Странники между мирами
Владимир Ленский


Эльфийская кровь #2






Государство, в котором правят потомки короля-человека и эльфийской принцессы, стоит на грани гибели.

Для его спасения необходим брак наследника престола с девушкой, в жилах которой течет эльфийская кровь.

Однако есть могущественные силы, которые рады разрушению королевства. Они в восторге от того, что предательство и любовь идут рука об руку по улицам столицы королевства, а смерть уже рыщет по его дорогам и скоро прольется кровь.

И только странники между мирами, обитающие на границе между государствами людей и эльфов, способны предотвратить беду.






Владимир Ленский

Странники между мирами





Пролог


Никому, даже самому себе, господин Тандернак не хотел бы признаваться в постыдном — но очевидном — обстоятельстве: ему было страшно.

Он не привык испытывать страх. С юных лет предоставленный самому себе, Тандернак испытал и перепробовал, кажется, все: бедность и одиночество, тяжелый труд и обман; он предпринял десяток афер сомнительной прибыльности, пережил несколько более-менее позорных разоблачений, после которых неожиданно повалила удача...

И теперь, когда ему минуло тридцать с небольшим, он Достиг, кажется, всего, на что только мог рассчитывать пятнадцать лет назад, выходя на поединок с миром: собственный дом в столице, шесть постоялых дворов, купленных в разное время и приносящих хороший доход. Чуть меньше года назад ее величество правящая королева удовлетворила наконец его прошение и дозволила приобрести две деревеньки — а вместе с ними и дворянское достоинство.

И никогда, за все эти годы, что бы ни случилось, Тандернак ничего не боялся.

Сейчас же он сидел у себя в доме, спиной к окну, на третьем этаже, и его знобило от холодного пота. Еще полчаса назад не было в Королевстве человека более спокойного, более уверенного в самом себе и в своей будущей судьбе, нежели господин Тандернак. И вот в единый миг всё переменилось.

Мелочь. Пустяк. Собираясь отойти ко сну, он глянул по привычке в большое медное зеркало, висевшее на стене.

Обычно Тандернаку чрезвычайно нравилось то, что отражалось в зеркале: высокий мужчина в расцвете лет, худощавый, с удлиненным лицом и красивыми зеленоватыми глазами. Он носил длинные волосы и иногда позволял себе вплетать в тонкие пряди у висков серебряные нити. Такая прическа придавала темной шевелюре исключительно благородный оттенок. Плечи у него были узковаты, однако в целом это не портило общего впечатления.

Любил Тандернак и свое зеркало — как, впрочем, любую вещь в этом доме. Наверное, следовало бы заменить медное на стеклянное — больно уж расплывчатым было отражение. Но в том, что касалось неодушевленных предметов, Тандернак проявлял исключительную сентиментальность — в отличие от его отношения к людям. Поэтому зеркало оставалось на прежнем месте, там, где оно висело в тот день, когда Тандернак впервые вошел в свой новый дом как хозяин.

И вот сегодня зеркало его предало. Потому что за спиной Тандернака в том же медном блестящем овале, среди мерцающих огоньков трех вечерних ламп, неожиданно показалась вторая фигура.

Тот, второй, тоже был мужчиной. Тандернак не мог бы определить его возраста: незнакомец явно вышел из отроческих лет, но не достиг старости. Ошеломленный хозяин дома не понял даже, как тот одет. Просто мелькнувшее видение.

У Тандернака упало сердце, и тотчас первая холодная волна прошла по всему телу: Тандернак привык доверять собственному сердцу, и уж коль скоро оно бьется как сумасшедшее, значит, видение не ложно: в зеркале действительно кто-то был.

Тандернак сел на постель. Ночное одеяние из белой тонкой полотняной ткани неожиданно впилось ему в горло, и Тандернак рванул застежки ворота. Стало чуть легче.

Теперь зеркало пустовало. Оно слепо мигало тремя размазанными световыми пятнами — лампы. Затем одна из ламп погасла. Ничего особенного в этом не было. Такое случалось сплошь и рядом, если он забывал подлить масла, поэтому Тандернак заставил себя встать и поправить фитиль. Однако по пути не удержался и украдкой бросил торопливый взгляд в сторону зеркала.

Незнакомец снова был там. Смотрел на Тандернака, улыбаясь во весь рот. Улыбка делалась все шире, все злее, все ужасней. Затем чужак несколько раз беззвучно лязгнул челюстью и пропал.

Онемение расползлось по всему телу Тандернака. Он застыл возле погасшей лампы. Затем медленно перевел взгляд на шнур. Для того, чтобы дернуть и вызвать слугу, придется пересечь комнату. А он не в силах был сейчас даже руку поднять.

Прошло несколько тягостных минут. Тандернака начал бить озноб. Он был суеверен, как многие простолюдины, особенно уроженцы севера, и, даже выбившись в верхи, не сумел перебороть наследие своего детского невежества. Да, Тандернак читал книги и умел вести разговор на любую тему — и тем не менее опасался темноты и гнездящихся в ней чудищ. Он открыто презирал неучей, буде таковые набивались ему в собеседники, а сам следовал целому набору сложных примет, дурных и благоприятных.

Людей Тандернак не боялся. С людьми у него был разговор короткий. Другое дело — призраки...

Ему хотелось крикнуть, но горло перехватило. Спустя миг Тандернак возблагодарил свое тело за такую острую реакцию: не хватало еще всполошить прислугу и показать ей спои слабости! Хозяин считался человеком без уязвимых мест.

Краем глаза он вновь уловил движение: тень проплыла в зеркале и исчезла. Ноги у Тандернака подкосились, он повалился' на пол своей спальни и погрузился в небытие...




Глава первая

НЕПРИЯТНОСТИ В ТАВЕРНЕ


Пятеро молодых людей припозднились, возвращаясь с конной прогулки. Столица Королевства уже погружалась в сон; один за другим гасли лампы возле ворот городских домов, и только на перекрестках оставались пылать большие масляные светильники, установленные на высоких шестах.

Город был довольно молод и все же за века своего существования успел обрасти несколькими слоями крепостных стен, возведенных в разные эпохи: концентрические кольца опоясывали жилые кварталы, создавая несколько городов внутри города. Шестая стена, самая древняя и первая по времени возникновения, отделяла от мира простых смертных королевский дворец, сады, жилища приближенной к правящей королеве знати, а также малый королевский двор, владение наследника. Ворота в этой стене закрывались сразу после захода солнца и не отворялись ни под каким предлогом.

Все прочие стены также имели охраняемые ворота, но стража стояла там более для порядка, и в любой час суток запоздалый гуляка мог найти возможность возвратиться домой.

Поскольку пятеро юных всадников принадлежали как раз к числу тех избранных, чье жилье находилось в пределах шестой стены, вопрос о ночлеге оказался для них отнюдь не праздным.

Старший из них — коренастый, с широким лицом и чересчур рельефно очерченными скулами — приостановил лошадь и обратился к остальным:

— Нет смысла гнать дальше коней — ворота уже заперты. Остановимся здесь.

Они находились на окраине, между второй и третьей стенами. На самом деле это место давно уже перестало быть окраиной в собственном смысле слова: дома все новых и новых горожан стремительно нарастали вокруг второй стены и потребовали возведения еще одной — среди горожан она именовалась «Новой», или «первой»; за Новой стеной тянулись густо застроенные домами предместья, а чуть дальше бежала, извиваясь, тонкая веселая речка.

Вот уже много лет Королевство не вело крупных войн, во время которых военные действия могли бы угрожать столице. Кочевники иногда тревожили границы страны, но столица не видела неприятеля несколько поколений. Поэтому стены служили не столько для защиты горожан, сколько для обозначения их социального статуса и утверждения престижа: перебраться из кварталов первой стены в кварталы второй означало немалое преуспеяние, а уж собственный дом за четвертой стеной был знаком истинного процветания.

И тем не менее старая окраина продолжала оставаться таковой. Уже давно исчезли жалкие глинобитные хижины, что прилепились в поисках покровительства к каменному поясу столицы; здешние улицы, мощенные круглым булыжником, ничем не напоминали былые — с наполовину сгнившим деревянным покрытием вдоль домов и потоками грязи и нечистот в самом центре.

Ремесленники держали здесь мастерские и лавки; поблизости размещалось здание городского архива; большая часть домов принадлежала правящему королевскому дому и сдавалась внаем людям, так или иначе имеющим отношение к сложной жизни двора: посудомойщикам, уборщикам, гардеробщикам, подручным конюших. Обитали здесь и персоны более важные, вроде церемониймейстера или виночерпия — эти владели собственным жильем. Словом, места считались вполне «приличными».

И все же не определяемый словами, но отчетливо ощущаемый дух окраины сохранялся здесь в неприкосновенности. Земля, по которой ступали кони молодых людей, никогда не забывала о том, какой она была несколько поколений назад. Так кухонная девушка, одетая в платье госпожи, продолжает сохранять повадки прислуги, как бы она ни тужилась подражать горделивым манерам знатной особы.

Старшему из всадников было чуть больше двадцати; младшему — немногим меньше семнадцати. Все пятеро были одеты богато и вместе с тем небрежно: сочетания цветов подобраны как попало, тонкие кружева на манжетах оборваны или запачканы, плащи из очень хорошей шерстяной ткани обильно забрызганы грязью — хотя во время обычной прогулки явно не было никакой необходимости мчаться сломя голову по бездорожью.

С тем же благодушным безразличием отнеслись молодые бездельники и к предложению заночевать за второй стеной, на каком-нибудь постоялом дворе старой окраины. Они двинулись по улице, местами узкой, застроенной пузатыми домами с удивительно благонамеренными физиономиями, а местами неожиданно раздающейся в стороны — однако не с обдуманной щедростью, как это в обычае у блестящих, по-настоящему богатых улиц столичного центра, но попросту неряшливо: то, что в исполнении знатной дамы выглядит как изысканная эксцентричность, неизбежно прилепит к простушке обидное прозвище «распустеха».

Постоялый двор «Стражник и бочка» представлял собой истинное наследие былой окраины: он размещался неподалеку от старых ворот, теперь замурованных и заросших плющом с такими темными и плотными листьями, что их можно было принять за кожаные.

Когда-то там останавливались путники в ожидании досмотра, проводимого возле ворот четвертой стены; туда же заходили стражники пропустить после смены кружку.

— Ну вот мы и дома, — удовлетворенно промолвил старший из всадников.

Двое других рассмеялись.

Самый юный из всех выехал вперед, задрал голову, осматривая заведение — очень старое, с облупленным, когда-то белым фасадом: местами штукатурка отвалилась и проглядывали бревна и тряпки, пропитанные раствором, которыми конопатили щели. Вывеска с изображением солдата, сидящего верхом на бочке, точно на коне, чуть поскрипывала на ночном ветру. Над нею тускло чадил фонарь с закопченными стеклами.

В сумрачном, прыгающем свете запрокинутое лицо юноши выглядело странным: что-то звериное проступало в его облике, в почти неестественной худобе, в чуть раскосых глазах, окруженных пляшущими тенями, в извилистых губах с глубокими ямками в углах. Влажные зубы жадно поблескивали. Он не носил ни капюшона, ни головного убора. Тонкие темные пряди в беспорядке падали на лоб, на плечи, и две или три из них резкими, уверенными линиями наискось перечеркивали лицо, точно отрицая самую возможность его существования.

Молодой человек перевел взгляд с вывески на своих спутников. Тени быстро побежали по его скулам и нашли себе новое прибежище, разместившись вокруг подбородка. Теперь лицо превратилось в бледный узкий треугольник.

— Агилон займется лошадьми, — распорядился юноша, — Мегинхар поговорит с хозяином. Я хочу отдельную комнату, остальные — как хотите...

Он спешился и бросил поводья, уверенный в том, что их подберут. Не оглядываясь, шагнул на порог и толкнул дверь. Его спутники обменялись у него за спиной быстрыми взглядами.

— Я с его высочеством, — сказал один из них и тоже спешился.

Остальные промолчали.

Народу в питейном зале «Стражника» собралось не то чтобы много, но, во всяком случае, достаточно для недурной выручки. Самого хозяина в зале не было; гостями занимались служанки, и по одной только их деловитой нелюбезности можно было судить о процветании заведения.

Юноша чуть помедлил у входа. Уловив рядом с собой движение, скосил глаза и заметил второго.

— А, Эмери... — небрежно бросил он. — Не надоело еще?

— Что именно? — спросил тот, кого назвали «Эмери».

— Сам знаешь... Шпионить за мной, вот что.

Принц Талиессин открыто не жаловал никого из своих придворных — тех молодых людей, с которыми имел обыкновение проводить время; но никому так не доставалось от него, как Эмери. Талиессин всерьез подозревал, что этого Эмери подсунула ему мать — и именно с целью следовать за наследником по пятам, куда бы тот ни направился, наблюдать за его поведением, докладывать о каждом его шаге, о каждом взгляде.

И неизвестно, что вызвало у королевы-матери большее опасение. Ее одинаково настораживало все: и обыкновение принца в любую погоду совершать долгие прогулки, и внезапные вспышки интереса к истории, когда он по целым дням просиживал в холодных комнатах архива, и отсутствие у него интереса к женщинам, и возможность увлечения какой-нибудь простой девушкой. Но больше всего она боялась того, что на жизнь ее сына может быть совершено покушение. И если все прочие страхи королева так или иначе высказывала наследнику, пытаясь взывать к его благоразумию, то об этом последнем говорила лишь с самыми доверенными людьми. Считалось, что здесь, в самом сердце Королевства, жизнь наследника в полной безопасности. Будь иначе — чего бы стоила, в таком случае, королевская власть!

Кое в чем Талиессин не ошибался: мать действительно время от времени вызывала к себе этого придворного и расспрашивала его о принце — неизменно в присутствии своего главного конюшего Адобекка, человека преданного и опытного. Адобекк приходился Эмери дядей и хорошо понимал молодого человека. Ее величество не хотела бы сделать ошибку в столь важном разговоре, и Адобекк охотно согласился участвовать в этих беседах.

— Всех моих родственников отличает весьма необычный способ связывать понятия, — задумчиво молвил он. — И Ренье в этом смысле — не исключение, хотя он, пожалуй, самый простой из всех нас...

Ренье. Не Эмери. Эмери, старший из двух братьев, ушел из столицы полгода назад — ушел тайно, в полном соответствии с дядиным планом; а Ренье остался с принцем и теперь живет у всех на виду, при малом дворе, куролесит и чудит наравне с остальными, попадает в истории и дерется на дуэлях. И его называют «Эмери» — чтобы никому и.: тайных врагов королевы и в голову не пришло разыскивать настоящего Эмери. Так что старший брат может спокойно заниматься поручением ее величества, покуда младший изображает его — и заодно охраняет особу принца.

Круглолицый, кареглазый, Ренье обладал веселым нравом и умел нравиться, ничего особенного для этого не делая. За свою не слишком долгую жизнь он разбаловался — привык к тому, что все начинают его любить, едва лишь сведя с ним знакомство. Тем сильнее ранило его недоверие Талиессина и тем больнее были злые уколы, которыми принц разбрасывался походя.

От Талиессина доставалось всем его приближенным. Когда Ренье впервые встретился с принцем, тот затеял фехтовальный поединок во славу своей дамы, объявив таковой большую куклу с фарфоровым лицом и тряпичным телом. В тот раз Агилон и Мегинхар поддались царственному противнику и проиграли ему бой: попробовали бы они поступить иначе — и принц дулся бы несколько дней, угощая окружающих ядовитыми замечаниями и заставляя их участвовать в своих дерзких, неприятных выходках.

Одержав свою весьма сомнительную победу — и хорошо догадываясь о ее причинах, — Талиессин заставил молодых людей поцеловать руку своей «дамы»; после чего наследник отправился на урок, а его придворные сорвали досаду на кукле.

Ренье, поддавшись странному порыву, вступился за нее, и принц стал тому свидетелем. Но искренней дружбы так и не возникло. Разумеется, Талиессин охотно согласился оставить при себе юного аристократа, только что представленного ко двору. Разумеется, «Эмери» стал его спутником — как и остальные. И разумеется, все чаще принц бросал на него злые, подозрительные взгляды.

Талиессин не боялся покушений на свою жизнь. Он вообще не был уверен в том, что дорожит своей жизнью. И чем дольше он жил, тем меньше нравилось ему то, что с ним происходило.

После нескольких неудачных попыток Ренье оставил всякую надежду сделаться принцу другом. Теперь он просто оберегал Талиессина. Настойчиво, терпеливо, необидчиво. «Скоро я сделаюсь похож на Элизахара, — жаловался Ренье дяде. — На того солдата, телохранителя слепой девушки...»

Дядя Адобекк в ответ только пожимал плечами. «Не обольщайся. Из таких аристократов, как ты, получаются отвратительные солдаты... В крайнем случае ты можешь стать полководцем. В самом крайнем случае! Надеюсь, до такого не дойдет».

Постоялый двор «Стражник и бочка» был не лучше и не хуже любого другого места, где принц пускался в приключения. По крайней мере, здесь сравнительно чисто и в большом камине горит огонь.

Длинные столы были установлены вдоль трех стен, разрываясь на середине, возле камина, и поперек зала. Окраина диктует приверженность — не столько даже к традиционному, сколько к устаревшему; и здесь соблюдалось старое правило — никаких отдельных столиков, никакого уединения. Все должны быть на виду. Честному человеку скрывать ведь нечего, не так ли?

Талиессин уверенно пересек зал и плюхнулся на скамью: он вознамерился занять средний стол ближе к камину. Общий разговор на мгновение затих. Несколько торопливых взглядов на вновь прибывшего — и суждение о нем было вынесено, не слишком лестное для новичка. Двое или трое откровенно поморщились и отвернулись, один ухмыльнулся, а ближайший к Талиессину сосед отодвинулся на скамье подальше.

Ренье появился минутой спустя. На него уже не обратили внимания: просто еще один такой же. Тоже чумазый и растрепанный, тоже не бережет добротной одежды. Разве что на лицо более приятный.

Принц все время вертелся, глядел по сторонам, рассматривал висящие на стенах украшения — аляповатые деревянные полускульптуры, раскрашенные синим и зеленым и изображающие птиц с непомерно большими крыльями и несуществующие плоды. То и дело Талиессин принимался ерзать на скамье, жевал пряди своих волос, если те случайно попадали ему в рот, а после, очнувшись от задумчивости, резко выплевывал их. Наконец он вытащил нож и начал чистить ногти.

Ренье сидел напротив и молча смотрел на этого юнца. Ему казалось странным, что тот когда-нибудь сделается королем целой страны. Будет принимать важные решения, подписывать оправдательные или смертные приговоры, раздавать земельные наделы. Вот этими самыми смуглыми руками в цыпках от вечной возни с лошадьми и собаками.

Иногда Ренье пытался представить себе, какая кровь течет в жилах наследника. Крохотная капля эльфийского наследия растворена в обычном красном месиве, унаследованном от человечьих предков. Насколько сильна эта капля? Какой окажется она, когда впервые будет явлена на алтаре, во время ежегодного возобновления брачного союза королевского правящего дома с землей Королевства?

Ренье стеснялся этих мыслей. Он догадывался, что нечто подобное посещает и другие умы Королевства. Более изощренные, нежели ум обычного молодого дворянина, — и уж конечно более испорченные. Королева почти совершенно утратила волшебные свойства своих предков — и все же оставалась истинно эльфийской дамой, стройной, с темными розами, вспыхивающими на щеках в минуты волнения.

Но сколько ни вглядывался Ренье в Талиессина, он никогда не видел, чтобы у того на коже проступали эти потаенные огненные розы. Ничего. Обычный юноша. Разве что менее привлекательный, чем обычно бывают молодые люди этого возраста.

— Ну, где же Мегинхар? — выговорил наконец Талиессин и убрал нож. — Я уже всю грязь выковырял, а он до сих пор договаривается...

Действительно, никто из прочих спутников принца до сих пор не появлялся.

— Нужно еще лошадей устроить, — напомнил Ренье. — Сейчас все придут.

Но Талиессин не желал больше ждать. Он резко обернулся и закричал на весь зал:

— Эй, ты! Ты, толстая! Иди сюда!

Служанка обратила к кричащему сдобное лицо и пожала плечами.

Талиессин вскочил:

— Толстуха! Я тебя зову!

Служанка снова пожала плечами и боком двинулась к столу. Талиессин наблюдал за ней, улыбаясь все более удивленно.

Ренье опередил принца — он поднялся и проговорил отчетливо, резко:

— Ужин для пятерых.

— Я вижу только двоих, — протянула служанка, окидывая мутным взором потолок.

— Я заплачу за пятерых, — сказал Ренье.

— Ну тогда ладно, — сказала служанка и так же боком двинулась в сторону кухни. По дороге она несколько раз оглядывалась на Ренье и его спутника с самым подозрительным видом, точно всякое мгновение ожидала от них подвоха.

Талиессин снова уселся, развалился на скамье, сощурился. Теперь лицо принца, как казалось, состояло из нескольких резких черт, углубленных и выделенных тенями: две полоски на лбу — брови, под ними две узкие щели — сомкнутые глаза с прямыми, опущенными на щеку ресницами, дальше — зигзаги тонко вырезанных ноздрей, извилистая верхняя губа и прямая нижняя — и под нею глубокая ямка на подбородке. Маска гротескная, на опасной грани безобразия и неотразимой притягательности.

Ренье знал, что в очередной раз вызвал у принца раздражение. В таких ситуациях Ренье частенько припоминал, как студенты в Академии задирали Элизахара. Тот неизменно ухитрялся поставить нахалов на место. Железный человек. У Ренье никогда так не получится. С другой стороны, Элизахар никогда не имел дела с принцем.

Служанка преступно медлила с заказом, и Ренье не на шутку досадовал: обильный ужин мог бы отвлечь принца и предотвратить очевидно приближающиеся неприятности.

Разговоры, притихшие было с появлением чужаков, возобновились. Обычные вечерние пересуды лавочников. Они почти не достигали слуха двоих молодых людей. Было скучно. Талиессин уронил голову на стол, улегшись щекой на ладонь, и не мигая уставился на ближайшего соседа. Еще одна его неприятная игра: ждать, пока человек почувствует на себе тяжелый взгляд раскосых зеленоватых глаз и начнет ежиться.

Однако лавочник оказался крепким орешком — даже не дрогнул. Отказался даже от искушения повернуться и посмотреть на того, кто столь нахально на него таращится.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Ренье понял: дело вовсе не в предполагаемой силе духа их соседа — того слишком захватила тема разговора, который незаметно отошел от последних местных сплетен и перетек в совершенно иное русло: теперь обсуждались слухи, добравшиеся до окраины из предместий.

— Думаете, нам расскажут? — говорил, пригибаясь к столу, какой-то человек с неприятно звучным голосом. — Думаете, она позволит говорить об этом всенародно? Ничего подобного! Хоть сколько прошений на ее имя присылай — бесполезно.

— Она ведь может и не знать, — перебил другой, с острым носом, верткий. — У нее полно советников.

Третий устремил на него презрительный взгляд:

— Да? И сколько же?

— Достаточно, чтобы держать ее в неведении! — горячо заявил остроносый.

Обладатель звучного голоса демонстративно расхохотался.

— Говорю вам, ничего никогда — и никто — не узнает. Их попросту удавят в подземелье. Не они первые, кстати. Уже случалось такое, чтобы люди исчезали. А что? Пропадают без следа, и некого спросить...

— Но ведь эти все-таки виновны... — проговорил, медленно жуя, четвертый собеседник, моложе прочих, но такой же основательный и солидный. — Они ведь забили женщину камнями.

— Позвольте! — возразил зычный. — Эта женщина — отвратительная убийца, а они застали ее на месте преступления.

— Какого? — вступил в беседу еще один, с пышными усами, должно быть — возчик. Он отставил пивную кружку, рыгнул в кулак и обезоруживающе улыбнулся. — Я прослушал начало...

Остальные дружно уставились на него. Обладатель могучего голоса снисходительным тоном объяснил:

— Она заживо закопала своего новорожденного ребенка...

— Да, ужасно, — согласился возчик и снова взялся за пиво.

Тощий, с острым носом, упрямо качал головой.

— Я совершенно не согласен. Она поступила так, как любой нормальный человек на ее месте, если бы увидел, что выродил на белый свет противоестественного урода...

— А подробнее? — опять заинтересовался возчик.

— Две головы! — шепотом сказал пятый собеседник. Это был очень громкий шепот. — Представляете? Ребенок с двумя головами! Настоящий кошмар. Мать перепугалась — и...

— В любом случае, она не должна была принимать решение единолично, — упрямо гнул свое зычный голос. — Напротив, ей следовало бы сохранить этого ребенка. Нам нужны доказательства того, что земля наша производит ядовитые злаки. Что эльфийская кровь отравляет почву и проникает даже в семя наших мужчин, коль скоро женщины производят на свет таких чудищ.

— Я вот чего не понимаю, — произнес молодой, — как именно происходит это отравление. Положим, в былые времена, когда кровь эльфов была густой, — тогда все ясно. В ней была сила. Но теперь-то! Вот, положим, мой дядя — он виноторговец — всегда спрашивает: «После какой кружки воды вино перестает быть марочным и превращается в обыкновенное пойло? Когда ты начнешь это потрохами чувствовать — тогда, считай, превратился в специалиста». А кровь Эльсион Лакар? То же самое. Умные люди давно подсчитали соотношение — в смысле разбавленности. Она — практически такой же человек, как и мы, только порода попорчена. Вот таково мое мнение.

Он откинулся к стене и неспешно обвел окружающих глазами, избегая, впрочем, задевать взглядом новеньких, не принимавших участия в общей беседе.

Ренье похолодел. Говорили о королеве-матери. При наследнике. Как долго будет Талиессин слушать, не вмешиваясь? И в каком расположении духа он вернется во дворец? Ренье хотел было предложить принцу уйти, не дожидаясь ужина и бросив на произвол судьбы остальных. Побродить по ночной столице, поболтать, найти каких-нибудь девчонок посговорчивее. Но один только взгляд в сторону Талиессина отбил у Ренье всякую охоту заговаривать с ним. Только не сейчас.

— Она, во всяком случае, хоть похожа на женщину, — продолжал разглагольствовать зычный, — а вот сынок... Настоящее отродье!

— Ты его видел? — заинтересовался возчик.

Тот, к кому он обращался, пренебрежительно махнул рукой.

— Раз или два... издалека. Да люди же говорят!

— Всегда нужно посмотреть собственными глазами, — рассудительно молвил возчик.

— Что смотреть! — Зычный сжал кулак и пошевелил стиснутыми пальцами, как будто пытался выжать из чего-то невидимого все соки. — Ну вот на что глядеть! Умные люди все за нас посмотрели. Вот он, — взмах в сторону виноторговца, — все верно рассудил. Разбавлено! А в разбавленном виде эта кровь, может быть, как раз и ядовита!

— Нет, все дело в накоплении, — сказал молчавший доселе человек с рябым плоским лицом. — Я точно знаю. У меня самого земля. В земле накапливается.

— В любом случае, скоро все переменится, — уверенным тоном проговорил зычный. — Потому как наследии ков у наследника уже не будет.

Племянник виноторговца чуть вжал голову в плечи. Зычный заметил это и усмехнулся:

— Боишься?

Тот еле заметно кивнул, чем вызвал презрительную усмешку у собеседника.

— И напрасно! Мы дурного не делаем. Да у нее и рук не хватит всех, кто об этом говорит, задавить по подземным тюрьмам. Вот послушайте, — он опять навалился широкой мясистой грудью на стол, — я вам скажу. Наследник — извращенец. Порченый. Вконец порченный. Играет в куклы, переодевается женщиной. А сам — ничего не может.

— В каком смысле? — ужаснулся племянник виноторговца.

— В том... что не может с женщиной! Он не мужчина. И не человек почти. Так, — щелчок пальцами, — что-то ироде насекомого... Да и с виду таков.

— А ты его видел? — неожиданно подал голос Талиессин.

Зычный повернулся в его сторону с крайне удивленным видом. Несколько секунд он рассматривал принца в упор, как бы удивляясь тому, что тот вступил в беседу. Затем на лице всезнайки проступила снисходительная улыбка.

— Я уже говорил, что видеть — не обязательно. Кому надо, те видели.

— А! — коротко бросил принц. И снова принялся ковырять ногти кинжалом.

Почему-то это рассердило солидного возчика.

— Вот вы, юноша, совершенно напрасно говорите «а!» человеку, который и старше вас, и опытней, и разбирается в вопросах! — назидательно проговорил он.

Талиессин вонзил кинжал в крышку стола.

— В каких вопросах? — осведомился он.

— Что? — опешил возчик.

— В каких вопросах он разбирается?

— Э... — Возчик сердито приложился к своей кружке. Он был сбит с толку, и ему это не понравилось.

Зычный сказал:

— А вот в таких, что нами правят выродки!

Одним гибким прыжком Талиессин вскочил на стол, ударом ноги опрокинул кувшин с пивом, другим ударил зычного в подбородок и мгновенно переместился на другой край стола. Со стороны казалось, что он танцует.

Ренье пришлось неловко пробираться по скамье, тесно придвинутой к столу. Он спешил. Прочим завсегдатаям «Стражника и бочки» определенно не понравится молодой нахал, который затевает здесь драки на ночь глядя. Закончится все тем, что Талиессина свалят на пол и изобьют, а после вышвырнут вон.

Талиессин перепрыгнул с одного стола на другой, попал ногой в блюдо с обглоданными костями, и объедки разлетелись в стороны. Странно искривляя рот, принц смеялся, но смеха этого слышно не было: все заглушал грохот падающей посуды, шумные проклятия и топот ног. Несколько человек уже носились по залу в попытках схватить дебошира. Один из этих преследователей очень удачно споткнулся о ногу Ренье и упал, но другой тотчас нанес молодому человеку удар кулаком в лицо.

Ренье пошатнулся и повалился спиной на стол. Мгновение он созерцал закопченный потолок и несколько коптящих масляных светильников, привешенных к поперечной балке. Один был особенно старый, в виде бьющего хвостом морского дива. Затем потолок исчез из поля зрения Ренье, и молодой человек увидел чьи-то сапоги.

«Где же остальные? — тупо подумал Ренье. — Где Мегинхар, Агилон? Где Госелин?»

Принц смеялся — пронзительно, резко, и этот звук, прорезающий общий шум и вопли, странным образом напоминал призывный свист болотной птицы. Ренье поднялся на ноги. Талиессин спрыгнул со стола, ловко увернулся от нескольких ударов и очутился возле Ренье. Тот ощутил прикосновение острого, очень горячего плеча — мимолетное, мгновенно прерванное — и вздрогнул. Обычно Талиессин избегал любых прикосновений. Он даже запрещал целовать себе руку, хотя придворный церемониал иногда требовал этого.

Ренье отбивался от наседающих врагов: каждый миг он видел перед собой новое лицо, и это новое лицо требовало к себе полного внимания; в конце концов Ренье устал от этой бесплодной сосредоточенности и тут же понял, что у него болят руки, болит лицо, особенно губы и висок. Он пошатнулся и упал бы, если бы не навалился спиной на какую-то опору. Эта опора, впрочем, оказалась весьма ненадежной: она постоянно содрогалась, вертелась и колола его острыми углами, которые то появлялись, то исчезали по непонятному произволению.

— Бей их, Эмери! — заверещал прямо над ухом знакомый голос— Очнись! Бей!

«Талиессин, — смутно подумал Ренье. — Если он отойдет, я упаду».

Он качнулся вперед и ухватился рукой за край стола. Кто-то вцепился ему в волосы и несколько раз дернул в разных направлениях. Сипло закричав, Ренье пнул наугад ногой и, видимо, попал: его отпустили.

Новая волна криков влилась в растревоженный зал, зазвенело оружие, и тотчас кругом все улеглось и затихло. Только в ушах продолжало звенеть, и дыхание никак не могло успокоиться, все билось и клокотало в горле.

Ренье силился разглядеть — кто же остановил потасовку, но сквозь дрожащую темно-серую дымку ничего не было видно. Перед глазами как будто плавала назойливая копоть. Он тряхнул головой, разгоняя ненужное видение, но стало еще хуже: к темноте добавились извилистые золотистые полосы.

Его схватили за руку и потащили. Он бежал, не видя, куда ступает, и все повторял: «Талиессин, Талиессин...» Ренье казалось, что зовет очень громко, и он продолжал так считать, пока Агилон не рявкнул прямо ему в ухо:

— Что ты сипишь?

Прохлада спасительно плеснула в лицо — они выбрались на улицу. Ренье с трудом перевел дух и наконец сумел спросить:

— Где Талиессин?

— Я здесь, — раздался голос принца.

Ренье сухо всхлипнул. Ему хотелось пожаловаться на усталость, на боль в голове, но вместо этого он сказал:

— Делать нечего — едем к моему дяде. Сдадимся на его милость.

— То-то бравый старикан обрадуется! — проговорил Талиессин. И оглянулся на пустую улицу: — Где Агилон?

— Отправился вызволять наших лошадей, — объяснил Мегинхар. — Мы ведь устроили их в конюшне.

— Ясно...

Талиессин привалился плечом к стене, еще раз посмотрел на вывеску. Стражник верхом на бочке недружелюбно скалился из темноты, и теперь было очевидно, что он только притворяется пьяным. На самом деле он был не по-хорошему весел: в таком настроении отправляются громить винные магазины и чинить самосуд.

Агилон привел лошадей. Тронулись; Ренье — впереди.

Утопленные в темноте дома были наполнены спящими людьми, и пятеро всадников пробирались мимо окон, точно чужие сновидения.



* * *





Адобекк встретил вторжение достойно. Когда в запертую дверь его дома постучали, королевский конюший никак не отозвался. Стали стучать настойчивее, и тогда из окна верхнего этажа, без всякого предупреждения, излилось содержимое ночного горшка. Оно попало на голову Мегинхару и забрызгало лошадь Агилона.

Ренье заметил мелькнувшую в окне фигуру и закричал:

— Дядя! Это я!

Окно на миг затворилось, а затем вновь появилась рука — на сей раз она держала тазик для умывания. Ренье полагал, что дядя намерен окатить ночных гуляк водой из тазика, но ошибся: Адобекк с силой метнул сам тазик, явно целясь в голову своему племяннику.

Лошадь Ренье шарахнулась, так что «снаряд» угодил в пену соседнего дома, набатно прозвенел, отскочил и еще несколько раз подпрыгнул на мостовой.

— Дядя! — завопил Ренье срывающимся голосом.

Наконец из окошка высунулся и сам Адобекк, растрепанный, с мятым лицом. Ренье с ужасом заметил, что дядя Держит небольшую масляную лампу.

— Дядя, не надо! — вскрикнул он.

— Что не надо? — осведомился Адобекк совершенно бодрым голосом: полная противоположность заспанному виду.

— Жечь... нас... — пробормотал Ренье, сразу успокаиваясь.

— Ничего не слышу, ничего не понимаю, — заявил Адобекк, намереваясь закрыть окно.

Ренье встрепенулся:

— Дядя, впустите нас!

— Так бы и сказал... — пробурчал королевский конюший и скрылся в глубине дома.

Агилон насмешливо посмотрел на Ренье:

— Ты уверен, что этот кошмарный старик — твой родственник?

— Он не старик... и мой родственник, — ответил с вызовом Ренье. — Он всегда такой.

— Ну, ну, — фыркнул Мегинхар.

Ренье криво пожал плечом:

— А что тебе не нравится?

— Оставь, — вмешался Госелин. — Не у всякого найдется влиятельный дядя, да еще такой, чтоб имел и придворную должность, и хороший дом в столице.

— Что дурного в том, чтобы иметь хороший дом в столице? — спросил Ренье.

— Ничего, — ответил Госелин с двусмысленной улыбкой. — Я только сказал, что такая благодать имеется не у всех и что нам не к лицу привередничать.

Все это время Талиессин молчал. Он вообще редко вмешивался в разговоры между своими приближенными. Только переводил взгляд с одного спорщика на другого и как будто удивлялся все больше и больше.

Наконец дверь отворилась. Дядя Адобекк предстал перед ночными гостями в длинных просторных одеждах, в каких имел обыкновение разгуливать по дому. Он поднял лампу повыше, прищурился, силясь разглядеть лица всадников, но ничего толком не увидел и сердито позвал:

— Который из вас мой племянник?

Ренье молча выехал вперед.

— Слезай, — распорядился дядя. — Остальные — вон отсюда. Здесь вам не постоялый двор.

Ренье медленно спустился на землю.

— С нами принц, дядя, — тихо сказал он.

— А? — Адобекк качнул лампой. — Кто?

— Принц, — повторил Ренье чуть громче.

— Один из этих лоботрясов — его высочество? — Адобекк быстро подошел к остальным. Полы его одежды развевались, свет лампы скользил по золотым и серебряным нитям вышивки.

Талиессин все так же молча спешился и забрал у Адобекка лампу. Повернувшись к своим спутникам, принц проговорил:

— Мегинхар отведет лошадей в конюшню. Где у вас конюшня, любезный?

Вопрос был обращен к Адобекку. Тот чрезвычайно вежливо ответил:

— За четвертой стеной, ваше высочество.

— Вот и хорошо, — сказал Талиессин равнодушным юном. — Чем дальше от нас будет Мегинхар, тем лучше — учитывая обстоятельства. Ничего, прогуляешься. Проветришь одежду. Привяжи лошадей.... и оставайся на конюшне. Если лошади согласятся тебя терпеть, разумеется. Полагаю, там найдется какая-нибудь вода... — Принц сморщил нос.

Мегинхар машинально провел рукой по своим влажным волосам. Поднес ладонь к лицу, понюхал, содрогнулся и пробормотал тихое проклятие, адресуя его хозяину дома.

Талиессин, впрочем, явил обычное свое безразличие к бедам, постигшим его приближенного. Как ни в чем не бывало он обратился к Адобекку, который изо всех сил хмурил брови:

— Господин королевский конюший, прошу предоставить нам ночлег.

— Ладно уж, — проворчал Адобекк. — Но учтите, я потребую объяснений!

— Да как хотите, — равнодушно ответил принц. — Можете требовать, на здоровье...

И первым вошел в дом.

Адобекк устроил его высочество в комнате, которая некогда принадлежала Эмери. Впервые в жизни Эмери отправился в путь, оставив свои клавикорды дома. Старший брат не представлял себе жизни без музыки. Громоздкий инструмент всегда сопровождал его, куда бы он ни направился. Теперь клавикорды дремали в комнате, и казалось, что Эмери совсем недавно вышел за дверь — и скоро вернется.

Принц быстро оглядел комнату, поставил лампу на стол и принялся срывать с себя одежду — торопливыми, лихорадочными движениями. Бросив ее на пол, метнулся к чашке для умывания. Плеснул себе в лицо воды, несколько раз резко вдохнул и выдохнул, после чего вскочил на кровать, завернулся в одеяло и упал как подкошенный.

Следовало заснуть как можно скорее, чтобы эта ночь осталась позади. Утром многое разрешится. Утром он, по крайней мере, сможет увидеть глаза своих спутников. И хриплые голоса сплетников с окраины перестанут эхом отдаваться в его ушах.



* * *





Свиту принца Адобекк устроил в кухне, где только сегодня утром постелили на пол свежую солому. Молодые люди не возражали. Лишь бы передохнуть до утра, а там можно будет вернуться во дворец и привести себя в порядок. К тому же спорить с Адобекком было небезопасно.

Ренье решил ночевать с остальными. Ему не хотелось сейчас объясняться с дядюшкой. И тем более — демонстрировать ему свои синяки и шишки. Быть бесславно побитым в трактирной драке — увольте!

Огонь в кухонном очаге едва теплился: прислуга всегда оставляла на ночь горячие угли, чтобы можно было в любое мгновение раздуть их и согреть для господина Адобекка воду или молоко: у королевского конюшего случались самые неожиданные капризы.

В неверном теплом свете Ренье увидел своих товарищей: Госелин сидел, подтянув колени к подбородку, а Агилон почти совсем закопался в солому, подгребая ее себе под бок. При появлении Ренье они оба дружно уставились на него.

— Удобно вам? — спросил Ренье.

— А что, твой дядя и тебя сюда изгнал? — осведомился Агилон. — Я уж думал, ты будешь ночевать у себя в детской.

Ренье махнул рукой.

— Не хотел с ним объясняться. Он странный человек.

— Вот уж точно, — проворчал Госелин.

— Устроил принца — и ладно, — добавил Ренье, усаживаясь рядом с Агилоном.

— Кстати о принце, — заговорил Госелин, — мне кажется, я пропустил что-то важное. Что случилось на постоялом дворе?

— Обычная драка. — Ренье махнул рукой и показал на распухший висок. — Лично мне досталось. Ему — еще не знаю, не имел возможности рассматривать.

Все трое помрачнели, переглянулись. Агилон высказался:

— Если у его высочества хотя бы вполовину так распухла рожа — королева продаст нас в рудники своему родичу герцогу.

— Полагаю, до этого не дойдет, — с самым серьезным видом возразил Госелин. — В намерения ее величества не входит усиление северного герцогства.

— Откуда такая уверенность в своих силах? — возразил Агилон. — Нам хоть какое дело поручи — что угодно развалим, не то что рудники.

— Следить за принцем — труднее, чем долбить кайлом скалы, — заявил Госелин.

— Вот и попробуем сравнить, — заключил Агилон с видом полной покорности судьбе. И обратил взор на Ренье: — Из-за чего там все случилось?

— Нет, это лучше вы мне скажите, где вас так долго носило? — взорвался Ренье.

— Неважно... Мы ведь успели вовремя, — махнул рукой Агилон. — Кто начал драку?

— Разумеется, принц, — ответил Ренье.

— Ну разумеется! — Агилон вложил в эти слова столько иронии, сколько сумел в себе отыскать.

— Нет, в самом деле! — сказал Госелин. — Почему он разозлился?

— Потому что болтуны и сплетники назвали наследника престола ублюдком и выродком, — ответил Ренье. — Они говорили о том, что кровь Эльсион Лакар — отрава, а сами Эльсион Лакар и особенно их отдаленные потомки — неполноценные существа.

Госелин молча отвернулся, Агилон, напротив, слушал жадно: ему всегда нравились сплетни, и чем грязнее, тем приятнее они щекотали воображение. Он поднял брови с нескрываемой насмешкой:

— И что же во всем этом так возмутило принца?

— Не знаю... — признался Ренье. — Все. Возможно, то, что они говорили о его матери.

— А что они говорили о ней? — тотчас спросил Агилон.

Ренье покачал головой.

— Не могу повторить. Неважно. И еще — что принц не мужчина... и не женщина... вообще — никто. Извращенец.

Он поднял глаза на Агилона почти робко — не сомневаясь в том, что тот хотя бы покраснеет. И уж в любом случае признает за принцем право на негодование.

Но ничего подобного не случилось. С лица Агилона так и не сошла ироническая улыбка.

— А разве это неправда? — осведомился он как ни в чем не бывало.

Ренье тихо переспросил:

— Что — неправда?

— Что принц — извращенец, что он не может иметь близости с женщиной... Это же правда.

Ренье чуть раздул ноздри; у него разом онемели скулы и губы — он не мог выговорить ни слова. Агилон заметил это.

— Что ты фыркаешь? — повторил он. — Говорю тебе, это чистая правда. Он потому и издевается над нами... Мы — полноценные мужчины, мы — люди, а он даже не Эльсион Лакар. Ты же видел его кровь!

Ренье машинально кивнул. Талиессину не раз доводилось пораниться на глазах у своих придворных, и каждый раз они, не в силах побороть любопытства, смотрели, как кровь вытекает из рассеченной кожи: ярко-красная, чуть более жидкая, чем у обычных людей. И каждый раз им приходилось прикладывать усилие, чтобы не поддаться искушению, не обмакнуть в эту кровь палец, не облизать ее, не подобрать в платок, чтобы потом закопать у себя в саду и проверить — не станут ли гуще расти травы, не улучшится ли сорт садовых роз, не окажутся ли яблоки слаще или крупнее.

Ренье не сомневался в том, что Талиессин знает об этом. Не может не знать. Потому и презирает их так откровенно.

— Он сам виноват в том, что люди считают его извращенцем, — безжалостно продолжал Агилон. — Если уж довелось уродиться... таким, то, по крайней мере, мог бы делать вид...

Ренье поднялся на ноги.

— Как же вы можете служить ему, если считаете его неполноценным? — спросил он.

Агилон пожал плечами, а Госелин хмыкнул.

— Кто же отказывается от придворной должности! Ты ведь тоже не отказался.

Ренье провел рукой по лицу, пытаясь собраться с мыслями. Неожиданно Агилон расхохотался.

— А ведь он верит! — воскликнул он. — Верит во всю эту дребедень насчет эльфийской крови! Он же от чистого сердца...

Теперь смеялись уже оба. Ренье смотрел на них широко раскрытыми глазами, а они давились хохотом, кашляли, задыхались и снова принимались хохотать, пока их не начало тошнить.

Наконец Госелин произнес:

— Сразу видно, что ты провинциал, Эмери. Тепличное растение из академических садов. Ее величество королева — по крайней мере прекрасная женщина, и здравомыслящим людям абсолютно безразличен способ, которым она поддерживает свою власть. Но он... Ты же встречаешь его каждый день — неужели до сих пор не заметил очевидного?

Ренье медленно закрыл глаза. Сомнение вошло в его сердце, но вместо того, чтобы заполнить его, напротив, опустошило: там, где только что цвели сады, образовались бесплодные песчаные равнины. И по этой пустоте Ренье опознал тщетность и ложь своих сомнений и попытался отринуть их.

— Я не знаю, — сказал он, не желая посвящать собеседников в свои мысли.

— Ну так знай, — объявил Агилон и растянулся на соломе поудобней. — Происходящее лишено смысла. Королевству когда-нибудь понадобится другой наследник. Разумеется, — прибавил он, — это вовсе не означает, что мы намерены участвовать в каком-нибудь идиотском заговоре против правящего дома. Нет, мы будем служить ему — как умеем, честно. Только в этом все равно нет смысла. Лично я не в состоянии поверить в то, что обесценилось еще несколько поколений назад. — Он приподнял голову и дружески улыбнулся Ренье. — Ну что ты так помертвел? Ничего страшного не происходит. Просто не стоит позволять себе обольщаться, чтобы потом не впасть в разочарование.




Глава вторая

РАДИХЕНА


Радихена родился в деревне — одной из тех, что принадлежали семье королевского конюшего, господина Адобекка. Отсюда до старинного замка семьи Адобекка было не менее дня пути, если ехать верхом, постоянно подгоняя лошадь.

С высокого холма, залитые безжалостным полуденным солнцем, видны были крыши домов и бледно-зеленое, как бы подернутое дымкой, море колосьев. Во всем мире царила тишина, только высоко в небе тонко пела невидимая птица. Летний жар пробегал по полю, заставлял далекий ручей слепить глаза внезапными вспышками ртутного света.

Сразу за домами начиналась большая роща, где росли апельсиновые деревья, и сборщики урожая, приложив лестницы к стволам, осторожно брали полной горстью спелые плоды — точно прикасались к женской груди.

Большой реки возле деревни не было — только ручей; однако воды хватало, и всякий здешний колодец исправно показывал дневные звезды тем отчаянным молодчикам, что решались спуститься в ледяные влажные колодезные недра, превратив в челн разбухшую бадью для подъема воды.

Как-то раз и Радихена забирался в колодец. Он пытался добыть дневную звезду для Эйле. Он хотел, чтобы Эйле перестала наконец на него сердиться.

Радихене было восемнадцать лет, а Эйле — семнадцать. И летнему солнцу было в том году тоже не больше семнадцати лет — оно горело весело и ровно.

Родни у Радихены не было никакой, кроме дядьки, никчемного пьяницы пастуха Олона; а у того, по слухам, под нетвердой рукой ходила не только скотина, которую он выгонял на старый кочковатый луг далеко за ручей, но и несколько беглых, таких старых и никудышных, что прежние хозяева давно перестали их разыскивать. Все вместе они валялись на солнышке или, если совсем начинало припекать, под кустом в тенечке, а мальчишка приносил им поесть и добывал выпивку.

Радихена якшался с этими пропащими людьми с самого детства. Он привык к их красным рожам, клейменым лбам и долгим, причудливым речам, которые плелись и вились, но никогда ничем не заканчивались. Остановится, бывало, такой человек на полуслове, пустит по всему лицу задумчивые морщины, глотнет из мятого бурдючка и скажет в заключение: «Не помню уж, к чему все это!»

В памяти мальчика смешались обрывки длинных, странных историй и собственных снов. Слухи и сплетни, приносимые из деревни, превращались в затейливые фантазии, а солнце все ярче горело над деревней. И вот в один из таких дней, когда полдень растянулся почти на целую вечность, а воздух наполнился мерцающими видениями, Радихена увидел Эйле, дочку старосты.

Конечно, он и раньше встречал Эйле. Это происходило не менее ста раз за год. Эйле сплетала волосы в тонкие косички и закручивала их в тугую прическу, так что казалось, будто у нее вся голова обмотана витыми растрепанными бечевками. Эйле носила ветхие рубахи своих старших братьев и длинные юбки матери, подвязывая их у талии, чтобы не спотыкаться. У Эйле были тонкие, почти всегда босые ножки, а личико серенькое из-за загара, веснушек и пыли.

Такой была Эйле до тех пор, пока солнцу над ее окошком не исполнилось семнадцать лет. И тогда что-то произошло с младшей дочкой старосты, она распустила и вымыла волосы и подвязала их вышитой лентой, а вместо мальчишеских обносков надела длинное белое платье с плетеным пояском. Ее ноги налились силой и больше не скакали по земле, точно норовя уколоть ее остренькими пяточками, но приникали к ней с каждым степенным шагом.

Вот это-то и увидел Радихена, когда возвращался вечером с поля, на котором работал ради своего господина, королевского конюшего Адобекка, а Эйле отходила от колодца с полными бадьями воды.

А Эйле тоже заметила Радихену, потому что он был рыжий. К концу лета солнце съедало почти весь красный цвет, и волосы становились ярко-желтыми, в цвет соломы, но в ту пору лето еще только начиналось.

— Привет, Радихена, — сказала Эйле и, улыбаясь, пошла дальше. И бадья покачивалась на ее коромысле.

«Лучше бы она взяла нож и ударила меня в сердце», — сказал себе Радихена, и ему стало так весело, что он позабыл и вечер, и голод, и усталость и побежал прочь, за холмы, за ручей, на пастушье поле, где спали, напившись краденым вином, беглые крепостные чужого господина.

Услыхав в неурочный час чьи-то быстрые шаги, пьяницы проснулись и засуетились, забарахтались под своим кустом.

— Да кому вы нужны! — сказал Радихена, хохоча.

— А, это ты, — пробормотали они. — Что ты скачешь, как козел? Сущий ты дурак.

Радихена улегся рядом с ними, уставился на звезды, прикрывая то один глаз, то другой. Небо забавно изменялось, повинуясь его подмаргиванию, и в конце концов у Радихены закружилась голова. Он стал думать о том, об этом и наконец заснул.

Через несколько дней пропали краски, которые Эйле растирала сама для своего рукоделия. Многие женщины в деревне умели делать одежду, но занимались этим только зимой, когда не было работ в поле. Но староста, господин Калюппа, берег свою младшенькую дочку, в поле ее не выгонял — пусть шьет и вышивает вволю. У господина Калюппы имелись собственные тайные мысли насчет Эйле, о которых никто не знал, пока не настало время.

Когда пропали краски, зеленая, красная и желтая, Эйле промолчала, потому что. не хотела, чтобы кого-нибудь нашли и наказали. Она просто пошла в лес и собрала там подходящие травы, чтобы выдавить из них сок и сделать себе новые краски. А Радихена был в поле и видел, как Эйле идет в лес. И по ее походке он понял, что она сохранила случившееся в тайне, и от этого ему сделалось жарко.

Пастух был пьянее обычного и оттого не заметил странности. А точнее сказать, заметил, но решил, что ему привиделось. Того же мнения были о себе и его друзья. Те лишь время от времени жмурились и трясли головами, но ничего не говорили, боясь, как бы их не сочли сумасшедшими. А Радихена помалкивал и посмеивался.

И только сама коза, выкрашенная в три цвета, имела вид одновременно смущенный и вызывающий. Она хорошо понимала, что с ней что-то не так, но рассчитывала на уважение со стороны хозяев. Стояла у ворот дома старосты, мекала, трясла бородой и глядела не мигая желтыми бесстыдными глазами.

Господин Калюппа только ахнул, его жена отказалась доить поганую тварь, и кроткая Эйле, краснея, сама паялась за это дело. Коза в полутьме сарая коротко мекала, как будто хихикала. Эйле убрала подойник, погладила твердый, жесткий козий лоб. Наступила темнота, и в душу Эйле тихо вошло теплое, спокойное ожидание. Она осталась в сарае.

— Эйле! — прошептал голос от маленького оконца.

Эйле подбежала, выглянула и едва не столкнулась с Радихеной. Он стоял у сарая и улыбался. Звездный свет плясал на его волосах.

— Ты что? — спросила она.

Коза опять захихикала и лягнула что-то невидимое.

— Смешно? — поинтересовался он.

Она хотела сказать что-нибудь рассудительное, например: «Тебя накажут» или «Мой отец рассердился», но вместо этого вдруг прыснула и ответила:

— Очень!

— Иди сюда, — позвал Радихена.

Девушка выбралась из сарая и тотчас оказалась в объятиях юноши. Она не стала ничего говорить, просто прижалась к его груди и завздыхала.

— Пошли гулять! — сказал Радихена.

И они добрели до ручья и зашли еще дальше, за самый далекий холм, возле которого уже начинался лес.

— Давай убежим, — предложил Радихена. — Подальше от всех.

Она затрясла головой:

— Нас поймают!

— Не поймают, — засмеялся Радихена. — У моего дядьки двое беглых живут, их никто не ловит.

— Сравнил, — сказала девушка. — Кому они нужны?

— Мы тоже никому не нужны.

— Нет, — отозвалась Эйле, качая головой, — отец от меня никогда не отступится. Он хочет, чтобы у меня была хорошая жизнь.

— У тебя будет жизнь — самая лучшая на свете, — обещал Радихена.

Эйле прижалась к его плечу головой и больше не проронила ни слова. И утром она была дома, а о ночной прогулке никто не узнал.

Не прошло и недели, как Радихену нашли в колодце, где он ловил дневные звезды. Тут уж ему сильно влетело. Господин Калюппа лично проследил за тем, чтобы мальчишка отмыл бадью и вычерпал воду, в которой полоскал спои грязные ноги.

За день колодец наполнится свежей водой, и о происшествии можно будет забыть. И после возвращения с поля Радихена таскал воду и выливал ее на землю, устроив посреди деревенской улицы страшенное болото.

А посреди глубокой ночи Эйле вдруг проснулась и увидела, что на ее окне лежит крохотная звездочка. Яркие ласковые лучи бегали по комнатке и прикасались к вещам Эйле — корзинке с окрашенными нитками, кувшинам с красками, стопкам холстов, отложенных для работы, и каждая вышивальная иголочка светилась тоненько, серебряным светом.

Эйле засмеялась и опять заснула, и во сне она продолжала смеяться, становясь все легче и легче, так что под утро она уже летала над просторной, напоенной солнцем землей.



* * *





Господский управляющий, господин Трагвилан, прибыл в деревню ближе к концу лета. Трагвилан был мужчина видный, но скучный: высокий, плотный, без болезней и физических недостатков, застрявший в сорокалетнем возрасте на долгие годы.

Он все понимал, во все вникал, схватывал ситуацию на лету, никогда не изображал начальственного «непонимания» и не заставлял подчиненных объяснять одно и то же по нескольку раз. Решения он принимал быстро, и, как правило, все его решения оказывались верными.

Людей господин Трагвилан не любил и не уважал, но безошибочно умел ими пользоваться. Его господин, королевский конюший, виделся с ним два раза в год, когда получал отчеты и подати.

По обыкновению, Трагвилан остановился в доме старосты, и Калюппа долго вился вокруг него с подношениями, разговорами и доносами. Трагвилан слушал с неподвижным лицом, однако Калюппа знал, что управляющий все запоминает и делает соответствующие выводы.

Затем, когда с делами было покончено, Калюппа выставил на стол сладкие пироги с лесной ягодой и кувшин мутного пива домашней варки. Трагвилан отведал угощения и нашел его приятным.

— Нам ведь для вашей милости не жалко, — сказал Калюппа, улыбаясь и засматривая управляющему в глаза. — Я вот день и ночь думаю, как бы угодить нашему господину.

Трагвилан чуть шевельнул лицом, как бы сомневаясь в истинности сказанного, но больше ничем своих чувств не выразил.

— Скажем, женщины, — продолжал Калюппа. — Иные годятся для одного, иные — для другого, но есть ведь такие, что на вес золота.

— Совершенно верно, — сказал Трагвилан безразличным тоном. Было очевидно, что женщины его не интересуют.

— Взять мою дочь, — сказал Калюппа. — Семнадцать лет, а как вышивает! Красивая, скромная и очень трудолюбивая.

— Говори прямо, — зевнул Трагвилан. — Я устал.

— Говорю прямо, — засуетился Калюппа. — Я ведь ей добра желаю. Я отец ее, а она у меня младшенькая, самая красивая, самая ласковая доченька. Обидно, если такая достанется в жены крепостному дураку. Что ждет ее? Отцовское сердце изболелось...

— Прямо говори, без обиняков и «отцовских сердец», — повторил Трагвилан. — Говорю тебе, устал я.

— Дочка моя — рукодельница. Ей семнадцать лет. Вот бы господин Адобекк, положим, купил ее за хорошие деньги, а потом преподнес в дар кому-нибудь при дворе... Хоть бы и самой... — Тут деревенский староста понизил голос, дурея от собственной дерзости: — Хоть бы и ее величеству королеве! Говорят, королева ценит хорошую вышивку...

— По-твоему, мужланка стоит того? — спросил Трагвилан, зевая так, что челюсти хрустнули.

Калюппа быстро придвинул к нему толстую глиняную кружку с пивом.

— Я покажу ее работы, — предложил он. — Если ей поучиться у хороших мастериц, да не домашними нитками работать — она такие вещи начнет делать! Я ведь ее берег от тяжелой работы, у нее пальчики тонкие, ловкие...

Он захлебнулся и замолчал. Молчал и Трагвилан. Наконец управляющий сказал:

— Я спать буду. Завтра все покажешь. И работы, и девицу. Там и решим. Если ты не врешь, получишь хорошие деньги. А если врешь, — тут он допил пиво и потер ладонями усталое лицо, — то ничего не получишь.

И улегся на хозяйскую постель, где сразу же провалился в сон. А Калюппа с женой всю ночь просидели за столом, строили планы и мечтали.

Эйле ни о чем не подозревала. Она была счастлива и потому слепа. Когда отец велел ей принести свои вышивки и показать их господину управляющему, она охотно подчинилась. И похвала ей была приятна, а к тому же она думала, что отец хочет продать несколько поясов и полотенец.

Трагвилан осматривал вышивки очень внимательно, тёр их пальцами, слюнил — пробовал на прочность краски, изучал изнаночную сторону — аккуратно ли сделана, а после перевел взгляд и на саму мастерицу. Девушка стояла перед ним, мило краснея, перебирала ногами — волновалась.

Трагвилан поднял руку, взял ее за волосы. Густые, здоровые, с ярким блеском.

— Покажи пальцы, — приказал он.

Девушка протянула к нему ладонь. Он бегло осмотрел ее. Да, и пальцы такие, как говорил староста, — ровные, гибкие.

— Шестьдесят золотых, — сказал Трагвилан Калюппе.

Тот даже задохнулся. Поднес руки к горлу, выпучил глаза. Слезы брызнули на загорелые щеки деревенского старосты. Так много!

Жена переглянулась с ним. Ее глаза дико блестели, в них мелькал то страх, то восторг: их девочка будет жить при дворе самой королевы! Сбылось!

А Эйле еще ничего не поняла. Спокойно улыбаясь, она проговорила:

— Господин, вы слишком дорого оценили мою работу. Это простая деревенская вышивка.

— Не работу, — коротко бросил Трагвилан, — тебя. Собирайся. Поедешь со мной.

Эйле чуть отступила назад.

— Куда я поеду? — удивленно спросила она.

— Со мной, — повторил Трагвилан. — Бери только корзинку с нитками, иглы и краски. Твои кувшины запечатываются? Пусть отец даст воска.

— Сейчас, — заспешил Калюппа. — Будет воск.

Эйле повернулась к нему и спросила недоумевая, почти спокойно, потому что так и не поверила в услышанное:

— Ты что, продал меня?

— Да, да, — сказал Калюппа сердито. — Продал. За шестьдесят золотых. Ты же слышала господина. Иди, собирайся.

Эйле закричала и выскочила из комнаты.

— Что там? — нервно спросила мать.

— А, ничего, — ответил Трагвилан. — Пусть себе побегает. К вечеру утихомирится. Приготовь-ка мне обед посытнее и собери в дорогу перекусить.

Но Эйле не успокоилась и домой не вернулась. К середине дня, когда девушка так и не появилась, Трагвилан сказал:

— Собери погоню. Если к ночи ее не доставишь, накажу.

И опять улегся отдыхать на хозяйской кровати, а Калюппа побежал отрывать мужчин от работы и направлять их на поиски своей непослушной дочери.



* * *





Деревенские видели, как Эйле, захлебываясь от слез и быстрого бега, хватает Радихену за руки и что-то торопливо говорит ему, и как бледнеет Радихена, и как он, ни слова не проронив, бежит прочь с поля, а Эйле торопится за ним.

Конечно, все кругом знали, что этот парень крутится возле старостиной дочки, только, полагали мужчины, без толку это. Староста никогда не отдаст Эйле за пастушьего племянника. Радихена — нищий, живет в хибаре, работает без любви к земле, просто чтобы прокормиться. На господском поле его другие заставляют, а на своем еле-еле ковыряется.

Поначалу решили, что молодые люди повздорили и теперь сладко мирятся. У Радихены еще будет разговор с прочими за то, что бросил работу. Еще и бока ему намнут. Так решили крестьяне и вернулись к своим делам.

Но спустя пару часов прискакал сам господин Калюппа и начал кричать, что дочку его похитили, украли, присвоить захотели, а господин Трагвилан ждет, пока ее вернут домой, и обещает хорошо заплатить за помощь. Тут многое сразу прояснилось, и сразу же нашлись охотники разыскивать беглецов.

Радихена и Эйле бежали, не останавливаясь, пока Эйле не заплакала от усталости и не повалилась на землю. Давно остались позади и ручей, и выпас, и даже лес на соседнем холме.

— Нельзя отдыхать, Эйле, — говорил ей Радихена, беспомощно топчась возле девушки. — Нас с тобой сейчас уже ловят.

Она только посмотрела на него и не ответила. Тогда Радихена взял ее на руки и понес дальше. Она обнимала его за шею и всхлипывала, и он чувствовал прикосновение ее тоненького горячего тела.

А потом кругом захрапели лошади, и чьи-то руки стали отрывать от него спящую Эйле, а самого Радихену, которому без Эйле стало очень холодно, бросили на землю и начали топтать и бить. Только он этого уже не чувствовал. И когда он пришел в себя, стояла холодная ночь без звезд, и Эйле нигде не было.

Радихена вернулся в деревню под утро, стуча зубами и трясясь. На него никто не смотрел. Он подошел под окна дома деревенского старосты и начал сипло орать:

— Калюппа! Калюппа!

Проснулись псы и забрехали по всей округе, а Радихена все кричал и звал отца Эйле. Наконец в доме открылись ставни, и показалась мать.

— Что тебе? — спросила она. — Почему ты кричишь?

— Ты, потаскуха, — сказал ей Радихена. — Где твоя дочь?

— Сейчас ты увидишь моих сыновей, — пригрозила женщина. — Убирайся отсюда.

— Я не уйду, — сказал Радихена. — Где Эйле?

Мать Эйле закрыла ставни, а Радихена все стоял и стучал кулаком в стену дома. Тогда из сеней выскочили двое здоровенных парней, братьев проданной Эйле, и сноровисто избили Радихену, чтобы он замолчал. Но он и под их кулаками продолжал кричать — звать деревенского старосту и требовать, чтобы ему отдали Эйле.

А потом он заснул и проснулся совсем другим человеком.

Этот человек перестал быть рыжим. Его волосы сделались как мятая кора, сорванная с дерева и пожеванная козой. У него изменилась походка. Работать он стал еще хуже, и теперь ни один мужлан не скупился на зуботычины, если Радихена ронял мешок или медленно, по их мнению, шевелил вилами. А он в ответ на все это только молчал и только иногда встряхивал головой, если затрещина оказывалась слишком крепкой.

Чуть позднее, к концу осени, Радихена начал пить. Сперва он морщился и несколько раз его выворачивало, но дядя пастух всегда оставался рядом, неприятно ласковый, понимающий.

Один из беглых посреди зимы умер, и Радихена с дядей, пошатываясь и время от времени принимаясь глупо хохотать, закопали его на дальнем холме; а второй все жил себе да жил, и небо над ним делалось все более мутным.

Этот второй непревзойденно умел воровать выпивку, и зимними ночами в кривой хибаре Радихены им было тепло и даже иногда весело.

Случалось, Радихена видел во сне какую-то девушку. Она сидела в башне у окна и разбирала стеклянный бисер или набирала разноцветными нитками причудливые узоры. Рядом неизменно горел камин, и во сне Радихена радовался тому, что этой девушке тепло, но потом начинало шуметь платье, и в комнаты входила королева.

Тогда Радихена принимался дрожать от ненависти. Он знал, что это ее эльфийское величество заперло юную белошвейку в башне. Из-за королевы она сидит там, не разгибая спины, и портит себе глаза, чтобы творить украшения для стареющей женщины, для этой нелюди — ибо в мыслях и снах Радихены королева никак не могла считаться полноценным человеком.

Под утро Радихена просыпался, сильно стуча зубами от холода, и всякий раз обнаруживал на своих щеках засохшие соленые потеки.




Глава третья

УРОКИ ДЯДИ АДОБЕККА


Адобекк смотрел на Ренье с нескрываемым отвращением. Молодой человек вздыхал и ежился: с дядей надлежит постоянно держать ухо востро. Сейчас, когда оба они занимали посты при дворе, Адобекк перестал быть для Ренье источником постоянных развлечений и послаблений в строгом воспитании; он сделался брюзглив и требователен. А ведь поначалу все представлялось таким безоблачным.

Получив приглашение от дяди явиться к нему на вяленых перепелов, Ренье возликовал: любой визит к Адобекку превращался для него в праздник. Ну, если не считать того последнего случая, когда молодой человек сопровождал принца и остальных — после трактирной драки.

Дядя Адобекк — крупный, мясистый, с толстыми губами и широким («как стол», говаривал он обычно) подбородком — ждал племянника в самой большой комнате. Ренье вошел и остановился, пораженный: он не узнавал ни комнаты, ни собственного дяди.

Стены были затянуты темно-красной тканью, перевязанной шнурами и скомканной, — «драпировкой» назвать это было нельзя. Кое-где имелись рисунки: чья-то кисть с непонятной яростью оставляла на багровой поверхности изображения оторванных голов и конечностей, принадлежащих как животным, так и человеческим существам.

Потолок, также скрытый тканью, представлял собой зловещий аналог ночного неба: темно-фиолетовый с кровавыми звездами. На скрученных просмоленных веревках висели тушки перепелов. В этой обстановке они показались Ренье умерщвленными младенцами.

Дядя Адобекк в белоснежном парчовом одеянии, с меховой оторочкой, с женским золотым украшением в волосах стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, и ухмылялся.

Ренье замер.

— Дядя...

— Нравится? — Адобекк обвел комнату рукой. Задел несколько тушек, они качнулись, и с потолка донесся еле слышный жалобный скрип: то веревки терлись о крюки.

От этого звука мороз пробежал у Ренье по коже, внутри все нестерпимо защекотало — как будто кто-то провел острием ножа по костям, прямо под мышцами. Адобекк, внимательно наблюдавший за племянником, фыркнул.

— Ты что, не любишь перепелов?

— Что это значит? — пробормотал Ренье.

— По-твоему, я должен давать тебе отчет в своих действиях, а? — Адобекк подбоченился. Диадема блеснула в его темных седеющих волосах. По растерянному лицу Ренье пробежал блик, неизвестно откуда взявшийся: здесь не было ни одного яркого источника света, только под самым потолком мерцали слабые лампы.

— Дядя! — взмолился Ренье. — Я на колени стану! Что вы делаете, а?

— Хочу с тобой поговорить... Можешь не вставать на колени. Впрочем, погоди: интересно, как это выглядит.

— Что? — растерялся Ренье.

— Как ты стоишь на коленях.

Ренье пожал плечами и криво опустился на колени: сперва на одно, потом на другое. Постоял. Встал.

— Нравится?

— Нет, — хмуро ответил Адобекк. — Ни достоинства, ни грации. Кто тебя воспитывал, болван?

— Да вы и воспитывали, дядюшка! — взорвался Ренье. Он схватил одного из перепелов, сорвал с веревки и принялся грызть. Птица оказалась приготовленной на славу, сочной и ароматной.

— Прекрати жевать! — заорал Адобекк.

— И не подумаю, — отозвался Ренье с набитым ртом. И искоса поглядел на дядю поверх тушки.

— Да? — Адобекк вдруг успокоился. — Ну и хорошо.

Он сбросил белоснежную мантию и оказался в другой, красной с золотом. Безжалостно пачкая рукава, подхватил другую тушку, качнул ее, точно маятник. Она задела соседнюю, та — еще одну, и скоро вокруг дяди с племянником раскачивался целый лес. Все кругом поскрипывало, по красным звездам бегали блики от потревоженного в лампах огня, запах копчености плавал в воздухе. И сам Адобекк, в пламенных одеждах, казался чем-то нереальным, созданным искусственно, с какой-то непонятной яростью по отношению ко всему остальному миру.

Ренье молчал — ждал. Он всегда считал, что вулканические выходки дяди Адобекка могут быть направлены на кого угодно, только не на его любимцев, племянников. Оказалось — ошибся. Никто в этом мире не может считать себя в безопасности от Адобекка, королевского конюшего. Никто. Возможно, даже королева.

Адобекк начал раскачиваться в такт подвешенным птицам. Его неподвижное лицо то ныряло в тень, то выскакивало на поверхность, и постепенно оно начало представляться Ренье плоской маской.

Неожиданно Адобекк нарушил молчание:

— Тебе нравится принц?

Ренье не сразу понял, что следует отвечать на вопрос, так заворожила его дядина игра. Но брови на маске сердито сдвинулись, и юноша проговорил:

— И да, и нет.

— Неужели ты испытываешь противоречивые чувства? — ухмыльнулся Адобекк.

— Что-то вроде этого.

— Я недоволен тобой! — взревел Адобекк и перестал раскачиваться. Он сделал несколько шагов вперед и надвинулся на племянника массивной тушей. Королевский конюший умел, когда хотел, быть на удивление громоздким, хотя в других случаях двигался ловко и изящно и производил впечатление человека весьма скупо размещенного в пространстве.

— Я тобой недоволен! — кричал Адобекк, ярясь все больше. — Ты ходишь как сонная муха! Тебя поместили при дворе принца не для того, чтобы ты там скучал и был недоволен жизнью! Чем ты занят целыми днями? Чем вы все там заняты? Брюзжите как старые бабы! Моя плоть и кровь!

— Я его защищаю... — самым жалким образом пробормотал Ренье.

— Брось ты! — презрительно покривился Адобекк. — От чего ты его защищаешь, хотелось бы слышать?

— Ну, от неприятностей...

— От каких неприятностей? — наседал Адобекк.

— Во время драки...

— Слышал уж. — Губы Адобекка дергались, точно пытались согнать севшую на них муху. — Ничего более позорного не случалось в нашем роду на протяжении... — Он запрокинул голову и уставился в потолок, как будто пытался прочитать там историю своего рода и отыскать сходный эпизод. — Словом, никогда!

— Ну дядя! — взмолился Ренье. — Что я должен делать?

— Ты? — Адобекк уставился прямо ему в глаза, впервые за все это время. Маленькие пронзительные глазки королевского конюшего смотрели прямо в сердце молодого человека и злобно сверлили там глубокие скважины, кровоточащие и ужасные. — Что ты должен делать, болван? — Одним гибким прыжком Адобекк подскочил к племяннику и схватил его за плечи. — Ты должен стать для него настоящим другом, вот что ты должен делать! Ты не смеешь относиться к нему снисходительно, как к уроду, который заслуживает лучшей доли!

— Я вовсе не думаю, что он...

— Молчать! Он молод, ему нужен постоянный праздник, а его окружают унылые кретины! Кто ты для него? Друг?

— Я...

— Нет, ты ему не друг!

— Дядя! — умоляюще закричал Ренье. — Но я лучший из всех, кто его окружает! Вы бы слышали, что они говорят о нем... Они ведь тоже считают его нечеловеком. Никем.

— Что значит — «тоже»? — нахмурился Адобекк.

— На постоялом дворе об этом говорили...

— Кто?

— Просто люди. Самые обычные.

— Ты внимательно слушал? — Адобекк тряхнул Ренье за плечи. — Кто из них говорил громче других? Ну, вспомни — должен был быть подстрекатель. Главный распространитель слухов.

— Откуда вам известно?

— Потому что так бывает всегда. У слухов есть автор. Это неправда, что «разговоры» рождаются в народе, что у них нет источника. Есть! И этому источнику всегда можно укоротить язык.

Ренье задумался. Адобекк пристально следил за ним.

Наконец молодой человек вымолвил:

— Действительно, там один был всезнайка. Обо всем составил понятие. И все время ссылался на «умных людей». Дескать, умные люди давно уже подсчитали, что принц — не человек и не может иметь потомства...

— Ты сумеешь узнать его во второй раз? — спросил Адобекк.

Ренье кивнул. Дядя выпустил его. Ренье потер плечо.

— А те, остальные, и Мегинхар, и Агилон, и Госелин, и прочие наверняка — тоже... Они все в душе согласны с тем всезнайкой, — пожаловался Ренье.

— Ты наверняка тоже, — проворчал Адобекк. — Только скрываешь.

— Я не знаю... Мне бывает его жаль.

— Принца?

— Да.

— В корне неправильное чувство, — сказал Адобекк и вздохнул.

— Дядя, — осторожно спросил Ренье, — но почему королева позволяет этим людям составлять окружение своего сына? Ведь это она подбирает ему придворных.

— Королева ищет человека, который оказался бы полезен наследнику. Она не вполне понимает, каким должен быть такой человек. И не прекращает поиски. И каждый, кого она направляет в «малый двор», разочаровывает ее. И ты — в том числе. Что не может не печалить одного королевского конюшего.

Ренье опустил голову, покусал губу. Он понимал, что запутался. Жалеть принца нельзя — Талиессин не в этом нуждается. Свести с ним сердечную дружбу — не получилось. Но что же делать?

— Стать праздником, — услышал он голос дяди. — Это же так просто... и так весело! Я тебя научу.



* * *





Ренье дал клятву слушаться Адобекка во всем, но в глубине души сомневался в том, что затея дяди будет иметь успех. Молодому человеку она представлялась довольно примитивной. И к тому же она отдавала дурным вкусом. Но Адобекк и слышать не хотел никаких возражений.

— Первая шалость и должна быть простенькой, такой, чтобы пронять самого тупого из придворных! После перейдем к более утонченным выходкам.

Ежемесячный бал должен был состояться в дворцовом саду, среди фонтанов и специально подстриженных к этому случаю кустов. На газонах расстелили ковры, для музыкантов устроили специальные беседки, где имелись скамьи для отдыха и столики с напитками.

Бал, как правило, выплескивался за стены дворца: танцевали в этот вечер — и всю ночь — и за второй, и за третьей стенами столицы. Те музыканты, которых на этот раз не пригласили играть для королевы и ее приближенных, развлекали публику попроще. Некоторые придворные также выходили в город, находя, что там веселье проще и шумнее. Многие искали любовных приключений с горожанками, поскольку — как объяснял Адобекк подобные вылазки — «число королевских фрейлин ограничено».

Адобекк решил вывести Ренье переодетым в женский костюм, наброшенный поверх мужского — для верховой езды.

— Ты будешь неотразим, и никто не поймет, кто ты на самом деле, — уверял Адобекк.

— Можно подумать, дядя, что мое лицо еще не примелькалось при дворе, — возражал Ренье.

— Представь себе! — смеялся Адобекк. — Мы перекрасим твои волосы, высветлим брови, добавим румян и изменим цвет губ... Люди ужасно ненаблюдательны. Сомневаюсь, чтобы тебя узнали.

— Почему мне кажется, что это развлечение вы устраиваете исключительно для себя? — осведомился Ренье, когда дядя самолично принялся накладывать краску на его волосы.

— Ну, предположим, потому, что ты — трусоватый зануда, — сказал дядя.

Ренье подумал немного над услышанным.

— Никогда не предполагал, что ко мне подходит это определение.

— В таком случае, измени мое мнение о тебе, — заявил Адобекк.

И Ренье сдался.

Он позволил конюшему сделать с собой все, что тому заблагорассудилось. Он стал темно-рыжим, его губы покрылись розовой помадой, неестественно черная полоска оттенила ресницы, а слишком светлые брови почти исчезли на загорелом лбу. Просторная женская одежда с множеством кружев и лент обвила его плечи, полупрозрачные перчатки обтянули руки, развевающаяся вуаль пала на волосы, прикрепленная у висков двумя блестящими зажимами.

Из зеркала на Ренье смотрела женщина странной, почти неотразимой притягательности. Она ничем не напоминала молодого человека, которого знал Ренье. Ее тайну не раскрыл бы даже Эмери. Ренье неуверенно улыбнулся, и женщина в зеркале ответила ему вызывающей усмешкой. Ничего в ней не соответствовало юноше, младшему племяннику Адобекка.

Конюший любовался собственным творением.

— Нравится?

— Не знаю... Не могу определить. Странное ощущение.

— Всегда любопытно перестать быть собой и сделаться кем-то еще... — заметил Адобекк. — А ты мог бы в такую влюбиться?

Ренье пожал плечами.

— Я не могу влюбиться в самого себя.

— Заявление опрометчивое и в высшей степени банальное! — отрезал Адобекк. — Именно этого мы и должны избегать в первую очередь! Ты должен превратиться в фонтан парадоксов. Ты знаешь хотя бы один парадокс? На первый случай пригодятся и чужие, а потом научишься сочинять собственные.

Ренье пожал плечами.

— Я не вполне понимаю, дядя, какой смысл вы вкладываете в понятие парадокса. В Академии...

Адобекк потемнел лицом.

— Только не нужно здесь всех этих академических... — Он пожевал губами. — Не могу подобрать пристойного слова.

— Диспутов, — подсказал Ренье.

Дядя махнул рукой, как бы отметая Академию и вообще мир точных определений в сторону, туда, где находятся все выгребные ямы мира.

— Ты видел когда-нибудь, как бьет струя фонтана? А вокруг беснуются огни, скачут люди, летают шутихи? Вот таким ты должен быть. Иначе — грош тебе цена. Ты здесь не только для того, чтобы отвлекать внимание, — он понизил голос, — врагов королевы от Эмери. Ты здесь для того, чтобы Талиессин был счастлив. И я искренне надеялся на то, что ты справишься с такой несложной задачей.

Он взмахнул рукой и сделал сложное движение пальцами — вероятно, долженствующее изображать крученую, развеселую струю фонтана.

И все равно Ренье смущался и втайне не переставал опасаться.

Появление незнакомки было встречено, однако, наилучшим образом: переодетого юношу угощали сладостями, приглашали танцевать и нашептывали ему любезности. Он не знал, как быть: от двусмысленности положения у него кружилась голова, было и неловко, и сладостно.

Никогда прежде такого с ним не случалось. Ренье нередко заводил мимолетные интрижки с женщинами в Коммарши. Горожанки охотно проводили время со студентами, особенно с богатыми, но не гнушались и бедных: молодые посетители Академии умели развлекать. К услугам парочек были все простенькие соблазны небольшого городка: прогулки по рынку, скомканные постели на чердаке или в уютной комнатке, уставленной вышивками в резных рамочках, а поутру — кислое вино, купленное накануне в лавочке внизу, и остывшие пирожки того же происхождения.

Эта близость была чисто телесной, она не затрагивала сердца, не касалась глубин естества. В этом смысле она была абсолютно чистой — как чисты бывают молодые животные, которых влечет друг к другу простой, ясный инстинкт.

Сейчас же Ренье погрузился в совершенно иную стихию: он тонул в море чувственности, окруженный желанием, которому не суждено будет осуществиться и цель которого — не реализация, но лишь усиление. Своего рода искусство для искусства. Влечение ради еще большего влечения. И Ренье одновременно испытывал это влечение и являлся его объектом. И еще, он понял это, принадлежность к мужскому или женскому полу не имела в данном случае никакого значения.

«Никогда не знал, что жажда плотской близости может быть бескорыстна, — думал он, изгибая талию под рукой очередного кавалера, увлекающего его в танце, — и что это бескорыстие может быть таким нечистым, таким... волнующим и одновременно с тем пачкающим мысли... Адобекк — развратник!»

Свет плясал по всему саду. На высоких шестах, установленных среди газонов и над кустами, пылали разноцветные шары. Пятна — красноватые, желтоватые, синеватые — плавали среди танцующих, они то сливались, то расходились в стороны — в зависимости от направления ветра. И точно так же то громче, то тише звучала музыка, так что казалось, будто истинным распорядителем на этом балу является его величество капризный ветер.

И в какой-то миг Адобекк выскочил перед своим племянником из полумрака. Его лицо было вызолочено, вокруг глаз нарисованы ярко-синие круги, губы перечеркивала в середине ярко-красная вертикальная полоса.

— Позвольте, госпожа! — заорал он, хватая Ренье, точно куклу. Он встряхнул племянника и вдруг удивительно ловким движением распустил завязки его одежды. Платье упало к ногам молодого человека грудой бесполезного шелкового хлама, и явился на свет юный мужчина в тугих штанах, в обтягивающей рубашке, с поясом из металлических пластин на тонкой талии.

Адобекк сделал несколько странных па и скрылся за кустами, которые чуть шелестели на ветру, точно противореча общему безумию и преувеличенности: это был тихий, совершенно естественный ночной звук — звук живой, спокойно шевелящейся листвы.

А на Ренье набросились женщины. Одна за другой они появлялись перед ним, и каждая готова была продолжить игру в несуществующую и неосуществимую любовь. Некоторое время Ренье ждал, чтобы они начали зазывать его на танцы, но затем вдруг осознал: пассивная роль закончена.

Он раскинул руки в стороны и пустился в пляс в одиночестве: в этом танце не было места партнеру. Ни мужчина, ни женщина не были нужны этому юному телу, полному жизненных сил, переливающихся через край и готовых расплескаться повсюду, докуда только способны долететь капли, и пасть на любые раскрытые в ожидании губы.

Он мчался по поляне и кричал, задевая распростертыми руками то одного, то другого — и не замечая никого, пока неожиданно не споткнулся и не увидел королеву.

Ее величество усмешливо наблюдала за бесчинствами юного придворного. Ренье покачнулся, растерянно оглянулся в поисках опоры — и растянулся прямо под ноги ее величеству.

Он увидел длинные ступни, пальцы с кольцом на мизинце. Королева была босая! Ренье зажмурился на миг, слезы потекли из его глаз — он был переполнен.

— Встаньте, — послышался женский голос, самый желанный, самый волнующий из всех возможных на свете.

Ренье кое-как поднялся. По его щекам ползли разноцветные потеки — косметика размазалась.

— Не угодно ли вам танцевать со мной? — продолжал голос.

Ренье позволил себе осторожно подсмотреть за королевой — и увидел ясно очерченный контур темной розы на гладкой щеке. При сиянии золотистого фонаря, под которым они стояли, роза чуть заметно мерцала.

Теплая рука сжала его пальцы, вторая властно положила ладонь Ренье себе на талию. Ренье чуть помедлил, сбрасывая с ног туфли, а затем потянул королеву на себя и с изумлением ощутил, как она с готовностью подчиняется ему. Медленно, а затем все быстрее они закружили посреди поляны. Ее величество была очень чуткой. Она идеально слушалась партнера и всегда угадывала каждую новую фигуру танца, изобретаемого на ходу.

Вокруг вертелись другие пары, чуть поодаль взрывались шутихи, и неожиданно Ренье увидел прямо перед собой высокий фонтан. Мощная струя лупила прямо в ночное небо, и внутри спрессованной воды плясали многоцветные огни, плененные стихией и вполне счастливые своей участью. С веселой яростью яркие краски переливались в воде, рассыпались брызгами и еще какое-то время, угасая, мерцали в траве — пока их не растаптывали ноги танцующих; прыгали на их одежду, на волосы, на перстни, стекали по лицам.

Повинуясь странному порыву, Ренье покрепче сжал талию эльфийской королевы и вместе с нею прыгнул в фонтан. Высоко над их головами взметнулась струя, чтобы миг спустя обрушиться и утопить обоих в пестром море раздробленных капель и осыпавшихся звезд.



* * *





Подобные знаки внимания имели бы чрезвычайно далеко идущие последствия, будь они оказаны молодому человеку какой-нибудь другой дамой, не королевой. Но коль скоро речь шла о королеве, они значили очень немногое: таков был ее способ испытывать людей. Тем не менее сделалось очевидно, что ее величество нашла нового придворного из окружения Талиессина интересным.

Ренье не мог поверить случившемуся. Как у него хватило нахальства танцевать с королевой да еще затащить ее в фонтан? Как он решился на переодевание в женский наряд? Но самым удивительным было то, что дядя Адобекк оказался прав — ему все это простили, более того, сочли подобное поведение не только допустимым, но и естественным — едва ли не рекомендуемым.

Один только Адобекк не выказывал удовлетворения.

— Слабоватое начало, — подытожил он, когда они возвратились в дом конюшего и устроились на просторной кухне в ожидании, пока прислуга устроит для них умывание и подготовит свежую одежду.

Адобекк развалился на скамейке, под тазами и сковородами, висящими на стене. Медная посуда была начищена и сверкала, и почти такого же цвета было круглое лицо королевского конюшего: разгоряченное, блестящее от пота, побагровевшее в тепле после целой ночи беготни, танцев и манящей близости женщин.

Ренье стоял перед ним, машинально теребя края рукавов. Он не понимал, чем так недоволен дядя.

— Я сделал все, как вы велели, — напомнил молодой человек.

— Ты был растерян! — фыркал Адобекк. — Не ты владел костюмом, но костюм вел тебя — а это недопустимо! Или ты хочешь, чтобы обстоятельства взяли над тобой верх? Ты должен в точности сознавать, чего желаешь добиться, коль скоро вздумал облачиться женщиной!

— Я вздумал? — пробормотал Ренье, сбитый с толку.

— Ну а кто же? — Адобекк уставился на него с негодованием. — По-твоему, это была моя идея? Даже и думать о таком забудь. Отныне все идеи — только твои, даже те, которые были моими...

Ренье уселся рядом. Адобекк покосился на него и чуть отодвинулся.

— В целом недурно, — заключил конюший, — хоть в этом и нет твоей заслуги. В другой раз отнесись к таким вещам посерьезнее.

Талиессин, хоть и не был на этом балу (он далеко не всегда принимал участие в развлечениях «большого двора»), отлично знал о случившемся. Несколько дней он, впрочем, помалкивал, лишь время от времени бросал на Ренье удивленно-насмешливые взгляды, и молодой человек уж думал, что принц никак не выскажется по поводу галантной дерзости своего приближенного. Однако Ренье плохо знал Талиессина, если надеялся на то, что ухаживание за королевой сойдет ему с рук.

Дождавшись, чтобы в саду «малого двора» оказалось как можно больше людей — все четверо «спутников принца» (таков был их официальный статус), двое учителей, а также по случаю несколько слуг, — Талиессин подозвал к себе Ренье и торжественно преподнес ему куклу.

— А это — вам, мой верный защитник! — провозгласил Талиессин.

Разговоры в саду поутихли — всем хотелось послушать, что еще скажет принц и что ответит ему Ренье. По мнению Мегинхара, этот Ренье слишком зазнавался. «Не у всех, к несчастью, имеются влиятельные родственники при большом дворе... Что поделаешь! У одних дядя — королевский конюший и бывший возлюбленный ее величества, а у других вообще нет дяди... В нашем мире, а тем более при царственных особах нельзя ожидать справедливости».

Ренье молча смотрел на куклу. Он знал, что Талиессин дорожит этой безделушкой: она много лет украшала его покои, и принца совершенно очевидно забавляло то, как фарфоровое личико с розовыми щечками и удивленными голубыми глазами выглядит рядом с другими предметами, расположенными в той же комнате: шпагами, кинжалами, метательными ножами и полудоспехом для турниров.

Улыбаясь безрадостно и недобро — «мертво», как определял это Ренье, — Талиессин совал ему куклу. Мягкие тряпичные руки в кружевных рукавах тряслись, ножки в меховых туфельках болтались.

— Однажды вы изволили вступиться за мою даму, так примите же ее под свое покровительство! — продолжал Талиессин. — Клянусь, вам она нужнее, чем мне.

Ренье осторожно взял игрушку. Он не вполне понимал, как следует вести себя. Он даже не поблагодарил за подарок.

Талиессин обтер ладони об одежду и воскликнул с деланой веселостью:

— Вот и превосходно! Теперь вы составите прекрасную пару с моей матерью, раз уж взялись развлекать ее... Она тоже обожает играть с тряпичными куклами. — Талиессин сделал неуловимое, гибкое движение и приблизил лицо с дикими, раскосыми глазами почти вплотную к лицу Ренье. — Учитесь! Учитесь у моей куклы, каково это — быть игрушкой, слышите? Иначе вы пропали!

Ренье зажмурился, боясь, что сейчас случится непоправимое и он расплачется — при слугах, при жадно наблюдающих «спутниках принца», при самом Талиессине. Принц представлялся ему сейчас подросшим детенышем опасного хищника, который начал проверять — получится ли у него убить тех, кого он еще вчера уважал и побаивался.

Неожиданно Ренье вспомнил музыку брата. Когда они с Эмери впервые оказались при дворе и увидели Талиессина, Эмери уловил здесь некую музыкальную тему. Вечером того же дня Эмери сыграл для Ренье новую пьесу и добавил: «Если будешь сомневаться — напевай эту мелодию. Почувствуешь дребезжание, фальшь — знай: что-то происходит не так».

Звенящая, с причудливыми неправильностями и неожиданными переходами тема Талиессина внезапно зазвучала в ушах Ренье. Он почти въяве слышал ее — такой, какой она была призвана в мир впервые клавикордами старшего брата.

Она совершенно не походила на того Талиессина, которого знал до сих пор Ренье. Она была чистой, юношеской, в ней уверенным здоровым пульсом билась готовность любить. Принц же с его резкими выходками и манерой нарочито уродовать себя неприятными гримасами и гротескными жестами ничуть не походил на персонажа этой музыкальной темы.

Сопоставляя музыку и человека, Ренье не слышал дребезжания: эта музыка и этот человек были вообще несопоставимы. Следовательно... Либо Эмери ошибся, либо Ренье слеп и не видит очевидного. В обоих случаях вывод один: его задача гораздо сложнее, чем представлялось на первый взгляд. И для того, чтобы выполнить ее — уберечь принца от грозящей ему опасности, — лучше всего, пожалуй, будет просто слушаться дядю Адобекка.

Так Ренье и поступил.

Он прижал куклу к груди, глянул на принца с благодарностью и просто сказал:

— Я буду заботиться о ней.

Талиессин криво махнул рукой.

— А мне-то что? Хоть в печке ее сожгите...

Он повернулся и побежал прочь. Ренье остался стоять посреди садовой дорожки с куклой на руках.

Первым поздравил его Агилон:

— Кажется, у вас появилась подруга. Какой чудный знак внимания со стороны его высочества!

Госелин подхватил:

— Прекрасная награда! А это правда, что вы развлекали ее королевское величество?

— Насколько ей самой было угодно развлечься, — буркнул Ренье.

— А вот мы развлекали принца, — сказал Агилон.

— Кажется, он сидел в библиотеке, — огрызнулся Ренье. — Так что, полагаю, вы развлекали сами себя в первом попавшемся кабаке.

— Не в таком уж и первом попавшемся, — сказал Агилон многозначительно. — Кстати, напрасно вас там не было. И выпивка, и обслуживание — превосходны. Особенно обслуживание. Не знаю уж, где хозяин находит таких податливых...

Ренье показал на куклу:

— Умоляю вас! Не при дамах!



* * *





Ренье устроил куклу в гостиной дядиного дома, и Адобекк, увидев ее, немедленно нахмурился:

— Это еще что такое? Собираешься сделать меня дедушкой? В таком случае, ты не с того края начал. Сперва обзаводятся женщиной, потом — детьми, а уж после всего, особенно если ребенок оказывается писклявой девицей, покупают подобные игрушки. Я думал, в Академии этому учат.

— Чему только не учат в Академии... — вздохнул Ренье. — Впрочем, последовательность и логическая связь событий исследуются лишь на последних курсах, а мы с Эмери закончили только два...

— Полагаю, это не упрек? — Дядя устремил на племянника свирепый взгляд. Он хорошо знал, что молодые люди не закончили курс в силу совершенно внешних обстоятельств и что именно ему, Адобекку, принадлежала идея использовать их двойничество в интересах королевского дома. Но укорять себя за то, что он так властно распорядился их судьбой, Адобекк не позволит.

Ренье пожал плечами.

— Не уверен, что хочу обзаводиться постоянной женщиной и уж тем более — отпрысками... Довольствуюсь пока куклой. Тем более что это подарок.

— От королевы?

— От Талиессина.

Адобекк призадумался.

— Не знаю, что бы это могло означать... — признался он наконец.

— У принца сложный характер, — оправдываясь, сказал Ренье.

Адобекк взорвался:

— Сложный? Не вижу ничего сложного! Обычный юнец с обычными для юнцов переживаниями! И пока он не начнет видеть в тебе друга, мы все будем терпеть его выходки.

— А что изменится, если он увидит во мне... ну, друга? — Ренье немного смущался, произнося такое.

— Многое. — Адобекк пожевал губами. — По крайней мере, он начнет прислушиваться к моим советам.




Глава четвертая

РУСАЛОЧЬЯ ЗАВОДЬ


Всадник оглядывался по сторонам, щурясь с чуть пренебрежительным видом. Открывшаяся с невысокого холма картина представлялась ему довольно убогой: деревенька, как бы утопленная в леске. Да и лесок не из богатых — сплошь низины.

Он не вполне понимал, как ему удастся реквизировать здесь десять подвод с зерном. «Богатая мельница», — сообщили ему. Богатая! Он невольно фыркнул, вспоминая наставления своего командира. Как будто что-то в этой местности может быть по-настоящему богатым!

Эгрей прослужил в армии Ларренса достаточно долго, чтобы понять: здесь возражать не принято. Сказано: привезти для солдат десять подвод зерна — значит, нужно их добыть. Любой ценой. Даже если у здешнего владельца их не окажется. Придется ограбить кого-нибудь из соседей, только и всего.

На груди Эгрея, под плотной стеганой курткой, — предписание о реквизиции, подписанное Ларренсом и снабженное королевской печатью.

Ситуация чрезвычайно серьезна, объяснили солдатам. Давно уже кочевники не предпринимали таких активных действий на границах. Говорят, сейчас у них появился новый вождь, молодой, полный сил и злобы. Даже Ларренс, который, кажется, знает всех крупных вождей пустыни, ничего определенного о нем сказать не может.

Эгрей тронул лошадь. Сперва следует отыскать владельца этих земель и хорошенько потолковать с ним.

Эгрей входил в отряд, который занимался сбором припасов и фуража для небольшой армии Ларренса. С тех пор как в Изиохоне он повстречал Гальена и Аббану, своих бывших сокурсников по Академии, и уговорил их вступить в армию, прошло больше полугода. С некоторых пор они служили в разных частях. Точнее, с тех самых, когда Эгрей был включен в отряд провиантмейстера.

Эгрей, следует заметить, об этой разлуке не слишком горевал: его смешили, а порой и раздражали бывшие однокашники. Для них армейская жизнь: бесконечные переходы, запыленная одежда, долгие тренировки с оружием, пренебрежение ко всему «изящному» (как пренебрежительно назывались между солдатами любые достижения культуры), ощущение принадлежности к определенной касте — все это было чистой романтикой.

Им нравилось чувствовать себя особенными. Не такими, как их былые друзья, которые согласились довольствоваться скучной жизнью на одном месте. Стать управляющими в чьем-нибудь поместье. Выйти замуж за землевладельца или преуспевающего торговца. Подцепить богатенькую дочку и вообще до конца дней своих носу из дому не казать, разве что прогуливаться до ближайшей пивной.

Ну не скука ли?

Гальен с Аббаной откровенно презирали подобный жизненный «идеал». Им нравилось смотреть, как чужая оседлость минует их, как остаются позади люди, погруженные в повседневность и заботы.

Жизнь солдата представала перед ними сплошным праздником.

Эгрей смотрел на вещи гораздо более трезво. Ни мгновения он не поддавался восторгам. Просто — другая работа, вот и все. Странствия и опасности воспринимались им не как возможность окунуться в мир приключений, в мир, где необязательны моральные нормы и где тебя всегда ждут неожиданности, взлеты и падения. Вовсе нет.

Эгрей был человеком будничным. Любое дело делал как умел — отнюдь не на пределе своих возможностей («выкладываться» вообще было не в его духе), без радости, равнодушно.

В Академии у него имелась цель. Сперва — жениться на Фейнне. Ему даже удалось немного вскружить ей голову. Но хорошо развитое чутье подсказывало Эгрею: даже забеременев от него, Фейнне не захочет связать с ним всю жизнь, потому что на самом деле не любит его.

И цель Эгрея изменилась. Ему сказали, что некий богатый землевладелец подыскивает себе управляющего. И что лучше всего для этой роли подходит он, Эгрей. Впрочем, у него есть соперник. Точнее, соперница. Некая девица по имени Софена. Она тоже претендует на это место.

Эгрею стоило немалых трудов устроить дуэль с нахалкой Софеной — да так, чтобы убить ее на вполне законных основаниях. После печальной истории ему пришлось покинуть Академию, о чем он, впрочем, не печалился: прямиком отправился к своему будущему нанимателю.

И... никакого управляющего там не ждали. И никакого запроса в Академию не посылали. Вообще — обо всей этой истории в поместье услышали впервые от самого Эгрея. Господин граф к нему даже не соизволил выйти, все разговоры вел камердинер.

И Эгрей, потоптавшись возле узорных ворот (внутрь его не пустили), отправился восвояси.

С удивлением он понял, что ему даже не досадно. Напротив, он поймал себя на том, что улыбается. О, он вполне оценил шутку! Им попросту воспользовались. И воспользовались именно для того, чтобы устранить Софену.

«Ай да магистр Даланн! — думал Эгрей, вспоминая даму-профессора, которая сообщила ему о вакансии и о конкурентке. — Ловко она это сделала! Остается, правда, еще один странный вопрос: для чего ей это понадобилось? Чем могла так навредить ей Софена?»

Да, вот это был вопрос.

Софена, которую Эгрей отправил в Серые миры недрогнувшей рукой, не представляла собой, по мнению большинства студентов, ровным счетом ничего интересного. Немного мужеподобная, но в целом — привлекательная особа. Мозги как у курицы. Самомнение размером со слона.

Она воображала себя «особенной», «избранной». В голове у нее постоянно шел «театр для себя». И в этом театре Софена, разумеется, играла главную роль — никем не признанной героини, которая, дайте только срок, покажет себя! Да так покажет, что мир содрогнется!

Она любила принимать воинственные позы и обожала ходить с оружием — никогда не пропускала уроков фехтования. Хотя фехтовала на удивление плохо. За такой-то срок могла бы и научиться.

Судебное разбирательство по поводу смерти Софены, которое проводили власти Коммарши, ни к чему не пришло. Постановили — несчастный случай.

И все в это, кажется, поверили.

Кроме разве что Элизахара. У того, разумеется, имелось собственное мнение насчет всего случившегося. И вот еще одна странность, над которой следовало бы хорошенько поразмыслить на досуге: почему-то Элизахар не поделился своими подозрениями ни с властями, которые его допрашивали как свидетеля дуэли, ни с остальными студентами. Спрашивается — почему? Не из симпатии к Эгрею — это уж точно.

Эгрей нашел себе работу в армии. И теперь выполнял ее. Ничего особенного. Никакой романтики. Чуть больше беготни, чем хотелось бы, но это можно пережить. И компания немного более шумная, чем мыслилось в идеале. Опять же, ничего страшного.

Он въехал в лес и тотчас стал добычей кровососущих насекомых. Они пробирались под воротник, жалили за ушами, находили малейшие зазоры в одежде и проникали туда. Лошадь непрерывно махала хвостом и трясла гривой.

Дорога спустилась к ручью, через который был переброшен старый, почерневший от времени и непогоды мостик. Гуденье насекомых сделалось просто оглушительным, а духота сгустилась так, что воздух, казалось, можно было резать здесь ножом.

Эгрей хмыкнул.

— Романтики — полная пазуха, — сказал он себе, убивая на шее сразу нескольких кровососов. — Аббану бы сюда. С ее дурацкими восторгами. Такое впечатление, что Гальен плохо удовлетворяет ее в постели. Не станет удовлетворенная женщина так визжать и подпрыгивать по каждому, самому ничтожному поводу.

На миг он задумался об Аббане, но сама мысль о том, чтобы очутиться в объятиях этой дамы, вызвала у него отвращение.

Наконец дорога пошла вверх, густой кустарник сменился более прозрачным лесом, и скоро Эгрей выбрался к господской усадьбе. Как он и ожидал, это был обширный старый дом, выстроенный в давние годы, когда семья наверняка была гораздо больше, нежели теперь.

Каждое поколение что-то добавляло к родительскому гнезду: кто лепил сбоку пристройку, кто устраивал в саду беседку (теперь почти совершенно развалившуюся), кто пытался разбить регулярный парк и даже возвел пару фонтанов (забитых сгнившими листьями и всяким мусором). Таким образом, дом одновременно и строился, и разваливался, и имел достаточно неприглядный вид.

И все же Эгрей остановился, чувствуя странную тоску, сосущую его сердце. Давным-давно он забыл о подобных эмоциях. Давным-давно он не испытывал ничего похожего.

Он понял, что ему хочется жить в этом доме.

Более того: ему страстно, почти до крика захотелось, чтобы именно в этом доме прошло его детство. Здесь имелось все, что необходимо ребенку: таинственные уголки, место для мечтаний и место для игр. Наверняка — старые слуги, знающие множество историй, большая часть из которых страшные. Наверняка — псарня, где большинство собак в силу избалованности и испорченности породы ни на что не годятся, только для того, чтобы играть с детьми. А еще здесь была — а может, и есть до сих пор — голубятня. И лошади. И простор, чтобы кататься. И речка для купания.

Быть свободным. Быть ребенком в этой усадьбе. Освободиться от запятнанности — ибо здесь, перед лицом этой дряхлой невинности, Эгрей обостренно ощущал себя испачканным в крови Софены. Избавиться от своих неинтересных мыслей. О чем он обычно думает? Выстраивает в строгую последовательность дела, которые ему предстоит совершить в ближайшее время, не более того. Никаких мечтаний — только планы.

Ему стоило больших усилий избавиться от внезапного потока чувств. Нет смысла думать о несбыточном. В определенной мере это бывает опасно. Стоит ослабить внимание — и внешний мир тотчас воспользуется твоей ошибкой.

Софена позволила себе жить в мире собственных фантазий — и поплатилась за это жизнью.

Эгрей отворил ворота — они не были заперты, — и его лошадь ступила на мощеную, наполовину заросшую травой дорожку старого тенистого сада.



* * *





Хозяин усадьбы звался Роол. Это был типичный мелкопоместный дворянин, спокойный и явно очень хорошо осознающий свое место. А место это было не из последних, хотя и далеко не из первых. Он не требовал, чтобы к нему обращались как к высокородному господину, но свое дворянство, несомненно, уважал — и не спустил бы неуважения никому, кем бы тот ни был.

Высокий, светловолосый, в простой одежде домашней выделки, он встретил посетителя на пороге.

— Меня предупреждали о вашем приезде, — заговорил он, делая приветственный жест. — Не могу утверждать, что я слишком рад этому, но тут уж ничего не поделаешь. Ее величество оговаривала со мной подобные армейские поставки, когда освобождала от большинства налогов.

Вот так. Он лично общался с правящей королевой. Обсуждал с ней армейские поставки и свои налоги. И ее величество милостиво согласилась не брать с него податей в обмен на готовность оказать помощь солдатам — в любой момент, когда это будет необходимо...

Дворянин. Не чета какому-то Эгрею, отец которого — будем смотреть правде прямо в ее бесстыжие глаза — был слугой.

Между тем хозяин пригласил его в дом. Не дальше кабинета на первом этаже, где на столе были заранее разложены документы, требовавшие подписи.

В доме угадывалось присутствие ребенка, женщины, тех самых старых слуг, о которых грезил Эгрей, подъезжая к усадьбе, но они оставались вне поле зрения визитера. Единственным особым проявлением гостеприимства стало домашнее пиво, также загодя выставленное на особом столике.

Эгрей уселся за стол, привычно поправил ножны, чтобы удобнее было разместиться на стуле. Роол поглядывал на него со спокойным, доброжелательным интересом, но с разговорами не лез, позволял внимательно ознакомиться со всеми бумагами.

Это были счета и сметы; некоторые следовало подписать, и Эгрей быстро начертил на них свое имя и название воинской части.

Роол взял у него один лист, пробежал глазами еще раз и вдруг еле заметно вздрогнул. Поднял на своего посетителя глаза:

— Ваше имя — Эгрей?

— Да, — ответил тот и усмехнулся. — Не думаю, чтобы вы его когда-либо слышали. Наш род не слишком знаменит.

— Наш тоже, — сказал Роол. Но теперь он держался немного иначе. Эта перемена в поведении была едва уловимой, и все же Эгрей почувствовал ее.

Он с любопытством глянул на хозяина усадьбы. Забавный человек, оказывается. А с виду — не скажешь. Обычный землевладелец очень средней руки. Даже, если будет позволено подобное выражение, мелкой руки. Но и у него есть какая-то тайна.

Собственная. Очень маленькая.

Интересно, допустимо ли такое выражение — «тайна средней руки»?

Эгрей устало улыбнулся, и Роол тотчас чутко отозвался на эту улыбку:

— Вы, должно быть, утомлены.

— Не хотелось признаваться в этом перед штатским, но... вы правы! — Эгрей засмеялся, однако смех его прозвучал через силу.

Он и вправду сильно вымотался за последнюю неделю. Обстановка в этой усадьбе расслабляющая. Будь здесь так же, как и везде, Эгрей, возможно, не заметил бы, что растратил почти все свои силы.

— В любом случае, подводы будут готовы только завтра, — хлопотал Роол. Его внезапная заботливость выглядела неестественной, однако Эгрей не дал себе труда задуматься над этим странным обстоятельством. Он знал, что в присутствии военных многие люди начинают вести себя странно — иногда вызывающе, иногда запанибратски, чаще всего — заискивающе; так почему же Роол должен быть исключением?

— Если уж мне предстоит остаться здесь на ночлег, то будьте настолько добры и подскажите, у кого лучше остановиться, — сказал Эгрей вялым тоном.

— Разумеется, у нас! — Роол энергично взмахнул рукой, словно в восторге от того, что ему выпало такое счастье: приютить у себя провиантмейстера армии Ларренса. — Неужто вы полагаете, что я вас вот так запросто отпущу? Отдам на растерзание местным бабенкам? Нет и нет! Вы даже не представляете себе, какой ужас — наши провинциальные красотки. Если не считать того, что они страшно глупы...

Эгрей ухмыльнулся.

— А вы представить себе не можете, до какой степени я равнодушен к красоткам, что провинциальным, что к столичным, — отозвался он. — Сам иногда удивляюсь. Солдату положено гоняться за курами и девками, а я только и делаю, что проверяю сметы, подписываю счета и прикладываю печать ее величества к бумагам о поставках в армию...

— Вероятно, чернила так действуют, — согласился Роол. — А от одного вида печати должно, по идее, пропадать всякое желание бежать на сеновал и валяться там с пышногрудым созданием...

— По идее, — сказал Эгрей. — Вопрос теперь только в том, по чьей идее. — Он зевнул, запоздало прикрыл рот ладонью и засмеялся. — Ведите меня на свой сеновал! — попросил он. — Иначе я засну прямо в вашем кабинете.



* * *





Комнату, предоставленную ему Роолом, Эгрей как следует рассмотрел только на следующее утро. Это был небольшой покойчик на втором этаже — в стороне от помещений, занимаемых семьей (теперь Эгрей отчетливо слышал женский голос и детский лепет, однако ни жену Роола, ни его ребенка — или детей — так и не увидел). Окна покойчика выходили на восток, и Эгрея разбудило веселое раннее солнце.

Он открыл глаза, не спеша покидать постель. Почему-то ему подумалось, что прежде эта комната принадлежала ребенку. Не теперешнему — нет, какому-то давнему. Ребенку, которым никогда не был Эгрей.

Здесь даже сохранилось нечто от детской. Обычное дело — вот уж чему Эгрей ничуть не удивился. Комната, которая когда-то служила детской, навсегда сохраняет некую особенную атмосферу. Ни война, ни вдруг наступившая нищета, ни — о ужас! — зрелые лета ее нынешнего обитателя не в состоянии убить неповторимый аромат невинности.

Вставать и начинать новый день не хотелось. В кои-то веки выдалась возможность украсть у жизни хоть полчаса. Поваляться под ветхим шелковым одеялом, особенно нежным в прикосновении к коже, последить за тем, как солнечный луч начал свое потаенное путешествие по стене.

В отличие от очень многих Эгрей превосходно чувствовал «потолок» собственных возможностей. Его угнетало это. Слишком низко. Как будто некто злой — судьба, наследственность, унизительная бедность и зависимое положение, отравившие ему детство и раннюю юность, — поставил ограничитель: выше, Эгрей, тебе не прыгнуть, даже и не пытайся — только понапрасну голову расшибешь!

Счастливые люди этой планки над своей макушкой попросту не ощущают. Рвутся куда-то, лезут. Некоторым даже удается, хотя бы на время. Неведение — большая сила. Эгрей со своим ясным взглядом на вещи был лишен даже слабенького утешения, которое иные черпают в иллюзиях.

В такие минуты, как эта, он ненавидел своего отца, бедняка, неудачника, покорного адепта учения «Будь-Честным-И-Много-Много-Много...-Много-Трудись!»

Не был бы таким занудой, давно бы добился своего нынешнего положения — управляющего в крупном поместье. Всего-то и требовалось — кое-где кое-что вовремя сказать, кое на что намекнуть, кое на что удачно закрыть глаза...

Слишком поздно.

Теперь и Эгрей выбьется в люди только к сорокалетнему возрасту. Если, конечно, не погибнет на войне.

Разумеется, героическая гибель на поле брани совершенно не входила в планы Эгрея. Но нельзя исключать глупых случайностей. На то они и глупые, что вмешиваются в точные расчеты умных людей. В этом их непобедимая сила.

Эгрей потянулся, чувствуя не без досады, как разрушается хрупкое, блаженное состояние беззаботного утра. Несколько украденных минут чужого детства миновали.

Пора было вставать и приниматься за дела.

Когда он заканчивал одеваться, к нему явился хозяин дома. По-прежнему предупредительный и как-то особенно заинтересованный в Эгрее. «Должно быть, хочет, чтобы я предоставил герцогу Ларренсу положительный отзыв о нем, — подумал Эгрей, искоса поглядывая на Роола. — Что ж, вероятно, у него на то имеются собственные причины. Мне они, по правде говоря, абсолютно неинтересны».

— Вижу, вы готовы, — вместо приветствия произнес Роол.

— Вы ведь ранняя пташка? — отозвался Эгрей.

— Как все скромные сельские жители, — молвил Роол.

— Нам, бедным горожанам, выбирать не приходится. Наш удел — подстраиваться, — сказал Эгрей.

— Не прибедняйтесь! — засмеялся Роол.

— Скажите, — неожиданно для самого себя спросил Эгрей, — чья это комната? Это ведь детская?

— Угадали. — Роол улыбнулся чуть печально и в то же время со странным удовлетворением. — Когда-то это была детская. А потом, если позволительно подобное выражение, — «подростковая».

— Ваша?

— Нет, — покачал головой Роол. — Моей сестры. Видите рисунки на стенах?

Эгрей подошел к нескольким картинкам в тонких деревянных рамках — явно самодельных — и всмотрелся повнимательнее. Их создала рука совсем юного существа, обладавшего живым воображением, но совершенно лишенного навыков рисования. Талантик — так себе, определил Эгрей. Вот у Фейнне — талант настоящий. При том, что она тоже толком не училась живописи. Не говоря уж о том, что она не видит.

Сестра Роола изображала преимущественно один и тот же сюжет: некая красавица с огромными глазами и булавочным ртом поражает шпагой то монстра, то сурового воина. И всегда она за кого-то вступается: за эльфа, за другую девушку, за ребенка, за собачку или птичку. Спасенный наблюдает за спасительницей также огромными, широко распахнутыми глазами.

Нарисованная девушка носила мужской костюм, резко подчеркивавший ее пышную грудь и очень тонкую талию. Способ изображения схематичного лица, видимо, оттачивался годами.

— Она любила рисовать, — сказал Роол, внимательно следивший за своим гостем.

— Любила? Почему вы говорите о ней в прошедшем времени? — Эгрей повернулся к Роолу, глянул на него с любопытством и некоторым сочувствием.

Роол сказал просто:

— Потому что она умерла. Вы готовы? Идемте. Я провожу вас на мельницу. Там уже готовят подводы. Нужно проследить за всем. Кроме того, мне понадобится ваша последняя подпись...

— Умерла, — проговорил Эгрей, пытаясь отыскать в своей пустой душе хотя бы слабое сочувствие к горю, которое, как казалось, до сих пор не утихло. — Печально.

— Смерть — наша общая участь, — сказал Роол.

— Да, но когда умирают молодые...

Эгрей пожал плечами. На самом деле в глубине души он ощущал некую правильность этой смерти. Комната, хранившая в себе призрак ребенка, обрела завершенность. Ребенок умер. Навсегда остался ребенком. Девочкой-подростком, которая в грезах видела себя странствующей воительницей, спасающей слабых от напастей.

— Идемте, — выговорил наконец Эгрей. — Боюсь, наш дом действует на меня расслабляюще. Еще немного, и я попытаюсь дезертировать, дабы окончить свои дни в глуши. Глубоким старцем.

Роол глянул на него искоса и вышел. Эгрей бодро зашагал следом.

Они миновали сад, и уже за оградой Эгрей спросил:

— Там, на одном рисунке, было изображено странное существо.

— Русалка, — не оборачиваясь, произнес Роол.

— Русалка? Она верила в русалок, ваша покойная сестра?

— В наших краях трудно не верить в русалок, поскольку одна обитает здесь неподалеку.

Эгрей остановился, и тотчас насекомые набросились на него с удвоенной силой. Беспощадно хлопая себя ладонями по шее и плечам, Эгрей все-таки спросил:

— Вы хотите сказать, что возле вашего дома живет чудовище и девочка его видела?

— Не только девочка. Почти все в округе. Это очень старая русалка. Огромная. Они рождаются маленькими, как рыбки, и за годы вырастают больше обычного человека. Вы не знали?

Эгрей улыбнулся.

— Послушайте, Роол, вы ведь меня разыгрываете?

— Нет, — сказал Роол. — Вы сами можете убедиться.

— Что, собственными глазами увижу? Ее самое или только следы?

— Ее самое, — с самым серьезным видом подтвердил Роол. — Вам интересно?

— Пожалуй... да, — кивнул Эгрей. — Учтите, я вам не верю.

— Это уж ваше дело. Можете не верить. Нам придется немного свернуть с дороги. К мельнице выйдем приблизительно на час позднее — вы не торопитесь?

— Не настолько, чтобы пренебречь такой возможностью, — сказал Эгрей. Он и сам не знал, чего ему хочется больше: увидеть русалку или поймать Роола на вранье и тем самым поставить этого дворянина в неудобное положение.

Роол между тем уже шагнул в сторону и начал ломиться сквозь заросли. Эгрей отметил про себя, что по этой чащобе давно уже никто не ходил. Однако чуть позднее началась довольно хорошо утоптанная тропинка. Лес снова сделался светлым и прозрачным; кустарник и папоротники в человеческий рост совершенно исчезли. Местность поднималась.

Эгрей шел и глядел то по сторонам, то на спину идущего впереди Роола. Все-таки странный человек. Про таких говорят — себе на уме. И никакой цели у него, по-видимому, нет. Одна только привычка всегда настоять на своем — особенно у себя дома. Чтобы хоть в маленьком своем имении, а ощущать себя истинным властелином.

