Пылающие алтари Владимир Алексеевич Потапов Время действия повести — III век н. э. Место — древний город Танаис и придонские степи — кочевья сарматских племен. В трудных жизненных исканиях главного героя повести Диона, стратега и эллинарха Танаиса, а впоследствии предводителя войска одного из сарматских племен — сираков, выражены ненависть к рабству, стремление к правде и справедливости, вера в высокое предназначение человека на Земле. Книга адресована молодежи. Владимир Потапов Пылающие алтари Историческая повесть Вступительное слово Б. В. Изюмского Владимир Потапов родился в хуторе Красный Октябрь Веселовского района Ростовской области. В настоящее время работает инженером в мелиоративно-строительной организации. Печатается с начала 60-х годов. Его очерки и рассказы публиковались в газетах «Комсомолец» и «Молот», журналах «Смена» и «Уральский следопыт», сборниках Ростиздата «У крутого яра» и «Горн». В 1967 году окончил Литературный институт им. М. Горького. Перед вами первая книга Прозаика Владимира Потапова, нашего земляка, живущего на хуторе Веселом. Автор повести «Пылающие алтари» не профессионал-историк, но в области, полюбившейся ему, знает, пожалуй, не меньше самого искушенного историка. К счастью, не перевелись еще на Руси одержимые люди, что «вдруг» и на всю жизнь прикипают душой к какой-то странице родной истории. Они десятилетиями ведут поиски материала, свой отпуск проводят в библиотеках и архивах, переписываются с учеными, и на хутор, в станицу приходят и приходят книги, выписываемые по межбиблиотечному абонементу. Вот к таким фанатикам, в лучшем смысле этого слова, относится Владимир Потапов. Обладая разносторонней эрудицией и несомненными литературными способностями, он вводит нас своей повестью в интересный мир скифов, готов, сарматов — древних кочевий Дона. Нужна была немалая смелость, чтобы взяться за такую почти не исследованную писателями тему. Нужна была немалая сила воображения, чтобы так объемно, колоритно дать жизнь Танаиса на стыке Скифии и Сарматии, жизнь сиракского города Успа. Перед нами зримо возникает невольничий рынок, оживленная пристань, кварталы богачей в Танаисе, поселения бедноты за его стенами, Большой Совет родовых вождей кочевого племени сираков. Мы ясно представляем себе обряды, быт людей далекой поры, их взаимоотношения, характеры. Мы запоминаем образы бесстрашного, прямодушного эллина Диона, воинственной и мудрой степнячки Томирии, ее зеленоволосой юной дочери Зарины. Сюжет повести напряжен, правдиво передает перипетии борьбы рабов за свободу, нравы степняков, батальные сцены. Щедро написанные картины донской природы подкупают своим лиризмом. Думается, что читатель узнает из этой повести много нового для себя и будет благодарен ее автору.      Борис Изюмский В степи мирской, печальной и безбрежной, Таинственно пробились три ключа: Ключ юности, ключ быстрый и мятежный, Кипит, бежит, сверкая и журча. Кастальский ключ волною вдохновенья В степи мирской изгнанников поит.  Последний ключ — холодный ключ забвенья, Он слаще всех жар сердца утолит.      А. С. Пушкин ТАНАИС Знай хорошо, что я б не променял Своих скорбей на рабское служенье: Мне лучше быть прикованным к скале, Чем верным быть прислужником Зевеса.      Эсхил Юность стратега Мы рождены, чтобы мыслить. Без этого человек слеп. Хотя у него глаза не хуже, чем у любой твари поднебесной, он может видеть не дальше, чем отлетит камень, брошенный неопытной рукой, ибо глаза человека всегда застилает туман непонимания того, что он увидел. А мысль сразу возносит его над миром, как возносят орла на страшную высоту два распростертых крыла. Дион, сын Деметрия, стратег и эллинарх[1 - Стратег — важнейшая государственная должность с широкими военными и политическими полномочиями в древнегреческих полисах; избирался народным собранием сроком на один год. Эллинарх — поскольку в Танаисе существовали две крупные этнические группы — эллинов и варваров (скифы, сарматы), управление городом осуществляли два архонта: архонт эллинов (эллинарх) и архонт варваров. Высшая власть в городе принадлежала эллинарху.] танаисский, прекрасно владел мечом и мудростью обойден не был. Но меч и мысль свою посвятил он служению справедливости, а счастливцев на этом пути никто не помнит. Тернии — удел правдоборцев. …Промыслом великих олимпийцев в суете бытия и ничтожности века предопределено было родиться Диону на самом краю эллинского мира в городе Танаисе за полсотни лет до его падения. Он знал в этом городе каждый камень в крепостной стене, каждую статую в домах именитых граждан, каждый поворот узких улиц в малозажиточных кварталах, где иногда с трудом могут разойтись два добрых человека. С детства ложился он спать под звуки военного рожка, отмечающего вечернюю зарю, и просыпался от стука. В городе все двери, ведущие из внутреннего дворика на улицу, открывались наружу, ими легко было сбить зазевавшегося прохожего. Потому горожане, прежде чем выйти из дома, стуком изнутри в дверь предупреждали неосторожных, и по утрам привычные звуки перекатывались из конца в конец улицы. Хотя матерью Диона была пленная меотка, принадлежал он к первому по знатности роду: отец его, Деметрий, — потомок выходцев из Милета, основавших Пантикапей, а затем и Танаис. Очевидно, поэтому учителя, взявшие на себя заботу о воспитании мальчика, были лучшими гражданами Танаиса. Но так как с детства в характере Диона преобладало честолюбие, а гнев и задор часто нарушали его душевное равновесие, учителя считали мальчика более способным к воинским подвигам, нежели к гражданской деятельности. Сам Дион был согласен с мнением своих менторов и отказался посвятить себя служению богине Артемиде, в храме которой обучался. Главный жрец рано определил его способности и всячески старался развить их. Перед выпуском из храмовой школы он зазвал Диона за алтарь, куда непосвященным доступ был запрещен. Облаченный в белую тогу, главный жрец грозно смотрел на юношу из полумрака храма. Солнечные лучи, прорывавшиеся из-за мраморных колонн, золотили волосы служителя богини, придавая ему величественный вид. В сердце Диона невольно проникал страх. — Богине известны твои таланты, Дион. Она примет тебя, как мать, — говорил жрец. — Начав служить богине, ты в полной мере познаешь сладость повиновения. Голос жреца, троекратно отраженный сводами храма, бил в уши подобно набату. Все было рассчитано так, чтобы сделать невозможным отказ, который неизбежно повлечет за собой гнев богини. Ответ Диона был дерзок: — Хватит и без меня столбов в храме. Богиня — охотница, любит простор. А вы упрятали ее в каменный склеп. Храм ее — весь белый свет, в котором и я жрецом быть не против. Говоря так, юноша приблизился к жрецу и оказался в той точке храма, где начинала действовать хитроумная акустика, приводившая в трепет простодушных танаитов. Голос Диона вдруг зазвучал сильнее и чище старческого голоса жреца. Служитель изменился в лице, все величие слетело с него, он замахал руками, как старая сова крыльями, и погнал отступника вон из храма. * * * Славные учителя Диона не ошиблись. Он посвятил себя другому богу — Арею и много преуспел, служа ему своим мечом. Вскоре на Танаис напали разбойничьи орды роксоланов. Архонт[2 - Архонт — выборное лицо в магистратуре греческих городов, осуществляющее управление городом.] Клиомен вывел против них войско и выстроил свои фаланги у куцей гряды холмов. Дион находился тогда в рядах конницы лохага[3 - Лохаг — командир отряда. В Танаисе всегда имелось два лохага, в зависимости от этнического состава войска: лохаг эллинов и лохаг варваров.] Макария, прикрывавшей боевую линию. Роксоланы знали, что против греческой фаланги конный строй бессилен. Они двинулись на танаитов в пешем строю, потеснили левое крыло Клиомена, так что конница Макария скоро оказалась у них в тылу. Зажатая между холмами, она не могла быстро перестроиться и потому бездействовала. Проще всего было ударить по неприятелю с тыла и тоже в пешем строю. Но Диону никак не удавалось убедить упрямого и тупого Макария. Скорее вола можно было посадить в седло, чем заставить его спешиться. Тогда Дион соскочил с коня, издал боевой клич и сам бросился на роксоланов. Нелегко было бежать в доспехах всадника по неровному, изрытому вешними водами полю, но его порыв увлек остальных. Вдруг прилетевшая откуда-то из-за холма стрела пронзила левую ногу Диона, и он упал. Воины обступили раненого, но помочь ему ничем не могли: вытащить стрелу мешали с одной стороны наконечник, с другой — оперение. А битва там, за холмами, становилась между тем все жарче, все яростнее. Воинское счастье склонялось то к эллинам, то к роксоланам, и трудно было предугадать, за кем останется победа. Дион заклинал товарищей бросить его и идти в бой. Но они не решались, медлили. Тогда юноша в ярости отломил наконечник стрелы, выдернул ее из раны и, обнажив меч, снова повел за собой воинов. После того как роксоланы были разгромлены, архонт Клиомен подъехал к коннице Макария и спросил с лукавой усмешкой: — Что побудило моих славных конников сражаться сегодня в пешем строю? Или решили проветрить вспотевшие зады? — На то не было нашей воли, архонт, — понурившись, отвечали воины. — Вот этот мальчишка бросился вперед и позвал нас за собой. Клиомен долго рассматривал Диона, окровавленного, едва державшегося в седле, хмурил белесые брови, потом сказал: — Либо ты, юнец, умнее своего лохага, либо он думает не тем местом, каким следует. — Повернувшись к конникам, он добавил: — Клянусь Зевсом, из этого мальчишки получится стратег. Памятью Диону об этом сражении осталась легкая хромота. Много было потом на счету у Диона славных деяний — и военных и гражданских. Благодарные соотечественники избрали его, полуварвара, своим стратегом. Эвтерпа Дочь Харилая Эвтерпу Дион взял в жены уводом, воспользовавшись древним правом милетцев. Сын пленницы, он считался незаконнорожденным и потому не мог надеяться на добровольный сговор о браке в порядочных домах. Отец Эвтерпы Харилай ответил Диону на его сватовство: — Ты сын славного родителя, Дион, да и сам воин, всегда готовый к сражению. Но вся беда в том, что ты полукровок; юноша. Как ты посмел мечтать о чистокровной эллинке из рода Еврипонтидов? — О Харилай! Скорее я сосчитал бы звезды в небе, чем эротов, воспламенивших во мне любовь к Эвтерпе. Я думаю, что колчаны у них уже пусты — стрелы, все до единой, в моем сердце! — Пожалуй, тебе нужно очиститься обрядами, ведь любовь — ужасный недуг! Молодые люди продолжали встречаться тайно. Недостатка в женихах у Эвтерпы не было: когда она проходила по улице, украсив пышные волосы венком из гвоздик или диких пионов, мужчины оборачивались и смотрели ей вслед. Но пока еще никто, кроме Диона, не мог рассчитывать на ее благосклонность. Первый раз Эвтерпа увидела Диона в палестре[4 - Палестра — место для гимнастических занятий, гимнастическая школа в Древней Греции.] — в Танаисе женщины допускались на состязания. Юноша восхитил ее: в гимнастических упражнениях он был подобен Гермесу, на кифаре играл, как Аполлон, в верховой езде не уступал Кастору. С тех пор сердце Эвтерпы принадлежало только ему. Встречались они в храмовой библиотеке и там, среди папирусных свитков, провели немало сладостных часов в упоительных беседах или за чтением стихов. Но будущее не сулило влюбленным ничего хорошего. И тогда они сговорились, что Дион похитит Эвтерпу. Увод невесты совершился на второй — женский день артемисий[5 - Артемисии — празднества в честь богини Артемиды.]. Мужчины в этот день почти не приходили на агору[6 - Агора — торговая площадь с расположенными на ней храмами и общественными зданиями; являлась местом народных собраний.]. С утра храм был полон женщин, выступал хор арфисток, танцовщицы состязались в своем искусстве. Внутренний двор храма не был выложен каменными плитами и пестрел замысловатыми цветниками. Сам храм походил на грот, увитый зеленью. В таких любила отдыхать Артемида. Ее статуя из паросского мрамора была воздвигнута посередине храма. Вечно юная богиня стояла гордая, с легкой усмешкой на губах. Короткий хитон охотницы доходил ей до колен, за плечами — лук и колчан, в руках — копье. Храм имел две двери, причем вторую, заднюю, дверь закрывала статуя богини. Эвтерпа была в храме со второго часа дня[7 - «…со второго часа дня» — начало дня у древних греков считалось с шести часов утра современного исчисления; второй час, таким образом, приходится на восьмой час утра.]. Вместе с подругами она пела и плясала под звуки арф, пила легкое разбавленное вино на веселых ложах среди цветов. В девять часов она зашла за статую богини и больше оттуда не появлялась. Никто не обратил внимания на закутанную с головой в мужской плащ одинокую фигуру, выскользнувшую из задней двери храма. Она пересекла агору, спустилась к пристани. Навстречу ей поднялся с бревна высокий юноша и помог сесть в лодку… Гинекономы[8 - Гинекономы — должностные лица в древнегреческих городах, следившие за поведением женщин.] не усмотрели в этот день ничего подозрительного. А Харилай, пирующий дома с друзьями, при возлиянии в честь богини радостно кричал: — Элелео! Сегодня — вино, а завтра — дело! Но вечером этот крик вдруг сменился смятенным «Иу! Иу!». Пропала Эвтерпа… Причалив к Лисьему острову, Дион и Эвтерпа сошли на берег. Похищенную приняла меотка Этра и коротко остригла ей волосы. Густые локоны падали на землю, подобно сорванным цветам гиацинта. Потом невесту увели в дом. Там и нашел ее Дион, в темном гинекее[9 - Гинекей — часть древнегреческого дома, в которой жили женщины.] на подстилке из листьев… * * * Утром следующего дня Дион, наказав Этре скрывать от чужих глаз жену, отплыл в Танаис. Дела в городе шли своим чередом. Как ни в чем не бывало, принимал в них участие и Дион. Харилай похудел. Терзаемый подозрениями, наблюдал он за молодым воином. Кто-то сказал ему, что Эвтерпу видели у меотов на Лисьем острове. Уважаемые горожане — друзья Харилая — ездили на остров и вернулись ни с чем. Меоты отвечали, что девушки у них нет и они не знают, где она. — Дион! Не ты ли похитил Эвтерпу? — не выдержал наконец убитый горем отец. — Скажи, жива ли она? — Говорят, она исчезла из храма Артемиды Таврополы. Обратись со своим вопросом к богине. Уж она-то точно соучастница! — с усмешкой ответил юноша. — Я найду на тебя управу! — взорвался Харилай. — Сегодня же пойду к судье! Пока Дион дождался вызова в суд, успела народиться луна и вновь пойти на ущерб. На второй день июля похитителя пригласили на лесху[10 - Лесха — место у храма, где обычно проводились совещания.]. Пройдя через агору, Дион увидел у храма старейших граждан Танаиса и среди них Харилая. Судьи молча сидели на каменных скамьях, опираясь на посохи. Длинные бороды развевались на ветру. — Уважаемые отцы города! — обратился к ним Харилай. — Вы лица незаинтересованные, решение ваше неподкупно. Рассудите нас с Дионом, сыном Деметрия. — Говори, досточтимый Харилай. — Этот зеленый юнец, порождение греха, сын недостойной, нанес оскорбление нашему роду! — Не бранись, Харилай! Род Деметрия не менее славен, чем твой. А Мехрийя — дочь знатных родителей, хотя и варваров. — Он похитил мою дочь Эвтерпу! — Это правда, Дион? — Да, правда. Мы любим друг друга. — Берегись! Если ты совершил насилие, тебе несдобровать! — Она сама отдала мне свой пояс. Спросите об этом у нее. — Где она? — На Лисьем острове, у Этры… * * * Этра исподлобья смотрела на косматого грека, зудевшего, как сердитый шмель. — Где моя дочь, о порождение Ехидны?! — Нет у меня твоей дочери. Она убежала, едва завидела тебя на берегу. Харилай искал ее по всему острову, звал с угрозами, выманивал лаской. Но Эвтерпа не отвечала. Забившись в густые заросли диких трав, она, плача совсем по-детски, шептала: — Милые травки, укройте меня от лютой беды! Заклинаю вас самой Афродитой, спасите меня, милые травки! — Дочь моя! Ты слышишь меня? — надрывался между тем несчастный отец. — Отзовись! Клянусь бородой Зевса, я не трону тебя! Ты должна на суде сказать, своей охотой пошла к Диону или он взял тебя силой! Иначе — смерть ему… Только после этого Эвтерпа вышла к отцу. — Не смей бить меня, отец! Если хоть пальцем тронешь, брошусь в воду, — сказала она решительно. На суде Эвтерпа сказала, потупившись: — Я сама ушла из храма и села в ладью Диона… У меня… У меня будет ребенок… — Так знай же, неблагодарная, твоего щенка я не возьму в свой дом и приданого за тобой не дам! Мудрые отцы города переглянулись с улыбками: значит, быть Харилаю дедом! Ободренная этой молчаливой поддержкой судей, Эвтерпа ответила: — Не обделили бы нас боги счастьем, отец! А без приданого мы проживем… Когда родился мальчик, ему дали имя в честь всесильного и прекрасного бога Аполлона. Дион носил новорожденного на лесху к старейшим согражданам. Они осмотрели ребенка и признали его крепким и ладно сложенным. — Пусть растет на радость отцу! — сказали, они. — Воспитай из него мужа отменного, полезного себе и государству. * * * Эвия! Так ласково называет Дион возлюбленную в минуту страсти. Эвия! Горький аромат цветущего миндаля. Звон серебряного кубка. Гибкость тела юной эллинки. Мягкая красота белой лилии. Все это объединило в себе одно слово. Идет ли Эвтерпа от реки с кувшином на плече, пляшет ли на току, усеянном полевыми цветами, или, сбросив хитон, опускается на ложе, Дион, пьянея от счастья, не устает повторять, как молитву: — Возлюбленная моя, Эвия, дорогая сердцу моему! Красота твоя сладка, как мед! Ты белая лань, прирученная Артемидой. Не надо искать смысла в лепете влюбленного. Слова мудрых — вбитые гвозди, что крепят дела человеческие. Слова любви — рассыпанный горох, они понятны лишь тому, кому предназначены. Не остывает с годами страсть в груди Диона, наоборот, она все более набирает силу. Так накапливают жар угли, оседая в кострище. И через десять лет Дион все так же, подобно юноше неразумному, лепечет Эвтерпе хвалу, от которой смущается она, словно дева. А когда они появляются на агоре в сопровождении сына Аполлония, рапсоды у храма по-прежнему слагают гимны в их честь. Разлука для них — величайшее из зол. И часто, уходя в поход по приказу боспорского царя, Дион слушал прощальные слова Эвтерпы, перемешанные со слезами: — Зачем, Дион, ты выбрал в покровительницы Виртуту, боевую подругу Арея? Если уж так необходима тебе божественная заступница, выбери любую из Муз. У того, кто посвятил себя Музам, жизнь мирная и кроткая. Тогда я постоянно буду возле тебя, и нам никогда не надо будет разлучаться! Эллинским женщинам нравится, когда избранники сердца осыпают их драгоценностями. Они вешают дорогие блестящие безделушки на одежду, руки, шею, вплетают в волосы, накрашивают лица разными снадобьями и притираниями. Эвтерпа была не такой. Узорчатые покрывала из виссона не прельщали ее. Тех, кто любит богатые украшения, благородная жена стратега относила к продажным, рабским натурам. Скромность лучше смарагдов украшала солнцеликую Эвтерпу. Однажды Дион передал ей с гонцом золотую скифскую диадему, усыпанную драгоценными камнями. Эвтерпа отказалась надеть этот великолепный воинский трофей, подарила его матери Диона. Обрадованная таким вниманием Мехрийя поднесла ей в ответ другие, не менее ценные подарки. Но Эвтерпа отослала дары свекрови мужу вместе с коротким посланием: «Тебе это золото нужнее, ты должен беспокоиться о благополучии воинов, чтобы они были одеты и накормлены, прекрасно вооружены. Мне же достаточно одного тебя». Пока Дион где-то в чужой стороне защищал интересы чужого царя, Эвтерпа часто одна уходила далеко за город, надеясь увидеть возвращающееся войско. Она рисковала быть захваченной кочевниками или растерзанной дикими зверями, водившимися в прибрежных зарослях Танаиса. Аполлоний умолял мать поберечь себя или хотя бы брать с собой вооруженных рабов. Эвтерпа только смеялась в ответ. Но не эти беды подстерегли Эвтерпу. Однажды вдали от города застиг ее страшный ливень. И нигде в степи не могла она найти укрытия. Домой Эвтерпа пришла мокрая, озябшая, а к вечеру почувствовала сильный жар. Вернувшийся через несколько дней Дион застал жену в предсмертном бреду. У служителей Асклепия бессильно опускались руки. — О месть богов! За что ты настигла меня? — в отчаянии воздевал руки к небу Дион. На другой день утром Эвтерпа пришла в себя. Она попросила вынести ее во дворик. Когда лучи солнца согрели больную, скорбная улыбка осветила бледное лицо. Воспрянувшему духом Диону показалось, что смерть отступила. Он хотел уже принести богам достойные их милости жертвы, но Эвтерпа остановила его: — Не торопись, любимый. Побудь со мной последние минуты, пока Харон причалит к берегу свою утлую лодку. Я уже слышу, как он зовет меня. Вели найти Аполлония. Дион крикнул рабам, чтобы привели сына. Глотая слезы, Аполлоний встал у изголовья матери. — Нет, не сюда, — слабо шевельнула рукой Эвтерпа. — Я должна видеть тебя. Вот так… Прощай, мой мальчик. Пусть долго-долго светит тебе солнце… А теперь иди… Рабы увели рыдающего Аполлония. — Прости меня, Дион, что одного тебя оставляю. Моя жизнь и любовь моя в тебе. Выполни мою последнюю волю. Люби Аполлония, и мачеху сироте не приводи. Пусть сын в тебе одном найдет и ласку и защиту. Другая женщина не убережет его чистым… Скорбно внимал Дион словам умирающей. И не было у него сил ни закричать, ни пасть к ее ложу. Лишь когда смерть затуманила светлые глаза Эвтерпы облаком вечной ночи, он воскликнул: — О, если бы я мог проникнуть в Аид! Я умолил бы Персефону вернуть тебя, Эвия! Дион похоронил Эвтерпу за городом, у реки, под одинокой ивой. Никлые ветви ее скрыли от посторонних взоров могилу. Он заказал небольшой мраморный бюст жены, поставил на могильном холмике и ежегодно приносил возле него жертвы богам. Фиас Бога Внемлющего Двести сорок четыре года назад боспорский царь Полемон привел под стены Танаиса греческие отряды, вооруженные баллистами. Город оказал ему неповиновение, поддержав в междоусобной борьбе внучку Великого Митридата царицу Динамию. Штурмом овладев крепостью, разгневанный Полемон велел срыть городские стены и оставил в Танаисе свой гарнизон. Последующие цари Боспора не спешили отменять повеление Полемона. Почти сто лет город был лишен возможности сопротивляться. И только Савромат Первый, когда Танаису стали открыто угрожать кочевые племена, разрешил возводить оборонительные сооружения. Танаиты немедленно взялись укреплять город. Многие жертвовали собственными домами, отдавая камень на строительство крепости. Они не только восстановили разрушенные Полемоном стены, но и укрепили их дополнительными каменными панцирями, углубили ров, выстроили новые башни. День отмены Полемонова запрета стал общим праздником танаитов, и вот уже второе столетие ежегодно празднуется «День Танаиса» с обильными жертвами речному божеству — покровителю города, чье имя он носит. Покровителем Танаиса был всадник в плаще, с длинными волосами и бородой, символизирующими текущую воду, — таким его высекали на каменных плитах алтарей. Имя бога не произносили вслух, чтобы не выдать злым духам, а называли просто Богом Внемлющим. Оборонительные укрепления Танаиса стали заботой жителей всего города: каждый год они выбирали девять эпимелетов — почетных попечителей градостроительных дел, а некоторые богатые граждане возводили на свои средства даже целые башни и оставляли на них памятные надписи в назидание потомкам. Едва город обрел возможность защищаться, в нем вновь оживились торговля и ремесла. У пристани появились торговые корабли из Пантикапея, Херсонеса, Синопы. Купцы-перекупщики из Танаиса повезли товары вверх по Танаису и в Великую степь. Приток богатств усилил никогда не угасавшее стремление танаитов к самостоятельности в торговле. Они уже не хотели быть посредниками между пантикапейцами, херсонеситами, синопцами и степными народами. Они мечтали собственными кораблями бороздить Понт. Не случайно в Танаисе увеличилось число поклонников Афродиты Апатуры, покровительницы мореплавания. А в праздники Артемиды Таврополы — артемисии — многие мужчины возродили древний обычай надрезать кожу на горле в честь неприступной девственницы, владычицы доков. Но робкие попытки купцов, посылавших свои делегации к боспорскому царю выпрашивать мелкие подачки, смешили Диона. Он помышлял о большем, неизмеримо большем — о полной независимости от Пантикапея, о слиянии разноплеменных варваров и эллинов в одно мощное государство. Мечта стать вторым Прометеем, который принесет варварам огонь эллинской цивилизации, владела честолюбивым Дионом давно. И он упорно, годами, ждал удобного случая. Не только ждал, но и готовился. Когда танаиты, после смерти эллинарха Психариона, сына Фидана, избрали на эту должность своего любимого стратега, он постарался на следующих выборах провести диадохом[11 - Диадох — выборное должностное лицо, являющееся кандидатом для замещения эллинарха, его помощник.] и архонтами нужных ему людей. Он создал даже собственный фиас[12 - Фиас — религиозный союз, имеющий свой особый устав.], куда входили его соратники — участники боевых походов, юноши из лучших семей, готовые за свободу отдать жизнь, и даже рабы из пленных сарматов, предпочитающие бунт жалкому существованию в рабстве. Фиас Диона не был единственным в Танаисе. Существовали фиасы купцов, судовладельцев, конных воинов, жителей прибрежной части города и другие. Избрав себе в покровители какое-либо божество, фиасоты зашифровывали его имя псевдонимом вроде Бога Высочайшего или Бога Бдящего и высекали на камне его атрибуты вместе с посвятительной надписью своего союза боспорскому царю. А поскольку богов было много, а царь в Боспоре один, то он по сути дела являлся хозяином всех фиасов. Организаторы фиаса просили тайное свое божество усыновить их и потому получали звание усыновленных Богом, а друг друга называли братьями. Новые члены, вступающие в фиас, некоторое время проходили курс кандидатов и назывались братьями-приемышами. На звание созданного Дионом фиаса было обычным — «Фиас Бога Внемлющего». Но посвятив его речному богу Танаису, Дион опустил из надписи имя царя. И собравшиеся в подземном святилище Диона «усыновленные Богом братья» горячо поклялись держать в глубокой тайне все дела своего союза. Эллинарх Дион был избран жрецом фиаса и старейшиной «усыновленных». Воспитание же молодых фиасотов — «братьев-приемышей» — поручили диадоху Агесилаю, отдав ему почетную, должность гимнасиарха[13 - Гимнасиарх — человек, обучающий профессиональных атлетов; здесь — воспитатель молодежи.] и возложив на него ответственность за их военную подготовку. Фиасу могли потребоваться руки, умеющие держать меч. Дион забрал Аполлония из храмовой школы и не стал нанимать для него специальных учителей, боясь испортить то хорошее, что успела привить сыну Эвтерпа. Он сам обучал его грамоте, праву, философии, закалял физически. Окрепнув, юноша научился владеть копьем, мечом, луком, освоил искусство кулачного боя, конной езды и мореплавания, на равных с рабами занимался ремеслами. А познания его в философии были столь обширны, что во всем Танаисе не находилось достойного ему противника. Под силу была Аполлонию и пятидневка Афины — особый цикл военных упражнений, рассчитанный на предельную нагрузку воина в походе и в бою. Достаточно возмужавших юношей — эфебов — собирали в отдельную группу и периодически проводили с ними военные игры, посвященные величественной деве — богине Афине Палладе, — в городе у края Великой степи каждый должен быть воином. В первый день юноши пробегали в полном вооружении тридцать два с половиной стадия. На второй день чистили и точили оружие. На третий — бились на палках, словно на настоящих мечах, метали дротики, стреляли из лука. Четвертый день, отдыхая, слушали рассказы бывалых воинов, а на пятый — снова бегали в полном вооружении. Венок из амарантов — шуточная награда за выносливость — неизменно украшал голову Аполлония, сына Диона. * * * Каждый, кто входил в город со стороны пристани, невольно обращал внимание на большую вывеску таверны, расположенной напротив ворот. Вывеску украшала огромная голова барана с круто завитыми рогами, причем к нарисованной голове были приделаны настоящие рога, да так искусно, что издали она казалась головой живого барана, который высунулся на улицу и с любопытством разглядывает прохожего, словно определяя, занесет он владельцу таверны денарий[14 - Денарий — древнеримская серебряная монета, имевшая хождение в Боспорском царстве.] или пройдет мимо. Ниже головы крупными неровными буквами было написано: «Здесь Гермес обещает барыш, Дионис — здоровье, а хозяин Агафий — приют и обед. Тот не пожалеет, кто сюда войдет. Заметь это, путник!» И путник замечал. Посетителями таверны были в основном матросы со стоявших у пристани кораблей, прибывшие на торжище угрюмые степняки и другие пришлые люди, которых заносит в город попутный ветер… В низком полутемном помещении таверны обычно встречались молодые братья по фиасу Бога Внемлющего. Владелец таверны Агафий был свой человек, из «усыновленных». Именитые горожане и боспорские воины здесь не показывались. Разноплеменные посетители из чужаков царских фискалов не интересовали. Из танаитов собирался тут простой люд, иногда захаживали рабы, у кого заводился лишний обол[15 - Обол — мелкая монета.]. Не было ничего подозрительного в том, что здесь стали появляться молодые люди из богатых семей. Они были свободны и могли встречаться где угодно. Расположившись в полумраке комнаты за кружкой кислого, разбавленного ключевой водой вина и миской бобовой каши под рыбьим соусом, они яростно, до хрипоты, спорили о том, осталась ли еще в гражданах Танаиса хоть капля того мятежного духа, который побудил царя Полемона предпринять карательную экспедицию против города. Братья по фиасу уходили к варварам, выступали на рыночной площади, в храмах, на собраниях. Они несли эллинам и туземному населению Танаиса идею Великого объединения. Их слушали, посмеивались, но не принимали всерьез. На своих же тайных сборах в подземном святилище под домом Диона молодые фиасоты жгли на алтаре речного бога сухие листья лавра с написанным на них именем царя Тиберия Ининфимея, лепили его изображение из воска, а некоторые отчаянные головы даже вызывались тайно пробраться в Пантикапей, чтобы достать отпечаток ноги Царя на быстро твердеющей глине и затем обжечь в огне… Все это должно было принести ненавистному тирану несчастье. * * * Уже более двух месяцев Дион не занимался делами фиаса. Он вел по поручению боспорского царя трудные переговоры с вождями сарматских и меотских племен. Тиберий Ининфимей задумал присоединить к своим азиатским владениям земли гениохов и теперь искал союзников среди степняков, чтобы обрушить мощь их конницы на воинственных сынов кавказских предгорий. Но вожди не хотели войны. Не был заинтересован в успехе переговоров и танаисский эллинарх; наоборот, он старался восстановить степных владык против Боспора. Внешне все выглядело весьма благопристойно, никто не смог бы обвинить Диона в двойной игре, а провал переговоров объяснил бы неуступчивостью варваров. Исподволь же эллинарх подготавливал их к мысли о необходимости объединения в одно государство с отложившимся от Боспора Танаисом. И, конечно, переговоры провалились. Вернувшись в Танаис, Дион почувствовал резкую перемену в настроении фиасотов. Их воинственный дух заметно умерился, речи по адресу Ининфимея стали более миролюбивыми. Хотя никто вроде бы и не отказывался от прежних планов, но Дион видел: в фиасе что-то произошло. Все стало понятно ему после того, как однажды, поздно вернувшись домой, он услышал в подземном святилище сдержанный шум, который возникает всегда там, где собирается много людей. Потом до слуха донесся гнусавый голос, показавшийся Диону знакомым: — И сказал им тогда Иисус: не думайте, что я пришел нарушить закон. Не нарушить пришел я, но исполнить. — Голос проповедника звучал проникновенно, страстно. — Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб? А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит по правой щеке твоей, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. И так неожиданна была эта проповедь здесь, в подземном святилище Бога Внемлющего, что Дион в изумлении продолжал слушать. — Молитесь за обижающих вас и гонящих вас, братия, чтобы слово господне распространялось и прославлялось, чтобы избавиться нам от беспорядочных и лукавых людей, ибо не во всех вера. Увещевайте и вразумляйте их словом божиим. Посеянные мною в ваши бесхитростные сердца семена истины дают обильные всходы. Мне радостно, братия, опекать ваши души, лелея эти всходы, оберегая их от зноя и остуды… Откашлявшись, проповедник заговорил спокойнее и тише, слов Дион разобрать уже не мог, только вслушивался в голос и пытался вспомнить, где он его слышал. Наконец, когда проповедник замолк и святилище наполнилось тем сдержанным шумом, который привлек внимание Диона, он вспомнил: Игнатий… Невольничий рынок Еще в незапамятные времена танаиты огородили деревянным частоколом большой участок земли между пристанью и крепостной стеной. Вдоль почерневшего от времени забора торчат столбы. К ним привязывают скифов, предназначенных для продажи в рабство. Долгие часы томятся здесь, изнывая от жары и жажды, попавшие в плен вольные сыны степей. Танаис — единственный город на северной стороне Понта, где имеется невольничий рынок. Сюда съезжаются работорговцы почти со всех городов восточных провинций Римской империи, ибо только здесь можно купить по столь низкой цене таких крепких рабов. Эллинарх Дион часто бывал на невольничьем рынке. В его обязанности входило надзирать за торговлей. Но была еще одна причина, которая влекла самого влиятельного в городе эллина в гущу пестрой толпы. На невольничьем рынке среди фокусников, бродячих предсказателей судьбы, врачевателей и просто обманщиков, — торгующих целительным зельем и любовными напитками, можно встретить бродячих мудрецов в темных плащах философов, походные сумы которых порой хранят самые неожиданные вещи, начиная с кусочков дерева, имеющих магическую силу, и кончая свитками с пророчествами Сивиллы и даже «Основными положениями» Эпикура. Книга эта заключает в себе великие блага для того, кто взял ее в руки. Она избавляет читающих от тщеты надежд и чрезмерных желаний, от суеверных страхов перед богами, перед смертью и привидениями. Она приносит душе мир, спокойствие и свободу… Был один из редких дней, когда не проводилась распродажа пленников. Дион шел вдоль винного ряда. Здесь толкались те, у кого выкроился свободный час, чтобы поболтать с приятелями, выпить с ними кратер[16 - Кратер — сосуд для смешивания вина с водой.] прохладного вина, достоинства которого на разные голоса расхваливают торговцы. Пожалуйста, подходи, если у тебя завелся лишний денарий, бери вино самосатское либо фанагорийское, а то и привезенные из самой Италии фалернское или кампанское, добавляй по вкусу родниковой воды и пей себе на здоровье! Амфоры с вином вкопаны в землю под навесами, поближе к берегу. Кое-где между ними дымятся аутепсы[17 - Аутепса — приспособление для подогрева вина, прообраз современного самовара.]