Проклятие сумерек
Владимир Ленский


Эльфийская кровь #4


Трое из народа эльфов стояли на самой границе туманного приграничья и смотрели с холма вниз, на синюю реку и зеленые холмы, на деревья с ярко-красными стволами. С того места, где находились трое, эльфийский мир выглядел ярким, как детский рисунок, – незамутненным никакой скверной, недоступным ни для какого зла.

И так должно было оставаться навечно. Но страшные серые кровожадные твари, наводнившие сопредельное Королевство, где правят потомки короля-человека и эльфийской принцессы, пришли теперь и в их мир. Чудовищ много… и никто не знает, откуда они берутся.


Владимир Ленский

Проклятие сумерек


Глава первая

ГАЙФЬЕ И ЭСКИВА


Уида ворвалась в детские комнаты, как всегда, неожиданно. Появление матери застало врасплох решительно всех: и прислугу, и юных придворных дам, и, разумеется, самих детей. Единственным человеком, который не растерялся, была нянька – Горэм. Госпожа Горэм, как ее теперь называли.

Она вынянчила обоих королевских детей – и мальчика, Гайфье, и девочку, Эскиву. Регент Талиессин ни разу не пожалел о решении нанять ее для сына – как впоследствии не жалел он и о том, что оставил Горэм при дочери.

Некогда Талиессин нанимал ее вместе с мужем, который делал почти всю работу по дому и, кроме того, служил охранником. Но когда Гайфье было шесть лет, а Эскиве – пять, супруг Горэм неожиданно слег от какой-то хвори. Преданная нянька выставила мужа из дома, едва только появились первые признаки болезни, и ни разу не навестила его в доме, где он умирал. Весть о его смерти она приняла безмолвно, облачилась в черное и с тех пор никогда не снимала траура.

Ничто, казалось, не могло вывести ее из равновесия. Что бы ни случилось, госпожа Горэм неизменно оказывалась готова. Ее внешний вид был безупречен. Голову венчал остроконечный чепец, а пелерины и воротники всегда были накрахмалены так туго, что, обнимая, она могла больно уколоть.

Эскива рано поняла, что нянька совершенно ее не любит, зато брата – боготворит. Гайфье она носит на руках, шепчется с ним, если он ушиб коленку и плачет, сует ему сладкое. Может даже отобрать у Эскивы какую-нибудь желанную игрушку и вручить ему.

И при том никто из окружающих даже не догадывался об истинном отношении Горэм к девочке. Безукоризненная нянька, ухоженные дети. И пожаловаться некому. Отец-регент и эльфийка-мать недосягаемы, придворные вежливы, но и только; что до слуг, то им решительно запрещали вступать в беседы с Эскивой. Во дворце ее сторонились, держались с ней почтительно и отчужденно: ведь она считалась королевой и должна была по достижении совершеннолетия занять трон.

Эскива не помнила, когда и каким образом ей стало об этом известно. Наверное, о ее королевском титуле говорили еще возле колыбели новорожденной. И потом эти разговоры не прекращались, так что девочка росла под них, как другие дети растут под пение воды у мельничного колеса, под стук материнской прялки или мычание коровы в хлеву.

Худенькая, верткая, похожая на ящерку, с золотистой кожей и блестящими зелеными глазами, эта девочка никогда не была принцессой. Сразу – королевой, с того первого мгновения, как мать увидела ее в руках повитухи и засмеялась.

Эскиве полагалось иметь собственный двор, так что у нее имелись придворные дамы – девочки на несколько лет старше маленькой королевы. Считалось, что они развлекают ее и угождают ей; но на самом деле ни одна так и не стала ей близка.

В отличие от сестры Гайфье никогда не упоминался в связи с королевским троном. Он не считался наследником и даже не носил титула. К нему обращались просто по имени.

Гайфье походил на отца куда больше, чем Эскива. И кожа у него гораздо светлее, чем у сестры. Общим у детей были только разрез глаз да еще диковатые манеры.

Мать… Всегда свежая, оживленная, с пылающим взором и сладкими губами, Уида стремительно влетала в залы, и сразу же цветы принимались благоухать, а огоньки свечей и лампад делались особенно яркими, очевидно претендуя на родство с фейерверками.

Горэм церемонно присела в поклоне и оставалась в таком положении до тех пор, пока Уида не вспомнила о ней и не кивнула, чтобы поднималась.

– Ну, как дети? – рассеянно спросила Уида, оглядываясь по сторонам.

На супруге регента было шумное шелковое платье с широким золотым поясом под самой грудью; оно оставляло открытыми смуглые, почти черные руки и имело очень низкий вырез.

– Ее величество читала, затем занималась рисованием, – доложила Горэм, чуть поджимая губы после каждого слова. – Гайфье играл с собаками и брал урок фехтования.

– А, – сказала Уида и снова огляделась, словно искала кого-то.

Не детей: оба находились тут же, приведенные на погляд. Горэм знала, кого высматривает Уида. Своего мужа, регента Талиессина. Они женаты больше тринадцати лет и до сих пор ведут себя как влюбленные юнцы.

Словно желая подтвердить правильность нянькиной догадки, Уида с деланным безразличием спросила:

– А что регент – не здесь?

– Нет, госпожа, – ответила Горэм и снова присела в поклоне.

Уида глянула на нее с мимолетным раздражением. В который раз уже подумала: «Не нравится мне эта приторная особа». И опять эта мысль улетучилась прежде, чем обрела более определенные формы.

Уида прошлась по комнатам. Глянула на рисунок Эскивы: странно стилизованная лошадь, убегающая от не менее странной всадницы верхом на огромной собаке. Погоня неслась по цветущему лугу, и цветы, каждый размером с голову всадницы, были выписаны с пугающей реалистичностью.

Девочка следила за матерью и пыталась угадать, о чем та думает.

Неожиданно Уида сказала:

– Я бы хотела повесить твой рисунок в спальне, Эскива. Ты позволишь?

От неожиданности Эскива покраснела и сделала книксен.

– Я прикажу, чтобы изготовили рамку, госпожа, – вмешалась Горэм и сладенько глянула на маленькую королеву.

Эскива почти не сомневалась в том, что Горэм теперь попытается испортить рисунок. Просто для того, чтобы досадить Эскиве и вмешаться в ее отношения с матерью.

Но Уида беспечно махнула рукой:

– Не надо рамки – я хочу забрать его сейчас…

Она протянула руку к рисунку. Рука ее помедлила в воздухе и вдруг, метнувшись к стене, сорвала висевшую там шпагу.

С клинком в руке Уида повернулась к Гайфье.

– Защищайся!

Мальчик отпрыгнул назад, огляделся. Вторая шпага находилась в десятке шагов от того места, где он находился, – в стойке для оружия.

Мать наступала на него, посмеиваясь.

Гайфье подскочил к стойке и, выдернув оттуда первый попавшийся клинок, набросился на мать.

Она легко отбила удар. Случайно Гайфье схватил шпагу себе не по руке. Он был сильным мальчиком. Очень сильным для своих четырнадцати лет, но все же это оружие оказалось для него слишком тяжелым.

Уида не давала ему пощады. Клинок сиял в ее руке; эльфийка двигалась так красиво, что от нее невозможно было оторвать взгляд.

Гайфье прикусил губу, насупился. Он вкладывал в каждый удар всю силу, какую только мог собрать. Рядом с матерью подросток выглядел коротеньким и неуклюжим: Уида была очень высока ростом, выше многих мужчин, а Гайфье, помимо прочего, был еще и склонен к полноте, и сейчас это особенно бросалось в глаза.

– Я прикажу выгнать твоего учителя фехтования, – смеясь, произнесла Уида. – Он ничему тебя не учит.

– Неправда, – сквозь зубы проговорил мальчик, – неправда! Берегитесь, матушка!

Он решился, несмотря на неудачную шпагу, попробовать на матери прием, который разучивал уже неделю. Обманное движение влево, а затем стремительная атака снизу вверх.

Смуглое смеющееся лицо Уиды мелькало перед его глазами, отвлекало. Ее раскосые глаза метали зеленые искры; казалось, отсвет этих искр бегает по стенам комнаты.

«Сейчас!..» – подумал мальчик.

И в этот миг вошел отец.

На Талиессине был костюм для верховой езды; от него пахло псарней, в волосах регента застряла солома.

– Вот вы где, – обратился он к супруге. Мимоходом поцеловал Эскиву в макушку, кивнул няньке, потрепал за щечку фрейлину и повернулся к жене и сыну.

И в тот же миг Гайфье перестал существовать для Уиды. Она бросила шпагу на пол, отвернулась от покрасневшего Гайфье и широким шагом направилась к мужу.

– Да, я ждала вас, – сказала она.

– Чем вы тут занимались? – Он весело прищурился.

– Пыталась убить вашего сына, – ответила Уида. – Думаю, следует уволить его учителя фехтования. Никакого результата.

Талиессин быстро оглянулся на Гайфье. Взгляд регента стал рассеянным.

– А, – молвил он. – Ну, хорошо.

И вышел, а вслед за ним ушла и Уида, забыв на столе рисунок дочери.

Эскива никак не показала, что ее задела забывчивость матери. Девочка аккуратно убрала листок в папку для рисунков и завязала тесемки.

Гайфье, напротив, дал волю гневу. С силой пнул тонконогий столик, так что перламутровая инкрустация столешницы треснула.

– Она всегда так поступает! – выговорил он наконец. Голос его подрагивал.

И тут нянька Горэм произнесла очень странную вещь:

– Ну разумеется. Почему бы ей не обращаться с вами пренебрежительно? Ведь вы ей вовсе не сын.

Гайфье побледнел, чувствуя, как подкашиваются у него ноги. После поединка с Уидой ему все еще было жарко, и сейчас пот заледенел у него на коже. Кончики пальцев онемели, как случалось и прежде, если Гайфье сильно сердился или пугался чего-нибудь.

– Как это – «не сын»? – переспросил он наконец.

– Она – жена вашего отца, да вам не мать, – повторила Горэм.

Ее накрахмаленные одежды смялись, скомкались, гладкое лицо побежало морщинами, и это были злые морщины, которые уродовали и старили. Сухой рот выталкивал наружу слова, одно страшней другого.

– Столько лет они держали это в секрете от вас, – говорила Горэм, и красные пятна путешествовали по ее лицу и шее. – Но когда-то вы должны были узнать! Почему же не сегодня? Вам будет легче, если узнаете. Хоть перестанете ловить ее взгляд, ждать, пока она изволит обратить на вас внимание…

Сберечь тайну было несложно: дети регента росли в королевском дворце, отгороженном от столицы и всего остального мира высокой стеной. Здесь имелся роскошный сад, были конюшни и псарни, место для игр и учебы. Дети общались преимущественно со служащими «малого двора». Здесь почти никто не помнил историю рождения Гайфье – а те, кто знал ее, благоразумно помалкивали. Но Горэм было уже не остановить:

– Уж ваша-то мать, хвала небесам, не была Эльсион Лакар! Чистокровным человеком – вот кем она была, моя милушка. Человеком без малейшей примеси эльфийской крови! А почему же иначе, как вы думаете, вам отказано в престолонаследии? Да уж точно не потому, что вы дурны собой или глупы, мой мальчик, – ведь это вовсе не так! Если бы эльфийская кровь в жилах Талиессина не была так сильно разбавлена человеческой, он женился бы на вашей матери, уж поверьте! Он так ее любил…

И Горэм всхлипнула.

Мальчик и девочка ошеломленно смотрели на свою няньку. Такой они не видели ее никогда.

– Эйле – вот как ее звали, вашу мать, мою голубушку, – говорила взахлеб госпожа Горэм. – Уж она бы не так с вами обращалась, мой господин! Она бы любила вас, нежила. Она была добрая, моя Эйле, не то что Уида, эта черномазая лошадница.

Стало тихо. Горэм вытерла непрошеные слезы и направилась к выходу. Она ступала очень гордо, высоко подняв голову. Дети смотрели ей в спину. И когда нянька уже стояла на самом пороге, Эскива тихо спросила:

– А я?

Горэм замерла, повернулась. Перемена, произошедшая со старой женщиной, поразила девочку. Теперь Горэм глядела холодно, почти с ненавистью. Никогда прежде нянька не позволяла своей потаенной неприязни являть себя так открыто.

– Вы? – переспросила Горэм совсем другим тоном. – Вы? Вы, ваше величество, – дочь чистокровной Эльсион Лакар. Ваш отец потому и женился на вашей матери, что она была беременна вами, а ему непременно требовался эльфийский наследник. Гайфье был зачат по любви, но вы – лишь по необходимости. Гайфье – не брат вам. У вас не только разные матери – вы принадлежите к разным расам. И судьба у вас будет разной, помяните мое слово.

В первое мгновение Эскива не ощущала ничего, кроме острой, всепоглощающей боли. Ее брат – ей вовсе не брат; ее отец не любил мать, когда брал ее в жены…

И еще эта жгучая злоба няньки, которую прежде от нее таили. Но теперь Горэм больше не считала нужным церемониться. Высказала ей в лицо все как есть. Эдак скоро и другие перестанут делать вид, будто почитают в Эскиве свою владычицу…

Ну уж нет!

И, тряхнув светлыми волосами, маленькая королева громко произнесла:

– Госпожа Горэм, за вашу наглость вы уволены.

Горэм помедлила еще мгновение, усмехнулась и вышла за дверь.


* * *


Распоряжения ее величества утверждались регентом, равно как и приказы регента должны были иметь подпись королевы. Такой порядок был заведен с тех самых пор, как Эскиве исполнилось пять лет, и девочка аккуратно являлась в кабинет и ставила свое имя на документах.

Обычно с нею находился при этом специальный секретарь. Звали его Тмесис; это был чопорный человечек, весь в подвижных морщинках, с крохотным острым горбиком между лопатками. От него всегда чуть попахивало кисленьким. Тмесис держался с Эскивой так, словно и она была таким же секретарем с жеваным личиком и тусклыми глазами.

Как ни странно, он был единственным из придворных, с кем Эскива чувствовала себя хорошо. Он общался с нею как с равной. Не пялился на ее темную кожу и странный разрез глаз, не низкопоклонничал, не боялся. Просто выкладывал листок за листком и тихим, ровным голосом называл тему очередного распоряжения. Эскива, сильно склоняя голову набок и старательно нажимая на перо, ставила подпись. Секретарь неизменно благодарил, посыпал чернила песком и откладывал утвержденный приказ в сторону.

Когда в кабинете вместо Тмесиса Эскиву встретил Талиессин, девочка немного растерялась. Она замешкалась в дверях и чуть покраснела, а затем сделала книксен и подошла к отцу.

Талиессин улыбнулся.

– Здравствуй, Эскива. Нечасто мы с тобой видимся вот так, наедине.

Она не отвечала и продолжала стоять.

– В чем дело? – нахмурился Талиессин.

– Вы заняли мое место, отец, – объяснила маленькая королева.

Без единого слова протеста он пересел на стульчик секретаря с высоко поднятым сиденьем. Некогда Талиессин принял решение отказаться от короны и стать регентом при новорожденной эльфийской королеве. Теперь королева подросла и требует к себе почтения. Что ж, она в своем праве, не так ли?

Его поразило, как ловко и быстро Эскива разобралась с документами. «Надо будет повысить Тмесису жалованье, – подумал Талиессин. – Оказывается, он просто бесценный человек!»

Закончив с делами, Эскива выложила перед Талиессином еще один листок.

– Что это? – удивился Талиессин.

– Мое личное распоряжение, – пояснила Эскива. – Полагаю, оно должно иметь две подписи, как и все прочие.

Талиессин пробежал глазами листок, исписанный крупным детским почерком. Поднял глаза на дочь.

– Ты решила выгнать Горэм? – переспросил он. – Но почему?

– Она вела себя недопустимо нагло, – ответила Эскива таким тоном, что отец понял: нет смысла расспрашивать, сейчас королева все равно не сообщит ему больше того, что уже сказала.

– Нельзя же уволить человека без всякого содержания, – продолжал настаивать Талиессин. Эскива изрядно озадачила его, и он все же пытался выведать хоть что-то.

– Госпожа Горэм – из того сорта людей, что остаются недовольными в любом случае, – спокойно отозвалась Эскива. – У меня хватило времени изучить ее характер. Даже если бы мы назначили ей богатейшее содержание, она бы говорила, будто мы пытаемся ее купить. Пусть уж лучше у нее будет настоящий повод для недовольства! К тому же, – самым равнодушным тоном добавила Эскива, – полагаю, она достаточно наворовала за минувшие годы.

– В какой-то миг дети всегда оказываются незнакомцами для родителей, – задумчиво проговорил Талиессин. – Когда-то я удивил и огорчил мою мать. И вот настал мой черед огорчаться…

– Как вам угодно, отец, – сказала Эскива, – но я буду настаивать на моем решении.

– Хорошо. – Талиессин взял листок и поставил свою подпись. Поднял глаза. – Вы довольны, ваше величество?

Дочь улыбалась.

– Да, – уронила она. Аккуратно сложила бумаги стопкой, придавила сверху медным пресс-папье в виде лягушки с глазами-изумрудами. Встала. – Позвольте теперь уйти.

Талиессин провел рукой по лицу, ощущая под ладонью старые шрамы. Они так до конца и не зажили и время от времени принимались болеть. Когда он отнял ладонь от глаз, то увидел, что Эскива уже удалилась. Дверь осталась открытой.


* * *


– Это вам, мой господин.

– Мне?

Гайфье остановился, ощутив в ладони маленький, сложенный вчетверо листок. Перед ним очень мило смущалась девушка лет семнадцати – одна из придворных дам Эскивы. Гайфье с удивлением понял, что она ведет себя так, словно он ей нравится. Сам он считал себя чересчур толстым, чтобы нравиться женщинам, и потому счел опущенные ресницы и очаровательную улыбку следствием привычки: эта девица, небось, имеет обыкновение строить глазки мужчинам, независимо от степени их привлекательности.

Девушка поклонилась и убежала. Гайфье осторожно развернул записку. В первое мгновение он даже не понял, от кого она, настолько был уверен в том, что ее написала та самая девушка. Но подпись не оставляла сомнений. Да и буквы, выведенные нетвердой рукой человека, не привыкшего писать, говорили сами за себя.


«Мой дорогой мальчик, встретимся в таверне “Кошка и лев” за четвертой стеной. Надо рассказать нечто важное. Преданная Вам Горэм».


Горэм!

Гайфье закусил губу. А он-то уж вообразил, будто эта хорошенькая фрейлина решила назначить ему свидание… Осел! Стыд был таким жгучим, что у мальчика едва слезы не брызнули из глаз, и он поскорее обернулся, чтобы убедиться в том, что никто его сейчас не видит.

Он скомкал записку в кулаке. Сначала ему сообщают, что прекрасная эльфийская дама, которую он привык считать своей матерью, ему вовсе не мать и что они с сестрой принадлежат к разным расам. Затем подсылают прелестную фрейлину – и все лишь для того, чтобы пригласить на встречу с пожилой нянькой. Достаточно, чтобы счесть себя полным дураком и самым несчастным человеком на земле.

Гайфье не рассказал о записке никому, хотя Горэм вроде бы и не просила хранить все в секрете. После обеда он выскользнул из своих покоев, пробрался через сад и вышел из дворцового комплекса в город.

Разумеется, ему и прежде не раз доводилось бывать на улицах столицы – сын регента вовсе не был тепличным растением. Но раньше Гайфье всегда отправлялся на прогулки с сопровождающими. Как выяснилось, это совершенно не то же самое, что бродить одному. Когда ты один, весь город к твоим услугам. Всегда можно завернуть за угол, чтобы посмотреть, что там делается, заглянуть в открытое окно или ответить на чужой взгляд.

Странное чувство новизны мира охватило Гайфье. Казалось, и дома с причудливыми украшениями на фасадах, и небо над площадями, и флюгеры, цепляющиеся за облака в тщетных попытках удрать с крыш, и кудрявые цветочные гробики на окнах – все лишь вчера новехоньким вышло из мастерской великого творца, дабы предстать перед взором Гайфье во всем блеске свежей краски.

Он, наверное, так и бродил бы целый день без всякой цели, забывшись, если бы вдруг не бросилась ему в глаза вывеска, изображавшая кошку в платьице и льва с двусмысленной ухмылкой на клыкастой морде. «Кошка и лев», вспомнилось ему название, указанное в записке.

Теперь, когда Гайфье готов был к встрече с чем угодно, он даже думать забыл о разочаровании, которое испытал, ознакомившись с содержанием нянькиного письма. Горэм превратилась в одно из множества чудес, что без устали преподносил мальчику город.

В таверне было темно и прохладно; наполовину закрытые ставни не пускали внутрь обжигающее послеполуденное солнце. Хотелось снять обувь, чтобы ощутить под ногами прохладный земляной пол. Гайфье с трудом удержался, чтобы не сделать этого.

Придя с яркого света, мальчик не сразу разглядел Горэм, сидящую в самом дальнем углу. Пожилая женщина почти сливалась с тенями, блуждавшими по стене. Когда Гайфье устроился рядом, она вздрогнула.

– Вы все-таки здесь, мой мальчик, – прошептала она. – Я уж начала думать, что вы не придете.

– Почему бы мне не прийти? – удивился Гайфье. – Я просто… э… долго шел.

– Вы заблудились? – обеспокоилась Горэм.

Неожиданно Гайфье ощутил раздражение. Почему она тревожится о том, что он мог заблудиться? Ему четырнадцать лет! Дети Талиессина повзрослели рано, и Гайфье вполне мог сойти за семнадцатилетнего. Он был довольно высок ростом, широк в плечах. Да и оружием владеет недурно, что бы там ни утверждала мать… то есть мачеха.

Хмурая тень пробежала по лицу мальчика. Он привык считать Уиду матерью. Ему трудно будет называть ее мачехой. Да и нужно ли?

Он ответил Горэм резковато:

– Теперь, когда ваша служба у нас закончена, вам нет нужды беспокоиться о нашем поведении, госпожа Горэм.

Она сердито покраснела, поджала губы и некоторое время безмолвствовала, а потом сказала сухо:

– Вы никогда не будете мне безразличны, мой господин. Много детей я вырастила, но никого из них не любила так сильно, как вас. Ради вас я пожертвовала всем, что у меня было. Мой муж… – Она прерывисто вздохнула.

– Жаль, что я не мог запретить вам поступать с ним так бессердечно! – перебил Гайфье.

Ее взгляд набух слезами.

– А теперь меня вышвырнули вон, как ненужную тряпку, и заплатили только жалованье до конца месяца. После стольких лет!

– Я не хочу ни обсуждать, ни тем более осуждать решения ее величества, – сказал Гайфье тоном, не допускающим возражения.

В обожающем взгляде няньки появилась собачья преданность.

– Как вам будет угодно, мой господин…

– Вы пригласили меня для того, чтобы кое-что рассказать, – напомнил Гайфье. – Кое-что важное. – Он помолчал, собираясь с силами, и наконец решился спросить: – Это касается моей матери? Моей настоящей матери?

Горэм медленно покачала головой.

– Нет, мой маленький господин. Ваша настоящая мать была простой девушкой, и она умерла вскоре после вашего рождения, вот и все. Хорошей, доброй девушкой. Ничего важного с нею связано быть не может. Другое дело – Уида. Ваш отец привел ее ко мне в дом, туда, где я растила вас. Сироту, без матери, брошенного отцом. Регент Талиессин представил Уиду как свою супругу. Виданное ли дело, чтобы сын правящей королевы вступал в «простонародный» брак! А вы не знали? – Горэм торжествующе ухмыльнулась, заметив растерянное выражение на лице своего юного собеседника.

Гайфье медленно покачал головой.

– Нет, впервые об этом слышу.

– «Простонародный» брак – это просто договор между мужчиной и женщиной. Он заключается в присутствии свидетелей. Составляется особенный документ… Впрочем, иногда обходится и без документа. Такой брак может быть расторгнут, а имущество при разводе поделено. Но аристократия никогда не прибегает к такому. «Аристократический» брак – это на всю жизнь. Он не подлежит расторжению и заключается в присутствии правящей королевы. Ее благословение и представляет собой главное в церемонии. Говорят… – Горэм понизила голос: – Говорят, это благословение имеет особенную силу.

– Наверное, когда мой отец брал в жены Уиду, его мать, правящая королева, была уже мертва, – предположил Гайфье.

Горэм явно осталась недовольной его догадкой.

– Во всяком случае, Уида не понравилась мне с первого взгляда. Я еще подумала, что Талиессин разведется с нею, едва только получит от нее желаемое.

– То есть – ребенка? – уточнил Гайфье.

Нянька кивнула, сощурив глаза. Она что-то рассматривала в темноте. Что-то, что видела она одна. Должно быть, картины, встающие в ее памяти.

– Уида родила в ночь обновления эльфийской крови, – продолжала Горэм. – Это произошло совсем недалеко отсюда, в доме, который Талиессин снял для своей возлюбленной Эйле и где после ее смерти жила я с вами. Окна опочивальни как раз выходили на площадь, где шло представление…

– Вы покажете мне этот дом? – перебил Гайфье.

– Сами найдете, – махнула рукой Горэм. – Не нужно, чтобы нас с вами увидели вместе после того, как меня выгнали. Посреди площади небольшой фонтан. Фасад дома разрисован вазами и голыми девками… Картины непристойные, но Талиессину нравились.

Гайфье оглянулся. Внезапно ему показалось, что в таверне кто-то прячется и наблюдает за ним из полумрака. Горэм сразу уловила его беспокойство и коснулась его руки.

– Здесь никого нет. Для посетителей время слишком раннее. Я попросила хозяина последить за тем, чтобы нас с вами никто не увидел. Если кто-то появится, нас предупредят.

Гайфье счел эти предосторожности смехотворными – не заговорщики же они, в конце концов; однако промолчал.

– Когда Уиде настала пора родить, – продолжала Горэм, – на площади как раз играли пьесу. Каждая фраза входила в комнату роженицы, точно соседка, пришедшая поглазеть на новорожденного ребенка. Входила и повисала в воздухе. Как будто некто нарочно так устроил.

– Как? – не понял Гайфье.

Не отвечая на вопрос, Горэм продолжала:

– Это была пьеса о пророчестве двух лун. Ваша сестра родилась как раз в тот миг, когда произносилось проклятие сумерек…

– Что такое проклятие сумерек?

Гайфье почувствовал, что у него опять немеют кончики пальцев. Оказывается, все самое плохое еще только впереди!

Внезапно он возненавидел Горэм. Нет, не за то, что она открывает перед ним разные неприятные и страшные тайны. В конце концов, тайны эти существовали помимо Горэм и рано или поздно должны были быть раскрыты. Его выводило из себя то удовольствие, которое нянька получала от этого.

– Я запомнила слово в слово, – таинственно шептала Горэм, обдавая Гайфье запахом своего дыхания. – Я чувствовала, что все это неспроста. Во всем этом есть определенный смысл… Раз в четырнадцать лет обе луны, Ассэ и Стексэ, сходятся в опасной близости. Одна из лун ярче светит в краях, где живут эльфы. Вторая луна любит заглядывать в лица спящим. Но настанет день, когда луны столкнутся. Прольется кровавый ливень, звезды не удержатся на небе… Ассэ уничтожит Стексэ, Стексэ сожрет Ассэ, и все живое умрет.

Горэм замолчала, чтобы услышанное улеглось в памяти мальчика. На миг Гайфье стало по-настоящему страшно: полумрак пустого помещения, жаркий шепот старухи, пророчество…

Но Гайфье был рожден солнечным, он не умел долго пугаться или огорчаться.

Вскочив, он бросился к окну и ударом кулака сшиб на землю ставень. Широкий солнечный луч хлынул в комнату, разоблачив пляшущую в воздухе пыль и явив мятое лицо Горэм.

– Я не мог больше сидеть во мраке, – признался Гайфье, усаживаясь обратно за стол. – Темнота меня раздражает.

– Лучше бы вы ее боялись, мой господин, – сказала Горэм, но теперь ее голос больше не звучал зловеще.

– Почему? – в упор спросил Гайфье.

– Потому что проклятие сумерек – это о вас и вашей сестре, – просто отозвалась она. – Скоро наступит время опасного сближения двух лун. Скоро…

Она замолчала, жуя губами. Гайфье смотрел на нее, ощущая неловкость. Она пыталась запугать его, предостеречь, но выглядело это так, словно старая женщина, разобиженная на своих бывших господ, запоздало пытается свести счеты.

Гайфье решил поскорее закончить томительный разговор.

– И в чем же это должно, по-вашему, выразиться? – осведомился он.

– Ваша сестра попытается убить вас, – сказала Горэм и уставилась на Гайфье молящим взором.

Гайфье встал и молча двинулся к выходу. Он больше не в силах был находиться со старухой в одном помещении. Он вполне отдавал себе отчет в том, что оскорбляет самую преданную и бескорыстную любовь из возможных: любовь самки к выкормленному ею детенышу. Но почему-то этот род любви вызывал у него ужас и почти физическое отвращение.


* * *


Дом, где появилась на свет Эскива и где родился он сам, Гайфье нашел без труда. Нянька достаточно точно описала и площадь, и само здание. Впрочем, мальчику казалось, что он отыскал бы этот дом и без всякого описания: как ему мнилось, связь между ним и местом его рождения до сих пор не была прервана.

Он остановился возле фонтана, огляделся, пытаясь представить себе, какой была эта площадь в ночь родов Уиды. Наверняка фасады завесили большими полотнами с нарисованными декорациями. А тут могли натянуть канат для воздушной танцовщицы…

Гайфье опустил веки и как будто въяве увидел ее, тонкую, бесстрашную, с длинными развевающимися волосами. Внезапно девушка из его фантазии остановила танец и взглянула прямо ему в душу. Гайфье вздрогнул и поскорее открыл глаза.

Ничего не изменилось. Площадь по-прежнему оставалась пустой. Две женщины неторопливо пересекли ее, зачерпнули воду из фонтана, остановились, чтобы обменяться парой фраз. Ушли.

Открылось окно на верхнем этаже. Рыжеволосая девочка уселась на подоконнике, рыжая кошка пристроилась рядом. Девочка взяла маленький летучий кораблик и выпустила его из окна. Игрушка полетела вниз, попала в струю воздуха, поднялась над площадью, а затем порыв ветра швырнул ее прямо в фонтан. Девочка засмеялась, скрывая огорчение. Кошка с интересом наблюдала за полетом злополучного кораблика, а когда он исчез в воде, зевнула и свернулась клубочком.

…Значит, здесь выступала воздушная танцовщица. А внизу стояли двое актеров, изображающих две луны, Ассэ и Стексэ. Одна ярче светит в мире эльфов, другая заглядывает в лица спящим людям. И когда две луны столкнутся, свершится проклятие сумерек.

Мальчик тряхнул головой, и воображаемая картина рассыпалась. Как странно! Пожалуй, стоит отыскать артистов, которые давали здесь спектакль в тот день. Вряд ли за четырнадцать лет они все оставили свое ремесло и исчезли, растворились среди обывателей. Кто-нибудь из них наверняка выступает до сих пор.

Он рассматривал фасад дома, где провел первый год жизни. Действительно, забавная роспись. Огромные напольные вазы были набиты цветами и фруктами, и полуобнаженные девушки пытались втиснуться туда же, а мохноногие сатиры выскакивали отовсюду и тянули к своим веселым «жертвам» жадные руки.

– По крайней мере, кое-что связывает нас с Эскивой до сих пор, – сказал себе Гайфье. – У нас общий отец, что не подлежит сомнению. И этот дом – тоже наш. Этого у нас не отнимет и дюжина доброжелателей.

Внезапно ему опять показалось, что за ним тайно следят. Он резко обернулся в сторону тесного, плохо освещенного проулка, выходящего на площадь, но никого там не увидел.


* * *


Темная фигура отделилась от стены и стала как будто шире: теперь она заполняла все пространство между домами.

Проулок, где пряталась фигура, правильнее было бы назвать «щелью», таким узким он был. Мостовая здесь вечно оставалась сырой, потому что солнечные лучи не проникали сюда – крыши смыкались на уровне верхнего этажа так плотно, что представляли собой единое целое.

Сумрачная фигура беспокойно зашевелилась. Мускулистая рука резко высунулась из бесформенных одеяний и снова нырнула в колеблющиеся складки. Горящие глаза, скрытые под нависшими густыми бровями – или, может быть, то был капюшон? – с жадностью рассматривали Гайфье.

Мальчика потянуло на место его рождения; темную тень неудержимо тянуло к мальчику… но яркий солнечный свет все портил.

С тяжелым вздохом, от которого заколыхалось все тело, окутанное просторными лохматыми одеждами, фигура застыла в темноте.


* * *


Вернувшись из города, Гайфье сразу прошел к себе и заперся. Даже к ужину не вышел, удовольствовавшись сухарями, которые нашлись в комнате: у мальчика была скверная привычка грызть сухари во время чтения – он уверял, что таким способом лучше усваивает прочитанное.

Ни слуги, ни сестра не потревожили мальчика в его уединении. Никто не нашел ничего удивительного в том, что Гайфье не в духе – ведь его преданная няня Горэм только что оставила службу. Эскива уважала чувства брата, однако своего распоряжения отменять не желала. Она была уверена в том, что поступает правильно. Незачем держать при себе особу, которая настолько ее ненавидит. Эскиве уже тринадцать лет, и даже отец признает ее право на самостоятельные решения.

Эскива не вполне правильно оценивала причины дурного настроения Гайфье. Но брат не стал ничего ей объяснять.

Он размышлял над услышанным. Меньше всего Гайфье поверил в пресловутое «проклятие сумерек». Все это звучало слишком напыщенно и как-то чересчур отвлеченно. В конце концов, артисты могли выдумать историю о двух лунах лишь для того, чтобы более эффектно представить некоторые трюки.

Нет, Гайфье поразило другое. Прежде он никогда не думал о няне Горэм как о самостоятельном человеке, у которого есть какая-то собственная судьба. Смысл существования няни как раз в том и заключался, чтобы заботиться о нем, Гайфье. Баловать его, рассказывать безобидные сказки, где действовали разумные деревья и говорящие зверьки и проказничали крохотные, невидимые глазу существа.

И вдруг Горэм предстала ему кем-то совершенно незнакомым. Личностью, и при том личностью чрезвычайно неприятной, полной мстительной злобы.

Гайфье в голову не пришло усомниться в том, что отец достойно относился к первой своей подруге. Талиессин не виноват в том, что Эйле умерла слишком рано. И в том, что пришлось взять в жены Уиду. И уж тем более не виновен Талиессин в том, что так страстно влюбился в свою эльфийскую супругу, – если женщина из народа Эльсион Лакар захочет соблазнить, не устоит ни один мужчина.

Что бы ни утверждала Горэм, поколебать чувства мальчика к родителям ей не удалось. Однако своими речами она натворила нечто совершенно иное. Перед Гайфье внезапно распахнулась пропасть – он увидел душу другого человека и понял, что никогда никого не сможет узнать до конца. Любой может оказаться незнакомцем. Не только няня, о которой мальчик толком не задумывался. Но и отец, и мать, и сестра… и даже близкий друг, если когда-нибудь у Гайфье появится таковой.

Он почувствовал себя невероятно одиноким, заброшенным в незнакомый мир и окруженным чужаками. Как будто каждое увиденное им лицо – лишь маска, и если ее снять, то появится новая маска, а под нею – еще и еще… Наверное, поэтому Уида так любит переодеваться. Уида знает о масках и пытается быть честной.

Утомленный этими раздумьями, Гайфье забылся сном и проснулся с головной болью рано, на рассвете. Мальчик выбрался в сад через окно. Здесь было свежо, роса холодила босые ноги, а цветы источали особенно сильный и резкий запах.

Гайфье пошел по знакомой дорожке, подставляя лицо восходящему солнцу и впитывая ласковое, набирающее силу тепло, а затем вдруг споткнулся о нечто и замер.

Под кустом мирно спал какой-то незнакомец.

Та часть дворцового комплекса, что принадлежала Гайфье и Эскиве, была отделена от большого дворца и имела собственный сад. На «половину принцев» посторонние не допускались. Это был абсолютно замкнутый мир.

Поэтому Гайфье так поразился находке. Он присел на корточки, чтобы рассмотреть чужака получше. Несомненно, будь этот человек надлежащим образом одет и причесан, он обладал бы вполне привлекательной наружностью. На вид ему было лет тридцать – тридцать пять. Лицо круглое, темно-каштановые мягкие волосы смяты и явно перепачканы в каком-то соусе. Густые ресницы веером лежали на бледной щеке. На нем имелись только рубаха и штаны. Незнакомец был бос; впрочем, сапоги из мягкой кожи чуть позднее обнаружились по другую сторону куста.

Гайфье сорвал травинку и пощекотал спящему нос. Тот чихнул, страшно выругался, вскочил и вытаращил глаза.

– Ну, и как? – осведомился Гайфье.

Незнакомец вдруг обмяк, потер лицо ладонями и спросил растерянно:

– Где это я?

– Там, где быть не должны, – во дворце, на «половине принцев».

Незнакомец попытался встать, но покачнулся и плюхнулся обратно. Гайфье сказал:

– Да сидите вы! Кто вас гонит? Еще очень рано. Мне тоже не спится.

– Мне как раз прекрасно спалось, – возразил он, – пока что-то не попало мне в нос.

Гайфье повертел в пальцах травинку и выбросил ее.

– Ну, раз уж так случилось, что оба мы не спим, – примирительным тоном произнес сын Талиессина, – может быть, поболтаем? Расскажите мне, кто вы такой и для чего сюда залезли. А главное – как.

Незнакомец снова провел ладонью по лицу, словно освобождаясь от паутины сна, и сильно почесал нос. Проворчал:

– Меня зовут Ренье. А вы, должно быть, брат правящей королевы.

– Да, – подтвердил Гайфье. – Таков мой титул. Я брат.

– Вас легко узнать, – проговорил Ренье, отчаянно зевая. – Вы очень похожи на отца.

– Вы хорошо знаете моего отца? – спросил Гайфье.

– Кто может утверждать, будто хорошо знает Талиессина? – был ответ. – Полагаю, такое попросту невозможно.

Мальчик согласно кивнул. И вернулся к своему первому вопросу:

– Как же вы сюда попали? Я по наивности считал, что наш сад надежно отгорожен от внешнего мира.

– Так и есть, – успокоил его Ренье. – Имеется одна-единственная лазейка. О ней никто не знает. Даже я о ней забыл. Видимо, вспомнил бессознательно, исключительно вследствие экзальтированного состояния. – Он широко зевнул. – Много лет назад эту лазейку отыскала одна моя хорошая приятельница. Она обладала забавным свойством – проходила там, где не было прохода. Попросту не замечала препятствий… и оказывалась там, где ей быть, собственно, не следовало. Вот так мы с ней и познакомились.

Гайфье посматривал на рассказчика искоса. Он видел, что тот недоговаривает. Пытается представить нечто важное как нечто малосущественное.

И продолжил расспросы:

– Как ее звали?

– Не помню, – тотчас ответил Ренье.

Этот быстрый ответ окончательно убедил мальчика в том, что его новый знакомец смущен. Скорее всего, Ренье проговорился потому, что был спросонок – да еще в «экзальтированном состоянии» – и теперь не знает, как выпутаться.

– Простая девушка. Белошвейка, – продолжал Ренье, отводя взгляд. – Очень хорошенькая. Вечно попадала в дурацкие истории, так что мне приходилось ее вытаскивать из бед.

– Она была вашей любовницей? – настаивал мальчик.

– Ну, зачем же сразу – «любовницей»? – возразил Ренье. – Вовсе нет. Я всегда умел дружить с женщинами. Просто дружить, без всяких задних мыслей, уж вы мне поверьте. Я умею это сейчас, умел и тогда, когда был моложе и значительно привлекательнее.

Гайфье долго молчал, созерцая просыпающийся сад, а потом выговорил, сам не зная почему:

– Эйле.

Сидящий рядом человек вздрогнул.

– Что с вами? – удивился мальчик.

– Ничего.

– Но вы вздрогнули.

– Вам показалось, – упрямо сказал Ренье.

Гайфье вскочил.

– Послушайте, я прикажу стражникам схватить вас и выпроводить вон с позором. А я еще вдобавок скажу, что подозреваю вас в чем-нибудь дурном. Вроде покушения на мою жизнь.

– А, – протянул Ренье, разваливаясь в траве. – Ну и зовите своих стражников, пожалуйста. Мне все равно.

– Вы знали Эйле, – сказал Гайфье.

– Может, и знал, – сдался тот.

– Какая она была?

– Мы вступаем на опасный путь, – предупредил Ренье.

– Какой путь?

– Путь правды. Есть вещи, которым лучше оставаться скрытыми. Знаете, как собака, которую предпочтительней держать на цепи. Сорвется – заест насмерть всех, до кого доберется, начиная с хозяев.

– Я согласен, – объявил Гайфье. – Пусть меня заест эта псина.

– Нет, – сказал Ренье.

– Эйле была моей матерью, – обронил мальчик.

И с удовольствием увидел, как Ренье вцепился себе в волосы и простонал:

– Это я успел наболтать? Во сне? Или спросонок, сдуру?

– Нет, – успокоил его мальчик. – Это сказала вчера моя нянька, Горэм. Со злости. Чтобы досадить Эскиве.

– И где теперь старая карга? – скрипнул зубами Ренье.

– На что вам она?

– Свернуть ее морщинистую шею.

– Эскива выгнала ее.

– Да здравствует королева! – сказал Ренье. И, помолчав, спросил почти сердито: – Что вы хотите узнать об Эйле?

– Какой она была?

– Я ведь только что говорил. Очень хорошенькая. Ходила сквозь стены, попадала в неприятности. А потом, когда в нелепой уличной драке вашего отца хотели ударить ножом, закрыла его собой – и умерла вместо него. Вот и вся ее коротенькая история. Талиессин очень любил ее.

– А Уиду? – спросил мальчик немного ревниво.

– Уида – это страсть. Эйле – нежность. Любовь земная и небесная…

– Как в проклятии сумерек, – пробормотал Гайфье. – Луна, что светит эльфам, и луна, что светит людям.

Последнюю фразу его новый знакомец не понял, но уточнять и переспрашивать не стал.

– Вы не могли бы мне помочь? Мне нужно хотя бы отчасти привести себя в порядок, – вместо этого попросил он. – В конце концов, вы меня нашли, разбудили и, угрожая расправой, заставили отвечать на вопросы. Вы должны ощущать ответственность за мою судьбу.

Гайфье сказал:

– Давайте уточним события. Вчера вы напились, как свинья, а сюда забрались в бессознательном состоянии, чтобы отоспаться… Да?

– Да, – признался Ренье.

– Понятно. – Мальчик фыркнул. – Я утащу для вас кувшин вина с кухни. После этого – уходите.

– Да здравствует брат королевы, – сказал Ренье, снова растягиваясь на траве под кустом.


* * *


Увольнение госпожи Горэм изменило жизнь царственных детей больше, чем они могли предполагать. Эскива чувствовала себя так, словно освободилась от тяжелого груза. Никто больше не пытался раздавить ее тайным осуждением, никто не следил за каждым ее шагом недоброжелательным взором. Девочка-королева не ходила, а как будто летала по залам дворца и по роскошному саду.

Для Гайфье наняли личного компаньона.

– Время пичкать парня сладостями миновало, – благодушно заметил Талиессин, подписывая указ о назначении на должность некоего Пиндара.

Гайфье ощутил себя взрослым. Ему сообщили о том, что сегодня к нему прибудет компаньон, и мальчик разволновался. Ему показали безупречные рекомендательные письма. Пиндар получил классическое образование и умеет вести разговор на любую тему. Кроме того, он неплохо владеет оружием, так что с ним в паре можно тренироваться. Верховая езда, танцы… Словом, весьма обширная программа.

Эскива тоже ознакомилась с рекомендациями Пиндара, заглядывая брату через плечо, пока он читал. Насмешливо блеснула глазами.

– Вопрос теперь в том, насколько для него хорош ты, брат, – бросила она и удалилась к себе.

Пиндар прибыл вскоре после полудня и оказался человеком средних лет и среднего роста, с лысинкой в обрамлении мягких сероватых волос и аккуратным брюшком любителя недурно закусить. Трудно было вообразить его со шпагой в руке, однако Гайфье решил не торопиться с выводами.

Представ перед своим новым господином, Пиндар изящно поклонился. Гайфье чуть смущенно улыбнулся ему и кивнул.

– Чем бы вы предпочли заняться, мой господин? – осведомился Пиндар. – Я готов приступить к исполнению своих обязанностей.

– Ну, – сказал Гайфье, – вы пока устраивайтесь, а я…

Он хотел было прибавить: «Я предпочел бы побыть один», но Пиндар тонко улыбнулся, предвосхитив ответ мальчика:

– Я ни в коем случае не навязываю вам своего общества, мой господин. Вы вольны поступать по собственному усмотрению, но если я понадоблюсь – я всегда под рукой.

Гайфье ушел к себе в легком смятении. Он вдруг обнаружил, что теперь ему придется привыкать к новому человеку возле себя и что это его, пожалуй, нервирует. Самую малость, но все же…


Глава вторая

ПРОИСШЕСТВИЕ В «МЫШАХ И КАРЛИКАХ»


«Нет ничего печальнее бывшего сердцееда», – говорил себе Ренье, рассматривая в зеркало морщинки вокруг глаз. И морщинки-то вроде бы смешливые, но вот незадача – к тридцати пяти годам они начали придавать своему обладателю облезлый вид.

Ренье вполне отдавал себе отчет в том, что с возрастом он стал устрашающе напоминать собственного отца. Жизнь Джехана разбили тайная любовь к Оггуль и смерть возлюбленной. Жизнь Ренье сломалась в тот самый миг, когда отравленная стрела убила эльфийскую королеву – мать Талиессина. Ренье был ее возлюбленным чуть меньше месяца. После ее гибели Ренье стремительно начал увядать.

Он еще сопротивлялся, старался как-то устроить свою жизнь. Заводил связи, был полезным. В конце концов, ему было тогда только двадцать. В таком возрасте человек вполне может оправиться от потери, взять в жены обычную женщину, завести детей, сделать необременительную карьеру при дворе.

Тысячи раз повторял он себе эти слова. Твердил их как заклинание и вместе с тем глубоко внутри себя знал: все это ложь. Он больше ни на что не способен. Его истинная жизнь закончилась.

И даже старший брат, Эмери, придворный композитор, как бы он ни старался, не в состоянии был отвадить Ренье от глупых похождений и пьянства.

Сыновья Оггуль были очень близки. Один всегда мог сказать, где находится другой и не попал ли тот в неприятности. Несмотря на то что у Ренье с Эмери была общая мать и разные отцы, внешне они были чрезвычайно похожи, так что в годы молодости их то и дело путали.

Эмери жил в доме, который они с братом унаследовали от их дяди Адобекка, бывшего главного королевского конюшего. Дом находился за четвертой стеной, вне дворцового комплекса. Эмери обитал там один (если не считать слуг); Ренье предпочел маленькие апартаменты в самом дворце – поближе к податливым фрейлинам и подальше от осуждающего взгляда Эмери.

Расставшись с братом королевы, Ренье вернулся к себе, поспал несколько часов и пробудился, вполне бодрый, когда уже стемнело.

Поскольку никаких дел на нынешний вечер у него не имелось, а сидеть дома казалось выше сил, Ренье прямиком направился в кабачок под названием «Мыши и карлики» (большое панно на стене изображало сражение крохотных человечков с мышами и крысами).

Приветливо улыбаясь всем и никому, Ренье устроился в своем любимом углу, и почти сразу к нему подсело несколько любителей игры и выпивки.

Все здесь было знакомо и приносило успокоение: лица собутыльников, стук костяшек о столешницу, особенный привкус местного сидра. Здесь казалось, будто жизнь, которую вел Ренье, обладает неким потаенным, глубоким смыслом.

Ренье считался знатоком всех здешних неписаных правил – и едва ли не автором половины из них. Это помогало ему переносить неприязненное отношение нового хозяина кабачка: пару лет назад тот унаследовал заведение вместе с некоторыми постоянными посетителями, и далеко не все пришлись ему по душе.

Вечер начался и покатился по привычной колее. Скоро выигрыш стал представляться Ренье высшей целью жизни, а проигрыш оборачивался крахом всех надежд. Он вскрикивал, сердился, хохотал – и постоянно прикладывался к кувшину. Окружающие вели себя сходным образом. Все было хорошо, все было правильно.

Ближе к полуночи Ренье ненадолго прервал игру и подозвал служанку.

– Как тебя зовут? – спросил он у девушки, улыбаясь ей, как ему воображалось, обаятельно.

Она кисло смотрела на него, и, будь Ренье трезвее, он увидел бы в ее зрачках собственное отражение: подгулявший помятый мужчина средних лет, который мнит себя неотразимым.

– Меня зовут Аламеда, господин, – равнодушным тоном произнесла девушка и отвернулась. – Я вам уже отвечала – вчера, и позавчера, и третьего дня.

– Наклонись-ка ко мне поближе, Аламеда, – приказал Ренье, посмеиваясь.

И когда она нехотя подчинилась, сунул ей за вырез кошель с монетами.

Она вздрогнула, машинально накрыла грудь ладонью – не столько оберегая, впрочем, свою стыдливость, сколько ощупывая деньги.

– Зачем это?

– Плата за выпивку, – объяснил Ренье.

Он всегда так расплачивался в этом трактире: передавал служанке часть выигрыша. Ренье даже не интересовался суммой. Иногда она оказывалась значительно больше, чем было пропито, иногда – гораздо меньше. Зная, что спорить с Ренье бесполезно, хозяин «Мышей и карликов» даже не протестовал, только тихо скрипел зубами.

– А теперь, Аламеда, принеси мне еще кувшинчик, – сказал Ренье и дружески потрепал ее по руке.

Девушка вытерла о юбку тыльную сторону руки и отбыла.

Ренье проводил ее глазами – а заодно и оглядел собравшихся в кабачке людей – и вдруг ощутил неприятный холодок между лопатками. Ему показалось, что в дверном проеме он различает странного незнакомца. Завсегдатаем «Мышей» тот явно не был. Неестественно высокий, в косматом плаще, чужак стоял совершенно неподвижно и рассматривал людей пылающими глазами.

Ренье огляделся по сторонам. Кажется, незнакомца никто, кроме него, не замечает. Кругом жевали, болтали, пили, трясли стаканчиками с игральными костями, смеялись, ворчали. Когда Ренье снова посмотрел на дверь, там уже никого не было.

Аламеда почему-то долго не возвращалась, поэтому Ренье подозвал другую служанку, настроенную более благосклонно, получил наконец желаемое и вернулся к игре.


* * *


Тревога не отпускала Эмери целый день. С самого утра он улавливал ее в воздухе, и к вечеру ему уже стало казаться, будто весь город звучит нестройно и взволнованно, словно кто-то беспорядочно перебирает клавиши расстроенных клавикордов.

В конце концов Эмери не выдержал: невыносимо было сидеть в бездействии дома и ощущать, как беспокойство гудит кругом все более властно, точно ветер в каминной трубе. С наступлением сумерек Эмери собрался с силами и вышел на улицу.

Поиски брата Эмери начал с пары знакомых кабачков поближе к дворцовому кварталу и, когда его там не оказалось, дал себе слово немедленно вернуться домой. «Не буду же я бродить по городу всю ночь? – подумал Эмери. – В тридцать пять лет пора бы Ренье отвечать за себя самостоятельно».

Ночной город смотрел на него невидимыми глазами. Ветер вдруг оживал и вздымал остывшую пыль на камнях мостовой, а затем так же внезапно стихал: вдох-выдох, вдох-выдох.

Столица Королевства – как, впрочем, и любой большой город – время от времени превращалась в угрюмого монстра, и сегодня была именно такая ночь. Утром, когда хозяйки распахнут ставни и начнут переговариваться через улицу громкими голосами, все пройдет, но сейчас стоит глубокая, безмолвная ночь, и ее нужно как-то пережить.

«И что это меня вдруг понесло искать Ренье? Как будто других занятий у меня нет, только вызволять его из неприятностей!» – сердился на себя Эмери, нервно шагая по черной улице.

Редкие фонари горели тускло. На стенах домов шевелились тени, и каждое плохо закрытое окно хотелось основательно запереть прочными ставнями. Чудилось, будто небо не решается заглядывать на узкие улицы: выдавленное из города теснотой, оно скрылось в недосягаемой вышине.

Когда Эмери вошел в «Мышей и карликов», там уже вовсю кипела драка. На миг клубок дерущихся распался, и придворный композитор увидел на полу своего брата, с разбитым лицом и окровавленными кулаками. Ренье не в силах был подняться, он только шевелил руками и что-то гневно хрипел.

– Отойдите! – закричал Эмери, но его не услышали.

Он оттолкнул нескольких человек, увернулся от занесенного над ним кулака и ударил головой в живот какого-то жирного верзилу.

– Ренье!

Брат не слышал.

Какой-то человек с криком: «Нечистая игра!» – с размаху ударил Ренье сапогом в бок. Ренье медленно повернулся на бок и скорчился как гусеница.

Со всех сторон Эмери облепили какие-то люди, и каждый считал своим долгом стукнуть его – по голове, под дых. Эмери сразу понял, что драка эта не была обычной добродушной потасовкой, какие часто случаются в позднее время суток, когда хмель и удаль вдруг перекипают через край и настойчиво требуют выхода. Здесь дрались жестоко, норовя покалечить противника.

Придворный композитор, забыв о необходимости беречь руки, разбивал пальцы о чьи-то скулы и зубы. Он задыхался. Ренье скрылся из виду под грудой навалившихся сверху тел.

– Прекратить! Прекратить!

Зычные голоса прорезали общий шум. Несколько ударов древком копья отрезвили наиболее буйные головы. В кабачок вошли стражники.

Эмери не сразу сумел расцепиться с двумя выпивохами, которые дубасили его слева и справа одновременно, и вместе с ними получил основательный тычок в спину.

Эмери упал на пол и откатился к стене.

– А ну, всем сесть! – распорядился капитан стражи. – На лавку, в ряд. Живо! Живо!

Клубок дерущихся окончательно распался. Хватаясь за стены, за столы, друг за друга, драчуны трясли головами, ворчали, приходили в себя.

Наиболее медлительных стражники подгоняли не слишком любезными толчками.

– Шевелитесь!

Эмери осторожно сел на полу. Голова раскалывалась, перед глазами плавали мутные круги. Над ним нависла тень стражника. Тот неприязненно рассматривал Эмери, и придворный композитор осознал, что представляет собой чрезвычайно неприглядное зрелище: одежда разорвана, запачкана, лицо распухло.

– Вставай! – приказал солдат.

– Дай руку, – попросил Эмери. – Помоги мне.

– Ишь ты! – Солдат отошел и принужденно засмеялся.

Эмери остался сидеть, постепенно приходя в себя.

Хозяин заведения возник за плечом капитана ночной стражи, высовываясь, как чертик на пружинке, и затараторил.

– Вон тот, – он указал на Ренье, – напился. Со служанкой повздорил. Она на него не первый раз жалуется. И денег мне должен.

– Нечистая игра! – хрипло выкрикнул кто-то из выпивох.

Капитан недовольно повел плечом. Он прикидывал, кого из драчунов посадить под арест.

Эмери наконец с трудом поднялся и приблизился к капитану. Тотчас один из стражников остановил Эмери, уткнув ему в грудь древко копья.

– Это мой брат, – сказал Эмери, показывая на Ренье. – Я заберу его домой.

– Разгромил тут все! – выкрикнул хозяин.

– Я заплачу, – сказал Эмери. – Назовите сумму.

Хозяин закатил глаза к потолку. Ему хотелось еще поругаться, поэтому уступчивость Эмери разозлила его еще больше.

– Я его знаю. Вечно напивается, а потом беспорядок! – злобно бросил он.

– Я же сказал, что оплачу убытки, – повторил Эмери, трогая пальцем разбитую губу.

– Убытки? – Хозяин надвинулся на Эмери. – А вот клиентов он отваживает – это как?

– Тихо! – рявкнул капитан.

Он перевел взгляд на Эмери и несколько секунд пристально рассматривал его. Выражение лица капитана изменилось: было очевидно, что он признал в Эмери знатного человека.

– Что вы здесь делали? – спросил капитан куда мягче, чем прежде. В его тоне даже появились уважительные нотки, и солдаты, уловив эту перемену в поведении начальника, опустили копья.

– Пришел забрать отсюда моего брата, – сказал Эмери. – И оплатить убытки, как я и говорил. Мне не нужны неприятности.

– Они никому не нужны, однако же настигают нас денно и нощно… Там, на улице, мертвая женщина, – совсем будничным тоном произнес капитан.

Хозяин по-бабьи схватился за грудь и мелко задышал. Капитан повторил:

– Я хочу, чтобы хозяин заведения пошел со мной. Вероятно, женщина вышла отсюда, когда ее настиг убийца.

Хозяин засеменил вслед капитану. Эмери наклонился к Ренье.

– Ты можешь встать?

Ренье повел по сторонам странно посветлевшими глазами.

– Эйле, – вымолвил он, глупо улыбаясь. – Дети – это возмездие.

– Обопрись о меня, – сказал Эмери. – Пора уходить отсюда.

Вдвоем они выбрались из кабачка в темный переулок, где горело всего два фонаря: один – возле входа в кабачок и другой – на углу, в конце переулка.

Между этими двумя фонарями видны были факелы в руках у солдат. Фигуры капитана и хозяина кабачка, искаженные неверным светом факелов, уродливо гнулись над чем-то лежащим на мостовой.

– Нам в другую сторону, – сказал Эмери, увлекая брата подальше.

Но Ренье вырвался.

– Мы ведь подойдем и посмотрим?

Эмери заглянул ему в глаза и увидел там пустоту.

– Тебе что, любопытно?

Ренье не успел ответить – до братьев донесся горестный вопль хозяина:

– Аламеда!

– Аламеда, – заплетающимся языком проговорил Ренье. – Она меня терпеть не могла. Такая язва! – И вдруг ужас исказил его черты. – Она… мертва?

Он вырвался из рук брата и побежал, петляя от стены к стене, на свет факелов. Эмери быстро зашагал следом, кусая губы.

Девушка лежала на мостовой в странной, изломанной позе. Руки ее были неестественно вывернуты, из горла вырван кусок плоти. Судя по широкому темному следу, протянувшемуся по мостовой почти от самого кабачка, тело тащили, а потом бросили.

Хозяин глядел на эту картину вытаращенными глазами. Подбородок у него дергался, дергались и пальцы, которыми он постоянно проводил по щекам и волосам.

– Почему она вышла из кабачка? – спросил его капитан странно спокойным тоном. – Ее кто-то вызвал наружу?

Хозяин «Мышей и карликов» перевел на него взор и немного помолчал, прежде чем ответить. Кажется, до него не сразу дошел смысл вопроса.

– Она хотела подышать минутку свежим воздухом, – наконец выговорил он. – Один клиент, очень пьяный, сильно ей досаждал… Я же говорил.

Тут он услышал шаги и резко повернулся на звук.

– Да вот он! – тонко вскрикнул хозяин, указывая на Ренье пальцем. – Он! Это из-за него! Из-за него! Он! Он!

И, обхватив себя за плечи руками, разрыдался. Ренье посмотрел на Аламеду, потом перевел глаза на капитана.

– Я ей не нравился, – сказал Ренье грустно. – Ужасно не нравился. Она всегда воротила нос. М-да.

Капитан молчал. Эмери подошел ближе, выжидая удобного момента уйти и увести Ренье. Ему ничего так не хотелось, как вернуться домой и лечь в постель.

– Там был… какой-то верзила, – вспоминал Ренье. Капитан внимательно слушал его. – Стоял в дверном проеме и смотрел на людей, а внутрь не входил. И почему-то его никто не видел. Кажется. Только я.

– Вы были уже нетрезвы, когда видели его? – идеально вежливо осведомился капитан.

– Это точно… – не стал отрицать Ренье. Он ощупал шишку над бровью и поморщился. – Но верзила – был. Очень странный. В косматом плаще, понимаете? Глаза – нехорошие. Постоял и ушел.

– И все? – спросил капитан.

Ренье кивнул.

– Странно, – сказал капитан.


* * *


Как обычно, расплатой за братскую заботу стал утренний разговор. В такие минуты Ренье ненавидел брата. Кричал на него:

– Лучше бы ты оставил меня в покое!

– Тебя могли покалечить, – спокойно отвечал Эмери.

– Вот и хорошо!

Эмери поглядывал на него, прикидывая: стоит ли рассказывать подробности. И все так же молча налил ему целую кружку вина. Хорошего вина, дорогого. Не чета трактирному.

Ренье, похоже, не оценил контраста. Быстро проглотил и прояснился лицом.

– А хочешь, расскажу тебе правду, почему я так живу? – спросил Ренье.

Эмери неопределенно махнул рукой, что было расценено как согласие.

– Видишь ли, Эмери, – начал Ренье, – я всегда считал, что мы, дворяне, изначально готовим себя к служению, даже, может быть, к жертве во имя королевской семьи. Понимаешь? Нам это внушали с самого детства. И когда настала пора, я свое служение исполнил. Я – выработанный материал. Королеве понадобился молодой любовник – всего на неделю. Для того, чтобы оправдать свое хорошее настроение и успешнее скрыть от герцога Вейенто то обстоятельство, что принц Талиессин жив-здоров. Всего на неделю! И ради этой недели, ради того, чтобы ее величество могла вволю поморочить своего кузена, я согласился выставить себя на посмешище. Впрочем, быть посмешищем нетрудно и даже не зазорно. Тем более на такой короткий срок. Но если бы одно только это! Королева – эльфийка. Ты знаешь, что такое – любить эльфийку? И хорошо, что не знаешь… Потому что это конец. То, после чего ничего уже быть не должно. Только смерть.

Он помолчал немного, налил себе еще вина, отпил, на сей раз медленно, наслаждаясь вкусом.

Эмери молчал. Ожидал продолжения. Смотрел на брата внимательно, со спокойным сочувствием.

Ренье произнес:

– Мое служение началось и закончилось, когда мне было двадцать лет. Все! Больше я ни на что не годен. Я пережил свой звездный час. Фью!

Он свистнул, показывая, как развеялась его жизнь. Вышло убедительно.

– Ты не открыл ничего такого, чего не говорил прежде, – заметил Эмери.

– Ну и что? – Ренье пожал плечами. – Ничего нового ведь и не произошло.

Он осекся, беззвучно пошевелил губами, и вдруг ужас проступил на его лице.

– Что? – спросил Эмери. – Что с тобой?

– Ничего нового? Но ведь вчера убили женщину, – медленно проговорил Ренье. – Да? Мне не почудилось? Мертвая женщина в переулке. Да?

– После вчерашнего ты еще что-то припоминаешь, – вздохнул Эмери. После драки все тело у него ломило, и вздох дался ему не без труда. – Да, ее убили. Тебя, кстати, не подозревают только потому, что в это самое время ты напивался на глазах у десятка свидетелей.

– А еще говорят, будто в пьянстве нет никакого толка.

– Хуже натужного юмора только фальшивая музыка, – заметил Эмери.

– Я видел его, – сказал Ренье. – Урода в лохматом плаще.

– Никто, кроме тебя, его не видел, – возразил Эмери.

– Значит, он почти невидимый, – рассердился Ренье. – Я пока не сумасшедший.

– Видения являются не только сумасшедшим. Но видения не могут убивать.

– Значит, он не был видением.

– Брат, ты должен прекратить пьянствовать.

– Я только что объяснил тебе, почему это со мной происходит. Одними разговорами тут не поможешь.

– Кажется, у тебя был случай заметить, что я действую не только разговорами, – сказал Эмери.

Ренье через силу засмеялся:

– Спасибо, братец. Я не такая неблагодарная скотина, чтобы не оценить твою помощь. Наверное, мне все еще хочется жить, а без тебя мне конец.

Он поднялся.

– Ты куда? – всполошился Эмери.

– К себе. Хватит уж обременять тебя моей персоной.

– Ты можешь остаться, сколько захочешь.

– Знаю, но не хочу. У меня ведь есть собственные апартаменты во дворце. Забыл? Я даже имею придворную должность. Камер-… что-то. Камер-фуражир, кажется.

И ушел.

Подчас Эмери бесился от собственного бессилия. Ренье как будто нарочно отказывался понимать Эмери. И с каждым годом разрыв становился все глубже.


Глава третья

БАЛЬЯН


– Все-таки странный он какой-то.

Фраза прозвучала, едва молодой человек отошел на достаточное расстояние, чтобы не услышать ее.

Прозвучала она из уст старшего мастера Исгерина, самого уважаемого человека в горном поселке. Исгерин попал в герцогство Вейенто, кажется, тысячу лет назад. Давным-давно он отработал свой контракт и теперь обзавелся всем тем, о чем только мог мечтать горняк: собственным домом и недурным содержанием, которое ему выплачивал из своей казны лично сам герцог. Исгерин мог бы не работать, но недавно он женился и теперь помогал своей подруге сокращать срок ее контракта. При умении, навыках и льготах Исгерина вдвоем они управятся лет за семь.

Для прочих обитателей горняцкого поселка Исгерин оставался примером. Образцом того, что мечта достижима. Любое его высказывание принималось остальными едва ли не как откровение. Спорить с Исгерином означало спорить с Удачей, а делать этого ни в коем случае не следовало. Хоть северяне, жители герцогства, и презирали суеверных южан за их невежество (несомненно, проистекающее от убогости крестьянского быта), сами они вовсе не были полностью свободны от веры в приметы и предзнаменования, добрые и злые, и ни за что не согласились бы прикоснуться к бороде гномки, ступить в чужой след, работать молотком, у которого трижды ломалась рукоятка, или перечить Исгерину.

Да и что ему перечить, коль скоро он совершенно прав! Парень, что побывал в поселке, запасся провизией и ушел обратно, в горы, где у него имеется какая-то убогая хижина, – он ведь действительно странный. Нет нужды говорить, что речь идет о сыне самого герцога Вейенто, о Бальяне. Ведь Бальян – бастард и вряд ли когда-нибудь унаследует герцогство после своего отца.

Герцог Вейенто прожил много лет с матерью Бальяна – Эмеше, дочкой мелкопоместного дворянина. Эмеше не просто обожала своего знатного возлюбленного. Она обладала куда более знатным качеством: она ни на что не претендовала. Никогда даже намеком не показывала герцогу, что рассчитывает… не сейчас, конечно, а когда-нибудь, в будущем… что очень надеется на то, что он все-таки женится на ней и объявит ее герцогиней.

При всех тех добрых чувствах, что питал герцог к Эмеше, объявить ее своей супругой он не мог. Ему требовалась жена куда более знатного происхождения. Жена, которая принесла бы ему в качестве приданого обширные родственные связи. Союзников. Ибо все эти годы герцог Вейенто не оставлял мысли занять когда-нибудь королевский престол. Несколько раз он был уже совсем близок к своей цели… и всегда что-нибудь ему мешало.

И он женился на дочери своего соседа, герцога Ларренса, – на юной, прекрасной и девственной Ибор, а Эмеше отослал в небольшое, хорошо устроенное имение.

У Эмеше имелся ребенок от герцога. Мальчик, которого она увидела впервые, когда тому было уже пять лет. Ибо, ни на что не претендуя, Эмеше не хотела, чтобы герцог заподозрил ее в том, что она хочет превратить бастарда в орудие своего влияния. Нет, для нее всегда существовал один только Вейенто, и больше никого. Эмеше отослала новорожденного с кормилицей в дикие горы, где у женщины, жены углежога, была собственная хижина, и никогда не посылала даже справиться о том, как живет рожденное ею дитя.

Когда решение жениться на Ибор созрело, Вейенто объявил об этом своей любовнице. Эмеше согласилась. Она согласилась на все. Небольшое, хорошо устроенное имение, где все подготовлено специально для нее? Она целовала герцогу руки. Никогда больше не пытаться увидеться с Вейенто? Она заливалась слезами и непонимающе улыбалась, но кивала, кивала…

Наконец ее увезли. Прощание вышло тягостным. Эмеше забрала из замка все, что ей позволили взять, – безделушки, украшения, подарки герцога, платья, картины, музыкальные инструменты…

Все это было свалено без толку, в кучу, в большой комнате господского дома, куда ее водворили. Годами произведения искусства и роскоши покрывались пылью. Прислуга лишь время от времени пыталась навести там порядок, но Эмеше, обнаружив эти потуги, всегда впадала в ярость и что-нибудь ломала, так что, в конце концов, груду золотых подсвечников, украшенных драгоценными камнями чаш, ларцов, книг и прочего попросту накрыли большим полотном и больше к ним не прикасались.

Через год после начала изгнания Эмеше вдруг вспомнила о том, что у нее был ребенок. Она послала за ним, и мальчишку доставили в имение. Он был совершенно диким, в ответ на все попытки заговорить с ним только огрызался, но в общем был рад перемене, потому что жена углежога его била.

К тому времени Эмеше уже начала погружаться в сумерки, которые с годами только сгущались. Ей представили мальчика, кое-как умытого и переодетого в чистое. Она закричала, схватила его за плечи, стала трясти. Он так испугался этой женщины, полной, белой, совсем не похожей на тех, которых видел прежде, что впал в ступор. Голова мальчика болталась на тонкой шее, глаза бешено вращались, следя за матерью. Потом Эмеше успокоилась, отвернулась и отошла.

Бальян начал новую жизнь.

Его разместили в отдельном флигеле, в стороне от главного дома господской усадьбы. Приставили к нему дядьку, однорукого горняка, чей контракт не мог быть выработан в течение жизни одного человека, столько у него набралось взысканий и продлений сроков. Горняк оказался человеком веселым, любителем выпивки и большим знатоком житейской мудрости. От него Бальян перенял почти все те странности, которые впоследствии заставляли других людей шарахаться от герцогского бастарда и бормотать ему в спину:

– Странный он какой-то.

Даже если Бальян и слышал это бормотание, он не обижался.

Воспитатель говорил ему о матери:

– А ты на нее, малец, не сердись. Она ведь малость подвинулась умом. Да и то сказать! У нас в горах кто умом не подвинутый? Тут нормальных людей, почитай, и нет. Человек не приспособлен жить в горах, а особенно – под горой, а мы ведь половину жизни проводим под горой. Как тут не стать сумасшедшими!

– Но Эмеше не ходила в шахты, – возражал Бальян.

– Не ходить-то не ходила, но дышала этим воздухом, – уверенно говорил однорукий и грозил мальчишке узловатым черным пальцем. – Ты вникай, что я говорю, а не противься, ибо я умен и умудрен, а тебе еще жить да жить! Твоя мать сумасшедшая. Запомни раз и навечно и так к ней и относись. У нее это не только по горной, но и по женской части. Женщины здесь часто дуреют. Я отчего не женился?

– Оттого что однорукий? – предположил мальчик.

Дядька сплюнул.

– Дурак ты, – сказал он и целый день потом не разговаривал с воспитанником. Обиделся.

Но на другой день все же вернулся к прежней теме.

– Говорю тебе, у нее это по женской части. Она твоего отца – знаешь что?

– Что? – Бальян против воли заинтересовался, смутно ожидая услышать историю о каком-нибудь ужасном злодеянии.

– Что! То, что любила, – сказал старый горняк. – Вот что. Без ума любила – без ума и осталась.

Бальян начал приглядываться к Эмеше, имея в уме недавно полученное знание, и скоро пришел к выводу: его собеседник был совершенно прав. Эмеше не вполне нормальна. Точнее сказать, совершенно ненормальна. Она продолжала любить Вейенто, в этом был смысл ее существования. В тех сумерках, где она обитала, не было ничего, кроме этой неразделенной любви. Она бродила по комнатам и подолгу замирала перед разными предметами, мучительно пытаясь понять: не оттого ли отверг ее Вейенто, что у нее дурно расставлена мебель, некрасивы кувшины с вином или, может быть, дурны гобелены на стенах? Иногда она забиралась на крышу и всматривалась в горы: не едут ли за ней, чтобы вернуть ее в замок, к возлюбленному? Случалось ей забиться в какую-нибудь крохотную комнатушку с большим запасом сладких булочек и лихорадочно поедать их там, в темноте и взаперти.

Слуги перестали ей перечить. Бальян понимал, что ему, наверное, следует жалеть мать. Но не мог. Безумие Эмеше вызывало у него лишь отвращение. Он не в силах был понять, как можно сойти с ума от любви.

Наверное, следовало бы возненавидеть отца, который довел мать до такого состояния и ни разу не поинтересовался своим бастардом. Но и это у Бальяна не получалось. Он очень рано начал жить собственной жизнью, отдельной от жизни отца и матери. Он был просто Бальян. Вот мир – и вот человек, без всяких титулов, надежд на будущее или обязательств перед другими.

К двадцати годам Бальян превратился в долговязого парня, широкого в кости, но тощего – про такие руки, как у него, говорили «мослы». Лицо у него было простое и приятное, широкоскулое, с ясными глазами. Он был похож на Эмеше. Впрочем, о сходстве судить было в то время уже трудно, поскольку сама Эмеше больше совершенно не напоминала себя прежнюю.

С людьми Бальян сходился трудно, особенно после смерти своего единственного собеседника, однорукого горняка. Зато у него завелись друзья среди гномов, и это воспринималось окружающими как еще одна странность и без того нелюдимого бастарда.

Лет в четырнадцать Бальян открыл в себе жгучий интерес к камням. Устройство земных недр занимало его воображение в те годы, когда полагалось бы подсматривать за служанками и изучать тонкости фехтовального искусства. Но, поскольку Бальян не был достаточно знатен для того, чтобы ему объяснили, чем он должен интересоваться, а чем не должен, он продолжал исследовать самые обычные с виду булыжники.

В ближайшем горном поселке он обзавелся молотком и выпросил у мастера разрешение спуститься в шахту. Увиденное покорило подростка. Рабочие не понимали, что так восхищает его. А Бальян видел не просто каменные стены и распорки; перед его глазами открылось неизведанное царство, и он понял, что если и желает быть королем, то только здесь, под горами.

Ему открылся потайной рост кристаллов и причины, по которым сквозь толщу породы змеится рудоносная жила. Он знал, что камни живые, и получил подтверждение этому. Гора как будто согласилась разговаривать с мальчиком.

Он подошел к мастеру и показал пальцем на совершенно пустой с виду участок породы:

– Попробуйте здесь.

Мастер открыл было рот, чтобы отогнать назойливого юнца, но потом пожал плечами и крикнул одному из горняков:

– Попробуйте здесь.

Они открыли богатейшую жилу кварца.

Потом, уже на поверхности, мастер допытывался у Бальяна:

– Как ты понял, что искать нужно здесь?

– Я просто знал, – пытался объяснить мальчик.

– Нет, ты расскажи, – приставал мастер.

Бальян вырвался и убежал.

Он нашел старую хижину углежога, где жил до пятилетнего возраста. Там давно уже никого не было: семья не то перебралась в другие края, не то попросту вымерла. Бальян починил крышу, вычистил единственную комнатку, переложил очаг и сделал это место своим убежищем. Здесь он проводил большую часть теплого времени года и только на зиму возвращался в имение. Эмеше почти никогда не знала, где находится ее сын. Впрочем, ее это и не занимало. Она хотела только одного: чтобы Вейенто прислал за ней и чтобы все было как раньше.


* * *


Брак герцога Вейенто с Ибор оказался удачным. Правда, сама Ибор мало радовала своего супруга: она была глуповатой и вздорной. Но все это мелочи. На четвертый год супружеской жизни Ибор наконец сумела родить мальчика – его назвали Аваскейн и воспитывали как будущего герцога Вейенто. В глубочайшей тайне Вейенто-отец надеялся, что когда-нибудь Аваскейн унаследует после него не только герцогство, но и королевский престол.

Ибор не вмешивалась в дела своего мужа. Она довольствовалась тем, что было предоставлено в ее распоряжение: роскошными залами в той части замка, где некогда всецело царила Эмеше, нарядами, выездами на праздники в столицу, соколиной охотой.

Главной заботой Ибор был Аваскейн. Мальчик родился и рос болезненным. Он не любил лошадей, не любил соколов, ему не нравились прогулки по горам. Ибор смотрела на его тонкие бледные руки-палочки и вздыхала. Она очень боялась, что Вейенто в конце концов разочаруется в своем законном отпрыске и вспомнит о существовании бастарда. Для Ибор это было бы катастрофой, потому что она, сколько ни старалась, больше не могла забеременеть.

Однако Вейенто ни о чем подобном не помышлял. Он и прежде, живя с Эмеше, не задавал вопросов о ребенке любовницы. Так с какой стати ему интересоваться этим ребенком сейчас? К тому же тот давным-давно вырос и, по слухам (которые все же доходили до герцогских ушей), сильно чудит.

Бальян обитает где-то в горах, вдали от людей. Он одевается как бродяга и сторонится людей.

Бальян якшается с гномами. Бойко болтает на их жаргоне и даже гостит у них в их таинственном подземном городе, куда людям вход запрещен под страхом смертной казни.

Бальян изредка появляется в горняцких поселках, покупает там еду или инструменты.

Бальяна не видели больше года… жив ли он?

Все, что говорилось о старшем, незаконном сыне, герцог хранил на самой окраине сознания. Бастардов обычно держали «про запас» – на тот случай, если с законным наследником что-нибудь произойдет. Но что может произойти с Аваскейном, который никогда не играет в бурные игры, избегает любого риска, любой опасности, спит с закрытыми окнами, всегда тепло одет и окружен десятком заботливейших слуг? Вейенто не препятствовал мальчику расти изнеженным. Если тот станет королем, ему не понадобится ни физическая сила, ни фехтовальное мастерство, ни умение ездить верхом или командовать армией. У него будет довольно придворных, полководцев, воинов, охранников. Главное, чтобы Аваскейн был достаточно умен и хитер и умел пользоваться сильными и слабыми сторонами окружающих его людей. А искусство манипулирования болезненный ребенок недурно освоил в очень раннем возрасте – и явно не собирался останавливаться на достигнутом.


Глава четвертая

КИНЖАЛ В ГАЛЕРЕЕ


Помогая своему юному господину застегнуть пряжку на плече, компаньон королевского брата Пиндар задумчиво разглагольствовал:

– Прошлое царствование знаменовалось неким изысканным вырождением. В этом имелся определенный смысл. Аристократизм всегда должен обладать некоторой толикой декаданса.

Гайфье разглядывал в большом зеркале свое отражение. Рослый плотный подросток с загорелым лицом, с блестящими раскосыми глазами. Пиндар журчал над ухом так убедительно, так вкусно произносил он слова «аристократизм», «декаданс», что Гайфье поддался их обаянию. Ему вдруг ужасно захотелось немножко вырождения. Но сколько он ни всматривался в себя, никаких признаков упадка не видел. Обычное здоровое юное существо.

И это здоровое существо произнесло:

– Мне всегда казалось, что в вырождении нет ничего хорошего. Оно даже не красиво.

– Оно означает древность, – возразил Пиндар. – Оно означает гордость, ибо во многом связано с родственными браками – то есть с нежеланием пускать в свою семью посторонних.

Мальчик пожал плечами.

– Если я правильно припоминаю, в нашей семье как раз традиционно заключались смешанные браки, что и привело к оскудению эльфийской крови. – Он снова посмотрел на себя, отраженного в зеркале: человек, с головы до ног похожий не на эльфа, но просто на собственного отца.

– Оскудение! – подхватил Пиндар. – Вот самое точное слово! Самое пленительное для меня… То, что вот-вот исчезнет. То, что удерживается на краю реальности, уцепившись последним коготком… То, чему суждено сорваться в пропасть. Один только миг, одно слабое дуновение ветра – и оно исчезнет. Вот что я имел в виду.

– Вы хотите сказать, что моя бабушка производила на вас именно такое впечатление? – удивился Гайфье. – Как будто она вот-вот исчезнет?

Все, что Гайфье слышал о покойной королеве, создавало у него прямо противоположное впечатление. Пиндар не позволил себя смутить.

– Я не встречался с ее величеством лично, – проговорил он, – однако в моей памяти запечатлен образ правящей королевы, который существовал для всего народа… А я склонен причислять себя к одному из народа. Да, это так, хотя поэты не имеют ни племени, ни социальной принадлежности.

– Поэты? – переспросил Гайфье, чувствуя себя все более скверно.

Мальчик не любил стихов. Если его компаньон окажется поэтом, то это может обернуться катастрофой. Выслушивать чтение стихов – выше сил Гайфье. Но… не просить же регента отослать Пиндара только из-за этого? «Поэт» – не причина для увольнения.

– Именно поэты, – подтвердил Пиндар с удовольствием, – улавливают незримые флюиды. Поэты претворяют свои ощущения в слова, в магические слова… Не всегда подлежащие рациональному осмыслению, ибо смысл поэзии может таиться в ритме, в звуке – и даже между звуками.

– Я думал, это относится к музыке, – возразил Гайфье.

– Поэзия сродни музыке, – произнес Пиндар. – Поэзия воздействует на человека, минуя сознание. Простым звучанием слов. В человеческой речи тоже скрывается музыка.

– Ну да, – вяло протянул Гайфье. – Конечно… – Он вздохнул.

– Вижу, эта беседа вас не занимает, мой господин. – Пиндар вдруг явил себя чутким и внимательным собеседником.

Гайфье сразу воспрял духом и заговорил об охотничьих собаках. Эта тема интересовала его бесконечно. Он рассказал об одной псине и о том, какой у нее нрав, потом перешел к рыжему кобелю, своему любимцу, и поведал о некоторых его проделках. Пиндар слушал терпеливо, с видом страдальческим, но не перебивая. В конце концов Гайфье пришел к выводу, что его компаньон – вполне сносный человек, и с этим мнением отправился на прогулку.

Оставшись один, Пиндар некоторое время смотрел вслед ушедшему и холодно улыбался. Сын Талиессина не вызывал у Пиндара никаких эмоций. Обычный мальчишка. Глуповат, как и положено в его возрасте. Пиндар вспомнил время, проведенное в Академии. Тогда они все тоже были мальчишками. Почти дети. И в суждениях, и в поступках.

Как различно сложились судьбы бывших однокашников! О Фейнне Пиндар знал, что она теперь – герцогиня Ларра, мать наследника Ларра. Гальен и Аббана казнены за покушение на жизнь правящей королевы.

Эгрей погиб на военной службе. Нелепый толстяк Маргофрон, по слухам, выгодно женился и теперь владеет десятком галантерейных лавок в нескольких городах Королевства. Эмери, кажется, служит королевской семье здесь, в столице. Придворный композитор. Вот с кем хорошо бы встретиться и переговорить…

Желание Пиндара исполнилось в тот же день. Прогуливаясь по саду, Пиндар наткнулся на человека, который не далее как сегодняшним утром появлялся в его мыслях.

Человек этот сидел в расслабленной позе на каменной лавке с ажурной резьбой. На колене он держал кувшин. Поэт радостно воскликнул:

– Эмери!

Ренье вздрогнул. Уже давно никто не принимал его за брата. Эмери немного располнел и благодаря этому выглядел моложе своих лет. Ренье, напротив, казался старше. К тому же он, в отличие от придворного композитора, одевался куда менее щегольски и далеко не так аккуратно.

Подняв голову, Ренье пристально посмотрел на субъекта, который назвал его неправильным именем. Сквозь лысинку и бьющее в глаза благополучие вдруг проступили юношеские черты, и Ренье узнал говорившего.

– Пиндар! Вот неожиданная встреча!

– Не такая уж неожиданная, во всяком случае для меня, – возразил Пиндар, усаживаясь рядом. – Ты позволишь?

Он взял кувшин из руки собеседника, отхлебнул. Удивленно поднял бровь:

– Ты пьешь сидр?

– За неимением лучшего.

– У меня вдруг появилось такое ощущение, Эмери, что ты часто прикладываешься к этому сосуду для слабых духом.

– Твое ощущение совершенно верно, – подтвердил Ренье. Он улыбнулся. – Рассказывай: что ты делаешь здесь? Тебе известно, что сюда допускаются только особы, приближенные к ее величеству… или к Гайфье?

– Разумеется. – Пиндар с важностью кивнул. – Я – особа, приближенная к Гайфье.

– Ты – его придворный… как это называется? – До сих пор Ренье имел дело исключительно с придворными дамами, поэтому слово не сразу пришло к нему на ум. – Кавалер.

– Его компаньон, – поправил Пиндар.

– Приживал?

– Нет. – Пиндар поморщился. – Будем называть вещи своими именами.

– Я и называю… – Ренье вздохнул. – Я хорошо знаю, что такое приживал, можешь мне поверить. Должность хлопотная и неблагодарная, а главное – бессмысленная, но другой не дано.

– Ты говоришь о себе? – Пиндар проницательно прищурился.

– О себе, о тебе… О таких, как мы.

– Поясни.

– Поясняю. Я говорю о неудачниках.

Пиндар пожал плечами.

– Я себя неудачником не считаю…

– Расскажи в таком случае о своей поразительной карьере, – попросил Ренье. – У тебя есть время?

– Для тебя найдется. – Пиндар поднял голову к солнцу, пожевал губами, как бы разминая их перед началом говорения. – Как ты знаешь, образованные люди всегда пользуются большим спросом, так что поиск работы не оказался для меня трудным.

– Предположим, – пробормотал Ренье.

– Я начинал управляющим в одном богатом имении, но эта должность оказалась не по мне, – продолжал Пиндар.

Ренье хмыкнул:

– Проворовался?

Пиндар отодвинулся на самый край скамьи, оскорбленный.

– Не смешно, Эмери. Совершенно лишено остроумия.

– Прости, – примирительным тоном произнес Ренье. – Продолжай. Мне на самом деле очень интересно.

Пиндар помолчал немного – и для того, чтобы наказать собеседника, и для того, чтобы успокоиться.

– Словом, я решил уйти. Меня, кстати, не хотели отпускать! Но я все равно ушел. Для поэта невозможно проводить дни, подсчитывая прибыли, убыли, какие-то надои молока…

– Понимаю, – вставил Ренье.

Пиндар угрожающе блеснул глазами, но Ренье замолк и сидел с самым смиренным видом.

– Мои поэтические таланты оценили в одном из замков, – заговорил Пиндар снова. Теперь он поглядывал на Ренье чуть свысока. – Я нашел там кров, стол и понимание. Однако спустя несколько лет главный ценитель моего творчества умер, и я покинул замок, ибо это место стало для меня юдолью скорби и печальных воспоминаний.

– Ты написал об этом элегию? – поинтересовался Ренье вполне дружеским тоном.

– Цикл элегий, – строго поправил Пиндар. – Цикл из восемнадцати элегий, если быть точным. Они послужили для меня наилучшей рекомендацией… За минувшие годы я сменил шестерых покровителей. Гайфье – седьмой.

– Гайфье увлекается поэзией? – поразился Ренье.

– Что из того? – Пиндар поднял брови. – По-твоему, молодой человек не может любить стихи?

– Может… Но только на Гайфье это очень не похоже.

– Ты хорошо знаком с Гайфье? – Пиндар сразу насторожился, и Ренье уловил: рассеянный интерес к нему бывшего однокашника сделался хищным.

Ренье пожал плечами с напускным безразличием:

– Болтал с ним пару раз.

– Что скажешь?

– Пиндар, я не намерен делиться с тобой впечатлениями о брате нынешней королевы, – сказал Ренье. – По-моему, это было бы неправильным.

– Почему?

– Потому что подобные разговоры превращают нас с тобой в отвратительную породу придворных сплетников.

– Придворные сплетники – вовсе не отвратительная порода, – заявил Пиндар. – Они – источник информации и средство для распространения желательных слухов.

– Без меня, – сказал Ренье.

– Ну ладно, ладно… – Пиндар успокоительно потрепал его по плечу.

Ренье усмехнулся. Теперь можно бранить «эстетику безобразного» и «восторги гниения» сколько угодно: Пиндар не уйдет и даже не обидится. Он выдал себя. Ему нужен Ренье. Нужны его знания о брате королевы.

– Лучше поговорим о тебе, – предложил Пиндар. – Помнишь, каким ты был в Академии?

– Каким? – Ренье с любопытством глянул на Пиндара.

Похоже, тот до сих пор не догадывается о том, что в Академии «Эмери» существовал один в двух лицах. Посвящать его в эту историю прямо сейчас Ренье не собирался. Если Пиндар задержится во дворце, то рано или поздно он узнает о том, что у придворного композитора имеется беспутный младший братец, живущий на содержании у любвеобильных дам и сострадательных служанок. А сейчас любопытно было бы узнать, какими виделись братья Пиндару в те далекие годы.

– Ты был гордый, – начал Пиндар торжественно, как будто читал одну из своих элегий. – Роковой. Загадочный. Твои скачки настроения яснее прочего свидетельствовали о том, что ты принадлежишь к вырождающемуся древнему роду. Это будоражило воображение, волновало… Да будь я женщиной, я влюбился бы в тебя! Ты был интересный. Понимаешь, о чем я?

– Поэт – почти женщина, – заметил Ренье.

– Да, – согласился Пиндар, ничуть не смутившись. – В том, что касается интуиции, предчувствий, способности доверять неуловимым флюидам…

– Излишняя доверчивость флюидам до добра не доводит, – сказал Ренье и захохотал.

Пиндар невозмутимо дождался, пока смех иссякнет.

– Поэтому мне так печально видеть то, каким ты стал, Эмери, – заключил Пиндар. И наклонился к нему. Спросил доверительно: – Признайся: неужели тебя вполне устраивает такая жизнь? Неужели тебе не хотелось бы хоть немного изменить ее?

Он смотрел своему собеседнику прямо в глаза.

Ренье сказал:

– Вряд ли возможно изменить мою жизнь. Слишком многое осталось позади…

– Что ты имеешь в виду?

– Когда-нибудь объясню.

– Ну а если бы нашелся человек, который предложил бы тебе новую цель? – настойчиво продолжал Пиндар.

– Какую именно?

Пиндар отодвинулся от него, засмеялся принужденно и сказал:

– Не женщину, это точно.

– А, – сказал Ренье, – ну, я подумаю.

Пиндар потрепал его по плечу и встал.

– Подумай, подумай. Ты знаешь, где меня найти. Я почти всегда буду находиться теперь при его высочестве.

– Гайфье не носит титула, – напомнил Ренье. – Внимательней относись к словам, которые употребляешь. Придворная жизнь требует точности.

– Учту, – сказал Пиндар. Ренье проводил его глазами и снова приложился к кувшину. Он не слышал, как Пиндар, отойдя на несколько шагов, прошипел себе под нос: «Кретин!»


* * *


Завидев Ренье, сын Талиессина поспешил к нему навстречу. Гайфье и сам не подозревал о том, что обрадуется ему. Ренье совершенно не походил на все то, к чему привык мальчик. Ренье не был благовоспитанным и говорил то, что приходило на ум. Хуже того, Ренье был неудачником и выпивохой. Но зато в юности он знавал Эйле и даже дружил с нею.

Ренье с любопытством смотрел на приближающегося мальчика. Когда Гайфье поравнялся с ним, Ренье приподнялся на скамейке и чуть поклонился.

– Что вы пьете? – осведомился Гайфье, усаживаясь рядом.

– Сидр.

– От него кружится голова?

– Немного.

– Можно я попробую?

– Пожалуйста. Кстати, этот кувшин я стянул на кухне вашего дворца…

– Ну и что? – Гайфье замер, не донеся руку до кувшина. – Плохой сидр?

– Да нет, сидр отменный. Просто если бы я заплатил за эту штуку собственные деньги, я бы, наверное, пожадничал, не стал вас угощать. Но поскольку почти все блага в этой жизни достаются мне исключительно нечестным путем, я – очень щедрый человек.

– А, – сказал Гайфье и отхлебнул.

Старший собеседник наблюдал за ним, весело прищурившись.

– Понравилось?

– Еще не понял, – признался Гайфье.

Ренье отобрал у него кувшин.

– Обычная отговорка для тех, кто хочет уничтожить твои запасы выпивки, – сообщил он. – Мол, «не распробовал». Я и сам так делаю. Иногда.

– Вы постоянно пьете? – спросил Гайфье.

– Постоянно.

– Чтобы… забыть что-то печальное? – решился на следующий вопрос Гайфье.

Ренье покачал головой.

– Это только так считается, – сказал он. – Пьют якобы для того, чтоб забыться. На самом деле это образ жизни. Впрочем, я могу переменить образ жизни. Мне сегодня даже предлагали сделать это. Вы же знакомы с Пиндаром?

По лицу мальчика пробежала странная тень. Как будто он вспомнил о чем-то по меньшей мере неприятном.

– Ну да, – выговорил наконец Гайфье. – Пиндар – мой компаньон. Так это называется. Человек, который обязан развлекать меня разговорами, выслушивать мои жалобы на судьбу и жестокосердых женщин, давать советы и помогать с одеванием. Практически слуга. А я должен с ним откровенничать… кажется.

– И как он вам? Нравится?

Гайфье пожал плечами. И спохватился:

– А вы что, знаете его?

– Были знакомы в юности, – сообщил Ренье. – Он сочинял стихи. Дружил с одной девушкой. Та потом погибла на студенческой дуэли.

– Погибла на дуэли? – прошептал Гайфье. – Так вот почему он такой мрачный…

– Да нет, он был мрачным задолго до этой истории, – сказал Ренье. – Полагаю, таким он выбрался уже из материнской утробы. Показался на свет, сморщился и прокричал на невнятном младенческом наречии: «Чума на вашу голову, куда это меня угораздило?»

Гайфье расхохотался:

– Похоже на него!

– Что вы намерены предпринять в таком случае?

– Терпеть, – сказал Гайфье. – Не могу же я просить отца выгнать человека только потому, что мне не нравится, как он интерпретирует поэзию.

– О! – с непонятной интонацией произнес Ренье.

Гайфье доверчиво улыбнулся:

– В самом деле, голова немного кружится.

– Приятно или неприятно?

– Не знаю. Пожалуй, приятно.

– Значит, вы из наших! – обрадовался Ренье.

Гайфье решил, что момент настал, и заговорил о главном:

– А что еще вы помните о моей матери?

Ренье поразмыслил немного. Потом сказал:

– Пока вы не спросили, мне казалось, будто я знаю об Эйле все. То есть мне нетрудно представить ее себе. Как она смеется, как пугается, как ест. Но как описать это в рассказе? Ни одной истории не могу припомнить. Просто она БЫЛА, понимаете? Очень живая и милая. Да, еще я переодевал ее куклой.

– Куклой?

Ренье кивнул.

– Когда потребовалось спрятать ее во дворце, я не придумал ничего умнее, как переодеть ее куклой. А потом явился Талиессин и украл ее. Беспардонно спер, если называть вещи своими именами.

– В первый раз слышу о том, что мой отец играл с куклами! – поразился Гайфье.

– Ну, он с ними играл, – протянул Ренье. – В те годы в народе поговаривали о том, что принц Талиессин – не мужчина, что от него не может быть детей, что он вообще не в состоянии иметь дело с женщинами. Разное говорили.

Гайфье только качал головой. Никогда в жизни он не слышал подобных вещей о регенте Талиессине. Напротив. Регенту приписывали множество бастардов, шептались о его любовных связях с женщинами по всей стране, рассказывали легенды о его бурном романе с собственной женой. Ходили даже слухи о том, что Талиессин в свое время не то командовал отрядом наемников, не то возглавлял шайку бандитов.

Как бы то ни было, в представлении мальчика отец был настоящим мужчиной. Даже слишком настоящим. Трудно представить себе время, когда Талиессин кому-то казался существом, достойным лишь брезгливой жалости.

– Да, вообразите себе, принц Талиессин играл с куклами, – повторил Ренье задумчиво. – Ему нравилось дразнить окружающих. Его не любили даже его приближенные – придворные кавалеры. А я был в их числе.

– И тоже его не любили? – не веря собственным ушам, спросил Гайфье.

Ренье рассмеялся.

– Я-то? Нет, я – другое дело. Мне нравился Талиессин.

– А сейчас?

Ренье удивленно взглянул на своего молодого собеседника.

– Нравится ли мне теперешний Талиессин?

Мальчик молча кивнул.

– Да, – уверенно ответил Ренье. – Теперешний Талиессин мне нравится. Впрочем, не думаю, чтобы он сильно переменился. Он всегда был таким, просто прежде мы этого не видели. Другое дело, что теперешний Талиессин во мне не нуждается.

– Понимаю, – пробормотал Гайфье.

Его старший собеседник встряхнул кувшином и обнаружил, что там пусто. Поднялся со скамьи.

– Мне пора уходить, – сказал он. – Увидимся в другой раз. Когда я что-нибудь вспомню еще.

– А вы вспомните?

– Непременно, – обещал Ренье. – Память – такая хитрая штука! Начни щекотать ей пятки, как она тотчас выдаст тебе все свои секреты. А секретов там – толстенные залежи! Только копни поглубже.


* * *


Эскива не столько ходила, сколько бегала – по дворцу, по саду. Если бы ей дали волю, она бегала бы и по улицам столицы, и по дорогам Королевства. Ей трудно было передвигаться степенно, как надлежало царственной особе.

– Будь у меня крылья! – жаловалась она брату. – Я бы летала.

Гайфье, который твердо ступал по земле, не понимал ее.

– Когда ты несешься сломя голову, ты и половины происходящего вокруг не замечаешь.

– А я обязана замечать? – удивилась Эскива.

– Иногда это бывает полезно.

– И какую пользу ты извлекаешь из своей наблюдательности? – прищурилась Эскива.

– Например, встретил человека, который знал мою мать, – выпалил Гайфье.

Поначалу он хотел удержать этот секрет в себе. Владеть тайной, холить ее в уме, гладить по шерсти, как любимую собаку, – это было сладостно. Но поделиться ею с сестрой, увидеть, как та удивленно округлила рот и заблестела зелеными глазами, – в этом тоже имелась своя прелесть.

Радостное любопытство сменилось на лице Эскивы беспокойством.

– Но ведь ты… – начала она и замолчала.

Гайфье внезапно ощутил неловкость.

– Что?

– То, как госпожа Горэм это выразила… Что мы не родня…

– Глупости! – Гайфье уперся кулаком в бодро. – Выбрось это из головы. До тех пор, пока тебе нужен брат, он у тебя есть, Эскива.

Она опустила глаза.

– И что этот человек рассказывал тебе о твоей матери?

– Что она переодевалась куклой… Много интересного.

– А, – протянула Эскива. – Ну ладно. Познакомишь меня с ним как-нибудь при случае.

И убежала.

Длинная светлая галерея во дворце была разрисована фигурками девушек, танцующих с лентами в руках. Если быстро мчаться по этой галерее, не отводя глаз от фигурок, то начинает казаться, будто девушки действительно двигаются, а ленты извиваются, как живые.

Ветки деревьев проникали в галерею через раскрытые верхние окна, и, когда ветер раскачивал их, по противоположной стене двигались причудливые резные тени.

А посреди этого призрачного царства шевелящихся теней и пляшущих настенных росписей бежала эльфийская девочка с золотистой кожей и темными волосами, и только очень яркое солнце могло вызвать медный отлив на ее туго заплетенных косичках.

И вдруг все оборвалось. Эскива запнулась о что-то невидимое и упала, раскинув руки, точно собираясь взлететь.

Она рухнула на пол. От боли, а главное – от обиды у нее потемнело в глазах. Круги и искры затмили ей зрение. Но самое ужасное и обидное было то, что она расквасила себе нос. Кровь закапала на пол, на одежду девочки.

Она села, схватилась за голову. Покачалась из стороны в сторону, надеясь, что так скорее придет в себя. Голова гудела, нос испытывал острую боль, а из глаз лились слезы.

– Как такое могло случиться? – прошептала Эскива.

Она всегда не ходила, а бегала. И быстрее всего – по своей любимой галерее. Об этом всякий во дворце скажет: ее величество летает, как птица, чуть-чуть приподнявшись над землей. Юность и кровь Эльсион Лакар – кипучее сочетание.

И вот теперь ее величество упала и расквасила себе нос. Скоро набегут фрейлины, начнут причитать, вытирать ей лицо, потащат умываться, переодеваться, уложат в постель, принесут сладости. Почитают ей вслух книжку, если она попросит.

Ой, нет. Она не может предстать перед ними в таком виде. Ей нужно привести себя в порядок. Она – королева, она должна вызывать к себе почтение.

Эскива провела рукой вокруг себя и вдруг нащупала то, обо что она споткнулась. Тонкий, выкрашенный черным шнурок, натянутый поперек галереи. Она не заметила его, потому что во время бега смотрела на расписные стены. И, что самое неприятное, – возле места ее падения имелся кинжал.

Воткнутый рукояткой в пол и повернутый вверх острием, он находился как раз там, куда Эскива бы упала, если бы бежала по самой середине галереи. Лишь по случайности она оказалась в шаге от смертельной ловушки.

Несмотря на то что день был жарким, девочка ощутила пронизывающий холод. Все выглядело так, словно ее хотели убить.

Но ведь этого не может быть!

Для людей она всегда была желанной эльфийской владычицей. Она давала кровь Эльсион Лакар Королевству. Без нее Королевство погибнет. Она – величайшая ценность страны.

Мысль о том, что есть кто-то, ненавидящий ее настолько, чтобы попытаться убить, показалась Эскиве противоестественной. Она расплакалась снова.

Она не знала, сколько времени просидела на полу, глотая слезы. Должно быть, не слишком долго, потому что ни одна фрейлина так и не появилась в галерее. Свидетелей ее падения и горя не было.

И Эскива взяла себя в руки. Встала. Взяла кинжал, обрезала шнурок. Спрятала его вместе с кинжалом в рукаве. Ей нужно побыть наедине с этими вещами, чтобы хорошенько все обдумать.

И она ушла к себе, стараясь держаться так, чтобы ни у кого не возникло и тени подозрения.

Комнаты Эскивы представляли собой своего рода «цветок» с большой круглой «сердцевиной» и четырьмя «лепестками». «Сердцевина» была приемным залом, с полукруглыми диванчиками и маленьким фонтаном посередине. В стене приемного зала имелись двери: одна вела в спальню королевы, другая – в ее будуар, третья – в кабинет, четвертая – в комнату для занятий и рукоделия.

Туда и направилась Эскива. Эта комната была самой светлой. Кроме того, там можно было разложить самые неожиданные вещи и не вызвать ничьего подозрения. Эскива занималась вышивками, немного мастерила, отдавая предпочтение созданию игрушечных фантастических зверей. Но чаще всего она писала красками или ткала.

Вид шнурка ничего не говорил Эскиве. Разве что его цвет… Она потерла шнурок пальцами. Так и есть! На пальцах остались следы краски. Скорее всего, тот, кто готовил покушение, позаимствовал черную краску у самой предполагаемой жертвы. Что ж, усмехнулась маленькая королева, в таком решении имелось некое изящество.

Кинжал мог поведать девочке куда больше. Она провела пальцами по лезвию, потрогала рукоятку. Она уже видела эту вещь раньше. Рукоятка, парная к шпаге… Тот же узор, те же тонкие металлические хитросплетения – ловушка для кончика шпаги. Любимый кинжал Гайфье.


Глава пятая

ДЕЛИКАТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ


Бальяну минуло шестнадцать, когда он свел дружбу с гномами. Точнее, с одним гномом – но тот, кого назвал другом хотя бы один гном, может рассчитывать на подобное же отношение со стороны всего народа.

С вязанкой хвороста сын Эмеше поднимался к своей хижине. Утром он вынул из силков зайца и теперь готовился отменно закусить. У него еще оставались пряности, купленные в поселке, и полмешка овощей – репы, моркови, капусты. Несложные мысли текли в голове Бальяна, и меньше всего он готов был к неожиданной встрече, которая подстерегала его возле самой хижины.

– Эй, ты! – услышал он резкий голос, звучавший как будто ниоткуда.

Бальян выронил вязанку, схватился за кинжал, висевший у него на поясе.

– Держи руки при себе, – сказал голос, – я тоже умею размахивать ножом, да толку от этого не бывает. Ясно?

– Ясно, – сказал Бальян и наклонился за своей вязанкой. – Хватит прятаться, – добавил он. – Если ты такой храбрый, покажись.

– Здесь никто не прячется, кроме злых намерений, если таковые имеются, – сказал голос.

Из-за приоткрытой двери хижины выступил невысокий коренастый человечек с бородавками на лице и особенно на носу, с жесткими растрепанными черными волосами и бородой и непомерно длинными ручищами.

– Егамин, – буркнул он.

– Меня зовут Бальян, – сказал юноша. – Входи.

– Да я уж и вошел, кстати, – сообщил Егамин.

– После приглашения входить слаще, – сказал Бальян.

Егамин подвигал густыми бровями, пошевелил носом и сказал:

– Ну, наверное, ты прав.

Они устроились в хижине. Бальян разложил огонь в очаге и принялся жарить зайца. Егамин беспокойно наблюдал за тем, как мясо покрывается золотистой корочкой, шумно втягивал ноздрями воздух, вертелся и время от времени бросал на Бальяна испытующие взгляды, как будто хотел заглянуть в самое нутро своего будущего сотрапезника.

Бальян истолковал эти взоры по-своему:

– Если ты голоден, могу угостить тебя лепешкой, только она черствая. Я сам хлеба не пеку, беру у горняков в поселке. Для меня нарочно делают лишние.

– А разве это не запрещено? – удивился Егамин.

– Почему запрещено? – в свою очередь удивился Бальян.

– У ваших в поселках такие обычаи, – пояснил Егамин. – Я нарочно интересовался. Все по счету. Мука по счету, лепешки – тоже.

– Не знаю. – Бальян пожал плечами. – У меня есть собственные деньги, так что я просто размещаю там заказ.

– Заказ?

– Ну да. Нет ничего проще. Договариваешься с мастером и размещаешь заказ, а потом оплачиваешь. Осталось ли что-то из того, что тебе непонятно?

– Да, – сказал Егамин. – Откуда у тебя собственные деньги?

– А что?

– Молод еще! – отрезал гном.

Бальян немного поразмыслил над его словами, а потом спросил:

– Разве деньги и молодость каким-то образом противоречат друг другу?

– Не знаю, – сказал гном, явно нервничая. – Откуда мне знать? Я не человек. Ваши обычаи остаются для меня непонятной белибердой. Абракадаброй – если угодно.

– Да нет, не угодно, – сказал Бальян и помрачнел.

Он видел, что его собеседник чем-то сильно взволнован, но не решался задавать вопросы. Из обрывочных сведений о гномах, которые ему удалось получить от горняков, Бальян знал, что этот народец не любит распространяться о своих делах, особенно перед посторонними. Требуется затратить очень много сил и времени для того, чтобы войти в доверие к ним. Обычно людям это не удается – гномы отвергают любые предложения дружбы и строго придерживаются того договора о мире и сотрудничестве, который первый герцог Вейенто, Мэлгвин, заключил с их вождями.

– Стало быть, у тебя есть собственные деньги, хоть ты и молокосос, – сказал Егамин.

– Ну да. Я ведь только что тебе об этом рассказывал.

– Ага. Значит, ты – знатный молокосос.

– Можно выразить и так.

Егамин воззрился на него с возмущением.

– А теперь скажи мне, Бальян, против чего ты протестуешь: против «знатного» или против «молокососа»?

– По большому счету неверно и то, и другое. Я не так уж молод, коль скоро в состоянии жить один, сам могу поймать зайца или договориться с другими людьми о том, чтобы для меня выпекали хлеб.

– Кстати, дай его сюда, – оборвал Егамин.

Он схватил черствую лепешку и в мгновение ока сглодал ее желтыми квадратными зубами.

– С другой стороны, – неторопливо продолжал Бальян, – трудно считать меня знатным…

Егамин застыл с последним недожеванным куском за щекой. Потом его бородатая челюсть медленно задвигалась вновь.

– Так ты – ублюдок герцога? – выговорил наконец Егамин. – О тебе болтали. И люди в поселке, и наши – тоже.

– Вот против слова «ублюдок» я намерен протестовать, – сказал юноша.

– Почему? Разве оно неточное?

– Слишком уж точное… и к тому же оскорбительное.

– Прости. Прости. – Гном забегал глазками, о чем-то поспешно размышляя. Потом удивленно спросил: – А как тебя называть?

– Просто по имени. Бальян.

– Но герцог – твой отец?

– Да.

– Ты с ним знаком?

– Нет.

– Придется познакомиться, – сказал Егамин.

– Но я вовсе не хочу знакомиться с моим отцом! – возмутился Бальян. – Для чего мне это? Шестнадцать лет он не желал ничего слышать обо мне, и вдруг я к нему явлюсь: «Милый папа, я – твой ублюдок… Позволь тебя обнять!»

– Ага! – возликовал гном. – Ты сам себя так называешь.

– Мне можно, тебе нельзя.

Гном опять насупился, потом махнул рукой:

– Меня предупреждали, что понять человека практически невозможно. Занятие для слабоумных. А я – один из самых умных. – Он понизил голос и добавил: – Я посещал специальные курсы «Основы человечьих повадок, их обычаи, бытовое поведение и представления о хорошем». У нас организовали несколько лет назад для желающих.

– Здорово! – восхитился Бальян. – А кто там преподает?

– Самые мудрые гномы, разумеется.

– Вам лучше бы пригласить в качестве консультанта какого-нибудь человека, – посоветовал Бальян.

Егамин сильно замахал руками.

– Ты что! Ты что! Людям запрещен вход в наши города. Ты разве не знал? Это предусмотрено договором с герцогами Вейенто. Твой отец, кстати, подтвердил эту договоренность. Ни один человек… кроме некоторых особых случаев… – Он задумался. – Впрочем, в виде учебного пособия человек был бы на таких курсах очень кстати.

– В виде консультанта.

– Нет, – сказал гном тоном, не терпящим возражений.

– Хорошо, – согласился Бальян. И вдруг вскинулся: – Не меня ли ты хочешь пригласить на эту должность?

Гном замялся.

– Ну, раз уж ты об этом заговорил… Впоследствии можно было бы подумать и о такой форме сотрудничества… Нет, вообще-то я пришел по совершенно другому делу. Необходимо поговорить с герцогом.

– Вот ты и поговори. Гномам не запрещен вход в человеческие поселения. И в замок Вейенто – тоже. Входи да разговаривай сколько душе угодно.

Бальян снял зайца с огня и, положив на глиняное блюдо, начал разделывать. Гном нервно поглядывал то на мясо, то на выход из хижины, то на спокойное лицо юноши. Наконец Егамин снова решился нарушить молчание:

– Видишь ли, я не могу.

– Ну так пусть этим займется кто-нибудь из ваших мудрейших.

– Невозможно.

Бальян отложил нож, уселся удобнее, уставился в лицо своему собеседнику.

– Егамин, у тебя есть какое-то важное дело к моему отцу. Я так и не понял, кто все-таки должен обсуждать его с герцогом Вейенто.

– Ты, – сказал Егамин.

– Кажется, я достаточно ясно высказался по последнему вопросу. Нет.

– Да, – упрямо заявил Егамин.

– Почему?

– Я открою тебе… – Егамин облизнулся. – Нет, сперва давай поедим.

– Может быть, сначала все-таки объяснишь?

– Я боюсь, что после этого объяснения ты меня выгонишь и не видать мне зайчатины, а она на удивление хорошо пахнет. Обычно человечья кухня жутко смердит.

Бальян рассмеялся.

– Это потому, что в поселке чаще всего пахнет подгоревшей кашей. Угощайся. Давай разговаривать за едой.

– Ты действительно волнуешься? – удивился гном.

– По правде сказать, да, – кивнул Бальян.

– Это хорошо… Дело очень деликатное. Видишь ли, ваши горняки добрались до одного места, которое им представляется богатым месторождением берилла.

– Что-то я не слышал об этом.

– Еще услышишь. Они близки к цели. Завтра-послезавтра отыщут.

– Если это месторождение находится на землях, которые, согласно договору, людям разрешено разрабатывать, не вижу проблемы, – сказал Бальян. – Уверяю тебя, герцог Вейенто не нарушит ваших прав ни на йоту.

– Так-то оно так, да это мы хотим нарушить ваши права… – вздохнул гном. – Просить об этом герцога лично мы не можем. В герцогстве все по закону. В обход закона можно пойти только в одном случае: если действовать через родственников.

– Это ваши мудрейшие на курсах «Основ человечьего поведения» тебе рассказали?

– Да нет, просто так делаются дела во всем мире и у всех народов, не только у людей, но и у гномов, и у драконов – если таковые существуют… вообще у всех.

Бальян рассмеялся.

– Я – не самый удачный выбор родственника. А что это за бериллы, если вы не хотите, чтобы мы их разрабатывали?

Гном замялся.

– Если ты хочешь, чтобы я переступил через себя и явился знакомиться с отцом, имея на руках гномскую просьбу, – сказал Бальян строго, – то тебе тоже придется переступить через себя и открыть мне тайну.

– Даже постыдную?

– Ничего не поделаешь. Я – друг.

– Да, ты друг, – согласился Егамин, жуя зайчатину. – Еще какой друг! Ладно, слушай. Как тебе известно, каждый гном после смерти превращается в камень… Мне продолжать? – с откровенной надеждой на отрицательный ответ спросил он.

Бальян сделал строгое лицо и кивнул.

– Ладно, – сдался гном. – В зависимости от нрава, степени добродетельности, законопослушности, мудрости, трудолюбивости и других качеств гном превращается в гранит, рубин, изумруд, кварц… Мне продолжать?

– Перечисление камней можно остановить, – сказал Бальян. – Продолжай о главном.

– Жил среди нас мудрый по имени Алестир, – вздыхая на все лады, сказал гном. – Нрав у него был тяжелый, но он многое знал, а чего не знал, то провидел. Словом, он насмерть разругался со старейшинами, нарушил подряд десяток законов, если не более, и в конце концов был изгнан. По слухам, он жил с любовницей из человечьего рода. По счастью, у него не было детей, не то мы бы вообще не знали, куда деваться от стыда!

– Так может, и любовницы не было? – предположил Бальян.

– Нет, любовница была… – Егамин тяжело вздохнул несколько раз подряд и потянулся за новым куском мяса. – Когда настала Алестиру пора умирать… Мне продолжать?

Бальян молча кивнул.

Разразившись новой серией хриплых вздохов, Егамин наконец подступился к главному:

– Великая мудрость превратила плоть Алестира в берилл. Гигантский монокристалл берилла. Почти без трещин. Перед смертью старый хрыч решил подарить гномское каменное бессмертие и своей любовнице. Он попросил ее обнять себя в последний раз. Доверчивая дура так и сделала – и застыла внутри кристалла, как муха в янтаре!

– Стало быть, не сегодня-завтра наши горняки найдут огромный монокристалл берилла, внутри которого находится тело женщины?

Бальян, казалось, не мог поверить услышанному. Егамин кивнул.

– Ты выразил в нескольких словах то, о чем мы на большом совете всего народа пытались сказать в течение пяти суток непрерывного совещания!

– И этот кристалл находится на человеческой земле?

– Точно. Ведь Алестир умер в изгнании!

– Кошмарная ситуация.

– Весь наш позор выйдет наружу! – Гном разволновался так, что забегал по тесной хижине, мелко жуя на ходу. – Люди узнают о том, что мы изгнали мудреца! Люди будут глазеть на застывшую женщину! Люди поймут, что гном взял себе любовницу из вашего племени! Словом, это будет общий крах нравственности.

– Ты хочешь, чтобы я отправился к Вейенто и шепнул ему на ухо просьбу – не разрабатывать участок, который я ему укажу?

– Точнее не выразишь… От имени нашего совета старейшин я приглашаю тебя на наши курсы «Основ человечьего поведения» в качестве учебного пособия. Оплата почасовая.

Бальян сказал:

– Я выполню вашу просьбу. Мне очень хотелось бы дружить с народом гномов, потому что общение с людьми почему-то мне не дается, а жить в одиночестве иногда бывает утомительно.

Гном остановился посреди хижины. Глянул на Бадьяна совершенно обезумевшим взором, а затем преспокойно произнес:

– А, ну вот и хорошо. Я знал, что ты согласишься.


* * *


Первая встреча Бальяна с отцом состоялась, таким образом, по просьбе народа гномов. Герцогу Вейенто доложили, что его желает видеть представительство его союзников по совершенно личному, конфиденциальному и, можно сказать, тайному делу. Вейенто, чрезвычайно дороживший отношениями с подземным народом, сразу отложил все дела и согласился принять их представителя.

Каково же было удивление герцога, когда к нему ввели не бородатого гнома с могучими ручищами, а юного представителя рода человеческого! Юноша, костлявый, крепкий, со скуластым лицом и волосами цвета соломы, очень просто одетый, поклонился герцогу, и по этому поклону Вейенто сразу понял: паренек кланяться не привык.

– Я ждал гнома, – сказал Вейенто вместо приветствия. – Кто ты?

– Меня зовут Бальян, – ответил юноша спокойно, – и я действительно представляю перед вашей милостью интересы народа гномов.

– Кто ты? – снова спросил герцог. – Гномский выкормыш? Я слыхал о том, что иногда гномы подбирают человеческих детей и позволяют им вырасти в подземных городах. Такие люди становятся потом посредниками между двумя мирами.

– Если таковые и бывают, то мне о них ничего не известно, – ответил юноша. – Нет, ваша милость, я вырос среди самых обычных людей.

– В таком случае объясни, почему гномы обратились к тебе с просьбой говорить передо мной от их имени, – потребовал герцог. – У тебя есть какие-то особые заслуги перед ними?

Юноша покачал головой.

– Они надеялись, что ваша милость прислушается ко мне, потому что… – Он набрал в грудь побольше воздуха и замолчал. Он и не подозревал о том, как трудно будет ему выговорить эти слова, но наконец решился: – Потому что я ваш сын, ваша милость. Я – Бальян, сын Эмеше. Разве вы забыли о ней?

Вейенто сдвинул брови.

– Разумеется, я не забыл Эмеше. Она была… чудесная. Замечательная. Она любила меня. Не мой титул, а меня. Старалась во всем угодить, не требовала ничего… – Он вздохнул. – Сказать по правде, я до сих пор частенько о ней жалею. Как она живет?

– Она сошла с ума, – спокойно ответил Бальян и с удивлением увидел, что герцог вздрогнул. – Неужели вашей милости не доносили об этом? Я думал, вы знаете обо всем, что происходит в герцогстве.

– Да… Но я не верил, – пробормотал герцог. – Она всегда была такая… здравомыслящая. Любила красивые вещи. Твердо стояла на земле. Как-то не верится…

– Ну так пусть поверится. Моя мать сошла с ума, потому что слишком сильно любила вашу милость. – Бальян помолчал немного, потом добавил со всей силой молодой искренности: – Впрочем, если хотите знать мое мнение, ваша милость, она, по всей вероятности, и прежде была не вполне нормальна. Я думаю, она потеряла бы рассудок в любом случае. Только это приняло бы какие-то другие формы. Она слишком страстная, так мне объяснял мой воспитатель. Он говорил, что у некоторых женщин дурная кровь плохо влияет не только на поведение, но и на умственные способности.

Вейенто пробормотал:

– Благодарю…

Как ни был он взволнован известиями об Эмеше, он продолжал внимательно наблюдать за своим незаконным сыном. За юным незнакомцем. Отметил его речь – спокойную, правильную, временами даже книжную. Речь образованного человека. Хорошо, что его обучили читать.

– Но почему же гномы облекли тебя таким доверием?

– Вероятно, у них больше никого под рукой не оказалось…

И Бальян рассказал историю о гноме-изгнаннике. Вейенто выслушал без улыбки, вполне серьезно, и в заключение кивнул:

– Согласен. Я выполню их просьбу. Сегодня же отправлю письмо с запрещением исследовать этот район. Без всяких объяснений, разумеется.

Вейенто встал. Несколько секунд он колебался – не следует ли ему обнять сына, но затем ограничился тем, что протянул ему руку для поцелуя. Бальян взял отца за руку, подержал немного и отпустил.

– Я был рад встретиться с вашей милостью, – просто сказал он. – Прощайте. Благодарю вас за понимание.


Глава шестая

НАМЕКИ И НЕДОМОЛВКИ


Теперь Гайфье обедал в обществе Пиндара. По-видимому, компаньон считал своей обязанностью развлекать молодого господина беседой во время вкушения пищи. Сам Пиндар трапезничал весьма умеренно и при том являл столь изысканные манеры, что у Гайфье кусок застревал в горле.

Мальчик привык есть быстро, хватая мясо руками и орудуя ножом, вилку же оставляя в пренебрежении. Пиндар находил это недопустимым, однако сказать о том прямо не осмеливался и потому решил представлять собою воплощенный укор ухваткам королевского брата.

– Вы уже побывали на псарне? – спросил Гайфье своего компаньона. Мальчик говорил с набитым ртом, потому что но обыкновению торопился.

– Нет, мой господин, – отозвался Пиндар степенно. – Пока что не нашлось времени. Хотя я непременно загляну туда, коль скоро вы на этом настаиваете.

– Да нет, не настаиваю, – пробормотал Гайфье. – Я думал, вам охота поглядеть на рыжего. Помните, я рассказывал?

– Разумеется, – молвил Пиндар. – Однако я прогуливался по саду в поисках достойных тем для разговора. Изысканные застольные беседы – необходимость для…

– Да бросьте вы! – перебил Гайфье. – Для меня нет никакой такой необходимости. Я – просто Гайфье, помните?

– Возможно, когда-нибудь ее величество захочет видеть вас рядом с собой, – сказал Пиндар многозначительно. – И тогда вам непременно пригодится все то, чему вы были обучены в юные годы.

– Ее величество усадит рядом с собой на трон своего мужа, когда придет ее время, – сказал Гайфье. – А меня ждет веселая жизнь, полная приключений. И собак, – добавил он, лукаво блеснув глазами. – В моем положении есть кое-что хорошее. Да что говорить, я считаю его наилучшим!

– Вы это всерьез? – осведомился Пиндар.

– Конечно!

– В таком случае у вас счастливый характер, мой господин, – заявил Пиндар и отрезал ножичком маленький кусочек от мяса, лежавшего у него в тарелке. Он нацепил кусочек на зубчик вилочки и деликатно отправил его в рот.

Гайфье вдруг ощутил отвращение. Он не понимал, откуда взялось это чувство, но оно было однозначным. Вид пса, лопающего из миски, никогда не пробуждал в мальчике подобных эмоций, наоборот. А аккуратно жующий Пиндар с полузакрытыми глазами и отставленным мизинцем почему-то вызывал прямо противоположную реакцию.

Гайфье поскорее проглотил то, что держал за щекой. Схватил кубок, выхлебал сильно разбавленное вино.

– Ну ладно, я пойду, – сказал он, вскакивая.

Пиндар с кроткой укоризной принялся отрезать новый кусочек.

– Желаю вам приятного дня, мой господин. Если я понадоблюсь, позвоните. Я буду у себя.

– Угу, – сказал Гайфье, спасаясь бегством.

«В принципе, он не так уж и плох, – думал мальчик, направляясь к приемной королевы. – Над ним можно подшучивать, подсовывать ему лягушек в постель, высмеивать его эстетические принципы… или завести разговор о прелестях гниения во время обеда – интересно, поперхнется он или нет? В общем, есть где разгуляться. С няней Горэм такой фокус бы явно не прошел».

Ему хотелось поделиться с сестрой своими наблюдениями. Может быть, она захочет принять участие в розыгрышах, которые ожидали ничего не подозревающего компаньона.

Гайфье вошел в приемную и первым делом сунул жирные пальцы в фонтан. Прополоскав их в прозрачных струях, мальчик вытер руки об одежду и крикнул:

– Эскива! Ваше величество!

Он обошел все двери, выходившие в круглую приемную, и постучал в каждую по очереди.

– Эскива! Ты здесь?

Она находилась в своем кабинете.

– Входи.

Дверь распахнулась. Гайфье ввалился в рабочую комнату сестры и остановился посреди развала. Везде лежали раскрытые коробки с красками, на полу подсыхали только что законченные рисунки.

На одном была изображена летящая девичья фигурка с раскинутыми руками и море кинжалов под ней. Другая представляла девочку с крыльями, танцующую на ножах. Танцовщица стояла, поднявшись на пальцы и едва прикасаясь кончиками пальцев ног к задранным остриям ножей, а крылья ее напряженно трепетали.

Третья работа еще не была закончена. Она явно не получалась; Эскива быстро перечеркнула ее кистью крест-накрест и бросила на пол.

– Хорошо, что ты пришел, – сказала она брату.

Она держалась странно. Напряженно и отстраненно. Как будто у нее имелась какая-то нехорошая тайна, в которую она ни за что не посвятит Гайфье, даже если он сильно попросит.

Ему сразу расхотелось делиться с нею своими планами касательно превращения жизни Пиндара в сплошную клоунаду. Он наклонился над готовыми рисунками. Нехорошее предчувствие закралось в его душу. Он не мог найти определения этому. Просто стало тяжело на сердце. Как будто детство закончилось, и ему только что сообщили об этом.

Эскива внимательно наблюдала за братом.

– Нравятся картинки? – кивнула она на еще влажные рисунки.

Он пожал плечами.

– Немного зловеще. Но в общем и целом – да, пожалуй, нравятся.

И тут поймал ее взгляд. Она смотрела прямо ему в глаза, так пристально, что ему стало совсем не по себе.

– НРАВЯТСЯ? – переспросила Эскива так, словно вкладывала в это слово какой-то дополнительный смысл. И он, Гайфье, обязан был понять, что это за смысл и что все это означает.

Но он ничего не понимал.

– Ну да, – протянул он растерянно. – Ты рисуешь все лучше и лучше… Таинственно и волшебно. Совершенно в духе Эльсион Лакар. – И с отчаянием добавил: – Эскива, я не знаю, что еще сказать! Мне просто нравится.

– И форма, и содержание? – уточнила она.

– Скорее форма, чем содержание, – признал Гайфье.

– Да? Почему?

– Эскива, не наседай на меня так – довольно с меня и Пиндара! – взмолился Гайфье. – По-моему, сюжеты немного пугают…

– Тебя это пугает? – наседала Эскива.

– Вы оба сегодня взялись меня мучить! – Гайфье взмахнул руками и едва не своротил на пол коробку с красками. Эскива успела ее поймать в последний момент. – И ты, и Пиндар! Видела бы ты, как он кушает! Стошнить может.

– А, – протянула девочка с подчеркнуто рассеянным видом. – Ну, конечно. Кстати, я тут нашла случайно. Забери.

Она положила перед ним кинжал. Гайфье взял его в руки, повертел.

– Нашла? – удивился он. – Где?

– В галерее.

– Что он там делал?

– Не знаю, он не говорит. Лежал.

– Странно, – пробормотал Гайфье. – Лежал в галерее? Но я не был в галерее, ни сегодня, ни вчера.