Роол же, пользуясь тем, что сейчас Эгрей не видел его лица, яростно кусал себе губы. Когда после смерти Софены Роол приехал за телом сестры, он не встречался с ее убийцей. Эгрей покинул Академию ровно за сутки до появления Роола, так что они не знали друг друга в лицо.

Зато Роол знал имя.

Знал он и другое: этот невзрачный человек со стертой внешностью и отстраненной, немного усталой манерой держаться — опасен. Так сказал убитому горем старшему брату Софены Элизахар. А мнению Элизахара Роол поверил безоговорочно.

«Постарайтесь убить эту ядовитую гадину, — сказал тогда Элизахар, старательно избегая всяких эмоций, ровным, почти равнодушным тоном, каким обычно дают последние наставления участникам какого-нибудь похода. — Не пренебрегайте никакими методами, в том числе и грязными. Всегда помните: этот человек убил вашу младшую сестренку. Убил хладнокровно, расчетливо — и ради каком-то собственной выгоды. Они даже не были в ссоре».

Что-то вроде этого.

Здесь, в имении, все было до сих пор наполнено воспоминаниями о Софене. О ее детстве, о ее нежной привязанности к брату. Роол нарочно уложил убийцу спать в ее комнате. Ему хотелось набраться ярости. Сам того не зная, Эгрей совершил осквернение памяти Софены. Он спал в ее постели, смотрел на ее рисунки — смотрел равнодушными, холодными глазами постороннего, а ведь там Софена изобразила все свои мечты! Такая беззащитная, такая искренняя, вся — порыв...

И этот негодяй убил ее просто ради собственной выгоды...

Роол настоял на том, чтобы жена и дочка не встречались с гостем. «Надеюсь, он скоро уедет, — объяснил хозяин усадьбы. — Неинтересный тип. Солдафон, да и дело у него неприятное. В любом случае — не годится для женского общества».

«В таком случае, мы отправляемся на прогулку, — решила жена. — Устроим настоящую вылазку. Возьмем припасы в корзине, мою служанку — вернемся домой к вечеру».

Роол мрачно улыбнулся, вспоминая этот диалог. Почти идиллия. Когда-то Софена утверждала, что всякая идиллия содержит в себе нечто зловещее. «Не может быть все так хорошо, — говорила сестра. — Безоблачная атмосфера всегда несет в себе угрозу. Как и любое "слишком". Если муж и жена не ссорятся, значит, скоро один из них умрет... или сбежит с заезжим красавчиком. Или, на худой конец, начнется война — и все сгорит».

У Софены был своеобразный, романтический взгляд на вещи. Постоянное ожидание беды — обычная тональность ее настроения — Роол приписывал крайней юности сестры. И еще — тому, что она выросла без сверстниц, со старшим братом, в глуши, где основные впечатления девушка черпала из книг, рассказов и собственных фантазий.

Но в том, что касалось нынешнего утра, Софена была совершенно права. Чрезмерная идилличность утреннего разговора Роола с женой таила нечто зловещее.

Везде Софена! Что ни случится, все напоминает Роолу о потере! Он вздохнул. Он понял вдруг, что устал от этой пылающей скорби. Возможно, после смерти Эгрея что-нибудь изменится, и душа сестры наконец отойдет в мир тишины и покоя, перестанет беспокоить его на каждом шагу.

Могут ведь воспоминания быть прозрачными, приятными, ласкающими сердце? Не обязательно ведь им жечь тебя, точно раскаленным железом?

— Скоро будем у Русалочьей заводи, — обернувшись к своему спутнику, проговорил Роол. — Будьте внимательны. Здесь встречаются настоящие провалы.

— Провалы куда? — улыбнулся Эгрей.

— В никуда. Они опасны тем, что не видны — прикрыты травой. Здешнее болото очень коварно.

Болото началось сразу за холмом. Возвышенность, на которую они поднялись, обрывалась почти отвесно, и дальше до самой лесной гряды тянулась низина, густо заросшая осокой. Между высокими острыми стрелами болотной травы то тут, то там вспыхивали ослепительные искры: там была вода.

— Странно, — заметил Роол, — ручей здесь совсем небольшой, однако вон какую долину себе прогрыз и сколько сырости развел. — Он перевел взгляд на Эгрея и усмехнулся. — Знаете, мой отец иногда любил приводить самые неожиданные сравнения. Его присказкой, когда он впадал в настроение пофилософствовать, было: «Вот так и человек». Расколет, к примеру, орех: скорлупа красивая, а внутри гниль, — и сразу приговаривает: «Вот так и человек. Снаружи хорош, а душа гнилая». Или вот этот ручей. Такой незначительный... Его и на картах-то нет. А вон что учинил...

— Ваш батюшка, должно быть, оригинальная личность, — заметил Эгрей.

И снова эта проклятая тоска по небывшему! Отец Эгрея с его скучными наставлениями... Ни слова просто так не скажет, все только с каким-нибудь нравоучительным смыслом. Простодушные философствования рооловского родителя представились Эгрею верхом мудрости. Не столько даже сами философствования, сколько то, что им сопутствовало: вот они вместе с сыном грызут орехи, вот они вместе с сыном бродят по болоту...

— А русалку тоже ваш отец первым выследил? — спросил Эгрей.

— Нет, русалку обнаружил я, — скромно признался Роол. — Я стараюсь не тревожить ее. Только иногда любуюсь ею — издали. Вообще-то она жутковатая.

— А разговаривать с нею не пробовали?

— Разговаривать? — Роол засмеялся. — Она ведь не обладает разумом и речью! Нечто вроде очень крупного тритона. По-своему красива, как всякое живое существо, но не более того.

Они спустились в низину и двинулись вперед. Вокруг них шелестела осока, этот звук заглушал все остальные, кроме разве что чавкания шагов. Неожиданно Роол остановился и отвел рукой высокую траву.

— Смотрите.

Эгрей подошел и встал рядом.

Впереди, примяв осоку, лежало странное создание, со сморщенным коричневым торсом, похожим на женский, и огромным хвостом.

— Подойдите чуть ближе, — сказал Роол. — Она это позволяет.

Эгрей, не веря собственным глазам, сделал несколько шагов вперед по направлению к русалке. Она чуть повернула крошечную голову, приподнялась, опираясь о траву руками, оскалила рот, полный сереньких остреньких зубов, а затем быстро поползла к ручью.

Как завороженный, Эгрей двинулся следом. Ноги существа, сросшиеся и заканчивавшиеся подобием рыбьего плавника, сильно ударяли по сырой траве.

Внезапно Эгрей провалился сразу по пояс. Он попытался вытащить ногу, но ему это не удалось. Внизу, под собой, он ощущал бездну — тот самый провал в «никуда», о котором предупреждал Роол.

— Проклятье! — вымолвил Эгрей. — Роол! Помогите мне!

Но никто не отзывался, только шелестела трава да доносились шлепки русалочьего хвоста о землю, теперь уже издалека.

— Роол! — погромче позвал Эгрей. — Да где же вы? Помогите мне! Я провалился!

Ни слуху ни духу хозяина усадьбы.

Эгрей постарался успокоиться. «Я не выберусь, если буду трепыхаться, — сказал он себе. — Проклятье, что происходит? Куда он подевался? Нужно попробовать осторожно...»

Он ухватился руками за осоку и сразу же разрезал ладонь. Русалка вдруг остановилась — шлепки хвоста затихли. А затем быстро поползла обратно.

«Почуяла кровь, — догадался Эгрей. — Кажется, она все-таки может быть опасна...»

Не обращая внимания на порезы, он начал тянуть на себя осоку изо всех сил, однако тщетно — бездна засосала его уже больше чем наполовину и ни за что не желала отдавать добычу.

И тут трава расступилась, и перед Эгреем появилось совершенно неожиданное существо.

Девочка.

Ей было года три, может быть, чуть больше. Белые волосики, распущенные и схваченные на лбу мягкой ленточкой, нежно светились на солнце. Светлые глаза ребенка с любопытством смотрели на провалившегося в болото человека.

«Откуда здесь ребенок? — смятенно подумал Эгрей. — Кто она такая? Может, русалочья дочь? Тьфу, какая глупость в голову лезет! Становлюсь суеверным... Впрочем, в такой глуши как не стать суеверным? И куда все-таки подевался Роол?»

В какой-то миг ему стало ясно, что Роол ушел и больше не придет. Разом ожили все подозрения — и мгновенно превратились в уверенность: и ничем не объяснимая любезность хозяина, и его разговоры о русалке, и та комната, детская... Все имело смысл, до поры скрытый от Эгрея. И сейчас этот смысл наконец будет явлен.

— Девочка, — позвал Эгрей ласково, — девочка, кто ты такая? Откуда ты здесь взялась?

Девочка молча рассматривала его. Она подошла довольно близко — и все же не настолько, чтобы он мог до нее дотянуться.

— Что ты делаешь одна на болоте? — продолжал допытываться Эгрей. — Ты попала в беду? Давай позовем на помощь, хорошо? Тут поблизости должен быть взрослый человек, мужчина. Поищи его. Только будь осторожна... Ты меня понимаешь?

— Да, — важно проговорила девочка. — Я не одна. Я с мамой.

«С Мамой! Точно — русалкина дочь! — в ужасе мелькнуло у Эгрея, однако он тотчас устыдился собственной глупости. — Я просто испуган, — признал он. — Ничего особенного. Если эта малышка найдет Роола, то... Нет, она не станет его искать. А если и отыщет, он не придет. Нужно выбираться без Роола».

— Позови маму, — попросил Эгрей. — Пусть принесет какую-нибудь большую ветку.

— Нет, — сказала девочка.

— Маленькая, послушай меня, я умру, если ты не позовешь ее...

Девочка промолчала. Эгрей вдруг испугался: а если она уйдет? Одиночество показалось ему невыносимым. Он решил задержать ее разговором, хотя бы ненадолго. Может быть, мать хватится дочки и все-таки придет сюда.

Русалка опять затихла. Должно быть, выжидала, пока уйдет ребенок.

— Как тебя зовут, малышка? — спросил Эгрей самым ласковым тоном.

— Софена, — сказала девочка.

Это имя словно взорвалось в его голове, сперва ослепив, а затем разом озарив и сведя воедино все разрозненные впечатления и мысли, которые посещали Эгрея за все время его визита в усадьбу.

Софена!

У нее был старший брат. Она рассказывала о нем. Правда, старший брат повествований Софены совершенно не походил на Роола: в ее изображении он выглядел гигантом, человеком яростных страстей и невероятной мощи. Но главное осталось неизменным. Роол — старший брат Софены, заменивший ей и отца, и мать. Беловолосая малышка — его дочка. Он назвал ее в честь сестры.

Роол, конечно, знает, что Эгрей убил Софену не случайно. Эгрей не сумел сдержать смешка. Ну конечно! Он вспомнил, как хозяин усадьбы вчера вздрогнул, когда увидел имя провиантмейстера на документах. «Так ваше имя — Эгрей?» — кажется, он задал вопрос именно в этих выражениях. А Эгрей — вот дурак! — решил отшутиться: «Наш род не слишком знаменит!»

Да уж, не знаменит. Но это — как для кого. Для Роола — достаточно знаменит. Достаточно для того, чтобы завести одного из Эгреев на болота и бросить, едва он попадет в ловушку.

Существовал один-единственный человек, который мог открыть Роолу глаза на подлинные обстоятельства дуэли. Элизахар. Но теперь этот вывод был для Эгрея бесполезен. Как, впрочем, и все остальные выводы. Никто в этой глуши не найдет его, никто не придет на помощь.

Он поднял голову и очень далеко увидел небо.

— Софена, — вкрадчиво проговорил Эгрей, — позови маму. Помоги мне.

— Нет, — сказала девочка.

— Но почему?

— Так надо, — объяснила девочка.

— Софена, Софена, — заклинал Эгрей.

Она, не слушая, ходила вокруг, то отходила полюбоваться русалкой, то снова появлялась в поле зрения — собирала какие-то палочки и листики.

— Скажи, Софена, — заговорил после долгой паузы Эгрей, — а ты не боишься русалки? У нее вон какие зубы!

— Нет, — сказала маленькая Софена, — совсем не боюсь.

— Почему?

— Она кушает только дохлых, — объяснила малышка. — А я не дохлая.

Издалека донесся женский голос:

— Софе-ена!

Девочка встрепенулась.

— Ну ладно, мне пора! — дружески сказала она Эгрею. И убежала.

Стало очень тихо. Эгрей медленно погружался в болото, слушая, как приближаются шлепки русалочьего хвоста. Затем осока неожиданно раздвинулась, и прямо перед ним вынырнуло крохотное личико с широко раскрытым оскаленным ртом.



* * *




«Ваше сиятельство,




многочтимый герцог Ларренс!





Согласно давнему обязательству, взятому мною на себя и подтвержденному при ее величестве правящей королеве, почитаю для себя за честь поставить армии десять подвод зерна. С глубочайшим моим прискорбием вынужден сообщить о странном исчезновении провиантмейстера. Предполагаю, что он решил утром прогуляться и погиб на болотах. Это не первая жертва наших болот — и, к несчастью, не последняя. О любых сведениях касательно судьбы этого господина, какие только будут мне доступны, я немедленно сообщу Вам в штаб армии.

Человека, который пригонит подводы, прошу вернуть мне.

С искренним почтением

Роол, владелец Русалочьей заводи».




Глава пятая

ЭЛИЗАХАР


Когда господин Одгар, владелец процветающей ткацкой мануфактуры в Мизене, оплатил для своей слепой дочери Фейнне курс обучения в Академии, мать девушки пришла в самый настоящий ужас.

— Вы хотите, господин мой, погубить нашу дочь?

— А вы предпочли бы, чтобы она выросла невеждой и и конце концов однажды уверилась в собственном убожестве?

Госпожа Фаста побледнела. Втайне она считала себя виноватой в том, что девочка родилась незрячей: во время беременности Фаста не береглась и однажды настояла на том, чтобы выехать вместе с мужем в соседний город, на торговую ярмарку. На другой день она захворала. Болезнь оказалась тяжелой, опасались даже за жизнь госпожи, но Фаста выздоровела и обо всем забыла — до тех пор, пока не оказалось, что новорожденная дочь ничего не видит.

Одгар ни разу не упрекнул жену — по правде говоря, он не видел прямой связи между ее легкомысленным поведением на ярмарке и недугом дочери. Но Фаста обвиняла себя во всем. Она сделалась скрытной, отдалилась от мужа и поклялась не иметь больше детей, чтобы целиком и полностью посвятить себя бедняжке Фейнне.

Одного она, впрочем, не учла: Фейнне вовсе не была бедняжкой. Дочь была крепкой девочкой, веселой, с хорошей памятью. Она с первого раза запоминала то, что ей читали вслух, жадно слушала рассказы об окружающем и очень рано начала рисовать воображаемый мир.

Идея подарить ей кисти и краски принадлежала отцу. Фаста поначалу противилась, поскольку в глубине души не сомневалась: затея обернется для нее новым страданием — Фейнне никогда не создаст полноценной картины, и придется, глядя на убогую мазню, расхваливать творения дочери, а после втайне глотать слезы. Одгар не обращал ни малейшего внимания на кислое лицо жены: он тоже поклялся себе, что будет жить для дочери; однако, в отличие от Фасты, не стал превращать себя в ненужную жертву.

Краски для Фейнне изготовили по особому заказу: в коробке имелось множество оттенков, и каждый обладал собственным запахом. Кроме того, при накладывании на картон они обретали выпуклую фактуру, так что девочка могла ощупывать их пальцами.

Результаты превзошли все ожидания. У Фейнне было сильно развито ощущение пространства. Она умела ходить по знакомым комнатам без провожатых, не касаясь стен и не шаря в воздухе руками в поисках дверных проемов; безошибочно брала вещи, если точно знала, где те должны находиться. Ее картины сияли чистой красотой: в них все лучилось светом. Животные, деревья, цветы выглядели у Фейнне немного не такими, какими видят их зрячие люди, но эта фантастичность лишь прибавляла образам выразительности.

Мысль отправить Фейнне в Академию господин Одгар вынашивал несколько лет. Он обдумал за это время почти все: и несомненную пользу, которую принесет дочке образование, и отличную возможность для нее обзавестись друзьями, равными ей по положению в обществе. Не учел он только одного — как тяжело будет ему расставаться со своей девочкой.

Фаста же восприняла решение мужа с открытым негодованием.

— Как она поедет — одна, без нас? Кто приглядит за нею?

— Я все обдумал, — ответил муж. — С ней отправится нянюшка. Королева уже подписала прошение. Нашу дочь зачислили на курс. Она начнет слушать лекции сразу, как только мы сочтем возможным отправить ее в Коммарши.

— Вы проделали все это за моей спиной! — возмущалась Фаста.

Одгар пожал плечами.

— Вы никогда бы не согласились, дорогая.

— Кстати, могли бы спросить саму Фейнне — хочется ли ей забивать свою память академическими науками?

— Я уже спрашивал, — ответил Одгар. — В любом случае для нее это предпочтительнее сидения дома среди нудных кумушек, для которых она — богатенькая калека с хорошим характером, и не более того.

— Вы напрасно внушаете ей... — начала было Фаста, но Одгар предупреждающе поднял руку:

— Молчите! Наша Фейнне — каким бы хорошим ни был ее характер и каким бы большим ни было ее наследство — нечто большее, нежели просто... калека.

— Только не делайте вид, будто понимаете ее картины. — прошипела Фаста.

— Возможно, я не все в них понимаю, — не стал отпираться Одгар, — но одно вижу определенно: ее дарование превосходит нашу с вами способность воспринимать...

Фаста сдалась.

— Одно условие, — сказала она. — Вы наймете для неё охранника. Надежного, как бревно. И неглупого.

— Довольно оригинальное сочетание, — заметил Одгар, но Фаста уже удалилась. Последнее слово осталось всё-таки за нею.

Несколько месяцев было потрачено на поиски нужного человека. «Где вы только находите этих громил?» — шипела Фаста, когда муж представлял ей очередного кандидата. Одгару они и самому не слишком нравились. Идеальный охранник для Фейнне представлялся ему человеком, способным не только защитить девушку от прямой угрозы, но и понять ее — уберечь от угрозы неявной, от обид, случайных и намеренных, от сплетен и ненужных увлечений, которые могут впоследствии ранить так сильно.

Помог, как часто бывает в подобных делах, случай, причем неприятный. Возвращаясь в Мизену с партией сырья для своей мануфактуры, Одгар попал в затруднительное положение. Из-за ранних и обильных дождей река Или — последняя переправа перед Мизеной, — разлилась. У парома скопилось множество народу. Постоялые дворы были переполнены, и местные крестьяне пускали к себе путников на ночлег только за большие деньги. Большинство спало прямо на земле, забившись под телеги или спрятавшись под деревьями.

Одгар тревожился и спешил: дожди не прекращались, шерсть, предназначенная для пряжи, могла отсыреть и испортиться. Паромщик отказывался перевозить людей в такую погоду и для убедительности запил.

Среди отчаявшихся путников начали ходить слухи о каком-то броде, существование которого хранится в строжайшей тайне: мол, это стратегическое знание, необходимое на случай войны. С незапамятных времен, дескать, эльфийские короли поручили здешним жителям охранять свой брод и ни в коем случае не показывать его чужакам.

Поначалу Одгар сильно сомневался в самой возможности подобного брода: уж мизенцы-то знали бы о нем! Сколько тут хожено-перехожено, в низовьях реки Или, — и никогда прежде ни о каком броде не слыхивали...

Правота Одгара подтвердилась на пятый день ожидания, когда мутные воды реки пронесли мимо лагеря, разбитого на берегу, несколько утопленников. Эти люди, несомненно, утонули при попытке перейти реку выше по течению.

Наступил шестой день, седьмой — дожди не прекращались. Река вышла из берегов и начала подбираться к телегам. Лошади беспокоились — настроение людей передавалось животным.

На восьмой день к Одгару подошел коренастый человек, закутанный в плотный, пропитанный овечьим жиром плащ, не пропускающий воду.

— Вы представляетесь мне разумным господином, — начал он.

— К делу, — перебил Одгар. Он был раздражен до крайности и всяко не расположен к длинным разговорам, а уж тем паче — к намекам.

— Ладно. — Человек в плаще чуть пожал плечами. — К делу так к делу. Сколько вы заплатите за переправу?

— Десять золотых.

— Мало.

— Пятнадцать.

— Двадцать золотых — и лодка берет вас и ваши тюки. Завтра будете в Мизене.

Одгар задумался. С ним отправились еще четверо — его обычные помощники в подобных путешествиях. Их придется оставить в ожидании, пока река перестанет дурить и утихомирится, а паромщик придет в себя и отвезет людей. Разумеется, Одгар даст им денег. Да и за лошадьми должен кто-то приглядывать.

Шерсть больше ждать не может. Хоть мешки и обработаны водонепроницаемым составом — почти таким же, как плащ незнакомца, — но вода рано или поздно просочится сквозь покрытие. Оказавшись на мизенском берегу реки Или, Одгар наймет телегу и доберется до мануфактуры меньше чем за пару дней.

И он согласился.

Разумеется, сохранить дело в тайне от остальных путников не удалось: едва люди увидели, что один из их собратьев по несчастью перетаскивает свой груз куда-то выше по течению, как десятки разъяренных мужчин и женщин устремились следом. Лодочник предвидел подобный поворот событий и принял меры: человек шесть его товарищей, вооруженных кольями, окружили телегу Одгара и принялись отгонять наседающих людей. Со всех сторон к Одгару тянулись руки, ему кричали: «Почему ты? Всегда богатеям дорога, а как же мы? Возьми меня с собой!»

— Можно подумать, на том берегу их ожидает какая-то новая жизнь, — хмыкнул лодочник, обращаясь к Одгару.

Тот отмолчался. Он знал, что многие из тех, кого непогода застигла у переправы, уже начинают голодать. Иные повернули назад, но большинство упорно сидели на берегу в ожидании перемен к лучшему. Крестьяне заламывали огромные цены на продукты. В ближайшей деревне поймали вора, набивавшего мешок съестным, и жестоко избили, хотя он клялся, что берет для больной сестры. Ни в какую сестру хозяева припасов, естественно, не поверили.

Что ж, каждый устраивается как может. Одгар с остервенением оттолкнул какого-то особенно напористого мужичка, который бежал за телегой и уже ухватился за бортик, намереваясь вскочить на нее. Мужичок упал и остался лежать на раскисшей дороге, глядя вслед Одгару полными ненависти глазами.

«Удивительно быстро мы звереем, — подумал Одгар с запоздалым раскаянием. — И все ради чего? Не жизнь ведь здесь решается...»

Лодка ждала на берегу под охраной двух конных копейщиков. Большая посудина, обшитая серым тесом, она почти сливалась с водой: рассеянный свет скользил по бортам, по воде, по смятой траве на берегу, сливая их в единое пятно. Если долго рассматривать картину, пытаясь выделить ее составляющие — лодку, пучки травы, комья мокрого песка, вздутые животы волн, — то в глазах начнет рябить, а в глубине зрачков зародится боль.

Одгару бы задуматься, откуда здесь взялись все эти копейщики и где они так хорошо изучили свое ремесло, но он был слишком заворожен возможностью скоро очутиться на противоположном берегу и благополучно завершить начатое дело. Последние преследователи отстали, едва завидели конников.

Одгар слез с телеги, и лодочник распорядился, чтобы копейщики помогли ему погрузить тюки. Сам он забрался в лодку и сел у руля; трое устроились на веслах. Лодочник подал руку Одгару и помог ему устроиться среди тюков.

— Не слишком удобно, но это ненадолго, — проговорил лодочник, усмехаясь.

Лодка сразу вышла на середину реки, и теперь Одгар чувствовал себя в полной власти стихии. Может быть, впервые в жизни он понял, в каком мире живет его дочь: в мире полного подчинения другим людям. Ничто не зависело больше от владельца мануфактуры: ни река, ни лодка, ни дождь, ни его спутники не станут слушаться его.

Низко плыло небо, и непрерывный дождь приближал его, казалось, с каждым мгновением, так что Одгар поневоле вжимал голову в плечи. Беловатое брюхо облаков шевелилось, как расчесанная шерсть; чуть выше тянулась плотная громада влаги.

Лодка шла низко в воде; волны плескали в борта, но внутрь не проникали. Гребцы напрягались на веслах. Лодку сносило по течению, однако она упорно пробивалась к берегу. Миновали лагерь и паром; оттуда что-то кричали и размахивали руками, но ветер относил голоса еще дальше, туда, где они будут растрачены бесследно, так и не достигнув ничьего слуха.

В толще воды дремали и охотились неведомые чуда; Одгару жутко было думать о них. Странно, какой хрупкой оказалась деревянная скорлупка — ведь на берегу она производила впечатление полной надежности. Каждое мгновение Одгар ожидал, что лодка осядет еще глубже и медленно погрузится на дно, и мимо его лица проплывут синеватые водоросли с длинными листьями, а затем — золотые монеты рыб и у самого дна — розоватые щупальца и круглая пасть с мириадами крохотных, острых зубов.

Но ничего подобного не происходило. Лодка по-прежнему вгрызалась в воду носом, и противоположный берег вдруг сделался ясно различим даже сквозь пелену дождя и тумана: они были близки к цели!

Неожиданно гребцы опустили весла. Одгар недоумевающе глянул на них. Лодочник улыбался, крепко держа руль.

— Раздевайся! — сказал он Одгару.

— Что?

— Тебе помогут. Раздевайся!

Один из гребцов, сидевший ближе других, приподнялся и взял Одгара за плечо, другой начал расстегивать на нем куртку и пояс.

— Что вы делаете?

— В одежде неудобно плавать...

Он пробовал отбиваться, но лодка качалась, а лодочник, чье лицо постоянно маячило перед глазами Одгара, все улыбался и улыбался.

— Ты ведь не хочешь получить по голове? Будешь без сознания — утонешь сразу, а в воде столько всего интересного! Неужели ты не хочешь увидеть?

И Одгар послушно подумал о синих водорослях и золотых монетках рыб...

Вода оказалась холоднее, чем он предполагал. Он вынырнул и увидел, что лодка ушла очень далеко: в прыгающих волнах едва-едва мелькала корма. И берег, казавшийся близким, когда Одгар сидел в лодке, снова отодвинулся и сделался недостижимым.

Отец Фейнне не сдавался. Некоторое время он боролся с течением, а затем его настигло бревно, плывшее куда-то своей дорогой, и Одгар схватился за него. Река понесла его дальше, то захлестывая с головой, то подбрасывая на гребне.

Затем Или разделилась на два рукава, и берег снова приблизился. В какое-то мгновение Одгар заметил силуэт всадника, но затем он снова погрузился в воду, а когда вынырнул, всадника уже не было. Спустя короткое время, однако, он обнаружил в воде лошадиную голову с вытаращенными глазами и раздутыми ноздрями. Рядом с лошадиной головой плыла человеческая, и сиплый голос выкрикнул:

— Держись!

Одгар едва не рассмеялся: а чем еще он здесь занимается? Лошадь подплыла ближе; всадник, хватавшийся за ее гриву, протянул руку Одгару. Он с трудом разжал окоченевшие пальцы. Бревно, освободившись от своей ноши, качнулось на волнах — как почудилось Одгару, весело — и скрылось из виду.

Прикосновение теплой руки незнакомца оказалось для Одгара целительным. Лошадь фыркала и трясла головой, грива ее полоскалась в воде.

На берег они выбрались, едва дыша. Незнакомец отплевывался и сердито обтирал ладонями лицо и волосы. Одгар, совершенно раздетый, просто лежал на берегу. Песок под ним раскачивался, капли дождя представлялись Одгару менее мокрыми, нежели волны, и куда более теплыми. Он поднялся на четвереньки и обнаружил, что его тошнит.

Видимо, незнакомец догадался об этом, потому что со стоном выругался и отошел в сторону, крикнув:

— Когда будешь в норме — приходи!

Одгару понадобилось немало времени для этого. Во всяком случае, достаточно, чтобы незнакомец успел разложить костер и устроиться с некоторыми удобствами. Правда, еды у него не имелось. Как он разжег огонь при такой погоде — также оставалось загадкой, пока незнакомец не смилостивился и не показал водонепроницаемый мешок с хворостом, который возил вместе с провизией в седельной сумке.

— Теперь у меня и хворост закончился, — сообщил он под конец.

Одгар уселся поближе к костру. Незнакомец глянул искоса и фыркнул:

— Не хотите одеться, добрый господин? Ваше синюшное тело вызывает у меня дурные мысли.

Одгар неожиданно расхохотался. Он повалился на землю и начал бить по ней ладонями, он стукался головой о песок, катался по траве и выл... Незнакомец сердито бросил в него камушком:

— Я просил вас вернуться сюда только после того, как вы окончательно придете в себя...

— Простите... — Одгар вытер слезы. — С удовольствием оденусь.

— Так-то лучше. — Незнакомец встал, снял с себя плащ и куртку, подержал эти вещи на руках и наконец вручил Одгару плащ. — Эта штука лучше вас закутает, — пояснил он, — и мне не придется расставаться со штанами. К тому же он уже старый, так что не жалко.

Одгар завернулся в плащ.

— Кто вы? — спросил незнакомец, задумчиво глядя на огонь.

— Мое имя Одгар из Мизены, я владелец ткацкой мануфактуры...

— Наконец-то мне повезло, — так же спокойно, почти равнодушно проговорил незнакомец, — и я оказал услугу богатому человеку... А то сплошь какие-то голодранцы. Да ведь когда вы голые — кто вас разберет!

— Что вы имеете в виду? — удивился Одгар.

Незнакомец поднял голову и встретился с ним глазами.

— С началом непогоды здесь появилось несколько крайне неприятных людей, — пояснил он. — Вы четвертый, кого я вытаскиваю из воды. — Кивком подбородка он указал на берег. — Там я закопал одного, чуть дальше — другого. Третий был жив, но оказался сущей скотиной: едва пришел в себя, как начал рассказывать мне о своей бедности, о десяти золотушных детях, коих он зачем-то произвел на свет и теперь обязан кормить... Словом, я сказал ему, чтобы он убирался к своим золотушным детям. Вряд ли они будут рады видеть его, но тут уж ничего не поделаешь: родителей не выбирают, да и мой папаша тоже был не сахар.

— Он ушел голый?

— Прикрыл задницу водорослями, кажется... Не много мне дела до его задницы! — ответил незнакомец.

Одгар обхватил себя руками, пытаясь сохранить тепло под плащом.

— Я не бедный человек, — наконец сказал он, — и с удовольствием отблагодарю вас, когда окажусь в Мизене.

— Вот и превосходно, — сказал незнакомец и вдруг зевнул. — Давайте спать.

Одгар улегся возле костра, натянул плащ на голову, поджал ноги. Под плащом он чувствовал себя как будто отгороженным от всего остального мира. Где-то очень далеко фыркала лошадь, то вставал, то садился, а после и захрапел незнакомец, потрескивали догорающие поленья, шелестел затихающий дождь и грозно, немолчно бурлила река. Затем все эти звуки исчезли, и Одгар погрузился в сон.

Наутро ни лошади, ни незнакомца он не обнаружил; костер давно погас, и гора пепла отсырела; в луже плавала головешка. Одгар поднялся на ноги и зашагал вдоль берега в сторону Мизены.



* * *





Госпожа Фаста не столько обрадовалась чудесному спасению мужа, сколько сокрушалась по поводу понесенных убытков. От Фейнне происшествие скрыли; ей просто сообщили, что отец возвратился и что он очень устал. Девушка то и дело вбегала в его комнату, чтобы рассказать какую-нибудь новость: столько всего случилось во время его отсутствия!

О незнакомце Одгар сообщил супруге весьма скупо. Ей не хотелось, чтобы Фаста начала рассуждать о всяких «проходимцах». Довольно и ее причитаний по поводу мужниной глупости.

Дней через пять возвратились и помощники Одгара: дожди наконец прекратились, и река вошла в обычное русло. А еще через десять дней в Мизену доставили шайку разбойников, промышлявших грабежами на обоих берегах реки Или, преимущественно возле парома. Их поместили в подвалах городской ратуши и держали там до тех пор, пока из столицы не приехал представитель ее величества — для того, чтобы судить негодяев.

Допросы велись недолго: устанавливалось число жертв. Грабители уверяли, что никого нарочно не губили — напротив, заставляли человека снять с себя всю одежду прежде, чем бросить его за борт. «И мы уверены, что он никаких денег от нас не утаил, и ему удобнее плыть», — пояснял главарь, уверенно улыбаясь в глаза судье.

Судья, чрезвычайно строгий толстенький человечек, совершенно не был расположен к шуткам. По его сведениям, по крайней мере трое из ограбленных погибли в волнах.

— Мы их, кстати, ближе к берегу высаживали, — уверял другой разбойник на допросе.

Награбленного оказалось не так уж много — деньги, кое-какие товары, одежда, иногда драгоценности, по большей части перстни.

Наконец настал день вынесения окончательного приговора. По мизенскому обычаю перед ратушей был сооружен помост (обычно он в разобранном виде хранился в том же подвале). Осужденных вывели и выстроили перед горожанами так, чтобы всякий мог хорошенько рассмотреть их. Для судьи принесли высокое кресло, куда он и уселся — пузатый коротышка, не достающий ногами до пола. Впрочем, королевского судью это обстоятельство ничуть не смущало.

Площадь перегородили: перед самым помостом размещались лучшие люди города; далее тянулось специальное ограждение, за которым толпились зеваки попроще.

Одгар — один из самых уважаемых граждан Мизены — находился в первом ряду. Госпожа Фаста выказала желание прийти вместе с ним, и ее присутствие нервировало Одгара. Как всякий нормальный мужчина, он был отнюдь не в восторге от того, что супруга увидит людей, сумевших его обмануть и ограбить.

Поскольку разбойники были признаны опасными, им связали за спиной руки. Одгара поразило, с каким видом они появлялись на помосте, один за другим, после довольно длительного заключения. Их как будто ничто не могло ни испугать, ни даже просто смутить. Создавалось впечатление, будто эти люди повидали в жизни все и, если придется, расстанутся с нею без особых сожалений.

Началось чтение приговора. Перечислялись имена жертв, в том числе и погибших, назывались приблизительные суммы награбленного. Все это тянулось довольно долго, однако слушалось с напряженным вниманием: среди собравшихся на площади имелось не менее десятка людей, так или иначе пострадавших от этой шайки, а ещё больше — имели родственников среди жертв.

Госпожа Фаста рассматривала преступников с осуждающим интересом, поджимая губы и щуря глаза, и неожиданно поймала себя на том, что мысленно пытается представить: каково это — привлекательной женщине очутиться в сильных руках разбойника, например вон того, с черной бородой. Эта фантазия показалась ей настолько неуместной, что госпожа Фаста вспыхнула и гневно тряхнула головой:

— Жаль, что только одного из них осудят на смерть!

Но Одгар не слушал ее. Он вообще не замечал того, что происходило с его женой. Обычное дело. После рождения Фейнне его занимали только дела мануфактуры и здоровье дочери. Для Фасты у него внимания уже не находилось.

И сейчас он даже не обернулся в ее сторону. Шагнув вперед, Одгар громко произнес:

— Прошу дозволения говорить!

Судья недовольно повернулся в его сторону, качнул в воздухе коротенькими ножками.

— Процедура оглашения приговора еще не окончена! — произнес он слабым, чуть дребезжащим голосом. — Дайте глашатаю дочитать!

— Я и хотел бы сообщить нечто, пока приговор не дочитан, — настаивал Одгар.

Судья повернулся к одному из городских советников, что торопливо поднялся к нему на помост. Они коротко переговорили, после чего судья вновь обратил взор на Одгара.

— Поднимитесь сюда. Вам дозволено высказать свои соображения.

Одгар быстро зашагал к помосту. Фаста чувствовала себя ужасно: сейчас муж выставит себя на посмешище. Мало того что его ограбили и едва не убили, так теперь он намерен поведать подробности всей Мизене. Она по собственному опыту знала, что чужое сочувствие лишь поначалу приносит наслаждение, а потом начинает ранить, и под конец хочется вовсе закрыть глаза и уши, лишь бы не видеть сострадательных взглядов. Потому что вторым слоем в этих взглядах просматривается обычное любопытство, а третьим — плохо скрытое злорадство: слишком хорошо жили, дорогие господа, а все в жизни хорошо не бывает! Дела мануфактуры идут без перебоев — так дочка народилась калекой, вот беда так беда...

А теперь еще и это ограбление.

Одгар тем временем поднялся на помост и остановился перед судьей.

Коротышка поднял голову.

— Говорите, — скрипнул он. — Дополнительные сведения, могущие повлиять на приговор?

— Да, — кивнул Одгар. — Один из этих людей невиновен.

— Невозможно! — Низкорослый судья подскочил в своем кресле, взмахнув короткими ручками. Блеснул перстень на указательном пальце и снова погас, скрытый вялой манжетой из густых, собранных в оборку кружев.

— Ручаюсь моим добрым именем, — упорно повторил Одгар.

— Смелое заявление, — сказал судья. — Если будет доказано обратное, ваше доброе имя сильно пострадает. — Он подался вперед, держась за подлокотники, как будто боялся свалиться с кресла. — Все эти люди хорошо знают друг друга. Они связаны общим прошлым. Все они — из одного отряда наемников, некогда сражавшегося под знаменами герцога Ларренса. В одной из битв отряд был истреблен почти полностью, а оставшиеся в живых рассеялись по стране. Иные скрылись из поля зрения навсегда — полагаю, то были самые благоразумные: вероятно, они осели где-нибудь и ведут пристойный образ жизни. Но не так поступили эти негодяи, которых мы сегодня видим перед собой! — Неожиданно маленький судья сделался выше ростом, его слабый голосок зазвенел, в нем даже появился намек на громовые нотки. — Главарь будет повешен, остальные — проданы; в Королевстве достаточно тяжелой работы!

— Все они — из одного отряда? — переспросил Одгар.

— Именно это вы только что услышали, — подтвердил судья.

— Нет, невозможно, — сказал Одгар. — Один из них невиновен.

— Говорю вам, упрямец, такое невозможно. Не могу понять, что вами движет... Для чего вы вознамерились выгородить одного из этих отщепенцев? Если кто-то из них вам родня, вам будет предоставлено право внести за него выкуп во время торгов.

— Вероятно, проще было бы признать неправду и согласиться на ваше любезное предложение, господин королевский судья, — ответил Одгар, — но я буду стоять на том, что считаю правдой. Один из этих людей спас меня, когда прочие ограбили.

— Возможно, это было предусмотрено их планом, — заметил судья, щурясь. — Как справедливо указывал их главарь во время допросов, смертоубийство не было их главной целью.

— По-вашему, они нарочно усадили одного из своих на берегу, чтобы тот спасал тех, кто не сразу пошел ко дну?

Судья сплел пальцы, уткнул в них подбородок.

— Логично, — буркнул он. — Итак, вы утверждаете, что здесь присутствует человек, который вытащил вас из воды?

Одгар произнес:

— Да.

— Вы готовы указать нам его, взяв за руку?

— Да.

— Прошу.

Судья сделал короткий жест и, задрав голову, с любопытством уставился на Одгара.

Владелец мануфактуры подошел к рослому человеку, стоявшему предпоследним в ряду осужденных, и не колеблясь взял его за руку выше локтя.

— Вот он, — обратился Одгар к судье. — Он вытащил меня из воды, дал свой плащ, развел костер, чтобы я мог согреться.

— И как же его зовут? — настаивал судья. — Если вы знакомы, то должны знать его имя.

Одгар замолчал.

— А вот они отлично знали его имя. — Судья кивнул на прочих.

— Я настаиваю, господин судья. Впрочем, — тут Одгар прищурился, — возможно, вы и меня подозреваете в сговоре с разбойниками? Вероятно, я нарочно дал себя ограбить, раздеть и бросить в реку — чтобы затем у меня появилась завидная возможность оправдать хотя бы одного из этих негодяев.

Судья встал.

— Пусть с этого человека снимут веревки, — распорядился он. — Он свободен.

Стражник оттолкнул Одгара от его спасителя, сердито дернул узел и несколькими быстрыми движениями распутал веревку. Рослый человек потер запястья и впервые за все это время посмотрел на Одгара.

— Меня зовут Элизахар, — сказал он. — Вы должны мне еще денег за ваше спасение.



* * *





Госпожа Фаста не вполне понимала, как ей следует принимать этого Элизахара. Одгар пригласил его на обед. Возражать хозяйка дома не решилась, поэтому ограничилась тем, что приняла предельно кислый вид, что, по ее мнению, должно было означать хорошие манеры.

Элизахар, как всякий солдат, видывал и роскошь, и нищету, он больше не принадлежал ни к одному из сословий и потому с одинаковой легкостью общался и с крестьянами, и с аристократами. Труднее всего было для него найти общий язык с богатым горожанином, самой лакомой добычей для хищника. Но благодаря спокойной искренности Одгара обед прошел на удивление хорошо.

— Где ваша лошадь? — спросил Одгар между прочим, когда уже подали десертное вино и сладкие фрукты.

— Один из ограбленных признал ее своей и забрал. — Элизахар усмехнулся. — Что ж, глупый крестьянин будет иметь теперь дело с последствиями собственной жадности: это боевая лошадь, она не приучена к ярму, зато умеет добивать ударом копыта упавшего человека...

Когда разбойников схватили, вся имевшаяся при них добыча была выставлена в мэрии, и ограбленные могли приходить и высматривать там свои вещи.

— Как же вышло, что вас взяли вместе с ними? — Одгар наконец решился задать вопрос, который его беспокоил.

Элизахар повертел между ладонями кубок из зеленого стекла.

— Просто оказался в неудачном месте. Они разбойничали как раз там, где я имел несчастье заночевать. Нас накрыли общей сетью. А тут еще выяснилось, что ребята — из моего бывшего отряда. — Он фыркнул. — Радостная встреча!

— Неужели у них не хватило совести сказать, что вы — не с ними?

— У нас довольно своеобразное чувство юмора, — отозвался Элизахар.

Одгар отметил про себя это — «у нас»: солдат и сам не вполне отделял себя от прочих.

— Напротив, — продолжал Элизахар, — они пришли в неописуемый восторг. Особенно главарь. Ох, как он хохотал! И все повторял: «Этот тоже с нами, не забудьте, господа, этот — тоже наш, его звать Элизахар, и мы все страсть как рады его видеть рядом с нами!»

Рассказывая это, он и сам улыбался. Одгар молча покусывал палец, никак не решаясь вынести окончательное суждение об этом человеке.

Элизахар понял это и сам заговорил о том, что беспокоило Одгара:

— Нам не грозила смертная казнь. Самое большее — главарю, но он надеется на милосердие королевы. Поэтому шутка не могла даже считаться особенно злой...

— Вы на них не сердитесь?

— Говорю же вам, нет!

— А если бы вас осудили несправедливо?

Элизахар поставил бокал, чуть подался вперед:

— И что бы это изменило? Такие, как я, не слишком дорожат своей репутацией. В крайнем случае вы смогли бы выразить свою признательность, внеся за меня выкуп. В конце концов, я спас вам жизнь.

Одгар встал, прошелся по комнате. Элизахар снова налил себе вина и принялся тянуть маленькими глотками. Он не понимал, что творится с его собеседником, — да и не имел намерения особенно глубоко разбираться в чувствах господина Одгара. Понадобится — скажет все сам, Вино превосходное, обед — выше всяких похвал. Жизнь представлялась чрезвычайно уютной.

Неожиданно Одгар резко повернулся к гостю и спросил в упор:

— Вы — неудачник?

— Что? — Элизахар поперхнулся.

— Я спросил, преследуют ли вас неудачи. Встречаются такие люди, которым не везет. И люди хорошие, и намерения у них чистые, и поступки выше всяких похвал — но не везет, и все тут!

— Ну, это не про меня, — ответил Элизахар. — Напротив, я считаю себя большим счастливцем. До сих пор не было ни одной выгребной ямы, из которой я бы не выбрался.

— Но вы попадаете в них?

— С достаточной регулярностью. Как, впрочем, и любой другой смертный. Почему вас это интересует?

— Я хочу предложить вам работу. Видите ли, у меня есть дочь.

Элизахар отставил бокал.

— Вот сейчас я испуган, — сообщил он. — До смерти боюсь дочерей.

Одгар махнул рукой.

— Оставьте! Выслушайте до конца, потом будете бояться. Мне нужен охранник для моей девочки. Я хочу отправить ее учиться в Академию Коммарши.

— В первый раз слышу о том, что Академия — опасное место, — заявил Элизахар, хмурясь. Разговор перестал ему нравиться, но он еще не придумал, как отказать Одгару и попросту выпросить у него побольше денег.

— Мир — вообще опасное место, особенно для такой девушки, как моя дочка, — невозмутимо продолжал Одгар. — Я познакомлю вас с ней. Возможно, вы сочтете, что она достойна ваших забот.

— Если она красотка, то я могу влюбиться, — предупредил Элизахар.

— Влюбляйтесь, если вам от этого легче... Мне нужно, чтобы вы охраняли ее от любой беды. Если понадобится кого-нибудь убить — убейте, я сумею защитить вас от королевского правосудия, — сказал Одгар.

Элизахар покачал головой.

— Не уверен, что справлюсь с задачей. Послушайте, господин мой, я предпочитаю держаться подальше и от дочерей, и от королевского правосудия.

Пропустив все возражения мимо ушей, Одгар снова подошел к столику, взял кувшин и налил себе вина — полный бокал. Элизахар молча следил за ним.

— Вы можете уйти в любой момент, — сказал Одгар. — Я не удерживаю вас насильно.

— Ну, я бы и сам немного задержался, — возразил Элизахар. — У вас отличная кухарка и превосходное вино...

— Все это будет вам доступно — в разумных пределах, то есть почти неограниченно, если вы примете мое предложение. Вы грамотны?

— Да, если от этого зависит мое право на ваш винный погреб.

— Я спрашиваю как нельзя более серьезно.

— Да, я грамотен, — сказал Элизахар, поднимаясь. — К чему вы ведете?

— Идемте. — Одгар схватил его за руку. — Покажу вам дочку.

— Мы будем за нею подсматривать? — спросил Элизахар азартно.

Одгар на миг остановился.

— Не шутите так...

— Вы будете смеяться, но я действительно побаиваюсь юных девушек из хороших семей. Что-то в них есть неземное. И они вечно смотрят на меня так, словно прикидывают — начну я насиловать их сразу или сперва зарежу их родителей, чтобы не мешали.

Какая-то давняя обида, почти совсем стертая временем, вдруг мелькнула в голосе Элизахара, но отец Фейнне угадал ее, и потому дерзость солдата не рассердила его.

— Моя дочь не станет на вас смотреть, — заверил он просто.



* * *





Фейнне услышала шаги и подняла голову; ее глаза были устремлены не прямо на вошедших, но остановились чуть правее. Одгар приблизился к дочери и поцеловал ее в подставленный лоб.

— Кто с вами? — спросила она.

Одгар махнул Элизахару, чтобы тот подошел ближе.

Фейнне улыбнулась: девушка смотрела мимо лица гостя, но улыбка предназначалась ему, и он машинально встал так, чтобы оказаться прямо перед ней. Фейнне не подпадала под обычное определение «красотки»: круглое лицо, подбородок сердечком, небольшая склонность к полноте. Но она была невыразимо милой — Элизахар вдруг понял, что ему трудно будет расстаться с ней даже после мимолетной встречи.

— Так вы согласны охранять мою дочь? — спросил Одгар.

Он перевел взгляд с дочери на отца и молча кивнул.

Девушка вдруг расцвела:

— Я могу поехать в Коммарши?

Элизахар склонился перед ней, хотя и знал, что она не может этого видеть, а Фейнне, торопясь обнять отца, взмахнула руками и по случайности запустила обе пятерни прямо Элизахару в волосы.

— Ой, простите! — закричала она, путаясь в его плохо расчесанных волосах и дергая. — Вам больно?

Он осторожно взял ее запястья, высвободил пальчики и отпустил.

— Меня зовут Элизахар, — сказал он. — Я буду охранять вас, коль скоро это угодно вашему отцу.

— Очень неловко вышло, — завздыхала Фейнне. — Обычно у меня получается лучше... Я еще не привыкла к вам. Но я привыкну! Вы большого роста?

Элизахар сморщил нос.

— Чуть выше вашего отца, но, в общем и целом, ничего особенного.

— Скажи нянюшке, чтобы собирала вещи, — распорядился Одгар. — Нам еще предстоит переговорить с твоей мамой.

Он потянул Элизахара за рукав, и оба вышли, оставив Фейнне радостно хлопотать.

— Я мог бы помогать молодой госпоже вести записи на занятиях и готовиться к экзаменам, — сказал Элизахар. едва они с Одгаром оказались наедине. — За двойную плату, разумеется.




Глава шестая

ТАНДЕРНАК


Как и в Академии Коммарши, Ренье оставался любимцем женщин. В столице он пользовался любезностями не только легкомысленных трактирных служанок, но и степенных королевских прислужниц и даже некоторых знатных дам, которым нравился молодой человек, способный провести несколько ночей с красавицей, ничего для себя не требуя и ни намеком после не напоминая о случившемся.

Именно эта легкость нрава и готовность ко всему, что ни предложит партнерша, сделались основой репутации Ренье: одни считали его сердцеедом, другие — глупцом, а двое или трое мужчин всерьез вознамерились убить юного нахала, о чем тот до поры до времени счастливо не ведал.

Самым неприятным из всех желающих выпустить ему кишки оказался некий господин Тандернак. Они встретились во дворце, куда Тандернак явился, во-первых, изъявить преданность и благодарность ее королевскому величеству, а во-вторых, попросить ее кое о каких льготах при уплате налогов на постоялые дворы: два из них расположены так далеко от столицы, что, по скромному предположению Тавдернака, не могут быть облагаемы таким же высоким налогом., как и четыре остальных...

Ренье шатался по большому залу, то и дело оскальзываясь на паркете, и таскал за собой куклу. Он то брал её за безвольную тряпичную руку, то подхватывал за талию и вертел, то подносил к зеркалам, чтобы она могла полюбоваться собой.

Вид этого юнца, разболтанного и отвратительно женственного, был для Тандернака почти невыносим. Тем не менее приходилось его терпеть. Ренье догадывался о впечатлении, которое производит, и нарочно усиливал его. Краем глаза он рассматривал просителя, ожидавшего аудиенции у королевы. Вероятнее всего, примет его не королева, а кто-нибудь из секретарей. В любом случае, ждать ему придется долго.

Ренье усадил куклу на каминную полку, среди безделушек, вытащил из ножен свою шпагу и начал делать выпады, целясь в невидимого противника. Он вращал кистью руки так, чтобы развевались кружевные манжеты, приседал, изящно отставляя колено, перемещался взад-вперед маленькими скользящими шажками и время от времени замирал в какой-нибудь героической позе перед зеркалом.

Он ждал: в какой момент Тандернак взорвется, но тот продолжал тупо смотреть в стену, и только желваки на его скулах шевелились.

«Железный человек! — восхитился Ренье. И тут же добавил про себя: — Наверняка низкого происхождения. Только воры, крестьяне и жвачные животные бывают гак терпеливы... Даже у лакеев есть нервы. Не говоря УЖ о каком-нибудь вечнозеленом кедре...»

Ренье брал уроки фехтования у настоящего мастера, которого нашел для него Адобекк: вспыльчивого старика с перебитым носом. Сам старик почти не брал шпагу в руки, предпочитая стравливать двоих учеников или заставлять троих набрасываться на одного. Сам он прыгал вокруг, замечая малейшие огрехи, непрестанно бранился и делал различные жесты. Следует отдать должное учителю — такая методика преподавания давала хорошие плоды. Сейчас Ренье легко одолел бы любого своего академического товарища.

Наконец ему надоело кривляться, и он с размаху уселся в кресло напротив Тандернака. Заговорил развязно:

— Ждете?

Тандернак медленно перевел на него взгляд. Пустой, ничего не выражающий.

— А, — сказал Ренье. — Ну, ждите... А вы кто?

— Тандернак, — сказал Тандернак.

— Ну! — проговорил Ренье. — И каково это — быть Тандернаком?

— Жалоб нет, — отрезал проситель.

— В таком случае, что вы тут делаете? — удивился Ренье.

— Пришел выразить благодарность.

— Прислали бы свинью, — посоветовал Ренье, — зачем самому-то приходить?

Тандернак пожал плечами.

— Всегда вернее сделать лично, чем поручать кому-нибудь другому, — сказал он.

— Умно, — восхитился Ренье.

— Вы, надо полагать, из окружения принца, — заметил Тандернак.

— Угадали! — Ренье широко развел руками и одарил собеседника улыбкой.

— Это было нетрудно, — буркнул он. — Такой же извращенец, как ваш хозяин.

Ренье поднял три пальца, сразу став серьезным.

— Три ошибки, — пояснил он. — Принц не извращенец. Он мне не хозяин. И вообще не следовало говорить об этом.

Тандернак отозвался скучным тоном:

— Я буду думать и говорить, что захочу.

Ренье вскочил, схватил свою куклу с каминной полки и удалился, волоча игрушку за собой по полу.



* * *





Дядя Адобекк сказал племяннику вечером того же дня:

— Прямо не знаю, что и делать: я не привык быть настолько однообразным...

Ренье любовно полировал шпагу. Его ум был полон винтов, вольтов и всевозможных ку, коими он рассчитывал завтра снискать некоторое уважение у своих партнеров по фехтованию. Мысленно он вел поединок с самым коварным из всех, неким толстяком по имени Гэзилей: тот выглядел жирным и неуклюжим и ловко пользовался своей обманчивой наружностью. На самом деле Гэзилей умел стремительно передвигаться, уходя из-под удара, — он не ходил, а плавал по залу. Драться с ним было увлекательно и опасно: Гэзилей не всегда умел рассчитывать силу удара и мог случайно ранить противника.

Дядина реплика вторглась в устоявшееся течение мыслей племянника — как незваный гость на пирушку старых друзей.

Ренье поднял глаза:

— Что случилось, дядя?

— Это ты мне скажи, что случилось! — заорал вдруг ни с того ни с сего Адобекк. Его зычный голос разнесся по всему дому, узкому и высокому, как труба, и проник до кухни, где заставил стряпуху содрогнуться и выронить таз с подливой.

— Ну, — задумчиво протянул Ренье, — многое случилось. В народе болтают о том, что принц — неполноценный. Из-за этого случаются неприятности у людей, которые пытаются стать принцу ближе. Кстати — без всякого успеха.

— Возможно, эти люди попросту глупы, — сказал Адобекк совершенно спокойным тоном. Как будто не он только что кричал во всю мощь луженой глотки.

— Сомневаюсь, — откликнулся Ренье.

Адобекк выбил шпагу ударом ноги из рук племянника.

— Перестань прихорашиваться! Я пытаюсь беседовать с тобой!

Ренье встал.

— Ну, что случилось?

Адобекк покачал головой.

— В старину нахалов прибивали гвоздями к воротам.

— Ну да? — переспросил Ренье. Он поднял свою шпагу и опять уселся.

— Точно тебе говорю. Сразу после исчезновения короля Гиона. Можешь почитать об этом в книгах. В любой исторической хронике есть... Опекун мог распорядиться о том, чтобы нахального юнца вывели к воротам, привязали там к особым поперечным балкам и приколотили его уши гвоздями. Такое наказание считалось позорным -до тех пор, пока один юнец, который был посообразительнее других, не догадался превратить дырки в ушах в знак особенной доблести. И тихони, к которым не применяли никаких жестокостей, начали платить цирюльникам, чтобы те пробили им мочки ушей. Отсюда и обыкновение носить серьги. Если ты заметил, всякий золотой хлам таскают в ушах только самые отъявленные задиры, рубаки и наглецы.

— Стало быть, мне, по-вашему, пора обзавестись серьгой? — уточнил Ренье.

— Возможно, — сказал Адобекк. — Впрочем, вернусь к изначальной моей мысли. Я тобой недоволен.

— Я уже начинаю привыкать к тому, что вы мною недовольны, — заметил Ренье.

— Вот и я говорю, по твоей милости старый Адобекк превращается в зануду. Почему ты вчера не дождался приема у королевы?

— Потому что туда же притащился какой-то Тандернак.

— Не вижу связи.

— Поясняю. Тандернак — из новых дворян. Чванливый, гнусный, самовлюбленный...

— О ком ты говоришь?

— О Тандернаке.

— Кто он такой?

— Понятия не имею, но он меня взбесил. Не мог же я убить его прямо в королевском дворце?

Дядя Адобекк прикрыл глаза и некоторое время молча шевелил губами. Ренье с интересом наблюдал за ним. Юноше было очевидно, что Адобекк не ругается: занят более интересным делом. Наконец конюший поднял веки и устремил на племянника задумчивый взор.

— Я пытался представить себе, как бы это выглядело. Паркет там из дубовых пород, благородного оттенка, а стены, кажется, затянуты розовато-коричневатыми шпалерами с золотыми ромбами... Если уложить труп так, чтобы туловище находилось в тени, а пятно крови изящных очертаний — на ярком свету, прямо под окном, то выглядело бы неплохо.

— Увы, это не пришло мне в голову, — сказал Ренье.

— Ее величество хотела знать подробности глупой трактирной истории. — Адобекк почесал щеку, сморщился. — Сейчас, когда его высочество засел в архивах, ты мог бы навещать королеву почаще.

— Все равно Талиессин узнает, — сказал Ренье.

— Узнать от кого-то — совсем не то же самое, что увидеть собственными глазами, — возразил Адобекк. — Когда ты только повзрослеешь! Я не сомневаюсь в том, что принца раздражает и, возможно, унижает твоя роль; но лучше уж тебе приглядывать за ним и сообщать королеве подробности, чем кому-нибудь другому...

— Я бы хотел прекратить эти визиты, — сказал Ренье решительно.

— Кстати, зачем ты таскаешь с собой куклу? Решил окончательно превратиться в шута?

— Должен же я выводить ее в свет.

— Ладно, — решил Адобекк, — поступим так. О драке я расскажу ее величеству сам. А ты можешь издеваться над Тандернаком, сколько тебе влезет. Оттачивай мастерство, мой мальчик! Я верю в силу происхождения. Голос крови будет нашептывать тебе полезные советы.

Ренье ухмыльнулся.

— Насчет дырок в ушах — вы ведь пошутили, дядя?

— Ничуть, — объявил Адобекк. — Это мой любимый эпизод в разделе «Обычаи при первых потомках короля Гиона». Советую, кстати, почитать.



* * *





Пара дней у Ренье ушла на то, чтобы выяснить, где находится дом Тандернака и чем занимается господин Тандернак, когда живет в столице.

Оказалось — покровительствует малоимущим, как правило, из числа разорившихся жителей предместий. Предоставляет им кров в собственном доме, на первом этаже, помогает найти работу. И, что особенно важно, не дает денег в долг, не заставляет идти в кабалу.

Кого угодно эти сведения расположили бы в пользу Тандернака, только не Ренье. Он не верил в благотворительность. Особенно в систематическую. «Больно уж физиономия у него подлая, — объяснял сам себе Ренье, прохаживаясь возле дома, на который ему указали. — С такой физиономией просто невозможно быть хорошим человеком. Как говорится, природа».

Тандернак обитал сразу за первой стеной, возле ворот. С крыши его дома, наверное, хорошо видны предместья. А также пресловутые разорившиеся жители предместий, объекты неустанных Тандернаковых забот.

Ренье принял единственно возможное для себя решение: завел разговоры со стражниками.

У внешних ворот их дежурило двое. Служба была необременительной: приглядывать за входящими и выходящими из города. Неназойливо так приглядывать, просто для сведения. Особенно если кого-нибудь убедительно попросили отыскать.

Ренье сказал, появляясь перед ними в невзрачном сером плаще:

— Привет!

Они уставились на него хмуро.

Ренье распахнул плащ, показывая шитое серебром темное одеяние придворного:

— Я поздоровался с вами, друзья мои.

Один из стражников не без иронии отвесил затейливый поклон — должно быть, по мнению солдата, то была остроумная пародия на придворный этикет. Другой ухмыльнулся.

Ренье тотчас уселся рядом с ними на каменную тумбу.

— Меня сослали, — сообщил он. — Ее величество мною недовольна. Велела пару дней прослужить с солдатами возле ворот. Набраться ума-разума.

— Вот уж чего у нас полным-полно, так это ума-разума, — хохотнул стражник. — Пить будешь?

— Конечно!

— А принес?

— Разумеется!

— Вот это дело, — обрадовался второй стражник, присоединяясь к товарищу. — Ладно, берем тебя к себе. Будешь нам подчиняться. Как тебя зовут?

— Ренье, — сказал Ренье.

— Ничего имя, — одобрил первый стражник. — Бывает хуже.

— Например, Хессицион, — согласился Ренье.

— Что это за имя такое? — нахмурился второй стражник. Он был, как заметил Ренье, более подозрительным и все пытался найти подвох в словах молодого бездельника.

— Ну, просто такое имя, — сказал Ренье. — Вспомнилось.

— А вот еще имя — Атенаконкоргардия, — припомнил первый стражник. — Так мою дочку зовут.

— Она отравит тебя, когда вырастет, — предрек Ренье, разливая вино по кружкам.

— В честь прабабушки нарекли, — вздохнул стражник. — Да нет, ей нравится. Дети любят скороговорки и головоломки. От «Атенаконкоргардии» много уменьшительных. Мне нравится — «Кора».

— Ну тогда конечно, — сказал Ренье.

— Зебеновульфус, — вдруг высказался второй стражник. И пояснил: — Имя.

— Отменно дурацкое! — восхитился Ренье.

— Угу, — сказал стражник. Вид у него сделался отрешенный.

— Это ты в том борделе слышал? — уточнил его приятель, за что удостоился уничтожающего взгляда.

— Что за бордель? — заинтересовался Ренье.

— Есть тут... — неопределенно проговорил стражник и махнул рукой. — Для любителей. Нас пускают бесплатно.

— Я не хожу, — быстро вставил женатый стражник, отец Атенаконкоргардии.

— А я бывал пару раз, — сказал второй. — Это даже не бордель — просто харчевня. Прислуживают девицы, и есть несколько мальчиков. Хочешь — просто поужинай, хочешь — останься на ночь. Они и живут там. Забавно посмотреть, какие у них комнатки... — Он возвел глаза кверху, что-то припоминая, а когда опустил взор, то обнаружил у себя в кружке новую порцию выпивки.

«Харчевня! — думал Ренье. — Постоялые дворы. Очень доходное дело. А прислугу он находит в предместьях. Помогает с работой. Вот как удачно можно устроить свою жизнь... и даже получить дворянство».

Он встал с тумбы, сделал приветственный жест своим собутыльникам.

— Пожалуй, моя смена окончена... Оставляю вам моего доброго друга — он урожая позапрошлого года, вполне выдержанный и надежный.

Те переглянулись, фыркнули.

— Учти, — сказал второй стражник в спину Ренье, — туда так просто не попадешь. Только по нашей рекомендации. Скажешь — Лагэн посоветовал заглянуть.

— Да ладно, — не оборачиваясь, отозвался Ренье, — мы с Тандернаком давние приятели... Он меня и без Лапша впустит.

Он засмеялся и зашагал быстрее.



* * *





Остаток вечера и почти всю ночь Ренье бродил по улицам. Столица была не слишком большим городом — за ночь молодой человек прошел ее несколько раз насквозь, петляя по переулкам, точно швейная игла по лабиринтам сложного узора. Первые проблески рассвета застали его возле стены дворцового квартала. Это была самая старая стена, и Ренье вдруг подумал: «В самом деле, не посмотреть ли, как устроены здесь ворота? Если дядя не придумал всю эту историю с пробитыми ушами, то здесь найдутся поперечные балки для привязывания молодых нахалов...»

Он подошел к запертым воротам и принялся водить по ним ладонями, но ни балок, ни даже их следов не обнаружил. У него вырвался смешок. Разумеется! Чего ожидать от Адобекка! Этот человек способен сочинить подробную легенду о целой эпохе, если ощутит потребность таким способом подчеркнуть свое настроение. А настроение у Адобекка было самым подходящим для издевательств над всеми, кто моложе двадцати пяти.

Ренье двинулся дальше, рассеянно ведя по стене ладонью. Скоро дворец откроют, дядя Адобекк, вероятно, сразу уйдет на королевские конюшни — у него там вечно какие-то тайные свидания с королевой, — и тогда можно будет спокойно вернуться домой. Избежать ворчания и расспросов и лечь спать.

Неожиданно рука его наткнулась на выступ. Ренье остановился, ощупал выступ пальцами: ржавая петля. Когда-то здесь тоже были ворота; теперь они заколочены и заросли плющом. Ренье развел зеленые плети в стороны и увидел почерневшие створки, сомкнутые и скрепленные толстыми металлическими полосами. И как раз на уровне головы Ренье на одной из створок была сделана толстая поперечная балка. Там даже сохранились кольца, к которым крепились, должно быть, цепи или веревки.

Ренье прислонился спиной к воротам, поднял руки, коснулся запястьями колец. Представил себе, как выставлен здесь грозным опекуном на всеобщее поношение, как подмигивает хорошеньким горожаночкам, прибежавшим поглазеть на мужество юного дворянина. Как собираются компании таких же, как он, удальцов, любителей разгромить лавку скупого торговца печеньем или выпотрошить подушку у ревнивого мужа. Кое-кто из его друзей уже щеголяет серьгой, другие выглядят смущенными: как бы их не заподозрили в трусости, как бы не приписали им избыточную благонамеренность! Вот был бы ужас!

А после придет человек в кожаном фартуке и с клещами, буркнет: «Хватит с тебя» — и вытащит гвозди, забрызгав кровью и свое лицо, и волосы осужденного.

Ренье тряхнул головой и отошел от ворот. Поправил плющ. Его переполняла благодарность к дяде. Кто еще дал бы ему такой важный, такой богатый совет! Ренье решил быть как можно более последовательным. Он повернул прочь от шестой стены и стремительно зашагал назад, к четвертой.

Искать в других кварталах, более близких ко дворцу, не имело смысла: богатые люди обычно содержат собственного парикмахера. Вывеска цирюльника обнаружилась именно там, где и рассчитывал найти ее Ренье: возле пятой стены, в уединенном переулке. Она покачивалась не над входной дверью, а над воротами: сам домик помещался в глубине небольшого двора, где тремя холмиками, неприятно похожими на могилки, курчавились различные целебные травы.

Вывеска изображала ножницы, довольно кривые и ржавые. Они были раскрыты — как бы разинули пасть, готовые поглотить все, что найдет в себе нахальство прикоснуться к их тупым лезвиям. Ренье перемахнул через ограждение и бросился бежать к дому.

Там, разумеется, спали, но это не остановило молодого человека. Он с размаху приложил оба кулака к двери и закричал:

— Цирюльник! А цирюльник!

Ответа не последовало.

Тогда Ренье начал колотить в дверь непрестанно, и руками, и ногами, и взывал при том через каждые пять дробных ударов:

— Цирюльник! А цирюльник!

Он не сразу услышал, что в доме завозились, глухо вскрикнул чей-то тонкий голос, затем упала мебель. Цирюльник вскочил, уронив по дороге креслице и опрокинув ночную вазу, и бросился к входу. Он попытался открыть дверь, но Ренье, навалившийся на нее всем телом, не позволял.

— Цирю-юльник! — надрывался он.

Дверь яростно забилась. Ощутив наконец ее удары о свои бока, Ренье отскочил в сторону, и цирюльник, в просторной рубахе, босой, без штанов, предстал перед ним — как есть, несчастный перепуганный человек, спросонок не соображающий, что произошло.

— Пожар? — спросил он непослушным голосом.

— Какой пожар? — сипло удивился Ренье. Он закашлялся, потом махнул рукой. — Нет. Ты — цирюльник?

— Я тебя убью, сволочь! — сказал цирюльник, медленно приходя в себя.

— Да я сам тебя убью! — ответил Ренье. — Храбрый нашелся! Цирюльников много — пойду потом к другому.

Цирюльник сел на ступени. Обхватил волосатые костлявые колени руками, уткнулся в них подбородком.

Ренье приблизился к нему, наклонился и сказал, глядя в неопрятную лысоватую макушку:

— Двадцать пять золотых монет.

Макушка скрылась, сменившись мятым лицом с заплывшими глазами.

— Сколько? — спросило лицо.

— Двадцать пять золотых монет.

— Я тебя убью и заберу монеты, — решило лицо.

— Не получится, — сообщил Ренье. — Монеты у меня в другом месте.

— Без денег разговора вообще не будет.

— Не обману! — сказал Ренье.

Цирюльник глубоко вздохнул и снова спрятал лицо в коленях.

— Что тебе надо, а?

— Проколоть ухо.

— Повтори.

— Я хочу проколоть ухо. И мне нужна серьга. Прямо сейчас.

Цирюльник встал.

— Кто твой отец?

— Увы, это осталось неизвестным, — охотно ответил Ренье. — Но у меня есть дядя.

— Богат?

— Служит при дворе.

— Это еще ничего не доказывает, — опять вздохнул цирюльник.

— Послушай, любезный, ты ведь уже проснулся — за чем теперь остановка?

— Ты заплатишь?

— Да.

— И твой дядя не придет сюда с бандой своих лакеев, чтобы избить меня за членовредительство?

— Полагаю, нет. А что, предстоит членовредительство? — вдруг обеспокоился Ренье.

Цирюльник зловеще улыбнулся.

— Не сомневайся, голубчик... Для начала подай-ка мне вон тот металлический стержень. Пойдем, раскалим его на огне...

Ренье устроился в кресле, впился пальцами в подлокотники. Цирюльник суетился рядом, горбясь и гоняя по стенам жуткие тени. В последний миг Ренье спросил:

— А серьги у тебя есть?

— У жены, — сказал цирюльник.

— Как это она не проснулась?

— Она глухая, — объяснил он. — Иначе не смогла бы со мной жить. Я ведь здесь и зубы рву.




КОРОЛЕВСТВО:

ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ ЭЛЬФИЙСКОЙ КРОВИ


Королевство объединилось и сделалось сильным государством благодаря заботам Изиохонского властителя — Мэлгвина; но первым королем бароны провозгласили не самого Мэлгвина, но его младшего брата, Гиона. Красавца Гиона, который только тем и занимался, что бродил по лесам, пил вино с простолюдинами, ездил верхом, отпускал в небо птиц — да еще сумел заполучить в жены Ринхвивар, которая принесла в приданое кровь Эльсион Лакар и вместе с нею изобилие плодов земных.

Мэлгвин вел войны и переговоры; Мэлгвин заключал союзы и подписывал соглашения, а плоды его трудов достались Гиону. И даже когда Мэлгвин объявил о том, что добровольно отказывается от короны в пользу младшего брата, почти никто не задумался о жертве, которую тот принес. Кому дело до Мэлгвина, некрасивого, усталого, не умеющего любезничать, когда имеется младший — всеми любимый, не запятнавший себя ни развязыванием войн, ни суровостью при заключении мира?

Лишь несколько баронов поддержали Мэлгвина. Пока Гион показывал Королевству свою прекрасную беременную жену, сосуд драгоценной крови, пока наслаждался общими восторгами, Мэлгвин удалился на север.

Формально владения Мэлгвина входили в состав Королевства, и старший брат принимал их как ленное владении из рук старшего: исполненная назидания картина!

Лишь ясный, незамутненный слезой умиления взор мог тогда разглядеть во всем происходящем самое существе иное. На самом деле герцогство Вейенто никогда не подчинялось законам Королевства. Во всяком случае, главному его закону: оно не подпало под обаяние эльфийской крови. Издавна, со времен Мэлгвина, повелось так, что северными землями всегда управляли трезвые, умные, расчетливые люди. Они умели выжидать — это было главнейшим их преимуществом перед нетерпеливыми южанами. Они умели делать своими союзниками время и собственные обиды. Веселому произволу юга — произволу, где милость не по заслугам встречалась куда чаще, чем самочинные расправы над почти невиновными (ибо кто невиновен во всем? всегда какая-нибудь винишка да сыщется!), — герцоги Вейенто противопоставляли строгое соблюдение закона. Для каждого случая имелось особое предписание. Совершивший проступок человек мог рассчитывать на истинное правосудие.

Ибо законы Мэлгвина, по которым жило герцогство Вейенто, были не только точны и неизменны, они были воистину справедливы. За равный проступок человек большого достатка и бедняк карались разными штрафами: богатый платил больше. Имущественный ценз устанавливался для пяти различных разрядов; горе преступнику, который только что перешагнул черту очередного ценза — будь его достаток хоть на медяк выше планки, штраф будет наложен высокий, в точном соответствии с законом.

Помилований это законодательство не предусматривало.

Герцогство Вейенто объединило владения Мэлгвина и еще шестерых союзных ему баронов, которые добровольно подчинились старшему брату и не признали младшего в качестве своего верховного властителя.

Недальновидные южане не понимали, что северная земля богаче их любезных тучных пастбищ: здесь, в герцогстве, главным достоянием были рудоносные горы. Самоцветы, медь, немного золота, но главное — железо.

Городов в этих краях почти не строили — к отрогам гор жались только небольшие поселки горняков. Убогость здешней жизни поразила даже молодого герцога, который, казалось бы, на все насмотрелся и ко всему привык. Медленно проезжал он по разбитым дорогам области, которую решил взять себе в удел, и повсюду его встречало одно и то же: кривобокие домишки и кривобокие люди; и те и другие — неопределенного возраста, преждевременно состарившиеся от трудных условий. В воздухе висела гарь, и от нее не было избавления — уже к концу первого дня объезда владений новый герцог ощутил, как она скрипит у него на зубах.

Кочевники пустыни были близки к этим землям; время от времени их. летучие отряды появлялись здесь и производили опустошения — впрочем, разбойники были не страшнее пожаров или обвалов, которые то и дело происходили в шахтах.

Здесь люди привыкли не к страху, а к безнадежности.

Когда Мэлгвин объявил их землю своей собственностью, жители не удивились, не обрадовались и не попытались отстаивать свою независимость: они не верили в возможность перемен, ни к лучшему, ни к худшему. Веками они ковырялись в этой земле, выбирали лежащее на поверхности, ковали, как умели, плуги и прочие орудия и продавали их на юге в обмен на хлеб и мясо. Некоторые предпочитали торговать с кочевниками, но те покупали лишь наконечники для стрел и мечи, а оружие у здешних горняков получалось не слишком хорошее.

Мэлгвин был хоть и молод, но выглядел намного старше своих лет. Годы, проведенные в заботах, подточили его, вокруг глаз лежали темные круги, и морщины уже добежали по лицу; рот изогнулся, опустив углы книзу, и «тонул между двумя резкими, властными складками. Герцог был болен. Эта болезнь не отпускала его потом до самой смерти: лихорадка, которая то возвращалась и грызла своими тупыми зубами тело жертвы, то отступала в сторону, как бы желая полюбоваться на сотворенное ею. У Мэлгвина была худая рана, дурно залеченная, запущенная за нехваткой времени. Может быть, эльфийская кровь помогла бы ему избавиться от болезни, но никогда За ВСЮ свою недолгую жизнь герцог Мэлгвин не осквернял себя общением с Эльсион Лакар.

Он установил в своих владениях твердые законы, он расставил везде верных людей, помог с организацией отрядов, способных давать отпор кочевникам на границах, — и только тогда задумался о женитьбе.

Самый верный его сторонник, Арвираг, такой же суровый, беспощадный к себе и другим, такой же дальновидный и расчетливый, как и его герцог, предложил Мэлгвину в жены свою дочь.

Дочка Арвирага была синеглазой, как ее отец, но, в отличие от него, не смуглой, а беленькой, нежненькой. Она была поздним ребенком и, как многие поздние дети, отличалась странностями: она никогда не разговаривала. Эта девушка не была ни немой, ни слабоумной; просто она молчала.

Когда отец объявил ей: «Арета, тебя берет герцог Мэлгвин», она не проронила ни звука. Склонила голову в знак того, что понимает, и вышла из комнаты.

Арету облачили в тяжелое красное платье с белой меховой оторочкой. Золотые волосы ее распустили и тщательно расчесали, а после вплели в них золотые и красные ленты и накрыли прозрачным покрывалом с россыпью золотых звезд: теперь невеста Мэлгвина была точно окружена взлетающими при каждом ее движении небесными светилами.

Мэлгвин ожидал прибытия девушки, странно взволнованный. Эта свадьба сильно отличалась от того действа что явил народу нового Королевства Гион со своей эльфийской женой Ринхвивар. Ни шествия темнокожих лучников, ни возов с приданым, ни всенародного ликования на каждой площади каждого города, ни безумного танца с кинжалами, который показала собравшимся королева, — танца, закончившегося пролитием капли эльфийской крови.

Невеста Мэлгвина шествовала из отцовского замка в замок супруга степенно и чинно. Она нигде не останавливалась и только в больших поселках, встречавшихся на ее пути, раздавала щедрые дары: деньги, мешки с белой мукой, отрезы тканей. Эти сокровища везли на телегах позади невестиного поезда, и было их ровно столько, сколько ожидалось встретить городов; расчетами занимался сам Арвираг.

Мэлгвин выехал ей навстречу, чтобы воссоединиться с будущей супругой перед воротами своего замка, приземистой надежной твердыни, возведенной на самом южном рубеже герцогства, там, где имелись самые богатые горные выработки.

Завидев шествие герцога Мэлгвина, невеста остановилась, дабы позволить своему господину явить в полной мере свою любезность и свое великолепие. Этому также научил ее отец.

Мэлгвин был, как и Арета, в красном и белом. Два меча сверкали, перекрещенные, у него за спиной; все знали, что герцог умеет пользоваться обоими и на диво хорош в бою — если только не бьет его старая лихорадка. Герцогский конь ступал горделиво, попона на нем горела от золотых вышивок, а герцогская корона, украшенная самоцветами, недавно добытыми в горах, сверкала на солнце.

Жених и невеста сблизились. Все создавалось заново в мире, который будет принадлежать их потомкам: и свадебные обряды, и способ выражать чувства, и формы отношений между правителями и народом.

Понимая это, они замерли, желая немного отсрочить миг, когда окончательное решение будет принято и утвердится на века, а затем Мэлгвин приблизился к невесте вплотную, протянул к ней руки и взял к себе в седло. Она уверенно переставила ножку из своего стремени в стремя мужа, и он рывком переместил ее на своего коня. Затем снял с себя корону и возложил на ее голову, а после, громко крикнув, помчался в замок. Попоны, волосы, покрывала, плащи — все развевалось за спиной у всадников, но выше прочих взлетало прозрачное звездное покрывало, и теперь россыпи светил плясали над будущими супругами, словно бы желая благословить их союз на веки веков.



* * *





Мэлгвин знал о том, что Арета не говорит: его предупреждал об этом отец девушки. Герцога подобные мелочи не беспокоили. Девушка смотрела на своего господина ясными синими глазами, терпеливая и уверенная в себе; он сразу понял, что из этой молчаливой красавицы получится превосходная герцогиня.

Свадебный пир закончился лишь под утро, но герцог увел жену сразу после полуночи. После множества женщин, которые дарили ему ласки, Мэлгвин не знал, как подступиться к девственнице: Арета сразу разделась, забралась под меховое одеяло голая и обняла мужа, точно тряпичную куклу, с которой имела обыкновение спать в своей детской.

Только на пятую ночь Мэлгвин решился потревожить её ласками, и только на десятую она отдалась ему вполне. И сразу же понесла.

Мэлгвин и прежде часто отлучался из замка, однако с появлением Ареты эти отлучки стали для него в тягость. Замок, выстроенный совсем недавно — с подвалами, где не умер еще ни один узник, со стенами, которые ни разу еще не видели подступающего неприятеля (и за все последующие века так и не увидели!), — этот замок стал для Мэлгвина истинным домом, куда герцог стремился всей душой.

Арета встречала его безмолвными объятиями. Повсюду ощущалось ее присутствие, каждого камня, казалось, успела коснуться ее маленькая рука. Она распоряжалась немногочисленными слугами с большим толком. С тех пор, как на всей территории герцогства отменили и рабство, и крепостное право, слугам начали платить небольшое жалованье, однако Арету они баловали так, словно она по-прежнему оставалась барским ребенком, любимицей всех, кто причастен к кухонным котлам и швейной мастерской, конюшне и птичнику. На деньги, которые выдавал им раз в полгода супруг Ареты, они покупали для нее сладости и наряды.

Первым ребенком Ареты была девочка; второй родился через два года — это был мальчик. Он и унаследовал герцогство после смерти родителей.

Мэлгвин и его жена умерли в один день: во время конной прогулки по горам лошадь Ареты сорвалась в пропасть, и герцог, не задумываясь ни на мгновение, направил туда же своего коня. Останки супругов нашли на дне глубокого ущелья и там же погребли. С тех пор, как говорят, в тех горах можно слышать их голоса: хрипловатый, сорванный голос Мэлгвина и еле слышный голос Ареты. Ибо молчаливая герцогиня иногда все-таки разговаривала. Она обращалась только к своему мужу и, не умея владеть собственным горлом, тихонько шептала ему на ухо. И если влюбленная девушка, которая не побоится отправиться ночью в эти горы, услышит и разберет шепот герцогини Ареты, то будет счастлива в любви — счастлива так, как никто другой.

Второй герцог Вейенто носил имя Ирмингард; он предпочитал называть себя сыном Ареты Молчаливой. Этот герцог и сам не отличался словоохотливостью. От отца он как будто унаследовал усталый и больной вид: можно было подумать, что лихорадка не натешилась вволю прежним герцогом Вейенто и перешла ко второму в роду.

Ирмингард выдал сестру за герцога Ларра, одного из верных сторонников своего отца, и меньшая Арета оборвала род Ларра, потому что и она сама, и все ее потомки производили на свет только дочерей. Майорат — небольшой замок и три деревни вокруг него — был выделен меньшой Арете Ирмингардом Молчаливым в качестве приданого; это наследие и сделалось ядром будущего герцогства Ларренс.

Ирмингард, второй герцог Вейенто, совершил два деяния: одно тайное и одно явное, и оба — на благо своей земле и в память несправедливо обойденного судьбой Мэлгвина.

Во-первых, Ирмингард заключил союз с горным народом, с гномами.

Во-вторых, положил начало скрытой многолетней войне с эльфийской кровью.



* * *





О том, что малый горный народ издавна обитает где-то поблизости, горняки знали, кажется, всегда; однако с самими гномами они предпочитали не встречаться. Низкорослые, по меркам людей — уродливые, бородатые — и мужчины, и женщины, — гномы также не показывались на поверхность. Их контакты с людьми сводились к тому, что подземные обитатели следили за горняками и, если те по какой-либо непонятной причине им не нравились, устраивали обвалы и взрывы там, где таковых быть не должно; если же горняки — опять же неизвестно почему — ухитрялись угодить гномам, то урожай самоцветов и золотых жил случался просто невероятный.

Этому самодурству был положен решительный предел. Ирмингард собрал, переписал и подверг тщательной проверке все законы своего отца; кое-что усовершенствовал, кое-что расширил, а некоторые из правил, не оправдавших себя на практике, упразднил. Сын Мэлгвина уничтожал неупорядоченность с еще большей последовательностью, нежели первый герцог.

Случай позволил ему установить отношения с подземным народом.

Как-то раз, проезжая с проверкой по одному из своих рудников, герцог увидел большое скопление рабочих: они собрались возле кривобокой пивной, где любили коротать вечера после смены. Но сейчас стоял белый день, и всем, кто роился у закрытых дверей пивной, следовало бы находиться в шахте. Чумазые, в грязной одежде, эти люди кричали что-то, ломились в двери и стучали кулаками в ставни. Некоторые уже тащили бревна и камни, чтобы разнести пивную.

В возбужденной толпе не сразу заметили появление герцога со свитой. Оставив воинов позади себя, Ирмингард направил коня прямо на людей, и они наконец расступились, посдергивали с голов шапки, склонились, разжали кулаки, выронили камни и палки.

— Так-то лучше, — спокойно проговорил Ирмингард. — Что случилось?

Несколько голов дернулось — эти люди явно рвались заговорить, но не решались. Новый герцог не был еще достаточно хорошо известен. В толпе явно побаивались: не прикажет ли Ирмингард наказать зачинщиков — примерно да по старинке? Мэлгвин бы наложил на них штраф, а наиболее отличившихся отправил бы на отдаленные рудники, где самая тяжелая работа. А как поступит этот? Закон — законом, но герцогская власть может оказаться превыше любого закона.

— Не бойтесь, — сказал Ирмингард. — Пусть кто-нибудь один из вас все расскажет. Потерянное время отработаете потом.

Тогда сразу двое бросились к герцогской лошади, и человек помоложе, блестя белками глаз, начал кричать:

— Они заперлись там! Двое! Мы их поймали, да они вырвались — один бежать, а двое — заперлись!

Ирмингард, не глядя, отстранил крикуна и повернул лицо в сторону второго, до сих пор молчавшего и только переминавшегося с ноги на ногу:

— Говори ты.

Тот встал на колени и сказал внятно.

— Ваше сиятельство — гномы! Двое. Один удрал, а двое закрылись в пивной.

— Встань, — приказал Ирмингард. — Больше на колени не становись. Мой отец освободил всех.

Человек послушался и встал, выпрямился, как мог: сгорбленные от долгой работы плечи слушались дурно.

— Продолжай, — сказал ему молодой герцог.

— Мы за ними погнались, — чувствуя себя почему-то виноватым, добавил немолодой рабочий. — Ну, убить их хотели. Они не отпирают нипочем.

— У них, я полагаю, есть основания от вас запираться, — произнес герцог и вдруг улыбнулся. — Почему же вы хотели убить их?

Тут уж все загомонили опять, и людей было не унять, так они возбудились.

— Так шахту засыпало! — кричали кругом. — И сколько пароду погибло! Чья это работа?

— Прошлым годом устроили обвал! А пять лет назад моего отца балкой убило! — выкликал чей-то пронзительный, плачущий голос. — Кто отвечать будет? Ихнее дело, больше некому!

— У меня дочку свели, до сих пор не видал, как она там — может, уж и в живых нет, — пробасил кто-то совсем близко от Ирмингарда, почти под самым его локтем.

Герцог спешился, бросил поводья своей лошади одному из рабочих — какому, не посмотрел. Приблизился к пивной, осторожно стукнул в ставень.

Прислушался.

Там затихли, хотя до сих пор явственно слышны были быстрые твердые шаги: кто-то тяжелый бегал вдоль стены, то приближаясь к окну, то удаляясь от него. Ирмингард снова стукнул и окликнул прятавшегося в пивной:

— Откройте — здесь герцог Вейенто!

Шажки сделались чрезвычайно осторожными. Они приблизились к самому окну, посопели там, затем ставень стукнул и открылся. В окне показалось бородатое лицо с недоверчиво горящими черными глазками.

— Ты — Вейенто? — хрипло спросил гном.

Герцог ответил:

— Да, это я. Я хочу, чтобы отныне наши народы жили в мире.

— Да? — завопил гном. Он перешел от тихого голоса к крику так неожиданно, что Ирмингард вздрогнул. — Да? Мирно? А как наших ваши гоняли тут, точно зайцев, — это как? А как ваши наших невзлюбили? Чью это дочку мы свели? Нужна нам больно ваша дочка! У нас свои дочки загляденье, а ваши — сплошь уродки... Знаю я твою дочку. — Тут гном наполовину высунулся из окна и безошибочно уставился на того, кто басил и обвинял подземный народ в похищении своего дитяти. — Сбежала с солдатами. Влюбилась в ихнего барабанщика. Что? Стыдно теперь? То-то же. Моя дочь бы такого не сделала.

— Твоя дочь и барабанщику не глянется! — заорал оскорбленный горняк и метнулся к окну, но герцог преградил ему путь.

— Довольно! — резко сказал Ирмингард. — Я намерен заключить договор с народом гномов. Если этому будет препятствовать чья-то легкомысленная дочь, то я найду способ устранить препятствие.

С этими словами он преспокойно забрался в пивную через окно. Горняки столпились рядом, заглядывая и подслушивая. Герцог перешагнул скамью, уселся за стол и жестом пригласил обоих гномов устраиваться напротив. Те, помедлив, последовали примеру Ирмингарда и хмуро уставили на него бороды и бородавки. Ирмингард лег грудью на стол, и гномы сделали то же самое. Они сблизились головами и зашептались, так что соглядатаи, толпившиеся под окном, мало что могли разобрать из говорившеюся. Они только видели, как собеседники то кивали, то мотали бородами, а под конец сплели руки в приветственном жесте. Похоже, предварительный договор был заключен.

Когда герцог отворил дверь, люди отпрянули в стороны. Двое или трое продолжали недовольно бормотать, стоя в некотором отдалении и показывая друг другу синяки и шишки — явно следы недавнего столкновения с гномами. Но все остальные, видя, как радостно улыбается их повелитель, тоже расцвели улыбками.

Герцог Вейенто сказал:

— Через неделю мы заключаем официальный договор с народом гномов. Отныне мы будем снабжать наших союзников хорошей мукой и тканями в обмен на их помощь в подземных работах. Этот договор останется секретным: о нем надлежит знать только моим подданным и подземному народу. Все участники сегодняшних беспорядков оштрафованы на одну дневную заработную плату.

— Ура его сиятельству! — завопил пронзительный голос, и десятки других подхватили:

— Ура герцогу Ирмингарду! Ура его сиятельству!

Любопытно, но о том, что между горняками герцогства Вейенто и подземным народом был заключен дружеский договор, в Королевстве практически никто не знал. Кое-какие сведения на этот счет начали просачиваться на юг только спустя несколько поколений, но и то — в таком виде, что никто не придавал им значения. Так, слухи... а может, и легенды.



* * *





Второе деяние Ирмингарда готовилось в глубокой тайне.

Когда Мэлгвин, первый герцог Вейенто, погиб, его наследнику было шестнадцать лет, а младшему брату, королю Гиону, — тридцать шесть. Гион по-прежнему был молод и полон сил и красоты. Мэлгвин в том же возрасте уже начал сдаваться старости, но Гиона как будто охраняла эльфийская кровь его жены. Он больше не выглядел мальчиком, трогательным юношей, возлюбленным неземной красавицы-принцессы; он сделался настоящим королем — статным, стройным, с прямым и властным взглядом. Но старость не смела не то что прикоснуться — даже и приблизиться к нему. Гион достиг поры расцвета и остановился.

Блаженством было для Гиона ощущать свое тело. В нем переливалась сила; казалось порой, что доступно и возможно совершенно все, любой подвиг, любой переход, конный или пеший, любое сражение. Он мог выиграть битву или фехтовальный поединок, попасть в цель, стреляя из лука. Его лошадь легко брала препятствия, и Гион обходил на ней любого всадника.

Ринхвивар неуловимо менялась, с каждым годом становясь все краше, все желаннее. Наследник, единственный сын, которого она подарила своему супругу, вырос и сделался почти таким же красивым, как его отец.

Королевство процветало: Гиону порой чудилось, будто земля проседает под тяжестью плодов, такими обильными были урожаи.

На восемнадцатую годовщину воцарения Гиона Ринхвивар, как обычно, возобновила союз эльфийской крови с землей Королевства. Каждый раз, когда Гион видел свою жену танцующей среди кинжалов, король испытывал глубокое волнение. Впрочем, среди собравшихся на празднество, наверное, не встретилось бы человека, который не был бы растроган до глубины души этим зрелищем. И всегда это происходило по-разному: иногда мечи уже были заранее вонзены в землю, и королева, проходя мимо них в танце, как бы случайно ранила себя; иногда эльфийские воины метали ножи ей под ноги; случалось, она ловила руками длинные стрелы и вдруг — это происходило всегда внезапно, всегда неожиданно, хотя, казалось бы, все было известно уже загодя, — позволяла острию пронзить себе ладонь.

В те минуты, пока танцевала королева, музыка словно бы делалась вещественной: прямо на глазах у тысяч зрителей музыкальные темы воплощались, оборачиваясь длинными, невесомыми лентами. Проплывая по воздуху, эти ленты, зримые глазу и шелковистые на ощупь, обвивали обнаженные руки и ноги танцовщицы, скользили по её щекам и бедрам, а после, расточаясь в воздухе, уносились прочь — на все четыре стороны Королевства.

Высокая и темнокожая, с сияющими очами, Ринхвивар выбежала на площадь перед дворцом. В обычные дни королева была недоступна для народа: она редко показывалась публично и почти не устраивала таких праздников, где на эльфийскую владычицу могли бы глазеть многие. Она не была затворницей, любила поездки верхом, часто бродила одна по лесу или устраивала себе долгие прогулки; но для жителей Королевства имелся лишь один день в году, когда каждый мог увидеть королеву — да еще как! Она представала почти обнаженной: вечно молодая, с крепким, изящным телом, с распущенными волосами, неизменно босая, в длинном платье с разрезами по бокам, от ступней и до подмышек.

Танец королевы происходил всегда в разгар полудня, однако, несмотря на ярко пылающее солнце, специально ради танца зажигали факелы и мириады ламп с разноцветными стеклами. Воздух наполнялся мельканием пестрых искр. Музыка, как казалось, подгоняла их веселое вращение. Праздник начинался, точно водоворот: центр его помещался внутри королевского дворца и медленно распространялся по столице и дальше, дальше — по всему Королевству, не задевая лишь суровые земли северного герцогства Вейенто.

Постепенно торжество набирало силу. Повсюду играли оркестрики и выступали танцовщики, подражающие королеве. Кричали и пели торговцы сладостями, в толпу летели яркие бумажные ленты и вырезанные узорами листки. В этот день на площадях можно было поцеловать любую девушку, и дети, зачатые в часы праздника, считались счастливцами.

Наконец каждый житель столицы начинал чувствовать, что отсутствие королевы становится невыносимым; и ровно в тот самый миг, когда общее желание видеть эльфийку делалось неистовым, Ринхвивар выбегала на помост, воздвигнутый перед дворцом для короля и его приближенных, и бросалась на площадь — точно в реку, всем своим естеством отдаваясь стихии танца.

Воины стояли на площади — с одной стороны и с другой, двумя полукружьями; в их руках блестела обнаженная сталь, и огни пробегали по сверкающим лезвиям, расцвечивая их и украшая. Отовсюду к королеве тянулись руки, везде сияли жадные глаза: мгновение, которого люди ждали целый год, приближалось! Единственное в своем роде мгновение — пролитие эльфийской крови, которая напитает землю.

Что так возбуждало толпу? Вид ли крови, истекающей из тела прекрасной женщины? Мысль ли о том, что это — кровь королевы, той, что властвует над владыкой, — ибо кем был бы Гион без Ринхвивар? Всего лишь королем, пусть даже красивым, милостивым, всеми любимым. Всего лишь мужчиной — пусть даже отважным, статным, веселым.

Ринхвивар — воплощение торжества плоти, телесности, женственности. Ринхвивар — воплощение плодородия и власти. Ринхвивар — доступная всем и не доступная никому. Везде и нигде. Ибо Королевство и было королевой, а королева была Королевством; прах земной и кровь женщины смешивались непрерывно, и одно не существовало более без другого, а Гион был лишь видимостью, лишь скрепляющим элементом, лишь внешним выразителем и хранителем незримой связи между женщиной и землей.

Гибкая высокая фигура королевы взмывала над помостом, и линия ее бедер становилась видной для всех; миг — и Ринхвивар уже спрыгнула на землю. В тот год, в восемнадцатую годовщину воцарения Гиона, луны стояли в самой благоприятной фазе, и потому королева решила показать подданным совершенно новый свой танец. Уже сверкали обернутые остриями кверху ножи, вонзенные рукоятями в пыль главной площади перед дворцом, и на каждом острие плясал огонек, словно зазывая к себе каплю крови, словно предвкушая мгновение, когда ему предстоит рассечь тонкую кожу ступней танцующей женщины.

Спрыгнув навстречу ножам, Ринхвивар распростерла руки, точно крылья, и не упала, но взлетела и пронеслась над остриями как птица. Общий вздох прокатился над площадью, тихий стон гортанно отозвался в переулке: слабость сладострастия овладела людьми, и Ринхвивар засмеялась, тихо, горлом, — этот звук также услышали, и огонь заплясал в лампах еще быстрее.

Перевернувшись в воздухе, Ринхвивар на миг явила площади свое лоно, а затем, выпрямившись в воздухе, широко расставила ноги — так, чтобы в разрезах платья хорошо видны были стройные бедра, — и побежала над остриями ножей. Ее босые ступни не касались их, но со стороны это выглядело так, словно она танцует прямо на ножах.

Несколько раз она повторяла это движение, а затем вдруг задела первое острие, и тяжелая капля крови побежала по лезвию навстречу алчущей пыли. Гион встал со своего кресла, установленного на помосте. Губы короля приоткрылись: он смотрел на кровь своей жены, бледный, с трясущимся ртом, и тянул к ней пальцы; но Ринхвивар не видела его — раз в году она отдавала свое тело не возлюбленному, но всему Королевству.

Новая ранка, новая капля — новый вздох, подхваченный музыкой, вплетенный в извивающиеся ленты вездесущей мелодии.

И еще одна, и еще.

Внезапно все оборвалось: лопнула струна, фальшиво пиликнул и соскочил смычок с последней струны Фиделя — диссонанс резанул слух, причиняя физическую боль. Не издав ни единого звука, не сделав ни одного неверного движения в танце — даже не вздрогнув, королева вдруг обмякла всем телом и пала на все ножи разом. Не было на площади лезвия, которое не вошло бы в нежное тело. Смертоносные острия пронзили ее всю, они разорвали невесомую одежду и осквернили тонкую смуглую кожу. Кровь хлынула неостановимым потоком, и в этом уже не было ни сладострастия, ни красоты — одна только боль.

Гион сделался белее своих одежд. Миг он еще стоял и смотрел на обмякшее тело жены. Но тут Ринхвивар чуть повернула голову, увеличивая рану на шее, и взглянула на супруга мутнеющими глазами, а губы ее шевельнулись и тотчас застыли, вездесущая кровь истекла из её рта вместе со слюной и соединила лицо Ринхвивар с пылью — словно привязала ниткой. Пленка протянулась над глазами, взгляд королевы перестал быть осмысленным.

И в тот же миг Гион покачнулся и упал на помост рядом с троном.

Сын Гиона и Ринхвивар — Теган, второй король, — шагнул вперед; до сих пор его никто не замечал. Он переступил через неподвижное тело отца, спрыгнул с помоста и бросился к матери. Обеими руками он взял её за плечи и под колени и снял с ножей. Бессильная рука вскинулась юноше на плечо и тотчас обмякла. Жизнь, преизобиловавшая в теле матери, неохотно покидала свою излюбленную обитель; но Ринхвивар умирала, и в этом не могло быть сомнений.

Теган понес ее прочь с площади, у всех на глазах, и люди шарахались в стороны, позволяя им пройти. Высокий юноша с темными волосами и темными раскосыми глазами нес на руках женщину, все тело которой было иссечено ножевыми ранами. Босые ноги ее качались в такт каждому шагу, нежные руки свешивались едва не до земли, голова, запрокинутая сыну на плечо, шевелилась, как будто выискивая возможность коснуться раскрытыми губами его щеки.

Запятнанный кровью своей матери, Теган шел по городу, являя ее почти обнаженное, израненное тело всему Королевству.



* * *





— Она мертва? — переспросил Ирмингард уже в который раз.

Человек, которого герцог посылал в столицу для наблюдения за происходящим при дворе Гиона, кивнул:

— Я видел это собственными глазами, ваше сиятельство. Королева Ринхвивар мертва!

Он говорил спокойно и терпеливо, хорошо понимая состояние Ирмингарда: любя герцога, нетрудно было потакать немногочисленным его слабостям, одна из которых заключалась в стремлении вытряхивать из своих шпионов сведения до самых последних мелочей, постоянно повторяя одни и те же вопросы.

— А что Гион, что король?

— Он очень плох...

— Таким образом, Королевство осталось на плечах Тегана, — задумчиво проговорил Ирмингард, покусывая перчатку. — Выдержит ли юнец?

— Возможно, король Гион еще оправится, — заметил посланец. — Я бы не рассчитывал на то, что горе сломит его. Люди обычно прочнее, чем кажутся.

Ирмингард глянул на него так, словно только что обнаружил присутствие поблизости какого-то незнакомца.

— Так ты полагаешь, что король Гион скоро придет в себя? — высокомерно осведомился герцог Вейенто.

— Кто я такой, чтобы полагать нечто о короле? — ответил посланец (он был не из робких и говорил спокойно). — Однако я видел короля после того, как королева была признана совершенно мертвой, и могу утверждать лишь одно: от нанесенной ему раны Гион исцелится нескоро. В любом случае теперь он лишен главного своего преимущества — эльфийской крови.

— Ринхвивар упала на ножи, — задумчиво молвил герцог Вейенто. — Она грянулась о них всем телом, напоролась на все острия разом... Отчего это произошло? Есть ли какие-нибудь предположения? Что говорят в столице?

— Там... не говорят, — впервые в голосе посла прозвучала нотка неуверенности. — Только плачут.

Герцог Вейенто отвернулся: ему не хотелось, чтобы кто-то посторонний видел сейчас его лицо. Он знал причину смерти королевы. Отравленное лезвие. Крохотная капелька яда, разрушившего связь между Ринхвивар и лучами двух лун, растворенными в жарком солнечном огне. Этого оказалось довольно, чтобы она не удержалась в. воздухе и насадила себя на ножи.

Ирмингарду стоило немало сил найти нужного человека в королевской гвардии и предложить ему достаточное количество жизненных благ, чтобы склонить на свою сторону. Действовать приходилось очень медленно и осмотрительно, в основном через женщин, до которых эльфийские лучники были чрезвычайно охочи. И только один, разомлев после ночи любви, сделался достаточно откровенным, чтобы признаться: королева Ринхвивар — не та женщина, ради которой он готов и впредь жить среди людей и служить им. Не говоря уж о короле Гионе. Высокомерно ломая брови, эльфийский лучник произнес слово «ничтожество», и оно, это слово, решило все: спустя месяц после памятного разговора ему доставили кольцо от Ирмингарда, флакон с ядом и предложение половинной доли от изумрудных копей на самом севере герцогства.

Наконец-то! Смерть королевы Ринхвивар разрушила неестественное благоденствие юга: больше эта земля не будет процветать благодаря эльфийской крови. Не существует больше мистического и телесного союза с Эльсион Лакар. Мэлгвин, слабый и больной человек, которому удалось объединить Королевство, не прибегая ни к каким магическим ухищрениям, Мэлгвин, добровольно уступивший свои завоевания брату, — настало время справедливости и для него! Скоро зачахнет от горя и король Гион, даром взявший все то, ради чего столько трудился и страдал Мэлгвин, и Королевством начнут управлять люди.

— Вы свободны, — сказал Ирмингард посланнику. — Благодарю вас за службу.

Раздел «шпионаж» не значился в книгах, где были определены и расписаны суммы вознаграждений, полагающиеся подданным Вейенто за те или иные работы, в том числе и произведенные сверхурочно. Поэтому во всем, что касалось тайны, Ирмингард действовал по старинке — был несправедливо милостив. И, отпуская своего соглядатая, Ирмингард вручил ему сотню золотых монет и сверх того — серебряную брошь, сделанную в форме плывущей жабы: жабьи бородавки имитировались крохотными самоцветиками, рассыпанными по всему ее серебряному телу.



* * *





Пятьдесят эльфов прибыли в Королевство вместе с Ринхвивар. И один из пятидесяти решился убить ее — ради выгоды и из зависти. Иные эльфы в некоторых вещах ничем не отличаются от самых обычных людей.

Этот пятидесятый прибыл на север почти сразу вслед за герцогским шпионом. Высокий, как все его сородичи, темнокожий и светлоглазый, он держался настороженно. Никто на севере не любит Эльсион Лакар, поэтому пришелец закрывал лицо капюшоном.

И снова, как и в случае с награждением соглядатая, Ирмингард вынужден был обращаться с предателем не согласно писаному закону — ибо ни Мэлгвин, ни Ирмингард не записали закона, регламентирующего добрые отношения с предателями, — но по собственному усмотрению.

— Я не могу считать вас своим подданным, — заговорил герцог с молчаливой фигурой, возникшей на пороге большого, светлого зала, расположенного на самом верху башни того самого замка, что был построен ради свадьбы Мэлгвина и Ареты Молчаливой. — Примите от меня дары как чужеземец.

Лучник отбросил капюшон, и Ирмингард увидел его лицо: почти черное, исчерканное странными ломаными узорами. В первое мгновение Ирмингарду оно показалось попросту грязным; в следующие минуты — нелепо разрисованным (должно быть, краска стерлась во время путешествия!); и лишь после герцог понял: его собеседник взволнован. Как и все Эльсион Лакар, испытывая сильные чувства, он не краснеет и не бледнеет, но покрывается узорами.

Никогда прежде Ирмингард не видел, чтобы эти узоры искажались и приобретали такой странный, отталкивающий вид.

Его гость сказал:

— Теперь я изуродован.

И улыбнулся такой жалкой, такой отвратительной улыбкой, что герцога передернуло.

— Я могу удвоить плату, — быстро сказал Ирмингард.

Эльф провел пальцами по своим щекам, царапая их ногтями, и от этого узоры сделались лишь ярче.

— Я не знал, что так будет, — добавил он.

От этого признания, сделанного с почти детской простотой, у Ирмингарда кольнуло сердце, однако герцог тотчас одернул себя: тот, кто стоит перед ним, — убийца и предатель, он — не человек, он обладает долголетием и могуществом переходить из мира в мир через невидимую серую границу. Не смертному человеку жалеть его.

— Неужели вы не догадывались о... физиологических последствиях вашего... нашего, — поправился герцог, — нашего дела?

— Нет, — отозвался эльф. — Я — первый, кто сделал такое. Она была нашей крови... Она была королевой.

— И ни один Эльсион Лакар никогда не испытывал ненависти к другому? — продолжал выспрашивать Ирмингард.

— Ненавидеть — одно, предать того, кто тебе доверяет, — другое, — сказал эльф. — Прежде я этого не знал. Мы всегда выставляли для нее ножи, и она полностью отдавалась на нашу добрую волю. Любой мог убить ее. В любое мгновение. Но пока я не сделал этого, никто не знал о последствиях.

— Будь вы человеком, я оставил бы вас при своем дворе, — задумчиво протянул Ирмингард. — Но Эльсион Лакар... Боюсь, это сразу же будет истолковано в истинном смысле. Чего ради герцог Вейенто, который всегда выступал против союза с эльфами, держит у себя эльфа? Да еще с такими... украшениями на щеках?

— Да, — сказал тот. — Все сразу поймут.

Ирмингард встал, подошел к нему, взял его руки в свои.

— Мне жаль, что я разрушил вашу жизнь, — тихо проговорил он. — Мне остается лишь сделать попытку кое-что исправить... Вы можете отчасти скрыть свое происхождение. У меня на рудниках для вас найдется убежище.

При слове «рудники» лицо эльфа исказила болезненная гримаса. Ирмингард рассмеялся.

— Многие так реагируют! Однако мои рудники — совсем не та жуткая каторга, какой они представляются изнеженным южанам. У нас хорошие дома, образованные люди, книги, даже музыка. Конечно, работа тяжелая, но я ведь не предлагаю вам работать! Вы можете просто жить там.

— Убежище, — сказал эльф хрипло.

— Убежище, а не тюрьма, — сказал Ирмингард. — И в любой момент вы вправе покинуть его.

Помолчав, эльф сказал:

— Хорошо.

Он так и не покинул герцогство. Минуло почти пять десятков лет, и третьему герцогу Вейенто пришлось разбираться с очень странным и неприятным случаем: проходя под горами новым туннелем, в одной из маленьких естественных пустот в каменной породе нашли тело человека, умершего — по человеческим меркам — очень давно. Судя по положению костей, в которых торчали толстые железные штыри, он был прибит к каменному полу живым и оставлен умирать во мраке пещеры. Среди костей нашелся перстень, который доставили правителю; третий герцог Вейенто узнал печать своего отца и спрятал перстень в шкатулке. Он приказал собрать останки неизвестного и бросить их в реку, а о случившемся болтать поменьше.

Среди тех, кто наткнулся на странные кости, был парнишка, совсем недавно начавший работать в шахтах; его называли Чумазым — он обладал исключительно некрасивой тёмной кожей и почти белыми глазами. Парень считался сиротой — он не знал своих родителей.

Чумазый прожил жизнь как сумел и прижил с унылой стряпухой из своего барака троих детей, из которых двое остались на рудниках, а третий отправился на юг в поисках более легкой доли. Порченая эльфийская кровь осталась в мире людей и время от времени приносила собственные плоды. Если бы герцоги Вейенто знали об этом побольше, они сумели бы ею воспользоваться; однако и судьба Чумазого, и самая гибель предателя остались для правителей севера неизвестными. О том, что убийца Ринхвивар оставил потомство среди людей, Вейенто попросту не знали; что касается зверского убийства, то его совершили гномы: близость эльфа, да еще столь отвратительного, оказалась для них чересчур сильным испытанием.




Глава седьмая

ХЕССИЦИОН


В жизни Фейнне не было такого времени, когда она не зависела бы от других: слепая девочка всегда оставалась послушной — родителям, врачам, надзирающей прислуге. Провожатые, а не она сама, избирали пути для прогулки; служанки и мать, а не она сама, решали, какое платье лучше надеть и как убрать волосы.

Да, разумеется, это была несвобода — но не более чем несвобода скованного этикетом придворного или обремененного богатством купца. Слепота воспринималась Фейнне не столько как несчастье, сколько как определенное правило игры.

Оказавшись в плену у похитителей, она вступила в совершенно новые отношения с несвободой и начала изучать это состояние всерьез. Правила игры изменились и ужесточились: мирок, где обитала Фейнне, начал сжиматься и грозил исчезнуть вовсе. Не стало прогулок, бесед с добрыми друзьями, прекратились чтения вслух; из жизни Фейнне исчезли ароматы цветов, листьев, травы; ее лишили возможности пользоваться красками. Она сидела среди четырех стен, и ее одиночество лишь изредка нарушалось приходами тюремщиков.

Начиная с того дня, как Элизахар устроил нападение на охранников охотничьего домика, Фейнне ничего не знала даже о судьбе своей нянюшки: старушка куда-то исчезла. Еду пленнице приносил неразговорчивый стражник — Фейнне даже не понимала, один и тот же приходит к ней или разные.

Она еще пыталась сопротивляться. Говорила дерзости, если ее допрашивали. Кто именно задавал ей вопросы, девушка не знала, но по тону догадывалась, что имеет дело с весьма важной особой. Тот человек не привык к неподчинению; он обладал властью делать других счастливыми и широко пользовался этим. Он по-настоящему делал их счастливыми — вот что поняла о нем Фейнне.

Девушка стала размышлять: каким образом такое возможно? Кому подобное под силу? Она вдруг начала догадываться о том, в каком простом, ясном мире жила прежде. До сих пор Фейнне всерьез полагала, что счастье дается человеку только даром, не в обмен на «что-то», а просто так, от щедрости жизни. Оно выпадает из просторного рукава судьбы, когда та летит над людскими головами, широко раскинув руки и смеясь. Счастье — от полноты, от преизбыточности жизни. Или, говоря иначе, — от любви.

Как же вышло, что некто нелюбящий получил возможность раздавать строго дозированное счастье — в зависимости от заслуг перед ним? И что это за счастье, если его можно отмерить, взвесить на весах, заработать, получить в большей или меньшей степени? В каких условиях возможно это?

Ответ пришел: в условиях несвободы. Той, которой сейчас подвергается Фейнне. Чуть больше свободы — в ответ на некую услугу. Чуть больше денег. Чуть лучше еда. Немного ослабить тиски, в которые заключен человек, — и он уже счастлив: дышать вполгруди все лучше, чем дышать в четверть вздоха.

Поначалу Фейнне презирала этих людей и это счастье. Подумать только: они довольствуются подобным убожеством! Низко же падает человек, низко же он себя ценит...

Но прошло еще немного времени, и не то во сне, не то после очередной вспышки негодования на Фейнне снизошел покой — верный признак того, что ей открылся еще один слой относительной истины. Она вдруг начала представлять себе всех этих людей. Их бедность, их одиночество. Богатой, здоровой, избалованной девушке все, что меньше абсолютной любви, покажется недостойным. А если бы она жила в нищете, вынужденная трудиться с утра до ночи, бродяжничать, воровать, заискивать перед господами?

Что же такого давал подобным людям этот человек, ее похититель?

Ответы она уже знала. Он давал им кусочек свободы, малую возможность ощущать, что они в состоянии сами кое-что сделать для своего будущего. Почти уверенность в том, что дети их будут жить гораздо лучше, — о, дети смогут быть такими же разборчивыми, как сама Фейнне!

В глубине души она знала, что такое счастье все-таки является обманом, как и всякая неполнота; что существуют где-то голодранцы, крепостные или работяги с рудников, для которых, равно как и для богатой красивой девушки, возможна лишь абсолютная любовь — и ничто иное не покажется им достойным...

Она неспешно, подробно созерцала эти истины, одну за другой. Она собирала аргументы и выстраивала их в стройные ряды — так, чтобы получалось подобие философских диспутов. И неизменно одерживала в них победу.

Несвобода открылась ей новой гранью: едва только Фейнне перестала сопротивляться и приняла ужесточившиеся правила, как она обрела покой и возможность думать. Ей стали снова сниться сны. Иногда она видела тот сад, в который попала неведомым путем, — сад, воспринимаемый не слухом, осязанием и обонянием, но зрительно, крохотный лоскут чудесного мира, где у Фейнне было такое же зрение, как и у всех нормальных людей.

Погружаясь внутрь себя, в свои воспоминания и мысли, она делалась все менее доступной для тюремщиков. И тот важный господин, который распорядился похитить ее и теперь неустанно расспрашивал, был более над ней не властен.



* * *





Сейчас в такое трудно поверить, но существовало и такое время, когда Хессицион, ныне дряхлый старикашка, был молод, дерзок и о нем говорили, что он «подает надежды». Его отец был простым рыбаком в Изиохоне; давным-давно истлели сети, которые тот человек забрасывал в море! На месте дома, где он жил, — рыжее песчаное Ничто, пологий холм, постоянно меняющий свои очертания в зависимости от капризов ветра и прилива. Ни братьев, ни дальних родственников — никого больше не осталось, только ветхое старческое тело, забывшее дорогу домой.

В детстве Хессицион любил море: часами он мог стоять и смотреть на волны, а став подростком, начал выходить на лодке и пропадать по целым дням. Его не устраивало то, как относится к морю отец. Рыбак был человеком, который не воспринимал мир и явления природы в отрыве от того, что из материальных благ они могут дать лично ему. Попадая в лес, он не в состоянии был просто любоваться кружевом листвы или роскошью цветов; ему непременно требовалось тотчас начать поиск целебного или съедобного растения. Море завораживало его обилием полезных вещей: рыба и водоросли, моллюски, перламутровые раковины, не говоря уж о крабах, кальмарах или обломках кораблекрушений, среди которых также попадались ценные.

Хессицион не презирал подобный подход, как это можно было бы подумать; но он пошел дальше отца: мир переставал быть ему интересен, если не позволял выстраивать сложные логические конструкции. Ему нравилось выделять связи, соединяющие самые разные вещи, а затем, выявив некоторые закономерности этого соединения, изменять его по собственному усмотрению.

Сперва он занялся растениями: распахал в лесу маленькую делянку и высадил там морковь и репу, а после занялся сложными селекционными работами. Большого толку от занятий таким огородничеством не было, и мать, которая начала уж надеяться, что из сына будет толк, принялась браниться. Однако отец всегда брал его сторону — может быть, потому, что Хессицион ловко умел выпросить, а то и стянуть деньги ему на выпивку.

Потом отец погиб в море, и Хессицион решил, что дома его больше ничто не держит. В один прекрасный день, не сказав матери ни слова, молодой человек попросту покинул Изиохон — и больше его никогда в этом городе не видели. Такова уж, должно быть, судьба древней столицы Королевства: рано или поздно юноши исчезают оттуда, и только старики остаются... а после на смену умершим неизменно приходят какие-то другие старики — и тоже остаются. Кто знает, быть может, в этих других стариков превратились прежние юноши? Но не исключено, что старики эти — пришлые. Как бы то ни было, в пожилых людях никогда здесь нет недостатка.

Первой работой Хессициона была одна перезрелая вдова. Она встретила парня на дороге, по которой он шагал, раскачиваясь из стороны в сторону и мутно глядя вперед.

Вдова остановила свою повозку и выглянула наружу.

— Эй, ты! — позвала она парня. — Как тебя зовут?

— Хессицион.

Она сморщилась — имя не понравилось ей, — однако продолжила расспросы:

— Где ты родился?

— В Изиохоне.

— Хороший город для того, чтобы оттуда уйти, — сказала вдова.

— И я так полагаю, госпожа, — отозвался юноша.

— Что ты умеешь делать? — опять спросила она.

Он ответил:

— Все, что угодно.

— Умеешь ли ты любить?

— Кого угодно, госпожа, — сказал юноша.

— Как же тебе это удается? — удивилась вдова. — У меня был старый муж, и я так и не сумела его полюбить, хотя он купил меня за очень большие деньги; а теперь я сама уже немолода и хочу купить кого-нибудь для любви.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, каково это: быть старым и любимым из притворства.