. Это для любителей подогретого вина. Для остальных же прислужники, спускаясь под обрыв, где пробиваются ключи, приносят воду, такую студеную, что ломит зубы. Вода нужна не только для разбавления вина. Ею еще приводят в чувство тех, кто упился, употребляя вино «по-скифски». Благодаря дотошным греческим торговцам скифы познали, что такое вино — этот «божественный нектар», и отдают за него все, что имеют. С чисто варварской прямотой они решили, что разбавлять вино водой — только губить добро, дорогой ценой доставшееся, и употребляют его по-своему, неразбавленным. Теперь уже и в Танаисе многие эллины пьют лучшее родосское вино «по-скифски». Дион остановился у аутепсы и попросил подогретого массика — вина, достойного Олимпа. Продавец наполнил кратер и с поклоном поднес эллинарху. Тонкий аромат, исходивший от теплого напитка, привел Диона в хорошее настроение, навеял воспоминания юности. Осушив сосуд, эллинарх заметил, что в дальнем конце рынка собрался народ. Заплатил продавцу и направился туда. По тому, сколь многолюдно было сборище, Дион безошибочно определил, что выступает эпикуреец. Проповедь его так необычна, так не похожа на речи других бродячих философов, что вокруг немедленно образуется толпа. Смелость суждений эпикурейцев вызывает ненависть жрецов и знати, а бедный люд охотно ловит их слова. Дион сам с удовольствием слушает этих странных мудрецов, славящих жизнь, отказывающих богам в праве вмешиваться в дела людей. Толпа взволнованно гудела, из ее центра доносились крики, и эллинарх понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Протиснувшись ближе, он увидел сразу двух философов. Один — державшийся с достоинством благообразный старик. Другой — молодой, растрепанный и возбужденный. Взобравшись на камни, они вели полемику, призывая окружающих судить, кто из них прав. В толпе разгорелись жесточайшие споры, кое-где перешедшие уже в потасовку. Но философы не обращали на это ни малейшего внимания. — Необузданность страстей — вечный источник ссор, драк и войн, — говорил старик. — Независимость от них — благо, доступное немногим. Есть золотое правило: в любом деле ищи середину. Плывя по середине реки, не наскочишь на камни и не сядешь на мель. Молодой эпикуреец высказывал такие мысли, которые «нечестивому» мудрецу Эпикуру и не снились: — Как можно держаться золотой середины, если бездельники нежатся в пуховиках и роскошествуют на пирах, а у бедного собрата их, тяжким трудом добывающего пропитание, сборщики податей отбирают последнее имущество за неуплату долгов? Но старик продолжал стоять на своем: — В жизни важна умеренность. Взгляни на обжору во время еды. Не видел я на земле зрелища, отвратительнее. Счастье не в куске жареного зайца, а в воздержании. — Сильные сами присвоили себе право на роскошь! Солнце одинаково светит и бедняку и богачу, согревает тирана и раба его. Лучи солнца проникают в дворцовые покои и зияющие провалы каменоломен. Оно дает жизнь всему сущему. Оно основа жизни и источник благ, которые отпущены для всех поровну. Все честно трудиться должны, и все в мире общим должно быть. Вот какая золотая середина приемлема для меня! Кто-то тронул Диона за плечо. Обернувшись, эллинарх увидел знакомого купца, богатого и влиятельного. — Почему ты не прикажешь отрезать смутьянам языки? — Я не хочу создавать дурную славу городу, — ответил Дион. — Мы должны быть свободны от обвинений в нетерпимости к высказанному мнению. Вызвав стражников, эллинарх приказал успокоить толпу. К тому времени проповедники исчезли. То, что говорил молодой эпикуреец, в какой-то степени было созвучно мыслям Диона. Варварский практицизм матери, в духе которого он был воспитан, уравнивал всех людей перед природой, которая представлялась им сонмом богов, требующих не меньшего внимания к себе, чем любой из великих олимпийцев. И попробуй обойди кого-нибудь из них жертвой — будет преследовать до конца твоей жизни. Удачливым станешь, если сумеешь угодить всем. А где же брать средства на жертвы, если у эллинов и римлян насчитывается более тридцати тысяч богов? Мехрийя научила сына видеть в каждом человеке равного себе; независимо от того, поднялся он на вершину власти или свалился в сточную канаву. И хотя Дион не отрицал существования богов, тем не менее был склонен считать, что человеку необходим один бог, объединяющий в себе всех других. Единобожие даст измученной исканиями истины душе умиротворение и внутреннюю свободу, и все люди будут иметь перед ним равные права. Вот почему в глубине души Дион был не прочь встретиться с эпикурейцами для серьезной беседы, но он знал также, что мудрецы эти не удостаивают сильных мира сего своим вниманием. Учение их, несмотря на стройность и привлекательность, казалось ему слишком грубым и сухим. Оно было лишено той первоосновы, которая оживила бы его во всех частях, придала бы ему неотразимую убедительность. Такую первооснову он увидел в мрачных пророчествах проповедников из удивительной секты христиан, которые также заходят иногда на невольничий рынок. Заезжие купцы говорят, что эта секта широко распространилась по всей Римской империи, и в Танаисе возникла уже немногочисленная группа почитателей бога, рожденного в городе Вифлееме иудейкой Марией из Назарета. На всем, что связано с деятельностью христиан, лежала печать неразгаданной тайны. Прозелиты новой религии, в основном рабы и малоимущие горожане, держали язык за зубами; никому еще не удалось проведать, что происходит на их собраниях под покровом ночи или рано на рассвете. Некоторые купцы, которым приходилось бывать в Александрии и других городах Внутреннего моря, слышали, что новый бог жил среди людей, прослыл чудотворцем, а потом был распят на кресте наместником Палестины, после чего воскрес и вознесся на небо. Кто-то даже завез в Танаис крашеные доски с его изображением. Но поставить у себя доску с образом божества еще не значило постичь его сущность, и религия «назареев» по-прежнему оставалась для богатых истиной, сокрытой в книге за семью печатями, о которой много говорят христианские пророки, бегущие из империи. Христианских проповедников легко отличить от других бродяг: всклокоченные волосы и борода, рубище, дубина, как у Геракла. В сумах у них обязательно свиток со Священным писанием иудеев, переведенным на эллинский язык, или с текстами Евангелия — божественного благовествования. Последователи Евангелия исповедуют Единого бога, и он более других богов внушал Диону уважение. «Еще не все люди поднялись до понимания божественной сущности, — думал он. Зевс, Афродита, Арей, сумрачные боги северных народов и сложные, непонятные божества Востока, сонмы духов и демонов — все это проявления Единого бога, всемогущего, непостижимого, и человек в силу своей невежественности расчленил его на части, дав каждой из них самостоятельное имя. Детство человека кончится, когда он осознает единство всех форм проявления божественной сущности, и ему откроется истина, которую уже столько столетий тщетно ищут философы…» Вскоре Диону, пожалуй, одному из первых среди богатых граждан Танаиса, пришлось соприкоснуться с великой тайной христиан… * * * Все было обычно и в этот день на невольничьем рынке. Беспорядочно, как в муравейнике, сновали посланные на рынок богатыми горожанами прислужники. Медленно двигались праздношатающиеся, разглядывая все, что попадается на глаза. Лениво переругивались торговцы разной мелочью. Какой-то бородатый купец продавал небольшую группу рабов и, расхваливая их достоинства, зычным голосом зазывал покупателей. Под навесом, у врытых в землю амфор с вином, толкалось несколько любителей выпить. Картину дополнял захудалый мудрец в черном гиматии[18 - Гиматий — широкий плащ, верхняя одежда.], собравший в дальнем углу рынка жиденькую толпу. По манере размахивать руками и вскидывать голову Дион распознал в нем христианина. — Слава Спасителю! — кричал тот, устремляя взгляд в небеса. — Вижу я, вижу его — кроткого агнца! Вот он грядет о облаками и воинством небесным. Близок срок жатвы великой, а доброе семя взошло на поле господнем вместе с плевелами. Спешите очиститься от них, ибо плевелы — сыны лукавого. Проповеди о скором конце мира не очень-то прельщали добрых танаитов, и они, не дослушав, обычно пожимали плечами и расходились по своим делам. А иногда, вооружившись палками и камнями, изгоняли самого пророка за пределы рынка. Вот и сейчас кое у кого уже блестят глаза от нетерпения проучить божьего человека, а злые реплики летят, подобно осам, и жалят его яростно, остро: — Эй, лохматый демон, довольно лгать-то! Так не бывает, чтобы ты видел бога, а другие нет! — Мало ли обманщиков на свете?! Бродяга, внешность которого вполне соответствовала его мрачным предсказаниям, умолк. Он повернул маленькое, заострившееся, как у птицы, лицо в ту сторону, откуда доносились крики. Рот и уши его совершенно затерялись в буйной растительности, белым водопадом скатывающейся на грудь и плечи. Не верилось, что это существо способно еще издать какие-либо звуки. Но вот в белой кипени волос открылся темный провал с несколькими гнилыми торчащими в разные стороны зубами, и на слушателей обрушился новый поток брани и мрачных предсказаний: — Эй вы, хулители Христа! Спешите припасть к стопам его! Не поклонившихся ему ожидает горькая чаша возмездия, и смерть поразит вас и младенцев ваших в утробе матери! Дион почувствовал, что вот-вот полетят в черного пророка палки и камни, которыми успели уже запастись многие горожане. Он кликнул двух стражей и приказал привести мудреца к нему. — Кто ты? — спросил Дион, когда старика привели. — Святой подвижник во славу Иисуса. — Имя твое как? — Игнатий, раб божий. — Зачем ты пришел в наши края? — Чтобы проповедовать истину диким язычникам. — Мы не варвары. — Я иду к скифам, сарматам и иным гогам и магогам. У вас для проповеди я остановился попутно. — Но ведь у диких народов свои боги. И в ваших проповедях они вряд ли нуждаются. — Бог один, а мы все свои по вере во Христа Иисуса. Все, во Христа крестившиеся, во Христа облекаются. И нет уже ни иудея, ни язычника, ни эллина, ни варвара, нет ни раба, ни свободного: все мы одно во Христе Иисусе. Апостолы послали учеников своих благовествовать мир вам, дальним и близким, чтобы примирить народы с Богом посредством креста, убив вражду в них. — Что ж, неси свою мудрость скифам, — решил эллинарх судьбу Игнатия, а стражам приказал: — Снабдите его провиантом и проводите в степь подальше от города. Велик мир. Всевозможные бродячие пророки, проповедники и мудрецы, появившись однажды на невольничьем рынке Танаиса, бесследно исчезают в нем, как песчинка в круговерти вешних вод. Дион и не думал поэтому, что еще раз доведется ему встретиться с Игнатием. Но, видно, Парки безнадежно перепутали их жизненные нити, если они сплелись в одну прочную бечеву. * * * Второй месяц по лунному календарю самый жаркий в степи. Не зря эллины назвали его Неистовым. И хотя по ночам мягкий ветерок, предвестник осени, уже освежал своим дыханием сомлевшую степь, вызывая прохладу и обильные предрассветные росы, в полдень по-прежнему люто палило солнце. Какой-то скифский царек продал сегодня работорговцам Танаиса большую группу своих соплеменников, захваченных в междоусобной войне, и они выставили свой товар на невольничьем рынке для обозрения и продажи. Привязанные к столбам бронзоволицые скифы с выбеленными ногами изнывали от жары и оглядывали праздничную толпу в надежде, что найдется, наконец, покупатель, который избавит их от мук. Перекупщики прохаживались между рядами и громко расхваливали товар, время от времени поправляя на головах несчастных невольников травяные венки, означавшие, что они взяты в плен в бою, с оружием в руках, а рабы, умеющие обращаться с оружием, особенно ценились римлянами. К пристани Танаиса утром подошло несколько римских кораблей, значит, спрос на рабов будет повышенным. Пользуясь этим, танаисские купцы взвинтили цены и просили за взрослого скифа столько же, сколько стоит умывальник из серебра, хотя сами заплатили за него не больше стоимости ягненка весеннего окота. Покупатели, отбирая приглянувшихся им рабов, заставляли их приседать, прыгать, сжимать кулаки, заглядывали им в рот, пробовали крепость мускулов, и если раб почему-либо не устраивал их, слуги перекупщика снова привязывали его к столбу. Важные римляне в белых тогах расплачивались за отобранных рабов, не торгуясь, — все равно в империи они перепродадут их втридорога. Надсмотрщики с ременными бичами уводили рабов к реке и загоняли их в воду. Скифы ладонями черпали воду и жадно пили. И это не было проявлением сострадания к мукам несчастных. Просто, каждый хозяин должен заботиться о своем рабочем скоте, даже человеконогом. Потом надсмотрщики, орудуя бичами, заставляли рабов смывать мел с ног, и только после этого они всходили по длинному трапу на борт триеры[19 - Триера, или трирема — легкий военный корабль с тремя ярусами весел.], чтобы навсегда покинуть родную землю, оказавшуюся столь безжалостной к ним. Если бы раб вздумал бежать на пути к реке, его всюду заметили бы по набеленным ногам. Когда эллинарх пришел на рынок, почти все рабы уже были распроданы. Из-за нескольких оставшихся невольников разгорелся спор: никто из последних покупателей не хотел уступить их другому. А торговец все поднимал и поднимал цену, пока римляне не опомнились. Они прекратили ссору и, размахивая руками, дружно накинулись на купца. Тогда хитрый танаит сделал небольшую скидку и предложил взволнованным покупателям бросить жребий. Тот, кому посчастливилось последнему ухватиться за конец длинной палки, торопливо отсчитал деньги и увел рабов к своей пентере[20 - Пентера — военный корабль с пятью ярусами весел.]. Невольничий рынок опустел. Только у самого крайнего столба остался висеть на ремнях белобородый старик. Голова его была прикрыта круглой войлочной шляпой в знак того, что работорговец не ручался ни за его здоровье, ни за его поведение. Старик был худ до невозможности. Истрепанный, весь в дырах гиматий болтался на нем, как на палке. Дион приподнял шляпу. На него глянули глубоко запавшие глаза, светившиеся кротостью и смирением. Дион узнал Игнатия. — Сколько стоит этот старик? — спросил эллинарх у подошедшего работорговца. — Это дерьмо не дороже драхмы, — презрительно ответил купец, — только вряд ли кто купит его и за эту цену. — Я покупаю, — сказал Дион. Он бросил к ногам купца монету. Звякнув о камень, она покатилась в сторону. В горячих лучах солнца сверкнуло на ней изображение ныряющего дельфина. Работорговец прыгнул за монетой, как кот за мышью. Это был полновесный старинный статер[21 - Статер — денежная единица в монетных системах Древней Греции и рабовладельческих государств Северного Причерноморья. Статеры чеканились из золота, серебра, электра (сплава золота и серебра) и имели разный вес.], не чета теперешним, которые на две трети состоят из серебра и меди, добавляемых в сплав по приказу Боспорского царя из-за нехватки благородного золота. Купец распустил ремни, и старик мешком свалился к ногам эллинарха. Шляпа откатилась в сторону, обнажив белую взлохмаченную голову. Дион хотел было послать прислужника за вином, но виноторговец, издали наблюдавший за эллинархом, уже бежал к нему с запечатанной эйнохоей[22 - Эйнохоя — сосуд для вина, имеет своеобразную форму горлышка — с тремя сливами, чтобы удобно было наливать вино во время пира в три чаши.]. Дион молча указал на Игнатия. Виноторговец опустился на колени, сорвал с сосуда залитую воском крышку и поднес один из трех сливов к губам старика. В горлышке эйнохои забулькало. Воздух тотчас же напитался ароматом чудесного фалернского вина многолетней выдержки. Такое вино закапывают в землю в год свадьбы, чтобы потом дети распили его на похоронах отца. И еще одна монета звякнула о камень. Щедро расплачивался сегодня эллинарх за все, что было связано с пленным христианином. Игнатий сделал несколько глотков вина и закрыл глаза. Он тяжело дышал, обильный пот выступил на лбу. Когда старик немного отдохнул, Дион помог ему подняться. Проповедник посмотрел на него ясными детскими глазами и гнусавым голосом сказал: — Слушаю тебя, мой господин. Куда прикажешь идти? Дион поманил пальцем рыночного стражника, и тот повел Игнатия к дому эллинарха. * * * И вот спустя еще два месяца эллинарх услышал в подземном языческом святилище откровенную христианскую проповедь. Но не только это удивило Диона. Спустившись на несколько ступеней, он разглядел при слабом свете лампады в первом ряду сидящих на каменном полу диадоха Агесилая, своего сына Аполлония и нескольких домашних рабов. Господа сидели рядом со своими рабами и слушали поучения раба… Бог раба Игнатия Душа язычника слепа и глуха. Слишком многое нужно ей впитать и постигнуть, чтобы она смогла услышать истину, узреть Господа. Крещению Диона предшествовали долгие беседы и споры с Игнатием. Почему варвары не захотели слушать проповеди Игнатия, если учение его абсолютно? Вместо того чтобы преклонить колена перед посланником божьим, они связали его и отдали танаисским купцам бесплатно, в придачу к группе пленных. Почему Сын Человеческий предпочел умереть на кресте, как раб, а не проявил могущества, как бог? Сотни подобных вопросов ставил Дион перед Игнатием, и тот, будучи не в силах дать исчерпывающий ответ, приходил в бешенство, восклицая: — Нет! Кто не видел у своей груди лилового раскаленного клейма, кому не ударял в нос смрад собственного горящего тела, у кого душа не заходилась в вопле от ужаса и боли, тот не поймет, что значит быть рабом, тот никогда не поймет, почему Бог наш, великий и милосердный, обрек сына своего на крестные муки! Игнатий считал, что души язычников похожи на круглые камни: они красивы на вид, но из них не построишь башню, предварительно их следует обтесать. И он с упорством фанатика продолжал обтесывать бесполезный пока кругляш Дионовой души, чтобы положить его в крепкую стену идеального здания христовой веры. — Между ангелами и демонами идет непримиримая война за человеческие души, — поучал Игнатий Диона. — Одни через страдание тянутся к Богу, другие же через обольщение и соблазн — к царству тьмы. Это сильные мира сего. Чтобы ускорить победу ангелов, бог послал на землю своего сына, и он послужил людям, отдав душу свою для искупления грехов человеческих. — И поэтому вы отвергаете жертвоприношения? — Какая жертва может иметь значение, если Сын Человеческий кровью своей омыл греховный мир?! Особенно сердился Игнатий, когда видел Диона коленопреклоненным перед статуей Афродиты Анадиомены[23 - Анадиомена — одно из имен богини Афродиты, которое означает буквально «Поднимающаяся из воды».] или приносящим в дар Артемиде Таврополе рога оленей и звериные шкуры. — Почему ты так беспокоишься о душе язычника? — спрашивал Дион. Игнатий возмущенно кричал в ответ: — А разве не пришел бы ты сам во гнев, видя брата своего на коленях перед идолом? — Да какой же я брат тебе? — Ты единственный язычник, оставшийся в фиасе! * * * Задолго до рассвета у ворот, обращенных к реке, стали собираться люди, с головы до ног закутанные в темные плащи. Сонные стражи сперва не обращали на них внимания, но потом, когда перед воротами образовалась молчаливая толпа, — забеспокоились. Начальник стражи схватился было за сигнальный рог, чтобы поднять тревогу, но от толпы отделился высокий мужчина и направился к нему. Под плащом угадывалась хорошо развитая фигура воина. Подойдя вплотную к начальнику стражи, незнакомец произнес слова пароля и откинул с головы край плаща. Вглядевшись ему в лицо, начальник стражи тихо ахнул и приказал немедленно открыть ворота. Толпа двинулась из города к реке, потом повернула вдоль берега и скрылась во тьме. Стражники еще долго всматривались в ночь, пытаясь разглядеть что-нибудь. Перед самым рассветом, когда в реке еще тускло отражались звезды, а в прибрежном кустарнике не шевелилась ни одна пичуга, странная процессия остановилась. С тихим шелестом падают на траву плащи. Все собравшиеся оказываются теперь в белых одеждах. И только один, высокий, тот, кто назвал стражникам пароль, остается в плаще, черным пятном выделяясь на белом фоне толпы. Вперед выходит щуплый старик с огромной бородой и нечесаной гривой волос, спускающихся на плечи. В руках он держит большой деревянный крест. Следом за ним двое в белом выводят под руки высокого мужчину. Гнусавым голосом старик бормочет молитву с просьбой отпустить все грехи вступающему в святую общину и пожелавшему смыть с себя в «водах Иордана» все нечистое. В глубоком молчании двое в белых одеждах раздевают обращаемого в новую веру. Свежий ветерок заставляет его зябко поеживаться. Белогривый старик тихо шепчет молитвы, осеняет крестом реку и обнаженного человека, дает ему последние наставления. Тот медленно погружается в реку, кажущуюся черной в предрассветной мгле. На удивление, вода оказывается теплой. Ласково обнимая тело, она приносит успокоение, в душе просыпается радость. Хочется ударить руками по воде, чтобы далеко разлетелись шаловливые брызги. Но ритуальный обряд строг, и человек, во второй раз рождающийся для новой жизни, молитвой смиряет свой порыв, затем с головой окунается в воду и идет к берегу. Белогривый мажет обращенному лоб елеем, его облачают в белые одежды, на голову возлагают венок из терновых листьев. Ставшую теперь ненужной прежнюю одежду неофита поджигают. Смрадный дымок стелется над кустарником, сползает к воде. Старик сам вытирает куском белого полотна ноги новообращенного брата, надевает ему на палец перстень, на ноги — белые туфли, подносит кратер с медом и молоком. Выпив, крещеный делает шаг вперед, как бы вступая в изобилующую молоком и медом землю, о которой повествует Ветхий завет. Все поднимают плащи и закутываются в них. Только новообращенный оставляет голову открытой. Над дальним курганом начинает рдеть маленькое облачко. Одна за другой на небе и в реке гаснут звезды. Где-то в камышах курлыкнул журавль, и его жалобный вскрик тоскливо и одиноко разносится над сонной рекой… С пением псалмов процессия движется обратно в город. Удивленные стражники на крепостной стене во все глаза глядят на высокого мужчину с обнаженной головой. Они узнают в нем Диона, сына Деметрия, стратега и эллинарха Танаиса. * * * Теперь у фиасотов вновь были единая вера и единый бог. Каменную плиту с изображением бога-всадника Танаиса и посвятительной надписью сняли с алтаря, бросили в угол, и она стала служить столиком во время агап — скромных вечерних трапез братской любви. В подземном святилище эллинарха стояло теперь каменное распятие. Но с приобщением к единой вере дух единства в фиас не вернулся. Богатые фиасоты и часть рабов, поддавшись проповедям Игнатия о непротивлении злу, настроились примиренчески по отношению к боспорскому царю. Для них всякая власть была от бога, и восстание потеряло смысл. Негласным вождем этой партии стал диадох Агесилай, некогда верный друг и единомышленник Диона. Он держал в своих руках промысел и обработку танаисского осетра, который поставлялся к столу боспорского царя и вывозился в города южного берега Понта. Доходы от этого он имел немалые и вовсе не собирался их терять. Агесилай не прочь был бы избавиться от посредничества пантикапейских перекупщиков рыбы, чтобы еще более усилился поток статеров в его карман. Но отделить Танаис от царства?! Это же война! Выиграешь ли еще от нее что-нибудь, а потерять можно все. И диадоху, которого сперва увлекла идея Диона о самостоятельности Танаиса, теперь при одном упоминании о ней начинали мерещиться отряды царских лучников, подступающие к стенам Танаиса, пожары, зловещий свист каменных ядер, выбрасываемых баллистами. Проповеди Игнатия нашли в душе диадоха благодатную почву, и Агесилай исподволь стал сколачивать группу противников решительных действий. Примиренцам противостояла немногочисленная группа по-прежнему воинственно настроенной молодежи во главе с Дионом и его сыном Аполлонием. Молодых фиасотов из незнатных родов решительно поддерживали рабы, недавно расставшиеся с волей: в борьбе с боспорским царем им виделся залог освобождения. С принятием христианства сомнения не оставили Диона. Упрямый бес сопротивления яростно нашептывал ему, что не так уж все истинно в новом учении, раз в нем находят удовлетворение люди разных характеров: робкие и трусы довольствуются словами о блаженстве миротворцев; люди решительные радуются мечу, который принес в этот мир Христос. Единого пути к достижению царства божьего не было. Обуреваемый сомнениями, Дион шел к святому старцу Игнатию, жившему теперь обособленно в доме эллинарха, превратив крохотную комнатку размером с конуру в келью отшельника. Проводя жизнь в постах и молитвах, он не вмешивался теперь в дела Дионовых соратников. — Святой отец, — обращался Дион к старцу, — многое смущает мою душу. Помоги разрешить мои сомнения. Выслушав исповедь, Игнатий просил бога отпустить грехи рабу божьему Диону. Слово «раб», сказанное в сочетании с его именем, коробило гордую душу эллинарха, но он усилием воли смирял себя. — Мир приблизился к своему краю, — говорил между тем святой старец, — и хотя никто не знает точно дня второго пришествия Спасителя, приближение его может узреть мудрый. Познавшим Бога не следует бояться конца. Вы не во тьме, чтобы день застал вас, как воров, ибо все вы сыны света. Не спите, как прочие, бодрствуйте, трезвитесь, преклоняйте колена перед Иисусом. Спящие спят ночью, упивающиеся упиваются ночью же. Сердце Диона в такие минуты становилось полем брани, и душа его дрожала, как сутужная нить для тетивы. — Но как же тогда быть со словами Спасителя, сказавшего: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч»? — Не надо понимать Писание буквально. Иисус принес на землю меч святой веры, которым он заставит всех бесов и демонов склониться пред Отцом своим — Всевышним. Еще более растревоженный и неудовлетворенный уходил Дион от Игнатия. А раскол в фиасе углублялся. Противники стали посещать святилище раздельно. Примиренцы Агесилая даже агапы сумели превратить в тайные пирушки. Однажды после их посещения Дион нашел в святилище пустые эйнохои и горшки с остатками изысканных яств. Вот уж поистине «упивающиеся упиваются ночью»! И тогда Дион понял, что разрыв с Агесилаем и его людьми неизбежен. Последующие события ускорили его… В далеком Пантикапее произошла смена царей. Пока царствовал старый Тиберий Ининфимей, наместником его в Танаисе был жрец Артемиды Хофразм, сын Форгабака, один из немногих танаитов, сподобившихся царского доверия. И хотя Хофразм был человеком проримских настроений, он не был врагом своей родины и своего народа. Но со смертью Ининфимея на боспорский трон сел его немощный наследник Рискупорид Пятый, а в Танаисе отошел от дел, вернувшись к обязанностям жреца, блистательный Хофразм. Теперь Рискупорид, «друг кесарей и римлян», в насмешку над гражданами Танаиса посылает пресбевтом[24 - Пресбевт — наместник боспорского царя.] своего главного спальника Антимаха Харитона. Наконец представился случай, которого так долго ждали фиасоты. Разве потерпят гордые танаиты, чтобы управителем над ними был человек, бривший бороду боспорского царя, постилавший ему постель? Было решено, что по приезде Антимаха Харитона сторонники Диона соберут на площади свободных граждан Танаиса, произнесут им свое решение и, поддержанные народом, закуют царского спальника в цепи, положат его на дно старой лодки и пустят по течению реки. Пусть плывет туда, откуда пришел. А Танаис объявят Великим городом. На случай же карательной экспедиции на пути царских войск встанут лихие конники варварских племен, чьи вожди, тайные союзники Диона, будут предупреждены специальными гонцами. * * * …Диона предали. Предателем оказался самый близкий и доверенный ему человек — диадох Агесилай, веселый и забавный толстяк. В канун приезда спальника-пресбевта он отдал приказ боспорским лучникам арестовать всех молодых братьев христианской общины Танаиса. Ночью эллинарху приснился кошмарный сон. Потом долго еще он считал его пророческим. Ему привиделось, будто стоит он перед языческим святилищем — храмом Афродиты, окруженным стройными платанами. Проходит по тенистой аллее к сияющим золотом воротам капища. Юные прислужницы распахивают их. Дион видит лестницу, ведущую к главной колоннаде храма. Справа и слева от нее — каменные изваяния богов и богинь, исполненные в смелой непристойности, столь уместной вблизи властительницы любовных услад и соблазнов. Дион чувствует себя явно чужим в этом логове греха. Живой плющ, жадно обнимающий колонны, увядает при его приближении, блекнут яркие краски высеченных из гранита водяных лилий и изумительных мраморных лоз с гроздьями винограда. Каменные львы, выставившие косматые морды с фриза, кажется, вот-вот спрыгнут с архитрава и растерзают пришельца. Эллинарх вступает в храм. Перед ним — Афродита; изваянная из розового мрамора с голубыми прожилками, она походит на живую женщину, стыдливо заслонившую рукой свою тайну. И столько величия в позе богини, так безупречны линии ее тела, что у Диона не возникает даже мысли о похоти, только неуемный восторг переполняет его. Восхищенное созерцание Диона прерывает жалкий писк. Он видит на алтаре богини рыжую кошку, кормящую котят. Схватив в нише метлу, он замахивается на кошачье семейство. Звериный рык, донесшийся сзади, заставляет его обернуться. На него надвигается тощий облезлый кот с непомерно большой головой и мордой леопарда. От неожиданности Дион невольно крестится. Тотчас на лбу кота прорезаются рога, и разоблаченный бес исчезает за алтарем; в храме все оживает, двигается, изваяния богов превращаются в безобразных рогатых сатиров. Прелестные формы Афродиты морщатся, оплывают. Храм рассеивается облаком пара. И вот уже перед Дионом — пустыня, в бескрайней дали которой обозначается контур черного креста с распятым на нем человеком. Крест увеличивается, растет. Над головой мученика сияет божественный нимб, венок из терниев язвит его светлое чело. Вот распятие уже чернеет на фоне неба подобием сарматского меча с крестообразным навершием. Дион вдруг замечает, что это действительно меч в полстадия длиной. Он угрожающе нависает над ним, потом начинает медленно падать. И некуда убежать, скрыться от погибели. Ужас сковывает тело Диона, он не может шевельнуть ни единой его частью. И тогда Дион кричит, страшно, безнадежно… Так, с криком, в холодном поту, Дион проснулся. Но пробуждение не избавило его от кошмара. В доме слышались крики, топот, звон оружия. Дион схватил меч и выбежал во двор. Безотрадная картина представилась его глазам. Там и здесь, словно на неубранной арене цирка, валялись трупы. Кругом было полно боспорских стрелков. Они охотились за рабами. Вскрики и стоны доносились то из дома, то откуда-то из хозяйственных помещений. Это воины приканчивали найденных домочадцев Диона. Вот появилась группа солдат, пытавшаяся увести обезоруженного Аполлония. Подняв меч, Дион бросился на помощь сыну. Несколько воинов преградило ему дорогу, Эллинарх успел сразить двоих, но в этот момент кто-то сзади ударил его древком копья по голове, и он, оглушенный, упал… У башни славы От башни, возвышающейся над центральным въездом в город, падает косая тень. Она прикрывает небольшой уголок наверху стены, отделяя его от широкого прохода, по которому свободно можно прогнать трех навьюченных ослов. Освещенные солнцем камни раскалились, а здесь чуть прохладнее. Это и привело сюда стражников с луками и копьями. Прячась от солнца, они вяло переговариваются. За чертой спасительной тени, прижавшись спиной к башенной стене, застыл высокий, чернобородый эллин. Простой военный плащ светлого тона делает его почти незаметным на желтом фоне стены. Стража не обращает на эллина внимания, хотя лучники и копейщики часто проходят мимо, едва не задевая его. У эллина удлиненная голова, горбатый нос. В черную бороду уже вкрались первые серебристые нити. Нахмуренные брови придают лицу выражение глубокой озабоченности. Тяжелый взгляд задумчиво переходит с предмета на предмет, с дома на дом, с улицы на улицу. Отсюда, со стены, ему хорошо видно, что делается внутри города, на невольничьем рынке и там, дальше, у речной пристани. В ворота под ним вливается людской поток, расползающийся к храму, к агоре, к домам состоятельных граждан. Люди тащат тюки с товарами, сосуды, украшения, статуэтки, оружие и прочие вещи. Иногда между ними вышагивают ослы, с философским видом несущие свой тяжкий груз. Прямо на ходу ведется торг. Люди кричат, как грачи на непогоду, размахивают руками, И толпа эта всюду, шумная, разноголосая, разноязыкая, пестрая, как хвост фазана. Подобно алмазной крупинке в горсти песка, порой мелькнет в ней знатная женщина в белоснежной одежде с зеленым венком на голове. Город желт — ракушечник везде: из крупных блоков его выложены башни и городские стены, он в оградах и стенах небольших домов, им вымощены дворики и площади, его мелкой крошкой посыпаны дорожки вдоль улиц. Отдельные дома сохраняют еще традиционный греческий облик — память о первых строителях Танаиса, мастерах-эллинах: отшлифованные блоки плотно пригнаны друг к другу, стены облицованы рустом. Но варварское влияние на эллинов столь существенно, что город скоро полностью утратит прежние черты. В течение последних столетий постройки возводятся из неотесанных камней, кладка весьма небрежна. Да что город, если изменились сами люди! И хотя многие продолжают кичиться своим чисто эллинским происхождением, но глянешь в лицо — и увидишь, что в жилах у них — изрядная примесь скифской или меотской крови. Крыши домов камышовые. Первые поселенцы привозили из-за моря черепицу. Потом наладили ее производство на месте. Но под рукой всегда был такой дешевый материал, как камыш. Постепенно он вовсе вытеснил свою заморскую соперницу. Ох, камыш… Почти ничего не стоишь ты, да дорого обходишься горожанам. Уже не раз превращался ты в сплошное огненное море над головами защитников города, воспламеняясь от первой же стрелы с тлеющим трутом. Если бы камыш на кровлях вновь заменить черепицей, тогда бы Танаис стал неприступной крепостью. А черепичные мастерские восстановить нетрудно — даже формы частично сохранились. Только разве убедишь строптивых? А опасность нового нашествия в последние годы неизменно висит над городом. Из темных лесов, что тянутся вдоль берега Свевского моря[25 - Свевское море — одно из древних названий Балтийского моря.], вышли на простор степи новые номады[26 - Номады — кочевники.], называют их готами. Объединившись с другими племенами, они сделались постоянной угрозой для эллинских приморских городов. …На реке стоят два многовесельных торговых корабля. Из трюмов одного из них по качающимся доскам ловкие голые рабы бегом выносят амфоры с вином и оливковым маслом. В другой грузят тяжелые тюки обработанных шкур. Оба корабля, если судить по головам сирен на носу, прибыли издалека, из Апулии или Калабрии — южноиталийских областей Рима. За мысом легко покачивается на волнах римская военная трирема. За последний месяц в дельте Танаиса вдруг стали бесследно исчезать торговые корабли. Войдя с моря в судоходную протоку, они словно растворялись в зеленом мареве камышей, чтобы никогда уже не выплыть из небытия. Поиски ничего не давали. Суеверные матросы считали, что корабли поглощают водяные химеры. Более осторожные купцы, с недоверием относившиеся к разным чудесам, стали брать для сопровождения военные корабли из римской эскадры, постоянно стоявшей в гавани Пантикапея для охраны Боспорского пролива. С таким конвоем они благополучно добирались до пристани Танаиса, хотя их все время не оставляло чувство, что кто-то неотступно следит за ними из зарослей камыша… По рождению он полуварвар — мать у него меотка. Он богат, богат неимоверно, хотя, как незаконнорожденный, не имел прав на отцовское наследство. Все свое богатство он добыл мечом. Ворота и башня за спиной, прозванная танаитами башней Славы, отстроены на его деньги. У всадника на мраморном рельефе черты его лица. Он с копьем, в панцире, в развевающейся хламиде. Этот варварский наряд был заказан художнику в память о матери. Ниже рельефа надпись: «С добрым счастьем, эллины! В царствование благочестивого Тиберия Юлия Ининфимея, друга кесарей и друга римлян, временем заброшенный въезд отстроен от основания и башня возведена попечением Диона, сына Деметрия и Мехрийи, через архитектора Аврелия Антонина в 532 году[27 - «…в 532 году» — обозначение дат в дошедших до нас надписях дано по летоисчислению боспорской эры, что соответствует исчислению новой эры плюс 293 года. Таким образом, 532 год — это 239 год новой эры.], месяца Горпиэя[28 - Горпиэй — месяц по древнемакедонскому календарю, соответствующий современному августу — сентябрю.], в день Новолуния». Женитьба эллинов на пленницах сама по себе не была редкостью. Но об этом предпочитали умалчивать. И не было принято вносить в подобные надписи имена женщин. Дион же приказал высечь на камне имя варварки — своей матери. Когда отец Диона Деметрий был еще молодым, его назначили начальником легкоконной полевой заставы, стерегущей подступы к Танаису. Однажды он обнаружил в степной балке группу скифских всадников, старавшихся незаметно пересечь земли эллинов. Скифы сопровождали высокий паланкин, покрытый алым войлоком. Паланкин несли на длинных жердях богато одетые пешие воины. Используя численное превосходство, Деметрий с ходу атаковал скифов. Всадники, охранявшие паланкин, бросились врассыпную. Пешие были изрублены. Из упавшего паланкина раздались женские причитания и плач. Спешившийся Деметрий откинул занавес и увидел красивую девушку, гибкую, как тростинка, черноглазую, с бровями, как натянутый лук. Испуганными, полными отчаяния глазами смотрела она на своих обидчиков. Это была Мехрийя, сестра предводителя сильного меотского племени дандаридов Фазинама. Она предназначалась в жены вождю союзного племени скифов и направлялась в его стан. Деметрий ввел прекрасную пленницу в свой дом и сделал женой. Через год брат Мехрийи с войском подстерег Деметрия и напал на него. Заметив приближающееся облако пыли, начальник заставы тотчас же послал всадника в крепость за подмогой, а сам с пятьюдесятью воинами устремился навстречу врагу. Засвистели стрелы. Засверкали мечи… Битва достигла наивысшего ожесточения, когда из крепости вместо ожидаемой подмоги вырвался всего лишь один всадник и понесся к месту сражения… Раненный в голову Деметрий с горсточкой уцелевших воинов из последних сил отражал удары врагов. Смерть уже витала над его головой… Вдруг на степью раздался крик, который заставил воинов опустить мечи. Мчавшийся из крепости всадник был женщиной. На руках у нее лежал крохотный младенец. Сквозь кровавую пелену, застилавшую глаза, Деметрий узнал Мехрийю. Ворвавшись в гущу вооруженных воинов, она сдержала разгоряченного коня. Протягивая ребенка то к мужу, то к брату, женщина кричала с мольбой: — Остановитесь, безумные! Зачем вы так ожесточились друг против друга? Я понимаю тебя, брат, ты хочешь смыть кровью позорное оскорбление! Но что ты сделаешь со мной, лишив меня мужа, а моего ребенка — отца? Опять повезешь к скифам? Так знай, что они разбежались, даже не обнажив мечей! Теперешняя твоя месть, брат, горше, чем давняя обида. Ты опоздал. Я полюбила своего мужа, и если ты сейчас убьешь его, я брошусь на копье. Вождь дандаридов и Деметрий стояли друг против друга, понуро опустив головы. Грудь эллина была залита кровью. Мехрийя протянула ребенка брату, тот выпустил меч и неловко взял племянника на руки. Мальчик испуганно таращил глаза, но не плакал. А Мехрийя, соскочив с коня, разорвала свой пеплос[29 - Пеплос — в Древней Греции и Древнем Риме женская верхняя одежда из легкой ткани в складках.] и, не стыдясь наготы, бросилась перевязывать рану мужа. — Тебе больно, любимый? Я слезами своими промою твои раны, поцелуями остановлю кровь, — приговаривала она.. — Прости меня, брат, — глухо произнес наконец Фазинам. — Наша драка была величайшей глупостью. Мехрийя взяла у него ребенка. Кинжалом рассек вождь себе руку и, подойдя к Деметрию, смешал свою кровь с его кровью, сочившейся из раны. — Будем побратимами, — сказал он. Пришедшая с опозданием подмога из города застала врагов примирившимися. Так маленький Дион принял свое первое боевое крещение. Мужественная Мехрийя навсегда погасила кровную вражду между Деметрием и дандаридами. Вот почему эллинарх Дион воздавал такие почести своей матери. * * * Да, эллинархом он остается до сих пор. И стратегом тоже. Но только стоит он теперь перед башней своей славы одинокий, покинутый друзьями и единомышленниками, потерявший все. Дион заложил руки за спину и, шагнув в отодвинувшуюся тень, откинулся назад. Затылком он ощутил шероховатую поверхность камня. Отрешенный взгляд устремился вдаль, за пределы городской черты. …Город стоит века. Граждане его богаты. Но сразу за стенами Танаиса начинаются бедные безымянные поселения. Один стадий — это немного, это столько, сколько умеренным шагом пройдет человек, пока полностью выкатится из-за линии горизонта солнечный диск. Но нищенские поселения протянулись вдоль реки на сотни стадиев! В случае опасности Дион должен закрывать ворота у них перед носом, бросая на произвол судьбы. А ведь они сородичи Диона по матери! После набегов степных орд нетронутым остается лишь поселение разноплеменных людей на Алопекии — Лисьем острове, что лежит впереди Танаиса на сто стадиев к морю, там юный Дион прятал свою невесту после похищения из храма Артемиды Таврополы. Кочевники — любители легкой наживы, а тут преграда — вода. Вокруг города степь лежит гладкая, с высоких стен далеко виден каждый, кто идет или едет по дорогам, разбежавшимся окрест. Хорошо видно, как вздыбился край Скифской степи над Сарматской равниной. Так наползают одна на другую две огромные льдины, сталкиваясь во время ледохода. Высоким берегом обрывается здесь Европа к Танаису, как именуют эту реку эллины, меоты и скифы, или к Дону, как называют ее сарматы. Там, за широкой протокой, за серебряными метелками прошлогоднего тростника, на низком левобережье начинается Азия… В сарматские земли эллинских купцов не пускают. Военные экспедиции, предпринимаемые отдельными боспорскими стратегами, неизменно терпят крах. И только скифским караванам позволяют сарматы беспрепятственно пересекать свою равнину в любом направлении. Они родственные народы: у них и речь и одежда схожи. Танаис стоит на стыке Скифии и Сарматии — самим богом предопределено быть ему гвоздем Великого объединения, за которое отдали жизнь молодые фиасоты. А он находится в рабской зависимости у боспорской династии Тибериев Юлиев! И что обиднее всего — танаиты, видимо, свыклись с этим. А вот если бы отложиться Танаису от боспорского царя, объединить скифов, меотов, сарматов в одно сильное варварское государство! О, тогда бы город Танаис — столица объединенных свободных земель — сыграл свою великую роль! Танаиты во главе с Дионом понесли бы народам, прозябающим в рабстве забвения, эллинскую культуру. Они высоко подняли бы крепкими варварскими руками факел цивилизации, который уже не в силах удерживать слабеющие пальцы уставшей Эллады и развращенного Рима. Ни одному из этих благородных замыслов Диона не суждено было осуществиться. Предательство и боспорский меч пресекли деятельность свободолюбцев и не дали тлеющей искре разгореться в пламя мятежа. Ночь облавы на молодых членов христианской общины, приверженцев эллинарха, впоследствии получила название «ночи кровавого ливня». Она так запугала благочестивых горожан, что никто из них не смел высунуть носа за дверь. Хозяином города стал боспорский гарнизон. Солдаты гонялись за несчастными юношами, как за зверями на охоте. Их топили в реке, им выкалывали глаза, отрезали языки, осмелившиеся возроптать против царя. Многих заковали в цепи и бросили в подземелье. У Диона не было сил обнажить меч, знаменитый «Дар Арея», которым он не раз добывал в бою победу для боспорского царя. Но если бы даже такие силы и нашлись, эллинарх не смог бы защитить своих юных друзей от беды. Великое смятение, поднявшееся в душе, напрочь лишило его воли. Он не понимал, как это великий христианский бог, ярый противник насилия, мог допустить этот кровавый разгул страстей. Он даже не спас своего пророка Игнатия, хотя Священное писание и рассказывает о подобных чудесах. Дион как раз находился на безлюдном невольничьем рынке, когда солдаты обнаружили старца под винными навесами. Игнатий бросился бежать к