Броневержец
Владимир Коротких








Колонна бронетехники попадает в засаду, и в ходе завязавшегося боя БТР Шашкина и его напарника Рахимова получает повреждения. Бойцам удалось устранить неполадки, и теперь они должны нагнать ушедшую вперед часть, иначе не уцелеть — вокруг затаились моджахеды. Но, похоже, духам во что бы то ни стало нужно добить обескровленных солдат и БТР-развалюху…






Владимир Коротких

БРОНЕВЕРЖЕЦ

		Укажите мне звезду,



		Под которой я родился,



		От которой на роду



		Дух мой в тело обрядился.



		Ту, какой от колыбельки,



		Немо приношу мольбы.



		Свет, которой гонит стрелки



		По часам моей судьбы…








    

Автор








1


Промозгло и тоскливо зимой в азиатской пустыне. Низкие тяжелые облака утюжат макушки невысоких холмов, подравнивая землю по высоте, вылизывая долину дождевыми языками. На сером мокром песке виднеются лишь небольшие округлые кочки с норами и остатками прошлогодней верблюжьей колючки на округлых затылках. Холодные ошалевшие ветры носятся по песчаной равнине, закручивая из стороны в сторону падающие с неба водяные струи. Пьет земля, жадно сглатывая дождевые потоки, не оставляя ни единой лужи на поверхности, готовясь к приходу тепла, а за ним жестокой жары и долгой суши. Не пройдет и двух месяцев, как солнце выпарит из неба всю влагу, не сохранив на нем ни единого белого перышка, способного укрыть благодатной тенью хоть какую-нибудь мелкую тварь. Оживет пустынная степь, превратившись ненадолго в зеленый ковер, потянется к синеве стебельками скудных трав и тщедушного разноцветья. Очухаются от спячки и поползут из нор змеи, ящерицы, скорпионы, пауки и другие гады, являя присутствие жизни в отдаленном уголке земли. Прилетят птицы. Округа защебечет, зашипит, залетает, забегает и заерзает от радости бытия, ниспосланного этими долгими проливными дождями. Хлынет тогда жизнь и понесется быстрее всех зимних ветров, покорно убравшихся из долины с приходом весны.

А пока что хлещут на песок холодные дождевые струи. Редкие снежинки, не успевающие долетать до земли, обращаются в тяжелые капли. Все, кажется, превращается в дождь.

Мутная вода стекает с одежд промокших людей, нашедших себе занятие здесь в такую неподходящую пору, капает с их лиц и ладоней. Они морщатся, отворачиваясь от ветра, поднимают воротники ватных грязно-зеленых бушлатов и носят на плечах тяжелые ящики. Носят и складывают, носят и складывают. Потом уходят в большие брезентовые палатки, снимают там с себя раскисшую одежду и развешивают ее на веревках вокруг чугунных, раскаленных докрасна печек.

К палаткам подкатывают грузовики. На смену только что отработавшим выходят другие люди. Они тоже носят ящики, принимая холодный февральский душ. Порожние машины уезжают, оставляя растущие штабеля темно-зеленой тары с черной заводской маркировкой. Подъезжают следующие, забитые грузами под самый верх тента. Меняется смена…

Не меняется только один человек. Он считает ящики и указывает место их складирования. Каждый раз после разгрузки он заходит в палатку, стряхивает с прорезиненной плащ-накидки воду и, называя фамилии, назначает новую смену.

Наконец опустошен кузов последнего бортового «УРАЛа». Машина, бряцая и дребезжа защитного цвета бортами, медленно отъезжает от палаток, выруливает за ограждение из колючей проволоки и, поддав газу, растворяется в пелене дождя.

Человек в плащ-накидке машет рукой и кричит:

— Все! Закончили!

Он направляется в другую сторону, к другой большой палатке, у входа в которую на вбитом в землю обтесанном сосновом колу красуется деревянная табличка с надписью: «Штаб».

Через минуту он возвращается и устало шагает по мокрому песку, печатая тяжелый шаг разбухшими отсыревшими сапогами. Он подходит к маленькой выцветшей до рыжины палатке, осторожно отодвигает рукой плотную ткань, заменяющую дверь, и, пригнувшись, ныряет внутрь.

В палатке тепло и пахнет горелым углем. Посередине топится чугунная печка-буржуйка с выведенной в потолок трубой. Сквозь маленькое квадратное плексигласовое окно пробивается тусклый свет. С двух сторон по бокам на земле лежат два больших соломенных тюфяка, сшитых из серой полосатой ткани. На одном из них, отвернувшись лицом к стене, спит человек, одетый в полевую военную форму. Рядом стоят его сапоги с аккуратно намотанными на голенища портянками и радиоприемник марки ВЭФ.

Вошедший снимает с себя плащ-накидку, теплый бушлат, шапку и вешает их на проволочные крюки.

Медленно расстегивая китель, он откидывается на спину, закладывает ладони под затылок. Пламя горящего в печке угля глухо гудит в дымоходе, устремляясь вверх по металлической трубе. Человек прикрывает веки, стараясь на время отогнать все мысли и задремать. Уставший, простуженный, негромко покашливая, он вытягивает руки вдоль туловища в надежде подманить сон, глубоко и ровно дыша. На время это ему все же удается, и он погружается в дрему. Туманная пелена плывет в глазах, разлучая сознание с действительностью, окутывая его светлым облаком. Но ненадолго, всего несколько минут безотчетного забытья прерываются импульсивным нервным напряжением в мышцах. Он вздрагивает, моргает и снова плотно сжимает веки, пытаясь не упустить желанного сна. Безуспешно. Пелена улетучивается, вернув ноющую боль уставшим глазам. Медленно повернувшись на бок, он подпирает лицо кулаком, с завистью поглядывая на спящего соседа.

«Хоть бы что ему, — думает он, — сопит, только слюни пузырятся. А я, блин, дергаюсь тут, как лягушкин рефлекс. Возрастное, что ли? Ему-то чего, он в жизни пока только сопеть и научился, не успел еще нервы попортить».

Глубоко вздохнув, он снова закладывает руки под затылок и смотрит на провисший потолок палатки, расписанный розоватыми бликами.

Палатка парусит и хлюпает от ветра. Скопившаяся в провисшей крыше вода время от времени с тихим шелестом скатывается по стенкам и тут же уходит в песок.

Сосед спит. И действительно, чего ему, беззаботно спящему парняге? Собственно, и ничего. Ведь сейчас же он — лишний. Лишний прапорщик по имени Леха. А если серьезно и сугубо документально, то Алексей Петрович Шашкин, двадцати двух лет, холостой и совсем нелишний. Не может прапорщик быть лишним в армии. Прапорщики в армии всегда были нарасхват. Просто так сложились обстоятельства его службы, которая в настоящий момент временно тормознула, вынуждая его дрыхнуть в стремлении максимально сократить время тормозного пути. А тормозил он уже больше недели. Не сильно обремененный в данный момент тяготами службы, он, если не было дождя, слонялся по ближним пустынным окрестностям и иногда ездил в город, который находился в тридцати километрах. Но в дождь он хоронился в палатке и спал, озвучивая досаду, даже в некотором смысле протест по поводу временной своей неудельности, задорным молодецким храпом, обоснованно полагая, что в его положении лучше переспать, чем переработать. Впрочем, в этом занятии ему никто не мешал, потому что он действительно вроде как был почти ничей — лишний, можно сказать, недооформленный, транзитный на этой территории, огороженной проволочной колючкой.

В этой невозможности лично поправить ситуацию Леха спокойно дожидался ее разрешения командованием отдельного ремонтно-восстановительного батальона, куда его занесло по недогляду какого-то штабного писарчука, допустившего оплошность при оформлении его документов. Он без особенных нравственных мучений принял нелегкую долю праздного созерцателя, наблюдая за тем, как остальные все время что-то разгружают, носят и снова загружают, увозят, привозят, закручивают, откручивают, матерятся и от этого всего очень устают.

А вообще-то жизнь у Лехи, как он сам говорил, ладилась. А чего ей, счастливой, было не ладиться? Родился и жил он не в каком-нибудь раздолбанном, преющем в смертных муках капитализма, издерганном заокеанском городишке, а в крепком донском колхозе, где все люди испокон были открытые душой и добрые сердцем.

С младых ногтей он был окружен родительской лаской, заботой детсадовских воспитателей и школьных учителей. Он сознательно проходил все ступени становления и развития личности советского человека от октябренка до комсомольца. Все ладилось и звучало, как его имя с фамилией — Алексей Шашкин! Хотя ему самому больше нравилось, когда его называли по-простому — Леха. Было в этом имени для него что-то стремительное, обстоятельное и прочное, как сабля наголо — Леха! Назвался, как отрубил. И фамилию свою он ассоциировал только с кавалерийской шашкой, а не с круглой фишкой, которую хилые люди двигают по клетчатой доске. Леха и сам был по натуре стремительным и деятельным существом, которому тесно было в рамках родной деревни. В детстве он частенько терпел от отцовского ремня, когда в очередной раз был отловлен батькой на автобусной остановке в попытке прокатиться до города и обратно, вместо того чтобы сидеть за партой и учить науки. Школьную программу он усваивал на уверенный «трояк» и делал это как бы между прочим, почитая ее как необходимую прививку от слабоумия. Не сильно его вдохновляло чье-то мудрое изречение на плакате, висящем в классе над доской: «Математика — это гимнастика ума!» Вот, оказывается, оно как?! Однако сомнительным это было для Лехи. Ну какая, спрашивается, гимнастика в том, чтобы учить эти цифирные формулы, от которых он впадал в уныние и непреодолимое желание прокатиться до города, где жизнь носила совершенно иной, скоростной, интересный уклад. Дорогой в автобусе и думалось складно и мечталось приятно. Зато Леха не был хулиганом, врал только по необходимости, отличался трудолюбием и никогда не прогуливал уроки труда. Он ходил в кружок, подолгу пропадая в школьных мастерских, где работал на токарном станке или фуганке с циркулярной пилой. Учитель труда, неторопливый и обстоятельный Сергей Иванович, называл его уже готовым токарем, позволяя пользоваться любым школьным инструментом и оборудованием. И когда летом после седьмого класса все ученики месяц работали в поле на прополке, Леха вместе с Иванычем все лето напролет занимался ремонтом школы, за что по ходатайству директора при всех на торжественной линейке 1 сентября был награжден почетной грамотой районного отдела народного образования. Ни у кого больше в селе не было такой грамоты, а у Лехи хранилась. Потом они с отцом поместили ее под стекло в лакированную рамочку, которую Леха сам и смастерил, и повесили в доме на видное место рядом с фотографиями многочисленных родственников.

После окончания восьмого класса Леха принес домой документированный итог действия прививки — свидетельство о восьмилетием образовании, где под столбцом сплошных трояков, как мощный фундамент, красовались две пятерки по труду и физкультуре. Отец, работавший комбайнером в колхозе, внимательно вникнув в сыновние успехи, серьезно, как взрослому, сказал сыну:

— Оно, конечно, сынок, здоровье и труд главные в жизни обстоятельства, но вижу я, что в академики ты не сильно стремишься. — И, передав результаты обучения на ознакомление матери, почетной колхозной скотнице, продолжил: — Надо, сынок, профессию зарабатывать. На что тебе голая десятилетка? Бумажкой потом не наешься.

Так осенью Леха вместе с двумя друзьями одноклассниками оказался в районном центре, где и был зачислен на учебу в профессиональное техническое училище, в простонародье именуемое в те далекие семидесятые годы просто — «чушок». Жили они в общежитии. По выходным наведывались домой. Благо езды было всего полчаса. Отучившись первый год, Леха с друзьями приехал на летние каникулы. В это же время приехал на каникулы и его друг одноклассник Колька Дынин, который, как и они, после восьмого класса подался на учебу, но не в райцентр, а куда-то аж под город Одессу, где у него жили родственники. Там Колька поступил в мореходное училище, как он сам с гордостью говорил — в бурсу, хотя толком объяснить значение этого слова не мог. Учился он на моториста речного и морского транспорта.

Колька появился в селе с форсом, как торт на крышке унитаза. Он шагал по центральной сельской улице, мимо сельмага и почты в новенькой морской форме. Брючки клеш, кителек с нашивочками, фурага с кокардой и походка вразвалочку. Короче, битый морской волк, не меньше чем капитан как минимум какой-нибудь баржи, что сновали рядом с селом по Дону, груженные щебнем и песком. Так он, в сиянии нашивок и значков, зашел к Лехе домой, сделав предупредительный знак остаться у калитки сопровождавшему его деревенскому молодняку из нескольких пацанов. Леха тут же внутренне пожалел, что нет у них родни в городе Одессе, но волнения своего не выказал. Они радостно обнялись и пошли по селу большой ватагой, центром внимания которой был, конечно же, его друг моряк.

Колька, лузгая на ходу семечки, шумно плевался шелухой и шел намеренно не спеша, подметая деревенскую пыль широкими клешами. На побывке ведь как-никак. Заслужил. А сколько воды-то за целый год утекло? Е-мое! Мол, по Родине, опять же, обскучался он на далекой чужбинушке. Носила его, дескать, жизнь-лихоманка по морям да по волнам. Он останавливался при встрече почти каждого односельчанина. Вперед сразу же забегал слабоумный паренек Митрошка и кричал, указывая на Кольку: «Гля, гля! Колька-капитан приехал! В наградах весь!» Колька степенно здоровался и на вопросы односельчан неизменно серьезно кивал: «Да, в морском, служу, учусь…» Его речь пестрела разными непонятными словечками, такими как вахта, юта, камбуз, гальюн, докеры, плавсостав… Короче, был он весь при понтах и на цырлах. Поглядывая с берега на Дон, где ходили баржи, Колька говорил, указывая на матросов:

— Эт не настоящие моряки. У нас на море речников называют не моряками, а морекаками. Я лично только на морской посуде ходить стану. Окончу бурсу, на большой каботаж в загранку пойду.

Леха по-хорошему завидовал другу и с пониманием отнесся к его безграничному трепу. Будь он сам в такой разрисовке, он раза в три-четыре больше сбрехнул бы. Закон жизни — кто на сцене, тому и брехать. Тут Леха сам для себя тайно и решил, что теперь его основная мечта стать моряком и тоже в самые большие каботажи по разным странам ходить.

Осенью Леха с друзьями снова вернулся на учебу. Но что за учеба, когда плещется внутри черепа морская соленая волна, а прохладный океанский ветер выдувает, как сор, все посторонние, не относящиеся к путешествиям, мысли? То прилив, то отлив — никакого спокойствия и прилежания к постижению технических наук.

Крайнее нетерпение, грозившее перерасти в умеренное тайное помешательство, привело его к двери райвоенкомата с целью выведать, что нужно такого, чтобы попасть на флот. К его безграничной радости, оказалось, ничего особенного: возраст — 18 лет, здоровье и чтоб не совсем дурак был. А поскольку на флоте служить на год дольше, чем в армии, то желающих туда залезть гораздо меньше, а поэтому уж, по крайней мере хоть на Северный флот, он обязательно, можно сказать, свободно попадет. Именно так обнадежил паренька дежурный по райвоенкомату офицер.

Окрыленный этой новостью, Леха выскочил на ступени военкомата, находясь в состоянии полнейшего умственного экстаза.

— Так… — подытожил он, щелкнув пальцами. — Здоровье есть, башка варит, скоро восемнадцать — полный ажур со всеми вытекающими! — Он сбежал по ступеням и легкой походкой пошел по знакомой улице районного центра. Настроение было подходящее, от чего старые, еще довоенные, двухэтажные дома, сложенные из красного закопченного кирпича, в эту самую минуту перестали ему казаться, как прежде, унылыми заплесневелыми халупами.

В училище Леха окончил десять классов, заодно получив квалификацию механизатора широкого профиля, права шофера и тракториста. За последние два года он вытянулся ростом и превратился в невысокого, но крепкого кареглазого парня С белобрысыми слегка вьющимися волосами и мелкими веснушками на курносом носу.

Перед отъездом домой он снова наведался в военкомат и засыпал вопросами майора из отделения призыва, скороговоркой выпалив ему целую кучу заранее подготовленных вопросов о своей предстоящей службе на флоте. Майор, в запарке, попытался было отделаться от напористого призывника, сказав, мол, куда разнарядка придет, туда и заберут. Но такого фортеля от родного государства по отношению к генеральной мечте всей своей жизни Леха перенести, конечно, не мог. За прошедшие месяцы он выудил из районной библиотеки все книги о морских баталиях и путешествиях, набрался такого, что, считай, уже сейчас был достоин минимум бескозырки, не говоря уже о пуговицах с якорями. А тут какая-то сухопутная блесна в душу, блин, кашляет?!

Леха, раскрасневшись лицом от возмущения, выпучил свои карие очи, проорал на весь военкомат, что если во флот не возьмут, он сбежит и лично к главному маршалу страны прорвется. Сразу подействовало. Майор пристально посмотрел на Леху, отложил в сторону бумаги, достал с полки личное дело призывника Шашкина Алексея и, вздыхая, что-то записал в него. Выпроваживая Леху за дверь и улыбаясь, он сказал:

— Иди домой, моряк, жди повестку. Я тебе лично обещаю, что ты у меня будешь капитаном айсберга!

Леха вернулся в родное село и был определен на работу в колхозные мастерские слесарем по ремонту автотракторной техники, где и проработал следующие несколько месяцев.

Зимой, по достижении восемнадцати лет, он нахрапом стал осаждать завгара с требованиями перевести его в шоферы.

Пожилой и добродушный завгар Петр Никодимович, живший по соседству с Лехиной семьей, хорошо усвоил, что не будет ему спасу от этого парнишечки, если он руля ему не даст до призыва покрутить. Каждое утро, заходя в мастерские, Петр Никодимович первым делом отмахивался от Лехиных наскоков. Свободных машин в колхозном гараже не было, да и слесарил Леха хорошо. Работы в мастерских было хоть отбавляй, поэтому Петр Никодимович не особенно торопился переводить его в шоферы. Но в конце концов он сдался. Поговорив с Лехиным отцом, в начале марта он подозвал к себе работавшего у верстака Леху и повел его на задний двор гаража. Дул утренний сырой ветер. Весна пришла рано и, скоро вытопив из снега воду, превратила окрестности и сельские дороги в непролазную грязь. На заднем дворе за свалкой Петр Никодимович указал Лехе на что-то, бывшее вроде бы когда-то машиной.

— Знакомься! — строго и солидно сказал он. — Вот твоя вторая шоферская половина, пое…сь с ней для начала, раз хочешь стать настоящим шоферюгой!

Перед Лехой стоял наполовину засыпанный мусором, старый бортовой рыдван марки «ГАЗ-51».

Глянув на эту кучу древнего металлолома, Леха отошел от завгара на шаг, снял картуз и, поклонившись ему в пояс, сказал:

— Ну-у-у, спасибо тебе, добрый дядечка! Мне же до самой армии с ней корячиться придется! Когда ж я кататься на ней буду?! Тут одни раскопки неделю займут! — От досады он пнул ногой лежавшее на земле дырявое ведро.

— А чего ж ты хотел, Леха?! — Завгар взял из его руки картуз и надел ему на голову. — Все по правилам, по-мужскому. Как с бабой покорячишься, так она тебя и покатает! Даю тебе месяц, чтоб машину на ход поставить! — И ушел, оставив Леху, как новобрачного, наедине с этим нежданно подвалившим ему счастьем.

Леха стал молча рассматривать останки транспортного средства, давно снятого с производства. Ржавая кабина в застарелых потеках масла, покосившийся набок приоткрытый капот, двери без стекол, кузов с остатками сгнивших деревянных бортов, лысые спущенные покрышки и самое главное — отсутствие в кабине руля вызвали у Лехи почти истерический смех.

Он смотрел на машину, как королевский отпрыск на страхолюдную незнакомку, представленную ему во имя государственных интересов в качестве невесты.

Зябко поежившись то ли от холодного весеннего ветра, то ли от каких-то мыслей, Леха задумчиво и тихо пробурчал под нос слова известной песенки:

— Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят… — И снова внимательно глянул на машину. — Значит, мне, видать, досталась самая что ни на есть десятая! Ну правильно! Счастью ведь не прикажешь, оно само приходит! Раз — и подвалило! И хрен куда теперь от него денешься!

Леха тихо заливался смехом, хлопая себя ладонями по коленкам, вспоминая слова отца, который говорил, что с техникой надо, как с живым существом обращаться, любить ее, разговаривать с ней, тогда толк будет.

Он дотронулся до ручки двери и, смеясь, произнес:

— Ну, че тебе сказать, дорогуша? Здравствуй, что ли, прынце-е-е-еса в гробу! Да-а-а-а, видать, не первой свежести ты, молодка! Ох, не первой!

Он деловито поправил фуражку, заложил руки за спину, прошелся несколько шагов вперед-назад, снова посмотрел на машину и сказал:

— О! Назову-ка я тебя Клеопатрой! Вы небось с ней одногодки? К тому же говорят, что на ней мужики тоже в свое время хорошо поездили. Будем знакомы, Леха — шофер-гинеколог! Ну, показывай, че там у тебя?! — С этими словами он поднял капот, заглянул внутрь и покачал головой: — Ой-й-й! Е-п-р-с-т! Да, тут явно одним поцелуем не отделаться! Полнейшая диспансеризация требуется!

Он отпустил капот, который с грохотом рухнул на место и покосился еще больше. Леха снова зябко поежился, засунул руки в карманы фуфайки и пошел искать завгара.

Петр Никодимович сидел в своем небольшом кабинете внутри гаража и подписывал наряды. Увидев Леху, он с улыбкой спросил:

— Ну, как тебе невеста?

— Работящая! — Леха сдвинул фуражку на затылок. — Короче, Никодимыч, нам с ней в стационар надо, чтоб воскреситься!

Завгар рассмеялся. Он не думал, что Леха всерьез воспримет его шутку про машину, которая была давно списана и снята с учета в ГАИ. Он лишь хотел попугать его и наглядно показать, что нет свободных машин, чтобы тот отстал. Но, глядя на такое Лехино упрямство, решил, что лучше его занять делом, избежав постоянных требований, которыми он уже был сыт по горло. Даже по выходным дням завгар за калитку собственного дома теперь выходил, только убедившись, что рядом нет соседского Лехи. Он махнул рукой.

— Ладно, затягивай ее в мастерскую. Но только на недельку, не больше, мы еще не все трактора обслужили, посевная на носу. Что не успеешь, на улице под навесом доделывать будешь! Понял?!

— Ну, так!.. — Леха довольно развел руки в стороны и вышел из кабинета.

Клеопатру отбуксировали со свалки и затолкали в мастерскую. Мастера посмеивались над Лехиной удачей, но, видя невозможную радость в его глазах, постепенно перестали его поддевать и между делом принялись помогать ему в восстановлении раритета, вспоминая нелегкие, но все же лучшие годы своей молодости.

Леха же трудился без отдыха, почти без обеда, перекусывая на ходу из термоска, который ему по утрам собирала мать. Он приходил в гараж с рассветом, а уходил, когда выгоняли. Ему не терпелось пошоферить. Он представлял, как будет крутить руль, который отыскал на свалке за гаражом, и ездить без инструктора, перевозя грузы, заполнять путевой лист и чувствовать себя от всего этого настоящим мужиком и добытчиком. Шофер на селе, думал Леха, это, почитай, что генерал в Москве, только чуток погрязнее и без лампасов, но человек во всех отношениях нужный и солидный.

Наблюдая Лехино усердие и добрую опеку над ним старых слесарей, зараженных азартом восстановить-таки машину, Петр Никодимович разрешил оставить ее в мастерской, пока она своим ходом не поедет. То, чего из запчастей не хватало, отыскивалось и приволакивалось Лехой в мастерскую со свалки, затем перебиралось, подгонялось, подтачивалось, опробовалось, снова подгонялось и снова прикручивалось. Реставрационные работы мало-помалу приняли характер всеобщего субботника. Теперь каждый слесарь в свободное время считал своим долгом внести посильную лепту в ставший почти семейным почин.

И вот наконец-то пришел тот желанный день, когда Клеопатра восстала из загробного мира и, повинуясь счастливому Лехе, завелась. Капризно стреляя хлопками из глушителя и поскрипывая подновленными рессорами, она самостоятельно вывезла его на улицу под одобрительные возгласы работников гаража.

Петр Никодимович обнял слегка невменяемого от восторга Леху, но предупредительно сказал:

— За ворота только по путевке и после разрешения механика. Понял?

— Понял, — радостно кивнул Леха, готовый в тот же момент промчаться по селу на почти личном, можно сказать, кровном, транспорте.

Завгар медленно обошел машину со всех сторон и шутливо подвел итог проделанной работе:

— Достижения налицо! Осталось только губы накрасить.

На следующий день Леха собрал в мастерских все остатки красок, которыми когда-либо подкрашивалась техника, слил их в одно ведро, добавил медного сурика и перемешал. Цвет получился необычный для машины — сиреневый. Вооружившись кистью, он покрасил в два слоя кабину и кузов. Машина приняла нарядный вид и засияла, как пасхальное яйцо.

Поскольку была она без номеров и в отчетах не числилась, то решено было эксплуатировать ее строго в пределах колхозных угодий без выезда на трассу, что, впрочем, Леху ничуть не огорчало. После одобрительного хмыканья механика, завершением которого явился чернильный штамп на путевом листе — «Технически исправно», Леха совершил свой первый, традиционный для русского шофера рейс. Он сгонял в сельмаг за ящиком прелестного вина под известным на всю страну названием «Солнцедар». Торжественная суть момента в конце рабочего дня от этого неимоверно усилилась, и Лехе со стороны слесарей наперебой уже сыпались посулы: мол, «…если что, то в любое время…». А времени оставалось немного. Была уже середина апреля. Леху вовсю ждал флот, морские могучие волны и заморские гавани с жуткой тоской по родному Отечеству.

Так что посчастливилось Лехе порулить немногим более двух недель, пока почтальонша не доставила ему и другим однокашникам повестки с требованием явиться в райвоенкомат на призывную медкомиссию. Поехали. Но буквально за пару дней до медкомиссии по Лехиному телу и лицу пошла мелкая красноватая сыпь. Местный фельдшер однозначно решил:

— Кожная аллергия. Небось, на бензин. Херня! Водкой на ночь протирай, пройдет!

Ну, херня, значит, херня. С ней-то он и явился на призывную комиссию, где был придирчиво осмотрен врачами и с диагнозом ветрянка забракован как непригодный, с отсрочкой до осеннего призыва.

Опираясь спиной на стену, Леха удрученно стоял в коридоре военкомата, проклиная невесть откуда взявшуюся детскую болезнь. Его однокашники один за другим выходили в коридор, держа в руках повестки с датой отправки. Леха с завистью смотрел на них, ощущая себя невозможно одиноким. На глаза подкатили обидные слезы. Он отвернулся к окну и, ожидая пока соберутся дружки, смотрел сквозь решетку на заасфальтированный, расчерченный белыми линиями двор военкомата, обвешенный по периметру плакатами по строевой подготовке.

По коридору шел тот самый майор из призывного отделения. Он был в комиссии и, конечно, знал о Лехином несчастье. Видя расстроенного до слез парня, майор искренне посочувствовал ему:

— Ничего, землячок, — он отечески потрепал Леху за шею. — Зато лето отгуляешь! А осенью, может быть, разнарядка на Черноморский флот придет. Тебя первым туда направлю. Не волнуйся, успеют еще чайки тебе на бескозырку насрать! — Майор хлопнул Леху по плечу и ушел, оставив его в полнейшем душевном смятении.

Лехины однокашники все как один получили повестки. Через три дня, торжественно отпраздновав проводы, они отправились служить кто куда.

Леха же, в конце концов, унял злую кручину, изыскав положительные моменты в обещании майора, победил ветрянку и продолжил рулить на Клеопатре на благо родного колхоза.

Осенью злополучная военкоматовская медкомиссия единодушно признала его годным для службы по всем статьям. Майор, снова увидев Леху у двери своего кабинета, узнал его и, досадно разведя руки в стороны, озабоченно произнес:

— Не пришла, землячок, разнарядка на флот.

Леха перестал дышать. Его выстраданная, трепетная душевная мечта рухнула и разбилась. Вдребезги! Остатками застрявшего где-то на уровне кишок воздуха он просипел:

— Да вы че?! — И, глотнув воздуха побольше, стал выкатывать глаза, явно готовясь к мозговой атаке на офицера.

Но тот, уже имевший счастье однажды пообщаться с Лехой в скорбную минуту, быстро поднес к его носу кулак, будто заткнул прорванную водопроводную трубу, и, подхватив его за локоть, втащил в свой кабинет.

— А ну сядь, я сказал! — строго перешел в контратаку майор.

Леха опустился на стул и горемычно протянул:

— Это че? Мне теперь до весны ждать?!

— Нет! — отрезал майор. — До весны ждать тебе не положено. Раз годен, сразу служить пойдешь. Я с утра смотрел твои документы. Ты же у нас шофер! — майор воскликнул, как будто обнаружил в документах не шофера, а лауреата Нобелевской премии. — Так за каким же тебе, шоферу, подводная лодка?! Ты там белый свет только ночью в потемках увидеть сможешь, если эта железяка еще всплывет. А если не всплывет?!

— Я на кораблях плавать хочу.

— А на кораблях чем лучше? Ходить враскорячку три года, блевать от качки и ждать, пока тебя волна за борт смоет? Вечно мокрый, как соленый огурец. Тьфу! — Майор сделал такое лицо, как будто съел рвотного порошка. — Чего тебя в пучину тянет? Ты же нормальный мужик, а не Ихтиандр с плавником на горбу! Короче говоря, пойдешь служить шофером в инженерные, — майор многозначительно поднял указательный палец вверх, — инжене-е-е-е-рные войска!

Леха окончательно понял, что флоту, вероятно, придется все же бедовать без него, и попытался немного поторговаться:

— Ну, может, тогда хоть в пограничные или в десантные? А то в какие-то там — не поймешь — инжене-е-е-е-е-рные. В стройбат, что ли, забрить хотите?

— Нет, — отрубил майор. — Не в стройбат, а в инженерные! У тебя специальность армейская уже имеется, а ты все норовишь хрен знает куда забраться! Держи! — Он протянул Лехе повестку. — Пять дней тебе на сборы! Будь здоров, солдат! — Он хлопнул Леху по плечу и крикнул в дверь: — Следующий!

Три дня еще заруливал Леха по колхозному бездорожью, а на четвертый, украдкой чмокнув в баранку Клеопатру, обстоятельно передал ее другому пареньку.

Попал он служить на Украину водителем в роту материального обеспечения артиллерийского полка. Полк был большой и, как сказал замполит, напутствуя прибывших новобранцев, образцовый и почетный. Чистота, царившая в части, сразу поразила Леху своим размахом. Когда он запросто швырнул фантик от конфеты куда вздумается, то тут же и был поражен с размаху увесистой затрещиной стоявшего рядом сержанта с дальнейшим пояснением:

— Мусор, салага, — только в урны!

Леху назначили водителем бортового «ЗИЛа». На фоне остальных молодых солдат он выделялся хорошим знанием материально-технической части автомобиля и желанием самостоятельно, без лишних указаний, крутить гайки, за что довольно скоро был обласкан ротным начальством.

А тем начальством непосредственно для Лехи был прапорщик Васьков — заместитель командира роты по технической части.

От природы пышнотелый и щекастый, невысокий ростом Васьков был для своей округлой приземистой комплекции крайне подвижен, вездесущ и неуемен. Должность обязывала. Техники в роте было много. И не то чтобы полковое начальство излишне свирепствовало по поводу боеспособности хозяйственной роты, как ее называли без оглядки на формуляр, нет, просто Васьков не мог спокойно есть, пить, спать, ухаживать за барышнями, если знал, что какой-то болт в какой-то ротной машине был кем-то недовернут, а если и довернут, то не до скрипа. Какой уж тут сон и все остальное?

Постоянно замасленный комбинезон и обязательно какая-то грязная железяка или, на худой конец, гаечный ключ в руке, казалось, являлись неотъемлемым атрибутом самого его существа.

Комбинезон у Васькова был танковый. До школы прапорщиков он служил срочную службу в танковом полку механиком-водителем грозной боевой машины — танка «Т-62».

В народе говорят, что первая любовь горяча, ярка, сумасбродна, но недолговечна. Ну, это смотря какая. Васьков был осатанело влюблен в танки раз и на всю жизнь. Все, что могло дико реветь, вонять соляркой, лязгать гусеницами и разворачиваться на месте, вызывало в нем отчаянный, буйный восторг. А если при этом оно еще имело и башню со стволом, а при случае могло и садануть из того ствола, то вообще Васьков и сравнения не находил, как это для него было хорошо!

Если сказать, что он до глубины души огорчился, получив предписание по окончании школы прапорщиков явиться на службу не в танковые войска, а в артиллерийский полк, да еще в какую-то там, извините, хозроту, как он сам выражался в сердцах — «командовать сраными машинешками» — это значит не сказать вообще ничего. Да и говорить бесполезно. Не передать охватившей его печали обычными нормальными словами.

Леху он выделил сразу, еще в шеренге десятка водителей-новобранцев, прибывших в роту в качестве пополнения.

Выделил безошибочно, моментально, только глянув на его шоферские руки. Остальные водители, как правило, попадали в армию почти сразу после окончания военкоматовских автокурсов и опытом вождения не отличались, не говоря уже о глубоком знании техники.

После непродолжительной беседы с Лехой на предмет знания устройства и правил эксплуатации автомобиля Васьков доложил командиру роты о необходимости закрепить за Лехой бортовой «ЗИЛ», часто, на зависть остальным водителям, выезжавший за пределы части.

Леха рулил без нареканий, служил почти без нарушений, не считая нескольких кратковременных самоволок, так сказать, глотков свободы, оставшихся, впрочем, для начальства незамеченными. Поскольку населенных пунктов, способных вызвать хоть какой-нибудь мало-мальски внеслужебный интерес, поблизости не было, то Леха, пользуясь стойким доверием начальства, иногда злоупотреблял им. Отряженный по хозяйственным делам, он выруливал из части и подъезжал в заранее обусловленное место за лесопосадкой, где собирались несколько пеших самовольщиков. Запустив благодарных сослуживцев в крытый брезентом кузов машины, Леха отклонялся от обозначенного в путевом листе маршрута и вез их на пруд. Там иногда они встречали такой же свободолюбивый народ из других военных частей. После купания в пруду и недолгого приятного отдыха на лоне природы Леха ехал выполнять поставленную задачу, а бойцы, маскируясь в условиях пересеченной местности по лесопосадкам и оврагам, подбирались к родному отрезку полкового забора в районе ротного автопарка. Преодолев его, они снова превращались в примерных и дисциплинированных сынов Отчизны.

Вне выездов Леха помогал Васькову в ремонте и обслуживании другой техники. Позже его даже негласно освободили от внутриротного распорядка, а заодно и от руля, передав в полное подчинение Васькова. Обоюдная увлеченность техникой стирала шероховатости их характеров. Хотя, по сути, во многом они были схожи. Так Леха и переквалифицировался в технаря, стал набираться опыта и других армейских премудростей во взаимоотношениях командиров и подчиненных. При ближайшем рассмотрении армия уже не казалась ему жестким уставным механизмом.

Через год Леху назначили старшим водителем роты, и по представлению командира роты полковое командование ему присвоило звание младшего сержанта. Васьков по такому случаю сильно расстарался и подарил Лехе такой же, как и у него, танковый комбез. Исходя из ситуации, подарок был королевский. Правда, капитан Безудельный строго-настрого запретил Лехе шляться в этом комбезе за пределами ротного автопарка.

Васьков подружился с Лехой и позднее в неофициальных душевных беседах разрешил называть себя по имени. И что характерно? Он, как и Леха, не терпел в близком общении официального — Виктор.

— Ну, какой я те на хрен Виктор?! Меня отродясь так не называли!

— Витя? — пытался найти нужный вариант Леха.

— Не-е-е, Витя это, знаешь, как взять, например, густую сметану да и пальцем ее по скатерти размазать. Тогда получиться Ви-и-и-тя-я-я. — Васьков растянул губы. — Нет, Ви-и-и-и-тя — это для баб. Витек! Так и называй.

Как своему другу, Васьков однажды, сидя на лежавшем в боксе автомобильном колесе, поведал Лехе по большущему секрету свою мечту о насущной необходимости перебраться на службу в танковые войска. Идеальная картина мира для Васькова была строга и незатейлива — планета Земля, а на ней танк! Остальное для него было лишним и противоестественным. Ну, понятное дело, плюс еще и танкисты.

Как-то в конце августа, когда до приказа об убытии на дембель Лехе оставалось совсем немного, он, как обычно, после утреннего развода шел в автопарк. В это время он исполнял обязанности находящегося в отпуске Васькова, а потому шел неспешно, замыкая строй ротных водителей. По пути его окликнул дневальный по роте:

— Шашкин! Тебя командир роты в учебный класс требует!

Безудельный сидел за столом с аккуратно уложенными на нем бумагами. По достоинству оценив сильно ослабленный, опущенный по-дембельски значительно ниже пояса Лехин ремень, он коротко заметил:

— Мошонку протрешь! Яйца в руках носить придется, беда — ни стрелять, ни работать.

Леха понял претензию, быстро подтянул ремень и заправился.

Безудельный прикурил от настольной, сделанной из латунной гильзы зажигалки, встал из-за стола, открыл оконную раму и продолжил начатую беседу.

— Как я понимаю, — сказал он, выпуская дым в окно, — на гражданке шоферить будешь?

— Не знаю, — Леха пожал плечами. — Я вообще-то хочу к морю податься, в мореходное училище поступить. Сначала домой съезжу, родных проведаю, а там…

— Ну что ж, мореходка тоже неплохо, — согласился Безудельный. — Молодость продляет.

— Это как, продляет?

— Обыкновенно. Ты еще пару лет отучишься и пойдешь на какую-нибудь ржавую посудину салагой по самому низкому разряду. Палубу драить будешь, как последний солобон! Лет до тридцати!

— Да ну-у-у, — сомнительно протянул Леха.

— А кто драить будет, капитан, что ли? Ты и будешь наяривать! — Он придавил сигарету в пепельнице, снова внимательно поглядел на Леху и, слегка хлопнув ладонью по столу, перешел к сути вопроса: — Ты, Алексей, в общем-то, исправный солдат, технику, вижу, любишь. — Безудельный сделал паузу, продолжая внимательно смотреть на Леху.

Леха тоже взирал на командира роты, стараясь разгадать повод для разговора.

— Ну, вот что, — продолжил командир. — У нас новость. — Он снова на секунду прервался. — На Васькова приказ пришел. Переводят его от нас. Все-таки добился перевода в свои разлюбезные танковые войска. Зараза! В танковый полк теперь служить поедет. Сколько я его ни отговаривал — ни в какую! Черт! — Он с досадой уперся кулаками в крышку стола. — Так что после отпуска он от нас только шмотки свои заберет! И привет! Я от зампотеха полка за его выверт уже получил… — Безудельный стукнул кулаком в ладонь. — Почему это, видите ли, я не смог такого классного спеца удержать?! — говорит. Почему, спрашивает, своевременно не уговорил, мер не принял? От бляха! — Безудельный хлопнул себя ладонями по коленям. — А как я уговорю, если у него на лбу уже танковый ствол прорастать начал?! — Он расхохотался. — Ему теперь по бокам только опорных катков не хватает! — Он хохотал и приговаривал: — И гусениц вместо ходулей! Да у него небось вместо… давно уже курсовой пулемет вылез! — Красный от смеха, он опустился на стул, перевел дыхание и продолжил свою мысль: — Насчет замены Васькову я зампотеху полка уже свое мнение высказал. Короче, вот что, хотим тебя, Шашкин, на учебу в школу прапорщиков направить. Всего-то меньше чем полгода поучиться придется. Образование там, какое-никакое, получишь. А место зампотеха роты мы для тебя зарезервируем. Перебьемся, пока ты учиться будешь. Согласен?

— Меня… на прапорщика?.. Да ну-у-у-у, — снова протянул Леха, в планы которого армия, как судьба, совершенно не вписывалась.

— Чего да ну-у-у? — передразнил его Безудельный. — Вот, к примеру, ответь мне: кто такой прапорщик?

— Недоделанный офицер! — не сомневаясь рапортанул Леха и нахально ухмыльнулся.

— Нет, уважаемый, Алексей Шашкин, тут ты жестоко ошибаешься!

Безудельный, как человек образованный и уравновешенный, вполне доходчиво стал объяснять Лехе все преимущества воинской службы. Толком объяснял. Знал мудрый офицер, как убедить Леху, зацепить его шоферскую душу, и потому объяснял наглядно, с автомобильным уклоном, строго подводя под доводы техническую базу.

Леха молчал. Он терялся от простоты и доходчивости объяснений командира. И говорил ротный с ним каким-то иным тоном, как с ровней, отчего Леха неловко робел и раскраснелся.

Между тем командир продолжал колебать твердые Лехины устои, переходя к другой стороне вопроса:

— К тому же, Алексей, денежное довольствие, обмундирование, жилье, отпуск большой с возможностью бесплатно ездить в любой конец страны, исключая время дороги. Короче, думай сам. Только пока никому об этом не говори. У нас всего одна вакансия на школу прапорщиков имеется. Согласишься, зампотех этот вопрос с командиром полка решит. И специальность для тебя подходящая — автотехническая.

Леха сразу выловил своими крепкими крестьянскими мозгами рациональное зерно из командирских рассуждений. Выйдя из класса, он снова направился в парк и по дороге хорошенько обмозговал создавшуюся обстановку.