— Не вижу смысла искать для себя возмездия, — сказал юноша. — Я буду любить тебя от чистого сердца.

— И не захочешь денег?

— Если они мне не понадобятся — не захочу, — сказал он.

Она не вполне поняла последние его слова и поэтому пригласила к себе в повозку. И Хессицион уехал с ней в Коммарши, где действительно любил ее несколько лет от всей души. Она дала ему куда больше, чем родная мать, — по правде сказать, ни один человек на свете, ни прежде, ни потом, не дал ему столько, сколько та пожилая вдова.

Хессицион читал книги и целыми днями чертил какие-то схемы, но, когда наступал вечер, неизменно приходил в постель госпожи; а по ночам вставал и снова выбирался на балкон — наблюдать за лунами.

Тайны левитации давно уже позволили Хессициону открыть себя; для него не существовало загадок в расчете оптических свойств лунных лучей. Но он догадывался о том, что видимые оптические свойства — это далеко не все; связи, устанавливаемые светом двух лун, гораздо глубже и разнообразнее. И если при наличии определенной чувствительности существует возможность ощущать их, следовательно, должна иметься возможность выразить их с помощью формулы.

Ночь за ночью он пытался нащупать незримые свойства лучей, которые угадывал за очевидными. Левитация постоянно находилась у него перед глазами — своего рода универсальный ответ на все могущие возникнуть вопросы:

«Каковы фундаментальные свойства двух лун, Ассэ и Стексэ?»

«Определенное сочетание их лучей позволяет человеку подняться в воздух».

«Какая связь установлена между эльфийским миром, родиной наших королей, и, собственно, Королевством?»

«Наши две луны, Ассэ и Стексэ, при определенном сочетании их лучей, позволяют человеку подняться в воздух, как это делают и эльфы».

— Ни один предмет, ни одно явление не бывают однозначны, — говорил Хессицион своей возлюбленной. — Это противоречит самой природе вещей. В таком внешне простом продукте, как молоко, скрывается множество других продуктов. Любое животное несет в себе возможность перемены: одних можно приручить, других — изменить путем скрещивания с иными особями... И только луны считаются чем-то определенным. Но ведь нет ничего более странного и изменчивого, нежели лунный свет, и не существует ничего более непонятного, нежели мир Эльсион Лакар...

— Но что ты хочешь отыскать? — спрашивала она.

— Я хочу понять, какова вторая связь между лунами и Эльсион Лакар.

— А когда поймешь?

— Буду искать третью...

И когда он так говорил, вдове делалось грустно, и она представляла себе, как сама день за днем ищет Хессициона среди лун, среди извилистых путей к миру Эльсион Лакар.

Однажды она притянула его к себе и попросила:

— Обещай мне, Хессицион, что никогда не покинешь меня.

— До тех пор, пока ты сама меня не покинешь, — поклялся он.

— Но я не оставлю тебя и после моей смерти, — сказала она.

Он вдруг задумался.

— Я многое вижу, и назад, и вперед, — признался он наконец. — Время открыто для меня во все стороны, оно — как просторное поле, и я волен бросить взгляд в любую сторону, потому что стою в самой его середине... И вот когда я гляжу на это поле, то не вижу твоей смерти.

— И что это значит? — удивилась вдова. Она была почти на тридцать лет старше своего любовника.

Он пожал плечами.

— Возможно, ты никогда не умрешь... Но может быть, все объясняется гораздо проще: в час твоей смерти меня не будет рядом, и для меня ты навсегда останешься живой. Я даже не узнаю о том, что тебя больше нет.

— Неважно, — сказала вдова, отгоняя от себя последние страхи, которые наводили на нее разговоры о смерти. — Обещай быть со мной всегда.

— Хорошо, — сказал он.

— Поклянись, что придешь на зов.

— Клянусь.

— Подумай хорошо: если тебя позовут по имени трижды, ты обязан будешь прийти.

— Клянусь.

— Мой голос может измениться. Он станет хриплым, дребезжащим от старости, он превратится в могильный шепот, и ты не узнаешь его.

— Я приду на любой зов, если только меня призовут трижды, и не стану спрашивать — тот ли голос меня зовет. Я боюсь ошибиться и ответить отказом на твой призыв.

— Если ты поклянешься в третий раз, то больше уже никогда не сможешь нарушить этой клятвы, Хессицион.

Он приподнялся на локтях и поцеловал ее в глаза, в лоб, в губы.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Клянусь.



* * *





Хессицион умел ходить по лунным лучам так, как другие ходят по дорожкам собственного сада, — в любом направлении, при любом освещении. Он знал наизусть всю паутину света, которая ткалась над землей, — при любой фазе любой из лун. И все же однажды он заплутал в этой паутине.

Поначалу Хессицион не слишком испугался: он был уверен, что вот-вот вынырнет из новой петли и окажется на знакомой дороге. Но петля все не заканчивалась: двойной лунный свет сплетался все туже, лучи свивались в бечеву, которая оборачивалась вокруг тела Хессициона и стягивала его, мешая вдохнуть.

Поначалу он был слишком увлечен распутыванием странных узлов — ему представлялось любопытным новое сочетание синего и желтого, которое явили луны; когда же он очнулся от своих исследований, то увидел себя посреди черноты, а очень далеко переливалось и перламутрово сияло море, и туман над этим морем мерцал, пропуская сквозь свою пелену то одну, то другую звезду.

Хессицион хотел было шагнуть в сторону, но понял, что не может сдвинуться с места: лучи намертво связали его по рукам и ногам, а еще одна петля формировалась в темноте и готовилась упасть ему на шею.

Он прислушался: не зовет ли его возлюбленная. Быть может, ее голос разрушит сеть. Но вдова, должно быть, мирно спала в своем доме в Коммарши.

Хессицион дотянулся зубами до тоненькой желтой нитки, отходившей от широкой бечевы, и впился в нее. Нитка неожиданно легко начала разматываться, и спустя несколько минут паутина почти совершенно расплелась. У ног Хессициона лежал целый ворох нитей, они мерцали и медленно расползались в стороны, накрывая землю.

Он осторожно высвободил ноги. Бечева извивалась, выкладывая среди камней и травы странные узоры. Шаг за шагом Хессицион ступал вслед за нею, и вокруг него опять сгустился туман.



* * *





Много лет назад возлюбленная Хессициона проснулась у себя в доме, в Коммарши, и поняла, что лежит на постели одна. Она встала и обошла весь дом, но Хессициона нигде не было. Она заглянула и на балкон, и на крышу, и на чердак, и в подвал — молодой человек бесследно пропал. Но поскольку Коммарши не был древней столицей Королевства и, следовательно, не являлся тем городом, откуда следует исчезать бесследно, то вдова попыталась отыскать своего любимого.

Сперва она потратила несколько дней, блуждая по улицам. Затем объехала на своей повозке окрестности города. И наконец, когда поняла, что Хессициона нет поблизости, снова поднялась на крышу своего дома и позвала его по имени трижды.

Минул день, и еще один, и месяц, и несколько лет прошли — но он не появлялся. Однако женщина не сомневалась в том, что ее любовник выполнит клятву: как только он услышит зов, так сразу явится к ней.

С этой уверенностью она и умерла — спустя полтора десятка лет.



* * *





Музыка или запах переносят человека в прошлое, и происходит это в единое мгновение, и вспоминаются тысячи мелочей, давно уже ушедших из памяти; и чем легче прикосновение музыки или запаха — тем острее чувство и сильнее воспоминание. И тем не менее человек не боится этого чувства и этого воспоминания, потому что не теряет в них себя.

С Хессиционом происходило нечто совершенно иное. Музыка была почти невесомой, почти неслышной, и ранила она так, что по его груди сползали, точно улитки, крупные тяжелые капли почти черной крови. Там, за ребрами, исходила безмолвной болью истерзанная душа; ее красные слезы собирались под кожей и проникали наружу. Хессициону оставалось только следить за тем, как они медленно спускаются по его телу на землю и, замирая, не спеша впитываются в почву. Весь его путь был испещрен этими бесформенными пятнами, и в каждом угадывалось незнакомое лицо или забытый пейзаж.

Мучительна была не боль воспоминаний, а то, что эти воспоминания принадлежали кому-то другому. Они не желали помещаться в мыслях Хессициона. Он даже не мог определить, о ком тоскует, кого разыскивает в пустоте, чьи несуществующие руки ловит губами в мертвом воздухе. Его кожа горела в немой жажде прикосновения, а он не знал, кому же суждено утолить эту жажду.

Он проживал тысячи не своих жизней, и все эти жизни были полны потерь и страданий: как будто некто собрал все печальные и жестокие воспоминания и оставил их здесь, среди двуцветной дороги, отпустив давно ушедших людей — свободными от грусти, сияющими.

Иногда ему казалось, что он видит сон, тысячи снов, мириады чужих снов. Это чувство, как ни странно, приносило Хессициону облегчение: сны скоро покидали его.

А затем его оставили и воспоминания. Он стал никем. И эта пустота оказалась страшнее всего.

Воздух сгустился и стал серым. Сознание Хессициона постоянно требовало все новых и новых впечатлений, но их не было: никого и ничего. Он не мог размышлять, как прежде, об абстрактных предметах, потому что здесь не существовало даже абстракций. Все связи оборвались, и Хессицион впервые в жизни остался в одиночестве. Только теперь он понял, насколько зависел от этих связей: они были его кровеносными сосудами, они удерживали его в мире.

А затем как будто с его глаз сорвали плотное одеяло, и ярчайший свет хлынул со всех сторон. Он хотел закрыть глаза, но не смог — зрение и сознание истосковались по краскам, по впечатлениям и теперь готовы были пренебрегать болью.

Он стоял посреди колонного зала, у которого не было крыши. Тончайшие паутинные нити тянулись в вышине, выдавая свое присутствие лишь редким блеском; закономерности их узора были неуловимы. Колонны представлялись Хессициону одновременно и колоннами, и стволами деревьев, и стенами, но в действительности не являлись ни тем, ни другим, ни третьим; они просто присутствовали здесь и обозначали некое ограниченное пространство.

В просветы между колоннами видны были другие залы дворца — если только это был дворец, потому что каждое мгновение он преображался, становясь похожим то на город, населенный стремительными и прекрасными жителями, то на густой лес, то на тщательно ухоженный сад: здесь странным образом все совмещалось, происходя одновременно и в то же время в некоторой последовательности.

Хессицион обхватил свою бедную голову руками и побрёл по залам, то проходя сквозь стены, то натыкаясь на преграду там, где явственно видел дверной проем. Его окружали арки и переходы, невесомые мостики, переброшенные над головокружительной пропастью, и драгоценные камни медленно падали с высоты тонких башен вниз, в черную воду каналов.

И все эти годы, пока Хессицион блуждал в лабиринтах, троекратный зов его возлюбленной шел за ним по пятам. Он останавливался у каждого красного пятна и приникал к нему, высасывая из земли живую кровь. Он касался прохладным дыханием каждой ветки, сожженной прикосновением пылающего тела Хессициона. Он подбирал его пот, оставшийся на листьях, а однажды снял с лохматой коры его волос и понес на себе.

Но лабиринт был слишком извилистый, и препятствий на пути оказалось чересчур много, а Хессицион все глубже увязал в мире Эльсион Лакар, куда, сам не зная как, открыл дорогу.

Эльсион Лакар слышали зов и останавливали его, чтобы рассмотреть хорошенько столь странного пришельца. Они расспрашивали о той, что его послала. И он отвечал, без устали отвечал — это был очень ласковый, нежный зов, полный чувственности и доброты. Эльсион Лакар полюбили его. Они передавали его из рук в руки, и он нежился в теплых ладонях, он приникал к груди и щекотал щеки, а после пролетал над мужчинами и женщинами, сплетенными в объятии, и целовал их волосы.

Так странствовали они среди Эльсион Лакар, обезумевший Хессицион и уверенный в его любви женский зов, и однажды они встретились.

Хессицион протянул руки, и зов влетел в них, он вонзился в каждый палец, выставленный вверх, он проник в расширенные ноздри — да так, что оттуда хлынула кровь, он наполнил глаза слезами, он вошел в уши и залил мысли.

Рыдая и с каждым новым судорожным слезным вздохом освобождаясь от наваждения и безумия, Хессицион бросился бежать. Он видел все яснее, что погрузил себя в чужой бред, и отчаянно искал оттуда выхода. Кто тосковал здесь? Кто застрял в лабиринте двухцветных нитей навсегда, кто потерялся в сером тумане?

Теперь было очевидно: кто-то другой. Чужая судьба пыталась поглотить Хессициона, и он спасся лишь благодаря женщине, которая его любила.

Он бежал, и Эльсион Лакар бежали рядом: он постоянно видел их смуглые тела и унизанные золотыми браслетами ноги рядом, возле своей тропы. Они смеялись и звали его, и их зубы блестели, их глаза вспыхивали, как звёзды в мерцающем тумане... Внезапно Хессицион понял, что за туман он различил, когда висел в пустоте и черноте, среди первых витков двухцветной бечевы лунных лучей. Тропа, по которой он шел тогда, повернула так, что Хессицион увидел свое будущее — краткий миг его: вспышки в тумане голубоватых зрачков, полных яркого глубинного света...




Глава восьмая

КОРОЛЕВСКИЕ САДЫ


Ту девушку Ренье заметил, когда она растерянно брела по саду: маленькая, в очень милом двуслойном платье — из-под нежно-голубого шелка проступало плотное кружево цвета светлой пыли. Пепельные волосы девушки были туго заплетены и стянуты множеством лент; руки, обнаженные выше локтя, покрывал загар. И совершенно очевидно было, что ей непривычно ходить в туфельках и что она охотнее всего скинула бы обувь и пробежалась по саду босиком, да только не решается так поступить.

Ренье еще издалека решил, что она — прехорошенькая и, несомненно, заслуживает самого пристального внимания.

Странной в ее поведении была не только растерянность — хотя она и находилась в чудесном саду, среди цветущих кустов и забавных статуй, которые изображали толстых детей-охотников, пытающихся пронзить игрушечными мечами таких же толстых, пухленьких и совершенно не страшных львов, гиппопотамов с разинутой пастью, птицу-pyx с раскинутыми крыльями и прочих чудовищ.

Дело в том, что девушка, неизвестно как, забрела на «малый двор» и оказалась на половине принца, где женщин не привечали. Талиессин упрямо оберегал свою репутацию женоненавистника, хотя она во многом ему вредила. В тех случаях, когда Ренье давал себе труд задуматься над этим, молодому человеку казалось, что принцу попросту нравится дразнить сплетников. Адобекк находил подобную склонность его высочества самое малое опасной.

Как бы то ни было, а у девушки будут неприятности, если ее здесь заметят. И Ренье решил оказать ей услугу.

Обогнув пышный куст, покрытый фиолетовыми и белыми цветами-колокольчиками, девушка вдруг вскрикнула: перед ней вместо статуи из серого ноздреватого камня оказался сидящий на земле человек. Он быстро вскочил на ноги и подбежал к ней. У нее даже не было сил, чтобы спастись бегством: она просто вжалась спиной в зеленую шпалеру и часто задышала.

— Да что это с вами? — удивился Ренье. — Честное слово, впервые в жизни вижу женщину, которая бы так пугалась при моем приближении. Уверяю вас, я не опасен.

Она осторожно следила за ним глазами. Ренье улыбался, широко и открыто, но она, похоже, не замечала не только его дружелюбия, но и попросту того, что перед нею — молодой человек, почти ее ровесник, к тому же очень привлекательный..

— Да будет вам! — повторил он. — Как вас зовут?

Она заморгала. Потом переспросила:

— Что?

— Я спросил ваше имя. Вы понимаете меня? Вот я, — он положил руку себе на грудь, — Ренье. А вы?

— Эйле.

— Превосходно! Начало положено. — Он протянул ей ладонь. — Идемте отсюда. Здесь не любят женщин.

— Что? — опять спросила она.

— Ничего. — Он дал себе слово не сердиться на ее непонятливость. — Вам нельзя здесь находиться. Идемте же, я вас провожу.

Он потащил ее за собой, и Эйле подчинилась. Она еле поспевала за своим спутником, но не жаловалась. Наконец они выбрались из сада.

— Как вы здесь оказались? — спросил Ренье. — Сад ведь огорожен.

— Там есть дырка — в стене... — Она махнула рукой, показывая, где.

— Ну надо же! Единственное место, где можно перелезть, и вы им тотчас воспользовались!

— Я же не знала...

— Это — особенный вид удачи, — с самым серьезным видом сообщил Ренье. — Вы умеете проникать туда, куда вход запрещен, и бродите там с удивленным лицом, покуда неприятности сами вас не находят. Очень проблематичное везение. Может оказаться полезным, — добавил он.

Эйле повздыхала тихонечко, а потом проговорила:

— Вы, наверное, думаете, что я глупая, но это не так. Просто я здесь еще ничего не понимаю.

— А здесь никто ничего не понимает, — утешил ее Ренье. — Хотите — пойдем гулять по столице?

— Мне нельзя.

— Почему?

— Потому что я должна находиться при королеве.

— Вы — ее придворная дама? Впервые слышу о том, что придворным дамам запрещено отлучаться, если только они не исполняют свои обязанности или не получили от королевы особенные распоряжения.

— Я не дама... Я швея. — Она показала свои исколотые пальцы. — Меня привезли совсем недавно. Может быть, — она задумалась, пытаясь осознать новое для себя течение времени, — позавчера. Или чуть раньше. Или позже. Здесь как-то все происходит иначе...

— Вероятно, вы правы.

— Я жила в деревне, — девушка оживилась, — и там вообще не было времени. Все измерялось по урожаю или по дождям. От дождя до дождя. От урожая до урожая. Понимаете?

Ренье кивнул.

— А потом отец меня продал, — заключила она.

— И дорого взял? — осведомился Ренье, презрительно кривя губы.

Она растерянно посмотрела на своего собеседника.

— Я не знаю...

— По-вашему, королева рассердится, если мы пойдем добродим? — Ренье вновь вернулся к первой теме.

Она сказала убежденно:

— Там, в деревне, у меня был хороший друг. Я хотела жить с ним. Чтобы нам никогда не разлучаться. Мы даже хотели убежать вместе, но нас догнали. Не знаю, что с ним сделали, а меня отправили сюда. Я не хочу повторения.

Ренье несколько раз поднял и опустил брови. Эта девушка ставила его в тупик. Он вдруг понял, что никогда прежде не имел дел с крестьянками. Бывали служанки, которым требовалось вернуться домой к определенному сроку. Случались неверные жены — эти также просили соблюдать некоторую осторожность. Но логика, которой руководствовалась крестьянка, оставалась для Ренье пока за гранью понимания.

— Вы боитесь, что вас накажут? — спросил он наконец.

Она покачала головой.

— Может быть, и нет, — призналась она наконец. — Я просто не знаю, что придет в голову господам. Господа устроены как-то иначе, чем мы.

— Ну так я и сам — господин хоть куда, — заявил Ренье и приосанился. — Если нас застукают, я заступлюсь за вас перед ее величеством. Кстати, я и сам умею рисовать иглой.

— Вы? — Она не верила собственным ушам.

— Именно. У нас в семье многие мужчины этим занимаются. Наша бабушка считает, что вышивка развивает терпение, глазомер и учит хитростям. По-вашему, воину не нужны подобные качества?

— Я не воин, — сказала Эйле, чем опять сбила своего собеседника с толку.

Ренье решил не столько слушать, что она говорит — по собственному опыту он знал, что женщины зачастую произносят совершенно ничего не значащие слова, — а просто наблюдать за нею. У нее были смешные золотистые веснушки, глаза — небольшие, но красивые, светлые. Хорошенькая, утвердился он в своем прежнем мнении. И даже не слишком неотесанная.

Ренье взял ее за подбородок и поцеловал.

Девушка испуганно расширила глаза и быстро задышала. Тонкие розоватые ноздри задрожали. «Можно подумать, она испугалась!» — с досадой подумал Ренье. Он положил ладони на ее талию, привлек к себе, потом повертел ею из стороны в сторону, точно она была куклой. И девушка — как будто действительно превратившись в куклу — послушно повернулась вправо-влево, вправо-влево.

— Придете завтра? — спросил Ренье. — Туда, к пролому в стене? Только не бойтесь. Будем гулять. Я расскажу вам про королеву, хотите?

Она молча кивнула. Ренье отпустил ее, и она убежала.

«Странная», — еще раз подумал он, провожая Эйле глазами.



* * *





Эйле зацепила что-то в душе у Ренье — он не спал полночи, все пытался угадать, придет она или нет. У него не имелось никаких особенных намерений на ее счет. Пока она сама не проявит своих желаний, Ренье будет оставаться все тем же, ласковым, но не настойчивым.

Талиессин в эти дни совершенно прекратил верховые прогулки, временно отрекся от буйных похождений, почти перестал разговаривать, даже со слугами, — словом, впал в новое настроение: теперь принц с утра до вечера занимался науками, на бездельников из своего окружения смотрел мутно и с досадой, как на неприятную помеху, а вечерами сидел над книгами или чертил что-то на больших листах. Непонятно было, чем он занят; впрочем, вероятнее всего, никто этого и не узнает. Когда у Талиессина проходили эти исступленные приступы любви к науке, он обычно рвал или сжигал все, что успел написать.

Таким образом, Ренье был предоставлен сам себе и с чистой совестью мог погрузиться в волнительные отношения с новой девушкой. За час до условленного времени он уже появился в саду и устроился там со всеми удобствами, чтобы ждать и мечтать в тишине. Он прихватил с собой вина, фруктов, сладкого печенья, а также свою последнюю вышитую работу — изображение жеребенка на цветущем лугу.

Сад жил какой-то своей потаенной жизнью. Ренье улегся в траву, заложил руки за голову и начал слушать. Постепенно слух его обострялся, и все большее пространство охватывалось его вниманием — точно кольца расходились по воде. Он слышал, как смеются женщины, как медленно ходят по саду слуги и где-то вдали лязгают ножницы, как звенит непонятный колокольчик и брякают струны расстроенного инструмента, исполняя фальшивую мелодию; а еще дальше, на грани слышимости, кухонные слуги возились с посудой. Совсем рядом, под ухом, сосредоточенно гудело какое-то насекомое. Погруженный в торжественную, спокойную симфонию повседневности, Ренье начал засыпать. «Я воистину — тепличное растение, — медленно, лениво бродила в его голове одинокая мысль, и самому Ренье она представлялась ухоженной рыжеватой коровой с пучком травы, торчащим из зубастого рта. — Из садов Академии — в сады королевского дворца... Самая верная эпитафия для меня будет: он бездельничал».

На Ренье внезапно упала легкая, быстрая тень, и он тотчас пробудился. Это была Эйле, в том же платьице, в тех же туфельках, что и вчера, только волосы убраны по-новому — слегка прихвачены лентой и небрежно отброшены за спину.

Ренье уселся, скрестив ноги.

— Ну вот и вы! — обрадованно сказал он.

— Вам пришлось ждать? — Она смотрела так, словно готовилась испугаться, и Ренье поспешил ответить:

— Пустяки... Садитесь лучше рядом.

Она осторожно устроилась, подобрала ноги под платье.

— Я всю ночь не спала, все думала о вас, — призналась девушка.

— Какое совпадение! — восхитился Ренье. — Я о вас тоже думал. Но сперва рассказывайте вы. Какие мысли вас посетили на мой счет? Хорошие?

— Не знаю... — Она покачала головой. — Меня очень легко обмануть. Я здесь ничего не понимаю.

— Ну, началась старая песня. — Он махнул рукой. — Для чего вам что-то понимать? Тут нет ничего такого, что подлежало бы тщательному анализу, не говоря уж о синтезе. Так, некоторое количество изысканных фрагментов...

Она слушала так серьезно, что Ренье слегка устыдился своего псевдоакадемического стиля и просто заключил:

— Никто не собирается вас обманывать. По крайней мере, пока. При дворе ее величества живут точно такие же люди, как и везде, и понимать их так же просто, как и у вас в деревне.

Она уставилась на него с явным недоверием.

— К примеру, — продолжал Ренье, не в силах совладать ни с потоком своего красноречия, ни с самодовольством, которое быстро забрало над ним власть, — чего хотят обычно люди? Стать богаче, завладеть женщиной. — Он слышал как будто со стороны свой поучающий тон, и нижнее веко у него начало дергаться от раздражения. «Не так! — кричал внутренний голос. — С этой девушкой нужно не так!» Но как — он не знал и потому заключил упавшим голосом: — Ну и здесь — то же самое, что и везде.

— Стало быть, вы хотите завладеть... мной? — спросила она.

— Вы на удивление логично мыслите, хотя я совершенно не желаю никем владеть, — сказал Ренье. — Мне бы доставила удовольствие ваша дружба. — Он протянул руку, провел тыльной стороной ладони по щеке Эйле, и она замерла — даже дышать перестала.

— Перестаньте же дичиться! — не выдержал Ренье. — Будем вести себя, как настоящие придворные. Поговорим о приятных пустяках. Я принес вам показать свою работу. Помните, вчера я говорил, что мужчины в нашей семье умеют рисовать иглой... Хотите посмотреть?

Эйле долго разглядывала вышивку, разглаживала ее рукой, щупала пальцами шелковые нитки, водила ногтями по стежкам. Ренье исподтишка наблюдал за нею, не в силах догадаться — нравится ей или нет. Наконец он не выдержал:

— Что же вы молчите? Это сделано по старинному картону, я несколько месяцев угробил на одного только жеребенка!

— Очень красиво, — проговорила Эйле просто и посмотрела на него. — У меня так никогда не получится.

— Глупости, просто у вас не было таких картонов. И ниток. Могу подарить. Кстати, где вы обычно занимаетесь своей работой? Лучше делать это в саду.

— У меня есть комната...

— Полагаю, вам она нравится, — перебил Ренье, — но в саду все равно лучше. Найдите уголок подальше от больших аллей и располагайтесь. Это имеет смысл, поверьте. Даже несколько смыслов. Например: в саду светлее. Приятный воздух. Кругом — зелень, птицы, цветы. А? Хорошо?

Она кивнула, слабо улыбаясь.

— Далее, — продолжал он, — это почти сразу привлечет к вам достойных кавалеров... Вы ведь желаете привлечь к себе достойных кавалеров?

— Не знаю...

— Мне не нравится, когда девушка так отвечает! — Ренье решил немного побыть строгим. — «Не знаю»! Женщина всегда должна определенно знать, чего она хочет и чего она не хочет. «Не знаю» — это вы приберегите для тех, с кем будете кокетничать, а для искренних друзей у вас должно быть только «да» или «нет». Я — искренний друг, — добавил Ренье.

— Я хотела жить с тем парнем, — сказала Эйле, — а нас разлучили. Его отправили на север, меня — сюда. И теперь я просто не знаю, чего хочу.

— Ладно. — Ренье безнадежно махнул рукой. — По-вашему, нет никого лучше того парня?

Она чуть пожала плечами.

— Только не говорите «не знаю»! — предупредил он. — Если он — ваша настоящая любовь, то рано или поздно вы будете вместе. Это я вам обещаю.

Она снова взялась рассматривать вышивку, словно намереваясь пропустить последнюю фразу Ренье мимо ушей. Он, разумеется, заметил это.

— Вы мне не верите! — с укоризной бросил он.

— Как я могу вам верить, если то, что вы говорите, — невозможно?

— Мы живем при дворе эльфийской королевы, здесь возможно все, если речь идет о настоящей любви...

— Вы верите в это? — удивилась Эйле.

— Простите, во что я верю или не верю?

— В то, что только что сказали. Что при эльфийском правлении главенствует любовь.

— Ну да. Как же иначе? Истинные чувства эльфа — сострадание и сладострастие... Любовь послужила основанием правящей династии. Если бы не любовь эльфийской принцессы, Королевством правили бы потомки Мэлгвина, а не Гиона. Полагаю, эта история известна даже у вас в деревне.

— Вы сердитесь, — грустно произнесла девушка.

Ренье обнял ее за плечи, притянул к себе.

— Нет, не сержусь... Но мне странно, что вы не в состоянии поверить в очевидное.

— Я верю в очевидное, — с горечью произнесла она. — В то, что наша любовь не уберегла ни его, ни меня.

— Почем вам знать?

Она длинно, без слез, всхлипнула.

— Простите...

— Ладно. — Ренье осторожно прикоснулся губами к её теплому виску. — Итак, что еще говорили у вас в деревне?

— Я боюсь повторять...

— Меня-то не бойтесь!

— Эльфийская кровь — это отрава для нашей земли... При чем тут любовь? Вы добры, и я, наверное, стану вашей любовницей, если вы этого захотите, но не заставляйте меня верить в невозможное.

Ренье встал, Эйле осталась сидеть. Глядя на нее сверху вниз, он сухо проговорил:

— Вы только что меня оскорбили — и я не возьму в толк. за что.

Он ушел, бросив на траве и угощение, и свою вышивку, и корзинку с шелковыми нитками. Несколько минут Эйле сидела в неподвижности среди разбросанных вещей, а затем подняла печенье, стряхнула с него землю и сунула в рот. Это было очень сладкое печенье, она никогда прежде такого не пробовала.



* * *





Разумеется, Эйле не хотела обижать Ренье, она лишь сказала то, что лежало у нее на сердце. И, вполне доверяя придворному опыту молодого господина, белошвейка последовала его совету и начиная со следующего дня стала приходить для работы в сад. Вышивку Ренье она аккуратно сложила в корзинку и всякий раз брала с собой — вдруг она встретит его? Но он не приходил.

Зато начали появляться другие. Эйле честно пыталась понять, хочется ли ей выйти замуж за одного из этих блестящих молодых господ. Ренье прямо сказал: это возможно — нужно лишь встретить такого, который влюбится настолько, что захочет взять ее в жены. Можно и подыскать себе любовника. Богатого и склонного потакать капризам хорошенькой девушки.

Но ей ничего этого не хотелось. Поэтому она молча водила иглой, накладывая на ткань стежок за стежком, а сладкие тягучие речи втуне разливались вокруг, не задевая ни слуха, ни сердца. Иногда она невпопад отвечала — «да, нет», но мысли ее плавали где-то очень далеко.

Эйле казалось, что она спит и видит сон. Первые годы она провела в ограниченном мирке своей деревни и знала там все: имена людей, их привычки, их место в общем порядке жизни. Даже внезапная любовь не выбила твердой почвы у нее из-под ног: Эйле в точности отдавала себе отчет в том, каков ее возлюбленный и чего бы они желали для себя.

Но чужая воля мгновенно перепутала все нити и, оборвав прежние связи, выхватила Эйле из обычного круга бытия. Ее доставили в столицу в крытом возке, под охраной. Опасались, что девушка решится на какой-нибудь отчаянный поступок: бежит или покончит с собой. Поэтому путешествие осталось для нее скрытым: она не видела ни дороги, ни того, что могло бы ее развлечь в пути, — ни замков, ни пашен, ни маленьких нарядных ярмарочных городков. Она словно бы погрузилась в небытие, а затем была извлечена из него в совершенно новом месте. И все здесь началось заново, как будто Эйле только что родилась на свет: новые люди, новое жилье, и даже рукоделие ей дали новое.

Она не могла бы в точности определить, сколько времени прошло. В любом случае, Эйле до сих пор не прижилось во дворце. Она догадывалась: для того чтобы не погибнуть, ей необходимо зацепиться за незнакомую почву хотя бы одним корешком. Но сколько она ни старалась, получалось плохо.

Её умыли и переодели, ей выдали сундучок с приданым и показали маленькую комнатку, расположенную в небольшом здании почти у самой стены, отгораживающей дворцовый комплекс от столицы. Под окнами не росло деревьев, чтобы мастерицам было светлее. Эйле могла видеть из своего нового жилища причудливые башенки и крыши в городе, за стеной.

Ветер сделался ее приятелем: то и дело он разворачивал флюгер на одной из башен так, что Эйле хорошо могла его видеть. Флюгер этот изображал бегущего человека. И — пусть смилуется над ним судьба! — как же он бежал! Его длинные растрепанные волосы развевались за спиной, ветер трепал рубаху, выскочившую из планов, пояс развязался и тоже вился сзади. На бегу он размахивал руками и что-то кричал, широко раскрыв рот.

Эйле от души жалела этого плоского металлического человека, обреченного вечно бежать под порывами быстро мчащегося ветра, — мчаться и не сходить с места, беззвучно звать и никогда не слышать отклика. И когда девушка подолгу смотрела на него и вела с ним безмолвные беседы, ей начинало казаться, что бедняга флюгер делался немного спокойнее и даже приобретал более веселый вид. Теперь иногда он бежал прямо к Эйле, и она слышала его голос: «У тебя остались сладости, которые прислали белошвейкам с королевского стола? Ты еще не все спелые фрукты съела, прожорливая девчонка? Погоди, погоди, я уже иду — накрывай же на стол!» А иногда он торопился посмотреть на законченную работу, прежде чем ее унесут в королевские покои. Чаще всего Эйле поручали делать тесьму, и она подолгу возилась с одним и тем же узором, бегущим вдоль бесконечно длинной ленты; но случались и более интересные задания, например цветы на вышитой вставке для лифа. И тогда она подносила готовый фрагмент к окну и показывала своему странному приятелю. И ей чудилось, будто он смеется от удовольствия.

Знакомство с Ренье смутило ее. Этот молодой господин был, несомненно, очень знатным. Он входил в свиту принца. В прежние времена, в былой жизни Эйле даже в голову бы не пришло заговорить с таким человеком. А сейчас она провела с ним несколько часов и даже успела сказать ему дерзость.

Теперь она внимательно следила за собой, чтобы не повторить этой ошибки с другими. Она была очень сдержанна и почти не открывала рта, предоставляя кавалерам возможность болтать о чем угодно. Одних она слушала, других — почти совсем не слушала, потому что они были скучны и говорили в основном о себе. Но так или иначе, постепенно Эйле узнавала о своем обиталище все больше и больше.

За поведением мастериц здесь не надзирали. По крайней мере, в одном Ренье оказался совершенно правдив: при эльфийском дворе любовь, в любом ее проявлении, даже в самом низменном, никак не каралась — разве что каким-нибудь ревнивым супругом. Поэтому Эйле позволяли уходить в сад и там, по общему мнению других белошвеек, строить глазки мужчинам.

А Репье все не приходил, и в конце концов Эйле передала его ждать.




Глава девятая

ДОРОГА НА СЕВЕР


Со времени отъезда Эйле прошло, наверное, полгода; Радихене было неполных девятнадцать лет, когда в деревню снова явился управляющий, господин Трагвилан. Тот самый. Радихена его помнил весьма смутно. Из памяти Радихены как будто стерлось все, что произошло менее года назад. Он забыл даже имя девушки. Помнил только, что с господином Трагвиланом связано какое-то тяжелое горе.

Управляющий прибыл с поручением от самого главного королевского конюшего, господина Адобекка, — отобрать человек пятнадцать для того, чтобы продать их на север, на горнодобывающие заводы. По слухам, господин Адобекк сильно был недоволен беспорядками в своих владениях. Он, господин Адобекк, наипреданнейший слуга королевы (говоря проще — эльфийский прихвостень) и оттого не желает терпеть никаких выступлений против Эльсион Лакар. Так что всех смутьянов, бунтовщиков и подстрекателей велено было отыскать и избавиться от них самым простым — и самым выгодным для хозяина — способом.

Заводчики, по слухам, хорошо платили за крепостных с юга. Впрочем, стоимость продаваемых людей сохранялась в строгой тайне: ни один из них не видел своего контракта. По мнению герцога Вейенто, это позволяло его рабочим сохранять чувство собственного достоинства.

Зимние дожди закончились месяц назад; синева небес была ещё чистой и свежей, и многие деревья, не удосужившись покрыться листвой, уже отяжелели от огромных ярких цветков.

Радихена слышал о приезде управляющего и нарочно ушел подальше, на холмы, где этот человек его вряд ли отыщет. Он испытывал безотчетный страх перед встречей с господином Трагвиланом.

На холме дул ветер, но в небе не было облаков, и Радихене думалось о том, что ветер старается напрасно — его усилий не видно.

— Вот ты где, — послышался чужой голос.

Радихена обернулся. Калюппа поднимался по склону вместе с двумя хмурыми, скучающими солдатами.

— Тебя ждут, — объявил он, беспорядочно взмахивая кулаками, как будто не решаясь затеять драку. Деревенский староста был страшно возбужден.

— Давно? — спросил Радихена, криво изгибая бровь. Он плохо понимал, о чем идет речь.

— Не болтай! — оборвал Калюппа.

Один из собутыльников Радихены прятался в кустах, но делал это с нарочитой небрежностью, и старосте отлично была видна его багровая лысина. К тому же он продолжал пить, и булькание вина, наливаемого из старенького бурдючка, слышалось так же отчетливо, как и сопение вечно простуженного носа.

— Идем, идем, — морщась, сказал староста. — Наконец-то я от тебя избавлюсь.

Радихена широко шагнул вниз, но попал ногой в ямку и едва не упал. Солдат подхватил его, сильно вцепившись пальцами ему в плечо.

— Не надо, — дернулся Радихена. Он боялся физической боли.

По доносам и требованиям старосты его несколько раз наказывали плетьми специально приезжавшие для этого солдаты. Радихена в таких случаях всегда орал и плакал.

Солдат подтолкнул его в загривок и тычками погнал вниз, к дороге, на которой уже находилась крытая телега. Там ждали остальные, которых отправляли на север. По большей части это были молодые неженатые мужчины. Управляющий Трагвилан не без основания считал, что человек, который к тридцати годам не завел семьи, плохо подходит для работы на земле. И деревенский староста охотно поддерживал его в этом мнении.

Увидев телегу, Радихена чуть попятился.

— Это что? — спросил он растерянно.

— Телега, — буркнул староста. — Полезай.

Радихена сделал еще несколько шагов назад.

— Это что, меня продают куда-то? — спросил он с глупым видом.

— Полезай, говорят тебе! — закричал староста. — Ненавижу твою рожу!

Радихена показал ему кукиш и осторожно заглянул под навес. Ничего особенного он там не увидел и осторожно забрался в телегу. Он еще слышал, как пастух отрывисто выкликает скучным, равнодушным голосом:

— Последнего кормильца забрали! Совести у вас нет! Пожалейте сироту!

— Уже пожалели, — отвечали солдаты, отгоняя пьяного пастуха подальше от телеги.

Некоторые из сидевших в телеге неспешно переговаривались между собой — о домашних делах, о тех, кто остался дома, перебирали какие-то мелочи, оставшиеся незавершенными. Радихена угрюмо молчал.

Ветром чуть раздувало ткань, которая укрывала людей от солнечных лучей, и Радихена то и дело видел какой-нибудь обрывок пейзажа: желто-зеленые поля, ровные ряды апельсиновых деревьев и яблонь, искристые речки и босоногих женщин на берегу. А потом как-то раз ткань сорвало внезапным порывом, и на вершине горы перед Радихеной внезапно предстал величественный стройный замок, над которым громоздились белые башенные облака. Где-то там, на самом верху, обитал таинственный господин Адобекк и только тем и занимался, что разрушал жизнь Радихены, которого даже в глаза не видел.

Замок долго оставался на виду — он как будто следил за медленно удаляющейся телегой, увозящей на север нескольких ничтожных крепостных, которые больше не нужны господину Адобекку и могут быть превращены в некоторую сумму денег.

Потом, после очередного поворота дороги, вездесущий замок наконец исчез. Тогда Радихена опустил веки и больше не открывал глаз, пока не настал вечер и всех не выпустили из телеги возле старой корчмы с растрепанной соломенной крышей, низко надвинутой на стену над маленькими окнами.

Корчма стояла чуть в стороне от дороги. Ее окна были мутны как бельма на собачьих глазах, и пахло возле неё не едой, а гниющей соломой. Однако путников накормили вполне сносной густой кашей с мясом и устроили на ночлег в настоящих кроватях, а не на сеновале.

Ничью Радихена пытался найти выпивку, но в темноте случайно споткнулся о солдата и разбудил его.

Солдат, не просыпаясь, крепко ухватил беглеца за ногу.

— Стоять! — прошипел он бодрым голосом и тотчас захрипел. Радихена дернулся — его щиколотка оставалась зажатой в железных пальцах, точно в кандалах.

Радихена с трудом опустился на пол возле спящего. Освободиться от мощной хватки не удалось. Радихене было больно, голова у него раскалывалась. Обеими руками он взялся за один из солдатских пальцев и попытался разогнуть его. Солдат, не просыпаясь, точным ударом кулака попал ему в нос.

Радихена заплакал, упал рядом с охранником и неожиданно для себя заснул.

Его разбудил крик управляющего Трагвилана:

— Кто тебя просил?! Я тебе что говорил?! За что тебе платят?!

Второй голос растерянно повторял:

— Да не помню я... Он сам как-то...

Радихена пошевелился, потер виски ладонями. Пересохший язык не хотел ворочаться во рту. Он прикусил губу и вдруг почувствовал, как горит лицо.

— Посмотри, что ты натворил! — жутким, ровным тоном грозил Трагвилан. — Я вычту разницу из твоего жалованья!

— Да я правда не помню, — сказал солдат.

— Кто его теперь с такой харей возьмет? — осведомился управляющий. — Что я сообщу господину Адобекку? Контракт хочешь мне сорвать?

— А может, его в деревню вернуть? — предложил один из продаваемых крестьян, подходя поближе. Он очень хотел угодить, по голосу было слышно.

Радихена почувствовал, как его трясет.

— В деревню я его не верну, — проговорил Трагвилан. — Лучше приплачу свои, лишь бы от него избавиться.

— «Свои»! — фыркнул солдат. — Небось, из моего жалованья возьмешь.

— Небось, — не стал отпираться управляющий. — Думать надо было прежде, чем руками размахивать.

— Он сбежать хотел, — повторил солдат.

— Я выпивку искал, — сказал Радихена.

Управляющий даже не посмотрел в его сторону. Радихена ощупал себя еще раз. Нос распух, глаз подбит. Теперь полмесяца придется ходить с подушкой вместо лица. Как им удается так ловко бить, чтобы изувечить с одного удара?

— Завтрак — и в путь, — объявил Трагвилан. Настроение у него было испорчено.

И снова они потащились по дороге, все дальше и дальше на север. Нудные разговоры жужжали вокруг, как мухи, норовя проникнуть в уши. Радихена то отмахивался от них, то поневоле прислушивался. Иногда его клонило в сон, и в полусне он думал о своих прежних сновидениях и о том, что ждет его на севере.

О заводах рассказывали самое разное. Например, что всех бывших крепостных с юга отправляют в шахты, где человек живет не больше полугода, а потом погибает от истощения и отсутствия солнечного света. Или о том, что любой в состоянии выслужиться до мастера и, если повезёт, заиметь настоящий дом и накопить много денег. И даже добыть себе дворянство. Что там совсем нет женщин. Или, напротив, что там полно женщин, но ими награждают только тех, кто усердно трудится и доносит на товарищей, если те работают спустя рукава или говорят дурное: про начальство.

Если закопаться поглубже в недра матушки-земли, то можно встретить подземных карликов и завести с ними дружбу, — а уж к каким последствиям приведет такая дружба, остается лишь гадать. Да мало ли что еще говорили — от скуки и желания казаться умнее, чем есть!

На постоялом дворе управляющий положил Радихене компресс на разбитое лицо — это следовало сделать еще утром, но почему-то тогда руки ни у кого не дошли. Радихена сидел на самом краю стола, хлебал плоской ложкой пресный, но жирный бульон и думал о выпивке. Окружающее выглядело черно-серым, мутным. Голоса звучали плоско, как будто окружающее пространство утратило третье измерение. И еще ему было невыносимо скучно.

Чтобы избежать новых недоразумений, Радихену, единственного из всех, приковали за ногу к кольцу в стене — где обычно привязывали лошадей, — и ему пришлось спать в неудобной позе. Несколько раз он просыпался, когда пытался поменять положение и больно выворачивал щиколотку. Наутро щиколотка распухла. Ступать на ногу было больно.

Увидев это, управляющий побелел. Он застонал сквозь зубы, лично наложил тугую повязку и несколько раз хлопнул Радихену ладонями по ушам. Стоимость парня катастрофически падала прямо на глазах.

— Не надо было приковывать, — зачем-то сказал Радихена.

— Учти, — ответил ему управляющий, — ты теперь почти бесплатный. Еще одна выходка, и я тебя убью. Все равно выручка от тебя ожидается нулевая.

Радихена тупо посмотрел на него и несколько раз моргнул, а потом длинно, печально всхлипнул.

И снова потянулся бесконечный день в телеге. Спина болела, ноги болели, как ни сядь, как ни повернись — все неудобно.

Пейзаж постепенно менялся, воздух становился более прохладным и все более прозрачным, дорога под колесами делалась все более каменистой, и Радихену начало укачивать. Когда его вырвало прямо на солому, товарищи по путешествию набросились на него с кулаками и, прежде чем вмешались солдаты, успели намять ему бока. Радихена вытер лицо соломой и выплюнул кровь. Телегу пришлось останавливать посреди дороги за несколько лиг до следующей таверны.

Управляющий молчал. Все приказания он раздавал безмолвно, взмахами рук. Гнев кипел в нем бурно и скрытно, как в котле под крышкой. Крепостные чувствовали это и работали на удивление быстро, слаженно. Они выбросили испорченную солому, вытерли доски телеги, подняли полог — все равно солнце уже садилось и особой надобности в тени больше не было.

Радихена стоял в стороне, чуть скособочась, и держался за щеку. На происходящее он смотрел отстраненно и как будто плохо понимая. Острая потребность в выпивке теперь перестала им осознаваться — ему просто было дурно, вот и все.

Наконец все было готово, люди опять забрались в телегу. Радихена сел на краю, свесил ноги.

— Сбежал бы ты, что ли, — с сердцем обратился к нему один из крепостных.

— Зачем? — спросил Радихена, глядя, как уходит вдаль дорога.

Она извивалась среди гор, и там, на хвосте этой бесконечной змеи, пряталась ненавистная деревня. Если змея изогнется, она хлестнет кончиком хвоста Радихену по голове, и он провалится в свою деревню, как в преисподнюю.

А пока змея лежит на земле и он сам, Радихена, бежит по ее спине все дальше и дальше от хвоста, опасности нет. Лишь бы успеть. Лишь бы спрыгнуть с ее головы и удрать как можно дальше. И тогда все исчезнет: и пьяницы на пастушьем лугу, и деревенский староста Калюппа, и управляющий господин Трагвилан, и бледно-зеленые моря пшеницы, и замок на вершине горы, и прекрасное заплаканное лицо белошвейки, чье имя он теперь не мог вспомнить.



* * *





Кругом высились горы. Расстояния здесь были совсем другими, нежели на юге, где господствовали равнины: то, что видел человек, могло находиться в двух днях пути от того места, где он стоял; а то, что располагалось совсем близко, зачастую было скрыто от глаз. Это сбивало с толку, но и придавало пейзажу таинственную привлекательность.

Радихена рассеянно думал об этом, пока топтался на ветру возле дощатого барака. Рядом находилось еще несколько помещений, и все они имели такой вид, будто их сколотили наскоро. То ли дело домишки юга: там каждая хижина имеет такой вид, словно ее возвели на века.

Контракт оказался общим на всех пятерых, поэтому внимательному индивидуальному осмотру их не подвергали, и опасения управляющего касательно Радихены оказались напрасными.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец из барака вышел рослый человек с грубым лицом. Радихена подумал, что у него очень удобная одежда: просторные штаны с кожаными вставками, домотканая рубаха, тяжелый, пропитанный животным салом плащ, который отлично защищает от дождя. Тонкий южный хлопок был здесь нехорош: холодно. Радихена постоянно чихал и ежился, дивясь тому, что его товарищи держатся молодцами.

Окинув всех пятерых быстрым взглядом, этот новый человек объявил:

— В контору!

И показал пальцем на первого. Они вдвоем скрылись в дощатом бараке. Прочие остались снаружи. Начал накрапывать дождик. Управляющий господина Адобекка и оба солдата устроились в телеге.

— Трогай! — распорядился управляющий, и телега покатила прочь. Ни с кем из бывших крепостных Трагвилан больше не сказал ни слова. Дела с ними были для него закончены.

Скоро управляющий скрылся из глаз. Радихена плюнул ему вслед.

В дощатый барак его позвали третьим по счету. Когда он вошел, тот новый человек с грубым лицом поднял взгляд от каких-то бумаг и пристально посмотрел на Радихену.

— Садись, — велел он.

Радихена опустился на жесткую лавку. Почему-то ему понравилось сидеть на этой лавке. Он не мог найти объяснения своим чувствам. Просто ему внезапно стало хорошо. Может быть, потому, что управляющий уехал навсегда.

— Ты у нас кто? — задумчиво вопросил новый человек.

— Радихена.

Толстый палец с черным ногтем нашел имя в списке, затем из-под пачки документов была извлечена жидкая стопочка бумаг.

— Ты больше не крепостной, тебе это известно? — спросил человек с грубым лицом.

— Нет, — сказал Радихена безразличным тоном. Ему и вправду было все равно.

— Ну так знай. Читать умеешь?

— Пет, — повторил Радихена.

— У нас есть курсы, научишься.

— А, — сказал Радихена.

— Меня зовут Лахмар, — сообщил этот человек.

Они замолчали. Радихена огляделся по сторонам. В щели между досками задувал ветер, и некоторые бумаги шевелились, прижатые локтем Лахмара.

— А если я не крепостной, то кто? — спросил Радихена.

— Теперь ты рабочий на заводах его сиятельства герцога Вейенто. Держи вот, подписывай.

И он придвинул к Радихене какую-то исчерканную записями бумагу.

Радихена удивленно посмотрел на нее. Впервые в жизни он видел лист бумаги так близко от себя. Осторожно провёл по ней кончиками пальцев — на ощупь она оказалась почти как тонкое полотно. Очень тонкое.

— Что это?

— Контракт.

— Как я смогу его подписывать? — удивился Радихена. — Я ведь не умею читать.

Лахмар заметил, что Радихена сказал «читать», а не «писать», и одобрительно засмеялся.

— Никогда не подписывай того, что не можешь прочесть! — воскликнул он. — Превосходное правило. Но только не в этом случае. Сейчас тебя не обманывают.

— Да? — сказал Радихена.

Лахмар чуть наклонился вперед.

— Я могу отправить тебя обратно в твою деревню, — сообщил он вполголоса. И впервые пристально посмотрел на подбитый глаз Радихены. — Но для тебя лучше подписать контракт и поехать со мной дальше. Просто совет знающего человека. Хуже не будет, могу тебе обещать.

— Да? — опять сказал Радихена. — А что там, в контракте?

— Ты обязуешься отработать на заводах его сиятельства полных двадцать лет, считая с сегодняшнего дня. После этого ты волен делать все, что тебе заблагорассудится.

— Например, помереть в канаве, — проворчал Радихена.

На самом деле ему было все равно. Он понимал, что обратно в деревню его не отправят, что бы там ни говорил этот Лахмар. Самое большее — выставят отсюда и забудут о его существовании. Однако Радихене невыносимо хотелось позлить нового управляющего и посмотреть, как далеко он может зайти в своем гневе.

— Если ты будешь дураком, то помрешь в канаве, согласился Лахмар. Он говорил вполне дружелюбным тоном. («Ого!» — подумал Радихена.) — Но если ты будешь работать добросовестно, если тебе будет интересно — не пропадешь. Мастером станешь, понял? Начальником смены, а там получишь и шахту... Научишься читать. Библиотеки для рабочих бесплатные. У тебя будет собственный счет в банке. Через двадцать лет сможешь купить дом. Тебе сколько лет?

— Не знаю, — сказал Радихена.

— Через двадцать лет ты будешь еще не старый, женишься. Подумай.

— А что думать, — сказал Радихена, — давай бумажки, я подпишу. Палец приложить или загогулину поставить?

Палец, вот здесь, — показал Лахмар. — Через полчаса отправляемся. Пожелания у тебя какие-нибудь есть?

— Только одно, — сказал Радихена, — я хотел бы жить и работать как можно дальше от остальных из моей деревни.

— Это можно устроить, — кивнул Лахмар. — Давай подписывай.




Глава десятая

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЖЕЛАЕТ ЭЙЛЕ ДОБРА


— Я недооценил тебя, — признал Адобекк, когда племянник предстал перед ним с запекшейся кровью на ушах и с дешевыми сережками, болтающимися при каждом движении головы. — Где ты отыскал подобное убожество?

— Ничто другое в тот час не было для меня доступно, — объяснил Ренье. — Пришлось ограбить жену цирюльника.

— В этом чувствуется определенный стиль, — сказал Адобекк. — Умыться не хочешь? Или это разрушит твой неповторимый образ, над которым ты трудился последние двенадцать часов?

Ренье широко зевнул.

— Я рассчитывал не застать вас дома, — сказал он. — Но коль уж не повезло...

— Поговорим потом, — предложил Адобекк.

— Нет... Не могу. Меня распирает. Кроме того, я привык, что мы с Эмери...

Адобекк вздохнул.

— Бедные дети. Прости, что разлучил вас.

Ренье махнул рукой.

— Я все равно с ним делюсь.

— Ведешь записи? — встревожился Адобекк.

— Нет, я мысленно...

— Мысленно? А меры против телепатов принял?

— Я пользуюсь шифром.

— Ладно, выкладывай, — позволил Адобекк.

— Во-первых, я нашел ворота с кольцами для наручников...

— Где? — оживился Адобекк.

— На шестой стене. Вокруг дворцового квартала, прямо напротив главной аллеи. Они заколочены, поэтому о них никто и не знает. Там точно кольца. Ржавые, но вполне крепкие.

— Интересно, для чего их использовали? — задумчиво произнес Адобекк. — Может, как коновязь?

Ренье уставился на дядю, который продолжал водить глазами по комнате и высказывать различные предположения:

— Или чтобы подвешивать корзины с милостыней? Вероятно, в эти же корзины люди клали свои прошения... Или туда вставляли держатели для факелов. А может, к ним крепился поперечный брус?

— Я напишу об этом бабушке Ронуэн, — обещал Ренье.

Адобекк чуть покраснел.

— Не станешь ведь ты огорчать нашу Ронуэн?

— Стану!

— По-моему, твое рвение излишне... Ладно, об этом поговорим после. Что было «во-вторых»?

— Во-вторых, я узнал, чем занимается Тандернак.

— Я все-таки велю разложить огонь. Пусть пока согревается вода. От тебя невыносимо воняет.

С этими словами Адобекк тяжело поднялся и вышел из комнаты, оставив Ренье в одиночестве. Молодой человек видел, что дядя взволнован, и это доставляло ему великое удовлетворение.

— О, какое жестокое наслаждение — оттянуть миг раскрытия тайны! — сообщил Адобекк, вновь показываясь в комнате. — Ну так чем он промышляет?

— Содержит бордель, — выпалил Ренье.

Адобекк нахмурился.

— Дитя, употреблять подобные слова недопустимо.

— А посещать места, называемые подобными словами допустимо?

— Дворянин никогда не признается в этом.

— Да ладно, я там не был... Но заглянуть придется. Чтобы убедиться наверняка. У Тандернака, судя по всему, хорошо налажено дело. Он забирает девчонок, а иногда и мальчиков из бедных семей. Несколько месяцев они отрабатывают все, что он на них потратил, а затем отправляются подальше от столицы, на постоялые дворы. В качестве прислуги и всего остального.

— Интересно, что с ними происходит потом? — сказал Адобекк.

— Не знаю...

— Сам подумай: не может же он набить свои постоялые дворы рабочей силой до отказа. — Адобекк вздохнул. — Вероятно, кое-кто находит способ удрать; других выгоняют, когда они перестают нравиться клиентам.

— А кое-кто умирает, — заключил Ренье.

— Зачем так мрачно? Продажная любовь — тоже способ существовать.

— Не для всех.

— Ну, не для всех, конечно... Но ведь равенства и не существует, — успокоительным тоном проговорил Адобекк. — Меня другое беспокоит. Ее величество пожаловала этой гадине дворянство.

— Вот именно, — Ренье потемнел лицом. — Нужно доложить...

Адобекк закрыл ему рот ладонью.

— И думать забудь! — повелел он. — Ты с ума сошел? Она — королева! Она — женщина, наследница Эльсион Лакар, эльфийская принцесса! Как ты осмелишься сказать ей в лицо: «Госпожа, вы пожаловали дворянский титул человеку, который содержит тайный публичный дом и развращает детей обоего пола... и так далее...» Ну вот представь себе это! — Адобекк чуть тряхнул племянника за плечо. — Представил?

Он убрал ладонь с его рта. Ренье облизнул губы.

— Я даже думать о таких вещах в ее присутствии не решаюсь, — признался он. — Но что же делать?

— Извести гадину, что же еще! — Адобекк хищно ухмыльнулся. — Займись. Тандернак должен уйти из нашего мира в какой-нибудь другой. Можешь пользоваться любыми способами, даже грязными. Только не попались.



* * *





Тандернак не верил в любовь и не испытывал потребности в ней. В ранней юности он позволил себе испытать сильную страсть к женщине, бывшей лет на пять старше него, и закончилось это приключение более чем скверно. Тандернак не мог найти разумных обоснований своему чувству: объект его влечения не отличался ни свежестью, ни добротой. Кусок здоровой женской плоти. Она ворочала делами у себя в конюшне, где давала напрокат лошадей — кому для сельских работ, кому для путешествий, и руки у нее шелушились. Тандернак подрабатывал у нее тем летом. Платила она скупо, но ему было довольно находиться рядом, вдыхать исходящий от нее кисловатый запах женского пота и мечтать. Только однажды она заметила томление юноши и просто спросила:

— Да ты никак хотел бы провести со мной ночку-другую?

У Тандернака перехватило горло, и он молча кивнул.

— Давно надо было сказать, — заметила она. — Приходи нынче же. Да захвати молока — я после таких дел люблю подкрепиться.

Вот так обыденно все обстояло, но Тандернаку случившееся представилось настоящим чудом. Все тело его горело, невидимое пламя плясало на коже под одеждой, глаза приобрели отсутствующее выражение. Едва дождавшись сумерек, он забрался в хозяйкину комнату и стал ждать.

Она пришла, когда уже совершенно стемнело, и долго возилась с одеждой. Молодой человек прятался под одеялами и слушал, как гремит кувшин, как льется вода. Тяжелые шаги хозяйки звучали уверенно, неспешно. Она занималась тем, что делала каждый вечер, — умывалась, расчесывала волосы, готовилась ко сну. Она никуда не спешила.

Наконец она показалась в комнате и зажгла лампу. Обвела помещение взглядом.

— Ты здесь? — окликнула она юношу.

Он закопошился под одеялом, высунулся... и увидел на хозяйкином лице глубочайшее отвращение.

— Что это с тобой? — вопросила она.

Он обомлел от ужаса.

— Что? — пролепетал он. — Ты же сама позвала...

Она досадливо махнула рукой.

— Я не про то, что позвала, — моя постель не королевская казна, чтобы вешать на нее замок... Что у тебя с лицом, а?

Он провел ладонью себя по щеке.

— Я грязный? Вроде бы мылся...

— Грязный? — возмутилась она. — Да ты паршивый! Где ты подцепил эту паршу, а?

— Нет у меня никакой парши! — жалобно закричал Тандернак. — Если ты передумала ложиться со мной, то так и скажи, я пойму.

Вместо ответа она сунула ему под нос маленькое стеклянное зеркало, и Тандернак с ужасом увидел, что на левой щеке у него появилось безобразное лиловое пятно, какие бывают у больных разными постыдными болезнями. Еще утром никакого пятна у него и в помине не было!

— Уходи, — сказала хозяйка так же просто, как прежде приглашала его к себе.

Он покорно выбрался из постели, оделся и вышел. Он не стал мешкать на дворе, и даже деньги, которые причитались ему за работу, не могли удержать его. Тандернак покинул конюшню в ту же ночь. Проклятое пятно прошло само собой — через день от него уже не осталось и следа. Но свое разрушительное дело оно сделало, навсегда отбив у Тандернака всякую охоту испытывать сердечную привязанность к другому человеку.

Любовь, нравственная основа Королевства, была ему отвратительна. Эльфийская королевская династия признавала самые разные любовные связи, лишь бы они были искренними; извращением считалось лишь одно — несвобода. И именно такое извращение заложило основы благосостояния Тандернака. В какой-то мере он гордился этим обстоятельством. «По крайней мере, я не лицемерю», — говорил он обычно, если кто-нибудь из клиентов, утолив голод своей плоти, оставался, чтобы позавтракать и порассуждать о жизни вообще и о морали в частности.

По-своему Тандернак был честен — и с совершенно чистой совестью подал королеве прошение, в котором смиренно молил даровать ему в качестве величайшей милости знак Королевской Руки, особую металлическую пластину с гравированным изображением руки ее величества. Выбитая под королевской ладонью надпись сообщала о том, что данное дело угодно правящей королеве и находится под ее покровительством. Знаки Королевской Руки можно было видеть на стене мастерской, над прилавком добросовестного торговца, на воротах виноградника. Обладатели такого знака пользовались особенным расположением королевского двора и имели льготы.

Были среди таковых счастливцев и трактирщики — так почему бы Тандернаку не сделаться одним из них?

В ожидании решения в свою пользу Тандернак являлся к королевскому дворцу едва ли не каждый день. Решающую аудиенцию все переносили — королева была занята другими делами. Поэтому Тандернак от скуки частенько прогуливался по саду. Это не возбранялось.

Несколько раз ему удавалось завязать более-менее продолжительную беседу с кем-нибудь из обитателей дворца, по большей части с дамами; но все эти разговоры оставались лишь данью вежливости — Тандернаку они были мало любопытны.

Настоящий интерес он почувствовал лишь однажды, когда заметил девушку-вышивальщицу, такую грустную и одинокую в самом глухом уголке сада. Она устроилась там на низеньком складном стульчике, который, несомненно, принесла с собой. Картон с узором лежал на траве, прижатый с уголков четырьмя камушками; корзина стояла под ногами девушки, само рукоделие, заключенное в рабочую раму, стояло перед ней на маленькой складной подставке. По тому, как удобно расположилась девушка, можно было судить о том, что она работает здесь довольно часто и обстановка для нее привычна.

Тандернак приблизился к ней с поклоном.

Она вскочила, едва не уронив раму, и Тандернак любезно придержал вышивку, оберегая ее от соприкосновения с почвой.

— Прошу меня простить, — заговорил он. — Я не хотел испугать вас.

Она продолжала стоять, глядя на него неподвижно.

— Да сделайте же мне милость и сядьте! — сказал он настойчивее. И с удовольствием увидел, как она подчинилась. — Продолжайте, умоляю! Я не хочу, чтобы вас из-за меня наказали за нерадивость.

— Меня здесь не наказывают, — спокойным тоном ответила девушка. Она поправила раму и вытянула из корзины новую нитку.

— Вероятно, потому, что вы молоды и усердны, — предположил Тандернак. — Покуда у вас достает сил и терпения, вы будете в милости, это несомненно.

Девушка подняла на него глаза.

— Я не вполне понимаю цель ваших разговоров со мной, господин, — сказала она.

— О, совершенно никакой цели! — возразил Тандернак. — Если вы предполагаете, что вызвали во мне какие-нибудь недостойные чувства...

Но Эйле была уже не та робкая девчушка, которая страшилась и людей, и даже слов. Общение с обитателями дворца быстро научило ее вести себя должным образом, и поэтому она ответила довольно бойко:

— Если вы имеете в виду влечение мужчины к женщине, то в этом чувстве нет ничего недостойного.

— Нет, дорогая, я имел в виду совсем не влечение, — оголился Тандернак. Он смерил ее глазами и нашел довольно привлекательной. Миниатюрная, светленькая. Ручьи немного грубоваты.

И внезапно Тандернак догадался, почему его так потянули к этой девушке: как и его работники, которых он покупал у родителей и опекунов, вышивальщица была крестьянкой. С ней он не терялся, для нее у него имелись наготове и нужные интонации, и правильные взгляды:: он сумеет подчинить ее себе, если задастся такой целью. Она не станет поглядывать на него с затаенной усмешкой, как делают прочие — дворянки от рождения, по происхождению, а не благодаря личным заслугам.

И Тандернак обратился к ней чуть покровительственным и в то же время дружеским тоном:

— Говоря о недостойных чувствах, я имел в виду нечто другое: желание воспользоваться вашей юностью, вашими дарованиями... Скажите, дорогая... кстати, как ваше имя?

— Эйле.

— Моё — Тандернак. — Он слегка наклонил голову и тут же выпрямился. — Вы не возражаете, если я здесь присяду?

Она не ответила. Тандернак тотчас воспользовался этим, чтобы устроиться поближе к девушке. Он уселся на траву и скрестил ноги.

— Вы давно работаете во дворце, Эйле?

— Не настолько, чтобы мне это надоело...

Он бросил на нее понимающий и вместе с тем сочувственный взгляд.

— Вам, наверное, одиноко?

Она вдруг повернула голову и глянула ему прямо в глаза:

— А вот это правда. Я почти ничего не понимаю из того, о чем со мной говорят здешние кавалеры. Все сплошь знатные люди. Красивые? — Она повела плечами. — Не знаю. Смотря на какой лад судить. Для меня кто любим, тот и хорош, а со стороны да посторонними глазами я ничего толком не вижу. И говорят мудрено.

— Не так, как я? — Тандернак незаметно придвинулся чуть ближе.

— Нет.

— Это потому, Эйле, что мы с вами оба — из простолюдинов, только я выбился в люди и даже получил дворянский титул, а вы — еще нет.

Она чуть слышно охнула и опустила руки с иглой на колени.

— О чем вы только говорите, господин! Что значит — «еще нет»? Я и не получу дворянского титула, разве что найду себе подходящего мужа. А я так рассуждаю: с замужеством спешить не стоит. Сперва нужно понять, какой человек окажется подходящим, а какой — вовсе нет.

— Ты ведь крестьянка, — сказал Тандернак.

— А хоть бы и так! — отозвалась она, снова принимаясь за вышивку.

— Я знаю способ для тебя получить титул и деньги, не выходя замуж, — проговорил Тандернак совершенно спокойным, даже обыденным тоном, словно речь шла о чем-то совсем простом. — И тогда ты сама сумеешь выбрать себе мужа по сердцу...

Стрела попала в цель. Девушка вспыхнула, а затем смертельно побледнела. Несколько мгновений она сидела замерев, точно перепуганный зверек, притворяющийся мертвым — а может быть, камушком или комком земли. Затем тихо-тихо начала дышать, и скулы ее слегка порозовели.

— Разве такое возможно? — прошептала она.

— Я ведь сумел, — напомнил Тандернак.

— Вы — мужчина. — Она покачала головой.

— В некоторых отношениях мужчиной быть куда труднее, чем молодой хорошенькой женщиной, — убежденно сказал Тандернак. — Поверь человеку с опытом.

— Вы все говорите, чтобы я вам верила, — сказала Эйле, — а почему?

— Потому что мы с вами — одного поля ягоды и должны помогать друг другу, вот почему, — был ответ. — Теперь выслушайте меня, голубушка, и сразу ничего не решайте — я приду завтра, тогда и поговорим. У меня есть несколько постоялых дворов вдали от столицы. Доход от них хороший, постоянный, дело давнее и прибыльное. Хорошая кухня. Добротная мебель в спальнях. Превосходная прислуга. Путешественник, попав ко мне, чувстует себя как дома. А есть и такие, что просто приезжают ко мне пожить, передохнуть от забот.

— Вам служанка требуется, что ли? — спросила Эйле, подозрительно щурясь.

Он негромко рассмеялся.

— Стал бы я предлагать вам это! Разумеется, нет. Мне нужна домоправительница. Человек умный, одного со мной круга — женщина, которой я мог бы доверять. Умеющая вести хозяйство. Знатных девиц такому, к сожалению, не обучают. Нанимать управляющего из числа тех, кто закончил Академию, мне не по карману. Я как раз искал девушку крестьянского рода, рассудительную, сильную — и такую, что хотела бы со временем подняться куда выше, чем определила ей судьба...

— Мудрено говорите, — сказала Эйле, — но я подумаю. Оставьте меня теперь.

Тандернак кивнул, поднялся и, не прощаясь, зашагал прочь. Несколько секунд Эйле смотрела ему в спину, а затем вновь взялась за дело.

Мысли девушки путались и кружились. Незнакомец удивил ее. Никто и никогда не разговаривал с ней так — как с равной, как с достойным партнером. Радихена — тот любил ее, обожал, совершал ради нее разные безумства и в конце концов поплатился собственной свободой... Но и Радихена не видел в Эйле такого же человека, каким был сам. До сих пор Эйле считала подобное положение вещей совершенно естественным: мужчина есть мужчина, женщина не в состоянии сравняться с ним. В этом нет ничего дурного. Эйле совершенно не хотелось быть ровней тем крепким мужланам, что таскают бревна, рубят лес, объезжают лошадей, копают колодцы, лупят молотом по наковальне... Нет уж.

В деревне все обстояло просто. В столице жизнь мгновенно усложнилась, и Эйле не могла в ней разобраться. Тандернак предлагал совершенно другое равенство: в делах, в планах на будущее. Не придется таскать бревна или копать колодцы. Ей предстоит стать вровень с мужчиной в деле управления хозяйством...

И когда-нибудь она разбогатеет и сумеет даже получить дворянский титул! И тогда она разыщет Радихену...

Игла побежала по ткани быстрее, но затем запнулась о сплетение нитей и сделала кривой стежок. Эйле отложила рукоделие, уставилась на незаконченный узор невидящими глазами.

Здесь, во дворце, она одинока — ни одна из мастериц не свела с нею дружбы. Мастерицы предпочитали сидеть у себя в комнатах. Одни были замужем за дворцовыми лакеями — тоже мне, завидная участь! Другие так и состарились за работой, и у этих была согнутая спина. Благодарю покорно! Наверное, имелись и такие, которых выгоняли... Если те были свободны, им просто указывали на дверь — иди и заботься о себе сама; крепостных наверняка перепродавали — знать бы еще куда.

Эйле вздохнула. Узор следовало завершить к завтрашнему вечеру — иначе она подведет швею, которая хотела использовать вышитую вставку для нового платья королевы. Нужно взять себя в руки и продолжить, иначе... кто знает, как здесь поступают с нерадивыми работницами? Эйле не сказала Тандернаку всей правды: её действительно здесь никогда не наказывали — но, возможно, только потому, что она очень усердно работала.



* * *





В эту ночь флюгер — большой приятель Эйле — скрипел чаще обычного. Он весь извертелся на своем тонком насесте, как будто не мог решиться, в какую сторону ему бежать. Каждое направление представлялось одинаково желанным и одинаково опасным. Металлические волосы казались растрепанными больше привычного, словно он в ужасе ерошил их пальцами. Ветер не давал ему ни минуты передышки, и Эйле, бессонно сидящая у окна, все слушала и слушала тонкий печальный голос.

— Что ты хочешь сказать мне? — спрашивала она своего дружка. — Что тебя тревожит?

Она пыталась отвечать за него:

— Я не хочу расставаться с тобой, Эйле. Я буду скучать по тебе. Куда ты поедешь? Откуда прилетит ветер, который принесет мне весточку от тебя?

— Я тоже буду тосковать по тебе, мой милый бегущий человечек, — шептала Эйле. Она проговаривала слова в ладонь, а потом высовывала руку в окно и выпускала фразы на ветер, чтобы тот подхватил ее и отнес к тому, кому они предназначались. — Мне будет не хватать твоего голоса, твоих беспокойных волос, твоих распахнутых рук...

— Я мечтаю, — безостановочно скрипел ее собеседник, — мечтаю, мечтаю... мечтаю когда-нибудь побежать к тебе навстречу, заранее разводя руки для объятий, ожидая прикосновения твоей груди, Эйле, ожидая теплого дыхания твоих губ, свежего запаха твоих гладких кос...

И неожиданно Эйле поняла, что человечек говорит с нею голосом Радихены и что волосы у металлического флюгера на самом деле ярко-рыжие, и если взобраться на ту крышу, то донесется запах прелого сена и еще того пойла, которым угощали подпаска его беспутный дядька с дружками.

— Радихена! — закричала Эйле, распахивая окно. — Радихена!

Флюгер повернулся в ее сторону, так что теперь она совершенно перестала видеть человечка — он слился со стержнем, к которому был прикреплен, — и замер. И Эйле сказала, внезапно успокоившись:

— Я заработаю денег и стану дворянкой — и тогда я приду за тобой, Радихена, где бы ты сейчас ни находился, и возьму тебя за руку... Мы просто уйдем, ты и я, и никто не посмеет разыскивать нас. Никто в целом Королевстве. Вот как я поступлю!

Она закрыла окно и легла спать. И даже во сне ее губы были плотно, решительно сжаты.

Эйле покидала дворец впервые за все то время, что прожила в столице, и увиденное сильно взволновало её. Высокие дома, как ей чудилось, нарочно соперничали с небом и облаками и — надо отдать им должное — совершенно затмевали их. Солнечный свет играл на разноцветных стеклах, бросал причудливые лучи на соседние крыши, и тени постоянно меняли форму и глубину на статуях и фигурных фасадах, придавая лепным узорам все новые и новые очертания. Город выглядел таинственно подвижным, ничто здесь не стояло на месте, все шевелилось и было живым.

Особенно нравились Эйле фонтаны — она называла их про себя «вывернутыми колодцами». В первых двух кольцах, за второй и третьей стенами, колодцы имелись почти на каждой площади, и Эйле не уставала удивляться тому, какой нарядной, какой роскошной может быть самая обыкновенная вода.

Тандернак, сопровождавший девушку, искоса наблюдал за пей и, казалось, догадывался, о чем она думает.

— Человек в состоянии устроить для себя поразительно красивую жизнь, — говорил он. — Все зависит от вкуса и возможностей. Вы, моя дорогая, — вышивальщица, и вкус у пас должен быть превосходный... Что до меня, то я предпочитаю полагаться на вкусы моих мастеров. Я нанимаю иногда художников, чтобы они украшали мои дома. Без этого невозможно никакое дело. Кстати, её величество оценила мою добросовестность: завтра мне будет пожалован знак Королевской Руки! Это огромная честь, и, могу вас заверить, я заслужил ее...

— Должно быть, так, — пробормотала Эйле.

Тандернак продолжал:

— Искусство — первейшая необходимость. Красота — главная потребность человека, хотя в деревне об этом даже не догадываются. Я против так называемой естественности. Дайте мне пышный куст, и я распоряжусь придать ему форму шара или куба.

Эйле и слушала, и не слушала. Ее захватили новые впечатления, и она была совершенно согласна со своим спутником: как она могла жить без этих потрясающих ощущений! Она чувствовала себя так, словно не шла, а плыла над мостовой, как это случается иногда во сне. Все кругом выглядело таким сверхреальным, таким выпуклым, таким ярким — можно подумать, все эти дома, фонтаны, узорные ограды, лесенки и спуски, усаженные цветущими кустами, существуют не в действительности, но специально нарисованы на картоне и раскрашены преувеличенно густыми красками. Да, Эйле казалось, что она очутилась посреди чудесной вышитой картинки, творения рук мастерицы куда более умелой, чем сама Эйле. «Вот как они себя чувствуют, — думала девушка, — все наши человечки, птицы, животные, которых мы рисуем иглой! Простите меня, мои хорошие, ведь иногда я делала вас не слишком старательно...» Она попыталась представить себе, что было бы, если бы та мастерица изобразила ее кривобокой или хромоногой, и даже содрогнулась от ужаса. Никогда больше не станет она торопиться! Никогда не положит стежка криво!

За третьей стеной город утратил часть своей праздничности, но все еще оставался веселым и нарядным. Эйле чуть замедлила шаг, полагая, что Тандернак живет где-нибудь поблизости, однако он сделал вид, будто не замечает ее ищущего взгляда, и продолжал идти.

Дом, который он показал девушке, почему-то сразу ей не понравился. Гладкий, серый. Три этажа, окна забраны решетками. И решетки эти были сделаны здесь не для красоты, как в тех богатых домах. Прочные и простые, они имели совершенно иное назначение.

— От воров, — пояснил Тандернак. — Случаются, сюда пытаются залезть грабители. Здесь поблизости находятся внешние городские ворота, так что всякий сброд, приходящий в столицу, имеет обыкновение околачиваться рядом.. Но вы не бойтесь! — поспешно добавил он. — Вам здесь жить не придется. Это мое временное пристанище, я использую его, пока остаюсь в столице. А на том постоялом дворе, который будет вам поручен, вы устроите все по собственному усмотрению. Я не стану ни во что вмешиваться.

Успокоенная таким образом, Эйле вошла в дом Тандернака, и тяжелая дверь медленно закрылась за ней.




Глава одиннадцатая

ВЗАПЕРТИ


— Для всего на свете, в силу непреложных законов природы, обязательно должна наличествовать своя особая формула, — объявил Хессицион, когда герцог Вейенто впервые предстал перед ним.

Хессицион далеко не полностью понимал, какие перемены его постигли. Внешнее, как правило, представлялось ему неважным; его тренированный ум давно приучился не воспринимать второстепенного и не засорять себя лишними деталями. Поэтому все материальное, не имеющее отношения к миру чистых вычислений, едва затрагивало край его сознания. И теперь он едва ли был в состоянии охватить мыслью случившееся с ним несколько дней назад. Кажется, его вызвали к воротам академического сада, а после усадили в повозку. Что ж, он не был против. Вещей, которые он хотел бы захватить с собой, у Хессициона давным-давно не имелось. Никаких записей он не вел — они были ему ни к чему. Тысячи расчетных формул покоились у него в голове. Он мог назвать, не прибегая к справочнику, любое положение любой из лун в любое время года и суток. Одно из этих сочетаний — то самое, открывающее путь к Эльсион Дакар. За долгие годы, что прошли после возвращения Хессициона, он так и не сумел отыскать правильную формулу. Он просто жил в уверенности, что таковая наличествует, вот и все.

Его привезли в охотничий домик и разместили в комнатах, которые обычно герцог занимал сам, когда предавался охотничьим забавам. Это были лучшие комнаты. Хессицион не заметил и этого. Сразу по прибытии он погрузился в свое обычное состояние полусна-полубодрствования, полное видений, перепутанных воспоминаний, фантазий и догадок, — состояние, где любая греза мгновенно приобретала математическое выражение.

Герцог пожелал беседовать с высокоученым гостем лично. Хессицион едва обратил внимание на вошедшего к нему человека — невысокого, с широкими плечами и ухватками деревенского молотобойца. Это был герцог Вейенто, ближайший родственник королевы. В его жилах не текло ни капли эльфийской крови. На протяжении десятков поколений потомки Мэлгвина отвергали всякую возможность породниться с Эльсион Лакар; они были и оставались чистокровными людьми и твердо держались заповеди своего предка.

Лицо Вейенто поражало обилием рельефов: выступающие надбровные дуги, выразительные выпуклости лба — точно к черепу герцога были прилеплены две суповые чашки, перевернутые донышками вверх; скулы подпирали нижние веки, заставляя глаза щуриться; ямка врезалась в широкий костлявый подбородок.

Редкие светлые волосы герцог убирал под шелковую шапку, отороченную мехом и украшенную кистями. Этот головной убор выглядел бы шутовским на ком угодно, только не на Вейенто: герцог умел носить вещи с подчеркнутым аристократизмом.

Герцог уселся напротив ученого старика, снял с правой руки перчатку, небрежно помахал ею.

— Мне сказали, что вы занимаетесь поисками возможностей... — начал Вейенто.

Хессицион вдруг подскочил на месте и уставил на герцога вытаращенные глаза — водянистые, почти совершенно белые, с прыгающим безумием на дне зрачка.

— Ты кто, а? Ты кто, а? — завопил Хессицион. — Ты что здесь делаешь, а? Ну, отвечай, а?

Герцог шевельнулся в кресле, выпуклости его лица пришли в движение — точно складки земной коры под влиянием тектонических процессов: брови сошлись, подбородок выпятился, скулы надвинулись на веки и прижали их друг к другу.

Хессицион схватился за спинку кресла, стоявшего перед ним, и начал подпрыгивать, все выше и выше, с силой ударяя ногами в пол при приземлении.

— Какое тебе дело, безмозглый дурак, чем я занят? Почему всякий безмозглый дурак может прийти и тревожить меня? Ты позвал меня трижды? Что тебе надо? Что ты знаешь? Что ты вообще можешь знать?

Вейенто молчал. Он пытался понять — действительно ли безумен Хессицион или же это ловкое притворство. Наконец герцог принял решение. Он будет общаться с престарелым ученым по тем правилам, какие тот предлагает. Поэтому Вейенто спокойно ответил:

— Меня зовут Вейенто, господин профессор. Мне не вполне понятны некоторые проблемы, изучаемые в курсе Академии.

Хессицион перестал прыгать. Уселся в кресло, заложил ногу на ногу. Уставился на собеседника с поддельным интересом — глаза старика по-прежнему оставались пустыми и сумасшедшими.

— Слушаю вас, коллега.

— Мы изучаем формулы, позволяющие нам левитировать при определенном сочетании...

— Чушь! — пронзительно выкрикнул Хессицион, глядя все так же пристально и доброжелательно. Он даже выражения лица не изменил. — Чушь! Какой дурак вам это сказал?

— Наш преподаватель по оптике...

— А вы знаете, — тут Хессицион наклонился вперед и зашептал, — вы знаете, что наш преподаватель по оптике — не человек? А? Вот Вейенто — это есть такой герцог, говорят, страшный дурак, — он ненавидит Эльсион Лакар. Дескать, все беды — из-за эльфийской крови. Но что бы он запел, если бы проведал про гномов!

Вейенто выслушал эту тираду, не дрогнув ни единым мускулом.

— О каких гномах вы толкуете, господин профессор?

— О самых гнусных, жирных, твердокаменных гномах! О бородавчатых, уродливых тупицах — вот о каких! Что, удивлены? Между прочим, один из них читает у вас оптику! Почему никого из вас, тупиц, не удивило, что преподаватель искусства левитации ни разу не взлетел сам?

— Возможно, нас это и удивляло, господин профессор, однако задавать вопросы касательно личности преподавателей...

— Чушь! — еще более пронзительно заорал Хессицион. Его лицо задергалось, словно в тщетной попытке сменить черты, а затем обмякло: щеки повисли, веки дря6ло опустились. — Чушь, — прошептал он. — Вы обожаете сплетничать за спиной у преподавателей... Я ничего не желаю больше слышать о левитации. Это слишком просто. Примитивный уровень — для Академии.

— Мы, группа прогрессивно настроенных студентов, придерживаемся абсолютно того же мнения, — заявил Вейенто.

Подрагивающие веки старика медленно поднялись. Теперь глаза Хессициона выглядели иначе. Вейенто даже вздрогнул. Сквозь дряхлую оболочку старца глядел молодой человек, умный, полный сил и, главное, — переполненный сильным, почти животным желанием обладать женщиной. Вейенто, и сам время от времени подверженный подобным порывам, сразу различил то же свойство в другом человеке.

Дребезжащий голос проговорил:

— У меня нет подходящей базы для проведения опытов. Не говоря уж о том, что отсутствуют объекты для испытаний.

— Какие объекты вам нужны? Только скажите — все будет! — Вейенто стиснул пальцы. Он боялся и того, что был чересчур напорист, и того, что не проявил надлежащей настойчивости.

— Какие объекты? Вы что, осел? — Хессицион презрительно передернул плечами. Он встал, прошелся по комнате, взял в руки вазочку, процарапал на ее лаковом покрытии ногтем черту, уронил и сразу же забыл о ней. — Какие объекты? Какие объекты? — Он пробежал пальцами по бархатной шторе, ущипнул бахрому, рассыпал коробку с золотыми пряжками для верхней одежды. — Объекты... — Неожиданно лицо старика стало растерянным, как будто он перестал понимать, о чем идет речь. Повернувшись к Вейенто, он жалобно спросил у него: — Какие объекты?

— Я говорю об объектах для проведения ваших опытов, господин профессор, — невозмутимо отозвался Вейенто. — О людях, обладающих достаточной чувствительностью к малейшим нюансам в действии лунных лучей.

— Разве таковые объекты наличествуют? — осведомился Хессицион, вновь обретая презрительную величавость.

— Полагаю, да, — молвил Вейенто.

— Что?! — Хессицион сморщил нос, стянул лицо в отвратительную гримасу, а затем громко, фальшиво расхохотался. — Ну что ты несешь, дурак? Хочешь, чтобы тебя вышибли из Академии? Учти, никаких твоих денег не хватит оплатить твою учебу! Здесь работают серьезные ученые. Больно им нужно тратить свое время на кретинов... на кретинов, да. — Он вдруг сделался ужасно задумчивым. Складки разбежались, лицо его разгладилось. — Говоришь, нашел объект? Сколько ты за него хочешь? Я куплю! Мне одолжат. Мне задолжали за сорок лет преподавания.

— Помилуйте, господин профессор, — сказал Вейенто, похлопывая себя перчаткой по ладони, — мы сами готовы платить вам за работу. Речь идет лишь о том, чтобы предоставить вам надлежащие условия для опытов.

Хессицион замер, двигая челюстью, точно пережевывая только что услышанное. Затем он неожиданно подпрыгнул и завопил тонким, звенящим голосом:

— Где объект?!!



* * *





Несвобода смыкалась над головой Фейнне; девушка чувствовала, что тонет. Она перестала сопротивляться похитителям, мечтать о том, что вот-вот явится Элизахар и освободит ее. Она сделалась безвольной и недоступной для внешнего мира, полностью погрузилась в свои размышления — и решила, что отныне никто не сможет причинить ей душевного страдания. Там, в глубинах отчаяния среди полного одиночества, в темноте, она обрела покой.

Однако этот покой оказался обычным самообольщением, и Вейенто без труда сумел вторгнуться в душу девушки — как только в этом возникла надобность. Фейнне-узница сильно уступала в опыте Вейенто-тюремщику, и скоро ей предстояло убедиться в этом.

Подготовку к вторжению начал Алефенор, начальник стражи. Он явился в комнату девушки и по-хозяйски уселся на ее постели. Фейнне повернула к нему голову. Алефенор часто забывал о том, что пленница слепа, так безошибочно она определяла местонахождение собеседника и даже угадывала выражение его лица — если хотела.

— Уйдите, — сказала Фейнне бесцветным голосом. — Вы мне мешаете.

— Я буду входить и выходить, когда мне вздумается, — сказал Алефенор.

Она пожала плечами и отвернулась.

— Дорогая, вы плохо отдаете себе отчет в своем положении, — продолжал Алефенор.

Что-то в его тоне заставило ее насторожиться. Некая торжествующая нотка. Внутренне она сжалась. Что еще они сумели придумать, чтобы уязвить ее? И главное, ради чего они все это делают?

— Говорите, — позволила она высокомерно.

Алефенор расхохотался, хлопнул себя по коленям.

— Ладно, так уж и быть... Скажу. Поблизости от нашего чудесного дома, в лесу, находился один человек. Один человек, которому совершенно нечего было здесь делать.

Она молчала.

— Это был очень дурной человек. Он убивал других людей. Он даже пытался сжечь наш чудесный дом. Вместе с нами!

Фейнне чуть шевельнула плечом.

— Почему это должно меня занимать?

— Ну, дорогая, не стоит притворяться, — небрежно тянул Алефенор, — тем более что у вас это плохо получается... Это же был ваш человек, не так ли? И вы все время ждали, что он придет сюда, подобно сказочному герою, и освободит вас из лап чудовищ... Чудовища — это, разумеется, мы.

— Не льстите себе, — сказала Фейнне.

— Это вы нам льстили, — возразил Алефенор. — До сих пор не понимаю, как такая милая, воспитанная девушка могла Связаться с подобным типом. Чрезвычайно плохо воспитан. Но теперь с этим покончено. Никаких убийств, никаких поджогов.

Фейнне побледнела. Она могла сколько угодно удерживать на лице презрительную улыбку, она могла пожимать плечами, но как ей быть с тем, что кровь внезапно отхлынула от ее щек?

Алефенор засмеялся:

— Никто не собирается жить вечно! Не он ли научил вас этому?

— Замолчите, — попросила она жалобно.

Ну вот еще! Довольно вы издевались надо мной, голубка! Я видел его мертвым, слышите? Я сам всадил в него две стрелы. Он сдох у моих ног. Я даже слышал его последние слова. Сказать вам?

Фейнне не ответила. Сейчас ей хотелось только одного: чтобы этот невыносимый человек поскорее закончил то, что собирается сделать, и оставил ее в одиночестве. В слепоте и безмолвии Фейнне могла путешествовать по своей жизни в любом направлении. Она имела возможность уйти туда, где Элизахар еще жив. В сады Академии, на улицы Коммарши, в тот кабачок, где она пила, как заправский студент, и рассказывала о своем путешествии в странное место — место, где у нее было зрение, как у всех людей.

Алефенор тихо смеялся.

— Полагаете, перед смертью он звал вас? Ха! Да я не знаю ни одного солдата, который вспомнил бы в такой миг о своей любовнице! Самые отчаянные головы обычно зовут мать, а все прочие обеспокоены только собственной персоной. И ваш такой же. Я сумел обойти его, я Подстрелил его — вот что волновало его в последний миг!

«Что бы он ни сказал, — думала Фейнне, — я буду держать эти слова у сердца, как младенца, потому что в них спрятано тайное послание, потому что они — сокровенное признание для меня. Самодовольный болтун был избран для того, чтобы передать мне это послание...»

Алефенор наклонился над девушкой и прошептал, отчетливо произнося каждый звук:

— Он сказал: «Я — дурак!» — и после этого уже не двигался...

Две волны, ледяная и обжигающая, столкнулись в сердце Фейнне, но ледяная достигла цели прежде. Девушка застыла, а затем внезапно вцепилась в волосы Алефенора.

— Ты врешь, сволочь! — орала она. — Заткнись! Гадина! Сука! Ты тоже не будешь жить вечно!

Он оглушил ее пощечиной и выскочил из комнаты, где была заперта пленница, растрепанный и красный.

Герцог Вейенто был чрезвычайно доволен результатом разговора — если то, что произошло, можно считать «разговором». Сердце Фейнне дало трещину.

— Кстати, тот наемник действительно мертв? — спросил герцог у начальника стражи.

Тот угрюмо кивнул.

— Я видел, как он умер.

— Ты проверял?

— Говорят вам, он дернулся и затих. Две стрелы в груди. И никого, кто придет к нему на помощь.

— Так он все-таки не умер?

Алефенор пожал плечами.

— Я должен был отсечь ему голову и принести вам?

— Это было бы лучше всего... — вздохнул Вейенто.

Алефенор непонятно дернул углом рта и ушел.

В руки Хессициона Фейнне попала уже мягкой глиной: ее пассивное сопротивление было надломлено; теперь она лишилась воли по-настоящему. Впрочем, Хессициона это обстоятельство занимало в самую последнюю очередь. Его интересовало совершенно иное: наличие у Фейнне надлежащей чувствительности, которая позволит приблизиться к вожделенной формуле опытным путем.

Герцогу Вейенто, который пожелал присутствовать — до крайней мере, при первой их встрече, — казалось, что он наблюдает за двумя слепыми: ни старик, ни девушка не видели друг друга. Погруженный в свои математические мечтания Хессицион вошел в комнату пленницы и принялся кружить там, щупая пальцами воздух — так, как это делают торговцы тканями. Фейнне неподвижно сидела на табурете, съежившись и уставившись в одну точку. Она даже не делала вид, будто следит за вошедшими.

И притом оба они не были безумны — в полном смысле этого слова. Хессицион, поглощенный давнишней своей идеей, не интересовался переживаниями девушки, которую воспринимал исключительно как «объект». Герцог также мало занимал Хессициона. Некто, сумевший предоставить наилучшие условия для эксперимента. Некто, не имеющий больше никакого значения. Смысл существования Вейенто был для Хессициона тем самым исчерпан.

Фейнне заново открывала для себя одиночество. Каким наполненным, оказывается, было это одиночество до сих пор! Там, внутри скорлупы, в которую она, спасаясь от заточения внешнего, заточила сама себя, обитали живые чувства и дорогие ей люди. Теперь скорлупа была разрушена, мир опустел. Только Фейнне — и еще несколько безликих, отвратительных теней. Бессмысленно думать о них. Бесполезно тревожиться о них. Их побуждения все равно останутся загадкой — из числа тех загадок, которые для чего-то навязываются человеку, абсолютно не намеренному их решать.

Вейенто устроился в кресле возле окна, чтобы удобнее было следить. Хессицион отрывисто бросал фразу за фразой. В бессвязных речах старика мелькали числа и имена давно умерших людей, несколько раз он останавливался перед герцогом и начинал ему выговаривать за дурную успеваемость. Вейенто покорно сносил упреки и обещал исправиться.

Затем Хессицион решительно объявил:

— Здесь невозможно что-либо делать! Мне нужны приборы... Впрочем, можно и без приборов... Завтра — подходящая фаза. Подготовьте объект.

— Каким образом? — спросил Вейенто быстро: он боялся, что период просветления закончится быстрее, чем Хессицион успеет отдать надлежащие распоряжения.

— Разденьте его... Или это женщина?

Хессицион прищурился, рассматривая Фейнне. Девушка не пошевелилась.

— Что расселся? — заревел Хессицион. — А ну, встать! Руки врозь! Я должен видеть!

Фейнне медленно поднялась, развела в стороны руки. Хессицион окинул ее быстрым взглядом.

— Толстовата, не находишь? — Он обернулся к Вейенто, подмигнул ему, как заговорщик — заговорщику. — Впрочем, для левитации сойдет.

Он ущипнул девушку за щеку и махнул ей рукой.

— Садись.

Она опустилась обратно на табурет, сложила на коленях руки.

Хессицион обошел девушку вокруг, высоко задирая колени, и вдруг заорал, наклонясь к ее уху:

— А я ненавижу левитацию! Дешевый трюк! Для дураков, которые любят подглядывать за голыми бабами! Ей-то зачем? Она и сама — голая баба, если уж так хочется!

— Мы говорим не о левитации, господин профессор, — напомнил Вейенто мягко.

— Ну да, ну да, ну да... — забормотал Хессицион и вдруг устремил на Вейенто совершенно пустой взгляд. — А о чем мы говорим?



* * *





Минули день, ночь и еще один день. Вечером третьего дня своего пребывания в охотничьем домике Хессицион явился к герцогу Вейенто — собранный, серьезный, полный решимости заниматься работой.

— Вы готовы? — осведомился старик, едва лишь показался на пороге.

Герцог тотчас встал.

— По первому же вашему слову, господин профессор.

— Ну так это слово прозвучало... Ту-тууу-ту-ту! — Он пропел сигнал боевой трубы. Точнее — собственное представление о том, каким должен быть этот сигнал, поскольку трудно представить себе человека более далекого от военной службы, нежели Хессицион. — В поход, господа! Где объект?

Они направились в комнату Фейнне. Там ничего не изменилось: девушка по-прежнему безучастно сидела в углу и на появление своих тюремщиков никак не отреагировала.

— Объект пассивен, но это и к лучшему, — заметил Хессицион деловитым тоном. — Активный объект норовит стать субъектом и спереть у экспериментатора результаты эксперимента, а то и подделать их при помощи ряда безответственных поступков во время проведения опыта...

— Что я должен делать? — спросил Вейенто.

— Ты, дурак? — Хессицион презрительно фыркнул. — Ты — ничего. Стой и наблюдай. Не вздумай вмешиваться! Испортишь. А если ты, паскуда, вздумаешь украсть результаты... — Старик поднес к носу герцога костлявый кулак.

Вейенто даже не поморщился.

— И близко не было такой мысли, господин профессор!

— То-то же. — Хессицион успокоился. Он приблизился к Фейнне. Схватил ее за руку, заставил встать. Провел ладонью по боку девушки. — Да, толстовата, — повторил он свое первое замечание о ней, — но в данном случае это не имеет значения... Вообще женская полнота или худоба практически никогда не имеет значения, как я имел случай убедиться за время своей бесконечно долгой жизни. И уж тем более — при проведении экспериментов. Да.

Он потащил Фейнне за собой, и они вместе покинули дом. Оказавшись на свежем воздухе, Фейнне судорожно вздохнула. Внезапно она ощутила мириады запахов, прежде от нее сокрытых, и возненавидела свое заточение еще больше.

Хессицион поставил ее посреди двора, несколько раз вынуждал менять положение, затем быстро нарисовал на земле несколько формул и столь же стремительно затер их ногой.

С Фейнне творилось что-то странное. Все тело девушки тряслось, по рукам пробегали судороги. Видно было, как она открыла рот и что-то говорит, но слова звучали неслышно. Затем в ее распахнутых глазах мелькнул ужас. Мгновение герцогу почудилось, будто девушка прозрела — она явно видела нечто. Затем по воздуху пролетела рябь, и Фейнне рухнула на землю — она потеряла сознание.

Хессицион предупреждающе вскинул ладонь, не позволяя приближаться к упавшей девушке, наклонился над ней и дважды сильно тряхнул ее за плечо. Она простонала, на сей раз отчетливо и громко.

Хессицион в отчаянии всплеснул руками.

— Она вернулась! Проклятье! В расчетах была ошибка... Но я не отступлюсь. Подберите этот хлам. А другого объекта нет?



* * *





Фейнне пришла в себя и поняла, что снова находится в прежней комнате. Она лежала в постели, переодетая в чистую рубашку и укрытая теплым одеялом. Потянувшись к столику, где обычно стояло умывание, девушка нащупала чашку с теплым молоком. Пальцы ее бессильно скользнули вниз, чашка чуть качнулась, несколько капель пролилось.

Затем Фейнне ощутила чье-то присутствие. Подняла голову:

— Кто здесь?

Ответа не последовало. Фейнне тяжело упала обратно на подушки. Она чувствовала себя больной — но не так. как бывало в детстве, когда по телу бродила теплая истома и вокруг суетились слуги. В те времена, хворая обычными детскими недугами, Фейнне особенно остро ощущала вкус пищи: ей подавали лакомства — любые, по её капризу. Музыка звучала для нее в такие дни слишком громко — Фейнне улавливала тончайшие обертоны и наслаждалась почти болезненно. И никогда так не трогали ее истории вымышленных людей, описанные в книгах, как в дни былых болезней: Фейнне слушала чтение и тайно сладко плакала, отвернув лицо к подушке.

От теперешней болезни она просто устала. Еще одно неведомое доселе чувство. Так устают люди не за день, даже не за месяц трудов; такое состояние наступает после многих лет непрерывной, тяжелой, ненавистной работы. Те самые люди, для кого счастьем будет простое уменьшение нагрузки на надтреснутый хребет.

— Что вы сделали со мной? — спросила Фейнне того невидимого, который находился в ее комнате и следил за её пробуждением. Голос девушки прозвучал хрипло, незнакомо.

Ей опять не ответили. Не потому, что не хотели выдать своё присутствие, вдруг поняла Фейнне, а просто потому, что не видели необходимости что-либо объяснять ей. Она — никто, вещь, «объект», как выражался Хессицион.

Сумасшедший старый ученый совершенно явно не узнавал в «объекте» свою былую студентку. Поначалу Фейнне не понимала — почему такое возможно, и начала размышлять над этой проблемой. В конце концов она пришла к забавному выводу: существует порода людей, слишком занятых собственным внутренним миром; они способны воспринимать не столько других людей, сколько другие функции. Переменит человек функцию — и сразу же перестанет быть узнаваемым.

И таких — большинство. На этой особенности восприятия посторонних людей основаны все переодевания. Никто не узнает графиню, если на ней будет платье служанки, потому что в девушке, которая носит фартук, будут прежде всего видеть ее функцию — подать, принести, унести, вычистить, прибрать.

«Довольно странное преимущество в том, чтобы быть слепой, — думала Фейнне, — поскольку слепые различают не чужие функции, а прежде всего собственные ощущения. Я почти уверена, что человек, который сидит сейчас неподалеку, — тот же самый, что присутствовал при опытах. Хотя я не могу его видеть, а сам он молчит».

Она принялась перебирать в мыслях вчерашние впечатления. Ее привели на свежий воздух и несколько раз заставляли переходить с места на место. Затем она почувствовала прикосновение к своей коже. Нечто влажное, тонкое. Почти невесомое. Оно погладило ее, и ей сделалось отвратительно.

Это было не просто физическое отвращение — гадливость охватила все ее существо. Она пыталась вырваться, прервать контакт, избавиться от омерзительной близости чего-то невидимого, но оно держало крепко. Фейнне не могла даже шагу ступить. Ее как будто поместили в плотный кокон воска и облепили со всех сторон. Дышать становилось все труднее, а отвратительное присутствие росло и постепенно делалось всеобъемлющим, и Фейнне уже знала, что оно — серое.

И в этот миг она увидела перед собой нечто. Не так, как случалось во снах, когда ей являлись некие цветовые пятна или предметы, всегда исключительно яркие и предельно объемные, помещенные в ее память осязанием и оттого обладающие почти вязкой материальностью. Нет, она увидела нечто глазами, зрением. Это напоминало злое издевательство над тем чудом, которое постигло Фейнне в саду Академии. Она обнаружила, что стоит посреди густого тумана. Здесь присутствовали, кажется, все оттенки серого: каждая капля, неподвижно застывшая в воздухе, обладала собственным цветом, и на какую ни глянь — будет безрадостнее соседней: блекло-серые и густо-серые, почти черные и синюшно-серые, несущие в себе крохотную болезнь и розовато-серые, точно прообраз всякой грязи, всякой испачканности. Мгновение за мгновением капля приклеивалась к капле, и все вместе они выстраивали некое неопределенное месиво.

Внутри этого месива Фейнне начала различать вторую человеческую фигуру: нелепого старика с угловатыми локтями. Он яростно гримасничал и явно что-то кричал, обращаясь к ней, к Фейнне, однако она не могла расслышать ни звука, как ни старалась: все поглощал серым туман.

Как ни безобразен был старик, он пугал Фейнне гораздо меньше, чем все прочее. Он был таким же, как она: живым. Он, как и она, помещался посреди мрака безнадежности. Он тоже мечтал вырваться. И в отличие от нее он знал, как это сделать. Знал — но не умел. А она умела, но не знала...

Внезапно Фейнне поняла, что если сумеет пробиться к нему, то вместе они, возможно, разорвут туман и окажутся в каком-то ином месте. Но сколько она ни тянулась, у нее по-прежнему не получалось освободиться.

Ценой невероятного усилия она выдернула руку — на краткий миг. Что-то хрустнуло у нее в спине, и Фейнне погрузилась в черноту, которая не была избавлением: там оставалась боль, но не стало гримасничающего старика...

Внезапно наблюдавший за девушкой заговорил.

— Что ты чувствуешь? — спросил он.

Теперь не ответила она.

Это ему не понравилось.

— Пора объяснить тебе кое-что, — промолвил он. — Ты будешь говорить, иначе у тебя начнутся большие скорби.

Она опять отмолчалась.

— Ты, верно, полагаешь, будто вытерпишь все, — продолжал голос, — но не стоит заблуждаться. Ты и десятой доли не знаешь того, на что я способен.

— Мне все равно, — сказала Фейнне.

— Нет, тебе не все равно! — Голос переместился и теперь звучал прямо над ней. — Я сумею сделать так, что ты заговоришь!

— Да я и так могу заговорить, только не хочу...

— Что ты видела там, где была?

— Ничего.

— Ты что-то видела, — настаивал голос.

Она повела глазами: вверх, вбок, вниз, снова вбок. Фейнне знала, что это выглядит неприятно: нянюшка запрещала ей так делать, когда Фейнне была маленькой.

Собеседник Фейнне взял чашку и облил девушку молоком, после чего вышел из комнаты. Она продолжала лежать на мокрой подушке неподвижно, и молоко стекало по ее лицу, как слезы.



* * *





К ней никто больше не приходил. Ей перестали приносить еду и питье. Она начала ощущать себя забытой. Как будто все в доме уехали, оставив здесь ненужный хлам — и среди этого хлама слепую девушку, которая не желает отвечать на вопросы. Фейнне прислушивалась, изо всех сил напрягая слух, но ни звука до нее не доносилось. Ее охватил страх. Она вскочила, заметалась по комнате. Она била в дверь кулаками, швырялась предметами, искала малейшую щель, чтобы выбраться, но ничего не находила.

Её ужас возрастал с каждой минутой. Ни один голос не отзывался на ее призыв. И Элизахар умер. Бесполезно звать, просить, ждать. Никто не придет.

Она уселась на пол, среди разоренных подушек и битой посуды. Принялась сосредоточенно рвать на себе одежду. Добротная ткань поддавалась плохо, но ведь у Фейнне было очень много времени — теперь. Вся жизнь. Сколько ни осталось.

Мысли бродили, отпущенные на волю за ненадобностью. Они свободно проходили через голову Фейнне, спотыкались среди обломков, шуршали в страницах порванной книги, хрустели черепками. Старые мысли, новые мысли. Они встречались, обменивались ироническими смешками. Иногда Фейнне вдруг начинала слышать эти смешки, иногда она не воспринимала вообще ничего.

Какое-то ненужное воспоминание об Академии: Элизахар, Эмери, розовые кусты, разговоры о сумасшедшем преподавателе, который является на троекратный зов. Назойливое воспоминание. Оно для чего-то стучалось в виски, и Фейнне поначалу досадливо отмахивалась от него, чтобы не причиняло лишней боли, а затем вдруг прислушалась.

Несколько раз они проверяли, повинуется ли тот безумный профессор заклятию троекратного зова. И всегда он приходил. Правда, это могло быть и совпадением...

Она пробежалась пальцами по полу, сказала вслух:

— Вот так стучат лапками сумасшедшие паучки в сапожках...

А потом подняла голову и трижды позвала:

— Хессицион! Хессицион! Хессицион!



* * *





Старик петлял по лесу, огибая каждую сосну по нескольку раз: ему почему-то представлялось, что таков единственно возможный способ хождения среди столь царственных деревьев. В нем, как в колбе, вскипал восторг, и чистота и сила этого восторга многократно превосходили то, что способно дать любовное соитие. Это был восторг близящегося открытия.

Нечто прекрасное, почти волшебное столетиями томилось в пустыне абстрактного мира, еще не познанного человеком, и ожидало появления освободителя. Чья-нибудь теплая ладонь должна прикоснуться к изумительной ледяной статуе и растопить ее, и тогда в человеческое сознание хлынет теплая вода расколдованной формулы и многое сделается ясным — навеки.

Хессицион ждал секунды, когда это произойдет. Они сойдутся посреди очередного эксперимента — Хессицион намеревался продолжать опыты с девушкой до тех пор, пока один из них не увенчается успехом.

Он выписывал свои кольца и сложные петли, он проваливался в мох почти по колено и застревал среди упавших веток, он наступал на муравейники и царапал себя колючками сердитых кустарников. Все было неважно. Исследование второго, скрытого свойства двух лун подходило к новой фазе.

И неожиданно он догадался, что следует повернуть назад, к охотничьему домику. Решение обладало чрезвычайной важностью, от него многое зависело. Следовало спешить.

И Хессицион начал выписывать свои петли в обратной последовательности. Он помнил каждый сделанный им шаг и теперь, возвращаясь, повторял их в точности, не пропуская ни одного. И снова он проваливался в мох, и снова колючки рвали на нем одежду и впивались в кожу. Ничего не поделаешь — таковы условия игры. Он возвращается только по той дороге, по которой уходил, иначе — невозможно. Иначе — придется застрять там, где он находится в данный момент. Вот почему он столько лет не мог покинуть Академию: пока все дорожки в ней не оказались исхожены таким образом, что любой путь сделался способен играть роль дороги возвращения, Хессицион вынужден был оставаться на одном месте.

Он почти бежал.

Несколько дней назад герцог Вейенто отдал строгий приказ всем своим людям: отойти от домика на несколько десятков шагов и жить не в самом доме, но рядом с частоколом. Приказ касался и Хессициона. Было также запрещено шуметь и вообще издавать какие-либо звуки. От этого, сказал Вейенто, зависит чистота следующего эксперимента.

Хессицион пытался было возражать. Он терпеть не мог, когда студенты вмешивались в ход опытов. Он всегда пресекал чужую инициативу. Он считал, что опыт может получиться лишь в том случае, если руководит им единственный человек, а все прочие слепо ему подчиняются.

Но Вейенто настоял на своем. Он объявил, что уничтожит объект, если Хессицион будет упорствовать. Хессицион пришел в ужас и подчинился.

Но теперь появилась новая сила, которая была более могущественной, и Хессицион бежал обратно огромными прыжками.

Он миновал частокол, ловко прокрался к дому так, чтобы стражи его не заметили — впрочем, те не слишком и старались следить за сумасшедшим старцем, — и вошёл в дом.

Перед дверью Хессицион остановился. Он помнил, что дверь эта была заперта, но в данном случае последнее обстоятельство не имело ни малейшего значения. Только сейчас он сообразил, что же, собственно, произошло. Он слышал троекратный зов. Он до сих пор продолжал надеяться, что увидит свою былую возлюбленную, хотя давным-давно уже забыл, как она выглядела: от неё осталось только ощущение щедрости поздней, увядающей красоты. И еще — тепло. Никто на свете не был таким теплым, как она.

Хессицион помедлил немного перед закрытой дверью, а затем шагнул — и очутился в комнате.

Там сидела девушка. «Немного полновата», — подумал он. И сразу вспомнил, где встречал ее прежде. Она, кажется, училась в Академии. Странно, что она делает здесь?

В комнате, где она находилась, царил страшный разгром. Хессицион присел перед ней на корточки.

— Это ты натворила, дитя мое? — осведомился он.

Она задрожала всем телом, слепо потянулась навстречу живому голосу, обхватила Хессициона за шею и, прильнув к нему, отчаянно зарыдала. Он погладил ее по спине, неловко, как погладил бы бревно, проверяя, достаточно ли сухая у него кора, чтобы разгореться в очаге.

— Кто вы? — всхлипывала она.

— А ты кто?

— Я — Фейнне.

— Ты позвала меня трижды, — сказал он. — Я вспомнил. Я всегда прихожу на такой зов... Иногда зов идет за мной слишком долго, но сегодня я оказался рядом.

— Я видела вас — там, в тумане, — сказала Фейнне, отстраняясь. — Это ведь были вы?

— Если ты видела рослого красавца с золотыми кудрями и прочими делами где положено — то это, несомненно, был я, — ответил Хессицион.

К его удивлению, Фейнне рассмеялась. Она смеялась с трудом, сквозь боль, сквозь страх, и с удивлением понимала: смех оказался сильнее. Как ни противились губы его власти, они растягивались, и из горла рвался этот странный, неуместный смех.

Хессицион качал головой:

— Впервые за пятьдесят лет женщина смеется моей шутке! — сказал он. — Видать, я и впрямь еще парень не промах! А что ты делала в моем тумане?

— Пыталась вырваться... Зачем вы поместили меня туда?

— Куда?

— В туман!

— Я поместил тебя в туман? О чем ты говоришь?

Она прикусила губу.

— Господин мой, вспомните, что вы делали, когда мы с вами оказались в том тумане!

— Ну да, — недовольным тоном протянул Хессицион, — ты пролезла, куда тебя не звали, пока я ставил мой опыт... — Тут он взмахнул руками, сбив на пол последнюю оставшуюся в невредимости вазочку, и с силой стукнул по ней кулаком, раскровянив себе руку и раскрошив несчастную безделушку. — Я ставил опыт! Ты, глупый объект! Ты ведь мой объект?

— Да, — сказала Фейнне, снова начиная чувствовать себя несчастной. Недолгое облегчение, которое она ощутила при появлении Хессициона, уступило место привычному страданию — но теперь, после передышки, Фейнне заново ощущала свою усталость.

— Ну так если ты объект, то и нечего диктовать мне условия опыта! А как я здесь оказался?

Фейнне услышала, как старик вертится на полу, озираясь по сторонам.

— Я позвала вас.

— Тут же заперто! Как мы отсюда выберемся?

— Возможно, есть фаза луны, которая подходит для этого...

— Луны? Какой из двух? — Он пожевал губами, издавая неприятные чмокающие звуки.

— Я не знаю... — робко отозвалась Фейнне.

— Что ты вообще знаешь... Все студенты — дураки и невежды! — отрезал Хессицион. И спохватился: — А как мы будем кушать? Тут заперто! Я голоден!

Фейнне молча слушала, как он мечется, топча разбросанные повсюду вещи. Затем он с силой бросился на пол и завопил:

— Ты хоть понимаешь, что натворила, глупая сквернавка? Нас с тобой здесь никто не найдет! Мы умрем!

— Ну и пускай, — сказала Фейнне.

В тот миг ей действительно сделались безразличны и жизнь, и смерть. Запертая и брошенная посреди леса наедине с сумасшедшим стариком, она не угадывала в своем будущем больше никакой надежды.




Глава двенадцатая

РАЗОЧАРОВАНИЕ В ИЗУМРУДАХ


Теперь горы окружали Радихену повсюду, куда ни кинь взор: головокружительные провалы и впивающиеся в небо вершины. Странно было думать о том, что в глубине этих гор прорыты глубокие тоннели, что там, в темноте таинственных недр, существует целый подземный город: шахты, переходы, естественные пещеры и даже, как рассказывают, пещерные озера.

Радихена смотрел по сторонам, и ему казалось, будто он умер и теперь находится в царстве мертвых. Обычные люди не могут обитать здесь. Такое попросту невозможно! Обычная жизнь — там, где равнины и мягкие холмы, где плавная зеленая линия горизонта лишь изредка топорщится замками, а воздух полон удивительно сытного запаха свежей, созревшей зелени.

Здесь ничто не напоминало мест, где прошла вся предшествующая жизнь Радихены. Он не испытывал страха, ему даже не было грустно. Отсутствие выпивки перестало беспокоить его. Происходившее изменяло его сильнее всякой выпивки. Внезапно он понял, что стал лучше видеть.

В мире начали проступать краски. Горы сделались чёрными, синими, фиолетовыми, а те, что были ближе остальных, — нежно-зелеными. Зрелище завораживало Радихену, он не мог оторвать глаз от величавого царства, милостиво допустившего к себе людей. Ибо — в этом не могло быть никаких сомнений! — горный мир изначально совсем не предназначался для человека, и представители слабого рода человеческого получили возможность обитать здесь лишь благодаря снисходительности великих гор.

Радихена продолжал путь от конторы, где подписал контракт, дальше, в глубину герцогских владений. Его вместе с шестью другими новыми рабочими устроили на открытой телеге. Ехать предстояло недолго — меньше половины дня. «К ночи будете на месте», — обещал Лахмар.

Телега сильно отличалась от той, на которой Радихена прибыл сюда. С низкими бортами, открытая, она была сделана из очень прочных досок какой-то неизвестной Радихене породы дерева — темно-красных, с густыми черными прожилками. Должно быть, местные, предположил он, оглядывая невысокие, толстые стволы и узловатые ветви деревьев, мимо которых проезжал.

Колеса этой телеги были гораздо толще и ниже тех, к которым Радихена привык на юге. Зато использовались настоящие металлические рессоры, так что сидящих на телеге почти не трясло.

Невысокая лошадка с толстыми лохматыми ногами и густой, коротко подстриженной гривой, темно-рыжая, с белыми пятнами, спокойно бежала по горной дороге. Ее мало заботили обрывы и пики; она родилась и выросла здесь и не боялась гор.

Несколько раз бортик царапал о скальную стену, и Радихена ежился от страха: в отличие от лошадки он испытывал настоящий ужас при мысли о том, что они, быть может, упадут в пропасть.

Однако все обошлось, и к вечеру новички благополучно добрались до поселка. С Радихеной, как и обещал Лахмар, не было никого из его старой деревни. Его отправили в самую дальнюю шахту, в поселок, который здесь называли Изумруд.

Радихена остановился посреди единственной улицы поселка. У него, в отличие от прочих новеньких, не было при себе даже ничтожного узелка — ничего из личных вещей, только худая одежда на плечах и разваливающиеся сапоги на ногах. Вокруг сделалось вдруг очень тихо. Ни упорного цокота копыт, ни грома колес, ни далекого шума падения камней, ни крика птицы над годовой.

Один раз тишину нарушил всадник: он неспешно проехал по улице, даже не повернув головы в сторону сбившихся в кучу рабочих. Разглядев его, Радихена похолодел: гном! Впервые в жизни деревенский юноша видел нелюдя, да еще такого!

Коренастый, с бородавками по всему лицу, со всклокоченной бородой и длинными густыми волосами, с приплюснутым носом, ростом этот гном был с десятилетнего человечьего ребенка, а в плечах — как хороший кузнец. Вид у него был надменный, с оттенком начальственного недовольства.

Он скрылся за поворотом, и почти тотчас навстречу новичкам широким шагом вышел какой-то человек.

Человек! Радихена тайком вздохнул от облегчения. Он боялся, что его отдадут под начало нелюдям. После всего случившегося это было бы для Радихены уж слишком.

Человек этот оглядел новичков и сказал:

— Что вы тут стоите?