реке. Солдат легко догнал его и взмахнул мечом. Отделившаяся от туловища голова, описав дугу, упала под обрыв. Обезглавленное тело сделало еще два шага и тоже рухнуло с обрыва вслед за головой. Видимо, Паркам надоело возиться с перепутавшимися нитями жизни Диона и Игнатия, и Атропа Неотвратимая оборвала одну из них. До конца жизни помнил Дион эту летящую голову с развевающимися белыми волосами, которые делали ее похожей на горящий факел, брошенный в пустоту. Именно тогда в душе Диона трещинки сомнений в истинности учения Иисуса Христа превратились в зияющую пропасть. Ему показалось даже, что это старые языческие боги так жестоко отомстили своим бывшим поклонникам за отступничество. И хотя Дион еще не вполне осознавал происходящие в его душе перемены, одно он знал твердо: если бы фиас не перешел в новую веру, конец его не был бы столь печальным. И еще одно повергало Диона в ярость: люди — его сограждане! — так спокойно взирали сквозь щели в дверях и с крыш домов на расправу. Только теперь, у башни Славы, стало ему понятно, почему толпа, когда пресбевт утром следующего дня въехал в город со стороны пристани, поднесла ему лавровую ветвь в знак покорности. И горько от этого становилось на душе мятежного эллинарха. Он свободы хотел своей родине, он хотел величия родному городу, а получил взамен черную неблагодарность своих соотечественников, которые лижут теперь туфлю царского спальника. Диона пока не трогали. Он по-прежнему считался эллинархом — руководителем всех эллинов в Танаисе и стратегом граждан. Но что бы все это значило? Или постельничий царя решил разыграть великодушие? Или боится трогать лицо, облеченное доверием народа? * * * Звон цепей, повисший над площадью, ударами молота отдается в мозгу Диона. Это гонят через агору рабов. Спины их согнуты, блестят от пота, головы опущены, черные бороды наполовину закрывают грудь. Разбитые ноги осторожно ступают по горячему ракушечнику мостовой. Несчастных ведут к триреме, чтобы навечно приковать к борту. Их ждет изнурительный труд гребцов на военном корабле, пока в каком-нибудь сражении его не сожгут или не пустят ко дну. Дион видит в колонне юношу с темными волосами и скуластым лицом, с крутым подбородком и начавшими пробиваться усами. Он идет легко, свободно, кажется, что цепи не гнетут его. Голова чуть откинута назад, взгляд устремлен к дому эллинарха. Грудь Диона разрывает внезапная боль, в горле застревает неродившийся крик. По площади только что провели его сына Аполлония. Но горе отца не выплеснулось в проклятии врагам или в молитве богу. Суровому воину не пристало стенать и рвать на себе волосы, подобно слабой женщине. И рука, потянувшаяся было к мечу, остановилась на полпути. Могуч и всесокрущающ славный «Дар Арея». Не одного варвара лишил он головы. Не одну победу добыл с его помощью Дион во главе эллинского войска. Но сейчас нет войска у стратега. Нет верных друзей, которые стали бы рядом, плечом к плечу, и помогли вернуть Аполлонию свободу. Обнажать меч против целого отряда лучников безрассудно. Это означало бы верную смерть. А не ее искал Дион себе и сыну. Аполлоний продан в рабство. Но разве не рабскую участь уготовил боспорский царь его согражданам, танаитам? Разве они меньше нуждаются в свободе, хотя сами и не сознают этого, неразумные? Кто, как не он, их стратег и эллинарх, возвратит былую славу и величие Танаису и доведет до конца то, что задумано им и выстрадано? Около Диона остановились два воина-лучника из боспорского гарнизона. В руках они держали железные резцы. — Смотри-ка, — потешаясь, сказал один другому, — этот болван думает, что башня рухнет ему на голову, если он не подопрет ее спиной. Таких глупцов я еще не видывал, разрази меня Геракл! Эллинарх не раз водил этих воинов в битвы, делил с ними тяготы походной жизни. Но теперь они почувствовали, что его власть над ними кончилась, и решили поиздеваться над ним. Дион молчал, сжимая под плащом рукоять меча. С минуту лучники смотрели на него ничего не выражающими глазами. Им было скучно от жары и однообразия жизни в городе, чужом для них. Потом, вспомнив о приказе пресбевта, они бесцеремонно оттолкнули эллинарха от башни и принялись стесывать со стены всадника-меота в развевающейся хламиде и следующую ниже надпись: «С добрым счастьем, эллины!..» Ладья смерти Прошло несколько дней. Пресбевту Антимаху Харитону, крепкому румяному человеку со сластолюбивыми губами и женской фигурой, доверенные люди докладывали о каждом шаге Диона. Он казался им обезумевшим. И наместник царя щадил пока человека, бывшего главой и душой заговора. Он упивался чувством мести: огонь безумия — достойная плата за содеянное и, кроме того, живой упрек нераскаявшимся. Но безумным бывший эллинарх казался только своим врагам. Тяжкий удар судьбы он принял согнувшись, но не сломившись совсем. Ни потеря сына, ни гибель друзей не заставили его отказаться от идеи Великого объединения, посчитать ее неправильной. Но он пришел к выводу, что своим необдуманным вмешательством в божественное провидение только навлек гнев небожителей на своих близких, на родной город. По трезвом размышлении Дион решил отдаться в руки народа: пусть он рассудит, прав ли был его стратег… Ночь застала Диона за городом, на пустыре. Он отстегнул от пояса ножны и вытащил меч. Прощаясь навеки с боевым другом, поцеловал узкое холодное лезвие — «Дар Арея», немой свидетель небывалого взлета эллинарха и… его падения. Когда-то давно, будучи еще только лохагом конницы танаитов, Дион возвращался из далекого похода. До родного города оставался один дневной переход, и отряд всадников остановился на ночлег в степи. В полночь Дион вышел из палатки. Лагерь спал. Только у сторожевых костров переговаривались часовые. И вдруг словно огненный меч рассек темное небо, степь вокруг озарилась мрачным красным светом, от тяжкого грохота содрогнулась земля. Недалеко от лагеря, за холмами, поднялось зарево. Перепуганные воины высыпали из палаток, бормоча молитвы. Никто не осмелился идти за холмы. Наутро Дион сам отправился туда. На обуглившейся земле лежал оплавленный камень. Дион привез его в город и показал жрецу храма Артемиды Таврополы. Старый жрец долго рассматривал тяжелый камень, потом сказал: — Найди хорошего оружейника и закажи меч. Это сокровище послал тебе могучий Арей. Знатного воина увидел он в тебе. Прославленный боспорский оружейник сделал из небесного камня острый меч. Отделанный благородными металлами, он ярко сверкал на солнце. Меч привел Диона в восхищение. Он долго любовался им, пробовал силу удара, пока вдруг не заметил выгравированную надпись: Того не победить, кто в руки взял сей меч! Но где же тот храбрец, достойный им владеть? Это была явная насмешка надменного боспорца над танаитами. — Почему же? Такой храбрец есть, — сказал Дион и ударом меча развалил оружейника надвое. Этим поступком Дион подкупил сердца сограждан. На следующий год они избрали его своим стратегом. Царь не стал преследовать Диона за убийство оружейника. Танаисский стратег отделался штрафом. Таких людей, как Дион, лучше иметь у себя на службе, чем делать из них врагов. Меч получил имя «Дар Арея». …Дион кинжалом выкопал ямку под кустиком джантака[30 - Джантак — верблюжья колючка.] и схоронил в ней свой меч. — Покойся здесь вечно, друг, ибо нет на земле благородных рук, достойных владеть тобой! На рассвете Дион через потайную дверь в стене вернулся в город, побывал дома. Нарядившись, как на праздник, он отправился, к дому диадоха. Рабы-христиане впустили его во внутренний дворик, и он явился прямо в покои своего бывшего помощника. Едва Дион дотронулся до плеча спящего Агесилая, тот соскочил с ложа. Словно ожидал прихода эллинарха. Перепуганный насмерть, он спросил побелевшими губами: — Ты пришел рассчитаться со мной? Ведь я изменник в твоем понятии. — Да, ты предатель, но я пришел не за этим. — Я не мог изменить царю, которому присягал вместе с тобой. — Ты предал родной город и дело, которое доверили тебе твои товарищи. Ты предал идею. Но не я буду твоим судьей. Я пришел, чтобы ты арестовал меня. — Я мог это сделать раньше, но не трогал тебя. Давал возможность покинуть город, уйти к сарматам. Теперь голос Агесилая окреп. Он увидел, что опасность ему не угрожает. — Я не нуждаюсь в твоих благодеяниях. Возьми меня под стражу! — Надеешься на милость пресбевта? — Нет. Я отдаю себя в руки народного собрания.. Агесилай долго не мог понять, чего же добивается от него Дион. — Все, затеянное мною, делалось для народа, ради его свободы. Пусть народ и судит меня… Только теперь вспомнил Агесилай о старинном обычае, нарушить который не решались даже цари. Согласно этому обычаю преступник мог отдаться народному собранию, и тогда его жизнь или смерть зависели от настроения народа. Уразумев до конца все, что хотел от него Дион, Агесилай позвал рабов и приказал им связать эллинарха… * * * Когда день уже набрал полную силу, весь народ сошелся на агору. Пресбевт на всякий случай выставил перед храмом усиленный наряд лучников и копейщиков. В пурпуровой одежде, в сверкающих медными украшениями сандалиях, с бронзовым обручем на голове, поддерживающим тронутые сединой волосы, бывший эллинарх выглядел величественно, как изваяние. Глубокими глазами, чуть затуманенными скорбью, смотрел он на женоподобного правителя, кутавшегося в гиматий, на диадоха с трусливыми глазками, на сомкнутые ряды телохранителей, на сдержанно шумевшую толпу. Там, среди множества знакомых лиц, он иногда замечал кого-нибудь из «усыновленных Богом Внемлющим», ставших потом христианами. Но стоило тому встретиться взглядом с Дионом, как тотчас же «верный брат» смущенно отводил взор: извини, мол, эллинарх, сейчас нам не до фиаса, — и Диону становилось горько от сознания, что не на крепкой основе возводилось здание свободы и независимости танаитов, сильно ошибся он во многих — на поверку они оказались недостойными великой миссии, которой некогда покровительствовал речной бог Танаис, а затем новый бог — Единый. — Тебе сегодня надлежит умереть или остаться жить. Оправдывайся! — крикнул Диону один из влиятельных граждан, кажется Хофразм, сын Форгабака. Дион произнес короткую, сдержанную речь. — Мерзость рабства хорошо известна и ненавистна танаитам, — сказал он, — я хотел избавить их от рабского унижения. Я хотел дать им свободу. Обвинение в измене от себя отвожу. Родине я не изменял. Я стремился стать хозяином в своем маленьком доме, а не большим слугой чужого царя. Видя, что спокойное мужество Диона может склонить людей на его сторону, Антимах явно спешил ускорить развязку. — Ты, кроме измены, виновен еще в том, что хотел возвыситься над своими согражданами, — злобно выкрикнул он. — Пока у меня в руках меч, нет человека, которого я мог бы признать выше себя, — с достоинством отвечал Дион. — Сейчас у меня нет меча, и потому ты выше, как и любой из твоих рабов. Слова Диона поражали глубже копья. Губы наместника побледнели, задергались. Началось голосование. Граждане Танаиса подходили к пифосу — большому глиняному сосуду и опускали в него камешек. Каждый имел два таких камешка — черный и белый, положить в пифос можно было только один. Черный означал смерть, белый — жизнь. Белых камешков оказалось больше. — Хорошо, — сказал пресбевт. Голос его стал теперь похож на шипение змеи. — Вы подарили изменнику жизнь! Я оставлю его живым. Но никто не может воспрепятствовать мне отправить его в изгнание. — Повернувшись к телохранителям, он добавил: — Закуйте его и приготовьте ладью смерти. С разных концов площади донеслись крики возмущения, но воины подняли луки, и голоса смолкли. Люди расходились. Судьба Диона уже была им безразличной. Среди немногих, оставшихся на площади, было несколько варваров, судя по одежде, степняков. Чужие внимательные глаза ничего не упускали из виду. Прежде чем заковать Диона, Антимаховы слуги сбрили ему бороду. Обрезанные волосы прикрепили к знамени боспорского гарнизона, как трофей. Затем на осужденного наложили оковы, отвели к пристани и бросили на дно лодки. Ладью смерти мягко оттолкнули от берега. Течение сразу увлекло полусгнившую лодку на середину и потащило свой невеселый груз прочь от стен города. Кто знает, может быть, река Танаис впадает прямо в Лету… ДЕТИ ВОЛКА Там, где слабый в ужасе сдается, Сильный победит судьбу.      Шиллер Степная царица В бесчисленных рукавах и протоках дельты Дона — большой сарматской реки — совершенно затерялся безымянный островок. От посторонних взглядов его полностью скрывал камыш, который тянул свои белесые стебли из теплой и желтой, как конская моча, воды; на нижних листьях его спутанными мочалистыми бородами колыхались водоросли. Безветренный зной висел над этим зеленым морем. В душном воздухе стоял запах рыбы и тины. Было тихо. Только изредка вскрикивала сонная птица да неустанно звенели комары. Иногда в густых зарослях раздавался треск и плескалась вода, словно там переворачивалось с боку на бок что-то большое, неуклюжее. Это переметывались через сырой кочкарник тяжелые лобастые сазаны. По неширокой протоке, огибающей остров, медленно двигалась тяжелая полузатонувшая лодка. Вот она зашла за выступ камышовой стены, скрылась совсем. Потом показалась корма; лодка, высунувшись до половины, развернулась и выплыла на середину. Течение в протоке незаметное, неслышное: так струятся соки дерева. Когда лодка поравнялась с островом, камыш неожиданно раздвинулся, в воздухе черной змеей мелькнула веревка, и петля со свистом намертво захлестнула выступающий на носу брус. Кто-то невидимый быстро втянул лодку в образовавшийся проем, камыш сомкнулся, и на поверхности протоки ничего не осталось. Три коренастых варвара, вооруженных длинными мечами, склонились над лодкой. В ней, вытянувшись во всю длину, закованный в цепи, лежал безбородый, с впалыми щеками грек. Он не подавал признаков жизни. Черные комары, отяжелевшие от выпитой крови, ползали по оголенным частям его тела, уже не имея сил взлететь. Молодой варвар с черным юношеским пушком на верхней губе и подбородке зачерпнул стоячей воды кожаным ведром и плеснул в лицо грека. Шевельнулись ресницы, тяжело поднялась и опустилась грудь. Глухо звякнули оковы. Грек открыл глаза. Воины неизвестного народа подняли его, перенесли на берег, усадили на ворох сухой травы. Один из них поддерживал голову пленника, беспрестанно падавшую на грудь. Юноша раздвинул густую осоку, достал из ямы кожаный мех и поднес его к губам грека. От меха пахло кислой кожей, но простокваша из кобыльего молока, которая оказалась в нем, была холодной и вкусной. По мере того как грек пил этот варварский напиток, в измученное тело входила жизнь, онемевшие руки и ноги наливались силой. Окончательно очнувшись, грек стал прислушиваться к разговору воинов. На малознакомом наречии, похожей на скифское, юноша сказал своему напарнику несколько слов. Воин отозвался короткой фразой и засмеялся. Грек знал язык скифов и потому смог понять примерно, о чем говорят варвары: — У этого эллина прекрасные руки и ноги, а живота нет. — Да, скверная наружность. Пока два варвара возились с пленником, третий старался отпихнуть от берега лодку. Грек смотрел на своих спасителей и думал: «Что за варвары передо мной? Лица у них нисколько не варварские, хотя и скобленые. Если нарядить их в греческие одеяния да приставить бороды, они с успехом сойдут за танаитов». У него самого бороду сбрили рабы Антимаха Харитона в тот судный день на площади. А для эллина лишиться бороды считается тяжким, несмываемым позором. «И язык у них мягкий, приятный на слух… Да ведь это же сарматы!» — вдруг осенило его. Оба зрелых воина отошли к центру островка и чем-то занялись там. Молодой сармат присел на корточки возле пленного и, ткнув себя кулаком в грудь, сказал на языке меотов: — Я Навак. А ты? — Дион. Эллин из Танаиса. — Дион… Уж не вождь ли тамошних греков? Оказывается, у вестницы Зевса Оссы — у людской молвы — длинные ноги, далеко по степи шагает она. — Да. Вождь. Бывший, — с горечью произнес Дион. Боль поражения, отчаяние захлестнули его с новой силой. Он потерял родину, друзей… сына! Вместо того чтобы быть архонтом свободного города, стоящего во главе сильного варварского государства, он оказался пленником тех самых варваров, которыми думал повелевать. Смерть предпочтительнее такой жизни. — Не горюй, грек, — с варварской непосредственностью утешал Навак Диона. — Мы доставим тебя к повелительнице нашей — к Томирии. Такого человека она как раз и хотела добыть. И он отошел к своим товарищам, напевая военную сарматскую песню: Наш добрый день Восходит из колчана… Вскоре сарматы уложили Диона на мехи, надутые воздухом и спущенные на воду, и стали продираться сквозь заросли камыша, таща пленника за собой. Вода доходила им до колен, а порой по грудь. Над Дионом роились комары. По-прежнему было тихо. * * * Остров, куда воины доставили Диона, был гораздо больше того, где осталась ладья смерти. Да и варваров здесь много больше. Вдоль берега кое-где горели бездымные костры. Над ними в бронзовых котлах варилась рыба. Еще много рыбы вялилось на шнурах, растянутых между шестами. В двух стадиях от берега стояло несколько шатров. Один из них, самый большой, был из красного войлока и украшен коврами. Воины отдыхали. Кое-кто острил меч плоским точильным камнем, который подвешен у каждого сармата на поясе вместе с кресалом. Иногда на остров прибывали мелкие группы воинов, другие уходили в заросли на смену им. Среди них немало было девушек, одетых и вооруженных одинаково с мужчинами. Дион понял, что сарматы неизвестного пока ему племени занимаются тут промыслом рыбы и одновременно держат под наблюдением все протоки донского понизовья. Так вот почему греческих купцов, приплывавших с моря к Танаису, все время не оставляло ощущение, что из зарослей камыша кто-то провожает их корабли цепким взглядом! И, чуя этот взгляд, гребцы греческих триер сильнее налегали на весла. Греки приписывали его болотным и водяным химерам — чудовищам с головой льва и туловищем козы. Дион лежал под открытым небом на подстилке из зеленого камыша. Днем варвары старательно отпаивали пленника кымыз-кулалой — сбродившим кобыльим молоком, от которого у него кружилась голова, как при легком опьянении. На ночь от комарья, тучами висевшего в воздухе, его накрывали тонким, свалянным из овечьей шерсти пологом. Через три дня Дион почувствовал себя совершенно здоровым. Но по ночам его продолжали преследовать кошмары. Ему виделись изуродованные палачом друзья, смотрящие из мрака ночи на своего предводителя страшными пустыми глазницами, косматая голова Игнатия, падающая в реку, рабы, оставляющие на агоре кровавые следы. Он чувствовал, как медленно приливает вода в лодку. Он метался, пробовал перевалиться через борт, чтобы разом прекратить мучения, но сил недоставало, и он просыпался в холодном поту, долго не мог успокоиться. Потом, натянув на голову войлочный полог, снова забывался в тяжелом сне. Кошмары отступали, только когда юная Пандросса, богиня росы, кропила все вокруг медвяной влагой рассвета. На четвертый день Навак разбил камнем цепи Диона. Пленник встал с надоевшего ложа, сделал несколько гимнастических упражнений. Тренированное тело было упругим и, несмотря на перенесенные физические испытания, хорошо подчинялось воле. Молодой варвар невольно залюбовался статью пожилого эллина. Слабый ветер шевелил седеющие кудри и жалкие остатки, хитона. Сильные мускулистые ноги и руки были голы. На них тускло отсвечивали старые шрамы, рядом с ними алели свежие ссадины от цепей. Видимо, не один бой провел этот грек за свою жизнь. Вдруг Навак вскочил, не оглядываясь, побежал в глубь острова и исчез в крайнем шатре. Через минуту он приволок ворох различной одежды и знаками предложил греку выбирать любой наряд. Это была трофейная греческая и римская одежда. Дион бережно брал в руки каждую вещь, задумчиво осматривал и откладывал в сторону: длинные, просторные столы, пестрые хитоны с золотыми блестками, сшитые из перегнутых на плечах полотнищ мужские туники до колен и женские — до лодыжек, сандалии на деревянной подошве, плетенные из листьев пальмы, папируса, ивовой коры. Все это были близкие Диону предметы, из того самого до боли знакомого мира, куда ему нет возврата. Нет! Никогда больше не коснется он этих вещей! Дион взял себе чесалку и флакон с маслом для умащения. От остального отказался. Не выказав удивления, Навак небрежно сгреб вещи в кучу и утащил в шатер, а взамен вынес варварские одежды. Дион выбрал широкие штаны и распашной халат, которые были удобнее всего для верховой езды. Быстро облачился в них. На голову надел войлочный колпак с загнутым верхом. Варварский наряд совершенно преобразил грека. Теперь его трудно было отличить от других сарматов, бродивших по острову. Не хватало только оселка и кинжала на поясе. Навак одобрительно поцокал языком и объяснил Диону, что он свободен и получает право беспрепятственного передвижения по острову. Предоставленный самому себе, Дион обошел весь сарматский лагерь. На острове в камышах насчитал около трехсот воинов. Но он догадывался, что еще немало их находится в засадах. Кругом лежали земли меотов, живших с эллинами в дружбе, искавших у них защиты от беспокойных соседей. Племена меотов, прижатые воинственными сарматами к морю, кочевали на узкой береговой полосе вдоль Понта от устья Танаиса до Кавказских гор. Южные племена за Антикитом[31 - Антикит — древнее название реки Кубани.], предводительствуемые мудрым вождем Радамсидом, давно перешли на оседлый образ жизни и пользовались относительной самостоятельностью. Боспорские купцы покупали у них добротное зерно, пожалуй, в не меньшем количестве, чем в Скифии. С южными меотами эллинские города заключали союзы на равных, в то время как северные попали в полную зависимость к грекам и прозябали на правах второсортных граждан Боспорского государства. И вдруг тут, в самом сердце Меотии, почти под боком у крепости Танаис, такая большая группа иноплеменных воинов! Как смогли они незамеченными пробраться в плавни? Чего ждут в засаде? Кто они? Ведь сарматы — это общее название многих родственных племен. А может, меоты пропустили их сюда? Может, между варварами разных племен существует тайный союз против эллинов? Если же это не так, то почему не горят сигнальные огни на курганах?.. На алом войлоке большого шатра Дион увидел вышитого нитью из белой шерсти крылатого волка с яро пламенеющим кусочком сердолика вместо глаза. Изображение подавляло своим величием. Крылья зверя были расправлены, тело вскинуто в мощном рывке. Эллин знал, что каждое сарматское племя считает своим предком какого-либо зверя и почитает его как покровителя, берегущего детей своих пуще глаза. Диону были известны некоторые родовые защитники. Крылатый волк… Да это же сираки, самые грозные воители среди сарматов! Пока еще ни один враг, даже самый сильный и коварный, не достиг их главной крепости Успы, стоящей где-то в глубине степи на реке Ахардее[32 - Ахардей — сарматское название реки Маныча и ее притока Егорлыка. Такое же название носило одно из сарматских божеств. По представлениям древних, боги жили в реках и имели одинаковые с ними имена.]. Переходя от костра к костру, от одной группы воинов к другой, Дион теперь везде замечал изображение волка. Волк с птичьей головой… Гривастый волк, удивительно похожий на льва… Волк, держащий в пасти козла… Волк… Везде волк: на шатрах, на утвари, на одежде, на оружии. Как-то эллин спросил у Навака: — Зачем у вас на всех вещах волк изображен? — Волк наш отец, а наша мать — Солнце. Мы происходим от них. Давно это было, тьму годов назад. Великая матерь богов и людей светозарная Папануа обозревала однажды молодую землю. Видела она огромные горы, покрытые непролазными лесами, бурные реки, которые еще никто не переплывал, просторные степи, еще никем не заселенные. Никто не пас скот, не засевал землю. Везде бродили неразумные животные, вместе с ними жили в зарослях дикие люди. Они ели степную траву и ничем не покрывали тело. А по степи, где живут теперь сираки, бродил одинокий Крылатый Волк, мудрый и скорбный, ибо не с кем ему было на земле обмолвиться ласковым словом. Ему не хватало подруги. Другие братья, мудрые звери, — а он был старшим, среди них — давно обзавелись женами из своих же родов, и только Волк хотел найти себе жену, какой ни у кого никогда не было. В поисках жены он перелетал из одного края земли в другой и всюду натыкался на голых людей, самки которых вызывали в нем отвращение. Сжалилась Великая Богиня над Крылатым Волком, послала на землю дочь свою Солнце, и стали они с Волком мужем и женой. Дети их были нашими предками, и мудрый Волк научил их растить скот, носить одежду и ковать оружие для защиты от зверей и диких людей. Мать Солнце подарила сиракам огонь. Великая Папануа отозвала затем на небо наших благословенных родителей, наказав Солнцу ежедневно пролетать над Степью, наблюдать, как живут ее дети, вовремя приходить им, на помощь: обогревать их, когда холодно, посылать дождь, когда засуха, очищать небо от туч, когда сираки пожелают увидеть мать свою Солнце. В женщинах нашего племени течет кровь Солнца. Ты не знаешь, эллин, как горячи их объятия, но разве не чувствуешь ты, как глаза их обжигают тебя дивным солнечным светом? Мужчины наши рождены дочерьми Солнца, а Крылатый Волк наделил их мудростью, подарил им свою отвагу и дерзость. Тот, в ком есть хоть капля солнечной крови, не может стать ни трусом, ни предателем. И рабству он предпочтет смерть. Покидая землю, Крылатый Волк выбрал наследника из своих детей, обещая ему покровительство. Другим приказал выбрать себе покровителя из его братьев, мудрых зверей. Роды славного племени сираков с тех пор называются по именам покровителей, а царствовать над ними может только женщина из рода Крылатого Волка… Никто не обращал внимания на Диона. Незаметно для себя он углубился в заросли травы, доходившей до плеч. Он уже пересек остров и находился в той стороне, где не было видно ни одного варвара. Хотелось побыть одному… Из задумчивости его вывел легкий шорох травы. Дион поднял глаза и замер. Его окружали Восемь рослых молчаливых воинов. Даже сквозь ткань грубого плаща он ощущал холодок острых копий, приставленных к его телу. «Это все! — мелькнула на миг мысль. — Песчаная струйка времени моей жизни оборвалась». Тем не менее на лице его не дрогнул ни один мускул, взгляд, устремленный на стражей, оставался спокойным — многолетняя привычка воина, каждый день смотрящего в лицо смерти. Так продолжалось несколько мгновений. Вдруг Дион почувствовал, что за спиной копий больше нет. Но нажим на грудь усилился, причиняя боль. Ему ничего не оставалось делать, как повернуться и идти по тропинке, протоптанной им самим. Весь обратный путь они проделали в молчании. Дион даже стал сомневаться, есть ли у его стражей языки. Воины остановились перед большим шатром, на котором был вышит Крылатый Волк. По их лицам эллин понял, что они чего-то ждут. Откинулся полог, и из шатра вышел человек, одетый по-иному, чем сираки. Высокого роста, широкий в плечах, мускулистый — в нем сразу угадывался воин крепкой закалки. Длинные ноги, в голени слегка выгнутые, выдавали в нем наездника от рождения. Он в нетерпении качнулся на носках, сдвинул на затылок красную шапку. Подскочившие сираки подали ему оружие, и он отошел к группе воинов, одетых в одинаковые одежды. Они обменялись несколькими отрывистыми фразами, произнесенными вполголоса, и в сопровождении двух сираков направились к зарослям камыша. Дион в изумлении смотрел на неизвестных воинов. Но не их снаряжение поразило его. На круглых щитах, сплетенных из тростника и искусно обтянутых кожей, эллин успел разглядеть изображение черепахи. А черепаха была покровительницей меотского племени дандаридов. Значит, перед ним только что прошли сородичи его матери? Но дандариды давно откочевали к устью Антикита, где вступили в союз с племенем Радамсида-меотийца… Диона ввели в большой шатер. У дальней стенки на розовых подушках, расшитых золотом, неподвижно сидела крупная пожилая женщина в боевой одежде сиракского воина. Ее седые брови, словно пучки жесткой травы, топорщились в разные стороны. Волосы, выбившиеся из-под шлема, были зелеными, как у наяды. Лицо сохраняло мрачное выражение. Она слегка скосила глаза влево, и стражи исчезли. Лицо женщины-воина стало добрее. Она устремила взгляд на Диона и заговорила приятным вибрирующим голосом на эллинском языке: — Приветствую тебя, достославный Дион, в моем стане. Рада видеть тебя в добром здравии. Я Томирия, царица Сиракская. Эллин опустился на колени — он знал обычаи варваров. — Я твой раб, царица! — Ты мой гость. Встань. Клянусь Волком, воину не подобает стоять на коленях! — Я твой пленник, — возразил Дион. — Ты наш друг, — ответила повелительница сираков. — Чем я обязан такой чести? — Слушай, эллин, мы хвалим коня за силу и резвость, а не за сбрую, стрелу за быстроту полета, а не за красочность оперения, птицу за сильные крылья, а человека за хладнокровие, с каким он смотрит на копье, приставленное к его груди. Трусов мы презираем, мужественный — нам друг. Эллин молчал, обдумывая слова царицы. Томирия пытливо всматривалась в него. Наконец Дион тихо проговорил: — Коли я свободен, отпусти меня, царица. — И куда же пойдешь ты? — Будет на то воля богов, пойду к аргиппеям[33 - Аргиппеи — одно из скифских племен.] — белоконным всадникам. Живут они без карающей палки. Их добродетель сильна настолько, что соседи не нападают на них и даже обращаются к ним за разрешением споров. Мир царит в окрестных землях. И изгнанников они принимают, как родных сынов. Глаза Томирии вдруг хитро прищурились, выдавая какую-то затаенную мысль, по лицу побежали темные морщинки. — А что если ты вернешься в город? У меня достаточно воинов, чтобы справиться с боспорским гарнизоном. Твои сторонники откроют нам ворота. И ты снова станешь эллинархом. Глаза царицы жгли Диона: то ли ей не терпелось узнать, о чем думает он, то ли она уже видела сираков, грабящих дома богатых купцов, волокущих за волосы эллинок по тесным улицам города. Дион отшатнулся. Так вот как оборачивается ласка царицы варваров! Да, хватка у нее волчья, нечего сказать. — Ты знаешь мою судьбу, царица. Так знай же еще, что никогда я не приведу в родной город врагов, как бы ни велика была обида, нанесенная мне согражданами. Никогда не куплю я власть и довольство ценой измены! Томирия рассмеялась: — Мы тоже не прощаем измены, эллин. Я испытывала тебя… Огонек гнева погас в глазах Диона. Сникнув, совсем тихо он попросил еще раз: — Отпусти меня, женщина. Зачем я тебе? — Не спеши, Дион. Подумай над тем, что я тебе скажу. — В голос царицы вкралась грусть, столь не подходящая ее воинственной осанке. — Аргиппеи — скифы, негреки, варвары. Как же вы, эллины, можете считать их благородными, если все добродетели оставили за собой? И почему вы думаете, что другие, негреки, менее благородны, чем аргиппеи, чем вы сами? Вспомни свою судьбу. В твоих согражданах я не нашла благородства. Слушай, Дион, подумай над тем, что я говорю. Тебя нам послали сами боги — наша светозарная Папануа и ваш Зевс-громовержец. Ведь он не хотел твоей гибели, покарай меня Волк! Сейчас мои гонцы снимают засады со всех плавней. Потом мы попросим у нашей матери Солнца прощения за наши неправедные деяния с вашими кораблями. Если ты уйдешь, я вновь буду ждать, пока боги пошлют мне удачу. Ты же можешь покинуть нас, ты свободен. Слушай меня, эллин! У меня есть дочь, ей я передам племя. Наставники следят, чтобы тело ее было красивым и сильным, с пяти лет приучают ее к верховой езде, к обращению с оружием. Сейчас ей двенадцать. Но я хочу, чтобы и ты, Дион, был воспитателем Зарины. Ты, прославленный стратер Танаиса! Эта мысль родилась у меня уже здесь, в плавнях, когда я узнала от лазутчиков о судилище над тобой, Я приказала помешать Дону унести твою ладью смерти в море, и ради этого дети Волка обнюхивали все закоулки речного устья. Подумай, Дион, над тем, что я сказала тебе… — Я к услугам твоим, царица! — вырвалось у Диона. — Только позволь мне вернуться на тот берег. Под стеной крепости я закопал мой меч «Дар Арея». Без него мне не будет удачи. — За мечом я тебя отпускаю. Пусть Навак сопроводит тебя. * * * Дион и Навак оставили лошадей с коноводом под прикрытием камыша. Привязав к головам пучки чакана, они переплыли Дон. Берег был пустынен в послеполуденный час. Пловцы осторожно выбрались из воды. Под босыми ногами зачавкала разбухшая глина. Навак зорко всматривался в крепостные стены. На них не было заметно ни одной человеческой фигуры. У приметного кустика Дион встал на колени и разгреб рыхлую землю. Его пальцы нащупали ножны. Он стряхнул с них остатки земли и потянул за рукоять. Меч сверкнул, подобно молнии. «Дар Арея» вновь обрел хозяина. Потом они навестили скромный могильный холмик под одинокой ивой, печально звеневшей узкими и жесткими, будто из металла, листьями. Дион склонился к мраморному бюсту молодой женщины и долго шептал что-то по-эллински. Если бы Навак знал греческий язык, то сумел бы разобрать следующее: — Прости меня, Эвия, за то, что не смог я уберечь от злого рока сына нашего Аполлония. Больше никто не принесет тебе по весне цветов и любимого тобою рыбьего супа. Я покидаю родные места, очевидно, навсегда. Спи, родная! Если добрая Тюхэ[34 - Тюхэ — богиня счастья и благоденствия у древних греков, соответствует Фортуне у римлян.] пошлет мне счастье на чужбине, я найду Аполлония и освобожу его, чего бы это ни стоило. Только одна эта надежда и будет согревать меня в разлуке с тобой. Их заметили с угловой башни, когда они уже входили в воду. Раздались крики. Вокруг эллина и сирака стали падать стрелы, звонко шлепая по воде. Но смельчаки переплыли реку невредимыми. Сираки свернули лагерь. Перед тем как тронуться в путь, они подходили к лошадям, ласково говорили им, что возвращаются домой, что просят не обижаться на тяготы походной жизни. И если лошадь отвечала ржанием, дети Волка радовались, принимая это знак согласие и прощение. Навак подвел к Диону резвого светлого конька: — Прими подарок от царицы нашей Томирии, достославный… Умное животное настороженно стригло ушами воздух, приглядываясь к эллину, но, почувствовав уверенные, умелые руки, сразу признало над собой власть нового хозяина. Последнюю протоку пересекали уже в сумерках. В подступающей темноте Дион увидел вдруг перед собой надвигающийся борт черной лодки. Это была его ладья смерти. Мрачным призраком прошлого проплыла она у него перед глазами и исчезла во мгле. Леденящее дыхание Танатоса, бога смерти, повеяло на Диона. Толчок в плечо вывел Диона из оцепенения. Рядом ехал Навак. Передние всадники уже выезжали на берег. Лошади шумно отряхивались от воды. Отряд углублялся в ночную степь. Белые птицы удачи Уже второй день дружина Томирии двигалась по степи. Боевые кони шли неторопливо, сираки испытывали к ним нежность, как к добрым друзьям, и без нужды не погоняли. К седлу каждого воина были привязаны поводья еще двух-трех лошадей, одна из которых вьючная. В тюках, притороченных к седлу, находится все походное снаряжение сирака: полог для палатки, котел, оружие, запас мяса, вяленая рыба. Туда же он прячет добычу. И только у Диона один конь. На резвом ксанте[35 - Ксант — лошадь светлой масти.] деревянное седло, высокое и удобное, с ременными петлями, свисающими по бокам лошади. В эти петли сираки вдевают ноги до время езды, получая надежную опору для ног, и потому они могут крепко держаться в седле, особенно при рубке. Внимание Диона привлекает бронзовый начельник между ушами коня с прикрепленным к нему султаном из перьев. На основании начельника, тонкими ремешками крепко привязанного к конской сбруе, покачивается статуэтка женщины. В крошечную чашу, которую обнаженными руками протягивает всаднику бронзовая спутница, вставлен кусочек стекла, переливающийся в солнечных лучах, как настоящий напиток. На голове женщины высокая, украшенная узорами шапка, глаза из голубой бирюзы. И в монотонном ритме конского шага перед глазами Диона постоянно маячит изящная фигурка голубоглазой степнячки, предлагающей утолить жажду и — кто поймет, что еще обещающей своему витязю. Отряд двигался без опаски. Кругом родные земли, остерегаться некого. Иногда на пути попадались курганы с помостами на вершинах, сооруженными из жердей. С них дозорные стражи зорко просматривали степь. Они издали узнавали военный знак царицы — высоко вскинутую на длинном древке волчью голову с конским хвостом — и звонкими ударами по щитам приветствовали дружину. При движении отряда солнце все время оставалось по правую руку, а в полдень, как определил Дион, слегка отклонялось к югу. На обед и ночлег лагерь разбивали в изредка попадавшихся низинах, поросших разнообразным мелколесьем. Здесь была вода для коней. Она заманчиво блестела на дне колодцев. Иногда рядом с колодцем попадались грубые, приземистые строения, сложенные из дикого камня или плетенные из хвороста. Вокруг строений шел высокий частокол из жердей с заостренными верхушками. Кое-где за частоколом золотился клин возделанного поля, засеянного благодатным просом… «Так вот из чего были те лепешки, которыми угощал меня на привалах Навак!» — мысленно воскликнул Дион. Посевы у сарматов явились для эллина полной неожиданностью. Оказывается, сираки — вольные кочевники — не гнушаются ковырять землю острым, окованным в железо суком. Навак неотлучно находился возле Диона. Юноша-варвар, простодушный и доверчивый, как ребенок, искренне привязался к суровому, пожилому эллину и добровольно выполнял при нем обязанности не то слуги, не то телохранителя. Он снабжал Диона пищей, следил за конями. Ночью, положив под головы седла, они спали вместе на одном пологе, расстеленном прямо на земляном полу хижины. Беспечная болтовня молодого сирака скрашивала долгие часы путешествия. А когда на второй ночевке юноша предложил проехаться в становище рода Онесика, к которому принадлежал Навак и в чьей крепостце они остановились, Дион быстро согласился. Ночь была тихая. Степь полнилась звуками невидимых певчих насекомых. Где-то далеко жалобно тявкали шакалы. Через час конского хода всадники почувствовали запах кизячного дыма и увидели в балке огни костров. Полная яркая луна освещала кибитки, поставленные кругом, табун лошадей, пасшийся невдалеке, стадо коров и отару овец, отдыхавших под охраной крупных, похожих на волков собак. Две или три из них, низко опустив ублюдочные головы, с глухим редким лаем кинулись навстречу всадникам. Навак свистом отогнал их. У костров задвигались воины, обратившие внимание на обеспокоенных собак. Всадники спешились и не торопясь направились к становищу, ведя коней в поводу. Жесткие травы, пропеченные за день беспощадным солнцем, ночью свежели и уже не ломались, а, примятые ногами путников, с тихим шелестом распрямлялись у них за спиной. Кони иногда тянулись мордами к земле, чтобы пощипать зелени, но натягивающийся повод мешал, и они недовольно фыркали. Люди легким чмоканьем успокаивали животных, призывая к терпению. А навстречу уже спешили сторожевые воины. Навака они узнали сразу, послышались радостные восклицания, сопровождаемые взаимным похлопыванием по спинам. После долгой верховой езды хромота Диона становилась заметнее, и острые глаза степняков не пропустили этого. — А что за хромец с тобой? — спросил Навака один из воинов. — Эллин из Танаиса, гость нашей царицы, а сейчас мой гость! Через несколько минут Навак и Дион сидели у костра в кругу любопытных мужчин, женщин и детей. Им давали куски баранины, обжаренной на огне, черепушки с пенистой кымыз-кулалой. И столько было доброжелательства в этом угощении наперебой, так радостно горели глаза у того, чей дар принимался гостями, что Дион, потеряв чувство меры, вскоре наугощался до того, что ему сделалось