«А ведь и правда, — думал он, внезапно загоревшись такой идеей, анализируя все очевидные плюсы, доведенные до него командиром, — прапорец-то нужный в деле агрегат! Офицеру-то чего? Ляпнул приказ и — свободен. Гуляй! Балдей! А вот как этот приказ с солдатами выполнить? Тут уж, товарищ прапорщик, твоя очередь! Короче говоря, офицер не будет, солдат не сумеет, а кто тогда, спрашивается, исполнит? Кто?! Прапорщик! Нету у армии другой такой смекалистой хозяйской жилки! И опять же довольствие не хилое! Деньжата путевые, отпуск туда-сюда, хата… Е-п-р-с-те! Согласиться, что ли?!»

Спустя месяц Леха, снабженный отличными характеристиками и деньгами, убыл из части на обучение в школу прапорщиков.

Через полгода, в конце апреля, новоиспеченный прапорщик Алексей Петрович Шашкин собственной персоной пожаловал в отпуск на родину. Теперь уже он, в новенькой, сшитой в военном ателье по индивидуальному заказу форме, отглаженных с парафином брюках, надраенных до блеска сапогах и в хрустящем, пахнущем кожей офицерском ремне, упругой неспешной походкой, как когда-то Колька Дынин, вышагивал по дорогим сердцу сельским улицам. Шел под руку с таявшей от восторга матерью с одной стороны и курящим самосад гордым и несколько смущенным отцом — с другой. Сын самостоятельный, в люди вышел! Военные по тем временам в большом почете и уважении были.

По гостям ходили два дня. Как водится, деревенские родственники охотно привечали. А у кого были девки на выданье, так вообще наперебой зазывали. От такого непосильного внимания Леха даже чуток озадачился и подустал.

— Хотел себе отдых провернуть, а получился карнавал на берегу самогоновой речки, — думал он ранним утром третьего дня, страдая от головной боли и сухости во рту.

Быстро, по-военному приведя себя в порядок, он надел полевую форму, наскоро позавтракал предусмотрительно оставленным матерью на плите борщом и отправился на самое, пожалуй, важное после встречи с родней свидание. Он шел в колхозный гараж.

— Как там моя Клеопатра?! — думал он, ускоряя шаг, чуть не прыгая от радости, завидев издали приземистые кирпичные постройки колхозных мастерских. Внезапно нахлынувшее волнение, заставило его ненадолго остановиться. Все здесь было по-прежнему. Каждая канава и каждый бугорок на проселочной дороге, ведущей к гаражу, остались на месте, словно по ней никто все это время не ездил. Он внимательно посмотрел в сторону, отыскивая взглядом что-то сбоку от дороги.

— Ну, точно! — Он сделал несколько шагов по молодой свежей траве. — Мои колеса! Почти не заросли. — Он вспомнил, как незадолго до призыва пытался обогнать медленно ползущий по дорожной колее трактор. Уже поливали осенние дожди, отчего дорога напоминала собой двухколейный открытый водопровод. Леха тогда решил проскочить на обгон рядом с дорогой, да так засел в жирную размокшую грязь, что пришлось пользоваться услугами того же тракториста. На месте буксовки задних колес остались две характерные полукруглые канавы. Для Лехи в данный момент они имели, пожалуй, особую ценность. Он пристально, уважительно рассматривал их, как реликвию из музея собственной жизни. Это потом, с возрастом, люди перестают замечать нюансы прошлого, проскакивая памятью по верхам, минуя мелочи, сглаживая неровности, перепрыгивая через трещины. Но тут случай другой. Тут еще вся жизнь до мелочей по местам расставлена. Для двадцатилетнего Лехи два года назад это большой скачок в историю, от того и невыносимо дорого было его трепещущей душе любое, внезапно опознанное им дерьмо.

Он неторопливо пошел дальше. Казалось, что с каждым его шагом время движется в обратную сторону и он снова тот же пацан в замасленной фуфайке и картузе, спешащий поутру на работу. Глубоко вдыхая запах лежалого силоса, принесенный ветерком от скотного двора, под дробь участившегося пульса он уже подходил к мастерским.

Завгар Петр Никодимович стоял у ворот мастерской и что-то громко доказывал окружившим его троим пожилым слесарям. Он размахивал рукой с зажатыми в ней бумажными листами и, судя по красноречивой мимике его губ, жутко матерился, значительно прибавляя тем самым веса своей точке зрения. Слесаря тоже горланили в ответ, не согласные с мнением завгара. Они стояли спиной и не видели подходившего Леху. Завгар мог бы заметить его, но был сильно близорук. Уже ясно доносилась суть их содержательной беседы. Леха остановился, не желая прерывать диспута, и с интересом слушал.

— Хрен вам с коромысло, а не наряды! — кричал раскрасневшийся завгар. — Норму не сделали, опять вчера бормотухи нах…сь! Работать кто будет, я спрашиваю?!

— Никодимыч, мы же после смены выпивали! — пьяно разводили руками слесаря.

— А на смену во сколько сегодня приползли?! Я кого спрашиваю?! В десять часов, после захода на сельмаг?! Сталина на вас не хватает! Замудонцы! Не подпишу процентовки, пока работу мне лично не сдадите! — орал завгар.

— Прапорщика на них не хватает! — громко и четко по-военному резюмировал Леха.

Петр Никодимович вздрогнул от неожиданности и прищурил глаза, разглядывая внезапно возникшее говорящее пятно.

— Леха! — воскликнул он. — Ешь твою балалайку! Здорово, командир! Слыхали мы про тебя! Слыхали! Молодец, что в армии остался, а то тут с этими кузнецами народного счастья, — он кивнул на довольных Лехиным своевременным появлением полупьяных слесарей, — трекнешся, как кукушка со столба! Пошли в кабинет! — Он обнял Леху и повел в гараж.

Сначала, порасспросив его о том о сем, Петр Никодимович вздохнул и поведал Лехе грустную историю.

— Да вот, понимаешь, — он побарабанил пальцами по столу, — год назад вызвали нашего председателя колхоза в район и навешали ему хороших за то, что колхоз план по сдаче металлолома не выполнил. Чуть партбилет не отняли. Он прилетел назад бешеный, как с ракетницей в заду, и заставил все, что было, на куски порезать и в металлом сдать. — Он кашлянул в кулак и продолжил: — Когда мужики твою машину автогеном резали, веришь, чуть не рыдали. Всем жалко было. Прости уж, не обессудь. Лады? — Завгар отвел глаза и снова досадно кашлянул в кулак.

Леха помолчал, глядя на нервно барабанящие по столу пальцы завгара. Время мгновенно сделало рывок из его деревенской юности и снова вернулось на место. Он посмотрел на мудрого, доброго старика, который, видимо, также был расстроен, и, махнув ладонью, сказал:

— Лады, Никодимыч! Да я и не в обиде. Как говорил один философ, это закон джунглей!

— Умно сказал, — согласился завгар. — Умно. А какой философ, как фамилия?

— Шерхан из мультика про Маугли. — Леха улыбнулся. — Да ладно тебе, Никодимыч, я точно не в обиде! — Он обнял старика. — Вечерком к тебе домой в гости зайду! Пока.

Так Леха и провел месяц отпуска, гостюя по односельчанам и помогая родителям по хозяйству. Встреча с однокашниками, которые год как дембельнулись и уже приобрели обрюзгшие от частых пьянок физиономии, закончилась для неподготовленного Лехиного организма потемками в глазах и временным провалом в памяти.

Наутро он, очнувшись дома в постели, первым делом ощупал лицо, посмотрел на кулаки и облегченно выдохнул:

— Значит, обошлось без гастролей. — Он снова закрыл глаза, смутно припоминая, как вчера кто-то из ребят в разгар веселья настойчиво предлагал взять «ЗИЛ», прокатиться в соседнюю деревню и с кем-то там хорошенько потолковать.

Под конец отпуска Леха съездил в район и навестил в военкомате того самого майора, с легкой руки которого его жизнь приняла иной, совершенно незапланированный, но, наверное, удачный оборот. Майор встретил хорошо. Они закрылись в его кабинете, расстелили газетку поверх кипы учетных дел призывников и распили принесенную Лехой бутылку водки, закусывая ее за мужским разговором копченой колбасой и солеными хрустящими грибками из домашнего погреба.

Кончился отпуск, и Леха, повинуясь приказу Родины, снова отправился на Украину, в распоряжение штаба округа.




2


С возвратом в родной полк произошла осечка. Высокое командование решило, что в другой части Леха куда нужнее, чем в артполку, и для прохождения дальнейшей службы направило его в отдельный батальон химической защиты, на должность помощника заместителя командира батальона по технической части.

Батальон ему понравился. Часть была небольшая и по-домашнему уютная. Территория размером двести на двести метров с двумя одноэтажными казармами старой постройки, штабом, клубом, столовой, плацем и спортивным городком была обнесена высоким бетонным забором. К ней примыкал такой же небольшой автопарк с боксами, ремонтными мастерскими и учебными классами.

Личный состав батальона был малочислен. Две роты санитарно-химической обработки по пятьдесят человек, взвод химической разведки, взвод связи и хозвзвод. Всего вместе с офицерами насчитывалось немногим более полутора сотен человек. Техники в батальоне было мало. Весь автопарк состоял из четырех бронемашин БРДМ-2РХ с пулеметами, шести бортовых «ЗИЛ-131», двух таких же, с будками техпомощи, и двадцати водовозок для санобработки с целью дегазации и дезактивации зараженного пространства, техники и народа, если таковой после химической атаки еще остался в наличии.

Часть стояла среди поля, в трех километрах от большого украинского села. На окраине его располагался военный городок, состоящий из двух трехэтажных домов для семей офицеров и прапорщиков, санчасти, магазина, почты и бани.

Поскольку в то время, вошедшее в историю нашей Родины как период развитого социализма, на нее никто химически не покушался, то вся техника, образцово покрашенная, спокойно находилась в боксах. Колеса машин до блеска были начищены сапожным кремом и отполированы бархотками. Техника производила впечатление скорее музейных экспонатов, чем боевых единиц. Но раз в полгода батальон все же совершал стокилометровый марш на полигон. Учения проводились в течение десяти дней, после чего технику мыли, снова красили и поднимали на колодки. Постоянно в батальоне эксплуатировались только три машины: бортовой крытый «ЗИЛ-130», который использовался для хозяйственных нужд и подвоза офицеров на службу и обратно, санитарный и командирский «уазики».

Солдаты занимались в основном спортом, шагистикой и пением. Впрочем, об этом чуть подробнее.

Батальон за глаза именовался спортивно-музыкальным с химическим уклоном. В коридоре штаба на полках под стеклом размещались многочисленные призы, выигранные личным составом батальона на всевозможных армейских спортивных состязаниях и конкурсах художественной самодеятельности.

Командир батальона подполковник Славкин был мастером спорта по пятиборью. В свои сорок лет он умудрялся выделывать на перекладине такие кренделя, что ему могли бы позавидовать многие, впрочем, никто ему не завидовал, потому что комбат Славкин всех своих подчиненных заставлял выделывать то же самое до полнейшей потери ориентиров в окружающем пространстве.

В батальон отбирались только призывники, имеющие спортивные разряды либо музыкальное образование. Спортсменам, кроме всего прочего, развивали музыкальные способности, заставляя их петь строевые песни с взятием чуть ли не верхнего «до» при одновременном трамбовании сапогами белых квадратиков на плацу. Музыкантов же нещадно развивали физически. Так что через полгода бывшие призывники были одинаково хорошо физически развиты и пели не хуже сводного окружного военного хора. Был, конечно, в батальоне и свой вокально-инструментальный ансамбль, состоящий из наиболее одаренных бойцов и офицеров. Все вечера напролет ансамбль проводил на репетициях в батальонном клубе.

Повседневная жизнь личного состава батальона проистекала в рамках обозначенного комбатом девиза: «Ни дня без кросса, ни часа без спорта, ни минуты без песни!» Занятно было наблюдать за солдатами, одни из которых, подтягиваясь на турнике, хором пели: «У солдата выходной, пуговицы в ряд…», а другие в это время, наматывая бегом круги вокруг спортгородка, выдыхали в ритм бега: «Путь далек у нас с тобою, веселей солдат гляди…» Для каждого упражнения была своя песня в качестве дыхательной гимнастики. Попробовали бы узкоглазые тибетские монахи свою чакру так наишачить, за месяц бы дух остолбенел до несокрушимости безо всякой многовековой философии.

И только часовой у ворот, нарушая устав караульной службы, строго запрещавший на посту есть, пить, курить, читать, оправлять естественные надобности, петь, тихо мурлыкал себе под нос популярную эстрадную песенку: «…Сколько дней потеряно. Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя…»

Все это непосвященному созерцателю чем-то напоминало затянувшийся праздник в дурдоме для легкопомешанных. Но к чести командования батальона, солдаты были прекрасно обихожены и сыты. Санчасть, как правило, пустовала, а батальонный врач лично контролировал чистоту сортиров и знал точное количество солдатских мозолей.

Однажды начальник штаба батальона решил, что гербовая батальонная печать оставляет не вполне ясный оттиск на бумаге и требует немедленной чистки. Штабной писарь, ревностно вняв желанию начальника, быстро сбегал в автопарк и принес стеклянную баночку с какой-то жидкостью, обладающей характерным лабораторным запахом. На глазах начальника штаба он бросил печать в этот химраствор, тщательно помешивая его содержимое сварочным электродом. Прозрачная жидкость быстро потемнела. Писарь, продолжая мешать, удовлетворенно сказал:

— Во-о-о-о, уже откиса-а-а-ает…

Каково же было их удивление, когда вместо кристально чистой гербовой батальонной печати писарчук выловил из баночки оплывший кусок пластмассы без каких-либо опознавательных знаков.

Начальник штаба, мгновенно представив себе реакцию находившегося в отпуске комбата, от горя чуть не подвинулся рассудком. Он тут же совершенно искренне предупредил побелевшего писаря, что его дембель находится с этой минуты в очень серьезной опасности, а их прощальное рукопожатие на КПП батальона как минимум переносится с начала золотой осени на 23.00 31 декабря.

От такой нечаянной новости писарь тут же страшно загоревал.

Эту смертельную, но, как оказалось потом, нехитрую проблему помог решить один боец из числа тех самых самородков-умельцев. Посочувствовав своему другу писарю, он изготовил из двух медицинских скальпелей маленькие острые штихели, вооружился лупой да и вырезал за три дня из каблука солдатского сапога точно такую же печать. Подумаешь, невидаль — резинка с гербом. Талантливый, однако, попался паренек.

От неожиданной радости обретения батальонного символа власти расчувствовавшийся начальник штаба приказал нарядить мастера художественной резьбы по каблуку в парадную форму и сфотографировать его у развернутого Боевого знамени батальона. Фотографию героя послали на его родину, родителям с благодарственным письмом о том, что их сын — отличник боевой и политической подготовки показывает образцовый пример в исполнении воинского долга. Внизу на письме, как счастливый поцелуй, торжественно красовался оттиск новой гербовой печати.

Но в общем и целом служба была как служба. Ее не выбирают, любую служить надо, какая досталась.

На весь батальон холостяк из числа прапорщиков и офицеров до приезда Лехи был только один — командир взвода связи лейтенант Яков Синицкий. Леху поселили к нему на свободную койку в однокомнатной квартире, числящейся общежитием, в одной из трехэтажек военного городка.

Яша был небольшого роста, рыхлотелый толстогубый увалень с приплюснутым мясистым носом, угольками глаз и черными с ранней проседью волосами. По-доброму встретив нового соседа, он долго с улыбкой тряс Лехину руку и, сильно картавя, сказал:

— Рад познакомиться! Яков! Пожалуйста, располагайтесь!

Это был добрейшей души человек, воспитанный и тихий. В квартире Яша соблюдал образцовый порядок. Леха тоже был приучен раскладывать все по полочкам, поэтому они сразу поладили.

Яша, как и все в части, был спортсмен. Имел первый разряд по шахматам.

Леха по части шахмат был не силен, но охотно откликнулся в первый же вечер, чтобы не обидеть соседа, на его предложение «сразиться за шахматную корону». Сражение получилось скоротечным. После первых же минут начала партии Леха, почесывая затылок, спросил Яшу, подняв ферзя:

— Вот, блин, забыл, а эта штука как ходит?

Эта фраза мгновенно убила в Яше всякий интерес к Лехе как к претенденту на шахматную корону.

Зато к Яше почти каждый вечер наведывался замполит батальона майор Квашнин, и они, беспрерывно чадя табачком на маленькой кухне, до глубокой ночи боролись за эту самую шахматную корону. Яша постоянно носил с собой малюсенькие шахматишечки с магнитиками и, находясь на службе, в любое свободное время выстраивал заумные комбинации. Со временем, когда Леха завоевал его доверие как человек неболтливый, Яша, как когда-то танкист прапорщик Васьков, тоже по большому секрету поведал Лехе свою сокровенную тайну. Оказывается, каждый день, ровно в 11.40, он проводит сеанс связи с таким же, как и он, фанатом, военным связистом из другой части, и на языке азбуки Морзе они ежедневно по целому часу тренируют свой шахматный интеллект.

Короче говоря, Леха решил, что повезло ему на бытовом уровне. Сосед достался умный и не алкаш.

Яша был родом из Ленинграда. Там его ждала невеста. Она училась на последнем курсе какого-то института. Яша с нетерпением ожидал отпуска для того, чтобы поехать домой и вернуться уже женатым человеком. А пока, в свободное от шахмат время, он строчил ей длинные и, наверное, очень нежные письма.

Что касается службы, то там у Лехи тоже все пошло нормально. Зампотех батальона майор Полейвода, заканчивающий службу в армии и ожидающий приказа об увольнении в запас, принял Леху по-отечески и поручил ему руководство батальонными ремонтными мастерскими, в штате которых было четверо солдат, выполнявших ремонтно-слесарные работы. Непосредственным Лехиным командиром был начальник автомобильной службы капитан Пругин. Личность очень сложная и противоречивая. По меткому определению Яши — изрядный жлоб и скотина.

Пругин был огромен. Рост под два метра подкреплялся весом в полтора центнера. Носил он себя по части и вне ее пределов важно, как государственный флаг. Разговаривал резко и не терпел никаких возражений со стороны подчиненных. А случись такое, он моментально прятал свои маленькие поросячьи глазки в глубокий прищур, раздувал ноздри, опускал нижнюю губу, оголяя кривые желтые зубы, и вместо ожидаемого от такой громадины баса гнусаво визжал:

— Ну, мне, бля, не ясно, че тебе непонятно?!

Он был отличнейшим боксером и успешно выступал на соревнованиях за честь батальона. Так что после такого вопроса на фоне его крепко сжатых увесистых кулаков у всякого недотепы сразу же возникало просветление в мозгах и стойкое убеждение в правоте начальника. Пругин был единственным кандидатом на место скоро уходящего в запас зампотеха.

День у солдат считался черным, когда Пругин заступал в наряд дежурным по части. После того как командиры подразделений вечером покидали пределы батальона, в части начинался дикий шмон. Каптерки выворачивались наизнанку, плац мылся швабрами с мылом, а лишние, по мнению Пругина, листочки сбивались хворостинами с веток тополей, растущих на спортгородке. Если на улице, не дай бог, была зима, то к утру на территории части не оставалось ни одной снежинки. Снег вывозился, перекидывался через забор и вытапливался с оконных отливов паяльными лампами. Любимым занятием Пругина было проведение общебатальонной вечерней прогулки, на которой весь личный состав, исполняя строевые песни, наматывал круги по плацу мимо трибуны, где возвышался дежурный по части с красной нарукавной повязкой. Обычное прохождение подразделений с песней по плацу превращалось в концерт по заявкам единственного зрителя. Поскольку репертуар в подразделениях был обширен, то и концерт был длителен. Но особенное удовольствие Пругин получал во время дождя, когда плац практически высушивался подошвами марширующих солдатских сапог. Хлясь! Хлясь! Хлясь! — топали по лужам на плацу солдатские сапоги, освещенные благостным сиянием толсторожего детины. Хлясь! Хлясь! Хлясь!

— А ну-у-у! С песней мне, с песней давай!.. — орал торжествующий бугай с батальонной трибуны.

Хлясь! Хлясь! Хлясь! «Не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди…»

Природа сыграла с Пругиным злую шутку. Если иные нормальные люди в пьяном состоянии делались иногда дураками, то тут было строго наоборот. Случись в праздник или по другому поводу Пругину принять горячительного, как он немедленно превращался в душку! Обычно злобное выражение его лица сменялось безотчетной детской улыбкой. Как будто ребенок во сне описался в кроватке, отчего ему сделалось еще теплее и жить стало гораздо приятнее, хотя и временно. Он даже шутил, как умел, по-доброму, обращаясь к солдатам:

— Ну что, ссучата! Отдыхайте, веселитесь, пока батька добрый!

Но на следующий день он был свиреп еще больше, чем в предыдущие дни. Заранее проинструктированный Яшей, Леха нормально служил и уживался с этим дуболомом. Он вообще нормально уживался со всеми, постоянно пропадая в мастерских. Поскольку военная техника большей частью стояла на приколе, а обслуживать одного «ЗИЛа» и двух «уазиков» было плевым делом, то Леха со своими четырьмя воинами занимались в основном обслуживанием личных машин офицерского состава батальона, производя их текущий и капитальный ремонт.

Такое положение дел Леху в целом устраивало, а посему время для него текло приятно. Его уважали за безотказность и знание своего дела. Праздники в батальоне проходили весело. В батальонном клубе давались концерты, на которые приезжали семьи офицеров и сельское начальство. После концерта всегда был банкет. За непродолжительное время Леха перезнакомился со всеми. Завел он знакомство и в селе.

В сентябре директор сельской школы обратился к комбату за помощью в ремонте школьной машины. Леха с бойцами несколько дней трудился в школьном ангаре, приводя в надлежащее состояние школьный бортовой «газон».

Там он и познакомился с незамужней учительницей начальных классов. Татьяна была светловолосая голубоглазая миловидная барышня. В меру застенчивая и разговорчивая. Лехе она сразу понравилась. Татьяна попала в село по распределению после окончания педагогического института и жила в отдельном, выделенном ей совхозом маленьком ветхом домишке недалеко от школы. Хотя и не случилось меж ними бурного слезоточивого романа на манер индийских фильмов, но отношения сложились вполне хорошие и серьезные. Леха часто навещал Татьяну и помогал ей по хозяйству. Ему нравилась его новая роль основательного степенного мужика, и он уже стал призадумываться насчет того, чтобы следующим летом поехать в отпуск вместе с Татьяной и представить ее своим родителям. Воспитанный в традициях крепких и правильных устоев, Леха положительно относился к созданию семьи.

На последующие Лехины заходы по поводу совместного отпуска на Дон с обратным посещением города Харькова, где жили родители Татьяны, она, весело смеясь и потрепывая его рукой по русому чубу, не говорила при этом ни да, ни нет.

Прошел год, но локомотив Лехиной жизни так и не тронулся с места. С отпуском у него произошла заминка аж до осени, поэтому в июне Татьяна собрала чемодан да и укатила одна в свой двухмесячный педагогический отпуск в Харьков, оставив Лехе надежду, адресок и телефон.

Леха отнесся к этому с пониманием. За время их знакомства и, как он считал, романа Леха привязался и сильно прикипел к ней душой. Теперь же у него снова появилась прорва свободного времени, которое он продолжал проводить, как и раньше, в батальонных мастерских. Таких длинных и нежных писем, как Яша, он писать попросту не умел. Не писатель был Леха. Но все же он составлял Татьяне раз в неделю отчет о своей холостяцкой жизни, на что аккуратно получал ответные послания с описанием городских новостей и погоды, словно Харьков был на другом краю планеты, а не в нескольких часах езды на автобусе.

В части произошли перемены. На зампотеха майора Полейводу пришел приказ об увольнении в запас.

Через несколько дней Полейвода, которому весной Леха превратил его старую потрепанную «Волгу ГАЗ-21» в королеву красоты, зашел в мастерскую и, лично прощаясь, сказал:

— Алексей, я был против назначения на мое место этого полудурка Пругина. Командование обещало подумать. Да ты парень головастый, с любым сработаешься.

Но, видно, слабо думало командование или вообще не думало, а Пругин вскоре был назначен зампотехом батальона. Зато на его место пришел старший лейтенант Засохин, которого Леха знал еще по срочной службе в артполку. Стало спокойней. Теперь Леха видел Пругина в основном только на утренних батальонных разводах. С этим исчезло и тягостное ощущение дурного глаза за спиной.

Яша, дождавшись отпуска, съездил в родной Ленинград, женился там, но вернулся один. Его жена, хоть и окончила институт, но тут же решила поумнеть еще больше, поступив в аспирантуру.

Леха же, не тратя попусту времени, обошел село, заранее присмотрев хорошую частную квартиру, где собирался проживать в скором времени вместе с Татьяной. Батальон выделял деньги на оплату квартир всем, кому не хватало места в домах военного городка.

В августе Леха отбил Татьяне телеграмму, уведомив ее о своем приезде через неделю. Не получив ответной телеграммы, он подумал:

— Да и правильно, чего зря телеграф гонять, главное, что сообщил. Чтоб не как снег на голову…

Леха имел уже вполне четкое намерение познакомиться с родителями Татьяны и сразу сделать ей предложение.

Согласовав свое трехдневное отсутствие с командиром батальона, он поехал в Харьков и прямо с автовокзала позвонил Татьяне, которая ждала его с нетерпением, но долгожданную встречу почему-то назначила не дома, а в кафе. Леха несколько удивился, но решил:

— У городских, видать, принято знакомиться в ресторанах — цивилизация.

С букетом длинноногих роз он прибыл в кафе заранее. Посоветовавшись с официантом, что предпочитают городские люди старшего поколения, он заказал обед на четверых. Услужливый, средних лет официант охотно посодействовал Лехе и отлично сервировал стол.

Татьяна пришла одна, без родителей. Она нервно теребила подаренные Лехой розы и во время свидания вела себя так, будто бы они познакомились только что, а не больше года назад. Будто бы не Леха, а кто-то другой по-хозяйски перестроил крыльцо ее домишки, нарубил дров и навозил угля на три года вперед. Словно это не он ночевал у нее через день и прогуливался в выходные и праздники по селу, нежно держа ее под ручку.

Оказалось, что перед отъездом, ничего не говоря Лехе, Татьяна взяла полный расчет в школе и больше в деревню возвращаться не собиралась. Леха сразу понял все. Они просидели в кафе около часа, разговаривая обо всем и ни о чем. Смысла растягивать удовольствие от желанной встречи больше не было никакого, и Леха попросил официанта вызвать такси.

Расставание у машины было каким-то скованным. Татьяна не поднимала на Леху глаза, а он, улыбаясь через силу, неестественным для себя голосом пожелал ей на прощание всего доброго. Хлопнула дверца, и машина растаяла в городском уличном потоке, как в тумане. Леха достал из кармана листок с ее адресом и телефоном, скомкал его и бросил в урну. Затем он купил в ларьке пачку сигарет «Лайка» и впервые в жизни серьезно, взатяжку закурил.

Он стоял на тротуаре большого города, не спеша потягивал сигаретный дымок, испытывая с непривычки легкое головокружение, и смотрел на высокие дома, на торопливых, спешащих куда-то людей и широкие потоки машин, бестолково сигналивших друг другу.

Швырнув недокуренную сигарету в ту же урну, он вяло махнул рукой и произнес когда-то услышанное им выражение, означавшее скорее чей-то диагноз:

— А-а-а, печать большого города…

Наряду с оскорбленным мужским самолюбием он, к своему удивлению, вдруг почувствовал некоторое душевное облегчение.

Леха отправился на автовокзал за обратным билетом, попутно рассуждая в мыслях на заданную тему.

— И че ты, спрашивается, сюда поперся, товарищ прапорщик Леха Шашкин? Тебя сюда звали? — задавал себе вопрос Леха и тут же на него отвечал:

— Да, хрен его знает! На локомотиве хотел прокатиться!

— Но чтоб на локомотиве кататься, рельсы надо иметь?

— Надо.

— Сколько рельсов для этого надо?

— Две надо.

— А у тебя сколько было?

— Ну, одна.

— Да и та, видать, херо-о-о-ва-а-а-я по всем статьям!

— Ну, а как иначе? Вроде жил с барышней, хозяйство вел, а значит, и жениться вроде как обязан!

— Оказалось, что ни хрена, товарищ прапорщик, ты тут вроде как не обязан! У городских баб свои мерки на твои обязки. Так что дуй назад в свой гараж, Родину защищай! Город прапорщику не товарищ! Ясно?! Пошел вон!

— Есть! — Леха хмыкнул и ускорил шаг.

Служебная жизнь опять пошла своим чередом. Внеслужебной у Лехи теперь не было, от чего он не сильно-то и страдал, твердо решив отставить локомотивную тему до лучших времен. Блудить по селу и женихаться к местным дивчинам он не хотел. Когда все же и выходил в село по какой-либо надобности, то ему казалось, что на спине у него крупными кривыми буквами было написано: «Танькин хахаль». Стеснялся Леха. Но иногда, проходя мимо того самого домика, где раньше жила Татьяна, он все же чувствовал грусть и досаду, как от невозможности прочитать вырванную из книжки страницу.

Отпуск Леха снова провел в родном селе. Хотел он было на пару неделек смотаться на юга, на море посмотреть, но так и просидел дома, не посмев своим отъездом огорчить родителей.

Вернувшись в часть, Леха узнал, что его теперешний начальник старший лейтенант Засохин получил очередное воинское звание капитана. Он уже вполне освоился в части и, ко всеобщему огорчению окружающих, во всем старался походить на Пругина, также выросшего до майорского звания. В голосе капитана Засохина при общении с подчиненными появились резкие нотки, а с ними и знакомые манеры. Но если Пругин, имея высокий рост и статную комплекцию, носил себя как знамя, то невысокого роста, худой и кривоногий Засохин с сильно выпяченной грудью походил скорее на гнутую монету.

Впрочем, Леху он не доставал, поскольку тот тоже был для начальства полезным человеком, да и, собственно говоря, не давал он для этого никаких оснований. Со своими обязанностями Леха справлялся, старшим по званию не хамил, водку ведрами не жрал.

Пришла поздняя осень, а с ней грянул и всенародно любимый праздник Седьмое ноября. На торжества в батальон съехались офицерские семьи. Нарядные офицерские жены посещали расположения подразделений, в которых служили их мужья, угощали солдат домашней выпечкой и конфетами. Все было по-семейному, как в детстве, в пионерском лагере, когда родители в выходной день навешали своих чад. В клубе, как обычно, дали большой концерт, после чего солдаты ушли под надзором дежурного по части праздновать в казармы, а офицерский состав с женами переместился в просторный спортзал, где были накрыты столы для банкета. Все проистекало по сложившемуся плану. Столы с угощениями и спиртным стояли буквой «П», а в углу на помосте разместились музыканты вокально-инструментального ансамбля части.

Нарядный Леха, в отутюженной парадной форме, тоже переместился вместе с остальными в спортзал и был усажен по ранжиру рядом с семьями Пругина и Засохина.

Праздник начался с тоста комбата Славкина и зачитывания поздравительных телеграмм, пришедших в адрес офицеров, прапорщиков и личного состава батальона от командиров других частей. Потом с тостами выступали все по старшинству. Спиртного было в достатке. Начались танцы. Леха не мастак был по части вихляний и теперь, как с некоторых пор курящий человек, часто выходил на улицу посмолить.

В один из таких выходов с ним вышла покурить и жена Пругина — Люба. Это была дородная, под стать мужу, высокая, ярко напомаженная симпатичная брюнетка. Было ей около тридцати лет.

Зная, что это жена Пругина, Леха в городке инстинктивно обходил ее стороной, не имея желания нарываться на короткое знакомство. Но тут, в период курительного времяпрепровождения, ему поневоле пришлось с ней общаться. Люба курила так же часто, как и Леха, поэтому времени для общения получилось предостаточно.

Заметив, что Леха стесняется танцевать, Люба взяла над ним шефство и между перекурами не отпускала Леху от себя, вовлекая его в медленные и быстрые танцевальные ритмы. Слегка захмелевшая Люба в конце одного медленного танца от доброты душевной даже как-то больше по-матерински чмокнула Леху при всех, оставив на его щеке ярко-бордовый помадный след своих пухлых горячих губ. Леха, чтобы не обидеть женщину, сразу не посмел стереть помаду и недолго под одобрительные возгласы братьев по оружию веселья ради пофорсил этой наградой.

Подвыпивший, размякший от доброты Пругин глотал водку с другими офицерами, слюняво улыбался, приветливо и одобрительно помахивая Любе с Лехой своей здоровенной лапой с обгрызенными ногтями.

Леха выпивал мало и тут же в танцах быстро расходовал свою алкогольную энергию, оставаясь чуть навеселе. Праздник получился веселый и закончился далеко за полночь. Весь военно-гражданский движимый и недвижимый состав был благополучно переправлен в городок на взятом на прокат совхозном автобусе марки «Кубань». Ехали весело, с песнями. Праздник продолжился в городке, во дворе трехэтажек с выпивкой и импровизированной закуской, разложенной на лавочке у подъезда. Мелкий моросящий дождик никого не смущал, и народ продолжал веселиться по своему усмотрению. Петь Леха любил. Песен знал много и с удовольствием включился в общий, пусть уже не такой стройный, но веселый хор. Праздник закончился ближе к утру с последними уже мало доходящими до собеседников сбивчивыми душевными излияниями и объятьями.

Следующий день внезапно, волею судьбы, стал для Лехи черным. Пругин протрезвел. Он снова был зол на жизнь, как на мероприятие, а вместе с тем и на всех, кто принимал в нем участие.

Накануне комбат торжественно объявил этот день выходным. Леха проснулся около одиннадцати. Дома он был один, потому что Яша умотал на праздники в Ленинград к молодой жене. Комбат с пониманием подходил к таким вопросам и часто отпускал офицеров по семейным обстоятельствам.

Помаявшись от безделья, Леха позавтракал и пешком отправился в батальон. По дороге он заглянул в магазин, чтобы купить конфет, пряников и печенья для солдат.

Не имея определенных планов на день, он не спеша прошел мимо штаба, перекинулся парой фраз с дежурным по части, затем, раздав купленное угощение, немного побалагурил с солдатами, коротая выходное время.

Тут он вдруг вспомнил, что у них в квартире развалился кронштейн, державший штору. Обрадовавшись хоть какому-нибудь занятию, Леха пошел в автопарк и отпер небольшой склад, находившийся рядом с его мастерскими. В складе хранились запчасти, старые детали, всякие железки и куча противогазов старого образца, определенных комбатом на вечное хранение.

Леха стал перебирать железный хлам, подыскивая нужную железяку, способную временно заменить поломанный кронштейн, пока в магазин не завезут новые. Через некоторое время он извлек подходящий элемент, служивший когда-то деталью машины. Вооружившись металлической щеткой, Леха вышел на улицу и стал зачищать ржавую запчасть, прикидывая варианты ее крепления к потолку.

Неожиданно в воротах автопарка он увидел майора Пругина и капитана Засохина. Пругин шел своей обычной, твердой, уверенной поступью, рассекая воздух, как стратегический бомбардировщик. За ним, как тормозной парашют, семенил пьяненький Засохин.

— Этим-то чего здесь в выходной надо? — с удивлением подумал Леха.

Он вернулся на склад, не желая встречаться с начальством. Но начальство, как оказалось, само страстно искало этой встречи и, завидев Шашкина еще издали, быстро возникло в дверном проеме склада.

Леха приложил руку к фуражке, доложив о том, что в настоящее время проводит осмотр запчастей на предмет определения их пригодности к дальнейшему использованию. Вместо обычного приветствия и рукопожатия Пругин молча застыл у двери. Он злобно таращился на Леху, сопя в раздутые ноздри. В уголках его рта белой пенкой собралась липкая похмельная слюна. Засохин тем временем ошивался позади Пругина и беспокойно поглядывал по сторонам осоловевшими глазами.

Наблюдая беспричинную, но обычную послепраздничную агрессию начальника, Леха вспомнил соседского охотничьего спаниеля, заболевшего бешенством от укуса лисы. Тот примерно в таком же ступоре и с пенкой на губе ожидал спасительного, но последнего укола ветеринара. Собачку было жалко, а этого…

Леха молча смотрел, отложив железку в сторону. Он спокойно ждал, когда Пругин выпалит какую-нибудь очередную дурь, разорется на него безо всякого повода, громко хлопнет дверью и свалит. Единственное было ему невдомек: чего они приперлись пешедралом в такую даль? В городке, что ли, погавкаться не с кем было? Леха ждал обозначения темы предстоящего монолога, бурно формировавшегося в разгоряченном пругинском мозгу.

И тема пошла. Пругин сделал шаг вперед и, как обычно в период злобного экспромта, сузив свои покрасневшие поросячьи глазки, визгливо и угрожающе прокудахтал:

— Ты че это, бля, прапор вонючий?! — Он прервался, шумно втянув ноздрями воздух, и продолжил выступление: — Ты че это вчера к моей жене слюни клеил?! А?!! — орал во все горло Пругин.

Опешивший Леха попятился назад. Он точно знал, что последний раз клеил только отставшие от стены на кухне обои, да и то уже месяц назад. Вчера же он просто веселился и пел, вследствие чего и мог невзначай побрызгать на кого-то слюнями.

Он вдруг тоже решил шумно возмутиться и даже уже напряг голосовые связки, чтобы орануть в ответ. Но не успел и раскрыть рта, как от увесистой оплеухи он вдруг стал легким и, как перышко, воспарил внутри складского помещения. В полете Леха успел хорошо разглядеть носы своих забрызганных грязью сапог.

В отличие от жесткого форсажного взлета приземление было достаточно мягким. Спасла куча противогазов, на которую он гокнулся со всего маху.

Ответная Лехина речь была краткой и неподготовленной, от того, вероятно, малоубедительной и не очень дипломатичной. Лежа на спине, он оперся на локти, подогнул ноги и некорректно, как бы между прочим, в раздумьях, заметил:

— Ну и деби-и-и-ил! — напрочь презрев, таким образом, уставные правила субординации между начальником и подчиненным.

Пругин, сжав побелевшие от напряжения кулачищи, заорал:

— Че-е-е?! — и снова двинулся на Леху. — Че, че-е-е-е?!

Глядя на его тяжеленные колотушки, Леха почему-то мгновенно вспомнил обложку детского журнала «Умелые руки» и сразу смекнул, что, скорее всего, он на этом свете еще поживет, но здоровье у него скоро будет уже не то, что раньше. Он вскочил с противогазной кучи и стал медленно отступать внутрь склада.

— Че-е-е?! — бешено орал Пругин, следуя за Лехой, примеряя дистанцию для решающего удара.

Склад был небольшим, поэтому Лехино отступление скоро закончилось, когда он уперся ягодицами в стоящий позади стеллаж.

— Ну, пи…ц, щас покалечит! — мелькнула еще одна вполне обоснованная догадка в его гудящем после щедрой затрещины мозгу.

Он пятился вдоль стеллажа, пока не ткнулся ногой в стоящую у боковой стены канистру. Она была старая, сильно ржавая и пустая. Прикинув, как пробраться к двери, Леха схватил канистру за ручку и с отчаянной силой швырнул в Пругина. Но что тому быку удар какой-то там пустой канистрой? К тому же канистра в Пругина и не попала. Описав в воздухе дугу, она просвистела рядом с его мощным черепом и ударилась об острый угол другого стеллажа. От сильного удара проржавевшая горловина отвалилась, корпус канистры лопнул по шву, и она рикошетом приземлилась в цепкие объятия Пругина, заслонив на секунду его свирепую физиономию. Неожиданно из поврежденной канистры на лицо и грудь Пругина с паром, как джинн из бутылки, выплеснулась какая-то прозрачная жидкость, щедро умыв его и намочив одежду.

— Керосин, что ли? — нервно подумал Леха, нацеливаясь на выход. Он был уверен, что канистра пуста. Но в этой неизвестной жидкости, как оказалось, были одновременно и его спасение от увечий, и последующие большие неприятности.

В канистре находилась пара литров хлорпикрина — сжиженного слезоточивого газа, который использовался для проверки правильности подбора противогазов на тренировках личного состава по защите от оружия массового поражения.

Пругин, в ярости дышавший, как трехступенчатый компрессор, сразу хорошо втянул в себя этих спасительных для Лехи испарений, выронил канистру и с ревом: «А-а-а-а!!! Сука-а-а-а!!!» — схватившись за лицо, выбежал из склада.

Леха сразу почувствовал резкую вонь, першение в горле, жжение кожи и слезы в глазах. Он задержал дыхание, выбежал на свежий воздух, остановившись шагах в двадцати от входа в склад, где громко орал, блевал и исходил слезами Пругин, пытаясь с суетливо неумелой помощью Засохина сорвать с себя облитую химическим реактивом одежду.

На дикий рев быстро сбежались почти все, кто был в это время в части. Дело само собой приняло огласку и совершенно нехороший оборот. Леха стоял в стороне и объяснял ситуацию дежурному по части, потирая ладонью красную горящую от оплеухи щеку.

В этот же день Пругина увезли в госпиталь на санитарном «уазике», где он лечился около месяца с диагнозом легкого повреждения кожи лица и химического ожога верхних дыхательных путей.

На следующее утро Леха под диктовку командира батальона писал рапорт о том, что произошел несчастный случай. Якобы канистра, стоявшая на верхней полке стеллажа, случайно упала и облила майора Пругина, который вместе с Лехой проводил осмотр запчастей для определения возможности их дальнейшего использования. Пругин в госпитале написал то же самое. Но положение для Лехи было нехорошим и стало еще более скверным, когда Люба, жена Пругина, собрала вещи и уехала от него в неизвестном направлении, покинув навсегда уютный военный городок.