Ответа не последовало. Человек криво усмехнулся:

— Все вы с юга приезжаете такие. Боитесь слово лишнее сказать. Ничего, скоро все переменится... Я задал вопрос. Пусть кто-нибудь один соберется с духом и ответит.

Они переглянулись и опять промолчали. Затем Радихена, сам не понимая, зачем это делает, вышел вперед и проговорил:

— Мы не знали, куда идти.

Человек оглядел его с любопытством.

— А что, по-твоему, нужно делать, если не знаешь, куда идти?

Радихена оглянулся на своих товарищей, однако те смотрели на него с некоторым злорадством: взялся говорить за всех — за всех и неприятностей огребешь!

Тогда Радихена сказал:

— Когда не знаешь, нужно спросить.

Человек подбоченился, засмеялся.

— Мне нравится твой образ мыслей, рыжий! Ну так спрашивай. Вот он я. Давай.

— Хорошо, — сказал Радихена. Ему показалось, что он угадывает условия игры. — Спрашиваю. Мы только что подписали контракт и прибыли сюда с юга. Куда нам идти?

— За мной, — велел человек. Теперь он, как казалось, утратил к Радихене всякий интерес.

Их отвели в бараки: троих — в один, двоих — в другой, а Радихену — в третий, стоявший возле самой горы.

Прежде Радихена всегда жил один. У его дяди, пьяницы-пастуха, имелась крохотная хижина, однако и сам пастух, и его юный племянник, и те бродяги, которых привечал пастух, — все они предпочитали ночевать под открытым небом или под каким-нибудь кустом, часто — даже без одеяла.

Здесь же все переменилось. Впрочем, как могло быть иначе! Радихену удивило бы, окажись хотя бы одна деталь его новой жизни похожа на прежнюю.

Длинный барак лепился к скале; собственно, скала составляла одну из его стен. Остальные были деревянные — из той же породы, что и телега.

Окна имелись только в одной стене, той, что выходила на поселок, поэтому в бараке было темно. И, как заметил Радихена, на всех окнах имелись плотные ставни. В первое мгновение Радихена решил: ставни — для того, чтобы люди отсюда не бегали; но спустя мгновение понял свою ошибку, Отсюда никто не убегает. Незачем. Вероятно, ночами здесь бывает холодно, вот и все объяснение.

Несмотря на то, что барак сильно смахивал на тюрьму, Радихена сразу почувствовал себя здесь свободно. Как будто обрел дом, которого всегда был лишен.

Он остановился на пороге и громко позвал:

— Кто главный? Я — новичок, мне велено было сюда прийти.

Главный нашелся быстро: кривоногий широкоплечий человек неулыбчивый, с множеством черных отметин на лице. Он приблизился к Радихене и сердито спросил:

— Что кричишь?

— Мне надо устроиться...

— Ему надо устроиться! Кто ты такой, рыжий?

— Радихена...

— Я — Макилвен. Запомнил?

— Да, господин Макилвен.

— Без «господина». Здесь не принято.

— Хорошо...

Макилвен отвел Радихену к узкой койке, что стояла в самом дальнем конце барака. Над койкой висела маленькая, совершенно закопченная масляная лампа, и Макилвен зажёг её. Стали видны отдельные предметы: мятый металлический кувшин на полу, смятое одеяло и комковатый матрас, набитый старой соломой.

— Это все твое, — сообщил Макилвен. И еще раз оглядел Радихену: — Ты без вещей?

— У меня нет, — сказал Радихена.

— Кувшин — для умывания. Понял? — Макилвен поднял кувшин, понюхал, сморщился. — Вода протухла, утром наберешь свежую. Встанешь вместе со всеми. Завтрак — для всех. Сядешь за стол рядом с соседом по койке — запомни который и не перепутай потом.

— Мы его сами запомним! — раздался веселый голос. — Рыжий да с подбитым глазом, такое не забудется.

— Мало ты рыжих видел с подбитыми глазами? — повернулся в сторону голоса Макилвен.

— В нашем бараке — впервые...

— Ладно, устраивайся, — сказал Макилвен Радихене. — И больше меня вопросами не тревожь. Я тебе рассказал все, что тебе следовало знать. Остальное выяснишь сам. Не маленький, если нарвался на такие неприятности. Но вообще, — он чуть наклонился к Радихене и заговорил очень тихо, — ты мне, рыжий, не нравишься. Что-то в тебе есть гнилое. Будет лучше, если оно как-нибудь само отвалится. Ты меня понял?

Радихена несколько раз моргнул желтыми ресницами. Он ничего не понял.

Макилвен отошел и исчез в темноте. Радихена уселся на койку и начал стаскивать с ног сапоги.

Обладатель веселого голоса снова дал о себе знать:

— Ты воняешь. Иди, умойся. За бараком есть умывальник, найдешь. И сапоги свои сюда больше не приноси, понял?

— Понял, — сказал Радихена и поплелся к выходу. Ему вдруг сделалось грустно, и он сам не мог понять -почему.

Умывальник действительно имелся: широкий бассейн, вырубленный в камне. Вода стекала туда из узкой керамической трубки, которая торчала прямо из скалы, и Радихена некоторое время смотрел на нее, трогал и даже засовывал в нее пальцы, ощущая, как бьет упругая струя воды. Вот как, значит. Эти люди нашли в глубине гор водную жилу и сумели заключить ее в трубу.

Радихена сбросил с себя всю одежду, за исключением рубахи, и долго оттирал дорожную грязь.

Неожиданно он услышал за спиной женское хихикание. Сомнений быть не могло: какие-то особы противоположного пола наблюдают за его потугами сделаться чище. Радихена вспомнил о том, что на нем одна рубаха, когда коварный порыв ветра приподнял подол и явил созерцательницам его голый зад.

— Очень смешно! — сказал Радихена, оборачиваясь к ним.

Они захохотали и бросились бежать, однако Радихена успел рассмотреть их лица — довольно хорошенькие, как ему показалось.

Ногой он отпихнул свои лохмотья подальше от бассейна и босиком вернулся в барак.

— Замерз? — спросил его веселый сосед.

— Ноги сводит, — признался Радихена.

— Это ничего, рыжий, — сказал весельчак. — Меня зовут Тейер.

— Ты здесь давно?

— Всю жизнь... Ну, лет с двенадцати, — сказал Тейер. — Пересаживайся пока на мою койку, я тебе кое-что покажу.

Он наклонился и вытащил, небольшой плетеный короб.

— Тут у меня всякое имущество, — пояснил Тейер. — Гляди.

Он выбросил наверх две пары штанов, рубаху из плотной темной ткани, ременный пояс и завернутые в тряпицу сапоги.

— Возьми.

Радихена осторожно коснулся этих вещей. Они были сделаны очень добротно. Радихена покачал головой.

— Не могу.

— Почему? Я от души предлагаю. Не за деньги. Потом как-нибудь сочтемся.

Радихена взял сапоги, примерил. Оказались чуть великоваты.

— В первый раз надеваю новую вещь, — признался Радихена.

Тейер потянулся, хрустнул косточками.

— Вы, с юга, все чудные, — заявил он. — Расскажешь потом, как там житье.

— Нет там никакого житья, — ответил Радихена. — Век буду хозяину благодарен за то, что меня сюда продал.

— Ты сильно не радуйся, — предупредил Тейер. — Тут тоже не все хорошо.

— Женщины есть — и ладно, — сказал Радихена.

— А, уже видел? — Тейер хмыкнул. — Здесь такие встречаются особы... С ними ухо востро! Они — не то что ваши южанки, от всяких глупостей не размякают. Они сразу суть человека видят. Если рохля, трус или плохо работает — нипочем к себе не подпустят. Такие вот женщины. Я тебе потом про них расскажу... Полезно знать.

— Я умывался, а они подглядывали, — сказал Радихена, чувствуя непонятную нежность к незнакомкам, хихикавшим в темноте. — Можно подумать, голой задницы никогда не видали!

— Задница, брат, в наших краях не редкость, — философски заметил Тейер, и оба они рассмеялись.

Затем Тейер посерьезнел. Зашептал:

— Я тебе одну вещь расскажу, только ты Макилвену не передавай, что я рассказывал. На твоей койке много народу перебывало. Только я четверых помню. Нехорошее какое-то место: кто на нем оказывался, тот в горах погибал.

— Быстро? — спросил Радихена, подумав немного.

— Кто — через месяц, а кто по полгода держался... Ты веришь в приметы, рыжий?

— Не знаю. — Радихена чуть задумался. — Я однажды звезду из колодца достал.

— Это не примета. Здесь много примет. Потом научишься. Но с этой койки постарайся уйти, иначе помрешь, точно тебе говорю. Спи давай. Завтра рано вставать.

Радихена еще раз поблагодарил за сапоги и одежду и вернулся к себе.

Комковатый матрас его мало беспокоил. «Смертное» место — тоже. Как судьба повернется — так и ладно. Ничего страшного в том, чтобы вскорости умереть, Радихена почему-то не видел.

Он завернулся в одеяло, втягивая потревоженными ноздрями чужой запах, и почти сразу же заснул.

Девушка в его сне ждала его за порогом темноты. Едва лишь Радихена погрузился в забытье, как она выступили вперед, вся залитая светом. Он не мог различить её лица, сколько ни старался: сплошное белое пятно, похожее на жемчужину. Такие он видел когда-то в доме её отца. Речной жемчуг, нежного палевого цвета. Она пришивала бусинки к тесьме, делала узоры. Белошвейки.

Девушка медленно поднесла пальцы к своему лицу и провели пятерней по щекам. Пять красных полосок справа и пять — слева. Исколоты иглами, понял Радихена. У нее все пальцы исколоты иглами. Ради королевы. Ради той нелюди.

Он хотел окликнуть девушку, но вспомнил, что не знает её имени.

Забыл.

Она постояла еще мгновение перед его глазами, а затем отступила назад и скрылась в темноте.



* * *





Гномов Радихена видел почти каждый день. И каждый раз его брала оторопь. Завидев коренастую фигуру, быстро передвигающуюся по поселку на коротких, кривых ногах, Радихена надолго впадал в ступор. Застывал на месте, по-дурацки приоткрыв рот.

Что-то было в подземном народе такое, что вызывало у Радихены почти мистический ужас. В отличие от большинства горняков он не был особенно суеверен: даже «несчастливое» место в бараке его не слишком пугало. Но гномы — другое дело.

Самое удивительное заключалось в том, что никто больше от нелюдей не шарахался. Здесь к ним, судя по всему, давно привыкли: никто не оборачивался вслед очередной нескладной фигуре.

Постепенно Радихена научился скрывать свое отношение к подземным союзникам герцога. В конце концов, они занимали достаточно высокое положение на территории Вейенто. Чем каждый из них занимался под землей — никого из людей не касалось; однако, очутившись на земле, они все как один приобретали статус неприкосновенных друзей его сиятельства. Любая обида, причиненная гному, могла повлечь за собой крайне неприятные последствия.

Все это Радихене растолковали очень быстро, и он постарался принять услышанное к сведению.

Но в один прекрасный день Радихена лицом к лицу столкнулся с гномской женщиной — и не выдержал.

Она шла прямо на него. Совсем маленькая — Радихене по пояс. Квадратная. В длинном платье, сшитом из выделанной кожи, с меховой оторочкой, с наборным серебряным поясом на обширной талии: пояс врезался в тело, заставляя вызывающе выпирать бюст и живот.

Гномка шествовала горделиво, не глядя по сторонам. Она была уверена в том, что ей уступят дорогу. Возможно, она не станет требовать, чтобы встречные люди ей кланялись— до такого подземный народ еще не дошел и вряд ли дойдет, — однако обращать внимание на горняков она явно не была намерена.

А Радихена не мог оторвать глаз от ее уродливой фигуры... и от серой клочковатой бородки, торчащей на ее лице: густые жесткие пучки росли прямо из бородавок.

Гномка налетела на Радихену. Она оказалась тяжелой, как камень, и такой же жесткой. Больше всего поразили юношу ее груди: они больно стукнули его по бедрам, точно два булыжника.

Получив сильный толчок, он пошатнулся, и тотчас гномка, почти не размахиваясь, ударила его по лицу. Радихена упал. В глазах у него потемнело, и он даже не видел, как дама прошествовала дальше.

Радихене помог Тейер. Поднимая приятеля на ноги, он прошипел ему на ухо:

— Что ты на них таращишься? Это невежливо, в конце концов! Они могут обидеться.

— А как они обижаются? — поинтересовался Радихена.

— То есть? — Тейер даже растерялся от подобного вопроса.

— Обида может принимать разную форму, — пояснил Радихена. — Форму побоев. Форму доноса. Форму обычной драки. А иногда тебе просто в кашу подсыпают иголки. Кто как. Зависит от личных пристрастий.

Тейер покачал головой.

— А ты как обижаешься?

Радихена вздохнул.

— Обычно мои обиды заканчиваются тем, что мне же и навешивают...

— Постарайся вести себя вежливо и, коль уж на то дошло, не обижаться. Эта гномская дама — согласен, страхолюдина, но очень важная персона. У нас с ее отцом большой договор.

— Я не знал, — пробормотал Радихена.

— Тебе бы понравилось, если бы на тебя так выпучивались? — упрекнул его Тейер.

— На меня как раз выпучиваются, — сказал Радихена. — Потому что я рыжий.

— Потому что ты с вечно подбитым глазом.

Радихена потрогал скулу. Рука у важной персоны тяжеленная: скоро глаз заплывет.

Возможно, из-за этих синяков Радихене никак не удавалось найти тех хохотушек, что потешались над ним, когда он только-только прибыл в поселок, и свести с ними более близкое знакомство. Поначалу он принял их смешки как заигрывание, однако вскоре его постигло разочарование. Женщины здесь имелись, и среди них действительно было немало хорошеньких, но ни одна к Радихене и близко не подходила.

Некоторые были замужем и имели детей. Согласно герцогским законам, женщина могла не работать, если ей этого не хотелось и если какой-нибудь мужчина соглашался содержать ее за свой счет. В реальности же работали все. Замужние хотели помочь мужьям поскорее внести плату за собственный дом. Кроме того, у женщин и девиц также имелись собственные контракты, хотя и не такие долгосрочные, как у мужчин: каждая отрабатывала на заводах не менее десяти лет.

Некоторые трудились на кухне или в прачечной — к великому удивлению Радихены, ему больше не приходилось следить за чистотой своей одежды: все делали работницы. По вечерам, после смены, можно было попросту прийти в прачечную и взять свежую рубаху, оставив там запачканную. У тех, кто обзавелся собственностью, на одежду были нашиты метки. Молодые рабочие, вроде Радихены, пользовались «общими вещами», то есть первыми попавшимися.

Еще большее удивление Радихены вызвало то обстоятельство, что немало молодых женщин работали в шахтах наравне с мужчинами. И это вовсе не были мужеподобные создания со здоровенными ручищами! По их виду никогда не догадаешься, чем они занимаются, если на них праздничное платье. Разве что руки способны были их выдать — но у крестьянок Радихена видывал руки и похуже.

Они добывали изумруды. Прежде, будучи крестьянином, Радихена частенько размышлял о драгоценных камнях, золоте, вообще — о предметах роскоши. Пытался представить себе: каково это — владеть, к примеру, изумрудным ожерельем? Носить кольца с рубинами? Надевать на голову обруч из чистого золота? Что должен чувствовать человек, обладающий всеми этими удивительными предметами?

Ему думалось: довольно прикоснуться к настоящему драгоценному камню — и некое волшебное свойство, присущее этой удивительной вещи, само собой перейдет к человеку. Свойство быть свободным, богатым, обладать властью.

Никогда прежде Радихена не предполагал, что станет работать там, где добывают эти самые изумруды. И более того: что он будет прикасаться к ним каждый день — и не испытывать ровным счетом ничего. Он не сделается ни свободней, ни богаче; он не почувствует прилива сил и не обретет власть. Просто зеленые камушки, чаще всего похожие на пальцы. Они обладали блекло-зеленым цветом и были мутны; драгоценность извлекали из самого кристалла уже потом, и этим занимались ювелиры. Кусочки, не расколотые трещинами, тщательно полировались или гранились. Только после этого они делались воистину драгоценными.

Может быть, поэтому Радихена и не ощущал ничего особе иного, когда добывал их?

Подобными соображениями он, впрочем, ни с кем не делился.




Глава тринадцатая

ДОМ ПРОДАЖНОЙ ЛЮБВИ


Каждая встреча с королевой для Адобекка была отдельным, значимым событием, единственным в его жизни. И сколько бы ни случалось этих встреч, ни одна не напоминала другую: у всех имелся собственный, только ей одной присущий привкус и свое единоличное место среди воспоминаний.

Иногда он видел ее издали — стройный силуэт, всегда тщательно и четко очерченный, всегда в достойном обрамлении: садовых шпалер, зеркал и статуй, темных драпировок или причудливых зданий городского центра, расцвеченных и исчирканных веселыми фонтанными струями. Королева преподносила свою персону как произведение искусства, как драгоценность.

Бывали и другие встречи, когда королева представала перед Адобекком средоточием тепла и света: стремительно проходящая по дорожкам дворцового сада, босая, в прозрачном золотистом покрывале, едва наброшенном на обнаженное тело; узкие ступни уверенно наступают на искрящуюся траву и плоские, влажные от росы камни, но почти не оставляют следов, так легка эльфийская дама после ночи, проведенной в объятиях возлюбленного. Потребовалась примесь нечеловеческой крови, чтобы родилось такое совершенное воплощение женщины. Он думал о ее руках, о золотистой смуглости пальцев, о волосах, недлинных, на таких густых, что из них удавалось создавать самые причудливые прически. О том, что украшения, побывавшие на ее теле, долго сохраняют ее запах, и ему довольно было прикоснуться лицом к перстню, подаренному королевой, чтобы мысленно перенестись в те мгновения, что она дарила ему наедине.

К ней невозможно было привыкнуть. И после, когда Адобекк отяжелел и состарился, а она все оставалась молодой, он продолжал благоговейно принимать любую минуту, проведенную поблизости от нее.

Случалось, она озорничала, дразнила его — впрочем, следует отдать ей должное: достаться могло кому угодно. Она могла нарочно разлить масло в приемном покое и с деланым негодованием наблюдать, как скользят и пытаются сохранить равновесие придворные. Могла подсыпать в лампы вещества, распространяющие страшное зловоние, а после сидеть с каменным лицом. Могла надеть для бала платье, которое рвалось при первом же неловком прикосновении кавалера и падало к ногам ее величества. Заставляя нового при дворе человека ждать себя в рабочем кабинете, оставляла на столе с десяток подписанных смертных приговоров вымышленным лицам, а после любезничала с посетителем и с удовольствием подмечала ужас в его глазах.

Адобекк знавал ее и гневной: она становилась выше ростом, в ее глазах вспыхивали зловещие звезды — от зрачков расходились горящие золотые лучи, заполняя радужку светом; темные розы проступали на щеках, и очерченные тусклым золотом контуры изогнутых, как бы смятых гневным движением лепестков, мерцали. Ее негодование вызывали известия о крестьянских бунтах, о растущем недоверии к династии, о клевете на принца, разговоры о том, что герцог Вейенто — там, у себя, на севере, — по-настоящему заботится о людях, в то время как эльфийская нелюдь медленно убивает свой народ.

Но никогда прежде Адобекк не видел свою королеву такой — встревоженной, огорченной, почти сдавшейся. Нежно-смуглое лицо посерело, волосы подернулись пеплом. Она вызвала конюшего к себе в личные покои и ждала его, разметавшись на низеньком креслице с широким сиденьем, толстыми ножками и удобной спинкой, обложенной подушками. Свет из стрельчатого окна у нее за спиной падал так, что Адобекку поначалу был виден только силуэт: напряженный поворот головы, слишком остро выдающаяся скула, провал там, где прежде округлялась щека. Волосы забраны назад и беспощадно стянуты лентой — ни одна вьющаяся прядка не ласкает висок невесомым прикосновением. Фигура сидящей женщины тонула в тяжелых складках домашнего одеяния, и только острый носок туфли виднелся из-под подола, отставленный слегка в сторону.

Адобекк поклонился, сделал несколько шагов — и только потом увидел лицо ее величества. Он замер.

Она медленно подняла на него глаза:

— Что?..

— Вы постарели, — сказал он.

Она не шелохнулась.

— Конечно, — вымолвили невозмутимо губы. — Я ведь человек и тоже подвластна времени.

— Мы с вами оба знаем, что это не так! — произнес Адобекк.

— Вы меня упрекаете?

Он промолчал.

Королева переложила правую руку с колена на подлокотник.

— Как умирают эльфийские короли? — спросила она. — Вы знаете?

Адобекк продолжал хранить безмолвие.

— Они не стареют... Они просто умирают, — продолжала королева. — Если бы моя кровь была чистой кровью Эльсион Лакар, нам долго пришлось бы ждать разлуки... Эльсион Лакар остаются вечно молодыми — пока не наступает для них пора уйти, и тогда старость приходит мгновенно и так же мгновенно уносит свою жертву с собой. За годы бесконечной жизни эльфы успевают стать достаточно мудрыми, чтобы принять свой уход как должно. Впрочем, любого из них можно попросту убить...

Она наконец шевельнулась, колыхнулись все складки её одеяния разом, слышен был даже легкий стук туфелек, когда ножки переступили с места на место и скрестились.

— Но я — не чистая Эльсион Лакар, — продолжала королева. — С каждым новым поколением мы стареем все быстрее. Меня это не огорчает... А вас?

Вопрос прозвучал внезапно. Адобекк вздрогнул: слишком много горечи таилось за этими словами. Боясь, что голос предаст его, он безмолвно покачал головой.

— Хотите, чтобы я стала вам ровней? — спросила она.

— Нет... — выговорил он.

— Тогда в чем же дело?

Королевский конюший наконец решился.

— Мне безразлично, молоды вы или стары, — сказал он. — Красивы или безобразны. Умны или глупы. Я люблю вас, ваше величество... Счастье — находиться рядом с вами. Поблизости. В отдалении. Но только так, чтобы видеть вас.

Она отвернулась. Тихо простучала пальцами какую-то мелодию по ручке кресла. Адобекк неожиданно подумал: «Эмери бы сразу узнал тему и написал бы несколько вариаций... У Эмери превосходно получалось делать такие вещи. Настроение эльфийской королевы — всегда музыка, и сегодня это ноктюрн...»

Неожиданно она резко развернулась в его сторону. Одеяние стремительно смялось, перекрутилось на гибком теле женщины — так вытягиваются складки застывшей вулканической лавы, обозначая путь разрушительного потока: мантия бушующей стихии.

— Я знаю, что говорят о моем сыне! — сказала она. — Консорт, его отец, был прекрасным человеком, знатным и отважным; не моя вина, что он погиб так рано... Его дитя не может быть таким, как мне рассказывают.

— Каким? — тихо спросил Адобекк.

— Вам, полагаю, лучше знать — разве вам не докладывают обо всех сплетнях, что бродят вокруг «малого двора»? И ваш хваленый искренний племянник ничем не помог — корчит из себя шута, шляется по трактирам и разводит нежности с любой согласной на это особой противоположного пола... Талиессин по-прежнему одинок, никому не доверяет, никого не слушает. И его жизнь по-прежнему в опасности.

— Возможно, слухи только помогут уберечь его высочество, — осторожно высказался Адобекк.

Она вздернула брови.

— Поясните.

— Если будут считать, что принц — вовсе не Эльсион Лакар, что он не в состоянии иметь потомство, что он... почти не человек, но лишь испорченная эльфийской кровью причуда природы, то не будет смысла и в его устранении.

— О! — Брови королевы, по-прежнему поднятые, дрожали от напряжения. — Вот как вы рассуждаете! «Устранение»... Какое чудное слово! Какое... холодное.

— Это всего лишь слово, любимая, — сказал Адобекк.

— Да. — Она опустила брови, опустила плечи, осела в кресле. — Ты все еще стоишь? Сядь. Ты можешь сесть.

Других кресел в комнате не было — это была туалетная, поэтому Адобекк устроился прямо на полу.

Она сняла туфли, положила ступни ему на колени. Адобекк с удивлением увидел, что королева не лукавит, когда говорит о приближающейся старости. Ее лицо могло сделаться серым от усталости и долгой непреходящей тревоги. Но такими же увядшими были и ее ноги: они перестали быть упругими, кожа на них чуть обвисла, и, как показалось Адобекку, особенно мизинчики приняли печальный вид. Наклонив голову, он поцеловал их.

Королева, казалось, догадалась обо всем.

— Ты понял, — вздохнула она. — Теперь ты мне веришь.

— Как я могу тебе не верить? Но поверь и ты мне. Мы можем воспользоваться клеветой, чтобы уберечь Талиессина...

— Нет, — сказала королева решительно. — Пусть лучше нападут на него с ножом в темном переулке, чем будут распускать подобные слухи. Рано или поздно Талиессин займет мое место. Люди не должны считать, что ими правит недоумок.

— Никто не говорит о его умственных способностях...

— Ты понимаешь меня, так что не притворяйся... Неспособность зачать ребенка — серьезное обвинение для наследника престола.

— В таком случае, пусть Талиессин докажет обратное, — сказал Адобекк.

— Ещё один брак с простым человеком уничтожит Эльсион Лакар, и тогда нам придется поневоле идти на союз с герцогом Вейенто, а такой союз будет означать на самом деле подчинение, — сказала королева.

— Никто не предлагает брака, — возразил Адобекк. — Пара добрых бастардов никогда еще никому не мешала.

— У Талиессина нет возлюбленной.

— Ну так пусть появится! — с жаром продолжал Адобекк. — При дворе полным-полно прекрасных дам, и многие из них с радостью согласились бы оказать нам такую услугу.

— «Нам»? — Королева улыбнулась.

— Вам так хотелось бы, чтобы я отделял свою жизнь от вашей, ваше величество? — осведомился Адобекк.

Она хмыкнула, на мгновение сделавшись прежней.

— Иногда подобное разграничение имеет смысл.... Впрочем, не в данном случае. Полагаю, тебе тоже не хочется видеть своих потомков под властью Вейенто.

Адобекк пощекотал подъем королевской ножки. Стопа тотчас выгнулась куполом, пальцы растопырились и снова сомкнулись.

— Нет ничего лучше старого любовника, — сказала королева, глядя куда-то вдаль с таким отрешенным видом, словно речь шла о посторонних предметах. — Все помнит — и ничего не требует.

— Так уж и ничего...

Она наклонилась к нему, образ ее лица смазался у него перед глазами — вблизи он видел теперь куда хуже.

— Ты можешь хотеть, требовать — понадобится, и я тебе дам. Другое дело — новые возлюбленные. Ты предлагаешь устроить так, чтобы Талиессин завел любовницу?

Адобекк кивнул.

Королева прижалась щекой к его макушке, губами мягко коснулась волос.

— Родив принцу бастарда, любая знатная девушка тотчас начнет желать для себя привилегий...

— Ничего страшного, — ответил Адобекк. Он надеялся, что его голос не дрожал. Эта игра королевы была для него самой опасной: он мог потерять сознание от ее близости. — Привилегии положены любой знатной девушке.

— А также земель и владений...

— Можно изыскать и земли.

— И еще должностей для своих многочисленных родственников.

— Ну...

— Но хуже всего то, что подобные особы имеют обыкновение вмешиваться в политику, — сказала королева и наконец выпрямилась. Адобекк с трудом перевел дыхание, но она даже не замечала, в какое состояние привела собеседника. Говорила сухо, зло: — Если даже не сама любовница, то кто-нибудь из ее родни. Опасно.

— Не столько опасно, сколько противно, — вздохнул Адобекк. — Придется ставить их на место, возникнут ссоры, начнутся упреки, размолвки...

— Знатная девушка — не выход из положения, — заключила королева. — Мне кажется, — добавила она, чуть помолчав, — что и Талиессин все это понимает. Потому и сторонится женщин.

— Мир женщин велик и многообразен, — изрек Адобекк. — Он состоит не только из знатных девиц. Имеется целое море незнатных. Горожанок, служанок и даже крестьянок.

— Ты предлагаешь... рекомендовать принцу простолюдинку?

— Скажем уж прямо, ваше величество: положить ему в постель. Да.

— Осталось изобрести способ сделать ее привлекательной, — молвила королева. Она легонько дернула ногами. — Отдай! Мне они еще пригодятся.

Адобекк выпустил ее ступни. Она встала, и он, покряхтывая, поднялся вслед за нею. Очень медленно королева приблизилась к окну. Теперь ее силуэт стал совсем простым, его мог бы начертить одной линией даже ребенок.

— Простолюдинки скучны, у них нет вкуса, они неотесанны и не имеют ни малейшего понятия об изяществе, — проговорила королева. — Они, конечно, свежи и непосредственны, а многие еще и добры... Но красота требует ухода, возделывания. Как сад. Красота нуждается в оформлении. Самое милое личико быстро дурнеет, если за кругленьким лобиком нет ума.

— Ум у них, положим, есть, — возразил Адобекк.

— Да, — живо отозвалась королева, — и весь он направлен на то, чтобы стать богаче, толще и сделать таковыми же свои амбары. Весьма почтенно, но почему-то не украшает.

— У нас один выход, ваше величество, — сказал Адобекк, — положиться на волю случая и моего племянника Ренье.

— Это два выхода, — заметила королева.

— На самом деле — один и тот же, — откликнулся Адобекк.

— Я не стала бы слишком надеяться на Ренье, — сказала королева. — Возможно, ваше вмешательство...

— Нет! — резко ответил Адобекк. И добавил мягче: — К ребенку лучше посылать ребенка. А уж что они там вдвоем напридумывают, эти мальчики...

Она закрыла уши ладонями.

— Все, уходите, уходите, господин конюший! Кажется, вы взялись меня напугать? Ну так вам это удалось!



* * *





Тандернак оставил Эйле в передней комнате своего дома — точнее, он как-то незаметно исчез, и она вдруг очутилась одна. В полутемном помещении было тихо, даже шаги не отдавались — только еле слышно шуршал тростник, постеленный на полу. У стены Эйле рассмотрела два маленьких креслица, а над ними — балдахинчик из очень пыльного темно-синего бархата. Ее поразило то обстоятельство, что балдахинчик выглядел чрезвычайно куцо, точно его нарочно обрезали снизу. Шорох тростника вползал в уши, и от него начало щекотать тело. Эйле не переставала удивляться; как же так? На берегу реки этот звук успокаивает, а здесь кажется жутковатым. Можно подумать, под полом ведут свою тайную жизнь неведомые чудовища.

— Глупости, — сказала себе Эйле. — Я должна познакомиться с условиями новой работы, а после спокойно вернусь к себе домой и обдумаю предложение господина Тандернака в последний раз.

Они уже решила про себя, что согласится, но все-таки... Неожиданно она подбежала к входной двери и потянула её на себя. Дверь не поддалась. Эйле попробовала еще раз. Заперто.

Она прислонилась к стене спиной, тяжело задышала. Должно быть, произошла ошибка. Или она что-то не поняла? Господин Тандернак, впрочем, все объяснил. Он живет в таком месте, где следует опасаться воров. Поэтому и закрыл дверь. Очень просто.

Эйле подняла голову и крикнула:

— Господин Тандернак!

Неожиданно дом ожил. В невидимых комнатах зашумели, завозились какие-то люди, раздались голоса. Тростник зашуршал так, словно над прибрежными зарослями пролетел долгий порыв ветра. Легкие шаги приближались слишком быстро — казалось, кто-то бегает кругами по темным комнатам. Затем в полумраке заплясали огоньки — лампы в руках сразу нескольких человек, выскочивших на зов Эйле. Тандернака среди них не было.

В первое мгновение она испугалась, а затем ей сразу же стало легче. Это были самые обыкновенные живые люди. Не призраки, не чудища. Три девушки помладше Эйле, чумазый подросток в очень короткой набедренной повязке с бахромой, едва прикрывающей зад, и рослый детина с добродушным лицом.

— Новенькая? — сказал детина высоким, неприятным голосом.

Эйле удивленно посмотрела на него и не ответила. Он взял ее за плечо, развернул к себе. Прикосновение было не грубым, но властным, хозяйским, и девушка вздрогнула: с ней так никогда не обращались.

— Смотрите, она не понимает! — закричала одна из девиц.

Ее тело трещало при малейшем движении, как будто вся она представляла собой большую погремушку вроде тех, с которыми выступают уличные танцовщицы. Присмотревшись, Эйле поняла: одежда этой девушки была сделана из нескольких десятков нитей стеклянных бус разного цвета. Убор почти не скрывал ее наготы, напротив — с каким-то особенным бесстыдством подчеркивал формы. Свет переливался в бусинах и создавал впечатление, будто девушка все время извивается.

Эйле молча уставилась на нее. Та хихикала:

— Не понимает! Дурочка! Не понимает!

Другая девушка, еще младше первой, носила обыкновенное прямое платье с разрезами по бокам. Эта выглядела еще более странной, по мнению Эйле: почти детское личико кривилось в неприязненной гримаске, губы были искусаны, отчего казались более красными и пухлыми и почему-то вызывали в мыслях образ мясной лавки, где придирчивой покупательнице непременно предложат «тонкий край». Но особенно нехороши были глаза девчушки, темные, жадные, не то завистливые, не то просто злобные.

Эйле опустила голову. Бессмысленно было спрашивать, что происходит. Ей казалось, что волей одурманивающего напитка она погружена в чужое видение. Кто знает, как ее отравили? Слово «отрава» было единственным, что представлялось Эйле чем-то оформленным и имело четкие границы. Отрава — вот ясное объяснение всему, вот единственно возможное определение.

Девчонка со злыми глазами вертелась перед Эйле, пытаясь уловить ее взгляд, и от волнения хватала пальцами ног высохший тростник на полу. Неожиданно мальчишка больно ущипнул Эйле за бок, а когда она вскрикнула, сипло рассмеялся.

— Хватит! — прикрикнул на них детина.

Они отошли, посмеиваясь.

Детина запустил руку Эйле за шиворот, и она с ужасом ощутила его пальцы на своей груди. Он равнодушно сжал её соски, точно желая проверить их размер, затем прихватил кожу на боках и, уже извлекая руку из-под одежды девушки, несколько раз несильно сжал ее горло. Хмыкнул удовлетворенно, после чего раздвинул пальцами ее губы и посмотрел на зубы.

— Улыбнись, — велел он.

Она безмолвно заплакала.

Эйле была крепостной, и ее продали. Она знала, что крепостных время от времени продают: отправляют на север или в город, в мастерские, где нужны рабочие руки. Случалось и такое, что крепостные вместе с землей переходили от одного хозяина к другому. Но все это происходило как-то иначе. Даже «выгодная сделка», которую заключили между собой отец Эйле и староста деревни, оказалась не такой уж страшной — особенно по сравнению с тем, что творилось с девушкой сейчас.

— Ну ладно, давай, — повторил детина. — Бить не хочется. Улыбнись.

Эйле раздвинула рот. Вышло ужасно, но детина, как ни странно, был доволен. Покивал. Потянул ее за волосы, растрепал прическу, пощупал локоны, хмыкнул — понравилось.

— Ладно, — объявил он наконец. — Хозяин, как всегда, на высоте. Где он тебя нашел, такую дикую?

Эйле не отвечала. Слезы продолжали стекать по ее щекам. Она не обращала на это внимания. Ей хотелось умереть, и мысленно она звала Радихену. «Забери меня! — просила Эйле. — Забери меня отсюда! Если ты мёртв, я тоже хочу быть мертвой! Если ты жив — приди и уведи меня куда хочешь, хоть к твоему пьянице-дяде, хоть на край света, хоть в нору между корней...»

Её повели по темному коридору, по ступеням, которые то поднимались, то опускались, и все время тихо шуршал под ногами тростник, а вдалеке пересмеивались люди. Дом поглощал звуки, а затем распускал по помещениям, искажая их по собственному усмотрению.

Комната, где горел свет, выглядела довольно уютной, но, присмотревшись, Эйле вдруг ощутила сильный приступ гадливости. Дешевый коврик, на котором была не вышита, а грубо намалевана картина, взятая с богатого вышивального картона, прикрывал грязное пятно на полу — край этого пятна предательски выглядывал сбоку. Плетеная циновка, обтрепанная, с поломанными прутьями, болталась на стене, маскируя кривизну перегородки. Потолок был замазан побелкой, сквозь которую проступали неистребимые пятна влаги. Единственной чистой вещью здесь показалась Эйле паутина — впрочем, имелась и старая, давно брошенная пауком, в черной пыли, с высохшей дохлой мухой посередине.

Эйле села на кровать.

Детина остановился перед ней, сказал беззлобно:

— Зря убиваешься. Все лучше, чем в деревне. И пахать не надо.

Эйле подняла голову. Он кивал вполне дружелюбно.

— Где я нахожусь? — спросила Эйле.

Детина расхохотался.

— Это же дом Тандернака!

— Наверное... — Она опять опустила голову.

— Он тебе что, ничего не сказал? — Детина хохотнул. — Ну, значит, так надо было, что не сказал... Он — большого ума человек. Ему королева дала знак своей руки — поняла ты? Значит, признает его заслуги.

— Я не понимаю, — пробормотала Эйле.

— Тебя не отец продал?

— Отец...

— Чего же ты не понимаешь?

— Отец продал меня не сюда, а во дворец, в мастерские! — сказала Эйле.

На мгновение у нее зародилась отчаянная надежда: сейчас ошибка разрешится, и она сможет уйти из этого жуткого места.

Но детина только пожал плечами.

— Ума не приложу, как он тебя залучил. Ты что, добровольно с ним пришла?

— Он... соврал, — выговорила Эйле.

Детина сделался серьезен.

— Никогда так больше не говори, — предупредил ок. — Во всяком случае, я ничего не слышал. Ну, из симпатии к тебе. Поняла? Будешь жить здесь. Веди себя прилично. Завтра накормлю.

— А те, другие, — решилась спросить Эйле, — они кто?

— Собственность Тандернака, — пояснил детина.

— Почему они такие злые?

— Злые? — Он совершенно искренне удивился. — Обычные... У них шутки такие. Ты тоже хороша. Смотрела на них как на грязь.

Он ласково растрепал ее волосы, проворчал несколько ободряющих слов и ушел, оставив дверь незапертой.

Первые несколько часов Эйле провела в оцепенении. Тандернак исчез: дом растворил его в себе и больше не показывал. Детина совершенно ясно дал понять Эйле, что её отсюда не выпустят. И внезапно она поняла, где находится. Дом, где торгуют любовью.

Она нащупала пальцами край одеяла и с силой стиснула его. Прожитая жизнь внезапно показалась Эйле невыносимо долгой — точно минуло уже сто лет с тех пор, когда она бегала по лугу к реке и Радихена добыл для неё звезду из колодца. И тот день, когда молодой господин из окружения самого принца предложил ей свою дружбу, тоже вдруг отошел в невероятную даль. Она медленно погружалась в черный колодец, и беленький кружочек солнечного дня высоко над головой становился все меньше и меньше, пока наконец темные воды не сомкнулись и не поглотили Эйле: она потеряла сознание.

Ночь в этом доме была похожа на день; когда Эйле очнулась, она так и не поняла, сколько времени прошло. Все так же шуршал тростник, все так же глухо доносились чьи-то голоса — не понять, далеко или близко находятся сами говорящие.

Эйле встала на ноги. Голова не кружилась, мертвящий ужас ушел — осталась холодная решимость. Девушка сама себе удивлялась: в прежней жизни она ни за что не посмела бы сопротивляться. Что-то нашла она там, на дне колодца, когда отчаяние едва не убило ее. Должно быть, россыпь дневных звезд. Она не помнила.

Держась рукой за стену, она выбралась в темный переход и принялась бродить по дому. То и дело она замирала, прижимаясь к стене, а затем вновь продолжала путь. Кружение во мраке было бесконечным: ни одна из лестниц не приводила вниз, к выходу, все они вплывали на ровную площадку, и рано или поздно Эйле нащупывала незапертую дверь или занавес.

Один раз она очутилась перед освещенным занавесом из стеклянных бус, и почему-то ей сразу подумалось, что это комната девушки-трещотки. Нити колебались на сквозняке, в комнате шевелилось пламя факела, воткнутого в гнездо на стене, а из самой комнаты доносились глухие возгласы и возня — там занимались любовью.

Эйле, выросшая в деревне, частенько видала подобные сцены, и они не вызывали у нее никаких чувств, даже любопытства. И сейчас она только порадовалась тому, что «трещотка» занята и не услышит, как мимо ее комнаты крадется «новенькая».

Эйле поняла вдруг, что ее тень обязательно попадет внутрь помещения. Предатель-факел и предательница-лампа, зажженные здесь, горели достаточно ярко для этого. Девушка не колебалась ни мгновения: она опустилась на колени, легла на живот и поползла. Тростник шуршал яростно, он почти кричал ей в уши: «Спешишь? спешишь? не уйдешь!» — но Эйле упорно продолжала пробираться вперед. Она миновала опасное место и выбралась к очередной лестнице. Здесь не было тростника, зато имелся толстый ковер, скрадывающий все звуки. Внезапно Эйле поняла, что попала на хозяйскую половину: Тандернак не позволял в своем доме никому передвигаться бесшумно, но оставил эту привилегию за собой. Никто не знал, когда он уходил и когда возвращался, находится ли он у себя в покоях или выбрался проведать своих питомцев. Эйле только удивилась тому, что дверь в хозяйскую спальню не заперта. Странно. Получается, любой может подобраться к Тандернаку незамеченным... А хозяин дома продажной любви вряд ли доверяет людям, с которыми делил кров. По меньшей мере, верить в их бескорыстие и дружбу было бы неразумно.

Эйле остановилась перед приоткрытой дверью и прислушалась. Она боялась, что у Тандернака находится другая девушка или мальчик. Если хозяин не спит...

Но он спал. Эйле увидела его, едва лишь сунула голову в комнату: он лежал на узкой, жесткой койке, вытянувшись и прижав руки к туловищу. Лицо его было безмятежно и странно красиво. Сейчас Эйле понимала, почему поддалась на его разговоры. Тандернак, несомненно, обладал притягательностью. И даже некоторая помятость, и даже нездоровый темный цвет лица ничего не меняли: черты его оставались точеными, складка у рта — мужественной. Ему хотелось верить. Хотелось вручить ему собственную судьбу и не сомневаться в счастливом исходе.

Связка ключей висела на стене, в изножье кровати. «Вот ещё непонятная вещь, — подумала Эйле, — почему у него такая кровать? Если он богат, то мог бы позволить себе что-нибудь более роскошное...» Посторонние мысли помогли ей не бояться, и она не прогоняла их. Её сознание как будто раздвоилось: прежняя Эйле раздумывала над тем незнакомым, что встречалось ей на пути, и пыталась найти обоснование для каждого, а новая, бесстрашная Эйле кралась по лестницам в спящем доме, воровала ключи у хозяина и вообще была полна уверенности в своих силах.

Она обхватила ключи ладонью, чтобы они не зазвенели, и осторожно сняла их. Хозяин дышал тихо и ровно. Здоровый человек, сильный, уверенный в себе и своем будущем. И ни одного сновидения. Все сны бродят в доме, таятся в сухом тростнике, поблескивают в бусинах и струятся по обнаженным телам вместе с каплями пота. Это он выпустил их на волю и теперь спит спокойно.

Вот еще одна посторонняя мысль! Эйле беззвучно усмехнулась. Она сумела пройти в узкую щель приоткрытой двери, не задев косяка. Вряд ли Тандернак позволит своей двери скрипеть — но все же осторожность не помешает.

Теперь оставалось найти лестницу вниз и открыть входную дверь.

Эйле спустилась на несколько пролетов и очутилась перед каменной нишей. Дальше никакого хода не было. Она постояла немного, точно ожидая, что камень сейчас расступится перед ней. Затем повернулась и поднялась обратно. Сбоку от хозяйской спальни находилась еще одна дверца, запертая. Эйле взяла ключи и быстро подобрала подходящий — он был меньше прочих. За той дверкой имелась витая лесенка, и она-то оказалась правильной: Эйле почти сразу очутилась в передней. Она узнала это помещение и тотчас поняла, что за минувшие несколько часов ушла от своего прошлого еще дальше. Еще пару часов назад в этом же самом зале стояла растерянная девица с мокрыми глазами. Какими жуткими показались ей новые знакомцы! Кого она испугалась? Грязноватых подростков с глупыми шутками? Детину с ухватками работорговца? Кто-то говорил, что подобные люди всегда трусливы...

Эйле уверенно подошла к двери и стала пробовать один ключ за другим.

— Ну, и куда это ты собралась? — послышался тонкий голос у нее за спиной.

И тотчас та, уверенная в себе, новая Эйле позорно удрала, бросив прежнюю на произвол судьбы. Прежняя Эйле втянула голову в плечи и застыла на месте. Сердце её ухнуло и перестало биться. Пальцы вцепились в связку ключей, как будто можно было в них отыскать спасение.

Детина не торопился приблизиться к ней. Стоял, весело скалясь, посреди комнаты и наблюдал за девушкой, которая осторожно поворачивается к нему.

— Испугалась, дурочка? — спросил он. — Не надо. Никто здесь не будет тебя наказывать. Наш хозяин не любит, чтобы девочек били. Мы же тут разумные люди. Поговорим и все уладим.

Эйле молчала. Ласковость этого человека была такой же фальшивой и немытой, как ковер на полу, и точно так же безуспешно прикрывала липкую грязь, которую никто и никогда не пытался отскрести.

— Ну давай, — продолжал он. — Расскажи, что тебя пугает. Я успокою. Я многих успокоил уже. У тебя был мужчина? Хозяин говорит, что сделает тебя домоправительницей в таверне на Мизенской дороге. Место хорошее, но требует умений.

Эйле медленно подошла к стене, повесила ключи на гвоздь и взяла из гнезда держатель с погасшим факелом. Детина поглядывал на нее покровительственно.

— Огонь не понадобится, — сказал он. — Пойдем прямым путём, по винтовой лестнице. Я здесь все переходы знаю.

Всё так же безмолвно Эйле приблизилась к нему и в последний миг, размахнувшись, с силой ударила надсмотрщика держателем по виску. Удар вышел неловкий, но сильный; мужчина пошатнулся и отлетел к стене. По виску потекла кровь. Эйле подбежала к нему и замахнулась снова. Уже теряя сознание, он видел, как взлетает ее рука с тяжелым держателем, и в последний миг поднял локоть, закрывая лицо. Удар пришелся выше — на лоб. Мужчина громко захрапел, и Эйле, чтобы он не разбудил остальных, схватила пригоршню тростника и сунула ему в рот. Челюсть умирающего судорожно стиснула сухие стебли, потом разжалась и замерла.

Эйле вернулась к ключам. Теперь она больше не сомневалась в себе. И точно — первый же ключ отомкнул замок. Дверь растворилась, и ночь впустила Эйле.

Улицы, утром показавшиеся девушке такими неприветливыми и угрюмыми, теперь выглядели иначе: темнота спрятала убожество домов, скрыла неряшливость мостовой — каждый поворот означал новое приближение к свободе.

Она побежала, петляя и ныряя в любой встречный переулок. У нее не было ни чувства времени, ни чувства направления: внутри городских стен Эйле была совершенно беспомощна.

Ноги у нее гудели. Ночь не заканчивалась. Иногда девушка видела над головой край луны или несколько звезд — там улицы расступались и позволяли светилам заглянуть в утробу города. Эйле миновала несколько ворот, сама того не заметив, и теперь кружила по более тесному пространству, между третьей и второй стенами. Она не отдавала себе отчета в том, как много прошла. Иногда ей чудилось, что она почти не удалилась от дома продажной любви и вот-вот снова увидит перед собой ту тяжелую дверь.

Она остановилась, переводя дыхание. Попробовала понять, не превратились ли и последние события ее жизни в далекое прошлое, не отошли ли они туда же, где теперь скрывались другие воспоминания, — но нет, Тандернак по-прежнему оставался в настоящем и мог схватить ее в любое мгновение.

Эйле подняла голову, пытаясь по очертаниям крыш догадаться, где находится, и вдруг на фоне неба увидела знакомый флюгер. Небо сделалось светлее, и металлический человек бежал по нему в страшнейшей тревоге, навстречу рваным фиолетовым облакам, которые гнал на него ветер.

Эйле снова зашагала, стараясь держаться знакомого направления. Еще одна стена — и в ней ворота. Ступать под своды было страшновато — теперь, когда приближалась заря и разница между светом и тьмой сделалась очевидной, — но Эйле пересилила себя. Здесь кольца городской застройки были совсем узкими, и спустя полчаса она заметила наконец дворцовую стену.

Девушка опустилась прямо на камни мостовой: она решила передохнуть, а заодно пожалеть себя и поплакать, но оказалось, что слез у нее не осталось и сил на рыдания — тоже. Поэтому она просто посидела немного, а после поднялась и, шатаясь, двинулась дальше.

Дворцовые ворота на ночь запирали, но Эйле об этом не знала. Она просто брела наугад, понимая, что рано или поздно ограда приведет ее к входу.

Сама того не зная, она миновала древние ворота, заложенные камнем и заросшие плющом, — те самые, где Ренье обнаружил ржавые кольца и убедился в правоте дядюшкиных россказней.

А потом перед ней предстал вход. Раскрытая дверь, приглашающая вернуться домой.

Эйле вошла, и тотчас блаженство охватило ее: она втянула ноздрями знакомый аромат сада.

Тихие шаги девушки шелестели по плоским камням. Причудливые здания то выступали прямо на дорогу, являя спящую роскошь фасадов, которую разбудит только солнце, то прятались в зарослях. Эйле шла и шла. Она снова заблудилась. В этой части дворцового комплекса она еще не бывала. Дом, где жили белошвейки, находился в противоположной стороне, но как туда пробраться, Эйле пока не знала.

Ей не хотелось останавливаться. Если утром ее заметят придворные, то непременно начнутся расспросы. Солгать, будто она возвратилась с любовного свидания, не удастся: в таком виде от возлюбленного не приходят. Говорить правду — не хотелось.

Эйле потерла лицо руками и растерянно огляделась вокруг. Где же она? Ни одного знакомого здания. Хоть бы кустик какой-нибудь приметный встретить!

Наконец она поняла, что вот-вот упадет, остановилась — и мир завертелся у нее перед глазами. Эйле покачнулась, простонав сквозь зубы, и тут ее подхватили чьи-то руки. Она дернулась, уперлась в грудь чужака, пытаясь избавиться от этой опеки, но совершенно незнакомый, очень молодой голос произнес:

— Да что с тобой? Куда ты рвешься? Идем-ка, пока тебя здесь не застукали.

Она пробормотала что-то совсем невнятное. Тот засмеялся, негромко и так сердечно, что у Эйле сразу потеплело на душе. И ужасно захотелось спать.

Она сказала:

— Хочу спать.

Он не разобрал, только подхватил ее удобнее и потащил с собой. Она не поняла, когда они очутились внутри здания. Вдруг Эйле сообразила, что лежит на кровати, и подскочила, но бывший с ней человек погрозил ей пальцем:

— Ложись да спи. Я открою окно.

«Он открыл окно, — подумала Эйле. — Я смогу выбраться отсюда в любой миг, если захочу».

Он побродил еще немного по комнате, несколько раз останавливался возле девушки и рассматривал ее, а после отходил. Наконец он ушел вовсе, и Эйле смогла наконец заснуть.




Глава четырнадцатая

МИЗЕНА


Адобекк хмыкнул:

— Должно быть, сейчас я услышу нечто новое.

Но Эмери не поддержал его легкомысленного тона. Он сел, принялся натягивать тонкие кожаные перчатки.

— Мне не нравится, что в той девушке, Фейнне, видят просто-напросто отмычку. И герцог, и даже королева.

— Выражайся пристойнее. Ты все-таки дворянин на службе ее величества.

— Куда уж пристойнее! — Эмери повернулся к дяде. — Все остальные слова хоть и больше соответствуют положению дел, но вообще неудобопроизносимы... — Он подался вперед, стиснул кулаки. — Для вас все это звучит отвлеченно: некий человек из Мизены, некая дочь некоего человека из Мизены, некий телохранитель некой дочери некоего человека из Мизены...

— Кажется, в грамматике такой прием называется «нанизыванием», — вставил Адобекк.

Эмери снова отказался сменить тон.

— Но ведь ни вы, ни ее величество не знали их, не были с ними дружны...

— Если ты постараешься как следует, многолюбезный Эмери, то у ее величества появится отличная возможность свести сердечную дружбу с дочкой торговца и дезертиром из армии Ларренса, — произнес Адобекк, хлопнув племянника по плечу. — Да и я не откажусь от этой чести!

Королевский конюший шумно выдохнул, потоптался по комнате.

— Вот что мне в тебе решительно нравится, Эмери, — высказался он наконец, — так это твое умение собираться в дорогу, не устраивая в комнатах разгрома! Бывало, укладываю я мои сундуки — так вокруг такое творится! Будто в доме побывали десятки дезертиров из армии Ларренса — и все голодные, и все грязные, и все жутко жадные...

— Просто я беру с собой мало вещей, — улыбнулся наконец Эмери.

— Ну ладно, ладно... — Дядя Адобекк снял с полки обширный кружевной воротник и заботливо начал укладывать его в сундук, сминая прочие предметы. — Больно ты строг со мной. Мне тоже жаль девушку. Но что мешает мне извлекать из этого похвального чувства заодно и пользу для правящей династии?

— А это сопоставимо с требованиями обычной совести?

— По-твоему, у придворного может быть обычная совесть?

— Как же, в таком случае, среди придворных остаются честные люди?

— Все дело в ловком комбинировании, — поучающе молвил Адобекк. — Требования чистой совести изумительным образом умеют сочетаться с соображениями выгоды.

— Как же вы поступаете, если сочетания не происходит?

— Делаю выбор. — Адобекк насупился. — Полагаю, сейчас не время обсуждать это. Ненавижу делать выбор! Всегда лучше увильнуть от принятия решения и свалить бремя ответственности на других. Запоминай, потому что когда-нибудь и тебе придется поступать так же.

Эмери подошел к дяде и крепко обнял его.

— Я найду Фейнне, — сказал он.

Адобекк прижал племянника к себе.

— Имей в виду и никогда не выпускай этого из мыслей: Фейнне — только ключ к миру Эльсион Лакар. Для тебя важно не столько спасти дочку торговца, сколько найти подходящую жену для Талиессина. Она должна быть из королевского рода. Помни об этом. Эльсион Лакар — лукавы и будут убеждать тебя в том, что в жены нашему принцу сойдет любая. Не соглашайся. Требуй принцессу. — Адобекк сморщил нос. — Ну, в крайнем случае бери, конечно, любую, потому что Эльсион Лакар правы: для возобновления брачного союза между Королевством и королями довольно лишь чистоты эльфийской крови...

И, снабдив племянника всеми этими разноречивыми указаниями, Адобекк удалился, очень растроганный.



* * *





Из столицы Эмери вышел пешком. Фоллон сопровождал его в первый день пути — нес его сундучок. В самом отдаленном предместье, на постоялом дворе, наняли экипаж с, возницей. Возницу звали Кустер. Он мало походил на крестьянина или трактирного слугу: тонкий, хрупкий, с печальным лицом и вдумчивым взором меланхолика. Очень светлые, почти белые волосы обрамляли молодое лицо, так что — при надлежащем складе мыслей — можно было счесть его преждевременно поседевшим после каких-либо невероятных испытаний. (Любознательному человеку оставалось только гадать — каких именно.)

Впрочем, Эмери был слишком поглощен собственными заботами, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. И уж меньше всего заботила молодого человека наружность наемного возницы.

Эмери устроился в трактире, потребовал горячего. Все дела улаживал Фоллон: договаривался об экипаже, лошадях, оплате. Фоллон же расплачивался; у Эмери было время немного передохнуть и поразмыслить.

С дядей он прощался долго, десятки раз выслушивая одни и те же наставления, произносимые с разной интонацией, в разных выражениях и снабженные — с присущей Адобекку изобретательностью — всякими приличествующими случаю остротами и примерами. С братом, напротив, расставание вышло коротким; они обнялись, перекинулись неловкими фразами: Ренье обещал не посрамить доброго имени Эмери, особенно перед девицами и прочими дамами, какие только повстречаются на пути, а Эмери сказал «с тебя станется» — и на том замолчал. Ренье еще раз обнял его, сильно покраснел, поцеловал в щеку — и убежал, оставив брата, тоже покрасневшего, тереть место поцелуя и хмуриться.

Скоро Фоллон отправится назад, в столицу, к своему господину, и путешествие Эмери начнется по-настоящему.

В окно он видел, как Кустер выводит лошадь и впрягает ее в экипаж, как привязывает дорожный сундучок Эмери позади кареты. И лошадь, и экипаж, и Кустер вполне устраивали Эмери: добротные и малопримечательные.

Вернулся Фоллон: все дела были устроены наилучшим образом.

— Этот Кустер — крепостной человек здешнего хозяина, — сообщил он. — Я оплатил наем работника на полгода вперед. Жалованья самому Кустеру платить не нужно. Рожей он похож на поэта, но это ничего не значит: хозяин говорит — лошадник он, каких мало. Ну, прощайте, господин Эмери.

Эмери кивнул, глядя на Фоллона задумчиво — как будто уже издалека:

— Прощайте...



* * *





Потянулись дни: ухоженная дорога, ухоженные поля, ухоженные селения. Чуть дальше от столицы несколько раз встречались путнику невероятно бедные, практически разорённые деревни. Увидев такое впервые, он велел Кустеру остановиться и вышел из экипажа.

В этой части Королевства Эмери никогда не бывал. По правде говоря, он вообще мало где бывал. Прежде он полагал, что Королевство процветает повсеместно, в какой его уголок ни загляни. Открывшееся зрелище оказалось для Эмери в новинку. Он даже не подозревал, что такое возможно.

Десятки домов стояли пустыми и медленно разваливались. От одного остались только угли, многократно залитые дождями и растоптанные, да остатки каменных ступеней крыльца — оставленный жильцами, дом сгорел, и никто даже не озаботился тушением пожара: дом стоял на отшибе, опасности для прочих не возникло.

Эмери медленно обводил глазами полумертвую улицу. Черные пустые окна, провалившиеся крыши, серая сорная трава на месте огородов — грядки все еще сохраняли прежние очертания, но плодов на них уже не росло.

Обитаемые здания производили не менее жуткое впечатление: они тоже разрушались, несмотря на все попытки хозяев как-то латать дыры. Из крыш и стен торчали пучки гниющей соломы. Половина окон не имела рам и просто закрывалась ставнями. Возле единственного колодца, вокруг непросыхающей лужи, играли полуголые ребятишки. Две тощие, как жерди, женщины скучно бранились между собой; причина их распри осталась для Эмери неведомой, поскольку при виде чужого человека, да еще дворянина, обе смутились и попытались обратиться в бегство.

Эмери преградил путь одной из них и подставил ногу. Женщина споткнулась и упала; деревянное ведро выпало из её рук, вода разлилась.

— Встань-ка, — сказал ей Эмери. — Да не бойся. Куда это ты удираешь?

Она поднялась, провела ладонями по мятому платью.

— Нечего так пугать людей, — проворчала она. — Ты знатный господин, ну так и проезжай себе мимо. Много вашего брата видано, толку все равно нет.

По тому, как она дерзила, Эмери понял, что здешние крестьяне действительно доведены до отчаяния.

— Вы чьи? — спросил он.

— Тебе-то что, не твои, — был ответ.

— Расскажи мне, что тут произошло, а я дам тебе три серебряных грошика, — сказал Эмери.

Она сильно фыркнула носом, но денежки взяла. Отвернулась, тоскливо уставилась на пустые поля, где рослый сорняк уверенно заглушал редкие колоски.

— Эльфийская кровь им не нравилась... — проворчала женщина. — Белый хлеб они не любят. Знаешь, с чего началось? — Неожиданно она повернулась к Эмери и гулко стукнула себя по груди тощим кулаком. — С баб! С нас и началось! Сперва — все разговоры, разговоры... Приезжал какой-то умник, продавал на площади — вот здесь, у колодца, — пуговицы городской выделки, ленты, тесемки, разную мелочь, крючки, медные петли... Понимаешь?

Эмери кивнул.

— Приблизительно.

— Продавал, — с оттенком мстительного удовольствия повторила женщина. — А сам все беседы вел. Про белый хлеб, про вырождение. Показывал рисунки: двухголовый теленок, уродливые дети. Ужас! Бабы и понесли: все зло от Эльсион Лакар, королевская кровь сгнила и портит землю... Как же, мол, наши далекие предки без всяких эльфов жили? Все такое... Баба в семье лучше любого червя точит. Менее месяца прошло — сожгли то зерно, которым сеять собирались, закупили какое-то другое, чёрное. Что взошло — сам видишь. Тогда еще лучше было... Ладно.

Она махнула рукой. Помолчала немного, собираясь с мыслями. Подтолкнула носком ведро, полюбовалась, как на дне плещутся остатки воды — той, что не успела пролиться.

— Приезжал человек от нашего хозяина. Интересовался. Нашлись дурные головы — уж не знаю, как вышло, только хозяйского управляющего убили. И затаились — что будет? Ясно, что было: через неделю прибыли солдаты. Солдат — как редиска, из земли выдернут, у него ни родни, ни родины нет, ему все равно, в кого пикой тыкать... Смутьяны наши побежали им навстречу — «не боимся»! Как же, не боялись они! Едва только на острия налетели, сразу повернули назад и с той же прытью поскакали прочь Солдаты — за ними. Знаешь ведь, если ты знатный господин, что зверю нельзя показывать своего страха.

— Положим, знаю, — согласился Эмери.

Женщина глянула на него, прищурившись.

— Ничего ты не знаешь, ты еще маленький, — сказала она. — Ты мне в сыновья годишься.

— Ну, нет, — возразил Эмери. — Ты не заговаривайся, тётка. В сыновья я тебе никак не гожусь. Моя мать — благородная дворянка.

— Да уж, — легко согласилась она. — Благородная дворянка такого бы не допустила, чтобы ее дети бегали, точно зайцы... Солдаты за нашими-то погнались и многих на копья поддели. Потом от ран умирали по нескольку дней, заживо сгнили. Это тяжело было. Кто остался жив, согнали в кучу. Вышел капитан, мужчины перед ним попадали на колени, стали руки тянуть и причитать: «Бабы нас попутали!» Это правда была. Капитан распорядился, чтобы баб собрали. Согнали и баб. Кто громче всех вопил, тех и высекли. После того забрали человек десять, увезли. Не знаю, куда.

— Плохо, — сказал Эмери.

— Куда уж хуже! — сказала женщина. — Кто остался посеяли то зерно, что нашлось. А как взошло и какой из этого хлеб получился — сам видишь.

— Глупая штука — бунт, — заметил. Эмери.

— Да и я так думаю, молодой господин, но кто меня будет слушать, — отозвалась женщина. — Дай еще денег у тебя небось много.

Эмери сунул ей еще десяток серебряных монет.

— Купи себе платье да нового мужа, — посоветовал он. — Сдается мне, и твой кормилец наделал глупостей и сгинул.

Она засмеялась, подхватила ведро и пошла прочь, покачивая на ходу головой. Эмери смотрел ей вслед, пока она не скрылась в одном из домов-развалюх, а затем вернулся к экипажу. Кустер, ни слова не говоря, тронул с места лошадь.



* * *





Разоренная местность, к великому облегчению Эмери, скоро закончилась, и глаз снова успокоился на картинах достатка. Некоторое время Эмери думал о той женщине. Никогда ему не понять, что делается в голове у крестьянина; для того, чтобы разбираться в ходе их мыслей, следует и самому быть таковым, и не только по рождению, крови и воспитанию, но и духом. Вот Кустер, судя по всему, хоть и родился в деревне, но к крестьянству никогда душой не принадлежал — он, небось, тоже растерялся бы, случись при нем такая дурацкая штука, как крестьянский бунт.

Чего они добивались? Белый хлеб им вдруг перестал нравиться? Уроды в селе рождаться начали? Ничего подобного не происходило; а просто ударило нечто в голову деревенским бабам, и те подбили своих мужчин. И не столько им хотелось своего добиться, сколько просто что-нибудь уничтожить. И уничтожили: сперва зерно для посева, потом господского управляющего, а под колеи и самих себя.

Получается, что прав господин Адобекк, многомудрый их дядя: пусть уж лучше кто-нибудь другой с этими делами разбирается. Ну и ворует при том, только в меру. Заслуживает — и высокого жалованья, и того, что украдет при соблюдении надлежащей аккуратности.

У Адобекка в деревнях тоже случился похожий бунт, но Адобекк не стал прибегать к столь суровым мерам подавления. Солдаты, конечно, были, но с жестким требованием — не убивать, даже если крестьяне станут нападать. Напугать, высечь, нескольких — продать, но не более. И ничего не жечь. Вместо уничтоженного зерна дать новое. Если мужика сперва напугать, а после пощадить — на несколько лет присмиреет, рассуждал дядя.

Желтеющие нивы за окнами экипажа действовали умиротворяюще. Эмери изгнал из мыслей жуткие картины и перестал болеть сердцем за чужих крестьян. Ему предстояла встреча с родителями Фейнне: во второй половине дня начались предместья Мизены, и к ночи Эмери оказался в городе.

Он заночевал в хорошей гостинице, где обычно останавливались торговые партнеры здешних купцов и владельцев мануфактур. Соседи у него были вполне благопристойные, но невероятно скучные; впрочем, Эмери это заботило сейчас меньше всего.

Кустер никак не годился на роль слуги путешествующего благородного дворянина; печальный беловолосый юноша соглашался прислуживать исключительно лошади. Эмери не мог не оценить его находчивости: дабы избавить себя от необходимости подавать молодому господину умываться и одеваться, Кустер заблаговременно испачкался и конюшне, где сразу же начал чистить лошадь и убирать для нее стойло.

Эмери решил сделать ответный ход и заплатил кухарке, чтобы та не вздумала приносить Кустеру еды.

— Не кормить? — переспросила добрая женщина, вращая в пальцах полузолотой. — Это как же?

— А вот так, — ответил Эмери. — Полагаю, это ещё проще, чем накормить, не так ли?

— Ну, кому как, — протянула кухарка. — Ежели ко мне приходит голодный человек и просит, ну скажем, лепешку, так я отказать не могу.

— Матушка, я тебе еще денег добавлю, — взмолился Эмери. — Не корми его! — Он призадумался. — Согласен, работа твоя трудна, а мое поручение тебе и вовсе будет сверх сил. Он придет, думаю, когда уже все улягутся спать. Усталый, лицо бледное, глаза грустные. Волосы у него белые. Тебе покажутся — седыми, но не верь: он от природы такой. И рожа у него печальная не от неразделенной любви и даже не от голода, а тоже от природы. Есть такие люди, называются — меланхолики, а мой-то и вовсе редкой разновидности: меланхолик бьянка, что означает: «человек белый, страдающий разлитием желчи черной».

— Больной, что ли? — всполошилась кухарка. — Не зверь ли ты, что больного хочешь пропитания лишить?

Эмери подал ей второй полузолотой.

— Матушка, — проникновенным тоном молвил он, — я и сам болен: видишь — прихрамываю. Слуга мой — нерадивый болван и не желает работать, как должно; я же тебя о малости прошу — помоги мне привести его в чувство. Не бить же его, в самом деле!

Поразмыслив, кухарка сказала:

— Да, бить — совсем нехорошо. Сделаю, как просишь.

— Узнаю, что он как-нибудь все-таки поел, — изобью, — обещал Эмери. — У меня рука тяжелая.

Он постучал кулаком по столу, так что большой медный чан шевельнулся и лежавшая на его дне ложка стукнула о донце.

— Уговорил, уговорил, — кивнула кухарка. — Ещё полузолотой — и нигде, кроме как на помойке, твой белый чернохолик еды не сыщет.

— Я сразу понял, матушка, что у тебя государственный ум. — сказал на то Эмери, вручая ей третью монету.

Наутро Кустер имел еще более мрачный вид, чем обыкновенно. Эмери этого, естественно, не замечал. Денег у возницы не водилось, а кухарка проявила, как и обещала, удивительное бессердечие. Заказывая себе завтрак, Эмери добросовестно позабыл о слуге.

Кустер довольствовался морковью, позаимствованной из лошадиной кормушки. Эмери перекрыл ему еще один источник пропитания, когда приплатил хозяину гостиницы, попросив не давать Кустеру воды для умывания. Благоухающий навозом, он вряд ли сыщет благорасположение городских красавиц, так что и в этом направлении Кустеру будет искать нечего.

Сам же Эмери с удовольствием привел себя в порядок после дороги, переоделся в свежее и спустился к завтраку сияющий.

Отдав дань ветчине с сыром, фруктовому десерту и освежающему напитку из перебродивших ягод, Эмери вышел во двор гостиницы. Кустер поджидал его возле ворот.

— Что тебе? — небрежно осведомился Эмери.

Кустер неожиданно рассмеялся.

— Ваша взяла, господин! — сказал он. — Все буду делать, что прикажете. Только слуга из меня никудышный. На конюшне у меня ловко получается, а в комнатах вечно то роняю, то теряю, то порчу вещи...

— Это ничего, Кустер, это ничего, — снисходительным тоном отозвался Эмери, — я тоже очень плохой хозяин. У нас дома меня вся прислуга ненавидит. Вернусь — дам распоряжение, чтобы тебя накормили.



* * *





Подходя к дому Одгара, Эмери волновался. Он и сам не подозревал, что так распереживается, когда увидит места, где прошло детство Фейнне. Поневоле в его мыслях появлялся образ девочки — в облике теперешней Фейнне легко угадывался недавний ребенок, которым она была: явление абсолютной детской чистоты. Забавное личико сердечком, пушистые волосы, украшенные множеством ленточек и специальных фигурок для волос которые вплетают в косички и привязывают к распущенным прядкам: всевозможные зверюшки, звездочки, цветочки из костяных и золотых пластин. По этим улицам она ходила с важностью балованного ребенка, в этих кондитерских выбирала сладости — уж наверняка Фейнне была любимицей во всех здешних лавках, где продавали конфеты и игрушки!

Интересно, какие у нее родители?

Эмери постучал в дверь дома, который ему указали, и стал ждать. Ему открыли, выдержав надлежащую паузу. Слуга, немолодой и не слишком приятный внешне, осведомился — как доложить господам.

Эмери ответил:

— Меня прислала ее величество. Это касается госпожи Фейнне...

Слуга изменился в лице и быстро нырнул в глубину дома. Эмери вошел следом и остановился в прихожей. Дом был богатый и — редкость для богатых домов -чрезвычайно уютный. И что еще отметил про себя Эмери, очень чуткий к подобным вещам, — этот уют предназначался не для женщины, но для мужчины. Женщина, особенно из городской среды, понимает под «уютом» максимальное количество тканей: на окнах, на полу, на стенах, на сиденьях кресел и скамей. В доме родителей Фейнне ничего подобного не было: все очень сдержанно и в то же время удобно, под рукой: карта Королевства в красивой раме — вместо гобелена на стене; ровные каменные плитки, ведущие от входной двери к лестнице: несколько сундуков вдоль стен, в том числе, несомненно, и дорожный, для разъездов. На противоположной стене, тоже в красивой раме, — образцы тканей.

Слуга показался наверху лестницы и дрожащим голосом крикнул, вглядываясь вниз:

— Господин! Вы еще здесь? Простите! Пожалуйте сюда! Простите!

Эмери молча начал подниматься. У него появилось нехорошее предчувствие: судя по поведению слуги, все обстояло в Мизене еще хуже, чем он предполагал.

Эмери встретил господин Одгар. Он ждал наверху лестницы, очень бледный, с неподвижным лицом; только его обвисшие щеки немного подрагивали.

Увидев Эмери, он слегка отпрянул, но тотчас взял себя в руки.

— Простите, — сказал он вслед за своим слугой. — Я не ожидал, что вы приедете лично... И не ожидал, что вы окажетесь так молоды. Простите нас. Мы просто не ожидали.

— Давайте устроимся удобнее и поговорим, — предложил Эмери, стараясь говорить спокойно. Никогда прежде он не видел, чтобы люди много старше и солидней его были так взволнованы и так лебезили перед ним. Ему хотелось, чтобы господин Одгар успокоился. Пусть все встанет на свои места. Пусть молодой посланник королевы будет гостем, а владелец ткацкой мануфактуры — хозяином в своем доме.

Господин Одгар не сразу, но оценил предложение.

Он провел Эмери в маленькую комнату — свой кабинет. Там тоже имелись образцы тканей и сырья, а на столе лежали толстые книги, аккуратно переплетенные.

Эмери уселся в кресло, Одгар устроился за столом, поставил локти на одну из книг, что лежала раскрытой.

— Меня зовут Эмери, — представился гость.

— Очень... очень приятно. Я счастлив, что ее величество не забыла о моей просьбе, — пробормотал Одгар.

Эмери сказал:

— Знаете, мы учились вместе с Фейнне в Академии. Я за ней ухаживал.

Одгар опустил голову, что-то беззвучно прошептал, а после вскинул взгляд, полный страдания:

— Вы любили мою дочь?

Эмери чуть улыбнулся, из последних сил стараясь не поддаваться чужому горю:

— Нет, просто ухаживал за ней. Я и еще несколько человек. Она была окружена поклонниками. Конечно, если бы Фейнне выбрала меня — я был бы только счастлив, но она просто принимала нашу дружбу как должное. С ней было хорошо. Ее легко было любить.

— Вы любили ее, — повторил отец.

— Да, — сказал Эмери.

Неожиданно он вспыхнул:

— Расскажите мне все!

— Что именно?

— Все — о ней. Когда она была девочкой, мы очень дружили. Гуляли вместе, я показывал ей мануфактуру. Она неплохо разбиралась в тканях. У нее очень чуткие пальчики. То есть я хочу сказать — были.

— Не думаю, что имеет смысл говорить о Фейнне в прошедшем времени, — возразил Эмери. — Пока мы не убедились в том, что она мертва, будем считать ее живой. Лично я склонен считать ее живой.

— Конечно. Простите. Словом, я знал ее хорошо, пока она оставалась девочкой... — торопливо рассказывал отец. — Но потом она выросла. Слишком быстро это случилось. Я понял, что настала пора отпустить ее от себя. Какой она стала?

— Полагаю, она не слишком изменилась, — сказал Эмери. — Мне нравилось, что она так смешлива.

— Да, да, она была такой, — кивал Одгар поспешно.

— Иногда она пыталась быть лихой, как заправский студент. У нее это получалось очень мило. Она проявляла большую одаренность, особенно к оптике.

— Оптика? — Одгар удивился. — Но ведь она…

— Да, она незрячая, но в том-то и дело! Для того чтобы летать, не обязательно обладать зрением. Фейнне блестяще доказала это. Я не помню ничего более прекрасного, чем её полет...

Одгар, не стесняясь, заплакал. С тягостным чувством Эмери ждал, пока он успокоится. Наконец отец Фейнне вытер лицо платком и перевел дыхание.

— Вам еще предстоит встреча с ее матерью, — предупредил он, пытаясь улыбнуться, — а это гораздо труднее, чем разговаривать со мной. Готовьтесь.

— Пожалуй, я выпил бы вина, — протянул Эмери. — Меня пугают нервные женщины.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Одгар, — она мать.

— Ладно, как-нибудь выдержу... Для начала я хотел бы узнать кое-что у вас. — продолжал Эмери. — Скажите, в жилах Фейнне нет эльфийской крови?

— Странное предположение... Она — девушка из городской среды. Мы никогда не были особенно знатными, ни я, ни ее мать.

— Какое-нибудь семейное предание, — подсказал Эмери. — Легенда. Возможно, незаконнорожденные дети.

— Нет, — твердо ответил Одгар. — Ни о какой крови Эльсион Лакар не может быть и речи. Откуда у вас появилось столь дикое предположение?

— Не такое уж оно и дикое, — проворчал Эмери, — и появилось не у меня, а у самой королевы, так что выбирайте выражения.

— Простите, — снова сник Одгар.

— Я могу задать тот же вопрос вашей супруге?

— Последствия за ваш счет, — предупредил Одгар. — Она может разрыдаться, упасть в обморок, убежать и запереться в своих комнатах на несколько дней. А может и вполне разумно ответить. Предсказать невозможно.

— Я согласен рискнуть, — кивнул Эмери.

— Неужели это так важно?

— Да, — сказал молодой дворянин. — Особенно если учесть ее дарования...

— Но вы ведь не намекаете на то, что враги Эльсион Лакар могли причинить ей зло?

Последние слова дались Одгару с очень большим трудом.

Эмери медленно покачал головой.

— Я видел последствия крестьянских бунтов против эльфийской крови, видел и самих бунтовщиков... Мне даже пришлось отбирать у них жертву. Одну девчонку, которую хотели убить только за то, что приняли ее за эльфийку, хотя она была обыкновенной дурочкой. Нет, вряд ли кто-то принял Фейнне за эльфийку. Она ведь очень земная... как наливное яблочко.

— Да, да, это так, — кивал Одгар. Он посидел еще немного, погоревал, а затем встрепенулся: — Ну что, вы готовы? Идемте, я представлю вас жене.

Мать Фейнне встретила их в маленькой гостиной, куда уже доставили вино и сладкое печенье в вазочке. Комната была обставлена с большим вкусом — и снова ощущалось, что хозяйка дома не принимала в этом никакого участия: ни одна вещь не соответствовала здесь ее личности: ни полка, уставленная расписными керамическими сосудами — коллекцией, собранной в самых разных уголках Королевства, ни тяжелые кресла, передвинуть которые с места на место можно было лишь приложив значительную силу, ни старинные клавикорды возле окна: кого угодно можно было представить себе за их клавишами, только не мать Фейнне.

Эмери вежливо поклонился увядшей женщине с очень бледным лицом: сразу видно было, что она почти не покидает дома.

— Фаста, это — посланец ее величества, господин Эмери, — представил гостя Одгар. — Видите, сударыня, королева не забывает нас!

Фаста уставилась на Эмери выцветшими глазами и ровным голосом предложила ему сесть и угощаться. Эмери не преминул воспользоваться приглашением: плюхнулся в кресло и начал жевать печенье за печеньем.

— Я только начал поиски, — сообщил он Фасте. — От того, как много вы мне расскажете, зависит, будут ли они успешными.

— Что вы желаете знать? — спросила Фаста.

— Все, — ответил Эмери.

Фаста медленно повернула голову и посмотрела на мужа.

— Оставьте нас, господин мой, — попросила она. — Я хотела бы поговорить с посланцем ее величества наедине.

Ни словом не возразив, Одгар удалился и притворил за собой дверь.

Фаста молча уставилась на Эмери. «Почему она не завела других детей? — думал он, рассматривая женщину. — Она ведь была красивой. Боялась рожать новых из-за увечья Фейнне? Хотела уделять слепой дочке как можно больше внимания? Или просто перестала подпускать к себе мужа из отвращения к мужчинам? Я слыхал о таком: будто после рождения детей женщины проникается ненавистью к любовным связям...»

Он вздохнул. Слишком мало он знал о женщинах. Не стоит и пытаться понять их.

Неожиданно Фаста прервала молчание:

— Что вы думаете обо мне?

Он вздрогнул и едва не поперхнулся печеньем.

— С моей стороны, полагаю, будет некоторой дерзостью выносить суждение о хозяйке дома...

— Да бросьте вы! — Она размашисто махнула рукой, как будто была обычной торговкой фруктами: жест, куда более подходящий для рынка, нежели для изысканного городского дома. — Ну, не виляйте! Что вы обо мне думаете?

— Полагаю, вы очень огорчены случившимся, — осторожно ответил Эмери. — Думаю, не слишком верите в мой успех. Сомневаетесь в правильности выбора, который сделала королева, отправив на поиск вашей дочери меня. Я думаю, вы ошибаетесь.

Она слабо улыбнулась.

— Разумеется, вы солгали, но сделали это деликатно и достаточно искусно, — заявила Фаста. — Полагаю, вы уверены в том, что я утратила рассудок — если не целиком, то, по крайней мере, значительную его часть. Мой муж, надо думать, уже укрепил вас в этом мнении.

— Мы не будем сейчас обсуждать вашего супруга, госпожа Фаста, — твердо произнес Эмери.

Она криво улыбнулась.

— Ну конечно...

— Ну конечно, — повторил он. — Скажите, в вашем роду не существовало предания об эльфийской крови?

— Насколько мне известно — нет, — тотчас отозвалась Фаста. Она держалась деловито, точно всем своим видом и манерой поведения намеревалась опровергнуть любое подозрение в безумии. — Я не помню, чтобы среди моих предков имелись эльфы. Если кто-то принял мою дочь за потомка Эльсион Лакар, то он совершил большую ошибку. Она — самый обыкновенный человек.

— Положим, ваша дочь — не вполне обыкновенный человек, — возразил Эмери. — Она красивая и талантливая девушка, что само по себе удивительно.

— Что тут удивительного? — осведомилась Фаста, как показалось Эмери — презрительно. — Вас поразило, что какая-то горожанка, даже не благородного происхождения, может обладать красотой и талантом? Поэтому вы спрашивали об эльфийской крови?

— Об эльфийской крови я спрашивал совершенно не поэтому, — сердито отозвался Эмери. — Что касается достоинств госпожи Фейнне, то они удивляли бы не то что в горожанке или дворянке — они сделали бы честь особе королевского рода.

Несколько секунд Фаста рассматривала Эмери так, словно увидела в своем доме нечто невероятно странное. Она поджимала губы, щурила глаза, с хрустом ломала пальцы. Наконец спросила тихо:

— С какой целью вы так льстите?

— Я не льщу, а цель у меня та же, что и у вас: отыскать её...

После новой паузы, сдобренной тяжелым испытующим взором, госпожа Фаста как будто сломалась: она резко согнулась, упала в кресло, сплела пальцы и вонзила ногти себе в кожу.

— Я расскажу вам нечто, — свистящим шепотом произнесла она, — и ваше дело — верить мне или не верить. Я не сумасшедшая. Я никому не рассказывала того, что сейчас сообщу вам. Не говорите мужу. Он давно ненавидит меня. Сразу после рождения Фейнне. Как только он понял, что девочка слепа. С того самого часа. Он больше не прикасается ко мне, но я не в обиде... Однако если он узнает о моих снах, то сумеет доказать мое безумие, и наш брак будет расторгнут. Мы не заключали священного брачного союза — обычная брачная сделка, как принято у простолюдинов. — Она вдруг засмеялась. — Таково было мое желание! Теперь оно обратилось против меня...

— Я не думаю, что ваш супруг захочет расстаться с вами. — промолвил Эмери. — Впрочем, это совершенно меня не касается. Можете не сомневаться, я никому не открою вашей тайны.

— Я вижу сны, — сказала Фаста, проводя ногтями глубокие борозды в своих ладонях. — Все время. Я не одна вижу эти сны, я уверена, что разделяю видение еще с кем-то.

— Некто насылает ваши видения?

— Нет, — она резко тряхнула головой, — именно так, как я сказала: некто подсматривает мои сны и иногда участвует в них. Перемещается в их пространстве. Совершает там некие поступки. Ничего значительного Важно само его наличие там, где никого постороннего быть не должно.

— Будет лучше, если вы просто опишете мне эти сны, — тихо сказал Эмери.

— Лес. — Она сделала мучительный жест, явно страдая от бессилия речи: у нее не хватало слов, чтобы точно описать место действия. — Высокие деревья. Очень стройные, такие здесь не растут. Я думаю, это где-то ближе к границам Королевства. Если бы я умела рисовать, как Фейнне, я бы нарисовала их... И там, в лесу, — частокол, а за частоколом — домик. Старинный, похожий на игрушечку. Много украшений. Думаю, туда приезжает поразвлечься какой-нибудь знатный господин.

— В каком смысле — поразвлечься? — осторожно уточнил Эмери.

Женщина блеснула глазами.

— Вы и сами знатный господин, могли бы догадаться!

— Я не настолько знатен, чтобы разбираться в подобных вещах, — огрызнулся Эмери. — Выражайтесь яснее!

Ее улыбка сделалась кривой, губы съехали на сторону так, словно были искусственными, и Фаста могла переклеивать их по собственному выбору.

— Скажете потом при дворе, что я вульгарна!

— Для начала, я не стану обсуждать при дворе поведение или манеры супруги мизенского горожанина, — сказал Эмери чуть резковато, но именно такой тон успокоил женщину.

— Хорошо. Буду вульгарной, если вам так больше нравится. В такие лесные домики знатные господа приезжают со своими любовницами, чтобы вволю порезвиться. Иногда устраивают там настоящие оргии. Случается, выезжают на охоту. Собственно, мне представляется, что изначально этот домик и служил пристанищем для охотников, но теперь там происходят странные вещи... Она летает, — добавила Фаста. — Она летает там каждую ночь.

— Фейнне?

Мать кивнула. Слезы потекли из ее глаз холодным потоком. Фаста как будто не замечала их. Продолжала тем же злым, напряженным тоном:

— Она поднимается вверх по скрещенным лучам, а затем лучи расходятся в стороны, и она падает грудью на частокол. Каждую ночь это происходит, каждую ночь! Когда закончится это страдание? Сперва я кричала — и присыпалась от этого крика, но после научилась молчать. Мне хотелось рассмотреть остальных. Я чувствовала их присутствие. И наконец я начала их видеть. Сперва одного: он похож на медузу, выброшенную на берег. Полупрозрачное, неопределенное тело, переливающееся слабыми красками. Некто без очертаний. А рядом всегда другой. Я знала, что от него будут одни беды! Я знала это с самого начала, но мой муж вбил себе в голову, будто он спас ему жизнь, будто он невиновен, будто бы он никогда не участвовал в нападениях той шайки грабителей... Что я могла сделать? Мне дозволялось только молчать и смотреть, как мой муж собственными руками отправляет нашу дочь на погибель!

— О ком вы говорите? — спросил Эмери. Он постарался придать своему голосу твердость — но не был уверен в том, что ему это удалось.

— Кто — «он»? — Фаста сместила кривую улыбку на другую сторону лица. Слезы ее высохли, оставив на щеках белесые полосы. — Я говорю о телохранителе моей дочери! Я говорю об этом головорезе, об Элизахаре — так, кажется, он себя назвал!

— Да, я помню Элизахара, — сказал Эмери.

Фаста хмыкнула.

— Ну, и как он вам показался?

— Неважно, — оборвал Эмери. — Важно лишь ваше мнение. Говорите мне все — и не стесняйтесь в выражениях.

— Его хотели осудить за разбой вместе с прочими солдатами из числа наемников Ларренса, но мой господин почему-то вздумал заступиться за него. Ради справедливости, как он выразился. Но где же справедливость для моей дочери? Поручить неопытную девушку какому-то бандиту! Лучше бы он убил ее собственными руками.

— Вы уверены? — спросил Эмери.

— Что?

— Что предпочли бы увидеть, как ваш супруг убивает Фейнне собственными руками?

— Что вы говорите?

Она закрыла лицо ладонями. Эмери с силой потянул ее за запястье и заставил открыть лицо.

— Нет уж, выслушайте! Я знал Элизахара — возможно, он и головорез, как вы выражаетесь, но человек очень хороший. Но главное — никто так не любит Фейнне, как он.

— Почему же он не защитил ее?

— Откуда вам знать, что он этого не сделал?

— Я вижу его в моих снах. Он всегда рядом.

— И что он делает?

— Ничего! — выкрикнула Фаста. — Он ничего не делает! Просто стоит и смотрит, как она падает грудью на частокол, ночь за ночью, без всякой надежды на спасение! Если вы найдете его, господин Эмери, умоляю вас добейтесь для него смертной казни!

— Ну... хорошо, — сказал Эмери. — Никогда не видел, как вешают. Должно быть, увлекательное зрелище.

Фаста вскрикнула, вскочила и, бросившись к ногам Эмери, быстро поцеловала его руки, а затем так же неожиданно выбежала вон.



* * *





Оставшись в гостиной один, Эмери задумчиво налил себе еще вина. Допил не спеша. Тысячи предположений вертелись у него в голове. Он почти не сомневался в истинности видений Фасты. Кое-что в ее снах, несомненно, соответствует действительности. Но только не смерть Фейнне. Будь девушка мертва, мать не видела бы из ночи в ночь сцену ее гибели. Логичнее предположить, что Фейнне не мертва, но умирает, и этот процесс ещё не завершен. Она до сих пор жива, ее можно спасти.

И ответ, возможно, кроется в тех же видениях. Охотничий домик, где-то в лесу, среди стройных сосен, ближе к границе Королевства. Что ж, осталось объехать Королевство по всем его границам, кроме морской. Или, как вариант, справиться с картами господина Одгара. С той, что висит внизу, или с той, что находится у него в кабинете. А возможно, найдется и еще какая-нибудь, еще более подробная.

Имелось дополнительное обстоятельство, которое несколько успокаивало Эмери: близость к девушке Элизахара. Эмери не знал, что произошло с Фейнне в действительности и каким образом она очутилась в плену. Можно было лишь строить предположения касательно имени похитителя. Но Элизахар по-прежнему остается рядом с нею.

Сейчас Эмери жалел о том, что не нашел времени познакомиться с наемником ближе, предоставив общение с ним в основном своему брату. Ренье был от Элизахара в настоящем восторге. Эмери находил эти восторги несколько преувеличенными, если не сказать — детскими. Не будь Эмери тогда таким высокомерным, он бы лучше узнал Элизахара и, во всяком случае, с большей вероятностью мог бы предсказать его действия.

Теперь же приходилось продвигаться в прямом смысле слова на ощупь. Как будто не только Фейнне была слепа, но и те, кто пытался спасти ее.

Эмери пересел за клавикорды и тронул клавиши, вызывая в памяти образ девушки. Побежала простая музыкальная тема, рисующая облик юности, красоты, здоровья, нежности. Гибкая горячая талия под белым шелком, осторожно ступающие по траве босые ноги, взмахивающие в радостном жесте руки. Расцветание улыбки Фейнне — улыбки, которая пронизывала все ее существо. Свет солнца в ее каштановых волосах. Ее манера осторожно притрагиваться кистью к холсту при создании очередной фантастической картины. Ее бережные прикосновения, ее деликатные пальцы: ни разу Эмери не почувствовал, чтобы она пыталась украдкой ощупать его одежду или руки. Она и вещи брала так же — осторожно и вежливо.

Постепенно музыкальная тема Фейнне разрасталась, в ней появлялся второй голос, добавлялся аккомпанемент, лишь изредка минорный; по большей же части то был торжествующий мажор. Эмери решительно отвергал ошибочную точку зрения большинства исполнителей (преимущественно, конечно, исполнительниц) о том, что красива бывает только печальная музыка. Спокойная радость, исходившая от Фейнне, была по-настоящему прекрасна, и Эмери провел за клавикордами больше часа, совершенствуя и развивая эту тему.

Ему хотелось записать музыку, но рядом не было ни бумаги, ни пера, а звать кого-то и просить, чтобы принесли, он не хотел.

Наконец Эмери встал и закрыл инструмент. Прислушался. В доме царила тишина. Здесь как будто все замерло — и у Эмери не было волшебного ключа, чтобы снова завести умершую музыкальную шкатулку и оживить механические фигуры, двигающиеся в ней в полном повиновении распрямляющейся пружине. Молодой человек прошёл по комнате — никакой реакции. Слуга тоже где-то прятался.

Эмери вышел на лестницу. Следовало бы проститься с хозяевами, но не ходить же по дому, стуча во все двери и взывая: «Господин Одгар! Госпожа Фаста! Эй, кто-нибудь!» Глупее положения не придумаешь.

И Эмери поступил так, как, несомненно, сделал бы и дядя Адобекк: попросту сбежал вниз по лестнице, открыл входную дверь и выбрался на улицу.




Глава пятнадцатая

ПОДЗЕМНЫМИ ТРОПАМИ


Внутри шахта напоминала реберную клетку, и Радихена иногда думал об этом. «Думал» — не вполне правильное слово: спускаясь под землю, он грезил о чудовище, таинственном и жестоком, которое некогда обитало под землей, а теперь умерло и позволяет крохотным существам лазать по прочному каркасу своего скелета.

Радихена работал в паре с Тейером. Тот не слишком унывал, получив в напарники новичка.

— Я привык, — кратко пояснил Тейер.

Радихена вспомнил о том, что рассказывал ему Тейер сразу по прибытии в поселок: «несчастливое» место в бараке. Кто месяц продержался, кто чуть больше — кажется, так он говорил.

Работа оказалась вовсе не такой жуткой, как это представлялось живущим на юге: тяжелой, но вполне переносимой. К тому же на шахтах о людях заботились: кормили хорошо, с мясом, и содержали двух врачей.

— Ты грамотный? — спросил как-то раз Тейер Радихену.

Они добирались до своего участка: Тейер впереди, с лампой, Радихена сзади, с привязанными за спиной инструментами и жесткими рукавицами за поясом.

— Откуда мне быть грамотным? — засмеялся Радихена.

— Случаются самые неожиданные неожиданности, — философски отозвался Тейер. — К примеру, тот парень, что работал со мной до тебя, — он прежде был солдатом.

— Да ну, — сказал Радихена.

— Да. — Тейер чуть оживился, оглянулся назад, но в темноте не разобрал, какое выражение лица сделалось у напарника. — После соскучился — или что-то там у него не заладилось — и взялся за грабеж. С несколькими приятелями разбойничал на переправе. Брался перевозить людей, кто побогаче, а на середине реки раздевал, забирал у них все деньги и голыми бросал в воду.

— А, — сказал Радихена.

— Один или двое спаслись, прочие все потонули... А по виду он был самый обычный человек, не хуже тебя или, положим, меня. В жизни не догадаешься, что разбойник. Мы с ним даже дружили. Хотя поступать так с людьми, которые тебе доверились, — это, конечно, подло.

— Конечно, — сказал Радихена равнодушно. Его абсолютно не трогали страдания богатых, даже если эти богатые совершенно раздетыми тонули посреди реки.

— Под ним порода осела — подземное озеро оказалось. — сказал Тейер. — Странно.

— Что странно? — не понял Радихена.

— Да то, что он утонул.

— Почему же это странно?

— Справедливость всегда имеет странный вид, — сказал Тейер.

— Ты, наверное, грамотный, — сказал Радихена.

— Почему? — удивился Тейер.

— Такие вещи говоришь. Неграмотные как-то иначе думают.

— Да, — согласился Тейер. — Если знаешь, как написать слово, оно делается другим. Более определенным, что ли. Меня знаешь что поражало? — Тейер остановился и поднял лампу так, чтобы видеть глаза Радихены: ему хотелось передать напарнику свою мысль как можно точнее. — Что правильно написанное слово общее у меня с кем угодно. С богачом, с аристократом, даже с самим герцогом. Для него «справедливость», — Тейер начертил пальцем в воздухе несколько букв, — такая же, как для меня.

— А справедливость — она ведь на самом деле всегда разная, — сказал Радихена.

— Это у вас, на юге, она разная, — возразил Тейер. — Здесь все иначе. Потом привыкнешь.

— Откуда тебе знать, как у нас, на юге? Ты ведь там никогда не был!

— Зато ты был. Вот и скажи честно: хорошо тебе жилось на юге?

Радихена промолчал, и они пошли дальше.

Их пара работала вместе с еще шестью: двое возили отработанную породу, остальные «колотились» — вбивали в скалу железные клинья, откалывали куски камня.

Несколько часов все шло как обычно. У Радихены сильно болело правое плечо и от постоянного шума звенело в ушах — он привыкал не обращать на это внимания.

Затем гром стал сильнее. Несколько человек остановили работу, прислушиваясь. Радихена, ничего не замечая, продолжал лупить молотом по клину, расширяя трещину в скале. Сосед взял его за руку:

— Слышишь?

Радихена опустил молоток.

Гул стремительно нарастал. Неожиданно раздался оглушительный грохот, и на его фоне отчетливо слышно было, как со стуком падают отдельные камни. Затем сделалось тихо, с шорохом просыпалась каменная крошка — и опустилась полная тишина.

— Что это? — прошептал Радихена. Ему казалось, что если заговорить в полный голос, тишина снова взорвется новым, еще более страшным громом.

— Обвал, — сказал один из рабочих и перевесил свою лампу повыше, на удобно вбитый в трещину крюк. — Это там, в старом коридоре. Балки, должно быть, ослабели.

Он вдруг подмигнул Радихене.

— Не бойся, рыжий. Здесь и не такое бывает. Старый коридор от нас далеко — просто звуки под землей странно ходят Кажется, будто прямо у тебя над ухом все рухнуло, верно?

— Верно, — сказал Радихена, хотя ничего подобного не испытывал. Ему просто сделалось сильно не по себе, вот и все.

Они снова взялись за работу, однако спустя недолгое время гул повторился, и на сей раз — гораздо ближе.

— Нехорошо... — начал было немолодой рабочий, и тут всё разом переменилось: воздух наполнился пылью, каменной крошкой; оглушительно затрещали обветшавшие ребра чудовища: «грудная клетка» монстра лопалась Толстые бревна, раздавленные массой земной породы, трескались вдоль, а затем переламывались, точно прутики. Продольные балки падали вместе с камнями на головы людей.

Радихена, не выпуская из руки молотка, опустился на колени, скорчился, спрятал голову. Пыль забивалась в рот, в. ноздри, больно щипала слизистую при каждой попытке вдоха, и Радихене казалось, что от шума у него из ушей вот-вот хлынет кровь.

Падение камней продолжалось бесконечно: расковырянное людьми брюхо горы сыпало и сыпало все более крупными обломками. Обнажилась берилловая жила: длинные темно-зеленые кристаллы лежали, вытянувшись друг за дружкой, как стайка маленьких, удлиненных рыбок, плывущих из глубины наверх, навстречу солнечному свету. Изумруды появились прямо над головой Радихены, но он их не видел.

Наконец гора излила свой гнев и затихла. В шахте зашевелились люди: двое или трое были серьезно ранены, остальные — в том числе и Радихена, — к их великому удивлению, почти не пострадали, если не считать синяков и содранной кожи на руках.

Не было только Тейера, и Радихена сразу заметил это.

— Он с тележкой пошел, когда началось, — вспомнил Радихена. И повернулся в ту сторону, куда отправился Тейер перед самым обвалом.

Там ничего не было. Сплошная стена, нагромождение скальных обломков и песка.

Радихена запустил пятерню в пыльные рыжие волосы, сильно потянул. Ему было немного странно, потому что он ничего не чувствовал. Ни страха, ни печали. Смутно захотелось выпить, но и это желание сразу угасло. «Если бы я умел писать, я написал бы здесь "справедливость" или "надежность", — подумал Радихена отрешенно, — и это внесло бы в мою жизнь порядок».

Он с трудом поднялся на ноги и подошел к завалу.

— Не трать силы, — сказал белобрысый и болезненно поморщился: он сильно повредил ногу. — Засыпало так засыпало. Если и откопаешь, то мертвеца.

— У меня несчастливое место в бараке, — сипло отозвался Радихена. — Чего мне бояться?

Он на мгновение обернулся и увидел лицо того, к кому обращался, — бело-красную маску: кровь текла из глубокой ссадины на лбу, все остальное залепила пыль.

Маска моргнула, и словно в ответ моргнул огонек в лампе.

Рабочий снял лампу, чтобы погасить ее.

— Не надо, — попросил Радихена.

— Огонь съедает воздух, который нужен нам для дыхания, — отозвался рабочий.

— Впервые о таком слышу, — удивился Радихена.

— Ты совсем дикий, как и все, кто с юга, — заметил другой рабочий.

Радихена повернулся в его сторону. Он двигался машинально, как будто его дергали за ниточки, каждый раз оборачиваясь навстречу новому голосу.

— Почему это я дикий? Огонь или горит, или не горит. Мы или дышим, или не дышим. Для огня нужно топливо — масло, дрова...

— Ты тоже не воздухом питаешься, — сказал этот рабочий. — У нас с огнем только это общее и есть, что мы дышим одним и тем же...

«Огонь, — подумал Радихена. — Для тех, кто не умеет писать, это всего лишь горящие дрова. Но научишься выводить буквы — и сразу будешь знать, чем он дышит. Тем же, чем дышит сам герцог Вейенто...»

А вслух проговорил:

— Нам все равно здесь долго не продержаться — давайте оставим свет...

И, не дожидаясь решения своих товарищей, принялся разбирать камни, завалившие Тейера. Сперва при слабом свете, потом — в полной темноте. Он слышал, как люди переговариваются, обсуждают какие-то переходы и даже посылают одного из наименее пострадавших разведать старый тоннель — цел ли он еще и нельзя ли выбриты я наружу через него.

А Радихена продолжал брать в руки камни и отбрасывать их себе за спину. Он загребал их молотком, раскачивал, откатывал — и вытаскивал, вытаскивал... Ему было жарко, но он не снимал одежды. Голова болела нестерпимо, но Радихена, не знавший, как выглядят буквы, не знал и того, что это — от нехватки воздуха.

Вернулся рабочий с сообщением о том, что старый тоннель, кажется, завален тоже. Пытались припомнить, нет ли вертикальной штольни, через которую при известной ловкости сумел бы выбраться хотя бы один человек. Остальные соглашались подождать, пока прибудет помощь.

Штольня поблизости была, но и она рухнула — это выяснилось еще через несколько часов.

А Радихена все работал...

Голоса рабочих звучали все глуше. В темноте Радихена их не видел.

Наконец он дотронулся до чего-то, что не являлось ни камнем, ни кучей щебня. Это была рука, вся мокрая, но теплая. При прикосновении она дернулась.

Радихена снял еще несколько камней, нащупал лицо. Он скинул рукавицу и поднес пальцы к ноздрям Тейера. Огрубевшие пальцы не сразу уловили дыхание.

Заскрежетала щебенка: кто-то приблизился к завалу.

— Он жив? — спросил один из рабочих.

— Вроде... Дышит, только еле-еле.

— Дай погляжу. — Рабочий наклонился над лежащим Тейером, поводил над ним лицом, но ничего в кромешной тьме не разглядел. Крикнул, оглянувшись назад: — Зажгите лампу! Нужно посмотреть.

Принесли лампу, затеплили в ней фитиль, и в слабеньком, прыгающем свете разглядели лицо Тейера, грязное и как будто смятое, но с удивительно безмятежным выражением.

— Посвети-ка лучше, — попросил Радихена.

Лампа поднялась повыше, мягкий ее лучик, как будто гнувшийся при соприкосновении с камнями, вдруг пропал — растворился в пустоте.

— Так вот почему он жив, — пробормотал Радихена. — Его не к скале прижало.

— Что ты там говоришь? — нетерпеливо спросил рабочий, который подошел помочь.

Тот, что с лампой, подвигал рукой, плохо понимая -куда подевался луч. Высветился проход: низкий округлый свод, уводящий в никуда. Оттуда не тянуло сквозняком — напротив, воздух там был спертый, неподвижный.

Тейер лежал головой в этом проходе. Поэтому он и не задохнулся, когда его завалило камнями.

Рабочий с лампой направил луч на Радихену.

— Ты, рыжий, знал, что там проход?

— Откуда? — Радихена пожал плечами. — Я здесь без году неделя. И перестаньте называть меня рыжим — меня зовут Радихена.

— Ну ясное дело, — сказал рабочий странным тоном. — Не понимаю только, откуда здесь этот проход. Его не было.

Он озабоченно посветил туда еще разок, пригляделся, всунувшись через лежащего Тейера.

— Нет, проход старый. Похож на заброшенный...

— Это не люди строили, — заметил пожилой рабочий. — Точно говорю. Это старый гномский тоннель. Когда герцоги Вейенто заключали договор с подземным народом, часть коридоров заблокировали, чтобы люди не шастали, куда не следует. Должно быть, этот — один из таких.

Они помолчали. Потом Радихена осторожно заговорил:

— Мы ведь не будем тут просто сидеть и ждать?

Старый рабочий иронически двинул бровями:

— Все возможные пути отрезаны: штольня бесполезна, а коридор засыпан.

— А этот ход? — Радихена указал подбородком в пустоту.

— Хочешь нарваться на гномов? — поинтересовался старый рабочий. — Нет, мы будем сидеть и ждать. В конце смены начнутся поиски — нас откопают меньше чем за сутки.

— Тейер помрет за сутки, — угрюмо сказал Радихена.

— Мы все когда-нибудь помрем, — отозвался старый рабочий. — Одни раньше, другие позднее.

— Я рискну, — сказал Радихена и забрал лампу.

— Ты куда? — всполошился старый рабочий.

— Туда. — Радихена указал на ход.

— С ума сошел?

— Возможно.

— Рыжий! Я тебе приказываю!..

Радихена сказал:

— Ты не можешь мне приказывать. Я больше не крепостной — мне это сказали, когда я контракт подписывал. Ясно тебе? И не зови меня «рыжим». Меня зовут Радихена.

Он обвел глазами остальных.

— Вы ведь не станете останавливать меня, ребята? -добавил он.

Из попавших в обвал Радихена пострадал меньше других, поэтому охоты связываться с ним ни у кого не было. Да и зачем? Охота человеку пропадать — волен поступать как хочет. Здесь действительно нет крепостных, а начальник смены — далеко, в другом тоннеле.

— Да катись ты, — сказал ему белобрысый парень, сломавший ногу. Он сидел в неудобной позе, стараясь не шевелиться, чтобы не тревожить рану.

Радихена повесил лампу себе на шею, осторожно поднял Тейера и взвалил на плечо. Выпрямился. И тотчас с маху ударился макушкой о потолок: проход оказался слишком низким. Радихена потер голову, оглянулся на остающихся и, согнувшись, нырнул в тоннель.

Идти пришлось, сильно горбясь. Лампа, болтаясь на шее, доставала почти до колен. Тейер, все еще без сознания, очень тяжелый, гнул Радихену к земле. Наконец молодой человек понял, что больше не выдержит. Он опустился на колени, снял с себя свою ношу, сбросил куртку и уложил на нее Тейера. Впервые за все это время Тейер подал признаки жизни — глухо, неприятно замычал.

Несколько секунд Радихена смотрел на него. Он по-прежнему ничего не чувствовал. Наверное, кому-нибудь со стороны могло показаться, будто Радихена готов пожертвовать собой ради товарища, проделать долгий путь в неизвестность, лишь бы спасти жизнь напарнику... Но на самом деле все обстояло совершенно не так.

Радихена взялся откапывать Тейера просто потому, что нечем было заняться. Он боялся оставаться наедине с собой: там, в темноте, жили очень неприятные страхи. Радихена знал, что в любой момент может вернуться воспоминание о той девушке, о белошвейке. Он заставлял ее уйти из памяти. Он вытравил из мыслей ее имя. И ничего от нее не осталось в жизни Радихены, только смутное ощущение нежности. И вот по этому ощущению он тосковал, и тоска эта делалась иногда совершенно непереносимой.

Как получается, что человек тоскует о том, чего не знает, чего никогда не имел? Откуда берется рвущая сердце жалость — и на кого она направлена? Радихена не знал. Вероятно, те, кто посещает курсы и уже прочитал несколько книг, сумели бы ему объяснить. Сам он ничему не учился — не мог. Не хватало сил.

А Тейер еще совсем недавно толковал о написанных словах, о том, как изменяется мир, если умеешь переводить звуки в знаки. Знаки позволяют выстроить вещи в правильную последовательность. Знаки дают возможность проследить связи между вещами.

Если бы Радихена умел писать, он написал бы имя той девушки и перечитывал бы его — время от времени.

Вздохнув, он потушил лампу. Ему предстояло ползти в темноте, волоча за собой приятеля. Да еще проверять, не сполз ли он с расстеленной куртки.

В темноте послышался шепот:

— Радихена... Рыжий... Это ты?

— Кто еще? — сказал Радихена чуть громче, чем намеревался. — Конечно я.

— Сосед... с несчастливой койки! — Тейер, кажется, пытался засмеяться.

— Держись за края куртки, — велел Радихена.

— Что это за проход?

Радихена слышал, как Тейер ворочается и кряхтит устраиваясь удобнее.

— Понятия не имею, — ответил Радихена. — С моим везением мы скоро окажемся в тупике.

— С твоим везением... мы выберемся отсюда, — возразил Тейер. Он ахал и охал: судя по звукам, которые издавал раненый, у него в теле не было такой косточки, которая бы не болела.

«Зачем я его тащу? — думал Радихена. — Какое мне до него дело?»

Он представил себе, как Тейер, брошенный, умирает в темноте, и пополз дальше, волоча за собой куртку.

Дорога казалась бесконечной. Они останавливались еще раз шесть. Коридор не имел ответвлений — по крайней мере, Радихене не приходилось делать выбора.

«Так может пройти целая жизнь», — думал он. Один из беглых, что кормились возле пастуха, говорил, будто боль делает дни длиннее, а скука их укорачивает. И теперь Радихена, только чтобы занять мысли, пытался понять, чего сейчас больше: скуки или боли. Он боялся, что выберется наружу дряхлым старцем, оставив самую значительную часть отпущенных ему лет под землей.

Через минуту идея показалась ему глупой, и он начал развлекаться другой, потом — третьей. Но оказалось, что и мыслей у него немного, и все они заканчивались очень скоро. Тейер опять потерял сознание. Дважды он сползал с куртки, и Радихене приходилось останавливаться и заново устраивать его.

А потом пришел свет.

Сперва он послал предвестников. Внезапно в тоннеле стали видны кое-какие детали: зеленоватые потеки на стенах, щербины, выходы породы, похожие на толстые веревки под самым потолком.

Радихена оглянулся назад и разглядел Тейера впервые за все эти часы: выше колена его нога была неестественно развернута, из разверстой раны торчала розовая кость. Вся куртка пропиталась кровью.

Свет тем временем рос и скоро окружал Радихену со всех сторон. Тоннель расступился и выбросил двух человек на широкую площадь.

Эта площадь, несомненно, находилась под землей, но здесь было светло и довольно просторно. Потолок, во всяком случае, был высокий, а свет лился из окон, прорезанных под самым куполом. Жилища, окружавшие площадь, были вырублены прямо в скальной породе. Вход в каждое из них украшался изысканной резьбой и инкрустациями.

Радихена никогда не видел ничего подобного. Он остановился на самом краю площади, не в силах сделать больше ни шагу. Тейер лежал у него за спиной, наполовину теряясь в тоннеле.

Подземный город ослеплял. Позолота отражала солнечный свет, а цветные стекла преломляли его, и густые пёстрые лучи, точно снопы, были разбросаны по воздуху — так, по крайней мере, казалось.

Перевитые хвостами змеи, вздыбленные фантастические лошади, бородатые небесные светила и скрещенные руки невероятной тонкости и изящества — все это в странном порядке было разбросано по отвесным стенам.

Имелись здесь даже цветы в маленьких ящиках перед окнами; однако растения, насколько мог судить Радихена, были искусственными: по большей части сделанными из самоцветов, а иные — из накрахмаленной ткани, расшитой стеклянным бисером.

Радихена закрыл лицо руками и заплакал.

Если бы его спросили, он не смог бы объяснить почему. Может быть, потому, что эта красота, особенно после ползания в тоннеле, оказалась для него чрезмерной — слишком концентрированной. Слишком отчетливо Радихена вдруг понял: для того чтобы насладиться увиденным в полной мере, действительно требовалось очень много знать. Восприятие нуждается в образованности в шлифовке — точно так же, как нуждается в ней умение вести себя в обществе. То, что называется «манерами»

Никогда прежде Радихена не страдал от того, что родился крестьянином и прожил в убогости — даже по меркам небогатых селян. В те годы ему это было безразлично. Он ведь сумел полюбить девушку и даже нашел для нее звезду в колодце — чего уж больше!

Но одна только городская площадь, да еще не в обычном городе, а под землей, разрушила все былые представления Радихены. Хуже того, он вдруг осознал, какой неполной, какой несовершенной была его любовь к той милой девушке. И та часть души, которая способна была воспринимать прекрасное — и которая находилась под тяжеленными завалами всей его предшествующей жизни, — испытала острую муку.

— Эй, ты! — произнес грубый голос.

Радихена раздвинул пальцы и глянул на говорившего. Прямо перед ним стоял, задрав разлохмаченную бороду, низкорослый кривоногий гном. Такой же, как те, что вызывали у Радихены оторопь наверху, в поселке.

Гном рассматривал человека, постепенно наливаясь багрянцем. Нос его покраснел, глаза сузились и начали метать огонь.

— Человек! — с отвращением проговорил подземный житель. — Что ты здесь делаешь? А тебе известно, что ты нарушил границы?

— Известно, — выдавил Радихена, не в силах побороть инстинктивного отвращения к нечеловеческой расе.

— Будешь отвечать перед господами судьями, — оборвал его гном. — Жди здесь. Не вздумай убежать — будешь убит на месте первым же, кто тебя увидит.

И быстро заковылял прочь.

«Господа судьи», о которых говорил этот гном, были трое чрезвычайно уважаемых крючкотворов. Обычно их призывали по каждому сомнительному поводу, от словесного оскорбления до имущественного раздора. Зная наизусть все законы, как подземные, так и людские, они распутывали любое дело в считаные минуты. Их решение всегда считалось окончательным — его не принято было оспаривать. В некоторых случаях господа судьи являлись в сопровождении стражи. Нарушение границ человеком расценивалось именно как такой случай.

Радихена кое-как пригладил волосы, обтер подолом рубахи лицо.

Тейер опять пришел ненадолго в себя и стонал сквозь зубы, мотая головой по куртке.

— Скоро? Скоро? — забормотал он, поймав взгляд Радихены.

— Что скоро? — удивился Радихена. — Жди. Велели ждать.

— Я не могу, — сказал Тейер.

Радихена пожал плечами и отвернулся. Он знал, что следует делать. Ждать. Отвечать на вопросы. Просить о помощи. Но для жалости к Тейеру места в его душе не находилось, и он не знал — почему.

Радихена вновь принялся смотреть на дома. Его завораживали эти произведения искусства. В них он угадывал наличие тайны. Разгадка этой тайны изменит все. Выведет Радихену из замкнутого мирка. Если только такое возможно — воспитать в себе умение понимать такие вещи...

Он начертил в воздухе несколько знаков, которые успел узнать. Одни обозначали звуки, другие — целые слова. Соединенные, они могли нести в себе глубокий смысл. Смысл некоторых вещей.

Отрывистый грохот отвлек его от размышлений. Радихена опустил руку, радуясь тому, что начертанные в воздухе знаки сразу же исчезли: здешний люд наверняка посмеялся бы над их неуклюжими формами.

На площадь вышел отряд из пятнадцати копейщиков и с ними — еще трое в красных мантиях, с обнаженными мечами. Если бы Радихена был хоть чуть-чуть искушен в подобных вещах, он сразу бы понял, что оружие это имеет только декоративную функцию: оно было неудобным, очень разукрашенным, тяжелым, с плохим балансом, зато внушительным внешним видом. В отполированных лезвиях отражалось растерянное лицо Радихены, словно бы разрезанное на три части.

— Ты арестован, — сказал ему тот, что стоял посередине. И среднее лицо Радихены наклонилось, в то время как два других, слева и справа, продолжали недоуменно переглядываться.

Наконец Радихена пробормотал:

— Я не один...

Он отступил в сторону, открывая своего спутника. Между теми тремя, кто был с мечом, произошел быстрый обмен фразами, после чего стоявший слева объявил:

— Решение будет принято прямо сейчас. Нам некогда устраивать долгие разбирательства с людьми.

Теперь все три лица Радихены опустились в знак согласия.

— Ты нарушил закон, — заговорил стоявший в центре.

— Знаю, — сказал Радихена.

Поднялся гвалт. Гомонили даже стражники — гномов до глубины души возмутило это признание. Наконец тот, что считался среди них главным — это был стоявший справа, — произнес громовым голосом:

— Итак, ты знал, что людям запрещено входить в наши тоннели!

— Да, — подтвердил Радихена.

— Назови причину, по которой ты это сделал.

— Нас засыпало.

— Люди плохо строят тоннели. Ничего удивительного. Следовало сидеть и ждать, пока вас выручат. Людей часто засыпает — и их всегда выручают.

— Мне было некогда — мой товарищ может умереть.

— А! — отрывисто бросил гном в красной мантии, его меч сверкнул, отражая пеструю связку лучей, падавшую из верхнего окна ближайшего дома. — Ты привязан к своему товарищу?

— Нет, — сказал Радихена. Он решил, что будет говорить правду. Во всяком случае, то, что представляется ему правдой сейчас. — Он мой товарищ. Я знаю, что должен был ему помочь.

— Но мы этого не знаем, — возразил гном. — Мы не должны ому помогать.

— Какой закон это определяет? — спросил Радихена. — Есть такой закон? Мне говорили, что здесь, на севере, для всего есть закон.

— Возможно, — был ответ.

Некоторое время гномы совещались, затем тот, что стоял справа, сказал:

— Ты должен встать на колени. Мы будем говорить тебе приговор.

Радихена послушно опустился на колени. Теперь он оказался вровень со своими судьями.

— Опусти голову ниже, — приказал ему один из стражников. Он говорил сквозь зубы.

Радихена подчинился.

— Ты остаешься здесь, пока твою судьбу не решит герцог. Дело о нарушении границ находятся в его ведении. Это очень серьезные дела. Твой приятель будет вылечен. Судя по его виду, он не понимал, что происходит. Или он нарушил наши границы добровольно?