дурно. Это была родная семья Навака — один из немногих родов племени сираков, где родовым вождем был молодой воин Онесик. Но молодые вожди, как правило, стремились к большей самостоятельности в делах родов, чем это могло понравиться царице. Именно в таких вождях, как Онесик, царица ощущала молчаливое сопротивление своей воле. Новые веяния проникали в степь. Вождь осуществлял военную и хозяйственную власть. Но межродовые отношения, связь с богами, право созыва родового собрания лежали на женщинах — жрицах рода, фактически располагавших большей властью, чем вождь, так как они имели право приостанавливать или вовсе отменять его решения, а в исключительных случаях жрица рода могла взять на себя и военное руководство, сместив вождя и назначив народное собрание для выбора нового предводителя. Именно эта зависимость от жриц и не нравилась кое-кому из вождей. Лучшие воины каждого рода включались в дружину царицы. Многие вожди стремились использовать это в своих целях, и некоторые воины в царской дружине были их тайными соглядатаями; они держали своих родовых предводителей в курсе дел и замыслов царицы. Как понял Дион из разговора у костра, у Онесика таким соглядатаем был Навак. Простодушные сираки не обращали внимания на Диона, разговаривая о своих делах. Слишком мало значил для них пленный эллин, чтобы можно было принимать его всерьез. Диону понравилось мужественное лицо Онесика. Он был чуть старше Навака и пошире в кости. Красный отсвет костра падал на высокий лоб, ровные щеки, прямой, будто каменный, нос. Глаза светились умом и прямотой человека, не умеющего кривить душой. Вождь рассказывал эллину о землях своего рода, о жизни сираков, об их воинской доблести. Узнав, зачем Томирия держит эллина в своей дружине, он высказал пожелание, чтобы один из мальчиков его рода тоже прошел обучение военному искусству эллинов. В степи неспокойно, и такой опыт может пригодиться. * * * В середине третьего дня отряд вышел к реке. Спокойная светлая полоса воды, словно меч великана, наискось рассекала широкую долину, заросшую молодым камышом, и, упираясь в высокий правый берег, круто меняла направление. Вырвавшись вперед, Томирия у самой воды осадила коня и сбросила шлем. Ветер подхватил ее волосы и откинул их назад. И вновь Диона поразил их цвет. Он почувствовал, что предстоит какая-то торжественная церемония, и потому совсем тихо спросил Навака: — Волосы у повелительницы зеленые. Ни у одного сирака здесь таких нет. Что это значит? Навак отвечал одним шевелением губ. Дион с трудом разобрал: — У эллинов каждый бог имеет свой храм и своих служителей — жрецов. У нас между богами и их детьми один посредник, одна жрица — повелительница наша Томирия. Зеленые волосы — ее отличительный знак, их видят боги и делают такими наши пастбища. Сняв с руки золотой браслет, Томирия бросила его в воду и повернула коня, уступая место другому всаднику. Воины бросали в реку украшения, утварь, даже оружие и отъезжали в сторону. Дион опять услышал шелестящий шепот своего спутника: — Возвращаясь домой, мы приносим дары Ахардею, чтобы он принял их в свое лоно, а нам и в другой раз послал удачу. Мы отдаем самое дорогое сердцу. Ты тоже брось что-нибудь. Пусть и тебе сопутствует удача. Они приблизились к воде последними. Навак расстался с фаларом[36 - Фалар — нагрудное украшение.] из электра, который изображал оленя, готовящегося к прыжку. А Дион невольно задержался, раздумывая, стоит ли одаривать чужого бога. Ему, как христианину, претило жертвоприношение, да и кроме чесалки и флакона с маслом у него ничего не было. Поколебавшись, он достал чесалку и отдал ее Наваку со словами: — Мой бог не разрешает мне приносить жертвы другим богам. Он очень ревнив и не любит тех, кто служит двум господам сразу. — Ахардей! Отец наш, кормилец и покровитель! Прими инородца в семью честных сираков и не отвергай его! — прошептал Навак и закинул чесалку подальше от берега. Гибкий камыш слабо зашелестел, словно повторяя и передавая дальше нежные слова вернувшегося сына. Отряд снова тронулся в путь. Качнув копьем в сторону далеких, еле видных в бескрайней степи холмов, Навак сказал Диону: — За теми горбами — Успа, наш главный город. Соза лежит дальше на юг, у самых зубов земли. В зубы земли — Кавказ — упирались южным краем сиракские степи… А вокруг, почти у видимого края земли, в степном мареве растворялся серебристый ковыльный разлив. Клубящийся непрозрачный воздух струился впереди неспокойным волнующимся озером, которое исчезало, откатывалось дальше, по мере того как конские копыта несли к нему всадников. — Кингиль — озеро мертвых. В нем души предков поят свои стада, — объяснял Навак, указывая на эти переливы. — А вон пыль, видишь? Это мертвые гонят на водопой отары овец. Степное наваждение курилось долго, словно пыль, поднятая настоящим, живым стадом. Дион начинал верить, что его взгляд проник в загробный мир чужого народа. Он рядом, этот мир, он с ними. Это земля их предков, тени которых теперь носятся вокруг в раскаленном воздухе. Эллину стало не по себе. Весь дальнейший путь он упорно молчал, не отзываясь на болтовню Навака. * * * Достигнув холмов, отряд остановился. Воин, носитель военного знака, воткнул древко с волчьей головой на вершине самого высокого из них. Всадники смешались, вытягиваясь в неровную линию за спиной повелительницы. Прямо перед холмами лежала большая земляная крепость. Ровная, возвышенная площадка овальной формы была обнесена стеной из хворостяных плетней с насыпанной между ними землей. Из трех ворот в стене двое выходили к реке, огибавшей крепость с севера, и одни — в южную сторону, в степь. Свободного места внутри крепости почти не было. Небольшие шатрового типа дома вперемежку с крупными прямоугольными строениями под двускатными крышами тянулись двумя неровными рядами параллельно реке. Над некоторыми из них вился дымок, оттуда доносился перезвон металла. Очевидно, там находились оружейные и железоделательные мастерские. Между рядами домов уж вовсе безо всякого порядка лепились палатки, войлочные шатры, шалаши из камыша. Их было так много, что издали казалось, будто между ними не сможет пройти человек. Зато в самом центре открывалось пустое место, похожее на площадь, нихас, место для бесед и встреч, как объяснил Навак Диону. Из широко распахнувшихся ворот высыпали всадники и пешие. Они направились к холмам, где остановилась дружина. Юноши и девушки, первыми подскакавшие к подножию холма, выпустили из сумок несколько голубей. Белые птицы взвились ввысь. Тотчас зазвенели тетивы, и десятки стрел устремились в голубое небо. Трепещущие комочки упали на пыльную траву, оставляя на ней кровавые пятна. Только один голубь, часто взмахивая крыльями, продолжал беспрепятственно удаляться. Казалось, что смерти уже не достичь его. Навак послал коня вперед и натянул тетиву. Тонко взвизгнула стрела, и птица камнем полетела вниз. Радостные возгласы воинов и встречающих слились в восторженный гул. Ведь когда дружина, возвращаясь из похода, несет на кончиках копий беду, птицы улетают, унося на своих крыльях радость сираков. Для эллина такое обращение со священной птицей было кощунством. Голубь у греков — птица любви, верности и мира. И даже спешивший на войну жестокосердный Арей не мог прогнать голубки, свившей гнездо в его шлеме. А после всемирного потопа голубка первая принесла весточку об окончании божьего гнева. Растерзанные голуби под копытами лошадей лишний раз подтвердили мысль эллина о том, что мир, в который вступает он, не имеет ничего общего с миром, оставленным им… Пестрая смешанная толпа, словно бурный весенний поток, катилась к воротам степной крепости… Гобрий Это странное существо поразило Диона еще там, на холме, когда жители степной крепости встречали дружину Томирии. Среди общего ликования тогда вдруг наступила пауза. Пешие воины расступились, и в образовавшееся пространство прямо к ногам коня царицы выкатилось, переворачиваясь через голову, никогда не виданное эллином чудище. Его гримасы, прыжки, веселое похрюкивание выражали, очевидно, высшую степень радости. Царица простерла к нему руки, существо вдруг присмирело и с почтительным поклоном стало под покровительственную длань воительницы. — Вижу, ты очень соскучился по своей повелительнице, Гобрий. Дион услышал всхлипывающие звуки, из которых сложились слова: — От радости я готов отрезать себе голову и стукать ею о землю, о мать народа! — Ну, полно тебе! Верю, верю… Как дочь моя, Зарина? — Жива и здорова, благоухает, как цветок степей! Теперь Дион получил возможность лучше рассмотреть существо, которое царица назвала Гобрием. Все-таки это был человек, но — о праведный Геракл! — что за урод! Ростом по грудь нормальному человеку. Мощный торс с широкими плечами и узким тазом покрыт длинными, пепельного цвета, волосами. Ноги короткие, кривые, с вывернутыми внутрь ступнями. Штаны из желтой, мягко выделанной кожи держатся с помощью двух переброшенных через плечи веревок. Длинные, почти касающиеся земли руки похожи на узловатые корни древесного выворотня. Маленькая, с прижатыми треугольными ушами и выдвинутой вперед массивной нижней челюстью голова соединяется с туловищем короткой толстой шеей. Передвигается Гобрий большей частью бегом, помогая себе длинными руками, иногда кувыркаясь через голову. — Гобрий — сын вождя одного из могущественнейших родов племени, — объяснил Навак, — к нему очень привязалась маленькая Зарина, и Гобрий платит ей за дружбу безграничной верностью. Когда Гобрию сказали, что пленный эллин будет обучать его юную подругу воинскому искусству, он несколько раз обошел вокруг Диона, шевеля ноздрями, как бы принюхиваясь к нему. Судя по всему, старый воин произвел на уродца хорошее впечатление. Он издал довольное урчание и куда-то умчался, очевидно, к Зарине. Потом он появился снова во главе группы молодых воинов, которым Томирия поручила устройство жилища для нового члена свободной семьи сираков. Дион не должен был чувствовать себя чужестранцем. Гобрий сам выбрал место Для постройки на краю агоры-нихаса, то есть в самом центре крепости, в непосредственной близости от жилища Томирии и ее семьи. Уродец наметил с помощью кола и веревки довольно большой круг. Часть воинов отправилась в прибрежные заросли Ахардея, где они принялись рубить мечами и топориками лозу и камыш. Другие таскали пучки, искусно переплетали прутья между вкопанными в землю жердями, возводили из камыша свод крыши. Воины работали ловко и споро, строительство подвигалось быстро. К вечеру стены хижины обмазали глиной, вылепили кувшинообразную печь — тундыр. Потом пришли девушки. Острыми палочками они нанесли на наружные стенки тундыра диковинные рисунки: различные части растений и животных, незаметно переходя друг в друга, сплелись в фантастический узор, достойный резца лучшего мастера. Печь стала нарядной, как невеста, но достаточно было легкого прикосновения, чтобы поранить нежную поверхность сырой глины. В печи зажгли огонь. Стенки ее сначала подсохли, а потом стали раскаляться. И тут на глазах Диона произошло чудо, которое никогда не переставало его удивлять. Разрушающую силу огня знают все племена и народы земли, но на глину эта сила не действует, наоборот, глиняные изделия выходят из жарких объятий пламени закаленными, звонкими, по прочности не уступающими металлу. Вот так окаменела и печь в хижине Диона. На раскалившихся стенках тундыра строители хижины стали печь лепешки Из просяной муки. Они замесили на молоке и крови из голенных жил лошади тесто, раскатывали и резали его небольшими кусочками. Сирак снимал испеченную лепешку острой палочкой, когда она, как спелый плод, уже готова была упасть. Ложе Диону приготовили из камня-дикаря, склеивая его жидкой глиной, — извести сираки не знали. Боковые стороны кладки выбелили мелом. Сверху настелили камыш, накрыв его волчьими шкурами и положив расшитую фигурками зверей подушку. Гобрий притащил оберег — бараний череп с круто завитыми рогами — и укрепил над входом, чтобы он охранял хижину и ее обитателя от дурного глаза. Уже в сумерках Томирия в знак глубокого уважения к иноземцу сама внесла в хижину четырехногий каменный алтарь и разожгла огонь, который будет гореть, не угасая, пока жив хозяин хижины. Верховная жрица бросила в пламя зерна какого-то растения, и ноздри защекотал приятный, пряный запах. — Входи, брат Дион, в дом свой, пусть вечно сопутствует тебе счастье, — широким жестом пригласила эллина Томирия. Эллин и со своей стороны позаботился о том, чтобы защитить дом от нечистой силы. Прежде чем войти в хижину, он незаметно перекрестился. Уставший после длительного похода Дион устроился на каменном ложе и мгновенно уснул. Он — не слышал, как к нему в хижину вошел Гобрий, потоптался, разглядывая в тусклом, неверном свете безмятежно-спокойное, с разгладившимися морщинами лицо бывшего эллинарха, потрогал его разметавшиеся по подушке седые волосы, хмыкнул. Потом он внес какую-то статуэтку, поставил ее рядом с алтарем и улегся прямо на сырой глиняный пол у порога, точно верный сторожевой пес. Жертвенное пламя светильника скупо освещало мраморную статую Великой Богини — матери богов и людей с проросшими ветвями вместо рук. Обнаженное тело ее удивительно напоминало другую могущественную небожительницу — Афродиту Апатуру, покровительницу путешественников и мореходов. Пусть сама Папануа охраняет покой избранника судьбы! * * * Гобрий разбудил Диона, едва на востоке засерел небосвод. Он молча потянул эллина за руку из хижины. Тому пришлось подчиниться. В крепости не было видно ни одного человека, хотя двери везде раскрыты и пологи откинуты. Из шатров и хижин не раздавалось ни единого звука. Словно крепость была в спешке покинута обитателями при известии о внезапном приближении грозного противника. Гобрий и Дион пересекли пустынный нихас и через распахнутые ворота вышли к реке. Дион различил на берегу какую-то темную, непрерывно движущуюся массу. Навстречу им неслись странные звуки, напоминавшие не то шорох волны у прибрежной гальки, не то густые и частые вздохи какого-то невидимого чудовища, выползшего из воды перед рассветом подышать свежим воздухом. И только подойдя ближе, он понял наконец, что перед ним — толпа. У реки собралось все население степной крепости. Чуть в стороне пастухи охраняли стадо жертвенных животных — несколько овец, коров и лошадей. Молодые жрицы испытывали их, брызгая холодной водой. Овцы и коровы переносили утренний душ равнодушно. Встряхивались и фыркали только лошади. Значит, именно они угодны богу. Их сразу отделили от стада. Ждали восхода солнца. И чем ближе придвигался этот момент, тем меньше движения было в толпе. Удивительная тишина разливалась вокруг. Смолкли ночные шумы степи, а дневные еще не успели возникнуть. Люди замерли, повернув головы на восток, только лица их смутно белели в предрассветной мгле. И люди, и степь, и река, и небо, казалось, ожидали чего-то таинственного, что должно было вот-вот родиться. Диону невольно вспомнилось утро его крещения. Та же приподнятость настроения. Та же торжественность. То же ликование души. Так почему же истинные и ложные боги возбуждают одинаковые чувства? А может быть, дело тут вовсе и не в богах, а в самом человеке?.. Первые лучи, пробившиеся из-за неровной гряды холмов, окрасили в розовый цвет далекий небосвод. И вот выкатилось над горизонтом великое светило и обратило свой сияющий лик ко всему сущему на земле. Вопль ликования вырвался из людских глоток. Защебетали птицы. В реке что-то заурчало, забухало. Все живое, встречая новый день, славило солнце торжественным гимном. Хор жриц во главе с Томирией обращается к божественному светилу с приветствием и просьбами: — О лучезарная, непостижимая, вечная Папануа, пославшая нам свою дочь Солнце! Кланяемся тебе и Матери-Солнцу всем народом и проливаем кровь угодных сегодня вам лошадей! Воины закалывают животных. Купая руки в дымящейся крови жертвы, жрицы наполняют до краев ритуальные кубки и несут к укрепленному рукоятью в земле мечу-акинаку. Они опрокидывают их над почерневшим лезвием. Темно-красная пенящаяся кровь стекает на землю. Так сираки одаривают еще и грозного бога Ахардея, покровителя воинов. — Пошли, лучезарная, счастья в каждую хижину, урожай в поле, изобилие корма на пастбищах! Дай приплод скоту! Дай племени крепких младенцев — добрых воинов, красивых жен! Начинается пир. Вареное мясо, кымыз-кулала и лепешки заготовлены еще с вечера. На только что разожженных кострах жарится мясо жертвенных коней. В воздухе висит запах густого дыма и свежей крови. Пламя костров отражается в металле мечей и воинских доспехов. Сираки пьют кымыз-кулалу. Ковши то и дело идут по кругу, наполняя опорожненные кубки. Почти у всех в руках большие куски мяса. В ход идут ножи и зубы. Жир течет по голым волосатым рукам, капает на подолы полотняных рубах, на землю. Смех, звон доспехов, гром бубна и тимпанов. Веселый свист костяных свирелей. Неуклюже прыгают лохматые старики. Видимо, кымыз-кулала уже ударила в голову. Приносят скатанный в трубку большой ковер. Музыка становится мелодичнее, протяжнее, нежнее, как дуновение утреннего ветерка. Почти не касаясь земли носками мягких сапожек, грациозно изгибаясь, кружатся вокруг ковра девушки в ярких пурпурных одеждах. Солнце искрится в золоте браслетов и диадем, в больших, мерно покачивающихся серьгах. Одна за другой выходят на ковер степные красавицы. Они то плывут легко, распластываясь над фантастическим узором ковра, то вдруг устремляются ввысь, вызывая возгласы восхищения. Зрители подбадривают танцовщиц ударами чаши о чашу, звоном мечей… На ковре высокая девушка с сильным, но еще не развившимся телом. Она полна юной прелести, как раскрывшийся бутон асфоделя[37 - Асфодель, или асфодил — род растений семейства лилейных с узкими прикорневыми листьями и высокими стеблями, которые заканчиваются кистями красивых белых цветков.]. Лишь кусок легкой ткани, расшитый золотыми звездами и отороченный черной каймой, прикрывает бедра. На черных блестящих волосах — серебряная диадема. Тройная петля жемчужного ожерелья сбегает на грудь. На узких запястьях глухо позванивают массивные браслеты. Причудливое сверкание украшений оттеняет чистые, четкие линии тела. Люди замерли снова, как перед восходом солнца. Тишина опустилась над степью. Осталась только мелодия, печальная, едва слышная, да эта девушка, сверкающая, словно дочь Солнца. И танцевать начинает она по-особому, не так, как другие. Тело еще неподвижно, но линии его уже струятся, неуловимо меняясь. Звуки музыки нарастают, в мелодию вплетается тихий, редкий перезвон тимпанов. Гибкое тело становится подобно колеблющемуся языку пламени. Все сильнее и сильнее раскачиваются бедра. В такт им плавно, будто крылья, движутся руки, грудь выдается вперед, еще больше подчеркивая сходство девушки с прекрасной неведомой птицей. Кажется, что она вот-вот сорвется с ковра и улетит, навсегда исчезнув из глаз очарованных зрителей… Музыка гремит, как гневный голос богов. В страстном порыве кружится танцовщица. Ткань спиральными кольцами облегает бедра, делая фигуру похожей на изящную амфору. Сполох, огненный смерч буйствует на ковре… Темп музыки постепенно спадает. Свирели выводят протяжную мелодию. Тело девушки медленно изгибается, как у змеи, пока снова не замирает в напряженном ожидании. К ней кубарем катится Гобрий. Воины взвыли от восторга. Все сорвались с мест. Звон, грохот, крики. Многие опрокинули котлы, бьют палицами в их гулкие днища. Никогда еще степь не слыхала такого ликования. …Ни одна девушка не осмеливается больше выйти на ковер. Всем ясно, кому достанется главный приз состязания — золотой пояс, отделанный рубинами. Как ни был оглушен взрывом восторга Дион, он все же сумел разобрать слова Навака: — Это твоя будущая воспитанница, Дион, — дочь повелительницы! Эллин был поражен. Двенадцатилетняя Зарина! Совсем еще девочка! Он представлял ее совсем не такой. Определенно в степи женщина созревает быстрее, чем в душных городах Эллады. * * * Последний луч солнца гаснет за стенами крепости, куда уже возвратился народ. Становится совсем темно. Только белеют на берегу под луной черепа жертвенных лошадей да ночной ветер играет язычками пламени догорающих костров. Их отблески освещают неуклюжую фигуру Гобрия, одиноко застывшую на берегу Ахардея. Длинная уродливая тень мечется за его спиной по зарослям камыша, словно степной дух, отплясывающий фантастический танец ночи. Сам Гобрий кажется наполовину вросшим в землю. Взвихриваемое ветром пламя тускло отражается в глазах урода. Почему не ушел он вместе со всеми в крепость? Что смутило его дремучую душу? Еще днем властное, не испытанное ранее чувство неудержимо повлекло вдруг Гобрия к танцующей Зарине. Опомнился он у самого края ковра, убежал в степь и только в сумерках вернулся сюда. Гобрий подбросил в костер сучьев, чтобы воспрянувшее пламя еще больше походило на Зарину, но, не дав огню взметнуться кверху, вдруг расшвырял головешки и, как безумный, принялся топтать землю, где только что горел костер. Потом упал, и глухой стон огласил степь… Совет вождей Большой Совет племени — событие особой важности: сама царица Томирия собирает его в первый раз. Знать, большие дела замышляет царица, если хочет побеспокоить и славнейших и мудрейших. Она приказала разбить посреди нихаса шатер, способный вместить всех самых доблестных мужей. А родов в племени сираков насчитывается сто пятьдесят два. Да еще старейшины и приглашенные. Пока шатер будет установлен, гонцы успеют собрать вождей. Гобрий предупредил Диона, что он приглашается на Большой Совет. Через неделю шатер был готов. Теперь это самое высокое сооружение в степной крепости — его малиновый купол виден издалека. Вечером Дион вошел в него. Внутри было сумрачно и прохладно. Ветер, упираясь в скат шатра, глухо гудел над головой. У алтаря находилось возвышение для старейшин, по другую сторону — ложе для царицы. Весь пол устлан огромными кусками войлочной кошмы — на ней будут сидеть вожди. Дион взошел на помост для старейшин и опустился на ковер. В памяти всплыл сегодняшний разговор с царицей. Она начинала большую игру, в которой не последней фигурой должен был стать Дион. Томирия послала гонцов к роксоланам, аланам, южным меотам с предложением заключить военный союз под главенством сильнейшего из народов. Сегодня вернулся последний — муж Томирии Ктес. Старый воин ездил к аланам. Гонцы рассказали на совещании о результатах своих поездок. Вождь меотов Радамсид сразу откликнулся на призыв и готов заключить с сираками прочный союз. Роксоланы презрительно промолчали. Аланы ответили сдержанно, что согласны объединить усилия в случае большой военной опасности. Союз не состоялся, а нужда в нем была неотложная. К их восточным границам вплотную придвинулись белые хунну, — рассказывал Ктес. — Эти племена не знают иного жилья, кроме кибиток, и иной пищи, кроме диких трав и сырого мяса. Они подвижный и неукротимый народ. Вид их чудовищно страшен. Они кочуют по горам и лесам, они летают туда и сюда на своих неказистых, но быстрых конях, сея ужас. Худо будет, если они двинутся в поход. — А с севера нависли многочисленные племена готов, которые одинаково опасны для Скифии, Сарматии и даже для эллинских городов-крепостей, — добавила к сказанному Ктесом царица. — Моя давняя забота — постоянное войско, — продолжала она. — В случае войны сигнальными огнями на курганах можно быстро собрать родовые дружины. Но такое войско сразу исчезает, как дым, стоит отразить нападение или поделить добычу, А ведь разные племена могут договориться и выступить вместе. Такое уже было во времена седой древности, когда персидский царь Дарий воевал со скифами. Тогда скифы и сарматы заключили против него военный союз и добились победы. Памятником тому событию служит Камень Согласия. Дион не знал, о каком камне говорит Томирия, но он прекрасно понимал царицу. Готы и гунны — снежные комья на склоне горы. В любой момент они могут сорваться и ринуться вниз, грозя раздавить все, что попадается им на пути. Чтобы удержать их, нужно постоянное войско, нужно единение всех сарматских племен: аланов, аорсов, язигов, роксоланов, саргатиев, гамаксобиев, периербитов, тагров и других. От постоянного войска к союзу племен, к государству. Таковы в общих чертах далеко идущие планы сиракской повелительницы. Не на простую роль воспитателя царевны приглашала Томирия танаисского стратега — с его помощью хотела она создать постоянное сиракское войско, для этого созывала Большой Совет вождей. Только вот противодействие вождей — не всем нравится усиление власти царицы. Дион помнил разговор Навака и Онесика у ночного костра в степи… Опять перед Дионом в зримых чертах предстала его идея Великого объединения, исходившая на этот раз от самих варваров. Но в ней не находилось места городу эллинов Танаису. Дион не мог ни на один миг забыть о судьбе своих неблагодарных соотечественников. Сидя сейчас на пустом помосте старейшин, он думал о том, что будет с Танаисом, если степь стронется с места. Тогда его, как песчинку, завертит водоворот событий, засосет, уничтожит. Необходимо сейчас подумать о том, чем он, Дион, сможет помочь родному городу, если на него обрушатся несчастья… Из задумчивости Диона вывел Гобрий. Томирия вновь призывала эллина к себе. * * * С самого раннего утра на нихасе было людно. Возле шатра толкались любопытные. Подходили вожди родов с дружинниками. Всюду шныряли дети, норовившие пролезть в шатер и затаиться в каком-нибудь темном углу, но часовые криками прогоняли их. Вожди, рослые, крепкие воины, бросали свое оружие на руки телохранителям и входили в шатер. С ними оставались только мечи. Когда пришел Дион, шатер был заполнен до отказа. Его встретил сдержанный гул голосов. Разговор тек неторопливо: кто-то в углу жаловался на плохие пастбища, у кого-то пала самая любимая кобылица. Вождей часто окликали не по именам, а по тотемам родов. — У меня в этом году каждая овца двойню привела, — хвалился один из вождей. — О, благоденствия тебе, Белый Волк. Видно, боги милостивы к тебе, да не иссякнет их щедрость, — откликался другой. — Спасибо тебе на добром слове, Быстрый Тарпан. Не всегда боги дарят свои милости. Световые клинья были подняты с помощью шнуров и, хотя в открывшиеся квадратные отверстия над головами лился теперь яркий дневной свет, лица сидящих скрадывал легкий полумрак. Дион с трудом отыскал свободное место и опустился на кошму. Вот прошли по узкому проходу, переступая через ноги, двенадцать белобородых старцев с кизиловыми посохами, закутанные с головы до пят в длинные плащи, и поднялись на помост. Это старейшины, которые будут руководить Большим Советом вождей. Им принадлежит право предоставлять слово, принимать решения, выражая свое согласие поднятием посохов, или отвергать их, опуская посохи на колени. Над их головами покачивалось, распростерши крылья, чучело Совы — символ мудрости и беспристрастия. Последней пришла Томирия. Ее сопровождали Гобрий и молодой воин-меот, в котором Дион узнал давнишнего знакомца дандарида, и Большой Совет начался. Почтенный старец Досимоксарф взмахом посоха разрешил говорить царице, сидевшей на своем ложе. У ног ее расположился Гобрий. Дандарид сидел чуть поодаль, у алтаря, который курился белесым дымком. Томирия поднялась с ложа, чтобы произнести вступительное слово, но резкий голос перебил ее: — Слова! Прошу слова! Досимоксарф досадливо поморщился — кто-то из вождей явно нарушил традицию: первое слово всегда было за царицей. Тот же неприятный голос продолжал: — Я знаю, что поступаю не по правилам. Но и царица нарушила их. Онесик, сын Байораспа, из рода Лисицы просит слова! Посох качнулся — говори… — По какому праву, царица, два инородца присутствуют на Большом Совете вождей? Я имею в виду меота и хромого эллина. Требую их немедленного удаления с Совета! Посох накренился в сторону Томирии. — Отвечаю тебе, род Лисицы: их присутствие связано с сегодняшним Советом. Они необходимы здесь. — Я протестую и требую их удаления! Но поднятые одновременно двенадцать посохов заставили вождя рода Лисицы умолкнуть. Инородцам разрешили остаться на Большом Совете. — Я много думала, славнейшие, прежде чем собрать вас на Большой Совет. Думала и делала. Сиракам нужно постоянное войско! — Голос царицы молодо звенел и метался под куполом шатра. — Вы знаете не хуже меня, что делается в степи. Готы и гунны угрожают самому существованию сарматских племен. Только постоянное войско и всеобщий союз родственных народов может оградить нас от неприятностей. Предлагаю каждому роду дать воинов для постоянного войска! Начальником над ним ставлю хромого эллина. Слышишь ты, Онесик из рода Лисицы? Этот эллин — прославленный стратег Танаиса Дион, сын Деметрия. Он обучит наших воинов искусству эллинского боя. — Говорит Онесик, сын Байораспа. А какие причины есть для того, чтобы вверить наших воинов инородцу, да еще из Боспора, где немало сынов степи томится в рабстве? — Дион боспорским Тибериям — враг. Кроме того, я ручаюсь за его честность. Мы, сираки, вернули ему жизнь! — А кого ты отдашь под начало этому щенку из лягушиных болот Антикита? Словно жаром обдало крутые скулы дандарида, брови его поднялись, изогнулись, как лук в руках стрелка, из глаз готовы вылететь стрелы. Вот-вот он сорвется с места и бросится на обидчика. — Успокойся, Фарзанс! — тихо говорит царица. Дандарид колеблется, потом какие-то соображения заставляют его сдержаться. — Ты слишком дерзок на язык, Лисица! Смотри, как бы не пришлось его укоротить тебе, — в голосе царицы явная угроза. — Слово! Слово вождю рода Белого Волка! — Говори, Форганак. — Великое дело начинаешь, повелительница! Прямо-таки мужское дело! Рассчитывай на мою поддержку. Я верю эллину. Предлагаю выделить из каждого рода по одному воину в личную дружину Зарины, твоей наследницы и славной дочери племени сираков. Сто пятьдесят два воина! Хватит ему для начала! — Правильно, Белый Волк! Я, Хедосбий из рода Гривастого Волка, отдаю в дружину сына своего Анта! — Я, Орбис из рода Быстрого Тарпана, Ассана отдаю — первенца моего! — Я, Ферон из рода Бешеной Волчицы… На лице Томирии легкая досада: такой оборот дела не совсем устраивал ее. — Что скажут мудрейшие? О, они согласны! — Послушаем теперь эллина, как он разумеет?. Дион встал. В шатре наступила тишина. Он помолчал немного, собираясь с мыслями, потом сказал: — Я давал согласие царице быть военным наставником только ее дочери. Быть предводителем личной дружины не возражаю, на при одном условии. Готы никак не смогут напасть на сираков, пока не возьмут Танаис, мою печальную родину. Я прошу лишь одного — помощи при нападении готов на Танаис. Если помощь не будет обещана, я отказываюсь от всего! — Освободи его от согласия, царица! — Опять, Лисица, шумишь? — Славнейшие! — заговорила Томирия. — Никто не сможет в одиночку отразить нападение готов: ни танаиты, ни меоты, ни мы. Только совместно можно победить. Я посылала гонцов к южным меотам, аланам и роксоланам. С Радамсидом-меотийцем нам удалось договориться. В случае нужды меотское войско будет сражаться в одних рядах с сиракским против общего врага. Ради этого и пришел сюда вождь Фарзанс из рода Черепахи. Успешно отразить нашествие можно только на дальних рубежах. Радамсид не оставит в беде своих северных сородичей — меотские племена под Танаисом. Союзнический долг обязывает нас прийти к нему на помощь. И так — и этак выходит, что мы должны будем обороняться вместе с танаитами. Можешь рассчитывать на нашу помощь, Дион! — Старейшины! Пусть царица расскажет, что ответили ей роксоланы и аланы! Я, Онесик, что-то ничего не слышал об этом. — Ну, что ж. Аланы отказали в союзе, дав неопределенный ответ. Роксоланы молчат. Но я надеюсь еще вернуться к переговорам. — Царица говорит неправду, мудрейшие! — не унимался вождь рода Лисицы. — Прошу слова! — Говори! — Я тоже посылал гонцов к тем племенам, что и царица. И знаете, что ответили их вожди? Они сказали, что никогда не будут союзниками тех, у кого над воинами верховодят бабы! Царь роксоланов Мегилла давно сбил в кулак все роды. Роксоланы едины! У них есть постоянное войско, и у него один повелитель. Предлагаю, о мудрейшие, ограничить права родовых жриц! Пора перестать им вмешиваться в дела мужчин! — Кажется, Герея крепко насолила тебе, Онесик? — Ого, Лисица хочет подрезать крылья Крылатому Волку? — А ты, Форганак, скорее собачий хвост, чем Белый Волк! Тускло блеснули мечи. — Це-це-це! Обнажить мечи в присутствии старейшин и царицы?! — Опомнитесь, безумцы! Гобрий бросился к Форганаку: — Отец! Не поднимай меча на единокровного! Остановись, отец! Вмешательство урода умерило пыл разгоряченных не в меру противников, и они опустили мечи. Но Большой Совет продолжал бушевать. Страсти накалились, и никто уже не обращал внимания на посохи старейшин. Традиции летели в тартарары. И только Сова по-прежнему бессмысленно таращила огромные пустые очи, беспристрастно покачиваясь на шнурке над белыми головами старейшин — признанных мудрецов племени. Дион ожидал этого выступления Онесика. Не мог вождь рода Лисицы пропустить такой случай, как Большой Совет, и не дать бой намерениям царицы. Да и не одинок он вовсе, если судить по выкрикам. Ферон из рода Бешеной Волчицы. И Форганак из рода Белого Волка. Хотя он и подсмеивается над Онесиком, а в душе, наверное, больше склонен поддержать его, чем царицу. Вон как умело урезал он постоянное войско Томирии! До размеров небольшого отряда личных телохранителей царевны! А какой злобой дышит лицо Онесика, такое честное и прямое тогда у костра. Пожалуй, ошибся Дион в своих симпатиях к нему: этому молодцу коварства не занимать. Ему отлично известен каждый шаг царицы, он даже посылал своих людей — по следам царских послов. Ай да Навак! Не зря ест он хлеб своего хозяина! Томирия поднялась с царского ложа и стояла, наклонившись в сторону Онесика, будто прислушивалась к чему-то, пока не утихли крики. Вновь овладев вниманием вождей, она спросила спокойно: — У рода Лисицы есть причины не доверять роду Крылатого Волка? — Нет! Власть Крылатого Волка извечно признавали все роды. Но разве в роде Крылатого Волка нет больше мужчин? — Что же вы молчите, мудрейшие? Онесик, сын Байораспа, предложил ограничить права жриц. Решайте! Ни один посох не шевельнулся на коленях старейшин. — Все, Онесик, твое предложение отвергнуто. Я думаю, ты подчинишься решению старейшин и не будешь больше сеять смуту? Мы можем быть твердыми перед врагом, только если будем внутри едины. Теперь, мудрейшие, слушайте мои предложения. Отныне ни один род не должен пересекать границ с родственными племенами сарматов. Даже преследуя соседей после их набега, погоне останавливаться на краю родовых земель. Нам для набегов, если у кого зуд появится, есть синды — с ними мы всегда враждовали. И приморские эллины, если хотите. Кроме Танаиса, конечно. Так как, мудрейшие? Ну, вот и ладно! Дальше. Вождям Запада! Дружите с меотами, следите за их сигналами и немедленно оповещайте всех сираков в случае нападения на них или на танаитов. Тоже согласны, мудрейшие? Вождям Востока! Сами встретитесь с вождями аланов. Мы дадим им помощь в случае вторжения диких хунну. Остальным вождям без моего ведома гонцов никуда не посылать! Буду считать это изменой. Теперь о постоянном войске. Пусть будет дружина моей дочери Зарины. Но — постоянная… постоянная!.. Я все сказала, славнейшие. Большой Совет закрывается. Удачи вам на дорогах кочевий, да сделают боги ваши дни счастливыми! Бородатый хромец и Сердитые Сиракский город Успа по площади раза в четыре превосходил Танаис. Жители его между шатрами и хижинами чувствовали себя гораздо свободнее, чем танаиты в каменных лабиринтах узких улиц. Население степной крепости не было постоянным: оно увеличивалось вдвое в холодные времена года, а к весне уменьшалось вновь — вольные ветры кочевий уводили сираков в бескрайние просторы степи. На лето в Успе все же оставалось еще очень много людей, в основном ремесленников и стариков, для которых дальние дороги уже были в тягость. Одних пленников в Успе насчитывалось до десяти тысяч. Рабы из пленных выполняли те же работы, что и хозяева. Среди них немало было мастеров литейно-кузнечного дела, и сиракские оружейники охотно брали их помощниками в свои мастерские. В сопровождении старого Ктеса, мужа Томирии, Дион обошел оружейные мастерские сираков. Мастера-оружейники жили в таких же хижинах, как и Дион, только гораздо больших размеров. Сама мастерская находилась за хижиной. Это было огороженное высоким забором место, где стояли горн и литейная печь. Иногда, огораживались два-три дома и закрытая мастерская — большое прямоугольное строение с двускатной крышей. Диона удивляло отношение сираков к золоту. Эллины привыкли, что за него можно все купить и продать. Даже честь. Они ищут золото на Кавказе, опуская на дно бурных речек бараньи шкуры: речной песок вымывается, а увесистые крупинки золота застревают в шерсти. Сираки не знают золоту истинной цены. Оно служит у них скорее украшением, чем деньгами. Необработанное золото сираки охотно меняют на блестящие безделушки, порой проигрывая в цене раз в десять. Между прочим, они и сами мастерят из золота отличные вещи. Диону приходилось бывать в мастерских варварских ювелиров. В Успе их было две: в одной изготавливали диадемы для девушек из семейств родовых вождей, в другой занимались тиснением бусин и мелких круглых бляшек. Они нашивались на войлочные головные уборы, рубахи и плащи. Золотые бляшки чеканились просто и быстро, требовалось их великое множество. Мастер клал на деревянный чурбак бронзовую фигурную наковаленку. В ее округлые углубления чуткие пальцы ювелира помещали отшлифованные до зеркального блеска золотые листки и поочередно наставляли на них штамп. Ученик-подмастерье ударял деревянной битой по его верхней части, и на золотой пластинке получалось четкое изображение: волчья лапа, птичья головка или даже фигурка всадника. Успа стоит на пересечении караванных дорог сарматских племен. Через нее проходит южный торговый путь скифов. Вокруг крепости появились первые засеянные поля. Все это, вместе с развивающимися ремеслами, обещает превратить сиракский племенной центр в процветающий город. Но Успа подвержена превратностям кочевого мира: там, где сегодня зажиточное поселение, завтра может появиться пустыня. О, как прекрасно понимал Дион ход мыслей варварской царицы! Только постоянное войско оградит будущее сираков от случайностей. * * * Первый год жизни у сираков Дион отдал обучению воинов из личной дружины царской дочери. Дружина могла присоединяться к войску в малых походах, а в случае большой войны любой из дружинников мог стать предводителем родовой дружины, опытным и закаленным. Начальствовал Дион. Сама Зарина входила в дружину рядовым воином. Чтобы закалить дружинников физически, сделать их выносливыми и неприхотливыми, эллин применил суровую спартанскую школу воспитания. Помимо юношей, выделенных из родов, в дружину Зарины входили и девушки-добровольцы. Им тоже не было снисхождения. Они беспрекословно подчинялись старшим, наравне с юношами переносили лишения, учились побеждать врага. …Над степью веет тягучая, как поднятая конницей пыль, команде, подаваемая зычным голосом Диона. Юноши уверенно сидят на своих лошадях. Пластинчато-наборные панцири покрывают руку от локтя до плеча, надежная броня защищает спину и грудь. Голова и лицо закрыты шлемом с металлической маской. Даже ноги защищены доспехами, которые соединяются с панцирем проволочным плетением, похожим на ткань. Лошади тоже покрыты кольчужной катафрактой[38 - Катафронта — металлический конский доспех.]