых похорон, на которых Стерх не проронил ни слезинки: стоял худой, бледный, рассеянно прикусив до крови губу.

В первые годы обучения принцу вообще ничего не снилось: за день он выматывался так, что засыпал, едва лишь оказывался в постели. Потом пошли первые влюбленности, и сны вернулись, но без полетов…

А после настали скверные годы, и отец все чаще брал его с собой и все чаще повторял, что править страной — это тяжелый труд. Принц и сам видел, что тяжелый. И старался не думать, почему вдруг отцу так важно стало, чтобы он это понял.

В те дни принцу снились чужие лица, искаженные болью и страхом, перекрестки, колодцы, дымные кузницы, он слышал, как кричат, рожая, женщины, как сгорают в пламени чумные села, как ворочаются в земле разжиревшие личинки жуков-трупоедов… Сны накатывались, словно грязные, пенные волны, а когда уходили, принц вставал с постели измочаленный и бледный и долго не мог прийти в себя.

Сейчас он снова летел: парил над домом мастера, и уже не солнце — луна висела совсем рядом; протяни руку — коснешься бугристой поверхности. Отсюда принцу были видны и луг с пасущимися лошадьми, и одинокая лодка на берегу, и колодец, и единорог, рыскающий у двери. Только дальний берег озера по-прежнему скрывался в тумане.

Ночь все не кончалась, и тогда принц полетел к дороге — посмотреть, что же ждет их дальше. Но кроны деревьев срослись и вздымались бесконечным сводом, непробиваемым панцирем. Не единой прорехи, ни щелочки. Да и была ли там, под ними, дорога?

Было ли по ту сторону листвяной завесы вообще что-либо?

Он вдруг испытал резкий, леденящий приступ паники. Это было что-то необъяснимое, даже непознаваемое, не из области разума или чувств, — скорее сродни совсем уж механическим реакциям. Так отдергивается рука, прикоснувшаяся к раскаленному котелку; сам собою моргает глаз; течет по жилам кровь.

Паника ударила принца наотмашь, пронзила насквозь — и он умер.

По крайней мере — перестал быть принцем, превратился в сотни разбросанных повсюду простейших сознаний. Каждое могло лишь наблюдать за тем, что происходило рядом, — наблюдать и запоминать, не испытывая никаких чувств, мыслей, желаний. Чувства, мысли и желания попросту оказались за пределами возможностей.

Сколько времени все это длилось? Конечно, он не знал — ведь его не существовало.

А может, и времени уже не существовало — в эту затянувшуюся ночь, вокруг этого странного дома.

— Вставай, — негромко сказал мастер дороги. — Твое новое платье готово.

7


Король открыл глаза и посмотрел на мастера дороги.

— Вставай, — повторил тот.

Остальные спали: Ронди, и Стерх, и принц. Лежали недвижно, словно мертвые. Их не разбудила даже тишина, внезапно воцарившаяся в домике. Король и сам не сразу догадался, что это прялка… прялка перестала стучать. И огонь в очаге почти погас.

Король откинул шкуры и встал. Одновременно с ним в полумраке поднялась со своей скамеечки дочь мастера. Поднялась и протянула белую, едва сияющую рубаху.

Он мельком удивился: и когда успела сшить? Но здесь были в силе другие законы, поэтому король просто скинул с себя одежду и остался в чем мать родила. Только венец привычно давил на голову. Не соскользнул, даже когда король наклонился вперед и, вытянув руки, нырнул в распахнувшийся навстречу подол рубахи. Ткань была полупрозрачная, шелковистая. Скользнула по телу — как поцеловала.

Он выпрямился.

— В самый раз, — сказал мастер дороги. — Ну что, готов ты умереть, ваше величество?

Король пожал плечами:

— Кто бы мог сказать, что знает о себе такое наверняка?

— Ну, посмотрим. «Книгу»-то ты читал внимательно? Помнишь, что нужно?..

— Нужен меч, — кивнул король.

— Иди, — сказал мастер дороги, — выбирай. Да куда ты — не к дверям же!

Он указал на очаг, возле которого присела девушка. В руках ее снова было рыжеватое растрепанное перо, дочь мастера обмахнула им угли, подбросила еще поленьев…

— «Пройти огонь, воду и мост, что легче перышка», — вспомнил король. — Я-то думал, это все пустые слова.

Мастер дороги усмехнулся:

— По большей части они такими и стали, слова-то. Вот поэтому ты здесь.

Король на миг замешкался, как будто хотел что-то спросить, но в конце концов просто кивнул, бросил взгляд через приоткрытую дверь в спальню, на детскую кроватку, набитую хламом, снова кивнул — и шагнул прямо в очаг.

Пламя вскинулось кверху, точно занавес, который дернули за края. Густое и текучее, скрыло фигуру короля.

Потом опало и погасло — сразу же, словно было иллюзией, обманом зрения.

Черная пустая пасть очага выдохнула пригоршню пепла.

— Ложись, — сказал дочери мастер дороги, — поспи. Теперь остается только ждать.

8


Никто так и не узнал, что же случилось тогда с королем.

Он просто исчез в очаге, пропал. Потом — много позже — они гадали так и эдак, но правды им никто никогда не открыл. Да, в общем, так ли уж важно было ее знать?

Главное — то, что мгновением спустя туман, наползавший от берега, вдруг отхлынул — и там, среди камыша, стала видна высокая снежно-белая фигура. Руки ее были пусты, на голове темнела корона.

Король раздвинул камыши — с пушистых верхушек вспорхнули какие-то мелкие полупрозрачные мотыльки — и шагнул в воду.

Перед ним тянулись к небу шеренги морщинистых рук. Капли сверкали на зеркальных лезвиях, драгоценные камни — на рукоятях. Он посмотрел вниз, себе под ноги, но вода была черной. Он пошел вперед и, кажется, не наступил ни на одно из тел. Если там, под водой, вообще были тела.

Король шел, аккуратно пробираясь между руками и клинками. Несколько раз ткань рубахи касалась лезвий — и там на ней остались узкие, едва заметные прорехи.

Он уже забрался далеко от берега, но так и не присмотрел себе ни одного меча. Может, потому что все они — внешне разные — чем-то походили друг на друга.

И тут позади, с берега, донеслись едва слышные звуки. Шелест, шорох, затем вздох, переходящий в горловое, приглушенное рычание.

Король обернулся.

Единорог стоял у самой кромки воды и смотрел на него багровым, немигающим взглядом. Потом распахнул пасть и зевнул — с оттяжкой, почти презрительно.

Король огляделся по сторонам. Казалось, руки с клинками едва покачиваются на ветру, словно камыш. Полупрозрачные мотыльки вились над водой. Где-то вдали плеснула рыба.

Единорог ждал.

— «Здесь все не так»? — медленно сказал король. Провел пальцами по черной воде — во все стороны разбежались дрожащие, зыбкие круги. — Ну что ж, это вполне… безумно, чтобы оказаться правдой.

Он посмотрел на дом: в окнах было темно, и лишь в одном — том, что ближе к озеру, — маячил знакомый силуэт.

Король стряхнул с рук капли и шагнул к берегу.

Единорог оскалился, чуть присел. Клыки у него были глянцевые, с узкими бороздками по бокам, — каждый размером с охотничий нож.

— Только попробуй, — сказал король.

Он шел медленно, и с каждым его шагом зверь все больше припадал к земле. Вскинув рогатую голову, следил за человеком и вздрагивал боками. Как будто не знал, нападать, защищаться или бежать прочь.

Как только король оказался на расстоянии протянутой руки, единорог зарычал хриплым, надорванным голосом. Он выдавливал, выжимал из себя звук за звуком, пальцы с короткими, кривыми когтями впились во влажную землю, хвост метался, глухо бил по крупу.

Потом зверь прянул вперед, наклонив голову к земле и выставив перед собой ровный, покрытый бурыми пятнами рог. Король перехватил его левой рукой, другой взялся у основания. Сказал:

— Стой смирно. — И потянул на себя.

Рог отделился легко, с едва слышным сухим треском. На конце, на месте скола, образовалось нечто вроде рукояти.

Зверь шумно вздохнул и попятился. По чешуйчатому лбу стекала тонкая густая струйка.

— Верь или не верь, — сказал король, — а я удивлен не меньше твоего.

Он положил рог на землю, присел на корточки. Зверь не спускал с него глаз. Король провел ладонью по траве. Срывал тут и там стебельки, иногда выдергивал с корнем, иногда отщипывал только лист-другой.

Поднялся и протянул на ладони зверю:

— Ну-ка, съешь это.

Тот сделал шаг назад, хлестнул себя хвостом по боку.

Король продолжал говорить с ним тихим, успокаивающим тоном и все так же держал руку ладонью кверху. Это продолжалось довольно долго, и рука уже начала подрагивать, когда вдруг зверь двинулся вперед, очень медленно, чуть опустив голову и глядя на человека багровым зрачком.

Распахнул пасть и слизнул фиолетовым языком сразу весь пучок.

— Вот молодец, — сказал король. Коснулся кончиками пальцев чешуи на лбу — и та вдруг подалась, с мягким шорохом просыпалась на землю. Он потер еще — и чешуя, словно старые слои краски, слетала из-под пальцев, под ней проступала белая, шелковистая кожа.

Зверь следил за человеком опасливым взглядом, но стоял смирно. Когда голова, шея и передние ноги уже были свободны, он фыркнул, нетерпеливо и устало, подался чуть назад, а потом пошел к воде. Вся трава вокруг была усыпана чешуей и бляшками.

Он вошел в озеро по грудь, потерся боком о плоскую сторону ближайшего меча — и вдруг распахнул два громадных белоснежных крыла. Побежал вперед, разбрызгивая воду, потом, когда руки с мечами остались позади, яростно ударил крыльями по воде и взлетел.

Сделав круг над королем, он издал трубный ликующий возглас и направился к дальнему берегу.

Когда сверкающий силуэт растял в тумане, король вернулся за своим новым мечом, поднял его и вошел в дом — на сей раз воспользовавшись дверью.

9


Стук двери был не громче удара сердца… или сердце забилось первым?

Принц почувствовал, как тело оживает, отзывается болезненным покалыванием: кончики пальцев, ладони и ступни, голени, кисти, предплечья, бедра… Похожее ощущение возникает, когда отлежишь во сне руку, — но сейчас оно пульсировало везде, и принц, изумленный и растерянный, не осмеливался даже шелохнуться. Просто очень осторожно дышал и пытался осознать то, что снова жив.

— А если бы, — спросил король, — все пошло по-другому? Если бы я взял один из тех клинков? Или не справился с единорогом?

Он огляделся и рассеянно прислонил меч у двери, рядом с потемневшим коромыслом и удочками.

— Не знаю, — сказал мастер дороги. — Может, по-другому. А может, все началось бы с самого начала. Весь мир — заново, ровно до того момента, когда ты пришел сюда и сделал правильный выбор. Может быть, так и было уже, много раз.

— Значит ли это, — с усмешкой спросил король, — что тогда, в столице, все было… правильно?

— Ты ведь сам говорил, что по-другому нельзя, помнишь? Да и, в конце концов, — добавил мастер дороги, — оно того стоило. Хотя без ног сперва было… непросто.

Король потер лицо ладонью.

— Ты знаешь, что я возражал. Они могли оставить тебя здесь… так. Просто оставить.

— На самом деле старый Сыч был прав. Он был лукавым, себялюбивым, он надеялся со временем подчинить себе твоего отца, но тогда он был прав. Просто Сыч внимательно читал «Книгу Предчура». И, похоже, жил здесь какое-то время, как раз перед тем, как вернулся в столицу.

Сыч, вспомнил принц, был дальним родственником дедушки по отцовой линии. Некоторое время он служил при дедушке советником, потом с ним что-то случилось, какая-то неприятность, о которой при дворе не любили вспоминать.

— После, — сказал мастер, — он приезжал сюда снова. Верил, что ему суждено обновить мир. Зарянка боялась его, он казался ей слишком опасным, почти безумным. Но Сыч нам помог. Мне помог. Все, что я знаю о Темени, о дорогах, об Устоях, — все это благодаря ему.

— Так стало быть, ты с самого начала знал, что мне следует делать?

Мастер дороги покачал головой.

— Видел могилы за домом? Сыча ты там не найдешь. Он лежит в озере — правда, я никогда так и не выяснил, который из мечей сжимает именно его рука. Сыч перехитрил самого себя: поверил в то, во что хотел верить. После того как он рассказал твоему отцу о сути древних обычаев, Сыч считал себя самым мудрым, самым доблестным. Героем. Но мир вокруг него ни разу не начинал звенеть так, как сегодня звенел вокруг тебя.

— Ох, — сказал Ронди Рифмач, — что ж с головой-то?.. Ох… О чем вы тут вообще толкуете, а?

Он кое-как перекатился на бок, со стоном заставил себя подняться на четвереньки, потом аккуратно, с преувеличенной осторожностью, выпрямился. Руки у него дрожали, безымянный палец на левой руке скрючило.

— Не то чтоб я никогда не спал на полу… но этот как-то по-особому жестковат… не обижайся, хозяин. Голова просто раска…

Мастер дороги резко шагнул к нему и наотмашь ударил по губам.

Ронди обиженно поморгал.

— Все-таки, — сказал он неразборчиво, — все-таки обиделся, да?

— Просто будь осторожней со словами. Сядь пока на лавку. Как себя чувствуешь?

— Как будто только что из могилы.

Мастер кивнул:

— С остальными будет так же. Но вам еще повезло. Каждый из вас зачем-то нужен в этой истории. Ты — чтобы засвидетельствовать. Принц — чтобы знать и когда-нибудь в будущем повторить то, что сделал и сделает король. А старик…

— Кому… — приглушенным голосом спросил Ронди, — кому… ох… нужен?

Ответить мастер дороги не успел: Стерх, все это время тихо и смирно лежавший рядом с принцем, вдруг захрипел и забился в конвульсиях.

10


Рассвет пришел незамеченным: они просто были слишком заняты и не обращали внимание на то, что творилось за окном. Стерх метался, глухо бил пятками в пол, всхлипывал по-мальчишечьи…

Принца он задел рукой — случайно хлопнул ладонью по плечу, и теперь принц двигался, чуть скособочившись. Вообще от них с Ронди было мало толку: после пробуждения оба чувствовали себя восставшими из могил покойниками.

В итоге Стерхом занимались король и мастер дороги: кое-как связали, сунули в рот ложку, чтобы не прикусил себе язык… Дочка мастера, конечно, проснулась и пыталась им помочь, но ей велели не мешаться под ногами.

— Приготовь колыбель, — велел мастер. — А вы, двое, не сидите сиднем, подсобите. Да не нам — ей!

В спальне было темно, девушка обошла кровать и распахнула ставни, затем другие…

— Вынимайте все, — сказала. — Складывайте на пол. Я приготовлю пеленки.

Сверху в колыбели лежал старческий посох из потемневшего за годы дерева. Легкий и прочный, он на удивление ладно лег в ладонь. Затем — платок, пушистый, пленительно теплый. Лук, покрытый лазурным лаком. Головоломка из латунных колец. Лошадка с шарнирными ножками и головой. Сплетенная из лозы куколка.

Рифмач двигался как будто через силу. Вдруг он остановился и повернулся к дочке мастера.

— Ласточка, — сказал он, улыбнувшись. — Тебя зовут Ласточка. А брата твоего звали Лебедем.

Она посмотрела на Ронди так, будто только сейчас заметила, — и кивнула.

— Ну что вы там копаетесь! — рявкнул мастер дороги. — Готово?

— Готово, — ответил принц.

Он не стал спрашивать, каким образом мастер собирается втиснуть долговязого Стерха в эту колыбельку. И совсем не удивился, когда того действительно уложили в нее — даже не пришлось ноги поджимать.

Едва голова старика коснулась подушки, тот присмирел. Улыбнулся благостно, вздохнул. Сунул в рот большой палец и зачмокал — серьезно, деловито, будто не было в мире занятия важнее.

— Повезло. — Мастер вздохнул и одернул задранный рукав. — Могло быть и хуже.

Перехватив изумленный взгляд Ронди, он пояснил:

— Я и сам не до конца разбираюсь… да и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь разбирался. Даже Предчур всего не знал, а уж Сыч и подавно… ты ведь слышал о Сыче?

Рифмач только утвердительно дернул головой.

— Мыслю так, — сказал, обернувшись, мастер, — когда ты, ваше величество, надел рубаху и шагнул в пламя, твои спутники заснули мертвым сном. Ошибись ты — и они бы никогда не проснулись.

— Но я не ошибся.

— Не ошибся — и в то же время ты стал другим. А эта история перекраивает под себя каждого из вас. В прежнем качестве ваш книжник ей не нужен, и сейчас… по правде сказать, я попросту не знаю, что она с ним творит. И творит ли вообще что-то.

— Хочешь сказать, он может навсегда остаться… таким?

— Да, ваше величество. Мы не узнаем, пока ты не отправишься дальше. — Он посмотрел на принца и Рифмача. — Пока вы не отправитесь.

— А тебе не кажется, — спросил король, — что и для тебя припасено место в этой истории?

— Конечно, припасено, — пожал плечами мастер. — Ты и сам это прекрасно знаешь.

11


Тысячи разноцветных мотыльков порхали над лугом, садились на плечи, на волосы, на деревья и кусты, плясали перед глазами. Лошади трясли гривами и фыркали — но скорее от нетерпения.

— Я немного с ними прогуляюсь и к обеду вернусь, — сказал мастер дороги. — Приглядывай за стариком и будь готова… ко всему.

Его дочка молча склонила голову. Принц подумал, что ни разу ведь не видел ее при свете солнца. Бледноватая кожа Ласточки сейчас казалась мраморной и как будто излучала легкое сияние, а от лица было просто не отвести глаз.

Ронди Рифмач и не отводил. Только иногда рассеянно взмахивал рукой, отгоняя особенно настырных бабочек.

— Пойдешь с нами пешком? — спросил король. Он за все утро не проронил и пары слов. Молча позавтракал вместе со всеми, молча оседлал своего гнедого… Теперь ждал, положив на луку перед собой новообретенный меч.

— До последней чаши, — кивнул мастер дороги. — Тут недалеко. Заодно поговорим, вдруг что-нибудь из моей болтовни тебе пригодится. Или — твоему наследнику.

Он усмехнулся в эту свою пышную, золотистую бороду, и на мгновение принц представил, каково это: иметь такого дядю — чтобы с детства учил тебя всему, что умеет сам, насмехался над правилами и даже над Устоями… дядю, у которого есть красавица-дочь по имени Ласточка.

Они двинулись по тропинке обратно к дороге, из-под копыт вспорхнуло несколько пичуг и улетело. Принц так и не успел понять, настоящих или вырезанных из трутовика… Впрочем, вокруг дома их было полным-полно — и тех и других.

Король ехал верхом, остальные вели коней под уздцы. Когда выбирались сквозь нависшие ветви на дорогу, королю даже не пришлось пригибаться: ветви под порывом ветра разошлись в стороны — ровно настолько, чтобы он проехал, не коснувшись их зубцами короны.

Рифмач пару раз обернулся на домик, и принц один раз тоже, но Ласточки уже видно не было, наверное, возвратилась к Стерху. А может, отправилась вздремнуть, она ведь почти не спала ночью.

Потом Ронди кашлянул и, поскольку молчание затянулось, спросил:

— Мастер, а что там за история с этим… как его… Сычом? Если уж начистоту, слышал я о нем всего ничего. Вот ровно то, что вы рассказывали, пока мы… пока мы спали.

— Хороший вопрос, — кивнул мастер. Посмотрел он при этом отчего-то на принца. — Ну что ж… Сыч был двоюродным братом покойного короля, отца нынешнего величества. Круглолицый насмешливый толстячок, очень самоуверенный. Храбрый настолько, что порой казался безумцем. Вообще в своей жизни он боялся всего двух вещей. — Мастер помолчал, рассеянно оглаживая бороду. — Сыч знал, что здесь, у истока дороги, ее следует охранять кому-то, в чьих жилах течет кровь Предчура. Кому-то из королевской семьи. Иначе не напитать огонь в чашах… да вы и сами вчера видели… Так вот, Сыч верил, что если в одном из здешних Устоев огонь погаснет, миру придет конец. По крайней мере, тому миру, который мы знаем и в котором способны выжить.

Он пожал плечами, дескать, может, это и правда, а может, и нет. С десяток мотыльков взлетели и кружились над его головой радужным облачком.

— Но больше всего Сыч боялся, что именно его сделают мастером дороги. Он был очень любознательным, с самого детства. Каким-то образом выяснил, куда пропал его собственный дед. И приехал сюда. Дед, очевидно, рассказал ему много… всякого. И Сыч понял, в какую ловушку угодил. Дед был уже старый, ему оставалось от силы года три-четыре. А дальше — или кто-нибудь другой займет должность мастера, или Устои в конце концов падут. И вот Сыч придумал, как быть. Раньше в мастера уходили на склоне лет, как ушел сам Предчур: после правления, когда нужно было уступить престол молодому, чтобы мир обновился, чтобы не заплесневел, не стал прогнивать изнутри. Потом что-то пошло не так, традиция нарушилась — и в мастера стали отдавать ближних и дальних родственников королевской семьи. Делали это тайно, знали о том всего два-три человека. И как раз во времена покойного короля традиция оборвалась. Вроде как оставалась «Книга Предчура», но к ней давно уже относились без особого пиетета: дескать, сказки они сказки и есть. Сыч, по большому счету, тогда всех спас.

— Как спас? — не понял Ронди.

— Очень просто, — ответил вместо мастера принц. Вот теперь все кусочки головоломки встали на место… или почти все. — Это было еще до появления Стерха, верно, отец? Прадед… Его вместе с советниками тогда завалило в горах, причем вся свита выжила, только они погибли. И это была первая такая смерть среди потомков Предчура, многие до сих пор считают, что прадед преступил законы мира, вот его и… Но, может, дело вообще не в нем? — спросил принц, обернувшись к мастеру дороги. — Может, это все из-за советников, которые знали о том, что традиция нарушена, — и молчали? А Сыч ваш, — зло добавил он, — Сыч на самом деле никого не спас. Всего лишь оттянул неизбежное. — Принц посмотрел на отца, на мастера, — и впервые понял, насколько они похожи друг на друга. — Это Сыч вывернул наизнанку прежние порядки. Это он предложил тебе, отец, чтобы мастером дороги сделали…

Имя вертелось на языке, когда-то давно принц знал его, слышал от кого-то, но с тех пор прошло слишком много лет.

— Традицию, — сказал мастер дороги, — можно не только нарушить. Традицию, мальчик, можно еще и создать. Вот Сыч и создал. В его предложении был резон, поскольку родственники королевской крови — большая морока для всех, в том числе и для самих себя. Даже если ты никогда не думал об узурпации трона, тебя все равно будут подозревать. Это ведь естественно для людей. — Он усмехнулся. — В общем-то, Сыч нашел недурной выход… Сперва в мастера дороги уходили прежние короли, затем — их престарелые родственники, вот только и те и другие долго на свете не заживались. Совсем иное дело — выбрать кого-нибудь помоложе. Отправить его на самую окраину мира с семьей, пусть рожает и воспитывает детей, чтобы те в свой срок унаследовали почетную должность. Если же случится небывалое и королевская династия прервется…

— …одного из детей мастера признают законным наследником. Вот только, — усмехнулся принц, — тогда возникнет небольшая загвоздка. Кого назначить следующим мастером? Кому отрубить ноги, чтобы не претендовал на престол.

Ронди охнул от изумления: видимо, до сих пор даже не догадывался.

— Всегда найдется кто-нибудь подходящий, — спокойно ответил мастер.

Дорога здесь чуть расходилась в стороны. По центру, на чистых, ровных плитах, стояла увитая виноградом колонна из ноздреватого камня. На верхушке покоилась черная чаша с алым узором по краю, с огнем — в сердцевине. С медленно гаснущим огнем.

— И вы с этим смирились? — сказал принц в спину мастеру. — Вся жизнь — вот так, от чаши к чаше, кроме семьи — никого вокруг, не с кем даже словом перемолвиться… А ты, отец? По-твоему, так и должно быть? И кому, когда настанет срок, придется рубить ноги, мне? Ласточке?!

Мастер, не обращая на него ни малейшего внимания, провел ножом по ладони и дал первым каплям упасть в пламя. Король тоже не произнес ни слова, только Ронди опять охнул.

— Так и знайте, — сказал им всем принц. Он чувствовал, как дрожат руки и как покраснели щеки, уши, шея. — Я не стану… не хочу! Пусть даже небо рухнет на землю, пусть реки потекут вспять, горы вспыхнут свечами, — я не поддамся. Ничего не решено, должен быть выбор!

Последняя капля соскользнула с ладони мастера — и мир на мгновение сделался ярче и чище.

— Он и существует — выбор, — сказал мастер дороги. — Как и свобода воли. В конце концов у меня выросли ноги, принц. Я мог забрать Зарянку и детей, уехать в какой-нибудь дальний закуток, где меня не отыскали бы даже лучшие ищейки твоего отца. Ты тоже можешь развернуться и уехать, хоть сейчас.

Он вытер лезвие и спрятал нож. Бабочки плясали в воздухе, садились на края чаши. Но ни одна не спешила сгореть в пламени.

— В общем-то, — добавил мастер, — так даже будет лучше для тебя самого. В «Книге» совершенно точно сказано: до Темени доберется только один. Что произойдет с остальными путниками — неизвестно. — Он поглядел на короля и пожал плечами. — Правда, если к Темени отправится всего один, до цели он может и не добраться.

12


Простившись с мастером, ехали молча. Мотыльки порхали над головами, плясали в струнах света. Зеленый полог смыкался все плотнее, и вот уже сам он засиял, словно обратился в реку текучего золота.

Принц смотрел на отца и Ронди, и ему казалось, что перед ним ожившая миниатюра из книги. Сочные цвета, игра света, но при этом — плоские, двухмерные фигуры. Поскрипывала кожа седел, а ему чудилось — перо царапает по пергаменту; звякала сбруя — а на деле переписчик постукивал о край чернильницы, стряхивая лишние капли.

В какой-то момент принц понял, что не знает, как долго они в пути. Полчаса? Час? Сутки?

От золотистого полога исходило сияние, в котором таяли тени и детали. Дорога то и дело изгибалась, но даже эти изгибы были едва уловимы: не сосчитать, не отличить один от другого.

Лошади шагали размеренно и как будто спали на ходу. Да и всадники… принц испытывал это на себе; собственно, вот сейчас что-то выдернуло его, вернуло, а до сих пор… его словно и не существовало.

Это было сродни ночным ощущениям — и все же отличалось от них. Тогда он умер, а нынче наоборот. Не умирание, а всесуществование. Он таял, растворялся, пребывал одновременно везде и всегда.

Прошлой ночью принц рассыпался на сотни примитивных сознаний, но каждое из них было некой точкой. Теперь же он стал на время всем — но больше не был принцем, просто перестал осознавать самое себя в каком-либо виде. Как только он вернулся к этому осознанию — очнулся, но и… схлопнулся, что ли.

Принц еще некоторое время ехал, покачиваясь в седле и приходя в себя. Воспоминания выцветали и гасли, он почти слышал легкий шорох, с которым это происходило.

И вдруг понял, что опять соскальзывает в привычное, недавнее ничто. Испугался, но как-то вяло, отстраненно.

И в этот момент прямо на нос принцу сел мотылек. Громадный, с пушистыми нежно-голубыми крылышками и острыми лапками, прошелся туда-сюда по носу, царапая кожу.

Принц чихнул и засмеялся. Потом чихнул снова, с огромнейшим, невероятным удовольствием. Потянулся всем телом и поглядел в спину своим спутникам: те ехали по-прежнему размеренно и молча — две фигуры на книжном листе. Король держал перед собой на луке седла диковинный меч. Ронди ухитрился принять картинную позу, словно прямо на ходу слагал вирши.

Покопавшись в седельной сумке, принц добыл яблоко и с хрустом надкусил. Мир мигнул, но как-то неуверенно; скрип пера на мгновение прервался.

Тогда принц надкусил снова, а огрызок швырнул прямо в спину Рифмачу.

— Эй!.. — вяло отозвался тот. Обернулся, моргая, словно только-только пришел в себя.

— Привал! — скомандовал принц. Он соскочил с коня, уперся руками в поясницу и потянулся — аж хрустнуло. — Ну же, давайте, я дико голоден.

И он действительно почувствовал, как внутри словно щелкнула и распустилась звенящая пружина. Не дожидаясь остальных, потянулся за следующим яблоком и сам не заметил, когда его съел.

— Осторожней со словами, — бросил король.

Он тоже спешился и на мгновение замер, как будто растерялся. Посмотрел по сторонам, аккуратно положил свой меч на плиты и, пожав плечами, опустился рядом с ним. Мотыльки закружились, взметнулись вихрем осенних листьев — и стали садиться на спину, плечи, венец, на колени и кисти рук. Через мгновение король был усеян ими весь, с головы до ног. А еще через мгновение он оглушительно чихнул — раз, другой, третий…

Разноцветные «листья» взвились над ним и заплясали в воздухе.

— Я думаю, нам все же следует… — начал было Ронди, но один из мотыльков яростно метнулся к нему и стал выписывать восьмерки перед самым лицом. Ронди замахал руками, уворачиваясь.

— Слазь, — хмыкнул принц, доедая уже пятое яблоко. — Не бойся, не опоздаем.

Ему отчего-то казалось очень важным устроить этот привал. Дело было даже не в том, чтобы вырваться из плоской вечности, пахнущей пергаментом, краской и пылью. Здесь крылось что-то еще, какой-то подспудный смысл… или нет, не смысл — просто ощущение. Как послевкусие, или финальная нота, или даже тире — точно, да! — тире, отделяющее одну часть долгого, выматывающего предложения от другой.

Рифмач все размахивал руками, а потом вдруг резко глотнул ртом воздух — и мотылька вместе с ним.

Король и принц уставились на Ронди с изумлением. Тот пожал плечами и спрыгнул на плиты дороги. Сделал пару шагов, побледнел, схватился за живот и, выпучив глаза, застонал.

— Беда, — сказал принц. — Если бы ты в детстве так часто не показывал этот фокус, я бы даже тебе поверил.

Ронди снова застонал — громче и жалостливей. Согнулся в три погибели, рухнул на бок.

— Куртку запачкаешь, — заметил принц. Правда, уже не так уверенно.

Рифмач издал нечто среднее между кваканьем и хрипом, откинулся на спину и замер. Его челюсть дрогнула и съехала вниз.

Мотылек выбрался наконец на волю, но не спешил взлетать. Прошелся туда-сюда по верхней губе, затем взобрался на нос и помахал крыльями, как бы проверяя — целы ли.

— А он молодец, — сказал король. — Терпит.

При этих словах Ронди чихнул и привстал на локте.

— Да ну вас! У какого-нибудь бродячего жонглера публика и то подобрей. Эй, ваше обжорство, яблоками-то поделись!.. или что там осталось?.. если что-то осталось вообще.

Усевшись в круг, они распотрошили седельные сумы, не заботясь о том, чтобы приберечь припасы на обратный путь. Ели, пили, смеялись и вспоминали прошлое, которое сейчас — впервые за последние пару дней — подступило вплотную и казалось очень живым, всамделишным. Отец шутил вместе с ними и пил вместе с ними, но почти ничего не ел. И венец по-прежнему сверкал на его голове, а справа на плитах лежал меч.

Солнце за листвой было не разглядеть, но в какой-то момент полог над их головами стал светиться уже не золотистым, а багряным, — и так они поняли, что скоро наступит ночь. Потом раздалось хлопанье крыльев. Закачались ветки где-то далеко наверху, как будто на них присела отдохнуть птица.

«Журавль, — подумал принц, — это белый журавль, старый и мудрый. С длинным, зазубренным на конце клювом».

И тотчас прозвучал крик — чистый, высокий, звенящий серебром.

Бабочки, все это время сидевшие на ветках, на дороге, даже на смирно пощипывавших листья лошадях, — разом взметнулись в воздух. Шелест их крыльев соткался в дивную музыку — не музыку даже, легкий ее отголосок.

Как будто некое высшее существо перевернуло невидимую страницу. И улыбнулось.

Принц переглянулся с Ронди и королем — и все трое, не сговариваясь, поднялись на ноги. Стало ясно, что пора ехать дальше. Что они почти у цели.

13


Они не заметили, когда именно трава снова появилась между плитами дороги, когда — разрослась настолько, что скрыла сами плиты, а потом и дорогу. Кони ступали осторожно, то и дело под копытом хрустели ветки.

Сумерки мягко перелились в густую, бархатную ночь. Над головами сверкали звезды, яркие и разноцветные. Лишь когда несколько из них вдруг сорвались с веток и помчались в разные стороны, принц догадался, что это светляки.

Вдруг дорога стала подниматься в гору — и дальше, они уже видели, тоннель из деревьев обрывался, как будто его отрезали гигантским ножом.

Спустя несколько минут стало ясно, что обрывается не только коридор.

Они спешились, и Ронди, привязав поводья своего чалого к дереву, встал у самого края пропасти. Другой ее край скрывался в тумане, а где-то далеко снизу раздавался приглушенный гул.

— Река, — сказал Ронди. — Скорее всего река. — Говорил он отчего-то шепотом. — Но толком не разобрать: слишком глубоко, да и туман там… или брызги, пыль водяная… не знаю. В общем, лучше туда не падать, конечно, — добавил он, хохотнув.

— Мы постараемся, — ответил ему король. По голосу было не понять, шутит он или всерьез.

— Как ты думаешь, — спросил принц, — твой меч достаточно острый для того, чтобы рубить древесину?

— Мы не станем ничего рубить. — Король привязал своего коня рядом с чалым Рифмача. — Должен быть другой путь.

— Потому что так сказал мастер дороги? А если он ошибся? — Принц тоже спешился. — Ведь Сыч этот ваш — он тоже ошибался, так?

Они стояли в предрассветной мгле, друг напротив друга. Король спокойно разглядывал сына, кажется, даже улыбался слегка.

— Мы можем пойти вдоль обрыва, — встрял Ронди. — Думаю, рано или поздно обнаружится мост… или упавшее дерево… или еще что-нибудь.

— Например, бабочки, — кивнул ему король. — Как полагаешь, Ронди, бабочек будет достаточно?

— Шутите. Ну а что нам тогда делать? — обиделся тот.

И вдруг принц краем глаза заметил какое-то движение слева, у самого края пропасти. Несколько мотыльков присели на торчавший из земли узловатый корень. Принц вспомнил, что последний раз видел их вечером, во время привала. «Наверное, — подумал он, — они из тех, которые по ночам не летают».

Мотыльки устраивались на корне, расправив крылышки. Один заполз на другого, третий вскарабкался на них, четвертый уселся сбоку… Еще несколько выплясывали в воздухе на самом краю бездны — и вдруг соединились в живую цепочку, к которой с обеих сторон стали «прирастать» все новые и новые звенья.

Их становилось больше и больше — бабочек, прилетавших из рассветного полумрака, падавших сухими листьями из переплетения ветвей, выныривавших прямо из пропасти, — и прямо на глазах у трех путешественников рос, ширился, воздвигался над бездной разноцветный мост.

— Ты знал? — спросил принц.

— И ты тоже знал, — ответил король. Он похлопал гнедого по холке и двинулся к краю. — Не мотыльки, так что-нибудь другое. Но что-то непременно случилось бы, в этом вся суть.

Король поднял левую руку к венцу, как будто сомневался, не снять ли, но в конце концов мотнул головой и шагнул вперед.

— Наверное, — тихо сказал Рифмач, — лучше бы нам переходить по одному. И лучше бы… ну, все-таки… лучше бы сперва мне, наверное. Если что-нибудь… от меня пользы немного.

— Конечно, по одному. И вы двое подождете здесь… пока я не перейду.

Он взял меч, как акробаты берут шест, с помощью которого удерживают равновесие, — и пошел прямо по этому живому мосту, ступая осторожно и мягко. Бабочек было много, невероятно много, однако они сумели протянуть полосу шириной лишь в ладонь. Мост заметно провисал и раскачивался на ветру. Когда король пошел по нему, мост закачался сильнее, и после каждого шага вниз падали раздавленные, мертвые тельца.

Король шел — и туман перед ним как будто расступался, было видно все дальше и дальше — и вот уже стал заметен противоположный край пропасти и дорога за ним, что сбегала в похожую на чашу долину, — и только тогда Рифмач прошептал: «Солнце! Восходит солнце!»

Справа медленно выплывал багровый, раскаленный диск. Свет разгонял туман, но даже ему было не под силу осветить дно пропасти. Раздавленные бабочки падали, сверкая в рассветных лучах обломками витражного стекла, и в конце концов исчезали в клубах серой, почти бесцветной дымки.

Принц переглянулся с Рифмачом. Обоим и без слов было ясно, что ни один из них не успеет перейти на ту сторону.

— Ты чувствуешь? — тихо спросил Ронди. — Как будто… как будто что-то изменяется.

— О чем ты?

Рифмач повел в воздухе рукой, то ли растерянно, то ли раздраженно:

— Не могу… словами — не могу…

Между тем мост уже истаял до толщины каната и продолжал осыпаться. Вот король сделал последних пару шагов, вот ступил на камни с той стороны обрыва — и оставшиеся бабочки разлетелись во все стороны — словно листья под сильным порывом ветра. Уцелело не больше десятка-другого; остальные медленно кружились и падали в бездну.

— Не чувствуешь? — повторил Ронди.

Принц отмахнулся, почти раздраженно:

— Смотри!

Силуэт с венцом на голове и мечом в руке медленно спускался в долину. Теперь, когда туман окончательно рассеялся, стало видно, что в ее центре находится некое строение. Издали оно напоминало громадную шишку, усеянную неимоверным количеством шипов и угловатых выростов.

«Да нет же, — подумал принц, — это хран! То есть, он совсем не похож на обычные храны, но и внутри там… ну, вряд ли в нем хранят “Книгу Предчура”, скорее уж что-то другое, более древнее. Может даже — какую-нибудь самую первую летопись, хронику тех дней, когда мир был юн, а люди умели летать, как птицы».

Потом он присмотрелся — и хран как будто придвинулся, сделался ближе. Принц мог различить мельчайшие детали, даже узор из белых прожилок, змеившихся по бурым шипам. Шипы эти тревожили больше всего, особенно — два самых крупных, суставчатых, с утолщениями на конце.

Король замер перед храном — и даже, показалось принцу, хотел было шагнуть назад. После, с годами, многое стерлось из памяти, а многое выцвело и как будто заменилось другими, «правильными» воспоминаниями, но это… это принц берег. Он никому и никогда о нем не рассказывал: люди решили бы, что в том порыве короля принц видит слабость. Пожалуй, только Ронди понял бы: на самом деле в этом была человечность, обычность.

Король помедлил перед черным провалом. Вход скалился, будто распахнутые челюсти, жвала гигантского насекомого.

И когда король, вскинув меч, шагнул во тьму, эти жвала резко сомкнулись за ним.

Воцарилась тишина. Солнце вставало все выше, где-то в ветвях пела птица — словно звенел колокольчик из тончайшего стекла.

— Ну теперь-то ты чувствуешь? — прошептал Рифмач. — Предчур всемилостивый, да неужели ты не?!. Это же как будто… — он тряхнул головой и засмеялся, — как будто небо лежало у тебя на плечах, и вот кто-то аккуратно снял его и наконец-то можно дышать полной грудью! С самого начала я чувствовал это давление, и изо дня в день оно становилось сильнее. Но я думал: дорога, усталость, ответственность, долг… В конце концов, я ведь никогда раньше так далеко из дому не уезжал. Опять же, все эти беды… Но теперь я понимаю, да! Догадался вчера, когда ты бросил яблоко. Помнишь, мы сидели на привале, болтали… все как будто бы изменилось, но на самом деле, — Ронди покачал головой, — на самом деле все осталось по-прежнему. Ощущение такое, словно движешься в густой воде, а иногда — вообще застываешь… то есть вроде бы и движешься, а в то же время замер на века, вот как те мошки, что иногда попадаются в янтаре. Чем ближе мы были к цели, тем тяжелей становилось. А теперь все прошло. И знаешь почему?

— Неужели из-за отца?

Рифмач отмахнулся:

— Это было бы слишком просто! То есть из-за него тоже, но… отчасти из-за нас самих. Я думаю, примерно то же ощущали все… все те, кто не дошел. Они тоже являлись частью истории, хотя им вряд ли было настолько тяжело.

— За вычетом того, что многим пришлось умереть, — сказал принц. — Но — да, я понимаю, о чем ты говоришь. Иногда я чувствовал что-то подобное, отголоски или мерцание…

— И взгляд?

— Взгляд… да, пожалуй. Но почему теперь все это пропало, Ронди?

Рифмач поглядел на него почти с жалостью.

— Поехали, — сказал. — Может быть, мы даже сможем возвратиться домой.

— И просто оставим его там?

Ронди пожал плечами:

— Ну, если хочешь, возьмем у мастера топоры и приедем сюда снова. Без них все равно мы ничем не сможем ему помочь. Но если честно, — добавил Рифмач, — я думаю, для нас все закончилось… по крайней мере, в этой истории. Король вернется и без нашей помощи… Если вообще вернется.

14


«…и вот они отвязали коней и отправились в обратный путь. А когда наступила ночь, приснился принцу странный сон. Во сне том видел принц своего отца — как вошел он в Темя Мира и…»

«Вошел шагом

чеканным, гордым.

Венец на челе,

в руке — воздетый,

подобный знамени,

меч, который

в пламени горна

ни разу не был.

В Темени Мира

тьму злую

шагал смело.

Искал не злата,

алкал не славы,

желал людям

вернуть благо

жизни мирной.

Вернуть порядок,

сразить чудовищ,

чтобы светлыми

сны стали.

Меч сияет

витой свечою.

Венценосный

идет витязь,

видит на стенах

странные лики,

видит былого

тени размытые.

Начал начало,

времен истоки,

когда люди

людьми не были».

«Не различить во тьме иссякший свет

Былого солнца и былого неба.

И древних красок передаст ли цвет

Игру луча на белых шапках снега,

Сверканье перьев рано поутру?

И пенье тех, кто был охвачен негой,

Кто жил, не думая: “Когда-нибудь умру”?

О, вы, пред кем природа отворила –

Как пеликан благой! — разъяла грудь,

Кого вскормила и кого дарила

Со всею щедростью, — о вы, минувших дней

Герои, — есть ли в мире сем мерило,

Чтобы исчислить, всех весов верней,

Высоты ваши, подвиги, дерзанья?

Чтоб ваши имена назвать точней,

И вас призвать, не скрывши упованья

На мудрый ваш совет, на чудеса,

На то, что мы, никчемные созданья,

Когда-нибудь взовьемся в небеса

Вослед за вами. Выбора утратив

Необходимость, будем воскресать

В различных ликах. Время и пространство

Нам подчинятся раз и навсегда!

Изменчивость нам станет постоянством

И воссияем снова!.. Но когда?

Вот я иду (он рек), гляжу на эти

рисунки, различаю без труда

далеких предков — тех, кто жил при свете, –

личины. Но навряд ли их пойму.

Мы — дикие, растерянные дети,

обречены на землю и на тьму».

* * *


«СТРАЖИ

(одеты в вывернутые наизнанку шубы, на лицах — маски из тряпья, с неизменными длинными носами):

— Кто идет по коридорам

шагом быстрым, шагом скорым?

КОРОЛЬ

(на нем по-прежнему венец из терна, однако на плечах уже нет алого плаща; в руках держит витую свечу):

— Расступитесь силы тьмы,

твари смерти и зимы!

Возвратить мирянам лето,

юность — старцам, речь — немым

я пришел сюда. И светоч

воссияет над людьми!

СТРАЖИ

(скрестив пики, щелкая кастаньетами при каждом слове):

— Не пройдешь, коль в жилах кровь.

Сердце бьется вновь и вновь.

Слышим стук,

идем на звук,

пахнет

пряно

твой испуг.

Напои нас,

отцеди нам

света,

жара,

речи дара, –

дай вкусить

из этих рук.

КОРОЛЬ

(очерчивает свечой круг, капая воском на доски помоста; затем берет ритуальные нож и чашу, надрезает ладонь и, держа так, чтобы было видно всем зрителям, сцеживает туда три капли крови):

— Подходи и дар бери –

ты, стоящий у двери.

Но сперва, о пращур-стражник,

Путь открой мне в лабиринт!

Затем КОРОЛЬ пляшет лабиринтеллу, оставаясь в пределах очерченного им круга. При этом совершает выпады свечой, но актер всегда должен следить за тем, чтобы огонь не погас.

Наконец в последнем движении он высоко вскидывает свечу — как будто пронзает ею что-то у себя над головой — и позволяет каплям воска стекать прямо ему на голову, на венец из терна».

* * *


«И когда он рассек ее брюхо, яд хлынул из раны и обжег ему ладони, но хитрый Ворон знал, что так будет, и заранее смазал руки жиром. Поэтому яд не смог прожечь плоть до кости и не проник в кровь.

Однако хитрый Ворон не учел другого: из-за жира рукоятка меча стала скользкой, и тот вывернулся из ладоней. Брызги от яда разлетелись во все стороны, и несколько капель попало на лицо.

Вот почему с тех самых пор все вороны черны, будто обуглившаяся плоть».

* * *


«Эпизод 54

Наплывом — вход в Темя.

Камера пролетает над храном, демонстрирует крупным планом все усики, шипы, жвала, задерживается перед фасетчатым глазом — потухшим, безжизненным. Движется дальше, замирает перед самим входом. Видны плотно сомкнувшиеся мандибулы, на одной — бабочка. Перебирает лапками, едва подергивает истрепанными крыльями.

Вдруг — едва заметный толчок изнутри, бабочка взлетает и кружится над тем местом, где сидела. Снова опускается на мандибулу.

Пауза.

Еще один удар изнутри, уже сильнее. Бабочка пляшет в воздухе.

Удар следует за ударом. Наконец слышен треск — кусок мандибулы отваливается и падает наружу.

Открывается пролом, которого в принципе достаточно, чтобы взрослый мужчина вылез наружу. Но кто-то или что-то продолжает биться изнутри, расширяя отверстие.

Наконец пролом увеличился до размера дверного проема. Видим изнутри движение. Крупным планом — подножие храна, усеянное обломками мандибулы.

На обломки наступает нога, давит их с хрустом.

Камера поднимается выше и выше — и мы видим истрепанную, грязную одежду, выше — лицо КОРОЛЯ. Сверкает нетронутая грязью и сажей корона.

Потом резко — общий план.

Видим, что руки у короля оплавлены почти до локтей. А плечи сбиты в кровь — ими он и пробивал себе путь наружу.

КОРОЛЬ делает еще один шаг и падает.

Бабочка садится на зубец короны.

Вдруг сильный порыв ветра буквально сметает бабочку прочь. Слышно хлопанье крыльев и лошадиное фырканье. Лошадиный нос тычется в щеку КОРОЛЯ.

Затемнение».

* * *


«…и проснулся принц, и понял, что Ронди Рифмач тоже пережил во сне странные видения, потому что сейчас Рифмач сидел на расстеленном плаще и был белее мела…»

«15

— Все впустую? — прошептал Рифмач.

С самого утра он был непривычно молчалив, ехал, сутулившись, время от времени бросая на принца косые взгляды. Тот делал вид, будто не замечает.

О сне, который видели, старались не говорить. О сне — и о том, что он мог значить.

И вот…

— Неужели все впустую?

Ронди кивнул на колонну — ту самую, до которой их провожал мастер дороги.

Колонна лежала поперек пути, чаша разлетелась на сотню мелких осколков. Паук-лабиринтник уже протянул свою паутину между основанием колонны и ближайшими кустами.

— Но ведь король все сделал правильно! Мы же с тобой это понимаем, да?

Принц посмотрел на Рифмача с удивлением:

— Конечно, правильно.

— Тогда отчего… все это? Ты чувствуешь? Чувствуешь?! Опять ощущение такое, как будто идешь по дну океана. Или даже нет — словно тебя посадили в бассейн и наблюдают, скучая и посмеиваясь.

— История снова… прорастает сквозь нас, из нас.

— Выходит, — сказал Ронди, — король не справился?

Принц дернул себя за жиденькую бородку, которая наросла за эти несколько дней, рассеянно покачал головой.

— Не знаю, как объяснить. Я и сам-то не уверен, что правильно понимаю. Мы во сне видели только край, осколок…

Вот как по этим черепкам можно восстановить вазу — и форму ее, и узор? А здесь… здесь еще хуже.

Когда-то они сильно отличались от нас, может, намного сильнее, чем мы сейчас отличаемся от зверей. Ты ведь сам видел: они похожи, но…

— Но другие, — кивнул Рифмач. — И от этого мороз по коже. Когда они там превратились… я чуть не проснулся от ужаса.

— Они не превращались, Ронди. Превращаться — это с усилием взять и измениться. А здесь… Вот я сейчас возьму и спешусь. Или чихну.

— И раньше такими были все мы. Вот почему наиболее древние, знатные семейства носят имена птиц.

— Раньше, — тихо сказал принц, — это были не “мы”. Не люди. Они во всем походили на животных — да что там, они и были животными, еще одной разновидностью. Просто чуть умнее собак или воронов, примерно как дети, когда им только год-полтора. Не осознающие самих себя дети. Да, с этого, думаю, все и началось. С того, что снова кто-то когда-то осознал самого себя. Сказал о себе “я есть” и стал изменять мир, переустраивать его.

– “Снова”? — переспросил Рифмач. Он запрокинул голову и посмотрел вверх, прямо на меня. — Что ты имеешь в виду, когда говоришь “снова”? И — ты чувствуешь, за нами, кажется, продолжают…»

15


— Все впустую? — прошептал Рифмач.

С самого утра он был непривычно молчалив, ехал, сутулившись, время от времени бросая на принца косые взгляды. Тот делал вид, будто не замечает.

О сне, который видели, старались не говорить. О сне — и о том, что он мог значить.

Вдобавок не давало покоя дурацкое ощущение оборванности, фрагментарности происходящего. Все время казалось, что память превратилась в дырявое решето, в витраж, лишенный нескольких фрагментов. В разбитую чашу, что лежит на дороге, — вот она, сотня мельчайших осколков, которую уже не собрать.

— Неужели все впустую? — Ронди сокрушенно покачал головой и направил своего чалого в объезд. Конь аккуратно переступил через поваленную колонну, фыркнул, дескать, что ж такое-то, и куда смотрит мастер дороги!

— Но ведь король все сделал правильно! Мы же с тобой это понимаем, да?

Принц рассеянно кивнул. Хотел было что-то сказать, но вместо этого взглянул на переплетение ветвей у себя над головой — и промолчал.

— Выходит, король не спра…

Рифмач осекся и придержал коня.

На широких, замшелых плитах дороги сидела ласточка. Ронди спешился и аккуратно, словно боялся спугнуть, подошел к ней. Присел, протянул руку. Взял едва ли не с трепетом, положил на ладонь и какое-то время просто смотрел в черные бусинки глаз.

— Поехали уже, — сказал принц, — нам еще пылить и пылить. Клади ее в переметную. Заглянем к мастеру в дом — отдадим.

Но Рифмач сделал вид, что не слышит, он положил фигурку за пазуху, а когда снова запрыгнул в седло, вытащил и держал на луке, словно какого-нибудь детеныша. Принца отчего-то это раздражало — он хотел, чтобы Ронди наконец спрятал фигурку обратно… и в то же время жалел, что именно Рифмач обнаружил ее первой.

К дому мастера они приехали под вечер. Никто не спешил их встречать, на крыльце было пусто, лишь дрозд и коноплянка сидели на резных столбиках.

— По крайней мере, свет в окнах горит, — хмыкнул принц.

Спешившись, Ронди прежде всего опустил ласточку рядом с дроздом, а уж потом помог принцу стреножить и напоить коней. В доме наверняка слышали, как льется вода в поилку и как фыркают кони, но на крыльцо так никто и не вышел.

— Или нам здесь не рады, или… — Принц пожал плечами, постучался и отворил дверь.

Внутри было темно, только в камине плескалось жиденькое оранжевое пламя. За столом кто-то сидел спиной ко входу. Кто-то в темно-красном плаще мастера дороги.

— Тише, — сказал человек за столом. — Они все спят — вымотались. Последние несколько дней им было не до сна.

Он сделал паузу, как будто собирался с силами.

— Если хотите есть — Ласточка оставила вам тут кое-что. Садитесь.

Они подошли и сели. Просто были слишком изумлены, не знали, что еще им делать.

Король сильно похудел, лицо его обросло рыжей бородой, глаза запали. Обе руки были туго перемотаны… точнее, то, что осталось от рук.

— Посуду возьмите сами, — сказал король. — А венец подвиньте или уберите куда-нибудь, чтобы не мешал.

— Вы сняли венец? — прошептал Ронди. — Но… это же значит…

— Там в кувшине — свежий компот, а в миске под полотенцем — пирожки с мясом. Очень вкусные.

— Отец… Было очень больно? И… как же ты теперь? — Принц спросил и смутился: глупые вопросы, и так ведь ясно.

— Самого худшего я не помню. — Он дернул плечом, как будто хотел сбросить плащ. — Единорог прилетел, и забрал, и каким-то образом ухитрился не уронить меня по пути сюда. А дальше мной занялась Ласточка: смазала мазью, перебинтовала.

— Мы знаем… Вчера ночью нам приснился странный сон, один на двоих, — о том, что с тобой происходило в Темени. Вплоть до появления единорога…

— Но, — добавил Ронди, — если честно, мы решили, что вас больше не увидим. И потом, сон был слишком странным, в такое не сразу поверишь… даже здесь, после всего, что случилось.

Король жестом велел им приниматься за еду.

— Про сон я знаю. Не в подробностях, мне тогда было не до них. Но Стерх, когда записывал, бормотал себе под нос, порой довольно громко.

— «Записывал»?

— «Стерх»?

Король улыбнулся:

— Именно он. С тех самых пор, как мы втроем отправились к Темени, Стерх пришел в себя… более или менее. Он потребовал чернил, перо, бумагу — и работал с утра до ночи. Ласточка показала мне несколько страниц. Представь себе, он даже твой трюк с яблоками описал.

— О!.. — сказал принц. — Но как… то есть откуда он все это знал? Он ведь оставался здесь… и если он писал, значит, не спал и не мог… ну…

— Ясновидеть, — подсказал Рифмач.

Король откинулся на спинку трона и покачал головой:

— Не думаю, что эта история — из тех, в которых получаешь ответы на все вопросы. Но мне кажется, в какой-то момент наш уподобившийся ребенку мудрец действительно вернулся к самым истокам. Помните, тогда, на привале, мы слышали птицу?

— Журавлиный крик?

— Да, Ронди. Я думаю, это был наш Стерх. Думаю, ему для того, чтобы перемещаться, не нужны костыли в виде вырезанных из трутовика фигурок.

— И что с нашей историей? — спросил принц. — С той, которую он записал. Она теперь станет частью «Книги Предчура»? Или новой «Книгой»?

Он отодвинул в сторону кружку и показал на венец:

— Что, в конце концов мне придется когда-нибудь надеть его и совершить все то же самое? Если Стерх написал новую «Книгу», значит, он… как это говорил мастер? «Создал новую традицию»?

— Не когда-нибудь, — спокойно ответил король. — Как только вы с Ронди вернетесь в столицу.

— Отец!.. Нет; прости, но… нет! Да ты ведь и сам понимаешь! Еще рано, я просто не готов. Стране — особенно сейчас — нужен умный, опытный правитель. Им нужен ты, а не я.

Пока принц говорил, все больше и больше сбиваясь, чувствуя, как нелепо звучат все его аргументы, на пороге соседней комнаты появился мастер дороги. Он тоже похудел и осунулся, но взгляд его был по-прежнему цепким и властным.

Мастер прикрыл за собой дверь и встал у стола.

— Им нужен правитель, который по-прежнему цел и невредим. А не калека. Это во-первых. — Он поставил для себя еще один стул, взял с полки заготовку для птички — и снова начал вырезать. Казалось, руки мастера просто не могли оставаться без движения. — А во-вторых, он и не доедет сейчас, просто не сможет. Ласточка приготовила отвар, для него и для Стерха. Этот отвар приглушает боль — да вот не навсегда.

— Но у вас же… — кашлянул Ронди, — у вас же ноги отросли.

— А у него — руки отрастут. Будет очень больно, и зуд такой — хоть на стенку лезь. Но если останется здесь и все вытерпит — непременно отрастут. А вот если уедет… — Мастер молча отсек лишнюю часть гриба и резко провел лезвием по краю стола, счищая крошки.

— Теперь это твоя история, — сказал бывший король.

И локтем пододвинул к сыну венец.

16


— Да ладно, — сказал Ронди преувеличенно бодрым тоном. Он уже переоделся после нечаянного ночного купания и делал вид, что ничего странного не случилось. — Ты ведь, когда думал, что его величества не стало… понимал же, что править придется тебе? Так что изменилось? Просто он жив — вот и все.

— Точно, — кивнул принц.

Объяснять, что тогда он вовсе об этом не думал, не хотелось. После бессонной ночи и насыщенного утра вообще не тянуло на дискуссии.

В доме у озера они провели три дня. Дали отдохнуть коням и сами хоть немного перевели дух. А нынче простились с хозяином и его нечаянными гостями — и все-таки отправились дальше.

«Чем скорее уедете, тем скорее пришлете людей в подмогу, — сказал отец. — Сам видишь, нам вчетвером тут придется нелегко».

Он теперь все чаще морщился от боли и надолго замолкал. Руки кровили, приходилось несколько раз в день менять повязки. От Стерха помощи было мало: он большую часть времени бродил вдоль берега, замкнутый, задумчивый. Учитель сильно похудел, а побледнел настолько, что порой казалось — еще немного, и превратится в призрака. Если к нему обращались, он кивал, отвечал односложно, с растерянной улыбкой на устах. Казалось, он истратил все слова, какие знал; излил их на бумагу.

Все понимали: Стерху недолго осталось.

Принцу было стыдно, однако он даже подумал: ну что ж, мол, это к лучшему. Мастеру и Ласточке придется заботиться только об одном калеке.

Принц пообещал отправить сюда верных слуг — сразу же, как только окажется в более-менее крупном и законопослушном городке. Не целителей — обычных крепких парней, которые помогут по хозяйству. А в случае чего и защитят.

«И еще, — подумал он, — столяра не забыть, чтобы залатал им лодку. Или сразу новую прислать; никуда ведь нынешняя не годится».

Это он проверил прошлой ночью — самолично…

* * *


Под ногами плескалась вода. Принц сперва примеривался сесть туда, где посуше, но в конце концов отказался от этой мысли. Мокро было везде.

— Ну, поехали, — сказал мастер дороги.

Он выгреб в сторону, чтобы не задеть руки с мечами, и повел лодку в туман. На мгновение по спине принца пробежал холодок. Если что-нибудь случится… никто ведь даже не узнает.