— Нет, — сказал Радихена. — Он не понимал.

— Ты пойдешь со стражниками, — приказал главный из судей. — Они запрут тебя. Потом ты будешь выдан верхним властям.

Радихена встал.

— Благодарю вас, — сказал он. И, уже уходя, оглянулся на Тейера, но тот опустил веки и никак не отзывался на происходящее.



* * *





Тюрьма у гномов оказалась по-настоящему жуткая: она размещалась глубоко под землей, гораздо ниже уровня городских подвалов. Там было сыро и совершенно темно. С Радихеной никто не разговаривал. Один раз в день в крохотную щель в двери бросали кусок хлеба и бурдючок с водой. Впрочем, Радихена не был уверен в том, что это — один раз в день, а не реже или не чаще. Времени здесь не существовало.

Он очень много спал. Сырость, жесткое ложе — дырявая тряпка, брошенная на пол, — и голод совершенно не мешали ему. Он не видел снов. Никогда не видел, даже в детстве. Или не запоминал их, что, в принципе, приводило к одному и тому же результату — к ничему.

Дверь отворилась неожиданно — как были неожиданными любые перемены в жизни Радихены. Света стало чуть больше — совсем ненамного, но и этого оказалось довольно, чтобы резать глаза. Некто, кого Радихена не разглядел, грубо схватил его повыше локтя и потащил наружу. Ни слова при этом не было произнесено.

Спотыкаясь на ступеньках, болезненно щурясь и мучаясь от собственной слепоты и беспомощности, Радихена тащился за стражником. Тот не слишком церемонился и несколько раз успел по дороге приложить своего подопечного головой о стену — видимо, полагая, что таким образом добьется более ровного шага.

Наконец они очутились наверху — в очень низком и очень просторном зале. Радихена не мог понять, бывал он здесь раньше или же его отправили в подземелье, минуя это помещение. Впрочем, это было для него неважно.

Кроме десятка гномов, в зале находился человек. Он был одет во все черное — вот и все, что сумел рассмотреть Радихена. И еще он услышал его голос.

— Благодарю за терпение, — незнакомец явно обращался к кому-то из гномов, — и за то, что позволили нам избрать этого человека.

— Альтернатива была чересчур неприятной, — возразил скрипучий голос и тотчас разразился смехом.

— Указанные в договорах суммы внесены, — продолжал одетый в черное. — Кроме того, отдельно оплачены медицинские услуги и услуги по оповещению руководства рудника.

— Все это будет надлежащим образом изучено и уточнено, — заверил скрипучий голос, — а пока прошу вас забрать ваше имущество. Мы также хотим выразить вам благодарность за то, что вы явились за ним так скоро. Оно нам уже изрядно надоело.

Обмен любезностями в том же роде продолжался еще некоторое время, а затем человек в черном резко оборвал все разговоры и обратился к Радихене:

— Если ты можешь идти, скажи «да» — и ступай за мной.

Радихена не сразу понял, что обращаются именно к нему. Его подтолкнули в бок твердым кулаком:

— Отвечай. Это с тобой говорят.

Радихена подумал и сказал:

— Да.

Он не вполне понял, к чему относится это утверждение, но последующее показало, что он не ошибся. Человек в черном промолвил:

— Вот и хорошо.

И зашагал к выходу. Радихена поплелся за ним. Один из стражников пробурчал неожиданно:

— Ты крепкий парень. Вообще — правильно.

Что именно гном оценил как «правильно», Радихена не понял и почти мгновенно выбросил из головы.

Он выбрался вслед за своим провожатым наружу, миновал узкий, но достаточно высокий переход и неожиданно очутился наверху, под небом.

Было утро. Раннее утро. Птицы пробовали голоса — невероятно звонкие, особенно после гномского бурчания, Было прохладно. Воздух звенел от чистоты, прозрачный и ясный. Лес, горы, тихая тропинка под ногами — все осталось неизменным в верхнем мире, и Радихена внезапно ощутил свою глубочайшую причастность к каждой травинке, что росла здесь, к каждому листу на ветке. «Я здесь, — думал он, спотыкаясь вслед за человеком, одетым в черное, — я вернулся наверх, я дома — я среди своих...»



* * *





Он предполагал, что сейчас они окажутся в поселке, но его ожидала еще одна неожиданность: незнакомец остановился возле маленького экипажа, в который были запряжены две низкорослые мохноногие местные лошадки, и велел Радихене садиться.

Радихена никогда прежде не ездил в барских экипажах. Здесь были мягкие сиденья, крыша, которую можно поднять в случае дождя или опустить, если стоит ясная погода, а еще — занавески на окошках и коврик под ногами. И лесенка, чтобы удобнее забираться.

Радихена неловко вскарабкался на сиденье. Обувь он снял, едва лишь они приблизились к экипажу — не хватало еще испачкать ковер. Он заметил, что человек в черном отнесся к его поступку с одобрением.

Пока экипаж катил по дороге, узкой, но очень хорошо вымощенной, Радихена пытался понять, кем был его провожатый, и в конце концов решил, что тот — не столько важный господин сам по себе, сколько служит очень важному господину.

Догадка оказалась правильной: человек в черном был одним из доверенных слуг герцога Вейенто. Ему было поручено забрать из-под земли обоих горняков: и раненого, и нарушителя границ, а заодно приглядеться к обоим и доложить о результатах своих наблюдений.

Вейенто хотел, прежде чем принимать некоторые решения, узнать мнение людей, на которых привык полагаться.

Первым был доставлен наверх Тейер.

Несмотря на то, что гномы гордились своим умением возводить подземные строения, среди подземного народа нередки были случаи довольно тяжелых травм: они точно так же, как и презираемые ими люди, проваливались в пустотки, образующиеся в горных породах, падали с кручи, попадали в обвалы. Поэтому лечить переломы, даже очень сложные, они умели — и притом гораздо лучше, нежели люди.

Господа судьи постановили, что к Тейеру надлежит относиться как к гостю: он не знал, что нарушает законы, и вообще не отдавал себе отчета в происходящем. Поэтому его следовало отнести в чистые покои, предназначенные для гостей (с длинными кроватями, неуютными высоченными потолками и огромной горой подушек). К Тейеру был направлен врач, который при виде полученной человеком раны пришел в неистовый восторг.

Врача звали господин Ипанема, и он был просто помешан на человеческой анатомии. Наивысшее наслаждение для него состояло в том, чтобы обнаружить и всесторонне изучать очередное отличие строения человеческого скелета от гномского. Поэтому именно ему всегда поручали больных людей, когда таковые оказывались под землей. Впрочем, подобное счастье выпадало господину Ипанеме нечасто. Он даже подумывал о том, чтобы попробовать поработать наверху, но этому препятствовала, в частности, стойкая неприязнь к гномам, которую испытывало большинство людей. Пациент, который боится своего врача или чувствует по отношению к нему брезгливость, скорее всего, умрет. Ипанема даже диссертацию на эту тему читал.

В принципе, ему было безразлично, будут его пациенты-люди умирать или выздоравливать, лишь бы их болезни служили науке; однако наверху могут плохо отнестись к подобному подходу.

И Ипанема оставался под землей в ожидании очередного интересного случая.

Тейер сделался его любимой игрушкой. Ипанема потратил несколько часов на то, чтобы вправить его сломанную кость. Он ковырялся в открытой ране с вдохновением и счастьем композитора, отделывающего последние такты новой симфонии. Чтобы Тейер не умер от болевого шока, его опоили дурманом, а для того, чтобы он не шевелился и не портил исследователю удовольствия, привязали к большому столу с низкими ножками.

Когда последний обломок был поставлен на место, рана зашита и перевязана, Ипанема испытал печаль. Когда еще ему предоставится столь счастливая возможность заглянуть в мир неведомого! Его мечтой было добыть человеческий труп, но, к сожалению, подобные опыты и людьми, и гномами одинаково расценивались как святотатство и карались крайне жестоко.

Тейер пришел в себя на второй день после водворения во владениях Ипанемы, а еще через день его забрал человек герцога. О случившемся Тейер мог рассказать очень мало. Знал только, что Радихена вытащил его из-под обломков и дотащил до обитаемого места, где раненому помогли.

— Странно, — добавил Тейер. — Засыпать должно было его, не меня. Это ведь у него несчастливое место.

Человек герцога пропустил последнее замечание мимо ушей.

За Радихеной он отправился спустя три дня. И вот теперь вез этого неотесанного горняка к его сиятельству. И, как было предписано, присматривался к нему. Исключительно грязен — что неудивительно. Рыжий. Этот цвет волос в герцогстве считался неприятным. Кожа нечистая. Возраст — неопределенный. Лет тридцати, может постарше. Сложение, правда, недурное, но это и все, что можно счесть в Радихене недурным; прочее — ниже всякой критики. Странно: такой человек, в принципе, не должен был обладать способностью принимать решения, да еще такие радикальные. Впрочем, не исключено, что он поступил так просто по неведению.

Радихена посматривал по сторонам, избегая задевать взглядом человека в черном, и чувствовал себя все хуже и хуже. Он догадывался, что сопровождающий думает сейчас о нём. И думает не самым лучшим образом. И еще: ему никто толком не объяснил, что он натворил такого ужасного и куда его везут.

Дорога свернула еще несколько раз, и вдруг Радихена увидел замок.

Это была та самая твердыня, которую возвели для первого герцога Вейенто. За века она обросла дополнительными башнями и барбаканами, которые словно бы выбежали из замка и замерли перед ним, готовые первыми встретить гостя — и первыми принять на себя удар неприятеля.

Новые башенки сильно отличались от старинных. Те, что помнили Мэлгвина, были тяжеловесными, приземистыми, квадратными в сечении; они говорили о силе, о величии. Новые же, тонкие, изящные, с островерхими крышами, облицованные белым камнем, служили скорее для украшения.

Сочетание древности и юности, крепостной мощи и дворцового изящества придавало замку герцогов Вейенто совершенно неповторимый облик. Радихена привстал в экипаже, когда первая красная крыша мелькнула на фоне скальной стены. У юноши вырвалось:

— Что это?

— Сядь, — холодно сказал ему сопровождающий. — Мы прибываем в замок Вейенто. Ты будешь представлен его сиятельству.

Радихена был так ошеломлен, что сумел лишь пробормотать:

— Это кто?

— Его сиятельство — герцог Вейенто. Во всем слушайся меня, тогда тебя не накажут.

— Ладно, — сказал Радихена.

— Тебя отведут в помещения для прислуги, умоют и переоденут. Когда ты будешь готов, никуда не уходи. Сиди и жди меня. Я отведу тебя к его сиятельству. Это ясно?

— Да, — сказал Радихена, однако при этом он выглядел так, словно ничегошеньки не понял.

Доверенный слуга господина герцога покривил губы, однако продолжил наставления:

— Когда я приведу тебя в апартаменты его сиятельства, веди себя тихо. Молчи, пока к тебе не обратятся. На все вопросы отвечай без утайки, даже если твои ответы и покажутся тебе самому непристойными, глупыми или дурно тебя характеризующими. Не думай о том, как ты выглядишь. Его сиятельство должен знать правду во всей ее полноте. Независимо от того, что ты наделал и из каких побуждений, его сиятельство будет милостив.

Радихена помолчал немного, потом осторожно заговорил:

— Можно я задам вопрос?

— Кому? — ужаснулся слуга герцога. — Его сиятельству? Ни в коем случае! Только если он сам дозволит... никак иначе!

— Нет, не его сиятельству. Вам, господин.

— А, — с неудовольствием протянул слуга герцога. — Спрашивай, только быстро. Мы скоро уже приедем. Не нужно, чтобы видели нас беседующими. Это разрушает субординацию.

— Мне объяснили, что в герцогстве все делается по закону, а не по произволу, — сказал Радихена.

— Ты, кажется, вознамерился разбираться в подобных вопросах?

— У нас в поселке об этом все говорят, — пояснил Радихена. — Никто не разбирается. Просто говорят. И на курсах учат. Есть закон, и все тут.

— Да, — величественно промолвил доверенный человек герцога, — в Вейенто все решается исключительно законом. Но только не в тех случаях, когда его сиятельство принимает единоличное решение проявить милость. Эти случаи крайне редки. Тебе ясно?

— Да, — сказал Радихена. Ему вдруг сделалось очень спокойно. Он вступал в знакомую область произвола — и вдруг осознал, до чего же стосковался по югу с его неписаными, но строго исполняемыми правилами!



* * *





Герцог Вейенто смотрел на человека, которого ему представили как «нарушителя границ». Сейчас было очень неподходящее время. У Вейенто и без этого парня хватало забот.

На территории герцогства сейчас находился Ларренс с ордой своих головорезов: кочевники угрожали Саканьясу, одному из лакомых приграничных городков, что стоял на спорных землях. Время от времени конфликт обострялся, и тогда там шли бои, а добираться до Саканьяса удобнее всего было через Вейенто. Ничего не поделаешь: герцогство Вейенто считалось частью Королевства, и отказать Ларренсу в проходе с войсками было немыслимо. К тому же Вейенто и сам не хотел, чтобы кочевники вторглись в его земли — лучше уж пусть ими занимается Ларренс.

Династическая проблема в Королевстве в эти дни обострилась. Вейенто не мог себе простить неудачи с Хессиционом: но кто мог бы предположить, что старый профессор умрет сразу же после того, как откроет формулу, которую пытался отыскать в течение нескольких десятков лет!

Принцу Талиессину скоро исполнится двадцать. Он взрослеет. Скоро он начнет осознавать свой долг и то блестящее будущее, которое его ожидает, если он не заупрямится, не настоит на браке по любви и сумеет обновить эльфийскую кровь династии. Пока Талиессин — мальчик, терзаемый меланхолией, приступами дурного настроения и чувством собственной неполноценности, устранить его — не такая уж большая проблема. Но если он повзрослеет, убрать с дороги юнца станет гораздо сложнее.

До сих пор Вейенто рассчитывал на свои опыты в Академии. Шпионы, оба преподавателя-гнома, регулярно доносили ему о том, что вроде бы появился подходящий студент. И каждый раз тревога оказывалась ложной: никто из этих «подходящих студентов» не был в состоянии экспериментировать с переходами в мир Эльсион Лакар.

А когда появилась Фейнне — Вейенто упустил ее.

Все эти заботы не давали герцогу спать. И тут ещё какие-то нарушители границ... Хорошо, что гномы — такие буквоеды во всем, что касается правил, установлений и порядков. Герцогу пришлось, правда, раскошелиться, однако на сем инцидент был исчерпан.

Самым простым было бы отправить провинившегося горняка обратно в поселок, а сумму штрафа прибавить к общей сумме его контракта — это увеличит срок его обязательной работы на рудниках на два или три года, только и всего. По поводу второго горняка, раненого, спасенного гномским целителем, было направлено благодарственное письмо, к которому прилагалась штука полотняной материи, вещи, особенно ценимой под землей, поскольку там не умели выделывать ткани.

Нарушитель границы, одетый в чистые штаны и рубаху, босой, был введен в покои двумя стражниками. Он так и стоял между ними, точно арестант, и молча смотрел на герцога.

Вейенто наконец оторвался от своих раздумий и махнул стражам, чтобы уходили. Радихена остался с его сиятельством наедине. Ему не давали никаких указаний насчет того, как себя вести, поэтому он сделал то, что сделал бы, будь перед ним его прежний господин — Адобекк: прошел вперед на несколько шагов, опустился на колени и склонил голову.

— Встань, — сказал герцог недовольно. — Здесь так не делают.

«Южанин, — думал он. — Неисправимый южанин... Но это, может быть, и хорошо... Южанина никто не станет связывать со мной. Даже предполагать такого не станут...»

Радихена послушно встал.

«Рыжий, как и докладывали. Но вовсе не тридцати лет. Не больше двадцати. Может, и меньше. Совсем мальчишка, — думал герцог. — Я всегда говорил: невозможно судить о человеке, пока он не умылся. Под слоем грязи может скрываться что угодно».

— Как тебя зовут?

— Радихена.

— Давно ли ты в герцогстве?

— Нет.

— Оно и видно... — вздохнул герцог. — Где ты жил прежде?

— В деревне... — Вдруг в глазах юноши мелькнул ужас: он явно вспомнил кое о чем и торопливо добавил: — Ваше сиятельство!

Вейенто вяло махнул рукой.

— Я не сержусь — не до того...

Он вдруг предстал перед Радихеной не великолепным владыкой, в меховой мантии, с золотой цепью на груди, в сапогах из изумительно тонкой кожи, но обычным человеком — уставшим, не первой молодости. Радихена попытался представить себе женщину, которая ласкает герцога по ночам. Должно быть, добрая. И тоже уставшая.

И Радихена сказал горячо:

— Я не хотел доставлять неприятностей, ваше сиятельство! Там был тоннель, я и пошел...

— Тебя отговаривали, не так ли?

Радихена кивнул.

— Ты не спрашиваешь, спасли ли остальных, — заметил герцог.

Радихена чуть пожал плечами.

— Будет надо — мне скажут...

— Когда ты появился под землей, была отправлена экспедиция. Наши союзники помогли освободить всех, кто попал в неприятную ситуацию. Это — часть нашего договора, так что платить не пришлось. Другое дело — ты и твое вторжение.

Радихена опустил голову.

— Лишние три года в добавление к контракту, — сказал герцог. — Впрочем, — добавил он, — есть и другое решение... Тебе интересно?

— Мне обещали, что вы будете милостивы, ваше сиятельство, — сказал Радихена.

Герцог рассмеялся, но как-то невесело:

— Кто это раздает обещания от моего имени?

— Тот человек, что привез меня сюда.

— Он глупый, — герцог махнул рукой безнадежно, — однако кое в чем ему можно верить... Ты понимаешь, что может означать моя милость?

— Нет, ваше сиятельство, — ответил Радихена. И добавил: — Мне запрещено задавать вам вопросы.

Герцог снова издал смешок.

— Ничего страшного в вопросах нет, уж поверь мне... Особенно если я отвечаю на них без искренности. Но с тобой — другое дело. Если ты спросишь, я отвечу правду. После этого пути назад уже не будет.

— Что означает ваша милость? — спросил Радихена.

— Ты выходишь из области действия закона и переходишь в мою власть. Целиком и полностью, — сказал герцог.

Радихена криво улыбнулся:

— Знакомое состояние. Не сочтите за лишнюю дерзость, ваше сиятельство, но лучше уж вы, чем этот ублюдок господин Адобекк.

— Ты был человеком королевского конюшего?

— Да, — сказал Радихена, морщась.

— Ты видел его?

— Нет.

Стало быть, и он не знает тебя в лицо?

— Откуда? — прямо спросил Радихена. — Разве он бывает в своих деревнях? Разве он интересуется людьми, которых продает в королевский дворец или отправляет на север? Какое ему дело до нашего хлеба, черный он или белый, человечья это еда или эльфийская мерзость? Положим, его крестьяне не хотят высаживать дурные семена, потому что боятся, как бы это не сказалось на их детях, особенно на нерожденных... Ну, и что он делает, этот господин Адобекк? Приезжает, чтобы узнать, почему мы болеем? Нет, он присылает солдат!

— Я понял, — оборвал герцог.

Радихена замолчал, сильно покраснев.

Вейенто сказал:

— Вернемся к прежней теме, хорошо?

— Хорошо, — шепнул Радихена.

Ему вдруг сделалось страшно. Этот человек, то величавый, то совершенно простой, открытый, начинал его пугать. И не столько тем, что затевал нечто жуткое или грандиозное, — нет, скорее тем, что, по ощущению Радихены, не вполне способен был довести до конца ни один из своих замыслов.

— Ты переходишь под мою власть. Весь ты, со всеми твоими потрохами. С твоим будущим, — продолжал герцог. — Твой прежний контракт будет разорван. Больше — никаких контрактов. Ты свободный человек, без всяких денежных условий. Взамен ты будет выполнять мои поручения.

— А потом? — спросил Радихена.

— Что «потом»? — прищурился герцог.

— Потом, когда я их выполню?

— Торгуешься? — осведомился Вейенто.

Радихена, против его ожиданий, не опустил глаз: он набирался наглости с каждым мгновением.

— Да, я торгуюсь, — сказал он.

— «Потом», как ты выражаешься, ты получишь постоянную должность при моем дворе, — Вейенто особенно подчеркнул слово «моем», — собственный дом, некоторый доход, свободу жениться по своему выбору — и будущее для твоих детей.

Радихена задохнулся. Все это было совсем рядом. Все, о чем он не смел мечтать. Оставалось только протянуть руку и взять...

Он склонился перед герцогом и поцеловал его руку.

— Я сделаю что угодно, ваше сиятельство, — сказал Радихена. — Любое ваше приказание. Я никогда не видел никого добрее вас.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Вейенто. На сей раз он не запретил Радихене выражать свое почтение подобным образом и не отнял руки. Напротив, положил ладонь ему на рыжую макушку и чуть придавил, понуждая склонить голову еще ниже. — Вот и хорошо. Ты получишь все, что было тебе обещано, после того, как убьешь Талиессина.




КОРОЛЕВСТВО:

ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ ЭЛЬФИЙСКОЙ КРОВИ


Потеряв Ринхвивар, Гион сразу начал стареть. Со стороны могло бы показаться, что правы злые языки, утверждавшие, будто король не представляет собою ничего — пустая красивая оболочка, фантом, созданный его эльфийской женой. Лишь Ринхвивар держала на расстоянии от Гиона старость и не допускала до него болезни; стоило королеве погибнуть, как все недруги короля, и незримые, и имеющие людское обличье, набросились и начали терзать прежде недоступную им жертву.

Золото волос подернуло пеплом, черты лица заострились; морщины не осмелились смять загорелую кожу, но Гион страшно исхудал, и это выглядело еще хуже. Однако ужаснее всего сделался его взгляд, по большей части бессмысленный, как у больного животного, которое не понимает, кто вынудил его страдать.

Во время затянувшегося нездоровья короля правление перешло к Тегану. Сторонники династии с озабоченностью, а враги — с неприкрытым злорадством ожидали: что будет делать королевский сынок, когда земля, не получившая очередного впрыскивания эльфийской крови, откажется давать богатый урожай?

— Ещё увидите, — шептались по окраинам Королевства, — нас скоро постигнет лютый голод... А как иначе? Люди отучились работать. Крестьяне привыкли получать хлеб почти даром. Белый эльфийский хлеб! Никогда прежде наша земля не рождала такого хлеба — и теперь не захочет. Нельзя было идти в кабалу к эльфам. Нельзя было отдавать себя в полную зависимость магии Эльсион Лакар.

— Кровь Эльсион Лакар — вовсе не магия, — возражали другие, настроенные столь же мрачно, как и первые. — Это их свойство.

— Чем магия и свойства различны?

— Магию вызывают, а свойства присущи изначально...

— Умники нашлись! Ну и какая нам разница?

— Да никакой — недород все равно будет...

Недород будет, будут и бунты, и подавления бунтов, и беспорядки внутри страны. И внешние неприятели, ожидающие на севере своего часа, — они тоже имеются, и от них теперь не отмахнуться. Час близится. Потомки Мэлгвина готовы сбросить ярмо власти потомков Гиона.

И вся эта напасть — на плечах восемнадцатилетнего юноши, разом потерявшего и мать, и отца. Юноши, который совершенно не готовился принять власть, ибо и мать, и отец его были полны сил и здоровья и собирались править страной долго, очень долго.

Теган похоронил Ринхвивар, устроив огромный погребальный костер на широкой равнине Изиохона, так что отблески пламени несколько дней потом плескались в волнах моря — или так только казалось? — окрашивая воду багровыми и золотыми пятнами.

Гион ходил по берегу, входил в море по пояс, вытаскивал гирлянды водорослей, алых и синих, и обматывал ими голову; он царапал себя ногтями и резал себе лицо ножом, пытаясь прочертить контуры золотых роз. Жидкая человечья кровь бесполезно поливала землю. Ничто не могло вернуть Ринхвивар.

Наконец король с сыном вернулись в столицу. Теган читал хроники, перелистывал судебные дела — не писаные законы, но бесконечное число случаев, «прецедентов», на основании которых ему предстояло впоследствии выносить приговоры.

Теган забросил своих охотничьих птиц и собак: теперь он навещал их по нескольку минут в день, и животные недоумевали: в чем они провинились, если господин не желает больше проводить с ними время?

Однажды среди ночи король Гион встал с постели и прошел в оружейную. Он собрал десяток хранившихся там мечей и спустился на пустую площадь перед дворцом. Помост уже убрали; ничто не напоминало о празднике, который завершился смертью королевы.

Но Гион помнил каждый шаг, который сделала Ринхвивар в тот день, и пошел по ее незримому следу. И стоило Гиону накрыть босой ступней то место, по которому прошла его жена, как все ее следы вспыхнули ярким золотым огнем.

Для Гиона ночь открыла все, что сохраняла в себе. Он различал красноватое дрожащее пламя там, где из земли торчали клинки. Наклоняясь к каждому из этих явственных следов, он втыкал в прежние лунки рукояти мечей. Гион работал не спеша, безошибочно повторяя прежнее их расположение.

Неожиданно он остановился. Рука его замерла: одна из лунок наполнилась густым фиолетовым свечением. Оно не поднималось вверх, завинчиваясь тонкой спиралью, как остальные, но растекалось бесформенной лужицей.

— Яд! — сказал Гион. — Это было здесь.

Он оставил эту лунку пустой, обошел ее и продолжил свое занятие.

Затем, когда все мечи были распределены таким образом, что на ложе, образованном остриями, мог поместиться один человек, Гион отошел чуть в сторону и принялся исследовать лунные лучи.

Ассэ и Стексэ уже поднялись в небо. Их свет рассеянно стекал на землю, но вскоре луны начали сближаться. Спустя полчаса их тонкие лучи слились, и Гион, ступив в призрачный столб ночного света, медленно поднялся в воздух.

Он не делал никаких движений. Свет сам понес его над землей. Король закрыл глаза, опустил руки. Он перестал чувствовать свое тело и в этом усматривал благо: впервые за все то время, что минуло с мгновения смерти Ринхвивар, у него не болело в груди. Он даже захотел есть — этого с ним тоже давно не случалось.

Улыбка, забытый гость, вернулась на исхудавшее лицо, и выглядела она так же странно, нелепо и даже пугающе, как разряженная пышная красотка среди истлевших мертвецов.

Справа король был залит ярко-синим светом, слева — ядовито-желтым. Если смотреть на него сбоку, то его можно было видеть, однако не полностью, но лишь наполовину. Если же сместиться на несколько шагов и заглянуть прямо в лицо Гиону, то не будет никакого лица, только черная линия, разделяющая желтый и синий цвета. Прозрачные руки по-прежнему свисали вдоль тела, они едва шевелились на слабом ветерке, как мантия медузы.

Сквозь опущенные веки Гион видел площадь и дворец: они приобрели странный вид, дрожали, изгибались, теряли четкость очертаний, и их прямые углы начинали извиваться, точно живые.

Это было забавно. Гион усмехнулся.

Душа, средоточие боли, на время забыла о своих правах, а тело утратило земную тяжесть; король получил наконец возможность передохнуть.

Он поднялся еще выше и остановился прямо над мечами. Еще миг — и он сделает последнее усилие, выпустит лунные лучи, и тогда вернувшаяся земная тяжесть бросит ему навстречу все десять острых клинков. Он думал о предстоящем мгновении, он предвкушал его, и все тело его чесалось от нетерпения: в ожидающей боли таилась сладость, слишком сильная, чтобы, испытав ее, можно было остаться жить.

Сейчас...

Он напрягся и вышел из светового столба.

И полетел вниз.

Сильный толчок отбросил его в сторону: совершенно не та боль, которой он вожделел, пронзила избитое тело. Чужая боль, неприятная. Навязанная кем-то со стороны.

Гион вынужден был открыть глаза.

Над ним низко висело небо, и каждая звезда в небе была отчетливо видна — отдельно от прочих. И Гион понял, что небо являет ему образ одиночества, отныне составляющего для него сущность вселенной.

Он шевельнул пальцами, зарылся в пыль. Рядом кто-то двинулся — сел. Гион повернул голову. Небо исчезло из поля зрения — теперь король видел неясную человеческую тень, наполовину растворенную мраком ночи.

— Теган, — сказал король, — ты напрасно остановил меня. Я все равно уйду.

Теган еле слышно всхлипнул.

«Плачет? — с удивлением подумал Гион. — Этого не может быть!»

И сказал вслух:

— Ты плачешь? Но этого не может быть!

— Не уходите, отец, — сказал Теган. — Я не справлюсь.

— Справишься, — выдохнул король.

— Не уходите, — повторил юноша.

— Я больше не могу, — объяснил Гион. И взмолился: — Отпусти меня. Моя кровь ничего не стоит. Твоя мать накормила эту землю на десятки лет вперед... А я ничего не стою.

Теган осторожно положил ладонь на лоб отца. Узкая, сухая, теплая ладонь.

— У тебя хорошие руки, — сказал Гион, задирая голову так, чтобы поцеловать руку сына. — Как хорошо...

Теган не ответил. Просто сидел рядом, в пыли, на площади, а Гион медленно таял прямо под его руками. Сжав пальцы на плече отца, Теган ощутил пустоту. Видимость телесной оболочки Гиона еще оставалась на площади некоторое время, и вставшее солнце задело ее контуры и зажгло золотом края; но полные играющей пыли косые лучи пронзили насквозь то, что являло собой образ Глина, и тогда Теган поверил в то, что отец исчез.

Молодой король встал. Тень Гиона задрожала и рассыпалась у его ног. Тогда Теган выдернул из земли все десять мечей, сложил их на сгибе локтя и медленно зашагал в сторону дворца.



* * *





Коронация Тегана проходила торжественно, при большом печении народа. На перекрестках стояли бочки с вином и играли музыканты, но веселье получилось какое-то истерическое, нервное: люди боялись нового правления.

Теган — не Эльсион Лакар. Эльфы больше не дадут людским королям женщин своей крови. Придется вспоминать былые времена: работу до седьмого пота, неблагодарную землю, ломающиеся плуги, бедность, рабскую зависимость от капризов погоды.

А после начнется недород... Молодой король не справится.

Тревога росла, отравляя Королевство и мешая обрести радость в праздник.



* * *





Гион сразу узнал тот серый мир, где побывал давным-давно, когда в первый раз пошел следом за Ринхвивар. Он не был мертв; просто его поглотил туман, и здесь, и дальше, и впереди, и позади — нигде не было ничего, кроме бесконечного клубящегося тумана.

«И все же тут можно жить, — подумал Гион. — И отныне я буду жить здесь, в небытии. Странное место для обитания...»

Он шагал легко и бездумно, то ныряя в густые клочья повисшей в воздухе влаги, то выбираясь на просветы. Ему было безразлично и то, и другое. Сейчас у его пути не было никакой цели. Никто не ждет его, никто не зовет.

И едва лишь он понял это, как тотчас же пришло другое понимание: не следовало обольщаться. Кое-что ждало его, и кое-что его позвало.

Много лет назад на этой тропинке юноша по имени Гион оставил свою кровь. Странное, меняющее облик чудовище, что бродит по серому миру, изнемогая от голода и жажды, набросилось на него и ранило. И пока оно насыщалось кровью, вытекшей из человечьей раны, Гион успел бежать.

Но часть его осталась здесь, в этом мире, и, когда Гиону захотелось уйти в небытие, она, эта затаившаяся часть, воскресла и позвала его.

Вот почему он здесь.

Гион сел прямо на землю и начал обдумывать произошедшее. У него имелась вечность для того, чтобы поразмыслить хорошенько. Правда, он не вполне понимал -для чего ему это понадобилось. Должно быть, привычка еще с человечьих времен — осмыслять любое жизненное явление. Или какая-нибудь другая, столь же необязательная причина.

Не важно.

Ему не хотелось жить, но еще меньше хотелось существовать в одиночестве и мучиться скукой и тоской. Внезапно он начал понимать, чего так жаждало и алкало то бесформенное чудище, что забрало несколько глотков Гионовой крови. Сам Гион рано или поздно превратится в нечто подобное. Тоска сожрет его, он начнет набрасываться на любого, кто излучает хотя бы малейшее тепло.

Впустив в себя это новое ощущение, Гион, не без любопытства рассмотрел его со всех сторон и понял, что оно ему так же безразлично, как и все остальное.

Он опять поднялся на ноги и зашагал дальше.

Позднее Гион поймет, что в сером мире существует не один только туман; вторым важным элементом здешней жизни являются костры. Их цвет, сила, их способность пронзать пространство и посылать лучи и тепло вдаль — все это имеет значение. Костры были языком здешней жизни, в то время как туман служил бессвязным лепетом здешней смерти.

Спустя вечность блужданий среди сырости и мрака, с залепленными глазами, со ртом, набитым туманом, как ватой, Гион выбрался к первому костру, наполовину погасшему, и понял, что жизнь была здесь и ушла.

Он остановился над углями. Жар пробегал по ним, умирай; с каждой новой волной угли делались все более синими, все менее теплыми. Гион взял один уголек в ладонь и начал дуть на него — бесполезно! Скоро не осталось совершенно ничего, только чернота — красноватое сердце огня бесследно расточилось внутри крохотного уголька.

Гион бросил его на землю и в досаде раздавил ногой. Ему показалось, что его предали, такой острой стала боль. «Неужели терять то, что тебе не принадлежало, так же мучительно? — подумал он. — Не обладать и расстаться с самой возможностью обладания... Странно».

Он не стал тратить времени на осмысление еще и этой странности. Он побежал по тропе, которую вдруг различил в тумане. Ему показалось, что он узнает дорогу. Может быть, она выведет его в тот мир, где они с Ринхвивар заключили брачный союз.

Но тропа петляла и издевалась; она то бегала вокруг деревьев, то заводила в глушь, то норовила сбросить путника в овраг, заполненный туманом и мокрыми острыми сучьями.

Вскоре Гион понял, что за ним следом бежит какое-то существо. Оно тяжело дышало в сумерках и с мягким топотом припадало на лапы. Сейчас Гион был безоружен. Сын отпустил его, не дав с собой в дорогу ни меча, ни ножа. Гион не просил об этом, а Теган не догадался... Впрочем, неизвестно, что произошло бы с оружием в этом непонятном мире.

Несколько раз преследователь настигал Гиона и прыгал, но почему-то всегда промахивался. Гион видел, как у него над головой пролетают мягкое беловатое брюхо и растопыренные лапы с огромными когтями; спустя миг существо исчезало впереди человека на тропинке, и туман смыкался над телом монстра. Следовало лишь выждать немного, а после можно было опять пускаться в путь: чудовищу требовалось время, чтобы собраться с силами и продолжить погоню.

Минуло еще несколько отрезков бесполезной вечности, и Гион снова увидел костер — теперь пламя горело оранжевым и, несомненно, было живым. Ослепительно живым.

Гион побежал навстречу огню, боясь не застать возле него тех, кто сумел разложить здесь такой чудесный костер.

Их тени встали на фоне высокого пламени — четыре темных тонких силуэта. Гион бросился к ним из последних сил, простирая руки и крича бессвязно.

— Здравствуй, брат, — проговорил кто-то совсем близко, и теплые руки обхватили Гиона, и мягкий плащ опустился на его плечи. Короля увлекли ближе к костру, устроили на подушке, набитой тяжелыми влажными опилками, подали ему деревянную чашу с горячим питьем.

— Здравствуй, брат.

— Здравствуй, брат...

Они обступили его, и Гион, впервые за долгие годы улыбнувшись, поднял к ним голову.

Эти четверо все были Эльсион Лакар, и Гион когда-то прежде встречал их. Оставалось вспомнить — когда, при каких обстоятельствах... Но это могло подождать. Ему дали горячего, и это следовало проглотить.

Один из четверых подложил в костер еще полено. Остальные расселись на земле и стали смотреть, как Гион ест.

Когда он насытился, один из них сказал ему с укоризной:

— Почему ты не позвал нас? Нам пришлось долго разыскивать тебя...

Гион подумал: «Ведь это я отыскал вас», но вслух этого говорить не стал.

Второй спросил:

— Где Ринхвивар? Как вышло, что она отпустила тебя? Мы всегда полагали, что эльфийская дева в состоянии удерживать подле себя возлюбленного, сколько ей захочется...

— Ринхвивар больше нет, — сказал Гион.

Все четверо замолчали — очень надолго, и костер освещал их лица: они были черны, как уголь, и раскосые зеленые глаза поблескивали так, словно несли в себе потаенное мертвое пламя.

За то время, пока тянулось молчание, они успели впитать в себя известие о смерти Ринхвивар; оно наполнило их естество и сделалось новым обстоятельством их жизни.

— Как тебя зовут? — спросил наконец один из них.

— Чильбарроэс, — сказал Гион. Ему было ненавистно его прежнее имя, и он назвал то сочетание звуков, которое первым пришло ему на ум.

— Ты помнишь нас, Чильбарроэс? — заговорил другой.

Гион неуверенно покачал головой. Наверное, он должен был их помнить. С ними связано нечто важное. Но он забыл.

— Когда изменяешь имя, можешь потерять большую часть памяти, — заметил третий из сидевших у костра. — Но времени у нас много... Кое-что ты успеешь узнать заново.

И он начал говорить, нанизывая слово на слово так осторожно и тщательно, словно делал бусы из винных ягод.

— Нам нравилось бродить между мирами. Нам четверым — мы немного не такие, как прочие. Более быстрые... Ринхвивар говорила тебе о том, что для нас время бежит быстрее, чем для других Эльсион Лакар. Помнишь?

— Помнишь?

— Ты помнишь Ринхвивар?

Со всех сторон окружал Чильбарроэса этот вопрос, и он добросовестно сдвинул брови и начал думать: в самом деле, помнит ли он женщину по имени Ринхвивар и тех четверых, для которых время бежит быстрее?

Наконец Чильбарроэс проговорил:

— Нет.

И обвел глазами своих собеседников. Их темные лица стали рябыми от оранжевых пятен, что прыгали от костра и оседали повсюду: на листьях, на густых, как каша, клочьях тумана, на одежде. У одного на кончике носа плясал огонек, и Чильбарроэс улыбнулся: он вдруг понял, что его хотели насмешить и подбодрить, и это переполнило его благодарностью.

— Ринхвивар была настоящей Эльсион Лакар, — сказал один из четверых, которого звали Аньяр. — Она умела замедлять ход времени. Она окружала себя тишиной. Она стала женой короля Гиона. Потом она умерла.

— Да, — сказал Чильбарроэс, — теперь я припоминаю.

— Мы четверо были другими... Мы любили бродяжничать между мирами. Нам не хотелось жить среди людей, нам не хотелось жить и среди эльфов, мы любили опасности, подстерегающие в небытии.

— Разве в небытии есть опасности?

— Ты оставил здесь свою кровь, — сказал Аньяр. — Она позвала тебя, когда ты впал в отчаяние. Теперь ты здесь, и голодное чудовище ожидает тебя в тумане.

— Оно сожрет меня? — спросил Чильбарроэс, озираясь по сторонам — с любопытством, без особого страха.

— Или ты сожрешь его, — сказали ему. — Хуже всего то, что это неважно. Убей его, отбери у него свою кровь. Это важно.

Чильбарроэс замолчал надолго. Слышно было, как трещат сгорающие поленья. Они горели слишком быстро, и все время приходилось подкладывать новые. Туман то колебался, то вставал стеной, но вокруг костра держался оранжевый свет, и там было уютно.

Чильбарроэс спросил:

— Каким я стал?

Аньяр приблизил лицо к его глазам.

— Смотри.

В расширенных черных зрачках отразился Чильбарроэс: полупрозрачный и темный, как раухтопаз, с резкими чертами, рассекающими кожу под глазами и возле рта. И самый рот его сделался как щель; как будто некто смял прежнее юношеское лицо и по свежей глине ножом грубо прочертил несколько новых линий.

Чильбарроэс опустил в ладони свое незнакомое лицо, и чужак, отраженный в эльфийских глазах, сделал то же самое.

— Если бы ты взял себе другое имя, ты выглядел бы иначе, — с легкой укоризной произнес Аньяр.

— Неважно. — Чильбарроэс провел ладонью по лицу

— Неважно, неважно...

Те четверо обступили его и начали дружески подталкивать, словно торопясь поделиться теплом.

— Неважно, это совсем неважно...

Мертвая тень следила за ними из густого тумана.



* * *





Она решилась напасть еще очень не скоро.

Они бродили по серому миру и ловили запахи, доносящиеся от человечьего жилья.

— Забавное чувство, — объясняли те четверо Чильбарроэсу, — люди и их жизнь совсем близко. Иногда кажется — довольно протянуть руку. Но рядом — ничего. Пустота. Мы даже не можем их увидеть. И все же они ощущаются...

— Эльфийский мир от нас закрыт, — добавили они спустя некоторое время. — Мы слишком увлеклись игрой в тумане. Нам кажется, мы разрушили тот старый лабиринт, по которому к нам добрался Гион...

— Но мы не жалеем, — еще сказали они. — Опасность бывает интересной.

— Где мы находимся? — спросил Чильбарроэс.

— Если судить относительно человеческого мира, то недалеко от Медного леса. Как раз там, где король Гион поставил маленький охотничий домик для своей эльфийской возлюбленной...

— Уйдем отсюда, — попросил Чильбарроэс. — В этих краях мне делается сильно не по себе. Как будто ещё мгновение — и я увижу здесь самого себя, счастливого и юного, бегущего по тропинке в тумане навстречу Ринхвивар.

— Такое случается, — согласились его новые друзья. — Хоть и нечасто. Но здесь — самое безопасное место. В других гораздо голоднее. Там оно может напасть в любое мгновение.

— Здесь тоже, — шепнул Чильбарроэс, но эльфы не слышали его.



* * *





Они спали у потухшего костра, когда оно выступило из тумана и принялось рассматривать их. Медленно оно приобретало форму и превращалось в подобие человека: с пустыми глазами, с поджатыми губами, с широкими скулами и густыми черными волосами. Оно глядело на пятерых печально, как будто они были детьми, которые чем-то его огорчили и теперь придется их наказать.

Затем быстрым движением оно переместилось ближе и наклонилось над первым из спящих. Еще миг, и стремительное движение руки разорвало горло спящему. Послышался громкий хрип, кровь хлынула тяжелым потоком, заливая землю и угли костра. Подобие черноволосого человека упало на колени, приникло к земле и принялось хлебать истекающую кровь.

Прочие пробудились и бросились бежать. Издавая горловое рычание, чудовище помчалось за следующей жертвой.

Чильбарроэс понял только, что избранником чудища стал не он, а кто-то другой. Один из его друзей. Один из тех, кому для того, чтобы ощущать себя в полной мере живым, потребовалось постоянное чувство смертельной опасности.

Ринхвивар называла это испорченностью эльфийской природы, вспомнил внезапно Чильбарроэс. Рихвивар считала, что для полноты жизни довольно близости с возлюбленной и красоты, на которую можно любоваться.

Да, ещё дети. Для полного счастья необходимы дети.

Эльфы не бывают многочадны, и Ринхвивар не стала исключением; но одного ребенка она родила своему возлюбленному сразу, едва лишь они начали жить вместе и это был сын. Чильбарроэс даже вспомнил имя своего сына. Теган. Новый король, которому досталось наследие эльфийской крови.

Чильбарроэс бежал, озираясь по сторонам — всякий миг чудовище могло выскочить из засады и броситься на него. Неожиданно бегущий замер, точно налетев на препятствие: впереди, поперек тропинки, он увидел нечто блестящее. Он остановился, тяжело переводя дыхание, и начал подбираться к странной вещи очень осторожно.

Она была похожа на змею. На прядь длинных женских волос. На ленту. Но оказалась — небольшим мечом, предназначенным для юношеской руки.

Отвратительное фиолетовое пламя бегало вдоль клинка, полизывая мимоходом рукоять. Яд, понял Чильбарроэс. Тот самый яд.

Он обмотал кисть руки краем плаща и взял отравленный меч. Клинок оказался неприятно легким, будто был сделан из соломы и готовился предать своего владельца в любое мгновение, какое только окажется для этого удобным.

Сломя голову Чильбарроэс побежал обратно, туда, где расстался с эльфами, которые называли его «братом».

Он видел труп первого и едва не упал, споткнувшись о растерзанное тело второго. Третьего Чильбарроэс отыскал в тумане спустя несколько минут: по тихим стонам.

Бросившись возле умирающего на колени, Чильбарроэс спросил:

— Теперь ты чувствуешь себя живым?

Темное лицо просияло, улыбка показалась в мягких углах рта, созданного для поцелуев, не для предсмертных гримас.

— Я жив, как никогда... — проговорил эльф. — Опасность, боль, неопределенность...

— А женская любовь? — спросил Чильбарроэс жестоко.

Улыбка не дрогнула.

— О, и любовь была... конечно, — шепнул умирающий. — Не это важно. Не это важно...

Чильбарроэс наклонился еще ниже, но дыхания больше не слышал. Тогда он погладил безвольное лицо, чтобы оно разгладилось и обрело покой, и оно вышло из-под ладони человека странно умиротворенным. Только тут Чильбарроэс понял, что все это время стоял на коленях в огромной луже крови.

Он встал, повертел кистью, в которой зажал рукоять меча, и фиолетовые сполохи брызнули с клинка, точно капли воды, и побежали по туманным столбам, расцвечивая их трупными пятнами.

Чильбарроэс бежал, разрубая на ходу туман, и яд пропитывал комья влаги и падал на землю, отравляя и ее. Тропинка сделалась совершенно прозрачной. Сквозь почву Чильбарроэс видел потроха земли: сплетенные корни, полные брожения грибницы, потайные норы животных и кладовки, где муравьи и пауки хранят свои зимние запасы.

Аньяр убегал по тропинке от катящегося за ним когтистого шара. Чильбарроэс на миг приостановился: он вдруг усомнился в том, что сможет догнать этих двоих, преследователя и преследуемого, так стремительно они неслись. Аньяр, рослый и длинноногий, каждое мгновение норовил скрыться из глаз, а монстр не отставал от него. Из последних сил Чильбарроэс помчался следом и, уже падая от усталости, метнул отравленный клинок прямо в тело монстра.

И упал на тропинку, глотая ртом воздух. Ему было жарко — так, словно он стоял возле гигантского костра.

Послышался визг. Этот звук оказался более высоким и более громким, чем мог вынести человек, и потому Чильбарроэс потерял сознание. Аньяр же, зажимая ладонями уши, приблизился и начал смотреть, как яд действует: бесформенная масса извивалась у его ног, принимая тысячи различных обликов и сбрасывая их. Оно становилось все меньше и слабее, но злоба его не уменьшалась, и наконец на том месте, где корчилось и кричало чудище, осталась лишь выемка в земле, наполненная темно-фиолетовой дрожащей массой. Аньяр взял горсть земли и бросил туда, потом еще и еще, и только когда на том месте вырос небольшой холмик, окончательно затих предсмертный вопль и не стало жидкости: только фиолетовое сияние, очень слабое, по-прежнему тряслось у самой поверхности почвы.

Аньяр топнул рядом с местом, где издохло чудовище, и подбежал к Чильбарроэсу. Тот лежал на боку, выбросив вперед одну руку и неловко запрокинув голову. Эльф остановился рядом с человеком, несколько секунд рассматривал его, затем уселся на землю и покачал головой. Он как будто впервые увидел, как уродлив был Чильбарроэс, как смертен он был, как отвратительно сказалось на нем преодоление этой смертности. Возможно, дело было в том, что для Чильбарроэса обретение бессмертия осталось безразличным.

— Ты меня спас, — сказал ему Аньяр. Он осторожно тронул щеку лежащего и почувствовал пальцами все ее морщины. — Ты отвратителен, но ты спас меня. Ты — мой брат, Чильбарроэс... Ты открыл для меня путь домой.

Он снял с пояса маленькую фляжку и вылил немного воды на сомкнутые губы человека. Чильбарроэс глотнул, кашлянул и открыл глаза.

И мир вокруг него и Аньяра изменился: медные стволы открылись во всей своей ослепительной красоте, стройные, проникающие через всю вселенную до самого неба. Синева небес лучезарно сияла, а шелковые ленты музыки извивались в воздухе, точно летучие змеи, и наполняли весь мир сокровенным смыслом. Так обретает осмысленность пустая доселе жизнь, стоит лишь войти красивой женщине. Так расступается нечистота в воде, едва туда попадает свежее яблоко.

Чильбарроэс сел, хватаясь за руку Аньяра, привалился головой к колену сидящего рядом эльфа. Обоих сотрясала дрожь.

— Что это? — спросил Чильбарроэс шепотом.

— Мне страшно, — отозвался Аньяр.

Они оба знали ответ: смерть чудовища открыла им дорогу в эльфийский мир. И оба они желали теперь лишь одного: вернуться туда, где властвуют туман и тишина.

— Эта красота убивает меня, — тихо проговорил Чильбарроэс. — Уведи меня обратно, брат!

Аньяр помог ему встать, и они, преодолевая слабость, побежали прочь, в глубину леса, подальше от синей реки, которая несла свои вздувающиеся, пронизанные светом воды мимо Медного леса, мимо эльфийского города-дворца, разомкнутого на все четыре стороны, мимо овеществленной музыки, мимо той чрезмерности бытия, которая оказалась невыносимой и для Чильбарроэса, и для Аньяра.



* * *





Принц Теган легко нес бремя «вечного наследника»: его совершенно огорчало предполагаемое долголетие родителей, особенно матери, которое на неопределенный срок, если не навсегда, отодвигало время вступления на престол самого Тегана.

У молодого человека было много друзей — и среди знати, и среди людей попроще: принц немало дней проводил в лесах, на охоте, в путешествиях, и везде у него находился знакомый трактирщик или какая-нибудь щедрая, жизнерадостная приятельница в зажиточном доме на краю деревни, где можно остановиться большой веселой компанией и хорошо провести денек-другой за угощением и прогулками.

Став королем, Теган вынужден был оставить свои прежние развлечения. Теперь он был постоянно погружен в дела. Смерть матери и исчезновение отца оказали на него страшное действие: прежде веселый, Теган сделался хмурым, молчаливым, он замкнулся в себе и отдалился от всех, с кем прежде так замечательно развлекался.

Никто еще не знал, каким Теган будет правителем: разумным или подверженным минутному настроению, склонным карать или склонным миловать. Из легкомысленного юноши с одинаковой вероятностью мог получиться и превосходный король, и тиран.

С севера за Теганом следили с не меньшим, если не с большим любопытством. Окажись новый король ничтожеством, склонным срывать свои неудачи на окружающих, — и задача герцогов Вейенто будет решена очень быстро. Впрочем, даже если Теган проявит чудеса мудрости и терпения, его правлению неизбежно придет конец: вряд ли новый король справится с неурожаями, голодом, недовольством народа. Северяне придут в столицу как спасители Королевства, и потомки Мэлгвина займут трон, принадлежащий им по праву.

Приблизительно за месяц до годовщины коронации Гиона и Ринхвивар — до знаменательного дня явления эльфийской крови — во дворце произошло событие, внешне совершенно незначительное.

Один из королевских лакеев, служивших еще Мэлгвину, совершил ужасную оплошность: подавая его величеству вино в графине, старик споткнулся, разбил графин, упал сам и сильно поранил руку. Хуже того: падая, он ухитрился еще и толкнуть молодого короля, так что несколько осколков застряли у Тегана в ладони, и их пришлось вытаскивать щипчиками.

Пока с королем возился дворцовый лекарь, злополучного лакея увели. Теган со свежей повязкой на руке перешел в другой зал, где не было пятен разлитого вина и растоптанной стеклянной крошки. Он устроился в кресле возле ока и разложил перед собой на столе дипломатическую переписку: длинное письмо с выражениями соболезнования от герцога Вейенто, два брачных предложения от южных баронов, оба недурные, если принимать во внимание внешние данные предполагаемых невест и влияние в Королевстве их отцов; одно шпионское донесение, где сообщались некоторые новые данные о подземном народце («Все-таки гномы существуют и поддерживают связи с Вейенто!» — думал Теган, покусывая губу).

Король все еще был занят этими мыслями, когда к нему без доклада вбежала одна из давних его приятельниц, графиня Азелиона, некогда — постоянная участница всех вылазок принца, его верный друг и поверенная детских тайн. Азелиона была старше Тагана на шесть лет — в те годы разница казалась большой. Длинные пепельно-русые волосы она носила заплетенными в две косы, стянутые тонкими ремешками. Эта девушка не любила украшений. Её просторные одежды стягивались в талии очень простыми серебряными наборными поясками; сходными же были и обручи, которые подхватывали рукава: выше локтя эти рукава, неизменно длинные, с тонкой меховой опушкой, вздувались пузырем, а ниже — свисали свободно.

Тегану нравилось лицо Азелионы: круглое, с ярким румянцем. После долгой скачки по полям оно обветривалось и пылало.

Когда в жизни Тегана произошла перемена, Азелиона почти исчезла из поля его зрения. Казалось, он даже не вспоминает о ней. И сейчас, заслышав ее быстрые шаги, он поднял голову и посмотрел на девушку как на незнакомку.

— Вы отрываете меня от важных дел, — отрывисто проговорил Теган. — Что случилось? Почему вы входите ко мне вот так, без предупреждения?

— Вы... — Она остановилась, тяжело дыша. Огненный румянец пополз от ее щек к скулам. — Вы... как вы можете!

— Мне очень некогда, сударыня, — сказал Теган. — О чем идет речь?

— О человеке, которого по вашему приказанию бросили в тюрьму.

Теган зловеще сблизил веки.

— Могу я также узнать имя этого человека? — осведомился он.

— Хотите сказать, что впервые об этом слышите?

Теган сложил письма и отодвинул их от себя.

— Садитесь, госпожа Азелиона... — Он кивнул ей на кресло, стоявшее напротив.

Девушка повиновалась, продолжая настороженно смотреть на короля. Она держала спину очень прямо, руки положила на колени и, сама того не замечая, стиснула кулаки.

— Вы так изменились! — вырвалось у нее.

Король покачал головой.

— Это иллюзия. Я тот же, что и был прежде. Так кого это я распорядился бросить в тюрьму?

— Иофа. Старого лакея.

— Что?

Теган, до сих пор сохранявший невозмутимость, вдруг подскочил.

— Я распорядился бросить старика в тюрьму? Впервые об этом слышу!

Азелиона недоверчиво посмотрела на Тегана. Он уселся в кресле поудобнее.

— Подробности, — потребовал Теган. — Что вам известно об этом деле?

— Вероятно, меньше, чем вам... — Азелиона вздохнула, разжала кулаки. — Иофа подавал вино его величеству. Иофа упал, разбил графин и, более того, поранил его величеству ручку. Было такое?

— Было, — кивнул Теган, — однако я до сих пор не понимаю, каким образом вышло так, что Иофа...

— Его величество, — продолжала Азелиона, бесцеремонно перебивая короля, — бросил верным стражам: «Уведите его!», после чего отправился в объятия дворцового лекаря.

— Положим, не в объятия, но близко к тому, — согласился Теган. — Я действительно попросил стражников увести старика, потому что он плохо держался на ногах. Он сильно поранился, к тому же, по-моему, у него кружилась голова...

— Речение его величества было истолковано в том смысле, что виновного надлежит поместить туда, где место всем виновным, — сказала Азелиона.

— Так его даже не перевязали? — Теган вскочил. — Я никогда в жизни не приказал бы так поступить с человеком, даже если он и пытался меня убить... А Иофа не пытался. У него даже в мыслях такого не было.

— Уверены? — спросила Азелиона.

— В чем? — Теган поднял брови. — В том, что Иофа не замышлял худого, или в том, что я не отдавал распоряжений наказать его?

— Идём, — просто сказала Азелиона. — Не вздумайте отделаться от меня каким-нибудь письмом с королевской печатью. Вы должны прийти туда лично.

Теган фыркнул, однако ни возражать, ни добавлять ничего не стал. Сейчас, как показалось Азелионе, он снова сделался прежним. И, взяв графиню за руку, Теган побежал за ней из зала и из дворца — к широкой угловой башне, в подземелье которой помещалась тюрьма.

Заточение в подвалах не было обычным наказанием для Королевства: после нескольких дней, иногда недель тюрьмы обвиняемый бывал либо оправдан, либо осужден на работы где-нибудь на маслобойнях или каменоломнях: в любом месте, где требовался тяжелый ручной труд. В очень редких случаях преступник оставался в заключении до конца дней своих.

Нечто подобное, вероятно, ожидало и Иофу; появление короля оказалось для него полной неожиданностью.

— Открыть двери! — приказал Теган ошеломленному стражнику. — Вы что, еще и заковали его в цепи? Кто он, по-вашему: старик с порезанной рукой или разбойник с большой дороги? Немедленно снять! Где врач?

Пока один стражник возился с цепью, а другой ходил за лекарем, Теган поднялся по ступеням наверх и снова вышел во двор. Азелиона стояла там, нетерпеливо притоптывая ногой.

Теган приблизился к ней.

— Сейчас его приведут, — заговорил он. — Я невероятно благодарен вам.

— В другой раз будьте более определенным в своих высказываниях, — сказала Азелиона и чуть наклонила голову — упрямо, словно намеревалась боднуть собеседника.

Теган схватил ее за руку:

— Вы согласитесь стать моей?

Она чуть дернула рукой, но освобождаться не стала — задержала ладонь в его пальцах.

— Это определенное высказывание? — спросила девушка.

— Вполне. Я предлагаю вам вступить со мной в брак, Азелиона, — сказал Теган.

У нее задрожали губы.

— Я старше вас.

— Это весьма кстати: мне необходимо материнское руководство.

— Вы король, — сказала Азелиона и снова безуспешно дернула рукой.

— Последнее обстоятельство мне известно даже лучше, чем вам... Выражайтесь определеннее. Что означает — «Вы король»? Неужели это отказ?

— Возможно, и согласие... Король может принудить, — сказала неисправимая Азелиона.

— Принудить девушку к браку? — безжалостно уточнил Теган.

Она кивнула, ужасно краснея.

— Вы — невыносимая... невыносимая жаба! — сказал Теган, отпуская ее руку. — Я люблю вас. Почему вы отказываете мне?

— Ну... потому что... я тоже люблю вас, — выпалила Азелиона. Она сделалась совершенно багровой.

— Не вижу препятствия в названном обстоятельстве.

— Государь! — взмолилась Азелиона. Она никогда прежде так его не называла, да еще столь жалобным голоском. — Вам предстоят ужасные дни. Возобновление коронационной клятвы. А после — неурожаи, бунты. До семьи ли вам будет...

— Ничто так не утешает королей в разгар народных смут, бунтов и пожарищ, как хорошая семья, — ответил Теган, улыбаясь.

Она наконец рассердилась.

— Чему вы радуетесь? Если действительно начнется голод...

— А если не начнется? — спросил Теган.

— Что? — Девушка растерялась. — Но ведь все говорят...

Теган взял ее за плечи, придвинул к себе, заглянул в лицо и вдруг поцеловал в обе пылающие щеки.

— А если все прыгнут в пропасть — вы тоже прыгнете вслед за ними? Я хочу вам кое-что показать...

Тут по ступенькам поднялись сперва дворцовый лекарь, а за ним — старый лакей с перевязанной рукой. Лекарь хмурился.

— Что с ним? — спросил Теган, быстро оборачиваясь к врачу.

— Ничего страшного. Почему было не сделать этого раньше?

— Рассуждать о причинах вашего промедления будут грядущие историки, — величественно произнес Теган, чем сразу сбил лекаря с толку. — Вы свободны. Навестите его ближе к вечеру. Если понадобится, смените повязку и дадите лекарства. Только не горькие, поняли меня? Таков королевский приказ, вполне ясный и определенный.

Лекарь невежливо махнул рукой и ушел.

— Похоже, приближенные меня совершенно не уважают, — пробормотал Теган. — Женщины не хотят вступать со мной в брак, лекарь грубит, лакеи обливают меня вином...

Он повернулся к Иофе и подозвал его к себе жестом.

— Ступай к себе и ложись в постель. Ты больше не работаешь.

Старик поморгал красными веками, как бы силясь заплакать, но было совершенно очевидно, что слез у него не осталось.

— Это не наказание, а наоборот: выражение моей королевской милости, — продолжал Теган. — Благодаря тебе я понял одну очень важную вещь...

— Но если я не работаю, — проговорил старик, — то как я буду жить?

— Ты будешь жить во дворце, совершать короткие прогулки, кушать три раза в день на королевской кухне... и заведешь себе собаку. Выбери на моей псарне любого щенка, какой понравится.

Иофа еще немного поморгал, ничего не сказал и поковылял прочь.

Теган всплеснул руками:

— Вот и вся людская благодарность!

— А вам бы хотелось, чтобы он целовал вам ноги, рыдая от счастья? — осведомилась Азелиона.

— Если вы станете моей женой, мне придется постоянно вас запугивать, — задумчиво протянул Теган, — иначе вы меня, пожалуй, со свету сживете — с таким характером... Смотрите.

Молодой король быстро размотал повязку и открыл несколько глубоких царапин на своей ладони. Азелиона сморщилась.

— Ненавижу кровь!

— Придется посмотреть, — сказал Теган. И провел ногтем по царапине. Тотчас на землю упали три поспешных капли, и пыль всосала их в себя без остатка. Спустя несколько минут — как раз после того, как Теган водрузил повязку на место, — из пыли появилось несколько тонких зеленых ростков.

— Что это? — шепнула Азелиона.

Теган с улыбкой наблюдал за ней и не отвечал. Ростки прямо на глазах становились все длиннее и гуще, и скоро по земле побежал вьюн. Один за другим на нем появлялись длинные розоватые бутоны.

— Ну так что? — спросил Теган. — Выйдете за меня замуж, дорогая графиня?

Лопнул первый бутон, и большой бело-розовый колокол распахнулся на земле; солнце мгновенно упало в сердцевину цветка и высветило золото пыльцы.

— Боитесь сделаться королевой при ничтожестве короле? — спрашивал Теган, взяв в руки длинную косу Азелионы и выдергивая прядь за прядью из тонких ременных пут.

Второй бутон созрел и явил себя миру, и свет проник и в его сердцевину. Золота прибавилось, легкие блики бегали по мясистым белым лепесткам.

— Грядущие неурожаи вас пугают? — Теган растрепал одну косу девушки и принялся за другую. — Бунты нам не по нраву? Крови боитесь?

Она всё шире раскрывала глаза. Таким Теган еще никогда не был. Он приближался к ней с каждым мгновением — хотя, казалось бы, куда ближе: они и так стояли, вплотную прижавшись друг к другу. И все же Азелиона ощущала, как эта близость делается почти полным слиянием, все более тесным, все более необходимым. Смуглое лицо Тегана потемнело еще больше, и от глаз к скулам и ниже, до самого подбородка, по коже побежали тонкие золотые контуры цветов. Ноздри короля вздрагивали, губы изгибались, как будто жили на лице собственной жизнью.

Бутоны с легким треском раскрывались один за другим, и все они, точно так же один за другим, отзывались в сердце Азелионы. У нее было странное ощущение: как будто в самой потаенной глубине ее существа вздуваются и лопаются радужные воздушные шары...

— Эльфийская магия, — беззвучно прошептала она, прежде чем король успел остановить движение ее губ поцелуем.



* * *





— ...Магии не существует... — сказал Теган, и теперь Азелиона не позволила говорить ему дальше...



* * *





В сером междумирье шла своим ходом потаенная жизнь. Там всегда было по-своему неспокойно. Живые туманы впитывали в себя сны и смешивали их, рассыпая по обе стороны границы видения и кошмары. Иногда там зарождалось и принималось бродить, изнемогая от голода, бесформенное чудище. Оно не служило стражем границы, как полагали многие — в том числе и Гион поначалу, — оно просто там находилось. Одно из многих явлений состояний «между». Когда Гион убил его, то спустя неопределенное время в тех же оврагах начало сгущаться новое «нечто», такое же голодное и алчущее, такое же бессмысленное.

Аньяр и Чильбарроэс потратили огромную часть жизни на то, чтобы выслеживать и уничтожать эти существа: в туманах они представляли для них серьезную опасность. Другие враги были менее страшны и легче подчинялись. Чильбарроэс научился входить в чужие сны: с годами он начал следить за Королевством и своими потомками, а иногда — и давать им советы.

Он испытал нечто, похожее на счастье, когда понял, что эльфийская кровь, даже разбавленная человеческой, сохраняет свои чудесные свойства. Ринхвивар никогда не говорила об этом: возможно, она и сама не знала.

Сны Тегана, даже после женитьбы на Азелионе, были тяжелыми: ночь за ночью он переживал исчезновение отца, растаявшего у него прямо под ладонями. И Чильбарроэс осторожно проник в эти сны, изменяя собственный образ в грезах сына. И со временем тяжесть ушла; Теган вспоминал отца юным, счастливым, сильным. «Я таким и остался, — шептал Чильбарроэс из далеких, невозможных туманов, — я до сих пор таков... Я в тебе, в твоей крови и твоей памяти; я — в пограничном мире... Я буду охранять тебя, и твоих детей, и их детей — тоже. Я буду рядом с королями до тех пор, пока мои потомки видят сны...»




Глава шестнадцатая

«ЛАДОШКА, ВАРИ КАШУ...»


Странное выдалось утро. Принц не знал, что и думать. Впрочем, следует отдать ему должное: он и не хотел ни о чем думать.

Случались дни, когда он невероятно уставал от бесконечного внутреннего диалога, который вел сам с собой. Талиессин, его мать, его жизнь, Королевство, одиночество, герцог, враги, вероятная ранняя смерть — как это случилось с его отцом... Все это отнимало силы и, насколько мог судить Талиессин, было совершенно бесполезным. Сколько ни размышляй, события идут своим чередом.

Сегодня выпал как раз такой день, когда Талиессин ни о чем не думал. Время протекало сквозь пальцы, оставаясь незамеченным; пусть делают что хотят — и люди, и животные, и цветы, и минуты, и капли воды... Талиессину все равно.

Только находясь в таком настроении, он и ощущал свою молодость...

Роса, прохладные после ночи листья, заплаканная, испуганная девушка — там, где никаких девиц быть не должно, — запах ее тела, похожий на запах птицы.

Когда спустя несколько часов Талиессин вернулся в свои покои, девушки там уже не было. Он уселся боком на подоконник, выглянул в сад: трава примята, у жасмина сломано несколько веток — она явно выбралась из комнаты не через дверь и побежала, не разбирая дороги, прямо через кусты.

Вспоминая ту утреннюю встречу, Талиессин испытывал странное волнение. Незнакомка возникла перед ним словно бы ниоткуда: можно подумать, она упала с одной из двух лун. И на миг Талиессин замечтался, пытаясь представить себе, с какой именно. Ассэ — голубая — всегда казалась Талиессину более таинственной, более эльфийской, и если уж говорить о тайнах, то синеватые лучи Ассэ подходят как нельзя лучше.

Однако в девушке, которая налетела на принца в саду, не ощущалось ничего эльфийского. Она была совершенно земной. Талиессин жалел о том, что не успел хорошенько разглядеть ее, но — тем лучше: пусть ее мимолетный образ так и останется неразрешенной загадкой. Любая обыденная вещь обретает великолепие таинственности, если не будет должным образом рассмотрена и изучена. Так, долгое время большая ваза, стоявшая на полу в любимом кабинете его матери, в воображении Талиессина преображалась в фигурку пузатого низкорослого человечка, прижимающего к груди маленький музыкальный инструмент. Талиессин даже пытался угадать, как звучит этот инструмент и какие мелодии наигрывает на нем воображаемый музыкантик. И только спустя пару лет мать, сама того не зная, разрушила дивное очарование, рассказав сыну о происхождении вазы и о том великом мастере, что сделал ее в эпоху короля Гиона. Королева была искренне огорчена, увидев, что сын хмурится и отворачивается. Но он не мог признаться ей в том, что своим подробным повествованием она только что убила одного из самых забавных спутников фантазии Талиессина.

Понадобилось еще несколько лет, чтобы принц научился сочетать в мыслях знание об обыденном и собственные фантазии на тему тех же предметов. А тогда он был ужасно огорчен. И ни словом не обмолвился об этом матери.

Королева вообще на удивление мало знала о своем сыне. Талиессин и сам не мог объяснить, почему так таил свою внутреннюю жизнь от всех, даже от нее. Наследнику трона никогда не возбранялось дружить с детьми дворцовой прислуги и стражи или, позднее, заводить себе приятелей в городе. Эльсион Лакар достаточно отличались от обычных людей, чтобы возникала необходимость подчеркивать эту обособленность еще и выбором знакомств.

С раннего детства Талиессин знал обо всем: и о том, что должен унаследовать трон Королевства, и об эльфийской крови. Такова была данность. Как все дети, Талиессин не задумывался над этим. Ребенка занимает устройство мира, он не задается вопросом — почему дела обстоят так, а не иначе.

Мать не знала, что Талиессин не по доброй воле отказался от дружбы с ровесниками из числа обычных людей. Он попросту не решился рассказать ей о случившемся... А случилось невероятное: принцу отказали от дома!

Ему было лет одиннадцать, когда он свел знакомство с мальчишкой из-за четвертой стены. Вместе они ездили верхом, ставили силки на птиц и даже как-то раз выбрались в деревню на праздник урожая, где подростков напоили вином, утащили танцевать и, набив им полную суму подарков — репы и яблок, — отпустили.

То чудесное лето, лучшее в своей жизни, Талиессин всегда вспоминал так, чтобы даже в мыслях не приближаться к последнему дню, после которого все оборвалось. К тому дню, когда отец мальчишки из-за четвертой стены вышел к приятелю сына и остановил его на улице, не позволяя войти в дом.

— Так это правда? — спросил мужчина, разглядывая просто одетого мальчика, сидящего верхом на лошади.

Талиессин весело улыбнулся ему — принц был рад видеть этого человека.

— О чем вы говорите?

— Ты — принц Талиессин?

Мальчик кивнул, чуть застенчиво. Он предпочитал, чтобы друзья забывали о том, что он — наследник трона.

Мужчина нахмурился.

— Я должен был догадаться — еще тогда, в первый раз, как тебя увидел... В самом деле, ну у кого еще могут быть такие глаза, если не у отродья Эльсион Лакар!

Талиессин все еще не понимал, о чем речь.

— Это правда, — простодушно сказал он, — вот и стряпуха у нас говорит, что раскосые глаза — воровские, и что от эльфийской крови доброго не жди: того и гляди, утащит пирожок из общего блюда!

Он полагал, что собеседник сочтет шутку удачной, но тот омрачился еще пуще прежнего.

— Ты, дружок, уходи, — проговорил он, — и дорогу сюда забудь. У меня, кроме сына, есть еще дочь, тебе с ней и вовсе незачем знаться.

Талиессин наморщил нос: у него и в мыслях не было знаться с девчонкой, да еще младше его на пять лет!

— Ну, прощай, — повторил мужчина. — Уходи же и не возвращайся.

Талиессин так удивился, что не ощутил в первое мгновение даже обиды.

— Вы прогоняете меня? — переспросил он. — Но за что?

— Да ни за что! — с досадой сказал его взрослый собеседник. — Просто уходи. Мне не нужно, чтобы в моей семье знались с Эльсион Лакар, вот и все. Ты ведь порченый.

— Как это? — немеющими губами вымолвил принц.

— Да так! Ну вот сам на себя погляди! Кто ты такой? Человек? Нет! Не бывает таких людей... У тебя и сложение нечеловеческое, и лицо странное: точно норовит уместиться в узкой полоске битого зеркала...

Талиессин замолчал, предоставляя мужчине говорить все, что тому вздумается.

А того так и несло:

— Говорят, будто от вашей крови наша земля плодоносит. Так, да не так! Сколько в тебе этой крови? Одна капля. Откуда ты знаешь, что этой капли будет довольно, чтобы напоить все Королевство? Говорят, будто все подсчитано. Мол, ты еще можешь называться Эльсион Лакар, а твои дети, рожденные от простой женщины, уже перестанут быть эльфами. Ха! А известно ли тебе, что для каждого нового поколения королей этот срок отодвигался на одно поколение? Во времена короля Гиона считалось, что внуки его больше не будут Эльсион Лакар...

Он замолчал, а затем более мирным тоном заключил:

— Прощай — будь счастлив, если можешь. Я на тебя зла не держу.

Талиессин так и не проронил ни слова. Развернул лошадь и скрылся за поворотом.

Несколько месяцев после этого он не покидал дворца. Читал книги, отказывался от прогулок. Королева пыталась дознаться о случившемся, но Талиессин упорно молчал. Только пожимал плечами да иногда ронял слово-другое о том, что с книгами интереснее, чем с живыми людьми.

Королева терпеливо выспрашивала принца о его друзьях. Он отвечал — «дураки» — и безнадежно взмахивал рукой.

Он попросту не смел открыть матери правду. Ему было невыразимо стыдно. День за днем, ночь за ночью всплывал в памяти тот разговор. Стыдным было все: и дурацкая радость Талиессина при виде отца приятеля, и то, как тот запросто велел принцу уезжать и не возвращаться, и то, что он говорил о крови Эльсион Лакар, и собственное молчание принца. В мыслях Талиессин произносил ответные речи, одна остроумнее другой, и все они уничтожали злого человека с его оскорблениями.

Но пережитой позор был только частью причины, по которой Талиессин замкнулся. Принц боялся, что королева, узнав о выходке простого горожанина, накажет гордеца. Несколько лет назад по личному распоряжению королевы был повешен один человек. Казнь была публичной, и принц видел ее. Столицу не стали осквернять подобным действом; виселицу поставили за стенами города. Королева стояла на крыше возка, вровень с помостом, и Талиессин почти не отрывал от нее взора. Эльфийская королева предстала перед народом в редчайшем своем обличье: она гневалась, расчетливо и холодно. Мальчик не знал подробностей совершенного преступником, которого вывели на казнь и поставили под петлей, лицом к ее величеству.

Зачитали приговор; прозвучали и канули навсегда имена женщин, изнасилованных и убитых тем человеком. Для Талиессина этот перечень остался пустым звуком, мелодией без слов. Осужденный неподвижно стоял на деревянном помосте и не отрываясь глядел на мать Талиессина. Этот человек был невысок ростом, некрасив, немолод. В толпе таких сотни. Талиессин никогда не обратил бы на него внимания. Осужденный слушал приговор с тем же безразличием, что и юный принц. Посиневшие губы его дергались в тупой ухмылке. Потом вдруг что-то дошло до его сознания — он задергался, исказил лицо в плаксивой гримасе и повалился на колени. Руки его были связаны за спиной, поэтому он упал неловко и почти сразу опрокинулся на бок. И так, лежа на боку, он бил ногами по помосту и тихо подвывал.

Палач подошел, поднял его почти ласково, подвел под петлю и умертвил — умело, милосердно, как кухарка, сворачивающая шею курице.

Талиессин ничего не понял в том, за что был убит этот жалкий человек. Он запомнил только отвратительный смертный страх — и еще беспощадное лицо матери: пронзительное сияние зеленых глаз, черные рваные цветы на смуглом лице и по-детски нежные, пухлые, ярко-розовые губы, в четырех местах рассеченные крохотными темными шрамиками, традиционным знаком скорби, который королю полагалось наносить себе кинжалом при подписании смертного приговора.

Несколько раз Талиессин видел во сне, как это происходит: горожанина, который осмелился оскорбить наследника престола, хватают и вяжут, и тащат его к ногам королевы, и бросают перед ней на землю, и она узнает всю правду, и приказывает, чтобы ей подали нож. В то мгновение, когда мать подносит острие к своим губам, Талиессин с криком просыпался.

Со временем боль не утихла, но сделалась управляемой, и принц научился заставлять ее не напоминать о своем существовании. Королева объявила о необходимости завести «малый двор» — он подчинился. Королева подбирала ему приближенных, юношей из дворянских семей, — Талиессин принимал их у себя и ездил с ними вместе развлекаться. Королева, несомненно, шпионила за ним через одного или нескольких придворных — принц делал вид, будто не замечает этого.

Она все равно ничего не узнает.

По-своему он любил мать и ценил ее заботы. Но не сомневался также и в том, что она никогда не сможет его понять. Королева — прекрасная женщина, любимая множеством мужчин, начиная с консорта, отца Талиессина, и заканчивая этим немолодым главным королевским конюхом. Если не считать других. Иным довольно было обожания издалека и редких целований ее руки. Она умела бывать и милостивой, и грозной, она прекрасно управляла розами своего эльфийского тела.

Талиессин не был даже красивым юношей. Никто. «Почти насекомое», как говорил тот болтун в таверне.

Но в потаенных мечтах он был другим: широкоплечим, рослым, с весенними зелеными глазами на темном лице, справедливым королем, любимцем и любителем женщин, и обычных, и Эльсион Лакар; то он странствует, никем не узнанный, закутанный в плащ, то вершит правосудие, то устраивает грандиозные праздники... Преступники, которых он осудит на смерть, не будут щуплыми и жалкими человечишками — нет, если уж отправлять на виселицу, то отпетых негодяев, в шрамах, с мозолистыми кулаками, кипящих от ненависти до последнего своего мига. В гневе король Талиессин будет черен — кожа как ночь, глаза как трава, освещенная предгрозовым солнцем, четыре пылающие кровавые полосы через рот, и выше, и ниже губ, без всякой жалости к себе: пусть смотрят, как эльфийская кровь сползает на острый подбородок короля, как капает на землю под его ногами.

Великолепен, избыточен, совершенен во всем — таким будет король Талиессин.

Совершенно не похожим на принца Талиессина, которого уже в глаза начали называть «отродьем Эльсион Лакар».

Благословенная кровь не может быть проклятьем, думал он. Но правда заключалась в том, что ни один человек из тех, с кем встречался принц, не мог не думать об этой крови. Даже Эмери, племянник конюшего, хотя Эмери кажется лучше остальных.

Только та девушка, которую Талиессин встретил нынче на рассвете в саду возле своего дворца, — только она ни о чем не подозревала. Выбежала, задыхаясь, и, как птичка, упала ему на руки. Его ладони до сих пор помнили прикосновение ее кожи. Все так обычно, так доступно. Нужно просто не быть принцем, нужно просто перестать быть Талиессином, и молодая девушка прижмется к тебе всем телом, будет дрожать, ждать защиты, покровительства, позволит уложить себя в постель и доверчиво заснет у тебя на глазах.

Чем больше он думал о ней, тем меньше понимал Как она вошла? Ворота первой стены заперты до рассвета а она явно очутилась во дворцовом квартале еще до того как встало солнце. Не прошла же она сквозь стену? Такого не бывает. Во всяком случае, об этом не сохранилось ни одного предания.

Можно, конечно, предположить, что таинственная девушка живет где-то за первой стеной. Но в таком случае она должна была бы знать, где находится «малый двор», -равно как знать и то, что сюда женщины не ходят.

Не заблудилась же она во дворце? Как бы ей это удалось, если она здесь живет? Не бывает...

Ни на один вопрос ответа не находилось. Оставалось только то, что принц знал наверняка, — данность: какая-то юная незнакомка непонятно как очутилась возле покоев Талиессина, а потом убежала.

Он медленно слез с окна и закрыл ставни. Неважно, кто она. На несколько часов она заполнила его сердце, и этого было довольно.



* * *





— Эйле!

Услышав свое имя, девушка замерла, а потом вдруг вскрикнула и побежала навстречу окликнувшему ее:

— Господин Эмери!

Ренье удивленно смотрел, как она несется сломя голову через сад, не замечая, что ломает ветки у кустов и мнет цветы.

— Что вы делаете здесь?

— Мы больше не в ссоре? — задыхаясь, спрашивала она. — Вы больше не сердитесь на меня? Клянусь, я не хотела вас обидеть! Сама не знаю, отчего я сказала то... те слова.

— Какие слова? Почему мы в ссоре? — Ренье пытался ухватить ее за руки и как-то остановить поток бессвязных речей, но Эйле уворачивалась.

— Скажите, что мы снова друзья!

— Друзья, конечно же... Да успокойтесь же!

Эйле успокоенно вздохнула и вдруг вся напряглась:

— Я же не сказала вам главного — я, наверное, убила его!

Ренье закатил глаза.

— Кого вы убили? Жука-носорога? Уверяю вас, у них весьма прочный хитиновый покров.

— Жука? — Она вытаращила глаза.

— Ладно, я пошутил, — сдался Ренье. — Идемте, я буду вас кормить. У вас голодный вид. Должно быть, жук все-таки уполз от вас... Ну и пусть, не жалко, они не слишком питательные.

Эйле позволила взять себя за руку и увести. Сперва Ренье хотел отправиться с ней прямо к себе, но передумал: одна симпатичная харчевня находилась гораздо ближе дядиного дома. К тому же у Ренье имелся там неограниченный кредит: хозяйка весьма жаловала любезного юношу, служащего при дворе.

Увидев вывеску харчевни, девушка замерла как вкопанная.

— Что с вами? — удивился Ренье. — Это обычная харчевня. То есть совершенно необычная, если рассуждать о здешних оладьях со сметанным соусом... Собственно, ради них мы сюда и пришли.

— Я не... пойду, — выговорила Эйле.

Она попятилась, не отводя взгляда от двери харчевни. Ренье понял, что она чем-то испугана.

— Клянусь вам, это самая обычная харчевня. Здесь кормят. Я бывал здесь сотни раз. Вы мне не верите?

Она медленно покачала головой.

— Смотрите.

Он открыл дверь.

— Видите? Только столы и десяток таких же ценителей оладьев, как и я сам.

Она опасливо заглянула внутрь. Ренье засмеялся и подтолкнул ее:

— Входите же.

Споткнувшись, она вошла. Оглянулась на дверь: никто не собирался запирать вход. Там и замка не имелось, только поперечный брус, который клался на специальные скобы и легко мог быть снят любым, кто находится внутри помещения.

Ренье с интересом наблюдал за своей спутницей. Она казалась ему все более чудной. Странной. Но не сумасшедшей. У нее наверняка имелись какие-то причины для подобного поведения. И Ренье намеревался выяснить — какие. Помимо всего прочего, он был ужасно любопытен.

Взяв девушку за локоть, он решительно подвел ее к одному из тех столов, что стояли отдельно от общего, занимавшего половину зала. Это было любимое место Ренье, и хозяйка тотчас помахала ему рукой из окошечка, проделанного в стене между обеденным помещением и кухней.

Мысль о пирожках, оладьях, воздушной каше, молочных и фруктовых пудингах мерцала в каждой ямочке на ее румяном лице, а ямочек этих развелось множество: под нижним веком, на щеках, в углах рта, на пухлом подбородке. Другой особенностью хозяйкиного облика было вечное пятно от сажи. Это пятно имело обыкновение кочевать: то оно избирало своим обиталищем щеку хозяйки, то вдруг перемещалось на ее фартук, то выскакивало на сгибе локтя. Однако никогда не бывало такого, чтобы оно пропало окончательно. У Ренье даже завелась особая игра под названием «найди пятно». Порой он просиживал здесь дольше, чем намеревался, и именно потому, что не мог отыскать заветную кляксу.

С этой женщиной Ренье провел несколько ночей, и первая случилась так: поздно вечером, перед самым закрытием, он подошел к хозяйке и, пав пред нею на колени, честно признался в том, что несколько часов кряду пытался высмотреть, где она сегодня замаралась сажей.

Хозяйка засмеялась, ничуть не прогневанная подобным заявлением. Она велела Ренье ждать, а сама, изгнав последнего посетителя, заперла дверь на засов. После чего разулась, забралась на стол и, велев Ренье держать лампу, ловко скинула четыре своих юбки, полосатую верхнюю и три накрахмаленных нижних. Тогда-то Ренье и увидел серый след от сажи.

Сперва он почувствовал облегчение: все-таки нашел! А затем ощутил прилив интереса — как ей это удалось?

— Разводила огонь, пока была в исподнем, да потеряла равновесие и плюхнулась... — спокойно поведала хозяйка.

Тогда Ренье поставил лампу на стол, потянулся к женщине и поцеловал пятно. И оно переместилось к нему на губы и щеку. Хозяйка сказала: «А ты молодец, как я погляжу!», после чего уселась на столе, свесив ноги, схватила Ренье за плечи и привлекла к себе.

Так они и стали настоящими друзьями.

Хозяйка не стала ревновать, заметив, что Ренье привел с собой какую-то девушку. Как и сама трактирщица, эта девица не была благородному господину ровней; к тому же выглядела она ужасно растерянной и несчастной.

— Нашел вот под кустом, — объяснил хозяйке Ренье, показывая на свою спутницу. Хочу размягчить ее сердце твоими оладьями.

Она фыркнула:

— Оладьи — половина дела.

— Остальное беру на себя, — сказал Ренье.

Постепенно Эйле успокаивалась. Она даже принялась вертеться и осматриваться по сторонам.

Ренье, внимательно наблюдавший за нею, заметил:

— Впервые вижу человека, страдающего харчевнебоязнью.

Она быстро посмотрела на него и несколько раз моргнула — совершенно птичья ужимка.

— Но ведь это — обычная харчевня? — сказала девушка.

Ренье кивнул три раза подряд — для большей убедительности.

— Только при хозяйке не проговоритесь, — добавил Он, — потому что её-то я как раз убеждаю в противоположном...

Эйле молча посмотрела на Ренье и опустила голову. Он легонько коснулся ее руки.

— Сперва поешь, отдохни. После расскажешь.

Теперь девушка смотрела на руку Ренье, лежавшую поверх ее ладони. Лицо может обмануть; люди умеют подделывать даже взгляды, но рука — другое дело: у каждой особенные черты, всегда определенные и откровенные. Например, Эйле никогда не польстилась бы хоть на какого красавца с выступающими венами на тыльной стороне ладони и красноватыми тонкими пальцами — особенно при морщинистых подушечках. Ну и все такое...

— На что вы смотрите? — спросил Ренье.

— На вашу руку...

Он растопырил пальцы, прижал ладонь к столу.

— Нате.

Она обвела пальцами контуры его пятерни, приговаривая:
		Кашу нам вари, ладошка,



		Кто, скажи, тебе помощник:



		Мизинец ворует,



		Безымянный озорует,



		Средний отдыхает,



		Указательный мешает,



		Большой жару поддувает!








Если судить, пользуясь методом бабушки Эйле, то ничего особенного в этом господине Эмери не было: простые линии, нитка ляжет по контуру — не сморщится ни разу. Такие руки Эйле называла про себя «чистыми».

— Ну, каков вывод? — осведомился Ренье.

Девушка вздрогнула: ей показалось, что он угадал ее мысли.

— Вы о чем?

— Вы ведь гадали?

— Нет, просто... любовалась.

Репье чуть покраснел, чем немало удивил свою собеседницу.

Положение спасла хозяйка и гора пылающих оладьев; все это заняло молодых людей на некоторое время.

— Сытый человек яснее мыслит, — изрек Ренье. — Если вам требуется десяток мудрых советов на любой случай жизни, то я готов;

Эйле посмотрела на него осоловевшими глазами и вдруг прыснула:

— А теперь я опять хочу спать!

— Не выйдет... Настало время для открытых сердец. Хотите, открою мое?

Она склонила голову к плечу.

— Моё сердце, — торжественно начал Ренье, — пылает, как хозяйкина печка, и так же совершенно, как ее стряпня: простое, вечно обновляющееся, всегда готовое услужить другу. Друг — это вы. Приступайте, голубка, — ваша очередь.

Эйле вздохнула: неизбежное надвинулось.

— Думаю, я убила его! — выпалила она.

— Опять вы за свое, — перебил Ренье. — Давайте о чём-нибудь более интересном.

— Для меня это сейчас самое интересное, — серьёзно отозвалась Эйле. — Когда мы с вами поссорились... — Она отвела взгляд. — Когда я вас обидела, то много думала потом. Про вас, про всех прочих — кто здесь во дворце. То, что вы о них сказали: везде люди похожи. Только все они были скучные. — Она машинально обмакнула палец в остатки соуса и облизала. — Это потому, я думаю, что мне никто не нужен — кроме того парня, которого я любила.

— Пока картина вполне доступна пониманию, — вставил Ренье.

— А потом появился один человек.

— Новый возлюбленный?

Она укоризненно покачала пальцем у Ренье перед носом. Он перехватил палец губами и чуть прикусил.

— Ай! — Эйле выдернула руку. — Что вы делаете?

Ренье выглядел задумчивым.

— Пытаюсь приободрить вас ухаживаниями. Ничего серьезного. Обычная придворная галантность.

— А. — Она сразу успокоилась. — Видите, сколько всего мне нужно еще узнать!

— А вы спрашивайте у меня, — посоветовал Ренье. — Я все объясню и растолкую. Кое-что могу даже показать на деле.

— Погодите, я докончу рассказ. Тот человек, мой новый знакомец, не был похож на прочих. Предложил мне другую работу. Такую, чтобы я могла сделаться потом важной госпожой и заработать много денег.

— Почтенно, — скривился Ренье.

— Почему у вас такое выражение лица? — осведомилась Эйле. — Разве в том, что я сказала, есть что-то постыдное?

— В том, чтобы стать важной госпожой с толстой задницей? — уточнил Ренье.

— О заднице речи не велось, — заметила Эйле. — А вообще мне нравится, как вы произносите это слово!

— Я еще и не такие слова знаю, — похвалился Ренье.

Она улыбнулась.

— Вот теперь мне кажется, будто я вас всю жизнь знаю.

— Это от сытости, — объяснил Ренье. — Здешние оладьи всегда дают такой эффект. Потому я ими и пользуюсь, когда хочу соблазнить женщину.

— И меня?

— Нет, от вас мне нужны лишь доверие и полная откровенность, все остальное — необязательное, хотя и приятное дополнение... Вернемся к тому господину. Что он вам предлагал?

— Работу. Хорошие деньги. У него несколько собственных постоялых дворов...

Ренье вдруг перестал улыбаться и напрягся. Девушка сразу заметила это:

— Мне продолжать? Или он — какой-то ваш родственник, и мы опять сделаемся врагами?

— Родственник? По-вашему, у меня может завестись родственник, который содержит постоялые дворы? — ужаснулся Ренье. — За кого вы меня принимаете?

Она махнула рукой.

— Скажу вам все, а там — будь что будет.

— В любом случае обещаю больше никогда с вами не ссориться. Во всяком случае, пока вы сами этого не захотите... Попросить, чтобы принесли выпивку?

Эйле покачала головой.

— Не знаю, как подействует на меня городское вино.

— Либо у вас отнимутся ноги, — сообщил Ренье, — либо вы перестанете соображать. Оба варианта хороши.

— В гаком случае подождем, — решила она.

Ренье надулся.

— Я хотел вас развеселить, а то вы, кажется, приступаете к самому неприятному...

— Да. — Она сжала кулачок, постучала себя по коленке. — Тот человек. Он дворянин, но произошел из простых — это он сам так сказал, и я ему верю. Очень похоже. И королева, — Эйле понизила голос, — сочла его заслуги достойными. Ее величество вручила ему знак Королевской Руки.

— Вы видели этот знак?

— Нет, но он говорил об этом... Кажется, он должен получить его в ближайшее время.

— Имя этого вашего приятеля, дворянина из простых, — Тандернак?

— Откуда вы знаете?

— Милая Эйле, я знаю все, — самодовольно изрек Ренье. — Ну что, мне удалось произвести на вас впечатление?

— Вы меня испугали...

— Нет, впечатление неправильное. — Ренье махнул рукой, словно зачеркивая все сказанное прежде.

Ему стоило некоторых трудов придерживаться прежнего легкомысленного тона. Эйле ухитрилась связаться с Тандернаком! У этой девушки настоящий дар оказываться там, где лучше бы не появляться.

— Прошу вас, продолжайте, — проговорил Ренье. — Просто я тоже сталкивался с Тандернаком при дворе... Мы очень не понравились друг другу, так что я постарался выведать об этом неприятном господине как можно больше. Вот, собственно, и все. Никакого всеведения. Как, теперь впечатление лучше?

— Теперь лучше. — Она слабо улыбнулась. — Он обещал показать мне, как работают его постоялые дворы. Рассказать о будущей работе. Он сказал, что хочет предложить мне должность управительницы.

— Э... Вас не обидит, если я спрошу: каким образом он собирался уладить вопрос с ее величеством?

— Какой вопрос? — не поняла Эйле.

— Вопрос собственности... Насколько я понял из наших прежних бесед, вы — собственность королевского двора. — Ренье произнес это так просто, что Эйле даже не ощутила горечи. — Если господин Тандернак намеревался увезти вас и устроить на работу в один из своих постоялых дворов, стало быть, ему надлежало решить и проблему вашей свободы или несвободы. Как вы полагаете, согласилась бы королева продать в трактирные служанки одну из своих мастериц?

— Мне и в голову не пришло спросить его об этом, — призналась Эйле. — Я думала только о том, что разбогатею и найду своего парня...

— Расскажите, что вы увидели в том доме, ладно? — Ренье провел пальцем по ее щеке, проверяя, не плачет ли девушка. — Я все-таки закажу выпить. Мое лжевсеведение простирается довольно далеко — я знаю, что Тандернак тайно содержит дома продажной любви. Стало быть, вы побывали в таком доме...

— Если вы намекаете на... ту работу, то я не приступала к лей, и...

— Я не намекаю ни на какую работу, — серьезно ответил Ренье. — Мне нужно знать, как устроен дом, много ли там народу, какая охрана...

— Охрану я убила, — так же серьезно проговорила Эйле. — Сегодня ночью, когда уносила оттуда ноги.

Оба замолчали. Эйле сидела, вся красная, готовая разрыдаться в любое мгновение, а Ренье рассматривал ее, точно ему только что принесли новую шляпу удивительнейшего фасона. Наконец Ренье вымолвил:

— Вот это по-нашему, по-столичному! Да вы — штучка, Эйле! Чем же вы его приложили?

— Держателем для факела...

Она всхлипнула.

— К чему слезы? — бодро осведомился Ренье. — Когда враги мрут, надо радоваться. Улыбнитесь.

Она улыбнулась.

— Отлично. А теперь снова делаемся серьезными. Потому что Тандернак сейчас очень обеспокоен случившимся. Ее величество вручает ему завтра знак Королевской Руки. Для врагов эльфийской династии это обстоятельство может послужить замечательной возможностью опорочить королеву: Эльсион Лакар благословляют своей правящей рукой продажную любовь! Скандал! Кошмар! Долой Эльсион Лакар! Да здравствует принц!

Последние слова Ренье шептал.

Эйле с ужасом смотрела на него.

— Вы это серьезно?

— Нет, — сказал Ренье. — Кажется, вы не успеваете за моей мыслью. Это потому, что вы хоть и штучка, а в политике разбираетесь слабо. В любом случае, Тандернак опасен для королевы — и для принца, потому что Талиессин никогда не выступит против своей матери. И стало быть, мятежники тотчас предложат другую кандидатуру на престол... известно, какую.

— Я не понимаю, — робко сказала Эйле.

— Неважно. Можете не понимать. Главное для вас заключается в том, что Тандернак уже сейчас разыскивает вас по всему городу, чтобы убить.




Глава семнадцатая

ТАЙНОЕ ДОНЕСЕНИЕ


— Я чувствую себя персонажем старинной баллады. Знаешь, такой, когда странствующий музыкант приближается к замку и не знает, что его ждет... И к тому же этот музыкант — девушка, переодетая юношей, которая ищет возлюбленного.

Эти слова произнесла молодая женщина в длинном плаще темно-зеленого цвета, по всей поверхности расшитом пышными птичьими перьями и кусочками пушистого меха. Вместе со своим спутником она стояла на горной дороге: они только что миновали последний поворот перед замком Вейенто и теперь любовались его причудливым силуэтом.

Ее товарищ плотнее закутался в меховое одеяло, которое служило ему накидкой. Высунув наружу нос, он капризно протянул:

— Избыток воображения так же вреден, как и его недостаток...

— У меня нет недостатков, — сообщила она, поворачиваясь в его сторону. — В противном случае твой труп давно бы обгладывали стервятники.

Он содрогнулся.

— Все-таки ты очень злая, Ингалора!

Она демонстративно расхохоталась, хотя на самом деле ей совершенно не было смешно.

— Мне не по душе это поручение, — призналась она минуту спустя. — Лебовера мог бы выбрать для такого дела кого-нибудь другого.

— Лебовера хорошо отдает себе отчет во всех своих действиях, — возразил ее спутник. — Если он счел правильным отправить нас, значит, у него имелись на то причины.

— Разве что наказать тебя, Софир, — сказала Ингалора.

Он пожал плечами:

— Возможно. Он в своем праве. Всем, что мы имеем, мы обязаны Лебовере.

— Кроме таланта, — заметила Ингалора.

Софир взял ее за подбородок тонкими, холодными пальцами, приблизил к себе ее лицо, востренькое, похожее на лицо юного хищника.

— Где был бы твой талант, Ингалора, если бы не Лебовера с его «Тигровой крысой»?

Она не стала вырываться, напротив — прижалась к нему худым, горячим телом. Улыбка ее сделалась шире, глаза затянуло поволокой. Софир опустил руку.

— Ну, продолжай, — сказала девушка. — Мне стало интересно.

— Ты знаешь, о чем я говорю! — отозвался он. — Лебовера взял нас в свою труппу — меня, кстати, на целый год раньше, чем тебя. Лебовера возил нас в столицу на выступления и никогда не возражал против нашего желания немного заработать и для себя лично.

— Ну, ну... — сказала Ингалора.

— В конце концов, разве нам не было хорошо в «Тигровой крысе»?

— Довод убийственный. — Ингалора пронзила себя воображаемым кинжалом. — В «Крысе» очень хорошо. Несмотря на выходки некоторых персонажей.

— Ты сама — персонаж хоть куда, — огрызнулся Софир.

— Сказать по правде, я чуть не упала, когда Лебовера мне заявляет — вот так прямо, без всяких намеков: «А теперь пора бы тебе, дорогая, поработать на королеву: отправляйся в Вейенто. По некоторым данным, герцог затевает покушение на жизнь наследного принца. Постарайся выяснить, насколько серьезна угроза».

— Ну да, — протянул Софир. — Мне он тоже так сказал.

— И как, по-твоему, странствующим фиглярам разжиться всеми этими сведениями?

— Есть только один путь, — скромно молвил Софир, рассматривая кольцо на своей руке. — Через постель.

— По-твоему, я должна забраться под герцогское одеяло? — Ингалора вызывающе вздернула подбородок.

— Возможно, это сделаю я, — утешил ее Софир. — Весь вопрос в его истинных предпочтениях. Его сиятельство до сих пор не женат. Не забывай об этом.

— А ты не обольщайся, — возразила Ингалора. — У него, во всяком случае, имеется любовница.

— Вот видишь — начало твоей шпионской карьеры положено! — обрадовался Софир. — Ты уже начала изучать объект.

— Да брось ты, — отмахнулась Ингалора. — О том, что у герцога есть любовница, знают даже в столице.

— Может быть, он завел ее нарочно, — предположил Софир. — Для отвода глаз.

— Я не понимаю: тебе, что ли, так хочется соблазнить его? — прищурилась Ингалора.

— Я тоже не понимаю: ты готова убить старого товарища ради сомнительного счастья потискаться с этим недотёпой? — Софир сделал злое лицо.

— Поздравляю: ты выяснил о герцоге куда более важную вещь, нежели наличие у него любовницы, — его сиятельство, оказывается, недотепа.

— Да, — важно заявил Софир. — Я выяснил это. По своим источникам.

— По каким, интересно?

— Никогда не пренебрегай кухонными девочками, дорогая.

— Предпочитаю мальчиков, — отрезала Ингалора.

Софир вздохнул:

— Я тоже...

Они обнялись, и Ингалора поцеловала его в губы

Ингалора была очень худой. Ее желтые волосы, заплетенные в несколько тонких кос, удлиненных лентами, постоянно шевелились на ее спине, как будто были живыми змеями.

Лебовера, неустанный собиратель одаренных детей, подобрал ее на окраине Изиохона, где девочка ночевала под брошенной лодкой. Она плохо помнила все, что предшествовало этому. Как будто ее жизнь началась с того мгновения, когда дырявая крыша — пробитое днище — опрокинулась, в логово хлынул яркий свет и перед разбуженной девочкой явилось широкое лицо Лебоверы. Он предстал перед ней, как некое благосклонное чудище, гигантское, жирное, но удивительно подвижное и грациозное.

— Ну, — сказал Лебовера, — пойдем?

Она выбралась наружу и доверчиво пошла за ним следом.

Он мог оказаться кем угодно — насильником, искателем даровой прислуги, сводником. А оказался — Лебоверой, человеком, который научил ее танцевать.

В первые месяцы она ничего не делала — только ела и спала. Она почти не разговаривала, хотя ей было лет тринадцать, когда Лебовера нашел ее. Имя «Ингалора» для девочки придумал тоже Лебовера — прежде у нее не было никакого.

Ингалора, конечно, не знала, о чем думает Лебовера, когда вечерами сидит за столом в опустевшей харчевне «Тигровая крыса» и чертит на листах наброски к очередному феерическому представлению. Лебовера всегда тщательно планировал выступления. «Импровизация должна иметь жесткий каркас, — говорил он. — Иначе она будет как платье, брошенное на пол. Платье без женщины внутри — пустая тряпка...»

А думал Лебовера о своей новой подопечной, и в мыслях его было много безнадежности.

На эту девочку указали Лебовере знакомые рыбаки. «Ты, Лебовера, говорят, подбираешь детей и выводишь в люди — у нас завелась одна девчоночка, пришла откуда-то... Вечерами иногда пляшет на берегу, сама для себя. Напевает что-то и пляшет. А с людьми не разговаривает. Ей еду принесешь — выйдет не сразу, сперва подолгу прячется. Совсем дикая. Ей еще год у нас пожить — а потом все равно пропадет, не так, так эдак».

Лебовера был с этим рыбаком совершенно согласен. И «девчоночку» забрал к себе.

А она ни танцевать, ни петь не хотела. И по-прежнему молчала.

Лебовера начал уже считать ее не вполне нормальной. Однако выставлять за порог, как он делал это иногда с молодыми людьми, которые не оправдали его надежд, Ингалору не хотелось.

«Если она слабоумная, — размышлял Лебовера, поглядывая в сторону безмолвной, замершей в углу девочки, — то будет просто прислуживать в "Крысе". На то, чтобы подавать кувшины с выпивкой и разносить блюда с закусками, у нее сообразительности хватит».

И больше года Ингалора занималась только тем, что прислуживала в «Крысе». Она почти не выходила наружу. Возможно, боялась, что не отыщет дороги обратно. Или того, что «Крыса» исчезнет, пока девочка бродит по улицам и по морскому берегу.

Она стала бледной, ее волосы отросли и оказались ярко-желтыми — красивый, редкий оттенок. Она часами водила по ним гребнем.

Когда труппа собиралась на репетицию, Ингалора сидела в своем любимом углу и смотрела во все глаза, однако в разговорах не участвовала и ближе не подходила. Ее никто не трогал. Если Лебовера считает нужным держать при себе эту бесполезную девчонку — пусть. Ему видней.

Все изменилось в один вечер. Готовили сложный номер и ждали Софира, которому предстояло танцевать главную партию — морского божества, оказавшегося в плену, в фонтане. А Софира все не было и не было, и вдруг по всему дому разнеслись крики, грохот падающих предметов и возня — как будто на лестнице дрались. В «Тигровой крысе» трудно было удивить кого-либо подобным шумом, но тут послышался гневный голос:

— Дрянь! Воровка! Тебя выгонят!

Эти бессвязные выкрики почти заглушались отчаянным визгом.

На лестнице показался Софир, который тащил за собой упирающуюся девочку. Ингалора была совершенно обнаженной, и ее тощенькое тельце странно блестело при свете масляных ламп.

Лебовера встал и, приглядевшись, понял, что сверкают крохотные блестки, которыми Софир обычно украшал свои крашеные ногти. Сотни этих блесток Ингалора налепила на себя, точно чешую. Слезы катились по ее лицу, но она не боялась — она злилась и все норовила ударить Софира кулаком в бок. Он ловко уворачивался, а вот от его затрещин девочка уйти не могла: быстрая крепкая ладонь танцовщика то и дело настигала ее.

Остановившись перед Лебоверой, девочка вдруг набрала в грудь побольше воздуха и закричала что есть сил:

— Хочу! Хочу! Хочу!

Это были первые слова, которые она произнесла более чем за год.

Лебовера взял Софира за руку.

— Отпусти ее.

Он пожал плечами и отошел в сторону, страшно разобиженный. До Лебоверы донеслось его ворчание: «Возится с этой глупой дурочкой, как будто ему других мало...»

Лебовера пропустил это мимо ушей. Он провел кончиками пальцев по телу Ингалоры.

— Зачем ты взяла это?

— Хочу, — упрямо твердила она.

— Ты хочешь быть красивой?

Она задумалась, видимо не вполне понимая смысл вопроса.

Лебовера спросил:

— Может быть, ты хочешь танцевать?

— Хочу! — сказала девочка.

Лебовера засмеялся и, держа ее за руку, подвел к остальным.

Софир сказал капризно:

— Она хоть знает, сколько стоили все эти блесточки?

— Я заплачу тебе, за каждую в отдельности, — обещал Лебовера, но таким зловещим тоном, что Софир счел за лучшее опустить глаза и не продолжать разговора.

С тех пор Ингалора начала разговаривать. Оказалось, что она многое успела понять — и почти все запомнила из того, что слышала во время своего сидения в углу.

Сейчас ей было семнадцать лет, Софиру — двадцать один, но выглядели они ровесниками. Худенькая, похожая на мальчика, Ингалора нравилась своему товарищу — возможно, это обстоятельство послужило одной из причин, по которой Лебовера отправил их шпионить за герцогом парой.

Прощаясь с обоими, Лебовера был грустен.

Ингалора пыталась утешить своего учителя:

— Мы ведь не навсегда расстаемся... Лично я намерена вернуться. Вот разведаем, что там на уме у его сиятельства...

Лебовера не захотел говорить об этом подробно. Просто обнял ее и поцеловал в глаза, в нос, в губы:

— Будьте осторожны — вы оба.

По дороге они обсуждали поручение.

— Ты знал, что Лебовера выполняет задания королевы? — спросила Ингалора у своего спутника.

Он пожал плечами.

— Во-первых, я не уверен, что задание исходит именно от ее величества. По-моему, королева вообще не снисходит до того, чтобы марать себя подобной грязью...

— Ты не можешь винить ее за это! — с вызовом произнесла Ингалора. Королева была ее кумиром — идеальной женщиной.

Софир вздохнул.

— Никто — ни женщины, ни мужчины, ни королевы, ни танцовщики — не должен себя пачкать. Но это — в мечтаниях... в мечтаниях какого-нибудь глупого Софира. В жизни всегда кому-то приходится чистить отхожие места.

— Ты не похож на человека, который зарабатывает этим на жизнь, — заметила Ингалора.

Он смерил ее уничтожающим взглядом:

— Это потому, что я регулярно принимаю ванну с душистыми травами. В отличие от некоторых.

— А я не пачкаюсь, — сказала Ингалора с вызовом.

— Во-вторых, — продолжал Софир, — я вообще предпочитаю не думать о том, чем занимается на самом деле Лебовера. Меня это совершенно не касается. Он приказывает — репетировать номер. Я репетирую номер. Он приказывает — ехать в столицу или выступать в Коммарши. Я выполняю. А если он велел мне обременить свою нежную персону костлявой девицей со скверным нравом и тащиться в Вейенто, то я...

Ингалора замахала руками:

— Понятно, понятно! Можешь не продолжать. Ты до сих пор не простил мне те блестки, что я украла.

— Естественно, — сказал Софир. — Ты хоть знаешь, сколько они стоили?

— Лебовера тебе возместил.

Софир развернулся к своей собеседнице всем корпусом.

— Он не возместил и десятой части. Мне подарил их один человек. Человек был так себе, поэтому я с ним больше и не встречаюсь, но блестки у него имелись — просто чудо!

Он вздохнул.

— Идем. Довольно болтать — только время напрасно тратим...

— Ты куда-то торопишься? — удивилась Ингалора. — Наше приключение только начинается!

— Я хочу поскорее вернуться обратно в Изиохон — к морю…



* * *





Музыкантов встретили с распростертыми объятиями, я поначалу Ингалору это даже смутило: она не рассчитывала на столь горячий прием. Все объяснялось между тем довольно просто. Возлюбленная герцога, госпожа Эмеше, всерьез вознамерилась придать своему двору некоторый блеск. За годы жизни с герцогом эта дама успела смириться с тем, что он, по всей вероятности, никогда не назовет ее своей женой. В конце концов, ее это начало устраивать.

Эмеше была младше герцога почти на десять лет. Она рано начала полнеть, но все еще оставалась привлекательной: с пухлыми руками, пухлыми щеками, пухлыми, красиво взбитыми светлыми волосами, госпожа Эмеше зыглядела весьма аппетитно. Она была младшей дочерью очень небогатого дворянина. Еще в детстве она поняла, что судьба, которая ее ожидает, весьма незавидна. В самом лучшем случае она сделается супругой такого же небогатого дворянина, каким был ее отец.

Поэтому когда герцог Вейенто обратил внимание на хорошенькую девушку с невинными круглыми глазками, Эмеше не растерялась. Она оказалась для Вейенто настоящей находкой. Она любила все то, что любил он. Она никогда не вмешивалась в его дела, не ревновала, если он пытался увлечься другими женщинами, не изъявляла желания подарить ему наследника. Один ребенок у нее всё-таки родился, но Эмеше сама отдала его на воспитание за пределы герцогства — и никогда не интересовалась его участью.

Теперь, когда возраст Эмеше близился к тридцати годам, она начала скучать, и ей захотелось прекрасного. Она стала собирать произведения искусства, устроила у себя небольшой, но чрезвычайно изысканный садик, возобновила прерванные некогда занятия музыкой.

Появление артистов оказалось как нельзя кстати. Эмеше приказала разместить их со всевозможными удобствами прямо в замке, чтобы при случае взять у них несколько уроков пластики и танцев, а также обсудить программу их выступлений.

— Его сиятельство сейчас очень устал, — объясняла она. — Он нуждается в хорошем отдыхе. Полагаю, легкий балет с простым и ясным любовным сюжетом был бы вполне уместен. Когда вы сможете показать мне первый вариант?

Они переглянулись, и Софир сказал:

— Хоть завтра...

Он успел оценить богатое убранство ее покоев и прикинул, что эта дама может оказаться весьма щедрой.

И весьма болтливой...



* * *





Разнообразие обликов замка Вейенто с самого начала поразило Ингалору. Не выходя за пределы сооружения, можно было существовать в любом из миров, по собственному выбору: здесь были веселый мир изящных развлечений и суровый мир охоты на горных козлов и горных волков, мир конюхов, обихаживающих и выезжающих лошадей, и мир «хозяюшек» — так назывались здесь прислужницы, которые ведали припасами, мир внутренних интриг, связанных с желаниями госпожи Эмеше, и мир интриг внешних, связанных с желаниями самого герцога Вейенто.

Разбираться во всех этих мирах не составляло большой сложности для искушенного человека. Положение артиста имело еще и то преимущество, что позволяло с легкостью переходить из одного мира в другой, не вызывая никаких подозрений.

Где-то, в одном из них, готовилось убийство Талиессина. Воспитанники Лебоверы знали об этом — потому что так им сказал Лебовера.

Новое обстоятельство вторглось в жизнь замка и сильно усложнило задачу королевским шпионам. Через земли Вейеню продвигалась часть войск, возглавляемых Ларренсом. Сам Ларренс находился с другим отрядом — он намеревался выйти к осажденному Саканьясу много южнее, в то время как с севера к той же цели двигалась тысяча пехотинцев с большим обозом: им предстояло подойти чуть позднее.

Замок Вейенто с легкостью разместил в своих стенах тысячу человек. Десятки башен, пристроек, дополнительных стен с казематами — небольшими комнатками внутри собственно крепостной стены, — все эти помещения попросту поглотили солдат, впитали их в себя, точно губка воду.

Но их присутствие резко изменило соотношение между «мирами» замка. Теперь в нем преобладал мир суровых мужчин. Пока подвозили припасы, пока его сиятельство обсуждал с командованием дальнейшие маршруты продвижения войск по территории герцогства, простые солдаты бродили по замку и горным склонам возле него, заводили кратковременные отношения с женщинами и набивали животы лакомствами местного изготовления — кровяными колбасами, жесткой копченой козлятиной, белыми ноздреватыми сырами и мелкими, твердыми яблочками, растущими на горных яблоньках в здешних краях.

В царство госпожи Эмеше этим неотесанным людям, понятное дело, вход был настрого воспрещен; однако этот запрет не имел обратной силы — обитатели замкнутого мирка герцогской любовницы невозбранно покидали его и совершали экспедиции во внешний мир.

Ингалора полагала, что покушение вряд ли готовится там, где обитает нежная Эмеше. Герцогская любовница совершенно не интересовалась внешней политикой. Напротив, если трон перейдет к потомкам Мэлгвина, то есть к ее сиятельному возлюбленному, сама Эмеше навсегда утратит даже тень возможности сделаться его законной супругой. Нет, ее заботы — только о самом герцоге.

Ингалора заговорила о необходимости «вылазки» первая. Софир брезгливо морщился и отказывался:

— Там чересчур много грубых мужчин... Ты женщина, Ингалора, тебе не понять, насколько это отвратительно.

Но его спутница настояла на своем, и они решили дать первое выступление нынешним же вечером, во время большого пиршества, которое герцог задает своим гостям.

«Изысканный балет с легким любовным сюжетом» они отложили для более интимного случая; сейчас же решено было исполнить два танца и спеть пару баллад.

Главный пиршественный зал замка использовался по этому назначению довольно редко. Обычно низкое просторное помещение, занимавшее весь второй этаж башни, было перегорожено плотными занавесями, которые служили здесь внутренними стенами. В многочисленных комнатках, возникавших таким образом, обитали «высшие чины» замка: кастелян, старшие «хозяюшки», начальники замковой стражи.

Устраивая грандиозные пиршества — а случалось это довольно редко, — герцог распоряжался убрать все занавеси, вынести в подвальные помещения все личные веши своих придворных и установить в пустом каменном пространстве длинные разборные столы, которые ради подобных случаев хранились в тех же подвалах.

— Ого! — сказала Ингалора Софиру, когда они вдвоем пришли посмотреть место своего будущего выступления. — Здесь еще просторней, чем на Лебовериной площади в столице!

— Зато голос не потеряется, — он махнул на голые стены, — здесь хорошая акустика.

— Ну да. И чавканье наших почтенных слушателей тоже, несомненно, будет усилено этой самой хваленой акустикой, — добавила девушка, кривясь.

Софир покровительственно похлопал ее пониже спины.

— Такова участь артистов.

— Лучше скажи — шпионов. Приходится заниматься разной ерундой.

— Например, стоять на голове перед сворой пьяных солдат, — задумчиво проговорил Софир. — И петь при этом... Надеюсь, ее величество оценит наши старания.

— Её величество вообще ничего не должна знать о наших стараниях, — возразила Ингалора. — Лебовера очень настаивал на этом условии.

— Вот в чем истинный героизм, Ингалора: умереть за владычицу так, чтобы она даже не проведала о твоей кончине.

— Не говоря уж о том, что ты вообще когда-то существовал на свете, — добавила девушка, лукаво поглядывая на своего огорченного приятеля.

— Ох! — вскрикнул Софир. — Лучше не говорить об этом!

— Ты действительно огорчен?

— Да! — горячо сказал он. — Мне почему-то всегда легче, когда я думаю о том, что королева знает обо мне. А ведь она действительно даже не догадывается...

Ингалора обняла его.

— Зато я люблю тебя. И Лебовера.

Софир вдруг рассмеялся и оттолкнул от себя девушку.

— Думаешь, я этого не знаю? Давай репетировать.

Они попробовали голоса, нашли удобное место для танца, настроили инструменты и ушли, предоставив слугам и дальше таскать блюда и кувшины, раскладывать обеденные ножи и прикалывать к скатертям большие желтые банты.



* * *





Замок Вейенто оказал на Аббану странное воздействие: девушку внезапно охватила глубокая печаль. Это было непонятно — даже для нее самой. Слезы выступили у нее на глазах, когда она вместе со своим отрядом ступила на последний участок горной дороги и впереди показалась вычурная твердыня герцогов Вейенто.

— Не могу объяснить, что со мной происходит, — чуть виновато проговорила она, обращаясь к Гальену. — Мне хочется плакать от обиды. Словно меня обманули. Не сегодня — когда-то. Давным-давно. И только теперь этот обман стал очевиден... Мне так жаль, так жаль!

— Чего тебе жаль, Аббана? — удивился Гальен.

Характер подруги до сих пор оставался для него загадкой. Иногда ему казалось, что он понимает ее — в конце концов, они уже давно вместе и вместе пережили немало! Но затем Аббана что-то говорила или делала, и Гальен чувствовал себя так, словно его вновь отбросило к самому началу их отношений. Он ничего не понимал в этой женщине. Возможно, именно потому, что она была женщиной. Существом, сплетенным из противоречий и тайн.

Минуло немало времени с тех пор, как они оба покинули Академию Коммарши. Иногда им казалось, что все случившееся в Коммарши происходило не с ними. С какими-то другими людьми, которых они знали когда-то. Очень давно. В иной жизни. Софена, ее дуэль и смерть, а затем и нелепая гибель Эгрея...