Невиноватый Леха сразу оказался в роли похотливого разлучника и форменной сволочи. Ситуация подогревалось в этом отношении еще и злой брехней капитана Засохина. Ясно было Лехе, что жизнь на этом отрезке у него внезапно не задалась. Окружающие, хорошо знавшие психопатические черты характера Пругина, казалось, смотрели на Леху теперь даже с каким-то странным, повышенным уважением, но одновременно и с долей укоризны, вероятно, принимая за чистую монету сплетни Засохина. Только Яша, хорошо знавший Леху и понимавший суть произошедшего, оставался по-прежнему к нему искренне добр и участлив.

По возвращении из Ленинграда Яша радостно сообщил, что его жена в положении и теперь счастливые молодожены с нетерпением ожидают появления на свет наследника. А когда вечером они выпивали дома за Яшину семью, то с несвойственной ему резкостью Яша предложил немедля отловить Засохина и тут же разбить его брехливую харю в кровь. Но Леха отговорил своего друга от этого хотя нужного, но неподходящего в данной ситуации дела.

Прошло время, вернулся из госпиталя Пругин. Он не замечал Леху, демонстративно отворачиваясь от него, когда здоровался с офицерами. Точно так же, естественно, поступал и Засохин.

В середине декабря Засохин зашел к Лехе в мастерскую и снисходительно сквозь зубы процедил:

— Подал бы ты, Шашкин, рапорт о переводе. Все равно тебе здесь не служить.

Леха молчал. Он и сам уже думал об этом, но сначала все же хотел посоветоваться с начальником штаба.

Засохин смотрел на него в упор. Леха молча стоял, опираясь рукой на верстак.

— Ну так что? — допытывался Засохин. — Подашь?

— Подам — кивнул Леха. Он посмотрел на довольную улыбку, проступившую на лице Засохина, и снова утвердительно кивнул: — Конечно, подам, хрен тебе на галстук и две жопы на манто!

Что такое манто, Леха точно не знал, но прозвучало красиво, как стих.

Засохин взбесился:

— Ты как со старшим по званию говоришь, салага!

Леха выпучил глаза и, как это бывало с ним в редкие скорбные минуты, со злостью выпалил:

— Я тебе еще и умывальник щас расколю! Все равно никого нет! А завтра опять рапорта про несчастный случай напишем, и все! — Он провел ладонью по замасленному грязному верстаку, а затем всей пятерней по кителю Засохина, оставив на нем жирный черный отпечаток. Тот, видя не лучшие перемены в подчиненном сослуживце, мгновенно выбежал из мастерской, но никому, против Лехиного ожидания, жаловаться не стал.

Опять нудно потянулось время. Лехе казалось, что оно буксовало, как изношенное автомобильное сцепление. Как будто не подчиняясь больше стрелкам часов, оно бежало не вперед, в светлое будущее, а виляло зигзагами из стороны в сторону в полоне тоски и уныния, зажатое тесными рамками автомастерской. Лехина проблема приобрела для него всепоглощающий характер, заполонив собой всю Вселенную, которая теперь для него умещалась в периметре батальонного забора.

Встречали Новый 1980-й год. Встречали по ранее заведенному порядку. Леха в веселье не участвовал, потому что в новогоднюю ночь сам напросился в наряд помощником дежурного по части.

В клубе играла музыка. Леха прохаживался возле штаба, курил, внимательно рассматривая четкие отпечатки своих сапог на падающем снегу. Внезапно подступившее ощущение одинокости давило в груди и вызывало раздражение. Пытаясь отвлечься от грустных мыслей, он пулял окурки далеко на плац, пренебрегая правилами соблюдения чистоты, каждый раз стараясь установить рекорд полета на дальность. Огоньки недокуренных сигарет выписывали в воздухе яркие дуги и, падая, исчезали внутри свежего снежного покрова.

«Прям как я — думал Леха. — Сначала хорошо, ярко крутнулся, а потом шлепнулся и зашипел. Теперь вот паленым воняю. Че теперь делать? А хрен его знает, чего! Переводиться отсюда надо! Или все же рогом упереться? Надо подумать. Хорошо подумать, не торопясь, все по полочкам…»

Однако не пришлось Лехе в этот раз особенно ни раскладывать, ни анализировать. Повод для принятия решения неожиданно нашелся сам собой.

Через несколько дней после праздника в батальон пришла важнейшая новость государственнейшего масштаба, мгновенно ставшая темой всеобщего обсуждения.

Январский день выдался морозным. Воздух был как-то по-особенному свеж и прозрачен. Сугробы на спортивном городке после выпавшего ночью снега играли на солнце золотистыми чешуйками.

В этот день утреннее построение комбат начал не совсем обычно. Личный состав батальона уже стоял в строю, но подполковник Славкин не торопился с постановкой задачи, продолжая что-то обсуждать перед строем с замполитом батальона. Наконец замполит занял свое место в строю, и комбат с заметным волнением торжественно и серьезно объявил всему личному составу о том, что Родина, неукоснительно выполняя взятые на себя международные обязательства и выполняя свой интернациональный долг, по просьбе братского афганского народа ввела на территорию Республики Афганистан ограниченный контингент советских войск для защиты завоеваний Апрельской революции.

Вот это была новость так новость! Значит, жизнь, выходит, шла и вершилась! А Леха со своей мелочовкой, получается, чуть из ее корзины не выпал! Такой поворот чуть не проморгал!

Услыхав про глобальные перемены в политике, Леха в один миг почувствовал, как время снова устремилось вперед. В Лехиной груди стало неимоверно горячо. Ему показалось, что от его внутреннего возгорания снег сейчас же начнет таять и все это неминуемо приведет к ранней весне. Стоя в строю, он даже стал дышать чаще и глубже, чтобы как-то охладить свой внутренний перегрев.

По окончании построения, когда офицеры разошлись по своим подразделениям, Леха направился в штаб прямиком к командиру батальона. Зайдя в кабинет, он прямо с порога попросил комбата считать его первым в очереди добровольцев на отправку в Афганистан.

Комбат с пониманием и некоторым сожалением посмотрел на него.

— Очередей, я думаю, не будет — медленно произнес он. — А может, тебя, Шашкин, в другую часть перевести? Напиши рапорт, я походатайствую, переведут куда-нибудь недалеко. Специалист ты хороший, характеристику отличную дадим.

Но Леха вариаций на эту тему уже не допускал. Зачем ему перевод? Ему надо ехать теперь только на помощь братскому народу. И желательно немедленно. У него просветление в мозгах только про это и наступило! И никаких суррогатных заменителей своей хорошо и быстро осознанной идее он теперь уже не признавал.

— Никак нет, товарищ подполковник, прошу направить меня только туда — в Афганистан!

Комбат некоторое время молча смотрел на Леху и наконец, вяло махнув рукой на дверь, ответил:

— Ладно, иди. Пока ничего еще толком не известно, а там посмотрим.

Ему вполне были ясны мотивы Лехиного поведения. Он и сам не был страстным поклонником идеи назначения Пругина на должность зампотеха батальона, но знал, что вопрос назначения Пругина в штабе дивизии был давно решен. Выставлять же на показ свое отрицательное мнение, никак не влияющее на это назначение, он не стал. Это лишь привело бы к обострению отношения с дивизионным начальством, от которого реально зависело дослужить ему самому почетно до пенсии здесь или еще черт его знает где. Будь его батальон побольше, он перевел бы этого прапорщика в другое подразделение, чем с ходу и решил бы эту проблемку. А так, куда его тут денешь? Пругину же служить тут еще долго. Даже когда капитан Засохин, перепачканный мазутом, недавно жаловался на «этого обнаглевшего прапорщика», комбат резко его заткнул и посоветовал иметь свое собственное мнение о подчиненных, а не повторять чужое. А теперь этот желторотый крепыш в детских веснушках и прапорских погонах сам хоть на войну от этой незадачи просится. А если глубже копнуть и разобраться, то это в первую очередь его, комбата, незадача. Надо было все же попытаться объяснить тогда в штабе дивизии, что Пругин еще тот подлюка! Но кто ж знал, что так обернется? Кто-кто! Сам же и знал, что дурак в поле не комбайн! Бедная Люба, как она жила с этим…

Он посмотрел в подернутое инеем окно своего кабинета. Прапорщик Алексей Шашкин быстрым и уверенным шагом шел от штаба через плац по сверкающему, искрящемуся на январском солнце снегу.

В мастерской Леха быстро поставил задачу своим бойцам и сел на табуретку у верстака. Ему не работалось. Было радостно от мысли поехать в дальние края. Как в Испанию на далекую загадочную войну. Он курил и в силу своих познаний пытался представить себе тот далекий Афганистан. Ему представлялись джунгли, слоны, верблюды, красивые шахские дворцы, люди в белых одеждах в жарком климате, море, пироги, парусники на волнах и женщины, поющие протяжные арабские песни. А среди всего этого великолепия и сам Леха, строгий, как представитель великого народа, но справедливый и с пистолетом на боку в кожаной кобуре.

Он вышел из мастерской на свежий морозный воздух. Слегка пнув сапогом сугроб, он спрятал руки в карманы расстегнутой шинели и в подтверждение своих думок резко и весело произнес:

— Ну, точно, блин, умотаю! — и направился во взвод связи.

Яша сидел в наушниках за столом в учебном классе и тренировал своих бойцов в работе на ключе радиопередатчика, оценивая их морзянку. При появлении Лехи он отпустил бойцов на перекур. Внимательно выслушав Лехины соображения, Яша достал из ящика стола атлас мира. Они вместе принялись рассматривать эту страну. Леха немного удивился, что моря там нет, но не расстроился. Тыкая пальцем в карту, он возбужденно говорил:

— Ты глянь, Яша, одни горы! Красота, наверное, обсмотришься! Большая страна! Да там и Индия рядом! Поеду я, Яша, скоро в жаркие страны! — Улыбаясь, он побарабанил ладонями по столу.

— Да, — соглашался Яша. — Большая страна. Там и служба, скорее всего, год за два пойдет, а значит, и очередное звание быстрей дадут.

— Ну, мне, Яша, очередное звание, сам понимаешь, что глухому бубен, а вот на жаркие страны поглядеть охота. Чего мне тут ловить в поле за забором, прямо как в колхозной мастерской. Тоска! Плюс эти двое, блин, кривомозгие!

— Да, не дадут они тебе, Леха, свободно дышать тут. Придирками измотают, — снова соглашался Яша. — Жаль, конечно, что уедешь. Жаль.

— Да ладно! Я даже рад, что жизнь так обновляется. Не знаешь случайно, кто у них там до революции в эксплуататорах ходил, шахи или махараджи? — ткнув пальцем в карту, спросил Леха.

— Скорее всего, баи. Как у нас в Средней Азии. А может, все же в другую часть попытаешься перевестись, пока не поздно?

— Нет, Яша, скучно мне стало на равнине. Мне срочно теперь в горы надо! Скорей бы только Родина послала! — Леха весело хлопнул Яшу по плечу и вышел из учебного класса.

Ночью Лехе не спалось. Он часто выходил в кухню покурить. Сквозь открытую форточку он смотрел на звезды и гадал:

«А правду ли говорят, что там, на юге, звезды ярче светят, или брешут? С чего им там ярче светить? За что басурманам такая льгота? Ясно, брешут. — Он мысленно был уже где-то там, в неведомой жаркой дали, среди нового бытия и уже с некоторым тайным внутренним снисхождением поглядывал на весь личный состав батальона, вынужденный влачить скучное существование среди опостылевших за его недолгую, но яркую жизнь снегов и морозов. — Интересно, как там дружеский народ Новый год встречал? Елок-то небось у них там нет. С бамбуком и на жаре? В набедренных повязках по горячей земле босиком прыгали? Вот бедолаги! Да нет, наши им уже, наверное, елки самолетами завезли в виде братской помощи. Жратвы небось, как полагается, им к празднику подкинули. Голодает ведь народ, раз они революцию там заделали. А интересно! А кто у них там сейчас Лениным работает?!» — От этой мысли он долго и тихо хохотал, глубоко вдыхая шедший из форточки морозный воздух.

Вскоре Лехе исполнилось двадцать два года. Январским вечером дома на дружеской вечеринке его поздравляли с днем рождения Яша и Евгений Степанович Пажикин, начальник финансовой службы батальона.

Евгений Степанович пришел служить в армию, имея высшее экономическое образование, проработав до этого десять лет ревизором в народном хозяйстве, а поэтому в свои тридцать пять был лишь в звании старшего лейтенанта. Немного сутулый и сухопарый, постоянно носящий очки, он напоминал школьного учителя, выделяясь из всех офицеров своими интеллигентными манерами и мягкостью в обращении со всеми окружающими, невзирая на их должности, звания и объем дурости в мозгах. Он всегда ходил с небольшим портфелем из коричневой кожи и был как будто из другой, не военной жизни. В армию его призвали в добровольном порядке, как специалиста по финансам. С ним в городке проживали его жена и сын-первоклассник. Окружающие, включая батальонное начальство, именовали его исключительно по имени-отчеству, делая это из уважения и нежелания сопоставлять его личность с невысоким по армейским меркам воинским званием.

Евгений Степанович и Яша подарили Лехе шикарный по тем временам и дефицитный подарок — многоволновый радиоприемник ВЭФ прибалтийского производства. Его поставили на праздничный стол среди бутылок, включили и настроили на радиостанцию «Маяк». Выпивая за Лехин праздник, они слушали весь вечер песни и свежие новогодние новости. Год был знаменательным. Страна активно готовилась к летним Олимпийским играм и заодно семимильными шагами, по заверению ЦК партии, твердой поступью шла к коммунизму.

Засыпая в тот вечер, Леха думал: «Мне уже двадцать два. Двадцать два, как две пули из автомата…»

На следующее утро Яша стал жаловаться на сильные боли в правом боку.

— Может, что-то в желудке не сварилось? — сочувственно предполагал Леха. — Да ведь мы все свежее с тобой покупали.

— К обеду пройдет, — сквозь боль усмехался Яша. — Позавчера уже были такие колики, потом прошло.

Но Леха, наблюдая потную испарину на раскрасневшемся Яшином лице, все же сбегал за батальонным врачом. Тот, со знанием дела осмотрев Яшу и ощупав его живот, без колебаний констатировал:

— Похоже на аппендикс, нужна срочная операция.

Яшу увезли в госпиталь. Как сказал потом врач, аппендикс был сильно воспален, грозил скорым разрывом и перитонитом, а потому пришлось его быстренько отстричь.

Леха продолжал ходить на службу, но сосредоточенно, как прежде, работать уже не мог. Он теперь без интереса смотрел на все происходящее в батальоне и ждал, когда же наконец придет директива по набору добровольцев. Он был уверен, что она неизменно придет. Утром, как обычно, он ставил задачу своим бойцам, но теперь сам не переодевался в спецовку и не крутил с азартом гайки, а попросту, почти безучастно наблюдал за их работой.

Видимо, все же правда, если упорно о чем-то думать, то мысли материализуются и желание в конце концов сбывается. Сбылось и Лехино.

Спустя несколько дней в мастерскую прибежал посыльный:

— Прапорщик Шашкин, срочно в штаб к комбату!

В кабинете командира батальона находились еще начальник штаба и замполит. При появлении Лехи офицеры встали со стульев, обменялись с ним рукопожатиями. Комбат предложил присесть.

Затем подполковник Славкин поднял лежавшую перед ним на столе бумагу:

— Приказ, — сказал он, глядя на Леху. — Догадываешься какой?

— Так точно, товарищ подполковник, догадываюсь!

— Ситуация такая, — продолжил мрачно комбат. — От нас требуется направить трех водителей и одного офицера — командира взвода связи в распоряжение командующего Туркестанским военным округом. Не буду тебе объяснять, что с недавнего времени границы этого самого округа значительно расширились, а направление туда пока еще зовется командировкой. Ты, Шашкин, к этой командировке никаким боком не лепишься. Но ввиду того, что командир взвода связи лейтенант Синицкий сейчас после операции находится на излечении в госпитале, то я, конечно, с согласия вышестоящего командования, не дожидаясь его выздоровления, могу произвести замену, если ты напишешь рапорт о направлении тебя для прохождения службы в Республику Афганистан. Будешь писать, не передумал? — Комбат отложил приказ в сторону и серьезно посмотрел на Леху.

— Никак нет, товарищ подполковник, не передумал! Хоть щас напишу! — Леха вскочил со стула, готовый расцеловать командиров.

— Завтра напишешь, — сказал комбат и обратился к начальнику штаба: — Созвонитесь насчет замены, а вы, — он посмотрел на замполита, — готовьте характеристики.

На следующее утро троих солдат водителей в сопровождении офицера на санитарном «уазике» увезли из части куда-то на сборный пункт.

Добро на замену для Лехи было получено через пару дней. Утром он написал корявым почерком добровольческий рапорт, а к концу дня уже имел на руках все необходимые для убытия документы и честно заслуженные им отличные служебную и комсомольскую характеристики. Они, аккуратно сложенные, лежали у его сердца в нагрудном кармане. В кармане же его брюк лежало нераспечатанное письмо Татьяны. Леха получил его накануне, но прочитать так и не решался.

— И че она вдруг? — думал Леха. — Заскучала, что ли? Рановато, только четыре месяца-то и прошло. — Он периодически засовывал руку в карман и нащупывал письмо, хрустевшее бумагой при ходьбе. Оно словно жгло ногу. — Читать или не читать? Жалко, Яши рядом нету, посоветоваться не с кем. Хотя чего советоваться? Не буду читать! — окончательно решил Леха и, будучи отпущенным со службы для сборов, занес письмо на почту. Там он передал его почтальонше:

— Отправьте, пожалуйста, назад. Укажите, что адресат выбыл.

Почтальонша вопросительно посмотрела на него. Она жила в этом же селе и, естественно, знала о прошлых ухаживаниях Лехи за молодой учительницей, но ничего не сказала, лишь приняла письмо и молча кивнула головой.

Быстро шагая от почты по скрипящему под сапогами рассыпчатому снегу, Леха улыбался и мысленно рассуждал:

— Ех, прощайте, Танечка, навеки! Кончился для вас Леха, подающий теперь надежды исключительно смуглому женскому полу сказочной горной страны! У них, угнетенных женщин Востока, наверняка советские образцовые прапорщики по высшему разряду числятся! — Он прыснул смехом и вслух негромко нараспев добавил: — До свидания, Таня дорогая, не печалься больше обо мне!

Убыть из части ему надлежало послезавтра. На следующий день Леха выпросил у комбата санитарный «уазик» и съездил за сорок километров в госпиталь, чтобы повидаться с Яшей. Леха заранее решил не говорить другу, что едет в Афганистан вместо него.

Яша лежал на койке. Он сильно, как-то по-детски расстроился, узнав, что Леха все-таки отбывает туда, а не куда-нибудь в соседнюю часть, которых на Украине было навалом. Леха обнял на прощание слегка привставшего на койке Яшу и успокоительным тоном сказал:

— Как определюсь, сразу письмецо накатаю! Выздоравливай поскорее, а то армия без связи, как свинья без грязи!

Леха вернулся в часть после обеда, поставил «уазик» на место, попрощался с офицерами, своими бойцами и зашагал в городок. Вещи были собраны еще с вечера. Оставалось дождаться завтрашнего утра, когда его довезут до ближайшей железнодорожной станции и… здравствуй, дорогой Туркестанский военный округ! В самом этом названии «Туркестанский» было для Лехи что-то необычайно волнительное, с отголосками истории. Туркестан, Афганистан… От этих мыслей сердце начинало учащенно биться. Скорей бы, что ли, утро!

Вечером он лежал на койке в квартире и дремал под работающий телевизор. Раздался хриплый треск звонка. Леха вскочил с койки и открыл дверь. На пороге стоял начальник финансовой службы батальона старший лейтенант Пажикин.

— Заходите, Евгений Степанович! — обрадовался Леха.

— Я на минуту, Алексей. — Начфин снял запотевшие очки и, протирая стекла носовым платком, сказал: — Через час мы с женой ждем вас у себя. Отметим, так сказать, ваш отъезд.

Растроганный от очень неожиданного и по-человечески приятного приглашения, Леха крепко пожал ему руку:

— Буду! Обязательно приду, спасибо вам!

Начфин ушел, а Леха, быстро собравшись, побежал в магазин. Время близилось к закрытию, но он успел перехватить продавщицу прямо на пороге. Та упиралась, говоря, что рабочий день уже закончился, но Леха, приложив ладонь к своей груди, сказал:

— Мамаша, завтра в Афганистан уезжаю.

На секунду задумавшись, немолодая женщина открыла дверь, впустила Леху в магазин и заперла входную дверь на защелку. Через какое-то время из подсобки она вынесла большую коробку хороших шоколадных конфет, копченую колбасу и венгерское вино «Рислинг». Покачивая головой и отпуская товар, она приговаривала: «Ох, опять война…»

— Да какая там война, мамаша, — бесшабашно балагурил Леха, укладывая продукты в сумку. — Так, братская помощь.

Продавщица снова покачала головой и сказала, мягко по-украински выводя слова:

— Ты, сынку, ище малэнький, а мы той помощи на своем веку вже богато побачили. Усим помогаемо своими костями. Поберегай сэбэ, сынку.

В назначенную минуту Леха нажал кнопку звонка квартиры Пажикиных.

Дверь открыла супруга Евгения Степановича, полная улыбчивая большеглазая русоволосая женщина средних лет. За ее спиной стояла другая, тоже с округлыми формами, такая же приветливая брюнетка — жена комбата.

Леха смущенно протянул женщинам все купленное в магазине, за что получил от них шутливый выговор.

Комбат с начфином в это время на кухне резали хлеб, а по комнатам бегал мальчуган — сын начфина. Леха протянул ему шоколадку:

— Держи гостинец, Славик!

— Спасибо, дядя Леша! А правда, папа говорит, что вы в Африку уезжаете?! — спросил мальчик, разворачивая сладкий сюрприз.

— Правда, Славик! Привезу тебе оттуда слона! Хочешь?!

— Хочу! Привезите! — Славик уже старательно набивал рот шоколадом.

Леха прошел в кухню и остановился в дверном проеме, не зная, как себя вести в такой необычной для него обстановке. Подполковник Славкин протянул ему руку:

— А, Леша, здравствуй! Сегодня можно без званий — просто Николай Савельевич!

Леха, приняв неформальность общения, тоже представился:

— Алексей Петрович! — Но тут же добавил: — Просто Алексей. — Сейчас он не стал добавлять свое обычное — «Можно Леха!»

— Проходи в зал, Алексей. Тут мы в наряде! — шутя сказал комбат. — Иди, женщин развлекай! Мы скоро!

Смущенный таким, как ему казалось, слишком уж торжественным приемом, Леха сидел за общим столом в окружении двух комсоставовских семей.

Первым, как положено, слово взял комбат.

— Ну, Алексей! — Он поднял невысокий хрустальный стаканчик с водкой. — Все мы тут собрались люди взрослые и понятливые. Единодушно жалеем о твоем убытии из нашего гарнизона. Но, как я считаю, линии на ладонях у всех разные и судьбу не обманешь. Провожая тебя с почетом на исполнение интернационального долга, выражаю уверенность, что все у тебя сложится хорошо и ты не уронишь чести нашего батальона! За это и предлагаю выпить!

Сказано было нехитро, но от души. Да и что там какие-то слова, когда такие люди собрались ради него, какого-то там прапорщика Лехи! Он смотрел на всех благодарными щенячьими глазами, готовый разрыдаться в любую секунду.

Дождавшись, когда первая порция водки улеглась в желудке под прессом домашних салатов, комбат снова поднялся.

— А это, — он извлек из кармана брюк продолговатую плексигласовую коробочку и протянул ее Лехе, — это тебе, Алексей, подарок от всего нашего батальона, на память и в благодарность за службу. Ты уж извини, что не перед строем батальона.

В коробочке находились командирские часы на черном кожаном ремешке со светящимися фосфором стрелками на фоне темно-синего циферблата.

Вконец смущенный и растроганный, Леха только и смог выдохнуть от волнения:

— Ох-х-х, спасибо вам! Я не подведу, ни за что! Спасибо! — Он крепко пожал руки мужчинам, но смущенно замялся в отношении женщин, которые сами поднялись из-за стола и одновременно с двух сторон опечатали помадой его щеки.

Он тут же снял свои часы марки «Заря», купленные им сразу после окончания школы прапорщиков, подарил их Славику и под одобрительные возгласы присутствующих надел новые.

Потом в честь Лехи говорили все. И тут выяснилось, что женщины, как они сами за столом сказали, были от него без ума! Потому, что он, Алексей Шашкин, оказывается, очень приятный, приветливый и отзывчивый человек!

Стало весело. Пели, танцевали. Курить выходили в подъезд на лестницу. Там, когда они с начфином чадили своими сигаретами, некурящий комбат серьезно и назидательно сказал:

— Смотри, Алексей, сам голову под пули не подставляй.

— Да какие там пули, Николай Савельевич? Народ-то ведь дружественный! — отвечал Леха.

— Конечно, — кивал комбат. — Но только когда я в 1968 году командиром роты в Чехословакию входил тоже для оказания интернациональной помощи, то и стреляли по нам, и технику нашу жгли, и многое другое. Хотя тоже ведь к друзьям ехали. Не все там друзья, Алексей. — Он посмотрел на закрытые двери квартир и сбавил голос почти до шепота: — Мне побольше вашего известно. — Он обвел взглядом Леху и начфина. — Там уже вовсю настоящие боевые действия идут. Но это… — он многозначительно приложил указательный палец к губам, — секретная информация.

— Ясно, конечно, — повел плечом Леха.

— Хотя, если честно, — комбат почесал затылок, — то я рад, что ты едешь, а не Синицкий. Ты попроворнее, а он ведь хоть и хороший малый, но тютя! Ему бы только в шахматы по связи играться! Он думает, что я не знаю? А мне на днях доложили про его забаву! В полку связи дней десять назад учения проходили, вот они и поймали его эти… Е-2 и Е-4… ну, конечно, на пеленг и вычислили двух военных гроссмейстеров! — Комбат от души рассмеялся. — Вот вернется из госпиталя, я ему хвоста на штопор накручу! Второго игрока, правда, не определили, говорят, где-то слишком далеко, чуть ли не под Киевом. — Он снова засмеялся. — Вот ешь твою в пень! Додумались же!

Прощаясь, все по очереди обнялись с Лехой и взяли с него честное благородное слово, что в первый же отпуск он непременно навестит батальон.

Утром, едва на востоке начало светлеть и над батальоном забрезжил холодный, неторопливый зимний рассвет, Леха, уже готовый к отбытию, стоял у окна, упираясь кулаками в подоконник. С высоты третьего этажа он глядел на заснеженный, залитый желтым фонарным светом военный городок, опутанный паутиной прочищенных в снегу тропинок. У порога почты тихо урчал мотором крытый бортовой «ЗИЛ», ожидающий офицеров, на котором Леха почти два года каждый день ездил на службу.

Еще вчера днем он радовался тому, что скоро распрощается с этим местом, ставшим ему в один злополучный миг душевной обузой, и унесется к новым далеким, непознанным горизонтам. Раздумывать о том, какая его там ожидает жизнь, он не очень старался. Недосуг ему, да и смысла в том, как он считал, никакого не было. Чего, спрашивается, думать о вкусе фрукта фейхоа, если ты его в глаза ни разу не видал? Все будет там по-другому, по-новому. Вот что для Лехи в настоящий момент являлось главным жизненным мотивом.

Но сейчас, после вчерашнего вечера, душа его жалобно подвывала и поскуливала, как бездомная собачонка на морозе перед закрытой дверью спасительного подъезда. Не то чтобы он теперь не хотел никуда ехать. Нет. Ему просто было стыдно от того, что он озлобился на это место, а вместе с тем невольно, по скудоумию своему дурацкому, облил серыми красками и живущих здесь прекрасных, добрых людей. Ну почему в его недалеких мозгах раньше так не просветлело?! Он бы уж точно не отсиживался дома по вечерам, а, наоборот, выискивал бы любой повод пообщаться с ними и уж точно не напросился бы в наряд на Новый год! Ему захотелось пробежаться этим ранним часом по квартирам городка, за исключением известных двух, и снова попрощаться со всеми, от души наговорив каждому великое множество теплых и прекрасных слов. Уж он без стеснения нашел бы сейчас эти слова!

Но строгие стрелочки новеньких командирских часов, неумолимо отмеряя секунды, подгоняли Лехино время вперед к двери квартиры, в которую уже постучался водитель командирского «уазика», чтобы отвезти его на железнодорожную станцию.

Солдат молча взял Лехин чемодан и понес его к машине. Покидая квартиру, Леха окинул ее прощальным взглядом, сорвал листок отрывного настенного календаря, согнул его пополам и спрятал в документы. Было утро 17 января 1980 года. Гулкая музыка ступеней лестничного марша из-под каблуков Лехиных сапог стремительно пронеслась по этажам подъезда и осталась в нем эхом его души…




3


Небольшой город Термез на юге солнечного Узбекистана, куда Леха прибыл спустя неделю, был в это время года пасмурным и сырым. Леха вышел из вагона поезда на скользкий перрон. Под сапогами расползалась каша мокрого, замусоренного окурками снега.

Люди, покинувшие пассажирский состав, скоро разошлись, и Леха остался на перроне один. Он поставил чемодан на скамейку, закурил и огляделся. Недалеко на путях стоял воинский эшелон с зачехленной на открытых платформах бронетехникой. Вдоль него медленно прохаживались солдаты. Некоторые из них забегали в здание вокзала и возвращались обратно с газетными кульками в руках и раздутыми, отяжелевшими от поклажи карманами форменных брюк.

С неба слетали мокрые белые хлопья, которые липли на Лехин бушлат, оседая на нем крупными каплями. Было не холодно, но промозгло и зябко. В стороне под навесом на тележке сидели двое узбеков-носильщиков, одетых в теплые ватные халаты, кирзовые сапоги и солдатские шапки-ушанки. Рядом с ними на тележке лежали солдатские двупалые рукавицы, от чего сразу же напрашивался вывод о том, что справедливая и добрая Советская армия на бытовом уровне уже активно вступила в тесное сотрудничество с местным населением. Леха, как клиент, почему-то не вызывал у носильщиков ни малейшего интереса. Они даже не смотрели в его сторону, развлекаясь тем, что по очереди бросали мелкие камешки в большие старые разбитые часы, висевшие на столбе. Время от времени они восторженно восклицали, громко разговаривали на своем языке и загибали пальцы на руках.

Леха и без знания языка скоро понял, что ребята играют в азартную игру. Каждый из них с трех бросков набирал очки, попадая в определенную цифру на циферблате часов. Скорее всего, они играли на деньги, судя по горячности спора, когда камешек попадал в пустое поле между цифрами.

Леха смахнул с носа каплю, посмотрел на свои часы и подумал: «Еще и десяти нет, а я уже в о-о-очень жарких странах! Ну, точно, елки, как у нас в середине марта. Даже хуже! Где, спрашивается, персики и ананасы для советского прапорщика? А ведь должны быть. Я, может, в детстве как раз именно ананасов и не наелся, а точнее, вообще их не видал, а потому и поперся хрен знает куда, как царевич за Кощеевым яйцом! Где патруль? Почему такой недогляд?! А ну! Где тут у вас главный по этим делам генерал?! Машину к перрону не подали!» — Леха курил, посматривал по сторонам и улыбался своим мыслям.

Поскольку южнее города Ростова, куда он один раз в детстве ездил в пионерлагерь, ему бывать не приходилось, то все, что ниже по глобусу, ему представлялось сплошным ананасовым раем.

Теперь же, в неминуемом наступлении скорой жары, Леха сильно засомневался. Сначала, по мере черепашьего движения поезда в сторону «пуза Земли» — экватора, за окном плыли унылые дождливые степи, а затем потянулись серо-желтые пески, среди которых под холодным дождем ходили мокрые облезлые верблюды с круглыми рахитскими животами на длинных худых ногах. А когда за окном стали смутно проступать горы, окутанные свинцовыми облаками, и вообще против всякого ожидания пошел снег, то Леха даже впал в легкое уныние, минут на пять. Но, оглядев дремавших на полках троих молодых узбеков, ехавших с ним от Ташкента в одних пиджаках и тюбетейках, уважительно, но наотрез отказавшихся порубать за компанию украинского сальца, он решил, что в Термезе наверняка уже стоит теплынь, раз эти хлопчики голяком туда навострились.

Но город Термез хоть и считался южной окраиной государства, а все же с погодкой подкачал.

Леха снова посмотрел на свои часы, которые горели в пасмурных сумерках зеленоватым фосфорным светом. Он часто и безо всякого повода обращал к ним взгляд и мысли, как к тем людям, оставшимся уже очень далеко. Циферблат новеньких командирских часов казался ему теплым окошечком, через которое он теперь мог общаться с ними.

Носильщики между тем продолжали спорить, упорно соревнуясь в снайперском мастерстве.

«Шикануть, что ли?» — подумал Леха и швырнул окурок на рельсы.

Он взял чемодан и подошел к носильщикам:

— Мужики, вам судья очки считать не нужен? А то могу помочь!

Носильщики серьезно уставились на него. Они смотрели и молчали, будто соображая, брать его в судьи или нет, прикидывая, сколько он запросит за свои услуги.

Не дождавшись никакой реакции, Леха продолжил:

— Ясно! Шутка не прошла. — И поставил чемодан на тележку. — Тогда поехали!

Один из носильщиков, лет сорока, отрицательно покачал головой и ответил:

— Нет, не поехали!

— А чего не поехали? Обед, что ли? Рано еще! Иль уже проголодались?

— Нет обеда. Рубал дашь, тогда поехали! — ответил носильщик.

— Рубал тебе?! — засмеялся Леха. — Дам! Поехали!

Носильщик подскочил, толкнул в плечо соперника по стрельбе камнями, тележка которого стояла рядом, подвинул чемодан на середину своей тележки и прытко понесся через вокзал к центральному выходу. Леха за ним почти бежал.

— Надо было ему два рубля дать и самому с ветерком прокатиться. Как шурует! Застоялся сивка-бурка! — думал он, глядя на бегущего впереди носильщика, тележка которого скрипела несмазанными колесами, сильно виляя из стороны в сторону.

Носильщик громко топал на бегу сапогами и кричал так, что люди невольно вздрагивали и отскакивали в сторону еще задолго до его приближения.

Отдавая обещанный рубль, Леха спросил носильщика:

— А ты чего везти мои шмотки сразу не хотел, другого народу ведь все равно не было?

Тот хитро сощурил и без того узкие азиатские глаза, поправил на себе теплый халат и с некоторой обидой в голосе ответил:

— Военные платить не хотят! Им надо, чтоб за так возил. Слова плохие кричат, когда говорю, что за подвозка до выхода пятьдесят копеек платить надо!

— А чего же ты тогда с меня рубль взял, дядя? За полтинник я сразу согласился бы и еще тебе очень хорошие слова сказал бы про нерушимую дружбу народов!

Носильщик улыбнулся сквозь свои реденькие усики.

— Я полтинник с гражданских беру, а с военных теперь рубал!

— А с чего же к нам такая немилость?!

— Ты рубал мне дал, значит, пятьдесят копеек заплатил за того, какой мне вчера не отдал.

— Ясно. Короче говоря, войсковой долг перед тобой погасил. А тебе случайно в камушки никто из военных за последние дни денег не проигрывал? А то я должок-то отдам!

Носильщик понял шутку и рассмеялся. Потом посмотрел по сторонам и тихо сказал:

— Если чеки есть, можно поменят на рублы. Человек одын есть, он меняет.

— Какие чеки?

— Дэнги такие новые — чеки валютные. Оттуда. — Он качнул головой куда-то в сторону. Леха понял откуда.

— Нет, у меня таких дэнэг нэту. Будь здоров.

Леха понятия не имел, о каких чеках спрашивал узбек. А само слово «валюта» для него было чем-то весьма неопределенно вредным и явно попахивало предательством Родины.

Он взял чемодан и пошел в сторону от вокзала. Неподалеку стояла колонна военных «ЗИЛов».

Рядом с головной машиной топтался солдат-регулировщик с перекинутым за спину автоматом. В одной руке он держал два красных флажка, а в другой — сигарету. Завидев идущего к нему прапорщика, он выпрямился, положил сигарету на бампер машины и отдал ему воинскую честь. Леха тоже козырнул в ответ и спросил:

— Где старший?

— Вон… — солдат указал на машину.

В кабине, уткнувшись головой в скрещенные на передней панели руки, спал капитан, погоны которого хорошо просматривались через лобовое стекло. Рядом с ним, опираясь на руль, спал водитель. Леха в нерешительности остановился, размышляя, стоит ли прерывать их сон.

Регулировщик продолжал курить. Угадав Лехины мысли, он пояснил:

— Ждем сопровождения. Бэтээр должен подойти. Боеприпасы развозим по частям. Днем и ночью возим, без передыху. Я уже перекрестки путать начал. Этой ночью разок не в ту сторону срегулировал, крюка километров пятнадцать по пустыне нарезали, в другую часть боеприпасы чуть не отдали. — Он протяжно зевнул. — Самому спать охота.

— Ну и что? Те согласились боеприпасы взять?

— Да конечно, кто ж откажется?! Привезли, значит, надо брать. Наши уже под разгрузку стать хотели, но вовремя выяснилось, что пехоте танковые снаряды без надобности. Тогда и поняли, что это я не на ту дорогу колонну направил. А там, в темноте, когда вокруг уже колея на колее, можно запросто направления попутать.

— Наказали тебя?

— Нет. Командир, — он снова указал на кабину, — и сам которую ночь только по паре часов спит. Я ж не нарочно. Пусть поспит еще, не стоит будить. Бэтээр скоро подойдет, тогда и поговорите.

— Ладно. — Леха тоже закурил.

Солдат был явно рад компании и продолжал разговор:

— А вам в какую часть надо? — он кивнул на чемодан.

— В рембат. У меня по документам только номер полевой почты и никакого адреса. — Леха пожал плечами.

— Да какие там адреса — пустыня. Там улиц нету. Только вешки для ориентира на дорогах вкапывают. Днем вкопают, а ночью их техника посбивает, вот и путаешься. — Он снова зевнул. — В рембат, говорите? Сейчас глянем. — Солдат вытащил из-за пазухи карту и развернул ее. — Ща-а-а, мы найдем, где тут у нас рембатик сховался! — Он начал медленно водить пальцем по карте.

На карте была отображена желтая пустыня с обозначением на ней черной пастой маршрутов движения. Красными кружками помечены воинские части, которых на ней было как просыпавшегося гороха.

Солдат посмотрел на Леху и как бы между прочим, в шутку спросил:

— А вы, товарищ прапорщик, случайно не шпион?

— Нет, я не случайный шпион, я настоящий. А что, и шпионы здесь водятся?

— А как же! — Солдат повел головой в сторону. — Говорят, разведка их тут часто ловит. Технику нашу фотографируют, народ мутят и все такое. — Он снова углубился взглядом в карту и через некоторое время ткнул пальцем в красный кружок. — Кажется, вот ваш рембат где. Мы туда недели две назад какие-то железяки завозили. Тоже ночью ездили.

— Ну и как мне туда добираться? Ваша колонна не туда идет?

— Нет, мы совсем в другую сторону. Да вы тут и сами не промахнетесь. Видите. — Он показал карту. — Все войска в основном в пустыне окучились. Километров за тридцать от города. Главное, туда добраться, а там колонны одна за одной ходят. — Он свернул карту и снова спрятал ее за пазуху.

Солдат был словоохотлив и представлял собой ходячий, с иллюстрациями, атлас для иностранных разведок. Так сказать, кладезь секретной информации в бюро добрых услуг, о чем Леха, конечно, ему говорить не стал. Пока он собирался с мыслями, солдатик выдал ему уже готовый вариант действий:

— Вам, товарищ прапорщик, можно к военным складам пойти, тут близко, но там опасно. На охрану нарветесь, в КГБ потянут, короче говоря, расспросами засношают до посинения. Поэтому лучше бы вам вдоль железнодорожных путей вон по той улице пойти. — Он указал направление движения. — Выйдете на окраину города, а там еще минут двадцать ходу. Пройдете по асфальтовой дороге, повернете левее у поваленного столба и выйдете опять к рельсам. Там разгрузочные платформы. Оттуда с эшелонов технику по воинским частям перегоняют. Доберетесь с кем-нибудь. Там все свои, армейские, кагэбэшников нету. Тут пройтись всего-то километра три, не больше.

Леху этот вариант устраивал. Времени было с достатком, и он решил не тратить его попусту, а размять ноги и тело, в котором чувствовалась ломота от длительного лежания на жесткой вагонной полке.

— Ладно, пойду. А кстати, ты случайно не знаешь, про какие это чеки меня носильщик спрашивал?

— Чеки, что ли? — переспросил солдат. — Их за речкой нашим дают вместо денег. Я их уже видал. Никакого сравнения с настоящими деньгами! Как лотерейные билеты! Так, фигня какая-то несолидная! Но говорят, что на них можно хорошо дефицитом отовариться. Для этого специальные магазины в больших городах существуют — «Березка» называются. Вот их местные у наших военных и скупают. Этих скупщиков тут чекистами зовут.

— Ясно. — Леха поднял чемодан и пожал солдату руку. — Ну, пойду. Спасибо тебе. Долго еще служить?

— Еще целый го-о-од, — протяжно ответил регулировщик. — Счастливо вам. Там, на окраине, харчевня есть — столовка.