— Править-то умеешь? — спросил мастер.

Он побрился — оставил только небольшую бороду и усы, и теперь принцу казалось, что перед ним сидит отец. Сходство было разительным и тревожным.

— Да мы не раз с Ронди рыбачили, так что… — Он сообразил наконец, о чем именно спрашивал мастер, и осекся.

Тот греб, роняя на поверхность серебристые, ртутные капли. Луна покачивалась над головами, словно клубок под лапой котенка. Вдали, по ту сторону тумана, кто-то ходил и вздыхал.

— Так умеешь? — спросил мастер. — А то ведь, если хочешь… мы тут как раз с твоим отцом обсуждали это. Нас, представь, путали с самого детства. Порой, когда ему очень хотелось сбежать в Нижний город, я получал свои пять золотых и шел на урок вместо него. Если честно, в последние годы учебы — все чаще.

— И никто не догадывался?

— Всем было наплевать.

— А ему? Ему сейчас тоже наплевать?

Мастер сложил весла и потянулся, аж хрустнуло в спине.

— Ему — не наплевать, поэтому мы и обсуждали такую возможность.

— Поехать с нами вместо моего отца? Выдать себя за короля?

Мастер подхватил качавшийся на поверхности буек, потянул и вытащил вершу. В сети плескались несколько рыб и выгибался, щелкая клешнями, могучий рак.

— Подай-ка ведро. А что до поездки — ну, ты ведь сам говорил, что не хочешь носить венец. «Не готов еще», «слишком рано», «не справлюсь»… Чуть ровней держи. Ну вот, к чему рисковать целой страной? Может, вдвоем и справимся.

Он говорил, не глядя на принца; ловко вытряхивал в ведро упругие рыбьи тела, ухватил двумя пальцами и бросил в отдельный мешок рака.

— Отличная идея, — медленно кивнул принц. — Прекрасный способ отомстить за все эти годы несправедливости, унижения, забвения — верно?

— А если и так? — с любопытством протянул мастер. Взялся за весла и двинул лодочку к следующему буйку. — В конце концов, справедливость будет восстановлена, страна — спасена. Это ли не главное?

Принц задумался. Потом спросил, чуть подавшись вперед:

— Чего вы хотите на самом деле?

— Помочь.

— Нет, этот разговор — зачем он? Вы же не думали, что я поверю… ну, то есть я поверил сперва, но надолго вам меня одурачить не удалось бы. Конечно, ни о каком возвращении в столицу и речи не идет. Дело даже не в ваших ногах, копыта можно было бы скрыть, надеть сапоги, длинный плащ… Но ведь кто тогда останется с моим отцом и Стерхом? Ласточка?

— Можем оставить Ронди, — предложил мастер. — Думаю, он даже будет рад.

Принц покачал головой:

— Чепуха. Так зачем мы здесь на самом деле? И почему вы позволили той колонне упасть? Зачем дали нам знать о том, что это были вы?

— Как много вопросов. Подержи-ка ведро. У тебя ведь нет выбора, мальчик. Держи-держи, ровнее. Ну вот представь: ты в лодке, а вокруг тебя целый мир беспорядка и тьмы. Лодка, в общем-то, скверная: протекает, плавает медленно, да еще вдобавок ко всему в ней сидит злой, дерзкий напарник, который много сильнее тебя. А в лодке рыба, и ее, рыбу, нужно довезти до берега, иначе все зря.

Он наклонился вперед и заглянул принцу прямо в глаза.

— Раньше ты играл по другим правилам, применял логику ястреба, держался молодцом. А вот теперь вернулся. Причем без мудрого наставника и без всевластного отца — один. И куда ты денешься? Как поступишь? Неужели начнешь бороться со мной, рискуя раскачать и перевернуть лодку? Да нет, конечно: ты подчинишься и примешь правила игры. Ведь ходить по воде ты пока не умеешь, а значит…

Он говорил и глядел на принца с усмешкой, и в конце концов усмешка эта сделалась такой наглой, что хотелось врезать по ней, вот прямо ведром и врезать, со всего размаху. Но это было бы хуже, чем даже признаться в собственной слабости.

— Или умеешь? — уточнил мастер. — Умеешь ходить по воде?

— Мне это не нужно, — процедил сквозь зубы принц. Он накинул на ведро кожаную крышку и защелкнул застежку. Рыба внутри забилась сильнее, все десять или одиннадцать вытащенных рыбин.

Мастер вскинул левую бровь и наблюдал за ним с язвительным, обидным любопытством. Дескать, что еще выкинет наш малыш?

— Мне это не нужно, — повторил принц. Вдохнул поглубже и прежде, чем успел передумать (или даже задуматься), — оттолкнувшись, прыгнул вбок, подальше от лодки. Упал и сразу же ушел под воду, но руку не разжал и ведро не выпустил. Вынырнул, отплевываясь, — и услышал за спиной глухой всплеск — это лодка все-таки перевернулась.

Он не был уверен, что получится, и теперь даже не слишком обрадовался.

— Я умею плавать! — крикнул он прерывающимся голосом в темноту. — Слышите?! Мне это не нужно — я умею плавать!

Ответом ему был плеск волн, пару раз что-то стукнуло по дереву, как будто копытом.

А потом раздался смех — раскатистый, громогласный, задорный.

— Вот так-так! Эй, твое высочество, ты же чуть двоюродного дядюшку не угробил. Рыба-то хоть при тебе?

— Я…

— К берегу давай, к берегу, хватит на сегодня болтовни. К лодке я прицепил буек, завтра, как рассветет, вытащим. Вот тогда уж наплаваешься вдосталь.

* * *


— …тех, кто на самом деле сможет помочь. Твой отец все-таки собрал вокруг себя достойных людей, согласись. Вот из них — совет или что-нибудь вроде; собственно, он ведь совет и оставил править на то время, пока мы сюда…

— Этого мало, — сказал вдруг принц.

— Что, прости?

— Совет — это хорошо, но нам нужно другое. Если уж выпрыгивать из лодки… — (Ронди скривился.) — Вот что — ты читал «Книгу Стерха»?

— Ну-у-у… проглядел, скажем так.

В лучшем случае — проглядел: Ронди большей частью путался у всех под ногами, стараясь быть незаметным и в то же время не терять из виду Ласточку. У него, видимо, и разговор с ней случился, по крайней мере, накануне вечером Рифмач вызвался помочь ей с водой, а поздней, весь задумчивый и печальный, убрел куда-то вдаль по берегу. Это, в свою очередь, позволило ему оказаться в нужном месте в нужное время; решив, что принц с мастером тонут, Ронди бросился их спасать. Промок до нитки, едва не утопил обоих, безнадежно загубил лучший свой плащ.

Некогда ему было «Книгу» читать.

— А ты прочти. Внимательно, как «Книгу Предчура». И задумайся вот о чем: это ведь только половина правды. Ты хочешь, чтобы о случившемся судили только по ней?

Рифмач потер обгорелую на солнце шею.

— Так, — сказал, — и дальше что? Предлагаешь ее потерять по дороге? Все-таки Стерх старался, писал… проделана большая работа.

— Да ну что ты, довезем в целости и сохранности! Но — помнишь, мастер говорил о законах природы и прочем всяком вздоре? Будто бы к Темени имели шанс доехать лишь те, кому… ну, роли были расписаны, назначены цели. Стерху следовало написать новую «Книгу» и заложить основы очередной традиции. Отцу и мне… — тоже понятно. А ты, Ронди, — зачем здесь, в этой истории, ты? Ну не Ласточку же охмурять.

Рифмач промолчал — то ли обиделся, то ли задумался.

— И к чему клонишь? — спросил наконец.

— К тому, что ты и так знаешь. Людям плевать на то, как все было на самом деле. Напиши свою историю. Пять своих историй — и все разные! И чтобы каждая была правдивей истинной правды! То, что мы совершили здесь, — ничто, Ронди. Если ты все-таки откроешь «Книгу Стерха», увидишь: это не книга, а летопись, скупое перечисление фактов. Половина из тех, кто когда-нибудь возьмет ее в руки, уснет прежде, чем дочитает до конца. — Он посмотрел на Рифмача со странной усмешкой. — На самом деле мы ничего не совершили, Ронди. Вообще ничего. Ты хоть понимаешь, какая тебе выпала уникальная возможность? Предчур всеблагий, да ты ведь не догадываешься даже! Вспомни наш сон, Рифмач!

— Хотел бы я его забыть.

— Устои, Свод небес — все это появилось позже. Мы вынуждены поддерживать их… механически, да, механически, вот верное слово! Весь этот миропорядок, жертвы, мастера дороги, кровь, огонь в чашах — это костыли, Ронди, подпорки. Нам нужна другая традиция. Я уже все придумал. Люди, Рифмач, нам нужны люди! — Он поглядел в небо, прищурившись, как будто пытался увидеть нечто далекое, может, еще и не существующее. — Камень прочнее плоти, но… на самом деле все наоборот. Мы с тобой возьмем лучших из лучших: доблестных, смелых, искренних, — и создадим… я не знаю… гильдию или круг, для начала — хотя бы двенадцать. Чтобы разъехались во все уголки земли, чтобы несли с собой огонь, который хранится вот здесь, в груди. Сердца будут их чашами, кодекс — устоями. И отныне люди будут держать Свод небес, а может, вовсе его отменят, сделают ненужным. Никаких жертв, Ронди, никаких!.. Вот что имел в виду мастер, когда обрушил ту колонну. Вот чему он пытался научить меня в лодке. Сейчас у нас есть шанс, понимаешь? — именно сейчас! И ты… ты напишешь свои поэмы, дружище, — о том, что здесь случилось, но — придумаешь все сам.

Они ехали по дороге, Рифмач слушал, сперва молча, затем стал перебивать и подхватывать на лету фразы, заканчивать их за принца и в какой-то момент вытащил из кошеля на поясе книжечку с карандашом и принялся сразу записывать что-то, бормоча себе под нос, хмыкая, кивая.

«Ну вот, — думал принц, — теперь все складывается как нельзя лучше, самое сложное мы совершили, а с остальным… с остальным справимся. Будет, конечно, непросто: после стольких бед и разочарований убедить людей, но — а что, если как раз это и поможет, им ведь сейчас очень важно во что-то верить. Мы дадим им правду, которая выше истины, ясней и чище, и мы дадим пример, живых людей, а не убогие колонны. Мы… мы, во всяком случае, должны попытаться!»

Венец короля он вез в переметной суме: до официальной церемонии принц и не осмелился бы его носить, но вот сейчас, всего на миг, ему показалось, что венец уже на голове и давит на виски, на затылок, давит с чудовищной силой, и не сбросить его, даже на миг не приподнять. Представил свое будущее, год за годом.

Он побледнел и сжал губы, но промолчал: Ронди был слишком увлечен новой идеей, уже выстукивал пальцами ритм по луке седла, улыбался по-дурацки, как ребенок. Да и что ему скажешь?

Чашу, возле которой они когда-то встретили мастера, Рифмач объехал, даже не заметив. Он отпустил поводья, и конь просто шагал по плитам, заблудиться тут было невозможно.

Принц придержал своего каурого перед чашей и какое-то время вглядывался в пламя. Как будто хотел запомнить, навсегда унести этот образ с собой.

Огонь уже почти погас, но принц знал, что мастер сюда больше никогда не придет.

Он обернулся — и увидел там, откуда они приехали, знакомый силуэт. Не мастера — Ласточки. Девушка стояла на дороге и смотрела им вслед… кому именно, задумался он, с кем из нас двоих она пришла попрощаться?

Принцу удалось перемолвиться с ней всего-то парой слов — как раз перед тем, как мастер позвал проверять верши. Ласточка несла в руках клубок почти невесомой нити — серебристой, едва сиявшей в лунном свете. Принц заметил девушку издалека и пошел навстречу… ну, чтобы помочь, наверное.

— Да нет, спасибо, я и сама справлюсь. — Губы ее дрогнули, как будто Ласточка изо всех сил сдерживала улыбку. — Это… тонкая материя, ее легко порвать или запачкать, особенно если нет сноровки.

— «Цикады и сверчки»? — вспомнил он. — А я тогда подумал… ну…

— Что я слегка не в себе? — Ласточка все-таки не выдержала и улыбнулась. — Наверное, это странно: попасть туда, где все устроено иначе. Я вот тоже думала: как это, когда летать можешь только во сне, очаг разжигать — с помощью огнива и никак иначе, когда, если потерял руку или ногу, — навсегда остаешься калекой. Страшно, наверное?

— Думаю, пока не проверишь, не узнаешь. — Он кашлянул и отчего-то вдруг смутился. — Собственно… вы… ты… я ведь толком не поблагодарил даже, а если бы не ты и не твой отец… Словом, если я могу чем-нибудь помочь, сейчас или потом, — только скажи. И речь не о людях, которых я пришлю, это само собой! — поспешно добавил он — и обрадовался, что сейчас была ночь. Щеки залило багрянцем.

— Спасибо, но… я не очень понимаю, о чем вы, ваше высочество.

— Ты… вы… ведь ни разу нигде не были, никуда отсюда не выезжали, верно? Может, вы согласитесь погостить в столице — не сейчас, конечно, через месяц-другой, когда все уляжется. Убедитесь, что это не так уж страшно: жить в мире, где летать можно только во сне.

— О, но я бывала во многих местах — именно благодаря тому, что могу летать не только во сне. Папины птички…

— Ваше высочество! — Мастер вышел на крыльцо и смотрел на них — черная фигура на фоне темного неба. — Поможете мне с уловом?

— Да, конечно.

Вопрос на самом деле вопросом не был, и они оба это знали.

— Ну, — повернулся принц к Ласточке, — если когда-нибудь…

Она мягко коснулась его левого плеча. Пальчики были в сияющей пыльце… или что там остается от пряжи из цикадовых песен?

— Благодарю, ваше высочество. Конечно, я с удовольствием навещу вас в столице.

Принц потом то и дело косился на плечо: кажется или оно действительно чуть светится?

Но после купания в озере, конечно, если и была пыльца, то вся смылась.

А прозвучало ли что-то большее, чем вежливость, в голосе Ласточки? Он не знал ни тогда, ни сейчас.

Но теперь, встретившись с девушкой взглядом, — кивнул и приложил руку к левому плечу, а после отвернулся и пустил коня вскачь, чтобы догнать Рифмача.

«Ну да, — думал он, — да, в конце концов я приеду за ней. Вернусь, обязательно вернусь. Или, если совсем одолеют дела, пришлю своего верного спутника, надо будет только придумать ему какое-нибудь звучное имя, ну что это за Рифмач, пусть будет, например, Озерный, в честь вчерашнего чудесного спасения, да, точно, Ронди Озерный, воин без страха и упрека, защитник слабых, ниспровергатель подлых, хранитель Пламени, первый из равных. Мы — все мы, вместе! — создадим новую историю, о которой будут помнить столетия спустя. Историю, которой будут гордиться, которую раз за разом станут повторять, очищая и обновляя мир. Историю, которая превратится в истину».

Ему показалось, что где-то снова скрипит перо и некий взгляд с усмешкой опять следит за ним с небес, но на этот раз принц не стал оборачиваться.

Примечание автора


Это самая свежая повесть, я закончил ее незадолго до того, как пришло время сдавать сборник в редактуру и верстку. «Мастер» оказался долгостроем — причем долгостроем мучительным. Так бывает: знаешь что, о чем и как, — но все равно работа двигается крайне медленно. Писался он почти два года, причем к концу пришлось ускориться, и я до сих пор не знаю, пошло ли это на пользу тексту.

А вот в чем уверен — так это в том, что повести «Мастер дороги» не было бы, если бы в свое время в руки мне не попали «Страж перевала» и «Многорукий бог далайна» Святослава Логинова. К тому времени я, разумеется, уже был инфицирован фэнтези — но в основном фэнтези западным, публиковавшимся в желтообложечной серии «Северо-Запада». А здесь я вдруг увидел совершенно другие подходы, другие возможности и языковые средства; не всегда я был с ними согласен, но в том-то и фокус: вы не учитесь у мастеров делать один в один то, что уже сделали они сами, — вы заимствуете приемы и приспосабливаете их к своим художественным задачам.

Годы спустя мы познакомились со Святославом Логиновым; еще через несколько лет я имел честь сотрудничать с ним как редактор-составитель антологии (он презентовал нам для нее свою новую повесть). Ну и, разумеется, я продолжал и продолжаю по сей день читать его новые книги. «Мастер дороги» был вдохновлен лучшими произведениями Логинова, хотя, надеюсь, не является ни пародией, ни пустым подражательством.

Второй значимый для «Мастера» автор — Джозеф Кэмпбелл с его работами по сравнительной мифологии. Некоторые идеи легли в основу повести, хотя, конечно, в очень вольной трактовке.


Вкус к знаниям


Он вошел ровно со звонком. Закрыл за собой дверь в аудиторию — и словно острым лезвием отсек медное, требовательное дребезжанье. Это был один из маленьких трюков, которые Шахх использовал во время занятий. Еще один штрих к его образу — образу занятника.

Внимание аудитории следует сосредоточить на себе — сразу, с первой же секунды. Он знал занятников, которые, нарочно опоздав, распахивали дверь с оглушительным грохотом, знал тех, кто любил соленое словцо, частенько кривлялся или же каждый раз менял наряды, прическу, даже тембр голоса… «В этой битве все средства хороши», — говорил Шахху его наставник. Шахх так не считал: шутовство рано или поздно приводит к тому, что тебя начинают презирать. А это — верный путь к гибели.

Он поднялся на кафедру и резким властным движением смахнул с нее несуществующую пыль. Мрамор приятно холодил кожу; под пальцами, едва ощутимые, угадывались буквы. Он помнил каждую из них, в особенности — тот характерный ржавый оттенок в стершихся за века бороздках. Иногда они снились Шахху, и это были не самые лучшие его сны.

Где-то на «верхотуре» заржали. Зашелестел пакет, наверняка — промасленный, наверняка — с куском мясной запеканки. Одна из девиц визгливо рассказывала другой, как вчера ходила со своим на пляски.

Пахло прелыми листьями, гнилыми грибами и стойлом. Хотя — Шахх точно знал — с утра здесь прибирались.

Он скользнул взглядом по полукружьям рядов. Иногда они напоминали ему соты, иногда — скалу со множеством гнезд, древний птичий базар, где перья, осколки скорлупы и дерьмо давно перемешались, слиплись, срослись в нечто монолитное и вечное. Шары-светильники, покоящиеся на полых трубках, вписывались в общую картину как нельзя лучше. Некоторые еще жили, но многие были разбиты или попросту выдохлись — разбитые яйца, давно покинутые птенцами.

С «верхотуры» кто-то уронил сандалию, на нижних рядах ее словили и зашвырнули обратно.

— Во имя Всемогущей, Чернозракой, Пронзающей и Очищающей, начнем, — тихо сказал Шахх, ни к кому конкретно не обращаясь.

Но его услышали.

И замолчали.

— Итак, на чем мы остановились в прошлый раз?

— На городе Тысячи Колонн! — выкрикнул с первого ряда вихрастый улыбчивый парень. Этот всегда все помнил, рассказы Шахха слушал жадно, прищурив глаза и чуть приоткрыв рот. Ловил каждое слово. С азартом отмечал любую его ошибку.

— Верно, — согласился Шахх. — Тош-Ловкач с Красоткой, чудом избежав гибели, добрались наконец до затерянного города Тысячи Колонн. По лестнице, на которую сотни лет не ступала нога человека, они спустились глубоко под землю. И нашли там Оракула-Из-Глубин.

По аудитории пронесся едва слышный вздох. Оракул был одной из ключевых загадок всей истории. Многие приходили сюда для того, чтобы узнать, о чем сказал Оракул Тошу. Ну и, конечно, — услышать, чем все закончилось.

— Оракул ждал их в полутемном зале с низким потолком. С потолка свисали клочья то ли паутины, то ли ползучих растений; свет проникал туда через отверстия в стенах…

— Это как? Город же глубоко под землей! — встрял вихрастый.

Шахх пожал плечами:

— Древние владели знаниями, которые нынче утрачены. Их светильники жили сотни лет, питаясь мраком и влажными испарениями. А может, и подземными червями, кто знает… Так или иначе, но многие из светильников еще излучали свет, когда Тош-Ловкач и Красотка вошли в Покои Оракула.

— И их вот так запросто взяли и впустили?! — хмыкнула девчонка с третьего ряда, лупоглазая и с землистой кожей. Шахху рассказывали о ней: дурная наследственность, вдобавок — несчастье, случившееся с городом, в котором она жила прежде. Отсюда и скверный характер: желание доказать всем и вся собственную значимость.

Шахх не был против: пусть доказывает. Но не за его счет.

— Если бы вы чаще ходили на занятия, то знали бы, о чем я говорил в прошлый раз. Разумеется, «запросто» ничего в этой жизни не бывает. Тошу-Ловкачу пришлось сразиться со стальными истуканами, а затем — решить загадку Трех Одноглазых Близнецов. Итак, напоминаю, загадка звучала следующим образом…

Шахх повторил то, чем закончил прошлое занятие: формулу загадки, — а затем спросил, кто из присутствующих нашел ответ. Вверх взметнулось несколько рук. С легкой улыбкой на устах он обвел взглядом аудиторию, словно раздумывал, кого же вызвать.

В этом и была суть занятий. Вынудить их хоть как-то работать мозгами. Хоть что-нибудь узнать о мире… о том мире, который существовал давным-давно и которого больше не будет никогда. Говорят, прежде на занятиях юнцы и девицы чему-то учились. Теперь они приходили развлекаться — и только если рассказы Шахха оказывались занятными, можно было рассчитывать на интерес со стороны аудитории.

Поэтому — бесконечная история о Тоше-Ловкаче и его подружке. Поэтому — схватки, погони, древние тайны — все то, что пока еще этих увлекало.

Как и многие до него, Шахх ухитрялся вплетать в ткань истории небольшие задания и давать хотя бы немного информации о мире. Если задания были простыми и рассказ не содержал сложных слов, эти иногда что-то запоминали и на что-то отвечали. Шахх служил для них одним из немногих источников знаний; они не умели читать, как не умели читать их отцы и деды, но те по крайней мере имели доступ к хитроумным механизмам и владели мнемотехниками. Нынешнее поколение не желало разбираться ни в чем и ни к чему не стремилось. Редкие исключения лишь подтверждали правило. К тому же — были чрезвычайно опасны.

Об одном таком Шахха сегодня предупредили. Он отыскал взглядом новичка, которого заприметил давно, едва лишь вошел в аудиторию, — отыскал и кивнул:

— Слушаю вас.

Тот встал, одергивая мешковатые штаны и часто моргая. Круглолицый, чуть полноватый, с неестественно длинными передними зубами. «Видимо, врожденный порок. Впрочем, для нынешних физические отклонения, скорее, норма».

Передернув плечами, новичок принялся отвечать. Загадка Трех Одноглазых Близнецов требовала умения считать и природной смекалки, но длиннозубый раскусил ее на удивление ловко. Для своего возраста — блестяще.

В планы Шахха это не входило. Быстрый и правильный ответ обесценивал вопрос. Более того, новичок объяснял все чересчур сложно, большинство из сидящих не понимали, о чем он говорит, — следовательно, не могли усвоить материал.

Хуже того — некоторые, заскучав, снова принялись что-то жевать, почесываться или болтать. По аудитории разлился едва заметный приторный запах.

«В иные времена, — с горечью подумал Шахх, — я бы радовался этому новичку. Я сделал бы из него блестящего мыслителя, ученого, который дал бы человечеству много новых…»

Он оборвал себя и рассмеялся снисходительным, обидным смехом:

— Вы совершили ошибку. Но не страшно: не всем же быть такими умными, как Тош.

Юнцы заржали, девицы захихикали. Длиннозубый дернул головой, словно отгоняя мух:

— Я прав. — И принялся повторять все то же, что уже один раз объяснял.

Не желая выслушивать его до конца, Шахх отмахнулся:

— Чепуха! Можно только порадоваться за Красотку, что с ней был Тош, а не… — многозначительная пауза, — кто-нибудь другой.

Свист, хлопки, улюлюканье. Сандалия совершила еще одно путешествие вниз-наверх.

— И вот Ловкач, справившись с загадкой Трех Одноглазых Близнецов, оказался наконец перед Завесой Незримого. За нею его с Красоткой ждал Оракул.

Абсолютная, космическая тишина. Даже пакетом с запеканкой не шелестят.

— Что представляла собой Завеса Незримого? Нетрудно ответить — это был огромный полог, отгораживавший дальнюю часть зала. За пологом и скрывался Оракул. Никто — ни человек, ни зверь, ни птица — не мог нарушить уединения, в котором пребывал за Завесой Оракул. Никому не дано было узреть его и остаться в живых. Оракул же, разумеется, знал все о просителях задолго до того, как они переступали порог зала…

Шахх рассказывал с легкостью человека, в сотый раз повторяющего одно и то же. Историю о Тоше и Красотке он придумал, когда был молодым и наивным… когда верил, что этот мир еще можно спасти. Но если из года в год наблюдаешь за тем, как деградируют поколения, и каждый раз думаешь: вот он, предел, ниже которого опуститься невозможно… а потом приходят следующие — и ты понимаешь, насколько заблуждался!..

Рано или поздно тебя начинают одолевать сомнения: а может, все зря?

Потом осознаешь: да, так и есть.

Нередко Шахх ловил себя на том, что перестает вплетать в историю о Тоше что-нибудь познавательное. Все чаще он забывал значение редких слов.

Этого не замечали — некому было замечать.

Сейчас он рассказывал — и впервые почувствовал, что в зале есть тот, кто не просто следит за приключениями Тоша и Красотки. Длиннозубый новичок не спускал с Шахха глаз. Это был взгляд… Шахх сперва даже не понял, какой именно. Не обиженный, нет. Не предвкушающий (как у вихрастого) и не безразличный (как у большинства), даже не азартный, хотя сейчас занятник рассказывал об Оракуле.

Это был — сообразил вдруг Шахх — взгляд, полный презрения. Длиннозубый знал, что правильно решил загадку.

Стоя посреди загаженного, воняющего потом и прелыми листьями зала, Шахх вдруг понял, каким же никчемным он стал. Он, Шахх, знает больше, чем все юнцы и девицы, сидящие сейчас перед ним, когда-либо узнают! Неужели до конца своих дней он так и будет развлекать это жующее и пердящее стадо?!

— «Но как, — спросил Тош, — нам победить захватчиков? Где найти легендарное Оружие Древних?»

«Оно ничем тебе не поможет, — ответил Оракул. — Ибо — взгляни на себя. Ты силен и хитер — но разве мудр?»

«Если есть добрый клинок — зачем мне мудрость? Мои предки знали множество языков и умели читать. В их распоряжении было немало умных машин; они умели управлять погодой, создавали псевдоживых существ, путешествовали в глубины космоса. И что, помогло им это против захватчиков?»

«Захватчики ни при чем! — отрезал голос из-за Завесы Незримого. — Дело в них самих, в твоих предках. Многие пророки сулили человечеству гибель от катастроф и эпидемий. Никто и представить не мог, что людей погубит не беда, а благо. Не болезни и природные катаклизмы уничтожили вас, но — пресыщенность! Когда все стало достижимо, вы растерялись. Вы перестали к чему-либо стремиться, забыли, для чего созданы. Человек — хозяин Земли, он должен управлять ею, мудро и справедливо, а для этого необходимо развиваться. Твои предки достигли того состояния, когда любое знание становится доступным почти мгновенно. И что же? Они спутали возможность получить знание с самим знанием. Стоя у распахнутых дверей оружейной комнаты, ты можешь войти и взять любое оружие. Но ты не обладаешь им».

«А что, есть разница?»

«Когда рядом окажутся головорезы, ощутишь ее на собственной шкуре. Много ли толку в оружии, лежащем в пяти шагах от тебя, если к твоему горлу уже приставлен клинок?..»

Шахх понимал, чем и насколько рискует. Незримый клинок всегда находился у его горла, но сейчас Шахх сам, сознательно, давил на него изо всех сил. То, о чем он говорил, было слишком сложным для аудитории. Он использовал простые слова, но вот абстрактные понятия этим всегда давались с трудом. Приторный запах усилился.

И все-таки — они слушали! Эти юнцы и девицы впервые за многие годы слушали его, затаив дыхание! Может, кое-кто из них наконец задумался о том, кем является и для чего существует на этой планете…

Может, все еще не безнадежно! Ведь, поняв, они могли бы…

— Чепуха! — сказал вдруг новичок. Сказал громко, так что голос его наверняка расслышали даже на задних рядах. — Чепуха и ложь!

Он поднялся, одернув свои мешковатые штаны, и продолжал говорить; Шахх не прерывал его, слишком ошеломленный таким неожиданным и дерзким вмешательством.

— «Человек — хозяин Земли»? Вы сами-то верите в это? Вы же наверняка слышали книги древних. Не могли не слышать! И все они сходились в одном: история человечества насчитывает не сотни и не тысячи — миллионы лет. И время — оно больше похоже на океан, а не на дорогу, по которой идешь из конца в конец; волны этого океана то размывают берег, то прибивают к нему камни и песок. За миллионы лет своего существования человечество не раз и не два возносилось к вершинам мысли и духа и не раз низвергалось в пучины беззакония и дикости. Вырождаясь, они становились зверьми, а после — миллионолетия спустя — вновь достигали все тех же высот. Таков закон природы. Всякий раз, возвысившись, люди полагали себя высшими существами — и всякий раз обманывались, ибо изначально их сотворили не для властвования, но для подчинения!

Теперь Шахх слушал длиннозубого, затаив дыхание. Это немыслимо! Откуда бы юнец мог узнать о «Пнакотских манускриптах»?! Они были запрещены, тех, кто знал их на память, изымали. И все-таки — длиннозубый сейчас цитировал их практически дословно!

— «В океане времени другие существа — истинные хозяева Земли — жили с самых первых мгновений его существования. Всегда. Для них сила волн и подводные течения — ничто, безделица! Каждый цикл в истории человечества для этих властелинов мира — всего лишь вспышка солнца на закате дня. А само человечество — в лучшем случае племя рабов. Одни используют нас как грубое вместилище для своих разумов, когда решают покинуть пределы дальних миров и направиться в наш. Другие видят в людях поживу, или коридор между чудовищными многомерными пространствами и Землей, или дешевое оружие в борьбе с другими предвечными божествами.

Все они — межпланетные странники, обитатели тонких миров, порождения Хаоса Изначального — относятся с безразличием к тому, на каком витке развития в тот или иной момент находится человечество. Для большинства из них вообще не существует моментов, ибо они живут на всем протяжении времен одновременно! Но и для тех, чья природа хоть немного близка к нашей, не важно, превратились ли мы снова в полуобезьян или возвысились (настолько, насколько мы способны возвыситься). Потому что, если они пожелают, они придут и возьмут свое — или то, что посчитают своим». — Новичок засмеялся хриплым, надорванным смехом. — Если задуматься…

Договорить он не успел: раскатисто чихнул, потом закашлялся. Приторный запах сгустился настолько, что, казалось, стал видимым, придавая воздуху тошнотворный бледно-зеленый оттенок.

Перед глазами все плыло, мысли путались. Слушатели давно уже не молчали — сперва то тут, то там раздавалось смущенное бормотание, затем — громкие выкрики. Громкие и предвкушающие.

В конце концов, самым привлекательным для них были даже не рассказы Шахха. Их манила сама вероятность того, что однажды он совершит ошибку — и тогда…

Точнее, уже сейчас.

Откуда-то с верхних рядов донесся протяжный полувой-полукрик, следом — хохот, в котором не было ничего человеческого. Этот хохот подхватили остальные. Они начали вскакивать с сидений, некоторые уже запрыгнули на парты.

О да, их облик скорее всего напугал бы людей прежних времен! Врожденные пороки и сознательные модификации тел приводили к тому, что у многих лица были обезображены, на руках — по шесть-семь пальцев, иногда — с удлиненными ногтями; кто-то отращивал себе жабры, у других кожа на лбу шелушилась и меняла цвет в зависимости от настроения. Они были дети своего времени… детеныши.

Но, что много страшнее, их внутреннее строение тоже изменилось. Как следствие — изменилась психика. Иногда Шахх думал: может, все эти когти, жабры, гребни привели к тому, что нынешние дети попросту не способны усвоить знания предков? Ведь не могут же обезьяны научиться стихосложению, а рыбы — рисованию…

Взамен они получили другой дар: будучи напуганными или раздраженными, возбуждать друг в друге агрессию. Испуская особое пахучее вещество, они подхлестывали остальных своих ровесников и в какой-то момент превращались из людей в животных, из отдельных личностей — в стаю. С возрастом они теряли эту способность — те из них, кто доживал до преклонных лет.

Он видел такое сотню раз, и не только во сне, поэтому не испугался. Властно воздев к потолку руки, Шахх приказал:

— Стоять! — и на мгновение они подчинились. Все в аудитории замерло, хотя густые удушливые волны стайного запаха по-прежнему колыхались в воздухе.

Шахх одобрительно кивнул и, намереваясь окончательно погасить агрессию, начал медленно, ритмично читать молитву:

— К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возносим свои…

Не успел.

С ленивым хлопком взорвался крайний слева светильник, затем — еще один. Остальные погасли все разом, как будто чьи-то исполинские уста задули пучок свечей.

Последним, что запомнил Шахх, было искаженное злобой лицо новичка: задранная вверх губа, раздутые ноздри, изготовившееся к прыжку тело.

Потом пришла тьма.

* * *


— Как это случилось? — Священник был намного моложе Шахха, но держался самоуверенно, словно хозяин.

— В своем ответе новичок использовал слишком много незнакомых слов. Их это всегда пугает. Я пытался остановить…

Священник положил руку Шахху на плечо:

— Не волнуйтесь. Мы давно уже знали о нем. Со дня на день… Впрочем, не важно. Уясните главное: вы здесь ни при чем.

В аудитории было пусто и сумрачно, горели свечи. Уборщики проходились между рядами, выметая мусор. Еще двое драили пол, кафедру и первые ряды, хотя, конечно, все отмыть и не надеялись. Кто-то споткнулся и, выругавшись, отбросил в сторону сандалию с разорванными ремешками.

Пахло прелыми листьями и бойней.

— Светильники восстановят через пару-тройку дней. До тех пор… ну, я бы посоветовал вам отдохнуть. Группу мы расформируем, до начала сезона осталось всего ничего. Те из них, кто придет в следующем году, — («Кто уцелеет и придет в следующем году», — мысленно поправил его Шахх), — вряд ли вспомнят об этом, — священник неопределенно махнул рукой в сторону первых рядов.

— Его родителям уже…

— Он был сиротой, воспитывался в одной из книг’говорилен. И, видимо, нам придется как следует заняться ею… Впрочем, — оборвал он себя, — это уже не ваша забота. Вы свободны, занятник.

Шахх ушел.

Моросило, он плотнее надвинул на голову капюшон и зашагал по мостовой, стараясь не ступать по лужам. Прохожих почти не было, только один раз мимо него прошаркали, вяло покачивая головами, грибоносцы; оба — в алых плащах с символом Юггота. Шахх слышал, как они вдруг остановились и обменялись парой фраз, произнесенных так, словно рты у грибоносцев были забиты талым льдом. Задерживаться и вслушиваться он не стал. Быстро миновал площадь Ноденса Поверженного, квартал Резников и вышел на Горбатый мост. Отсюда открывался вид на южную часть города, и Шахх какое-то время стоял, глядя, как серое марево постепенно окутывает крыши домов; он пытался представить, каким был город тысячи лет назад, когда о Древних Хозяевах знали только из легенд и считали их не более чем выдумкой. «Когда»… Это подразумевало, что когда-то были времена другие — и свободная Земля, свободное человечество. Но если автор «Пнакотских манускриптов» хотя бы на полшага приблизился к истине, значит, Хозяева всегда владели Землей и всегда властвовали над людьми. Для того они людей и вывели.

Резкий порыв ветра сорвал капюшон с Шахха, но тот не стал его снова надевать, лишь провел ладонью по бритой голове. На лбу были вытатуированы иероглифы, которые означали то же, что и буквы с ржавым оттенком — там, на кафедре, в Воспиталище младых. Тавро, метка Госпожи. Никто из Хозяев не смеет прикоснуться к Ее собственности, если не желает иметь дело с Ее прислужниками или же с Нею Самой.

Воспиталище отсюда было не разглядеть, но Шахху отчетливо вспомнился причудливый росчерк над центральным входом; те же иероглифы, но много большего размера. Даже в самой темной ночи они были заметны — ибо чернее любой природной черноты.

Когда приближался очередной сезон, они начинали пульсировать. И тогда младые становились раздраженнее и злее: в глубине души они догадывались, что их ждет, хотя мало кто из них позволял себе задумываться. Именно это погубило новичка: не заумные слова, но то, что он сказал им правду.

Когда-нибудь, подумал Шахх, он сам тоже скажет им правду. Не этим, конечно, — другим, которые придут через год, два, десять. Когда-нибудь он наберется мужества и скажет… сломается, потеряв всякую надежду, — и скажет.

А до тех пор — будет послушно выполнять то, чего от него ждут: вкладывать в их головы хотя бы крохи от добытых человечеством знаний. Пытаться сделать из них людей.

Он и сам не знал — в безумной надежде или же во имя служения Черной Козлице, Матери Лесов.

— Йа! — прошептал он одними губами, падая на колени и касаясь лбом мокрых камней. — Йа!

Это было выше его — внезапно нахлынувшее истовое, рабское поклонение. Это было в нем.

— Йа, Шуб-Ниггурат!

В небе громыхнуло, молния, похожая на щель, рассекла мир напополам.

— Йа! К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возношу свои молитвы!..

Капли барабанили по камням и спине, по крышам и руинам, по куполу Воспиталища и по алтарям. Шахх улыбался. Когда Матерь Лесов придет за очередным легионом младых, она будет довольна, о да! Как и прочие Древние Хозяева, она любит повиновение и любит живую плоть. Она заботится о своих чадах. Она велика и всемогуща, награждает верных и карает помысливших дерзкое.

Кое-кто недалекий мог бы задаться вопросом: зачем же тогда Рогатая желает, чтобы младые учились? А ведь ответ был очевиден: затем, что умные люди — вкуснее!

Шахх, до сих пор не позабывший, какой сладкой была плоть его наставника, знал это наверняка.

Примечание автора


Как и большинство мальчишек, я в детстве зачитывался фантастикой, но многие классические вещи до нас по понятным причинам попросту не доходили. Уже после того как Советский Союз распался, в Киев хлынул целый вал книг. Издавали все, издавали всё. Походы на книжный рынок стали важным ритуалом, тем более увлекательным, что ты никогда не знал, какую именно книгу привезут. И вот среди томиков знаменитой желтой серии «Северо-Запада» и «кэдменовского» Кинга мне попался на глаза «Локон медузы». Кто такой Лавкрафт, я не знал — а предисловие скорее сбивало с толку, чем помогало в этом разобраться. Но рассказы были хороши, некоторые — до дрожи! Опять же, в девяностые вся эта чертовщина воспринималась куда как живей, ее появление совпало с пиком популярности уфологии, криптозоологии и прочих дисциплин, сомнительных с точки зрения точной науки.

Лавкрафту повезло: у нас он стал популярен, пусть и с сильным запозданием. И в то же время Лавкрафт потерпел фиаско: если в других странах лавкрафтиана — мощное, богатое талантами направление в фантастике, то Украина и Россия в этом плане ничем особенным похвалиться не могут. А главное: зачастую в трибьютах и подражаниях все сводится к методу, которым активно пользовался Дерлетт. Лавкрафтовские сюжеты разбирают до формул, а потом по этим формулам пишут свои — однако идеи Г.Ф.Л.-а при этом остаются за бортом.

Мне хотелось сыграть в совершенно другую игру и отправиться по другому маршруту. Не повторять сюжетную формулу, но, оставаясь в рамках выдуманной им вселенной, попытаться воссоздать дух рассказов Лавкрафта. Получилось или нет — решать вам.


…и обратно


Зачет для избранного


Посвящается моим студентам


Дело шло к тому, что Алику вот-вот дадут пинка под зад, не помогли ни звонок маминой знакомой, ни предложение «как-нибудь отработать». Культуролог уперся рогом: учи и все. Идейный, коз-зел! Алик учить не мог, если пытался запомнить хоть какие имена-даты — засыпал. И снились ему кошмары: бородатые хрычи в монашеских балахонах, алтари, забрызганные кровью, ступенчатые пирамиды, нараспев произносимые слова. Муть, короче!

Он договорился с отличницей Мурашко из третьей группы, взял конспект. Переписал его: от руки, весь! И ломанулся на пересдачу.

Лысого он засек в парке. От остановки до корпуса вела в меру грязная и в меру скользкая дорожка, дворники, ясен перец, ничем ее не посыпали, так что Алик шел осторожно. В прошлом году, тоже перед новогодними, он так здесь навернулся — месяц потом пролежал с гипсом. И сны тогда снились дурацкие: про пустыню, про тайные катакомбы с полустершимися рисунками, про загорелых беспощадных воинов.

Лысый на беспощадного не тянул. Но загорелый был, правда. Он сидел на скамейке, делал вид, что любуется пейзажем. А чем там любоваться?! — голые стволы, над ветками вороны летают, каркают бесконечно, как будто это рингтон такой на мобильном, а трубку брать человек не хочет.

Короче, Алик на лысого глянул и забыл бы. Не до лысого ему было, мягко говоря. Но лысый со значением зыркнул на Алика и тут же отвел глаза, типа, я тут ни при чем.

«Что за дела? — подумал Алик. — Маньяк? Или голубой?»

Но особо напрягаться не стал: день, вокруг полно народу, если что — не бросят в беде человека.

Культурологию он не сдал. Козлина эта конспект посмотрел, точку где-то у себя в бумажках намалевал, а потом начал, зараза, вопросы задавать. Хана стипендии, накрылась медным тазом!

В понятно каком настроении Алик завалился в кафешку. Там уже сидели Рыжая и Панарин, обсуждали как раз, куда махнут на каникулы. Приглашали с собой, но как-то неискренне; оно и понятно, учитывая, что Алик одно время встречался с Рыжей. Ладно, было и было. Проехали.

Маршрутки ходили так себе, он решил прогуляться пешком. Мысли в башку лезли одна другой краше. Культурология — это только начало, впереди язык, потом история, потом философия… Нет, ну с историчкой еще как-то можно договориться, по языку в принципе трояк обеспечен: ходил, пару раз отвечал. Но философия! Но — основы права!

Седобородый догнал его уже у самого подъезда. Высокий такой дед, прикинут обычно: пальто черное, сапоги, заляпанные грязью так, что цвета не разглядишь… Борода, правда, мощная — прям как в фильмах о добрых волшебниках. Алик в добрых волшебников не верил. А вот из дома напротив неделю назад как раз один хлопец пропал, вышел за хлебом — и все.

— Вам чего? — спросил Алик, когда услышал за спиной торопливые шаги.

Седобородый не смутился и драпать не стал.

— Вас. Вы — Александр Фат?

— Из военкомата, — догадался Алик. — Слушайте, я ж уже звонил. Справки все заносил. На комиссии был. Плоскостопие у меня. И вообще куча всего. Могу еще раз справки показать.

— Я из Ардорании, — сказал седобородый. — Не из военкомата. — Говорил он почти без акцента. Ну, слегка придыхал, как будто всякие «с» и «ф» тяжело давались. А так — чисто местный. — Я уже почти год вас ищу, Александр.

— Это мы переехали, в базах мог быть старый адрес, — кивнул Алик. — Слушайте, Ардорания — где вообще находится?

— На севере, рядом с Т’хлаккой. Отсюда довольно далеко, по правде говоря.

— Ага. И что?

Седобородый вежливо улыбнулся:

— Я предпочел бы продолжить небольшой демонстрацией, а потом уже объяснять. Так будет проще.

«Точно маньяк».

— Ну, — сказал Алик, — вы уверены вообще? Народу вокруг до фига. Если что — никуда не денетесь. А менты под Новый год злые, отметелят по полной.

Вместо ответа седобородый наклонился и сгреб со скамейки горсть снега. Скатал неровный шарик. Дунул в сложенные «лодочкой» ладони. Подбросил снежок в воздух.

— …! — сказал Алик. — Зашибись!

Снежок поднимался вверх по прямой, медленно и ровно. На уровне козырька над парадным он превратился в большую пеструю птицу. На уровне второго этажа — в мотылька некислых размеров. На уровне третьего — в маленького дракончика, который пыхнул пламенем, махнул крыльями… и рассыпался белесыми обломками. Они упали на дерево, вспугнули ворон. Те с карканьем умчались куда-то в сторону дальних новостроек.

— Хорошая демонстрация, — сказал Алик. — Внушает. И что?

— Сядем, — сказал седобородый. Он одним движением смел со скамейки оставшийся снег и высушил ее. — Разговор будет долгий.

— Вы вообще кто? — Алик сел, поставил сумку между собой и стариком. — Только не говорите, что вы колдун.

— Я не колдун. Я чародей, из Круга хранителей Ардорании. Час пробил, древнее пророчество начало сбываться. Вы, Александр, седьмой сын седьмого сына, человек, рожденный в мире, где нет чар, решите судьбу Ардорании.

— Чухня!

— Вы — избранный! — твердо сказал старик. — Силы разрушения, ведомые предвечными богами Т’хлакки, уже собирают армии. Скоро начнется великая битва. Встав во главе наших войск, вы на долгие века обеспечите покой и благоденствие Ардорании. А себе, — добавил он, бросив на Алика проницательный взгляд, — почет, уважение и богатства, которые и не снились никому из смертных.

— Да ну! С чего вы вообще решили, что это я?!

— Вы ведь седьмой сын седьмого сына?

— А?

— Вы — седьмой сын в семье. Ваш отец тоже был седьмым сыном.

— И что? Мы ж не одни такие!

— Вы — избранный, — повторил старик.

— Ну как я вам помогу в этой вашей Ардорании?! Чем?

— «Избранный, — произнес старик так, будто читал по памяти, — с легкостию неимоверной обуздывать станет диких зверей, будет искусен в езде, в стрельбе из лука и сражении на мечах. Однако более важными для избранного будут иные уменья, о коих поведал оракул. Владенье множеством языков. Возможность на равных дискутировать о природе пространства и времени с книжниками. Знание законов природы. И к тому же…» — Он прервался и внимательно посмотрел на Алика. — Это правда? — спросил седобородый. — То, о чем вы только что подумали. Неужели совсем ничего?

Алик помотал головой. Если уж культуролог, козлина, просек, то старик со своими возможностями… Смысл врать?

— Совсем ничего? — повторил седобородый. — А что ж ты тогда умеешь?

Алик покраснел — впервые с тех пор, как в шестом классе отец нашел у него «Плейбой» под кроватью.

— Нет, ну в принципе…

Седобородый какое-то время молчал, сцепив ладони в замок. Только сейчас Алик заметил, какие они у него жилистые и сколько на них шрамов.

— Ладно, — сказал седобородый. — Извини. Забудь. Я ошибся.

Он встал и быстро пошел прочь.

Алик какое-то время сидел на скамейке и переваривал услышанное. Перед глазами так и стояла одна и та же картина: мотылек, который превращается в дракончика.

— Александр? — спросили у него за спиной. — Александр Фат? Не возражаешь, если присяду рядом?

Лысый говорил вообще без акцента.

— Вы тоже чародей, — догадался Алик.

— Я — колдун.

— А, ну да. И как там в Т’хлакке? Армии ждут?

— Ждут только тебя, о избранный. Ибо сказано: «В роковой час выберет избранный одну из сторон, и выбор этот будет решающим! Ибо будет избранный умен и могуч, твердою рукою поведет он державу нашу к победе, искусный в интригах, беспощадный на полях сражений, мудрый и…» — Он осекся. Изменился в лице; Алик и не знал, что смуглокожие могут так бледнеть.

— Совсем ничего? — тихо спросил лысый.

— Нет, ну вообще-то…

Лысый провел рукой по лицу, откинулся на скамейку. Молчал минуты три.

— Спасибо, — сказал наконец. — Спасибо. За это я награжу тебя, седьмой сын седьмого сына, — он проделал в воздухе какие-то движения. Ничего не изменилось. Совсем ничего. — Иди на кафедру, — сказал лысый, — культуролог поставит тебе зачет.

Он поднялся и зашагал в сторону дальних новостроек походкой человека, который только что похоронил сразу всех родных.

— За что? — выдавил наконец Алик. — За что «спасибо»?

Лысый обернулся, рассеянно на него взглянул.

— За то, что признался сразу.

Начал падать снег — на дорожку перед домом, на сумку, на Алика, на скамейку, которая уже успела пустить несколько зеленых ростков.

— Ну хоть культуролога, — сказал сам себе Алик. Замерзшими пальцами подхватил сумку и потащился на остановку. Жизнь налаживалась!..

…если не считать мотылька офигенных размеров, который так и стоял у него перед глазами — точнее, не стоял, а летел, махал крыльями, блестел на солнце и превращался, превращался, превращался, зар-раза, в пыхающего огнем дракончика.

Примечание автора


В Институте журналистики при КНУ я преподавал почти десять лет, но о студентах и учебе, в общем-то, почти ничего не написал. Наверное, нужно, чтобы прошло время и отсеялось все лишнее. Ну а «Зачет» появился во время зимней сессии — просто как шутка.


Часы с боем


Из цикла «Киевские истории»

Некоторые из топонимов, упомянутых в рассказе, на самом деле существуют, однако имена и персонажи — полностью вымышленные, всякое совпадение с реальными людьми следует считать случайным.

Автор благодарит за помощь в работе над рассказом Ирину Дидиченко, Лилию Середу и Марину Супонину-Калланд.


1


— И не забудь поздравить Надюху, слышишь?

— Угу. — Виталий в последний раз проверил, на месте ли билеты и загранпаспорт, выглянул в окно: такси уже стояло у подъезда.

— У нее двенадцатого, я тебе накануне перезвоню, напомню.

— Как будто я про день рожденья собственной дочери могу забыть! — обиделся он.

— А в прошлый раз?.. Ладно, давай посидим на дорожку. — Танюша примостилась на краешек чемодана, цапнула со стола список «Витальке собрать» и пробежала глазами: всё ли положили?

Он сел рядом, мягко отобрал листок и поцеловал жену.

— Ну всё, иди, — Танюша поправила ему галстук и, взглянув на часы, вскочила: — Елки зеленые, самолет же через полтора часа! А тебе до аэропорта ехать минут двадцать, не меньше! Учти, опоздаешь — обратно не пущу, — и что-то там еще схохмила насчет любовников, которым назначено сегодня на вечер.

Виталий рассеянно отшутился: мыслями он был уже в небе. А когда в конце концов действительно взлетели, только и ощутил, что легкую усталость: «Ну наконец-то». В Нью-Йорке его ждало несколько насыщенных дней: как всегда, когда приходилось лететь по делам фирмы.

Перекусив, Виталий подремал с часок — но некрепко, вполглаза: обычно ему плохо спалось в самолетах. Наверное, какая-нибудь подсознательная фобия. Сейчас что ни день, взрывают или взрываются, — поспишь тут…

Чтобы чем-то себя занять, Виталий полистал журнал, какие обычно кладут всем пассажирам, но ничего интересного не нашел, разве только статью про культ вуду, да и та оказалась невероятно унылой. Словно писавший сам не верил во все эти лоа и мамбо, но старался убедить в их существовании читателя.

— Бред! — вполголоса пробормотал Виталий, закрывая журнал.

— И безвкусица, — неожиданно поддержал его сосед справа.

За все время полета они не обменялись и парой фраз, кроме дежурных «Здравствуйте». Виталий сперва не был расположен к болтовне, потом, проснувшись и приглядевшись к соседу, решил, что незнакомец тоже не из разговорчивых.

В студенческие годы Виталий увлекался психологией и до сих пор считал, что способен понять человека, поговорив с ним несколько минут или просто внимательно его рассмотрев. В отражении иллюминатора сосед был виден очень хорошо. Возраст как у Виталия, ну, может, на пару лет старше: ближе к сорока. Короткая стрижка, подбородок и щеки гладко выбриты, во взгляде легкая расслабленность, но поза и скупые жесты выдают тщательно скрываемое (может, даже неосознанное) напряжение. Да и на часы слишком часто смотрит.

Часы у соседа были знатные! Сам-то выглядел неброско, хоть и стильно, а этот его карманный апельсин на цепочке, лопающийся пополам с тихим мелодичным звоном, конечно, впечатлял. Внутри у плода конструкторской мысли вовсю бурлила жизнь: вращались мириады стрелок, показывавших невесть какие часы-минуты-секунды; что-то тикало, покачивалось, выскакивало блохой, рядящейся под кукушку, деликатно попискивало, мол, помни, жизнь невозможно повернуть назад, вон она с какой скоростью несется, взгляни, взгляни на стрелку-катану, что на левом циферблате, — ишь, как рассекает, стерва!..

Сам хозяин «апельсина» относился к этому мельтешению по-философски: окидывал почти безразличным взглядом оба циферблата, схлопывал и прятал в карман.

Чтобы через десять-пятнадцать минут снова вынуть.

Казалось, до прочих-всяких соседу и дела нет. А вот же, заговорил: «Безвкусица!»

— Автор статьи, — продолжал он, — прочел второсортную популярную книжонку, дофантазировал от себя кучу глупостей и выдал на-гора эти вот сопли.

— Да я о другом, — зачем-то принялся объяснять Виталий. — Допустим, в конце восьмидесятых читать без отвращения про телепатию и прочую чепуху еще можно было. То ли интересней писать умели, то ли просто тогда народ не насытился всем этим. Но сейчас… Все равно что всерьез убеждать кого-то в… я не знаю, в том, что Земля плоская!

— Насчет Земли, конечно, факт несомненный: круглая и вертится. Но по поводу вуду я бы не спешил с выводами.

— Никто же не спорит, что сам культ существует, — отмахнулся Виталий. — И кстати, автор в тех случаях, когда излагает факты, излагает их верно. И про «мимикрию аутентичных верований под христианство», и про Франсуа Дювалье, который почти тридцать лет продержался на Гаити благодаря тому, что сотрудничал с унганами, — всё так. Но дальше-то он ударяется в мистицизм, начинает вещать про «единственную живую религию», «эффективность магии» и прочую ерунду. «Сердце ангела» — отличный фильм, но нельзя же быть таким доверчивым!

Сосед улыбнулся:

— А вы, оказывается, «в теме».

— Так, читал кое-что.

— Не практиковали?

Виталий засмеялся:

— Нет. По-моему, это бессмысленно и чересчур кровожадно, лучше уж, начитавшись Толкина, песни на несуществующем языке сочинять. Продуктивней, да и… цыплята не пострадают.

У соседа в пиджаке жизнерадостно дзенькнуло. Извинившись, он в который раз вынул «апельсин», открыл, осмотрел, пальцем поддел и чуток передвинул одну из стрелок, после чего захлопнул часы и снова положил в карман.

— Цыплят, говорите, жалко? Может быть. Но вот насчет бессмысленности вы не правы.

— Нет никакой магии и никаких духов, — твердо произнес Виталий. — Все так называемые феномены, связанные с вудуизмом: одержимость лоа, зомби и тому подобное, — всё это объясняется очень просто…

— «Гипноз, мошенничество, работа на публику»?

— Именно!

— Ну что ж… Если хотите, расскажу одну историю, которая, может, переубедит вас. В крайнем случае — просто послушаете, чтобы время скоротать. Я, знаете, немного волнуюсь. — (Виталий мысленно поаплодировал себе за проницательность.) — Всегда, когда лечу, чувствую себя слегка беспомощным. А мужчина не должен быть беспомощным, нигде и никогда, это противоестественно! Нет ничего хуже, чем зависеть от случая, от провидения. Хотя, — добавил он чуть приглушенно, — Бог, конечно, не фраер, правильно говорят. И все-таки предпочитаю, насколько это возможно, быть хозяином собственной судьбы. Принимать решения, бросать вызов, бороться за место под солнцем, достигать поставленной цели вопреки сопротивлению «цыплят», неудачников, зануд!

Он говорил спокойно и рассудительно, как о чем-то давно решенном, само собой разумеющемся. Виталий уже с тоской представлял, как все оставшееся время будет внимать откровениям этого «сверхчеловека», но тот плавно поменял тему, вернувшись к обещанной истории.

Отказываться было неудобно, поэтому Виталий решил послушать.

2


Евгений Федотович Пчелкин всю жизнь числился в неудачниках. Он был обычным, ничем не примечательным человечком, и даже единственная черта, выделявшая Пчелкина из «серой массы», — внешность — только мешала ему. Другой бы на всю катушку пользовался тем, что похож на известного артиста Леонова, но Пчелкину это сходство приносило одни неприятности. Опаздывая на работу, сунешься в булочной без очереди к кассирше — «Ишь, народный артист, а туда же!». Возвращаешься поздно ночью домой — пацанва в подворотне: «Дядь, а мы тебя по телику видели. Ты ж богатый небось — поделись копеечкой».

И обидно же: настоящего Леонова наверняка и очередь бы пропустила, и хулиганы не за «копеечкой», а за автографом бы подошли. Люди как будто чувствовали, что Евгений Федотович не своей, заемной внешностью пользуется, — вот и мстили, неосознанно.

Пчелкин привык. В детстве был худой и высокий — дразнили «каланчой», в институте за то, что не умел отвечать громко и внятно, прозвали Бормотуном. Сослуживцы тоже не уважали — скорей терпели, как существо небесполезное. Все-таки бухгалтеру броская внешность да внятное произношение ни к чему. Главное, чтобы считать умел.

Считал Пчелкин профессионально. Начальство всегда оставалось довольно тем, как ловко он маскировал в бумагах «левые» прибыли, сколь виртуозно балансировал на самой грани, покрывая «нормальные производственные аферы». Делал он это, конечно, небескорыстно, отщипывая малую толику от неучтенных доходов — ровно столько, сколько позволяли.

Он жил скромной, казенной жизнью, не был праведником, но не был и подлецом, который прикидывается тихоней. Просто там, где другие рисковали и шли напролом, Пчелкин предпочитал выждать: «чтоб наверняка».

При другом бы стечении обстоятельств… Но обстоятельства складывались не лучшим образом, так что Евгений Федотович продолжал двигаться однажды заданным курсом — и всё в его судьбе, казалось, расписано по пунктам вплоть до места захоронения бренных останков и формы памятника над оными.

Даже развал Союза мало отразился на существовании Пчелкина. Бухгалтер — профессия на все времена, для любых режимов; он продолжал трудиться, хотя место работы теперь приходилось часто менять. Новорожденные фирмы лопались со скоростью мыльных пузырей, но Евгений Федотович всегда выходил сухим из этой мутной водицы; впрочем, в чересчур рискованные аферы он и не совался.