Вскоре после исчезновения Эгрея Гальена и Аббану призвал к себе командир их сотни.

— Ну вот что, умники, — сказал он, не глядя им в глаза и постукивая пальцами по столу, — мы здесь не для прогулок собрались. Вам ясно?

Они переглянулись, и Аббана произнесла:

— Ясно, господин сотник.

— Вот и хорошо, что ясно... — произнес он кислым тоном. — Мне тут пришло распоряжение, — он указал пальнем на потолок, очевидно имея в виду очень высокое начальство, — хотя лично мне оно совсем не по душе. Так и знайте. Я своего мнения скрывать не буду — и с вас тоже глаз не спущу!

Он помолчал. Подчиненные стояли перед ним не шевелясь. Они уже усвоили: сотник мог изъясняться не вполне внятно, однако он никогда не путался в мыслях и всегда держал в уме некую конкретную цель, к которой и подводил своих слушателей.

— В общем, так. Мне было велено производить в сержанты людей, которые хоть в чем-то смыслят. Грамотных, проще говоря. Чтоб могли в случае чего прочитать донесение. Я им говорю, — снова палец вверх, — «Как же. мол, заслуженные солдаты? Они-то в сражениях лучше смыслят, и как из окружения выйти, случись такое, и куда кого перебросить — на какой фланг...» А они мне: «Нет, мол, нужны грамотные командиры». — Палец опустился. Сотник устремил на Гальена с Аббаной суровый взор, словно намереваясь пронзить их чрева и намотать кишки на кулак. — В общем, вы против моей воли! — производитесь в сержанты. Оба! Студентишки! Будете командовать каждый своим десятком. Ясно?

— Да, господин сотник! — хором ответили они.

— Ладно уж, «да, господин сотник», — передразнил он их. — В бою слушаться старших. У каждого в подчинении будет опытный солдат, его и слушайтесь. Ну, как бы он является вашим советником. И заодно — моим осведомителем. Я буду знать о каждом вашем шаге!

Они молча поклонились и вышли.

И вот теперь два новоиспеченных сержанта очутились перед замком Вейенто, последней остановкой перед Саканьясом. Отсюда им предстоит выступить к месту сражений.

Замок выглядел таким надежным и в то же время таким богатым, процветающим!

— Теперь я понимаю, откуда у солдат желание предавать бессмысленному разрушению города, — проговорил Гальен.

Аббана искоса глянула на него. Он попросту прочитал ее мысли. Ей тоже на мгновение отчаянно захотелось все здесь испортить, сжечь, развалить — просто потому, что сама она никогда не будет владеть подобным замком. Ее участь — скитаться со своим десятком солдат по пыльным дорогам Королевства, выходить навстречу жестокому врагу и отбрасывать его от границ.

— Как же это вышло? — проговорила она.

— Что? — не понял Гальен.

— Что мы стали такими... Разве мы к такой участи себя готовили? Нет, мы поступили в Академию, чтобы сделаться образованными людьми, получить хорошее место и впоследствии добиться многого... Выгодный брак, удачные дети, которым можно оставить неплохое наследство. Интересная жизнь. Книги, путешествия... А вместо всего этого мы, с оружием в руках, бездомные, скитаемся по миру и готовы погибнуть в любое мгновение.

— Вероятно, близость смерти придает особенный вкус жизни, — заметил Гальен.

— Да, но... что потом?

— Ничего. Жизнь закончится, вот и все.

Она судорожно втянула ноздрями воздух.

— Это и волнует меня, и возбуждает... и тревожит... А иногда хочется просто плакать!

— Самое удачное — то, что все эти вещи можно проделывать одновременно, — заметил Гальен.

Она вспыхнула и отвернулась, однако спустя секунду признала:

— Ты прав.

Меньше всего они ожидали встретить здесь знакомых и потому не сразу даже узнали тех двоих, что непринужденно болтали друг с другом, стоя посреди двора.

Внезапно Гальен подтолкнул подругу:

— Взгляни-ка получше на тех двоих! Не помнишь их, Аббана?

Девушка еще раз посмотрела на парочку. Нечто знакомое — давно забытое, невозможное, неосуществившееся — коснулось ее души. И каким бы невесомым ни было это касание, оно причинило боль.

— Да, мы встречались... в Изиохоне! — выговорила она.

— По-моему, это они, — продолжал Гальен. — Не помню их имен...

— Артисты. Танцовщики. — Аббана вдруг засмеялась. — Всего лишь танцовщики!

Всего лишь.

Между тем как Аббана — сержант армии Ларренса. Женщина, которая не боится смерти: готовая и убить, и умереть в любой момент. Когда-то, в Изиохоне, они осмелились посмеяться над ней и Гальеном, сочтя их недостаточно хорошими для своего общества. Теперь роли поменялись. В конце концов, кто такие эти два комедианта? Всего лишь наемные фигляры, призванные развлекать хозяев разными трюками, вроде хождения на руках. Незавидная участь! Им даже отказано в праве сидеть за господским столом — трапезу им принесут позже, прямо в каморку, которую его сиятельство выделил для актеров где-нибудь в казематах.

Заранее улыбаясь, Аббана приблизилась к Ингалоре с Софиром. Гальен следовал за подругой, небрежно насвистывая.

— Какая неожиданность! — молвила Аббана, окидывая взглядом Ингалору.

Танцовщица была одета для выступления: в атласном трико и очень короткой юбке из двух десятков разноцветных шелковых лепестков. Волосы актрисы были распущены и прихвачены у висков желтыми лентами. Мягкие туфельки, оплетенные тесьмой, обрисовывали ступню и завершались тесными серебряными браслетами с бубенцами.

Софир стоял рядом, в просторном плаще с рукавами, который скрывал почти всю фигуру юноши. Видны были только его туфли, такие же, как у Ингалоры.

Ингалора медленно подняла ногу, согнув ее в колене, взялась за щиколотку и выпрямила ногу так, что ступня оказалась над головой девушки, а бубенцы зазвенели. Она принялась сгибать и разгибать пальцы.

— Что ты имеешь в виду? — осведомилась танцовщица у Аббаны. — Какая неожиданность?

— Наша встреча.

Аббана чуть повела прямыми плечами.

Ингалора с интересом посмотрела на нее, потом повернулась к Софиру:

— Ты что-нибудь понимаешь, Софир?

— Эта женщина пристает к тебе? — осведомился он.

— Кажется, да...

— Я тебе не защитник, — сообщил Софир, плотнее запахиваясь в свой плащ. — Я боюсь женщин.

Ингалора опустила ногу и растопырила пальцы, «пугая» собеседника.

Он отшатнулся.

— Перестань! — вскрикнул он. — Ненавижу, когда ты так делаешь!

Аббана сказала:

— Мы встречались в Изиохоне. В «Тигровой крысе». Давно.

Ингалора изогнула бровь.

— Давно? Голубушка, да я живу-то совсем недавно...

Гальен подошел к подруге, приобнял Аббану за плечо.

— Давно — понятие относительное, — миролюбиво вмешался он. Ему — не без оснований — показалось, что Аббана сейчас устроит неприятную сцену. — Она хотела сказать, что это было до того, как мы поступили в армию.

— Ну, — молвила Ингалора, — вот еще одна бесполезная история.

Аббана вспыхнула:

— Что ты имеешь в виду?

Ингалора поднялась на пальцы и принялась вертеться. Её юбка развевалась, открывая целиком длинные стройные ноги. В те мгновения, когда лицо Ингалоры оборачивалось к Аббане, танцовщица отрывисто произносила:

— Любая! История! Из которой! Нельзя! Сделать! Балет! Или балладу!

Она остановилась, выгнулась и встала «мостом», а затем, прыжком перевернувшись, подняла вверх ноги. Юбка упала девушке на лицо, в просвет между шелковыми «лепестками» выглянули лукавый глаз и половинка рта.

— А чья-то вербовка в армию, — проговорила половина рта, — не может послужить темой для баллады!

— Однако балетик можно бы сотворить, — вмешался Софир. — Смотри...

Он прошелся, подбоченясь и широко расставляя ноги: такая походка утрированно копировала манеру старого вояки в традиционном фарсе. Затем остановился, подкрутил воображаемые усы. Ингалора вскочила на ноги и робко приблизилась к «старому вояке». Софир важно поманил ее рукой. Растерянно оглядываясь и приседая, Ингалора приблизилась к нему. Софир постучал кулаком себя по ладони. Ингалора в ответ хлопнула ладонью по груди и выпрямилась. Затем, взявшись за руки, они исполнили несколько па из воинственного танца, искажая движения нарочитой нелепостью.

Затем Софир остановился и отер лоб рукавом.

— Мне не нравится, — сообщил он. — Здесь нет сюжета. В балете необходим сюжет.

— Ты полагаешь? — живо осведомилась Ингалора.

— Разумеется. С другой стороны, многое зависит от публики.

Софир неожиданно обратился к обоим сержантам:

— Как вы полагаете, можем мы показать этот балет нынче вечером, во время большого пиршества?

— Это не балет, — процедила Аббана. — Это грубый фарс. Думаете, мы такие уж невежды? Думаете, одни вы что-то смыслите в искусстве? Мы, между прочим, проходили курс эстетики!

Софир нахмурил брови, словно силясь сообразить о чем идет речь.

— Вы проходили курсом эстетики? И кто прокладывал вам этот курс?

— Мы обучались в Академии, — объяснил Гальен. — Там действительно преподавали науку о прекрасном.

— О! — обрадовалась Ингалора. — Вам рассказывали о прекрасном?

— Да, и мы даже сдавали зачеты и экзамены...

Софир решительно подошел к ним и обнял их за плечи, чуть сжал, после чего выпустил и с чувством произнес:

— От души надеюсь, что это поможет вам в вашей военной карьере! Идем, Ингалора. Мне не нравится, как ты выходишь в последнем диалоге...

И, схватив ее за руку, убежал вместе с девушкой. Гальен и Аббана смотрели им вслед: легкие, в развевающихся одеждах, они мчались через двор в своих мягких балетных туфлях, и волосы развевались у них за спиной.

Затем лицо Аббаны искривилось.

— Никогда, — прошептала она, — никогда не забуду, никогда не прощу!



* * *





«Кто? — напряженно думала Ингалора. — Который из них?»

Она стояла на свободном пространстве, ограниченном длинным прямоугольником накрытых столов. Яства громоздились повсюду: на серебряных блюдах отправились в последнее плавание печеные утки; глубокие фаянсовые тарелки, расписанные «речными мотивами» — осокой и лягушками, что прячутся под причудливой старой корягой, — были наполнены тушеными овощами, свежими фруктами, острыми приправами.

Через каждые два блюда стоял большой, пузатый кувшин, наполненный вином. Его сиятельство наилучшим образом демонстрировал храбрым воинам герцога Ларренса своё гостеприимство. Эти люди, которым в ближайшее время предстоит идти в бой ради сохранения мира и спокойствия во всем Королевстве, достойны самого щедрого приема.

Частью «угощения» стало и выступление артистов.

Сам герцог с подругой и приближенными — кастеляном, старшей «хозяюшкой», начальником замковой стражи и еще несколькими господами — сидел во главе стола. Рядом с ним занимали место командиры отрядов. Прочие, включая сержантов, сидели за длинными столами.

«Кто-то из тех, кто находится возле герцога», — думала Ингалора, скользя взглядом по собравшимся.

Она с полнейшим безразличием относилась к жадным взорам, которые бросали на нее солдаты. Певица была почти обнажена: её тело прикрывало только просторное, совершенно прозрачное платье, украшенное такими же «речными мотивами», что и фаянсовая посуда. Затея самого герцога: он счел, что выступление певицы будет ещё более пикантным, если преподнести девушку как некое своеобразное «блюдо».

«Вряд ли для такого дела герцог наймет кого-нибудь из солдат, — думала девушка, машинально распевая бесконечную балладу. — Нет, ему потребуется человек отчаянный и в то же время достойный доверия. И еще — такой, чтобы не бросался в глаза. Один из многих... Я слишком мало знаю население замка. Завтра же начну строить глазки здешним мужчинам. — И вдруг ужасная мысль пронзила её: — А если это женщина?»

Вечером, когда артистам разрешили наконец оставить пиршественный зал, Софир долго не мог заснуть: все ходил по комнате, которую отвели им с Ингалорой. Усталая, она лежала, потягиваясь, под меховым одеялом. Всю одежду Ингалора сняла, оставила только ленты в волосах. Мех приятно щекотал кожу.

В комнате горели две лампы; их лучи скрещивались как лучи двух лун за окном. Такое освещение считалось изысканным; оно так и называлось — «две малых луны».

При таком освещении Софир начал казаться существом нечеловеческим: в нем не было ничего от Эльсион Лакар или тем более от подземного народа, однако и на человека он больше не походил. Смешение света и теней плясало на его лице, подчеркивая малейший рельеф и превращая любое углубление во впадину. Как будто нарисованное толстой кистью, опущенной в густую черную тушь, его лицо приобретало особую, лаконичную красоту, не имеющую пола: оно могло вызвать влечение как женщины, так и мужчины.

— Почему когда я смотрю на тебя, мне. хочется тобой обладать? — вопросила Ингалора, облекая в слова свое ощущение.

— Потому что тебе присущ инстинкт собственника, — отозвался Софир, останавливаясь на миг. — Думаешь, я забыл, как ты украла мои блестки? Мои украшения для ногтей?

— А ты — злопамятная пакость, — сказала Ингалора, сладострастно выгибаясь и подбрасывая ногами одеяло. — Сколько лет не можешь позабыть свои драгоценные блесточки! Все оплакиваешь их. Небось, если я помру — меня так оплакивать не будешь.

Софир резко развернулся:

— А ты обратила внимание на того мужчину — в жемчужно-сером, с тонкой вышивкой по вороту? У него странные волосы. Крашеные.

Ингалора вздохнула:

— Я не смотрела на мужчин, любимый. Для меня существуешь только ты.

— Это не шутка, Ингалора. У него действительно крашеные волосы.

— Ну и что?

— Да то, что он — обычный мужчина, из тех, которые любят женщин. Такие никогда не красят волосы.

— А этот — покрасил. Не вижу ничего удивительного...

— Присмотрись к нему завтра.

— Ладно. — Ингалора зевнула. — Чего не сделаешь ради дружбы!

— Это не шутки, Ингалора. Мне он показался подозрительным.

Девушка села, сложила руки поверх одеяла: прилежная ученица, готовая внимать наставлению.

— Расскажи подробней.

Софир уселся к ней на постель.

— Я все думал — кто из них?

— Какое совпадение! — вставила она. — Я тоже.

— Не солдат.

— Явно.

— Не сержант.

— Может быть, эти двое — Гальен с Аббаной? — предположила Ингалора. — Глупы, разочарованы в жизни и мечтают совершить что-нибудь исключительное.

— Да, это мне в голову приходило, но... — Софир вздохнул. — Не они.

— Почему?

— Глупы.

— Превосходное качество для людей, избранных орудиями преступления.

— Слишком глупы, — подчеркнул Софир. — Будь я герцогом, я не доверил бы им и кухонного ножа. Странно, что их произвели в сержанты.

— А, об этом я знаю! — обрадовалась Ингалора — Было распоряжение самого Ларренса — давать сержантские звания людям, умеющим читать и писать. И приставлять к ним опытных вояк, дабы те руководили.

— Оставим в стороне подробности воинского быта, — последние два слова Софир произнес, брезгливо искривив губы, — и вернемся к основному. Так вот, будь я заговорщиком номер один, я нипочем не доверился бы этим болванам. Они со своим тщеславием непременно все испортят. Нет, герцогу потребовался некто иной. Некто, купленный со всеми потрохами, человек без прошлого и настоящего. Господин Никто.

— Некто Никто, — протянула Ингалора. — С крашеными волосами. Как ты думаешь, почему он их покрасил?

— Наверное, потому, что в противном случае они слишком бросались бы в глаза, — предположил Софир. — Могли бы случайно запомниться. Какие волосы запоминаются обычно?

— Рыжие, — сказала Ингалора. — Все остальное — более-менее в порядке вещей, но на рыжих почему-то обращают внимание.

— Давай на минуту допустим, что герцог нашел подходящего человека. Господина Никто. Идеальный убийца — кроме одного: цвета волос.

— Да, да, я уже все поняла, — нетерпеливо перебила Ингалора. — Незачем повторять одно и то же.

— Могла бы позволить мне насладиться торжеством, — обиделся Софир. — В конце концов, это ведь я разгадал преступника.

— Он еще не преступник.

— Попробуй его соблазнить, — сказал Софир и погладил Ингалору по волосам.

Она лязгнула в воздухе зубами, норовя укусить, и он поспешно отдернул руку.



* * *





Радихена знал, что превратился в другого человека. Если бы он увидел свое отражение, то вряд ли узнал бы его. Одно-единственное слово — «да» — выхватило его из прежнего хода жизни и единым махом переместило в новый. Все теперь происходило иначе.

Он так и не вернулся в поселок, на свое несчастливое место в бараке. Теперь он жил в герцогском замке и ровным счетом ничего не делал. Точнее — не работал. У него появилась нарядная одежда. Он привыкал носить её непринужденно. Когда Радихена набрался смелости и попросил у его сиятельства предоставить ему учителя, чтобы научиться читать и писать, таковой сразу же явился и приступил к работе.

Ему покрасили волосы в блекло-серый цвет. Ему дали длинный острый кинжал и поставили в его комнате мешок, набитый песком и утоптанным сеном. Каждое утро Радихена открывал глаза и видел чучело. И день начинался для него с тренировки: он подходил к чучелу и втыкал в него нож. Рука должна привыкнуть. Рука не должна дрогнуть.

План герцога был исключительно прост. Поскольку Талиессин часто бродит по улицам в компании нескольких приятелей и не стесняется ввязываться в дурацкие истории, Радихене следует затеять с ним ссору. Где угодно — в харчевне, на перекрестке. Поднять шум, учинить свалку — и в суматохе пырнуть принца ножом. После — затаиться где-нибудь в столице и выждать, чтобы получить достоверное известие о смерти Талиессина. И когда это произойдет, Радихена вернется в герцогство за обещанной наградой.

Иногда он думал: не обманет ли герцог, не убьет ли затем и убийцу — просто для того, чтобы скрыть все следы. Но тотчас начинал стыдиться этих мыслей. Вейенто не из тех, кто лжет. Немыслимо подходить с обычными мерками к аристократу такого происхождения — человеку более знатному, чем даже правящая королева!

Когда Радихена пытался представить себе, какая пропасть отделяет его самого от герцога Вейенто, у парня начинала кружиться голова. Потомок Мэлгвина — и племянник деревенского пастуха, который даже отца своего не помнил!

И тем не менее герцог всегда был милостив к нему, Увидел и оценил в нем человека, способного на нечто большее, нежели просто стучать молотком по металлическим клиньям внутри шахты. И предоставил возможность подняться высоко — очень высоко.

Убить Талиессина. Какая малость! Что значит жизнь какого-то принца по сравнению с тем, что произойдет в Королевстве потом — когда к власти придет законный наследник! И что значит кровь какого-то выродка, если ее пролитие будет означать счастье для полноценного, истинного человека, для Радихены — и той девушки, чье имя он непременно вспомнит... Он даже дал себе зарок: когда он нанесет тот самый удар кинжалом, имя любимой вернется к нему. В тот же самый миг. Оно явится, точно молния с небес, сверкнет в темноте — и озарит всю его будущую жизнь новым светом...

Радихена вдруг обнаружил, что начал нравиться женщинам. Прежде ему это было безразлично. Но теперь он то и дело ловил на себе призывные взгляды замковых служанок. Несколько были прехорошенькими, и Радихена уделил им некоторое внимание. Они пытались узнать, чем он занимается при герцогском дворе.

Радихена отшучивался. «Я — главный советник его сиятельства по военным вопросам».

Это их веселило еще больше. Особенно одну. Она смеялась как сумасшедшая. С ней Радихена встречался целых пять раз, пока ему не надоел ее хохот.

Он не получал радости от этих свиданий, но они странно льстили его самолюбию. Странно — потому что он вообще не подозревал о том, что обладает каким-то самолюбием.

И вот теперь эта актерка. Ингалора. Тощая, как ящерица, с вертлявыми желтыми косами и угловатыми локтями. Что-то в ней было. Глядя, как она репетирует во дврое свои акробатические трюки, то выгибаясь, то поднимая ногу выше головы, то вообще вставая на руки, Радихена вдруг подумал: «Должно быть, в постели она невероятна!» — и неожиданно горячая волна залила его тело.

Он вышел во двор.

Ингалора сразу заметила его появление и метнула в его сторону пламенный взгляд. Сверкнула улыбка, блеснули и погасли под ресницами глаза.

И Радихена погиб...

Он ещё пытался сопротивляться, но дело его было проиграно безнадежно. Женщина влекла его с непобедимой силой. Он устроился возле стены, наблюдая за её упражнениями. Потом сказал с деланым безразличием:

— Вчера я видел твое выступление.

— Понравилось? — осведомилась она, не переставая вертеть сальто.

— Твой напарник — кто он тебе?

— Ты хочешь знать, не мой ли он любовник? — Ингалора остановилась. Капельки пота блестели на ее лице, и одну она слизнула с губы языком.

— Я просто спросил об этом человеке. Кто он такой?

— Человек, как ты или я, — ответила Ингалора. — Не хуже и не лучше тебя или меня.

— Вряд ли, — туманно пробормотал Радихена.

Она пожала плечами.

— Ты тоже интересуешься мужчинами? Я скажу Софиру.

— Нет, — спокойно ответил Радихена, — я интересуюсь тобой.

— Ну вот она я. — Ингалора изогнулась всем телом, как бы демонстрируя себя. — Хочешь провести со мной время?

— Может быть, — сказал Радихена.

— Ты уж определись, хочешь или нет, — приказала она.

— Да, — проговорил он, глядя ей в глаза. — Хочу.

— Идем.

И она, повернувшись, зашагала в сторону башни. Радихена догнал ее в несколько прыжков. Ему вдруг показалось унизительным плестись следом за женщиной, как будто он ее слуга или носильщик.

— Так сразу? — спросил он, хватая ее за локоть.

— Почему бы и нет? — Она посмотрела на него в упор и засмеялась. — Или ты намерен за мной ухаживать? Скажи, достаточно ли ты богат, чтобы ухаживать за актрисой? У меня были очень богатые покровители, я привыкла к роскоши...

— Нет, — сказал Радихена, — у меня ничего нет.

— Стало быть, ухаживать не будем. Не станешь же ты дарить мне луны с неба!

— При чем тут луна? — Он растерялся.

Ингалора, довольная результатом своих насмешек, фыркнула:

— Обычный дар безденежных любовников. «Я не могу осыпать тебя золотом, зато осыплю тебя поцелуями. Я не могу подарить тебе дом, хорошую одежду, красивую лошадь, но зато в состоянии подарить тебе эту ночь и луны, что сияют на небе...»

— Ты злая, да? — Он прищурился.

— Софир тоже так говорит, — не стала отпираться Ингалора. — Идем же. Не стоит терять времени, ведь завтра мы умрем.

Она удивленно заметила, как он вздрогнул.

— Что с тобой? Я тебя испугала?

Он медленно покачал головой.

— Я не люблю разговоров о смерти. Хотя вообще-то я не суеверен.

Она обняла его за талию.

— Идем. Ненавижу пустую болтовню. Лучше уж говорить о смерти, чем попусту трепать языком.

— Почему именно о смерти?

— Потому что смерть — настолько серьезное событие, что о ней можно сказать что угодно и все равно это будет иметь какой-то смысл. В отличие от всего остального



* * *





«Многочтимый господин Адобекк!


Человек, которого, скорее всего, направят в столицу длясовершения известного Вам деяния, находится сейчас при дворе Вейенто. Это южанин. Скорее всего — из бывших крепостных: у него на теле есть шрамы, которые остаются только после изрядной порки.

У него чрезвычайно дурной нрав, который он тщательно скрывает под маской безразличия. Об этом можносудить по другим отметинам на теле: этот человек — драчун, причем в драках отчаянно безрассуден и не слишком удачлив. Скорее всего, именно это его качествобудет использовано при организации покушения. Такой способ совершения убийства снимает всякие подозрения. Случайная смерть в нелепой уличной потасовке.Впрочем, это лишь предположение, и яда следует остерегаться по-прежнему. Лучше всего было бы запретить известному лицу покидать дворец.

У этого человека крашеные волосы. Их естественный цвет — рыжий. Это можно будет установить, если онпопадет в руки стражи. Он грамотен, угрюм, неопытен влюбви (выводя последние строки, Ингалора улыбнулась: Радихена набросился на нее с жаром, свойственным скорее подростковому возрасту, она ощущала себя первой женщиной, которая отдается почти ребенку и это было приятно). У него есть какая-то тайная причина желать смерти известному лицу. Возможно, личная обида. Тайная мысль не покидает его даже в постели с женщиной, если исключить самый любовный акт.

По нашим расчетам, покушение будет совершено самое позднее через месяц».




Глава восемнадцатая

УИДА


Судя по карте, которую Эмери видел в доме родителей Фейнне, ехать следовало на север и далее чуть уклониться на восток. В Королевстве немало лесов, в том числе и хвойных но тот лес, который описывала госпожа Фаста, когда говорила о своем видении, был совершенно особенным. Так среди множества красивых драгоценных камней. всегда найдется один, признанный единственным в своём роде и в знак этой единственности наделенный личным именем.

То был древний лес, никогда не вырубавшийся, никогда не оскверняемый ни пашнями, ни человеческим жильем, ни даже покосами. Лес, помнивший сотворение мира, ибо деревья его возникли на земле еще до появления человека. Лес, чьи корни уходили в иной мир, а кроны касались мира третьего; лес, существующий сразу в нескольких измерениях, и не духовно, как это дано человеку, но физически, как это дано лишь деревьям и эльфам.

Именно там первый король династии, Гион, построил свой лабиринт и прошел между камнями вслед за возлюбленной.

Отыскать этот лес будет довольно просто. На всех картах он отмечен — другое дело, что люди нечасто туда заезжали: у обыкновенного человека, как правило, не имеется никаких дел в подобных местах.

Эмери велел Кустеру держать на север, от Мизены к Гариаде и дальше, через несколько небольших городков, до герцогства Вейенто, чтобы обогнуть границы горных районов и выбраться к лесу.

Кустер выслушал очень внимательно. По всему было видно, что он проникся к своему господину глубочайшим уважением и теперь намерен служить ему на совесть. Собираясь в путь, Кустер почистил свою одежду, заготовил впрок припасы, чтобы было чем перекусить во время остановок в чистом поле (а таковых предвиделось не менее пяти, по расчетам Эмери). Кустер даже сложил дорожный сундучок Эмери и заботливо обтер тряпицей его сапоги.

Эмери ничем не показал, что удивлен такой переменой. Однако в глубине души был доволен: похоже, упрямый Кустер усвоил урок и теперь будет вести себя как подобает!

Тронулись. Мизена скоро осталась позади: неназойливый городок, хорошенький, уютно расположенный в цветущей долине. Должно быть, хорошо здесь жить, если иметь достаточно средств и не нужно зарабатывать на жизнь каким-нибудь неприятным трудом!

Все эти мысли скоро вылетели из головы Эмери. Музыкальная тема Мизены сложилась сама собой: простенькая песенка горожаночки, идущей утром на рынок. Перестук деревянных башмаков по ухоженной мостовой — легкое прикосновение пальцев к напряженной коже барабанчика. Перекличка ранних торговцев овощами и цветами — духовые. Нежное, томное пиликанье по струнам фиделя: вот из приоткрывшейся двери выскальзывает утомленный любовник, одетый наспех, небрежно; он медленно волочится вдоль стен, все еще полный воспоминаний о минувшей ночи. В его растрепанных волосах застрял запах заласканной им женщины — он подтягивает вьющуюся прядку к носу, втягивает ноздрями аромат, сонно улыбается. И... натыкается на девушку, точно так же выскочившую из другой двери (фидель начинает щипать себя за шестую струну, в то время как смычок все так же медленно переползает с первой на пятую). Ах, маленькая шалунья! Быстро поправляет косынку на груди, оглядывается, бежит прочь, раскачивая бедрами. И скоро оба греховодника растворяются в толпе добродетельных покупателей и покупательниц, торговцев и торговок. Фидель вливается в хор деревянных духовых инструментов и барабанчика. «Утро в Мизене».

Эмери высунулся из окошка, окликнул возницу:

— Кустер! Останови.

Кустер сказал:

— Лошадь только разгорелась, с чего бы останавливаться?

— Останови! — повторил Эмери.

— Ну ладно, — проворчал Кустер и натянул поводья.

Эмери достал из сундучка бумагу и перо, вышел на обочину дороги, уселся и начал писать. Кустер, не сходя с козел, наблюдал за ним, позевывал, почесывался. Потом заговорил:

— Странные буквы.

— Это ноты, — не поднимая головы, ответил Эмери.

— А, — сказал Кустер.

И замолчал. Несколько минут Эмери писал в тишине, и ничто не мешало музыке свободно звучать в его мыслях, но затем Кустер спросил:

— Стало быть, вы на чужом языке пишете?

— Нет, — сказал Эмери.

— А, — опять молвил Кустер. И опять замолчал.

Эмери быстро водил пером по бумаге. Нотный почерк его был довольно труден для переписчика: торопясь поспеть за своими идеями, он помечал длительность и высоту звуков небрежными росчерками; исписанный им лист выглядел изящно и таинственно даже для людей, знающих нотную грамоту. Кустер же был просто очарован. Он свесился с козел и наблюдал за господином, приоткрыв рот.

Эмери наконец поднял на него глаза.

— Что тебе? — осведомился молодой человек с легкой досадой.

— Странные буквы, говорю, — повторил Кустер. — Если не для чужого языка, то для чего?

— Это музыка. Смотри. — Эмери провел пером по первой строке и пропел несколько тактов. — Здесь указано, как должна звучать флейта.

— Ух ты, — сказал Кустер и уважительно глянул на Эмери. — Это вы откуда все знаете? Ну, как она должна звучать?

— Придумал, — сказал Эмери.

— А если, положим, изобразить музыкой лошадь? — спросил Кустер. — Наверное, барабан потребуется?

— Лошадь можно изобразить и фиделем, — сказал Эмери. — Как она постукивает копытами, как тянется мордой, как ржет или, к примеру, сгоняет насекомых... Все это есть в музыке, нужно только услышать.

— Вот бы вы такое услышали, а потом бы кто-нибудь сыграл на фиделе, — сказал Кустер мечтательно.

— Да тебе-то зачем? — поинтересовался Эмери. — Ты каждый день видишь какую-нибудь лошадь. Без всякого фиделя. Все ее звуки и телодвижения.

— Мне это надо для осмысления, — заявил Кустер. — Если музыка существует, значит, надо. Положим, музыка, чтобы плясать. Ну, с женщинами. Это надо. Или музыка, чтобы петь в пивной. А есть еще господская музыка — для осмысления. Мне всей господской музыки не надо, — тут он приложил руку к сердцу, — только ту, где о лошадях. Я раз слышал, «Скачки на Изиохонских равнинах», очень красиво. Может, и вы слышали?

Неожиданно Кустер покраснел, так что белые брови резко проступили на лице.

— Может, вы и сочинили?

— Нет, — ответил Эмери. — «Скачки на Изиохонских равнинах» — классическое произведение для духовых и арфы. Это не я сочинил. Два поколения назад был такой музыкант Гэллер. Он был из королевской семьи. А где ты слышал «Скачки»?

В столице, — ответил Кустер. — У одной дамы за лошадьми ходил. У нее в доме давали концерт, а я под окнами подслушивал. Меня потом из-за этого и выгнали. Вернули хозяину...

Кустер на миг пригорюнился, но долго унывать не стал.

Эмери сложил тетрадь.

— Едем дальше.

Он устроился в экипаже поудобнее, закутался в легкое одеяло и задремал. А лошадка все бежала по дороге, и лохматое солнце бежало вслед за ней, а невидимые лучи обеих лун тянулись над землей Королевства, пронзая и напитывая воздух над ним; мир вокруг Эмери был полон музыки, света, ожидания любви. С каждым часом он приближался к стройному лесу у границ Королевства — освободитель юной девушки, попавшей в чьи-то жестокие руки. Эмери любил Фейнне бескорыстно; он не лукавил, когда говорил об этом с ее отцом: если бы Фейнне отдала своё сердце одному из братьев, Эмери был бы счастлив оказаться ее избранником. Но коль скоро этого не произошло — он готов был служить ей без всякой надежды получить ее руку. Такая девушка, как Фейнне, вполне заслуживает дружеской преданности.

Жизнь Эмери была насыщенной и благородной. Погруженный в эти ощущения, как в перину, он заснул.

Ночь застала путников посреди поля, как и предполагалось. Кустер стреножил лошадь и отпустил ее пастись. Сам он устроился спать под экипажем, а Эмери, поужинав, опять заснул прямо в экипаже.

Ночью шел небольшой дождик, но рассветные облака были окрашены розовым, и день опять наступил солнечный и чудесный.

Ни Эмери, ни Кустер не тяготились молчанием: оба любили одиночество и привыкли к этому состоянию. И потому каждый размышлял о своем, не мешая другому. Кустер все больше нравился Эмери, и молодой дворянин не уставал поздравлять себя с приобретением. После того как лошадник был приведен к покорности — пусть и несколько суровыми мерами, — из него вышел почти идеальный слуга.

В середине следующего дня начала ощущаться близость города. Деревни сменились небольшими городками. На реке стояли каменные мельницы — сюда свозили зерно со всей округи. Путники миновали несколько дозорных башен. Толстых крепостных стен теперь не осталось, высились только эти башни, сложенные из крупного необработанного булыжника. Они выглядели скорее как украшение местности, как интересная деталь пейзажа, нежели как оборонительное сооружение. Впечатление декоративности усиливалось тем, что под стенами башен росли чудесные розовые кусты.

По представлениям Эмери, скоро должна была показаться Гариада, первый город после Мизены, если ехать по дороге прямо на север. И точно, сразу за следующим поворотом вынырнул город — с широченными распахнутыми настежь воротами, низкими приземистыми стенами и множеством рассыпанных по улицам невысоких домов. Выше трех этажей здесь не строили, а улицы, особенно центральные, были гораздо шире, чем в столице.

Со всех сторон к воротам города тянулись люди, и все — с лошадьми: одни верхом, с лошадкой в поводу, другие — погоняли целые табуны. Мимо экипажа, двигающегося теперь шагом, прошел человек, за которым следовали три жеребенка.

Странное предчувствие появилось у Эмери. Что за лошадиное половодье в Гариаде — ничем не примечательном городке на пути в герцогство Вейенто? Выглянув в окошко, юноша окликнул человека с жеребятами:

— Любезный, куда вы направляетесь?

Человек повернул голову в сторону вопрошающего.

— То есть как это — куда? А сами-то вы куда едете?

— В город.

— Так что спрашивать? Вы ведь купить едете, не так ли?

На всякий случай Эмери сказал:

— Ну да.

— А я — продать! На ярмарке встретимся, ежели вам потребны хорошие жеребята.

Эмери откинулся на подушки внутри экипажа. Интересная мысль появилась у него. Эта мысль то подскакивала и стукалась о лоб, точно норовила прорасти маленькими тупыми рожками, то вдруг растекалась обжигающе, как пролитый суп.

Затем Эмери вновь открыл оконце.

— Кустер! — позвал он.

Слуга не шевельнулся, только чуть вжал голову в плечи.

— Кустер, куда мы приехали?

— Ну, это Даркона, — нехотя сказал Кустер. — А что?

— Ты не по северной дороге поехал! — вскрикнул Эмери.

— Так какая разница... Ну, уклонились малость на восток, зато здесь лошадиная ярмарка! Раз в году бывает... А что?

Эмери безмолвно прикусил губу. А Кустер, обрадованный молчанием господина, продолжал:

— Потеряли-то всего дня три, не больше! Зато такое увидим... Не пожалеете! Что там — «Скачки на Изиохонской равнине»! Со всего Королевства лошади, каких только нет... Может, и вы захотите лошадку купить. Вон те жеребята — они впрямь недурны. А сколько всего ещё будет!

— В контракте найма есть пункт о возмещении ущерба в случае твоей смерти, — сказал Эмери.

Но и это не произвело на Кустера ни малейшего впечатления. Он только рукой махнул:

— Не побрезгуете — так хоть убейте потом, а в Дарконе я побываю. Ни разу ведь не доводилось, сколько ни просил, сколько ни умолял — хозяин мой ни в какую не отпускал! И с нанимателями никогда так не совпадало чтобы в здешних краях оказаться. Вот с вами, мой господин, впервые сюда забрел.

Эмери вздохнул.

— У моего дяди был охотничий пес, — сказал он задумчиво, — никакого сладу с ним не было, с этим псом. Всегда полагал себя умнее хозяина. И вечно нужно ему было настоять на своем.

— А где он теперь, этот пес? — спросил Кустер, радуясь возможности увести разговор в сторону.

— Сдох, — мстительно ответил Эмери.

— Значит, век его вышел, — философским тоном заметил Кустер.



* * *





Эмери устроился на жутком постоялом дворе за пределами Дарконы: в самом городе все гостиницы были переполнены. Во время ярмарки окрестные жители бессовестно наживались на приезжих, сдавая втридорога даже сеновалы и сараи. Кустер, сделавшийся вдруг страшно услужливым, явил настоящие чудеса: нашел для хозяина отдельную комнату на втором этаже и договорился о горячих обедах. Сам он без колебаний согласился ночевать на дворе, возле лошади и экипажа.

Эмери ничего не комментировал и очень старался сделать так, чтобы лицо его не выражало никаких чувств. Крохотную берлогу, где едва помещался матрас — Кустер продемонстрировал ее своему повелителю с нескрываемой гордостью, — Эмери принял как должное. Уселся на матрас, поджав под себя ноги. Кустер внес сундучок, заботливо открыл его, вытащил сменную одежду господина, а запылившуюся унес — Эмери даже не спросил куда.

Спустя полчаса Кустер возник опять — с глиняной плошкой, полной какого-то варева. Над варевом поднимался дым.

— С пылу с жару! — сообщил Кустер.

— Что это? — осведомился Эмери.

— Полбяная каша, мой господин, — сказал Кустер. — Я потребовал, чтобы туда покрошили также мяса! Двойная порция.

Голос слуги прозвучал так патетически, что Эмери догадался: Кустер отдал ему и свою долю. Но даже это не растрогало сердца Эмери. Он принял полбяную кашу, не поблагодарив, и съел ее под заботливым взором Кустера.

— Ужасная гадость, — сказал Эмери под конец, возвращая слуге грязную плошку.

Кустер безмолвно поклонился и унес посуду.

Эмери проводил его взглядом в бессильной ярости. Он мог сейчас приказать пытать Кустера, подвесить его вниз головой или посадить в мешок с разъяренными кошками — лошадника ничем было не пронять. Он очутился там, где мечтал побывать всю сознательную жизнь. И точка.

«За каждого клопа, который укусит меня нынче ночью, я подвергну Кустера какому-нибудь отдельному изощренному издевательству», — поклялся себе Эмери. Он начал придумывать различные каверзы и незаметно для себя заснул.



* * *





Ярмарка в Дарконе была грандиозной. Лошадей выставляли на пяти или шести городских площадях. Здесь имелись загоны для жеребят и для породистых кобыл. Отдельно продавали жеребцов — скаковых и племенных, Воздух пропитался стойким запахом конюшни. Люди кричали, перекрикивая лошадиное ржание и друг друга. Гул голосов стоял нестерпимый. Насекомые летали над кучами навоза, садились на животных, ползали по одежде людей.

Горожане в красных балахонах — специальной одежде, показывающей, что ее носители имеют данную привилегию, — собирали навоз в особые короба. Это ценное удобрение затем продавали в деревнях. Несколько раз Эмери видел, как люди в красных балахонах вступали в перебранку и едва не начинали драться из-за какой-нибудь навозной кучи.

Эмери бродил по Дарконе, насыщенной шумами, громкими звуками, густыми запахами; со всех сторон к нему тянулись руки, в уши ему фыркали лошади, десятки раз ему наступали на ноги, сотни раз его толкали и обзывали «сонным филином» и как-нибудь похуже. Женщины щипали «хорошенького мальчика» и зазывали его со всех балконов, из всех окон: казалось, мощная витальность великолепных животных, наполнивших город, передалась и людям, и все здесь готовы были заниматься любовью так же неистово, как и торговаться.

На свободных площадях поставили качели и увитые гирляндами столбы. По столбам лазали молодые парни; им нужно было взобраться на самый верх и поцеловать красотку, которая топталась на самой макушке столба, показывая ножки и голую попку тем, кто осмеливался взяться за веревки и начать восхождение. Иные, как казалось Эмери, теряли сознание просто от зрелища, которое открывалось им сверху, и падали на камни мостовой. Некоторые расшибались довольно сильно, но никого это не огорчало.

На качелях со свистом пролетали девицы; их юбки развевались, блузы, выдернутые из поясов и не стянутые корсажами, подпрыгивали на теле, открывая на миг нахальную голую грудь. Бесконечное мелькание недостижимых девичьих прелестей приводило молодых людей в исступление.

Эмери боролся с собой до последнего. Он явственно различал в хаотическом шуме праздника грандиозную симфонию: юности, чистого плотского влечения, физической мощи, веселой алчности. Деньги, казалось, играют на этой ярмарке самую последнюю роль: торговались здесь отчаянно, а платили не считая. Здесь угощали бесплатно и брали огромные суммы за самые пустяковые вещи, вроде перстенька, что продавал лоточник на углу. Женщины дарили свою любовь первому встречному, если находили его достаточно веселым и привлекательным; но в ответ на свой подарок ждали какого-нибудь дара, и зачастую этот дар обходился обласканному мужчине в десятки золотых. Но никто не считал денег и не жалел их; монеты сыпали пригоршнями, вино наливали через край, расплескивая на руки.

Кустер мгновенно исчез в толпе. Эмери и не рассчитывал па то, что они вдвоем будут степенно прогуливаться по торговым рядам, прицениваясь то к одной, то к другой лошади, а после солидно обмениваясь мнениями. У Кустера началась собственная оргия. Что касается Эмери, то он угостился вином из трех бочек, забрался на шест и потребовал, чтобы красотка подставила ему под поцелуй не губки, а зад, что и было проделано под громкие вопли собравшихся внизу претендентов. Девица, визжа и хохоча, задрала подол, и Эмери влепил ей по поцелую в каждое полукружие, после чего пошатнулся и, ко всеобщему ликованию, свалился на мостовую.

На миг у него почернело перед глазами, и он решил было, что убился насмерть; но, как выяснилось, он не только ничего себе не сломал, но даже и не ушибся. Пара синяков — не в счет.

Пошатываясь, Эмери поднялся. Кругом оглушительно свистели, несколько человек восторженно ткнули его кулаком в бок, еще один сунул ему огромную кружку с вином, облив Эмери рубашку. Молодой человек влил в разверстый рот вино, рыгнул и захохотал, усевшись на каменный столбик, вбитый в мостовую на углу площади. К девице, вертевшейся на верху увитого гирляндами столба, уже карабкался новый мужчина.

Эмери поднялся. Мимо провели лошадь, очень тонконогую, с настороженно развернутыми ушами. Ее длинная грива почти достигала мостовой. Эмери мимоходом погладил лошадку — пальцы ощутили шелковистую шкуру, играющие мышцы.

Пробежал человек в красном балахоне, с коричневым лицом. Эмери увидел, что бесформенное пятно сползает по лицу бегущего на грудь и плечи: кто-то из возмущенных конкурентов в качестве последнего аргумента во время спора за лакомую кучу бросил в соперника навозом. Вероятно, такое случалось на ярмарках нередко, потому что никто из видевших эту сцену не был удивлен.

Пьяный, ошеломленный, Эмери брел по улицам и не знал, на что решиться: то ли купить в самом деле лошадь, то ли найти себе сговорчивую подружку, то ли напиться и заснуть где-нибудь на куче сена. Он решил положиться на судьбу.

Симфония кипела вокруг него, то распадаясь на отдельные темы, то сливаясь в странную какофонию; гармонии скакали, сменяя друг друга, и некоторые резали слух, а от других щекотало в животе. Эмери знал, что некоторые гармонии из тех, что ему слышались, давно уже не применяют — они звучат слишком странно для современного слуха; и тем не менее увиденное и пережитое в Дарконе требовало именно их, старинных, но не устаревших, таких же древних, как сам этот праздник. Для того чтобы записать такую музыку, нужно дня два покоя. И инструмент. Несбыточные мечты.

Неожиданно на Эмери наскочил Кустер. Эмери едва узнал своего возницу. Куда подевалось меланхолическое лицо вечно печального поэта! Водянистые светлые глаза Кустера пылали синим огнем, белые волосы стояли дыбом и были перепачканы чем-то серым; щеки светились румянцем, который — если бы не широченная, чуть безумная улыбка — можно было бы счесть чахоточным. На рубахе Кустера прибавилось пятен, от него разило конским потом.

Схватив руку Эмери, Кустер несколько раз колюче поцеловал её, а затем восторженно закричал:

— Сейчас скачки! Идем!

И побежал, ввинчиваясь в толпу. Эмери последовал за ним.

Скачки проводились на равнине под стенами Дарконы. Согласно традиции, участвовали только новые лошади — те, которые сегодня сменили хозяев. Ни седел, ни стремян не полагалось; более того, участники скачек выступали обнаженными. И, как всегда, среди этих отчаянных голов находились одна-две женщины, и вот они-то привлекали наибольшее внимание.

К скачкам готовились томительно долго: расставляли факелы, вымеряли дистанцию. Судьи спорили — чье мнение будет считаться окончательным. Натягивали ленту, которую сорвет грудью лошадь-победительница. Богатые горожане и те из гостей ярмарки, кто хотел выказать свое удовольствие от праздника, складывали деньги и различные драгоценные вещицы в бочку — приз для победителя.

В шелковом шатре ждали участники соревнований; оттуда доносились крики, гремела посуда — многие перед началом заезда изрядно выпивали. Случалось, во время этих скачек кто-нибудь падал с лошади и разбивался насмерть. Впрочем, такое происходило очень нечасто.

Лошади, привязанные поодаль, беспокойно ржали, Нанятые конюхи угощали их морковкой, гладили, пытаясь успокоить. То и дело по равнине проносились всадники — в седлах, полностью одетые, — трудно было удержаться на месте, когда сама земля гудела под ногами, словно бы обуреваемая жаждой вновь и вновь вздрагивать от копыт.

Чуть поодаль танцевали: хватая друг друга за бока, подскакивали, подпрыгивали и верещали молодые люди. Несколько раз в толпе Эмери видел Кустера: тот был вездесущим и мелькал повсюду, но так же стремительно исчезал.

Наконец стемнело, и факелы вспыхнули ярче, чем звезды. Обе луны поднялись в небо одновременно, заливая землю смешанным светом. Сегодня левитация была невозможна, а лучи, простираясь над землей без соприкосновений, озаряли ее уверенно и ярко.

Вывели коней. Распахнулись шторы шатра, и на равнину выбежали соперники. Они рассыпались в стороны, каждый направляясь к своей лошади. Далеко не все из этих обнаженных людей были юными красавцами. Большинство, как установил Эмери, были в возрасте: мужчины за тридцать, двое или трое с изрядным брюшком. Но лунный свет скрадывал любые недостатки фигуры. Все они сейчас представали взору прекрасными — дерзкими, полными сил и уверенности в себе. Багровые пятна пламени скакали по блестящей от пота коже, отражались в глазах, сияющих после выпитого вина.

Женщина среди сегодняшних всадников была одна. Эмери не сразу заметил ее, но, различив среди прочих соревнующихся, не мог больше оторвать взора. Она была очень высокой, почти как мужчина, тощей и дочерна загорелой. Все ее тело было разрисовано красными узорами — она пользовалась краской из толченых минералов и овечьего жира. Спирали обвивали ее жилистые руки, круги и лепестки разбегались по грудям и животу, а с лица сползали зигзаги и слезы.

Правилами скачек такое дозволялось в тех случаях, если всадник намеревался хоть немного скрыть свою наготу. Обычно к этому средству не прибегали, считая подобные увертки ниже своего достоинства.

Но эта женщина вряд ли желала прятать свое обнаженное тело под узорами. Скорее напротив: спирали, круги и зигзаги лишь подчеркивали обнаженность, делали её ещё более желанной и обольстительной.

По мнению Эмери, она знала толк в этих делах. Без узоров вряд ли кто-нибудь так пожирал бы глазами её костлявые бедра или мысленно перецеловывал длинные пальцы ног, унизанные перстнями.

Волосы у нее были черные, и она носила их распущенными, не слишком потрудившись расчесать. Несколько раз Эмери ловил взгляд блестящих глаз, расширенных, способных вместить в себя всю эту ночь — с ее азартом, похотью и опьянением.

В небо взвилась зажженная стрела, и скачка началась. На первом круге сразу сошел один из юношей — его лошадь перепугалась факелов и понесла. Под общий хохот он унесся в ночь, и из темноты долго доносился его отчаянный голос: лошадь отказалась слушаться незнакомого всадника.

На втором круге двое упали на землю, причем один расшибся довольно сильно. Оставались еще пятеро соперников, и женщина уверенно шла то второй, то третьей, а то и вовсе вырывалась вперед. Ее волосы развевались, как конская грива, ноги, поджатые так, что ступни лежали почти параллельно земле, сильно сжимали бока лошади. Эмери видел, что она использует перстни как шпоры: еще одна хитрость, на которую здесь закрывали глаза.

Пятый круг. Шестой. На седьмом у женщины остался только один достойный соперник, немолодой и довольно тучный мужчина с крашеной бородой. Наездница вырвалась вперед, и тут случилось нечто неожиданное: юнец, которого норовистая лошадь унесла прочь, вернулся. Толпа раздалась в стороны, когда послышалось дикое ржание и бешеный стук копыт. Парень ворвался на равнину и помчался между рядами факелов навстречу всадникам, от финиша к старту.

Эмери увидел почти у самого своего лица взметнувшиеся в воздух копыта, затем — всплеск густейших черных волос и конской гривы, сплетенных между собой, точно две волны, столкнувшиеся под бурным небом, а после — изогнувшееся луком женское тело. Эмери метнулся вперед, и падающая всадница рухнула как раз ему на руки. Оба очутились на земле, в пыли, и мимо них с грохотом пролетел всадник, ставший победителем.

Женщина придавила Эмери, ее волосы забили ему рот и глаза. Он осторожно высвободил руку, отвел жесткую прядь. Женщина застонала — голос у нее оказался низкий. Эмери увидел звериный глаз, темный, полный неистового факельного света.

— Поднимись! — сказал ей Эмери. — Ты из меня дух вышибла!

Она пошевелилась. Перстни на ее ногах царапнули пыль, оставив в ней бороздки.

Кто-то явился из гущи толпы и схватил женщину поперек талии, потащил, подталкивая и ворча, чтобы она вставала. Эмери узнал Кустера. Когда упавшую всадницу водрузили на ноги, дышать стало легче. Эмери кое-как поднялся, из последних сил сдерживаясь, чтобы не раскашляться.

Кустер честил всадницу на чем свет стоит:

— Не куриная ли у тебя голова! Ты моего господина чуть не убила!

Она что-то шипела в ответ, блестя зубами. Из рассеченной верхней губы на подбородок у нее стекала струйка крови.

Кустер схватил ее за руку и поволок за собой, к шатру, а Эмери, предоставленный самому себе, машинально поковылял следом.

Он нашел обоих возле шатра, где черноволосая наездница обтирала лицо полотенцем, а Кустер продолжал с нею ругаться. Они разговаривали как старые знакомые, и это удивило Эмери.

Завидев господина, Кустер вскочил:

— Как только ее угораздило!.. Я вот ей и говорю: «Как тебя угораздило?» Она ведь вас чуть не убила!

— Да будет тебе, — лениво протянула женщина, не глядя на Кустера. Она шевелила пальцами ног и любовалась блеском самоцветов на перстнях. — Твой господин тоже хорош, он ведь сам выскочил — меня ловить.

— Потому что у моего господина золотое сердце, — убежденно промолвил Кустер. — Как видит падающую с лошади даму, так сразу подставляет руки, чтобы уберечь её от верной смерти. Тебе бы такое и в голову не пришло. Ни разу, видать, не встречала истинно благородного господина. Оно по тебе и заметно, неотесанная лохмачка.

«Жалкий подхалим, — подумал Эмери, — за это ты мне тоже ответишь. Потом. Отдельно. Я тебе матрас колючками набью».

Вслух же он спросил:

— Вы знакомы?

— Да вот сегодня и познакомились, — сказал Кустер.

— Представь меня даме, — потребовал Эмери.

— Я уж представил. Это — мой господин, самый лучший и благородный из возможных, и сочиняет песенки почище «Скачек на равнине Изиохонской».

— Например, «Скачки на равнине Дарконской», — криво улыбнулась женщина. — Меня зовут Уида. Этот зануда — действительно ваш слуга?

— Похоже на то, — сказал Эмери.

— Сочувствую... Он целый день меня донимает. Как познакомились на торгах, так и не отлипает. Все свое мнение высказывает. Как будто его кто-то об этом просит.

— Так ведь я прав оказался. Лошадь твоя — такая же дура, как и ты, — горячо сказал Кустер. — Вон, сбросила тебя.

— Может, я наездница никудышная, — возразила Уида.

— Ну уж нет! — завопил Кустер. — Посадка у тебя хорошая, и управлять ты умеешь. Лошадь подкачала. Надо было ту буланую брать, как я говорил. Упрямая она, господин мой, — тут Кустер воззвал к Эмери, — ни за что не хочет слушать, а ведь ей дело говорят.

Раздалось тонкое ржание. Из темноты выступил один из судей — привел лошадь Уиды.

— Победитель хочет разделить с тобой приз, — проговорил судья. — Он считает, что твое падение было случайностью.

— В соревнованиях многое решается случайностями, — отозвалась Уида. — Впрочем, я возьму немного денег.

Судья усмехнулся.

— Он и прислал тебе немного денег.

К ногам Уиды упал мешочек, звякнули монеты.

Наклонившись к женщине, судья добавил:

— Скажи, ты — не та ли Уида, которую хотели повесить за конокрадство три года назад?

— А если и та, то меня же не повесили, — огрызнулась женщина, подбирая мешочек.

— Да ладно тебе, я просто так спросил...

И он ушел, бросив поводья. Лошадь как ни в чем не бывало приблизилась к своей хозяйке, ткнулась ей в ладони мордой. Уида погладила ее по челке.

— Глупая ты. В самом деле, куриная голова.

Кустер уставился на Уиду с неприкрытой влюбленностью.

— Так ты еще и конокрад! — прошептал он благоговейно.

— Может быть, и нет, — отозвалась она. — Мало ли что говорит какой-то там... не знаю, как его зовут. Не лезь с объятиями и не мешай: я хочу одеться.

Она нырнула в шатер.

Эмери уставился на своего слугу. Тот удивленно качал головой. Эмери никогда не видел Кустера таким возбуждённым.

— Какая она! — повторял он. — Ну какая!

— Что тебя в ней так удивляет? — спросил Эмери.

Кустер помолчал, а затем поднял на Эмери глаза и ответил просто и страстно:

— Она любит лошадей больше, чем я.

— Разве такое возможно?

Кустер пожал плечами.

— Все дело в силе таланта. Я-то прежде считал, у меня есть этот дар — любить. Но у нее он гораздо сильнее. Любить без таланта невозможно.

— Ты сам до такого додумался? — спросил Эмери.

— Ну... да. А разве неправильно?

— Правильно. Для конюха у тебя на удивление благородный образ мыслей. Двух клопов я тебе, пожалуй, за это прощаю...

Кустер не вполне понял, какое отношение к произошедшему имеют клопы; однако у него хватило ума не уточнять.

Уида вновь появилась из шатра. В противоположность тому, что от нее можно было бы ожидать, она носила не мужскую одежду, но подчеркнуто женскую: длинные просторные юбки, не менее трех, одна поверх другой, блуза с длинными рукавами, поднятыми в форме буфа и подвязанными выше локтя, широкий шнурованный корсаж. Волосы она забрала в узел, скрепленный множеством булавок и спрятанный в серебристую сетку. По следам, которые она оставляла в пыли, Эмери понял, что Уида по-прежнему босиком. На сгибе локтя она несла седло и дорожную сумку.

— Я уезжаю, — сказала женщина. — Лучше бы мне сделать это затемно, пока кто-нибудь еще не вспомнил, как меня хотели повесить за конокрадство. Прокачусь на честно купленной лошади.

Кустер взял у нее седло и направился к лошадке. Уида задержалась возле Эмери.

— Забавный парень этот ваш слуга, — сказала она. — Я хорошо провела с ним время. Куда вы направляетесь?

— На север и дальше — к востоку, вдоль границ герцогства Вейенто, — ответил Эмери. — Буду рад снова повстречаться с вами.

— Я живу везде и нигде, — задумчиво проговорила Уида. — Иногда переодеваюсь мужчиной и объезжаю лошадей, а иногда коротаю зиму в приютах для хворых деток-сирот, обучаю их грамоте. Ну и заодно рассказываю им всякие полезные истории... Никогда не знаю, что ждет меня завтра. Всегда случается по-разному. Говорят, у нас в семье все такие.

— Разве вы не знаете своих родных?

Она сморщила нос.

— Кое-что слыхала, но лично с ними никогда не встречаюсь. Говорю вам, мы все такие. Отличаемся от всех прочих людей, а сами между собой похожи, как горошины из одного стручка, — вот вам и причина избегать друг друга.

Она засмеялась и поцеловала Эмери в губы. Он зажмурился: теплое ощущение сладости разлилось по всему его телу. Уида погладила его по щеке.

— Прощайте...

Кустер подвел ей лошадь. Она села в седло, накрыв спину животного юбками, как попоной. Разобрала поводья, развернула лошадь.

— Прощайте!

Миг спустя ночная тьма поглотила ее; две луны тщетно посылали лучи в поисках всадницы — она растворилась в воздухе.

— Удивительная, — пробормотал Эмери. И с укоризной посмотрел на Кустера, который пялился в темноту, полуоткрыв рот. — Как только ты осмелился разговаривать с лей таким дерзким тоном, словно она тебе ровня?

— Она, мой господин, никому не ровня, так что тут каким тоном с ней ни заговори — все будет ошибкой...



* * *





Они покидали Даркону на следующее утро. Эмери простил своему слуге еще пять клопов, так что тому осталось расплатиться лишь за каких-то жалких полтора десятка. Но и этот долг был списан, когда они очутились на равнине, где вчера проводились скачки.

Факелы уже догорели. Там, где они были воткнуты в землю, остались ямки и горки пепла. Пыль была взбита копытами и истоптана ногами. Сборщики навоза побывали и здесь — ни единого катышка на поле не осталось.

Эмери вышел из экипажа и пошел рядом. Кустер флегматично правил лошадкой и насвистывал, весьма фальшиво, какую-то мелодийку. Неожиданно Эмери остановился, ахнул, схватился руками за щеки.

Это было так не похоже на молодого господина, что Кустер натянул поводья.

— Что случилось?

— Гляди.

Кустер наклонился, посмотрел туда, куда указывал Эмери, но ничего интересного не заметил.

— Где?

— Вот здесь. Гляди внимательней.

Кустер выпучил глаза и перестал дышать. Постепенно он краснел, однако толку было немного: он по-прежнему ничего не понимал.

— Слезай с козел, — приказал Эмери. — Иди сюда. Стой здесь, смотри туда.

Господин и слуга встали плечом к плечу.

— Теперь видишь?

В пыли рос пучок травы. Свежая зелень блестела от росы, солнце поглаживало его с очевидным удовольствием.

— Ну, трава... — сказал Кустер. — Вы про это говорите?

— Да, да, — нетерпеливо отозвался Эмери. — Откуда здесь трава?

— Да выросла, откуда же еще! — сказал Кустер, по-прежнему не понимая, куда клонит хозяин.

— Вчера на этой равнине проходили скачки. Здесь вытоптали все. Оглядись по сторонам: где-нибудь еще на этом поле выросла за ночь хоть травинка?

Кустер послушно огляделся.

— Ну... нет, — сказал он наконец.

— А здесь выросло.

— Ну да, здесь выросло.

— Должна быть причина, — сказал Эмери.

— Ну да, должна, — повторил Кустер.

Лошадь тоже приняла участие в общих размышлениях и под шумок сжевала объект дискуссии.

— Когда Уида вчера упала с лошади, она расшибла губу, — напомнил Эмери. — Она все время вытирала кровь, рукой и волосами. Но пару капель, видимо, все-таки уронила.

Кустер прикусил губу, посмотрел своему господину прямо в глаза.

— Но ведь этого не может быть! — шепнул он.

— Почему? — прямо спросил Эмери.

— Ну, не знаю... Слишком странно.

— Эльфийская кровь, — сказал Эмери. — Единственное объяснение. Здесь упала ее капля — и сразу выросла трава. Поэтому Уида и разрисовала свое тело. Чтобы скрыть розы.

— Какие розы? — не понял Кустер.

— Такие... — Эмери вздохнул. — Когда эльф испытывает сильное волнение, на его коже проступают фигуры, сильно напоминающие розы. Уида разукрасила себя спиралями, кругами. Если ее кожа и расцвела узорами во время скачки, то этого никто не заметил. Мы с тобой решили, что она сильно загорела на солнце, обветрила лицо, но на самом деле она просто смуглая. И глаза у неё раскосые. Она — эльфийка.

Эмери медленно уселся обратно в экипаж. Кустер затоптал то, что осталось от пучка травы, выросшего из крови Уиды, и вернулся на свое место.

Бессвязные мысли вихрями носились в голове Эмери. Он отыскал настоящую Эльсион Лакар. Нашел и сразу потерял. Где теперь разыскивать Уиду? Надежды обнаружить ее на дорогах Королевства мало. Разве что она сама захочет с ним новой встречи.

Скорей всего, она — не принцесса. Дядя Адобекк ясно дал понять, что в качестве невесты для Талиессина была бы предпочтительней именно особа королевского происхождения. Эмери трудно было представить Уиду на троне, рядом с ее величеством правящей королевой. Впрочем, в том, что касается женщин, никогда нельзя знать наверняка.

Уида говорила о своей семье. Она знает, кто ее предки. Судя по тому, как быстро дала плоды капля ее крови, Уида — чистая эльфийка. У нее очень смуглая кожа. В полумраке не поймешь, насколько черная, но Эмери не сомневался: Уида достаточно темна.

Как же он мог не услышать в этой женщине эльфийскую музыку? Ту самую, что так явственно различима в королеве? Должно быть, разгадка проста — она кроется в шумной симфонии праздника, которая поглотила все его существо.

— Едем, — сказал Эмери, обращаясь к своему спутнику.

— Куда?

— Как я и говорил: на север. И не вздумай завезти меня еще куда-нибудь! Даже у твоей наглой фамильярности должна быть мера, иначе твоя жизнь приобретет исключительно печальные оттенки.

На это Кустер сказал:

— Вы во мне не сомневайтесь, мой господин: я для вас что угодно теперь сделаю. Так и знайте — что угодно!

И вновь фальшиво засвистел.




Глава девятнадцатая

КУКЛА, ПО ИМЕНИ ЭЙЛЕ


Тандернак открыл глаза и сразу вспомнил: сегодня. В присутствии двора, в малом зале для аудиенций королева вручит ему табличку с отпечатком своей ладони. Это произойдет сегодня. Дело решилось в его пользу еще несколько дней назад: все предоставленные Тандернаком свидетели дружно рассказывали о том, каким трудным было их путешествие, как намаялись они в дороге, в том числе и от скверной еды, и каким истинным домом для путника является любой постоялый двор, на котором красуется вывеска Тандернака — взнузданная свинка с девочкой в седле.

Сам Тандернак произвел на королеву благоприятное впечатление во время коротенькой личной аудиенции. Королева выглядела величавой: темное платье, скрадывающее фигуру, зрительно увеличивало ее рост, убранные в тугую прическу и скрытые сеткой волосы заставляли взгляд сосредотачиваться на ее лице. Тандернак с изумлением отметил, что черты королевы неправильны, почти некрасивы: раскосые глаза, словно бы искусственно растянутые к вискам, длинный нос, резко очерченный рот.

Но она и не имела намерения быть красивой. Она лишь посмотрела на него рассеянно — мысли ее были заняты совершенно другими делами — и медленно кивнула.

Тандернак. Владелец постоялых дворов. Добросовестный хозяин. Отличная кухня, мягкие постели, чистота, заботливая прислуга. Очень хорошо. Королевству нужны такие люди. Разумеется.

Пожалуй, он даже понравился ей. Не так, как нравились другие, также удостоенные дара ее руки, нет. Те — торговцы тканями, например, — вели себя иначе: показывали ей товар, рассказывали о долгих путешествиях. Королеве было интересно с ними. Она приказывала подать легкого вина и сладких фруктов, усаживалась со своими просителями на низкие диванчики, и заканчивалось тем, что они начинали смешить ее разными историями из собственной жизни.

Тандернак, напротив, старался не привлекать ее внимания к своей персоне. Был крайне сдержан, собран, деликатен. Как всякий хороший трактирщик, отлично знал свое место и не досаждал клиенту. Во всяком случае, так это выглядело.

Эта неназойливость тронула королеву, и она назначила ему аудиенцию на следующий день.

Скрывая ликование, Тандернак почтительно склонился в поклоне и осторожно исчез — почти испарился; во всяком случае, королева не отметила мгновения, когда он скользнул за дверь.

Итак, это случится. Человек, пробивавшийся наверх с такими потерями, ценой таких усилий, достиг наивысшего успеха. Теперь больше не будет судорожных рывков, теперь дорога пойдет плавно. Знак Королевской Руки — это волшебный ключ к любой двери.

Тандернак, вопреки опасениям Ренье, не принадлежал к числу врагов эльфийской династии. Династические распри были ему безразличны. Он слишком хорошо знал, что любая власть нуждается и будет нуждаться в хорошей кухне и мягкой постели. Трактирщика можно ограбить, но нельзя уничтожить. Не говоря уж о содержателе домов продажной любви.

Другое дело, что знак Королевской Руки на подобном заведении будет означать девальвацию любви, ценности, которую в эльфийском Королевстве провозгласили наивысшей. Разумеется, в Королевстве никогда не переводились женщины, которые брали деньги за свою любовь. Но никогда прежде эти услуги не получали благословения священной королевской власти. Тандернак будет первым.

Он полежал еще немного в постели, предвкушая все радости наступающего дня. Затем оделся и начал спускаться вниз.

Одна вещь показалась ему странной: возле его комнаты тянуло сквозняком. Тандернак слишком доверял собственным ощущениям, чтобы не заподозрить неладного. Он вернулся к своей спальне и остановился, прислушиваясь. Так и есть — сквозняк ползет по ногам. Этого быть не должно. Неужели он не запер вчера дверь?

Обычно Тандернак тщательно задвигал засовы, отгораживая свои апартаменты от других помещений дома. Никому не дозволено входить сюда самочинно. Еще не хватало, чтобы воспитанники или прислуга начали подглядывать за ним! Покушений на свою жизнь Тандернак не боялся, но тем не менее тщательно оберегал собственное одиночество. Хозяин должен быть человеком без слабостей, без недостатков, без уязвимых мест. Если кто-нибудь из юных существ, уже достаточно испорченных, чтобы отдаваться клиентам и плести интриги за первенство в ремесле, увидит Тандернака спящим, то образ непогрешимого господина может рухнуть. Спящий человек — беспомощен. Он лежит в неловкой позе, он может пустить слюну. Тандернак станет в глазах воспитанников похожим на одного из клиентов, что получили удовлетворение и теперь храпят на постели рядом с молодым продажным телом.

Впервые за несколько лет Тандернак не сделал того, что вошло у него в привычку и исполнялось бессознательно: не заложил засов. Как такое вышло? Что ж, он исправит ошибку теперь. И Тандернак закрыл свою дверь, после чего опять начал спускаться.

В передней комнате мерцала одна-единственная лампа. Ее тусклого света, однако, оказалось достаточно, чтобы Тандернак заметил странное темное пятно в углу, под стеной. Этого пятна здесь также быть не должно.

Он насторожился, стал прислушиваться. Дом молчал. Везде спали. Тростник, которым был устлан пол, безмолвствовал. Тандернак спустился ниже и приблизился к пятну.

Разумеется, ему и прежде доводилось видеть мертвецов, но вид собственного охранника, убитого в собственном его доме, поразил Тандернака. Лицо детины было изуродовано и залито кровью, в зубах застряли стебли тростника. Тяжелый держатель для факела валялся рядом.

Тандернак склонился ниже.

— Кто? — пробормотал он.

Ответа, естественно, не последовало.

Он выпрямился, задумался. И тут еле слышно стукнула за спиной входная дверь. Тандернак подпрыгнул от неожиданности: эту-то дверь он точно запирал!

За спиной никого не было. Дверь шевельнулась под порывом ветра. Опять сквозняк! Тандернак быстро приблизился к входу и распахнул дверь. Выглянул на улицу. Никого. Улица была пуста.

Он закрыл дверь. Повернулся к убитому. Придется вывозить тело за город и там закапывать. Хорошо еще, что этого детину никто не станет разыскивать: Тандернак нанял его в одной деревне, очень далеко отсюда, и там об этом парне уже и вспоминать забыли.

До вечера труп придется оставить там, где он лежит. Сейчас нет времени заниматься им: нужно переодеться и привести себя в порядок перед аудиенцией у королевы. Тандернак усмехнулся: странно начинается великий день его жизни!

Оставался последний вопрос: кто воспользовался незапертой дверью, кто прошел незамеченным, кто убил охранника и выбрался из дома продажной любви? Ответ напрашивался сам собой, но казался слишком уж невероятным: эта вчерашняя девчонка выглядела достаточно слабенькой и напуганной, чтобы осмелиться на подобные действия. Но если не она, то кто же?

Тандернак прошел на кухню, где спала стряпуха, и, не обращая на нее внимания, несколько раз ударил в гонг. Звук разнесся по всему дому. Стряпуха вскочила, плохо соображая от ужаса, и бессвязно завопила: «Спасите, я не виновата, где хозяин?»

Тандернак по-прежнему безмолвствовал. Заметив его с колотушкой в руке, стряпуха успокоилась и снова улеглась. Если хозяин здесь, значит, все в порядке, рассудила она.

Молодые люди появлялись в кухне друг за другом, последним пришел мальчик, очень недовольный тем, что его разбудили. Тандернак посмотрел на них несколько секунд, а потом сказал:

— Ладно. Теперь убирайтесь. Каждый к себе.

Ни о чем не спрашивая, они разбрелись.

Итак, все на месте. Нет только той девчонки. Или она, или кто-то из ее друзей... но откуда у нее друзья? и как эти друзья узнали, куда она направилась? и как они, эти друзья, вошли в дом?

В конце концов Тандернак пришел к выводу, что все это неважно. Важно другое: Эйле сбежала и теперь сделалась опасной. Если она расскажет о том, чем занимается господин Тандернак, то все его планы рухнут.

Нужно спешить.

До аудиенции еще оставалось время. Поэтому Тандернак приступил к поискам Эйле немедленно. Он рассуждал здраво: девушка живет в столице недавно и, по ее же собственным словам, до сих пор чувствует себя здесь одиноко. Куда она могла пойти, чтобы спрятаться? Вряд ли к кому-то из придворных: эти любезные кавалеры, пожалуй, согласятся приютить у себя красотку лишь с одним условием — ей придется ответить согласием на их ухаживания. Как раз этого-то Эйле и пыталась избежать Следовательно, она попробует закрыться у себя в комнате. Проникнуть в дом, где живут белошвейки, не составит большого труда: Тандернак умел нравиться людям так что союзники у него найдутся очень быстро.

И он начал поиски именно с этого. По его словам, белошвейка Эйле обещала изготовить для него тесьму, дабы украсить костюм, но почему-то задержала работу. А для Тандернака очень важно получить заказ именно сегодня, ведь ему назначена аудиенция, он должен получить знак Королевской Руки...

Дверь в комнату Эйле отворили. Девушки там не оказалось, и, судя по всему, она и не ночевала дома.

Тандернак рассыпался в извинениях и ушел, скрежеща зубами.

Он отправился гулять по саду: возможно, девчонка прячется здесь. Денег на то, чтобы снять комнату в самом городе, у нее нет. Расплачиваться своими работами она не осмелится: нитки, ткани, да и сам ее труд — все это принадлежит королевскому двору. Ей не захочется быть арестованной за кражу.

Нет, она где-то рядом, Тандернак чуял ее присутствие, подобно тому, как зверь догадывается о близости жертвы. Интуиция никогда его не подводила. Эйле — здесь, во дворце.

Где?

Ему хотелось кричать и плакать. Простая деревенская девчонка дурачит его! Как ей удается? Что за силы ее охраняют? Неужели она обладает способностью превращаться в невидимку?



* * *





Этот же вопрос задал ей Ренье, когда они вместе возвращались во дворец.

Девушка тихо засмеялась:

— Нет, но я умею проходить там, где другие находят лишь запертые двери и глухие стены.

Ренье вспомнил:

— А ведь точно! Я помню, как вы впервые появились на «малом дворе»... Стало быть, когда вы подошли к дворцовой ограде, ворота стояли открытыми?

— Только одна дверца. Тогда я об этом не задумывалась. Взяла и вошла.

— Дверца была открыта... боковая дверца... — задумчиво протянул Ренье. — У стражников тоже бывают слабости. У королевских охранников случаются свидания... И они настолько радуются встрече, что забывают запереть маленькую боковую дверцу... И как раз в эти минуты одна перепуганная белошвейка, не замечая преград, минует эту дверцу и входит туда, где ей быть не полагается...

— Что-то в этом роде, — согласилась Эйле. — Я толком не помню, что в точности произошло. Я слишком перепугалась.

— Э... — начал Ренье и поглядел на девушку искоса. — Можно, я задам неприличный вопрос?

Она очень мило хлопнула ресницами.

— Насколько неприличный?

— Запредельно, — уверил ее Ренье.

— Спрашивайте! — храбро позволила Эйле.

— Где вы провели эту ночь? Ну, где вы спали?

— Не знаю, — сказала она. — Там был один юноша. Какой-то парень. Я его не разглядела. Он схватил меня за руку и стал успокаивать, а потом привел в какую-то комнату и уложил в постель.

— И вы заснули?

— Ну, да...

— А тот парень?

— Погладил меня по волосам... кажется. И ушел.

— Знаете, это был не я, — сказал Ренье.

Она робко спросила:

— Вы ведь спрячете меня?

— Нет, отдам на съедение Тандернаку... Просто нужно решить, как это лучше сделать.

Она замедлила шаг, и Ренье догадался: она испугалась.

— Почему вы все время вздрагиваете? — досадливо проговорил он. — Я ведь сказал, что мы с вами теперь друзья навеки, даже если вы и не окажете мне честь и не станете моей возлюбленной. Поверьте, это совершенно не обязательно. Я умею дружить с женщинами и без этого. Верите?

Она кивнула.

— Вот и хорошо, — строгим тоном молвил Ренье.

— Почему бы нам не пойти к королеве и не рассказать ей все?

— ' Что — все? Ее величество необходимо оградить от этой грязи.

— Но она вручит ему знак...

— Плевать. Знак можно и выкрасть — потом. И никто ничего не докажет.

— Он может подать ходатайство...

— Нет, — оборвал Ренье, — такое невозможно. Знак Королевской Руки — священная реликвия, обладающая абсолютной ценностью. В архивах не содержится сведений о людях, которые его получают, потому что удостоенные этой награды обязаны хранить ее сами и передавать из поколения в поколение. Знак Королевской Руки невозможно отнять у тех, кому он вручен, его надлежит передавать по наследству, его нельзя осквернить — за это полагается серьезное наказание... Продолжать?

Эйле кивнула.

— Если награжденный утрачивает знак — теряет его, уничтожает, позволяет ворам выкрасть его, словом, допускает небрежность по отношению к предмету абсолютной священной ценности, то знак не подлежит восстановлению. Каждая пластинка с отпечатком ладони ее величества — единственная, неповторимая, ее невозможно вернуть. Человек обязан обладать той самой, его собственной. Любая другая, в том числе и сделанная заново, будет недействительна.

— И подделки невозможны?

— Не-а, — сказал Ренье. — Подлинная обладает рядом свойств. Фальшивку установить проще простого. Подлинная содержит в себе частицу эльфийской крови — со всеми качествами эльфийской крови...

— Я правильно поняла — вы намерены позволить ему получить этот знак, а затем украдете его?

Ренье весело кивнул.

— Но как вы проникнете в его дом?

— Вы сохранили ключи? — спросил Ренье. — Ну, те самые, что вы свистнули в хозяйской спальне?

— Кажется, да... Я их оставила! — спохватилась Эйле.

— Где?

— В той комнате, где ночевала...

— Будем искать ту комнату! — решил Ренье. — Жаль, что вы не запомнили лицо вашего парня, ну да ладно. Как-нибудь отыщем, либо комнату, либо его самого. Стало быть, мы возвращаемся во дворец. Не боитесь? Тандернак сегодня будет там.

Она покачала головой.

— Если вы будете рядом — нет, не боюсь. — Эйле остановилась посреди улицы и взяла Ренье за обе руки. — Какое удивительное чувство! — проговорила она. — Вы — мой первый друг, за всю мою жизнь! У нас в деревне не принято было, чтобы девушки дружили с кем-нибудь. Даже друг с другом. Мы все были заняты работами или замужеством.

— А тот молодой человек, — напомнил Ренье, — ваш возлюбленный?

— Я любила его, — просто сказала Эйле. — Это не было дружбой. Я не могла без него жить.

— Но ведь живете! — напомнил Ренье.

— Я верю, что мы встретимся. Поэтому и живу.

Ренье немного подумал.

— Получается, что без меня вы жить сможете, да?

Эйле лукаво фыркнула.

— Может быть... не хочу проверять!

— Вот слова разумной женщины. Не будем проверять, в самом деле... Полагаю, вы — вполне полноценное человеческое существо, Эйле, способное и любить, и дружить, и ненавидеть, что бы там ни говорили о девчонках из простонародья... А скажите, вы действительно умеете ненавидеть?

— Да, — сказала Эйле, сразу становясь серьезной. Она чуть прикусила губу, глаза ее потемнели. По мнению Ренье, ненавидящая Эйле выглядела не столько грозной, сколько несчастной.

— Кто же тот убогий, который вызвал в вас столь мрачное чувство? — спросил Ренье мягко. Он начал жалеть, что его болтовня привела их к столь неприятной теме. — Тандернак?

— Тандернак? Он ведь скоро получит по заслугам... Нет, не он. Человек, который имел власть над моей жизнью и воспользовался этой властью, чтобы разрушить все, что я любила...

— Не понимаю, — признался Ренье.

— Мой хозяин, — пояснила Эйле. — Владелец нашей деревни. Тот, кто позволил продать меня. Если бы он запретил... Если бы он хотя бы поинтересовался людьми, чью судьбу он решает — вот так запросто, просто поставив подпись!

— А что он мог сделать? — удивился Ренье. — По-вашему, дворянин должен оставлять все свои дела и отправляться в отдаленную деревеньку, чтобы лично переговорить с крестьянкой, которую староста предлагает продать? Добро бы вас отсылали на медные рудники или куда-нибудь в глушь, где вам предстояло бы убирать навоз... Знаете, как он рассуждал?

— Как? — хмуро спросила она.

— Староста для того и назначен, чтобы решать подобные мелкие вопросы, не тревожа хозяина необходимостью навещать отдаленные владения. Староста, рассуждал ваш хозяин, лучше понимает, что хорошо для дела, а что плохо. Если не доверять старосте — то нужно самому жить в деревне и с утра до вечера заниматься крестьянскими проблемами. Уверяю вас, ни один дворянин на это не согласится.

— Конечно, — сказала Эйле, кривя губы.

— Продолжаю. — Ренье слегка коснулся ее губ кончиками пальцев, заставляя сменить недовольную гримасу на более благосклонную. — К вашему господину приходит письмо. Давайте продадим юную, одаренную особу королевскому двору! Это сулит нам такие-то и такие-то выгоды. А, думает ваш хозяин, молодая девушка наконец-то покинет унылое житье в деревне и сможет устроить свою жизнь в столице. Ну какая бы не запрыгала от радости! И он подписывает документы. Вот как обстояло дело.

— Вы уверены?

Ренье кивнул.

— Ни один дворянин не желает зла своим крестьянам, поверьте. В самом крайнем случае мы бываем равнодушны...

— Наверное, вы правы, — произнесла Эйле со вздохом. — Но мне трудно забыть...

— Я попробую выяснить, нельзя ли прислать в столицу заодно и вашего возлюбленного, — сказал Ренье.

Ее глаза сверкнули.

— А такое возможно?

— Почему же нет? Вероятно, потребуется заплатить, но если ваш хозяин разумный человек, он, конечно, согласится... Могу заняться этим сразу же после того, как мы покончим с Тандернаком.

Эйле прижалась к боку Ренье, потерлась головой о его плечо.

— А, вот вы как теперь заговорили! — обрадовался он. — Хорошо. Вы знаете имя вашего бывшего хозяина?

— Конечно. Его зовут Адобекк.

Ренье остановился так внезапно, словно споткнулся о невидимую преграду.

— Как?

— Адобекк, королевский конюший...



* * *





Им удалось пройти на «малый двор» незамеченными. Ренье привел девушку в апартаменты, которые занимал в те дни, когда жил при особе принца: две комнатки, битком набитые мебелью, преимущественно детской. Там были крохотные стульчики, игрушечные столы, за которыми можно было угощаться только лежа на полу, маленькие шкафчики содержали миниатюрную посуду. Ренье так и не понял, были ли то игрушки или же этими вещами пользовался сам принц, когда был еще ребенком.

В любом случае, комнаты пришлись Ренье по душе. Здесь имелась очень широкая низкая кровать, на которой вполне помещался взрослый человек; что касается одежды, то Ренье разбрасывал ее по всему помещению и поиски той или иной части туалета превращались в увлекательное приключение среди лабиринтов игрушечной мебели.

Эйле уставилась на комнату изумленно.

— И вы здесь живете?

— Иногда. Когда его высочество желает видеть всех своих придворных непременно подле себя. В других случаях я обитаю у моего дяди, в столице.

— Но ведь это все — для кукол!

— Возможно, дорогая, для принца мы и есть куклы. Никто этого в точности не знает, поскольку его высочество принц Талиессин — загадка для всех, даже для собственной матери.

— Вы так свободно об этом говорите! — поражалась Эйле.

— Это потому, что я дворянин, — сообщил Ренье. — Поживёте с мое при королевском дворе, и вы тоже научитесь говорить о подобных проблемах легко. Так легко, словно это ваши проблемы, а не династические.

Эйле опустилась на игрушечный стульчик.

— Точь-в-точь куколка! — восхитился Ренье. — Кстати, у меня есть настоящая фарфоровая кукла. Подарок принца.

— Принц подарил вам куклу?

— Сидите. Не вскакивайте. Сломаете мебель. И вообще... — Ренье вдруг засиял обаятельнейшей из своих улыбок. — Раздевайтесь!

— Что? — пискнула Эйле.

— Я ваш друг?

— Да...

— Раздевайтесь!

Эйле вздохнула.

— Только не надо этих умудренных вздохов, — предупредил Ренье. — Вы больше не деревенская кумушка, сколько можно твердить. Вы — столичная штучка! Бельё можете оставить... А обувь — долой!

Он подошел к Эйле и сдернул с нее верхнее платье. Потрогал чулки — шелковые.

— Сойдет, — пробормотал он. — А вот прическа никуда не годится...

Он подскочил к одному из шкафчиков и распахнул дверцы. Шкафчик был изумительной работы, из темной породы дерева, с перламутровыми инкрустациями, изображающими битву птиц и лягушек. Внутри обнаружилось множество платьиц с оборочками, сшитых по старинному фасону.

— Знаете, дорогая, сейчас мне пришло на ум, что эти вещички принадлежали вовсе не Талиессину, — сказал Ренье, копаясь среди шелкового тряпья. — Здесь хранятся детские вещи самой королевы! Представляете?

На мгновение он вынырнул из шкафа, с рук свешиваются ленты и чепцы, на голове примостились нижние юбки с кружевами.

— Ее величество играла здесь, когда была малюткой! Можете поверить? Ее пальчики трогали все эти ленточки, завязывали здесь бантики...

— Нет! — вырвалось у Эйле.

— Почему же нет? — удивился Ренье. — Полагаете, ее величество никогда не была девочкой?

— Это слишком невероятно...

— Будем рассуждать здраво. — Ренье уселся на полу, скрестив ноги. — Вы сами только что утверждали, будто ваш прежний хозяин относится к крестьянам так, словно они — его игрушки. Продает, не задумываясь об их чувствах. Ну? Было? Утверждали?

— Кажется...

— Не кажется, а утверждали. Продолжим. Любой, даже самый могущественный человек, даже такая хитрая гадина, как Тандернак, есть игрушка судьбы. И вы, и я — в равной мере. Так почему бы игрушкам судьбы не поиграть в игрушки королевы?

— Вы меня запутали, — жалобно сказала Эйле.

— Это называется силлогизм, — поведал Ренье и снова погрузился в шкаф.

Наконец выбор был сделан, и Эйле облачилась в забавное платьице с кружевами по подолу, с корсажиком и широченным воротником. Ренье самолично соорудил ей фантастическую прическу, пользуясь огромным количеством гребешков и лент, а сверху прикрыл свое творение прозрачным покрывалом, которое прикрепил золотыми заколочками.

— Где вы так научились? — поражалась Эйле.

— Дорогая, всему, что я знаю в жизни, меня обучили несколько профессоров в Академии и десятка три жизнерадостных женщин... — рассеянно молвил Ренье, отходя в сторону и любуясь своим творением. — Теперь вы вполне сойдете за куклу.

Заявление оказалось для Эйле столь неожиданным, что она только ахнула и села на пол, раскинув ноги.

— Превосходно! — восхитился Ренье.

— Любой сразу заметит, что я не кукла! Я ведь дышу. — сказала девушка.

— Это последнее, на что люди обращают внимание, — ответствовал Ренье. — Мужчины — такие скоты! Оборочки и розовое личико — стало быть, кукла! А дышит она или нет — дело десятое.

— Я не понимаю, — жалобно протянула Эйле, — вы это всерьез?

— Почти. Вставайте. Если возникнет опасность разоблачения — я сразу беру вас на руки, а вы свешивайтесь, как неживая. Мои соратники по благородному делу потакания капризам его высочества знают, что у меня есть кукла. Иногда я ломаю шута и таскаю ее с собой. В подробности они не входят. Они ведь — настоящие мужчины. Они могут даже позволить себе презирать Талиессина за то, что он не похож на них. Ну, и уж конечно, они презирают меня. Я ведь тоже на них не похож, да к тому же не являюсь наследником престола. Видите, как все запутано!

— Я только одно поняла, — сказала Эйле, — никто не станет разыскивать меня здесь, потому что в «малом дворе» не бывает женщин.

— Умница, — отозвался Ренье и пощекотал ее за ухом. — Для куклы вы устрашающе сообразительны.



* * *





Все эти дни королева почти непрерывно думала об одном: с ее сыном творится что-то неладное. Он не покидает библиотеку. Иногда его видят переодетым в простое платье — он торчит в каком-нибудь кабаке и пьет Умеренно, не напиваясь и не учиняя безобразий. Случается, он просто бродит по улицам. Ни разу его не замечали с женщиной.

— Если он не ищет женского общества или приключений с неизбежным кровопусканием, — говорил, омрачаясь, Адобекк, — следовательно, его высочество занят поисками истины, а это опасно. Истина имеет множество обличий, и некоторые из них уводят на ложный путь...

Затем принц появился во дворце. Нанес визит матери. Попросил прощения за то, что был невнимателен к ней в последнее время.

— Что с тобой происходит? — осторожно спросила королева. — Я интересуюсь не из любопытства. Мне это по-настоящему важно.

— Знаю, — сказал Талиессин, отводя глаза. — Я и сам пока не знаю. Как только выясню, предоставлю полный отчет.

Королева вздохнула и отпустила сына.

Она почти не помнила, как прошла церемония вручения знака Королевской Руки. Кажется, этого трактир' щика зовут Тандернак. Сдержанный человек, очень деликатный. Был краток, почти не занял у королевы времени. Не вынуждал ее устраивать длительный прием — сейчас ей этого совершенно не хотелось. Быстро ушел. Она невольно ощутила благодарность к нему.

Тандернак торопился поспеть домой. Ему предстояло еще закопать труп, а для этого следовало выехать в крытой повозке за город засветло. Человек, пускающийся в путь на ночь глядя, вызовет подозрения. Во всяком случае, стражникам таковой запомнится, а это — лишнее. Оставлять же мертвеца в доме еще на одну ночь Тандернаку и вовсе не хотелось.



* * *





Талиессин заглянул в покои, где, как ему доложили слуги, находился Эмери, но придворного там не оказались. Несколько секунд принц стоял в дверях, прислушиваясь: нет, тишина. Хотя мгновение назад ему показалось, будто он улавливает чье-то дыхание. На всякий случай Талиессин позвал:

— Эмери!

Ответа не последовало.

Принц вошел, бросился на кровать. Заложил руки за голову.

— Разбежались! — проговорил он, слушая, как голос вязнет среди множества крошечных предметов бывшей детской. — Все разбежались! Впрочем, я сам виноват — зачем распустил их... Но покататься верхом хочется. Поеду один.

Он шевельнулся, с силой ударил обеими ногами разом по кровати, изогнулся и вскочил.

Прямо перед ним сидела на полу кукла.

Принц удивленно посмотрел на нее.

— Вот это да! — сказал он. — Эмери переодел ее...

Он снова уселся на кровать. Воззрился на игрушку.

— Странный он человек, этот Эмери, не находишь? — обратился Талиессин к безмолвной кукле. — Я думал, что это я один тут странный, но он меня превзошел. Нехорошо, когда придворный превосходит своего господина. Это нужно решительно пресечь! Молодой мужчина играет в кукол... Может быть, он такой молодой мужчина, который предпочитает быть молодой женщиной?

Принц замолчал. Кукла из последних сил старалась не моргать.

Талиессин рассмеялся.

— Да нет, что я говорю! — произнес он. — Сам-то я не лучше — сижу тут и болтаю с куклой. С кем не начнешь болтать, если все кругом — болваны. Куклы по крайней мере не лезут со своим мнением.

Он наклонился вперед и взял Эйле за талию.

— Теплая, — сказал он.

Эйле виновато улыбнулась.

— И живая, — добавила она.

Талиессин отдернул руки так, словно обжегся.

— Ты живая! — вскрикнул он. — Что ты здесь делаешь? Ты любовница Эмери?

— Нет...

— Тогда что ты здесь делаешь?

— Прячусь...

— От кого?

— От врагов.

— Разве у кукол бывают враги? — поинтересовался принц.

— У таких кукол, как я, — да, — сказала Эйле.

— Ого! А какая ты кукла?

— Живая.

— Это я уже понял. А еще какая?

— Глупая.

— Не такая уж глупая, если понимаешь это, — заметил принц. — Ну, что еще добавишь?

— Я узнала ваш голос, — сказала Эйле.

— Где же ты слышала мой голос? — удивился Талиессин. — Не помню, чтобы я недавно посещал тряпичника.

— Не там.

— В лавке диковин? Там я тоже не был.

— И я там не бывала.

— Интересная игра, кукла. Может быть, ты дочка часовщика? По слухам, у него заводная дочка, и он по утрам вкладывает ключ в скважину у нее на спине.

— У меня нет скважины.

— Повернись, — приказал Талиессин.

Эйле встала, затем подняла одну ногу и ловко повернулась на второй. Она медленно развела руки в стороны и застыла. Правой рукой Талиессин обхватил ее за талию, чтобы она не упала, и ладонью левой провел по ее спине.

— И вправду — нет, — объявил он, оборачивая девушку лицом к себе.

Он слегка надавил на ее лодыжку, понуждая куклу опустить ногу. Эйле послушно замерла перед ним в новой позе — ножки в шелковых башмачках чуть расставлены, руки прижаты к бокам, ладони растопырены.

— Ну так где же мы виделись? — спросил Талиессин.

— Мы не виделись, а слышались, — ответила Эйле.

— Ты говоришь загадками, а я не могу понять, нравится мне это или раздражает... Должно быть, я слышал твой голос в буфетной. Это ты воровала сладости?

— Нет.

— Вероятно, это я их воровал... Ты уверена, что Эмери не твой любовник?

— Он мой друг.

— Вот еще одна странность: он не только играет с куклами, но еще и дружит с ними...

— Вы тоже, — сказала Эйле.

— Возможно, — не стал отпираться принц. — Что ты умеешь делать?

— Танцевать.

— Покажи!

— Хлопайте, — попросила Эйле. — Вот так: раз — раз-два — раз-два-три!

Он принялся отбивать ритм — то топая в пол, то стуча кулаком в стену, то насвистывая, а Эйле принялась танцевать: шажок влево, шажок вправо, поворот и три быстрых прыжка из стороны в сторону.
		Как



		резвый



		жеребец



		тут



		лошадь



		увидал,



		как



		боров



		удалец



		тут



		свинку



		повстречал,



		что



		скажет



		молодцу



		та



		девка



		молода?



		«Нет»



		девке



		не к лицу,



		ей



		надо



		молвить «да»!








— Ну и песенка! — сказал Талиессин, переставая хлопать. — В первый раз такое слышу.

Эйле остановилась, застыв в той позе, в которой застала ее пауза: подбоченясь, отставив одну ногу и чуть присев на другую.

— Ты можешь сесть на пол, кукла, — позволил Талиессин.

Она уселась, как и прежде, вытянув ноги и сложив ручки на коленях.

— Хорошая кукла, — задумчиво молвил Талиессин. -Какие же могут быть у тебя враги?

— Я ночевала у вас в комнате, — сказала Эйле.

Он так и подскочил.

— Так вот где я тебя видел! Ты ворвалась в сад сама не своя и с ног валилась от усталости.

— Я сбежала, — сказала Эйле.

— Одна загадка за другой. — Талиессин вздохнул. — Пожалуй, мне это перестает нравиться... Хочешь быть моей куклой? Или ты лучше останешься куклой господина Эмери?

— Разве кукла может выбирать?

— Пожалуй, ты права, так что я тебя забираю... Мне нравятся куклы, которые поют глупые песни, танцуют нелепые деревенские танцы, говорят загадками и носят такие смешные панталоны с оборочками...

Талиессин встал и протянул к Эйле руки:

— Иди сюда.

Она поднялась, сделала шажок, другой, и тут Талиессин подхватил ее за талию и взял на руки.

— Можешь болтать головой, как будто у тебя тряпичная шея, — сказал ей принц. И когда она подчинилась, добавил с легким подозрением в голосе: — А ты уверена, что не сшита из тряпок?

— Нет, — ответила Эйле. — Я больше ни в чем не уверена.




Глава двадцатая

ОСВОБОЖДЕНИЕ


— А как это было в тот раз? — спросил Хессицион. — Не могла же ты ничего не почувствовать!

— Не знаю, — ответила Фейнне. — Просто шла по саду и вдруг оказалась в каком-то другом месте.

— Шла? Шла? — забормотал Хессицион. — Ты уверена, что именно шла?

Фейнне схватилась за голову. За время плена ее волосы свалялись. Девушка даже перестала их расчесывать и теперь под пальцами ощущала какую-то чужую сальную паклю, меньше всего напоминающую тот чудесный волнистый шелк каштанового цвета, который так пленял ее однокурсников по Академии.

— Я ни в чем не уверена, господин Хессицион! -закричала Фейнне сипло. Она успела сорвать голос, пока они со старым профессором спорили и пререкались, сидя взаперти в охотничьем домике, посреди леса. — Не знаю. Может быть, я и не шла, а просто сидела под каким-нибудь кустом. Не помню,

— Почему ты, дура и идиотесса, не запомнила важнейшие составные элементы эксперимента? — наседал Хессицион.

— Потому что... Скажите, господин профессор, вам нарочно приплачивали за глупость?

— Что? — взревел он. — Как ты смеешь? Дура! Дура! И в третий раз — дура!

— Сами вы — дура. Я понятия не имела о том, что происходит какой-то эксперимент. Во всяком случае, лично я никаких опытов не ставила. Ни над собой, ни над другими людьми.

— И напрасно, — проворчал Хессицион. — Нет ничего забавнее, чем опыты над живыми объектами. Сидит такой вот молодой кусок одушевленной говядины, пьет пиво и даже не подозревает о том, что он — объект. И тебя даже краем глаза не замечает. Думает — ну, мельтешит тут какой-то старикашка. То ли дело я, думает этот болван, я-то пун вселенной и центр бытия. Ан нет, голубчик! Ты — раздавленное насекомое, зажатое между двумя приборными стеклами, разрезанное на образцы, препарированное и помещенное в раствор... А я — сверху, Созерцаю, делаю выводы. И, кстати, совершаю ошибки. И, осмыслив свои ошибки, беру другой объект, дабы поставить новый эксперимент и проанализировать новые результаты. Вот у меня — настоящая жизнь! А у объектов — только существование, призванное обеспечивать меня материалом для изучения.

Поначалу Фейнне содрогалась, слушая подобные рассуждения, но через неопределенное время сидения взаперти вместе с Хессиционом даже реагировать на них перестала. Напротив, приобрела собственное мнение и начала его высказывать.

— Между прочим, — заявила она, — нам, кускам молодой говядины, плевать и на вас, и на ваши эксперименты! Мы — живем, потому что ощущаем жизнь. В нас так много жизни, что остается даже для вашего изучения. Изучайте, на здоровье! Нам не жалко! Нас хватит и на себя, и на вас, и на ваши опыты — и еще останется для любовника!

— Можно подумать, у тебя есть любовник, — проскрипел на это Хессицион,

Фейнне торжествующе завопила:

— Ага! Проняло! Уже начал ехидничать! У вас, между прочим, тоже любовницы нет.

— Моя возлюбленная — наука, — отрезал Хессицион.

— Ну да, конечно.

— Ты не веришь? — Он тряхнул ее за плечо. — Не веришь? Ну и дура!

— Конечно не верю! Вам сколько лет? Двести? Триста? И за все эти годы вы ни разу не любили женщину? Ха!

Она вдруг почувствовала, как ее старый собеседник поник, но жалеть его не стала.

— То-то же, — проговорила Фейнне, успокаиваясь. — И нечего выплескивать на меня свою злобу за то, что вы уже старый сморчок, а я еще молодая.

— Посидишь в кутузке еще пару месяцев без еды и питья — и тоже будешь старым сморчком, — предрек Хессицион мрачно.

И погладил девушку по тому же плечу, за которое только что тряс.

— Не огорчайся. Давай лучше вспоминай, как тебе удалось перейти из одного мира в другой. Ты шла или сидела под кустом? Вспоминай. Сосредоточься.

Фейнне задумалась. Ужасно хотелось есть. Это отвлекало. Она неуверенно проговорила:

— По-моему, я все-таки шла...

Хессицион не ответил. Он вдруг сделался таким бесшумным, что Фейнне испугалась: не исчез ли старик, пока она копалась в воспоминаниях и пыталась вызвать в мыслях тот волшебный день — бесконечно далекий, счастливый день в Академии...

Она застыла, прислушиваясь. Ни отзвука дыхания, ни шороха одежды — ничего. Хессицион словно растворился в воздухе.

Когда его голос зазвучал почти над самым ее ухом, девушка вздрогнула.

— А знаешь что, — проскрипел Хессицион, — пожалуй, это неважно, шла ты или сидела. Гораздо существеннее — фазы обеих лун и конкретное место пересечения лучей. Имеет значение баланс между кривизной земной поверхности и углом преломления невидимых лучей... Ты уверена, что ничего не чувствовала?

— Ничего болезненного или неприятного, — повторила Фейнне.

Хессицион вновь погрузился в безмолвные расчеты.



* * *





Герцог Вейенто не был жестоким человеком. Скорее напротив: его подданным жилось гораздо лучше, чем многим из южан. На землях герцогства не существовало крепостного права. Правда, имелись другие ограничения личной свободы простолюдинов, однако формы и срок действия этих ограничений человек мог выбирать самостоятельно, без принуждения со стороны властей. К примеру, любой имел возможность приобрести в собственность дом с садом или мастерской, и в зависимости от размеров и ценности приобретения с рудниками заключался контракт — на десять, пятнадцать, двадцать, сорок лет. Если человек умирал, не успев расплатиться за приобретение, наследники получали выбор: либо продолжить выплаты, либо утратить имущество, не выкупленное до конца. А можно было и не приобретать имущества вовсе и до конца дней своих снимать угол в общем бараке.

Вейенто поддерживал при своих рудниках систему образования: у него почти не было неграмотных рабочих, и даже многие женщины в его владениях умели читать и писать.

Система наказаний в герцогстве также отличалась от той, что применялась во всем остальном Королевстве: ни одно преступление, кроме особо тяжких, подлежащих личному суду ее величества, не каралось таким образом, чтобы виновный чувствовал себя униженным. Здесь никого не подвергали публичной порке, не обривали наголо, не выставляли у позорного столба, не изгоняли из дома, обрекая на нищенство, — словом, не делали ничего из того, на что бывали горазды бароны-самодуры в южной части Королевства. Очень вежливо виновному называли по очереди, в порядке убывания, его проступки, после чего тщательнейшим образом начисляли сумму штрафа и предлагали наилучшую схемы выплат.

Герцог до сих пор не был женат. У него имелась официальная любовница, но о брачном союзе с нею он никогда не заговаривал. Впрочем, с женитьбой Вейенто мог пока не торопиться, поскольку был еще сравнительно молод. Многое зависело от того, кто из знати Королевства будет признан им наилучшим союзником на следующем этапе борьбы за власть. У Вейенто имелись на примете по крайней мере двое таковых, и оба располагали дочерьми на выданье.

Но прежде чем приступать к активным действиям, Вейенто должен был завершить начатую интригу, а именно: лишить противника главного преимущества — эльфийской крови. Талиессин, как доносили герцогу, уже почти ни на что не годен, обычный выродившийся потомок древней семьи, типичный «последний в роду», после которого фамилия попросту исчезает — навсегда.

Вейенто чувствовал странное удовлетворение, когда думал о принце.

Странный. Людям такие не нравятся.

Безвольный. Настроение у него так и скачет. Сегодня хочет одного, завтра — прямо противоположного. Читает много, но бессвязно. Ненавидит учение. Фехтует яростно, иногда недурно, но чаще — берет слишком быстрый для себя темп и мгновенно выдыхается. И весь он — в этом.

Избегает женщин. Об этом говорят уже открыто. Скоро Талиессин сделается предметом общих насмешек, и Вейенто приложит руку к тому, чтобы это произошло как можно быстрее.

И если принц случайно погибнет на охоте или во время верховой прогулки — или даже в ходе учебного поединка на шпагах, — никто по нему особенно убиваться не станет. Разве что его мать, которую печаль по сыну скоро сведет в могилу.

И тогда настанет пора переходить к завершающей стадии долговременного плана...

Только одно обстоятельство могло разрушить эту четкую схему. Если Талиессину найдут невесту чистейших эльфийских кровей и совершат обряд обручения новой королевской четы с Королевством прежде, чем Талиессин умрет. В таком случае друзьям принца (если таковые еще существуют) следовало бы поторопиться.

Известие о том, что обнаружилась девушка, способная совершать переход в мир Эльсион Лакар, прозвучало для Вейенто как гром среди ясного неба. Магистр Алебранд был не на шутку встревожен, когда отсылал сообщение, это чувствовалось в каждой фразе его письма. У сторонников Талиессина появился живой ключ к другому миру! Нельзя допустить, чтобы этим ключом завладела королева. Фейнне из Мизены должна исчезнуть.

Но будет еще лучше, если Фейнне из Мизены перейдет на сторону герцога и передаст ему бесценный дар своего умения перемещаться за невидимую границу.

В общем и целом Вейенто рассчитал все правильно. Такая девушка, как Фейнне, внезапно вырванная из привычной для нее жизни и помещенная в незнакомые условия, неизбежно должна была утратить привычные представления о людях и жизни, сломаться и перейти под покровительство первого же человека, который проявит к ней доброту.

Он не понимал причин ее упрямства. Не понимал, почему она с самого начала решила видеть в нем своего врага и упорно держалась первоначального мнения. Он ведь не предлагал ей предать любимого человека или изменить Королевству — перейти на сторону кочевников, например, атакующих сейчас северно-западные границы. Он лишь хотел, чтобы эта девушка признала в нем союзника, доброго друга, в конце концов.

У него были вполне рациональные причины поступить именно так, как он поступил: похитить девушку, ничего не сообщив о ее местонахождении ни в Академию, ни в Мизену. Что ж, если бы Фейнне не была такой упрямой, ее родителям даже не пришлось бы волноваться: они получили бы известие о дочери еще прежде, чем закончился бы учебный семестр.

Но Фейнне продолжала вести себя необъяснимо. И Вейенто пошел на крайние меры: он ужесточил условия ее содержания.

У герцога больше не было времени ждать, пока девушка согласится с его доводами и начнет помогать ему. Вейенто и так слишком задержался в охотничьем домике. Разумеется, он не сомневался в том, что и без него дела на севере идут как надо: управление заводами остается на высоте, в рудниках за порядком совместно следят союзы рабочих и местная администрация, а связи с дружественным подземным народом вряд ли ухудшатся за столь короткий срок: гномы — существа медлительные; что бы ни произошло, они сперва десять раз поразмыслят и сделают дюжину-другую взаимоисключающих выводов, прежде чем начнут действовать каким-либо новым для себя образом.

И все же чересчур затянувшееся отсутствие герцога может вызвать нежелательное внимание. С Фейнне следовало заканчивать.

Сперва исчезла нянюшка. Девушка отнеслась к этому с поразительным равнодушием. Она несколько раз спрашивала тюремщиков — где старушка, но, не получая ответа, спрашивать перестала. Перестала она и следить за собой. Больше не требовала ни воды для умывания, ни свежего белья. Не прикасалась к гребню.

Вейенто понадеялся было на то, что внезапная неряшливость пленницы — некая форма протеста. «Очень хорошо, — говорил герцог, потирая руки, — протестующий узник обычно желает вступить в диалог со своим тюремщиком. Он надеется на то, что ему начнут задавать вопросы и делать предложения. Протест — способ обратить на себя внимание».

Однако Алефенор, начальник стражи, держался иного мнения. «Полагаю, вы ошибаетесь, ваше сиятельство, — возражал он, — она и не думает протестовать. Ей все сделалось безразлично. Ей неважны теперь даже запахи, а ведь для слепых обоняние играет чрезвычайно важную роль. Она и без всяких протестов не обделена нашим вниманием. Нет, ваше сиятельство, эта особа просто-напросто махнула на себя рукой. Теперь ее не пронять ничем, даже пытками».

Алефенор оказался прав. Фейнне все больше замыкалась в себе. Она как будто исследовала свой внутренний мир и по мере этого исследования погружалась в него все глубже. Звуки извне почти не достигали ее сознания.

И тогда Вейенто решился на новый шаг: он заставил внешний мир стать агрессивным. Лишенная общества, питья, еды, девушка не могла не высунуться из той жесткой, непроницаемой скорлупы, которую создала вокруг себя, чтобы не поинтересоваться: что происходит? Не собираются ли тюремщики попросту уморить ее голодом?

Вейенто не верил в то, что Фейнне всерьез решилась умереть.

И здесь Алефенор поддержал его: «Полагаю, вы правы. Она еще не готова. Ей безразлично почти все — но не собственная жизнь. Она до сих пор на что-то надеется, и пока мы каким-нибудь неосторожным словом не убьем в ней последнюю надежду, она будет доступна управлению извне».

Они оставили в ее комнате воду. Не слишком свежую не слишком чистую, но все же пригодную для питья. Пяти дней без пищи и денька без воды будет достаточно, чтобы Фейнне кинулась в объятия своих избавителей и начала наконец относиться к ним с доверием.

Им оставалось только ждать.

— Она бросится к вашим ногам, ваше сиятельство, — утверждал Алефенор, — будет плакать от радости просто потому, что услышит живой человеческий голос. Она молода, избалована. Она умеет быть упрямой, потому что, видимо, именно таким способом добивалась от родителей желаемого. Дети из богатой семьи отличаются иногда довольно сильной волей. Но — только до тех пор, пока рядом с ними взрослые. Оставшись наедине с собой, они теряются.

Вейенто кивал, однако в глубине души испытывал страх: что будет, если Фейнне окажется еще более крепким орешком, нежели предполагает Алефенор? Сейчас Вейенто не был уже уверен ни в чем.

На второй день лесного житья ему доложили о том, что пропала нянюшка.

— Старуха куда-то ушла, — сообщил солдат, — и до сих пор не вернулась.

— Должно быть, и не вернется, — сказал герцог безразлично. — Это не имеет значения. Кто упустил ее?

— Я, — сказал солдат и опустил глаза.

— Лишаешься жалованья за два дня. — Герцог махнул рукой. — Невелика потеря. Она, мне кажется, была немного не в себе.

— Может совсем пропасть, в лесах-то, — заметил солдат, несколько опечаленный наложенным на него штрафом. — Не поискать ли?

— Не надо, — велел герцог. — Суждено ей пропасть — пускай. Я не буду тратить силы на какую-то старуху, которой давно уже пора на покой. В любом случае она ничего не сможет связного рассказать. Ступай, дурак.

И солдат удалился.

Вторая пропажа оказалась серьезней первой. Тут уж герцог не на шутку встревожился.

Без всякого следа исчез Хессицион.

За стариком отправили весь отряд, и сам Вейенто тоже принял участие в поисках. По мнению Алефенора, безумного профессора хватились довольно быстро. За такой короткий срок старичок не смог бы уйти далеко. Рассыпались по лесу веером, каждый в своем направлении, и рыскали до вечера, пока не стемнело. Тогда собрались у старого костра, в лагере, разбитом в стороне от охотничьего домика.

— Никого.

— Никого.

— Ни следочка.

Вейенто кусал губы с досады. Старуха — ладно. Кому она нужна! Ни толку от нее, ни особого вреда. Но Хессицион... Если Фейнне представлялась Вейенто «ключом» от незримых ворот в мир Эльсион Лакар, то Хессицион обладал «замочной скважиной», подходящей для этого «ключа».

— Завтра я уезжаю, — объявил Вейенто. — Алефенор остается. Если будет результат — доложить.

— Я доложу о любом результате, — сказал Алефенор.

Вейенто глянул на него с нескрываемым раздражением: невозмутимый вид начальника стражи выводил герцога из себя. Еще бы! Алефенору, по большому счету, наплевать — получится у него сломать волю пленницы или нет, узнает герцог способ, которым Фейнне перешла незримую границу, или же останется в неведении. Алефенор перенес за свою жизнь достаточно много испытаний, чтобы еще одна удача или неудача могла повлиять на его отношение к миру и себе. Этому человеку не важен результат его деятельности. Он получает удовольствие просто от того, что добросовестно и отчасти творчески выполняет приказы.

Хотел бы герцог позволить себе то же самое! Быть таким же невозмутимым. Относиться к жизни с той же отрешенностью.

Невозможно.

Спать устраивались возле костра, на голой земле, по-походному. Только для герцога натянули полог — Алефенор предположил, что ночью может пойти дождь (кстати, не ошибся).

Вейенто уже погружался в сон, когда рядом с ним очутился тот солдат, что упустил девушкину няньку.

— Я вот подумал, — зашептал солдат, наклонившись к уху Вейенто, — что этого сумасшедшего старикана можно и не разыскивать.

— Что ты себе позволяешь? — вскинулся герцог. — Что за наглый тон?

— Простите, ваше сиятельство, — солдат заговорил еще тише, теперь он почти шелестел, — только вот какая мысль у меня...

Герцог сел. Он сам поощрял инициативу у подчиненных. Что ж теперь жаловаться, если они мешают ему спать!

— Говори, болван.

— Ходил такой слух, что старик придет, если позвать его трижды.

Герцог в темноте уставился на солдата. Тот переступал с ноги на ногу, ежился — чувствовал себя неуютно; однако желание угодить его сиятельству пересиливало даже страх.

— Хочешь выслужиться? — спросил герцог.

— Ради общего дела, — пробормотал солдат.

— Штраф все равно с тебя не сниму, — предупредил герцог.

— Я не ради штрафа... — сказал солдат.

— Ну ладно тебе. — Голос Вейенто чуть смягчился. — Откуда ты знаешь, что профессора нужно позвать трижды?

— Слух...

— И ты веришь слухам?

— Господин Алефенор так говорит: проверь да убедись, а после уж утверждай.

— Ну а если ошибка?

— И что мы потеряем, если это ошибка?

— Ничего, кроме твоей репутации, — сказал Вейенто. — Впрочем, какая репутация у солдата! Зови.

И тихий голос трижды произнес:

— Хессицион, Хессицион, Хессицион!

И наступила тишина, которую вдруг нарушил чей-то громкий храп.

Ничего не произошло.

— Ступай, — молвил герцог, — ложись спать. Благодарю тебя за попытку помочь. И не буди меня больше, хорошо? Я желаю отдохнуть перед завтрашним.

Герцог снова улегся. Дождик тихо зашелестел по навесу. Было очень спокойно вокруг, уютно, безмятежно. Вейенто давно не ощущал такого покоя. Странно, подумал он. Еще вчера он думал о своей пленнице, о юной девушке, которая сейчас испытывает муки голода и полна невыразимого страха. Ему казалось, что он улавливает ее ужас даже через стены, через разделяющее их расстояние. Не то чтобы Вейенто сильно сочувствовал дочке владельца мануфактуры, Но юность, красота и увечье делали Фейнне странно притягательной. Она ни в чем не была виновата! Только в своем непонятном упрямстве, к которому ее никто не принуждал.

«Неужели она умерла? — подумал вдруг Вейенто, и его окатила волна жара. — Итак, я уморил молодое существо, которое ни в чем не погрешило против меня. Вот откуда этот покой. Никто больше не страдает».

Он с трудом совладал с волнением и начал размышлять дальше.

«Если она действительно мертва, то следует избавиться от трупа. И что-нибудь сделать со свидетелями. Разумеется, убивать оставшихся солдат и Алефенора не следует. Не такой уж я злобный бессердечный зверь, каким меня рисует дражайшая кузина — ее величество. Довольно с меня одной невинной жертвы. Солдаты завтра же отправятся на поиски старухи. Объявлю ее опасной для нашего дела. Алефенор останется со мной и поможет похоронить тело...»

Вот как все просто разрешилось. Вейенто удовлетворенно вздохнул и повернулся на другой бок.

И тут совсем близко кто-то чихнул.

— Дрянь погода! — произнес ворчливый голос. — Что я тут делаю? Сидел бы в Академии, вертел бы пальцем глобус...

— Хессицион! — Вейенто подскочил, едва не своротив шест, к которому крепился навес над его спальным местом.

— Когда только вы оставите меня в покое... А ты кто, глупый дурак? — Хессицион плюхнулся на одеяло, как был в мокрой одежде. — Мне так хорошо... — продолжал старый профессор. — Он растянулся, вытеснив герцога, заложил руки за голову. — Ты недурно устроился. Ты сдал зачеты?

— Сдал, — хмуро отозвался Вейенто.

— Ну и молодец... Кому сдавал?

— Кому надо.

— Не груби! — Хессицион показал ему кулак. — Иначе устрою тебе в следующем семестре... Ты у кого на практических семинарах?

— У вас, — сказал Вейенто.

— Ну и молодец...

Неожиданно старик погрузился в сон, чуть приоткрыв рот и слегка похрапывая. Вейенто посмотрел на него искоса. Спать расхотелось. Странным образом сумасшедший профессор явился на троекратный зов. Свалился неизвестно откуда. И ничуть этим, кстати, не удивлен. Вейенто вышел под дождь, на середину лагеря, и закричал:

— Подъем!

Кругом зашевелились, начали просыпаться. Алефенор пробудился мгновенно и побуждал к активности прочих, подходя к лежащим и с силой ударяя их ногой под ребра.

Подъем, ленивые скоты! Подъем, животное, тебе сказано!

Наконец он приблизился к герцогу, держа в руке зажженный факел.

— Каковы распоряжения, ваше сиятельство?

— Идем в домик. Хессицион нашелся. Я должен поговорить с Фейнне напрямую. Полагаю, она готова к подобной беседе.

— Старика берем с собой?

Алефенор оглянулся на навес, под которым безмятежно, несмотря на поднятый шум, храпел профессор.

— Нет, теперь я знаю, как его вызвать в любой момент.

Произнося эти слова, Вейенто нарочно не смотрел на солдата, который подсказал ему «волшебный» способ. И все равно уловил блеск его глаз. Ладно, пусть радуется, что угодил своему герцогу. Возможно, это станет лучшим воспоминанием его жизни.