Леха неспешно зашагал по хорошо обрисованному маршруту. Снег закончился, небо посветлело. Утренний туман, до этого укрывавший город плотной пеленой, постепенно таял. В это время он впервые почувствовал на себе силу южного азиатского солнца, которое даже сквозь облака стало довольно ощутимо пригревать. Вскоре он уже хорошо вспотел, расстегнул бушлат и снял шапку. Облака поредели, и сквозь голубые проплешины на небе, как широкие прозрачные опоры, в землю воткнулись мощные солнечные лучи. Потеплело, а хлюпающая под сапогами снежная жижа быстро таяла и ручьями стекала на обочину дороги. Леха с наслаждением вдыхал поднимающийся от сохнущего асфальта пар и шел, блаженно подставляя солнцу лицо. Времена года, как в сказке, менялись на глазах. Ничто уже не напоминало ему о неважном настроении, навеянном тоскливым хмурым утром. Тревога, саднящая в груди, улетучилась сама собой. Было светло, ново и от этого даже как-то беззаботно весело.

Окраина города, улицами которой шел Леха, оказалась сплошь наводнена военной техникой и солдатами. Техника в большинстве своем была новая. Колонны ее, сверкающие свежей краской, еще без номеров на броне, беспрестанно двигались в разных направлениях, сотрясая грохотом двигателей и лязгом гусениц землю, невысокие жилые постройки, заставляя до боли вибрировать ушные перепонки непривычного к этому реву местного населения. Любопытных детей, бегавших, как водится, посмотреть на танки и бэтээры, на улицах не было. Судя по всему, за последнее время горожане насмотрелись этого железного добра с лихвой.

Когда Леха уже прошел весь город, то увидел на другой стороне улицы небольшой стеклянный павильон. Это была типовая общепитовская столовая, про которую ему говорил солдат. Он направился к ней. С утра поесть еще не довелось, а потому столовая была весьма кстати. Сбоку от павильона стояли несколько мужчин и о чем-то оживленно говорили.

Подойдя ближе, Леха разочарованно понял, что сытный завтрак, на который так рассчитывал его давно митингующий желудок, откладывается на неопределенное время по чрезвычайным обстоятельствам. Стекла столовой были побиты, крыша местами сильно провисла внутрь, а угол самого строения был сильно покорежен чем-то очень мощным, оставившим зеленую защитную краску на вывернутых из земли металлических швеллерах конструкции и следы гусениц на хорошо взрыхленном грунте.

— Угу-у-у, — досадно констатировал Леха. — Танкисты, значит, ночью поворот проспали. Бывает…

Мужчины, стоявшие у кафе, странно недружелюбно посмотрели в его сторону, словно это он тут ночью гулеванил и невзначай разнес эту холобуду. Не останавливаясь, Леха прошел мимо них и снова перешел на другую сторону дороги, которая была посуше. Впереди уже виднелись последние городские постройки. За ними дорога вырывалась на степной простор. На его удачу последним городским строением в этом направлении был небольшой продуктовый магазин, куда Леха и влетел на крыльях минутного счастья.

Однако ассортимент товаров народного потребления был крайне скуден. Скучающий молодой продавец покуривал, сидя на прилавке, и стряхивал пепел на пол. У него, видно, даже язык не повернулся произнести обычный вопрос: «Чего желаете?», потому что продавать было практически нечего. На полках лежали лишь хлебные лепешки, карамель с повидлом, два красных елочных стеклянных шара и войлочные ботинки черного цвета с молнией вдоль подъема, именуемые в народе «Прощай молодость!».

Леха несколько раз осмотрел полки, но, не найдя ничего нового, обратился к продавцу:

— У вас тут что, голодомор? Даже мухам, я смотрю, жрать нечего.

Продавец слез с прилавка, подошел к двери, выбросил окурок на улицу и нехотя ответил:

— Что есть, вот… — он указал на полки, явно не желая вести дальнейших бесполезных разговоров. Но потом с некоторой долей язвительности добавил: — Вояки все пожрали.

Леха, впрочем, тоже был не настроен на выяснение экономической ситуации, а потому только и сказал:

— Одну лепешку и триста граммов карамели.

Приняв деньги, продавец подал Лехе товар и походя негромко обронил:

— Были бы чеки, я бы за колбасой сбегал…

Леха напрягся, но, спокойно ссыпав в карман конфеты, ответил:

— Нет у меня никаких чеков. — И глядя на продавца, злобно выдавил: — Хотя один елочный шар, похоже, я у тебя все же сейчас куплю.

Продавец удивился:

— А зачем тебе шар?

— Чтоб его об башку твою разбить! — сказал Леха, покидая магазин.

Он вышел за городскую окраину, опустил на дорогу чемодан, достал карамельку, быстро освободил ее от фантика, сунул в рот и стал с жадностью жевать. Но спустя несколько секунд скривил лицо и выплюнул ее на дорогу.

«Ох, е-к-л-м-не-е-е! Это что же за жориво такое?! С чем конфетки?!»

Начинка из повидла была такого гадостного кисло-соленого вкуса, что Леха старательно и долго отплевывался, тщательно вытирая ладонями губы. Закончив эту процедуру, он вынул из кармана следующую карамельку и стал рассматривать фантик.

«Так, что тут написано? Карамель тома-а-а-а-тная! Томатная?! Ни хрена себе, изобрели! Томатную пасту девать некуда?! Тьфу! — Он смачно сплюнул на асфальт. — Надо им еще идейку подкинуть — карамельки „Мойдодыр!“ с повидлом из хозяйственного мыла — 70 %-ной жирности, питательные! Тьфу, бляха кислая! Тьфу! Тьфу!»

Он подозрительно осмотрел хлебную лепешку и понюхал ее. Убедившись, что здешние хлебопеки, в отличие от кондитеров, не так изобретательны, стал с аппетитом уплетать ее всухомятку. Запивать было нечем да и не очень хотелось. Молодецкий голодный Лехин организм давал столько слюны и желудочного сока, что мог бы вполне переварить и подошву.

Так он добрел с чемоданом в одной руке и лепешкой в другой до поваленного столба. В стороне снова показались железнодорожные пути, забитые военными составами. На первом пути стояли пассажирские вагоны, стекла которых были наглухо заклеены бумагой и газетами. Из дверей вагонов выглядывали солдаты.

— Ничего себе, — удивился Леха. — Аж из-за границы войска перебрасывают!

Он без труда определил это по форме солдат. Вместо хлопчатобумажного обмундирования и кирзовых сапог, что выдавались в Союзе, на них была добротная полушерстяная форма и юфтевые сапоги.

Подойдя ближе, он остановился и спросил у сержанта, курившего на ступеньках вагона:

— Откуда пригнали?

Тот, некоторое время помолчав, все же ответил:

— Из Чехословакии — Центральная группа войск. А вы откуда?

— С Украины. — Леха поставил чемодан на землю. — Долго ехали?

— Сначала летели несколько часов до Ташкента с посадкой в Астрахани для дозаправки, а потом от Ташкента несчастных триста километров поездом больше суток пилили, от столба к столбу. Тут уже со вчерашнего вечера стоим.

— А разгрузочные платформы далеко?

— Там, дальше, примерно в километре, — махнул сержант. — Слышите, моторы гудят?

Леха мерно ступал по источающим густой креозотовый дух шпалам. Небо опять затянули плотные облака. Стало ветрено, заморосил мелкий дождь. Леха все чаще перехватывал тяжелый чемодан из руки в руку. Пальцы занемели от рукоятки, которая в конце концов прогнулась и оторвалась от креплений. Тогда он взвалил чемодан на плечо и, ссутулившись, глядя себе под ноги, медленно пошел на гул двигателей. Монотонная ходьба, однообразный вид шпал и собственных, забрызганных грязью сапог скоро приглушили раздражение на легкую отечественную промышленность, производящую такие вот дурацкие чемоданы. Дождливая серость действовала успокаивающе, подвигая его к некоторым размышлениям: «Интересно, чего там Танька мне в последнем письме написала? Может, надо было все же прочитать? А потом аккуратно заклеить и обратно отправить, с понтом — и не читал вовсе. А чего тебе, товарищ прапорщик, баба напишет, которая тебя, как кизяк через плетень, зашвырнула?» — Леха остановился, перекинул чемодан на другое плечо и продолжил ходьбу с попутными раздумьями: «Чего напишет? Да того: здравствуй, мол, милый Леха! Ты там еще не сдох от тоски без меня? Смотри, не повесься, а то я не вынесу утраты! Эту херню небось и написала! Они всегда в армию пацанам одно и то же пишут, успокаивают, когда сблудиться надумают. А мы че, дураки? Так, бляха, все и вешались бы! Щас тебе, разогнался, где веревка?! Пусть лучше меня блохи в окопе до смерти закусают, чем я сам повешусь! Или лучше сдохну, например от какой-нибудь азиатской неизлечимой болезни, лучше венерической, чтоб как настоящий мужик. Я, может, наоборот, полный радости и веселья, что руки мои теперь только чемоданом занятые, но в моральном смысле вполне свободные. Если вся армия через бабье перевешается, то кто их от китайцев защищать будет?» — Он снова перебросил ненавистный чемодан на другое плечо и сменил уклон в теме рассуждений: «А может, написала все же, что соскучилась и большая дура была? Написала, что любовь проснулась в ней от разлуки?! Мол, поняла своими улиточными мозгами, что жизнь, милый Лешенька, без тебя теперь не жизнь, а просто говно! А? Бывает ведь такое? Ни с того ни с сего — раз, и уже любовь! Бывает. Но чего-то, когда она уезжала из села, то не сказала мне, что насовсем улепетывает. Письма опять же в основном про погоду писала, будто я, блин, синоптик ученый и сведения про погоду на всем земном шаре коллекционирую. На хрена мне знать, какая у тебя там в городе погода выдалась? Мне что, от этого жить веселее будет? Точно, блин! Когда в город ехала, думала, сразу там красавца найдет, гения в очках и с большими толстыми ушами, а я для нее вроде разминки был, как конь гимнастический, с ручками на горбу! Че? Не нашелся, блин, красавец?! Значит, иди, Леха, опять сюды?! Буду снова на тебе скакать, за ручки держаться! А может?! — Леха остановился, опустил чемодан, и даже задержал дыхание. Он вытащил сигареты, закурил и продолжил обдумывание внезапно посетившей его догадки: — Да ну, не может быть! — Он глубоко затягивался и выпускал клубы дыма, как небольшой маневровый паровоз, отчего сигарета быстро сгорела, а во рту собралась никотиновая горечь. — Нет, не может быть! Откуда там чему взяться, если от ее отъезда до письма полгода прошло? Да если там чего и завелось, то я в этом случае уже ни при чем. Небось гений очкастый постарался? Ну, тут уж, как говорится, кто-то теряет, а кто-то находит. Я при последней встрече в ресторане даже портянок снять не успел! А поцелуйчик в щеку к таким катаклизмам не приводит!» — Он снова взвалил чемодан на плечо и резво, будто убегая от последней мысли, зашагал по путям. Вдали уже виднелись платформы с техникой.

Трудностей по доставке к месту службы не возникло. Спустя полчаса Леха уже покачивался рядом с водителем на жестком сиденье новенького «УРАЛа».

Солдат-водитель всю дорогу восхищался новой машиной, выплескивая на Леху свою радость, чем значительно улучшил его настроение, навеянное последними размышлениями.

«Нет, — думал Леха. — Хорошо, что письмецо не прочитал. А то душа дрогнула бы, ответ начал бы сочинять. Антимонию стал бы разводить всякую бесполезную. А так, уехал адресат — и все. До свидания — ку-ку! У нас тут тоже погода неплохая. Хоть сказала бы тогда, зараза, что собирается с концами укатить, а то я, как тимуровец, уголька, выходит, на весь педагогический состав школы ей наволок, чуть грыжу не надорвал! Жаль, не догадался звездочку ей на калитке нарисовать. А то народ-то думал, что я жених. А я, получается, не жених, а ослик тупорылый. Так что читай свое письмо сама! Перечитывай наизусть!»

Ехали больше часа. За окном лил дождь. От сильного ветра дождевые струи летели почти горизонтально. Щетки стеклоочистителя с трудом успевали сбивать воду с лобового стекла. Колонна машин петляла меж невысоких холмов по песчаной степи, превращенной в большое, нескончаемое военное поселение. Повсюду стояла техника различных видов и назначений. Такого скопления техники Леха еще никогда не видел. Он восхищенно, с долей необъяснимого радостного ужаса смотрел на бронированную ударную мощь, копившуюся, набирающую здесь силу, как брага в закупоренной бутыли, чтобы в нужный момент выбить пробку и могучим ревущим потоком выплеснуться на карту местности соседней державы.

Водитель притормозил у столбов с колючей проволокой, огораживающей рембат.

За ограждением в ряд стояло с десяток больших темно-зеленых палаток и с десяток маленьких квадратных песочного цвета. В стороне, под брезентовым навесом, дымили две походные кухни. Дальше располагался большой авторемонтный парк, заставленный рядами различной техники.

Часовой, стоявший рядом со шлагбаумом, сделанным из ошкуренного соснового ствола, пропустил Леху внутрь расположения части без особых вопросов, мельком только взглянув в его документы. Он указал ему на большую палатку, у входа в которую торчал из земли кол с дощатой табличкой: «Штаб».

Вопросы и даже раздраженное недоумение возникли у командира батальона, когда Леха доложил ему о своем прибытии. Полный, низкорослый, кубообразный майор с заметным вторым подбородком, тяжело свисавшим на форменный воротничок, развел руками и с ехидцей усмехнулся:

— Ну, я что тут, отдел по трудоустройству прапорщиков!? Они там, в штабах, за собой следят? Или как? — Он уставился на Леху, как будто тот мог ответить на его вопрос. Но быстро успокоился и поинтересовался: — Откуда?

— С Украины.

— Долго, значит, ехал?

— Долго, — кивнул Леха, расстегивая влажный бушлат. Палатка была хоть и большая, но хорошо прогревалась двумя буржуйками.

— Ты у нас уже второй лишний прапорщик. Чего они там? Одному мы пару дней назад уже устроили перевод в другую часть. Ладно. Посыльный! — Комбат громко позвал стоявшего у входа в штаб солдата. — Боец! Найди мне быстро начальника штаба!

Вскоре начштаба, тоже майор по званию, стоял рядом и выслушивал комбата:

— Человека, — он кивнул на Леху, — поставь на довольствие, а сам хочешь звони, хочешь езжай, но реши мне этот вопрос раз и навсегда! Чтоб нам больше никого не присылали! Скажи им, что батальон укомплектован. Предписание у него, — он кивнул на Леху, — забери и лично займись этим!

Начальник штаба попытался проявить обратную инициативу:

— Так давайте мы на его предписании свою отметку поставим, что вакантных должностей нет, еще и письмо сопроводительное ему дадим, пусть сам едет.

Комбат, широко разведя руками, с металлическими нотками в голосе продолжил:

— Ну, конечно! Давай его снова в Ташкент! Он не накатался еще! А может, сразу в Москву его послать?! Прямо в приемную Главкома Сухопутных войск?! Ляп-то он допустил, когда приказ о назначении подписывал! Пускай он там со своим верхним штабом и разбирается?! Так, что ли?! Это твое упущение, почему после первого раза ты вопрос не снял. Это твои братья-штабисты над людьми изгаляются! Им лень лишний раз трубку снять да с батальоном связаться. Он тебе чем виноват? — комбат снова кивнул на Леху. — И больше меня этими вещами не дергай! Чтоб все уладил!

С этим и разошлись. Обозленный начштаба, когда они вышли на улицу, остановился и указал пальцем на одну из стоявших невдалеке небольших палаток:

— Иди туда! Там прапорщик Кульков квартирует. Скажешь, я на постой прислал. — Майор коротко вздохнул. — А с направлением из управления кадров округа я переговорю. Чехарда тут! За речку всем попасть надо, а переправа тут одна — очередь, как в ларек за пивом!

Леха подошел к палатке, аккуратно слил с брезентового козырька, свисавшего над входом, скопившуюся на нем воду и протиснул внутрь палатки сначала чемодан, а потом вошел сам. В палатке никого не было. Два соломенных тюфяка с ватными подушками, буржуйка посередине, один ящик с углем и два маленьких у тюфяков, вероятно, служивших тумбочками, составляли минимальный, но достаточный в полевых условиях набор жизнеобеспечения. В изголовье одного из тюфяков стоял точно такой же, как у Лехи, чемодан, свидетельствующий о том, что у тюфяка уже был хозяин. Леха с интересом потрогал ручку того чемодана, убедившись в ее целости, и задвинул свой в изголовье свободного тюфяка.

В палатке было прохладно. Леха открыл дверцу печки. На дне, в кучке золы, тлели несколько углей. Он выгреб железной кочергой золу, подбросил в печь угля и вышел из палатки.

Под навесом походной кухни суетились два солдата-повара.

— Обед еще не готов, товарищ прапорщик, рано пока, — объяснил один из них. — Осталась гречка от завтрака, будете?

— Давай! — охотно согласился Леха.

Миска гречки с кусками тушенки промелькнула по Лехиному пищеводу, как быстрый приятный сон про голую женщину, не успев вызвать в конечном итоге при скоротечности этого явления ничего, кроме досады за несбывшееся удовольствие. Как водится в таких случаях, все нормальные мужики снова, хоть и напрасно, закрывают глаза, чтоб досмотреть сон, так и Леха потянулся за добавкой. Но, как и второй серии сна, гречки больше увидеть не удалось.

— Это последняя была, — виновато ответил повар. — Но скоро на обед рассольник будет и картошка! — пытался он подбодрить Леху.

Почти сытый Леха вернулся в палатку и обнаружил там соседа. Сидя на корточках, тот ковырялся кочергой в печке.

Он обернулся, захлопнул чугунную дверцу буржуйки и встал. Ему было уже за сорок. Небольшого роста, с брюшком, круглолицый, с пшеничного цвета усами и лысеющей головой с остатками редких светлых волос, он смахивал на недовольного хомячка, в норку которого забрался непрошеный гость.

— Новый? Опять, я слышал, лишний? Это ты угля сырого в буржуйку навалил? — Он испытующе посмотрел на Леху.

Тот только неопределенно пожал плечами.

— Там почти прогорело все, не замерзать же… — Но, желая сгладить момент, миролюбиво протянул руку: — Прапорщик Шашкин Алексей, можно Леха!

— Вижу, что прапорщик, — пожимая руку, ответил хозяин брезентовой комнаты без удобств. — Прапорщик Кульков Николай Михайлович, можно просто Михалыч! А сухой уголек ближе к углу ящика лежит. — Он провел кочергой черту по кучке угля и аккуратно положил ее рядом с печкой. — Давай уже, обживайся.

Леха уселся на тюфяк, выдвинул чемодан и стал вынимать пожитки. Когда на свет появился радиоприемник ВЭФ, Михалыч оживился.

— Во! Теперь страну будем слушать. А заодно и вражьи голоса! Тут знаешь, как берет — граница рядом, почти без помех.

А когда Леха извлек со дна чемодана еще и бутылку с наклеенным на нее ярлыком «Горилка с перцем», купленную еще на Украине, то Михалыч сказал:

— Спрячь до вечера! Командир этого не терпит! Кого днем с запахом учует, сразу без разборок в харю бьет! Он бывший штангист. Удар — как бампером самосвала, на ногах устоять невозможно! — Михалыч вжал голову в плечи и поморщился.

— Тебе уже досталось, что ли? — усмехнулся Леха.

— Нет пока, но как от его кувалды летают, видал. — Он плавно провел ладонью по воздуху, прочертив траекторию чьего-то полета. — Вечерком выпьем, тогда и поговорим. Я пошел, надо грузы принять, слышь, колонна подошла. А ты отдохни с дороги и за печкой посматривай. — Михалыч напялил поверх бушлата плащ-накидку и вышел на улицу, где все еще лил дождь.

Вечером они принесли ужин в палатку и пили горилку.

— Хороша-а-а-а-а, — чмокал языком Михалыч, как будто пил не крепкую, настоянную на перце жидкость, а сладкий кисель. — Хороша-а-а, — качал он головой. — Намного лучше нашей «Перцовки»! Забористая, стервоза!

Они разговорились. Михалыч оказался нормальным душевным человеком. Но в отличие от Лехи он, как человек, имеющий гораздо больший служебный и житейский опыт, более степенно относился к некоторым вещам и в гробу видал те самые теплые края с ихними слонами и ананасами. Он за свою уже более чем двадцатилетнюю службу досыта накатался по стране и попасть теперь желал исключительно на пенсию.

Рембат, который совсем недавно еще дислоцировался где-то на просторах ТуркВО, здесь доукомплектовывался личным составом и техникой по штату военного времени. Сюда и прибыл из далекой Сибири для прохождения дальнейшей службы прапорщик Михалыч. Захмелевший от горилки, он живописал Лехе все прелести сибирской природы, и, силясь вспомнить стихотворение, сочиненное солдатом из его тамошней части, он, восседая по-турецки на тюфяке, размахивал руками из стороны в сторону и отрывочно декламировал:

— Там, где виснут скалы над рекою… бродят жирные медведи… и богатый чудесами лес!.. О! — Он потрясал в творческом экстазе кулаком. Затем досадно вздохнул: — А тут что? Видал? Один песок и кочки! Видал, сколько кочек? А под ними норки, змеиные, между прочим. Это место называется «Долина змей». Если до тепла отсюда не уберемся, то эти бляди ядовитые проснутся и со всех щелей полезут! Бр-р-р-р! — Он брезгливо передернул плечами.

Прибыл Михалыч в новые края, как и Леха, по личному добровольному рапорту, но не в пример Шашкину, безо всякого ярко выраженного желания окунуться в прелести Востока, оставив в дорогой сердцу Сибири жену, сына-десятиклассника и квартиру в военном городке. Служба его уже довольно отчетливо к тому времени маячила светлыми пенсионными тонами, просторной двухкомнатной квартирой в городе и какой-нибудь скромной гражданской должностью.

Был он в Сибири начальником склада автобронетанкового имущества объединенных дивизионных складов. Имел почет, уважение и относительную свободу в действиях. Он вообще-то полагал до определенного времени, что имеет практически полную свободу, но жизнь его однажды поправила, деликатно, но решительно указав на относительность этой самой свободы.

Несколько месяцев назад на склады нагрянула весьма представительная комиссия откуда-то, чуть ли не из самого центрального высока. Она-то и явилась для Михалыча мерилом относительности свободы, когда обнаружила на его складе большую недостачу, вызванную необоснованным списанием запчастей для автомобилей «УАЗ».

Хищений у Михалыча на складе отродясь не водилось, но, как выяснилось вместе с тем, не водилось на момент проверки и нужного количества запчастей. Куда Михалыч подевал столько запчастей, никто из начальства вроде бы и не знал. По документам все запчасти были строго списаны, но оказалось их столько, что ими можно было обеспечить не только воинские части дивизионного подчинения, но и все ближние колхозы и совхозы. Но кому, как не Михалычу, было ведать, куда те самые запчасти кукарекнулись. Твердо зная, что учет — залог морального спокойствия и здорового сна, он записывал в свою личную потайную тетрадочку, когда и в чьи руки была передана любая, даже мелкая железячка с его склада.

Машины «УАЗ» тогда пользовались большим спросом у командования всех рангов. Когда отходившего свой срок «уазика» списывали, то его сразу же по остаточной цене покупал какой-нибудь чин из начальствующего состава. Поскольку машина была, мягко говоря, не первой свежести, то ее восстанавливали до состояния почти полной новизны, используя те самые запчасти, которые Михалыч по личным устным распоряжениям командира тут же списывал с книг учета, как выданные со склада. Командир водил дружбу со многими командирами частей и, естественно, с вышестоящим начальством, часто помогая в ремонте личной техники. У Михалыча же под окном дома стоял лишь его честно заработанный за службу ушастый подержанный «Запорожец», на который, к большому его сожалению, в армию запчастей не поставляли.

Командир части намекнул Михалычу во время проверки, чтоб тот не волновался, мол, он все уладит. Дело-то ведь пустое. Ну, Михалыч, конечно, уверовав в обещания начальства, сохранял спокойствие духа и молча подписал все акты комиссии о выявленной у него недостаче. Комиссия уехала, начальство, а вместе с ним и Михалыч успокоились до поры, пока в кабинет начальника объединенных дивизионных складов совершенно внезапно не ввалился приезжий военный следователь с уголовным делом по фактам многочисленных хищений и злоупотреблений, обнаруженных в ходе последней проверки. Командир части сразу же позабыл, что Михалыч — его почти лучший друг и верный помощник.

Все стрелки сразу сошлись на Михалыче, как на чуждой высоким идеалам общества сволочи. Перед ним сразу же замаячили иные горизонты жизни, подсвеченные мощным светом трибунала, изгнанием из армии, из квартиры и лишением почти заслуженной пенсии. Дело шло долго. Следователь то приезжал, то уезжал, допрашивал, передопрашивал, назначал какие-то бухгалтерские экспертизы. Начальство же между тем от Михалыча напрочь отмежевалось. Видно, не сильно получалось у командира запороть это дело. Зато у следователя прекрасно получалось изгадить Михалычу, а заодно и его семье всю дальнейшую жизнь. И чтобы окончательно не пропасть, припертый к стенке Михалыч заставил сына красивым каллиграфическим почерком переписать всю его потайную тетрадочку. Незадолго до Нового года он вручил начальнику штаба эту хорошо выполненную копию с просьбой передать командиру части, который, видите ли, при теперешнем положении Михалыча был для него вечно занят и лицезреть прапорщика-расхитителя явно не хотел.

Реакция не заставила себя долго ждать и выплеснулась на свет, как новогодний фейерверк. Михалыча уговаривали, стращали, но он, ясно представляя жирную черную черту на своей биографии, был непреклонен. Следователь, откуда-то узнавший про его эпистолярное творчество, занял странную позицию, намекая, что в деле может образоваться теперь групповое хищение, а за него дадут неизмеримо больше. Он с серьезным видом разъяснял потенциальному кандидату в места не столь отдаленные всю сложность его положения, намекал на возможное снисхождение трибунала и, может быть, амнистию в честь будущих олимпийских игр. Но Михалыч открыто и честно, один на один, без протокола, поведал премудрому слуге закона о том, что на о-ч-ч-ч-е-е-ень длинном херу он вертел и его амнистию, и трибунал, и олимпийские игры вместе со стадионом. В запале, стукнув кулаком по лежавшему на столе объемному тому уголовного дела, Михалыч пригрозил, что такие же копии его сокровенных записей скоро полетят с надежным человеком в Москву, к главному военному прокурору и в ЦК КПСС. Глядя в упор на следователя, он с вызовом еще добавил, что сочтет тюрягу за курорт, если на соседних нарах в камере будут спать и некоторые его теперешние сослуживцы с дырками на погонах вместо больших звезд.

Командированный следователь сильно озадачился. Дело было уже практически окончено производством, не считая мелких формальностей, и приняло уже вполне официальный и необратимый оборот. Но из ряда вон выходящие действия, развязный тон и напористость ранее покладистого Михалыча повергли его в замешательство. Не проведя никаких следственных действий, он спешно уехал и долго в части не появлялся.

Лишь спустя неделю после Нового года он снова явился в часть и предложил Михалычу отступной вариант.

Хорошенько поразмыслив, что при льготном исчислении пенсия значительно приблизится, а при повышенной зарплате еще и вырастет в денежном выражении, Михалыч согласился на почетную обязанность исполнения интернационального долга, но только после того, когда лично распишется на бумаге о прекращении уголовного дела и получит ее копию с гербовой печатью в вечное пользование. Так и вышло: дело — в корзину, Михалыча — в Афган.

И вот теперь он сидел напротив Лехи, на грязном соломенном тюфяке в вонючей старой палатке, и с застывшими от обиды в глазах слезами, горячо, не скупясь на выражения, делился своим жизненным опытом.

Так и поехало Лехино время в рембате. На работы его не привлекали. Он выразил Михалычу готовность в помощи по приему материально-технических ценностей, а проще говоря, автомобильных железок, на что получил однозначный ответ:

— Нет, Леха, складом я командую, а значит, сам должен знать, куда и что определил. Ты скоро тю-тю в другую часть, а я путаться в запчастях буду. Где мне тебя искать потом? К тому же на мне вся материальная ответственность висит.

Леха, имея временный статус военного легкотрудника, а проще говоря, бездельника, в погожие дни забавлялся как мог. Он саперной лопаткой разрывал норки под кочками, но не нашел ни одной кобры. Слишком глубоко прятались на зиму гады. Позавтракав, он уходил из расположения и долго шлялся по степи. За время своих локальных путешествий он определил, что в этом скудном, почти безжизненном пространстве есть своя неописуемая прелесть, открывающая в человеке внутреннюю душевную свободу. В степи грудь наполнялась невесть откуда взявшейся неосознанной радостью и энергией, от которой он периодически бежал и громко, бездумно кричал. Глубоко вдыхая совершенно особенный, терпкий ветреный запах необъятной степи, Леха вышагивал до вечера порядочные расстояния, часто представляя себя то Чингисханом, то Александром Македонским, а то и просто верблюдом, топающим по караванному Великому шелковому пути в Персию. Несколько раз он натыкался на развалины неопределенного вида построек и, ковыряя их саперной лопаткой, находил черепки глиняной посуды, металлические части какой-то домашней утвари, которые обязательно притаскивал в палатку, с гордостью показывал Михалычу и рассуждал о древних цивилизациях. Но уставший, вымотавшийся за день Михалыч был неблагодарным слушателем. Опускаясь на свой тюфяк, он согласно кивал головой и под Лехины трели быстро засыпал.

На пятый день военно-курортного отдыха, когда Леха с утра уже намеревался пуститься в новое познавательное путешествие, его вызвали в штаб.

Начальник штаба курил, стоя у стола, склонившись над бумагами.

— Товарищ майор, прапорщик Шашкин по вашему приказанию прибыл, — доложил Леха.

Майор оторвал взгляд от бумаг и посмотрел на него.

— Короче так, Шашкин. Остаешься у нас в батальоне. Я в управлении кадров округа дополнительную штатную единицу выбил. Будешь начальником материального склада. Хозяйство у нас большое, по военному времени сформированное, поэтому направленец из Управления сразу со мной согласился, что надо складскую часть усилить. Пиши рапорт о зачислении и шагай к Кулькову, принимай половину его матчасти. Пиши. — Начштаба придвинул к нему чистый лист бумаги, лежавший на краю стола.

Леха стоял, не двигаясь.

— Чего, ручки нет? Вот, бери! — Майор быстро положил на лист шариковую ручку. — Пиши скорей и топай, некогда мне!

— Не буду писать! — Леха неожиданно выпрямился и смотрел прямо на начальника штаба.

— Не по-о-о-онял! — Майор вытаращился на Леху и медленно приподнялся из-за стола. — Товарищ прапорщик! Ты совсем башней двинулся?! Как это не будешь?! Ты, ишак, что, не понял?! Под тебя, мудака, единицу дали, а он писать не будет! Пиши я сказал!

— Я на складе служить не буду! — огрызнулся Леха.

— Ну ни хрена себе! Он еще и орет тут! Я тебя, бездельник, живо на губу определю за невыполнение приказа!

— Я лучше в пехоту пойду, чем на склад! А на губу? Да ради бога! Но на склад ни за что!

— Ну и хрен с тобой, прапор! Считай, что ты уже в пехоте! И уже в атаку побежал! Пошли к командиру!

Они вышли на улицу.

— Жди здесь! — Начштаба зашел в командирскую палатку.

Вскоре он позвал Леху.

Командир батальона на удивление спокойно отреагировал на Лехин выкрутас.

— Ну, в пехоту так в пехоту. Это мы тебе устроим, товарищ прапорщик. И безо всякого нервного напряжения. — Он перевел взгляд на начальника штаба: — И без промедления, Петрович. Чтоб через пару дней и духа его здесь не было. — Он глянул на Леху: — Свободен, Шашкин!

На улице начальник штаба, направляясь к своей палатке, бросил на ходу:

— Документы получишь в строевой части.

В пустыню Леха в этот раз не пошел. Настроение было испорчено с самого утра. Он вернулся в свою палатку и просидел там до вечера, слушая радиоприемник и размышляя на заданную тему:

— Нехорошо вышло. Начштаба старался, а я доверия не оправдал. Ну а как оправдать? Гайки крутить, ремонтом заниматься — это совсем другое, настоящее дело! А на складе сидеть, бумажки заполнять — выдано, принято, списано… — не, это не по мне! Че я дома скажу? Спросят: воевал? Ага, скажу, воевал с мышами на складах! Это же просто мандец какой-то! Никак нельзя было соглашаться!

Михалыч вернулся в палатку вечером. Судя по его загадочному выражению лица, он уже был в курсе событий. Вешая бушлат к печке, он просто и без обиняков спросил:

— Ну что, характер проявил, да? Ох и дурак! Ох, и дура-а-а-а-ак ты, Леха! Тебе была честь оказана, а ты с разлету в говно ныряешь! Ну, дура-а-а-ак… — Михалыч говорил так искренне и горестно, как родитель, вытаскивающий нарядного ребенка из клозетной ямы.

— Че за честь? — ерепенился Леха. — Не хочу я на складах…

— Оно и ясно! — разводил руками Михалыч. — Конечно! На складах только тыловые крысы служат! Вроде меня! Да?! На складах ума не надо!

— Да брось, Михалыч! Я же не про то!

— А про что?! Ты думаешь это просто — складом ведать? Думаешь, бумажку накалякал, и все?! А нормоизнос? А норморасход? А нормосписание? Ты про эти категории что-нибудь понимаешь? Салага! Это, я тебе скажу, наука посерьезней, чем прицелился и стрельнул! Ну ты даешь, Леха! Отказался! Иди к комбату, просись назад! А я за тебя походатайствую! Иди, чудила, пока другого не прислали!

— Да не пойду я никуда! Отстань, Михалыч! Тебе нравится на складе, и ура! А мне не нравится! Нет у меня тяги к учету! Я лучше в пехоте целиться буду!

Михалыч присел на свой тюфяк и несколько минут молча смотрел на раскаленную печку. Потом он вздохнул и уже вполне миролюбиво сказал:

— Ну и молодец, что отказался. Уважаю. — Он откинулся на подушку и, глядя в потолок палатки, продолжил: — Я ведь тоже не сразу на склады попал. Нужда заставила. Ты вот думаешь небось, что Михалыч старый складской гриб? А я, между прочим, когда ты еще на мамкиной титьке сосок губами искал, уже был старшиной парашютно-десантной роты! Понял?! Да я столько прыжков совершил! Ты на горшок столько раз не садился! — Михалыч приподнялся и снова сел на тюфяк. — Я, между прочим, по боевому самбо все разряды выполнил и подтвердил! А боевое самбо это… Это… — Михалыч стукнул кулаком по ящику, стоявшему у его тюфяка, от чего дощатая крышка на нем с хрустом проломилась. — Это не какая-нибудь тебе джоутжитса говняная! Боевое самбо — это вещь! Так что я тоже, не хуже нашего нынешнего комбата, никогда на подчиненных оболтусов рапортов не писал, сам им мозги правил! — Михалыч потрясал в воздухе кулаком.

— Ничего себе! — удивленно воскликнул Леха. — А как же ты, Михалыч, на склады попал?!

— По нужде, говорю! Хрящик меня подвел!

— Какой хрящик?

— Да в коленке. Мениска называется. После последнего прыжка в ногу так вступило! Ни ходить, ни стоять! Караул! Меня в госпиталь отвезли и операцию на коленке сделали. Врачи сказали: к службе больше не пригоден! В общем, на гражданку решили меня удалить! А я че, зуб гнилой, чтоб меня удалять?! Я сразу в несогласие пошел! А они мне говорят: мол, у нас строгие правила! Ну, я, конечно, дожидаться не стал, пока они мне эти правила скальпелем на жопе нацарапают. Сообщил в полк своему другану Мишке Пузыреву. Он тоже старшиной роты был. Отчаянный! Так он меня ночью из госпиталя вместе с костылями выкрал и отвез к своей теще в деревню за двадцать километров. В госпитале, ясное дело, шмон, переполох — лежачий больной сбежал! Умора! Я же после операции только начал с койки вставать. Мой командир полка тоже розыск объявил. Ну а я письмишко ему накатал. Мишка его в штаб подбросил. Написал я, что если не дадут мне служить честь по чести, то увольняюсь самопроизвольно без ихних поганых бумажек.

— Ну и как?! — Леха широко раскрытыми глазами смотрел на Михалыча.

— Да так! Врачебная комиссия дала заключение, что годен к нестроевой. Так и поменял я место службы. Когда из родного десантного полка уезжал, веришь, ревел горючими слезами! В разных местах потом послужил. И по стране поездил… Так что согласен я с тобой, Леха. На склады ты еще успеешь. Служи, пока молодой…

Командование батальона скоро сдержало свое обещание. Через три дня Леху снова вызвали в штаб.

Начальник штаба равнодушно протянул ему документы:

— Поедешь в мотострелковый полк. Тут недалеко. — Он указал место дислокации на прикрепленной к фанерному щиту и украшенной различными булавочными флажками и надписями топографической карте. — Километров десять отсюда. Завтра в восемь часов будь готов. Туда наша машина пойдет.

— Товарищ майор, а на какую должность меня туда назначили? — поинтересовался Леха.

Начштаба усмехнулся:

— Не волнуйся, не в пехоту! Мы своих технарей-ремонтников, даже таких, как ты, обалдуев, в обиду никогда не даем! Если бы в пехоту, то на следующий день ты уже при должности был бы. Доукомплектование идет, людей не хватает, поэтому всех подряд в пехоту гребут. Комбат смотрел твои характеристики и приказал только по специальности тебя определить. Ему спасибо скажи. Будешь в полку старшиной в ремонтной роте. Так что радуйся. — Он глянул на Леху и неожиданно рассмеялся.

Леха недоуменно смотрел на него. Начштаба даже покраснел от смеха. Наконец, глубоко вздохнув, он объяснил причину своего веселья:

— А с другой стороны, тебе даже повезло, что в мотострелковом полку служить будешь. В пехоте служить веселей! — Начштаба снова хохотнул, обнаруживая озорные искорки в глазах.

— Чем же веселей?

— Мне вчера рассказали, у них там недавно случай был из серии — велика страна, а значит, и дураков в ней много! Так вот, два прапорщика хорошо поддали и по пьянке заспорили между собой. Один из них и говорит другому, что если он в кулак учебный взрывпакет крепко зажмет, то когда тот взорвется, только боковые заглушки повылетают, и все. Собутыльник ему не поверил. Ну, ясное дело, они сразу решили провести испытания! А чего откладывать? Дело-то плевое — взрывпакет рвануть! Взяли взрывпакет, вышли за пределы части и подожгли запал. Один долб…б держит, а другой долб…б смотрит! Рвануло! — Начштаба опять залился хохотом.

— Ну и че было? — спросил Леха.

— Да то, что и должно быть! Заглушки, конечно, сразу же улетели! А вместе с ними еще и два пальца! Ох, епть! Большая у нас страна! Ох, епть, и большая! — Начштаба вытер кулаком проступивший на лбу пот, сделал паузу и продолжил: — Тот прапорщик как раз и был старшиной ремроты до тебя. Так что, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Повезло тебе, Шашкин!

Выйдя из штаба, Леха сразу же отправился на склад к Михалычу, чтобы поведать ему радостную новость о своем назначении. Но тот куда-то уехал.

«Надо бы с Михалычем отъезд обмыть, — решил Леха. — Но где взять? То, что я из города позавчера привозил, мы уже попили. Опять в Термез ехать?»

Утро выдалось погожим, но ветреным. Редкие небольшие облачка быстро неслись по небу, покрывая темными пятнами влажный желтый от ярких солнечных лучей песок, который в ненастные дни казался серым и мерзким.

Леха, хорошо изучивший за прошедшие дни временного безделья все окрестные дороги и тропки, сразу вышел к перекрестку, где чаще всего проходили колонны.

Он уселся на разбитый перевернутый автомобильный прицеп, валявшийся у дороги, и стал ждать попутный транспорт. Колонны периодически проходили, но все не в том направлении. Прождав больше часа, он решил не тратить времени даром, а пройти дальше, где в паре километров был еще один оживленный перекресток. Леха торопился. Обычно колонны шли в сторону города до обеда, а возвращались ближе к вечеру. На полпути он заметил скопление бензовозов и несколько бэтээров, стоявших вдалеке, но не на дороге, а на холме рядом с большой военной частью, обнесенной очень распространенным для этой местности забором из колючей проволоки.

В надежде на подвоз Леха почти бегом направился к ним. Но оказалось, что спешил он напрасно. При ближайшем рассмотрении колонна имела какой-то необычный, не совсем военный вид. Бензовозы были разные по калибру — от «газонов» до «КамАЗов» и, судя по их окраске, не были военными, а больше казались разноцветной, случайно оказавшейся здесь гражданской сборной командой. Бэтээры тоже были окрашены скорее для торжественно-показных мероприятий, а не для войны. На их боках и башнях были нанесены белые продольные полосы и красовались знаки «Гвардия». Было непривычно и даже весело наблюдать это скопление неизвестного вооруженного формирования. Лехино веселье еще более усилилось и смешалось с удивлением, когда он подошел ближе к колонне. На броне бэтээров сидели странные бородатые люди возрастом от тридцати до сорока лет, одетые в военную форму старого, времен Великой Отечественной войны образца. Вместо шинелей на них были поношенные гражданские пальто, старые шубы и фуфайки. На башнях и броне стояли бутылки с водкой, вином и лежала закуска. Люди, сидевшие на броне, спокойно выпивали. Другие пили в кабинах бензовозов. Они не обращали особого внимания на Леху, опрокидывая в глотки спиртное, от небрежности и ветра обильно стекающее по бородам и одежде. Их мутноватые глаза говорили о том, что мероприятие было успешным и уже в самом разгаре.

Леха огляделся. В состоянии тихого самозабвенного запоя пребывала вся колонна.