Только один-единственный раз сделал исключение. Какой-нибудь ушлый психолог, наверное, без труда объяснил бы, почему тихий и ни на что не претендующий Пчелкин вдруг ввязался в откровенную авантюру, которая грозила ему пожизненным лишением свободы. Зачем полез на рожон, разменяв пятый десяток? Откуда, из каких глубин этого ходячего омута всплыл, подтверждая народную мудрость, самый настоящий чертяка? Бог весть. Психологи (в том числе и те, кто работал на карательные органы) ничего о феномене Пчелкина не знали, поскольку остался он вне зоны их внимания. Ушел, ускользнул — неприметный человечек, наделенный примечательной внешностью. Видимо, она и сослужила ему — впервые в жизни! — добрую службу: он выглядел настолько безобидно, что налоговики, а потом и следователь даже не заподозрили, что этот неуклюжий бормотун способен провернуть такую аферу. А он надул всех, включая собственное начальство, и умыкнул из-под носа у государства очень немаленькую сумму.

Конечно, Пчелкин не спешил и затаился. Выждал, пока скандал уляжется, по-прежнему ходил на очередную свою службу, перечитывал, смущенно улыбаясь, Ильфа с Петровым и о чем-то своем, очень личном, очень давнем, вымечтанном размышлял.

Потом купил билет до Нью-Йорка. В один конец.

И полетел покорять Америку.

У каждого в жизни есть своя идея фикс, мечта недостижимая. Кому чего в жизни недодали — о том и грезит. Воображаемый психолог, ознакомившись с историей Евгения Федотовича, несомненно, обнаружил бы корни его любви к Штатам — любви потаенной, страстной, безудержной… и, разумеется, не имеющей ни единой точки пересечения с тем, что называется «здравый смысл». Ну а нам остается лишь констатировать факт: у домоседа Пчелкина любовь такая была.

Евгений Федотович и из Киева-то выезжал не более двух десятков раз, а за пределы тогдашней УССР — дважды или трижды! Полет в Америку был для Пчелкина сродни экскурсии, которую Вергилий и Беатриче устроили Данте: боязно, но дух захватывает, и адреналину в крови столько, что — mamma mia! — его уже и не чувствуешь, а на каждое новое диво дивное реагируешь без восторга, с легким ленивым интересом: «Гляди-ка, и такое бывает!..»

Освоился Пчелкин быстро. Благодаря безукоризненному чутью не влип ни в одну из многочисленных печальных историй, происходящих с иностранцами, не стал жертвой мошенников или бандитов — и даже начал верить, что наконец-то полоса неудач и серых будней миновала. Америка, таинственная, манящая, была перед Пчелкиным — но еще не у его ног. Ее следовало покорить, как сделали это Колумб, Писарро или, прости Господи, какой-нибудь Диего де Ланда. В отличие от своих славных предшественников, Евгений Федотович располагал универсальным оружием — деньгами, — и оружие это было пущено в ход! Сам Пчелкин весьма туманно представлял, как именно следует покорять Америку. Только некое воображаемое состояние мирской нирваны, когда ему захочется воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — было для Евгения Федотовича единственным показателем успеха. И путь к этому успеху он выбрал, руководствуясь наивными, детскими еще представлениями об удавшейся жизни. Безумные вечеринки, лимузины, женщины, о которых Пчелкин мог лишь мечтать в своих самых развязных снах, услужливо склонившийся у столика официант, яхты, пляжи, солнце, отражавшееся в зеркальных глыбах небоскребов…

Всё это было.

И всё это в какой-то момент начало иссякать, съеживаться, терять цвет, масштаб, свежесть — ибо денег Пчелкин наворовал много, но у каждого «много» есть свой предел; предел пчелкинских финансовых возможностей приближался, а Америку Евгений Федотович до сих пор не покорил. Не успел. Еще бы чуть-чуть (думал он, в отчаянии пересчитывая свои сбережения), еще бы совсем малость, вот еще бы миллион, видит Господь, большего он не просит, всего-то-навсего миллион — и тогда бы да! тогда бы сразу всё случилось, состоялось, сбылось! Ведь Америка же — страна открытых возможностей, еще Колумб со товарищи это знали, здесь случаются чудеса, люди выигрывают целые состояния, срывают куш, за ночь из грязи выбиваются в князи; ну так почему бы Евгению Федотовичу, честному (так он думал), достойному человеку не найти вдруг… ну, скажем, простой чемоданчик, черный такой кейсик, в котором бы лежал, забытый каким-нибудь склеротиком-мафиози, заветный миллион?.. Пчелкин ведь много не просит, Господи! Пчелкин готов довольствоваться малым. Так, может, и впрямь повезет?..

Евгений Федотович сбавил темп: продал яхту, послал куда подальше грудастых девиц, даже начал пользоваться услугами общественного транспорта! В собственном авто вряд ли отыщешь чемоданчик с миллионом (если сам его туда загодя не поставил).

Пчелкин рыскал по городу, безумными глазами изучал лица прохожих, обшаривал самые злачные станции подземки, один раз едва не был избит какой-то шпаной, чудом спасся, с тех пор стал осторожнее, однако надежду, точнее — твердую уверенность в том, что рано или поздно отыщет свой заветный чемоданчик, не потерял.

Утомленный поисками, Евгений Федотович захаживал в кафе: перекусить да и выпить рюмочку-другую. Обычно сидел в одиночестве, но случалось, подсаживались охочие потрепаться завсегдатаи. Если Пчелкин был в настроении, он даже ухитрялся поддерживать разговор, но это случалось редко. Свой школьный английский Евгений Федотович здесь подучил, а вот нелюдимом как был, так и остался.

— Разрешите?

В этот раз на задушевные беседы Пчелкина не тянуло, но лицо подошедшего казалось знакомым. Евгений Федотович рассеянно кивнул и, только когда высокий, в ярко-алом костюме мужчина присел рядом, вспомнил. Давно, еще когда запас денег представлялся Пчелкину неисчерпаемым, на какой-то вечеринке одна из девиц, игриво хихикнув, шепнула на ушко: «А это наш местный колду-ун. Да-да, вудуист, ты не смотри, что он не черный, белые тоже…» — и осеклась, когда этот вот (тогда он был в клетчатом костюме) вдруг обернулся и посмотрел на нее. Как будто через всю комнату, галдящую и жующую, услышал именно ее слова.

Потом кто-то познакомил Пчелкина с «клетчатым», тот оставил визитку и приглашал обращаться, если что. Если — что, не уточнил; видимо, был уверен: и так все в курсе.

— Увидел вас и не узнал, — сказал «клетчатый», впрочем, теперь — «ярко-алый». — Что-то случилось?

Пчелкин неопределенно пожал плечами.

А потом вдруг взял да и вывалил на «колдуна» всё разом: и про покорение Америки, и про то, что деньги, оказывается, имеют свойство заканчиваться. И про заветный чемоданчик, которого не хватает для полного и безоглядного счастья.

В вуду Евгений Федотович не верил. Вообще плохо представлял, что это такое, даже «Сердце ангела» не смотрел. Просто захотелось вдруг излить кому-нибудь душу, близких у него не было, приятелям, с которыми все-таки иногда общался, стремно подобные вещи рассказывать, а вот такому вроде бы знакомому, но в то же время чужому человеку — вполне. Поговорили — разбежались, чтобы больше никогда не встретиться.

«Ярко-алый» выслушал молча, с пониманием. Казалось, для него это обычное дело — рассказы незнакомых людей о самом сокровенном.

— Вы очень сильный человек, — сказал он наконец Пчелкину. И, заметив удивление в его глазах, пояснил: — Не физически — психически. Вы настолько убеждены в том, что удача должна вам улыбнуться!.. Это редкое качество, современные люди во всем сомневаются, и прежде всего — в себе. Они не готовы бороться и завоевывать — только ждать. Да, вы тоже были таким, но подспудно копили душевный пламень и с недавних пор выпустили его наружу. Поэтому, думаю, рано или поздно вы получите желаемое, отыщете свой чемоданчик.

Что-то в тоне «ярко-алого» было такое, благодаря чему дежурные слова утешения прозвучали необычно: будто он сам твердо верил в сказанное.

— Но только, — продолжал «колдун», — будьте осторожны. Потому что… — он сделал паузу, выбил пальцами некий дробный ритм. — Вы ведь знаете, что обо мне говорят? По поводу вуду и тэ дэ.

— Да, но я никогда не думал… — поспешил его заверить Евгений Федотович.

— Зря, — оборвал «ярко-алый». — Я ведь в самом деле практикующий унган.

Он выжидающе посмотрел на Пчелкина, но Пчелкин никак особо на эту новость не отреагировал. Пчелкин не знал, кто такие унганы, он просто решил, что неправильно расслышал собеседника. «Английский — сложный язык».

— Так вот, — продолжал «ярко-алый», — я хочу вас предупредить. Сильные желания притягивают объект страсти. Было у вас такое: вспоминаете о человеке, с которым давно не виделись, а потом вдруг через день или даже через час неожиданно его встречаете?

Пчелкин пожал плечами: всякое бывало, но он вообще-то редко вспоминает о тех, с кем давно не виделся. Зачем?

— Ну а если вам вдруг чего-нибудь очень хотелось — хотелось по-настоящему, до безумия?

Евгений Федотович вздрогнул: да, было! Хотелось Людку Стеценко из параллельного класса — вот именно до безумия!

Правда, закончилась эта история, как и следовало ожидать, смехом и издевками, едва он заикнулся о том, что «случайно» достал два билета в кино.

А еще в Америку очень хотелось попасть — вот, попал.

— О чем я вам и говорю, — закивал «ярко-алый». — Наши желания обладают свойством материализовываться. Точнее, упорядочивать событийный вектор так, чтобы цепь как бы случайностей приводила к желаемому результату.

Тут уж Евгений Федотович ощутимо затосковал. Английский, повторяю, он знал не блестяще, «здрасьте», «как поживаете» и «передайте мне вон того омара» еще мог воспроизвести, но вести беседы на тематику более отвлеченную способен не был. Унган это понял и сбавил обороты.

— Словом, ваше желание — как дезодорант. Чем оно сильнее, тем мощней запах, исходящий от вас. Обычный человек вашу страсть не заметит, разве что в крайнем случае. А вот те, кто обладает силой, непременно учуют.

— Как вы, — начал соображать Пчелкин.

— Как я, — легко согласился унган. — Но я — не из самых сильных, те не только вашу страсть уловят, но и ее направленность. А потом возьмут да и сыграют с вами злую шутку. Работа с силой, знаете ли, на судьбу плохо влияет. Бог не фраер, его не обманешь. После некоторых ритуалов чиститься нужно основательно — и не всегда это просто. Вот и берут некий предмет — очки, портсигар, бумажник с деньгами, — сбрасывают в него грязь и кладут где-нибудь в людном месте. Причем непременно так, чтобы никто не обратил внимания на положившего. Кто подберет вещь, тот вместе с нею и всю грязь возьмет себе. Но тут много тонкостей, например, чем гуще и вязче грязь, тем более дорогую вещь нужно выбрать. Да и просто так ее первому встречному не всучишь. Простые люди видеть, конечно, не могут, но чувствуют, если что-то не так. Бумажник может валяться часами на улице, и никто его не подберет, просто будут обходить стороной. А для такого, как вы, для человека, одержимого страстью, проще выбрать нужную вещь. Страсть ослепляет, притупляет чувства, мешает распознать опасность. Поэтому я предупреждаю вас: будьте осторожны.

И тут, как полагается в подобных историях, у «ярко-алого» зазвенел мобильный. Унган извинился и вышел, на ходу объясняя кому-то в трубку, что аптека «Миллион долларов» находится совсем не там, что туда нужно было идти по-другому, он же рассказывал как…

Евгений Федотович еще какое-то время посидел в кафе, а потом отправился к себе домой. К следующему утру он и думать забыл про странную встречу и про предупреждение «колдуна».

А еще через два дня Пчелкин нашел чемоданчик.

Есть в Нью-Йорке такое место — Рокфеллер-центр. Там расположена сеть ресторанов, кафешек, разнообразнейших магазинов; часть из них находится в специальных подземных тоннелях, называемых Катакомбы, часть — над землей. Кроме прочего, в Рокфеллер-центре работает платный каток. Напротив катка установлена восьмитонная статуя Прометея. Ее основание выполнено в виде скалы, сам Прометей — кудрявый безбородый мужчина — глядит сверху вниз и занес правую руку, в которой мечется пламя ворованного огня. Статую окружает кольцо с изображенными на нем знаками зодиака (символизируя, видимо, небо, в то время как скала — землю).

Рокфеллер-центр — место людное, поэтому Евгений Федотович частенько наведывался сюда в надежде отыскать свой заветный миллион в чемоданчике.

В тот день Пчелкин совершил уже прогулку-инспекцию по одному из обычных маршрутов, перекусил в Катакомбах и теперь шел, рассеянно поглядывая по сторонам и ни о чем особо не размышляя. Даже о своей идее фикс забыл: в блаженном довольстве он наслаждался моментом и не думал о завтрашнем дне.

Путь его пролегал мимо упомянутого катка, под Прометеем. Евгений Федотович некоторое время постоял, наблюдая за катавшимися, но что-то, какая-то неправильность в происходящем отвлекала его.

Сперва Пчелкин не понял, почему взгляд его упрямо норовит переключиться с симпатичных девиц-фигуристок на прохожих. Дело было не в девицах (хороши! смотрел бы, не отрываясь!) и не в прохожих (обычные люди), дело было в том… да, в том, как вели себя эти самые прохожие. Каждый — спешил ли куда-то или просто прогуливался, — оказавшись под Прометеем, вдруг сворачивал, на шаг-полшага отклонялся в сторону — и продолжал идти дальше, как ни в чем не бывало.

«Как будто дохлый голубь валяется», — подумал Пчелкин.

Не вполне понимая зачем, Евгений Федотович все-таки решил посмотреть, что же там лежит. Это было не праздное любопытство, а скорее сила того рода, которая влечет кролика в родную нору — пусть даже из нее явственно пахнет змеей.

В первый момент Пчелкин не увидел ровным счетом ничего. Да, люди обходили некий участок дорожки, но он был пуст. Правда, солнце, зависшее над Рокфеллер-центром, светило Прометею в спину и роняло тень от руки статуи именно в том месте, которое огибали прохожие, — но рядом на дорожке лежали тени от деревьев, беспардонно этими же прохожими попираемые.

Абсурдность картины была столь очевидна, что Пчелкин решил разрушить ее единственно возможным образом: шагнул туда, куда избегали наступать другие люди.

И, уже занеся ногу, он наконец-то увидел.

Из теней проступил небольшой черный чемоданчик. Холодно блеснул двумя защелками — как будто подмигнул Евгению Федотовичу.

Мгновенно Пчелкин вспомнил всё: свои мечты и надежды, свои безуспешные круженья по городу, сумму, которая осталась в его распоряжении.

Разговор с «ярко-алым».

Он стоял и смотрел на вымечтанный чемоданчик, а люди вокруг шли, не останавливаясь, не замечая этой черной кожаной коробки, и, только наткнувшись на Евгения Федотовича, удивлялись: какого черта стоять посреди дороги?! Ни один из них даже не полюбопытствовал, куда это он смотрит, их взгляды ни на миг не касались тени — и того, что в этой тени скрывалось.

Как завороженный, Пчелкин потянулся к чемоданчику — да так и замер. В душе впервые за долгие годы творилось нечто невообразимое: страсть и рассудок вступили в нешуточный поединок. Страсть требовала своего: немедленно забрать чемоданчик, пока на него не предъявил права кто-нибудь другой. Рассудок вопил об опасности, мол, такие совпадения не бывают случайными, вспомни разговор и беги отсюда подальше, пока тебя не заставили взять чемоданчик. Рассудок (а скорее — интуиция) допускал и такое развитие событий.

В конце концов…

3


Часы у соседа зазвенели — длинно, неожиданно настойчиво. Извинившись, рассказчик вынул их и проделал обычный свой ритуал: внимательнейшим образом изучил оба циферблата, что-то подправил, подкрутил, после чего снова убрал их в карман.

— И что, взял этот ваш Пчелкин чемоданчик? — не вытерпел Виталий.

Сосед улыбнулся.

4


— Ну-у, — сказал «ярко-алый», — заставить — это вряд ли бы вас заставили. Хотя… Если вам уже пришла в голову такая мысль… допускаю, что могли и заставить. Не напрямую, а направили бы ситуационный вектор так, чтобы у вас не осталось другого выхода. — Он еще поразмыслил и твердо кивнул: — Да, пожалуй, могли.

Евгений Федотович облегченно вздохнул.

— Значит, я правильно сделал, что оставил его там?

— Это с какой стороны посмотреть. — И унган надолго замолчал, отпивая из высокого стакана с зонтиком.

Встретились они в том же кафе. Пчелкин не искал «ярко-алого» нарочно, но тот уже сидел за их столиком и при виде Евгения Федотовича приветственно махнул рукой, мол, присоединяйтесь. За все время разговора он приложился к стакану всего дважды: первый раз — когда услышал про чемоданчик, второй — сейчас.

— Я тогда ушел и не успел сказать главное, — решился наконец унган. — Да, для обычного человека взять грязную вещь — необратимо испачкаться. Но кто предупрежден, тот вооружен. Зная или хотя бы догадываясь о том, что найденная вещь — с грязью, человек решительный, привыкший во всем добиваться успеха любой ценой, вполне может использовать ее без вреда для себя. Продать кому-нибудь или заложить в ломбарде… Вариантов много.

— Но…

— Деньги? С ними еще проще: грязь ведь была бы на конкретных купюрах — тех, которые лежали (если они там были) в чемоданчике. От вас и требовалось-то — потратить найденное. Или, допустим, положить в банк на свой счет. Так вы избавились бы от купюр, но не от той суммы, которую нашли, понимаете?

Пчелкин был раздавлен, абсолютно уничтожен услышанным: ведь счастье, то самое счастье, о котором грезил, находилось от него в шаге — только руку протяни! — а он сбежал, трусливо и малодушно отказался, хотя мог ведь и сам догадаться о том, о чем говорит «ярко-алый»! Более того, и не разбираясь в таких тонкостях, он ведь наверняка положил бы деньги на счет, то есть сделал бы именно то, что следовало!

— Как вы думаете, — спросил Пчелкин дрожащим голосом, — что теперь с этим чемоданчиком?

— Если наши с вами догадки верны и его действительно поставил кто-нибудь из работающих с силой, возможны два варианта. Вариант А: чемоданчик подобрали. Вариант Б: никто так и не клюнул на крючок. В последнем случае, я думаю, нынешний хозяин чемоданчика будет по-прежнему забрасывать удочку с этой приманкой.

Унган в третий раз отпил из стакана. И на сей раз молчал дольше, обстоятельней. Как будто решался на что-то.

— Послушайте, — сказал он, — вы мне симпатичны. О, нет-нет, в обычном смысле, безо всяких непристойных подтекстов! Я вижу, что вы человек незаурядной судьбы и сильного духа. И именно поэтому хочу предупредить: забудьте о том случае. Я уверен, что чемоданчик, который вы видели, содержал в себе именно миллион и что он был поставлен специально для вас. Понимаете, то место — особое. Статуя Прометея, по поверьям некоторых знающих горожан, в действительности олицетворяет другого… персонажа. Несущий свет — это ведь не только Прометей, знаете ли. Точно так же переводится имя Люцифера.

Пчелкин хотел возразить, что «свет» и «огонь» — разные вещи, но передумал. Сейчас это было неважно.

— Прометея установили в 30-е годы, — продолжал унган, — и уже тогда статуя пользовалась недоброй славой. А со временем ее начали использовать для разного рода манипуляций с силой. То, что вы описали, убеждает меня: чемоданчик оказался там не случайно. И если ловушка расставлена именно на вас… лучше не возвращайтесь к Прометею, вообще никогда туда не ходите. Вы сильный человек и сможете добиться своего другим путем, не таким опасным.

Евгений Федотович, однако, советам унгана не внял и уже на следующий день отправился в Рокфеллер-центр. Пчелкин вошел во вкус, ему нравилось принимать решения и рисковать! Кроме того, Евгений Федотович вырос в СССР, в магию и чертовщину верил слабо, и даже случай с чемоданчиком не изменил его взгляды. Да, что-то такое он тогда почувствовал. Да, ощущения не из приятных. Да, не исключено, что с тем чемоданчиком не всё так просто. Но поверить в некоего могущественного колдуна, нарочно расставляющего столь изысканную западню на него, Пчелкина Е.Ф.?.. — увольте! Вслед за Оккамом и Холмсом Евгений Федотович отдавал предпочтение наиболее очевидным выводам, без привлечения инопланетян, тамплиеров и прочих вудуистов.

Впрочем, справедливости ради следует признать: особой логикой умопостроения Пчелкина не отличались. Он поверил не во все выводы унгана, а лишь в те, которые давали ему надежду. Неизвестный колдун-самоучка (думал Евгений Федотович) решил, будто набрался грязи, и захотел очиститься таким вот небанальным жертвоприношением: «подарить» кому-то чемоданчик с деньгами. И если чемоданчик никто не взял (а в этом Пчелкин был уверен на сто процентов!), колдун снова и снова будет закидывать приманку. Главное — не прозевать момент. Не торчать все время на глазах у колдуна — чтобы не спугнуть, чтобы он поставил чемоданчик. Ну а уж потом…

Евгений Федотович потерял покой и сон. Он находился в Рокфеллер-центре безвылазно: рассеянно вышагивал по Катакомбам, бродил по магазинчикам, часами сидел в кафе, выходящих окнами на каток и статую Прометея, наконец, несколько раз в сутки, когда тень от руки «светоносного» падала на дорожку в том самом месте, проходил там, пристально вглядываясь себе под ноги.

Чемоданчик не появлялся.

Пчелкина уже знали в лицо некоторые официантки и продавцы — приветливо кивали или обслуживали как постоянного клиента, со скидками. Он смущался, поскольку в первую голову стремился к незаметности, но, видимо, что-то такое случилось с ним за несколько месяцев жизни в USA — прежнее досаждавшее качество теперь исчезло.

Еще три недели, изо дня в день, Пчелкин оставался завсегдатаем Рокфеллер-центра. А потом неожиданно собрал вещички, купил билет на самолет и улетел из Америки. Навсегда.

Никто из его тамошних знакомых не знал, что случилось. В Киеве Евгений Федотович устроился на работу и вел, насколько я понимаю, жизнь этакого современного Корейко, так как отнюдь не все деньги успел прокутить в процессе «покорения» чуждого материка. Пчелкин изменился: перестал быть угрюмым нелюдимом, даже женился на симпатичной вдовушке. Историю эту он долго держать в себе не смог и в конце концов поделился ею с одним нашим общим знакомым, ну а тот — со мной.

Сосед Виталия замолчал, вспоминая что-то.

— Да, история вышла презабавная, что и говорить. Догадываетесь, почему Пчелкин перестал ходить в Рокфеллер-центр?

Виталий отрицательно покачал головой.

— Ну так слушайте. В тот последний раз Евгений Федотович дождался, пока тень от руки Прометея упала на дорожку, и пошел проверить, не появился ли чемоданчик. На успех он уже не рассчитывал, а действовал больше для очистки совести. И когда до заветного места оставалось два-три шага, Пчелкину вдруг померещилось, что да, чемоданчик снова там — тот же самый, угольно-черный, с двумя блестящими защелками! Потом он рассказывал нашему с ним общему знакомому: «В первый момент я остолбенел. Просто обалдел от того, что увидел. Я уже и не верил… а тут — вот он, стоит, как ни в чем не бывало. Я шагнул к нему… и вдруг понял: не возьму. Не посмею. Потому что если даже только прикоснусь к нему — тут же, на месте, наложу в штаны. Это был тот нутряной ужас, который испытываешь в детстве, когда лезешь в подвал заброшенного дома и вдруг слышишь из темноты тихий смех. Да, мне показалось в тот момент, что я слышу, как чемоданчик беззвучно смеется надо мной, — и я понял: никогда! ни за какие коврижки!!. А потом вдруг прямо туда, где стоял чемоданчик, кто-то встал, наваждение рассеялось, и оказалось, что никакого чемоданчика нет, это всего лишь игра теней. Но с того дня я не ходил к Прометею, а потом вообще вернулся сюда».

— Ничего себе история.

— Когда мне ее рассказали, я не поверил, — признался сосед. — Но потом приятель устроил так, чтобы я познакомился с Пчелкиным. (Само собой, зовут его по-другому, да это и не важно.) Я увидел Евгения Федотовича и с тех пор не сомневаюсь, что он действительно пережил нечто похожее на то, о чем рассказал моему приятелю.

— Да-а… Чего только в жизни не бывает.

До самого Нью-Йорка больше не разговаривали, так, перебросились двумя-тремя фразами и всё. Виталия начало-таки клонить в сон, он дремал, хоть часы-апельсин время от времени звонко курлыкали. Хозяин всякий раз доставал их, проделывал обычную процедуру и снова прятал.

На выходе из аэропорта Виталий попрощался с соседом, уверенный, что никогда больше его не увидит, — и не ошибся.

5


Из переговоров по мобильной связи

— …Да, всё нормально, утрясли. Думаю, послезавтра вылечу обратно.

— Слышишь, Вить…

— А, ч-черт!

— Что такое?

— Да по дороге туда попал в пробку. Обратно решил добираться подземкой, но тут пока найдешь нужную станцию… Ладно, давай я перезвоню тебе через часок, тогда и договорим, ОК?

6


В довершение всех бед Виталий еще и ошибся станцией: сел не на ту ветку и сейчас вышел на каком-то грязном, почти безлюдном перроне. Сверился со схемой, оказывается, ему нужно было в противоположном направлении! Вполголоса бормоча ругательства, решил плюнуть на всё, подняться наверх и взять такси: может, пробок в этом районе меньше; и в любом случае таксист не заблудится, верно?

Он уже двинулся к выходу, но отчаянный крик за спиной заставил обернуться. Невысокий пожилой человек, стоявший на платформе, прижал ладонь к сердцу и медленно оседал на пол. Помочь никто не спешил: одни брезгливо отодвигались в сторону, другие с рассеянным любопытством наблюдали за кричавшим. Лишь двое подошли — старик и старуха, причем выглядели оба так, словно только что из бывшего Союза.

Человек уже лежал, болезненно вывернув ноги, лицом вниз. Старуха, кряхтя, наклонилась над ним и тотчас выпрямилась.

— Есть здесь доктор? — спросила по-русски.

Не вполне понимая, зачем он это делает, Виталий отозвался:

— Есть. Не практикующий, но первое образование… — Он уже присел рядом с упавшим и прощупывал пульс. Пульса не было. — Вызывайте скорую, — сказал старику. — Или что тут полагается вызывать в таких случаях?

Вдвоем они перевернули покойника на спину, и Виталий обратил внимание, что левый внутренний карман пиджака у того выпирает, как будто там лежит что-то большое и круглое.

— Смотри, — сказала старуха мужу. — Ведь как на Леонова похож!

— Леонов умер давно, помнишь, в новостях еще показывали?

— Помню. Я и говорю: похож.

Из тоннеля донесся ровный, нарастающий гул. На них уже почти никто не смотрел; Виталий, как завороженный, сунул руку в карман к покойнику и вытащил золотистые часы-«апельсин».

Ворвался поезд, громыхающий, раскрашенный в аляповатые цвета. В этом шуме перезвон часов был почти не слышен, сам Виталий чувствовал его как вибрацию в ладони.

Он посмотрел на «апельсин», перевел взгляд сперва на покойника, потом — на стариков.

«Да ну к черту! Хотя бы раз в жизни прояви смелость — возьми то, что никому уже не принадлежит. Если не ты, так другие. Часы все равно не достанутся родственникам этого: их прикарманит вон тот паренек с наглым взглядом, или полицейские, когда наконец явятся, или врачи. Или даже эти вот двое. Так почему не ты? Вопрос же только в том, посмеешь ли взять, рискнешь или наваляешь в штаны от страха. Способен ты, твою мать, на поступок?!»

Виталий в упор посмотрел на стариков — те, хоть и таращились на его ладонь, как будто не вполне понимали, что видят. Старуха быстро-быстро моргала, словно пыталась сфокусировать взгляд на чем-то, что все время ускользало от ее внимания. Старик, казалось, вообще задремал или слегка опьянел.

Перехватив взгляд Виталия, они, как по команде, потупили глаза. Старуха суетливо дернула мужа за рукав, пойдем, мол, наш поезд.

Виталий холодно улыбнулся им, положил «апельсин» во внутренний карман пиджака и поднялся с колен.

Вышел из подземки, такси поймал почти сразу — правда, назвал совсем другой адрес, не тот, который собирался. Машина ехала, расплескивая лужи с плававшими в них первыми осенними листьями, а Виталий еще раз прокручивал в памяти услышанное в самолете. Теперь он догадывался, что сосед рассказал историю Пчелкина так, как ему, соседу, было… удобней? выгодней? — впрочем, не имеет значения. Возможно, это вообще совпадение: у человека, похожего на Леонова, оказались часы того, кто рассказал Виталию историю этого человека. Да этого ли? Или всамделишний Пчелкин никуда не улетал из Америки?

И не о чемоданчике мечтал всю жизнь, а о…

Неважно.

И сколько было правды в словах соседа по полету — тоже неважно.

Есть факт: часы в руках у Виталия. Разумеется, он не оставит их себе… просто потому, что это слишком опасно, мало ли, вдруг… в общем, не оставит.

Но ведь ничего не мешает продать, верно?

Когда фортуна улыбается тебе — используй везенье на всю катушку, если ты мужчина, а не тряпка!

До места назначения ехать было еще немало; Виталий услышал мелодичный перезвон, достал «апельсин» и, распахнув крышку, принялся любоваться всей этой красотищей: стрелочками, звездами, узорами, всем этим отлаженным, точным механизмом, который действовал по раз и навсегда установленным законам.

«Интересно, а что там мой сосед в них все время подправлял?..»

7


Из переговоров по мобильной связи

— …пока вез, думал, сойду с ума. Ну, вроде нормально, по дороге не испортился наш плод. И корни в меня вроде не пустил. Я каждые пятнадцать минут стрелочки переводил, чтобы процесс заморозить, чтобы прорастать не начал. Это ж как Папаше надо было грешить, сколько «гумуса» наработать, чтобы такое…

Перебивая:

— Скормил апельсин?

— Скормил. Винни-Пух сразу клюнул, хорошо ты его накрутил. Уверен, семечко прорастет в ближайшее время.

— Ну, значит, можешь не беспокоиться. Как только потянет-выпьет соки, сразу же и сбросит грязную кожицу, верно?

— В общем, да, но боюсь, ему одного Пуха может не хватить. Боюсь, и десятка других простаков не хватит, долго будет из рук в руки кататься. Очень толстая кожица, сам знаешь. А страшнее всего, если плод наш начнет притягивать к себе беды, вот чего я боюсь… Ого!

— Что такое?

— Да только что на лифте мимо меня проехал попутчик, вместе в самолете летели.

— Ну и? Обычное совпадение.

— Да, наверное. Хотя — нам ли верить в совпадения? Бог ведь не фраер…

8


Из переговоров по мобильной связи

— …да, Танюш, помню, помню!

— О чем помнишь?

— Завтра — двенадцатое, день рождения нашей дочки. Кстати, привезу ей подарок — о-бал-ден-ный! Я сейчас как раз заехал к одному знакомому, у него магазинчик в «башнях-близнецах»… ну, в «Трэйд Центре», здешних небоскребах, да, так вот он обещал кое-что толковое подобрать. В общем… О, мой этаж, пора выходить. Всё, солнце, целую, скоро прилечу, жди.

9


Виталий вышел из лифта, смял и выбросил взятый на входе рекламный проспект («Сентябрьские скидки! Спешите!»). И тогда часы в пиджаке зазвонили — долго, протяжно, почему-то, успел удивиться он, совсем не мелодично.

Примечание автора


Году этак в 2000-м мы провожали нашу однокурсницу в Англию, и вот на прощальной вечеринке мне рассказали историю. Ну, вы знаете, обычная жизненная история, в любой компании такие рассказывают. Фокус том, что, как правило, истории эти один в один на бумагу не ложатся. Их нужно долго и тщательно дорабатывать, выбрасывать лишнее, добавлять то, чего в реальной жизни не было… В общем, из просто истории превращать в художественное произведение.

Здесь же история была такая, что хоть бери и пиши. (Ладно, вообще-то тогда прозвучали две истории, и вторая до сих пор ждет своего времени.) Проблема заключалась в том, что… ну, история же невыдуманная. Главный герой тогда был жив-здоров, а правило «Не навреди» — оно важно не только для врачей. Так что здесь мне пришлось придумывать рассказ поверх реальных фактов, искажать их, перестраивать, заимствовать кое-что из других источников. Опять же, писал я его в 2003-м, и это внесло свои — вполне очевидные — поправки.

Сейчас бы я все сделал совсем иначе: и по стилистике, и по композиции, но, по-моему, рассказ и в таком виде имеет право на существование.


Дело о детском вопросе


Из цикла «Музей на Бейкер-стрит»


— Элементарно, — сказала Лисовская. Голос в трубке звучал глухо, как будто она уже уехала по этой своей «горящей» путевке. С этим своим… очередным каким-то. — Элементарно. Ты же отец? Отец. Разрешение я со своей стороны подпишу. Визу ему откроют — и вперед. На Лондон ребенок посмотрит, сделаешь ему подарок в кои-то веки.

— Я же не развлекаться туда еду, — сказал Вадим. — Работать вообще-то.

— А ты всегда работаешь, Вильчук. Ну, значит, договорились…

Андреич, когда узнал, конечно, высказался. Кратко, философично и антифеминно. Трижды разводился, поэтому ситуацию понимал и Вадиму где-то сочувствовал.

— Ладно, — сказал он, — придумаем чего-нибудь. Прочь упаднические настроения. Лисовская твоя — не вулкан исландский, поездку нам не перегадит.

Они еще в прошлом году собирались на ярмарку, но не сложилось: пыхнул Эйяфьядлайокюдль, рейсы отменили. На фирме, конечно, злорадствовали: всем хотелось поехать за казенные бабки, да не все владели английским.

— Знаешь, Андреич, а я ведь из-за малого язык подтянул.

— Ну вот видишь. Тем более, — сказал Андреич. — Что мы, два взрослых мужика, с семилетним пацаном не управимся? Пусть летит.

И полетел. Лисовская привезла его уже в аэропорт, с вещами: небольшим розовым чемоданчиком.

— Если чего не хватит, — сказала она, — докупишь там.

Сашка стоял тихий, спокойный. Чем-то был похож на деда Лисовской: в молодости, на фотографиях, — двадцатилетний поэт-бунтарь с непокорной шевелюрой, со слишком взрослым взглядом. Только вот Сашке было даже не двенадцать…

— Привет, — сказал ему Андреич. — Давай знакомиться. Я — дядя Федор, как в мультике.

Сашка протянутую руку пожал со всей своей обычной серьезностью. Ответил:

— Hello! Нow do you do, sir?

Андреич крякнул и аккуратно отпарировал в пределах своего недозабытого школьного инглиша. Когда стояли в очереди на проверку паспортов, шепнул:

— Предупреждать надо, Вильчук. Что за показуха?

— Никакой показухи, он всегда такой.

— Ну что ты мне… От рождения, что ли?

Вадим пояснил: не от рождения — с четырех лет. Тогда, сразу после развода, Лисовская отдала Сашку на курсы английского. «Современный ребенок должен знать языки».

— Уродуют детей, — вполголоса сказал Андреич. — Из лучших, блин, побуждений.

Вадим молча качнул головой. Не хотел сейчас — в очереди, при Сашке — объяснять, что ребенок вообще месяц не разговаривал. Доктора советовали хотя бы на какое-то время съехаться. Они не понимали…

Лисовская решила отдать его на курсы еще и поэтому: другая среда, новые люди, вдруг?.. И «вдруг» случилось, Сашка действительно начал говорить — но только на английском. Везде, со всеми; даже с теми, кто английского не знал.

«Хочешь общаться с ребенком — учи язык», — сказала тогда Лисовская.

Теперь вот пригодилось. Андреич в издательском деле дока, но на переговорах толку с него никакого. Как собака: все понимает, а сказать не может. Слово «аутсорсинг» знает, ну и там «здрасьте, рад встрече», это потолок.

В итоге три дня ярмарки они отработали в режиме «разговорчивый/молчаливый партнер». Все немногочисленные встречи были назначены заранее, еще в Киеве; все — на четверг. Едва удалось найти паузу и что-нибудь перехватить здесь же, в одной из кафешек выставочного зала.

Отработав программу обязательную, просто пошли по стендам в секторе научных изданий. Если был свободный от переговоров редактор — здоровались, представлялись, спрашивали, нет ли желания пообщаться, — и рассказывали о фирме, об услугах, оставляли визитки и образцы продукции.

К вечеру язык у Вадима не отлипал от нёба.

— Ты, Вильчук, в детстве из коляски не падал? — интересовался Андреич. — Или, может, часто по стройкам гулял? Нормальные люди так не пашут, у них в мозги предохранитель встроен.

Они садились справа от выхода, на подоконник, и минут пять трепались ни о чем.

— Хочешь, чтоб в следующем году опять сюда послали? — лениво спрашивал Вадим.

Андреич фыркал. Бухтел больше для виду; сам вошел в азарт, на переговорах что-то пытался объяснять, кивал: «Давай, переведи им!..»

Во время священных пяти минут Вадим доставал молескин и кратко набрасывал для себя основные итоги дня. Чтобы потом не забыть; чтобы проанализировать и учесть.

Потом шли в гостиницу, благо, было до нее еще пять минут неспешным шагом.

В первый день Вадим вообще-то не шел — почти бежал. Знал, что Сашка — ребенок самостоятельный, не по годам взрослый; что днями сидит дома один; что никуда не денется (портье предупрежден, не выпустит). Знал — а места себе не находил, улыбался потенциальным партнерам, пикировался с Андреичем, но все время думал: как там сын?

Они поселились в одной из небольших гостиниц, в старинном доме с узкой винтовой лестницей, номера здесь были недорогие, уровень — соответствующий. Жили на третьем этаже и после дня на ногах поднимались медленно.

Сперва Вадим заметил детские кроссовки на алой ковровой дорожке. Поднял взгляд: Сашка смотрел на него спокойно, задумчиво. Сидел на самой верхней ступеньке, дверь в номер была открыта; подпер ее стулом, чтобы не захлопнулась.

— Ждешь нас?

— Ага, — ответил он по-английски. — Жду.

— А чего здесь?

— Так… тут интересней. Лиза говорит, если сидеть тихо-тихо, прилетает настоящий ворон из башни. Вон туда, видишь, где в крыше окно.

— Из какой башни? Какая Лиза? Идем-ка, — Вадим подхватил его и поставил на ноги. — Сейчас мы с дядей Федором оставим вещи, пять минут посидим-отдохнем и — в город, да, Сашка? Гулять!.. Так что там за Лиза? И ворон?

— Ворон из башни, — повторил Сашка, и Вадим догадался наконец: из Тауэра. — А Лиза… ну, Лиза — у нее волшебный зуб. Если вот так прикусить и загадать желание, сбывается. — Сашка скривился: показывал, как именно счастливая обладательница зуба прикусывает.

— Лиза тоже из Тауэра?

— Лиза из Китая. Она здесь работает, у господина Сингха.

— А он?..

— А он из Индии.

— И чего, — спросил Андреич по-русски, — ворон-то прилетел?

Сашка сбросил кроссовки, залез на кровать и закрылся книжкой.

— Погода, — сказал он, — нелетная. Ветер, слышите.

Ветер действительно был сильный, а потом, когда все втроем шли к метро, и дождь зарядил. Лисовская не догадалась положить в чемодан зонтик, да и вообще не слишком усердствовала; поэтому первым делом поехали докупать Сашке вещи, а потом отправились к Темзе. К тому времени дождь уже прошел, так что не торопясь посмотрели на Биг Бэн, на здание парламента; все вокруг было подсвечено: и часы на башне, и сама башня, и видневшееся по ту сторону моста Лондонское Око.

— Ну как, интересно? — спрашивал Вадим.

Сын кивал. Иногда улыбался.

На второй и третий день все повторялось: вернувшись, Вадим с Андреичем обнаруживали Сашку на верхней площадке. Лиза из Китая рассказывала ему сказки, признавалась, что волшебный зуб разболелся, а идти к врачу — разрушить все волшебство. Что этажом ниже есть номер, в который вселяется король гоблинов, когда приезжает в Лондон по делам. Входить в этот номер обычным людям запрещено, только Лиза может. А в коридоре (говорила она) висит картина, вроде бы ничего особенного, но на ней изображен Лес Вечной Весны. Если присмотреться, между стволами, в чаще, можно заметить единорога; но показывается он только тем, кто чист душой.

Все это Сашка рассказывал Вадиму и Андреичу, пока они перекусывали и готовились к вечерним вылазкам.

К самим вылазкам относился почти равнодушно.

— Сегодня, — бодро сообщал Вадим, — мы идем смотреть на собор Святого Павла! Представляешь, Сашка, во время войны немцы его бомбили, а он устоял…

Но что значили все эти его рассказы по сравнению с Лесом Вечной Весны?..

Перед сном Сашка на минутку выходил из комнаты на площадку и глядел в стеклянное оконце на потолке. Ворон все не прилетал.

Вообще-то тайну Лизы и господина Сингха Вадим раскусил на второй же день — и волшебного зуба не понадобилось. Двое портье, по очереди дежурившие за стойкой, были то ли индусами, то ли малайцами. Семейный бизнес, обычное дело; переговорив утром с обоими, Вадим узнал, что их отца действительно зовут господином Сингхом. А уборщицу-китаянку — Лизой.

— Элементарно, — возликовал он. — И никакой мистики.

Андреич хмыкнул и похлопал его по плечу:

— Ты сомневался?

Вадим, конечно, не сомневался. Боялся — да. Лучше пусть Лиза окажется болтливой уборщицей, чем женщиной с волшебным зубом, женщиной, с которой Сашка разговаривает каждый день и которая существует только в Сашкином воображении.

По-хорошему, наверное, следовало бы найти эту Лизу и сделать ей внушение, чтобы не забивала ребенку голову. Вадим не стал. Пусть; если еще пару дней Сашка послушает ее сказки, беды не случится.

— Но странно, — признавался Андреичу, — в кого он такой? То есть я понимаю: в его возрасте дети любят волшебные истории, но представь, он же с четырех лет уже знал, что никакого Деда Мороза не существует, и вообще по жизни очень прагматичный ребенок. Для его лет — так и чересчур.

— Весь в родителей, а?

— Вроде того. Но при этом, видишь, откуда-то вдруг прорывается…

— Ты в его возрасте не верил в гоблинов?

— Так я, — хмыкнул Вадим, — и в Деда Мороза еще верил. И в любовь с первого взгляда…

Андреич как будто хотел что-то сказать, но передумал.

После закрытия выставки, вечером, обсуждали планы на оставшиеся три дня. Вадим еще в Киеве набросал примерный список: куда и когда нужно сходить. С учетом Сашки добавили океанариум и Лондонское Око.

— Хочешь на акул посмотреть?

Сашка молча кивал из-за своей книжки. Потом выглянул, отчего-то заинтересовавшись новостями. Рассказывали всякую ерунду: завтра Бейкер-стрит на несколько часов будет перекрыта. Услышав об этом, Сашка вздохнул и снова спрятался за книжкой.

На колесе обозрения ему, кажется, понравилось. И в океанариуме, хотя Вадим с Андреичем очень быстро заскучали в бесконечных сумрачных коридорах, подсвеченных оранжевым, бирюзовым, изумрудным… Сашка, впрочем, ни у одного аквариума надолго не задерживался: чуть порассматривает каких-нибудь крабов — и шагает дальше. На пару минут Вадиму даже померещилось, что все это сын делает из вежливости, чтобы их с Андреичем не обидеть. Бред, конечно; не может ребенок быть настолько… таким… — Вадим и слова-то подобрать не сумел.

Единственная заминка случилась в полукруглом зале, оформленном под китайский дворик: стены обклеены бамбуком, вместо потолка — как бы крыша из пальмовых листьев. Здесь Сашка надолго замер, встал над бассейном и чуть ли не дыхание затаил. В бассейне вальяжно парили кругломордые золотые рыбки, за каждой тянулся волнистый шлейф из плавников и хвоста.

Минут семь Сашка просто стоял и смотрел. Мимо проходили другие туристы, их дети — много старше Сашки — восклицали что-то, взвизгивали, канючили; кто-то смеялся, кто-то по слогам читал ребенку надпись на светящейся табличке, и надо было, наверное, уже позвать сына, хотя бы спросить, все ли с ним в порядке, но Вадим вдруг почему-то решил дать ему время. И Андреич ни слова не сказал за эти семь минут, сидел под стеночкой, на бамбуковой скамейке, стирал с «мыльницы» неудачные фото.

Потом, не обозначив этого момента ни словом, ни вздохом, Сашка обернулся к ним:

— Идем дальше?

Пошли.

Вроде бы ничего не изменилось. За одним залом следовал другой, акулы, скаты, черепахи, рыбы-ангелы… Сашка терпеливо шагал, терпеливо смотрел. В сувенирном магазине Вадим купил ему пазл и альбом про крокодилов, и Сашка поблагодарил, даже по дороге начал листать.

Когда пришли — аккуратно снял и повесил одежду, лег, почти сразу уснул. На боку, лицом к стене.

Наверное, вымотался.

— Ну-ка, — шепнул Андреич, — выйдем-ка.

Они зачем-то спустились на пролет ниже. Здесь как раз висела эта картина, с Лесом Вечной Весны. Стволы стояли плотно, под сенью густых ветвей царил полумрак. И никаких единорогов.

— Это, конечно, не мое дело, — сказал Андреич, — но — какие твои соображения?

— По поводу?

— Вильчук, чего с мальчиком собираешься делать? Вообще, в принципе?

Вадим знал, что от предыдущих браков у него двое дочерей и с обеими Андреич видится. Вон кучу сувениров накупил и завтра опять собирается за гостинцами.

— Посоветуешь что-нибудь?

— На правах старшего товарища… — криво усмехнулся тот. — Попробуй для начала найти с ним общий язык. Английский выучил — молодец. Пойми теперь, чего он хочет. Вытащи из этого его… футляра, блин.

Вадим задрал голову и посмотрел в окно на крыше.

— Как, — спросил он, — насчет переиграть завтрашние планы?

Когда утром Сашке сказали, что едут не на гринвичскую ярмарку, а в Тауэр, сын просто кивнул. Но на полсекунды, кажется, улыбнулся. Вадим не был уверен.

— Может, ты хочешь еще куда-нибудь? В зоопарк, например, или там в магазин, сказок тебе еще купим?

— Нет, — сказал Сашка. Аккуратно вытер губы, сложил салфетку. Допил чай. — Спасибо, Вадим.

В Тауэре оказалось не протолкнуться от туристов. Стражники-бифитеры, похожие на солдатиков с рождественской елки, были повсюду: стояли в карауле, рассказывали ребятишкам об истории крепости, маршировали по старинным булыжникам. Здесь же прогуливались словно сошедшие со старинных картин лорды и леди; охотно позволяли с собой фотографироваться.

Вадим шел по крепостной стене, от башни к башне, и думал о всех тех, кто умер здесь: был обезглавлен, отравлен, убит кинжалом. Солнечные зайчики от бифитерских пик плясали на стеклах окон.

Сашка щурился, почти улыбался. Но чаще смотрел не на старинные королевские покои, не на камины, гобелены, узкие лестницы — а в просветы между зубцами и в окна. На Белую башню, рядом с которой жили тауэрские вороны.

В конце концов Вадим с Андреичем переглянулись и решили, что ничего интересного в остальных крепостных башнях нет. По ближайшей лестнице все втроем спустились во двор и пошли к птицам.

Там уже собралась немаленькая толпа. Восторженно всхлипывала ребятня, клацали фотоаппаратами взрослые.

Андреич чуть придержал Вадима за рукав:

— Не спеши, пусть сам.

Сашка протолкался в первый ряд, вплотную к оградке. Парочка воронов сидела прямо на ней, хмуро глядела мимо зевак. Еще один вразвалочку шагал по траве.

Вдруг легкий ветерок подхватил с набитого доверху мусорника обертку и швырнул прямо на воронов. Тот, что справа, не шелохнулся. Тот, что слева, сделал едва заметный шажок в сторону, уклоняясь. На обертку ни один даже не взглянул.

В толпе засмеялись, стали хлопать в ладоши.

— Умные птицы.

— Так ведь живут сколько. За век с лишним кто хочешь поумнеет.

Вадим не видел Сашкиного лица — только напряженную спину и сжатые в кулачки руки.

— Ты помнишь, — тихо спросил Андреич, — как это было: узнать, что Деда Мороза не существует?

— Да о чем ты?! Сто лет прошло.

Андреич посмотрел на него своим фирменным взглядом «кому ты рассказываешь».

— Ну как… — сдался Вадим. — Как обычно, когда взрослеешь.

Вороны, словно по команде, спрыгнули с оградки на сиденье скамейки. Затем на плиты.

— Сильно обижался на родителей, что обманывали?

— Не без того. Но к чему ты?.. Я ж говорил, Сашка в Деда Мороза давно не верит.

— В Деда Мороза — нет.

С хриплым карканьем вороны вскинули крылья и запрыгали прочь. У каждого левое крыло было чуть короче правого.

У каждого на правой лапе — Вадим только сейчас заметил — по массивному кольцу.

Андреич полистал купленный путеводитель.

— «Легенда гласит, что британская монархия падет вместе с Тауэром, как только его покинут шестеро живущих в замке воронов… Сегодня за семерыми воронами Тауэра (один из которых — “запасной”) весьма тщательно ухаживает специальный…» Ну, дальше неинтересно. Ага, вот: оказывается, они даже иногда отсюда сваливают, хоть и с подрезанными крыльями.

Вороны прыгали по плитам и скандалили. Обычные птицы, ничего волшебного. И даже, подумал Вадим, если они куда-нибудь и летают с этими их подрезанными крыльями… какая разница.

Веснушчатый паренек аккуратно забежал вперед и присел. Его фотографировали так, чтобы в кадр попали и он, и оба ворона.

Сашка развернулся и стал выбираться из толпы.

— А знаешь, — сказал ему Андреич, — у нас во дворе жил один такой же. Старый был, даже научился говорить. Мы его подкармливали, хотя он и сам мог о себе позаботиться, да еще как. Мы его звали «Фантомас». А потом он куда-то пропал…

— Он вернулся? — спросил Сашка по-английски.

— Наверное, потому и улетел: чтобы куда-то вернуться. Но у нас во дворе он больше не появлялся.

— Я думаю, — сказал Сашка, — он умер. Вот почему он к вам больше не прилетал.

— Может, и так. Хотя знаешь, все мы хотели верить в другое. Я думаю, у человека всегда должна быть надежда на чудо. Ну да ладно, что-то мы все слишком серьезные сегодня. Пошли смотреть на сокровища, что ли…

Сашка кивнул. Только в зале с коронами, стоя на траволаторе, обернулся к Вадиму:

— Помнишь, ты спрашивал, хочу ли я куда-нибудь еще?

— Конечно. Куда поедем?

— К мистеру Шерлоку Холмсу.

Прежде чем Вадим успел ответить, Андреич приобнял Сашку за плечи и заявил:

— Прям сейчас и стартуем. У меня, кстати, приятель бывал там пару раз; очень здорово, говорит. А ты откуда вообще знаешь про мистера Холмса?

— Читал, — пожал плечами Сашка. Андреич руку убрал. — И фильмы смотрел, но фильмы хуже. Потому что там актеры.

Ехать было далеко, и, когда Сашка не слышал, Вадим успел вполголоса высказать Андреичу все. И про дураков, которые ляпают, не подумав, и про то, что для полного счастья ребенку еще одного разочарования не хватает.

— Спокуха, — сказал Андреич. — Я знаю, что делаю.

Бейкер-стрит выглядела современно. По крайней мере, не была похожа ни на одну из киношных. Дома с мисками антенн, магазины для битломанов и фанатов рок-музыки, сверкающие автобусы…

И повсюду — детали, напоминавшие о Великом Сыщике: скульптура на выходе из метро, табличка на булочной… «Здесь завтракал сам мистер Шерлок Холмс» — ну да, как же!..

Вадим помнил, что дома 221-б никогда не существовало — но здесь, конечно, он нашелся, и, конечно, внутри был устроен музей. С ничего так ценами на билеты.

Но атмосферный, этого не отнять. Вадим с детства считал, что самый правильный «Холмс» — советский, с Ливановым и Соломиным. Здесь все было иначе чем в кино, однако сходство чувствовалось. Он как будто снова оказался в детстве, во время первого просмотра, когда еще не знал, что случится через минуту и, тем более, чем все закончится.

На стенах висели черно-белые фотографические портреты, один другого «краше», здесь же, в рамке, — участок обоев со следами от пуль, образующими два вензеля, «V» и «R». На рабочем столе — перо и чернильница, ряд книг, два черных слона с белоснежными бивнями, макет парусника, рядом на старинном кресле — распахнутый саквояж доктора Ватсона. Тяжелые портьеры с кистями обрамляли окна и пропускали в комнату мало света; зато горели лампы, и трещал в камине огонь.

Горничная с легкой улыбкой на лице присматривала за посетителями. Ни одна вещица здесь не была огорожена, все выглядело так, будто в комнатах до сих пор жили.

Втроем они поднялись наверх, и везде было все то же: неуловимая атмосфера из книг, которыми Вадим когда-то зачитывался… которые не брал в руки уже столько лет.

Фотографические портреты на стенах уступили место коллекциям бабочек и жуков, а также полкам со всякой всячиной: от гипсового бюста в треуголке до фарфоровых канареек.

Сашка с интересом заглядывал в каждый уголок. Он забрался по лестнице на чердак и пару минут глазел на гору потертых чемоданов. Пристрастно изучил расписной туалетный бачок. Кругами ходил вокруг кресла, что стояло напротив камина, с небрежно брошенной на поручень свежей «Таймс». Пожалуй, если б не присутствие горничной, он бы и скрипку взял в руки, и снял с полки пару-тройку книг.

А вот манекены персонажей оставили Сашку равнодушным. Ни высоченный Мориарти, ни сами Холмс с Ватсоном, ни персонаж из «Союза рыжих» (чьего имени Вадим, конечно, не помнил)… Только исполинская черная голова собаки Баскервилей впечатлила сына, он едва слышно выдохнул и попятился. Потом выдохнул еще раз, но уже не испуганно, а с облегчением. Голова висела на деревянном щите и казалась скорее грустной или ироничной — но уж никак не свирепой.

В конце концов (Вадим знал, что так и будет) Сашка повернулся к ним и спросил:

— Но где мистер Холмс?

Андреич, глазам не моргнув, заявил:

— Наверное, занят. Обычно он встречает гостей на первом этаже, ну, где кресло с «Таймс», ты сам видел.

Сашка задумчиво кивнул.

— Мы подождем его, правда, Вадим?

— Ну… если не очень долго — подождем, конечно.

— Сейчас спросим у горничной, — сказал Андреич.

Они спустились на второй этаж, в гостиную… — и обнаружили, что в кресле действительно сидит… Ну, не Холмс, конечно, просто некий старик, нарядившийся в костюм той эпохи. Низенький, с солидным брюшком, как-бы-Холмс перелистывал неожиданно тонкими пальцами громоздкий фолиант. Рядом в подставке для газет виднелась «Таймс».

Толстенные очки все норовили съехать с широкого, мясистого носа; старик в который раз надвинул их поглубже и уставился на гостей.

— Мистер Холмс? — выдохнул Сашка.

— Добро пожаловать, господа. Если хотите сфотографироваться — не стесняйтесь.

Вадим с раздражением подумал, что горничной вполне бы хватило. Сажать в кресло этого клоуна — только все портить, неужели хозяева музея не понимают?

— Мистер Холмс, — сказал Сашка, — а можно… я хотел бы…

Вадим не помнил, чтобы Сашка когда-нибудь так себя вел. Мальчик всегда держался уверенно, а сейчас словно подменили ребенка.

Точнее — снова сделали ребенком: доверчивым, ранимым, хрупким.

— Я на английском… сам знаешь, — шепнул Андреич, — так что договариваться тебе. Здесь так принято: дети просят Холмса помочь, тот с ними беседует… родители тихонько выбивают чек в кассе. Мне Рогожин рассказывал, они в прошлом году ездили… Это по типу наших дед-морозов на заказ.

— Присаживайтесь, молодой человек, — лже-Холмс указал на стул. Сашка пристроился на самом краешке. — Излагайте суть вашей проблемы. А вы, господа…

Андреич жестом показал, что, мол, уже ушли, нет нас уже, — и вытолкал Вадима на лестницу.

— Касса, — сказал он, — на первом этаже, где сувенирка.

Выбора не было, хотя в том, что вся эта история к лучшему, Вадим ой как сомневался. Он вообще не понимал, почему Сашка не почувствовал фальши. Старик в кресле напоминал кого угодно, только не Холмса.

Перед кассой была недлинная очередь, но двигалась быстро. Только с Вадимом вышла заминка: как раз когда он достал деньги, телефон рядом с кассовым аппаратом — старинный, на изящной ножке — зазвонил. Продавщица извинилась, сняла трубку. «Да, — кивнула она. — Да, передам».

— Это вы — отец Александра Вильчука?

— Я. А что?..

— Платить не нужно. Поднимитесь, пожалуйста, в гостиную.

Вадим бросил на Андреича взгляд тяжелый и мрачный, Андреич кашлянул и пожал плечами.

— Да ты ж, — проворчал он, оправдываясь, — еще не знаешь, чего там.

Они зашагали вверх, каждая ступенька лестницы тягостно скрипела. В гостиной никого, кроме горничной, не было.

— Господин Вильчук? Подождите, пожалуйста, это займет минут пять, не больше.

Почему-то лишь сейчас Вадим заметил, что она невероятно похожа на кассиршу: лицо, мимика, интонации.

— Что с Сашкой? — спросил он, стараясь не сорваться на крик. — Где мой сын?

— Он с мистером Холмсом. Они…

— Уважаемая, ну какой, к черту, Холмс, что вы мне тут?!.

Краем глаза он заметил движение в дальнем углу комнаты — под вензелями «V» и «R» в рамке, там, на единственном не увешанном полками участке стены, вдруг отворилась невысокая дверца. И вышли Сашка с лже-Холмсом.

— Сына, с тобой все в порядке?!

— Да… — Сашка оглянулся на старика и, запнувшись, добавил: — Да, пап.

— Простите, мистер Вильчук. — Лже-Холмс чинно поклонился. Развел руками: — К сожалению, я не смог ответить на вопрос вашего сына.

Вадим чуть ошалело кивнул. «Пап»?

— Ну, — ответил, — что ж поделаешь, даже сам мистер Холмс иногда ошибается. Эррарэ хуманум эст. Спасибо за участие, мистер Холмс. Идем, Сашка.