– Ну, не знаю уж, когда ты его там обронил, – сказала Эскива. – Во всяком случае, забери, чтобы никто не поранился.

Гайфье машинально потрогал острие и, конечно, тут же наколол палец. Он сунул палец в рот, скорчил гримасу.

– Шуточки у тебя, – пробормотал он. – Что еще?

– Не знаю. – Она передернула острым плечиком. – До конца дня многое может случиться. Или ничего.

– Ладно, я пойду, – сдался Гайфье. Он утратил всякую надежду понять, куда клонит Эскива. Иногда на сестрицу нападало такое настроение, что безопаснее было держаться от нее подальше.

– А, ну хорошо, иди, если тебе надо, – с подчеркнутым равнодушием сказала она.

Гайфье выскочил из ее комнаты.

Держа кинжал в руке, он отправился бродить по дворцу. Придворные дамы сестры провожали его насмешливыми взглядами.

Некоторые из этих девушек уже заглядывались на пригожего сынка Талиессина. Он выглядел старше своих четырнадцати, так что вполне мог стать парой и для шестнадцатилетней девушки, и для семнадцатилетней и даже для восемнадцатилетней. Ни одна из них пока что не была удостоена его вниманием, но они продолжали вести осаду и порой просто не давали ему прохода.

Когда по дворцу распространилась весть о том, что Уида вовсе не мать Гайфье, интерес фрейлин к мальчику отнюдь не уменьшился. Напротив, стал сильнее. Коль скоро Гайфье – не только не наследник трона, но и вообще не Эльсион Лакар, а всего лишь внебрачный отпрыск регента, шансы заполучить его в мужья существенно возросли.

Он продолжал не замечать их взглядов, их перемигиваний и двусмысленных улыбок. Совсем другие мысли занимали королевского брата. Дурное предчувствие, появившееся у него при виде новых рисунков Эскивы, с каждой минутой усиливалось. Он уселся на скамью, что стояла у стены галереи, напротив окна, и принялся рассматривать свой кинжал.

Что-то не складывалось. Он брал с собой кинжал, это точно. Ему нравилось чувствовать себя вооруженным. Красивая и коварная рукоять, прочное острое лезвие. И ножны под стать.

Когда же он обронил кинжал? Как это могло случиться?

Гайфье провел пальцами по рукоятке и вдруг нащупал щербину. Не веря открытию, поднес к глазам. Так и есть, свежая царапина на рукоятке. С чего бы ей там взяться?

Он покачал головой. Бедная его голова! Ее как будто набили сырыми опилками – он больше ничего не соображал. И сколько ни пытался заставить себя думать, у него не получалось. Сплошная мыслительная глухота.

Надо будет спросить Пиндара: случается ли с ним нечто подобное. Гайфье подозревал, что подобный ступор – одно из обычных явлений взрослой жизни. Детская острота соображения как будто навек покинула его, и оттого душа вдруг наполнилась мутной тоской.

Гайфье встал и медленно пошел по галерее, осматривая на ходу стены и пол. Он не знал, что именно ищет, но, когда нашел, сразу догадался: вот оно! То, чего здесь быть не должно, и то, что тем не менее имелось. Странно, почему оно никому не бросилось в глаза. Наверное, потому, что никто больше не терял здесь кинжалов.

Гайфье подошел к стене, опустился на колени, осмотрел и даже обнюхал, как пес, обрывок веревочки, прикрепленной к стенке. Веревочка была привязана к кольцу, куда в темное время суток вставлялся держатель для факела. Обрывок, выкрашенный в черный цвет.

Не до конца понимая происходящее, Гайфье повернулся и глянул на противоположную стену. Такое же кольцо для держателя – и такой же обрывок.

Тонкий шнурок, черный, почти неразличимый в рассеянном свете, заливающем галерею. Он был протянут поперек пути с таким расчетом, чтобы об него споткнулись и упали. Учитывая привычку Эскивы бегать по галерее сломя голову и не смотреть под ноги…

Гайфье похолодел. Прошелся поперек галереи, от одного обрывка до другого. И рухнул на колени там, где разглядел щербины в полу. Со стороны могло бы показаться, что мальчик оказывает мистическое поклонение какому-то незримому божеству, что внезапно явилось перед ним в галерее. Дрожащими руками он ощупал пол. Теперь стало понятно, почему шнурок натянули именно здесь. Тот, кто втыкал кинжал рукояткой вниз, искал место, где каменные плиты пола расходились, освобождая достаточно пространства для рукояти. И все же ему пришлось постараться, пристраивая кинжал. На рукоятке и на камнях остались царапины.

Эскива бежала по галерее, зацепилась за шнурок и упала. Чуть левее – и кинжал пронзил бы ее сердце.

Гайфье подошел к окну, замер, приложившись лбом к теплой раме. Сад раскинулся перед мальчиком – сонный, спокойный, полный ленивого достоинства. Цветы не спеша распространяли густой аромат, листья чуть шевелились. Каждый куст, каждое дерево, каждая травинка были заняты собственным делом. Созерцать их дозволялось, мешать им – ни в коем случае!

Постепенно Гайфье успокаивался, туман, окутывавший сознание, рассеивался. Мальчик уже знал, что ему не почудилось: кто-то на самом деле пытался причинить вред его сестре. И этот «кто-то» воспользовался кинжалом Гайфье.

Разговаривать с Эскивой бесполезно. Когда у сестры случались неприятности, она замыкалась в себе. Бросала два-три намека, но до объяснений не снисходила. Оставалось одно: ждать, пока она перестанет таиться и все-таки заговорит. Дня через три-четыре. Тогда он попробует откровенно объясниться с нею.

А пытаться поговорить с ней сейчас означало нарваться на неприятности. Услышать десяток колких слов да пару намеков, от которых делается скверно на душе. Нет уж, спасибо. Он разберется сам и предоставит королеве собственные выводы.


Глава седьмая

ДВА СНОВИДЕНИЯ


Труделиза была идеальной любовницей: красива, глупа, добросердечна и по мере возможности – щедра. Столь же идеальным рогоносцем являлся ее муж, королевский виночерпий. Старше жены на двадцать лет, он представлял собой классический образец зануды.

Именно такое определение подобрал для него Ренье, когда впервые обратил свои взоры на Труделизу. Виночерпий обладал внушительной фигурой. Он подавлял. Он обладал великолепными манерами и никогда не употреблял спиртного. По мнению Ренье, такому человеку нечего делать рядом с хорошенькой юной девушкой; однако, как нетрудно догадаться, мнения Ренье никто не спрашивал. Брак Труделизы был заключен. Ренье оставалось только попытаться исправить положение, чем он и занялся спустя год после замужества дамы.

Как раз к этому времени Труделиза начала скучать и томиться. Новизна супружеских отношений притупилась.

Каждый день происходило одно и то же: перед обедом виночерпий покидал апартаменты, отведенные ему с супругой в небольшом красивом флигеле в садах дворцового комплекса. В дверях он неизменно оборачивался и торжественно произносил: «Я обязан выполнить свой долг» – с таким видом, словно его призывали на поле брани.

На королевских обедах муж Труделизы тщательно следил за тем, как разливают, разводят водой и разносят вино. На этих церемонных трапезах обычно присутствовали все королевские фрейлины и сама королева.

Изредка Эскива уклонялась от сидения за общим столом и тайком перекусывала где-нибудь на кухне. Она называла это «совершить набег»: врывалась в кухню, хватала какой-нибудь кусочек полакомее и, приветственно махнув рукой стряпухам, убегала.

Стряпухи втайне обожали ее за это. «Если у ребенка хороший аппетит, – говорила одна из них, самая авторитетная, – значит, и душа хорошая. Ну а раз ее величество любит покушать, стало быть, нас ожидает прекрасное правление».

Но, как правило, королева все-таки предпочитала являться в роскошную столовую и занимать место во главе стола с накрахмаленной скатертью. Кое-какую прелесть в церемонных приемах пищи она все же находила. Например, Эскиве нравилось не знать заранее, какое блюдо подадут. Это всегда выглядело как попытка устроить ей сюрприз.

Виночерпий с его устрашающей респектабельностью не входил в число любимых слуг Эскивы, но она мирилась с его присутствием. По крайней мере, он старался не попадаться на глаза и стоял при входе с суровым и мрачным лицом, в то время как слуги с подносами и чашами сновали взад-вперед.

После королевского обеда виночерпий обыкновенно удалялся в сад и проводил там час в размышлениях. Обычно эти «размышления» сводились к тому, что он дремал, поглядывая на фонтан и разбитую вокруг него клумбу. Никому не известно, какие мысли бродили при этом под его складчатым лбом.

Затем, очнувшись от приятной полудремы, виночерпий направлялся на королевскую кухню, дабы отдать там распоряжения касательно завтрашнего выбора вин и температуры воды, которой надлежит эти вина разбавить. После этого он считал возможным вернуться наконец домой, к очаровательной Труделизе.

Труделиза вела несколько иной образ жизни. Она вставала поздно и бездельничала до второго завтрака (первый она пропускала, а второй вкушала лежа в постели).

Затем гуляла, дабы не утрачивать нежного румянца. До вечера у нее имелось свободное время, но вечер она обязана была проводить в обществе мужа. Читать ему вслух, угощать его милой болтовней, купать в ароматических ваннах и укладывать спать.

Ренье точно угадал момент, когда Труделиза сочла свою жизнь лишенной цели и смысла, и предстал перед ней во всем блеске разочарованности, загадки и готовности развлекать.

Для начала дама заинтересовалась.

Несмотря на возраст и не вполне свежий цвет лица, Ренье все еще оставался привлекательным. Многие женщины просто обожали его – за готовность слушать их, давать им советы и любить их от всей души, зачастую ничего не требуя взамен.

– Я прежде вас не встречала, – заметила Труделиза в первый раз, когда «совершенно случайно» столкнулась с Ренье в королевском саду. – Кто вы?

– Мое имя Ренье, сударыня, и с некоторых пор я – полное никто, – ответил он, улыбаясь. – Однако для вас я с удовольствием стану кем-то.

– Кем? – спросила Труделиза и пустила в него из-под ресниц убийственную стрелу.

– Кем захотите.

– Другом?

– С удовольствием.

– Советчиком?

– Несомненно.

– Подругой?

– Почту за честь.

– Умудренной тетушкой?

– Это всегда.

– Может быть, бабушкой?

– Бабушкой – пожалуй, чересчур. Дедушкой – с большим трудом. Вас не устроил бы кузен?

– Кузен? – Труделиза задумалась. – Кажется, это ловушка, – сказала она наконец.

– Почему? – удивился Ренье.

– Кузен – всегда ловушка для кузины.

– Идеально выражено, – сказал Ренье и взял ее под руку. – Пожалуй, остановимся на добром друге.

– И вы не будете претендовать на большее? – с подозрением спросила она.

– Разумеется, нет! – пылко ответил он.

После этого она пригласила его в свою постель.

Ренье навещал Труделизу два-три раза в неделю. Для них не составляло большого труда скрывать свои отношения от господина королевского виночерпия, поскольку тот никогда не нарушал собственного расписания и, следовательно, ни разу не застал любовников врасплох.

Труделиза давала Ренье деньги, снабжала его кое-какими безделушками, из тех, что существенно украшают жизнь, а он отвечал ей полным пониманием и, когда она изъявляла желание, дарил ей нежные ласки.

У Ренье имелись и другие сердечные подруги, в том числе и среди кухонных служанок: с этими он был не вполне честен, поскольку в отношениях с ними преследовал кое-какую корысть, но простые девушки не слишком на него обижались. «Бедняжка, досталось ему в жизни от женщин, – говорила одна из них, – вот помяните мое слово, когда-нибудь мы узнаем печальную любовную историю. Не его вина, что он не может любить только одну и ищет забвения среди десятка подруг».

Пиндар обнаружил Ренье, когда тот выбирался из покоев Труделизы. Поэт разгуливал по саду, осваиваясь с новым окружением. Изучал расположение комнат, знакомился с обитателями дворца.

Ему все было интересно: и любовные связи, и кулинарные предпочтения, не говоря уж о расписании дежурств придворной стражи и нравах здешних командиров…

Вид Ренье, лезущего через окно, не мог не привлечь внимания Пиндара. Поэт по достоинству оценил расположение окна: рассмотреть происходящее можно было лишь в том случае, если находиться в непосредственной близости. С одной стороны окно заслонял пышный розовый куст, с другой – изящная башенка, пристроенная к стене дворца, своего рода граненый «фонарик», в котором размещалась маленькая оранжерея.

– Эй! – окликнул Пиндар.

Ренье покачнулся, потерял равновесие и неловко свалился в траву.

– Это ты, – возмущенно сказал он, садясь и вытряхивая сухие листики из волос. – Зачем ты меня испугал?

– А ты испугался?

– Ужасно!

– Ладно, за мной угощение, – миролюбивым тоном произнес Пиндар. – Рассказывай, что ты здесь делал.

– Ну и что я здесь, по-твоему, делал? – досадливо отозвался Ренье. – Вылезал из окна. За окном находится комната, в комнате находится дама.

– Почему же через окно?

– Потому что даму не нужно компрометировать.

– Муж! – догадался Пиндар.

– Да, – кивнул Ренье без малейшего признака раскаяния. – Занудная скотина. Полагаю, выйдя за него замуж, моя дама поняла свою ошибку мгновенно, однако принять кое-какие контрмеры решилась лишь через год после заключения брака. Что ж, ей повезло, потому что поблизости оказался я – неизменный утешитель одиноких и разочарованных женщин.

– По-твоему, это карьера?

– В своем роде – да, – сказал Ренье. – Одно плохо: с годами я делаюсь все менее интересен. Раньше достаточно было подмигнуть девушке – и она твоя, а теперь приходится подолгу морочить ей голову. По-моему, я старею.

– Это точно, – подтвердил Пиндар.

Ренье с укоризной взглянул на него.

– Мог бы и возразить, хотя бы для приличия.

– Ну уж нет! – рассмеялся Пиндар. – Не стану я соблюдать приличия с человеком, который лазает в окна к чужим женам!

Они прошлись по саду. Пиндар с интересом озирался по сторонам.

– Значит, ее муж – виночерпий, – задумчиво повторил он.

– Полагаю, это не имеет большого значения, – сказал Ренье. – Поскольку он – фигура скорее умозрительная. Он не столько присутствует, сколько отсутствует.

– Удивительно, что ты ни разу не попался, – вздохнул Пиндар.

– Виночерпий живет по строгому расписанию, которое установил для себя сам, – пояснил Ренье. – Это очень удобно. И для него, и для меня не возникает неловких ситуаций. Знаешь, – добавил он, – я все думал над твоими словами – доволен ли я своей жизнью и не хочу ли что-нибудь в ней изменить. Ну так вот, в любом случае, если я затяну с этим, то скоро у меня просто не останется такой возможности…

– Почему? – строго вопросил Пиндар.

– Я ведь уже сказал тебе, что старею… Старики консервативны. Коснеют в том, к чему привыкли. А я привык лазить в окна к чужим женам.

– У тебя ведь, кажется, есть имение в двух днях от столицы? – напомнил Пиндар. – Может быть, стоит отправиться туда, если в столице дела не складываются? В конце концов, жить на содержании у дамы как-то… постыдно, что ли.

Ренье поразился осведомленности Пиндара в том, что касалось материального состояния бывшего однокашника. Такие, как Пиндар, чрезвычайно внимательны к подобным вещам. Никогда не забывают того, что выяснили однажды, и зачем-то хранят это в памяти долгие годы.

А вот Ренье даже не потрудился узнать, есть ли у Пиндара какая-либо земельная собственность. Когда они учились в Академии, Ренье в основном занимался тем, что вышучивал эстетические принципы мрачного поэта и совершенно не интересовался его имущественным положением.

На миг Ренье подумалось: сколько еще человек знает о нем все? Собирает о нем сведения – просто так, на всякий случай. Как будто везде – в траве, в стенах домов, в камнях мостовой, даже в просвете между облаками – следят невидимые глаза.

Наваждение длилось недолго и скоро развеялось. Ренье принужденно засмеялся.

– Ладно, оставим мою даму в покое. В конце концов, я даю ей лишь малое утешение, а с годами и вовсе стану не нужен. Либо превращусь в друга семьи, что еще хуже. Буду посещать ее, в присутствии мужа, по определенным дням. Присутствовать на полдниках и рассуждать о сортах вина, погоде и дворцовых сплетнях.

Ренье передернуло, а Пиндар засмеялся.


* * *


Как ни старался Пиндар, ему не удавалось развеять дурное настроение своего господина. Гайфье, насколько успел разузнать Пиндар, обычно всегда отличался веселым нравом, ни о чем подолгу не задумывался, охотно пускался в маленькие приключения, старался не обижать людей, хотя людям предпочитал собак и лошадей.

«Вот еще одна странность, – раздумывал Пиндар, глядя, как Гайфье, насупившись, сидит в кресле и смотрит в книгу, но не читает. – Что так огорчило его? История с нянькой Горэм? Но рано или поздно он бы все равно узнал о том, что Уида – не мать ему. Будь иначе, у него имелись бы признаки принадлежности к народу Эльсион Лакар, а он – человек, с головы до ног человек. Не больше, но и не меньше. Это еще не повод огорчаться… Что же так вывело его из равновесия?»

Пиндар ошибался, оценивая состояние Гайфье. Мальчик не огорчался – он мучительно раздумывал над случившимся. Эскива продолжала избегать встреч и разговоров. Всем своим видом она показывала брату, что знает некую тайну. И до тех пор, пока сам Гайфье не разгадает загадку, их отношения будут оставаться натянутыми.

Гайфье честно пытался найти ответ. Кто-то натянул в галерее шнур и подложил кинжал. Сам Гайфье этого не делал. Кто-то взял его кинжал… Дальше этого мысли Гайфье не шли. У него сразу начинала болеть голова. Он знал только одно: сам он ни за какие блага мира не согласился бы причинить вред Эскиве. Удивительно, как она до сих пор не поняла этого.

– Мой господин, – заговорил с мальчиком Пиндар, вкрадчиво кашлянув, – книга, которую вы изволите читать, весьма сложна для понимания.

Гайфье поднял голову. Рассеянно взглянул на собеседника, как будто только что заметил его присутствие.

– Да?

– Да. Это символическая поэма, где каждое действующее лицо обладает двумя, тремя смыслами. Как шкатулка с двойным дном.

– Правда?

– Позвольте я объясню. – Пиндар подсел поближе, и Гайфье поневоле очнулся от своей болезненной задумчивости. – Смотрите, здесь рассказывается о даме, которая отправилась в лес на поиски своей сбежавшей собачки. Но это также может символизировать душу в поисках любви.

– Любовь как-то мало похожа на собачку, – неуверенно проговорил Гайфье. Было очевидно, что тема разговора его не занимает, но Пиндар решительно отказывался принимать это во внимание.

– Здесь вы допускаете ошибку! – воскликнул поэт. – Любовь, как и собачка, всегда остается с человеком, а когда человек все-таки теряет любовь, по неосмотрительности или невниманию, – он страдает. И собачка тоже страдает.

– А темный лес? – спросил Гайфье, уловив в словах Пиндара слабый отсвет правоты.

– Жизненные обстоятельства!

– Красивый кавалер?

– Это образ друга, – сказал Пиндар.

– А может так случиться, что друг окажется предателем? – спросил Гайфье, щурясь.

– Такое случается, но… почему вы спрашиваете? – Голос Пиндара зазвучал вдруг напряженно, как будто Гайфье затронул тему, лично важную для самого Пиндара. Вовсе не такую отвлеченную, как символическое истолкование поэмы.

– Да так. – Гайфье пожал плечами. – Просто хотелось бы понять, какими символами можно выразить это.

– Дорога, уводящая в трясину, – сказал Пиндар. – Один из самых распространенных символов.

– Дорога образ процесса, то есть дружбы как истории, как развития отношении, – возразил Гайфье. – А вот ложный друг что это? Это должна быть какая-то вещь, какое-то существо.

– Вы исключительно тонко понимаете суть, – сказал Пиндар.

И вздохнул.

– Вас что-то гложет, мой господни?

Гайфье встал, отложил книгу. Посмотрел на Пиндара холодно.

– Вас это не касается, – сказал он.

Пиндар не отвел глаз. Сказал прямо:

– Я здесь для того, чтобы развлекать нас беседами, быть вашим приятелем. Угождать вам, прислуживать. Постараться стать вашим другом. Да, я получаю за это жалованье, но это еще не повод презирать мои старания.

– Друг за деньги, – сказал Гайфье. – Интересно, каким символом можно выразить такое?

Пиндар криво пожал плечами.

– Если мне прекратят выплату жалованья, я, конечно, уеду из дворца, но вряд ли перестану быть вашим искренним другом…

Гайфье помолчал, а потом сказал:

– Простите.

И выскочил из комнаты.

Пиндар, усмехнувшись, проводил его глазами. Хорошая штука – видимость правды. На такую натуру, как у Гайфье, оказывает просто магическое воздействие.

Он подобрал книгу, уселся в кресло и начал читать.

Текст, как и говорил Пиндар, был довольно сложен для понимания, хотя сам Пиндар привычно щелкал, как орешки, замысловатые символы, разбросанные по поэме.

И вдруг в мгновение ока все переменилось. Неожиданно Пиндар увидел, что находится в саду, под почерневшим небом, а рядом с ним – Эмери (тот, кого он считал Эмери).

Тот выглядел совершенно иначе, чем при их встрече: сильно исхудавший, с бельмом на месте выбитого в драке глаза и поседевшими, растрепанными волосами. И все-таки это был он.

Они разговаривали, как и тогда, сидя на каменной лавке в королевском саду. Пиндар все допытывался, как это вышло, что его приятель поседел столь стремительно и что заставило его за короткий срок так истощать, а его собеседник досадливо отмахивался: важным было нечто совершенно иное. Нечто, чему он не мог подобрать определения.

Огромная черная птица пролетела над их головами. Пиндар пугливо проводил ее взглядом. Тьма сгущалась все больше. Птица превратилась в большой лист, сорванный ветром с дерева.

– Ты видел? – прошептал Пиндар у собеседника.

– Да, – ответил тот спокойно и тронул заплывшую глазницу.

Лист неподвижно повис над головами собеседников. Пиндар тихо вскрикнул и проснулся – так, словно его толчком выбросило из сна.

Он потер лицо ладонями, вздохнул. Всего лишь сон…

Но было в этом сне нечто более существенное, нежели просто сменяющие друг друга картинки, беспокоящие сознание.

Предупреждение? Побуждение к более решительным действиям?

Возможно, стоит сегодня разыскать Эмери (того, кого он считал за Эмери) и вместо туманных разговоров о том, что «надо бы прекратить пить и изменить образ жизни», объяснить ему прямо – с какой целью Пиндар прибыл к королевскому двору и чего он хочет от бывшего однокашника.


* * *


Ренье лениво растянулся на прохладной постели. Труделиза сидела боком на ручке кресла и кушала вишни из большого расписного глиняного блюда, стоявшего на подоконнике.

Пышные светлые волосы молодой женщины были распущены. Она то и дело убирала прядку с виска и уже успела оставить на коже несколько красноватых полосок испачканными вишневым соком пальцами. Ренье любовался матовым блеском ее кожи, нежной спиной, тонким затылком.

– Странно, что он ни о чем не догадывается, – проговорила она вдруг.

Мысли Ренье были весьма далеки от людей, которые о чем-то «догадываются», поэтому он лениво удивился:

– Кто?

– Муж. – Труделиза глянула на любовника с легкой досадой. – Мой муж. Почему-то ему и в голову не приходит, что я могу завести себе другого мужчину.

– Ну, такое редко приходит в голову, – Ренье сладко зевнул.

Она рассердилась:

– Не смейте зевать! Я говорю о том, что для меня важно!

– Труделиза, – он приподнялся на локте, как бы показывая этим серьезность своего отношения к теме разговора, – поверьте мне: чем дольше он не знает, тем лучше. А лучше всего было бы, чтобы он вовсе не узнал ни о чем.

– Да?

Она накрутила прядку на палец, потянула, отпустила. Завитой локон, пружиня, повис у виска.

– Да, – убежденно сказал Ренье. – Не открывайте ему правды. Ни под каким видом. Впрочем, вы ведь всегда можете уйти от мужа, если захотите.

– Ну нет, – протянула она, – он богатый.

– Стало быть, обманывайте его и впредь. Ему совершенно незачем знать, что он не в состоянии сделать вас полностью счастливой. Вы просто обязаны щадить его самолюбие.

– Ладно, вы меня успокоили…

Она взяла вишенку и сунула Ренье в рот.

– У нас есть еще почти час времени до его возвращения, – добавила женщина. – Я только что видела, как ее величество бежит по саду в сторону мастерских.

В одно и то же время Эскива проходила под окнами Труделизы: юная королева направлялась к мастерице, у которой брала уроки ткаческого искусства. В мастерской был установлен для королевы особый станок, а на стене висел картон, сделанный по ее собственноручному рисунку.

Узор будущего гобелена изображал скачущих лошадей с масками в виде женских лиц, надетых на лошадиные морды. Над табуном летели птицы, и каждая несла в клюве такую же маску.

Наставница держалась с ее величеством так, словно Эскива была самой обыкновенной ученицей. Запрещала ей спешить во время работы, не позволяла работать свыше одного часа, чтобы не сбивалась рука и не терял верность глаз. Придиралась к каждой ошибке.

Работа очень увлекала Эскиву, и она всегда торопилась на урок.

Ренье выплюнул вишневую косточку и, вскочив на постели, схватил Труделизу за плечи. Она вскрикнула, но было уже поздно: он уронил ее на простыни и зарылся лицом в ее душистые волосы.

Спустя полчаса Ренье, полностью одетый, уходил из апартаментов виночерпия. До возвращения мужа оставалось ровно полчаса.

Труделиза придирчиво осматривала комнату, чтобы там не оставалось никаких следов присутствия чужого человека.

– Все, дорогая, до завтра. – Ренье поцеловал ее в последний раз и выскочил из окна.

Он ничуть не удивился, когда вновь заметил поблизости Пиндара.

– Следишь за мной, а? – спросил Ренье.

Пиндар покачал головой.

– Это не то, что ты подумал.

– А что я подумал? – Ренье удивленно склонил голову набок. – Потому что я вообще ничего не подумал. Понюхай… – И сунул Пиндару свою руку.

Тот с недоумением наклонился, словно намеревался поцеловать протянутую руку, и провел носом по тыльной стороне ладони Ренье.

– Чувствуешь? – смешливо приподняв брови, спросил Ренье.

– Что? – Пиндар уставился на него, заморгал. – Что я должен чувствовать?

– Запах женской кожи.

– Просто запах кожи. Кажется, ты ел вишни.

– Проклятье, Пиндар, от тебя ничто не скроется! – Ренье захохотал. – Я лежал в постели с женщиной и ел вишни. По-твоему, у меня после этого могут быть в голове какие-то мысли? А вот и ее муж, кстати.

На дорожке сада показался виночерпий. Он шагал уверенным, спокойным шагом. Голова высоко поднята, плечи развернуты.

– Сам по себе вовсе неплох, – заметил Ренье, окинув виночерпия взором, полным почти отеческой заботы. – Мне есть чем гордиться: я выполняю львиную долю его обязанностей. И вот погляди, как хорошо он выглядит. Свеж, бодр и полон сил.

Виночерпий рассеянно приветствовал двоих придворных.

Ренье поклонился, Пиндар последовал его примеру.

– Не смотри на него так пристально, – прошипел Ренье приятелю. – Он может заподозрить.

Пиндар хмыкнул.

– И что он сделает, если заподозрит?

– Понятия не имею. Никогда не знаешь, чего ожидать от добродетельного человека. Другое дело – мы, развратники и пьяницы. Мы предсказуемы, щедры и милосердны.

Пиндар принужденно засмеялся.

– Пожалуйста, не причисляй к числу развратников и пьяниц меня. Я бываю щедр, я почти всегда милосерден. Возможно, я даже предсказуем. Но…

– Ладно, ладно, понял. – Ренье махнул рукой. – Ну вот, Труделиза потеряна для любви до следующего дня, а впереди долгий вечер, и мне надо бы как-нибудь убить время.

– Чем займешься? – полюбопытствовал Пиндар.

– Пойду играть в кости. У меня остался кредит в одной таверне, так что сегодня вечером я рассчитываю изрядно повеселиться.

– И тебе на самом деле весело? – спросил Пиндар.

– Что есть веселье в полном смысле этого слова? – спросил Ренье. И сам ответил: – По-настоящему весело бывает только счастливому человеку. А счастье требует сочетания слишком большого количества независимых друг от друга факторов.

– Кстати, раз уж мы заговорили о сочетании разных факторов, – спохватился Пиндар. – Завтра твой любезный виночерпий вернется на час раньше обычного времени.

– Откуда ты знаешь? – насторожился Ренье.

– Случайно слышал разговор. Да не бойся ты, он действительно ничего не подозревает! – рассмеялся Пиндар.

– Думаешь, я боюсь за себя? – Ренье передернул плечами. – Дракой больше, дракой меньше… Даже если он наймет десяток негодяев с дубинами, чтобы проучить меня в темном переулке, думаю, я сумею отбиться… и удрать.

– А что, такое уже случалось?

– Не уклоняйся от темы. Если я и опасаюсь, то только за Труделизу. Она ужасно не хочет развода. Бедность и все такое.

– Понимаю, – кивнул Пиндар. – Бедность отвратительна. Словом, я тебя предупредил.

– Спасибо. – Ренье хлопнул Пиндара по плечу и ушел, беспечно насвистывая.

Пиндар долго смотрел ему вслед, и постепенно лицо бывшего поэта принимало все более странное выражение. «Кретин, – повторил он шепотом. – Все оказалось куда проще, чем я думал… И не надо ничего объяснять. Пока».

Дела шли неплохо, и очень скоро все будет кончено. Одно только оставляло неприятный осадок: тот короткий сон над книгой, так смутивший Пиндара, совершенно не желал развеиваться; напротив – с каждой минутой он представлялся поэту все более реальным.


* * *


У Ренье была разработана сложная система добычи средств к существованию. Он потратил немало времени и сил на создание разветвленной сети кредиторов, часть из которых хорошо знала друг друга, а часть – пребывала в неведении. Это позволяло успешно манипулировать незначительными суммами и простительным враньем.

Пользоваться в таких случаях помощью брата Ренье избегал. По целому ряду причин. У Эмери неплохо сложилась жизнь. Может быть, не так хорошо, как мечталось когда-то, но все же старший брат выглядел совершенно довольным. Эмери был избавлен от необходимости заниматься чем-то еще, кроме своей музыки. Дом в столице, хорошая стряпуха, верный старый Фоллон, служивший еще дядюшке Адобекку…

У Эмери не было возлюбленной. Он так и не нашел себе женщину по сердцу. Но разговаривать на эту тему не хотел.

Ренье оставался единственной занозой на гладком жизненном пути брата. Поэтому Ренье не считал возможным обременять Эмери своей персоной более, чем это необходимо.

Случайно или нет, но во время своих вечерних странствий по городу Ренье опять очутился возле «Мышей и карликов». Заходить в эту таверну ему сегодня не хотелось, поэтому он прошел мимо – и скоро остановился на том месте, где накануне нашли тело девушки.

Ренье присел на корточки, рассматривая камни мостовой. Вот здесь была кровь. Добрые жители переулка уже смыли ее, вылив сюда несколько бочек воды, однако следы все же остались, особенно между булыжниками. Поддавшись странному чувству, Ренье коснулся пальцами темного пятна.

На миг ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание: голова у него закружилась, в глазах потемнело… и внезапно он увидел себя в сумеречном саду.

Большие листья, сорванные с деревьев и похожие на хлопья пепла, с неестественной медлительностью кружили над головой. Они двигались беззвучно, и казалось, будто в их кожистых плоских телах скрывается рассудок, холодный и ограниченный.

В этом мире почти не было деталей. Обычно Ренье замечал тысячи мелких подробностей окружающего, но здесь ничего не было, кроме полумрака, листьев и мертвых ветвей.

А потом Ренье разглядел рядом с собой человека, похожего на Пиндара, но гораздо более уродливого, с большим шишковатым черепом и пустыми глазами. Он выглядел так, словно был сродни этим молчаливым, приглядывающимся листьям.

И человек этот суетливо допытывался: «Почему ты такой седой, Эмери? Когда это ты успел так исхудать? Кто выбил тебе глаз?»

Ренье схватился рукой за лицо и обнаружил грубый шрам на месте глазницы. Он подавился собственным криком и проснулся от резкого удара по лицу.

– Проклятье, я действительно потерял сознание, – пробормотал он. – Как это вышло?

Он встал с мостовой и потер скулу, ушибленную во время падения.

– Пора уходить, – сказал он себе. – Что здесь такое творится?

Он резко обернулся, потому что на миг ему почудилось, будто сзади кто-то находится, но в переулке никого не оказалось. Ренье плюнул и зашагал прочь.


* * *


Нынче вечером выигрыш в кости оказался больше, чем мог рассчитывать Ренье. Он играл до полуночи и ни разу не проигрался. Когда он уходил из таверны, с ним было два увесистых мешочка, набитых золотыми монетами.

Насвистывая, Ренье шагал по темным улицам. Мысли в голове роились неоформленные, но радостные. Он уверенно свернул за очередной угол, когда резкий толчок в грудь заставил его пошатнуться и прижаться к стене.

– Это он! – отчетливо и громко проговорил из темноты чей-то голос.

И больше никто не произнес ни слова.

Ренье вытащил шпагу, готовясь защищаться. Он понятия не имел о том, кто на него напал; не знал он и причины этого. Врагов у него хватало, хотя далеко не обо всех Ренье был осведомлен. А может быть, его просто-напросто хотели ограбить.

В тусклом свете масляного фонаря Ренье видел лицо ближайшего к нему противника. Стекла фонаря были засижены мухами, и световое пятно на щеке незнакомца делало его рябым.

Второй чужак пробирался к жертве с другого боку; третий нервно топтался в отдалении, возле угла.

Ренье резко переместился в сторону и атаковал первым. Незнакомец отбил выпад и широко ухмыльнулся. Он явно считал Ренье легкой добычей: еще бы – немолодой, подвыпивший, к тому же прихрамывает…

Ренье не дал ему времени вернуться в позицию, удобную для атаки, и снова нанес удар. И еще один. После этого незнакомец больше не ухмылялся. Прикусил губу, прищурился.

Ренье окинул его быстрым взглядом, оценивая. Таких он терпеть не мог – чумазый красавчик, неотразимый поедатель служаночьих сердец.

Поймав краем глаза движение сбоку, Ренье стремительно развернулся и принял на середину клинка удар второго противника, после чего одним прыжком переместился левее – как раз вовремя, чтобы отразить новую атаку первого.

Между тем третий, тот, что жался возле угла, взмахнул рукой, как будто приветствуя кого-то. Краем глаза Ренье уловил это движение. Он резко присел, и метательный нож бесполезно и как-то празднично зазвенел на камнях мостовой.

Следовало заканчивать бой как можно скорее. Ренье отнюдь не переоценивал свои силы: через несколько минут он потеряет дыхание. Все-таки ему не двадцать лет, хотя дерется он чаще, чем ему бы хотелось. Да и ребра, пострадавшие во время драки в «Мышах и карликах», предательски давали о себе знать.

Мгновенным выпадом Ренье уложил «красавчика». На смазливом лице появилось недоуменное и даже обиженное выражение, когда клинок Ренье вошел под горло противника. Затем блестящие губы шевельнулись, на них вздулся красный пузырь… Ренье показалось, что он слышит тихий хрустальный звон, когда пузырь этот лопнул, а глаза «красавчика» затянуло пленкой, как у сдохшей собаки.

Выпрямляясь, Ренье выдернул шпагу из тела упавшего и тотчас же ощутил жгучую боль в боку: острие шпаги второго врага вонзилось ему между ребрами.

– Проклятье!

Стараясь не обращать внимания на боль, Ренье наотмашь ударил его шпагой по лицу. Тот закричал, выронил оружие и бросился бежать.

Третий – парень с метательными ножами – в растерянности замер посреди переулка. Вне себя от гнева, Ренье зашагал к нему.

Самому Ренье казалось, что он идет очень медленно, тщательно выбирая, куда поставить ногу, но для его последнего противника все обстояло совершенно иначе.

«…Никакого риска, – так говорил этому пареньку ныне покойный “красавчик”. – Он ведь старый, наверняка руки трясутся. А сегодня он еще и много выпил… Проклятый самоуверенный аристократ! Думает, в столице ему ничего не грозит… Просто догоним его в переулке и перережем горло. Заберем деньги и смоемся».

«Нас найдут», – сомневался парень.

«Нет. – Старший его приятель покачал головой и засмеялся. – Слыхал, здесь недавно убили женщину? Второе убийство спишут на того же негодяя».

«Или нам припишут обе смерти», – возразил парень.

Оба его сообщника расхохотались, и в этом смехе утонули все сомнения.

И вот теперь приходится расхлебывать последствия. «Красавчик» мертв, второй с располосованным лицом, завывая, скрылся в темноте. А «хромой и старый» надвигается на третьего неотвратимо, как судьба, – с окровавленной шпагой в руке, с темным пятном на боку. Больше всего парня завораживало то обстоятельство, что Ренье как будто не замечал своей раны. Двигался так, словно вовсе не ощущал никакой боли, а ведь ему полагалось слабеть с каждым мгновением.

Нужно бежать, понял парень. И вместо этого упал на колени.

Ренье остановился над ним, кончиком шпаги поворошил волосы на склоненной макушке.

– Эй, ты, – проговорил Ренье заплетающимся языком, – это ведь ты метнул в меня кинжал?

Парень молчал.

– Засранец ты, – сказал Ренье, повернулся к нему спиной и побрел дальше.

Подняв голову, парень удивленно смотрел ему вслед.


* * *


Когда Ренье вернулся к себе, уже светало. Бок болел, мир перед глазами медленно вращался. Следовало поскорее позвать кого-нибудь на помощь, и Ренье заглянул к одной из знакомых служанок – той, что жила ближе всего.

Девушка мирно спала. Ее кудрявая головка покоилась на руке одного из дворцовых стражников. Во сне девушка разрумянилась, от нее тянуло домашним теплом, покоем, удовлетворенностью. Одна только мысль о том, как пахнут ее волосы, могла бы свести с ума.

Ренье осторожно потряс девушку за плечо, а когда она сонно подняла ресницы, молча отвел руку, которой зажимал рану, и показал окровавленный бок.

Она так и ахнула:

– Господин Ренье! Как вас угораздило?

– Ничего особенного, – шепотом ответил Ренье. – Обычное дело.

– Ой, – сказала служанка, закатывая глаза.

Ее возлюбленный также был разбужен.

– Что здесь творится? – пробормотал он недовольно. И вдруг подскочил, заметив в комнате постороннего мужчину. – Ты кто?

– Смотря в каком аспекте, – мудрено ответил Ренье. – В основном – человек, которого продырявили.

– Ясно, – сказал стражник хмуро. И перевел взгляд на свою подругу: – Принеси воды в тазу, тряпок, скорее… Проклятье, какое дурацкое начало дня!


Глава восьмая

ЗРЯЧИЕ СКАЛЫ


Бальян стал первым человеком, которого гномы добровольно пустили в свои жилища. Первым за все то время, что люди обустроились в этих горах и основали здесь герцогство Вейенто. То есть, коротко говоря, – первым с эпохи Мэлгвина.

– Ты хоть понимаешь, что это значит? – допытывался у него Егамин.

Бальян пожал плечами и улыбнулся.

– Я знаю, что должен испытывать гордость как бы за все человечество разом, – признал он. – Вообще – ощущать себя посланцем всех людей одновременно. Но ничего такого я не чувствую. Все мои эмоции – только мои, и только.

– Что-то я тебя не понял, – прищурился гном. – Тебе разве не интересно?

– Разумеется, мне интересно! – горячо проговорил Бальян. – Но это интересно только мне, мне одному. Я не ощущаю, как за моей спиной выстроилось все человечество и с нетерпением тянет шеи: «Покажи, покажи!..»

– Это потому, что ты одиночка, – сказал гном. – Может, оно и к лучшему, – заключил он, поразмыслив. – Идем. Магистр Даланн ждет.

Они пролезли в невероятно узкую расщелину и очутились в пещере. Там было темно, однако Егамин безошибочно отыскал факел и зажег его. Бальян принялся оглядываться по сторонам в надежде заметить что-нибудь примечательное. Егамин прикрикнул на него:

– Ничего тут нет! Нечего вертеть головой. Лучше не споткнись, не то сломаешь себе шею.

Он посветил своему спутнику, и Бальян увидел ступени, уводящие в глубину горы. Приятели начали спускаться. Ступени были все разного размера, так что Бальян очень скоро устал. Гном же, напротив, скакал все быстрее, как будто спуск прибавлял ему сил, и чем глубже под землей он оказывался, тем бодрее себя чувствовал.

Наконец лестница закончилась. Под ногами была ровная почва.

Гном постучал по ней каблуком сапога.

– Мы на проспекте. Идем.

Он потушил факел и сунул его в специально устроенное для таких целей гнездо. Кто-нибудь будет подниматься по ступеням, с которых они только что сошли, и воспользуется тем же факелом. Наверху имелось аналогичное гнездо.

Поначалу проспект представлял собой темный тоннель, прорубленный в толще горных пород. Временами Бальяну приходилось идти согнувшись в три погибели, но постепенно потолок становился выше, и юноша смог выпрямиться.

Некоторое время они передвигались в полной темноте. Впереди уверенно стучали сапоги Егамина: судя по всему, никаких препятствий, поворотов или ям в тоннеле не имелось, так что Бальян шагал, ничего не видя, без боязни упасть или наткнуться на какой-нибудь столб.

Затем впереди показался свет, и внезапно оба путника очутились на большой площади. Здесь было светло и просторно. Под высоченным куполом, заменявшим небо, имелось множество узких окон, так что дневной свет изливался сюда непрерывным потоком.

Все дома, окружавшие площадь, были вырублены в скальной породе, и у Бальяна появился случай убедиться в том, какими искусными резчиками по камню были гномы. Здесь невозможно встретить два одинаковых узора. В причудливых переплетениях скрывались странные чудовища с печальными глазами, над окнами стояли, таращась на пришельцев, бородатые светила, над дверями располагались драконы, русалки, кони с человеческими лицами, птицы с женской грудью. Многие стены украшались инкрустациями, преимущественно из обломков самоцветных камней или из стекла. Все это блестело, переливалось, отражая солнечный свет.

– Что застыл? – Егамин подтолкнул своего спутника в спину. – Идем. Еще успеешь налюбоваться.

Он увлек Бальяна под арку, и они очутились в новом тоннеле. Однако здесь, в отличие от первого, было светло. Приятный рассеянный свет заливал стену, в которой через каждые десять шагов были высечены ниши. Одни ниши стояли пустыми, в других красовались вазы или статуи.

Этот тоннель привел на новую площадь, еще больше прежней, однако не такую роскошную. Резьба здесь была попроще, а цветных стекол не водилось вовсе.

Егамин блеснул глазами:

– Думаешь, здесь гномы победнее живут, да?

Бальян пожал плечами.

– Сказать по правде, я ничего не думаю…

– Ошеломлен, а? Ну, признайся, ты ошеломлен?

– Признаюсь, – засмеялся Бальян. – Здесь очень красиво… – Он подумал немного и поправился: – Нет, от красоты так не дуреют. Здесь – невероятно. Вот правильное слово.

– А, ты умеешь подбирать слова, – обрадовался Егамин. – Магистру это понравится. Она строго следит за подбором слов. Говорит, от этого зависит взаимопонимание.

– Она правильно говорит.

– Тебе откуда знать? Ты разве магистр?

– Нет, но мой учитель утверждал то же самое.

– А он был магистром?

– Еще каким! Ему в процессе учености руку оторвало.

– Ученость – не процесс. А еще говорил, будто понимаешь, что такое – правильный подбор слов.

– Я только учусь, – сказал Бальян.

– Ну так вот, – как ни в чем не бывало произнес гном, указывая на окружающие их здания, – здесь живут еще более уважаемые и богатые гномы. Лаконичность в украшении их жилищ – тому свидетельство. Многие изысканно мыслящие представители нашего народа предпочитают созерцать одно-единственное украшение и напитывать тем свою душу. А слухи о том, что гномам якобы лишь бы нахапать самоцветов, пристроиться на куче драгоценностей своей каменной задницей и толстеть от счастья обладания, – все это клевета. Ясно тебе?

– Ясно, – сказал Бальян. – Я сам никогда так не думал. И не говорил.

– Вот и впредь не говори.

Егамин увлек своего молодого приятеля к лестнице, прорубленной прямо в стене здания. Они начали подниматься.

– Нам на пятый этаж, – сообщил Егамин, пыхтя. – Это тоже устроено со смыслом. Чтобы всякий, кто желает приобщиться к мудрости, осознал… – Он остановился и перевел дух. – Осознал трудности, – заключил Егамин.

Дверь в помещение была деревянной, и Бальян без всяких разъяснений сразу понял, что это еще одна примета изысканной роскоши. Дерево у гномов было редкостью.

Они очутились в просторном светлом помещении с голыми каменными стенами. Посреди помещения находилось большое кресло с высокой спинкой – явно человеческой работы. У стены имелся сундук с монограммой герцога Вейенто. Никакой другой мебели в комнате не было, насколько успел заметить Бальян.

Впрочем, разглядывать комнату времени у него не было. Заслышав шаги, туда поспешила целая толпа гномов. Впереди шагала гномская дама, плотная карлица с множеством бородавок и жесткими волосками бороды. На ней было просторное белое платье с длинными рукавами. Волосы она носила убранными под плотный белый платок с единственной красной полосой надо лбом. Ее маленькие глазки так и буравили вошедших.

Егамин преклонил колени, а Бальян ограничился поклоном.

– Магистр Даланн! – воскликнул Егамин, вскакивая с колен. – Я привел человека, который, возможно, с вашего согласия будет принят на службу в качестве учебного пособия…

– Консультанта, – сквозь зубы поправил Бальян.

– …на курсах «Основы человечьих повадок»! – закричал Егамин.

– С почасовой оплатой, – добавил Бальян.

Магистр Даланн смерила Бальяна взглядом и важно проговорила:

– Когда я читала курс теоретической эстетики в Академии Коммарши, люди были моими основными слушателями. И, смею заверить, я умела донести до них мои мысли.

– В этом нет сомнения, – пробормотал Бальян.

– Кто ты? – спросила Даланн. – В чем твоя ценность?

– Ну, я человек, – сказал Бальян. – Чистокровный человек. Кое-что знаю о повадках моего племени.

– Кое-что? – Магистр так и впилась в него взглядом.

Кругом шумели другие гномы – слушатели курса.

– Почасовая оплата? Неслыханно!

– Да мы сами можем!..

– Я был раз в поселке – он на них не похож! Наверняка эльф!

– Тихо! – гаркнула Даланн. – Это человек. Пусть назовется.

– Меня зовут Бальян.

Вперед протолкался Егамин:

– Это тот самый… Он выручил нас… в том деликатном деле. – Намек был более чем очевиден, и гномы притихли.

– А! – Взгляд магистра Даланн сразу изменился.

Даланн до сих пор не забыла о том, как отнесся к ней герцог Вейенто, когда она провалила свое шпионское задание и очутилась в руках у регента Талиессина. Вейенто пришел к ней на помощь, он забрал ее из тесной клетки, вырвал из злобных лап эльфа и увез с собой в горы. И впоследствии никогда не напоминал о своем благодеянии.

– Сын герцога, пусть даже незаконный, всегда желанный гость у народа гномов, – сказала Даланн просто.

Теперь карлики окружили Бальяна со всех сторон. Повсюду он видел ухмылки на бородатых лицах, а тяжелые, как булыжники, кулаки дружески подталкивали его в бока и колотили по плечам, так что Бальян даже представить себе боялся, сколько синяков ему по-приятельски насажали.

– Мы построим лекцию как серию вопросов и ответов, – решила Даланн. – Спрашивайте у него обо всем касательно обыденного человеческого поведения. О первом, что придет вам на ум. Он будет отвечать искренне, не обижаясь и не утаивая никаких подробностей. А я потом объясню вам ошибки, которые он сделает.


* * *


Дружба Бальяна с магистром Даланн длилась четыре года, с момента их знакомства и до того дня, когда Даланн, почувствовав приближение смерти, послала за Бальяном, чтобы проститься с ним.

Он примчался, как только известие дошло до него, и застал магистра еще живой. Даланн всегда слыла среди гномов мудрой прозорливицей. Когда прошел слух о том, что скоро она обратится в камень и замолчит навсегда, к ней хлынули толпы соплеменников, и для каждого она находила слово пророчества.

– Ты стоишь на граните, – сказала она одному, а другому предрекла: – Твой камень растрескался.

Она видела гномов как камни, и их судьба представлялась ей в виде определенной горной породы или минерала. Известно, что после смерти гномская плоть превращается в камень, и по тому, каков этот камень, можно судить и об истинной сущности почившего. А Даланн могла назвать вид минерала еще до того, как гном умрет.

Обычно она таила свои знания про себя. Но перед тем как уйти навечно, она разверзла уста и стала говорить без устали. С трепетом, с ужасом слушали ее соплеменники.

Бальян ворвался в зал и сразу кинулся к умирающей. Перед ним расступились, хоть и неохотно, потому что Даланн, заслышав голос Бальяна, встрепенулась и сделала знак, чтобы юношу пропустили.

Он уселся рядом с ее ложем на корточки. Коснулся ее руки. Она сильно стиснула его пальцы.

– Твой отец был моим благодетелем, – сказала Даланн. – Но я не смею завещать тебе мою благодарность. Она касается только меня и умрет вместе со мной.

– Хорошо, – сказал Бальян.

Магистр лукаво блеснула глазами.

– За четыре года ты ни разу не солгал мне.

– Я старался не лгать, – объяснил Бальян.

– Кто учил тебя этому?

– Никто… Просто так казалось удобнее.

– Тебе незачем лгать, – вздохнула Даланн. – Я много лгала, и знаю, какие беды это иногда вызывает. Но иногда ложь позволяет избежать беды. Об этом тоже следует помнить.

– Хорошо, – сказал Бальян.

– Ты стоишь на базальте, – сказала Даланн. – Теперь уходи. У меня больше нет для тебя времени.

Бальян приподнялся и поцеловал ее в лоб. Гномы возмущенно зашумели, но, знакомые с человечьим обычаем прощания, не посмели сказать Бальяну ни слова.

Широким шагом направился он к выходу. За спиной Бальян слышал негромкий, но четкий голос Даланн, обращенный к гномам, что подходили к ней один за другим:

– Ты стоишь на песчанике, будь осторожен, брат.

– Ты стоишь на берилле, добрый брат.

– Ты стоишь на чистейшем аквамарине, мой хрупкий брат.

– Ты стоишь на кварце…

– Ты стоишь на камне, на камне…

Она не назвала камень. Голос ее оборвался. Бальян стремительно обернулся. На мгновение толпа гномов расступилась, и глазам юноши предстала глыба полупрозрачного розового родонита – без единой темной прожилки, что само по себе казалось невозможным, чудесным.

Бальяну чудилось, что камень хранит очертания гномского тела. Как будто кто-то в считанные секунды изваял фигуру магистра Даланн прямо в скальной породе. Видны были ее руки, сложенные на груди в благословляющем жесте, даже железное кольцо на пальце можно было различить. Ее лицо, которое за годы дружбы Бальян перестал считать безобразным, хранило выражение мудрой доброты. Проницательные глаза утонули в бликах гладко отполированного камня, и Бальян вдруг вспомнил гномское выражение: «Зрячие скалы».

Слезы навернулись на глаза, и он выбежал из зала.


Глава девятая

СЕРЕНАДА ДЛЯ КРЕДИТОРОВ


Несколько дней Ренье не выходил из дома. Ждал, пока затянется рана. Шпага процарапала кожу и вошла в плоть не так уж глубоко, но болело немилосердно.

К счастью, всему на свете приходит конец, даже болезням. Ренье восстал с одра печали и вспомнил о своем выигрыше. Придя домой в то утро раненным, он бросил кошель с деньгами в угол и больше к нему не прикасался. Теперь настало время полюбоваться своей удачей. Так что на шестой день после драки, едва проснувшись, Ренье вытащил кошель и разложил золотые монетки так, чтобы они ковром покрывали пол комнаты. Затем раскрыл окна в ожидании рассвета. Улегся посредине, как бы окруженный золотом, и стал мечтать.

Купить то, другое. Обновить наконец плащ. Отдать шпагу оружейнику, чтобы привести ее в порядок. Жаль, нельзя сделать подарок Труделизе, – виночерпий сразу заметит появление новой вещи в комнате жены. Зато можно что-нибудь хорошее подарить Эмери. Произведение искусства, например.

Солнце вошло в комнату и неторопливо прошлось по золотым кружочкам. Монетки вспыхивали одна за другой; теперь Ренье лежал в ослепительном сиянии. Желтые отблески гуляли по его лицу, по рукам и одежде. Он шевелил пальцами и любовался игрой света.

Это продолжалось некоторое время, а потом Ренье опять заснул.

Пробудился он от стука в дверь. Ренье поднял голову, глянул в окно. Было за полдень.

Ренье взъерошил обеими руками волосы, потер виски. Стук повторился.

– Что случилось? – спросил Ренье. – Неужели я кому-то понадобился? Не может этого быть!

– Это Кавалон, – представился стучавший. – Говорят, ты выиграл кучу денег.

Ренье застонал. Кавалон был одним из самых настойчивых его кредиторов. Приблизительно год назад он одолжил придворному господину сто золотых монет. Предполагалось, что придворный господин вернет деньги через месяц. И присовокупит к ним свою очень полезную для Кавалона благодарность.

Теперь разочарованный и гневный Кавалон преследовал Ренье с особой лютостью.

– Учти, Ренье, я расскажу и другим, – сказал он через дверь. – Кое-кого из других твоих кредиторов я хорошо знаю.

– Да у вас там целый клуб обиженных! – зевая во весь рот, отозвался Ренье. – Сколько стоит членство в вашем клубе? Вы платите ежегодный взнос? Или довольно было вступительного?

Кавалон скрипнул зубами и собрался уже было выломать дверь, но Ренье опередил его:

– Собирай всех. Приходите ко мне сегодня вечером. Я приведу себя в порядок, разберусь с делами, подсчитаю выигрыш… – Он не удержался и опять зевнул. – Сделаю для всех своих кредиторов приятное. Для всех разом.

– Куда приходить? – Голос Кавалона за дверью сразу стал деловитым. – Сюда?

– Нет, здесь вы все не поместитесь, – подумав, ответил Ренье. – Приходите в дом Адобекка за четвертой стеной. В тот, что принадлежит сейчас моему брату. Я буду ждать вас в нижней гостиной.

– А как же господин Эмери? – Кавалон опять насторожился. – Он ведь наверняка будет возражать против нашего вторжения.

– Ну, это же не будет вторжением, – возразил Ренье. – Просто дружеская встреча членов клуба. Под моим председательством. Приходите, вам понравится.

Кавалон отошел от двери. Ренье вздохнул, потянулся за кувшином с водой для умывания. Предстоит большой день. Дел по горло, и нужно все успеть.


* * *


В смятенном настроении Гайфье бродил по саду. Всегда такой уютный, такой обжитой мир, в котором он обитал прежде, вдруг начал рассыпаться. И, что хуже всего, мальчик не знал, с кем поговорить.

Ренье повстречался ему как нельзя более кстати. И когда тот вежливо поздоровался и двинулся дальше, желая пройти мимо, мальчик задержал его.

– Приятный вечер.

– Сущая правда, – согласился Ренье, – и я намерен сделать его еще приятнее.

– Каким образом?

– Секрет.

– Что-то у всех кругом одни секреты! – сказал Гайфье. – Просто плюнуть невозможно, чтобы не угодить в чей-нибудь секрет.

– А у вас тоже имеется?

– Да, – сказал Гайфье, – имеется один.

– Любопытно.

– Вот именно.

Они стояли возле ворот, ведущих из королевского комплекса в город. Гайфье нервно ковырял пальцем мох, выросший на камне.

– Знаете, господин Ренье, – проговорил наконец мальчик, – я вот думаю: неужели действительно на свете существуют люди, которым хотелось бы извести мою сестру?

– Вашу сестру?

– Ну да, королеву.

– Я хотел бы уточнить, – очень осторожно произнес Ренье, – какой смысл вы вкладываете в слово «извести»?

– Убить, – коротко произнес Гайфье.

Ренье помолчал, рассматривая своего юного собеседника. Тот явно не шутил. Интересно, что у него на уме? Может быть, прочитал в какой-нибудь книге о смертях, что постигли двух эльфийских королев – первую и последнюю? Эти истории всегда производят тяжелое впечатление.

Наконец Ренье сказал, стараясь выглядеть по возможности беспечно:

– Разумеется, такие люди существуют. Я даже знавал парочку таких. Давно. Они уже умерли.

– Правда? – переспросил Гайфье.

Ренье кивнул и продолжил:

– Эльфийская кровь способна вызывать у людей сильные чувства. Страх, любопытство, алчность, отвращение. Не у всяких людей, разумеется, только у некоторых, – добавил Ренье. – Большинство при виде красоты замирает в благоговейном восторге. И лишь жалкое меньшинство испытывает непреодолимое искушение напакостить, сломать, испортить. Я не занимался специальным исследованием этого феномена, но, думаю, дело тут не в воспитании, не в происхождении, а в каком-то странном дефекте души…

Он развел руками, как бы сожалея о собственном бессилии разобраться с проблемой.

– А, – уронил Гайфье, – ясно. Ну, не смею вас задерживать. Благодарю за разъяснение.

Он махнул Ренье каким-то отчаянным жестом и побыстрее ушел. Ренье недолго ломал себе голову над странным разговором. В конце концов, Гайфье – подросток. У всех в этом возрасте случаются малообъяснимые причуды.


* * *


– Господин Эмери будет счастлив видеть вас, – сдержанно произнес Фоллон при виде Ренье.

За минувшие годы Фоллон ничуть не изменился. Образец проницательности, предупредительности и скрытности.

Ренье скорчил рожу. Он не сомневался в том, что брат придет в ужас, когда узнает о затее. Но отступать было поздно. Юркнув за дверь, Ренье быстро заговорил со слугой:

– Скоро сюда привезут угощение. Здоровенный чан горохового супа, корзину хлеба, сушеные фрукты и бочонок вина. Кроме того, кажется, доставят копченые ребрышки. Видишь ли, любезный Фоллон, я затеял небольшой праздник для близких друзей.

– Не слыхал, чтобы у вас водились близкие друзья, – проворчал Фоллон, однако лицо у него сделалось очень внимательным: он запоминал каждое слово Ренье, дабы затем истолковать и сделать собственные выводы.

Выводы Фоллона отличались нелицеприятностью и, как правило, были на диво верны. Все то худшее, что он подозревал в людях, неизменно – увы! – оказывалось правдой.

«Это и означает обладать жизненным опытом», – объяснял он Ренье, когда тот в очередной раз со стоном вопрошал, как это Фоллону удается столь точно разбираться в людях.

«Да избавит меня милостивая судьба от подобного опыта, – вздыхал Ренье, – эдак я и к женщине под одеяло залезть не смогу. Лучше уж не знать, какая она в душе жаба».

Фоллон всем своим видом показывал, что Ренье действительно бы лучше не лазить ни к кому под одеяло.

Впрочем, Ренье быстро утешался и забывал о подобных беседах. До следующего раза.

– Ну, это такие близкие друзья, для которых я не стал бы беспокоить госпожу Домнолу, – объяснил Ренье. – Госпожа Домнола слишком хорошая стряпуха и слишком почтенная госпожа, дабы обременять ее моими друзьями. Что до близости, то они ближе всего стоят к моему карману, а я не из тех, кто носит там свою душу.

– Интересно, – сказал Фоллон. – Значит, вы считаете, что есть люди, у которых душа живет в кармане?

– Да, и чем больше в том же кармане денег, тем слабее и жальче душонка.

– Вы никогда не устаете поражать меня житейской мудростью, господин Ренье, – невозмутимо произнес Фоллон. – Где же, в таком случае, ваша душа?

– У меня душа помещается в груди. Как и положено, – объявил Ренье.

– Но вы уверены?

– Абсолютно.

– А доказательства?

– Когда я прижимаю к груди красивую женщину, я ощущаю трепет моей души, а это означает, что ее потревожили прикосновением.

– Женщину?

– Не притворяйтесь, будто не поняли, Фоллон. Вы умнее меня. Я говорил о душе.

– А я-то думал, будто вы говорили о каком-то обеде для своих друзей.

Ренье махнул рукой и захромал, держась за бок, вверх по лестнице.

Эмери встретил его настороженно.

– Что-то случилось?

– Почему ты так решил? – Ренье постарался придать себе беспечный вид.

– Какой-то ты взъерошенный.

– Тебе показалось.

– Нет, не показалось, – настаивал Эмери.

– Может быть, ты и прав, – сдался Ренье. – Если говорить честно, то… я не хотел бы причинять тебе беспокойство, брат, но тут исключительный случай.

– Женщина? – спросил Эмери, морщась.

– Женщина? – Ренье моргнул, как человек, сбитый с толку. Потом он засмеялся. – Какая еще женщина? Не стал бы я водить к тебе своих женщин… Нет, милый Эмери, тут совершенно другая история. Я попрошу тебя только об одном.

– Проси.

– Не убивай меня.

Эмери рассмеялся:

– Хорошо.

– Тебе очень захочется. – Ренье стал вдруг странно настойчив. – Когда демоны овладеют тобой, вспомни о том, что ты давал мне обещание. Вспомни о нашем общем детстве, о том, что мы – единоутробные братья… Словом, сдержи естественный позыв перерезать мне глотку.

– Все так плохо?

– Как для кого, – загадочно отозвался Ренье. – Я знаю, ты человек чести.

Не дожидаясь ответа, он вышел из комнаты и вернулся на первый этаж.

Там уже началась подготовка к непонятному празднику. Трактирные слуги доставили еду: обычные блюда, которые подают в харчевнях средней руки. Под хлопотливым руководством Ренье в нижней гостиной расставили столы, водрузили на скатерть миски и плошки, вытащили разрозненные ножи и ложки, нашли чаши и кувшины.

Ренье суетился, кричал, подскакивал, задыхался, хватался за бок, случайно разбил несколько тарелок и опрокинул супницу. Затем выставил всех слуг и сообщил Фоллону, что тот может быть свободен.

– Если услышишь шум сражения, – сказал Ренье напоследок, – то можешь вызвать городскую стражу. Но не раньше.

– Хорошо, – кивнул Фоллон и удалился. Ренье с восхищением глянул в его прямую спину.

Гости начали прибывать ближе к полуночи.

Ренье, разумеется, несколько преувеличивал, когда говорил о «клубе» кредиторов, но тем не менее многие из тех, кто одалживал Ренье более-менее крупные суммы, действительно были знакомы между собой. Среди них имелись игроки, владельцы харчевен, просто почтенные граждане. Каждого Ренье известил о приглашении лично или письмом, и все они пришли в смутной надежде получить наконец назад свои деньги.

Ренье встречал их как своих лучших друзей. Усаживал за стол, усердно потчевал, развлекал: болтал, громко хохотал, выкрикивал остроты.

– А вот и любезнейший господин Кавалон! – в восторге метнулся Ренье к последнему из пришедших. – Человек, который и подал мне идею собрать вас вместе! Представьте себе, не далее как сегодня утром господин Кавалон мне по-дружески жаловался, что слишком долго стоял в дверях своей лавки в ожидании, пока я приду к нему с деньгами. Стоял-стоял и обгорел на солнце. Показывает мне загар на лице и спрашивает моего мнения: не слишком ли экстремально. А я: «Когда речь идет о медном тазе, трудно судить об оттенках красного»… Ха-ха!

Кавалон густо покраснел и попытался было опровергнуть сказанное, но его голос звучал жалко. И хоть никто из гостей даже не улыбнулся так называемому остроумию Ренье, Кавалона не оставляло отвратительное ощущение, будто над ним все смеются.

Гости наконец устроились и принялись за ужин. Их немного удивляло: для чего Ренье потребовалось собирать всех за одним столом в доме своего брата, если угощение явно доставлено из трактира, причем не лучшего? Но никто не стал возражать. Все ждали кульминации праздника.

Ренье продолжал балагурить. С каждой минутой его шутки становились все более плоскими. Кое-кто попытался разрядить атмосферу и рассказал случай из трактирной жизни. Касался этот случай перебоев с поставками сидра, и юмор ситуации был понятен лишь тем, кто точно так же страдал от подобных перебоев. Прочие выслушали с недоумением, зато Ренье пришел в восторг.

Наконец Кавалон поднялся.

– Полагаю, я выскажу общее мнение, если попрошу господина Ренье объяснить нам смысл сегодняшнего собрания.

– А я разве не говорил? – изумился Ренье. Он почему-то посмотрел наверх, туда, где в любимых комнатах дяди Адобекка на пятом этаже сидел и, несомненно, кипятился Эмери. – Я довольно много выиграл в кости и решил сделать что-нибудь приятное тем, кто в свое время выручил меня. Господа! Разве вам не приятно?

– Ну, внимание… приятно, – пробурчал один из гостей.

Другие посмотрели на него оскорбленно, как будто он предал их общие интересы.

– Тише! – закричал вдруг Ренье. – Внимание! Они уже здесь! Я их слышу, слышу…

– Кого? – возмутился Кавалон. – Кого вы слышите?

– Тихо, говорят вам! – оборвал Ренье. – Слушайте…

За окном действительно раздались какие-то странные звуки.

– Похоже, будто тянут за струны, – проговорил бородач с квадратной физиономией, что сидел по правую руку от хозяина пиршества. – Музыканты там, что ли, настраиваются…

– А, вы угадали! – громко прошептал Ренье. – Но тише, тише! Это для вас. Для всех вас, господа.

Тем временем настройка закончилась, и зазвучала серенада.

Играли ее из рук вон плохо. Струнные инструменты дребезжали и фальшивили, флейта пронзительно вопила, словно бы в ужасе, потому что упорно не попадала в такт и, проваливаясь в пустоту, страдала от вселенского одиночества. Барабанщик стучал отрешенно, мало интересуясь остальными.

Но самое страшное началось в тот миг, когда наступил черед певца. Высокий сорванный мужской голос был из тех, кто считает, что в сиплом пении таится неотразимое обаяние. Кто внушил таковым это заблуждение, остается роковой загадкой.
		Прелестный друг, уж вечер настал,


		Уж я и ждать тебя устал, –


выводил певец, придыхая на конце каждой строки.
		Услышь серенаду ты мою,


		Я в честь тебя ее пою.


Ренье радостно улыбался, с каждой секундой все шире. Он знал, что эта серенада содержит не менее ста двустиший. Редкая женщина выдерживала хотя бы двадцать: обычно на головы поющих выливался ночной горшок или сыпались какие-нибудь тяжелые, неприятные на ощупь предметы.

– Что это? – завопил Кавалон. У него первого сдали нервы.

– В вашу честь, – сказал Ренье. – Я же ясно написал в пригласительном письме: праздник в вашу честь, с угощением и сюрпризом. Угощение – вот, а сюрприз – там, за окном.

– Слушайте, это жестоко, – проворчал рыжий харчевник с бородавкой на носу, один из самых терпеливых кредиторов.

– Автору трактирного супа не должно рассуждать о жестокости! – патетически воскликнул Ренье, перекрикивая певца и музыкантов, те как раз входили в раж, добравшись до пятнадцатого двустишия:
		Светит луна, она в небе одна,


		Я так одинок, как в небе луна…


– Моего выигрыша все равно не хватило бы, чтобы расплатиться со всеми, – продолжал Ренье. – Как же я мог показать вам мое доброе отношение?

Певец надрывался:
		И если ты ко мне не придешь,


		То у меня есть острый нож,


		Мой труп под утро ты найдешь.


Затем все смешалось, струны забрякали невпопад, флейта заверещала, как пойманный за ножку поросенок, а барабан бухнул пару раз и затих. Певец неожиданно обрел глубину голоса и заорал бархатным басом:

– Руки прочь от музыкантов, сволочи!

Бряцанье оружия было ему ответом.

Ренье бросился к окну и распахнул его. Высунулся почти до половины, так что в комнате остались только его ноги и та часть тела, по которой большинству из собравшихся хотелось бы нанести десяток добрых ударов розгами.

На улице кипела драка. Стражники хватали музыкантов, отбирали у них инструменты, вязали им руки. Те отбивались, ругаясь на чем свет стоит.

А прямо посреди улицы высился Фоллон и с невозмутимым видом наблюдал за происходящим.

– Что тут творится? – завопил Ренье. – Почему мне портят праздник?

Фоллон повернул голову и встретился с ним взглядом.

– Я действовал согласно вашим указаниям, господин Ренье, – изрек он.

– Каким еще указаниям? – надрывался Ренье. – Говорят вам…

– Простите, – твердым тоном перебил Фоллон, – вы велели мне вызвать ночную стражу сразу же после того, как я услышу шум сражения. Я услышал шум сражения. Крики боли, глухие стоны и удары. Стражники здесь и выполняют свой долг.

Ренье вернулся в комнату и обратился к своим кредиторам:

– Прошу меня извинить. Пиршество окончено, явились солдаты.

Люди начали расходиться. Один или двое пытались задержаться, схватить Ренье за грудки и начать кричать ему в лицо: «Где мои деньги?» Но большинство удалялось совершенно безропотно. А бородач с квадратной физиономией пробурчал:

– Лично мне все понравилось…


Глава десятая

БЕГЛЕЦ ИЩЕТ ПОКРОВИТЕЛЬСТВА


Пиндар вступил на свой смертный путь в тот день, когда доверился добросердечному юноше, которого повстречал совершенно случайно. Начало всему было положено в горах герцогства Вейенто, возле небольшого костра, где сидел молодой человек, погруженный в печаль.

Бальян думал о гномской даме, с которой его связывала истинная дружба. По правде говоря, Даланн была самой давней из его друзей. И вот она ушла. Стала глыбой родонита. С годами ее черты изгладятся из камня, и кто-нибудь отыщет розовый полупрозрачный самоцвет без единой темной жилки и наделает из него женских украшений. И магистр Даланн, которая в мире людей считалась безобразной, будет – в том же мире людей – подчеркивать женскую красоту.

– «Зрячие скалы», – пробормотал Бальян. – Повсюду – плоть умерших гномов. Наше отношение к камням как к неживой материи по меньшей мере кощунственно. Нужен особый дар, чтобы ощущать эту одушевленность. Вот еще один признак ущербности человеческой природы. Мы этого не чувствуем. В лучшем случае просто знаем об этом. Знаем, но не чувствуем.

Он коснулся ладонью камня, на котором сидел, и попытался представить себе того гнома, который был этой плотью столетия назад. Борода, блестящие любопытные глаза, длинные мускулистые руки с широченными, как лопаты, ладонями.

«Ты стоишь на базальте», – сказала Бальяну перед смертью Даланн.

Базальт. Самая твердая порода из всех, что извергает вулкан. Вот такое определение она отнесла к первому сыну Вейенто.

Аваскейн – последний сын. Хрупкий и изысканный. Соотносится с вулканическим стеклом – первым, что исходит из чрева разъяренной земли.

Любопытная мысль…

– Помогите!

Крик вырвал Бальяна из задумчивости. Он вскочил, схватился за кинжал. Огляделся по сторонам. Кричали откуда-то снизу, но голос и топот ног быстро приближались: некто торопливо поднимался по склону.

Юноша только теперь обратил внимание на то, что начинает темнеть. Пока он сидел у костра, грустно и сосредоточенно размышляя о смерти Даланн, солнце почти совершенно опустилось к горизонту.

На полянку перед Бальяном выскочил человек. Глаза его безумно блуждали, одежда на нем была порвана и кое-где испачкана темными пятнами – была то грязь или кровь, Бальян не понял.

– Вы человек! – взвизгнул растерзанный незнакомец и бросился к Бальяну. – Помогите! Спасите меня!

– Сядьте здесь, – резко приказал Бальян. – Сядьте и замолчите!

Незнакомец подчинился, дрожа всем телом. Он опустился на землю, обхватил колени руками, прижался к ним подбородком и затих.

Бальян закрыл его собой. Кинжал он держал в опущенной руке.

– Учтите, их много, – послышался глухой голос незнакомца у него за спиной.

Не оборачиваясь, Бальян проговорил:

– Я найду способ защитить вас. Молчите!

Шум погони приближался. Бальян вытянул шею, всматриваясь в сумерки, и, когда пять или шесть сгустков тьмы выкатилось на поляну, крикнул:

– Я здесь! Сюда!

Тяжело дышащие, пыхтящие гномы обступили костер. Они все были вооружены: кто топором, кто коротким мечом, а один – сильно искривленным луком. Такие луки бьют очень сильно и пробивают насквозь толстую деревянную плиту, если стрелять с небольшого расстояния.

– Человек! – рявкнул один из гномов и плюнул.

– Я буду говорить со старшим, – заявил Бальян, делая повелительный жест. – Назовитесь.

Вперед выступил кривоногий гном с плечами непомерно широкими даже для его народа. Он горделиво повел головой, что удалось ему не без труда, так как шея у него была искривлена.

– Бенно, – объявил он. – А ты?

– Бальян, – назвался юноша.

На несколько секунд стало тихо. Гномы переглядывались и пожимали плечами. Потом, как и рассчитывал молодой человек, один из них вскрикнул:

– Бальян? Не тот ли, что был консультантом у магистра Даланн?

– Да, – сказал Бальян с важностью, подражая повадками гномам. – Это я.

Преследуемый ничего не понимал. Обстановка на поляне сразу изменилась, стала дружеской, едва ли не родственной. Бальяна обступили, принялись охлопывать по бокам и плечам, хватать за руки, дергать за волосы, иногда весьма чувствительно. При этом гномы рокотали и ухали, бессвязно, но весьма приветливо.

Затем один из них (не Бенно) спросил:

– Говорят, магистр Даланн нездорова?

– Она ощущает свою близость к горам, – добавил другой. – Это так?

– Многочтимая магистр Даланн обрела истинную плоть, – сказал Бальян негромко.

Ответом ему были вздохи и всхлипывания.

Затем Бенно торжественно вопросил:

– Какой же явилась ее истинная плоть?

– Чистейший родонит, – сказал Бальян. – Я никогда не видел ничего подобного. Почти прозрачный.

– Как наши слезы, – сказал один из гномов и мрачно потянул носом.

Человек, попросивший у Бальяна помощи, вдруг шевельнулся у него за спиной, и Бальян понял, что, увлеченный разговором об умершей Даланн, успел совершенно забыть о нем.

Бенно тоже вспомнил причину, по которой он вместе с товарищами забрался на эту гору.

– У твоего костра скрывается некто, – провозгласил Бенно.

– Некто находится сейчас под моей защитой, – ответил Бальян.

– Отдай его нам, – сказал Бенно просто. – Мы должны его казнить.

– Здесь – человеческие владения, – сказал Бальян. – И поскольку я развел здесь костер, то владения эти мои.

– Справедливо, – пробурчал Бенно.

– Расскажите, в чем он виноват, – попросил Бальян. – Я буду думать.

– Чего тут думать! – выкрикнул один из преследователей, но Бенно цыкнул на него:

– Мы знаем Бальяна. Магистр Даланн верила в его мудрость. Мудрый человек заслуживает, по крайней мере, объяснений с нашей стороны.

– Ладно, – пробурчали из темноты. – Выкладывай ему. Он и сам с нами согласится, когда все узнает.

– Я буду судить по человеческим меркам, – предупредил Бальян. – Они могут показаться вам несправедливыми, но в таком случае я буду вынужден вызвать вас на бой.

– До боя не дойдет, – обещал Бенно. – Этот человек украл у нас мешочек с отличными бериллами.

– Я не знал! – выкрикнул беглец. – Мешочек просто лежал!

– Ага, а ты просто его подобрал, – огрызнулся Бенно. – Очень ловко. Если это был мешочек, значит, кто-то его оставил. Так? Мешочки не бывают «просто так». Мешочки всегда чьи-то.

– Но хозяина не было, вот я и решил… – еще раз попытался объяснить беглец.

Гномы возмущенно зашумели, стуча рукоятками топоров о камень, а Бальян примирительно заметил:

– В человеческой натуре подбирать все, что плохо лежит. Он вернул вам камни?

– Мы их отобрали, – сообщил Бенно.

– В таком случае инцидент можно считать исчерпанным, – сказал Бальян. – Этот человек проявил себя жадным и неосмотрительным, но по нашим законам подобные вещи не караются смертью. Ступайте.

Но гномы не трогались с места, явно недовольные.

– В чем дело? – спросил Бальян. – Вы обещали подчиниться моему решению.

– Ну, – протянул Бенно, – может быть, ты еще передумаешь? Больно уж у этого человека лицо неприятное. Понимаешь?

– Возможно, – не стал спорить Бальян, – я ведь его не рассматривал. Но припомните-ка лучше все те случаи, когда мой отец миловал гномов, хоть они и нарушали наши законы по незнанию!

– Твоя правда, – нехотя пробурчал Бенно. И обратился к своим: – Идемте. Нужно проститься с Даланн, пока она не ушла в скалы насовсем.

И гномы один за другим начали спускаться, исчезая в ночной темноте.

Бальян подложил в костер еще ветку. Огонь вспыхнул ярче, озарил лицо сидящего на земле человека. Бальян пристально посмотрел на него.

«И впрямь – неприятная физиономия, – подумал юноша. – Впрочем, у кого она будет приятной после панического бегства, да еще после того, как тебе наваляли гномы!»

– Как вас зовут? – спросил его Бальян.

– Пиндар, – назвался тот.

И, помолчав, заговорил на совершенно неожиданную для Бальяна тему:

– Скажите, кто та дама, о которой вы упоминали в беседе с Бенно?

– Магистр Даланн? – удивился Бальян. – Вы ее имеете в виду?

– Да, если вы тоже имеете в виду именно ее.

– Поясните.

– Она была магистром в Академии Коммарши, – сказал Пиндар. – Преподавала теоретическую эстетику. Она когда-нибудь рассказывала вам об этом?

– Разумеется, и не раз, – кивнул Бальян.

Пиндар вздохнул.

– Я был ее студентом. Мы, бывало, спорили до хрипоты. Впрочем, с ней особо не поспоришь – она умела так рявкнуть, что у любого спорщика колени подгибались.

Бальян грустно улыбнулся:

– Да, она была такой.

– Она умерла?

– Сегодня.

Они помолчали, ощущая, как между ними растет близость. Волшебным образом Пиндар перестал казаться Бальяну «неприятным». Напротив, молодой человек стал находить его вполне симпатичным.

– Какой она была – там, в Академии Коммарши? – спросил Бальян.

– Магистр Даланн? – Пиндар еле заметно улыбнулся, одними уголками губ. – Свирепая карлица. Умная. Яркая личность. Про нее шептались, будто она тайком сбривает бороду.

– Сбривает? – удивился Бальян. – У нее была жесткая редкая борода, и она ее вовсе не сбривала. Напротив, носила с гордостью. У многих гномских дам растет борода, и они этого вовсе не стыдятся.

– В те времена Даланн скрывала свою принадлежность к народу гномов, – пояснил Пиндар.

– Почему? – удивился Бальян.

Пиндар пожал плечами.

– Может быть, она считала, что гномку не возьмут в качестве преподавателя в Академию. С тех пор многое изменилось… – Он помолчал и, видя, что молодой человек теперь к нему вполне расположен, перешел к вопросу, волновавшему Пиндара с первой минуты. – Вы упомянули о своем отце и о его отношениях с народом гномов… С моей стороны не будет нахальством спросить: кто ваш отец?

Бальян молча смотрел в огонь. Он молчал так долго, что Пиндар уже начал мысленно проклинать себя за поспешность и отсутствие деликатности. Если отец юноши – влиятельный человек, было бы верхом глупости спугнуть такого покровителя!

Но в конце концов Бальян ответил:

– Мой отец – герцог Вейенто. – И, глянув на Пиндара искоса, добавил: – Но я бы вам посоветовал не слишком-то рассчитывать на мое содействие. Я – незаконный сын. Так что мое покровительство при герцогском дворе – не более чем пустой звук.


* * *


Простодушный Бальян ошибался. Разумеется, рекомендация бастарда ничего не значила для герцога Вейенто, но Пиндару не требовались никакие особые рекомендации. Все, что ему было нужно, – это способ проникнуть к герцогу Вейенто и попросить об аудиенции. Разговаривая с начальником стражи, Пиндар сослался на свое знакомство с Бальяном, а остальное оказалось делом несложным. Вейенто принял Пиндара спустя час после появления бывшего поэта в замке.

– Сразу переходите к делу, – объявил герцог. – Времени у меня мало, так что извольте просто отвечать на вопросы. Как вы познакомились с моим… э-э… бастардом?

– Случайная встреча в горах.

– Как он вам показался?

– Добр, недалек, простодушен, гномов знает лучше, чем людей.

– Ваша оценка совпадает с моей, – кивнул Вейенто. – Как вы оказались в горах?

– Бежал.

– Подробней.

…История произошла, прямо скажем, не слишком благопристойная, но Пиндар – который в отличие от Бальяна хорошо разбирался в людях – мгновенно почувствовал: герцогу Вейенто следует изложить ее без всяких сокращений и прикрас.

Поэт был нанят в один богатый дом в качестве преподавателя риторики для наследника. По мнению Пиндара, жалованье ему положили недостаточное, так что он предпринял некие действия по увеличению своих доходов.

Пиндар выяснил, что нанявшее его семейство враждовало с семейством, обитавшим по соседству. Поэтому Пиндар собрал некоторое количество компрометирующих сведений, а затем отправился к соперникам своих хозяев и эти сведения хорошо продал.

Но после заключения столь удачной сделки случилось нечто непредвиденное: оба семейства взяли и примирились. И первым делом ополчились на соглядатая и клеветника – Пиндара, так что тому пришлось бежать.

Спасаясь от преследований, Пиндар укрылся в горах, где произошел неприятный инцидент с гномами.

– … И если бы не господин Бальян, плохо бы мне пришлось, – заключил Пиндар.

Вейенто, прищурившись, созерцал стоявшего перед ним просителя. Пиндар держался непринужденно, малоприятные для себя подробности излагал без всякого смущения и явно ожидал от герцога каких-то благ.

– Ваше бесстыдство завораживает, – признался Вейенто. – Только не говорите мне, что это – признак утонченной натуры. А что, ваши стихи действительно хороши?

Пиндар пожал плечами.

– В зависимости от того, что вам нравится, мой господин.

Вейенто поморщился: ему не нравилось, когда к нему так назойливо набивались в холопы.

– Я еще не ваш господин, так что называйте меня – ваше сиятельство.

– Хорошо, ваше сиятельство, – преспокойно согласился Пиндар. И продолжал: – В моем творчестве я предпочитал воспевать безобразное. Видите ли, ваше сиятельство, я находил в распаде, тлене и гниении особенную красоту. Ведь существуют же на свете люди, которые предпочитают свежим плодам подпорченные? Подпорченное обычно слаще. Не так ли?

– Не важно. – Вейенто махнул рукой. – Продолжайте.

– От кристально чистой воды ломит зубы, от кислых яблок сводит челюсти. Ваш сын, ваше сиятельство, – кислое яблоко и чистая вода. С ним невозможно иметь дело!

– Я не спрашивал вашего мнения о моем бастарде. – Вейенто постучал пальцами по подлокотнику кресла. – На самом деле меня интересует другое: каким образом мне можете быть полезны вы, любезный Пиндар? И что мне с вами делать? Может быть, изгнать из герцогства и забыть о вашем существовании? А заодно и предупредить Бальяна о том, чтобы он поменьше якшался со всякими проходимцами…

Пиндар молча ожидал продолжения. Вейенто добавил задумчиво:

– Забавно, но Бальян действительно похож на свою мать. Не только внешне, но и характером. Своим отношением ко мне. Он никогда не претендует на то, что ему не принадлежит. Он в состоянии хранить преданность без всяких условий.

– В отличие от меня, – вставил Пиндар. – Если вам нужна моя преданность, то учтите: у меня есть условия.

– Слушаю вас, – сказал герцог.

Пиндар улыбнулся.

Именно с этой минуты он получил разрешение именовать Вейенто «мой господин». А спустя неделю Пиндар отбыл в столицу Королевства с тайным заданием.

Бальян так никогда и не узнал о том, что Бенно был абсолютно прав, а он, Бальян, страшно ошибся.

«Поведение людей, как и поведение гномов, – учила магистр Даланн, – может быть дву-, трех– и более смысленным и чаще всего не поддается однозначной трактовке. Поэтому всех ваших теоретических познаний не хватит для того, чтобы правильно оценить то, что вы видите. Подключайте интуицию, у кого она есть, дети мои! Непременно подключайте интуицию…»


Глава одиннадцатая

УПАВШАЯ ЧЕРЕПИЦА


«Меня хотят убить».

Воспоминание уже поджидало Эскиву. Оно находилось в спальне всю ночь, чтобы быть первым, что встретит девочка, едва откроет глаза.

Некто пытается уничтожить ее. Погасить для нее свет солнца и обеих лун, отобрать у нее ветер и сияние рек, зелень лесов, фантазии ее гобеленов…

Эта мысль больше не пугала ее. Напротив, придавала жизни новизну. Эскива смотрела на свою комнату так, словно видела ее в первый раз. Все кругом было новым: кровать с высокой спинкой и низенькими бортиками, узорчатое растение, тихо покачивающееся на окне, драпировки возле входной двери…

Девочка представила себе, каким новым предстанет ей мир, когда она выйдет из комнаты в сад, в город, когда она оседлает коня и окажется на дороге, петляющей между лугов и деревень. У нее дух захватило от одной только мысли об этом.

«Должно быть, все это потому, что эльфы живут очень долго, – подумала девочка. – Они ведь не задумываются о смерти. В отличие от людей. Выходит, мне повезло, раз на меня готовится покушение…»

Однако Эскива ошибалась: дети так же бессмертны, как и эльфы. Если ребенок здоров, он не думает о возможности умереть. Только не для себя. Так что в этом отношении Гайфье был таким же бессмертным, как и его сестра.

Но Гайфье никто не пытался убить, и потому мир для Гайфье оставался прежним: обжитым, интересным и по большей части безопасным.

Эскива отбросила одеяло, вскочила. Засмеялась. Начинался новый день, и, если она переживет его, значит, у врагов – какими бы хитрыми они ни были – вырвана еще одна победа.

Интересная игра. Дух захватывает. Приходится делать вид, будто Эскива просто живет, как всегда: завтракает, читает, посещает занятия… И одновременно с тем каждое мгновение ожидает столкновения с серьезной опасностью. А еще – пытается разгадать, кто именно хочет отобрать у нее великое богатство эльфийской жизни.

Она почти не сомневалась в том, что главным действующим лицом всей интриги является Гайфье. Эскива, разумеется, знала о существовании партии, желавшей видеть на троне Королевства человека. Чистокровного человека, не связанного с Эльсион Лакар.

Называли герцога Вейенто. Но герцог уже немолод. Если Эскива «случайно» погибнет, лучшей кандидатурой на роль короля станет Гайфье. Уида будет устранена без труда – она всего лишь жена регента. К тому же ее брак с Талиессином никогда не получал эльфийского благословения и, следовательно, мог быть расторгнут. Совершенно как брак какой-нибудь простой горожанки, лавочницы или, там, ткачихи.

– О-о, – протянула Эскива, – это большая политика…

Она схватила платье – белое, отрезное под грудью, без рукавов. Снежный шелк удивительно оттенял нежную смуглую кожу девочки.

Эскива стремительно повернулась к зеркалу. Глаза ее сияли. Тот, у кого поднимется рука на такое изумительное воплощение жизни, юности, красоты, – тот совершит святотатство.

Эскива тряхнула волосами, засмеялась. Невозможно! То, что она видела в зеркале, без всяких слов говорило ей о том, что убить ее невозможно. Можно попытаться и проиграть, не более того. Юность и красота бессмертны.


* * *


Весь день королеву не оставляло лихорадочное возбуждение. Она то и дело бросала взгляды через плечо, так что один из придворных кавалеров, поймав такой взгляд, вдруг жутко смутился, покраснел и потом крался за Эскивой по саду с намерением спросить у ее величества: что она имела в виду. Вместо ответа Эскива поцеловала его в лоб и тем самым окончательно уничтожила. Пока она с хохотом убегала, кавалер потирал лоб на месте поцелуя и ощущал неземное блаженство.

Утро после завтрака она провела за книгами. Королеве полагалось хорошо знать произведения поэтического и романтического искусства. Талиессин лично следил за ее образованием. Некогда, будучи наследным принцем, Талиессин перечитал почти все книги в королевской библиотеке и теперь хорошо разбирался в том, какие из романов следует давать девочке, а какие лучше бы попридержать до более позднего времени.

Эскива вполне доверяла отцовскому выбору и охотно глотала роман за романом, поэму за поэмой. Она отлично разбиралась в запутанных генеалогических и любовных связях многочисленных персонажей, знала о монстрах, кажется, все, что только можно выудить со страниц, и могла к месту процитировать поэтическую строку. Со временем, полагал Талиессин, это поможет ей завоевать популярность среди образованной части подданных.

Эскиве было жаль, что она не может поделиться своими чувствами ни с кем из близких. Сказать отцу? Талиессин всполошится, устроит облаву на негодяя, что осмелился посягнуть на драгоценную жизнь дочери. По саду начнут бродить стражники. К Эскиве намертво приклеится какой-нибудь бдительный субъект, и она будет поминутно натыкаться на него, а он – глупо улыбаться и шептать: «Не обращайте на меня внимания, ваше величество».

Может быть, открыть все Уиде? Но Уида непременно превратит все в балаган. Сколько Эскива помнила мать, та всегда была захвачена одним: своей любовью к Талиессину. Что бы ни происходило, оно служило декорацией для нового любовного розыгрыша.

Преданных фрейлин у Эскивы не имелось. Эти милые красотки иногда бывали забавны, но ни с одной королева не была настолько близка, чтобы доверить свою тайну.

Кто остается? Брат? Но его-то она и подозревала в первую очередь. Да он попросту не поймет, какие волшебные чувства вызвал у нее своей попыткой убрать ее с пути.

Поэтому девочка продолжала молчать и загадочно улыбаться, а в груди у нее стал щекотать крохотный червячок.

Приближалось время урока в мастерской. Эскива уже рисовала в воображении тот фрагмент гобелена, который предстоит выткать сегодня. Ей нравилось создавать работу сначала в уме, а потом смотреть, как образы ее фантазии обретают материальность.

Девочка бежала по дорожке сада. Затем, по мере приближения к строениям дворцового комплекса, шаг ее замедлился. Ей хотелось не просто проживать эти единственные в своем роде дни – дни, когда смерть вдруг предстала перед ней так явно, – ей хотелось впитывать каждое мгновение, каждое впечатление, которое может оказаться последним.

Флигель, где жили дворцовые чины средней и низшей значимости, представлял собой трехэтажное нарядное здание. Верхний этаж занимал виночерпий. Эскиву всегда удивляло: как это вышло, что такое веселое, пестренькое жилище не оказало на чопорного виночерпия никакого влияния. Девочке казалось, что людей и их дома объединяет некая тайная связь: со временем они становятся похожи. Но виночерпий служил ярким опровержением этой теории.

Эскива задрала голову, рассматривая окна верхнего этажа. Выше карниза имелся лепной фриз: корзины с цветами и фруктами, заменяющие головы босоногим поселянкам. Отчасти именно это украшение повлияло на собственные рисунки девочки: она вдруг поняла, что для творчества нет границ – если художник видит человека с корзиной вместо головы, он имеет полное право так его и изобразить; а если кому-то снятся летучие лошади с масками в виде женских лиц – стало быть, и такие лошади вправе обрести полноценное бытие, хотя бы на гобелене.

Эскива весело смотрела на фриз и даже не удержалась: подмигнула одной из поселянок.

И тут прямо перед Эскивой с крыши упал большой кусок черепицы. Если бы Эскива не рассматривала фриз, она не заметила бы летящего предмета и не успела отскочить назад – черепица ударила бы ее прямо по голове. А так кусок тяжелой обожженной глины с заостренными краями рухнул под ноги девочки, рассыпался на десятки обломков, и два из них царапнули ее по колену.

Эскива быстро глянула выше фриза и успела заметить человека, стремительно скользнувшего за скат крыши.

Девочка закусила губу, перешагнула через кучу битой черепицы и продолжила путь в мастерскую.

Она не успела испугаться в первый момент, но спустя несколько минут страх все-таки настиг ее. Щекочущий червячок исчез: ощущения сделались слишком сильными и перестали приносить удовольствие. «А вдруг я на самом деле умру?» – подумала она. И еще подумала о черной пустоте, в которую уходят Эльсион Лакар.

Она схватилась руками за голову и поскорее побежала к мастерице. По крайней мере, за работой можно будет забыться. А там и ужас небытия отступит, и Эскива вновь обретет самоуверенность, с какой ходит по жизни бессмертное существо.


* * *


– Обратите внимание на два желтых стежка, ваше величество, – сурово произнесла мастерица. – Они у вас вопиют. Вы выбрали неправильный цвет. Немедленно переделайте. Слишком яркие стежки нарушают гармонию всей работы.

«Подумаешь, всего два стежка, – думала Эскива, послушно выполняя приказание. – Их не будет заметно на большом гобелене».

– И напрасно вы считаете, будто на большом гобелене никто не заметит двух неудачных стежков, – назидательно произнесла мастерица, как будто прочитала мысли ученицы. – Всегда найдется наблюдательный человек. И что тогда станет с вашей репутацией? А если этот наблюдательный человек – какой-нибудь мастер?

Эскива подняла глаза на свою наставницу в ткаческом искусстве и кротко произнесла:

– В таком случае ни одна уважающая себя мастерская не даст мне заказа.

И вернулась к работе, низко наклонив голову к гобелену.

Она пыталась вызвать в памяти лицо человека, которого видела на крыше. Несомненно, она встречала его раньше. Более того, он попадался ей совсем недавно.

Он выглядел обескураженным. Совершенно определенно, в тот миг, когда их взгляды соприкоснулись, – в очень краткий, но все же ощутимый миг, – этот человек испугался. И поскорей нырнул за скат крыши. Он увидел, что покушение не удалось и что несостоявшаяся жертва заметила его.

Что будет дальше? Эскива предпочитала пока не задумываться над этим. Для начала ей нужно сообразить, кто же ее убийца.

– Можно мне взять картон, мастерица? – вдруг спросила Эскива, откладывая работу.

Та удивленно подняла брови:

– Картон? Вы хотите что-то переделать в узоре, ваше величество?

– Нет, – Эскива чуть смутилась, – я неправильно выразила свою мысль. Мне нужен небольшой кусочек чистого картона. Я хочу нарисовать… одну вещь, которая только что пришла мне в голову.

– Когда вы работаете над каким-то проектом, никакие посторонние мысли не должны приходить вам в голову, – сказала мастерица. – Это отвлекает и может испортить все.

– Знаю, – произнесла Эскива, – но это важно.

– Ничто не важно, кроме вашего гобелена, – возразила мастерица. – Когда урок будет закончен, рисуйте что хотите.

И Эскиве пришлось подчиниться. В своей мастерской наставница была непререкаемым авторитетом и требовала беспрекословного послушания. Поэтому Эскива отправила на задворки памяти образ человека, чье лицо ей непременно требовалось нарисовать. Девочке пришлось напрягаться изо всех сил, чтобы черты, с таким трудом извлеченные из мимолетного впечатления, не испарились.

Такое послушание принесло плоды. Когда урок был закончен, мастерица решила вознаградить свою царственную ученицу за старание.

– Завтра вам предстоит сложный фрагмент, – сказала она, указывая на картон. – Постарайтесь заранее представить в уме, как будете над ним работать.

Эскива кивнула:

– Я буду размышлять об этом перед сном.

– Надеюсь, это не приведет к ночным кошмарам. – И мастерица протянула ей небольшой листок. – А теперь рисуйте. Что там пришло вам в голову?

Эскива взяла свинцовую палочку и обвела окружность лица. И, как это часто случается, едва она прикоснулась палочкой к листку, хрупкий образ, хранившийся в ее памяти, рассыпался. Ей пришлось закрыть глаза и восстанавливать картинку: округлый подбородок, карие глаза, окруженные тоненькими морщинками, чувственный рот, сложенный сердечком. Наконец свинцовая палочка снова забегала по листку, и скоро набросок мужского лица был готов.

Мастерица с интересом взглянула на рисунок. Брови женщины поползли вверх.

– Что это такое, ваше величество?

– Так, один человек, – стараясь говорить небрежно, ответила Эскива. – Он меня… заинтриговал.

– Надеюсь, вы не хотите использовать это лицо для следующей работы?

– Разумеется, нет! – Эскива засмеялась. – Кому захочется повесить у себя в спальне эдакую физиономию? Разве что какой-нибудь влюбленной дурочке… Если таковая существует.

– Мне кажется, я наталкивалась на этого человека во дворце, – прищурилась мастерица.

– Правда? – Эскива выглядела обрадованной. – Где?

– Не могу в точности припомнить. Наверняка один из этих бездельников, что морочат голову моим ученицам, служанкам и молоденьким стряпухам…

– Точно! – Эскива даже подскочила от радости. – Точно! Один из бездельников!

– Чем же он так вас заинтриговал, ваше величество? – осторожно осведомилась мастерица.

– Просто… я видела его на крыше.

– Полагаю, навещал таким способом какую-нибудь даму, – сказала мастерица. Внезапно она покраснела, как девочка, и присела в поклоне. – Простите, ваше величество. Я не должна оскорблять вашего слуха подобными высказываниями. Ваше величество держится так просто, что я иногда забываю о том, что вы – не обычная ученица, а моя повелительница. И дитя к тому же.

– Ну, не такое уж я дитя, – сказала Эскива, очень довольная. – Однако благодарю вас за все. За урок и за подсказки.

Они расстались. Эскива побежала по саду, сгорая от нетерпения. Ей было весело. Она даже несколько раз подпрыгнула на бегу.

Добравшись до дома с фризом, Эскива немного помедлила, а затем решительно взбежала вверх по лестнице и постучала.

При виде королевы на пороге своих апартаментов виночерпий едва не потерял сознание. В первое мгновение Эскива готова была расхохотаться, но затем взяла себя в руки и с важностью осведомилась:

– Ваша супруга дома?

– Ваше величество… Какая неожиданность… – пробормотал виночерпий. – Но это так поистине неожиданно… Что я от неожиданности… – Он закашлялся и побагровел.

Эскиве показалось, что он вот-вот потеряет сознание и рухнет к ее ногам.

– Успокойтесь, – произнесла маленькая королева, стараясь выглядеть величественно и вместе с тем милостиво. – Я не хотела сильно нарушать распорядок вашего дня. Мне известно, как сильно вы дорожите порядком, друг мой.

От этого обращения виночерпий побледнел, а затем румянец вернулся на его ланиты, однако лишь частично, так что лицо бедняги пошло пятнами.

Эскива наморщила нос.

– Послушайте, – строгим тоном произнесла она, – я не желаю, чтобы при виде меня мои подданные падали в обморок. В конце концов, я не такая уж страхолюдина.

– Ваше величество – не страхолюдина, – подтвердил виночерпий, дурея. Затем криво поклонился, зачем-то выставляя вперед левое плечо. – Моя добрая супруга, несомненно, дома, как и положено доброй супруге.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Эскива, – потому что я хотела бы поговорить с ней. Если позволите – наедине.

– Ваше величество вправе делать все, что угодно вашему величеству. Просто это так неожиданно…

– Для меня тоже, – утешила его Эскива.

– Моя супруга сейчас выйдет. Вы позволите ей переодеться?

– Не нужно ей переодеваться, пусть выходит как есть… – Эскива махнула рукой. – У меня к ней очень короткий разговор. Как ее зовут, кстати?

– Труделиза.

– Я подожду госпожу Труделизу в саду. Вон там, на живописном бревне между кустами. Видите?

– Разумеется. Сейчас она выйдет. Труделиза. Ей не нужно переодеваться? На ней очень простое домашнее платье. Но у нее есть и очень красивые платья. Я дарил ей.

– Хорошо, хорошо.

И Эскива поскорей убежала. Вид смущенного виночерпия действовал на нее удручающе.

Труделиза сошла вниз спустя несколько минут, действительно – в домашней одежде. Ее распущенные волосы едва были прихвачены лентой, а ноги оставались босыми.

Молодая женщина остановилась на дорожке сада, огляделась в поисках той, что ее вызвала.

Эскива встала, чтобы ее заметили.

– Я здесь! – окликнула она Труделизу.

Супруга виночерпия быстро зашагала к девочке, но вдруг наступила на сучок и вскрикнула от боли. Эскива терпеливо ждала, пока та прихромает к бревну.

– Садитесь, – пригласила королева. И, взяв Труделизу за руку, потянула ее к себе. – Да садитесь же! Ой, вы поранили ногу…

– Я случайно, – шепнула та с виноватым видом.

– Если вы не привыкли ходить босиком, то почему не обулись?

– Мне было приказано выйти к вам как есть, то есть не одеваясь, – пролепетала Труделиза.

Эскива накрыла ее ладонь своей. Улыбнулась.

– Ваш супруг понял мое распоряжение слишком буквально. Он – очень точный человек. Преданный распорядку и правилам. Меня это иногда угнетает, особенно во время обедов. А вас?

– Меня? – Труделиза чуть растерялась. Она никак не думала, что разговор примет подобный оборот. – Нет, – подумав, ответила Труделиза. – Мне, напротив, очень нравится, что мой муж никогда не изменяет себе.

– Скажите, он наблюдает сейчас за нами? – спросила Эскива.

Труделиза подняла глаза на дом, затем перевела взгляд на королеву и медленно покачала головой.

– Нет, из окна спальни нас не видно.

– Хорошо. Я хочу показать вам кое-что. Только не изменяйтесь в лице – так, на всякий случай, – прошептала Эскива.

Ее собеседница растерянно кивнула. И Эскива выложила на колени портрет незнакомца, замеченного ею на крыше.

– Узнаете? – спросила Эскива.

Труделиза прикусила губу и заклинающе уставилась на рисунок, как будто хотела призвать его к молчанию или уничтожить взором.

– Да, – выговорила она наконец. – Как вы узнали, ваше величество?

– Я никому не скажу, – заверила королева. – Просто расскажите мне об этом человеке. Кто он?

– Вам все известно… – Она судорожно вздохнула.

Эскива подняла бровь.

– Послушайте, госпожа Труделиза, я – эльфийка, а для нас любовь священна. Я действительно никому не открою вашей тайны. Сегодня я видела этого человека на крыше. – Эскива махнула рукой, показывая на поселянок с корзинами вместо голов. – Он ведь выбрался из вашего окна, так?

– Обычно он покидает меня позднее, но сегодня почему-то заторопился. Он так спешил, что не решился выходить через дверь. Он и раньше пользовался окном, когда немного задерживался и возникал риск встретиться с мужем.

– Кто он? – повторила вопрос Эскива.

– Его зовут Ренье, он – брат придворного композитора. Ах, ваше величество, у него такая трудная судьба! Его брат – страшный зануда. Не пьет вина, не ходит по женщинам, даже не играет в кости. Только читает нравоучения, и все такое… А Ренье – другой. Он веселый. Мне с ним так хорошо! У него совсем никого нет, только я. Ну и еще несколько служанок, но они не в счет. – Труделиза потупила глаза, но тотчас снова вскинула взгляд. – Он развлекает меня. Он меня любит, мне угождает. Если бы не он, я бы, наверное, наложила на себя руки.

– Хотите, я подберу для вас придворную должность? – предложила королева и тотчас пожалела о своей доброте: Труделиза ей не нравилась.

К облегчению Эскивы, жена виночерпия покачала головой:

– Мой супруг был бы недоволен. Он не хочет, чтобы я часто показывалась на людях. Он считает, что мое предназначение – ублажать его. Ну а у меня для той же цели есть Ренье…

– Я благодарна вам за то, что вы рассказали мне все без утайки, – с чувством произнесла королева. Отчасти, впрочем, эта благодарность была связана с отказом Труделизы от должности. – Ваш секрет останется при мне. Хотите, подарю вам портрет?

Труделиза испуганно качнула головой.

– Муж не должен знать.

– Понимаю. Что ж, сохраню у себя. В крайнем случае скажу, что попыталась изобразить придворного композитора. Если они с Ренье братья, то, должно быть, похожи внешне.

Королева встала, приветливо кивнула Труделизе и ушла. Молодая женщина побрела обратно к апартаментам, где в нетерпении дожидался ее муж.

– Что сказала ее величество?

– Предлагала мне придворную должность, – ответила Труделиза.

– И вы, моя дорогая?..

– Отказалась. Поблагодарила и отказалась…

Виночерпий нахмурился, как бы негодуя на дерзость жены, но потом не выдержал – привлек ее к себе и торжественно поцеловал в макушку.


* * *


Гайфье лежал на траве с книгой. Кинжал, которым кто-то пытался убить Эскиву, валялся рядом. Читать не получалось, мысли разбегались. То и дело Гайфье брал в руки кинжал, водил пальцами по щербине на рукоятке, а затем снова утыкался в книгу, по десятому разу пробегая глазами одну и ту же строку.

Внезапно тень упала на страницу. Гайфье поднял взгляд. Сестра стояла перед ним, такая победоносная и вместе с тем злая, что мальчику стало не по себе.

Он махнул ей рукой:

– Садись, поболтаем. Случилось сегодня что-нибудь интересное?

Эскива устроилась рядом и уставилась куда-то на верхушки деревьев.

– Кое-что случилось, – многозначительно объявила она. И кивнула на кинжал. – Все не можешь расстаться со своей игрушкой?

– Просто мой любимый кинжал.

– Боишься опять потерять?

– Можно сказать, и так, – не стал отпираться Гайфье.

– В жизни происходит полно неожиданностей, – сказала Эскива. – Можно потерять кинжал, а можно что-нибудь уронить. Например, кусище черепицы. Кому-нибудь на голову.

– О чем ты говоришь, Эскива?

– Да так. Вспомнила тут одного человека. Забавный такой человек. Встречала его пару раз.

Эскива положила на траву рисунок. Свинцовый карандаш уже немного размазался. Гайфье взял рисунок в руки и удивленно воскликнул:

– Это же Ренье!

– Да, мне, кажется, называли это имя. Ренье. Он ведь твой приятель?

– Ну… да. Наверное, – согласился Гайфье. – Время от времени мы разговариваем. Забавный тип. Много знает. Вообще мне с ним бывает интересно.

– Ну конечно интересно, – сказала Эскива. – Стало быть, твой приятель. А я тут болтала с его любовницей. Тоже забавная женщинка. Только глупая и трусливая. Она ему деньги дает, можешь себе представить?

– Я другого себе не представляю, – сказал Гайфье, – какое отношение все это имеет к нам? К тебе, ко мне?

– А, – протянула Эскива, – это очень просто. Сегодня твой дружок был так неловок, что, лазая по крышам, едва не прибил меня.

Гайфье похолодел.

– Я не вполне тебя понял, Эскива, – пробормотал он.

– Почему меня сегодня никто не понимает? – рассердилась девочка. – Это что, заговор? Говорят же тебе: он уходил от своей любовницы. По крыше, потому что боялся наткнуться на мужа. И – ба-бах! – уронил на меня кусок черепицы. Я как раз шла внизу. Вот как странно все совпало.

– Ренье? – повторил мальчик.

– Мне казалось, я называла его имя, – сказала Эскива ледяным тоном. – У него есть старший брат, придворный композитор. Тот, что пишет музыку ко всем нашим праздникам. По словам Труделизы, тиран и зануда. Житья не дает бедненькому Ренье, все пристает с нравоучениями.

– Кто такая Труделиза? – Гайфье чувствовал себя совершенно растерянным, и каждая фраза сестры сбивала его с толку еще больше.

– Любовница твоего Ренье, – пояснила девочка и встала. – Он – неудачник. Берегись, брат, неудачи заразны.

И убежала. Гайфье долго смотрел ей вслед, даже потом, когда она уже скрылась за деревьями.

Ренье.

Ренье находился на крыше дома, когда внизу проходила Эскива, и сбросил на нее кусок черепицы. Она видела это собственными глазами. Точнее, она видела Ренье на крыше, а потом на нее упала черепица. Она даже запомнила его и смогла нарисовать.

Кстати, Ренье вполне мог взять кинжал, чтобы подстроить ту, первую, ловушку – в галерее. Поболтал с мальчиком, якобы дружески, а сам стащил у него кинжал и…

Но для чего? Гайфье вдруг отчетливо понял, что ему хочется плакать. Он боялся разочарований. Сперва няня Горэм, теперь – Ренье.

Хуже всего то, что Ренье ухитрился поссорить его с Эскивой. Они с сестрой, конечно, и раньше ссорились, но прежде это были самые обычные и, в общем, ничтожные поводы. Теперь все изменилось.

Сестра недвусмысленно дала ему понять, что обвиняет его самого и Ренье в попытке убить ее.

Гайфье вскочил. Он разыщет этого стареющего любимчика женщин и выведет его на чистую воду. Пусть только посмеет отрицать! Можно будет пригрозить ему раскрытием его любовной тайны. В любом случае, негодяй не отвертится.


Глава двенадцатая

ДЕНЬ, ПОЛНЫЙ ХЛОПОТ


С вечера Ренье задержался у брата, а когда собрался уходить, то сообразил: дворцовые ворота уже закрыты. Поэтому Ренье, как это время от времени случалось, заночевал в старом доме дяди Адобекка, в одной из нижних спален – чтобы не тревожить Эмери поутру, когда уйдет.

Вечер и в самом деле выдался неплохой. Эмери был настроен благодушно. Едва завидев младшего брата на пороге, он приветственно махнул ему кувшином и пригласил провести пару часов в уютных креслах верхней гостиной.

Ренье мгновенно воспользовался приглашением и расположился так же вольготно, как в эпоху владычества Адобекка. Эмери, видимо, чувствовал то же самое: времена как будто повернули вспять, и им с братом опять по двадцать лет, вся жизнь у них впереди, и ничто – ни тайна рождения Ренье, ни разница в характерах – не омрачает их дружбы.

– Ко мне вчера заходила Уида, – сообщил Эмери. – Носилась по всем комнатам, перетрогала все вещи, разбросала ноты, хохотала, падала в кресла, просила воды, пыталась левитировать в неподходящих условиях… Интересно, как Талиессин выдерживает жизнь с нею? Иногда она бывает похожа на стадо разъяренных оленей-самцов, сцепившихся рогами.

– Уида не может быть похожа на оленя-самца, тем более на целое стадо, – рассудительно произнес Ренье, – поскольку принадлежит к противоположному полу.

– И к противоположному виду, – добавил Эмери. Он вздохнул и продолжил: – Года два назад они с Талиессином затравили огромного оленя. С огромными рогами. И всем прочим – тоже огромным. Они гонялись за ним, по ее словам, дней пять, а то и восемь. Она в точности не помнит. В нижней гостиной это было пять, в верхней – восемь.

Ренье улыбнулся. В Королевстве любили сплетничать об этих эксцентричных супругах. Вся их бурная жизнь, стараниями Уиды, проходила на виду у множества людей. Талиессин не препятствовал. «Народу нужен повод поговорить», – утверждал регент.

– Словом, – продолжал Эмери, – вчера супругу регента посетило очередное озарение. Она желает вызолотить рога бедного животного и водрузить их посреди леса, а поблизости соорудить шатер, увитый цветами. Затем с помощью различных овеществленных намеков заманить туда мужа. Не спрашивай, что это будут за намеки, – пусть хоть что-то останется непроясненным.

– Кажется, я пропустил нечто важное, – сказал Ренье. – Для чего ей это?

– Это я кое-что пропустил в рассказе. – Эмери тряхнул головой. – Уида так долго мучила меня подробностями, что мне уже начало казаться, будто я тоже прожужжал тебе все уши этой историей. Словом, когда они с Талиессином все-таки затравили того оленя, на них снизошел «взрыв любви». Так она выразилась. По ее словам, это было нечто потрясающее. Она хочет воскресить в памяти Талиессина дивное воспоминание.

– Сдается мне, что в подобном воскрешении нет большой надобности, – фыркнул Ренье. – Вряд ли Талиессин мог позабыть такую штуку.

– «Штуку»! Ты всегда умел подбирать выражения… – Эмери наморщил нос.

Ренье беспечно махнул рукой.

– В последнее время у меня очень бедный словарный запас. Все растратил в беседах с Пиндаром.

– Да, я слышал о его назначении. – Эмери вздохнул. – «Компаньон»! С ума можно сойти… Каким он стал? Я давно его не видел.

– Растолстел, облысел, сделался еще большим занудой, чем прежде.

– А что Гайфье? Неужто доволен?

– Даже Пиндар – лучше, чем няня Горэм, во всяком случае для четырнадцатилетнего парня… Кстати, Пиндар пытается заодно улучшить и мою жизнь. Высказывается туманно, но в том смысле, что он, Пиндар, якобы мог бы мне помочь. Вероятно, изобрел микстуру от душевной пустоты и теперь только ждет случая опробовать на живом человеке.

– Пиндар?

– Давай поговорим о чем-нибудь более вдохновляющем, – предложил Ренье. – Например, об Уиде. Как она к тебе заявилась? Вот так, запросто?

– Супруга регента всегда так делает, – вздохнул Эмери. – Особенно когда у нее возникает новая идея и ей требуется обсудить ее со старым другом. Добро бы она закутывалась в плащ с капюшоном и прибегала ко мне под покровом сумерек! Тогда соседи, по крайней мере, считали бы, что у меня есть любовница. Нет, все гораздо хуже. Она проделывает свой любимый эльфийский трюк. Становится невидимкой. Проскальзывает ко мне в дом и тут же принимается шуметь, буянить, греметь мебелью и посудой. Со стороны это выглядит так, словно я ору сам на себя и для личного удовольствия раскачиваю люстры и роняю тарелки.

Ренье расхохотался.

Эмери смотрел на него с укоризной.

– Вот и ты тоже смеешься…

– Ладно, не буду. В конце концов, в моей жизни куда больше вещей, достойных осмеяния. – Ренье вытер слезы, выступившие у него от смеха, и налил себе еще из кувшина. – Так чего хотела от тебя Уида?

– Симфонию. И чтоб непременно звучала погоня за оленем, сражение с ним – по ее словам, то было настоящее сражение, – а затем любовные объятия, и все такое… – Эмери вздохнул. – И это при том, что я так и не услышал мелодию самой Уиды!

Ренье знал об этой проблеме. Эмери мог услышать и записать музыкальную тему практически любого человека, любого явления, какое ему встречалось. И только Уида, несмотря на их долгие и прочные дружеские отношения, оставалась для Эмери «глухой».

Уида объясняла Эмери так: «Я делаю это нарочно, иначе ты влюбишься. А тебе это вовсе ни к чему, потому что я никогда не отвечу на твои чувства».

Она уже тогда любила Талиессина. И за минувшие пятнадцать лет ничего не изменилось.

– Так что придется мне довольствоваться темой охоты и любовной страсти вообще, – заключил Эмери. – «Страсть вообще»! Можешь вообразить эдакого монстра? Наверняка получится нечто, напрочь лишенное конкретности. Как ты понимаешь, для меня как для сочинителя это полная катастрофа!

– Лучше расскажи, как ты это себе представляешь, – попросил брат. Ему нравилось слушать, как Эмери рассуждает о музыке.

Эмери пересел к клавикордам и проиграл начало. Впечатления прошлого вечера непрошено ожили в его памяти…


* * *


Став придворным музыкантом, Эмери надеялся на то, что путешествовать ему больше не придется. По натуре он был домоседом и любым новым впечатлениям предпочитал удобный дом в столице. Но неугомонная Уида, однажды почтив Эмери своим доверием, продолжала считать его своим другом и, хуже того, – лучшей подругой. А там, где Уида, не бывает ни покоя, ни комфорта. И, если уж говорить начистоту, то там, где Уида, вообще нет ничего, кроме Уиды.

Замысел Уиды касательно «взрыва любви», о котором она намеревалась деятельно напомнить Талиессину, разрастался не по дням, а по часам и в конце концов «выполз из горшка», словно дрожжевое тесто. Эмери едва успевал следить за полетом мысли своей подруги.

Темнокожая, рослая, с копной черных волос, Уида расхаживала по крохотным уютным гостиным и спаленкам дома Адобекка и разглагольствовала. Эмери вынужден был бегать за ней по комнатам и этажам, чтобы не упустить главного из потока непрерывных речей. А главное – то, ради чего супруга регента явилась к придворному композитору, – могло быть произнесено в любой момент. И горе Эмери, если он не уловит сути! Уида не поленится прийти второй, третий, четвертый раз – до тех пор, пока ее изнурительные визиты не принесут желаемого результата.

– Какие у тебя тут чудные вещички! – доносился голос Уиды из любимой гостиной Адобекка, где Эмери, вообще избегавший перемен, оставил все так, как было при дяде. – Ой, шкатулочка с пружиной!

После этого донеслись грохот падающей шкатулки и сдавленное хихиканье Уиды. Эмери прикусил губу.

– Смешно, – пояснила супруга регента, сталкиваясь с придворным композитором на пороге комнаты: Эмери как раз входил, а Уида как раз выскакивала вон. – Там такая пружинка – по пальцам больно бьет… Кстати, мне тут пришло в голову: коль скоро мой супруг отбыл в провинцию разбираться с какими-то скучными земельными притязаниями, неплохо бы развлечь его.

– Уида, это будет не «кстати», а совершенно некстати! – не выдержал Эмери.

Она смерила его взглядом.

– Да кто ты такой, жалкое ничтожество, чтобы давать подобные советы эльфийской деве и матери наследницы престола?

И вдруг повисла у него на шее. Произошло это стремительно и имело сокрушительный эффект: оба упали в кресло, Эмери – на спину, Уида – на него.

– Эмери, голубчик! Сочини для меня хорошенькую симфонию.

– Хорошо, – покорно проговорил он, закрывая глаза.

Не вставая, она протянула руку, схватила со стоящего поблизости столика вазу, заглянула внутрь.

– У тебя там бусина, – сообщила она, покачивая вазой.

– Слышу, Уида. Слышу.

Эльфийка небрежно вернула вазу на место. Эмери взял Уиду ладонями за талию и снял с себя. Поднялся сам.

– Объясни мне толком, чего ты хочешь, Уида, и клянусь – я все для тебя сделаю.

Она начала загибать пальцы:

– Во-первых, я хочу еще одного ребенка. Во-вторых, хочу золотые волосы. Ну, хотя бы рыжие, как у матери Талиессина. На худой конец – хочу ребенка с рыжими волосами.

– Увы, здесь я бессилен… А в-третьих?

– В-третьих, мне нужна новая музыка. Пограндиозней и о любви. Ну очень прошу!..

– Ладно, – сдался Эмери. – К какому сроку?

– К празднику Знака Королевской Руки, – быстро проговорила Уида.

Этот праздник был учрежден Талиессином лет десять назад и пользовался большой популярностью. Регент считал необходимым заручиться поддержкой среднего сословия – а кто подойдет для этой цели лучше, нежели ремесленники, содержатели постоялых дворов, торговцы, коннозаводчики и прочие, кто был отмечен Знаком Королевской Руки?

– Мне нужна тема, – сказал Эмери. – Что-нибудь еще, помимо охоты на оленя.

– О, за этим дело не станет! – обрадовалась Уида.

И целый вечер, а также половину ночи она говорила, напевала, размахивала руками, даже танцевала. Эмери слушал, поглядывал на Уиду, задумчиво покусывал перо и время от времени делал заметки.

Посреди рассказа Уида вдруг остановилась с раскрытым ртом. Эмери замер, предчувствуя, что его подругу посетила новая идея.

– Эмери! – прошептала Уида, и золотые розы начали медленно расцветать на ее темных щеках. – О, Эмери! Я поняла! Роговой оркестр!

– Что? – Эмери поперхнулся.

– Эту симфонию должен исполнять роговой оркестр!

– Пощади, красавица! Я ли не был твоим верным рабом… Уида, где мне искать роговой оркестр? – взмолился Эмери.

– Придется поездить по Королевству, – заявила Уида. – Наверняка у кого-нибудь из мелкопоместных землевладельцев найдется. У таких всегда полно лишнего времени, и иные находят этому богатству довольно причудливое применение.

– Например, заводят роговые оркестры, – вздохнул Эмери. Он уже понял, что от новой идеи Уиду не отговорить.

Она весело засмеялась, довольная собой.

– Эмери, это будет потрясающе!

– Мне понадобятся деньги, – сказал Эмери, откладывая исписанные листки.

– Деньги? Зачем? – Супруга регента выглядела искренне удивленной.

– Нанимать музыкантов придется за деньги, – пояснил Эмери. – Кроме того, я сильно сомневаюсь, что найду весь необходимый для моей цели оркестр в одном месте. Предстоит навестить нескольких помещиков-меломанов…

– Я дам тебе денег, – обещала Уида. – Много-много. Пару мешков. – И добавила не без гордости: – У меня есть свои. Мне из казны выдают, а я не трачу, разве что только на лошадей…

Уида успела осипнуть от бесконечного говорения, а в окно осторожно заглядывало солнце. В столице солнце вело себя чрезвычайно деликатно. Оно как будто вопрошало: все ли ночные дела завершены? Угомонились ли любовники, докончена ли романтическая строфа, взбито ли тесто, поставленное подходить с ночи?

– Сделаю, что могу, – произнес Эмери, вставая и тем самым давая Уиде понять, что время вышло и пора оставить истерзанного придворного композитора в покое.

Супруга регента продолжала преспокойно сидеть в кресле, покачивая ногой.

– Я поеду с тобой, – сообщила она.

– Нет! – вырвалось у Эмери.

Уида удивилась:

– Почему – нет? Я намерена настигнуть Талиессина, когда он будет вершить свой суд, скорый и неправый. Оркестр вполне можно собрать где-нибудь поблизости.

Эмери понял, что такие доводы, как «если мы поедем вместе, я покончу с собой», сегодня не произведут на Уиду ни малейшего впечатления. Поэтому он прибег к хитрости.

– Лучше тебе отбыть тайно, – посоветовал он. – А если мы отправимся вместе, всякая секретность будет нарушена. Ты ведь знаешь, я путешествую с большой помпой. Закладываю карету, беру много тетрадей, маленькие переносные клавикорды… Поедем вместе – слишком многие будут знать о твоем намерении. Эдак и до Талиессина дойдут слухи. А если ты будешь одна, то просто сядешь верхом на лошадь и отправишься на прогулку – только тебя и видели.

– Ты прав, – признала Уида, покусав губу. И наконец поднялась. – Спасибо, Эмери! Твои советы бесценны.

И чмокнула его в щеку.

Он кисло проводил ее взглядом. Уида махнула ему рукой и легко сбежала вниз по лестнице. Хлопнула входная дверь, по мостовой раздались шаги. «Неужели она никогда не угомонится?» – подумал Эмери. Он ощущал, как прожитые годы ватной подушкой давят на плечи.


* * *


Братья засиделись за разговорами допоздна, пока Эмери не начал зевать. Младший брат, способный не спать сутками, не без сожаления расстался с собеседником.

Устраиваясь на ночлег в знакомом доме, слушая знакомые шорохи и вдыхая знакомые запахи, Ренье грустно думал о том, что завтра Эмери почти наверняка проснется в совершенно другом настроении. Будет ворчать или, того хуже, поглядывать на братца с сожалением. Напомнит о возрасте. Спросит, когда в последний раз Ренье брал в руки книгу. Произнесет слово «деградация». А под конец попытается навязать ему, Ренье, поездку по Королевству в поисках рогового оркестра. Между тем Ренье еще меньше, чем Эмери, хотел покидать столицу. Еще бы! Здесь у него имелась уйма неотложных дел.


* * *


Ренье проснулся при первом прикосновении солнечного луча. Прокрался в кухню, ополоснул лицо, опасливо поглядывая на храпящую стряпуху.

Домнола почти не постарела за минувшие годы, разве что спать стала более чутко. Ренье принадлежал к числу ее любимцев. Правда, в былые времена стряпуха умело скрывала это обстоятельство, но после того, как Ренье покинул дом Адобекка и перебрался в дворцовые покои, Домнола не раз выражала сожаление по этому поводу.

Обнаружив, что Эмери опять едва прикоснулся к обеду, ворчала:

– Как господин Ренье кушает – сплошное загляденье. А господин Эмери желает моей смерти. Для чего ему в доме стряпуха, если он совсем ничего не ест? Чтоб сочинять хорошую музыку, непременно нужно хорошо кушать, иначе будет не музыка, а сплошь писк да пиликанье!

Слушая эти речи, Эмери злился, а Ренье хохотал.

Если Домнола увидит, что Ренье пробудился, она вскочит, начнет греметь посудой, запретит Ренье уходить не позавтракав – и непременно разбудит Эмери. И тогда неприятного разговора насчет путешествия в поисках рогового оркестра не избежать.

Ренье не хотелось объясняться с братом по этому поводу. Он заранее знал, что Эмери начнет задирать брови и вопрошать: «Дела? Какие у тебя могут быть дела? Вечно ты шастаешь по городу с озабоченным видом, а какой в этом смысл?» Ренье скажет: «Я поддерживаю себя на плаву». А Эмери скажет: «Поддержи для разнообразия кого-нибудь другого. Например, старшего брата. Я не худший из людей, так что смело можешь обо мне позаботиться». А Ренье ответит: «Ты лучший из людей, но мне сегодня некогда. Если бы ты только знал, Эмери, сколько у меня хлопот! Нет более занятого человека, нежели профессиональный бездельник».

Ренье был так обеспокоен тем, чтобы скрыться от брата незамеченным, что не обратил внимания на совершенно другого человека, следившего за ним от самого дома…


* * *


Разговор с Эскивой не давал Гайфье покоя всю ночь. Мальчик ворочался в постели, несколько раз вставал и пил воду, а под утро принял решение. Он просто не мог больше находиться в неведении.

Кое-что сходилось: Ренье действительно находился на крыше дома виночерпия, когда оттуда на голову Эскивы свалился кусок черепицы. Гайфье нарочно ходил смотреть. Точно, битая черепица на земле. И сколы совсем свежие.

Эскива видела Ренье. Даже нарисовала. Правда, у Ренье есть брат. По слухам, они похожи. Но представить себе, чтобы придворный композитор лазил по крышам, Гайфье не мог, даже путем отчаянного напряжения фантазии. Об Эмери говорили, что он человек молчаливый, скрытный и, самое главное, – у него нет любовницы.