— Партизаны, — определил Леха, не дойдя до машин метров тридцать. — Дикие войска. Очень уж на махновцев похожи. Ряженые, хоть в кино снимай! Значит, гвардейцы бухают и, судя по всему, ехать больше никуда не собираются, — заключил он и уже было развернулся, чтоб пойти дальше, но остановился, решив все же попытать удачу.

— Здорово, мужики! — весело поприветствовал он людей, находившихся на броне головного бэтээра.

Чернобородый мужик, облокотившийся на ствол башенного пулемета, махнул ему рукой:

— Здорово! Заходи к нам на балкон! Отсюда вид приличный и — он щелкнул себя по кадыку пальцем — пьется хорошо! Заходи, военный!

— Давай сюда, прапорщик! Тебя целый капитан зовет! — поддержал приглашение слегка заплетающимся языком другой мужик, с курчавой рыжей бородкой.

— Давай-давай! — радушно замахали остальные.

— Спасибо, мужики! — Леха вежливо приложил руку к своей груди. — Спасибо! Не продадите бутылку? Меня товарищ дожидается, без него мне нехорошо выпивать.

— Да ты и друга зови! Тоже нальем! — продолжал чернобородый. — Мы, землячок, не торгаши! Налить можем запросто, а продавать — это не по нашей части. Залезай к нам, мы свой дембель обмываем! Партизаны мы — из запаса! Нас оттуда, — он махнул рукой в сторону горизонта, — ночью вывели на замену! Кончились наши приключения. По домам теперь, к семьям поедем! Баста! Прощай страна Афгания! Залезай, чего ждешь!

Леха, решивший, что возможность диалога еще не исчерпана, а на колонну он теперь уже вряд ли успеет, быстро забрался на бэтээр и устроился на старом ватнике рядом с чернобородым.

Тот подал ему солдатскую кружку и спросил:

— Тебе водки или вина?

— Вина. — Леха решил не напиваться. Он поднял кружку, до половины наполненную красным вином и, чокнувшись с чернобородым, кивнул: — За ваш дембель, мужики!

— Давай! — сидевшие рядом тоже опустошили свою посуду.

Закусив куском хлеба и плавленым сырком, Леха закурил и поинтересовался у чернобородого, который, судя по всему, был старшим в этом таборе.

— А как же они дальше поедут? — он указал на пьяных в дупель водителей бензовозов.

— А никак, — ответил чернобородый. — Мы дальше не едем, отъездились. Тут теперь, в этой части, ночевать будем. — Он указал на стоявшие за колючей проволокой палатки. — Как все выпьем, так и пойдем на боковую. Командир полка просил нас на территории части по случаю дембеля не бухать, чтоб солдатам плохой пример не показывать. А нам и на природе красота! За пару деньков технику сдадим — и по домам.

— Да-а-а-а, — протянул полулежавший рядом на броне рыжебородый. — Больше месяца мы по афганским дорогам мотались. Хорош уже. Пусть теперь регулярные войска делом занимаются.

— А как вас туда занесло? — поинтересовался Леха.

— Да так, — махнул рукой рыжебородый. — Кого как! Кого прямо с работы, а кого из дома в военкоматы выдернули. Повестки в зубы — и на сборы призвали. Мы же все местные — туркестанские! Бензовозов из автоколонн нагнали, бэтээры эти разрисованные в придачу дали, они, говорят, до этого на парадах в Душанбе ходили. И сразу туда — в каменный век!

— Ну и как там?

— Да так… — коротко сказал чернобородый, хлебнул из кружки водки и передернул плечами. — Так! Провались оно все! — Он снова плеснул Лехе из большой стеклянной зеленой бутылки, именуемой в народе огнетушителем, красного сладковатого вина с названием «Чашма».

Никто Лехе на вопрос так и не ответил. Партизаны пили молча, без тостов. Разливали и пили. Каждый наливал себе сам, когда хотел и сколько хотел.

От расположения полка в их сторону бежал солдат.

Он остановился у бэтээра, перевел дыхание, но, заметив среди партизан кадрового прапорщика, молчал.

— Чего тебе, парень? — спросил чернобородый. Поняв причину неуверенности солдата, он слегка толкнул Леху локтем и сказал: — Это свой человек, говори.

Солдат полез рукой за пазуху бушлата и извлек оттуда сначала пластиковую рукоять штыка-ножа, а затем и его отломанное лезвие.

— Да вот, сломал… — сконфуженно объяснил солдат.

— Ого?! Это чего же ты им делал? — засмеялся чернобородый.

— Метал в пенек! Промахнулся и попал в камень!

— А че ж ты так?! — вступил рыжебородый под веселые возгласы остальных.

— Целкости не хватило, — виновато отвечал солдат. — Помогите, мужики! Ротный башку отвинтит, если узнает!

— Давай его сюда! — сказал рыжебородый.

Солдат быстро подал ему обе составляющих бывшего колюще-режущего оружия. Тот бросил их в открытый люк бэтээра, вынул из ножен свой штык-нож и отдал его солдату:

— На, сынок, не ломай больше! Только номер на рукоятке наждачкой затри, а свой иголочкой нацарапай. Понял?

Обрадованный солдат благодарно закивал:

— Понял! Спасибо! От спасибо! Ну, я побежал? Спасибо, мужики! — Он так же быстро пересек расстояние в сотню метров и, нырнув в прореху колючей проволоки, скрылся между палатками.

— Вот так вот… — глядя в сторону, куда убежал солдат, тихо сказал чернобородый. — Целкости ему не хватило… — И сокрушенно покачал головой: — Кончилось для этих пацанов детство золотое. Там они быстро целкость натренируют.

— Да, похоже, не только у него с целкостью проблемы, — поддержал рыжебородый. — Это нашему гребаному правительству целкости в мозгах не хватает! За какими херами мы туда поперлись?! — Он со злобой далеко плюнул и заерзал на броне. — Кто теперь детей Алика Турдыева кормить будет, после того как он с горы на перевале вместе с бензовозом кувыркнулся?! А?! Эти, что ли, жопы в шляпах?! Он же белобилетник был, с плоскостопием, а его все равно загребли, как шофера! Он, может, и на тормоза нажать вовремя не успел, когда пули впереди зацокали, потому что ноги от долгого напряжения болели! — Рыжебородый спрыгнул с бэтээра на землю и неровной пьяной походкой стал ходить туда-сюда, потрясая кулаками и крича: — Суки паршивые! Пидорасы! Теперь еще и этих сосунков туда гонят целкость наводить! Гондоны! Пидоры!

— Слышал? — Чернобородый слегка похлопал Леху по спине. — Вот так там, браток.

Леха смотрел в уставшие, грязные, запьяневшие лица и тусклое безразличие в глазах этих людей, изведавших то, чего он мог понять, но не готов, не в силах еще был глубоко осмыслить. Мужики продолжали пить горькую. Первый тост за свой дембель давно уже покоился на дне их желудков под хорошей дозой и больше уже не произносился. Они сливали в себя спиртное, попросту топя в нем свое полное, незваное, нехорошее, пугающее осознание вырастившего их мира, воспитавшего в них незыблемую веру в него, как в единственный оплот правды и справедливости. Веру, которая в какой-то миг взяла да и зашаталась, как красивая пьяная шалава на автобусной остановке, от чего красота ее показалась фальшивой, гадкой, а душа покоробилась и занедужила.

Они, как осколки планеты, оторванные и отброшенные от нее некой посторонней силой, теперь летели обратно к границам ее магнитного поля. Желанная сила притяжения для них была так же губительна, как и сила отрыва. Когда они коснутся родимой поверхности, то будут уже совершенно другим, внешне похожим, но сильно изменившимся в своей структуре материалом.

Колонна, обособившись на ветреном косогоре, существовала сейчас сама по себе, как отдельная, еще не познанная, не открытая остальными постояльцами этой пустыни материя, проскочившая дистанцию во времени раньше них, только готовящихся пересечь ту ухабистую межу из точки «до» в точку «после».

Чернобородый нагнулся и крикнул в открытый люк бэтээра:

— Рафик! Рафик! Татарин, ты что, уже готовый там? Дай бутылку!

Из люка показалась рука с бутылкой вина. Он взял ее и передал Лехе:

— Держи, землячок. С товарищем за наш дембель, а лучше за свою удачу выпейте. Будь здоров, браток, — он подал руку.

Разгоряченный вином и разговорами партизан, Леха возвращался в рембат, шагая по степи с бутылкой за пазухой. Он рассуждал, не обращая внимания на испортившуюся погоду и начавшийся дождь.

— Ничего, — думал он. — Армия туда придет, враз порядок будет. Какая армада набралась! А то тоже мне, деятели, придумали необученных партизан посылать. Мужики уже старые, по сороковнику каждому. Давно забыли, как автомат выглядит, а их — под пули. И правда ведь, гондоны в шляпах!

Он остановился и осмотрелся вокруг. Степь была безветренной. С неба почти бесшумно падал дождь. Окрестности качались в мокрой матовой пелене. Ему неожиданно стало крайне одиноко, тоскливо и даже жутко. По телу ринулись колкие мурашки, как сотни точечных электрических разрядов, заставив непроизвольно сократиться мышцы спины. Передернув плечами, Леха не мог понять причины столь резкого душевного провала. Сердце заколотилось, а дыхание сделалось неестественно натужным, как будто он надувал большой воздушный шар. Вспомнились недавние сослуживцы, захотелось увидеть людей, хоть какое-нибудь проявление жизни в этом сыром, замутненном мире. Он поднял ворот бушлата и быстро зашагал, глядя вперед, стараясь хотя бы взглядом скорее достичь любого обитаемого места. Казалось, что позади него остается только пустота и что-то невидимое, но могучее следует вместе с ним, налегает на плечи, душит, но одновременно и толкает его вперед, заставляя ускорять шаг. Он бежал, спотыкаясь о змеиные кочки, пока не увидел часового у шлагбаума рембата. Укрытый плащ-палаткой часовой посочувствовал:

— Промокли, товарищ прапорщик.

— Да, есть немного… — ответил Леха и обернулся назад. Там была все та же необъятная, спокойная дождливая степь.

Леха зашел в протопленную палатку, повесил мокрый бушлат на проволоку у печки, снял сапоги, улегся на тюфяк и включил приемник. Радиоволны смещались, забивая друг друга многоголосьем. Он прошелся по волнам, немного послушал о том о сем и, постепенно согреваясь, вытянулся на тюфяке. Обрывки негромкой музыки, часто прерываемой голосами дикторов, гудение натопленной печки незаметно слились в единый звуковой фон. Тепло обволакивало и успокаивало. Леха уснул.

Михалыч вернулся, когда Леха еще спал. Он снял плащ-накидку, бушлат, шапку и тоже повесил их на проволочные крюки. Потирая ладони, Михалыч плюнул на поверхность печки, проверяя степень ее нагрева. Шипя, подпрыгивая и перекатываясь, жидкий плевок быстро испарился. Опустившись на тюфяк, Михалыч с трудом стянул мокрые сапоги и пододвинул их ближе к округлой, пышущей жаром стенке печи, а затем вытянулся на тюфяке. Он разглядывал неровное раскаленное алое пятно на печной трубе, являющееся единственным источником света внутри палатки, не считая тусклых остатков серого дня, сочащихся через оконный плексиглас. Уставший, простуженный от постоянного нахождения на холодном дожде, он закрыл глаза, вытянул руки вдоль туловища и задремал, ненадолго разлучившись с действительностью. Но скоро сон прервался пробежавшим по телу нервным импульсом. Он вздрогнул и открыл уставшие, ноющие от боли глаза. Медленно повернувшись на бок, Михалыч подпер кулаком подбородок, с завистью глядя на спящего соседа.

«Хоть бы что ему, — думал он, — сопит, только слюни пузырятся. А я, блин, дергаюсь тут, как лягушкин рефлекс. Возрастное, что ли? Ему-то чего, он в жизни пока только сопеть и научился, не успел еще нервы попортить». — Глубоко вздохнув, он снова заложил руки под голову и стал смотреть на провисший потолок палатки, расписанный розоватыми бликами. Работающий рядом с Лехой радиоприемник стал раздражать его.

«Сказки он, видите ли, слушает, — продолжая завидовать спящему Лехе, думал Михалыч, попутно внимая содержанию эфир. — „…Жила была Доминика. У нее был брат Кукулик… Доминика прибеги и братишке помоги…“ — доносилось из динамика. — Тьфу, едрены вилы! — мысленно ругнулся Михалыч. — И так тоска, а тут еще и трагедия… Зачем, спрашивается, этому Кукулику обязательно надо было в дерьмо залезть?! Мимо пройти не мог? Хотя с таким именем… И какой придурок так своего сына назвал? Кукулик, Хрюхрюлик…» — он протянул руку к приемнику и выключил его. Стало тихо. Только палатка парусила, хлюпая от ветра. Скопившаяся в провисшей крыше вода время от времени с тихим шелестом скатывалась по стенкам и тут же уходила в песок.

Не знал еще в тот момент Михалыч, что рядом спал уже не лишний прапорщик по имени Леха, а прапорщик Алексей Петрович Шашкин — старшина ремонтной роты большого мотострелкового полка.

Он позвал:

— Леха! Хорош дрыхнуть, вставай! А то ночью маяться будешь. Вставай! Ужин скоро!

Леха открыл глаза, потянулся и сел. Было тепло, приятно от пробуждения, а тут еще и живой человек рядом. Он надел сапоги, вышел на улицу и прямо с козырька над входом палатки слил дождевую воду себе на голову. Вернувшись внутрь, он вытер волосы полотенцем и, полагая, что выдержал нужную паузу, торжественно объявил:

— Завтра утром уезжаю в пехотный полк старшиной ремроты. Отдых окончен! Не скучай тут, Михалыч! Скоро тебе сюда нового напарника добавят! — Он кивнул на свой тюфяк, а затем приподнял его, вытащив бутылку вина. — Обмоем отъезд?!

— Ага — согласился Михалыч. — Жаль, конечно, что ты у нас не остался. Правда, жаль! Мы бы с тобой хорошо сработались!

Ужинали в палатке, выпивая за удачу и новое Лехино назначение.

Леха поведал Михалычу про встречу с партизанами и про странные ощущения, охватившие его в степи.

Михалыч внимательно выслушал его и подытожил:

— Это, Леха, место для тебя, может, такое нехорошее. Ты больше туда не ходи.

— А для других оно хорошее?

— Для других, может, и вполне нормальное. Говорят, у каждого человека есть свои нехорошие и хорошие места на земле. Некоторые из них даже, говорят, жизнь забрать могут, а другие, наоборот, силу дать, от болезни спасти. Вот считай, что ты свое нехорошее место уже определил. А это даже лучше, чем хорошее найти. Оно же ведь как? Главное — знать, где вляпаться можно, чтоб потом не отмываться. Твое видал где? Далеко в степи, на безопасном для жизни расстоянии. Какой тебя хрен сюда еще занесет? Ты же не Кукулик!

— Какой Кукулик?

— Да так, герой один! Долго рассказывать — Доминикин брат! Тоже шастал почем зря, под ноги не глядел, пока не вляпался!

— Да ладно тебе, Михалыч, заливать! Плохое место, хорошее место… Может, это у меня от вина в бестолковке помутнело? Хотя чего там? Выпил всего граммов двести. Не должно бы вроде. Ну и черт с ним! Скоро мы, Михалыч, все в теплые края отсюда двинемся. Исключительно на хороших местах станем! Наладим там распорядок для угнетенного народа, укрепим интернациональную связь и дружбу! Обоснуемся, заживем!

Михалыч молчал. Не впечатляли его Лехины настроения. А Леха продолжал балагурить в свое удовольствие, стараясь заглушить надсадность от дневных впечатлений.

— Я перед сном по приемнику вражеские голоса слушал. Знаешь, Михалыч, чего они там гундели?

— Чего?

— Что мы, как агрессоры, захватили чужую страну. Представляешь, капиталисты вшивые чего курлыкают? Сами тогда во Вьетнаме собирались трудовой народ сгноить. Не вышло? И тут небось на Афганистан свои виды имели! Сучьи потроха! А мы уже там! Под свою защиту целую страну взяли и — порядок! Хрен теперь с репку от нас всему мировому капиталу! Чмошники! Кстати, Михалыч, там небось потеплее, чем тут?

— С какого это перепугу там теплее?! Граница всего в сорока километрах. Смотри, как переедешь ее, так сразу шмотки сбрасывай, а то, неровен час, сгоришь от жары! Как же! Жопа задымится! Балбес ты, Леха! Дальше ведь горы пойдут, а над уровнем моря всегда в это время мороз! Ох и балбес ты! Все в приключения вхерачиться норовишь! Бегаешь по степи как свернутый, копаешь! — Он кивнул на горку Лехиных археологических черепков, сваленных рядом с углем.

— А чего же?! В знаниях — наша сила! — Леха смеялся. — А ты, случайно, не знаешь, Михалыч, чем ихние женщины себе на лбу пятнышки рисуют?

— Какие пятнышки? — пожал плечами Михалыч.

— Ну, такие. — Леха указательным пальцем ткнул себя в середину лба повыше бровей. — Ты че, в индийских фильмах не видал? — Он плавно повел руками перед собой на манер индийского танца, затянул тонким противным голосом: — Я-я-я — а-а-а-а — я-я-я-я… — И захохотал.

— Откуда я знаю, чем?! Может, соплями! Или еще чем таким! Мне-то какая разница?! Ты задор-то поубавь, мой юный друг, а то точно с такими причудами там быстро на своей башке пятнышко заработаешь. Только его тебе зеленкой нарисуют вокруг дырки! — Михалыч обвел в воздухе кружок указательным пальцем.

— Ну-у-у-у, Михалыч! — продолжал забавляться Леха. — Какой-то ты неправильный прапорщик. Не по коммунистическим идеалам живешь и рассуждаешь! Там ихний народ под игом капитализма жестоко раскорячился, пятнышки на лбу от нищеты не поймешь чем рисует, а тебе до этого, как я понял, вообще никакого дела нету! Кривую, неправильную дорожку избрал, това-а-и-и-и-щ! — Леха сделал рукой революционный исторический жест, вытянув вперед ладонь.

— Тьфу! — Михалыч стукнул кулаком по своему тюфяку и засмеялся. — Ну баламут! Зато ты правильный и прямой, как гвоздь в говно забитый! — Он пододвинул кружку. — Наливай, а то прокиснет!

Они допили вино и, соблюдая конспирацию, закопали пустую бутылку на бутылочном кладбище в углу палатки.

На рассвете Леха уехал.

Мотострелковый полк, куда он прибыл для прохождения дальнейшей службы, занимал довольно значительную по площади территорию. До этого кадрированный и малочисленный, он ежедневно пополнялся прибывающими со всех концов необъятной страны офицерами и прапорщиками, срочнослужащими сержантами и солдатами. Палаточный городок, где размещался личный состав, разрастался по мере прибытия людей.

Две с лишним тысячи человек пребывали в постоянном движении, подчиненном одной общей цели — развернуться до полного штата, провести боевое слаживание подразделений и в полной боевой готовности пересечь границу с сопредельным государством, за которой выполнить свой интернациональный долг.

Поступающая в полк новая боевая техника выстраивалась на желтоватом песке стройными зелеными рядами.

Выйдя из штаба полка, Леха отыскал расположение ремонтной роты и доложил о своем прибытии командиру роты капитану Иванову.

Худощавый и невысокий капитан Иванов, который по возрасту уже давно должен был быть минимум подполковником, принял Леху доброжелательно. Он сразу ввел его в курс происходящего, определив круг первоочередных задач своего нового старшины. Впрочем, обязанности старшины роты Лехе были хорошо известны. Он быстро познакомился с офицерами, личным составом и принял ротное хозяйство.

Территория ремроты была обособленной — отгорожена от остальной полковой проволочным забором, включая автопарк с мастерскими. Бойцы роты занимались ремонтом машин, бэтээров, тягачей и другой техники. Несмотря на то что техника, поставляемая на вооружение полка, шла эшелонами прямо с заводов, все равно по разным причинам некоторые машины нуждались в ремонте и все без исключения — в техническом обслуживании. А с учетом того, что техники в полку было очень много, то ремонтные работы шли непрерывно и не прекращались ни днем, ни ночью.

Леха восхищался новенькими остроносыми бэтээрами — БТР-70, которые ежедневно пригонялись в полк с тех самых разгрузочных платформ под Термезом. В перегоне техники участвовали все без исключения, кто имел водительские права.

Более опытные водители сгоняли технику с платформ, а менее опытные — быстро совершенствовали свои навыки вождения при ее перегоне в полк. Водители-перегонщики были поделены на взводы по пятнадцать человек, во главе которых был офицер или прапорщик. Леха тоже несколько раз успел поучаствовать в перегонах в качестве командира взвода. Он с большой охотой выполнял такие задания, ему нравилась эта служба. Когда полк был уже полностью технически укомплектован, Леха снова занялся исполнением своих прямых обязанностей старшины роты.

Он следил не только за тем, чтобы личный состав роты был обеспечен всем необходимым, но и по распоряжению командира заведовал инструментом, агрегатами, оборудованием и при необходимости сам участвовал в ремонтных работах. Техник роты, отвечающий за все техническое оснащение, имеющееся в парке, к этому времени еще не прибыл, а потому Лехе приходилось разрываться между выполнением обязанностей по двум должностям одновременно.

Командир роты капитан Иванов был человеком спокойным и своей неторопливой рассудительностью чем-то напоминал Лехе колхозного завгара Петра Никодимовича. Офицеры роты за глаза называли его «пятнадцатилетний капитан» по названию известного приключенческого романа, ведь Иванов уже почти пятнадцать лет носил капитанские погоны и теперь воспринимал их скорее не как бывшее достоинство, перешедшее со временем в недостаток, а как забаву. Увы, должность командира роты имела в звании лишь капитанский потолок. А потому свои четыре маленьких звездочки на погонах Иванов в нарушение уставных требований разместил так близко к друг другу, что издали они напоминали одну большую маршальскую звезду. Чем-то раздосадованный зампотех полка, однажды увидев на плечах Иванова этот результат самовыражения, раздраженно спросил его:

— Ты чего это себе звезды так наляпал, капитан?!

На что Иванов бодро и громко отрапортовал:

— К майору окучил, товарищ подполковник!

Зампотех плюнул и пригрозил:

— Смотри мне, Иванов! Времени осталось мало, скоро выступаем! Если что… — Но, глянув на невозмутимо стоявшего перед ним подчиненного, лишь досадно махнул рукой и скорым шагом пошел прочь, вероятно, решив, что нотация Иванову бесполезна. Ведь свои обязанности Иванов выучил за эти годы, как никто другой. Ремрота работала слаженно и четко.

Иванов посмотрел вслед зампотеху, затем подозвал стоявшего невдалеке Леху:

— Слышь, старшина. Тебе аккордная работа намечается. — Он замолчал, не торопясь достал сигарету из пачки и раскуривал ее, не спеша с постановкой задачи.

Леха молча глядел на него, ожидая дальнейших указаний. Судя по невеселой мине командира роты и некоторой медлительности, он догадывался, что тот и сам еще толком не решил, как подойти к решению задачи, которую ему, скорее всего, только что поставил зампотех полка.

— Короче, так, — Иванов указал рукой на въезд в полк, — видишь, там вон, за колючкой, стоит старый БТР — 60 ПБ? Зампотех сказал, что ночью партизаны приволокли его на буксире к нашему шлагбауму и бросили. — Он медленно затянулся дымом и продолжил: — Короче, сказал, чтобы мы его оживили. Не оставлять же боевую технику здесь? Так что бери тягач и тащи его к нам.

— Тут своей техники полно! — Леха от неожиданности даже немного вспылил, махнув рукой в сторону ремонтного парка. — Итак еле успеваем! Может, узнать поточнее, из какого он полка, оттащить его к хозяевам, да и дело с концом, пусть они сами ремонтируют. Бэтээр-то чужой, чего мы с ним валандаться будем?

— Полностью с тобой солидарен, старшина, — спокойным тоном продолжил командир роты, кивая головой и выпуская тоненькую струйку дыма. — Но зампотех моим, таким же мудрым и красноречивым песнопениям не внял. Видал?!

— Видал, — со вздохом ответил Леха.

— Ну а раз видал, то и трос тебе в руки! — Иванов по-доброму усмехнулся. — Прав, конечно, зампотех. Чей этот бэтээр, сейчас вряд ли догадаешься. Ни документов, ни партизан, да и какие дураки, кроме нас с тобой, этот старый гроб взять согласятся, когда до убытия отсюда всего ничего осталось?! — Он бросил окурок и раздавил его в песке подошвой сапога. — Тащи его сюда, разбираться будем, может, и не так все плохо!

У полкового шлагбаума стоял разрисованный белыми полосами, с гвардейскими знаками на броне близнец того партизанского бэтээра, который, по словам чернобородого, когда-то ходил на парадах. Тупоносый корпус делал его похожим на гигантского наряженного к выступлению циркового кабана. Лысая резина на колесах, опушенные и развернутые в сторону стволы двух башенных пулеметов, раскрытые люки, через которые в боевое отделение хлестала дождевая вода с мокрым снегом, вызвали у Лехи очень знакомое, когда-то возникшее у него на заднем дворе колхозного гаража чувство сострадания к осиротевшей технике и приступ легкой тоски. Вид у бэтээра был жалкий и унылый. На фоне новых «семидесяток», одетых в остроносые стремительных форм корпуса, с начинкой из двух мощных двигателей, этот устаревший «шестидесятый» выглядел до такой степени гадким утенком, что у Лехи заныла душа. Струи дождя, стекающие по его грязной размалеванной броне, напоминали горькие слезы потерявшегося в зоопарке ребенка.

Леха влез на броню, захлопнул люки и, пока механик-водитель тягача прицеплял трос к буксирному крюку, стоя на башне, поднес ко рту сложенные рупором руки и прокричал:

— Товарищи родители! Потерявшийся мальчик… — он посмотрел на бэтээр, — примерно двадцати лет, весом одиннадцать тонн и без документов ожидает вас у шлагбаума! Просьба подойти немедленно! Повторяю! Какая сука техникой разбрасывается?!

Водитель тягача, уже накинувший трос на буксирный крюк, весело засмеялся.

Леха спустился в водительский люк и сел за руль. Сколько он ни дергал рычаг, передачи не включались.

— Да-а-а-а, — он покачал головой. — Везет мне на антиквариат. Вот же везет! Это, случайно, не на нем тогда великого Тутанхамона в пирамиду под оркестр завозили?!

Некоторые колеса бэтээра не вращались, видимо, из-за неисправности раздаточных коробок, поэтому двигался он за тягачом на буксире до ремроты то волоком, то юзом. Все, что можно, с него было снято, в том числе и все навесное оборудование с обоих двигателей, которые, как две лысые головы, торчали внутри моторного отсека. Это были маломощные движки от «пятьдесят первого» «газона», точно такие же, как и движок на многострадальной Клеопатре.

При более тщательном осмотре было выявлено еще много разных поломок. Мелких и не очень.

Капитан Иванов выслушал обстоятельный Лехин доклад.

— Так, — оценивая ситуацию, сказал он. — Запчастей у нас валом. Только вот «газоновских» коробок передач старого образца и сцеплений к ним у нас на складе нема. Надо где-то искать! — Он покрутил головой, осматривая окрестности, как будто пытался невзначай обнаружить где-то между пустынных кочек те самые коробки передач и сцепления к ним.

— А может, в рембат смотаться? — предложил Леха. — Пусть зампотех бумагу с печатью оформит. У меня в рембате приятель есть, начальник склада. У них этого добра…

Иванов, глядя на почти усопший бэтээр, быстро заключил:

— Попробуем. Я к зампотеху, а ты бери «ЗИЛ» с водилой — в рембат поедете.

Примерно через час командир роты протянул Лехе необходимый документ и сообщил:

— Зампотех решил, что этот бэтээр остается в распоряжении ремроты как боевая единица, поскольку рядом с новыми «семидесятками» он в батальонах не скакун. Езжай в рембат. — Иванов посмотрел на Леху как на единственную надежду. — Успеешь сделать, старшина?

— Если к вечеру вернемся с запчастями, то думаю, за пару дней успеем. Правда, с условием, что сами движки более или менее в порядке.

За время двухнедельной отлучки рембат предстал перед Лехой в несколько ином виде. На месте больших штабелей ящиков стояли груженые машины. Часть палаток была демонтирована. Не наблюдалось уже той повышенной суеты. Рембат планомерно готовился к скорому маршу.

Часовой у шлагбаума, узнав Леху, сразу пропустил его в расположение части. Михалыч от радости внезапного свидания обнял его, как дорогого родственника, и сразу душевно вник в проблему. Осталось получить разрешение командира на выдачу упомянутых в бумаге запчастей.

Командир батальона прочитал бумагу, покрутил ее в руках, кашлянул в кулак и спросил:

— Он что, твой полковой зампотех, не знает, что мы не дивизионные склады? Что мы запчасти используем для ремонта, а не для снабжения частей?

— Конечно, знает, товарищ майор! Я ему тоже говорил, — начал, не краснея, врать Леха, пытаясь склонить ситуацию в свою сторону, — что, мол, не дадут нам железок по этой бумаге! А он сказал, если не дадут, то мы этот гроб с пулеметами к рембату перетянем, пусть они тогда сами с ним и… — Он замолк, выбирая приличное словесное выражение нахлынувшего чувства обиды от такого формального подхода.

Комбат раздраженно вздохнул, сложил листок пополам и, в упор глядя на Леху, сказал:

— По глазам вижу, что брешешь, но идея хорошая. — Он достал из внутреннего кармана ручку и размашистым почерком наискосок что-то написал в верхнем углу и передал листок Михалычу. — Отпусти!

Не прошло и трех часов, как капитан Иванов с нескрываемым удовольствием осматривал выгруженные из кузова «ЗИЛа» запчасти. За время Лехиного отсутствия по указанию Иванова для бэтээра были принесены другие необходимые запчасти и аккуратно разложены у переднего колеса.

— Успеешь, старшина? — с некоторой неуверенностью снова спросил Иванов, сомневаясь в том, что вся эта куча новых железок будет установлена и опробована за пару оставшихся дней и ночей. Полк уже начал грузиться на колеса. Поговаривали, что уже есть приказ на передислокацию и до начала выступления оставались уже не дни, а часы.

— Да вроде должен… — неопределенно предположил Леха.

Более точного ответа Иванов и не ждал. По своему богатому опыту он знал, что старая техника, как пещера неожиданностей, которые в те годы возили чехи в своих луна-парках по всему Союзу. За каждым запланированным поворотом гаечного ключа вполне могут последовать еще десять незапланированных. Но в данном случае результат должен быть один — проблема должна быть решена в назначенный срок, и не секундой позже.

Иванов скорее не приказал, а приговорил своего смекалистого старшину к успешному решению задачи:

— Короче, так, товарищ прапорщик, чтоб к маршу был готов. Понял?

— Есть, товарищ капитан, — безропотно принял Леха предстоящую неизбежность.

Иванов уже спокойно, по-отечески продолжил:

— Сам понимаешь, Леха, на буксире его за речку тянуть не получится. Не ближний свет. Километров на пятьсот в глубь страны пойдем. Никакая машина этот одиннадцатитонный мавзолей такое расстояние с нормальной скоростью по горам не протянет. Так что давай, Шашкин! — Он снова засмеялся. — На нас с тобой с этой минуты, как на примерных сынов, вся отчизна с надеждой смотрит, и особенно лучшие ее представители — зампотех и командир полка! — Иванов глянул по сторонам и указал на караульного, стоявшего возле шлагбаума ремроты. — Даю тебе на подмогу вон того орла! Можно сказать, последнее НЗ тебе жертвую! Других свободных нет, сам знаешь, все пашут.

Прикрепленный к Лехе боец годился скорее в оруженосцы, чем в помощники при выполнении ремонтных работ. Но все остальные бойцы-специалисты действительно были задействованы под завязку и без дела не сидели. Это был единственный свободный от работ орел. Он достался ремроте по наследству от личного состава кадрированного полка.

Это был маленького роста худенький узбек по фамилии Рахимов. Его широкое чрезвычайно смуглое ушастое лицо, нос, похожий на чернослив, губастый маленький рот и узкие щелочки глаз вызывали неимоверную симпатию своей игрушечной типичностью представления Лехи об азиатских людях, борющихся против басмачей в гражданскую войну. Замасленный, свисавший почти до колен и неряшливо топорщившийся под ремнем бушлат, шапка, не спадавшая с маленькой головы только благодаря поддержке ушей, нечищеные кособокие сапоги на кривых, как подкова, ногах, вызывали в Лехе скорее отеческое сострадание, чем раздражение на подчиненного раздолбая. Звали его Шукурулло, но как он сам назвался — Шурик.

Судьба забросила Шурика в ремроту по причине недавней травмы ноги — сложный вывих и разрыв связок. Он был выписан из госпиталя со строгим ограничением временно строем не ходить, тяжестей, кроме ложки, не поднимать, отчего и был лишен почетной возможности продолжать службу в составе доблестных мотострелковых подразделений.

Все дни напролет он занимался тем, что бессменно нес караульную службу у входа на территорию ремроты, принимая пищу под грибком на табуретке и оправляя естественные надобности в нескольких шагах от своего поста у колючей проволоки. Впрочем, он и не роптал. Все было точно по предписанию докторов. Автомат, как основная тяжесть, болтался у него за плечом и был весомым намеком на то, что вооруженное им чучело тоже является частью великой и непобедимой армии.

С первых минут, чутко уловив доброе к себе Лехино отношение, а еще и то, что теперь эта грозная, почти уже боевая машина будет надежно защищать на марше своей броней его тщедушное тело, Рахимов, радуясь внезапно произошедшим в его службе изменениям, первым делом забросил автомат в люк бэтээра. Он слегка подпрыгнул от такого внезапно свалившегося на него счастья и, по-детски взвизгнув, почти шепотом поведал Лехе тайну, глубоко хранимую им из тактических соображений.

— Рахимов ремонта делать хорошо умеет! На хлопковый комбайна работал! Много работал! На «ЗИЛу» катался! Гайка понимает крутить! — Он широко и лучезарно улыбался, от чего сильно напоминал полнолуние.

— Ну, давай, Шурик! — Леха тоже рассмеялся, но не столько от радости посвящения в его тайные умения, сколько от того, что представил Рахимова на месте другого Шурика — из «Кавказской пленницы», решив, что фильм с его участием был бы куда колоритнее. — Давай, топай на кухню, неси котелки со жратвой! Пообедаем, тогда и приступим.

В самом начале совместной работы выяснилось, что Рахимов действительно хорошо ориентируется в гаечных ключах и различной ремонтной оснастке. К тому же малый рост новоиспеченного ремонтника позволял ему быстро сновать по бэтээру, обеспечивая Леху необходимым инструментом и деталями. При переноске тяжестей он не ныл, хотя и прихрамывал на больную ногу. В минуты перекура он усаживался на броню рядом с Лехой и с достоинством первого слуги князя курил сигареты «Памир». Теперь те, кто ходили ниже по земле, по его мнению, занимались каким-то несерьезным делом, а он уже в боевом, гвардейском, судя по знакам на броне, экипаже. Объяснения Лехи, что их полк не гвардейский, а поэтому знаки тут никакой роли не играют, его ничуть не затронули. Рахимов старательно протер их тряпкой с обеих сторон. Они теперь были единственными чистыми пятнами на броне. Оказалось, зря он проявил такое рвение. Зампотех полка, лично справившись о состоянии ремонта бэтээра, приказал, по известным причинам, в срочном порядке закрасить эти знаки воинской доблести.

Рахимов залез в бэтээр, сел на лавку для пехоты и сразу впал в невыносимое уныние, всем своим видом демонстрируя, что иначе как в гвардии он служить больше уже нигде не может. Ну хоть ты режь его! Быстро, оказывается, к хорошему привыкают люди. Да и Леха тоже в душе был с ним согласен. Дали гроб, так хоть был бы гвардейский, жалко, что ли?

— Слышь, Шурик, — Леха толкнул Рахимова в плечо, ясно понимая, что без его помощи он хоть даже обделается от усердия, а ремонт вовремя не завершит. — Иди их грязью посильней замажь. Зампотех ведь не сказал, чем мы их закрасить должны.

Рахимов насколько смог широко раскрыл благодарные глаза:

— Правда, правда! Гвардия крась, а краска совсем не дает! Хитрый какой зампотеха! — Он быстро выскочил из бэтээра, сбегал к дизельному сварочному агрегату, набрал из-под него масляной отработки и этой жирной грязью хорошенько замазал гвардейские знаки, после чего они снова продолжили ковыряться в утробе железного гвардейского организма.

Но вот наконец и настал тот первый торжественный, как говорили тогда в официальных докладах, жизнеопределяющий момент. Леха сел на водительское место и включил тумблеры зажигания двигателей. За его спиной затаенно посапывал Рахимов. Поочередно Леха нажал на кнопки стартеров, сперва левого, а потом правого двигателя. Они услышали сначала стрекот стартеров по маховикам, чихи в карбюраторах, а затем мерный рокот работающих моторов. К восхищению членов экипажа оба движка работали устойчиво, показывая сносное давление масла в датчиках на приборном щитке.

— Ты смотри! — радостно воскликнул Леха.

— Куда?!

— Никуда! Просто смотри и радуйся! Значит, поедем! Коробки передач, сцепления и одну раздатку заменим и как попрем с тобой на гвардейской технике! Аж рубахи от ветра заворачиваться будут! Лишь бы успеть с ремонтом.

— Рахимову спать не надо! Есть не надо! Давай дальше работать, командир! — Он горячо рассуждал за спиной, постукивая кулаком по сиденью стрелка.

— Не-е-ет, — Леха потянулся. — Ты, стахановец, можешь, конечно, и не жрать, и не спать, а я с удовольствием поем и подремлю. — Он глянул на часы. — Два часа ночи уже, а то днем работать не сможем. Пошли жрать — и отбой! — Он выключил внутреннее освещение и переноску.

Через три часа их разбудил дневальный.

Леха уже сидел на броне и курил, когда Рахимов шел к бэтээру от своей палатки, хромая сильнее прежнего.

— Болит нога? — спросил Леха.

Рахимов кивнул:

— Мала-мала болит.

— Ну, залезай сюда, покури пока, Шурик. А где ты ногу повредил?

— А-а-а-а, — усаживаясь рядом с Лехой на броню, зевая, сказал Рахимов. — Хотел птичка наловить! С крыши плохо упал, нога плохо повернул.

— Каких птичек?

— Голуби. Мясо голубиный жарить хотел.

— Тебя чего, не кормили? Чем тебе голубь мира, святая пролетарская птичка, помешал?! Чего в нем жрать-то, в костлявом?

— У нас в части жи-и-и-и-рные голуби на крыша жили, как фазан.

— Не пролетарские, значит? Жирные?

— Жи-и-и-ирные! О! — Рахимов развел ладони. — Они на штабе жили. Их замполит кормил. Хороший птичка! — Он зацокал языком. — Болшой! Я сетка плел, ночью лез. Сетка кидал. Крыша скользкий был, упал.

— А потом очнулся — гипс?! Да?

— Нет. Очнулся — старшина. Говорил, что я болшой чурка! Что от сильно тупой обезьяна произошел! Надо, говорил, не сетка кидать, а рогатка метко стрелять!

— Точно! — Леха затрясся от смеха. — Его обезьяна поумней твоей была! Развитая макака, смекалистая! Это она ему, видать, подсказала взрывпакет на прочность испытать! Ладно, бросай курить, пошли трудиться! — И они снова скрылись в люках.

Днем к ним наведался оружейник — сержант-сверхсрочник со склада артвооружения. Он сначала разобрал, почистил пулеметы, а затем выставил на некотором расстоянии от бэтээра небольшие фанерные щитки с закрепленными на них метками и мишенями и занялся выверкой пулеметного прицела. Оружейник вращал башню, что-то подкручивал, переставлял метки, снова подкручивал и вращал башню, сетуя на потускневшее от времени и поцарапанное защитное стекло на амбразуре прицела. Наконец он отложил в сторону свои инструменты.

— Готово, — доложил он. — По-холодному пристрелял. Надо бы, конечно, на всякий случай проверить, как положено, кучность боя, но вам, я вижу, сейчас не до этого?

— Точно, — кряхтя от напряжения, подтвердил Леха, ставивший на место корзину сцепления.

— Ну, не беда, — глядя в прицел, сказал оружейник. — Погрешность при стрельбе если и будет, то минимальная. Не промахнетесь. Кому работу передать?

Леха на время отвлекся и посмотрел на Рахимова.

— Шурик, ты из таких пулеметов когда-нибудь стрелял?

Рахимов отрицательно покачал головой:

— Автомат стрелял немного.

— Не горюй, это не труднее, чем хлопок на комбайне косить, — сказал Леха. — Принимай агрегаты! Назначаю тебя главным директором пулеметной точки! Остальные бойцы все при своих машинах, так что мы с тобой вдвоем в этом, — он постучал гаечным ключом по броне, — заведении ехать будем. Между прочим, в гвардейском, не забывай этого никогда!

Оружейник посмеялся и, уступая место на сиденье башенного стрелка Рахимову, сказал:

— Садись, братан, осваиваться будем!

Рахимов деловито уселся на сиденье башенного стрелка.

— Говорю сразу, — в назидательном тоне начал оружейник, — как и все русское оружие, эти пулеметы являются проявлением гения русской оружейной мысли! Ты меня понял?!

Рахимов кивнул. Он кивал так глубоко и убедительно, что и без слов были ясны его способности схватывать все на лету.