И потом добавил вполголоса, уже на русском, обращаясь к Андреичу:

— Что и требовалось доказать. Лучше бы к Деду Морозу пошли, смысла столько же, зато…

— Постойте, мистер Вильчук. — Старик не двинулся с места, но что-то в его взгляде измнилось. Во взгляде и в голосе. Как будто слова Вадима задели старика за живое. — Я просил бы уделить мне минут семь вашего времени.

— Думаю, в другой раз, мистер Холмс. Мы спешим…

— Proshu vas, — сказал он. На русском, хоть и с отчетливым акцентом.

И указал на распахнутую дверцу.

Андреич издал неопределенный звук, нечто среднее между фырканьем и иканием.

— Силен дедушка. Давай, Вильчук, вперед. Сашка ж вон не сдрейфил.

Вадим сомневался пару секунд, не больше. На старика ему было плевать. Но очень хотелось узнать, что же такое этот клоун сказал Сашке. С чего вдруг «пап»?

Лже-Холмс пропустил Вадима вперед, вошел сам и аккуратно прикрыл дверцу. Они оказались в комнатке, похожей то ли на гримерную, то ли на аптечный склад. Справа в углу был столик с громадным зеркалом и двумя вполне современными лампами над рамой. Под зеркалом лежали какие-то кисточки, палочки, коробки с пудрой, деревянная болванка для парика… Пахло при этом именно что аптекой, слева Вадим заметил запертый на замок металлический шкаф, такие бывают в больницах. Еще здесь была кушетка, обитая выцветшим плюшем, и — везде, где только оставалось свободное место, — книжные полки. Книги на них стояли вполне современные, не чета тем, что в музее.

На одной из полок, втиснутый между «Russische (Ostslavische) Volkskunde» за авторством некоего «D. Zelenin» и репринтным изданием «Белого отряда», виднелся закрытый нетбук.

Старик присел у зеркала, сдернул с мясистого носа очки и спрятал в очечник.

Смерил Вадима взглядом, неожиданно ясным и оценивающим. Сложил тонкие пальцы на вздымавшемся брюшке и кивнул на кушетку:

— Садитесь.

— Вы знаете русский? — спросил Вадим, просто чтобы не молчать.

— Разумеется. У меня была хорошая учительница — там, в Одессе. Вот практиковать давно не приходилось.

— Если вам так удобнее, говорите по-английски.

Старик благодарно кивнул.

— Так о чем вы хотели со мной…

— О вас, — сказал старик. — Но теперь вижу, что это бессмысленно. По двум причинам. Во-первых, дело, о котором мы говорили с вашим сыном, разрешимо и не разрешимо. Точнее: в том отношении, в котором возможно, оно уже сдвинулось с мертвой точки. В остальном — увы, и вряд ли что-нибудь изменится.

Во-вторых, — продолжал он, чуть откинувшись в кресле, — вы чрезвычайно рациональны. Да-да, знаю, что и здесь я выпадаю из роли: «чрезвычайно рационален» — слова не для мистера Холмса, верно? Однако так оно и есть. Вы пытаетесь все поверять логикой, отбрасывать эмоции — в первую очередь по причине, которая коренится в вашем прошлом. Я не психоаналитик, а эта кушетка не предназначена для сеансов, поэтому с вашим прошлым вам придется разбираться самому, так или иначе. Меня заботит лишь просьба, с которой обратился ваш сын.

Вадим пожал плечами:

— Тогда я вас спрошу, вполне рационально: если говорить со мной бессмысленно, зачем я здесь? Ах да!.. — сообразил он наконец — и потянулся за кошельком.

Старик покачал головой.

— Речь не о деньгах. О рациональности? Пожалуй, да. Вот к примеру: как вы полагаете, настоящий мистер Холмс был рациональным?

— До мозга костей, — в тон ему ответил Вадим. — Хотя иногда, если верить Конан Дойлю, совершал нерациональные поступки. Вот как я сейчас: надо было уйти, но из любопытства позволил втянуть себя в эту вашу игру.

Он поднялся и отвесил шутовской поклон.

— Был рад знакомству с вами, мистер Холмс.

— Мы еще не закончили, — спокойно сообщил старик. — Я ведь, по-вашему, не слишком похож на Холмса.

Это не было вопросом, но Вадим кивнул. Где-то читал, что с небуйными умалишенными правильнее всего соглашаться. С буйными, впрочем, тоже.

Запер ли старик дверцу на ключ? Вроде бы нет, но точно не скажешь. А стены здесь толстые, это Вадим заметил, когда входил. Криков могут и не услышать.

— Я и должен, — кивнул старик. — Должен отличаться, согласитесь. Я ведь играю Холмса в старости, а с годами людям свойственно сдавать: делаться более грузными, неуклюжими, даже глуповатыми.

— А ведь отлично придумано!

— Достаточно было немного поразмыслить, — пожал плечами старик. — А дальше все просто: несколько уроков у лучших драматургов… — Он кивнул на одну из полок, где стояли книги с иероглифами на корешке. — В частности, рекомендую «Фуси кадэн» Дзэами Мотокие, он знал толк в искусстве межвозрастного перевоплощения. Я ведь здесь, мистер Вильчук, играю роль. Как ваши артисты, когда наряжаются в костюм Деда Мороза. У вас читают стишки и получают подарки, здесь — задают вопросы и получают ответы. Людям нужен кто-то, способный встать на защиту их интересов — бескорыстно, смело. Ну, — хохотнул он, хлопая себя по брюшку, — смелость моя, правда, ограничена телесными рамками.

— Это все очень интересно… честно говоря, мистер Холмс, я восхищен…

— Но как, — невозмутимо продолжал старик, — как, давайте поразмыслим, мог бы тот, настоящий Холмс, сохраниться до наших дней? Дети рано или поздно задаются этим вопросом, особенно умные дети. Ваш сын, по крайней мере, спросил.

— И что вы ответили?

— Что мистер Холмс, разумеется, умер. Это элементарно, мистер Вильчук: каким же еще может быть ответ на такой вопрос.

— А вы?..

— А я стараюсь без необходимости не лгать, тем более — детям.

— И как же умер мистер Холмс? В своей постели, в Сассексе?..

Старик покачал головой.

— Нет, — сказал после короткой паузы. — Не в Сассексе и не в постели. В 1891 году, в возрасте тридцати семи лет. На склонах Рейхенбахского водопада.

— А все остальное? Все рассказы, которые написал Конан Дойль уже после? Не было чудесного спасения, не было обмана, трюка с запиской?..

Старик снова оценивающе взглянул на Вадима.

— Обман, конечно же, был. Но давайте подумаем… пофантазируем. Представим себе, что Мориарти явился на встречу с мистером Холмсом. Помните, как это описывал сэр Артур? — Он закрыл глаза и процитировал: — «Мориарти действовал не один. Его сообщник — и я с первого взгляда увидел, как опасен был этот сообщник, — стоял на страже, когда на меня напал профессор. Издали, не видимый мною, он стал свидетелем смерти своего друга и моего спасения. Выждав некоторое время, он обошел скалу…» — Старик прервался и махнул рукой: — Ну что, мистер Вильчук, звучит правдоподобно? Зачем бы сообщнику выжидать, а Мориарти так рисковать? Не проще ли было застрелить мистера Холмса сразу?

— Вряд ли такой финал понравился бы читателям, — осторожно заметил Вадим.

В конце концов, подумал он, Андреич еще минут пять подождет и явится его выручать. А уж Андреич, выручающий кого-нибудь… лучше не становиться у него на пути, мистеры и сэры.

— Но такой финал, согласитесь, логическим образом вытекал бы из всего, что случилось прежде, всего, о чем сказано у Конан Дойля. Сам мистер Холмс согласился бы с этим. Все-таки он был человеком с железной логикой, холодным разумом и несгибаемой волей. И вот представьте себе, — продолжил после паузы старик, — что именно испытал бы такой человек, если бы обнаружил себя лежащим на одном из влажных уступов склона, который обрывался в бездну. Этот человек помнил, как услышал два выстрела, помнил, как упал и потащил за собой своего противника. Помнил, что последней мыслью его была мысль о двух других злодеях, которые выжили и могли восстановить всю сеть, созданную Мориарти. Об одном из них сэр Артур позже написал, имя второго упомянул, но никогда не обозначал, какую роль сыграл этот второй человек… впрочем, сейчас не важно. Представьте себе мистера Холмса на уступе в бездне Рейхенбахского водопада. Первое, что он обнаруживает, — то, что жив. Второе — что мертв. Это элементарно: если тело не дышит и не кровит, а дыры от пуль прощупываются и пули по-прежнему там, внутри… Что тут скажешь. Он осознаёт наконец, что очнулся от крика, кто-то звал его по имени; уже не зовет, но мечется по тропе где-то далеко наверху. Прямо над уступом, где лежит мистер Холмс, каким-то чудом проросло деревце, его ветви закрывают мистера Холмса от взглядов сверху — но они же не позволяют ему видеть даже край обрыва. Он проверяет, слушается ли его тело. Тело слушается, хотя не должно бы. По мокрым, скользким камням мистер Холмс пытается взобраться наверх. Когда ему это удается, уже наступает поздний вечер. На тропе — никого. Он не представляет, что делать дальше. Мориарти мертв, но враги живы. Обратиться к Ватсону — поставить под угрозу жизнь друга. Но главное, что терзает: сомнение, которое пришло в первые же секунды еще там, на утесе.

Старик вопросительно взглянул на Вадима, как будто задал очень простой вопрос.

— Если — по-вашему — мистер Холмс был мертв, но не умер, то не случилось ли того же с Мориарти?

— Именно! И вот он остается там, взбирается в пещеру, о которой после расскажет Ватсону, прячется и выжидает. Видит, как приходят полицейские, как пытаются восстановить картину происшедшего. Впервые за много лет обнаруживает, что мысли путаются. Одна, главная, мешает ясно размышлять: он должен поймать двух крупнейших злодеев из шайки Мориарти. Должен их обезвредить. Должен! Он пытается уснуть, но обнаруживает: в этом нет необходимости. Тело существует по другим законам — или, если угодно, вопреки всем законам природы. Наутро он покидает свое укрытие и отправляется во Флоренцию, еще не зная, каким образом добьется своей цели, но четко представляя первые к ней шаги. Дальнейшее — детали. Три года мистер Холмс проводит, странствуя по миру. Затем возвращается в Лондон и помогает в поимке полковника Морана. Служит приманкой — разумеется, он сам, а не выдуманный Ватсоном манекен, который якобы передвигали каждые четверть часа; Моран был слишком опытным охотником, чтобы купиться на такой дешевый трюк.

— То есть полковник действительно стрелял в мистера Холмса?

Старик пожал плечами:

— Всего лишь еще одна пуля; слава богу — не в череп. Ватсон прыгнул на Морана как раз в момент выстрела… иначе все могло бы закончиться совсем по-другому. Сэр Артур, кстати, был крайне недоволен этой выдумкой с манекеном, считал, что никто из читателей в здравом уме в нее не поверит. Но доктор, откровенно говоря, плохо умел врать и был не лучшим выдумщиком. А сэр Артур, однажды согласившись печатать его сочинения, уже не мог отказаться; к тому времени вся эта история… как сейчас сказали бы, вышла из-под его контроля… если когда-то и была… Ну, не важно. Так что скажете, мистер Вильчук?

— А что сказать? Смело. Нет, правда: никаких объяснений, как в той истории про персонажа, который в конце одной книги был сброшен за борт в цепях, в сундуке, а в следующей просто взял и вышел из моря.

— Прежний мистер Холмс сказал бы, что объяснения есть всегда. Тот, что пережил Мориарти и Морана, знал — это не так. Но в данном случае… в данном случае он нашел объяснение, мистер Вильчук. И ключом к разгадке оказался он сам, его тело и его разум. Мистер Холмс и прежде-то не был похож на обычных людей, а теперь, после Рейхенбахского водопада, заметил за собой целый ряд перемен — разумеется, помимо очевидных, связанных с особенностями его нынешнего существования. Большей частью его мысли занимало только одно: преступники, которых он упустил. Желание восстановить справедливость. Покарать сообщников Мориарти. В конце концов он поймал себя на том, что превращается в одержимого. К счастью, Майкрофт, с которым — единственным из всех прежних своих родных и знакомых — мистер Холмс связался сразу по прибытии во Флоренцию, Майкрофт — помог. Он дал несколько весьма уместных советов и порекомендовал к прочтению несколько научных трудов.

Старик усмехнулся и покачал головой:

— В конце концов, никто из нас не уникален — ни при жизни, ни после смерти. Мистер Холмс обнаружил, что его случай тоже не что-то из ряда вон. Во многих культурах, у многих народов… это, мистер Вильчук, называется «неупокенный мертвец». Тело, движимое сильной волей, незавершенным стремлением. Неупокоенные — те, кто жаждет отомстить, защитить своих родных, закончить дело всей своей жизни… конечно, этого хотят многие, но лишь в единичных случаях все совпадает: мощнейшее стремление, особенности разума… душа? — да, наверное, особые свойства души. Но такого рода послесмертие… оно лишь на первый взгляд кажется чем-то прекрасным. В действительности же таит в себе ловушку, которой избежать почти невозможно. Постепенно все эмоции, мысли, воспоминания исчезают, тело превращается в инструмент. Главным остается единственное — предсмертное — стремление, то самое, благодаря которому мертвец стал неупокоенным. Чем-то это напоминает наркотическую зависимость. Если не осознаешь, что болен, не сможешь и вылечиться. Но, — добавил старик, — даже если осознал… справиться с этим нелегко, поверьте. Это как навязший в зубах мотивчик… или прилив, который накатывает и тащит в море. Нужны очень мощные якоря, чтобы удержаться. К счастью, мистеру Холмсу хватило ума, чтобы догадаться, каким образом и что именно способно удержать его. А Майкрофт сумел обратить внимание брата на все те изменения, что произошли с ним. Мистер Холмс явился к нему неряшливо одетым, растрепанным, завел обыкновение нервически хрустеть суставами и клацать челюстью. Не курил (не мог!), однако с остервенением, будто зверь, грыз мундштук трубки. Холодный разум, к сожалению…

В этот момент за дверью раздались встревоженные голоса, один говорил на русском, другой отвечал по-английски.

— Ваш коллега волнуется, — невозмутимо заметил старик. — Впрочем, если вы действительно спешите…

Вадим мотнул головой:

— Не настолько. Сомневаюсь, что ваша история хоть каким-то боком связана со мной, но дослушать до конца… отчего бы и нет?

Он приоткрыл дверцу вовремя: Андреич, видимо, в который раз пытался обойти горничную. Та с проворством матерого голкипера встала у него на пути.

— Ну слава те господи, я уж думал!.. Вадим, что вообще здесь…

— Спокойно, все в порядке. Подождите с Сашкой, я скоро.

Андреич настороженно переспросил:

— Точно в порядке?

Сашка, стоявший чуть позади, только кивнул Вадиму, как будто и не сомневался. Вот о чем вообще сын с этим «Холмсом» разговаривал?!.

Он вернулся и прикрыл дверцу.

— Итак?..

— Итак, мистер Вильчук: холодный разум, не ограниченный эмоциями и отчасти стесненный телесной уздой, эту самую узду разрушает. Начинает грызть, как грыз мистер Холмс мундштук трубки. То, от чего иные мыслители мечтают избавиться: голод, сонливость, отправление естественных надобностей — все это, как оказалось, и является якорями, необходимыми, чтобы разум… отдыхал, быть может. Понадобилось три года, путешествие в Тибет, Персию, Мекку… Мистер Холмс встречался с лучшими бальзамировщиками, с величайшими духовными учителями своего времени. Если бы не сделал этого — может, и настиг бы своих противников, но совершенно точно — не надолго пережил бы их. Впрочем, эти его изменения… они коснулись не только внешности и образа жизни. Прежде рациональный до мозга костей, мистер Холмс столкнулся с тем, что нельзя было объяснить, даже до конца понять. После того как полковник Моран был обезврежен, мистер Холмс продолжал практиковать, однако теперь все чаще сталкивался с делами не совсем обычными. Даже с точки зрения его собственного опыта. Доктор Ватсон об этих делах, разумеется, не писал: сэр Артур и его издатели в один голос твердили, что читатель не примет такую резкую смену жанра. — Последние слова старик произнес брезгливо и пренебрежительно. — Впрочем, — добавил, — это даже к лучшему.

— Я что-то запутался. — Вадим еще раз обвел взглядом комнатку: узкая кушетка, полки с книгами и нетбуком, громоздкий металлический шкаф… — Не улавливаю: как в итоге все закончилось этим вот?

— В Сассексе было скучно. Возвращаться сюда под собственным именем… — старик пожал плечами. — А музей — что ж, идея не так уж плоха.

— Великий детектив отошел от дел и развлекает детишек? Никогда не поверю. Шито белыми нитками.

— Не детектив, сыщик-консультант. Это во-первых. Нет ничего плохого в том, чтобы развлекать детишек, — это во-вторых. Наконец, когда консультации нужны клиентам другого рода… они, скажем так, находят возможность получить эти консультации. Хотя иногда это сопряжено с определенными неудобствами, тем более — когда за помощью обращаются особы, чьих имен лучше не произносить. Доходит до абсурда: являются инкогнито, но их служба охраны перекрывает всю улицу, якобы для очередных ремонтных работ!.. — Старик фыркнул, затем попросил Вадима передать ему небольшой саквояж. — Хотите узнать что-нибудь еще? — Раскрыл, достал одноразовый шприц, ампулу… Заметил то, каким взглядом следит за ним Вадим, и отмахнулся: — Конечно нет! От кокаина в моем случае никакого толку. Это один из растворов, которые приходится вводить, чтобы сохранить тело в рабочем состоянии.

Он сел к Вадиму вполоборота и закатал левый рукав. Кожа была сухой и чуть сморщенной, но выглядела вполне обычно. Ничего общего с мумиями из Британского музея.

— И что, детям вы тоже рассказываете всю эту душещипательную историю? Сыну моему?

— Разумеется. Опуская некоторые подробности. Ну так я и вам не все рассказал. Дети сейчас взрослеют так же быстро, как и полсотни лет назад. Они, знаете ли, в курсе, что такое смерть. И что такое настоящее волшебство.

Он ввел жидкость, выдернул шприц и откинулся, полуприкрыв глаза.

— Извините, — сказал он, — что морочу вам столько времени голову. Ваш друг волнуется, давайте к делу. Мы начали с того, что есть две причины, по которым говорить о просьбе Александра с вами бессмысленно. Начнем со второй. Очевидно, вы уже изменили свое отношение к сыну — иначе не привели бы его сюда. Я говорю «изменили», имея в виду не только вашу заботу о нем, но и то, что вы перестали быть таким рассудительным. Тауэр, волшебный ворон, прочая… блажь, да? По-вашему — блажь; но вы все равно сделали так, как он хотел. Раньше были только подарки и походы в кино, не так ли?

Вадим скупо кивнул. Не стал уточнять, что кино… в общем-то, не очень часто.

— Об этом и речь: дело сдвинулось с мертвой точки. Теперь вам бы не перегнуть палку, но тут уж, повторю, всякие советы бессильны. Только один: слушайтесь своего сердца, будьте искренни и внимательны. Поверьте в то, во что верит ваш сын. Это касается не только «блажи», но на ее примере мне проще объяснить. Хотя здесь никогда не бывает четкой границы, все перемешано: он умом понимает, что помочь способно лишь чудо, но чудо не сказочное, а… реальное, если хотите. Британия — страна чудес, как и всякая далекая страна. Поэтому — английский, поэтому — вороны Тауэра. И мистер Шерлок Холмс, как соединение двух противоположностей. Чудо и логика; рациональный ум, волшебным образом переживший собственную гибель. Он у вас умный мальчик.

— Он поверил в вашу историю?

— Он поверил моим словам. Я не стал обманывать его: не единого слова лжи, с такими детьми это не проходит. Он понял то, что я хотел ему сказать. Надеюсь, был полезен и ему, и вам, мистер Вильчук.

Старик неторопливо опустил и застегнул рукав.

— Вы говорили о двух причинах, — напомнил Вадим.

— Да, верно. Мы, знаете ли, начали с вопроса, с которым они приходят… я всегда начинаю с вопроса, прошу детей, чтобы изложили его письменно. Тех, разумеется, кто умеет писать. — Он достал из правого кармана сложенный вчетверо листок, протянул Вадиму. — Тайны здесь никакой нет, а вам… возможно, будет полезно; прочтите. На этот вопрос я не смог ему ответить.

Вадим прочел, затем молча вернул листок старику.

— Спасибо, — сказал он. — И все-таки, — добавил, уже стоя возле дверцы, — и все-таки: зачем эта история? Ну, мне — ладно: как бы проиллюстрировать, что на одном разуме далеко не уедешь. Посредственная иллюстрация, вы уж простите. Но не суть. Вот детям — зачем весь этот зомбишный эпос? Проще объяснить, что вы сын, внук, духовный наследник Шерлока Холмса. Зачем такие сложности?

— Дети, мистер Вильчук, обычно чувствуют, если им лгут.

— Боже, вы что, пытаетесь меня сейчас убедить, что все это?.. Да бросьте! Поймите, я вам благодарен, совершенно искренне, — и за участие, и за совет. Но… Знаете, в чем ваш прокол?

— В чем же? — Старик с живейшим интересом повернулся к нему всем телом, аж кресло скрипнуло.

— Во внешности. С историей не согласуется, знаете ли. Сколько лет было Холмсу, когда он погиб возле водопада? Тридцать семь? А вы выглядите на шестьдесят, не меньше. Если тело не живет, оно и не стареет — откуда тогда возьмется этот ваш, уж простите, живот? А лысина?

Старик вдруг захохотал. Вскочил, несколько раз хлопнул в ладоши.

Вадим похолодел.

— Браво! Браво, мистер Вильчук! За все эти годы, за все эти чертовы годы никто, представляете, ни один не догадался! Вы — первый!

Он снова расхохотался. Молодым, гулким смехом.

В два счета расстегнул пиджак и жилет, затем рубашку — и, ловко распустив ремни, вскинул над головой накладное брюшко.

— Бутафория, мистер Вильчук. Бутафория первого уровня, как я ее называю. Обязательная для того, чтобы не вызвать подозрений у обычных посетителей. Старый смотритель музея, играющий роль престарелого Холмса. Следовательно — животик и все прочее, без них никуда.

Он снова присел за стол, включил лампы над зеркалом и стал аккуратно снимать — сперва парик с лысиной, под которым обнаружилась обтягивающая резиновая шапочка, а под ней уже — вполне приличная шевелюра. Затем были сняты мясистый нос, валики мохнатых бровей, поддельное горло-воротник…

Через миг перед Вадимом сидел человек, который выглядел лет на тридцать пять — сорок, не больше. С тонким орлиным носом. С квадратным, чуть выступающим подбородком. С острыми скулами.

С отчетливым шрамом, тянущимся от основания шеи к подбородку; не сросшимся, а просто очень старательно зашитым и, видимо, пропитанным неким веществом наподобие лака.

Но обладателю шрама это ничуть не мешало, он склонил голову (кожа натянулась, однако держалась крепко). Снял накладные валики из-за ушей.

— Рабочий день на сегодня закончен, так что — долой грим. Вы заслужили это: увидеть мое лицо.

Он поднялся и протянул Вадиму руку. Пожатие было крепким и уверенным, пальцы — тонкими, сухими.

— Было приятно познакомиться, мистер Вильчук. Желаю вам удачи с сыном. И, — добавил после паузы, — если снова окажетесь в Лондоне… буду рад увидеть вас снова.

— Ты чего там долго так? — спросил Андреич, когда Вадим шагнул из комнатки в гостиную.

— Да… — Вадим оглянулся, но дверца уже закрылась, а горничная вежливо указывала на лестницу, мол, пора и честь знать. — Был разговор, — закруглил он.

— Ну, как хочешь, — обиделся Андреич. — Секреты; это мы с пониманием, да, Сашка?

Сашка сидел в углу, на стуле, и задумчиво качал ногой. Взглянул на Вадима, улыбнулся и кивнул.

На улице чуть похолодало, дул пронизывающий ветер.

— А я бы вот, пожалуй, не отказался от чаю, — сказал Вадим. — С какими-нибудь пирожными. Вы как, мужики, насчет чая и пирожных?

— Можно, в принципе, — буркнул Андреич. — Сашка, чего скажешь?

Сын пожал плечами. Ветер взъерошил ему волосы, и Сашка машинально откинул с лица прядь.

— Я… — сказал по-русски. Запнулся. — Не против. Можно, да.

— Вильчук, угощаешь. — Андреич подмигнул и поволок их к ближайшему кафе. Разумеется, с профилем великого сыщика на вывеске.

Ветер крепчал, хлопал тентом над продуктовым магазином.

А интересный прием, думал Вадим. Посадить на роль якобы-Холмса не старого еще мужчину и вот так…

Он не сомневался, что уже через несколько дней убедит себя. Элементарная логика: все другие объяснения были вздором, иллюзией объяснений. Мир устроен так, как устроен. Шерлок Холмс, как и Дед Мороз, не существует и никогда не существовал. Тем более — не воскресал удивительным образом, чтобы до сих пор обитать на Бейкер-стрит и консультировать всех, от детишек до «особ, чьи имена лучше не произносить».

Думать иначе — абсурдно.

Да, чуть сложнее будет забыть ту полосу вырванной плоти на шее. После такого не выживают, но… Вадим ведь не медик, не может утверждать наверняка. Освещение в комнатке никудышнее, в таком все что угодно померещится. Даже то, что на этом нестаром лице тоже лежат заплатки, что оно с левой стороны чуть больше загримировано. Как будто от удара при падении там сошел кусок кожи.

Да, недели-другой хватит, чтобы он начал сомневаться. Через месяц будет верить, что действительно померещилось.

Мистер Шерлок Холмс — настоящий или поддельный — наверняка понимал, что так все и случится. Вот почему дал Вадиму прочесть записку.

Они ввалились в кафе, Андреич балагурил, Сашка тихо смеялся.

Сели за столик, им принесли ароматный чай и какие-то изящные пирожные, похожие на фарфоровые статуэтки.

А Вадим все думал над тем, что было в Сашкиной записке. Над загадкой, которую даже сам Холмс — настоящий Холмс — не смог бы разгадать.

Три обычных слова.

«Куда уходит любовь?»

Простой детский вопрос.

Примечание автора


У этого рассказа все в судьбе шиворот-навыворот. Он придумался году этак в 2009-м или 2010-м, в кулуарах творческой мастерской, потом долго вылеживался, был написан в сборник отечественной шерлокианы, принят и… из-за форс-мажора книга так и не вышла в свет.

После этого «Дело» отправилось в долгое плавание по редакциям: там его не принимали как слишком фантастический, здесь — как чересчур реалистический рассказ… В общем, в течение нескольких лет для большинства читателей его, по сути, не существовало. И вот в нынешнем, 2013 году он с небольшими паузами выходит в киевском литературном журнале «Радуга», в московской межавторской антологии и в сборнике, который вы сейчас читаете.

Когда я заканчивал «Дело…», было совершенно ясно, что это начало долгой истории. Вторая ее часть уже расписана поэпизодно и начата, третья и последующие… надеюсь, в свой срок случатся и они.


Нарисуйте мне рай


Светлой памяти

бессмертного Флорентийца

Пучина тягот, вспышек и агоний:

Тебе ответит кто-то посторонний

Из выцветшего зеркала ночного.

Вот всё, что есть: ничтожный миг без края, –

И нет иного ада или рая.

    
Х.Л. Борхес


— Каким вы представляете себе рай, молодой человек?

Он не знал. Никогда об этом не задумывался.

Даже сейчас, лежа на больничной койке, загипсованный от пяток до подбородка, — не задумывался. Хотя, наверное, надо бы… Но когда, перебегая дорогу, увидел выскользнувшую из-за поворота «жигулюху» — было поздно, а теперь… теперь и вовсе ни к чему. Жив ведь; доктор сказал, что «помирать вам рановато, молодой человек».

Так зачем сейчас спрашивает?

Данька вяло махнул рукой-клешней (вся в бинтах и зудит невыносимо!).

— Не знаю, — ответил он. — Рай? Н-ну, он такой, понимаете, в облаках, с ангелами нимбастыми и с этими… с воротами. Кованая решетка, замок амбарный и… и колючая проволока поверху натянута, чтоб кому не положено не лазили.

— Забавно. — Доктор почесал сизоватую щетину на подбородке и кивнул — больше, кажется, самому себе. — А почему именно так?

— Какой же рай без облаков и ангелов? А проволока… не знаю, представил вдруг. А вы почему спрашиваете, Михаил Яковлевич?

— Вы ведь художник, верно? — Он перехватил Данькин огорченный взгляд на забинтованную руку и улыбнулся: — Не переживайте, рисовать сможете. Через пару месяцев, если будете себя прилично вести и соблюдать все предписания, я еще увижу, как вы танцуете! А насчет рая… может, когда-нибудь мы вернемся к этому разговору. Пока отдыхайте, набирайтесь сил.

Он ушел, оставив после себя крепкий, чуть сладковатый запах табака и надежду, неожиданную и неуместную.

Танцевать… С кем Данька будет танцевать через пару месяцев?..

Медсестры сказали, что позвонили Ларисе и передали через младшего брата насчет Даньки — мол, в больнице, но ничего серьезного. Данька, как только пришел в себя, умучил медсестер и нянечек вопросами, один раз перезванивали при нем, но тогда никто трубку не взял. «Да не волнуйся ты, — успокаивала Ксения Борисовна, медсестра, чем-то неуловимо похожая на Данькину маму. — Мы и адрес заставили записать, и повторить, чтобы не ошибся. Приедет она, обязательно приедет. Может, все-таки бабушке твоей сообщить?»

Тут Данька заартачился: после смерти родителей бабуля одна его растила, всё пенсию копила, чтобы он смог поехать в город в художественный поступать. Данька, конечно, и свои сбережения имел, ему б хватило, но она тогда ухитрилась тайком в чемодан сунуть, только в общаге и обнаружил. Потом присылал ей, сколько мог… но редко, с одной стипендией особо не разгуляешься.

В общем, если бабуля, не приведи господь, узнает (и если ее от переживаний тотчас не хватит кондратий) — приедет, конечно. Но с деньгами у нее и так туго, да и чем она поможет? — только зря волноваться будет.

Он объяснил всё Ксении Борисовне, и та пообещала телеграмму не высылать. И продолжала звонить Ларе — безрезультатно. Трубку никто больше не поднимал, сплошные долгие гудки — и думай, что хочешь.

Тяжелее всего Даньке было по ночам: из-за сильного зуда под гипсом спал он урывками, много потел, и снилась ему всякая чепуха.

Данька лежал в палате один, три другие койки пустовали. Иногда включал радио, но оно ловило единственную программу, общегосударственную, с безумными фолк-песнями молодящихся певцов-перестарков и суконными новостями. Новости неизменно начинались и заканчивались сообщениями о наводнениях, террористах и отравившихся школьниках. Зато из коридора доносились другие, от «Старушек-FM»: выползавшие погреться больные скрипели о домашних склоках и о болячках, сплетничали о медперсонале.

— А Яковлич-то, — шептала бабка, похожая на ожившую мумию времен какого-нибудь Тутмоса Минус Первого, — Яковлич, говорят, опять в загул собирается.

— В отгул? — поправляла ее новенькая.

— Не в отгул, а в загул, — со смаком кряхтела «мумия».

Согласно «Старушкам-FM», интеллигентный с виду Михаил Яковлевич имел обыкновение примерно раз в два месяца пропадать дней на десять. Причем бывало, к нему домой звонили или наведывались коллеги — и неизменно обнаруживали, что в квартире никого нет. Версии ходили по больнице самые разные — от банальных запоев («А как же! на такой работе и не пить?..») до таинственной любовницы в другом городе. Скучающий Данька строил свои предположения, даже подумывал о том, чтобы, как Ниро Вульф, не выходя из комнаты, расследовать таинственное «дело о пропадающем докторе», — но для этого нужен был помощник, способный комнату покидать. Вот если бы Лара!..

Ну да всё в конце концов скатывалось к одному. И, изучая в вечерней полутьме авиабазу комаров на потолке (скоро, скоро пойдут в атаку!..), Данька мучился мыслью, что, пока он отлеживает здесь бока, с Ларисой случилось несчастье. Ночью воображение рисовало живописные картины, одна ужаснее другой. Утро тоже не приносило облегчения, а днем Данька проваливался в полусон, покачиваясь на волнах «Старушек-FM» и удивляясь, как комарам удается прокусывать гипс.

Иногда ему казалось, что во внешнем мире время отменили — везде, навсегда. В палате не было часов, не было вообще ничего, что изменялось бы хоть как-то, и Данька подумывал даже о робинзоновых зарубках на тумбочке, — когда Михаил Яковлевич исчез в очередной раз. Врач вернулся спустя девять дней, помятый, с замедленным взглядом, — и вот тогда-то завел разговор про рай.

Данька вспомнил об этом, когда Ксения Борисовна снимала гипс с его руки. Вопреки просьбам, карандаш Даньке не дали, велели делать такие и сякие упражнения для запястья и пальцев, остальное, мол, приложится. Он не спорил и только продолжал спрашивать про звонки Ларе.

По-прежнему — безрезультатные.

Спустя какое-то количество завтраков-обедов-ужинов — и процедур, процедур, бесконечных, мучительных процедур! — Даньке разрешили вставать. Принесли костыли, похожие на забинтованные грязной изолентой лошадиные ноги. Резиновые нашлепки-копыта стерлись, и когда Данька ходил, костыли стучали — будто колотил кулаками из гроба киношный зомби.

Первые путешествия назывались «туда и обратно», то бишь от койки до койки. И потом — ноющая, рвущая нервы боль в бедре и колене, клятвы самому себе «пару деньков отлежаться» — а назавтра опять: от койки к койке, назло всему, назло боли, назло усталости, назло безнадеге.

В конце концов Михаил Яковлевич, видимо, счел Данькино усердие чрезмерным: велел выдавать больному костыли на строго определенный срок и снабдить карандашом с бумагой. Междукоечные прогулки сразу сократились до приемлемого минимума.

Пробные наброски привели Даньку в ужас, которого он еще никогда не испытывал. Эскизы напоминали творчество детсадовского воспитанника — причем из детсада для неполноценных.

Данька свернул листок в трубочку и впредь использовал единственно возможным образом: бил комаров. Ночью каждый удар звучал оглушительным выстрелом и, наверное, будил больных в соседних палатах… поэтому рано или поздно Данька сдавался. Держась за спинки кроватей, он подбирался к окну и смотрел во двор.

В лунном свете двор казался фрагментом иного мира. Точнее — мира потустороннего, и Данька не мог понять одного: рая или ада? Вот смотришь: благостная картина, тишина, вдоль дорожек шелестят листвой кусты… и вдруг — раздвигая ветки, выбирается на свет лунный бомж, смесь дворняги и обезьяны, — по-бесовски проворно шарит лапищами у корней, выковыривает пустую пивную бутылку и ковыляет с добычей прочь.

Еще по дорожкам хаживали — как днем, так и ночью — люди с виду приличные, но какие-то одинаковые: в невыносимых по этакой жаре серых двубортных костюмах, с прилизанными волосами и незапоминающимися лицами. Сперва Данька думал, это один и тот же тип, слишком часто навещающий родственника. Потом заметил: «пиджачники» все-таки отличались друг от друга: цветом волос, оттенками костюмов…

Бред! Какой и положен больному — но только не такому, как Данька, а из тех, что в палатах на девятом этаже, где лечат душевные расстройства. Он пару раз спрашивал о людях в пиджаках у медсестер, но те пожимали плечами: многие тут шляются, и все со странностями. Они рады были любому разговору, который не касался звонков Ларисе.

Однажды сердобольная Ксения Борисовна раздобыла где-то мобилку и принесла Даньке: «сам попробуй позвонить». Маленький блестящий корпус выскальзывал из ладони, палец промахивался или нажимал не на те клавиши. Наконец нужное сочетание цифр отозвалось в динамике пронзительным «пи-и-и» — и чей-то густой, как смола, голос произнес: «Алло».

— Здравствуйте, — растерялся Данька. — А Ларису… Ларису позовите, пожалуйста.

— Кто спрашивает?

— Данька. Данила Цветков.

— Ее нет.

И — короткие гудки.

Разозлившись, Данька нажал на «повторный дозвон», но теперь номер был занят, занят, занят…

Он вернул мобилку Ксении Борисовне, поблагодарил и лег на кровать, уткнувшись носом в ядовито-зеленую стену.

И что теперь?

А что — «теперь»?! Мало ли кто это мог быть, вдруг Данька вообще не туда дозвонился. Мало ли…

До вечера вертелся с боку на бок — заснуть не мог, а упражняться в хромании на костылях не хотелось. Лежал, вспоминал, как познакомился с Ларисой на какой-то выставке, куда сперва и идти-то не собирался. На невысокую девчонку с объемистой папкой в руке обратил внимание только потому, что стояла она у единственной понравившейся ему картины; заговорил скорее от нечего делать. И, поразившись совпадению даже не вкусов — душ? наверное, душ! — «пришибленный» ощущением, будто знал Лару всегда, понял, что так просто не уйдет. Подобный шанс дается человеку раз в жизни, и то лишь счастливчикам.

Как позже выяснилось, Лара почувствовала тогда в точности то же. И тоже не могла вспомнить, о чем говорили, — а ведь целый день гуляли по городу, сидели в кафешках с пестрыми зонтами, катались на пароходе, кормили хлебом уток…

Они встречались уже год. Даже пережили крупную ссору, после которой едва не расстались — но в последний момент Данька вспомнил ту свою мысль про шанс, который дается раз в жизни, и, наплевав на гордость, первым побежал мириться.

Они всерьез подумывали о женитьбе, хотели снимать квартиру — надоело встречаться в общаге, где жил Данька, или у Лары, когда родители уходили на работу, а младший брат — в институт. Собственно, квартиру Данька уже снял и перевез туда свои вещи. Лара на неделю уехала к бабушке и вот-вот должна была вернуться.

Если бы не дурацкая «жигулюха»…

Теперь он уже не был уверен, что Лара ищет его, — и ненавидел себя за эти сомнения. Но тот голос в трубке…

В конце концов, есть же какая-то централизованная система поиска, телефоны, по которым звонят, когда ищут пропавших! Почему же Лара не нашла его? И что значили те слова: «Ее нет»?

Данька уже намеренно терзал себя воспоминаниями: о совместных походах в театр, где Лара любила иногда делиться с ним впечатлениями прямо по ходу спектакля — и при этом нежно щекотать ему губами ухо; вспоминал ее спящей: на лице растерянное детское выражение, волосы, похожие на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка; вспоминал, какой пылкой и в то же время уязвимой она могла быть; вспоминал…

И, как гвоздь в сердце, вбивал в себя мысль: «Всё это в прошлом. Потеряно навсегда». Не хотел верить, но заставлял сердце (стальной стержень впивается глубже и глубже… уже почти не больно) — заставлял привыкать.

Привыкал.

До вечера.

Вечером зажег свет, и руки сами собой потянулись к бумаге с карандашом. Данька и не заметил, что пытается нарисовать Ларин портрет, — но когда увидел, что получается: уродливый, состоящий из ломаных линий профиль, — скомкал бумагу и выбросил в окно. Белый комок полетел в кусты и спугнул таившегося там бомжа-бутылкодобывателя — да так и остался лежать в листве, перышком ангела в асфальтовой луже.

Назавтра в палату явился с обходом Михаил Яковлевич, вернувшийся из очередного загула-запоя. Выглядел немного подавленным, спросил о самочувствии, предложил Даньке пройтись по палате, похвалил, мол, идете на поправку; наконец, опять завел разговор о рае.

— А могли бы вы нарисовать ваш рай? С ангелами «нимбастыми», с решеткой? Но без проволоки поверху. Не карикатурный — настоящий.

— Знаете, Михаил Яковлевич…

— Сложно? Рука еще не разработалась? — догадался доктор. — Это ничего, упражняйтесь, и навыки постепенно восстановятся. Сухожилия и кости не повреждены, организм у вас крепкий — осилите.

— Вы еще Мересьева вспомните.

— Может, и вспомню, — серьезно отозвался Михаил Яковлевич. — Но надеюсь, обойдемся без крайних мер. Посудите сами: где я вам медведя возьму? Но рай, — сказал уже от двери, как бы между прочим, — нарисуйте. Во всяком случае, попробуйте. К сожалению, большинство людей вообще не способны представить ни рая, ни ада.

Насколько Данька знал, большинство людей много чего не могли представить, но вряд ли сам он стал бы из-за этого переживать: не могут и не могут. Данька вон до сих пор, сколько ни упражнялся, и овал-то обычный нарисовать не в состоянии. Какой уж тут рай!..

В тот же день к нему в палату впервые подселили больного. Массивный, напоминавший раненого медведя дядька пролежал недолго и к вечеру скончался… точнее, вечером, во время обхода, это обнаружила медсестра, а затих он раньше. Дядьку унесли, от него остался странный запах лимонных леденцов и смятое белье на койке — как раз на той, где обычно сиживал по ночам Данька. Будто стесняясь потревожить память покойного, он уселся сегодня с краю — и тут же, обеими руками опершись на подоконник, испуганно уставился на две фигуры под окном.

«Пиджачники»! Данька никогда еще не видел двух сразу.

Тем более — в компании такого странного типуса: высокого мужика с коровьими рогами… нет, конечно, в рогатом шлеме! — в кольчуге, буйно бородатого и не менее буйно себя ведущего. Он вывалился из кустов, взревел, ворочая массивной головой, и попер прямо на «пиджачников». Те ловко подхватили его под белы руки и поволокли за угол корпуса.

Даньке показалось, что была в «пиджачниках» какая-то неправильность… Может, в прическах? — волосы у обоих блестели, словно прилизанные, и только на затылках торчало по паре прядей…

«Пиджачники» будто учуяли Данькин взгляд: не отпуская пленного, как по команде обернулись, задрали головы. Данька отшатнулся и, не удержавшись, рухнул на кровать, больно ударившись затылком о металлическую раму.

Когда, пересилив боль и страх, он снова подкрался к окну, на дорожке перед корпусом никого не было, только блестела в кустах не подобранная бомжом бутылка.

С того дня поток Данькиных сопалатников не иссякал. Их подселяли, чтобы некоторое время спустя — час, полдня, сутки — унести. В морг. Одни умирали в муках, другие отходили легко, с улыбкой на устах. Бывали дни, когда в палате оказывались забиты все койки, иногда Даньку оставляли тет-а-тет с единственным больным; он несколько раз порывался спросить медсестер, санитаров или Михаила Яковлевича, как так получается, что за дурацкое совпадение? — да всё забывал или не находил подходящего момента.

К окну Данька старался больше не приближаться, даже во время своих возобновленных упражнений с костылями (а вскоре — уже и без костылей). Все эти смерти только поначалу потрясали его, потом — лишь давали внутренний толчок, палитру переживаний, которые он привык переносить в свои картины. Может, именно поэтому с каждым днем Данькины рисунки становились всё удачней, а стопка портретных набросков на тумбочке росла вавилонской башней?

Немного разъяснил происходящее санитар — один из тех, что приходили за умершими. «Старушки-FM» называли санитаров «загребалами» и каждому давали разухабистую кликуху: Борода, Кривляка, Старик, Клыкастый Боров, Рыжик, Хвостач.

На этот раз на носилки грузили тощего, как макаронина, мужичка, с виду — типичного бухгалтера. Потом один принялся выгребать вещи из тумбочки, складывать в мешок, а другой — по кличке Хвостач — пристроился на краешек Данькиной кровати и несмело потянулся к стопке эскизов:

— Можно?

Данька кивнул.

Хвостач взял верхний лист — как раз с портретом тощего бухгалтера. Тряхнул головой, аж закачались перехваченные черной резинкой патлы, за которые его так прозвали.

— А похож, — сказал с уважением.

— Почему их все время ко мне приносят?

— Кого?

— Покойников, — отрезал Данька. — Ну, будущих… они ж тут почти не задерживаются…

— Так другие палаты забиты, а грузовой лифт сломался, никак не починят, — развел руками Хвостач. — Запарились уже по лестницам бегать с носилками. Ну и… — Он грузно вздохнул и поднялся, чтобы помочь коллегам. — Не вешай нос, художник! — бросил уже с порога. — Тебе скоро выписываться — так лови момент, рисуй-пиши пока. — Хвостач подмигнул и ушел, носком протертой кроссовки захлопнув дверь.

«Загребала» не соврал: грузовой лифт действительно сломался. А в другой, старый, с двойными дверьми и непременной лифтершей бабой Верой (за глаза называемой Вергилией), ни носилки, ни каталки по ширине не проходили. «Наверное, больные стали толще», — думал Данька, впервые возносясь на третий этаж — там находились кабинеты, где отныне и до конца курса лечения его должны были «процедурить».

Он мог теперь ходить без костылей, только с тростью, так что при первой же возможности спустился в фойе центрального входа и купил телефонную карточку. Телефон на первом этаже, разумеется, был сломан, так что пришлось идти на второй.

Дозвонился сразу — но, как оказалось, ошибся номером. Попыток через десять понял: либо в телефоне, либо где-то на АТС глюк — каждый раз он попадал не туда и всегда — к разным людям.

«Удача любит упорных» — Данька поднялся на третий (телефонная трубка оторвана и валяется в углу), четвертый (нет гудков), пятый (щель для карточки забита металлическим долларом, который фиг выковырнешь — а судя по царапинам, пытались многие)… Шестой, седьмой и восьмой этажи радовали либо хронически короткими гудками, либо дозвоном исключительно на автоответчики, либо несмолкаемым «Нас не догонят!» из динамика. Данька нарочно дождался, пока песня отгремит, услышал угрожающее «А теперь — реклама!» и повесил трубку.

На девятом телефона не было. Лишь на подоконнике валялась смятая газета. Данька поднял ее и развернул: всё то же — пожары, наводнения, смерчи, террористы…

И лишь странное число в углу, о которое спотыкается взгляд: 25 июля 1300 года. Наверное, ошибка наборщика.

Данька осторожно сложил газету и оставил там, где взял, — на подоконнике.

Ввергаемый лифтершей на родной первый этаж, он всерьез подумывал о побеге из больницы — к ближайшему телефону-автомату.

В палате Даньку дожидался Михаил Яковлевич.

— Присаживайтесь, молодой человек, — он отложил в сторону эскиз, который внимательно рассматривал, и сделал приглашающий жест. — Поздравляю, прогресс явный и потрясающий. Я так понимаю, в ближайшее время вы собираетесь нас покинуть?

— А?.. — не совсем вежливо переспросил Данька. И с некоторым запозданием прикрыл распахнувшийся от изумления рот. О чтении Михаилом Яковлевичем мыслей «Старушки-FM» ничего не сообщали.

— Не удивляйтесь, молодой человек. Все мы знаем, как вы тревожитесь о своей Ларисе. И, разумеется, первым делом поспешите к ней, так?

— Т-так.

— Ну а я… не могу отпустить вас одного.

— Доктор, пожалуйста!..

Михаил Яковлевич поднял руку:

— Одного — не могу. Но почему бы нам с вами не прогуляться вдвоем. При том условии, что, каким бы ни оказался результат поездки, мы вернемся в больницу.

— Вы… вы что-то знаете, да?

— Знаю. Но рассказывать вам сейчас бессмысленно; потом — может быть. Итак, согласны?

Конечно, Данька был согласен! Предложи ему Михаил Яковлевич продать душу — он бы и тогда согласился, подмахнул контракт не задумываясь!

Воодушевление немного схлынуло, когда Данька и доктор, переодевшись в цивильное, вышли из корпуса. Оказалось, больница находится где-то за городом, окруженная мрачным хвойным лесом; и до ближайшей автобусной остановки…

Повезло: Михаил Яковлевич напросился в одну из карет скорой помощи, которая как раз отправлялась на вызов, и под восторженное «вау!» сирены они помчались в город.

Их высадили всего в квартале от Лариного дома.

Только Лара там уже не жила.

— Дык давно съехали, — разводил руками старичок на лавке у подъезда. — Считай, месяца два как, ага. Всей семейкой.

— А вместо них какой-то крутень вселился, — добавляли пацаны, сидевшие неподалеку. — Как вселился, так его никто и не видел. Наверное, на Канарах баб тискает, а может, грохнули его…

— Я найду, — тихо сказал Данька, когда они с Михаилом Яковлевичем вернулись в больницу, в опостылевшую палату с пачкой рисунков на тумбочке. — Я обязательно ее найду. Должны быть способы… Мало ли почему…

— Не найдете, молодой человек, — устало вздохнул доктор. — Я объясню почему, если пообещаете внимательно выслушать и постараться поверить.

— Во что?

— В ад. И в рай. В общем-то, названия не играют роли, это всего лишь ярлыки, этикетки. Так мы называем дом домом, хотя каждый представляет свой дом, и дом лондонца девятнадцатого века будет отличаться от дома киевлянина века двадцать первого.

— Я не понимаю…

— Постарайтесь, молодой человек. Начните с главного: та авария, в которую вы попали, закончилась для вас плачевно. Летально. Вы умерли.

— Весело, — отозвался Данька. — А больница и вы мне снитесь, да? Или это мой последний, растянувшийся на несколько месяцев миг перед смертью? Я читал когда-то похожий рассказ: там мужика самосвалом сбило, и он тоже вот так…

— Не так, — мягко, но настойчиво покачал головой Михаил Яковлевич. — Вы умерли — окончательно, бесповоротно. И находитесь в мире мертвых… одном из миров.

— В раю? — с горькой насмешкой уточнил Данька. — Или все-таки в аду?

— Я же говорю, таблички. Каждый получает лишь то, на что способен.

— Вы хотели сказать, «чего достоин»?

— Нет, на что способен. Все дело в воображении, — для наглядности доктор постучал себя согнутым пальцем по лбу. — Вспомните: издревле люди верили во всякого рода вальгаллы, аиды и прочие края вечной охоты. А воображение, молодой человек, великая вещь. Каждый по смерти получает то, чего ожидал. Древний викинг? — отправляйся в Вальгаллу, пировать с собратьями по оружию. Истовый христианин? — вот тебе Рай, Ад или Чистилище. Где уже поджидают единоверцы, чьими совместными усилиями и созданы эти локальные мирки.

— И в каждом — Бог, Сатана, какой-нибудь гадостный Гадес, да?

— Да. С полным набором соответствующих возможностей — но только в пределах данного локуса. Точно так же в живой клетке есть ядро, митохондрии, рибосомы и прочие составляющие. Они влияют на внутреннее содержание своей клетки, но на другие, даже ближайшие, — разве что опосредованно.

— Красиво придумано, — согласился Данька. — Но при чем тут я? С чего вы вообще взяли, что я умер и вокруг — загробный мир?

— Две причины. Первая: потому что я — я, молодой человек, — мертв. И знаю это совершенно точно. Вторая: ваша Лариса. Ну-ну, не торопитесь злиться и опровергать, я объясню все по порядку. Откуда знаю, что я умер? Да потому что, пытаясь сбежать отсюда, проделываю это каждые несколько месяцев. И всегда возвращаюсь обратно. — Он потер пальцами глаза, сильно надавливая на веки, как будто хотел по капле выжать оттуда картинки-воспоминания. — Режу себе вены, или лезу в петлю, или еще что-нибудь выдумываю. Вроде даже умираю! Испытываю настоящую боль, проваливаюсь в темное ничто… а потом прихожу в себя там же — здесь же, — в прежнем теле, в собственной квартире. Только девять дней спустя. Забавно, да? Выходит, мне выписан билет в один конец, сюда. И вернуться или просто уйти — никак. Я внятно объясняю? Нет? Ничего, скоро поймете.

Михаил Яковлевич поднялся с койки и стал ходить от окна к двери и обратно, будто тигр в узкой клетке бродячего цирка. В темноте несколько раз натыкался на спинки кроватей и табуреты, но не замечал и продолжал вышагивать.

«Как одержимый», — подумал Данька.

— Каждый получает ту загробную жизнь, которую способен вообразить. А если — не способен?! Или способен почти такую же, которой жил раньше? Если все время человека убеждали, что никакой другой, кроме той, реальной, нет, не было и не будет? Вот! — воскликнул доктор, обводя рукой палату. — Вот наш ад и рай, един в двух лицах! Именно таким я его себе и представлял: тягостное бытие, абсурдное, бессмысленное, как метания землемера из кафкианского «Замка». Погибшие насильственной смертью просыпаются в больнице, заснувшие в своей постели — просыпаются в ней же, чтобы продолжать жить, как ни в чем не бывало. Или, точнее, не-жить.

— А те, кто все-таки умирает? — решил подыграть ему Данька.

— Не знаю, — развел руками Михаил Яковлевич, и видно было, что незнание это мучает его сильнее всего. — Наверное, попадают в другой мир… ад, рай — называйте как хотите. Мне-то ни разу не удалось уйти. Наверное, не хватает воображения. Я перечитал не одну сотню книг о загробной жизни — уже здесь, в местной библиотеке. Но я не верю ни в одну из историй, я не могу представить рая, который бы меня устраивал, точнее — в который я мог бы поверить. Может, потому что книги эти — тоже плод воображения обычных людей? А вы, Даниил, другой. Вы — художник. У вас может получиться. Нарисуйте мне рай!

«Он сумасшедший, — понял Данька. — И как таким позволяют лечить других? Он же псих!»

— Ну ладно, — пообещал он доктору. — Я попытаюсь.

— Не верите, — произнес тот с горечью. — Ну… как же мне доказать?.. Ах, вот, как удачно! — воскликнул он вдруг. Повернулся к окну и сделал знак Даньке подойти: — Сюда, скорее!

«Он что, хочет меня из окна вытолкнуть?»

— Видите тех двух, в пиджаках?

— Д-да… Они тут часто… нет, не эти, но похожие…

— Так локус поддерживает гомеостаз.

— Что?

— Вы замечали за такими людьми какие-нибудь странности? Кроме того, что они очень часто появляются рядом с больницей?

— Вообще-то замечал. — Данька вспомнил, как двое «пиджачников» сцапали бородача в рогатом шлеме. — Загадочные личности.

— Они не личности, — уточнил Михаил Яковлевич. — Они рычаги гомеостазной регуляции данного локуса, — и, перехватив непонимающий Данькин взгляд, пояснил: — Гомеостаз — это динамическое равновесие, в котором пребывают все сложные структуры: организмы ли, механические ли системы. Ошибки случаются всегда, и чем сложнее система — тем чаще. Допустим, правоверный мусульманин оказывается в нашем «атеистическом» аду-раю — а это уже непорядок. И тогда локус выпускает эти вот псевдоподии, точнее, псевдолюдии, которые прикидываются людьми, чтобы не потревожить местных обитателей, — выпускает и вышвыривает мусульманина куда следует. Как организм, отторгающий предмет инородного происхождения. А потом втягивает щупальца обратно, до следующей необходимости.

— А Лариса? Ее тоже… отторгли?

— Нет, с ней и намного проще, и намного сложнее. Она скорее всего по-прежнему жива, и поэтому здесь вы ее никогда не найдете.

— А как же другие люди, которые, как вы говорите, засыпают там, а просыпаются здесь? У них же тоже были в прежней жизни друзья, знакомые…

— Не знаю, — сдался Михаил Яковлевич. — В каждом случае, наверное, локус компенсирует расхождение разными путями. В моем, например, оказалось, что все родственники попросту исчезли, как ваша Лариса. А кое-кому локус выдает на-гора искусственных как-бы-знакомых или подчищает память покойного. И… — Он запнулся и замолчал.

— Договаривайте, — попросил Данька. Перед глазами плясала дата на газете с подоконника.

«Чем сложнее система, тем чаще случаются ошибки». И «наше воображение способно воздействовать на локус» — хотя этого, кажется, доктор не говорил.

— Наше воображение, — сказал Михаил Яковлевич, — способно воздействовать на локус. В первую очередь — на то, как пространство «обходится» с нами. Тот, кто — возможно, подсознательно — ожидал в своем посмертии воздаяния за грехи, «получает» соответствующие муки. Не банальные сковородки, Коцит или смолу — в конце концов, физические страдания — самые примитивные, к ним рано или поздно привыкаешь. Нет, здесь мучения «заточены» под каждого индивидуально. — Он замолчал, а Данька подумал, чем же «угощает» Михаила Яковлевича его персональный ад. Подумал, но спрашивать не решился. — Ваша Лариса, — слова давались доктору нелегко, словно он произносил приговор тяжело больному, — ваша Лариса, я думаю, это и есть ваши индивидуальные мучения. Точнее, не она сама, а то, что вы ее будете искать, но никогда не найдете. Иначе локус не оставил бы вам надежды. И отобрал что-нибудь другое: ноги, руки, возможность рисовать.

— Но почему?!. Почему именно она?!

Михаил Яковлевич не стал отвечать, присел на краешек кровати и повел сутулыми плечами.

— Не огорчайтесь, — попросил он. — В конце концов, она жива — где-то там. А локус в лучшем случае подарил бы вам эрзац, подделку, куклу — да, говорящую, внешне ничем не отличающуюся от вашей любимой, — но куклу.

— Я вам не верю, — прошептал Данька. — Не верю! Вы псих! Вы… вас надо в больницу!..

— Я уже в больнице, — невесело усмехнулся доктор. — Знаю, поверить в то, что я рассказал вам, нелегко. Я давно уже не решался никому… просто, молодой человек, я увидел в вас надежду. Не только для себя. Подумайте: что происходит с теми, кто умирает здесь, куда они попадают? Ведь они по-прежнему не верят в лучшую жизнь по ту сторону смерти. Их воображение не способно породить ничего, даже близко похожего на то, во что они могли бы поверить. Я прошу вас: нарисуйте рай. Не сейчас, не здесь — когда-нибудь потом, но нарисуйте. Так, чтобы каждый, увидев, поверил.

Он ушел — и, словно только и ждало этого момента, включилось радио. Сообщило: «…ранняя версия известной песни», — и, зашипев, взорвалось хриплым голосом:

— …так в миру повелось: всех застреленных балуют раем!

А оттуда — землей: береженого Бог бережет!

На полуслове радио подавилось помехами, по-человечески протяжно вздохнуло и затихло.

— Псих… — прошептал Данька, качая головой и глядя в запертую дверь — как в спину доктору. — Псих!

И заплакал.

* * *


Через пару недель его выписали из больницы. Квартира, которую Данька снял, встретила пылью и запахом плесени; по кухонному столу бегали жирные, лоснящиеся тараканы. Данька заплатил наперед за несколько месяцев — неудивительно, что хозяева визитами не тревожили.

В общаге никого не было: лето, ребята разъехались. Данька наведался к бабуле, убедился, что с ней все в порядке, и поспешил обратно в город. Искать Лару.

С чего начать? С новых хозяев ее квартиры — в жэке наверняка должны знать имя и фамилию вселившихся.

И Данька пошел в атаку: сперва на жэк, где поймать нужного чиновника было нелегко, а вызнать у него что-нибудь — и того сложнее.