Кроме того, Гайфье слышал музыку, которую писал Эмери. Человек, способный создавать такое, попросту не в состоянии злоумышлять против Эльсион Лакар.

А вот Ренье – как ни печально мальчику было признаваться себе в этом – совершенно другое дело. Ренье – величина неизвестная. У Ренье была возможность украсть у Гайфье его любимый кинжал и натянуть веревку в галерее, где бегала Эскива…

Гайфье исступленно мечтал поднести Эскиве злодея, точно подарок, – схваченного, уличенного, со связанными руками. Сказать небрежно: «Ты, кажется, подозревала меня, сестра. Надеюсь, в шутку, но все-таки меня это насторожило. Вот тебе настоящий преступник. Делай с ним, что хочешь: ты – королева и вправе казнить его. Мне безразлична его будущая судьба, лишь бы ты была цела и невредима».

А в следующее мгновение перед мысленным взором мальчика вставал Ренье, веселый и искренний, и картина грядущего торжества испарялась из мыслей. Гайфье страстно хотелось, чтобы его новый приятель оказался невиновен.

Однако во всем следовало разобраться. Чтобы не оставалось и тени сомнения. И, едва дождавшись утра, Гайфье отправился к дому придворного композитора.

Едва выбравшись за дворцовую стену, мальчик сразу понял: ему придется дожидаться час или два, пока обитатели дома начнут подавать признаки жизни. Гайфье начал свое расследование слишком рано. Вокруг него все еще спали. Столица сопела за окнами и дверями, она ворочалась, безуспешно сражаясь с подушкой, жизнерадостно храпела, вскрикивала от кошмаров или беспечно пускала слюни. В столь ранний час город принадлежал лишь тому, кто желал этого. Как зачарованная неслышным пением волшебной дудочки красавица, он легко шел в руки – требовалось лишь сделать шаг ему навстречу. И… никто не делал этого шага. Все попросту спали, не ведая о том, какое за стенами спальни таится сокровище.

Гайфье остановился посреди улицы, наслаждаясь безраздельным господством над миром. Он знал, что господство это иллюзорно: скоро придется сдаться без боя – не первой, но уже десятой кухарке, что выйдет из дома за покупками. Но до падения с несуществующего трона у Гайфье оставалось еще некоторое время. И сейчас все обстояло чудесно и странно: такого могущества не знал ни один из земных владык.

Каждый камень мостовой готов был прильнуть к его ноге, и Гайфье, не желая обижать никого, прошелся меленькими шажками. Каждый цветок в горшке на окне поворачивал к нему настороженную яркую головку и так и пытался броситься в глаза, и Гайфье улыбался, не боясь быть уличенным и обвиненным в сентиментальности.

Потом тихо скрипнула дверка в одном из соседних домов, и на улицу выскользнула девушка в мятом платье. Она сразу спряталась в тень за углом, и по быстрым движениям ее рук Гайфье догадался: она убирает волосы в прическу и завязывает ремешки своих туфель.

Теперь их было на улице двое, но необходимости делить город с этой незнакомой девушкой Гайфье не видел: по большому счету она принадлежала ему так же, как любая другая вещь на улице. Так же, как солнечный свет или запах кипяченого молока. Так же, как подвижная тень от легкой шторы на стене или позвякивание дверного колокольчика где-то далеко-далеко…

Неожиданно девушка заметила наблюдателя. Встретившись с ним глазами, она весело улыбнулась и убежала. Гайфье обожгли этот взгляд и улыбка. Он почувствовал себя польщенным. Его как будто только что приняли в великий тайный орден утренних призраков, что крадутся вдоль стен, возвращаясь в свои шкафы и сундуки.

«Для утренних призраков лучше подходит чердак, для полуночных – подвал, – подумал Гайфье. – Надо будет спросить Пиндара, что он думает об этом. Хотя Пиндар обычно ни о чем интересном не думает. Надо будет спросить его, считает ли он увлекательность темы порочной для поэзии. Наверняка ответит – да».

А вот и первая кухарка – суровая особа с большой плоской корзиной. Наверняка направляется к рыбному рынку. Рыбу привозят из Изиохона ранним утром, едва ли не ночью, чтобы не испортилась; вон – листья видны в корзинке, чтобы завернуть рыбу.

На миг Гайфье представил себе бойких рыбачек, румяных, с резкими голосами: по ним ни за что не скажешь, что провели в дороге всю ночь. Представил бочки с рыбой, охапки свежей зелени, глубокие плошки для ополаскивания рук, десяток хищных кошек с горящими глазами, что трутся по юбкам хозяек.

Кухарка тоже заметила Гайфье. Смерила его суровым взглядом, поджала губы, и он сразу понял: она – не из его иллюзорного королевства, она – как раз из числа тех, кто уничтожит хрупкие, несуществующие владения Гайфье.

Скоро появилась вторая стряпуха, затем выскочила зареванная трактирная служанка, девица богатырского сложения со свежеподбитым глазом. Эта глянула на Гайфье обиженно, и он сразу понял, что несет ответственность за всех неверных любовников, за всех драчливых отцов, за всех беспутных братьев – вообще за всех мужчин. И ему это стало лестно.

А потом открылась дверь дома придворного композитора, и на улицу тихо выбрался Ренье. Мальчик быстро отступил в тень, за угол. Ему почему-то казалось, что Ренье – из числа любителей спать по меньшей мере до полудня, так что возможность встретить его на улице в такой час вообще не рассматривалась.

Однако Ренье – вот он, стоит, щурясь на утреннее солнце. Интересно, почему он выбрался из дома тайком? И куда он направляется?

Ренье поморгал, привыкая к яркому свету. Оглянулся на дом Адобекка, улыбнулся, вздохнул. Затем поправил какие-то детали своей одежды – почти совсем как та первая девушка. И уверенно зашагал по улице.

Стараясь оставаться незамеченным, Гайфье пошел за ним следом.

Прежде ему всегда казалось, что выслеживать жертву – увлекательное занятие. В книгах об этом пишут просто захватывающе. Описываются укрытия, ловкие перебежки, беззвучное скольжение, подкрадывание «как тень» и прочее. И те, за кем следят, постоянно делают разные любопытные штуки: входят в подозрительные лачуги, разговаривают с лохматыми бродягами, которые вручают им письма или шкатулки, обмениваются знаками с таинственными красавицами в покрывалах…

На деле все обстояло иначе. Сперва Ренье остановился возле трактира с изображением руки и кружки на вывеске и некоторое время созерцал эту нарисованную кружку, как будто магнетически вопрошал ее о чем-то. Затем постучал в закрытые ставни.

Ставни ожили и отозвались недовольным ворчанием. Ренье повторил маневр, после чего ставни приоткрылись, и оттуда, как по действию магического заклинания, высунулась рука с наполненной кружкой: точь-в-точь такой, что красовалась на вывеске.

Ренье схватил напиток и быстро проглотил. Кружку он поставил на подоконник, а рядом положил монету. И то, и другое беспечно засверкало в солнечных лучах. Ренье отступил на шаг и полюбовался на созданный им натюрморт. Из небытия вновь явилась таинственная рука и забрала эти вещи. Ренье приветственно свистнул и зашагал дальше.

Мальчик старательно запомнил таверну, где рассветным посетителям наливают по первому требованию и даже раскрывают для них ставни (ставни так и остались стоять распахнутыми – видимо, в знак того, что таверна открыта для первых клиентов).

Гайфье так внимательно глядел на дом и вывеску (он поклялся себе не упускать ни одной детали, и вообще – ничто не уйдет от его проницательного взора), что едва не вскрикнул от неожиданности, когда его толкнули в бок. Он резко повернулся и увидел девицу, весьма жилистую и костлявую. Девица широченно улыбалась.

– Хочешь зайти? – дружески спросила она. – Денег нет? Идем, красавчик, я угощаю. Я здесь работаю.

И она снова игриво лягнула его бедром.

Гайфье послал себе мысленное проклятие: неужели к нему так легко подобраться? И он еще воображал себя внимательным наблюдателем! Проглядел целую девицу.

– Ты здесь работаешь? – До сознания Гайфье вдруг дошла последняя фраза. – Покажи руку.

– Зачем тебе? – удивилась она, но все-таки протянула ему руку. Длинная, сильная рука с грязными ногтями.

Гайфье схватил ее и принялся рассматривать. Вблизи совершенно не похожа на ту, что явилась из окна в ответ на зов страждущего. «Мир гораздо разнообразнее, чем принято считать, – подумал Гайфье. – Потому что мир текуч и изменчив. Всякое мгновение он норовит сделаться другим. Но это и понятно, – добавил он тотчас мысленно, – потому что в противном случае количество вещей в мире было бы ограниченно, а этого допустить нельзя».

– Ты чего? – смутилась вдруг девица и выдернула руку. – Не хочешь выпить – так и скажи.

– У меня… дела, – сказал Гайфье. Он махнул ей, как ему хотелось надеяться, развязно и побежал по улице в том же направлении, куда скрылся Ренье.

Девица громко, обидно захохотала ему вслед. Гайфье поскорее завернул за угол.

Тот, за кем он следил, совершенно не спешил. Вероятно, Ренье даже не догадывался о соглядатае, который крался за ним по пятам. Мальчик решил заходить в те же таверны, заглядывать в те же окна и припоминать дома, которые будет посещать Ренье. Наверняка в одном из домов – ключ к поведению этого человека.

Ренье немного покружил по площади, главным украшением которой являлась маленькая статуя на высоком столбе. Что именно изображала статуя – сказать было сложно, у каждого знатока из ближайших жителей имелась собственная версия. Время, ветер, малые размеры и большая удаленность от зрителя сделали это произведение почти недоступным для ценителей.

Ренье считал, к примеру, что статуя представляет обнаженную девушку верхом на морском змее. Его главный соперник, некий булочник, обитавший в доме напротив, полагал, что это – канатная бухта, наполовину размотавшаяся от недосмотра. Имелись еще версии: отрубленная голова в причудливо смятой шляпе, спаривающиеся моллюски и раздавленная роза без стебля.

Гайфье наблюдал за своим «подопечным» из переулка. Время от времени он видел, как Ренье задирает голову и созерцает статую. На самом деле Ренье ждал времени, когда в одном из домов раскроются ставни и на подоконнике появятся цветы в горшке. И когда это произошло, Ренье быстро пересек площадь и вошел в этот дом.

Там он пробыл довольно долгое время. Гайфье ужасно заскучал и проголодался. Он уже начал прикидывать, не зайти ли ему в какое-нибудь заведение, но Ренье успел завести его в более благополучный район города, за вторую стену, где не имелось харчевен, открытых в любое время суток.

Пришлось просто стоять и, изнемогая от скуки, ждать.

«Хорошо бы приблизительно знать, чем он там занимается, – думал Гайфье. – По крайней мере, хоть какое-то развлечение…» Тут ему пришло в голову, что Ренье, возможно, посещает одну из своих любовниц, и мальчик покраснел. Нет уж, лучше ничего не представлять, а иметь дело с чистыми фактами. Ренье зашел в дом. Точка.

Отчаянно зевая, Гайфье уставился на цветочные горшки и лепные украшения на уровне второго этажа.

Спустя полчаса Ренье наконец-то вышел на площадь. В руках у него имелся весьма неожиданный предмет: богатейшее женское платье на распялке. Зеленая с желтым парча, атласный лиф, гигантский шлейф, подколотый сзади. Это громоздкое сооружение было водружено на шест, с которым Ренье и шествовал, точно с хоругвью.

«Теперь шпионить за ним будет проще, – подумал Гайфье. – Эта штука почти полностью загораживает ему обзор. Интересно, что означает это платье?»

Крадучись, мальчик последовал за своим знакомцем. Ренье шел медленно, прибегая ко всевозможным предосторожностям, дабы не зацепить платьем за стены домов и не испачкать изумительную парчу.

«Если бы эта вещь потребовалась ему для переодевания, он бы не нес ее так открыто, – думал Гайфье смятенно. – И куда он направляется с эдакой штукой?»

Ренье прошел еще несколько улиц, после чего остановился перед одним из домов и удовлетворенно хмыкнул. Затем, осторожно придерживая платье рукой, нырнул в дверной проем.

Мальчик очутился перед этой дверью спустя несколько мгновений. Он задрал голову, рассматривая фасад здания, как уже привык делать, и вдруг до него дошло, что он опять не понял очевидного: перед ним был трактир. Довольно респектабельный, с пестрыми занавесками на окнах, даже со скатертями на столах. На вывеске – лань, сбившая хорошенькими рожками с ног охотника: тот, сидя на земле, с разинутым ртом смотрит на грозную противницу.

Хозяйка, разодетая в кисею, с пухлыми белыми руками, встретила Ренье у самого порога. До мальчика донеслись радостные восклицания, а затем Ренье со своей ношей скрылся в полумраке помещения.

Хуже всего оказалось то, что из раскрытых дверей и из окон до мальчика доносились запахи съестного. Здесь явно уже приготовили завтрак.

Гайфье огляделся по сторонам: народу на улицах прибавилось. Залитое новорожденным солнцем царство Гайфье ушло незаметно, тихо, растворилось в дневных заботах.

Ренье отсутствовал довольно долго и наконец возник на пороге, обтирая на ходу салфеткой жирные губы. Хозяйская кисея развевалась за его спиной, нежный голос ворковал что-то успокоительное.

Затем из дверного проема выдвинулось платье на шесте. Казалось, вся улица засияла зеленой и желтой парчой.

Со своей великолепной ношей, развевающимся платьем на шесте, Ренье стремительно зашагал дальше. Кажется, он куда-то опаздывал. Брат королевы почти бежал за ним по пятам.

Наконец Ренье добрался до цели и решительно постучал в дверь одного ничем не примечательного дома, без всяких украшений и лепнины.

На сей раз Гайфье решил во что бы то ни стало увидеть, что происходит там, внутри. Он вскарабкался на решетчатую ограду, что была возведена вокруг дома напротив, и получил вполне приличный обзор.

Окна были распахнуты настежь, чтобы дать больше света. Это имело большой смысл, поскольку переулок был узким, а комнаты помещались на втором этаже.

Посреди комнаты стояла женщина. На ней была только длинная белая сорочка. Ренье с серьезным видом расхаживал вокруг нее и что-то говорил. Та кивала и быстро жевала губами. Затем Ренье скрылся за ворохом парчи, а несколько минут спустя платье оказалось на женщине. Ренье тщательно застегивал крючки и затягивал шнуровку.

До соглядатая донесся обрывок разговора.

– …Пусть она теперь побережется! – сказала женщина в парче.

– Думаю, вы сразите ее, дорогая, – подтвердил Ренье.

– Ударом в сердце! – сказала женщина и засмеялась. – Вы просто кудесник, господин Ренье.

Незнакомая женщина сжала кулак и погрозила кому-то невидимому:

– Я убью ее, просто убью.

Гайфье спрыгнул с забора. Ему показалось, что он услышал достаточно. «Убью ее». И для кого предназначается роскошное платье? Если для заговорщиков, то…

То покушение на королеву произойдет на городском празднике. Вот оно что. «Я ее убью», – сказала та женщина.

Ренье вышел на улицу, освобожденный от своей ноши. Следуя за ним, Гайфье миновал переулок, выбрался на более широкие улицы, снова очутился на площади с таинственной статуей на столбе, а оттуда двинулся к дворцовому кварталу.

И тут на углу Ренье остановил… Пиндар.

Гайфье юркнул в тень, спрятавшись за большой кариатидой, которая с исключительно серьезным видом поддерживала навес над дверью. Только этого не хватало – чтобы Пиндар обнаружил своего господина разгуливающим по городу в ранний час! Наверняка начнутся сплетни касательно похождений королевского брата. Может быть, ему даже припишут какую-нибудь любовницу! А Эскива окончательно утвердится в убеждении, что Гайфье участвует в заговоре против нее.

С того места, где прятался Гайфье, не было слышно ни слова из того, что говорилось между Пиндаром и Ренье. Но выражения их лиц были более чем красноречивы.

Пиндар имел многозначительный и слегка встревоженный вид. Глазки поэта так и бегали, как будто он опасался слежки. Несколько раз он вздрагивал и оборачивался.

Ренье, напротив, выглядел рассеянным: он то почесывался, то вздыхал, то качал головой, то кивал, как будто не придавал происходящему большого значения.

Однако самым странным наблюдателю показалось то обстоятельство, что Ренье и Пиндар держались как старые знакомые. Разумеется, ничего удивительного в том, что у Ренье полным-полно приятелей в столице – в конце концов, Ренье живет здесь почти всю жизнь; но Пиндар по большей части проводил свои дни в провинции… Стало быть, их знакомство относится к очень давним временам.

Очень странно, решил Гайфье. Хорошо бы подслушать, о чем они совещаются. Но выбираться из тени на свет мальчику совершенно не хотелось, и потому он довольствовался тем, что смотрел на собеседников издалека.


* * *


Пиндар сказал:

– А, Ренье! Рано же ты выбрался из берлоги.

– Заночевал у брата в городе, – пояснил Ренье. – Много дел, и все нужно успеть до обеда.

– У тебя? Много дел? – Пиндар хмыкнул. – Впервые слышу, чтобы у такого дармоеда, как ты, были какие-то дела.

– Уклонение от деятельности забирает столько же жизненной энергии, сколько и сама деятельность. Весь вопрос – в выборе. Это и составляет основную этическую проблему, – ответил Ренье. – Когда я сделал это открытие, моя совесть совершенно успокоилась. К примеру, поэт – менее искреннее наименование бездельника. Ну, и сколько сил ты потратил на то, чтобы иметь право называться поэтом – то есть лоботрясничать?

– В отличие от тебя я состою на службе. – Пиндар выглядел чуть обиженным, однако до возражений не опускался.

– Я служу прекрасным дамам, – сказал Ренье.

– Каким образом?

– Не так, как ты воображаешь, – парировал Ренье. – У тебя слишком грязные фантазии. Должно быть, сочинительство эпических поэм не пошло тебе на пользу. В эпосе всегда кого-нибудь насилуют и режут, замечал? В лирической поэзии – только насилуют, а в гражданской – только режут. Такова основная классификация поэзии.

– Знаешь что, – проговорил Пиндар, – я даже не стану тебе возражать, потому что все это глупо, пошло и…

– Да ладно тебе! – Ренье махнул рукой. – Я же не всерьез.

– Такие вещи нельзя говорить не всерьез.

– Кто это утверждает? – прищурился Ренье. – Ты? Человек, который получил зачет по теоретической эстетике только с третьего раза?

– Магистр Даланн ко мне придиралась, – сказал Пиндар. – Хотя, должен признать, свой предмет она знала хорошо. И вообще была неплохой женщиной.

– Она гномка, – сказал Ренье. – Ты знал?

Пиндар пожал плечами.

– Сейчас это не имеет значения, коль скоро она умерла.

– Умерла? – Ренье выглядел удивленным. – Ты что-то путаешь, Пиндар. Умер ее коллега, магистр Алебранд. Он тоже был гномом.

– Тебя послушать, все были гномами, – засмеялся Пиндар, однако смех его прозвучал немного натянуто. Он едва не проговорился! Хорошо еще, что Ренье не слишком наблюдателен. – Сейчас меня беспокоит нечто совершенно другое: Гайфье исчез из дворца.

– Брат королевы?

– Да, брат королевы, если только ты не знаешь какого-нибудь другого Гайфье.

– Когда-то знал, но это не имеет отношения к делу, – пробормотал Ренье. – А как он пропал? Есть намеки на то, что его похитили?

Пиндар сильно сморщил нос.

– Если у кого-то и есть склонность к драматическим и поэтическим преувеличениям, так это у тебя. Нет, просто мальчишка ушел из дворца – видимо, рано утром – и отправился бродить. Мне хотелось бы отыскать его до завтрака. Чтобы ни у кого не возникало вопросов.

– Вопросов о чем? – не понял Ренье.

– Вопросов о моей способности контролировать его поведение.

– Мне казалось, – начал Ренье, – что тебя наняли развлекать его и прислуживать ему, а не контролировать его поведение. Ты ведь не воспитатель, а компаньон. И главный в вашей компании – он, а не ты.

– Зато я – старший, – сказал Пиндар. – Положим, явится регент и спросит: где мой сын? Я должен в точности знать, где в данный момент находится Гайфье. Я считаю это частью моих обязанностей.

– А, ну тогда конечно, – пробормотал Ренье. – Желаю успехов.

И, махнув на прощание рукой, ушел.

Пиндар с озабоченным лицом побежал по улице. Гайфье он не заметил.


* * *


Гайфье появился во дворце перед обедом. Он устал, проголодался, был сбит с толку, разочарован.

Чем же занимался Ренье все утро? Неужели он действительно помогает готовить покушение на королеву? И это покушение на самом деле произойдет на празднике? (Роскошное платье!)

Мальчик попытался исследовать собранные им сведения. Даже выписал их на листок и принялся рассматривать так и эдак.

1. Ренье провел ночь в доме брата. 2. Затем ходил из дома в дом. 3. Иногда навещал таверны, где его угощали. 4. Иногда – дома каких-то людей, где ему явно давали поручения. 5. И еще Ренье знаком с Пиндаром.

Из этого следует… что Ренье может быть опасным заговорщиком. Или что Ренье вообще не имеет никакого отношения к заговору. Или что никакого заговора не существует, а «покушения» на Эскиву – лишь череда случайностей.

В конце концов раздался призыв к обеду, и брат королевы с облегчением скомкал листок.


Глава тринадцатая

АВАСКЕЙН


К двенадцати годам Аваскейн, единственное законное чадо герцога Вейенто, превратился в худенького подростка с плаксивым лицом. Отцу приходилось призывать на помощь всю свою родительскую слепоту, чтобы не замечать очевидного: Аваскейн, болезненный, начисто лишенный обаяния, вряд ли когда-нибудь будет пользоваться любовью своих подданных. Этот хитренький мальчик умел вить веревки из матери и знал, как держаться, чтобы не вызывать у отца раздраженной гримасы; однако для той великой цели, которую лелеял герцог Вейенто, подобных качеств явно недоставало.

Вейенто никогда, даже на миг, не допускал мысли о том, чтобы отдать свое наследие старшему сыну, бастарду, в обход законного младшего. Ибо Бальян подходил на роль правителя еще меньше, чем Аваскейн.

Госпожа Ибор за годы брака изрядно раздобрела. И, поскольку все помыслы этой дамы были сосредоточены на здоровье драгоценного отпрыска, умственные способности ее, в противоположность телу, сильно усохли. Впрочем, Вейенто мало общался с женой, особенно в последнее время, когда думы герцога были обращены к иному.

Аваскейн рассматривал себя в зеркало. Ему не нравилось, что в зеркале кроме него самого всегда отражался еще кто-то: мать, слуги, няньки, врачи, наставники. Но, по давнему обыкновению, мальчик никак не выражал своих чувств. Посторонним людям вовсе незачем знать о том, что они могут раздражать Аваскейна или вообще как-то влиять на его настроение.

«Я – это только я, – думал он, созерцая острый носик, серенькие волосы, бледненькие веснушки на скулах. – Никто не смеет вторгаться в мои чувства. Мне нет до них дела, ни до кого…»

В определенной степени это было правдой. Единственный человек, на которого Аваскейн хотел бы произвести впечатление, был отец.

Частые болезни привели к тому, что у Аваскейна развилась наблюдательность. Мальчик не мог не видеть, как герцог при виде наследника в первый миг сжимается и только последующим усилием воли заставляет себя улыбнуться.

«Я не нравлюсь отцу, – думал он. – Мать меня обожает, но мать не в счет, потому что она чудовищно глупа…»

Этот ребенок знал о своей ущербности и отчаянно старался если не избавиться от нее, то, во всяком случае, сделать ее не такой вопиющей.

Для начала следовало выяснить, в чем она заключается. И Аваскейн приступил к исследованиям.

Он отыскал среди гарнизонных солдат немолодого человека, у которого на правой руке недоставало двух пальцев. Кроме того, солдат этот был хром и на лицо просто безобразен.

Аваскейн следил за ним несколько дней. Устраивался где-нибудь в тени, поближе к навесу, под которым объект его тайных наблюдений чистил оружие, и жадно всматривался, пытаясь угадать, как проявляет себя ущербность.

Но никакой ущербности Аваскейн не видел. Солдат сосредоточенно возился с пятнышками ржавчины, обнаруженными на кольчугах и мечах, точил наконечники, трудился над стрелами. Служанка, приносившая ему поесть, вертелась перед ним и громко хохотала над его шутками. Она запрокидывала голову, смеясь и рассыпая искры взглядов, а солдат с ленивым добродушием засматривался на ее белое, подрагивающее горло.

На пятый день слежки солдат все-таки заметил Аваскейна и поманил его пальцем:

– Иди-ка сюда, малец.

Аваскейн, насупившись, подошел. Солдат смерил его взглядом с головы до ног.

– Что это ты подглядываешь, а? Хочешь научиться моему ремеслу?

– Я – Аваскейн, сын герцога, – сказал мальчик. Он редко показывался на людях, поэтому не было ничего удивительного в том, что солдат не узнал его.

– А, – как ни в чем не бывало протянул солдат, – в таком случае, маленький господин, мое ремесло вам ни к чему. Но на мой вопрос все-таки ответьте.

– Почему? – осведомился Аваскейн.

– Потому что иначе я доложу герцогу о ваших проделках.

– О каких еще проделках?

– Найду, о каких… – Солдат хмыкнул. – А не найду, так сам подстрою.

– Мой отец меня послушает, а не тебя.

– А вот и поглядим.

Поразмыслив, Аваскейн пришел к выводу, что вояка, пожалуй, прав: не стоит с ним ссориться с самого начала. Герцог, как бы он ни трясся над наследником, все-таки человек трезвого ума. И если ему доложат, что Аваскейн-де занимается странными делами, Вейенто пожелает выяснить, какими именно и для чего. И тогда придется рассказывать отцу о пресловутой «ущербности». Какие последствия может возыметь подобная откровенность с герцогом – мальчик даже гадать не осмеливался.

Поэтому он сказал солдату:

– Ладно, я тебе объясню, только – молчок, хорошо?

– Да чтоб я сдох, – преспокойно отозвался солдат. – Подайте-ка мне вон ту кольчугу. Займусь пока ею. Видите, кольцо выпало? Заменить надо. И здесь – тоже.

Аваскейн сказал:

– Понимаешь, ты – старый, некрасивый, искалеченный.

– Вот и девки того же мнения, а по мне – я молодец хоть куда, – сказал солдат.

– Почему? – горячо спросил Аваскейн.

Солдат удивился:

– Что – «почему»?

– Почему ты, хоть и стар и искалечен, все-таки молодец хоть куда?

– Откуда мне знать! – Солдат рассмеялся. – Наверное, душа во мне молодая. Все никак не хочет расставаться с радостями жизни. Вам-то что до этого?

– То, – хмуро сказал Аваскейн и опустил глаза. – Наверное, во мне душа старая.

Ни с одним человеком на свете Аваскейн не был прежде так откровенен. И солдат сразу догадался об этом. Отложил кольчугу, задумался.

– Может, вам начать жить нормальной жизнью? – предложил он наконец. – Катайтесь верхом, фехтуйте. Вам, маленький господин, сколько лет? Двенадцать? Ну, скоро от девиц отбою не будет – на личико вы очень даже смазливы…

– Мне не приятно, – признался Аваскейн шепотом. – Люди не приятны. Девицы в особенности, у них губы мокрые.

– Найдите такую, чтоб с сухими, – посоветовал солдат. – Это мне уж выбирать не приходится, а у вас все впереди. Лошадей тоже не любите?

– Не люблю и еще – боюсь.

– Подберите себе смирную кобылку. Лошади – твари забавные. Иная коварна и злобна, так и норовит укусить. Другая вроде бы слушается, а как увидит жеребчика – все, понесла… С ними интересно бывает. И с оружием – тоже. – Заметив, что мальчик непроизвольно морщится, солдат вздохнул: – Видать, ваша мать не любила вашего отца, маленький господин, когда ложилась с ним в постель. Такое случается, а расхлебывать потом приходится детям. Не повезло вам, да уж теперь поздно!

– Что же мне делать? – спросил Аваскейн едва ли не с отчаянием. – Стало быть, моя судьба такова, что я ущербная личность?

Ужасное слово было произнесено, но солдат не то не понял «господского выражения», не то не придал ему большого значения. Глубокомысленно ответил:

– Судьбы не существует, покуда мы сами ею не займемся. Придется вам через себя переступить. Не пожалеете, потом все труды окупятся. Только начинайте, пока молоды. Я так рассуждаю: не дано вам от рождения талантов – стало быть, сами потрудитесь.

– А радость жизни – это талант? – спросил Аваскейн, поднимаясь.

Солдат глянул на него снизу вверх, весело хмыкнул:

– Самый большой, какой только можно пожелать. Да уж, не повезло вам, молодой господин, но если потрудитесь – все к вам придет. Даже радость жизни.

И Аваскейн решил воспользоваться советом. Мысленно благословляя свой юный возраст – стало быть, с девицами можно пока повременить, – он обратил свое стремление к самосовершенствованию на лошадей и скоро, вопреки воле госпожи Ибор, обзавелся хорошо выезженным коньком.

Вейенто, в отличие от Ибор, одобрил желание сына заниматься верховой ездой. Он был, правда, немного удивлен, но решил, что Аваскейн наконец начал взрослеть, а это совсем недурно.

«Может быть, еще выровняется, – подумал он, провожая сына взглядом, – а то прямо неловко глядеть, такой заморыш».

И Аваскейн начал свои прогулки. Обычно его сопровождал слуга, который внимательно следил за тем, чтобы молодой господин не попал под дождь, был тепло одет, не заехал слишком далеко и не оказался в таком месте, где существует какая-либо опасность.

Аваскейн любовался горами. Он часто останавливался посреди неширокой горной тропы и озирался по сторонам. Его завораживал пейзаж. Каждая гора обладала собственным цветом, своим личным оттенком голубого, синего, фиолетового, розовато-сиреневого… Горизонт был подвижен и постоянно изменялся, а шествующие по небу облака отбрасывали на горные вершины гигантские тени.

Все плыло и шевелилось в этом величественном мире, и у Аваскейна слезы наворачивались на глаза, когда он представлял себя властелином герцогства и тут же осознавал, что это невозможно.

Невозможно обычному человеку, плоти и крови, властвовать над грандиозным горным царством. Он – лишь малая частица, маленький камень, вроде того, что сейчас, сорвавшись из-под ноги, беззвучно канул в пропасть.

Прогулки становились все более длительными. Аваскейн по-прежнему сторонился людей, но кое-что в нем изменилось: он нашел наконец нечто, вызывающее у него сильные чувства.

Единственное, что не устраивало мальчика, было общество слуги. Сей назойливый человек постоянно маячил поблизости, и избавиться от него не представлялось возможным. Аваскейну казалось, что человеческая фигура оскверняет изумительную красоту пейзажа. Ему хотелось стереть из поля зрения слугу, подобно тому, как горничная стирает пятнышко с картины, вывешенной в зале для приемов.

Поэтому в один прекрасный день Аваскейн подсыпал ему в питье снотворное, а поутру выехал на прогулку один, без сопровождения. Он был в восторге от своей затеи.

Ворота замка распахнулись перед наследником герцога, и мальчик сразу оказался окружен горами, словно верными друзьями-великанами.

Теперь он в точности знал, что именно так раздражало его в необходимости совершать прогулки вместе с посторонним человеком. При слуге горы безмолвствовали; стоило же Аваскейну остаться в одиночестве, как они начали разговаривать с ним. Добрые собеседники, умные советчики, горы безмолвно твердили Аваскейну о величии герцогства, о том, что наследник герцога – им ровня, что он – единственный из всех людей, кому дано понимать язык горизонта и речь неспешных облаков. Единственный, кто умеет угадывать сокровенный смысл в переливах и оттенках света, что каждый миг заново окрашивают горы.

Мальчик уверенно направил коня в ущелье, внезапно разверзшееся перед ним. Никогда прежде он здесь не бывал, и ему хотелось заглянуть сюда, покуда он один.

Аваскейн не сомневался: рано или поздно он вынудит отца считаться со своим желанием прогуливаться в одиночестве, без назойливого сопровождения. Но произойдет это не сегодня и не завтра. Потребуется несколько месяцев хитростей, жалоб, угроз и дурного настроения, чтобы герцог согласился.

«И все равно, – думал Аваскейн, – мой отец будет отправлять со мной своих соглядатаев. Не потому, что не доверяет мне. О, мне-то он доверяет всецело, ибо я плоть от плоти его, и наше сходство больше, чем могут подозревать посторонние люди! Но он всегда будет бояться за мою жизнь».

Сегодня Аваскейну представился единственный случай побыть по-настоящему наедине с горами. Он не колебался.

Ущелье сомкнулось вокруг него. Узкая полоска света впереди и тонкая линия неба – над головой. Конь ступал почти в полной темноте. Осторожно постукивали камни. Аваскейн протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до холодной и влажной отвесной стены ущелья.

Он ехал бесконечно долго в полумраке, среди потаенной опасности, и даже пожалел о том, что ущелье закончилось. Теперь вокруг всадника плескал бескрайний простор, и каждая горная вершина была обманчиво близка, так что Аваскейн, подняв руку, несколько раз сжал и разжал кулак, словно захватывая великие горы в свою малую горсть и ощущая их прикосновение к ладони.

Конь не без опаски ступил на узкую тропу.

Аваскейн ехал шагом, осторожно, медленно. Он не испытывал страха перед бездной, что разверзлась под его ногами, потому что твердо верил: здесь его место. Горы не могут злоумышлять против него. Что бы ни случилось с ним в горах, все будет ему во благо.

Мысли мальчика текли неспешно, успокоенно. Он больше не чувствовал себя ущербным, обделенным. Ничто не мешало ему дышать полной грудью, ощущать себя значительной частью прекрасного мира – человеком, с которым считаются.

Он подумал о матери и нашел ее жалкой. Особенно – ее пухлые щеки, в минуты волнения трясущиеся, как пудинг.

Он вспоминал всех тех людей, от которых прежде зависела его жизнь: слуг, которые выбирали для него одежду и приносили ему завтрак по собственному усмотрению, воспитателей, которые определяли для него занятия на день. Все они были ничтожны. Аваскейн мог избавиться от них единственным мановением руки. Здесь, в горах, это стало ему очевидно.

Отец поймет его и оценит. Отец наконец осознает, что его наследник стоит герцогства, которым ему предстоит управлять. И что бы ни задумывал Вейенто, Аваскейн всегда будет рядом – умный собеседник, верный соратник.

«Это будет! – думал мальчик, захлебываясь от восторга. – Именно так все и будет!»

В это мгновение конь оступился. Несколько секунд шла отчаянная борьба, а затем конь вместе со всадником, запутавшимся в стременах, полетел в пропасть.


* * *


– Человек! – Бельтран с отвращением смотрел на труп.

Второй гном по имени Бенно, известный своей неприязнью к людям, присел на корточки перед телом. Потом поднял к приятелю хмурое лицо.

– Это был всадник.

– Разумеется, всадник! – нервно отозвался Бельтран. – Если второй труп лошадь, значит, первый – всадник. Но это человек.

– Гномы не ездят верхом. Это человек. Он мертв, – раздумчиво проговорил Бенно. – Какие выводы?

– Он упал в пропасть, вот какие выводы. Что с этим делать?

Бенно поднял два пальца:

– Оставить все как есть. Пойти к Бальяну и рассказать ему.

– А ты что предпочитаешь?

– По уму, лучше бы оставить все как есть, а по совести – рассказать Бальяну.

– И переложить дело на его совесть, – добавил Бельтран. – Мы ничем не рискуем.

– Полагаешь?

Бенно задумался.

Бальян пользовался у народа гномов определенным уважением. И доверием. И это – невзирая на его почти преступную молодость. Поступки Бальяна, как правило, были хорошо предсказуемы. С точки зрения большинства гномов, это было лучшим из достоинств молодого человека.

– И что он, по-твоему, сделает с трупом?

– Похоронит. – Бенно пожал плечами. – У них принято закапывать мертвецов в землю, потому что мертвые люди превращаются в землю. Знаешь, в такую, рыхлую, из которой потом растут деревья, травы и посевы.

– А, – сказал Бельтран, – ну да. Я помню.

Они еще раз осмотрели тело, и Бельтран спросил:

– Ты уверен, Бенно, что это был человек? Больно уж он для человека маленький.

И они дружно зашагали туда, где накануне видели костер Бальяна.

Едва заслышав о несчастье, Бальян бросился к тому месту, где произошла катастрофа. Гномы с любопытством наблюдали за ним. Бальян опустился на колени перед изуродованным телом, осторожно прикоснулся к холодной руке. Ощутил нежную ладонь и удивленно поднял глаза на своих спутников:

– Он не был воином.

– Разумеется, коль скоро он был маленьким! – отозвался Бенно с легкой досадой. – Решай скорей, что ты будешь с ним делать!

– Ты ведь его закопаешь? – добавил Бельтран.

– Его нужно отнести к людям, – решил Бальян. – Видишь ли, если бы его готовили к карьере воина, у него уже сейчас были бы мозоли на руках.

– Балованный маменькин сынок, – буркнул Бенно. – Среди людей это не редкость. Магистр Даланн рассказывала нам о таких, не жалея красок.

Оба гнома вздохнули, вспоминая умершую даму. Затем Бенно спросил:

– Эта одежда, которая на нем, – она богатая?

– Вполне, – кивнул Бальян. – Еще одна причина отнести его к людям. О нем хорошо заботились, теперь его воспитатели не находят себе места от беспокойства.

Бельтран и Бенно переглянулись, затем Бенно сказал:

– Мы тут подумали, Бальян… Тебе, конечно, видней, но вот Даланн считала тебя наивным. Люди не решат, часом, что это ты его убил?

– Для того, чтобы кого-то убить, нужна серьезная причина, – рассудил Бальян. – Это одинаково, что у людей, что у гномов. У меня не было никаких причин желать смерти этому богатенькому мальчику. – Он помолчал и добавил: – Вам его разве не жаль?

– Какое отношение наша жалость имеет к глупым подозрениям, которые могут появиться у людей? – отозвался Бенно. – Впрочем, поступай как знаешь. Мы позвали тебя только потому, что нам обоим неохота было рыть могилу. Ты, видать, тоже не жаждешь этим заниматься. Предпочитаешь умереть по ложному обвинению. Что ж, отвращение некоторых персонажей к труду доходит до абсурдного. Прощай, Бальян.

Не отвечая, Бальян вытащил ноги погибшего мальчика из стремян, взвалил изломанное тело себе на плечи и, небрежно махнув приятелям на ходу, зашагал в сторону замка. Гномы проводили его долгим взглядом.

– А если мы больше никогда его не увидим? – спросил Бенно как бы сам себя.

Бельтран пожал плечами.

– Лично я не видел его больше пятидесяти лет и даже не скучал.

– Тогда ты не знал о его существовании, – возразил Бенно. – А теперь знаешь. Вот в чем разница.

– Знаешь, на что я рассчитываю? – сказал Бельтран. – На правосудие герцога Вейенто. Он очень умный человек. И законы у него хорошие. А главное – он всегда точно знает, когда нужно следовать закону, а когда просто необходимо его нарушить. С таким отцом Бальян не пропадет.

– Хотелось бы верить, хотелось бы верить, – пробормотал Бенно и поежился.

Почему-то случившееся сильно его настораживало. Хотя падение человека в пропасть – не такое уж из ряда вон выходящее событие.


* * *


Бальян со своей ношей беспрепятственно вошел, в ворота. Перед ним расступались, как перед зачумленным. Разговоры смолкали. Слуги отворачивались, солдаты замирали, а затем отходили подальше. И с каждым новым шагом Бальян чувствовал себя все хуже, а камень на сердце все рос и рос.

Ему не хотелось входить во внутренние помещения замка, поэтому он просто остановился посреди двора. Поймал взгляд какого-то детины и негромко сказал ему:

– Постели что-нибудь на землю.

Детина, не смея возражать приказанию, сдернул собственный плащ и разложил его на камнях. Бальян снял свою ношу и устроил мертвого мальчика. Потом уселся рядом на корточки и стал ждать.

Смерть, которую Бальян принес с собой на плечах, как будто короновала его: никто из обитателей замка не дерзал противоречить этому юноше, какой бы бедной ни была его одежда и какими бы простыми ни казались его манеры.

Оповещенный о странном явлении, во двор быстрым шагом вышел сам герцог. Бальян поднялся ему навстречу. Герцог блуждал глазами по двору в поисках того ужасного, что принес в замок молодой бродяга, но не видел.

Бальян загораживал собой тело. На мгновение лицо герцога исказила безумная надежда, но тут Бальян сделал шаг в сторону, и Вейенто наконец увидел тело своего сына. Маленькое, изломанное, с изуродованной головой. Только руки мальчика странным образом сохранились в неприкосновенности, и это были руки Аваскейна, каким его знал Вейенто: тонкие, очень белые, с мягкими ладошками. Вейенто уставился на белое пятнышко на ногте мизинца. Этот мизинец был самым живым из всего, что осталось от Аваскейна, и вместе с тем он не позволял усомниться в очевидном: Аваскейн мертв.

Лицо Вейенто странно перекосилось. Как будто он носил вместо лица тряпичную маску и теперь кто-то пытался сорвать ее, но клей, которым она крепилась к черепу, как назло, не позволял сделать это сразу.

Герцог разразился бурными бабьими завываниями. Он причитал и кричал, звал сына, укорял его, а лицо его все время по-разному искажалось, то растягиваясь вбок, то сморщиваясь в куриную гузку.

Бальян, стоя чуть поодаль, с ужасом наблюдал за этой сценой. Он не знал, что сказать, как себя вести, и поэтому просто не двигался с места.

Неожиданно Вейенто замолчал. Слезы его высохли. Совершенно ровным, спокойным тоном он спросил у Бальяна:

– Это ты его нашел?

– Гномы, – ответил Бальян и кашлянул: его голос прозвучал хрипло.

Герцога передернуло, как будто этот кашель причинил ему немыслимые страдания. Но второй вопрос он задал так же спокойно, как и первый:

– Зачем ты убил его?

– Я не убивал его, ваша милость, – сказал Бальян. – Это невозможно. И бессмысленно.

– Бессмысленно? – Вейенто улыбнулся. – Нет, это имело смысл. Для тебя. Ведь он – твой брат.

– Ваша милость, мне не нужно было убивать моего брата, – повторил Бальян. – Его нашли гномы.

– Ну конечно! – нетерпеливо сказал Вейенто. – Конечно гномы. А ты находился рядом. Ждал, пока они его найдут. Потом принес сюда. Ты ведь мой сын, Бальян, мой старший сын. Мой мальчик. Как ловко ты избавился от заморыша! Теперь герцогство унаследует настоящий воин. Ты ведь думал не о себе, правда? Ты думал о герцогстве. О сильном правителе. Нам необходим сильный правитель.

Он помолчал, потом обнял Бальяна за плечи и развернул его лицом к солдатам гарнизона.

– Смотрите! Смотрите, вот ваш будущий властелин! Подчиняйтесь ему, потому что у него твердая рука и совсем нет того, что слабые люди называют «добрыми чувствами». И когда я стану королем, мне понадобится преданный человек на севере. – Он встряхнул Бальяна, заглянул ему в глаза. – Ты, Бальян! Ты будешь моим преданным вассалом, моей правой рукой. Потом, когда я стану королем. А пока нужно захватить трон. И ты мне в этом поможешь, слышишь, ты? Мой сын! Мой отважный, мой красивый сын. Идем, расскажем твоей мачехе. Она обрадуется, вот увидишь.

Неожиданно он оттолкнул Бальяна и бросился к Аваскейну. Присел рядом, подтолкнул тело, заглянул в изуродованное смятое лицо мальчика.

– Ты ни на что не годился, Аваскейн, – прошептал Вейенто. – И вот ты мертв и годен только на то, чтобы открыть дорогу своему брату. Тебя похоронят и забудут. Ты никому не был нужен, даже мне. Бедное маленькое ничтожество.

Бальян позволил герцогу увести себя в замок. Он ощущал на своих плечах сотни взглядов – и осуждающих, и сочувственных. Единственным утешением ему служило то, что никто из солдат гарнизона и практически никто из слуг не верил в это убийство.


* * *


Вейенто втолкнул старшего, сына в одну из комнат, где имелось очень узкое окно без стекол, выходящее во двор, после чего без единого слова объяснений запер за ним дверь. Бальян оказался в заточении.

Он опустился на тюфяк, брошенный в углу. Судя по всему, прежде в этой комнате обитал кто-то из слуг. Каморка была маленькой и убогой, но вместе с тем помещалась неподалеку от господских покоев.

Гномы были правы. Не следовало нести тело мальчика в замок. Нужно было просто похоронить его там, где он погиб, и сделать вид, будто никто ничего не знает. Рано или поздно Вейенто нашел бы коня и понял, что произошло. Но в таком случае Бальян оставался бы в стороне – и, кто знает, может быть, герцог не обвинил бы его в этом преступлении.

«Мой отец сошел с ума, – мысли тянулись одна за другой, оставляя тягостное чувство. – Мало того что он считает меня убийцей, он еще и одобряет подобный поступок! Я глупец… Нужно бежать отсюда при первой же возможности».

Он думал о своей хижине в горах, о своих приятелях-гномах, что время от времени заглядывали к нему на огонек, о тишине одиноких ночей, и ему хотелось плакать.

Он оставил поместье и богатый дом своей матери, чтобы быть подальше от людей с их вечной суетой, пустыми заботами и печалями. Когда необходимость заставляла Бальяна заходить в поселки и договариваться там о выпечке хлеба или о покупке одежды, он торопился поскорее покинуть их.

Люди не нравились ему. Ни те, кто усердно работал, ни те, кто бездельничал и наживался на чужом труде. И те, и другие, как казалось Бальяну, не видели дальше своего носа и считали бессмертным то, что не достойно было не только бессмертия, но даже и долголетия: свои заботы и мелкие чаяния.

В горах все выглядело иначе… Бальян не знал о том, что погибший младший брат думал так же, как и он.

Неожиданно печальное течение мыслей Бальяна прервал шум возле двери. Женщина истошно кричала:

– Я хочу его видеть!

Видимо, ее пытались оттащить, потому что она несколько раз стукнула о дверь, потом завизжала и упала: на пол рухнуло тяжелое тело. До Бальяна донесся звук пощечины.

Он встал, подошел к двери и громко сказал:

– Откройте мне!

Снаружи затихли, но на приказ никак не отреагировали. Бальян повторил еще более властным тоном:

– Открывайте!

И тут, к его удивлению, в замке повернулся ключ. Перед Бальяном появился узкий коридор, освещенный дневным светом, попадающим в круглые окошки, вырубленные в потолке. Световые столбы тянулись по всему коридору, как призрачные колонны. В одном таком столбе стояла располневшая женщина мощного сложения с мятым, трясущимся лицом. Она так сильно напоминала госпожу Эмеше, что в первое мгновение Бальян вздрогнул.

– Матушка! – вырвалось у него.

Женщина широко раскрыла рот, помедлила и закричала, медленно, надсадно:

– А-а-а…

Неожиданно Бальян понял, что это – Ибор, мать Аваскейна. Ее сходство с обезумевшей и растолстевшей Эмеше было пугающим.

– Ты убил его! Ты убил его! Ты убил его! – монотонно повторяла Ибор. – Ты убил его!

– Вы этого хотели, молодой господин? – прошипел слуга дюжего сложения, видимо, тот, что открыл Бальяну дверь. – Она завывает уже час.

– Это навсегда, – пробормотал Бальян.

– Что вы говорите? – не понял слуга.

– Она больше не оправится, – сказал Бальян. – Она как моя мать.

– А что ваша мать? – Слуга выглядел удивленным.

– Сошла с ума.

Слуга плюнул.

– Бедный герцог Вейенто, вот что я вам скажу, молодой господин. Он заслуживает лучшего, потому что сам он всегда желал только одного: счастья для своих подданных. Поверьте мне.

Бальян молча смотрел на кричащую Ибор. Люди любили Вейенто. О нем с самой искренней преданностью говорили в рабочих поселках, и даже гномы отзывались о герцоге не без уважения.

Но Бальян держался другого мнения. Он считал Вейенто интриганом и самодуром, не лучше растленных аристократов с юга. Правда, никто не спрашивал у юноши – что именно он думает о своем отце. Однако у Бальяна хватало характера не поддаваться на чужие уговоры.

Смерть Аваскейна пошатнула уверенность Бальяна в собственной правоте. Впервые в жизни он почувствовал, как его решимость стоять на своем дала трещину.


Глава четырнадцатая

ПРИЗРАК ТАВЕРНЫ «СЕРДЦЕ И ГВОЗДЬ»


Одна из комнат в таверне «Сердце и гвоздь», что располагалась в одном дневном переходе от столицы, считалась «нехорошей». Точнее, большую часть года комната была самой обыкновенной, а «нехорошей» становилась только время от времени. И сейчас как раз наступило такое время.

Так хозяин таверны и объявил некоему толстяку, который пожелал остановиться в «Сердце и гвозде» на одну ночь.

– Сегодня не подходящая лунная фаза для того, чтобы сдавать эту комнату, а прочие все заняты.

Толстяк смотрел на хозяина гневно. Толстяк отдувался, обмахивался большим синим платком, и казалось, что каждая крупная капля пота на его складчатом лбу отливает индиго.

– Мне ведь нужно где-то переночевать? – вопросил толстяк.

Хозяин ответил утвердительно.

– А здесь, если только вывеска не лжет, – постоялый двор? – продолжал настаивать толстяк.

– Именно так, господин хороший, но у меня все комнаты сейчас действительно заняты, кроме одной, а нынче не подходящая фаза…

Хозяин оказался человеком не менее упорным, нежели постоялец.

– Если пожелаете, могу приготовить для вас постель в общем зале, – добавил он. – Двое господ уже согласились, так почему бы не согласиться и вам?

– Проклятье! – взревел толстяк. – По-вашему, мне стоит равнять себя с какими-то извозчиками, что спят у вас на полатях вповалку? За кого вы меня принимаете? У меня есть деньги!

– Господин хороший, – терпеливо произнес хозяин, – я не могу взять ваши деньги, потому что, ежели я сдам вам ту комнату, вы сами же потребуете эти деньги назад… Если вообще сможете что-то требовать, – прибавил он многозначительно.

– Да что там у вас в этой комнате? – вопросил толстяк. – И если «оно» там существует, почему вы от «него» не избавитесь? Клопы там, что ли?

Хозяин вздохнул.

– Клопы, господин хороший, никак не зависят от лунных фаз…

И вполголоса заключил:

– Нет, у меня там призрак…

Толстяк сперва ошеломленно молчал, а потом широко разинул рот, словно намеревался проглотить хозяина вместе с его фартуком, засаленной повязкой на голове и встревоженной физиономией.

Наконец, обретя дар речи, толстяк внушительно произнес:

– Послушайте, милейший. Меня зовут Маргофрон. Тесьма, ленты, пуговицы. Пятнадцать лет неустанного труда. И вот наконец у меня достало известности и средств сделать заказ у королевских мастериц. Вам понятно, что это означает?

Хозяин кивнул:

– Что вы потратили кучу денег и намерены как можно скорее забрать готовые изделия, дабы выставить их в своем магазине с соответствующим сертификатом. Это поднимет ваш престиж и все такое.

– Именно. – Маргофрон шумно выдохнул. – Вы точно все поняли. Я сам настаивал на том, чтобы заказ был выполнен точно в срок. И забрать его я обязан точно в срок.

– И это мне ясно, господин Маргофрон. Непонятно только одно: каким образом ночь, проведенная в общей комнате, помешает вам исполнить ваше намерение?

– Да таким, что после спанья на полу я проснусь весь измятый и мне придется полдня приводить себя в порядок… Так что сдайте мне свою «нехорошую» комнату, и покончим на этом!

– Боюсь, что после ночи в той комнате вы вообще не проснетесь, – брякнул хозяин и выложил перед Маргофроном ключи. – Впрочем, не смею вас отговаривать. Денег я не возьму. Мне искренне жаль вас, мой господин. Вы поступаете весьма опрометчиво.

Маргофрон буркнул что-то невнятное, сцапал ключи и затопал наверх по лестнице.

Ничего странного в комнате он не заметил. Кровать широкая и удобная, окно со ставнями, и засов достаточно крепкий. Толстяк повалился на кровать, заложил руки за голову. Поворочался немного, привыкая к новому матрасу.

Для Маргофрона всегда составляло некоторую трудность обживать новые матрасы. К счастью, ему нечасто доводилось путешествовать. Обычно этим занимались его доверенные лица.

Но нынешний случай – особый. Заказ из королевского дворца! Придворный композитор, конечно, немало помог…

Хорошо иметь связи. Вероятно, связи – лучшее из всего, что дала Маргофрону Академия. Если не считать, конечно, славных воспоминаний юности.

Маргофрону не спалось. Завтра он увидит столицу, дворец! Он договорился о том, что остановится у Эмери. Проживет день или два.

Жаль, что Эмери так и не женился. Видный был парень. И с характером. Наверное, слишком многого хочет от жизни. Разыскивал себе такую женщину, чтобы полностью отвечала идеалам; а разве такую найдешь?

Маргофрон, например, это давно понял и женился на первой же из тех, что более-менее ему подходила. И доволен. Даже, можно сказать, счастлив.

Детей у него трое. Три дочки. Все три – тощие, как хворостины, так что даже на людях с ними показаться неудобно: создается впечатление, будто отец съедает всю пищу, какая только находится в доме, и неудержимо жиреет, в то время как домочадцы его чахнут с голоду.

Разумеется, это не так: все три девицы обладают завидным аппетитом. Просто сложением пошли в мать. Не толстеют, и все!

Маргофрон улыбнулся, думая о дочерях. Старшая и младшая – мастерицы. Уже сейчас пуговицы и ленты их работы раскупают лучше, чем привозные. Средняя – со странностями. Иногда вдруг на нее найдет, и она по целым дням рисует узоры дивной красоты. А то вдруг бродит скучная.

Маргофрон предполагал отправить ее в Академию. Потом, когда войдет в возраст. Сейчас все три еще малы для того, чтобы покинуть родительский дом.

Надо будет купить для них подарков. Альбомы, шелковые нити, кисти. И какие-нибудь наряды. Эмери подскажет, где лучше взять.

В таких приятных мыслях к нему наконец пришла дрема. Он смежил веки и погрузился в спокойный сон.

Маргофрон не мог бы сказать, как долго продолжалось забытье. Внезапно он пробудился. В комнате было темно. Маргофрон вспомнил о том, что забыл закрыть ставни. Точно: отметил про себя, что ставни наличествуют и что засовы – и на ставнях, и на двери – прочные, а вот задвинуть забыл. Надо бы восполнить это упущение. Хозяин все-таки недаром намекал… В темноте предостережения всплыли в памяти и вдруг показались куда менее смехотворными, нежели в зале, полном народу, да еще при зажженных лампах.

Маргофрон пошевелился на кровати, чтобы встать и выполнить свое намерение, как вдруг кто-то рядом с ним встревоженно произнес:

– Кто здесь?

Этого оказалось достаточно, чтобы Маргофрон подскочил на месте и сипло взвизгнул:

– Ай!

Тот, второй, казался испуганным ничуть не менее. Он шарахнулся от толстяка и принялся шлепать ладонями по стене – явно в поисках выхода. Но дверь почему-то никак не могла найтись.

Маргофрон сел, матрас скрипнул. Толстяк нащупал лампу и трясущимися руками зажег ее. Огонек запрыгал по комнате, распугивая тени, и Маргофрон увидел человека, забившегося в угол.

Человек этот был невысоким, крепкого сложения, лет тридцати. Внешность его казалась весьма неказистой, и вообще он принадлежал к числу людей, с которыми можно было бы не считаться. Можно – если бы не длинная шпага, висевшая у него на боку.

При слабеньком свете лампы рассмотрев Маргофрона с его красным, лоснящимся от пота лицом, человек нахмурился и шагнул на середину комнаты.

– Что вы здесь делаете? – резко спросил он.

Маргофрон пожал плечами и ответил по возможности миролюбивым тоном:

– Я снял эту комнату на ночь. Видимо, произошло недоразумение: гостиница сейчас переполнена и хозяин, лукавая бестия, сдал один и тот же номер сразу двум постояльцам…

– А, – протянул незнакомец. Брови его разгладились. – Это многое объясняет. Но не все. Как вы сюда попали?

– Да просто открыл дверь и вошел. – Маргофрон окончательно успокоился и даже развеселился. – А вы?

– Странно. – Гость опять насупился и глянул на Маргофрона с подозрением. – Я не слышал, как вы входили.

– Лично я не вижу в этом ничего странного, – объявил Маргофрон. – Ведь когда я входил, вас здесь не было.

Гость медленно покачал головой.

– Нет, я находился здесь – и все-таки не слышал вас. До тех пор, пока не стемнело.

– Не понимаю… – Теперь и Маргофрон начал хмуриться. – Что вы имеете в виду? Говорят вам, я вошел в эту комнату вечером, когда еще было светло, и внимательно все осмотрел. Здесь не было ни одной живой души. Я улегся на кровать. Вот на эту самую кровать, и клянусь всем, что есть на свете святого, она была пуста! Я размышлял о своих делах, которые предстоят мне завтра в столице, а потом заснул…

– Да! – отрывисто произнес незнакомец. – У меня тоже дела в столице. Очень важные дела.

Он замолчал и некоторое время безмолвно рассматривал Маргофрона. Потом поинтересовался:

– Мы не могли встречаться прежде?

Маргофрон пожал мощными плечами.

– Все возможно. Я ведь держу галантерейную лавку. И небольшую мастерскую при ней. Ко мне заходит много посетителей. Мой товар, знаете ли, расходится хорошо, потому что я люблю свое дело.

– А, – сказал незнакомец. – Это похвально. Я тоже любил мое дело. И мне нужно в столицу, но я никак не могу до нее добраться! А хуже всего, что я не помню, как вы сюда входили.

– Говорят вам, вы вошли сюда после меня! – рассердился наконец Маргофрон.

– Нет, – решительно ответил гость. – Исключено. Потому что я не выходил отсюда. Я не выходил отсюда уже очень много лет.

Маргофрон почувствовал, как холодеет у него в животе. Но он все еще держался. Уголки его губ, растянутых в насмешливой улыбке, задрожали.

– Это розыгрыш, да? – осведомился он.

– Что?

– Если у здешнего хозяина есть тайный завистник, враг, который хочет распугать его постояльцев и по дешевке выкупить таверну, то лучшего способа не придумать. Ну, признавайтесь же и дайте мне поспать. Клянусь, я не испорчу вам игры и наутро всем буду рассказывать, что видел в таверне «Сердце и гвоздь» привидение.

Незнакомец вдруг рассвирепел. Глаза его вспыхнули дьявольским огнем, волосы встали дыбом, и он потянулся за шпагой.

– Что вы себе позволяете? – зарычал он, надвигаясь на Маргофрона. – Какой еще розыгрыш? Как вы смеете? Говорят вам, мне надо найти письмо! Он украл у меня письмо!

Маргофрон встал и попятился от чужака. А тот, бросив шпагу обратно в ножны, метнулся к кровати и сбросил с нее матрас. Затем полез в сумки Маргофрона и вывернул их содержимое на пол. Он буквально плакал от отчаяния и повторял:

– Письмо! Письмо!

Затем, стоя на коленях среди учиненного им развала, незнакомец обратил на Маргофрона пылающие глаза, в которых прыгал огонек лампы.

– Умоляю вас, отдайте письмо!

– Я не брал вашего письма, – пролепетал Маргофрон.

Губы незнакомца сложились в тонкую линию.

– Лжете!

Он легко вскочил на ноги и схватил Маргофрона за шиворот.

– Лжете! Отдайте! Вы понимаете, что их двое? Я должен сообщить! Двое!

Маргофрон почувствовал, как ледяные влажные руки просовываются ему за шиворот и шарят там, как твердые ногти царапают ему кожу. Толстяк закатил глаза и закричал.

От этого крика в глазах у него потемнело, и вдруг он ощутил, что касается затылком чего-то твердого. Чей-то голос, совершенно не похожий на яростный полушепот незнакомца, произнес:

– Он очнулся.


* * *


В дворцовых мастерских царило большое оживление. Девушки окружили какого-то человека, который взахлеб рассказывал нечто страшно увлекательное. И даже старшая мастерица подошла послушать, хотя на ее лице сохранялось слегка скептическое выражение и вообще держалась она так, словно никогда не бывала подвержена любопытству, а слушает лишь ради того, чтобы знать, что творится в головах у ее подопечных.

Толстяк повествовал:

– … И тут до меня доходит, что это – призрак! Самый настоящий. «Я, – говорит, – отсюда не выходил. Всегда здесь был; а ты кто такой?» У меня душа в пятки ушла и ноги подкосились! А он кричит всякую бессвязицу. И тут он бросается на меня, царапает когтями, грозит шпагой! Кровать опрокинул, все мои вещи разбросал…

Девушки ахали, гладили пострадавшего толстяка по плечам и щекам, зазывали к себе в мастерские – чтобы он повторил историю для тех, кто не имел счастья слышать.

Старшая мастерица снисходительно поглядывала на эту веселую возню и не препятствовала. Внезапно она обернулась, прошумев платьем, и присела в реверансе.

– Ваше величество! – воскликнула старшая мастерица.

Эскива стояла среди девушек, доселе никем не замеченная. На королеве было простое светлое платье, в котором она обычно работала над своим гобеленом, так что девочка совершенно не выделялась среди прочих.

Но возглас старшей мастерицы словно пробудил прочих от прекрасного сновидения. Девушки расступились, кланяясь королеве, так что Эскива предстала прямо перед растерянным толстяком.

Маргофрон, ошеломленный произошедшим, так и остался стоять с разинутым ртом, весь покрытый крупными каплями пота.

Королева милостиво улыбнулась ему.

– Продолжайте, прошу вас.

– Ваше… – пробормотал Маргофрон, лихорадочно соображая, стоит ли упасть перед королевой на колени.

С истинно королевской простотой Эскива разрешила ситуацию. Она протянула ему руку и даже не поморщилась, когда мокрые губы приникли к ней.

– В этих мастерских я ученица, как и все остальные, – произнесла королева. – Ведите себя запросто. Продолжайте рассказ. Что случилось потом? Побольше подробностей!

– Я, собственно, все… Ничего не случилось. Но это был призрак, клянусь! Призрак в таверне «Сердце и гвоздь»!

Эскива хлопнула в ладоши.

– Мне ужасно понравилось! У вас, говорите, есть дочки? Я вам что-нибудь для них подарю!

Маргофрон понял, что вот-вот потеряет сознание. К счастью, старшая мастерица оценивала происходящее лучше, чем Эскива, и быстро вмешалась:

– А теперь дайте господину Маргофрону передохнуть. За работу! Прошу на урок, ваше величество.

Эскива махнула Маргофрону совершенно по-дружески и убежала. Толстяк, все еще не пришедший в себя после встречи с королевой, упал на лавку и обтер лицо платком.

…После того как он очнулся на полу общей залы таверны «Сердце и гвоздь», закутанный в кусачее одеяло, Маргофрон не знал передышки. События сыпались на его голову одно за другим, так что он просто не успевал реагировать.

Хозяин заботливо напоил незадачливого постояльца подогретым вином. Прочие гости сочувственно качали головами и высказывали различные предположения. Маргофрон поймал на себе напряженный взгляд хозяина и понял: тот отчаянно упрашивает гостя молчать о происшествии. «Ну да, – сонно подумал Маргофрон, – я же сам говорил: такие дела на руку конкурентам… Хозяин – добрый малый, он меня предупреждал».

И пробормотал:

– Вы – добрый малый, вы меня предупреждали…

– Да, да, – быстро сказал хозяин. – Нужно было закрывать ставни. Холодный ветер, усталость – все это не могло не сказаться. Что вам приснилось?

– Кошмар, – ответил Маргофрон чуть громче. – Я, кажется, простудился в дороге. Вы правы, да. Надо было закрывать ставни.

– Ну, теперь-то вы среди друзей, – пророкотал один из возчиков. – Отдохните, дружище. Здесь и тепло, и компания добрая.

Маргофрон поманил хозяина пальцем и, когда тот наклонился, прошептал ему в самое ухо:

– Утром соберите мои вещи. Он разбросал их по всей комнате.

– Я не решусь прикасаться к вашим вещам, – возразил хозяин. – Если что-нибудь пропадет – по случайности или по недогляду…

– Пусть пропадет хоть половина, – выдохнул Маргофрон. – Я ни за что не хочу больше подниматься в эту проклятую комнату.

– Как он выглядел? – спросил хозяин, помолчав.

– Призрак? Вы что, никогда не видели его?

– Никогда. Только слышал. Потом кое-что сопоставил, произвел расчеты и установил, в какие лунные фазы он появляется. В такие дни я просто не сдаю комнату, вот и все. Обычно все обходится. Вы были слишком настойчивы… А я проявил слабость.

– Понятно. – Маргофрон тяжело вздохнул и потянулся за кувшином с вином. – Хуже всего то, что он производит впечатление самого обычного человека. Как вы или я. Он не прозрачный, не ходит сквозь стены, не превращается в чудовище. Он просто есть. И еще… – Маргофрон понизил голос до еле слышного шепота: – Он безумен!

Хозяин проявил при этом сообщении поразительное хладнокровие.

– Трудно оставаться нормальным, коль скоро ты – привидение. Вам нужно выспаться. И… спасибо за понимание.

Маргофрон покинул гостиницу, едва только рассвело. Сумка, уже собранная, стояла в общей зале, рядом с ложем Маргофрона.

Галантерейщик растолкал своего возчика и тронулся в путь. К полудню перед ними уже появились башни столицы, и скоро Маргофрон, рассчитавшись с возчиком, уже стучал в дверь своего бывшего однокашника по Академии – придворного композитора Эмери.

Фоллон, предупрежденный о возможном появлении толстяка из провинции, был вежлив и старался не подавлять отменными манерами. Насколько у Фоллона вообще получалось не подавлять посетителей.

Эмери спустился к гостю в нижнюю гостиную, предложил легкий завтрак и разведенного вина.

– Когда собираешься во дворец? – осведомился он.

– Дай хоть дух перевести, – взмолился Маргофрон. – Дорога была не из легких, а тут еще такое приключение прямо у самой столицы… Еле ноги унес.

Эмери нахмурился.

– На тебя что, напали?

– Ох… – вздохнул Маргофрон.

Он уже собрался было начать повествование, как вдруг наверху послышалась шумная возня. Маргофрон побледнел. Краска отхлынула от его лица, точно океанская волна, а затем вернулась, да так мощно, что даже слезы выступили на глазах у толстяка. Эмери никогда в жизни не видел, чтобы человек так пугался простого шума.

– Что с тобой? – спросил он у гостя участливо. – Похоже, тебе и впрямь досталось. Но я просто не могу поверить, чтобы поблизости от столицы орудовали какие-то грабители…

– Если бы грабители… – вздохнул Маргофрон. – А что там у тебя наверху?

– Полагаю, мой брат свалился с кровати. Сейчас он заберется обратно в постель и проспит до обеда.

– У тебя есть брат?

– Младший, – кратко ответил Эмери. – А ты ведь не знал, что нас двое?

Маргофрон опустил глаза и бессловесно зашлепал губами. Потом пробормотал:

– «Двое»… Я вот все думаю, что это может означать?

Он погрузился в тревожное воспоминание, и глаза у него остекленели.

Эмери хотел было подать какую-нибудь отрезвляющую реплику, которая позволила бы гостю вернуть беседу в нормальное русло, как вдруг из дверей послышался голос:

– Между прочим, никто не падал с кровати. Это лампа разбилась. Скажи Фоллону, пусть приберет. Масло разлилось.

На пороге стоял Ренье, растрепанный, в белой рубахе до колен, босой.

– Что за вид! – вскинулся Эмери. – У нас гость… Маргофрон, познакомься: мой младший брат Ренье.

– Младшему, кстати, тридцать четыре года, так что не такой уж он и младший, – заметил Ренье. – А когда этому тридцатипятилетнему старцу стукнет сто один, разница в возрасте у нас вообще сотрется.

– Очень приятно, – сказал Маргофрон и вытер лицо платком.

Ренье уселся в свободное кресло, схватил кувшин и отпил сразу половину. Глаза его весело заблестели.

Толстяк моргал, переводя взгляд с одного брата на другого. Потом с облегчением рассмеялся.

– Фу ты, – выговорил он, – вы так похожи, что мне вдруг показалось, будто я учился в Академии с вами обоими…

– Ну что вы, – возразил Ренье преспокойно, – я ни в каких Академиях не обучался. Сидел себе в имении нашей бабушки и щипал крепостных девок за упругие зады. И в этом полезном занятии провел лучшие годы моей юности.

– Вам можно позавидовать, – сказал Маргофрон весьма учтиво.

Ренье весело моргнул брату и снова взялся за кувшин.

– Иди оденься, – прошипел Эмери.

– Да ладно тебе… Так что с вами случилось по дороге, уважаемый?

– Я видел привидение! – выпалил Маргофрон. И быстро добавил: – Умоляю вас, не смейтесь! Если бы вы оказались на моем месте, вам было бы не до смеха.

– И где оно подстерегло вас? – осведомился Ренье. – Расскажите нам все. Мы верим в привидения и не станем смеяться.

– В таверне «Сердце и гвоздь». Неподалеку от столицы. Хорошая таверна, превосходный хозяин…

Он говорил и говорил, подбадриваемый сочувственными взглядами слушателей. Ни старший брат, ни младший действительно даже не улыбнулись. Особенно – младший; он утратил всю свою веселость и выглядел очень серьезным.

Когда Маргофрон перешел к бессвязным речам призрака, Ренье насторожился.

– Вы не могли бы в точности вспомнить все то, что он говорил?

– Вот вспомнилось, будто он кричал – «их двое, их двое»… Кого двое? Убийц? Может быть, этого парня убили на постоялом дворе? Какие-то двое… И еще он искал письмо, – добавил Маргофрон. – Жуткая история.

– Я приготовил для тебя одну из моих гостиных, – помолчав, обратился к гостю Эмери. – Переоденься. Фоллон поможет тебе умыться. После обеда отправишься во дворец. Получить заказ у дворцовых мастериц – большая удача, Маргофрон.

– Я благодарен тебе, – пробормотал толстяк. – Проклятье, я вовсе не так желал бы тебя поблагодарить! Как-нибудь шумно, от души! А сейчас я способен лишь бубнить под нос да вздыхать.

– Ничего, мне совершенно понятна вся мощь твоей благодарности, – заверил его Эмери. – Ты отважный человек, Маргофрон. Помнишь, как ты сорвал колпак с головы экзекутора?

Среди студентов Академии Коммарши существовал дурацкий обычай: обзаводиться предметами одежды и обихода таких почтенных горожан, как экзекуторы, гробовщики или стражники. Изобретательности молодых людей из Академии не было границ, а выходка Маргофрона, который совершил настоящий бандитский налет, навек осталась в анналах.

– При том, что я всегда был жутким трусом! – захохотал Маргофрон. – До сих пор не понимаю, как это мне удалось!

– На тебя нашло, – сказал Эмери. – Вот в чем дело. Просто накатило. Вдохновение – вот как это называется. У каждого человека хотя бы раз в жизни случается острый приступ вдохновения.

– Тебе видней. – Маргофрон простодушно улыбнулся. – Ты ведь сочиняешь музыку. Небось, испытываешь вдохновение постоянно.

– Это мое естественное состояние, – сказал Эмери, морщась и почесывая кончик носа. – Поэтому я не воспринимаю его так остро. В определенном смысле я даже завидую тебе.

– Понимаю, – сказал Маргофрон и окончательно приободрился.

В приподнятом состоянии духа он отправился во дворец. Мастерицы приняли его совсем не так, как он опасался. Никакой спеси, никаких «придворных манер». Девушки держались очень просто.

Некоторое время Маргофрон и мастерицы с огромным удовольствием разбирали атласную тесьму, резные пуговицы, шитые вставки для одежды и со знанием дела обсуждали детали. А потом Маргофрон рассказал им свою историю о привидении.

И тут явилась королева. Сама королева! А он разливался, как распоследний подмастерье, желающий понравиться девчонкам, и употреблял – жутко вспомнить! – совершенно простонародные выражения, как привык изъясняться у себя в лавке.

Ее величество оказалась чрезвычайно добра. Даже протянула ему руку для поцелуя. И обещала подарить что-нибудь для дочерей Маргофрона. Есть от чего хлопнуться в обморок – второй раз за одни сутки.


* * *


За обедом Эскива как ни в чем не бывало вкушала суп с большим аппетитом. Гайфье исподтишка наблюдал за сестрой: не переменилось ли ее настроение. Эскива заметила это, отложила ложку и сказала:

– А, любезный брат, все ждешь, чтобы я поперхнулась насмерть и умерла?

От этих слов Гайфье поперхнулся сам. Эскива не без удовольствия наблюдала за тем, как брат, побагровев, кашляет в салфетку, а затем невозмутимо добавила:

– Твои ухватки были бы незаменимы на конюшне. Не понимаю, что ты делаешь в королевской трапезной.

– Эскива! – пробормотал Гайфье.

– Кстати, – она снова взялась за ложку и самым жеманным образом оттопырила мизинец, – сегодня я слышала поразительную историю. – Королева повернулась в сторону Пиндара, который также был приглашен к столу. – Вам как воспевателю всего гнилостного и вонючего было бы интересно, господин поэт. В таверне «Сердце и гвоздь» завелось привидение. К нашим мастерицам приехал какой-то галантерейщик из провинции, который по пути в столицу столкнулся с этим призраком буквально лицом к лицу! Что скажете?

– Скажу, что это поразительно, – с невозмутимым видом произнес Пиндар.

Он тоже демонстрировал безупречные манеры, от чего Гайфье безмолвно вскипал.

– И что вы находите самым поразительным? – осведомился Гайфье.

Пиндар чуть пожал плечами.

– Хотя бы то, что я и сам бывал в этой гостинице. И отлично провел ночь. Никаких привидений, могу вас заверить, там нет и в помине. У этого галантерейщика слишком богатое воображение. Кстати, что именно он видел? Голоса? Тень в белом? Завывания в темноте?

– Уверяет, что видел нечто, похожее на обычного человека, – сказала Эскива.

Пиндар вежливо рассмеялся.

– Воистину жуткое зрелище – обычный человек!

– Да, человек, и вооруженный шпагой к тому же. Он что-то искал, выкрикивал бессвязные слова, разбросал все вещи…

– Я бы съездил взглянуть, – неожиданно вмешался Гайфье.

Эскива прищурилась:

– А ты не испугаешься, брат?

– Обычного человека со шпагой? Вряд ли.

– Ах, ну конечно, ты ведь отважен, Гайфье. Как я могла забыть! – С этим Эскива поднялась и отодвинула от себя тарелку. – Желаю вам доброго дня, господа.

Оба встали и не садились, пока королева не покинула столовую. После этого Гайфье уселся и как ни в чем не бывало закончил обедать. К удивлению Пиндара, брат королевы вернулся к прежнему разговору.

– Скажите, господин Пиндар, вы хотели бы увидеть призрака?

– Зачем мне призраки? – Пиндар пожал плечами. – У меня и без того достаточно богатое воображение. Для того чтобы отправлять мысль в путешествие по таинственным мирам вдохновения, совершенно не обязательно общаться с потусторонними явлениями. Достаточно просто много читать и размышлять. Ну и чувствовать, конечно.

– И как, много вы всякого чувствуете? – полюбопытствовал Гайфье.

– Прошу меня извинить, но это не тема для беседы.

– Ну вот еще! – капризным тоном протянул Гайфье. – Говорите, вы часто там бывали, в той таверне?

– Несколько раз. Когда путешествовал.

– И ничего эдакого не примечали?

– Нет. Давайте прекратим наконец этот разговор! – взмолился Пиндар. – Вы же видите, что он мне тяжел и неприятен.

– Разговор о привидении не может быть тяжел и неприятен, – объявил Гайфье беспощадно. – Это все равно как воровать на кухне сладкое печенье. И сердце обмирает, и предвкушение щекочет… Разве не так?

– Мне трудно судить, – произнес Пиндар. – Я не…

– Никогда не воровали на кухне сладкого печенья? – Гайфье изобразил крайнее удивление: вытаращил глаза, разинул рот, развел руками. – В таком случае вам неизвестна вся радость жизни.

– Радость жизни заключается вовсе не в том… – начал было Пиндар, но Гайфье бесцеремонно перебил его:

– А еще все привидения умеют раскрывать тайны. Чужие тайны, страшные… Поедемте, глянем на него! Зададим ему пару вопросов. Может быть, удастся его задобрить, – азартно произнес Гайфье. – Соглашайтесь, не то я отправлюсь туда один.

Пиндар опустил голову.

– Знаете, мой господин, я признаюсь вам в одной вещи, – молвил он. – Когда я услышал о том, что призрака видел какой-то галантерейщик… Словом, я испытал шок.

– Почему?

Пиндар взглянул мальчику прямо в глаза.

– Потому что такая страшная, такая величественная и таинственная вещь, как явление человеческой души с того света, не должна оскверняться общением с каким-то галантерейщиком, у которого нет ни малейшего понятия о поэтическом. Вы не согласны?


* * *


– …И вот тогда я решил: непременно надо поехать и Пиндара с собой заманить! – Этими словами Гайфье заключил свой рассказ о призраке в таверне «Сердце и гвоздь».

Его собеседник выслушал все очень внимательно. Ренье видел, что мальчик сильно взбудоражен. Странные злые огоньки пробегали в раскосых зеленых глазах, похожих на глаза Талиессина. Гайфье поминутно принимался хохотать, и губы у него недобро кривились.

Пару раз Ренье ловил на себе испытующие взгляды. Брат королевы как будто хотел проверить какую-то свою догадку.

Ренье не нравилось происходящее. В первые дни его знакомства с сыном Талиессина мальчик производил совсем другое впечатление. Был открытым и веселым. За последние дни что-то случилось. Нечто такое, что Гайфье предпочитает держать в тайне.

– Вы понимаете, господин Ренье, – хохот, – Пиндар… Он ведь боится! Он боится привидения! Пишет героические оды, асам – трус! – Хохот. – И как только отец догадался прислать мне такого!

– Регент Талиессин видел его рекомендации и счел… – начал Ренье.

Мальчик бесцеремонно перебил:

– Да он ничего и не видел, кроме этих глупых рекомендаций! Небось, даже не потрудился поглядеть на Пиндара лично. А зачем? У отца ведь есть Уида… и ничего, кроме Уиды.

Ренье опустил глаза. В упреках, адресованных Талиессину, было много справедливого. Но все же Ренье вступился за регента:

– В юности Талиессин не любил людей, не подпускал их к себе… Возможно, сейчас он делает для вас то, о чем всегда мечтал для себя: оставляет вас в покое.

Гайфье коротко поразмыслил над услышанным, а затем глумливая улыбка снова растянула его рот.

– Хотите убедить меня в том, что мой отец – дурак?

И с удовольствием отметил, как потемнели глаза его собеседника.

Ренье сухо проговорил:

– Я хотел убедить вас в том, что ваш отец, возможно, заботится о вас больше, чем вы предполагаете.

– Ну уж нет, дудки! Заботится! Он подсунул мне этого скучного соглядатая, чтобы поменьше беспокоиться о моем – как это называется – нравственном развитии, – криво улыбнулся Гайфье. – А Уида… Насколько мне известно, ваш брат, придворный композитор, недавно получил от нее новый заказ. Ха-ха, любовные шалости и все такое.

– Мой брат получил заказ для праздника, проводимого в честь всех мастеров и ремесленников, имеющих Знак Королевской Руки, – сказал Ренье. – Это не имеет никакого отношения к тому, что происходит между Талиессином и Уидой. Если бы вам довелось любить эльфийскую деву – от чего да сохранят вас небеса, мой господин! – вы лучше понимали бы своего отца.

– Ну, у меня есть одна эльфийская дева, – протянул Гайфье. – Я вижу ее каждый день, и видят небеса – она попортила мне немало крови!

– Я отказываюсь продолжать разговор о ее величестве в таком тоне, – отрезал Ренье.

– Кому величество, а кому – сестра, – вздохнул Гайфье. И окрысился: – Не притворяйтесь, будто она вам нравится.

– Я дворянин, – с достоинством отозвался старший собеседник. – Я не могу судить о королеве.

– А о сестре?

– У меня только брат, и мы с ним никогда не ссорились.

– Будь у меня брат, мы бы тоже, наверное, не ссорились… Просто убили бы друг друга, – сказал Гайфье.

Зеленые искры в глазах подростка становились все ярче и злее, углы рта подергивались. И вместе с тем в глубине зрачков таился холодный, взрослый наблюдатель. И этот наблюдатель ни на мгновение не выпускал Ренье из внимания. Казалось, он запоминает каждое слово, улавливает и отмечает малейшее изменение в выражении лица.

– Вернемся к Пиндару, – предложил Ренье. – Вы полагаете, ваш бедный компаньон стоит жестокого розыгрыша?

– Мой бедный компаньон? – Гайфье разразился долгим смехом. – Для начала будем все-таки называть вещи своими именами. Пиндар – мой надсмотрщик. Знаете, как у герцога Вейенто в этих его ужасных рудниках, где над бедными рабочими стоит угловатый гном с бичом и лупит, лупит, лупит непокорных…

Он махнул Ренье рукой, как бы заранее отвергая любую возможность возражений, и убежал, напоследок крикнув: «Я за вами пришлю!»

Гайфье был очень доволен тем, как складывается дело. Конечно, забавно будет позлить Пиндара, а может быть, и напугать его. Но главное – второй его спутник в намечающемся приключении. Человек, который, возможно, осмелился поднять руку на Эскиву. Брат королевы не сомневался: если Ренье действительно виновен – за время путешествия он выдаст себя. Гайфье сумеет его уличить.


Глава пятнадцатая

ПОТЕРЯННОЕ ПИСЬМО


Гайфье все рассчитал правильно: едва только Пиндар услышал о том, что его подопечный намерен отправиться в путешествие, как всполошился и начал предлагать себя в спутники.

Гайфье быстро шел по бесконечной анфиладе королевского дворца, задевая коротким широким плащом то лица придворных дам, расположившихся на низеньких диванчиках с рукоделием, письменными принадлежностями и зеркалами, то роскошные фарфоровые вазы с росписью, то финтифлюлечные канделябры, которые избегали зажигать, чтобы не испортить позолоту. Пиндар шагал рядом, стараясь попадать в ногу со своим юным спутником, но это у поэта выходило плохо: он то семенил, то вдруг делал большие прыжки.

– Вы не можете просто так взять и поехать, ваше вы-со… э… я хотел сказать, мой господин, – то бормотал, то выкрикивал Пиндар в такт своей неровной походке. – Это совершенно неприемлемо!

Гайфье резко остановился, глянул ему в лицо.

– Почему? – в упор спросил мальчик. – Разве я так уж связан этикетом или какими-нибудь государственными делами? Кажется, я даже не наследник престола.

– Но ваша драгоценная жизнь в связи с вашим близким родством с правящей королевой… – мямлил Пиндар.

– Скажите просто: вы боитесь ехать со мной, но еще больше боитесь отпустить меня одного, – заявил Гайфье. – Ну что, я угадал?

– Да, – сдался Пиндар. – Угадали.

– В таком случае едем вместе. Вы и я. Да, и еще я пригласил приятеля. Надеюсь, вы не будете возражать.

– Прошу меня простить, но я впервые слышу о том, что у вас есть приятель. Кто он хотя бы такой? Такой же молодой шалопай, как и вы?

– Сформулировано отчетливо и заслуживает столь же отчетливого ответа. – Гайфье развеселился. – Мой приятель – господин приблизительно ваших лет. Вас это должно успокоить, не так ли?

Пиндар настороженно кивнул, а Гайфье добавил, усмехаясь:

– К тому же он – пьяница, так что человек вполне безобидный. Причинить кому-нибудь вред – убить, скажем, – явно не в состоянии, – добавил мальчик. И обернулся: – А вот и он!

По анфиладе быстро шагал Ренье. Он был чисто умыт, аккуратно одет и, кажется, совершенно трезв. Впрочем, в руке у него болтался запечатанный кувшин. Ренье приветственно махнул кувшином королевскому брату:

– Лично я собрал все необходимое в дорогу и готов отправляться хоть сейчас.

Короткие брови Пиндара поползли вверх. Не в силах сдерживать изумление, поэт выпалил:

– Эмери! Вот уж не думал, что ты слывешь пьяницей.

– Эмери? – удивился Ренье. – Вы что-то перепутали, любезный. Меня зовут Ренье. Вот и мой друг готов это подтвердить. Не так ли, господин Гайфье?

Мальчик молча кивнул, наблюдая за обоими.

Пиндар чуть отступил на шаг и промолвил:

– Нет, я не могу ошибаться. Я учился с тобой в Академии Коммарши! Я хорошо помню тебя, Эмери. Ты был славный парень. Хоть и высокомерный – немного. Впрочем, учитывая твое аристократическое происхождение, положение твоего дяди при королевском дворе, – это вполне объяснимо и даже естественно. Так что я не в обиде. И, кстати, объясни мне одну вещь, коль скоро мы встретились.

– Пожалуйста, – сказал Ренье. – Хоть я и не Эмери.

– Да ладно тебе! – лицо Пиндара сморщилось в глуповатой улыбке. – В Академии ты совершенно не проявлял никакого интереса к музыке. Я отлично это помню, потому что часто посещал концерты. Ты не пришел ни разу. И вдруг делаешь карьеру придворного композитора.

– Тебе это кажется странным? – засмеялся Ренье. – Ладно, объясню. Нет ничего проще. Дело в том, что придворный композитор – Эмери, мой старший брат. А я – Ренье. Спроси хоть кого. Меня все девицы из мастерских знают. И половина харчевниц. И треть харчевников. Ну, еще несколько стряпух, но сведения об этих бесценных женщинах позволь сохранить в тайне. Я слишком дорожу дружбой кухарок, чтобы подвергать их опасности быть скомпрометированными.

Брови Пиндара вернулись на прежнее место, нависнув над глазами. Две очаровательные придворные дамочки, в чьей комнате происходил этот разговор, оставили свои дела и, не сговариваясь, передвинулись поближе. Одна принялась строить глазки Ренье, другая – брату королевы. К несчастью, оба были настолько поглощены Пиндаром, что все прелестные стрелы пролетели мимо цели и впились в пустоту, если можно употребить такое определение для противоположной стены, разукрашенной гобеленом с любовной сценкой.

– Понимаю, – прошептал Пиндар. – Близнецы! Один старше, другой младше.

– С разницей почти в год, – добавил Ренье.

– Не важно. – Глаза Пиндара заблестели, он начал улыбаться. – До чего ловкий ход! И платить пришлось только за одного, а не за двоих, и на экзаменах вы могли подменять друг друга… Я только слыхал о таких штуках, но прежде никогда не видел, как их проделывают.

– Ну, так полюбуйся, – фыркнул Ренье. – Когда еще представится подобный случай?

Продолжая разговаривать, они двинулись дальше по анфиладе – к далекой двери, раскрытой впереди множества нанизанных на единую нить комнат.


* * *


Если смотреть со стороны, можно было подумать, что молодой господин выехал на прогулку в компании почтенных доверенных слуг, двоих мужчин среднего возраста. Все проистекало чрезвычайно мирно. Кругом расстилались поля, покрытые нежной зеленью. Иногда дорога шла под уклон и в конце концов пересекала блестящую синюю ленточку реки. Кони переходили воду вброд или ступали на мост, и тогда деревянный настил весело гремел под копытами.

Пиндар и Ренье ехали молча, даже не глядели друг на друга. Ренье ощущал странную угрозу в происходящем. Несмотря на внешнюю идиллию загородной прогулки и на определенное озорство их цели – найти призрака и потолковать с ним по душам, – в манерах Гайфье ощущались агрессивность и, пожалуй, обида.

Ренье слишком хорошо помнил Талиессина, чтобы не распознать знакомых признаков в поведении его сына. Мальчик то принимался погонять без нужды коня, то вдруг оборачивался и бросал на своих спутников сияющие взгляды, то разражался смехом в ответ на свои мысли.

Покосившись на мрачного Пиндара, Ренье решил было, что тот также озабочен настроением своего подопечного. Ренье готов был уже заговорить об этом с Пиндаром, как вдруг поэт произнес:

– Хорошо бы остановиться и освежиться.

Ренье протянул ему кувшин с вином, уже початый, но Пиндар с важностью покачал головой:

– Должен хоть кто-то из нас сохранять трезвый рассудок и ясную голову.

– А, – сказал Ренье и сделал большой глоток.

Мальчик крикнул:

– Кажется, я вижу нашу гостиницу!

– Это не она, – возразил Ренье. – До нашей еще несколько часов.

– Освежимся в этой, – снова сказал Пиндар.

– Нет уж, – возмутился Гайфье, – мы будем ехать и ехать, пока не окажемся на месте. В конце концов, я твердо намерен там заночевать и расспросить призрака хорошенько. Кто боится, может оставаться здесь.

В глубине души он боялся, что Пиндар согласится принять его приглашение, но поэт только сжал зубы и молча проехал мимо гостиницы. Последняя надежда на спасение для него миновала.

Поравнявшись с обоими своими спутниками, мальчик повернулся к Пиндару.

– Я подумываю о том, чтобы поступить в Академию, – заговорил он. – Хочу просить об этом отца, когда он в очередной раз вспомнит о моем существовании.

– Разумное желание, – сдержанно отозвался Пиндар. – Кроме неплохого образования, Академия дает друзей на всю жизнь.

Ренье отчетливо фыркнул. Пиндар повернулся в его сторону:

– Почему ты смеешься, Эмери?

– Потому что я не Эмери…

Пиндар чуть покраснел.

– Не пойму, учился ты с нами или нет. Что было правдой, а что ложью? Загадка.

– Распознать правду и ложь всегда бывает исключительно трудно, – подхватил Гайфье. – Не так ли, Эмери?

– Разумеется, – невозмутимо отозвался Ренье. – Ложь – неизменный спутник творческих натур.

– Например, композиторов? – прищурился мальчик.

– Музыка – единственное искусство, где нет вранья, – вздохнул Ренье. – Именно поэтому Эмери никогда не лжет. В отличие от своего младшего брата-близнеца.

– Так вы признаетесь в том, что лжете постоянно, господин Ренье?

– Это мое ремесло, к тому же недурно оплачиваемое, – сказал Ренье и подбоченился. – Полагаю, я в нем преуспел.

Он болтал первое, что приходило в голову, не переставая пристально наблюдать за своим юным собеседником. Гайфье, обычно открытый и веселый, ни разу не улыбнулся от души. Просто растягивал губы или издавал отрывистые, резкие звуки: «Ха, ха».

Да, знакомые признаки. Когда – ныне покойная – королева приказала Ренье, дворянскому недорослю, стать другом Талиессина, для него наступило интересное и трудное время. Наследник был замкнутый юноша, склонный к недобрым выходкам. Но Ренье справлялся с этим. И в конце концов преуспел. Тогда он был молод и полон жизненных сил. Пятнадцать лет назад.

– Как ложь может стать ремеслом? – спросил сын Талиессина.

– Что? – Ренье с трудом очнулся от задумчивости.

– Я спросил, каким образом вы так чудесно устроили свою жизнь, что вранье сделалось вашим хлебом? – повторил вопрос Гайфье.

Пиндар насмешливо прищурился. Ренье поймал его взгляд, и вдруг вся душа Пиндара обнажилась для него в этом взгляде. Так смотрит один холуй на другого, впавшего в немилость. Торжество светилось в глазах Пиндара: теперь, когда соперник вот-вот будет устранен, все крошки с господского стола упадут только в одну жадно раскрытую пасть!

В это мгновение Пиндар умер для Ренье. Их общая юность, споры о сущности прекрасного, «эстетика безобразного», за которую так жестоко доставалось Пиндару от других студентов, даже трогательная дружба Пиндара с напыщенной девицей Софеной – все это было обесценено и умерщвлено одним-единственным взглядом.

Ренье сказал:

– Лгут актеры, разыгрывая совсем не тех людей, которыми являются. Лгут поэты, слагая стихи о чувствах, которых никогда не испытывали. Лгут такие, как я, – живущие за счет скучающих женщин. Но все мы искренни и потому не опасны.

– Разумеется, – пробормотал Гайфье. – Кинжал – не лжет, он искренен. Но опасен.

– Не особенно, если он в ножнах, – возразил Ренье.

– А если нет?

Пиндар вмешался:

– Оружие опасно всегда, и не следует обольщаться на сей счет.

– В таком случае что есть оружие? – живо повернулся к нему Ренье. – Шомпол? Табурет? Тяжелое глиняное блюдо? Осколок стекла? Любой предмет в умелых руках превращается в оружие.

– Черепица, – вставил Гайфье. – Не так ли, любезный Эмери?

– Музыка не лжет, – продолжал Ренье, не поняв намека. – Лжет только человеческое сердце. Но там, в самой его глубине, оно все равно знает о своей лжи. Тем и опасна музыка, что обращается к его правде.

– Ты рассуждаешь совершенно как композитор, – заметил Пиндар. – Может быть, ты все-таки Эмери?

– Хорошо, я Эмери, – сдался Ренье. – Если это тебе удобнее.

– Удобство – великая вещь! – изрек мальчик. – Интересно, можно ли убить другого человека ради собственного удобства?

– Такое происходит сплошь и рядом, – с самым серьезным видом произнес Ренье. – Мой брат композитор убил своего кучера за то, что тот фальшиво пел и постоянно сбивался с дороги.

– Правда? – почему-то обрадовался Гайфье.

– Чистая правда.

– А как он его убил?

– Заколол кинжалом в спину и сбросил в канаву. Бедняга помер через пару часов. В страшных мучениях, если судить по тому, каким скорченным выглядело тело.

– А вы сами? Ну, признавайтесь!

– Задушил храпуна-соседа на постоялом дворе, – сказал Ренье. – Да еще пырнул одну бабищу, что предлагала мне переспать с ее внучкой за плату. Я пытался втолковать старой дуре, что за подобные услуги не даю женщинам ни гроша, – напротив, это они снабжают меня деньгами…

– Разве мужчине пристало убивать женщин? – Гайфье передернул плечами. – Фи! Я был гораздо лучшего мнения о вас.

– Да бросьте вы! У мегеры росли усы, – сказал его собеседник.

– Усы? – Гайфье на миг задумался. – Это полностью меняет дело. А вы, дорогой Пиндар? Сколько душ на вашей совести?

– На моей совести нет душ, – сказал Пиндар. – И покончим на этом.

– Как угодно, – вздохнул Гайфье. – Жаль, такой интересный разговор завязался. Как раз в предвкушении встречи с призраком…

Он гикнул и погнал коня галопом. Оба его спутника помчались за ним.


* * *


– Вы что-нибудь слышите? – прошептал Пиндар, приподнимая голову с подушки. Свежая солома, которой был набит тюфяк, зашелестела, и этот звук, уютный и домашний, странно контрастировал с тревогой, дрожавшей в голосе говорившего.

– Что? – сонно спросил Гайфье.

Но Ренье, приученный братом различать малейшие оттенки в звучании музыкальных инструментов и человеческих голосов, мгновенно уловил: мальчик вовсе не спит. Он не спал все это время – ждал и наконец дождался.

Ренье пошевелился в постели, устраиваясь так, чтобы удобнее было видеть брата королевы.

– Вот! – громким шепотом сказал Пиндар. – Сейчас!

На сей раз все трое услышали, как в закрытые ставни что-то тихо постукивает.

Все трое прибыли в таверну «Сердце и гвоздь» перед самым закатом, и Гайфье тотчас отправился договариваться с хозяином о том, чтобы путникам – всем троим – сдали «проклятую» комнату.

Хозяин отнекивался, ссылался на несчастья, постигшие почтенного Маргофрона.

– Клянусь вам, луны еще не вышли из неблагоприятной фазы, так что ночевать в той комнате будет попросту опасно!

Он прижимал к груди руки, кланялся, обещал даже не брать с постояльцев платы и угостить их за свой счет обильным ужином, если только они откажутся от своей сумасбродной затеи.

– Да я бы с радостью, – заговорил Пиндар, с отчаянной надеждой косясь на Гайфье, – но наш молодой друг настаивает на том, что мы обязаны пережить приключение…

Хозяин живо повернулся к Пиндару:

– В таком случае отговорите его. Вы старше – вы должны иметь на него влияние. То, что происходит в этой комнате такими ночами, как нынешняя, – не для юноши. Взрослые мужчины – и те бегут без оглядки. У меня ночевал один почтенный галантерейщик по имени Маргофрон, он ехал к королевскому двору и очень спешил. Я не все вам рассказал! Он вышел из комнаты наутро совершенно седой и одряхлевший, как будто за одну ночь для него прошло лет сорок. Клянусь, я не преувеличиваю!

Ренье переглянулся со своим молодым приятелем, и впервые за последние дни Гайфье улыбнулся ему вполне искренне. По крайней мере в том, что касалось Маргофрона, они были заодно.

Пиндар взволнованно замахал руками, однако Гайфье разом пресек все разговоры.

– Здесь распоряжаюсь я, а я желаю снять ту самую комнату и посмотреть, каково это: постареть на сорок лет за одну ночь! Кстати, если вы сказали сейчас неправду, милейший… – Тут он угрожающе уставился в лицо хозяину.

Тот, человек бывалый, изобразил искренний ужас:

– Может быть, я немного и приврал, но исключительно для вашей пользы.

– Для нашей пользы будет постелить в той комнате три постели, оставить нам хорошую лампу, заправленную маслом, и показать, как закрываются ставни, – распорядился Гайфье.

И вот они лежат в темноте, лампа – под рукой у мальчика, страшно довольного своей затеей, а некто – или НЕЧТО – тихонько, но настойчиво постукивает в закрытые ставни.

Это продолжалось какое-то время; наконец, когда отпали все сомнения в том, что звук попросту почудился перепуганному Пиндару, Гайфье отбросил покрывало.

– По-моему, стоит посмотреть, что там такое, – объявил он, решительно направляясь к окну.

Ренье с интересом наблюдал за мальчиком. Тот не проявлял ни малейшего страха. То ли не верил в призрака, то ли знал об этом призраке куда больше, чем показывал.

Но когда Гайфье распахнул ставни, даже беспечного циника пробрала дрожь: прямо в окно из ночной темноты смотрело бледное лицо, охваченное слабым сиянием. Отдаленно оно напоминало двухцветное лицо Чильбарроэса, поскольку желтая луна озаряла одну его щеку, а голубая – другую.

Вместе с широкими лунными лучами в комнату вошла ночная прохлада. Ренье втянул ноздрями благоуханный воздух.

И тут мальчик нараспев обратился к призраку с вопросом:

– Кто ты?

По мнению Пиндара, делать этого никак не следовало. Поэт тихо всхлипнул и натянул одеяло себе на голову. К удивлению Ренье, призрак охотно отозвался:

– Я – беспокойный дух этой таверны…

Голос звучал гулко, как будто некто говорил в пустой кувшин.

– Для чего ты здесь? – снова спросил мальчик.

– Я знаю истину-у, – пропел дух сдавленно.

Гайфье обернулся к обоим своим спутникам:

– Зажгите лампу. Господин Пиндар, я вас прошу зажечь лампу!

– Не надо, – протянул дух, – иначе я исчезну…

– Ладно, не надо лампы, – согласился Гайфье. – Так ты утверждаешь, будто тебе известна истина?

– Да…

И призрак тяжело вздохнул.

Всякий страх прошел у Ренье. Он достаточно времени провел с дядюшкой Адобекком и знал толк в розыгрышах. Тот, кто создавал «призрака», явно работал наспех, но все, что можно было извлечь из имеющихся под рукой простеньких эффектов, было использовано превосходно.

Слабый свет, исходивший от белого лица, имел своим источником свечу, горевшую где-то внизу. Порывы ночного ветерка колебали и пламя свечи, и белое покрывало, наброшенное на чью-то шальную голову, так что казалось, будто призрак действительно прозрачен и готов развеяться в любое мгновение.

– В чем же истина? – продолжал вопрошать Гайфье.

– В смерти…

– Отлично! – вскричал Гайфье. – Стоило вернуться с того света, чтобы рассказать нечто общеизвестное!

– Умирают и простые люди, и короли, – продолжал призрак.

– И королевы? – добавил Гайфье.

– И королевы…

– В чем же истина для королевы?

– В смерти…

– Ты хочешь сказать, что ее хотят убить?

– Да…

– Кто?

– Рядом с тобой… Он – рядом с тобой… – сказал призрак.

Ренье быстро глянул на Пиндара, чтобы увидеть, как тот воспринимает происходящее. Неужто поэт до сих пор не догадался о том, что его разыгрывают? Или до сих пор он служил в домах, где подобные вещи не были приняты?

Пиндар, бледный как гриб поганка, выглядывал из-под одеяла. В слабом свете двух лун и сиянии, исходившем от привидения, видно было, как безумно блестят его глаза. При последней реплике призрака Пиндар содрогнулся всем телом и медленно уполз под покрывало.

И тут произошло сразу несколько событий.

Во-первых, посреди комнаты – неизвестно как – очутился четвертый постоялец. Он выглядел вполне материальным, плоть и кровь: не испускал синюшного сияния, не изрекал «пророчеств» загробным голосом, не летал над полом. Нет, он просто сделал несколько шагов, тяжело вздохнул и проговорил, как бы обращаясь к самому себе в глубочайшей задумчивости:

– Где же это проклятое письмо?

Призрак, белевший за окном, взвизгнул:

– Ой, мама! Он! А!

И с грохотом рухнул вниз. Слышно было, как сверху на него упала приставная лестница и как он ругается и стонет на земле. В довершение всего донесся звон разбитого кувшина и слабенькое причитание:

– Ой, ой, мама…

Гайфье стремительно отпрянул от окна. Темный силуэт посреди комнаты шагнул к нему и заговорил:

– А вы, случайно, не видели письма?

Гайфье молчал, пытаясь, видимо, разглядеть во мраке лицо говорившего. Потом неуверенно спросил:

– Господин Ренье, это вы?

– Нет, я здесь, на кровати, – подал голос Ренье. – Погодите, я зажгу лампу.

– Вы очень меня этим обяжете, – сказал незнакомец. – Понимаете, я потерял здесь проклятущее письмо, а если оно попадет в чужие руки…

Он безнадежно вздохнул и передвинул дорожный сундучок, стоявший под окном.

Вспыхнул неяркий свет масляной лампы. Стало видно, как в окне кружатся мелкие мошки. Прямо перед Ренье стоял смутно знакомый человек, приблизительно одних с ним лет, и грустно всматривался в угол комнаты.

Затем пришелец перевел взгляд на самого Ренье, и удивленная улыбка проступила на его бледном лице.

– Эмери! – проговорил он. – Вы сильно выросли и возмужали, мой мальчик. Всегда были старательным, хоть огонька вам не хватало. Да, не хватало. Впрочем, вы, помнится, всегда были неженкой. И хромоножкой к тому же.

Он сделал изящное и резкое движение рукой, и тут Ренье узнал его. Человека, о котором он не вспоминал долгие годы – просто потому, что человек этот давным-давно был мертв.

– Господин Клоджис, – прошептал Ренье.

– А, вспомнили! – обрадовался Клоджис. – Ну, наконец! А еще говорят, будто ученики никогда не забывают своих бывших учителей.

Клоджис был учителем фехтования в Академии Коммарши. Кроме того, он шпионил для герцога Вейенто. Адобекк настиг его в таверне «Сердце и гвоздь» и убил, а Ренье и Эмери по приказанию дядюшки закопали тело в конюшне. Это случилось давным-давно…

– Ну что, Эмери, как ваши дела? – дружески спросил Клоджис.

– Неплохо, – отозвался Ренье.

– Что Адобекк?

– Состарился. Засел в замке и чудит. Впрочем, я не виделся с ним почти год.

– Да, люди стареют, – согласился Клоджис так отрешенно, словно никогда не принадлежал к роду человеческому и сожалеет о его слабостях как бы издалека, абстрактно.

– А вы все здесь, господин Клоджис? – поинтересовался Ренье.

В груди у него было пусто и холодно, как будто он и сам находился в могиле. Он не понимал, как ему удается так спокойно беседовать с человеком, мертвым уже пятнадцать лет. С человеком, чье тело он сам закапывал в землю. Должно быть, какое-то нравственное уродство, решил Ренье.

Гайфье тесно жался к стене, наблюдая за происходящим. За все это время мальчик не произнес ни слова. Он почти не дышал, боясь упустить даже самую ничтожную мелочь.

Ренье махнул рукой в сторону кровати, где под покрывалом скорчился второй его спутник:

– Пиндар тоже здесь.

– Пиндар? – Казалось, призрак обрадовался. Он подошел к кровати и решительно сдернул покрывало. Там действительно обнаружился поэт, застывший в холодном поту.

Нависая над беднягой, Клоджис строго вопросил:

– Где письмо? Ты его спрятал? Отвечай!

– Нет, – пролепетал Пиндар, сам не зная, где набрался дерзости для того, чтобы заговорить.

– Письмо, письмо, – озабоченно повторил призрак. – Они забрали мое письмо. – Он вцепился в волосы и сильно дернул. – Я никак не могу вспомнить, куда его дел. Куда они его положили? А? Пиндар!

С неожиданной силой Пиндар вскочил. Глаза его вспыхнули, волосы взметнулись. Он сжал кулаки, поднял их и потряс перед носом Клоджиса.

– Кто тебя нанял? – завизжал он. – Ренье? Его проделки, да? Он всегда был неблагонадежен! Он всегда!.. Я ведь знаю! Влез в друзья к королевской особе… Он и его брат, оба! Оба обманщики! Кто тебе платит?

Призрак несколько секунд смотрел на беснующегося Пиндара, а затем покачал головой.

– Должно быть, его украли. Без письма я не могу вернуться. А если оно под кроватью?

И он преспокойно снял голову с плеч. Открылась черная рана под мышкой, там, куда пятнадцать лет назад вонзился клинок Адобекка. Призрак аккуратно опустил голову на пол. Подтолкнул ногой, точно мяч, и она тихо укатилась под кровать. Затем донесся голос:

– И здесь нет…

Пиндар завел побелевшие глаза, осел на постели и повалился на бок. Он ударился виском, крякнул в полузабытье, после чего дернулся всем телом и остался лежать в неудобной позе.

Призрак наклонился, пошарил под кроватью и вытащил оттуда свою голову.

– Что? – спросил он у Ренье, который смотрел на него широко раскрытыми глазами. – Что с вами такое?

– Ничего, – сказал Ренье. Он по-прежнему находился во власти холодной пустоты, что охватила его, едва он узнал Клоджиса.

– В таком случае вы меня понимаете, – объявил призрак, пристраивая голову обратно на плечи. – Проклятье, Эмери! Я смехотворен и сам знаю об этом. Я – смешон! Всю мою жизнь я был смешон. И ваш дядя Адобекк постарался, чтобы так оно и осталось. Навеки! Вы понимаете, что такое оставаться смешным навеки?

Он потянулся к Ренье, и тот увидел в провалах его глазниц собственное отражение. И отражение это постепенно молодело, возвращаясь к тому облику, который был у Ренье пятнадцать лет назад. Исчезли морщинки, порождение бездумного смеха; губы снова изогнулись в готовности улыбнуться; округлые щеки прямо-таки лопались от несокрушимого здоровья. Внезапно Ренье понял: именно таким видит его Клоджис.

– Но вы вовсе не смешны, господин Клоджис! – вырвалось у Ренье, и он с ужасом ощутил, как чувства возвращаются к нему: в груди стало тепло, а в животе, напротив, похолодело.

– Письмо, – повторил Клоджис, отворачиваясь от своего бывшего ученика. – Помогите мне передвинуть этот шкаф. Может быть, я уронил его за шкаф…

Ни словом не возражая, Ренье подошел к призраку и вместе с ним перетащил шкаф. Клоджис нетерпеливо глянул на пустой пол, затем перевел взгляд на Ренье:

– Ничего?

– Ничего, – подтвердил тот.

– Посветите вон там. Может быть, оно в углу?

– Там ничего нет, господин Клоджис. Я уже проверял.

– Проклятье! – с отчаянием воскликнул Клоджис. – Но где-то оно должно быть! Мне совершенно необходимо отправить это письмо. Я шпионил для герцога Вейенто, знаете?

В это мгновение Пиндар громко застонал на кровати и перекатился головой на подушке. Губы Клоджиса исказила горькая улыбка.

– Я считал, что справлюсь. Я должен отправить письмо! – Неожиданно он схватил Ренье за руку и громко зашептал: – За целых пятнадцать лет я не сумел его отыскать, а ведь герцог должен знать, что их двое! И пока один из вас морочит голову Талиессину и всему королевскому двору, другой тайно отправится с поручением… Какой ловкий ход! Я должен был знать, что Адобекк… – Он замолчал, озираясь по сторонам, и вдруг закричал пронзительно, с завыванием: – Двое!

– Господин Клоджис, – проговорил Ренье, – в вашем письме отпала всякая надобность.

Клоджис уставился на него горящими глазницами.

– Невозможно! Мои сведения чрезвычайно важны.

– Герцог Вейенто уже оповещен. Ваши сведения донесли до него другие верные люди, – сказал Ренье. – Вы можете отдохнуть.

– Он знает, что их двое? – недоверчиво проговорил Клоджис.

Ренье кивнул.

Плечи Клоджиса обвисли, он погрозил Ренье пальцем и скорчил ужасную гримасу. Ренье понял, что она означала улыбку. В эти мгновения он понимал о призраке все. Он как будто читал его мысли, угадывал каждое побуждение, предупреждал любое его желание. И теперь Ренье сказал:

– Ступайте отдыхать, господин Клоджис. Конюшня – хорошее место, там всегда полным-полно животных, а эти животные полны жизни.

– О, – прошептал Клоджис, – я завидую им! Они переступают ногами и фыркают, и взмахивают хвостами, и хрустят сеном, и еще… еще они гадят.

Он медленно потащился к двери. У самого выхода Клоджис остановился:

– Вы уверены, что герцог знает?

– Да.

– Стало быть, все было напрасно? – в голосе Клоджиса опять зазвучало отчаяние.

– Нет, – быстро ответил Ренье. – Напрасным было лишь ваше беспокойство, но не ваша служба.

– Понятно, – сказал Клоджис и вышел за дверь.

Все это время Ренье был настолько поглощен призраком, что совершенно забыл о том, ради кого сюда приехал: о брате королевы. Между тем Гайфье не сводил глаз со своего старшего приятеля. Ренье открывался мальчику с совершенно новой стороны. Он разговаривал с призраком доверительно и спокойно. Гайфье бы никогда так не смог.

Когда Клоджис скрылся за дверью, Гайфье зашевелился у окна.

– Спущусь к хозяину, – сказал он. – Попрошу его приготовить для вас какой-нибудь сытный ужин. Вы, кажется, не поужинали толком.

– Потому что волновался, – сказал Ренье. – Спасибо за заботу.

– Волновались? – Гайфье тряхнул волосами. – Значит, вам было известно о том, что призрак настоящий?

– Я достаточно хорошо знаком с Маргофроном. Маргофрон не мог выдумать призрака. У него нет воображения. В отличие от одного известного мне юноши. – Он подмигнул Гайфье. – Кстати, не хотите ли вы, мой господин, спуститься поглядеть на того бедного парня, которого вы наняли изображать привидение? Что-то давно он не подавал признаков жизни.

– Ой, правда! – воскликнул Гайфье и выскочил из комнаты.

Ренье присел на край кровати. Пиндар не то спал, не то был без сознания. Будить его не хотелось: дышит – и ладно.

Из-под окна слышно было, как Гайфье разговаривает с кем-то. Тот вздыхал и повторял: «Оченно страшно», а Гайфье звякал монетками и говорил: «Да и я сам здорово перепугался».

– Но все-таки я был похож? – спросил вдруг парень.

«Удивительными путями ходит по свету актерское тщеславие», – подумал Ренье. И вдруг понял, что ужасно проголодался. Скорей бы Гайфье закончил утешать нанятого им слугу и позаботился о позднем ужине. Или о раннем завтраке – это уж кому как угодно называть.


КОРОЛЕВСТВО:

ВОЗДУШНАЯ ЛАДЬЯ


Если бы регент Талиессин увидел свою мать в годы ее юности, когда правящая королева еще не избрала себе супруга, он сразу узнал бы ее, так мало изменилась она за прошедшее с тех пор время. Королева всегда представала как совершенное воплощение женщины. Примесь эльфийской крови заставляла людей ощущать ее чем-то большим, нежели просто человек. Высокая, с короной медных волос, недлинных, но очень пышных, с растянутыми к вискам зелеными глазами и большим ртом, она казалась иногда почти некрасивой, но именно эта подчеркнутая, вызывающая некрасивость и придавала юной королеве особенную притягательность.

Улыбка преображала ее. Гвардейский офицер по имени Гайфье мог часами размышлять об этой улыбке, представляя себе, как она появляется на лице королевы: сперва в глубине зеленых глаз загорается теплый золотистый огонь, затем едва заметная волна света пробегает по ее щекам, заливает скулы и лоб – мимолетное, смазанное изображение эльфийских роз, что таятся под кожей у народа Эльсион Лакар; и наконец уголки ее рта приподнимаются, и королева всем своим существом обращается к человеку, что доставил ей радость.

Раз или два это удавалось и Гайфье, но вообще ему не слишком везло. Красота придворных дам, изящество и ловкость других кавалеров и присутствие самой королевы – все это оказывало на него поистине парализующее влияние. Если дамы не замечали его присутствия, он еще в силах был выносить их общество, но стоило хотя бы одной обратить на него взоры – и Гайфье безнадежно терялся. Он превосходно осознавал, что превращается в полного болвана, однако ничего не мог с собой поделать. Его мысли окостеневали, а на лице появлялось идиотское выражение абсолютного счастья.

Но хуже всего ему приходилось, если на нем останавливала внимание сама королева. Смеясь, она говорила своим подругам:

– Оставьте вы его в покое.

Тут уж бедняге впору сознание потерять. Сплошной туман плавал перед глазами, а из тумана звучал ласковый голос:

– Вам нехорошо, любезный Гайфье? Должно быть, перетрудились. Сегодня слишком жаркое солнце, не находите? Ответьте же мне! Ах, он молчит! Ему и впрямь дурно – несите скорей мокрые полотенца!

И вот уже фрейлины бегают, шелестя одеждами, и ко лбу Гайфье, действительно покрытому испариной, прикладываются влажные полотенца, и чьи-то невесомые пальчики ощупывают его виски, щекоча кожу там, где отчаянно бьется голубая жилка.

– Отнесем его в тень.

Со всех сторон его обхватывают и тащат, спотыкаясь вместе с ним, в тень, под какое-нибудь дерево, и Гайфье думает: «Даже бессловесные деревья – и те против меня! Что стоило этому глупому дубу вырасти где-нибудь в другом месте?»

А сам покорно садился на землю и прислонялся спиной к широкому стволу. И наконец королева с хихикающими фрейлинами удалялась, и Гайфье оставался один. Вот тогда-то в голову и приходили ему самые лучшие, самые прекрасные слова, да только все они пропадали втуне – он никогда не осмелился бы произнести их вслух.

Однажды Гайфье вздумал было покончить со всеми своими страданиями разом и написал прошение об отставке. Направляясь к ее величеству и заранее содрогаясь от ужаса, он повстречал одного из самых ядовитых своих мучителей – королевского конюшего, некоего Адобекка.

Адобекк вызывал у Гайфье смешанное чувство досады и зависти. Молодой гвардеец не понимал, как можно сочетать в себе столь противоположные качества. С одной стороны, главный конюший был, несомненно, нехорош собой. Жизни в нем было столько, что это делалось, в конце концов, неприличным: густые жесткие волосы топорщились мощными прядями, мясистый нос вздымался на лице, точно горный пик в стране незримых карликов (немалое их число он погубил при попытках крохоток покорить сию вершину!), выступающий вперед подбородок, достойное обрамление нижней челюсти, являл готовность сжевать все на свете. Даже в том, как Адобекк шевелил пальцами при разговоре, ощущалось нечто непристойное.

И тем не менее этот человек пользовался благосклонным вниманием королевы и полным уважением со стороны фрейлин. Время от времени то одна, то другая дарила ему любовные ласки, о чем сразу же становилось известно при дворе, ибо Адобекк при встрече с такой дамой начинал лучиться улыбками, а дама краснела, некстати делала реверансы и бросала на Адобекка томные взоры.

Не без тоски Гайфье думал о том, что ему самому никогда не добиться подобного успеха. Он молча страдал, завидовал, и решение бежать от королевского двора куда глаза глядят потихоньку зрело в его душе.

Наконец он облачил свое решение в слова и, придав им вид написанного на листке прошения, двинулся к королевским покоям. Адобекк – тут как тут – выскочил ему навстречу. Оба несколько смутились, столкнувшись в саду, и Адобекк сказал:

– Тьфу на вас, любезный господин Гайфье! Куда это вы направляетесь, да еще в такую рань и при полном параде?

Гайфье действительно оделся в свое самое лучшее платье, желая показать королеве, что его намерение покинуть двор и столицу вполне серьезно (он догадывался, что она начнет смеяться и отговаривать его).

Собрав остатки сообразительности, Гайфье ответил:

– Это на вас тьфу и еще раз тьфу, господин Адобекк! Куда это вы, в таком случае, направляетесь? Разве здесь не дамские покои?

– Возможно, меня ждут, – сказал Адобекк, ухмыляясь.

– Ну а меня не ждут, однако примут, – произнес Гайфье.

Адобекк широко разинул пасть и расхохотался.

– Вот как! Стало быть, готовится вторжение!

– Послушайте, какое вам дело, – зашипел Гайфье. – Вы, кажется, намеревались нарушить утренний сон какой-нибудь фрейлины, ну так и ступайте своей дорогой, а мне позвольте идти моей.

– Знаете, какие они сладенькие под утро? – протянул Адобекк. – Теплые, бормочущие, с ленивыми ручками…

Гайфье закрыл ладонями уши. Адобекк замолчал и с любопытством уставился на него.

– Вы хотите сказать, что вас это не занимает? – спросил королевский конюший.

Гайфье помотал головой.

– Ну тогда ладно, – преспокойно заявил Адобекк. – Покажите, что у вас в руках.

И, поскольку Гайфье ни за что не хотел отдавать, вырвал у него листок из пальцев силой.

– Я ваш друг, глупое вы существо! – сказал Адобекк. – Королева и кое-какие фрейлины благоволят к вам, а мой долг – поставлять жеребцов в королевские конюшни… Да не краснейте же вы так, это, в конце концов, смешно!

Но сам он вовсе не смеялся, напротив. С самым серьезным видом Адобекк прочитал прошение об отставке и уставился на Гайфье:

– Хотите сказать, что намерены уехать?

– Да, именно это я и хочу сказать, – сердито отозвался гвардеец. – А теперь отдайте мне бумаги, и я лично вручу прошение ее величеству.

– Ее величество еще спит, – предупредил Адобекк. – Когда я проходил мимо ее покоев, она…

– Значит, я подожду, пока она проснется, – оборвал Гайфье.

Адобекк преспокойно разодрал прошение пополам, а потом еще раз пополам.

– Нет уж, ничего вы ей не будете вручать. Она вообще не должна знать о том, что в вашей гвардейской голове зарождались подобные идеи.

Гайфье едва не вскрикнул при виде этой расправы.

– Я знаю, что делаю, – продолжал Адобекк. – И превосходно знаю, что должны делать вы. И что вы сделаете! Вы останетесь при дворе и будете нести службу, как прежде. Таков ваш долг дворянина. Прежде чем подавать королеве подобные писульки, подумайте лучше о ее чувствах! Каково ей будет на душе, если кто-то от нее сбежит? Как она будет жить, зная, что некто предпочел счастью ежедневно лицезреть ее эльфийское величество – безвылазное заточение в глуши родового имения? Скажите-ка мне, любезный, подобные соображения никак вас не останавливают?

Гайфье выругался, плюнул, резко развернулся и побежал прочь. В эти мгновения ему казалось, что он попался в ловушку, что он заключен в тюрьму, откуда никогда не будет избавления.


* * *


Королева ценила Адобекка не только за умение разбираться в людях и лошадях. У главного королевского конюшего был настоящий дар придумывать развлечения. Ни один праздник без его фантазий не обходился, а праздники в Королевстве были тем строительным раствором, что связывал между собой все камни единого здания.

– Летающая ладья? – переспросила королева, когда Адобекк положил перед нею чертеж.

Это был очень приблизительный и весьма кривой чертеж, сделанный явно непривычной к этому рукой; кроме того, в углу листа виднелось пятно отнюдь не чернильного происхождения. Но королева созерцала картинку весьма благосклонно.

Адобекк с поклоном произнес:

– Как изволите видеть, ваше величество. Ладья. Насколько мне известно, ваше величество, вы и некоторые приближенные особы владеют искусством левитации.

– Да, это так, – медленно проговорила королева.

В простом народе говорили, будто эльфы умеют летать по воздуху, и с некоторым суеверием страшились этого. На самом деле никто в Королевстве не «летал» в полном смысле слова: искусство заключалось в том, чтобы уловить лунные лучи в их наиболее благоприятном сочетании и подняться по ним в воздух. Если же положение лун тому способствует, левитирующий может переместиться по воздуху в заданном направлении. Но не более того.

И владели этим искусством не только Эльсион Лакар, но и самые обыкновенные люди, которые имели к этому хотя бы небольшую одаренность. Королева сама показала некоторые приемы своим фрейлинам – просто для того, чтобы время от времени левитировать в приятной компании. Это страшно забавляло девушек и веселило ее величество, а большего в те годы от придворной жизни и не требовалось.

Но то, что придумал Адобекк, выходило далеко за рамки обычного увеселения. Ладья обладала парусом, что позволяло ей использовать для движения силу ветра, и при том перемещалась не по воде, а по воздуху, где – по мысли Адобекка – удерживалась усилиями пассажиров, владеющих умением левитации.

– Летающая ладья! – Королева намотала на палец медную прядь, потянула и выпустила. Прядь тотчас распрямилась, не желая становиться локоном. Королева подняла глаза на изобретателя. – Вы сами до этого додумались, господин Адобекк?

Конюший пожал плечами, изображая полнейшую скромность. Королева поманила его к себе и, когда он наклонился, нежно поцеловала в щеку.

– Начинайте строительство! – приказала она, щекоча его ухо губами.

Ладья была сооружена в кратчайшие сроки. И что это была за ладья! Она представляла собой плоскодонное суденышко с низкими бортами (а зачем высокие, если никакой волны, способной перехлестнуть на палубу, не предвидится?). Единственная мачта несла широкий прямоугольный парус с изображенными на полотне двумя лунами, желтой и синей. Борта ладьи были увиты гирляндами цветов и лентами, а скамейки обиты бархатом. На носу имелась деревянная фигура женщины, что тянула руки вперед, как бы пытаясь уловить нечто невидимое, таинственно мелькающее впереди. И королеве тотчас захотелось увидеть то, что видели широко распахнутые глаза искусственной женщины, и поймать то, за чем она гналась столь безуспешно.

– Это великолепная ладья, господин Адобекк, – проговорила королева и опять поцеловала его в щеку. – И я думаю, что сегодня же ночью мы попробуем взлететь на ней.

Она пригласила нескольких фрейлин, которые, как и она сама, умели подниматься по лунным лучам на воздух и двигаться вдоль незримых линий, пронизывающих пространство. Кроме того, королева потребовала, чтобы во время прогулки присутствовали и кавалеры. Она назвала нескольких, и те охотно согласились. Все они также умели левитировать и охотно проделывали это, особенно в компании с юными девушками, составлявшими свиту королевы.

Эльфийская правительница захлопала в ладоши, как маленькая девочка, предвкушая чудесную, полную приключений ночь. Она огляделась по сторонам и вдруг заметила Гайфье, который молча стоял в стороне и смотрел во все глаза на цветник прекрасных дам, чьи щеки пылали от возбуждения, на великолепную ладью, на торжествующего Адобекка.

Тонкая рука королевы протянулась к Гайфье.

– Кстати, господин Гайфье, – проговорила ее величество, – не составите ли вы нам компанию? В ночных небесах могут встретиться опасности, а мы не хотим подвергать себя риску.

Гайфье побледнел. Он не умел левитировать. Несколько раз его пытались научить этому, но он всегда уклонялся от уроков. И все потому, что смертельно боялся высоты. Стоило ему подняться хотя бы на табурет, как у него начинала отчаянно кружиться голова. Больше всего на свете он опасался признания в собственном страхе. Даже представить себе, что может выйти из такого признания, и то было невыносимо. Наверное, они все будут смеяться, а Адобекк – громче всех, и каждое «хо-хо» королевского конюшего будет как жизнерадостный удар дубиной.

Сказать об этом королеве сейчас, перед всеми, когда ее величество лично приглашает его принять участие в развлечении?

И Гайфье молча поклонился.

Весь день он не находил себе места. Пытался представить, как все произойдет. Уговаривал себя: ничего страшного. Он просто сядет на корме и будет смотреть на какую-нибудь фрейлину, лишь бы не глядеть за борт, на далекую землю. Все друзья королевы прекрасно умеют левитировать, так что ладье не грозит крушение.

Он явился к месту сбора одним из первых и ждал с непроницаемым лицом, пока соберутся остальные. Королева пришла последней. Она прибежала, запыхавшись, и весело оглядела участников праздника.

– Лютню взяли? – был ее первый вопрос. – И флейту? Отлично! Сегодня обе луны взойдут почти одновременно, и лучи ожидаются густые, плотные… – Она вздохнула, предвкушая удовольствие. – Мы сможем пролететь над рекой почти до самых водопадов…

Гайфье тайно содрогнулся. Река, о которой говорила королева, находилась в полудне пути от столицы. Там спокойная плодородная равнина рассекалась скальной грядой, и река, широкая в своем среднем течении, вдруг обрывалась в ущелье гигантским водопадом. Это место всегда приводило Гайфье в ужас.

Кругом засмеялись, принялись грузиться в лодку. Кавалеры подавали руку дамам, те распределялись по бархатным сиденьям, удобно располагая пышные юбки и устраивая под скамьями настоящую битву шелковых ножек, каждая из которых требовала для себя отдельного пристанища.

Королева огляделась по сторонам и встретилась с Гайфье глазами.

– Не угодно ли вам будет предложить помощь своей королеве? – осведомилась она.