Оружейник щелкнул пальцами и продолжил, четко и медленно выговаривая каждую фразу, как учитель в начальной школе:

— Пулеметы просты в стрельбе и неприхотливы в обращении! Проще говоря, стрелять будут в любом случае, если, конечно, в них специально не насрать! — Он слегка хохотнул, но затем смолк и серьезно добавил: — Хотя все же думаю, что и сраные, — он на секунду замолк, вероятно, осмысливая свое предположение, — работать будут. Но кайф от стрельбы, скорее всего, будет уже не тот! — Он опять хохотнул. — Ладно, братан, лирику в сторону! Теперь смотри в прицел! — начал он подробный курс обучения. — Видишь, там две шкалы? Левая шкала — под крупнокалиберный пулемет КПВТ калибром 14,5 миллиметра, а правая — под курсовой ПКТ, калибром 7,62. Усвоил?

Рахимов кивнул, оружейник щелкнул пальцами, как бы подтверждая окончание данного этапа обучения.

— Стреляют они от электроспусков — вот этих двух кнопок на поворотной рукояти башни. Какая для какого, догадался?

Рахимов кивнул и пояснил:

— Левый — для болшой, правый — для маленький!

— Хорошо! — щелкнул оружейник. — Продолжаем! В случае выхода из строя аккумуляторов электроспуски работать перестанут, но можно будет стрелять от механических приводов, — он показал рукой рычаги на каждом из пулеметов и, сделав паузу, продолжил: — Единственный недостаток крупнокалиберного пулемета — это возможность перекоса патрона в патроннике в случае медленного отвода затворной рамы назад. Но чтобы не случилось перекоса, затвор должен при взведении отходить быстро! Это делается тросиком с большим и резким усилием. — Он оценивающе посмотрел на маленького ростом и легковесного Рахимова. — Вот этот случай как раз для тебя, братан. Ты видал, как петух курицу топчет?!

Рахимов кивнул и заулыбался:

— Видал! Сильно топчет!

— Правильно! Поэтому у него и патрон в перекос не уходит! Вот так же сильно, безжалостно и с полной самоотдачей ты должен дергать за этот трос! Понял?!

— Ага, ага! — смеялся Рахимов.

— Ну, тогда дергай!

Оружейник еще долго рассказывал правила эксплуатации и стрельбы из башенных пулеметов и тренировал Рахимова, заставляя его многократно изменять установки прицела и выбирать, каким пулеметом какую цель поражать с учетом изменяющихся условий стрельбы.

Наконец он щелкнул пальцами и заключил:

— Ну все, кажись, снайпер готов! Ты понял, — он весело стукнул Рахимова ладонью по спине, — что пулемет — залог здоровья?!

Рахимов, взмокший от интенсивной учебы, стирал шапкой пот с лица и только кивал в ответ.

Пожелав трудягам-гвардейцам удачи, оружейник собрал свои инструменты и ушел, а Рахимов снова пополз на четвереньках по масляным пятнам в моторный отсек, где все это время, не останавливаясь на перекур, работал Леха.

Через сутки, смертельно уставшие, с поцарапанными, ноющими от постоянного напряжения руками и разламывающимися поясницами, они упали под утро на жесткие лавки для пехоты и уснули, уткнувшись носами в шапки, съежившись и поджав от холода ноги среди разбросанных гаечных ключей и грязной промасленной ветоши.

Вся полковая техника, в том числе и машины ремроты, уже вытянулась в колонну. Полк ждал приказа на начало движения. Палаточный городок, еще вчера наполненный звуками и жизнью, был полностью разобран. О его недавнем существовании напоминали лишь прямоугольной формы площадки да тропинки, протоптанные на песке солдатскими сапогами.

Редкие небольшие костерки растянулись мерцающей цепочкой вдоль всей колонны, отражаясь в зрачках беспокойно бегавших в отдалении шакалов, привыкших за прошедший месяц к изобилию объедков с солдатского стола. Отходы пищи, за неимением штатных точек для их утилизации, вываливались в отрытую ковшом экскаватора яму в полукилометре от расположения полка и длительное время являлись местом пиршества обитателей пустыни. Накануне эту яму засыпали, и теперь, внезапно снятые с довольствия, четвероногие хозяева пустыни бегали, лихорадочно шарахаясь от света костров, и пронзали темноту изощренным воем. Люди, сидящие и лежащие у костров, не обращали на них внимания. У костров и на технике никто не спал.

Степь тонула в непроглядной ночи, скрывающей под своим огромным покрывалом бессонное волнение тысяч людей, которым остался лишь один короткий переход, бросок к тому берегу, где скоро перемешаются и спрессуются намертво в одном комке их судеб великая духовная сила с ужасающим душевным опустошением. Всего один шаг оставался этим людям к постижению того, что достанется им теперь навсегда и как награда, и как мука.

И только один бэтээр с крепко спящим внутри экипажем из двух человек стоял отдельно ото всех и был здесь пока вроде бы ни при чем, как больной, еще не успевший отойти от наркоза.

Леха проснулся от стука по броне. Он распахнул люк и выглянул наружу. Светало. У бэтээра стоял капитан Иванов. Его небритое лицо в рассветных сумерках казалось сильно постаревшим.

— Чем порадуешь, старшина?

— В основном готово. Осталось на ходу опробовать. — Леха вылез на броню, потянулся и зевнул. — Но теперь, как говорят, уже дорога покажет.

— Тогда ставь своего гвардейца в ротную колонну. Часа через два покатимся! Поспать удалось?

— Так точно, удалось. — Леха посмотрел на часы. — Четыре часа как секунда! — Он сел на башню и потер ладонями лицо. — Сейчас умоемся. — Он постучал по броне каблуком. — Подъем, Рахимов! — И снова посмотрел на Иванова: — Колодки тормозные надо развести, а то ночью чуток проехался — с большим трудом затормозил. Подносились, видать.

— Разводи и давай в колонну. Да не тяни, а то зампотех по твоему поводу весь исстрадался и меня уже заелозил!

Иванов ушел. Разводка тормозных колодок принесла кое-какой результат. Бэтээр, пусть и нехотя, с трудом, но все же стал тормозить и останавливаться в фазе, когда от давления ногой на тормозную педаль Лехины глаза уже ощутимо вылезали из орбит. Но и это в создавшейся ситуации было все же неплохо.

Леха сменил грязную техническую куртку и комбинезон на чистый бушлат и форму. Пользуясь правами старшины, он полностью переодел и Рахимова.

Они подогнали свою, в общем, восстановленную боевую машину в хвост ремроты и приступили к завтраку, расставив на носу бэтээра банки с кашей и тушенкой.

В это время колонну обходил зампотех полка. Он остановился возле их бэтээра и придирчиво осматривал народившуюся сверхштатную боевую единицу, как будто решал, насколько достойна она выдвинуться вместе с ним на почетное выполнение интернационального долга.

Леха с куском тушенки за щекой стоял смирно, испытывая внутреннее напряжение от важности момента, и, затаив дыхание, смотрел на зампотеха.

Тот остановил взгляд на проступающем на броне из-под жирной масляной грязи гвардейском знаке.

— Почему приказ не выполнил? — Он уставился на Леху. — Почему не закрасил, спрашиваю? Почему строевого номера на броне нет, как у людей?! Где знак полка, я тебя спрашиваю?! — Зампотех ткнул пальцем в стоящие рядом ремротовские машины, на дверях которых свежей белой краской были выведены номера и полковые знаки ромбовидной формы.

— Краски нет, товарищ подполковник! Допоздна работали, ночью закончили, уже темно было! Не успели! — начал оправдываться Леха.

— Не успели?! Тогда соскобли этот выпендреж! Разгильдяй! Где Иванов?! Иванов! — Зампотех покрутил головой по сторонам.

Капитан Иванов в это время стоял с другого бока бэтээра и покуривал. Услыхав свою фамилию, он даже не сдвинулся с места, не желая лишний раз оправдываться по мелочам, отлично понимая нервозность зампотеха перед предстоящим маршем.

— Бери топор и скобли! Пока командир полка не увидел! — жестикулировал перед Лехиным носом зампотех. — Давай, давай, товарищ прапорщик!

— Есть! — ответил Леха, без энтузиазма направляясь к закрепленному на броне топору.

Он медленно отстегнул от креплений топор, еще медленней забрался на бэтээр, очень надеясь, что зампотех пойдет с осмотром дальше. Но тот, видимо, решил воочию убедиться в неукоснительном исполнении своего приказа.

— Давай, давай! — стимулировал он Лехину активность.

Леха примостился на бортике и как бы между прочим посетовал, поднося лезвие топора к знаку:

— Жалко скоблить, товарищ подполковник. Машина старая, под краской, наверное, еще петроглифы сохранились…

— Чего?! Что за петроглифы?

Леха быстро осознал, что оказался в дурацкой ситуации. Зампотех не знал, что такое петроглифы, и поэтому шутки не понял, требуя объяснений. Судя по выражению его лица, после объяснения он может просто оскорбиться, решив, что этот идиот прапорщик возомнил себя умней его, отчего шутит непонятными словами, дескать, зампотех в этом отношении недоразвитый. И правильно обидится. Далеко не все обязаны знать, что такое петроглифы! За каким чертом он ляпнул? Леха молчал в надежде, что зампотех оставит тему. Но молчание в этом случае было еще хуже.

Озлобившийся зампотех нетерпеливо притопывал носком сапога. Пришлось отвечать:

— Ну-у-у, это, товарищ подполковник, рисунки такие… — начал было Леха.

— Чего?! — зампотех издевательски нервно поморщился. — Какие рисунки?! Ты че мне тут городишь?! Рисунки?! — Зампотех теперь проявлял излишнюю злобную любознательность, выходящую далеко за пределы материально-технической части. — Какие, ешь, там рисунки?! — Он хлопнул себя ладонями по бокам. — Ну, блин, везет же! Один идиот естествоиспытатель взрывпакетом баловался, другого прислали… Какие, я спрашиваю, рисунки там?! Ты что, надо мной издеваешься?! Скотина!

Леха окончательно уразумел, что итогом этого необычного ликбеза, скорее всего, станет обычное дисциплинарное взыскание.

Сзади раздался голос Иванова, решившего все же прийти на помощь своему подчиненному:

— Петроглифы, товарищ подполковник, это рисунки доисторических людей!

— Ага! — встрял Леха. — Мамонты всякие, свиньи, собаки… На горах рисуются!

— Тьфу, ешь твое мыло! — зло плюнул зампотех. — Ну придурки! До места доедем, вы у меня там все горы своим говном изрисуете! Неандертальцы хреновы! Тьфу! Мазута нестроевая! — И пошел дальше вдоль колонны, продолжая свой гневный монолог, энергично жестикулируя.

Командир ремроты Иванов последовал за ним, а Леха, облегченно вздохнув, пристегнул топор на место.

Время шло, но сигнала к маршу все не было. Рахимов по-хозяйски прохаживался вокруг бэтээра. Он стучал ногами по колесам и беспредметно, но по-деловому заглядывал под броню. Леха тоже решил поразмять ноги. Он неторопливо пошел вдоль стоявших друг за другом машин. Но в ногах, хоть и накопивших усталость за прошедшие двое суток, чувствовалась какая-то неестественная упругость, от чего постоянно хотелось бежать. Казалось, внутри него скопилась недюжинная, неподвластная ему самому сила, освободиться от которой было невозможно. Хотелось разодрать грудную клетку и выпустить ее прочь ко всем чертям. Он смотрел на людей, стоявших у машин и сидевших на броне бэтээров. Бойцы разговаривали, шутили, пели. Их лица казались неестественно веселыми, а глаза таились в защитном прищуре, словно каждый из них был носителем некой тайны. За их заостренными в улыбке подбородками, напряженно бегающими желваками чувствовалось сильное нервное томление, обычно вызывающее неуемную дрожь в мышцах. Одной большой общей тайной, укрывшейся глубоко в душах этих молодых ребят, было тревожное предчувствие приближающейся, еще неведомой, но уже ясно ощутимой опасности. Естественный страх блудил где-то в подреберье их молодых организмов, заставляя учащенно биться сердца, глубже дышать и сильно, до боли под диафрагмой, втягивать животы. Он объединял их, толкая ближе друг к другу перед пугающей неизвестностью, слухи о которой уже давно витали по воинским частям и перестали удивлять, заставляя людей все чаще уединяться и думать, думать, по-новому глядя в прошлое, силясь осознать себя в настоящем.

Молодые солдаты и необстрелянные офицеры срастались в одно целое. Война быстро навела свой порядок в их головах, выгнав оттуда наигранный патриотический пафос, обратив его за последний месяц в немудреный набор чугунных мыслей. Втискиваясь в пацанские умы и души, война выжимала из этих решительных людей остатки юношеской романтики, всасывая их по ночам в прилипшее к телу мокрое от пота белье, а днем в полы бушлатов, принуждая часто вытирать о них влажные ладони. Все они ждали команды к движению, как освобождения от маеты и непомерной душевной натуги, стремясь скорее подчиниться одному, неизбежному, но избавительному приказу и наконец двинуться, давя колесами и перемалывая гусеницами свои проклятые сомнения.

Леха вернулся, залез в бэтээр, сел на водительское сиденье и устало закрыл глаза. Он вспомнил химбат и представил заснеженный военный городок, залитый солнечным светом, офицерских жен, выгуливающих своих чад на морозном воздухе, Яшу за шахматной доской, начфина, комбата Славкина и свою пустую койку с полосатым матрацем. Леха почти физически ощутил себя лежащим на ней. От этого ему сделалось до того приятно, что, не желая терять этого ощущения, он сложил руки на руле и уткнулся в них лицом. Но через некоторое время поднял голову, посмотрел в смотровое окно и тихо произнес:

— А что, лучше было бы, если бы Яша сюда поехал?.. И хорошо, что так вышло…

Леха продолжал молча сидеть в бэтээре, пока не услышал на улице громкие голоса. Он выглянул из люка и увидел летящие в низкое серое небо зеленые ракеты. Солдаты, покинувшие на время свои машины, сбегались к колонне и занимали места.

Мгновенно заполнивший все вокруг надсадный рев двигателей и режущий глаза выхлопной чад, повисший над бескрайней степью, огласили уход из нее людей и преддверие возвращаемого ей покоя.

Рахимов, что-то крича, размахнулся и далеко зашвырнул тряпку, которой он снова старательно очистил от грязи гвардейские знаки, и быстро забрался в люк. Леха запустил двигатели, включил радиостанцию и надел новенький, выданный ему накануне Ивановым зимний шлемофон. В эфире разнеслась долгожданная команда:

— Внимание! Я — Беркут ноль первый! Я — Беркут ноль первый! Всем — триста тридцать три! Всем — триста тридцать три…

Выполняя полученный приказ, Леха надавил на педаль газа…




4


Широкая пограничная Амударья стремительно и бурно несла свои серые с рыжим отливом воды, стараясь сорвать с места узкую понтонную переправу. Но переправа стояла, надрываясь под напором воды снизу и гнетом устремившейся по ее верху бронированной лавины. Она то гулко стонала и погружалась в реку, вынося на себе многотонную танковую броню, то облегченно поднималась над водой, без усилия пропуская по своему хребту грузовики, работая так без отдыха уже много дней. А техника все шла и шла с разных сторон, сливаясь рукавами в один гремящий смрадный поток.

Полковая колонна остановилась недалеко от переправы в ожидании своей очереди. Леха с Рахимовым вылезли на броню. На той стороне реки они увидели только пустыню и дорогу, уходящую в кособокие барханы, над которыми повисло точно такое же серое, но уже чужое небо.

— Так я и знал! Не напрасно я предчувствовал! — сказал Леха, указывая рукой на ту сторону реки. — Ни жары, блин, ни слонов, ни пальм и вообще ни единой души из числа дружественного народа! — Он посмотрел на Рахимова: — Шурик, где твои братья по вере? Почему я не вижу радости в ликующей толпе?! Где, спрашивается, девчата с пятнышками на лбу?!

— С какой пятнушка? — удивленно спросил Рахимов.

— С какой, с какой? С такой! — Леха ткнул себя пальцем в лоб. — Как в фильмах про Рама и Шиама, про Зиту и Гиту и про другую ихнюю любовную хренотень!

— Наши женщины никакой пятнушка на лба не рисуют! Индийский женщина рисует! А наши нет, — Рахимов отрицательно покачал головой.

— А ты откуда знаешь? Ты что, на том берегу уже был? В гости бегал?

— Нет, не был. — Рахимов указал рукой за реку. — Там тоже узбеки живут. Этот территория вдоль Союза весь узбекский. Во время нашей гражданский война много узбеков туда ушли. Афганцы, пуштуны дальше. Там много национальностей есть, как у нас.

— Ну, может быть. Я не спорю. — Леха снял шлемофон и почесал затылок. — На хрена мне спорить с тобой, если ты уже про все на свете знаешь?! Но с революционной агитацией про нерушимую дружбу народов, как я теперь наглядно вижу, тут слабовато! Согласись! — Он снова ткнул пальцем в противоположный берег. — Глянь, друг ты мой сердечный! Ты только глянь! Даже без пятнышек ни одна женская персона платочком помахать не приперлась! — Леха стукнул ладонью по башне. — Так за каким же мы туда бузуем?! Перед кем мы там с тобой, Рахимов, долг исполнять намерены? Во все чистое с утра как дураки вырядились! Ты для кого гвардию на броне начистил?! Опять для зампотеха?! Где твои благодарные соплеменники?! — Он с деланой строгостью посмотрел на Рахимова и досадно махнул рукой. — Надо было в грязном ехать!

— Они техника, наверно, пугались, — высказал предположение Рахимов. — Много техника — страшно! Убежали!

— Далеко?! Может, теперь вся страна там пустая стоит? Рванули всем народом аж до самой Чукотки! А чего им, спрашивается, от нас лытки-то драть?! Мы же ведь им, как-никак, на помощь ломимся, живота не жалея. — Леха забавлялся, глядя на серьезность восприятия Рахимовым его беспардонного трепа.

— Темный народ! — Рахимов покачал головой. — Надо образований давать.

— Правильно мыслишь, товарищ Рахимов! Даешь культуру в массы! Мы им тут быстро ее наладим! Едрена вошь!

— Да-а-а-а! — кивал Рахимов.

— Опять же, я чувствую, и план ГОЭЛРО им не помешает. Как считаешь?

— Хорошо считаю!

— Вот и молодец! Поехали, освободитель! — Леха спрыгнул в бэтээр.

Головные машины полковой колонны медленно поползли с пригорка к переправе.

Бэтээр, задрав нос, вкатился на железный настил понтонной переправы и быстро проехал над неукротимо бурлящей Амударьей.

Вскоре колеса выкатились на чужой безлюдный берег и поехали по афганскому песку к асфальтовой дороге, куда направлялась для сбора вся колонна.

— Здравствуй, страна Афгания! — сказал Леха.

Момент, который ему уже не раз рисовало воображение, пронесся быстро и как-то уж слишком буднично. Он рулил по дороге за грузовиком и бодро рассуждал:

— Эх! Не торжественно мы с тобой, Шурик, Родину-то покинули! Не торжественно! Без кручины! Нехорошо! Как ты думаешь? — И не дождавшись ответа, продолжил излагать свои соображения: — Сердце не екнуло, слеза не навернулась, вся жизнь не вспомнилась — безобразие! Вот был бы оркестр на переправе, тогда другое дело! Марш «Прощание Славянки», транспаранты, лозунги, ну и все такое! Мы, быть может, и обревелись, а так весь пионерский утренник насмарку! За это начальству бо-о-о-льшо-о-о-ой минус! Вот стал бы, к примеру, генерал у переправы, двинул бы речь, что, мол, соколы ясные, вы щас туда на долг поедете! Исполняйте его правильно! Если сразу за переправой не усретесь, то и за это вам уже большая благодарность и медаль! — Леха пытался веселиться, забивая тревогу в душе, встрявшую в нее, как воздушная пробка в систему отопления. Ему казалось, что прошлое отделилось от него и затихло, а надвигающееся настоящее было неизвестным, а от этого пустым и холодным. Он будто бы раздвоился, поделился пополам. Там был Леха — веселый парень, где-то даже удалец, а сейчас внутри него обосновался без приглашения какой-то нервный поганый субъект. Он давил на газ и курил, глядя в смотровое окно, за которым вдоль дороги уныло тянулись лишь невысокие желто-серые барханы.

Рахимов сидел на месте стрелка, его голова и руки были скрыты в башне. Он молился, беззвучно шепча, прикрывая ладонями лицо, прося у Аллаха пощады и покровительства для себя, доброго прапорщика и для всех, кто ступил на эту чужую землю.

Леха понял, что Рахимов сильно занят, и сам замолк, не желая мешать его таинству общения со Всевышним. Он ничего не имел против таких неслужебных, антикомсомольских отношений.

Сам он хотя и был крещеный, но к вере не приучен. Святые образа, висевшие в каждом доме их села, для Лехи были не более чем картинками, украшенными на старинный манер. Имелась в селе и своя небольшая действующая церковь. Но в ней он никогда не был. Церковные обряды, вид священнослужителей и кладбище за церковью наводили на него тоску. Школьная же программа, толкующая о беспредельности и необъяснимости материи Вселенной, тоже до конца не впечатляла своей достоверностью. Выходило так, что планета Земля была неизвестно чем в составе неизвестно чего. Бардак! «А вдруг, — думал он, — наша вселенная как аквариум на другой планете? И вот какой-нибудь мужик возьмет спьяну весло да и перемешает рыбье дерьмо с водорослями. Что тогда наступит, мировая революция?»

Понемногу нервное напряжение стало проходить. На короткое время меж облаков замелькали солнечные лучики. Хлопающий и развевающийся на ветру тентовый брезент впереди идущего «ЗИЛа» перестал вызывать раздражение.

Колонна шла, постепенно набирая скорость, растягиваясь на многие километры, а вокруг все так же простиралась бесконечная желтая пустыня. Их бэтээр со своими чахлыми изношенными двигателями явно уступал в тяге новым машинам, а потому постепенно отстал от ремроты и двигался в общей колонне с крейсерской скоростью шестьдесят километров в час. Леха только и успевал поглядывать с завистью на новые быстроходные «семидесятки», с легкостью обгонявшие их на трассе и стремительно уходившие в отрыв.

— Тяжело-о-о-о свинье на лошадиных скачках, — вздохнул он, нетерпеливо постукивая по рулю ладонями, когда очередной остроносый «семидесятый» бэтээр показал ему корму.

Рахимов перебрался на соседнее сиденье.

— Здорово, Шурик, — сказал Леха. — Вернулся?

— Откуда? — не понял Рахимов.

— Ну, оттуда! — Леха кивнул головой кверху. — Ничего тебе там интересного, случайно, не сообщили?

— Нет, — покачал головой Рахимов. — Просил Аллаха, чтобы сил давал. Для всех просил.

— Эт хорошо, эт ты молодец, что для всех просил. Жадность тут неуместна. — Леха посмотрел на спидометр. — Уже сорок с лишним километров проехали, а ни одной живой души! Видать, сильно струхнули твои родственники, раз так далеко отбежали.

— Один песок вокруг. Какой тут жизнь? Горы пойдут, там вода, арыки, кишлаки, сады.

— Ну, тебе видней, я ж не местный. А ты с ними поговорить сможешь?

— С узбеками смогу.

— Ну, тогда порядок. — Леха стукнул ладонями по рулю. — Приедем в ихние города, самую красивую узбечку тебе в жены на дембель выберем. С собой заберешь!

— Мне не надо жена! — замахал рукой Рахимов.

— Как не надо? Да ты че? Ненормальный? Каждому мужику надо. Мне, например, тоже надо, а иногда даже очень!

— У меня есть жена! Сын есть! — Рахимов поднял кверху указательный палец, демонстрируя свою жизненную состоятельность.

— Это когда же ты успел, сорванец?! В семнадцать лет?

— Зачем в семнадцать? В двадцать, — с достоинством ответил Рахимов.

— Погоди, погоди… — удивился Леха. — А тебе сейчас сколько?

— Двадцать два уже.

— Ровесник, значит! А где ж ты блудил столько времени до армии? По пустыням прятался?

— Зачем прятался? Не прятался. Меня в армия не брали. Рост маленький был. Я на комбайна работал, женился, сына родил. Приду осенью домой, сыну уже три года будет. Я думал, армия уже не заберут. А как двадцать один исполнился, меня в военкомате опять померили — на два сантиметра подрос! Сразу забрали!

— Вымахал, значит, богатырь?!

— Вымахал, — сокрушенно покачал головой Рахимов. — Хорошо, что дядя помог. Он у нас в районе болшой человек. Меня рядом служить послали.

— Выходит, лучше бы не помогал. Служил бы ты сейчас спокойно где-нибудь в Забайкалье, а то тебе сюда ведь вообще ехать без толку, раз тебе жена не нужна. У меня-то еще шансы есть, я холостой. Выбрать поможешь? Будешь при мне личным переводчиком, как на танцы к ним пойдем?

Рахимов хитренько захихикал, но согласился.

Колонна сбавила ход. Скоро впереди показался перекресток. Техника стояла. Миновав развилку, Леха снова подкатил к машинам ремроты и заглушил двигатели. Солдаты, разминая затекшие спины и ноги, ходили по узкой полоске добротно положенного асфальта. Колонна была столь длинной, что начало и конец ее терялись вдали, насколько позволял охватить взглядом дорогу висевший над пустыней туман.

Леха с Рахимовым прихватили свои автоматы и тоже спрыгнули на шоссе, которое расходилось в двух направлениях. Моросил дождь, над пустыней парила влажная теплая пелена. На обочине у перекрестка стояла длинная, сложенная из светлого камня стена с оборудованным над ней дырявым навесом.

Под ним, прячась от дождя, на корточках сидели несколько смуглых, худощавых бородатых мужчин. Для этого времени года они казались чересчур прохладно одетыми. На них были широкие брюки из неплотной ткани, матерчатые байковые накидки, на головах чалмы, а на ногах резиновые галоши. Они сидели кучно, как стайка птиц, и громко разговаривали друг с другом, указывая пальцами на справлявших под колеса машин малую нужду военных.

— Шурик, а чего это твои братья ржут над нашими писающими мальчиками? Не видали, что ли, никогда?

— Они свой маленький нужда сидя писают! На корточках. Им так положено!

— Сидя? — удивился Леха. — Это же неудобно! — Он даже присел на корточки, потом встал. — Неудобно! Портки стирать каждый раз!

— Им удобно. Они привыкли.

— А остальное они как? Лежа не спине? А спят? Стоя?

Подошел Иванов.

— Как техника, старшина? Чего отстал?!

Леха положил руки на висевший на шее автомат и недовольно ответил:

— Куда нам на этом саркофаге, — он указал большим пальцем через плечо в сторону бэтээра, — за новыми машинами угнаться?! Своим ходом идем, и на том спасибо! Могу дать порулить, товарищ капитан!

— Ладно, не ори, я и так знаю. — Иванов потер ладонью щетину на своей щеке и посмотрел в сторону сидящих у стены мужчин. — Пошли с местным населением пообщаемся. Твой ординарец может с ними покалякать?

Леха махнул Рахимову. Втроем они зашли под навес.

— Ну-у-у че, мужики! — первым начал Леха. Он согнул руку в локте и сжал кулак, развернув его пальцами к сидевшим. — Рот фронт, что ли! Но пасаран?!

— Ага! Голодранцы, гоп до кучи! — засмеялся Иванов. — Ты им еще Гитлер капут скажи! Давай, Рахимов, наводи мосты дружбы, побазарь с ними!

Рахимов вышел вперед, слегка поклонился и сказал:

— Ассалом алейкум! — Он начал говорить на узбекском, при этом кивая на начальство и технику, отвечая на вопросы сидящих. Один из мужчин протянул им круглую жестяную баночку, раскрыл ее и предложил зеленого порошка.

— Бахшишь, бахшишь, — говорил он, улыбаясь, глядя на чужестранцев покрасневшими глазами, протягивая баночку с угощением.

Рахимов благодарно приложил руки к груди и отрицательно покачал головой, на что сидящие громко рассмеялись. Один из них указал в направлении дороги, что-то объясняя Рахимову, часто употребляя слово «шурави».

В это время к остановке подкатил легковой микроавтобус марки «Мерседес». Его бока были разрисованы разноцветными картинками и надписями арабской вязи до такой степени, что застили весь фон.

Иванов рассмеялся:

— Глянь, старшина, кукольный театр на колесах! Выставка, бля, передвижников!

Мужчины, громко галдя, подхватив узлы с поклажей, быстро забрались в микроавтобус. Тот резво рванул с места и понесся по шоссе в противоположную сторону, скоро слившись с туманом.

— Чего это за зелень в коробке они нам предлагали? — уточнил Иванов.

— Говорит, для хороший настроения надо за щека положить. Насвай — наркотик, — понижая голос, таинственным тоном ответил Рахимов.

— Наркоманы, что ли?! — громко удивился Леха, стараясь перекричать грохот и лязг гусениц проходящей мимо них колонны танков.

— Я плохо понимал, — виновато отвечал Рахимов, — у них не чистый наречие. Говорили, что они рабочие с завода. На работа едут.

— О! — сказал Иванов. — А я думал, они бродячие клоуны. Наркоты налопались и поехали на завод фокусы показывать! Теперь им к станку в самый раз! Интересно, их прибалдевший пролетариат догадывается о том, что они тут под кайфом революцию устроили?! — Иванов хлопнул Рахимова по плечу. — Чего еще сказали?!

— В тот сторона, — Рахимов указал рукой, куда уехал автобус, — город недалеко есть. На их заводе и советский специалисты тоже работают. Шурави по-ихнему значит советский, русский.

В этот момент за ревом танковых двигателей и лязгом гусеничных траков раздался громкий хлопок. Они разом обернулись. Метрах в двадцати от обочины дороги над землей висел белесый дым.

Под дымом, лежа на песке, корчился солдат. Туда же сбегались и другие бойцы. Первым к обочине подскочил офицер. Он стал лицом к бегущим солдатам и, раскинув в стороны руки, громко кричал:

— Стоять! Стоять! Назад! Мины! Сапера, врача! Назад, назад!

Иванов тоже побежал туда. Вслед за ним бросились и Леха с Рахимовым.

Лежавший неподалеку солдат истошно вопил, катаясь по песку из стороны в сторону. Его окровавленная нога была заметно короче другой. Он хватался руками за обрубок и громко голосил. Между пальцев брызгами разлеталась темно-бурая кровь. Чуть в стороне валялся сапог с разорванным в клочья голенищем и торчавшим изнутри кровавым куском.

Иванов стал у края дороги.

— Ну, бля, начались боевые потери! Ясно же было сказано — от колонны не отходить! — Он сбежал в кювет к офицеру.

Офицер, все еще державший руки в стороны, сказал:

— Сейчас саперы подходы проверят, тогда медиков пустим. — Он кивком указал на двух санинструкторов с носилками и полкового врача, бегущих к ним по обочине от начала колонны.

Иванов смотрел на солдата. Выражение его небритого лица было сосредоточенным, как будто он производил в уме сложный математический расчет.

— Помрет, не дождется, — глухо произнес он. — Кровью изойдет, пока саперы землю лапать будут. Надо его вытягивать. — Он быстро скинул с себя ватную куртку и, бросив ее Лехе, прокричал: — Людей за технику уберите!

Внимательно рассматривая отпечатки солдатских сапог, Иванов стал осторожно продвигаться по ним к подорвавшемуся недотепе.

— Подождите, товарищ капитан! — крикнул ему в спину подбежавший с миноискателем сапер. — Щас быстро послушаем, там наверняка еще мины! Их по одной в таких местах не ставят!

Но Иванов уже не обращал ни на кого внимания, он громко кричал солдату в надежде, что тот его слышит:

— Не шевелись! Не шевелись! — И по свежим отпечаткам его сапог на песке, еще не размытым дождевой водой, след в след осторожно ступал в его направлении.

Солдат не двигался. Он, похоже, потерял сознание, отпустив изувеченную, лежащую в кровавой луже ногу.

Грохот танков, заполнивший окружающее пространство, выгнавший на время из жизни все другие звуки, делал происходящее странным для восприятия и почти невероятным.

Иванов двигался бесшумно, как актер в постановочной, еще не озвученной сцене фильма. Беззвучно шевеля губами, он считал свои шаги, словно пытаясь отгадать последний. Казалось, все это не может происходить на самом деле. Режиссер явно попутал пленки на монтаже. Это кадры не из их фильма! Они не готовы к этому всерьез. Еще не готовы! Ведь никто им по-настоящему, капитально, по сто раз каждому не объяснял и не вбивал в башку, что здесь война! Настоящая война! Что убить могут! Запросто убить. Ведь это же для них вроде как почти учения. Просто приехали, станем тут лагерем на всякий случай, для порядка! Долг окажем! Кому мы мешаем?! За что пацана покалечили?! Мы же к ним на помощь, а они нас, суки!.. За что?!

Иванов склонился над солдатом, пытаясь приподнять его за ремень. Бледная, наголо побритая голова солдата безвольно болталась, а окровавленные руки, которыми он до этого хватался за развороченную культю, беспомощно волочились по земле. Иванов медленно приподнял раненого, отрывая его от земли, развернул лицом к себе, присел, подставил под него плечо, а затем выпрямился и, медленно развернувшись назад, понес обратно к стоящей вдоль дороги технике, осторожно ступая по своим следам. Обрубок ноги колыхался впереди, от чего на брюки и сапоги Иванова струйками, освобождаясь из вен и артерий, брызгала солдатская кровь. Лицо Иванова казалось серым. Каждый шаг он делал с раскачкой, стараясь попасть точно в свой след, пригибаясь под тяжестью бессознательной, но еще живой ноши.

Медики быстро уложили солдата на носилки, перетянув резиновым жгутом кровоточащий остаток конечности, и бегом понесли к санитарной машине.

Леха накинул на плечи Иванова бушлат и остался стоять на месте, когда тот, тяжело дыша, направился к командиру полка, видевшему вынос раненого с минного поля. Офицеры недолго обменивались короткими фразами. Оба без головных уборов, они смотрели друг на друга, разговаривая спокойно, без видимого эмоционального напряжения и жестикуляции, как будто это были гражданские люди, обсуждающие какой-то простой производственный вопрос. Затем командир полка пожал капитану Иванову руку и ушел к санитарной машине.

Вернувшись, Иванов сказал:

— Слышь, старшина, как бы это нам не те самые пролетарии удружили, с которыми мы на остановке братались?

— Может, и так, — ответил Леха. — Зря мы их не обыскали. Чего командир полка сказал?

— Поблагодарил и сказал еще, что я мудила, потому что саперов не дождался. Правильно, в общем-то, сказал. — Он посмотрел на свою выпачканную кровью форму. — Пойду переоденусь. Танкисты дорогу освободят, тогда и двинемся. Не отставай! — Скорым шагом он пошел вдоль колонны.

Солдаты стояли у машин по два-три человека. На их лицах читалась виноватая растерянность нашкодивших старшеклассников. Мокрое, громыхающее, окутанное гарью шоссе, как эскалатор, уносило их в другую жизнь, где каждый новый день будет теперь приниматься как ее начало, отчего и запомнится надолго, до последних мелочей, где радость будет немногословна, а горе станет немо хорониться на дне души. Оно будет слеживаться, копиться там, не выстраданное, не пережитое до конца, становясь со временем неотъемлемой частью бытия этих взрослеющих с каждой прожитой секундой пацанов. Судьба уже включила их в свою жестокую программу обучения, где знания даются позже, чем требуется ответ. От того и стояли они под дождем растерянные и виноватые, натренированные и вооруженные, но еще не готовые зло защищаться и легко убивать.

Леха вернулся к бэтээру. Рахимов распахнул бушлат и глубоко дышал.

— Не могу кровь смотреть, — морщась, говорил он. — Сразу плохо, упасть боюсь. — Он оперся рукой на колесо. Видно было, что его вот-вот стошнит.

— Водички попей, Шурик. — Леха протянул ему фляжку. — Я тоже от такого зрелища аппетита не нагулял. Это пострашнее, чем дома с батей чушек резать.

Леха закурил. Рахимов сделал несколько глотков и тоже закурил, но тут же побежал за бэтээр и долго там отплевывался. Затем он молча залез внутрь и больше на улицу не показывался.

На месте, откуда Иванов вытащил на себе покалеченного бойца, сапер забивал топором штырь с табличкой «Мины».

— По машинам!.. — понеслось от головы колонны.

Леха занял свое место, запустил двигатели и уперся руками в руль. Глядя на короткий нос бэтээра, он сказал:

— Ну что, боровок, передохнул? На тебя щас только и надежа. Ты ведь уже катался по этим дорогам. Поехали, что ли?! — Он резко и с усилием крутанул руль, выезжая с обочины на покрытый глубокими сколами асфальт.

Бэтээр надсадно рыкнул моторами и покорно, но неторопливо покатился по шоссе, стремясь не потерять отведенного ему места в строю.

Колонна продолжила движение, отринув от себя первую несчастливую метку полковой биографии на чужой земле в виде бурого пятна и куска солдатской ноги, застрявшей в казенных кирзовых лохмотьях.

Леха насколько мог выдавливал педалью газа скудные лошадиные силы из своего боевого бронированного тихохода, сбивая дворниками куски летящей на смотровое стекло грязи от обгонявших его машин. Он спокойно вел бэтээр, прекрасно понимая все возможности устаревшей и поношенной техники. Тот же невозмутимо, но стабильно выдавал на-гора свои шестьдесят километров в час, демонстрируя пожилую, мудрую степенность, дескать, не пристало ему, заслуженному и разрисованному, гонять на старости лет, как помешанная легавая сучка.

Рахимов сидел на месте стрелка и, глядя в прицел, вращал башню.

— Шурик! — позвал Леха. — Рахимов! Ты чего там затаился?!

— Оборона занял, товарищ прапорщик! — бодро доложил Рахимов.

— Какая, на хрен, оборона?! В колонне идем и туман! По своим еще с перепуга лупанешь! Хватит нам боевых несчастных случаев! Застопори башню и иди сюда! — Леха громко кричал, потому что внутренняя связь не работала.

Рахимов снова перелез на соседнее сиденье. Они молча глядели на ползущую перед ними асфальтовую дорогу и однообразный, плохо различимый в тумане пейзаж. Спустя час туман понемногу начал рассеиваться и подниматься кверху, превращаясь в облака. Взору открылась невысокая полоса пустого пространства. Начало колонны все больше удалялось от них, с каждым обгоном оттесняя их к хвосту. Это обстоятельство Леху не очень волновало. Беспокойство Рахимова по этому поводу он тоже быстро унял:

— Не одни с тобой едем! Глянь, сколько техники шурует, краев не видно! Дивизия идет! Не потеряемся! А потеряемся — найдемся!

Успокаивая подчиненного, он, по правде говоря, и сам не знал конечной точки маршрута, поскольку карты следования не имел, но был уверен, что все равно они доедут куда-нибудь в общевойсковой колонне и уже на месте разберутся, что к чему. Мало-помалу его спокойствие передалось и Рахимову, который сидел рядом, мурлыкал под нос национальные мелодии и покачивался в такт собственному пению.

Со временем Леха заметил, что их обгоняют бэтээры уже с другими полковыми знаками на броне, но ввиду отсутствия на их технике форсажа для взлета принял это как должное, отчего окончательно успокоился и тоже стал думать о своем.

«А получил ли уже Яша от комбата пистон за свои шахматные сеансы? Наверняка уже получил. — Леха представил молча выслушивающего нагоняй Яшу и улыбался воспоминаниям. Не потому, что его друг Яша был отлохмачен за свои проделки, а от того, что его проступок по меркам той службы был для батальона почти чрезвычайным происшествием. — Если бы они только видели сегодня Иванова с раненым солдатиком на плечах…» — Леха отвлекся от своих мыслей, сосредоточив внимание на щитке приборов. Стрелки датчиков температуры воды в системе охлаждения двигателей упорно ползли вверх по шкале, приближаясь к критической отметке. Дорога была ровная, нагрузка прежняя, но движки почему-то начали греться. Он съехал на обочину.

— Привал? — спросил Рахимов.

— Привал. Только от дороги не отходи. — Леха вылез из люка и пошел к моторному отсеку. Воды в радиаторах не было.

— Странно… — пробормотал Леха, глядя на пустые, слегка парящие полости под заливными горловинами. Он проверил все соединения патрубков, спустился в бэтээр, осмотрел печки, шланги, но признаков течи нигде не обнаружил. В моторном отсеке и в салоне было сухо.

— Что случился, товарищ прапорщик? — интересовался Рахимов, таскаясь за Лехой с брони в боевое отделение и обратно.

— Вода куда-то делась, — пожал плечами Леха. — Тащи сюда канистру.

Рахимов принес из бэтээра канистру. Леха долил воду и удивленно сказал, возвращая почти пустую канистру Рахимову:

— Ого, литров пятнадцать испарилось!

Они снова придирчиво осмотрели все вероятные точки, откуда могла бы уйти вода, — всюду было сухо.

— Масло в норме, — осматривая щупы, констатировал Леха. — Это хорошо, но чудес не бывает, Шурик. Куда вода делась? — Он снова открыл заливные горловины радиаторов. Вода была на месте. — Надо ехать. Секрет по дороге разгадывать будем. Давай в бэтээр.

Но Рахимов стоял во весь рост на броне и смотрел вдаль по направлению, куда мимо них неиссякаемым потоком шла военная техника.

— Шурик, ты чего, околел?

Тот вытянул руку вперед:

— Там горы…

Леха тоже пригляделся. Впереди, в полосе между облаками и землей, часть горизонта была значительно темнее. Эта темнота при беглом обозрении была сначала принята им за низко висящую над землей черную тучу. Теперь же он ясно различал почти черную громадную стену, заслонившую впереди горизонт. За облаками еще не было видно островерхих очертаний начала горного хребта. Лишь высокая черная стена между землей и тяжелым дождевым небом, как забор на границе мира. В эту минуту он и в самом деле мог поверить, что земля плоская, а на той стене наверняка висит так нелюбимый всеми водителями «кирпич». Но сейчас, пожалуй, Леха от души порадовался бы этому знаку.