Он вел наступление по нескольким фронтам: искал выходы на грузовой фургон с рекламной надписью «Доставка грузов», который увез Ларису и ее семью в неизвестном направлении; нащупывал возможные ниточки к нынешнему владельцу Лариной квартиры. Ниточки дразнили: рвались, уводили в никуда, свивались в петли… но как только Данька впадал в отчаяние, появлялась новая надежда, и он со свежими силами бросался в бой.

Лето неожиданно закончилось, а он вдруг обнаружил, что рука сама тянется к кисти, кисть — к купленному еще до аварии, да так и не пользованному холсту.

Подрабатывал пейзажными миниатюрами, которые продавал в подземке у площади Независимости, а для себя рисовал… разное. Но не рай: зачем?

В безумный бред Михаила Яковлевича Данька не верил. Тогда, в больнице, почти купился на постзапойные фантазии странного доктора; хотя, если задуматься, что тут странного? Работа у человека такая, нужно как-то расслабляться, вот Михаил Яковлевич и расслабляется: раз в два месяца отгул-запой, сопровождаемый логичной и цельной чушью в духе эзотериков нашего времени.

А аргументация, конечно, никакой критики не выдерживает — если подойти к ней непредвзято. Мало ли какие самоубийства с последующим воскрешением привидятся пьяному доктору. А люди в пиджаках — вообще ерунда! Людей в пиджаках Данька видел часто. Равно как и в футболках, джинсовых рубашках и в плащах. Ну и что?

Благополучно позабыв о докторовых бреднях, Данька продолжал искать Ларису. Друзья по художественному помогали, чем могли, — и не только в этом, но и вообще вернуться к жизни. На какие-то средства Даньке все-таки нужно было жить и рисовать, а не, как выразился Леша Косарь, строить из себя Эркюля Холмса.

Потом неожиданно умерла бабуля. Добрые соседки скинулись и послали Даньке телеграмму, так что домой он приехал на следующий день. Оказалось, бабушка все эти годы бережливо копила деньги на собственные похороны и на безбедную жизнь внучка. Хватило — и на то и на другое. А еще Данька, послушавшись совета Косаря, продал дом и купил себе небольшую, но свою квартиру, как раз рядом с той, которую снимал.

— Думаешь, приедет, — сказал, как обвинил, Леша. И добавил, перехватив Данькин взгляд: — Да, в общем, прав ты. Конечно, приедет. Куда денется.

И больше на эту тему не заговаривал.

Вскоре у Даньки и первая выставка состоялась. Прошла удачно, некоторые картины продались, критики отозвались доброжелательно, а главное — совершенно случайно Даньке познакомился с одним из руководителей фирмы «Доставка грузов».

— Узнаем, — пообещал тот. — Только скажите, какого числа и откуда переезжали.

Вот числа-то Данька и не знал. То есть знал, что уехали они в тот же день, когда он попал в аварию, — но когда это случилось?! — не помнил.

…Автобусы за город ходили каждые полчаса. Он впихнулся в выстуженное нутро, уселся в углу и таращился в лес за окном, точнее, в то, что заменило лес, — новостройки, толпившиеся вокруг залитых в бетонные берега озер, — как верблюды у корыт, до краев заполненных мутной водой. Которая все равно на вес золота, ибо вокруг — пустыня.

Пустыня!

А где же лес? И где — больница?!

— Снесли, — сказала тетка-киоскерша из стеклянного окошечка-дупла. Еще и по-совиному взблеснула очками. — Сперва отгрохали новый корпус, а потом уж снесли старый. Давно, год, что ли? Ну, полгода точно, как с землей сровняли. Эй, молодой человек, а вам зачем?..

Растерянный, Данька побрел к остановке. Может, спрашивал он себя, ты ошибся, перепутал, не туда поехал? Но дорогу, по которой их с доктором везла скорая помощь, он помнил хорошо.

Рядом с остановкой самозабвенно копался в урне бомж. Не обращая внимания на надкусанный банан, презрев новенькие перчатки и вязаную шапочку, он упорно выковыривал из мусорных недр обыкновенную бутылку из-под пива. Пустую.

Словно ощутив на себе чужой взгляд, лохмач обернулся и подмигнул Даньке изумрудным глазом.

— О-от она, красавица. Бутылюшечка моя, душечка загубленная, — бормотал бомж, баюкая на руках бутылку. — Закуклилась, застеклилась… этикетка старая — мешает же! — выкрикнул он с болью и горечью. — А я тебя, родимую, в очистилище, там тебя отмоют, бумажку отклеят и по новой, на следующий круг, как положено. Ах, ты моя… А мне — копеечку за тебя. Копеечку за тебя, копеечку за других — глядишь, так и сам на билет накоплю. В рай… ха-ха!.. райцентр, где… ха-ха!.. батя мой ждет-дожидает блудного сына.

Бомж сунул бутылку в карман и, повернувшись к Даньке, сказал вдруг четким и ясным голосом:

— Ну, дай, сколько не жалко, не жмоться. Глядишь, и зачтется.

Данька выскреб из кармана всю мелочь и сунул бомжу в твердую, будто из кости, ладонь.

Всю дорогу до города он убеждал себя, что — совпадения, просто чудовищные совпадения!.. С людьми и не такое бывает.

А память назойливым лотошником подсовывала одно и то же: разговор с Михаилом Яковлевичем. «Которого, кстати, тоже теперь неясно где искать», — подумал Данька.

И еще подумал: прав, наверное, был Леша, когда отмалчивался. Лариса уехала и вряд ли вернется, если не вернулась до сих пор.

Махни рукой и не делай из мухи слона.

Но махнуть — рука не поднималась.

«…растерянное детское выражение на лице, волосы похожи на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка…»

Сказать себе «забудь» можно.

Забыть — никак!..

На предложение отпраздновать именины Косаря Данька отозвался с воодушевлением. Развеяться — это именно то, что ему сейчас нужно.

К утру, проснувшись в чужой квартире, он с трудом вспоминал, как, собственно, развеивался. Не вспомнил. Только билась в голове одна мысль, наглая, упорная: «А если доктор не врал?»

«Какой доктор?» — пискнул было здравый смысл — и тут же скис.

Ясно ведь какой.

Который утверждал, что ты мертв, а Лара жива. Который говорил, что, возможно, умершие здесь вновь возвращаются туда (где Лара — жива!). Тот самый доктор, который просил нарисовать ему рай.

Сейчас Данька точно знал, как должен выглядеть его, Данькин, рай.

«…не хватает воображения. Поэтому, когда они умирают, и попадают…»

— У меня хватит воображения! — сказал Данька квартире, обнаруживая вдруг, что никакая она не чужая, а его собственная, просто не узнал спросонья.

А раз своя, решай: бритва? прыжок из окна? фен в теплую ванну? И вернешься к Ларе.

Если доктор не врал.

И тут прогремел дверной звонок.

Неужели «пиджачники»? Механизм гомеостатической регуляции локуса завертелся и грозит стереть тебя в порошок шестеренками-«шестерками»?

— Вам письмо, — холодно произнесла почтальонша, стараясь не смотреть на Данькину помятую физиономию и зажатую в правой руке опасную бритву. — Распишитесь.

Обратного адреса на конверте не было, но Данька сразу понял от кого.

«Даже самая совершенная система дает сбои, — писал Михаил Яковлевич. — И если письмо попало к Вам, молодой человек, значит, на этот раз нам с Вами повезло. Мне — чуть больше, ибо я уже там, где бы это «там» ни было.

Вы читаете письмо, и значит, я умер — по-настоящему, отжив положенный срок. Я решил покончить с самоубийствами, понял, что это не выход. Понял совершенно случайно: в тот вечер, когда я рассказал Вам всё, по радио услышал песню с такими строками: “Убиенных щадят, отпевают и балуют раем!”

Убиенных, а не тех, кто сам накладывает на себя руки! Полагаю, что каждый должен отбыть положенный ему срок и не спешить уйти — неважно, какой смертью человек умрет: убьют его или настигнет старость. Я готов принять любой из вариантов, принять безропотно.

Я не знаю, что ждет меня по ту сторону. В этом мы не слишком отличаемся от себя прежних, да, наверное, и от себя всегдашних. Иначе было бы неинтересно… жить — там, здесь, всегда и везде. Актер, который заранее знает, чем заканчивается самая главная пьеса, его жизнь, играет вполсилы.

Вам дан великий талант, молодой человек. И Вам дана жизнь. Так играйте, пишите и живите от всей души!

И… нарисуйте все-таки рай, ладно? Хотя бы для себя.

Искренне Ваш,

М.Я…»

Фамилия была написана неразборчиво.

— Бред, — прошептал Данька. — Полный бред!

И улыбнулся, закусив губу.

Из газет:

«Социологи отмечают небывалый за последнее десятилетие демографический спад. Смертность давно уже превысила рождаемость. «Если ситуация не изменится, — говорит известный ученый Христофор Авраамович Рон, — скоро в этом мире люди вымрут как вид».

Впрочем, другие специалисты утверждают, что особых причин для беспокойства нет».

И чуть ниже:

«Вчера в возрасте пятидесяти шести лет скончался известный художник Даниил Олегович Цветков. Его полотна известны во всем мире и стали, как говорят искусствоведы, новым словом в живописи нашего времени. Для многих картины Д.О. Цветкова были словно отдушиной, окном в иную реальность.

Последняя из них, «Возвращение в Рай» (см. фото), над которой Даниил Олегович работал несколько десятков лет, была закончена буквально за пару дней до смерти. Как утверждают дети и вдова покойного, первые наброски к картине Даниил Олегович сделал еще в студенческие годы, в одной из городских больниц, куда попал после несчастного случая. Наброски лиц больных, которых он наблюдал там, сохранились и переданы семьей в столичный Музей современного искусства. Именно эти эскизы стали прообразами изображений пришедших к райским воротам душ.

Загадочная история связана с женской фигурой, которая по ту сторону врат встречает пришедших. По словам вдовы покойного, именно над этим персонажем Даниил Олегович бился столько лет. Долгое время у женщины на картине не было лица, и лишь накануне смерти гениальному художнику удалось изобразить его.

На вопрос нашего корреспондента, знает ли г-жа Цветкова, кто был прототипом прекрасной дамы Рая, вдова ответила, что…»

Здесь лист оборван. Чуть выше, рядом с номером страницы четко проступает какая-то несусветная дата: 14 сентября 1321 года.

Наверняка — ошибка наборщика.

Примечание автора


Не секрет, что у многих авторов на том или ином этапе проклевывается страсть к красивостям. Начитавшись разных умных книжек, они начинают впихивать все это в свои тексты, к месту и не к месту. В итоге претенциозность и дешевый пафос портят даже неплохие задумки.

Единственное оправдание для «Рая» я нахожу сейчас в том, что повествование в основном ведется от лица Даньки и все эти неологизмы, умничанья и раскавыченные цитаты — как бы его. (Хотя некоторые, наиболее вопиющие, про «дверь разметала мыслишки оглушительным звонком» и проч. — я, конечно, вымарал. Ибо!)

Для меня-то несомненная польза от работы над рассказом заключалась в том, что я наконец прочел от и до «Божественную комедию». Но насколько очевидны отсылки к ней для читателей? Остается надеяться, что удовольствие от истории можно получить и без этих отсылок.


Душница


Еле-еле душа в теле.

Чуть нажали — душа в шаре!

    
Детская считалочка


Часть первая


В четверг у Курдина умер дедушка, это все знали. До конца недели на уроки Курдин не ходил, а в понедельник опоздал на геометрию. Классная его пустила, слова не сказала. Он сел рядом с Рыжим Вадей, а дедушкин шарик прицепил сбоку, на крючок для портфеля.

Шарик был здоровский. Серебристый, с тонкими черными прожилками, и громадный, как арбуз. Под «хвостиком» у него висела кожаная ленточка. На перемене Курдин дал ее рассмотреть всем, кто хотел. Сашка тоже глянул. Имя дедушки и даты на ленточке были серебристые, в тон шарику. И цепочка светлая. Курдин ее из рук не выпускал, намотал на запястье и все время как будто невзначай двигал туда-сюда: поправлял.

— Ну и что, он с тобой разговаривает? — спросила Жирнова, зачем-то шепотом.

— Балда! — отмахнулся Курдин. — Первые девять дней они не разговаривают. Это потом… и то — если о них постоянно заботиться. И не со всеми подряд, только с теми, кто тонко чувствует; со взрослыми вон — редко когда.

— Ага, — поддакнул Вадя, — мне Колька Шепелявый рассказывал, ну, с Песчаного двора. Его сеструха месяц за бабкиным шариком ухаживала. Каждый день по часу книжки читала, разговаривала, музыку ей крутила, вальсы всякие. Прислушивалась, аж краску с шарика ухом стерла. Вот такое пятно… а бабка — ни слова! Зато у Макса из двадцать шестой дядю машина сбила. Так он ему потом советы давал всю дорогу. Макс родаков еле упросил, чтобы отвезли в душницу, и он…

Курдин перебил Вадю:

— Фигня! В душницу раньше чем через год только совсем нищие своих отдают. Ну или дикари какие-нибудь. — Он многозначительно повел бровью, глядя на Сашку. Тот почувствовал, как наливаются багровым уши. — Это ж, — добавил Курдин, — не всем доступно: уважать своих предков.

Не обошлось бы без драки, да прозвенел звонок. На большой переменке Сашка проигнорил собравшуюся вокруг Курдина толпу. Пошел во двор и съел бутеры, потом сидел на скамейке; пахло прелой листвой и жареной картошкой из дома напротив, и он просто думал о разном. Про Курдина почти не думал.

Видел, как возвращались после столовки девчонки из параллельного «Б». Новенькая шла вместе с Гордейко и Сидоровой, что-то им рассказывала. Гордейко хихикала, потом заметила Сашку и помахала ему рукой. Новенькая даже не оглянулась. А Сидорова обернулась и показала ему язык. Дура.

После уроков он задержался в вестибюле. Сел у окна и рылся в портфеле. Курдин во дворе опять хвастался дедушкиным шариком. Новенькая с Гордейко и Сидоровой тоже подошли и слушали.

Сидорова увидела, что Сашка на них смотрит, и зашептала, прикрывшись ладошкой.

Сашка отвернулся, застегнул портфель и вышел во двор. На Курдина и толпищу даже не глянул. И когда Гордейко засмеялась, не обернулся.

Можно подумать!..

Дома никого не было. Он включил телик и решил, пока светло, нанести камуфляжный узор на морпехов. Как раз до завтра высохнут, и можно будет заняться мелкой прорисовкой. Вполуха слушал «Первый образовательный», что-то про эпоху Василия Бездетного. Когда показывали реконструкции боевок — смотрел, конечно; отвлекался.

Из всего набора успел сделать только двух солдатиков.

Зазвенели в замке ключи, хлопнула дверь. Уже по тому, как громко и тяжело дышал дед, было ясно: он сегодня заглядывал в Дом писателей и сидел в буфете. Или был в редакции.

— Ни черта они не понимают, — проворчал он. Повел широченными плечами, стряхнул с себя куртку и насадил на крючок. Пригладил ладонью-лапой остатки волос, фыркнул. — Мозги у них у всех набекрень. «Классики»!.. Вот, Санька, сидят они передо мной, жопами по стульям аж елозят, в рот заглядывают, но — ни черта не понимают. Я для них не поэт, Санька. Не поэт. «Борец с режимом», «узник совести» — вот что я такое для них!.. — Он скривился, как будто нечаянно раздавил клопа. — Ну, это ладно, — сказал уже другим тоном. — Это ладно. Как у тебя дела? Уроки сделал?

Сашка покачал головой:

— Сейчас буду. Тебе чайник поставить?

Дед, раздувая мохнатые ноздри, втянул в себя воздух.

— Опять? — спросил он. — Опять?!

Солдатиков и краски Сашка успел ссыпать в ящик стола. Но запах-то остался.

Дед помрачнел и зашагал на кухню. Сашку, стоявшего на пути, отодвинул в сторону одним движением ладони. Не глядя.

Так же не глядя, стоя у раковины и набирая воду в чайник, сказал:

— Не маячь. Иди делай уроки.

— Деда, я…

— Иди.

Часов до девяти он сидел на кухне, смотрел телевизор и пил чай, кружка за кружкой. Невнятно ворчал себе под нос, Сашка расслышал только «мал-л-льчишки… едрен корень!.. дети!.. а потом удивляются…». Даже с папой дед разговаривать не захотел, так, перекинулся парой слов. Потом пришла мама, отобрала у него кружку, заставила переодеться в домашнее. Сашка к тому времени уроки закончил, он сидел в их с дедом комнате и листал детскую энциклопедию, исторический том. Читать не хотелось — рассматривал картинки.

— Ну что у вас опять? — спросила мама. Лицо у нее было бледное, наверное, кто-то из карапузов капризничал, или снова за Сурженко родители поздно пришли. — Давайте-ка миритесь, бойцы. А то ужинать не пущу.

Дед приобнял ее за плечи, звонко чмокнул в щеку:

— Не выдумывай, — сказал глухо. — Ужин я сам сейчас сделаю, иди отдыхай.

— Из-за чего поцапались?

Дед только отмахнулся:

— Мужские дела, не мешайся. Иди, иди… Мы тут сами.

Сашка сидел к ним вполоборота. Он знал, что случится дальше. Подумал с горечью: если Максу из двадцать шестой дядя давал советы, а Курдину дедушка, наверное, будет рассказывать про свои фильмы и спектакли, то вот Сашкин дед — он ничем подобным заморачиваться не станет. Только с утра до ночи читать нотации, учить жизни. «Война — это плохо, в войну не играют! Как можно играть в горе или смерть?!»

— Покажи. — Дед навис над Сашкой. Пахло от него уже сносней. Ненамного, но терпеть можно было. — Не бойся, не отберу.

Сашка выдвинул ящик и достал двух раскрашенных морпехов.

Подтянув к себе табурет, дед грузно опустился на него; зажал в пальцах одного из морпехов и, сосредоточенный, хмурый, принялся вертеть так и эдак.

— Похож. Только ремень не черный — фиолетовый должен быть. И «эфки» они с собой не носили. При зачистках от «эфок» мало толку. — Он поставил солдатика на столешницу, тот упал, и дед, подняв, провел подушечкой пальца снизу по подставке. — Не подровнял… а, краска попала. — Он выудил из кармана трофейный перочинный нож, щелкнул лезвием и одним ловким движением убрал все лишнее. Теперь морпех стоял ровно и крепко.

Дед осмотрел второго, кивнул.

— Эти были самые паскудные. Их пускали, если по-другому было никак. Мы их звали «прокаженными». За лица размалеванные… и не только. — Он откинулся на табурете, уперся спиной в шкаф. Тот чуть скрипнул. — Появились они не сразу. Миротворцы думали, что быстро управятся. Думали, все обойдется малой кровью. «Диктаторский, антизаконный режим», «народ устал…», «…как уже не чаянных освободителей». Поздно сообразили, что Батя этого ждал и готовился с самого начала. Вся армия у него вот здесь была, вся! — Дед сжал кулак, аж косточки хрустнули. — А мы тогда мало что понимали. Когда «проказы» начали вычищать всех подряд: армейских, цивильных, любых, — вот тогда мы поняли… — Дед помолчал, щурясь от света слишком близко стоявшей настольной лампы. — А они говорят: «предали идею», «переметнулись к диктатору», «ударили в спину».

Сашка сидел тихо. Дед сегодня был странный, странней обычного.

— Ладно, — сказал он, — забыли. Хочешь — играй. Лучше так…

За ужином дед шутил и вообще казался слишком бодрым.

— Что, все-таки подписали договор? — спросил отец.

Мать с укоризной взглянула на него, а дед только хмыкнул:

— Как же! Им, сукиным котам, новенькое подавай! «Ваше “Горное эхо” — конечно, классика и бестселлер, но к этой бы поэме две-три новые бы…» Ничего, я им напишу! Делов-то! Напишу так, чтоб аж… — Он опять до хруста сжал кулак и потряс им в воздухе. — Они от страха верноподданического обосрутся, но напечатают, да!.. Ты, доча, на меня не смотри и не шикай! Сам знаю! Но я — дикарь, мне можно!

— Не выдумывай, — устало сказала мама. — Ну какой ты дикарь?..

— Окультуренный! «Осознавший» и «бежавший из постдиктаторской анархии». Что я, по-твоему, газет не читаю? До сих пор вон пишут, а сколько лет прошло…

Папа покачал головой и даже отложил в сторону электронный ридер.

— Какое вам дело до их мнения? Они все эти годы говорили и будут говорить. У них мозги так устроены. Без этого они же сойдут с ума от собственной никчемности.

— Не любишь ты людей, — усмехнулся дед. — А еще врач.

Он вдруг успокоился, как будто решил наконец для себя что-то очень важное.

Папа пожал плечами:

— А вы — любите? Всех, до единого? После всего, что пережили?

Дед залпом допил чай и промокнул усы салфеткой.

— Это, — сказал он, — другая история. Не за столом и не при детях…

Когда Сашка чистил зубы перед сном, он услышал, как мама с папой моют посуду и вполголоса о чем-то спорят.

— …опять устроит какую-нибудь глупость.

— Не устроит.

— Уверена?

— Все эти годы он не вмешивался.

— Но мы же с тобой знаем, что хотел. А сейчас, когда… Ты ведь слышала, что он говорил.

— Он говорит это не первый раз. Пусть говорит. Они его там не воспринимают всерьез.

— Наши или?..

— И те и те. Пусть говорит. Это он себя накручивает, ему тогда лучше пишется.

«Ну да, — мрачно подумал Сашка, — ему лучше, а другим страдать».

Дед нацепил очки, устроился у себя за столом и погасил верхний свет. Абажур с фениксами придвинул поближе, разложил тетрадки, какие-то пожелтевшие листы, блокноты. Щелкал семечки и шуршал бумагой. Иногда делал пометки огрызком карандаша.

Семечки и стихи — это у него было неразделимо, как вдох и выдох. Сашка совсем мелким думал, что все поэты так писали: и Святослав Долинский, и Анатоль Пуассэ, и даже великий Ричард Олдсмит, — в одной руке перо, другая бросает в рот семечки.

— Санька, подойди-ка, — проронил дед, не оборачиваясь.

Сашка подошел.

Дед взглянул на него поверх очков. Очки на деде смотрелись нелепо, как вязаная шапочка на слоне.

— Вот что, я сегодня вспылил. День скверный. Скверный… да. Ты тут ни при чем, и игрушки твои… — Он махнул рукой, как будто и говорить было не о чем. — Не в игрушках дело. Ты этого пока не понимаешь… когда-нибудь, может, поймешь.

Сашка тихонько вздохнул: началось.

— Ты не вздыхай, не вздыхай! — добродушно прорычал дед. — Ишь, вздыхатель нашелся! Ну что, мир?

— Мир, — сказал Сашка.

— То-то! На вот, — дед протянул на распахнутой ладони свой перочинный ножик. — Чтоб удобней было подставки зачищать.

Сашка сперва не понял. Дед этот ножик привез с собой, когда бежал с полуострова. Он все потерял: дом, первую жену, друзей. Если бы его поймали, расстреляли бы как террориста — или «свои», или миротворцы. И вот он как-то ухитрился выжить, уцелел вопреки всему и миновал Стену с полупустым рюкзаком за плечами, в котором лежали только пластиковая бутылка с рукописями да этот нож.

Нож знатный: корпус с резными накладками из слоновой кости, несколько лезвий, миниатюрные ножницы, отвертка… Сашке дед давал его подержать, если был в хорошем настроении. То есть редко.

— Бери, — сказал дед. — Дарю. На черта он мне, старому хрычу?

Сашка сглотнул комок в горле и, не найдя нужных слов, просто обнял деда. Тот аж крякнул от неожиданности.

— Ну, брат, полегче, этак ты из меня всю душу выдавишь! Давай уж без соплей, ты ведь не девчонка. — Он отстранился и заглянул Сашке в глаза. — Только уговор: в школу не носить и во дворе не хвастаться. Понимаешь почему?

Сашка понимал. Узнают — скажут маме. Тогда и деду, и ему влетит на полную катушку. Мама у них была строгих правил.

— Ладно, — буркнул дед, поворачиваясь к столу, — ты ложись, а я еще поработаю. Свет не мешает?

Ночью Сашка слышал, как он ворочается на постели, вздыхает, скребет подбородок. Тихо встает и, шаркая тапочками, идет в гостиную. Что там он делал, Сашка не слышал, но знал. Просто-таки видел, как дед подходит к углу, где висит икона с Искупителем, касается привязанного к гвоздю бабушкиного шарика. Подтягивает его к себе, стирает несуществующую пыль и, прижавшись лбом к резиновому боку, молчит, молчит, молчит, молчит…

* * *


На дедов день рожденья ударили морозы. Последние листья опали и хрустели под ногами, словно кто-то сбросил на город все чипсовые запасы страны. Вместо бабьего лета наступила дедова зима.

За эти две недели Сашка почти успокоился, хотя иногда — особенно при виде Курдина с его шариком — так и тянуло принести нож в школу и похвастаться. Обязательно на перемене, когда Сидорова и Гордейко с новенькой будут идти из столовки.

Денису Лебединскому Сашка, конечно, про ножик рассказал, а вчера Лебедя, наконец-то отгрипповавшего свое, мать отпустила к Сашке в гости. Лебедь подарок заценил.

— Везучий ты, — сказал он. — Хотя, конечно… — И он покосился на кухню, где дед о чем-то ругался по мобильному со своим приятелем, редактором Антон Григорьичем.

— Что «конечно»? — передразнил Сашка, специально произнеся «ч» вместо «ш».

— Жизнь конечна, — отшутился Лебедь. Недавно он подсел на пьесы Олдсмита и теперь к месту и нет сыпал звонкими цитатами. — Ты с новенькой-то хоть познакомился, балда?

— А в глаз? — радушно предложил Сашка. — Чего мне с ней знакомиться?

Лебедь фыркнул:

— Как знаешь. Курдин, говорят, на нее засматривается, вот ему и дай в глаз. Хотя — чего тебе ему в глаз давать-то? «Она — никто мне, меньше, чем никто».

В общем, утром Сашка все еще был погружен в по-олдсмитовски тяжкие раздумья. С одной стороны — слово дал. С другой — гад Курдин.

Сложенный, ножик идеально входил в чехол от Сашкиного мобильного. И выглядел стильно. Не в портфель же его класть, из портфеля и спереть могут!..

На большой перемене Сашка неторопливо спустился в вестибюль, залез на подоконник и достал из портфеля ароматное яблоко. С киношной ленцой, подсмотренной у Дика Андреолли в «Серебряных седлах», щелкнул лезвием и располовинил яблоко. Протянул кусок Лебедю, слонявшемуся неподалеку в предвкушении.

Толпа наросла в полминуты. Сашка позволил каждому, кто хотел, подержать нож в руках, но обязательно чтоб с закрытым лезвием! Он вдруг сообразил, что не только новенькая с Сидоровой и Гордейко будут возвращаться из столовки. Некоторые учителя тоже.

И все-таки риск того стоил.

Сперва Сашка заметил шарик — тот появился над головами зевак, как будто тоже хотел взглянуть на происходящее.

— О, Турухтун! — снисходительно ухмыльнулся Курдин. — Чем хвастаешься? — Он подвинулся, чтобы новенькой было лучше видно. Она встала рядом с ним, и Сашка понял: поблизости нет ни Сидоровой, ни Гордейко. Это с Курдиным она ходила в столовую!

— Ножик небось сломанный. Ну-ка, дай. — Курдин повертел, рассматривая, рукоять, потом выдвинул лезвие. Поскреб ногтем. — Мутное какое-то. Откуда взял?

— Дед подарил.

— Де-ед!..

— И лезвие там нормальное, ты смотри осторожней, не порежься.

— А можно мне? — попросила новенькая.

Попросила, глядя на Сашку.

Ему показалось: в груди как будто открыли невидимую дверь, и оттуда хлынул поток свежего воздуха, запахло светом, лесом, радугой. Сашка кивнул, улыбнулся, снова кивнул, не отводя взгляда от ее зеленых глаз.

Она улыбнулась в ответ.

Сашка потянулся за ножиком, чтобы дать ей, и представил, как коснется ее теплой ладони, а она, может быть…

Но в этот момент загремел звонок.

— Ой, у нас же литра! — ахнула Жирнова. — Контрольная! Ой!

Литератыч был дядька правильный, но офигенно строгий. Говорили, он даже нужду справляет по часам.

Все ломанулись к лестнице, и Курдин тоже. С Сашкиным ножиком в кулаке.

Сашка подхватил незастегнутый портфель и побежал за Курдиным, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

— Верни! Эй!

Курдин прибавил ходу. Они взлетели на этаж, загрохотали по коридору в самый его конец.

— Отдай!

Дежурный по этажу, зевавший на стуле, проводил их равнодушным взглядом. После звонка такое творилось всегда, особенно на подступах к кабинету Литератыча.

— Курдин!!! Отдай!

Они как раз пробегали мимо учительской. Курдин наконец-то обернулся, одарил Сашку паскудной улыбкой и швырнул ему ножик. Тот заскользил по паркету, кто-то из бегущих едва не наступил, другой задел и отфутболил в сторону.

Сашка, не спуская глаз с ножика, бросился наперехват.

— Турухтун! Это что, по-твоему, хоккей? Ты на стадионе, да? — Перед учительской стоял, гневно сверкая очками, сам директор. — Ну-ка… — Он наклонился и подобрал ножик раньше, чем Сашка успел осознать весь масштаб грядущей катастрофы. — Что это? Это твой? Курдин, а ты что молчишь?

— Так я ж ничего, Евгений Маркыч. — Курдин развел руками так, чтобы выставить напоказ дедушкин шарик. — Турухтун дал посмотреть, это его.

— Ну и вернул бы ему. Зачем на пол швырять?

— Я не нарочно, Евгений Маркыч! Так получилось!

Директор поглядел на обоих, насупив узкие, похожие на шрамы брови.

— Ладно, идите. Потом поговорим.

И спрятал ножик в карман.

Контрольную Сашка запорол. Из трех вопросов на один ответ списал у Грищука, другой выдумал сам, просто чтобы хоть как-то ответить. До третьего не успел дойти, когда Литератыч велел Жирновой собрать листочки.

Урок слушал вполуха. Представлял себе, что будет вечером. Сделал деду подарок, как же. Хотелось провалиться сквозь землю, сдохнуть. Потом вспоминал, как смотрела новенькая, как она улыбалась, — и сам улыбался; ничего не мог с собой поделать. Было стыдно и сладко одновременно.

На уроке вслух читали «Легенду о Душепийце». Когда очередь дошла до Сашки, он машинально начал с того места, на которое указал сидевший рядом Лебедь. Читал тоже машинально, думал о своем.

— «И вот стали люди замечать, что в фамильных душницах да на погостах творится неладное. Бывало: преставился человек лет десять назад, а мех с его душою выглядит так, словно миновали уже не годы — века! Будто выветрилась она, выдохлась до предела.

К кому только не обращались! Звали святых отцов, чтобы те душницы заново освятили, доблестных рыцарей, чтобы несли сторожу у входа на погосты!.. Ничего не помогало.

Подозревали в злодействе погостовых, но те и сами пребывали в панике неописуемой. Говорили, будто по ночам раздаются из душниц леденящие кровь звуки. Услышав их, собаки забивались под лавки, а люди теряли рассудок. Один священник трижды переночевал в фамильном склепе барона по прозвищу Упрямец. После первой ночи нашли его седым, после второй — ослепшим, после третьей вовсе не нашли, сколько ни искали.

И продолжалось это негодяйство до тех пор, покуда не коснулось герра Вольфреда Эшбаха, за суровость и непреклонность прозываемого Стальным Утесом. А надо сказать, что была у Стального Утеса супруга, которую любил он пуще жизни своей. Когда преставилась, поместил он ее душу в самый надежный и крепкий мех, ухаживал за нею трепетно, вел ежевечерние беседы и, куда бы ни отправлялся, повсюду возил с собою. Даже спустя положенное количество лет, когда любой другой уже упокоил бы мех в фамильной душнице, герр Утес не желал с ним расставаться.

Вот однажды король, узнавши о бесчинствах, что творились на погостах, призвал ко двору верных своих вассалов. Поехал и герр Утес. Дорога до столицы была неблизкой, и на подступах к городу настигла его ночь. Неподалеку увидел он постоялый двор…»

В этот момент распахнулась дверь, и дежурный по этажу, извинившись перед Литератычем, сообщил, что Турухтуна к директору, срочно! Прям чтоб сейчас же шел!

Сашка тяжело вздохнул и зашагал вон из класса. Видимо, Евгений Маркыч куда-то торопится и не готов ждать до конца урока. А бесчинство, сотворенное Сашкой, намерен выжечь каленым железом, не иначе.

— Сильно злой? — спросил он у дежурного, малявки из четвертого «А».

Тот пожал плечами:

— Не знаю. Хмурый. И ножик твой в руках вертел.

Сашка только вздохнул. Он на минутку задержался перед окном, чтобы полюбоваться на небо, застрявшее в косой сетке проводов-душеловов. Провода были покрыты инеем и по-новогоднему сверкали на солнце. На крайнем справа, тянувшемся от старого кинотеатра к кирпичной пятиэтажке, сидел снегирь: будто капелька крови на струне.

Сашка вздохнул, решил, что тянуть время нет смысла, и, постучавшись, вошел в учительскую. Евгений Маркыч разговаривал по телефону. Ножик лежал перед ним на столе, и директор рассеянно барабанил по нему пальцами.

— Да. Обязательно! Вы не беспокойтесь, я лично пригляжу. Конечно-конечно… А что говорят врачи? Стабильно тяжелое? Ну-у-у… — Он прокашлялся и зачем-то поправил очки. — Да, вы правы, правы. Могло быть и хуже. Да, конечно, о чем речь; мы дадим отсрочку, потом заплатите сразу за третью и четвертую четверть. Я же понимаю… Простите, минуточку…

Он прикрыл трубку ладонью, тяжело взглянул на Сашку.

Тот набрался смелости:

— Евгений Маркыч, честное слово, я не хотел…

Директор только отмахнулся.

— На, — протянул ему трубку.

Сашка непонимающе моргнул.

— Поговори, это твой отец.

— Сына, ты?

Сашка кивнул. В горле пересохло, воздух вдруг сделался необычайно прозрачным, пространство словно раздвинулось, распахнулось, как детская книжка-театр, и каждый звук гремел с невыносимой отчетливостью.

— Что с твоим мобильным? Почему не отвечаешь на звонки?!

— Дома забыл, — выдавил Сашка.

— Ну, дома и дома, не суть. — Голос у отца стал скупым, сиплым. — Тут с дедушкой несчастье. Он возвращался из кафе, поскользнулся и упал. Хорошо, что рядом был Антон Григорьевич — он вызвал скорую.

— Когда? — почему-то Сашке было очень важно знать это. — Когда?..

— Да вот с полчаса. Ты слушай внимательно, не перебивай. Мы с мамой сейчас в больнице. Я позвонил домой твоему Дениске, ты сегодня ночуешь у них, хорошо? Утром я за тобой приеду. После школы сразу иди туда.

— А вы с мамой?

— А мы тут пока. Дедушке нужна операция. Я еще вечером позвоню, или сам наберешь меня от Дениски. Слышишь?

— Слышу.

— Ну все, давай, будь молодцом, не подведи меня. Мама и так волнуется…

Сашка представлял себе, как волнуется мама. Дедушка для нее был самым главным человеком в жизни, самым дорогим; иногда Сашка даже немного ревновал к нему.

Прозвенел звонок, в коридоре радостно завопили; загрохотали чьи-то каблуки по паркету.

— Ну, — сказал Евгений Маркыч, потирая подбородок большим пальцем, — иди, Турухтун. — Он подвигал губами, вздохнул. — Всякое в жизни случается. Не бойся, все с дедушкой будет в порядке.

Сашка кивнул. Зашагал к двери на одеревеневших ногах.

— Погоди. — Директор держал ножик на ладони, глядя с недоумением, как будто не мог взять в толк, как тот у него очутился. — Это у тебя откуда?

— Дед подарил.

Евгений Маркыч положил ножик на стол перед собой и, помедлив, толкнул к противоположному краю.

— Чтобы я больше его в школе не видел. Понял?

— Спасибо!

— Понял?

— Понял, Евгений Маркыч!

Следующий урок, алгебру, Сашка кое-как отсидел, классная его не трогала. Наверное, директор сказал.

Сашка все сорок пять минут думал только об одном. Словно больного зуба, он то и дело касался чехла с ножиком и убеждал себя, что это совпадение. Даже по времени не все сходится. Папа сказал «с полчаса назад» — и почти сразу прозвенел звонок. А ножик Курдин уронил, считай, минуты через две-три после начала.

Не сходится, не сходится.

Но на душе было еще пакостнее, чем перед прошлым уроком.

Лебедю мать уже позвонила на мобильный, и Денис к Сашке с вопросами не лез. После уроков они быстро собрались и хотели сразу идти к Лебедю домой. Оттуда можно было перезвонить папе и узнать, как там дед (и как там мама).

— Не люблю, когда выделываются. Ножик-шможик, дед ему подарил, ага. — Курдин стоял, как обычно, в кольце благодарных слушателей. Прикидывался, что разговаривает с шариком. Делится, стало быть, новостями, рассказывает, как день прошел. — Тоже мне, сокровище — ножик дикаря! Между прочим, его дед — трижды предатель и преступник. Сначала был просто вредителем, против президента партизанил, потом — типа миротворцев поддерживал, а в конце концов всех предал. К нам бежал, вроде как стишки писать. Еще не факт, кстати, что он не шпион. Может, стишки вообще одно прикрытие, как в «Рассвете над Чайной бухтой»…

Сашка огляделся, словил пробегавшего мимо младшака.

— Подержи-ка, — сунул ему в руки портфель.

— И мою, — мрачно добавил Лебедь, сбрасывая с плеча спортивную сумку. — На всякий случай.

— …там, — вещал Курдин, — тоже, помнится, был весь из себя правильный и страдающий художник, а в конце первой серии-то…

Он увидел подходивших Сашку с Лебедем и осекся.

— А ну повтори, — процедил Сашка. — Повтори, гад!..

* * *


В итоге они решили сперва зайти к Сашке домой, чтобы тот переоделся. Да и Лебедю не помешало бы привести себя в порядок. Его мать возвращалась поздно, отца у них не было, зато была прабабка, немощная, но внимательная, как кобра.

— Я б ему вломил, если б Вадя не вмешался.

— Дурак ты, Турухтун. Если б я не вмешался, они бы втроем тебя исколошматили.

Сашка хмыкнул и потрогал пальцем синячище на скуле.

— Ничего, пусть теперь попрыгает, подостает шарик. С душелова-то… А Вадя с Бобырко — козлы, что полезли.

— Перед Курдиным выслуживаются.

— Точно!

Лифт не работал, поднимались по лестнице. Перед дверью Сашка остановился и долго искал ключи.

— Как думаешь, — спросил Лебедь, — Курдин родакам пожалуется?

Ключи обнаружились в портфеле, на самом дне. Сашка дернул плечами, отпер замок.

— Пожалуется и пожалуется. Первый начал. Будет знать.

Говорить он уже мог с трудом: при каждом движении губа в том месте, куда врезал гад Курдин, болела все сильней.

— Давай в ванную. Я пока возьму мобильник и одежду.

Лебедь бросил в угол сумку и молча отправился промывать боевые ссадины. Слышно было, как он приглушенно шипит и бормочет в адрес «козлов» что-то угрожающее.

Сашка поставил чайник, заглянул в шкаф и вытащил рубашку с джинсами, чтобы переодеться. Мобильника на столе не оказалось. Он перерыл все в тех местах, куда мог его положить, и только потом догадался, что, если родители звонили, мобила вибрировала и наверняка упала на пол. Там ее и нашел.

Поднимаясь, стукнулся головой о столешницу и потом с полминуты стоял перед окном, потирая макушку. В окне была видна детская площадка, сейчас пустая. Только на игрушечной лавочке сидел, смешно вытянув ноги, какой-то человек в синем плаще — легком и потрепанном. Хотя по виду на бомжа незнакомец не тянул: побритый, «ухоженный».

Смотрел человек прямо на Сашку.

Пару мгновений Сашка, замерев, старался не двигаться и даже не дышать. Потом сообразил, что незнакомец глядит не конкретно на него, а вообще на их окна.

— Ты чего копаешься, Турухтун? Чайник уже закипел. Иди, давай… Эй, ты в порядке?

Сашка оторвался от окна и рассеянно кивнул:

— В порядке…

Они попили чаю и двинули к Лебедю.

Ножик Сашка вынул и запрятал в самом дальнем углу нижнего ящика стола. Дверь запер на все замки.

Когда проходили мимо арки во двор — не выдержал, глянул.

На детской площадке никого не было.

* * *


«…не приходя в сознание, на семьдесят шестом году жизни…»

Часть вторая


В школу он вернулся в понедельник. Прибежал вовремя, со звонком. Сел рядом с Лебедем и осторожно привязал к крючку сбоку парты медную цепочку.

Проходили сферу и ее свойства. Сашка начертил в конспекте циркулем окружность, обозначил пунктиром ось, нарисовал дуги. На дедов шар старался не смотреть и к шепоткам за спиной не прислушиваться.

Шар на сферу в конспекте был совсем не похож. Чуть вытянутый, размером с футбольный шлем или солдатскую каску; цвета вишневого сиропа, щедро разбавленного водой.

Папа сказал: зато с hi-float-покрытием, от преждевременного сдувания. И повышенная чувствительность к магнитному полю, в случае чего — девяностопятипроцентная вероятность, что мимо проводов-душеловов не пролетит. Мама на это устало улыбнулась и попросила Сашку, чтобы говорил с дедушкой как можно чаще.

Сашка пообещал.

Отцу — потом, когда мама ушла спать, — Сашка пообещал учиться лучше прежнего, лучше всех в классе.

Дедовы операции очень дорого стоили, а еще дороже — те полторы недели, когда его не отключали от аппаратов. Могли бы и дольше не отключать, но доктор сказал: нет смысла, — сказал: лучше уже никогда не будет, в последние дни даже наметилось ухудшение.

Мама всю ночь проплакала, а потом согласилась.

Отец залез в долги, чтобы оплатить деду шар и приличное место в душнице. И теперь у Сашки было два выхода: учиться на одни десятки или вылететь из школы в государственный лицей, сильно поплоше этого и на другом конце города.

Шара он стыдился. С тех пор как родители забрали шар из аниматория, Сашка ни разу с ним не говорил.

Не знал о чем. Не знал как.

Заперся в комнате — теперь принадлежавшей только ему одному — и сказал своим, что готовит уроки. Правда: готовил. За полторы недели слишком многое пропустил.

Шар висел над дедовым столом и едва заметно покачивался. К вечеру первого дня Сашка не выдержал, осторожно взял его в руки и прижался ухом к упругому боку.

Внутри было тихо. Если бы не подвешенный у основания жетон из нержавейки — ни за что не отличил бы от обычного гелевого шарика.

Но с жетоном, с медной цепочкой, со слишком нарочитым узором нано-проволоки, вживленной в ткань, шар выглядел именно тем, чем был: дешевым, безвкусным, жалким.

Сашка говорил себе и Лебедю, что злится из-за деда: тот был достоин большего. Поэт и все такое.

Лебедь молча кивал. Сочувствовал.

На переменке Сашка не знал, куда себя деть. Шар казался обузой, ходить с ним было неудобно, он ощутимо тянул руку вверх, раскачивался — даже в отсутствие сквозняка. Сашка подумывал оставить его в классе, но не решился. Это выглядело бы неприлично: дед только недавно умер, нельзя же так вот сразу. Курдин обязательно сострил бы что-нибудь про дикарей, не чтящих своих покойников.

Сам Курдин уже ходил без шарика. Как подозревал Сашка, не в последнюю очередь из-за него и Лебедя; но кажется, Курдин даже был рад избавлению. Наигрался, зло думал Сашка.

Когда они возвращались с Лебедем после большой перемены, Курдин с Вадей и Бобырко стояли возле лестницы и о чем-то приглушенно переговаривались. Сашка на миг запнулся, но потом выровнял шаг и пошел прямо на них, глядя Курдину в глаза. Тот, наверное, что-то такое прочел в выражении Сашкиного лица; замолчал и уступил дорогу.

И ни слова не сказал вслед.

На физике Сашка тянул руку, и на биологии, и на истории. Лебедь завистливо хмыкал. Две восьмерки и десятка; чуть лучше, чем обычно. Но радости Сашка не испытывал… ни радости, ни гордости. Только усталость, горечь и пустоту.

Вернувшись домой, он достал из кармана сложенную вчетверо заметку, развернул и в который раз перечитал. Заметку писал Антон Григорьич. В общем, получилось тепло и душевно.

Сашка представил, как отреагировал бы на нее дед. Наверняка метал бы молнии, позвонил бы Антон Григорьичу и, не стесняясь в выражениях, сообщил все, что думает по поводу «человека непростой судьбы», «борца за гуманизм, не имеющий границ, прописки и национальности», по поводу «сложных внутренних противоречий, которые отразились в его поэзии последних лет».

Он посмотрел на шар, привязанный над дедовым столом. Тот покачивался, словно водяной цветок, какая-нибудь диковинная актиния в плавном, невидимом потоке.

Поднявшись, Сашка встал перед шаром и начал негромко читать заметку. Голос звучал глупо. Это и вправду глупо: читать в пустой комнате заметку, как будто шар мог услышать и ответить.

Даже если бы дед был там, в нем, — он ведь не ответил бы, это не в его характере.

Сел делать уроки. Пытался. Вместо этого думал о всякой чепухе. Вот физика — идеальный газ, рэтбоуновское движение частиц… Сашка представил себе, что душа в шаре подобна газу: она должна равномерно давить на стенки. И быть намного легче воздуха, чтобы шар тянуло кверху.

Потом газ-душа с годами просачивается вовне, давление на стенки шара уменьшается, и происходит то, к чему все давно привыкли. Шары постепенно сдуваются, выдыхаются, «концентрация души» падает, и расслышать ее с каждым годом становится все сложнее.

Но не значит ли это, что душа «делима»? Или она похожа на пальто, которое затирается до дыр, теряет вес, цвет, плотность?..

Он хотел спросить об этом отца, но передумал. Родители вернулись усталые, у отца на работе трагедия: в соседнем районе маршрутка потеряла управление и врезалась в школьный автобус.

Сашка сам приготовил ужин и за столом сидел молча. Мама спросила, как успехи, — похвастался оценками.

Надеялся, что больше ни о чем не спросит, но она, конечно, спросила.

— Как дедушка? Ты с ним сегодня разговаривал? Он тебе что-то отвечал?

Сашка вздохнул и покачал головой.

Он заранее знал, что мама расстроится, но врать было бы глупо и нечестно.

Она сидела, опустив взгляд и поджав губы.

— Ничего, — сказал отец, — это нормально. Ты, главное, не переставай с ним беседовать. Помнишь, что я говорил?

Сашка кивнул:

— Душам нужно время, чтобы привыкнуть.

— Именно. Представь, они же лишаются тела, лишаются всего. Мир остается, а они в нем существуют уже совсем по другим законам.

Ночью Сашка лежал без сна и думал об этом. Пытался себе представить. Ты по-прежнему есть, но это «есть» — уже не то, что прежде. Тела нет, нет ничего, что отъединяло бы тебя от мира. Ты смешиваешься с ним. Таешь, растворяешься. Как крупинка сахара в кипятке.

Продолжаешь существовать, но в настолько «разбавленном» состоянии, что оказываешься одновременно везде и нигде.

Хочешь коснуться родных — а рук нет, хочешь закричать — а нет губ.

А если перед смертью попал в аниматорий и тебя поместили в шар, тогда все, что есть между тобой и остальным миром, — тонкие упругие стенки. Лишь они удерживают тебя от окончательного растворения.

Сашка представил себе, что сейчас рядом с ним души всех, кто когда-либо жил на Земле. Сделалось жутко.

Он вертелся с боку на бок и в конце концов сообразил, почему не может заснуть. Ему мешало молчание… молчание присутствия. Оно исходило из шара над дедовым столом. Впервые Сашка почувствовал, что шар — не просто вещь. Как будто дед сейчас был там, молчал и чего-то ждал — большой, угрюмый, вечно себе на уме.

Такой, перед которым Сашка робел, а в детстве — боялся до одури.

Он встал, нащупал тапки и, отвязав шар, перенес его в гостиную. Свет не зажигал, хватало того, что проникал в комнату с улицы, от фонаря.

Стараясь не шуметь, привязал шар возле бабушкиного — в углу, под иконой.

Лег спать. Во сне слышал, как дедов шар, покачиваясь, то и дело стучит упругим боком о бабушкин. Как будто бьется пульс.

* * *


Про новенькую знали мало. Она ни с кем не дружила.

Почти.

— Тебе это зачем? — спросила Сидорова. В детстве Сашка ходил с ней в один садик, она уже тогда была вреднющая. — Влюбился, да?

— Надо и надо, — сказал Сашка. — Ревнуешь, что ли?

— Я-а-а?! К ней?!! Пф! Дурак ты, Турухтун.

— А ты, — не вытерпел Лебедь, — ты, Сидорова, — коза! Ее по-человечески спрашивают, а она!..

В общем, поговорили.

— Ну, — заметил Лебедь, когда шли после уроков к остановке, — она ж не перевелась в другую школу, это точно, иначе в классе знали бы. Может, — утешил он, — заболела?

Сашка уже всерьез прикидывал, как ему похитить классный журнал, чтобы выписать оттуда домашний адрес и телефон новенькой. В принципе это было реально, хотя и рискованно. Другое дело, что, если Сашку поймают, вспомнят и про ножик, и про отложенную на неопределенный срок плату за обучение… Тут уже никакие оценки не спасут.

Он решил выждать до конца недели, а потом поговорить с Лебедем. Тот давно и безнадежно вздыхал при виде Сашкиных спецназовцев времен Юго-Западной кампании. Вряд ли устоит. А вдвоем, может, и получится провернуть авантюру.

В пятницу Сашка вышел из дому вовремя, но из-за пробки на первый урок успевал впритирку. Влетел в школу перед самым звонком, бросил куртку дежурному по гардеробу, метнулся к лестнице и… едва не сбил с ног новенькую.

— Привет…

— Привет, — сказала она. И повернулась, чтобы идти, но шарики от удара сплелись цепочками, пришлось распутывать.

— Это… кто у тебя? — спросил Сашка, глядя куда угодно, только не на нее. Пальцы сделались непослушными, цепочки все время выскальзывали. Звонок злорадно гремел над головами.

— Брат. — Прозвучало так тихо, что он не был уверен: она действительно сказала, или послышалось.

Пробегавшая мимо Сидорова затормозила и хмыкнула:

— О! Нашел пропажу? Насть, он тебя искал. Вдвоем с Лебединским пытали, но я — могила, ты ж знаешь… — Она вдруг смешалась, закашлялась и покраснела. — Извини, про могилу это я зря.

Новенькая выдавила из себя улыбку. Потом отвернулась, закусив губу: одна рука безвольно повисла, в другой покачивался мелкий разноцветный шарик, весь в ромашках, паровозиках, каких-то мультяшных персонажах.

— Ну, я побежала! У нас лабораторка, давай скорей! — Сидорова ухмыльнулась Сашке и рванула наверх.

— Думал, ты заболела, — невпопад сказал Сашка новенькой. Он наконец-то распутал цепочки, дедов шар вывернулся из пальцев и, взлетев, застрял между перилами и следующим пролетом.

— Лучше бы заболела. — Она говорила все так же: одними губами, едва слышно. Потом кивнула на прощание и пошла, обхватив шарик руками. Словно, подумал Сашка, младенца баюкала.

Эта картина все не шла у него из головы. В итоге на истории Сашка схлопотал восьмерку, а на географии Лебедю пришлось хорошенько пнуть его под партой, чтобы вышел наконец к доске и стал отвечать.

После уроков Сашка собирался перехватить Настю на выходе из школы. Пока и сам толком не понимал зачем. Не скажешь ведь девчонке, у которой на днях умер брат: «А пошли в кино». Глупо.

Кое-как избавившись от Лебедя, побежал в гардероб за курткой… и обнаружил, что на вешалке класса ее нет. На подоконнике рядом — тоже.

Дежурные уже поменялись: на второй смене здесь сидели старшеклассники. Спросить, куда раздолбай-младшак повесил Сашкину куртку, было не у кого.

Он медленно пошел вдоль рядов. Почти безнадежное занятие, даже если бы одежда висела аккуратно и многие не цепляли свою поверх чужой. Утешало только, что спереть никто не мог: вход один, дежурный строго следит, чтобы брали только свое, никаких «я для друга», да и охранник на входе бдит…

Нашел в самом конце: висела с краю, на вешалке «12-Б». В карман какой-то гад напихал бумажек от леденцов.

Сашка вытряхнул весь мусор и поплелся к выходу. Под сильным ветром дедов шар мотался из стороны в сторону, дергал за руку, словно пес, который тянет хозяина к приглянувшемуся столбу. Вот-вот должен был начаться дождь.

Двор опустел: первая смена разбежалась по домам, вторая уже сидела на уроках. Кроме тех старшаков, которые обычно курили за воротами на скамейке.

— Пустите!.. — Сашка услышал и обмер. — Ну пустите же.

— А чего, гы, пусти, Ром. Хай летит.

— «Крути-ится-верти-ится шар га-ал-лубой! Крути-ится-верти-ится над гал-лавой!..»

Это был Ромка Ручепятов со своими «гиенами». Восьмиклассники, которым гадский, но в общем-то безвредный Курдин и в подметки не годился. Если бы не рукопятовский отец, Ромку давно бы и со смаком исключили. Многие до сих пор надеялись, что все-таки еще исключат, но Сашка не верил. Если опять оставили на второй год, не выгнали взашей, как Полеватенко или Яблонскую…

— Отдайте же!

— Гля, какие на нем зверу-ушки, усраться просто. Конкретная неуважуха к мертвым, я щитаю.

— Точняк. Не, ты прикинь: тебя вот в такое упакуют.

— Тока бантика не хватает.

— Я б ожил и отметелил козлов…

Приглушенная возня, звук пощечины.

— Немедленно отдайте! Сейчас же!

— Ах ты, коза мелкая! Ты че себе думаешь?!

— Не, Ромк, это шо за цирк, бля?! Ваще!

— В школу ходит, а уроков не понимает.

— Бум учить по-своему. Шоб дошло.

Дедов шар так и рвался из рук. Сашка примотал его к портфелю, портфель повесил на ветку старой липы, что росла во дворе. Не лучший вариант, но не было у него времени на варианты.

Вышел из ворот, повернул направо, к скамейке. Шесть с половиной шагов, всего-то.

Рукопят плюс четверо «гиен». Трое устроились на спинке, ноги в заляпанных грязью ботинках уперли в сиденье; один привалился к забору, Ромка держит в вытянутой руке шарик, а левой отталкивает Настю.

— О, еще мелкий.

— Греби мимо, малек, давай! Или нос зачесался?

И Настин взгляд: испуганный, и капелька слезы на щеке.

— Отдайте ей шарик, — велел Сашка и сунул руки в карманы. — Быстро!

Они заржали, один чуть со скамейки не грохнулся.

— Ты ваще кто такой, сопля? — процедил Рукопят. — Кавалер, да? Рыцарь круглого очка? Только пискни — посвятим. Вали отсюда. И в темпе.

— Пока мы добрые, — поддакнул веснушчатый Гарик Антипов.

Сашка покачал головой.

— Сейчас физрук придет. Позвали уже.

— И кто позвал? Ты? Раздвоился?

— Дежурные, я им сказал.

Рукопят передал шарик Антипову и шагнул к Сашке.

— Вот ты глупый, рыцарь, совсем без мозгов. Физрук второй день как гриппует. Или ты дежурного к нему домой позвал?

— Часа через два будет, — заржал дылда Колпаков. Почесал худую свою шею, спрыгнул с лавочки. — Как раз шоб тебя собрать по запчастям.

— Держи его, Димон, — сказал Рукопят. — А ты, Колпак, — соплюху.

Сашка закусил губу и подумал, что со школой можно попрощаться. Когда выпишут из больницы, слишком многое пропустит, до «отлично» не дотянет, хоть тресни.

А еще ему стало интересно, неужели всем в такие моменты приходит в голову всякая неважная чепуха.

Димон Циркуль отлепился от забора и с ленцой шагал к нему. Сашка ждал. Все, как учил дед: пусть возьмет его за руку, пусть только прикоснется — ударить между ног и сразу по носу.

Ну, хотя бы между ног, если успеет.

— Эй, ребятки, извините, что вмешиваюсь… — Никто не заметил, откуда рядом со скамейкой взялся этот высокий мужчина в синем плаще. Говорил он глубоким уверенным голосом с едва заметным акцентом. — Помощь нужна?

— Да! Да!!!

— Иди, дядя, куда шел. Я с сеструхой сам разберусь, ага. — Рукопят цвиркнул ему под ноги желтоватой слюной. — Дело типа семейное. Плохо заботится о младшем братишке, — он с ленцой кивнул на шарик в руке Антипова.

Незнакомец улыбнулся и провел ладонью по седым волосам. Улыбка у него была неуверенная и чужая. Как будто улыбка сама по себе, а он — сам по себе.

— А… — Незнакомец указал на Сашку.

— Ухажер ее. Переживает!

Циркуль с Колпаком хохотнули.

— Тогда пойду, не буду вам мешать.

Незнакомец уже сделал шаг в сторону, но вдруг обернулся и внимательно поглядел на Сашку. Тяжелый взгляд. Словно на тебя падает гранитная плита.

— А может, вам помочь? Ухажер-то, похоже, готов на все…

— Да что…

— Давай пока подержу шарик.

Незнакомец внезапно оказался рядом с Антиповым, положил свою ладонь поверх его руки. Сжал. Антипов шарахнулся от него, сперва растерянный, потом напуганный и злой.

— Эй, хрен старый, ты че творишь?! Ромк, он мне чуть руку не сломал!

Незнакомец небрежно намотал конец цепочки на палец. С шариком он смотрелся нелепо и беззащитно.

— Значит, типа супермистер Зэд, да? Типа, бля, херр Утес?! — Рукопят еще раз сплюнул — и вдруг оказался лицом во влажных, подгнивших листьях. Незнакомец едва коснулся его, просто дал легкий подзатыльник.

То, что случилось потом, Сашка осознал через полминуты, не раньше.

«Гиены», наверное, тоже. Просто вот сейчас стояли кто где, решая, то ли напасть на «герра Утеса», то ли погодить, — а через мгновение уже лежали, все трое. Незнакомец не бил их — едва задел каждого: хлопнул по плечу, дернул за нос, ткнул пальцем.

Антипов глядел на это, оттопыривши челюсть. Потом издал горлом такой звук, словно проглотил мячик для пинг-понга, развернулся и драпанул — только брызги из-под ботинок!..