Гайфье приблизился и подал ей руку, а когда она стала перебираться через борт и вдруг зацепилась подолом, попросту схватил ее за талию и перенес в лодку. Плотный шелк облегающего платья был напитан теплом ее тела, он обжег ладони Гайфье.

Ничего этого не заметив, королева поблагодарила своего гвардейца и кивком головы указала ему на место рядом с собой. Гайфье ничего не оставалось, как безмолвно повиноваться.

Лодка, разукрашенная цветами и нагруженная нарядными дамами и кавалерами, стояла в саду, среди цветущих кустов, а вокруг медленно сгущались сумерки. Гайфье боялся пошевелиться. Он застыл, нем и бездвижен, и даже не вполне был уверен в том, что его рука или нога, вздумай он двинуть ими, будут ему повиноваться.

Наконец в небе показалась желтая луна и, почти одновременно с ней, – темно-синяя, исполненная глубокого сияния. Ночь одушевилась светом, и ладья медленно поднялась над травой сада. Гайфье закрыл глаза, надеясь, что никто этого не заметит. Когда он осмелился бросить тайный взгляд сквозь ресницы, то увидел только небо. Нарядная лодка летела высоко над столицей, со всех сторон окутанная двойным, желто-синим, сиянием. Тени желтого и голубого пробегали по восторженным лицам фрейлин, а деревянная женщина на носу ладьи стала казаться очень строгой, даже сердитой: она явно негодовала на нечто невидимое, что бежало по небу впереди и никак не желало даваться в руки.

Парус выгнулся и надулся. Его тяга стала ощутимой, ладья понеслась, и одна из дам, нагнувшись через борт, удивленно вскрикнула:

– Как быстро!

Гайфье даже представить себе не решался то, что открылось взору любопытной дамы. Мелькающие далеко внизу домики, блестящие чернильные лужицы озер, рассеянные огоньки пастушьих костров, темные купы деревьев – сгустки темноты в ночном мраке… Он зажмурился так, что заболели веки.

Затренькала лютня. Тихий голос начал мурлыкать песню, припоминая мелодию, и тотчас напев подхватили две дамы и один кавалер – они частенько певали на три голоса, и это делало их друзьями, хотя при иных обстоятельствах они бы постоянно ссорились, настолько различными были их нравы и устремления.

Пение немного примирило Гайфье с происходящим. Он и сам изредка пел, но только в тех случаях, когда его никто не слышал. Даже вообразить жутко, что было бы, если бы все эти насмешницы услыхали пение гвардейца! Они бы, наверное, загнали его в могилу своими шуточками и комментариями.

Нет уж. Он безмолвно благодарил судьбу за то, что ему дозволено тихонько сидеть и слушать чудесную музыку.

И тут королева сжала его руку и спросила:

– Вам нравится?

Он тотчас разжал веки и совсем близко увидел ее лицо – залитое золотым светом луны, с широко раскрытыми раскосыми глазами, которые казались еще больше от наполнявшей их теплой тьмы.

– Вам нравится? – повторили мягкие губы. – Вы рады, что отправились с нами?

И, поскольку он продолжал безмолвствовать, королева сказала:

– Вы никогда не разговариваете со мной! В конце концов, это невежливо, господин Гайфье. Я требую, чтобы вы мне что-нибудь ответили.

– Я счастлив, – пробормотал он.

– Так-то лучше, – со смешком шепнула она. – А что еще?

Он принялся размышлять над тем, что бы еще сказать, и выглядел при этом так серьезно, что королева расхохоталась.

– Вы смешной, – сообщила она. – Хотите поцеловать мне руку?

Она подала ему руку, и он осторожно прикоснулся к ней губами.

– У вас губы колючие, – фыркнула королева. – Что вы ими делаете? Наверное, много ругаетесь. Когда я в детстве употребила бранное слово, одна служанка мне сказала, что у девочек от этого портятся губы, и смазала мне рот гусиным жиром. А вы смазываете рот гусиным жиром?

Гайфье подумал о детстве королевы. О той девочке, которой она когда-то была. О том, как ее учили писать. О чернильных пятнах на ее пальцах. О том, как она бегала по саду, гоняясь за какой-нибудь кошкой или лягушкой. О том, как она, сопя, рассматривала в траве каких-нибудь букашек. Он понял, что еще немного – и сердце лопнет у него в груди.

– Нет, ваше величество, – пробормотал он.

– Вы скучный, – сказала королева и оставила его в покое.

Ладья летела по небу, влекомая парусом, и задумчивые тучи мчались вместе с ней – безмолвные, живущие потаенной жизнью обитатели ночного мрака. Лунные лучи незримо тянулись вдоль бортов лодки.

Ветер постепенно усиливался. Гайфье понял, неожиданно для себя, что почти совершенно успокоился. Страх высоты не то что ушел, но затаился: Гайфье удалось забыть о нем, хотя бы на время. Он сидел на бархатном сиденье, рядом с королевой, и смотрел на поющих дам и кавалера, следил за тем, как ловкие пальчики фрейлины бегают по струнам лютни. Флейта повизгивала где-то на носу лодки, то подхватывая мелодию, то теряя ее. Парус уверенно тащил ладью вперед.

И как только Гайфье ощутил внутри себя покой, все сломалось. Новый порыв ветра вдруг швырнул ладью в сторону и вырвал ее из фарватера, проложенного лунными лучами. Шквал налетел так неожиданно, что ни одна из дам, владеющих искусством левитации, не успела принять ответных мер. Ладья сошла с безопасной дороги и начала падать.

Королева закричала:

– Тянитесь к лучам! Обратно, к дороге!

Ладья покачнулась. Она еще держалась в воздухе. Падение приостановилось. Несколько мгновений казалось, что вот-вот положение выправится и лодка вернется на прежний путь, к соединенным лунным лучам. А затем новый выдох надвигающейся бури окончательно убил последнюю надежду.

– Прыгайте! – крикнула королева. – Летите!

Она поднялась в лодке и ухватилась рукой за мачту.

Под сильным ветром платье плотно облепило фигуру королевы, не оставив без внимания ни единого изгиба, ни единой прелестной выпуклости, и Гайфье, повернув голову, послушно смотрел на нее. Он не слушал ее призывов, потому что был сейчас совершенно бессилен.

Одна за другой фрейлины перебирались через борт лодки и с легким вскриком исчезали в темном воздухе. У них еще оставалась возможность долететь до перекрестья лунных лучей и опуститься на землю медленно, в полной безопасности. Вслед за дамами бросились вниз и кавалеры, и скоро в лодке остались только королева и Гайфье.

Ладья мчалась по небу в неизвестном направлении: она то падала, то судорожно поднималась, и ветер гонял ее по собственному произволу, как хотел.

– Что же вы? – крикнула своему гвардейцу королева. – Прыгайте! Прыгайте!

Гайфье продолжал сидеть на скамье, вцепившись в нее обеими руками. Он тупо смотрел перед собой и боялся только одного: что его стошнит перед королевой. Смутно он думал еще о том, что она почему-то до сих пор остается в лодке. Ему хотелось, чтобы она последовала за своими придворными дамами и не стала свидетельницей его позора.

Но королева все медлила. Ветер трепал ее волосы, пытался сорвать с нее платье. То желтый, то синий свет попеременно заливал ее высокую фигуру, и странные тени пробегали по медным волосам, по лицу, по глазам.

– Гайфье! – закричала она. – Гайфье! Что с вами?

Держась за мачту, она дотянулась до него и сильно дернула за прядь на виске.

– Очнитесь! Отвечайте! Что с вами?

Усилием воли он повернул к ней голову.

– Я боюсь, – просто признался он.

Она не слышала его голоса, но поняла смысл сказанных слов.

– Я тоже боюсь! – крикнула она, перекрывая шум ветра. – Идемте же, надо прыгать! – Она схватила его за руку. – Давайте же!

– Я не умею! – признался он.

– Что?

– Я не умею летать!

– Здесь никто не летает! – громко сказала она прямо ему в ухо. – Здесь левитируют! Гайфье, да что с вами?

– Я не умею, – повторил он. – Прыгайте, пока нас не отнесло слишком далеко от лунных лучей.

Лодка покачнулась и начала падать. Теперь это падение сделалось необратимым – по каким-то неуловимым признакам гвардеец и оставшаяся с ним королева это поняли. И королева сказала:

– Обнимите меня!

Не рассуждая, он обхватил ее руками и прижал к себе. Он думал, что она хочет умереть, ощущая близость живого существа – чтобы не было так страшно; но оказалось, что у нее и в мыслях не было погибать. Громко, лихо вскрикнув, она вместе с Гайфье бросилась через борт лодки и погрузилась в ночную тьму.

Ветер свистел у них в ушах. Рваные тучи неслись то совсем близко, то ужасно далеко, и сами терпящие бедствие превратились в часть бури, в ее действующих лиц. Неожиданно Гайфье увидел, как к ним стремительно приближаются кроны деревьев. «Мы падаем», – подумал он.

И тут королева наконец поймала лунный луч и плавно взлетела по нему вверх. Несколько секунд они, обнявшись, висели между небом и землей, и желтовато-синяя полоска обвивала их, точно лента. Затем, очень медленно, они начали опускаться.

Дождь настиг их на половине спуска, а затем прилетел новый ветер, на сей раз мокрый и холодный. Он наполнил волосы и платье королевы и сделал их тяжелыми, он попытался разжать пальцы Гайфье и заставить его выпустить королеву из объятий.

– Мы двинемся вдоль луча, – крикнула она. Ее глаза ярко блестели, в зрачках отражались облака и мелькающие в небе луны.

Ветер визжал вокруг них. В голосе бури Гайфье слышал злобу и разочарование. Издалека донесся оглушительный треск. Гайфье понял, что это упала и разбилась ладья, и на миг ему стало до боли жаль чудесное произведение искусства. И тут королева сказала:

– Мы отыщем обломки и починим… Хотя бы статую.

Гайфье был благодарен ей за то, что она угадала его мысли. И снова на миг ему стало спокойно, и опять, как и в прошлый раз, расплатой за этот миг стала катастрофа.

– Я падаю! – крикнула королева.

Гайфье постарался сделать так, чтобы она упала на него сверху и не сильно расшиблась. Ветром их отнесло к скалам, что высились над рекой. Гайфье с ужасом подумал о том, что будет, если их швырнет в реку, но, по счастью, королева последним усилием сумела дотянуть до плато, так что они повалились на площадку, усыпанную мелкими камушками и кое-где покрытую мхом. У Гайфье искры посыпались из глаз, и он на несколько минут потерял сознание.

Он очнулся оттого, что ливень хлестал по его воспаленному лицу. Холодные капли назойливо забирались под веки, обжигали глаза. Он застонал и попытался отвернуться.

– Вы живы! – всхлипнула рядом с ним королева. – Хвала небесам, вы живы! Я уж думала, что убила вас.

Он с трудом сел. Королева тотчас устроилась на земле рядом с ним. Она промокла до нитки, платье облепило ее так, словно на королеве и вовсе не было никакого платья. Едва Гайфье увидел это, как ему сразу же стало легче и он смог глубоко вздохнуть.

– Здесь есть пещерка, – лязгая зубами от холода, проговорила королева. – Если бы мы смогли там укрыться…

Она посмотрела на него с надеждой.

«Я жив, – подумал он. – Она спасла меня. Я жив и рядом с ней. Впереди целая ночь, до рассвета. Впереди долгая буря».

– Сейчас я встану, – с трудом выговорил он. – Еще минутку.

Наконец он заставил себя подняться и протянул ей руку. Она вскочила – легко, как будто не было ни отчаянной борьбы, ни падения.

Держась друг за друга, они добрались до маленькой пещерки и проникли внутрь. Там было очень темно и совершенно сухо. И еще там густо пахло псиной.

– Странный запах, – пробормотал Гайфье.

Королева вздрогнула.

– Вам тоже почудилось?

– Нам не почудилось. Это логово какого-то зверя. Надеюсь, он ушел на промысел. Или крепко спит.

Они уселись неподалеку от выхода. Гайфье вытащил из ножен меч и положил себе на колени. Он взял меч с собой в плавание по небу просто потому, что был гвардейцем и королева, шутя, приказала ему защищать ее и фрейлин. Гайфье всегда выполнял распоряжения ее величества буквально, не задумываясь об их возможном потайном смысле. Это был единственный возможный для него способ оградить себя от насмешек.

Казалось, она тоже вспомнила свое распоряжение. Тихонько вздохнув, она прижалась к нему и пробормотала:

– Видите, не все мои приказания так уж глупы, как вы привыкли думать.

Он сильно вздрогнул.

– Я вовсе не считаю приказания вашего величества глупыми!

– Ну да! – возразила она. – Ничего подобного. Я ведь вижу, какое у вас делается лицо, стоит мне только велеть вам то или се!

«Велеть то или се – вся она в этом, – подумал Гайфье. – Я ее обожаю».

– Ну так прикажите мне се, – сказал он.

– А вы нахал, – фыркнула она. – Я прикажу вам се, когда сочту нужным. И не смейте считать меня сумасбродкой.

– Это ваше право, – сказал Гайфье. – Вы королева. Вы можете быть сумасбродкой или даже дурой. Как уж вам вздумается.

Она больно ущипнула его за бок. Он вскрикнул, а она торжествующе объявила:

– Адобекк давно твердит мне, что вы в меня влюблены. Я, разумеется, не верила.

– Я подсыплю Адобекку яд в пиво, – сказал Гайфье. – Он не смеет так говорить обо мне! Я не подавал повода.

– Подавали, подавали! – сказала королева и снова ущипнула его. – Почему вы не волочились ни за одной из моих фрейлин?

– Вы это знаете лучше меня, ваше величество. Потому что ваши фрейлины – ехидные особы, язвительные, насмешливые и недоступные.

– Вот как вы заговорили! А еще притворялись застенчивым!

– Все дело в том, что здесь темно, а в темноте человек может вообразить, будто не знаком сам с собой, и назавтра сделать вид, будто ничего подобного и не было. При свете дня я чрезвычайно застенчив.

– Я сама подсыплю Адобекку яд в пиво, – сказала королева.

И тут в темноте раскрылись чьи-то горящие глаза.


* * *


Спустя годы, вспоминая эту ночь, Гайфье думал: «Там, в пещере, королева становилась все красивее и красивее, до невыносимого. Ее лицо светилось во мраке, озаренное огромными розами, что цвели у нее на щеках, и я думал – это оттого, что она испугана…»

Но на самом деле эльфийские розы проступили сквозь ее кожу вовсе не потому, что королева испугалась. «Истинные чувства эльфа – сострадание и сладострастие, – сказала она ему, уже потом, когда все было кончено. – Разумеется, я испытываю ужас перед смертью, болью, болезнью, уродством – как и любое живое существо. Это естественно. Но страх не способен призвать розы на мое лицо, потому что не является истинным чувством Эльсион Лакар».

Зверь затаился в темноте. Он слушал голоса людей, втягивал ноздрями их запах. Люди промокли и недавно пережили борьбу – от них пахло сильными эмоциями: радостью, желанием, стыдом. От них пахло и страхом, но это был чужой страх – они испугались не его. Теперь настало время нового страха.

И хозяин пещеры выбрался из своего укрытия, чтобы атаковать незваных гостей.

Это был очень старый зверь. На языке Королевства для него не имелось названия. Он был умен, огромен, его желтые когти постарели вместе с ним и сделались твердыми, как камень, и острыми, как ножи. Пещера служила ему логовом очень много лет, и каждую ночь он выходил отсюда на охоту. Изредка случалось так, что добыча сама забиралась сюда и попадала к нему в пасть, – вот как сегодня.

Он припал к земле, шевеля кончиком хвоста. Тихий горловой рык сам собою изошел из его горла.

Гайфье вышел вперед, держа меч обеими руками. Он почти ничего не видел в темноте, только ощущал близость огромного, разъяренного существа, готового прыгнуть. Королева, обладавшая зрением Эльсион Лакар, закрыла щеки ладонями, чтобы свечение роз не сбивало Гайфье с толку. В отличие от своего защитника она могла разглядеть и разверстую пасть, и синеватый язык, дрожащий и поднятый к небу, и большую, как пивной котел, голову с круглыми, плотно прижатыми ушами.

Зверь прыгнул – казалось, на человека набросилась сама тьма, принявшая свое наиболее совершенное, свое великолепное воплощение. Гайфье встретил хищника выставленным наугад мечом. Клинок попал зверю в грудь. Гвардеец услышал, как хрустнула плоть чудища, и тотчас его обжег удар тяжелой лапы с когтями.

Битва началась. Даже слабеющий от раны, зверь оставался смертоносно опасным. Гайфье окатило зловонным дыханием – клыки чудища были совсем близко. Упираясь руками в горло монстра, гвардеец изо всех сил отталкивал его от себя.

Барахтаясь на камнях, полузадавленный, Гайфье сам не замечал, что время от времени жалобно постанывает; но хищник отчетливо слышал эти звуки, похожие на скулеж новорожденных щенков. Давнее воспоминание посетило зверя. Самка, логово, щенки. Он не мог вспомнить главного: что случилось с ними потом. От разочарования и печали зверь испустил долгий рык, и вся кровь в его теле пришла в волнение, а мышцы на груди сократились и ощутили боль от вонзенного между лапами меча.

Несколько раз мощные челюсти едва не сомкнулись на голове человека. Гайфье удавалось уклоняться только чудом.

В какой-то миг он вдруг увидел просвет на пороге пещеры – залитое бледно-фиолетовым светом послегрозовое рассветное небо, тонкую женскую фигуру.

Теплая волна залила сердце Гайфье: королева не убежала, не оставила его погибать в одиночестве. Теперь он не боялся, что она увидит его смерть. Умереть подобным образом он не стыдился.

Из последних сил Гайфье дотянулся до рукояти своего меча, торчащей из груди монстра, и дернул. Жуткое рычание сотрясло своды пещеры, и неожиданно на Гайфье хлынул поток крови. Кровь текла не из раны, а из пасти зверя. Спустя мгновение хищник опустил на Гайфье голову и затих. Почти совершенно раздавленный тушей, гвардеец ощущал прикосновение к своей щеке обнаженного клыка, покрытого слюной, но теперь уже совершенно бессильного.

– Он издох! – Гайфье думалось, что он кричит, но на самом деле он лишь простонал. Однако этого оказалось достаточно, чтобы королева бросилась к нему и принялась оттаскивать в сторону труп зверя.

– Как вы? Что с вами? – повторяла она, задыхаясь.

Гайфье помогал ей, как мог, отталкивая от себя мертвое чудище. Наконец ему удалось выползти на волю, и несколько минут он лежал, раскинув руки и переводя дыхание.

– Я уж думал, он раздавил мне грудь, – признался Гайфье, осторожно садясь и прислоняясь к стене пещеры.

Стена была прохладной и влажной, она приятно студила воспаленную кожу.

Королева устроилась рядом, взяла его за руку. Длинные лучи света протянулись с неба и озарили порог пещеры. Легкие блики побежали по стенам, отражаясь от золотистых чешуек на спине зверя, от густых завитков его шерсти, что свисала с боков длинными локонами. Теперь, когда хищник не дышал, он был неотличимо похож на произведение искусства, и Гайфье думал о нем с восхищением: зверь и устрашал своим видом, и приводил в восторг избыточностью украшений.

– Солнце восходит, – тихо проговорила королева. – Скоро мы сможем выбраться отсюда.

Он чуть повернул голову в ее сторону.

– А вы этого хотите?

Она была очень красива. В полумраке рассвета ее глаза казались фиалкового цвета. Она поднесла его руку к губам.

– Нет, – сказала королева. – А вы?


Глава шестнадцатая

ЗАПУТАННОЕ ДЕЛО


Регент Талиессин не спеша ехал по проселочной дороге. Его вызвали специальным письмом, прося разобраться со сложной ситуацией, которая сложилась в одном из поместий к юго-востоку от Изиохона. Обычная практика. В тех случаях, когда стороны не в состоянии прийти к соглашению, зовут регента, и он едет.

А дело ему и впрямь предстояло долгое и неприятное. Тяжба между соседями, связанными к тому же кровным родством, зашла в тупик и обросла огромным количеством дополнительных обстоятельств.

Решения Талиессина не всегда согласовались с законами. Более того, решения Талиессина, как правило, были несправедливы. Но так уж повелось, что в Королевстве превыше законов стояла королевская воля, а указы Талиессина имели королевскую подпись. Эскива безраздельно доверяла ему в подобных вопросах.

Талиессину нравились подобные выезды из столицы. Когда-то, очень давно, он бродил по Королевству со своим отрядом, мятежными крестьянами, из которых сделал солдат. Талиессин наслаждался той жизнью. Потом, когда пришлось вернуться в столицу и королевский дворец, он долго тосковал по ней. А когда тоска иссякла – тосковал по тоске; но теперь и это все прошло. С той поры минуло пятнадцать лет. Теперь он просто радовался лесной прогулке.

Возможно, через несколько лет регент начнет брать с собой на подобные выезды дочь. Ее величеству пора вникать в подробности правления – даже в такие хлопотные и неинтересные. Интересно, каково это будет – путешествовать вместе с Эскивой? Может быть, они наконец сумеют подружиться. «Обычно Эскива никого к себе близко не допускает, – думал Талиессин. – Предложить ей дружбу, поболтать по душам? Можно и не пытаться: будет отмалчиваться и, выждав момент, при первом же удобном случае объявит, что приспело время ее любимого урока ткаческого искусства…»

Но если у отца и дочери появится общее занятие, ситуация может перемениться.

Талиессин знал, что дети ревнуют его к матери. Но с этим уж ничего не поделать: Уида – вездесуща. Куда ни повернись – везде она с ее требовательной любовью. И если говорить честно, Талиессина это вполне устраивало. Он не собирался управлять Королевством вечно. Рано или поздно все дела перейдут к Эскиве и ее советникам, регент сложит с себя полномочия, и тогда к нему снова вернется свобода.

Места, по которым ехал регент в сопровождении всего двоих вооруженных слуг, были довольно глухие. Встречались небольшие деревни, но между ними расстилались обширные лесные угодья. Здешние землевладельцы никак не могли похвастать крупными наделами. Главным богатством края были леса.

Несколько раз Талиессин слышал лай охотничьих собак, звуки рожков, крики людей; но никого по пути так и не встретил.

Он миновал поместье, которое называлось Русалочья заводь, – оно принадлежало некоему Роолу, вдовцу, как значилось на карте, и его дочери Софене. Теперь оставалось уже недолго. Скоро покажется постоялый двор, где и предполагал расположиться регент на все время судебного разбирательства.

Запах дыма коснулся ноздрей и вывел Талиессина из задумчивости. Он встрепенулся, вскинул голову. Над лесом поднимался густой черный столб.

Талиессин бросил взгляд через плечо. Один из слуг, помоложе, хмуро показал на дым:

– Пожар, ваша светлость. Уж не бунт ли? Места здесь всегда были беспокойные, народ диковатый. Вам бы остаться здесь, а мы съездим проверить.

– Нет уж, – огрызнулся Талиессин. В нем опять проснулся капитан наемников Гай – слабое, почти выцветшее воспоминание, которое тем не менее обладало над ним большой властью.

– Может быть опасно, ваша светлость, – настаивал слуга.

Талиессин – Гай весело улыбнулся:

– Хороша же будет моя светлость, если я начну прятаться от малейшей опасности… Едем все вместе и посмотрим, что там происходит.

Второй слуга поддержал первого:

– Точно, места самые бунтарские. Здесь еще при вашей матушке сожгли пару усадеб. И потом несколько раз случалось.

– Я сказал, едем все вместе! – рявкнул Талиессин и погнал коня.

Слуги помчались за ним, стараясь не отставать.

Они вылетели из-за поворота и сразу же поняли, что никакого бунта не происходит и, стало быть, все тревоги совершенно напрасны. Горел постоялый двор. Посреди общего смятения стоял обугленный сундук с откинутой крышкой. Из сундука выползал едкий дым.

Несколько человек причитали и рвали на себе волосы, прочие бойко бегали с ведрами и заливали огонь, как могли. Но уже сейчас было очевидно, что пламя угаснет лишь после того, как здание догорит дотла. Спасти не удастся ничего.

Владелец постоялого двора, рослый костлявый человек с изумительно шишковатой головой, в полуобморочном состоянии лежал на руках такой же костлявой молодухи. Он весь был облит водой, ресницы и волосы у него обгорели; одежда была в саже, а подметки дымились до сих пор.

Талиессин подъехал поближе, остановился прямо перед ним. Молодуха подняла на него глаза:

– Здравствуйте, господин хороший. Видите, несчастье у нас.

– Я – регент Талиессин, – громко сказал всадник, но услышали его только молодуха да мужчина с обгоревшими ресницами. Прочие, крича и гремя ведрами, носились от бочки с водой к пожару и обратно.

Мужчина слабо простонал:

– Мой постоялый двор…

Не сходя с коня, Талиессин наклонился к нему.

– Расскажите, что случилось.

– Загорелось… – Он махнул рукой и безутешно зарыдал.

– Кто тушит пожар? – продолжал расспрашивать Талиессин.

– Постояльцы…

– Загорелось сразу и везде?

Ответила молодуха:

– Отец едва не погиб. За сундуком зачем-то полез. Спасибо постояльцам, вытащили. Он мог задохнуться. Он очень хороший харчевник!

– Не сомневаюсь, – пробормотал Талиессин.

Харчевник простонал:

– В сундуке – Знак Королевской Руки…

Знак Королевской Руки – оттиск ладони правящей королевы – был наградой лучшим ремесленникам, харчевникам, торговцам – словом, людям среднего сословия, символ признания их профессионального мастерства. Эту награду нельзя купить или украсть: она предназначается лишь одному-единственному человеку. Она даже не передается по наследству. Хранится как реликвия, как воспоминание о почете. И, разумеется, при утрате она не может быть восстановлена.

При упоминании о Знаке Королевской Руки Талиессин вдруг ощутил сильное волнение. Еще одна живая частичка его умершей матери, еще одно ее благословение.

Неожиданно осипшим голосом он спросил:

– Могу я увидеть его?

– Знак? – Харчевник слабо улыбнулся. – Там, в сундуке.

Талиессин спрыгнул с коня и подошел к сундуку. Наклонился, стараясь не вдыхать едкий дым. Глаза его наполнились слезами, и он был рад этому: дочь харчевника пристально наблюдала за ним. Пусть думает, что он плачет от дыма.

Талиессин выбросил на землю несколько тлеющих платьев и под ними нащупал небольшую пластину. Она сохраняла прохладу, и, когда он прикоснулся к ней пальцами, к нему в душу потекло ощущение покоя. Ласковая тишина воцарилась в мыслях. Талиессин как будто вновь дотронулся до материнской руки. Эльфийская королева ушла вот уже пятнадцать лет, но ее благословение по-прежнему оставалось в силе, и к нему можно было прибегнуть и получить отзыв.

Талиессин вытащил пластину и благоговейно поцеловал узкую ладонь и тонкие пальцы. Затем передал пластину харчевнику.

– Мне жаль, что так случилось. Я прослежу за тем, чтобы из столицы вам прислали все необходимое.

Харчевник смотрел на Талиессина так, словно тот в состоянии был изгнать все беды одним только добрым пожеланием. Талиессин снова сел на коня. Осмотрелся.

И в этот момент с дороги свернул какой-то всадник, сопровождаемый небольшим отрядом – в шесть человек.

Талиессин повернул голову, быстро глянул на вновь прибывших. Возглавлявший их был молодой мужчина – лет двадцати пяти. Он был рослый, с костистым лицом, белобрысый. В представлении Талиессина он был похож на речную рыбу с пресным, водянистым мясом.

Подъехав ближе, мужчина остановил коня возле регента.

– Какое несчастье! – воскликнул он. – Вы, должно быть, регент Талиессин, господин? Я – Ранкилео, старший сын и законный наследник Балдыкиной Горки.

Талиессин молча смотрел на него. Ждал, что будет дальше.

Всадники, сопровождавшие Ранкилео, окружили регента. Неназойливо, но вместе с тем крайне умело. Талиессин позволил себе улыбку. Крошечную, едва заметную. Итак, его пытаются взять в плен. Очень хорошо. Посмотрим, как обернется дальше.

– Я намеревался остановиться в этой харчевне на все время разбирательства, – проговорил Талиессин с подчеркнутым сожалением.

– Если господин регент позволит заметить, – молвил Ранкилео, – выскажу собственное мнение.

«Ого!» – подумал Талиессин. Улыбочка на его лице сделалась чуть более заметной.

Ранкилео сказал:

– Для чего вашей милости останавливаться в харчевне, когда поблизости есть отличная дворянская усадьба? Я разумею усадьбу моего покойного батюшки, которая ныне по праву принадлежит мне. Там можно разместиться со всеми удобствами.

– Видите ли, любезный мой Ранкилео, – отозвался Талиессин, – здешний харчевник имеет Знак Королевской Руки, поэтому я ничуть не сомневался в том, что сумею разместиться на его постоялом дворе с надлежащим комфортом.

– Какая жалость! Этот пожар – какая неожиданность для всех нас! – воскликнул Ранкилео.

– Да, полнейшая неожиданность, – согласился Талиессин.

Харчевник сидел на земле и тупо смотрел на Знак Королевской Руки, лежавший у него на коленях. Казалось, он даже не слышит, о чем разговаривают поблизости. Губы его шевелились. Дочь харчевника встала, отошла к постояльцам. Стала указывать пальцем – туда, сюда: распоряжалась, как лучше действовать.

Большинство погорельцев потеряло в огне разве что дорожное платье. Еще несколько были местными жителями – эти зашли выпить, когда загорелось. Только один, купец из Дарконы, понес большие убытки. Видимо, дочь харчевника сообщила ему о прибытии регента, потому что дарконец подошел к Талиессину и потянул его за рукав.

– Мой господин…

Талиессин обернулся к нему:

– Слушаю вас.

– В огне сгорела вся моя выручка с ярмарки…

– Предоставьте отчеты королевскому двору, – сказал Талиессин.

Дарконец прищурился. Стало видно, как он, мгновенно утешенный, что-то прикидывал в уме. Талиессин строго прикрикнул на него:

– Не надейтесь вытянуть из меня больше, чем потеряли. Я потребую от вас заверенную выписку из ваших торговых книг, а если у меня возникнет сомнение – не поленюсь отправиться в Даркону, чтобы переговорить с вашими торговыми партнерами.

Купец кивнул и пробормотал:

– Справедливо.

Ранкилео едва дождался окончания этого разговора. Едва только купец отошел, как белобрысый возобновил свои речи.

– Едва я завидел дым, как сразу понял: горит харчевня, – развязным тоном продолжал он. – И примчался. Может быть, надо помочь! А тут – ваша милость. Что ваша милость подумает о нас?

– А что я должен о вас подумать?

– Пожар, – Ранкилео прищурился, – всегда очень неприятно. Наводит на мысль о бунтах.

– Да бросьте вы, я ведь никаких бунтов не боюсь.

– Я не к тому, что ваша милость может бояться бунтов, – засуетился Ранкилео, – но пожар на то и пожар, чтобы производить дурное впечатление.

– Это точно, – не стал отпираться Талиессин.

– Вот я и подумал, – нудно продолжал Ранкилео, – коль скоро харчевня-то погорела, так не угодно ли вашей милости будет остановиться у меня в усадьбе? Все под боком. Все бумаги, все брачные контракты. Легче разбираться.

– Я потому и хотел жить в харчевне, чтобы никто из тяжущихся не имел на меня влияния, – сказал Талиессин. – Впрочем, вижу, что теперь уж делать нечего.

Он развел руками, изображая полную покорность судьбе. Люди Ранкилео, улыбаясь, переглядывались; двое слуг Талиессина тоже обменялись быстрыми взглядами: они слишком хорошо знали своего господина, чтобы поверить в его готовность подчиниться обстоятельствам.

Ранкилео повернул коня. Талиессин поехал рядом с ним, а слуги – следом. Люди Ранкилео посматривали на людей Талиессина чуть свысока. Столичные жители, избалованные знатным господином, – что те могут знать о настоящей жизни, о жизни среди крестьян, ленивых скотов, всегда готовых взбунтоваться, среди диких лесов, полных дикого зверья, с хозяином сумасбродным и лютым, насколько у него хватает воображения!

Люди Талиессина в долгу не оставались («неотесанные деревенские увальни, где уж им понимать в утонченных манерах и потребностях по-настоящему знатных господ!»), однако свои чувства до поры скрывали. Регент еще предоставит им возможность восторжествовать над провинциальными глупцами.

Дорога скоро повернула, так что плотная лесная стена скрыла вид на сгоревшую харчевню, и только назойливый запах дыма продолжал преследовать путников. Ранкилео гостеприимными широкими жестами водил руками, указывая на леса:

– Здесь у нас отменная охота! Отменнейшая! Надо будет вашей милости как-нибудь оказать нам честь и поохотиться с нами. Вы не пожалеете, господин! По соседству у нас – господин Роол, владелец Русалочьей заводи. Хороший сосед. Если на его угодья случайно заедешь – ну, случается, когда в пылу погони уже дороги не разбираешь, – он никогда историй не делает. И дочка у него – Софена. Охотница. Ей бы парнем родиться! А у господина Роола был сын, слыхали? Да только помер в детстве. И жена его померла. Скоро после того и скончалась. Такая вот беда у хорошего человека.

Талиессин молчал, оглядывался по сторонам. Леса здесь действительно прекрасные. Хорошо, что местные землевладельцы азартны и не предприимчивы и охоту предпочитают сельскому хозяйству. Было бы жаль, если бы эти леса вырубили, а землю распахали. Нужно будет предложить Эскиве закон о лесных заповедниках. С государственной дотацией тем, кто владеет лесной территорией.

– Сейчас будет река, а уж за рекой – мой Осиновый Край, – без умолку говорил Ранкилео, указывая рукой на проселок, куда вскоре свернула кавалькада. – Усадьба досталась мне от родителей, по праву и закону. По крайней мере, мой Осиновый Край у меня никто не оспаривает! Когда ваша милость ознакомится с документами, которые я храню как величайшую святыню, ибо они были подписаны моими покойными родителями, у вашей милости отпадут всякие сомнения касательно моих прав и на Балдыкину Горку.

Проселочная дорога пошла под уклон, и скоро рослые деревья сменились густым кустарником. Плотные листья, казалось, издавали гудение: на самом деле гудели насекомые, гнездившиеся в высокой траве.

– Если сойти с дороги, можно увязнуть по пояс, – сообщил Ранкилео. – Опасный участок. После реки сразу будет суше. Ваша милость увидит. Два года назад я выстроил новый мост, чтобы беспрепятственно перебираться на другой берег удобной дорогой. Прежде приходилось ехать в объезд, – он махнул рукой влево, – но теперь объездная дорога почти совершенно заросла. В ней нет надобности. Наверное, сохранились еще мостки… а может, и сгнили. Ваша милость оценит мой новый мост. Ваша милость поймет, что я – заботливый хозяин. У меня в моих владениях все устроено наилучшим образом…

Внезапно поток речей Ранкилео оборвался. Он остановил коня. Остановился и Талиессин.

Широкая река тянулась через лес, преграждая дорогу всадникам. Заболоченные берега заросли хвощом и папоротником. В воздухе вилась мошкара. Было слышно, как где-то вдали вода журчит на перекате.

Никакого моста здесь не было и в помине.

Талиессин с любопытством уставился на Ранкилео.

– Мне показалось, вы что-то рассказывали про мост?

Ранкилео невнятно промычал, но ничего не ответил. Талиессин оценивающе посмотрел на реку.

– Переправиться можно, да только боюсь, мы увязнем по пояс, как вы и предупреждали. А как насчет той дороги, старой? Может быть, хоть она – не сказки?

Неожиданно Ранкилео ожил. Он буквально взорвался криками:

– Мост! Мой мост! Он был! Не сказки! Нет! Это она! Она! Она!

Талиессин удивленно поднял бровь. Слуги Ранкилео с мрачными лицами столпились возле своего господина, а тот шумно предавался отчаянию.

– Ее дела! Я уверен!

Он повернулся к Талиессину:

– Вы верите мне, мой господин?

– Верю чему? – уточнил Талиессин.

– Мост был!

– Возможно, он и был, но сейчас его нет, – резонно указал Талиессин. – Вы, кажется, собирались доставить меня в свою усадьбу, в Осиновый Край, со всеми удобствами. Что ж, господин Ранкилео, особенных удобств я пока не вижу.

И тут из леса показалась еще одна кавалькада. Человек пять или шесть всадников, и среди них – молодая женщина, не старше двадцати, такая же костлявая и белобрысая, как и Ранкилео. Ее бледно-голубые глаза так и впились в лицо Ранкилео. Спутники молодой женщины с нескрываемой враждебностью уставились на сопровождавших Ранкилео людей.

– Ты! – заорал Ранкилео, ничуть не стесняясь присутствия регента. – Ты! Злобная тварь! Будь ты проклята, Дигне! Ты украла мой мост!

– Мост? – Молодая женщина изобразила полнейшее недоумение. – О чем идет речь, милый Ранкилео? – Она повернулась к регенту и поклонилась. – Ваша милость, мой брат малость обезумел. Здесь никогда не было никакого моста. Это – предмет его вечной скорби. Его жалкие попытки устроить удобную переправу через реку всегда заканчивались провалом. И коль скоро никакого моста здесь нет, а вашей милости не пристало пачкаться в болотной грязи, то осмелюсь ли предложить вашей милости остановиться в моей усадьбе «Облака и всадники»? Это здесь неподалеку. Хвала небесам, «Облака и всадники» у меня никто не оспаривает, так что все коварные происки моего брата…

– Ведьма! – прорычал Ранкилео. – Я тебе этого так не оставлю!

Дигне обернулась к нему с очаровательной улыбкой.

– Ты – милый, Ранкилео, но чрезвычайно глупый. Твои любовницы уже говорили тебе об этом?

С этим она двинулась вдоль реки, и Талиессин, немало забавляясь, поехал рядом с ней. Ранкилео скрежетал зубами так, что удалявшихся всадников этот неприятный звук преследовал почти до самых ворот усадьбы.

«Облака и всадники» обладали огромным и весьма ухоженным садом. Все аллеи были чисто выметены и посыпаны желтым песком. Имелся даже фонтанчик, правда довольно вялый: он напоминал поникший стебелек растения, которому недостает воды. Сходство усугублялось тем, что фонтанчику тоже недоставало воды.

Большие розовые кусты украшали главный вход в дом. По всему фасаду здания тянулась мозаичная картина, изображавшая четырех всадников, чьи кони осторожно ступали по облакам: эта картина, вероятно знаменитая, и дала название всей усадьбе.

– Смею ли предложить вашей милости комнаты в простой сельской усадьбе? – с горделивой скромностью осведомилась Дигне у Талиессина.

– Я с удовольствием воспользуюсь вашим гостеприимством, – ответил он.

– Для ваших людей будут приготовлены особые комнаты, – продолжала Дигне.

– Рядом с моей, если нетрудно, – сказал регент.

Дигне чуть подняла бесцветные брови.

– Но ведь это слуги. Для слуг у нас отведена отдельная половина усадьбы. Так удобнее.

– Мне удобнее, когда мои люди под рукой.

– Как будет угодно вашей милости, – сказала Дигне. – Я не хочу ничем нарушать ваши привычки.

– Вот и хорошо, – молвил Талиессин.


* * *


За обедом, где подавали фаршированного гуся, густой луковый суп, устрашающий с виду соус зеленого цвета и два сорта домашних вин – очень кислый и переслащенный, – Дигне подробно повествовала о тяжбе.

– Мы ни за что не стали бы тревожить покой регента, ибо знаем, как много забот у правящей королевы… – вздыхала она. – Но тяжба наша зашла слишком далеко, и без милостивого и справедливого суда…

Талиессин бесстрашно обмакнул кусок мяса в зеленый соус и перебил Дигне:

– Давайте сразу уточним, какой именно суд вам требуется – справедливый или милостивый.

Дигне поперхнулась.

– Разве это не одно и то же?

– Разумеется, нет. Если всем воздавать по справедливости, в стране не останется ни одного праздного плотника.

– Плотника? Простите недогадливую женщину, ваша милость, но какое отношение к справедливости имеют плотники?

– Плотники сооружают плахи и виселицы, – сказал Талиессин.

Дигне залилась густой краской.

– Я лишь хотела сказать, ваша милость…

– Давайте сперва насладимся обедом, – предложил Талиессин. – Потом я хотел бы посидеть у вас в саду и полюбоваться цветами. Я немного устал с дороги и не в состоянии сейчас вникать в проблему.

– Хорошо, хорошо, – перепугалась Дигне.

Она была неплохой хозяйкой, оценил Талиессин. Блюда подавали и уносили бесшумно, напитки подливали без суеты. Обед проходил неторопливо, в полном спокойствии. Когда Талиессин вышел в сад, он заглянул в конюшню и убедился в том, что все лошади выглядят весьма ухоженными.

Он устроился возле фонтана – растянулся на земле, подставив лицо солнцу. Стал ждать. И скоро к нему приблизился один из его слуг – тот, что постарше, лет сорока пяти.

Это был громила с плоским лицом и крохотными глазками, в которых затаилось неистребимое крестьянское коварство. Звали его Сиган. Талиессин ценил его за здравомыслие и уравновешенный характер, но более всего – за их общее прошлое.

Пятнадцать лет назад Сиган находился в числе мятежников, которые взбунтовались против ученого господина Алхвине, заподозрив того в «порче» земли. Господин Алхвине был убит, а его крестьяне пустились в бега.

Талиессин превратил их из шайки разбойников в отряд солдат и стал их командиром – Гаем по прозванию «Меченый». Сиган сделался его правой рукой.

Затем на несколько лет Талиессин расстался с Сиганом – тот оставался в армии, с бывшим отрядом Гая. Талиессин уже и думать о нем забыл. У каждого из них была теперь своя жизнь: бывший командир наемников Гай женился на эльфийке, чтобы дать стране наследника крови Эльсион Лакар, а бывший крестьянин Сиган сражался где-то далеко на севере с кочевниками.

Однажды, дождливым вечером, в Мизене к Талиессину приблизился человек. Регент как раз в этот момент выходил из ратуши, где его чествовали по случаю окончания сложного и долгого судебного процесса, и садился на коня. Человек, промокший с головы до ног, закутанный в испачканный и порванный плащ, схватил Талиессина за Руку.

– Гай! – хрипло вскрикнул он.

Талиессин сделал знак страже, чтобы человека этого не трогали, и приказал:

– Назовись.

– Ты не узнаешь меня?

– Сиган, – выдохнул Талиессин. – Я думал, ты на севере.

– Нет, – сказал Сиган.

– Давно ты искал меня?

– К тебе не подступиться, Гай, – кривя губы, проговорил Сиган. – Во дворец меня не пустили. Пришлось подстеречь тебя, когда ты в дороге…

– Я велю дать тебе коня, – сказал Талиессин. – Не хочешь вернуться в армию?

– Нет, – просто ответил Сиган.

– Останешься со мной?

– Если позволишь.

– В таком случае будешь называть меня – «господин регент», «ваша милость», «мой господин». «Гай» – только наедине, – сказал Талиессин.

– Как скажешь, Гай.

Талиессин повысил голос, крикнул:

– Дайте ему коня! Он едет с нами.

О том, что заставило Сигана уйти из армии и пуститься на поиски бывшего командира, Талиессин не расспрашивал. Догадывался, что тот, вероятно, пережил какой-то очень большой страх. Для теперешней жизни это было не важно. Сиган вполне сохранил свое здравомыслие, оставался преданным и наблюдательным.

И сейчас Талиессин ждал его, чтобы посоветоваться касательно дела Дигне и Ранкилео.

– Это ведь она, бестия, мост разобрала, – сказал, давясь от смеха, Сиган. – Слуги об этом только и болтают. Прямо из-под ног у своего братца, можно сказать, выдернула! Ранкилео выехал из своей усадьбы, из Осинового Края, рано поутру. Затаился поблизости от харчевни, чтобы вашу милость перехватить и к себе увезти. А Дигне, понятное дело, за братцем следила. Едва он проехал мост, как она сразу выскочила со всеми слугами – даже своих дворовых девок пригнала, даже няньку и стряпуху, словом, всех! – и они по бревнышку мост растащили.

– А где эти бревна?

– У нее в сарае лежат, за конюшней. Я их видел. Точно, снизу мхом поросли, сырые. До чего ловко все придумала! А сама напустила на себя добродетельное лицо и вокруг вашей милости так и вьется.

– Да уж, вьется, – согласился Талиессин. – Интересно, харчевня – она тоже неспроста сгорела?

– Уверен, – кивнул Сиган.

– Ранкилео?

– Больше некому.

– Они друг друга стоят, – сказал Талиессин. – Недаром родственники. И задам же я им перцу!

Сиган хмыкнул.

Талиессин приподнялся на локте.

– Вас с Ротимеем хорошо накормили?

Ротимеем звали второго слугу Талиессина.

– Пожаловаться не на что. И комната светлая, удобная. Ротимей утверждает, будто я храплю.

– Молод еще Ротимей что-то утверждать, – сказал Талиессин, и они с Сиганом рассмеялись.


Глава семнадцатая

ЭМЕРИ И ЕГО КУЧЕР


Все благие намерения Эмери отправиться на поиски рогового оркестра в одиночку разбились в прах. Поначалу-то все шло как нельзя более благополучно. Придворный композитор велел слугам заложить карету, собрал с собой все самое необходимое – то есть смену белья, нотные тетради и маленькие переносные клавикорды в две октавы, изготовленные специально по его заказу, – и беспрепятственно выбрался из столицы. Эмери не слишком хорошо умел править лошадьми, но в общем и целом на ровной дороге справлялся с задачей недурно.

В первые несколько часов он постоянно пугливо озирался: нет ли за ним погони. Но, кажется, супруга регента вняла доводам рассудка и если и отбыла из столицы, то сделала это тайно и без компании.

Затем его начало преследовать назойливое ощущение – казалось, кто-то следит за ним из пустоты. Несколько раз Эмери улавливал краем глаза движение на обочине дороги. Что-то прозрачное скользило на фоне леса, не отставая от кареты.

И в конце концов Эмери сдался. Натянул поводья, остановился. Поднявшись, крикнул:

– Уида!

Смеясь, эльфийка выступила вперед, отделившись от леса, с которым сливалась почти неотличимо.

– Да, это я.

– Я же объяснял тебе, почему ты должна была ехать одна, – начал было Эмери.

Уида весело закивала.

– Я так и поступила. В столице еще не заметили моего отсутствия. Я оставила кое-какие распоряжения и написала, что вернусь через пару дней. А потом бросилась догонять тебя. Разве ты не рад?

Эмери многое мог бы ответить ей, но промолчал. Поразмыслив, он признал, что в ее обществе нетрудно отыскать и положительные стороны. Уида забралась на козлы, изгнав Эмери в карету, свистнула, и лошади понеслись по дороге…

Дальнейшее путешествие – в обществе Уиды – проходило беспокойно, однако имелись и некоторые преимущества, и самым главным было даже не то искусство, с которым супруга регента управлялась с лошадьми. Превыше всего ставя собственные капризы, Уида вместе с тем умела уважать и чужие. Поручив Эмери найти роговой оркестр для исполнения еще не до конца написанной симфонии «Охота на оленя», Уида взялась деятельно помогать ему.

Они объехали десяток земельных владений – впрочем, неуклонно придерживаясь направления в сторону Балдыкиной Горки и, следовательно, в сторону Талиессина, – и везде задавали один и тот же вопрос. В одном поместье им сильно повезло: владелец, некий Гавр, оказался совершенно помешан на музыке.

Уида скучала целый вечер, пока два ценителя взахлеб обменивались впечатлениями. Оказалось, Гавр знает многое из написанного Эмери. Эмери, в свою очередь, согласился сыграть для него десяток новых пьес и подарил собственноручно переписанную тетрадь с музыкальной драмой «Проклятие сумерек», которую исполняли в год рождения королевы на праздник возобновления союза земли Королевства и крови Эльсион Лакар.

Уида зевала, ковыряла пальцами пирог и в конце концов заснула прямо за столом. Пробудилась она от того, что Эмери трясет ее за плечо:

– Проснись, Уида! Он проговорился и во всем сознался, хотя поначалу и не хотел: у него есть роговой оркестр.

Эльфийка тотчас распахнула глаза. Сна как не бывало.

– Большой?

– Достаточный. Мне надо послушать, как он звучит.

Оркестр Гавра состоял из тринадцати музыкантов. Все они были его крепостными. Каждый носил имя той ноты, которую выдувал из своего рога. В оркестре имелись рога очень длинные, тяжелые, их ставили на подставку, потому что такое удержать в руках было невозможно. Подобные рога издавали глубокие низкие звуки. Управлялись с ними крупные мужчины богатырского сложения, с могучими легкими.

Другие рога, поменьше, звучали более высоко. Задача оркестра состояла в том, чтобы ноты следовали одна за другой без перерыва, как если бы музыку исполнял один человек, а не тринадцать.

Эмери прослушал несколько пьес и в целом остался доволен. Хотя, по его мнению, оркестр нуждался в серьезных репетициях.

– Знаю, знаю. – Гавр потирал руки от удовольствия. – Но когда нам репетировать? У меня не настолько богатое имение, чтобы отрывать моих крестьян от полевых работ! Музыкой они занимаются в свободное время. То есть – нечасто, как вы понимаете. Но даже и при таких условиях результаты, по-моему, превосходны.

– Да, – чуть рассеянно произнес Эмери. – Они нужны мне все. Правда, не хватает нескольких нот.

Эмери метнулся к своим переносным клавикордам и проиграл десяток тактов недавно сочиненного фрагмента.

– Слышите? – обернулся он к Гавру. – Вот здесь и здесь. У вас эти ноты отсутствуют.

Гавр почувствовал себя оскорбленным.

– Как я уже говорил, – с достоинством произнес он, – я не слишком богат… Что могу себе позволить, то могу. Лично я считаю свой оркестр одним из лучших в Королевстве. Впрочем, можете поискать в другом месте.

– Зачем же в другом, если мы уже нашли? – удивился Эмери. Он не понимал причину недовольства своего собеседника. Они ведь говорят о музыке! О том, как достичь совершенства в исполнении музыки! Какие могут быть здесь личные обиды?

– А мне показалось, что вы не удовлетворены найденным, – упрямо произнес Гавр.

И тут вмешалась Уида:

– Любезный господин Гавр, мне нужен ваш оркестр, и я его забираю.

Гавр поперхнулся.

– Как? – вырвалось у него. – Я ведь только что объяснял, что они – крестьяне, им нужно работать на поле, иначе…

– Иначе – что? – прищурилась Уида.

– Да спасут меня небеса, милостивая госпожа, но если землю не обрабатывать, не будет урожая!

Как всякий лошадник, Уида с полнейшим пренебрежением относилась к проблемам землепашества. Она только рукой махнула.

– Урожай все равно будет… Не у вас, так у соседа.

И, заметив, какое лицо сделалось у бедного Гавра, рассмеялась:

– Я заранее куплю у вас урожай, хотите? – спросила она. – Заплачу за убытки. Вперед. И за найм ваших крепостных тоже. Желаете составить договор? Мой супруг регент приедет к вам, как только сможет, и вы подпишете с ним все надлежащие бумаги.

– Но как я могу быть уверен… – пробормотал, ошалев, Гавр.

Эмери напустился на него:

– Вы ставите под сомнение обещание супруги регента?

Гавр поднял глаза на придворного композитора и еле слышно ответил:

– Да.

– Я обещаю вам лично проследить за тем, чтобы она не забыла. Это вас устроит?

– Да, – с облегчением вздохнул Гавр. – Я верю, что вы не подведете. Вы – музыкант.

– Вот и сладилось, – весело объявила Уида. – Когда понадобится, за вашими людьми приедут из столицы.

– Пойду скажу им, – решил Гавр.

– Я сама.

Опередив мужчин, Уида вышла в просторный зал, где ждали музыканты. Все тринадцать человек. Уида остановилась в тени дверного проема и, никем не замеченная, осмотрела их еще раз. Огрубевшие руки, очень простая и не вполне чистая одежда. Полное отсутствие одухотворенности на лицах. Просто хозяин велел им дудеть в эти длинные трубы, вот они и дудят. А попробовали бы не дудеть! И наверняка ни один из них не слышит музыки по-настоящему.

Уида выступила из тени и предстала перед оркестрантами. Они не сразу обратили на нее внимание. Некоторые продолжали болтать между собой, двое или трое, прислонившись к стене, просто отдыхали, полузакрыв глаза.

– Эй, – негромко произнесла Уида.

Они сразу же встрепенулись, обратили к ней настороженные взгляды.

– Я – супруга регента, – сказала Уида и быстро остановила тех, кто выказал явное намерение упасть на колени. – Не королева, – пояснила она, – только супруга регента. Я нанимаю вас. Вы должны будете отправиться в столицу, как только за вами прибудет мой доверенный чиновник. Исполните симфонию на празднике Знака Королевской Руки – и можете возвращаться домой.

Они молча смотрели на нее. Эти покорные туповатые взгляды начали раздражать Уиду. Она прикрикнула:

– Ступайте и ждите, пока вас позовут! Вы едете в столицу, говорят вам!

И топнула ногой, после чего вышла из залы в гневе.

Оставшись наедине с Эмери, Уида тяжело вздохнула:

– По-моему, дело почти безнадежное. Вот проблема, с которой я прежде никогда не сталкивалась: могут ли холопы исполнять музыку.

– Музыка сама по себе освобождает, – задумчиво проговорил Эмери. – Другое дело, что ни один из этих оркестрантов не ощущает себя творцом. Вот что плохо.

– Ты намерен научить их быть творцами? – Уида прищурилась. – А как на это посмотрит их замечательный хозяйственный господин?

– Какое мне дело до того, что подумает Гавр! – рассердился Эмери. – Мы говорим о музыке.

– Мы говорим о его крепостных людях, – резонно возразила Уида. – О том, что ты намерен научить их быть свободными в музыке.

– Мне нужно, чтобы они исполнили на празднике мое сочинение, – твердо заявил Эмери. – И они исполнят его. И это исполнение будет совершенно.

– А потом?

– Что – потом? – удивился Эмери.

– Потом, когда они вернутся к Гавру, – пояснила Уида.

– Будут хорошо играть для Гавра, только и всего, – сказал Эмери.

– Твой премудрый дядя Адобекк, помнится, говаривал: «Нет ничего хуже, чем холоп, умеющий читать или обладающий каким-нибудь талантом. Эдакая полуразвитая душа. Где свет – она уже знает, но как добраться до него – ведать не ведает, и страдает молча, как животное, голодное и раненое».

Эмери нахмурился. Кажется, нечто в таком роде дядя Адобекк действительно говорил…

Адобекк! Вот уже почти пятнадцать лет, как он безвылазно сидит у себя в замке. В эту родовую твердыню Эмери наезжал раз в два-три года – проведать дядюшку, узнать пикантные подробности о чьем-либо прошлом, спросить совета.

Тень Адобекка продолжала незримо витать над его племянниками. Ренье совершал набеги на родовое гнездо значительно реже, чем его добродетельный брат, но и он – Эмери знал об этом достоверно – заглядывал к дядюшке.

И тот, к кому относилась процитированная Уидой тирада касательно «голодного животного» – холоп, получивший образование, – неизменно следовал за дядей Адобекком. Его телохранитель, его собеседник, хранитель Адобекковой мудрости и исполнитель Адобекковых капризов. Некто рыжий по имени Радихена.

Эмери предпочитал не встречаться с Радихеной, и дядя, зная об этом, приказывал тому не показываться на глаза, пока племянник гостит в замке. Но присутствие Радихены все равно ощущалось. Некто постоянно следовал за Адобекком, куда бы тот ни пошел. Некто всегда оставался начеку и наготове.

Со свойственной ей бестактностью Уида добавила:

– Ты, конечно, помнишь этого Радихену? Парня, который зарезал любовницу моего Талиессина? Интересно, каким он теперь стал.

– По-прежнему рыжий, – буркнул Эмери. – И таскается за Адобекком, как преданная до гроба тень.

– Любопытно.

– Нет, если учесть, что Адобекк спас ему жизнь.

– О, вырвать жертву из когтистых лап моего Талиессина – задача не из легких! И все же великий Адобекк с этим справился, – проговорила Уида, странно усмехаясь. – Я должна быть благодарна Радихене. Будь Эйле жива, я была бы сейчас совсем другой. Ходила бы в темных строгих одеждах, не покидая дворца. Нелюбимая, но законная жена. Объект всеобщей жалости и всеобщих насмешек. А мой муж тем временем развлекался бы с этой простушкой и был бы счастлив.

Она дернула углом рта.

– С тех пор, как Гайфье узнал, что он – не мой сын, он как-то переменился… Не находишь, Эмери?

– О настроениях Гайфье лучше спрашивать моего брата – они, кажется, подружились. Впрочем, в этом возрасте дети всегда начинают по-новому оценивать своих родителей, – попытался утешить ее Эмери. – И родные, и неродные.

Уида сверкнула глазами.

– По-моему, я всегда относилась к нему как к родному!

– То есть пренебрегала им так же легко, как и Эскивой, – добавил Эмери.

– Кажется, ты меня осуждаешь? У эльфиек вообще не развит материнский инстинкт, если ты об этом.

– Он развит даже у черепашек, – буркнул Эмери.

– Все, это были твои последние слова, – фыркнула Уида. – Спокойной ночи.

Эмери зашипел на нее сквозь зубы и выскочил из комнаты. Захлопывая дверь, он слышал, как Уида тихонько смеется.


Глава восемнадцатая

СМЕРТЬ НА ТЕМНОЙ УЛИЦЕ


Ренье вновь бродил по темному саду с застывшими в воздухе листьями. Пиндара нигде не было; хлопья пепла сгущались над головой, липли к стволам деревьев. Ренье не искал выхода из этого сада, потому что никакого выхода здесь не было и быть не могло, и он знал об этом. Он просто брел без всякой цели, попавший в ловушку, одинокий человек, ворошил ногами листья и хвою. Обнаженные стволы были изрезаны тысячами шершавых морщин.

Сон казался таким реальным, что Ренье никак не мог очнуться, хотя его уже несколько минут трясли за плечо и настойчиво повторяли:

– Господин Ренье! Да что с вами? Вы живы? Господин Ренье!

Ренье застонал – во сне это было мучительно – и наконец попытался разлепить веки.

Его лицо было мокрым от слез и пота, волосы слиплись.

Прямо над ним нависал Талиессин – такой, каким Ренье помнил его в годы юности, без шрамов на лице, с тревожными, чуть раскосыми глазами.

– Талиессин? – пробормотал Ренье. – Что вы здесь делаете, ваше высочество?

– Это я, Гайфье, – раздался мальчишеский голос.

– Проклятье. – Ренье сел, вытер лицо краем покрывала. – Что здесь происходит?

Сын Талиессина посмотрел на него с неприязнью, и Ренье ощутил себя старым.

– Я заглянул к вам, чтобы попросить кое о чем, а вы спали, – объяснил мальчик. – Подать вам умыться?

– Сделайте одолжение.

Гайфье притащил наполовину пустой кувшин с водой. Ренье взял кувшин и выпил остаток воды.

– Спасибо. – Он вздохнул. – Вам снятся сны с продолжением?

– Ну… не знаю. – Гайфье замялся. Судя по его виду, ему вообще редко снились сны. – Наверное.

– В последнее время такие сны стали сильно меня донимать, – пояснил Ренье. Постепенно он приходил в себя. – У вас была ко мне какая-то просьба?

– Просто хотел прогуляться с вами вечером по городу, – объяснил сын регента.

– Потянуло пройтись по кабакам? – Ренье прищурился. – Ваш отец тоже не упускал такой возможности. Вам как – с дракой или без?

– Как получится, – ответил Гайфье. – Будьте естественны. Я хочу наблюдать ночной город в его обычном состоянии.

– Извращенное желание, но, учитывая ваше происхождение, вполне понятное. Я зайду за вами за час до полуночи. Пиндара с собой не берем. В последнее время он стал чересчур вездесущим, не находите? Да и история с призраком его подкосила.

– Буду ждать, – сказал Гайфье и вышел.

Ренье вздохнул, пригладил волосы. Оглядел свою холостяцкую берлогу. К счастью, почти никаких примет того, что здесь живут, в комнате не имелось. Разве что смятая постель. Ренье немного времени здесь проводил, так что ни дорогих сердцу безделушек, привезенных из родного имения, ни даров любви, ни каких-либо украшений в комнате не имелось. Ничего, что позволило бы судить о внутреннем мире самого Ренье.

Все его вещи хранились в большом сундуке, поверх которого и была разложена постель. Удобно, аскетично, герметично.

И с чего это Гайфье захотелось прогуляться по злачным местам ночной столицы? Обычное юношеское любопытство? В принципе, пора бы. Ознакомление с пороком в его самых неприглядных формах входит в программу воспитания молодого дворянина. И если уж выбирать наставника в этом деле, то лучше Ренье и впрямь никого не сыщешь.

Ренье по-стариковски крякнул, сам себе напоминая дядюшку Адобекка, и начал приводить себя в порядок.

Ближе к полуночи он уже полностью утратил встрепанность и смятенность. Был отменно причесан, аккуратно одет, даже строг.

Гайфье ждал его с нетерпением.

– Я уж думал, вы не придете! – выпалил мальчик.

Ренье посмотрел на него чуть свысока.

– С чего это вы взяли? Я всегда выполняю обещания. Даже если это мне в ущерб.

Мальчик подбросил на ладони упругий кошелек.

– Не в этот раз. Вы научите меня мошенничать при игре в кости?

– Я никогда не мошенничаю, мой господин. Потому и проигрываю так часто.

Они начали с небольшого кабачка неподалеку от дворцовой стены.

– Это заведение закрывается раньше других, – объяснил Ренье, – поэтому следует поспешить. Предлагаю для начала отведать здешних блинов. Здесь выпекают изумительные блины.

Он понизил голос и добавил:

– Я приводил сюда Эйле. Очень давно.

После этого признания все вокруг для Гайфье переменилось, все сделалось таинственным и милым: закопченные стены, ямочки на щеках хозяйки, политые маслом сладкие и толстые блины. Гайфье протянул руку и коснулся кончиками пальцев стены, возле которой сидел.

Его старший приятель грустно наблюдал за ним. Чувства мальчика были видны, как на ладони. Ренье и самому хотелось бы сейчас провести рукой по розовой щеке Эйле, увидеть, как она улыбается, услышать, как она взахлеб рассказывает ему что-то страшно важное…

– Она очень красиво ела, – сказал Ренье.

Мальчик медленно перевел на него взгляд.

– Я иногда скучаю по ней, – признался Ренье. Сегодня он не собирался щадить своего юного спутника. Коль скоро сын Талиессина захотел нахлебаться воспоминаний и впечатлений – Ренье охотно предоставит ему целую лохань.

На глазах Гайфье блеснули слезы.

– Представьте себе, господин Ренье, все эти годы я даже не знал о ее существовании, но теперь тоже по ней скучаю…

Ренье улыбнулся, не разжимая губ.

– Вы доели блины? Идемте. Хозяйке пора на покой, а нас с вами ждут кабаки, которые открыты всю ночь. Правда, общество там собирается далеко не такое изысканное.

Они нырнули в арку ворот третьей стены, затем – четвертой и очутились на городской окраине. На здешних улицах было куда более людно, нежели в центре города. Днем разница между кварталами не слишком бросалась в глаза: дома окраины, хоть и менее богатые, все же были довольно чистыми и аккуратными. Но ночью различие в имущественном положении жителей центра и окраины делалось куда более очевидным. За четвертой стеной почти не зажигали фонарей. Только на углах кое-как коптили лампы на столбах, заправленные самым дурным маслом. Стекла их были мутными, облепленными мухами и комками грязи.

Основным источником света служили здесь не фонари, а раскрытые двери кабачков, откуда доносились голоса и звон посуды.

– Нам сюда, – вежливо пригласил Ренье.

Гайфье остановился посреди улицы, глядя на мостовую у себя под ногами.

– Здесь она умерла? – спросил он.

Ренье замер.

На миг ему показалось, что он спит и сон переносит его обратно в безрадостный сад: дурная бесконечность мелькающих перед глазами голых деревьев, и ничего больше. Затем, как будто в прозрачном яйце, предстали три фигуры: Эйле, истекающая кровью, юный Талиессин и Радихена с застывшим, непонимающим взглядом.

– Я так давно ее не видел, – услышал Ренье свой голос, звучавший как будто издалека.

Мертвый сад показывал ему образ Эйле так отчетливо, словно Ренье узрел перед собой картину, вышитую самыми яркими шелковыми нитками.

– Здесь она умерла? – шепотом повторил Гайфье.

– Уйдем отсюда, – быстро проговорил его друг. – Скорее!

Ренье схватил мальчика за руку и потащил прочь. Они почти бежали. И лишь когда они завернули за угол, Ренье остановился, тяжело переводя дыхание и держась за бок.

– Я не помню, где это случилось, – вымолвил он наконец. Он и сам не мог бы объяснить, почему его так испугала неожиданная проницательность Гайфье. – Для вас это тоже не важно, – настойчиво добавил Ренье. – Эйле любила вашего отца и дала вам жизнь; остальное подлежит забвению.

– Но это несправедливо! – возразил Гайфье.

– Что именно несправедливо?

Мальчик покачал головой.

– Все это выглядит так, словно мою мать использовали. Она выполнила некое действие – и ушла, и теперь о ней следует забыть. Как будто важным было не то, какой она была, как она ела, как смеялась, о чем рассказывала и мечтала, а то, что она сотворила во имя моего отца.

– Так и есть, – сказал Ренье с горечью, которая осталась для мальчика непонятной. – Она не была дворянкой, ваша мать, но прожила жизнь истинной аристократки. Знаете, в чем смысл нашего бытия? В служении.

Гайфье неожиданно расхохотался.

– И это говорите мне вы? Вы, бражник и игрок? Чему же вы служите в таком случае?

– Мое служение позади, – сказал Ренье. – Поэтому я и бражничаю, как вы изволили выразиться.

Гайфье с ухмылкой поднял на него взгляд. Ренье был серьезен, печален. В полумраке, под фонарем, который не столько отбрасывал свет, сколько размазывал по переулку тень, Ренье выглядел юным и красивым.

– Ночь – мое время, – сказал Ренье, угадав мысли мальчика. – Ночью не видно, каким я стал. Говорю вам, я, как и Эйле, позволил королевской семье использовать меня и отбросить. Разница только в том, что Эйле умерла, а я продолжаю жить… Идемте, здесь неподалеку есть еще одно заведение. Меня там, правда, не любят, но сегодня я приду с деньгами, так что хозяин кое-как потерпит мое присутствие.

Они направились к «Мышам и карликам».

С каждым шагом Ренье все меньше хотелось туда идти, но говорить о своих предчувствиях молодому спутнику не хотелось. Ренье ощущал себя сегодня эдаким проводником по темному царству. Человеком, которому открыто все, что связано с ночью и пороком.

Они завернули за очередной угол, и Ренье замер.

Посреди улицы лежал мертвец.


* * *


В первое мгновение Ренье хотел увести отсюда мальчика, чтобы тот не видел страшной картины, но затем усилием воли остановил себя. Разве сын Талиессина не хотел приобщиться к темным сторонам жизни? А что может быть темнее смерти на ночной улице, неподалеку от последних, шестых ворот, выводящих из столицы в предместье?..

Гайфье смотрел на убитого, с каждым мгновением все больше становясь похожим на Талиессина. Ночь обнажила это сходство и сделала его пугающим. При свете дня было очевидно, что Гайфье гораздо плотнее отца, а щеки у него благополучно круглые. При тусклом свете фонаря тени принялись бродить по лицу мальчика, и Ренье ясно видел: рядом с ним находится отдаленный потомок Эльсион Лакар.

– У него разорвано горло… – тихо сказал Гайфье. Он перевел взгляд на своего спутника: – Как такое могло случиться? Здесь, в нашей столице?

– Это уже не первая смерть, – ответил чей-то голос из темноты. – И снова я вижу рядом с трупом господина Ренье. Вы ведь брат придворного композитора, не так ли? Я узнал вас.

В тусклом свете фонаря появился капитан городской стражи. Ренье слегка поклонился ему:

– Должно быть, я пребывал тогда в экзальтированном состоянии, потому что совершенно не припоминаю обстоятельств нашей встречи.

Если он и пытался сразить солдафона словом «экзальтированный», то напрасно: капитан и глазом не моргнул.

– Да, господин, вы были тогда изрядно пьяны, и к тому же в кабаке вам наваляли – уж простите за выражение… А что это за малец с вами?

– Так, один парнишка, – быстро ответил Ренье прежде, чем мальчик успел открыть рот. – Веду его домой по просьбе матери.

– Похвальное намерение, – одобрил капитан. И наклонился над трупом. Несколько минут осматривал его, затем вновь поднял взгляд на Ренье: – Вам ничего не кажется знакомым?

– Та женщина, Аламеда, – тихо сказал Ренье. – Ее ведь убили точно так же. Вырвали кусок горла.

Капитан быстро глянул на Гайфье, но мальчик отвернулся, стараясь никак не проявлять своих чувств. «Ренье прав, – думал он, – каждый из нас живет в своем собственном мире. И эти миры никогда не соприкасаются. Мы ходим по одним и тем же улицам, а видим совершенно разные вещи. Для Ренье город пронизан сетью кабаков, он точно знает, где ему нальют выпить, где помогут с деньгами. Для кого-то столица – мир клиентов, заказчиков, выгодных поставщиков. А для меня? А для Эйле? Чем был этот город для моей матери? Местом, где она на каждом шагу встречала приметы своей любви?»

Неожиданная мысль заставила Гайфье задохнуться. Потому что внезапно он понял: именно такой была столица еще для одной женщины.

Для Уиды.

Везде, в любом цветке, в любой вывеске, на любом углу, Уида видит только одно: приметы своей страсти к Талиессину.

До мальчика донесся голос Ренье:

– Пожалуй, я знал этого парня. Ну-ка посветите ему на лицо… Да, мы встречались.

И голос капитана стражи:

– Любопытно…

– Он – один из троих засранцев, что пытались убить меня здесь неподалеку.

– Ну да? – В голосе капитана появилась странная ирония.

Ренье, похоже, не обратил на это внимания.

– Вообразите! Я хорошо выиграл в тот вечер, а они, видимо, следили за мной от самой таверны. Подстерегли за углом и напали…

– Стражники подобрали только одного.

– Ну, он, вероятно, был не слишком разговорчив, – сказал Ренье с ухмылкой.

– Ваша правда, – подтвердил капитан. – Мертвее некуда.

– Второго найти нетрудно – я располосовал ему лицо, – продолжал Ренье. – А этот метал в меня ножи. Стоял в сторонке и норовил достать издалека.

– И вы… – начал капитан, блеснув глазами.

– И я его не тронул, потому что страшно устал и мечтал только об одном: добраться до постели, – заключил Ренье. – Вот и вся история. Я не знаю даже их имен.

Капитан снова навис над телом. Передал Ренье свой фонарик со словами:

– Теперь ваш черед. Посветите мне хорошенько.

Ренье повиновался. Капитан еще раз оглядел рану на шее убитого.

– Похоже на зубы. Или когти. Это какой-то зверь.

– Там был странный чужак – в тот день, когда погибла Аламеда, – сказал Ренье.

Капитан поморщился.

– Вы и тогда твердили про какого-то чужака, но посмотрите – следы на шее этого парня говорят сами за себя. Это не нож, не шпага.

– Убийца мог носить железные когти на руке, – упрямо заявил Ренье.

Капитан выпрямился, забрал у него свой фонарик.

– Ступайте туда, куда шли, господин Ренье. Вашему парнишке дурно, что и неудивительно, учитывая обстоятельства. И постарайтесь поменьше таскаться по ночным улицам. Пока я не поймаю этого вашего чужака, в городе будет небезопасно.


Глава девятнадцатая

СОФЕНА ИЗ РУСАЛОЧЬЕЙ ЗАВОДИ


Высокая девушка спрыгнула с коня, наклонилась над странным белым пятном, которое еще издали заметила под кустом. Так и есть! Она прикусила губу, чтобы не заплакать.

Собака с разорванным боком лежала на траве и смотрела на свою хозяйку темными глазами, полными надежды. Животное даже стукнуло хвостом, выражая радость. Девушка уселась рядом на землю, положила собачью морду себе на колени и гладила до тех пор, пока собака не испустила дух.

Хищный зверь рыскал по округе уже не первый день. Несколько раз его замечали крестьяне. Ничего толкового они, впрочем, рассказать не сумели – зверь мелькнул и скрылся в отдалении прежде, чем его успели рассмотреть.

Охота началась два дня назад. Накануне вечером в усадьбу явились крестьяне. Человек шесть, и среди них – одна женщина.

Ворота усадьбы обычно стояли открытыми. Роол никогда не был особенно богат, хотя несколько поколений назад его семья владела значительными средствами и выстроила огромный дом. Со временем эта грандиозная постройка начала разрушаться; у следующих поколений уже не хватало средств на то, чтобы чинить все нуждающееся в ремонте, поэтому жилое пространство неуклонно сокращалось. К тому времени, когда усадьба перешла к Роолу, пригодными для жилья оставались лишь семь комнат центральной усадьбы, а оба флигеля и три пристройки превратились в живописные руины.

Тем не менее Роол был вполне доволен своей участью и не претендовал на большее. Он владел своим земельным наделом, не слишком обширным, но вполне достаточным; в его саду имелось довольно места для прогулок, мечтаний, занятий чтением и музыкой, а лесок исстари был обращен в охотничьи угодья. Впрочем, охотиться – по взаимному согласию – можно было и на землях соседей, Ранкилео и Дигне, сводных брата и сестры.

Главным источником доходов поместья Роола служила мельница, выстроенная на ручье. Ею пользовались все окрестные земледельцы. Кроме того, у Роола имелось небольшое стадо коров, которым он также чрезвычайно дорожил.

Но главным богатством Роола была дочь, Софена, названная в честь обожаемой младшей сестры, давно погибшей.

После смерти жены Софена выполняла в усадьбе роль хозяйки. Ведала ключами и запасами. Даже пробовала готовить варенья и соленья, как подобает порядочной ключнице, но здесь не преуспела и потому вернулась к своему любимому занятию – охоте.

Отец научил Софену стрелять из лука и маленького арбалета, ездить верхом, даже фехтовать. Девушка любила собак и лошадей, умела читать следы на земле и в траве и знала, как ходить по Русалочьей заводи, чтобы не потревожить старую русалку.

Вместе с отцом она вышла навстречу крестьянскому посольству и выслушала людей. По их словам, зверь несколько раз шастал через деревню, после чего исчезал в болоте.

– Вроде как сперва был на человека похож и бежал на двух ногах, – начал описывать хищника самый пожилой из крестьян.

Роол перебил говорившего:

– Кто-нибудь из вас видел его?

Люди переглянулись и замялись. Вперед смело выступила женщина, низко поклонилась.

– Я.

– Ты? – Роол с интересом уставился на нее.

Она выпрямилась.

– Да, господин. Я потому и пришла, что самолично его видела. Он точно сперва на двух ногах бежал, потом – на четырех. Но он серый, лохматый, как бы помещенный внутрь клубка шерсти.

– Может быть, тебе почудилось? – спросил Роол.

Она вспыхнула.

– Это точно, что из меня посмешище делали, но я его видела! У меня трое сыновей, господин, стану я выдумывать какого-то зверя! Нет, точно говорю. Как описала, такой и есть.

– Почему ты считаешь, что он опасен? – опять спросил Роол.

Тут, все разом, заговорили мужчины.

– От него жутью тянет, господин! Кто он? Был бы волк, к примеру. Зверь опасный, но понятный, а этот – невиданный.

Роол молча повернулся к дочери. Софена просто сказала:

– Я завтра начну его выслеживать. А вы глядите по сторонам внимательнее. Заметите следы – сразу найдите меня. Следите за детьми, пусть из дома не отлучаются.

С тем просители и отбыли, а отец с дочерью вернулись в дом. Роолу не слишком по душе пришлась идея Софены начать на зверя охоту. За ужином он опять заговорил с ней об этом.

– Ты уверена, Софена, что все это – не фантазии наших добрых землепашцев?

– Они что-то видели. – Она покачала головой. – У меня нет ни малейших сомнений в том, что нечто пробегало через деревню и ужасно напугало ту женщину.

– По-твоему, она ничего не выдумывает?

– По-моему, напугать женщину, родившую троих сыновей, практически невозможно. Это должно было быть нечто кошмарное.

Роол вздохнул. Дочь напоминала не столько саму Софену-старшую, тетку, которую девочка никогда не видела, сколько образ из фантазий той, первой Софены. У Роола долгое время хранились рисунки младшей сестренки. Рисунки, на которых прекрасная пышноволосая воительница поражает мечом чудовищ, спасая от верной гибели беспомощных детей и раненых воинов. Потом, когда комнаты в очередной раз пытались отремонтировать и переделать, эти рисунки куда-то пропали. Впрочем, Роол и не жалел о них: две Софены в его душе слились в одну.

Софена-младшая была, если говорить честно, немного нескладной: голенастая, с длинными руками, широкими плечами и узковатыми для женщины бедрами. Жесткие светлые волосы она заплетала в косы или просто стягивала на лбу ремешком. Одеваться предпочитала в штаны и длинную рубаху, подпоясанную широким ремнем. Она любила оружие, носила нож на поясе и короткий меч в ножнах за спиной.

И вместе с тем под всей этой напускной мужеподобностью скрывалась поразительная женственность: Софена как будто ожидала часа, чтобы влюбиться и расцвести. Роол ожидал этого с замиранием сердца. Он даже боялся загадывать, как отнесется к тому, что его дочка станет женщиной, начнет жить с другим мужчиной, уедет из отцовского дома…

Роол знал, что Софена уйдет на свою охоту еще затемно, и заранее попрощался с нею.

– Будь осторожна, милая. Если у нас в округе действительно завелась жуткая тварь, следует внимательно глядеть по сторонам.

Она засмеялась.

– То же самое я сказала нашим людям, помнишь? Не беспокойся обо мне, Роол. Я вернусь с добычей на плечах.

Он поцеловал ее в лоб, благословил и отправился спать. А Софена еще долго возилась со своим арбалетом, наполняла колчан, искала в сундуке плотный кожаный колет и все ходила, ходила, звякала оружием, пила воду, что-то торопливо жевала. Роол долго не мог заснуть, прислушиваясь к этим звукам, а потом все-таки провалился в сон и не услышал, как дочь ушла из дома.

И вот теперь она обнаружила одну из собак умирающей. Хищник действительно бродит поблизости. Софена поцеловала холодеющую морду верного друга и встала. Пора было двигаться дальше.

Она кружила по лесу, всматриваясь в каждую подозрительную выбоинку в земле, в каждую сломанную веточку. Хоть что-то, хоть малейший след! Но чудище как будто парило над землей. Оно не оставляло следов. И все же оно побывало здесь. И Софена не сомневалась в том, что оно вернется.

Девушка переночевала в деревне, у пастуха: она нередко останавливалась в этом доме, если собиралась охотиться на болотных птиц. Едва небо посерело, готовясь встретить рассвет, как Софена выбралась из дома. Она пошла по краю болота. В самой глубине трясины, по слухам, обитала старая русалка. Очень древняя. Она была юной в те годы, когда самый старый человек в Королевстве еще не народился на свет. За века существования русалка выросла в огромное чудище. При случае оно могло напасть на человека, утащить его в болото и съесть. Но русалка была стара, грузна и ленива. Для того чтобы стать ее жертвой, следовало отправиться прямиком в ее пасть.

А монстр, которого выслеживала Софена, обладал небольшим ростом и стремительно бегал.

Лошадь Софены осталась в деревне. Сегодня девушка шла пешком. То и дело она останавливалась, низко наклоняясь к земле. Несколько раз она видела нечто, напоминавшее следы. Но Софена не была уверена. Она никогда не видела подобных следов: они напоминали человеческие, однако с длинными острыми когтями. И гораздо мельче человеческих – приблизительно как отпечаток ноги семилетнего ребенка.

Два подобных следа, сильно размазанных и едва различимых, она нашла на краю болота, а один, более четкий, сохранился в пыли на окраине деревни.

Софена пошла в том направлении, куда указывал этот третий след. Она сочла его самым свежим. Скоро девушка вышла на проселочную дорогу, которая выводила на большой проезжий тракт. По этому тракту можно было доехать до крупных городов и даже до столицы. Впрочем, Софена никогда не была в столице. Единственный город, где она побывала, была Даркона – место проведения конских ярмарок.

Несколько раз Софена останавливалась и прислушивалась, но ни звука до нее не доносилось. И тем не менее время от времени она совершенно точно знала, что за нею кто-то наблюдает. Пристальный взгляд из чащи леса замирал на девушке, заставляя ее холодеть и застывать на месте. Затем взгляд исчезал, и Софена переводила дыхание.

Ни разу она не позволила себе обольщаться мыслью о том, что ей-де почудилось. Нет, ей не чудится. Там, в чаще, кто-то есть. И с каждым разом этот кто-то подбирается все ближе.

Она осторожно сняла с плеча арбалет, зарядила сразу несколько стрелок. Остановилась посреди дороги и стала ждать.

Терпения ей было не занимать – недаром она любила охоту. Софена могла просидеть в засаде и час, и два – пока дичь не потеряет бдительность и сама не выскочит под стрелу охотницы.

Но сейчас она столкнулась с противником под стать себе. Внезапно Софена подумала: «А вдруг он – умный? Вдруг он мыслит так же, как я? Сидит сейчас в засаде и ждет, пока я сделаю ошибку… И потом набросится, вонзит клыки…» У нее мороз пробежал по коже, и она отчаянно тряхнула волосами. Ну вот еще! Станет она, Софена, дочь Роола, бояться!

Софена осторожно двинулась дальше по дороге. Теперь она явственно ощущала близость врага. Тот не сводил с нее глаз. Птицы замолчали, даже ветер затих в деревьях. Софена слышала только собственное дыхание и проклинала себя за неуклюжесть. До чего неловко устроен человек! Всегда он сопит и топочет.

Внезапно она заметила движение между деревьями слева от дороги. Софена быстро направила туда арбалет, но то, стремительно мчавшееся среди стволов, уже пропало. Спустя миг оно мелькнуло вновь, на сей раз справа.

«Он перебежал дорогу у меня за спиной», – поняла девушка. Холодный пот заструился у нее по спине.

Должно быть, у чудища имелся какой-то способ нагонять ужас. Ничем другим нельзя было объяснить то обстоятельство, что храбрая Софена испытывала сейчас страх.

Она закусила губу почти до крови. Не станет она бояться! В конце концов, перед ней – всего-навсего хищник. Живое существо. Любое живое существо может стать мертвым, если постараться.

Софена подняла арбалет, ожидая, когда ее будущая жертва появится в третий раз.

И тут оно выскочило на дорогу прямо перед Софеной. Девушка не успела заметить, когда и как это произошло: монстр словно бы вырос перед ней из-под земли. Она вскрикнула и выронила арбалет.

Живой клубок тумана, из которого тянулись когтистые лапы, покатился по дороге навстречу охотнице. Софена выхватила кинжал, расставила пошире ноги, стиснула зубы.

– Я не побегу, – поклялась она себе. – Это моя земля, и я не побегу от него…

Страшно было лишь несколько последних мгновений, а затем Софену обожгло болью: чудище впилось в ее плечи, процарапало ей бедра. Она несколько раз ударила ножом, наугад. В тумане, куда погрузило ее напавшее существо, девушка ничего не видела. Серые плотные клочья плавали у нее перед глазами, залепляли веки, лезли в рот, норовили забить ноздри. Здесь было трудно дышать, воздух стал сырым и липким.

Стараясь не обращать внимания на жгучую боль, Софена вновь и вновь била ножом. Ей показалось, что она задела врага. Лезвие вошло во что-то тугое и застряло. Скрежещущий вопль разорвал туман, на миг марево разошлось, и перед Софеной появились широко разинутая клыкастая пасть и горящие желтые глаза. Затем туман сомкнулся вновь.

Барахтаясь во мгле, Софена изо всех сил отталкивала от себя упругий ком плоти, пытавшийся поглотить свою жертву. Она ударила кулаком и попала по выставленным клыкам. Зуб чудища рассек руку девушки почти до кости. Софена закричала.

И словно бы в ответ совсем близко раздалось лошадиное ржание, а затем – свист бича. Несколько хлопков опять разогнали туман, и Софена увидела человеческую руку, сжимающую рукоятку бича. Затем мелькнули лицо и вторая рука, с тонкой шпагой. Высоко задирая шпагу, незнакомец нанес чудищу несколько стремительных ударов: в холку, в основание шеи, в спину – туда, где у обычных животных сердце.

Скрежещущие звуки сделались невыносимо громкими. Софена прижала ладони к ушам и завизжала, присев на земле. Горячая кровь бежала по ее рукам, капала с локтей, но девушка не замечала этого. Она упала на дорогу и покатилась прочь, подальше от тумана и воплей.

Затем она остановилась. Она лежала в пыли, лицом вниз. Девушка приподнялась на локтях, повернула голову и заставила себя смотреть на происходящее.

Она увидела богатую, разукрашенную карету, остановившуюся посреди дороги. Две лошади дико косили глазами и норовили рвануть прочь с места, но возница удерживал их каким-то чудом, казалось, потому, что животные были насмерть перепуганы.

Клубок тумана разваливался на части. Гнилые серые клочья расползались по дороге и таяли. Среди них корчилось существо, отдаленно напоминающее человека: костлявое, ниже обычного человеческого роста, с неестественно длинными когтистыми конечностями.

Какой-то человек в богатом платье поднялся с земли и, сверкнув игольной шпагой, проткнул поверженное чудище в последний раз. Затем перешагнул через затихший труп, подошел к карете и прижался лбом к закрытой дверце. Софена видела, как ходуном ходят его лопатки: он тяжело переводил дух.

Возница поглядывал на человека со шпагой. Затем что-то сказал. Воин удивленно отпрянул от кареты, огляделся по сторонам и наконец встретился взглядом с Софеной.

– Ты жива! – вскрикнул он, выронил шпагу и бросился к девушке.

Она обессиленно опустилась в пыль. Уставилась на свою рассеченную руку. Кровь все бежала и бежала, и Софене ужас как жаль было этой крови. «Остановись, – мысленно просила она, – вернись обратно в жилы. Ты нужна мне. Не уходи в землю…»

Неожиданно перед самыми глазами Софены появилось мужское лицо. Самое обыкновенное человеческое лицо, круглое, с карими глазами, обрамленное темно-каштановыми волосами. После пережитого в одиночестве ужаса увидеть перед собой человека было счастьем. И Софена молча заплакала.

– Что там с ней, Эмери? – донесся крик возницы.

Эмери, не отвечая, поднял девушку на руки. Пачкая пылью и кровью богатое дорожное платье, понес к карете.

Уида спрыгнула с козел, наклонилась над Софеной. Потом перевела взгляд, на своего спутника.

– По-моему, она сильно пострадала. Храбрая девочка. Хотела одна одолеть ту нежить.

Эльфийка подошла к монстру, пнула его ногой.

– Отвратительная дрянь.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил Эмери. Он смотрел не на Уиду и не на чудовище, а на Софену. Девушка оставалась в сознании. Она тихо дышала и даже, кажется, пыталась улыбаться. Эмери отвел прядь волос с ее лица.

– Кажется, знаю, – донесся пронзительный голос Уиды. – Отец рассказывал о таких.

Отец Уиды, Аньяр, был одним из тех эльфов, что бродили вместе с королем Гионом по серому Междумирью. Много лет назад они убили чудище, что жило в туманах и стерегло тропы между миром людей и миром Эльсион Лакар.

– Но ведь Гион и Аньяр уничтожили его… – Эмери тоже помнил эту историю.

– Может быть, их было несколько. Или этот – потомок первого. Мы ничего не знаем о том, как они существуют там, в туманах, – возразила Уида.

– Нужно… забрать его, – прошептала Софена.

Эмери наклонился над ней, приблизил ухо к ее губам.

– Что ты говоришь, милая?

– Нужно забрать его с собой, – чуть громче повторила Софена. – Показать людям. Чтобы не боялись. Что оно мертво.

– Девочка говорит дело, – подала голос Уида. Оказывается, она – стоя в отдалении – превосходно все слышала. – Так что ты укладывай ее в карету, а я подберу труп и привяжу его, с твоего разрешения, на крышу.

– Почему на крышу? – возмутился Эмери.

Уида уперлась кулаком в бедро.

– По-твоему, я должна усадить его верхом на лошадь?

Эмери сдался.

– Поступай как знаешь…

Он осторожно уложил Софену на обитую сукном скамью внутри кареты.

– Тебе удобно?

– Вполне.

– Куда тебя везти?

– Прямо по дороге, до мельницы, – сказала девушка. – Дальше придется по лесной тропинке. Я покажу.

– Как тебя зовут, милая?

– Софена, и я вовсе не «милая». Я – дочь здешнего землевладельца.

Услышав имя девушки, Эмери вздрогнул. Давно ему не доводилось слышать этого имени.

– Твоего отца зовут Роол? – спросил он на всякий случай.

– Вы с ним знакомы? – удивилась девушка.

– Полагаю, да…

– Вот и хорошо, – вздохнула она.

Спустя миг она уже крепко спала, положив голову на колени Эмери.


* * *


Карета, гремя и подпрыгивая, скакала по лесной дороге. Мертвое чудище с болтающимися руками и ногами было привязано к крыше. Уида постаралась и придала монстру как можно более жалкий вид, растянув его между двумя фонариками, что крепились к передним углам кареты.

Эльфийка умело правила лошадьми. Сейчас в ней трудно было признать супругу регента, величественную даму, что являла себя народу во время дворцовых праздников. На ней было холщовое платье со шнурованным корсажем. Черные волосы убраны под платок, смуглое лицо с ослепительной белозубой улыбкой кажется просто обветренным и загорелым: Уида умела скрывать свою эльфийскую темнокожесть, притворяясь обычной простолюдинкой, и у нее это недурно выходило.

Крестьяне, завидев карету, сбегались к дороге. Уида охотно показывала им чудище и некоторым дозволяла заглядывать в окошко, дабы полюбоваться раненой Софеной.

– Ежели бы не госпожа, быть нам всем мертвецами, – повторяла та женщина, что первой заметила монстра на краю деревни. – Это все она, все госпожа Софена… Да хранят ее небеса!

Эмери, скрываясь в полумраке кареты, молчал. Он был слишком потрясен этой неожиданной встречей. «Софена-маленькая»! Он помнил, как презрительно кривила губы ее тетка, когда рассказывала о женитьбе своего брата. По словам Софены-старшей, Роол, обзаведясь семьей, превратился в скучнейшего обывателя. А Роол, даже не подозревая о разочаровании сестры, продолжал боготворить ее. И дочку назвал в ее честь.

Интересно, какой выросла Софена-вторая? Держалась она храбро. И, кажется, не слишком задавалась, даже когда слышала, как крестьяне дружно возносят ей хвалу. Но никогда не следует судить о человеке, пока он болен, голоден или в плену. Здоровый, сытый и свободный может оказаться полной противоположностью первому впечатлению.

Софена застонала во сне, и Эмери погладил ее по лицу. Вздохнул.

– Нет, все-таки ты – милая…

Роол вышел навстречу шествию: его уже успели предупредить. Широким шагом пересек сад, выскочил за ворота и бросился к карете.

– Что с ней?

Уида натянула поводья.

– Вы – здешний землевладелец, Роол? Рада приветствовать вас.

– Где она? – рявкнул Роол, не обращая внимания на женщину, что весело скалилась ему с козел.

– В карете, разумеется.

Роол распахнул дверцу и встретился глазами с Эмери.

– Она жива?

– Устала и спит, – сказал Эмери спокойно и пошевелился. У него затекли ноги. – Помогите мне вытащить ее. Она потеряла много крови.

Роол подхватил девушку и сам выволок ее из кареты. Софена на миг проснулась.

– Роол, – пробормотала она. – Ты уже видел? Я убила его!

– Видел, видел, – ответил Роол, который до сих пор даже не удосужился взглянуть на чудовище.

Он понес Софену в дом. Уида свистнула лошадям и направила карету в ворота усадьбы.


* * *


К ужину Софену, с перевязанными ранами, облаченную в просторные одежды, умытую и выспавшуюся, доставили в столовую. Гости уже сидели за столом, однако без Софены не приступали к трапезе, только тянули вино и беседовали.

Роол без тени смущения извинялся за холодный прием, оказанный посетителям.

– Под утро мне снилось, что моя дочь погибла, – объяснил он. – А когда я проснулся, совершенно разбитый, она уже ушла из дома. Она и раньше так поступала. И всегда возвращалась с добычей. Но на этот раз все обстояло как-то иначе…

– Вы поверили в существование монстра, когда вам рассказали о нем? – полюбопытствовала Уида.

Роол пожал плечами:

– Мои крестьяне – люди достаточно здравомыслящие. Суеверные, конечно, как все мы, южане, но не настолько, чтобы изобрести чудище на краю собственной деревни.

– Поверили и все-таки отпустили девочку на опасную охоту, – пробормотал Эмери.

Роол глянул на него укоризненно.

– Посмотрел бы я на вас – как бы вы ее не отпустили! Моя дочь – настоящий воин. Даже я побаиваюсь с нею спорить. Она отважна, а кроме того, превосходно владеет оружием…

Он опустил голову и добавил:

– По правде говоря, поначалу я счел, что у нас озорует какой-нибудь волк или крупная лисица…

При появлении Софены все встали. Она еле заметно улыбнулась. Слуги устроили ее в мягком кресле с высокой спинкой, подставили под ноги скамеечку. Роол подошел к дочери, поправил подушку у нее под головой.

– Тебе удобно?

Она сморщилась:

– У меня болит все тело. И я очень хочу есть.

Однако проглотить она смогла лишь несколько кусочков. Уида, внимательно наблюдавшая за девушкой, приказала слугам убрать со стола.

– Лучше мы поужинаем потом, тайно, – предложила супруга регента. – А пока поболтаем. Ты знаешь, Софена, что мой спутник, вот этот превосходный человек, который спас тебе жизнь, учился в Академии Коммарши вместе с твоей знаменитой теткой?

Девушка уставилась на Эмери, недоверчиво сияя:

– Вы знали Софену-старшую?

– Да, – сказал Эмери, в мыслях проклиная болтливость Уиды.

Роол теперь тоже сверлил его взглядом. Вспоминал, должно быть, тот день, когда приехал в Коммарши – забрать тело сестры.

– О, – выговорила Софена, – и какой же она была?

Эмери молчал. Роол попытался спасти положение:

– Я тебе все о ней уже рассказал, Софена. Добавить нечего.

– Всегда найдется что добавить, – возразила Софена. – Ты рассказывал со своей точки зрения, а я хочу послушать другую. Какой она была, мой господин?

– Ты – лучше, – выпалил Эмери. И вдруг почувствовал, что горячая краска заливает его лицо.

Уида громко расхохоталась:

– Вот вам и правда, мои дорогие господа!

– Но это действительно правда. – Эмери решил защищать свое мнение.

Роол насупился, но долго сдерживаться не смог – засмеялся.

– Что ж, сдаюсь. Моя дочь – лучше всех на свете.

– Присоединяюсь, – кивнула Уида. – А теперь, пока мы окончательно не испортили девушку неумеренными похвалами, предлагаю обратиться к моей персоне и моим неотложным нуждам. Сейчас неподалеку отсюда находится регент Талиессин, и я хочу…

Роол сдержанно заметил:

– Боюсь, регент Талиессин занят. Он разбирает земельную тяжбу между родственниками, а эта история – давняя и запутанная.

Уида махнула рукой:

– Мне безразлично, чем занят мой муж. Главное – другое: я намерена помешать ему.

– Ваш муж?..

Любо-дорого было посмотреть, как побледнел Роол, как неуклюже вскочил он с места и поклонился Уиде. Софена сощурила глаза и вдруг встретилась взглядом с Эмери. Казалось, девушку позабавила неловкая ситуация, которую нарочно подстроила Уида.

– Да, – с наслаждением протянула Уида, – я – супруга регента. Вам разве не доложили? – Короткий, укоризненный кивок в сторону Эмери. – Мой спутник страшно неловок! Но мы все, – новая очаровательная улыбка, – должны найти в себе силы простить его. Эмери – композитор. Он полностью погружен в свои гениальные замыслы. Он даже не замечает, кто сидит у него на козлах и правит его лошадьми.

– Мы так и подумали, – пробормотал Роол. – Вы ведь правили лошадьми.

– Да, и была одета соответствующе, – согласилась Уида. – Потому сядьте, мой добрый хозяин, и не чувствуйте себя смущенным.

Роол рухнул в кресло. Последними словами Уида фактически добила его.

– Чем могу служить супруге регента? – спросил наконец Роол.

– Я желаю нанять у вас некоторое количество молодых девушек и пять-шесть парней, – сказала Уида. – Все они должны быть достаточно бесстыдными и не слишком уродливыми на вид.

– Если ваша милость пояснит, какую именно работу должны выполнять эти люди, – сказал Роол, – мне будет проще подбирать кандидатуры.

– О, ничего особенно трудного! – оживилась Уида. – В полураздетом и причудливом виде им надлежит поднести регенту несколько даров. Разумеется, в тот самый миг, когда он выносит свой несправедливый приговор, и ни минутой позже! Растет ли у вас поблизости такое растение – пышные розовые и белые цветки на голых ветках без листьев, с одними только острыми шипами?

Ответила Софена:

– Разумеется, ваша милость. Этот сорняк у нас тут повсеместно. Он называется «уида».

– О, я знаю! – таинственно улыбнулась Уида. – И, что гораздо важнее, – Талиессин тоже знает это.


Глава двадцатая

САМАЯ ВЫСОКАЯ НОТА


– Она всегда такая? – спросила Софена у Эмери, своего нового друга.

Они сидели в саду, возле разрушенного фонтана. Прямо на земле были навалены подушки – в осыпающихся шелковых наволочках, в простой холстине или обтянутые старым, выцветшим гобеленом. Софена удобно устроилась на этих подушках. Раны, нанесенные чудовищем, заживали на удивление быстро.

«Чему тут, впрочем, удивляться, – думал Эмери, поглядывая на девушку. – Она юная, здоровая. И дух у нее на высоте. Мне и половины того, что с ней случилось, хватило бы, чтобы помереть…»

Фонтан, хоть и был разрушен, как многое в усадьбе Роола, почему-то не вызывал элегических раздумий и вообще производил на диво жизнерадостное впечатление.

Отсюда хорошо было слышно, как в другой части сада Уида натаскивает собранных в деревне молодых людей. Пронзительный голос эльфийки разносился по всей усадьбе:

– Ногу выше! Вы должны двигаться одновременно. Еще раз, все вместе – раз! Хорошо. Теперь – прыжки. На месте, как можно выше, два раза. И с поворотом. Вот так.

Раздался дружный хор восхищенных голосов:

– У-у!

Вероятно, супруга регента показала, как надлежит прыгать на месте.

– Если бы она сделалась королевой, – сказал Эмери, – вряд ли у нее осталась бы возможность вот так веселиться. Видишь ли, Софена, госпожа Уида – Эльсион Лакар. Она другая, не такая, как мы.

Софена чуть сдвинула брови.

– Она очень красива – по-своему, – признала девушка.

– Различие не только в красоте, – сказал Эмери. – Уж поверь мне. Я знаю ее пятнадцать лет. Благородство ее происхождения таково, что она не может запятнать себя ничем.

Софена медленно кивнула, соглашаясь с собеседником.

– Все-таки она удивительная! – Дочь Роола вздохнула. – Мне так повезло! Близко познакомиться с супругой регента! И то, что мы с вами встретились, и то, что вы так вовремя явились… – Она искоса глянула на Эмери. – А я действительно лучше моей тетки?

– В тысячу раз, Софена, – искренне произнес Эмери. – Роол слишком разбаловал свою сестру. Знаешь такое выражение – «слепое обожание»? Обычно это относится к матерям, но в данном случае – к брату. Ты совсем другая. Ты – то, чем старшая Софена мечтала стать.

– Я помню, как Роол расправился с ее убийцей, – вдруг проговорила Софена. – Я была совсем маленькой, но помню. Тот человек застрял в болоте. Он погружался все глубже и сладким голосом умолял меня помочь ему, позвать взрослых, вытащить его. А я просто стояла рядом и смотрела. А потом услышала, как приближается русалка, и убежала. Я никогда не видела русалку, только слышала ее – иногда.

Вспоминание о русалке напомнило Эмери о другом чудовище, и он перевел разговор на более интересную для себя тему:

– В вашей округе часто встречаются странные существа, Софена?

– Странные? – Она подняла брови, наморщив лоб, потом засмеялась. – Самое странное существо здесь – это я.

– Я не шучу, Софена.

– Я тоже… Нет, конечно, я шучу, – поправилась она, все еще улыбаясь. – Русалка живет здесь очень долго. С незапамятных времен. А вот такие монстры, как то, которое вы убили, – это впервые. Ни мой отец, ни кто-либо из старожилов не припоминают подобного.

– Об этом стоит поразмыслить, не находишь?

Несколько секунд Софена рассматривала своего серьезного взрослого собеседника, а затем рассмеялась от души:

– Нет, не нахожу…

Монстр, привезенный на крыше кареты, вызвал всеобщее оживление. Карету выставили перед воротами в усадьбу, и крестьяне – все, кто захотел, – получили возможность вволю полюбоваться на мертвое чудовище. Несколько дней только и разговору было, что о геройстве «барышни».

На второй день, когда Эмери удалось уговорить Роола и Уиду снять труп с крыши, обнаружилось, что чудовище исчезло. Нет, оно не ожило и не сбежало, как могли бы вообразить более суеверные и пугливые люди. Оно попросту разложилось и превратилось в лужу липкой черной грязи. И сколько ни пытались отмыть щегольскую карету придворного композитора, ничто не помогало. Так и осталось пятно.

– Носи его с гордостью, Эмери, – хохотала Уида, видя искренне огорченное лицо своего друга. – В конце концов, эта штука будет служить вечным напоминанием о твоем героизме.

Эмери назвал ее бессердечной.

– У Эльсион Лакар собственное понятие о смешном, – отмахнулась Уида. – Неужели ты воображаешь, будто я стану оплакивать какую-то заляпанную карету? У меня более высокие устремления.

И с тем она отправилась науськивать нанятых ею людей на Талиессина.

– Регент должен испытать шок, – раздавался по саду голос Уиды. – По крайней мере в первое мгновение. А он, поверьте мне, повидал на своем веку многое. Поэтому вы должны выглядеть вызывающе. Дерзко. Как будто вы – не самые обыкновенные ряженые, но воистину существа из другого мира. Из мира, где любовь возможна в любое мгновение.

Выслушав эту тираду, Эмери и Софена переглянулись. Беседовать под пронзительные разглагольствования Уиды становилось все труднее.

– Интересно, многое ли они понимают из ее речений? – проговорила девушка.

Эмери пожал плечами.

– Так или иначе, но она всегда добивалась своего. Посмотрим, каким окажется представление на сей раз.

– Она действительно так его любит?

Эмери кивнул.

– Она – эльфийская принцесса, – добавил он. – Различие между Эльсион Лакар и обычным человеком не ограничивается внешностью. Эльфы живут долго, у них совершенно другой внутренний ритм проживания времени. Но самое главное – они всегда живут «здесь и сейчас». Для них почти не существует будущего или прошлого. Они – совершенное воплощение материального мира, того, что мы видим и можем потрогать руками. Поэтому любовь эльфийки – вечна и всегда имеет материальное воплощение.

– Дети? – подсказала Софена.

– Дети? – Эмери покачал головой. – Дети у них рождаются очень редко. Нет, дети как раз символизируют представление о будущем, то есть то, чего Эльсион Лакар по большей части лишены. Я имел в виду нечто совершенно иное. Если эльфийка любит, она будет стремиться удивлять, ласкать, пугать. Выскакивать из пустоты и внезапно представать обнаженной. Насылать ряженых с символическими дарами. Повсюду рассыпать намеки, следы своего присутствия. И в конечном итоге все сводится к одному. К единственной бесстыдной фразе: «Приходи со мной спать».

Софена смотрела на Эмери доверчиво и спокойно. Он вдруг осекся, поймав ее взгляд.

– Что? – забеспокоился он. – Я сказал что-то не так?

– Нет. – Она качнула головой. – Со мной никто прежде не говорил о подобных вещах. И в подобных выражениях. Ни Роол, ни другие… Наверное, в столице это принято.

– Проклятье! – Эмери смутился. – Прости. Я действительно привык называть вещи своими именами. Даже гордился умением подбирать точные выражения для всякого явления, всякой вещи или процесса…

– Вам нет нужды извиняться. – Софена удобнее устроилась среди подушек и одну, шелковую, норовившую выскользнуть из-под локтя, поймала за угол. – Вы давно не общались с провинциальными девицами.

– Признаться, никогда…

Резкий голос Уиды, как птица, описал широкое полукружье над садом:

– А теперь – держите друг друга за талию и пройдитесь хороводом!..

Смеясь, Эмери встретился с Софеной взглядом:

– Регент будет уничтожен! Вся эта разнузданная пляска намечается на день судопроизводства. Не знаю, как Талиессин выдержит такое.

– Для чего она это делает? – спросила Софена.

– Я плохо объяснил? – удивился Эмери.

– Нет, вы хорошо объяснили… насчет всех Эльсион Лакар, в общем и целом. Но сама Уида? Если она действительно так любит и желает своего мужа, – Софена чуть покраснела, – то почему стремится сорвать судебное заседание? Разве это не послужит к подрыву его авторитета?

– Судебное заседание необходимо для того, чтобы спектакль увидело как можно больше народу. Полагаю, в этом единственная причина. Что до авторитета регента… Вряд ли найдется нечто, способное уничтожить Талиессина. Он – настоящий эльфийский король, хочет он того или нет. Он бывает грозным. Иногда паясничает так, что жутко делается. А чаще всего – милостив, задумчив, добр.

Прежде чем задать вопрос, Софена долго молчала – собиралась с духом. Наконец девушка спросила, очень тихо:

– Талиессин – он тоже Эльсион Лакар? В том, что касается любви, я хочу сказать…

Эмери ответил тотчас:

– Даже в большей степени, нежели Уида. В своих чувствах он не ведает сомнений и всегда идет напролом. Человеческая любовь, Софена, – она совсем другая. Неуверенная, робкая. Она – как девочка-купальщица, осторожно пробующая воду ногой: не слишком ли холодно, не слишком ли горячо. Человек, даже влюбленный, всегда рискует. Потерять любовь, потерять возлюбленную. Человек смотрит в прошлое, смотрит в будущее, он видит возможность краха, вероятность потери. Человек испытывает страх, Софена, в отличие от эльфа: для Эльсион Лакар не существует ничего, что не материально и не явлено им в сию секунду.

– Да, вы это уже говорили…

Софена встретилась с ним глазами, и Эмери вдруг понял: его последняя тирада необъяснимым образом походила на признание в любви. «Надо будет что-нибудь такое сказать, чтобы у Софены не сложилось обо мне ложного впечатления», – подумал он.

А миг спустя: «Но почему это впечатление непременно должно быть ложно?»

И спустя еще несколько мгновений: «И вообще – зачем что-то еще говорить, если все уже очевидным образом сказано?»


* * *


На пятый день после своего прибытия в усадьбу «Русалочья заводь» Уида неожиданно объявила хозяину имения, что уезжает.

– Эмери может задержаться, – величественно добавила супруга регента. – Его дальнейшие услуги мне не требуются. Пусть спокойно работает над своей пьесой.

– Симфонией для рогового оркестра и арфы, – поправил Эмери и тотчас почувствовал себя глупо.

Уида и Роол одинаково глянули на него, как бы желая сказать: «Не важно, как это называется, – главное, чтобы звучало».

– Я боюсь стеснить… – пробормотал Эмери.

– Глупости! – отрезала Уида. – Я беру одну из твоих лошадей, так что не обессудь: твоя чумазая карета теперь будет запряжена только одной. Сколько нот тебе осталось найти?

– Одну, – сказал Эмери.

Он уже смирился со своей участью. Куда разумнее, чем спорить с Уидой. Лучше уж одна лошадь и карета с пятном на крыше, чем безупречный экипаж, две лошади – и недовольная Уида в придачу.

– Софена была так мила, что одолжила мне белое платье, – продолжала Уида. – Это кстати, потому что мой дорожный костюм пришел в полную негодность. Оставляю тебя творить на лоне окультуренной природы, Эмери.

Она поцеловала своего спутника и отправилась в дом – переодеваться для поездки. Эмери оглянулся на Роола. Тот неподвижно смотрел вслед супруге регента. Затем, почувствовав на себе взгляд гостя, встретился с ним глазами.

– Что, – сказал Эмери, – непривычны вам эльфийские выходки?

– Она… потрясающая, – выговорил Роол. – Она как всплеск воды в солнечный день. Мы все рядом с ней кажемся неуклюжими… даже моя Софена.

– В Софене есть недосказанность, – заметил Эмери. – Маленькая, милая тайна, скрытая на небольшой глубине. Так, что туда могут проникнуть солнечные лучи, – но только в очень ясный день. Уида же стремится к полной высказанности. К совершенной явленности. В этом, я считаю, слабость всех Эльсион Лакар.

– О! – с неподражаемой интонацией произнес Роол. – А регент тоже так считает?

– Регент и сам принадлежит к их народу, что бы там ни говорили досужие сплетники…

Роол сорвал травинку, сунул ее в рот. Вдруг засмеялся.

– Видите кусты? Вон те, с розовыми цветками? Эти я привез из Академии Коммарши. До сих пор цветут. В память о той Софене, о первой.

– Вы до сих пор не забыли ее?

– Я уже говорил: сестра и дочь слились для меня в единый образ… – Роол вдруг уставился Эмери прямо в глаза, так что того пробрала дрожь: – Вы любите мою дочь?

Эмери ощутил прилив жара и деланно засмеялся:

– Вы слишком долго общались с Уидой, дорогой мой хозяин. Это от нее вы научились вонзать в человека вопросы, точно дротики?

– Нет, такое умение у меня с детства. Отвечайте, иначе дело дойдет до настоящих дротиков.

– Полагаю, да, – сдался Эмери. – Ваша дочь вызывает у меня… определенные чувства. Поскольку никогда прежде я ничего подобного не испытывал, мне не с чем сравнивать. Но я столько всего читал, слышал и писал о любви, что могу почти с уверенностью утверждать: да, да, да. Да, я люблю Софену. Поэтому, вероятно, мне лучше отбыть завтра.

– Для чего? – Роол удивленно пожал плечами. – Я не из тех отцов, что запрещают дочерям любить. И я вовсе не считаю вас неподходящей партией для моей Софены, если уж на то пошло. Сперва убедитесь в том, что она вас не любит, а потом уж уезжайте и увозите отсюда свое разбитое сердце.

Эмери хотел было возразить, сказать, что вовсе не просил ее руки, что не намерен жить с разбитым сердцем… но Роол уже ушел.

Софена выехала вместе с Уидой, чтобы проводить гостью до большого тракта и показать дорогу на Балдыкину Горку.

Уида, в ослепительном белом платье, смуглая, с едва уловимыми золотыми контурами роз на щеках, с распущенными черными волосами под легким покрывалом, сидела на лучшей лошади Эмери. Софена совершенно терялась рядом с великолепной эльфийкой: слишком юная, слишком розовая, с простым лицом и бесхитростным взглядом. Не женщина – набросок, эскиз женщины, в то время как Уида была женщина совершенная, воплощенная до последней черты.

Несмотря на это различие, обе всадницы беседовали вполне миролюбиво. Несколько раз Софена принималась смеяться. Наконец девушка повернула назад, к отцовской усадьбе. Раны все еще давали о себе знать.

С веселой улыбкой Софена въехала в ворота и почти сразу столкнулась с Эмери.

– Я и не подозревала, что она такая забавная! – сказала Софена, позволяя Эмери снять себя с седла. – Она столько смешного рассказывала… В том числе и про вас.

– Не сомневаюсь, – пробормотал Эмери. – Выставлять своих друзей на посмешище – любимое развлечение Уиды.

– А вы ее друг? – Софена пристально уставилась на него.

– Насколько это возможно. Впрочем, скорее, она считает меня своей подругой.

– Разве мужчина может быть подругой?

– Мой брат и Уида – оба дружно уверяют, что может. Я – сомневаюсь.

– В таком случае я готова поддержать вас, – сообщила Софена. И сняла с пояса рожок. Дунула: – Слышите? Призывный рог! Приглашаю вас на охоту! Завтра. Вы готовы?

Эмери странно смотрел – не на нее, а на рожок. Девушка вдруг смутилась:

– Я сделала что-то неправильно?

– Это ваш охотничий рожок? – спросил вместо ответа Эмери.

Она протянула ему рожок.

– Посмотрите сами. Можете подуть.

Эмери дунул. Тонкая, заливистая нота. Последняя из тех, что не хватало ему для полного оркестра.

– Софена, я хочу просить вас об одолжении, – сказал он, хватая ее за руку. – Это очень важно для меня. Видите ли, я собираю роговой оркестр и мне как раз нужна эта нота…

– Я согласна, – быстро сказала девушка.

– Придется ехать в столицу. Вы сможете оставить отца? На время, конечно, не насовсем.

– Роол не будет возражать.

Эмери вспомнил последний разговор с Роолом и кивнул. Похоже, Софена права. Роол ничуть не станет возражать, если его девочка поедет в столицу, чтобы выступить на празднике. Тем более что она будет под надежным присмотром. Как ни был Роол привязан к дочери, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что ей рано или поздно придется выйти замуж. А где подыскать себе пару, как не в столице? И если у нее не получится с придворным композитором – быть может, найдется кто-нибудь еще…

Внезапно Эмери пришло в голову дополнительное обстоятельство. Он не знал, как Софена отнесется к тому, что в случае согласия ей придется играть в одном оркестре с крепостными. Но лучше узнать правду сразу. И Эмери решился:

– Еще одно, Софена: я собирал музыкантов у здешних землевладельцев…

Она догадалась сразу:

– Крепостные! Ничего страшного. Я выросла с ними. У меня даже есть среди них друзья. Как-нибудь поладим.

– И ваша гордость не пострадает?

Она прикусила губу, подумала немного, а потом искренне ответила:

– Мне кажется, что у меня вовсе нет гордости. У меня вместо гордости какие-то другие добродетели.

Эмери протянул к ней чуть дрожащую руку, взял за подбородок и осторожно поцеловал. Потом отстранился и посмотрел на девушку едва ли не с испугом.

Она засияла:

– Я думала, вы никогда на это не решитесь.

– Ты – моя последняя нота, – сказал Эмери шепотом, боясь расплакаться. – Самая высокая, самая звонкая.

– О, – отозвалась Софена, улыбаясь во весь рот, – в таком случае вы – мой басовый ключ, мой господин. Самый толстый, самый солидный, самый трудный для усвоения…


Глава двадцать первая

СУДИЛИЩЕ В «ОБЛАКАХ И ВСАДНИКАХ»


Прибытие Ранкилео в «Облака и всадники» сопровождалось неслыханным грохотом. Можно было подумать, на усадьбу совершено вражеское нападение. Впереди гарцевали два всадника с пиками и развевающимися флажками, очень длинными и многоцветными. За ними громыхала телега, на которой подпрыгивал гигантский сундук. Далее следовал эскорт из четырех всадников, а замыкал кавалькаду сам Ранкилео верхом на белой лошади.

Попона, покрывавшая спину этого великолепного, хотя и немолодого скакуна, была поистине необъятной: кисти ее волочились по земле, хвост животного также наполовину был скрыт расшитой золотыми нитями тканью. В гриву были вплетены колокольчики и шелковые кисточки. Ранкилео, подобно своему скакуну, также тонул в изобилии тканей. Все это гарцевало, звенело, топотало и метало огненные взгляды.

Слуги Дигне бросились навстречу вновь прибывшим. Являя преувеличенную готовность помогать, протягивали руки, подавали скамеечки, принимали плащи и мечи, указывали места для сиденья, разносили напитки. Словом, демонстрировали полнейшее гостеприимство и отменную вышколенность.

Талиессин уже восседал в большом зале, откуда заранее вынесли всю мебель, кроме гигантского кресла. Ради такого случая регент облачился в простую серую одежду, которая должна была символизировать его беспристрастность. Ибо выбери он любой из цветов, одна из сторон могла бы истолковать это как знак симпатии. К примеру, Дигне предпочитала синий, а ее брат – красный; стало быть, серые цвета регентских одежд не льстили ни брату, ни сестре.

Ротимей и Сиган замерли возле своего господина. Оба хранили бесстрастное выражение, однако в крохотных глазках Сигана прыгало озорство. Зная своего Гая, Сиган не сомневался: тот приберег для склочных брата и сестры какой-то особенный сюрприз.

Оба спорщика выступили вперед и поклонились регенту. Зал заполнили слуги и любопытствующие соседи – среди последних Талиессин заметил дочку харчевника.

Талиессин сделал знак, призывая к тишине, и заговорил:

– Перед нами – известные всем Ранкилео и Дигне, землевладельцы и наследники госпожи Бургонь, которая была их матерью. Спорной территорией является Балдыкина Горка. Пусть господин Ранкилео перед всеми изложит суть своих притязаний на Балдыкину Горку.

Ранкилео еще раз поклонился и махнул рукой кому-то из своих людей. Тотчас перед регентом разложили вытащенные из сундуков портреты.

Картины эти были написаны на деревянных досках красками, изрядно выгоревшими за долгие годы. С портретов на Талиессина укоризненно глядели одинаковые люди: все равно белесые, костистые, с водянистыми вытаращенными глазами.

– Коль скоро кража моста не позволила моему господину регенту побывать в моей превосходной, отлично ухоженной усадьбе Осиновый Край, – заговорил Ранкилео, – то я вынужден был привезти эту галерею моих предков сюда, в «Облака и всадники», дабы ваша милость имела возможность видеть их.

– Я их вижу, – сказал Талиессин. – Однако они молчат.

– Они безмолвно взывают! – сказал Ранкилео. – Они взывают к чувству справедливости!

– Кто из них – Бургонь? – поинтересовался Талиессин.

– Ее портрета здесь нет, – с достоинством отозвался Ранкилео. – Ее образ хранится в «Облаках и всадниках». И, к слову сказать, я удивлен тем обстоятельством, что моя недостойная сестра до сих пор не ознакомила вашу милость с этим превосходным образчиком живописного искусства.

– Что ж, это не поздно исправить, – заметил Талиессин. – Впрочем, вряд ли портрет госпожи Бургонь добавит что-то новое к сему ряду сходных лиц. Переходите к сути.

– Мой отец взял себе в супруги госпожу Бургонь, – провозгласил Ранкилео. – В те годы моему отцу принадлежали и Осиновый Край, и Балдыкина Горка. Я склонен считать, что это владение должно остаться за мной, коль скоро оно изначально принадлежало моему отцу.

Талиессин перевел взгляд на Дигне. Та присела в очень низком реверансе – несомненно, с намерением показать в вырезе платья взбитую корсетом грудь – и заговорила:

– Однако, овдовев, госпожа Бургонь вторично вышла замуж за моего отца, ваша милость! И Балдыкина Горка отошла к ней по завещанию ее первого мужа. Так что впоследствии Балдыкина Горка считалась ее имуществом, а после смерти матери я считаю своим правом унаследовать ее имущество.

– Госпожа Бургонь не оставила завещания, – возразил Ранкилео.

– Земля принадлежала ей, а я – ее дочь.

– Земля принадлежала моему отцу, и я не вижу причин…

– Однако моя мать владела этой землей, и ни у кого не вызывало сомнений в том…

– Мы оба в полной мере являемся ее детьми, так что имеем право унаследовать эту землю совместно, – сказал Ранкилео.

– Нет, я не согласна! Балдыкина Горка не может быть поделена.

– Я тоже не согласен ее делить, поэтому я как сын и старший имею полное право… К тому же изначально она принадлежала именно моему отцу…

Талиессин с интересом слушал спорщиков. Ему не хотелось прерывать их. Они одинаково выпучивали глаза, одинаково шли гневными багровыми пятнами, одинаково складывали губы буквой «о» и наскакивали друг на друга, быстро-быстро взмахивая руками, точно трепеща плавниками. Если бы в бассейне ссорились рыбы, зрелище не могло бы быть менее завораживающим.

В толпе зрителей раздавались возгласы: одни поддерживали Дигне, другие – Ранкилео. Дочь харчевника явно готовилась улучить момент и вцепиться Ранкилео в горло: до нее уже дошли слухи о поджоге.

Талиессин выжидал момента, чтобы встать и прекратить свару, как вдруг зрители раздались и в комнату вошла удивительная процессия.

Впереди, потряхивая маленьким бубном, двигались две обнаженные девушки. Точнее, на них имелись какие-то прозрачные одеяния, которые не столько скрывали, сколько подчеркивали их наготу. При каждом шаге девушки высоко подпрыгивали и хихикали.

За ними ступали трое мужчин в козьих шкурах. Тот, что находился посередине, имел на голове огромные оленьи рога.

Завершали шествие трое ребятишек, одетых в плащи, сплетенные из травы и гибких прутьев. Они нелепо размахивали руками, визжали, вертелись и хлопали в ладоши.

Остановившись перед Талиессином, странно одетые люди разом присели на корточки, причем оленьи рога были возложены к ногам регента. Затем, завывая и вереща, вся компания бросилась бежать из зала.

Талиессин застыл в своем кресле. Лицо его стало каменным. Он сильно побледнел, и четыре старых шрама выступили на щеках регента.

Оба спорщика помертвели. Они не смели даже обменяться гневными взглядами, хотя мысленно каждый из двоих обвинял другого в вопиющем происшествии.

Ранкилео оказался слабее сестры. Ноги у него подкосились, и он упал на колени.

– Ваша милость! – закричал он. – Я здесь ни при чем!

Дигне, наоборот, выпрямилась. Глаза ее метали молнии.

– Ваша милость! – взвизгнула она. – Мой брат не упустит случая оклеветать меня!

Талиессин потрогал рога ногой.

– Я догадываюсь, чьи это проделки, – сказал он задумчиво. – Что же вы замолчали, господа? Продолжайте.

Но, как оказалось, у спорщиков иссякли все аргументы, и даже великолепная галерея предков слегка померкла. Желая продлить удовольствие, Талиессин сказал:

– Принесите, что ли, портрет госпожи Бургонь.

Дигне резко махнула одной из своих служанок, и та умчалась.

Потянулись томительные минуты, когда не происходило ровным счетом ничего. Ранкилео подумывал о том, как бы ему встать с колен, чтобы это не выглядело дерзостью. Ибо пасть на колени возможно по собственной воле, но подняться – лишь по повелению вышестоящего.

Талиессин не спешил избавить его от неловкости. Вместо этого он глянул прямо в глаза дочке харчевника, и та завопила:

– Прошу справедливости! Нашу таверну подожгли!

Талиессин чуть улыбнулся, однако ответил строго:

– Я уже обещал твоему отцу, моя милая, что позабочусь о харчевнике, который обладает Знаком Королевской Руки.

И только после этого махнул Ранкилео:

– Встаньте. Я знаю, кто помешал судебному разбирательству. Кажется, это единственное нарушение, в котором вы не виновны.

Ранкилео встал, потер колени. И тут прибыл портрет госпожи Бургонь, достойное пополнение уже представленной коллекции.

Талиессин велел служанке отойти чуть в сторону, чтобы картина не бликовала, и полюбовался живописью. Затем спросил:

– Где художник? Я желал бы видеть этого несравненного живописца.

Новая заминка. Побежали искать художника. Тем временем регенту и всем собравшимся подали домашнего вина. Дигне с застывшей улыбкой лично подносила каждому чашу и с особенной нежностью угостила Ранкилео.

– Надеюсь, там нет яда, – сказал он, принимая угощение.

– Только тот, что ты сам напустишь вместе со слюной, – любезно ответила сестра.

От дверей донеслись крики:

– Ведут! Ведут!

Талиессин поставил чашу на колени, с интересом уставился на двери.

Обе створки с треском распахнулись, и в зал ворвалась толпа полуобнаженных мужчин и женщин, чьи чресла обвивали лишь козьи шкуры. Среди них вертелся красноносый «пастух» с растерянным лицом.

Кружась, ряженые приближались к Талиессину. По дороге они отобрали у Дигне кувшин. Часть вина они сразу выпили, часть вылили на себя. Тщетно «пастух» тянул к кувшину руки – ему не перепало ни капли.

С хохотом они бросили на колени регенту венок, сплетенный из колючих веток, покрытых нежнейшими цветами. А затем пустились бежать, расталкивая всех, кто попадался им на пути, так что многие из зрителей облились вином, а один даже запустил чашей в спину удирающим безобразникам.

Талиессин взял венок, повертел в руках, возложил на спинку своего кресла.

– Итак, – невозмутимо произнес он, – где же художник?

– Я, – промямлил «пастух».

– Приблизься, – торжественным тоном велел Талиессин.

Художник, озираясь, подошел к регенту. Дигне, не переставая улыбаться, прошипела ему в спину:

– На колени.

– Я не король, передо мной не нужно становиться на колени, – остановил его регент. – Как твое имя?

– Хруланд.

– Чем ты занимаешься в свободное время?

– В свободное? – задумался Хруланд.

– Когда не занят написанием фамильных портретов, – пояснил Талиессин.

– А? Ну, я псарь, – сказал Хруланд.

– Кто учил тебя живописи?

– А что? – насторожился Хруланд.

– Простое любопытство.

– Я и говорю, – сказал Хруланд, – любопытство – оно всему научит. Я сперва за одним художником глядел. Он вывески малевал. Очень хорошее ремесло. Денежное. А потом пошло-поехало, стал рисовать предков.

– Мне нравится, – сказал Талиессин. – Можешь мой портрет нарисовать?

– Если хозяйка позволит. – С этим Хруланд оглянулся на Дигне.

Та сильно покраснела и сделала реверанс. Она хотела тем самым выказать почтение Талиессину, но вышло так, что она присела перед собственным псарем. Хруланд откровенно перепугался и даже закрыл глаза от ужаса.

– Вот и договорились, – весело сказал Талиессин. Он повернулся к младшему из своих слуг: – Ротимей, отведи Хруланда в мои покои. Дай ему вина, только немного – гляди, чтобы не напился раньше времени. Договорись насчет краски и досок. Я буду позировать полуобнаженным. Подбери для меня какую-нибудь драпировку пороскошней. Что-нибудь парчовое. У госпожи Дигне должно найтись.