— Гиндукуш называется, — сказал Рахимов.

— Ладно, залезай, экскурсовод, поехали, поглядим на твой Гиндукуш. Я до этого только Карпаты на Украине видал. Тоже высокие, лесистые. Щас сравним!

Двигатели работали нормально. Стена по мере приближения росла в высоту, надвигаясь на колонну из-под облаков. Она постепенно приобретала бурые оттенки с неоднородностью скалистого рельефа, расползалась по сторонам, все больше охватывая горизонт. Впереди уже явственно виднелись вертикальные трещины и каменные волны горной породы. Они сползали сверху, нависая друг над другом, точно окаменевшие морщины панциря гигантского доисторического монстра, лежавшего на пути пока еще ровной дороги, которая против ожидания пошла не вверх, а на спуск. Бэтээр, повинуясь силе тяжести, прибавил прыти, с легкостью догнав притормаживающие впереди машины. Колонна тянулась к каменной громадине, изгибаясь в плавном повороте. Ее начало скрылось в грандиозной каменной расщелине.

Слева от дороги в низине показался большой кишлак, до последнего момента, как и все вокруг, прятавшийся в рыже-сером туманном одеянии. Он ютился вплотную к скале, представая перед глазами нагромождением множества беспорядочно расположенных глинобитных домов с куполообразными каменными крышами, торчащими из-за высоких обмазанных глиной заборов — дувалов. Редкие скудные стволы кривых деревьев, напоминающие скорее воткнутые в почву коряги, чем ранее обещанные Рахимовым сады, походили на плохо опаленную поросячью щетину на шматке сала. Одни купола и дувалы, ни улиц, ни фонарных столбов, ни людей. Ничего, кроме уныния, эти первые диковинные проявления местного быта не вызывали.

Леха удивленно таращился на медленно проплывающее мимо селение. Сложно ему было сразу поверить в то, что рядом с развитым Советским Союзом существует совершенно другая, средневековая жизнь, какая, по его представлениям, могла сохраниться на худой конец где-нибудь в Африке, но уж никак не в самом центре Евразии.

Вращая руль, он плавно закладывал бэтээр в поворот и рассуждал, покачивая головой:

— Во-о-от, епрст, как от советской власти несознательно в Антанту было драпать! Ты глянь, Шурик, до чего твою родню мировой капитал здесь довел! Народу — никого! Где райские сады Семирамиды, про которые ты мне у переправы пел? У тебя на родине такое же безобразие?! И опять же, ни одной бабы нету! Действительно передохли, что ли?!

Рахимов, как единственный представитель азиатских народов внутри бронированной частички Советской страны, медленно, но упорно едущей на восьми лысых колесах по чужой, жаждущей братской помощи территории, со знанием обычаев предков объяснял, хоть и доброму, но, как он считал, немного бестолковому прапорщику:

— Их женщина один по улица ходить не может, не положено. Дома сидит, за детьми смотрит. Зачем ей один ходить? Моя жена без меня тоже просто так не ходит. Зачем?

— Значит, говоришь, у тебя дома тоже дисциплина строго поставлена? Стало быть, не подкаблучник ты? По струнке бабу свою держишь? Молодец! Узурпатор ты!

— Почему?

— Как это почему? А воздухом дыхнуть твоей бабе не надо, что ли? А с другими девками погуторить? А нарядами похвалиться? Они ж без этого жить не могут! Чего взаперти сидеть? — Леха продолжал всматриваться в безлюдную хаотичную архитектуру кишлачных построек. — С бабами мне все ясно! А мужики ихние тогда где?! Да-а-а, видать, не успеваем мы, брат Рахимов, с нашей неоценимой помощью. Не успеваем — факт. Дохнет народец прямо на глазах! Или, может, их тут капиталисты потравили, побрызгали чем? Может, тут ящур с рахитизмом народ выкосили? Чего молчишь, восточная мудрость?! Где прячется их революционный сознательный элемент?! — Леха шутя толкнул Рахимова локтем.

— Тама, — указал Рахимов на обочину.

За поворотом на земляной террасе стояло несколько грузовых машин. Все они были иностранного производства. Их кабины и высоко наращенные борта хозяева разрисовали на манер того микроавтобуса и украсили множеством побрякушек. Возле машин стояли бородатые мужики в чалмах и смотрели на проходящую мимо них технику. Чуть дальше вдоль дороги расположились строения, похожие на сараи с навесами у входов. Под навесами стояли кособокие прилавки с товарами.

— Дуканы — магазины, — объяснял по ходу Рахимов.

У прилавков стояли такие же бородачи, а вдоль движущейся техники бегали мальчишки и кричали, потрясая упакованными в прозрачный целлофан джинсами, предлагали свой товар. Под навесами на прилавках и за ними рядами стояла радиотехника и висела одежда, то есть все то, чего так не хватало советской молодежи по пути следования к светлому будущему.

Колонна шла медленно. Леха с Рахимовым хорошо успели рассмотреть этот островок изобилия на раздольях феодальной нищеты.

В памяти Лехи сразу всплыл эпизод из его юности.

Ближе к зиме, когда он учился в райцентре на механизатора широкого профиля, его навестил отец. Лехина шапка из кроличьего меха к тому времени уже хорошо поизносилась, и отец решил купить ему новую. В магазинах райцентра шапок было навалом, но все черного цвета из коротко стриженного искусственного меха. Точно в таких же за казенный счет щеголяли «химики», отбывавшие принудительные работы на комбинате железобетонных конструкций, который находился на окраине райцентра. Отец, лично примерив одну из шапок, посмотрел на себя в зеркало, потом на Леху, без особенного энтузиазма взиравшего на это чудо отечественного ширпотреба, и обратился к толстой продавщице:

— А пофасонистей ничего нет?

Та отрицательно покачала головой и тихо ответила:

— На барахолке можно купить. Вам для себя?

— Для сына.

Продавщица недоуменно посмотрела на отца и, слегка хмыкнув, сказала:

— Ему и такая сойдет. Пацан еще.

— Он уже студент, ему хорошую надо.

Продавщица объяснила, как дойти до барахолки и найти там человека — скорняка, торгующего хорошими самодельными шапками.

Барахолка была обычным базаром, с мясом, салом, солеными огурцами, парным молоком, деревенской сметаной и другой снедью, где Леха с друзьями обычно покупали жареные семечки. Но оказывается, там можно было разжиться в случае надобности и кое-чем другим. Отец, как учила продавщица, высмотрел и опознал в толпе не спеша прохаживающегося невысокого полного мужичка в вязаной шапочке. Он подошел к нему и о чем-то поговорил, указав на стоявшего поодаль сына. Мужичок внимательно поглядел на Леху и ушел. Минут через пять они с отцом зашли за сараи на краю базара и стали ждать. Скоро подошел и мужичок. На его голове красовалась новенькая шапка из стриженой нутрии. Такая была в деревне разве только у председателя колхоза. Мечта! Шапка была мужичку явно мала, но впору Лехе. Тот еще на базаре с лету определил Лехин размер своим наметанным глазом.

— Нравится? — спросил мужичок.

— Ага! — ответил Леха.

— Берем! — сказал отец, отдавая деньги.

Мужичок сразу, даже не пересчитывая, сунул деньги в карман. Он глянул по сторонам, очень быстро снял с головы Лехи его старую шапку и со словами «Спрячь!» отдал ее отцу, надев на Лехину голову новую меховую, а на себя — вязаную, лежавшую за пазухой.

Уходя, он бросил:

— Я вас не знаю, вы меня тоже.

— Ясно, — понимающе сказал отец.

На базаре отец принял в бакалее по случаю удачной покупки сто граммов водки, и они, довольные обновкой, пошагали по улице райцентра. Но не успели отойти от базара и полусотни шагов, как были остановлены будто выросшими из-под земли двумя хорошо одетыми мужчинами. Один из них достал из кармана красную книжечку и очень близко поднес ее к глазам отца.

— Мы из ОБХСС! — сказал он, пряча удостоверение во внутренний нагрудный карман пальто.

Леха опешил. Для него власть сама по себе — высокий авторитет, а при красных корочках вообще — смертельное дело!

— А мы из деревни! — не растерялся отец. — И че?!

— Видим, что из деревни! — сказал обэхаэсник. — Значит спекулянтов, папаша, поощряем? Шапки, пошитые на нетрудовые доходы, у них скупаем?

Отец внезапно озлобился:

— А ты мне свою трудовую — норковую, — он указал на шапку обэхаэсника, — продай! Тогда я у других покупать не буду! Ты ее небось сам-то не шил, а из-под полы в магазине надыбал! Я там таких шапок сегодня на прилавке не видал! А я тебе эту взамен отдам! — Он вынул из сумки старую Лехину шапку, слегка подбросил ее воздух и пнул ногой. Шапка отлетела метров на десять и плюхнулась в грязную лужу.

Леха оцепенел. Вокруг них стали собираться люди.

— Сейчас пройдем, куда следует! — сказал обэхаэсник. — Вас обоих допросим, протокол составим!

— А вот тебе х…й на весь протокол! Никуда мы не пойдем! А парня моего не трогай, он у меня глухонемой!

Народ, собравшийся вокруг, быстро проявил солидарность. Не любили тогда обэхаэсников, ох не любили! Женщины закричали:

— Сволочи! За что людей забираете?! Хари поганые поразъели, аж жир капает! Скоты!

Отец раздухарился и похоже, что под общий ажиотаж, как на бис, уже готов был треснуть обэхаэсника по ненавистной роже. Леха, видя порядком заведенного родителя, взял его за рукав и молча потянул в сторону, исполняя роль глухонемого отпрыска. Обэхаэсники отстали…

— Вон их женщины где! — вывел Леху из воспоминаний Рахимов.

У обочины дороги стояла телега с дровами, запряженная породистой вороной лошадью. Дрова были напилены из худых, кривых сучковатых стволов. Легко одетый подросток в тюбетейке переносил их под навес. Рядом с бричкой стояли три женщины в темных паранджах, скрывавших их до пяток. Одна из них держала лошадь под уздцы, а две другие стояли рядом с небольшими узелками.

Дальше вдоль обочины парковались большие разноцветные автобусы, легковые и грузовые машины. По лицам мужчин, топтавших рядом жирную глинистую грязь, было понятно, что они перебиваются здесь уже не первый час, не имея возможности следовать дальше из-за скопившейся на дороге военной техники. Беспрепятственно вдоль обочин дороги продвигался только гужевой транспорт, запряженный преимущественно ослами. Там же степенно проходили небольшие караваны длинношеих верблюдов, ведомых погонщиками. Вокруг караванов бегали рослые собаки, не обращавшие внимания на стоявших у дороги людей.

— Шурик, а чего они здесь все такие закутанные?

— Им обычай запрещает лицо открывать — местный старый пережитки, как у нас до революция.

— Значит, как я понимаю, до полной победы социализма мы с тобой тут на танцы не попадем? Хрен с ними, с танцами! В кино ходить будем!

Полотно дороги крутым виражом сходило в узкое ущелье между двумя гранитными скалами. Они напоминали два утюга, развернутых друг к другу гигантскими подошвами, образующими узкий нерукотворный коридор, куда впадала дорога. Низко висящие облака не давали возможности разглядеть скалистых вершин, но мощь дыбившейся впереди каменной породы ясно подсказывала Лехе, что эти горы намного превосходят виданные им Карпаты.

Теплый, поступающий с пустыни воздух, ударяясь о холодные гранитные стены ущелья, превращался в густой туман, оседавший на его дне. Очертания дороги тонули в его белизне, порождая у Лехи судорожное напряжение под диафрагмой. Машины с включенными фарами одна за другой исчезали в молочной сырости разлома, мгновенно поглощавшей их красные габаритные огни.

Широко раскрытыми глазами Леха с Рахимовым наблюдали за тем, как нос их бэтээра сначала коснулся плотной туманной занавеси, а потом мягко поплыл внутри невесомого белесого, струящегося по броне облака, с трудом высвечивая фарами не более пяти метров темного асфальтового полотна.

— Ух! Как на подводный лодка идем! — восхитился Рахимов. Он быстро вылез в люк, уселся на броню и стал громко кричать: — О-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о! Дембель дава-а-а-а-а-а-й! О-о-о-о-о-о! Дай мне пива-а-а-а, водка та-а-аз! И про демем-бел-я-я-я прика-а-а-аз! О-о-о-о-о! Дембель дава-а-а-ай!

Рахимов орал как душевнобольной, болтая внутри кривыми ногами, задевая Леху подошвами грязных сапог. Но тот воспринимал этот припадок дембельского идиотизма нормально, справедливо полагая, что каждый солдат имеет полное право высказаться о наболевшем, особенно на втором году службы.

Ущелье меж тем плавно поворачивало и забирало вверх. Впереди уже ясно маячил просвет. Близость выхода его и весело орущий на броне Рахимов прибавили Лехе оптимизма, а он в свою очередь — газу своему железному коню, стремясь поскорее вырваться из расплывчатого каменного плена. Бэтээр поддал ходу, Рахимов качнулся на броне, дрыгнув ногами, и спустился на место. Каково же было их удивление, когда на выезде из ущелья им в глаза ударил яркий солнечный свет, а смотровые окна залила небесная синева. Облака остались там, у входа в этот красивейший горный островерхий мир. Горы не пускали их сюда, став на пути могучим заслоном. Они высились по обе стороны дороги, оставляя для нее лишь узкую полоску, змейкой черного асфальта исчезающую за следующим поворотом. Редкие кучевые облака, как украшения, висели на груди высоких заснеженных вершин. Машины казались маленькими, гуськом ползущими зелеными клопами. Мощь военной армады, еще недавно сотрясавшей воинственным железом пустыню, представлялась в настоящий момент мизерной и нелепой внутри этого несокрушимого спокойствия великого каменного океана.

Двигатели осатанело рычали, затаскивая на подъем неуклюжее бронированное тело бэтээра. Леха сильно сжимал руль, будто старался передать ему часть своей энергии. Рахимов тоже напрягся, вцепившись руками в боковые дужки сиденья и слегка подался вперед, словно тянул бэтээр на себе. В повороте дорога резко пошла наверх. Педаль газа, вжатая до отказа в пол, выдавливала из движков истерический визг. Казалось, сейчас бэтээр встанет и покатится под откос. Но тот упорно нес вперед свою рыдающую пустотелую личину, покачивая тупым носом, победно демонстрируя разрисованные гвардейские бока обступавшим его с обеих сторон каменным глыбам.

Леха радостно барабанил ладонями по рулю.

— Да он и черта, я смотрю, на первой скорости в гору вытянет! Во дает, пенек старый!

Преодолев первый на их пути подъем, они покатили по узкой горной долине. Стало заметно прохладнее. Через открытый люк на Леху потянул ледяной ветер, а передние смотровые стекла запотели. Он захлопнул крышку люка и прибавил оборотов печкам обогрева.

С правой стороны горы далеко отошли от дороги, уступая красно-бурую глиняную землю полям. Вдоль дороги потянулся небольшой кишлак, ничем с виду не отличавшийся от предыдущего. Те же высокие дувалы, крыши и видимое отсутствие людей. По обочине дороги, болтая на бегу рогатыми недокормленными мордами, лихо мчались несколько тощих парнокопытных животных. Таких в своем селе Леха никогда не встречал. Буренки развитого социализма были куда более дородные и толстобрюхие. Так, по-собачьи, бегать им стать не позволяла. Они степенно расходились вечерами по дворам, мерно, под хлопки пастушьего кнута, покачивая полными выменами с розовыми сосками. А эти рогатые чернобурки выдавали такой борзый и недозволительный для своего тощего состояния галоп, что вызывали у Лехи сердобольное желание остановиться и немедленно скормить им весь имеющийся сухой паек.

— Скотинка-то — одни мослы, — расчувствовался он.

— Порода такой, горный. Выносливый, неприхотливый, — сказал Рахимов.

— Ну да, правда, бывают такие породы, — согласился Леха. — Мы раз такого же поросенка купили. Тоже, видать, горный оказался. — Леха усмехнулся. — Кормили его на сало. Кормили, кормили, а он жрет, как молотилка, но не жиреет и почти не растет. Так, из вежливости чуть подрос, и только. Зато смышленый был и через плетень, как наша овчарка, с лету перепрыгивал. Вот только что не гавкал. Я его Рексом звал. Бегает, бывало, по двору, с курями в догонялки играет. Один раз соседскому коту хвоста прикусил, когда тот хотел нашего цыпленка задрать! Бедный кот со всего лету в скирду зарылся! Орет! Еле выдернули! Не стали мы Рекса резать, так и жил, пока сам от старости копытами не брякнул. Фельдшер говорил, болезнь у него карликовая была… Вот черт! — Леха тревожно глянул на приборы. — Опять кипим! — Он снова свернул с дороги. — Тащи, Шурик, вторую канистру!

Вода, как и в прошлый раз, таинственным образом исчезла из радиаторов. Они залили последнюю канистру и вновь принялись осматривать все шланговые соединения и радиаторы. Ни капли, даже потека не обнаружив, Леха задумчиво сидел на броне у двигателей и осмысливал ситуацию, сопровождая взглядом проходившие мимо гусеничные боевые машины пехоты.

Рахимов крикнул снизу:

— Командир! Нашел вода! Из дырка капает!

Леха спрыгнул на землю. Рахимов указывал пальцем под заднее правое колесо. Оттуда из круглого отверстия диаметром в пять сантиметров, запаянного решеткой, капала вода.

— Шурик, заведи-ка бэтээр!

Рахимов быстро забрался внутрь. Когда заработали двигатели, течь усилилась.

— Глуши!

— Серьезный поломка?! — спросил Рахимов, выглядывая из люка.

— Это не поломка, — пожал плечами Леха. — Это заслуженная старость. Теплообменник прохудился. Ему, — он постучал кулаком по броне, — как и Михалычу, моему хорошему другу из рембата, на пенсию пора, а его сюда загнали! А с такими болезнями, между прочим, в армии служить совсем не полагается. На это даже термин медицинский есть! Как-то там, писурез, что ли? Точно не помню. Так вот, с таким термином сразу на пожизненный дембель выгоняют!

Взяв пустую канистру, он вышел на дорогу и начал размахивать ею. Одна бээмпешка притормозила рядом. Из люка высунулся механик-водитель.

— Земляк, — обратился к нему Леха, — угости водичкой!

— Кипишь?! — выбираясь из люка, сочувственно спросил водитель. Отстегнув одну из висевших на броне канистр, он подал ее Лехе. — Больше не могу, у самого одна осталась!

— Спасибо, хватит! — Леха подал ему взамен пустую.

БМП снова нырнула в проходящую мимо колонну, а Леха, передав канистру с водой Рахимову, сел за руль и вырулил на дорогу, пристроившись за гаубицами какого-то артиллерийского дивизиона.

— Ремонтировать надо? — Рахимов участливо и с полной готовностью смотрел на Леху.

— Надо. Где-нибудь на привале попробуем устранить. Пока доливать будем. Как лужу большую увидишь, скажи, приторможу, воды наберем. Ничего, главное, теперь мы причину знаем. Доедем, куда денемся.

— А что она из низа течет?

— Теплообменник там. Для охлаждения системы на плаву. У нас же БТР — 60 ПБ, что означает — плавающий, башенный. Сзади крышку видал?

— Видал.

— Вот. Там водометный винт стоит, небольшой, как пропеллер у Карлсона. Так что это, — Леха стукнул кулаком по рулю, — шхуна, бригантина! А если, к примеру, тебе еще и весло в руки дать, то считай, что галера! Гребаная! Нам сюда еще алых парусов, бляха, не хватает! Тогда бы мы с тобой так и порулили с попутным ветром! Эх! Я же моряком стать мечтал! Вот теперь, можно сказать, что мечта наполовину уже сбылась! А ты, Шурик, про что мечтал?

— Бухгалтером стать хочу. — серьезно сказал Рахимов.

— О?! Считаешь хорошо?!

— Хорошо считаю. Когда школа учился, то на районный олимпиада всегда по математике призы брал! — Рахимов поднял указательный палец. — Мой фотография на школьный доска почета висела. О!

— Да-а-а-а?! Моло-о-оде-е-ец! — восхитился Леха. — Молодец, Шурик! А чего учиться не пошел?

— Пошел. В заочный институт пошел. Два курса кончил и армия взяли! — с сожалением отвечал Рахимов, качая головой и цокая языком. — Потом доучусь.

— Я смотрю, талантов у тебя немерено, хотя ты и жутко скромный! Как до места доберемся, тогда назначу тебя своим заместителем. Будешь материальный учет в роте вести! Так Иванову и скажу, что, мол, с образованием уже человек! Надо к делу пристроить! Согласен?

— О-о-о-о! — воскликнул довольный Рахимов. — Как не согласен?! Согласен!

— Вот и молодец! Только шапку надень! Чего ты без шапки шлындаешь? Простудишься! И люк свой плотней закрой, дует на ходу!

Рахимов виновато развел руками:

— Нету, потерялся шапка.

— Когда потерялся?! Ты куда, заместитель, казенное имущество замухорил?!

— Там, когда в тумане по ущелью ехали. Я на броня лазил, про дембель кричал! Ваш газовал?! Газовал! Шапка слетел!

— Ага! Значит, это я виноват, что ты казенное имущество прошляпил?! Рахимов! Где мы теперь ее искать будем?! А?! Портянку тебе на башку навернуть надо и черный флаг с костями в руки! Ну, Рахимов! Я ж тебе новую шапку выдал! Как сознательному бойцу! Вся страна работала, чтоб тебя шапкой обеспечить! А ты ее уже умудрился халатно просрать! Теперь какая-нибудь местная чувырла ее найдет и на свою необразованную башку напялит, а еще хуже, если шпионам отдаст! Представляешь, что будет?!

Рахимов молчал.

— Нет, брат, дело серьезное! Ответ держать придется по всей строгости, как ни крути!

— Меня на поруки возьмут, дядя поможет! — Рахимов рассмеялся. — Балшой человек дядя! Зачем обижаешь, товарищ командир?! Рахимов шапка случайно терял! За что судить?!

— Да это я так, шучу несерьезно! Вообще-то ты прав. Надо на это дело веселей посмотреть. С другой, с хорошей стороны подойти надо!

— С какой хороший сторона?! — хитро спросил Рахимов. — Тюрьма рядом с домом сидеть буду?!

— Да хрен с ней, с тюрьмой, воспрянь! Масштабно глянуть надо! Вот, например, лет этак через двадцать, уже в двухтысячном году, представляешь? В двухтысячном! Нам с тобой тогда уже по сорок два будет! Хари потрепанные, в морщинах, котелки лысые — жуть! Я уже на пенсии буду, а ты самый главный в своих краях бухгалтер! Будет у тебя кожаный портфель, как у начфина, а в нем счеты из слоновой кости и золотой портсигар со встроенной зажигалкой. Представляешь?!

— Ага! Хорошо представил!

— Война давно кончится и здесь уже, пожалуй, вполне всенародное счастье может наступить, как у нас. Вот тогда-то в том самом ущелье, где ты свежее казенное имущество по ветру пустил, будут афганские пионеры лазить, окурки собирать и, как полагается, втихаря покуривать. Вот тут-то они и наткнутся на твою шапку! Она к тому времени уже историей пахнуть будет, не меньше чем вороньим говном. Представляешь, как ее за двадцать лет вороны засерут? А сознательные пионеры отряхнут, отскоблят ее, постирают да и прочтут — Ра-хи-мов. Ну, и конечно, быстро ее в музей. А ученые музейщики уже и запросы разные куда следует направят и тебя, стало быть, разыщут. Пригласят тогда в Москву, в посольство, премию большую дадут, машину иностранную — «Мерседес» подарят, а пионеры ихние на твоей трудовой шее галстук завяжут. Почет и сплошное уважение народа тебе враз обеспечены! Такой расклад нравится?

— Ага! — хлопнул в ладоши Рахимов. — Кан-не-е-е-е-ешна нравится! На машина кататься буду, на премия дом ба-а-алшой куплю!

— Вот, я так и знал! Несознательно ты себя ведешь, товарищ Рахимов! А кто тебе шапочку подписал? Товарищ прапорщик Шашкин — добрый человек! Между прочим, крупно и разборчиво подписал! Как предчувствовал, что ты эту шапку намерен для истории пожертвовать! Я-то думал, что ты неграмотный! А ты на поверку оказался даже оч-ч-чень грамотный, да еще и жадный! Скупой! Ты там, в посольстве, про меня смотри не забудь! Я даже на горбатого «Запорожца» согласен. На худой конец, пусть вызовут и сто граммов поднесут. Хоть прокачусь до столицы за их счет.

— Зачем так говоришь, командир?! Рахимов совсем не жадный и тем болше совсем не скупой!

— Да, не один ли черт, жадный или скупой?

— Не-е-е-е, командир! Жадный человек — смешной человек! Скупой человек — болной человек! Совсем болной! — Рахимов покрутил указательным пальцем у виска.

— Да это одно и то же! Че ты тут мне рассуждаешь? Что морква, что морковка!

— Не-е-е-е, командир. Жадный человек — смешной! Он, например, много конфета имел, а никому не дал! Сам весь конфета съел! К нему понос пришел! Все люди в кино ходил, с девушка гулял, а он на горшок сидел! Все смеются — жадный человек! А скупой человек — болной человек! На голова плохой! Он конфета тоже много, много имел, никому не дал, но и сам не ел! С голода умер!

— А-а-а-а?! Да что ты?! Вон оно, оказывается, как?! Значит, так и подох? Надо же, сука какая! Ладно! — Леха махнул рукой. — Тогда ты, Шурик, выходит, просто жмот!

— Зачем жмот?! Рахимов командира ни за что не забудет! Тоже «Мерседеса» командиру будет просить! Даже два! Хорошо ты рассказал, командир! Хорошо! — Рахимов потирал ладони.

— А ты больше слушай! Я набрешу, дорого не возьму! Зато ведь скажи, весело едем?! А, Шурик?!

— Хорошо едем!

Леха снял с себя шлемофон, протянул его Рахимову, а сам надел свою шапку.

— Держи! И учти, он у нас единственный! Только для рации, больше нету! Надевай его, один хрен, рация нашу полковую волну давно уже не берет! Горы мешают.

Рахимов быстро надел шлемофон и застегнул на подбородке ремешок.

Леха посмотрел на Рахимова и долго хохотал. Прекратив смеяться, он серьезно сказал:

— Сдалась тебе, Шурик, эта бухгалтерия? Да тебе в таком головном уборе запросто можно вьетнамским летчиком работать!

Рахимов, смеясь, вытянул вперед руки, сжал кулаки, имитируя штурвал:

— У-у-у-у-у-у! Та-та-та! Та-та-та! Бац, бац! Цель поражена! У-у-у-у-у-у!

— Молодец, приземляйся! Вон речка, воды наберем и заправимся заодно.

Долина заканчивалась. Дорогу снова с обеих сторон стиснули гранитные откосы. Над горами висела темная грозовая туча. Она медленно снижалась и несла к долине серое мохнатое брюхо, гоня впереди себя холодный ветреный воздух. Справа от дороги на ровной площадке стояли четыре бензовоза и заполняли баки бронетехники. Ниже за площадкой бежала не широкая, но бурная горная речка. Вода в ней была чистая настолько, что даже издали можно было хорошо рассмотреть булыжники на ее каменистом дне. По пологому спуску к речке сходила грунтовая дорога. У самой воды стоял «ЗИЛ»-водовозка. Водитель машины, кинув в реку заборный шланг, закачивал воду в цистерну.

Леха подъехал к заправщику, а Рахимов побежал к реке с пустой канистрой.

Водитель заправщика, по достоинству оценив разрисованный бэтээр, спросил:

— Че за войска такие?! Вы не из нашего полка!

— Военно-цирковые! Гастрольно-пулеметные! Щас тебе споем и спляшем! — ответил Леха, наблюдая на лице водителя недоумение и заторможенность в обычных действиях по поводу заливки бензина. — Лей! Тебе не один черт?! Видишь, от своих отстали! Заливай!

Солдат повернулся в сторону и крикнул:

— Товарищ прапорщик, а не нашим можно залить?!

Леха разозлился:

— Это кто тут не наши?! Я че, бляха, на американца похож или он? — Леха указал на примостившегося у реки Рахимова.

— Да ладно вам, я же так, для порядка у своего командира взвода спросил. Мне самому не жалко, — обиженно сказал водитель, не торопясь вставлять пистолет в заправочную горловину топливного бака бэтээра.

К заправщику шел прапорщик. Он издали махнул рукой и крикнул в ответ:

— Заливай!

Леха подтянул заправочный шланг, взял из рук солдата пистолет и стал заполнять баки. В это время за спиной он услышал:

— Шашкин?! Леха!

Леха быстро обернулся и передал пистолет подошедшему с заполненной канистрой Рахимову.

— Васьков?! — Он спрыгнул на землю и обнял прапорщика. — Витек! Здорово, брат! Во где встретились!

Васьков, тоже радуясь неожиданной встрече, тискал Леху в объятиях.

— Леха! Ну, надо же! Леха!

— А ты-то, Витек, как сюда билет достал?! И чего не на танке?!

— Билет? В общей кассе по добровольной заявке! — весело отвечал Васьков. — Даже протрезветь после Нового года как следует не успел! А с танком меня опять судьба развела! — Васьков смеялся, радостно похлопывая Леху по плечам. — В танковом полку меня зампотехом в автороту определили. Да я и этим, в общем-то, был доволен. Ждал вакансии техника танковой роты. Вот и дождался — предписания в Туркестан! В пехоту — заправщиками командовать! Зато наш полк на гусеницах! И то отрада! Бээмпэшка, конечно, не танк, но какая-никакая все же ему родня! В апреле жениться собирался… — Васьков развел руками. — Да какие наши годы?! Успею еще, пускай любовь окрепнет. А ты-то как, Леха?

— Да примерно так же, Витек! Тоже в мотострелковом полку, старшиной ремроты. Мы на бэтээрах. С женитьбой пока не тороплюсь. Хотел, перехотел — короче, холостяк! Вот, — он указал на бэтээр, — музейную технику перегоняю! Приотстали малеха, вода подтекает. Щас будем с экипажем меры принимать. — Он посмотрел на Рахимова, закрывающего заливные горловины баков. — Готово?

— Ага! — ответил Рахимов.

— Помощь нужна? — поинтересовался Васьков.

— Нет, Витек, сами сделаем, спасибо!

— Ну, смотри, пока рядом стоим, поможем. Если что, зови, я в этом заправщике буду. Бумажки отметить надо. — Он в шутку погрозил водителю заправщика кулаком: — Лови строгий приказ! Моего друга заправлять всегда и чтоб без очереди! Поймал?!

— Поймал! — сказал солдат. — Если всех ваших друзей без очереди заправлять, страна без бензина останется! Под суд пойдем!

— Ничего, за дружбу много не дают! Отсидел и вышел. А вот если другу отказал, то это мучение бессрочное, на всю жизнь, — сказал он, залезая в кабину заправщика.

Леха отогнал бэтээр в сторону и заглянул в отверстие за заднее колесо, откуда бежал уже хорошо заметный ручей. В этот раз вода уходила гораздо быстрее.

— Ремонт надо? — спросил Рахимов.

— Надо, а то там, — Леха указал на горы, — движки махом перегреем, тогда нам секир башка.

— Какой ключи нести?

— Будем проявлять с тобой нашу деревенскую смекалку и работать самым подходящим в таких случаях инструментом. Неси молоток, зубило и топор! Пока обойдемся полумерами. Доберемся до места, тогда движкам полную капиталку сделаем!

Постелив рядом с колесом плащ-палатку, Леха дал Рахимову зубило и молоток.

— Залезай, Шурик, и сбивай зубилом сетку с отверстия, а я скоро приду. — Он направился с топором к реке, на берегу которой росли низкорослые деревца. С гор подул сильный ветер, а с неба начали сыпаться густые хлопья снега.

Походив по берегу, он срубил небольшое деревце и принес к бэтээру. Пока Рахимов сбивал сетку, он отрубил короткий кусок ствола, заточил его на конус и заглянул к Рахимову. Тот уже отковырял сетку, полностью оголив круглое отверстие.

— Вылезай, Шурик, теперь моя очередь!

Леха влез за колесо и обухом топора плотно забил деревянную заглушку в отверстие.

— Все! Пробоина в днище судна ликвидирована! — сказал он, выбравшись из-под колеса, отряхивая руки. — И ни одной лишней детали, — он отбросил носком сапога искореженную сетку.

— Хорошо придумал, командир! — радовался Рахимов.

— Согласен! — Леха смотрел на отъезжавшие заправщики.

К ним подбежал прапорщик Васьков. Он обнял на прощание Леху и протянул ему небольшой листок бумаги.

— Пока, Леха! Это номер моей полевой почты, напиши при случае.

— Давай, Витек! Обязательно напишу! Вы в какое место едите?

— А хрен его знает! Говорят: военная тайна. Бывай, Леха!

Бензовозы уже стояли друг за другом на обочине дороги. Васьков запрыгнул в первый из них, и они пошли по трассе, соединившись с проходящей мимо колонной.

Снег усиливался.

— Опять зима пришел, — негромко сказал Рахимов, сбивая ладонью на лету крупную снежинку. — Моя последний в армии зима. Домой хочу.

— Ты давно своих видел?

— Жена прошлый месяц в госпиталь приезжала.

— Давай собираться, Шурик. — Леха сопереживающе тронул его за плечо. — Все уже смотались, совсем отстанем. А нам еще с тобой… — Он повернулся к бэтээру.

— Стой! — неестественно громко крикнул Рахимов, направил в сторону автомат и передернул затвор. — Стой, стрелять буду! Стой!

Леха от неожиданности вздрогнул, по его спине быстро пробежал неприятный сковывающий холод. Он обернулся и тоже перехватил на изготовку автомат. Сзади, всего в пяти шагах от них, как привидение на фоне пурги, стоял человек. Это был худой высокий старик. Густо облепивший его одежду снег лежал на ней рыхлой коркой, отваливаясь ошметками при каждом его движении, а мокрая, отяжелевшая чалма осела на голове, влипнув размотанным концом в редкую клиновидную бороду. Из-под коротких широких штанин, приставших к его худым ногам, виднелись голые щиколотки, утопающие в больших стоптанных ботинках. Он часто переминался с ноги на ногу, заметно дрожа всем телом, и показывал пустые ладони, глядя на автоматы.

— Шурик, спокойно, — сказал Леха, озираясь по сторонам. — Спроси, чего он тут шатается?

Рахимов заговорил, не опуская направленного в старика автоматного ствола. А тот, кланяясь в сторону Лехи, прижимая руки к груди, указывал в сторону реки, размашисто жестикулируя. Он быстро говорил осипшим голосом, кланялся и снова указывал на реку.

— Помощи просит, — сказал Рахимов. — Говорит, там его жена и сын. Они на лошади с телегой реку вброд переезжали. Лошадь была старая, у этого берега пала, телега перевернулась, они промокли, просит до кишлака их подвезти. Кишлак по дороге, далеко. Пешком не дойдут, замерзнут. Что ему сказать?

— Обыщи его сначала. — Леха отошел на пару шагов и стал одновременно смотреть на Рахимова, обыскивающего старца, и в сторону реки. У берега в пурге он различил одетую в паранджу женскую фигуру. На дороге в это время показалась очередная колонна военной техники.

«Хорошо, что мы непоследние…» — с облегчением подумал он.

Рахимов закончил осмотр и показал Лехе кинжал с длинным лезвием и костяной ручкой.

— Говорит, для самообороны. Все носят. Винтовка в реке утонула. Забрать?

— Подожди. Сначала решим, что с ними делать. Нам не положено возить посторонних.

— Не положено. Я ему уже сказал, — кивнул в сторону старика Рахимов, но тут же добавил: — Они тоже узбеки, крестьяне.

— Короче, тоже деревенские, как мы с тобой, да?

Леха понял настроение Рахимова, но решать все равно было ему, и ответственность, случись чего, полностью лежала на нем. А с другой стороны, когда из-за движения войск местных машин сейчас на трассе практически нет, они точно могут умереть здесь от холода. Он снова посмотрел на берег реки.

— Скажи, пусть позовет своих. Посмотрим.

Рахимов перевел. Старик сипло, но достаточно громко закричал и махнул рукой. Фигура в парандже быстро поднялась, двинулась от реки и скоро уже подходила к ним. Рядом с женщиной вприпрыжку, ежась в тряпье, бежал мальчик лет десяти.

Выбора не было.

— Обыщи пацана и тетку. Возьмем. Нож оставь у себя, довезем, тогда отдашь.

Рахимов обыскал пацаненка, затем о чем-то поговорил со стариком. Тот согласно закивал. Тогда Рахимов осторожно провел ладонями по женской фигуре и сказал:

— Ничего нет.

— Поехали! — показал жестом Леха. — Шевелитесь! Рахимов, а ты всю дорогу с родственников глаз не спускай.

Они помогли продрогшему семейству залезть в бэтээр. Леха включил обогрев салона на всю мощность и надавил на газ, надеясь догнать хвост уходящей на горный хребет колонны.

Пассажиры вели себя спокойно, о чем-то разговаривая за спиной с Рахимовым.

— Шурик! — сказал Леха. — А Хоттабыч-то наш молодец! Глянь-ка, на старости лет пацана себе настругал!

Рахимов перевел его слова. Старик долго отвечал, что-то подробно поясняя Рахимову.

— Он говорит, что еще не сильно старый. Ему пятьдесят восемь.

— Ух ты, а я думал уже все семьдесят пять, не разглядел, видно. Но все равно молодец, пацаненку-то всего лет десять.

— Нет, пятнадцать.

— Вот это да! А я больше десяти не дал бы! — изумился Леха. — Маленький-то какой!

— У них родственное смешение кровей, — серьезно отвечал Рахимов. — Вырождение происходит. Он говорит, что долго не женился. За жену платить не мог. Денег хватило только на двоюродной сестре пожениться. У них почти все в кишлаке на родственниках женятся. От того и дети ростом небольшой получаются. У него больше нет детей. И лошадь один была, теперь нету. — Рахимов переводил страдальческим голосом, вогнав Леху в сильное искреннее сочувствие.

— Слышь, Шурик, выдай им из нашего буфета какой-нибудь жратвы в виде братской помощи. Отогрелись они?

— Отогрелись. Тепло у нас.

Он достал из вещмешка пару банок говяжьей тушенки, пару банок рыбных консервов, буханку хлеба и протянул их сидящим на лавке для пехоты пассажирам.

Увидев продукты, старик что-то возбужденно заговорил.

— Говорит, у него денег сейчас столько нет, чтоб купить. Думает, я ему продаю. Темный человек! Бахшишь! — широко улыбаясь, сказал Рахимов, подавая старику провизию. — Бахшишь!

Старик радостно залопотал. Леха догадался, что тот растроган не меньше, чем был растроган и он сам, когда принимал в подарок командирские часы.

Они догнали колонну, ползущую впереди с черепашьей скоростью. Погода в горах не переставала удивлять Леху своими быстрыми переменами. Снег внезапно прекратился, стоило только подняться немного выше по плавному серпантину и свернуть за горный уступ. Он лежал здесь ровным нетронутым слоем, укрывая глубокие низины и неровные отлогие стены протесанных в горе коридоров, по которым петляла военная техника.

Черные следы колес на заснеженном асфальте и дымящая впереди на ходу за грузовиком полевая кухня, как живой декоративный фрагмент внутри застывшего искусно выбеленного пейзажа, вызывали у Лехи противоречивые чувства.

— А все же здесь где-то даже красиво, — размышлял он. — Одухотворенная, как сказал бы Яша, картина. Только чего-то не по себе мне от этих прелестей. Заехали незнамо куда! Сколько нам еще пилить? Может, до самого Кабула? Где сейчас наш полк? — Леха сопел, переключая передачи, и сильно давил на тормозную педаль, удерживая бэтээр на спуске. — Да ладно, подтяни слюни, товарищ прапорщик, найдешь ты своих. Небось в общей куче будут. — Он окликнул оживленно говорящего с пассажирами Рахимова: — Шурик, спроси Хоттабыча, Кабул большой город? Далеко до него?!

Через некоторое время Рахимов ответил:

— Говорит, что большой, главный город, но сам не был там! Ему не надо!

— А куда эта дорога ведет?!

— До его кишлака.

— А дальше?

— Не знает. Говорит, что вся жизнь от свой кишлака до другого кишлака по этот дорога к родственникам ходил. Дальше не ходил. Ему не надо. Знает только, что есть у них где-то священный город Мазари-Шариф. Там болшой мусульманский мечеть стоит, самый болшой на весь мир. Какой у них власть, тоже не знает. Он спрашивал, кто мы такие. Какие товары в машинах везем. Я отвечал.

— Молодец! Несешь уже, значит, воспитательную пропаганду в массы?

— Ага. Только он не понимает, зачем ихнего богача прогонять. Он им семена, корма для скотина зимой дает, защищает их. А когда они на его маковый поля работают, еще и деньги за это немного дает. Говорит, у них очень хороший хозяин. Весь кишлак за него воевать будет. Говорит, если не будет хозяина, то ничего не будет, с голода умрут. Придется опять идти грабить.

— Куда идти?! — удивленно переспросил Леха.

— Грабить!

— Уже грабил, что ли?!

— Говорит, грабил. До женитьба больше трех лет в банде был. На другие кишлаки нападали. А когда весь маковый поля отвоевали, то хозяин денег дал, он жену купил. Теперь он землю пашет и заодно хозяйские маковый поля от других банд обороняет.