Рукопят завозился в грязи, поднялся на четвереньки, левой рукой угодил в собственный плевок, поскользнулся, снова упал и, бормоча что-то бессвязное, сперва пополз, а потом побежал. Трясущийся и жалкий, он превратился в того, кем всегда и был. Обычный мальчишка, просто обычный мальчишка.

Трое «гиен» рванули следом. В точности такие же, как он: мальчишки, дети. Иногда злые, иногда наглые, сейчас вот униженные и напуганные до чертиков, — но всего лишь дети.

Почему-то Сашка твердо знал, что впредь только так и будет к ним относиться.

Незнакомец протянул шарик Насте и собирался что-то сказать, но зазвонил мобильный. Гремела приливная волна, словно в кармане синего плаща скрывалось целое море.

— Да?.. Когда?.. Хорошо, буду. Ничего, подождут. Мы никуда не спешим, сам знаешь, мы уже всюду опоздали.

Он захлопнул крышку и повернулся к ним — уже изменившийся. Настоящий.

Кивнул на шарик:

— Береги своего брата… Если по-другому не вышло, что еще остается, верно? Он-то не виноват, обычай есть обычай. — Незнакомец едва заметно скривился — словно нечаянно раздавил клопа. Только сейчас Сашка заметил тонкий шрам, сползавший от виска к уху и терявшийся где-то в седых прядях. — Не хотел бы я умереть на вашей земле.

Он сказал это, глядя в глаза Насте. Сашка, впрочем, не сомневался, что обращается незнакомец к нему.

Кивнув на прощание, человек в синем плаще развернулся и зашагал прочь. Они смотрели ему вслед до тех пор, пока не скрылся за углом.

Так было проще, чем друг на друга.

— Ну, — сказал Сашка наконец, — вот… Пойдем, провожу тебя. Не против?

Настя покачала головой:

— Не против.

— Только мне еще надо портфель забрать. И дедов шар.

Они никуда не делись, так и висели на ветке, где он их оставил. Дотянулся не с первого раза, даже удивился, что сумел поцепить их так высоко.

— Тебе куда? На триста двадцатую? Тогда, наверное, лучше через дыру, так быстрей. — Они зашагали по дорожке к заднему двору. Здесь на углу в школьном заборе был лаз, старый как мир. Раз в несколько лет дыру заколачивали досками… максимум на неделю. Потом доски куда-то исчезали, и порядок во вселенной восстанавливался.

Помимо того, что отсюда действительно было ближе к Настиной маршрутке, у Сашки имелась по крайней мере еще одна причина выбрать этот путь.

Его вряд ли знал незнакомец в синем плаще.

Шли не спеша, со стороны, наверное, смотрелись смешно: оба с портфелями и с шариками. «Жених и невеста…» — подумал он и покраснел.

Начал накрапывать дождик.

— А что… твой дед тебе что-нибудь говорит?

Сашка покачал головой:

— Молчит. Но я, если честно, и сам с ним не очень разговариваю. А твой брат?..

— Он тоже молчит. Только плачет. Ему страшно, он ведь еще маленький. Не понимает, что случилось.

— Ты с ним часто разговариваешь?

— Все время.

— Помогает?

Настя рассеянно коснулась пальцами шарика. Словно погладила по щеке.

— Иногда становится не так грустно. Перед сном читаю ему сказки. Прошу присниться…

— И что? Правда снится?

— Бывает. Тогда мы с ним играем, как раньше играли. Но чаще я не помню, снился он мне или нет. А он потом ничего не рассказывает, только плачет и плачет. — Помолчала. — Я злюсь на него за это и на себя за то, что злюсь. У меня совсем нет терпения. Иногда хочу, чтобы его скорей отдали в душницу. Потом ругаю себя. Как думаешь, это правильно? Все-таки он… ну, все-таки как будто живой, это нечестно — отдавать его в душницу.

— А вдруг ему там будет лучше?

— Думаешь?

Он пожал плечами:

— Типа среди таких же.

— А ты бы своего деда отдал?

Сашка снова пожал плечами, хотя ответ знал наверняка.

Той ночью ему приснился дед. Молча постоял на пороге их комнаты, посопел. Отступил на шаг и скрылся во мраке, но Сашка знал, что дед по-прежнему где-то там, во тьме. Сопит и ждет.

* * *


В День всех святых пошли проведать папиных предков. На улицах было полно народу, многие с шариками. В метро ехали, тесно прижавшись друг к другу; от духов тетки в выцветшем парике чихало полвагона. Сашка старался подольше не дышать, выдыхал на остановках. Чтобы отвлечься, смотрел, как покачиваются у самого потолка шарики на цепочках, как сталкиваются друг с другом и разлетаются в разные стороны. Рассеянно радовался, что дедов шар оставили дома.

В который раз он пытался представить себя вот таким: бесплотным, беззащитным. Вообразить себя предметом.

Все время казалось: еще немного — и поймет.

Уже несколько дней Сашка ломал голову над тем, как помочь Насте развеселить брата. Ладно, не развеселить — хотя бы успокоить. Это был вопрос: чему может радоваться тот, кто лишен тела?..

Часто перед сном он закрывал глаза и мысленно поднимался кверху, как если бы уже стал шариком. Смотрел на все словно с того конца воображаемой цепочки. Видел не лица — макушки, видел сеть трещин на подмерзших лужах, летел все выше, видел уже покрытые грязью спины маршруток, видел ворон на голых ветвях, скатерти мостов, шпили храмов (будто фигурки в настольной игре).

Неба не видел.

Мама спрашивала, почему он все время зевает. Отец заставлял отдыхать перед тем, как садиться за домашку; минимум полчаса. «Учеба учебой, но здоровье важней».

Сашка не спорил и ничего не объяснял. Так было проще.

* * *


От метро шли пешком. Все троллейбусы и маршрутки ворочались в потоке машин, словно рыбы на нересте; двери открывались и захлопывались с натугой.

Верхушку душницы увидели издалека: она рассекала небо пополам, вздымаясь над паутиной черных ветвей и проводов-душеловов. Врастала в блеклую твердь, словно клык, словно исполинский сталагмит.

В Парке памяти было не протолкнуться. Подмерзший гравий хрустел под сотнями ног, в динамиках за живой изгородью пели возвышенные голоса. Слов Сашка не мог разобрать; что-то религиозное.

Они поднялись на верхушку холма, к основанию душницы. Ближайший вход был перекрыт, весь в лесах. Сашка знал, что это нормально: душницу постоянно ремонтировали, добавляли новые этажи, расширяли старые. Он помнил картинку из учебника, на которой башня была высотой с обычный храм. Теперь ее витая свеча вздымалась над всей столицей — самая высокая точка города, его символ, его гордость. Его память.

В широком вестибюле все звуки гасли и терялись среди колонн. На мгновение отвернувшись, Сашка едва не потерялся. Множество лиц и силуэтов, усталые или безразличные взгляды, кто-то украдкой посматривал на часы, кто-то, примостившись на скамье у стены, жевал яблоко. Очередь в гардероб свернулась в бесконечный клубок: ты шагал за чьей-то спиной, не зная, когда уткнешься в очередную секцию ограждений, не зная, как далеко находишься от начала и от конца. Светильники, прилепившиеся к низкому каменному потолку, напоминали слизней в заброшенной пещере.

— Если что — встречаемся у входа, — сказал папа, когда сели в лифт. — Там, где колонна с рыцарем, помнишь?

Сашка кивнул. В первом классе их водили сюда на экскурсию: в Рыбьи подвалы, на несколько первых этажей и на смотровую площадку сотого. Про колонну тоже рассказывали: что уникальная; что сохранилась с тринадцатого века; что на ней, вероятно, изображен тот самый герр Эшбах, основатель ордена душевников. По мнению Сашки, эта полустершаяся фигурка в шлеме могла изображать кого угодно; такие малюют на последних страницах тетрадей младшеклашки: пузатый доспех, шлем с поднятым забралом, плюмаж, стальные остроносые сапоги… в «окошке» шлема — глаза-точки, нос в виде перевернутого вопросительного знака и пышные усы. Даже подписи нет.

Лифт остановился на двадцать пятом этаже. Вместе со всеми вышли, миновали коридор-дугу и загрузились в следующий лифт. И так — несколько раз, пока не попали на нужный уровень. Это было похоже на киношное путешествие сквозь века: от мраморных, величественных залов до помещений, которые больше напоминали комнаты библиотеки. Менялось все: запах, цвет, освещение, сами люди (внизу — зеваки да туристы, наверху — те, кто пришел проведать своих предков).

Больше всего менялся звук. Но это Сашка понял уже потом…

В детстве ему было интересно ходить сюда с родителями. Душница манила — величественная, полная тайн. Он не понимал, почему дед каждый год отказывается идти с ними. Здесь было столько всего интересного!..

На нижних этажах под стеклянными колпаками хранились древние мехи — кожаные, обработанные особым лаком, секрет которого был давно утрачен. Таблички рядом с колпаками сообщали имя, годы жизни и подробно рассказывали о судьбе владельца помещенной в мех души. Мехи висели на веревках, свитых из жил, из конского или человеческого волоса, — все неестественно упругие и бездвижные. Наверняка время от времени их надували заново.

В таких залах дребезжащую тишину нарушали только шарканье по мраморному полу да шепотки туристов.

Другое дело — этаж с предками папы. Шарики здесь напоминали современные, висели тесно, на бесконечных металлических стеллажах. Каждый был втиснут в узкую ячейку. В лотках под ячейками хранились брошюры-«паспорта» — тысячи жизней, подытоженные на двух-трех десятках страниц.

Здесь ходили со сдержанной деловитостью. Отмечались у дежурного хранителя, брали шарики предков и отыскивали свободный меморий. Запершись, вслух или про себя читали curriculum vitae. Молчали, глядя на ветхие чехлы чьих-то жизней.

Все это — под шелест невидимых вентиляторов да звяканье цепочек.

Но было кое-что еще.

* * *


Родители утром крепко поспорили и теперь почти не разговаривали. Так, иногда перебрасывались фразой-другой. Сашку тоже не тянуло трепать языком. Он молча шагал вслед за ними и по-прежнему пытался что-нибудь придумать насчет Настиного брата. Обстановка располагала: вокруг было полно людей, но Сашка видел лишь родителей, остальные скрывались за рядами стеллажей. Иногда он слышал чьи-то шаги совсем рядом, поскрипывание выдвигаемых лотков — и только.

Бросил взгляд вниз и обнаружил, что левая штанина в пыли. Задержался, чтобы отряхнуть, — на мгновение, не дольше, — но, когда выпрямился, узкий проход между стеллажами был пуст.

Сашка опешил. Рванул вперед, к ближайшему перекрестку, огляделся… Родителей нигде не было. Только бесконечные ряды ячеек, и почти в каждой — подвявшие виноградины с чьими-то душами. Некоторые, впрочем, пустовали, как и где-то на верхних этажах бабушкина.

Слишком поздно он сообразил, что мог ведь и позвать: родители бы еще услышали. Останавливало с самого детства заученное: «в душнице шуметь нельзя, это не зоопарк, даже не музей!»

А потом уже стало поздно, смысла не было шуметь.

Прошел немного вдоль одного из рядов. Наугад, просто чтобы не стоять как истукан. Впервые обратил внимание, какие дряблые здесь шарики. Втиснутые в ячейки, они по-прежнему стремились кверху, вжимались в потолок; в итоге из овальных становились сплюснутыми. Другие — те, что постарше, — теряли упругость и напоминали сдувшиеся, подгнившие помидоры.

Показалось: справа за стеллажом голос отца. Быстрым шагом вернулся к перекрестку, повернул, заставляя себя не бежать — идти.

Никого. Вообще никого, даже чужих людей нет.

Так, сказал себе. Так… Главное — не паниковать. Указатели на перекрестке. Должны быть.

Вернулся. Не было.

Случается, успокоил себя, вытирая со лба пот.

Нашел следующий перекресток. Указатель. К выходу — вот туда, значит…

Не бежал. Почти. Просто очень быстро шел. Не грохотал каблуками, нет.

Упал просто потому, что, поворачивая, неудачно поставил ногу. Не из-за паники, нет.

Уже поднимаясь, догадался. Как будто после тяжелой полудремы в рейсовом автобусе: рывком приходишь в себя и вдруг из тишины вываливаешься в мешанину чужих звуков. Вот только что не слышал — вдруг слышишь.

Это был бесконечный и бессмысленный шепот отовсюду. Словно в часовой лавке — тиканье часов. Словно бормотание нескольких десятков радиоприемников в мастерской.

«Оно, — понял, — было здесь всегда. Просто я привык и не вслушивался. А оно было здесь всегда».

Слов разобрать никак не мог. Подумал: к счастью. Сообразил, почему традиционно здешних хранителей считают чуть-чуть сумасшедшими. Странно, как они вообще выдерживают.

Детские голоса. Женские. Мужские. Хрипящие и стонущие. Поющие. Бесстрастные. Растерянные. Заикающиеся. Полные отчаяние. Требующие, умоляющие. Злые.

Ни одного смеющегося.

Все говорили разом. «Не слыша друг друга, может быть, — подумал он, — даже не подозревая о существовании рядом кого-либо еще.

И так — до самого конца». Ему стало тошно, как будто съел несвежую рыбу.

Запах старой резины, цвелой воды, пыли. Тусклый свет. Металлический привкус во рту.

Голоса заполняли собой все окружающее пространство. Вытесняли живых людей, мысли, чувства, само время. Остались только стеллажи и голоса.

«И я, — подумал Сашка, — и я когда-нибудь… точно так же».

* * *


Он столкнулся с родителями у лифта. Папа отругал Сашку («мы тебя больше часа ищем, места себе не находим! разве так можно!.. где ты столько ходил?»), мама просто молчала. Вернулись за шариками предков и совершили все, что следовало.

Сашка уже почти не обращал внимания на голоса, привык к ним, как привыкают к тиканью часов или бормотанию радиоприемника.

Предков он так и не смог услышать, но не удивился: многие шарики молчали. Одни — так, как молчит задумавшийся человек. Другие — как немой попрошайка. Третьи — как пустой корпус телевизора.

Предки молчали так, как молчит на дальнем конце провода смертельно уставший больной.

* * *


— Ты разговаривал сегодня с дедушкой?

— Да, мам! Спасибо, мам! — Он отнес тарелки в раковину, помыл и сбежал с кухни, пока не посыпались следующие вопросы.

Отец в большой комнате смотрел вечерние новости. Мама села рядом с ним.

— Все-таки подписали! — Отец кивнул на экран, где представитель полуострова жал руки главам правительств. — Думают, что это удачная сделка. Придурки. Отхватили лакомый кусок, как же!

— Пап, — сказал Сашка, — а что плохого? Вот в школе говорили, когда-то давно весь полуостров был наш. Выходит, просто восстанавливается историческая справедливость.

Мама печально улыбнулась, а отец покачал головой:

— Мало нам своих проблем? Был, не был — сейчас, после всего, что там произошло, делить и растаскивать его на куски… В стране десятилетиями шла гражданская война. Там все нужно восстанавливать, с нуля, понимаешь. На чьи деньги? Но ладно, если бы… Отстроить все можно. А что они будут делать с людьми? В голову каждому не залезешь, сознание не переформатируешь. Они другие, а наши не хотят это понимать. Руки две, ноги две, голова одна — да. А в голове, — отец постучал пальцем по виску, — все по-другому. Больше семи веков прошло, а они до сих пор не признают душниц, считают, что это все — ересь и отступничество.

— Дед тоже не признавал, — зачем-то вдруг возразил Сашка. — Но… это ж ничего не значило. Он ведь не был плохим.

— Я и не говорю, что они там все «плохие». Они другие. Их нужно понять для начала, а не закрывать на это глаза. И они должны захотеть нас понять, иначе это будет разговор кошки с собакой. Одна виляет хвостом, когда злится, а другая — когда радуется. Так и мы с ними…

У себя в комнате Сашка достал блокнот и долго сидел перед чистым листом, вращая в пальцах карандаш. Потом нарисовал собаку и кота, мультяшных и, в общем-то, очень схематичных. Если бы кто-то выбил таких в душнице, на колонне рядом с рыцарем, — смотрелись бы вполне естественно.

Дедов шар висел над его столом в другом конце комнаты. Покачивался, хотя сквозняка не было.

— Я знаю, что ты там, — сказал Сашка одними губами.

Шар молчал. Дед молчал.

Сашка поднялся и встал прямо перед ним. Как делал это каждый вечер.

Потом взял с полки книгу, которую дед не успел дочитать, и открыл там, где вчера остановился. Сел, зажег настольную лампу.

* * *


— «Пламя свечей дрожало на ветру. За окном хлестал ливень, по-осеннему равнодушный и, казалось, бесконечный. И пламя, и дождь завораживали. Сулили покой.

Даргин понял вдруг, что пялится на Пандору Эммануиловну, не осмеливаясь верить в услышанное.

— Но как же?..

— Ах, милый мой, — улыбнулась графиня, — это только кажется, что память у всех одинаковая! И я веду речь вовсе не о Божьем даре запоминания — но о способности вспоминать. Вот, к примеру, современные ученые полагают, что именно этим человек отличается от зверей.

— Но ведь звери способны обучаться, не попадать дважды в одни и те же ловушки. Известны случаи, и премного…

— Известны. Однако что позволяет нам утверждать, будто звериная память устроена так же, как наша? А если они не вспоминают? Если все эти “случаи” запечатлеваются в виде новых инстинктов? Да, пес, чудом спасшийся от живодеров, в другой раз, едва их завидев, бежит прочь. Но понимает ли он, почему это делает? Ведь звери не обладают самосознанием — лишь набором биологических механизмов и способностью эти самые механизмы в течение всей своей жизни умножать. На основе опыта, разумеется. А память человека сложней — и, значит, должна быть разнообразнее в своих проявлениях. Мы усовершенствовали дарованные нам природою возможности. Мы формируем (или в нас формируются) воспоминания, которые мы способны анализировать и трактовать, как нам то угодно. Способны и видоизменять, пожалуй. В то же время мы давно уже начали формировать некую общую память, память, которая лежит вне опыта каждого отдельного индивидуума. И при этом подытоживает главное в каждом из нас.

— Подразумеваете душницы? Тамошние “жизнеописания”?

— Именно, — кивнула графиня. Пламя свечей отразилось в ее взгляде. Даргину сделалось не по себе. — Именно! Мы постепенно создаем человечество, единый организм следующего порядка, и формируем для него особый вид памяти. Которым оно будет руководствоваться, может быть, сперва слепо, подобно псу, что не подвергает анализу всплывающие из его звериной памяти приказы. Мы сделаем шаг назад, чтобы взять разбег и воспарить. Перейти в иное качество бытия, стать ближе к всеведущему и всемогущему Богу. Породить сознание, которое будет вечным, ибо тленные тела станут сменять друг друга, но общий разум человечества окажется в безопасности от сиюминутности вещного бытия. Но для этого нам нужно сделать первый шаг. Привести в согласие механизмы нашей памяти. Или смириться с тем, что новое бытие доступно не всем.

— С трудом представляю себе то, о чем вы говорите. В вашем описании будущее человечество походит скорее на пчелиный рой. Но даже если и так — с помощью чего вы намереваетесь привести механизмы нашей памяти к некоему общему знаменателю, о котором говорите?

— Неужели это не очевидно? Воспоминания всегда обманчивы. Никто не может утверждать, будто все, что он помнит, происходило на самом деле. Но мы, люди, верим в то, что помним, а не в то, что было. Человечество же будет верить в то, что хранится в его материальной памяти, в душницах. В конце концов, что такое душа, если не наши воспоминания?

— И вот, — уточнил, пряча улыбку, Даргин, — вы желаете создать из человечества некое многочленное животное, которое…»

* * *


Дедов шар вдруг покачнулся и гневно стукнул о книжную полку.

Только через пару секунд Сашка сообразил, что это от сквозняка.

— Читаешь? — спросила мама. Она так и стояла, приоткрыв дверь, не решаясь войти. — Ну читай, читай, не буду вас отвлекать. Только не засиживайся допозна, ладно? Завтра в школу.

Сашка пообещал, что не станет.

— Как он?

Сашка пожал плечами:

— Все обычно, мам. Правда.

— Ну, спокойной ночи. — Она помедлила, словно хотела еще что-то сказать, взглянула на дедов шар и вышла.

Сашка какое-то время просто сидел, уставясь на запертую дверь. Иногда ему казалось, что худшее из случившегося — не смерть деда, а то, как переживала ее мама.

Теперь каждый вечер он читал вслух по три-пять страниц. С выражением, насколько это у него получалось. Дед не очень жаловал фантастику, тем более старую, но зачем-то ведь взялся за эту книгу.

Сашке было все равно — зачем. Он не верил, что для деда сейчас это имеет значение. Это имело значение для мамы. И для Сашки. Проще читать каждый вечер по пять страниц зауми, чем разговаривать с дедовым шаром.

Он лег пораньше и во сне снова оказался в душнице, снова потерялся в лабиринте стеллажей, а потом снова перепутал лифты и вместо того, чтобы ехать вниз, к колонне с рыцарем, отправился наверх.

Во сне он забрался на самую макушку башни, здесь не было никаких лесов и табличек: «Осторожно! Ремонтные работы». Мир внизу казался трехмерной картой: сетка проводов-душеловов делила его на квадраты, ромбы, трапеции.

Сашка задрал голову к небесам, белым и плоским, словно крышка аптечки. Башня упиралась в них. Там, где шпиль соприкасался с небесами, была видна тонкая черная царапина.

«Рано или поздно, — подумал Сашка, — им придется строить не вверх, а вширь».

Он заметил металлические скобы, тянувшиеся от площадки, на которой он стоял, вверх по цементному боку башни, к острию шпиля. Ветер просачивался под куртку, растекался вдоль спины, словно попавший за шиворот и растаявший снег. Чтобы не замерзнуть, Сашка начал карабкаться по скобам.

Рядом появился кудлатый пес. Он бежал по наклонной поверхности, словно по обычной прогулочной дорожке. В руке держал раздувшегося до размеров шарика снегиря, к лапкам которого была приделана цепочка. Снегирь блестел бусинами глаз и время от времени вздыхал. Потом начал едва слышно напевать знакомый мотив. Только Сашка не мог вспомнить, какой именно.

— И не вспомнишь, — сказал кот. Тоже с воздушным шариком, но в виде манекенной головы с париком на ней. И когда успел догнать?.. — Не вспомнишь, даже не старайся. В конце концов, что такое память, если не слепок нашей души?

Вдруг резкий порыв ветра покачнул шарик с париком. Начал разворачивать. Сашка увидел ухо, щеку и могучий лоб.

Не манекен, понял он ясно и отчетливо. Не манекен. Живая.

Ветер дул, голова, покачиваясь, оборачивалась и все никак не могла обернуться, а Сашка смотрел на нее, не отрывая глаз, и вдруг заскользил вниз, скобы оказались поручнями лифта, замелькали этажи, рядом было зеркало, в зеркале — голова, которая продолжала поворачиваться, и Сашка догадался, что она принадлежит ему, ему — и больше никому!..

* * *


Вскинулся, хватая ртом воздух.

Было тихо. Но в темноте как будто дрожало эхо знакомой, неузнанной мелодии.

Так иногда бывает; особенно если неожиданно проснуться.

* * *


— Слушай, — сказала Настя, — приходи завтра после уроков на день рождения. В «Теремок», который через дорогу.

Сашка пожал плечами и почему-то покраснел.

— Приду, конечно. Виш-лист есть или самому придумывать?..

Они мерзли на остановке уже минут пятнадцать. Болтали про всякую ерунду, то и дело надолго замолкая. Словно каждый чего-то ждал или не мог решиться и сказать, о чем давно хотел.

Лил дождь, но под навесом никого не было. Шарики в их руках покачивались, вяло тянули за цепочки, как будто надеялись взлететь. За последние дни Сашка уже привык и не обращал на это внимания.

— Ну какой виш-лист… — сказала Настя. — Только чтобы не съедобное — зачем? Игрушку какую-нибудь. Можно, наверное, цветок красивый в вазоне, но чтобы недорогой, хорошо? А, еще он аудиокниги со сказками любит. Иногда перестает плакать.

— А. — Сашка потер пальцем задубевший нос. — А. Это брату; точно.

Приехала маршрутка, народу — полно.

— Ну, я побежала.

— Ага.

Он посмотрел, как Настя, сложив зонтик, втискивается внутрь, и зашагал домой. По правде сказать, не очень-то спешил. Родители все эти дни по-прежнему спорили из-за дедова наследия. Отец хотел, чтобы они позволили редактору Антон Григорьичу изучить рукописи, привести их в порядок и, может, издать. Мама была против. Деньги деньгами, но сперва нужно самим разобраться. Мало ли что там.

Только разбираться ни у папы, ни у мамы времени не было: чтобы держаться на плаву, и так работали с утра до вечера.

Он подумал про день рождения Настиного брата. Глупая идея: устраивать праздник тому, кто не сможет повеселиться. Успокоит это брата или только еще больше расстроит? Да поймет ли он вообще, что происходит?

И какой подарок для него выбрать?..

Вечером позвонил Лебединский.

— Ты чего, — спросил он, — с Курдиным помирился?

— А?

— Ну вот и я подумал, что фигня.

— С чего ты вообще взял?

— Да так… — уклончиво сказал Лебедь. — Говорят… — Он прокашлялся и как бы между прочим поинтересовался: — Слушай, ты сейчас один?

Сашка оглянулся на кухню, где мама разогревала ужин. Отец, хмурясь, читал в гостиной какие-то распечатки.

— Ну, один. И чего? — спросил Сашка, прикрывая дверь своей комнаты. Сел за стол, переложил мобильный в другую руку, а сам начал малевать на листке блокнота бессмысленные узоры.

— Ты давай поосторожней завтра-послезавтра. Ну, там в школу когда будешь идти. А обратно вообще предлагаю вместе и по людным улицам.

— Сдурел?

— Ты, Турухтун, слушай, что тебе умные люди говорят. Рукопят с того случая на тебя сильно злой. Вроде как собирается со своими тебя заловить.

— Пусть попробует.

— Дурак ты, Турухтун. Они ж психи: если начнут…

Сашка вспомнил, как Рукопят возился в грязи.

— Не начнут.

Лебедь фыркнул.

— Ладно, — сказал он, — не начнут так не начнут. Можешь просто по старой дружбе сделать то, о чем прошу?

Сашка нарисовал еще один завиток. Соединил с соседним. Чуть замешкался, решая, какой будет улыбка и какими — глаза.

— Лебедь, давай с послезавтра, идет? Завтра не могу.

— А, ну понятно. Опять Настя, да? Наконец-то пригласил в кино? Смотри, Альфредо. Если передумаешь, предложение остается в силе.

— Спасибо, Лебедь. Я это ценю, правда. Но завтра никак.

Он нажал «отбой» и какое-то время просто сидел, глядя на получившегося пса. Кудлатого и жизнерадостного, с воздушным шариком в кулаке.

Что бы ни рисовал, рано или поздно завершал таким псом. Как будто это могло помочь понять деда или Настиного брата.

За ужином отец сказал, что пришло письмо из душницы.

— Ждут до конца марта или куррикулюм, или шар. Иначе договор будет аннулирован. «В нынешних непростых условиях для нас является недопустимым расточительством, чтобы ячейки оставались совершенно не занятыми» — и все в том же роде. Я перечитал договор. Имеют право. — Он вздохнул, как будто собирался сказать что-то неприятное, но неизбежное. — Может, все-таки?..

Мать, не глядя на него, покачала головой. Продолжала наливать чай, словно ничего не случилось. Так же спокойно сказала:

— Давай не будем опять. То, что написал Бурдыга, никуда не годится, сам знаешь. «Борец за гуманизм», «сложные внутренние противоречия»… если он еще раз явится сюда, я спущу его с лестницы, этого козла. Если не поможешь, сама справлюсь.

— Пожалуйста, не начинай!.. Хорошо, хорошо, я согласен, Бурдыга слепил очередную агитку. Ну, он всегда такое писал, раньше ты не была против, но, — отец вскинул руки, предупреждая возражения, — ты в полном праве, я не спорю.

— Он шпионил за папой. Если отдать ему рукописи, мы их больше никогда не увидим. А напечатают они только то, что им будет выгодно.

— Сейчас речь не о рукописях, прошу тебя. Лена, нам надо что-то решить. Не Бурдыга — кто тогда? Давай сядем и напишем сами. Или кого-нибудь наймем. — Отец нахмурился и покачал головой: — Вот только за какие деньги…

— Пап, — вмешался Сашка, — а кто вообще их пишет, эти куррикулюмы?

— Да по-разному. Чаще всего нанимают хрониста и рассказывают ему все, что помнят о человеке. Ну, дают еще посмотреть фотографии, документы… Потом он пишет, это заверяют люди, которые юридически считаются самыми близкими, памятеобразующими. Если что-то не так, исправляют, конечно. И финальную версию отсылают в душницу.

— А про бабушку писал кто?

— Про бабушку, — сказала мама, — дедушка писал. Вообще-то про обеих твоих бабушек и про второго деда тоже.

— Только он, — добавил отец, — был поэтом. А мы с мамой ни разу не писатели.

— Слушайте, — сказал Сашка. — Слушайте, а давайте так. — Он сам понял, о чем будет говорить, только когда начал. Ему не очень нравилась эта идея. Совсем не нравилась. Но мама… — А давайте я возьму и до декабря сделаю типа как бы черновик куррикулюма? А вы потом подправите. А?

Отец взглянул на него так, словно на месте Сашки вдруг оказался говорящий енот.

— А учиться когда?

— Да чего там учиться! — с деланым равнодушием махнул рукой Сашка. — Ерунда, до конца года ничего серьезного уже не будет. Ну, там по геометрии немножко подтяну, а так все в порядке, честно!

— И на основе чего ты собираешься писать свой черновик?

— Ну-у-у… Вы мне расскажете про деда, а? Мам? И плюс еще его записи… если, конечно, можно, чтобы я их прочел.

— Я подумаю, — сказал отец, — насчет записей. Давай-ка, дорогой друг, мне к воскресенью план работ. Набросаешь — поговорим. — Он переглянулся с мамой и подмигнул ей. Та улыбнулась в ответ — но не обычной своей усталой улыбкой, а настоящей, искренней. Такой, что у Сашки все запело внутри.

О том, чего это будет ему стоить, Сашка старался не думать. В принципе, решил, это даже к лучшему. Ведь до конца учебного года нужно сделать проект: типа, провести маленькое исследование. Сашка скажет, что займется изучением жизненного и творческого пути своего знаменитого деда. Вряд ли идею забракуют. И уже никакой Курдин впредь не посмеет вякать про «дикарей, которые не уважают своих предков».

Идея нравилась Сашке все больше и больше. Он быстро разделался с уроками и достал с полки один из дедовых сборников. Сдул пыль, устроился за столом перед шаром.

Это, в конце концов, снимало еще одну проблему: старомодную книгу, которую дед не успел дочитать, Сашка осилил. И вплоть до нынешнего вечера даже не представлял, что дальше. Теперь все разрешилось само собой.

Он прочел вслух несколько стихотворений. На его вкус, неплохих, но каких-то… дерганых, что ли. Режущих ухо. Не Святослав Долинский, чего уж.

Прочел еще парочку. Сам то и дело украдкой бросал взгляд на шар.

Ничего. Сашка испытал странную смесь разочарования и облегчения. За последние пару недель шар, пожалуй, изменился. Внешне он оставался прежним, но уже не так сильно раскачивался под порывами несуществующего ветра, не так сильно тянул за цепочку. Наверное, скоро придется отнести его в мастерскую, чтобы проверили герметичность. Но и это поможет ненадолго.

Шар выдыхался.

Сашка даже думать не хотел, как отреагирует на эту новость мама.

* * *


Оказалось, у Настиного брата было полно друзей среди младшаков. После уроков Сашка прибежал в вестибюль, где Настя собирала всех приглашенных. Гомон стоял до небес. Какие-то двое уже отчаянно тузили друг друга, пухлощекий крепыш задумчиво сосал палец, а девчонка с куцыми косичками устроилась на подоконнике и читала книжку. Еще пятеро или шестеро занимались кто чем.

Хорошенькая компания. Лебедь увидит — до конца жизни будет глумиться.

— Эй, бойцы, — позвал Сашка, — вы точно ничего не напутали? Тут, типа, день рождения намечается, не конкурс «Кто наставит больше фингалов».

Драчуны уставились на него, шмыгая носами.

— А ты вообще кто? — спросил тот, что с прической ежиком.

— Он — мой друг, — сказала Настя. Она подошла незаметно: одетая нарядней обычного, с шариком брата в руке. — Ну что, идем?

Младшаки закивали и двинулись вслед за ней к выходу. Во дворе было полно народу: первая смена расходилась по домам, вторая подтягивалась к началу занятий. День сегодня был не по-осеннему теплый и солнечный, поэтому ни на уроки, ни домой никто не спешил.

У забора, лениво переговариваясь и презрительно глядя на малышню, сидела Рукопятова кодла. Сам Ручепятов был здесь же, внаглую курил, то и дело зыркая в сторону директорских окон. Заметил там движение, торопливо погасил сигарету и что-то сказал своим. Те заржали.

Потом Димон Циркуль толкнул в бок Антипова и молча показал на Сашку и Настю в компании младшаков. Кодла замолчала, просто смотрела им вслед. Сашка аж чувствовал затылком их взгляды.

Сзади послышался топот чьих-то ног.

— Если что, — сказал Сашка Насте, — не ввязывайся, ладно?

Он обернулся, готовый ко всему.

Ну, или почти ко всему.

— Привет, — сказал Курдин, подчеркнуто игнорируя его и обращаясь к Насте. — Извини, что опоздал: Литератыч, гад!.. — Он не договорил, махнул рукой, переводя сбившееся дыхание. Потом зашагал рядом, так и не застегнув куртку, с этакой картинной небрежностью позволяя обоим концам шарфа развеваться на ветру. Пижон.

«Теремок» находился в двух шагах от школы, на той стороне улицы. Сюда часто сбегали с уроков; как и во всех подобных «общепитках», цены здесь были вполне доступные, еда — без изысков («Вредная», — считала мама; «Вкусная», — не сдавался Сашка). Оформление напоминало игровую комнату какого-нибудь детсада, но это никого не смущало.

Родители Насти выкупили на пару часов деньрожденный зал и уже ждали возле входа в «Теремок». Долговязая Настина мама все время то улыбалась, то стискивала губы в тонкую ниточку и вот-вот готова была разрыдаться. Отец держался с хмурой учтивостью, но, кажется, не одобрял всей этой затеи с днем рождения. Они рассчитались с администрацией и сразу же уехали.

Возникла неловкая пауза. Все рассаживались за круглым столом с отверстием в центре. Настя с помощью Сашки повесила туда шарик брата, и тот едва заметно покачивался, хотя окна были закрыты, а дверь заперта.

Принесли торт со свечами, чай, горячий шоколад, молочный коктейль.

— Ну что, — сказал Курдин, поднимаясь, — можно я начну?

Он сделал паузу, чтобы убедиться, все ли его слушают.

— Денис был… — Курдин запнулся, густо покраснел и снова начал, повернувшись к шарику: — Денис, ты хороший человек. Мне повезло, что у меня такой двоюродный брат. Хоть и двоюродный, а как родной. Ты всегда бы… э-э-э… умеешь быть добрым и веселым, это здорово. Потому что обычно люди хмурятся больше, чем улыбаются, и… — он покраснел еще сильнее, хотя это казалось невозможным, — и чаще обидят, чем простят. Обижать проще, тогда кажешься сильным и смелым. Простить или извиниться тяжелее. А ты уме… умеешь это. С тобой становишься чуть-чуть лучше. Это здорово. Это важно.

Он сел, вытер вспотевший лоб. Снова встал.

— Подарок, чуть не забыл! Вот, поздравляю! — Курдин выложил на стол перед шариком новенький плеер в упаковке и несколько дисков с аудиокнигами. — Слушай на здоровье, надеюсь, тебе понравится.

Малышня захлопала, Сашке ничего не оставалось, как присоединиться к ним. «Двоюродный брат, вон как!..»

Дальше поднялся пухлощекий крепыш, вытащил наконец изо рта палец и разродился длинной, полной пауз речью. Он вспомнил пару забавных случаев, поздравил Дениса с «днюхой» и положил рядом с плеером разрисованную картонку. Самодельный curriculum vitae.

— Наша жизнь, — сосредоточенно сообщил крепыш, — это то, какими нас помнят другие. Вот, я тебя помню и буду помнить таким.

Вскоре оказалось, что все одноклассники Настиного брата принесли такие же картонки. Каждый написал о том, каким ему запомнился Денис, каждый сам оформил свой вариант куррикулюма. Выглядело все это словно работы победителей детсадовского конкурса по рисованию: кривоватые буквы, цветочки-веточки по краям, бабочки, птицы и прочие кролики внизу. Но Сашке и в голову бы не пришло над ними смеяться.

Наконец очередь дошла и до него. Сашка ограничился коротким поздравлением и вручил, точнее, положил перед шариком Дениса подарок. Аудиокнига с дедовыми стихами, дедом же начитанная лет пять назад. Одно стихотворение Сашка прочел вслух. Не собирался и даже не знал, что помнит его наизусть, пока не начал. Просто вдруг захотелось прочесть. «Мы улетим на небеса, но корни наши — не в земле, в сердцах» и все такое.

Потом настал черед торта. С ним возникла небольшая заминка. Свечи; нужно было, чтобы кто-то их задул.

Сашка даже не знал, понимал ли брат Насти, что его поздравляют. После того случая в душнице Сашка очень редко слышал голоса, он научился сознательно заглушать их, вытеснять прочь из головы. Но здесь, в этой комнате с цветочками на стенах, обычными воздушными шариками под потолком, с расписными деревянными стульями, Сашка то и дело слышал сдавленные детские всхлипывания. Как будто с другого конца телефонного провода.

— А теперь, — сказала Настя, — давайте поможем Денису задуть свечи.

Она запела «С днем рожденья тебя!», остальные подхватили, встали и захлопали в ладоши. Сашка тоже поднялся, но его вдруг поразило чувство абсурдности происходящего. Пародия на день рождения. Если бы поздравляли попавшего в катастрофу и закованного в гипс — и то было бы не так жестоко.

Этот день рождения нужен маме Дениса, нужен Насте. Но тому, кто сейчас находится в шаре… Нет. Точно не нужен.

Странно, что этого никто не понимал.

По счету «раз, два, три!» все они наклонились, чтобы задуть свечи, но вдруг шарик в центре стола резко качнулся в сторону торта — и свечи погасли сами.

Наступила растерянная тишина. Ее нарушил чей-то голос:

— Простите, ребята, я, кажется, ошибся комнатой.

Мужчина в мятом пальто и спортивной шапке стоял, распахнув дверь и смущенно моргая. Он как будто еще хотел что-то спросить, но передумал и вышел. Дернулась ручка, клацнул язычок замка.

«И, — подумал Сашка, — никаких чудес. А ты как хотел?»

Оживленно гомоня, принялись раскладывать торт по тарелкам. Торжественность момента улетучилась, за столом снова были просто дети, которые обожают сладкое и любят подурачиться.

Странный праздник. Они все веселились, даже Настя, — и Сашка вдруг проникся этим настроением. Он словно забыл все, что с ним случилось за последние несколько месяцев. Уплетал за обе щеки торт, перезнакомился с младшаками, хохотал, подкалывал девчонку с косичками, спорил с задумчивым крепышом о книжках, обсуждал старые фильмы с Настей — и только на Курдина не обращал внимания, будто того вовсе здесь не было. На эти два часа не стало домашних заданий. Не стало маминой печали и папиной усталости. И Рукопятовой кодлы. И мыслей, которые все чаще донимали перед сном…

Потом явился менеджер, отозвал Настю в сторону и сообщил, что время вышло.

Начали собираться, Сашка крикнул, чтобы его подождали, и побежал в туалет. Выстоял длинную очередь, а когда вернулся, оказалось, что в комнате полно чужих. Во главе стола устроилась щербатая девчонка лет пяти и, нахлобучив корону из фольги, принимала подарки.

Сашкиной куртки на вешалке не было. Шара тоже.

Он попытался спросить куда… На него шикнули, дородная мамаша, руководившая действом, ухватила за руку и вывела в коридор:

— Чего тебе, мальчик?

Сашка объяснил. Уже зная, каким будет ответ.

— Тебе надо к менеджеру или к кому-то из обслуги. Когда мы пришли, в комнате никого не было. И никаких вещей. Пойдем, я отведу тебя.

Они стали протискиваться сквозь толпу, набежавшие на обед из соседних офисов тетки предпенсионного возраста ворчали, неохотно расступаясь. Сашка шагал, понимая, что все без толку. Какая обслуга и чем поможет, ерунда же.

И тут прибежал Курдин. Глядя куда-то вбок, он сообщил, что их просили освободить комнату, ну, они и… а Сашкины куртка и шар, конечно, в целости и сохранности, вот… держи… извини, если что… ладно?..

Дожидаясь, пока Сашка оденется, он переминался с ноги на ногу и аккуратно, на вытянутых пальцах, держал дедов шар. Сашка не спеша застегнулся, принял цепочку.

— И это… — сказал Курдин, с облегчением сунув руки в карманы, — спасибо тебе за Настю. Ну, что тогда вмешался.

— Всегда пожалуйста, — ответил Сашка. — Нет проблем. Обращайся, если что.

* * *


Через неделю Настя сказала, что шарик брата родители решили отдать в душницу. Сашка молча кивнул. Не знал, какого ответа она ждет. Может, для нее это горе. А может, она только думает, что это горе.

Он слишком хорошо помнил, как тогда, в комнате, обнаружив, что дедов шар пропал, на несколько мгновений почувствовал облегчение. Постыдное. Недостойное. Но все же облегчение.

* * *


Дедовы стихи были неизящные, с рваным ритмом и сложной рифмой; иногда они напоминали Сашке биение сердца, иногда — грохот автоматных очередей. Он с детства привык к другим; дедовы не ценил, да и слышал редко. Дед не любил их декламировать и остальным запрещал.

Дедовы стихи требовали от вас работы. Поначалу Сашка с трудом продирался сквозь строчки. Решил идти по хронологии, начал с ранних. Когда читал шару вслух, казалось, будто слышит нотки неодобрения в его молчании. Ерунда же — а вот…

После поэмы «Горное эхо» что-то переменилось. Как будто сдвинули рычажок переключателя и прежде темную комнату залило светом. Появился другой дед: который, наверное, был всегда, но о существовании которого Сашка не подозревал. Дерзкий, молодой, отчаянный. Слишком взрослый и слишком чужой, чтобы его получилось до конца понять.

Прошло дней восемь с тех пор, как праздновали день рождения Настиного брата, но Сашка уже прочел все изданное и пошел по второму кругу. Это было похоже на бредовый сон: чем больше понимаешь, тем больше остается непонятого.

Сашка знал о деде всё, что знали все. Но — не самого деда.

* * *


— …превращаешься в ботана, — прошептал Лебедь. — Ты, Турухтун, скоро вообще скукожишься и усохнешь. Будешь отакой, — он показал скрюченный палец и скосил к носу глаза.

— Тише, дай послушать.

— Вот я ж о чем.

Религиевед Людмила Игнатьевна Федчик предмет знала, и знала великолепно. Досконально, до мельчайших подробностей и нюансов; бле-стя-ще! Поэтому, если вы не были ну хотя бы доктором наук, уроки Попадьи становились для вас пыткой. Самые выносливые в первые пять минут честно пытались уследить за ходом ее мыслей. Большинство сдавалось сразу.

Никто не знал, зачем Попадья устроилась в школу. Как подозревал Сашка, Федчик просто выгнали из университета, чтоб другим не приходилось комплексовать на фоне ее эрудиции. Сам он на религиеведении обычно что-нибудь украдкой читал или готовил домашку на завтра. Или, делая вид, что слушает, думал о разном.

Сегодня он мысленно оттачивал некую очень простую фразу. Но не собирался этого объяснять циничному Лебедю.

— Вопрос о том, что же происходит с душой после смерти, конечно, — токовала Федчик, — всегда тревожил людей. Христианство, как и другие религии, искало на него ответ. Однако уже в тексте Евангелий содержалось противоречие, которое потом выросло до масштабов серьезнейшей проблемы и вызывало немало дискуссий. Как вы помните, Искупитель, возвещая свое второе пришествие, в то же время говорит умирающему Лазарю, что тот нынче же будет у престола Господня, а вот богач, который отказал в милосердии, попадет в геенну огненную…

Федчик замолчала и вопросительно оглядела класс: помнят ли? Тимофеева отчаянно закивала ей с первой парты: а как же! помним!

Если Попадья решала вдруг, что потеряла «связь с классом», — начинала задавать вопросы по теме.

— Для ранних христиан в этом не было ничего парадоксального: они жили в ожидании того, что скоро состоится второе пришествие. Противоречие обозначилось и стало критичным уже в Средние века. Выходило так, что в конце времен состоится Страшный суд, на котором будут рассмотрены и оценены злые и добрые поступки каждого человека. Эти представления — так называемая большая эсхатология — вступали, однако, в противоречие с малой эсхатологией.

Она поправила очки на широком, вечно блестящем носу, убедилась, что все успевают записывать. Сашка давно уже научился неинтересные предметы конспектировать бездумно, вот как сейчас.

«Главное, — размышлял он, — с чего начать… И спрашивать ли сразу… или… А вдруг она уже смотрела?.. или кто-то успел пригласить?..»

— Малая эсхатология утверждала, что каждого индивидуума тотчас после смерти судят и, соответственно, принимают решение, отправлять ли душу в ад, в рай или в чистилище, концепция которого, кстати, возникла значительно позже, этак в конце двенадцатого столетия. Сознание средневекового человека без особых сложностей воспринимало данный парадокс, согласно которому Страшный суд происходил одновременно: и в конце времен, и в конце жизни каждого индивидуума. Но все-таки противоречие требовало разрешения. Для более сложных культур… хм-хм… для более сложных культур характерна большая целостность картины мира. Парадокс был разрешен благодаря феномену уловления душ, каковой известен еще из раннеантичных источников. Отношение к уловлению душ не всегда было столь однозначным, как сейчас. В раннем Средневековье отцы церкви всерьез обсуждали, не влияет ли на судьбу души то, что ее, душу, на какое-то время помещают в мех и прячут в душнице. На Семнадцатом Ферраро-Флорентийском вселенском соборе была принята constitutio apostolica, согласно которой душу не просто нужно — ее необходимо помещать в мех. Благодаря этому душа избавляется от возможных мучений в аду: она получает шанс раскаяться и, возможно, искупить грехи… По сути, речь шла о создании аналога индивидуального чистилища…

— Слушай, — шепнул Лебедь, — вот я сообразить не могу: тебе это все правда интересно? Или просто не хочешь разговаривать? Так бы и сказал, я чего, я ж понятливый…

Сашка отмахнулся:

— Потом.

Лебедь покосился на дедов шарик, привязанный к крючку сбоку парты.

— А, — сказал он, — ну да. В этом смысле…

— Реформа, начало которой инициировал герр Вольфред Эшбах, привела к возникновению общественных душниц. Совпавшая с культурной экспансией, целенаправленно проводимой орденом душевников, она вызвала целый комплекс важнейших мировоззренческих, ценностных, экономических, социальных изменений. По сути, реформа обозначила собой конец Средних веков. Новая парадигма Христовой веры, принесенная братьями-душевниками на восток, в прежде языческие страны, привела к становлению новой общности: как социально-экономической, так и религиозной. Новообращенные народы сделались наиболее ярыми приверженцами христианства. Целостность приобретенных ими представлений о мире, их внутренняя непротиворечивость стали причиной торжества Христовой веры и в нашей стране. Они обозначили переход цивилизации на качественно другой уровень. Это особенно заметно, если сравнить христианство с реликтовыми, в общем-то, верованиями, которые до сих пор царят на большей части полуострова… хм-хм… дикарскими, говоря откровенно, обычаями и представлениями.

Понимая, чем все это кончится, Сашка не сдержался — поднял руку.

— Да, Турухтун? Хочешь выйти?

— Людмила Игнатьевна, а как получилось, что дикарские, откровенно говоря, обычаи и представления смогли так долго просуществовать?

Федчик раздраженно поправила в который раз съехавшие на нос очки.

— Если бы ты слушал внимательней, знал бы, что примитивные верования дольше всего бытуют у тех народов, которые изолированы от более развитых.

— Так ведь полуостров — это ж не пустыня, не горы. Ну, Стена на перешейке, подумаешь. Они ж всегда торговали, мореходство там у них развито и вообще.

— От дурак, — безнадежно прошептал Лебедь. — Форменный.

Попадья вся пошла багровыми пятнами.

— Турухтун, если тебе разрешили делать проект по твоему деду и если… хм-хм… в общем, это не значит, что можно хамить. Даже твой дед, между прочим, в конце концов осознал, что заблуждался, и переехал в нашу страну. — Она повернулась к классу и повысила голос: — Дикарские обычаи на полуострове всегда потрясали цивилизованных людей. Отрицание душниц, староверские обряды, ересь… Несколько раз Церковь организовывала крестовые походы, и если бы не Стена…

— Людмила Игнатьевна, — сказал Сашка, — а разве в Евангелиях что-нибудь сказано про меха для душ? — Он так и стоял, хотя Попадья делала вид, что не замечает этого. Дедов шар покачивался сбоку — как обычно, безразличный ко всему. — Может, они там на полуострове не еретики и не дикари, а просто… другие? Не плохие и не хорошие — другие и всё?

Она наконец обернулась к нему: вся красная и потная. Ткнула пальцем в дужку съехавших очков, промазала и теперь стояла с жирным пятном на левом стеклышке.

— «Просто другие»? — переспросила она враз осипшим голосом. — Ты, Турухтун, не знаешь, о чем говоришь. «Другие»! Посмотри, что у них там творится, у других. До чего они за эти свои семь столетий докатились! Это стыдно! стыдно!.. Ты еще не понимаешь. Но почитай, что писал твой дед.

— Я читал…

— Значит, плохо читал. В «Горном эхо» об этом же прямым текстом сказано: «И эхо первых выстрелов гремит, и множится, и породит лавину…» О чем там речь? О том, что эти люди не умеют останавливаться, их бесконечная месть друг другу, их вражда — они только усиливаются. Они помнят лишь про такие примитивные вещи и не способны подняться над ними. Посмотри, сколько лет они воюют… дикари! Похожи на нас? Да. Все-таки, и это ты правильно отметил, они не были изолированы: торговали, происходил культурный обмен… Но в головах-то у них… в головах!..

Класс притих. Они впервые видели Попадью такой. Сашка вспомнил, что одно время ходили разговоры, будто у нее был сын. Контрактник, миротворец…

— А я понял по-другому. Что это не про полуостров, а про всех нас: что какие-то давние и мелкие раздоры переросли… ну, в «лавину». Один выстрел — и усиливается из-за эхо, а потом сходит лавина; как-то так… Вы извините меня, Людмила Игнатьевна, — добавил он тихо.

Она покраснела еще сильнее, сняла очки и принялась их протирать, долго и тщательно. Потом пустым голосом сообщила, что урок окончен.

— Ты точно псих, Турухтун, — сказал ему Лебедь, когда переходили в химлабораторию. — Стопроцентный.

Сашка пожал плечами.

— Как думаешь, — спросил он, — а вот Искупителя тоже так… по-разному понимали?

Лебедь фыркнул и покрутил пальцем у виска.

После химии, на большой перемене, Сашка дождался Настю в вестибюле, и они вместе пошли в столовку. Это у них уже стало ритуалом, хотя с некоторых пор — Сашка чувствовал — что-то изменилось. Что-то было не так в их отношениях.

Вообще-то он знал, что именно. И злился на себя, но ничего не мог поделать. Все время что-то мешало. Сперва не приглашал ее в кино из-за недавно умершего брата, потом шарик отдали в душницу, и Сашка не был уверен, расстроилась Настя из-за этого или нет; потом собирался пригласить, но родители увезли ее на выходные к бабушке с дедушкой…

Хотя, если честно, это все были отговорки. Сашка просто боялся, что она откажет.

У других мальчишек все выходило легко и просто, а он — вот такой дюндель. Спрашивал совета у Лебедя — тот отшутился, мол, ты должен до всего дойти сам. Сашка даже заподозрил, что бесконечные байки Лебедя про девчонок — одно вранье. Хотя, конечно, вряд ли; не может такого быть, чтоб — вранье; у Лебедя-то!..

— Как проект? — спросила Настя.

— Да так… — Он рассеянно разгладил скатерть на углу и стряхнул несуществующие крошки. — Собираю материал.

— Бледный ты какой-то. Ты вообще отдыхаешь, хоть иногда? Или по выходным тоже учишь?

Он опустил взгляд. Подумал: сейчас или никогда. Набрал побольше воздуха…

Заговорили одновременно:

— Думал вот в кино сходить…

— А ты слышал, «Легенду о Душепийце» с четверга показывают…

Замолчали.

— Пойдем? — спросил он, улыбаясь. — В субботу?

— В субботу я не могу. Давай послезавтра?

— На вечерний? Или перед школой?

— Перед школой не успею, у меня же танцы.

— Тогда — вечером?

— Вечером. — И она вдруг добавила, снова удивив его: — Я уже думала, ты никогда меня не пригласишь.

Они стали обсуждать подробности: где и во сколько встречаются после уроков, в какой кинотеатр и, конечно, какие места выбирать, и что за билетами надо съездить сегодня, а то ведь премьера, в 3D народу будет много, это всегда так…

Сашка испытывал странное чувство: одновременно очень живое и яркое восприятие каждого момента — слов, жеста, взгляда — и некоторую отстраненность, как будто наблюдал за собой со стороны.

Он еще толком не пришел в себя, когда к их столу протолкался Грищук и, задыхаясь, нелепо размахивая руками, принялся что-то объяснять. Взгляд у Грищука был дикий и потешный, очки съехали набок, а галстук почти развязался.

— Чего? — переспросил Сашка. — По-человечески скажи, а?

Грищук взял со стола компот и махом опрокинул в себя. Вытерев заляпанный подбородок, отчетливо, по-человечески сказал:

— Антип приходил. Я в классе один сидел, ну, еще Жирнова, но она не в счет. А больше никого. Ну и вот. Антипов зашел такой, ухмыльнулся и сразу к твоей парте. Я ему говорю: «Не трогай», — а он… — Грищук безнадежно махнул рукой и покосился на Настин стакан компота. — А Жирновой он пригрозил, что, если наябедничает, они с Рукопятом ее из-под земли достанут.

Сашка похолодел. Портфель у него был уже не новый, но крепкий, еще год-другой носить. А на новый сейчас денег точно нет. Но главное не это; если Антип что-то сделал с конспектами — пиши пропало. Ну ладно, химию у того же Грищука можно скатать и биологию… а физику Грищук конспектирует плохо, он, гад, ее и так понимает. И в любом случае это ж не один вечер придется угрохать, чтобы все переписать.

И еще в портфеле была тетрадка с записями по дедовому проекту. Это ни у какого Грищука не спишешь.

— Куда он пошел?

— Сказал, на дворе будут тебя ждать. Сказал: «Хочет забрать — пусть приходит». — Грищук снова вздохнул: — Ты бы не ходил, Турухтун, а? Позовем директора или классную, пусть с ними разбираются. Там все: и Рукопят, и Колпак, и тот… ну, худой такой.

В общем, наверное, в другой раз Сашка так бы и поступил. Но не при Насте же.

— Разберемся, — сказал он и встал из-за стола. Надеясь, что похож сейчас на Дика Андреолли; догадываясь, что очень вряд ли.

— Я с тобой, — заявила Настя. — Пошли.

Во дворе было тихо и пусто, как в финальной сцене «Серебряных седел» — той, где дуэль. Младшаки сбились в стайки на лавочках вдоль окон и, прижавшись носами к стеклу, изнутри наблюдали за происходящим.

Рукопят и кодла ждали под забором, в развилке старой липы. Циркуль оседлал нижнюю ветку и раскачивался вверх-вниз, она глухо и покорно скрипела под ним. Рядом, скалясь, что-то обсуждали Колпак и Антипов. Рукопят уперся лопатками в забор и, сложив руки на груди, наблюдал, как Сашка с Настей идут к нему. Портфель стоял у его ног на куче подгнивших листьев, вдоль забора этих куч было полно, по выходным их жгли.

Сашка встал перед Ручепятовым и заставил себя вспомнить тот день, когда вся эта кодла драпала — только пятки сверкали. «Мальчишки, — твердо сказал он себе, — просто мальчишки».

Но сейчас это были жестокие, обозленные мальчишки, хотевшие отыграться за свой позор.

— О, и коза здесь, — ухмыльнулся Рукопят. — Душевно как, а. — Он повернулся к Сашке: — Ну че, малек, дала хоть?

— Верни портфель, — сказал Сашка.

Он только сейчас сообразил, что вышел на улицу без куртки. Было очень холодно, и ему приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не задрожать. Чтобы не дрогнул голос. Это главное. Заметят слабину — раздавят, уничтожат.

Была слабая надежда на то, что вмешается кто-нибудь из учителей, но это вряд ли. Рукопят нарочно разыграл все в дальнем конце двора, на переменке. Сейчас прозвенит звонок — и никого ты, Турухтун, не дождешься. Зато Рукопят устроит на глазах всей школы «открытый урок» — чтобы другим неповадно было.

— Какой портфель, шпондрик? Этот? — Он ткнул его носком сапога. Портфель медленно завалился набок и упал, приоткрыв «рот», глядя тусклыми застежками в мутное небо. — А при чем тут я? Мне он не нужен. Тебе нужен? — повернулся Рукопят к Антипову. Тот покачал головой, ухмыляясь, аж уши вздыбились. — А тебе? Тебе?

Циркуль и Колпак дружно подтвердили, что им тоже — нет.

— Видишь, — сказал Рукопят, — мы не претендуем. Забирай. Мы по средам ваще добрые — афигеть.

Это, конечно, была ловушка. Но выбора они ему не оставили.

Сашка шагнув вперед и, стараясь не поворачиваться спиной к кодле, взялся за ручку портфеля. Поднял.

Портфель был по весу такой, как обычно. Неужели выбросили конспекты и натолкали грязи?..

Сашка закинул портфель за правое плечо и встал боком к Рукопяту. Настя была здесь, внимательно следила за всей четверкой. «Пятый, — подумал Сашка, — в прошлый раз их ведь было пятеро». Потом вспомнил, что ходили слухи, будто Лобзика поймали в парке, когда вымогал у какой-то парочки деньги, и упекли на сколько-то суток.

Ну ладно, Лобзика нет — но подвох-то есть, должен быть. Неужели все-таки загадили портфель?..

Он отошел от кодлы, Настя с ним. Пройдя уже половину пути к крыльцу, Сашка не выдержал: снял портфель и открыл. Нет, все на месте. Точнее, все перемешалось, но это ерунда, видно же невооруженным взглядом, что ничего не украли и не подбросили. И в боковом кармане нет ни булыжника, ни дохлой жабы.