. — Пол-оборота влево! Разом, разом надо! Эй, Мастус из рода Лисицы! Тебе ослом управлять, а не боевым конем! Снова галоп! Стой! На дыбы! Полный оборот на задних ногах! Еще разок! Продолжай движение рысью! Сильны номады искусством верховой езды в одиночку. Но для конного боя важно не только это. Ежедневными многочасовыми изматывающими тренировками Дион приучает всадников к четкому выполнению целым отрядом полуоборотов и полных оборотов, добиваясь такого совершенства, когда весь отряд легкостью перестроения похож на единое тело, подчиняющееся строгой воле. — Зарина! Прикажи своим кузнецам — они все равно скучают, бездельники! — отковать шипы по такому рисунку. — Дион спрыгивает с лошади, чертит на мягкой, взрытой копытами земле схему. Зарина, придержав коня, следит за ним. — С их помощью легче конем управлять! Дион вдруг почувствовал на себе чей-то упорный взгляд, оглянулся. Так и есть, Гобрий опять на холме рядом со своей пегой кобыленкой. Ревнивые лучики его узких глаз колют в спину Диона — значит, в строю снова непорядок? — Эй, Ант! Ассан! Шея заболит, если так долго смотреть на Зарину… Да и ослепнуть можно, на солнце глядя! А ну, оба марш на правое крыло! Глаза урода светятся благодарностью, и он переводит взгляд на Зарину. Как и скифы, сираки — это народ-войско, ибо все взрослое население — воины. Лук и стрелы, длинные мечи и копья знакомы им с детства. Но эта броненосная конница будет ядром постоянного войска! — Копья к бою! Ослабить поводья! Полным карьером, ма-арш! В тяжелой железной броне, подобные кованым статуям, горяча коней криками, мчатся молодые воины. Острие копья сильно выдвинуто вперед, древко посередине перехвачено ремнем и прикреплено к шее коня, задний конец его петлей крепится к седлу. Привстав на стременах, всадник обеими руками направляет копье в цель. Если оно упрется в препятствие, воин не вылетит из седла. В копьях вся сила сарматской конницы. Когда сарматы идут в атаку, держа лошадей голова к голове, нет силы, способной противостоять им. Любая другая конница бессильна против такого напора — ей нечем защитить себя от страшных сарматских копий. Эллин учил катафрактариев[39 - Катафрактарии — воины тяжелой конницы, имеющей особое снаряжение и вооружение: металлический доспех воина, пика, как главное оружие наступления, и конский доспех (катафракта). Как правило, катафрактарии атаковали противника в тесно сомкнутом строю с определенной тактической целью.] Зарины применять в атаке клинообразное построение, опрокидывающее вражеский строй, разрезающее его надвое. Он нацеливал их на ближний рукопашный бой, на удар копьями, на рубку мечами в конном строю. Он отдавал сиракской молодежи весь свой богатый боевой опыт, знание римской стратегии, а также перенятые у других варваров тактические приемы. Сиракская конница должна быть готова к любым неожиданностям, к встрече с любым врагом. * * * С наступлением зимних холодов время тренировок резко сократилось. В долгие, скучные дни, когда над степью шумит шургай — сильный ветер с мелким колючим снегом, от которого скот прячется за хворостяными заграждениями или в вырытых в земле загонах, — Зарина вместе с Гобрием приходила в хижину Диона. По многу часов сидели они у алтаря, освещаемые его блеклым огнем. Зарина училась греческому письму, слушала рассказы старого воина о богах и героях, о нравах его далекой родины и битвах, пережитых им. Только о христианстве он не обмолвился ни разу. Рассказы о подвигах Геракла заставляли Зарину то бурно радоваться его победам, то неметь от ужаса. Она глухо вскрикивала, всплескивала руками, звеня браслетами, вскакивала с места и, как истинная эллинка, восклицала: — Разрази меня Геракл! Весной возобновилась боевая учеба. Еще до восхода солнца воины покидали крепость. Ветер играл конскими гривами. На холодный металл доспехов и оружия садилась седая роса. И весь день, долгий и горячий, весь день — в седле! Дион вновь отрастил бороду. Она еще больше побелела, словно выгорела на солнце, выцвела на степном ветру. Быстрый конь — светлый ксант — уносил его во главе стремительного отряда в бескрайнюю степь, где бешеной скачкой он пытался прогнать подступающую иногда непрошеную тоску. В легкой пелене тумана, оседающего по утрам в низинах, виделись ему узкие улочки родного города, а то вдруг всплывали пред ним полные укора глаза сына. Теперь он уже знал, что рано или поздно оставит добрых, доверчивых сираков и отправится в неведомое ему дальнее море испытывать судьбу. Может, где-нибудь его путь пересечется с курсом военного корабля, на котором прикован навечно раб Аполлоний… * * * Красные языки огня, пляшущие на курганах, всегда вселяют в молодых воинов трепетное ожидание грядущей битвы. Сигнал боевой тревоги пришел с севера, с пограничных земель вдоль Дона. Там сираки соседствуют с роксоланами. После неудавшегося посольства Томирии разбойные племена стали беспокоить сиракские кочевья. Они угоняли скот, грабили, убивали и исчезали в степном мареве раньше, чем приходила помощь. Вот и сейчас горят костры на курганах: в сиракской степи — враг. Дружина выступила в поход ночью. Путь лежал вдоль Ахардея, сопровождавшего воинов ободряющим шепотом камыша. Степь была залита молочным сиянием запутавшейся в паутине облаков луны. Было видно, как вдали, на краю равнины, вспухают редкие клубы тумана и грузно ползут вверх, на небо. От них падают на Землю и крадутся по макушкам трав черные тени, безмолвные, одна за другой, словно волки, идущие на охоту. Всадники движутся бесшумной рысью, несокрушимая сталь мечей покойно дремлет в ножнах. К утру воины Диона уже въезжали в становище рода Быстрого Тарпана. Но никто не встречал дружину, не горели костры между красными, пестрыми и черными шатрами. Из-за тяжелых ковров, скрывавших входы в шатры, выглядывали старики. Дети не сразу высыпали наружу, но любопытство взяло верх, и они робко обступили всадников. Женщины отчужденно держались в стороне, готовые в любой миг обнажить мечи, и если не спасти лагерь, то хотя бы погибнуть с честью. — Где воины славного рода Быстрого Тарпана? — спросил Дион. Лохматый старик с тощей грудью, закутанный в порыжелый плащ, подошел вплотную и, взявшись за узду, долго всматривался подслеповатыми глазами в незнакомца. — Я не узнаю тебя. Кто вы такие? Откуда? — Это дружина из Успы, — подъехал один из воинов. — Разве ты не узнал меня, Баба? — Ты, Ассан? Да пребудут с тобой добрые духи. А это кто? — вновь повернулся старик к Диону. — Иноземец. Эллин. Взят повелительницей на службу. — Странно. Вертлявые эллины еще не топтали наши травы. А этот сам пришел к царице. С чего бы это? — Так где же вождь Сидон с родовой дружиной? — уже нетерпеливо перебил старика молодой воин. — Тебе, Ассан, отвечу. С севера пришла орда и разорила нашу крепость на Ахардее. Сидон оставил нас. Сам, как коршун, кинулся с воинами на перехват разбойников. Но они не пошли к Дону. Хитрей оказались. В то время как Сидон караулит их на тайной тропе у донского брода, они каждую минуту могут быть здесь… Дион спрыгнул с коня. — Ассан, возьми коноводов, спрячь коней в балке, — ты здесь лучше знаешь местность. Остальным укрыться в шатрах. Устроим насильникам добрый пир! Люди рода Быстрого Тарпана! Делайте вид, будто не знаете о близости врага: варите похлебку, доите кобылиц, прядите шерсть, но зорко смотрите кругом. Едва появятся роксоланы, бегите все к Ахардею, под обрыв, чтобы не попасть под наши же стрелы. Хорь должен угодить в капкан. — Умно распоряжаешься, хотя и эллин, — произнес старик Баба и повернулся к своим: — Что ж, пойдем этими всеми делами заниматься. Другого выхода действительно нет. И становище ожило. Бродили между шатрами суровые старики, у костров смеялись женщины, дети скакали наперегонки вокруг лагеря на быстрых лошадках. И только настороженные взгляды, бросаемые украдкой в степь, говорили о скрытой тревоге. На верхушке сторожевой вышки примостился на жердях Ассан. Его рысьи глаза внимательно обшаривали степь. Роксоланы появились к вечеру. Небольшими группами они подкрадывались к становищу со стороны заходящего солнца. Когда они приблизились, Ассан подал сигнал, быстро спустился с вышки и укрылся в ближайшем шатре. Население лагеря зашевелилось, подняло крик, все бросились к реке, под защиту обрывистых берегов и камыша. Видя, что лагерь защищать некому, роксоланы сбились плотной кучей — их было около ста — и устремились через становище в погоню за убегающими. И тут зазвенели тетивы. Стрелы ужалили передних всадников, потом еще, еще… И через несколько минут больше половины роксоланов лежало на земле. Выскочившие из засады воины ударами мечей отсекали головы врагам. Девушки тут же сдирали кожу с волосами с голов побежденных: три таких трофея открывали им путь к замужеству. Уцелевшие роксоланы, рассыпавшись по степи, уходили на север. Их встретил возвращающийся с дружиной Сидон и довершил разгром. За Дон ушли немногие. Так начался боевой путь дружины Диона по тропам северных кочевий. Конники перебирались из одного родового становища в другое и везде их встречали как желанных гостей. Были мелкие стычки с налетчиками, когда молодые воины, изрубив десяток-другой иноплеменных всадников, отбивали награбленное ими добро. Но порой им приходилось совместно с родовыми дружинами отражать нападение довольно крупных отрядов. Постепенно среди врагов сираков распространилась молва о неистовом седом всаднике, во главе отряда молодых воинов налетающем неожиданно, как ветер. Его прозвали Бородатым Хромцом, а его воинов — Сердитыми. Сердитые дрались, не зная страха, не давая пощады в бою. Род, где гостил Бородатый Хромец с Сердитыми, мог кочевать спокойно: там враг не осмеливался тревожить сиракские кочевья. * * * Гонец Томирии догнал отряд Сердитых в самом отдаленном становище, где Дон, идя с севера, разворачивается на запад; здесь обрывается граница с роксоланами — далее лежит аланская степь. Царица приказывала Диону вернуться в Успу. Такая спешка встревожила эллина; без нужды Томирия не стала бы его беспокоить. Передав дружину Анту, юному исполину из рода Гривастого Волка, он покинул становище. Проскакав за полдня по равнине тысячу стадиев, Дион предстал перед Томирией, даже не сменив дорожного одеяния. Царица сидела на плоском камне. Зеленые волосы ее была распущены и падали на плечи. Жесткие белые брови казались мазками кисти на темном фоне грубого обветренного лица. В глазах воительницы полыхал торжествующий огонь. — Радуйся, мой славный полководец! Великий Совет племени утвердил мое решение о постоянном войске! Дион сложил руки на закованной в металл груди. Да, царица знает, чего хочет, и неуклонно добивается исполнения своей воли. А Томирия между тем продолжала: — Твои Сердитые усвоили суровую науку доблести. Пора поставить под их начало по десятку молодых воинов, которым они передадут свое искусство. Это будет отличная тяжелая конница в полторы тысячи копий. Со временем и каждый из этих воинов получит свой десяток, а Сердитые станут предводительствовать сотнями. Но армия сильна не только конницей. Нужна пехота. Вот теперь ты и будешь заниматься этим. — Я преклоняюсь перед твоей мудростью, повелительница, и готов содействовать исполнению твоих планов. Дион давно обратил внимание на жидкость, горящую на алтаре. Черноватый дымок тянулся к вытяжному отверстию в крыше, что-то знакомое чудилось эллину в его запахе. Наконец он не выдержал и подошел к алтарю. Подняв с пола камышинку, помешал жидкость. Так и есть — нафа[40 - Нафа — нефть; происходит от греческого слова «нафт», искаженного иноязычным влиянием кочевых племен. Надпись «нафа» встречается на амфорах, найденных при раскопках Танаиса; в них обнаружены остатки нефтепродуктов.]! Эллин долго молча всматривался в бледное пламя. Его воображение рисовало уже картину, как вспыхивают желтые клубы огня под копытами вражеской конницы. Томирия тоже молчала, углубившись в какие-то свои сокровенные мысли. — Много у вас этой жидкости, царица? — нарушил молчание Дион. Голос его вдруг как-то осел от волнения. — Нет. Нафу мы используем только для освещения в крепости. В становищах жгут жир. Несколько амфор с нафой мы всегда можем выменять на торжищах под стенами городов Боспора или привезти в бурдюках от горцев Кавказа. — Если заключить нафу в глиняный сосуд и поджечь… Ты понимаешь, царица, что произойдет? Расширенные зрачки повелительницы уставились на алтарь. В них отразилось трепетное пламя. * * * По-прежнему большая часть дня уходила на конные состязания и тренировки. Вернувшиеся в крепость дружинники активно включились в военные игры — каждый со своим десятком. А Дион тем временем занимался с пехотой. — Высшая доблесть воина, — говорил он, — поразить противника насмерть. У скифов, например, на пиру обносят круговой чашей того, кто в бою не сразил ни одного врага. Он показывал приемы защиты и нападения. На чучелах из шкур, набитых травой, отрабатывалась четкость и меткость удара, на рубке хвороста — его сила. — Хочешь снять голову, бей в грудь — поучал Дион. — Пополам врага развалить надумал, целься ниже пояса. Иногда он сбрасывал доспехи, оставаясь голым до пояса, брал в каждую руку по мечу, кричал: — А ну, кто научился держать меч, наступай на меня! И шел, припадая на левую ногу, к кучке дерущихся воинов. Хромота и шрамы на худом жилистом теле были эхом отшумевших битв. Они вызывали восхищение юношей, которые скрещивали с ним мечи. Но, щадя его, удары они наносили не в полную силу. Сердясь, Дион ловко отражал их, успевая больно стукнуть зазевавшегося по спине мечом плашмя. — Что вы машете мечами, как ленивые ослы хвостами? Снова удар по спине. Юноши ярились, наседали сильнее. — Эх, палки бы вам в руки, а не боевое оружие! Он уверенным ударом выбивал меч из рук, и тот со звоном отлетал в пыльную траву… Пеших воинов Дион разделил на копейщиков и лучников. Лучники выстраивались в три и более ряда, за ними — копейщики. Он предложил конструкцию лука, заимствованную у одного из фракийских племен. Новый лук больших размеров, в рост человека. Длинные стрелы с крупными наконечниками походили на легкое метательное копье. Взяв такую стрелу в руки, можно было пользоваться ею, как дротиком. Пущенная из мощного лука стрела пронзала насквозь щит вооруженного воина и его самого. Особую группу пехотинцев составляли пращники. Праща для степняков — оружие новое, непривычное, и брались они за нее неохотно. Но Дион заставлял их тренироваться очень тщательно, возлагая на них свои пока никому не понятные надежды… Дион зачастил к гончарам. Ремесленники изготавливали для него глиняные сосуды, разной вместимости и формы. Заказчик был привередлив: то отверстие в боку маловатое, то стенки слишком толстые. Но мастера выполняли его заказы безропотно, знали, что за ним стоит сама царица. Наполнив пустотелые глиняные шары нафой, эллин уводил своих пращников в степь, за курганы, где они учились метать новое оружие. Он в шутку назвал их слугами Гефеста. Много перепробовал Дион вариантов, подбирая такую смесь из нафы и других веществ, которая бы, имея достаточную вязкость, не выплескивалась на пращника при броске и в то же время могла бы воспламениться от фитиля при ударе шара о землю. Тогда горящая жидкость попадет на ноги и круп коня, на одежду всадника. Применяя прицельное метание по пучкам камыша, выставленным взамен воображаемых всадников, «слуги Гефеста» постепенно накапливали опыт в огненных делах, и Зарина, часто приходившая к пращникам, видя, какой страшной силой становится в руках ее воинов новое оружие, возбужденно кричала то «покарай меня Волк», то «разрази меня Геракл»… Во время одного выезда из крепости Дион обнаружил на холме в степи скифский камень. Это была статуя воина. Руки у него скрещены на груди. Он подпоясан широким ремнем, на котором висит короткий меч и чаша. Такие статуи на курганных насыпях хорошо знакомы эллину по Скифии. Но как здесь очутилась скифская статуя? — Да, это скифский воин, — подтвердила Зарина, — и курган насыпан скифами еще в незапамятные времена. Это память о походе перса Дария в Скифию. А статую мы называем Камнем Согласия. Когда-то здесь скифы договорились с сираками о совместном выступлении против персидского царя. С тех пор и стоит на кургане этот каменный воин, много веков стоит, напоминая о силе единения и о бесславном конце Дария… Под свист дракона С тех пор как зажегся священный огонь на алтаре в хижине Диона, боги дважды заботливо укутывали степь мягким белым одеялом. Оба эти года были заполнены суровым ратным трудом. Зарину еще до Диона обучили всему, что должен знать и уметь сирак: говорить правду, почитать богов и людей, ездить на коне, рубить мечом, управляться с копьем и луком. Не искусству воина, а искусству битв обучал эллинский стратег юную сиракскую принцессу. Томирия еще раз, несмотря на ропот вождей, произвела набор молодежи в постоянное войско. Дион стал теперь темником, Сердитые — предводителями сотен и тысяч, а их молодые подчиненные возглавили вновь организованные десятки. Пора было испытать войско и в настоящем боевом деле. Ранней весной, едва степь покрылась травой, жители степной крепости увидели с солнечной стороны огни на курганах. Скоро гонцы известили, что большой отряд персидских воинов на дромедарах[41 - Дромедар — одногорбый, быстро бегающий верблюд.] проник по-над берегом Гирканского моря[42 - Гирканское море — одно из древних названий Каспийского моря.] в южные сарматские земли и движется на запад вдоль границы, разделяющей горы и степь. Томирия отправила с гонцом приказание вождям южных родов не ввязываться в бой с персами, а, оберегая имущество и стада, отходить на север, в степь, к крепости Созе. Одновременно Дион и Зарина получили указание двинуться во главе полуторатысячного отряда катафрактариев к горам Кавказа. Перед походом богам были принесены обильные жертвы. Дион не участвовал в богослужении, которое отправляла сама Томирия на правах верховной жрицы: демоны ему не покровители. Правда, с тех пор как распался фиас, а «братья во Христе» либо струсили, либо были казнены, вера Диона в Единого пошатнулась. Оттого и велик был соблазн определить будущее по печени овцы. Может, простили его измену старые эллинские боги и не покинули на чужбине? Жрецы Артемиды Таврополы обучили когда-то Диона приемам гаруспиции[43 - Гаруспиции — предсказания по внутренностям жертвенных животных.]. Воин по его просьбе мечом рассек тушу овцы и подал эллину еще дымящуюся печень. Отойдя в сторону, Дион внимательно рассмотрел верхнюю и нижнюю части печени. Цвет и форма их как будто обещали благополучный исход затеянного похода. Но Дион отыскал пирамидальный отросток — ибо по нему можно наиболее верно распознать волю богов. Большой отросток предвещал человеку радость, маленький — несчастье и даже смерть. Нарост на вершине отростка, который нащупали наконец пальцы Диона, был похож на венец — недвусмысленное предсказание победы над врагом. Дион повел войско к Алан-дону[44 - Алан-дон — древнее название реки Терека.] с легким сердцем. * * * Стройные воины в кольчугах, с открытыми головами ловко сидели на резвых скакунах, круто выгибающих шеи. Боевые шлемы висели на ремешках за спиной. С длинного шеста в голове отряда беспорядочно свешивались разноцветные лоскутья, образуя похожий на хвост фазана ворох тряпья. «Хвост фазана» зашевелился, играя красками. При движении сшитый из лоскутьев мешок расправился от ветра, надулся и вдруг превратился в огромную змею с разинутой пастью. Воины проявили немало выдумки при изготовлении своего боевого знака. Дракон, реющий над всадниками, при скачке карьером издавал резкий свист. Дион держался позади отряда: степняки лучше его знают свои земли. Костры на курганах с юго-востока постепенно смещались к югу, отмечая продвижение персов. Катафрактарии во главе с Зариной изредка меняли направление — надо точно выйти на противника, к месту грядущей битвы. Дион ехал, глядя в землю. Он видел, как лошадиные копыта ломают стебли, давят головки луговых цветов, и чувствовал, что накатывается новый приступ неясной тоски. Судьба полевых цветов казалась ему похожей на судьбу его сына Аполлония. Он, пожалуй, впервые за всю свою жизнь понял вдруг, что между свободными и рабами непроходимой пропасти нет. Ведь все люди равны от рождения, и только злая ирония богов делает из одного раба, а из другого господина. Рабство одинаково уродует души и невольника и свободного. Подневольный — раб по принуждению, свободный — раб своих пороков и роскоши. Дион всем существом своим почувствовал неуютность и дряхлость мира, породившего его. Прошлое тяжким грузом давило на плечи — прошлое, от которого нельзя отречься. Этот мир неумолимо движется к бездне. Будущее вот за такими, как эти, прямодушными и отнюдь не дикими варварами. В сущности между эллинами и варварами особой разницы нет, только первые развращены вином и рабством, а вторые стоят ближе к природе. Сравнивая все, что он теперь знал о сарматах, с тем, что хотели и о чем мечтали его братья по фиасу в Танаисе, Дион понимал, что его мечта о сильном варварском государстве под эгидой эллинов была обречена на неудачу. Нельзя поселить в одной пещере льва и змею, совместить воедино варварскую непосредственность и эллинскую развращенность, изнеженность, лень. Дион уже был рад, что получилось все не так, как они хотели. Множество неудач и разочарований ожидало братьев по фиасу на этом пути, а конец был бы тот же. Ненависть Диона к боспорским Тибериям не уменьшилась, ему страстно хотелось видеть родной город свободным и независимым. Помогая Томирии в осуществлении ее планов, эллин втайне лелеял мысль о том, что усиление сираков окажет обратное воздействие на рабовладельческий Боспор. Подвластные ему племена — меоты, синды и другие — отложатся, опираясь на сильных соседей. Держава на Боспоре Киммерийском ослабнет, и Танаис наконец сможет сбросить узы зависимости. Любовь к свободе сильна у всех варварских народов. Души их не источены жадностью и ложью. Сейчас Диону было даже смешно вспоминать, как, попав в руки сираков, он готовился стать рабом. Бог отдал Диона в руки варваров. По его воле он мчит по жизни подобно стреле, пущенной из лука. Внушив ему прекрасную мечту о свободе, небесный владыка привязал его к седлу степной царевны, и, что было самое странное, Дион не хотел теперь бежать из этого плена. * * * В Зарине удивительным образом сочетались доблесть воина и женская грация. Диону как-то пришлось наблюдать игру девушки со змеей. Легкая и грациозная, она с расщепленной камышинкой преследовала маленькую пеструю змейку, тщетно пытавшуюся скрыться в густой траве. — Остановись, змейка, остановись! — пела она. — Меж цветами замри неподвижно. Я в узор твоей спинки должна всмотреться до боли в глазах. Остановись, змейка, остановись! Я узор твой запомнить должна, чтобы сделать роскошную ленту, тем узором ее разукрасить. Змейка гневалась, бросалась, шипя, на свою обидчицу. Та увертывалась, отскакивала и снова бежала вдогонку. Было нечто общее в этих дочерях степи. Их движения напоминали какой-то магический танец. — Я ленту хочу подарить юноше-воину смелому, что сердце мое увлек. Пусть украсит колчан моей лентой, — пела Зарина. Глаза ее блестели, как черный камень гагат[45 - Гагат — черный янтарь; назван так по имени города Гаги в Малой Азии.], голос звенел силой страсти, врожденным кокетством, каким наделены, наверное, все женщины земли. — Остановись, змейка, остановись! Гибкость тела девушке подари, аромат всех цветов степных подари, красоту свою девушке подари. Было во всем этом что-то от детской шалости, от озорства. Не верилось, что она может одним взмахом острого меча сбрить бровь у любого мужчины. Такова, наверное, жена неистового Арея, вечноюная Афродита. Никто из смертных не видел богиню, но власть ее ощущают ежеминутно и боги и люди. Кого полюбит она сама, тому обещано вечное блаженство. Был ведь любимец у Афродиты — сын царя Кипра Адонис. Знала ветреная, изнеженная богиня муки любви! Вот и эта варварская богиня неравнодушна к рослому молодому воину Анту… Дион поймал себя на том, что мысли его стали упрямо языческими, что после перехода его в христианство он никак не может заставить себя прежних богов считать бесами, демонами, князьями тьмы. Слишком многое оставалось в нем от язычества, причем помнилось только, хорошее, светлое… * * * Дион не заметил, когда Зарина, поотстав от войска, поравнялась с ним. Ее высокий, словно пение звонкой флейты, голос заставил вздрогнуть старого воина. — Почему опять печален, доблестный темник? Суровый эллин почти никогда не улыбался, и причина печали, как казалось Зарине, крылась в его одиночестве. — Прекрасная моя повелительница знает, наверное, почему я очутился среди ее мужественных подданных? — Да, знаю. Мать пересказала мне донесения наших лазутчиков в Танаисе. Мне искренне жаль твоих друзей и сына. Дрогнули брови Бородатого Хромца, опустилась на грудь поседевшая в боях голова. Печально, с расстановкой, будто слова причиняли ему боль, он сказал: — Детей мне легко вновь прижить… Еще неизвестно, будут ли они хорошими… А такого сына, как Аполлоний, больше уже не будет… — Жив ли он, твой сын? — Много раз вопрошал я об этом бога. Но небо молчит… — А что бывает с душами у вас, эллинов? И опять Дион предпочел умолчать о Спасителе. Он не мог смущать наивную душу молодой дикарки тем, в чем столь глубоко сомневался сам. Быки и дромедары Горы появились неожиданно. Они возникли далеко на небосклоне льдисто-прозрачными белесыми шапками, похожими на облака, но, в отличие от них, неподвижными. Степь вокруг вздыбилась, взбугрилась. Начались отроги Кавказа. А вскоре впереди сверкнули в лучах солнца беспокойные воды Алан-дона. Несколько всадников в сиракском боевом снаряжении вывернулись из-за ближайших зарослей кустарника и приблизились к войску. Дион и Зарина быстро переместились в голову колонны. Ант уже разговаривал с воинами. Это был дозор из рода Барса, оставленный для наблюдения. Персы были на той стороне реки, часах в двух конского хода. Дозорные указали удобный брод, и всадники с ходу въехали в реку. После переправы Дион построил войско в боевой порядок по сотням, и конники осторожно двинулись на восток. Воины головного дозора, выехав на взгорок, вдруг повернули коней и во весь опор помчались назад. Вскинутые над головами копья говорили о том, что дозорные увидели врага. Вскоре впереди в клубах пыли показались черные всадники на дромедарах, идущих ровной и неторопливой рысью. Полы тяжелых плащей с нашитыми на них латными плитками оттягивались вниз и слегка откидывались назад при движении, отчего персы казались похожими на огромных птиц, распустивших крылья и бегущих по полю в тщетной попытке взлететь. Черные волосы, до этого рассыпанные по плечам, Зарина убрала под шлем. Дион обнажил меч. Сомкнутым строем без единого крика лавина всадников покатилась на персов. Вражеские воины сперва замялись, но потом погнали верблюдов навстречу. — Ала-ла! Ала-ла! Агура Мазда[46 - Агура Мазда — верховное божество у персов-огнепоклонников.]! Коричневая туча, грозно ощетинившись копьями, неслась, — как ветер. От ярой размашистой поступи дромедаров дрожала земля. Кони тревожно заржали, едва — почуяли невыносимый запах разгоряченных скачкой страшных животных. Отказываясь подчиняться всадникам, они повернули вспять, смешали ряды. Напрасно сираки пытались обратиться лицом к врагу — кони обезумели. Налетевшие персы длинными копьями сбивали катафрактариев наземь, под ноги верблюдов. Если их немедленно не вывести из-под удара, созданное с таким трудом войско погибнет. И Дион подал сигнал к отступлению. Осыпав персов стрелами, сираки откатились в сторону. Раненые верблюды заревели, зубами хватаясь за стрелы, перекусывали их, как былинки. Отбив нападение, персы как ни в чем не бывало продолжали свой путь. Враг был опаснее, чем рассчитывал Дион. Прямой атакой его не уничтожишь! Надо хорошо изучить его повадки. Потому, посоветовавшись с Зариной, он отдал приказ двигаться за персами, не вступая с ними в схватки. На другой день сиракам удалось взять в плен отбившегося от полка воина. Угрюмый перс в белом бурнусе злобно косился на окруживших его степняков. Он заговорил на плохом греческом языке только тогда, когда его доставили в лагерь. Ветры больших перемен повеяли по другую сторону Кавказских гор. Некогда могучее Парфянское царство распалось. Знатный род Сасанидов объединил земли Парса, юго-западной провинции Парфии. Испугавшись усиления Сасанидов, последний парфянский царь Артабан Пятый вступил с ними в войну. Ардашир Сасанид в битве при Ормиздагане разбил парфянское войско, убил самого Артабана и стал царем. Армия Сасанидов состояла из ополчения и отрядов союзных племен варваров. Ядром войска была тяжелая конница азатов[47 - Азаты — мелкие землевладельцы, низший, самый многочисленный слой господствующего класса в древней Персии.]. Отдельные отряды беспрекословно подчинялись только приведшему их местному аристократу. Такое войско трудно было держать в повиновении. Укрепляла его — война. Вот почему сын Ардашира Шапур Первый затеял войну с Кушанской державой. Верблюжий полк кед-худы[48 - Кед-худа — буквально «сельский староста», выделившийся из среды односельчан военачальник.] Жаманшина получил приказ эранспахбада[49 - Эранспахбад — главнокомандующий персидской армией.] разгромить аланские отряды, союзные Кушану. Жаманшин легко разбил аланов и преследовал их до самой Гирканской седды[50 - Седда — стена, преграда.], перегородившей проход по берегу моря у Кавказских гор. Здесь его догнал гонец эранспахбада с повелением вернуться назад и следовать на соединение с основными силами, которые двигались на Хоросан и Мервский оазис. Но кедхуда не подчинился. Его дромедары продолжали бежать на север. Дион понял, что Жаманшин соблазнился возможностью пограбить мирные горские племена на северных склонах Кавказа. Если выждать немного, полк азатов скоро обрастет обозом, стадами и пленниками, станет небоеспособным. Тогда его можно будет подстеречь и внезапным ударом уничтожить… Всадники в длиннополых плащах из шерсти с нашитой на них броней, сидящие на страшных, мерзостно воняющих животных, были беспощадны. Укрепления горских племен и маленькие селения вдоль равнинных рек, которым нет числа, опустошались и предавались огню, дым их пожарищ застилал широкое небо. Конные отряды горцев также оказались бессильными против персидского не столь уж многочисленного войска: лошади боятся дромедаров. Население покидало обжитые долины и уходило в леса, в горы. Вожди с дружинами скрывались в крепостях, примостившихся на неприступных скалах, подобно ласточкиным гнездам. Звериными тропами в сиракские вежи пробирались гонцы с единственной просьбой: «Помогите!» Персов всего около двух тысяч. У них уже огромный обоз. Всадники пересаживаются на коней, отнятых у аланов, освобождая верблюдов под награбленное имущество. Пешие воины в панцирях и кожаных штанах гонят стадо овец и коров, ведут пленников. Маленькие отряды сиракских воинов сопровождали персов. Такой конвой действовал на нервы азатам. Не выдерживая вида стремительных всадников, снующих взад и вперед по степи в пределах видимости, они освобождали сотню или две верблюдов от ноши, садились на горб по двое — один с копьем, другой с луком — и пускались в погоню за летучими отрядами. Сираки угощали врага злыми стрелами и уносились в степь. Измотав своих дромедаров, персы ни с чем возвращались к своему каравану. * * * Солнце уже зашло. Горы окутались мглой. Только розовели еще одинокие дальние вершины. В десяти стадиях к югу горели огни персидского стана. Сираки же костров не разводили, чтобы не выдать места своей стоянки. Ветер хлопал пологом шатра, порой откидывал наверху косой клин, который открывают днем для освещения, и гулял раздольно по углам, теребя волосы собравшихся здесь людей. Ант из рода Гривастого Волка и Ассан из рода Быстрого Тарпана привязались к Зарине и добровольно исполняли роль ее телохранителей. Тонкий фитиль из полотна, смоченный нафой, тускло горел в глиняной плошке, освещая бородатую седую голову Диона и придвинувшиеся к нему лица Зарины и двух молодых воинов. Речь шла о том, идти дальше за персами или прекратить преследование, так как они, по всему видно, стремятся теперь лишь к одному — достигнуть горных перевалов и уйти в Иберию, сохранив награбленное. — Если фаланге без конца подносить пищу, она обжирается до того, что лопается брюхо, — говорил Дион. — Персы похожи сейчас на обожравшегося паука. Если его не трогать, он постарается забиться в темную щель. Угроза сиракским кочевьям миновала. — Персы не должны уйти безнаказанными, — возражал ему Ант, — сегодня они режут баранов у соседей, завтра явятся за нашими. Спор Анта с Дионом прервала Зарина. Голос ее был уверенным и суровым. Из девочки-подростка она быстро превращалась в женщину-воина. — Слушай, эллин, ты все же не до конца понял устремления моей матери. Многие жаждали на земле быть сильными. И многим боги давали силу. Но все цари неизменно терпели крах, хотя силы у них не убавлялось. Они добивались блага своему народу, неся зло другим. В трудную минуту им не на кого было опереться. Тяжело разорвать ремни, втрое скрученные, а по одному легко. Не будет крепким тот народ, который под тяжкую ношу подставляет только свои плечи. Сегодня мы горцам не поможем, завтра они не пришлют к нам дружины, свались на нас лихая беда. Ходоки с гор прибиваются к нашим станам. Они взывают о мести… Дион с изумлением смотрел на Зарину. В глазах этой девушки, по существу еще ребенка, светились ум, непоколебимая воля. О, она достойна звания царской дочери! Будет на кого опереться Томирии в преклонных годах… — Да, персы теперь действительно похожи на объевшегося паука. Но на пути их к темной трещине станем мы. Они спешат теперь к Аланским воротам, в том нет моего сомнения. Засада в ущелье — вот что должны мы сделать. Пустим навстречу им стадо быков с подожженными пучками соломы или хвороста под хвостами. И от персидских дромедаров ничего не останется. А направить азатов именно в нужное нам ущелье помогут горские вожди. С рассветом я отправляюсь к ним… Эта женщина — полководец! Дион вспомнил, что точно таким же способом карфагенянин Ганнибал, запертый диктатором Фабием Максимом в горах, прорвал римское окружение и одержал блестящую победу. * * * Горы сдвинулись, как два щита. Зажатая между ними, беснуется река, вздымая над камнями тугие белые струи. Давно уже день опрокинул над степью сияющий купол неба, а здесь, в глубине теснины, царит сырой сумрак. Три всадника гуськом движутся вдоль отвесной стены по узкой горной дороге. Кони осторожно ступают по чужой каменистой земле. Обломки гранита, тронутые копытами, срываются вниз и с грохотом катятся в воду. Непривычное эхо, отражаясь от скал, пугает всадников: это кричат духи гор, сговариваясь сокрушить вторгшихся в их мир пришельцев. Камнем взметнулся гортанный окрик: — Кто такие? Зарина натягивает повод. — Гонцы от сираков к вейнахскому вождю! Словно призраки, отделились от стены воины вейнахи[51 - Вейнахи — дословно «наши люди», общее название родственных племен хамекитов и содов, предков современных чеченцев и ингушей.]. Руки их натянули тетивы звенящих луков. Сираков заставили спешиться. У них отобрали коней и оружие, Зарине, Анту и Ассану завязали глаза, повели по тайной, вырубленной в скалах тропе. Вскоре повязки сняли. Гонцы находились в пещере. Вместо ложа — сдвинутые камни, по углам — медные светильники. Воины, сопровождавшие гонцов, неслышно исчезли за спиной, будто ушли в стену. На четырехугольном отесанном камне посреди пещеры сидел пожилой мужчина, закутанный в бурку, отчего плечи его казались невероятной ширины. Папаха, сдвинутая на затылок, открывала узкий лоб. Сросшиеся над переносицей брови делали его взгляд суровым. — Я вождь вейнахов. Что привело тебя в горы, женщина? — Я дочь Томирии, царицы сираков. А в ущелье к тебе, вейнах, меня привела дружба. К Аланским воротам движется персидский верблюжий полк. Не сегодня, так завтра персы будут здесь. Огню и мечу предают они селения на своем пути. Я пришла во главе полутора тысяч всадников. Они к твоим услугам, вождь. Надо перекрыть ущелье, пустить им навстречу быков с огнем на хвостах, а объединенным дружинам сираков и вейнахов надлежит вовремя отбить обоз и увести пленников. — Дело говоришь, женщина! Я знаю о персах. Сейчас ты с телохранителями находишься на скале Джариехи. Она большая, утесистая и весьма крепкая — надежно закрывает вход в большую долину. На скале стоит башня. И дальше по ущелью есть башни. Нет пути, чтоб обогнуть их, нет крыльев, чтобы подняться к ним. Выше этого Джариехи — богатые поселения, моя родина, женщина! Персам туда не проникнуть. И они знают это. Скорее всего проводники поведут их через Джерахское ущелье в глубь вейнахских гор и оттуда дальше, на перевалы. В теснине, где бурлит Маккал-дон[52 - Маккал-дон — буквально «река Коршунов», древнее название реки Арм-Хи — притока Терека.], и надо устроить засаду. Я дам вам пятьсот буйволов. Этого вполне достаточно, чтобы одолеть верблюжью силу персов. Вождь вейнахов жестом пригласил Зарину следовать за ним. Молчаливые телохранители ее не двинулись с места. Через узкий проход, скрытый серым, слившимся с фоном стены одеялом, вождь и Зарина вышли к крутой лестнице и поднялись на башню. Над ущельем плыл туман. Красные отсветы костров на противоположной стороне теснины плясали на зубцах башни. Дальше, сквозь туман, проглядывались другие башни, грозные и неприступные. На них качались тревожные огни. Нет, персы сюда действительно не сунутся — разве что у них помутится рассудок. — Вон там, ниже, вход в Джерахское ущелье. Мои воины покажут удобное место для засады. — Помолчав в раздумье, суровый вождь горцев сказал: — Смерть многолика. Много путей ведет к ней. Кровавую баню уготовила ты персам, женщина! * * * Вейнахские дружины закрыли проход вверх по ущелью. Сираки попрятались в расселинах ниже зияющей пасти Джераха, из которой вырывается забурунный Маккал-дон, сразу удваивая количество воды в Алан-доне. Дороги идут по обеим сторонам стремительного потока: только левобережная тянется прямо к скале Джариехи, а правая сворачивает в заросли Джераха. Персы идут вверх с величайшей осторожностью. Дромедары полностью освобождены от груза. На них по двое сидят остроглазые воины, зорко осматривающие ущелье: не затаился ли где враг? Обозы, стада и пленники движутся позади. Расчет Зарины и вейнахского вождя прост: едва головной отряд втянется в теснину Джераха, одновременным ударом сверху и снизу они отсекут всадников от обозов, а навстречу им пустят стадо буйволов. Со дна ущелья поднимается пар. Точно так же в души персов вползает непрошеный страх. — О, Агура Мазда, пропусти нас домой! Зачем мы тебе? — шепчут побелевшие губы. Жаманшин насторожен. Глаза его упираются в сумрак Джераха. Тишина… если можно назвать тишиной грохот сливающихся потоков двух рек. Кедхуда трогает дромедара. Войско движется за ним. Сзади, невидимая за поворотом, вспыхивает молниеносная схватка. Шум бурунов заглушает крики о помощи. Тела азатов уносит вниз двойная струя Алан-дона и Маккал-дона. Впереди, в тумане, просвечивают скачущие огоньки, будто движется навстречу целое войско, освещая себе путь факелами. Персы молча готовятся к бою. И вдруг все пространство впереди загородило беснующееся стадо. С налитыми кровью глазами ревущие буйволы появляются, словно исчадия подземного мира. Они несутся на оцепеневших всадников. Из-под бешеных копыт летят комья земли. — О, Агура Мазда! Агура Мазда! Зажмурившись, персы кидаются в реку. Крик испуганных верблюдов сливается с жутким, исступленным ревом налетевших буйволов… В затишье не распознаешь настоящего кормчего, он проявляется в бурю. Зарина выдержала испытание бурей. ДЕВУШКА С ЗЕЛЕНЫМИ ВОЛОСАМИ Здесь царство Амазонок. Были дики Их буйные забавы. Много дней Звучали здесь их радостные клики И ржание купавшихся коней. Но век наш — миг. И кто укажет ныне, Где на пески ступала их нога? Не ветер ли среди морской пустыни? Не эти ли нагие берега?      