Охотничий домик встретил их тишиной, и Вейенто как-то сразу ощутил, что тишина эта — мертвая, не притворная. Алефенор, похоже, думал о том же самом, потому что сказал:

— Вы уверены, что она еще жива, ваше сиятельство?

— Хочу убедиться в этом, — сквозь зубы отозвался Вейенто.

Они отворили дверь в комнату Фейнне. Алефенор отпрянул, едва лишь заглянул внутрь. Помещение не имело окон, и воздух там был таким спертым, что с непривычки сразу начинала кружиться голова. Все вещи девушки валялись как попало, многие были разломаны или разорваны. Гребень с клоком волос, сломанный пополам, лежал на постели. Черепки разбитой посуды хрустели под ногами. На некоторых виднелись следы крови. Платья, простыни — все изодрано в клочья. И тоже кое-где коричневые пятна старой крови.

Девушки в комнате не было.

— Что здесь произошло? — прошептал Вейенто, озираясь. Взгляд его остановился на Алефеноре. — Ваши соображения. Любые!

— Она не могла отсюда сбежать, — пробормотал Алефенор. — Дверь была заперта, окон нет.

— Почему все вещи испорчены? По-вашему, она сумела вызвать сюда адского духа?

— Единственный, кого она могла бы вызвать, — сказал Алефенор, — это старый профессор Хессицион. Если он действительно отзывается на свое имя.

— Практика показала, что это так, — заметил Вейенто.

— Возможно, простое совпадение, — указал Алефенор. — Не следует чересчур полагаться на солдатские бредни.

— Бредни в данном случае не солдатские, а студенческие, — возразил Вейенто. — Впрочем, от этого они не перестают быть бреднями... Хессицион, Хессицион! — позвал он и добавил: — Подождем. Может быть, придет и что-нибудь объяснит.

— Не проще ли вернуться к нему под навес? — предположил Алефенор. — Вряд ли Хессицион что-либо услышит во сне. Да и хорошо ли это — будить старика, гонять его, сперва к нам в лагерь, потом сюда, в домик?

— Лично я не намерен таскаться взад-вперед, да ещё под дождем, — заявил герцог. — Рано или поздно наш ученый сподвижник расслышит свое имя и явится. Подождем здесь. Устроимся в охотничьем зале. Кажется, здесь ещё оставалось вино — вот и выпьем, чтобы скрасить мрачные ночные часы. Я желаю докопаться до истины. Девчонка не могла пропасть просто так.

Вслед за герцогом все вышли из комнаты Фейнне и расселись за длинным столом в охотничьем зале. Здесь ещё сохранялись старинные мозаичные картины с изображением охотничьих сцен. Согласно сентиментальной легенде, на одной из картин — впрочем, неизвестно, на какой именно, — был изображен король Гион, самый первый владелец этого уединенного домика в лесу.

Вейенто поймал себя на том, что совершенно не беспокоится. Так или иначе, скоро вся история перестанет быть для него загадкой.

Им пришлось просидеть здесь довольно долго, под осуждающими стеклянными взорами двух искусственных оленьих голов с настоящими рогами. На мозаичных картинах вспыхивали и гасли красноватые огоньки, отраженные отполированными кусочками разноцветных камней. Дождь то переставал, то вновь принимался шелестеть за закрытыми ставнями; иногда ветер вдруг менял направление, и тогда капли начинали стучать прямо в ставни, и этот звук был таким недовольным, как будто ночь была капризной женщиной и время от времени принималась демонстрировать все неприятные извивы своего нрава.

Вейенто не то задумался слишком глубоко, не то задремал. Он очнулся от голоса Алефенора — как показалось герцогу, чересчур громкого:

— У двери скребутся, ваше сиятельство!

— Ну так пусть отворят, — откликнулся герцог. — Здесь полно здоровых мужчин, способных выполнить столь нехитрую операцию. — Он указал пальцем на первого попавшегося солдата: — Ты! Встань! Ступай к двери и впусти того, кто за ней.

По лицу парня герцог видел, что тот боится. Вейенто криво улыбнулся.

— Мне почудилось, или ты испытываешь страх?

Солдат опустил голову и, не отвечая, побрел к выходу.

Герцог хмыкнул. В самом деле, основания побаиваться имеются. Кто знает, что там такое просится в домик? Частокол давно уже перестал быть препятствием для всякого лесного зверья, не говоря уж о людях.

В одном герцог был убежден точно: это не телохранитель Фейнне. Не тот проклятый негодяй, который ухитрился перебить половину отряда. Кто угодно, только не он.

Скреблось под дверью действительно неприятно. Не то заблудившееся животное, не то вообще какой-нибудь упырь. Хотя, насколько было известно, никаких упырей в этом лесу не водилось. Лес — чистый, благословенный, каждое дерево сияет здесь первозданным светом.

Солдат помедлил мгновение и, зажмурившись, отворил дверь.

На пороге никого не было.

То есть так показалось сначала. Затем нечто переползло через порожек и втянулось в дом, Солдат отступил назад, растерянно глядя себе под ноги.

Из леса, весь мокрый, в дом вползал Хессицион. Его редкие волосы пропитались водой, влажная полоса тянулась за ним по полу, пока он подбирался к комнате, где сидел герцог с прочими.

Солдат наконец пришел в себя и, наклонившись, подхватил старика.

— Отстань! — сипло пискнул тот и начал отбиваться. Он колотил сразу обеими ногами, размахивал руками и тряс головой, так что солдат в конце концов уронил его. Хессицион упал с глухим стуком.

Вейенто встал, желая положить конец отвратительной сцене. Быстро приблизившись, он отстранил солдата и присел на корточки рядом со стариком. Хессицион повернул к нему лицо. В каждой морщине старика стояла вода, как в овраге, и не выливалась — такими узкими эти морщины оказались. И в глазах у него тоже была дождевая вода. И в ушах, и в ноздрях. При каждом вдохе из носа выходил пузырь, который держался несколько мгновений, а после с тихим звоном лопался.

Хессицион открыл рот и выдул исключительного размера радужный пузырь. Вейенто коснулся этого пузыря пальцем. Раздался хлопок. Пузырь исчез.

— А, наконец-то ты догадался освободить мне рот, — пробулькал старик, выплевывая все новые и новые пузыри. Розоватые, полные слюны, они множились возле его головы на полу. Некоторые угодили на сапоги герцога, но Вейенто даже не поморщился.

Он наклонился еще ниже и коснулся плеча Хессициона.

— Где она?

— Кто? — осведомился старик, глядя на герцога снизу вверх.

— Фейнне. Та девушка. Слепая.

— Она больше не слепая. Там, где она сейчас, она может видеть... А ты не знал? Дурак! Бездельник! Кто поставил тебе зачет? Я напишу ходатайство, чтобы его уволили...

Он закашлялся. Пузыри, исходящие из его горла, наполнились кровью, и, когда они коснулись пола, тяжелая красная жидкость запятнала пестрые плитки.

— Фейнне, — повторил герцог. — Куда ты ее дел?

— Она ушла... — Хессицион затрясся. Он откинул голову назад, невидяще уставился в потолок и начал дрожать всем телом. Затылок его мелко стукался об пол. Ритмичный звук неприятно отзывался в ушах, и неожиданно Вейенто понял: Хессицион смеется.

Герцог схватил Хессициона за плечи, приподнял, приблизил трясущееся лицо к своему. Сжатая внутри морщин вода подпрыгивала, точно желе.

— Где Фейнне?

— Там... Эльсион Лакар. Она — там. Среди них.

— Она — Эльсион Лакар?

— Просто человек.

— Как же простой человек попал к Эльсион Лакар?

— Соотношение нескольких величин. Я искал — много лет искал. Показатели преломления лунных лучей, показатели земной кривизны на данном участке. Соединение пяти факторов. Пятый — время...

Улыбка проступила на сухих губах, и вместе с улыбкой из трещин в углах рта вытекла кровь.

— Я нашел формулу...

— Говори. — Вейенто положил голову старика себе на колени. — Говори.

— Я уже все сказал. — Он продолжал блаженно улыбаться.

Кровь стекала из его рта непрерывной струей, пачкала одежду Вейенто, проникала в его сапоги, но герцог не шевелился.

— Говори!

— Мое дело закончено. Я нашел все, что искал... Фейнне — лучшая. Лучшая! Из моих учениц — точно. Лучше тебя, глупый болван! Я уверен, ты украл чужие результаты, а письменную работу за тебя писал кто-нибудь другой, — мстительным тоном добавил старик. На мгновение к нему вернулись силы, но они слишком быстро иссякли. — Ставлю тебе «неудовлетворительно», — пробормотал он, обвисая на коленях у герцога. — А еще моя женщина — она тоже была хороша... давно. Очень давно! — добавил он, погружаясь в сон.

— Формула! — вскрикнул герцог.

— Ненавижу левитацию, — шепнул Хессицион и затих.

Напрасно Вейенто тряс его и умолял, напрасно плакал, повторяя имя «Хессицион» трижды, и трижды, и ещё раз трижды: старик, который прожил неведомое количество лет в поисках формулы, позволяющей рассчитать время и место прямого перехода из мира людей в мир Эльсион Лакар, умер.

Девушка, «объект» его последних изысканий, бесследно пропала. Объяснение этому исчезновению нашлось, однако оказалось абсолютно бесполезным. Вейенто вновь очутился там, где находился в самом начале истории с похищением Фейнне. Только теперь дело обстояло еще хуже: в любой момент девушка могла объявиться и потребовать у королевы справедливости — для себя и Хессициона.

И не хватало еще, чтобы герцога Вейенто обвинили в смерти старого ученого!

Он встал. Мертвец с глухим стуком упал на пол, завалился на бок и затих, нелепо подвернув под себя безвольную руку.

— Похороните его, — приказал Вейенто. — На рассвете уезжаем отсюда.

Он вышел на двор и подставил лицо струям затихающего дождя. Небо уже сделалось светлее; ветер поднялся выше и еле слышно шевелил кроны деревьев.



* * *





В маленьком городке Томеэн, что в полутора днях пути от древнего лесного массива, все жители были наперечет. Здесь люди жили на виду друг у друга, и, если к вечеру кто-нибудь не являлся домой, весь город выходил на поиски. Обычно пропавший обнаруживался где-нибудь в болотах возле озера Томея — места там хорошие, и в отношении охоты, и в том, что касается рыбной ловли, но довольно коварные. Увлекшись погоней за мясистыми рыбами с их жирным розовым мясом, недолго оказаться в трясине. Рыбы эти обитали на мелководье, в болотной воде, и ловили их сачком. Случалось, охотники погибали, но большинство благополучно возвращалось с уловом.

Во всех домах Томеэна имелись заготовленные факелы и специальные гибкие решетки, сплетенные из лозы — чтобы бросать их поверх болота и тащить уцепившегося в них человека, вызволяя бедолагу из цепкого плена.

Что касается чужаков, то городок видел таковых крайне редко — разве что люди герцога или сам его сиятельство проедут по здешней дороге, направляясь дальше, на земли Вейенто. Дважды за историю городка его посещали короли, и память об этом хранилась столетиями. Королевские визиты запечатлены художниками — две гигантские (по меркам Тимеэна, разумеется) фрески украшают здание ратуши уже более столетия.

Иногда проходили торговцы. Очень редко, но случались здесь и бродяги — таковых изгоняли как можно скорее, особенно после истории с женой скорняка, которая удрала из дома вместе с прохожим человеком: чем, спрашивается, он успел ее пленить за те несколько часов, что сшивался возле здешней пивной? Каких только чудес не бывает!

Словом, если жители Тимеэна чего и страшились, так это подобных чудес. И появление в городке непонятной старушки тоже восторга ни у кого не вызвало. Старушка, правда, не выглядела опасной, но что-то неприятное в ней, несомненно, было.

Она возникла, можно сказать, ниоткуда. Просто в одно превосходное утро городок проснулся и увидел, что на главной площади, возле ратуши, сидит сухонькая бабушка, весьма прилично одетая, хоть и запыленная, и сосет узелок, свернутый из носового платка.

Первыми подбежали к старушке дети. Они окружили ее, точно какую-то диковину, принялись показывать пальцами, обсуждать, пересмеиваться и бросать в нее мелкими предметами, дабы привлечь ее внимание.

Старушка молча встала и пересела в другое место, но тоже недалеко от ратуши.

Затем к ней приблизилась первая любознательная женщина, а почти сразу вслед за той — и другая.

— Не помочь ли вам, почтенная матушка? — спросила первая дама.

Старушка вытащила изо рта свой узелок и проговорила слабеньким голоском:

— Благодарю вас. Я второй день сосу хлебный мякиш — весь он уже съелся, даже запаха не осталось. Мне бы, пожалуй, хотелось покушать, да только можно ли?

Женщины засуетились и тотчас обрели старушку в свою собственность. Едва не поссорились — кому вести ее к себе домой. Каждой хотелось раньше остальных узнать новости. А еще женщины боялись, что мужчины отправят непонятную гостью подальше из города прежде, чем та поведает какую-нибудь увлекательную и ужасную историю.

И потому они быстренько увели ее в тот дом, который стоял ближе к ратуше, усадили за стол на кухне, дали миску вчерашней похлебки — чтобы не терять времени на приготовление свежей, накрошили туда зелени и хрустящих овощей и еще налили немного молока.

Старушка осторожно принялась за еду. Она скушала совсем мало, совершенно как птичка, а после, едва переведя дух, спросила — далеко ли отсюда до Мизены.

— Так далеко, что мы и о городе-то таком не слыхивали! — с готовностью ответила хозяйка.

— Может, здесь найдутся мужчины, которые слыхивали? — настаивала старушка.

— Мужчины могут знать, — подтвердили женщины. — А кто вы такая, почтенная матушка, откуда вы появились и что делаете одна на дороге? Мыслимое ли дело, чтобы в таком преклонном возрасте бродяжничать? Или у вас случилось какое-то ужасное горе, которое выгнало вас из дома? Расскажите нам все-все-все, а мы отыщем способ доставить вас в Мизену.

Но старушка оказалась далеко не так проста, как представлялось этим добрым кумушкам. Едва только она насытилась — а для этого, как уже упоминалось, потребовалось совсем немного пищи, — как обрела чрезвычайно строгий вид.

— Что это вы меня допрашиваете! — произнесла она. — Я приличная дама и знаю себе цену! Особы и получше вас относились ко мне с уважением, так что нечего задавать вопросы. Нужно будет — сама скажу. Теперь же найдите мне толкового парня с хорошей телегой — пусть отвезет меня в Мизену.

Этот тон возымел волшебное действие. Кумушки почувствовали себя одновременно и уязвленными, и причастными к какой-то важной тайне. И одна отправилась за своим сыном, а вторая осталась с гостьей и начала льстить ей и подлаживаться под нее в тайной надежде выведать что-нибудь еще.

Старушка сказала:

— В Мизене вашему возчику хорошо заплатят.

— У нас и сомнений в том нет, — заторопилась хозяйка дома, — сразу видно, что вы — дама основательная и со средствами. Нас только то удивило, что подобная дама оказалась в затруднительном положении.

— С дамами такое происходит сплошь и рядом, — фыркнула старушка.

— Да, но не в вашем же возрасте! — выпалила любопытная женщина.

— В любом возрасте, — отрезала ее собеседница и замолчала.

Парню с телегой тем временем давались последние наставления:

— Смотри во все глаза, слушай во все уши, Все запомни — потом мне расскажешь.

— Да понял уж, понял, — бурчал парень, которому совершенно не хотелось тащиться до Мизены в компании с какой-то полоумной старухой.

— По дороге спросишь — куда ехать, — продолжала мать.

— Да соображу как-нибудь, — отзывался сын.

Впоследствии обеим достопочтенным хозяйкам сильно попало от их мужей и прочих мужчин городка за то, что они отправили непонятную старушку в путешествие, не показав ее прежде городским властям и даже толком ничего о ней не разузнав. И ни одна, ни другая так и не смогли объяснить, почему повиновались этой старушенции так слепо и без возражений.

А как бы у них получилось противиться ее приказаниям, если она даже бывшим сержантом армии Ларренса помыкала? Только Фейнне и могла ей приказывать, но Фейине была далеко, бедная голубка, и старушка-няня понятия не имела, где ее искать.




Глава двадцать первая

ЧЕРНЫЕ РОЗЫ


Ренье несказанно удивил дядюшку, когда вытащил из сундучка расчетные таблицы и пишущие принадлежности и уселся за стол.

— Что это с тобой? — вопросил Адобекк.

— Решил применить на деле то, чему меня обучали в Академии, — пояснил Ренье.

— В первый раз слышу, чтобы то, чему обучают в Академии, можно было применять на деле, — фыркнул Адобекк. — Насколько я успел понять, Академия — храм чистейшей науки. Таковая ненавидит марать себя о реальную жизнь.

— Придется ей немного испачкаться, — вздохнул Ренье. — Жизнь чересчур упростилась, следует внести в нее струю академической сложности.

— Яснее, — потребовал Адобекк.

— О Тандернаке теперь известно все, — сообщил Ренье.

— Для меня ничто из того, что ты скажешь, не будет новостью! — сказал королевский конюший.

— Да, но... у меня есть свидетель. Дядя! Тандернак пытался украсть собственность королевского двора. В дополнение ко всему он еще и вор.

— Подробнее.

— Ладно... Он заманил к себе королевскую белошвейку и попытался сделать из нее свою... работницу.

— Да, это кража, — согласился Адобекк. — Но объявить об этом мы не сможем. По вполне понятной причине.

— Я знаю, знаю... — Ренье отложил таблицы, отодвинулся от стола и посмотрел на Адобекка пристально.

Тот поежился.

— Когда ты так пялишься, мне становится не по себе, — заявил королевский конюший. — Такой взгляд означает приближение неприятного разговора.

— Возможно... Хотя я не думаю, что этот разговор будет таким уж неприятным. Ничего особенно сложного не предстоит.

— Ладно, выкладывай.

— Ладно, выкладываю... Эта королевская белошвейка когда-то принадлежала вам.

— О! — сказал Адобекк. — Должно быть, я продешевил, когда продавал ее королеве.

— Дело даже не в ней... У нее там, в деревне, остался любимый человек.

— Друг мой, — проговорил Адобекк проникновенным тоном, — умоляю: никогда больше об этом не заговаривай. Не уподобляйся мужлану — и тем более мужланке! «Любимый человек»! Ты только послушай себя! Так выражаются простолюдинки, когда расписывают друг другу нежные страсти, коим они якобы предаются с такими же неотесанными мужланами, как они сами и все их предки до десятого колена.

— Дядя!

— Смени терминологию, — потребовал Адобекк.

— Хорошо. Эта девушка мне понравилась.

— Ну так возьми ее себе. Тебе даже не придется выкупать ее — просто сделай своей любовницей. Королева поощряет такие вещи. Счастливые люди лучше работают.

— Нет, я не о том... Нельзя ли выписать в столицу её любовника — того парня, с которым она была до того, как...

Адобекк закрыл ладонями уши.

— Еще одно слово — и я разрыдаюсь, — предупредил он, — а довести до рыданий королевского конюшего — один из самых опасных видов спорта, учти. Охота на кабана гораздо более невинное развлечение.

— По-моему, вы не хотите говорить об этом, — сказал Ренье.

Адобекк отнял руки от ушей.

— А как ты догадался?

— По некоторым вашим характерным словечкам. Впрочем, это лишь предположение... Возможно, я ошибаюсь.

— Ты не ошибаешься, — твердо сказал Адобекк. — Полагаю, упрямая голова, ты будешь настаивать и окончательно испортишь мне настроение, поэтому давай условимся так: мы не будем заниматься устройством любовных отношений какой-то мужланки. И говорить об этом я тебе запрещаю. Девица, по всей видимости, представляла ценность, коль скоро я счел возможным преподнести ее королевскому двору, но ее дружок — иное дело. Кто он? Пахарь? Пастух? Очередной болван с грязными ногтями? Все, довольно об этом.

Ренье кивнул и снова взялся за таблицы.

Адобекк заглянул ему через плечо:

— Так для чего тебе все-таки эти расчеты, а?



* * *





Обе луны находились в благоприятной фазе, и Ренье удалось подняться в воздух без особых усилий. Он надеялся, что никто его не видит: в последнем городском квартале люди ложились спать рано. Он закутался в темный плащ, синий с серыми разводами, — Адобекк уверял (и не без оснований, надо полагать), что именно такая одежда делает человека полностью невидимым, растворяя его в ночной тьме.

Забытое ощущение невесомой легкости охватило Ренье — он и не подозревал о том, как тосковало по левитации его тело! Блаженное ощущение наполняло его, хотелось смеяться от радости. Ренье старательно думал о плохом, чтобы не расхохотаться. Медленно он проплывал над крышами, потом поворачивался и по лучу скользил ниже, опускаясь до уровня окон последних этажей. Скрещение синеватых и желтоватых лучей обеих лун находилось как раз возле дома Тандернака, так что именно там Ренье и повис в воздухе.

Он приблизился к окну и осторожно заглянул: обнаженная девушка, почти ребенок, сидела на постели и, кисло глядя в пустую стену, щипала себя за сосок. Несколько помещений стояли пустые; затем Ренье увидел Тандернака.

Вот человек, чьи сны не тревожат печальные воспоминания, — не спеша он раздевался перед зеркалом и явно любовался своим отражением. Не так, как смотрит на себя красивое человеческое существо — испытывая тщеславное удовольствие при виде стройной фигуры, густых волос, изящного лица, — нет, Тандернак созерцал свою персону в единстве ее успешности и значимости. Зеркало охотно демонстрировало ему Тандернака, человека, который всего добился сам, человека, который преуспел в жизни и не далее как сегодня получил благословение эльфийской крови. Отныне он намерен преуспевать с меньшими затратами и большим результатом. Еще один этап пройден.

«Да здравствует Тандернак!» — прошептал Ренье, мелькая на миг в зеркале, за плечом отражения.

Он увидел, как Тандернак вздрогнул и замер. Неужели испугался? Ренье не верил собственным глазам. Сей господин, лишенный всякого страха в своем бесстыдстве, оказывается, суеверен!

Ренье был свидетелем того, как дядя Адобекк отправил обратно в деревню своего личного слугу за то, что тот побледнел при виде человека, который случайно выглянул из-за его левого плеча. Бедняга побледнел и кинулся на конюшню, где схватил горсть овса и поскорее начал метать через левое и правое плечо попеременно, сплевывая и что-то бормоча. Дядя Адобекк ни слова не говоря расстался с этим слугой и завел себе другого, куда менее беспокойного.

Чужак за левым плечом считается у простонародья признаком близкой смерти. Вдвое, втрое хуже, если такой чужак отразится в зеркале — тут уж верная смерть, объясняют «знающие люди». Причем, согласно тому же поверью, верная смерть, так или иначе, будет связана с тем, кто отразился в зеркале названным образом: «От его руки гибель придет, либо он рядом стоять будет. Либо не он, а кто-то похожий».

— В общем, что-то в таком роде или сходно с тем, — заключил Ренье, когда слуги (в строгой тайне от дяди) завершили объяснение странному поступку суевера.

Насколько знал Ренье (а он нарочно посылал в деревню справиться), до сих пор с сосланным слугой ничего дурного не случилось. Но, с другой стороны, тот ведь принял меры и бросил овес, не говоря уж о плевках!

Впрочем, на тот случай, если Тандернак тоже успеет обезопасить себя, у Ренье имелся запас других отвратительных трюков, и юноша намеревался использовать их все.

Еще несколько раз он возникал в зеркале, прежде чем исчезнуть. Незачем позволять Тандернаку распознать лицо подглядывающего. Сходство должно быть смутным — так страшнее.

Затем Ренье приступил ко второй части плана. Он спустился ниже и привесил к решетке произвольно выбранного окна маленький камушек на нитке. Теперь при порывах ветра в комнате будет раздаваться тихий стук непонятного происхождения. Если же камушек все-таки обнаружат, то встанет новый вопрос: кто и как ухитрился его здесь подвесить. А главное — с какой целью. Наверняка придут к выводу, что это какой-то новый, изощрённый способ наводить порчу. Настолько новый, что и средства отвести беду еще не изобретено.

Но шедевром своей изобретательности Ренье считал то, что принес в мешочке и что теперь висело у него на поясе: десяток дохлых крыс. Ренье не интересовался способом, которым были умерщвлены все эти животные; довольно было и того, что выглядели они отвратительно.

Крыс он купил у очень серьезного мальчишки-карманника — по случаю. Чумазое дитя созерцало прилавок с пряниками у розничной торговки, что разместилась у шестой стены, неподалеку от ворот. Ренье также остановился полюбоваться ими: фигурные, с пестрой обсыпкой таких ядовитых цветов, что поневоле хотелось выяснить — из чего же это сделано и не опасно ли для жизни. Один пряник имел форму скачущей лошадки, другой — прыгающего льва, третий — девичьего лица с волосами на прямой пробор и жуткой ухмылкой, произведенной с помощью выкрашенной красным полоски теста.

К несчастью для мальчика, он запустил руку в кошель Ренье одновременно с самим хозяином кошеля, который вознамерился приобрести ухмыляющуюся девицу — в подарок Эйле. (Заодно и подразнить новую приятельницу!)

— Эй, — удивленно проговорил Ренье, хватая шевелящиеся пальцы в своем кошеле. — Кажется, у меня завелись черви?

Мальчик хотел было дать стрекача, но Ренье — и сам в недалеком прошлом мальчик — успел поставить ему подножку, и воришка растянулся на мостовой. Ренье торжествующе установил ногу на его спине..

— Сдавайся, несчастный! — вскричал он.

Мальчишка не отвечал: пыхтел и корчился на мостовой в попытках освободиться.

— Сдавайся, или я сломаю тебе спину! — возопил Ренье еще громче.

Тут уж торговка не выдержала:

— Сразу видно, знатный господин! Два гроша для бедняжки ему жалко! Отпустили бы — так нет, непременно нужно поиздеваться!

— А на что ты надеялась, старая кочерыжка, — ответил ей Ренье, — если уж я знатный, так откажусь от своих прав? Нет, я переломаю ему все кости, сниму с него кожу и повешу ее у себя в спальне.

С этими словами он наклонился и схватил мальчика за руку.

— Идем-ка, есть разговор.

Мальчик с достоинством встал и прошествовал за Ренье. Со стороны можно было подумать, что он идет добровольно и что никто не тащит его за руку.

— Ну, — промолвил ребенок, когда они свернули за угол и ругающаяся торговка скрылась из виду, — что за разговор?

— Нужны крысы, — сказал Ренье. — Дохлые.

— Можно устроить, — ответил мальчик, ничуть не удивившись. Он отряхнул одежду, с сожалением поскреб ногтем какое-то пятнышко в области живота, затем вновь уставил на Ренье поразительно честные, печальные глаза. — Почем даешь за крысу?

— Плачу золотой, но сразу за десяток.

— Нужны свежие? — продолжал спрашивать мальчик.

— Не обязательно, полуразложившиеся, если найдешь, тоже сойдут.

— Через час на этом же месте, — сказал мальчик и не спеша удалился.

А Ренье отправился домой — за деньгами.

Сделка была совершена в точно указанное время, причем мальчишка выглядел так, словно сожалел о том, что продешевил. Возможно, по-своему он был прав, потому что набор крыс оказался первосортным: тут имелись и скелетики с налипшими кусочками серой шкуры, и вонючие трупики двух-, трехдневной давности, и почти теплые, еще истекающие кровью тела. Полный ассортимент, как выразился мальчик.

И вот сейчас этот «ассортимент» был выпущен Ренье в трубу дома Тандернака с таким расчетом, чтобы они выпали из печи или камина: утром на них наткнется кухарка и поднимет крик...

Время уходило, луны переставали держать Ренье в воздухе, и он начал спускаться на мостовую. К тому моменту, когда два луча, синий и желтый, перестали соприкасаться, образуя косой крест, молодой человек уже стоял на мостовой. «Теперь посмотрим, у кого из нас будет крепкий сон без сожалений о прошлом», — злорадно подумал Ренье. Впрочем, он не сомневался в том, что крепче и безмятежней всех в эту ночь будет спать мальчишка-карманник. Счастливая пора — детство.



* * *





Эйле проснулась, словно от толчка: ей показалось, будто ее разбудило чувство огромной новизны, и она стала думать, еще в полусне, что бы это могло быть. Затем она повернула голову, и мгновенно сон оставил ее: рядом спал незнакомый юноша. На фоне белоснежного шелкового белья выделялась его смуглая кожа золотистого оттенка, густые ресницы лежали прямо на щеке, подчеркивая странный разрез глаз — плавная линия чуть изгибалась книзу, а затем взбегала вверх, к вискам. Эйле глядела на эти ресницы, и у нее сладко щемило сердце.

Она думала и о Радихене, но тот куда-то отступил, словно бы потупясь перед ее счастьем. Она приподнялась и поцеловала спящего в щеку.

Тотчас ресницы поднялись, и открылись ярко-зеленые глаза.

— Я не сплю, — прошептал юноша.

Он потянулся к ней и обнял. Эйле тихо вздохнула, прячась у него на груди, а после рассмеялась. Талиессин взял ее лицо в ладони, обернул к себе.

— Что это ты смеешься?

— Я ведь и хотела найти эту комнату, — объяснила девушка. — Комнату, где провела ту ночь. Когда сбежала от Тандернака... Я здесь оставила ключи от его дома. Вот уж не думала, что так быстро отыщу их!

Талиессин тоже нашел это обстоятельство забавным и, чтобы усилить эффект, принялся щекотать Эйле. Потом принц спросил:

— Может, нам найти сеновал?

— Зачем? — Эйле приподнялась на локте.

— Никогда не валялся на сеновалах, а опытные мужчины говорят, что впечатление — потрясающее!

— Ну да, — сказала Эйле, — можешь мне поверить. Спину колет, в углу стоят вилы, которых ты поначалу не заметил, но самое неприятное — риск попасть на сгнившую доску и свалиться вниз, прямо на корову...

— Но ведь там должен быть навоз, — серьезно возразил принц, — так что падать будет мягко.

— Ну да, в самую вонищу, — скривилась Эйле.

— Помилуй, дорогая, разве навоз обладает способностью вонять? — удивился Талиессин. — Любители сельских радостей утверждают, будто у навоза на редкость приятный легкий запах...

— Я не понимаю, откуда... — начала было Эйле, но тотчас замолчала.

У Талиессина был исключительно невозмутимый вид: как тут предположить, что он дурачит бедную девушку?

— Ты ведь лошадник, — сказала Эйле.

— Иногда мне седлают лошадь, — с достоинством ответствовал принц. — Не вижу никакой связи между лошадью и навозом... Ай!

Он вскрикнул, потому что Эйле набросила на него одеяло и кинулась сверху сама, хватая плененного принца за бока.

— Вы изволили морочить мне голову, ваше высочество! — победно кричала Эйле. — Я все про вас теперь знаю!

Он сбросил ее на пол и, не удержавшись на постели, повалился сам, а следом упало и одеяло. Талиессин подмял Эйле под себя — она только пискнула.

— Значит, я тебя дурачу? — приговаривал он, целуя её глаза и нос. — Значит, я морочу тебе голову?

— Да, — стояла на своем Эйле. — Дурачишь! Морочишь!

Она обхватила его за шею и притянула к себе.



* * *





— Я не смогу жениться на тебе, — сказал Талиессин чуть позже. Они ели виноград и плевались косточками в вазу с узким горлом — на попадание. Пол возле вазы был весь усеян косточками.

— Но я и не думала об этом, — тотчас отозвалась Эйле, не переставая угощаться.

— А я бы хотел на тебе жениться, — упрямо повторил Талиессин.

Эйле поцеловала его в висок липкими от сока губами.

— Просто мне не повезло, — продолжал Талиессин с горечью. — Поколение за поколением эльфийские короли брали себе жен по любви — и только мне придется назвать моей королевой какую-то чужую женщину, которую ко мне приведут, точно кобылицу на случку. И все потому, что она будет чистокровной эльфийской принцессой.

— У нас еще есть время, — сказала Эйле. И вдруг забеспокоилась: — А как же Эмери?

— Что — Эмери? — удивился Талиессин. — Я ведь спрашивал вчера: он твой любовник?

— А я ответила, что он мой друг. Он будет беспокоиться, начнет меня разыскивать...

— Хочешь сохранить нашу любовь в тайне? — спросил Талиессин.

Она кивнула.

— Вероятно, ты права, хотя дольше нескольких дней эта тайна все равно не проживет, — заметил Талиессин.

— Дольше и не нужно, — отозвалась Эйле. — Только до тех пор, пока не будет покончено с Тандернаком.

— Я приду за тобой вечером, — проговорил Талиессин, помогая девушке одеться и поднимая ее на руки, точно она и впрямь была игрушечной. — Бедный Эмери! Должно быть, никогда не предполагал, что собственная кукла начнет изменять ему с наследником королевского трона!



* * *





Ренье нашел Эйле в той самой комнате, где они расставались вчера. Она сидела на постели и как-то странно улыбалась. Такую улыбку, полную тайного и абсолютного счастья, Ренье иногда видел у влюбленных женщин; но в случае с Эйле это было невозможно. В кого бы она влюбилась за ночь? Да еще сейчас, когда ее жизни угрожает опасность! Она даже не покидала бывшей детской. Не сам же Ренье сделался для нее источником светящейся радости?

Он решил проверить, не так ли это, и поцеловал ее. Она ответила на поцелуй — уверенно и чуть отрешенно, и это лучше всяких слов убедило Ренье в том, что он не ошибся: за минувшие несколько часов Эйле ухитрилась найти себе возлюбленного, да еще такого, чтобы ответил на ее чувство.

— Ну, — сказал Ренье, — и кто же он?

Она очень убедительно захлопала глазами:

— Что вы имеете в виду, мой господин?

— Да так, — отозвался Ренье, — ничего...

Эйле, торжествуя, сняла с пояса связку ключей.

— Я нашла комнату! — объявила она.

«Может быть, в этом и есть разгадка! — подумал Ренье. — Ей удалось добыть ключи. Предвкушение окончательного торжества над врагом иногда создает настроение, удивительно сходное с тем, что бывает при удачной завязке любовной истории...»

Он решил пока довольствоваться этим объяснением, коль скоро другого быть не могло.

— Вспомнила? — спросил он. — Ну, и где это было?

— Толком рассказать не смогу, — ответила она. — Я искала по наитию.

— Вас никто не видел?

Она покачала головой.

— Вот и хорошо... — Ренье сел рядом. — Я принесу вам поесть. Никуда отсюда не выходите. Вечером, полагаю, все закончится.

— А, — сказала она.

— У меня складывается такое ощущение, что вам это больше не интересно, — произнес Ренье. Подозрения вновь вспыхнули в его душе. «Я веду себя как ревнивый муж, — подумал он. — Это по меньшей мере глупо. С этой девушкой я вполне могу довольствоваться братскими отношениями. Как, впрочем, и с любой другой».

Он ревновал Эйле не к вероятному любовнику, который неведомо как возник за прошлую ночь, но к тайне. Подумать только, эта простодушная селянка, еще вчера перепуганная свалившимся на нее бедствием, жалась к Ренье и готова была поведать ему всю свою жизнь, до мельчайших подробностей! Еще вчера у нее не было от него никаких тайн — он оставался ее единственным защитником, первым и последним другом. И вот минуло совсем немного времени, а она уже демонстрирует ему загадочные улыбки... Таковы все женщины, решил Ренье. Он погладил Эйле на прощание по щеке и вышел.

Искать Тандернака ему не пришлось — тот появился перед Ренье, точно выскочил из коробки, едва лишь о нем подумали. Ренье отпрянул и неприятно осклабился.

— Опять вы, любитель дохлых жаб! Кажется, вчера вас удостоили аудиенции? Позвольте поздравить!

С этими словами Ренье изобразил вычурный поклон, завершившийся прыжком с дрыганием в воздухе ногами.

Тандернак устремил на него холодный взор.

— Позвольте пройти.

— Ну уж нет! — возразил Ренье. — Мы ведь здесь как раз для того, чтобы следить за порядком во дворце. Если не следить, начнется сущее безобразие: сад наполнится уродами, а от этого один убыток — у растений портится порода...

— Кто это — «мы», призванные, по вашим словам, «следить»? — осведомился Тандернак, ощупывая рукоять шпаги у себя на бедре.

— Мы? — Ренье сунул палец в рот, поковырял в зубе, затем обтер о штаны. — Ну, мы. Я и жабы, конечно. Говорю вам, здесь никто не позволит вам давить жаб. Хотя ваше пристрастие понятно. У жаб, когда на них наступаешь, такой удивительный звук... А вы слыхали о том, что в Мизене есть целый оркестр? Подбирают жаб по размеру: одни, лопаясь, дают сопрановое звучание, другие — теноровое, есть и басовые, но это уж редкость...

— Довольно, проговорил Тандернак. — Вы с ума Сошли? Пропустите.

Ренье сделал шаг в сторону и растопырил руки.

— Только через мои объятия!

— Дурак, — прошипел Тандернак.

Ренье скорчил обиженную рожицу.

— И ну обзываться! — заорал он. — Почему все меня любят, один Тандернак ненавидит? Под несчастной звездой я родился!

— Вы желаете вывести меня из себя? — осведомился Тандернак.

— А как вы догадались? — изумился Ренье. — Я-то думал, мы с вами так еще с часок поболтаем, покуда до вас дойдет...

Тандернак потянул из ножен шпагу.

— Желаете убить меня?

— Увы, это лишь необходимость — о моих желаниях речи сейчас не идет... — Ренье тоже обнажил шпагу и отсалютовал противнику. — Я ведь знаю, чем вы занимаетесь, дорогой мой.

— Та девчонка! — сказал Тандернак.

— Угадали. На сей раз — быстро.

— Ну так позовите стражу — пусть меня арестуют за то, что я пытался напасть на придворного, — предложил Тандернак. — Что вы медлите, дурачок? Иначе я убью вас.

— Последнее сомнительно, — фыркнул Ренье. — Стражу я звать не буду. И вы знаете почему.

— Знаю, — сказал Тандернак, улыбаясь. — А куда вы денете мой труп?

— Здесь у меня все продумано, — заверил его Ренье, — впрочем, меня глубоко трогает ваше беспокойство. Мне доводилось закапывать мертвецов, о которых никому не известно... А вам?

Вместо ответа Тандернак атаковал. Ренье удивил его, стремительно и ловко отбив удар: к подобным фокусам молодого человека давным-давно приучил свирепый старичок, учитель фехтования.

И поскольку поединок не был учебным, Ренье решил применить любой из грязных трюков, какой только изобретет по ходу сражения. Для начала он сиганул за куст и оттуда громко квакнул, а затем выскочил на дорожку за спиной у Тандернака — тот едва успел обернуться, чтобы отразить атаку.

Несколько секунд они обменивались ударами, выясняя стиль противника и оценивая его силы. Тандернак улыбался все шире — Ренье представлялся ему малым весьма бойким, но не слишком искусным.

Ренье сражался очень спокойно: он слышал отчетливую мелодию с подчеркнутым ритмом; это был его собственный ритм, и Тандернак поневоле вынужден был подстраиваться.

Затем противник попытался поменять стиль фехтования и начал бешено атаковать. Ренье принял эту игру с готовностью, даже весело. Несколько раз Тандернаку казалось, что он вот-вот заденет юнца, но Ренье всегда успевал увернуться.

Спустя минуту роли переменились — теперь Ренье надвигался, а Тандернак, обороняясь, отступал. Юнец оказался чуть менее прост, чем представлялось Тандернаку на первый взгляд.

Неожиданно он ощутил резкую жгущую боль — острие шпаги противника рассекло одежду и оставило широкую царапину поперек груди. Гнев залил Тандернака — не поддельный, но истинный, ибо сердился он не на ничтожного шута, посмевшего бросить ему вызов; нет, Тандернак злился на самого себя — за то, что пропустил удар.

На миг чувства Тандернака вышли из-под контроля, и Ренье увидел, как на загорелом лице врага появляются уродливые темные пятна: они были похожи на кривые заплатки из густого бархата, на пушистый лишайник, прилепляющийся к стволу дерева. Коричневые, почти черные, они поначалу не имели формы, но спустя миг их края набухли кровью и начали пульсировать, извилистые багровые жилки проступили на выпуклой поверхности кожи, разделяя пятна на лоскуты, и внезапно Ренье понял, что именно напоминают ему эти странные следы.

Раздавленные цветки. Бутоны, втоптанные каблуками в грязь. Вот что это такое.

Ренье взмахнул шпагой, и перед глазами Тандернака проплыло его собственное отражение в блестящей поверхности оружия: время неожиданно и странно замедлилось, позволяя ему увидеть в узкой полоске металла последовательно кусок левой щеки с безобразным пятном — тем самым, из-за которого некогда женщина не удостоила Тандернака своей любви; затем — нос и губы, а под конец — правую щеку и правое ухо. Тандернак исчез — шпага отразила ослепительную синеву неба; далее наступила пустота.

Опустив клинок, Ренье крикнул:

— Эльф! Ты — эльф!

Время остановилось.

Находясь в немом безвременье, Тандернак мог путешествовать из одной эпохи своей жизни в другую, и все, что прежде оставалось необъяснимым, получало теперь завершение и обоснование. Все, даже его стремление продавать любовь.

Откуда взялась эта струя эльфийской крови в его жилах? Почему она оказалась отравленной? Кто из его предков послужил тому причиной и из-за чего такое могло произойти?

Ответов не было. Тандернак теперь знал, кто он такой вот и все. Оставшиеся ему мгновения он должен был прожить с этим знанием.

Ему также было известно и другое: он в состоянии удерживать себя в небытии, между мгновениями, сколько ему захочется. Если бы он раньше догадался о своей природе, то сейчас нашел бы способ уйти в прореху между мирами — здешним и потусторонним, сделаться еще одним странником в сером междумирье. Но он жил в неведении. И сейчас ему достаточно пошевелиться, чтобы время вновь тронулось с места и начало течь так, как это заведено в мире людей, одна быстрая секунда за другой.

Он даже не понял, когда это произошло. Жар в груди сменился холодом и ощущением, что в его естество проникло нечто постороннее; затем все чувства сместились: вокруг постороннего начал опять расти жар, а ледяной холод побежал по рукам и ногам — и отчего-то замерз кончик носа.

Ренье смотрел на упавшего противника, кривя и кусая губы. Тандернак лежал на садовой дорожке, сложив руки возле шпаги, вонзенной ему в грудь. Оружие, которое он выронил, едва Ренье крикнул: «Эльф!», так и осталось валяться в траве. Глаза умирающего становились все более светлыми — из них уходили все краски, и небо заполняло их светом. Отражение цветов на лице Тандернака тоже изменялось — лепестки становились все шире, их контуры расплывались и вместе с тем светлели. Багровый цвет смазался, сделался грязно-сиреневым.

Эльф.

Ренье отступил на шаг. Его шпага все еще покачивалась в груди упавшего.

Тандернак слабо шевелил пальцами, пытаясь обхватить ими клинок. Ренье вдруг сообразил: он хочет выдернуть шпагу — и тогда порченая эльфииская кровь хлынет в землю Королевства, напитывая его почву, И этот яд начнет расходиться из самого центра — из королевского дворца. Последний дар Тандернака стране, которая его породила и отвергла.

Рнпье подтолкнул тело носком сапога. Руки Тандернака бессильно разжались и упали. Он был мертв, и пятна на его лице побледнели — теперь он выглядел просто испачканным.

Ренье огляделся по сторонам — никого. В этот час в саду обычно не бывает людей. Ренье осторожно подхватил мертвеца за подмышки и оттащил с дорожки в кусты. Шпага раскачивалась из стороны в сторону все сильнее, её рукоять сбила несколько цветков, и лепестки неожиданно осыпали тело дождем: розовые и белые заплаты на темпом лике отсутствия — как им удержаться, если исключена самая возможность их укрепить? И ветер начал срывать их, одну за другой, и уносить дальше, раскидывая по траве...

Ренье набросил на Тандернака свой плащ. Шпагу он так и оставил в ране. Он не знал, как скоро перестанет течь эльфийская кровь из убитого — может быть, она не остановится, пока не изойдет из жил вся.

Следовало торопиться. Когда о смерти хозяина прознают его воспитанники — а до подобного рода человечков новости доходят до удивления быстро, — начнется разворовывание имущества. И самый сильный утащит пластину с эльфийским благословением.

Оставлять здесь Тандернака также не следовало. По шпаге очень быстро найдут убийцу — и это только наименьшая из бед. Хуже другое: погибшего предадут погребению. Никто и слушать не станет, если Ренье начнет рассказывать про темные мятые розы, про порченую элфийскую кровь. В такое попросту не поверят. Или, того пуще: сочтут Ренье клеветником, очередным врагом правящей династии.

Тело следовало сжечь. Единственный человек, который в состоянии тайно вывезти труп из королевского сада, — это дядя Адобекк.

Ренье забрал шпагу Тандернака и торопливо вернулся в свои покои. Эйле находилась там. При звуке его шагов она встрепенулась, и Ренье с раскаянием вспомнил о том, что обещал принести ей поесть.

— Простите, — поспешно проговорил он. — Было очень некогда. Сейчас вы получите одно поручение. Его необходимо исполнить в точности — так, как я скажу.

Он бросил шпагу в угол.

Эйле удивленно проводила ее глазами. Шпага упала возле хорошенького шкафчика. Боевое оружие, без всяких украшений, тяжелое, с поразительно наглой физиономией — если такое позволительно заметить касательно неодушевленного предмета, — оно выглядело на редкость неуместно в этой комнатке, среди игрушек.

— Я только что убил Тандернака, — сказал Ренье немного рассеянно: он искал бумагу и перо, которыми пользовался крайне редко. — Сейчас я напишу записку, отнесете ее в один дом... Поищите в комнате и особенно за постелью — там должна быть моя одежда. Переоденьтесь. Куклы не разгуливают по городу без провожатых. Пусть лучше это будет мальчик.

Говоря это, он торопливо писал:




«Дорогой дядя, эта девочка, переодетая мальчиком, — моя хорошая подруга. Ее нужно накормить, она голодная. Возьмите паланкин и НЕМЕДЛЕННО отправляйтесь во дворец! В саду, напротив беседки Роз — это возле ограды, за которой начинается "малый двор". — лежит труп. Он в кустах, накрыт моим плащом. НЕ ВЫТАСКИВАЙТЕ ИЗ ТЕЛА МОЮ ШПАГУ! Заберите тело и тайно увезите. Подробности лично. Навеки преданный Р ».




Эйле растерянно подбирала с пола какие-то детали мужского туалета: короткие чулки, рубашки с необъятными рукавами... Отложив перо, Ренье встал и принялся переодевать Эйле. Слишком длинный подол рубахи и камзола он попросту обрезал ножницами, в поясе провертел новую дырку, волосы девушки связал лентой и убрал под шляпу.

Она выглядывала из-под полей шляпы, такая растерянная, что Ренье едва не засмеялся.

— Вы прехорошенький мальчик! Берегитесь пожилых фрейлин, среди них встречаются ужасные резвушки. Лично я с трудом унес ноги от двух или трех... Вот записка. Отнесете ее в город в дом господина Адобекка.

Эйле вздрогнула.

— Кого?

— Адобекка, королевского конюшего... Глубокие личные переживания — потом, когда закончим дело. Пока просто найдите дом. Дорогу не спрашивайте, я нарисую вам схему...

Ренье набросал план, показывая все повороты и особенно упирая на разного рода приметы, вроде статуй на углах, садиков с причудливыми воротцами и фонтанчиков в виде морских чудищ или красавиц с изобильными грудями.

— Письмо спрячьте. Отдайте только самому господину Адобекку. Скажете — от Эмери. Вы меня поняли?

— Да... Но почему именно он?

— Потому что он — мой дядя. Никому другому я не доверяю...

— Даже принцу? — спросила девушка.

— Зачем ввязывать в это дело еще и принца? — удивился Ренье. — Я для того и существую подле его высочества, чтобы он не пачкал своих мыслей подобными историями... Достаточно и того, что мы с вами замарались по самые уши. Особенно — я, конечно.

— Ладно, — сказала Эйле, засовывая листок бумаги за пазуху. — Попробую...

Она выбежала из комнаты. Несколько минут Ренье сидел неподвижно, глядя на разгром, который они с Эйле учинили в комнате. Затем подобрал чужую шпагу, взял со стола связку ключей и вышел.




Глава двадцать вторая

ПРИГРАНИЧЬЕ


Не было никакой разницы, открыты глаза или закрыты: синий костер тихо горел на краю серой поляны, вокруг колебался густой туман, клубы которого то и дело принимали странные, живые формы, а возле самого костра сидел человек. Элизахар видел его то вполне отчетливо, когда туман немного расступался, то едва различимо, когда белесые клочья наползали на неподвижную фигуру. Человек этот сидел, поджав под себя ноги и сложив на коленях руки в шелковых перчатках. На перчатках скапливалась влага — крупные, дрожащие капли собирались в ямках у основания пальцев и на месте ногтей. В их поверхности отражалось синее пламя костра.

Элизахар не мог определить, как далеко он сам находится от этого человека. Он опускал веки, но продолжал видеть его. В этом было что-то тревожащее, неправильное. Следовало подобраться поближе и заговорить.

Элизахар попробовал шевельнуться, но не сумел. Кто-то пришил его к земле несколькими грубыми, прочными стежками.

Солдат напряг горло и крикнул, обращаясь к человеку:

— Помоги мне!

Тот повернул голову. Нечто засияло в синеватых сумерках, и Элизахар вдруг понял, что это такое. Корона. Массивный золотой обруч с зубцами и драгоценными камнями, венчающими каждый зубец. Такие короны рисуют дети, когда хотят подчеркнуть величие изображенного на рисунке властителя. И Фейнне тоже рисовала именно такие короны: если ей приходила фантазия населить свои яркие миры персонажами, то это чаще всего оказывались прекрасные принцессы, сплошь принцессы и графини, и все в коронах и развевающихся белых покрывалах, обрамляющих подбородок и окутывающих волосы.

Синий язык пламени поднялся выше, озаряя лицо незнакомца. Все в этом мире шевелилось и казалось одушевленным, кроме того человека, и неподвижность прибавляла ему величия. Юное, узкое лицо казалось высеченным из полудрагоценного камня: оно было двуцветным и охотно принимало на себя любой отблеск света, будь то от костра или золотого венца на голове.

Точно искусственные, свились локонами на голове медные волосы; несколько белых прядей рассыпались среди них, отчего шевелюра казалась совершенно пестрой. Такими же пестрыми были и глаза, зеленые с желтой россыпью точек вокруг зрачка.

Человек этот не был красив. Длинноносый, с острым подбородком, рябой: если материалом для создания его образа и послужил какой-то самоцвет, то поверхность этого самоцвета долго подвергалась воздействию ветра и дождей — она вся была в щербинах.

— Помоги мне! — повторил Элизахар.

Юный человек впервые изменил положение. Он приподнял руку, разрушив тяжелые капли на своей перчатке. Повернул голову. Чуть приоткрыл губы.

Элизахар смотрел, как он встает. Разгибает колени, поднимается на ноги. Синий свет костра, обезумев, метался по золотой короне. В тумане носились длинные ломкие голубые лучи, и серые клубы, пронизанные ими насквозь, рассыпались росой. Все больше прозрачных окон появлялось в густой влажной пелене.

Человек приблизился, наклонился и рукой в перчатке ухватился за нечто, мешавшее Элизахару дышать. Медленно, причиняя жгучую боль, из тела вышла первая игла, и следом за нею потекла горячая кровь. Исчезновение второй Элизахар почти не заметил — его сразу охватила слабость.

Лежа на земле и глядя снизу вверх на неправдоподобно юное, испорченное щербинами лицо, он еще мгновение пытался узнать незнакомца, а после уплыл по синей реке.

Но ничто не исчезло. По-прежнему рядом находился юноша в короне, и по-прежнему пылал костер, только в глубине пламени начали появляться красноватые полоски. Туман окончательно рассеялся. Медные стволы деревьев поблескивали, усеянные крохотными капельками воды. В другом мире вставало солнце, но здесь, между мирами, рассвет угадывался лишь по тому, как менялся цвет коры у древних деревьев.

Юноша в короне молча смотрел на человека, истекавшего кровью у его ног. Затем поднял лицо к небу и позвал кого-то:

— Аньяр!

По-прежнему было тихо, и неожиданно между деревьями появился второй: очень высокий, с черной кожей и очень светлыми голубыми глазами. На миг руки обоих переплелись, затем Аньяр склонился над лежащим и начал рассматривать его.

Человек в короне спросил:

— Какой я теперь?

Голубые глаза на черном лице блеснули:

— Ты вернулся, Гион. Все осталось прежним.



* * *





Течение синей реки внезапно сменило направление, и от этого у Элизахара закружилась голова. Он не понимал причины такой странной перемены, хоть и знал, что должен был бы ее знать; это ощущение мучило его. Ему не нравилось, что воды потащили его обратно. Куда? Там, в сплошной синеве, было чересчур хорошо — должно быть, поэтому. Всегда найдется кто-то, кто не допустит чтобы Элизахару было чересчур хорошо. Даже удивительно: почему судьба тратит столько усилий на то, чтобы испортить жизнь какому-то солдату. Даже в его смерть вмешаться не побрезговала.

Потом он услышал музыку. Она доносилась издалека — из какого-то недостижимого места — и тем не менее была различима совершенно явственно. Элизахар даже узнал инструмент — клавикорды. Кто-то играл, уверенно извлекая из клавиш нежную, неспешную мелодию.

Что-то знакомое почудилось Элизахару в этой музыке. Вряд ли он слышал ее когда-либо в прошлом. Он мало музыки слышал на своем прежнем веку, а эта не была похожа ни на полковой марш, ни на бацанье плясовой в каком-нибудь захудалом трактире.

Река, как назло, замедлила течение и теперь еле двигалась. Элизахар почти не приближался к источнику музыки, а ему болезненно хотелось услышать ее лучше.

И, как будто угадав его желание, она зазвучала громче. К первой теме прибавилась вторая, аккомпанемент подхватил и подчеркнул ее. Теперь музыка была повсюду, она заполняла мир и придавала ему форму; в ней заключался смысл существования. Настал миг, когда Элизахар перестал сомневаться: отныне он твердо знал, что именно слышит и откуда знает каждую ноту, каждую вариацию, посылаемую неведомым музыкантом в бесконечность всех миров, какие только существуют.

Эта музыка была Фейнне.

Бегущие пальцы мгновенно вызывали к бытию её гибкий стан, точно очерчивали его в воздухе горящей линией, которая держится еще секунду, прежде чем растаять. Упавшая на клавиши кисть бережно изымала из инструмента гармонический аккорд, и тотчас появлялось милое лицо с подбородком сердечком и широко расставленными невидящими глазами; оно плыло перед взором и медленно таяло вместе с угасанием звука.

Кто-то воскрешал Фейнне, вызывал ее во внешний мир с помощью музыки — и сотворил хрупкую, постоянно разрушающуюся и постоянно возрождающуюся вселенную по имени Фейнне.

Музыка становилась шире, а образ девушки — все более прочным и ярким. Наконец он утвердился совершенно, от кончиков пальцев на ногах до пушистых каштановых волос, собранных в пучок на затылке. Элизахар крикнул:

— Фейнне!

В то же самое мгновение волна вынесла его на берег, и его пальцы вцепились в корень растущего там дерева, а музыка, разразившись последним торжествующим аккордом, смолкла. Образ Фейнне вспыхнул ослепительными красками и погас.

Элизахар лежал на берегу и тяжело переводил дыхание. Оранжевое пламя весело прыгало по дровам. Густая зелень травы обжигала зрачки.

— Садись к нам, — проговорил чей-то голос совсем близко.

Элизахар ухватился покрепче за корень и выбрался к костру. Ему сразу стало тепло; холод, сжимавший грудь, отпустил, и он с наслаждением вздохнул.

— Садись же, — повторил голос чуть раздраженно.

Что-то в этом голосе показалось Элизахару знакомым. Он глянул на говорившего сквозь ресницы и увидел прозрачного старика, с которым проделал долгий путь к охотничьему домику — в попытке освободить и спасти Фейнне.

— Чильбарроэс! — прошептал он.

— Больше нет, — был ответ. — По крайней мере, на это время.

Чья-то рука подхватила Элизахара и помогла ему устроиться. Черная рука, сильная, с благородными пальцами.

Теперь он видел обоих: медноволосого юношу с короной на голове и чернокожего эльфа с синими глазами. Оба рассматривали солдата с одинаково недовольным выражением, которое проступило на их — таких разных — лицах.

Эльф проговорил:

— Тебе видней, брат, но в последние годы ты начал совершать слишком много ошибок...

— Только не эту, — отозвался Чильбарроэс. — Он — не ошибка. Я уверен.

— Я страшно голоден, — сказал Элизахар. — У вас найдется, что поесть?

Чильбарроэс пожал плечами, а его спутник поворошил угли чуть в стороне от веселого пламени и вытащил серую от золы тушку рыбы.

— Дай, — сказал вдруг Чильбарроэс. — Дай мне попробовать, Аньяр!

— Э, да ты и в самом деле вернулся, Гион! — воскликнул темнокожий эльф, ловко отводя в сторону руку с печеной рыбиной. — Нет уж, сперва тому, кто первым попросил.

— Не слишком ли ты любезен с каким-то наемником? — осведомился Чильбарроэс. — Не совершаешь ли ты ошибку?

— Не больше, чем ты, — возразил Аньяр.

Элизахар вырвал рыбу у него из пальцев и, пачкаясь в золе, начал грызть. Силы возвращались к нему с каждой секундой. Он и узнавал, и не узнавал место, где они находились: что-то неуловимо непривычное ощущалось в здешнем воздухе, но лес, несомненно, был тот же самый. И оба его спасителя, сидевшие справа и слева от костра, представлялись давними знакомцами. Чуть позже он поговорит с ними. Чуть позже.

Усилием воли он отложил рыбину, но тут Аньяр, посмеиваясь, извлек из пепла вторую, и молодой человек в короне завладел ею.

Прошло невероятно много времени: река проносила мимо них вздувающиеся синие воды, небосклон незаметно двигался над головами, костер то угасал, то вновь оживал после новой порции дров, и берег делался все более обжитым, а незнакомцы — все более родными, так что спустя неопределенный срок Элизахару начало казаться, будто он здесь и родился, здесь и провел большую часть жизни — рядом с этими людьми.

Его не удивляла больше ни черная кожа Аньяра, ни корона на голове Чильбарроэса. Ни даже то обстоятельство, что чернокожий и синеглазый эльф называл Чильбарроэса именем первого короля — Гион. Все было закономерно, все, несомненно, имело свою причину — какую-то очень важную. Все, даже присутствие Элизахара в новом для него мире. В мире, который назывался «Фейнне».

— Итак, — заговорил наконец Гион-Чильбарроэс, — хотел бы я знать, почему вы оба тут расселись с таким видом, будто не знаете, кто я такой?

— Вы — Чильбарроэс, мой господин, — сказал Элизахар. — Я знаю, кто вы такой.

Чильбарроэс расхохотался. Элизахар впервые видел, чтобы его полупрозрачный спутник так веселился. В нем переполнилось смехом все: искры прыгали в пестрых глазах, рябины на лице сделались разноцветными и тоже смеялись. Улыбнулся и Аньяр.

— О нет, — вмешался в разговор эльф, — ты — Гион, ты мой брат. Я не знаю никакого Чильбарроэса.

— Поэтому и не мог встретить меня за все эти годы, — упрекнул его юноша в короне. — Поэтому я и был так одинок.

— И наделал столько ошибок, — добавил Аньяр.

Элизахар сказал:

— А мне уже все равно...

Он улегся на землю, сунул ладони под голову. Ему сделалось блаженно. Он был сыт, согрет и исцелен, и его спутники, кем бы они ни были, не требовали от него — по крайней мере в ближайшее время — ровным счетом ничего...

Аньяр устроился рядом с ним, голова к голове. Солдат видел, как поблескивает раскосый синий глаз эльфа.

— Что именно тебе все равно? — спросил Аньяр.

— Кто он такой, Гион или Чильбарроэс, — пояснил Элизахар.

— Но ведь от этого зависит — все! — . возмутился Аньяр. — Он взял себе другое имя, когда сменил естество. Как можно быть рядом с кем-то, если не понимаешь сущности его естества? Как можно идти вслепую?

— Еще как можно... — Элизахар вздохнул и неожиданно признался: — Я бывал слеп. После ранения. Ничего не видел несколько месяцев. Жил у женщины и не знал даже, как она выглядит, молодая она или старая.

Аньяр сморщил нос.

— Ничего не стоит твое откровение, — сообщил он. — Дешевка. Ты ведь знал, что живешь у женщины. Этого было вполне достаточно... Кстати, какой она оказалась?

— Обыкновенной, — сказал Элизахар.

— Обыкновенная женщина — большая редкость. Стоило воспользоваться случаем. Почему же ты не остался у нее?

— Не знаю...

На самом деле Элизахар лукавил: прекрасно он все знал. Здоровым он был ей не нужен. Когда она поняла, что зрение возвращается к Элизахару, то сделалась холоднее; а стоило ему почувствовать себя достаточно крепким, чтобы ходить самостоятельно, она указала ему на порог.

Да еще обставила все так, чтобы он ощутил себя виноватым. «Конечно, — говорила она подругам, — пока он не мог без меня обходиться, я могла быть спокойна; но стоит мужчине почувствовать волю...» И пожимала плечами, ничуть не удивленная мужской неблагодарностью.

— Я был слепым, — повторил Элизахар. — Я бывал слепым и после, когда видел внешнее, но не проникал во внутреннее. Я вполне могу жить рядом с кем-то, даже не зная, кто он: человек или эльф, призрак или живая плоть.

— Еще одна странность, — сказал Аньяр. — Ты можешь довольствоваться неполнотой. Доказывает ущербность твоего способа восприятия.

— Вовсе нет, — возразил Элизахар. — Напротив. Твое стремление познать в спутнике все, от его природы до его ближайших намерений, сильно ограничивает твою способность любить. Ты не оставляешь другому права на обладание собственной тайной. Ты не позволишь ему даже насладиться, открыв тебе свою тайну — в знак дружеского доверия.

— Ты уверен, Гион, что он — солдат? — спросил Аньяр, обращаясь к коронованному юноше.

— Вспомнил и про Гиона! — знакомо фыркнул Чильбарроэс. — Если тебе нужен мой совет, то вот он: насладись раскрытием чужой тайны. Заодно узнай, что и тайны-то никакой нет. Я изучил его. Живой ум — или, выражаясь более точно, отсутствие тупости — и несколько месяцев на лекциях в Академии. Ну и довольно ловкое умение морочить окружающим голову. Вероятно, отточенное в свое время на капралах.

— Со мной все ясно, — сказал Элизахар. — Впрочем, я готов ответить на любой вопрос касательно моей скромной персоны, если вы объясните мне, почему господин Чильбарроэс носит корону и королевское имя.

— Потому что он — король, — был ответ Аньяра. Эльф выглядел немного удивленным.

А Чильбарроэс прибавил:

— Я не стал бы на твоем месте давать подобные обещания, Элизахар, в обмен на столь очевидную разгадку того, что и загадкой не являлось.

— Вы — король? — Элизахар перевернулся на живот, оперся локтями о землю, положил подбородок на ладони.

Чильбарроэс сидел прямо перед ним, как и тогда, в тумане, — на коленях, с выпрямленной спиной. Солнце рассыпалось по его лицу, по его волосам, по одежде; он весь был покрыт пестрыми световыми пятнами, и в какой-то момент Элизахару показалось, что еще немного — и Чильбарроэс исчезнет, растворится в окружающем мире.

— Я король Гион, — сказал Чильбарроэс— Как ты мог не догадаться?

— Это все мое проклятое всеприятие, — пробормотал Элизахар. Он сказал это машинально, однако Аньяр счел его фразу удачной шуткой и долго смеялся.

Гион не пошевелился.

— Я научился ходить между мирами, — сказал он. — Много веков я жил здесь, в мире Нигде, охраняя незримые границы моего Королевства. Несколько раз за столетия появлялись люди, подобные Фейнне, — способные переходить эти границы.

— Фейнне — она... тоже Эльсион Лакар? — спросил Элизахар тихо.

Гион медленно перевел на него взгляд. Зрачки его пестрых глаз были расширены, и Элизахар отчетливо увидел в них свое отражение.

— Нет, — сказал Гион. — Ни Фейнне, ни я, ни ты. Эльсион Лакар — только Аньяр. Мы трое — обычные люди.

— Я бы не назвал тебя таким уж «обычным», Гион! — хмыкнул Аньяр.

Гион качнул короной, разбрызгивая свет.

— Я употребил слово «обычный», чтобы избежать выражения «чистокровный», — пояснил он. — Потому что мне ненавистны расовые предрассудки, а от «чистокровности» до преследований потомков Эльсион Лакар — один шаг.

— Ты слишком долго прожил среди чистокровных людей, Гион, — сказал Аньяр. — В этом причина.

— За тобой не гнались с собаками, — возразил Гион. — Тебя не пытались повесить вниз головой на ближайшем дереве, тебя не тащили связанным на костер только по одному лишь подозрению в том, что твои далекие предки путались с Эльсион Лакар.

— О! — проговорил Аньяр с презрительным видом. — «Путались»! Это вульгарно!

— Так для чего соприкасаться с вульгарностью? — сказал Гион. — Честному человеку не должно подвергать себя виселице. Во всяком случае, добровольно.

— Где Фейнне? — спросил Элизахар. — Вы знаете?

Оба его собеседника переглянулись. Гион засмеялся:

— Обрати внимание, Аньяр, как устроен его ум: он мгновенно выделил из нашего бессвязного разговора то главное, что составляет предмет его профессии, — местонахождение объекта охраны.

Аньяр, однако, не поддержал веселья друга:

— По-моему, он влюблен, а это заслуживает нашего уважения.

— Влюблен! Как непрофессионально! — сказал Гион.

— Где она? — повторил Элизахар.

— Указать тебе точное местонахождение госпожи Фейнне я пока не могу, — отозвался Гион. — Она где-то здесь...

Элизахар тихо засмеялся. Он и сам знал, что она здесь. Как можно находиться в мире по имени Фейнне — и не встретить там саму Фейнне?

— Ладно, теперь мой вопрос, — сказал Гион.

— Какой вопрос? — удивился Элизахар.

— Ты же сам предложил эту игру. Я отвечаю на твой вопрос, ты — на мой. Постепенно мы будем знать друг о друге все...

— Если вы — король Гион, то я и так знаю о вас все, — заметил Элизахар.

— Ну какова самонадеянность! — Гион метнул в сторону Элизахара гневный взгляд. — Что ты обо мне можешь знать?

— Что вы были первым королем, мой господин, что вы взяли в супруги дочь правителя эльфов и принесли на нашу землю кровь Эльсион Лакар...

— А что я делал потом — после того, как моя жена умерла?

Элизахар сказал:

— От горя король Гион утратил рассудок, и спустя год после смерти Ринхвивар он ушел в пустынные земли — и больше никто и никогда не видел короля Гиона...

— Да, — сказал Чильбарроэс. — Вот именно. Никто и никогда. Кроме тебя, упрямая голова! Неужели ты не хочешь знать, куда я потратил мои столетия?

— Если вам захочется, вы и так мне расскажете...

— Ты пытаешься мошенничать, Элизахар, — строго произнес темнокожий эльф. — Я совершенно точно помню условие договора. Там что-то такое говорилось насчет доверия...

— А не было никакого договора! — засмеялся Элизахар.

— В следующий раз, имея дело с людьми, буду заставлять их подписываться кровью под каждым словом! — рассердился Аньяр.

— Давай его просто допросим, — предложил Гион. — Пусть отвечает.

— А если он не захочет?

— Пытать! — произнес Гион и подбоченился с видом суровой решимости.

— Ай, не надо! — закричал Элизахар, дурачась. — Я все скажу.

Два лица, разноцветное и черное, сблизились и надвинулись на него.

Гион сказал:

— Ну вот, наконец-то я узнаю про тебя всю правду... Кто твой отец, Элизахар? Кто твой отец?

Элизахар зажмурился. В самый неожиданный миг обыкновенная болтовня закончилась: дружеский разговор ткнулся в тупик, каким Элизахару всегда представлялись прямые вопросы. Из тупика только один выход — навстречу тому, кто загнал тебя туда. И на прямой вопрос можно ответить только одним способом.

Конечно, оставалось еще молчание. Но Гион — король. Больше чем король — Гион был само Королевство. И Элизахар с трудом выговорил четыре слова, которые никогда прежде не соединял между собой:

— Мой отец — герцог Ларренс...

Очень медленно он открыл глаза. Ничего не изменилось в мире. Все так же неспешно текла река, унося вдаль отражения розовеющих облачков, камыши перешептывались на ветру, и их созревшие бархатные колотушки глухо стукались друг о друга. Вечер не отменил изначального намерения вступать на землю величественно и неторопливо, с полным осознанием своего права.

Только лица вопрошавших стали другими. Гион смеялся, и желтые блики скакали в его глазах; Аньяр недоуменно хмурился.

— Кто такой герцог Ларренс? — спросил темнокожий эльф.



* * *





Герцог Ларренс представлял собой странное сочетание отвлеченной абстракции с самой что ни на есть плотской, витальной реальностью. Абстракцией являлось его имя.

Некогда — на заре создания государства — неподалеку от северных границ имелось герцогство Ларра; но последний из герцогов Ларра умер вскоре после исчезновения короля Гиона, и титул перешел к его малолетней дочери. На протяжении нескольких поколений в этой семье не рождалось сыновей; только многочисленные дочери. И каждая приносила мужу в приданое кусок земли, так что в конце концов остался только майорат: замок и три деревни. Это и стало именоваться «герцогством Ларренс» — как бы уменьшительное от имени былого герцогства.

Человек, которого Элизахар назвал своим отцом, унаследовал майорат от деда. В убогих владениях предков молодого наследника видели рано: с юных лет он предпочитал странствовать в компании десятка отчаянных голов. Иногда вся эта компания промышляла разбоем на границах, иногда выполняла деликатные поручения соседей — порой из интереса, а порой и за деньги.

У молодого Ларренса была веселая жизнь. Он обожал приключения. Ему нравилось разыскивать сбежавших крепостных или непокорных дочек, похищенных незнатными любовниками. Он мог найти неверную жену и сделать так, чтобы у женщины навсегда пропала охота искать похождений вне дома.

Чуть позже, когда отряд Ларренса стал больше, молодой герцог начал пробовать зубы на кочевниках, которые время от времени тревожили пограничные земли Королевства. Если появлялась необходимость усмирить бунт или отогнать чужаков подальше от границы, бароны знали, кого призвать.

Спустя пятнадцать лет Ларренс уже стоял во главе большой армии.

Обычно Королевство не содержало регулярной армии. Имелись отдельные отряды у знатных людей. Если стране угрожала опасность со стороны внешнего врага, эти отряды объединялись и под началом какого-нибудь уважаемого дворянина выступали навстречу неприятелю. В других случаях каждый действовал самостоятельно.

Ларренс был первым, кто создал на землях Королевства настоящее наемное войско. За плату эти люди могли все. К Ларренсу стекались беглые, он собирал негодяев и осужденных мошенников и ставил их под свои знамена. Когда необходимость в большом отряде отпадала, Ларренс всегда находил способ избавиться от ненужных людей: заводил их в засаду, отдавал на растерзание кочевникам, устраивал катастрофу на переправе или неожиданный пожар во время ночлега... Способов у него имелось немало.

Поговаривали, будто Ларренс близко дружен с некоторыми вождями кочевников, и это тоже было чистой правдой. Он даже завел себе жен в нескольких племенах.

Крохотное земельное владение позволяло ему носить титул, который оставался преимущественно данью традиции, к тому же не слишком древней. Аньяр ничего не знал о герцоге Ларренсе, потому что в те времена, когда Гион был королем, никаких герцогов Ларренсов еще не существовало.



* * *





— Ларренсово отродье? — восхищенно произнес Гион. Он так и сиял. — Бастард?

— Хуже, — сказал Элизахар.

— О свет Ассэ, что же может быть хуже бастарда? — закричал Гион, воздевая руки к тихим небесам.

— Законный ребенок, — сказал Аньяр. — Полагаю, он имеет в виду именно это.

— Глупости! — отрезал Гион. — Я знаю всех дворян в моем Королевстве. У Ларренса действительно имеется какая-то жена с двумя или тремя пискунами на руках. Сидит в майорате. Похожа на грызуна, хотя в молодости была хорошенькая. Ни одного из ее отпрысков не зовут Элизахар. Ни один из ее отпрысков не шляется по Королевству в поисках неприятностей. И уж явно никто из них не воевал в одном из Ларренсовых отрядов, составленных из всякого отребья.

На каждое отрицание Элизахар молча кивал. Наконец Гион исчерпал возражения, и Аньяр спокойно вставил словцо:

— Может быть, дашь наконец ему объясниться?

— Ладно. — Гион пожал плечами.

Элизахар сказал:

— Первая жена. Давно.

Гион сдвинул брови под короной, затем недоуменно проговорил:

— Кажется, припоминаю... Но этот брак длился очень недолго. Она умерла, по-моему...

Элизахар кивнул.

— Кто тебя вырастил? — спросил Гион.

— Дед.

— Почему ты ушел из дома?

— Потому что так захотел мой дядя — брат матери.

— А дед?

— Умер.

— Да ты у нас, я погляжу, сирота! — сказал Гион язвительно.

— Не вижу в этом обстоятельстве ничего забавного, — ответил Элизахар. Он начинал злиться.

— Когда же тебе пришло в голову наняться в армию Ларренса?

— Да вот взяло и пришло...

— С отцом мечтал познакомиться?

— Какое вам дело до меня и моего отца! — закричал Элизахар, теряя терпение. — Может быть, и хотел! Не вижу в подобном желании ничего постыдного.

— Испытал разочарование?

— Нет, — сказал Элизахар. Теперь он снова был совершенно спокоен. — Он оказался в точности таким, как мне рассказывали. Гора яростного мяса. Очень много ест. Очень много пьет. Процесс предпочитает результату. Знает о людях все самое дурное и пользуется этим. Пока в человеке сохраняется хотя бы капля наклонности ко злу, перед Ларренсом он будет беззащитен: мой отец найдет способ воспользоваться самой малой лазейкой и, уж не сомневайтесь, испоганит всякую душу.

— Ну вот, — молвил Аньяр, — выговорился — теперь тебе легче будет.

Не отвечая, Элизахар встал. На берегу он заметил какое-то движение: кто-то шел к ним навстречу. Издалека невозможно было понять, человек это или крупное животное. Просто — некто живой.

Гион тоже поднялся на ноги. Заходящее солнце опустилось так, что все багровые лучи, казалось, собрались на короне, и теперь вся фигура короля была окутана мерцающим сиянием.

Что-то странное было в одиноком существе, которое приближалось к костру. Оно двигалось неуверенно, то и дело останавливалось и озиралось по сторонам.

Аньяр приподнялся на локтях.

— Кто там?

— Пока неясно, — ответил Гион.

— Так уж и неясно! — хмыкнул Аньяр.

Гион повернулся к нему:

— Ты всегда подозреваешь худшее.

Аньяр пожал плечами:

— Богатый жизненный опыт, братишка. Странно, что у тебя его нет.

— Может быть, побогаче твоего, — пробормотал Гион. — Люди бывают сложнее, чем Эльсион Лакар: для любого поступка у человека существует обычно всегда больше, чем одна причина. Чем, кстати, столь успешно пользуется отец нашего Элизахара.

Элизахар безмолвно зашипел сквозь зубы. Аньяр сказал своему другу:

— Не стоит его дразнить. Как бы он тебя на куски не разорвал.

— Не боюсь! — равнодушным тоном ответил Гион. — В нем сильны сословные предрассудки. Человек дворянского происхождения не посмеет поднять руку на короля. Я и раньше замечал в нем следы хорошего воспитания и все терялся в догадках: откуда бы такое...

— Это Фейнне, — сказал Элизахар.

Девушка была теперь отчетливо видна: она стояла на небольшом холме, залитая выразительным медным светом. Косые лучи высвечивали ее всю, делая объемной каждую подробность облика. Элизахар видел, что она одета в лохмотья, что волосы ее растрепаны и кое-как приглажены пятерней, что осунувшееся лицо перепачкано. Она медленно оглядывала местность, точно не зная, на что решиться: то ли идти дальше, то ли остановиться здесь.

Элизахар тихо вскрикнул:

— Она видит!

— Если она и прежде могла видеть в этом мире, то почему бы ей не прозреть в нем и сейчас? — заметил Гион, но Элизахар не слышал его.

— Она видит... — повторял он. И побежал навстречу девушке.

Заметив какого-то рослого человека, который стремительно приближался к ней, Фейнне замерла, а затем спрыгнула с холма в овраг и нырнула в кусты.

— Испугалась, — сказал Аньяр. Он тоже поднялся на ноги и подошел к Гиону. Вместе они наблюдали за погоней.

— Почему она испугалась его? — спросил Аньяр своего друга. — Ты лучше знаешь людей — объясни.

— Она никогда не видела его, — сказал Гион задумчиво. — Полагаю, в этом дело. Будь ты одинокой девушкой — разве ты не бросился бы наутек при виде эдакого верзилы, который скачет к тебе гигантскими шагами?

Аньяр пожал плечами и, судя по его виду, серьезно призадумался над вопросом.

Элизахар тем временем подбежал к тому месту, где совсем недавно стояла, рассматривая речную долину, Фейнне. Прыжок — и он тоже скрылся из виду.

В овраге было сухо, под ногами оглушительно хрустнули сучья. Кусты безмолвствовали. Элизахар наугад пошел в сторону леса и почти сразу увидел мелькнувшую впереди белую фигурку. Он побежал, почти не скрываясь. Девушка тихо вскрикнула и остановилась.

— Что вам нужно? — спросила она, когда он приблизился. Фейнне тяжело дышала.

Элизахар знал, что не стоит рассматривать ее так пристально. Кроме того что это было невежливо, его испытующий взгляд пугал Фейнне еще больше. Но он ничего не мог с собой поделать. Улыбка дрожала в углах его рта. «Наверное, я выгляжу полным дураком», — подумал он.

А вслух проговорил:

— Я не хотел огорчать вас... Пожалуйста, закройте глаза.

— Что?

Вместо того чтобы подчиниться, она вытаращила глаза ещё сильнее.

— Закройте, — повторил он почти умоляюще.

Он не знал, о чем она подумала. Может быть, приняла его за одного из тех милосердных убийц, которые не хотят, чтобы жертва видела обнаженный нож. Побелев, Фейнне отступила на шаг и прижалась лопатками к широкому стволу старого дерева. Потом сказала:

— Делайте что хотите, но глаз я не закрою.

«Ну да, — мелькнуло у него. — Она только что начала видеть. Каждое мгновение зрячей жизни должно быть ей дорого…»

И, подняв руку, сам положил ладонь ей на веки Очень осторожно, стараясь почти не дотрагиваться до прохладной пыльной кожи. Пушистые ресницы задели середину ладони, заставив Элизахара поежиться: прикосновение было невесомым, но ощущение — невероятно сильным.

— Это я, госпожа Фейнне, — сказал Элизахар. — Вы узнаете голос? Теперь узнаете?

Она молчала. Он почувствовал влагу под ладонью: она заплакала.

— Это я, — еще раз сказал он. — Я нашел вас.

— Уберите руку, — попросила она.

Он быстро отнял ладонь и увидел ее лицо, как будто заново созданное — прямо у него на глазах. Фейнне опустила веки.

— Скажите еще что-нибудь.

— Это я, я нашел вас.

— Еще...

— Госпожа Фейнне, я познакомлю вас с королем...

— Еще...

— Я не знаю, где мы проведем эту ночь...

— Еще...

— У меня есть костер.

— Еще.

— Я люблю вас.

Глаза открылись.

— Давно?

— Всегда.

Она снова уложила ресницы на щеку, как будто ей тяжело было держать их на весу.

— А я все пыталась представить себе — как вы выглядите... — сказала она со вздохом. — Внешность — это ведь важно?

— Иногда, — сказал он.

Фейнне взяла его под руку, прижалась щекой к его плечу.

— На чем мы остановились? На том, что у вас есть костер? А кто такой — король? Эльсион Лакар?

— Это очень интересный король, — сказал Элизахар. — На самом деле его давно уже не существует...




Глава двадцать третья

ЗНАК КОРОЛЕВСКОЙ РУКИ


— Да вот же она!

Эйле услышала знакомый голос за спиной и споткнулась: столько негодования звучало в нем — и столько уверенности! Та, которая произнесла эти слова, ничуть не сомневалась в том, что узнала Эйле.

— Стой, голубушка! Куда это ты собралась — да ещё в чужой одежде?

Эйле остановилась и медленно обернулась. Прямо к ней шла старшая вышивальщица, незамужняя особа лет пятидесяти с дряблым лицом и очень широкими плечами. Создавалось впечатление, будто в молодые годы она занималась чем-нибудь вроде борьбы на цирковой арене, хотя на самом деле эта женщина всю жизнь провела за рукодельем. Она любила свою работу, и для нее было истинным оскорблением, если она примечала недостаток усердия в других.

— Ты что это, а? — продолжала она. — Что на тебе за тряпки? Бесстыдница — это же мужские вещи! Чьи они?

Эйле обреченно молчала.

— Любовника? — напирала старшая вышивальщица. — Не успела обжиться во дворце и уже завела себе покровителя? Не рано ли? Если уж не можешь жить без мужчины — выйди замуж, здесь полным-полно таких, которые готовы жениться на доброй девушке...

— Я не добрая... — пробормотала Эйле.

— Оно и видно! — Старшую вышивальщицу ничуть не растрогало ее раскаяние. — Идем-ка со мной. Тебя уже искали. Приходил заказчик.

— Когда?

— Когда? — Старшая гневно уставилась на Эйле. — Да ещё вчера утром! Ты обязалась сделать для него тесьму... Кстати, за одно это тебя следовало бы посадить под замок! Кто позволил тебе брать посторонние заказы, если ты и с дворцовой работой не справляешься? Все глупости насчет приданого и выкупа выбрось из головы — ее величество сама одарила бы тебя всем необходимым, если сочтет, что твои намерения чисты и серьёзны...

— Значит, он приходил, — сказала Эйле, опуская голову еще ниже.

Она только сейчас начала в полной мере понимать, что сделали для нее эти молодые люди: сперва господин Эмери, а после Талиессин. Тандернак без труда отыскал ее комнату, и его туда впустили. Он убил бы ее едва ли не на глазах у прочих мастериц — а потом все бы дружно поверили в то, что новенькая покончила с собой. Потому что — и это тоже Эйле вспомнила с раскаянием — в первые дни она очень плакала и рассказала двум или трем товаркам о своей полудетской любви к Радихене.

— Мне нужно выйти в город, — сказала Эйле, поднимая голову.

— И думать забудь! — решительно отрезала старшая мастерица. — Ты отправляешься со мной. И не к себе в комнату, а ко мне, в парадные анфилады. Там я за тобой пригляжу. Еще одно слово — и я распоряжусь, чтобы тебя посадили в подвал на хлеб и воду.

Она схватила Эйле за руку повыше локтя — хватка у мастерицы была железной — и потащила за собой.

Большая мастерская, где производились завершающие работы, располагалась не в здании, где жили и работали большинство мастериц, но прямо в королевском дворце: старшая любила быть на виду. Ей ничуть не мешали люди, проходившие через комнату по своим делам или останавливающиеся у нее за спиной, чтобы полюбоваться возникающим из груды расшитых лоскутов прекрасным произведением.

Она привела Эйле к входу, скрытому за небольшим портиком с витыми раскрашенными колоннами и двумя рядами подстриженных шарами кустов, вошла — и обе женщины погрузились в сверкающую роскошь королевского дворца. Эйле жмурилась, в глазах у нее странно рябило: слишком много позолоты, слишком много блестящих, гладких поверхностей. Она оскальзывалась на полированном полу, и только крепкая рука старшей мастерицы не позволяла ей упасть.

Комната, где на широченной раме был растянут гобелен, поразила Эйле. В огромное окно лился яркий свет, позволяющий видеть любую погрешность, допущенную в работе. Перед рамой находился табурет, водруженный на лестницу: он был устроен таким образом, чтобы высоту сиденья можно было изменять. Справа, у стены, на невысоком столе с бортиками, находились нитки, иглы и ножички самых разных цветов, форм и размеров. Все это содержалось в идеальном порядке.

Старшая подвела Эйле к стене под окном и усадила на скамеечку с коротенькими бочонкообразными ножками. Поставила рядом корзину с рукоделием: тонкий прорезной узор для воротника. Затем взяла Эйле за запястье и ловко защелкнула на нем браслетик. Тоненько прозвенела цепочка: Эйле обернулась и увидела, что старшая мастерица приковала ее. Под окном имелось вделанное в стену кольцо, обтянутое бархатом: оно казалось приспособлением, призванным собирать шторы в красивую драпировку. Вероятно, это и было его изначальным предназначением.

— Сиди! — сказала старшая. — И трудись! Время для глупостей закончилось.

Как была в нелепом мужском наряде, Эйле взялась за ножнички и иглу. Попросить о том, чтобы ей принесли поесть, она так и не решилась.



* * *





Дом Тандернака, кажется, еще пребывал в счастливом неведении касательно судьбы, постигшей хозяина: там все было тихо. Стряпуха отказывалась разводить огонь в оскверненном крысами очаге, поэтому на обед подали купленные в соседней харчевне мятые пирожки вчерашней свежести. Это вызвало негодование воспитанников, однако переубедить стряпуху или воззвать к её совести не удавалось. Самого же господина Тандернака. как назло, до сих пор не было: он ушел с утра и не вернулся.

Ренье открыл дверь и прислушался. Дом был полон звуков, но все они доносились из глубины. Как и рассказывала Эйле, здесь угадывалось присутствие нескольких человек и наличие по меньшей мере десятка комнат, но где все это располагается — оставалось загадкой.

Против воли Ренье почувствовал некоторое уважение к человеку, который сумел устроить столь запутанный лабиринт в сравнительно небольшом городском доме, стиснутом соседними зданиями, — здесь даже длинных коридоров быть не могло, и тем не менее заблудиться среди десятка полутемных помещений Тандернакова обиталища представлялось совершенно пустяковым делом.

Ренье осторожно двинулся по тростнику. Траву здесь не меняли уже давно, кое-где она подгнила, а кое-где ее разбросали в стороны, как будто кто-то здесь бежал или перемещался большими прыжками. Возле стены осталось темное пятно — трава впитала кровь. Здесь умер охранник, которого убила Эйле. Все произошло слишком быстро, и Ренье надеялся, что Тандернак не успел найти нового стража для своего обиталища.

Он очутился возле винтовой лестницы и ступил на нее. Как он знал из рассказа девушки, это был прямой ход в спальню хозяина. Дверь за дверью открывались перед Ренье. Дом обступал его теперь со всех сторон, и Ренье очутился как будто в самом центре музыкальной шкатулки, сложного механизма, где каждое, самое невинное и простое на вид колесико, каждая почти незаметная глазу передача имеют особое предназначение. Все в этом механизме было отлажено — ни одной лишней или нерабочей детали. И Ренье, осторожно двигавшийся по передней комнате, знал, что в любое мгновение может наступить на скрипучую половицу или задеть нить с колокольчиком, и тогда тревога разнесется по всему дому.

Почти над самым его ухом монотонный скрипучий голос жаловался на влажный матрас, на слишком кусачее одеяло, на то, что еда была сегодня отвратительна: «Как я буду работать в таких условиях? Я должна быть обольстительной, я желаю быть обольстительной, а у меня потная спина!» Второй голос, гораздо более отдаленный, отвечал невпопад — видимо, также разговаривая сам с собой: «Ненавижу капризных дур! Ненавижу капризных дур!»

Задыхаясь от отвращения, Ренье толкнул дверь хозяйской спальни. Молодого человека поразила скромность, почти суровость обстановки, и он подумал: «Тандернак действительно был опасен, коль скоро он позволял себе не заботиться о роскоши для собственной персоны...» Бабушка Ронуэн, «самая мудрая из ныне живущих», как иногда именовал ее Адобекк, говорила внукам: «Будьте осторожны с людьми, которым безразличны дорогие и красивые вещи: этих невозможно удовлетворить. Жадный соблазнится деньгами, алчный — красотой; но такого человека невозможно сбить с пути ничем — он остановится только тогда, когда дойдет до донца».

«Или пока его не остановят острым клинком в сердце», — добавил Ренье мысленно и усмехнулся.

Пластина с небольшой надписью и отпечатком узкой женской ладони стояла на полу, возле окна. Тандернак не успел даже поместить ее в специально изготовленный ящичек, который вешается на стену на самом видном месте и украшается цветами и бантами. Сразу помчался разыскивать Эйле.

Ренье сдернул с постели тонкое покрывало и завернул пластину. Он уже повернулся к двери, чтобы покинуть дом так же незаметно, как проник сюда, когда послышался громкий крик:

— Вор!

Ренье не колебался ни мгновения: он бросился к окну, намереваясь выскочить наружу — хотя находился на уровне третьего этажа. Если ему повезет, он даже не расшибется — поймает невидимые лучи Стексэ и Ассэ, как это умела делать Фейнне. В последний миг Ренье замер и еле слышно выругался: это окно, как и все прочие в доме, было забрано решеткой. Об этом Ренье почему-то позабыл. Видимо, потому, что подобный обычай не был распространен в Королевстве.

Согласно легенде, один из эльфийских королей даже издал специальный указ, запрещающий ставить решетки на окнах — «дабы не чинить препятствий любовным приключениям юных влюбленных». (Чуть позднее обманутые мужья начали ссылаться именно на эту формулировку, внесенную в указ с поистине эльфийской беспечностью: их жены-де, не говоря уж о любовниках жен, никак не могут считаться «юными влюбленными» — в силу достаточно солидного возраста).

В дверь хозяйской спальни уже ломились; Ренье уловил бряцанье оружия. Должно быть, все предосторожности оказались тщетными: молодые воспитанники Тандернака сразу уловили чуждые звуки среди привычных голосов дома и отправились за стражей. Ренье вцепился себе в волосы и сильно дернул, как будто этот способ мог помочь ему лучше сообразить, как выбраться из глупого положения. Будь на его месте Эмери... Старший брат никогда бы не попался так нелепо. Эмери умел слышать музыку — предметов и мест. Он бы сперва понял, как вплести свой голос в общую симфонию — а уж потом начал бы бродить по комнатам незнакомого жилища.

Неожиданно внизу, на улице, Ренье заметил знакомую фигурку. Мальчишка-карманник бродил взад-вперед, как часовой, и время от времени задирал голову наверх.

— Эй, — позвал его Ренье.

Мальчик показал на себя пальцем.

— Ты меня зовешь?

— Тебя!

— А, покупатель крыс! — обрадовался мальчик, — Хочешь сделать новый заказ? Постоянному клиенту — скидка.

— Я попался, — сказал Ренье.

— Я так и понял, что ты свой брат, — солидно отметил маленький воришка.

— Я брошу тебе одну штуку в окно, а ты спрячь её хорошенько. Я потом найду тебя.

— Дорогая вещица?

— Не сомневайся, хотя продать ее ты не сможешь. Лучше и не пробовать. Дождись меня — я сам ее у тебя куплю.

— Почем дашь?

— Они уже дверь ломают — некогда препираться! — зашипел Ренье, проталкивая между прутьями пластину, обернутую в ткань. — Заломишь, сколько вздумается. Беги отсюда — да не попадись!

— Ну, я — не ты, — сказал мальчик, подхватывая брошенный сверток на лету и мгновенно исчезая.

Ренье сел на постель. Дверь покачнулась и слетела с петель. Двое стражей и растрепанная полуголая девчонка у них за спиной показались на пороге. Ренье вздохнул.



* * *





— Вы решительно отказываетесь назвать себя? — в третий раз спросил начальник караула. Его тон звучал едва ли не сочувственно.

Здесь, у первой стены, нередко ловили жуликов, воришек и взломщиков всех мастей; изредка попадались настоящие грабители. Все эти дела, как правило, оказывались достаточно ясными, чтобы подпадать под юрисдикцию местной стражи: более высокий суд тревожили лишь в тех случаях, когда преступление требовало смертной казни.

Ренье молчал. При нем не нашли ничего из вещей Тандернака, хотя воспитанники этого достойного господина в один голос утверждали, что незнакомец проник в их дом тайно и намеревался совершить кражу.

— Он ведь ничего не похитил, — резонно замечал начальник стражи, обращаясь к обвинителям. — Мы выясним, кто он такой и для чего пробрался в дом, а вам лучше сейчас уйти... — Он невольно скользнул взглядом по едва прикрытым юным телам.

— Его захватили прямо в спальне нашего господина! — напирала девица в платье из бус. — Что у него на уме? Пусть ска-ажет...

Начальник стражи был, в принципе, неравнодушен к женщинам. Сейчас он даже не мог объяснить себе, в чем причина его полного безразличия к этой юной особе, которая так и ест его глазами. «Вероятно, дело в ее неискренности», — подумал он. Но при том сам знал, что неискренность — лишь одна из причин: ему доводилось видеть женщин, которые добивались не столько его любви, сколько некоторых услуг, связанных с его служебным положением; и тем не менее эти женщины бывали ему симпатичны, и он принимал их ласки в обмен на ожидаемые от него одолжения.

А эта девчонка вообще равнодушна. Она ластится к нему с той же мерой интереса, с какой прачки стирают белье, а домохозяйки штопают рваные чулки: точно выполняет давно надоевшую работу.

Поймав понимающий, чуть насмешливый взгляд Ренье, начальник стражи окончательно смутился. Арестант злил его не меньше, чем обвинители: все они знали нечто — и не имели никакого намерения открывать обстоятельства целиком, как есть.

Он заорал на девиц, стукнув кулаком по стене:

— А ну, брысь! Домой!

И, оставшись наедине с арестованным, снова задал прежний вопрос:

— Может быть, лучше вам назвать свое имя?

— Не лучше, — сказал Ренье.

— Есть ли у вас поручитель?

— В каком смысле?

— Ну, найдется ли в городе достаточно солидный и хорошо всем известный человек, который готов будет присягнуть именем королевы и дать клятву в том, что вы — порядочны и не являетесь вором.

— Да вы и сами знаете, что я не вор, — ответил Ренье. — Подумаешь, забрался в чужой дом! Может быть, я из любопытства... Вы, к примеру, знаете, чем занимается хозяин? Кто эти вызывающе одетые девицы?

— Вероятно, его любовницы.

— Предположим, — сказал Ренье многозначительно и замолчал окончательно.

День закончился для него неприятно — в подвале караульного помещения, на очень колючем матрасе, из которого упорно рвалась на свободу жесткая, непреклонная солома.



* * *





Никогда прежде Талиессин не был так уверен в том, что он делает. После двух уроков изящной словесности — он изучал стихосложение и разучивал некоторые произведения, созданные в минувшие эпохи, поскольку правящая королева считала эти знания необходимыми, — Талиессин вырвался наконец на свободу и заглянул в комнаты Эмери.

Ни самого Эмери, ни оставленной там девушки он не обнаружил, и непонятно почему это встревожило принца. Он прошелся среди маленьких вещиц, увидел перо и чернила, нахмурился. Прежде ему не доводилось замечать за Эмери склонность к сочинительству; должно быть, придворный писал письмо. Любовное? Вряд ли — Эмери, насколько знал принц, в подобных историях никогда не снисходил до переписки, предпочитая «улаживать все лично».

Талиессин нахмурился. Он знал, что в похожих ситуациях нужно восклицать: «Кажется, здесь затевается интрига!» — но делать этого не стал. Еще одна вещь насторожила его: на полу, на кровати, даже на столе были разбросаны куклины вещицы. Эйле переоделась. Нетрудно даже догадаться, во что: обрезки мужской одежды, слишком длинной для миниатюрной девушки, также валялись повсюду. Эмери не потрудился убрать их, а это означает, что он спешил.

Талиессин решил начать поиски с Эйле: это было ему и проще и интересней.

Бесконечная анфилада, которую представлял собой первый этаж королевского дворца, распахивалась перед стремительно шагающим Талиессином, так что принцу начинало казаться, будто он попал в коридор отражений — зеркало в зеркале. Здесь нечасто видели его высочество — наследник трона всегда был занят: то уроками, то развлечениями, то библиотекой, то верховой ездой и приключениями в городе. Сейчас не все даже узнавали его.

Он видел маленькие будуарчики дежурных придворных дам. На виду у всех красавицы приводили себя в порядок, дабы достойно нести дежурство при особе ее величества. К этому давно все привыкли. Любой находящийся при дворе королевы постоянно остается на виду, чем бы он ни занимался. Одна из дам, заслышав мужские шаги, даже не обернулась: бросив своему отражению в зеркале лукавую улыбку, она проговорила:

— Эй ты! Затяни мне шнуры на корсаже!

Талиессин молча подошел и потянул за витые шнуры с золотыми кисточками.

— Туже, — приказала дама.

Он подчинился и завязал узелок, после чего потрепал даму по волосам — как погладил бы собачку или птицу — и невозмутимо двинулся дальше.

Шуршание юбок, легкий стук бархатных туфелек, цокот подкованных сапог, звяканье металла, музыка, приглушенные голоса — все это сопровождало Талиессина на всем его пути сквозь комнаты. Он улавливал запахи благовоний, паркета, лакированных шкатулок, пару раз — резкий звериный дух, исходивший от маленькой обезьянки, и в одном из помещений неожиданно сладкий аромат только что поджаренного мяса: там подкрепляли силы четверо гвардейцев.

Рабочая комната старшей мастерицы находилась где-то здесь — Талиессин был готов пройти весь дворец насквозь: одно из помещений непременно окажется тем, которое он ищет. По слухам, ни один человек в Королевстве не мог бы в точности сказать, сколько комнат в анфиладе королевского дворца. И уж тем более неизвестным оставалось их точное расположение. Имелось несколько десятков входов. Обычно придворные разбирались только в том участке дворца, который имел отношение к их службе, а все прочее представляло сплошную мешанину и путаницу. Особенно если учесть, что хозяева комнат постоянно менялись: кто-то уезжал, кто-то появлялся новый, иногда случались переселения — фрейлины менялись залами с камердинерами, пажи перемещались туда, где прежде находилась буфетная, и так далее.

Талиессин и не пытался что-либо понять или запомнить. Он просто шел и шел, пока наконец не увидел на стене огромный гобелен, растянутый на раме. Отдельные части гобелена были готовы и сшиты между собой; другие еще оставались незавершенными — на том месте, которое было им предназначено, зияли провалы.

Перед гобеленом на высоком табурете сидела женщина в простой белой блузе с подвязанными рукавами и длинной, очень широкой юбке с множеством карманов. Казалось, она едва прикасается иглой к тем местам, где заметны были швы на стыках фрагментов; однако спустя несколько секунд всякие следы искусственного соединения исчезали, и глазам наблюдателя представала безупречно выполненная единая картина.

Талиессин вошел в комнату, остановился за спиной у мастерицы. Она даже не обратила на него внимания — привыкла. Затем принц медленно обвел комнату взглядом: ни украшений, ни места для отдыха здесь не имелось. Под окном, спиной к яркому свету, сидела еще одна мастерица: ее фигура представала темным силуэтом, и разглядеть лицо девушки было невозможно. Талиессин не столько узнал ее, сколько ощутил ее присутствие.

Стремительным движением он переместился к окну, нагнулся к ней:

— Эйле!

Она тихо вскрикнула и метнулась к нему, уронив с колен корзину и потеряв на полу иглу. Эйле вскинула руки, чтобы обхватить Талиессина за шею. Цепочка звякнула и потянула левую руку назад. Эйле отступила к стене. Она вдруг ощутила жгучий стыд, которого прежде не испытывала. Еще минуту назад ей представлялось делом вполне обычным то обстоятельство, что старшая мастерица, недовольная поведением подчиненной, посадила ее на цепь. Но все изменилось, едва об этом узнал Талиессин.

Принц тоже отступил от своей возлюбленной. Провел кончиками пальцев по ее лицу, груди, поясу, как бы оценивая нелепый мужской наряд, в который она была облачена. Затем спросил:

— Ну, и кто это сделал с тобой?

Она виновато отвела глаза в сторону.

— Эмери.

— Для чего?

— Ему было нужно, чтобы я передала письмо.

— Теперь ты — паж?

— Кукла меняет пол вместе с одеждой.

— Теперь я понимаю, почему ты ушел от меня с этой женщиной, милый паж, — кивнул принц, бросив мимолетный взгляд на старшую мастерицу. — Насколько я понимаю, это она посадила тебя на цепь.

В этот миг старшая все-таки обернулась, заранее хмурясь: ей не понравилось, что любопытствующий придворный кавалер отвлекает от дел наказанную работницу. Увидев немолодое, дряблое лицо старшей, Талиессин фыркнул:

— Ну, я понимаю, почему она это сделала! Боится, что ты сбежишь, не так ли? У нее есть все основания для беспокойства. Ни один паж долго такого не выдержит.

Старшая не понимала, о чем идет разговор. Она попросту была недовольна, вот и все. Затем выражение ее лица изменилось — она узнала Талиессина. Быстро спустившись с табурета, старшая присела в почтительном поклоне.

— Простите, что не сразу узнала вас, ваше высочество. Вы — редкий гость во дворце вашей матери.

— Снимите цепочку с этой девицы, — приказал принц, не отвечая на приветствие.

— Ваше высочество, эта девушка...

— У меня такое странное чувство, будто меня ослушались, — заметил принц, созерцая потолок. — Этот хорошенький искусственный мальчик — моя возлюбленная. Нечего таскать чужие игрушки! Ясно вам? — Он чуть присел и на пружинящих ногах перебежал комнату наискось. Это выглядело жутковато — на мгновение принц превратился в странного зверька, косящего дикими зелеными глазами и вытягивающего губы в трубочку. Затем Талиессин выпрямился и принял небрежную, изысканную позу — истинный придворный.

— Я развратник, — сообщил он мастерице. — Отдай мне мальчишку, старая карга! Он — мой.

— Какого мальчишку, ваше высочество? Это — девушка!

— Что? Он ввел вас в заблуждение? — Талиессин обернулся к Эйле. — Как ты мог?

— Простите, — пролепетала Эйле. — Меня переодели, вот и все.

Талиессин увидел, что губы у старшей мастерицы дрожат, в глазах проступают слезы, и остановился.

— Я не хотел огорчить вас, — сказал он совершенно другим тоном. — Все время забываю, что не всякий привычен к моим выходкам. Эта девушка, переодетая неряшливым, но милым мальчиком, — моя любовница, и я хочу, чтобы она ушла со мной.

— Она — собственность дворца, — пробормотала старшая, протирая лицо платком.

— Полагаю, моя мать не станет возражать, — отозвался принц. Он подошел к столу и пошарил среди корзинок и подушек с иголками. — Где у вас ключ?

Старшая молча сняла с пояса ключ и протянула Талиессину. Он отомкнул замок, бросил цепочку на пол и схватил Эйле за талию.

— Ага! — закричал он торжествующе. — Теперь-то ты от меня не уйдешь!

Вместе они бросились бежать, нарочно грохоча обувью и опрокидывая на бегу всю мебель, какая только подворачивалась: тонконогие столики, изящные напольные подсвечники, подставки для статуэток и ваз (вместе со статуэтками и вазами), туалетные и письменные шкафчики, — словом, все, что только можно было уронить. Они наступали на ноги и на шлейфы, сорвали одну или две портьеры, украли пузатый кувшин с вином прямо из-под носа у гвардейцев — и, задыхаясь, выскочили в сад, под защиту раскрашенных колонн портика.

— До чего у них унылый вид! — сказал Талиессин, выхватывая кувшин из рук Эйле и опрокидывая его над своим раскрытым ртом.

Широкая струя вина хлынула и испачкала лицо принца, его волосы и одежду. Эйле отобрала у него кувшин и проделала то же самое. В рот попало совсем немного, но этого оказалось довольно, чтобы оба опьянели окончательно. Отшвырнув кувшин в кусты, они скатились по ступенькам и ринулись в сторону ограды «малого двора».

Талиессин забрался на дерево и помог Эйле вскарабкаться — теперь они сидели рядом на ветке и болтали ногами.

— Ну так что же случилось? — весело спросил Талиессин. — Почему ты так вырядилась? Что хотел от тебя Эмери?

— Он написал записку своему дяде, — сказала Эйле. Она помрачнела, вспомнив о том, кем является этот самый дядя.

Талиессин даже не заметил мимолетного облачка, мелькнувшего в глазах его возлюбленной. Он схватил ее за ворот и дернул:

— Ну, давай сюда эту записку! Давай!

— Нельзя. — Эйле сделала слабую попытку отбиться.

Талиессин дернул сильнее и оторвал ворот, а затем и застежку на груди. Он сунул руку за пазуху девушки и сразу же нашел маленький сосок.

— Ой, — сказала Эйле.

— Мне нравится, как ты говоришь «ой», — объявил Талиессин. — Я всю ночь об этом размышлял и пришел к выводу, что это пикантно. Ни одна из знатных дам, я уверен, так не умеет. Давай еще раз.

— Ой, — повторила Эйле.

— Теперь без души, — огорчился Талиессин и ущипнул ее за другую грудь.

— Ой! — вскрикнула Эйле и чуть не упала с ветки.

— Держу, — сообщил Талиессин.

Затем он вытащил руку и обнаружил, что между пальцами у него зажато письмо.

— Давай вскроем? — предложил он девушке.

— А вдруг это что-то важное? — запротестовала она, но в последний раз.

— Тем более! Я должен быть в курсе всех сплетен, интриг и злодеяний.

Он быстро развернул листок, пробежал его глазами и помрачнел.

— Странно, — пробормотал он.

Эйле тихонько сидела рядом. Талиессин чувствовал прикосновение кругленького плеча, и от этого ему делалось уютно и на удивление покойно. И даже зловещий смысл записки почему-то не вызывал должного волнения.

— Слушай, что он пишет, — начал Талиессин. И чуть подтолкнул ее: — Мальчики вроде тебя должны быть любопытны, порочны и бесстыдны.

— Я ведь не мальчик, — сказала Эйле и покосилась на Талиессина.

Он остался невозмутим.

— Я в этом не уверен... Итак, слушай: «Дорогой дядя, эта девочка, переодетая мальчиком, — моя хорошая подруга. Ее нужно накормить, она голодная...» Ты и вправду голодна?

Девушка кивнула.

— Ну ладно, потерпишь еще немного, — решил Талиессин. — Если после долгой голодовки сразу что-нибудь съесть, то можно умереть от болезни внутренностей — это мне рассказывал мой учитель фехтования... «Возьмите паланкин и НЕМЕДЛЕННО отправляйтесь во дворец! В саду, напротив беседки Роз — это возле ограды, за которой начинается "малый двор", — лежит труп. Он в кустах, накрыт моим плащом. НЕ ВЫТАСКИВАЙТЕ ИЗ ТЕЛА МОЮ ШПАГУ! Заберите тело и тайно увезите. Подробности лично. Навеки преданный Р.».

Эйле тихонько ахнула.

— Что? — сказал Талиессин. — Тебе об этом что-нибудь известно?

— Он все-таки убил его!

— Кто — кого?

— Господин Эмери — господина Тандернака.

Талиессин подумал немного.

— А ты доверяешь господину Эмери?

Эйле кивнула.

— Ну да, — протянул Талиессин. — Я, пожалуй, тоже... отношусь к нему лучше, чем к прочим. Ради меня он побил одного дурака в трактире — добрая душа. Будем исходить из того, что Эмери — хороший человек.

— Ладно, — прошептала Эйле.

— Хороший человек может совершать нехорошие поступки.

— Только не в этом случае, — сказала Эйле. — Тандернак... был очень опасен. Я рада, что господин Эмери убил его.

— В таком случае, не вижу беды, — объявил принц. — Я не вполне понимаю, почему нельзя вытаскивать из трупа шпагу и для чего надлежит этот самый труп сжигать, когда его можно попросту закопать под кустом... ну да ладно. Возможно, Адобекк ответит на эти вопросы. Пойдем?

— Куда?

— Искать труп!

Талиессин начал спускаться с дерева, но замер на первой же ветке.

— А что означает подпись — «Навеки преданный Р. »? Как ты думаешь?

— Возможно, какое-нибудь детское прозвище, — предположила Эйле.

— Или попросту «ваш дорогой племянник» — сокращенно «р». От слова «дорогой», — сказал Талиессин. Он соскочил на землю и протянул к Эйле руки: — Прыгай! Не бойся — я тебя поймаю.

Эйле зажмурилась и отпустила ветку...



* * *





Ренье услышал, как возле двери тяжело бухают чьи-то шаги. Сел на соломе, отряхнулся, вытащил мусор из волос. Он не мог в точности сказать, сколько времени провел здесь, но болезненно ощущал грязь и дурной запах, которыми пропитался. Когда он прикасался к своей одежде, его передергивало от отвращения. Разумеется, Ренье, как всякому нормальному мальчику, доводилось перемазаться с головы до пят во время игры или какого-нибудь увлекательного приключения. Но это была, рассуждал он с собой, грязь по собственному выбору. Как много, оказывается, означает для человека свобода! В том числе — и свобода лично избирать для себя способ быть чумазым.

Здесь же ничто не делалось по его доброй воле. Ночевать в стогу под открытым небом — хорошо; ночевать на той же соломе в тюрьме — отвратительно. К тому же Ренье все время казалось, что где-то в камере осталась блевотина — ее дух так и не выветрился.

Поесть ему не приносили, и Ренье был даже рад этому: еще один запах в добавление к прочим кошмарам его бы попросту добил.

Однако называть свое имя и вообще рассказывать всю историю он упорно не желал. Он затеял все это ради того, чтобы не возникло скандала, — следовательно, доведет задуманное до конца. Даже если ради этого ему придется провести какое-то время в заключении. Ренье не сомневался: рано или поздно дядя Адобекк отыщет племянника. Освобождение — вопрос нескольких дней. Невелика цена за сохранение тайны.

Лишь бы мальчишка-вор не подвел. Но как раз в нем Ренье сомневался меньше всего.

Тяжелые сапоги остановились возле двери и начали топтаться. Загремели ключи. Низкий голос что-то ворчал — тюремщик был недоволен.

Затем дверь распахнулась, в камеру хлынул удушливый воздух тюремного коридора: там пахло старыми сальными свечами и смазкой для сапог. Кто-то в полумраке чихнул — явно не тюремщик.

— Выходи, проворчал тот. — За тебя поручились. И даже дали взятку.

— Дядя! — обрадованно вскрикнул Ренье и выскочил наружу.

Но там ждал его не Адобекк. В первое мгновение Ренье даже не узнал этого человека — настолько мало ожидал юноша увидеть его здесь.

И тем не менее он был здесь и смотрел на него с любопытством: словно обнаружил потайную пружину в рукояти давно знакомого кинжала.

— Рад, что ты узнал меня, племянничек, — произнес Талиессин. — Идем-ка. Расскажешь по дороге, что ты такого натворил, а то любящему дядюшке пришлось заплатить за тебя пятнадцать золотых...

Кивком головы он указал на выход, и Ренье зашагал следом за принцем. Голова у него кружилась — от свежего воздуха, от яркого солнечного света. Что здесь делает Талиессин? Ренье плохо соображал. Каким образом принц узнал, где его искать? Что происходит?

Талиессин наслаждался ситуацией. Его глаза превратились в узенькие щелочки, края ноздрей покраснели и непрестанно шевелились: казалось, принц смакует мгновения, не желая упускать ни малейшего нюанса из происходящего.

Только оказавшись за пределами караульного помещения, Ренье разглядел одежду Талиессина: принц натянул на себя обрезанный по подолу камзол с короткими рукавами и те самые подвязанные бантами штаны, что были на Эйле.

Ренье беспомощно сказал:

— Сдаюсь...



* * *





«Как мало я все-таки знаю о жизни!» — думал Ренье, пока принц и Эйле рассказывали ему кое-какие подробности.

Ренье не раз доводилось дурачить друзей, уводить у них возлюбленных и выставлять приятелей в смешном и глупом свете. Но с ним самим подобную штуку проделывали впервые. И кто? Люди, от которых он ожидал этого меньше всего!

Он смотрел на Талиессина, по-новому бесшабашного, уверенного в себе, стремительно повзрослевшего. Одни юноши преодолевают мгновенным прыжком расстояние от детства до зрелости благодаря какому-нибудь испытанию, войне, лишениям, потерям близких, боли — их взросление горько, и в таких людях до конца жизни дребезжит непрожитое детство. Талиессин счастливо избежал подобной судьбы — он вырос за несколько дней из-за неожиданной любви к женщине: ему не пришлось искусственно отвергать собственное детство — оно послушно, без сопротивления вошло вместе с ним в новое состояние.

Иной сделалась и Эйле — Ренье никогда не предполагал, что эта девушка умеет так хохотать, так дурачиться и подыгрывать партнеру.

Ренье мнил себя ее покровителем, спасителем, добрым другом. Талиессин с самого начала сделался ее равноправным приятелем. Ренье смотрел на обоих и пытался угадать — каковы они в постели. Должно быть, так же резвятся и хихикают.

— Налюбовались? — осведомился наконец Ренье. — Не надоела моя изумленная физиономия?

— Я бы еще немного насладился, — сказал Талиессин, тиская Эйле. — А ты, дорогая? Не притворяйся благонравной девочкой, я-то помню, что ты — скверный, испорченный мальчишка!

— Пойдемте лучше отыщем этот труп, — сказал Ренье. — Коль скоро моими поручениями пренебрегают и мои письма вручают не по адресу...

— Стоп, — возразил принц, — она отдала письмо особе из королевского дома. По-вашему, она посмела бы не подчиниться?

— Существует множество хитростей, — ответил Ренье, — если только есть охота, любой приказ можно обойти. Вам же хуже! Теперь это мертвое тело — ваша забота. А ведь была отличная возможность переложить ее на Адобекка!

Все трое вернулись в сад, к беседке Роз. Ни одному из мужчин не пришло в голову отослать Эйле, дабы избавить девушку от зрелища смерти. Напротив, и Талиессин, и Ренье были уверены в том, что вид мертвого Тандернака возвратит в душу Эйле мир и спокойствие.

— Ну, где это? — нетерпеливо спросил принц.

— Мы сражались здесь, у кустов, на дорожке, — показал Ренье.

— Угу... — Принц наклонился, пытаясь рассмотреть следы, но, естественно, ничего не увидел — за день по этой дорожке прошло достаточно народу.

— А если его уже нашли и унесли отсюда? — спросила Эйле.

— Вряд ли, — сказал Ренье. — У него в груди осталась моя шпага. Если бы тело Тандернака обнаружили, то у меня уже возникли бы неприятности.

— Вы находились в тюрьме из-за других неприятностей, — напомнил принц.

Ренье пожал плечами.

— В таком случае, будем надеяться...

Они обшарили все кусты поблизости. Ренье ничего не понимал. Он точно помнил все случившееся. Вряд ли он так уж ошибся, указывая на место происшествия. На всякий случай они обошли весь сад, прилегающий к беседке Роз. Затем Эйле вскрикнула:

— А это что?

Талиессин и Ренье подбежали к ней с двух сторон, оба одинаково встревоженные:

— Что?

— Смотрите...

Ренье наклонился и поднял узкий блестящий предмет, на который указывала девушка. В траве лежала шпага — та самая, которой Ренье заколол Тандернака. Само тело пропало бесследно.




Глава двадцать четвертая

ИСТИННО ВЛЮБЛЕННЫЕ


Эмери сидел в экипаже и не смотрел наружу. Закутанный в одеяло, с подушечкой, подложенной под голову, он дремал и в полусне мучительно пытался размышлять, но мысли перепутывались между собой и никак не желали оформляться в некую единую стройную систему.

Его отправили разыскивать Фейнне. Пропавшую девушку из Мизены. Во всяком случае, об этом очень много говорил дядя Адобекк. Отец Фейнне просил о помощи саму королеву, а ее величество передала поручение своему верному конюшему; тот же нашел возможным отрядить на поиски старшего из племянников.

Фейнне.

При одном лишь воспоминании об этой девушке мысли Эмери уходили в сторону от столбовой дороги его размышлений. Фейнне нравилась младшему брату — Ренье, но при том было совершенно очевидно, что ни Ренье, ни Эмери, ни кому-либо еще из студентов не удастся завоевать Фейнне целиком и полностью. Будь она замком — а красивую девушку вполне уместно сравнивать с твердыней, — то можно было бы сказать: дальше первой линии обороны не прошел никто. Внутрь донжона пустят совершенно другого человека. Если тот осмелится и постучит у ворот.

И этот человек, кстати говоря, тоже исчез...

Эмери принял похвальное решение не лицемерить с самим собой и потому признал: рано или поздно Фейнне достанется Элизахару. Возможно, бывший солдат — или даже сержант, если уж на то пошло! — не самый достойный из тех, кому глянулась красивая наследница ткацкой мануфактуры. Возможно, он не самый молодой, не самый красивый — и уж точно не самый богатый (о знатности даже речи нет). В том невесомом, бестелесном мире чувств, где по большей части обитает Фейнне, ничто в подобном роде не имеет ни малейшего значения. Как только Фейнне осознает свою любовь, преграды рухнут — все, до последней.