— Эй, — позвал Рукопят, — шпондрец-молодец, ты ничего не забыл?

Сашка молча обернулся.

— От народ пошел, ахренеть, какой забывчивый. — Рукопят сделал знак Циркулю, и тот, вывернувшись, достал из-за ствола что-то грязное, похожее на каменюку. Довольно лыбясь, Циркуль спрыгнул с ветки и передал это Рукопяту.

Вдруг подул ветер. Сильный, встречный; Сашка сразу почувствовал себя так, будто стоит без одежды. Он слышал, как тихонько ахнула за спиной Настя, видел краем глаза шевеление за стеклом — там, где глядели, аж выдавливали окна ребята.

Ветер дул, и грязный предмет, покачиваясь на конце цепочки, зажатой в кулаке Ручепятова, начал разворачиваться. Сашка увидел ухо, щеку, распахнутый в щербатой ухмылке рот.

Это было похоже на гулкий кошмарный сон, когда падаешь, падаешь, падаешь и не можешь проснуться.

Ветер дул, шар, плавно качаясь, оборачивался — и все никак не мог обернуться.

— Оп-па, — равнодушно сказал Рукопят. — Сурпрыз.

Он ухватил пятерней шар и покивал им, как кивают кукольники марионеткой:

— Вот вам издрасьте!

Грязи не было — были следы фломастера, попытка изобразить румянец на щеках, волосы, может, веснушки. Улыбка до ушей, нос перевернутым знаком вопроса, глаза с кругляшами зрачков.

Черное на вишневом смотрелось жутковато. Как рваные раны. Как…

— А я скучал, внучек, — сказал, кривляясь, Рукопят. — Шо ж ты долго…

Сашка врезался в него, сбил с ног и заехал кулаком в челюсть, потом еще раз. Меньше всего он думал про то, похож ли сейчас на Дика Андреолли. И уж совсем не думал о том, как быстро после этой драки вылетит из школы.

Он замахнулся и в третий раз, но получил в ухо, в глазах потемнело, мир кувыркнулся, завертелся калейдоскопом, больно врезался в живот. Перехватило дыхание, от боли и от ярости. Он вскочил — его ударили опять, так, что полетел спиной прямо в груду липких вонючих листьев. В голове зазвенело. «Нет, — понял он, — это звонок, звонок с большой перемены, и, значит, сейчас все разбегутся, останусь только я и они.

Лишь бы Настю не тронули, гады!..»

Он поднялся снова, заставил себя встать. Надо было отвлечь их внимание. Надо было…

Ему поставили подножку и, хохоча, толкнули лицом все в те же листья, холодные и мокрые.

Сашка перекатился на спину. Услышал топот.

— О, — процедил Рукопят, сплевывая, — сатри. Еще один. Подмога, типа.

Курдин с разбегу налетел на него и замолотил кулаками. Рукопят зло и резко ударил. Курдин осел, шипя.

Краем глаза Сашка видел дедов шар — тот застрял в ветвях, но под порывами ветра гневно раскачивался и, казалось, пытался вырваться из кроны.

Рукопят стоял, твердо расставив ноги, двигая челюстью и пробуя языком зубы.

— Ахренели, — сказал он.

Рядом Циркуль удерживал рвущуюся из рук Настю. Кривился: она успела-таки заехать ему в глаз, и тот теперь наливался густым фиолетом.

— Колпак, подбери там его портфель, — велел Рукопят. — Почитаем.

Антипов потер ладонью взмокшую шею:

— А по-моему, пора сваливать. Мало ли…

— Не ссы.

— Та я не в том смысле. Просто…

— Закончим — свалим. Сам видишь: шпондряки оборзели. Надо поучить.

— Эй, Ром.

— Пажди, Колпак.

Рукопят снова сплюнул и шагнул к Сашке. Прищурился, презрительно копнул носком:

— Разлегся, сопля. Встав-вай! И тока попробуй кому вякнуть. Ты понял, калеч?

— Пошел ты!

— Че ты сказал?!.

— Эй, — встрял Колпак, — Ром, тут…

Сашка сперва думал, это у него стучит в висках кровь. Потом увидел чьи-то ноги, много ног, обутых в сапоги, теплые ботинки, кроссовки…

— Это што за… — Рукопята скорей позабавило происходящее. — Шкеты, вы че выперлись? А ну валите, нах…

— Сами валите! — перебила его Жирнова. Негромко и спокойно, хотя Сашка видел, как дрожат ее руки. — Сейчас же.

— Ч-че?!

— Ром, — позвал Антипов, — мы их потом…

И тут над его головой что-то зашуршало, подул ветер, стряхнул наконец запутавшийся в ветвях липы дедов шар и развернул «лицом» к Сашкиным одноклассникам.

Жирнова ахнула, и кто-то еще из девчонок, а мрачный Грищук с перекосившимися набок очками прошептал:

— Вот гады!

Шар плясал на ветру, дразнил. Грищук ухватил его за цепочку, чтобы не унесло.

И шагнул к Рукопяту, сжимая кулаки; остальные пошли за ним, молча и смело.

— Война с лилипутами, — хохотнул Циркуль. — Уссаться.

Это было безнадежно и, по большому счету, глупо. Что они могли сделать кодле? Даже все вместе — что?

Кривясь от боли, Сашка поднялся, сплюнул розовую от крови, пузырящуюся слюну.

— Беги, Рукопят, — сказал тихо, но тот услышал и уставился на него, еще не понимая. — Беги, — повторил Сашка, уже громче. — Помнишь, как драпал тогда? Ты и твои… — Он снова сплюнул красным, во рту стоял солоноватый металлический привкус. Повернулся к Антипову и Кодле: — Ну, чего стали? Бейте или бегите, ну! Ну! Давайте!!!

Грищук уже подошел к Рукопяту вплотную, и тот растерянно оттолкнул его, как отшвыривают надоевшего котенка. Грищук споткнулся и упал рядом с Курдиным. Вскочил; одна дужка сломалась и висела перебитой лапкой насекомого.

Рукопят бездумно попятился. Глаза у него бегали, взгляд метался с одного лица на другое, ноздри раздулись, губы побледнели.

Грищук налетел на него прежде, чем кто-нибудь из ребят успел вмешаться. Он лупил Рукопята шаром по лицу, шар издавал гулкий звенящий звук, Рукопят прикрыл голову руками, отшатнулся и со всего размаху сел в развороченную кучу листьев.

Внезапно пошел снег.

Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе. Опускались на волосы и плечи, на асфальт, на ветки. Моментально таяли — но поверх уже ложились новые.

Рукопят заплакал. Беззвучно, все так же закрывая лицо руками.

От неожиданности Грищук прекратил дубасить его и теперь просто стоял, надсадно, громко выдыхая, дрожа всем телом.

— Хватит!.. — прохрипел Рукопят. — Хватит!.. Пожалуйста!

Он заворочался, пытаясь отодвинуться подальше от Грищука. От шара, который скалился в никуда черной пустой ухмылкой.

Краем глаза Сашка уже видел, как бежит к ним военрук, а впереди — взъерошенный и хмурый Лебедь. Антипов и Колпак, переглянувшись, ломанулись к забору. Циркуль отпустил наконец Настю и прыжками помчался к дальнему концу двора, к дыре.

Потом вокруг вдруг сделалось громко и людно, как будто Сашка пропустил минуты две-три, словно их просто вырезали из его жизни. Учителя, обычно дремавший в своей дежурке охранник, уборщицы, школьники… От их криков болела голова и путались мысли.

Кто-то уже вызвал скорую, бледного, но живого Курдина укладывали на носилки. Классная скинула свой жакетик и набросила Насте на плечи. Кто-то из впечатлительных младшаков ревел, его успокаивали. Привели кодлу, всех троих. Рукопята совместными усилиями заставили встать; медсестра шепотом сказала директору, что это истерика, сильный стресс. Лебедь тряс Сашку за плечи, и спрашивал, как он себя чувствует, и тараторил, балда такая, просто не замолкал: и про молодца Грищука, который догадался рассказать Жирновой, и про саму Жирнову, что она тоже молодчина, хотя, конечно, много о себе воображает, но вот, смогла же… и что Курдин, тоже мне мистер Зэд, сразу ломанулся на помощь, а Лебедя вот… ну, Жирнова, короче, сказала, беги за военруком, только тебе поверят, и еще ты, Лебедь, бегаешь быстрей всех, давай, жми! — ну и Лебедь поднажал, но еле нашел его, а потом пока объяснил!.. думал, не успеет вообще! Но ты, Турухтун, крут, нереально крут — вот так, одному против всей кодлы…

Сашка понимал, что Лебедь перепугался, поэтому и тараторит; и еще просто не хочет, чтобы Сашка решил, будто он, Лебедь, бегал за военруком, поскольку струсил. Сашка так не думал, конечно.

Сашке вообще, если честно, было сейчас плевать на все это. Он хотел узнать только одно — именно то, чего узнать никак не мог.

А снег все падал и падал, и с какой-то будничной простотой Сашка понял, что все изменилось. Мир для него уже никогда не будет прежним.

Классная взяла Сашку за руку и повела в школу, отпаивать чаем. Потом был какой-то грузный мужчина, он спрашивал, и записывал, и дал Сашке бумагу, чтобы перечитал и заверил: «с моих слов… все точно», — и классная поставила свою подпись рядом с Сашкиной, дескать, слушала и подтверждает: все точно. Приехали родители, директор о чем-то говорил с ними за запертыми дверьми, а классная в это время помогала Сашке приводить в порядок дедов шар.

Поэтому мама увидела шар почти таким же, как всегда. Без рожи, намалеванной Рукопятом.

Остальное, если задуматься, было совсем не важно.

* * *


В кино они пошли только через неделю — когда зажила Сашкина разбитая губа и почти исчез фингал под глазом. Пошли вечером, сразу после уроков. Билеты Сашка купил заранее, распотрошив по такому случаю копилку, подаренную дедом на десятилетие.

Вообще-то он собирал на набор десантников, но решил, что купит их как-нибудь в другой раз. Может быть.

Денег хватило и на билеты, и на попкорн, а фильм оказался потрясный. Особенно понравилась та часть, где герр Эшбах сражался с колдуном Душепийцей в коридорах королевского дворца. 3D, опять же; новое слово в кинематографе. Старую версию, которую сняли лет шестьдесят назад, — кто сейчас помнит? Ее только младшакам смотреть. А здесь — реальный драйв и спецэффекты — закачаешься. Чего стоит хотя бы сцена с Душепийцей, когда тот поглощает очередную жертву, отбрасывает пустой мех — и вдруг меняется: на лице проступают черты того, чью душу колдун выпил. Жуткое зрелище, реально. А сцена с осадой крепости!.. А подземелья!.. А эпизод на балу!..

Правда, очки мешали. Натирали нос, глаза с непривычки слезились. И, чтобы взглянуть на Настю, нужно было поворачивать голову.

В перерыве они сняли очки и болтали обо всем подряд, а когда в зале снова погас свет, Настя не спешила их надевать… Сашка подумал, что вот сейчас, сейчас самый подходящий случай.

Черт, если девчонка согласилась пойти с тобой в кино и вы взяли билеты в задний ряд, чего думать-то?! Он прямо услышал эти слова; внутренний голос, который произносил их, подозрительно напоминал голос Лебедя.

Главное, напомнил себе Сашка, сделать это искренне и легко, как будто ты целовался тысячу раз, а не всего-то три, и все три — в щеку, и в классе втором, на спор, что, наверное, если по-честному, — не считается; он повернулся к Насте, Настя смотрела на него и ждала чего-то («Ну ясно — чего!» — фыркнул «внутренний Лебедь»), и Сашка набрал побольше воздуху, развернулся поудобнее…

— Простите. Разрешите пройти, — шепнули из темноты.

Сашка встал — может, с излишней поспешностью. Но, кажется, Настя не заметила этого — как и облегчения, с которым он дал пройти опоздавшей парочке.

На экране герр Эшбах угодил в очередную передрягу, так что самым логичным было надеть очки и смотреть дальше. Логичным, разумным и естественным.

Вот спрашивать, не слышит ли Настя чего-нибудь, было бы, наоборот, глупо.

Он пожалел, что не зашел домой. Не хватило времени. Хотя мог бы заранее догадаться и на один-то день не брать дедов шар в школу. Сейчас он висел, привязанный к подлокотнику справа от Сашки. И только что начал напевать ту самую вроде бы знакомую мелодию, которую Сашке никак не удавалось опознать. Прежде дед позволял себе это только по ночам. Сперва Сашка думал, будто мелодия ему снится; она, как это часто бывает, вплеталась в сны, становилась их частью, а когда он просыпался, дед замолкал.

Ни разу дед не пел на людях. Даже при включенном свете — не пел.

(«Ну, — сказал все тот же «внутренний Лебедь», — свет-то сейчас выключен».)

На прямо поставленные вопросы, на обращенные к нему фразы шар по-прежнему не отвечал. Понять, осознаёт ли он самого себя, осознаёт ли то, что происходит вокруг, было невозможно.

С некоторых пор Сашка старался об этом не задумываться.

Герр Эшбах гнался за похитителями меха с душой своей возлюбленной супруги. Осенний лес был полон теней и шорохов. Полон опасностей.

Сашка сидел, выпрямившись, замерев от напряжения. Наверное, со стороны казалось, будто переживает за Эшбаха.

Он очень надеялся, что Настя подумает именно так.

Потом он провожал ее до дому, и дедов шар привычно дергал за руку, будто нетерпеливый пес, которого только что вывели на прогулку. Хуже нянюшки или — как там это называлось в Средние века? дуэньи?..

Вечер был непоправимо испорчен. Сашка балагурил, рассказывал забавные истории из жизни, и они с Настей обсуждали фильм — и, наверное, все это выглядело естественно… Только вот захочет ли Настя еще раз идти с ним в кино, если он… если ему не хватило духу ее даже поцеловать.

А попробуешь объяснить про шар — будешь выглядеть в ее глазах полным, безнадежным, вселенским при-дур-ком!

Снова падал снег, весь город был в сугробах, и как-то само собой оказалось, что Сашка держит Настю за руку, чтобы не поскользнулась. Дошли до парадного.

Поболтали еще с полчаса.

Шар покачивался рядом, буквально заглядывал в рот.

— Ну… — вздохнул наконец Сашка. Покосился на шар, вздохнул еще раз. — Я, наверное…

— Мне мама велела, чтобы я тебя привела. Хочет толком познакомиться. И чаем напоить — смотри, ты весь замерз. — Настя легонько коснулась ладонью его носа. — Пошли.

Она жила на третьем.

Они поднялись на пятый. Сашка хотел было что-то спросить, но Настя покачала головой, мягко отобрала цепочку и, вскарабкавшись к запертой чердачной двери, примотала шар к ручке.

— Потом заберешь. — Она вдруг смутилась и слегка потупилась. — Ну, или, если спешишь…

Губы у нее оказались горячими и пахли ванилью. Дыхание щекотало кожу.

Он подумал, каким же все это время был дураком. Просто-таки вселенским.

Шар где-то там, наверху, покачивался в полумраке и молчал.

Часть третья


Сразу после Нового года назначили день предзащиты проектов, сроку оставалось чуть больше месяца. Сашка не знал, радоваться или паниковать.

— Чего паниковать-то? — не понял Лебедь.

Сам он был уверен в себе на все сто. Писал об истории столичной душницы, даже сделал несколько рисунков: какой она была в пятнадцатом, семнадцатом и середине девятнадцатого века. Очередной как раз вычерчивал.

— Ну правда, — сказал Лебедь, — ты ж, Турухтун, только этим своим дедом и Настей занимаешься, друзей совсем забросил. В кино — с ней, гулять — с ней, а по ночам черновики разбираешь. Ты, Турухтун, человек, потерянный для общества. Вот о чем надо паниковать.

— Кто бы говорил.

— А я что?! Я — так… — Лебедь подтянул к себе точилку и вставил карандаш. — Мне интересно — это раз. Я ж не с утра до ночи — это два. И главное: я не паникую, как некоторые. — Он провел на пробу несколько линий, довольно кивнул и спросил: — Чаю-то нальешь?

Пока Сашка нес заварник, Лебедь вытащил из сумки гостинцы: мамино печенье, кулек шоколадных конфет, мандарины. В доме сразу запахло праздником.

Сашка сдвинул в сторону дедовы бумаги, перевесил шар на полку повыше.

— А чего он у тебя такой пыльный? — спросил Лебедь, сдувая в сторону падающие хлопья. — Совсем не протираешь? Говорю ж: потерянный человек. Ну так чего паникуем?

Сашка пожал плечами. Это было сложно объяснить и, наверное, еще сложнее понять.

— Только не говори, что материала не хватает.

Материала хватало.

После собственно стихов Сашка взялся за дедовы черновики. Их оказалось неожиданно много, некоторые еще с тех, старых времен. Сашка листал пожелтевшие и скрюченные страницы, испытывая полузабытое чувство робости.

Протертые до дыр сгибы. Запах семечек. Четкий — даже в помарках на полях — почерк. Мысль деда была настолько мощной и плотной, что каждое слово обладало весом, они буквально продавливали бумагу.

Сашка как будто стоял у него за плечом. Как будто видел и слышал деда, когда тот писал все эти стихи: и «Горное эхо», и «Каверны», и «Когда нас уравняет смерть в правах…»

Понимал, что дед хотел сказать.

Не понимал — почему.

Ни один критик, ни один литературовед не мог объяснить этого. Многие думали, что объясняют: писали про «общегуманистические тенденции», про «активную гражданскую позицию», про «искреннюю боль за судьбу своего народа». Это все вроде было правильно. Только слишком примитивно, как если бы кто-то взялся объяснять Сашкино отношение к Насте и сказал, что Настя красивая и потому Сашка ее любит.

Никто из критиков не отвечал на главный вопрос: как один и тот же человек может одновременно писать стихи и стрелять в людей?

Материала было слишком много: на три или четыре проекта о трех или четырех разных людях, которые по какому-то нелепому совпадению носили одно и то же имя, одно и то же тело. Как они уживались вместе? Который из них был настоящим, главным?

О ком Сашке писать?

— Нашел на кого ориентироваться, — скривился Лебедь. — Что вообще все эти критики понимают? Они ж паразиты: сами ничего не могут, вот и врут про чужое. Забей. Тебе в школе всей этой фигни мало? «В позднем творчестве Олдсмита преобладают упаднические тенденции…» — Он фыркнул и потянулся за очередным пирожным. Процитировал: — «Когда бы мысль пустую, словно грош, могли бы в долг давать, уже наверно мир полон богачей бы стал великих. И грош бы обесценился как глупость, а мудрость наконец-то бы ценили».

— Короче, — буркнул Сашка. Тирада Лебедя вызывала какие-то смутные и вроде бы важные соображения. Слишком смутные, чтобы их сформулировать. — Что советуешь?

— Поспрашивай у тех, кто знал его лично.

— Ну я знал… толку?

— Ты — это ты. Лицо предвзятое, и вообще… А другие — совсем другое дело. — Лебедь захрустел печеньем, отхлебнул чаю. — Слушай, Турухтун, ты ж сейчас солдыков забросил? Долгани на неделю, а? Хочу залудить эпическую битвищу. А то, может, присоединишься?

Сашка покачал головой:

— Прости.

— Ну тогда просто долгани…

— День, я их продал.

— Чево-о-о?! Ты шибанулся, Турухтун?

Сашка пожал плечами и долил чаю.

— Всех?! Правда?!!

— Не всех. Фронтирников, спецназ и гвардейцев.

— На кино, — догадавшись, мрачно сказал Лебедь. — Альфредо, блин, Прекраснодушный.

Сашка не стал поправлять: не на кино, на концерт «Химерного дона». На кино ему пока хватало карманных.

— Ты даешь!.. — Лебедь поглядел так, будто одновременно жалел и завидовал. — А мне мать сказала: без новых обойдешься, и так складывать некуда. — Он ухватил верхний, самый крупный мандарин и начал чистить. — Слушай, а может, тебе не заморачиваться? Ну, с дедом. В школу накатай без накидонов, по-простому. Как все пишут. А уже потом для себя…

— Тоже идея, — сказал Сашка, чтобы закрыть тему.

Родители вернулись поздно, отмечали годовщину свадьбы. Лебедь к тому времени ушел, Сашка листал дедовы записи и делал пометки в блокноте.

В передней зажегся свет, было слышно, как папа прошептал что-то маме и они засмеялись, весело и приглушенно. Они разулись и вошли в гостиную. Пахло от них рестораном, мама несла в руках роскошный букет. Сашка ясно и отчетливо увидел вдруг, какими они были лет двадцать назад.

— Еще не спишь?

— Не-а. Читаю вот…

— Отдохнул бы, телик посмотрел. Все-таки праздники.

Сашка пожал плечами.

— Па, можно тебя кое о чем спросить?

— А ты попробуй. — Отец добыл из серванта вазу и теперь остался с цветами в руках, пока мама в ванной ополаскивала ее и наливала воду. Выглядел смешно.

— Па, я тут пытаюсь разобраться… ну, с дедом. Ты же столько лет его знал — расскажешь, каким он был?

Отец переложил цветы в левую руку, а правой неожиданно крепко сдавил Сашкино плечо.

— Не сейчас. — Он глянул на дверь, повторил: — Не сейчас, хорошо? Она только-только начала забывать. И… знаешь, сына, для куррикулюма, по-моему, это необязательно: что и как я помню. Я обещал, да, но…

Мама из кухни спросила, все ли будут чай. Отец бодрым голосом подтвердил: а как же!

— В общем, захочешь поговорить — поговорим, — подытожил отец тихо и серьезно. — Но только без нее. Идет?

После чая Сашка вернулся к блокноту. Перечитал составленный за вечер список из десяти имен: дедовы друзья, коллеги, конкуренты, враги. Вообще-то их было намного больше, особенно врагов, но, если всех выписывать, никакого блокнота не хватит. Опять же, половину из них поди найди: кто-то на полуострове, кто-то уже в то время, когда дед вел записи, был старый и сейчас, наверное, умер. А доступ к шарикам имеют только близкие родственники.

Сашка подумал, дописал еще одно имя и пошел спать.

* * *


Дом был элитный: резные скамеечки у подъездов, снег сметен, дорожки посыпаны песком, елка во дворе вся в фольге и самодельных шарах. Рядом хищно скалился снеговик, нос из губки.

В каждом подъезде по консьержке.

Сашку пустили сразу, он даже удивился. Поднялся на четырнадцатый в чистом, пахнущем земляникой лифте и пошел по коридору, приглядываясь к номерам квартир. Сто шестая была в самом конце, он нажал на звонок и малодушно понадеялся: а вдруг никого? Хотя если никого — разве консьержка пустила бы?

Дверь открыл чуть лысеющий хмурый мужик, крикнул, обернувшись: «Мишань, к тебе!» — и жестом велел Сашке проходить. Показал, где разуться, дал тапочки и исчез прежде, чем тот догадался спросить, куда дальше-то?

— Вам, молодой человек, чай или кофе? — В прихожую вошла высокая, очень красивая женщина. Таких снимают в кино, в роли королев и неоднозначных героинь.

— Да я на минутку…

— И не думайте даже. Врачи не разрешают ему пока вставать, — она взмахнула изящной рукой, — сами понимаете, он уже с ума сходит. До праздников ребята наведывались, а потом… Да, вас как зовут, простите?

— Александр, — зачем-то сказал Сашка.

— А я Александра Григорьевна. Выходит, мы с вами почти тезки. — Она протянула ему свою руку, Сашка, робея, пожал.

«Наверное, надо было поцеловать, — подумал он и рассердился: — Глупости какие! Это ж не Средние века!»

— Идемте, я вас к нему проведу. Так вам чай или кофе? Зеленый, черный, красный, белый, желтый? С медом, с вареньем? Михаил у нас приверженец красного.

Прошли по коридору, увешанному старыми выцветшими афишами. На некоторых Сашка заметил дедово имя.

Александра Григорьевна постучала в дверь справа и, не дожидаясь ответа, вошла.

— Мам, а я бы вот, знаешь, не отказался… — Похудевший, бледный Курдин заметил Сашку и удивленно моргнул. — О, привет!

— Александр зашел тебя проведать. Чай я сейчас заварю, а вы пока общайтесь. — Она вышла, аккуратно прикрыв дверь.

— «Александр»? — переспросил у Сашки Курдин, выгнув бровь. — Вот прям «Александр»?

— Привет, Михаил, — сказал Сашка, выкладывая на столик возле кровати пакет с печеньем. — Ты как вообще?

Курдин скорчил рожу.

— Живой. А ты?..

— Да я поблагодарить хотел. Ну… Вообще раньше надо было зайти, но…

Курдин отмахнулся, подтянул к себе пакет и, покосившись на дверь, достал печенюху.

— Ерунда. Обращайся. Чем там все закончилось? Мать мне толком не сказала, они тут все… — он сделал неопределенный жест. — Типа, берегут меня.

— Всю кодлу из школы выперли. Одно время говорили, что будет суд…

— Не будет, — прервал Курдин. — Мои решили не раздувать. Это я знаю, про суд и про школу. Как вообще? В смысле, Рукопят больше не совался? Мстить там… вендеттить.

— Рукопята лечат.

— О! Грищук силен. А на вид не скажешь. Настя как?

Сашка пожал плечами.

— Да нормально. Она тебе не звонила?

— Чего ей звонить? Мы с ней не очень общаемся. Девчонки, о чем с ними говорить?.. — Курдин с преувеличенной небрежностью пожал плечами. — А я, блин, представь, на «Легенду…» не попал. Целый год ждал — и здрасьте. Клевая?

— Смотреть можно. Кстати, ее еще долго будут крутить, может, успеешь.

Курдин махнул рукой.

— Эти козлы…

— Михаил! — возмутилась Александра Григорьевна, входя с подносом в руках. — Что за лексика?!

— Извини, мам. — Курдин начал освобождать столик, при этом печенье отодвинул подальше, чтоб не был виден надорванный край пакета.

— Постарайся впредь следить за своим языком. А вы, Александр, не потворствуйте Михаилу, прошу вас.

Сашка клятвенно заверил, что, конечно же, потворствовать не будет, ни в коем случае.

Теперь он догадывался, почему ребята перестали навещать Курдина.

— Вообще она добрая, — сказал Курдин, когда мать ушла. — Но роль… вживается вот. Ты угощайся…

Чай Сашке очень понравился, и мед. К тому же появилась пауза для того, чтобы все обдумать и сформулировать.

— Ты, кстати, в курсе, что скоро предзащита проектов?

Курдин закатил глаза:

— Хотел бы забыть. Каждый день раза по три напоминают. То есть как на «Легенду…» сходить — так я контуженый, швы, блин, разойдутся, а как проект делать — ничего, живой-здоровый. Одно хорошо: про деда пишу, не надо в библиотеку тащиться. — Он кивнул на стопки книг и одинаковых багровых тетрадей, лежавших на подоконнике. — Архивы, сиди да изучай. Такая нудотень! Спектакли его смотреть прикольно, кстати. А воспоминания, письма там всякие…

— Ну так не заморачивайся. Напиши по-простому, без накидонов. Как все пишут.

Курдин повернулся к Сашке:

— Ты тоже — «как все»? — И добавил вдруг зло, глядя, как Сашка качает головой: — На фига тогда советуешь?

— Да я как раз сам посоветоваться хотел.

— Со мной?! Ну валяй.

Легко сказать. Сашка угробил на список две недели. Звонил по телефонам из дедовой записной, ходил на встречи, объяснял, просил, одного даже выслеживал. Разные люди, разное отношение к деду. Четверо вообще не захотели говорить, наотрез отказались. Один чуть Сашку с лестницы не спустил.

Те шестеро, которые все-таки согласились… Проку от них было мало.

— Нет цельности, понимаешь. Словно каждый говорит о каком-то своем… о другом человеке.

Курдин слушал и кивал, довольно скалясь. Даже про чай свой забыл.

— Ну а ты чего хотел вообще-то? У меня с моим та же фигня. Даже опрашивать никого не надо, архивов хватает с головой. Они все такие… — И скривившись, поправил себя: — Мы все такие.

— В смысле?

— В прямом. Я даже сравнение придумал, вставлю в работу. Ну то есть как придумал… у деда прочел вообще-то. Каждый человек во время разговора становится зеркалом. Он — если может, конечно, — меняет свою речь: чуть подстраивается под того, с кем говорит. Ну, типа, с родителями — по-одному, с училкой — по-другому, с друзьями…

— Но это же… лицемерие, нет?

— А чего сразу «лицемерие»? — обиделся Курдин. И задумался. — Нет, — сказал, — тут другое, по-моему. Вот как если б я знал кучу языков и для удобства, чтоб ты меня понял, переходил на тот, который ты лучше знаешь.

Сашка покачал головой.

— А как тогда узнать, какой ты настоящий? Если с каждым разговариваешь по-своему, то когда же ты действительно говоришь… по-своему? Только с самим собой?

— С самими собой одни психи разговаривают, — заявил Курдин. — «Настоящий»… А вот посмотришь на других — и поймешь, какой ты сам. Ну-ка, — он приподнялся на локте, — дай мне наладонник, вон, на полке… спасибо.

— Ты чего?

— Сейчас… запишу, чтобы не забыть. В работу… — Он неопределенно взмахнул стилусом. — Мало ли, вдруг пригодится. — Дописав, Курдин отложил наладонник и снова захрустел печеньем, отхлебнул чаю. — Слушай, Турухтун, а с тобой интересно. Без обид, ага? Я в том смысле, что… ну, ты всегда вел себя так, как будто все вокруг… — Он замолчал, подыскивая нужное слово.

— Проехали, — быстро сказал Сашка. Ему почему-то расхотелось знать, каким видит его Курдин. Даже если «видел» — все равно.

— Вот, — кивнул тот. — Я ж о чем! Ты ведешь себя так, словно ты — настоящий, честный, правильный, а все вокруг… погулять вышли, что ли. Принц среди обычных людей.

Сашка встал и отряхнул штаны.

— Пойду. — Он не собирался, но вдруг добавил: — Ты, можно подумать, другой!

Курдин расхохотался.

— В точку! Убил! — Откинувшись на подушку, он разметал руки и скорчил рожу — видимо, предсмертную. — Ладно, — сказал, отсмеявшись, — один-один. Чай-то допей, если я один весь выхлебаю — мне потом до ночи хромать туда-сюда по коридору, а знаешь, как больно…

— Сильно он тебя?

— Фигня, до свадьбы заживет, — отмахнулся Курдин. — Ну так ты зачем приходил-то?

— Хотел поговорить с твоим дедушкой.

Курдин перестал улыбаться.

— Про своего деда, — объяснил Сашка. — Если, конечно, это реально. Он у меня последний в списке. Может… хоть он поможет чем-нибудь.

— Вон архивы, — Курдин кивнул на багровые тетради, — читай себе на здоровье. Про твоего там тоже есть… полно вообще-то. Это я раньше думал, что они друг друга терпеть не могли. Пока не прочитал. Там… все сложнее там, вот что.

— Я прочту. Но… мне бы порасспрашивать его. Хотя бы пару минут.

Курдин скривился. Вздохнул, почесал локоть.

— Мать меня убьет. Реально.

— Я…

— Ты в туалет не хочешь?

— Нет, я…

— Ага, хочешь. Слушай тогда: выйдешь из комнаты, направо по коридору, потом направо же свернешь, пройдешь мимо двери, такой… напротив афиши «Горного эха», ну, увидишь, ее легко найти… Да-а-а… так ты в нее не входи, не входи, слышишь — особенно если там кто-нибудь будет, ты сразу тогда иди дальше, повернешь налево — там туалет. Ага?

Сашка кивнул, пытаясь сообразить, кого же ему так напоминает Курдин.

— Ну так иди, чего встал.

Снаружи было пусто и темно. Как, подумал Сашка, в коридоре какого-нибудь средневекового храма. Он медленно пошел, глядя на стены. Афиши были самые разные, некоторые — в полстены, на всех — знакомая фамилия.

На многих — две знакомые фамилии.

Возле «Горного эха» Сашка остановился, как будто для того, чтобы рассмотреть получше. Напротив была дверь, вполне обычная, если не считать маленького цветастого половичка перед ней. Кто в собственной квартире перед одной из комнат кладет половичок?

За дверью было тихо, он толкнул ее, зачем-то вытер ноги и вошел.

Пахло тонкими дорогими духами. В полутьме он увидел чей-то невысокий силуэт, шарахнулся назад и, только упершись спиной в дверь, сообразил: это его собственное отражение. Зеркало висело над столиком, по бокам — круглые лампочки, как бутоны тропических цветов. На стенах — фотоснимки, картины; вдоль стен, в стеклянных витринах, — какие-то нелепые вещи: засохший букет, воротничок, тусклая ручка с обломанным пером, чашка с трещиной, щербатая расческа…

Перед зеркалом покачивался на светлом стебельке еще один бутон. Серебристый, с тонкими черными прожилками. Снизу подвявшим листком — ленточка с именем и датами.

Сашка шагнул навстречу шарику, перебирая в уме все накопившиеся вопросы.

Шарик заговорил первым. Это были вполне отчетливые, хоть и приглушенные, слова, и Сашка поначалу от неожиданности проглотил язык. Стоял ни жив, ни мертв, а громадный полосатый бутон все говорил, говорил, говорил…

— …несомненно! Хотелось еще раз поднять тему… по моему скромному мнению… я — профи, я знаю… зритель, конечно, не всегда готов… сознательное решение… отказались от буквального следования тексту… Иные поражения дороже успехов… Автор зачастую сам не понимает, что и зачем пишет, его рукой водит… Я — коммерческий режиссер, это правда, но никогда не шел на поводу у публики…

Голос то пропадал, то делался громче — казалось, кто-то бездумно поворачивает верньер радиоприемника.

Сашка как-то сразу понял, что длится это уже не один час. Может, и не один день. Бесконечное самоинтервью, вглядывание в собственный образ по ту сторону зеркала. Умножение личности на бездну.

«Интересно, — подумал он, отступая к двери, — интересно, какая часть моего “я” сейчас все это именно так воспринимает?..»

Он протиснулся в коридор, даже не оглянулся по сторонам, есть ли кто рядом, и решил наведаться в туалет. Идти к Курдину был пока не готов.

Возвращаясь, Сашка снова задержался возле «Горного эха». На фоне изломанной, похожей на кардиограмму гряды — человек с автоматом. Рисовал известный художник, Сашка часто встречал его работы на постерах и в журналах, но фамилию не помнил.

Стрелок зло скалился на Сашку, и зло скалилась тень стрелка: похожая на варвара, с растрепанными волосами, с зазубренным клинком в руке. Сзади, в ущелье, вставало багровое солнце, и фигура автоматчика была вписана в этот пламенеющий овал. Уперев ствол в край овала, как будто пыталась вырваться за его пределы.

— …научи, наставь, ты же у меня такой мудрый, такой опытный. — Сашка вздрогнул, когда услышал этот голос из-за двери с половиком. Живой голос. — Знаешь, я боюсь. Боюсь, папа, боюсь, боюсь. Доренчук — он же деспот, он всю душу вынимает. А я не вижу роли. Слова — назубок, а роли не вижу. Игоря извожу, но он терпит, и Михаил терпит, я себя ненавижу за это, но по-другому не могу, не получается. И так — тоже не получается. Папа, родненький, мне сейчас очень нужен твой совет, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста!..

В ответ — едва различимое бормотание, все такое же монотонное, как и несколько минут назад.

— Ты же слышишь меня, папа, ты же точно меня слышишь! Ну почему ты молчишь?! Папа!..

Сашка был бы рад не слушать всего этого, но не мог сразу уйти, следовало шагать осторожно, чтобы не выдать себя. Уши горели. И щеки.

Он на минутку представил, что его мама вот так же будет разговаривать с дедом…

— Ну? — спросил Курдин, когда Сашка вернулся в комнату. — Получилось?.. — Он увидел выражение Сашкиного лица, осекся и помрачнел. — Прости. Надо было тебя предупредить.

Сашка еще больше покраснел:

— При чем тут… Если бы знал, я бы… Извини. Не стоило мне…

— Она говорит: так лучше. Ну, ему, в смысле. Привычная обстановка и все такое. Заслужил. — Курдин помолчал. — Ходит к нему каждый день. Советуется. Отец его не слышит, и я — еле-еле. А мама — хорошо, она… тоньше настроена, что ли. Актеры и вообще люди искусства вроде как могут… — Курдин дернул плечом. — Я надеялся, вдруг он с тобой заговорит…

Сашка медленно покачал головой.

— Ну, — сказал Курдин, — вот. Дать тебе его дневники?

— Не надо. Я как-нибудь… как-нибудь так.

— В гости-то еще зайдешь?

— Зайду, — соврал Сашка.

* * *


Третью четверть Сашка сдал на «отлично»: и контрольные, и самостоятельные. Шансы на то, что со следующего года его переведут на бюджет, теперь казались вполне реальными. Последняя четверть — она всегда легкая. Сашка листал учебники и в общем-то знал, чего ждать.

После контрольных оставалась только защита проектов. Предзащиту Сашка миновал на крейсерской скорости. Решил не заморачиваться. Решил: все равно же никто не оценит. Кому интересны нюансы и подробности?

Ему даже хлопали, а классная сказала, что это, наверное, будет один из лучших проектов года и что дед бы им гордился.

И попросила принести на защиту шар.

— Принесешь? — спросила Настя, когда они возвращались из школы.

Сашка пожал плечами:

— Принесу, наверное…

Они не виделись две недели: Настю родители сразу после предзащиты увезли к дальним родственникам, вот только перед самыми контрольными вернули.

Солнце наконец-то выглянуло из-за туч, день был слякотный, но пах скорой весной. Хотелось забросить все, мотнуть куда-нибудь в парк… или кататься на фуникулере, пить горячий шоколад, строить планы на лето и целоваться.

— А что у тебя? На защите сильно «топили»? — спросил Сашка.

— Так… Сказали: нет своего мнения о теме. Все списываю из статей. А если я с ними согласна? Может такое быть?!

— И что теперь?

— Переписываю. Только упрощаю, чтобы поверили, что сама делала.

Тему Настя выбрала сложную, про перспективы полуострова. В экономическом, политическом и культурном аспектах. Даже для этого немного подучила тамошнее наречие.

Сашка не представлял, как она вообще такое осилила; а уж если теперь переписывать… Про выходные наверняка можно забыть. Времени-то почти не осталось.

— Ты чего нос повесил, Турухтун? Я разберусь, там работы… ерунда. Поехали на Колокольную, уток кормить?..

Они увидели свою маршрутку и побежали к ней, так и не разнимая рук, и Сашка, кажется, впервые в этом году расхохотался от всей души, смех вспыхивал в груди и рвался наружу, легкий и светлый. Казалось — все тебе по плечу, со всем обязательно справишься.

Принести дедов шар на защиту — это ж разве проблема?

Мама вечером только кивнула, конечно, мол, бери. Они с отцом, обнявшись, смотрели телик и тоже были такими умиротворенными, что Сашка поневоле заулыбался.

Утром накануне защиты проснулся рано. Еще раз пролистал доклад, выпил чаю с бутербродами. Мама уже убежала, она сегодня работала за Киселеву, чтобы к пяти освободиться.

Отец помог Сашке снять дедов шар с крючка, вбитого под иконой, рядом с бабушкиным. Даже принес тряпку из ванной, чтобы стереть пыль.

— Слушай, — сказал он, — ты прости, что так выходит. А то, может, мы все-таки сдадим билеты?

— Да ну, пап, зачем? Вы ж еще когда хотели в Оперный сходить.

— Если бы знали, что так совпадет… или на другие дни договорились бы про замены.

— Все равно вам от нас туда через полгорода ехать, никак не успели бы. Ерунда, пап, честно! Я, может, так буду меньше волноваться.

Шар непривычно тянул руку кверху — впрочем, совсем чуть-чуть. Обычные гелевые — и то сильнее тянут.

Бабушкин висел на прежнем месте. Не шелохнулся.

— Пап, — спросил вдруг Сашка, — а ты помнишь, какой была бабушка?

— Очень доброй и светлой. Она с дедушкой познакомилась на премьере спектакля по его «Горному эху». Он ей тогда очень не понравился, она была журналисткой, ей велели взять интервью…

Папа говорил, а сам ходил по комнате, бросал в папку какие-то бумаги, искал чистый халат, сунул все это в рюкзак, потом ушел в переднюю и продолжал рассказывать уже оттуда, натирая кремом ботинки.

— Па, это я знаю, все это есть в куррикулюме, — осторожно прервал Сашка.

— А ты о чем тогда? — Отец отложил один ботинок и взялся за другой.

Сашка замялся, пытаясь сформулировать поточней.

— Вот в жизни — она какая была? Скажи своими словами, а не из куррикулюма.

— Так она, сынок, именно такой и была. Куррикулюм не врет, я же его заверял, и мама заверяла, там все чистая правда.

— А помимо?

Папа сунул щетку в ящичек, потянулся за курткой.

— А какое «помимо» ты хочешь-то?

— Что-нибудь, что ты помнишь из жизни, — тихо и упрямо повторил Сашка. — Хоть что-нибудь, пожалуйста.

Отец проверил, на месте ли ключи, бумажник, похлопал Сашку по плечу:

— Обязательно. Вернусь — обязательно расскажу. Все, я побежал. И ты не тяни, у тебя сегодня важный день. Закончится — скинь нам эсэмэску, как все прошло. Мы будем держать за тебя кулаки.

* * *


По жеребьевке Сашке выпало выступать одному из последних, сразу после Курдина.

На предзащиту Курдин прийти не смог, отец занес в школу текст проекта, учителя одобрили. Они бы, наверное, все равно одобрили, чего уж. Поэтому Курдин обязательно хотел прийти на защиту; «чтоб по-честному».

Пару раз Сашка звонил ему. С Курдиным в принципе было интересно, несмотря на его заносчивость и самолюбование. Теперь они Сашку почему-то не задевали.

Лебедь немного ревновал. Ворчал, что Сашку не узнать, что водится не пойми с кем. Потом однажды был замечен в кино под ручку с Сидоровой — и вынужденно перешел к глухой обороне. В школе Лебедь соблюдал конспирацию, делал вид, что с Сидоровой не знаком. Сейчас тоже устроился рядом с Сашкой, хотя нет-нет, а направо вниз поглядывал. Сашка тоже поглядывал: Сидорова была в компании с Настей и Гордейко, что-то шептала им обеим и прыскала в кулачок.

Защита, как обычно, проходила в зале Малой академии. Родителей усадили в первые ряды, рядом с учителями. Там же был и Курдин: прохромал вдоль сцены, приметил ближайшее пустое место и сел; трость пристроил сбоку.

Начали с традиционных речей: вы пересекаете рубеж, не средние, а старшие классы, первое серьезное, настоящее дело в вашей жизни, взросление, поступок, ура-ура…

Лебедь то и дело проводил ладонями по штанам, мял в руках папку и в конце концов не выдержал:

— Слушай, они нарочно, да? Хуже пытки!

Он выступал первым.

Выступил, кстати, хорошо, почти сразу успокоился, говорил ровно и уверенно. Сашка обзавидовался: пока дойдет очередь до него, от мандража можно собственное имя забыть, не то что…

В который раз он напомнил себе: я ведь не буду врать, я расскажу им правду. Да, не всю, да, ту, которую они хотят услышать. Всю я и не знаю вообще-то; всю — только дед…

Он покосился на шар, привязанный к ручке сиденья. Тот молчал.

После Лебедя выступала Жирнова, тараторила и бледнела, едва не опрокинула трибуну. Потом был Рыжий Вадя и еще несколько шалопаев, слушать их не имело смысла: наверняка списали, — им влепят по необидной «шестерке», не им даже, а их богатеньким родителям, и переведут на следующий год, снова на контрактное.

Отстрелявшийся Лебедь теперь осмелел, зубоскалил, вертелся, химичка ему даже замечание сделала. Мама Лебедя, сидевшая в первых рядах, оглянулась и посмотрела с укоризной — он покраснел.

Сашка никак не мог собраться. Вот уже Настя выступила — все хлопали, она спустилась со сцены зардевшаяся, ее отец подал руку, шепнул что-то на ухо. В форме, с погонами, он выглядел внушительнее всей комиссии в полном составе.

Вот пошел Грищук, этот нудил, все зевали, а Лебедь окончательно угомонился и даже задремал.

«Все-таки начну со стихотворения, — подумал Сашка, — так будет ярче. Прочту “Балладу”, она недлинная и многим нравится».

Грищука наконец лишили трибуны: похвалили, но попытку «еще кое-что добавить» сурово пресекли. Объявили Курдина.

Тот встал почти легко, но шел, опираясь на трость. Медленно; может, и не собирался выдерживать паузу, а выдержал, все следили за тем, как он поднимается на трибуну, как пододвигает микрофон и кладет перед собой папку.

— Здравствуйте. Вы все знаете, какая у меня тема. Я писал про своего деда, про Альберта Аркадьевича Курдина. Это очерк, а не статья в энциклопедию, даже не curriculum vitae. Проще было бы, конечно, статью. Я и хотел статью, но, знаете, дед про себя уже сам столько написал… и дед, и критики, которые исследовали его творчество. А я хотел сказать о том, о чем никто не скажет. Это такое дело… сложное. Я много чего понял, пока писал. Вот есть человек, при жизни он разный, и плохой, и хороший. Все мы хотим, чтобы о нас помнили только хорошее, мы тогда сами как бы становимся только хорошими. Хорошими, но не живыми, вот что. Это тогда уже получаемся не совсем мы, только кусочек нас, какая-то одна наша роль, а в жизни мы проживаем их не одну и не две. Это, — уточнил Курдин, чуть покраснев, — дед писал, про роли. Я думаю, он заслужил, чтобы его помнили живым… настоящим. Поэтому я расскажу то, о чем он сам никогда не рассказывал, только писал в дневниках.

Курдин помолчал, закусив губу. Каких-то пару секунд, но Сашка понял: он до сих пор сомневается, стоит ли…

— Ну вот. Вы все знаете, дед стал известным не сразу. Актеры хорошие идти к нему не хотели, старые пьесы все уже, как он пишет, были ставлены-переставлены. И вот он работал в Народном театре, «это все было уныло и унизительно, и совершенно беспросветно». А потом дед прочел «Горное эхо» Турухтуна. Поэма тогда как раз была очень популярной, и дед решил, что надо из нее делать спектакль. Он договорился с Турухтуном. То есть как договорился… контракт подписали, но дед внес туда один пункт… Потом из-за этого пункта они сильно поссорились.

Сашка сидел, и слушал, и не сразу заметил, что руки у него трясутся. Он зажал их между коленями.

Курдин продолжал рассказывать, размеренно и спокойно, как будто про вчерашний матч или про какие-нибудь никому не нужные свойства сферы. Он даже не открывал свою папочку, говорил себе и говорил. Иногда цитировал по памяти отрывки из дневников.

«Ну когда же его наконец прервут, — зло подумал Сашка, — ведь должны же, должны!.. Мало ли что он сейчас, по сути, оправдывает моего деда. Не его, Курдина, это дело! Не его!

Мое!»

Он вдруг услышал, как у кого-то едва различимо (наверное, в портфеле) заиграл мобильный. Мелодия была очень знакомая. Заоглядывался; остальные сидели так, будто ничего и не происходило.

— …Потом мой дед, конечно, жалел. Но он знал, что победителей не судят. И еще он боялся. Он никогда этого не показывал, всегда, сколько интервью ни посмотри, держался уверенным, но на самом деле он очень боялся. Всю жизнь он жил с этим страхом и боролся с ним. «Всегда найдутся желающие убедиться в твоей слабости. Кто-то ненавидит тебя, кто-то завидует, кто-то просто такой правдолюб с…» хм… ну, это он так писал… «…с шилом в з… в попе, и ему нужно обязательно восстановить историческую справедливость». Мой дед начал играть роль талантливого, преуспевающего режиссера. Застегнулся на все пуговицы, как говорится. Никогда не признавал ошибок. Публично — не признавал, а в дневники заносил каждую. Его ненавидели, перед ним преклонялись, но, как он писал, главное — с ним считались. Он так думал, — уточнил Курдин вдруг охрипшим голосом, — что это — главное. А потом это стало единственным, к чему он стремился. Вы никто этого не знаете, а он был все-таки хорошим дедом, правда. Дома, когда забывал про роль. Только делал он это реже и реже. Он боялся, поймите. Он очень боялся оказаться смешным. Я… вот вы, наверное, думаете, что я неправ. Ну, там «сор из избы» и все такое. Но вы не читали его дневники, а я читал. В конце… когда уже он никого к себе не пускал, кроме мамы и бабушки, он еще писал. И он… знаете, он страшно жалел, что не признался и не попросил прощения. «Оно не стоило того. Это ужасно признавать, а еще ужаснее — понимать, что все, вся жизнь — не то, не так. Зря, впустую; а можно было лучше, легче, честнее. И ведь уже не извиниться».

Курдин провел пятерней по волосам и вздохнул.

— Ну вот, дед не успел извиниться. И вообще… но так вышло, что я прочел эти все его дневники. Ну, я собирался, если честно, сделать обычный проект. — Он взглянул наверх, на Сашку. — «Не заморачиваясь». А прочел и решил, что это шанс. Наверное, последний его шанс извиниться — сказать правду.

Мелодия зазвучала громче и вдруг оборвалась.

Сашка наконец узнал ее. Узнал бы и раньше, да не привык слышать вот так: при людях, на свету.

Вокруг хлопали, многие встали. Сашка тоже хлопал, сунув папку между поручней.

Потом аплодисменты стихли, и в наступившей тишине кто-то из комиссии произнес его имя.

— Ни пуха, — шепнул Лебедь.

Сашка отвязал от поручня дедов шар и начал спускаться, чувствуя, как покрываются потом ладони, как немеют кончики пальцев.

Про папку он вспомнил перед самой трибуной, но возвращаться за ней, конечно, не стал.

* * *


Им жали руки, хлопали по спине, поздравляли, кто-то из родителей согнал всех на сцену и щелкал «мыльницей», и Сашка в конце концов уже не чувствовал ни радости, ни гордости, только безразличие и усталость.

Потом все оказались в фойе, гулком, освещенном ярко-желтыми лампами. Вместе со всеми Сашка двинулся к выходу, но вспомнил про папку, она, наверное, так и торчала между поручнями, это был повод, он крикнул, чтобы не ждали, и побежал обратно в зал.

Двери уже заперли. Сашка дернул пару раз за ручку, повернулся и зашагал к лестнице. Шар плыл рядом, почти невесомый. Мелодию уже не пел.

Встав на верхней ступеньке, Сашка смотрел, как расходятся ребята. Курдин шел ровно, улыбался на прощальные выкрики, иногда махал рукой. Сашка вспомнил, каким Курдин был еще в сентябре… и каким он сам был.

«Завтра, — подумал он, — нам обоим, наверное, влетит от классной. Победителей не судят и все такое, но на предзащите-то я выступал совсем с другим докладом».

Почему-то Сашка был уверен, что и текст, который заносил в школу отец Курдина, сильно отличался от произнесенного сегодня.

Зачем так поступил Курдин, хотя бы ясно. А Сашка — зачем? Неужели только из зависти к его успеху?

Он хотел бы верить, что — нет. Что, например, — из стыда перед дедовым шаром. Или из уважения к дедовой памяти.

Так думали другие — те, кто сегодня поздравлял и восхищался им.

А Сашка не знал.

Все наконец разошлись, и он спустился, чтобы забрать куртку. Тетки-гардеробщицы недовольно зыркнули на него, они уже сами были одеты, одна, прижав подбородком платок, поправляла выбившиеся пряди, другая копалась в старой матерчатой сумке, чем-то шелестела. Сашка дождался, пока на него обратят внимание. Накинул куртку, застегнул молнию и вышел в темень.

«Хорошо, — подумал он, — что никому не пришло в голову меня дожидаться».

Но кое-кому пришло.

Фонари здесь были разбиты, все, кроме одного. Человек стоял прямо под этим, единственным уцелевшим, в лужице жидкого света, — и, щурясь от дыма, курил.

Плащ на нем был все того же синего цвета, как море на картинах Носинского.

— Здравствуй. — И едва заметный акцент тоже никуда не делся. — Я слышал твое выступление.

— Как слышали? — удивился Сашка. — И кто вы вообще такой?

Незнакомец пожал плечами:

— Я был в зале, это не запрещается. — Он погасил окурок, огляделся в поисках урны и, не найдя ни одной, так и остался с окурком в руке. — Ты хорошо говорил. Наверное, ему понравилось.

— Кто вы такой? Я позову на помощь, учтите.

— У меня самолет в пять утра. И очень мало времени. Все время времени-то и не хватает… — добавил он, рассеянно сминая окурок пальцами. — Всегда…

Сашка отступил на пару шагов, убрал руку с шаром за спину, другую сунул в карман, к мобилке. Он не чувствовал угрозы со стороны незнакомца, но эта его манера изъясняться…

— Я знал твоего деда. Давно, в другой жизни. Когда попал сюда, хотел с ним поговорить, да, видишь, не успел. А завтра я улетаю…Этого следовало ожидать, мы с самого начала знали, что этим закончится. Не важно. Послушай, Александр, я вряд ли сюда вернусь. И вряд ли у меня будет еще одна возможность. Позволь мне с ним поговорить.

— С кем? — не понял Сашка.

— С твоим дедом.

— Но он же… — Сашка покраснел. — Он не разговаривает. Ни с кем, вообще.

Незнакомец рассеянно кивнул. Продолжал мять в пальцах окурок, на асфальт сыпались крошки.

— Ничего. Так ты позволишь?

— Я опаздываю… — зачем-то сказал Сашка. — Родители будут беспокоиться.

Незнакомец отряхнул ладони и очень аккуратно взял над Сашкиной головой шар за цепочку.

— Я отвезу, — бросил он. — К самому дому.

Сашка крепче сжал пальцы.

— Я…

Он не успел договорить. Цепочка вдруг рванулась прочь из пальцев, Сашка попятился и только потом понял: незнакомец и сам удивлен.

Шар дернулся еще раз. И снова едва слышно начал напевать-бормотать ту самую мелодию.

— Пять минут, — тихо сказал Сашке незнакомец. — Только пять минут.

Сашка кивнул и разжал пальцы.

Человек в синем плаще взял шар в ладони, как берут на рынке арбуз, чтобы проверить, спелый ли он. Отошел на пару шагов и встал к Сашке боком. Его шрам сейчас, в свете фонаря, был похож на рану.

— Ты слышишь меня, атар’ин? Надеюсь, слышишь. Я представлял себе эту встречу последние двадцать семь лет, каждую ночь перед сном. Это помогло мне выжить. Несмотря на твое предательство, атар’ин, многие из наших уцелели… тогда. Ты ушел — мы остались. И я следил за тем, как ты жил, вести доходили до нас, даже там. Я был рад: ты получил по заслугам. Я надеялся приехать, чтобы сказать тебе об этом: каким ты был и каким стал. Я приехал. И теперь, глядя на тебя, говорю, — мне жаль. Ты уже наказан, и это… это слишком, даже для тебя, атар’ин. В конечном счете, может, ты и был прав. Видишь, к чему мы пришли… все повторяется, и все, что мы делали, ничего не изменило. Может, хоть то, что ты… — Он покачал головой, как будто прогонял усталость. — Ладно, не важно. Время рассудит. Мне пора, атар’ин, пора… Мы уже не свидимся ни здесь, ни там. Я просто хотел сказать тебе: ту пропэйлоч-ар.

Шар загудел громче, было видно, как дрожат от вибрации ладони незнакомца.

Тот оглянулся на Сашку, словно бы решал некий очень важный вопрос.

— Нет, — сказал он наконец шару. — Нет, я не могу. Это — не могу, прости.

— Эй! — крикнули вдруг от входа. — Эй, ты что это там?! А ну оставь хлопца в покое! И шар ему отдай, слышь!

Тетки-гардеробщицы надвигались, всклокоченные и разгневанные. Та, что слева, размахивала кошелкой.

— Вам лучше уйти, — сказал Сашка. — Домой я как-нибудь сам доберусь.

Человек в синем плаще медлил еще минуту. Потом отдал шар и ушел быстрым плавным шагом — словно тигр, которого вспугнули псы. Просто растаял во тьме.

Сашка прикидывал, как будет объясняться с тетками, а сам все смотрел на дедов шар, не мог оторвать глаз. Словно в первый раз увидел.

Потертости, едва заметные следы от маркера, разводы… Оболочка чуть сморщенная и дряблая, как старческая кожа.

Попытался вспомнить, когда в последний раз читал деду? А когда перевесили его в гостиную?..

Не смог.

— Сынок, с тобой все в порядке?

Тетки стояли плечом к плечу и тяжело дышали. У той, что справа, платок развязался и съехал набок.

— Спасибо, — сказал им Сашка. — Со мной — все.

* * *


Родители купили шикарный торт и не ложились спать, ждали Сашку, чтобы вместе отпраздновать триумф. Зажгли свечи, накрыли стол новой скатертью. Сами были нарядные и взволнованные.

— Горжусь! — Обняв за плечи, отец пристально поглядел на Сашку. — А ведь ты вырос. Посмотри, мать, он вырос, правда. Он у нас уже совсем взрослый.

С глухим хлопком была откупорена бутылка шампанского, и Сашке налили на два пальца, «сегодня можно, верно, мать?».

Он пригубил, чтобы не обижать их.

— …и вот что я думаю: не будем мы тянуть, возьмем-ка текст этого выступления да оформим как куррикулюм! А? Ты ведь там о нашем дедушке очень красиво и правильно сказал. — Отец решил, что Сашка удивлен, и пояснил: — Нам уже мама Дениса звонила, поздравляла. Я так понял, это не совсем то, что ты сначала писал, но… может, так даже лучше?

— Знаешь, пап, вообще-то это был экспромт. У меня… я вряд ли смогу повторить.

— Это не страшно, — сказала мама. — Возьмешь за основу свой проект. К тому же, я уверена, кто-нибудь писал все на видео. — Она ловко разрезала торт и на каждое из четырех блюдечек положила по кусочку. — Не тушуйся, я уверена, дед был бы тобой доволен.

Сашка вздрогнул. Он покосился на пустой стул, перед которым лежал нетронутый кусочек торта. Шар родители привязали на прежнее место, рядом с бабушкиным, а это… ну, просто так полагается. Обычай такой.

— Да, — подхватил отец, — нам Софья Петровна так и сказала: впервые благодаря Саше я поняла, что ваш дедушка был не только… как там она сформулировала?

— «Не только поэтом, но и просто живым человеком», — отозвалась мама.

Торт был приторным до тошноты. Крем — жирным, липким, слишком ярким. Сашка, обжигаясь, хлебнул чаю.

— На следующей неделе и оформим, — подытожил отец. — Нечего тянуть, ты согласна?