Хруланд окончательно ошалел от происходящего. Когда Ротимей взял его за локоть и повел из зала во внутренние комнаты, псарь все время приседал, озирался и что-то тихо бормотал.

Когда инцидент был исчерпан, Талиессин хлопнул в ладоши, призывая всеобщее внимание.

– Итак, вернемся к притязаниям на Балдыкину Горку. Оба почтенных спорщика – брат и сестра, оба являются в равной мере наследниками госпожи Бургонь, коль скоро Балдыкина Горка принадлежала ей, а она умерла, не оставив завещания…

– Да, – перебила Дигне, – однако я имею больше прав, ибо я – родная ее дочь, в то время как мой брат отнюдь не родная ее плоть и кровь.

– Наша мать усыновила меня по всем правилам! – возмутился Ранкилео. – Я никогда, даже в мыслях, не называл ее мачехой.

– Итак, у вас разные отцы и разные матери? – спросил Талиессин.

– Физически – да, – нехотя признал Ранкилео.

– Как же объясняется ваше поразительное сходство? – Талиессин пристально посмотрел сперва на одного, потом на другого.

– Мой отец обладал постоянством во вкусах, – выпалил Ранкилео. – Его вторая супруга, моя мачеха, которую я считаю своей матерью, была точной копией его первой жены, моей физической матери, которую я даже не помню, так давно она умерла!

– А эти две ваши матери не состояли в кровном родстве? – продолжал Талиессин.

– Они происходили из разных городов, – процедила Дигне. – Физическая мать моего так называемого брата была из Дарконы, лошадиного города, в то время как госпожа Бургонь, моя дорогая родная матушка, родом из здешних краев.

Она задрала нос повыше и победоносно уставилась на сводного брата.

– В таком случае, – Талиессин опять беспокойно потрогал колючий венок, – вот мой приговор. Готовы ли вы выслушать сто? Я возглашаю его от имени правящей королевы, поэтому на сей раз вы все должны встать на колени. Оспаривать этот приговор нельзя – он выносится навечно. Тот, кому он покажется несправедливым, может пойти и удавиться, потому что я ни слова в своем решении не изменю.

Сиган широко усмехнулся, как бы предлагая свои услуги тому, кто действительно захочет удавиться.

Люди зашевелились, опускаясь на колени. Талиессин встал.

– Поскольку наследники госпожи Бургонь не состоят в кровном родстве, а разделить Балдыкину Горку невозможно, приговариваю их к браку. Пусть сочетаются нерушимыми узами и объединят оба имения с Балдыкиной Горкой посередине.

Сводные брат и сестра обменялись взглядами, полными ненависти. Дигне двинулась, как будто готовясь возразить. Талиессин знал, что, несмотря на все его предупреждения, нечто подобное произойдет, и потому поднял руку.

– А если вы откажетесь от брака, я обвиню вас в кровосмешении, в поджоге, в порче моста и покушении на мою жизнь.

Он выждал еще несколько секунд и спокойно заключил:

– Возьмите друг друга за руки, поцелуйтесь и поклянитесь в вечной любви. Я подпишу документы на вашу земельную собственность и составлю письмо моей дочери, ее величеству, чтобы она благословила ваш союз. Радуйтесь – вы станете одной из первых пар, которые благословит новая правящая королева.

С этим Талиессин встал и под общий хохот вышел из зала.

Едва он вышел, как Дигне и Ранкилео отпрянули друг от друга, но соседи и знакомые окружили их и принялись наперебой поздравлять. С кислой миной они принимали поздравления и пожелания счастья.

Потом Ранкилео сказал сводной сестре:

– А помнишь, как ты на меня наябедничала? Будто я подглядывал за служанкой, как она переодевается.

– Ты сам виноват – оторвал голову моей кукле.

– Кукле? Не помню.

– А я не помню, как наябедничала.

– Я два дня по лесу шастал, боялся, что накажут.

– И наказали?

– Конечно.

– Так тебе и надо.

Ранкилео помолчал. Шепнул ей на ухо:

– Нам придется быть вместе до самой смерти. И даже после смерти. Эльфийский брак – навечно.

– Так тебе и надо, – повторила Дигне.

– Ты не боишься?

– Нет, – с вызовом сказала она. – Лучше уж ты, чем какой-нибудь незнакомый… Уж про тебя-то я все знаю.

Их то и дело хватали за руки, лезли целоваться, хохотали, спрашивали, почему служанки не подают вина. В конце концов все общество выплеснулось в сад.

– Куда же подевались эти, полуголые с бубном? – возмущалась Дигне. – Сейчас бы они очень пригодились. Как серьезное разбирательство – так лезли, а как праздновать помолвку – так исчезли. И кто их, интересно, нанял? Неужели регент? Заранее подстроил, чтобы намекнуть? Удивительные это люди – аристократы. Все у них со смыслом и таинственно. Сразу чувствуется – порода.


Глава двадцать вторая

ВОЛЧЬЯ ЯМА И ДРУГИЕ ЛОВУШКИ


Талиессин мчался по лесу, не разбирая дороги. Если все знаки, оставленные ему Уидой, были прочитаны им правильно, цель уже близка.

Он не знал, что именно задумала его эльфийская супруга. Предугадать, как всегда, было невозможно. Уида проявляла большую изобретательность, организуя подобные вылазки.

Первый намек – разнузданное шествие полуголых и венок из растения «уида» – уже не оставлял никаких сомнений: Талиессин ощутил себя оленем, которого обложили охотники. Оставалось только подчиняться и по возможности верно истолковывать намеки.

И, как всегда, в предвкушении встречи с Уидой, у Талиессина сладко заныло в груди. Его чувства не притупились за все эти годы: неуловимая и притягательная, эльфийка то сама бросалась в его объятия, то вдруг ускользала и заставляла гоняться за собой. Она бывала холодной, равнодушной, и это сводило Талиессина с ума. А иногда выдавались вечера, когда Уида делалась спокойной, сердечной, как будто была самой обыкновенной любящей супругой, матерью двоих детей, собеседницей и спутницей мужа. Только приглушенный огонек в зеленых глазах намекал на нечто прямо противоположное.

Талиессин, в отличие от Ренье, никогда не интересовался женщинами вообще – он всегда интересовался только одной женщиной. Той, что принадлежала ему. Первой была Эйле, второй – Хейта, чумазая девчонка-солдат. Уида стала третьей и, видимо, останется последней. То есть – единственной.

Несколько раз Талиессин останавливался, осматривался по сторонам. На одной из веток, как ему показалось, он видел венок. Регент направил коня к приметному дереву – и точно, венок был там. Он даже чуть покачивался, как будто его только что повесили и едва успели отдернуть руку.

Талиессин сошел с тропы и двинулся по бездорожью. Лес был здесь негустым. Солнечные лучи, пробившись сквозь листву, казались зелеными. Трава доходила коню до колен. Несколько раз на солнечных прогалинках Талиессин видел змей, гревшихся на солнышке. Красивые создания, они совершенно не вызывали у него страха, хотя и были ядовиты. Он объезжал их стороной, чтобы не потревожить.

Мир казался сегодня Талиессину наполненным удивительной гармонией. Все существовало вокруг в согласии и красоте, как бы погруженное в неслышную музыку. «Уида права, – думал он, – музыка способна организовать мир. Создать структуру, в которой невозможна дисгармония. Потому что в конечном счете все наши грехи суть ошибки, и все наши преступления суть дурно воплощенные добрые намерения…»

В иные дни Талиессин не бывал столь прекраснодушен. Но только не сегодня.

Он остановился на краю большой поляны. Открытое место и посреди – огромный дуб с узловатыми ветвями. Несколько раз в этого великана попадали молнии, часть дерева отщепилась и засохла. Скрученные дьявольской силой ветки словно пытались напомнить о том жестоком аде, что таится подчас в человеческой душе. Но вторая половина дерева упрямо зеленела.

Несколько лет назад Талиессин и Уида убили здесь огромного кабана. В память об этом событии они вживили в ствол дерева кабаньи челюсти, так что дуб казался живым существом, оскаленным навстречу любому, кто явится на его поляну – в его вотчину.

Талиессин осторожно выехал на открытое место. Поднял голову, словно пытаясь выяснить, не висит ли кто-нибудь в небесах, готовый спикировать ему на макушку. Но небеса были приветливы и пусты.

За годы жизни с Уидой Талиессин так и не научился распознавать ее, когда она сливалась с лесом и растворялась в окружающем мире. Зато он умел чувствовать ее близость. И сейчас нечто в душе Талиессина насторожилось. Если Уиды здесь и нет, она, во всяком случае, побывала под старым дубом совсем недавно.

На сухой стороне дерева, на простертой в сторону чащи ветке медленно раскачивалось женское тело. Оно было привязано за руки. Длинное белое платье скрывало подол, копна черных волос падала на лицо.

Сердце стукнуло в груди Талиессина и остановилось. Ледяная волна разлилась по всему его естеству. Он соскочил с коня и бросился к повешенной женщине.

Схватил ее за талию… и ощутил под руками пустоту.

Просто платье, привязанное за рукава, и конский хвост, наброшенный на мешок, имитирующий голову.

На Талиессина накатила слабость. Слезы хлынули из его глаз, и он не мог бы сказать, какое именно чувство извергло эти потоки: ярость, облегчение, страстное желание стиснуть в объятиях настоящую, живую Уиду? От облегчения у него подкосились колени. Он не стал бороться с собой – все равно никто его здесь не видит; упал на землю лицом вниз, схватился пальцами за траву и громко разрыдался. Вожделение стало невыносимым. Уида была здесь. Была совсем недавно. Платье все еще хранило ее запах. Пустая оболочка, обещание скорой близости. Потому что… Талиессин поднял голову, улыбка проступила на мокром лице.

…Потому что если платье здесь, то Уида где-то поблизости – раздетая.

Он оперся ладонями о землю, чтобы встать, и уткнулся во что-то твердое. Регент машинально взял маленький предмет в руку, поднес к глазам.

Прямо под платьем, там, где под ногами повешенного выросла бы волшебная приворотная трава, находился целый хоровод маленьких фарфоровых собачек.

Это были забавные охотничьи песики с длинными ушами и смышлеными мордочками. Только выкрашены они были не в цвет естественной собачьей шерсти. Нет, их гладкие тельца были разрисованы пестрыми цветочками, трилистниками, сердечками и коронами.

Уида купила их на рынке в Дарконе много лет назад и очень дорожила ими. И то, что собачки были здесь и ждали Талиессина, лишний раз подтверждало серьезность намерений эльфийки.

Талиессин бережно собрал всех, завязал в платок и, медленно усевшись в седло, двинулся дальше.


* * *


Уида скрывалась от своего мужа вот уже второй день. Иногда она видела его – издали. Она старалась наблюдать за ним так, чтобы он не мог встретиться с ней глазами. Один взгляд в ее сторону – и развлечение будет испорчено. Безнадежно испорчено. Талиессин, по замыслу Уиды, должен был обезуметь.

Несомненно, он хорошо знал о том, что она рядом. Он даже несколько раз ощупывал пальцами оставленные ею следы во влажной земле. Но она ловко уходила от него. На ней теперь была одежда, сплетенная из травы и гибких веток, нечто вроде корзины, к тому же украшенной цветками.

Сходным способом был создан и шатер, где Уида проводила ночи: небольшой шалаш, увитый цветами и устланный душистыми травами. Каждый день Уида обновляла цветы и траву, чтобы благоухание внутри шатра было густым и вызывало головную боль. Любовь к эльфийской деве таит в себе множество опасностей!

Перед шатром имелась волчья яма. Большая – Уида трудилась над ее созданием почти два дня. Сверху яму устилали тонкие ветки, покрытые дерном. Возможно, Талиессин при виде шатра потеряет голову, забудет об осторожности и провалится. Он будет сильно страдать, сидя в яме! А Уиде останется лишь наблюдать за тем, как он попытается выбраться.

Мысль о том, что Талиессин может страдать, заставила Уиду вздрогнуть всем телом. Она медленно представила себе это еще раз: он идет по лесу, оступается, падает, царапая руки в тщетной попытке остановить падение. И потом сидит внизу, в безнадежности.

Нет, конечно, Талиессин не станет сидеть, опустив голову и обхватив колени. Он начнет бороться. Он выберется наружу, с обломанными ногтями, разозленный, потный, и четыре шрама будут гореть на его лице.

И Уида выйдет к нему – нагая, в одежде из трав, с венком на волосах.

Она засмеялась, думая об этом.

И тут она споткнулась и полетела на землю носом вниз. Талиессин, зная о ее близком присутствии, сам расставил ей западню! Она не заметила обычного шнура, протянутого в ладони над землей между стволами.

Нет, не вполне обычного: этот шнур был сплетен из конских волос. Из тех, что должны были имитировать волосы на голове «повешенной женщины». Лежа ничком, она повернула голову набок, чтобы получше рассмотреть веревку.

И тут увидела небольшой блестящий предмет. Длиной он был в локоть, шириной – в пол-локтя. Уида протянула руку и, не вставая, взяла его.

Это была дощечка, разрисованная светлыми блестящими красками и залитая лаком, чтобы защитить от влаги. Уида села, положила дощечку на колени, и сладкая щекотка побежала по всему ее телу.

С дощечки на Уиду смотрел некто, имеющий определенное сходство с Талиессином. У нарисованного человека были выпученные рыбьи глаза, висящие по обеим сторонам лица нечесаные волосы, сжатый рыбий ротик – эдакая крохотная буковка «о». Четыре шрама отчетливо перечеркивали лицо, но было совершенно очевидно, что художник, вынужденный следовать натуре, все же вывел их с крайней неохотой.

Портрет был написан с той умелой лихостью, с какой человек создает нечто, чему посвятил всю жизнь.

– О, Талиессин, – прошептала Уида, поднося портрет к губам и вдыхая запах лака, но вместе с тем и запах, исходивший в ее воспоминании от тела ее мужа, – я люблю тебя.

Она поднялась на ноги. Огляделась, прислушалась. И, скользя как тень, направилась обратно к шатру. Рано или поздно Талиессин попадется в ловушку. Он ведь сам этого хочет! И глупцом был бы, если бы не хотел.

Возле шатра Уида остановилась и снова прислушалась. На миг ей показалось, будто она улавливает едва различимое дыхание, но в следующее же мгновение все стихло.

Она обошла шатер кругом и вздрогнула от радости: ветки, прикрывавшие волчью яму, были сломаны! Он все-таки попался. Осторожно Уида наклонилась над ловушкой, всмотрелась в полумрак, царивший на дне. И ничего не увидела. Она едва не взвыла от разочарования. Неужели он был здесь и сумел выбраться? Это казалось почти невозможным. Она заранее позаботилась о том, чтобы затруднить любой путь к спасению. Вылезти наружу можно только с помощью веревки, брошенной сверху.

Как же он спасся? Она наклонялась все ниже, и вдруг в темноте широко раскрылись горящие зеленые глаза.

Знакомый голос со смешком произнес:

– Уида! Иди ко мне.

Не раздумывая, она прыгнула.


* * *


Взметнулись листья и обрывки травы, из недр волчьей ямы к Уиде протянулись две руки, и эльфийка упала прямо в объятия мужа. Он схватил ее за талию. Гибкая, теплая, она то льнула к нему, то принималась отбиваться. Талиессину казалось, что он сжимает ладонями какого-то дикого зверя, и нет ничего важнее, чем удержать этого зверя при себе. Иначе Уида вырвется, обернется птицей и улетит.

Он срывал с нее одежду, сплетенную из длинных трав и затканную цветами. Стебли лопались, зеленое кружево разлеталось в клочья.

На мгновение горячие губы оказались возле самых его глаз. Они шептали:

– Я не знала, что ты умеешь становиться невидимым…

Он хотел ответить: «Не стоит выдавать все свои тайны», – но не успел, губы исчезли, и вместо них Талиессин успел поцеловать только извивающиеся пряди волос.

Он поймал ее запястья и прижал к земле. Она засмеялась, выгибаясь всем телом, но больше не пытаясь освободиться. Осторожно, чтобы не спугнуть, Талиессин улегся рядом. Коснулся маленькой смуглой груди и ощутил ее неожиданную прохладу.

В темноте блестели глаза Уиды. Она шепнула:

– Скорей!

И метнулась к нему стремительнее змеи.


* * *


Тьма постепенно рассеивалась, но до конца не отступала. В блаженных сумерках то и дело вспыхивали и гасли ленивые желтые звезды. Уида лежала на спине. Золотые узоры пробегали по ее блестящему от пота темному телу – они угасали медленно, как жар в углях. Бледный отсвет похожих узоров скользил и по рукам Талиессина, но заметить это свечение было почти невозможно, таким тусклым оно казалось. Шрамы, уродовавшие лицо Талиессина, навсегда рассекли и уничтожили эльфийские розы, которые могли бы расцветать на его щеках в такие минуты.

Повернув голову, он следил за Уидой, и ему думалось, что он может разглядеть проплывающие перед ее глазами видения.

Вдруг она напряглась, вся ее кожа покрылась твердыми мурашками. Талиессин приложил висок к ее виску, опустил веки…

…Высокий человек с длинными волосами и тонкими, почти женственными чертами вышел из темноты. Талиессин, видевший его сквозь дымку огромного расстояния, непостижимым образом знал, кто это: отец Уиды, Аньяр, названный брат короля Гиона, последний из тех эльфов, что избрал жизнь в приграничье. Остальные погибли давным-давно.

Аньяр стоял на тропинке, окутанной туманом. Справа и слева от него угадывался лес, но деревья и кусты тонули в густой мгле. Ничего нельзя было разглядеть, кроме клубящихся клочьев гнилого цвета. Самый воздух здесь казался отравленным, и каждый шаг таил в себе опасность.

Аньяр прислушивался к чему-то, таящемуся в тумане, и улыбался. Одно мгновение эльф напоминал женщину, которая ожидает появления любовника; затем он неуловимым движением переместился по тропинке чуть в сторону, беззвучно обнажил меч и приготовился. Ничего женственного в его облике больше не осталось, а то, что и было, представало теперь сплошным обманом.

Аньяр растянул губы в усмешке. Нечто приближалось к нему из тумана.

Им с Гионом и прежде доводилось убивать чудовищ в приграничье. Приграничье – тонкая полоска мироздания между миром людей и миром Эльсион Лакар – была местом обитания странных существ. В былые времена они не покидали этих туманов, но после развоплощения короля Гиона многое переменилось. Сновидения бродили теперь по Королевству. Чильбарроэс мог подсматривать их, а со временем даже научился показывать своим избранникам чужие сны.

«Чильбарроэс». Новое имя короля Гиона. Иногда прежний король Гион, юноша с пестрыми светлыми глазами, на мгновение представал Аньяру. Тот Гион, что был первым из людских королей, взявших в жены эльфийскую деву. Тот Гион, что был Аньяру другом на протяжении долгих лет.

Но краткие явления Гиона длились с каждым годом все меньше, и шутовская двухцветная маска Чильбарроэса надежно скрывала полузабытое лицо молодого короля. Чильбарроэс даже не догадывался о том, как сильно Аньяр тоскует по прежнему Гиону.

Тяжелое дыхание доносилось до Аньяра. Нечто двигалось по тропинке ему навстречу. Нужно было подготовиться и встретить его.

Туман нехотя расступился, как будто чудовище растолкало тугие клочья мордой, и перед Аньяром показался косматый шар. Существо с трудом удерживало определенную форму; оно все время колебалось, то разбухая, то вдруг сжимаясь. Неизменными оставались только когтистые лапы и затерянные в лохматой шерсти маленькие красные глазки.

Глухое рычание вырвалось из бесформенной утробы. Существо присело, а затем одним стремительным прыжком метнулось к Аньяру. Эльф рассек его мечом, но клинок не задел ни одного из жизненно важных органов. Он вообще не коснулся плоти: лезвие прошло сквозь туман, не причинив чудищу никакого вреда.

Аньяр знал, что рубить подобное существо мечом вовсе не бесполезно, как может показаться на первый взгляд. Где-то внутри клубка тумана таится сердце. Оно может оказаться где угодно, но это также означает, что любой удар в состоянии стать смертельным.

В последний миг Аньяр уклонился от монстра. Эльф двигался очень быстро – гораздо быстрее, чем обычный человек, и вполне мог сравниться в этом с чудовищем, которое на него напало. Оба они были истинными обитателями приграничья. Новый удар меча отсек от чудища целый клубок тумана. Очень медленно серые клочья проплыли по воздуху, на лету расточаясь, расползаясь и сливаясь с тем туманом, что колыхался между деревьями.

Аньяр присел на одной ноге, отставив другую, и выставил меч перед собой. Монстр прыгнул вновь. На сей раз клинок задел его. Раздался резкий скрежет, которому вторил отчаянный визг. Звук был почти невыносим для человеческого слуха.

Однако ни Уида, ни Талиессин даже не поморщились: они находились слишком далеко и не столько слышали происходящее, сколько знали о том, что именно происходит. Только Талиессин не был уверен, что все это творится на самом деле и не является плодом очередной фантазии Уиды. В то время как Уида не сомневалась: видение открывает ей то, что делает в эти мгновения ее отец.

Аньяр усмехнулся и попытался высвободить клинок, но меч застрял. Такое часто случалось в схватках с чудовищами приграничья: своей судорожно стиснутой плотью они зажимали клинки и выдергивали их из человеческих рук. А затем, даже и раненные, убивали безоружного противника.

Аньяр знал об этом. Он не стал бороться, выпустил меч и выхватил из-за спины кинжал. Во чреве монстра вдруг раскрылась зубастая пасть. Аньяр метнул нож прямо туда. Пасть захлопнулась вместе с ножом. Зубы заколыхались в воздухе, превращаясь в клочья тумана…

Зверь поймал Аньяра. То, что предстало эльфу уязвимым местом чудовища, оказалось всего лишь иллюзией.

Аньяр отшатнулся. Такого хитрого противника он встречал в приграничье впервые. Обычно все они попадались – если не на одну уловку, то на другую.

Зверь присел на передние лапы. Аньяр не стал дожидаться прыжка и побежал. Монстр помчался, приседая, за ним следом. Тропинку окончательно заволокло туманом. Талиессин ощутил, как напряглась рядом с ним Уида, и вдруг в тумане поплыли тяжелые красные капли. Они были похожи на круглых рыб, медленно двигающихся сквозь водную толщу.

Уида резко села, тряхнула головой. По ее лицу текли густые слезы.

Талиессин осторожно обнял ее за плечи.

– Что с тобой?

Она чуть повернула к нему заплаканное лицо.

– Разве ты не видел?

– Это был сон…

– Нет! – Она прижалась к нему, тяжело вздохнула. – Не сон. Талиессин, мой отец! Он там, в туманах!.. Он ранен, он один.

Талиессин не стал тратить времени на уговоры, ласковые нашептывания и беседы о возможном и невозможном. Он просто спросил:

– Мы можем попасть туда?

Уида отстранилась от него, уронила руки на колени. Потом встретилась с ним взглядом:

– Ты уже придумал, как выбираться из волчьей ямы?

– Нет, но я считал, что ты знаешь…

– Если бы у меня было время на раздумья, я прихватила бы с собой лопату. Или оставила бы веревку.

– То есть ты хочешь сказать, что не знаешь, как нам выбраться наружу?

– Я залезу к тебе на плечи, ты меня подсадишь, а потом я сброшу тебе веревку, – предложила Уида.

Поскольку другого выхода не было, Талиессин согласился. Некоторое время он сомневался в том, что она сдержит слово и вернется, а не сбежит. Вполне в характере Уиды было оставить его помучиться. Но она появилась над краем ямы с веревкой, и очень скоро, и это яснее всего прочего убедило Талиессина в том, что Уида действительно сильно обеспокоена.

Оба были голодны, но вспомнили об этом лишь после того, как нашли своих лошадей и пустились скакать по причудливым лесным тропам.

Уида хорошо знала дорогу. Эльфийка не раз проходила в приграничье, спасаясь от людей, которые преследовали ее, – нет, не из-за эльфийской крови, но из-за поступков, которые были обычны для Эльсион Лакар и считались преступлением среди людей. Вроде конокрадства.

Почти все эльфы никогда не покидали своих земель. Почти все – кроме четверых, для которых время непостижимым образом текло быстрее, чем для прочих. Аньяр остался последним из этих четверых.

Уида, его дочь, уже не мыслила для себя никакой другой жизни, кроме той, что некогда добровольно избрал ее отец. Изредка эльфийка делала попытки вернуться к своей матери, в таинственные, перенасыщенные светом дворцы Эльсион Лакар, которые как бы сливались с лесами, растворялись в них, размыкались навстречу деревьям и небу.

Но медленный мир Эльсион Лакар оставался для Уиды недостижимым. Она могла лишь созерцать его, не в силах по-настоящему войти внутрь, подобно тому, как человек с тоской о несбыточном может смотреть на прекрасную картину, зная, что никогда не сумеет преодолеть тонкий красочный слой и превратить для себя двухмерное пространство в трехмерное, полное объема и запахов.

Отец был близок Уиде. Они нечасто виделись, и их встречи всегда сопровождались ссорами. Сейчас она сломя голову мчалась к нему на помощь. Мчалась, подвергая опасности себя и своего мужа и заранее зная: они опоздают.

С каждым мгновением все гуще становилась мгла. В первые минуты Талиессин считал, что они въехали в густой лес и там, над пологом листвы, наступает вечер. Но мгла эта была совершенно иного свойства. Она затуманивала не только зрение, но и прочие чувства, и даже интуицию.

Талиессин несколько раз протягивал руку и касался руки Уиды – просто для того, чтобы убедиться в том, что она не снится ему, что она по-прежнему рядом. Уида, наверное, догадывалась о его мыслях, потому что всякий раз отвечала на прикосновение Талиессина легким поворотом головы и пожатием пальцев.

Неожиданно она остановилась. Талиессин проехал еще несколько шагов вперед, а затем повернул коня и приблизился к жене.

– Будь осторожен, – прошептала она. – Мы уже близко.

Он привстал на стременах, огляделся. Туман действительно был здесь гораздо гуще. Почти такой же густой, как в их общем видении.

– Видишь вон там камень? – Уида протянула руку, показала на большой обточенный временем скальный обломок, выступавший из земли на несколько локтей. Сверху камень был украшен серебристым кружевом лишайника.

– Красивый. – Талиессин сказал первое, что пришло ему в голову.

Уида наморщила нос.

– Красивый? Когда-то здесь начинался лабиринт, по которому Гион прошел в царство Эльсион Лакар. Здесь поблизости Гион оставил свою кровь, когда чудовище, обитавшее в туманах, напало на него в первый раз. Считается, что впоследствии Гион и мой отец убили этого монстра.

– Считается?

Уида покачала головой:

– Никто и никогда не мог понять, кто эти чудовища на туманной тропинке, откуда они берутся и куда исчезают, когда их убивает добрый меч.

Они спешились и привязали лошадей к дереву. Затем Уида ступила на камень и протянула руку Талиессину. Не раздумывая, он последовал за женой. Обнял ее за талию, огляделся.

Едва они поднялись на камень, как мир вокруг них переменился. Деревья стали выше, стволы – темнее, туман – гораздо гуще, и впереди заколыхалась тропинка. Едва различимые в дымке камни выступали из тумана, как пузыри. Это и был лабиринт короля Гиона.

Уида прошептала:

– Найти дорогу в приграничье можно почти и любом месте Королевства, только об этом никто не знает. Кроме меня, отца и еще нескольких…

– Например, кого? – тихо спросил Талиессин.

Уида покачнулась на камне, и Талиессин покрепче ухватил ее за талию.

– Например, об этих дорогах знает Элизахар, герцог Ларра… – сказала Уида. – Ты готов?

Обнявшись, они ступили на тропинку. В холодном влажном мире, где ни зрение, ни предчувствия не могли служить падежными проводниками, единственным источником тепла и жизни была Уида. Талиессин ощущал ее близость как спасение и льнул к ней всем своим существом.

Она быстро шагала по тропинке, виляя между камней. Он не выпускал ее руки ни на миг.

Неожиданно она застыла на месте. Замер и Талиессин.

Сквозь серый туман навстречу им медленно плыла огромная красная капля – она была размером с кулак. Она висела в воздухе, непрестанно шевелясь, как бы в попытке прорвать некую оболочку и пролиться на землю. Уида протянула навстречу ей ладони, и капля удобно улеглась там. Уида наклонила к ней лицо, прикоснулась губами. В тот же миг оболочка лопнула, и кровь потекла с рук Уиды вниз, на тропинку.

Она провела окровавленными пальцами по своему лицу, оставляя на щеках четыре полосы.

– Бежим! – сказал Талиессин.

И они бросились вперед по тропинке.

Талиессин увидел Аньяра первым. Эльф сидел на земле, прислонившись спиной к камню. Его смуглая кожа посерела, а глаза подернулись пленкой, как у умирающей собаки.

Завидев Талиессина, Аньяр дернул углом рта и проговорил:

– Уида, наконец-то!..

Талиессин опустился на землю рядом с ним, положил голову ему на плечо. Миг спустя с другой стороны очутилась Уида. Схватила бессильную руку отца, прижалась к ней губами.

Аньяр зашевелил губами. Вымолвил невнятно:

– Сумерки.

– Где Гион? – приподняв голову и заглядывая отцу в глаза, спросила Уида. – Отец! Не умирай. Где Гион? Почему он не пришел к тебе на помощь?

Аньяр молчал.

Уида тряхнула его за руку.

– Где король, отец? Он… тоже убит?

Талиессин метнул в сторону Уиды яростный взгляд.

– Как она может так говорить? «Тоже убит»… Аньяр еще не умер. Он еще не убит.

Но она продолжала безжалостно тормошить отца.

– Что с королем? Где он?

Аньяр с трудом поднял веки – ему хотелось заснуть, и впервые за долгие годы он мечтал снова очутиться в лучезарном эльфийском мире, где тишина способна так полно насыщать душу.

Но для того чтобы избавиться от назойливого голоса Уиды, Аньяр набрался сил и ответил:

– Гион не придет.

Этого оказалось мало. Уида продолжала теребить отца:

– Он жив?

– Должно быть, – сказал Аньяр. – Сбывается проклятие сумерек, Уида. – Он вдруг раскрыл глаза, и яркий свет вспыхнул в глубине его зрачков. – Чем ближе сходятся между собой две луны, Уида, тем ближе время сумерек… Гион не сможет остановить это.

– Почему? – быстро спросила она.

– Потому что он сам… сумерки, – прошептал Аньяр, снова расслабляясь. Ресницы упали на его щеку веером, пушистые и светлые, и на них заблестели крохотные капельки. Уида наклонилась над отцом и осторожно слизала эти капли кончиком языка, прикасаясь так бережно, словно это не язык был, а острый кинжал.

Аньяр вздрогнул всем телом, губы его искривились, и Талиессин вдруг понял, что умирающий эльф улыбается.

– Я любил твою мать, – сказал Аньяр. – Недолго. Пока не ушел в приграничье.

Из угла его рта выкатилась капля крови, за ней – другая, и вместе с этими каплями Аньяр истекал словами. Он говорил и говорил, торопливо и невнятно, а Талиессин с Уидой молча слушали, стараясь не пропустить ни звука.

– В приграничье мы жили по-настоящему, – шептал Аньяр. – Мы чувствовали себя смертными и оттого особенно остро ощущали себя живыми. Я не жалею. Гион… Уида, Гион – чудовище. Он больше не человек. Не Эльсион Лакар. Он – нечто другое. Он – сумерки, их часть, их порождение и породитель. Любовь Ринхвивар сделала его бессмертным.

– Разве эта любовь не стала для него спасением? – тихо спросил Талиессин. – Разве любовь вообще в состоянии истончиться и исчезнуть?

Аньяр не повернул головы в его сторону – берег силы для ответа.

– Любовь Ринхвивар не исчезнет вовеки, – сказал эльф. – Приграничье сгрызло самого Гиона… Ищите Чильбарроэса. Встаньте между двумя лунами, когда они начнут сближаться. Мне снился сон… – Он замолчал, потом улыбнулся, так ясно и просто, что на миг Уиде показалось, будто все происходящее – просто шутка: отец жив и здоров и сейчас просто разговаривает с ними о странных вещах. Но затем кровь изо рта Аньяра хлынула потоком, и он успел только добавить: – Уида, я любил твою мать.

Она тихо простонала и упала на его тело. Он больше не двигался.

– Уида, – сказал Талиессин и потянул ее за руку, – встань.

Жена подчинилась, не возразив ни словом, и они стояли в густом тумане, обнявшись, и смотрели, как Аньяр превращается в свет. Недолгое время свет этот плыл в туманах, заставляя мглу расступаться, а затем исчез за камнями старого лабиринта.

Не выпуская Талиессина из объятий, Уида поднялась на скальный обломок. Пора было возвращаться в Королевство, к людям. Талиессин покрепче обхватил ее руками, и ему чудилось, будто он держит в ладонях камень.

Неожиданно она повернула к нему голову и улыбнулась одними губами.

– Не считай, будто твоя любовь ничего для меня не значит, Талиессин, – заговорила Уида. – Только она заставляет меня чувствовать себя живой. Ни опасности приграничья, ни туманные прорицания Аньяра, ни сны, насылаемые Чильбарроэсом… даже ни конские скачки. Только твоя любовь, Талиессин. Давай разложим костер и останемся здесь еще на некоторое время. Королевство подождет. Осталось совсем недолго.

Они вместе спустились с камня и начали искать хворост. Пока горит огонь, ни одно чудовище приграничья не посмеет приблизиться к ним.

После нестерпимо долгого молчания Уида вдруг сказала:

– У моего отца были голубые зрачки. Прозрачные голубые зрачки. Когда они расширялись, я всегда видела все, что делается на дне его души. Странно – столько лет я не вспоминала об этом, не заглядывала ему в глаза. А сегодня… – Она вздохнула и встретилась взглядом с Талиессином.

Он коснулся ее руки кончиками пальцев и ощутил холод.

– Что сегодня, Уида? Что ты увидела там сегодня?

– Ничего. – Уида задумчиво улыбнулась. – Я хочу сказать: ничего не увидела. Там было пусто. Странно…

– Это смерть, Уида. Эльсион Лакар уходят в свет, оставляя после себя зияющую пустоту.

Уида замолчала, и на сей раз безмолвие тянулось еще дольше. Только укладываясь спать возле горящего костра, она опять заговорила:

– Ни у кого не было таких зрачков. Синих и прозрачных. Я думала, может, будут у Эскивы, но и у нее – нет. Теперь – ни у кого, ни у одного живого существа на свете. Странно?


Глава двадцать третья

СВАТОВСТВО ЭМЕРИ


Эскива теперь все чаще видела своего брата в компании Ренье. Ей нравилось внезапно выскакивать перед братом и его старшим приятелем, небрежно кивать им и бежать дальше по дорожкам королевского сада. Она знала, что они провожают ее глазами и о чем-то переговариваются. Порой ей удавалось подслушивать их разговоры.

Однажды мальчик спросил у Ренье:

– Вам доводилось видеть мертвого эльфа?

– Да, – был ответ. – И это показалось мне самым страшным зрелищем на свете. Тот потомок эльфов… Он принадлежал тьме.

– Как такое возможно? – поразился Гайфье.

– Всегда есть опасность встретить уродливую пародию на нечто истинное и прекрасное, – отозвался Ренье задумчиво. – И чем прекраснее оригинал, тем отвратительнее копия.

– Это вы убили его?

– И притом – дважды, если верить моему брату.

Ренье вздохнул и глянул в ту сторону, где исчезла за зарослями цветущих кустов Эскива. Гайфье проследил его взгляд, чуть заметно приподнял верхнюю губу, как будто скалился.

– А мой отец? Его вы представляете себе мертвым?

– Любой человек, любой эльф может умереть, – сказал Ренье. – Но пока этого не случилось, я никого не могу представить себе мертвым. И довольно об этом!

Мальчик пожал плечами и молча зашагал по дорожке. Ренье, помедлив, пошел вслед за ним.

А Эскива сидела на дереве, скрываясь среди листвы, и рассматривала их макушки.

То, как у Ренье были взлохмачены пряди, почему-то вдруг растрогало ее. Брат придворного композитора выглядел запущенным ребенком. Из тех чумазых детей, которых непременно хочется наделить леденцом или сладкими пирожками, смятыми в корзиночке.

«Так он и завоевывает женщин, – строго одергивала себя Эскива. – Они начинают жалеть его, давать ему деньги… А потом попадаются в сети».

Но ей все равно было жаль его.

Спустя миг она опять высунулась из листвы. Гайфье о чем-то говорил, его собеседник слушал, чуть склонив голову к плечу. По тому, как Ренье стоит, Эскива вдруг поняла: он слушает не столько слова, сколько голос мальчика, не столько пытается понравиться ему, сколько хочет помочь. Догадаться, что у того на уме, и выручить из какой-то еще не случившейся беды.

Она тряхнула волосами, сердясь на себя. Все дело в тех растрепанных прядках и в едва заметной седине, решила она. Истинные чувства эльфа – сострадание и сладострастие, а разве Эскива – не эльфийка? Ренье идеально подходит как объект для приложения чувств.

«Убить его, что ли? – непоследовательно подумала она. – Отличное место для засады. Мне нужно просто свалиться с ветки ему на голову. Этого будет довольно, чтобы он сломал себе шею, а я отделаюсь парой синяков. И все решат, что это был несчастный случай. Да и кто заподозрит мое величество в убийстве? Никто и никогда. Они просто не посмеют. Даже отец».

Но она осталась сидеть неподвижно и только наблюдала за тем, как Ренье смотрит на ее брата – бережно и с легким сожалением.

Наконец Гайфье сказал громче, чем прежде:

– Вынужден расстаться с вами. Возникла настоятельная потребность полистать книгу исторических хроник. Там, знаете, много любопытных историй. Про убийство королевы, например.

Ренье вздрогнул всем телом, резко качнул головой и побежал прочь по дорожке. Мальчик смотрел ему в спину и нехорошо улыбался. Потом повернулся и уставился прямо на Эскиву.

– Ты шпионила!

– Вот еще, – возмутилась она, качая ногой прямо над его макушкой. – Мужская болтовня скучнее, чем у стряпух на кухне! Только хвастаетесь друг перед другом, и ничего больше.

– А вы, девчонки, только ноете да жалуетесь, – огрызнулся Гайфье.

– Только не я, – важно сказала королева. Она спрыгнула на землю, с вызовом глянула на брата. – Родители вернулись, знаешь?

– Да, – кивнул он хмуро. – Ну и что?

– Мать какая-то печальная.

– Она мне не мать.

– По-моему, об этом только ты один и помнишь. Она давно забыла.

– Уида ничего никогда не забывает, Эскива. Она – Эльсион Лакар. Для нее все существует только в настоящем.

– Это ты в книгах вычитал или тебе Пиндар рассказывает? – прищурилась Эскива.

– Пиндар?

Гайфье рассмеялся, как будто Эскива и впрямь сказала нечто чрезвычайно смешное. Девочка сдвинула брови.

Гайфье подтолкнул ее ладонью в плечо – жест получился вполне дружеский – и медленно побрел прочь. Эскива уселась под деревом, обхватила колени руками.

Она совершенно перестала понимать своего брата. Они и прежде иногда ссорились, даже дрались, но никогда еще Гайфье не выглядел таким отчужденным. Как будто он влюбился и скрывает это как самую великую тайну. Или задумал нечто ужасное – и опять же скрывает это.

«Любовь похожа на преступление, – подумала Эскива. – Секреты, странная тяжесть на душе – и всегда такое ощущение, будто мир был создан только вчера. Полнота и новизна жизни. Человеческий способ понять, что такое – быть Эльсион Лакар».


* * *


В то утро Эмери почему-то казалось, что Ренье непременно ввалится к нему с визитом и что произойдет это с минуты на минуту. А Эмери не хотелось его видеть. Только не сейчас. Придворный композитор вздрагивал от каждого стука, нервно выглядывал в окно, так что Фоллон, угадавший настроение своего господина, вынужден был взять на себя хлопотную миссию. Едва в доме слышался какой-нибудь непонятный звук, как Фоллон возникал в комнатах своего господина и с невозмутимым видом докладывал:

– На улице у повозки отскочило колесо, господин Эмери.

– Собаке прищемили дверью хвост, господин Эмери.

– Служанка выплеснула помои из окна в канаву, но сдуру выронила и горшок.

Эмери, подскакивавший при каждом появлении Фоллона, наконец не выдержал:

– Доложишь, если придет мой брат.

– Возможно, следует сказать господину Ренье, что вас нет дома? – осведомился Фоллон.

Эмери раскричался:

– Как ты смеешь?! Он – мой брат. Для него я всегда дома, даже если он пьян и осаждаем кредиторами.

– В таком случае я непременно доложу о его появлении, – сказал Фоллон и вышел.

Но Ренье так и не явился, и к середине дня Эмери немного расслабился.

Роговой оркестр репетировал день и ночь. Эмери снял для музыкантов целый трактир на окраине.

Софена по приглашению Эмери гостила у него в доме. Ни девушку, ни ее отца ничуть не смущало то обстоятельство, что она жила в доме холостяка, где, кроме стряпухи, не было ни одной женщины.

Эмери держался с ней очень церемонно, даже отчужденно, при встрече целовал руку. Они виделись только за обедом и на репетициях и лишь время от времени, вечерами, сходились в нижней гостиной, где Эмери часами играл на клавикордах. Обычно в таких случаях девушка усаживалась в кресло и замирала, так что Эмери даже забывал о ее присутствии.

Точнее, ему думалось, что он забывает, потому что на самом деле он ощущал близость Софены каждый миг. Та простота, с которой они поцеловались в запущенном саду Русалочьей заводи, исчезла. Они нарочно воздвигали между собой преграды и старательно изображали светских людей, связанных между собой лишь музицированием.

Эмери подкупало то спокойное достоинство, с которым держалась Софена. Она не пыталась выяснять отношения. Не провоцировала пикантные ситуации, даже не ловила его взглядов. Она просто жила в соседних комнатах, слушала его игру на клавикордах и добросовестно дула в свой рожок, когда наступала нора звучать самой тонкой ноте в оркестре.

Ренье возник в нижней гостиной Эмери только под вечер – благоухающий вином, развеселый, со свежими жирными пятнами на одежде. Эмери встретил его с более кислым видом, чем обычно, и Ренье мгновенно оценил это. Громко захохотал:

– В чем дело, брат? Уж не супруга ли нашего регента водворилась у тебя в гостях?

– Нечего шутить, – буркнул Эмери. – Я отделывал последний фрагмент.

– А что, – осведомился Ренье, бесцеремонно плюхаясь в кресло и хватаясь за кувшин с вином, – ты ведь, кажется, набрал каких-то землепашцев, и они у тебя дудят кто во что горазд? Я, брат, все выяснил. У меня там знакомая девочка живет по соседству. Говорит, трактир весь гудит, как осиное гнездо. Жу-жу-жу, каждый вечер до изумления.

– Ренье! – предостерегающе произнес Эмери.

Но на брата никакие намеки не действовали.

– Я называю эту музыку – пляска рогоносцев, – заметил Ренье скромно.

Эмери взорвался:

– Ты полагаешь, это смешно?

– Ну… да.

И тут оба поняли, что в комнате находится еще один человек. Дружно повернулись в сторону дверного проема.

Софена чуть покраснела.

– Простите, я не знала, что у вас гости, господин Эмери.

– Мой брат Ренье, – представил Эмери. И перевел строгий взгляд на Ренье: – А это – Софена.

– Софена?

Ренье даже подскочил, так неожиданно прозвучало для него это имя. Потом обмяк в кресле и с облегчением рассмеялся.

– Дочка Роола, ну конечно! – Ренье обезоруживающе улыбнулся. – Значит, вы – Софена-«маленькая»! Можно я поцелую вас? На братских правах. Точнее, на правах дядюшки. Я ведь знавал вашу тетку, стало быть, в какой-то мере ваш дядя.

Он вскочил и быстро расцеловал Софену в обе щеки.

– Ну вот, так лучше, – сообщил он, хватая ее за руку и втаскивая в комнату. – Ай, она покраснела! – закричал он, обращаясь к брату. – Провинциалка! Чудо! Ты уже влюблен? – становясь строгим, спросил Ренье у Эмери. – Если нет, влюбись немедленно, иначе я отобью ее у тебя.

– Мы говорим о молодой девушке, – сказал Эмери. – Просто не верится, что ты до сих пор сидишь в гостиной как ни в чем не бывало.

– А что я должен, по-твоему, сделать? – удивился Ренье.

– Вылететь из этого окна и шмякнуться о мостовую.

– Мы на первом этаже, здесь невысоко.

– Ну сделай мне одолжение! Тут отличная сточная канава. Можешь нацелиться прямо туда.

Софена протянула руки обоим братьям.

– Господин Ренье прав, – сказала она и ясно улыбнулась. – Потому что господин Эмери и я – мы действительно любим друг друга. Я хочу просить королеву поженить нас… Если господни Эмери согласен.

– Ура, Софена! – завопил Ренье. – Узнаю кровь твоей тетки! Натиск, ураган, решительность – и вся эта роскошь в сочетании с девической стыдливостью. Эмери, почему ты молчишь? Ты – негодяй?

– Нет, – сказал Эмери. – Это… очень неожиданно. – Он глубоко вздохнул и закрыл лицо руками. – Я не верил, что со мной такое случится.

– Давай, давай, – азартно шептал Ренье, не сводя с него глаз.

Эмери раздвинул пальцы, глянул на него.

– А ты, конечно, радуешься?

– Я ликую! – сообщил Ренье. – Хочешь, я сам поговорю с королевой? Она меня, кажется, ненавидит. Подозревает во всех возможных преступлениях. Смотрит знаешь, как иногда девочки в ее возрасте: как будто все ребра тебе мысленно пересчитывает. Я должен произвести на нее хорошее впечатление. Свадьба вполне сойдет как повод.

– Ренье, – сказал Эмери, – если ты не замолчишь, я тебя убью.

– Жду, – кратко обронил Ренье.

Эмери подошел к Софене, взял ее лицо в ладони и поцеловал в послушно закрывшиеся глаза.

– Софена, я хочу жениться на тебе, – сказал он.

Она потерлась о его ладони щеками и носом и тихо засмеялась.

– Какой у вас хороший брат, – сказала она. – Возьмем его завтра на репетицию?

– Ни за что, – прошептал Эмери ей на ухо. – И вообще, завтра никакой репетиции не будет. Послезавтра, никак не раньше.


* * *


Праздник для обладателей Знака Королевской Руки должен был начаться вечером, а утром того же дня Ренье получил пакет. Маленький сверток доставил ему мальчишка, которым обычно помыкали дворцовые служанки. По обыкновению, этот сорванец ровным счетом ничего не мог объяснить. Просто буркнул: «Вот, велели передать» – и удрал.

Ренье осторожно развернул пакет. Внутри оказалась наволочка на маленькую подушку – из тех, что кладут на сиденье кресла или под локоть. Ее украшал гобелен, вытканный довольно поспешно, крупной нитью, однако не без искусности. С первого же взгляда Ренье, сам умевший «рисовать иглой», определил работу мастера.

Гобелен представлял собой мужской портрет. Ренье отошел на несколько шагов, любуясь подарком.

Сперва Ренье подумалось, что портрет изображает его брата, придворного композитора, и только миг спустя до него дошло: неведомая дарительница, несомненно, выткала образ его самого, Ренье!

Он не сомневался в том, что подарок прислан одной из его возлюбленных. Только вот какой? Среди них, как он ни напрягал память, не было ни одной ткачихи.

Все это было более чем странно. Он бережно прикрепил гобелен к стене над своей постелью. Не слишком скромно, быть может, зато с полным уважением к работе искусницы.

– Надеюсь, ты не догадалась вплести сюда золотую нитку, чтобы приворожить меня? – обратился к картине Ренье. – Потому что это было бы бесполезно. И для меня, и для тебя. В особенности – для тебя.

Гобелен безмолвствовал. Ренье провел по ткани, ощущая подушечками пальцев выпуклое плетение, глубоко вздохнул и взялся за щипцы для завивки волос.


* * *


Праздничный день был для Эмери совершенно особенным: в разгар празднества королева даст его браку с Софеной эльфийское благословение. Эмери проснулся очень рано, еще затемно. Заглянул в комнату, где лежало приготовленное для невесты платье – темно-красное, узкое, с низким вырезом. Светловолосая девушка была в нем похожа на язык пламени.

О платье позаботился «дядюшка» Ренье. Просто принес и, скромненько улыбаясь, выложил на спинку кресла.

– Что это? – нахмурился Эмери.

– Сам видишь. Наряд для Софены.

– Откуда ты это взял?

– А ты как считаешь?

– Завел любовницу-портниху?

– Не исключено, – сказал Ренье, отводя глаза.

Эмери вдруг схватил брата за плечи, прижал к себе, после чего стремительно оттолкнул.

– Что это с тобой? – удивился Ренье.

– Ничего, – отрывисто бросил Эмери. – Просто я счастлив.

– А, – сказал Ренье. – Я так и думал.

И ушел, беспечно насвистывая.

…Эмери прошелся по комнатам. Выглянул в окно. Город уже приглушенно шумел, предвкушая торжество. Все постоялые дворы в столице и на несколько округов вокруг столицы были переполнены. Нарядно одетые горожане, ремесленники, ученые, торговцы, содержатели харчевен – все они стекались в столицу с раннего утра. Те, кто расположился за городом, ждали открытия ворот еще с рассвета. Люди выглядели счастливыми и взволнованными.

Разноцветные фонарики висели над каждой дверью, хворост для костров, которые разожгут после наступления темноты, был разложен на каждом перекрестке, и там же ждали часа заклания пузатые бочки с сидром. Стражники в разноцветных одеждах расхаживали возле бочек, не столько охраняя напиток от преждевременного истребления, сколько развлекаясь болтовней с горожанами. Кое-кому все равно то и дело наливали кружечку-другую, особенно женщинам, которых старались подпоить пораньше и уговорить потом прыгать через костры, чтобы можно было заглядывать к ним под юбки.

Уличные разносчики еще не появились. Берегли силы для вечера, когда все площади заполнятся народом и можно будет вволю толкаться со своим лотком и предлагать сладкие булочки, соленую рыбку, ягоды в сиропе, чистую воду, а также безделушки – на память о столице.

Легкие шаги прозвучали за спиной у Эмери. Он обернулся. Софена в просторной белой тунике улыбалась ему. Свет заливал ее лицо, и казалось, будто она сияет сама по себе, как некое маленькое светило.

В белых одеждах Софена-«маленькая» вдруг напомнила Эмери старшую Софену – в тот день, когда та погибла. Он поскорее отогнал воспоминание и, протянув к девушке руки, прижал ее к себе.

– Твой отец приедет?

– Нет. – Она вздохнула. – У него сейчас горячая пора. Он прислал письмо. Регент помирил наших соседей – представь себе, он заставил их пожениться! – так что отцу придется помогать им со свадьбой. Не говоря уж о делах на мельнице. Да он и не успел бы добраться до столицы.

– Роол не любит больших городов, суеты и шума, – сказал Эмери. – Не могу винить его за это. Что ж, мы сами к нему приедем, как только выпадет возможность.

– Я волнуюсь, – призналась Софена.

– Обычное дело, – согласился Эмери и погладил ее волосы. – Думай только о своей ноте. Фью. Фью. Ты участвуешь лишь в нескольких тактах, не собьешься.

– Эта симфония так важна! – сказала Софена. – Супруга регента потратила столько денег!

– Уида придает большое значение праздникам, которые проходят в столице. Она считает, что они укрепляют королевскую власть. Народ учится любить новую королеву. Но, что важнее, Уида намерена преподнести очередной символический подарок своему мужу.

– Какой?

– Симфонию.

– Да, я знаю, что симфония предназначается в дар Талиессину, – Софена чуть нахмурилась, – но в чем смысл этого дара?

Эмери, к удивлению девушки, чуть покраснел.

– Лучше не спрашивай… Просто музыка о любви. О вечных поисках возлюбленной, о неожиданных встречах, о болезненных разлуках. О хитростях, ловушках, о коварстве любви, о ее простоте и силе. Словом, это жизнь.

– Понятно, – сказала Софена. Было очевидно, что она ничего не поняла, и Эмери еще больше любил ее за это.


* * *


«Он уже получил мой подарок, – думала Эскива. – Интересно, он смутился? И что он решил? Что некая дама без ума от него? Ха-ха, ну и глупый у него, должно быть, вид…»

Королева с удовольствием наряжалась. Синее шелковое платье красиво оттеняло кожу, смуглую, с золотистым отливом. Широкая тяжелая юбка немного сковывала движения: обычно Эскива повадкой напоминала верткую, стремительную ящерицу, но одежда диктовала ей совсем другую походку, и королева поневоле начала выступать величественно, как и подобает. Она немного смущалась: ей казалось, что при ее небольшом росте это будет выглядеть смешно.

Уида мимоходом заглянула в комнаты дочери. Осмотрела ее с ног до головы, помогла укрепить диадему в пышных темных волосах с медным отливом, потуже затянула пояс под маленькой грудью.

Эскива поделилась с матерью своими опасениями, но Уида только фыркнула:

– Тебе хотелось бы вырасти дылдой, как я? Еще успеется. Ты исключительно хороша сегодня, даже не сомневайся.

– У меня лицо дурацкое, – сказала Эскива.

– Прекрасное у тебя лицо, – возразила Уида. – Держи спину ровнее. И если тебе захочется посмеяться – послушай моего совета, дочка: смейся. Ты не сможешь прыгать через костры, кататься на качелях и отплясывать на бочке с сидром, но все остальные развлечения для тебя вполне доступны.

– Да, сидеть с глупым видом и смотреть, как остальные веселятся.

– К ночи переоденься и отправляйся скакать, маленькая прохиндейка, только не забудь пудру, не то по румянцу в тебе сразу распознают эльфийку. А в столице только одна эльфийка твоих лет, и это – ты.

– Я же говорю: у меня лицо дурацкое.

Уида поцеловала дочь и выскочила из ее покоев. У супруги регента было сегодня очень много дел. Как, впрочем, и всегда.


* * *


«Если королеву и впрямь задумали убить, самое удобное время – праздник, – думал Гайфье. – Клянусь, не отойду от нее ни на шаг! Понадобится – закрою собой, как поступила моя мать, спасая моего отца. Пусть Эскива потом плачет и раскаивается…»

Длинный ряд детских проступков Эскивы мгновенно промелькнул в его памяти, но благородный Гайфье отмел их как недостойные. Если уж он решил умереть за сестру, то не отступится. И не важно, кто выдергал гриву у деревянной лошадки, кто подстриг лепестки у любимой орхидеи Гайфье, когда она наконец-то расцвела в оранжерее… и кто утащил у Гайфье его лучшую рубашку, а потом подложил обратно – всю в пятнах от краски… ну и еще с десяток подлежащих забвению историй.

Он проверил, хорошо ли выходит из ножен кинжал. Нарочно подобрал одежду, которая не сковывала бы движений и в то же время выглядела нарядно. Нацепил шапочку с искусственными цветками – из-под беленькой меховой опушки глядело серьезное, даже суровое лицо подростка. Гайфье, впрочем, надеялся, что никто не заметит его мрачный вид: костюм, по замыслу мальчика, будет отвлекать на себя внимание.

Пиндар разрядился в разноцветные одежды с пышными рукавами и множеством лент. Он суетился с раннего утра, докучая своему царственному питомцу советами. Последний как раз касался шапочки, но тут Гайфье резко оборвал компаньона:

– А я нахожу ее весьма поэтичной.

– Образчик дурного вкуса! – волновался Пиндар. Глаза его почему-то были при этом прикованы к кинжалу на поясе Гайфье.

Впрочем, мальчик давно привык к тому, что компаньон никогда не смотрит на ту вещь, о которой говорит. И особенно – если говорит с жаром.

– Да бросьте вы, дружище, а как же эстетика безобразного? – лениво протянул Гайфье.

– Вы слишком много времени проводите с этим забулдыгой Ренье, – возмутился Пиндар.

– Зато он не зануда, – возразил Гайфье. – К тому же мне интересно.

– Что тут может быть интересного? – воззвал к небесам (точнее, к потолку) Пиндар.

– Ну, не замыслил ли он, к примеру… убийство, – выразительно произнес Гайфье.

– Что за глупости лезут вам в голову! – возмутился Пиндар.

– Не забывайтесь, – величественно приказал Гайфье.

И вышел, оставив компаньона стоять с раскрытым ртом. Опомнившись, Пиндар поспешил за Гайфье. Праздник всегда сопровождается ужасной суетой, а в суете чего только не случается! У Пиндара еще свежа в памяти была история с покушением на королеву – бабку нынешней.


Глава двадцать четвертая

МУЗЫКА УИДЫ


Музыка была вездесущей. По замыслу Эмери, несколько оркестров, расположенных на улицах, сразу с четырех сторон, исполняли одновременно одну и ту же мелодию. Эмери управлялся с оркестрами, посылая сигналы – ритмические вспышки большой лампы – с крыши одной из башен. Получалось недурно, хотя пришлось выступать без репетиций на месте: иначе весь сюрприз был бы испорчен.

Королева сидела на высоком троне, который установили на помосте на той самой площади, где тринадцать лет назад Уида произвела ее на свет. Мать и отец стояли за троном, неподвижные, как статуи, а чуть поодаль застыл Гайфье. Музыка гремела на площади, и казалось, что это она поднимает ветер, который шевелит волосы Эскивы и широченный подол ее юбки.

Герои празднества, удостоенные Знака Королевской Руки, были допущены на площадь – и только они; когда музыкальное вступление завершилось, королева приветствовала их милостивой речью. Она говорила, не вставая и почти не шевеля губами, однако ее голос звонко разносился по всей площади: Эмери заранее позаботился об акустике и установил, где надо, щиты-отражатели.

А потом Эскива вскочила и хлопнула в ладоши. На ее лице появилась веселая улыбка.

– Вот и все, мои дорогие! – закричала королева. – Все важное закончилось, теперь можно танцевать и пьянствовать, и будь проклят тот, кто выпьет мало и не упадет от усталости!

Шум людских голосов был ей ответом. Волна звука накатывала все громче и громче, так что в конце концов крик, как океанский прибой, заполнил всю столицу. Люди выкликали здравицы королеве и ее семье, и уже слышны были трещотки, визгливые трубки и откуда-то совсем издалека – заливистый женский хохот.

Королеву вместе с троном понесли по улицам на плечах четверо крепких стражников. Она плыла над толпой, раздавая улыбки и воздушные поцелуи, и на нее отовсюду сыпались цветы.

Эскиву захватило зрелище, открывшееся ей сверху. Она никогда еще не смотрела на людей вот так, как бы пролетая над ними. Совсем невысоко, так, чтобы можно было заглядывать в лица, но все же сверху.

Они тянули к ней руки, смеялись, показывали ей кружки, полные вина и сидра, и она понимала, что кругом пьют за ее здоровье. В ответ Эскива бросала им цветы, что скапливались у нее на коленях, и люди принимали эти дары как великую милость.

«Неужели найдется хотя бы один человек, который желал бы мне зла? – думала Эскива. – Это ведь невозможно… Они так добры, так счастливы, так любят меня!»

Гайфье шагал рядом со стражниками, ни на миг не отрывая глаз от сестры. Она чувствовала на себе его взгляд, и, когда думала об этом, ей становилось не по себе. Но столько сильных и прекрасных впечатлений роилось вокруг, что Эскива в конце концов все-таки сумела позабыть о Гайфье.

Несколько раз ей чудилось, что она видит в толпе то лицо, которое выткала на гобелене. Похож на придворного композитора, но все-таки другой. Ренье – с мягкой, грустной улыбкой, с теплым взглядом. И гораздо более худой. И скулы у него выпирают, а у Эмери – круглое, упитанное лицо благополучного человека. Эмери никогда нельзя было бы заподозрить ни в чем дурном. Ренье – другое дело. Расскажите о дурном – и Ренье будет всегда уместен и кстати. Проигрыш в кости, заем денег, соблазнение чужой жены и наверняка – мелкие кражи. Все – он; так почему бы ему и не согласиться на убийство? Причем вряд ли он убьет за деньги. Скорее – ради интереса. Захватывающее дело: выследить жертву, обмануть стражников…

Она дразнила себя этими мыслями. И не знала, что Гайфье думает приблизительно о том же самом.


* * *


Главное действо праздника перенеслось – вместе с королевой – на большую площадь у ворот дворцовой стены. Там уже был выстроен роговой оркестр и подготовлено место для арфиста. Огромная арфа с украшением в виде женской фигуры ждала, напрягаясь всеми струнами, так что пролетающий ветер то и дело задевал их и исторгал невнятные, немного жалобные звуки. Женская фигура, вырезанная из дерева и позолоченная, придавала арфе сходство с кораблем. Ибо, как всем известно, самое главное у корабля – фигура на носу, а все прочее – незначительные детали.

Музыканты, конечно, знали, что сейчас перед ними явится ее величество и с нею – регент с супругой и брат королевы. Но все же им как-то не верилось. В душе они продолжали считать, будто спят и видят странный сон. Им надлежало бы сейчас находиться в поле, убирать урожай, а по вечерам, напившись молока из ледника, заваливаться на жесткие полати под кусачее одеяло.

Вместо этого, облаченные в одинаковые ярко-синие туники, они со своими инструментами стояли полукругом и молча глазели на одинокую арфу. Стража не подпускала к ним праздных зевак, так что после часа ожидания музыкантам начало уже казаться, что они находятся под арестом и скоро их погонят в какую-нибудь исключительно тесную и вонючую тюрьму.

Однако ничего подобного, естественно, не произошло. Гул голосов, заливавший улицы, вдруг сгустился и выплеснулся на площадь. Здесь и прежде было многолюдно, но теперь толпа сделалась такой густой, что, как чудилось, даже за глоток воздуха придется побороться с соседом.

А над головами, покачиваясь на троне, плыла юная женщина с золотой диадемой в темных волосах. Смуглая кожа королевы отливала золотом, зеленые глаза смотрели с любопытством и немного отстраненно. Время от времени она взмахивала руками, и тогда толпа отзывалась криком.

Регента и его жену заметили только после того, как трон установили на ковер, расстеленный поверх мостовой. Талиессин и Уида опять заняли место за спинкой трона, а Гайфье – чуть впереди.

Эмери выскочил откуда-то из толпы. Дико огляделся по сторонам. Придворного композитора было не узнать: его волосы стояли дыбом, глаза горели безумным огнем. Широко и бесформенно разевая рот, он что-то заорал, но в общем гвалте его никто не слышал.

Затем он бросился к стене. Сверху донесся слабый, едва различимый звук, и нужно было обладать слухом Эмери, чтобы выделить его из общего шума.

Это был тонкий зов охотничьего рожка…


* * *


…Утром, сразу после завтрака, Софена отправилась в королевский дворец, поскольку одна из фрейлин обещала помочь ей с волосами и платьем. Женщины провозились дольше, чем намеревались, и, когда Софена наконец собралась присоединиться к своему жениху, обнаружилось, что в общей давке она не может его найти. Дворец был наглухо заперт, чтобы толпа не хлынула во внутренние покои. А бегать по многолюдным улицам в узком красном платье невесты и разыскивать Эмери Софена не решалась.

Поэтому она забралась на стену и, трубя в рожок, стала призывать жениха на помощь.

Эмери задрал к ней голову и закричал:

– Софена! Прыгай ко мне!

Она повернулась и увидела его.

Понимая, что она его не услышит, Эмери сделал ей знак, чтобы она прыгала – без страха.

Девушка закрыла глаза, сделала шаг вперед и полетела со стены…

Тонкий красный клинок пронзил воздух и завершил полет в объятиях Эмери. Оба удержались на ногах только чудом. Он схватил ее за локти.

– Цела?

– Сама не понимаю как, – шепнула она, расцветая новой улыбкой.

Королева смотрела на них, подавшись вперед на своем троне. Лицо девочки странно изменилось, узкие зеленые глаза расширились, губы сжались и потемнели. Она жадно ловила каждое мгновение чужой близости. Ее пальцы стиснули подлокотники трона с такой силой, что кольцо на указательном пальце левой руки впилось в плоть.

– Они настоящие, – проговорила она, чуть повернув голову и обращаясь к матери. – Уида, они настоящие!

– Благослови их сегодня, – сказала Уида. – Эмери – мой друг, и он заслужил это.

– Он заслужил это не потому, что он – твой друг, а потому, что он – настоящий, и она – тоже, – сердито возразила девочка.

Эмери, с пятнами пота на одежде, вышел вперед. Волосы липли к его лбу, нос блестел от пота. Мелко ступая, Софена шла следом, шаг в шаг. К груди она прижимала охотничий рожок. Ее красное платье переливалось и сияло.

Эмери вскинул руки к возвышению и громко произнес:

– «Охота на оленя». Симфония для рогового оркестра и арфы!

Уида благодарно улыбнулась ему и стиснула запястье Талиессина. Шепнула мужу прямо в ухо:

– Это тебе! От меня.

Эмери уже занял свое место возле арфы, а Софена встала с краю, рядом с предпоследним из музыкантов.

И загремела музыка. Рога звучали безупречно, ноты следовали одна за другой, чистые и мощные. Арфа гремела, без труда перекрывая сильные голоса рогов, и перед слушателями начали открываться дивные картины.

Музыка Эмери рассказывала о пышных лесах и золотых древесных стволах, о женщине с темным гибким телом – о женщине, что пряталась в лесном полумраке, то выступая вперед и дразня золотыми розами, то исчезая среди листьев. И об олене с его чудесными рогами. И о дереве, которое расщепила молния. И о долгой погоне – сперва за оленем, а потом за возлюбленной.

Потом рога замолчали, все, кроме последнего, самого высокого, который тихо звучал как бы в отдалении, – звук уходящей охоты. Площадью завладела арфа. Охотники удовлетворили жажду погони и убийства, насытились кровью жертвы и теперь остались наедине со своей любовью. И вдруг в нежнейшую музыкальную тему, почти явственно рисующую все более откровенные ласки, отчетливо вплелся странный, как будто стеклянный звук, и, если прислушаться внимательней, можно было догадаться, что то был звонкий и яростный лай фарфоровых собачек.

Эту тему Эмери сочинил последней, по отдельной просьбе Уиды, и теперь, во время исполнения, он видел, как весело блестят глаза супруги регента.

Большинству слушателей на площади просто «нравилась музыка». Один пивовар так потом и объяснял своим домашним: «Очень красиво. Особенно когда струны эдак переливались…»

Но знатоки – и особенно впоследствии – в голос утверждали, что финальная часть «Охоты на оленя» звучала почти «непристойно», при всей гармоничности и внешнем благообразии. И даже кратковременное стеклянное тявканье не разрушило особого сладострастия, что неуклонно ткала музыка Эмери.

Арфа как будто слегка стискивала слушателю сердце в груди и осторожно касалась тех его глубин, что оживают только в определенные минуты.

И самые чуткие воспринимали музыку Эмери именно так. Постепенно удовольствие становилось почти физиологическим, прятать глаза больше не было сил, а вокруг тем же самым огнем горели другие глаза, и встречаться взглядом становилось уже опасно. Хотелось, чтобы арфа звучала вечно – и чтобы она поскорее замолчала, ушла в воспоминание.

Одинаковый жар пробегал по лицам и рукам юной королевы и ее матери: эльфийская кровь волновалась в их жилах, готовая затопить сладострастием всю страну. У Эскивы слезы наполнили широко распахнутые глаза. Девочка хорошо отдавала себе отчет в происходящем. Никакого «неясного» томления: все было предельно ясно. Она не отрывала взгляда от Эмери. Сквозь непролитые слезы лицо арфиста выглядело искаженным – более худым, с выступающими скулами и грустным взглядом.

«Если долго смотреть в глаза людям старше себя, то можно испугаться, – думала Эскива, – столько всего они повидали и сохранили там, за глубиной зрачков. А у него глаза не страшные. Наверное, это и есть главное. Только печаль…»

Уида то пригибала голову, то вскидывала ее, и взор ее пылал. Розы на ее щеках проступили так выпукло и отчетливо, что, казалось, их можно снять простым прикосновением руки, чтобы тут же раздать влюбленным.

Талиессин, которого коварство жены заставило прилюдно переживать все то, что было испытано ими наедине, стоял весь красный. Пот струился по его спине, он до крови прикусил губу. В тысячный раз он клялся себе вразумить Уиду. Ее любовные забавы заходят слишком далеко! Как она решилась выставить его на всеобщее обозрение – да еще в такие минуты? И как Эмери посмел написать подобную музыку?

Арфа затихала, и вместе с ней умолкал и рожок. И наконец на площади установилась полная, совершенная тишина. Никто не смел вздохнуть, и даже взгляды скользили по воздуху с осторожностью.

Эмери медленно встал. В тот же миг от оркестрантов отделилась Софена. Жених и невеста не смотрели друг на друга, они не сводили глаз с королевы, но руки их сами собою нашли друг друга и сплелись пальцами.

Эскива поднялась с трона. Она возвышалась над ними на помосте, а приблизившиеся Эмери и Софена задрали к ней головы, и юная королева подивилась тому, какими похожими стали их лица. Теперь сходство Эмери с Ренье пропало окончательно. В тот миг Эскива даже не вспомнила о том, что у придворного композитора есть брат.

Девочка распростерла над ними руки. Впервые в жизни она благословляла влюбленных. Еще вчера вечером, думая о предстоящем, она волновалась. Эльфийское благословение сбывается слово в слово, а браки, заключенные таким образом, нерасторжимы даже после смерти. Что она скажет? Как она вообще посмеет связать двоих людей такими страшными узами?

Но после «Охоты на оленя» все это казалось настолько естественным, что Эскива не чувствовала ни малейших сомнений. Она держалась так, словно происходящее было для нее в порядке вещей.

– Будьте сладострастны и милосердны, – звонко произнесла девочка. – Да будет каждое ваше прикосновение друг к другу музыкой. У вас будут добрые сыновья и храбрые дочери, а когда вы будете умирать, под окнами прозвучит серенада.

Королева соединила над их головами ладони, и Эмери, повернувшись к Софене, прилюдно поцеловал ее. В тот же миг музыканты, выражая общий восторг, дружно задудели в свои рога, так что создалось полное впечатление, будто поблизости яростно трубит стадо могучих, распаленных жаждой соития копытных животных.


* * *


И тут в толпе, ближе к переулку, выходящему с площади, зародился и начал расти крик. Толпа заволновалась, пытаясь раздаться в стороны; возникла давка. Зрители стояли так тесно, что при всем желании не смогли бы расступиться. Волны тревоги пробегали по людскому морю.

Эскива повернулась в ту сторону, откуда исходил крик; ее чуткий слух с удивлением распознавал в голосах страх.

И наконец, глядя сверху, она сумела рассмотреть «это». Медленно прокладывая себе путь среди собравшихся, к королеве направлялось некое существо. Внешне оно было похоже на человека. Неестественно высокого худого человека в просторном широком плаще. Из складок плаща то и дело высовывались длинные мускулистые руки. Их обнаженная кожа была грубой и серой – чуть светлее самого плаща. Она не выглядела человеческой; скорее была похожа на шкуру рептилии.

«Высокий чужак, – вспомнил Гайфье рассказ своего друга. – Ренье говорил о нем капитану ночной стражи, а тот, похоже, не верил. Серая тварь, которая убивает по ночам…»

Мальчик быстро огляделся по сторонам, но Ренье нигде поблизости не было. Должно быть, уже ушел.

– Это за мной, – вздрагивающим голосом проговорила королева. Она обернулась к родителям и сказала громко, отчетливо: – Мама, он пришел за мной!

«Мама». Так она не называла Уиду никогда. К супруге регента оба, и Гайфье, и Эскива, обращались только по имени. Это было заведено с самого начала – для того, чтобы Гайфье никогда не чувствовал себя пасынком, даже когда узнает правду о своем рождении.

Лицо чужака, наполовину скрытое капюшоном и нависшими серыми бровями, терялось во мраке, но его взгляд постоянно ощущался эльфийской королевой и ее матерью. Кем бы ни было это вечно голодное и алчущее чудовище, оно нашло свою добычу.

Шаг за шагом оно приближалось к Эскиве. Темные узоры явственно проступили на щеках девочки. Воплощенная тьма заманивала ее к себе. Казалось, Эскиве довольно сделать шаг, чтобы погрузиться в абсолютное небытие.

Гайфье наблюдал за сестрой с возрастающим ужасом. «Эльфы могут принадлежать мраку, – вспомнил он рассказ своего друга. – И чем прекраснее оригинал, тем отвратительнее искаженная копия…»

– Нет! – вскрикнул он, метнувшись вперед, чтобы закрыть собой девочку-королеву.

И в тот же миг его оттолкнула Уида. Сильно, властно – так, что он едва устоял на ногах.

Не замечая злого лица мальчика, эльфийка вышла вперед и протянула руки навстречу монстру.

– Иди сюда! – закричала Уида пронзительно. – Иди! Ты убил Аньяра? О, ты убил Аньяра! Ну так возьми его дочь! Ты слышишь меня? Ты меня понимаешь?

Существо остановилось, подняло голову к помосту и воззрилось на Уиду. Затем под капюшоном возник широкий черный провал рта, полного мелких острых зубов. Существо затряслось от смеха и побежало вперед с такой быстротой, что со стороны казалось, будто оно не бежит на ногах, а катится, как тележка.

– Мама, – шепотом произнес Гайфье, сам не зная, кого сейчас имеет в виду: Эйле или Уиду.

Площадь замерла, только на арфе вдруг ожила и загудела потревоженная струна.

Существо приблизилось к Уиде и схватило ее за плечи. Голова на вытянувшейся шее нависла над макушкой эльфийки. Все тело чудища под плащом содрогалось, как у жрущего пса.

Эмери закрыл лицо своей жены ладонями, и между его пальцами побежали ее слезы.

Постепенно чудовище как будто сдалось, перестало вздрагивать и прямо на глазах у потрясенных зрителей начало утрачивать телесность. Оно сделалось полупрозрачным. Силуэт эльфийки проступал сквозь монстра, как сквозь рассеивающийся туман, сперва едва заметно, затем все более отчетливо. И наконец существо исчезло, расточилось в воздухе. Осталась одна лишь Уида.

Она стояла, выставив себя на всеобщее обозрение, – широко раскинув руки крестом, расставив ноги под просторной юбкой и запрокинув голову. Серыми стали и ее кожа, и волосы, и глаза, и платье, и кончики пальцев босых ног. Так длилось несколько минут – а потом сквозь могильную серость начали прорастать очертания золотых роз. Тонкий причудливый контур явился на лице, по рукам побежали вьющиеся узоры, волосы словно бы охватило пламя. Миг – и вся Уида как будто погрузилась в сердцевину пылающего костра.

И тогда она перевела взор на толпу и улыбнулась.

В ответ начали несмело расцветать улыбки. Сперва один, затем второй, а там и сразу десяток человек встречали взгляд эльфийки, и непонятная тяжесть спадала с их души. Раздались вздохи облегчения и наконец смех.

Уида встряхнулась, как собака, и искры полетели с ее волос и кончиков пальцев. Серость исчезла навсегда, сожженная эльфийским пламенем, и великое чувство освобождения властно завладело собравшимися.

Софена услышала, как ее муж потрясенно переводит дыхание, и заглянула ему в лицо. Таким она Эмери не видела еще никогда: он был бледен, глаза расширены, как будто созерцали нечто свыше человеческого разумения, губы дрожали. Заметив, что она смотрит на него, он схватил ее за руку и больно стиснул ей пальцы.

– Тема! – выговорил он с трудом. – Тема, Софена! Музыкальная тема Уиды!

Он слышал то, что не давалось ему все эти годы, то, что так ловко скрывалось от его слуха хитрой эльфийкой. Теперь, когда Эмери был влюблен и женат, Уида больше не таилась от него, и богатая торжественная музыка звучала для Эмери открыто, триумфально. В этой теме было все: и погоня за могучим зверем сквозь чащу, и сражения, и любовные объятия, и сияние эльфийских лесов, и опасные хождения по приграничью, и смерть Аньяра… и даже лай фарфоровых собачек.

– Я угадал, – шепнул Эмери. – Я все слышал, все знал… только не подозревал о том, что это и есть ее музыка…

Уида метнула в него сияющий взгляд.

– Ты была права, Уида! – закричал ей Эмери. – Ты была права!

Она взмахнула руками, словно намереваясь взлететь. И действительно взлетела – приподнялась над помостом, бесстрашно открывая стоящим внизу людям свои босые ступни и пышные кружевные нижние юбки.

Но Эмери больше не смотрел на нее. Взяв в ладони лицо Софены, он поцеловал свою жену в соленые, заплаканные губы.

– Идем, – тихо сказал он. – Идем домой…


Глава двадцать пятая

ЗАГАДКА ПАРЧОВОГО ПЛАТЬЯ


Незадолго до праздничной полуночи Ренье веселился возле маленькой таверны, что размещалась недалеко от дворцовой стены. Вместить всех желающих эта таверна, понятное дело, сегодня не могла, поэтому столы вытащили прямо на улицу. Фонари раскачивались на больших крюках, прикрепленных к стенам домов, а на ближайшем перекрестке вовсю пылал костер, и оттуда доносились визг и взрывы хохота.

Ренье уже изрядно набрался. С чашей в одной руке и факелом в другой он забрался на стол и, каждый миг норовя упасть, хитро отплясывал среди гор лепешек, копченых окороков и бочонков с сидром.

Его тень, куда более лохматая, чем он сам, скакала по стенам и даже пыталась заглядывать в окна, за которыми, несомненно, скрывались хорошенькие, но чересчур благовоспитанные горожаночки.

На открытом пространстве улицы, не загроможденном столами, бодро пиликал оркестрик, и несколько десятков желающих могли танцевать.

В такой важный для себя праздник, как день Знака Королевской Руки, горожане – в отличие от подгулявших аристократов – отнюдь не предавались безудержному разгулу. Напротив: они как будто примеряли на себя дворянское платье, и если исполняли какие-либо танцы, то исключительно придворные.

По самой обычной улице церемонно кружились и раскланивались ремесленники, пекари, трактирщики и их супруги, сплошь в шелках, парче и бархате, так что Ренье в его растерзанной рубахе выглядел рядом с ними сущим босяком.

В конце улицы явилась зеленая с желтым парча. О, как ожидал Ренье этого мгновения! Разумеется, он сразу узнал платье. Не то ли самое, с которым он полдня таскался по улицам столицы, не подозревая о том, что за ним следит его новый знакомец, юный Гайфье?

В атласном лифе надежно был упакован солидный бюст – бюст дамы, выкормившей пятерых родных детей и одного осиротевшего племянника. В переливчатых складках скрываются изрядная талия и надежный, фундаментальный зад. Огромный шлейф, подколотый к левому рукаву, довершает картину.

Супруга ювелира, заранее торжествуя грядущий триумф, шествует по улице навстречу празднеству.

Это платье сшили ей за пару месяцев до знаменательного дня. Фасон и выбор тканей сохранялся в строжайшей тайне. Дама, впрочем, советовалась с одним НАСТОЯЩИМ придворным. Этот чрезвычайно милый, хоть и слегка потасканный мужчина как-то раз приходил к ней забрать изумрудное колье. Объяснил, что прислан по поручению одной придворной дамы, и показал собственноручно написанное ею письмо.

– Как странно! – воскликнула тогда супруга ювелира. – Неужто придворные дамы посылают с подобными поручениями не своих слуг, а кавалеров?

– Сударыня, – чрезвычайно любезно отозвался тот мужчина, – колье настолько драгоценно, а ваш дом – настолько почтенен, что присылать лакея было бы неосмотрительно, да и невежливо.

Польщенная супруга ювелира не могла не согласиться.

Так Ренье сделался ее советчиком. В отличие от прочих известных этой даме мужчин он снизошел до разговора о фасонах дамского платья, об украшениях, о манерах, модах и вообще о всяких чудесных мелочах.

И в конце концов супруга ювелира открыла перед ним всю свою душу.

– Я ее ненавижу, – сказала она. – Знаете трактир «Охотник и лань»? Хозяйка – такая толстуха.

Ренье хорошо знал этот трактир, равно как и многие другие; водил он знакомство и с трактирщицей и находил ее весьма славной особой. Поэтому, услышав откровения супруги ювелира, он насторожился. И сделал озабоченное лицо.

– Разумеется, я видал толстуху, – сказал он так осторожно, будто входил в холодную воду. – Она, кажется, такая неприятная…

– Неприятная? – Супруга ювелира изломала брови и надула губы. – Слабо сказано, друг мой! Чрезвычайно слабо сказано! Она – отвратительна.

– Но как такая представительная дама, как вы, могла близко познакомиться с какой-то трактирщицей? – изумился Ренье. – Она вам не ровня. Вы вообще не должны были ее заметить.

– Увы… – Тут супруга ювелира вздохнула, опустила глаза и открыла Ренье свою самую страшную тайну. – Я родилась, как и она, за шестой стеной, в очень бедной семье. Толстуха была моей подругой. Мы выросли вместе. Что ж, я преуспела больше, когда нашла себе такого прекрасного мужа. Она же – всего лишь открыла трактир. Каждому свое, как говорится.

– За что же вы так ненавидите ее? – удивился Ренье. – Победитель должен быть снисходителен.

– Я? Ненавижу? – непоследовательно возмутилась супруга ювелира. – Да это она меня ненавидит! Она завидует, вот что я вам скажу. Поэтому я намерена убить ее.

Ренье решил вызнать все в подробностях и с азартом произнес:

– Похвальное намерение. Охотно вам помогу. Вы мне крайне симпатичны. Мне даже кажется, что мы – родственные души.

Супруга ювелира смерила Ренье взглядом, как бы прикидывая, насколько велика дистанция между ними. С одной стороны, Ренье был голодранцем. Это она уже успела выяснить. К тому же он брал у нее деньги «в долг». С другой стороны, Ренье являлся аристократом и, более того, был вхож в королевскую семью.

Наконец она процедила сквозь зубы:

– Разумеется, я не собираюсь убивать ее физически. Это было бы неженственно, а я все-таки должна помнить о моем положении. Мой муж общается со знатнейшими людьми Королевства. Я намерена уничтожить ее морально.

– Как?

– С помощью платья!

Ренье горячо одобрил этот замысел. Несколько дней кряду он приносил своей новой приятельнице альбомы с изображениями различных фасонов, давал советы. Наконец они дружно остановились на том, которое и было воплощено. Сшить взялась придворная портниха (знакомая Ренье), так что триумф супруги ювелира обещал быть наиполнейшим.

Доставить от портнихи готовое платье вызвался сам Ренье. Что и было неукоснительно исполнено.

Однако по пути Ренье не преминул заглянуть к милой белорукой трактирщице и рассказать ей о замысле коварной супруги ювелира. Белорукая трактирщица горевала недолго – Ренье предложил ей и идею, и способ ее воплощения, за что был бесплатно угощаем в течение месяца. Стоит ли упоминать о том, что Ренье упросил ту же самую портниху пособить с шитьем платья, аналогичного первому!

И когда та, в своей зеленой с желтым парче, явилась на праздник, первым, что она увидела, была ее давняя соперница. В желтой с зеленым парче, с бархатным шлейфом, подколотым к правой руке, трактирщица важно шествовала в церемонном придворном танце. Она раскланивалась, поворачивалась и приседала перед новым партнером, чтобы, рука об руку, пройтись с ним в нескольких па и расстаться. Ее пухлые белые руки так и порхали, демонстрируя ямочки у локтей и у каждого кокетливо изогнутого пальчика.

Супруга ювелира остановилась. Из ее горла вырвалось клокотание. Музыканты весело пиликали и ухали, что мало соответствовало атмосфере «придворного праздника», но каким-то образом гармонично вплеталось в общую канву происходящего на улице.

Танец сломался. Оставив своего кавалера, трактирщица вышла вперед и остановилась перед супругой ювелира. Они напоминали зеркальное отражение друг друга. Только супруга ювелира страшно побледнела, сжала губы и сузила глаза, а трактирщица, напротив, сдобно разрумянилась и улыбалась от уха до уха.

Затем супруга ювелира взвизгнула и, выставив когти, бросилась на соперницу. Трактирщица заверещала и нырнула прочь, а Ренье, улюлюкая и завывая, соскочил со стола и подхватил разъяренную женщину за талию.

Музыканты лихо вскрикивали:

– Эгей! Давай!

И поневоле перешли на разудалый народный танец. Ренье со своей негодующей партнершей пустился в пляс, высоко задирая ноги и вынуждая к тому же супругу ювелира.

– Ловко! Знатно! – кричали кругом.

Супруга ювелира скрежетала зубами, но вырваться не могла. Тем более что Ренье прошептал ей прямо в ухо:

– Только дернись – пырну ножом. Не веришь?

– От вас всего можно ожидать. – Она неожиданно всхлипнула.

Танцующие пары завертелись вокруг них. Праздник набрал новую силу. Широченные подолы, рукава, собранные пузырями, шлейфы, гигантские банты – все это мелькало, кружилось, подскакивало.

Трактирщица, размахивая шлейфом, хохотала где-то поблизости. Супруга ювелира всякий раз вздрагивала, слыша ее голос.

– Да успокойтесь вы, – сказал своей невольной партнерше Ренье. – Что тут такого? Она, наверное, где-нибудь случайно подсмотрела. А ведь удачно вышло, не находите? По-моему, ей идет. Очень декоративно.

Супруга ювелира остановилась, тяжело дыша.

– Это вы! – выговорила она. – Вы ей рассказали! Шпион!

– Как вы можете подозревать меня? – возмутился Ренье. – Я аристократ.

– И денег у меня набрали – якобы взаймы!.. Отдайте!..

– Я же аристократ, – повторил Ренье. – Какие еще деньги?

– Вы – бесчестный человек? – спросила она, щурясь и внимательно всматриваясь в его лицо.

– Это с какой стороны посмотреть, – сказал Ренье. – По-своему я дьявольски честен.

Она отошла на пару шагов, подбоченилась, уставилась на него с вызовом.

– Я-то все равно останусь богатой, уважаемой женщиной. А вы? Чего вы добились своей выходкой? Только поссорились со мной, и больше ничего.

– Я многого добился, – сказал Ренье, на сей раз вполне серьезно. – Для начала, я показал вам, что вы с вашей соперницей одного поля ягоды. Она-то знает свое место, а вы свое, похоже, забыли. А кроме того… – Он улыбнулся. – Вы правы, дорогая, большой любви с деньгами у меня не получилось. И для такого человека, как я, куда важней дружба трактирщицы, нежели расположение супруги ювелира.

И, внезапно гикнув, кинулся в самую гущу веселой круговерти танца.


* * *


Вскоре после исполнения симфонии Эскива с застывшей любезной улыбкой на устах удалилась к себе. Гайфье последовал ее примеру. Он чувствовал себя уставшим. Слишком много впечатлений. Уида и монстр так и стояли у него перед глазами. Дело даже не в самом ее поступке, а в том, как она это проделала: с веселым бесстрашием, с полной готовностью отдать свою эльфийскую жизнь в обмен на жизнь дочери.

И монстр поддался искушению. Попытался завладеть Уидой – и сгорел…

Хорошо, что Пиндар где-то резвится и не докучает. Мгновение Гайфье беззвучно хохотал, воображая себе резвящегося Пиндара. Жуткое, должно быть, зрелище.

Гайфье уселся в кресло, стащил с себя сапоги. Возможно, стоит вместо высокоученого Пиндара завести самого обычного лакея.

Мальчик растянулся на кровати, заложил руки за голову. Шум праздника плескался за стенами дворца, и вдруг Гайфье понял, что ничего так не жаждет, как очутиться сейчас там, на улицах, среди бурного праздника. Броситься в его глубины и стать одной маленькой волной в огромном океане.

И как только эта мысль пришла к нему в голову, он похолодел. Если ему, Гайфье, хочется подобных приключений, значит, Эскиву тоже посетило сходное желание…

Он осторожно поднялся. Стараясь ступать бесшумно, приблизился к двери. Выбрался наружу.

В покоях Эскивы все было тихо. Возможно, Гайфье просто мнителен. Сам себя запугал и теперь подкрадывается к покоям сестры так, словно лично намерен вонзить в ее сердце кинжал. Да она так и решит, если застанет его здесь.

Но так рассуждала лишь та часть Гайфье, которая обладала здравым рассудком. Другая его половина, та, что целиком и полностью полагалась на предчувствия и интуицию, не сомневалась: Эскивы в комнатах нет. Девочка-королева забежала к себе лишь для того, чтобы одеться в простое платье, запудрить лицо, завязать волосы шалью и выскочить наружу.

Несколько секунд Гайфье колебался, а затем распахнул дверь и позвал:

– Эскива!

Ответом ему была тишина. Он пробежал через ее приемную с фонтанчиком. Нашел и зажег факел. Заглянул в одну комнату, в другую. Везде – пусто. В третьей, обнявшись, спали две фрейлины. Они даже не проснулись, когда Гайфье заглянул к ним.

Он погасил факел. Так и есть. Сестра сбежала! И теперь неизвестно, где она находится и какой опасности подвергается.

Гайфье вернулся к себе и решительно натянул сапоги. Стараясь шуметь как можно меньше, он покинул дворец и выбрался на улицы.


* * *


А Пиндар между тем засел в таверне «Солдат и бочка». Заведение было старое, почтенное. Несколько лет назад прежний хозяин умер, и теперь там заправлял делами его племянник, костлявый и вертлявый малый лет тридцати с лишком. Весь он, казалось, состоял из подвижных шишек: выпуклости на лбу, на носу, на подбородке на скулах постоянно шевелились, как бы помогая своему обладателю вникать в просьбы клиентов с наивозможнейшей глубиной.

Как и все трактирщики столицы, нынешней ночью он выставил столы на улицу и нанял десятка два бойких молодцов, чтобы те помогали обслуживать посетителей. С наступлением ночи поток желающих пропустить стаканчик отнюдь не поредел, напротив – посетителей стало еще больше. Из центра столицы праздник выплеснулся на окраины.

Вся улица была заполнена пирующими. Лишь очень немногие пожелали этой ночью устроиться в самой таверне. Если быть точным, то их оказалось всего четверо.

Хозяин никак не выразил своего удивления. Напротив, он заботливо распорядился принести в опустошенный зал небольшой стол из личных хозяйских апартаментов, застелил его новой скатертью и выставил несколько кувшинов вина, за что был вознагражден хмурой улыбкой и лишней золотой монетой.

– И пусть нас больше никто не беспокоит, – добавил тот, кто платил за всех.

Хозяин рассыпался в улыбках и поклонах и исчез.

Праздник шумел то громче, то тише, в зависимости от того, приближались или удалялись развеселые процессии. Если бы сидевшие в трактире выглянули на улицу, они увидели бы множество забавных шествий: то появлялся Король Башмачников с пьяной свитой, то на носилках несли Королеву Ткачих с венком из тряпичных цветков на голове, то вдруг выплясывали, сплетясь руками, оружейники, только что основавшие Братство Пьяных Оружейников.

Один раз почти перед самой таверной разразилась настоящая битва двух Королев Гончарниц. Каждая претендовала на то, что она – лучшая и, более того, единственная стоящая мастерица по росписи глиняных горшков и кувшинов. Королевы сражались, беспощадно лупя друг друга цветочными гирляндами, а их сторонники забрасывали друг друга овощами, обливали вином и осыпали насмешками.

– Терпеть не могу эти народные празднества, – сказал Пиндар, морща нос. – Никакой изысканности, только сплошной шум. Не понимаю, как правящая королева может поддерживать их в своей столице.

Его сотрапезниками были трое неизвестных мужчин, крепких, с незапоминающимися лицами, – таких полным-полно в любой таверне, на любой улице. При взгляде на подобное лицо всегда невольно возникает вопрос: неужто где-то на свете существует женщина, для которой этот человек – единственный на свете, а его лицо – самое любимое, неповторимое? Ответ на подобный вопрос обычно приходит отрицательный. Такое представляется попросту невозможным. Нельзя любить то, чего везде и повсюду навалом. Нехорошие мысли. Усилием воли заставляешь себя считать, что каждый человек по-своему неповторим. Но стоит ослабить волю – и все…

Вот такие молодцы составляли нынче компанию мрачному поэту.

– Он не отходит от нее ни на шаг, – сказал Пиндар. – Я сам следил. Разумеется, он подозревает… Впрочем, вряд ли меня. В любом случае в одиночку я не справлюсь.

– С мальчишкой-то? – спросил один из троих.

Пиндар с досадой махнул рукой.

– При чем тут мальчишка! Он ей по большому счету не защитник. Важно ведь не просто убрать королеву. Важно как следует скомпрометировать ее брата. Как только это будет исполнено, надлежит позаботиться о завещании Гиона.

– А оно действительно существует? – спросил второй из одинаковых.

– Да.

– И ты его видел?

– Разумеется, нет. Но герцог уверен.

– А, – сказал этот второй из одинаковых.

А третий прибавил:

– Наше дело самое простое.

– Именно, – сказал Пиндар.

Он вытащил какой-то листок с рисунком и расправил его на столе. Все четверо склонились над листком.

– Я долго исследовал местность, пока не понял, где это находится. Я уверен, что она часто здесь гуляет.

– Удобно для нас, – согласился первый.

Второй вдруг нахмурился:

– А ты, часом, не ошибаешься?

Пиндар хмыкнул:

– У меня было время изучить ее привычки. Она обитает в некоем собственном мире, среди романтических мыслей и неясных картин. Вы бы видели, какие сцены она рисует для своих гобеленов! Она ходит только знакомыми дорожками для того, чтобы внешний мир не отвлекал ее от фантазий. Все очень просто.

– Может быть, даже слишком просто, – пробурчал третий. – У меня это вызывает сомнения.

– Хочется сложностей?

– Опыт подсказывает, что там, где просто, всегда может таиться ловушка.

– Только не в нашем случае, – заверил Пиндар. – Она вообще об этом… как-то не так думает. Во всяком случае, если и думает, то как-то иначе, не так, как обычные люди.

– Когда ты затребовал у герцога помощи, мы решили… – начал было третий.

Пиндар перебил его:

– Я затребовал помощи, потому что это представлялось мне целесообразным. Здесь нужно действовать наверняка. Да, королева витает в облаках, и брат ее – тоже, но если допустить промах, то реакция может оказаться самой неожиданной. У них обоих нечеловеческая логика, хотя он – самый обычный человек.

– Обычный-то он обычный, – пробурчал третий из одинаковых, – но все же не стоит забывать о том, кто его отец. Возможно, Гайфье и не эльф, но он сын Талиес…

Говоривший осекся и огляделся по сторонам, но в таверне никого, кроме них, не было. Пиндар преспокойно завершил:

– Именно. Они все безумны, особенно – ее мать. Жду не дождусь, когда все это будет наконец позади и мы сможем вздохнуть с облегчением.

Новая волна криков донеслась с улицы. Пиндар с недовольным видом обернулся на шум и вдруг зевнул.

– Надо бы договориться с хозяином и устроиться здесь на ночлег. Возвращаться во дворец по этим улицам – сущее мучение. Пока доберешься – затолкают. Закрою ставни плотнее и попробую заснуть.

– Разве у него не все комнаты заняты? – удивился один из одинаковых собеседников Пиндара.

– Ну и что? – сказал Пиндар. – Все постояльцы сейчас буянят на улицах и до утра не угомонятся, так что часов шесть до рассвета у меня в запасе есть. Можно занять любую комнату.

Шум снаружи действительно становился все более настойчивым. Там явно что-то происходило. Причем – у самого входа в таверну. Сперва Пиндар и его приятели слышали только гул голосов, выкрики и свист. Затем раздался треск разбитого кувшина и чей-то горестный вопль, а после, почти сразу вслед за тем, – звон мечей.

– Кажется, началось сражение, – проговорил Пиндар. – Интересно, что еще происходит нынче ночью в столице, кроме повального пьянства?

– Повальные драки, – попробовал пошутить один из одинаковых.

Пиндар не заметил этой попытки.

– Надо бы все-таки посмотреть, – решил он и осторожно двинулся к выходу. Он чуть приоткрыл дверь и выглянул в щелочку.


* * *


Ренье памятна была эта таверна. Вывеска изображала солдата, сидящего, раскинув длинные ноги, верхом на пузатой винной бочке. Вид у солдата был такой отчаянный, словно он намеревался дать бочке шпор и заставить ее нестись галопом вскачь.

Столько лет прошло, а вывеска не поменялась. Хозяин только подкрашивал ее время от времени, отчего на лице солдата то и дело возникало новое выражение: иногда он делался грустным, иногда – ухарски веселым, а случалось, глядел на происходящее вокруг с откровенным недоумением.

Много лет назад Талиессин, тогда еще наследник королевского трона, затеял здесь безобразную драку с какими-то заезжими торговцами, которые в обычной трактирной беседе чернили королевскую семью, а самого принца именовали не иначе как ублюдком. С тех самых пор Ренье избегал заходить в эту таверну. Она вызывала у него неприятные воспоминания.

Он и сам не понимал, каким образом очутился здесь. После бурной сцены с супругой ювелира он еще какое-то время веселился в прежней компании, но потом за второй стеной стало скучновато, и Ренье вместе с самыми неутомимыми из гуляк перебрался поближе к окраине, за четвертую стену.

Он присоединился к свите Королевы Овощей. Сия дама, весьма дородная, с неподвижным лицом и очень румяными, но обвисшими щеками, восседала на троне, который тащили за ножки приплясывающие торговцы овощами.

Королева приходилась супругой одному из них. В руках она держала репу и морковь как знаки своей власти над растительным миром вообще и над съедобными корнеплодами в частности.

За шествием увязались и музыканты – какие-то обломки кораблекрушения, если можно так выразиться о людях, чьи товарищи перепились и заснули там, где настиг их сон. Эти же из последних сил держались на ногах и с жаром, хотя не вполне стройно, терзали струны смычками и дудели в визжащие от ужаса деревянные дудки. Только барабан вполне разделял настроение своего господина и лупил по ушам слушателей в такт неровным шагам.

Неведомыми путями бродил по толпе кувшин с вином, и неизвестным образом вино в этом кувшине не иссякало, сколько бы ни вливалось его в алчно распахнутые рты.

Миновали дом Адобекка. Ренье мельком глянул на темные окна, на наглухо закрытые двери. Был бы здесь дядя Адобекк – непременно высунулся бы из окна пятого этажа. Сварливая голова в ночном колпаке исторгла бы поток проклятий, а затем на головы гуляк излились бы заранее припасенные на сей случай помои.

И люди кричали бы на Адобекка, проклиная его и заливаясь при том хохотом. Адобекк наверняка швырнул бы напоследок какой-нибудь тяжелый предмет. Он мастерски умел попадать вазами по макушкам прохожих, если те ему досаждали.

Но Адобекка в доме больше не было…

Дом скоро остался позади и исчез из мыслей Ренье – равно как испарились оттуда и всякие неуместные печали по поводу разных вещей, давно минувших и невозвратимых.

Шествие миновало еще один квартал, на время слившись с другой процессией – со свитой Десяти Пуговичников. Эти развлекались, в частности, тем, что бросались пуговицами во всех проходящих, а заодно и в окна попадавшихся по пути домов. Вся мостовая была усеяна пуговицами – для праздника их изготовили тысячи, из дерева и дешевой кости. Завтра не останется ни одной – все подберут, и долго потом в городе можно будет видеть людей с россыпью разномастных пуговиц на одежде.

Ренье поймал в кулак пролетающую по воздуху пуговицу. Костяная, с вырезанным простеньким волнистым орнаментом. Он сунул добычу за пазуху, улыбнулся. Праздник стал ему еще милее, хотя – казалось бы! – такая пустяковая удача…

«Нет, – поправил себя Ренье, – не существует пустяков. Во всем имеется определенный смысл, а сегодня в особенности, потому что ночь удивительна и, прежде чем она закончится, произойдет еще несколько поразительных и важных событий».

На перекрестке процессии разделились, и Ренье с прочими поклонниками Королевы Овощей свернул на широкую улицу, выводящую прямо в ворота третьей стены. Шествие немного замедлилось: поток людей втискивался в арку.

Наконец вся компания выплеснулась наружу и очутилась на городской окраине. Здесь жили довольно респектабельные люди, но все-таки недостаточно высоко поднявшиеся в социальном отношении, чтобы приобрести дом ближе к королевскому дворцу – к средоточию жизни Королевства.

Возле таверны «Солдат и бочка» Королева Овощей впервые за все это время зашевелилась. Ренье поражался ее выдержке: дама без особого труда выносила чудовищную качку, которой подвергали ее пьяноватые носильщики, она не морщилась от пронзительных звуков музыки, вторгавшихся, казалось, в самый мозг, она не вздрагивала от взрыва шутих и грохота проснувшегося барабана.

А сейчас она подняла руку с репой и проговорила что-то. Ее не расслышали. Тогда Королева Овощей, не раздумывая, метнула репу в толпу и попала прямо в лоб одному дюжему парню. Потирая ушибленное место, он поднял глаза в поисках того, кто осмелился нанести ему такое оскорбление. И встретился глазами с Королевой Овощей.

– А ну, тихо! – заорал парень. – Ее величество желает говорить!

Шум попритих. Многим было любопытно – что такого скажет королева.

Дама закричала тонким, дребезжащим голоском:

– Эй, вы! Давайте здесь остановимся. Я хочу танцевать! И пусть принесут окорок, и выпивку, и воды умыться!

Качающийся трон вместе с Королевой Овощей опустили на мостовую. Несколько расторопных «придворных» бросились искать хозяина «Солдата и бочки», а Ренье уселся на тумбу возле входа и перевел дух.

Кто-то сунул ему в руки кувшин.

– Эмери? – проговорил голос.

Ренье взял кувшин, поднял голову.

– Нет, Ренье.

– Вечно вас путаю, – хмыкнул голос – Разумеется! Какой же я болван. Эмери сейчас с молодой женушкой. Как она, кстати? Ты ее уже щупал?

– Что?

Ренье встал, держа кувшин. Он узнал говорившего. Это был некто Агилон. Давным-давно оба они служили в качестве придворных кавалеров у Талиессина – тогда еще только наследника. У своих приближенных Талиессин вызывал нездоровое любопытство, которое они скрывали за показной грубостью.

Агилон был хуже остальных, и в разговорах с приятелями он открыто называл Талиессина «выродком». Ренье всегда относился к Агилону настороженно. Он знал, что Агилон давно оставил придворную службу и живет в провинции, в имении, которое унаследовал от бездетной тетки. Встреча с ним насторожила Ренье. Слишком много совпадений сразу: и неприятно памятная таверна «Солдат и бочка», и скользкий тип Агилон…

– Ты знаешь, – посмеиваясь, говорил тот, – вы с Эмери настолько похожи, что с твоей стороны было бы глупостью не воспользоваться этим. А что? Вышло бы забавно. Ты пробираешься в спальню к молоденькой невестке… Неужто та в темноте разберется, кто лезет к ней под одеяло, муженек или двойник муженька? А если следствием проделки станет ребенок – то опять же, кто догадается, от кого он? Есть что-то притягательное в тайнах, которые никогда не будут раскрыты…

Ренье сказал:

– Ты ведь это не серьезно, правда, Агилон?

– Почему? – искренне поразился тот. – Вы с Эмери столько лет дурачили всех вокруг своим сходством! Ну в самом деле, Ренье! В Академии вы сдавали экзамены друг за друга и посещали занятия по собственному выбору. Я же знаю.

– Откуда? – сквозь зубы спросил Ренье.

Агилон рассмеялся.

– Да ты же мне и рассказывал… Забыл? Ну, не важно. – Агилон вдруг отказался от собственного утверждения так же решительно и легко, как только что настаивал на нем. – Может быть, и не ты. Кто-то точно рассказывал. Наверное, Эмери.

– Эмери не стал бы с тобой откровенничать, – возразил Ренье и сам почувствовал, что эта серьезность не к месту.

Он начал сердиться, а это могло иметь последствия. «Надо бы просто отойти от Агилона и выбросить его из головы» – такова была последняя трезвая мысль Ренье.

– Подумай над моим советом, – добавил Агилон, посмеиваясь. И быстро перешел к новой теме: – А что наш ублюдок? Ты часто видишь его? Не поверишь, я до сих пор вспоминаю, как мы были в его свите. Да уж, занятие не из приятных. Он всегда готов был вспылить и полезть в драку. Неприятный тип. Человеком не назовешь – именно что тип.

– Кажется, ты говоришь о регенте? – тихо спросил Ренье, чувствуя, что закипает и перестает владеть собой.

– Ну и что? – Агилон пожал плечами. – Я – полноценный человек, барон, у меня есть имение, крестьяне… А кто он такой? Регент при этой эльфийской кукле? Через несколько лет он станет никем. Отец королевы! Смешно. Ну и титул – «отец королевы»! Да и отец ли, еще вопрос…

Ренье скрипнул зубами, но ничего не сказал. Перед глазами у него сгущалась тьма.

– Насколько я припоминаю, – ненавистный голос Агилона звучал теперь, казалось, сразу со всех сторон, – у Талиессина не могло быть детей. Во всяком случае, эльфийских детей. Потому что бастард-то точно от него. Да только в бастарде толку нет…

Ренье не слышал звука пощечины. И не помнил, как поднимал руку, чтобы ударить клеветника. Первое, что он ощутил, была боль в ладони: она горела, как будто перед этим он прикоснулся к горячим углям.

Затем из мрака вылетела молния, и эта молния оказалась шпагой. Потом Ренье увидел маленький сгусток света. Внутри этого сгустка находился человек. Ренье не мог назвать его имени – он вообще не понимал, как этот человек там оказался. Однако в руке у этого человека плясала шпага, и Ренье, отойдя на шаг, вытащил из ножен свою.

Уверенно встал в позицию. Он был пьян и ничего не соображал, но, как это часто случалось с ним и прежде, тело помнило гораздо больше, нежели рассудок.

Послышался громкий звон. Ренье понял, что они скрестили оружие. Бок вспыхнул отрезвляющей болью. Ренье улыбнулся. Ему стало легко. Наконец-то вечер пошел так, как надо. Все происходящее сделалось правильным, настоящим.

Кругом, вероятно, теснились зрители. Ренье только догадывался, что на него смотрят, – из темноты, из укрытия за пределами яркого светового круга.

Агилон кружил перед противником. Он наносил удары то сверху, то снизу. Ренье почти сразу догадался, что Агилон мало уделял внимания тренировкам, пока сидел у себя в имении. Хотя форму сохранил, не располнел и со спины легко мог бы сойти за юношу. Вероятно, в этом не было никакой заслуги самого Агилона: просто ему повезло с комплекцией.

Ренье быстро ощутил свое превосходство. Некоторое время он позволял Агилону атаковать. Пусть выдохнется, а главное – пусть ощутит унижение от того, что не в силах одолеть опустившегося и сильно пьющего соперника.

Агилон отпрянул в сторону, сделал обманное движение, но промахнулся – шпага ушла куда-то в пустоту. Ренье не воспользовался этой ошибкой. Просто опустил клинок и ждал, пока Агилон придет в себя.

А затем, когда последовала новая яростная атака, Ренье быстрым движением выбил шпагу из руки противника и приставил острие к его горлу.

– Я ненавижу тебя и таких, как ты, – медленно, громко произнес Ренье. Его голос тоже раздавался сразу со всех сторон, как ему чудилось. – Убирайся из моего города, ты, вонючее отродье! Убирайся в свое лягушкино болото и квакай там, понял? Услаждай слух своей толстобрюхой жены, ты, глупый дурак! В следующий раз, когда я увижу тебя, я тебя убью.

И с этим Ренье отвел шпагу в сторону и повернулся к пораженному Агилону спиной.

Он сразу забыл о поединке, который только что выиграл, о ссоре, о самом Агилоне. Странным образом буйное веселье и опьянение претворились в нем в яростную печаль, и она вырвалась на волю вместе со слезами. Прижавшись лбом к стене, Ренье безудержно плакал, не скрываясь и не стыдясь того, что кругом глазеют и судачат какие-то люди.

Неожиданно чья-то рука прикоснулась к его плечу. Ренье дернулся так, словно на него села муха, но рука никуда не убралась. Тогда Ренье повернул голову и увидел Талиессина.

Не нынешнего – не регента с изуродованным лицом и счастливыми глазами, а тогдашнего – такого, каким тот был пятнадцать лет назад: с темными тенями вокруг глаз и скул, с извилистыми губами и зверино поблескивающими в улыбке зубами.

Гайфье смотрел на своего старшего приятеля так пристально, словно пытался разглядеть самую его душу.

– Кто вы? – тихо спросил мальчик. – Кто вы такой?

Ренье зашевелил губами. Теперь он вовсе не слышал собственного голоса. Все заглушали шум толпы и стук его сердца. Но он знал, каким был его ответ.

Ренье сказал:

– Я – последний любовник покойной королевы…


* * *


Эскива бродила по ночным улицам, от праздника к празднику, везде своя и везде чужая – незнакомка, заглянувшая к пылающему костру, к веселым выкрикам и скачущим пляскам. Такими были здесь сегодня все. Казалось, даже близкие соседи не узнают друг друга. Праздник преобразил людей: из скучных знакомцев сделал их любезными сердцу чужаками.

«Это волшебство», – думала Эскива, захлебываясь от жадности. Едва она подходила к какому-нибудь костру, как ей хотелось поскорей бежать дальше. Там, за углом, за темным поворотом улицы, ее ожидали более сильные, более острые впечатления – так ей казалось, и, не в силах противиться зову, она убегала от новых друзей навстречу к еще более новым.

«Сегодня все переломилось надвое, – думала она. – Вчера я была девочкой, а сегодня стала девушкой. Моя кровь набухла, я слышу ее голос…»

Ее как будто зазывали все дальше от дворца, ближе к городской окраине. Любопытство открывало перед ней все новые и новые картины. Она всматривалась в лица, выхваченные из ночной тьмы плавающим светом фонарей или притворно-гневным пламенем костров: эти укрощенные пожары делали вид, будто сердятся, – так могучий воин, едва избавившись от доспеха, играет с маленькими сыновьями, изображая разъяренного великана.

Эскиве хотелось навеки запомнить каждое лицо, попавшее в поле ее зрения, – и все же все они мгновенно ускользали из ее памяти, едва только она отводила взгляд. Но она не огорчалась, потому что, позабыв одно лицо, она тотчас встречала другое, еще более таинственное и прекрасное.

Увлеченные танцами, флиртом, выпивкой, горожане почти не обращали внимания на девочку, что вдруг врастала в общий хоровод и несколько минут плясала вместе со всеми, а затем исчезала в темноте. Но несколько человек все же заметили ее. Рослый ремесленник с огромными мозолистыми руками схватил Эскиву за талию и протанцевал с ней несколько минут. Веселая толстуха, сидевшая на бочке, словно на коне, в дамском седле – боком, напоила ее вином. Какой-то взъерошенный безутешный человек с острым носом спросил ее, считает ли она существование истинной любви возможным делом, или все действительно так безнадежно.

Эти трое заняли особое место в сердце маленькой королевы, но и от них она ушла без всякого сожаления.

А потом она увидела того человека, который уже несколько недель занимал ее мысли. Она догадалась об этом по тому, как сильно и полно стукнуло сердце: он. Ренье.

Да, ей нравилось дразнить себя мыслью о том, что он пытается ее убить. Она думала о нем самое плохое. Пьяница, бабник, бездельник. Еще – ничтожество. Еще – заговорщик. В мыслях Эскивы все эти определения приобретали совершенно иное, противоположное, звучание. Эскива была одной из Эльсион Лакар, и потому любая житейская грязь не могла коснуться ее. Любой образ в ее мыслях претворялся в нечто прекрасное и чистое, в нечто, достойное самой лучшей участи.

Ренье с его служением женщинам был нежнейшим партнером в игре в жизнь и смерть…

Она увидела его стоящим со шпагой в руке. Он был очень бледен, с темными, ввалившимися глазами, с волосами, прилипшими ко лбу.

Вокруг густой толпой собрались любопытные. Кажется, Ренье не замечал их. Эскива поняла это с первого же мгновения. Он был один на один с каким-то одному ему видимым злом. И Эскива сразу ощутила себя на стороне этого одинокого человека со шпагой в руке. О, чем бы ни было зло, ему противостоящее, оно должно быть унижено, брошено на землю, пригвождено и оставлено, раздавленное, в пыли!

Перед Ренье появился второй человек – тоже вооруженный, – и Эскива возненавидела этого второго. И даже не столько его самого, сколько все то зло, что он воплощал собой.

Они сошлись в поединке. Эскива наслаждалась каждым нанесенным ударом: она понимала все, что делал Ренье, понимала так ясно, словно сама была – им. Она угадывала каждый его следующий шаг и безошибочно знала, когда он нанесет решающий удар.

Губы ее шевелились, как будто она вместе с чтецом повторяла заветные стихи. Она дышала вместе с ним, и, когда он мимоходом вытер рукавом рубашки лоб, Эскива поняла, что и у нее между бровей выступили капельки влаги.

В свете фонаря пролетела чужая шпага и вонзилась в землю между камнями мостовой. Блики от нее, качающейся, побежали по стене таверны, и все смешалось перед глазами Эскивы, потому что она смотрела теперь на мир сквозь огромные слезы. Она часто дышала и не слышала, как кто-то рядом с ней удивленно проговорил:

– Ох, как девчонку-то трясет!

Она видела, как рядом с Ренье появился ее брат. Они поговорили как старые друзья – коротко, сердечно. Эскиве были совершенно ясны их отношения. Если они действительно намерены убить ее – она поддастся. Она хочет играть с ними в их игру.

Гайфье услышал от своего старшего друга какую-то очень странную вещь. Эскива поняла это по тому, как изменилось лицо брата. Он отшатнулся, едва ли не испуганный. Ренье грустно улыбнулся ему вслед, когда мальчик повернулся и быстро пошел прочь, пробираясь сквозь толпу.

И тут Эскива, больше не раздумывая, нырнула под стол, перегораживающий улицу, и выскочила прямо перед Ренье.

От неожиданности он вздрогнул.

– Что, страшно? – фыркнула Эскива.

– Прости, милая… – Он вздохнул. – Должно быть, я пьян. Ты появилась слишком внезапно. В прежние времена я, вероятно, успел бы уследить за тобой взглядом, но теперь явно утратил сноровку.

– Ну вот еще, не прибедняйтесь, – сказала Эскива.

Она с трудом могла устоять на месте, все вертелась и приплясывала, но Ренье все-таки сумел рассмотреть ее выбеленное пудрой лицо и блестящие светлые глаза. Волосы девочки были увязаны платком, юбка и рубаха навыпуск явно были ей велики.

Он наклонился над ней – она была ниже его ростом почти на голову.

– Кто ты, милая?

– Женщина, – сказала девочка.

– Это многое объясняет.

Дыхание Ренье скользнуло по ее щеке, и она облизнулась.

– Завтра в роще, у Графского источника. Знаешь это место?

– Знаю…

– Завтра, – повторила Эскива. Она уперлась ему в грудь руками, сильно оттолкнулась и убежала. Миг спустя девочка уже скрылась в ночной темноте.

Ренье потер лицо ладонями. Возвращаться во дворец было еще рано, и он медленно пошел сквозь праздник назад, через стоящие открытыми городские ворота – к спящему дому дяди Адобекка.

Праздник все шумел, уверенно и мощно, не зная усталости и даже не ведая о том, что настанет час, когда общая веселость вдруг иссякнет, сменится утомлением и растает в предрассветных сумерках. Но когда это все-таки случилось, Ренье уже крепко спал.


Глава двадцать шестая

СМЕРТЬ У ГРАФСКОГО ИСТОЧНИКА


Пиндар был совершенно прав, когда утверждал, что Эскива предпочитает ходить одними и теми же путями. И одним из самых любимых мест юной королевы был Графский источник в небольшой роще, что находилась сразу за городом, стоит лишь немного отъехать от внешней стены, опоясывающей столицу.

Обычно ее величество проводила там время за рисованием, находясь под охраной двух преданных стражников и какой-нибудь фрейлины. Фрейлина, как правило, больше была занята милой болтовней с одним из стражников, нежели интересовалась обществом королевы. Ну вот о чем можно разговаривать с ее величеством, если ее величество на все попытки завязать надлежащий легкий разговор отвечает «не мешайте», или «угу», или, того хуже, «довольно глупостей».

Эскива полностью погружалась в свои фантазии. Рассматривая потом работы своей юной повелительницы, фрейлины сходились в одном: никак не поймешь, как ей удается, глядя на самые обычные цветы, деревья и маленький ключ, что бил между корнями очень старого и многократно перекошенного клена, создавать столь удивительные, столь далекие от обыденности картины! Где она, к примеру, отыскивает своих бегущих единорогов, летящих русалок с лицами, похожими на цветы, и шагающих птиц с улыбающимися масками в клювах? Сколько ни старались бедные фрейлины, сколько ни всматривались они в окрестности Графского источника, ничего подобного они и близко не видели.

«Должно быть, все дело в эльфийском зрении, – шептались девушки. – Эльсион Лакар умеют прозревать глубину вещей. Они видят не сами вещи, а их тайную сущность…»

От таких разговоров многим делалось не по себе. Невольно глянешь на себя в зеркало и спросишь: «Какова же моя истинная тайная сущность? Какой я представляюсь королеве с ее волшебным умением видеть не то, что кажется, а то, что есть на самом деле?»

Но ни одна так и не решилась спросить королеву об этом.

А Эскива, ничего не подозревая о будоражащих идеях своих фрейлин, продолжала фантазировать под успокоительное журчание родника.

Назначая здесь свидание Ренье, она не слишком рисковала. Правда, на сей раз она взяла с собой лишь одного охранника, а всех девиц оставила дома, дабы те не разнесли по дворцу ненужных слухов. И все равно нынешняя поездка к роднику не выглядела чем-то из ряда вон выходящим.

Королева удобно расположилась со своими красками и листами возле корней старого клена. Разложила эскизы на траве, приготовила кисти. Уставилась в никуда, мысленно развешивая в воздухе собственные картины.

И тут, разрывая плотную ткань фантазии, перед ней показался Ренье.

Он шел с самым беспечным видом, насвистывая и похлопывая прутиком себя по сапогу. То и дело он останавливался, вертел головой по сторонам. Видать, выискивал ту девчонку, что вчера назначила ему встречу.

После праздничной ночи Ренье выглядел весьма свежим и бодрым. Как будто несколько часов назад его не сотрясали эмоции, как будто он не плелся через весь город, изнемогая от усталости. Напротив, он был совершенно готов к новому приключению и радостно шел навстречу неожиданной любви.

Эскива ревниво оглядывала его. Не мятая ли на нем одежда? Не похож ли он на «опустившегося»? Нет ли теней под глазами, а сами глаза – не красны ли?

Но нет, перед ее взором прохаживался красивый мужчина с ясными карими глазами, шаг у него был легкий, упругий, движения уверенные. Вот он наконец заметил ее величество и стремительно приблизился к ней.

Стражник чуть напрягся, но Эскива сделала успокоительный жест, и он снова отошел в сторону.

– Ваше величество, – проговорил Ренье, склоняясь в низком поклоне.

Эскива отложила в сторону набросок будущей картины. Приподняла брови.

– Кажется, я вас знаю? – спросила она с легким недоумением в голосе.

– Возможно, ваше величество… Если только ваше величество знает именно меня, а не моего брата – придворного композитора. Вчера на празднике он получил благословение вашего величества…

Королева сощурила яркие глаза, из-под пушистых ресниц брызнули зеленые искры.

– По-вашему, я могу перепутать одного человека с другим?

– Нас с братом часто путают…

– Только не я! – резко сказала Эскива и распахнула глаза. Это должно было добить Ренье, но он только улыбнулся, и она молча разозлилась.

– Ваше величество, прошу меня простить, если я нарушил ваше уединение, но здесь у меня была назначена встреча.

– Встреча? – Эскива разгневалась. – Никто не смеет назначать встречи на моем любимом месте!

– Здесь очень красиво, так что нет ничего удивительного в том, что молодая особа захотела свидания именно возле этого родника…

– Молодая особа? – Брови Эскивы взметнулись, девушка чуть покраснела. – О ком это вы изволите говорить, милостивый государь?

– Понятия не имею, – ответил Ренье. – Какая-то девочка. Я даже не рассмотрел ее лица. Вчера, на празднике. Было уже темно…

Королева рассмеялась.

– Вы являетесь на романтическое свидание, а сами не знаете – к кому?

Ренье развел руками.

– Увы! Но в оправдание мне служит лишь то, что люди вообще, как правило, совершенно не знают друг друга. Они влюбляются в незнакомок, женятся на незнакомках и потом проживают всю жизнь с женщиной, которая так и остается для них неизведанной и странной, неким существом, от которого всегда можно ожидать какой-нибудь неожиданности!

– Я вас не понимаю, – холодно проговорила королева.

– Попробую пояснить свою мысль, – сказал Ренье. – Возьмем моего брата. Вчера он вступил в супружество с прекрасной юной девушкой. Что он знает об этой девушке? Только то, что она молода и прекрасна. Наверное, она представляется ему доброй. И такой она и будет – возможно, многие годы; но всегда нужно быть готовым к тому, что настанет миг – и жена вдруг предстанет незнакомкой. С оружием в руках она изгонит из своего дома врага. После двадцати лет безупречной супружеской жизни, уже располнев и подурнев, внезапно заведет любовника. Проявит жестокость и бессердечие по отношению к какому-нибудь слабому, обнищавшему родственнику только потому, что у того дурно пахнет изо рта. Пожертвует жизнью ради почти незнакомого человека. Или устроит скандал из-за глупого платья…

– Почему глупого? – возмутилась Эскива.

– Платья не бывают умны, ваше величество. Только их содержимое, но тоже не всегда.

Эскива задумалась над этой сентенцией, затем медленно кивнула в знак согласия и молвила:

– Продолжайте. Но почему же, в таком случае, люди идут на этот огромный риск и соглашаются жить с незнакомками и незнакомцами? Вам это известно?

– Полагаю, да, ваше величество. Потому что душа человека, слепая и почти лишенная права голоса, распознает то, что скрыто от разума. И именно благодаря этой слепой, безмолвной советчице муж не удивляется, когда супруга его внезапно оказывается совершенно не тем, чем представлялась. Он продолжает любить ее… Незнакомку. Таинственную. В любой миг готовую на что угодно.

Эскива помолчала. Потом проговорила мечтательно:

– Как красиво у вас это выходит! А что же мужчины? Они тоже – незнакомцы?

– О, мужчина – совершенно иное дело! – живо ответил Ренье. – Мужчина прост и ясен, а если он выглядит странным, то лишь потому, что женщина пытается разглядеть в нем нечто несуществующее… И всегда, кстати, находит.

– И в вас?

Ренье удивился:

– Во мне?

– Да, в вас! – Эскива нетерпеливо хлопнула ладошкой по колену. – Женщины находят в вас нечто странное?

– Наверное… Иногда они сердятся на меня – как мне думается, без всякой на то причины. Но, вероятно, причина существует, и весьма веская. И состоит она в том, что я – тот, кто я есть, а не тот, кем кажусь.

– И кем вы кажетесь?

– Не знаю. Это моя главная трудность в отношениях с женщинами.

Эскива молча смотрела на него. Она пыталась проникнуть в его мысли и понять: догадался он о том, кем была та вчерашняя девчонка, или продолжает ждать свидания неизвестно с кем.

Молчал и Ренье. Несколько раз ему действительно мнилось, что он понимает потаенный смысл происходящего: странная встреча во время праздника, странный разговор с правящей королевой… Но затем реальность брала верх над воображением, и Ренье снова видел перед собой лишь то, что было на самом деле: придворного бездельника в поисках приключений, юную королеву с рисунком на коленях… Сплошная случайность.

Он открыл рот, чтобы сказать какую-нибудь подходящую случаю банальность, как вдруг совсем близко послышался звон стали. Поляна сразу преобразилась; тишина, скомканная и разорванная, погибла, и воздух наполнился яростью.

Солдат, охранявший королеву, выхватил шпагу слишком поздно: один из нападавших вонзил клинок ему в грудь. Шатаясь и крича, солдат нанес несколько беспорядочных ударов. Все они пропали втуне – тот, кто набросился на него, легко уклонился от них и пробежал вперед. Двое других выскочили с противоположной стороны поляны.

В первую минуту королева ничего не поняла. Она просто подняла голову и посмотрела. Какие-то люди приближались к ней. Они выглядели такими спокойными и уверенными в себе, что королева приняла их за дуэлянтов, выбравших не вполне удачное место для поединка. Она даже хотела сказать им, чтобы они решали свои споры где-нибудь подальше и не мешали ей заниматься искусством.

А потом она увидела своего охранника и кровь на его одежде.

Королева медленно встала. Краски, кисти посыпались с ее колен, по белому платью потекли разноцветные ручейки. Около нее с лязгом вышла из ножен шпага. Она обернулась.

Ренье сказал:

– Отойдите к самому роднику. Сядьте между корнями. Скорей!

И встал так, чтобы закрывать ее собой.

Трое набросились на Ренье, не колеблясь ни мгновения.

Первую атаку Ренье отбил без большого труда, но это ничего не значило: противники просто проверяли его. Смотрели, на что он способен.

Ренье решил представиться обычным рубакой, бесхитростным и безыскусным. Армейский стиль фехтования был ему знаком с юности – еще с тех времен, когда он тренировался с Элизахаром. Бывший сержант армии Ларренса утверждал, что у Ренье есть определенный талант к фехтовальному искусству.

Ренье и прежде доводилось драться одному против нескольких соперников. Правда, прежде его не пытались непременно убить, а главное – прежде ему не доводилось защищать жизнь королевы.

Но если его враги проверяли его, то и сам Ренье получил возможность оценить их и понять, кто из троих на что способен. Особенно не нравился ему один, пониже прочих. Более осторожный, более хитрый, чем его товарищи, он лишь едва коснулся шпаги Ренье и тотчас отвел свое оружие в сторону. В его движениях угадывалась скрытая сила и совершенно определенно – молниеносная быстрота.

Ренье решил начать именно с него – пока тот не пустил в ход свои преимущества. И атаковал.

Атака оказалась для троих неожиданностью: они полагали, что, столкнувшись с превосходящими силами, Ренье будет защищаться, а потом попытается отойти. Но Ренье просто открылся для двоих, чтобы поразить третьего. Удар был так силен, что коренастый убийца утробно крякнул, когда шпага Ренье вошла ему в живот, прямо под ребра. Звук как на бойне.

Ренье быстро выдернул шпагу и успел отбить один из ударов; второй сильно оцарапал ему бок, прямо над старой раной, которая едва успела затянуться. Ребра горели, кровь сразу заляпала одежду и потекла под штанами в сапог.