И потому, если Эмери желает по-настоящему отыскать Фейнне, ему следует также озаботиться поисками Элизахара. Без своего телохранителя эта девушка не будет счастлива; а для чего ей спасение, если она вернется от похитителей лишь для того, чтобы чувствовать себя обездоленной?

Эмери хмурился. Мало того, что дядино поручение само собой начало раздваиваться, так еще и отрастило боковую дорожку: найти и выручить из беды наемника.

Эмери со вздохом загнул два пальца: Фейнне, Элизахар. И уставился на третий отогнутый палец с укоризной, как будто тот, бессловесная часть тела, в чем-то провинился.

— Эльфийская принцесса, невеста для Талиессина...

Премудрый Адобекк рассчитывал одним ударом убить сразу двух зайцев: спасти Фейнне, а с ее помощью — найти подходящую девушку в эльфийских мирах.

Вышло же совершенно наоборот: перед Эмери неожиданно встала сразу тройная задача — и он ломал голову над тем, с какой стороны подступиться к делу. В конце концов Эмери остановился на самом простом: начать с поисков Уиды — а там положиться на судьбу, и будь что будет!

Дорога бежала и бежала — она точно проливалась с неба на землю и все точнехонько под ноги лошади. Кустер то принимался фальшиво мычать, воспроизводя очередную трактирную песенку, то замолкал и только время от времени ухал, как филин. И все это: стук копыт, «музицирование» кучера, бессвязные мысли, норовящие слепиться в ком, странное состояние полусна-полуяви — превращалось в музыку, какую Эмери никогда прежде не писал: у нее не имелось ярко выраженной мелодии, которую можно было бы пропеть или даже просвистеть; она не имела ни начала ни конца, но тянулась бесконечно, как сама дорога, чей исток, несомненно, лежал где-то на облачных тропах.

Вот уже несколько часов Эмери казалось, что за ним следят. Ощущение не из приятных. Однако Кустер не выказывал никакого беспокойства, и лошадка бежала ровно и весело. Тем не менее чей-то пристальный взгляд продолжал — неизвестно откуда — сверлить Эмери. Наконец молодой человек не выдержал и выглянул наружу.

На миг ему почудилось, будто он замечает пробегающую на фоне деревьев волну, какая бывает над костром, когда от жара воздух становится чуть менее прозрачным. Эмери привык доверять своим чувствам и ничуть не усомнился в том, что видел: некто или нечто находилось поблизости, почти незримое. Почти прозрачное. Почти.

Он откинулся на свою подушечку, опустил веки, задумался. Немного похоже на то, как рассказывали о том прозрачном старике Элизахар и Ренье. Однако имелось существенное различие: старика различали лошади. И сильно пугались, отказывались идти в ту сторону, где он стоял. Лошадка же, впряженная в экипаж, бежала себе и бежала, и даже ухом не вела.

Эмери повернул голову в сторону оконца. Вот опять! Мелькнуло, смутило ровную «картинку», точно рябь по воде прошла, — и растворилось. Эмери отвернулся, а затем осторожно скосил глаза под опущенными веками, наблюдая, — и на долю мгновения действительно уловил почти в самом окне темный промельк: смазанное изображение лица и волны черных волос, обрамляющих это лицо со всех сторон.

Видение показалось Эмери одновременно и прекрасным, и жутким, и у него перехватило горло. Чересчур сильное чувство, в котором нет места дыханию — и, следовательно, невозможна музыка.

Как будто по воздуху катилось удивительной красоты лицо, не поймешь, мужское или женское, и извивающиеся густейшие волосы заменяли ему тело.

Страх пришел и тотчас ушел, оставив место для холодного рассуждения, — Эмери даже удивился сам себе: оказывается, он и на такое способен!

Похоже на то, как вел себя прозрачный старик. Да — но это не старик.

И лошадь не испугалась...

Вывод, который возможно было сделать при подобных исходных, оставался лишь один: Уида.

Она — эльфийка и умеет становиться невидимой; это одно из свойств Эльсион Лакар. Об этом их качестве обычно не вспоминают — потому что нынешние представители эльфийской династии почти совершенно его утратили. Но Уида — другое дело. Она — чистокровная. Ей дано то, в чем отказано Талиессину и королеве.

Если рассуждать таким образом, то многое становится на свои места. К примеру, поведение лошади: животное не боится именно потому, что невидимое существо — Уида. Прозрачный старик, по всей видимости, не обладал великим талантом любить лошадей — талантом, о котором рассуждал Кустер.

Эмери невольно усмехнулся, вспомнив тот разговор. Внешне Кустер представлялся собранием противоречий: крепостной человек столичного трактирщика, конюх с лицом поэта-неудачника. Однако на самом деле сей юноша являл собой исключительно цельную натуру. Для него существовали по преимуществу лошади: возможность находиться рядом с ними, ухаживать за ними, ездить верхом или править повозкой, кормить их, угощать, баловать, воспитывать. Все остальное проходило для Кустера почти незамеченным. Включая тех клопов, которыми угостили их с Эмери во время ночлега в Дарконе.

Что ж. Из всех возможных вариантов невидимых шутников Уида — наиболее предпочтительный. Хотя бы потому, что она — красивая женщина. Или, если взглянуть на вещи более прагматично, — потому, что от нее, до крайней мере, знаешь, чего ожидать.

Эмери постучал в переднее окошко экипажа, и скоро там появилась физиономия Кустера: бледная, со скошенными книзу у висков глазами, с печально изогнутым ртом — так дети рисуют лики скорби на своих первых картинках. Бледная маска печали, настолько преувеличенная, что ей, казалось бы, место на карнавале — а не на лице обыкновенного конюха.

Эмери опустил шторку и зашептал прямо в ухо своему вознице:

— Слушай, Кустер, ты знаешь способ поймать эльфа?

Один глаз Олицетворения Печали моргнул, другой вытаращился.

— Уида?

— Да. Говори тише: она где-то рядом.

— А, — сказал Кустер, — то-то у меня на сердце так легко...

После этого малопонятного заявления он почесал ухо, затем поскреб ногтем бровь и поежился:

— Вот опять! Как о ней подумаю, так все тело свербит...

— Из вышесказанного я делаю такой вывод, что у простолюдинов наивысшее наслаждение принимает форму чесотки, — прошипел Эмери, — однако это не входит в сферу моих исследований.

Кустер хлопнул белыми ресницами, пошевелил губами, явно пытаясь повторить: «вышесказанное... », «сфера исследований», а затем усмехнулся:

— И все равно у ней таланта больше!

— Как ее поймать? — Эмери вернулся к изначальной теме. — Ты провел с ней почти целый день, ты должен знать...

— Красивая женщина — вещь невозможная, а эльфийка — подавно, — сообщил Кустер мечтательно. — Захочет — сама поймается. Для себя ловите?

— Не твое дело, — огрызнулся Эмери.

— Ну, может, и не мое, — вздохнул Кустер. — Вам удается ее видеть — ну так и смотрите. Сдается мне, это она за нами следит, а не мы за ней.

— Твои умозаключения меня пугают, — сказал Эмери.

Кустер опять ужасно удивился:

— Чем?

— Глубиной проникновения в ситуацию. Мы с пути часом не сбились?

— Нет, — сказал Кустер и исчез из окошка.

Эмери снова принялся за прежнее свое занятие — коситься в окошко и высматривать еле заметные колебания воздуха и листьев. Уида ехала верхом, теперь в этом не оставалось сомнений. Черные волосы женщины и длинная грива лошади развевались на ветру; к тому же обе, явно веселясь, время от времени встряхивали головами. Толстые черные пряди извивались, как змеи: их-то и видел Эмери краем глаза, они-то и пугали его всякий раз, когда становились заметны.

Самым непонятным во всей этой истории для Эмери оставалось даже не то обстоятельство, что эльфийка незаметно следует за ним, и не то, что ему то и дело удается рассмотреть ее невидимый силуэт; Эмери совершенно не мог понять, почему он не слышит никакой музыки. Не существовало — по крайней мере, для него, Эмери, — музыкальной темы по имени «Уида». Он мог сыграть Фейнне, он сумел создать мелодию, которая соответствовала бы истинной природе Талиессина и служила бы камертоном для младшего брата, буде возникнет необходимость распознать фальшь в поведении принца. Он даже для королевы сочинил особую тему. Все на свете было музыкой.

Все, кроме Уиды. Она как будто нарочно исключала всякую возможность стать музыкой, постоянно разрушая любые ритмы, любую гармоническую последовательность. Сплошной скрежещущий диссонанс, в который лучше не вслушиваться.

Эмери не знал, что и подумать. То ли она действительно представляла собой совершенное отрицание музыки — довольно странно, особенно для эльфа! — то ли сознательно ломала любые музыкальные темы, едва только те начинали звучать. Если верно последнее предположение, то Уида действительно давно живет странной жизнью и умеет уходить от любой слежки. И даже такой изысканный., редкий способ проникать в чужие души и замыслы, которым владел Эмери, оказывался бессилен.

И впервые Эмери задался вопросом: «Сколько же ей лет?»

Если она настоящая эльфийка, то — много...

Неожиданно Эмери встрепенулся, ровный ход его мыслей был нарушен: полупрозрачная тень сделалась гуще, внутри дрожащего воздуха появилась на миг гибкая фигура женщины, а затем... затем она свернула. От широкого тракта в сторону отходила проселочная дорога; но ней-то и поехала Уида. Она не спешила, лошадь её теперь шла шагом и даже оставляла в пыли следы.

Эмери снова постучал Кустеру.

— Она изменила направление.

Кустер сунулся в окошко.

— Что, за нами больше не идет?

— Вот именно.

Кустер остановил лошадь, слез, подошел к экипажу и открыл дверцу, чтобы удобнее было разговаривать.

— Так что делать будем, господин Эмери?

— Твое мнение?

Кустер пожал плечами.

— Уида — женщина видная. Мое мнение — я бы с ней еще день провел, если соблаговолит, а то и два. Так хорошо, как рядом с ней, мне никогда еще не бывало. Она... — Тут он чуть поколебался, но затем собрался с духом и выпалил: — Она даже лучше, чем лошадь!

— Бесценный собеседник, стало быть, — вздохнул Эмери. — Поедем за ней?

— Это уж как вам угодно, — сказал Кустер, явно осторожничая. — Прошлый раз мы с пути сошли, так с меня мало кожу не сняли.

— Кто это с тебя кожу снял? — возмутился Эмери. — Я до тебя пальцем не дотронулся.

— А и не понадобилось бы, — заметил Кустер с видом умудренным и скорбным, — этими делами специальный палач занимается. Господа ему только деньги платят.

— Еще одна холопская легенда, — фыркнул Эмери. — Не оскверняй таковыми моего слуха.

— Ладно, — сказал Кустер.

— Если мы сейчас поедем за Уидой, далеко ли отклонимся от Медного леса?

Кустер пожал плечами.

— Изрядно, — высказался он наконец. — Особенно если она хочет нас куда-нибудь завести.

— Куда, например?

— Ну, в ловушку... Откуда мне знать! Она — существо коварное. Коней воровала. — В голосе Кустера зазвучала неприкрытая влюбленность. — Вон, и тот, что судил скачки на равнине, тоже ее признал.

— Мы не кони, что же нас воровать? — хмыкнул Эмери.

— Были б мы кони, я бы так не беспокоился, — сказал Кустер, полезая обратно на козлы.

Экипаж двинулся по проселку.



* * *





Некоторое время ничего не происходило. Даже листья не шевелились, топорщились на ветках, как нарисованные. Ни дуновения ветерка, ни единого движения: воздух застыл. Только постукивали копыта лошадки и катились колеса.

А затем по обеим сторонам дороги начали вырастать медные стволы. Лес стремительно изменялся. Почти совершенно исчез подлесок; ровный, чистейшего изумрудного цвета мох, чуть приподнятый в некоторых местах мощными корнями, тянулся, насколько видел глаз. Любые оттенки зеленого переливались здесь, и все они были чересчур яркими — слегка даже ядовитыми: такими бывают краски перед грозой... и еще на картинах Фейнне, понял Эмери. Да, Фейнне пользовалась именно такими цветами.

По расчетам Эмери — и согласно картам, которые молодой человек изучал в доме отца Фейнне, — Медный лес должен располагаться гораздо севернее. Эмери не допускал мысли о том, что господин Одгар мог ошибиться: владелец ткацкой мануфактуры достаточно много путешествовал по Королевству, предпочитая встречаться со своими партнерами и заказчиками лично. Он хорошо знает, где что находится.

И тем не менее лес был здесь, вокруг путешественников, и с каждой минутой Эмери погружался в него все глубже.

Он воспринимал это именно так: лес поглощал его, и музыка этих мест была тихой, таинственной и чуть зловещей, она как будто намекала на нечто, сокрытое здесь в глубине, под хрупким покровом видимости. «Духовые, — думал Эмери, — большие медные трубы, только очень далеко...»

И ему представлялись музыканты, трое или четверо, с широченными плечами, со скуластыми красными лицами: их могучие руки держат огромные, разверстые трубы и еле слышно, на пределе нежности, выдыхают звук за звуком. Каждый их вздох, каждое прикосновение пальцев имеет смысл и значение — они формируют настроение здешнего мира.

Музыка Уиды — если таковая вообще возможна — была здесь различима не больше, чем тончайшая паутинка среди далеких стволов.

И вдруг Эмери понял и ее. Паутинка. Дрожание света в пустом, казалось бы, воздухе. Неуловимая, исполняемая флейтой — и тоже очень далеко. Изысканная. Из тех, что не дозволяют себя напевать. Из тех, что снисходят только к талантливым музыкантам, а под пальцами бездарности даже не звучат — не улавливаются.

Эмери тихо вздохнул — от счастья — и только сейчас, когда сумел расслабиться, понял, насколько сильным было напряжение. Если Уида хотела вымотать его, то ей это удалось. После всей той работы, что он проделал в мыслях, ему ужасно хотелось спать...

Внезапно экипаж остановился. Из приятной полудремы Эмери вырвал резкий крик: кричал Кустер. В его голосе не слышалось ничего осмысленного — так, совершенно неожиданно, казалось бы, несвойственным ему образом, вопит насмерть перепуганное животное.

Эмери схватил перевязь, валявшуюся рядом на сиденье, выдернул шпагу и выскочил наружу.

Первое, что он заметил, было обилие красного цвета. Лошадка повалилась на бок, из ее горла хлестала кровь. Она умирала, ее кроткий глаз с тихой укоризной смотрел на Кустера. А тот — даже не белый, а какой-то землисто-серый — не отрываясь глядел в этот угасающий звериный глаз и кричал.

Между стройными медными стволами тянулись длинные, широкие полотна наползающего тумана: здесь как будто развесили рваное белье, и Эмери почудилось, что оно колышется от диких криков Кустера.

На дороге, преграждая путь экипажу, стояло нечто. Оно не было Уидой, это точно. Поначалу оно воспринималось просто как некое уплотнение воздуха, причем по краям — гораздо более светлое, чем в центре. Можно было подумать, что оно впитало в себя всю тьму, какая только имелась вокруг.

Оно было высокое и постепенно начало принимать очертания человеческой фигуры. Эмери со шпагой в руке приблизился к Кустеру и встал рядом.

— Замолчи, — проговорил он, обращаясь к своему вознице, но не отводя взгляда от незнакомца.

Кустер вдруг ткнулся плечом в бок Эмери: краем глаза молодой дворянин заметил, что возница упал на колени и опустил голову на шею лошади, уже мертвой. Крик оборвался; теперь Кустер безмолвно дрожал всем телом.

Незнакомец сделал шаг вперед. Он как будто отделился от созревших очертаний собственного силуэта: можно было подумать, что тьма только что создала его и теперь отпускает,

И тут незнакомец заговорил.

— Оставь свою шпагу, Эмери, — произнес он с насмешливой улыбкой, — здесь она тебе явно не поможет...

Эмери почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

— Ты меня знаешь? — спросил он, упирая кончик шпаги в носок сапога и чуть сгибая лезвие.

— Да, — сказал чужак.

— А я тебя?

— Как хочешь, — был странный ответ.

— В таком случае, — промолвил Эмери, — назови свое имя.

Чужак склонил голову набок и весело улыбнулся, как будто ему нравилась эта новая игра:

— Тандернак.

Он сделал еще несколько шагов навстречу своему собеседнику. Теперь Эмери хорошо мог разглядеть его, несмотря на то что туман делался все гуще и все ближе подступал из леса.

Высокий и смуглый, этот Тандернак, несомненно, был эльфом, но очень странным — Эмери никогда о таких не слышал. Во-первых, он не был красив. Много раз молодому дворянину рассказывали о том, каковы истинные эльфы. Они могут казаться страшными — поскольку совершенство в состоянии вызывать страх. Они обладают способностью пробуждать в человеке плотское желание, поскольку это — самый простой способ почувствовать себя живым, а в присутствии эльфа человека охватывает невероятная, непреодолимая жажда ощущать себя живым, воспринимать себя здесь и сейчас, в реальности, а не в мечтах.

Тандернак не был страшен. Он попросту был уродлив. Настолько, что к нему применимо было определение «нелюдь».

А во-вторых, почти черные его щеки горели странными багровыми разводами. Мгновение Эмери думал, что это — обычные для возбужденного эльфа узоры на коже, но нет; ничего «обычного» в этих узорах не было. Они выглядели по-настоящему безобразно: в них словно бы сосредоточилась вся злоба этого существа. До сих пор Эмери даже не подозревал о том, что бывают злые, жестокие узоры. Наверное, младший брат, увлекавшийся «рисованием иглой», мог бы поведать ему что-нибудь в таком роде. Иные линии действительно способны выразить злость, ярость: расположенные под определенными углами, смятые, скомканные волей рисовальщика.

В-третьих, Тандернак узнал Эмери и назвал его по имени. Эта странность представлялась Эмери, впрочем, наименьшей, и с нее-то он и решил начать.

— Где мы познакомились, Тандернак? — осведомился Эмери.

— Тебе следует помнить об этом, — ухмыльнулся Тандернак. — Впрочем, твое упорство меня развлекает... Ты и впрямь не робкого десятка, если способен смотреть мне в глаза и даже разговаривать со мной как ни в чем не бывало.

— Отвечай на мой вопрос! — резко приказал Эмери.

— Ты уверен, что хочешь слышать это от меня? — осведомился Тандернак. Он развел руками; в левой он держал длинный и широкий нож, правая была пуста.

— Да, — сказал Эмери.

— Ты убил меня, Эмери, — произнес Тандернак напыщенным тоном. — Ты отвлек меня криком и вонзил шпагу мне прямо в грудь... Забыл? Неужели подобные вещи забываются так скоро? О, люди! Я-то думал, что только мы, эльфы, настолько забывчивы, но оказалось — нет. Люди тоже способны выбрасывать из памяти тех, кого уничтожили, и преспокойно существовать себе дальше... А ты просто дурак, Эмери. Заманить тебя сюда было легче легкого.

— Хочешь драться? — спросил Эмери.

— Если тебе угодно. — Тандернак отсалютовал ему мясницким ножом с таким видом, словно это была изящная шпага. — Впрочем, сомневаюсь, что ты справишься со мной. Не здесь и не сейчас. А люди умирают насовсем, Эмери, люди не умеют уходить в пограничный туман... Разве что король Гион. Но короля Гиона тоже давно уже нет.

— Ладно, — сказал Эмери. — Сразимся. Мне это угодно. И полагаю, я с тобой справлюсь, как сделал это уже однажды... Кстати, где это произошло?

— Хочешь знать, где я умер? — Тандернак приподнялся на носках и несколько раз повернулся, словно танцуя. — Меня восхищает твое равнодушие, Эмери! Ты зарезал меня в королевском саду, возле пошлого куста, покрытого цветочками!

— А ты хотел бы помереть на фоне героической помойки? — спросил Эмери. — Или тебе по душе какие-нибудь скалы, обрывающиеся вниз, к вонючему потоку? Очень эпически! Кстати, со мной в Академии учился один поэт, Пиндар, он утверждал, будто помойки настраивают на философский лад. Начинаешь размышлять о сущности бытия. Ибо помойка — это некий итог материального существования...

Тандернак, сам того не зная, помог Эмери справиться с растерянностью. Картина случившегося нарисовалась в мыслях Эмери с поразительной ясностью. Где-то в королевских садах Ренье встретился с этим жутким типом и, не зная о том, что его противник — эльф, убил его на поединке.

Эмери неожиданно бросился вперед. Тандернак, похоже, знал о том, что сейчас произойдет. Он отскочил в сторону, так изящно и легко, что впору залюбоваться. Теперь Эмери придется туго: отбивать выпады широкого тяжелого ножа шпагой — не получится; нужно уходить от ударов и выжидать мгновения, чтобы нанести ответный удар.

Будь на месте Эмери кто-нибудь другой, он был бы обречен. Но Эмери, плохой фехтовальщик, как раз предпочитал именно такой способ сражаться: он не столько встречал сталь сталью, сколько уворачивался и по возможности избегал прямых столкновений. Кроме всего прочего, он берег руки, а неловкое движение кисти могло стоить ему нескольких месяцев без клавикордов.

Тандернак наступал непрерывно, атака следовала за атакой. Эмери бегал от него, перепрыгивал с одной стороны дорожки на другую, несколько раз обегал кругом мертвую лошадь и повозку. Тандернак громко, вызывающе хохотал.

— Не узнаю тебя, Эмери! Раньше ты был куда более шустрым! Куда ты спрятал свой задор?

Эмери забрался на самый верх экипажа и в ответ на последнюю реплику Тандернака повернулся к нему задом.

— Сюда! — крикнул он, после чего спрыгнул на землю и, пока Тандернак поворачивался, кольнул его шпагой под мышку.

Эльф закричал и рванулся назад. Тонкий клинок шпаги потянулся вместе с ним; Эмери выпустил рукоять. Теперь он был безоружен.

Хрипло крича, Тандернак подбежал к нему и замахнулся ножом. Он двигался теперь неловко — сталь грызла его тело изнутри. Знакомая боль смертельной раны сжигала огнем. Он уже знал все стадии последнего пути, которые ему предстоят: слабость, темноту, постепенное исчезновение. И на каждом из этих мучительных шагов его будет сопровождать боль.

Эмери без особого труда увернулся, и Тандернак потерял равновесие. Он упал на мертвую лошадь — так, что шпага вонзилась в его бок еще глубже, а рука, все еще судорожно сжимающая нож, нанесла последнюю, бесполезную рану убитому животному. Тандернак несколько раз дернулся и затих. На этот раз все произошло гораздо быстрее, чем тогда, в саду.

Тяжело дыша, Эмери подошел ближе. Узкое темное лицо эльфа исказила гримаса — теперь в нем не осталось ничего ни от эльфа, ни от человека; что-то дьявольское, жуткое глядело на Эмери белыми глазами.

Кустер осторожно передвинулся на коленях ближе к трупу.

— Он мертв? — спросил возница тихонько. Сорванный голос его звучал сипло.

— Да, — отозвался Эмери. — Если его можно убить, то он, несомненно, мертв.

— Если ему верить, то вам это удается уже вторично, — заметил Кустер.

— Возможно, — сказал Эмери. — Возможно, и второй...

Он вытащил шпагу из трупа и удивился тому, что крови не было. «Должно быть, он не лгал — он действительно был мертв один раз», — подумал Эмери.

А вслух спросил:

— Зачем он убил лошадь?

— Он — негодяй, — просто ответил Кустер. — Другой причины нет.

Он провел рукой по мертвой лошадиной морде и начал снимать с нее сбрую.

И тут они услышали женский голос:

— Чем это вы тут заняты?

— Сама посмотри, — огрызнулся Кустер. Эмери удивил его тон: возница разговаривал с незнакомкой, вышедшей из тумана, так, словно давно ее знал — и даже за что-то сердился.

— Зачем вы сюда поехали? — продолжал голос. — Не понимаю... Неужели у вас имелась достаточно серьезная причина свернуть на этот проклятый проселок?

Из тумана выступила Уида и приблизилась к обоим путникам. Шнуровка ее корсажа была распущена, юбка подоткнута сбоку под пояс. Босые ноги забрызганы росой, к ним прилипли клочки мха, травинки. Эльфийка вела свою лошадь в поводу.

При виде Уиды Кустер длинно, жалобно всхлипнул.

— Разве не ты нас сюда завела? — спросил он и погладил зарезанную лошадку по мокрой гриве.

— Вот еще! — Уида с неудовольствием огляделась по сторонам. — Зачем бы я стала так поступать с вами? У меня здесь нет никаких дел... Мне нравилась та дорога. Здесь — отвратительно. Ненавижу приграничье.

— Значит, это сделал он, — задумчивым тоном проговорил Эмери.

— По-моему, он всерьез намеревался тебя убить, — сказала Уида, подходя к умершему и внимательно его рассматривая. — Интересно, почему? Тебе известна причина?

— Он же сам говорил: потому что недавно я убил его в королевских садах, — напомнил Эмери.

Уида обошла их кругом: убийцу и убитого. На ходу фамильярно пощекотала Эмери пальцем под подбородком.

— А для хромоножки ты довольно быстрый, — бросила она небрежно.

Эмери скривился. Он терпеть не мог, когда ему напоминали о его хромоте, да еще столь снисходительным тоном. К тому же он никогда не думал о себе как о калеке: с этим недостатком Эмери жил всю жизнь и давным-давно научился не уделять ему лишнего внимания.

Уида завершила обход и остановилась прямо перед Эмери. Ее лицо, дерзкое, очень красивое, с потаенным золотистым румянцем на смуглых щеках, было совсем близко: для того, чтобы поцеловать ее, не нужно было даже тянуться губами — вся она, Уида, была здесь.

— Ну что же ты? — с вызовом спросила она. Двинула плечами, распущенный корсаж окончательно разошелся, тонкая полотняная рубаха сползла с круглого плеча. — Растерялся? Не любишь женщин?

— Люблю... — Эмери бегло чмокнул ее в губы.

Уида оскорбилась:

— Неужели я действительно не кажусь тебе привлекательной?

Эмери пожал плечами. Втайне он торжествовал.

— В любом случае, — сказал он наконец, — моему человеку ты нравишься гораздо больше, чем мне. Но он лошадник — что с него взять.

Уида тихо зашипела сквозь зубы и замахнулась, чтобы ударить Эмери по лицу. Он перехватил ее руку.

— Будет тебе сердиться, — примирительно проговорил он. — Но ведь согласись: зачем-то ты морочила ему голову целый день на ярмарке.

— Это он меня морочил, — сказала она. — Пристал и не отлеплялся.

— Только не уверяй, будто на самом деле хочешь меня, — попросил Эмери, выпуская ее руку.

Она потерла запястье и вдруг засмеялась.

— Нет, — молвила она, — пожалуй, не хочу. Но тебе удалось меня озадачить.

— Не так-то это было и трудно, — буркнул он.

Уида положила руки ему на плечи и улыбнулась так, словно заискивала, — хотя Эмери превосходно понимал, что это лицемерие.

— Эмери, — сказала она, — милый, любезный, хороший господин Эмери, я ненавижу всякие тайны. Потому и держусь подальше от своей родни. Они обожают тайны, все эти мои родственники. Особенно — отец. Ты уже встречал моего отца?

— Вряд ли я забыл бы о подобной встрече, — буркнул Эмери. — Особенно если ты на него похожа.

— Лучше не напоминай! — Уида забавно наморщила нос. — Мой отец похож на женщину.

— Поскольку ты похожа на мужчину, то, думаю, вы квиты, — заметил Эмери.

Уида сверкнула глазами: зеленые искры так и рассыпались, прожигая туман.

— Ненавижу приграничье, — сказала она.

— Тяжело, видать, тебе живется, Уида: столько всего есть на свете, что ты ненавидишь, — вздохнул Эмери.

Его начала утомлять эта женщина. Ею, пожалуй, даже Ренье не прельстился бы: ни один из двоих братьев не любил сложностей. А Уида как будто нарочно все усложняла и запутывала.

Она отошла от него и принялась бродить по тропинке, выписывая вычурные петли: то приподнималась на кончики пальцев и делала несколько танцевальных па, то переступала с пятки на носок, не сдвигаясь с места.

Эмери сказал Кустеру:

— Иди собирай хворост. Бедняжку мы закопаем в землю, но эту нечисть, которая зачем-то зарезала ни в чем не повинное животное, следует сжечь. Мне совершенно не хочется, чтобы он опять выскочил откуда-нибудь и попробовал укокошить меня в третий раз.

Кустер, все еще стоявший на коленях, поднял голову.

— А как это было в первый раз?

— Неважно. — Эмери вздохнул. По приезде в столицу нужно будет хорошенько расспросить об этом Ренье. Неприятная, должно быть, вышла тогда история.

Обремененный сбруей, Кустер встал. Положил свою ношу в экипаж и отправился в лес. Скоро из тумана донесся треск ломаемых сучьев.

Уида проводила его глазами.

— Эдак он до темноты провозится, — заметила она. — По веточке отламывает.

— Предлагаешь помочь ему? — осведомился Эмери.

Уида неопределенно пожала плечами.

— Нет, если тебе охота застрять здесь ночью.

— Во мраке костер горит ярче, — сказал Эмери. — Лично я не намерен портить руки. Я музыкант.

— Ну! — делано изумилась Уида. — То-то гляжу, человек попался деликатный.

— Я тебя не удерживаю, — напомнил Эмери. — Хочешь — уходи.

— Да нет, — отмахнулась Уида. — Не хочу. Мне интересно.

— Вот и ловушка для эльфийки, — пробормотал Эмери, обращаясь к самому себе, — Нужно сделать так, чтобы она сгорала от любопытства.

На тропинку вышел Кустер, обремененный жидкой связкой хвороста. Вид у него был печальный.

— Мы останемся здесь на несколько дней, — вздохнул Эмери. — Полагаю, на полмесяца, не меньше.

— Я не знаю, как они это делают! — жалобным тоном отозвался Кустер.

— Кто?

— Старухи, которые собирают хворост. У них вязанки пухлые, плотные, а у меня...

Он свалил сучья на землю.

— Почему они топорщатся во все стороны? — вопросил возница.

— Вероятно, потому, что ты не дровосек, — утешила его Уида. — Нужно знать особенное лягушачье слово.

Кустер посмотрел на нее мрачно, увидел, что она выглядит совершенно серьезно, и усомнился в своих подозрениях: возможно, Уида и не шутила. Но затем прежнее выражение омрачило чело Кустера.

— Знаю я вашу породу с лягушачьими словами, — проворчал он. — Ты издеваешься. Лучше бы помогла.

Уида искренне удивилась:

— Я?

Кустер подошел к ней поближе и зашептал на ухо:

— Я тебе заплачу. У меня денег припрятано. Мне господин давал... на то, на се... а я покупал дешевле. И разницу припрятал. Все тебе отдам, только помоги: я один в лесу боюсь.

Уида ответила, тоже на ухо:

— А вот я про тебя все расскажу — что тебе будет?

Кустер подумал немного и проговорил вслух, громко:

— А ничего мне не будет...

— Неинтересно... — Уида надула губы. — Я люблю, чтобы какая-нибудь жуть.

— Тебя вправду хотели повесить за конокрадство? — осведомился Кустер.

— Тебя тоже возбуждают разговоры о пытках и казнях? — вопросом на вопрос ответила Уида и рассмеялась. — Иди, работай!

Кустер, невнятно причитая, скрылся в тумане и скоро явился с большим бревном на плече.

— Вот видишь, как на человека действуют самые простые методы, — обратилась Уида к Эмери. — Два-три ласковых слова — и он уже трудится как вол.

Страх застрять в «проклятом приграничье», как называла это место Уида, подгонял Кустера лучше всяких угроз и посулов, и к ночи он натаскал целую гору сучьев и упавших деревец. Втроем они принялись сооружать костер.

— Никогда не думал, что сжечь тело — такая сложная задача, — признался Эмери.

— Жизнь всегда готова припасти для тебя открытие-другое, — отозвалась Уида. — Я тоже делаю это впервые.

Огонь занялся, и первые оранжевые языки, лизнув труп, неожиданно задымили и сделались фиолетовыми. Мгновение Эмери казалось, что пламя вот-вот погаснет, но нет: костер разгорелся с новой силой. Теперь в ночи пылал гигантский темно-лиловый шар, внутри которого корчилось и постепенно исчезало тело: оно все время было отчетливо различимо в самой середине костра — точно зародыш внутри яйца, черный, изломанный, угловатый скелет с поджатыми к животу ногами. Затем раздался оглушительный гром, словно лопнул, ударившись о землю, большой мех с водой, и тело разлетелось на множество крохотных частиц. Тотчас же пламя вновь сделалось оранжевым.

— Здесь кто-то есть, — сказала Уида, отстраняясь от Эмери. Только после этого он понял, что все это время они трое стояли, обнявшись: Уида в середине, положив руки на плечи обоим мужчинам.

Эмери оглянулся. Из мерцающего тумана на тропинку, в круг оранжевого света ступили четверо, и поначалу Эмери воспринимал их только сплошными тенями, сгустками темноты, имеющей человеческие очертания, — но то была успокаивающая, живая темнота, не мертвая, не пустая, но заполненная и теплая.

— Нет! — со стоном выговорила Уида и запустила пальцы себе в волосы. — Отец!..

— Здравствуй, беспутная дочь! — закричал рослый человек в длинном плаще с капюшоном и бросился к ней навстречу. Уида подхватила юбки и помчалась прочь, и они обежали вокруг костра раза два, прежде чем второй человек, тоже в плаще, не подставил Уиде ногу, так что она растянулась во весь рост на земле.

— Ай! — завопила Уида, цепляясь за корни дерева, пересекающие тропинку, точно торопливо ползущие куда-то змеи. — Ай! Помогите! Эмери!

Тот, кого она назвала своим отцом, наклонился над лежащей женщиной и ухватил ее за талию.

— Вставай, Уида, ты попалась! — объявил он с торжеством.

Она несколько раз дернулась, но в конце концов встала. Он откинул капюшон и поцеловал ее в лоб.

Теперь Эмери мог оценить, насколько права была Уида, когда говорила о внешности своих родственников. Отец ее действительно немного напоминал женщину — особенно если искать этого сходства: тонкий в кости, с изящными чертами, длинными волосами. Но повадка у него была опасная, совсем не женственная: он держался как человек, привыкший жить среди постоянной опасности.

«Приграничье, — подумал Эмери. — То, о чем в Королевстве никогда не говорят, потому что это не имеет никакого отношения к жизни людей. Это касается только Эльсион Лакар...»

Уида тряхнула растрепанными волосами.

— Ну, я рада видеть тебя, — нехотя выговорила она. — Теперь ты доволен?

— Что вы тут делаете? — осведомился ее отец. — Жарите бедную лошадь?

— Нет — того, кто убил ее, — сказала Уида рассеянно, оглядывая тех, кто явился вместе с ее отцом на свет огня.

Эльсион Лакар поднял руку, подзывая своих спутников, и Уида увидела их в ярком свете костра: невысокую девушку с круглыми плечами, прозрачного старика с золотистым мерцанием вокруг лба — тенью короны, которая в приграничье делалась почти незаметной, и за плечом девушки — высокого человека, который глядел так, будто до сих пор не оправился от какого-то сильного потрясения.

Меньше всего Эмери ожидал встретить здесь тех, ради кого он, собственно, и предпринял свое путешествие. Он даже не сразу их узнал, до такой степени велика оказалась для него неожиданность.

Они тоже в первое мгновение растерялись. Мужчина, стоявший чуть позади девушки, осторожно обнял ее и привлек к себе, словно пытаясь защитить.

Уида покачала головой:

— Ну и ну! И Чильбарроэс, вечный ворон, тоже здесь! Когда же вам обоим надоест шастать по туманам?

— Никогда, — заявил Чильбарроэс, подходя ближе. — Вот еще! Кто же будет обитать в приграничье, если его покинем мы?

— Пара-другая чудовищ, — ответила Уида. — Вот уж кто бы не помешал, так это несколько добрых монстров. Прожорливых и все такое. Это позволило бы избежать множества бед.

— Если чудищ не истреблять, они начинают бесконтрольно плодиться и могут хлынуть в населенные миры по обе стороны границы, — сообщил Чильбарроэс.

— Чудища не склонны размножаться, — возразила Уида. — Им не свойственно стремление любить.

— Размножение возможно и без всякой любви, — с серьезным видом отозвался ее отец.

— Аньяр! — воскликнул Чильбарроэс возмущенно. — Здесь находятся невинные девушки. Будь сдержанней в речах.

— Я имел в виду — почкование и пускание корешков из сломанного прутика, — сказал Аньяр. — А ты что имел в виду?

— Я вообще не говорил о размножении, — был ответ Чильбарроэса. — Об этом беседовал ты со своей взрослой дочерью. Кстати, спроси у нее — чем она здесь занимается. Мне не нравится, что Уида бродит, где ей вздумается, и чинит непотребства, не спросив разрешения у старших.

Аньяр, Уида и Чильбарроэс говорили нарочито громко — очевидно, желая, чтобы все прочие участники насладились их доброй дружбой и чувством юмора. Однако все усилия блеснуть пропали втуне: Эмери почти не слушал их. Его интересовали только те двое, что молчали, и он направился к девушке и охранявшему ее человеку.

— Элизахар, — окликнул его Эмери. — Здравствуйте...

Элизахар почувствовал, как напряглась Фейнне: она вслушивалась в голос, заговоривший так близко и так для нее внезапно. Неожиданно лицо девушки расцвело улыбкой.

— Эмери! — воскликнула Фейнне. И крепче прижалась к Элизахару. — Я узнала его! — похвасталась она.

Он чуть наклонил голову и провел губами по ее волосам.

Эмери ошеломленно наблюдал за обоими. Элизахар засмеялся, и, слыша его смех, расхохоталась и Фейнне.

— По-моему, вы неприлично счастливы, — сказал Эмери.

— Вероятно, — не стал отпираться Элизахар.

— И что прикажете с этим делать? — осведомился Эмери.

— Тут уж ничего не поделаешь, — весело согласилась Фейнне.

— Что я доложу вашим родителям, любезная госпожа? — очень строгим тоном вопросил Эмери. — Ваш отец обеспокоен. Впрочем, обеспокоен — немного неправильное слово. Он сходит с ума. Ваша мать видит страшные сны. Каждую ночь.

— Знаю, — сказал Элизахар. — Я видел ее сны.

— Какое совпадение — я тоже! — парировал Эмери. — В дневное время суток госпожа Фаста пребывает в уверенности, что некий наемник и грабитель с большой дороги украл ее дочь и теперь пользуется беспомощным положением молодой девушки. Я потратил немало сил на то, чтобы убедить госпожу Фасту в том, что она ошибается...

— Мама волнуется совершенно напрасно, — сказала Фейнне.

— А господин Одгар?

— Он... — Фейнне чуть помрачнела и тут же засияла вновь: — Но я же вернусь!

— Господин Одгар немного лучшего мнения обо мне, нежели госпожа Фаста, — вступил Элизахар.

Эмери безнадежно махнул рукой:

— Делайте что хотите. Только имейте в виду: на поиски госпожи Фейнне меня отправила сама королева.

Фейнне коснулась кончиками пальцев губ Элизахара.

— Что я должна делать?

— Что хотите...

— Я должна вернуться?

— Вы совершенно не обязаны возвращаться, — сказал Элизахар.

— А вы поедете со мной, если я все-таки вернусь?

— Да, — сказал Элизахар.

Фейнне взяла Эмери за руку и вздохнула:

— Я счастлива — и оттого невероятно поглупела.. Впрочем, я и прежде не была особенно умна, но теперь это просто что-то ужасное! Посоветуйте: на что решиться? Я должна утешить маму и отца, а еще... — Она чуть омрачилась: — Я едва не забыла об этом! Я должна узнать, что случилось с нянюшкой!

— Да, — подтвердил Элизахар, — достопочтенная матрона пропала. Во всяком случае, когда мы с Фейнне выбрались из передряги — назовем это так, — няни с нами уже не было. Она потерялась на одном из этапов нашей кампании.

Эту тираду Эмери пропустил мимо ушей: его интересовало только одно, и он быстро спросил Элизахара:

— Так вы возвращаетесь в Мизену?

Элизахар повернул голову к Фейнне и посмотрел на нее, ожидая, что она скажет, но Фейнне молчала. Тогда он проговорил:

— У нас есть причина остаться с Эльсион Лакар.

— Какая? — тотчас спросил Эмери.

— В их мире госпожа Фейнне может видеть...



* * *





Они задержались в приграничье еще на несколько дней. По крайней мере, так им казалось, потому что ни восходов, ни закатов здесь не случалось: то становилось темно, то вдруг светлело, но, как установил Эмери, всегда через неравные промежутки. Как будто свет появлялся и исчезал совершенно произвольно.

На Кустера все происходящее произвело странное впечатление. Он замкнулся в себе и по целым дням лежал у костра. Не того, на котором сожгли тело Тандернака, но другого — маленького, разведенного Аньяром и Чильбарроэсом в знак присутствия в туманах жизни.

Раз за разом вставал в его памяти тот жуткий миг, когда из пустоты вышел этот человек и, не произнеся ни единого слова, перерезал горло лошади. Холодная жестокость этого поступка ранила Кустера, как ему казалось, насмерть: он не мог забыть, не мог успокоиться. Ему приходилось видеть, как погибают животные, как они болеют и умирают, даже те, за которыми он ухаживал. Но это происходило в порядке вещей. То, что сделал Тандернак, выходило за рамки обычного порядка, было неестественным — и оттого пугало. Кустеру казалось, что он никогда уже не станет прежним.

Уида, казалось, догадывалась о том, что происходит у него на душе. По крайней мере, она единственная нашла нужным посидеть рядом с Кустером. Он не обращал на ее присутствие ни малейшего внимания. Продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю.

Соскучившись, Уида сказала:

— Я подарю тебе лошадь.

Он чуть повернул голову, глянул на нее искоса.

Уида коснулась его плеча.

— Я тебе мою отдам. Она хорошая. Ну, та, которая тебе еще на ярмарке не понравилась. Хочешь?

— Хочу, — сказал Кустер и заплакал.

Уида чуть отодвинулась.

— Ненавижу, когда плачут, — сообщила она.

— Ненавидь себе на здоровье, — проворчал Кустер. — Много ли мне толку от твоего подарка? Все равно хозяин отберет.

— Он такой мерзавец? Вот бы не подумала! — Уида обернулась к Эмери. — С виду не заподозришь.

— Не он, — вздохнул Кустер. Отер лицо, сел. — Господин Эмери — наниматель, а настоящий хозяин — в столице...

— Сколько же у тебя хозяев? — Уида прищурилась.

— Больше, чем мне бы хотелось...

Уида устроилась удобнее — то есть навалилась на своего собеседника, как на стену, и положила голову ему на плечо.

— Всегда хотела спросить: как вам это удается... — протянула она. Нашла на ощупь сухую палочку, принялась нервно крошить ее в пальцах. — Надо мной вот вообще никого нет. Понимаешь? Только небо. Даже отец надо мной не волен. Делаю что хочу. Ничего худого, кстати, не делаю — но это мой собственный выбор... А как живете вы — такие, как ты? Сколько над тобой господ?

— Всегда есть один, который ближе других, — обычно он-то самый зловредный, — сказал Кустер. — Но тут уж какой попадется. Иногда — как господин Эмери, вполне недурной. А иногда — хоть в реку бросайся да тони. Способ — единственный: искать лазейки. Между всякими обстоятельствами всегда найдется хотя бы одна лазейка. Опять же, возможности воровать по мелочи: это очень выручает. Знакомства в нужных местах. Умение врать. Словом, множество приспособлений. Вот для того, чтобы ездить верхом, сколько всего нужно! И седло, и уздечка, и попона... стремена... Понимаешь? — Кустер немного оживился. — Моя жизнь — похлеще верховой езды, но у меня-то припасен полный набор приспособлений.

— Ясно, — сказала Уида. — Стало быть, лошадь тебе дарить — бесполезное дело.

— Выходит, что так, — признался Кустер.

— Пропадать тебе, Кустер, ни за что, — подытожила Уида и встала так неожиданно, что он едва не упал.

Глянув на нее снизу вверх, он надулся и снова уставился на огонь.

Кустер был единственным, кого не занимала личность Тандернака. «Господские дела», так он это называл.

Эмери, напротив, был чрезвычайно обеспокоен случившимся. Немало времени он провел в разговорах об этом с Аньяром и Чильбарроэсом. Чильбарроэс считал подобные беседы бесплодными.

— Главное — он мертв и сожжен, — заявлял прозрачный старик с призраком короны на голове. — Есть ли смысл докапываться до того, кем он являлся при жизни? Не вернется — и хорошо. Мы ведь не пытаемся установить, какие подвиги совершали все убиенные нами монстры...

Аньяр, напротив, отнесся к проблеме гораздо более серьезно.

— Он был злом, — рассуждал эльф. — Что есть зло?

— Ну, началось... — безнадежно махнул рукой Чильбарроэс.

Эльфа он, впрочем, нимало не смутил.

— Зло есть отсутствие, которое возомнило себя отдельной сущностью, — продолжал Аньяр. — Зло есть пустота. Отрицание — сплошное «не»: недоброта, нелюбовь, немилосердие, некрасота... Подобное отрицание не может удерживаться в рамках пассивности — рано или поздно оно становится агрессивным. Оно любит действовать. Ему необходимо действовать, иначе оно начинает ощущать вонь собственного гниения. В действии же обнаруживается и истинная его природа, ибо в каждом своем проявлении оно невыразимо пошло...

— Он принадлежал к народу Эльсион Лакар, — сказал Эмери. — Этот отвратительный, гнусный, жестокий человек. Эта нелюдь. Я не могу понять — как такое возможно.

— Эльсион Лакар — не гарантия доброты, чистоты, красоты и так далее, — возразил Аньяр.

Чильбарроэс приставил к голове друга растопыренные пальцы, изображая «рога», пошевелил ими и убрал руку — шутку не поддержали.

— Он был один из вас, — повторил Эмери. — Я убил одного из Эльсион Лакар.

— Дважды, — добавил Чильбарроэс. — Кажется, пора рассказать о том, как вам это удалось.

— Первый раз был не я, — сказал Эмери. — Тут какая-то ошибка.

И сразу пожалел о сказанном, потому что поймал на себе пристальный взгляд Элизахара. Фейнне спала, устроившись у него на коленях, но сам солдат бодрствовал и внимательно слушал разговоры. «Кто он такой? — в очередной раз задумался Эмери. — Сержант, как же... В жизни не поверю, что он обыкновенный сержант. Есть что-то еще... Что-то еще, о чем он не счел нужным сообщить никому из нас. Предпочел, чтобы студенты выгоняли его из своего любимого кабачка, не желая сидеть за одним столом с лакеем. Я должен был догадаться раньше. Я должен был догадаться...»

Аньяр провел ладонью перед огнем, и внутри костра неожиданно начали возникать картины, смутные, неопределенные, похожие на обрывочные сновидения. Чильбарроэс подсел поближе к своему другу и заявил:

— Грубо сработано.

Сон, который был выбран прозрачным стариком из множества видений, оказался ясным и четким. Этот сон снился герцогу Вейенто долгие годы, с небольшими вариациями, но всегда один и тот же. Сон о предателе, который согласился отравить лезвие кинжала и убить королеву Ринхвивар. Сон о том, кто исказил свою природу и испортил свою кровь, а после передал ее по наследству потомкам, рожденным от обычных женщин.

Элизахар уже привык бродить по чужим сновидениям, но для Эмери это оказалось серьезным испытанием. Он заблудился посреди этого сна и начал звать на помощь, хватаясь руками за холодные влажные стволы деревьев и срывая голос, но не слыша сам себя. Он находился одновременно возле костра, на тропинке, в густом лесу — и где-то далеко в горах, возле пещер. Он был и собой, и герцогом Вейенто, и тем эльфом, который решился на предательство, и в его ушах стучала отравленная кровь. Она давала о себе знать каждое мгновение, она медленно убивала его.

Неожиданно Эмери понял, что умирает. Его схватили и потащили в глубину пещеры, в самое сердце темноты, и там бросили на пол. Он хотел пошевелиться, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и самым ужасным было то, что он знал: никогда в жизни он не сможет больше пошевелиться. Ему дозволено только открывать и закрывать глаза. Бесполезное занятие: вокруг царила непроглядная ночь.

И наступила боль. Она явилась и не пожелала уходить. Боль и неподвижность. Кричать не имело смысла, никто не слышал. Смотреть не на что — только тьма вокруг. Он ждал, когда придет усталость и заберет его. Только отравленная кровь стучала в висках нестерпимо.

— Он умер, — громко и хрипло проговорил Эмери. Теперь он слышал собственный голос.

Никого вокруг. В бреду умирающего мелькнул Медный лес, и вдруг боль отпустила: из-за деревьев, делаясь все более отчетливым, выступил Элизахар. Эмери попытался дотянуться до него рукой, но по-прежнему оставался недвижим: те, кто прибил его руки и ноги к каменному полу, сделали это на совесть.

Элизахар подбежал к нему сам и начал вытаскивать железные штыри. Он избавил от них руки Эмери, затем вдвоем они освободили его ноги.

— Вставай, — сказал Элизахар. — Можешь встать? Держись за меня.

Эмери принял предложенную ему руку и, шатаясь, поднялся.

— Где мы? — спросил он шепотом.

— Во сне, — ответил Элизахар. — Идем. Ты помнишь ту музыку?

— Фейнне, — сказал Эмери. — Фейнне. Она как якорь. Я играл на клавикордах и видел Фейнне.

— Да, — откликнулся Элизахар. — Я тоже ее видел.

Они сделали шаг, другой — и неожиданно оказались возле костра. У Эмери болело все тело. Элизахар сидел на противоположной стороне, по-прежнему обнимая Фейнне, и внимательно смотрел на Эмери.

— Я вернулся, — сказал молодой дворянин. — Проклятье! Не надо больше так делать!

— Ты ведь хотел знать, — напомнил Чильбарроэс.

Эмери немного помолчал, собираясь с духом. Потом спросил:

— Если я теперь засну — не будет больше таких снов?

— Постараюсь не спать, — кратко обещал Чильбарроэс.



* * *





Бесконечное сидение у костра длилось и длилось, и в конце концов Эмери начало казаться, что оно приобрело протяженность целой жизни. Иной человек успевает родиться, вырасти, обрести семью и обзавестись старческими привычками, а шестеро все сидели возле костра и время от времени обменивались репликами, но по большей части смотрели в огонь и ничего не делали.

Иногда они спохватывались и отправляли Кустера в лес за хворостом, чтобы огонь не угас, но такое происходило нечасто. Кустер впал в тоску: слова Уиды разбередили его. Если бы эльфийка предложила ему сделаться лошадью, Кустер не сомневался бы ни мгновения и с радостью ухватился за шанс изменить свою жизнь. Но она говорила о том, чтобы избавиться от всех господ, , какие только имеются, и раз и навсегда отказаться от извилистого жизненного пути по «лазейкам», о которых он так простодушно ей рассказывал.

Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.

Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара — преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.

Уида почти не отходила от своего отца. Эмери не без удивления понял, что за время разлуки — видимо, довольно долгой — Аньяр и его дочь успели соскучиться друг по другу. Поразительное внешнее сходство, бывшее, вероятно, также отражением и сходства внутреннего, не мешало им оставаться близкими друзьями. Глядя, как они жадно, торопливо общаются, трудно было поверить в то, что рассказывала Уида о своих отношениях с родственниками. По всей вероятности, ссориться они начнут приблизительно через неделю совместной жизни.

Уида занимала почти все мысли Эмери. Он не представлял себе, как перейти к главному делу: к разговору о Королевстве. Ему было неловко даже за свои мысли — по правде сказать, Эмери приходилось понуждать себя формулировать их самым откровенным, даже циничным образом. И в который раз уже он вынужден был признаться самому себе в том, что дядя Адобекк восхищает его с каждым днем все больше и больше.

Адобекк занимался политикой много лет. Адобекку приходилось рассуждать о возвышенных предметах весьма низменным образом. Например, Эмери был уверен — теперь-то уж точно! — в том, что Адобекк многократно рассуждал об эльфийской крови. Причем — в выражениях, которые воспитанный человек не решился бы повторить не то что при дамах, даже при более-менее воспитанных мужчинах. Для солдата из армии Ларренса — в самый раз. Но — только для солдата. Не для сержанта.

И все же дядя Адобекк умудрился сохранить на удивление чистое сердце. Он сберег способность любить — и до сих пор обожал королеву, сочетая в себе возлюбленного, верноподданного и старого друга.

Эмери так не мог. Когда он рассуждал сам с собой касательно Уиды, ему казалось, будто он теряет невинность. И не с любимой женщиной (и, если уж на то пошло, даже не с приятным мужчиной!) — но с какой-то омерзительной бабищей, среди вонючих, пропахших потом и благовониями простынь. И уж конечно не из любви — ради денег.

Ощущение было невыносимым. Эмери яростно хотелось отправиться на кухню дядиного дома, потребовать горячей воды — много! — и забраться по подбородок в бочку, служившую ванной.

Внутренний диалог Эмери с самим собой происходил следующим образом: «Ты искал эльфийку. Ты нашел эльфийку. Теперь осталось немногое: уговорить Уиду отправиться с тобой в столицу. Вперед, мой мальчик! Королевство надлежит напоить свеженькой эльфийской кровушкой, иначе... Иначе — лучше не думать».

«Уида — дочь Аньяра, а Аньяр обитает в приграничье. Он не любит возвращаться в мир Эльсион Лакар. Если тот предатель сумел передать всем своим потомкам порченую эльфийскую кровь, то как я могу быть уверен в том, что и Аньяр не испортил кровь своей дочери? Привычки у обоих одинаковы... Она не только бродяжничает, но и ворует — сама признавалась...»

«И как ты заговоришь о своих делах с этой дамой и ее отцом? — подзуживал сам себя Эмери, растравляя собственные душевные раны. — Дорогая Уида. У меня вот какая сложная проблема. Нашему принцу, Талиессину — может быть, слышали, — позарез нужна невеста чистых эльфийских кровей. Вы по ряду причин не подходите — так помогите мне подобрать какую-нибудь благовоспитанную эльфийскую деву...»

«Может быть, придется разговаривать и так, если другого выхода не останется, — вздыхал Эмери спустя минуту. — Что-то плохо я представляю себе Уиду в роли королевы. Да и захочет ли Талиессин взять такую? И какова будет жизнь бедняги наследника — при такой-то жене? »

— Вы напрасно мучаете себя, дружище, — раздался вдруг над ухом Эмери голос Чильбарроэса.

Молодой дворянин с изумлением уставился на него.

С прозрачным стариком произошли непонятные перемены. Теперь он выглядел так, словно нарочно раскрасил себя для какого-то невиданного празднества (дяде Адобекку, вероятно, понравилось бы!): одна половина тела густо-синяя, другая — ядовито-желтая. Линия соединения красок была черной, четкой; она как будто представляла собой пропасть, разрубившую Чильбарроэса пополам. Мгновениями казалось, будто обе половинки действительно существуют сами по себе, отдельно друг от друга, ничем не соединенные.

Все следы возраста пропали с этого двуцветного лица. Краска замазала морщины и складки: кожа Чильбарроэса сделалась абсолютно гладкой. Волосы стали золотыми, начали виться и улеглись надо лбом, как змеи, свернувшиеся кольцами. А над волосами, не касаясь головы, плыла явственно различимая корона, и от нее исходило властное сияние.

У Эмери невольно вырвалось:

— Кто вы?

— Я — король Гион, — был ответ. — Я слежу за моим Королевством...

— Но Гион — не Эльсион Лакар, — машинально проговорил Эмери. — Как же вышло, что вы прожили столько лет... и так странны...

— Гион был обычным человеком, но его любила необычная женщина, — сказал король просто, — и их любовь тоже не была обычной. Должно быть, это имело слишком большое значение. Чересчур большое для такого обыкновенного человека, каким я был когда-то. Очень давно. При жизни Ринхвивар...

Он чуть двинул головой, и свет, исходивший от короны, пробежал по лицу и рукам Эмери.

— Вы читаете мои мысли? — спросил Эмери.

Гион улыбнулся. Черная пустота разорвала его улыбку, но от этого она не показалась Эмери страшной.

— Иногда я в состоянии увидеть чужие мысли, — признался король. — Особенно если они преследуют человека даже во сне. Я часто вижу чужие сны. Я в них живу.

— Вы и теперь мне снитесь? — решился на новый вопрос Эмери.

— И да, и нет... не знаю.

— Наверное, лучше считать это сном, иначе мое бесстыдство окажется для меня убийственным, — решил Эмери. И взмолился, едва не со слезами: — Король! Король Гион! Ваше величество! Как мне поступить? Мне нужна эльфийская невеста для Талиессина — иначе мы погибнем...

— Человека не так-то просто уничтожить, — заметил король. — Тем более — целое Королевство... Чем же не подходит Уида? Она молода, красива, и ее сердце, насколько мне известно; до сих пор свободно. Если она захочет полюбить Талиессина — он будет счастлив, а счастье в любви — первый шаг к бессмертию.

Эмери отвел глаза.

— Она...

— Говори прямо, я ведь твой друг, — подбодрил его Гион. Его рассеченная надвое улыбка сделалась еще шире: — К тому же не забывай: я только что подслушивал твои мысли.

— Она не добродетельна! — сказал Эмери с вызовом.

Гион расхохотался. Эмери смотрел на него с возрастающим гневом. Расселина на лице короля делалась все шире: теперь между синей и желтой половинами можно было просунуть ладонь. Эмери встал. Он стоял перед тьмой, что приглашающе расступалась перед ним, и молча смотрел в ее глубины. Сейчас он мог войти туда и лишь едва задеть локтями отвесные ее стены.

И только корона, оставшаяся нераздельной, тихо парила над этой бездной.

— Не существует добродетельных эльфиек, — прозвучал из мрака затихающий голос Гиона. — Все они, в человеческом понимании, не отличаются добронравным поведением. Они слишком любвеобильны для этого. Они умеют хранить верность только единственному из всех возлюбленных — и счастлив тот, кто сумеет войти в сердце эльфийки и воцариться там...

Эмери понял вдруг, что не в силах оторвать взгляда от пропасти. Она сделалась уже настолько широкой, что там могли пройти два всадника в ряд. В черноте Эмери начал различать женскую фигуру — деву с длинными косами, босую, в светлом платье. Она медленно танцевала в воздухе, поднимаясь вверх по лунным лучам, сплетенным между собой в витой шнур, и ее волосы, длинные спущенные с локтей рукава, ее платье, цепочки, свисающие со щиколоток, — все свивалось узорным многоцветьем, украшая простую сине-желтую нить света.

Эмери понял, что видит Ринхвивар. Единственная, кто заполняет пустоту души Гиона. И еще он понял, что нужно бежать, иначе память о Ринхвивар станет частью его жизни и начнет разрушать его, разрывать на части, не позволяя ни вернуться к изначальной цельности, ни окончательно умереть.

И Эмери закрыл лицо руками.

А когда он отнял ладони от глаз, то увидел, что прямо перед ним стоит Уида.

Эмери сказал:

— Мне нужно, чтобы ты поехала со мной в столицу, Уида.

Ему было невыразимо стыдно, когда он произносил эти слова, но другого выхода он не видел.

В ответ он ожидал от нее чего угодно: взрыва хохота или обвала насмешек, но только не спокойного, почти сердечного смешка:

— Ты искал жену для нового короля?

Эмери сказал просто:

— Да.

И еще спросил:

— Где Гион?

— Ушел с моим отцом. Сказал, что ему скучно с вами... — Уида покачалась с носка на пятку, заложила ладони за пояс. — Так ты видел Гиона? Хорошо... Не ожидала, что ты сумеешь его увидеть.

Эмери только кивнул, не в силах ничего добавить.

— Ладно. — Уида тряхнула волосами. — Эльфийская принцесса. Попробуем! Так ли хорош твой Талиессин для Уиды?

— Не знаю, — сказал Эмери. — Ты согласна?

Уида подняла палец.

— При одном условии: я обмениваю себя на Кустера.

— Поясни, — попросил Эмери.

— Кустер уходит к Эльсион Лакар. Собственно, он уже ушел.

Эмери зажмурился, потом снова открыл глаза, но ничего в мире за эти мгновения не изменилось: по-прежнему перед ним стояла, дерзко усмехаясь, Уида, и по-прежнему горел огонь, а Элизахар и Фейнне спали, обнявшись, возле самого костра. В их объятии не было страсти — они прижимались друг к другу, как давние супруги, с уверенной нежностью.

Уида проследила взгляд своего собеседника, но ничего не сказала.

Эмери вдруг ощутил невероятную усталость. Ему смертельно надоело разбираться с этим множеством сложных и тонких дел. Поручение королевы представилось ему вдруг исключительно простым, не требующим больших умственных затрат.

Поэтому он сказал прямо и грубо:

— Мне нужна эльфийка. Ее величество дала мне такое задание. Привезти в столицу чистокровную эльфийскую девушку. Первая, кого я нашел, была ты. Другую искать не хочу... не могу. Поедешь со мной?

— Я же объяснила, — протянула Уида, — будет совершен обмен...

— Вы с Кустером уже совершили свой замечательный обмен у меня за спиной, — перебил Эмери. — Сей превосходный человек попросту удрал с двумя бродягами к Эльсион Лакар...

— Между прочим, сейчас ты говоришь о моем отце и короле Гионе, — напомнила Уида с делано обиженным видом. — Изволь сменить тон и изъясняться почтительно.

Эмери махнул рукой с совершенно безнадежным видом:

— Лучше уж будем изъясняться как простолюдины. Полагаю, тебе такой способ привычнее.

— Откуда такое мнение? — удивилась Уида.

— Потому что с Кустером ты держалась как настоящая мужланка...

— Кустер — мужлан, вот я и вела себя как мужланка. Что тут непонятного? — Уида величественно пожала плечами. — Ты — дворянин, с тобой я буду вести себя как дворянка.

— А с Талиессином — как принцесса?

— Возможно, — сказала Уида загадочно.

— Ты устроила моему человеку пошлый побег. Просто нашла для него провожатых и сплавила подальше от меня. И тем самым создала мне сложности... Не объяснишь, почему?

— Потому что. Потому что любое существо должно жить так, как ему хочется, а не по чужой указке.

— Не такая уж дурная была указка, — заметил Эмери.

— Это безразлично. Хоть бы твои распоряжения исходили из уст твоих в виде золота и бриллиантов — это все равно будет неправильно.

— Пусть свернет себе шею, лишь бы по своей воле?

— Да, — заявила Уида с самым упрямым видом.

Эмери вздохнул.

— Мало того что мне придется платить его хозяину за павшую лошадь и за экипаж, так он еще и за Кустера потребует денег!

— Тебе жаль денег? — осведомилась Уида.

— Не хочется выглядеть глупо, — объяснил Эмери.

— Скажешь тому, главному хозяину, что парня убили в дороге, — посоветовала Уида. — Напали разбойники — и убили. Вместе с лошадью. Звучит, кстати, достаточно убедительно.

Эмери вздохнул:

— Что мне еще остается... Придется врать. Исключительно глупо.

— Зато я пойду с тобой. — Уида наклонилась к Эмери, крепко поцеловала его в лоб. — Так уж и быть, наведаюсь в столицу. Сделаюсь знатной эльфийской дамой и познакомлюсь с твоим Талиессином... Ты рад?

Он молча кивнул.

Уида взяла его за руку, свистнула своей лошадке.

— Идем!

Эмери сделал несколько шагов по тропинке, остановился, оглянулся на костер.

— А как же они... Фейнне, Элизахар?

— Оставь их. — Уида потянула его дальше за собой. — Не навязывай им себя. Тебе совершенно незачем за них бояться. Вот уж кому ничто не грозит! Пока горит костер, ни одно чудовище к ним не приблизится. А если они захотят, то всегда сумеют вернуться из приграничья в любой из двух миров. Они — истинно влюбленные, а это, знаешь ли, очень большая редкость.




Глава двадцать пятая

ЗАВЕТНОЕ ИМЯ


Радихена приехал в столицу, когда заканчивалось время дождей. Он путешествовал как господин, в экипаже, с сундуком, полным разной одежды. Никогда в жизни у него не было столько собственных вещей. Он отзывался на чужое имя. Он и сам был каким-то чужим человеком — во всяком случае, не Радихеной, это уж точно.

Не без удивления он вдруг понял, что привык к роскоши. Прежде ему случалось задумываться: что ощущают богатые господа, когда надевают на себя тонкую рубашку, бархатный колет, сапоги из мягкой кожи? Должно быть, они принадлежат к какой-то особенной породе людей, если при этом не испытывают восторга.

Сам-то он погрузился в этот восторг, точно в теплую воду, и по ночам иногда просыпался, вставал, зажигал свечу и гладил пальцами меховую оторочку на своем новом плаще. Он испытывал именно восторг — в его чувствах не было радости, какая его, бывало, охватывала в юности, когда он полез в колодец за звездой для той девушки.

Другое обстоятельство, которое мешало ему спать по ночам, было чтение. Волшебство свершилось: мертвые значки начали превращаться в слова. В слова, которые правильно обозначали все сущее, и людей, и животных, и неодушевленные предметы, и связи между ними.

Его сны наполнились странными видениями. Ему являлись деревья с буквами вместо листьев: эти буквы, прибитые к ветвям, страдали — истекали кровью, бледнели, погибали, падали, кружась, на землю; но вот приходил некто с новыми буквами в корзине, приставлял к стволу лестницу и прибивал новые жертвы. А потом собирал умерших и уходил, и ветер летел ему вслед, торопясь догнать и отдать ему те несколько высохших трупиков, что были им забыты под деревом...

У незнакомца было лицо Радихены, только он не знал об этом.

Его крашеные волосы были серыми. Внешне он сделался скучным, неприметным человеком. Достаточно респектабельным, чтобы не обращать на себя внимания.

За окном экипажа бежали поля и рощи, то и дело проскакивали деревни, подолгу глазели вслед путешественнику рослые мельницы на вершине холмов или какой-нибудь одинокий дуб со сломанной, избитой молниями вершиной. Радихена смотрел на них так, словно видел впервые, хотя этой же самой дорогой он проезжал, когда его везли на север, и скоро должны были показаться его родные места.

Но он не узнавал их. Он был путешественником с севера — он забыл, каково жить на юге и работать на земле.

Вейенто позаботился о том, чтобы изменить не только волосы и одежду своего человека, но и его руки. Ничего не скажут постороннему наблюдателю эти руки с гладкой кожей и чистыми ногтями.

Случившееся в замке во время празднества удивило Радихену. Впервые в жизни с ним заигрывала женщина. Да еще какая! Он даже не понял, хороша ли она собой; она принадлежала к какому-то совершенно другому миру. Таких он никогда не видел. Танцовщица, певица, с сильным, гибким телом, с душистыми волосами. Ее глаза диковато поблескивали в полумраке комнаты, а руки порхали, едва прикасаясь к обнаженному телу Радихены, — они сводили его с ума, и когда он пытался перехватить инициативу, женщина принималась смеяться.

Он едва не умер в ее объятиях и потом долго лежал без движения, а она, взяв лампу, рассматривала его. Ее странный взгляд смущал его, но он не мог и пошевелиться. Потом она вздохнула и поцеловала его в затылок, а после — убежала.

Они встречались потом еще несколько раз, и она подмигивала ему из-за спины своего приятеля, но близко больше не подходила.

Возможно, эта женщина была частью его новой, непонятной еще жизни.

Радихене предстояло увидеть столицу. Мысленно он готовился к этому — и все равно оказался абсолютно безоружен перед открывшимся зрелищем: шесть концентрических стен, тысячи крыш, флюгеров, причудливых фигур, устремленных в небо, — все они теснились перед взором путешественника, словно тянулись к нему в тщетной попытке вырваться из тугого пояса стен и подбежать ближе, окружить, задушить в каменных объятиях.

Это было и страшно, и притягательно. Радихена остановил экипаж, вышел и долго смотрел на город, покуда ему не начало казаться, что и сам он, и город поднялись в воздух и медленно плывут навстречу друг другу, бесконечно приближаясь — и все же никак не соприкасаясь.

Наконец он опомнился, тряхнул головой и вернулся к экипажу. Возница, один из герцогских слуг, засмеялся.

— Тут многие в первый раз дуреют, — сказал он. — Останавливаются и таращат глаза. А на что таращиться-то? — Он пожал плечами: человек, лишенный воображения. — Вроде большой деревни, только каменная.

— Молчать! — яростно сказал Радихена. — Молчать, ты!..

Однако на возницу его тон не произвел большого впечатления.

— Смотри ты, — протянул он, — уже орем? Уже сразу и «молчать, ты»? Сам-то ты кто? Такой же холоп, как и я, даже похуже того...

Радихена уселся обратно в экипаж, не произнеся больше ни слова.



* * *





Он устроился, как ему и было велено, на постоялом дворе между второй и третьей стенами. Заплатил за десять дней вперед и тотчас поднялся к себе в комнаты — распаковывать вещи и отдыхать после путешествия.

Постоялый двор назывался «Стражник и бочка». Он целиком и полностью соответствовал новому облику Радихены — состоятельному, но экономному путешественнику, который намерен провести в столице некоторое время и при том не потратить лишних денег на совершенно не нужную ему роскошь.

Возница должен был оставаться при нем, чтобы после того, как дело будет закончено, сразу же увезти Радихену подальше от города. Тот хоть и входил в число доверенных слуг герцога то есть время от времени выполнял некоторые не вполне объяснимые поручения его сиятельства, — не имел ни малейшего представления о том, для чего Вейенто отправил в столицу этого задавалу.

О Радихене возница был весьма недалекого мнения — как, впрочем, и обо всех южанах. И господина, по мнению того же возницы, Радихена строит из себя весьма неумело. Подражает тому недоумку, который приезжал в их деревню за налогами, не иначе.

Вечером, подавая новому постояльцу ужин, хозяин уселся рядом — поговорить о новостях. Посетителей было пока немного, а свежие сплетни жгли язык.

— Вы, надо полагать, только что из поместья, — начал хозяин, добродушно подталкивая к гостю кувшин с густым домашним пивом.

— Совершенно верно, — сказал Радихена небрежным тоном.

Хозяин навалился грудью на стол.

— Да, жизнь вдали от наших беспокойств, конечно, имеет свои преимущества, — продолжал хозяин. — Говорят, свежий воздух способствует. Здоровье, цвет лица... Хотя по вам, скажу честно, не заметно.

— Чего по мне не заметно? — удивился Радихена.

— Чтобы свежий воздух способствовал, — пояснил хозяин.

И прищурился, с жадностью глядя на гостя: сейчас он расскажет нечто о себе.

Равнодушным тоном Радихена произнес:

— Я от природы бледный. Да и не люблю свежего воздуха.

— А, ну оно понятно! — обрадовался хозяин. — Есть такие, кому не нравится. Ветер, дождь. Если кожа нежная, можно обветрить. Нехорошо. Кому это надо — торчать на солнце да под дождем, верно?

Радихена промолчал.

Хозяин перешел к другой теме, которая, как он надеялся, заинтересует гостя больше.

— Таверна моя хоть и на окраине, — сказал он, — а пользуется успехом. Знаете, господин хороший, как это важно в столичной жизни — пользоваться успехом? Вы в сельской простоте об этом и не ведаете, счастливцы! Для нас же чрезвычайно важно, чтобы был успех. И посетители — самые различные, вплоть до... — Он указал пальцем в потолок и намекающе прикрыл глаза. — Вот, к примеру, больше года назад случилось какое происшествие. Собрались здесь, за этим самым столом, несколько путешественников. Вели различные беседы, как это обыкновенно водится, — ну, знаете сами...

Радихена опять промолчал, сильно разочаровав хозяина. Впрочем, тот огорчался недолго.

— И входит еще одна компания, человек десять молодых людей. Садятся рядышком. Ну, я, как положено, несу выпить, чтобы было им чем заняться, покуда ожидают ужина. А на ужин у меня была в тот вечер свиная отбивная, очень сочная... До сих пор ее запах помню. И корочка розовая, хрустящая.

— А, — сказал Радихена и уставился в свою тарелку, где также красовалась свиная отбивная, хоть и менее привлекательная, нежели в повествовании трактирщика. Юноше стоило немалых усилий делать вид, будто он подобными вещами питается всю жизнь и не видит ничего особенного в том, чтобы ему подносили блюда и развлекали во время трапезы занимательной беседой.

— Ну вот, стало быть, садятся они и начинают пить. И заходит разговор о самом, — трактирщик понизил голос, — о самом принце! О наследнике.

— Интересно, — бросил Радихена. И откусил кусочек.

— Вот и я говорю: интересно! Главное — чтобы успех... Да. Слово за слово. Принц-то, — еще тише, почти шепотом, — выродок настоящий... Урод. Я знаю, что говорю, господин хороший, я за каждое свое слово отвечаю, поскольку был там и все видел. Ну, среди гостей один человек был — очень знающий. Решительно все знал! Надо думать, связи у него. Он много интересного рассказывал. Поучительного. О том, как эльфийская кровь отравляет не только наши поля и хлеб, но и наших детей.

— В каком смысле? — спросил Радихена. Он знал многие слухи, что ходили среди крестьян, однако далеко не все.

— В том смысле, что рождаются уроды!

— А, — опять бросил Радихена.

Хозяин забеспокоился — слишком уж лаконичен гость, — и начал хлопотать:

— Да вы кушайте, а я буду рассказывать, потому что история — сами увидите! — поучительная. Ну, тот знающий господин говорит: наследник, дескать, уже совсем не человек. Ни то ни се. Ни мужчина, ни женщина. Так, существо без пола и с отвратительным лицом. Он даже не может иметь детей! Так и сказал — представляете? Не в состоянии, мол, наследник иметь детей! Какая катастрофа для Королевства!

Он сделал паузу, засматривая Радихене в глаза.

— Да, — сказал, жуя, Радихена.

— И тут... Я, господин хороший, перехожу к самому волнительному моменту! И тут один из тех молодых людей, что явились целой компанией, как вскочит! Как бросит кубком в голову знающему господину! Ну, завязалась драка, много посуды перебили — и убытки, кстати, возместили мне далеко не все... Оказалось-то что?

— Что? — спросил Радихена, дабы эффектная пауза не пропала даром.

— Да то, что этот молодой человек и был сам наследник!

Хозяин откинулся назад и с самодовольной улыбкой уставился на жующего посетителя.

— Ну, какова история? — вопросил он.

— Сам наследник? — переспросил Радихена.

— Именно!

— И часто он у вас бывает?

— А знаете, мой господин, он ведь здесь еще несколько раз бывал... Точно. Я его запомнил.

Радихена вздохнул. Принц, человек, которого он должен убить, чтобы стать счастливым, сидел за этим самым столом, и тоже ел свиную отбивную, а после полез в драку... Неожиданно Талиессин сделался очень близким. До него, казалось, можно было дотянуться рукой. Это странно обеспокоило Радихену. Он знал, что в нужный момент рука у него не дрогнет, что он сумеет завершить начатое и получит обещанную от герцога награду: свободу, собственный дом, возможность иметь семью — и не работать. Читать книги. Следить за тем, как мертвые значки превращаются в людей, животных, в вещи...

— Вы меня слушаете, господин хороший? — Трактирщик явно заготовил еще одну сногсшибательную историю. — Ну вот, помните, что тут говорили насчет принца — что он якобы не в состоянии иметь детей?

— Да, — сказал Радихена.

— Так все это оказалось сущей неправдой! Принц, может быть, и выродок, но дети от него родятся!

— В каком смысле? — не понял Радихена.

— Вы меня удивляете, господин хороший. В каком смысле родятся дети? Они, прожорливые вопилки, рождаются только в одном-единственном смысле. В том, что появляются на свет.

Радихена отложил столовый нож. Уставился на словоохотливого собеседника.

— Вы хотите сказать, что какая-то женщина родила от принца?

— А разве я этого уже не сказал? Да! Вскоре после той драки Талиессин завел любовницу. Точно доказать решился всему свету — и себе самому в первую очередь, — что он все-таки мужчина. О подробностях ходили весьма смутные слухи. Знаете ведь, как живут аристократы, — до нас, простых смертных, из дворцов мало что доходит. Но кое-что все же стало известно. Слуги ведь тоже люди, иногда болтают, а после по городу расходится.

— Любовница, — машинально повторил Радихена. — Талиессин завел себе любовницу.

Что ж, все к лучшему. Если у Талиессина появилась возлюбленная в городе, то принц делается гораздо более уязвимым. Остается только выяснить, где она обитает, подстеречь там Талиессина и...

— Простая девчонка, едва ли не прислужница, — поведал хозяин. — Он взял ее прямо во дворце. Одно время она там его ублажала, ну а когда стало понятно, что она понесла, — он снял для нее дом за четвертой стеной. Частенько туда наведывается. Его уж приметили все соседи. Поначалу-то не знали, кто содержит девицу, но после все выяснили. И вот третьего дня родила. Мальчика. Ребенка никто, естественно, не видел. Одни говорят, что урод, как и его отец, другие — что обычный ребенок. Кто знает? Уродство и впоследствии может проявиться, когда подрастет.

При мысли о возлюбленной принца и ее новорожденном ребенке у Радихены вдруг сжалось сердце. Ему никогда не приходило в голову пожалеть мать Талиессина. В конце концов, она — не человек, она эльфийка и к тому же королева. В представлении Радихены — абсолютно чуждое ему существо.

Но возлюбленная..» Эта девушка — чистокровный человек и к тому же, как сказал трактирщик, из простых. Наверное, будет горевать, когда Талиессин умрет.

Радихена чуть качнул головой, отгоняя эту мысль. Она молода, эта любовница эльфийского выродка. Как-нибудь утешится.

Он поднял глаза на трактирщика и распорядился:

— Ну, что вы сидите? Налейте мне пива — оно у вас превосходное. И принесите еще одну отбивную.



* * *





После того как Талиессин официально объявил Эйле своей возлюбленной, девушка начала избегать Ренье. Она не знала, как отнесется к переменам в ее положении «господин Эмери», и потому старалась не попадаться ему на глаза. Однако «малый двор» представлял собой слишком небольшое пространство для того, чтобы подобная игра могла затянуться надолго, и в один прекрасный день Эйле столкнулась с Ренье нос к носу.

Он преградил ей путь.

— Привет, Эйле.

— Пропустите меня, господин, — попросила она жалобно, боясь поднять на него глаза.

— Ты обижена на меня? Отвечай — только честно и без утайки.

— Я вовсе не обижена. Напротив, это я обидела вас.

Ренье задумался на мгновение, после покачал головой:

— И почему я должен обижаться на тебя?

Девушка отвела взгляд. Ренье засмеялся:

— Ты не первая красотка, которая предпочла меня другому! Если уж быть точным — вторая. Не скажу насчет первой, но твой выбор я одобряю.

Тогда Эйле робко спросила:

— И мы с вами по-прежнему друзья?

— Несомненно! — ответил он со всей серьезностью, на какую только был способен, и увидел, как она расцветает улыбкой. Никто так не улыбался, как Эйле: простодушно и лукаво. Так улыбались бы дикие зверьки, если бы умели.

И тут она порывисто обхватила его шею руками, прижалась к нему всем телом и крепко поцеловала в губы.

— Я так счастлива! — выдохнула Эйле прямо в ухо Ренье. — Я так люблю его! Так люблю!

Талиессин, разумеется, не счел нужным ни объяснять что-либо, ни тем более оправдываться. Несколько дней принц держался настороженно, а затем жизнь вошла в обычную колею. Только прибавилось одно обстоятельство, не такое уж экстраординарное, чтобы от него что-либо переменилось.

Правящая королева прислала Адобекку записку, прося того явиться, и учинила своему верному конюшему строжайший допрос.

— Что это за девица, которую твой племянник подсунул моему сыну?

— Почему бы вам, ваше величество, не спросить об этом у моего племянника? — отбивался, как мог, Адобекк. Не мог же он признаться в том, что и сам ничего об этом деле толком не знает!

— Ну вот еще — спрашивать вашего племянника! — Королева и возмущалась, и смеялась, и заигрывала с Адобекком — и в то же время гневалась на него, все одновременно. — Чтобы мое королевское величество проявляло недостойное любопытство перед каким-то мальчишкой?

— Этот мальчишка — дворянин из очень хорошей семьи, — Адобекк поклонился с легкой долей высокомерия, — и к тому же в любой миг готов отдать жизнь за ваше величество!

— Да, такое многое оправдывает... — Она взяла его за руку, провела указательным пальцем по мясистой ладони Адобекка. — Адобекк, голубчик, красавец янтарный-яхонтовый, душа моя! Разузнай у него, кто она — хорошо?

Адобекк обещал...

После двух-трех разговоров улеглись и волнения правящей королевы. Талиессин был счастлив.

А потом настал день, когда Эйле впервые заподозрила неладное.

Выросшая в деревне, она не раз видела, как появляются на свет телята, ягнята, щенки у дворовой суки, но о том, как проистекает сам процесс, имела весьма смутное понятие. Не решаясь тревожить Талиессина, она отправилась разыскивать своего друга — «господина Эмери».

Эйле уже знала, что он — племянник Адобекка, королевского конюшего, ее бывшего хозяина. Теперь это обстоятельство больше не смущало ее. Во-первых, Адобекк понятия не имел о том, кто такая на самом деле эта простушка — возлюбленная принца. О том, что некогда Эйле принадлежала ему, он даже не подозревал.

Во-вторых, девушка знала, что в любом случае найдет у дядюшки «господина Эмери» самую горячую поддержку. В представлении Адобекка нет ничего зазорного в том, что некая юная особа согревает постель владетельного господина. Напротив — это весьма почетно и освящено давней традицией. И женщина, способная подарить мужчине плотскую радость, достойна, по мнению Адобекка, всяческого уважения.

Появление любовницы наследника не наделало ни малейшего переполоха в доме господина старшего королевского конюшего. Визит протекал весьма сдержанно и спокойно. Девушку, закутанную в длинный плащ с капюшоном, встретил Фоллон — доверенный слуга господина Адобекка. Справился об имени гостьи. Ничем не выказал ни удивления, ни любопытства. Молча поднялся наверх — доложить, и скоро в переднюю выскочил Ренье. К одежде молодого человека прилипли разноцветные ниточки — прежде чем явилась Эйле, он занимался рукоделием.

— Что? — выпалил Ренье. — Что случилось? На тебе лица нет, Эйле!

— Я больна, — с трудом проговорила девушка.

— Больна? — Ренье обеспокоенно схватил ее за руку и потащил к себе в комнату, наверх. — Фоллон! — крикнул он по дороге, нимало не заботясь о том, что слуги нет в поле видимости. В небольшом доме Адобекка любые крики разносились сразу по всем помещениям, кроме самых верхних. — Фоллон! Горячего питья в мою комнату!

Эйле была водворена в единственное кресло, стоявшее прямо возле окна. Незавершенная работа лежала на столе. Девушка мельком глянула: Ренье вышивал не хуже дворцовых белошвеек, и ей было любопытно, над чем он сейчас работает.

— Вы очень терпеливы, господин Эмери, — заметила она.

— А как же? — живо отозвался он. — Без терпения женщину не соблазнишь.

— Я не о женщинах. Я о работе.

— Ну, это я тренируюсь. Прежде чем начну соблазнять женщин.

Явился Фоллон: лицо непроницаемое, «тщательно скрываемое» неудовольствие написано на нем огромными буквами. Доверенный слуга господина Адобекка очень не любил, когда легкомысленный юнец своими воплями и требованиями превращал его в обыкновенного лакея. В руках Фоллона кувшин; над широким горлышком клубится парок, напиток источает запах сладкой малины.

— Что-нибудь еще? — вопросил Фоллон таким тоном, что, будь кувшин более чувствительным, он покрылся бы коркой льда.

Ренье, еще менее чуткий, нежели безмозглая фаянсовая посудина, беспечно бросил:

— Нет, все в порядке. Ступай. И не беспокой нас.

Фоллон устремил на него быстрый взгляд, в котором более внимательный юноша прочитал бы явственное: «Ни за какие деньги не желаю вас — не то что беспокоить, но и просто видеть, покуда эта отъявленная особа у вас сидит». В отличие от своего господина Фоллон крайне неодобрительно относился к любовницам как таковым. И особенно — к чужим. Будь девица хотя бы возлюбленной господина Ренье — тогда ее посещение имело бы какой-то смысл. Но ДРУЖИТЬ с постельной подружкой принца? Не рано ли господин Ренье начинает? Опасные, неприятные игры! Игры, могущие иметь дурные последствия.

Фоллон, нарочно шаркая, удалился, и Эйле осталась наедине с Ренье.

— Выпей. — Он протянул ей кружку. — Это мед с малиной, наша кухарка готовит — объедение. У вас такое дома варят?

Эйле взяла кружку в ладони, сунула в нее нос, зажмурилась.

— Нет, моя мать такого не делала... Ах, добрый господин Эмери, считается, будто деревенские — непременно и стряпухи хорошие, и лекарки, и все знают про жизнь. Я хочу сказать — про телесную жизнь. А ведь это не так. Моя мать, к примеру. Она невкусно готовила. Я только здесь поняла — до чего же невкусно!

— Здесь все-таки побогаче, — заметил Ренье.

— Нет, не в том дело, что побогаче, — горячо возразила девушка, — а в душе дело. Она совсем без души готовила. Побросает в котелок все, что ни найдет, а там — пусть печка сама варит. Здесь, в городе, иначе. Здесь если человек идет в повара, значит, у него к такому есть наклонность. Вот разница.

— Что ты хотела мне сказать на самом деле, Эйле?

— Я больна, — вымолвила она и тяжело вздохнула. — И поделиться не с кем. Я ему об этом говорить боюсь. Да была бы здесь моя мать — и ей бы не сказала!

— Ну так скажи мне, я ведь лучше всякой матери, — посоветовал Ренье. — Мы же с тобой условились. Я — твой друг. Что бы ни случилось.

— Я больна...

— Назовите симптомы, больная, — важно потребовал Ренье.

Она смешно хлопнула ресницами.

— Я не понимаю... Что я должна назвать?

— Где у тебя болит?

Она начала перечислять. Ренье слушал некоторое время, а затем осторожно положил ладонь ей на живот.

— Ты не беременна?

— Как такое может быть? — удивилась девушка.

— Я тебе расскажу. — Подражая кому-то из профессоров, Ренье заговорил поучающим тоном. — Начинается все с поиска брачного партнера. Обычно самцы приобретают более яркую окраску и начинают вести себя вызывающе. Они намерены продемонстрировать себя самке с наилучшей стороны. Так, некоторые виды попугайчиков делаются ядовито-зелеными, в то время как в другое время года их естественный окрас — серый. Что касается самок...

Эйле залилась слезами.

— Вы смеетесь надо мной! — воскликнула она.

— Конечно, — охотно признал Ренье. — Потому что нахожу твои страхи глупыми. Ты, несомненно, беременна. Это естественный процесс. Иногда сопровождается не слишком приятными явлениями, но в общем и целом в девяноста семи случаях из ста завершается благополучно.

— Я думала, — еле слышно выговорила Эйле, — что это случается... ну, не всегда.

— Не всегда, — подхватил Ренье. — Только при соблюдении ряда условий. Вы конспектируете лекцию, сударыня? Учтите, на зачете я буду лютовать. Особенно это касается невнимательных студенток, которые полагают, будто могут сдать предмет исключительно путем демонстрации своих прелестей. Так вот, я — абсолютно равнодушен к любым прелестям!

Она с трудом сдерживала слезы. Ренье между тем ораторствовал:

— После того как самка отвечает на ухаживания самца благосклонно, наступает самый акт соития. Результатом этого акта обычно и становится беременность, которая длится от двух месяцев у морской свинки до года — у слонихи. Вы, сударыня, находитесь на расстоянии трех пятых от морской свинки и одной пятой — от слонихи. Ну, приблизительно. Чуть позже можно будет рассчитать точнее. Словом, у тебя, Эйле, будет ребенок от Талиессина.

Она разрыдалась. Для Ренье это оказалось полной неожиданностью. Он схватил ее в охапку, усадил к себе на колени, как маленькую девочку, и начал вытирать ей лицо рукавом.

— Не реви, — попросил он нервно. — У меня от женских слез делаются мурашки.

— Я думала... — прошептала девушка и замолчала.

Ренье чуть встряхнул ее.

— Говори. Не бойся — я не стану смеяться. И никому не скажу.

— Я думала, такое бывает, только когда хочешь ребенка. А если еще не решила, хочется тебе детей или нет, то ничего и не случится, — прошептала она.

— Несомненно, тебе хотелось этого ребенка, — со всей серьезностью отозвался Ренье. — Ведь это будет дитя самого Талиессина!

— Я не знаю... — Она протяжно вздохнула. — Не знаю. Я люблю его.

— Это первый шаг к желанию родить ребенка.

— Вы уверены, мой господин, что ребенок родится... нормальный?

— Я не видел ни одного ребенка, моя госпожа, о котором можно было бы сказать, что он совершенно нормальный.

— Вы смеетесь! — Эйле всхлипнула. — Вы все смеетесь надо мной.

— Прости. Я больше не буду. Просто мне не вполне понятен смысл твоего вопроса, Эйле. Что тебя тревожит? Ты — здоровая молодая женщина. Вряд ли рождение ребенка причинит тебе много хлопот. К тому же Талиессин найдет для тебя хорошую няньку, кормилицу, служанку — кого захочешь.

— Я не глухая, и глаза у меня тоже есть, — сказала Эйле горько. — Всего наслушалась. О Талиессине говорят, будто он не человек вовсе. И не эльф. Так, чудище.

— Эйле, Эйле. Ты ведь видела его без одежды, ты ложилась с ним в постель — как ты можешь верить досужей болтовне? Вот лично я его голым не видел — но я не верю.

Эйле вдруг улыбнулась.

— Как я вам благодарна!

Ренье легонько поцеловал ее в макушку и спустил с колен.

— Иди, расскажи ему обо всем. Попроси, чтобы он снял тебе дом в городе. С прислугой, мужской и женской. Уединенный, с хорошей тяжелой дверью. И учти: ты теперь — важная персона, мать бастарда.

— Я — мать ублюдка, — горько сказала Эйле.

— Ублюдки нарождаются только у плохих людей, Эйле. А хорошие производят на свет бастардов.

— И какая же разница?

— Разница — та, что у бастардов обычно имеются права. В отличие от ублюдков, — сказал Ренье. — Уж поверь мне, Эйле, в этом вопросе я знаток. Если у принца не будет законных детей — или если с законными детьми что-нибудь случится, у него всегда останется бастард. Постарайся воспитать ребенка в преданности отцу и другим братьям. Пусть не держит на отца зла, когда Талиессин возьмет себе жену.

— Этого я тоже боюсь, — сказала Эйле.

— Он не может жениться на тебе. Только не он, — сказал Ренье. — Еще два поколения назад эльфийский король имел право заключить брачный союз с любой приглянувшейся ему женщиной. Талиессин — последний. Не слишком счастливая судьба, но тут уж ничего не поделаешь. Если он не найдет для себя эльфийку, династия прервется.

— Он говорил об этом... Я и сама не хочу. Какая из меня королева?

— Всему можно научиться. Даже тому, чтобы быть королевой. Но ты останешься королевской любовницей.

— Я боюсь, что, узнав о ребенке, он решится пренебречь законом, — прошептала Эйле.

— Талиессин влюблен, но достаточно разумен и знает, что такое ответственность. Откройся ему. Он — такой же хороший друг, как и я, Эйле.

Эйле застенчиво посмотрела на Ренье и вдруг попросила:

— Можно, я здесь поплачу? Мне очень хочется, а во дворце — никак.

— Ладно, реви, — милостиво позволил Ренье. — Позовешь меня, когда закончишь. Я научу тебя замазывать следы дурного настроения. У меня и пудра есть — с карнавала осталась.



* * *





Ребенок, мальчик, родился в доме за четвертой стеной, который специально был нанят для Эйле. Там имелось все желаемое: и тяжелая дверь, и крепкий замок, и немногословные слуги, муж и жена: он охранял дом, она ухаживала за матерью и младенцем.

Талиессин пришел на второй день после знаменательного события: прежде его не было в столице. Эйле встретила его очень важная. Глядя на нее, Талиессин расхохотался:

— Что с тобой?

— Я теперь важная особа, — пояснила она. — Мать бастарда.

Он сморщился.

— Ну что ты говоришь, какого бастарда...

— Такого. — Она улыбнулась. — Ужасно хорошенького. Он такой толстый!

— Толстый? — Талиессин озадаченно поднял брови. В его представлении «толстый» и «хорошенький» совершенно не вязались между собой. — Я могу на это посмотреть?

— Конечно! Горэм сейчас его принесет.

— Ты наняла кормилицу?

— Нет, я хочу кормить его сама. Это очень смешно!

— Что — смешно? — не понял Талиессин.

— Как он разевает рот и начинает чавкать, — пояснила молодая женщина.

— Есть вещи, которых я никогда не пойму, — сказал Талиессин.

— Лично мне жаль мужчин, — заявила Эйле, — они лишены слишком многого.

Явилась Горэм с огромным свертком на руках. В море кружев и лент угадывалась толстощекая физиономия с широко распахнутыми мутными глазами.

Талиессин смотрел на это маленькое существо, застыв и плотно сжав губы. Его лицо делалось все более испуганным, так что в конце концов на нем появилось выражение настоящего ужаса.

Эйле тихонько взяла его под руку.

— Что с вами, мой господин?

— Это — мой ребенок? — прошептал он.

— Да.

— Ты родила от меня такого ребенка?

— Ну конечно! Вы же не предполагаете, будто у меня могло быть дитя от кого-то другого?

Но он не слушал, и попытка Эйле обидеться пропала втуне.

— Я хочу, чтобы его раздели!

Горэм глянула на Эйле: служанка принадлежала возлюбленной принца, но не самому принцу, и ей требовалось подтверждение со стороны хозяйки.

— Выполняй пожелание его высочества! — велела Эйле. Будь Талиессин менее взволнован, он мог бы отметить в тоне девушки новые нотки, повелительные. Но он ничего сейчас не замечал, кроме младенца.

Мальчика уложили на стол, отодвинув в сторону закуски, всегда готовые к услугам хозяев и гостей дома, и принялись снимать с него покрывала, одеяла, ленточки и пеленки. Ребенок совершенно не капризничал при этом. Напротив, он выглядел ужасно довольным и, едва освободилась пухленькая ручка, принялся рассматривать ее и совать себе в рот.

Талиессин провел по розовенькому тельцу ладонью, вызвав у своего сына новый приступ восторгов: младенец издал несколько кудахчущих звуков и сильно дрыгнул ногами.

— Совершенно здоровый ребенок, ваше высочество, — подала голос Горэм. — Уж поверьте. Я вырастила десяток детей, и своих, и чужих, я много их повидала.

Талиессин живо повернулся к ней.

— Он не похож на мою мать.

— На свою мать — очень похож. На отца — меньше, но это и хорошо, — сказала Горэм. — Сынок и должен походить на мать.

— Мне нужна капля его крови, — сказал Талиессин. — Принесите иглу.

Горэм застыла. Эйле, побледнев, повторила приказание:

— Делай, как говорит его высочество.

Служанка вышла.

Эйле быстро схватила Талиессина за руку.

— Что вы хотите делать, мой господин?

— Ты знаешь, — сказал он глухо.

— Нет, не знаю!

— Я хочу жениться на тебе. Если кровь у мальчишки... такая же, как у моей матери... то я смогу взять тебя в жены. Ты понимаешь, что это значит?

— Мне довольно быть вашей возлюбленной, — сказала Эйле. — Я боюсь...

Он схватил ее за талию, стиснул.

— Не бойся! Ты не обязана будешь сидеть на троне и отдавать распоряжения. Ты просто будешь моей женой. II мне не придется брать себе в жены кого-то еще... — Он дернул углом рта. — Мне противно представить себе, что придется прикасаться к какой-то другой женщине...

Горэм явилась с иголкой, и Талиессин велел Эйле:

— Держи его.

Он уколол крохотную гладкую пяточку. Младенец дернулся и заревел от неожиданности и обиды. Горэм, подхватив ребенка вместе с развернутыми покрывалами, поскорее унесла его. Талиессин остался с капелькой крови на кончике пальца.

Вместе с Эйле он вышел в крохотный внутренний садик, разбитый в доме на уровне второго этажа. Там имелась небольшая клумба и одно деревце в кадке. Талиессин подбежал к клумбе, выдернул пучок травы и вытер испачканный кровью палец о голую землю. Сидя на корточках, он повернулся к Эйле.

— Если завтра эта земля будет покрыта травой, значит, моя мечта сбылась.

— А если нет? — спросила Эйле тихо.

— Если нет — подумаем, как нам быть, — сказал он. — Я что-нибудь решу. Мальчишка — замечательный. Мне не хотелось бы, чтобы он считался бастардом.

Но ни наутро, ни через два дня на голой земле ничего не выросло. Она оставалась черной и пустой.



* * *





Уже не в первый раз Талиессин замечал этого человека. Темный плащ, спокойная, уверенная повадка. Он появлялся вечерами, когда принц бесцельно бродил по городу — по привычке, которая завелась у него с недавних пор. Если Талиессин нырял в какой-нибудь кабачок и просиживал там по нескольку часов кряду, то по выходе он непременно видел того же самого человека. Терпеливый, точно уличная тумба, он стоял у входа и с безразличным видом следил за всеми, кто выходил наружу.

Человек этот не вел себя как соглядатай. Он не прятался, не пытался скрыть свое присутствие. Он даже не особенно беспокоился о том, что Талиессин его заметил.

Скоро принц начал с ним здороваться. Человек, впрочем, никогда не отвечал на приветствие. Продолжал смотреть неподвижно и даже бровью не вел.

Талиессин переживал время смятения. Он проводил у Эйле долгие часы, а после выходил в ночной город и без устали кружил по темным улицам, переходя из одного квартала в другой. Он не брал с собой никого из приближенных, хотя королева не раз умоляла сына быть осторожнее. Слугу, которого отправили было тайно сопровождать Талиессина, принц попросту отколотил.

Ему нравился его таинственный, молчаливый спутник. Он никому об этом не рассказывал, даже Эйле.



* * *





По возвращении в столицу Эмери пришлось улаживать очень много дел, и в первую очередь — заплатить хозяину Кустера громадные неустойки: за самого Кустера, «погибшего» по дороге, за лошадь и экипаж. Деньги на диво скоро утешили содержателя постоялого двора: он оборвал свои причитания на полуслове и начал сладко улыбаться.

— Прибыльное дельце, — сказал Эмери своей спутнице, когда постоялый двор остался позади. — За одного Кустера он получил как за двух. На эти деньги он может купить двух Кустеров, пристроить их к каким-нибудь болванам-авантюристам, вроде меня, а затем взять как за четырех Кустеров. Купить четырех Кустеров...

— Интересно устроены у людей мысли, — заметила Уида. — Из одного бедного Кустера вы можете сделать восемь и даже шестнадцать...

— Поэтому нам и принадлежит мир, — парировал Эмери.

Эльфийка насмешливо сморщила нос. Эмери счел, что эта гримаска удивительным образом придает ей обаяния, однако делиться с Уидой подобным соображением, естественно, не стал.

Дядя Адобекк встретил племянника сдержанно, Ренье — с восторгом.

Уида стояла в тени, почти совершенно сливаясь со стеной, так что ее не было видно. Когда Ренье выпустил руку брата, Эмери оглянулся туда, где — как он точно знал — находилась Уида, и окликнул ее.

Уида отделилась от стены и стала видна.

Адобекк вздрогнул от неожиданности.

— Настоящая эльфийка, — сказал Эмери скромно. — Чистокровная. Умеет быть невидимой — по крайней мере, в мире людей, чуть что — покрывается розами. Глаза зеленые, кожа черная.

Он взмахнул рукой, как бы охватывая этим жестом всю фигуру девушки целиком.

— Ты говоришь о даме так, словно это лошадь! — прошипел Ренье ему на ухо.

— Поверь, такое сравнение ей только польстит, — так же шепотом отозвался Эмери.

— Учтите, двойняшки, я все слышу! — предупредила Уида угрожающим тоном.

Адобекк подошел и, склонившись, молча поцеловал ее руку. Она положила ладонь ему на затылок.

— Вы ведь знаете, каковы мы в любви, не так ли? — проговорила она грудным, воркующим голосом.

Адобекк вскинул голову. В его глазах мелькнуло отчаяние.

— Да, — ответил он, и в этом коротеньком слове прозвучало столь сильное чувство, что Ренье вдруг покраснел. Он и не подозревал, что в его уже немолодом дяде могут кипеть такие страсти.

Уида улыбнулась весьма милостиво.

— Я буду жить у вас, — объявила она.

— Этим вы окажете честь моему дому, — сказал Адобекк.

Он предложил ей руку, и вместе они скрылись за дверью.

Ренье сказал брату:

— Я помогу тебе отвести лошадей на дядину конюшню.

Эмери ответил:

— Я надеялся, что ты это сделаешь сам.

— А где мы будем сплетничать? — удивился Ренье. — В дядином доме абсолютно все слышно. К тому же, как я подозреваю, у твоей приятельницы чрезвычайно острый слух.

Он оглянулся на дом, словно ожидая увидеть, как Уида выглядывает из окна и кричит: «Учтите, двойняшки, я все слышала!»

— Слух у нее острый, нрав — склочный, но она настоящая эльфийская принцесса, — ответил Эмери. — Не завидую Талиессину.

— Слушай, Эмери, где ты ее нашел?

— В одном маленьком городке, на конской ярмарке.

— Она любит лошадей?

— Обожает.

— Интересно... Должно быть, это признак истинного аристократизма.

— Нет, просто черта ее характера. Одна из самых приятных, кстати.

— А она отважная, если решилась разгуливать по Королевству сейчас, когда человека могут запросто убить, просто заподозрив в нем родство с Эльсион Лакар, — заметил Ренье.

— Ищешь в ней хорошие стороны? — прищурился Эмери. — Они есть, не беспокойся. Даже искать не придется, сам все увидишь.

— До сих пор не могу поверить, — пробормотал Ренье, — что ты раздобыл настоящую Эльсион Лакар... Как это все-таки вышло?

— Я сменял ее на своего кучера, — сказал Эмери. И, увидев ошеломленное лицо брата, громко рассмеялся.



* * *





Второй раз Эйле пришла в дом Адобекка почти год спустя после первого. Тем вечером ни самого Адобекка, ни Фоллона не было: оба отправились во дворец и там заночевали. Дверь открыл сам Ренье, поскольку стряпуха уже спала.

— Эйле! — обрадовался Ренье. — Поднимайся ко мне.

Но молодая женщина покачала головой. Ренье поднял лампу повыше и увидел, что Эйле недавно плакала.

— На тебе лица нет! — сказал Ренье. — Что опять случилось? Ожидается второй ребенок?

— Не шутите, — попросила она. — Талиессин пропал. Его нет второй день.

— Это так серьезно?

— Обычно он приходит каждый вечер...

Ренье сел на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Глянул на приятельницу снизу вверх.

— Ты хорошо поступила, что пришла сюда, — сказал он. — Сейчас пойдем его искать. Подождешь здесь.

— Нет! — вскрикнула она. — Я с вами.

— Эйле, будь благоразумна.

— Я сойду с ума, если останусь тут одна.

— Да? — Ренье немного поразмыслил. — Убедила! — объявил он наконец. — Скорее всего, мы отыщем его в какой-нибудь таверне. И скорее всего, пьяного или с разбитым носом. У него, знаешь ли, бывают приступы очень тяжелого настроения.

Эйле улыбнулась сквозь слезы:

— Знаю.

— Подожди здесь, — сказал Ренье.

Он поднялся в комнаты брата — предупредить. Эмери играл в карты с Уидой. Она проигрывала и ужасно злилась.

— Талиессин куда-то пропал, — сообщил Ренье с порога.

Оба игрока повернулись к нему с одинаковым выражением досады на лице.

— По-твоему, это повод мешать нам? — осведомился Эмери. — Ее будущее величество уже проиграла мне должность камерария и два очень хороших замка к северу от столицы.

Ренье чуть пожал плечами.

— Здесь Эйле, она плачет...

Уида положила карты.

— Эйле — это та самая женщина? — спросила она.

Ренье вдруг смутился, сообразив, при ком затеял разговор о возлюбленной принца.

— В общем, да, — сознался он. — Она... очень хорошая.

— Я хочу увидеть ее, — сказала Уида. И добавила: — Поймите меня правильно, вы оба: я совершенно не рвусь занять престол Королевства. Эльсион Лакар не годятся на роль постылой законной супруги.

И прежде чем ее успели остановить, Уида сбежала вниз по лестнице.

Эйле ждала в приемной. Заслышав шаги, девушка подняла голову, но вместо Ренье увидела незнакомую рослую женщину с очень темной кожей. Сильно побледнев, Эйле отступила на шаг.

Уида насмешливо посмотрела на нее.

— Чего ты испугалась?

— Я ждала господина Эмери...

Прыгая через ступеньку, Ренье успел прежде, чем Уида сказала что-либо еще.

— Идем, Эйле. Эта дама прощается с тобой.

— Прощай, Эйле, — сказала Уида.

Ренье схватил Эйле за руку и вытащил на улицу.

Тяжело дыша, она прижалась спиной к стене и уставилась на своего друга.

— Это ведь была она — та самая? Эльсион Лакар? Невеста Талиессина?

— Да, — хмуро ответил Ренье. — Тебе не следует на нее обижаться. Она — в еще худшем положении, чем ты, и очень страдает из-за этого.

— Из-за чего? — горячо спросила Эйле. — Из-за того, что она родит ему законного наследника? Из-за того, что ее никто не назовет «матерью ублюдка»? В конце концов он полюбит ее. Она очень красива...

— Любят не за красоту, — сказал Ренье.

Эйле всхлипнула.

— Ну да, я-то не такая...

— Ты не такая, и он любит тебя, — сказал Ренье, обнимая девушку. — Идем. Я же с тобой.

Но она вырвалась, сердито тряхнула волосами.

— Вам-то легко рассуждать! Вы — знатный господин, вы богаты! Вам откуда знать, какова бывает судьба незаконных детей?

— Милая Эйле, я уже говорил тебе и повторю еще раз: я хорошо знаю, каково быть бастардом.

Она замолчала и замерла, только глаза ее открывались все шире и шире.

— Вы же не хотите сказать, что вы...

— Вот именно, — отозвался Ренье. — Я бастард. Теперь ты мне веришь?

— Я вам и без этого верила, — заявила Эйле весьма непоследовательно.

Она схватила его за руку, и они побежали по улице.



* * *





Талиессин действительно впал в отвратительное состояние духа. Он потому и не показывался у своей возлюбленной, что не хотел ее огорчать. Днем он сидел в одном из трех своих любимых кабачков, а ночью бродил по улицам и задирал поздних прохожих. Ему удалось устроить уже две драки, но глухая злоба, кипевшая в нем, никак не могла успокоиться и продолжала искать себе выхода.

И повсюду, куда бы ни отправился Талиессин, за ним следовала темная тень.

Наконец ему надоело ее безмолвное присутствие, и он начал бранить ее.

— Ты! — говорил Талиессин, кривя рот. — Кто ты такой, а? Что тебе нужно?

Тень молчала.

— Ты урод, — говорил Талиессин. — Я хорошо рассмотрел тебя. Ну и рожа!

Тень продолжала безмолвствовать.

— Самое отвратительное — это твои волосы. Никогда не видел такого мертвого цвета!

Молчание, только тихий стук башмаков по мостовой.

— У тебя мертвые глаза. Кто ты? Когда ты умер?

Тогда тень вдруг заговорила. Очень негромко, но отчетливо она произнесла:

— Я твоя смерть.

— Добро пожаловать в мою столицу! — сказал Талиессин, ничуть не испугавшись. — Смерти королей входят и выходят, когда им захочется, и их приход всегда сопровождается праздником.

— Я твоя смерть; — повторил незнакомец.

— А я говорю: привет тебе, смерть! Во всяком случае, ты избавишь меня от необходимости жениться.

Смерть глядела на него очень грустно.

Талиессин засмеялся.

— У меня такое ощущение, что тебе жаль меня!

— Может быть, — сказала смерть.

— В таком случае, покончим с этим быстро, — сказал Талиессин и широко развел руки в стороны. — Бей прямо под горло!

— Не торопись, — сказала смерть. — Не сейчас.

— Почему?

— Потому что время не пришло.

— В таком случае, продолжим нашу приятную прогулку, — решил Талиессин.

И, повернувшись к смерти спиной, зашагал дальше.

Словно привязанный, Радихена пошел следом.

За это время он хорошо изучил принца. Узнал его любимые места в столице, прошел всеми его путями. Характер молодого человека также стал Радихене ясен. Радихена терпеть таких не мог. Самоуверенный и самовлюбленный, никогда не знавший в жизни ни горя, ни лишений. И еще он азартен. Должно быть, не хватает острых ощущений.

После первой же встречи в переулке — случайной — Радихена понял, что принц никому не рассказал о таинственном преследователе. Это навело убийцу на мысль походить за Талиессином хотя бы неделю. Выведенный из себя, принц не будет представлять опасного соперника, и Радихена легко убьет его.

Просто зарезать принца из-за угла Радихена не мог. Вейенто решительно запретил ему это. Никто не должен видеть в этой смерти спланированное убийство. Нет, это должен быть классический несчастный случай. Драка, зачинщиком которой стал сам Талиессин. И чем более злым будет принц перед началом драки, тем лучше.

Радихене нравилось допекать титулованную особу. Он, Радихена, сын неизвестного отца и беспутной матери, крепостной, выкупленный дважды, племянник деревенского пьянчуги и сам пьянчуга, — он держит в руке жизнь наследника.

Ощущение власти над чужой судьбой — пусть даже власти краткосрочной и в достаточной степени воображаемой — опьяняло. «Вот причина, по которой люди соглашаются стать палачами», — думал он.

Тем временем Талиессин выбрался к первой стене. Здесь имелись подряд несколько кабаков, один другого краше, и во всех отдыхали после дежурства у ворот городские стражники.

«Пора!» — сказал себе Радихена. Он почувствовал толчок жара: кровь вскипела и прихлынула к вискам, а затем отступила; настал миг ясности и душевной пустоты.

И Радихена шагнул в эту пустоту.

— Воры! — завопил он, кидаясь к Талиессину.

На крик выбежало несколько солдат. Талиессин, не глядя, треснул одного кулаком по скуле. Случившийся поблизости пьяный обрадовался развлечению — ему явно не хватило для полного счастья небольшой потасовки — и бросился в бой, выступая на стороне Талиессина.

— Убивают! — крикнул Радихена еще раз и ударил одного из стражников.

Из открытых ворот соседнего кабака выбежало человек десять.

Обыкновенная пьяная драка, развеселая и почти совершенно не опасная: здесь никогда не применялось оружие, а подбитые глаза и расквашенные носы ранениями не считались. Во всяком случае, не здесь — не на окраине.

Именно в этом заключалась причина массовости драки, начатой Радихеной. Поразмяться хотелось многим, а риску — никакого.

Радихена тайком вытащил из-под плаща кинжал и начал подбираться к Талиессину. Принц дубасил кулаками всякого, кто приближался на достаточно близкое расстояние. Сам он тоже получал удары, но, казалось, не замечал их.

Радихена оттолкнул одного из драчунов, стоявших на его пути, затем — другого, третьего... Ему доставалось — и кулаками, и локтями, а один из обиженных даже разбил о его плечо миску, прихваченную из кабачка.

Радихена отвел назад руку с ножом, готовясь нанести удар, и тут прямо перед принцем, за мгновение до того, как нож впился в свою жертву, метнулся какой-то человек. Радихена не сумел удержать руку, и лезвие вонзилось прямо в грудь чужаку.

Раздался громкий, натужный крик, и все услышали его, несмотря на шум. Драка мгновенно распалась — сама собой.

Радихена, машинально подхвативший раненого, отпустил руки, и тот осел на землю. В его груди торчала рукоять ножа. Она как будто сама собой выросла из плоти — странный инородный предмет, следствие непонятной болезни.

— Убил! — завизжал кто-то в толпе, и люди начали разбегаться. Осталось только несколько человек, преимущественно стражники, которые не боялись, что на них падет подозрение.

Раненый чуть пошевелился на земле и снова закричал, на сей раз тише. Из трактира бегом принесли лампу и поставили ее рядом.

Прыгающий огонек в лампе наконец успокоился, и из ночной темноты проступило бледное лицо.

— Женщина, — прошептал кто-то рядом с Радихеной.

Талиессин, стоявший чуть в стороне, стремительно подошел ближе, наклонился — и вдруг упал на колени, больно ударившись о мостовую.

— Эйле! — закричал он.

— Я успела, — тихо сказала она. Очень тихо. Она боялась потревожить то холодное и одновременно с тем неприятно жгучее, что засело у нее в груди. — Я нашла вас, мой господин.

Радихена хотел было незаметно скрыться — как ни жаль ему было глупую женщину, бросившуюся под нож, — но вдруг замер как громом пораженный. Он резко обернулся. Капюшон упал с его головы, открывая лицо и серые волосы. За месяц жизни в столице они немного отросли, и Ренье, растерянно стоявший рядом со стражниками и ощупывавший свои разбитые кулаки, явственно увидел рыжину, блеснувшую при свете лампы у корней волос незнакомца.

Тот самый человек из донесения, о котором писали дяде шпионы с севера! Его разыскивали, но безуспешно. Разумеется, все банщики получили соответствующее предупреждение с детальным описанием шрамов, кои следует высматривать у клиентов, но этот человек не посещал общественные бани. Все дамы, пользующиеся репутацией легкомысленных особ (Адобекк знал большинство из них в столице), также были оповещены. Однако этот человек избегал и женщин.

Вытаскивая на ходу шпагу, Ренье быстрым шагом приблизился к незнакомцу и поднес острие к его горлу. Однако Радихена даже и не думал бежать или сопротивляться. Не отрываясь он смотрел на женщину с ножом в груди и коленопреклоненного принца рядом с нею.

Затем, как во сне, повторил:

— Эйле...

Эйле, заветное имя, имя той девушки из его прошлого! Эйле, ради которой он согласился стать убийцей!

Не обращая внимания на острие, готовое вонзиться ему в горло, Радихена шагнул к Эйле и наклонился над ней, жадно впился в нее взглядом. Ему хотелось запечатлеть в памяти каждую черту ее лица.

Она вдруг беспокойно перевела на него взор.

— Радихена, — сказала она. — Зачем ты это сделал?

Талиессин нервно дернул головой: он хотел знать, с кем разговаривает Эйле. Он не сразу нашел глазами ее второго собеседника, а затем неожиданно засмеялся.

— Моя смерть! Вот кто ты такой!

— Радихена, — повторила Эйле, — для чего тебе это?

— Я... ради тебя, — шепнул он, опуская голову на ее грудь, рядом с ножом.

— Вытащи нож, — сказала Эйле. — Я устала. Я знаю, что будет... Просто вытащи нож, ладно?

Он чуть приподнялся, погладил ее по щеке, а затем, ухватившись за рукоять, резко дернул. Кровь хлынула ему на руки. Глаза Эйле широко раскрылись, и тотчас веки ее ослабели и опустились, ресницы упали на щеку, задрожали и замерли.

Талиессин смотрел, поминутно облизывая губы и обтирая их дрожащей рукой. Подбородок у него прыгал, зрачки застыли. Несколько раз он открывал рот в попытке что-то сказать или крикнуть, но только сипел, а затем вскочил, схватился за волосы и побежал прочь.

Ренье бросился за ним следом.

Радихена встал, бросил нож на мостовую, прямо в лужу крови, рядом с неподвижным телом Эйле. Он повернулся к стражникам и ухмыльнулся.

— Что уставились?

Он протянул к ним руки, и тот, что стоял ближе остальных, быстро связал ему запястья своим поясом.

Радихена слышал, как из трактира выходит недовольный прислужник, как он, ворча, укладывает тело убитой женщины на одеяло и уносит его в дом, а служанка уже гремит ведром, присланная из того же трактира вымыть кровь с мостовой. Слышал он за спиной и голоса: обсуждали подробности случившегося. Какая-то женщина бросилась под нож. Хотели убить кого-то другого. Нет, хотели убить именно ее. Ревность, дорогие мои, ревность. Тот, второй, тоже плакал. И первый плакал. И убийца — и он плакал. Словом, все плакали. Казней не было уже десять лет. Правящая королева ненавидит казни. Куда катится мир, если уже в самой столице, у всех на виду, убивают человека!

Голоса бубнили, стражники гремели сапогами, очень угрюмые — помимо всего прочего, злополучный убийца помешал их отдыху, — шлепала мокрой тряпкой по камням служанка... Все это больше не имело никакого смысла. Радихена чувствовал себя так, словно умер и наблюдает за происходящим со стороны. Не было больше никакого Радихены — одна только тоскующая душа, молчаливо отлетающая прочь от мира людей со всеми его многочисленными и, в конечном счете, бессмысленными заботами.