И. А. Бунин Керы города Танаиса Надвигается осень. Струится в перелесках и мелких рощицах на остывающую за ночь землю медь листопада. И все чаще падают тихие, без гроз, дожди. Их неслышные нежные струи, словно заботливые материнские руки, ласкают побуревшие, готовящиеся к зимнему сну пастбища. А когда выдаются теплые солнечные деньки, над степью плывут серебряные ниточки-паутинки. Зарина знает, что так испаряется роса, превращаясь в белые волоконца, улетающие вверх, пока не исчезнут в голубой лазури. Скапливаясь там, высоко над головой, паутинки собираются в большие кучи, похожие на вороха шерсти после стрижки овец, и они тяжелыми белыми облаками плавают в небе по воле ветра. И степь, и лес вдоль речек укутывает долгий осенний туман, в котором бродит нечесаный дед Листоед. Своим беззубым ртом он жует оставшиеся травы, обгладывает листву. Глаза у него тусклые, слепые. Дремучая белая борода путается в ветвях, и нельзя разобрать, где кончается она и начинается туман. Кое-кто из сираков видел его, но встречаться с ним ни у кого нет охоты. Вот в такое невеселое время отпросился Гобрий съездить в свой род, кочевавший где-то у Дона вдоль границ с меотскими землями, что под стенами Танаиса. Вскарабкавшись на лошадь, он уехал. Вскоре после этого несколько дней стояла солнечная, почти летняя погода. Степь подсохла. Над ней опять летали паутинки. Лошади аппетитно щипали на пригорках проклюнувшуюся зеленую травку. Сторожевые посты нигде не видели на дальних холмах сигнальных огней. Ничто не предвещало беды. Но она уже шагала по сиракской земле. Весть о ней доставил Гобрий, рано утром прискакавший в Успу. Несчастный уродец дрожал, зубы его выстукивали частую дробь, тело было покрыто какой-то слизью… * * * Пал город Танаис. Ровно через четыре года после того, как Дион очутился в изгнании, под стены Танаиса с севера подошла огромная орда кочевых племен. Едва первые стрелы с подвешенными факелами упали на камышовые крыши, в городе вспыхнул пожар. Ветер легко перебрасывал пламя с дома на дом, и через несколько минут зловещий полог сплошного огня задернул небо над головами обезумевших жителей и защитников Танаиса. Вопли несчастных, вой ветра, треск камыша и рев пламени слились в одну мрачную мелодию гибели города. Уцелевшие от огня горожане бежали через распахнутые ворота в степь, прямо под стрелы готов… Варвары издали созерцали небывалый пожар, пожиравший Танаис. Даже для них, привыкших к грабежам и дымному запаху пожарищ чужих городов, он оказался неожиданным и страшным. На месте Танаиса остались только обожженные руины. Орда распалась на мелкие отряды, грабившие беззащитные меотские поселения вокруг Танаиса. На помощь им спешил Фарзанс с доблестными дандаридами, украсившими свои щиты изображением черепахи, символом постоянства. По всей меотской степи заполыхали костры тревоги. Едва завидев на западе столбы дыма, Форганак, вождь рода Белого Волка, в свою очередь, зажег костры на курганах и бросился с дружиной на немой призыв, как и обещал царице и Диону. Стремительный бросок через степь. Быстрая переправа через Дон, и сираки врезались в ряды готского войска, завязавшего бой с дандаридами. Их тяжелые мечи сокрушают легкие доспехи готов. Яростью весенней грозы гремит битва. В этом бою готы ни разу не увидели спины сираков или меотов. Но силы были слишком неравны. К месту битвы спешили все новые и новые отряды готов. Вот уже гнется, не выдерживая напора, строй меотов. Тает, окруженная сабельным прибоем, дружина Форганака. Только войско из крепости Успы может спасти положение. Но тщетно обшаривают степь воспаленные глаза Форганака — подмоги нет. С оставшимися двумя десятками воинов Форганак прорвался туда, где еще держался из последних сил меотский вождь. Плечом к плечу встали в последнем бою вожди соседних народов. Все уже сжимается вокруг них железное кольцо врагов — не разбить его, не разорвать. — Смотри, уже вечер, — хрипит Фарзанс, — скоро подоспеет Дион. Надо продержаться еще… Но подмоги нет… Истекают кровью израненные воины, падают на собственные мечи. Вот исчезли в коловерти беснующихся всадников Фарзанс и Форганак. Тяжелые волны конницы перекатываются через их тела… * * * В Успе ничего не знали о нашествии. Огненная эстафета не докатилась до крепости. Почему-то не зажглись сигнальные огни на земле рода Лисицы. Часть готов, пользуясь покровом вновь опустившегося тумана, переправилась через Дон и неожиданно напала на становище рода Белого Волка, где остались старики, женщины и дети. Они были вырезаны все до единого. Только Гобрию удалось спастись. Своими сильными руками он разорвал брюхо павшей лошади, вытащил внутренности, а сам забрался в утробу животного, где и просидел до тех пор, пока вместо криков и стонов не услышал вой шакала. Ночью он поймал бродячую лошадь и ускакал. Готы остановились лагерем недалеко от места побоища и делили добычу. — Это измена, — после долгого молчания сказала Томирия, — стражи не могли просмотреть сигнал. Значит, его не было вообще. Дион не хотел верить словам царицы: — Римляне в подобных случаях не советуют спешить с выводами, царица. Томирия хмуро сдвинула седые брови: — Предатель умрет, в какую бы шкуру он ни вырядился! Эллин горько жалел, что в трудную минуту не был рядом с Фарзансом. Они встретились с ним у Камня Согласия вскоре после разгрома кед-худы Жаманшина. Меотский вождь опасался вторжения готов. В любой момент они могли сушей повернуть на азиатскую часть Боспора. Фарзанс потому и хотел перед растущей угрозой заручиться поддержкой сираков и Диона. Дион и пальцем не стукнул бы в защиту Боспора. Но под удар готов неминуемо попадут граждане Танаиса и меоты. Полуэллин, полумеот, он не хотел беды ни тем, ни другим. Фарзансу, родственнику по матери, Дион обещал помощь всего сиракского войска. Только следовало подать сигнал о начале вторжения. — Костры будут зажжены вовремя, эллинарх, не опоздала бы помощь. Дион заверил его клятвой, как истинный меотиец: — Не опоздаем. Клянусь Ветром, Огнем и Мечом! Каменный скиф безучастно стоял рядом. Глубокие извилистые борозды пролегли через каменные Щеки, будто горючие слезы забытого сородичами воина прожгли эти вековые следы. Смотрит он в степь подслеповатыми глазами и думает свою, никому не ведомую думу… Получив заверение Диона о помощи, Фарзанс отбыл к Радамсиду, вождю южных меотов. А теперь вот Танаис уничтожен, истреблены лучшие воины среди меотов — дандариды, погиб славный Форганак и весь род Белого Волка. — Дион! Ты поведешь войско и отомстишь за Танаис и род Белого Волка! Сегодня же вместе с Зариной выступайте в поход! Томирия послала гонцов к кочевьям рода Лисицы. Они объехали все сторожевые посты на курганах и везде получили один и тот же ответ: — Мы видели сигнал тревоги, но был приказ вождя костров не разжигать. Ночью гонцы вернулись в Успу. Царица немедленно созвала Совет старейшин. Что делать с изменником Онесиком? Вот какой вопрос надлежало им решить. Царица требовала смерти. — Ты забываешь, царица, что жизнь вождей неприкосновенна, — ответил ей Досимоксарф. — Я помню об этом, мудрейшие. Но Онесик забыл о древних законах племени. Он погубил Форганака и весь славный род Белого Волка. А ведь его жизнь тоже была неприкосновенна! — Царица! Впервые в жизни древнего племени сираков требуют смерти вождя! — Да! Но и вожди изменяют впервые! Долго перешептывались и вздыхали седовласые старейшины. Потом самый старший из них Досимоксарф заключил: — Онесик виновен в смерти вождя Форганака. Из-за него пролилась священная кровь. Получи, царица, тамгу смерти. Старейшины передали. Томирии речную гальку с высеченным на ней тотемным знаком — изображением Совы. Тот, кому предъявлялся такой знак, должен был умереть. Везти тамгу в род Лисицы назначили трех молодых жриц богини Папануа во главе с двоюродной сестрой Зарины Атосеой. Три девушки, закутанные в черные покрывала, исчезли во мраке ночи. Они предстали перед Гереей, верховной жрицей рода Лисицы, на рассвете… — Что за нужда привела ко мне мрачных сестер? — Никаких нужд не знают только боги, Герея! — ответила Атосса. Жрица вспыхнула, поняв намек. — Вы опоздали, черные посланницы смерти! Онесик, сын Байораспа, мертв. Жрица Герея исполнила свой долг. По велению богов иногда стенки сосуда начинают источать яд… * * * Ударили первые морозы. Стянувший лужицы лед звонко ломался под копытами лошадей. Дион и Зарина вели дружину на запад. Впереди на вороном коне восседал Гобрий. Два дня продолжалась безостановочная гонка, два дня воины не покидали седел. И только когда Гобрий поднял руку, Дион остановил войско. Готы были еще здесь. Дион замыслил напасть на них ночью, с горсткой воинов отвлечь их внимание, а основным войском обрушиться сзади и истребить врага малой кровью, пользуясь неожиданностью и численным перевесом. Разграбив и уничтожив стойбище рода Белого Волка, готы стали лагерем недалеко от Дона между холмами, обеспечивающими хороший обзор степи. Однако в течение нескольких дней, пока они ожидали, чтобы окреп лед на реке, дозорные не заметили в степи ничего подозрительного. Хотя еще засветло готы усиливали сторожевые заставы на окружающих холмах, но в лагере вели себя свободно. Лазутчики сираков донесли: вокруг лагеря стоят стада неохраняемого скота, воины ходят между шатрами без оружия. К полуночи потухли костры. Над лагерем опустилась тишина. Готы уснули, понадеявшись на свои дозоры. Дион увел две сотни храбрецов к лагерю. Зарина двинула войско к Дону, в обход. Вперед, к холмам, ушли воины, обученные неслышно шагать в ночной степи. Они подкрадывались к заставам готов и вырезали их прежде, чем те успевали подать сигнал опасности. Дион раздал всем факелы, велел перевязать грудь полосками белого полотна, чтобы в суматохе не перебить своих, затем разделил воинов на две группы и приказал с двух сторон подбираться к лагерю. Сигналом к атаке должен был послужить зажженный факел Диона. Дико в ночи хохотнул сыч. Это был условный знак, возвещавший о том, что со сторожевыми заставами все покончено и войско вышло к месту засады. Дион зажег факел и вытащил из ножен «Дар Арея». Меч тускло блеснул, отражая пламя. И когда затаившиеся в темноте воины увидели огонь, они подожгли пропитанное нафой тряпье и с невероятным шумом ринулись в лагерь готов. Проснувшиеся кочевники заметались по лагерю, ища значки своих отрядов, чтобы, сгруппировавшись вокруг военачальников, организованно встретить натиск врагов. Те же, уверенные, что их окружила целая армия, начали отвод своих отрядов к Дону. Там, в предрассветной мгле, их ожидало сиракское войско… После кровавой резни на левом берегу Дона орда готов откочевала на север. Можно было возвращаться домой. Но Дион решил своими глазами посмотреть, что же осталось от его родного города. Передав руководство войском Зарине, эллин с тридцатью воинами двинулся к Танаису. Они остановились на берегу напротив крепости. Морозы уже сковали Дон, но лед был еще тонок, и сираки не были уверены, что он выдержит тяжесть человека. Воины стали полукольцом, развернутым к кромке берега. Навак вытряхнул из мешка лисицу. Она крутнулась на месте и бросилась наутек. Подбежав к реке, ухом приникла ко льду и, убедившись, что шум воды, текущей под ним, не слышен, смело ступила на лед. — Там, где прошла лиса, — сказал Навак, — человек может перебраться ползком. Оставив лошадей под охраной двух коноводов, воины благополучно перебрались через реку. Дион приказал Наваку ожидать его у Дона и один направился в крепость…. Эллин медленно брел по улице между развалинами домов. Ноги утопали в золе, в воздухе висел тлетворный запах гари. Великой скорбью была объята душа Диона. Он представлял себе, как метался здесь демон смерти Танатос, не успевая исторгать души из тел огромного количества людей. Вот он призывает на помощь своих мрачных спутников кер. Неистово носятся керы в пламени по узким улицам города и над степью вокруг. Их ликующие вопли сливаются с криками и стонами людей. Похожие на больших сов с человеческими лицами, они кроваво-красными губами припадают к ранам, жадно пьют горячую кровь и вырывают души из еще живых тел… Подходя со стороны агоры к своему дому, Дион не узнал его. Перешагнув через невысокую ограду из поставленных на ребро плоских каменных плит, эллин вошел в дом через зияющий проем двери. В воздухе закружились хлопья потревоженного пепла. Они медленно оседали на пол, усыпанный камнями и осколками амфор, которые похрустывали теперь под ногами бывшего хозяина дома. И хотя после изгнания эллинарха из Танаиса в этом доме жили другие люди, Дион узнавал знакомые предметы, которых когда-то касались его собственные руки, руки Эвтерпы и сына. Вот глиняная заслонка, наполовину закрывающая овальный зев двухъярусной печи. Ручка на ней отбита. Это маленький Аполлоний свалил заслонку лет двенадцать назад. Вот чернеет в углу закоптившаяся зернотерка из двух круглых жерновов. На ней сохранилась даже краснолаковая мисочка с перегоревшей мукой. Внизу, у основания, чернели остатки двух сгоревших корзин. Дион запустил в них руку, на ладони очутились обуглившиеся зерна пшеницы. Сгорело и обрушилось деревянное перекрытие домашнего подземного святилища, где некогда собирались на тайные собрания почитатели речного бога Танаиса, а затем и первые христиане из фиаса Диона. А вот и сам Иисус выглядывает из-под обломков. Дион спрыгнул в подвал, вырубленный в материковой скале, поднял каменное распятие и прислонил его к стене. Потом отыскал в углу плиту с изображением Бога Внемлющего, поставил рядом со Спасителем и стал рассматривать обоих. Бог-всадник в плаще, с длинными волосами и бородой, волнами ниспадающими на плечи и грудь, и стоящее за ним дерево покрылись лиловыми разводами и пятнами черной сажи. Бог Высочайший и Внемлющий потерял всю свою значительность и выглядел сейчас обиженным старцем, которого покинули дети. Дион грустно усмехнулся: «Усыновленные тобой отреклись от тебя, поклонились злейшему врагу твоему, объявившему бесами всех других богов. Оставили тебя люди, забыли…» Дион перевел взгляд на Иисуса Христа. Распятый бог, сын бога Единого, побывав в огне, выглядел еще более жалким и беспомощным. Обещавший людям спасение, он не смог защитить даже себя. В гневе Дион пнул ногой распятие и покинул развалины своего дома. Ноги сами понесли его в степь, прочь из города, к памятному месту у реки. Но не увидел он там больше одинокой ивы — сгорела она в кострах орды. Растоптан лошадьми могильный холмик, украдено изображение Эвтерпы. Хотел Дион склониться к земле, поцеловать прах над могилой, но вдруг услышал какой-то свист. Словно клещами сдавило грудь, земля вырвалась из-под ног. Жесткая петля аркана захлестнула его… * * * Навак прождал Диона до сумерек. Эллин не явился. Сираки уже собирались отправиться на розыски, когда до их слуха долетело ржание лошадей, стук копыт, звон плохо пригнанного оружия. Они притаились, прильнув к земле. Мимо проследовал большой отряд, по крайней мере раз в десять превосходящий группу Навака. «Роксоланы, — определил Навак по одежде и отдельным репликам воинов. — Пешими в драку ввязываться не стоит». Когда роксоланы скрылись вдали, сираки обшарили всю крепость, но Диона нигде не было. На другой берег пришлось возвращаться без него. Не знал Навак, что в одном из вьючных тюков проследовавших мимо роксоланов находился эллин, завернутый в шкуры, спеленутый сыромятными ремнями. Может быть, тогда он был бы иного мнения насчет драки. Еще никогда не видели сираки, чтобы так гневалась их молодая предводительница, как сейчас, выслушав Навака. — Это ты виновен в гибели эллина! Ты, тайный приспешник изменника! В Успе я потребую твоей смерти! — Онесик — вождь. И я обязан был выполнять его указания. Но видят боги — в смерти Диона нет моей вины. Зарина приказала связать Навака, а сама с большим отрядом воинов вернулась назад, переправилась через Дон, обследовала крепость и большое пространство вокруг нее. Ни роксоланов, ни Диона обнаружить не удалось. Судить Навака собрались все жители Успы. Все роды прислали своих представителей. Его признали виновным в том, что он отпустил Диона одного и тем самым обрек на гибель. Глашатай прокричал собранию решение Совета старейшин, и ответ был один: — Смерть! Но недаром Навак слыл лучшим стрелком из лука. Когда собрание немного угомонилось, кто-то выкрикнул: — Предлагаю помилование, если он собьет стрелой летящего сокола! И тотчас же многие откликнулись: — Жизнь за ловкий выстрел! — Дайте ему лук! — Сокола пускайте! Сокола! Однако Навак гордо отверг великодушное предложение: — От напряжения воли дрогнет рука… Да и виновен я в гибели темника. Я должен был разделить с ним его участь… Его привязали к столбу и расстреляли из луков… В плену у Роксоланов Диона развязали и втолкнули в роскошный шатер. Он упал, споткнувшись о край ковра. Взглядом он успел ухватить фигуру толстого человека, восседавшего на целом ворохе голубых подушек. Его плоское безбровое лицо с узкими свирепыми глазками не обещало ничего хорошего. Подняв голову, пленник вдруг увидел кифару, лежащую на ковре. И сразу отодвинулись куда-то события минувшего дня. Будто и не было — внезапного пленения, изнуряющей тряски в походном вьюке, грубых окриков стражников, бессонной ночи в потрепанной палатке. Дион встал, взял кифару, тронул струны. Толстяк встрепенулся, открыл узкую щель рта с крепкими, как у лошади, зубами и заговорил по-эллински: — Э, да ты никак грек? А почему на тебе сиракские штаны? Уж не Дион ли ты — военный советник сиракской потаскухи? Ответом ему был лишь печальный говор голосистых струн. — Так ты в самом деле эллин? — не унимался безбровый. Дион молчал, опустив кифару. — Молчишь? Это меня не огорчает. Я дарую тебе жизнь. По крайней мере, будет и у меня ученый грек. Я Мегилла — багатар[53 - Багатар — царь примитивного государства кочевников у сарматов, а с VII в. н. э. и у аланов.] роксоланов. У меня тебе будет не хуже, чем у нищих сираков. Дион поднял голову, чтобы ответить Мегилле, и увидел на подушке рядом с царем меч. Это был «Дар Арея». Услужливые подданные успели поднести трофей своему повелителю. Дион подался было к старому боевому другу, но рука царя предостерегающе легла на меч. — Теперь ясно: ты — Дион! Стратег из Танаиса! Бородатый Хромец! Только у одного человека в понтийских землях есть такой меч. — Мегилла взял «Дар Арея» и по слогам прочитал надпись на лезвии: — «Того не победить, кто в руки взял сей меч! Но где же тот храбрец, достойный им владеть?» Один из крупнейших полководцев Боспора в моих руках! О боги! О Митридат Великий! Багатар залюбовался мечом. В нем чувствовался тонкий ценитель оружия. — Я тот храбрец, что возьмет сей меч. Я объединю все сарматские племена в одно целое, и когда мир созреет для того, чтобы им повелевал один человек, выпущу на поле моих косарей. Это будет великий сенокос! Я обрушу мощь степных орд на Рим! И ты, эллин, станешь моим военным советником. Ты знаешь секрет силы римских легионов и будешь мне необходим. Ты согласен? — Я пока не постиг всего величия твоего замысла, багатар, разреши мне подумать, — ответил Дион. — Думай! Думай, пока не лопнет голова! Я завершу замысленное Митридатом. Степные предания сохранили и донесли до моих ушей мечту о походе степных народов на Рим. Вдоль Понта, через Фракию. Великий Митридат уже вел переговоры о том с прадедами нашими, и они принимали его предложения благосклонно. Предательство сына, подкупленного римлянами, остановило Великого. Ты будешь свободным, я подберу тебе почетную должность. Вдруг словно ветер ворвался в шатер — откинулся полог, стремительно вошла молодая женщина. Полы ее хитона не были сшиты снизу и потому распахивались при движении и обнажали бедро. Женщина низко склонилась перед Мегиллой и, не обращая внимания на эллина, опустилась на ковер. Руки ее проворно обшарили место, где недавно лежала кифара. Очевидно, незадолго до того, как привели Диона, эта женщина сидела на ковре и музыкой услаждала слух повелителя. Не найдя кифары, она бросила взгляд на Диона Губы ее капризно изогнулись. — Моя кифара! Зачем ты взял ее, мерзкий, вонючий раб? — Он будет моим певцом. Кифара ему пригодится, — промолвил царь. — Разве пение Люкиски опротивело повелителю, и он решил подменить ее этим сиракским ублюдком? — Это твой соплеменник, Люкиска… Спой что-нибудь, грек. И опять зазвенела кифара. Мать моя, страна родная, о моя родная страна! И тебя-то я покинул, словно раб и жалкий беглец! Удивление и любопытство отразились в глазах Люкиски, когда она вновь посмотрела на Диона. Но длилось это самое короткое мгновение. Интерес к пленнику сменился прежним злым огоньком. На погибельную Иду, ослепленный, я убежал. Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах. В тайники безумств и буйства я на горе, бедный, забрел. Голос певца был полон страдания. Незримые слезы дрожали в нем. Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край? По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза. В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем. Что же? Мне и лесах скитаться, от друзей и дома вдали? От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных? Мне гимнасиев не видеть, площадей и шумных палестр. Я, несчастный, их покинул. Плачь же, горький, плачь и рыдай![54 - Отрывок из поэмы древнеримского поэта Гая Валерия Катулла (87 — ок. 54 до н. э.) о великой матери богов Кибеле и прекрасном юноше Аттисе (LXIIII). Перевод А. Пиотровского.] Дион имел возможность рассмотреть Люкиску, пока она препиралась с Мегиллой. Эллинка была прекрасна. Белизна нежной кожи лица ее подчеркивалась черными глазами, сверкавшими, подобно драгоценным камням. Чуть полноватые губы, все время оживляемые улыбкой или сердитой гримаской, не портили ее красоты. Быстрая смена настроений, страстная порывистость движений делали ее похожей на степной вихрь, туго закрученный грозой. Пение Диона, видимо, не произвело особого впечатления на Люкиску. — Голос моей бедной подружки слишком бесцветен, чтобы сопровождать пение такого аэда[55 - Аэд — певец на службе царя.], мой повелитель, — сказала она Мегилле, явно насмехаясь над эллином. — Вели подобрать ему более благозвучную кифару. А эту оставь мне. А может, она боялась потерять единственную вещь, к которой привыкла в своей золоченой клетке? — Пожалуй, ты права, Люкиска. С победным видом подошла она к пленнику и вырвала из его рук кифару. — Эй! — Мегилла хлопнул в ладоши и приказал вбежавшим рабам: — Оденьте его, как подобает эллину! Да подберите ему другую кифару. Рабы увели Диона и обрядили в греческую одежду. Поверх хитона из белого льна и фиолетовой туники ему набросили еще голубую шерстяную накидку, украшенную золотой бахромой и колокольчиками. Каждое движение эллина сопровождалось теперь тихим звоном. Так началась новая жизнь бывшего эллинарха Танаиса, а теперь полураба степного повелителя. * * * Несмотря на то что Дион пользовался полной свободой, мог выходить за пределы лагеря и бродить по степи, жизнь у роксоланов сильно тяготила его. И все же он ни разу не попытался направить шаги к югу, где в степном мареве перекатывались волны Дона, где начиналась сиракская земля. Это не означало, что гордый эллин смирился с положением пленника. Он знал, что десятки скрытых глаз неотступно следят за ним, и терпеливо ждал удобного случая для побега. В обязанности Диона входило развлекать пением Мегиллу и его гостей на пирах. Иногда его призывали для того, чтобы развеселить наложниц, перед тем как они уйдут в шатер повелителя. И он невольно приглядывался к прекрасной эллинке. Высокомерие и гордость возвышали ее над остальными наложницами, среди которых не было ей равных по красоте. Капризы ее не имели предела. С жестокостью тирана пользовалась она положением любимой наложницы багатара, и остальные были вынуждены признавать в ней повелительницу. С пленным эллином Люкиска вела себя вызывающе. Это раздражало Диона, и однажды в присутствии Мегиллы он начал задирать ее. Ударив по струнам кифары, эллин запел, обращаясь к наложнице; Милый птенчик мой, радость золотая! Пообедав, хочу тебя проведать. Ты согласна? Смотри же, позаботься, Чтоб никто на задвижку дверь не запер, Чтоб сама ты не вышла ненароком[56 - Отрывок из стихотворения Катулла (XXXII). Перевод А. Пиотровского.]. Багатару это, видимо, доставило удовольствие, потому что глаза его вдруг заблестели, и он не отводил больше взгляда от лица Люкиски. А в темных глазах Люкиски вспыхивал злой огонь, придавая ее подвижному лицу невыразимую прелесть. Едва Дион закончил петь, она нетерпеливо схватила кифару. Пальцы нервно дернули струны, и на пленника посыпались непритязательные в своей простоте, но оттого еще более колкие эпиграммы Лукиана: Всякий худой человек продырявленной бочке подобен: Сколько в нее ни вливай — бочка все так же пуста. Если ты скор на еду, но вял и медлителен в беге, — Ешь ты ногами тогда, рот же для бега оставь[57 - Две эпиграммы Лукиана из Самосаты (ок. 120 — после 180). Перевод Ю. Ф. Шульца.]. Дион действительно старался ходить медленно — не так досаждали колокольцы на накидке, и походка становилась плавной, величественной, Не была заметна хромота. Мегиллу этот язвительный диалог привел в дикий восторг. Он хлопал себя по жирным ляжкам, нутро его хрипело и грохотало, исторгая порой звуки и вовсе нечеловеческие. С тех пор он уже не хотел видеть и слушать Диона и Люкиску порознь. Дион понял, что Люкиска прекрасно знает стихи греческих и римских поэтов, и потому решил подыграть прихоти степного багатара. Он первым приветствовал «лаконянку», когда в следующий раз их ввели в шатер; Добрый день, долгоносая девчонка, Колченогая, с хрицотою в глотке, Большерукая, с глазом, как у жабы, С деревенским, нескладным разговором…[58 - Отрывок из стихотворения Катулла (XLIII). Перевод А. Пиотровского.] Люкиска отвечала не менее любезно, чуть искажая Катулла в духе, приличествующем, обстоятельствам: О грек блудливый, мягче ты, чем кроличий пушочек, Гусиных мягче потрохов, ушных ты мягче мочек[59 - Слегка измененный отрывок из стихотворения Катулла (XXV). Перевод С. Апта.]. Дион смягчал едкость своих сатир, и они: приобретали характер озорных любовных песенок, какими юноши любят развлекать девушек в Спарте: Мне поцелуй подружка обещала: Мол, утолит им голод мой любовный. Я ж ответил: «Сочти сперва песчинки. Что лежат недвижные у моря». Я сказал: «Сочти, дружочек милый, Звезды все в ночном безмолвном небе, Что с высоты взирают на деревья, Где всегда встречаемся мы тайно. Вот когда бы столько ж поцелуев Ты мне подарила на свиданьи Сверх того, обещанного ныне, Страсть мою, пожалуй, утолила б». * * * Простота нравов племени роксоланов делала наложниц доступными взорам других мужчин. Они жили в неохраняемых шатрах по нескольку человек, вместе с другими женщинами выполняли будничную работу кочевниц. Дион часто приходил к ним, слушал их рассказы, песни, сплетни. Однажды ему рассказали о том, как попала к роксоланам Люкиска. Она была дочерью богатого купца в Пантикапее, но воспитывалась в спартанском духе. Люкиске было семнадцать лег, когда ее увидел Мегилла. Боспорский царь Тиберий Ининфимей Давал пир по случаю заключения выгодного союза с роксоланами. Среди послов был сам Мегилла, переодетый простым воином и потому не узнанный эллинами. Красивая девушка, танцевавшая на пиру и певшая гостям, произвела на него сильное впечатление. Мегилла страстно влюбился в нее и очень страдал. Роксоланам спешно пришлось выполнять тайное приказание своего багатара. Они разрешили возникшую вдруг задачу с помощью золота. Подкупленные рабы-скифы выкрали ночью девушку и вывезли ее за город. Остаток ночи и весь следующий день Люкиску везли в закрытой повозке в глубь степи. А когда погоня окончательно сбилась со следа, молодую эллинку пересадили на коня. С тех пор минуло несколько лет. Постепенно Дион и Люкиска привыкли к положению партнеров. Исчезло ощущение отчужденности, взаимной неприязни. Отношения их стали ровнее, естественнее. И только диалоги продолжали сохранять язвительность и Мегилла по-прежнему восторгался ими. Его грубая чувственность нуждалась в них, как остывшая пища в подогреве. Сменялись над степью дни ночами, полнолуния новолуниями, не торопясь приходила новая зима. Ничто не менялось только в судьбе пленного эллина и прекрасной наложницы Мегиллы… Как-то Люкиска показала Диону очередной подарок багатара — драгоценное ожерелье. — Мишура наложницы радует лишь ту, у кого душа рабыни, — сказал ей на это старый воин и вдруг уловил в ее взоре немой укор и пронзительную мольбу. Неожиданно сильно подействовал на Диона этот взгляд. С его глаз будто спала пелена. Нежную и легко ранимую душу гордой эллинки увидел он под личиной легкомысленного, высокомерного и вздорного существа. Сколько же страданий и унижений выпало здесь на долю этой юной женщины! Какую же боль причиняли ей его злобные выпады в присутствии грубого варвара! Сердце сурового воина встрепенулось, неясное, тревожное чувство испытал он, заглянув в эту внезапно открывшуюся ему глубину женской души. Взяв кифару, Дион запел песню, которую певал в давние времена одной Эвтерпе: Кажется мне тот богоравным или — Коль сказать не грех — божества счастливей, Кто сидит с тобой, постоянно может Видеть и слышать Сладостный твой смех; у меня, бедняги, Люкиска, он все отнимает чувства: Вижу лишь тебя — пропадает сразу Голос мой звонкий. В глазах Люкиски — радостное изумление… Тотчас мой язык цепенеет; пламя Пробежит вдруг в ослабевших членах. Звон стоит в ушах, и скрывает очи Мрак непроглядный…[60 - Отрывок из стихотворения Катулла (LI, перевод С. Ошерова), который по существу является его переводом знаменитого стихотворения древнегреческой поэтессы Сапфо (конец VII — начало VI века до н. э.). Дион вставляет в текст нужное ему имя (Люкиска), так же как это сделал Катулл при переводе.] С этого дня между Дионом и Люкиской протянулись нити еще не ясного им самим чувства. Пленный эллин часто ловил на себе взгляд наложницы, полный ласкового удивления и тревоги. И сатирические диалоги в шатре Мегиллы несли теперь в себе нечто новое, что не мог уловить слух необузданного варвара. Ужель страшилищем ливийских скал, Львицей, Иль Сциллы-чудища утробою Мерзкой С таким ты злым и черствым рождена Сердцем? В тоске последней, смертной, я тебе Крикнул, Ответом, о жестокая, мне был Смех твой![61 - Стихотворение Катулла (LX). Перевод А. Пиотровского.] * * * Племена роксоланов, подвластные Мегилле, кочевали на огромном пространстве севернее Меотиды[62 - Меотида, или Меотийское озеро — название Азовского моря у древних греков и римлян.], между реками Борисфеном[63 - Борисфен — греческое название Днепра.] и Доном. Палаточно-шатровая столица степного царька стояла на берегу Сиргиса[64 - Сиргис — древнее название Северского Донца.], раскинувшись на живописных холмах. От неспокойных соседей ее защищали полноводные реки. Окружающие перелески изобиловали зверьем. На богатых пастбищах тучнел скот. Отсюда роксоланы уходили в набеги. Данники свозили сюда свои дары, торили дороги торговые караваны. Потому здесь наряду с временными шатровыми сооружениями возникали жилые постройки, склады, мастерские. Городище напоминало собой сиракскую крепость Успу, только без оборонительной стены, и со временем должно было превратиться в большой, оживленный город. Однажды Дион, обходя лагерь, забрел в квартал кожевенных мастерских. В воздухе висел устойчивый кислый запах дубильных веществ. Между низкими землянками под палящими лучами солнца бородатые рабы-кожемяки сильными руками скребли и мяли в деревянных чанах бычьи шкуры. Одежда их представляла собой странную смесь эллинских и сарматских нарядов. Низкими тягучими голосами пели они печальную песню без слов… — Кожемяки Мегиллы не эллины ли случайно? — спросил как-то Дион Люкиску. — Да, это наши сородичи, — ответила она. — И ярмо рабства не трет им шею? — Рабов-эллинов Мегилла содержит лучше, чем его соплеменников в эллинских городах: их не продают, живут они своей общиной, дружно стоят друг за друга, работой их не гнетут, пищи, особенно мяса, вдоволь. Некоторые пленники даже берут в жены дочерей небогатых охотников и скотоводов. Разве можно мечтать о большем счастье? Молодая женщина испытывающе смотрела на бывшего эллинарха. Дион презрительно сощурился: — В понятии раба счастье — это вечная дремота! — А в твоем? — В моем? Свобода! Люкиска удовлетворенно улыбнулась: — Пленные эллины не перестают мечтать о свободе. — Так почему же они не бегут? Ведь их никто не охраняет! — А где беглец укроется в степи? До ближайшей эллинской колонии далеко — все равно настигнет погоня. — Ты смогла бы свести меня с кем-нибудь из этой общины? — Пожалуй, смогу. Есть среди них один — Менипп-ольвиец… * * * Дион лежал на спине. Ожидание было томительным, но в сон не клонило. Приподняв край палатки, он посмотрел на звездное небо. Если судить по звездам, то полночь уже миновала — вон как запрокинулась навзничь Большая Кибитка на севере, трехзвездное дышло торчит почти вертикально. А сигнала все нет. Еще днем к нему подошла Люкиска. — Сегодня не спи, — сказала она. — Ольвиец пожелал встретиться с тобой. Когда трижды вскрикнет сова, выходи к Сиргису напротив Ракушечного острова. Да не вздумай надеть свое звенящее покрывало, а то Мегилловы лазутчики со всей степи сбегутся… Сова ухнула три раза совсем неожиданно, когда к Диону уже начала подкрадываться сладкая дрема. Эллин неслышно выскользнул из-под полога и, где ползком, где перебежками, пригнувшись, двинулся к реке, а потом берегом вниз по течению, пока не зачернела впереди громада Ракушечного острова. Дион остановился. Но не успел он перевести дух, как на него навалились какие-то люди. Бывший эллинарх сопротивлялся молча и яростно. Но его одолели — силы были слишком неравными, — закутали голову мешком, кисло вонявшим кожами, и куда-то понесли. Первой мыслью было, что его выследили Мегилловы соглядатаи и сейчас бросят к ногам разгневанного багатара. Потом краешком сознания скользнула другая, нехорошая мыслишка, что его предала Люкиска. Но по тому, как обращались с ним похитители — связали, но не били, не пинали и несли весьма осторожно, — Дион скоро убедился, что попал все-таки не в руки сторонников Мегиллы. Те уж постарались бы отбить ему печенки за побег — ведь именно так могли они расценить ночное путешествие аэда. Дион почувствовал, что его опускают куда-то вниз по крутому склону. Затем его поставили на ноги, развязали, сняли с головы мешок, и он увидел в смутном лунном свете, падавшем на дно глубокого оврага, белые алебастровые лица окружавших его людей. Безносые плоские маски с жуткими прорезями для глаз делали их похожими на привидения. В руках они держали кинжалы. — Эллин, ты искал нас. Зачем тебе нужна была эта встреча? — глухо проговорило одно привидение. Теперь Диону стало ясно, кто эти люди и почему мешок на его голове вонял перекисшими кожами. Но, боги, для чего им понадобилась вся эта комедия?! — Я искал мужей достойных, а попал в руки детей, которые любят игры в темноте, — ответил он с вызовом. — А мы не шутим вовсе. Если ты пришел с недобрыми намерениями, тебе не уйти отсюда живым. — От одного общего нашего знакомого я узнал, Менипп, о твоей тайной общине и хотел с твоей помощью бежать к сиракам. Доблестные дети Волка помогут всем нам вновь обрести свободу. — Что ж, ты говоришь дельные слова, Дион. Только одной свободы нам мало. Каждый, кто вступает в нашу общину, дает клятву бороться за свободу всех, томящихся в неволе, где бы он их ни встретил. — Твое предложение меня устраивает, Менипп. Я согласен бороться за уничтожение рабства и готов посвятить этому всю жизнь. — Я верю, братья, в чистоту его намерений. Может ли кто из вас поручиться за него? — Я ручаюсь головой за него! — звонко воскликнуло одно привидение. Дион узнал голос Люкиски. — Клянись же, Дион, самым дорогим для тебя в жизни, что ты останешься верным общине до конца своих дней. — С давних времен самой крепкой клятвой считалась клятва именем бога. Каким же божеством поклясться мне, если самое святое для меня — свобода, а боги не очень любят это слово? — А мы и не хотим, чтобы ты клялся именем какого-нибудь бога. Среди нас есть почитатели многих богов, один даже почитает Иисуса. Христа и деву Марию, поэтому к твоему богу у других братьев не будет доверия. — Клянусь вечным покоем моей матери быть заклятым врагом рабства, где бы оно мне ни встретилось! — Я рад, стратег, что ты с нами. Настала пора действовать, — сказал Менипп. — Мегилла считает, что мир созрел для великой жатвы, и начинает действовать. Степной царек не так играет, как кажется. Он заставил Люкиску обучить его письму, у пленных римлян и эллинов по крохам собирает сведения об империи. Вот — и тебя придержал при себе. С Люкиской он откровенен, а тебе, видимо, еще не доверяет. Но и ты ему понадобишься в нужный момент. Сейчас он задумал поставить на колени сираков. Слезы, кровь и смерть понесут миру его конники. Мы должны помешать ему, Дион, предупредить сираков… В лагерь возвращались под утро, по одному. * * * Одинокая фигура, облитая лунным сиянием, стоит на вершине холма, поросшего мелким кустарником. Над степью тихо, ветра нет. Только иногда дриады[65 - Дриады — согласно греко-римской мифологии, лесные нимфы, которые рождаются вместе с деревьями, живут в их листве и вместе с ними умирают.] Шевелят листвой, подсматривая, что делает в их царстве чужеземец в поющей накидке, — стоит ему шевельнуться, как тотчас же раздаются нежные, переливчатые голоса колокольчиков. Дион зачарован красотой лунной ночи. Рассыпанные над его головой звезды сплетаются в сложные узоры, в них оживают древние легенды эллинов, и кажется ему, что это не накидка его звенит, а звезды переговариваются. Вот Стрелец со своим знаменитым луком… Вот Близнецы Диоскуры, прекрасные юноши в овальных морских шапках, защитники одиноких путников… — О, Диоскуры, верные братья! Вам сверху видны все морские пути! Скажите, где сейчас плывет римская трирема с головой сирены на носу? Где милый мой сын Аполлоний? — вопрошает Дион. Молчат братья Диоскуры, перемигиваясь о чем-то. Безмолвна небесная твердь. Мертва степь, в лунном свете лежащая кругом. Только неслышные духи ступают по траве, не сминая ее. Но кто это в белом хитоне идет по степи? Юная нимфа? Кого она ищет под звездами? Вот она поднимается по склону холма и бледный лунный свет мотыльками слетает с ее сверкающих одежд. Безмолвная, она протягивает руки. Ближе… Ближе… — Люкиска! Поющая накидка со звоном соскальзывает с могучих плеч эллина. Руки Люкиски пахнут мятой и еще какой-то степной травкой. Губы Диона обжигают нежную кожу и шепчут, шепчут бессознательно великую благодарность богам: — Ночное божество тайной страсти моей своими руками, без Гименея, протянуло мне напиток счастья, я пью его и никак не могу утолить жажду. О богини любви всех народов! Нигде не проявили вы свое могущество так, как в эту ночь на степном кургане под покрывалом Гекаты. Ни вой шакалов, ни звуки шагов ночной стражи, ни звон оружия не пугают нас, не могут разорвать объятий. Пусть этот пустынный холм станет храмом вашим, богини! А плащ, расстеленный на росной траве, — алтарем!.. * * * Звенит кифара, издавая дребезжащие звуки. — Голос певца сегодня охрип. Да и слова не нравятся Мегилле. Только Люкиска рдеет от них, как распустившаяся роза. Ты как веточка нежных мирт В томной сени азийских рощ, Что дриады для сладких игр Цветом розы взлелеяли И вспоили росою, В дорогом богача саду, За оградой, от всех таясь, Так цветет гиацинта цвет. Что ж ты медлишь? Приходит ночь. Наша ночь, молодая! Мегилла густо сопит, глаза его, сузившись до предела, напряженно следят за обоими. В его темном мозгу начинает шевелиться подозрение. Красноречивый взгляд Люкиски говорит Диону: «Не разгребай огонь ножом! Не раздражай гневающегося, уступи!» Там, на ложе, взгляни, супруг На подушках тирийских ждет, Он желает тебя одну! О Гимен! О венчальный бог! О Гимен-Гименей![66 - Отрывок из эпиталамия Катулла (XLI). Перевод А. Пиотровского.] Последние слова Диона полны отчаяния, тем не менее они успокаивают Мегиллу. * * * В предвечерний час, когда длинные тени перекидываются от шатра к шатру, а все население городища занято трудом, венчающим долгий день, из квартала кожевников по направлению к шатру Люкиски двигался смуглый, небольшого роста эллин. Со стороны он был похож на бесцельно шатающегося раба, который решил пройтись перед сном. От шатра Мегилловой наложницы навстречу ему качнулась высокая фигура, широкая в плечах, тонкая в талии. Встретившись как бы невзначай, постояли несколько минут и разошлись. За каждым их движением, за всем, что происходило вокруг, из-за чуть отодвинутого полога зорко следили внимательные глаза прекрасной гречанки. Ветерок донес до ее слуха слова, которые высокий человек сказал маленькому: — Встретишь караул — стань невидимкой, заройся в землю, проползи ужом. Во что бы то ни стало ты должен пробраться в Успу. Да пребудет с тобой в пути Афродита Апатура! Когда высокий повернулся, чтобы уйти, накидка на его плечах тихо зазвенела. Ночью Менипп-ольвиец исчез… Утром Дион, прогуливаясь по лагерю, завернул к кожемякам. У крайних шатров путь ему преградили молчаливые лучники. От кожевенных мастерских доносились стоны и крики людей. Там Мегилловы слуги пороли плетьми сородичей Диона. Кожемяки расплачивались за побег своего тайного эллинарха. Он понес царице Томирии весть о том, что Дион, сын Деметрия, жив и вновь готов служить ее народу. Миссия Анта В крепости Успе на берегу Ахардея в глинобитной хижине умирала повелительница сарматского племени сираков, старая жрица Томирия. Длинные волосы разметались по кошме. Скрывавшая когда-то седину зеленая ритуальная краска теперь почти совсем сошла, и они казались грязно-серыми, как войлочная подстилка. Кожа на худом, изможденном лице собралась в густые коричневые складки, из которых торчал заострившийся горбатый нос, похожий на клюв степного коршуна. Глубоко провалившиеся глаза то застилались туманом небытия, то вновь зажигались светом жизни. Время и ветры высушили могучую стать женщины-воина. Она до того обессилела, что смуглые мальчики-прислужники вынуждены были вливать ей в рот кислое кобылье молоко через тонкую полую кость. Старая ведунья готовилась отойти в царство предков. Три дня назад состоялся обряд посвящения ее дочери в сан повелительницы и жрицы племени: юная Зарина выкрасила свои волосы зеленой краской. * * * Успа была пуста. Оставались только воины-пахари, в чьи обязанности входило выращивать лук, морковь, репу, просо, чечевицу на заливных, обработанных мотыгами и плугами полях и узких грядах у пресных озер в пойме Ахардея. Зимой это давало всему племени ощутимое подспорье к мясному запасу, забота о создании которого также лежала на плечах воинов-пахарей. Они забивали скот, тщательно обрабатывали желудки и кишки кымыз-кулалой и солью, после чего заполняли их мясом, жиром, сыром и маслом. Заготовленные таким способом продукты складывались в темные ямы-хранилища под жилыми постройками, где они могли не только прекрасно сохраняться в течение года, но и приобретали особенные вкусовые качества. Главенствовал над пахарями супруг Томирии Ктес, который сидит сейчас у ее изголовья, в безмолвной печали созерцая медленный отход своей госпожи из этого мира. Зарина тоже была в крепости. Но ей некогда сидеть у смертного одра матери. Она готовила к набегу свою дружину. Истомились от безделья воины, застоялись боевые кони, иссякли запасы необработанного золота и шкур, не стало лишних лошадей для обмена на ювелирные изделия, льняное платье, благовония у эллинов Пантикапея и Гермонассы[67 - Гермонасса — древний греко-синдский город на Таманском полуострове, входивший в состав Боспорского царства.]