Ренье перекинул шпагу в левую руку, вытаскивая правой кинжал. Второй его противник не успел еще выпрямиться после удачного выпада, как брошенный кинжал ударил его прямо между глаз. Этому трюку Ренье тоже обучил Элизахар. «Грязный прием, – сказал тогда будущий герцог Ларра, – но тем-то и хороши грязные приемы, что они всегда срабатывают…»

У Ренье была возможность убедиться в том, что грязные приемы срабатывают далеко не всегда, однако это не помешало ему сохранить теплую благодарность по отношению к герцогу Ларра – за совет и науку.

Третий из оставшихся набросился на Ренье с удвоенной яростью. Удары сыпались со всех сторон. Солдат рассчитал правильно: его противник был ранен и с каждой минутой терял силы, так что победа над ним – дело времени. Нужно только не позволять Ренье перейти в атаку и изнурять его ударами.

Ренье тоже понял это и стал беречь силы. Он отошел к самому стволу клена и прислонился спиной к дереву, как будто надеялся позаимствовать от его древней жизненной мощи.

Наемник безрадостно усмехался в лицо врагу. Ренье смотрел на его зубы, особенно – на левый клык, криво обломанный и потемневший. А затем кое-что переменилось. Наемник вдруг остановился. Из его клыка потекла кровь. Шпага, задранная кверху, застыла в руке. Ренье тотчас сделал усталый выпад и вонзил клинок ему в грудь.

Наемник упал на бок и поджал ноги к животу. Ренье бросился рядом с ним на землю, схватил его за уши, потянул вверх, чтобы приблизить к себе его лицо.

– Кто тебя нанял? Зачем?

Наемник дернулся, тихо пробормотал несколько слов и обмяк.

Ренье поднял голову и встретился глазами с братом королевы.


* * *


Не найдя сестру в городе, охваченном праздником, Гайфье вернулся к себе только под утро. Блуждание по улицам странным образом вернуло ему спокойствие, и он благополучно проспал почти до полудня.

Фрейлина, которую он расспросил, сообщила, что ее величество действительно явилась во дворец вскоре после рассвета. Она передохнула несколько часов, а затем собрала краски, кисти, альбомы и отправилась рисовать. По всей видимости, к Графскому источнику.

Проклиная себя и в особенности свой молодой здоровый сон, Гайфье немедленно помчался туда же. Он не отказался от прежнего намерения – следовать за сестрой по пятам. И пусть сама она говорит по этому поводу все, что взбредет ей на ум, – ему до этого нет дела. Пока Эскива не будет в полной безопасности, Гайфье от нее не отстанет. Прилипнет, как гусеница к листу.

С такими мыслями он бежал в рощу. Все происходящее представлялось ему увлекательной игрой в опасность, потому что стоило ему только допустить, что все это происходит всерьез, как у него сжималось что-то в животе и он утрачивал ясность соображения.

Но когда Гайфье очутился на поляне, первым, что он увидел, было тело солдата, королевского охранника. Чуть поодаль лежал второй человек, незнакомый, с кровавым пятном на животе. Этот человек был какой-то очень плоский и неприятный, и Гайфье вдруг понял, что он мертв. Мальчик побежал на звон оружия.

Деревья все время заслоняли ему обзор. Сражение происходило возле огромного клена, и Гайфье пришлось обежать разросшееся дерево по широкой дуге, петляя среди более тонких стволов и перепрыгивая через корни.

Он увидел, как Ренье отбивается сразу от двоих; затем, пока Гайфье пробирался к своему другу, один из двоих нападавших упал, а Ренье покачнулся и прижался к старому клену. Лицо у Ренье посерело, он жадно хватал ртом воздух. И мальчик, не раздумывая, нанес последнему из его противников удар в спину.

Ренье не видел этого. Ренье решил, что его враг допустил ошибку, замешкался или растерялся. И только потом понял, что произошло на самом деле. Только потом, когда последний из троих умер.

Гайфье молча вытер свой клинок об одежду убитого. Выпрямился. Мальчик не знал, как Ренье отнесется к его вмешательству. Он нарушил законы чести, убил человека в спину, расстроил чужой поединок. Наверное, все это ужасно.

Но Ренье все безмолвствовал. Несколько мгновений он смотрел на своего юного друга, а после схватился за раненый бок и криво осел на землю.

И только после этого мальчик наконец увидел, из-за чего, собственно, и произошло сражение. Точнее, из-за кого. Из полумрака между корнями блеснули раскосые зеленые глаза его сестры, и знакомый голос проговорил звонко и со странной радостью:

– Наконец-то! Я знала, что ты придешь, Гайфье.

– Знала? – пробормотал он.

– Конечно, ведь ты следил за мной.

Глаза погасли, и на свет явились крепкие смуглые руки. Схватившись за корни, Эскива ловко выбралась из своего укрытия.

– Ты видел моего солдата? – спросила она.

Гайфье кивнул.

– Я только не понял, жив ли он, – добавил мальчик виновато.

– Я посмотрю, а ты глянь, как там твой приятель.

Королева кивнула брату на Ренье и побежала к лежавшему на земле охраннику. Солдат был мертв, и Эскива заметила это еще издали. Она замедлила шаги, потом и вовсе остановилась. Горло у нее перехватило. Все оказалось правдой. Игры не было. Кто-то очень хотел убить ее.

Она постояла еще немного, а потом повернулась и медленно пошла назад, к брату и Ренье. «Мое любимое место, – думала она о Графском источнике. – Все испорчено. Я больше никогда не смогу здесь рисовать». Чувство потери росло в ее душе и становилось все огромней.

Гайфье зачерпнул воды, плеснул раненому в лицо.

– Очнитесь.

– Королева, – скрипнул Ренье.

– Вы спасли ее.

– Где она?

– Здесь.

– Раненые мужчины – противное зрелище, – прошептал Ренье. – Пахнут зверинцем. Ей незачем видеть.

– Слушайте, но ведь вы истекаете кровью, – сказал мальчик, с ужасом глядя на своего друга.

– Это только кажется. Надо перетянуть потуже. Завтра пройдет.

– Завтра?

– Ну, послезавтра.

Гайфье принялся стаскивать с раненого рубаху, резать ее кинжалом на полосы. Эскива все это время молча стояла неподалеку. Она действительно не испытывала никакого желания принимать участия в этом целительстве. В отличие от многих барышень Эскива терпеть не могла бессилия. Всеми возможными способами она изгоняла из своей жизни больных, раненых, немощных. Не то чтобы она их не жалела. Напротив, она жалела их слишком остро, и это забирало у нее чересчур много сил.

Ренье, казалось, догадывался об этом – и не осуждал ее. Он чуть приподнялся на локте и, пока брат королевы плескал ледяной водой из ключа прямо на глубокий порез, громко сказал:

– Ваше величество! Поищите за пазухой у мерзавцев. Должны быть улики – письма, деньги, расписка… Какое-то указание на того, кто их нанял.

Гайфье изумленно уставился на приятеля. Поручать королеве обыскивать трупы каких-то наемных бандитов? Не слишком ли многое на себя берет этот человек?

Но Эскива невозмутимо проговорила:

– Разумеется. Мне и самой в голову приходило, что надо бы поискать. Спасибо за напоминание. Я как-то огорчена, знаете ли… И тот парень умер. Мой охранник. Очень жаль.

– Да, – откликнулся Ренье эхом, – действительно жаль…


* * *


Пиндар ожидал известий у проселка, в полете стрелы от большого тракта, ведущего в столицу. Здесь был поворот к любимой роще Эскивы. Сюда должны были прийти трое крепких мужчин, похожих на любого незнакомца, случайно встреченного в пути. Здесь они получат от Пиндара оставшуюся часть денег и после этого уедут. Исчезнут, растворятся на дорогах Королевства.

Пиндар насторожился. Ему показалось, что он слышит топот копыт. Точно, приближались всадники. Ехали медленно, не спеша. Пиндар улыбнулся. В самом деле, куда им теперь спешить? Дело сделано. Хорошо, что королева взяла с собой сегодня только одного солдата. И вдвойне хорошо – что не взяла фрейлину, как обычно. Убивать двух девчонок сразу – занятие хлопотное, грязное. Уговорить наемников пустить кровь Эльсион Лакар куда проще – по крайней мере, они лишают жизни не человека.

Привязанная к дереву лошадь Пиндара подняла голову и приветственно заржала. Ей отозвались сразу несколько. Пиндар сделал шаг вперед… и замер.

Ему навстречу вышел Ренье. Очень бледный, с серыми губами и черными кругами вокруг глаз. За ним следом ехала всадница – в первый миг Пиндар даже не понял, кто она такая, настолько не рассчитывал увидеть ее перед собой.

Но это была она – королева. Темные, с медным отливом волосы распущены, смуглое лицо бесстрастно, зеленые глаза горят злым огнем.

Пиндар непроизвольно отшатнулся. Ренье сказал ему:

– Защищайся.

Пиндар потянул из ножен шпагу. Он знал, что вряд ли сравнится с Ренье в искусстве фехтования. И за минувшие годы Ренье наверняка усовершенствовался в мастерстве убивать, в то время как Пиндар посвятил свою жизнь совершенно другому.

Оправдываться, лгать было бессмысленно. Судя по всему, они убили всех троих и теперь пришли за Пиндаром. Наверное, нашли письмо. Проклятые дураки, эти наемники забыли уничтожить письмо! А может быть, сохранили нарочно, чтобы потребовать больше денег. Сейчас это уже не имело значения.

Королева жива и знает, кто покушался на ее жизнь.

У Пиндара осталась только одна надежда: он видел, что Ренье ранен и едва держится на ногах. Может быть, удастся убить его. Убить и бежать. Пиндар быстро оглянулся на своего коня. Отошел так, чтобы очутиться поближе к скакуну – и к спасению.

– Ты готов? – спросил Ренье, поднимая шпагу.

Пиндар вместо ответа оскалился и встал в позицию.

– Ты умрешь, – сказал Пиндар и снова оглянулся на своего коня.

Ренье не стал больше тратить времени на разговоры. Он осторожно рассек шпагой воздух, проверяя, хорошо ли действует рука.

Пиндар закричал:

– Великий герцог добьется своего! Его права на трон выше, чем право Эскивы! Он знает о проклятии сумерек!

Бывший поэт так и не понял, что произошло. Ренье убил его с первого удара.


КОРОЛЕВСТВО:

КОНСОРТ


Талиессин никогда не слышал от матери историю своего рождения. Эту повесть она хранила про себя, как драгоценное воспоминание, которым не желала делиться ни с кем, даже с собственным сыном. Талиессин предполагал, что неравный брак его родителей вызвал – по крайней мере, среди аристократии – некоторое недовольство.

Однако на самом деле решение правящей королевы взять в мужья Гайфье, простого гвардейца, породило толки весьма романтического свойства. Рассказывали о том, как отважный юноша спас королеву от гибели. О том, как судьба забросила их в необитаемые и неприступные пещеры, где их подстерегало множество опасностей и где они боролись за свою жизнь несколько дней, прежде чем их нашли и доставили в столицу. Кое-что в этих рассказах было правдой, а приятная внешность Гайфье и его скромные манеры довершили остальное.

Консорта полюбили в стране. Он не вмешивался в государственные дела, зато участвовал во всех развлечениях и праздниках. Королева выглядела счастливой, и земля Королевства плодоносила, как никогда прежде, принося по три больших урожая в год.

Более десяти лет брака прошло, прежде чем королева решилась забеременеть. Гайфье никогда не разговаривал с ней об этом. В глубине души он боялся, что она не желает заводить от него детей, поскольку человеческая кровь, еще больше разбавив эльфийскую, приведет к окончательному оскудению династии.

Она сама завела разговор об этом.

Они ехали по берегу моря в Изиохоне, любуясь прибоем. Рядом не было никого, только вдали видно было, как рыбаки жгут большой костер, намереваясь коптить рыбу.

И королева сказала:

– Наверное, мне пора родить ребенка.

Гайфье вздрогнул всем телом и уставился на жену.

– Что? – Она немного смутилась. – Я сказала что-то неправильное?

– Нет…

– В таком случае почему вы покраснели?

Он опустил голову.

– Я думал, – пробормотал он, – что вы не хотите детей от меня.

– Почему бы я не хотела от вас детей? – удивилась королева.

– Потому что не хотели… – Он помедлил, прежде чем добавить: – Я считал, вы просто любите меня.

– Так и есть, – почти сердито отозвалась королева. – Кажется, я не давала повода усомниться в моих чувствах.

– Просто любите, – продолжал Гайфье, как бы не расслышав последней реплики. – Меня, какой я есть. Человека. Что вы хотите дать мне счастье, сколько сможете, а потом… – Он вздохнул. – Потом вы подождете, пока я умру, чтобы не причинять мне боли, и найдете себе мужа с эльфийской кровью в жилах. Чтобы наследник Королевства нес в себе наследие Эльсион Лакар, как и подобает.

Королева молча погнала коня вперед и несколько минут оставалась в полном одиночестве, пока муж не настиг ее. Тогда она замедлила шаг и повернула к нему голову, и он заметил, что она плакала.

– Глупости, – ровным голосом произнесла она. – Как вы смеете подозревать Эльсион Лакар в подобной низости! Я люблю вас и хочу, чтобы наследник был вашим ребенком. Если он не сможет приносить ежегодную жертву, тогда… – Она улыбнулась. – Я буду жить достаточно долго, чтобы человеческая природа нашего сына не принесла ущерба Королевству. Я уже все продумала.

Он покачал головой. Она обо всем подумала! Ход мыслей жены всегда оставался для Гайфье загадкой, и он подозревал: будь его супруга самой обыкновенной женщиной, не королевой и не эльфийкой, все происходило бы в точности так же. Женщина была для Гайфье величайшей тайной на свете, и он даже не пытался разгадать ее.

Он так и сказал:

– Вы – тайна, и я не дерзаю вас понять.

И снова она вспыхнула от негодования:

– Тайны для того и существуют, чтобы их понимать!

Он молча смотрел на нее и улыбался.

Не замечая этой улыбки, она продолжала:

– Это загадки нужно разгадывать, взламывать, как замок на бабкином сундуке, чтобы добраться до запыленных сладостей! А тайна – раскрывается. Сама. Тайна щедра и милосердна.

– Я люблю вас, – пробормотал Гайфье.

Она вздернула плечи.

– Это не имеет отношения к делу…

Потянувшись к нему с седла, она поцеловала его и уже тише добавила:

– Если вы сомневаетесь, я объясню, почему так медлила с ребенком.

Он только вздохнул.

Королева сказала:

– Просто все эти годы я хотела родить девочку, а это было бы нехорошо для престолонаследия. И только сейчас я почувствовала в себе достаточно сил и самоотречения для мальчика. Понятно вам?

Ему ничего не было понятно, но он улыбнулся и кивнул.

Когда он поехал дальше, то обнаружил, что королева остановила коня. Он обернулся. Она смотрела на него, и удивление возрастало в ее взгляде.

– Что с вами, ваше величество? – спросил Гайфье, подъезжая к ней. – Вы не желаете продолжать прогулку?

Она покачала головой.

– Да что это с вами такое? – воскликнула королева. – Кажется, я только что внятно объяснила вам, чего именно я хочу!

Так был зачат Талиессин – среди песков, под шум прибоя, под свист ветра, приносящего то запах водорослей, то дух коптильни. Уставшие от ласк, родители Талиессина отдыхали возле рыбачьего костра и ели копченую рыбу, пачкая пальцы, и с той поры и навечно этот запах вызывал на их лицах улыбку, смысл и значение которой понимали только они двое, а потом, когда Гайфье не стало, – королева одна.

Одна во всем Королевстве.


* * *


Вскоре после крушения воздушной ладьи королева распорядилась ввести в число основных дисциплин Академии Коммарши оптику – науку о свойствах лунных лучей и способах левитации. Большая часть студентов Академии в те годы состояла из молодых людей дворянского звания, хотя встречались среди них и выходцы из наиболее почтенных купеческих и ремесленных семейств.

Почти сразу же после свадьбы королева настояла на том, чтобы Гайфье взял несколько уроков, и консорт, желая доставить удовольствие жене, отправился в Коммарши. Его действительно пытались обучить левитации, однако преодолеть свой страх высоты Гайфье так и не смог.

Он никогда не рассказывал королеве о том, что испытывает животный ужас, едва только ему приходится подниматься над землей выше, чем на половину человеческого роста. Ему приходилось участвовать и в таких праздниках, где половина действа разворачивалась в воздухе, – в первые годы правления матери Талиессина это было модным, – и все же консорту всегда удавалось устроить так, чтобы не левитировать. Он находил себе занятие на земле – и ухитрялся сделать так, чтобы никто, кроме него, не смог бы справиться с тем или иным делом.

Талиессину исполнилось пять лет, когда королева затеяла грандиозный праздник на той самой реке, где некогда разбилась воздушная ладья. Она возвращалась в те края впервые с памятной ночи, которую провела с Гайфье в пещере.

В широком русле посреди спокойных вод установили огромный плот. Канаты удерживали плот посреди реки. Собственно, это был не один плот, а сложный лабиринт из множества плавучих секций, соединенных между собой прочными веревками. Пышные гирлянды обвивали эти веревки. Скрытые среди цветов крохотные колокольчики неустанно звонили, и казалось, что легкая серебряная рябь, пробегавшая от реки по рукам, лицам, одеждам, драпировкам, – не что иное, как порождение этого невесомого звона.

Здесь были широкие плоты, на которых размещались музыканты, и еще более широкие, покрытые удобным настилом, – для танцующих; имелись маленькие отдельные плоты-беседки с приготовленным внутри угощением; по краям были устроены лодочки – они удерживались возле всей грандиозной конструкции на привязи, но в них можно было покататься взад-вперед вдоль всего плота.

Нарядная кавалькада прибыла к месту на рассвете. Музыканты, ожидавшие на плоту, были разбужены выставленным нарочно стражем и встретили королеву с придворными тихой, возвышенной музыкой, в которой угадывалось шествие, и в такт этому шествию покачивались лодки и шевелились листья на деревьях, размеренно плескали маленькие волны, порожденные беспокойством рассвета, пели птицы. У королевы сжалось сердце, и она обменялась взглядом с Гайфье, который ответил ей такой спокойной, ласковой улыбкой, что она тотчас пришла в наилучшее расположение духа.

Скоро все участники перебрались на плоты и распределились согласно своим наклонностям. Королева и Гайфье перво-наперво перекусили в беседке. Гайфье не уставал дивиться аппетиту своей хрупкой, изящной, как девочка, жены: эльфийская дама кушала всегда изрядно. «Глядя, как вы откусываете от яблока сразу половину, я начинаю понимать – что такое преизбыточность жизни в Эльсион Лакар», – говорил Гайфье. Королева, в зависимости от настроения, то обижалась от подобных речей, то, напротив, весело и даже чуть польщенно смеялась.

Музыка заполняла огромное пространство между скалами, она витала над рекой, исчезая вдали, там, где широкая лента реки обрывалась водопадом, и приглушенно шумела снизу, на камнях. Где-то среди красновато-коричневых скал имелась и та, на которую когда-то упали Гайфье и королева, но ни он, ни она не могли бы сейчас отличить ее среди множества других, и им казалось, что вся эта величественная местность принадлежит их любви.

Танцы начались почти сразу после прибытия придворных. Среди юных фрейлин имелись неутомимые красавицы, готовые плясать во всякое время дня и ночи, была бы музыка. В иных случаях они даже обходились без кавалеров, довольствуясь несуществующими партнерами, коих обнимали в воздухе без всякой печали по их отсутствию.

Ближе к полудню составился общий бал, захвативший решительно всех, даже нескольких пожилых кавалеров и дам с красными щеками и носами – эти помнили еще предыдущее правление. Их пригласили из уважения к их неистощимому жизнелюбию, и теперь они потихоньку выпивали в самой отдаленной из беседок. Королева и консорт возглавляли танец. Музыка гремела торжественно и громко, как будто сопутствовала не увеселению, а по меньшей мере мощной атаке на какого-нибудь неопасного, но многочисленного врага.

Воздух наполнился мириадами бабочек, которых наловили заранее и держали в клетках для того, чтобы выпустить в нужный момент. Тысячи разноцветных крыльев трепетали перед глазами, сыпали пыльцу на волосы, задевали уши и обнаженные плечи, скользили по шеям, оставляя пестрые следы. Некоторые погибли в водах, и река медленно понесла их вперед, туда, где солнечные блики сливались с роскошными трупиками и поглощали их. Однако большинство бабочек благополучно перелетело через реку и покрыло кусты на берегу, так что издали казалось, будто на ветках расцвели весьма странные живые цветы.

Чуть позже общий бал рассыпался на множество отдельных танцев, а желающие вернулись к своему уединению. В лодках, наполненных цветами, восседали фрейлины, непременно желавшие покататься, и услужливые кавалеры брались за весла, чтобы двинуться с дамой вдоль всего плота, пока натянувшийся канат не позовет обратно, домой.

В вазах увядали фрукты, их сладкий грустный аромат привлекал пчел, что, в свою очередь, вызывало визги и махания ручек. Вино наполнялось солнцем и богатело с каждой минутой.

Королева и Гайфье, держась за руки, сидели в беседке и смотрели на реку и отражающиеся в ней скалы.

Они долго молчали, а потом Гайфье сказал:

– Я счастлив.

Праздник протекал величаво и размеренно, во всем уподобляясь реке, на которой он был устроен. Взрывы громкого смеха, шум веселья, игра на раздевание, которую затеяли фрейлины с кавалерами, и прочие забавы – все это тонуло в великолепии ослепительного синего дня.

Перемена произошла внезапно, и поначалу никто не понял, что это именно перемена, а не очередная затея веселящихся придворных. От общей конструкции оторвалась небольшая секция, и течение понесло ее по реке. Дамы, находившиеся там, сперва даже не заметили случившегося. Они продолжали смеяться и кушать сладкий лед, как вдруг одна вскрикнула:

– Нас оторвало!

Они растерянно огляделись по сторонам и увидели, что большой плот на натянутых, точно мускулистые руки, канатах находится уже очень далеко от них. Со стороны очень хорошо видно было, как красиво там все устроено, как много всего было придумано и сооружено для праздника. Музыка звучала совсем близко: если бы звук был веревкой, девушки схватились бы за нее и дотянули бы свой беспомощный плот до общей площадки.

– Помогите! – крикнула одна, встав во весь рост и повернувшись лицом к удаляющемуся плоту.

Шум водопада, поначалу негромкий, приближался с каждым мгновением.

Фрейлины переглянулись. Одна из них схватилась руками за голову и завизжала. Остальные растерянно смотрели на нее, и каждая думала: «Может быть, и мне стоит?..»

Визг расслышали на плоту. Стало видно, как там бегают люди, как отвязывают лодки.

– Не успеют, – тихо проговорила старшая из девушек. Она сказала это деловито, как будто сама руководила операцией по спасению.

Та, что визжала, уставилась на нее ненавидящими глазами.

– Как ты можешь! – крикнула она. – Как ты можешь! Ты что, радуешься? Ты-то умеешь летать!

– Это называется левитация, – поправила фрейлина. Она подняла голову, но никаких лунных лучей не увидела. Вечер приближался, однако до восхода лун оставалось еще много времени.

Третья взяла подругу за руку.

– Нужно попробовать, – сказала она.

– Но мы их не видим, – возразила первая.

– Нас ведь учили…

Они знали, что не сумеют найти лунные лучи для того, чтобы подняться. Разве что случится какое-нибудь чудо и они захватят нужный луч по случайности.

Водопад уже ревел. Оставалось совсем недолго. Крохотные лодочки изо всех сил поспешали по реке. Со стороны их отчаянные потуги догнать несущийся по стремнине плот выглядели просто потешными.

Скалы смыкались над головами фрейлин. Красота и величие пейзажа, назойливый крик незримого водопада, крохотные радуги – предвестницы скорой смерти, пролетавшие по воздуху, – все это странно завораживало девушек.

– Моя сестра умерла родами, – вдруг сказала самая младшая, та, что визжала. Теперь ее голос звучал задумчиво. – Среди крови, вони, под рыдания. И еще мертвый ребенок. – Она огляделась по сторонам и вздохнула. – Так – лучше.

И тут другая девушка, та, что все время смотрела на лодочки, вдруг взлетела. Она повисла в воздухе, и плот проплыл под ее качающимися ступнями, как бы выскальзывая у нее из-под ног.

– Сюда! – крикнула она подругам. – Скорей!

Но сколько оставшиеся на плоту девушки ни пытались поймать незримый луч, у них ничего не получалось. Висящая в воздухе девушка закрыла глаза, стараясь вспомнить все, чему учили ее в Академии Коммарши. Как легко было подниматься над землей во время ночных дворцовых праздников! Лунные лучи хорошо были видны в темном воздухе. Для того чтобы придворные, не слишком опытные в искусстве левитации, не теряли луч, королева распоряжалась распылять вокруг цветную пыльцу, и лунные полосы, желтые и синие, были различимы так отчетливо, словно их нарисовали краской на холсте.

«Мы можем не видеть лучей, но это не отменяет их существования, – твердила, как заклинание, молодая девушка. – Они держат меня. Если я не отпущу их сама, они удержат меня в воздухе до тех пор, пока лодка не подойдет и не подберет меня. Я не упаду. Я буду ждать…»

Когда она взглянула вниз, то увидела подвижную синюю воду. Дно терялось где-то в глубине. Там, где жили, кормились, таились огромные рыбы. И водопад шумел, непрестанно шумел, словно зверь в ожидании добычи.

Плот уплыл уже далеко. Девушка почти не видела его. Солнце ослепило ее, когда она пыталась рассмотреть впереди своих погибающих подруг. От ярких бликов рябило в глазах. Она поскорее опустила веки и снова все свои мысли обратила к незримым спасительным лучам.

Неожиданно чья-то рука ухватила ее за лодыжку и потянула вниз. Инстинктивно она дернула ногой, пытаясь вырваться, и мужской голос произнес:

– Хвала небесам, вы целы! Садитесь же.

Она повернула голову навстречу голосу и увидела, что лодка наконец настигла ее и двое кавалеров с блестящими каплями пота на лицах, слабо улыбаясь, протягивают к ней руки.

– Садитесь.

Она с облегчением отпустила от себя лунные лучи и рухнула на скамью.

Ей подсунули подушку, но она не стала садиться на эту подушку, а вместо этого обхватила ее обеими руками, прижала к груди, к той ямке между грудями, что всегда голодна и жаждет объятий, – и заплакала.

Вторая лодка оказалась рядом с первой спустя мгновение. Там находился консорт.

– Кто остался на плоту? – крикнул Гайфье.

– Еще двое, – ответил вместо плачущей фрейлины тот кавалер, что первым схватил девушку за лодыжку.

– Да, – тихо прошептала фрейлина. – Еще две девочки.

Она повернулась в сторону водопада, изогнувшись всем телом, и с ужасом увидела, что плот балансирует почти на самом краю пропасти.

Кавалер взял ее за плечи и ласково развернул к себе.

– Выпейте.

Она послушно выпила из фляги, и ей стало тепло. На ее плечи набросили шаль. Она закуталась и подумала: «На дне реки – холодно. Камень и шум воды. А здесь – сухо, и шаль такая пушистая, из козьего пуха».

От этой мысли сделалось уютно, и она, положив голову на плечо кавалеру, задремала.

Гайфье больше не колебался. Он видел то место, где находились незримые лунные лучи, и в отличие от фрейлины был научен двигаться вдоль луча. Закрыв глаза, он потянулся к лунам и поднялся над лодкой. Течение сразу подхватило суденышко, лишенное управления, и потащило вперед, к водопаду. Гайфье больше не думал об этом. Он искал перекрестье лучей, способное притянуть его, и нашел.

Никто не знал о том, как сильно консорт боится высоты. Кавалеры просто восхитились его искусством левитации. Один из них сказал:

– Что же тут удивительного, коль скоро Гайфье – муж эльфийской королевы. Девы народа Эльсион Лакар обожают заниматься любовью прямо в воздухе. Она научила его.

Они вздохнули, не зная, завидовать ли Гайфье. Необычная судьба всегда вызывает у людей сомнение, ибо содержит слишком много опасностей и подводных камней, о которых окружающим не известно ничего, кроме того, что они существуют.

Гайфье мчался над водой. Он не видел того, что происходит внизу. Если бы он зажмурился, то у него закружилась бы голова, он потерял бы направление и упал в реку. Он даже не знал, успеет ли добраться до плота прежде, чем девушки обрушатся в водопад.

В какой-то миг ему показалось, что он падает, и Гайфье все-таки открыл глаза. Случилось нечто противоположное тому, что он ожидал: при виде проносящейся внизу реки он не испугался, а, напротив, успокоился. Ложе реки казалось мягким, оно не устрашало, а примиряло с полетом.

И, приглядевшись, он рассмотрел отраженные в воде тончайшие линии, синие и золотые нити лучей. Они были различимы столь отчетливо, как если бы их начертили на специальной карте.

Гром падающей воды стал оглушительным, и Гайфье заставил себя взглянуть вперед, на тех, за кем он гнался. Плот висел в воздухе, окруженный бешеной водой. Обе фрейлины летели вниз. Гайфье показалось, что время приостановилось и все предметы движутся замедленно, как бы для того, чтобы позволить наблюдателю насладиться пронзительной красотой происходящего. Среди водной стены, полной света и воздуха, насыщенной радугами, опускались к бурлящим порогам две женские фигуры в прозрачных платьях. Их волосы распустились, и цветы и ленты выпадали из их причесок, повисая среди капель воды.

Медленно подлетел к ним Гайфье, и вдруг ему стало трудно дышать. Перекрестье лучей висело прямо над водопадом. Он ощущал его как сильный источник притяжения. Опускаться было труднее, чем подниматься, но Гайфье из последних сил заставил себя нырнуть поглубже в водопад и поймать под мышки одну из фрейлин. В это самое мгновение время вдруг рванулось с места, и Гайфье успел заметить, как вторая девушка с криком исчезает в волнах.

У него закружилась голова, и он едва не выронил свою добычу. Точнее, он разжал руки, но фрейлина сама обхватила его шею и прижалась к нему всем телом. И Гайфье взмыл вверх.

Они поднялись над рекой как раз тогда, когда брошенная Гайфье лодка подплывала к краю водопада. Утлое суденышко, разваливаясь под мощными ударами струй, рухнуло на камни, и река с ревом потащила вперед обломки. Далеко впереди виднелось пестрое платье, зацепившееся за куст на повороте реки.

Гайфье медленно передвигался над рекой. Он возвращался к тому месту, где сумел подняться. Там все еще находилась лодка с первой из спасенных фрейлин, только теперь к ней подошло еще одно судёнышко.

Гайфье вместе с девушкой опустился в лодку. Ему пришлось силой разжать ее руки, так крепко держалась она за его шею. Устроившись рядом с ней на сиденье, он обнял ее и вдруг заснул.


* * *


Но это был не обычный сон, и он никак не желал заканчиваться. Гайфье находился внутри некоего несуществующего мира, и в этом мире постоянно происходило одно и то же: девушка безмолвно летела сквозь воду, а в ее широко раскрытых глазах отражались скалы и деревья – все то, что оставалось за водной пеленой, близкое и в то же самое время недостижимое.

В этом сне, понимал Гайфье, совершенно не было неба. И еще он понимал полную невозможность жить, не имея над головой неба, но только сплошную толщу воды, пусть даже эта вода и рассеяна на капли, полна света и радуг и отражает земные приметы.

Многие из тех, кому приводилось левитировать, любили видеть небо близко, совсем близко – так, чтобы протянуть руку и схватить облако. Гайфье предпочитал любоваться небом по старинке – стоя на земле и запрокинув голову. Ему нравилось небо, с разноцветными облаками, прутьями лучей и полосами рассветов, если глядеть на него снизу. Гайфье полагал, что такой способ подобает человеку больше, нежели какой-либо иной.

Погибшую фрейлину похоронили. Нашлось несколько кавалеров, которые объявили себя влюбленными в нее, хотя при жизни девушки никто из них даже намеком ничего подобного не показывал. После погребения к королеве пришла девочка лет десяти, младшая сестра умершей, и спросила:

– Почему вы не вернули ей жизнь, ваше величество?

Королева молча обняла ребенка и заплакала. Некоторое время девочка терпела эти объятия, а потом решительно высвободилась и повторила свой вопрос.

– Я не могу, – выговорила наконец королева.

– Почему? – Сестренка нахмурилась, рассматривая заплаканную эльфийскую королеву. – Разве Эльсион Лакар не в силах вернуть жизнь увядшему растению или исцелить раненое животное?

– Наша кровь дает земле плодородие, – сказала королева. – У нас самих быстрее заживают раны, чем у людей. Но это и все…

– Я вам не верю, – сказала девочка. – Вы все хотите для себя. Вот в чем дело. Вы все хотите для себя. Если бы вы дали ей свою кровь, она стала бы как вы, а допустить такое для вас невозможно.

И она убежала. Королева сквозь слезы посмотрела ей вслед, но не двинулась с места. «Если бы моя кровь могла исцелить, я отдала бы ее всю», – думала она.

В первые дни болезни Гайфье казалось, что он вот-вот пойдет на поправку. Королева даже отлучалась от него, предоставив дело докторам. Но однажды утром – это произошло на четвертый день после несчастья – она вошла в комнату мужа, отдернула шторы и увидела его лицо как бы новыми глазами. Гайфье спал, и у него было лицо умирающего, так что королева долго рассматривала его, точно незнакомца: никогда прежде у Гайфье не было таких черт, во всяком случае королева их не помнила. Он исхудал, и нос у него сделался хрящеватым, даже с горбинкой, – а у консорта отродясь не было никакой горбинки! И губы, о которых королева когда-то сказала, что они шершавые, были теперь тонкими, как у старой девы, и синеватыми.

«Это оттого, что у него теперь другая возлюбленная, – подумала королева с ужасом. – Он думает о другой женщине, и она изменяет его себе в угоду. Вот это и означает измену. Если бы я была человеком, его измена всего лишь причинила бы мне боль; но я из народа Эльсион Лакар, а это означает, что измена убьет его…»

И тут Гайфье открыл глаза и сразу же стал прежним.

– Вы здесь, – шепнул (или подумал) он.

Она сразу бросилась к постели и схватила его за руку. Он чуть поморщился.

– Больно.

Она поспешно разжала пальцы.

– У вас теперь тонкая кожа, мой муж.

– Я ухожу, – сказал он. – Отпустите меня.

Королева громко, протяжно всхлипнула.

– Нет, – прошептала она, – нет. Я не даю согласия. Не будет вам моего изволения. Не уходите. Останьтесь!

– Любимая, отпустите, – повторил он.

– Но почему? – Она наклонилась над мужем, коснулась губами его холодного, твердого лба. – Почему вы хотите уйти?

– Любимая. – Он попробовал слово на вкус, и ему показалось, что это слово – единственное из всего сущего на земле, что жаль будет оставить, уходя. – Любимая.

– Если вы простудились, есть лекарства. Если вы перенапряглись, то есть я…

Она вспомнила разговор с девочкой, которая упрекала ее за то, что она, всемогущая королева, не спасла свою юную фрейлину.

Гайфье заметил тень, пробежавшую по лицу жены, и дотронулся до ее щеки.

– Вы грустите – не нужно…

– Почему вы хотите уйти от меня?

– Любимая, я старею… – Он улыбнулся, и эта улыбка на полумертвом костлявом лице показалась страшной. – Мне больше тридцати. Еще десять лет – и я начну лысеть, облезать… А вы все еще останетесь юной и прекрасной. Ваша юность и красота сохранится на долгие годы. Вы не сможете терпеть рядом с собой старика…

– Молчите. – Она положила ладонь ему на губы, но он качнул головой, и ладонь жены бессильно соскользнула.

– Я никогда не был ни силен, ни ловок, ни одарен, – продолжал Гайфье. – Я просто был молод. Я любил вас. Больше я ничего не умел. Вы подарили мне пятнадцать лет огромного счастья, и я бесконечно благодарен вам за это. Лучшее, что я могу сделать, – это освободить вас теперь, когда я больше не молод, не красив.

– Но ведь вы по-прежнему любите меня?

Она испытующе смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно ожидала, что он вот-вот ответит ей «нет».

– Да, – сказал Гайфье. – Я бесконечно люблю вас.

Она всхлипнула и вдруг поняла, что сдалась – смирилась с его решением.

– Вы дождетесь меня? – спросила королева. – Дождетесь – там, среди света?

– Конечно. – Он улыбнулся, на сей раз с облегчением и нестрашно. – Я буду ждать вас. Любимая. Я буду вас ждать.

Слезы текли у нее из глаз, и каждая новая слеза была крупнее предыдущей – и слаще, и в конце концов королева поняла, что смотрит на мужа сквозь пелену, как бы из-под воды. Гайфье видел в ее широко раскрытых, полных влаги глазах отражение скал и деревьев, и облаков, и бегущих лошадей, и танцующих девушек – мира, который теперь отходил от Гайфье все дальше и дальше, в то время как сам он медленно, безмолвно погружался в черные воды, пока наконец их толща не сомкнулась у него над лицом и не скрыла из виду все, что он любил на земле.


Глава двадцать седьмая

БЕГСТВО


Приподнявшись на локте, Ренье разглядывал Труделизу. Неизвестно, о чем он при этом думал; столько разных событий произошло за последнее время! На королеву напали разбойники! Представить только – это произошло совсем неподалеку от столицы! К счастью, охраняющий ее величество солдат и случившиеся поблизости друзья-однокашники, Пиндар и Ренье, сумели отстоять драгоценную жизнь королевы. Тела троих негодяев были сожжены неподалеку от места их преступления; что до двоих защитников юной Эскивы, погибших при исполнении верноподданнического долга, то их погребли со всеми почестями. Ренье, единственный из троих героев, кто остался в живых, был обласкан королевским домом.

Труделиза не находила себе места от восторга.

– Я даже не подозревала о том, какой вы герой! – говорила она, мелко целуя щеки и лоб своего любовника. – Я считала, что все ваше геройство – в постели, но как же я в вас ошибалась! Теперь требуйте от меня чего угодно! Любых ласк, любых капризов…

– Чьих? – спросил Ренье, чуть морщась: бурные восторги Труделизы причиняли ему неудобство, поскольку повязку еще не сняли и бок побаливал.

– Чьих капризов? – Она тихо рассмеялась. – Ваших, разумеется…

Ренье охотно занял у нее денег.

Талиессин знал правду о нападении на его дочь. Разумеется, регент охотно проглотил всю ту витиеватую ложь, что дружно плели для него Ренье и Эскива, и ничем не показал своих сомнений. Он распорядился выделить для Ренье просторную светлую комнату, и не в главной дворцовой анфиладе, где раненый не знал бы покоя от хождений взад-вперед придворных кавалеров и дам, но уединенные апартаменты на той половине, что принадлежала королевским детям. Ренье пользовался услугами лучших лекарей Королевства и несколько дней ел и пил все самое лучшее, прямо с королевского стола.

Талиессин явился к нему под вечер первого же дня, не дав герою как следует оправиться после подвига. Завидев в комнате регента, Ренье забился на постели, как выброшенная на берег рыба.

Талиессин махнул ему рукой:

– Можешь не вставать и не кланяться.

– Хорошо, – сказал Ренье и устроился поудобнее. – В таком случае, ваше высочество, поправьте мне подушку.

Талиессин подсунул подушку ему под спину. Ренье закрыл книгу, которую читал. Талиессин мельком глянул на название – «Явления драконов девицам, преимущественно юным».

– Ее величество рекомендовала мне этот том, – заметил Ренье горделиво-небрежным тоном. – Она утверждает, что книга весьма назидательна.

– Что случилось с Пиндаром? – спросил Талиессин и с самым равнодушным видом устремил взор куда-то под потолок, где резвились позолоченные голозадые младенцы с крылышками.

– Отважно защищая жизнь ее величества… – начал было Ренье, но Талиессин прервал его:

– Да будет тебе врать! Говори всю правду.

– Хорошо, – сказал Ренье невозмутимо. – Пиндар шпионил для Вейенто. Более того, я считаю, что Пиндар намеревался убить ее величество, а может быть, и Гайфье.

– Вейенто одержим идеей уничтожить нашу семью, – сказал Талиессин, кривя губы. – Когда-нибудь это его погубит.

– Возможно, ваше высочество.

Талиессин вперил в своего собеседника пронзительный взгляд.

– Только не ври мне больше. Хорошо?

– Хорошо.

– Что ты делал возле Графского источника?

– В чем еще вы меня подозреваете? – возмутился раненый герой.

– Абсолютно ни в чем, – заверил его Талиессин. – Я просто задал вопрос. Мне хочется знать все подробности. Любой вопрос, который касается моей дочери, важен – так или иначе. Эскива – ребенок, Эскива – женщина, Эскива – эльфийка, но, что еще страшнее, Эскива – мое дитя. Все вместе, это заставляет меня нервничать. Если ты понимаешь, о чем я.

– Откуда мне понимать подобные вещи? – вздохнул Ренье и поморщился от боли в боку. – У меня, по крайней мере, нет детей…

– Рассказывай, – повторил Талиессин.

– Я там гулял, – сказал Ренье.

– Возле источника?

– Что такого? – возмутился Ренье. – Я наслаждался природой. К тому же накануне мне там назначили свидание.

– Кто?

– Одна горожаночка.

– Как ее зовут?

– Понятия не имею… Хорошенькая. – Ренье вздохнул и вдруг рассмеялся. – Уж не считаете ли вы, мой господин, что свидание мне назначила сама Эскива?

– С нее станется, – буркнул Талиессин. – Отродье Уиды. От нее можно ожидать чего угодно.

– Только не этого.

– Ты действительно не знаешь, кто та горожаночка?

– Говорят же вам, нет. Она не пришла на встречу. Наверное, во время праздника раздухарилась, а наутро струсила. Ничего, я не в обиде. Женщин на мой век хватит.

Талиессин глубоко вздохнул.

– А солдат? Он тоже шпионил для Вейенто?

– Солдат? – Ренье медленно покачал головой. – Нет, парень просто умер ради своей королевы. Жаль, без особого толку: он даже не успел никого поранить. Так что отдуваться пришлось мне. Впрочем, там был еще один человек…

– Кто?

– Ваш сын, ваше высочество, – сказал Ренье.

– Перестань называть меня «высочеством»! Это смешно, в конце концов, – сказал Талиессин. – Как будто я – наследник престола.

– Если ваши дети будут продолжать в том же духе, вам придется занять престол, – сказал Ренье вполне серьезным тоном. – Гайфье дрался с ними, как демон. Очень храбрый молодой человек. Исключительно предан своей сестре. Будет жаль, если она этого не оценит.

Талиессин шевельнул бровями, дернул углом рта. Сухо осведомился:

– Какие еще новости ты для меня припас?

Ренье задумался, потом честно ответил:

– Кажется, это все.

Не произнеся больше ни слова, Талиессин направился к выходу. И только возле самой двери бросил:

– Выздоравливай, Ренье.

Эмери навестил брата наутро, когда ему стали известны подробности. Он разыскал Ренье в его новых покоях, принес ему хорошего вина – для восстановления утраченной крови, спелых фруктов – для бодрости духа, наилучшим образом отваренного мяса в горшочке – для восполнения больных мышц.

– Один против троих, Ренье! Ты уже не в том возрасте, чтобы вступать в подобные схватки. Тебя могли уничтожить. Просто убить! – огорчался Эмери. – А я в это самое время был дома и ни о чем не подозревал…

– Для человека, который только что женился, ты на удивление чуток к другим, – утешил его Ренье.

Брат и растрогал его своими заботами, и насмешил: иногда Эмери вел себя совершенно как незамужняя тетушка – волновался, читал нравоучения, насильственно кормил и разглагольствовал о пользе здорового образа жизни.

– Софена передает тебе наилучшие пожелания, – сказал Эмери, собираясь уходить. – Надеюсь, ты извинишь ее за то, что она не явилась вместе со мной. Я приглашал ее, но она отказалась.

– Твоя жена – настоящее сокровище, – вполне искренне заверил брата Ренье. – Я очень признателен ей за то, что она не пришла. Не хватало еще мне тужиться и пытаться глядеть молодцом перед молодой родственницей, когда мне, если уж говорить честно, вздохнуть и то тяжко…

Третьим посетителем оказался Гайфье. Мальчик уставился на раненого друга хмуро и молчал очень долго. Потом отрывисто спросил:

– Как вы?

– Бывало лучше.

– Ясно, – сказал Гайфье и вздохнул. – Эскива очень злая.

– Понятно.

– Считает, что я должен был разоблачить Пиндара раньше.

– Вы были близки к догадке, – утешил мальчика Ренье. – Оставалось сделать только еще один шажок… К несчастью, я никогда не принимал Пиндара всерьез. Это моя ошибка, не ваша.

– Эскива о вас и слышать не хочет, – добавил мальчик.

– Это у нее пройдет, – заверил Ренье. – Впрочем, я не претендую на какое-либо внимание ее величества.

– Что вы рассказали регенту? – спросил брат королевы.

– Правду, – был неутешительный для него ответ.

– Всю правду?

– А что делать? Регент обязан знать правду, чтобы ничего не напутать, когда придется лгать народу. Регент – не король, и в этом заключено большое удобство, Гайфье. Если бы Талиессин был эльфийским королем, как его предок Гион, ему пришлось бы быть милостивым и правдивым. Но, поскольку он всего лишь хранитель власти, он имеет полное моральное право врать и проявлять жестокость. Чем он и пользуется. А я, его верный прихвостень, естественно, рассказываю ему все как есть. Это тоже часть игры.

Гайфье недоверчиво смотрел на старшего друга.

– Что? – спросил Ренье. – Вас что-то оскорбляет, мой господин?

– Нет, – ответил мальчик. – Наверное, вы правы. Эскива скоро перестанет злиться. По крайней мере, со мной она снова начала разговаривать.

– Это главное, – кивнул Ренье и закрыл глаза. Когда он снова их открыл, мальчик уже исчез, и Ренье наконец взялся за книгу.

Он начал вставать с постели через неделю и почти сразу же возобновил визиты к Труделизе. Восторженная супруга виночерпия считала своего любовника едва ли не божеством и восхищалась каждой царапиной на его теле; что до раны, то один ее вид приводил Труделизу в экстаз.

Благодаря мазям и усиленному здоровому питанию, Ренье быстро шел на поправку. Несколько раз он сталкивался в саду с ее величеством. Эскива удостаивала своего спасителя любезным кивком, но старалась не встречаться с ним глазами. Ренье нарочно отходил на несколько шагов от дома виночерпия (встречи с королевой почему-то происходили обычно поблизости от заветного дома) и стоял в стороне, нюхая цветы, пока королева не исчезала из поля зрения. Тогда он быстро возвращался к дому и поднимался на второй этаж, к нетерпеливой даме.

– А что вы чувствовали, друг мой, когда пронзали их шпагой? – допытывалась утомленная любовью Труделиза.

– Разумеется, неистовый восторг, – лениво зевал Ренье. Ему хотелось поговорить о чем-нибудь другом, поскольку выдумывать захватывающие подробности для Труделизы уже претило.

– О! А когда вас задели шпагой? Когда вам нанесли эту ужасную, эту болезненную рану?

– В этот миг я ощутил ярость и сожаление… Сожаление о том, что теряю силы, – сказал Ренье.

Он вдруг сел на кровати и прислушался.

– Вам не кажется, милая, что сюда кто-то идет?

Она тихонько засмеялась.

– Друг мой, сюда никто не может прийти! Мой супруг явится только через час. Он никогда не изменяет своим привычкам. У вас было время убедиться в этом. Мы встречаемся больше года, и ни разу мой муж не заставал нас врасплох.

– Однако я отчетливо слышу шаги, – сказал Ренье. – Из каждого правила рано или поздно приходится делать исключение… Надеюсь, вы заложили засов, дорогая?

Труделиза побледнела, что было расценено Ренье как отрицательный ответ. Дверь скрипнула, шаги зазвучали в прихожей, и голос виночерпия сладко осведомился:

– Труделиза, с тобой никого нет?

И тут достойная дама широко распахнула внезапно покрасневшие глаза, натянула покрывало себе на грудь и закричала:

– Грабители! Спасите! Спасите меня!

– Я так и знал! – ликующе завопил виночерпий. – Труделиза! Я иду!

Ренье, полуодетый, без шпаги и кинжала, со штанами в одной руке и рубахой в другой, одним прыжком подскочил к раскрытому окну и уже приготовился выскочить наружу. Однако внизу он вовремя заметил нескольких стражников. Виночерпий хорошо подготовился: заранее предупрежденный каким-то благодетелем о том, что ему, возможно, придется иметь дело с вооруженным человеком, он не стал пренебрегать подмогой. Стражники рассыпались по всей дорожке перед домом, явно ожидая человека, который выбежит наружу и попытается удрать.

Ренье отпрянул от окна, резко повернулся навстречу вбегающему виночерпию. Впрочем, вбегал супруг Труделизы, соблюдая всяческую осторожность: долго топтался у входа, испуская угрожающие крики, и не решался вломиться в саму комнату. Труделиза, закутавшись в одеяло, верещала и умоляла спасти ее от грабителя. На Ренье она даже не смотрела, впрочем, как и он на нее: внезапно Ренье стало не до любовницы, да и она, похоже, не слишком беспокоилась о его судьбе.

– Что, негодяй? – рычал за дверью виночерпий. – Ты пытался угрожать моей жене? Что ты украл?

– Я опасен! – вдруг завопил Ренье, лихорадочно натягивая на себя штаны и набрасывая на плечи расстегнутую рубаху. – Только сделай шаг – и можешь проститься со своей женой! Я перережу ей горло!

Тут Труделиза метнула на своего любовника яростный взор и забила ногами по постели.

– Спасите!

– A-a! – надрывался Ренье, лихорадочно озираясь по сторонам в поисках спасения. – Я убью ее, мучительно и страшно! Я подожгу дом! У меня факел!

С этими словами он снова выглянул в окно, но на сей раз смотрел не вниз, на стражников, которые уже начали входить в дом, дабы захватить преступника, – а наверх, на крышу. Резные украшения на фасаде здания позволяли, хоть и не без риска, пройти именно этим путем.

Ренье ухватился за верхний край оконного проема и осторожно поставил ногу на выступающий из стены каменный завиток.

Совершенно потеряв голову от страха разоблачения, Труделиза завизжала:

– Он уходит! Скорей!

Подбодренный этим известием, виночерпий с топотом ввалился наконец в комнату и бросился к Труделизе. Ренье успел услышать их разговор:

– Ты цела? Хвала небесам! Почему ты раздетая в постели?

– Я пряталась от него, – пролепетала дама.

– О, Труделиза! Как я счастлив! – зарыдал виночерпий. И сквозь рыдания прокричал, обращаясь к стражникам: – Хватайте же его!

Голоса и шаги слышались теперь уже под самой дверью.

– Несите арбалеты! – кричал виночерпий, прижимая к себе жену. – Он вылез на крышу! Да не входите сюда, олухи, здесь моя супруга не одета!

Ренье понимал, что крыша предоставит ему лишь временное убежище. Короткая отсрочка перед неизбежным: его выкурят так или иначе, а скорее всего – просто снимут стрелой из арбалета.

Он распластался на крыше и начал пробираться к противоположной стороне здания. Возможно, там еще нет стражников. Правда, та сторона дома не была парадной и, следовательно, не имела удобных украшений, по которым можно спуститься на землю, но если уж дела повернулись так плохо, то можно будет и просто спрыгнуть. Только бы ногу при этом не сломать.

Однако когда Ренье достиг края крыши, он увидел там нечто совершенно неожиданное. К каминной трубе была прикреплена веревочная лестница. Ее оставалось только развернуть и спустить со стены. Что Ренье и сделал, не раздумывая.

Лестница оказалась достаточно длинной, так что ему даже не пришлось прыгать. Он просто не торопясь сошел вниз. Замер, прислушиваясь. Стражники ругались и бегали с другой стороны дома. Наверное, высматривали его на крыше.

Ренье помчался по дорожке сада. К несчастью, бок у него до сих пор давал о себе знать, так что ни быстро бегать, ни сохранять дыхание он не мог. Будь у него оружие – Ренье все равно не стал бы пускать его в ход против дворцовых стражников. Единственным спасением для него стало бегство.

И тут навстречу ему по той же дорожке выехала королева. Одетая в изящный костюм для верховой езды, белую рубаху и темно-синие облегающие штаны, девочка восседала на высоком сером коне. Завидев Ренье, растрепанного и потного, с трудом ковыляющего по дорожке и с самым жалким видом озирающегося по сторонам, королева остановила коня.

Ренье замер перед ней. Потом спохватился и отвесил поклон.

– Ваше величество. Прошу меня извинить.

– Странный выдался денек, не правда ли? – невозмутимо осведомилась Эскива.

– Можно сказать и так, ваше величество, – согласился Ренье. Он тяжело переводил дыхание и, заслышав топот, опять воровато оглянулся.

– Каких врагов вы высматриваете в моем саду? – спросила королева.

Ее волосы горели на солнце темной медью, и внезапно Ренье показалось, что он видит перед собой не Эскиву, а ее покойную бабку. Та королева умела представать перед своими возлюбленными в облике юной девочки, и Ренье до сих пор не мог забыть этого.

– Ну, я… – пробормотал Ренье.

Эскива нетерпеливо хлопнула хлыстиком себя по сапогу.

– Правду, Ренье. Скажите мне правду.

– Я был у моей любовницы, – сказал Ренье и взглянул королеве прямо в лицо. В это мгновение зеленые, раскосые глаза Эскивы вспыхнули: они не были больше человеческими. Больше всего они напоминали глаза ящерицы. Холодные, все замечающие. Точнее, замечающие все, что касается добычи.

– У вашей любовницы? И вы так просто говорите мне об этом? – Эскива качнула головой. – Вы еще хуже, чем я думала. И что же ваша любовница?

– Глупа и к тому же – предательница, – с сердцем ответил Ренье. – Я убегал по крыше от разъяренного мужа. Должно быть, не я один спасался этим путем, потому что на крыше я обнаружил приготовленную кем-то лестницу. Интересно! Неужели у моей Труделизы был еще какой-то любовник?

– По-вашему, на свете существует одна только Труделиза? – презрительно обронила королева. – По-вашему, только у нее одной могут быть любовники?

Ренье окончательно смутился.

– Не знаю, ваше величество…

Совсем близко раздались топот копыт и голоса. Ренье сжался: если это стражники, его ожидает немало отвратительных минут. Разумеется, никто не поддержит обвинений виночерпия в грабеже, но разъяснения касательно визитов к Труделизе, неприятные разговоры, женские слезы и неизбежное вранье… И Эмери, женатый человек и придворный композитор, будет смотреть на брата с укором, а у Эскивы, похоже, заранее заготовлено несколько ядовитых дротиков. В этом отношении она – истинная дочь своего отца.

Но это оказались не стражники. На дорожке появился Гайфье: он сидел на коне, а еще одного вел в поводу.

– Отлично! – воскликнула Эскива. – Все в сборе, можно выезжать.

Ренье решил не задавать вопросов. Королева держалась так, словно точно знала, что делает. Поэтому Ренье молча сел в седло, и вся тройка поскакала по саду. Эскива – надо думать, не без умысла – выскочила прямо перед стражниками. Высунувшись до половины туловища из окна верхнего этажа, виночерпий кричал:

– Хватайте его! Хватайте!

Среди стражников возникла легкая сумятица. В первые мгновения никто не узнал ее величество. Несколько человек попытались схватить Ренье и сдернуть его с седла, но королева, визгнув, огрела своим хлыстиком наиболее ретивого, после чего кавалькада умчалась.

Пешие не стали догонять конных. У ворот охрана попросту расступилась перед королевой, которая выезжала со свитой, и вокруг беглецов замелькали нарядные столичные дома.

На первой же площади Ренье выехал вперед: он куда лучше, чем его спутники, ориентировался на этих улицах. Эскива не стала спорить, и в этом Ренье увидел признак серьезности ее намерений. Она действительно желала выбраться из города без приключений. И увести его с братом.

Впрочем, скоро выяснилось, что беглецы недооценили виночерпия: тот намеревался во что бы то ни стало задержать грабителя и разобраться со своим обидчиком в суде. Несколько конных стражей петляли по переулкам, торопясь выбраться к воротам внешней стены.

Ренье услышал погоню раньше, чем его спутники, и предложил отчаянную меру. Он придержал коня и обратился к королеве:

– Мы можем проехать сквозь трактир.

– Как это? – удивилась Эскива. Глаза ее весело заблестели.

– Те, кто за нами гонится, поедут по улице, – сказал Ренье.

– Логично, – фыркнула Эскива.

Гайфье слушал молча. Для Ренье было очевидно, что мальчик участвует в затее сестры лишь потому, что она попросила его об этом. Под плащом у королевского брата имелся арбалет, как успел определить Ренье, а за спиной были привязаны тяжелые шпаги. Две – для него самого и для Ренье.

Ренье решил не задавать этим детям вопросов. Пока. Со временем все выяснится.

– Ну вот, – продолжал он как ни в чем не бывало, – стражники поедут по улице вдоль, как это делают все обычные, благовоспитанные люди. А мы поедем поперек. Это сократит путь вдвое, так что за городскую стену мы выберемся раньше, чем стражники пройдут пятые ворота.

– Отлично! – воскликнула Эскива и хлопнула в ладоши. – Едем!

Ренье уверенно направил коня к трактиру «Плачущий гном». По слухам, некоторые гномы подавали петицию герцогу Вейенто, чтобы герцог Вейенто, в свою очередь, подал петицию королеве, дабы трактир либо закрыли, либо переименовали. «Гномы не плачут», – возмущались просители. Но вывеска упрямо оставалась на месте. «Названия трактиров – вещь традиционная и консервативная, – написала Эскива на очередном прошении. – К тому же они часто построены на парадоксах. Если трактир называется “Плачущий гном”, это лишний раз напомнит жителям столицы о том, что гномы лишены способности плакать… Надеюсь, такая мелочь не испортит наших добрососедских отношений».

Ренье въехал в трактир прямо на коне. Его спутники последовали за ним. Эскива старательно сохраняла мрачное выражение лица, хотя уголки ее губ подрагивали – девочке неудержимо хотелось смеяться. Гайфье с любопытством озирался по сторонам.

Они оказались в низком, просторном помещении с закопченными стенами. Под потолком болталась паутина, вся в хлопьях сажи. Посетителей в таверне в этот час не было, если не считать очень тощего человека, спавшего под столом. Его костлявые руки и ноги переплелись так, словно кто-то нарочно завязал их узлами.

Исключительно чумазый, низкорослый и широкоплечий человек – хозяин – бросился наперерез всадникам, но вдруг осекся:

– Ренье, это ты? А что за мальцы с тобой?

– Уходим от погони, – бросил Ренье, наклонившись к нему с седла. – Открой заднюю дверь.

– Два золотых, – сказал хозяин, не двинувшись с места.

Ренье чуть повернул голову к Эскиве. Мысленно он умолял судьбу о том, чтобы королева в своем эльфийском величии не позабыла о такой ерунде, как деньги.

К несчастью, Ренье оказался прав. Эскива даже не пошевелилась, только глаза ее вдруг расширились. Ей не хотелось признаваться в промашке, и Ренье быстро пришел к ней на помощь. Он надвинулся конем на хозяина:

– Слушай, ты!.. Немедленно открывай, ясно тебе? Иначе я напишу в герцогство о том, что ты…

Хозяин резко повернулся и побежал в глубину комнаты. С грохотом обрушился брус засова, и широкая дверь начала отходить, открывая перед всадниками яркий дневной свет.

– Скорей, – буркнул хозяин.

Все трое, наклоняясь перед низкой притолокой, двинулись к выходу.

Они оказались прямо перед последними воротами внешней городской стены.

– Вперед! – весело крикнула Эскива, и они вырвались из города.

Теперь можно было мчаться во весь опор. И они понеслись, а ветер радостно свистел у них в ушах.

– Туда. – Эскива обернулась, придержав коня, и показала на проселок. – Скроемся в лесу. Я хочу поговорить.

– Я тоже, – пробормотал Ренье. У него сильно разболелся бок.

К его удивлению, Эскива вернулась к Графскому источнику. Трагедия, разыгравшаяся здесь, ничуть не отвратила девочку от излюбленного места отдыха. Она спешилась, привязала коня, и оба ее спутника последовали ее примеру.

Эскива уселась на траву, отбросила на спину волосы. Улыбнулась Ренье:

– Вам, наверное, странно, что я выбрала Графский источник – после всего, что случилось…

– Вы читаете мои мысли, ваше величество, – признался Ренье.

Брат королевы молча стоял у дерева и рассеянно трепал ноздри своего коня. Он наблюдал и слушал.

– Люди будут рассуждать как вы, – объяснила Эскива. – Они подумают, что я нипочем не захочу сюда вернуться. Они продолжают считать меня девочкой. А я – не девочка. Я королева, и я… взрослая.

Она вдруг покраснела, выговорив последнее слово. Ренье сделал вид, что не замечает ее смущения. Кивнул:

– Здравое рассуждение.

– Вот и отлично. – Эскива заметно повеселела. – Я намерена перекусить. Я взяла немного яблок, кусок сладкого пирога и чудную копченую ветчину. Гайфье, подай их сюда, пожалуйста.

Выяснилось, что Эскива сунула все припасы в один мешочек, мешочек затолкала в седельную сумку, а сверху положила маленький арбалет, так что сладкий пирог и чудная копченая ветчина превратились в единый комок.

Гайфье попросту разрубил этот съедобный монолит шпагой на три части, а Эскива тем временем набрала воды из источника.

Ренье нравилось смотреть, как королева кушает. Подобно своей матери, Эскива отличалась завидным аппетитом. Сам Ренье с трудом прожевал половину от своей порции, а остальное в единый миг проглотила Эскива.

– Ну вот, теперь я готова к разговору, – сообщила она. – Потому что поговорить есть о чем. Что это за странный такой трактир, а? Я припоминаю все эти нудные разговоры касательно «плачущих гномов», но до сих пор считала все это лишь курьезом.

– Это и есть курьез, – сказал Ренье.

Эскива покачала головой.

– Когда тот тип узнал, что у нас нет денег, и попробовал угрожать, вы ему на что-то намекнули…

– А! – сказал Ренье. – Правда. Вашему величеству неплохо бы знать подобные вещи. Хозяин «Плачущего гнома» – гном.

Гайфье уселся рядом на траву, уставился на рассказчика недоверчиво. А Эскива тихонько рассмеялась:

– Правда?

– По меньшей мере наполовину, – подтвердил Ренье. – Кажется, его мать была работницей на одной из шахт Вейенто. Ничего толком не известно, но наш герой проворовался, был уличен в мошенничестве и изгнан своими соплеменниками.

– Довольно дерзко было с его стороны давать трактиру подобное название, – заметил Гайфье.

– Да, он такой, – согласился Ренье. – Я давно его знаю. Плут и мошенник, но готовит недурно и всегда готов поверить в долг. Он предпочитает, чтобы долги ему отдавали не деньгами, а услугами. Впрочем, ничего особенно противозаконного, – добавил Ренье быстро. – Так, мелочи… А сегодня он помог нам.

– В самом деле, – согласилась королева. – Кстати, как это вышло, господин Ренье, что вы, с вашим богатым опытом лазания по чужим спальням, попались сегодня столь бесславно?

– Подозреваю, – сказал Ренье совершенно спокойно, – что виночерпий, с чьей супругой мы жили душа в душу больше года, получил от какого-то доброжелателя анонимное послание.

– Да? – сказала королева.

– Да, – повторил Ренье. – В этом послании говорилось, вероятно, о том, что, если господин виночерпий вернется домой раньше обычного времени, он увидит безрадостные для взора картины.

– Между прочим, никто не ловил любовника Труделизы, – заметила королева. – Вы обратили на это внимание? Ловили грабителя.

– Стало быть, виночерпия предупредили о том, что в его дом намерен забраться грабитель, – сказал Ренье еще более спокойным тоном. – И вот что поразительно! В доме было все заранее подготовлено для моего спасения.

– Например? – прищурилась Эскива.

– Например, веревочная лестница. Очень хорошая лестница. И в удачном месте.

Если Эскива и поняла, на что намекал Ренье, то не показала виду. Вместо этого она устроилась на траве удобнее, вытянула ноги и покачала носком сапога.

– А что, – сказала Эскива, – вам и вправду так мила эта Труделиза?

– Дело привычки, – объяснил Ренье. – Я – человек привычки. В моем возрасте трудно менять образ жизни.

– Теперь придется, – фыркнула королева.

Ренье больше не сомневался в правильности своих догадок. Это Эскива дала знать виночерпию. И она же устроила для изобличенного Ренье столь впечатляющий побег.

«Но почему она это сделала?» – спрашивал себя Ренье. Он понимал, что боится найти ответ. И потому очень быстро прекратил задавать себе всякие вопросы и просто покорился происходящему.

У Эскивы было на диво хорошее настроение. В отличие от Гайфье – тот держался мрачновато, и было очевидно, что мальчик не вполне одобряет приключение.

– Отдай вторую шпагу господину Ренье, – приказала брату Эскива. – А для чего у тебя арбалет?

– А у тебя? – ответил он.

– У меня – совсем маленький арбалетик, потому что я намерена убить пару безобидных певчих пташек, – сказала Эскива. – Без шуток. Я хочу приготовить запеченных воробьев, а их можно убить только из маленького арбалетика. Вот Гайфье почему-то вооружился до зубов. Интересно бы знать, для чего ему столько оружия.

– Я должен защищать тебя, – сказал Гайфье. – И не будем больше обсуждать это.

Ренье взял у мальчика вторую шпагу, поблагодарил кивком и прицепил к поясу. «Даже ножны не забыл, – подумал Ренье с благодарностью. – Эскива бы точно не подумала о подобной мелочи, и пришлось бы мне расхаживать с обнаженной шпагой в руке. Ничего глупее не придумаешь. Разве что попасться голым в чужой постели».

Они снова двинулись в путь. Певчие пташки летали у них над головами, и Эскива действительно выпустила из арбалета пару стрел, но никого не убила, надулась и спрятала арбалет обратно в седельную сумку.

Постепенно Гайфье развеселился. Прогулка проходила спокойно, никакие злодеи не тревожили ни королеву, ни ее спутников. И Эскива впервые за долгое время выглядела по-настоящему беспечной.

– Я готовлю эскизы для гобелена «Сто сельских радостей», – сообщила королева, весело вертя головой и озирая окрестности. – Цветы, птички, но главное – любовные сценки между поселянами. И всякие шутки. Я уже придумала довольно много разных, но хочется сделать более достоверно.

Ренье представил себе работы Эскивы, странные фигуры и образы ее картин. Что, интересно бы узнать, она называет «достоверным»? Впрочем, Ренье не мог не признать: фантастические существа, изображенные маленькой королевой, выглядели вполне жизнеспособными. Встретишь такое в действительности – даже не испугаешься.

– Мне нужны впечатления, – добавила Эскива, привставая на стременах. – Там сенокос.

Она направила коня на широкую поляну, открывавшуюся в лесу. Там действительно стоял огромный стог, над которым уже был сооружен навес от дождя.

– Жаль, поселяне ушли! – сказала Эскива.

– Могу заверить ваше величество, – проговорил Ренье, поравнявшись с нею, – что это только к лучшему. Созерцая природу и плоды человеческого труда, ваше величество без труда представит себе благообразных юношей и девушек, в то время как реальные поселяне суть вонючие мужланы…

Эскива захохотала.

– Да знаю я, знаю! Я ведь их тоже видела… Они бывают забавны. И далеко не все вонючие. Вот мой брат – он же наполовину поселянин, да?

Гайфье чуть раздул ноздри, готовясь обидеться, но у него не получилось: дуться на Эскиву, когда та в отменном расположении духа, не удавалось еще никому. Она весело затормошила брата:

– Ладно тебе, давай, изобрази поселянина! Хочешь, я тебе помогу?

Она соскочила с коня, и Гайфье последовал ее примеру.

– Мне нравится, как соломки отсвечивают на солнце, – восхищенно произнесла Эскива. – Очень живой золотой цвет. И фактура как у крупной нити. Отличный фон для сценки…

Она обернулась к Гайфье и вдруг бросила его в стог.

– Вот тебе! – торжествующе вскрикнула она, прыгая в сено рядом с ним.

Она зарылась лицом в душистое сено, втянула ноздрями аромат и оглушительно чихнула. Гайфье пошевелился рядом, сел и тоже расчихался.

– А еще в сене водятся мыши, – сказала Эскива. – Давай поищем?

Она сунула руку поглубже в сено и пошарила там, но никаких мышей не обнаружила.

И тут Эскива встретилась глазами с Ренье. Тот стоял очень бледный и, не отрываясь, смотрел на стог. Что-то в выражении его лица испугало Эскиву, ее хорошее настроение пугливо улетучилось.

– Что? – тихо спросила она. – Что случилось? Что вы там увидели?

Вместо ответа Ренье подошел к королевским детям и вытащил из сена то, чего они не замечали. Совсем рядом с Гайфье, меньше, чем в ладони от его левого плеча, из стога чуть высовывались острые вилы. Если бы Эскива толкнула брата чуть левее, вилы пропороли бы его насквозь и прошли бы сквозь легкие и сердце.

Ренье выдернул вилы и отбросил их в сторону вместе с большим клоком сена.

Эскива ошеломленно следила за ним. Когда вилы вонзились в землю, подрагивая тяжелым древком, Эскива вдруг громко разрыдалась. Гайфье осторожно обнял ее за плечи.

– Все ведь обошлось… не плачь.

– Я чуть не убила тебя! – всхлипнула сестра. – Как такое могло случиться?

– Так ведь не случилось…

– Но могло! – Она уставилась на него полными слез глазами. – Я толкнула тебя в стог, а там были эти вилы…

Она содрогнулась всем телом. Ренье заметил вполголоса:

– Такое иногда случается. Люди так устают, что забывают в стогу вилы или грабли… Случается, кто-нибудь по неосторожности и напарывается. Мне рассказывали. Бывают подобные истории.

– Это не тема для гобеленовой картинки, – сказала Эскива, пытаясь улыбнуться. И добавила: – Я хочу уехать отсюда. Поскорей!

Они сели на коней и покинули полянку. Время от времени по телу Эскивы пробегала дрожь, и было очевидно, что девочке не по себе. То и дело она находила руку брата и стискивала ему пальцы.

Ясный день, как будто разделяя испорченное настроение Эскивы, вдруг померк. За полчаса погода переменилась, небо затянуло облаками – высокими, пропускающими солнце, но сплошными, так что вместо синевы над головой теперь простиралась сплошная белизна. Затем начала сгущаться темнота. Собирался дождь.

– Куда мы едем? – решился спросить Ренье.

Эскива наполовину обернулась к нему.

– Почем я знаю? – ответила она задумчиво. – Мне хотелось выбраться за город в хорошей компании. Кто-нибудь возражает?

– Нет, – отозвался Ренье, – но я просто хотел бы знать, куда мы направляемся.

– Что, непременно нужна какая-то цель? – прищурилась Эскива.

– Цель, возможно, и есть, но всегда проще достигать духовных целей, когда отмечена цель материальная, – сказал Ренье.

– Почему? – требовательно спросила королева.

– Потому что материальная цель отвлекает наших незримых врагов от цели духовной. И пока наши незримые враги пытаются помешать нам попасть в определенную точку пространства, мы беспрепятственно совершенствуемся духом и даже начинаем кое-что понимать в жизни, – объяснил Ренье.

– Четко и ясно, – хмыкнула Эскива. – Осталось выяснить, кто наши незримые враги.

– Это остается тайной, – сказал Ренье. – На то они и незримые. Некоторые люди называют их «судьбой».

– А вы? – Эскива с вызовом смотрела на Ренье.

– Я их никак не называю, – сказал Ренье. – До сих пор с ролью собственного врага успешно справлялся я сам.

– Тише, – вдруг вмешался Гайфье.

Они не сразу замолчали, увлеченные словесной игрой, но когда стихли, то услышали вдруг едва различимый шорох в кустах. Пробежал ветер, пригибая траву, но листья, потревоженные кем-то, кто скрывался в чаще, шевелились иначе – не так, как от прикосновений ветра.

– Там кто-то есть, – одними губами произнесла Эскива.

Ренье кивнул и потянул из ножен шпагу. Гайфье вынул свой арбалет – не наполовину игрушечный, как у сестры, а самый настоящий. Зарядил его, положив на тетиву две короткие тяжелые стрелы.

Эскива остановила коня. Ее спутники осторожно двинулись в сторону кустов. Не сговариваясь, они разделились, обходя неведомое, притаившееся в темноте, с двух сторон.

И вдруг все разом переменилось. Тишина лопнула, как тухлое яйцо, и на тропу, разламывая кусты, выкатилось косматое существо размером с коня. Оно постоянно изменяло форму, но неизменными оставались когтистые лапы и крохотные красные горящие глазки, затерянные в мутной шерсти.

Эскива завизжала. Конь под ней начал беситься – ему передалось состояние всадницы, и девочке пришлось приложить немалые усилия, чтобы подчинить себе животное.

Чудище поднялось перед Гайфье, загребая лапами. Мальчик смотрел на невероятное зрелище, не в силах оторвать взгляда, и ничего не делал. Просто ждал, пока когти опустятся на его лицо. Ему даже не было страшно. Чувства куда-то улетучились, и весь мир заволокло туманом. Единственное, что жило в этом гнилом тумане, были две пылающие красные точки. Ненависть. Ненависть была реальной. Она даже обладала собственным пульсом. Все прочее, включая и самую жизнь Гайфье, представлялось иллюзией, сном.

Затем туман, окружающий эту одушевленную ненависть, распался, и сквозь него проступил клинок. И тотчас Гайфье понял: красные глаза монстра вовсе не являются единственной реальностью в мире. Напротив, по сравнению со старой доброй материальностью стального клинка они были лишь плодом воображения.

Клинок шевельнулся, сдвинулся вниз. Из-под него потекла густая кровь. Раздался оглушительный, скрежещущий крик, и чудище неловко повалилось на землю. Затем клинок исчез, и над трупом монстра возникло лицо Ренье.

– Он не поранил вас, мой господин? – озабоченно спросил Ренье. – Вы бледны.

Мальчик вздрогнул всем телом, как будто поднимаясь из бездны ледяного сновидения. И тут арбалет, который он по-прежнему держал в руках, ожил и разрядился сам собой. Обе стрелы сорвались с тетивы и, просвистев мимо щеки Эскивы, вонзились в ствол ближайшего дерева.


Глава двадцать восьмая

НАСТУПЛЕНИЕ СУМЕРЕК


Кутаясь в плащ своего брата, Эскива, непривычно притихшая, сидела на земле. Оба ее спутника прижались к ней с обеих сторон, чтобы согреть девочку. Надвигалась ночь, а у них не было с собой ни денег, чтобы остановиться в какой-нибудь приличной таверне, ни даже огнива, чтобы развести костер в лесу. Ренье, отменно знавший все постоялые дворы и харчевни в столице, за пределами города был так же беспомощен, как и любой другой путник на большой дороге. Конечно, на крайний случай всегда оставалась возможность объявить харчевнику о прибытии в его дом самой королевы… Любой с готовностью приютит у себя ее величество. Но Эскива не хотела, чтобы о ее приключении узнал кто-либо из посторонних.

Поэтому девочка молча ежилась под плащом. Нервная дрожь уже улеглась, и теперь ей просто было неуютно и холодно.

– Как-то я не предполагала, что мы заберемся так далеко от дома, – призналась Эскива наконец и глянула на Ренье. – Как это вышло? Вот вы, взрослый человек, – вы можете мне это объяснить?

Времени для разговоров было у них теперь предостаточно. Ренье неторопливо начал:

– Лично мне неразрывная цепочка событий видится таким образом. Сперва ваше величество назначает мне свидание. Затем происходит битва у Графского источника, не имеющая прямого отношения к упомянутому свиданию.

Эскива отчетливо скрипнула зубами, но Ренье это ничуть не смутило. Он продолжал:

– Далее. Ваше величество возмущены тем обстоятельством, что я, раб привычки, продолжаю посещать некую даму. Ваше величество пишет злобную анонимку мужу вышеозначенной дамы…

– Довольно! – оборвала Эскива. – Ваши глупые постельные похождения никого не интересуют.

– Хорошо, здесь я сделаю небольшую купюру, – кротко согласился Ренье. – Наша загородная прогулка неожиданно осложнилась тем обстоятельством, что сперва мы все чуть не перебили друг друга, а затем прикончили мерзкое слякотное чудовище, похожее на чей-то кошмарный сон… И вот мы здесь, потому что возвращаться домой в такое время суток уже поздновато. Завтра мы выйдем на дорогу и двинемся по направлению к столице. На чем, как я надеюсь, наше приключение и завершится.

– Или не завершится, – подал голос Гайфье.

– Что ты хочешь сказать? – Эскива плотнее прижалась к брату. – Ты ведь не думаешь, что я нарочно тебя толкнула на вилы?

– Не более, чем я пытался застрелить тебя из арбалета… – Гайфье вздохнул. – Когда ты выгнала няню Горэм, сестренка, добрая женщина тайком встречалась со мной в таверне.

– Что? – Эскива даже подскочила. – Ты виделся с ней потом, когда я выставила ее из дворца?

– Именно. И она наговорила мне много разных жутких вещей. После этого я и сам не захотел ее больше видеть. Но, как уверяет наш общий друг Ренье, гадости, которые одни люди говорят о других, ужасны именно тем, что чаще всего оказываются правдой…

– Не так витиевато, – сказала Эскива. – Я тебе не Пиндар. Можно обойтись без поэзии?

– Это проза, – вступился за мальчика Ренье. Он почувствовал, что королева сильно задела брата последней репликой. – К тому же Гайфье сам страдал от Пиндара. Довольно поминать злого дурака.

Эскива вздохнула и промолчала. Она знала, что Ренье прав.

– Няня Горэм говорила о проклятии сумерек, – снова заговорил мальчик. – Якобы все предсказано заранее. Раз в четырнадцать лет наступает такое время, когда обе наших луны сходятся слишком близко. И настанет день, когда они столкнутся и уничтожат друг друга. На земле это вызовет катастрофу – кровавые дожди, испорченные урожаи, эпидемии… Словом, все самое ужасное, что только можно вообразить, только немного хуже.

– Это тебе няня Горэм такое сообщила? – удивилась Эскива. И покачала головой: – Вот мерзкая жаба! Столько лет она жила со мной под одним кровом – и так люто меня ненавидела!

– Когда она рассказывала мне о пророчестве, я просто испугался, – признался Гайфье. – Не самого пророчества, а того, как она это говорила. С каким наслаждением, с какой злобой! Но хуже всего другое… Думаешь, будто знаешь человека, а на самом деле никого не знаешь. Ни одну живую душу. Живешь в мире собственных иллюзий.

– Не всегда, – подал голос Ренье. – Такое случается лишь изредка, можете мне поверить. В большинстве случаев ваши друзья – именно те, кем они вам представляются, а иногда – еще лучше. Однако вернемся к няне Горэм. Что еще она говорила?

Гайфье нахмурился.

– Я плохо помню. Я был тогда очень огорчен.

– Если луны сходятся раз в четырнадцать лет, то почему за все века существования Королевства так и не наступило предсказанной катастрофы? – рассудительно спросил Ренье.

Эскива ответила:

– Это как раз объясняется довольно просто. Видишь ли, Гайфье, Королевство соединено с королями гораздо теснее, чем принято считать. Никто почему-то не задумывается над этим, а ведь связь эльфийских королей с землей, которую они ежегодно напаивают своей кровью… – Девочка вздохнула. – Эта связь существует на самом деле. И она очень сильна. То, что происходит в нашей семье, так или иначе отражается на самом королевстве. Оскудевает эльфийская кровь – начинаются нестроения и неурожаи.

– Ну, это как раз всем известно, – протянул Ренье. Он не раз видел крестьянские бунты, и некоторые – как раз из-за того, что белый, «эльфийский», хлеб, по мнению некоторых смутьянов, якобы изначально был «отравлен» эльфийской «магией».

Он почувствовал, что Эскива подбирается к самому главному, и напрягся. Кто разговаривал об этом с девочкой? Наверное, Талиессин. Регент крайне серьезно относится к проблеме королевской власти.

– В нашей семье никогда прежде не рождалось в одном поколении сразу двое детей, – сказала Эскива. – Эльфы вообще не плодовиты… Ни разу до нас с Гайфье не появлялось двух королевских отпрысков, которые могли бы соответствовать двум лунам. Да еще таким разным. Мы с Гайфье – первые. И мы идеально подходим. Мы – единокровные брат и сестра, но при этом даже не принадлежим к одной расе. Он – дневной, солнечный, я – ночная, лунная. И не важно, как мы будем относиться друг к другу, как проживем свою жизнь… Мы можем ненавидеть друг друга – кажется, об этом мечтала няня Горэм. Мы можем искренне и нежно любить друг друга. И даже вступить в кровосмесительный брак, если сочтем, что это поможет… – Девочка чуть покраснела, но глаз не опустила и заключила: – Однако в действительности ничто из наших действий не изменит предсказания. Рано или поздно мы друг друга уничтожим. Не сейчас, так еще через четырнадцать лет. – Она слабо улыбнулась брату. – Ты думаешь, я смерти испугалась, когда твой арбалет разрядился?

Он смотрел на нее неподвижно, молча. И даже затаил дыхание.

Эскива сказала:

– Я поняла, что исполнение проклятия близко. Следующий же случайный выстрел может попасть в цель.

– Значит, мы должны быть очень осторожны, – стараясь выглядеть уверенным в себе, вставил Ренье. Он помедлил, прежде чем внести свое предложение, но наконец решился: – И еще мне кажется, что имеет смысл навестить няню Горэм. Если я правильно припоминаю, у нее неподалеку маленький хутор? Вот и заглянем туда. Если добрая женщина что-то знает, пусть расскажет в подробностях. Сдается мне, она не все открыла в том разговоре с Гайфье. А может, Гайфье кое-что забыл.

– Я согласна, – медленно проговорила Эскива. – Пусть расскажет все!

Гайфье все так же молча кивнул.

Неожиданно девочка зевнула. Все слова были сказаны, все решения приняты, и скоро все трое, тесно прижавшись друг к другу, мирно спали на голой земле.


* * *


Владения госпожи Горэм находились в дне пути от столицы. Это, как и сказал Ренье, был небольшой, но хорошо ухоженный хутор. Госпожа Горэм чуть-чуть лукавила в прощальном разговоре со своим питомцем, когда жаловалась на то, что ее после стольких лет преданной службы попросту выставили за дверь, заплатив ей жалованье до конца месяца.

Желая понадежнее избавиться от няни Горэм, Талиессин распорядился выделить ей надел из тех земель, что принадлежали короне. Поскольку собственных детей у Горэм не было, то после ее смерти эти земли возвращались обратно к королевской короне, но, пока она была жива, никто не смел посягать на ее собственность.

– Кажется, мы близки к нашей цели, – заметил Ренье, указывая на межевой камень, лежавший возле самой дороги.

Эскива, мельком глянув в ту сторону, куда он указывал, просто кивнула. Гайфье, напротив, остановил коня и долго рассматривал имя своей няньки, написанное на камне.

– Как странно, – проговорил он, поравнявшись с Ренье. – Я никогда не видел этого имени написанным. Сколько раз я повторял его, со всеми оттенками интонаций, и жалобно, и ласково, и радостно, а в последнее время – с раздражением… Но всегда оно звучало. От того, как оно выглядит, облаченное в буквы, мне почему-то не по себе.

Ренье не ответил, хотя мальчик явно ожидал от него хоть какого-нибудь комментария к своим словам.

Они проехали по колее, выбитой телегами в лесу. Один раз видели за расступившимися деревьями поляну с большим стогом и поскорее миновали ее: воспоминания вчерашнего дня были слишком неприятными.

Затем Ренье натянул поводья и сделал знак своим спутникам остановиться.

– Чувствуете? – спросил он, внимательно оглядывая обоих.

Эскива покачала головой.

– Я не понимаю.

– Здесь что-то не так, – сказал Ренье. – Я поеду вперед.

Он вытащил шпагу из ножен и осторожно направил коня к усадьбе, которая была уже заметна в конце коленном дороги.

Дом стоял безмолвным. Все окна его были открыты, ставни сорваны, ворота нараспашку. И ни одной живой души поблизости.

Каждое мгновение Ренье ожидал убедиться в ошибочности своих дурных предчувствий. Вот-вот, казалось, из ворот выскочит девка в подоткнутой юбке и выплеснет грязную воду из таза или донесется возмущенный крик хозяйки, сгоняющей мальчишку с плодового дерева. Но все эти призраки, порожденные воображением Ренье, так и не появились. Усадьба продолжала безмолвствовать.

Все трое, озираясь по сторонам, въехали в раскрытые ворота. Гайфье вынул арбалет, но заряжать не стал, держал стрелы в кулаке.

За воротами тишина как будто сгустилась, даже осторожный стук копыт звучал приглушенно. Слепые окна безучастно следили за посторонними, что вторглись в это царство молчания.

Собака, которая должна была выбежать их встречать, неподвижно растянулась в пыли. Пена засохла на ее оскаленной морде, над разорванным боком летали мухи. Девушка в подоткнутой юбке – едва ли не та самая, что чудилась Ренье при первом взгляде на усадьбу, – стояла, уронив лицо в таз с водой. Ее спина была разорвана, руки бессильно повисли вдоль тела.

Эскива бледнела все больше и больше. Гайфье поглядывал на сестру сбоку, но приближаться к ней опасался. Вдруг то, что уничтожило обитателей усадьбы, заставит его самого сделать нечто ужасное? Ударить Эскиву кинжалом, попытаться задушить ее?

Зато Ренье не боялся причинить королеве вред. Он спешился, снял девочку с седла, прижал к себе.

– Что это? – пробормотала она, пряча лицо у него на груди. – Что здесь случилось? Кто мог все это сделать?

Ренье осторожно опустил ладонь на ее жесткие рыжие волосы.

– Полагаю, та самая зверюга, которую мы повстречали вчера. Бояться нечего. Здесь ее нет, Эскива. Мы ведь убили ее.

– А если была еще одна? Кто знает, сколько их вообще может быть? Вдруг она затаилась и выслеживает нас?

– Значит, мы убьем и эту, – сказал Ренье. – Никакого другого исхода я не предвижу.

Королева вздохнула, отстранилась от него. Глянула, прищурившись:

– Мне почудилось или вы посмели назвать меня просто по имени?

– Я? – Ренье сделал удивленное лицо. – Невозможно. Мое знание этикета вошло в поговорку.

Гайфье решительно вошел в дом. Ему надоело смотреть, как сестра любезничает с его приятелем. Почему-то при этом сам мальчик чувствовал себя глупо. Хотя дураками, если вдуматься, выглядели те двое, а не он.

Он подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Перед его взглядом медленно проступила комната, очень просторная, вся заставленная мебелью. Няня Горэм любила вещи и, став хозяйкой собственного дома, загромоздила жилое пространство множеством резных сундуков, разномастных кресел, диванчиков всех конфигураций и стилей, столиками, подставками под вазы, канделябрами.

И все эти красивые вещи были переломаны, разбросаны, опрокинуты, как будто по ним прошелся ураган. А в углу, на груде щепок и окровавленного тряпья, лежала, раскинув руки и ноги, сама Горэм. Луч света из окна падал прямо на ее лицо, и Гайфье долго-долго смотрел, пытаясь отыскать в этой оскаленной маске знакомую с детства улыбку, мягкие ямочки на щеках и подбородке. В последнее время Гайфье не слишком близок был с няней Горэм, угадывая в ней озлобленность и невежество вкупе со звериной преданностью своему любимцу. Но теперь, когда она умерла, он вспоминал ее другой. Такой, какой она виделась ему в очень далеком детстве.

Когда он вышел во двор, сестра и Ренье ждали его возле самого входа.

Ренье спросил:

– Она там?

Мальчик молча кивнул и направился к своей лошади. Больше им делать здесь было нечего.


* * *


– Что теперь? – спросила Эскива, когда усадьба осталась позади.

Они снова ехали по лесу, и, казалось, мысль о возвращении в столицу, такая очевидная вчера, сегодня даже не посещала королеву. Девочка была полна решимости продолжать путешествие, коль скоро в самом конце ее ожидали ответы на все вопросы.

Ренье полностью разделял ее настроение.

– Мы должны понять, что означает «проклятие сумерек», – отозвался он. – Буквально. Символические толкования и все остальное – это весьма увлекательно, но для того, чтобы спастись от верной гибели, одних символов нам явно недостаточно.

– «Нам»? – Эскива подняла бровь. – Что вы имеете в виду, когда говорите «нам», господин Ренье? У меня сложилось впечатление, будто опасность грозит мне и брату.

– И всему Королевству, – сказал Ренье. – Впрочем, все Королевство – это, разумеется, мелочь.

Эскива опустила глаза, а Гайфье тихо хмыкнул. Впервые на памяти мальчика кому-то удалось смутить его сестру.

Ренье недолго наслаждался временной победой в словесной дуэли. Как и подобает победителю, он проявил великодушие и заговорил о другом:

– В час рождения королевы на площади, под самыми окнами роженицы, шло представление, где говорилось о страшном соединении двух лун и проклятии сумерек.

– Горэм считала это предзнаменованием, – кивнул Гайфье.

– Имеет смысл найти тех актеров и расспросить их о подробностях, – продолжал Ренье. – Если мы будем знать пьесу во всех деталях, то, возможно, больше узнаем и о самом пророчестве. А заодно, кстати, неплохо бы выяснить, что послужило для них источником вдохновения.

– В каком смысле? – не поняла Эскива.

– В том смысле, ваше величество, что подобные представления никогда не разыгрываются просто так. В них, как правило, всегда есть определенный смысл, скрытый от посторонних глаз. Откуда они взяли сюжет? Почему решили разрабатывать именно эту тему? Сами они могут и не понимать, насколько это важно. Но, во всяком случае, фактическая сторона дела им известна.

– Мы вряд ли разыщем тех актеров, – сказал Гайфье. – Столько лет прошло! Откуда нам знать, кто давал представление на той площади четырнадцать лет назад?

– А вот это как раз просто, – возразил Ренье. – Та площадь уже больше двадцати лет сдается в аренду одному и тому же владельцу труппы актеров. Некоему Лебовере из Изиохона. Я немного знаком с ним, поскольку у него длительное время были какие-то важные дела с моим дядей Адобекком.

– Какие дела у владельца труппы актеров могут быть с главным конюшим Королевства? – осведомилась Эскива.

– Полагаю, Лебовера шпионил для моего дяди, – ответил Ренье не моргнув глазом. – Не сам, разумеется. Он посылал с заданиями своих актеров. Мне об этом почти ничего не известно, – предупредил он следующий вопрос. – Адобекк всегда преданно служил короне, и Лебовера также никогда не позволял усомниться в своей верности. То, что они разыграли в день рождения Эскивы на площади, было неспроста. И мы можем выяснить кое-какие подробности, если нам повезет.

– Опять! – воскликнула королева.

– Что? – удивился Ренье.

– Вы опять назвали меня просто по имени!

– Полагаю, в нашей ситуации это было бы удачным решением, – сказал Ренье. – Не стоит, оказавшись на большой дороге, сыпать титулами.

– Почему? – спросила Эскива.

– Потому что это отнимает время и привлекает внимание.

Девочка чуть надула губы, но Ренье видел, что она забавляется.

Гайфье опять ощутил неприятное чувство: сестра и Ренье снова взялись за прежнюю игру, из-за которой он, Гайфье, выглядел полным дураком.

Мальчик громко спросил:

– Но где мы найдем актеров Лебоверы? Мы поедем в Изиохон?

– Гораздо ближе. – Ренье махнул рукой, указывая вперед. – Меньше чем в дне пути отсюда. – Он встретился с мальчиком глазами и подмигнул. – Мне рассказывали надежные люди, что неподалеку от столицы расположился «Цирк зверей Ингалоры».

– Кто такие «надежные люди»? – спросила Эскива.

– Кто такая Ингалора? – спросил Гайфье.

Оба вопроса прозвучали почти одновременно, и Ренье засмеялся.

– Надежные люди – это мои случайные собутыльники, которых я встречал в тавернах, где играл в кости и выпивал за чужой счет. Что касается Ингалоры – то эта актерка из труппы Лебоверы. Как-то раз она прожила в доме Адобекка в столице несколько дней. Она привезла дяде важное донесение и, по-моему, едва унесла ноги от герцога Вейенто. Подробности мне неизвестны, но сейчас они и не важны. Едем?

– Едем! – воскликнула Эскива, блестя глазами. – Никогда не видела цирка зверей! Надо будет распорядиться, чтобы эту Ингалору пригласили в столицу. Я попрошу отца дать ей контракт.

– Сперва нужно убедиться в том, что ее цирк действительно стоит этого, – заметил Гайфье.

– Вот этим мы и займемся, – сказал Ренье и засмеялся.

Королевские дети не поддержали его деланной веселости, и Ренье на миг стало совестно своего фальшивого смеха. А тут еще Эскива вдруг закрыла глаза и задрожала всем телом.

– Что случилось? – Ренье испуганно кинулся к ней.

Гайфье остался на месте, наблюдая за сестрой со стороны. Он по-прежнему боялся приближаться к ней, хотя давление зла, столь остро ощущаемое в разоренной усадьбе, уже ослабло.

Эскива слепо вытянула руку в сторону Ренье, заранее отстраняя его от себя.

– Ничего, – сквозь зубы выговорила девочка. И вдруг, не разжимая зубов, мелко затряслась от смеха. – Я думала, что я – сильная. Что вид чужой смерти меня не испугает. Вообще никак не подействует. Когда меня хотели убить, я даже не испугалась.

Она перевела дыхание и перестала дрожать. Глаза ее распахнулись, и первое, что они увидели, было лицо Ренье. Круглое, кареглазое, оно вдруг показалось Эскиве родным. Как будто она с самого раннего детства привыкла видеть его рядом, просыпаясь и засыпая. Она протянула руку и коснулась его щеки. Прикосновение окончательно успокоило ее.

– Я очень хочу увидеть цирк зверей, – прошептала она.


* * *


Гигантский пестрый шатер горел на краю леса. Впереди путники видели рассыпанные вдоль дороги огоньки деревенских домов, но они были тусклыми и наводили на мысль о слабости, даже о бессилии. Великолепие пылающего шатра затмевало все, даже звезды на небе. Издалека он напоминал упавший сверху и слегка сплющенный пылающий шар, готовый в любое мгновение распрямиться и умчаться в поднебесную высь.

Ощущение близкого праздника посетило всех троих путников. Усталости как не бывало. Они погнали коней навстречу цирку.

Несколько раз шатер исчезал из поля зрения – его закрывали темные купы деревьев; затем вновь выныривал из ночного мрака, еще больше, ярче, краше прежнего. Последнее появление шатра сопровождалось также звуковыми эффектами: до путников донеслись крики, грохот, чей-то визг и сильный женский голос, властно распоряжавшийся:

– Тащите сеть!

Ренье переглянулся с Эскивой.

– Что там происходит?

Девочка таинственно улыбнулась и ничего не ответила. Как будто ей было доступно волшебное знание о причине переполоха в цирке зверей.

Последний полет стрелы они промчались галопом. Ренье подхватил за рукав какого-то малого, пробегавшего мимо с ведром.

– Эй, погоди!

Малый, пойманный, но еще этого не осознавший, пробежал пару шагов и едва не упал, когда Ренье потянул его обратно.

– Стой, говорят тебе!

Малый нехотя остановился.

– Чего? Ты кто такой, а? Ищешь работу? Сейчас неподходящее время, но можешь поговорить с хозяйкой. Она как раз хотела нанять наездника. А мальцы с тобой?

– Возьми лошадей и привяжи их, – сказал Ренье.

– В каком смысле – «возьми»? – изумился малый.

Теперь Ренье видел, что в ведре у него плещется неаппетитного вида варево.

– Просто привяжи лошадей, – повторил Ренье.

– «Возьми» – в том смысле, что ты их нам даришь? Хозяйке или мне? Или это для хозяина? И если для хозяина, то для какого? У нас их два: просто хозяин и муж хозяйки. И это не один и тот же человек.

– Привяжи лошадей! – рявкнул Ренье. – Где хозяйка?

– Там. – Малый с ведром неопределенно махнул рукой в сторону зычного голоса, который легко перекрывал общий шум:

– Вы взяли сеть?

Все трое спешились, оставив лошадей на попечение малого. В конце концов, в цирке зверей лошадям пропасть не дадут, рассудил Ренье, а может быть, и оба его спутника. Они сразу окунулись в шумную суету.

Внутри шатер представлял собой фантастическое сооружение: сложная паутина каркаса и растяжек, несколько выгородок, причем одна из них рычала и скребла когтями, а другая была густо населена какими-то беспокойными топотунами (Ренье подозревал, что там жилые помещения, где обитают владельцы цирка, их нанятые работники и слуги).

Жилые помещения напоминали коробки, поставленные лесенкой одна на другую. Дверь верхней «коробки» вдруг распахнулась, и оттуда выскочил немолодой сухощавый человек в распахивающемся атласном одеянии без пояса. Одеяние было ярко-фиолетового цвета, усыпанное фальшивыми драгоценностями. Человек этот закричал возмущенно:

– Когда прекратится шум? Ингалора! Мне не дают сосредоточиться!

– Сеть! – упорно провозгласил трубный глас из средней «коробки».

Оттуда выплыла толстая женщина с могучими руками. Ее желтые волосы были распущены и ниспадали на спину роскошной волной. Она ловко оперлась о край своей «коробки» и спрыгнула на нижнюю, а оттуда соскочила на землю и очутилась перед гостями лицом к лицу.

– Вы кто такие? – осведомилась дородная дама. – Как вы сюда проникли? Пришли помогать?

– Помогать? – переспросил Ренье. – В чем помогать, любезная госпожа?

– Ловить капибару. Это такое животное. Размером с кабана. Исключительно упрямая тварь. Видите ли, у капибар случаются фантазии. Считается, будто капибары глупы, но уверяю вас, это совершенно ложное утверждение. Тот, кто так считает, – сам полный болван!

– Абсолютно с вами согласен, любезная сударыня, – не моргнув глазом произнес Ренье. – Вот уж чего-чего, а полных болванов повидал я на своем веку!

Для его юных спутников было совершенно очевидно, что Ренье пытается произвести на толстуху благоприятное впечатление. Но то, что безотказно действовало на придворных дам в столице, оказалось бессильным перед владелицей цирка зверей. Она не обратила ни малейшего внимания на потуги своего собеседника.

– Потому что у капибар исключительно развиты чувства, – продолжала она увлеченно. – Если угодно, капибара – это сплошная эмоция, а тот, у кого есть развитые эмоции, далеко не глуп, можете мне поверить! Взять хотя бы моего мужа… – Она немного поразмыслила о муже, после чего безнадежно махнула рукой и продолжила о капибаре: – Эта скотина сбежала в деревню. По счастью, наш хозяин, у которого мы арендуем землю, относится к нам весьма благосклонно, иначе эти проклятые крестьяне давным-давно бы прогнали нас…

– А у кого вы арендуете землю? – Ренье успел вставить вопрос в сплошной поток хозяйкиных словоизлияний и почувствовал себя героем.

– У господина Адобекка, бывшего королевского конюшего, – сказала дама. – Меня зовут Ингалора. Вероятно, вы уже слышали, как здесь выкликается мое имя. Это происходит поминутно. Без меня ничего не делается. Мужчины! – выразительно фыркнула она и махнула рукой в сторону расстроенного человека в фиолетовом. – Мой компаньон, Софир. До сих пор выступает акробатом. Стоит на голове ради хлеба насущного, несмотря на возраст. Разве это занятие для мужчины его лет? А что поделаешь? Он тренирует мальчиков, некоторые – весьма недурны, но, как правило, надолго они у нас обычно не задерживаются.

– Почему? – спросил Ренье. – Вы плохо им платите?

– Нет, Софир с ними ссорится… Так что постоянных акробатов у нас только трое: сам Софир и близнецы. Естественно, когда близнецы не заняты со своими дрессированными зверюшками.

– А где теперь близнецы? – полюбопытствовал Ренье.

– В деревне, естественно. Ловят капибару. – Ингалора глянула через плечо своему собеседнику и, усмотрев внизу какое-то движение, закричала прямо в ухо бедному Ренье: – Авенио! Ты нашел наконец сеть?

– Да, госпожа, – донесся снизу приглушенный голос.

– Иду! – рявкнула, свесившись через перила, Ингалора. И вновь перевела взгляд на Ренье: – Кто это с тобой? Наездники? Какие трюки они делают?

– Нет, они просто… со мной. Молодые люди. Мы путешествовали и заблудились. Долгая история.

– Расскажешь, – фыркнула Ингалора. – Чуть позже. Когда поймаем капибару. А можно и в процессе. Умеешь рассказывать долгие истории в процессе ловли капибары?

– Новое ощущение, – пробормотал Ренье. – Я попытаюсь.

– Вот и хорошо. Тебя как зовут?

– Ренье.

– А! – сказала Ингалора. И задумалась на миг: – Кажется, я знавала одного Ренье. Давно, в столице. Мы тогда гостили в доме господина Адобекка. Хорошие были деньки.

– Это я, – сказал Ренье.

Ингалора смерила его быстрым взглядом:

– Ну, я так и подумала. А те ребята, их как зовут?

– Гайфье и Эскива.

– Как мило. Совсем как королевских детей.

– Это они и есть, – совсем тихо пробормотал Ренье, надеясь, что актерка его не услышит.

Но он ошибся: слух у Ингалоры оказался отменный.

– Сама королева с братом? – зычно повторила Ингалора. – Вот это новость! Мой муж будет счастлив. Как ты думаешь, королевским детям понравится ловить капибару? Это произведет на них положительное впечатление?

Ренье спустился с «коробки» вместе с Ингалорой. Эскива внизу уже увлеченно выспрашивала подробности о бегстве животного. Один из служителей, Авенио, стоял рядом с девочкой, растопырив руки с сетью, и бубнил:

– Ну, дверца оказалась плохо закрыта. Дело неприятное, но обычное. Уже не в первый раз. А она тосковала. Капибары нуждаются в обществе. А у нас только одна. Она и ушла. Ей надо найти себе подобных. Чтоб она не сильно тосковала, с ней обычно возится Гарсенда. Ну, одна из близнецов. Гладит ее, кормит, болтает с ней. А тут Гарсенда куда-то ушла. А Нотбурга – это вторая близняшка – тоже куда-то ушла. Ну, по делам.

Этот увлекательный рассказ был прерван появлением Ингалоры, сопровождаемой Ренье. Дама сразу же принялась отдавать приказания.

– Вы двое, – слуге и Эскиве, – заходите с сетью с той стороны. Мы с тобой, – взмах в сторону Гайфье, – бежим с другой и кричим, чтобы ее напугать.

– Ее, наверное, уже напугали, – пробормотал Ренье.

Ингалора великолепно подняла бровь:

– Да, но не так, как нам нужно. Не мешайся под ногами. Иди поболтай с моим мужем, если охота.

И группа загонщиков выступила из цирка.

В деревне царил переполох. Капибара топала где-то в темноте. Слышны были проклятия, упоминания о чьем-то разоренном огороде. То и дело вспыхивали огни, но они быстро гасли или исчезали за домами и деревьями. Эскива жадно втягивала ноздрями воздух. Ей было весело. Она участвовала в безопасной и бескровной охоте.

Неожиданно рядом с Эскивой оказалась тощая девочка лет тринадцати, с длинными и тонкими желтыми косичками. Лицо девочки белело в темноте, глаза поблескивали. Через всю ее левую щеку тянулась длинная темная полоса.

– Что это с тобой? – спросила Эскива.

Девочка машинально коснулась щеки.

– Испачкалась и оцарапалась. Это я упустила капибару. Хорошо, что мама никогда не бранится.

– А кто твоя мать?

– Ингалора.

– Это она-то никогда не бранится? – удивилась Эскива.

– Разумеется. Она добрая. Если бы она вздумала браниться, мы бы все просто упали на землю и умерли, такая в ней сила. Ты ее просто не знаешь. Тебя как зовут?

– Эскива.

– Меня – Гарсенда. У меня еще есть сестра-близняшка, не перепутай. Хотя нас все путают, кроме мамы. Софир – в особенности. – Гарсенда хихикнула. – Софир боится девчонок, знаешь? Его бы воля, он бы держал в цирке одних только мальчиков. Но – увы! – мама родила девочек. Он уверяет, что ему назло.

– Софир – это ваш отец?

– Софир – отец? – Гарсенда громко захохотала. – Конечно нет! Женщин он тоже боится. Он говорит, что когда-то наша мать была совершенно как мальчишка, тощая, одни кости. Почти как мы с сестрой. Вот в те годы они были друзьями, но потом, после нашего рождения, мама стала толстеть и превратилась в женщину. По словам Софира, это ужасная трагедия! Он так до сих пор и не опомнился. Но деваться некуда, коль скоро они компаньоны, а господин Адобекк позволяет нам стоять на его земле и защищает нас, когда…

Тут прямо на девочек выскочило косматое животное размером с кабана. Оно бежало и пыхтело, сильно топая.

– Капибара! – завопила Гарсенда, бросаясь на животное с растопыренными руками. – Хватай ее!

Девочки повисли на капибаре. Она отбивалась тупым носом и лягалась.

– Мы схватили ее! – крикнула Гарсенда. – Скорей!

Сверху на них упала сеть, и всех троих потащили в сторону шатра.

– Береги лицо, – сказала своей подруге Гарсенда. – Она может случайно поцарапать. Она вообще-то не злая. Если хочешь, погладь ее.

– Ты когда-нибудь была в столице? – спросила вдруг Эскива.

– Нет. Слишком много дел в цирке. Когда-нибудь мы непременно поедем. Ты должна увидеть наше представление! Мама выступает с тигрицей, они вместе прыгают и танцуют. А Софир – акробат. Есть еще дрессированные обезьянки, это у сестры, а у меня – капибара.

– А что делает капибара?

– Ходит за мной по лабиринту. На самом деле это просто: капибары любят жить в стае и ходят друг за дружкой как привязанные. Она считает меня капибарой, я так думаю. Вот и ходит за мной. Со стороны очень забавно выглядит. Тебе надо увидеть.

– Непременно, – сказала Эскива.

Их втащили в шатер и вытряхнули из сетки. Эскива осталась сидеть на земле. На нее почти не обращали внимания. Гарсенда ласково забормотала что-то капибаре, выпутывая ее из сети, а потом зашагала в сторону выгородки, где помещались животные. Капибара как привязанная пошла за ней следом. Действительно – забавное зрелище, решила Эскива.

Ренье увидел ее сверху, с «коробки» второго яруса, где он беседовал с одноногим мужчиной лет сорока. Тот еще сохранил солдатскую выправку. Спина у него была прямая, широкие плечи расправлены. Очень загорелое, красное лицо обрамлялось белыми волосами. Белыми были и его брови, и ресницы. Это и был муж хозяйки.

Завидев дочь с капибарой, он прервал разговор с гостем и принялся хохотать. Он рокотал и хватался за живот, в бессилии выразить свои чувства тряс сжатыми кулаками, фыркал и отдувался. Наконец он отер выступившие от смеха слезы и вновь заговорил с Ренье:

– Некоторые мужчины, особенно бывшие вояки, не слишком-то жалуют женщин. Считают, будто женщины годятся лишь для постели и для кухни – чтобы готовить еду. Ну так я вам заявляю: все это ерунда! В постели они вздорны, хоть без них и не обойтись, а варят вообще из рук вон плохо. Я могу приготовить мясо или суп с овощами лучше любой из этих мартышек. Но вот чем они замечательны – так это своим поведением. Ни одно существо в мире не умеет так смешить, как женщина. Посмотрите хотя бы на любую из моих дочерей или на мою жену.

– Очень впечатляющая женщина, – сказал Ренье, осторожно подбирая слова.

– Впечатляющая? – Бывший солдат хмыкнул. – Когда я спас ее от виселицы, она была тощая, как жердина. Она очень смешно бегала по стенам. Никогда не видели? Ну, и не увидите. Теперь уж ей по стенам не ползать. Я ей так и говорю: «Все, Ингалора, ни одна стенка тебя больше не выдержит». А в молодости, бывало, распластается по стене и лезет вверх, как насекомое. Как жук какой-нибудь. Я без смеха смотреть не мог. Вейенто обвинил ее в шпионаже. Якобы она за ним в окно подглядывала. Это она мне сама рассказала, когда я ее из клетушки выпустил. Вейенто ее в клетушку запер, – пояснил бывший солдат. – Хорошая девушка, я и выпустил. Думал, все, больше не увидимся… А судьба как повернула? Взяла и повернула! Лет пять с тех пор прошло, может, меньше. Остался я без ноги. – Он топнул деревяшкой. – Деньги у меня, правда, водились, и вот как-то раз отправился я поглазеть на цирк зверей… И знаешь, что самое смешное? – Он коротко хохотнул. – Что она родила близняшек! Сразу двух – и обе девочки! И обе – в точности как мамаша. И тут она стала толстеть…

Для Ренье было очевидно, что роковые изменения в фигуре Ингалоры потрясли обоих мужчин ее жизни – мужа и компаньона – до глубины души. Да и сам Ренье, глядя на нынешнюю Ингалору, мог только дивиться.

Гайфье вдруг очутился возле Эскивы. Она улыбнулась брату, а затем вскрикнула:

– Берегись!

Они разбежались в стороны – раскатились, как два шарика. Сверху, из-под купола, вдруг упал небольшой, но довольно увесистый деревянный брусок.

Глядя на брата через брусок, как из-за барьера, Эскива сказала:

– Держись от меня подальше, хорошо? Не знаю, кому из нас двоих эта штука предназначалась. Просто постарайся не подходить близко. Познакомься лучше с Нотбургой. Или с Гарсендой. С ними тебе будет весело.

– А в чем разница между Нотбургой и Гарсендой?

– Ни в чем, они одинаковые.

– На самом деле – нет, – послышался голос, и Нотбурга предстала перед гостями. – Гарсенда занимается капибарой, а я – обезьянками. Мы даже ведем себя по-разному, если присмотреться.

Брат и сестра обменялись взглядами и разошлись: Гайфье отправился вместе с Нотбургой любоваться обезьянками, а Эскива, приняв руку Ренье, забралась на вторую из жилых «коробок», чтобы побеседовать с владельцами цирка в относительной тишине и покое.

– Нужно позвать Софира, – сказала Ингалора сразу, как только ей объяснили, о чем пойдет речь.

– Здесь и без Софира тесно, – возразил ее муж.

– Ничего, Софир узкий, – заявила Ингалора. – Девочку я могу посадить к себе на колени.

– Речь идет о… – Ренье понизил голос. – О ее величестве.

– Значит, ее величество можно посадить на колени, – невозмутимо повторила Ингалора. – Королевский титул не делает ее взрослой и не отменяет того обстоятельства, что она маленькая девочка и ее можно посадить на колени…

Эскива сказала:

– В таком случае я сяду на колени к господину Ренье. Он – мой придворный, пусть послужит мне в качестве кресла.

Ингалора качнула головой:

– Моя дорогая, я гожусь тебе в подруги, если не сказать – в матери, так что по мне можешь хоть ползать, никто не подумает дурного. Но мужчина совсем другое дело. Не стоит подавать им ложных надежд. Любое прикосновение женщины они толкуют в свою пользу, и объяснить им, что они ошибаются, потом уже невозможно. Взять хотя бы моего мужа. Когда мы встретились, у него не было ноги.

– У меня и сейчас нет ноги, – сообщил бывший солдат между прочим, но Ингалора только отмахнулась от него.

– Я предложила ему хорошую деревяшку для протеза. Ну, кое-какие цирковые ухватки для тренировок, чтобы нога лучше действовала. А заодно угостила вином.

– А заодно затащила меня в свою постель, – добавил солдат. – И я истолковал это обстоятельство в свою пользу.

– Вот видишь! – вскричала Ингалора. – Я тебе говорю: им нужен только повод.

– Не важно. – И Эскива решительно прижалась теснее к Ренье. – Он свой, мне с ним хорошо.

– Смотри, это закончится замужеством, – предупредила Ингалора и отправилась звать Софира.

Ренье застыл в неподвижности. Он даже старался дышать потише. Близость Эскивы почти парализовала его. Ему часто доводилось сидеть с женщинами вот так, тесно прижавшись. Некоторые его волновали, почти все вызывали у него желание. Но то, что он испытывал сейчас, не было похоже ни на что. Это была всеохватывающая нежность, такая сильная, что причиняла боль. И из глубины этой сердечной боли рождалось желание такой силы, что Ренье боялся даже заглядывать в себя.

Явился Софир, на ходу поправляя перстни. Глаза его блестели от удовольствия, красивое лицо, чуть мятое – от возраста и частого употребления грима, – улыбалось.

– Садись, – бросила Ингалора и уселась сама.

Они устроились на тесной лавке перед столом, за которым семья обычно обедала. За перегородками, очевидно, находились кровати. Большую часть времени владельцы цирка проводили вне своей жилой каморки.

– Надо бы поесть, – сказала Ингалора. – Полагаю, все проголодались.

Ее муж поднял руку и потянул за веревку, свисавшую с потолка. В действие пришел несложный механизм, и из-за одной из перегородок выплыл небольшой ящичек. Он завис точно над серединой стола. Ингалора откинула засов, и на стол высыпались куски хлеба, сыра, несколько скрюченных колбас и десятка два застучавших по столешнице яблок. Второй шнур явил собравшимся кувшин с вином.

– Ешьте руками и пейте из кувшина по очереди, – пригласила Ингалора. – А заодно и поговорим. Вы явились в наш цирк для того, чтобы лично предложить нам контракт в столице, ваше величество?

Королеву вопрос застал врасплох. Она откусила сразу половинку от своего яблока, похрустела немного и сказала:

– Да.

– Превосходно. Обсудим условия…

– Условия будут самые выгодные, – сказала королева. – Я хочу, чтобы вы выступили на празднике в честь носителей Знака Королевской Руки. Это народный праздник. Может быть, менее престижный, чем день возобновления союза эльфийской крови, но все же очень популярный. Много состоятельных людей приезжает в столицу…

– Отлично. – Ингалора бросила на мужа победоносный взгляд, чего он, приложив некоторое старание, не заметил. – Какова сумма контракта?

– Это вы обсудите с моим отцом. – Эскива чуть покраснела. – В любом случае я уверена, что Талиессин предоставит вам наилучшие условия.

– Когда мне отправляться в столицу для переговоров? – продолжала Ингалора.

Ее деловая хватка вдруг утомила Эскиву. Девочка сказала:

– Да когда вам будет удобно. Отец примет вас, как только сможет. Скажите ему, что таково мое желание.

– Все дочери одинаковы, – брякнул отставной солдат. – Вьют из отцов веревки, потому что таково их желание.

Софир хрустнул пальцами.

– Итак, главное мы обсудили, – протянул он. – Поэтому предлагаю перейти к трапезе и больше не отвлекаться. Ингалора, я и не знал, что у тебя сохранились эти колбаски.

– Ты свои уже съел?

– Увы! У меня их украл тот мальчишка… помнишь? Исключительно мерзкий был мальчик. Сбежал и похитил колбаски.

– Нечего привечать всяких отщепенцев, – безжалостно отрезала Ингалора. – Я сразу тебе сказала: от этого парня толку не будет.

– Но он был слишком хорошенький, – вздохнул Софир.

Ренье решил взять разговор в свои руки.

– Вы помните ту пьесу, которую разыгрывали четырнадцать лет назад, когда еще служили в труппе Лебоверы?

Ингалора пожала плечами, а Софир уставился на Ренье широко раскрытыми глазами и демонстративно зевнул.

– Голубчик… Как вас зовут? Ренье? Голубчик Ренье! За четырнадцать лет произошло такое количество событий, что мне и припомнить-то невозможно…

– Стоп, – сказал Ренье. – Вы должны помнить. Это был тот год, когда вы оба, по заданию моего дяди Адобекка…

– Адобекк – ваш дядя? – закричал Софир так неожиданно, что Ингалора поперхнулась. – Почему же вы сразу не сообщили такую важную подробность? Адобекк! Наш благодетель! – Софир протер совершенно сухие глаза рукавом. – В таком случае я буду слушать вас с удвоенным вниманием.

– Адобекк посылал вас шпионить к Вейенто. Вы привезли ему известие о том, что на Талиессина готовится покушение. Помните?

– Разумеется. Это был самый волнительный год в нашей жизни. Если не считать рождения близнецов.

– Вы помните ту пьесу?

– Да, что-то зловещее. О проклятии, о предсказании. Помнится, там были два рыцаря, один желтый, другой фиолетовый. Совсем как мы с Ингалорой, не находите? Очень эффектное сочетание.

– Это важно, – сказал Ренье. – Кто придумал сюжет пьесы?

– Лебовера, по-моему… – Софир переглянулся с Ингалорой. – А ты как считаешь?

Ингалора шумно выдохнула.

– Наконец-то господа мужчины сообразили обратиться к тому, кто может все помнить! К человеку с хорошей памятью. То есть – к женщине. Разумеется, я знаю, кто придумал пьесу. Лебовера.

– А вы, случайно, не помните, как ему вообще пришло на ум сочинить подобную историю?

Ингалора сказала, мусоля колбаску бутафорским ножом:

– Естественно, я все помню. Мы с Софиром уносили ноги от этого маньяка – герцога Вейенто. За нами гнались. По-моему, он пустил по нашему следу целую армию.

– Жестокие, злые солдаты хотели нас убить, – добавил Софир.

– Мы отбивались. Петляли по горам. Скакали, как козы, прыгая через глубокие ущелья, – сказала Ингалора.

– Дважды или трижды были на грани, – поддержал ее Софир.

– И тут нам было видение.

– Явление, – поправил Софир.

– Видение, – повторила Ингалора.

– В общем, это было явление, – сказал Софир.

– И кто вам явился? – спросил солдат.

Оба уставились на него с двух сторон.

– Ты о чем? – спросила Ингалора.

…Двухцветное лицо вынырнуло перед беглецами из пустоты. Старик, который был всеми своими потомками одновременно. Король, носивший в себе все Королевство, весь мир.

И этот мир вскипал в его естестве, страдал, рвался наружу; ежеминутно рождался и умирал, вступал в противоречие сам с собою. Старик что-то быстро говорил людям, которых почти не видел перед собой, ибо они не снились ему, а существовали на самом деле.

– Теган, – сказал старик. Он не знал, прозвучало ли имя второго короля эльфийской династии вслух, или же оно просто пришло ему на ум и там осталось. – Теган. Гион. Ринхвивар. Талиессин. Гайфье. Эскива.

Ассэ и Стексэ соединялись в нем и взрывались. Желтые и синие тени пробегали по его лицу, как будто с двух сторон некто невидимый водил двумя фонарями с цветными стеклами. От этого непрестанного движения цветовых пятен черты лица двухцветного старика разглядеть было невозможно.

– Чильбарроэс, – сказал старик.

Странное птичье имя.

– Я запомнила, что он сказал, – проговорила вдруг Ингалора. – Чильбарроэс.

– Он сказал – «Эскива», – возразил Софир.

– Но это невозможно, потому что в те дни Эскива еще не родилась.

– Он назвал это имя, – настаивал Софир.

Ингалора призадумалась, хрустнула пальцами.

– Мне тоже теперь припоминается нечто в таком роде, – признала она и возмутилась: – Все дурное в моей жизни происходит из-за тебя, Софир! Вот ты настаиваешь – и теперь мне начало казаться, что ты прав. Но как он мог назвать имя «Эскива», если не было еще никакой Эскивы…

– Он знал, – сказал Ренье задумчиво. – Если это тот, о ком я думаю, то он знает всех своих потомков. Даже тех, кто еще не родился. Все Королевство – внутри одного человека.

– Если это действительно так, – молвил Софир, – то вот что я вам скажу, друзья: кое-кому сильно не повезло! Ингалора вмещает в себя весь цирк зверей…

– …особенно обезьянок, – вставил ее муж.

– …и это уже само по себе утомительно, – заключил Софир невозмутимо. – Что же говорить о целом Королевстве! Уму непостижимо.

– Что он говорил? – спросил Ренье. – Он должен был что-то сказать. Или показать. Ведь это вы сообщили Лебовере о странной встрече, а Лебовера придумал пьесу…

– Он сказал, что луны сольются воедино и мир зальет смертельный свет, предшественник полной тьмы, – сказал Софир.

Ингалора качнула головой:

– По-моему, он выразился более определенно. Он сказал: «Две луны соединились и взорвались». Я еще сказала ему, что мне иногда снится такое.

– Ты все перепутала, Ингалора, – возразил Софир. – Это я сказал, что мне снится нечто подобное. Но это довольно обычный сон, особенно когда устанешь.

– А потом он сожрал все наши припасы, – добавила Ингалора. – Вот это я точно помню. Все слопал, подчистую.

Софир вдруг закричал:

– Я вспомнил! Он сказал: «Двое детей, две луны». А я еще решил, что это отменная тема для балета. Столкновение двух лун как образ единения и противоборства двух начал.

…И едва Софир выговорил эти слова, как двухцветный старик неожиданно поднял голову, и на миг сквозь его иссеченное морщинами лицо проступило другое – юное. Невозможно было даже понять, кому оно принадлежало, юноше или девушке. И старик сказал: «Когда один и тот же сон начинают видеть все, сон превращается в пророчество».

– Он назвал это «Пророчество Двух Лун», – сказал Софир.

– Он кричал, что король Гион – это и есть Королевство, он – все короли… и он распадется на части вместе с Королевством, если соединятся и взорвутся две луны, – добавила Ингалора. – А он сказал, что я все поняла и что я – умница.

– Он назвал тебя дурой, – сказал Софир и посмотрел на свою давнюю подругу. Он улыбнулся ей – не кривляясь, сердечно и ласково. – Тот старик сказал, что ты дура и потому все поняла.

Ингалора отозвалась:

– Что ж, в иные времена только дураки на что-то и годятся.

– Кажется, для полного понимания я недостаточно глуп, – буркнул Ренье. – Но суть ясна. Предсказание существует и начало исполняться.

Ингалора отхлебнула из кувшина и передала его Ренье:

– А почему бы вам не навестить вашего дядю, коль скоро вы все равно оказались в его владениях? Адобекк всегда разбирался в таких вещах лучше, чем кто бы то ни было.


Глава двадцать девятая

МЯТЕЖНЫЙ ГЕРЦОГ


Возвращение в родовое гнездо всегда было для Ренье волнительным переживанием. После смерти бабушки, госпожи Ронуэн, замок перешел к Адобекку, а когда его не станет, отойдет во владение Эмери. Об этом никогда не говорилось прямо, но Ренье не сомневался в том, что именно так и произойдет. Эмери – надежный человек. Теперь к тому же у него есть жена. А Ренье по-прежнему ни на что не годен. Он и раньше-то не подавал особенных надежд, а теперь уже и надежд не осталось. Впрочем, Ренье всегда мог рассчитывать на то, что брат приютит его у себя.

Бабушка Ронуэн была погребена в маленьком склепе, где много лет назад похоронили Оггуль – мать обоих братьев. Надгробие бабушки, высеченное из розовато-серого камня, изображало ее в виде зрелой дамы в роскошном платье с множеством складок. В ногах у дамы имелось изображение маленькой собачки.

Эта собачка, Фекки, бабушкина любимица, была ею избрана для увековечивания вместе со своей хозяйкой за несколько лет до смерти. Фекки пережила госпожу Ронуэн на пару лет. Несмотря на вздорный нрав и множество вредных привычек, Фекки до конца своих дней пользовалась почтением и заботой слуг.

Гробница была первым, что встречало любого, кто въезжал в имение. Белый купол, расписанный золотыми звездами, был виден издалека. Постепенно перед путником вырастали тонкие витые колонны, погруженные в кусты маленького пышного садика. За этими цветами всегда очень тщательно ухаживали.

Эскива остановила коня возле гробницы. Перевела взгляд на Ренье, который вдруг стал очень задумчивым.

– Кто здесь похоронен? – тихо спросила королева.

– Наша мать, – ответил Ренье. – Моя и господина Эмери.

– Она давно умерла?

– Очень давно. Мы почти не помним ее. В наших воспоминаниях она – что-то вроде прекрасной феи, небожительницы… Юное чудесное видение.

Эскива подумала о том, что ее собственная жизнь до отвращения благополучна. Она-то всю жизнь знает свою мать. Как бы сильно ни чудила Уида, как бы далеко она ни уезжала, она все-таки жива-здорова и всегда может быть доступна для дочери. Другое дело – Гайфье. Он не знал своей матери. Наверное, брат лучше понимает Ренье.

Неожиданно близость их судеб вызвала у Эскивы ревность. Ну почему она сама не может похвалиться ранней утратой? Почему у нее все так хорошо? В конце концов, это обидно.

Ренье вошел в гробницу. Здесь было тихо. Рассеянный свет, лившийся из окон под куполом, озарял надгробия, делал их более рельефными, почти живыми.

Лет десять назад рядом с Оггуль упокоился ее отец, кроткий подкаблучник, муж бабушки Ронуэн. Рядом с их могилами не хотелось думать о тлене, о бренности, несчастьях. Здесь все было пронизано ощущением глубокого человеческого достоинства и заслуженного покоя.

– Как тихо, – прошептала Эскива за спиной у Ренье. Девочка проникла в гробницу совершенно бесшумно, так что Ренье даже не услышал, как это произошло, и теперь стояла рядом с ним. – Как здесь хорошо…

Он машинально взял ее за руку, чуть сжал крепкую ладошку. Эскива вдруг скользнула к нему, прижалась всем телом, заглянула ему в лицо.

– Заберите меня в этот покой, – прошептала она.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Я люблю вас, ваше величество.

– Я знаю. – Эскива опустила взгляд. – Я тоже люблю вас. С первого дня. С того самого дня, как заподозрила, что вы хотите меня убить. Вот как давно!

– Я хочу вас убить? – переспросил Ренье. – Какая глупость!

Она весело улыбнулась.

– Ну… да, – согласилась Эскива.

– Разве это повод для любви?

– Для любви не нужен повод.

– Эльфийское рассуждение, – сказал Ренье и вдруг похолодел: до него, кажется, только сейчас дошел смысл сказанного Эскивой. Он замер, не сводя глаз с надгробия своей матери, а потом у него невольно вырвалось: – Нет!

– Что? – спросила Эскива, счастливо улыбаясь.