Мама кивнула.

— Как раз успеваем к сроку.

— Заодно уточним, можно ли будет на время отдать…

— Как «отдать»? — не понял Сашка. — Зачем?

Отец виновато улыбнулся маме:

— Кажется, я раньше времени сдал наш секрет.

Та махнула рукой:

— Говори уже, конспиратор.

— Сейчас, сейчас!.. — Из прихожей отец вернулся с конвертом. — Вот, прочти-ка сам.

Конверт был из плотной цветной бумаги. С пальмами и надписью «Альбатрос». Внутри лежали какие-то документы, Сашка развернул первый попавшийся — это оказалась медицинская страховка. «На время поездки… с гарантированным покрытием… в случае…»

— Ты ведь давно хотел на море, — сказала мама. — А в этом году у нас с папой отпуска совпадают. Вот все втроем и полетим, сразу после твоих экзаменов.

— Но… Мам… А как же… откуда?..

— Видишь, он у нас и правда взрослый, — кивнул отец. — Деньги, сына, — часть гонорара. Нашелся издатель для дедушкиных рукописей. Будет полное собрание сочинений, академическое!

— Вы же с мамой сами говорили, что Антон Григорьичу доверять нельзя.

— А он тут ни при чем. Это политикам надо сказать спасибо. Сам ведь знаешь, тема полуострова опять стала актуальной. Следовательно, и дедушкины стихи.

— Думаешь, он бы хотел… так?..

Отец положил руку ему на плечо.

— Сложно сказать. Я надеюсь, когда-нибудь он сам ответит на этот вопрос. С другой стороны — разве должны мы были отказываться от такого предложения? Полное, академическое…

— Почему вы мне раньше не сказали?

— Я до последнего не был уверен. Только сегодня подписали договор.

— И все черновики вы отдадите им?

Мама покачала головой:

— Только копии, это наше условие. Все будет в порядке, сына. Все — как надо.

Позже, в постели, глядя в потолок, расчерченный на квадраты светом уличного фонаря, Сашка вспоминал свое выступление. Как он заявил: «Моего деда всегда пытались использовать. Повстанцы, миротворцы, власти, критики…»

Раз за разом прокручивал одни и те же свои слова.

Вспоминал слова отца, матери. Вспоминал незнакомца. «Ты уже наказан, и это… это слишком, даже для тебя».

Где-то совсем рядом молча, как дедов шар, ожидало понимание.

* * *


В школе их собрали в актовом зале и каждому выдали по диплому. Сашке с Курдиным — еще и грамоты. Долго хлопали, говорили глупости.

Курдин был мрачен, язвителен, нелюдим. На переменке окоротил Вадю, который начал зубоскалить про прическу классной, — и ухромал во двор.

— Совсем зазнался, — хмыкнул Лебедь. — Перечитался небось дедовых архивов. «Чванливый победитель, не забудь, и над тобой когда-нибудь взметнется фортуны меч!..»

На лавочке Курдин сидел, чуть вывернув ногу, чтобы не сгибать. Сашка небрежно плюхнулся рядом.

— Дома влетело?

— Так… — сказал Курдин, помолчав. — Ерунда. Победителей не судят. А твои что?

— Гордятся, блин.

— Везучий ты, Турухтун…

Сашка неопределенно пожал плечами. Посидели молча, наблюдая за младшаками, гасавшими с мячом по спортплощадке.

— Слушай, — решился наконец Сашка. — Есть одно дело…

Прямо перед их ногами в луже шалели воробьи. Сашка говорил, а сам не сводил с них взгляда.

Курдин выслушал молча, ни разу не перебил.

— Зачем? — спросил хмуро. — Зачем тебе?..

— Надо.

Со спортплощадки прилетел мяч, вспугнул воробьев. Те порскнули на ветку и оттуда лихо, по-птичьи бранились на горе-футболистов. Курдин поднялся и, примерившись, запульнул мяч младшакам.

— Почему я? — спросил, не оглядываясь. Сашка даже не сразу догадался, что это он к нему обращается.

— А ты не проболтаешься — вот почему.

— Уверен?

Сашка не ответил.

Прозвенел звонок.

— Так подумаешь?

— Знаешь, почему я вообще взялся писать про деда? Я же его сначала не воспринимал. Дед для меня был отдельно, шарик — отдельно. Он лежал у себя в комнате, приехали врачи, потом вынесли из комнаты шарик — а он так и остался лежать на постели. Никакой связи. — Курдин обернулся и посмотрел на Сашку. — А после того случая — ну, когда ты полез драться, — я вдруг услышал его. Впервые. И понял, что это действительно он. Ну, просто вот как если бы дед попал в катастрофу или тяжело заболел и стал… вот таким. Мне было стыдно, Турухтун, — признался он после паузы. — Вот почему я полез во все это: дневники, архивы. Ну и мама… ты сам видел. Она же такой не была. Думаю, она тоже не верила, что шарик — это он. А потом услышала его и…

Сашка ждал. Покраснев до ушей.

— В общем, — сказал Курдин, — приноси. Разберемся.

* * *


Им дали задание на каникулы и наконец отпустили. Сашка дожидался Настю во дворе, прокручивая в голове разные варианты того, как сказать про лето. И потом все продолжал прокручивать, даже в маршрутке.

— Ты сегодня какой-то странный.

— А? Извини, я просто…

— Что «просто»?

Он молчал и смотрел на экран, висевший над водительским местом. Обычное дело, по таким крутили рекламу и городские новости. Сейчас как раз речь шла о дружественном визите одного из представителей Временного Комитета. Мол, визит завершается, министр отбывает на полуостров, поскольку неотложные дела требуют его присутствия…

Показали, как министр с двумя помощниками идет вдоль выстроившихся гвардейцев и поднимается по трапу. Под музыку — наверное, под гимн новой автономии.

Сашка, конечно, узнал мелодию. В последние месяцы он слышал ее слишком часто, в основном по ночам.

На полсекунды крупным планом мелькнуло лицо. Даже шрам, змейкой ускользающий в седину над виском.

Настя взглянула на экран слишком поздно, когда уже показывали другой сюжет.

— Слушай, — вспомнил Сашка, — может, ты в курсе. Как переводится слово «атар’ин»?

— Вообще-то по-разному, зависит от контекста. Тебе зачем?

— Да у деда в записях встречал пару раз.

— Чаще всего так называли приемного отца или просто человека, который старше по возрасту и на которого равняются.

— Типа учителя?

— Но только не школьного, а такого, знаешь… по жизни.

— А «ту пропэйлоча»?

— Может, «ту пропэйлоч-ар»? Тогда — «ты прощен». Тоже у деда в записях нашел?

— Тоже… Настя, — решился он наконец, — тут такое дело.

— Молодые люди, — встряла тетка, топтавшаяся у них за спиной и с сопением перекладывавшая сумку из руки в руку, — вы сходите? А то стали, понимаешь… ни пройти, ни проехать!

Не дожидаясь ответа, она начала протискиваться между ними, работая плечом как тараном.

От остановки шли, смеясь и обсуждая таких вот… таранистых и горластых. Но шутки были какие-то вялые, словно размороженные овощи.

— Я уезжаю, — сказал Сашка, когда пересекали аллею. — Летом; родители купили путевку.

Настя какое-то время молчала, просто шла рядом, крепко сжав его ладонь своей.

Впереди на лавочке, подстелив газетку, мостился ветхий старик. Хмуро поглядел на них и за чем-то полез в карман куртки.

— Саш…

— Я знаю, самому обидно, но… это не на все лето, только на месяц. Я не могу отказаться.

— Саш, я тоже уезжаю.

— По путевке? Куда? Может, и ты в…

— Нет, Саш. Я не по путевке и не летом. Через пару недель. Папу переводят на полуостров.

— Надолго? — только и спросил он.

— Не знаю. Будешь мне писать?

— Конечно! Может, отпрошусь у своих и приеду, когда вернемся.

— Это было бы здорово. Но… хотя бы пиши, ладно?

Сашка кивнул.

Старик на лавочке вытащил из кармана горбушку черного и теперь крошил дрожащими пальцами, прямо себе под ноги. Над ним метались воробьи, аж верещали от предвкушения.

— В конце концов, — сказала Настя, — это ведь не навсегда, правда?

— Конечно, не навсегда.

Он посмотрел на небо, затянутое паутиной проводов-душеловов. Там, снаружи, плыл серебристый самолетик. Наверное, в далекие и солнечные страны, туда, где всегда мир и любовь и все счастливы. В детство.

Часть четвертая


Весь вечер Сашка не выходил из комнаты. Проинспектировал все книжные полки, многочисленные свои банки из-под кофе и чая, коробки; вытряхнул на пол содержимое всех ящиков стола.

Без толку.

Он прикидывал, как бы половчее спросить у родителей, может, они где видели, — не выдавая при этом, собственно, предмета поисков. Но это было бы глупо, глупо и подозрительно.

— Уборку затеял? — спросила мама, заглядывая, чтобы позвать его к столу. — Давно пора.

Сашка кивнул, безнадежно ковыряясь в очередной коробке.

— Сына, а ты ночью не слышал — кто-то музыку включал? То ли во дворе, то ли этажом выше.

— Не. Громко?

— Да чуть слышно. Но знаешь, такая… мелодия все время повторяется, очень бодрая, навязчивая. Заснуть невозможно.

— И часто? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал так же безразлично.

— Да уже около недели, не меньше.

— Я, если замечу, скажу. Наверное, соседи радио на ночь не выключают.

— Наверное… Ты иди кушать, потом закончишь. У нас для тебя есть новость.

Сашка почему-то подумал, что ничего хорошего ждать не приходится.

Отец сегодня и куховарил, и хозяйничал за столом. Суп с грибами и биточки удались, и папа буквально сиял от гордости. Маму к плите он не подпускал, она сидела, наблюдая за ним с легкой лукавой улыбкой.

— Ну, приятного всем аппетита!

— А новость, па?

— Ах, новость! — он хлопнул себя по лбу, подмигнул. — Да, ты прав, мы едва не забыли. Новость у нас, сына, такая: к середине осени у тебя будет сестричка.

— Здорово!.. — медленно и осторожно сказал Сашка. — Правда, здорово. Поздравляю!

— Кажется, мы тебя слегка огорошили. — Отец похлопал его по плечу. — Ну, свыкайся с мыслью. И предлагаю обсудить, как мы твою сестричку назовем.

У Сашки хватило духу сделать вид, что все в порядке. Огорошен, но не огорчен. Он даже из-за стола встал последним и к себе ушел не сразу.

Еще час Сашка разгребал завалы, уже скорее по инерции. Когда решил идти спать, случайно нашел пропажу. Ножик лежал под упавшими папками, наверное, закатился туда, когда Сашка вытряхивал содержимое очередного ящика.

Сейчас почему-то отчетливо увидел, что ножику уже много лет. Резные накладки из слоновой кости пожелтели, узор местами стерся. Но лезвие выдвигалось все так же ловко и было по-прежнему острым.

Сашка наскоро прибрал в комнате, почистил зубы и, выключив свет, лег в постель. Ждать, пока все уснут.

Было слышно, как ходят по гостиной и тихо переговариваются родители. Потом свет погас, клацнула дверь спальни. Он лежал и сперва считал до ста, потом — мысленно читал дедовы стихи. На пятом решил, что времени прошло достаточно.

В гостиной было тихо и темно, как и во всем доме; только свет от фонаря падал косой неровной линией да светились янтарными огоньками кнопки телевизора с видиком.

Сашка подошел, крадучись. Босые ноги неслышно скользили по ковру.

Шарики висели все там же, под иконой Искупителя. Он встал перед ними, протянул руку с ножом…

* * *


Ты ведь не против, деда? Знаю, ты хотел бы, чтоб все… по-другому, но… Честно, я бы и сам хотел. Только времени не осталось. Папа готов отдать тебя в душницу, мама согласна… пока согласна. Вот только она уже может тебя слышать, я не знаю почему, но догадываюсь: ей помогает сестричка.

Если мама поймет, что это ты поешь…

Деда, я видел маму Курдина. Я не хочу, чтобы — так.

Помнишь, ты писал в «Горном эхе»: «Мертвые к мертвым, живые — живым»? Ну вот… вот.

Не спрашивай, почему я это делаю, ради кого. Сам не знаю: для мамы, для тебя, для себя, для сестрички… Просто делаю, потому что так надо, так правильно.

По-другому нельзя.

Твой приемный сын — выходит, мой приемный дядя?!. — не мог. Он понимал лучше, чем я, но у него долг, обязанности.

Я все сделаю как надо. Постараюсь, честно. Я — скоро…

Ты, главное, потерпи, не пой. Видишь, вот он. Тот самый, которым ты тогда резал торт после премьеры спектакля. Я читал в дневниках Курдина… в смысле, его деда; точно — тот самый. И про то, как это было, — читал.

На сцене, при всех… Наверное, сильно он тогда твою поэму перекурочил, да? Я бы тоже, наверное, так же бы поступил, правда.

Глупо как: когда-то я думал, ты на меня обиделся и поэтому молчишь, я думал, это как-то связано: то, что с тобой случилось, и то, что я понес его в школу.

Мне будет жалко, правда. Но… По-другому не получится, деда.

Я бы хотел поговорить с тобой, хотя бы разок. Спросить, шепнул ли ты тогда что-то Рукопяту. Рассказать… да про кучу разных вещей, все не перечислить. Главное: сказать тебе, что я тебя…

* * *


Вспыхнул яркий свет.

— Сашка! Ты что это?!. Ты!.. Ах ты Господи, отойди оттуда! Сейчас же! И убери нож!

— Мам, я…

— Отойди, я сказала!

На пороге спальни появился взъерошенный отец:

— Что тут?.. Сашка, сдурел, что ли?! А ты чего шумишь?..

— У него нож!

— Закрытый, посмотри сама.

— Да, мам, вот. — Сашка догадался, в чем именно на короткий, страшный миг заподозрила его мать. — Ма, ты правда подумала, что я могу?!. — Он едва не плакал от обиды и несправедливости.

— А зачем ты вообще сюда пришел?

Сашка вздохнул, успокаиваясь.

— Да глупо получилось… — Он пожал плечами, придумывая на ходу. — Вот… помнишь, я читал деду, чтобы… чтобы разговорить.

— И что? — раздраженно спросил отец.

— И ничего не получилось. Я решил, может, если показать ему какую-нибудь старую вещь — ту, которая была с ним много лет, которая связана с чем-то запоминающимся… А ножик ведь у него с полуострова еще; а потом дед им на премьере кусок вырезал. Ну, тот, которым в лицо деду Курдина заехал. Я, ма, — добавил Сашка, — поэтому вечером в комнате и убирал: искал ножик.

— До утра потерпеть не мог? — Отец устало провел ладонью по лицу, вздохнул. — Так, все, отбой. Ты в порядке?

Мама кивнула.

— Ну и хорошо. Давайте спать. Некоторым, конечно, в школу не надо — вот и дуреют, а некоторым, между прочим, подрываться до зари. И погасите уже этот чертов свет!..

* * *


Весна наконец-то ворвалась в город — не зная пощады, не признавая границ. В парке воздух звенел от птичьего чириканья. Все лавочки были заняты мамашами да пришвартованными рядом колясками.

— Лепота! — подпрыгнув, Лебедь сорвал листок каштана и теперь шел, помахивая им, словно опахалом. — Скажи, Турухтун, тебе все это не приснилось?

— Так поможешь или нет? — уточнил Сашка, сунув руки в карманы.

Лебедь помолчал, разглядывая черную путаницу проводов-душеловов — там, поверх крон.

— Вообще-то уже помогаю, — сказал он почти обиженно. — Но если хочешь знать мое мнение — это глупо.

Мнение свое за последние пару часов он уже озвучивал раз пятнадцать.

— И кстати, а на фига Курдину нож твоего деда? — Это была новая тема в Лебедевых стенаниях. — Курдин что, тайный поклонник его творчества?

— Не все равно? — Сашка с деланым безразличием пожал плечами. — Мне нужны были деньги, ему — ножик. Главное: Курдин не разболтает.

— Эй, Турухтун, что за гнусные намеки?! Я ж могу и обидеться!

— Никаких намеков. И вообще — на воре и шапка горит.

— А в глаз?

— Ха, это все, что ты можешь сказать?!.

О своем вопросе Лебедь уже забыл. Сашка привычно зубоскалил, думая о Курдине. Тот не спрашивал, зачем нужны деньги, просто согласился. Сказал: а вдруг?.. вдруг, если принести ножик его, Курдина, деду — вдруг тот… очнется?

И еще сказал, что в любом случае берет ножик на время. Как будут у Сашки деньги — вернет, а Курдин ему — ножик. Он ведь, Курдин, понимает…

Парк закончился, Лебедь с Сашкой свернули направо и по узкой улочке спустились на проспект.

— Ты только не стремайся, — напомнил Лебедь. — Мы же ничего не нарушаем… пока.

Над строгой витриной чернели готические литеры: «Ритуальные услуги». Сашка толкнул дверь и вошел — из распаренного тепла улицы в прохладный сумрак. Изнутри магазин напоминал прихожую какого-нибудь знатного лорда. Увитые резным плющом столбы разделяли пространство на две части. В дальней, у самой стены, тянулась стойка с «образцами». Справа — несколько кресел, слева — стеклянные витрины и едва приметная дверь.

С потолка лился приглушенный свет. Приятный женский голос напевал что-то молитвоподобное. Сашке понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: это запись.

— Чем могу?.. — из двери явился сухощавый старик. Такие, подумал Сашка, обычно работают сторожами в садах. Таких кашей не корми — дай пальнуть по нарушителю.

Старик оглядел их с Лебедем и вежливо полюбопытствовал:

— Вы, молодые люди, ничего не перепутали? Компьютерный клуб находится дальше по улице.

— Не-а. — Лебедь так и вошел, с каштановым листком в руке. Сейчас он вертел его в пальцах, оглядываясь по сторонам. — Скажите, а тут шарики продают? О! Вот, гляди, — он дернул Сашку за рукав и показал на стойку. — То, что нужно, как считаешь?

Модель они нашли по Интернету. Это было нелегко, сейчас такой цвет уже не выпускали.

Сашка тихо радовался, что модель дешевая. На дорогую ему не хватило бы ни собственных сбережений, ни денег, вырученных у Курдина.

— Этот не продается, — процедил старик, не двигаясь с места. — Демонстрационный экземпляр, с браком. И других нет: модель снята с производства. — Прежде чем Лебедь успел вставить хоть слово, старик скрестил руки на груди и заявил: — Наконец, главное: несовершеннолетним товар не отпускаем.

Сашка готов был убить обоих.

— Простите, — сказал он примирительным тоном, — это ошибка. Вы нас неправильно поняли.

— Извинения приняты. Всего доброго, молодые люди.

— Послушайте, нам очень нужна ваша помощь.

Старик нахмурился.

— Мы не собираемся покупать настоящую модель… ну, то есть если другого выхода не будет… но это дорого для нас, а главное — ни к чему. Сгодится любой бракованный шарик, который просто будет выглядеть как настоящий.

— В первый раз такое слышу. Зачем вам это?

— Для спектакля. Мы в школе ставим. Я играю герра Эшбаха, а вот он — колдуна Душепийцу.

— Очень подходящая роль для вашего приятеля, — заметил старик. — Но в те времена использовали не шарики, а мехи. Возьмите холстину или кожу, сшейте…

— Так у нас училка знаете какая… — Лебедь получил ощутимый тычок и заткнулся.

— Да, — подхватил Сашка, — наша классная хочет, чтобы все было в современных декорациях. Типа как в Новом театре, знаете?

Старик расплел руки, хрустнул пальцами.

— Допустим, — сказал, приближаясь к стойке. — Допустим. Но деньги-то у вас с собой имеются, молодые люди? Мы — не благотворительная контора, знаете ли.

Через полчаса они вышли на проспект: Сашка — со свертком в руках, Лебедь — довольно скалясь.

— Ты чуть все не запорол, балда!

— Я?! — оскорбился Лебедь. — Между прочим, они действительно не имеют права продавать шарики несовершеннолетним, забыл? Ты бы сразу начал клянчить у него модель для спектакля, он послал бы нас — и большой привет. А так разыграли простейшую схему: «хороший и плохой покупатели». И ведь сработало! Только, — добавил Лебедь задумчиво, — все равно это без толку.

— В смысле?

Лебедь нарочно полминуты шагал молча. Выдерживал театральную паузу.

— Вот какой, — вопросил, — из тебя старший брат будет? Это же мрак! Совершенно не умеешь мыслить. Во-первых, ты шар своего деда видел? А тот, что купил? Разница заметна невооруженным взглядом, между прочим. Мало перевесить ленточку с именем. Но это ладно, — снисходительно проронил Лебедь, — это мы решим. Из старого сделать новый — оно сложнее, а из нового старый… Ты, конечно, дундук и солдыков всех растрынькал, но хотя бы кисточки и краски остались? Или мне придется своими жертвовать?

Сашка почувствовал, как губы сами собой складываются в улыбку.

— Остались; не придется. А что там у тебя «во-вторых»?

— А во-вторых, — хмуро сказал Лебедь, — ты голову-то вверх давно поднимал?

* * *


Все нужно было сделать быстро и так, чтобы комар носу не подточил. Лебедь с самого утра заявился к Сашке со своим набором инструментов («На всякий случай, не помешает») — и потребовал расчистить стол для работы.

Как назло, родители должны были сегодня вернуться раньше обычного.

— Ничего. В крайнем случае завтра закончим, — отмахнулся Лебедь.

Они надули шарик-обманку, рядом поцепили дедов шар.

— Нет, ну в принципе похожи, — скептически подытожил Лебедь. — Но, конечно…

В самый разгар работы в дверь позвонили. Сашка метнулся прятать кисточки, перевернул банку, на ковер потекла грязная вода. Лебедь лихорадочно комкал шарик-обманку, огляделся, сунул в ящик стола.

— Размажется же!.. — прошипел Сашка, выбегая. — Дурень!

Он припал к глазку — и выдохнул с облегчением. Не родители, не возжелавший отомстить Рукопят, даже не тетка из жэка, которая проверяет счетчики.

Настя.

— Мы же собирались в парк. Забыл?

— О, привет! — выглянул из-за Сашкиного плеча Лебедь. — А мы тут солдыков красим… кхм-кхм… — Он отступил, чтобы еще раз не получить локтем в живот. — Ты заходи, чего на пороге топтаться. Турухтун чаем напоит.

— Спасибо, как-то не хочется, — сказала Настя. — В другой раз, наверное.

Она развернулась и уже начала спускаться по лестнице, когда Сашка наконец решился:

— Подожди, Насть. Подожди! Это не солдыки, тут другое… Тут…

И он ей все выложил, все как есть.

Дверь к тому времени заперли, обманку извлекли из ящика. Лебедь пытался расправить ее — небезуспешно.

— Почему же ты мне раньше не сказал?

Сашка уклончиво пожал плечами.

— Он не хотел делать тебя соучастницей, — пояснил Лебедь, раскладывая кисточки. — Кстати, если уж так все сложилось, не принесешь тряпку из ванной? Видишь, расплескали тут… Эй, Турухтун, и хватит уже меня пинать, я тебе что, боксерская груша?!

Они навели порядок и заварили чаю. Сели передохнуть, прежде чем снова браться за дело.

— Слушайте, я могу вам чем-нибудь помочь?

— Умеешь красить? — тут же осведомился Лебедь. — Если нет — разве что мудрым советом. У нас, кстати, есть одна нерешенная проблемка…

— Только одна? Вы вообще зачем красить-то начали?

— Ну а как… — не понял Сашка.

— Следы от фломастера — это ясно. А остальное? Краска рано или поздно сойдет. И что ты скажешь родителям?

Лебедь фыркнул, всерьез задетый:

— Слушай, Зимина, давай больше конструктива. Критиковать каждый может, тут много ума не надо.

— Сам дурак. Вы его «нарисуете» потрепанным — здорово, молодцы. Но от этого он потрепанным не станет. Лучше сделайте его таким.

— Есть конкретные предложения? А то нам еще разводы смывать, которые, между прочим, по твоей вине…

— Хватит! — не выдержал Сашка. — Все, пауза, стоп. Посмотрите на часы, блин. Родители скоро придут.

— «Скоро» — это когда? — уточнила Настя. — Нам нужно с полчаса. Я уже посмотрела, стиральная машина у нас такая же, я разберусь.

Лебедь с Сашкой переглянулись.

— А чего, — сказал Лебедь, — может сработать. В принципе.

Результат оказался даже лучше, чем они ожидали. Они повесили обманку рядом с дедовым шаром, и Сашка изумленно выдохнул:

— Один в один.

— Вообще-то нужно добавить тут и тут следы от фломастера, — сварливо заметил Лебедь.

Они еще раз оглядели шарик со всех сторон.

— Можно и не добавлять, — сказала Настя. — Их и так почти не видно, никто не заметит. Или решат, что сами стерлись.

— Ну, в принципе…

— Осталось перевесить ленточку — и все готово, — подытожил Сашка.

— А теперь расскажите мне, как вы собираетесь его… э-э… отпускать. Душеловы же везде. Они его притянут к себе — и все.

— Вот, — солидно кивнул Лебедь. — В корень зришь, Зимина.

— И?

Они переглянулись.

— Ну, мы пока над этим работаем…

Правда заключалась в том, что ничего путного им в голову за все это время так и не пришло. Лезть на крышу дома? Бессмысленно, каждая крыша сама по себе тот же душелов. Выбраться за город — ни шанса, это стоит денег, а Сашка последние отдал за обманку. Найти в парке дерево повыше и залезть? Так ведь и над парками провода протянуты.

Все устроено так, чтобы ни одна душа не пострадала, случайно не улетела, не затерялась.

Они с Лебедем делали обманку, не очень-то представляя, что будет дальше. Надеялись на удачу.

— Ясно, — сказала Настя. — Ну, в общем, может, это глупо, но… про душницу вы не думали?

— Про душницу мои родители думали. И если мы не найдем выход, они его туда отнесут.

— Ты не понял. Я имела в виду: нам самим подняться на какой-нибудь сотый этаж и выпустить шарик оттуда. Там точно — никаких душеловов, их на такой высоте не протягивают. Даже душеловные плоты так высоко не летают.

— А чего, — хмыкнул Лебедь, — здорово придумала! Ты, Зимина… — Он вдруг помрачнел и замолчал, покусывая губу. — Нет, — протянул он наконец, — не здорово. Совсем не здорово вообще-то. Без взрослых нас туда просто так не пустят. А тем более с шариком…

— Это же душница, — отмахнулся Сашка. — Если бы мы хотели его вынести — другое дело.

— Ну да, ты его принесешь, а тебя охрана спросит: вы куда его, молодой человек? на хранение? — пройдемте. Подумай, Турухтун. Тем более — кто тебе даст выходить с шариком на балкон на сотом этаже? Даже не смешно.

— Совсем не смешно, — сказала Настя. — Шарик можно спрятать, что-нибудь придумаем.

— А взрослых, чтобы с нами сходили, найдем и уболтаем, да?

— А взрослые не понадобятся. Нас и так пустят.

* * *


Ради такого дела Лебедь пожертвовал своим старым мячом. Мяч разрезали, вложили внутрь дедов шар, обмотали скотчем. Настя сунула его к себе в рюкзачок, а сверху — свитер, книжку и бутылочку с водой, для маскировки.

Весь вечер Сашка ждал катастрофы. Не мог ни читать, ни смотреть телик, за столом молчал, кое-как осилил одну котлету, вторую расковырял и только. Каждый раз, когда мама проходила через гостиную, — прислушивался, затаив дыхание.

Как назло, она затеяла сегодня уборку. Протерла пыль, в том числе — с шариков, бабушкиного и обманки. Сашка ушел к себе в комнату, чтобы не выдать себя жестом или взглядом. Сердце бухало в груди, как кузнечный молот.

Он на минутку представил, что будет, если мама обнаружит подмену. Сейчас, или через месяц, или даже через год.

Спал плохо — то задремывал, то просыпался. В один из таких моментов полусна-полуяви Сашке привиделось, как он, забравшись на крышу, подпрыгивает, пытается повыше забросить дедов шар — раз, другой, третий — и вдруг сам начинает медленно подниматься в небеса, мимо проносятся облака, в конце концов он полностью погружается в них, вокруг белым-бело, он плывет сквозь это пушистое, невесомое нечто — и вдруг понимает, что на многие тысячи, миллионы километров он — один, и никого вокруг, небеса пусты, и он уже идет сквозь густую сверкающую траву, вокруг — излучающий сияние лес или сад, но сад тоже пуст, как школа летом или запертый на ночь супермаркет, и эхо шагов гаснет, но остается ощущение незаполненности, безжизненности. Запустенья.

Лежа в кровати и глядя на серый прямоугольник окна, Сашка в который раз спрашивал себя, правильно ли собирается поступить. Но это были привычные сомнения, они уже ничего не могли изменить.

* * *


Настя ждала на остановке, уставшая, осунувшаяся. Тоже плохо спала.

— Шумел? — спросил Сашка, кивая на ее пестрый рюкзачок.

— Так…

Лебедь явился с запозданием, притащил зачем-то пачку листов, упихал их в Сашкину сумку и отмахнулся от расспросов, потом, мол. Был мрачный и время от времени, забывшись, кусал губу. Как будто упустил что-то очень важное.

Народу в Парке было еще больше, чем на День всех святых. На входе многие останавливались, чтобы прочесть громадный постер: «Выставка “История Душепийцы”. Уникальные экспонаты из зарубежных коллекций».

— Прикольно, — кисло сказал Лебедь. — Это они к фильму подсуетились, не иначе. Вот же ж.

— Ты чего?

— Как думаешь, Турухтун, эти самые уникальные экспонаты охраняют?

Конечно, охраняли. Сразу за вертушками установили рамки, всех пропускали только через них, отдельно досматривали вещи. На выставку ты идешь или просто проведать родных — значения не имело.

Лебедю пришлось объяснять, что эти бумаги в Сашкиной сумке — его, Лебедя, проект, ну, не весь, отдельные фрагменты, что он, Лебедь, изучает историю душницы, вот решил заодно кое-что уточнить, справиться, так сказать, на месте, а вы чего подумали, я шпион, что ли, а может, этот… подрыватель какой-нибудь, террорист?.. нет, это всего лишь бумаги, хотите, я покажу что где, я могу…

Он говорил так долго и путанно, с таким занудным, чисто грищуковским выражением лица, что пожилой лысоватый охранник, не выслушав до конца, махнул рукой — проходи, мол.

Настя сразу же достала подписанную родителями бумагу. Лысоватый пробежал глазами документ, внимательно поглядел на Настю:

— Значит, проведать брата? А это, значит, ваши друзья?

Настя сдержанно кивнула.

— Ну, молодцы, молодцы. Это правильно.

Охранник показал узловатым пальцем на рюкзачок:

— Открой-ка.

Он заглянул внутрь, но тем и ограничился.

— Следующий!..

— Зачем ты приволок эти чертежи? — прошипел Сашка, когда они отошли подальше. Вестибюль напоминал предбанник какого-нибудь необъятного вокзала: куча народу, все куда-то спешат, теряют друг друга, малышня вопит или, путаясь под ногами, играет в догонялки. Одно утешало: здесь никому и в голову не взбрело бы их подслушивать. — Ты чуть все не испортил!

Лебедь молча кивнул. Это был плохой признак: значит, что-то и впрямь не так.

— Понимаешь, Турхтун, мне все время кажется… это смешно, я знаю, но я еще вчера вечером…

— Ну!..

— По-моему, мы что-то упустили.

— Что именно?

— В этом все и дело: никак не соображу.

— Слушайте, — вмешалась Настя, — может, пойдем уже?

Вместе со всеми они погрузились в лифт и поехали наверх. Было душно и тесно, Сашка всю дорогу косился на рюкзачок, чтобы никто его не придавил.

С пересадками добрались до сотого.

— Куда дальше?

— Идем, я проведу, — Лебедь уверенно зашагал вперед, словно здесь родился и вырос. Коридор-дуга весь был увешан плакатами, рекламировавшими выставку. Изредка попадались хранители в одинаковой — белое с алым — униформе. Один вежливо, но настойчиво спросил, не потерялись ли они, и потом долго смотрел им вслед.

Наконец за очередным поворотом обнаружился проход на балкон: высокие створки дверей, забранные двойным стеклом. По ту сторону виднелся кусочек неба, весь в строительных лесах.

Рядом с дверьми висела табличка: «Закрыто на ремонт. Просим прощения за временные неудобства».

— Ничего, — пробормотал Лебедь. — Это ничего. У них тут такое всегда, не угадаешь. Сейчас поднимемся повыше и найдем подходящий сектор…

Они обернулись, чтобы идти к лифту, и нос к носу столкнулись с хранителем — тем самым, слишком внимательным.

— По-моему, вы все-таки заблудились, молодые люди, — холодно произнес он. Хранитель был тощий и плешивый, с угловатым подбородком и острым носом. Говорил он, чуть склонив голову набок и раздувая ноздри; то ли прислушивался к чему-то, то ли принюхивался. — Позвольте узнать, где ваши родители?

— Мы здесь без родителей, и у нас есть разрешение. — Настя протянула ему бумагу, хранитель дважды прочел, сложил лист и велел: — Ступайте за мной. Вы ошиблись по крайней мере на сотню этажей.

Документ так и не отдал.

За его спиной Сашка с Лебедем переглянулись, Лебедь пожал плечами, мол, а что делать, пусть ведет. Сашка готов был согласиться: балконы на двухсот-каком-нибудь тоже имеются — так не все ли равно.

Хранитель препроводил их на соответствующий этаж, отвел к своему коллеге, сидевшему за стойкой, и вручил тому бумагу от Настиных родителей.

— Будьте добры, позаботьтесь о детях.

Круглолицый за стойкой скупо кивнул:

— Всенепременно.

В нем было что-то от младенца: то ли гладкая кожа, то ли пристальный всепонимающий взгляд. Хранитель склонился над компьютером, тонкие пальцы едва коснулись клавиатуры…

Сашка стоял ни жив, ни мертв. Отовсюду звучали голоса, тысячи голосов. Кто-то пел, кто-то хохотал, кто-то умолял принести ему земляники, свежей, свежей земляники!.. Каждый слышал только себя, но вместе они сливались в сложную, слаженную мелодию. На сотом ничего подобного не было: только слабое одиночное бормотание.

«Конечно, — подумал Сашка, — те, кто на сотом, умерли-то когда!.. А эти вот — совсем недавно».

Он видел, как растерянно вздрогнула Настя. Вспомнил собственные ощущения, когда впервые услышал эти голоса, и взял ее за руку, успокаивающе пожал.

Лебедь стоял рядом, весь напружиненный, испуганный.

— Что это? — спросил одними губами.

Сашка не успел ответить. Хранитель вышел из-за стойки, аккуратно прикрыл за собой дверцу.

— Обождите, я сейчас принесу.

Он направился в один из проходов между стеллажами.

— Все в порядке, — шепнул Сашка. — Это нормально, это тут всегда так.

И вдруг дед запел.

Нет, это не было песней в буквальном смысле: никаких отчетливых слов, ничего такого. Просто мотив — мощный, гордый, бунтарский.

Смысл и так был понятен: я не сдамся! что бы ни случилось, что бы ни сделали со мной — это меня не сломает!

Мелодия, которую Сашка слышал по ночам, была только тенью нынешней песни, ее блеклым подобием. Он словно наяву увидел деда молодым — еще на полуострове, еще верящим в идеалы повстанцев. Это был их гимн, песня, с которой они шли в бой. Песня, с которой умирали.

Почему дед пел ее сейчас? Догадался ли он, где находится? Услышал ли голоса других? Или это просто было недолгое просветление сознания, уже столько месяцев запертого в шаре?

Сашка не знал.

На мгновение в душнице сделалось тихо — так тихо, что стало слышно, как шаркают тапочки хранителя, ушедшего за шаром.

Потом тишина взорвалась голосами. Это было похоже на шум прибоя. Или на рев болельщиков в последние минуты финального матча. Теперь они кричали в два, в три, в десять раз громче, чем прежде. Плакали, смеялись, по-прежнему просили принести свежей земляники. Кого-то звали, рыдая то ли от счастья, то ли от безнадеги. Проклинали всех на свете. Захлебывались от восторга.

Дед пел.

Мигнула и загорелась ярче лампочка над постом дежурного. Где-то вдалеке коротко и зло рявкнул звонок — раз, другой, третий. Захлопали двери, раздалось шлепанье подошв — и к посту из лабиринта стеллажей стали выбегать хранители. Их оказалось неожиданно много, Сашка попятился и слишком поздно сообразил, что теперь-то все кончено. Сейчас они вычислят, откуда доносится голос, сейчас все раскроется.

Он понял вдруг, что то, как отреагирует мама, для него не главное.

Нужно освободить деда. Любой ценой — освободить.

— Посторонитесь! — велел дежурный, буквально сдвигая их с дороги. — Кто-нибудь, отведите детей в свободный меморий, пусть подождут, пока все кончится. — Он рухнул в кресло и заелозил мышкой по коврику. — Что ж за день-то сегодня такой, в бога-душу-м-мать!.. Артем, проверь, чтобы все входы корректно заблокировались, опечатываемся до наступления полного штиля. Сообщи на этажи и лифтмастеру. М-мать, ведь недавно же была профилактика, что на них нашло-то!.. — Дежурный заметил Сашку с Настей и Лебедем и заорал: — Аннушка, я неясно сказал? Почему они до сих пор здесь?!

Сутулая рослая тетка в очках ухватила Настю за плечо и с фанерной вежливостью попросила всех троих идти за ней. И не волноваться.

— А что вообще тут происходит? — спросил Лебедь. — Воры залезли? Или террористы?

— Нет, нет, это учебная тревога. — Тетка говорила так, будто набила рот недоваренным картофелем. — Все в порядке. Я отведу вас в меморий, посидите там, пока тревогу отменят.

— Точно учебная?

— Конечно, конечно. Какая ж еще?

— Ну мало ли. А вот откуда вы знаете, учебная она или нет? Это ж смысла никакого — предупреждать, что учебная: тогда никто не будет стараться, если все понарошку.

«Болтай, — думал Сашка, — давай же, заговаривай ей зубы. Только бы не услышала…»

Дед пел.

Их почти силой впихнули в меморий — пустую комнату, внутри только стол да несколько стульев. Стены были обшиты мягкой материей, в дальнем углу висела икона Искупителя.

— Что это вообще за штуки?! — прошипел Лебедь, когда они остались одни. — Так и с катушек можно свихнуться, ты бы хоть предупреждал, Турухтун. Офигеть просто!..

— Она не уходит, — сказала Настя, присев у замочной скважины.

— Как не уходит?!

— Встала, подперла стенку, разговаривает по рации.

— Бли-и-ин…

— Что говорит?

— Тише вы! Говорит: «хорошо, прослежу». Это, наверное, за нами проследит.

— Ясно, что за нами, за кем же еще.

Настя отошла от двери и села на стол.

— Что будем делать?

Лебедь подумал с полминуты. Пожал плечами:

— А что делаем в школе? Проситься в туалет. Раскрывай свой рюкзак, бум готовиться к операции «Прорыв».

Они перепаковали мяч с дедовым шаром в Сашкину сумку, выглядела та теперь подозрительно пухлой, но что делать.

— Тетка надвое не разорвется. Значит, будет шанс отвлечь ее внимание, — успокоил Лебедь. — Теперь так… — Он разложил на столе ворох своих листов, что-то разглядывал, хмыкал. — Нет, — пробормотал он, — конечно, это здесь не отрисовали. Блин. Но если прикинуть… «Мысль проницает всякие препоны»! В общем, — поднял он голову, — ты, Зимина, идешь с ним. Тетку отвлекать. Скажешь: живот заболел.

— И долго нам отсиживаться?

— Тебе — до упора. А тебе, Турухтун, — пока она не заманит тетку в женский. Если я все правильно себе представляю, в туалете должен быть общий предбанник…

— Чего там представлять? — удивился Сашка. — Я там был раньше. Так и есть.

— Хм… Ну класс! А где-то сбоку дверь в служебные помещения? А? Ну, в общем, на месте разберешься.

— С чем разбираться?!

— Коридор, балда ты, служебный. Значит, не заблокирован. Найдешь лестницу, поднимешься этажом выше, а оттуда — в обычные помещения и на балкон. Только быстро, пока они там не сообразили что к чему. А сообразят они, — добавил Лебедь, хмуро глядя на сумку, из которой по-прежнему доносилась дедова песня, — сообразят они скоро.

* * *


— Что? Что ты говоришь? Сильно болит? О боже ты мой… — зашуршали по кафелю тапочки. — Мальчик, ты как?

— Я в порядке, — сказал Сашка. — Вы за меня не беспокойтесь, я скоро. Вы Настей займитесь. Она с утра говорила, что живот крутит. А мы ее предупреждали, чтобы не покупала тот пирожок.

Тетка шумно и безнадежно вздохнула. Она, подумал Сашка, сейчас сама грохнется в обморок. Вот цирк.

— Жди меня здесь, я сейчас, хорошо? Тебе самому тут ходить нельзя. Нельзя, да.

Сашка пообещал, что не будет.

Открыл сумку, взял мяч — и едва не отдернул руки. Ощущение было как от легкого удара током.

Шар вибрировал. И пел. Пел!

Сашка прижался губами к липкому кожаному боку.

— Деда, ты не волнуйся. Я тебя обязательно отсюда вытащу. И отсюда, и вообще. Слышишь? Ты только потерпи, хорошо? Это я не ради мамы; просто нельзя, чтобы такое делали с человеком, я только сейчас это понял. Еще немного, деда. Потерпи.

Услышал ли дед? Стал ли петь хоть чуточку тише? Сашка не знал.

А время шло.

Он положил мяч в сумку, забросил ее на плечо. Осторожно повернул ручку и выглянул в предбанник: пустое, залитое ледяным светом пространство. Слева два зеркала, умывальники, мусорный бачок. Пахнет земляничным освежителем.

— Господи, девочка, просто открой мне!.. — доносилось из-за двери напротив. — Ну как я могу помочь, если…

Он на цыпочках подошел к двери справа («Служебное помещение. Посторонним вход запрещен!»). Не заперто. Узкий проход, какие-то стеллажи, ведра, швабра, пластиковые бутылки с моющим средством.

— Ну вот, молодец, что открыла… Выглядишь ты вполне…

Гневно зазвонил мобильный.

Сашка полсекунды стоял, будто заяц в свете фар летящего на него автомобиля. Потом метнулся внутрь, запер дверь и — вперед по проходу. Сзади забарабанила тетка Аннушка, молча и яростно, рванула ручку.

Сашка догадался-таки сбросить звонок, проход закончился, тут была еще одна дверь, заставленная всяким барахлом, он в две минуты раздвинул все эти веники, картонные ящики, тряпье, отпер, выскочил… Лестничная площадка. Снизу — неясный шум. Хватаясь рукой за скользкий пластик перил — наверх.

Шар, торжествуя, пел.

Пропустив этажа три, Сашка ввалился в очередную подсобку, споткнулся и полетел, выставив перед собой руки, прямо на стеллаж. Что-то загрохотало, закапало. Вскочил, перепрыгнул, добрался до двери.

Туалет. Никого.

Мобильный опять зазвонил, он опять нажал «отбой» и, зачем-то пригладив волосы, вышел в коридор к мемориям.

Мягкий свет, шорох невидимых мертвых голосов. Пауза — и тишина взорвалась криками.

Дед продолжал петь.

«Балкон, — сказал себе Сашка, — найти балкон и не паниковать. Они тут сами все будут сейчас носиться как угорелые. Я смогу, успею».

Истерично завизжал звонок-сирена. Сашка побежал — коридор изгибался плавной дугой, по обе стороны темнели дверные проемы, из некоторых удивленно выглядывали люди. Вдруг — развилка, на стене — указатели: к лифту, к мемориям, к внешней дуге коридора, к хранилищу.

К внешней дуге. Впереди заметил высокие стеклянные двери. Не заперты.

Выскочил — и тут же попятился, захлебываясь от тугого, стылого ветра. Внизу виден был сразу весь Парк — словно поле, расчерченное на клетки для какой-нибудь сложной игры. Линии — нити душеловов, все — слишком далеко. Неопасны.

— Получилось, — прошептал Сашка. — Получилось…

Он упал на одно колено, поставил сумку на пол и догадался наконец посмотреть по сторонам. Никого. Справа балкон уходил вниз, слева — загибаясь, тянулся кверху. Он охватывал всю башню тугой узорчатой лентой, сжимал, словно пружина. По идее, любой, если бы захотел, мог подняться или спуститься по нему пешком, но на деле всегда какую-нибудь секцию закрывали леса. Душницу бесконечно подновляли, восстанавливали, улучшали…

Лесов тут не было — и не было сетки, предохраняющей от случайного падения. За всю историю душницы никто ни разу не пытался, выпрыгнув с балкона, свести счеты с жизнью. Здесь не полуостров, здесь заботятся о душе.

Сашка расстегнул «молнию» и достал мяч. Снова вздрогнул, когда коснулся его поверхности.

И еще раз — услышав голоса этажом ниже.

Хриплый:

— …безумие какое-то.

Нарочито спокойный, рассеянный:

— Мне только что звонил Григорьев с двести пятого. И Храпко: у них на сто девяностом то же. Как будто эпидемия, цепная реакция.

— Бр-р-ред! Боже, какой бред! Ты связывался с патриархом?

Собеседник хриплого затянулся папиросой, выдохнул.

— Велели стравливать пар. Точней — выпускать.

— Что-о-о?! Они вообще понимают?.. И кто это «велели»?

— Успокойся, решение согласовано на высшем уровне. Времени нет, надо все делать оперативно. Я уже велел поднять списки. Тех, кого не посещали больше года, — в первую очередь. — Еще одна затяжка. — Уже должны были объявить, что поступил звонок, якобы кто-то из застенных радикалов пронес бомбу. Эвакуация, полная блокировка. К вечеру управимся.

— А если они не уймутся? Ты помнишь, как в семьдесят втором?..

— Выпустим столько, сколько потребуется. Все, точка.

— Но мы же… это ведь хуже убийства, Вадим! Ты же верующий человек, должен понимать…

— Что я должен понимать? «Лишаем их шанса на искупление грехов»? «Ввергаем в пучину огненную»? А может, наоборот? В любом случае сейчас это не имеет никакого смысла. Диспуты потом, сначала — дело. «Мертвые к мертвым, живые — живым». Классиков надо читать, Андрюша, классиков.

Они ушли, точно ушли, но Сашка еще какое-то время так и сидел: упершись одним коленом в ледяной пол балкона, сжимая в руках пульсирующий мяч. Из оцепенения его вывел звонок мобильного.

— Да? — Он прижал мобильный плечом к уху и начал отрывать полоски скотча. — Да, я слушаю, говорите.

— Турухтун?

— Курдин?!

— Ты чего не отвечал? Слушай, я только сообразил… Ты сейчас вообще где?!

— Какая разница? И лучше давай потом…

— Только трубку не бросай, слышишь! Обещаешь? Это важно!

Сашка оторвал последнюю ленту, разломил мяч и вынул оттуда дедов шар. Тот рванулся кверху, струной натянул цепочку.

— Алло! Чего молчишь?

— Обещаю, — сказал Сашка. — Только быстро давай, мне некогда.

Он встал и отошел подальше от дверей, чтобы случайно не заметили. Давно надо было, дурень.

— Мне мать сказала, что Настя уезжает. Я звонил попрощаться — а ее нет дома. Вроде как с тобой и с Лебединским ушла в душницу. Тут я и сообразил. Если бы с тобой одним — ладно. Но с Лебединским!..

— Ну и что ты там сообразил?

— Зачем тебе деньги, — тихо ответил Курдин. — И зачем она помогла тебе пройти в душницу.

— Ну и зачем? — так же тихо спросил Сашка.

— Это ветер, да? Ты уже наверху? Не бойся, Турухтун, я не выдам. Я тебе завидую, Турухтун: я бы так не смог.

— Ты говорил — у тебя что-то важное. Если нет… у меня мало времени, честно. Лучше созвонимся…

— Не отпускай его!

— То есть?

— Я ведь тоже думал о таком. Ну, чисто теоретически. И как быть с душеловами — тоже; и, конечно, вариант с душницей рассматривал. Не получится, Турухтун.

— Представь себе, я уже здесь, — зло сказал Сашка. — Стою на балконе и трачу на тебя время. Понял?!

— А дальше что? Отпустишь шар — лети в небо? Душеловы далеко внизу, все такое… Ага, сейчас! Она вся — один сплошной душелов, понимаешь? Почему, по-твоему, у нее этот балкон спиральный? Да потому что в сам балкон душеловы и вживлены, в узоры эти уродские.

Внизу вдруг хлопнула дверь, кто-то спросил:

— Где? Где?

— Должен быть где-то здесь, его видели…

Сашка замер.

— …понимаешь, Турухтун, это бессмысленно. Его притянет к верхнему какому-нибудь витку — и все. Потом когда-то снимут — если заметят. Сваливай оттуда. Вместе придумаем вариант получше. Времени у нас полно, спешить некуда…

— Ты же мог просто вывезти своего куда-нибудь далеко за город, — прошептал Сашка. — Если бы хотел.

Курдин запнулся.

— Да, но…

— Ладно, — сказал Сашка, — спасибо за помощь.

И вырубил мобилу.

Внизу на повышенных тонах спорили, искать его или заняться более важными делами.

— Подожди-ка, — велел один. — Тихо.

— Что?..

— Просто помолчи. — Сашка узнал голос плешивого — того, кто тогда прислушивался к чему-то в коридоре.

Дедов шар вдруг резко потянул Сашку за руку, заставляя встать в полный рост. Дернул еще раз, словно звал за собой.

Сашка задрал голову и увидел двумя этажами выше переплетение строительных лесов. Красно-белая полосатая пленка оторвалась с одного края и развевалась на ветру. Помост нависал над балконом. Как трамплин.

— Вот, слышишь. Ну-ка пойдем-ка… Ну-ка…

Он побежал. Шар тянул вперед, мелькал перед лицом, пел.

На очередном витке Сашка со всего маху врезался в хлипкий сетчатый заборчик с табличкой «Строительные рабо… Просим проще…..бства». Стая жирных голубей недовольно вспорхнула с лесов и полетела вниз, их тени метнулись по стене, словно чудовища из детских кошмаров.

— Смотри!

— Что это? Мяч?.. и сумка!..

Зажав в зубах цепочку, Сашка подтянулся, перебросил ногу через заборчик.

Шар вдруг рванул кверху.

Во рту остался солоноватый привкус, Сашка приложил ладонь к рассеченной губе и запрокинул голову.

Шар летел в небо. Какое-то мгновение он плясал в воздушных потоках, словно медуза, наконец-то вырвавшаяся на волю, а потом резко метнулся вбок и намертво пристал к лепному узору на балконе этажом выше.

— Эй, молодой человек! Что вы там забыли? Немедленно слазьте.

Сашка так и сделал. И побежал к лестнице, ведущей на леса.

Вся конструкция казалась прочной: металлические трубки, толстенные доски. Но едва он забрался на пролет выше — почувствовал, как ходит под ногами настил, услышал вкрадчивый скрежет.

Внизу кричали кому-то, чтобы принесли наконец чертовы ключи и открыли замок.

Сашка поднялся до уровня следующего балкона, обошел привязанный к стойке обычный деревянный стул, весь в пятнах краски. На стуле лежал старый дайджест, вяло махал страницей. Дальше настил подходил к нижнему краю балкона. Часть лепнины сняли, под ней были видны похожие на жилы толстые провода. Красные с серебристой искоркой. В одном месте провода сливались в мощный узел, дедов шар прилип прямо к нему.

Сашка опустился на колени, одной рукой ухватился за стойку, другой за шар — и потянул на себя.

Без толку.

Снизу уже громыхали ключами. Кто-то, картавя, сообщал по рации, что нарушитель найден.

Сашка дернул сильнее, отпустил стойку и взялся двумя руками. Хотя уже знал, каким будет результат.

Сетчатая дверца со скрежетом распахнулась, фигуры в бело-алой форме метнулись к лестнице.

Дед пел — так, что, казалось, слышно на самом верху башни. Или даже выше.

— Прости, — сказал Сашка. — Но иначе… Сам видишь.

Он уперся ладонью в край помоста, другой рукой схватился за цепочку и потянул. Пальцы соскальзывали, им не за что было зацепиться. Один ноготь сломался.

«Сейчас, — подумал Сашка, — дедов ножик ох как пригодился бы; но ничего, справлюсь и без него. Лишь бы успеть».

Вцепился в узел зубами и потянул изо всех сил. Звенья царапали нёбо, во рту снова появился соленый привкус.

Не обращал внимания.

«Может, — думал он, чувствуя, как поддаются наконец слипшиеся складки, — может, все вовсе не так страшно? Не крупинкой сахара в кипятке — а каплей, которая падает в море и становится всем морем сразу? Ведь может же быть и такое?! Даже если забудешь, что ты был каплей, даже если забудешь себя… ведь здорово — быть целым морем? Просто капле сложно представить, каково это. Вот и все, вот и…»

Узел вдруг разошелся. Наружу выплеснулась теплая волна, как будто кто-то облегченно выдохнул Сашке прямо в лицо. От неожиданности он хватанул пересохшими губами воздух и отшатнулся.

Песня оборвалась. Стало слышно, как где-то далеко внизу пищит сирена.

— Вот и все, — сказал он тихо. — Все.

Кто-то карабкался по лестнице, тяжело отдуваясь. Били крыльями возмущенные голуби.

Он отряхнул колени и пошел навстречу этому, с одышкой. Насвистывая дедов гимн.

Внутри пульсировало, распускалось хрупкое живое понимание. Как второе сердце. Как воздушный шар.

Как солнце.

Он запрокинул голову: где-то высоко-высоко в небе плыл серебристый самолетик — подводил черту.

Примечание автора


Иногда наступает момент — и ты четко понимаешь, что пора писать по-другому. Точнее — о другом. Вдруг перестают быть интересны стилистические игры, которые являются лишь вещью в себе; бесконечно детализированное конструирование миров; надуманные проблемы. (Самое ужасное при этом — подозрение, что еще лет через сколько-то у тебя случится очередной «момент» и уже нынешние твои тексты окажутся тебе ну совсем не интересными.)

В общем, так или иначе, «Душница» — это, по моим внутренним ощущениям, некий новый Аренев. Там получилось что-то, чего сделать прежде не удавалось.

Вслед за некоторыми другими свежими и наиболее важными для меня текстами «Душница» сперва отправилась в стол. Точнее — полтора года пролежала в редакции журнала, где утверждали, что приняли ее к печати. Затем в журнале передумали, и я — уже особо ни на что не надеясь — отправил повесть на конкурс детской и подростковой литературы «Книгуру», где она внезапно прошла в шорт-лист. (Хотя писалась она не как повесть для подростков.)

Тексты шорт-листа выкладываются в Интернет, там их читают и оценивают сами дети. Но прежде сам факт электронной публикации заметили посетители сайта «Лаборатория фантастики» — и там в конкурсе «Книга года» номинировали «Душницу» в категории «Электронная публикация. Малая и средняя форма». Где она и победила.

Я за всем этим наблюдаю примерно с теми же чувствами, с какими, наверное, отец наблюдает за успехами своего ребенка. Радуюсь даже небольшим прорывам и не особо претендую на причастность к происходящему. Повесть живет своей жизнью.

Чем закончится история с «Книгуру», я сейчас, сдавая сборник редактору, не знаю. Но знаю, что уже одно попадание в шорт-лист — это чудо, потому что дети оставляют на сайте потрясающие, невероятно трогательные комментарии. И анализируют повесть — куда там иным профессиональным критикам!.. И вот эти отзывы с аналитикой — лично меня они очень обнадеживают. Потому что ясно видно: вопреки всем стонам о «смерти» умного, неравнодушного читателя, такой читатель есть. А нам всем, соответственно, есть для кого и ради кого писать дальше.


Домовой (вместо послесловия)


Святославу Логинову


— Вот только врать-то не надо, — сказал папа.

— Да, Антош, нехорошо это. — Мама поставила пустую банку из-под варенья обратно на полку. — Съел и съел, и на здоровье. Домовой-то тут при чем? Нет его, не бывает. Ты же взрослый парень…

— Ну как «на здоровье», — отец упреждающе глянул на маму. — Столько за раз-то… Кишки слипнутся, перепутаются. — Он для наглядности кивнул на клубок, с которым играл соседский котенок. Мама ахнула и кинулась отбирать.

В окна веял легкий ветерок, светило послеполуденное солнышко. Димка с Иваном, наверное, не дождались и сами пошли за малиной. «Пусть их, — подумал Тоша. — Тоже ведь будут дразниться».

— Но это правда домовой, — сказал он. — Я ж вишневое не очень…

— И антенну на телевизоре сломал — домовой! И с утра мокрые следы по всему дому — домовой! И все номера маминой «Лизы» утащил и сжег во дворе — домовой! И Оксанкину Барби спрятал — домовой!

— Следы — это я, — тихо сказал Тошка. — Мы с ребятами купаться бегали, а полотенце я забыл…

К вечеру он слег с простудой. Был жар, горло болело адски, не глотнуть. В Тошку впихнули пол-аптечки, укутали и велели не вставать.

Он слышал, как в соседней комнате отец горячился: «Вот в кого он такой растет? Чуть что — я не я, корова не моя!» Мать устало успокаивала.

Оксанка заглянула в комнату, показала язык:

— Дурак ты, Тошка! Хоть бы чего поинтересней выдумал. А то насмотрелся мультиков…

Фыркнула, убежала играть с бабушкиной куклой, добытой откуда-то с антресолей.

За полночь стало совсем худо. Тошка метался в бреду, шептал: «Ну как, как же не бывает?!.»

Чуть полегчало только от травяных компрессов. Он заснул, во сне вздрагивал и, облизывая губы, бормотал: «Ну хоть ты им скажи!»

Невысокий, размером с котенка старичок на это улыбался, менял компресс и шептал:

— А и что ж? Ну не бывает и не бывает. Не бывает — и пусть; мне не жалко.

И дул на Тошкины сны, чтоб были пахучей и ярче.


Уважаемый читатель!


Мы будем признательны за любые комментарии к этому сборнику, которые Вы можете оставить в наших сообществах:

* vkontakte.ru/fantaclub

* www.facebook.com/groups/fantaclub/

Если данная книга попала Вам в руки бесплатно, то Вы можете отблагодарить ее автора и издателей, оплатив электронную копию в нашем интернет-магазине www.fantaversum.ru. Кстати, там же можно приобрести и бумажную версию.

Покупка книги — это мощный стимул для писателя творить дальше, ощутимое доказательство его востребованности. Поэтому сам факт Вашей поддержки несравним с той суммой, которую Вы заплатите за книгу.

Мы надеемся на новые встречи с Вами на страницах наших книг!


____________________

Редакция издательства «Фантаверсум»

____________________