. Пора погулять на просторе, наведаться в земли враждебных соседей — роксоланов. Вот почему целыми днями юноши и заневестившиеся девушки машут мечами, звенят тетивами луков, бросают копья и дротики. А в железоделательных мастерских не умолкает свист мехов, перестук молотов. Нужно добротное оружие, которым добудут юноши славу, а девушки — военный трофей для будущего мужа. Накануне в Успу доставили роксоланского лазутчика. Его перехватили воины сторожевого поста, когда он, переплыв Дон, отжимал в кустах мокрую одежду. Навалившись сзади, ему заткнули рот, чтобы он криком не предупредил возможных соглядатаев на том берегу: пусть думают, что лазутчик прошел благополучно. Так его и привели в крепость, с войлочным кляпом во рту. Когда же роксолана освободили наконец от него, он долго плевался — кому же приятен вкус шерсти? — и только потом сказал на эллинском языке, чтобы его представили царице Томирии. Ему объяснили, что Томирия больна, а царицей стала ее дочь — Зарина. — Что ж, ведите тогда к Зарине, — заявил лазутчик. В присутствии молодой царицы он попросил у одного из воинов кинжал и отпорол кусок тряпки, пришитый на внутренней стороне плаща. На ней отчетливо проступали какие-то знаки. Зарина, изучившая под руководством эллинарха из Танаиса эллинскую письменность, вдруг закричала: — Жив! Дион жив!.. Вместе с сираками собирался в набег и молодой чернобородый иноземец, не хуже степняков владевший конем и оружием. Менипп должен был вести сиракскую дружину к лагерю Мегиллы. * * * Не спешила Томирия к своим предкам. Еще не все счеты сведены с жизнью. Крепкая дума запала ей в душу. Год назад она послала на юг, к меотам, молодого темника Анта. Ему поручала старая жрица выполнить волю богов. Он должен там научиться возделывать пшеницу, из зерен которой, протертых плоскими камнями, смоченных молоком и обожженных на огне, получаются вкусные лепешки. Этой весной кончался срок миссии Анта. Томирия берегла для него свадебный амулет — тяжелую шейную гривну с золотыми головами гривастых волков по концам. Вот он, лежит под пологом. Когда Совет старейшин племени решит, что царице необходим муж, Ант предъявит амулет, данный ему старшей хранительницей обычаев предков. Томирия ожидала Анта. Когда наступало просветление сознания, она давала советы старому Ктесу, как починить ветхие стены крепости. За зиму хворост кое-где сгнил, образовав бреши, и земля высыпалась из стен. Слушая царицу, Ктес кивал, а из глаз его ползли непрошеные слезы, росинками скатываясь на седую завившуюся колечками бороду… * * * От устья Дона до светлых вод Антикита, от болот Меотиды до большого, с пологими берегами Гирканского озера ходила молва, о красоте молодой повелительницы сираков. Многие вожди домогались брачного союза с Зариной. Но наиболее серьезным претендентом был могущественный багатар роксоланов Мегилла. Его боялись даже гордые эллины прибрежных городов Понта Евксинекого. В конце весны в Успу прибыло пышное посольство со свадебными подарками Мегиллы. Греческие амфоры с вином и оливковым маслом, заморские ткани и украшения, сто коротких скифских мечей-акинаков и сто железных наконечников для копий, много скота и даже табун диких тарпанов, которых вели на арканах низкорослые скифы-рабы, посылал Мегилла своей воинственной соседке. Сираки не пропустили посольство в город. Караван охраняли двести отборных воинов-лучников. А такое войско нежелательно в стенах степной крепости. Зарина в одежде воина выехала из ворот; за ее спиной рысил отряд тяжелой сиракской конницы. — Прекрасная и мудрая царица Сиракская! Мой повелитель, могучий багатар роксоланов Мегилла, шлет привет и предлагает тебе свое сердце и милостивое покровительство. Ещё мать твоя, доблестная царица Томирия, присылала к нам посольство с предложением объединиться. Пусть послужат дары моего повелителя залогом вашего брака и союза двух народов.. И глава роксоланского посольства протянул Зарине золотую диадему тонкой эллинской работы. Статная Зарина в мужском наряде ни в чем не уступала своим воинам. Только голова ее не была покрыта шлемом, и зеленые волосы крутыми волнами скатывались на панцирь. Она молча слушала посла коварного соседа. Мегилла не раз угонял за Дон табуны и стада, принадлежащие ее племени, разорял малые крепостцы по Ахардею. В большинстве случаев этими набегами руководил хитрый и жестокий Отей, тот самый, который теперь протягивал Зарине диадему. Он уже примерил мысленно ее к этим зеленым волосам, похожим на водоросли. Женщина, принявшая и надевшая диадему, по неписаным степным законам, давала согласие на брак. Да, неплохо будет выглядеть эта зеленоволосая в походном шатре Мегиллы среди других его жен и наложниц. Зарина не приняла диадему. Холоден был ее ответ. Слова падали, словно тяжелые камни в омут: — Не я понадобилась Мегилле, а мой народ и мои земли. Передай своему повелителю, что Зарина не может стать его женой. Мужем Зарины будет тот, кому вручит моя мать брачный амулет. Это долг мой перед нею и моим народом. Но если бы даже Зарина и была вольна в своем выборе, не Мегилла, разоритель земель наших, стал бы ее супругом. Такого оскорбления еще никто не наносил степному багатару. Отей, его верный пес, оскалил зубы. Рука сама нащупала рукоять персидского меча. Захватить силой эту зеленую жабу! Спалить ее логово! Но ниже склонились копья за спиной Зарины, кони нетерпеливо перебирают ногами. Да и она уже положила руку на пояс. Меч ее на локоть длиннее, чем у Отея. А силу ее удара знают и в скифских степях, и за Антикитом, на северных склонах Кавказских гор, и в эллинских приморских крепостях. Лисьи глаза верного Мегиллова слуги быстро обшарили воинов Зарины, и на рябом лице его заиграла улыбка: — Мы уходим. Не пожалела бы после о своем отказе, царица! — Проводите с честью доблестного военачальника за пределы родовых земель, — приказала Зарина. Вернувшись в крепость, она сказала Ктесу: — Зажигай факел войны, отец, собирай войско. Жди в гости теперь самого багатара. Не с добром придет он — с копьем! Старый Ктес велел рабам заколоть и освежевать вола. Пахнущую сырой кровью воловью шкуру он расстелил у порога своей хижины и молча уселся на нее. Невдалеке рабы разожгли костер, установили большой котел. В нем будет вариться мясо забитого вола — угощение для старейшин. Все это, по старинному сарматскому обычаю, означало: Сидящий-на-Воловьей-Шкуре считает, что племени угрожает большая военная опасность и что он испрашивает согласия Совета старейшин зажечь факел войны… Черный столб дыма от сырой травы, облитой животным жиром, увидят сторожевые посты и в свою очередь зажгут костры на дальних курганах. И так по всей степи. Сигнал о сборе дружин быстро дойдет до всех уголков, где проложили в траве широкий след высокие, в рост человека, колеса кочевых сиракских кибиток. Из уст в уста, из хижины в хижину поползла по крепости тревожная весть: — Спешите точить мечи, сираки! Старый Ктес собирает войско. — К Ктесу идут старейшины! Он уже два часа восседает на шкуре вола! Не успело солнце переместиться по голубому лугу неба на длину метательного копья, как все старейшины уже собрались вокруг Сидящего-на-Воловьей-Шкуре. Седовласые бородатые старцы с дубленной степными ветрами, почерневшей на руках и лицах кожей долго совещались, объясняясь больше жестами, чем словами. Потом Досимоксарф, самый древний и немощный старец, обратился к мужу верховной жрицы Томирии: — Мудрый Ктес! Поведай нам, какая нужда усадила тебя на воловью шкуру? Что за беда грозит славному племени сираков? — Грозную весть хочу сообщить вам, мудрейшие. Сватался Мегилла Роксоланский к нашей повелительнице Зарине. Был бы от того нашему племени разор великий. Должна ли была она отказать ему? Или надо было принять его предложение и тем самым нарушить заветы предков? — Отказать! Отказать! — разноголосо прокричали старцы. — Она и отказала ему. Мегилла не успокоится на этом, с войском придет. Будем ли мы ждать сложа руки, пока он нас в плен возьмет и поселения наши порушит? — Надо готовиться к достойной встрече. — Вот и сел я на воловью шкуру вашего совета спросить, мудрейшие, как поступить нам. Стоило ради этого нарушать ваш покой? — Стоило, стоило. — Слова жду вашего, будем ли зажигать факел войны? Зашептались старцы и тут же умолкли. Вещий Досимоксарф прошамкал: — Зажигай факел войны, Ктес. Ктес высоко над головой поднял бронзовую булаву, и тотчас сорвался с места всадник, молодой, воин Ассан, ждавший решения Совета старейшин. Кто-то кинул ему горящий факел. Он поймал его на скаку и помчался к сторожевому кургану. Через минуту черный столб дыма поднялся над его вершиной. А старейшины тем временем успели переместиться поближе к котлу, из которого вкусно пахло вареной говядиной. * * * На кургане, у самого Антикита, шевелит ветер фиолетовые заросли кермека. Здесь край сарматской степи. На той стороне земля меотов. Высоко в небе плывет орел, высматривающий добычу. Ему хорошо видно, как в зарослях камыша и осоки медленно бродит самодовольный кабан, как недвижно замерла длинноногая цапля. В Антиките вода сладкая — раздолье для всякой живности: дичь спокойная, непуганая. Тишина. Безлюдье. Но покой обманчив. Пернатый хищник отлично различает в траве белеющие кости — следы давних битв. Кто знает, чьи пути пересеклись здесь, чья жизнь оборвалась? А вот и живые люди, затаившиеся среди редких кустиков кермека. Отсюда, из-под облаков, они выделяются четко. Но попробуй различи их с земли или с высоты конского седла. Колышущиеся стебли сливаются в единый серый тон с одеждой. Тела засадных воинов будто вросли в горячую землю, взоры прикованы к чужому берегу. Лисица, мышкующая на краю плоского холмика, вдруг настороженно подняла острую мордочку и, косясь на реку, затрусила в сторону. Тяжело взлетела цапля. Еще напряженнее стали люди. Порыв ветра донес из-за камыша призывное ржание лошади… С противоположного берега по узкой ложбине спускается к броду караван тяжело навьюченных лошадей под охраной пяти всадников. Чей это караван? Эллинский? Нет. Посадка выдает кочевников. Скифы, везущие медь или изделия из железа? Тогда почему так мало охраны? Среди затаившихся в засаде сираков одна девушка — юная жрица. Атосса из рода Крылатого Волка. Ей нужно добыть голову врага. Вот почему она по мере приближения каравана нетерпеливее других то приподнимает, то опускает лук. Тихий окрик старшего заставляет Атоссу замереть. Начальник дозорной группы никак не может определить, кому принадлежит караван. Нужна осторожность, чтобы не напасть на своих. Раздался односложный скрипучий крик — так зовет свою подругу коростель, небольшая луговая птица. Только на этот раз его скрип оборвался чуть раньше, чем следовало. Передний всадник, ехавший с опущенной в задумчивости головой, вздрогнул, сторожко осмотрелся вокруг. Но степь молчала. И что-то грозное было в этом молчании. Тогда он приложил руку к губам и послал в степь короткий стонущий звук. Ответ последовал тотчас же. Крик коростеля был условным сигналом сираков. Из кустиков кермека поднялись десять пеших воинов, державших луки наготове. Это был Ант, возвращающийся на родину. Радамсид-меотиец посылал с ним в подарок Томирии караван с пшеницей и предложение заключить военный союз против горских народов. Пока Ант и начальник дозора обменивались новостями, Атосса огляделась окрест и вдруг заметила далеко на горизонте еле заметный столб дыма. Она указала на него воинам. — Это нашествие, — прошептал пересохшими вдруг губами начальник дозора. Дым был черным — звали всех, способных носить оружие. Ант натянул поводья. Конь сердито запрядал под ним. Подошли коноводы с лошадьми для пеших воинов. Атосса вскочила в седло. — Мое место там. Караван оставляю на тебя, — сказал Ант начальнику. — Береги пшеницу. И он опустил тяжелую плеть на лошадиный круп. — Я с тобой! — крикнула Атосса и устремилась вслед за приглянувшимся ей воином. Начальник дозора не остановил ее. Там, где горячее свара, больше шансов добыть головы врагов. Да и стоит ли перечить девушке, если ее позвало сердце? Завещание старой жрицы Томирия неподвижно лежала на кошме. У изголовья в горестной позе застыл совсем постаревший Ктес. Мальчики-рабы забились по углам хижины и испуганно смотрели оттуда. Ант осторожно опустился на колени у ложа царицы. Его большому телу было тесно в хижине. Сняв золоченую застежку, Ант сбросил плащ и длинную рубаху, стеснявшие его движения. Глядя на высохшее тело бывшей повелительницы, задумался. Человек похож на бурдюк с вином. Пока молод он, бурлят в нем жизненные соки, сила ищет выхода. Потом отбродит, отбунтует вино, станет спокойнее, крепче. Так мужает духом зрелый воин. У старого же человека убывают силы, а вместе с ними и жизнь, как вытекает перекисшее вино из проткнутого бурдюка… У задней стены, на жертвеннике, словно глаза дремлющего насытившегося божества, чуть краснели угольки. Ктес переполз к жертвеннику и стал дуть туда, где покрывался пеплом угасающий жарок. Угольки замерцали во тьме, потом выбросили язычок пламени, озарившего хижину — глинобитные стены, черные от копоти; сводчатый камышовый потолок с отверстием для дыма посередине; седло и меч, некогда верно служившие грозной воительнице; туалетный столик с красителями в раковинах и царскими украшениями эллинской работы; по углам глаза маленьких прислужников, блестящие точно зрачки голодных зверят. Все остальное, что указывало еще, на связь умирающей с властью над духами и людьми, было вынесено и удалено из помещения после обрядового празднества, когда сираки признали верховной повелительницей дочь Томирии Зарину. На кошме под шерстяным одеялом лежала теперь рядовая дочь племени, верная ему до последнего дыхания. Так должно быть по обычаю. Но сираки помнят ее как царицу. И никто из богов не осудит их, если ей воздадут после смерти немного больше почестей, чем простому воину. В хижине каждого сирака горит огонь в каменном четырехногом алтаре, на котором приносят иногда жертвы, чтобы умилостивить рассердившихся богов. Это бывает лопатка барана или целая голова лошади, а порой и просто кость. Честный сирак не прочь и обмануть свое божество. Если оно не сердится, значит, не видит. Огонек на жертвеннике — глаза божества. Он то горит ярко, то притухает — это не страшно. Великая богиня плодородия и домашнего очага Папануа может и подремать, как уставшая мать семейства, дети которой — все сираки. Но беда, если исчезнет с жертвенника корень огня. Папануа отвращает свой лик от того очага, а сирак, прозевавший огонь, немедленно оказывается во власти злых духов и теней отверженных предков, не нашедших успокоения в царстве мертвых. Потому и поспешили сираки вновь возжечь огонь на алтаре в хижине Диона… От огня с жертвенника Ктеса причудливые блики прыгали по лицу Анта с крупным, почти прямым носом, с зазубриной шрама у переносья от синдской стрелы, по светлым волосам, по его могучему торсу, с которого они шаловливо сбегали иногда на коричневое лицо умирающей и, как бы испугавшись чего-то, торопливо прыгали в стороны. Ант тронул холодную руку старухи. Глаза ее вдруг раскрылись, в них отразилось око Папануа. — Ты вернулся, Ант? — заговорила Томирия, с трудом раздвигая ссохшиеся губы. — Я боялась уйти к предкам, не увидев тебя. Ей было тяжело говорить, плохо слушался язык. Но Ант отчетливо разбирал каждое слово. — Скоро тесно станет людям в степи, вытопчут они пастбища своими стадами, займут все свободные земли. Кочевать будет негде. Научи сородичей выращивать пшеницу… Если сираки не сядут на землю, как эллины, они умрут от голода. Радамсид-меотиец давно учел это… Дружите с ним. Он поможет в трудную минуту… Но главная опасность не в том. Ты видел, как садится на луг саранчовая кулига? Черная, мертвая земля остается после нее… Из-за большой воды Гиркани придут в нашу степь свирепые воины в широких штанах из звериных шкур, на низкорослых конях без седел. Предки помнят: они уже приходили не раз… Степь после них становилась мертва, как после саранчи. Победить их нельзя. Их много — тьма! Сотню весен назад дед твоего деда слышал о том от старых людей… Сиракам нельзя уходить с Ахардея. Здесь могилы наших предков. Их тени бродят среди курганов. Обменивай у эллинов пленников на мастеров каменных дел, ставь крепости на Ахардее. Крепости устоят против врагов… Даже если их тьма… Томирия дышала все тяжелее. В груди ее что-то хрипело и свистело, как в порванном мехе. — И еще, Ант… Тебе с Зариной нужно быть вместе. Ты научишь сираков сеять пшеницу, оградишь их от врагов. Она обеспечит покровительство богов. Возьми… брачный амулет… Старая жрица вдруг села на кошме, откинула край ее. Там лежала золоченая шейная гривна. Она растянула ее и надела на шею Анту. Головки гривастых волков слабо стукнули под подбородком воина. Томирия откинулась на кошму, глаза ее закатились, дыхание прервалось. Увидев, что Томирия переселилась в тот мир, куда живой не имеет доступа, Ант поднялся и мечом изрубил в куски бронзовое зеркало жрицы, чтобы душа ее смогла сопровождать свою хозяйку в царстве теней. Ктес обнажил седую голову и, поклонившись огню на жертвеннике, обратился к нему с просьбой: — О, горе мне! Вот и остался я одиноким, как сухая ветка средь голой степи. Моя повелительница, справедливая царица Томирия, переселилась к тебе, владычица земли и неба, воды и огня, всеведущая Папануа! Не отвергай ее смиренную душу. Потом они вместе с Антом обошли семь раз вокруг жертвенника. Старик поднял на воина слезящиеся глаза: — Ант! Ты единственный, кто, кроме меня, видел отход госпожи в иной мир. У тебя есть теперь среди предков надежный покровитель. Отныне тебя не одолеет ни один враг и телу твоему никто не нанесет вреда. А сейчас оставь меня одного. Воин вышел из хижины. Рука сама потянулась к шее и погладила головки диковинных заморских зверей на гривне. Он никогда не видел их. У степных волков нет такой мощной гривы, да и морды у них острее. Эллины говорят, что гривастый волк — царь зверей — живет в далеких землях, за двумя морями. Коню туда не дойти. У волка есть что-то родственное сираку. Он всегда идет на более сильного врага, чем сам. Дерзость заменяет ему недостаток силы. А попав в беду, волк умирает молча. Кому ж, как не ему, быть царем зверей? Грива же — признак царственности. …И никто из племени не знал, что брачный амулет царицы на шее Анта принес неизбывное горе проказливой и своенравной Атоссе. В ее синих глазах поселилась печаль. Но руки еще чаще касались меча и лука на тренировках. * * * С тех пор как определился будущий супруг Зарины, что-то странное стало твориться с Гобрием. Он сторонился молодой царицы, прятался, убегал в степь. Посланные за ним воины разыскивали его и приводили в Успу, но он исчезал снова. Зарина пыталась заговорить с ним, но Гобрий угрюмо отмалчивался. Накануне похорон Томирии Гобрий вновь покинул Успу и больше не появлялся. Ходившие на его розыски воины вернулись в крепость ни с чем. Зарина знала, что мать передала брачный амулет Анту. Ее сердце ничего не имело против этого выбора, — только больно сжалось оно, словно предчувствуя какую-то беду. Зарина положила руки на плечи Анта, сказала: — Не время сейчас, воин, для брачного пира! Беда грозит моему народу. Разделим свадебную чашу после битвы с Мегиллой, да пошлют нам боги победу!.. Когда прибыли воины с половины становищ, могила была уже готова. Дно и стены ямы обмазали глиной, пол посыпали толченым мелом. Сираки поклонялись огню и солнцу, белый цвет был символом света. Томирию положили головой на юг, чтобы неподвижная северная звезда смотрела ей в лицо. Давным-давно бог войны Ахардей, покровитель сираков, сошел на землю. Он воткнул свой акинак в синь небесного луга, привязал к нему колесницу. С тех пор и ходят по кругу лошади божественной колесницы, а с ними и все стада неба. Ахардею некогда возвращаться, назад, слишком много дел на земле. Вот и живет он теперь в реке, бегущей через Степь, помогая сиракам в их бедах. А они кладут своих умерших цариц лицом к его акинаку — неподвижной звезде на севере и втыкают меч в землю — приносят над ним жертву грозному богу. В могилу положили оружие, служившее Томирии при жизни, все ритуальные принадлежности жрицы, необходимые ей и среди теней предков. В углу ямы поставили горшок с едой. Украшения и царскую диадему спрятали в тайник в стене, разбросали по полу осколки бронзового зеркала. На жертвеннике оставили переднюю ногу барана. Когда стемнело, зажгли костры. Все население крепости и воины, прибывшие из становищ, собрались вокруг могилы. Они готовились к прощальной тризне. В ямах из песка, под кучами тлеющего кизяка, дозревали бараньи туши, зажаренные целиком. Акинак воткнули в землю поближе к воде. Сюда же пригнали животных, предназначенных в жертву. Вот провели четырех мальчиков с обезумевшими от страха глазами. Они должны прислуживать своей госпоже и в царстве мертвых. Так решили суровые старцы из Совета старейшин. * * * Воины делают над могилой накат из бревен, укладывают на них сухой хворост и камыш для погребального костра. Двигаясь затылком вперед с горящим факелом в руке, Зарина медленно подходит к усыпальнице матери и зажигает на деревянном перекрытии погребальный костер. Так же, не оборачиваясь, она уходит, чтобы умершая не узнала факельщицу и после не могла отомстить. Огонь очищает души умерших от обид, накопленных ими за долгую жизнь. Старый Ктес колол баранов над акинаком. Горячая кровь стекала по стальному лезвию, обливала золотую обкладку рукояти, струилась по земле, постепенно густея. Всплески кострового пламени дрожали в черных ее потоках. Воины рубили туши мечами, куски бросали в огонь. Смрад горящего мяса распространялся над степью. Все войско пришло в движение. У костра мелькали пляшущие силуэты. Пение воинов напоминало вой ветра в осенних перелесках. Всемогущество почитая твое, Ахардей, Льем кровь на твой железный язык — акинак! Мясо баранов твоих бросаем в огонь, С дымом оно возносится к небу. Мы с жадностью запах вдыхаем его, Ахардей! Пусть возгорается он беспредельно Отвагою в наших сердцах, Ахардей! Пусть враги побегут перед нами, Как шакалы бегут от огня! О Ахардей! Даруй нам победу! Тризна продолжалась далеко за полночь. Когда огонь очистительного костра стал не нужен, его потушили мокрыми пучками камыша. Накат полностью не прогорел. Кострище покрыли толстым слоем травы и ветвей. Всю ночь и весь День воины несли в шлемах и корзинах землю, насыпая над последним убежищем бывшей повелительницы могильный курган. Через год на поминках они продолжат его подсыпку. Потом еще. И еще. Пока не станет он выше других, видных с него курганов. И степные орлы будут отдыхать на вершине его, не зная, что под ним спит вечным сном женщина, чья гордая душа сродни орлиной… На другой день гонец принес известие о том, что Мегилла Роксоланский с войском переходит Дон у Тарпаньего кургана. — Что скажет наш молодой друг эллин? — спросила Зарина Мениппа. — Дион должен быть в войске Мегиллы. Багатар возьмет его с собой как проводника, знающего ваши земли. — Что ж, хорошо, если это так, — после минутного размышления произнесла молодая царица, — позовите Ассана и Анта ко мне. Долго совещались Зарина, Ант и Ассан. Могучие воины с длинными копьями охраняли шатер царицы. Лишь к вечеру услышали они спокойный голос Зарины, наконец появившейся из-за войлочного полога. На ней уже были боевые доспехи, зеленые волосы спрятаны под шлем. — Конную дружину я увожу навстречу войску Мегиллы, — наказывала воительница Анту. — Мы будем щипать ему бока. Ферон из рода Бешеной Волчицы выступит с остальными и встретится с Мегиллой в открытом бою. Ты же оставайся здесь. Вот-вот должны подойти воины из дальних становищ. Всех, пеших и конных, веди в Волчью балку и там жди в засаде. Постараемся заманить туда Мегиллу. — Но Бешеная Волчица думал одну думу с вождем рода Лисицы, моя повелительница, — возразил Ант, выслушав Зарину. — Белый Волк тоже был с ними. И все же он первым бросился на готов и погиб почетной смертью с оружием в руках, выполнив волю покойной царицы. Ферон же говорит, что внутренние распри должны умолкнуть, когда народу грозит беда… Ты инородец, эллин! Сразу же после ухода катафрактариев Зарины из крепости Ант и Ферон стали сбивать прибывающих с дальних становищ конных и пеших воинов в боевые отряды. Пешие копейщики и лучники поступали под начало Ферона. Ант набрал свой засадный отряд из конных дружинников южных родов, испытанных в битвах с дикими горцами, привыкших к долгому ожиданию врага в засадах среди горных теснин. Ант, воспринявший от Диона смешанную тактику степной и римской конниц, вообще с недоверием относился к пешему воинству. Выбить в стремительном наскоке противника из седла, добить его ударом длинного сарматского меча — в этом он понимал толк. Но Ферон придерживался другого мнения. Он даже как-то высмеял Анта, сказав: — Если бы наши желания могли превращаться в боевых коней, ты не увидел бы пешим ни одного сирака! Ант и Ферон были уверены в победе над Мегиллой, и их приподнятое настроение скоро передалось войску. Пешие воины Ферона первыми покинули Успу. Вместе с ними ушли старцы из Совета старейшин. Они должны были организовать отход кочевых таборов с обозами и стадами с пути движения орды Мегиллы. Через день после них увел свой отряд к Волчьей балке и Ант. Крепость опустела, закрылись наглухо тяжелые ворота. Только глаза двух десятков воинов, оставленных для охраны Успы, бдительно просматривали подступы к племенному центру сираков. Ударный отряд Анта на рысях двигался вдоль Ахардея. Речная пойма с зарослями камыша оставалась по правую руку. Лучи предзакатного солнца косо заглядывали под шлемы, освещая обветренные лица степняков. Торжественно-мрачная решимость была написана на них. Воины ехали молча, сираки не любят лишних слов перед боем. Оружие и боевое снаряжение были пригнаны так тщательно, что ни один звук, кроме стука копыт, не нарушал безмолвия предвечерней степи. Не пересвистывались сурки, умолкли птицы, не стрекотали кузнечики. Уставшая от безветренного зноя степь еще не пришла в себя и молчала, словно перед грозой. И потому особенно зловещим показался свист стрелы, внезапно нарушивший тишину. Она ударила в грудь Анта, ехавшего впереди, и, скользнув по металлической поверхности панциря, упала в пыльную траву. Просвистело еще несколько стрел. Они прилетели с востока, со стороны реки. Одна из них воткнулась в холку коня, раненое животное рванулось в сторону. Ант, выдернул стрелу и переглянулся с подскакавшим Ассаном. Такие стрелы были только у одного человека во всем племени сираков — у Гобрия. Десятка полтора воинов бросились к берегу реки. На глинище у низкого обрыва отчетливо были видны отпечатки босых ног человека. Судя по тому, что в них только что начала появляться вода, тот, кто оставил эти следы, покинул свое укрытие с минуту назад. А теперь зеленая стена камыша надежно укрыла стрелка. Только сейчас понял Ант значение мрачных взглядов урода, которыми он награждал его с того самого момента, когда умирающая царица надела ему на шею брачную гривну. Очевидно, давно и безнадежно был влюблен Гобрий в юную сиракскую царевну. Ант и раньше догадывался о роковой страсти, снедающей сына Форганака из рода Белого Волка. Дружба, которой одарила Гобрия Зарина, вызвала в его душе сильное ответное чувство, разбудила в уроде мужчину. Пока у Зарины не было претендентов на ее сердце, Гобрий, на правах верного друга, оберегал ее от мимолетных увлечений. Когда же определился соперник, его ослепила дикая ревность. Он оставил племя и теперь выслеживает Анта на узких степных тропах. Размышляя о Гобрий, Ант неожиданно пришел к мысли, что урод может стать предателем. Кто знает, на какой еще шаг способна толкнуть его слепая ярость неразделенного чувства. Вот почему глубокой ночью на привале в одной из малых родовых крепостей Ант предупредил Ассана, уходящего лазутчиком в лагерь врага по приказу Зарины: — Кроме всего, о чем мы говорили в шатре царицы, у тебя теперь есть еще одна забота. Ты можешь встретить Гобрия в лагере Мегиллы. От него можно ожидать всего. Ты должен помешать ему стать предателем. Ассан, переодетый роксоланом, ушел в ночную степь. * * * Несколько лет назад готы сожгли эллинский город Танаис. Пустынна с тех пор степь вдоль Дона. Опасна и полна неожиданностей дорога через нее. Человеку неуютно на широкой ладони равнины. Уйти некуда, спрятаться негде. Только волки, шакалы да воронье чувствуют себя вольготно. Степь щедро платит им дань для кровавых пиршеств. Здесь пролегла неспокойная граница между враждующими племенами роксоланов и сираков. Во множестве стоят здесь древние могильники воинов. Давно уже потомки забыли их имена — никто не окажет даже, какого они были рода-племени. Могильные курганы — излюбленное место тарпанов — диких серых лошадей с черными гривами. Пока табун пасется, вожак одиноко стоит на самом большом кургане, зорко осматривая окрестности. Этот курган известен сиракам под именем Тарпаньего. Каждое утро серая полоска неба на востоке медленно краснеет и становится похожей на петушиный гребень. Еще медленнее выкатывается из-за края земли оранжевое солнце, чтобы весь долгий день жечь степь неумолимыми лучами. Ни один живой силуэт, кроме волчьего или тарпаньего, не прорисовывается на алой кромке зари. И так изо дня в день, из недели в неделю, пока не промелькнет орда кочевников, идущая в набег. В это же утро серую полосу степного окоема заслонила длинная черная тень. Раздувая ноздри, тревожно заржал жеребец на Тарпаньем кургане. Табун мгновенно исчез за холмами, только пыль взметнулась из-под копыт. Последним, оглядываясь и сердито фыркая, скрылся вожак. Огромное войско Мегиллы переправилось через Дон. Много тысяч воинов встало под походные бунчуки багатара. Блестя чешуей доспехов, Мегилла взлетел на курган. Сухощавый, тонконогий конь, сердясь на резко, натянутые поводья, взрыл копытами землю, еще хранившую следы его дикого сородича — тарпана. Но толстое, почти квадратное тело всадника с короткими мощными ногами держалось в седле неколебимо. Плоское безбородое лицо, иссеченное старыми шрамами, было повернуто к северу. Войско на рысях проходило мимо. Ветер трепал конские хвосты на древках копий. Воздух дрожал и гудел. Мутный полог пыли окутывал утреннее солнце. Застыв на холме, подобно волку, Мегилла острым взглядом обозревал свою конницу. Воинов было больше, чем пчел над весенними травами. Багатар был доволен и горд ими. «Они люди летучие, — думал он, — их не остановишь. Дерзкими и стремительными взрастила их Степь. Вперед же! Вперед, грозные конники! Ударом молнии обрушьтесь на сиракские вежи! Завтра с восходом солнца мы будем есть баранье мясо у победных костров, а шакалы — трупы наших врагов!» Внезапно к обычному шуму войска на марше примешались посторонние звуки, идущие откуда-то с левого крыла. Чуткое ухо Мегиллы уловило крики, лязг металла, свирепое ржание лошадей. Где-то там, за ближайшими холмами, шло сражение. Самая подвижная часть сиракского войска, дружина Зарины, напала на врага, перешедшего Дон. Войско Мегиллы, словно споткнувшись о невидимое препятствие, стало разворачиваться, охватывая гигантской подковой холм, где кипела сеча. Сам Мегилла с сотней отборных телохранителей ринулся на звуки битвы. На ближнем холме багатар вдруг увидел двух тяжело вооруженных всадников. Воины сошлись в смертельном поединке. Сирак легко отразил длинным мечом удар врага и тут же нанес ему ответный. Сраженный роксолан рухнул с коня. Победитель на глазах у Мегиллы и его телохранителей спокойно спешился, отсек голову поверженного воина и, насадив ее на копье, пропал за холмом. Мегилла с немым изумлением наблюдал эту кровавую сцену, не подумав даже броситься в погоню. Но не гибель собственного воина поразила его. Он успел разглядеть, что у сирака из-под шлема на грудь спускались две длинные светлые косы. К месту схватки Мегилла опоздал. Изрядно потрепав сторожевой отряд роксоланов, сиракская конница исчезла за дальними холмами так же внезапно, как и появилась. Среди погибших оказался и Отей, начальник передового отряда и проводник войска. Его обезглавленное тело нашли на вершине кургана. Это последний бой своего любимого тысяцкого видел багатар. Это его голова стала трофеем Атоссы, который открывал ей путь к замужеству. Теперь Мегилла двигался в глубь вражеской степи с удвоенной осторожностью. Ни усиленные дозоры, ни лазутчики не могли обнаружить сиракское войско, однако на ночных привалах мелкие группы конников тревожили вторгнувшуюся орду, лишая воинов Мегиллы спокойствия, вселяя в них неуверенность и страх. По пути попадались лишь сожженные становища да поспешно брошенные крепостцы с заваленными землей колодцами. Орда отбрасывала впереди себя зловещую тень, от которой бежало все живое. — Найдите мне проводника! — приказал Мегилла. — Без проводника в этой степи мы не увидим сираков. Но кругом лежала голая степь. Крепостцы и стойбища были пусты, на горизонте не маячил ни один всадник… Однажды воины Мегиллы, обыскивая заброшенные загоны для скота, наткнулись на живое существо, спавшее в сене. Потревоженное роксоланами, оно заурчало, перевернулось через голову и вцепилось в рослого воина, с завидной легкостью трижды повернув ему голову. Сбив с ног еще трех воинов, существо вырвалось на волю, но его успели заарканить и, навалившись скопом, связать. Когда Мегилле донесли о поимке сирака, он обрадовался и приказал привести пленника к себе в шатер. Еще он велел позвать Диона. Ввели пленника. Одежда на нем была изорвана и клочьями свисала с уродливого тела. Дион вздрогнул — это был Гобрий. Глаза сирака загорелись — он узнал наставника Зарины. — Вы, кажется, знакомы? — довольно улыбнулся багатар, уловив их быстрые взгляды. — Говорить умеет это чудище? — обратился он к Диону. — Да, умеет, — ответил тот. Тревога его за сираков как-то улеглась сама собой. — Ты поведешь нас в Успу? — спросил Гобрия Мегилла. Пленник молчал. — А ну, поласкайте его огоньком. Гобрия вывели из шатра и разложили на земле, растянув руки и ноги привязанными к ним ремнями. Ремни прикрепили к врытым в землю столбам. Несчастный урод не мог даже пошевелиться. Голые по пояс воины подложили ему под ребра факелы. Запахло горелым мясом. Гобрий жалобно мычал, бился и вдруг что-то вытолкнул изо рта. Воины в суеверном страхе отскочили в сторону. Окровавленный сгусток был языком сирака. Дион отвернулся. Ему до слез было жаль безобидного урода. И чтобы прекратить мучения Гобрия, эллин с дерзкой улыбкой сказал Мегилле: — Нелегко одержать победу над тем, кто готов умереть за свою землю? Багатар махнул рукой и повернулся к эллину. Гобрия оставили привязанным к столбам. — Я буду искать гнездо зеленоволосой! — Что ж, идущих судьба ведет, упирающихся — тащит. Сощурив глаза, Мегилла надвигался на Диона. — Ты будешь нам проводником, эллин! Ты знаешь степь. — Я всего-навсего шут, повелитель! — Ты видел, как я поступаю со строптивыми? — Но и ты видел, как поступают те, кому родина дороже жизни. — Сарматия тебе не родина! Ты инородец, эллин! — Сираки усыновили меня. Мегилла задыхался. Тупая ярость, сродни ярости дикого кабана, душила его. — Завтра ты умрешь, грязная собака! — прокричал он. Дион поднял кифару и заиграл веселый гимн в честь Диониса. Бросившиеся по знаку Мегиллы рабы сбили его с ног. Кифара упала на землю. Печально зазвенели лопнувшие струны. — Двое моих людей будут сидеть возле тебя и до утра рассказывать о казнях, которые я придумал для своих врагов. И если завтра ты не согласишься стать проводником, я выберу для тебя одну из них — самую мучительную. * * * В старой потрепанной палатке чадно горит светильник. Связанный Дион полулежит на ворохе сухой травы у дальнего от входа края войлочной кошмы. Около него сидят два роксолана. Время