Он отстранился от нее. Опустился на колени среди могил. Эскива тотчас уселась на землю рядом с ним и снова схватила его за руки.

– Что – «нет»? – повторила она настойчивее.

– Эльфийская любовь – проклятие для человека, – тихо произнес Ренье. – Она настигает тебя, и больше ты не принадлежишь себе. Что бы ты ни делал, как бы ни рвался на волю – ты обречен на вечное заточение. Никто и ничто не освободит тебя, кроме самой возлюбленной, и ничто на свете тебе больше не нужно, кроме нее. Это жажда, которую не утолить. Поверьте, я не вычитал это в книгах – я испытал это на собственной шкуре… и едва не умер.

– Любовь всегда такова, – рассудительно произнесла Эскива. – Она не зависит от обстоятельств, от возраста, от происхождения… Вообще ни от чего. Это такая же стихия, как и война. Есть люди войны, а есть люди любви. Вы – человек любви, как и ваш брат. Только ваш брат умеет выражать себя через музыку, а вы – нет. Вы можете выразить себя только через любовь…

Ренье глубоко вздохнул, боясь заплакать. Он обречен любить эльфийскую королеву. Он взял руки Эскивы, прижался к ним лицом.

– Вы всегда будете любить меня? – спросила девочка.

Он молча поцеловал ее руки и выпустил их.

– Через несколько лет я возьму вас в мужья, – продолжала Эскива. – Вы подождете? Здесь, на могиле вашей матери, я предупреждаю вас об этом!

– Вы знаете о том, что я – незаконнорожденный? – спросил Ренье. – Что много лет моя бабушка скрывала самый факт моего существования? К тому же я просто старый.

Эскива хотела что-то сказать и даже шевельнула губами, но тут в гробницу заглянул Гайфье.

– Если мы хотим успеть в замок до заката, пора выезжать, – объявил он.

Эскива страшно разозлилась. Она со слезами закричала на брата:

– Ты все испортил!

Гайфье пожал плечами и вышел из гробницы. Эскива сжала кулаки.

– Ну почему он такой? Он ничего не понимает!

– Он прав, нам пора ехать, – сказал Ренье, поднимаясь. – Не сердитесь на него.

– Он украл мое лучшее мгновение!

Эскива выглядела безутешной. Ренье легонько провел пальцем по ее округлой щеке.

– Ничего он не испортил. Если мы с вами правы, то подобных мгновений у нас будет еще очень много…


* * *


Родовой замок, семь веков назад пожалованный предку Ренье за доблесть в сражениях, стоял на холме и был виден издалека: толстые стены, стройные башенки недавней постройки и более мощные башни – свидетели прежних времен; широкий, но не слишком глубокий ров, облюбованный утками и лебедями; решетки у ворот, имеющие, скорее, декоративное, нежели стратегическое значение.

Обычно замок представал путнику как сказочное видение, похожее на книжную миниатюру. Обжитой, уютный, он менее всего был грозной крепостью, выстроенной для защиты от врагов. Здесь приготавливались и устраивались праздники, со стен взрывались шутихи, во рву плавали игрушечные кораблики, привязанные за нитки.

Тем сильнее было удивление Ренье, когда он увидел, что мосты через ров подняты, а на стенах стоят готовые стрелять лучники.

Ренье выехал вперед и остановился под самыми стенами замка.

– Позовите Адобекка! – закричал он.

Двое лучников тотчас взяли его на прицел, а один – видимо, их командир – громко крикнул:

– От чьего имени ты явился?

– От своего собственного! – рявкнул Ренье. – Позови Адобекка!

Дядюшка явился на стену вскоре после этого. Лучники продолжали следить стрелами за тремя путниками, что ждали внизу, пока им откроют ворота.

Адобекк был в атласном стеганом халате, с вазочкой в руке. Из вазочки он что-то ел, судя по всему – сладкое, потому что поминутно облизывал губы.

– Дядя! – закричал Ренье. – Что здесь происходит?

– Ренье, бездельник! – завопил Адобекк и швырнул вазочку со стены в ров. – Зачем ты явился?

– Мимо проезжал, – сказал Ренье. – Откройте ворота!

– Кто с тобой? – надсаживался Адобекк. – Мне отсюда не видно! Когда ты успел наплодить ублюдков? Это ведь твои дети?

– Талиессина! – заорал Ренье. – Откройте ворота, Дядя! В конце концов, это не смешно!

Адобекк подпрыгнул на стене и вдруг пропал из виду. Ренье даже испугался: это произошло как будто по волшебству. Некоторое время не происходило вообще ничего, а затем подъемный мост ожил и начал медленно опускаться. Одновременно с ним поползла вверх решетка, закрывающая ворота.

Ренье обернулся к своим спутникам и сделал им знак присоединяться. Втроем они медленно проехали по мосту, и едва они ступили на землю во внутреннем дворике, между первыми воротами и вторыми, в простенке, как мост за их спиной вновь поднялся.

Адобекк, в халате и шлепанцах, устремился к ним навстречу. Королева созерцала его с седла, стараясь сохранять высокомерный вид.

– Дети Талиессина? – пробормотал Адобекк. – Как же они выросли… Мальчик – вылитый Талиессин. Особенно – в те годы, когда Талиессин называл себя Гаем. Гайфье. Это все магия имен. Хотя магии как таковой не существует…

За минувшие годы Адобекк сильно сдал: из сивого он сделался совершенно седым, беленьким, резкие морщины на его лице превратились в дряблые. Но он по-прежнему был полон энергии и решимости действовать.

– Проходите, проезжайте, – говорил он своим гостям. – Надо же, как выросли дети Талиессина! А ты, Ренье, все такой же. Даже помолодел как будто. Пить бросил?

– Вроде того, – сказал Ренье.

Адобекк провел их в большой двор крепости, и Ренье даже крякнул от удивления. В прежние времена здесь красовались ажурные беседки, увитые цветами, скамейки и большие цветущие кусты в крашеных кадках. Теперь все это исчезло. Пыльный, совершенно голый двор был занят солдатами. Часть этих вояк имели явное крестьянское происхождение, часть же были наняты из числа гарнизонных солдат приграничных крепостей, и в первую очередь – Саканьяса. Адобекк считался у них чем-то вроде полководца, потому что при его появлении всякие учения прекратились и по рядам воинов прокатились протяжные приветственные крики. Адобекк небрежно махнул им рукой.

Гостей провели в башню и устроили для начала в большом зале. Когда-то бабушка Ронуэн принимала здесь посетителей. Зал до сих пор сохранил свой роскошный, торжественный облик: большое хозяйское кресло, удобные стулья для гостей, стол с закусками и несколько открытых буфетов, заставленных диковинами – для развлечения.

Адобекк тяжело опустился в кресло, жестом указал своим гостям на стулья.

– Располагайтесь. Вам принесут угощение, какое захотите. Мы пока что не в осаде, так что можно не слишком беречь припасы.

– О какой осаде вы говорите? – не выдержал Ренье. – Дядя! Вы не в маразме?

– Не больше, чем ты пьян! – отрезал Адобекк. – Ты ведь не пьян?

– Пока нет, – отозвался Ренье.

– Ну так и я пока что не в маразме, – заявил Адобекк. – Ее величеству, полагаю, простительно ничего не знать. Для того чтобы знать, у нее имеется целый штат бездельников, которые получают за это жалованье. Но ты-то, первейший сплетник во всем Королевстве, Ренье! Как ты ухитрился пропустить столь важное событие?

– Не нужно лести, дядя, – поморщился Ренье. – Первейший сплетник в государстве – вы. Я – лишь жалкая тень, бледное подобие. Так что же случилось? Почему в замке солдаты? Кто наш враг?

– Враг у нас один – герцог Вейенто, – ответил Адобекк. Он вдруг вскочил и подбежал к окну. Попытался просунуть голову наружу – что ему не удалось, поскольку окно было слишком узким. Выругался, схватил лежавшую рядом трубку и направил ее раструбом в бойницу, рассекавшую толстую стену башни.

– Эй, вы! – заорал Адобекк в трубу. – Учтите, я все замечаю! Почему прекратили тренировку? Вот ты, плешивый! Ты почему не бьешь в цель? Руби его, руби! Соломы хватит! Не жалей ты это чучело, оно тебе не родное!

Он отошел от окна, упал в кресло, обессиленно пожаловался:

– Эти крестьяне ни на что не годятся. Ума не приложу, как я буду с такими отбиваться от войск герцога! Королева, хотите выпить? Ваша бабушка очень жаловала мои домашние наливки. Правда, та ключница, что их изготавливала, уже умерла, но я обучил новую…

– Дядюшка, ее величество – девочка, она не пьет вина, – сказал Ренье, морщась.

– Да? – Адобекк высоко задрал брови, отчего все его морщины приняли упорядоченный вид. – С парнями по Королевству кататься – для этого она достаточно взрослая, а промочить горло славным пойлом из моих подвалов, стало быть, брезгует…

– Дядя, мы говорим о царственной особе!

– Мы говорим о дочери Уиды! Надеюсь, ты помнишь, какой всегда была Уида?

– Она и сейчас такая, но это не значит…

– Давайте сюда ваше вино, – перебила их Эскива. – Господин Адобекк прав: я достаточно взрослая для того, чтобы выпить стакан доброй домашней наливки.

– Вот это дело! – возликовал Адобекк. – С такой королевой нам никто не страшен! Такая королева и герцога Вейенто разобьет в пух и прах. Ваше величество, – он обернулся к девочке и склонил голову, – прошу вас оказать мне честь и возглавить гарнизон моей крепости.

– Дядя, что вы такое несете! – взорвался Ренье. – Как это королева может командовать гарнизоном крепости? На то имеются капитаны.

– Стало быть, никто из вас еще ничего не знает… – Адобекк уставился на молчаливого Гайфье. – И ты тоже, сынок? Беда, беда… Ну так вот вам вкратце вся история. У герцога Вейенто погиб наследник. Мальчишка лет двенадцати. Свалился в пропасть во время конной прогулки и свернул себе шею.

Гайфье молча встал, налил себе вина из кувшина и, повернувшись лицом к окну, начал пить. У него кружилась голова. Адобекк представлялся ему сумасшедшим, сестра – чужой, незнакомой женщиной, Ренье – и тот как будто отстранился от него. Может быть, дело в том, что Ренье вдруг перестал быть жалким. А он, Гайфье, так до сих пор жалким и остался. Хорошо, что начинается война. Неплохое занятие для всех неудачников, бастардов и никому не нужных братьев.

– Вейенто, сколько я его знаю, – продолжал Адобекк задумчиво, – всегда был одержим одной-единственной идеей: убить Талиессина. Он приложил к этому немало усилий и в результате сперва уничтожил возлюбленную Талиессина, а затем – его мать. Когда он женился, я решил было, что старый безумец образумился, но – нет; смерть мальчика вернула его к прежней идее. Только теперь все гораздо страшнее. Он поднял мятеж. Неужели вы ничего не слышали? По какой же глухомани вы блуждали, если подобный слух до вас не добрался?

– Мы путешествовали по вашим владениям, дядя, – сказал Ренье.

– В какой глухомани я вынужден обитать! – ничуть не смутился Адобекк. – Впрочем, как вы успели заметить, я уже готовлюсь к неизбежной осаде. Ибо Вейенто не посмеет оставить у себя в тылу такого важного врага, каким всегда был для него я. Вейенто объявил себя законным королем. Разослал гонцов по всем городам Королевства, призывая добрых жителей поддержать его притязания. Песенка все та же: Вейенто-де – потомок Мэлгвина, старшего брата, в то время как Эскива – потомок Гиона, младшего. Более того, Вейенто распускает слух о том, что Эскива – незаконнорожденная.

Девочка густо покраснела, опустила голову и отчаянно пыталась сделать вид, что ее здесь нет. Она не знала, как относиться к подобным речам. Адобекк стар – возможно, этим можно объяснить полное отсутствие почтительности в его обращении с правящей королевой. И все же Адобекк вовсе не выжил из ума. Он просто позволял себе эти вольности. И она, Эскива, тоже позволяет ему держаться с собой столь фамильярно. Вот единственное объяснение.

Но ей не хотелось сейчас стучать ладонью по столу, требовать почтения к королевской особе. Ей хотелось услышать историю до конца, без вежливых сокращений, со всеми возмутительными подробностями. Поэтому она не произнесла ни слова.

– По мнению герцога, – говорил Адобекк, – Эскива рождена в «простонародном» браке. Может быть, для какого-нибудь горожанина подобного брака достаточно, чтобы его дети считались законными. Но речь идет не о горожанах. Речь идет о королевской семье! Какое наследство может быть у дочери, чья мать, будь она трижды эльфийкой, не получила эльфийского благословения? Эскива – плод обычной земной страсти. В то время как Вейенто состоит в браке благословленном. И пусть его сын и наследник погиб, он еще не стар, а жена его достаточно молода… Он начнет с начала. Они с госпожой Ибор родят нового сына. О том, что госпожа Ибор не могла зачать на протяжении всех последних десяти лет, герцог почему-то предпочел забыть…

– Ближе к делу, дядюшка, – попросил Ренье.

Адобекк метнул ему в голову сливу, взяв ее с блюда, но промахнулся, и слива размазалась по стене.

– Ближе некуда, – огрызнулся Адобекк. – Я рассказываю все по порядку. Вейенто утратил рассудок. Его послушать, так Эскива не только незаконнорожденная, она еще и проклята. Он говорит о «проклятии сумерек», которое Эскива навлекла на Королевство… О монстрах вам тоже ничего не известно?

– Ну почему же, – подал голос Гайфье. Он отвернулся от окна и уставился на Адобекка. – Как раз с монстрами мы встречались. Точнее, с одним из них.

– Вы убили его? – нервно спросил Адобекк, постукивая пальцами по ручке кресла. – Надеюсь, вы хорошенько его убили?

– Наверное… – Гайфье пожал плечами. – Во всяком случае, когда мы с ним расставались, он был мертв.

– Хорошо. – Адобекк кивнул. – Серые кровожадные твари наводнили Королевство. Их много. Никто не знает, откуда они берутся. Сумерки! Сумерки! Как будто это слово в состоянии что-то объяснить. Естественно, призывам герцога никто из здравомыслящих людей не верит. Но… стоит ли полагаться на человеческое здравомыслие? Этого добра всегда было в недостатке. Свет состоит из болванов, легковерных кретинов и злокозненных идиотов, запомните это хорошенько, вы оба, дети Талиессина! Ваш отец немало пострадал от ихнего племени. Вам, похоже, грозит та же участь. Будьте очень осторожны.

– Где сейчас герцог Вейенто? – спросил Гайфье. – Вам что-нибудь об этом известно, господин Адобекк?

– А! – Адобекк резко махнул рукой несколько раз подряд. – Известно! Он короновал себя сам у себя в замке, после чего, как я уже сказал, разослал повсюду гонцов и двинулся за границы герцогства с армией. Он захватил часть земель, примыкающих к герцогству с юга. Владельцы этих поместий бежали в столицу – просить помощи у регента. Талиессин объявил общий сбор и вчера должен был выступить навстречу врагу. Кроме того, он направил гонца к Элизахару, герцогу Ларра, с просьбой нанять солдат из Саканьяса и ударить Вейенто в тыл. Я это знаю наверняка, потому что гонец проезжал через мои земли и был захвачен моими людьми.

– Дядя, что вы наделали! – вскричал Ренье.

– А что я такого наделал? – Адобекк прищурился.

– Вы же сами только что сообщили, что захватили гонца…

– Да, потому что мои люди чрезвычайно бдительны, – подтвердил Адобекк. – Я расспросил гонца обо всем. Естественно, прочитал письмо, написанное Талиессином к Элизахару. И нашел сие послание весьма разумным. Мы накормили гонца, дали ему с собой припасов и охрану из двух человек, после чего он уехал. Надеюсь, сейчас Элизахар уже получил письмо и принял необходимые меры.

– Значит, в Королевстве идет война? – сказал Гайфье. – А мы как ни в чем не бывало катаемся по цветущим лугам на лошадях и болтаем о всякой ерунде…

– А что вы предлагаете, юноша? – прищурился Адобекк.

– Как – что? Возвращаться в столицу! Немедленно возвращаться к отцу и принимать участие в событиях…

– А по-моему, кататься по цветущим лугам и все такое намного важнее, – сказал Адобекк. – Ренье, ты согласен?

– Зависит от сопутствующих обстоятельств, – буркнул Ренье. – Что вам известно о «проклятии сумерек», дядя?

Адобекк схватился за шелковый шнур с кистью, что свисал с правой стороны от кресла, и потянул. Где-то в глубине господских покоев раздался звон колокольчика.

– Как ни странно, – проговорил Адобекк, устраиваясь в кресле поудобнее, – об этом я знаю довольно много. Читал на досуге. Видите ли, господа, – он обвел глазами всех своих слушателей, – в гробнице Оггуль хранится некоторое количество государственных летописей. Вы не знали? Ну конечно, откуда вам знать! Ведь об этом никто открыто не говорил. Кое-кто из наших предков вел записи, а моя добродетельная сестра Ронуэн, предвидя тяжелые времена, повелела поместить их в склепе, в особом сундуке. Словом, я перечитывал их и обдумывал каждое слово.

Вошел, призванный звонком, человек, который более десяти лет был правой рукой Адобекка. Ренье не видел Радихену очень давно, но сразу узнал его – а узнав, подивился произошедшей с ним перемене. С годами Радихена приобрел некое скорбное благородство. Он держался прямо, с большим достоинством, при общении смотрел в глаза, говорил ровным спокойным голосом. Его рыжие волосы потемнели, утратили вызывающий медный блеск.

Призванный Адобекком, он поклонился присутствующим и ничем не дал понять, что узнал Ренье и королевских детей.

– Я хочу, чтобы ты тоже послушал, – обратился к нему Адобекк. И повернулся к Эскиве: – Это касается эльфийского благословения влюбленных. Так называемых «аристократических» браков. Из людей король Гион был первым, кто получил такое благословение. Полагаю, он не вполне отдавал себе отчет в том, какое сокровище получил. Другие, те, что были после него, понимали смысл эльфийского брака куда лучше… После смерти Ринхвивар, первой королевы, Гион разрушил эльфийское благословение.

– Но ведь это невозможно! – воскликнула Эскива. – Эльфийский брак нерасторжим. Ни жизненные обстоятельства, ни сама смерть не разлучают мужа и жену, если их союз скрепили эльфы.

– Да. – Адобекк несколько раз кивнул. – Но Гион этого не понимал. Отчаяние и скорбь разлучили его с погибшей королевой. Такова была его свободная человеческая воля, и эта воля оказалась сильнее благословения. Он разорвал узы, которые соединяли его с Ринхвивар. Вот что стало причиной его развоплощения, а затем – и превращения в безвольного проводника злой силы…

– Что? – вскрикнул Ренье. – Не хотите ли вы сказать, что, убив чудовище, мы убили короля Гиона?

Адобекк сильно сморщил нос.

– Это было бы слишком просто. И примитивно. Разумеется, нет. Монстр – это просто порождение гнилой стихии, что колышется на границе между мирами людей и эльфов. Стражей приграничья сейчас не сталось. Последний из них, Аньяр, отец Уиды, недавно погиб… Вы, как я погляжу, многого не знаете, – добавил Адобекк, пристально взглянув в лицо маленькой королевы. – Это плохо и может быть весьма опасно. Опаснее глупого герцога Вейенто. Потому что Вейенто скоро умрет. Либо его убьют в сражении, либо Талиессин вздернет его на виселице. Насколько я знаю регента, такое было бы вполне в его характере. Ну и, на худой конец, Вейенто может просто скончаться от старости… Но демоны приграничья – это куда страшнее герцога Вейенто. И куда долговечнее. Они не перестанут приходить на землю Королевства, пока для них открыт путь.

– А кто открыл им путь? – спросил Гайфье.

Адобекк метнул в его сторону быстрый взгляд:

– У тебя есть на сей счет мнение, Гай?

– Король Гион, – тихо проговорил Гайфье.

– Да. Король Гион и проклятие сумерек.

– Можно мне спросить? – подала голос Эскива.

– Прошу. – Адобекк сделал приветственный жест. – О чем угодно. В любых выражениях. Мы на войне, так что у нас все попросту.

– Ладно, я спрошу просто. Как будто мы – посреди сказки.

– Еще лучше! – закричал Адобекк. – Сказка и война! Все краски жизни сразу!

– Гион был прекрасным. Хорошим, – начала Эскива.

Она оглянулась на Ренье и покраснела. Почему-то прямой, спокойный взгляд Радихены ничуть не смущал ее, равно как и тревожный взор Адобекка. Но близость Ренье заставляла ее беспокоиться.

«Наверное, я боюсь, что он сочтет меня глупой, – решила девочка. – А это глупо само по себе, потому что ни один верноподданный не сочтет королеву глупой и ни один мужчина не подумает так о своей возлюбленной…» От последней мысли ей стало жарко и весело, и она смело продолжила:

– А если король Гион всегда оставался на стороне сил добра, то как он мог поддаться проклятию сумерек и превратиться в монстра?

– Я не говорил о том, что Гион превратился в монстра, – возразил Адобекк. – Он выпустил монстра на волю и показал ему путь из приграничья в человеческие земли. Туман и тьма будут бесконечно порождать чудовищ, и прекратится это лишь в том случае, если путь для них будет закрыт. Чем я и предлагаю вам заняться, коль скоро вы оба, – Адобекк бесцеремонно указал пальцем сперва на Гайфье, а затем на его сестру, – можете ассоциироваться с двумя лунами. Я отправлю с вами своего человека. Своего лучшего. Самого умного из моих людей – и самого верного.

– Куда? – спросила Эскива. – В приграничье? Туда, где умер мой дед?

– А ведь и правда, я как-то позабыл о том, что Аньяр был вашим дедом… – Адобекк вздохнул. – Странно устанавливаются родственные связи. Особенно когда речь идет об эльфах. Вот Ренье знает… – На миг дядя и племянник встретились глазами, и призрак умершей королевы, которую любили оба, встал между ними, не разделяя, но, напротив, связывая обоих неразрушимыми узами памяти.

Гайфье одним прыжком приблизился к Адобекку. Схватил его за запястье, повернул к себе.

– Посмотрите на меня! – сказал молодой человек. – Просто посмотрите на меня и ответьте на вопрос моей сестры. Куда мы должны отправиться? В приграничье?

Радихена чуть напрягся, в каждое мгновение готовый защитить своего господина.

И вдруг странная перемена произошла в этом человеке: глаза его расширились, сухие сжатые губы дрогнули, лицо расплылось, как будто он в единый миг утратил всю свою волю… Ренье подумал: «Он как будто встретил призрака…» И тут же понял, что так оно и было. Радихена увидел сына Эйле. Сына девушки, которую он некогда любил и которую по страшной случайности убил вместо Талиессина. Радихена увидел юношу, который мог быть его собственным сыном.

Адобекк высвободился из хватки Гайфье и пробормотал:

– Что за манера – чуть что, сразу распускать руки… Узнаю отродье Гая Меченого… Зачем вам непременно отправляться в приграничье? Что вы там найдете? Да и как вы отыщете эти проклятые земли, коль скоро они вообще не в нашем мире? В прежние времена я посоветовал бы вам увидеть их во сне, но с некоторых пор это стало опасно… Нет, у меня другая идея. Есть в Королевстве человек, способный проходить границы между мирами.

– Кто он? – настойчиво спросил Гайфье.

– Уж не утаю от вас ни одной подробности, – фыркнул Адобекк. – Не «он», а «она». Жена герцога Ларра – Фейнне. Ренье должен хорошо ее помнить.


Глава тридцатая

КОРОНА МЭЛГВИНА


С этой короной герцог Вейенто не расставался теперь ни на минуту: весь день носил на голове, а снимая перед сном, клал под руку. Бальян не знал, где его отец отыскал свою корону. Сам Вейенто утверждал, будто в стародавние времена, помогая Мэлгвину готовиться к коронации, ее выковали для будущего короля гномы – в дар. У Бальяна имелись веские основания сомневаться в достоверности этого рассказа, и прежде всего потому, что за все годы общения с гномами он никогда не слышал ничего подобного. А гномы, при всей их замкнутости и неприязни к общению с внешним миром, считали признаком хорошего тона при знакомстве с человеком подчеркивать давность связей между подгорным народом и людьми. И если уж гном решит проявить по отношению к человеку вежливость, то непременно упомянет о том, какие договоры между герцогом и гномами ему известны и какие поучительные или забавные случаи взаимодействия двух рас ему припомнились. Бальян и сам усвоил эту привычку, за что прослыл среди гномов «совершенно своим».

Но ни разу, за все годы общения с подгорным народом, Бальян не слыхал о том, чтобы гномы делали какую-то специальную корону для Мэлгвина. А уж такое важное предание они сообщили бы Бальяну в первую очередь!

Однако все сомнения Бальян благоразумно решил держать при себе.

С того самого дня, как Бальян принес в замок тело Аваскейна, герцог как будто превратился в совершенно другого человека. Оцепенение первых минут горя сменилось бурной деятельностью. И при этом Вейенто старел прямо на глазах: его жесткие, серо-стальные волосы мгновенно поредели, стали мяконькими; суровое лицо, похожее на лицо молотобойца, сморщилось, сделалось мятым и дряблым. Вейенто ни мгновения не оставался на месте, постоянно суетился, переставлял предметы, переходил из комнаты в комнату, а если обстоятельства все же вынуждали его сидеть неподвижно, он мелко щипал на себе одежду.

– Ты – мой истинный сын, Бальян, – говорил он бастарду, которого повсюду таскал за собой. – Ты правильно поступил, избавившись от Аваскейна. Я и сам подумывал о том, как бы от него отделаться. Теперь мы будем неразлучны. Столько времени потеряно напрасно, Бальян! Мне даже подумать об этом больно. Как я мог быть таким слепым? Ты – мой истинный сын, только ты, никто другой. Я стану тебе ближе, чем брат. Да, я буду тебе братом! А Ибор еще молода. Она родит мне другого наследника. Мы все начнем с начала. Ты и я, плечом к плечу. Смотри!

И он вытащил корону из сундука. Высоко поднял над головой, повертел из стороны в сторону, пуская яркие золотые блики по стенам и любуясь ими.

Корона точно была старинная. Может быть, даже гномской работы, хотя в этом у Бальяна имелись кое-какие сомнения: в былые времена люди неплохо имитировали ремесленные изделия гномов. Потом это умение было сочтено недостойным, а спустя пару веков и вовсе оказалось утраченным.

Обруч из массивного золота был увенчан тремя зубцами разной величины: центральный – высотой в три ладони, два по бокам – в полторы. Небольшими рубинами по всей длине обруча был выложен зигзагообразный узор, и один крупный ограненный рубин горел в середине центрального зубца.

– Примерь, сын, – проговорил Вейенто, протягивая обруч Бальяну.

Тот послушно взял корону и поднес к своим волосам, но внезапно герцог яростно вскрикнул и выхватил корону у сына.

– Нет! Нет! – снова и снова повторял Вейенто. – Нет, никто, кроме меня… Никто! Я – наследник Мэлгвина! Потомки Гиона вынуждены будут признать это. Семь веков корона ждала своего часа. И теперь она наконец явлена миру. Ты меня понял, Бальян? Ты коснешься ее только после моей смерти. Не раньше.

– Я вас понял, ваша милость, – тихо отозвался Бальян.

Он глубоко тосковал, глядя на беснующегося герцога. Больше всего на свете Бальяну хотелось все оставить и уйти в горы, к своей хижине и костру. Снова погрузиться в тишину и одиночество. Пусть время от времени на свет его костра выходят гномы, садятся рядом и болтают обо всем на свете. Гномский этикет был понятен Бальяну. Никаких неожиданностей. Любая сказанная между ними фраза, даже самая эксцентричная (с точки зрения людей), все равно будет продиктована законами вежливости.

Находясь среди людей, рядом с обезумевшим отцом, Бальян не знал, как себя вести. Он не понимал своих соплеменников. Они казались ему чуждыми. Назойливыми, непредсказуемыми. Невоспитанными.

Вейенто внимательно следил за каждым шагом старшего сына – единственного своего сына. Бальян не смог бы улизнуть, даже если бы ему удалось перебраться через замковую стену и пройти мост. Стражники настигнут его прежде, чем он окажется в спасительных горах, среди пещер и ущелий, где для него нашлось бы не менее десятка надежных укрытий.

– Ты и я, – говорил Вейенто, покусывая себя за кончики пальцев и расхаживая перед Бадьяном взад-вперед, – ты и я, отец и сын, плечом к плечу, как два брата, – мы вдвоем пройдем по землям Королевства, до самой столицы. Перед нами будут открываться ворота городов! Землевладельцы будут предлагать нам плоды от своей земли. Мы получим от них хлеб и молоко, они дадут нам лошадей и оружие. И вот мы подойдем к столице. Уже не жалкие повстанцы, какими, быть может, мы начнем свой путь, – но грозная армия. Армия! Армия! После смерти Ларренса впервые у нас будет по-настоящему страшная армия, Бальян, и во главе ее будут стоять два человека, отец и сын, ты и я! Ты и я!

Он остановился, окатил сына сияющим взором. Бальян сидел с совершенно неподвижным лицом. Он умел «изображать камень», как гномы называли это состояние: делать вид, будто внимаешь собеседнику, дабы не оскорбить его, но на самом деле глубоко погрузиться в собственные мысли – «уйти».

– Что скажешь, Бальян?

– Я слушаю вашу милость, – отозвался Бальян бесстрастно.

– Слушай меня, слушай! Потому что то, что я говорю, останется в веках… Войдет в книги. В летописи. Я знаю, что существует подробная хроника истории Королевства. Ты знаешь? Ее хранят в одной гробнице. Там записаны все тайны, все разгадки… Моя корона – одна из таких тайн. Когда мы разграбим земли, о которых я говорю, когда голова их владельца будет насажена на кол – а это случится, Бальян, и ты это увидишь! – мы захватим и гробницу, и книгу с хрониками Королевства. Ты прочтешь ее и поймешь, что я говорю правду.

Герцог остановился, перевел дух. Глаза его забегали по комнате и вдруг замерли на маленьком сундучке, что притулился под окном. Когда-то в этом сундучке Эмеше держала сломанные украшения. Наверное, в спешке отъезда забыла его в комнате. Странно, что он простоял столько лет, ни разу никем не потревоженный.

Вейенто подбежал к сундучку, откинул крышку – она даже не была заперта. Схватил первый попавшийся серебряный браслет, смял его в пальцах. Протянул Бальяну.

– Возьми, это тебе. Память.

Бальян принял подарок и оставил его лежать на ладони. Он ничего не знал о происхождении браслета. Какая-то женщина носила его, потом сломала застежку, хотела, видимо, отдать мастеру в починку, но руки не дошли. Бальян почему-то ощутил брезгливое чувство по отношению к этому браслету. Как будто украшение запачкалось о чью-то кожу, стало склизким. Как будто чужой пот мог впитаться в серебро. Нелепость!

В следующий же миг Бальян вдруг понял, что единственная женщина, которой могло принадлежать украшение, была его матерью. «Возможно, таково мое истинное отношение к ней, – подумал он. – Я проклят, если это так. И мой отец – безумец. Да, я проклят».

Он решил покориться судьбе и ждать.

– Ты нужен мне, – твердил ему Вейенто.

Бальяну не позволяли отлучаться от особы герцога ни на миг. Они спали в одной комнате, ели за одним столом. Когда герцог набирал солдат, Бальян стоял за его плечом. Молчал, смотрел.

Люди показывали на Бальяна пальцем, судачили о нем за его спиной, а потом, когда поняли, что он не отвечает на насмешки и оскорбления и даже не пытается себя защитить, – прямо в лицо. Его называли убийцей Аваскейна. Бальян не возражал. Над ним смеялись, именовали ублюдком, и он не отводил глаз. Обычно так поступают гномы, когда не понимают, как им относиться к себе и к неожиданным поворотам своей судьбы. «Стоит остановиться и понаблюдать за собой со стороны», – говорила магистр Даланн о подобных коллизиях.

Большой отряд в семь сотен человек выступил из замка и двинулся на юг. Большинство солдат принадлежали к замковому гарнизону или были набраны по шахтерским поселкам из числа отчаянных голов, которые польстились на сокращение срока контракта. Среди них были и женщины, способные держать оружие. Никаких маркитанток, никаких шлюх. Только воины.

Вейенто на коне ехал впереди. Бальян, также верхом, неотлучно оставался при отце. В его положении ничего не изменилось. Он по-прежнему чувствовал себя пленником, но не слишком страдал от этого. «Неволя – интересное состояние, достойное наблюдения, – учила магистр Даланн. – Стоит претерпеть неудобства и тяготы заточения в тесной клетке, в ожидании смертной казни, чтобы посмотреть в глаза своему второму естеству. Ибо у всякого живого существа имеются два естества: одно – для свободного состояния, другое – для невольного. Очень немногие обладают лишь одним естеством и в неволе остаются такими же, какими были на воле. Большинство же обнаруживают в себе совершенно другую личность. Весьма и весьма поучительно бывает познакомиться с нею поближе».

Бальян уже знал, что Даланн в своих поучениях исходила из собственного опыта. И сейчас он напрягал все силы, чтобы извлечь пользу из своего теперешнего положения. Если у Даланн это получилось, то у него выйдет и подавно. Потому что он – моложе и сильнее, потому что он – человек и к тому же мужчина.

Вейенто легко захватил приграничные земли, принадлежавшие одному из самых богатых землевладельцев Королевства, некоему Тильзеру. Сам Тильзер был убит – хотя он, следует это признать, даже не пытался оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления, настолько внезапным для него оказалось вторжение с севера.

Вейенто отыскал тело своего первого противника и, полюбовавшись на торчащие из его груди стрелы, одним ударом меча отсек ему голову. Затем герцог подозвал к себе пикинера и насадил мертвую голову на пику. Вручая оружие пораженному солдату, герцог провозгласил:

– Неси это впереди армии, как наше знамя! Пусть враги знают, что ждет тех, кто посмеет противиться единственной законной власти в Королевстве!

Бальян встретился с мертвой головой взглядом. Тусклые глаза убитого были широко раскрыты и излучали тоску и ужас.


* * *


Пожары катились вслед за армией Вейенто. Отряд продвигался так быстро, что можно было подумать, будто он убегает от огня. Бальян по целым дням не сходил с седла. Он не произносил ни слова, и с каждым часом ему все труднее было размыкать губы. Молчание его становилось болезненным, но излечения от этой болезни не предвиделось.

Погруженный в безмолвие, Бальян смотрел, как на фоне пламени мечутся глупые черные фигурки, как извиваются в воздухе бессильные струи воды, как какие-то люди в отчаянии выбрасывают из горящих домов вещи, которые все равно не смогут им помочь. Все это происходило очень далеко от него, если вообще не в сновидении.

Только один раз Бальяна попытались затащить прямо в сердцевину этого ненужного, чужого сна. Он грезил наяву, когда внезапно рядом с ним, из ниоткуда, возникли закопченные руки. Они схватились за стремя, и совсем близко от его колена появилось лицо. Чужое лицо, чужие волосы, и от этого явления пахло бедой.

– Господин! – закричало это существо, выскочившее неведомо откуда. – Господин, остановите их!

Бальян повернул голову и увидел, как солдаты тащат, ухватив поперек талии, какую-то девочку лет двенадцати. Она показалась Бальяну бестелесной – сгусток чистого ужаса, беззвучный крик боли. Он даже не заметил, какого цвета у нее волосы, хотя Даланн учила в общении с людьми первым делом обращать внимание на масть.

Бальян не раздумывал ни мгновения: поднял арбалет, скучавший на луке его седла, и пустил стрелу. Один из насильников сразу упал, другой, разжав руки и приседая, метнулся в сторону. Девочка, оказавшись на свободе, бросилась бежать и тотчас скрылась в хаосе пожара.

Чужое лицо, качавшееся возле стремени герцогского бастарда, нырнуло куда-то и кануло.

Герцог Вейенто в сверкающей короне носился среди пламени и криков. С его рук свисали шелковые тряпки, захваченные в одном из домов. Его локти были увешаны золотыми цепями, на пальцах болтались гроздья браслетов.

Остановившись перед сыном, Вейенто встряхнул руками, и груды награбленного посыпались к его ногам.

– Это наше, – сказал Вейенто, засматривая Бальяну в лицо. – Видишь? Все просто. Королевство – мое, и все, что в нем имеется, – тоже мое. Твое. Наше. – Он ударил носком сапога по куче украшений и одежды. – Ты можешь взять любое!

Бальян молча и неподвижно смотрел.

Какой-то солдат подскочил к отцу и сыну, начал громко кричать, показывая на арбалет Бальяна. Вейенто ударил кричащего кулаком по губам, и тот, всхлипывая, исчез.

Под рев пожара армия двинулась дальше. Вейенто постоянно посылал вперед разведчиков. Он желал знать о том, что ждет их за следующим поворотом. Богатая усадьба? Засада? Далеко ли до столицы? И не решился ли этот презренный трус Талиессин выступить ему навстречу?

– Нужно все разведать, – говорил Вейенто Бальяну, блуждая глазами по темным окрестностям.

Ночь уже наступила. Еще одна бессмысленная ночь. После ревущего пламени, покусывающего кожу жаром, ночная прохлада казалась благом.

– Мы все должны выяснить, – говорил Вейенто. – Оставайся рядом со мной, Бальян. Тебе следует видеть все. Власть не дается дешевой ценой. И не важно, кто платит эту цену, – я, ты, твоя толстая мать, солдаты или эти глупые крестьяне. Любая власть стоит крови и золота.

Он коснулся ладонью своей короны.

– Гномы сделали это для Мэлгвина, Бальян. Для потомков Мэлгвина. Для меня и тебя. После моей смерти ты будешь носить эту корону. Рубины на золоте. Кровь, которой выкуплена любая власть. Твоя и моя. Помни об этом, Бальян. Рано или поздно Королевство склонится к твоим ногам, и когда это случится – не будь слишком милостив.

Среди ночи Бальян лежал без сна возле угасающего костра и слушал шум, никогда не стихающий в лагере. Вейенто спал, безмятежно разметавшись и даже не укрывшись плащом. В забытье герцог по-детски причмокивал губами. Младенческое выражение спящего лица странно контрастировало с редкими старческими волосами и жилистой рукой, даже во сне сжимающей корону.

Кругом храпели, жевали, переговаривались, чистили оружие. О Бальяне, однако, даже сплетничать перестали, и он начал ощущать себя настоящим невидимкой.

Только на небе стояла торжественная тишина, но до неба было слишком далеко. Вокруг лагеря мятежников вот уже несколько дней как не было видно гор, и Бальян терялся взглядом в поисках горизонта. Ночная тьма милосердно поглощала слишком широкие для Бальяна пространства. Ночью ему было проще уйти в себя и затаиться.

Неожиданно топот копыт и лошадиное ржание ворвались в лагерь, и кругом загалдели, закричали, стали бегать, бессмысленно греметь оружием.

Вейенто открыл глаза. Он проснулся сразу, в единый миг, и улыбнулся. Приподнялся на локте.

– Что-то случилось? – вопросил он безмятежно и сразу же надел корону. – Что там происходит, Бальян?

– Вернулись дозорные, ваша милость.

– Называй меня «отец», – поморщился Вейенто.

– Хорошо, ваша милость.

Взгляд герцога на мгновение застыл на Бальяне. Вейенто явно силился вспомнить что-то, но не мог. Затем он махнул рукой и, странно забирая во время бега вбок, потрусил в ту сторону, откуда доносился шум. Бальян пошел вслед за ним и без труда нагнал отца.

Несколько разведчиков стояли у пылающего костра, куда, в честь их появления, подложили несколько больших бревен. В свете пламени Бальян увидел, что один из вернувшихся жадно грызет утиную ножку, а двое других с жаром рассказывают об увиденном. Что-то темное лежало на земле. Поблизости солдаты возились с лошадьми.

Огонь высветил телегу, нагруженную какими-то коробками. Вейенто легко, по-мальчишески, запрыгнул на телегу, сбросил пару коробок на землю. Раздалось глухое бряканье.

– Глиняная посуда, – сказал один из солдат. – А в других – медная. Мы уже посмотрели.

– Это для отвода глаз, – объявил Вейенто. – Поднимите их.

К темным кулям, валявшимся на земле, наклонились солдаты, и Бальян понял, что в первую минуту ошибся, приняв их за мешки: это были люди. Оба – лет сорока с лишним, один – с седеющей бородой, другой – с тяжелым подбородком, по которому текла розоватая слюна. Костер освещал их так, что видна была только нижняя часть лица; лоб и глаза терялись в тени.

Вейенто извилистой тенью подскочил к ним. Корона ярко горела на его голове.

– Кто вы такие? – резко прозвучал голос герцога. – Отвечать своему господину! Отвечать Вейенто! Отвечать потомку Мэлгвина!

– Мы купцы, ваша милость, – хрипло проговорил тот, что был с бородой. – Везли, как вы видите, товар.

– Шпионы! Шпионы, а? – закричал на них Вейенто. Он несколько раз топнул ногой, взмахнул в воздухе сжатым кулаком и вдруг разрыдался. – Все лгут. Все! Все лгут! Бальян! Ты здесь? Смотри, как все лгут! Шпионы, шпионы, шпионы! Вы следили за нами! Везли донесение Талиессину! Да? Признавайтесь! Я ничего с вами не сделаю, если вы скажете правду.

– Мы говорим правду, – подал голос второй. – Мы везли посуду. Глиняную и металлическую, как совершенно справедливо заметил ваш человек.

– Для отвода глаз. Да? – сказал Вейенто. – На самом деле вы должны были сосчитать наши костры и понять, сколько нас. Вас прислал Талиессин, да? Талиессин! Он пытается убить меня. Меня, своего законного повелителя. Меня и моих сыновей. Талиессин уже много лет только это и пытается сделать. Засылает сюда шпионов. Так? Но он ничего не узнает. Ни от вас, ни от других негодяев.

– Мы купцы, – повторил безбородый. – Мы везли на продажу посуду. Глиняную и металлическую. Вы можете посмотреть. Много хорошего товара, дорогого. Это не для отвода глаз.

– Бальян! – закричал герцог. – Ты здесь? Ты видишь их?

– Да, ваша милость, – выговорил Бальян.

– Что скажешь, Бальян? Что скажешь, мой сын, мой первенец? Они ведь лгут?

– Думаю, нет, ваша милость, – сказал Бальян.

– Ты? – Вейенто изумленно уставился на него. – Ты полагаешь, они говорят правду?

Бальян кивнул.

– Нет, – улыбка растянула губы Вейенто, – нет и нет! Как ты молод и наивен, Бальян! Не умеешь отличить ложь от правды. Это – шпионы Талиессина.

Из темноты вдруг заржала лошадь, и Вейенто напрягся, вытянул шею, словно сам был конем и услышал желанный призыв.

– Коня мне! – завопил он. – Коня! Подведите мне коня!

Из темноты выступил вороной конь. Он косил глазами, и багровый свет костра отражался в них так, словно не конь это был, а какой-то сказочный зверь с пылающими глазами. Вейенто подошел к нему. Конь шарахнулся и снова заржал. Солдат удержал животное, а другой солдат помог герцогу взобраться в седло, которое не успели еще снять.

Устроившись в седле, Вейенто закричал:

– Слушайте все! Слушайте своего повелителя! Эти двое – шпионы Талиессина, и властью истинного короля я приговариваю их к смерти. Повесить их! Повесить немедленно!

Корона Мэлгвина пылала на голове герцога так, словно была живым существом и жаждала крови. Конь все не хотел покоряться безумному всаднику, тряс гривой и переступал с ноги на ногу, но солдат крепко держал животное и не позволял ему бунтовать. Вейенто как будто не замечал этого. Он скалился в радостной улыбке, когда купцов, ошалевших от внезапной беды, опять повалили на землю и связали им руки.

Бальян наконец опомнился. Бросился к отцу и схватил стремя. Конь заржал и попытался подняться на дыбы, чтобы скинуть всадника.

– Это не шпионы! – крикнул Бальян, но его уже оттеснили.

Вейенто крутился на коне и с хохотом выкрикивал:

– Талиессин проиграл! Пусть бережется, пусть боится! Повесить их, повесить, повесить!


* * *


Утро пришло нежеланное, с гарью от потухшего костра. Два тела тихо болтались на длинной ветке дерева, росшего на обочине. Удивленные птицы сидели совсем неподалеку, и одна трогала клювом волосы на голове мертвеца.

Это было первым, что Бальян увидел, когда проснулся и открыл глаза. Вейенто спал рядом, все с той же детской беззащитной миной на старческом личике. «Он невинен, – подумал Бальян, потрясенно рассматривая отца. – Он – как птица-падальщик, как вонючий гриф с голой шеей. Когда птенец появляется из яйца, он еще не знает о том, что он – гриф, что шея у него голая, что от него всегда будет смердеть падалью. Он всего лишь маленький птенец. Странно думать о том, что мой отец был когда-то ребенком…»

Вещи казненных купцов уже растащили, только битая посуда и какая-то втоптанная в грязь рванина остались лежать на месте прежнего судилища.

Бальян встал и пошел умываться. Где-то неподалеку был ручей. Ему хотелось побыть в одиночестве – хотя бы несколько утренних минут, пока отец еще спит.


* * *


– Я даже не предполагал, что их окажется так много, – признал Гайфье. Он вернулся к маленькому лагерю, где ждали его остальные, совершенно потрясенный и даже не пытался этого скрыть.

– Адобекк говорил ведь, что Вейенто собрал целую армию, – напомнила Эскива.

Располагаясь на отдых, они не стали разводить костра, чтобы ненароком не привлечь к себе ненужного внимания. Жевали лепешки, запивая их водой из ручья. Эскива старалась не думать о том, что они устроились ниже по течению, чем герцогская армия, а мужчин это обстоятельство, похоже, и вовсе не заботило.

Радихена по большей части безмолвно прислушивался к разговорам, но сам в беседу не вступал. Эльфийке он не нравился. Она ощущала в навязанном им спутнике некий надлом. Он был не тем, кем казался. Странно, что этого не замечали остальные. Брат, похоже, вообще не обращает на него внимания, а Ренье держится с Радихеной доверчиво и просто.

– Я слышал, что говорил Адобекк, – ответил сестре Гайфье. – И видел, как он готовится к осаде. Но… – Он не договорил и пожал плечами.

– Но это тебя не убедило, – заключила вместо него Эскива. – Что и не удивительно, если учесть, в какую шутовскую форму господин Адобекк обычно облекает свои деяния.

Радихена чуть напрягся, услышав столь малопочтительный отзыв о своем господине, и Эскива не без удовольствия отметила это. Ей хотелось вывести рыжеволосого из себя. Чтобы он взорвался, стал кричать, размахивать руками… Чтобы он выдал себя. Если он действительно не тот, чем представляется, пусть явит свое истинное лицо.

– Если говорить честно, – вздохнул Гайфье, – меня поразило другое. Вражеская армия в самом сердце Королевства! Это… – Он помолчал, подбирая слово, и наконец вымолвил: – Это оскорбительно. Надеюсь, наш отец уже выступил им навстречу, потому что то, что происходит… Этого попросту не должно быть.

– Разбойники встречаются во всякие времена, – вполголоса вставил Ренье. – Даже в самые благополучные.

Мальчик живо повернулся к нему.

– Но это не разбойники – это армия!

– Значит, мы правильно сделали, когда отказались от идеи развести костер, – сказал Ренье. – Нужно отдохнуть. Предлагаю поспать.

– Я посторожу, – вызвался Радихена.

– Хорошо, – не глядя на него, бросил Ренье.

Радихена поднялся на ноги и бесшумно отошел от лагеря. Он почти сразу исчез из виду. Эскива проводила его глазами и обратилась к Ренье:

– Почему вы так доверяете этому человеку?

– Потому что ему доверяет Адобекк.

– Кто он такой? – не унималась девочка.

– Мне казалось, это очевидно: он – человек моего дяди. – Ренье выглядел удивленным. – Не понимаю, ваше величество, что вас смущает.

– А я не понимаю, почему вас обоих ничто не смущает! – парировала Эскива. Ее брат подавился зевком. – И учтите, вы оба, я не желаю ни слова слышать об эльфийской крови, благодаря которой я будто бы могу видеть тайную сущность любого человека. Потому что это все чушь! Достаточно самой обыкновенной человеческой наблюдательности.

– Ну так у меня нет и самой обыкновенной наблюдательности, – проворчал Гайфье, вновь пристраиваясь на земле, чтобы заснуть.

Он закрыл глаза и опять увидел разбросанные по лесу костры, услышал глухое бряканье оружия, шум множества голосов, отдаленные взрывы грубого смеха. Чужая армия в Королевстве! Не на границах, а в самом Королевстве! И движется она к столице, в чем нет ни малейших сомнений. Гайфье не разглядел самого герцога Вейенто, но не сомневался в том, что тот находится сейчас среди своих людей. Ренье разделял это мнение.

«Адобекк был прав: ситуация очень серьезна, – так сказал Ренье, когда мальчик вернулся из своего разведывательного рейда. – Надеюсь, Талиессин достаточно хорошо знает Адобекка, чтобы поверить его донесению».

«Вот о чем нужно думать, – сердитые мысли мелькали в голове у Гайфье, пока он ворочался на земле. – О Вейенто, об армии, о нашем отце… А вовсе не о каком-то рыжеволосом холопе, которого Адобекк отправил с нами в герцогство Ларра. У Эскивы всегда были странные идеи. Вечно она смотрит по сторонам вместо того, чтобы смотреть в сердцевину событий. И что бы она ни говорила, эльфийская кровь не может не делать ее особенной. Эскива всегда будет отличаться от других людей…»

Сквозь дрему до него доносились приглушенные голоса сестры и друга.

– Вы так безоговорочно верите своему дяде? – спрашивала Эскива.

Видимо, Ренье кивнул, потому что она заговорила снова:

– Что такого особенного в герцогине Ларра? Ни она, ни ее супруг ни разу не приезжали ко двору, так что я ее даже не видела. Какая она? Адобекк говорил, будто вы ее хорошо знаете.

– Кто может похвалиться тем, что знает кого-то? – возразил Ренье. – Мы с герцогиней Ларра были недурно знакомы много лет назад, когда оба учились в Академии. С тех пор переменилось почти все. Я даже перестал скрывать то обстоятельство, что был рожден на свет вне брака. В молодости мне казалось, будто это имеет какое-то значение. Если не для меня, то для других людей. А с годами это обстоятельство совершенно утратило свой роковой смысл.

Эскива коротко засмеялась:

– Вы исключительно ловко перевели разговор на собственную персону!

– Разве? – удивился Ренье.

– Именно! Не вздумайте дурачить меня, сударь!

– Не вздумаю, ваше величество!

Эскива показала ему кулак. Несколько секунд Ренье с интересом рассматривал этот кулак, потом потянулся вперед и поцеловал сжатые пальчики. Он почувствовал, как под его губами они сжимаются еще крепче, а потом вдруг расслабляются и начинают его щекотать, бегая по всему лицу, как потревоженные муравьи.

– Когда я возьму вас в мужья, вы так и будете титуловать меня «величеством»? – спросила девочка.

– Непременно, – ответил Ренье.

– И в постели? – храбро осведомилась она.

– В постели – особенно, – заявил он. – Ведь таким образом я буду ощущать себя на государственной службе… Ай! – тихо вскрикнул он. – Что это вы щиплетесь, госпожа моя?

– Так, на всякий случай… Рассказывайте про герцогиню Ларра.

– Ее зовут Фейнне, – послушно заговорил Ренье. – Дочь торговца тканями из Мизены.

– Как же вышло, что дочь торговца сделалась герцогиней?

– Фейнне всегда была необыкновенной, – произнес Ренье задумчиво. – Когда мы узнали, что теперь она носит титул, мы даже не удивились.

– «Мы»? – переспросила Эскива.

– Мой брат и я, – объяснил Ренье.

– А вы не были в нее влюблены? – осведомилась проницательная Эскива.

Ренье тихо засмеялся.

– Конечно были! Почти все молодые люди нашего академического курса были влюблены в Фейнне из Мизены!

– Какая она? – ревниво продолжала выспрашивать Эскива.

– Такая, что хотелось погладить по плечу, по щеке… – Ренье сделал округлый жест ладонью. – Ужасно милая.

– Наверное, сейчас она толстая, – сказала Эскива.

– Это не отменяет того обстоятельства, что Фейнне – милая, – сказал Ренье. – И вот еще что: с ней можно было дружить.

– Если говорить честно, – протянула Эскива, – меня интересуют не замечательные свойства ее характера и внешности, а то, что делает ее ценной для нашей миссии.

– Слушаюсь, повинуюсь и мысленно падаю ниц, ваше величество, – сказал Ренье. Он поймал прядь волос Эскивы и быстро поднес к губам. Она и ахнуть не успела, как он уже зажал прядку между зубами.

– Пустите! – возмутилась маленькая королева.

Ренье разжал зубы.

– Ладно… Приближаюсь к главному в моем недостойном повествовании. Фейнне – слепая. Она родилась незрячей.

– Как же она училась в Академии?

– Ей помогал нанятый ее отцом телохранитель по имени Элизахар. Еще одна прелюбопытнейшая личность… Умел читать, писать, острить и ставить на место нахалов, не проливая крови.

Эскива махнула рукой:

– Вы нарочно меня мучаете!

– Обожаю мучить юных эльфийских дев, – не стал отпираться Ренье. – Однако возвращаюсь к главному. Однажды Фейнне пропала. Чуть позднее она обнаружилась в саду Академии. По ее словам, она случайно очутилась в мире, где у нее было зрение. Впоследствии это умение – перемещаться между мирами – подтвердилось. Герцогиня Ларра – единственный известный нам человек, способный на такое. Никто не исследовал ее способности. Герцог Вейенто пытался это сделать, но потерпел неудачу. Фейнне попросту ушла от него. Проскользнула у него между пальцами. И больше ни один человек не посягал на свободу Фейнне и не осмеливался прикасаться к ее тайне.

– А Элизахар? – спросила королева. – Разве ему она не открылась? Было бы странно, если бы жена сохранила тайну для себя одной, не посвятив в нее мужа.

Ренье пожал плечами.

– Сказать по правде, я понятия не имею, как сложились ее отношения с Элизахаром. Я очень давно не встречался с ними обоими. Когда я видел Элизахара в последний раз, он был влюблен.

– Еще одно слово в том же роде – и я начну ненавидеть герцогиню Ларра, – предупредила Эскива.

– А что я такого сказал? – удивился Ренье.

– Не желаю обсуждать это. – Эскива растянулась на земле. – Надеюсь, ваша дорогая Фейнне с ее ценным даром нам поможет. Если захочет. И если сумеет. А теперь я желаю спать.

– Не смею препятствовать, – сказал Ренье.

– Дайте вашу руку, я положу на нее голову, – распорядилась Эскива.

– Осмелюсь заметить, голова у вашего величества весьма тяжела.

– Превосходно.

– Как чугунная чушка.

– Очень хорошо.

– У меня затечет рука.

– Прелестно.

– И будет болеть.

– Это моя мечта, – сказала Эскива и улеглась на вытянутую руку Ренье. – Вам достаточно неудобно? Ощущения болезненные?

– Весьма, – сказал Ренье.

– Очень хорошо, – повторила Эскива. Она прижалась к нему и почти мгновенно заснула.

Ренье смотрел на расслабленное детское лицо и ясно видел, каким оно станет, когда Эскива повзрослеет. От Уиды он знал, что эльфийка влюбляется один раз и на всю жизнь – если это чувство вообще когда-либо посетит ее сердце. А он, Ренье, обречен любить эльфийскую королеву. Эскива – последний, прощальный подарок его великой возлюбленной. Той королевы, первой.

На миг из чащи вынырнул Радихена. Хмуро оглядел спящих королевских детей, встретился глазами с Ренье, кивнул и снова скрылся.

Адобекк доверял этому человеку, своему холую и воспитаннику. И Ренье тоже доверял ему: потому, что привык полагаться на умение своего дяди разбираться в людях, но в еще большей степени – потому, что Радихена находился здесь ради сына Эйле.

Незаметно сон сморил и Ренье, и он заснул с безмятежностью чистого сердцем пропойцы. И ничто не мешало его отдыху: ни затекшая рука, ни близость вражеской армии, ни даже толстая зеленая гусеница, деловито проползавшая по его щеке незадолго до рассвета.


Глава тридцать первая

ЭЛИЗАХАР, ГЕРЦОГ ЛАРРА


– Я же говорил тебе, здесь кто-то есть, а ты не верил!

Двое солдат рассматривали спящий лагерь. Один негромко рассмеялся:

– Чего только не обнаружишь, отойдя по нужде! Прав наш великий герцог: стоит ради этого удаляться от лагеря, а не гадить у себя под носом.

– Герцог имел в виду нечто другое, – сказал второй солдат. – Герцогу не нравятся сюрпризы, вот он и требует, чтобы мы уносили свое дерьмо в сторонку.

– Великий герцог в состоянии предвидеть самые неожиданные последствия своих распоряжений, – возразил первый солдат, все еще посмеиваясь. – И вот нам награда за послушание: хорошенькая юная девочка и с ней всего двое защитников.

– Один, – поправил его товарищ. – Мальчишка не в счет.

Хрустнула ветка. Оба солдата резко обернулись и оказались лицом к лицу с хмурым рыжеволосым человеком, который появился как будто из пустоты.

– Эй, ты откуда… – начал было первый солдат.

Радихена поднял меч. В свое время Адобекк настоял на том, чтобы Радихену обучали фехтованию. «Дворянская шпага ему явно ни к чему, – заявил бывший королевский конюший, – а вот солдатский меч в полторы руки – неплохая штука. В меру сдержанно, не слишком претенциозно и в то же время вполне действенно».

Завидев оружие, солдат ухмыльнулся и набросился на противника с ножом в одной руке и коротким широким мечом – в другой. Радихена легко отбился. Второй солдат, с мечом в опущенной руке, слегка осклабясь, смотрел за поединком. Он был готов вступить в битву в любой момент и жадно высматривал, когда Радихена сделает ошибку и станет уязвим.

Звон клинков разбудил Ренье, сперва вплетясь в сон, а затем сразу же превратившись в явь. Ренье вздрогнул и открыл глаза. Рядом тихо спала Эскива. Он осторожно высвободил руку и бросился на шум.

– Вовремя. – Радихена встретил его одним-единственным словом.

Ренье отбил удар, предназначавшийся его спутнику, и Радихена смог наконец отойти от дерева – толстый ствол прикрывал его спину, однако не позволял маневрировать. До сих пор Радихена только отбивался, но не атаковал.

Они покончили с врагами почти одновременно: сперва Ренье отсек нападающему руку и добил упавшего ударом в горло, а мгновение спустя Радихена быстрым движением пронзил грудь второго солдата, безошибочно попав в щель между пластинами доспеха.

Несколько мгновений они переводили дух. Радихена обтер лицо рукавом.

– Тебя не зацепили? – спросил Ренье.

Он молча покачал головой.

– Почему ты не звал на помощь?

– Не хотел зря шуметь, – ответил Радихена. – Рядом могли оказаться и другие. Хорошо, что вы проснулись и пришли, мой господин. Это было вовремя.

– Их нужно закопать, – сказал Ренье.

– Нет времени.

– Хотя бы слегка прикрыть землей, чтобы их не обнаружили раньше времени и не начали нас искать.

– Я займусь этим, а вы будите детей и седлайте лошадей, – решил Радихена. – Будем уносить отсюда ноги.

– Думаешь, если сейчас удерем, то больше мы с ними не встретимся?

– Гайфье предполагает, что у герцога – человек семьсот. Если мы разойдемся с ними сейчас, то окажемся у них в тылу. С таким количеством солдат не высылают арьергард. Идут, поджав задницу и вытянув шею, чтобы скорей добраться до столицы.

– А ты стратег, Радихена.

– Я читал хроники, – сказал Радихена. – Поторопитесь, мой господин, времени мало.

Ни Гайфье, ни Эскива не стали задавать вопросов, когда их разбудили и, не позволив позавтракать, сразу усадили в седло.

– Похоже, я многое пропустил, – заметил Гайфье.

– Если мы задержимся, нас могут обнаружить, – ответил его друг. – Мы встали лагерем слишком близко к армии Вейенто.

Ренье сел в седло и поехал первым. Королева и его брат последовали за ним. Они осторожно пробирались сквозь чащу. Ренье вел в поводу лошадь Радихены. Когда они проезжали мимо места недавнего сражения, оба убитых были уже забросаны листьями и сорванной травой. На вздутых корнях дерева, под которым происходила битва, остались размазанные пятна крови. Эскива вопросительно подняла брови, но Ренье покачал головой, давая ей понять, что все в порядке, и девочка промолчала.

Радихена выступил из-за дерева неожиданно. Эскива вздрогнула всем телом и нахмурилась, а Гайфье схватился за рукоять кинжала. Не обращая внимания на то, какой эффект произвело его внезапное появление, Радихена преспокойно уселся на свою лошадь и возглавил кавалькаду.

Они направлялись на север.


* * *


Больше суток маленький отряд пробирался сквозь лес. Казалось, чащобе не будет конца и никогда больше путники не выберутся на дорогу. Деревья росли все гуще, земля под копытами лошадей все чаще отзывалась каменным звоном. Они приближались к горам. Их путь шел теперь то под уклон, то вверх, и неровность рельефа заставляла стволы деревьев жаться друг к другу и сплетаться ветвями, как будто в поисках поддержки.

Эскива не скрывала своего удивления, когда в середине второго дня их бегства от воинства Вейенто путешественники внезапно вырвались из лесного плена и вышли на хорошо укатанную дорогу. Королева склонна была считать это обстоятельство счастливой случайностью, однако Ренье так не думал. Он приблизился к Радихене.

– У тебя есть карта?

Радихена обернулся на говорившего и несколько секунд молчал, прежде чем ответить:

– Карта? Почему вы так решили, мой господин?

– Больно уж ловко ты отыскал путь. Вряд ли эта местность знакома тебе по былым временам. Покажи мне карту. Я хотел бы видеть, долго ли нам осталось, потому что королева, как бы она ни скрывала это, едва держится в седле.

– Карта – здесь. – Радихена коснулся пальцем своего виска. – Господин Адобекк велел мне выучить ее на память. Я знал, в каком месте дорога подходит ближе всего к лесу. Остальное – просто: ручьи, распадки, скальные обнажения. О да, у господина Адобекка есть очень хорошая карта.

– А у моего отца имеется такая? – спросил, приближаясь, Гайфье.

Радихена повернулся к нему и уставился на мальчика изучающим взглядом. Он так долго молчал, что Гайфье немного смутился:

– Со мной что-то не так? Почему ты так смотришь?

Не отвечая на вопрос, Радихена проговорил:

– У вашего отца будет такая карта, если она ему понадобится. Насколько известно господину Адобекку, до сих пор Талиессин отлично обходился собственными силами.

Ренье обратил внимание на то, что Радихена назвал регента просто по имени. Для Радихены принц до сих пор оставался «Талиессином» – счастливым соперником в любви, человеком, которого он не сумел убить.

– Времени в обрез, – сказал Ренье, обрывая странный, ненужный разговор. – Едем.

Теперь Радихена ехал последним. Дорога уходила все дальше на север, и горы подступали к ней все ближе, пока не стиснули узкий проход с обеих сторон. И вот тогда до слуха путников донесся шум: гром колес, ржание лошадей, выкрики.

Эскива догнала Ренье, возглавлявшего маленький отряд. Он обернулся к королеве через плечо:

– Вас что-то беспокоит, ваше величество?

– Там, впереди…

– Да, там, я полагаю, армия. В горах звуки коварны, невозможно определить, как далеко они от нас и сколько там вообще людей. Но, надеюсь, не так уж мало.

– Кто это может быть? – спросила Эскива, стараясь выглядеть невозмутимой. – Кажется, вы уверяли, что Вейенто побоится распылять свои силы и не вышлет арьергарда.

– Это не может быть арьергард Вейенто, – заверил ее Ренье. – У меня почти нет сомнений в том, что скоро мы встретим единственного человека, который может кое-что для нас прояснить.

– Выражайтесь так, чтобы мне было понятно, – попросила Эскива почти жалобно.

– Полагаю, мы движемся навстречу Элизахару, – сказал Ренье. – Только и всего.

Радихена подъехал к ним и бесцеремонно вмешался в разговор:

– Было бы лучше, если бы вы не ошиблись, мой господин, потому что здесь негде спрятаться. Сойти с этой дороги уже невозможно, а удирать – значит оказаться между двумя армиями.

– Никто не будет удирать, – холодно проговорила Эскива.

– А если ты завел нас в ловушку, – еле слышно прошептал Гайфье, так, что его никто не услышал, даже Радихена, – то имей в виду: ты умрешь первым.

Как и его сестра, мальчик инстинктивно не доверял рыжеволосому, и даже ручательство Адобекка не могло изменить этого мнения.


* * *


Прошло не менее двух часов с того момента, как в отряде услышали приближение чужой армии. Шум то звучал совсем рядом, то вдруг удалялся: дорога в горах петляла, и звук путешествовал странными путями, умножаясь в пещерах, отражаясь от отвесных стен или неожиданно исчезая за скалами.

Внезапно перед самым носом у Ренье из-за поворота показались двое верховых с пиками, а за их спиной – еще двое, и еще. Следом громыхала телега, запряженная парой мулов.

Ренье остановился и поднял руку. Маленький отряд замер посреди дороги. Один из верховых двинулся вперед, к путникам, второй поехал назад, осторожно пробираясь мимо телеги и прочих всадников.

Солдат приблизился к Ренье, быстро окинул взглядом двоих подростков, чуть дольше задержался на Радихене и снова вернулся к Ренье.

– Ты старший? – спросил он.

– Да.

– Назовись.

– Это армия Элизахара?

– Это армия герцога Ларра, – подтвердил солдат. И повторил: – Назовись.

– Мое имя Ренье.

– Кто эти трое?

– Знатные дети, мои воспитанники, и слуга.

– Элизахар захочет поговорить с тобой, – сказал пикинер. – Он велел нам задерживать всех, кого мы встретим на дороге, и доставлять к нему.

– Хорошо, – сказал Ренье.

Следом за солдатом он двинулся вдоль растянувшегося по дороге отряда. Эскива ехала сразу за Ренье и смотрела ему в спину. Он сидел в седле расслабленно, опустив плечи. Разглядывал солдат, провожал глазами крытые телеги. Пару раз щелкнул пальцами, явно отвечая этим жестом на какие-то свои мысли.

Королева выпрямилась, вскинула голову. В отличие от Ренье она не глядела ни налево, ни направо. Она постоянно ощущала на себе жадные взгляды. Кто она для этих солдат? Просто девчонка. При других обстоятельствах – легкая добыча, развлечение.

Ей хотелось спрятаться, закутаться в черное покрывало, переодеться парнем, приклеить себе бороду, прикинуться карликом. Хорошая идея. Она стала думать о том, какой карлик бы из нее получился. Бородавка на носу, лохматые брови. И ни один мужчина больше не захочет на нее глазеть.

Она поняла вдруг, что взгляды всех этих чужих мужчин проникают ей в самое сердце, заставляют волноваться. Ей стоило больших усилий не повернуть голову и не ответить на их молчаливые призывы – хотя бы улыбкой, – и это обстоятельство смущало Эскиву еще больше, так что в конце мучительного путешествия она уже готова была провалиться сквозь землю.

Герцог Ларра сам выехал навстречу чужакам, едва только ему доложили о них. За минувшие годы Элизахар почти не изменился. Ренье узнал его издалека, даже не увидев еще лица: рослый, стройный, и все та же спокойная уверенность в каждом движении. Элизахар распоряжался среди своих солдат точно так же, как некогда раздавал советы студентам Академии.

Ренье заранее улыбался, предвкушая встречу с давним приятелем. Вот Элизахар повернулся в его сторону, вот вскинул глаза…

И ответная улыбка мелькнула на лице герцога Ларра.

– Эмери! – воскликнул Элизахар, быстро приближаясь к Ренье и хватая его за руку. – Как я рад видеть вас! А то мне докладывают о каких-то лазутчиках – я уж не знал, что и думать…

Очень ненадолго Ренье позволил себе мысленно уйти на пятнадцать лет назад, в сады Академии. Потом вздохнул. Волшебство первого мгновения встречи закончилось.

– Меня зовут Ренье, ваша милость, – произнес он со вздохом. – Эмери – мой старший брат. Мы очень похожи, так что нас действительно часто путают…

– Прошу меня извинить. – На лице Элизахара появилось отчужденное выражение.

– Ничего страшного, – Ренье махнул рукой, – вы не первый, ваша милость, кто попался на эту удочку.

Элизахар вдруг засмеялся:

– Ведь в Академии вас тоже было двое, да?

Теперь стало очевидно, что герцогу Ларра давно минуло сорок. Стоило ему улыбнуться, как легкие морщинки побежали по всему его лицу, как солнечная рябь по глади озера.

– Вы большие ловкачи с вашим братом, господин Ренье! – посмеиваясь, продолжал герцог Ларра. – А я-то, глупый человек, все гадал: откуда у милейшего Эмери эти странные скачки настроения… Признавайтесь теперь: кто из вас двоих был надменным занудой, а кто – веселым парнем, который так ловко обходился со шпагой?

– Веселым парнем был я, – скромно сказал Ренье. – И если уж мы заговорили о шпаге, то я просто обязан поблагодарить вашу милость за уроки. Несколько раз солдатская наука спасала мне жизнь.

– Не стоит благодарности, – махнул рукой Элизахар.

– Ну, лично я так не думаю, – возразил Ренье, и они оба снова засмеялись.

Королева тронула коня, приблизилась к мужчинам. Элизахар небрежно скользнул по ней взглядом, явно не сочтя достойной более пристального внимания, и Эскива неожиданно почувствовала себя оскорбленной. Минуту назад ее возмущало вожделение в глазах солдат, но вот безразличие герцога разозлило ее по-настоящему. «Стало быть, госпожа Фейнне очень хороша, – подумала девочка. – Настолько хороша, что даже присутствие эльфийки не способно расшевелить ее мужа».

– Позвольте сказать вам кое-что до крайности важное, ваша милость, – тихо проговорил Ренье на ухо герцогу Ларра. – Молодые люди, которые путешествуют со мной, – дети Талиессина.

– Чьи дети? – удивился Элизахар и вдруг вздрогнул и застыл. Эскива не без удовольствия заметила на его лице благоговейный страх. – Ваше величество, – прошептал он.

Эскива важно протянула ему руку для поцелуя. Элизахар осторожно коснулся ее губами и, задержав на миг в своей ладони, вернул эту детскую ручку обратно на луку седла – как будто драгоценность в ларец уложил.

Гайфье кивнул Элизахару, не тронувшись с места. Здесь было слишком тесно для обмена любезностями. Тем более что армия Элизахара продолжала медленно продвигаться вперед мимо пятерых, что остановились на обочине для разговора.

– Почему вы ни разу не побывали при дворе? – спросила герцога Ларра королева Эскива. – Мне кажется, это невежливо. Вы не согласны?

Элизахар прикусил губу. Он и сам не мог найти удовлетворительный ответ на этот вопрос.

– Каждый год я собирался представить вашему величеству мою супругу и сына, – признался он. – Но всегда находились какие-то более неотложные дела… Или мне так представлялось. Сейчас я склонен считать, что просто был невнимателен.

– Ну так исправьте положение, – молвила королева. – Я приглашаю вас лично.

– Хорошо, – сказал Элизахар так покорно, что королева не выдержала и рассмеялась.

Он наконец улыбнулся, и снова солнечный свет брызнул из его глаз.

– Я буду рад повидаться с Эмери, – сказал Элизахар, обращаясь к Ренье. – Хотя, сдается мне, в Академии я дружил по преимуществу с вами. Какой он сейчас?

– Стал добрее и мягче, хотя не утратил привычки к добродетельной жизни, – сказал Ренье. – Кстати, женился. Помните Софену?

– Убитую девушку? Да.

– А ее брата?

– Мы с ним встречались пару раз, уже после Академии, – сказал Элизахар. – Очень хороший человек.

– Эмери женат на его дочери, на Софене-маленькой.

Элизахар весело присвистнул.

– Академия делает мир очень тесным, вы не находите, господин Ренье?

– Нахожу, ваша милость.

– Вот и хорошо. А теперь я вынужден спросить вас: куда вы направляетесь?

– В герцогство Ларра, навестить герцогиню, – ответил Ренье.

Элизахар помрачнел.

– Для чего вам понадобилась Фейнне?

– Ответ очень прост: она может отыскать самый короткий и безопасный вход в эльфийский мир.

Элизахар опустил взгляд. Несколько мгновений он молчал, что-то обдумывая, а потом невесело хмыкнул:

– Я получил письмо от господина Адобекка. Того, что при прежнем правлении был королевским конюшим. Очень влиятельный и весьма разумный господин. Он сообщал мне о мятеже Вейенто и о том, что законной власти, возможно, понадобится помощь моей жены… – Он сделал еще одну паузу. – Вы прошли сквозь армию Вейенто. Вы видели его самого?

Ренье обернулся к тому, кто отважился быть их разведчиком.

– Я видел только костры, – сказал Гайфье. – По моим подсчетам, у Вейенто человек восемьсот, может быть – тысяча. Не больше.

– Какие вести доходят от Талиессина? – продолжал Элизахар. – Дело в том, что у меня только триста человек. Знаю, очень мало, но больше не набралось. Я забрал почти весь гарнизон Саканьяса. Кроме того, пришлось решать вопрос с продовольствием. С самого начала я не сомневался в том, что Вейенто будет сжигать за собой все деревни, предварительно обобрав их, так что нам предстоит идти по пустыне.

– Так и есть, – сказал Ренье. – Там, впереди, – сплошная черная земля и волчьи стаи голодных, озлобленных крестьян.

Элизахар вздохнул:

– Поэтому я набрал хлеба в своих деревнях. Везу с собой в обозе. Это обстоятельство также не позволяет мне увеличивать количество солдат. Меньше всего мне хочется вешать их за мародерство.

Мимо прогрохотала еще одна телега. Элизахар проводил ее взглядом.

– Последняя. Мне пора. Прощайте.

– Ждем вас с супругой на празднике возобновления союза, – напомнила королева.

Герцог Ларра молча поднял руку в приветственном жесте и погнал коня следом за своей армией. Скоро последний всадник скрылся за поворотом, и вдруг сразу стало очень тихо. Все звуки канули, только пыль, поднятая копытами и колесами, продолжала куриться близ поворота.

– Он разобьет Вейенто, даже если отец опоздает, – проговорил Гайфье.

Эскива метнула в брата взгляд-стрелу:

– Отец не опоздает.

– Я тоже так думаю, – поддержал ее Ренье. – Едем, времени у нас мало.

Гайфье подтолкнул своего коня коленями. Животное, спокойно тянувшееся за пучком травы, что вырос в расселине, вдруг взбрыкнуло и от неожиданности укусило за ляжку стоявшего поблизости скакуна Эскивы.

Ренье едва успел поймать его за повод. Королева вцепилась в гриву своего коня и закусила губы, чтобы не закричать от страха. Конь бесился на самом краю пропасти. Ренье, белый от ужаса, смотрел на происходящее. Он только и мог, что не выпускать поводья. Конь рвался прочь, вертелся на месте и ржал.

– Держите, держите! – кричал Ренье. – Мне одному не справиться!

Эскива наконец вынула ноги из стремян и закричала:

– Хватайте меня!

В воздухе мелькнули ее руки, над волосами взлетело покрывало и на миг окутало собой все небо. Ренье выпустил повод и вцепился в одежду королевы. В тот же миг взбесившийся конь оступился и упал в пропасть. Эскива рухнула поперек седла Ренье, криво свесившись на бок. Ренье, упав на королеву и почти целиком закрыв ее собой, держал ее за руку повыше локтя и за одежду на спине.

– Пустите, – хрипло сказала Эскива, пошевелившись под его ладонью.

Ренье осторожно перехватил ее поперек талии и помог сесть впереди себя. Она глубоко вздохнула, потерла руку.

«Будет здоровенный синяк», – подумала девочка.

А вслух произнесла:

– Ренье прав, времени у нас действительно очень мало.


* * *


Герцогство Ларра, в былые времена довольно значительное, пришло в ничтожество несколько веков назад, и в конце концов от прежних владений остался только майорат: замок и три кормившие его деревни. Элизахар не предпринимал никаких попыток расширить свои владения и вел жизнь обычного захолустного барона – если не считать того, что он пристально следил за своим могущественным соседом, герцогом Вейенто.

С Вейенто Элизахара связывали сложные семейные узы: супруга Вейенто, госпожа Ибор, приходилась старшей дочерью мачехи Элизахара, госпожи Танет.

Танет, вторая жена покойного Ларренса, некоторое время бунтовала против пасынка, когда пятнадцать лет назад тот неожиданно объявился, живой-здоровый, и предъявил права на наследство своего только что погибшего отца. Собственного имущества у Танет не было, а замужняя дочь ясно дала ей понять, что не желает терпеть при себе мамашу-интриганку. Все это было печально и несколько неожиданно, но нужно было как-то жить дальше, и Танет решилась на отчаянный шаг.

После целого года бесполезных интриг и попыток столкнуть Вейенто с новым герцогом Ларра Танет осмелилась вернуться к Элизахару и сдаться на его милость.

Герцог Ларра возился со своими охотничьими птицами, когда ему доложили о том, что его хочет видеть какая-то женщина. Элизахар так удивился, что приказал сразу же проводить к нему незнакомку. Женщина! Как правило, неурочных встреч с ним добивались сплошь мужчины – вояки, бывшие сослуживцы. Прознав про удачу, свалившуюся на их приятеля, они искали у него хорошей службы.

– Женщина? – спросил у слуги Элизахар. – Какая она?

– Завернутая в черный плащ, но, судя по фигуре, должна быть симпатичной, – доложил слуга.

Элизахар кивнул, подтверждая прежнее распоряжение:

– Зови сюда.

Он посадил птицу на место и закрыл клетку.

Дама действительно выглядела очень стройной, изящной. Кутаясь в просторный черный плащ с капюшоном, она шла навстречу Элизахару быстрой молодой походкой. Но когда она дерзко вскинула голову и капюшон упал ей на плечи, Элизахар не смог скрыть разочарования: лицо посетительницы оказалось измятым, с кислыми складками вокруг рта.

Танет улыбнулась – ни тени заискивания:

– Не ожидали увидеть меня снова, пасынок?

– Не ожидал, мачеха, – согласился Элизахар весьма покладисто. – Здравствуйте. Что привело вас ко мне? Помнится, я настоятельно советовал вам обратиться к вашей старшей дочери и попросить у нее убежища.

Танет не опустила глаз.

– Да, помню.

– Еще я рекомендовал вам не совать и носу в мои владения, – продолжал Элизахар все тем же ровным тоном.

– Да, – сказала Танет.

– Что же с вами сделали, бедняжка, в герцогстве Вейенто, если вы не придумали ничего умнее, как бежать ко мне?

Танет вдруг расплакалась. Слезы криво побежали по морщинам, рассекавшим ее лицо, извилистые мокрые дорожки избороздили щеки и подбородок. Элизахар неприязненно смотрел на нее и молчал. Наконец мачеха всхлипнула и заговорила:

– Ибор меня прогнала.

– Должно быть, вы и там вздумали плести интриги, – заметил Элизахар.

Она затрясла головой.

– Нет, ничего подобного! Я просто мешала ей. Старая мать. Некрасивая. Никаких манер. А у нее была мечта – блистать при королевском дворе. Элизахар, Элизахар, – Танет глубоко вздохнула, – моя дочь просто выставила меня за дверь. Ибор. Родная дочь. Не пасынок, перед которым я виновата, а моя собственная плоть и кровь, ради которой я терпела все выходки вашего отца. После всего, что случилось, я не хочу больше иметь с ней дело. Ни с ней, ни с Адальбергой.

– Адальбергу она, стало быть, оставила при себе?

– Адальберга решила поселиться в небольшом доме в шахтерском поселке. Не знаю, как она не повесится там с тоски. Впрочем, среди шахтеров полным-полно голодных мужчин, а ей, кажется, большего и не нужно.

– Прекрасная карьера, – одобрил Элизахар.

Танет оскалилась:

– Говорят вам, я не хочу ничего слышать о моих дочерях!

– Как хорошо, что я не ваша дочь, госпожа Танет, – сказал Элизахар.

Она вдруг перестала плакать и заговорила деловито:

– Я слышала, что среди солдат есть такой обычай: когда друзья бросили тебя, обращайся за помощью к врагу.

– От кого вы слышали о таком обычае, сударыня?

– От Эмилия…

Эмилий. Тот солдат, что был любовником Танет и одновременно с тем – возлюбленным ее младшей дочери, Адальберги. Эмилий, который, желая угодить обеим, пытался убить Элизахара и Фейнне. Эмилий, повешенный по приказу нового герцога Ларра.

– А Эмилий не говорил вам, что означает этот обычай? – осведомился Элизахар невозмутимо.

– Простите, пасынок. Я не знала, что у такой простой традиции имеется еще и какой-то тайный смысл. Могу я узнать – какой?

– Можете, мачеха, можете. Это значит, что солдат, брошенный своими, переходит на сторону врага. Если выражаться проще, так обозначают самое обычное предательство. Вы готовы совершить предательство, мачеха?

– Да, – сказала Танет, не раздумывая.

– Вы поклянетесь?

– Да, – повторила она.

Элизахар чуть заметно улыбнулся и, подойдя к мачехе вплотную, ребром ладони отер слезы с ее лица.

– Берегитесь. Вас ожидает немного не то, на что вы, кажется, рассчитываете, – предупредил он, – но все равно… Я рад, что вы вернулись и больше не злитесь на меня, мачеха.

Она пожала плечами, и Элизахар удивленно заметил, что она смущена.

– Ваш отец был моим первым мужчиной, ваша милость, – сказала она, впервые назвав Элизахара не по имени. – Вы похожи на него. Мне нетрудно представить вас своим господином. Я привыкла подчиняться герцогу, подчинюсь и вам. – Она помолчала немного и добавила: – Адальберга – другое дело. Ее первым мужчиной был Эмилий, а вы повесили его. Она никогда вам не подчинится и никогда не простит. При первой же возможности она попробует ударить вам в спину.

– О, – сказал Элизахар, – я постоянно буду иметь это в виду, мачеха. Благодарю вас.


Глава тридцать вторая

ФЕЙННЕ, ГЕРЦОГИНЯ ЛАРРА


– Какие они? – спросила Фейнне.

В ответ раздалось тихое позвякивание ключей, висевших на поясе Танет: кастелянша повернулась на голос герцогини. Эти ключи были знаком власти Танет над всеми материальными предметами, что имелись в замке, – любой из них она могла запереть на замок или извлечь на свет из кладовки. И вместе с тем те же ключи означали ее добровольное подчинение Элизахару и его жене.

Когда Танет сдалась на милость нового герцога Ларра и Элизахар привел мачеху обратно в замок, он заставил ее дать клятву верности. И ни разу с тех пор Танет даже не помышляла о том, чтобы эту клятву нарушить, ибо последствия такого поступка представлялись ей слишком страшными.

Танет никогда не делала ни малейшей попытки разузнать, каким образом герцог и его жена проделали это, но присяга на верность им прозвучала не в человеческом мире, а в эльфийском, там, где ни одно слово не пропадает втуне и любые благословения и клятвы сбываются буквально.

Даже спустя пятнадцать лет ей иногда снился тот мир. Сияющее небо и певучие стволы рослых деревьев. Слишком яркие краски. Слишком звонкие звуки. Сквозь подавляющую человеческое воображение красоту приглушенно доносился голос:

– Поклянись служить Элизахару, герцогу Ларра, и его жене Фейнне до тех пор, пока дыхание исходит из твоей груди…

Танет не слышала собственного, глухого и жалкого голоса, но знала, что отвечает – отвечает всем своим естеством:

– Клянусь…

– Верно и преданно, до последней капли крови, если потребуется… – гремел голос, и неслышно шелестела Танет:

– Клянусь…

– Никогда не злоумышляя против них… Иначе сумерки поглотят тебя и ты соединишься с темнотой…

– Иначе я соединюсь с темнотой, – повторила Танет.

Кто-то настойчиво взял ее за руку и вернул в человеческий мир. Она испытала огромное облегчение, когда очнулась в кресле, в знакомом ей зале, возле окна. Рядом с ее креслом стоял столик с вином, закусками и фруктами. А еще там лежала связка ключей.

– Возьмите, мачеха, – сказал, наклонившись над головой Танет, Элизахар, герцог Ларра. – Теперь вы – хозяйка над всеми моими вещами.

Цепочка звякнула для Танет впервые, и она поняла, что это – цепи рабства, символ вечной неволи. Она повесила ключи на пояс и с горечью сказала:

– Я поклялась самыми страшными словами хранить вам верность, но как я могу знать, что вы не причините мне вреда? В нашем договоре слишком много несправедливости!

Элизахар улыбнулся:

– Не требуйте от наших отношений справедливости, мачеха! Когда я был мал и слаб, вы хотели избавиться от меня, и вам было безразлично, останусь я жить или умру, всеми брошенный, где-нибудь в лесу.

Она смотрела на него, и покой постепенно нисходил в ее мятежную душу, за что она была благодарна Элизахару как никому на свете.

– Я вовсе не требую справедливости, – сказала Танет. – Но мне было бы легче, если бы вы тоже дали клятву.

Элизахар присвистнул, посмеиваясь:

– Вот уж дудки, мачеха! Никаких клятв с моей стороны. Вы должны меня бояться, ясно вам? – И добавил: – Но могу обещать, что не трону вас. Можете даже тайком пить домашние наливки и наряжаться в платья моей жены, пока никто не видит.

Он тихонько щелкнул ее по лбу – от такой фамильярности она потеряла дар речи – и ушел.

Ни разу за все эти годы Танет не посягнула на собственность герцога Ларра. Она служила ему, как и поклялась, верой и правдой. Когда ее старшая дочь, герцогиня Вейенто, родила сына, Танет не сделала даже попытки навестить внука, потому что почти одновременно с Ибор родила и госпожа Фейнне, и тоже мальчика, которого назвали Онфруа, и это оказалось для Танет куда важнее всего остального.

Для Онфруа, ничего не знавшего о том, как его отец пришел к власти, Танет всегда оставалась лучшим другом, доброй ключницей, полновластной госпожой множества съедобных и несъедобных сокровищ. Разве не она открыла по его просьбе кладовку, где хранились старые луки и стрелы? Разве не она вытащила для него из сундука книгу с картинками, изображавшими чудовищ и чудесное оружие, их поразившее?

Танет показала мальчику множество укромных уголков в замке, где можно было прятаться и мечтать. Танет учила его кулинарному искусству, и Онфруа уже в десять лет был изрядным поваром. Он продолжал расспрашивать ключницу о рецептах варки варенья и свойствах пряностей даже после того, как ему объяснили, что стряпня – занятие, недостойное мужчины и будущего герцога. И когда Онфруа целовал ключнице ручки и называл ее «матушкой», Танет понимала, что она наконец обрела настоящее счастье.

Смахивая слезу, она призналась в этом мальчику, и он весело согласился:

– Для одних, матушка, счастье – непременно в бою, чтобы кругом громоздились трупы чудовищ. – Он показывал в сторону лестницы, ведущей в комнату с книгами. – Для других, – кивок в сторону родительских покоев, – счастье в супружеской любви. А для нас с вами – в том, чтобы слушать тишину. Я так думаю, вы прежде искали не своего счастья, вот вам и пришлось так тяжко в жизни.

– Откуда вы, мое сокровище, знаете, что мне тяжко пришлось в жизни? – улыбнулась в ответ ключница.

Мальчик немного поразмыслил и решил дать правдивый ответ:

– У вас такой вид, будто вас жизнь сильно пожевала. Так сильно, что даже моя дружба не сумеет этого разгладить.

– Погодите, сами ей в челюсти не попадите, мое сокровище.

– Исключено, – заявил юный Онфруа. – Я хорошо знаю, что мое, а что чужое.

У него рано появилась одна странная привычка: иногда он завязывал себе глаза черной лентой и ходил так по целым дням. Танет частенько допытывалась у него, для чего он это делает, и однажды Онфруа все-таки ответил:

– Скажу вам правду, матушка, потому что вранья вы никак не заслужили. Но это – только один раз, и больше не спрашивайте, хорошо?

– Для правды довольно и одного раза, – сказала Танет.

– Я хочу видеть мир так, как видит его моя мать, – объяснил Онфруа.

– Да хранят вас небеса, мое сокровище, ведь госпожа Фейнне слепая! – воскликнула ключница.

– Вот это и важно, – сказал Онфруа. И предупреждающе поднял руку: – Все, довольно об этом!

И Танет больше не спрашивала.

Когда пришли, а затем и подтвердились известия о мятеже Вейенто, Элизахар уехал из замка: сперва – в Саканьяс, вербовать солдат, затем – догонять армию Вейенто и двигаться на соединение с Талиессином. Фейнне осталась на попечение Танет.

Отъезд Элизахара случился так неожиданно, что Онфруа не успели оповестить. Несколько дней назад наследник герцога уехал на охоту в леса за дальней деревней – той, что лежала за болотами.

Стоя перед открытыми воротами старой крепости Ларра, Элизахар поцеловал Фейнне, коснулся губами наморщенного лба мачехи. Заповедал обеим им быть настороже и, вернув Онфруа домой, держать ворота запертыми.

А потом он сел на коня и уехал.

За Онфруа спешно послали. Впрочем, ожидали его только дня через три: дорога хоть и недолгая, но неудобная, верхом не поскачешь, нужно пробираться по топям.

Каждый день после отъезда мужа Фейнне подолгу стояла на стене замка в ожидании сына. Танет старалась не отходить от нее, развлекала разговорами, угощала сладостями, которые носила с собой на блюде. Фейнне рассеянно брала печенье, облизывала пальцы, но веселее не становилась.

На третий день ожидания перед замком появились всадники, о чем было немедленно доложено герцогине.

– Какие они? – спросила Фейнне.

Ключница прищурилась, всматриваясь в темные фигурки, что стояли на дороге перед закрытыми воротами.

– Три лошади, ваша милость. Три лошади, но на одной, кажется, двое… Онфруа среди них нет, – добавила Танет.

Фейнне повернула к ней незрячее лицо и проговорила:

– Я знаю…

Она протянула руку, уверенная в том, что Танет поддержит ее, и вместе с ключницей спустилась во двор. Командир гарнизона уже спешил ей навстречу.

– Элизахар велел никого не впускать, кроме Онфруа, – заговорил он с герцогиней.

Как и большинство тех, кто служил в замке Ларра, этот человек некогда воевал вместе с Элизахаром и по привычке называл своего герцога просто по имени. Так было заведено, и Элизахар не стал менять прежнего порядка.

– Как прикажете поступить, госпожа Фейнне?

Она сказала:

– Я хочу поговорить с ними.

Танет передала руку Фейнне командиру гарнизона, и герцогиня подошла к решетке, закрывающей ворота замка. Прокричала, обращаясь к путникам:

– Назовите имена!

– Мы должны видеть госпожу Фейнне! – донесся голос.

– Назовите ваши имена! – повторила герцогиня. – Ваши, не мое!

Те, кто стоял у ворот, почему-то замялись. Казалось, они не решались объявить о себе открыто. А потом мужской голос громко прокричал:

– Меня зовут Эмери, племянник Адобекка! Госпожа Фейнне, это вы?

Фейнне повернулась к солдатам:

– Впустите их. Я знаю этого человека.

Танет вдруг забеспокоилась:

– Как хорошо вы его знаете?

– Мы были знакомы очень давно… В Академии.

– Самые большие незнакомцы – друзья юности, – предупредила Танет.

– Только не Эмери, – возразила Фейнне. – К тому же он родня Адобекку, а ведь это Адобекк прислал моему мужу предупреждение касательно намерений Вейенто… Откройте ворота!

И путники въехали в замок.

Эскива сидела позади Ренье, обхватив его руками. «Выглядит так, словно он меня похитил и теперь ищет убежища в замке этой госпожи, – думала девочка. – На нас все смотрят. Наверное, уже целую историю в уме сочинили».

Радихена держался между Эскивой и Гайфье, так что брат королевы замыкал шествие.

После того, как конь Эскивы взбесился и едва не сбросил королеву в пропасть, Гайфье больше не приближался к сестре. За последние несколько дней он сильно повзрослел и теперь ощущал себя старым. Каждый прожитый день превращался для него в год, тяжело давил на спину, пригибал к земле. Ему стоило больших усилий не сутулиться. Да, он был старым, никому не нужным и ничтожным. Даже Радихена казался кем-то более значительным, чем Гайфье.

Вчера, накануне их прибытия в замок, мальчик улучил минуту, когда Ренье был один, и подошел к нему.

– Я знаю надежный способ уберечь Эскиву от смерти, – заявил Гайфье.

Его старший друг уставился на него с интересом.

– Мне такой способ неизвестен, – признался он. – Пока проклятие сумерек тяготеет над Королевством, опасность для вас обоих остается.

– Жизнь Эскивы куда важнее моей, – сказал Гайфье. – Она – королева, наследница крови Эльсион Лакар… Не притворяйтесь, будто вам это непонятно!

– Это мне понятно, Гайфье. Я не понимаю другого: к чему вы ведете свои странные речи?

– Думаю, проще всего будет избавиться от меня, – сказал мальчик. – Теперь вам ясно?

Ренье заморгал.

– Вы предлагаете мне убить вас?

– Что-то в этом роде, – криво улыбнулся Гайфье.

– Невозможно.

– Почему?

– Во-первых, я не убиваю своих друзей. Не в моих правилах, – сказал Ренье. – Во-вторых, я боюсь Талиессина. Он не поблагодарит меня за то, что я не уберег его сына.

– По-вашему, Талиессину вообще есть до меня дело?

– По-моему? – Ренье выглядел удивленным. – Это не по-моему, а на самом деле. Талиессин любит обоих своих детей. Думаю, и Уида – тоже, что бы вы там о ней ни воображали. Может быть, они и слишком поглощены своей любовью, но дети, Гайфье… – Он вздохнул и вдруг рассмеялся, признавая свою беспомощность. – Я не знаю, как это правильно выразить. Я просто уверен в том, что обязан сохранить вашу жизнь, вот и все. Вашу и Эскивы, в равной мере.

В эти минуты Гайфье чувствовал себя значительным, нужным. Человеком, от которого что-то зависит. Человеком, который кому-то не безразличен.

А наутро все вернулось. Гайфье тащился в хвосте процессии, угрюмо созерцая спину Радихены. И никто с ним даже не заговаривал. Может быть, стоило настоять на своем и просто умереть, чтобы не мешать никому из них выполнять свое предназначение: избавлять Королевство от проклятия, спасать других людей, преграждать пути зла.

Несколько раз Гайфье был близок к тому, чтобы развернуть коня и помчаться прочь, не разбирая дороги, и в конце концов погибнуть. Свалиться в пропасть, к примеру. Или нагнать армию Вейенто, врубиться в ряды мятежников и пасть под ударами их мечей. Его разорвут на клочки, и даже тела не останется, чтобы опознать и похоронить.

Но всякий раз что-то удерживало Гайфье от отчаянной выходки, и он продолжал безмолвно ехать вслед за прочими.

Замок Ларра как нельзя лучше соответствовал его настроению: суровый, всегда готовый к обороне. Серые стены, сложенные из необработанного дикого камня. Немногочисленный, но хорошо вымуштрованный гарнизон с недоверчивым командиром во главе. Красавица герцогиня с растерянным лицом. Верная ключница, востроносая, хитроватая, вертлявая. А все остальные обитатели замка – мужчины. Камни и оружие, ничего лишнего.

Ренье спрыгнул на землю, оставив Эскиву сидеть на лошади, бросился к Фейнне, схватил ее за руки.

– Эмери! – проговорила герцогиня, качая головой. – Не думала, что вы когда-нибудь соберетесь навестить нас. Жаль, что Элизахар в отъезде.

– Мы встретили его, – сказал Ренье.

Ее губы дрогнули – она явно хотела спросить, каким Ренье нашел ее мужа, но в последний момент она сдержалась. Ренье сам сказал:

– Он полон сил и уверенности и не сомневается в скорой победе.

– Хорошо, – сказала Фейнне.

Ренье смотрел на нее во все глаза. Казалось, время не властно над герцогиней. Это была все та же милая Фейнне, разве что чуть располневшая, с круглыми плечами и личиком-сердечком. Она по-прежнему предпочитала белые одежды и почти не носила украшений. Строгая старенькая нянюшка, должно быть, давно умерла, и теперь о Фейнне заботилась та увядшая женщина, что постоянно вертелась поблизости.

– Я рад вас видеть, – сказал Ренье. И не удержался: – Можно я вас поцелую?

Фейнне, улыбаясь, подставила ему щеку, и Ренье прикоснулся к ней губами.

– Я мечтал об этом пятнадцать лет, – признался он.

– Мечты сбываются! – засмеялась герцогиня. – Представьте мне своих спутников.

Ренье прошептал ей в самое ухо:

– Это тайна.

– В таком случае войдем в башню. Госпожа Танет поможет вам устроиться, а потом поговорим, – распорядилась Фейнне.

Она по-прежнему оставалась решительной и доверчивой, какой Ренье помнил ее по Коммарши. Ренье бережно снял с седла Эскиву. Она покачнулась, обхватила его руками за шею и засмеялась.

– Кажется, стою…

Радихена спешился, подошел к Гайфье, чтобы подержать ему стремя. Гайфье буркнул:

– Можешь не трудиться, я сам.

– Простите, – сказал Радихена. – Господин Адобекк приучил меня к этому.

– Господин Адобекк старше меня на полстолетия, – сообщил Гайфье.

– Прошу меня простить, – повторил Радихена, – я этого не учел.

– Ты смеешься надо мной? – разозлился Гайфье.

Радихена молча отвернулся.

Гайфье едва сдержался, чтобы не ударить его.

– Кажется, я спросил, не смеешься ли ты надо мной, – повторил он.

Не поворачиваясь, Радихена ответил:

– Нет.

Он взял на себя заботу о лошадях, а брат с сестрой и Ренье отправились в башню. Ключница быстрыми, мелкими шажками бежала впереди, показывая дорогу. Ренье предложил руку Фейнне. Впервые за несколько дней Эскива оказалась рядом с братом.

– Не боишься? – спросила она с вызовом.

– Нет, – солгал он.

– Я тоже – не очень, – вздохнула Эскива. И призналась: – Я соскучилась по тебе.

Гайфье мгновенно раскаялся в своем желании умереть. Танет провела их в большой зал, разгороженный кожаными занавесами на несколько помещений.

– Вы будете ночевать в замке? – спросила она и сама же рассмеялась. – Разумеется, да! Я приготовлю для вас постели. Кто из вас желает говорить с герцогиней.

Она посмотрела на Ренье, видимо признавая в нем старшего.

– Все трое, – сказал Ренье.

– А четвертый?

– Это слуга.

Танет прищурилась:

– Он мало похож на слугу. Не дожидаясь приказаний, сам решает, пойти ли ему с вами или отправиться на конюшню устраивать лошадей. Да и вообще, у него такой вид, будто он знает гораздо больше вашего.

– Возможно, так оно и есть, – не стал спорить Ренье. – Тем не менее это слуга, и он останется во дворе, вместе с вашими солдатами. Ему нечего сообщить герцогине.

– Как вам будет угодно. – Танет с деланным безразличием пожала плечами, но по хитренькому ее лицу Ренье видел, что она так просто от своей догадки не откажется и вечером, улучив момент, попытается разговорить Радихену. – В таком случае ее милость ждет вас.

Она пошла вперед, показывая дорогу.

Фейнне действительно ждала их в большом зале на втором этаже башни. Здесь было пусто, одни только каменные стены, а из украшений – солнечный луч на стене, проникший через узкое окно. Должно быть, в иные времена сюда приносят столы и скамьи для больших пиршеств, но сейчас вся мебель в разобранном виде находилась где-то в хранилище.

Герцогиня стояла у стены, прямо напротив входа. Большой герб Ларра висел у нее над головой, и Ренье вдруг подумал, что и сама Фейнне, несмотря на всю свою теплую женственность, выглядит сейчас как геральдическая фигура: неподвижная женщина в белом шелковом платье со скрещенными под грудью руками. «Должно быть, все дело в ее волосах, – решил Ренье. – Они выглядят так, словно их изваяли». Длинные каштановые пряди обрамляли лицо такими правильными локонами, что казались почти искусственными.

Ключница ввела посетителей в зал и тотчас потерялась во мраке, так что о ней забыли. Ренье вошел первым, склонился в поклоне и позволил королевским детям обойти себя и выйти вперед: Эскива – справа, Гайфье – слева. Гайфье также поклонился, а Эскива осталась стоять, выпрямившись и глядя в незрячее лицо герцогини.

Фейнне смотрела чуть мимо, но улыбалась спокойно и приветливо: она научилась жить со своей слепотой и не смущалась этого недостатка.

– Я рада принимать вас у себя, господин Эмери, – проговорила герцогиня. – Вас и ваших друзей – и особенно потому, что вас прислал мой муж. Со дня на день мы ожидаем возвращения наследника – сейчас он охотится в горах и ничего не знает о последних событиях в Королевстве. Но его отыщут и сообщат, и тогда он, несомненно, сразу же приедет ко мне.

– Хотел бы я познакомиться с ним, ваша милость! – сказал Ренье, выпрямляясь.

Фейнне чуть улыбнулась.

– Ему тринадцать лет. Онфруа немного странный. Многие считают, что для будущего герцога Ларра он слишком добрый. Но с годами это пройдет.

И тень какой-то былой печали скользнула по ее лицу. «Наверное, став герцогом, Элизахар сильно удивил ее», – мелькнуло в мыслях у Ренье. И он поскорей сменил тему:

– Позвольте представить вашей милости моих спутников.

– Господин Эмери, вы можете по-прежнему называть меня по имени, – сказала Фейнне. – В герцогстве Ларра собралось много старых друзей. Здесь даже некоторые солдаты обращаются к его милости по имени, так что уж говорить о нас с вами!

Эскива снова напряглась: ей не нравились настойчивые напоминания о том, что у красивой Фейнне и Ренье была общая юность.

– Ладно, госпожа Фейнне… Фейнне. – Ренье коротко засмеялся. – Со мной – дети регента Талиессина: его старший сын Гайфье и ее величество королева.

От неожиданности Фейнне побледнела и вдруг беспомощно, слепо повела лицом из стороны в сторону: она пыталась понять, где находится эльфийская владычица. Разом забыв свою ревность, Эскива бросилась к ней и схватила ее за руку.

– Я здесь! – Девочка хотела произнести это величественно и звонко, но вышло глухо, неловко. Скрывая смущение, Эскива поднесла руку герцогини к своей щеке. – Я здесь, – повторила она тише. И добавила, совсем неслышно, одним дыханием: – Вы прекрасны. Ваш муж влюблен в вас. Я видела его, и ему не было никакого дела до эльфийки, а такого не случается почти никогда…

Фейнне коснулась волос Эскивы и тотчас опустила руку. И ответила ей, тоже еле слышно:

– Вы напрасно боитесь и ревнуете, мое дитя: для Эмери вы – единственная.

– Вы слепы и не принадлежите к нашему народу, – сказала Эскива беспощадно. – Откуда вам это знать?

Она высвободилась из невесомых объятий Фейнне и глянула на нее с вызовом.

– Не нужно быть Эльсион Лакар, чтобы слышать, как звучит голос мужчины, – прошептала Фейнне. – Достаточно быть слепой. Он любит вас больше жизни.

– Его зовут Ренье, – сказала Эскива чуть громче прежнего. – Ренье. Эмери – его брат.

– В таком случае почему он назвался именем брата? – удивилась герцогиня. – Я готова поклясться, что знаю его.

– Вы знаете его! – засмеялась Эскива. – Они с братом так похожи, что несколько лет кряду дурачили и Академию Коммарши, и королевский двор… и вас, госпожа Фейнне. Вас тоже.

Фейнне отнеслась к известию так же, как незадолго до того – Элизахар: она засмеялась. Геральдическая фигура рассыпалась: правильные локоны смялись, лицо утратило неподвижность, глаза с неподвижными, как у статуи зрачками сощурились. Редкий человек, смеясь, ухитряется сохранить величавость повадки; большинство самых высокомерных владык теряют в улыбке всю свою надменность, и Фейнне принадлежала к числу большинства. Из неприступной герцогини она превратилась в очаровательную даму, которую хотелось назвать «тетушкой» или «сестрицей».

– Куда годится моя хваленая слепота, если я не расслышала разницы в ваших голосах, Эмери!

– Это нетрудно объяснить, – сказал Ренье, – мы были влюблены в вас оба.

– О! – произнесла Фейнне, подняв бровь.

– В этом мы не были оригинальны, – поспешно добавил Ренье. – Вас обожали почти все молодые люди на курсе.

Фейнне задумалась. Некоторое время она молчала, покусывая губу, а потом спросила:

– И Эгрей?

Волна жалости захлестнула Ренье. Он понял вдруг, что на протяжении всех этих лет Фейнне терзалась сомнениями. Эгрей ухаживал за ней, напористо, по-своему даже красиво, и поначалу Фейнне благосклонно принимала его ухаживания. Кто знает, как сложилось бы все, если бы в разгар этой игры Фейнне не была бы похищена, а Эгрей не поступил бы в армию и не погиб.

«Элизахар, как бы он ни любил Фейнне, – герцог, сын Ларренса, – подумал Ренье в смятении. – Наверняка он бывает и резок, и даже жесток, и ее это не может не ранить. Удивительно, что за все минувшие годы она так и не забыла Эгрея. Так и не утратила веры в него…»

И Ренье понял: он не посмеет открыть Фейнне правду. А правда эта заключалась в том, что Эгрей всего-навсего поспорил с другим студентом. Фейнне, мол, поддастся на ухаживания, влюбится, чуть ли не сама предложит Эгрею свое юное тело, а заодно и свое немалое состояние. «Нужно лишь знать подход к женщине, – уверял Эгрей (и ведь никто не дал ему пощечины, никто не вышвырнул его вон!). – Любая купится на красивые слова, прогулки при луне и вздохи в нежное ушко».

И Ренье сказал герцогине Ларра:

– А что – Эгрей? Он был без ума от вас, как и прочие, но потом наделал глупостей и пропал ни за что.

Фейнне тихо вздохнула, и Ренье подумал о том, что Эгрей не заслуживает даже этого вздоха. Однако внутренний мир герцогини представлялся Ренье таким чистым, полным таких ясных, ярких воспоминаний, что чернить его, помещая туда образ истинного Эгрея, стало бы святотатством.

К счастью, герцогиня перевела разговор на другую тему.

– Вы сказали, что привели ко мне детей Талиессина, но я познакомилась только с девочкой…

Ренье обернулся к брату королевы и сделал ему знак. Тот вышел вперед и ломким юношеским голосом произнес:

– Меня зовут Гайфье.

– Это я знаю, – улыбнулась герцогиня, протягивая ему руку. – Я рада вам.

– Правда? – вырвалось у Гайфье, после чего он густо покраснел.

Рука герцогини, протянутая для поцелуя, перевернулась ладонью вверх, тонкий пальчик согнулся, приманивая мальчика к себе.

– Подойдите.

Гайфье повиновался. Несколько раз он оглядывался на своего старшего друга, но Ренье только кивал, как бы подталкивая мальчика к Фейнне.

Герцогиня Ларра положила руки на плечи обоих детей и развернула их лицом к Ренье. И снова он увидел изваяние – на сей раз не геральдическую фигуру, но грандиозное надгробие под гербом. Странное дело: он не усмотрел в этом дурного предзнаменования. Слишком уж роскошная предстала ему картина: сразу трое прекрасных людей, дорогих ему, полных жизни и любви.

– Что нужно от меня детям Талиессина? – спросила Фейнне.

Ренье набрал в грудь побольше воздуха. Он никак не мог решиться произнести эти слова. Он вдруг понял, что они прозвучат чересчур дерзко.

И тут заговорил Гайфье:

– Мы слышали, ваша милость, что вы умеете входить в эльфийский мир.

– Со мной это происходило несколько раз, – сказала Фейнне. – Я попадала туда, где все устроено по-другому. Где столько света и жизни, что я… могла видеть. Но всегда это была случайность. Я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня хотите. Всей душой я желала бы услужить королевскому дому, но не представляю себе, как…

Гайфье упрямо наклонил голову.

– Я вам не верю! – выпалил он.

Фейнне красиво подняла брови, изогнув их дугой.

– Это ваше право, государь.

– Я не государь, а бастард, но я мужчина и вправе не верить лжи! – еще более дерзко сказал Гайфье.

Рука Фейнне дрогнула на его плече.

– Поясните ваши слова, – попросила она. – Сдается мне, их смысл оскорбителен.

Гайфье промолчал. Вместо него заговорил Ренье:

– Выслушайте нас, ваша милость. Фейнне, выслушайте нас. Я знаю, что вы можете провести этих детей в мир Эльсион Лакар.

– В мире Эльсион Лакар этим детям нечего делать, – холодно произнесла Фейнне.

Никогда прежде Ренье не слышал у нее такого тона, и сердце у него сжалось.

Он опустил голову.

– Не это я ожидал от вас услышать.

– В таком случае объясните, чего именно вы ожидали, и я попробую помочь вам, – сказала Фейнне.

– Вы знаете о том, какое зло бродит по Королевству?

– Да.

– Да?

– Что вас удивляет, господин Ренье?

– Я не предполагал, что Элизахар рассказывает вам подобные вещи.

– О, – промолвила Фейнне таинственно, – я их знаю и без Элизахара…

– Источник этого зла – приграничье.

– Наверное. Но это обстоятельство не отменяет другого: королевским детям нечего делать в мире Эльсион Лакар и уж тем более – в приграничье. Вы посылаете дочь Талиессина на смерть, и я не желаю помогать вам в этом.

Эскива шевельнулась под ладонью герцогини и тихо, сердито сказала:

– Я – королева! Я обязана умереть за свой народ, если потребуется. Сбывается проклятие сумерек, которое, сами того не зная, изрекли актеры в тот самый час, когда я появилась на свет. Вам об этом рассказывали? Надо чаще бывать в столице, ваша милость, особенно во время важных праздников!

Фейнне наклонилась к ней и прошептала в ее ухо:

– Вы думаете, ваше величество, что если я слепая, то ничего не вижу? Вы и представить себе не можете, что я вижу!

Эскива дернулась, отпрянула в сторону.

– Когда я убью моего брата, зло безнаказанно хлынет в земли Королевства! Зло, дорогу которому открыл Гион. Гион, первый король, первый человек, получивший эльфийское благословение и отринувший его смысл. Ведь это Гион нашел путь из человеческой смертности в эльфийское бессмертие – через приграничье, через гнилые туманы и страх…

– И вы хотите пройти этим путем? – спросила Фейнне.

Эскива молчала. А Гайфье ответил:

– Да.

Незрячее лицо герцогини застыло, как маска. Она готова была заплакать, у нее покраснели края ноздрей и распухли губы, хотя слезы так и не созрели в глазах.

– Я не могу этого сделать, – глухо проговорила она.

И тут из темного угла выступила вперед кастелянша, о которой давным-давно забыли. Изящная девичья фигурка с лицом обиженной старухи.

– Нет, можете! – выкрикнула Танет. – Можете и знаете об этом! Вы открыли для меня мир Эльсион Лакар, когда вам вздумалось связать меня клятвой, и да поразят меня небесные молнии, если для этого вам не понадобилось просто провести ладонью у себя над головой!

Танет тряхнула связкой ключей, что болталась у нее на поясе.

– Видите? – Она показала цепочку, сперва Ренье, потом королевским детям. – Вот чем они сковали меня! Я прикована к ним надежнее, чем раб к мельничному жернову! А госпожа Фейнне носит свои ключи в кончиках пальцев, и это ключи не от кладовок и не от гардеробных, нет, нет! У нее в руках – ключи от волшебного мира, и говорю вам, я видела, как она это делает. – Танет метнула на герцогиню яростный взгляд. – Чего вы боитесь, моя госпожа? Того, что дети Талиессина погибнут, выполняя свои долг? Но ведь это – участь любого из смертных, и лучше бы гибель послужила к их чести! По крайней мере, королева остановит нашествие – потому что ИХ становится слишком много… Говорят, ОНИ подбирались уже под самые стены замка… и сколько бы ОНИ ни убили, ОНИ ни на миг не становятся сытыми: голод – их вечное проклятие. И только вы, с вашим дивным даром, в состоянии помочь королеве спасти свой народ… спасти моего мальчика! Только вы, ваша милость, а вы еще колеблетесь!

Выговорив все это, Танет резко взмахнула руками и уселась прямо на пол, подтянув острые колени к груди и уткнувшись в них подбородком.

– За то, что я выдала вас, ваш муж повесит меня на воротах своего замка, – сказала она, не поднимая глаз, – но мне теперь все равно!

И вдруг она разрыдалась, громко и безутешно, и Гайфье с удивлением понял, что она плачет не о себе, а о ком-то, кто ей дорог и с кем она не желала бы разлуки.

– Онфруа, – пробормотала Танет. – Спросите Онфруа, когда он вернется. Если только он вообще вернется к нам… Там, на границах герцогства, он выслеживает и убивает ИХ, а вы не хотите помочь преградить ИМ дорогу.

– ИХ? – прошептала герцогиня. – О ком ты говоришь? Кто такие ОНИ?

Танет вскинула на нее взгляд.

– Вы не знали? – крикнула она. – Не знали? Милосердное небо, как же он убивает ИХ, если вы об этом не знаете?

Фейнне долго молчала. За ее спиной брат и сестра соединили руки, и Гайфье сжал пальцы Эскивы. Ренье сверлил глазами Танет, пытаясь разгадать смысл ее последней фразы: ключнице явно было известно нечто, о чем все прочие не догадывались. «Онфруа, – думал Ренье. – Сын герцогини дружен с ключницей. Ей что-то известно о нем. Что-то такое, о чем не знает даже мать. Все это более чем странно… Что имела в виду Танет? Как связано то, что делает Онфруа, с тем, что знает об этом его мать? Надо будет побольше разузнать об этом парне».

Неожиданно тишину разорвал голос Фейнне. Герцогиня сказала:

– Хорошо, дети Талиессина. Я выполню вашу просьбу. Я открою вам дорогу в мир Эльсион Лакар. Да простит меня небо, если из-за меня вы умрете!

Она высвободила руки, соединила ладони над головой, а потом развела в стороны, и на несколько мгновений над головой у нее возникла радуга. А затем под аркой этой радуги появилась дорога, затянутая туманом. Никакой стены больше не было там, где шла эта дорога: только мрачные глухие леса, терявшиеся в тусклой дымке, и лысые макушки валунов, что выступали на обочинах.

Не разжимая сплетенных рук, мальчик и девочка ступили на дорогу, и тотчас каменная стена сомкнулась за ними.


Глава тридцать третья

ЧЕЛОВЕК УМИРАЕТ


Долина курилась дымом. Спускающиеся сумерки наполняли ее серым светом, и дым растворялся в воздухе, делался невидимым, только от горечи першило в горле и слезились глаза.

Деревня, подожженная нынешним утром, уже догорала. Само утро представлялось почти невозможно давним. Бальяну казалось, что он с трудом может припомнить обо всем, что происходило вскоре после рассвета: о том, как армия Вейенто спускалась к реке и поила лошадей, а затем, пройдя по долине пару часов, вышла к этой деревушке и первым делом разграбила и подпалила ее.

Бальян ни на мгновение не выпускал отца из виду. Вейенто был воплощением своей войны, ее квинтэссенцией; казалось, на нем сходятся все линии, что соединяют предметы, к нему устремлены все взгляды; он – сгусток мятежа, его безумный дух.

Герцог метался по деревне с факелом в одной руке и с мечом в другой. Там, где появлялся он, тотчас поднимался крик и плач, а затем из домов, преследуемые оранжевыми языками, начинали выскакивать люди. Одни падали под ударами меча, другим удавалось спастись. Вейенто смотрел вслед бегущим и, подбоченясь, хохотал…

Все закончилось в одно мгновение. Внезапно мир вокруг переменился. Только что долина казалась совершенно пустой, насколько видел глаз. Только колосья на обреченном поле ложились под ласковой ладонью ветра и тотчас распрямлялись навстречу солнцу, а далеко впереди там, где река сверкала излучиной, были различимы рыжие и белые точки – стадо.

И вдруг грохот и пыль наполнили долину. Пугая стадо, вдоль реки потянулась навстречу мятежному герцогу армия. Между колосьями выросли смертоносные пики, кони рассыпались на всю ширь долины и понеслись вперед развернутым фронтом. Флажки на копьях дергались на ветру, являя раздвоенные языки и пронзенных солнцем геральдических зверей.

При виде этой картины Вейенто застыл на месте с раскрытым ртом. Ему-то уже стало чудиться, будто его война сведется к быстрому маршу через земли Королевства, от одной беззащитной деревни к другой.

Бальян быстро подошел к нему.

– Отец…

Вейенто отстранил его нетерпеливым жестом.

– Коня мне! – крикнул он пробегающему мимо солдату, и тот почти сразу подвел к нему коня.

Бальяна поражало то обстоятельство, что у Вейенто не было собственного коня: он садился на любого, на первого попавшегося, которого подводили к нему солдаты. И при том Вейенто никогда не был хорошим наездником. Никто в герцогстве не мог похвастаться подобным умением: в горах предпочитали передвигаться пешком.

Вейенто тяжело взгромоздился в седло. Его люди уже вооружались, отвязывали лошадей и становились плечом к плечу, готовые отразить атаку.

Конники Талиессина оказались рядом в считанные мгновения. Все смешалось возле горящей деревеньки, небо наполнилось сверканием мечей – подобно тому, как в несчастливые времена оно наполнялось саранчой.

Никогда прежде Бальян еще не был так далек от собственной судьбы. Он как будто наблюдал за собой со стороны. Его несвобода наконец обрела свое совершенное воплощение: он не властен был теперь не только над образом собственной жизни, но и над путями собственной смерти.

Эта отстраненность как будто изъяла Бальяна из битвы. Совсем близко от себя он видел, как сражаются люди, как они падают или отбегают, как раскрываются в крике их рты и бешено вращаются глаза, и совсем уж неуместное воспоминание пронеслось в его мыслях.

Однажды Бальян присутствовал на выступлении менестреля – какого-то странствующего музыканта в весьма поношенной одежде, которую сам владелец, несомненно, почитал за щегольскую. Менестрель этот подрядился петь на одном из гномских торжеств и чрезвычайно старался. Никогда в жизни Бальян не видел, чтобы человек гримасничал так старательно. А этот то растягивал рот, то сжимал губы в куриную гузку, щеки его то раздувались, то прилипали к зубам, нос непрестанно шевелился, а по лбу ползали извилистые морщины. Слушать его можно было только с закрытыми глазами, но и опустив веки Бальян продолжал видеть это кривляющееся лицо.

А сейчас он был окружен со всех сторон подобными лицами. Солдаты творили свое искусство с той же натугой, с какой выдавливал из себя песни злополучный менестрель, и это сходство поразило Бальяна.

Несколько раз Бальян видел Талиессина: на белом коне, в легком доспехе, с тонким золотым обручем вокруг шлема, регент проносился по полю боя, и Бальяну в его состоянии вид Талиессина приносил мгновенное облегчение, потому что только Талиессин вносил гармонию в бушующее море хаоса.

На какой-то миг казалось, что люди герцога способны отбить атаку: с Талиессином пришло не более четырехсот человек. Несколько раз королевская армия отступала, но всегда возвращалась и возобновляла сражение.

Вейенто, радостно скалясь, с окровавленным боком, лупил мечом налево и направо, не слишком заботясь о последствиях. Бальян видел его постоянно. Он не мог не видеть его: не выпускать Вейенто из виду молодой человек также приучил себя за долгие дни неволи.

Затем что-то изменилось – уже во второй раз за день. Солдаты Вейенто вдруг подались вперед, навстречу врагу, и бой вспыхнул с удвоенной яростью. В долине стало совсем тесно. Часть армии была прижата к реке, и некоторые поединки уже вздымали в воздух длинные струи воды, а затем по реке поплыло красное.

Бальян обернулся и увидел, как в долину входит второй отряд. Это были по большей части пехотинцы, конники прикрывали их с флангов, а впереди ехал рослый человек в кольчуге, с длинной пикой в руке. И хоть Бальян никогда прежде его не встречал, он сразу понял, кто это, – еще до того, как услышал поблизости яростный крик своего отца:

– Элизахар!

Герцог Ларра не подал своим людям ни одного знака. Он просто двигался вперед, а затем, подобравшись на подходящее расстояние, опустил пику и погнал коня галопом. Маленькому отряду в триста человек не требовалось приказаний: солдаты попросту повторили действия своего командира.

Вейенто оказался в клещах. Где-то впереди мелькнуло улыбающееся лицо Талиессина и налитые кровью темные шрамы, уродующие его щеки… Затем все смешалось. Колосья погибли, затоптанные, превращенные в пыль. Пожар был позабыт. Большинство домов уже догорело, и теперь яркое пламя превратилось в тусклую удушающую пыль.

Слезы текли из глаз Бальяна, и только так, сквозь слезы, он мог видеть происходящее. Он дышал с опаской, боясь раскашляться. Один раз рядом с ним очутился солдат с мечом в руке, и этот солдат смотрел прямо ему в лицо, но Бальян сумел отклонить вызов. Ему не хотелось сражаться ни с людьми регента, ни тем более – с людьми Элизахара.

Вейенто примчался из дымного облака и с размаху прижался к сыну. На герцоге больше не было доспеха, он был в промокшей насквозь от пота и крови рубахе, без пояса. Корона чудом держалась на слипшихся, мокрых волосах. С брезгливым содроганием Бальян ощущал горячую мокрую спину отца.

– Защищай меня! – крикнул Вейенто, размахивая мечом.

Бальян наклонился и осторожно высвободил щит из руки погибшего солдата. Он успел выпрямиться, чтобы принять на щит удар чьей-то пики; по счастью, конник не стал останавливаться, чтобы посмотреть, достиг ли удар цели.

Вейенто вдруг захрипел и начал оседать на землю. Бальян обернулся. На губах отца выступила розоватая пена, глаза стали тусклыми.

Подняв щит над головой, Бальян сел рядом с Вейенто на корточки.

– Что с вами, ваша милость?

– Рази, бей их, – прохрипел герцог. – Мы победили.

Он схватился за корону, судорожно ощупал ее пальцами.

– Спрячьте ее, – сказал Бальян. – По ней вас узнают.

– Нет! Нет! – Герцог приподнялся. – Нет! Не покушайся… Я – король!

Не отвечая, Бальян поднял щит повыше и вдруг почувствовал острую боль в руке: кто-то снова с размаху ударил в щит, так что юноша с трудом удержал его. Древесина щита треснула, совсем близко от виска Бальяна показался кончик копья.

Бальян отбросил щит, встал. И тут он увидел, что долина погружена в золотистый туман. Ему подумалось, что ничего красивее он в жизни не видел – разве что рассвет в горах. Тонкое неземное кружево колебалось в воздухе. Время от времени в полупрозрачной кисее угадывался силуэт всадника; конь как будто раздвигал грудью полосы тяжелого, густого, возле самой земли расплавленного золота.

Битва заканчивалась в сплошном дыму, она тонула в пыли, и жар солнца дожигал то, что не уничтожили мечи и копья. День прошел стремительно, как единый миг; не было у этого дня ни утра, ни полудня, ни величавого расцвета, ни первых признаков угасания – он промчался от рассвета до заката, не задерживаясь, как бы не снисходя до подробностей.

Когда Бальян обернулся к отцу, того уже не было на прежнем месте: Вейенто носился по полю боя, наклонялся над лежащими и тряс их, а затем с досадой отпускал, чтобы броситься к следующему солдату, павшему или раненому. Он пытался догнать тех, кто убегал. Несколько раз его едва не зарубили – он уклонялся от удара в последнее мгновение, и Бальян мог бы поклясться, что во всех этих случаях отец попросту не замечал грозившей ему опасности.

С чужим мечом в руке Бальян пошел сквозь дым и туман, навстречу ночной темноте, что надвигалась на долину с востока. Он мучительно страдал от жажды, но река казалась окровавленной, и он не решался зачерпнуть воды, пока вдруг не сообразил, что в ней отражается свет заката. Тогда Бальян упал на колени на берегу, погрузил лицо в воду и начал хлебать. Он едва не задохнулся и поскорее высвободился из тяжких объятий реки: вдруг ему почудилось, что кто-то схватил его за шею и пытается утопить.

Тяжело дыша, Бальян уселся на берегу. Вода стекала с его лица и волос. В горле по-прежнему першило, и так же, как и раньше, донимала духота. Бальян поднялся на ноги и побрел дальше.

Он понял вдруг, что давно не видел отца, но это почему-то не воспринималось им как долгожданная свобода. Как будто он обязан был отыскать Вейенто и доставить его домой.

В клубах дыма бродили гиганты – Элизахар и Талиессин; они обменивались короткими репликами, решая судьбу мятежных солдат. Издалека донесся совсем уж домашний звук – стук ложек о жестяные миски: солдаты победившей армии ужинали.

Звук принесла река, и Бальян не мог бы сказать, как далеко находились сейчас враги. Он просто шел по берегу, опустив голову и не ощущая ничего, кроме усталости.

А потом он увидел Вейенто. Герцог лежал ничком, скорчившись, в темной луже, и синий луч первой луны тянулся к нему из-за леса. Бальян узнал его по знакомому развороту головы. Слишком долго юноша изучал этот затылок, пока ехал следом за отцом по дорогам Королевства! Корона Мэлгвина, скатившись с мятых волос герцога, лежала рядом, и он из последних сил тянулся к ней рукой.

Бальян остановился рядом, присел на корточки, заглянул отцу в лицо. Тот был еще жив. Не произнося ни слова, Бальян подал ему корону, и пальцы Вейенто, точно разумные существа, сами побежали к ней и вцепились в ее зубцы.

Бальян выпрямился, огляделся. Ему нужна была телега – и, словно по волшебству, вот она, телега, очутилась рядом, и низкорослая лошадка была впряжена в нее. Мешок с остатками сена болтался на шее животного.

Бальян волоком потащил отца к телеге. Вейенто ничего не говорил, не сопротивлялся, только крепко удерживал одной рукой корону, а другой отталкивался от земли, помогая сыну. Возле телеги Бальян передохнул, собираясь с силами, а затем перевалил Вейенто через низкий бортик.

Это была одна из тех телег, на которых Элизахар вез продовольствие для своих солдат. Там еще оставалось некоторое количество припасов. Бальян распорол мечом один из мешков, бросил клинок и вытащил несколько хлебных лепешек. Они успели зачерстветь, но пахли восхитительно. Скрываясь под пологом, отец и сын съели одну лепешку на двоих. К несчастью, никаких запасов питья здесь не было, а выходить к реке Бальян опасался. Меньше всего ему хотелось, чтобы их с Вейенто захватили в плен. Он ни мгновения не сомневался в том, что Талиессин распорядится публично повесить мятежника и лично проследит за тем, чтобы Вейенто испытал перед смертью все возможные унижения.

Поэтому, когда герцог попросил пить, сын, ни слова не говоря, взялся за вожжи и направил лошадку к выходу из долины. Вейенто забеспокоился было, даже попытался схватить Бальяна за руку, пробормотал: «Куда? Стой!» – но тут же бессильно откинулся на мешок.

Бальян до последнего не верил в то, что ему удастся беспрепятственно добраться до леса, но они словно бы превратились в невидимок, и скоро деревья сомкнулись за их спинами – как будто отец и сын покинули главный зал, и тяжелый кожаный занавес, закрывающий дверной проем, плотно соединил раздвинувшиеся на миг половинки.

Вейенто был ранен. Это сделалось для Бальяна очевидным только через несколько часов. До того юноша молча правил лошадью, увозя отца все глубже в лес, к родным горам. Он ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Даланн была бы довольна своим учеником: он вполне «превратился в камень».

Когда тьма накрыла телегу с беглецами, Вейенто начал стонать. Бальян счел, что они отъехали от долины на достаточное расстояние, чтобы можно было остановиться. К тому же где-то неподалеку бежал ручей. Бальян не слышал журчания воды, заглушённого густой травой, но чуял запах сырости.

Он провел рукой по телу отца. Вейенто был горячим и мокрым. Кровь бежала из рассеченного бока. Бальян подумал о том, что отец истекал кровью несколько часов, в то время как сын даже не потрудился обратить на это внимание, и ужаснулся. Он поскорее перетянул рану оторванным от рубахи рукавом, чтобы остановить кровотечение, и выбрался из телеги.

Ночь окружила его, полная доброжелательной прохлады. Ночь была обитаема. В ночи свиристели цикады, раздувались с урчанием жабы, бесшумные светляки посылали синие и белые сигналы любви незримым подругам.

Бальян сделал несколько шагов, и почти сразу под ногами захлюпала влага: ручей действительно оказался близко. Юноша принес воды в плоской миске и напоил отца. Вейенто сперва никак не реагировал на воду, а потом вдруг выпил все залпом, откинулся назад и захрапел.

Бальян напился сам, после чего снова взялся за вожжи. Они ехали всю ночь, не спеша, и лошадка, казалось, была весьма довольна этим обстоятельством. Она чуяла, что возвращается домой, и бежала весело, уверенно.

Рассвет прокрался в горы, и Бальян, как будто ему открыли глаза, очнулся посреди родного пейзажа. Покой сошел в его душу. Теперь он мог видеть и слышать, теперь он снова стал самим собой.

Вейенто хрипло стонал у него за спиной и метался по телеге. Повязка насквозь пропиталась кровью, и Вейенто запачкал ею хлебные лепешки, что высыпались из прорехи в мешке.

Бальян остановил лошадку и выбрался наружу. Огляделся. За ночь они проделали довольно большой путь. Деревни на границе Королевства, сожженные Вейенто, путники миновали ночью. Должно быть, Бальян заснул и не правил лошадью, и это оказалось благом: умное животное само отыскало дорогу. Бальян погладил лошадку по морде, и она подтолкнула его носом, явно требуя награды. Даже прихватила губами за рукав, а затем заржала.

Бальян почувствовал себя глупо. Лошадь едва ли не человеческим языком изрекала: «Где же вознаграждение за мою находчивость? Одними поцелуями ты от меня не отделаешься, любезный».

Бальян вздохнул. Ему жаль было разочаровывать свою спасительницу. Он подумал вдруг о том, что Талиессин, вероятно, не ограничился бы расправой с Вейенто. Многие укажут на Бальяна как на сына и наследника мятежного герцога, как на человека, что неотлучно находился при отце и выполнял все его приказания.

Страх смерти запоздало настиг Бальяна, и юноша покрылся испариной. Несколько минут он стоял, закрыв глаза и стиснув зубы. Его сотрясала дрожь. Потом он осторожно перевел дыхание, унимая отчаянно колотившееся сердце. Еще ничего не случилось. Их еще не поймали.

Он снова забрался в телегу. Теперь он знал, куда ехать. К гномам, под землю. Туда, где их с отцом никто не найдет.


* * *


Элизахару легко было с Талиессином. Несмотря на то что прежде им никогда не доводилось действовать вместе, они понимали друг друга с полуслова.

Прямо на поле боя Талиессин решил судьбу герцогства: коль скоро Вейенто либо погиб и будет найден мертвым в долине, либо бежал и непременно будет пойман, а наследников у него не осталось, его земли соединяются с Ларра и переходят под правление Элизахара.

Элизахар принял это как должное и только чуть нагнул голову, когда изъявлял согласие, как будто клонясь к земле в ожидании новой, более тяжелой, ответственности.

Судьба пленных также определилась обоими победителями без проволочек: все захваченные в долине отправляются в гарнизон Саканьяса под начало преданных правящей королеве командиров. Солдаты регента подбирали раненых, сгоняли к палатке Талиессина уцелевших. И каждого из них Талиессин расспрашивал о Вейенто, но никто не мог ему сказать, где находится мятежник. Одни утверждали, будто видели его, однако не припоминали – когда и где именно; другие в сумятице последней схватки и вовсе его не заметили.

К наступлению ночи, когда зажгли факелы, Талиессин сказал своему союзнику, герцогу Ларра:

– Он бежал!

– Вряд ли он успел уйти далеко, – задумчиво отозвался Элизахар. – Когда я приметил его в последний раз, незадолго до окончания боя, он был ранен.

– Значит, ему помогли, – настаивал Талиессин. – Насколько я знаю, его любили.

– Возможно, – согласился Элизахар. И вдруг широко зевнул: – Устал… Я займусь поисками завтра. В конце концов, теперь это мое герцогство, и я больше, чем кто-либо другой, заинтересован в том, чтобы там установился порядок.

Им принесли ужин, какие-то плохо различимые в плошке разваренные бобы, подали в кувшине воду. Элизахар взял кувшин и с подозрением уставился внутрь, точно пытаясь отыскать там незримых рачков, от которых, как известно, случаются желудочные колики. Но рачки так и остались незримы, к великому разочарованию Элизахара.

– Вы боитесь пить эту воду? – спросил Талиессин, с любопытством наблюдая за сотрапезником.

– Вы не поверите, государь, – вздохнул Элизахар, – скольких вещей я боюсь…

В свете единственного факела, воткнутого в землю, лицо Талиессина изменялось каждое мгновение. Его черты казались сейчас такими же неподдающимися определению, как и у любого эльфа: тени блуждали по ним произвольными путями, и только четыре черных шрама оставались незыблемыми – единственная устойчивая человеческая примета Талиессина.

Внезапно он показался Элизахару хрупким, способным сломаться в любой миг, от любого неловкого прикосновения; и тотчас на память герцогу Ларра пришли другие лица, еще более таинственные, ибо их черты до сих пор не определились – возраст не успел огранить их.

Элизахар чуть улыбнулся, увлеченный наблюдением за путешествиями теней по всей командирской палатке. Талиессин немного откинулся назад и в полумраке представлялся одной из таких теней.

– Ваши дети, государь, – проговорил Элизахар.

Талиессин сильно вздрогнул.

– Что с ними?

– Надеюсь, ничего дурного. Армия опередила слух о том, что королева пропала.

– А вас-то, будьте вы неладны, как настиг этот слух? – вырвалось у Талиессина.

– Вы, государь, еще больший бродяга, чем я, не в обиду вам будь сказано… – Элизахар вздохнул. – Первые годы моей жизни прошли среди землевладельцев, вот откуда я знаю, что никогда не повредит потолковать с крестьянином о том, что у того на сердце.

– И где же вы нашли здесь крестьянина?

Талиессин отставил плошку с бобами и уставился на своего собеседника. Элизахар выглядел тяжеловесным, слишком земным, обремененным годами. Сходство его с отцом росло постоянно и вот-вот должно было сделаться полным.

– Крестьянина нашли мои солдаты, – пояснил Элизахар. – Его откопали из-под развалин каменного дома. Сгорел только второй этаж, деревянный, а каменный как-то удачно рухнул, так что погреб уцелел.

– И что у него было припрятано в этом погребе? – заинтересовался Талиессин. И добавил: – Вы не поверите, но эльфы, даже такие полукровки, как я, обладают особенно обостренным чувством голода…

– Боюсь, этот подвал мои солдаты разграбили еще до того, как доложили о находке мне, – сказал Элизахар. – Впрочем, я их не осуждаю. Довольно и того, что они привели ко мне хозяина. Толковый человек, хоть и напуган.

– И он сообщил вам о слухах касательно моей дочери?

– Да. – Элизахар отправил в рот первую ложку бобов и медленно сморщился. – Вам не кажется, что они горькие?

– Это дым. – Талиессин резко качнул головой, как бы разгоняя тени и мрак, и действительно на миг весь он предстал Элизахару залитым ярким оранжевым светом. Но в следующее же мгновение темнота опять сгустилась в шатре и поглотила регента.

– В народе болтают о том, что королева пропала и что власть должна перейти к старшему в роду – то есть к потомкам Мэлгвина. К Вейенто и его старшему сыну, Бальяну. Этот Бальян был с отцом на поле боя.

– Бальян? – переспросил регент. – Насколько я помню, наследник Вейенто зовется Аваскейн.

– Аваскейн? – Элизахар задумался, потом покачал головой. – Они говорили о Бальяне. Должно быть, это бастард.

– Судьбы бастардов причудливы и извилисты, – сказал Талиессин с таким знанием дела, что оба они с Элизахаром вдруг рассмеялись, и это еще больше сблизило их.

– Скажите, мой государь, – вдруг спросил Элизахар, – отчего вы не обеспокоены известием о том, что ваша дочь, наша королева, пропала?

Голова у него кружилась, так что Элизахару вдруг показалось, что в кувшине не вода, а крепкое вино. «От усталости», – понял он.

Голос Талиессина донесся из темноты – как будто приглушенный расстоянием, хотя регент находился совсем близко:

– Я спокоен потому, что спокойны вы, когда говорите мне об этом.

– Ловкач! – восхитился Элизахар и зевнул.

Талиессин хлопнул в ладоши:

– Не спать!

Элизахар вздрогнул.

– Простите. Дело в том, что я встретил ваших детей по дороге, когда направлялся сюда, на соединение с вами.

– Обоих?

– Да.

– И куда же направлялись они?

– Полагаю, сейчас они находятся у моей жены, если только все пошло так, как они рассчитывали.

Талиессин подпрыгнул. От его сурового спокойствия не осталось и следа. Уронив ложку в миску, он уставился на своего собеседника.

– Что вы сказали? – пробормотал регент.

Не было больше таинственного эльфа, потомка Эльсион Лакар и первых королей. Просто отец, встревоженный за судьбу своих детей. «Можно даже сказать – папаша», – со странным злорадством подумал Элизахар. Впрочем, он тотчас устыдился недостойных чувств. Вероятно, все дело в том, что рядом с Эльсион Лакар становится неловко за свою приземленность, и, когда те же качества проявляет Талиессин, это как будто оправдывает чрезмерную материальность Элизахара.

– Я сказал, что по пути в эту долину повстречал обоих ваших детей, – повторил герцог Ларра. – Ее величество королеву Эскиву и Гайфье. Ошибиться невозможно, я разговаривал с ними.

– Они были одни, без спутников?

– Нет, с ними были еще двое, – продолжал Элизахар. – Возможно, вы их знаете. Ренье, брат придворного композитора…

– А, – буркнул Талиессин. – Вроде бы мой сын водит с ним дружбу. А когда-то, очень давно, этот самый Ренье набивался в приятели ко мне. Впрочем, человек он хороший. Кажется.

Талиессин наклонился, чтобы взять кувшин с водой, и неожиданно совсем близко от себя Элизахар увидел ярко горящие раскосые зеленые глаза – глаза нечеловеческого существа. Затем регент выпрямился, опустил веки, и видение исчезло.

– А кто второй? – спокойно спросил он, отхлебывая из кувшина. – Вы сказали, их было двое.

– Некто рыжий, – сообщил Элизахар. – Держался настороженно и чуть в сторонке, как будто был слугой. Знаете, из тех слуг, которым известны все господские тайны. По-моему, ваши дети его недолюбливали, а Ренье – тот и вовсе глядел на него волком. Странно, что он вообще находился с ними.

– Некто рыжий, – повторил Талиессин задумчиво. Он помолчал немного, а потом невесело засмеялся: – Когда-то я видел собственную смерть. Ее так и определяли: «Некто рыжий». Именно в таких выражениях. «Некто рыжий». Странно, что эти слова вернулись ко мне спустя столько лет…

– Ни один солдат, государь, никогда не видит свою смерть, – сказал Элизахар. – Чужую – сколько угодно, но только не свою. Своя – невидимка.

– Возможно, стоит припомнить, что я – не солдат, – фыркнул Талиессин. – И говорю вам, я ее видел. Более того, я разговаривал с ней, и она так мне и сказала: «Я – твоя смерть». Понятно вам? Почти месяц она ходила за мной по пятам, по всем улицам, по всем кабакам столицы, и у нее были грязные рыжие волосы…

– В таком случае надеюсь, что с вашими детьми находилась вовсе не она, – сказал Элизахар вполне серьезно. – Кроме всего прочего, тот человек, похожий на слугу, все-таки был мужчиной.

– Моя смерть тоже была мужчиной, – отозвался Талиессин. – Впрочем, тот человек вполне мог быть самым обыкновенным слугой, недовольным тем, что его заставляют тащиться вторы…

– Я так не думаю, – пробормотал Элизахар. – Но в любом случае на Ренье вполне можно положиться. Я сам учил его фехтованию. В те годы он был отличным малым, и у меня нет оснований считать, что он переменился к худшему.

– Для чистокровного человека вы слишком хорошего мнения о людях, – сказал Талиессин. – Интересно, как вам понравились мои дети? У меня – полный набор: и девочка, и мальчик – и эльфийка, и человек.

Он знал, что Элизахар скажет ему правду, и заранее усмехался.

– Мне они понравились, – просто сказал Элизахар. – Их сходство показалось мне весьма трогательным. Они держались с очень большим достоинством. Особенно девочка.

– Для чего они направлялись к вашей жене? – спросил Талиессин почти грубо. В это мгновение он готов был отдать что угодно за возможность прикоснуться к волосам Эскивы, к руке Гайфье, увидеть, как они бегут к нему навстречу. Не теперешние – давнишние, лет шести-восьми.

Голос Элизахара вторгся в эту мимолетную мечту.

– Вам, наверное, известно, что госпожа Фейнне умеет открывать дорогу в миры Эльсион Лакар… – сказал герцог Ларра. – Очень давно, еще в Академии, она случайно обнаружила это свойство.

Талиессин поморщился:

– До меня какие-то доходили разговоры…

– А сами вы что считаете? – с любопытством спросил Элизахар.

Талиессин ответил – кажется, немного ревниво, ибо речь шла о его народе, не о народе Элизахара:

– Я всегда считал, что о герцогине Ларра болтают всякую чушь из-за вашего уединенного образа жизни. Вы ведь никогда не бываете при дворе.

– Это мое упущение, и я уже обещал ее величеству исправиться, – церемонно ответил Элизахар. Ему не хотелось раздражать Талиессина. Кроме всего прочего, выяснение отношений могло бы затянуть разговор, а Элизахар ничего так не желал, как заснуть.

– Правда? – Талиессин прищурился.

– Да, – тяжелой головой кивнул Элизахар. – Королева лично пригласила нас в столицу на очередной праздник возобновления союза эльфийской крови.

– И вы приедете?

– Всей семьей, – заверил герцог. – И даже ключницу прихватим.

– Похвально, – вздохнул Талиессин. – Ну так что, выходит, что слухи о вашей супруге правдивы?

– Фейнне в состоянии открыть дверь в другой мир, – повторил Элизахар. – Для нее это большое потрясение, потому что она всегда остается на пороге. Если она войдет туда вслед за остальными, ворота закроются, и неизвестно, какими путями придется выбираться назад. Возможно, по старой дороге, которую проложил король Гион, по лабиринту и туманам Междумирья, где полным-полно чудовищ и призраков. Видите ли, ваша милость, там, в мире Эльсион Лакар, у Фейнне появляется зрение. Огромное искушение остаться там навсегда.

– Вы боитесь, что когда-нибудь она так и поступит? – безжалостно спросил Талиессин.

Элизахар покачал головой:

– Нет, потому что мы связаны эльфийским браком. Мы живем душа в душу, наслаждаемся жизнью, убиваем без сожалений и когда-нибудь умрем вместе. Такое благословение дал нам король Гион, а его слова сбываются буквально.

– Понятно, – буркнул Талиессин.

Он до сих пор не соединился с Уидой подобной клятвой и вдруг почувствовал себя обделенным. Как будто этому человеку, Элизахару, дозволено владеть сокровищем, а ему, Талиессину, – нет. Ощущение собственной ущербности преследовало его с детства. Знакомое, отвратительное. Внезапно он принял решение: на следующем же празднике он попросит правящую королеву благословить союз ее родителей.

Эта мысль принесла ему покой, и он даже улыбнулся.

– Мои дети были здоровы?

– Да, только сильно встревожены. Полагаю, сейчас они уже добрались до замка Ларра и находятся в полной безопасности.

– Особенно после того, как госпожа Фейнне открыла им ворота в эльфийский мир, – добавил Талиессин.

Элизахар пожал плечами.

– Они знают о проклятии сумерек гораздо больше, чем вы или я, потому что они сами и есть проклятие сумерек. Его логическое завершение.

– А исток? – спросил Талиессин.

– Полагаю, вы догадываетесь, – отозвался Элизахар. – Исток этого проклятия – король Гион. Начало и конец должны соединиться. – И, увидев, как застыло лицо регента, Элизахар наклонился вперед и быстро взял его за руку. – Вам следует научиться доверять своим детям, государь. Они уже выросли и в состоянии отвечать за собственные поступки. Они мудры и добры. Добрее и мудрее нас с вами. И у них хорошие спутники.

– Даже тот, рыжий? – криво улыбнулся Талиессин.

– Да, – ответил Элизахар. – Верьте мне. И верьте им. И… – Он снова широко зевнул и смущенно извинился. – И давайте будем наконец спать. Проклятие, я становлюсь старым!


* * *


Элизахар безмятежно проспал всю ночь и пробудился с первыми лучами солнца. Он торопился домой, к Фейнне. Регент еще не проснулся, когда Элизахар уже спешно застегивал пояс с мечом. Он бросил на Талиессина прощальный взгляд, улыбнулся спящему, как будто тот мог его видеть, – и Талиессин, не поднимая век, отозвался сонной улыбкой. Должно быть, увидел происходящее во сне, решил Элизахар.

Он вышел из палатки. Солнце недавно поднялось, и его юные лучи озаряли угли, оставшиеся от деревни, вытоптанное поле, грязные пятна там, где лежали тела погибших.

Землевладелец, которого весть о разорении застала в каком-то из соседних городков, уже прискакал и теперь с потерянным видом бродил по полю, то и дело трогая сломанные колосья. Завидев Элизахара, бедняга бросился к нему, но герцог остановил его движением руки:

– Регент еще отдыхает, не тревожьте его. Подождите, пока он проснется, обратитесь к нему с просьбой, и он все устроит.

– Мои люди, мой урожай, – причитал землевладелец. – Вы видели, что они сделали?

Элизахар схватил его за рубаху на груди, скрутил.

– Регент – Эльсион Лакар, милосердие присуще ему больше, чем справедливость. Проклятие, он – самый добрый государь на свете! Обратитесь к нему с просьбой… а меня оставьте в покое.

Элизахару подвели коня. Он уселся в седло и пустился прочь легкой рысью. Землевладелец с полуоткрытым ртом уставился ему в спину.

Элизахар приблизился к своему трубачу. Медленно и гнусаво пропела труба герцога Ларра, и те из солдат, кому было приказано возвращаться с герцогом в замок – их известили об этом накануне, – приблизились к своему командиру.

– Едем налегке, – распорядился Элизахар. – Телеги и лошади остаются Талиессину.

– А что мы будем есть, Элизахар? – спросил один из старых солдат.

Герцог Ларра повернул к нему голову и чуть усмехнулся.

– Нас всего пятнадцать, – сказал он. – По пути мы встретим шахтерские поселки. За деньги еда для нас найдется. А самое смешное… – Он помолчал, прежде чем широко улыбнуться и закончить: – Самое смешное теперь заключается в том, что герцог Вейенто – это я.

Кругом захохотали, принялись стучать рукоятями мечей в разбитые щиты. К Элизахару потянулись руки – каждый норовил дружески хлопнуть его по плечу, коснуться локтя или колена.

– Ну ладно, – сказал он, хмурясь с деланной суровостью. – У нас мало времени. Талиессин разберется со всем, что мы здесь наворотили. Уносим ноги, ребята, пока нас не заставили выгребать навоз!

И отряд с криками помчался прочь по полю, оставляя за спиной пожарище и трупы. Несколько солдат уже копали большую яму для общей могилы. Они проводили проезжающих мимо угрюмыми взглядами, но ничего не сказали.


* * *


Все произошло в точности так, как предсказывал Элизахар: в первый же вечер, когда отряд вошел в герцогство Вейенто, их приняли в одном из шахтерских поселков. Люди хотели знать обо всем, что произошло в Королевстве, и Элизахар охотно ответил на все их вопросы.

– А герцог? – Они теснились к всаднику, засматривали ему в лицо, пытаясь угадать ответ прежде, чем он прозвучит. – Что случилось с нашим герцогом?

Потрясенный увиденным, Элизахар воочию убедился в том, что Вейенто здесь действительно любят. Этих людей с закопченными лицами и черными руками на самом деле беспокоила судьба их обезумевшего, разгромленного повелителя.

И Элизахар сказал:

– Вашего герцога не нашли на поле битвы. Скорее всего, его, раненного, вынес кто-то из верных людей. А если это так, то он скрывается поблизости, и я найду его.

– Раз вы теперь, волей регента, – наш господин, – послышался еще один вопрос, – то как вы поступите с Вейенто?

– Если он еще жив, – медленно проговорил Элизахар, – то я не трону его. Он будет жить в почете и покое, среди вас.

В толпе одобрительно загалдели. Элизахар с непроницаемым лицом смотрел на шахтеров. Он знал: если только ему доведется отыскать Вейенто и тот действительно будет еще жив, то продлится такое положение недолго. Герцог Вейенто неизбежно погибнет – от открывшейся раны, от несчастного случая, от несварения желудка. Каким бы хорошим парнем ни был Элизахар, он был порождением Ларренса и очень хорошо умел разделять честные поступки и поступки разумные.

Элизахара с прочими солдатами отвели на шахтерскую кухню и накормили до отвала. Каждый старался угодить новому герцогу – особенно за то, что тот обещал соблюдать все законы, установленные в Вейенто, и пощадить их прежнего господина. Странно, думал Элизахар, они прекрасно отдают себе отчет в том, что Вейенто потерял рассудок, что он втравил герцогство в безнадежную войну, и тем не менее продолжают любить его. А ведь он даже не дал им свободы, ибо эти люди, связанные контрактом, почти не отличаются от крепостных – разве что работа у них потяжелее.

– У нас все по закону, – втолковывали Элизахару, пока тот, почти не слушая разговоров, утолял голод и жажду. – Не так, как в Королевстве. Если провинился – накажут, но по справедливости. А ежели, наоборот, все выполнил и даже сверх нормы – наградят, но опять же по справедливости, как оговорено в контракте.

– Я буду соблюдать закон, – заплетающимся языком обещал Элизахар.

От сытной еды, от тепла он сразу опьянел, и теперь его клонило в сон. Он едва успел сказать, чтобы выставили хотя бы двоих часовых, как заснул мертвым сном прямо на кухне, на лежанке, где обычно отдыхала стряпуха.

Ночь прошла на удивление спокойно, и утро не принесло никаких новостей. О беглом герцоге Вейенто по-прежнему не было никаких известий. Элизахар с товарищами покинул поселок одновременно с рабочими: те отправлялись в шахты, солдаты – дальше на север, к замку Ларра.

Расставались деловито, без лишних слов и обещаний. Элизахар отчаянно зевал, сидя в седле. Окончательно он пробудился только час спустя. Дорога вилась среди почти голых скал. Длинные серые пряди мха свисали с корней, сплетающихся высоко над головами людей: стволы у здешних деревьев были тонкие и прямые, а корни – мощные и причудливые.

До замка Ларра оставалось полтора дня пути.


* * *


Следующий поселок встретил Элизахара совершенно иначе: здесь уже знали о поражении Вейенто и перегородили дорогу баррикадой. Когда солдаты остановились, в них с гор и из-за укрытия полетели камни, палки, зажженные тряпки и комья грязи.

Элизахар отступил.

– Что будешь делать, Элизахар? – спросили его старые товарищи.

– Подавлю мятеж, – ответил он. – Отойдем подальше и поищем среди местных жителей человека, хорошо знающего здесь все тропинки.

Они вернулись назад – впрочем, не слишком далеко от поселка – и расположились лагерем. Пятерых Элизахар отрядил на поиски, и солдаты послушно принялись карабкаться в горы. Элизахар проводил их взглядом, потом улегся на камнях. Ему было удобно, особенно после того, как ему сунули под голову седло.

– Отдыхай, Элизахар, – сказал ему, подмигивая, давний приятель. – Ты теперь важный герцог, чтоб тебе пусто было!

– Это точно, – согласился Элизахар, закрывая глаза и тотчас погружаясь в легкий сон.

Его разбудили через несколько часов. Маленький костер уже произвел на свет вполне приличную кашу из зерна, купленного в предыдущем поселке. В воздухе висела серая печаль – надвигался вечер.

Элизахар уселся, прислонившись спиной к лежащему на земле седлу, получил плошку с кашей на колени, а затем перед ним поставили долговязого парня с крупными кистями рук и лохматой головой. Элизахар зачерпнул каши, отправил в рот первую ложку.

Парень не моргая смотрел на него. В его повадках угадывалось нечто нечеловеческое, хотя, судя по внешнему виду, юноша был чистокровным человеком, и никем иным.

Элизахар отложил ложку.

– Ты знаешь, кто я?

– Мне сказали, – ответил он.

– Повтори то, что тебе сказали.

– Вы – Элизахар, герцог Ларра и Вейенто.

– Ты веришь этому?

– Вполне, – сказал юноша.

– Почему?

– Потому что мой отец умер.

Элизахар хмыкнул, не скрывая удивления:

– В таком случае давай уточним – кто ты такой.

– Меня зовут Бальян, – сказал юноша. – Мой отец – герцог Вейенто. Бывший герцог Вейенто, и он умер. Бывший герцог, бывший человек. Теперь – никто, просто плоть.

Элизахар обернулся к обступившим их солдатам.

– Кто из вас нашел его?

Один выступил вперед.

– Я.

– Где это произошло?

Солдат показал рукой направление.

– Он сопротивлялся?

– Нет, Элизахар, ты ведь видишь – у него даже не связаны руки.

– И даже не подбит глаз, – добавил второй солдат, и все кругом рассмеялись.

– Продолжай, – велел солдату Элизахар.

– Он сидел там, а рядом с ним на земле лежал мертвец. Я спросил: «Ты местный?» Он ответил: «Да». Я опять спросил: «Ты знаешь здесь дороги?» Он ответил: «Я знаю тропы, которые неизвестны даже здешним людям». Тогда я спросил: «Кто этот мертвец?» Он ответил…

– Он ответил, что это его отец, и ты оставил труп там, где он лежал, да? – Элизахар снова проглотил ложку каши и кивнул Бальяну: – Ты голоден?

Юноша покачал головой.

– Ладно, оставим это на потом, – решил Элизахар. И направил взгляд на того, кто нашел Бальяна: – Вернись туда и забери тело.

Бальян смотрел на Элизахара сверху вниз. «Хотелось бы мне знать, каким он меня видит, – подумал Элизахар. – Старым, обрюзгшим. Солдафоном, каким был мой собственный отец, ходячее пугало Королевства. Сидит на камнях, лопает кашу, рассуждает о мертвеце, которого нужно забрать со скалы и предать погребению…»

Он поднял глаза и встретил взгляд Бальяна – открытый и такой спокойный, что хотелось не отводить глаз, напитываясь этим нечеловеческим спокойствием.

– Меня обучали гномы, – сказал Бальян, как будто прочитав мысли собеседника.

Элизахар моргнул. Гномы, ну конечно! Вот что показалось в юноше таким странным, нечеловеческим… У него гномские повадки.

– Рассказывай подробней, – приказал герцог Ларра, жуя.

– Я бастард, меня обучали гномы. Я не люблю людей, – бесстрастно проговорил Бальян.

– Ты участвовал в мятеже своего отца?

– Да.

– Ты вывез его, раненого, с поля боя?

– Да.

– Каким образом?

– Угнал одну из ваших телег.

– Ты знаешь, что я намерен сделать с твоим отцом?

– Да.

– А с тобой?

Бальян пожал плечами:

– Это уж вам видней, ваша милость.

– О, уже лучше! – обрадовался Элизахар. – Ты уверен, что не голоден?

– Уверен.

– Куда ты вез своего отца?

– Я думал, вы уже догадались, – сказал Бальян. – Я вез его к гномам, под землю.

– Людям запрещен вход под землю. Я знаю, что в герцогстве превыше всего почитают соблюдение законов, – заметил Элизахар. – Гномы вряд ли пошли бы на такое нарушение, так что лучше не лги мне.

– Я не лгу. – Бальян покачал головой. – Я – один из их народа, по крайней мере так признали их учителя, поэтому у меня есть право входить под землю. Когда я попросил укрыть моего отца, они согласились. Они знали, что люди не станут искать нас под землей.

– Твой отец был ранен?

– Да, но он умер не от раны.

– А от чего?

– От тоски. Его съело его собственное безумие, – ответил Бальян.

– Ты рассуждаешь как гном.

– Естественно, – вздохнул Бальян.

– Почему ты вышел из-под земли? – возобновил расспросы Элизахар. – Разве для тебя не безопаснее было оставаться там?

– Я увидел, что мой отец умирает, поблагодарил моих друзей и вышел с ним на поверхность. Там, на поверхности, он и скончался.

– Я спросил тебя, почему ты это сделал, – напомнил Элизахар.

– Разве я не ответил на ваш вопрос, мой господин? – удивился Бальян.

– Нет.

– Я увидел, что мой отец умирает, – снова начал объяснять Бальян.

– Ты изъясняешься по-гномски, – оборвал его Элизахар. – Говори со мной как с человеком.

– Простите, мой господин. Когда гном умирает, он превращается в камень. Все дела покойного становятся очевидными после его смерти. Я видел одного гнома, который стал прозрачным хрусталем. Прозрачным, без единой трещины. Вы понимаете? Он прожил больше двухсот лет и ни разу не солгал. Это достойная смерть. Я не хотел, чтобы гномы видели, во что превратится мой отец, когда дыхание покинет его.

– Гномам должно быть хорошо известно о том, что твой отец – человек, а люди после смерти…

– …превращаются в землю, становятся прахом, да, – кивнул Бальян. – Но я предпочел бы, чтобы они все-таки не видели этого. Понимаете, мой господин, с их точки зрения это – великий позор.

– А с твоей?

– Тоже. – Бальян покраснел. – Я знаю, что и я после смерти стану землей, и молюсь о том, чтобы рядом со мной не было в этот миг моих друзей.

– Разве у тебя нет друзей среди людей, такого же праха, как и ты?

– Нет.

Один из солдат не выдержал:

– Неужели ты веришь ему, Элизахар?

Герцог повернулся в его сторону:

– А почему бы и нет? Если бы он хотел ввести нас в заблуждение, он придумал бы менее нелепое объяснение… – Он снова вернулся к Бальяну. – Так ты знаешь, что я намерен сделать с тобой?

– Полагаю, вы меня повесите, – сказал Бальян, – потому что мой отец успел объявить меня наследником. И корона Мэлгвина – у меня.

– Где?

– Я разогнул ее и превратил в пояс.

Бальян приподнял подол рубахи, показывая золотой обруч, впившийся в его тело.

– Сними, – приказал Элизахар. И добавил: – Я не стану отбирать ее у тебя, просто она тебя ранит.

– Она ранит меня уже не первый день, мой господин, – сказал Бальян, однако подчинился. Он протянул Элизахару разогнутый обруч и добавил: – Заберите ее. Пусть она станет короной герцогов Вейенто.

– Ты хочешь сказать, что она тебе не нужна?

– Нет.

– А чего ты хочешь?

– Просто жить.

– Иными словами, у тебя нет желаний?

– Я видел, до какого состояния довели желания мою мать и моего отца. У меня нет желаний.

– Ты голоден?

– Да, – сказал Бальян.

– Садись. – Элизахар махнул рукой: – Принесите ему каши.

– Кончилась! – донесся крик от костра.

Элизахар сунул юноше собственную плошку.

– Поешь. Ты мне нужен, Бальян.

Они обошли баррикаду по неприметной тропе, пробираясь по скалам в обход поселка, и с наступлением вечера обрушились на мятежников с оружием. Те никак не ожидали увидеть солдат прямо на улицах своего поселка. Сопротивление было сломлено в считанные минуты.

Бальян стоял посреди единственной улицы, застроенной одинаковыми одноэтажными домами, и смотрел, как люди Элизахара сгоняют шахтеров на узкую площадь напротив здания правления. Баррикаду поспешно разбирали, двое солдат уже вводили в образовавшийся пролом лошадь для герцога.

Элизахар предпочитал разговаривать с простонародьем с высоты седла, поэтому он забрался на коня и медленно проехал вдоль улицы. За ним со страхом следили десятки глаз. Элизахар наконец остановился и громко произнес:

– Кто зачинщик?

Люди молчали. Элизахар обернулся к своему трубачу, и труба Ларра загнусавила по поселку, возвращаясь многократным эхом.

– Я велел выдать зачинщика, – повторил Элизахар. – Я знаю, что в таких делах всегда есть первый. Отдайте мне его, и останетесь целы, иначе – клянусь моей жизнью! – я сотру ваш поселок с лица земли.

Они заволновались, зашумели, начали переглядываться. Элизахар с презрением думал о том, что они вот-вот сломаются. И точно – спустя минуту вперед вытолкнули какого-то человека, который озирался по сторонам, растерянно взмахивал руками и пытался юркнуть в толпу и раствориться среди прочих.

– Он, он! – кричали вокруг неистово. – Это он!

– Он нарушил закон, – сказал Элизахар. – Он подстрекал вас к мятежу. Он должен быть наказан.

– Мы не мятежники. Мы были верны нашему герцогу! – выкрикнул кто-то в толпе и тотчас присел от ужаса перед собственной смелостью.

Элизахар направил коня прямо на толпу.

– Кто это сказал? Пусть выйдет.

И снова толпа зашумела, заколыхалась, и вперед выступил еще один человек. Он был очень бледен, глаза его бегали, губы тряслись.

– Повтори, – приказал ему Элизахар бесцветным тоном.

И он, собрав остатки мужества, повторил:

– Мы сделали это потому, что были верны нашему герцогу.

– Ваш герцог мертв, – произнес Элизахар. – С нами его сын, он подтвердит. Чуть позже вы сможете увидеть тело Вейенто, мы нашли его и везем с собой, чтобы достойно похоронить.

Элизахар протянул руку, указывая на Бальяна. И Бальян, который все это время оставался невидимкой, вдруг сделался центром всеобщего внимания. Словно тысячи шахтерских молотков впились в тот камень, которым воображал себя Бальян, и юноша сжался от боли, почти физической. С трудом заставляя губы шевелиться, он выговорил:

– Да, мой отец мертв.

– Я – новый герцог Вейенто, – крикнул Элизахар, вертясь на лошади. – Я – новый герцог Вейенто, ваш господин!

Эхо взбесилось, и имя Вейенто, многократно отраженное горами, заполнило поселок.

Элизахар поднял руку, заставляя всех умолкнуть, и – странное дело! – повинуясь его жесту, замолчало и эхо.

– Я клянусь соблюдать законы, – продолжал Элизахар. – Законы, написанные еще Мэлгвином, останутся незыблемы. За одним-единственным исключением: зачинщик мятежа будет повешен. Это первое и последнее нарушение закона в пользу его ужесточения, которое будет совершено за годы моего правления. Клянусь вам в этом! Остальные нарушения закона, если они и случатся, будут только в вашу пользу.

– Что ты делаешь, Элизахар? – закричал один из спутников герцога Ларра. – Зачем ты обещаешь этим людям то, что не сможешь дать?

Элизахар резко повернулся в его сторону.

– Я готов присягнуть им в мире Эльсион Лакар, перед эльфийской королевой, если потребуется!

Солдат смущенно пожал плечами и отвернулся.

Поселок глухо шумел, когда солдаты перебрасывали веревку через балку административного здания, когда они вязали руки подстрекателю и тащили его к петле. Вдруг закричала женщина, и несколько мужских голосов взвыли вместе с ней. Осужденный шатался на ватных ногах.

Бальян на миг встретился с ним глазами, и смертная тоска наполнила сердце молодого человека: ему показалось, что он никогда не вырвется из рабства у герцогов Вейенто. Один из них умер – и Бальян был настолько благодарен ему за это, что спас от позора, которому бы неизбежно подверглась его память, останься он у гномов, в безопасности. Но тотчас вместо прежнего герцога Вейенто явился новый, такой же жестокий и холодный, как и первый. Ничто не изменилось.

Элизахар даже не смотрел на то, что происходит на виселице. Он пристально наблюдал за толпой. Люди были охвачены ужасом, но то и дело Элизахар ловил на себе подобострастные взгляды. Он запоминал лица. Лица людей, которым не следует доверять.

– Позовите ко мне управляющего, – бросил Элизахар, и несколько человек тотчас побежали выполнять приказание.

Управляющий явился. Странно: он не был на площади, а вышел из здания.

– Почему вы прятались? – спросил его Элизахар.

Управляющий пожал плечами.

– Я вовсе не прятался, – ответил он. – Просто не хотел участвовать в этом безобразии, коль скоро не мог остановить его.

– Я покажу вам несколько человек, а вы запомните их, – сказал Элизахар, наклоняясь к нему. – Увеличьте им срок контракта на пять лет, каждому.

– По какой причине?

– Найдите законный способ сделать это. Вы что, не умеете придираться? Я обещал не нарушать закона, но, пока я не дал клятвы, я хочу обойти собственное обещание по кривой. Эти люди подлы по натуре и заслуживают наказания не меньше, чем бедный висельник.

И Элизахар быстро показал пальцем на тех, кто больше других усердствовал, выталкивая вперед зачинщика. Управляющий взглянул на нового герцога с уважением.

– Вы умеете разбираться в людях, ваша милость, – сказал он. – Я охотно выполню вашу просьбу. Что-что, а придираться и увеличивать сроки контракта я действительно умею.

– В таком случае обращайтесь ко мне в любой день и с любой просьбой, – отозвался Элизахар, усмехаясь. – Я ведь тоже прекрасно умею придираться.


* * *


Когда замок Ларра появился впереди – величественный силуэт на фоне гор, – Элизахар подозвал к себе Бальяна.

– Если хочешь, можешь быть моим гостем.

Бальян не ответил.

– Почему ты молчишь? – спросил Элизахар.

Бальян тихо проговорил:

– Это гномский способ вежливо ответить «нет».

Элизахар вздохнул:

– Что ж, почему-то мне так и казалось. Прощай, Бальян. Я всегда буду рад видеть тебя, если тебе вдруг вздумается прийти.

Юноша переминался с ноги на ногу, поглядывал на Элизахара, помалкивал. Потом осторожно уточнил:

– Стало быть, я могу оставить вас прямо сейчас?

– Да, – сердито бросил герцог Ларра. – Ступай, ты свободен. Иди к своим гномам, к своим горам, к своему одиночеству. Ты ведь об этом думал все время?

– Да, – сказал Бальян и, впервые на памяти Элизахара улыбнувшись, опрометью бросился бежать.


Глава тридцать четвертая

МИР БЕЗ СВЕТА


Известие о самоубийстве сестры застало Адальбергу врасплох.

– Умерла? – переспросила она человека, доставившего письмо.

Это был один из слуг Вейенто. Первый попавшийся, незначительный человечек. Какой-нибудь лакей, вся работа которого – вытряхивать пыль из многочисленных вещей, что хранятся в сундуках в замке.

– Ее милость так и не оправилась после гибели Аваскейна, – пояснил человечек безразличным тоном. – Люди говорят, она бросилась в пропасть лишь для того, чтобы пережить то же, что пережил ее погибший сын. Она надеялась подобным образом соединиться с ним.

Адальберга молча смотрела на вестника, и по ее лицу проползали некрасивые красные пятна. Неожиданно она закричала:

– И они еще утверждали, будто я не подхожу для брака! Они выбрали ее потому, что у нее была толстая задница! А она только и смогла, что выродить одного золотушного мальчишку, а потом утратить рассудок! Дура, дура, дура!

Слуга с большим достоинством откланялся и исчез за дверью, а Адальберга, даже не заметив его отбытия, продолжала бушевать до позднего вечера. Она кричала и плакала, рвала на себе волосы, стучала кулаками в дверь и в стены. Давняя смертельная обида билась в ее виски. Ее любовник, ее первый мужчина выбрал ее лишь ради сходства с матерью – ибо Эмилий обожал Танет, не Адальбергу. А когда от Вейенто приехали сваты, они остановили выбор на старшей сестре, на Ибор, потому что она показалась им более подходящей для роли герцогини.

Мать, сестра – все обошли Адальбергу. И чем все закончилось? Мать – в прислужницах у проклятого Элизахара, сестра – в могиле.

Адальберга рыдала, пока не обессилела.

Она жила в собственном доме в одном из самых больших шахтерских поселков. Ежедневно ей приносили еду из шахтерской кухни, и одна из девушек приходила к ней прибираться в комнатах. Главным занятием Адальберги были прогулки по горам и поиск мужчин. Сотни их перебывало в ее постели. Отношения с одними затягивались на месяцы, других она изгоняла через пару дней. Она любила ссориться со своими любовниками и бить их по щекам, а потом просить прощения и целовать им руки.

Иногда госпожа Ибор, спохватившись, присылала сестре деньги или наряды. Все подаренные Ибор платья Адальберга занашивала до дыр – она никогда не берегла ни одежду, ни собственное тело.

Деньги Адальберга тратила на выпивку. Ей привозили из Королевства бочонки с вином, с сидром, с пивом. Она редко угощала своих любовников – скупилась, но сама почти никогда не бывала трезва.

В тридцать лет Адальберга была худой, гибкой, со слишком крупной для своего сложения грудью, костлявыми бедрами и такими тонкими руками, что казалось, будто плоть присохла к ее костям.

В услужении у нее находился человек по имени Оснегги, и никто не был до такой степени похож на тень, как эта безвестная личность. Невозможно было определить ни возраст его, ни прежний род занятий. Адальберга встретила его во время одной из своих бесконечных прогулок по горам. Он выскочил перед ней из-за скалы с ножом в руке, и женщина с жадным любопытством уставилась на эту жилистую загорелую руку в рваном рукаве. Даже облизнулась, чем окончательно покорила Оснегги.

– Ты кто? – спросил он ее грубо.

– Женщина, – ответила Адальберга.

Они занимались любовью и оставались в горах до тех пор, пока не начали умирать от голода. Тогда Адальберга сказала:

– Ты знаешь, кто я такая?

– Женщина, – ответил Оснегги.

– Я сестра герцогини Вейенто, – сказала Адальберга. – У меня есть дом и небольшой доход.

– Ну и что? – спросил Оснегги.

– Нужен слуга.

– Ты предлагаешь мне?

– Ты не хочешь?

Оснегги подумал немного и согласился.

Он оставался ее любовником и впоследствии, несмотря на то что она не пренебрегала и другими мужчинами. Его это устраивало. Адальберга не расспрашивала о его прошлом, не интересовалась его делами, не загадывала на будущее. В собственном доме она жила так, словно зашла сюда на часок, погреться перед дальней дорогой.

Когда Оснегги вернулся, был вечер, и Адальберга набросилась на него с кулаками:

– Мне плохо! Мне плохо! Где ты шлялся?

Он только пожал плечами и перехватил ее запястья.

– Не надо драться, ты устала.

Она обвисла в его объятиях, всхлипнула.

– Тебя нет, никого рядом нет… Моя сестра умерла.

– Тебе-то какое дело до твоей сестры? – удивился Оснегги. – Только не говори мне, будто ее смерть тебя огорчает.

– Не ее смерть, а моя жизнь, – сказала Адальберга, высвобождаясь. – Все было напрасно.

– Не совсем, – хмыкнул Оснегги. – Я сейчас толковал с Бризбарром и Дрогоном.

Он назвал имена двух последних любовников своей хозяйки – у обоих были отличные отношения с ее прислужником, а за Дрогона Оснегги даже просил: тот хотел, чтобы Адальберга выкупила хотя бы часть его контракта. Впрочем, скупая дама отказала, даже не дослушав просьбу до конца.

Оснегги поднял Адальбергу на руки, отнес в постель. Она улеглась не раздеваясь, в том самом платье, в котором вчера долго бродила по поселку и окрестностям, а сегодня бесилась в доме. Закрыла глаза, попросила подать вина. И легко заснула.

Оснегги разбудил ее, прикоснувшись краем бокала к ее губам.

– Выпей и выслушай меня. Адальберга! Ты должна меня выслушать!

Она открыла глаза, недовольно мотнула головой, пролила немного вина себе на грудь.

– Пей, – повторил Оснегги. И когда она повиновалась, продолжил: – В Королевстве война. Сегодня только об этом и толкуют. Вейенто вторгся в Королевство, захватывает одно поместье за другим и скоро подойдет к столице. Элизахар ушел из герцогства Ларра. Пытается догнать Вейенто и разделаться с ним.

Адальберга фыркнула:

– Предлагаешь мне сделать ставку?

– Нет.

Оснегги пристально посмотрел на нее. Она непонимающе пожала плечами:

– По-твоему, меня должна волновать судьба Вейенто?

– Не Вейенто. Элизахар ушел из своих земель. Ты плохо слушаешь меня! Пока Элизахар бежит вслед за Вейенто, кусая его за пятки, точно вздорный пес, ты можешь захватить Ларра.

Адальберга широко распахнула глаза.

– Думаешь, такое возможно?

– Ларра – три деревни и замок. В замке – человек пять гарнизона и слепая герцогиня. Ну и твоя матушка, разумеется, но она уже старуха, так что ее можно не считать. Собирая армию, Элизахар снабдил ее и продовольствием. Угадай, где он взял хлеб и прочее для своих солдат?

Адальберга села в постели и резко, царапнув, ударила своего любовника по скуле.

– Я не желаю угадывать! Если знаешь, говори! Не играй со мной!

Оснегги потянул шнуровку у нее на груди, распуская корсаж. Скула у него горела, и он ощущал знакомый жар в груди – желание стиснуть эту женщину так, чтобы у нее хрустнули кости, подмять ее под себя, овладеть ею.

– Элизахар, – прошептал ей в ухо Оснегги, – забрал урожай в своих деревнях. Он прошелся по всем дворам, пошарил по всем кладовкам. Люди очень недовольны. Тебе ничего не стоит поднять там мятеж против него. Он поступил с ними несправедливо! Мы, северяне, не прощаем несправедливостей, не так ли? Мы очень не любим, когда с нами обходятся подобным образом!

Они долго еще обнимались и шептались, лежа на постели, а потом Адальберга заснула с раскрытым ртом, еле слышно похрапывая. Оснегги приподнялся на локте, рассматривая ее. Она выглядела потасканной, преждевременно постаревшей, исхудавшей от беспорядочной жизни – и, как ни странно, именно это обстоятельство делало ее привлекательной, почти неотразимой.


* * *


С тех пор как дети Талиессина ушли в Междумирье, Ренье не знал спокойной минуты. Он часами бродил по замку Ларра: строение хоть и было небольшим, но состояло из такого количества запутанных переходов, что представлялось некоей замкнутой на себя вселенной, откуда нет выхода.

Он завидовал мужественной доверчивости Фейнне. Казалось, герцогиня ни разу не усомнилась в способности Гайфье и Эскивы, избежав множества опасностей, отыскать в Междумирье источник зла и обратить его к свету. Равно как не сомневалась она и в том, что муж и сын вернутся к ней целыми и невредимыми, когда их работа за пределами замка будет закончена.

– Меня восхищает ваша безмятежность, госпожа Фейнне, – признался ей Ренье как-то раз, когда они вдвоем стояли на стене.

– На самом деле я вовсе не так безмятежна, как это видится со стороны, – отозвалась она. – У меня всего-навсего была хорошая школа. Всю жизнь я зависела от людей, которые находились рядом. От родителей, от слуг, от Элизахара… – Она сделала небольшую паузу и заключила: – И от Онфруа. От него – даже больше, чем от Элизахара. Их доброта была моими глазами, их руки направляли мои поступки. Вы понимаете?

– Разумеется, понимаю, – вздохнул Ренье. – Я не такой тупой, как вы могли бы счесть, слушая мои рассуждения.

– Какой ужас! Но я вовсе не считаю вас тупым, – засмеялась она. – История с двойниками, которой вы с братом дурачили нас столько лет, свидетельствует, скорее, о вашем хитроумии.

– Увы! – Ренье развел руками. – Даже эта затея – не мое изобретение и не брата, а нашего дядюшки Адобекка. Так что и здесь мне похвастаться нечем.

– Опять я, желая сделать комплимент, попала впросак. – Фейнне вздохнула. – Это моя слабая сторона. Стало быть, не будем и хвастаться. Расскажите лучше о вашем спутнике. Он вызвал любопытство у моей ключницы, а она женщина проницательная и понапрасну не любопытствует.

– Забавно. – Ренье посмотрел на Фейнне сбоку. – Чем мог привлечь госпожу Танет такой ничтожный человек, как мой спутник? Это всего-навсего слуга, мне передал его дядя Адобекк, поскольку собственного у меня не было.

– Танет не сочла его ничтожным, – резковато ответила Фейнне. – Так что потрудитесь поведать мне что-нибудь интересное.

Она тотчас улыбнулась, желая смягчить свой тон, но Ренье отметил властные нотки в голосе герцогини и больше не осмелился возражать.

– Что ж, – начал он, – его зовут Радихена. В молодости он совершил страшное преступление. Мой дядя спас его от расправы. Можно сказать, вырвал прямо из когтей Талиессина.

– Как странно вы выражаетесь, говоря о нашем регенте! – удивилась Фейнне. – Все, что я прежде слышала о Талиессине, никак не отвечает вашему описанию. «Когти»! Мне всегда казалось, что Талиессин – воплощенная нежность.

– Как вы можете судить о человеке, с которым никогда не встречались?

Она покачала головой:

– Я сужу по его поступкам. По тому, например, как он вершит свое правосудие. По тому, какими он вырастил своих детей. И, что бы о нем ни болтали недоброжелатели, он – Эльсион Лакар. Он не может не быть нежным.

Ренье посмотрел на нее восхищенно.

– Все-таки вы – удивительная! – вырвалось у него. – Не зря в Академии мы все были влюблены в вас.

Фейнне, смеясь, присела в поклоне.

– Очень мило, – сказала она. – Однако продолжайте об этом Радихене. Адобекк, говорите, спас его. И что потом?

– Потом? – Ренье пожал плечами. – Потом – ничего. Он прислуживал дяде, читал для него книги, чистил лошадей, чистил хозяйское платье, развлекал Адобекка разговорами… Адобекк, очевидно, находил чрезвычайно забавной саму идею превратить неотесанного крестьянина в образованного, тонко чувствующего человека, практически – аристократа.

– И ему это удалось?

– Понятия не имею. У меня нет никакого желания общаться с Радихеной, чтобы выяснить, насколько дядя близок к своей цели. Говоря кратко, я не люблю Радихену. Мне он неинтересен.

– Понятно. – Фейнне вздохнула. – Благодарю за объяснение.

Радихена, несомненно, хорошо понимал, как относится к нему Ренье, и поэтому старался не попадаться ему на глаза. Большую часть времени Радихена проводил в комнатах, отведенных для прислуги, где либо читал книгу, взятую в господской библиотеке, либо спал.

Тем большим оказалось его удивление, когда Ренье сам разыскал его.

– Идем, – бросил Ренье. – Герцогиня зовет нас.

Радихена бережно закрыл книгу. Ренье успел лишь разглядеть миниатюру, изображавшую крохотную девушку под головкой цветка.

– Ее милость зовет нас? – переспросил Радихена. – Нас обоих? Надеюсь, это не из-за того, что я взял книгу без спросу?

– Прекрасными манерами будешь поражать воображение какой-нибудь служанки, – оборвал Ренье. – Со мной можешь не стараться. Я знаю, кто ты такой.

– Я не сомневаюсь в том, что вы это знаете, – сказал Радихена спокойно. – И, по правде говоря, мне дела нет до ваших представлений обо мне. Я веду себя как обычно.

Ренье поискал в своей душе раздражение на Радихену, но вдруг понял, что устал на него злиться. Со дня смерти Эйле прошло слишком много лет. Прежнего Радихены больше не существовало. И Ренье сказал ему просто:

– Она зовет нас. Что-то случилось, и ей нужна наша помощь.

Вдвоем они поднялись в башню, в покои Фейнне. Заслышав их шаги, герцогиня бросилась к ним навстречу.

– Наконец-то!

От ее былого спокойствия не осталось и следа. Ренье с удивлением заметил, что она недавно плакала. Верной ключницы поблизости не было, и Ренье ощутил некоторое облегчение: общество Танет с ее ощупывающим взглядом заставляло его напрягаться.

Фейнне схватила своих посетителей за руки: Ренье за левую, Радихену за правую.

– Случилось нечто, – выговорила она, судорожно переводя дыхание. – Мне не хочется отправлять солдат моего гарнизона. – Она так и выразилась: «моего», как будто была полководцем. – Может быть, удастся исправить дело собственными силами, так, чтобы в замке не узнали. По крайней мере до тех пор, пока не вернется Элизахар. Я боюсь, и… это отвратительно!

Ренье переглянулся с Радихеной. Тот пожал плечами и качнул головой: он тоже ничего не понимал. Среди слуг ни о чем странном не болтали, понял Ренье.

– Нам будет куда проще, госпожа Фейнне, – сказал Ренье, – если мы все-таки будем знать, что случилось.

– Бунт, – прошептала она, как бы принуждая себя привыкнуть к этому слову. – Дальняя деревня взбунтовалась. – Кривая улыбка с трудом проступила на ее губах. – Ну вот, я и выговорила это вслух. Бунт в герцогстве Ларра! Элизахар придет в бешенство, когда узнает. – Она опустила глаза. – Иногда я по-настоящему боюсь его. Я знаю, каким он может быть. Если он застанет в деревне бунт, он расправится со своими крестьянами – так, как сочтет нужным.

Ренье видел, как больно ранит ее одна мысль об этом, и всем сердцем жалел – не крестьян, а Фейнне.

– Но ведь это его право, – тихо сказал Радихена.

Фейнне вскинула голову:

– Право? Он – мой муж, я люблю его… – Ее голос задрожал и пресекся.

– Думаю, герцог воспользуется своим правом разумно и в меру, – чуть громче добавил Радихена.

Фейнне в отчаянии сжала руку Ренье.

– Почему вы молчите? Ренье!

– Я никогда не знал Элизахара таким, – признался Ренье. – Герцогом. Человеком, решающим чужие судьбы. Зато я помню, как он заботился о вас. Оберегал не только от опасностей, но и от грязи…

– Его ярость всегда холодна и разумна, – сказала Фейнне. – Он спускает с цепи своих псов только в тех случаях, когда в точности знает, чего намерен добиться. Я хочу опередить его. Я хочу, чтобы он вернулся в благополучное герцогство и никого не повесил.

Высвободившись из пальцев Фейнне, Ренье отошел к окну и, чтобы успокоиться, несколько минут смотрел вниз, на нормальную жизнь, медленно тянувшуюся по двору замка: прошла служанка с ведром – блики в воде плясали, подскакивая почти до середины замковой стены; пробежал мальчишка; прошагал человек с хомутом через плечо.

Наконец Ренье повернулся к герцогине и нарушил молчание:

– У меня есть несколько вопросов.

– Пожалуйста, – тотчас отозвалась Фейнне.

– Они продиктованы необходимостью, не праздным любопытством.

– Пожалуйста, – повторила Фейнне, жестом показывая, что не намерена тратить время на пустые извинения.

– Где бунт?

– В третьей деревне, дальней. Вы ее не видели, она в стороне от замка. – Фейнне вздохнула, закрыла лицо руками, покачала головой. – Чуть дальше от замка наша земля становится болотистой. Довольно опасное место. Для человека, я хочу сказать. Там – гнездовья многих птиц, поэтому герцоги Ларра никогда не пытались осушить эти болота. Я иногда вижу их во сне…

Она помолчала, желая продлить мысль о многочисленных птичьих гнездах, что прячутся в высокой сырой траве, среди ярких, мясистых цветов. Ей не хотелось переходить к тому, что неизбежно следовало за болотами.

– А дальше находится третья деревня майората. Дальняя. Там всегда дела обстояли чуть хуже, чем в двух других. Тех, что вблизи замка. Бывают такие – неблагополучные… Это как с людьми, знаете? – Она глубоко-глубоко вздохнула. – Живет человек, и, что бы он ни затеял, все либо превращается в прах, либо оборачивается бедой. Как фальшивая нота. Сорвалась и испортила мелодию – уже навсегда. Ведь то, что уже прозвучало, заново сыграть невозможно.

Радихена смотрел на герцогиню так, словно вот-вот бросится целовать ей руки: молитвенный восторг светился в его глазах, устремленных на Фейнне. Ренье осторожно коснулся его локтя, и Радихена опомнился. Перевел дух, отошел к стене, вытер лоб рукавом.

«Он готов боготворить ее, потому что она мимоходом пожалела неудачников, – подумал Ренье, удивленно наблюдая за крепостным своего дядюшки. – Могущественная сила сострадания Фейнне! И… неужели я начал всерьез размышлять о Радихене? Глупо, глупо! Чем больше книг с изображениями фей и рыцарей он прочитает, тем острее будет ощущать собственную ущербность. То, что некоторые мои собутыльники именовали недотепистостью. Как, в сущности, коротка человеческая жизнь! Недолгая мелодия… и ее уже не изменить, коль скоро криворукий музыкант проиграл ее с ошибкой».

Фейнне задумчиво продолжала:

– Так бывает и с некоторыми местами на земле. Там попросту скверно. Если и появляется что-то хорошее, оно сразу погибает – или бежит оттуда сломя голову. Элизахар очень старался исправить там дела. Присылал новых управляющих, следил сам. А потом махнул рукой. Все бесполезно, понимаете? Ларра – очень древнее владение. Здесь ничто не меняется. Элизахар больше не старается поступать по-новому. Он просто приходит и наказывает виновных.

Фейнне приложила руку к груди, как бы желая успокоить сердце.

– Прошу меня простить. Впервые в жизни я делаю что-то наперекор моему мужу.

– Но ведь его милости пока что ничего не известно, – негромко вставил Радихена.

Фейнне повернула голову на голос.

– Я уверена, что он поступил бы по-другому. Не так, как я. Для меня этого достаточно.

– Кто там бунтует? – спросил Ренье. – Их много?

– Не знаю… может быть, пятеро… семеро… – ответила Фейнне и приложила ладонь ко рту. – Отвратительные, страшные, – прошептала она. – Вся эта грязь…

Ренье видел, что герцогиня глубоко, сердечно оскорблена самой необходимостью говорить об этом. Каким-то образом неприглядная сторона жизни, от которой близкие всеми силами старались ограждать ее, вдруг сделалась для Фейнне явной. В мир, который всегда наполняли прекрасные образы сновидений, фантазий, Эльсион Лакар, вторглись слюнявые хари, потные лапы, чумазые лохмотья…

Фейнне сказала:

– Верховодит у них женщина. Она не из наших крепостных. Она хуже всех, но я не хотела бы ее смерти.

– Почему? – осторожно спросил Ренье.

– Потому что она – дочь моей ключницы, – ответила герцогиня. – Ее младшая дочь. Сходство между ними очевидно. Внешнее сходство, я хочу сказать. – Она медленно покачала головой. – Не нужно причинять Танет лишнюю боль. Она и так большую часть своей жизни страдает.

Все это звучало странно, едва ли не безумно. Но Ренье знал, что Фейнне всегда отличалась здравомыслием, и потому не стал подвергать ее рассказ сомнению.

Что касается Радихены, то годы, проведенные рядом с Адобекком, вообще отучили его удивляться. Когда Фейнне закончила говорить, Радихена просто положил книгу в комнате, где они разговаривали, и спустился во двор, чтобы оседлать лошадей.

И только после того, как они вдвоем выехали из замка и направились в сторону болота, минуя благополучные деревни, лепившиеся к стенам замка, Ренье понял: он так и не спросил Фейнне, откуда она узнала о бунте в дальней деревне и о предводительнице мятежа. Ни один гонец за последнее время не появлялся в замке; что до почтовых птиц, то вряд ли крестьяне из «дальней» деревни держали у себя таковых. Так откуда же?

Ответа не было.


* * *


Хорошо укатанная грунтовая дорога пошла под уклон, и скоро копыта лошадей ступили на бревенчатую мостовую. Несомненно, эта дорога доставляла Элизахару немало хлопот: в такой сырости бревна быстро сгнивали, и раз в два-три года настил приходилось полностью заменять.

Радихена ехал чуть поотстав от Ренье. У него был с собой маленький арбалет, вроде женского, и короткий меч в ножнах. Ренье вооружился, помимо шпаги, длинным копьем. Не желая привлекать лишнего внимания к экспедиции, Фейнне взяла это копье в кордегардии сама и сбросила со стены с таким расчетом, чтобы его легко было найти и подобрать.

– Отчаянная женщина, – заметил по этому поводу Радихена, несколько развязно, если учесть, что речь шла о герцогине. – Ведь эта штука могла сломаться.

Ренье сделал вид, что не слышит, и Радихена, отлично поняв намек, замолчал и за всю дорогу больше не проронил ни слова.

Только на подходах к третьей деревне Радихена нарушил молчание. Ренье остановил коня, прислушиваясь. Они находились в лесу, на поляне, где местные крестьяне обычно заготавливали сено. До деревни оставалось совсем немного. Ни запаха дыма, ни шума сражения оттуда не доносилось, и Ренье счел это хорошим знаком.

– Вряд ли это так уж хорошо, – возразил Радихена, когда Ренье поделился с ним своими соображениями. – Это лишь означает, что вся деревня перешла на сторону той женщины, дочери Танет.

Ренье уставился на него:

– Ты думаешь, герцогиня что-то от нас скрывает?

– Не сомневаюсь в этом. – Радихена кивнул. – И от нас, и от своего мужа. И, разумеется, от верной ключницы. Жаль, что мы до сих пор не сумели познакомиться с сыном госпожи Фейнне.

– Тебя так занимают господские тайны? – резковато осведомился Ренье.

Радихена пожал плечами.

– Господские тайны целиком и полностью определяют мою судьбу, – ответил он спокойно. – Так повелось с самых ранних лет, и я не вижу, почему обстоятельства должны были перемениться. В конце концов, мы – в герцогстве Ларра, самом консервативном владении, какое только существует в Королевстве.

– А, – вымолвил Ренье.

Радихена помолчал немного, а потом добавил, совершенно неожиданно:

– Прошу меня извинить. Я не всегда точно выражаю свои мысли. Это все потому, что я постоянно думаю только об одном.

– О чем?

– О сыне Эйле. – Имя погибшей матери Гайфье легко сошло с языка Радихены – он свыкся с ним.

– Будь осторожнее – парень не знает, кто ты такой, – предупредил Ренье.

– И не узнает, если вы ему не расскажете.

– Насчет этого будь спокоен. Я вовсе не хочу ставить своего друга перед необходимостью выпустить тебе кишки.

– А есть ли вообще такая необходимость? – пробормотал Радихена. – Еще один вопрос, который не дает мне покоя.

Ренье видел, что меньше всего его спутник опасается за свою жизнь. Радихена давно приучился смотреть на собственную участь как бы со стороны, едва ли не с академическим интересом. Несомненно – след влияния господина Адобекка.

Их разговор оборвался на полуслове: на поляну выехали трое всадников. Двое из них выглядели как самые обычные егеря или загонщики – рослые широкоплечие мужчины в замшевых куртках, с охотничьими луками через плечо и рожками на поясе. Третий, ехавший между ними, был подросток, также в охотничьей одежде. Он был полноват, хотя – это было очевидно – с годами жирок уйдет, грудная клетка разойдется, и лет в двадцать он превратится в рослого широкоплечего молодца. Вьющиеся темно-каштановые волосы он носил чуть длиннее, чем следовало бы мальчику, – должно быть, ради привычки наматывать прядь на палец или покусывать ее в минуты раздумья. Но самым странным было не это, а то обстоятельство, что глаза у мальчика были туго завязаны широкой черной лентой.

«Пленник», – в первое мгновение подумал Радихена.

А Ренье вздрогнул, настолько очевидным показалось ему сходство мальчишки с Фейнне: тот же подбородок сердечком, те же ямочки в углах рта, тот же цвет волос.

Завидев незнакомцев, оба егеря остановились. Остановился и мальчик.

– Что здесь? – быстро спросил он.

– Двое мужчин, – ответил один из егерей. – Всадники.

Мальчик приподнялся на стременах, вытянул шею и повелительно крикнул:

– Назовитесь!

– Нас отправила сюда госпожа Фейнне, – ответил Ренье.

– Имена, – потребовал мальчик.

– Ренье и Радихена.

Соединенные вместе, эти два имени показались Ренье странными – как будто ни одно из них ему не принадлежало.

– Хорошо, – подумав, сказал мальчик и снял черную повязку. Глаза у него оказались темными. Он весело прищурился, рассматривая незнакомцев. – В таком случае отложим то дело, ради которого я ехал сюда, и вернемся к деревне. Думаю, впятером мы справимся. С этой шлюхой всего пятеро бандитов: троих она привела с собой, а двоих нашла среди людей моего отца.

– Вы – господин Онфруа? – спросил Ренье. – Рад познакомиться с вами. Я – давний поклонник вашей матушки и, смею надеяться, приятель вашего отца.

Онфруа весело рассмеялся.

– У моей матушки, несомненно, было много поклонников, но до сих пор я не видел ни одного! А вы, – он повернулся к Радихене, – тоже в нее влюблены, а?

– Нет, – сказал Радихена. – Я был влюблен в другую женщину. Она уже умерла.

Онфруа сделал быстрый жест, как бы зачеркивая сказанное, и перешел к главному:

– Я охотился здесь. Занятие гораздо менее невинное, нежели полагает моя мать. Вы слышали о нашествии серых чудовищ?

Ренье тихо ахнул:

– И много их здесь?

– Время от времени они здесь появляются, – ответил Онфруа. – Нескольких убил мой отец. Он ни словом не обмолвился об этом госпоже Фейнне, как нетрудно догадаться. Но мне он рассказал. И даже показал. Когда он уехал, я занялся ими сам. Мы выкопали яму – это неподалеку отсюда – и загнали монстра в ловушку. Он сейчас там. Бесится и ждет, пока мои люди добьют его. Он очень опасен, но главное – отвратителен, поэтому я так рад, что не могу его увидеть.

Онфруа замолчал. Он протянул руку, и тотчас егерь вложил ему в ладонь фляжку с питьем. «Должно быть, мальчик много времени проводит с завязанными глазами, так что слуги к этому привыкли», – подумал Ренье.

Радихена спросил:

– Но как же вы убиваете этих чудовищ, если не видите их?

– Я делаю это с завязанными глазами, – объяснил Онфруа. – Вы не представляете себе, как много звуков в мире без света. А уж заманить хищника в ловушку – для опытного слепца проще простого. Достаточно хорошо знать местность и быть внимательным. Можете мне поверить.

– Глядя на вашу милость, трудно усомниться, – ответил Радихена, чуть наклоняя голову.

Ренье вмешался:

– Остался еще один, последний вопрос.

Мальчик приветливо улыбнулся:

– Пожалуйста.

– Зачем вы это делаете?

– Что? Зачем убивают монстров?

– Зачем вы завязываете себе глаза, когда охотитесь на чудовищ?

– А! – Онфруа хмыкнул. – А вы еще не догадались? Я не хочу, чтобы об этом знала моя мать. Госпоже Фейнне вовсе не следует видеть серых монстров или наблюдать за тем, как ее сын гоняется за чудищами по болотам. Она умеет смотреть моими глазами. Понимаете? Она видит то, что вижу я. Я – ее глаза в человеческом мире, а она – мои глаза в мире Эльсион Лакар.

Стало тихо. Онфруа терпеливо ждал, пока его собеседники освоятся с услышанным. Он рассказал о своей тайне лишь нескольким людям – Танет да этим двоим охотникам, весьма молчаливым и необщительным. И каждый раз, когда тайна открывала себя посторонним, ее встречали долгим молчанием. В этом молчании не было недоверия – напротив, люди, мгновенно приняв откровение Онфруа за истину, как будто учились жить заново, теперь уже с новым знанием.

Наконец-то Ренье понял смысл странного восклицания, которое вырвалось у ключницы, когда Фейнне призналась в том, что не знает, какими делами занят ее сын:

«Милосердное небо, как же он убивает ИХ, если вы об этом не знаете?»

Несколько дней эти слова не давали Ренье покоя. Он не осмеливался спросить у Танет, что они означают, но в мыслях постоянно вертел их, то так, то эдак, как будто пытался приладить деталь от сложного арбалетного механизма – а деталь никак не желала вставать на место.

Фейнне видит все, что видит Онфруа. Она нашла способ вернуть себе зрение – не только в эльфийском, но и в человеческом мире. Она смотрит на окружающее глазами этого мальчика, и Онфруа, рано поняв, какого рода связь установлена между ним и его матерью, привык выбирать – что показывать ей, а что скрывать. Он приучил себя ходить с завязанными глазами, сознательно погружаясь во мрак, чтобы неподобающие картины не оскорбляли или не пугали Фейнне. Бремя хранителя Фейнне, казалось, ничуть не тяготило мальчика – но оно сделало его странным и заставило повзрослеть раньше времени.

– Теперь я понимаю, откуда она узнала о мятеже в деревне, – медленно промолвил Ренье.

– Да, мы видели… слишком много отвратительного, – признал Онфруа. – Но другого способа попросить о поддержке как можно скорее у нас не было. Так что пришлось снять с глаз повязку.

– О монстрах ей тоже известно, – добавил Ренье.

– Откуда?

– Танет проговорилась. Она думала, что госпожа Фейнне видит чудищ, коль скоро вы убиваете их.

– Танет глупа. – Мальчик поморщился. – Я люблю ее, но она глупа! Я должен был снисходительней отнестись к ее глупости и предупредить…

– Она очень беспокоилась о вас, – добавил Ренье.

Онфруа посмотрел на него ясными, безмятежными глазами.

– Но ведь это естественно, – отозвался он. – Я – единственный, кто по-настоящему ее любит. Даже моя мать не в состоянии полюбить ее. Должно быть, в прошлом Танет скрывается нечто очень дурное, о чем я, по счастью, не знаю.

– Вам известно, по крайней мере, кто возглавляет мятеж против Элизахара? – спросил Ренье.

Мальчик пожал плечами:

– Женщина. Очень потасканная. По-моему, спит со всеми своими соратниками. Она ведет их, как сука стаю кобелей.

– Ваша мать узнала ее по внешнему сходству, – сказал Ренье. – Это младшая дочь госпожи Танет, Адальберга.

Мальчик присвистнул и покачал головой:

– У вас не сложилось, часом, мнения, господа, что я попал в двусмысленное положение?


* * *


Арбалетная стрела прилетела из пустоты и с чмокающим звуком вошла в грудь Бризбарра. Адальберга не сразу поняла, что произошло: только что они разговаривали, потягивая сквозь зубы дурное разведенное винцо, и вдруг Бризбарр откинулся назад и замолчал.

– Проклятие! – Адальберга вскочила, бросилась к своему коню.

Она жила в этой деревне уже несколько дней. Она повелевала здесь всем. И пила – пила с утра до ночи, что не мешало ей оставаться зоркой и хитрой.

Да, несколько дней назад она ворвалась сюда – верхом на коне, растрепанная, в богатом и грязном платье. Тонкие руки с тяжелыми золотыми браслетами уверенно держали поводья. Из-под широченного подола, отороченного свалявшимся, забрызганным дорожной грязью мехом, виднелись грубые солдатские сапоги. На голове у Адальберги не было никакого убора.

За ней скакали трое – Бризбарр, Дрогон и Оснегги. У Оснегги к седлу был приторочен мешок с тушей серого монстра.

Чудовище повстречалось им в полудне пути от деревни. Оно таилось в болотах и выскочило на дорогу прямо перед путниками. При виде широко разинутой пасти и горящих красных глаз Адальберга громко завизжала. Она спрыгнула с седла и бросилась бежать прочь, скользя сапогами по сырым бревнам и придерживая тяжелое платье обеими руками. Ей казалось, что она слышит мягкие прыжки у себя за спиной.

Она не поняла, кто из ее спутников убил монстра. Они набросились на чудище все втроем: один рубил, другой колол, третий посылал одну арбалетную стрелу за другой в мягкую клубящуюся пелену. Неожиданно раздался оглушительный скрежет, как будто металлом изо всех сил скребли по стеклу. Зверь испустил еще несколько воплей, потише, а затем издох. По его хребту пробежала дрожь, часть тумана, его окружавшего, развеялась, превратившись в грязную кашицу, и посреди лужи осталось лежать скорченное костлявое тело, похожее на обглоданный труп крупной птицы.

Вот этот-то трофей и привезли с собой завоеватели.

Для маленькой «дальней» деревни такого воинства оказалось достаточно, чтобы жителей парализовало от страха. Люди знали, что Элизахар в отлучке, а слепая герцогиня вряд ли сумеет прийти к ним на помощь.

Адальберга, быстро позабывшая все свои былые страхи, влетела на площадь возле общественного колодца и резко натянула поводья. Лошадь закрутилась на месте, поднялась на дыбы, едва не сбросив всадницу, и успокоилась лишь спустя некоторое время.

Оснегги постоянно находился возле своей госпожи, а двое других пошли по деревне, вытаскивая жителей из домов и криками сгоняя их на площадь. Наконец перед Адальбергой выросла толпа – преимущественно то были мужчины: традиционно считалось, что женщины должны отсиживаться по хижинам и погребам, пока мужчины общаются с представителями власти.

Адальберга обвела их взглядом.

– Слушайте! – закричала она сипло. – Слушайте! Я – Адальберга, дочь Ларренса! Я – владетельная герцогиня, законная госпожа этой земли!

Она величественно протянула руку, и Оснегги, повинуясь приказу, развязал тесемки мешка. Туша монстра упала на землю и расползлась жирной кроваво-красной грязью.

– Я защищаю моих людей! – назойливо хрипел голос женщины. – Вы видите это? Это серый монстр, порождение приграничного мира! Знаете, куда он бежал? Он бежал к вашей деревне, чтобы полакомиться нежными телами ваших детей и жен! Но где же ваш господин, где Элизахар? Где он, когда вам грозит опасность? Элизахар бросил вас. Элизахар предпочел лизать сапоги Талиессина. Он, который обязан заботиться о вас, отобрал у вас припасы, чтобы накормить солдат Талиессина! Ради чего вы голодаете? Ради того, чтобы дочь Талиессина осталась королевой! Какое вам дело до дочери Талиессина? Почему же он бросил вас в беде? Разве вы – не его люди?

Она выдержала паузу и громко заключила:

– Нет, отныне вы – мои люди, потому что это я защищаю и спасаю вас. Я, а не Элизахар!

– Он повесит каждого пятого из нас, если мы подчинимся тебе! – выкрикнули из толпы.

Адальберга передернула плечами.

– Он далеко, а я – здесь, и клянусь, я тоже умею вешать! Я – такое же дитя Ларренса, как и Элизахар.

И они молчаливо признали ее главенство. Они позволили ей жить в их деревне, брать из тех припасов, что еще оставались, они позволили ее мужчинам развлекаться с местными женщинами. Они не возразили ей ни словом. Она – дочь Ларренса. Элизахар – далеко, а она – вот она, рядом, и трое преданных псов всегда при ней.

Затем к Адальберге присоединились еще двое из числа местных жителей. Вечерами, лениво не замечая ласк, которыми одаряли ее приближенные, Адальберга пила вино и говорила:

– Я соберу армию и возьму штурмом замок Ларра. Я освобожу мою мать из унизительного рабства. Я надену на Фейнне кандалы и сброшу ее с башни: пусть узнает, какой смертью умерла моя сестра! А когда вернется Элизахар, я встречу его арбалетной стрелой!

Оснегги поцеловал ее грудь, высвобожденную из спущенного платья, и пробормотал:

– Конечно, моя госпожа.

Другие жадно смотрели на нее, и, когда Оснегги встал, чтобы налить еще вина, его место занял Бризбарр, в то время как один из переметнувшихся к Адальберге крестьян, ошалев от собственной смелости, гладил под платьем ее колено.

А потом все разом закончилось, и Бризбарр опрокинулся на спину и молча уставился в небо пустыми глазами.

– К оружию! – закричала Адальберга.

В полумраке угасающего дня испуганно заржали кони.

– Проклятие! – хрипло вопила Адальберга, ловя коня и забираясь к нему на спину.

Со стороны болот в деревню въезжали всадники.


* * *


Сумерки непрерывно лгали: предметы казались больше, чем были на самом деле, люди – ближе и опасней. При виде чужаков за оружие взялись не только пятеро прихвостней Адальберги – человек десять местных крестьян похватали ножи и вилы и бросились на всадников.

Ренье никогда еще не приходилось сражаться вот так – конным против разъяренных мужланов. Он боялся не столько за себя, сколько за лошадь: было бы жаль, если бы ни в чем не повинное животное погибло. В полумраке Ренье видел по-звериному блестящие глаза. Острые вилы надвигались на всадника, как если бы Ренье был стогом сена, который нужно разворошить.

Арбалетная стрела остановила крестьянина. Он схватился за раненое плечо, присел на землю, широко разинул рот и только после этого – основательно подготовившись – громко, безутешно завыл.

Радихена перезарядил арбалет и снова поднял его. Ренье подумал вдруг, что Радихена, при других обстоятельствах, и сам мог бы оказаться среди бунтовщиков.

Ренье вряд ли мог бы похвалиться тем, что хорошо владеет копьем, но шпага в условиях этого боя была не слишком подходящим оружием, и выбора не оставалось. Тем более что на Ренье во весь опор мчался всадник, и скорее по посадке, чем по чему-либо другому, Ренье угадал в нем бывшего солдата.

Это был Оснегги. Он заранее поднял меч, готовясь разрубить противника. Старая, давно забытая радость вскипала в нем: много лет прошло с тех пор, как Оснегги сражался с врагами на поле боя! Грабежи на дорогах – не в счет: все его жертвы слишком легко сдавались.

Ренье уклонился от первого столкновения, и Оснегги проскакал мимо, однако он сразу же развернул коня и повторил попытку. Сильный взмах меча перерубил древко копья – Ренье не успел даже опомниться, как остался почти безоружен, с обрубком в руке. И, вне себя от ярости, Ренье набросился на хохочущего Оснегги. Он не видел теперь ничего, кроме этой омерзительной рожи с мокрой от слюны бородой. И когда они сблизились в третий раз, Ренье подтолкнул своего коня коленями так, чтобы тот ударился грудью о бок коня Оснегги. Солдат потерял равновесие и отвел в сторону руку с мечом. В то же самое мгновение Ренье с силой вонзил острый обрубок древка ему под горло.

Звериный визг разнесся над деревней: растрепанная, с распущенным корсажем, Адальберга верхом мчалась по улице и размахивала мечом. За ней скакали еще трое.

Один из егерей преспокойно наклонился и забрал вилы, выпавшие из руки раненого крестьянина. В последний миг, когда всадники поравнялись с ним, егерь вдруг упал на колени и выставил перед собой вилы, и конь со всего маху напоролся на них. Все смешалось: бьющееся животное, кричащие люди. Адальберга полетела дальше, а егерь и упавший всадник сплелись на земле в смертельной схватке. К несчастью для всадника, он не успел вынуть ноги из стремян, и умирающий конь придавил его, так что егерь, опомнившись от падения, попросту перерезал беспомощному врагу горло.

Ренье проехал по улице, оглядываясь по сторонам. В сумятице поединка с Оснегги он выпустил из виду остальных. Деревня выглядела пустынной. Затем впереди послышались крики, и Ренье погнал коня туда.

Трое крестьян с граблями и вилами окружили Радихену. Тот не имел времени для выстрела – ему приходилось внимательно управлять конем, следя за тем, чтобы не ранили животное.

Ренье поспел вовремя. Наклонившись с седла, он ударил шпагой ближайшего к себе крестьянина, и тот, ошеломленно охнув, повалился на землю. Ренье выдернул клинок из тела, едва не упав при этом с седла.

Радихена наконец выпустил давно заряженную стрелу, ранив второго противника. Третий пустился в бегство. Его не стали преследовать.

Ренье поморгал, приходя в себя. Радихена сказал ему:

– Вы убили его.

– Очень хорошо! – разозлился Ренье. – Одним мерзавцем меньше.

– Этот человек принадлежал Элизахару.

– Элизахар бы его повесил.

– Не нам с вами решать…

И тут Ренье наконец понял, почему Радихена, даже и окруженный врагами, сильно рискуя, все-таки медлил с выстрелом: Радихена попросту боялся убивать. Он целился так, чтобы нанести рану болезненную, но не смертельную.

– Ты – безнадежный крестьянин, Радихена.

– Возможно.

– Ты экономишь даже на врагах.

– Да, – сказал Радихена и улыбнулся.

«Проклятие, он начинает мне нравиться», – подумал Ренье.

И тут он увидел Онфруа. Сын Элизахара стоял посреди улицы, возле самого колодца, широко расставив ноги и держа в обеих руках по мечу: в левой – покороче, в правой – подлиннее. Глаза его были плотно завязаны.

А вокруг Онфруа медленно кружил человек, вооруженный длинным мечом. Он двигался беззвучно, мягко ступая по земле. Обе его ладони сомкнулись на рукояти меча, соединившись почти сладострастно, и улыбка появилась на лице Дрогона (это был он).

Онфруа громко расхохотался.

– Ты думаешь, что сможешь подобраться ко мне незаметно? – спросил мальчик.

Дрогон вздрогнул, но не позволил улыбке исчезнуть. И промолчал.

– Нападай, – потребовал Онфруа.

Дрогон сделал молниеносный выпад.

Онфруа принял удар на скрещенные клинки.

– Повтори, – велел он, чуть сместившись влево. – Ну, давай. Я по хватке чувствую, что ты – бывший солдат. Давай же, солдат! Действуй! Убей подростка с завязанными глазами!

Дрогон почувствовал, что у него от напряженной улыбки начинают болеть скулы. Он снова напал. Улыбка превратилась в оскал – сын Элизахара отбил и этот удар. А затем перешел в атаку сам. Он слышал каждое движение своего противника, угадывал каждое его намерение. Это казалось каким-то волшебством.

Дрогон отскочил, перевел дыхание. Онфруа в тот же миг очутился рядом. Он нанес удар сразу обоими мечами – в плечо и в горло. Казалось, нет силы в мире, способной противостоять этому удару. И Дрогон упал, захлебываясь собственной кровью, а Онфруа отбежал в сторону и вдруг протяжно, жалобно всхлипнул.

Ренье подошел поближе. Онфруа сразу перестал плакать и вскинул голову:

– Кто здесь? Господин Ренье?

– Да, – ничему уже не удивляясь, отозвался Ренье.

– Подайте мне мои мечи, пожалуйста.

Ренье повиновался. Он наклонился над убитым Дрогоном, чтобы извлечь мечи из тела и обтереть их от крови. У мертвеца было удивленное лицо. В полумраке оно казалось почти детским. Наверное, оттого, что Дрогон не носил бороды. А может быть, дело в улыбке, которая не успела сойти с губ.

Ренье выпрямился и, с мечами в руках, повернулся к Онфруа. Мальчик по-прежнему стоял с завязанными глазами. Он беспокойно повернул голову в сторону Ренье, протянул руку, почти безошибочно угадав направление.

Радихена находился поблизости – пеший, с лошадьми в поводу.

И тут серый воздух ожил. Нечто подвижное появилось в нем, нечто стремительное, жадно ищущее цель. Ренье даже не понял, что происходит: он еще не отошел от впечатления, которое произвела на него схватка между рослым солдатом и незрячим юношей. Онфруа, как бы ни был он чуток и быстр, уже не успевал уклониться от смерти, летящей прямо ему в грудь.

Кинжал, брошенный с яростной силой, рассекал пространство и неуклонно приближался к мальчику.

Выпустив поводья, Радихена рванулся к Онфруа, чтобы оттолкнуть его в сторону, и вышло так, что он закрыл мальчика собой. Единственный из троих Радихена успел вовремя: в последний миг лезвие вонзилось ему в живот. Ренье подбежал к нему и подхватил под локти, но было уже поздно.

Закусив губу, чтобы не закричать, Радихена молча опускался на колени. Ренье помог ему лечь. Онфруа, бледный под повязкой, все так же стоял рядом. Ренье поднял к нему лицо:

– Не нужно мешкать. Догоните Адальбергу. Где ваши люди?

– Они найдут меня. – Голос Онфруа прозвучал на удивление спокойно. – Они всегда неподалеку.

– Схватите ее, – повторил Ренье. – Ее нельзя оставлять на свободе. Пока она жива, она останется угрозой для вашего отца. И для вас.

Онфруа свистнул, и конь подбежал к нему. Мальчик схватился за гриву и легко забрался в седло. Как по волшебству, справа и слева от него появились оба егеря.

Не оглядываясь, все трое поскакали прочь из деревни. Ренье остался с Радихеной.

Они не разговаривали. Ночь проходила медленно – как будто кто-то неторопливо тянул у них над головами бесконечный кусок черного бархата. Деревня казалась мертвой: ни в одном окне не мелькал огонек, не слышно было ни одного голоса, молчали даже собаки. На рассвете Радихена попросил пить, и Ренье достал для него воды из колодца. Радихена сказал:

– Спасибо.

Он еще дождался рассвета.


* * *


Адальберга скакала прочь из деревни, не разбирая дороги. Всем своим естеством она ощущала погоню. Сын Элизахара, сын проклятого Элизахара, упрямое, ненавистное отродье, – он не отступится. Он будет преследовать ее до тех пор, пока не схватит и не вручит своему отцу как долгожданный трофей. И никому не известно, как поступит с ней Элизахар. Герцог Ларра – из тех, кто в состоянии публично повесить женщину.

Адальберга не боялась смерти – она давно превратила в подобие смерти собственную жизнь, – но одна лишь мысль о том, что она может, беспомощная, оказаться в руках своего врага, приводила ее в ужас.

Только у Элизахара мог родиться такой сын. Онфруа вызывал у Адальберги почти суеверный ужас. Ребенок, способный с завязанными глазами убить мужчину, шел по ее следам. Он наступал ей на пятки, дышал ей в спину. Нет, он не отступится.

Адальберга бросила лошадь и побежала сквозь чащу. Она торопилась к болотам. Там есть островок, на котором можно отсидеться. Когда-то, целую вечность назад, ей показал это укромное местечко Эмилий. Здесь они уединялись, когда хотели побыть вдвоем. Никого из своих любовников Адальберга не приводила сюда. Это место оставалось для нее священным – оно было связано с памятью Эмилия, ее первого мужчины, ее единственной любви.

Воспоминание об Эмилии едва не сделало ее слабой. Она остановилась, чтобы перевести дыхание. Она успеет, если побежит по дороге. Она доберется до едва заметной тропки и свернет на нее, и никто не отыщет ее в трясине.

Адальберга выскочила на поляну и сломя голову понеслась по ней, направляясь к мощеной дороге.

И вдруг она оступилась и полетела вниз. Первым ее чувством было сильнейшее удивление. Не испуг, не злость, а именно удивление: ведь она точно знала, что здесь нет никакого оврага, никакой пещеры. В конце концов, она же выросла в герцогстве Ларра, здесь прошло ее детство, здесь она переживала лучшие дни своей юности! Здесь нет никакой ямы. Никогда не было.

Но яма была, и Адальберга упала на самое дно. Она ударилась спиной о землю, и весь дух из нее вышибло. Ей пришлось долго собираться с силами, чтобы перевести дыхание. А когда она открыла глаза, то увидела над собой не вечернее небо, а косматую образину с разинутой пастью.

Утопленные в гнилом тумане красные глаза медленно вращались, рассматривая женщину. Адальберга быстро отползла к стене и попробовала выбраться на волю. Она не стала тратить сил на крики. Зачем? Лишние звуки только привлекут к ней тех врагов, что наверху, и раздразнят того врага, что прямо перед ней.

Может быть, она еще успеет. Серые чудовища из приграничья плохо видят в человечьем мире и не сразу понимают, что перед ними добыча. Она еще может успеть спастись.

Адальберга хваталась руками за корешки, выступающие из почвы, но корешки рвались; она впивалась ногтями в стенки ямы, но ногти ломались, комья земли крошились, и Адальберга, едва забравшись на высоту в половину человеческого роста, снова опускалась на самое дно.

Рваный туман, окутывавший чудовище, как бы заменяя ему шерсть, чуть разошелся в стороны. Высвободились когтистые лапы, сильно согнутые в локтевых суставах. Зверь присел, собираясь прыгнуть.

Адальберга вытащила из-за голенища нож и приготовилась к схватке.


* * *


Ренье ехал по лесу, ведя в поводу лошадь Радихены. Тело умершего, завернутое в плащ, было привязано поперек седла. Все дела в дальней деревне были закончены; солнце встало, и теперь следовало найти Онфруа и вернуться в замок Ларра.

Они не договаривались о специальном месте встречи и тем не менее сошлись на той самой поляне, где увиделись впервые. Онфруа и оба его спутника – один легкораненый, второй невредимый – жгли маленький костер, коротая ночь. Огонь, по мнению Онфруа, обладал замечательным свойством: человеку никогда не бывает скучно в его присутствии.

Заметив Ренье, Онфруа встал. Взгляд мальчика сместился ко второму коню, и бледность вернулась на лицо Онфруа.

Ренье остановился. Онфруа подошел к Радихене, коснулся тугого свертка, приложился к нему лбом. Затем повернулся к Ренье.

– Когда он умер?

– Полчаса назад.

– Он умер из-за того, что я дрался с завязанными глазами, – сказал Онфруа.

– Да, – ответил Ренье.

– Я бы заметил кинжал, если бы у меня не были завязаны глаза.

– Да, – повторил Ренье, – но в таком случае его заметила бы и госпожа Фейнне. Радихена погиб ради прекрасной женщины, Онфруа. Он сделал то, о чем мечтал много лет.

– Почему? – прошептал Онфруа.

– Потому что когда-то он ударил кинжалом женщину, которая закрыла собой своего любовника, – сказал Ренье. – Это вышло по ошибке. Он хотел убить мужчину, а убил девушку. Вот почему.

– Вы были друзьями? – спросил Онфруа.

– Да, – ответил Ренье. – Мы были друзьями. Очень старыми друзьями.

Онфруа еще раз глубоко вздохнул и уселся на прежнее место.

– Где Адальберга? – Ренье огляделся по сторонам, явно ожидая увидеть поблизости связанную пленницу. Он достаточно успел узнать сына Элизахара, чтобы понять: Онфруа не стал бы отдыхать, не завершив дела.

Онфруа промолчал, стал мрачным. Вместо него ответил один из егерей:

– По правде сказать, господин, когда мы нашли ее, от нее мало что оставалось. – Он указал рукой на яму. – Она там.

Ренье долго соображал, пытаясь понять, что именно ему говорят. «Возраст и бессонная ночь, – подумал он. – Я теряю быстроту соображения».

– Ловушка, где сидел монстр, – тихо проговорил Онфруа. – Чудище из приграничья, которое я не успел убить. Она разрезала ему пасть, но оно… – Мальчик покусал губу. – Я не успел отвернуться, так что моя мать тоже увидела это. Даже если она в эти минуты спала, она все равно видела это – во сне.

Он опустил голову.

– Я подвергаю опасности себя и других людей потому, что госпожа Фейнне не должна даже догадываться о подобных вещах. Радихена умер ради ее неведения. И у меня не хватило ума закрыть глаза, когда я смотрел на труп Адальберги!

Ренье едва удержался от искушения обнять его, прижать к себе, как будто Онфруа был самым обычным ребенком.

– Все кончено, – пробормотал Ренье и вдруг понял, что так оно и есть. – Все кончено, господин Онфруа. Нам пора возвращаться в замок.


Глава тридцать пятая

СВЕТ В ПРИГРАНИЧЬЕ


Он называл себя Лейдрадэ. Были еще Гуайре и Таолк.

Трое из народа Эльсион Лакар стояли на самой границе туманного приграничья и смотрели с холма вниз, на синюю реку и зеленые холмы, на деревья с ярко-красными стволами. С того места, где находились трое, эльфийский мир выглядел ярким, как детский рисунок, – не замутненным никакой скверной, не доступный ни для какого зла.

И так должно оставаться навечно.

С тех пор как в туманах погиб Аньяр, последний из старых стражей приграничья, граница недолго оставалась без защиты. То, что для Аньяра и остальных его товарищей начиналось как забава, для его преемников превратилось в необходимость.

Аньяр и другие чувствовали странную для своего народа близость с людьми. Время их жизни текло быстрее, чем у остальных Эльсион Лакар, – почти так же торопливо, как у людей. Но главное – им нравилась опасность. Они только тогда и ощущали себя по-настоящему живыми, когда пробирались сквозь густые туманы приграничья, среди каменных лабиринтов, каждый из которых мог оказаться обманным и завести в сердцевину пустоты, откуда не будет выхода. Им нравилось все это. Нравились странные чудища, что обитали в полумраке и могли наброситься на них в любое мгновение. Нравилось выслеживать и убивать их.

После смерти Ринхвивар – первой эльфийской королевы в человеческих землях, после того, как Гион утратил себя и в образе старика Чильбарроэса начал скитаться по приграничью и по человеческим снам, – после этого долгое время границу охранял один только Аньяр.

Теперь Аньяра не стало, а серые существа в поисках добычи повадились выходить не только к людям, но и в земли Эльсион Лакар. Случалось, бесформенные тени мелькали возле самого берега эльфийской реки.

Для Лейдрадэ бесконечное блуждание вдоль полосы тумана стало обязанностью, которую он принял на себя сам. Он, и Гуайре, и Таолк. И еще одна дева по имени Феано.

До сих пор они не убили ни одного монстра. Они лишь загоняли чудищ обратно в туман. Несколько раз Лейдрадэ и Феано решались войти в серую пучину.

– Нам следует привыкать, – сказала она. – Привыкать к миру без солнца, без реки, к миру, где одни только костры сохраняют надежду, если удастся развести огонь на тропинке среди туманных валунов.

Она была рослой, как все Эльсион Лакар, смуглой, с синими глазами. Они провели в туманах долгое время, и Лейдрадэ сказал ей:

– Здесь я не могу полюбить тебя.

Она не ответила. Тогда он сказал ей:

– Означает ли это, что моя любовь к тебе не является истинной? Там, на берегу реки, под нашим солнцем, у меня замирало сердце, когда я смотрел на тебя. А здесь ты как будто стала мне безразлична.

– Этот мир не предназначен для любви, – ответила Феано. – Мы пришли сюда, чтобы лицом к лицу увидеть страх и свыкнуться с ним. Мы пришли, чтобы перестать бояться.

В гнилой темноте, за пределами тропинки, прятался некто. Он внимательно следил за пришельцами, роняя слюну и дрожа. В нем боролись желание порвать их на куски и вылакать их кровь – и потребность приползти к их ногам с мольбой о спасении.

А они были так увлечены исследованием собственных сердец, что даже не заметили его близости. И зверь не решился явить им себя. Сидел в засаде и тихо скулил. Еще придет срок, когда он безнаказанно выскочит перед ними на тропинку, и ничто тогда не преградит ему пути. Зверь знал о проклятии сумерек, которое вот-вот должно было исполниться. Он выжидал очень много лет. Подождет еще несколько дней.

Теперь уже скоро.

Несколько раз после этого Лейдрадэ и Феано возвращались в туманы. Иногда они держались за руки, иногда просто шли друг за другом, уходя от границы все дальше.

– Мы должны научиться улавливать малейшие колебания туманов, – говорил Лейдрадэ. – Аньяр говорил, что от этого умения может зависеть наша жизнь.

– Ты думаешь, чудовища посмеют ворваться в мир Эльсион Лакар? – спросила Феано.

Он покачал головой:

– Мне кажется, здесь невозможно о чем-то «думать» – так, как мы привыкли, мысль за мыслью, фраза за фразой. Здесь все происходит одновременно – и стоит на месте. Здесь может случиться все что угодно.

– Значит, да, – сказала Феано, и Лейдрадэ поразился ее здравомыслию.

Они остановились. Он осторожно взял ее за плечи, приблизил к себе. Она пристально смотрела на него сквозь ресницы, и ей чудилось, будто на нее смотрит странный, печальный уродец: его лицо распадалось на темные вертикальные полосы, и в пустое пространство между этими полосами проникал туман.

– Какой я кажусь тебе сейчас? – прошептала она.

– Страшной, – ответил он.

Она заметила ранку только после того, как вернулась из туманов на берег реки. Маленькая царапинка чуть выше локтя. Но зверь почуял запах эльфийской крови и не смог устоять. По горячему красному следу он выбрался из туманов.

Феано нашли на берегу реки. Она лежала, раскинув руки, и на ее горле зияла огромная рана. В пальцах у нее, как клочья вырванной шерсти, тряслись обрывки гнилого тумана.

Чудище посмело выбраться в мир Эльсион Лакар и убить эльфийку.

Теперь трое оставшихся постоянно ходили вдоль границы. Они больше не решались погружаться в туманы. Они просто охраняли вход в земли Эльсион Лакар.

Лейдрадэ стоял на холме, с мечом в ножнах за спиной и луком через плечо. Смерть Феано обрекла его на безбрачие; теперь в его жизни не оставалось ничего, кроме оружия и границы. Он просто стоял и смотрел в туман.

Неожиданно он насторожился: в приграничье что-то происходило. Туман как будто набух, в его глубинах вздулся готовый лопнуть пузырь, дрожащая радуга побежала по широкой дуге и вдруг раскрылась изогнутой аркой.

Видение длилось лишь миг. Затем все погасло.

Там, где только что переливалась и сверкала семицветная арка, теперь находились двое, мужчина и женщина. Лейдрадэ прищурился, рассматривая их издалека. На всякий случай он снял с плеча лук и вынул стрелу.

Мужчина был, несомненно, человеком. Лейдрадэ еще никогда не видел человека и поразился его безобразию. Низкорослый, коренастый, как выкорчеванный пень, человек выглядел испуганным. Он дико водил глазами из стороны в сторону, приседал, озирался. Его волосы цвета дорожной грязи торчали во все стороны. Даже издалека Лейдрадэ видел, что они жесткие и толстые – каждая волосина с соломину.

Его спутница, несомненно, принадлежала к народу Старшей Крови – Эльсион Лакар. По сравнению с уродством человека ее красота была почти непереносима – она ранила, как остро отточенное лезвие. Женщина была высока ростом. Ее отличала та особенная несокрушимая хрупкость, что некогда была отличительной чертой Феано, и оттого, быть может, глаза Лейдрадэ наполнились слезами.

Он рассматривал незнакомку сквозь слезы, как сквозь увеличительное стекло, и отчетливо видел каждую черту ее юного лица: раскосые ярко-зеленые глаза, причудливо изогнутые губы, золотистая кожа.

Близость человека была оскорбительна для эльфийки. Его безобразие как будто держало в плену красоту.

И тут пришельцы начали ссориться. Лейдрадэ не слышал их слов. Он только видел, как они кричат друг на друга, и в нем нарастало возмущение. Как смеет этот коротконогий уродец повышать голос на красавицу?

А между тем взаимная ненависть возрастала в незнакомцах с каждым мгновением. В первые минуты казалось, будто гнев сковал их: они стояли неподвижно, не в силах двинуться с места, и только кричали, кричали, кричали, словно некто незримый постоянно тянул за нитки, привязанные к их нижней челюсти, заставляя широко раскрывать рты.

Затем им было позволено шевельнуться. Женщина грациозно изогнула спину, и волна темных сияющих волос полилась бесконечным потоком. Мужчина медленно поднял кулак. Лейдрадэ увидел, как блестит на солнце нож. Женщина презрительно засмеялась, и Лейдрадэ всем сердцем разделял ее презрение. Человек, поднявший руку на эльфийку, недостоин был даже этого смеха.

Лейдрадэ бросился бежать к чужакам. Он несся вниз с холма, легко, как будто летел. Две фигуры постоянно прыгали у него перед глазами, меняясь местами, но неизменно оставаясь воплощениями всего самого прекрасного и всего самого отвратительного, что только есть на свете.

Отвратительное покушалось на прекрасное. Это было противоестественно. Вот и все, что знал Лейдрадэ.

Ему казалось, что он бежит слишком медленно. Все происходило как будто во сне, когда длинные затяжные прыжки на высоте в ладонь от земли мучительно долго перемещают сновидца навстречу его цели.

Однако миг спустя он уже вломился в ссору, оказавшись между двух кинжалов. Теперь мужчина и женщина целили клинками не друг в друга, а в Лейдрадэ.

Он вскинул руки ладонями навстречу пришельцам.

– Остановитесь.

Голос эльфа властно вторгся в беззвучие чужой ссоры, и незнакомцы замерли, не столько от испуга, сколько от удивления.

Лейдрадэ еще раз посмотрел на эльфийку и с удивлением понял, что перед ним – девочка не старше четырнадцати лет. Жизнь среди людей заставила ее рано повзрослеть. Неожиданно Лейдрадэ понял, что ей это нравится. Нравится быть неправдоподобно юной и вместе с тем устрашающе мудрой, как и подобает деве из народа Эльсион Лакар.

На ее противника-человека Лейдрадэ предпочел бы не смотреть, но все же эльфу пришлось сделать это. Усилием воли он заставил себя повернуть голову и взглянуть на чужака.

Тот тоже оказался очень молодым. Даже пугающее безобразие его лица и фигуры не могло скрыть этого обстоятельства. И что представлялось уж совсем странным – у человека были точно такие же глаза, зеленые и раскосые. Как и эльфийка, человек глядел диковато, словно зверек.

Лейдрадэ отступил, чтобы охватить взглядом обоих. Теперь их парадоксальное сходство сделалось еще более очевидным.

– Опустите оружие, – повторил эльф.

Они подчинились, враждебно рассматривая его. Затем эльфийская дева спросила:

– Кто ты такой?

– Мое имя Лейдрадэ.

– Имя ничего не говорит мне, – оборвала она. – Я спросила, кто ты такой и по какому праву вмешиваешься.

– Я страж этой границы, – ответил Лейдрадэ. – Я слежу за туманами. Я должен сделать так, чтобы ни одно существо из туманов не проникло к Эльсион Лакар.

– Поздно, – сказала девушка. – Мы уже здесь, хоть и пришли не из тумана.

– Почему ты хотела убить его? – Лейдрадэ кивнул подбородком в сторону человека.

Девушка болезненно скривилась.

– Он отвратителен, – прошептала она, опуская голову. – Мне стыдно.

– Чего ты стыдишься?

– Того, что ты заметил. Ты изменился в лице, когда заметил это.

– Что же такое постыдное я заметил?

– Наше сходство.

– Оно действительно существует?

Они разговаривали так, словно человека вовсе не было поблизости, и – странное дело! – Гайфье воспринимал все это как должное. Он враждебно смотрел на обоих эльфов. Они принадлежат к чуждой расе. В их жилах течет чужая кровь. Может, и впрямь ядовитая, как болтают крестьяне. Кровь Эльсион Лакар способна отравить человеческие земли. Кровь Эльсион Лакар должна оставаться в мире, населенном эльфами.

– Наше сходство – мой вечный позор, – сказала Эскива. – Этот отвратительный обрубок – мой единокровный брат.

– Как такое возможно? – Эльф казался потрясенным.

– У нас общий отец.

– Кто же твоя мать в таком случае?

– Ты знаешь ее, – сказала Эскива. – Ее зовут Уида, дочь Аньяра.

– Аньяр мертв, – сказал Лейдрадэ.

Эти слова объединили их. Они сплели руки, ухватив друг друга пальцами за локти, и Эскива взглянула на Лейдрадэ сквозь сладкие слезы, что обожгли ее глаза. Она увидела его таким, каким он был: рослым, смуглым, синеглазым, безнадежно влюбленным в погибшую эльфийскую деву.

– Кто ты? – спросил Лейдрадэ.

– Я – проклятие сумерек, – сказала Эскива. – Я и этот несчастный. – Она опять кивнула в сторону Гайфье. – Я хочу убить его здесь, чтобы зло не смогло больше торжествовать – ни в туманах, ни в эльфийских землях, ни в Королевстве людей.

– Ты – королева? – Лейдрадэ коснулся ее щеки. – Я должен был догадаться, едва только увидел тебя! Ты вся – чистое эльфийское золото.

– Позволь мне убить его и остановить зло на границе, – проговорила Эскива.

– Нет.

– Почему? – Она улыбнулась так широко и лучезарно, что сердце Лейдрадэ дрогнуло: он так хотел бы сказать ей «да»!

– Потому что пролитая на границе кровь откроет путь чудовищам. Смерть дозволена только в туманах. Если вы оба действительно воплощенное проклятие сумерек, то уходите в туманы – и умрите там.

Эскива медленно качнула головой, не переставая улыбаться.

– Ты с такой легкостью отправляешь меня на гибель, Лейдрадэ!

– Умерший эльф становится светом, – ответил он. – Умерший человек становится грязью.

Внезапно острая жалость пронзила сердце Эскивы. Она снова посмотрела на Гайфье, и теперь ее брат больше не казался ей отвратительным и безобразным. Он был похож на Талиессина – на того мальчика, которым Талиессин был много лет назад… Эскиве захотелось поцеловать ему руку. Она метнулась к брату, обняла его.

– Нет, – крикнула она. – Нет, он не станет грязью! Он не умрет! Он – мой брат, ты слышишь меня, Лейдрадэ? Он мой брат и не умрет!

Лейдрадэ отступил еще на шаг.

– Ты поступишь так, как тебе угодно, владычица, – отозвался он, стараясь скрыть разочарование. Только что его опьяняло единство с вновь обретенной единоплеменницей – и внезапно все оборвалось: как будто разжались объятия за миг до поцелуя.

Теперь эльфийская дева с любовью смотрела на человека. На нелепое, грязное создание, которому не место было здесь, на этом зеленом берегу.

– Нам нужно туда, – сказал Гайфье, бережно высвобождаясь из рук Эскивы. Он указал на клубящийся туман, подступивший совсем близко.

И, отвернувшись от границы, Гайфье посмотрел на синюю реку, что бежала под холмами, на сияющие леса, что простирались до самого горизонта. Первозданные краски эльфийского мира завораживали. Не хотелось отводить взора – и уж совсем немыслимым казалась самая возможность уйти отсюда. Уйти добровольно, без принуждения, и вновь погрузиться в смертоносный туман.

«Госпожа Фейнне побывала здесь, – думал Гайфье. – В мире людей она была слепа, и первым, что предстало ее взору, оказалась река, пронизанная светом. Погруженная в темноту, Фейнне постоянно видит перед собой эльфийские земли. Их она рисует, их рассматривает в своих снах…»

Он понял вдруг, каким страшным испытанием стало для Фейнне создание ворот в эльфийский мир. В сплошной черноте ее слепоты распахнулась вдруг радужная арка, внутри которой явились и ожили ярчайшие картины. Ей достаточно было сделать шаг, чтобы очутиться там. Так замечтавшийся читатель воображает, будто в его власти войти внутрь чудесной миниатюры и вдруг сделаться одним из персонажей волшебной книги. Только для Фейнне все могло сбыться наяву.

Но она так и осталась стоять на пороге.

Туман шевелился у подножия холма, не смея заползать за незримую черту границы. Дети Талиессина смотрели на гнилые клочья, куда им предстояло погрузиться.

– Другого пути нет, – сказала Эскива.

Гайфье отозвался эхом:

– Нет другого пути…

Лейдрадэ отступил еще дальше, и вдруг обе фигурки сделались очень маленькими – казалось, обе они способны уместиться у него на ладони. Еще минуту назад он находился рядом с ними. Он мог протянуть руку и коснуться их. Эльфийка была лишь немногим ниже его. Теперь же она стала совершенной малюткой, размером с кусочек хлеба, что крошат для птиц.

Туман шевельнулся и поглотил ее, а вслед за ней накрыл и ее брата.


* * *


– Сумерки, – прошептала Эскива.

Гайфье стоял рядом с ней. Он был совсем близко, она ощущала тепло его кожи.

– Эскива, – сказал Гайфье тихо, – ты действительно веришь в проклятие сумерек? Всей душой, всем естеством?

– А ты разве не веришь? – отозвалась она. – Ведь мы и есть это проклятие, Гайфье!

– Все вокруг только и делают, что твердят нам об этом, – кивнул он. – Все, даже наши друзья. Мы слышали об этом несколько месяцев кряду, пока сами не поверили. Но… вдруг это неправда? Вдруг все это – измышление полупьяных актеров, и только? Проклятие могло им пригрезиться – ведь они плохо отличают сон от яви, выдумку от действительности… Ты же видела их, сестра!

Образ толстухи Ингалоры с ярко-желтыми толстыми косами проплыл в тумане, а вслед за ней проковылял одноногий ее муж и кривой тенью шмыгнул облаченный во что-то блестящее и облегающее Софир, с лицом, обсыпанным золотистой пудрой.

Эскива сделала быстрый жест, и видения слились с туманом, оставив лишь едва заметный светящийся след.

– Здесь нужно бы говорить осторожнее, – сказала она спокойно. – Да, я верю в проклятие. И ты в него веришь. И у нас с тобой есть единственный способ испытать правоту нашей веры.

Она снова вытащила нож и показала брату, чтобы он поступил так же.

– Прольем кровь друг друга, – продолжала Эскива. – И поглядим, что произойдет после этого. Нас несколько раз подталкивали к этому убийству. Ну так дадим им то, чего они так яростно добиваются!

– «Им»? – переспросил Гайфье. – Но кто такие «они», Эскива?

– Вот и увидим.

Она протянула ему раскрытую ладонь и зажмурилась. Гайфье осторожно чиркнул острием по смуглому запястью. Несколько густых капель выступили по всей длине тонкой красной нитки. Эскива подняла веки, и Гайфье обожгло зеленым взглядом.

– Теперь я.

Она блеснула зубами в улыбке. Гайфье почувствовал, как она хватает его за руку, как впивается острием ножа в кожу. Он едва не вскрикнул от боли.

Две большие бесформенные капли медленно соединились и, извиваясь, поплыли сквозь туман.

Держась за руки, мальчик и девочка смотрели им вслед, как будто прощались с кем-то дорогим, бесконечно близким и уходящим навек.

Чем дальше уплывал темно-красный сгусток, тем больше он казался. Он рос и набухал, точно живое существо, он шевелился, тянулся вниз, туда, где должна быть земля, и вверх, туда, где, возможно, было небо. А затем он остановился, перегораживая своими блестящими багровыми боками всю тропинку, и взорвался. Разлетелись мириады брызг, и по другую сторону обнаружилась человеческая фигура в короне.

Это был юноша, высокий и стройный, с пестрыми белыми прядками в темных волосах. Корона лихо сидела у него на голове, чуть сдвинутая на левое ухо. Он улыбался и тянул руки к своим потомкам, к брату и сестре, что принадлежали к разным расам и все-таки обладали несомненным сходством, ибо имели общего отца.

Несколько мгновений король Гион медлил, не решаясь сделать шаг, а затем перешагнул через красную нитку, лежавшую поперек тропинки, и двинулся навстречу детям Талиессина.

Они не трогались с места, только Эскива больно вцепилась в руку брата и прикусила губу.

«Будь что будет, – думал Гайфье. – Помнится, Ренье говорил о том, что каждому человеку судьбой дается высший час, миг, когда он воистину служит своему предназначению… И если в тот самый миг человек не погибнет, то остаток лет он просто доживает – без толку, никому не нужный. Если я умру сейчас, я потеряю лет пятьдесят – не так уж много. Если сейчас умрет Эскива, она потеряет несколько столетий. И все-таки она стоит и ждет. Будь что будет, будь что будет…»

Беспрепятственно сделав несколько шагов по тропинке, Гион рассмеялся и побежал. С каждым мгновением он изменялся все больше и больше. Прямо на глазах у брата и сестры резкие вертикальные морщины рассекли лицо бегущего, его волосы свалялись и сделались блекло-серыми, в одном глазу появилась гневная синева, в другом проступила тоскливая желтизна.

Он тянул к ним руки в последней надежде соединиться со своими потомками и вернуть себе прежний юношеский облик, но вместо этого вдруг упал на колени и оперся локтями о землю. Туман словно только и ожидал этого. Серый сгусток навалился на спину Чильбарроэса и поглотил его. Спустя миг из клубящегося хаоса глянули голодные глаза. Огромный серый монстр покатился по тропе. Из самой его утробы вырывалось нетерпеливое повизгивание: он предвкушал добычу.

И тут блики света пробежали по туману. Это был ясный свет, не окрашенный никаким цветом, – свет как отсутствие тьмы, как абсолютная чистота. Он не обжигал, не разгонял туман. Легко и уверенно – безболезненно – он мог бы существовать в любой среде: и на дне реки, и в небесах, и среди листвы деревьев, и в человеческих глазах, и даже в туманах приграничья.

Свет был живой. В нем не было осуждения, и Гайфье первым ощутил это. Каким бы великим ни был источник этого света, он благожелательно изливался даже на такое ничтожное и безобразное существо, как человек, – человек, который после своей смерти превращается в ничто, в комок грязи.

«Нет, не в ничто, не в комок грязи, – прошелестело в мыслях у мальчика. – В свет, в любовь, в бесконечность… Человек уходит в бесконечность своей любви и почивает там…»

– Ты слышал? – тихо спросила Эскива, и Гайфье понял: ему не почудилось, голос прозвучал на самом деле. В туманах, поблизости от них, было еще одно живое существо.

Капли крови рассеялись по всему туманному миру и пробудили в его глубинах нечто большее, нежели погибшего короля Гиона. Из незримого источника они вызвали сгусток света, дремавший несколько столетий. Живой свет исторг из себя одну из тысячи душ.

Она открыла глаза и улыбнулась. Она узнала место и догадалась о том, кого сейчас увидит. Все это уже происходило давным-давно. В те далекие годы, когда Мэлгвин, ни о чем не подозревая, готовился к своей коронации, а младший его брат, Гион, беспечно бродил по лесам в поисках великой любви.

Ринхвивар спала, заточенная в сон, как в тюрьму, потому что Гион поверил в их разлуку. Ринхвивар проснулась, потому что стены тюрьмы упали, разрушенные каплями крови, эльфийской и человечьей. Гион искал бессмертия в туманах и снах, но истинное бессмертие было любовью и светом. Гиону потребовались столетия для того, чтобы решиться и перешагнуть из ложного бессмертия в истинное.

Ринхвивар открыла глаза и улыбнулась. Мириады крохотных красных капель сверкали в ее волосах.

Она побежала по большим замшелым валунам, что обозначали тропинку. Волосы, как знамя, развевались за ее спиной. Под подолом платья мелькали босые ноги. Перепрыгивая с камня на камень, она стремилась навстречу чудовищу.

Поравнявшись с детьми, женщина на бегу провела гладкими пальцами по их щекам. Блаженство разлилось от этого прикосновения, и Гайфье и Эскива застыли, боясь даже дохнуть, чтобы не разрушить этого ощущения.

А женщина побежала дальше. Она тянула руки к монстру, и туман сползал с него, точно доспех с перерезанными ремнями, и старость таяла, как странное недоразумение, возвращая лицу изначальную молодость.

– Ринхвивар! – со стоном проговорил Гион, поднимаясь на коленях.

Имя эльфийской королевы заставило содрогнуться туманы. Ринхвивар остановилась перед своим мужем, ласково наклонилась к нему.

– Смерть не разлучает, Гион, – прошептала она так тихо, что слышал ее только муж. – Ты ошибся, и твоя ошибка открыла пути злу по обе стороны приграничья.

Она опустилась на колени рядом с ним и обхватила его руками. Красный купол, победно светясь, опустился сверху и накрыл обоих.


ЭПИЛОГ


«Формальности этикета – это благо, – думал Талиессин, направляясь к покоям дочери. – А их почему-то принято бранить. Негодовать на их сложность. Вопрошать с несчастным видом: почему я должен сперва подходить к ручке бабушки, затем спрашивать о здоровье ее любимого мопса и только уж после этого хвататься за сладости, выставленные на столе? Да я и сам… гм… грешил подобными жалобами. И вот теперь я нижайше благодарен тем, кто изобрел формальности этикета, потому что – клянусь всеми моими потрохами! – в противном случае я чувствовал бы себя полным дураком и… никогда бы не решился сделать то, что собираюсь сделать».

Он долго репетировал, прежде чем обратиться с длинной фразой к девочке-подростку. Все было выверено, все было тысячу раз обговорено и решено. Талиессин не стал малодушно мешкать перед дверью. Он постучал и сразу же вошел в комнаты Эскивы. Отложив рукоделие, девочка поднялась навстречу отцу.

Талиессин поклонился ей – правящей королеве – и произнес:

– Ваше величество, мы – моя супруга и я – хотим просить вас об эльфийском благословении нашего брака.

И Эскива, не колеблясь ни мгновения, ответила так же формально:

– Если вы уверены в ваших чувствах и желаете не расставаться ни в жизни, ни в смерти, я с любовью и радостью благословлю ваше чувство на празднике Эльфийской Крови.

Королева была взволнована не менее, чем ее родители. Может быть, даже больше. В отличие от них она собственными глазами видела, что означает эльфийский брак.

Наступающий праздник был для Эскивы тем более важен, что он являлся подтверждением ее собственного венчания – с Королевством, а эта связь была такой же нерасторжимой, как и супружеская.

В громе десятков арф к правящей королеве приблизились Талиессин и Уида. Новобрачные облачились в ярко-красное, по эльфийскому обычаю: их одежды были одинакового покроя – длинные туники с разрезами по бокам, с широким золотым поясом.

Эскива ждала их стоя; на ней было простое платье без рукавов. Свет вставленных в напольные канделябры факелов разгуливал по ее лицу, пробивая темноту снизу и придавая теням причудливые очертания. Внезапно Талиессину показалось, что он видит перед собой свою мать, только с темными волосами. Иллюзия была очень сильной и так и не развеялась до самого окончания праздника.

Когда взыскующие благословения остановились перед ней, Эскива развела в стороны руки, как бы притягивая к себе незримые лунные лучи, и вдруг Талиессин разглядел их: тонкие полоски растворенного в воздухе света, одна синяя, другая желтая. Эскива держала их, точно вожжи.

И так, втроем, без всякого усилия, они поднялись в воздух над алтарем, где еще различима была едва заметная красная капля.

Эскива закрыла глаза, и Уида поступила так же, но Талиессин не мог заставить себя опустить веки. Он все смотрел и смотрел, и с каждым мгновением увиденное становилось все прекраснее, все желаннее. Ему казалось, что он может созерцать это вечно: залитый праздничными огнями город, гирлянды огней и цветов, веселые костры, безмолвное звездное небо, и совсем рядом – лица матери и дочери: одна – со страстно изогнутыми ноздрями и темно-золотыми розами на черных щеках, другая – с золотистой кожей и мягким ртом. Розы на лице Эскивы были почти незаметны: золотое на золотом.

Эскива молчала, переполненная этим мгновением. Она была Королевством, и Королевство было ею: все происходило одновременно – и на земле, и в душе девушки.

Где-то очень далеко, в горах, Бальян сидел у костра, смотрел на звезды и слушал многозначительную гномскую болтовню – эти голоса заменяли для него тишину, и Эскива знала, что он счастлив.

Элизахар, герцог Ларра и Вейенто, увенчанный короной Мэлгвина, и Онфруа, его наследник, находились сейчас в Изиохоне. Они пили вино у огромного рыбачьего костра на берегу, под гром прибоя, и Фейнне была рядом с ними – сидела на остывающем песке, возила в нем пальцами, выискивая раковины. Герцогиня смеялась – смеялась от всего сердца, чего с нею не случалось очень давно.

Элизахар говорил, от возбуждения громче, чем следовало бы:

– Помните, госпожа Фейнне, как в Академии мы с вами однажды отправились в «Ослиный колодец»?

– А хозяин говорит: «Я днем студентам не наливаю», – подхватила Фейнне. – А я говорю: «Нет уж, мне вы нальете, потому что нынче я намерена напиться!»

– Какой ужас, – вставил запыхавшийся Онфруа. – Вы, матушка, оказывается, лихой студент.

В мыслях Эскивы эти бессвязные речи, этот любовный лепет исходил из их уст в виде извивающихся лент, нежно обвивающих запястья собеседника, – все самое главное говорилось нынешней ночью помимо слов.

Потомство Мэлгвина иссякло. Корона герцогов Вейенто перешла в Ларра. Несколько дней назад об этом было объявлено перед всеми. А потом Элизахар забрал Фейнне и сына и отправился в Изиохон. Фейнне хотела побывать на берегу моря, и Онфруа смотрел на волны, на рыбаков, на сети, полные живого серебра, – смотрел, пока у него не заболели глаза. И Фейнне смеялась.

На площади столицы придворный композитор дирижировал своей новой сюитой, сочиненной в честь свадьбы регента. Весь взмокший от волнения, Эмери деспотически повелевал арфами. Музыка, что некогда существовала лишь в его воображении, вырвалась на волю и теперь бесчинствовала на площади. Любовный гимн во славу брака Талиессина и Уиды получился под стать самим влюбленным: это была боевая песнь, способная поднять армию и бросить ее в смертный бой на врага, да так, что никто не осмелится дезертировать и предпочтет погибнуть, но не принять позора. И музыкальная тема Уиды главенствовала над всем.

В самозабвении танцевала на площади, в пространстве между арфами, жена Эмери, Софена. Она танцевала одна, не допуская к себе никакого партнера, и в конце концов начало казаться, будто это вовсе не женщина, но дух, порождение гремящих струн, который исчезнет, едва только смолкнет последняя арфа.

Старый Адобекк проводил ночь в гробнице Оггуль, где в безымянной могиле, никак не обозначенной, был похоронен Радихена.

– Мне не хватает тебя, Радихена, чума на твою голову! – бормотал Адобекк. – Я легко мог обходиться без своих племянников, даже без моей почтенной сестрицы Ронуэн, хотя дразнить ее было одно удовольствие! Но ты – ты, глупый холоп, – ты стал частью моей души, и теперь мне дьявольски пусто без тебя.

Тело Радихены привез Адобекку Ренье. Бывший конюший ее величества, завидев племянника, фыркнул:

– Доигрались? Кто труп?

– Радихена.

– Я так и знал. Дурак! – в сердцах закричал Адобекк и затопал ногами. И, видя, что Ренье стоит перед ним, весь пыльный и уставший после трудной дороги, рявкнул: – Ступай на кухню, поешь и убирайся с глаз долой! Не уберег! Не уберег! Убирайся!

Ренье поплелся на кухню. Он понимал, что Адобекк вот-вот расплачется, а видеть стариковские слезы стало бы для Ренье слишком сильным испытанием.

Ренье тоже находился в мыслях королевы, в ее сердце, в самой глубине ее всепроникающей души. Он слонялся по столице с кувшином вина. Гуляка и бездельник, плоть от плоти великолепной столицы, человек, существующий лишь ради того, чтобы обожать эльфийскую королеву. Он пил, боясь думать об этом. Эскива сказала, что когда-нибудь возьмет его в мужья.

«Я ни на что не годен, – думал он. – Я позор моей матери, сын негодного отца, дурной двойник добродетельного брата. Но – проклятие, проклятие и еще раз проклятие! – я умею любить женщин. Больше я ничего не умею, но это – мое призвание. Я всегда был им другом. И эльфийская королева обещала мне супружество. Кажется, я счастлив. Я глуп, но счастлив. И… опять закончилось вино!»

Он отправился в ближайший трактир, чтобы пополнить запас, и Эскива – высоко в небе, с лунными лучами в руках, – узнала об этом и засмеялась. Ренье ощущал ее любовь так же явственно, как ощущал он запах горящих факелов и растревоженных праздничной ночью цветов.

Эскива протянула синий луч отцу, а желтый – матери и, поднявшись чуть выше их, легко коснулась их волос ладонями.

– Любите друг друга в вечности, Талиессин и Уида, – сказала эльфийская королева. – Любите друг друга в свете, любите друг друга пьяные и трезвые, во время скачек и на охоте, чиня судопроизводство и мешая чинить судопроизводство, любите друг друга в музыке и в небе! Соединяю вас навсегда.

Уида раскрыла глаза и встретилась взглядом с Талиессином.

– Я беременна, – объявила она.

И все трое рухнули на землю перед алтарем. В последний миг Талиессин успел поймать жену, а дочь повалилась на них сверху. В мелькании смуглых рук и ног, в путанице длинных волос и сверкании зеленых глаз они барахтались перед всей столицей, пытаясь подняться на ноги и обрести хотя бы подобие величия.

Эмери, нахмурившись до боли в каждой складке лица, заставил арфы опустить на площадь нежнейшую паутину удаляющейся музыки. Это был самый волшебный миг всей сюиты: музыканты и инструменты оставались на месте, а музыка шествовала прочь, чтобы стихнуть вдали.

Наконец регент встал и, подхватив маленькую королеву за талию, водрузил ее босыми ножками на алтарь.

Смеясь, Эскива подняла руки и замахала кистями, рассыпая благословения без разбору в толпу – всем, любому, каждому – всякому, кто захочет принять.

Праздничная ночь была в разгаре.