от времени они подносят к губам мех, пьют кымыз-кулалу и говорят, говорят безостановочно, взахлеб, перебивая друг друга, будто раскладывают перед покупателем товар, заведомо зная, что у того очень много денег. — Знаешь ли ты, эллин, что будет, если нагнуть макушки молодых деревьев, привязать к твоим ногам, а потом отпустить? Какие великолепные окорока будут вялиться на солнце! — роксолан выразительно хлопает себя по ляжкам. — Еще можно положить тебя в колоды, — тут же подхватывает второй, — выдолбленные на твой рост, туго спеленать веревками и оставить на солнце, словно птенца в скорлупе. — Голод и мухи сделают свое дело лучше любого палача… — Но какую же казнь изберет завтра наш повелитель для этого мозгляка? — Могу спорить на что угодно, что это опять будет его излюбленная: С водой, котлом и костром. — Это когда варят руки и ноги одну за другой? — Да, четвертуют кипятком… Усилием воли Дион заставляет себя не слушать палачей. Вся его прошлая жизнь проходит перед ним. Кажется ему, что все это уже было с кем-то другим, а он только видел со стороны, будто во сне, как ломает судьба бедолагу Диона. Через круглое отверстие в верхнем конусе палатки видны звезды. Скоро рассвет… Диону вдруг начинает казаться, что он узник, прикованный к стене лицом к ней. За его спиной что-то происходит, кто-то движется, он слышит дивную музыку, ветерок доносит ароматы незнакомых цветов. Перед ним на серой стене мелькают бледные расплывчатые тени, жалкое подобие чего-то прекрасного. Он рвется в цепях, хочет оглянуться, но нельзя повернуть головы… Все тише голоса его мучителей. Вот уже вместо связной речи доносится сонное невнятное бормотание. Через несколько минут они засыпают крепким сном утомленных людей, честно исполнивших свой долг. Сон начинает одолевать и эллина… Внезапно возникший сквозняк гасит светильник. Вздрогнув, Дион приходит в себя. Кто-то за его спиной приподнял кошму и влез в палатку. У самого уха он слышит горячее дыхание и затем шепот: — Не пугайся, Дион. Это я — Ассан. Дион рывком поворачивается к говорящему. Перед ним маячит во тьме голова в бараньей шапке, какие носят роксоланы. — Ассан?! Как ты очутился здесь? — Тихо! Не разбуди этих, — рука Ассана ложится на рукоять кинжала. Но люди Мегиллы спят непробудным сном. — Разрежь ремни, Ассан! — Нет, — Дион, утром ты должен дать Мегилле согласие стать проводником. Таково крылатое слово царицы! Ты приведешь орду к Волчьей балке. Там будет сиракское войско! — Хорошо. Я согласен. — Скажи, Дион, не появлялся ли у роксоланов Гобрий? Он может пойти на предательство. — Какая чепуха! Гобрий — настоящий воин. Роксоланы взяли его в плен и предложили стать проводником. Он откусил себе язык, чтобы не быть изменником. Он осужден Мегиллой на смерть и распят на земле у его шатра. — Если так, я попытаюсь его освободить. Край кошмы опустился, скрыв баранью шапку с вывернутой наверх шерстью. Утром рабы Мегиллы нашли в палатке спящими всех троих. Когда разбудили Диона и привели к багатару, он сказал, что согласен вески войско в сиракские земли. Удовлетворенно хмыкнув, Мегилла сказал: — Вот так-то лучше… А то я уже придумал для тебя кое-что совсем новое… Однако настроение багатара испортили перепуганные стражи, долго не решавшиеся доложить ему об исчезновении пленного сирака. На врытых в землю столбах висели концы аккуратно перерезанных ремней. Освобожденный Ассаном Гобрий не вернулся в свое племя. Мыча и стеная от боли, он поплелся на запад от стоянки Мегиллы, куда-то в сторону Меотиды. Засада у Волчьей балки А далеко на юге Ктес с пожилыми женщинами и старцами из Совета старейшин спасал скот. Блеяли овцы, ржали лошади, испуганно ревели коровы, перегоняемые с обжитых стойбищ в глухомань плавней Антикита. События развивались так, как хотелось Зарине. Дион вел орду в западню. На пятый день огромное войско, уставшее от погони за неуловимой сиракской дружиной, описав большую дугу, вышло опять к Дону у Волчьей балки. Почуяв неладное, Мегилла велел привести к нему Диона. Но проводник бесследно исчез. Выведенный из себя багатар послал двух воинов с наказом во что бы то ни стало разыскать Зарину и передать ей устное послание. Волчья балка — глубокий овраг со множеством ответвлений, заросших колючим кустарником. А в самом углу, где овраг распахивается широким распадком и спускается к Дону, растет густой лес, полный дикого зверья. Последний привал дружина Зарины устроила в мелком кустарнике на дне неглубокой ветви Волчьей балки. Костров не разжигали, чтоб не выдать своего присутствия вражеским лазутчикам. Где-то справа, в двух часах конского хода, расположился походным станом Ферон с главными силами сираков. А сзади, еще ближе, в дремучих лесах Волчьей балки, затаился в засаде Ант. К обоим военачальникам Зарина послала гонцов с окончательным планом сражения. Степь горела огнями. Это остановилась на ночлег орда Мегиллы. Багатар не догадывался еще, какая ловушка уготована ему среди этого рассеченного оврагами поля… Мелкими камешками-альмандинами рассыпались по небу звезды. Еще не всходила медленноходная, как волы, — луна. Было темно и тревожно. Из степи донеслись топот и еканье селезенки коня, идущего рысью. Перед кустами выросли тени двух всадников. Свист арканов, слабые вскрики, шум падающих тел. Пришедших в себя пленников доставили в походный шатер, развернутый на дне балки. Чадное пламя с каменного жертвенника осветило двух обезоруженных роксоланов. Они со страхом смотрели на крупную женщину в воинских доспехах. Она сняла шлем, и зеленые волосы рассыпались по кольчуге. Перед ними была царица сираков Зарина. Царица оперлась на меч. — Что погнало вас в ночь по чужой степи? — спросила она гонцов Мегиллы. — Здесь земля сираков. — Властитель степи Мегилла, — сказали они, — повелел передать тебе, царица Сиракская, что воины твои трусливы и жалки, как шакалы. Вы боитесь открыто встретиться с нами в чистом поле. Ответ царицы был полон достоинства: — Идите и передайте вашему багатару слова Зарины. Из страха ни от кого не бегала я прежде. Не бегу и сейчас от тебя, Мегилла. У нас нет городов, которые ты мог бы разрушить, а мы боялись бы потерять. Если тебе хочется скорее подраться, то найди могилы предков наших и попробуй разори их. Вот тогда ты узнаешь, роксолан, какова я! Пленников отпустили пешими. Не успели они отойти на дальность полета стрелы, как лагерь был свернут, и сираки покинули балку, временно приютившую их. * * * Выслушав ответ Зарины, взбешенный Мегилла повернул орду на юг. Он намеревался найти и захватить Успу. И тогда на его пути встало сиракское войско. Оно было меньше роксоланского, но тверже духом, и ратному порядку его могли бы позавидовать даже римляне. Ферон выстроил пеших воинов ровными рядами. Один конец живой стены упирался в курган и лесистые балки, другой обрывался в голой степи. Но там шевелилась темная масса конницы. Возможность охвата была исключена: слева не пройдет Мегилла — теми балками только волки продираются, справа — подвижная тяжелая конница с катафрактариями Зарины во главе и летучие легкие конные отряды. Орда может броситься на прорыв центра. Но здесь она не пройдет — в этом Ферон уверен. Тактику пешего боя с конницей сираки усвоили надежно. Лучники построены в три ряда. Луки в рост человека из бурого дерева тиса, привезенного с Кавказских гор, нижним концом уперты в землю. Тетивы из сушеных воловьих жил способны послать на пятьсот шагов тяжелые стрелы с оперением из крыла дикого гуся и трехлопастным железным жалом. Выпустив стрелы, первый ряд ложится на землю, одновременно заряжая луки. Коротко всхлипывают тетивы второго ряда, затем третьего. А первый ряд вновь готов к бою. Со стороны кажется, что это волны, попеременно спадающие и вырастающие. Всех, кто прорвется сквозь тучу смертельно жалящих стрел, примут на длинные копья дюжие копейщики, замершие в ожидании позади лучников. Это было знакомо Мегилле по походам под стены боспорских крепостей, но не думал он, что тем же могут встретить его соседи по степи — кочевники. И он двинул свою конницу на сиракский строй с одновременным выбросом широкого крыла для охвата вправо. За центр Мегилла был спокоен. Мощный клин его войска прорвет жидкий строй пеших сираков, как рвет копье незащищенную кожу, смешает, растопчет их неудалое воинство. А на правом крыле — достойный противник. Там предстоит конный бой. Туда и устремился сам багатар. За густыми рядами лучников и копейщиков рассредоточились «слуги Гефеста». Они вновь были под началом Диона, бежавшего при содействии Ассана из роксоланского плена. Сираки оказались достойными учениками эллинского стратега. Три минувших года они не переставали совершенствовать новое грозное оружие. И теперь не потеряли времени даром: нужное количество глиняных снарядов с нафой своевременно было доставлено к месту грядущей битвы. Мегиллу ожидал достойный гостинец. А пока пращники прятались за широкими спинами пеших воинов, притушив фитили в ожидании своего часа. Среди роксоланов пеших нет. Они не годятся для вторжения. А конницы раза в три больше, чем у сираков. И вот застонала земля под копытами; в клубах пыли, вереща и гикая, мчит живая лавина. Кажется, ничем не сдержать ее, как не сдержать весенний поток, ринувшийся со склона горы. Но вдруг начинают падать лошади, летят через их головы всадники. Сиракские стрелы пробивают латные пластины, вонзаются в шею меж шлемом и панцирем, десятками втыкаются в круглые щиты. Хлещут и хлещут стрелы. Катится лавина. Передние не могут остановиться, на них напирают задние. Смерть бьет по глазам, по скулам, срывает спасительную медь с головы. Но лавина продолжает неумолимо приближаться… Раздалась команда. Копьеносцы вздвоили ряды. В образовавшиеся разрывы уходят лучники. Вперед выступают «слуги Гефеста». Четкое перестроение сиракских рядов совершается за считанные мгновения на глазах у роксоланов. И глиняные шары с дымящимися фитилями уже летят в атакующих. Они с сухим треском разбиваются под копытами лошадей, черная жидкость обдает каскадами брызг лошадей и всадников, растекается по земле. Вспыхивают длинные языки пламени, и вот уже мчатся охваченные огнем всадники, превратившиеся в движущиеся костры. Воины падают с коней, извиваясь, катаются по земле, от них загорается сухая трава. В страшных судорогах корчатся обугливающиеся тела и через несколько мгновений замирают. Впереди встает оплошная огненная стена, вовсе заслонившая сиракское войско. Там продолжает что-то трещать и взрываться. Суеверный ужас гонит роксоланов прочь. Им кажется, что в пламени носятся драконы, извергающие огонь. Черный тяжелый дым стелется по земле, укрывая обгоревшие трупы людей и животных. Над степью повисает удушливый запах горелого мяса и паленой шерсти… Иначе сложилось дело на правом крыле. Зарина двинула свою конницу навстречу Мегилле, сомкнув ее в длинный язык, наподобие лезвия меча. «Натиск ваш будет сильнее, если вы разнуздаете коней, прежде чем броситься на неприятеля», — вспомнила она наставления Диона и тут же отдала нужные распоряжения. Расправляясь от ветра, над всадниками засвистел пестрый дракон. Запел ветер на концах копий. Сиракская конница насквозь прошила рыхлую колонну нападающих роксоланов. Противники неожиданно поменялись местами… И снова сходятся две лавины. Снова гремит над степью быстротечный конный бой. Гортанные крики, свист стрел, ржание взбесившихся коней. На этот раз и Мегилла сбил в плотный кулак свою конницу. Сираки не выдержали удара. Строй их ломается, они заворачивают коней, разлетаются в стороны. Только Зарина с двумя сотнями лучших дружинников рубится еще в самой гуще врагов. Мегилла поворачивает коня ей навстречу. Грозный боец-сечевик, он срубает мечом одного сирака, другого. В поединке нет ему равного. Управляя конем одними пятками, он может перебрасывать меч из одной руки в другую или рубиться сразу двумя. Голова к голове рядом с ним идут его верные телохранители. Стремительный напор обращает сираков в бегство. Буланый конь с черным ремнем вдоль спины вынес повелительницу сираков далеко вперед. Шлема на ней нет, видно, потеряла в пылу боя. Волосы зеленым пламенем полыхают за спиной. Гордая царица трусливо удирала под спасительную сень близкого леса. Шагах в пятидесяти с арканом в руке мчится Мегилла. Рот его распят в победном вопле. На удилах коня — розовая пена. Но вдруг Мегилла бросает аркан, торопливо рвет поводья, чтобы остановить разгоряченного коня. Он видит на повороте за холмом, в низине, застывшие ряды закованных в медные и железные латы конных воинов. Зарина куда-то исчезла. Краем глаза Мегилла видит, как смыкают ряды только что бежавшие от его войска сираки. Сейчас они завяжут бой с преследователями, растянувшимися в погоне нестройной толпой. И тогда в спину ударят эти свежие, еще не бывшие в бою конники! Ловушка! Тщетны попытки сдержать коня. Он несет Мегиллу прямо на молчаливый строй врагов. Вдруг на плечи царя ложится волосяная петля. И в следующий миг — рывок, нестерпимая боль под подбородком, стремительный взлет грузного тела, ослепительное солнце прямо в глаза и ночь, беспробудная ночь, в которой не бывает звезд. * * * Разгром был полным. Завершил его Ант. Заарканив Мегиллу, он ударил с засадным отрядом в спину зарвавшимся роксоланам. Всюду за Антом, в самой кипучей рубке, тенью следовал юный сирак со светлыми косами, падавшими из-под шлема на панцирь. Атосса бдительно оберегала жизнь своего военачальника. И не раз ее меч пресекал предательский удар со спины… Только очень немногим удалось прорваться и переправиться через Дон. Они несли в родные вежи горькую весть о поражении. Дион уже безо всякой злобы снял с поверженного врага меч «Дар Арея». Не принес он удачи новому владельцу. Замысел степного царя о большом походе на Рим рухнул в самом начале. Зарина подозвала к себе эллина: — А теперь, мой славный темник, готовься к празднику Солнца. Он затмит все торжества, какие когда-либо справляли сираки. — Я согласен с тобой, моя прекрасная повелительница, — ответил Дион, — наша победа достойна небывалого праздника. Но только на сердце у меня — мрак! Судьба моего несчастного сына не дает мне покоя. На могиле его матери поклялся я разыскать Аполлония и вернуть ему свободу. Сираки теперь могут обойтись без меня. Отпусти меня, царица! Второй раз просил эллин у варварской женщины свободы действия. Только эта была дочерью первой. Целое поколение стояло между этими событиями. Радостный блеск в глазах Зарины сменился грустью. — Мне жаль расставаться с тобой, темник. Но я не вправе тебя удерживать. * * * Вскоре после разгрома орды Мегиллы в Успу пришли эллины-кожемяки. Привела их Люкиска. Из лагеря роксоланов они могли разойтись по своим городам, никто не препятствовал бы им в этом, роксоланам было не до лих. Но неволя сделала их побратимами, и они охотно дали Люкиске уговорить себя идти на юг. Ведь где-то там, у сираков, находился их предводитель Менипп-ольвиец. Да и на родине ничто хорошее их не ожидало. Люкиску же вела любовь к Диону… Но стать его женой сразу она не могла. Дион объяснил ей, что у варваров свои законы: соединить их может только слово царицы. Тогда Люкиска направилась прямо к Зарине. — Что ж, суровому воину под стать нежная, любящая подруга, — сказала Зарина, выслушав ее до конца. — Да пребудет над вами милость богов. Люкиска стала женой сиракского темника. Любовь да согласие прочили им боги, но думы о сыне все больше одолевали Диона. Хотелось скорее отправиться на розыски, найти его и выкупить или освободить силой — а уж укрыться от возмездия всегда можно в сарматских землях. Менипп-ольвиец со своими кожемяками — среди них были и искусные плотники и опытные мореходы — взялись помочь Диону в столь рискованном предприятии. Они нашли на берегу Антикита подходящую рощу и втайне от всех начали строить корабль. Знали об этом только Зарина да еще Радамсид-меотиец, ведь роща стояла на его землях. Закачались дубы, зажужжали канатные сучильни, забурлила, черно дымя, смола в котлах. Знатоки своего дела вырезали из векового дерева белую лебедь для украшения носовой части судна. Дион был нетерпелив, часто наведывался на место строительства. Радовался, видя, что уже готово днище, что поднялись борта. Дубовые ребра стягивались канатами, обшивались досками, следом конопатились щели, заливались смолой, и она, не успев просохнуть, медленно стекала с бортов под днище. И вот настал день, когда корабль можно было спускать на воду. Дион не посмел просить своих товарищей стать на нем матросами: плыть предстояло почти на верную смерть, а они только что вырвались из неволи. Злоупотреблять их дружбой он не хотел. Его тревоги разгадал Менипп. — Ты обижаешь нас, Дион, — сказал он. — Не для того мы принимали тебя там, у роксоланов, в общину, чтобы ты смог пренебречь нами. Смело занимай середину корабля и управляй им спокойно. Мы будем верными помощниками тебе. Итак, корабль был готов, а бедная Люкиска ни о чем не подозревала. Когда же Дион наконец набрался духу и сказал ей обо всем, она зарыдала и стала убиваться, как Андромаха за Гектором. Умоляла взять ее с собой. Говорила, что ей не страшны ни бури, ни смерть, что лучшей помощницы ему не найти. Но Дион был непреклонен. — У тебя будет сын, — сказал он Люкиске, — он станет тебе утехой. Потом вернемся и мы, победив судьбу. А у Аполлония нет никого, кроме меня, кто помог бы ему в беде. Добрая Тюхэ станет сопутствовать нам, а ты знаешь, что не будет удачи тому кораблю, на борту которого — женщина. Да и у меня на душе будет спокойнее, если ты и мой будущий сын останетесь под защитой доблестной Зарины, — закончил он уже совсем грустно. Люкиска перестала плакать, сказала: — Ну, конечно же, ты прав! Ты всегда прав, Дион! И она поцеловала его в лоб. Как покойника. Потом ушла. Больше он не видел ее. Когда в последний раз перед отплытием Дион приехал в Успу, Зарина сказала ему — и он почувствовал в ее голосе упрек, — что Люкиска покинула сираков и вернулась в Пантикапей. Долго сидел Дион в опустевшей своей хижине, тяжко было у него на душе. Потом он утешился тем, что Люкиске будет лучше в Пантикапее, у родных, чем среди степных кочевников. И за сына своего — или дочь, неважно, кто родится, — он может быть спокойным: Люкиска будет матерью, лучше которой и желать не надо. Бедному же страдальцу Аполлонию, кроме него, действительно помочь некому. Ничто больше не удерживало Диона у добрых сираков. Они прикочевали к берегу Антикита провожать корабль чуть ли не всем племенем. Бывший стратег и эллинарх Танаиса, сиракский темник передал «Дар Арея», свой доблестный меч, ни разу не подводивший его в битвах, славнейшему из воинов Анту, сыну Хедосбия из рода Крылатого Волка, и ступил на корабль. Эллины поставили парус, и он сразу напрягся под свежим ветром. В помощь ему ударили по волнам три ряда весел. Заскрипели мачты, застонал в снастях ветер. Неумолимый рок вновь увлекал Диона навстречу неведомому… Жертва Ахардею Беды не оставили сираков. Степь была сурова и безжалостна к своим детям. Всю весну и большую часть лета не было ни одного дождя. Редкие, ослепительно белые, облака бежали в сторону эллинского моря. И ни одно из них не уронило ни капли влаги на изнуренную грудь земли. Выгорали травы, трескалась почва. Мелели, пересыхали степные ручьи и озера. Все меньше корма находили овцы и лошади, все большие переходы совершали кочевники в поисках пастбищ и воды. Лица их густо припорашивала пыль, скрипел на зубах песок, коробилась от пота одежда. Напрасно с тоской смотрели они в вылинявшее от зноя небо. Дождей не было. Потом разразилась черная пыльная буря. За несколько дней перед нею сираки увидели над горизонтом на востоке желтое марево. Над степью висела безветренная тишина, а зори были багровыми, даже темно-красными, и полыхали вполнеба. И вот подул ветер, сперва слабый, — чуть шевеливший голые былинки, затем все сильнее, все крепче. К вечеру он принес мутную пелену, затянувшую небо. Солнце глядело сквозь нее, коричневое, страшное. Ночью ветер стал срывать с кибиток покрытие из звериных шкур, валить камышовые загоны. День начался, когда буря была уже в полном разгаре. Солнце на темном небосводе не появилось совсем. В жутком зеленоватом полусвете через равнину проносились туго закрученные вихри. Они гнали пыль, рвали землю, выдергивали с корнями сухую траву. Косые полосы черной метели хлестали в стены хижин. Шесть дней и ночей бушевала буря. И все это время в хижинах сираков ни на минуту не гас огонь жертвенников. Зарина переходила из хижины в хижину, пытаясь вселить в отчаявшихся людей веру в скорое освобождение от невзгод, помочь им умилостивить богов. Женой Анта она пока не стала. Не до этого. Беды, обрушившиеся на ее народ после изгнания роксоланов, целиком завладели всем ее существом. Зарина не снимала жреческих одеяний. Волосы ее стали пепельно-серыми от пыли. Она видела, как люди жертвовали самым дорогим, чтобы заставить богов сменить гнев на милость, и сердце ее разрывалось от горя. — Боги! Вы подарили сиракам победу над врагами. Вы были добрыми, боги! Сираки не знали неудач в бою и на охоте. Они щедро платили вам дань. Так чем же прогневили они вас, боги? Зачем отвернули вы свой лик от бедных сынов степных кочевий? Верните им свою благосклонность! — молилась она. Наконец, буря утихла. Солнце взошло в синем, очистившемся от пыли небе и во всем своем великолепном сиянии поплыло над мертвой, обожженной суховеем степью. Глаза же людей оставались тусклыми от безнадежной тоски: тучи не появлялись по-прежнему, чтобы прикрыть гневное око божества. Вместе с бурей в степь пришло моровое поветрие. Исхудавший, облепленный слепнями и мухами-жигалками скот стал падать от неизвестной болезни. Везде по степи лежали раздувшиеся, изъязвленные туши, черные от обсевшего их воронья. Ветерок из степи доносил тошнотворный запах. Казалось, сама земля источала эти ядовитые испарения. Шакалы и волки обходили падаль стороной. Какая-то сила гнала их прочь. Голодные, они стали разрывать свежие могильники и поедать трупы. В Успе стало тесно. Сюда сбилось такое множество людей, какого не бывало даже в самые холодные зимы. Чтобы не занести язвенного заражения в крепость, Зарина запретила есть мясо и пить молоко животных из степи. По ее приказу воины-пахари вскрыли ямы-хранилища с заготовленными впрок мясными и молочными продуктами. Каждый сирак получал теперь скудную, но достаточную для поддержания жизни порцию желудка с мясом или колбасы с сыром. По мере того как таяли запасы, перед сираками все отчетливее вырисовывался призрак грядущего голода. Если засуха и моровое поветрие затянутся и не удастся пополнить ямы-хранилища, голодная зима станет не меньшим бедствием, чем те, которые уже обрушились на бедных сынов степи. Будут пухнуть и умирать дети — надежда племени, руки ослабевших воинов не удержат меч, не натянут тетиву лука, не направят бег коня. Тогда собрался Совет старейшин. Их осталось мало, мудрых почтенных старцев. Фалдаран, Ниблобор, Сандархий, Родон — сколько достойнейших восседает уже на ковре Совета совместно с богами! Их осталось мало, столетних белобородых старцев. Они, держащие в руках нить времени, хранящие мудрость предков, олицетворяли собой мозг племени. Они должны найти выход, спасти людей. На них сейчас надеялись больше, чем на милость богов. Но сидя в шатре Совета под знаком Совы, мудрейшие молчали. Им не о чем было говорить, и это молчание было страшнее, чем засуха и буря, чем моровая язва. Первым нарушил молчание Досимоксарф. Узловатые, будто сплетенные из вен руки его, едва удерживая посох, покоились на острых коленях. Когда он говорил, голова его медленно покачивалась, крупный кадык судорожно дергался под клочьями редкой седой бороды. Голос напоминал скрип несмазанного тележного колеса. — Счастье придет к вам, сираки, — говорил Досимоксарф. — Боги вернут свою милость. Но они жаждут искупления, жаждут человеческой крови. Я готов положить свое сердце на священный алтарь. Зашевелились, закивали старейшины. Самопожертвование Досимоксарфа пробудило их дремавшие умы: они согласны с мудрейшим братом — нужна человеческая жертва. Ночь не приносила отдохновения истомленной от зноя земле. Ветер, врывающийся из степи через стены крепости, был по-прежнему горячим. Сама тьма была душной, насыщенной запахом тления. Пламя угасающего костра то слабо трепетало от дыхания ночной степи, то вдруг выбрасывало длинный язык, и он на миг озарял сидящую на стянутом ремнями табурете Зарину, расшитый узорами полог царского шатра за ее спиной. От мерцания огня тьма вокруг становилась плотной, почти осязаемой. Ант сидел рядом, поджав ноги, и смотрел на смуглое, будто вычеканенное из бронзы лицо повелительницы. Глаза ее, удлиненные, как у всех степняков, были широко открыты и оттого казались бездонными. Пламя костра высекало из них синие искры, а когда притухало, по лицу Зарины пробегали судорожные тени, черными змеями нырявшие в омуты зрачков. Ант видел, что царицу гнетет большая, тревожная дума. Из темноты выступила вдруг фигура воина. Приветственно подняв копье, он сказал Зарине: — Боги требуют человеческое сердце, повелительница. Почтенный Досимоксарф согласен лечь под жертвенный нож. — Я знала это и ждала решения мудрейших, — твердо ответила зеленокудрая царица. — Только не дряблое сердце старика угодно богам. Обмана они не потерпят. Молодое, полное жизни сердце может ублагостивить их. Скажи Досимоксарфу, воин, что он, несмотря на возраст, сохранил суровое и чистое сердце настоящего сына Волка, но жертву его боги не примут. И еще, воин, передай Атоссе и жрицам других родов: пусть с рассветом выводят людей к могиле матери моей и сираков Томирии. Жертва будет достойна милости бессмертных. Гонец исчез во тьме. Ант порывисто подался к Зарине: — Что ты задумала, моя повелительница? — Успокойся, Ант, — устало сказала Зарина, — твоему счастью ничто не угрожает. Папануа зажжет огонь на алтаре у брачного ложа храбрейшего воина. Остальное узнаёшь утром. * * * И пришел день — тихий, как сонное царство рыб на дне омута, жаркий, как самое нутро погребального костра, безоблачный, как жизнь ребенка. Небо над могильным курганом у излучины Ахардея было белесым, будто выгоревшим от беспощадного солнца. Кругом, насколько хватало глаз, тянулись вверх черные столбы дыма. Но то не были грозные вестники войны. По приказу жриц все племя вышло с рассветом в степь. Бросали в костры трупы животных, а следом кожаные подстилки и рукавицы, которых касалась падаль. Жгли камыш и травяной сухостой. Огнем стирали сираки печать моровой язвы. К полудню огромное пространство вокруг городища было очищено, и люди собрались у могильного кургана Томирии. На его вершине стояла Зарина в окружении родовых жриц. Ант с недоумением увидел на ней наряд жертвы богам: бахрома из конских хвостов, вплетенных в ритуальный пояс, ниспадала на бедра царицы. Плечи покрывали распущенные зеленые волосы, обнаженная грудь блестела от обильного умащения лавандовым маслом, привезенным из-за моря. Ант попытался протиснуться ближе к вершине кургана, но всюду натыкался на коричневые спины телохранителей царицы. Над степью вдруг зазвучал ясный и звонкий голос правительницы, усиленный с помощью турьего рога: — Слушайте меня, сираки! Могущественный Ахардей, добродетельная Папануа, боги неба, земли и рек, духи предков наших отвернулись от нас, и все демоны зла бросились терзать племя, оставшееся без покровителей. Я молила богов отвести от нас беды, но они не вняли моей мольбе. Им нужно человеческое сердце. Я отдаю им свое во имя вашего счастья, сираки. Зарина надела еще один пояс — с мечом, на шею повесила украшенную золотыми привесками и бляшками плетенку, внутри которой лежал обточенный морем камень. Потом ей подали диадему, отделанную изящными спиралями из золотых жгутов, как бы повторявших извивы зеленых волос жрицы, и она возложила ее на голову. Ант не мог не понимать зловещего смысла этих приготовлений, но никак не хотел верить, что все происходит на самом деле. Охваченный смятением, он продолжал пробираться к вершине кургана. — Сираки! Матерью племени, верховной жрицей я оставляю Атоссу, — вновь заговорила Зарина. — Обряд посвящения совершите завтра… Ант, ты слышишь меня? Брачный амулет Томирии передай Атоссе — убитых врагов на счету у нее достаточно. Слово свое я сдержала, Ант. И еще. Ант… Ты должен стать повелителем сираков. Женским плечам не под силу бремя власти. На то есть воля богов. Изъявления этой воли я угадываю в тех тяжких испытаниях, что выпали на долю матери моей Томирии. У тебя сильная рука, Ант. Я думаю, тебя поддержат вожди всех сиракских родов. Так пусть же соединятся навек Сила Гривастого Волка и Мудрость Крылатого Волка!.. Далеко на юге над горизонтом обрисовалась небольшая белая горка. Может, это облака собрались там вместе? Но сираки не видят ничего. Они поглощены таинством совершающегося. — Я невеста богов! Я иду к ним! Пусть боги не видят вашей печали, сираки! Пусть провожают меня улыбки. Ант закричал. Разбрасывая телохранителей Зарины, он рванулся к вершине кургана. Но голос царицы, во сто крат усиленный рогом, эхом отразившийся от стен крепости, остановил его: — Смирись, Ант! Такова воля богов! Они сильнее нас! Грубые руки свалили его наземь, набросили полог из волчьих шкур, края которого придавили древками копий. — Зарина! Зарина! — приглушенно доносился из-под шкур хрип Анта. Толпа расступилась, образовав широкий коридор к берегу Ахардея. Зарина протянула вперед руки, подняла лицо к небу, пошла по склону кургана к воде. Отрешенный взгляд воинственной девственницы был устремлен вдаль, будто она видела там что-то, недоступное зрению других смертных. Обращаясь к этому невидимому чему-то со страстной мольбой, Зарина несла на вытянутых руках свою душу, отдавая ее взамен на призрачное милосердие богов. Родившись, человек многократно смотрит смерти в лицо, — пела Зарина. Но лишь раз предстает он перед богами. И горе ему, если боги обходят его своей милостью. Мухе подобно, бьется тогда он в тенетах жизни. Стройная девичья нога ступила в воду, мутные брызги разлетелись в стороны. О Ахардей! Твои струи быстры и прохладны. Будь щедр к нам, верни рыбьи стаи, И мы воспоем хвалу тебе… О Ветер легкокрылый! Не будь к нам суров, Не иссушай пастбища и поля наши. Мы будем благодарны тебе…  О ясное Небо! О матерь богов и людей, светозарная Папануа! Нахмурься тучами, пролей слезы, напои землю. Пусть покроются пастбища сочной травой. Вода поднялась выше колен девушки, наполовину скрыла меч. Тогда духи предков наших Будут снова благожелательны к нам. Зверье не станет больше раскапывать могильники И поедать трупы: духи предков обретут покой. Голод перестанет мучить наших детей. В каждую хижину войдет удача… Зарина отстегнула пояс с волосяной бахромой, его подхватило течение. — Я иду к вам, боги! О народ мой! С тобой я и в беде, и в радости! Да будет вечна милость богов! Волны лизнули грудь, поднялись к подбородку, и Зарина исчезла под водой. Только несколько мгновений еще были видны зеленые волосы, стелющиеся по течению. Вдали послышались глухие раскаты опоздавшей грозы… Дождь был ливневым. На степь обрушился целый водопад. Среди грохочущих потоков воды бегали люди, ловя ладонями кипучие струи. Радость была всеобщей. И только девушек пугали ослепительные вспышки. Ведь если ударит молния, девушка превратится в звезду. Гроза смыла с лица степи следы пыльной бури и страшного мора. Пересохшие было ручьи и речки вздулись и бурно понеслись к Ахардею. Туча ушла. Солнце осветило обновленную землю, людей и животных. В воздухе стоял запах мокрого чернозема. Зазвенели цикады. Зазеленели кусты. В опаленной траве появились зеленые побеги. И сираки поверили снова, что жизнь прекрасна. Они отпраздновали день Благодатной Грозы, посвящение Атоссы в сан верховной жрицы племени, Анта — в повелители, прием старого Ктеса в Совет старейшин. К исходу новолуния в Успу прибыл караван с пшеницей — подарок Радамсида-меотийца. И хотя уже было поздно, Ант все же решил засеять поле. Меоты сеяли под зиму, Ант знал об этом. И осенью зеленые всходы радовали глаз повелителя. Зимой же сираки забыли про свой посев, ранней весной они двинулись на летние кочевья. Каково же было их удивление, когда, вернувшись, они увидели золотое море спелых колосьев! Они приняли это за доброе предзнаменование и отпраздновали, наконец, брак Анта и Атоссы. Как-то весной в Успу с криками прибежали дети: — Скорее! Скорее! Там Царица пришла! Зарина! Сбежавшиеся на берег люди увидели какие-то зеленые нити, колышащиеся на волнах, и обрадовались несказанно, поверив, что это Зарина приплыла посмотреть, как живет ее народ сиракский. Девушки сплетали венки из цветов и бросали их в воду, воины кидали в реку угощения и кричали: — Привет тебе, царица! Мы живем счастливо! Боги дают нам изобилие в жизни и победу в боях! Каждый год приходили они теперь на берег Ахардея встречать Девушку-с-Зелеными-Волосами — дни эти стали весенними праздниками… * * * Весной в половодье в излуке, у Лысого кургана, скапливаются зеленые водоросли, похожие на нити. Полая вода срывает их со дна лиманов, течение выносит сюда, в залив, где возникает водоворот. Если смотреть на них сверху, кажется, что там, под водой, кто-то тихо плывет, не показываясь на поверхность, и это его волосы стелются по течению… notes Примечания 1 Стратег — важнейшая государственная должность с широкими военными и политическими полномочиями в древнегреческих полисах; избирался народным собранием сроком на один год. Эллинарх — поскольку в Танаисе существовали две крупные этнические группы — эллинов и варваров (скифы, сарматы), управление городом осуществляли два архонта: архонт эллинов (эллинарх) и архонт варваров. Высшая власть в городе принадлежала эллинарху. 2 Архонт — выборное лицо в магистратуре греческих городов, осуществляющее управление городом. 3 Лохаг — командир отряда. В Танаисе всегда имелось два лохага, в зависимости от этнического состава войска: лохаг эллинов и лохаг варваров. 4 Палестра — место для гимнастических занятий, гимнастическая школа в Древней Греции. 5 Артемисии — празднества в честь богини Артемиды. 6 Агора — торговая площадь с расположенными на ней храмами и общественными зданиями; являлась местом народных собраний. 7 «…со второго часа дня» — начало дня у древних греков считалось с шести часов утра современного исчисления; второй час, таким образом, приходится на восьмой час утра. 8 Гинекономы — должностные лица в древнегреческих городах, следившие за поведением женщин. 9 Гинекей — часть древнегреческого дома, в которой жили женщины. 10 Лесха — место у храма, где обычно проводились совещания. 11 Диадох — выборное должностное лицо, являющееся кандидатом для замещения эллинарха, его помощник. 12 Фиас — религиозный союз, имеющий свой особый устав. 13 Гимнасиарх — человек, обучающий профессиональных атлетов; здесь — воспитатель молодежи. 14 Денарий — древнеримская серебряная монета, имевшая хождение в Боспорском царстве. 15 Обол — мелкая монета. 16 Кратер — сосуд для смешивания вина с водой. 17 Аутепса — приспособление для подогрева вина, прообраз современного самовара. 18 Гиматий — широкий плащ, верхняя одежда. 19 Триера, или трирема — легкий военный корабль с тремя ярусами весел. 20 Пентера — военный корабль с пятью ярусами весел. 21 Статер — денежная единица в монетных системах Древней Греции и рабовладельческих государств Северного Причерноморья. Статеры чеканились из золота, серебра, электра (сплава золота и серебра) и имели разный вес. 22 Эйнохоя — сосуд для вина, имеет своеобразную форму горлышка — с тремя сливами, чтобы удобно было наливать вино во время пира в три чаши. 23 Анадиомена — одно из имен богини Афродиты, которое означает буквально «Поднимающаяся из воды». 24 Пресбевт — наместник боспорского царя. 25 Свевское море — одно из древних названий Балтийского моря. 26 Номады — кочевники. 27 «…в 532 году» — обозначение дат в дошедших до нас надписях дано по летоисчислению боспорской эры, что соответствует исчислению новой эры плюс 293 года. Таким образом, 532 год — это 239 год новой эры. 28 Горпиэй — месяц по древнемакедонскому календарю, соответствующий современному августу — сентябрю. 29 Пеплос — в Древней Греции и Древнем Риме женская верхняя одежда из легкой ткани в складках. 30 Джантак — верблюжья колючка. 31 Антикит — древнее название реки Кубани. 32 Ахардей — сарматское название реки Маныча и ее притока Егорлыка. Такое же название носило одно из сарматских божеств. По представлениям древних, боги жили в реках и имели одинаковые с ними имена. 33 Аргиппеи — одно из скифских племен. 34 Тюхэ — богиня счастья и благоденствия у древних греков, соответствует Фортуне у римлян. 35 Ксант — лошадь светлой масти. 36 Фалар — нагрудное украшение. 37 Асфодель, или асфодил — род растений семейства лилейных с узкими прикорневыми листьями и высокими стеблями, которые заканчиваются кистями красивых белых цветков. 38 Катафронта — металлический конский доспех. 39 Катафрактарии — воины тяжелой конницы, имеющей особое снаряжение и вооружение: металлический доспех воина, пика, как главное оружие наступления, и конский доспех (катафракта). Как правило, катафрактарии атаковали противника в тесно сомкнутом строю с определенной тактической целью. 40 Нафа — нефть; происходит от греческого слова «нафт», искаженного иноязычным влиянием кочевых племен. Надпись «нафа» встречается на амфорах, найденных при раскопках Танаиса; в них обнаружены остатки нефтепродуктов. 41 Дромедар — одногорбый, быстро бегающий верблюд. 42 Гирканское море — одно из древних названий Каспийского моря. 43 Гаруспиции — предсказания по внутренностям жертвенных животных. 44 Алан-дон — древнее название реки Терека. 45 Гагат — черный янтарь; назван так по имени города Гаги в Малой Азии. 46 Агура Мазда — верховное божество у персов-огнепоклонников. 47 Азаты — мелкие землевладельцы, низший, самый многочисленный слой господствующего класса в древней Персии. 48 Кед-худа — буквально «сельский староста», выделившийся из среды односельчан военачальник. 49 Эранспахбад — главнокомандующий персидской армией. 50 Седда — стена, преграда. 51 Вейнахи — дословно «наши люди», общее название родственных племен хамекитов и содов, предков современных чеченцев и ингушей. 52 Маккал-дон — буквально «река Коршунов», древнее название реки Арм-Хи — притока Терека. 53 Багатар — царь примитивного государства кочевников у сарматов, а с VII в. н. э. и у аланов. 54 Отрывок из поэмы древнеримского поэта Гая Валерия Катулла (87 — ок. 54 до н. э.) о великой матери богов Кибеле и прекрасном юноше Аттисе (LXIIII). Перевод А. Пиотровского. 55 Аэд — певец на службе царя. 56 Отрывок из стихотворения Катулла (XXXII). Перевод А. Пиотровского. 57 Две эпиграммы Лукиана из Самосаты (ок. 120 — после 180). Перевод Ю. Ф. Шульца. 58 Отрывок из стихотворения Катулла (XLIII). Перевод А. Пиотровского. 59 Слегка измененный отрывок из стихотворения Катулла (XXV). Перевод С. Апта. 60 Отрывок из стихотворения Катулла (LI, перевод С. Ошерова), который по существу является его переводом знаменитого стихотворения древнегреческой поэтессы Сапфо (конец VII — начало VI века до н. э.). Дион вставляет в текст нужное ему имя (Люкиска), так же как это сделал Катулл при переводе. 61 Стихотворение Катулла (LX). Перевод А. Пиотровского. 62 Меотида, или Меотийское озеро — название Азовского моря у древних греков и римлян. 63 Борисфен — греческое название Днепра. 64 Сиргис — древнее название Северского Донца. 65 Дриады — согласно греко-римской мифологии, лесные нимфы, которые рождаются вместе с деревьями, живут в их листве и вместе с ними умирают. 66 Отрывок из эпиталамия Катулла (XLI). Перевод А. Пиотровского. 67 Гермонасса — древний греко-синдский город на Таманском полуострове, входивший в состав Боспорского царства.