— Ни хрена себе, землепашец! Прямо как у Некрасова — сеятель и хранитель!

Ехали крайне медленно. Машины сбрасывали скорость на спусках, поюживая на скользком асфальте, и еще медленней с надрывом преодолевали длинные крутые подъемы. При торможении ехавшая впереди полевая кухня подпрыгивала, выпуская из трубы кольца дыма, и расплескивала кипяток из-под неплотно прилегающей крышки котла, оставляя на асфальте черные дымящие проталины.

Леха притормаживал, внимательно всматриваясь вдаль.

— Авария, что ли? Точно! — определил он, заметив характерное скопление машин на спуске. — Вон оно что. Поэтому и тащимся гусиным шагом.

Подъехав ближе, он увидел справа под откосом лежавший на боку бензовоз. Сплющенная в лепешку кабина и покореженная цистерна говорили о том, что, прежде чем занять такое положение, он перевернулся не один раз. По крутому, белому от снега откосу расползалось огромное темное пятно. В нос ударил едкий запах бензина, который потоком хлестал из горловины и трещин смятой цистерны. Недалеко от бензовоза вверх тормашками лежала БМП. Одна из ее гусениц покоилась рядом, размотавшись в длинную зубастую ленту. Башня бронемашины была развернута в бок, упираясь орудийным стволом в косогор. Из задних, раскрытых настежь десантных люков несколько солдат перетаскивали боекомплект в стоявший наверху грузовик.

Дорогу перегораживала другая бээмпэшка. Она вытягивала тросом из кювета с противоположной стороны съехавший туда «ЗИЛ». Бээмпэшка ревела мотором и виляла на проезжей части, высекая гусеницами искры из асфальта. Но «ЗИЛ» не поддавался. Он буксовал колесами, беспомощно дергаясь на месте, выпуская пар из-под капота. Движение колонны окончательно застопорилось.

Леха высунулся из люка и, глядя на лежавшие внизу бензовоз и бээмпэшку, спросил проходившего мимо офицера:

— Как это их угораздило? По прямой ведь шли!

Офицер досадно развел ладони:

— Водитель бензовоза, видать, задремал! Нашу бээмпэшку к обрыву поджал, сам туда ушел и ее скинул. Теперь уже не выяснишь, чего он по дороге завилял. А может, занесло его? Скользко! Вон они — водитель и старший с бензовоза да один боец из моей роты. Голову вдребезги в башне расколотил, пока бээмпэшка кувыркалась. — Офицер указал рукой в сторону стоявших неподалеку двух санитарных машин, около которых суетились врачи с медицинскими сумками.

Леху мгновенно прошиб пот, дыхание остановилось. Он медленно перевел взгляд в сторону. На асфальте между санитарными машинами лежали три трупа, укрытых плащ-палатками. Лежали в ряд, по-армейски ровно, как в строю, выставив к осмотру сапоги, запачканные перемешанной с кровью глиной. Три пары сапог, двое солдатских и с краю — офицерские.

— Витек?! Это же Витек! Витек! — про себя повторял Леха, не заметив, как спрыгнул с бэтээра на дорогу. — Епрст! Да как же так?! — Он шел к санитарной машине, непроизвольно покачивая головой. — Епрст! Витек погиб?! — Его спина взмокла, а сердце тяжело забилось где-то у самого горла.

Он подошел к капитану медицинской службы, стоявшему у санитарной машины.

— Мертвые?

Капитан молча кивнул в ответ.

— Все?! — Он смотрел в глаза врача, как люди смотрят на иконы, надеясь вымолить у них хоть какую-нибудь мизерную надежду.

— Все, — угрюмо ответил капитан.

Леха встал напротив торчавших из-под плащ-палатки сапог.

— Знакомый, что ли? — спросил капитан.

Леха утвердительно качнул головой.

— Служили вместе. Два часа назад встретились. — Он пристально смотрел на откинувшуюся в сторону руку, развернутую вверх грязной ладонью с посиневшими пальцами. — Эх, Витек, Витек…

— Смотреть не советую, — сказал доктор. — Не узнаешь его. Лучше так попрощайся.

По остаткам вытоптанного вокруг плащ-палатки снега текла кровь, сливаясь в одно бурое пятно. Оно расползалось по мокрому асфальту, словно убегало прочь от этого смертельного, проклятого места. Еще живая, теплая кровь торопилась покинуть мертвые изувеченные тела, сохраняя пока в себе остатки бойкой жизни. Она смешивалась на асфальте в один ручеек и теперь уже не делилась на виноватых и невиновных в их едином гибельном исходе.

Леха наклонился, крепко сжал руками похолодевшую ладонь хорошо знакомого ему человека, накрытого темно-зеленой плащ-накидкой, и пошел к бэтээру, горбясь от внезапно навалившегося горя и боясь смотреть, как поднимали с асфальта и переносили в фургон безжизненные тела. Он вынул из кармана брюк помятый листок с цифрами полевой почты, расправил его и спрятал в личные документы рядом с листком отрывного настенного календаря.

Бээмпэшка вытянула наконец из кювета машину, и колонна продолжила путь, оставив на откуп горам трофеи из разбитой техники.

Леха ехал молча. Рахимов, видя неладное в поведении командира, осторожно спросил:

— Что было, товарищ прапорщик?

— Витек с тем водилой на заправщике разбились.

— Совсем?!

Леха не ответил. Рахимов сокрушенно качал головой, цокал языком и повторял:

— В-а-а-а-ай, ва-а-а-й! Опять хороший люди погибли! Ва-а-а-а-ай… — Он тут же сообщил новость пассажирам. Старик что-то тихо говорил, потом замолк и сидел молча.

— Чего он там бубнил, Рахимов? Соболезновал, бандюга?!

— Молился. И я тоже…

— Ну, молодцы… — Леха курил в приоткрытый люк и, пожалуй, впервые в жизни всерьез хотел, чтобы их молитвы дошли туда, в существование кого он не то чтобы не верил, а просто не считал нужным думать по этому поводу лишний раз. Хотел, чтобы их услышал тот, большой и могучий, кто там, на небе, всем заведовал и подписывал путевые листы бывшим людям об окончании прохождения ими земных маршрутов.

«…Интересно, — размышлял он, — а в путевках, когда их там при рождении на всю жизнь выдают, сразу, как положено по нашим правилам, конечная точка маршрута обозначена? Вообще-то должна быть сразу, а иначе что это за путевка? В один конец без адреса и маршрута получается? Значит, для Витька, да и для меня тоже, да и для других моих однокашников, школа прапорщиков только как контрольная точка прохождения маршрута? То есть всему земному народу заранее графики движения построены? Только успевай отмечаться! Ого! Выходит тогда, что я от Пругина по харе получил совсем не за красивые танцы с его женой, а в виде зачета по прохождению этапа пути?! Выходит, что так, раз меня потом сразу на эти винты по южному бездорожью потянуло! Да еще как потянуло! Да нет! Ерунда все это! Хотя все может быть… Ведь когда плохо бывает, не под мышку же себе человек смотрит, а на небо. — Леха взирал поверх гор. — Господи, дай мне лучше дома в грязной канаве среди поля загнуться, чем среди этой красоты! Честное слово, неохота тут! И Рахимову, и всем нам дай до дома добраться!»

Он сильно давил на тормоза. Одиннадцать тонн брони строго соблюдали на спусках законы физики, повинуясь земному притяжению. Шурша лысыми покрышками, они несли экипаж вместе с пассажирами по узкой ленте шоссе к очередному дорожному виражу.

Недалеко от дороги, у поворота, на самом краю пропасти, за мощными стенами дувала укрывались несколько домиков. Для чего поселились люди на дне этого каменного мешка? Вокруг не было видно ни единого мало-мальски пригодного для земледелия или пастбищ клочка земли. Только голые красно-бурые скалы без признаков жизни. Скалы, скалы — колодец с кусочком неба.

Шоссе стремительно уходило к самым подметкам танцующих по кругу гранитных великанов. Закручиваясь в очередном витке штопора, техника скользила вниз по асфальтовой ленте, к темному подпочью кособокой горы.

Внизу, на самом дне, дорога распрямилась и пошла горизонтально. Колонна протискивалась в узкое ущелье. Без того неяркий, непогожий день принял в ущелье еще более сумрачные тона. Воздух в нем казался тяжелым и липким. Леха открыл люк, задрал голову, быстро глянул вверх и не увидел над собой неба. Скалы были настолько высоки, что казалось, сомкнулись над колонной и неминуемо раздавят ее, стоит только им проехать еще немного. Ущелье было протяженным и извилистым, а повороты настолько частыми, что Леха мог видеть впереди не более трех-пяти машин. Он постоянно сглатывал слюну, пытаясь избавиться от пробки, заложившей уши. Звуки доносились как сквозь ватные тампоны, отчего рев моторов бэтээра производил впечатление легковушки. Чувство реальности стало расплывчато. Нехватка кислорода, резкая перемена давления в атмосфере действовали гипнотически опьяняюще на его уставший от длительного напряжения организм. По ногам и рукам расходилась тяжесть. Неодолимо хотелось закрыть глаза и выключить на время весь белый свет. Рахимов и пассажиры молчали, вероятно, ощущая то же самое. Глаза Лехи смотрели на дорогу, но сознание плохо воспринимало увиденное. Отяжелевшие руки лежали на руле и очень не хотели его крутить. Он вдруг ясно понял, что засыпает. С испугу он резко дернул плечами. Сердце забилось чаще. Отстегнув с ремня фляжку с водой, он сделал несколько глотков, плеснул воды на лицо и потряс головой. Затем повернулся в сторону Рахимова. Тот спал, склонив голову на обхватившие автомат руки.

— Рахимов! — крикнул Леха. — Подъем!

— Я не спал! Совсем не спал, командир! — подскочил Рахимов.

— Да, не спал он! Глянь, весь приклад в слюнях!

Рахимов быстро протер рукавом приклад, посмотрел в сумеречное смотровое окно и удивленно спросил:

— Ого? Уже ночь пришел?!

— Ага, значит, ты еще днем заснул?! По ущелью едем! Ночь пришел! Да к нам, если ты на боевом посту дрыхнуть будешь, запросто Фрол с балалайкой заявится! Рядом с тобой бандюга, самурай настоящий сидит, а ты ни хера не бодрствуешь! Всю службу завалил! Командир, понимаешь ли, рулит в поте яиц! Устал уже, как Бобик, а заместитель Ваньку на все кинул! Нехорошо, Шурик! А ну, давай, стишки рассказывай или пой чего-нибудь! А то я скоро от усталости сандалики растеряю! И этого землепашца тоже петь заставь! Пусть тушенку отрабатывает!

— Харашо! Я много песен знаю! Про любовь спою?

— Спой!

Рахимов запел. Он пел на своем языке какую-то красивую неимоверно задушевную песню, но длиннющую и тоскливую, отчего Леха настолько проникся душой в мелодию, что начал ощущать себя порядочным козлом, где-то там, на далекой родине Шурика обманувшим несчастную красавицу, от чего та взяла красивую тесемочку, да и повесилась на высоком столбе прямо у входа в сельсовет. Он даже немного подвыл ему в такт и, когда Рахимов закончил пение, сказал:

— Печальная история… — Затем кивнул вперед: — Вон, смотри, Шурик! Ночь твоя кончается!

Скалы впереди расступались, пропуская в расщелины светлые столбы матового дня. Машины вырывались из глухого ущелья. Вдалеке показался пологий подъем, на который втягивалась колонна. Справа от дороги пролегал глубокий обрыв. За ним возвышалась высокая гора с волнистыми отвесными склонами. Слева до самого подъема дорогу сопровождала узкая каменистая терраса, отвоеванная при строительстве у скалы, стоявшей крутым уступом вдоль трассы. Подъезжая к выезду из ущелья, Леха выключил фары и потер кулаком глаза. Видимость улучшилась, но глаза побаливали. Хотелось вытащить их, прополоскать в холодной воде и повесить посушиться.

В тот момент, когда бэтээр был уже близок к выезду на открытое пространство, в середине колонны что-то громко ухнуло и с оглушающим треском разорвало воздух, сильно саданув по барабанным перепонкам. Вспышка яркого света, как от разряда гигантской электросварки, взметнулась над колонной, фейерверком разбрасывая во все стороны брызги горящего металла.

— Молния?! — мелькнула в Лехиной голове первая неосознанная мысль.

Он резко затормозил и остановился перед самым выездом из ущелья, видя, как, кутаясь в клубах дыма, из колонны вывернулась бээмпэшка.

На полном ходу неуправляемая бронемашина проскочила каменистую террасу и врезалась носом в скалу. Ее гусеницы продолжали прокручиваться, юзом водя кузов по камням. Из дымящих задних десантных люков стали выпрыгивать оглушенные солдаты. Разбегаясь по сторонам, они падали на землю и заваливались за камни.

Тут же перед кабиной ехавшего в колонне бензовоза с дымными брызгами и грохотом подскочила земля. Жа-ах! Его переднее левое колесо продолжило самостоятельное движение, отлетая на обочину. Не успевший затормозить бензовоз развернуло на ходу поперек дорожного полотна и бросило в сторону террасы. Клюнув кабиной в кювет, он круто завалился набок, разодрал цистерну о камни и скоро вспыхнул, орошая все вокруг горящим бензиновым душем. По наклонному асфальту быстро помчались широкие огненные потоки.

Жа-ах! — с воем и светящимися брызгами отозвался в задымленной колонне следующий взрыв. Жа-ах! — там же прыгнул вверх огненный высоченный фонтан разорвавшихся внутри одной из бээмпэшек боеприпасов. Ее круглая башня со стволом, как сковорода, опрокинутая с плиты, подлетела, кувыркаясь в воздухе, и, ударившись о край скалы, отскочила обратно, упав неподалеку от ее покореженного корпуса с пустыми дымящимися глазницами вместо выдранных взрывом люков. Дорогу затянуло черным смрадным дымом полыхающего топлива, резины и пороховой гари.

Леха заметил, как со скалы отделилась и быстро полетела к колонне большая яркая точка белого огня. Жа-ах! — пронеслось впереди них огненное гремящее эхо, опрокидывая стоявшего впереди крытого «ЗИЛа». Прицепленная к нему полевая кухня резко крутнулась, разрывая сцепку, и сгинула в обрыве, оставив на обочине дымовую трубу и пятно кипятка. Сразу же с обеих сторон в колонну сверху полетели сотни маленьких светящихся трассирующих пчел. Они жалили машины, людей, камни, рикошетом меняя направления и падая, догорали на дороге и меж камней яркими красноватыми огоньками.

— Шурик! Стрелок! — скомандовал Леха. — К пулемету! Быстро!

Нарушенный строй колонны расползался одиночными звеньями. Леха быстро опустил бронепластины на смотровые окна и глядел через триплексы. Жа-ах! — тяжело и мощно ударилась в скалу граната, осыпая броню бэтээра осколками и каменной крошкой. Бэтээр качнуло. Жа-ах! — снова в скалу прямо перед носом.

Рахимов бросил на переднее сиденье свой автомат и быстро занял место в башне. Рванув что есть силы за трос крупнокалиберного пулемета, он зарядил его и сразу же открыл огонь. Впервые нажав на кнопку электроспуска, он сам вздрогнул от заполнившего боевое отделение металлического грохота, совсем, по его представлению, не похожего на пулеметную стрельбу. Этот звук скорее напоминал ему несмазанный, звонко лязгающий у самого уха агрегатный узел комбайна или еще чего-то в этом роде.

Вдыхая непривычно удушливый запах пороховой гари, Рахимов намертво вцепился в рукоятку и успел расстрелять почти половину коробки, прежде чем прилипший к кнопке палец наконец отстал от нее. Его правый глаз, вжатый в резиновый манжет окуляра, нетерпеливо и лихорадочно искал противника в делениях прицела. Зло оскалившийся приоткрытый рот Рахимова громко выдувал воздух, сопровождая выдохи надрывным сипением. Оправившийся от первоначального минутного шока, он продолжал стрельбу, кроша короткими очередями скальную породу поверх дороги, злобно выкрикивая вдогонку летевшим из пулемета трассерам непонятные Лехе слова и проклятия. В нем остервенело билось жгучее, непомерное, злобное желание скорее увидеть противника сквозь дымовую завесу и тут же поквитаться с ним полностью, до боли в пальцах, вдавив кнопки обоих электроспусков пулеметов в рукоятку. Он максимально высоко поднял пулеметные стволы, но в прицел видел только скалы и летящие с них яркие трассирующие полосы. Ладонь сильно давила в рукоять подъемного маховика, пытаясь задрать пулеметы еще выше, но угол их подъема был полностью выбран, а враг так и оставался невидим. Рахимов ерзал на сиденье, зло повизгивал от собственной беспомощности, разбрызгивая слюну, ругался на узбекском и сучил ногами по железному полу бэтээра. Он весь был во власти безотчетного воинственного азарта, впав в состояние агрессивного, ясного полусна, всецело подчиняясь ситуации и единственному, без остатка захватившему его желанию — незамедлительно убить, казнить напавших на колонну людей. Убивать их как можно дольше и больнее, и так, пока не закончатся силы и не выйдет вся злость. Он испытывал сильное, ранее еще неведомое ему до такой степени чувство ненависти и жажды истребления, ясно понимая лишь потребность жестокой кары как единственного условия своего существования.

Пассажиры боевого отделения пребывали в панике: мальчишка плакал, пытаясь что-то говорить отцу, старик дрожащим голосом успокаивал его, прижимая к своей груди голову сына, женщина не кричала, а просто выла, соскочив с лавки на пол и обхватив голову обеими руками, густо увешанными всевозможными разноцветными кольцами, перстнями и браслетами.

Снизу из колонны по скалам велась ответная стрельба. Трассеры роями улетали кверху по обе стороны. Две бээмпэшки, съехав с дороги, стреляли из пушек по горам. Но их огонь был неэффективен. Стволы пушек БМП-1 имели сравнительно небольшой угол подъема и не могли достать высоко укрепившегося, все рассчитавшего противника. Гранаты, выпущенные из их орудий, взрывались, ударяясь о горные склоны, не преодолев и половины их высоты. Но они продолжали стрелять, пытаясь маневрировать на небольшом, оставшемся свободным участке дороги.

Лехино сердце бешено колотилось, он смотрел на горы в командирский прибор и тоже не мог разглядеть противника. Он видел только трассеры, летевшие от неровных очертаний верха каменного коридора, в котором застопорилась, как в ловушке, добрая половина колонны. Второй половины, успевшей подняться выше, видно не было. Мешал густой дым горевшего на обочине бензовоза. Бензин, хлеставший из его цистерны, растекся по дороге и обочине пылающим озером. Дым был одновременно и помехой в стрельбе, и спасением для покинувших свои машины солдат. Они прятались за камни на террасе, стреляли, как и Рахимов, неизвестно куда, но зато в дыму были почти неразличимы. Нападавшие больше не тратили гранат на Лехин бэтээр, хотя тот и стоял за пределами дымовой завесы. Леха попросту не успел выехать к началу обстрела на открытое место. Он не доехал всего каких-то десять метров, чтобы корпус бэтээра оказался на обозримом и простреливаемом противником участке дороги. С одной стороны их загораживал большой валун, а с другой — скала. Поэтому для прямого попадания из гранатомета их бэтээр был практически неуязвим.

— Рахимов! — крикнул Леха, немного приходя в себя. — Ты по ком стреляешь?!

— Туда! — махнул рукой Рахимов в сторону гор, бросил на пол пустую коробку и стал закреплять другую со снаряженной патронами пулеметной лентой.

— Ты верхний край горы видишь?!

— Не-а-а-а! — отрицательно, но даже как-то весело покачал головой Рахимов.

Лехе показалось, что Рахимова стрельба забавляла, а скорее всего, являлась выходом нервного напряжения, отчего ему становилось легче, и он вообще был готов стрелять без передышки. Леха и сам бы теперь с удовольствием пострелял или потаскал тяжести, лишь бы избавиться от напавшего на него остолбенения. Он сидел, вцепившись руками в руль, напрягшись всем телом, сильно сжав зубы. Мышцы спины напружинились настолько, что мешали свободно поворачиваться. Они, как жгуты, делали туловище неподвижным и горели, готовые лопнуть в любой момент. С большим усилием он пытался сохранять видимое спокойствие, стараясь обуздать непреодолимое желание выпрыгнуть из люка и убежать подальше, схорониться за каким-нибудь камнем и сидеть там вечно. Но даже бежать он сейчас вряд ли бы смог. Ноги судорожно окаменели, упираясь в пол.

— Хорош зря патроны переводить! — выдохнул он, с трудом двигая нижней челюстью. — До дембеля настреляешься! Наблюдай! Если увидишь кого, тогда и стреляй!

— Ага! — отозвался Рахимов, снова прильнув к окуляру прицела.

На дороге же стрельба не ослабевала. Трассеры летали веерами навстречу друг другу так плотно, что казалось, скоро наступит момент, когда они все столкнутся и освободят пространство, разом попадав на дно обрыва. С обочины работала единственно полезная для ведения огня в таких условиях гусеничная «Шилка», методично обрабатывающая огнем верхний край горы одновременно из четырех крупнокалиберных стволов. Она одна, предназначенная для стрельбы по воздушным целям, могла вести более или менее результативный огонь по хорошо защищенному складками горы противнику.

Старик о чем-то спросил Рахимова, тот ответил, а потом обратился к Лехе:

— Товарищ прапорщик, дед говорит, что им с сыном поссать надо!

— Скажи, пускай терпят! Мы их выпустить сейчас не можем. Их наши постреляют, подумают, что нападение с тылу. Тогда им сразу каюк! Мы же с тобой антракта для них не попросим!

— Говорит, не могут терпеть!

— Ох, ет! — Леха покачал головой. — Хрен с ними, дай им каску! Потом выльем! Только свою давай, твоя родня, значит, в твою и ссать! Понял?!

— Понял! А какой из касок моя?! Они две одинаковый!

— Твоя та, которую ты потом мыть будешь! Ясно?!

— Ага!

Леха продолжал смотреть на огненный хаос, овладевший дорогой. Солдаты стреляли, прячась за техникой и перебегая в дыму с места на место. Ему в какой-то момент показалось, что дверь лежавшего на боку «ЗИЛа» немного подпрыгнула.

— Вот, черт! Шурик, у тебя прицел повыше, глянь на кабину «ЗИЛа». Кажись, там кто-то остался!

Рахимов навел пулемет на перевернутый грузовик.

— Есть! Человек есть! Хочет вылезать!

— Вот, блин! А какого же хрена он раньше не вылез, когда пальба только началась? Стерег, что ли? Думал, угонят?! Твою кочерыжку! Придется и мне на сцену лезть! Номер исполнить! — Леха подал Рахимову его автомат. — Отсядь от родни подальше и смотри за ними, а то пырнут еще чем-нибудь! Я быстро, туда-сюда! — Он открыл люк и выбрался наружу.

Стоя на броне, он видел, как заклинившая дверь «ЗИЛа» подрагивала от ударов изнутри. Открытый, перекосившийся капот наглухо заблокировал лобовое стекло кабины, поэтому покинуть ее можно было только через эту дверь. К тому же из чудом не взорвавшегося бака грузовика вытекал бензин. Любой шальной трассер мог сразу же превратить его в костер.

Леха спрыгнул на дорогу, обежал бэтээр с другой стороны и отстегнул с брони топор.

— Кому война, а нам — ремонт! Ешь твой контрабас!

Он закинул за спину автомат и подкрался к краю скалы. До «ЗИЛа» было с полсотни метров открытого незначительно задымленного пространства.

— Фу-у-у-ух! — Он громко выдохнул. — Только б не… — И, пригибаясь, побежал к машине.

Стоило ему выскочить из-за скалы, как на свободном пространстве звуки перестрелки стали гораздо громче и резче. Казалось, в каждом выстреле можно было четко различить металлическое клацанье затворной рамы автомата и звон отлетающей гильзы, а орудийная стрельба бээмпэшек сильно и омерзительно била в перепонки, пронизывая весь организм и отражаясь в мочевом пузыре.

Леха быстро пробежал этот отрезок, подобрался к кабине, поддел топором край двери и налег на топорище. Дверь не поддавалась. Мешала подножка. Тогда он подтянулся и уперся ногой в открытый борт кузова. Несколько раз стукнув обухом топора в область дверного замка, Леха снова поддел край двери и потянул на себя. Она со скрежетом открылась. Он ухватил за бушлат находившегося в кабине солдата, помогая ему выбраться наружу. Вдвоем они свалились на землю, укрывшись за машиной. Было удивительно, что при столь сильной плотности огня вызволенный из железного плена солдат был даже не ранен. Леха понял, что теперь стреляют и в них тоже. Пули зацокали металлическими коготками по камням, громко зазвенели по кабине, кузову и со свистом незримо пролетали где-то рядом. Он лежал на земле, прижимаясь к камням. Странно, но свист пуль не показался Лехе неприятным и резким, как озвучивали его в фильмах. Рассекаемый смертоносными каплями воздух ложился мягким пением на перепонки и не был так ужасен, как оглушительные, смрадные пороховые разрывы.

Когда огонь по ним прекратился, Леха посмотрел по сторонам и громко крикнул лежавшему в двух шагах бойцу:

— По моей команде бежим к бэтээру! А то сгорим тут!

Солдат, ошалело оглядываясь, подполз ближе.

— Приготовиться! — Леха чуть привстал и согнул ноги в коленях, ища опору для хорошего толчка. — Бегом — марш! — скомандовал он, вскочил и побежал по дороге. Примерно на половине дистанции он явно ощутил, как воздух сильно хлестнул его по левой щеке. За общим грохотом он не слышал выстрелов, продолжая забег и видя, как впереди него искрами брызгался асфальт. Трассеры метались в разные стороны, ударяясь об валун, за которым стоял их бэтээр. Леха чувствовал, как между его лопаток, словно тавро спину, припекала точка, в которую, вероятно, и целился невидимый стрелок. Ноги, руки болтались на бегу, как тряпочные, и казались совершенно бесполезными и лишними в этом мероприятии. Упасть, укрыться? Негде! Оставалось только бежать к ущелью. Добежать до него. Широко раскрытым ртом Леха хватал на бегу горелый воздух и бежал по пылающему на дороге бензину, неся на себе факелы своих голенищ.

— Г-о-о-о-о-ой! — Он кувырком влетел к колесам бэтээра. — Г-о-о-о-ой! — Ворочаясь на земле, он тер подошвами об землю и бил шапкой по голенищам сапог, сбивая с них пламя, продолжая кричать во все горло, точно пытаясь выкричать из себя весь без остатка неистовствовавший в его груди ужас. Тело дрожало и не слушалось. Зубы начали выбивать злобную дробь. Сбив пламя с сапог, Леха встал на четвереньки и осмотрелся, но солдата рядом не было. Испытывая жар от еще дымящихся голенищ, он снова подполз к краю скалы. Солдат лежал за кузовом, закрывая голову руками, совершенно не думая куда-то бежать. Леха досадно плюнул:

— Ну, извини, парень. Второй раз я к тебе не бегун. — Он отполз назад, поднялся и пошел к бэтээру. Влезая на броню, он снова посмотрел на солдата.

— Не, точно не бегун! Двоих нас теперь быстро уделают, пристрелялись уже, а у меня тут хозяйство — дрова! Бля, ну одни чурки! — Он спрыгнул в люк. Рахимов вопросительно смотрел на него. Леха сконфуженно улыбнулся.

— Шурик! Последняя фраза тебя не касается! Если обиделся, можешь и меня чуркой обозвать, но, как и я — не при всех! Как тут наши пилигримы?! — Он посмотрел на пассажиров. — Смирные?!

— Смирные! Я не обиделся, командир! За тебя переживал! Долго ты не был!

— Ладно, давай к пулеметам!

Старик тихо бормотал себе под нос. Леха закурил и немного расслабился. Состояние было как после бани. Ни двигаться, ни думать ему не хотелось. Он молча смотрел в триплексы на чадящие круги разогретого огнем асфальта.

— Вижу! Вижу! — вдруг закричал Рахимов и сразу открыл огонь из пулемета.

Леха пододвинулся к командирскому прибору, навел его по пулеметным трассерам и тоже увидел на отвесном козырьке горы группу бегущих вооруженных людей в темных чалмах. Они быстро скользили между камней по невидимой снизу тропке, спеша уйти в распадок за гору.

Трассеры Рахимова ложились рядом и впереди них, заставляя бегущих часто останавливаться и приседать за камни. Поняв, что их передвижение обнаружено, они пытались только укрыться за камнями и даже не стреляли в ответ. Рахимов постепенно пристреливался, уточняя наводку. Внезапно один из бежавших сорвался и покатился, кувыркаясь по склону. Тело несколько раз ударилось о камни и свалилось в обрыв.

В этот момент снова в скалу рядом с бэтээром ударила граната. Жа-ах! Машина качнулась, а успокоившиеся было пассажиры снова заорали в три глотки. Дым от разрыва гранаты на какое-то время закрыл поле зрения прицела, но Рахимов продолжал вести огонь вслепую, не изменяя положения пулеметов.

Жа-ах! — ударилось дальше на дороге с раскатистым гулом. Это взорвались остатки бензина в цистерне перевернутого бензовоза. Гигантский плевок желто-красного пламени на несколько секунд застыл в глазах, слепя своей яркостью.

Когда Леха снова глянул в триплексы, то увидел, что нос их бэтээра объят огнем долетевшего до них воспламененного горючего.

На месте бензовоза теперь оставалась только пылающая искореженная взрывом рама с растерзанной цистерной и полыхающие обломки. Леха посмотрел в сторону «ЗИЛа». Солдата там уже не было.

— Горим! Командир, горим! — Рахимов толкал его сиденье ногой.

Леха отмахнулся:

— Да не кричи ты так, сам испугаешься! Краска обгорит, да и хрен с ней. В прицел смотри!

— Стекло сильно копченый, не могу смотреть!

— Сиди, я щас! — Леха схватил тряпку, открыл люк, быстро вылез и протер защитное стекло прицела. На пулемете кособоко свисал в сторону разбитый осколками прожектор. Леха скрутил его и отбросил в сторону.

По броне стекал догоравший бензин. Вокруг было дымно. Ущелье, как пылесос, затягивало в себя шлейфы дыма. Стрельба стихла. Впереди раздавались лишь одиночные, видимо, последние выстрелы. Он закашлялся от угара, спрыгнул на свое место и проехал дальше, притормозив на обочине недалеко от перевернутого «ЗИЛа».

— Шурик, наблюдай за обстановкой, а я туда схожу. Родню не выпускай! Не дай бог чего…

Пассажиры, пытаясь справиться со свалившимися на них испытаниями, вволю наоравшись и истощив свои силы, молча сидели на лавке.

Старик, вероятно, поняв по интонации Лехи смысл его слов, приложил руки к своей груди и непрерывно кланялся.

Леха посмотрел на сидевшего между родителями перепуганного пацаненка, вздохнул, спрыгнул с брони на землю, огляделся и пробежал вперед, перепрыгивая через лужи горящего на дороге топлива.

У перевернутого на бок «ЗИЛа» ходил тот самый, непостижимым образом выживший в этой передряге солдат. Он озадаченно смотрел на лежавшую на боку машину. Кузов «ЗИЛа» с обрывками тента свисал в обрыв. Весь находившийся в кузове груз вывалился из него, усеяв склон буханками хлеба, жестяными банками тушенки, каши, разбитыми деревянными и картонными ящиками. На дне обрыва колесами вверх лежала походная кухня.

— Сам-то цел, не ранен? — спросил солдата Леха.

Не осознавший своего счастья воин молча посмотрел на пыльного и закопченного прапорщика, как на говорящий фонарный столб. В его широко открытых серых глазах еще светились трассеры, а установившаяся тишина была для него непонятной и пугающей. Он дико озирался по сторонам, хоронясь за машиной. Стрельба к этому времени уже окончательно прекратилась.

Леха пошел дальше. Впереди, пригибаясь и всматриваясь в горы, к машинам перебегали бойцы. У скалы трудились санитары, перевязывая и укладывая на носилки нескольких раненых. Они тут же, прямо через обмундирование, вкалывали им промедол из шприц-тюбиков, а потом переносили к машинам. Кто-то кричал от боли, судорожно хватаясь за окровавленные бинты, другие молча смотрели помутневшими глазами, уже находясь под воздействием обезболивающего. У сгоревшего бензовоза двое солдат поливали водой из канистры обуглившийся и еще дымящийся труп водителя, так и не успевшего покинуть машину, а может быть, сразу убитого взрывом.

К одному из грузовиков подносили убитых и спешно, как мешки с чем-то тяжелым, затаскивали в кузов. Рядом с машиной стоял офицер, держа в руках их уцелевшие документы. Несколько солдат ходили вокруг изуродованной бээмпэшки и собирали разбросанные чудовищным взрывом куски человеческих тел. Подобранные останки они переносили и укладывали на расстеленные рядом плащ-палатки, завязывали их узлами и несли к грузовику.

В середине колонны стоял майор. Он громким голосом давал указания офицерам. Навстречу Лехе от майора быстро шел лейтенант. Подойдя, он спросил:

— Не наш, что ли?!

— Нет, я из другого полка. Отстали из-за поломки. — Он указал рукой на бэтээр.

— Понятно! То-то я не мог разглядеть в дыму, кто из КПВТ по горе лупит. Ты видал?! — Он вопросительно глянул на Леху. — Ни черта наша техника к горам не приспособлена! Стволы выше жопы не поднимаются! У этих чурок, — лейтенант провел пальцем по контуру горы, — гранаты небось закончились, а то нам всем крышка была бы!

Лейтенант говорил громко и раздухаренно, как будто именно под его непосредственным командованием была только что одержана победа в крупной войсковой операции. Его голос звенел на грани напускной бравады и ужаса. Леха отлично понимал душевное состояние этого молодого офицера, только что, как и он сам, прошедшего боевое крещение и пытавшегося победить противника в открытом бою так, как его учили в военном училище.

В глазах лейтенанта бесновалось сумасшедшее, по-настоящему ощутимое счастье выжившего существа. Он, как и Леха, с трудом облачал в слова нужные мысли и при всей трагичности ситуации испытывал то же, что и Леха, желание прыгать на месте, подчиняясь безотчетной животной радости, и просто орать невесть что, лишь бы наораться до потемок в мозгу, упасть и отключиться.

Леха продолжал молча слушать лейтенанта. Тот быстро сунул в рот сигарету, повернулся в сторону колонны и, глубоко затянувшись, сказал:

— Надо дорогу освобождать. Комбат сказал, что по рации передали, другая колонна на подходе. Ждут перед ущельем, пока мы этот участок пройдем. Вот что, земляк, — он тронул Леху за рукав, — пока мы там битую технику с дороги оттянем, ты этого «ЗИЛа» в обрыв столкни! Хорошо?

— Столкну, — согласился Леха. — А передняя часть колонны нормально прошла?

— Нормально. Только нам досталось. Валяй его в обрыв! Скоро наши медики куски дособирают, и дальше поедем. Это просто мандец какой-то! — Лейтенант нервно поморщился. — Как их потом по гробам-то сортировать будут? — Он отшвырнул окурок и пошел обратно. По пути он остановился и крикнул солдату, по-прежнему стоявшему у перевернутого «ЗИЛа»:

— Эй, водила! Чего встал?! Иди туда, залезай в бээмпэшку! Бегом!

Но солдат не двигался. Он продолжал стоять и смотреть вниз. Леха подошел ближе. Лейтенант крикнул еще раз:

— Бегом, солдат!

Но тот продолжал стоять на месте, словно обращались не к нему. Они подошли к перевернутому «ЗИЛу».

Солдат топтался на месте и смотрел на них отсутствующим потусторонним взглядом. Зрачок его правого глаза был сильно расширен, отчего глаз казался черным, а другой глаз был серого цвета с нормальным зрачком. Солдат ошалело смотрел на подошедших к нему людей, как будто бы находился сейчас в разных измерениях. Он продолжал молча топтаться у опрокинутой машины, слегка покачивая головой.

Лейтенант осторожно снял с его плеча автомат, слегка потянул солдата за рукав, но тот ухватился обеими руками за раму лежавшего на боку «ЗИЛа», не желая никуда уходить.

Лейтенант тихо сказал Лехе:

— Он, кажется, не в себе. Постой с ним, я за врачом сгоняю.

Он вернулся вместе с уже знакомым Лехе военврачом. Капитан быстро осмотрел бойца, продолжавшего держаться за машину.

— Контузия, — произнес доктор. — Вы отойдите в сторонку, я сам с ним поговорю.

Они отошли. Капитан что-то недолго говорил бойцу. Солдат вскоре отпустил раму, и военврач, взяв его под руку, повел к санитарной машине.

Леха вернулся к своему разрисованному теперь еще и черными подпалинами бэтээру. Он запустил двигатели, подъехал к «ЗИЛу», но медлил. До этого Леха только и делал, что ремонтировал и восстанавливал технику. Ему было до глубины души жаль эту машину. «ЗИЛ» лежал на боку и был вполне пригоден для восстановления. Беда его была в том, что взрыв покорежил задний мост и выдрал рессоры, поэтому ни своим ходом, ни даже на буксире двигаться без заднего моста он никак не мог. Машина была совсем новая, недавно с конвейера.

— Толкать надо? — спросил Рахимов.

— Надо, но жалко, — отвечал Леха, глядя на «ЗИЛ». — Тут, блин, делов-то! Всего часа на три — проушины под рессоры приварить да новый мост на него перекинуть. А кабинку-то потом отрихтовать недолго…

— Он дорога мешает! Надо толкать!

— Мешает, мешает! Чего заладил? Вижу! А ты, когда с крыши у штаба саданулся, тоже небось на проходе мешал?! Но тебя ведь в госпиталь отправили, а не на кладбище! — Он дал газу и с разгону ударил «ЗИЛ» носом. Машина перевернулась на кабину и, громыхая, покатилась в обрыв.

Леха снова занял место в хвосте поредевшей колонны, поднял бронепластины на смотровых окнах и стал ждать сигнала к движению.

Рахимов курил, пассажиры молчали. Леха посмотрел на часы, а затем перевел взгляд на опаленную, в огромных черных чадящих кругах дорогу. Он тоже, как и тот контуженый солдатик, будто бы жил сейчас в двух измерениях. Одно полушарие его мозга, казалось, отставало во времени и один глаз еще вполне ясно видел такое же ненастное, но мирное, свое небо перед переправой, не таящее в себе опасности, не оцененное по-настоящему в тот момент. Второе же полушарие смотрело через призму другого глаза, преломляющего мир в отчетливое ужасающее зрелище. Мертвые, раненые, подбитая на дороге техника, отметины на скале от не попавших в бэтээр трех гранат еще не воспринимались его рассудком как истина в настоящем. Изображение наслаивалось, точно две пленки, одновременно запущенных в проектор. В бардаке перемешавшихся образов на Леху неожиданно накатило спокойствие. По телу медленно текла волна горячего прилива. Он перестал обращать внимание на продолжавших суетиться впереди людей, на выжженную изнутри взрывом собственных боеприпасов бээмпэшку, обгоревший остов которой другая со скрежетом сталкивала в пропасть. Он ощутил сильный жар на щеках и теплую истому в груди, проваливаясь в темноту…

— Товарищ командир! — растолкал его Рахимов.

— Чего? — Леха вздрогнул, просыпаясь.

— Они просят отпустить их. Говорят, их кишлак совсем недалеко, за той гора. Говорят, сами дойдут.

Леха обернулся, посмотрел на старика, который кивал в знак подтверждения слов Рахимова.

— Спроси его, раз он тут местный, кто по нам палил? Не его ли братья-односельчане?

Рахимов перевел. Старик немного побледнел. Это было хорошо видно по коже его лица, не покрытой бородой. Он округлил глаза и, размахивая руками, залопотал:

— Душман нис, душман нис… — Он быстро говорил, продолжая отчаянно жестикулировать.

— Говорит, что не знает. В их кишлаке все мирный крестьяне. Просит отпустить.

— Ладно, пусть топают, — согласился Леха. — Щас, только наши чуть на бугор заедут, тогда и выпустим их по-тихому. Скажи им, что в обрыве тушенки и каши столько, что им на пару лет хватит. Если, конечно, жрать экономно. Нож не забудь деду отдать. Мало ли чего по дороге. А чего это он говорил: душман, душман?..

— Душман — бандит.

— Ясно. Это, значит, теперь так ихние басмачи называются? Ясно. Пусть готовятся к высадке.

Колонна тронулась. Когда машины отъехали достаточно далеко, они выпустили пассажиров. Уходя, старик сунул в руку Рахимову темно коричневый брикет размером со спичечный коробок. Они быстро спустились под откос и исчезли из виду.

— Поехали, залезай! — Леха махнул рукой стоявшему на дороге Рахимову.

Колонну они догнали уже на спуске.

Рахимов теперь постоянно сидел на месте стрелка и крутил башню, изучая округу в прицел, а Леха молча размышлял:

«Дедок говорил, что за своего хозяина воевать намерен до полнейшего изнеможения. От зараза! Это получается, что рано или поздно, когда его бая раскулачивать будут, он тоже винтовочку подмышку и — на бугорок, по нашим колоннам бузовать! Хреновенько, однако! А эти, что сегодня по нам молотили, кто? Тоже небось крестьянские дети?! Убогие и несознательные? — Он ясно представил, вспомнив слова лейтенанта, как лежа на скале, матерятся на своем языке бородатые мужики в чалмах, сетуя на то, что у них так мало боеприпасов к гранатомету. — Суки поганые! Чем тут ихний партактив занимается? Где, бляха, комиссары-агитаторы?! Кто про революцию этим ослам растолковывать будет?! Зараз сколько наших пацанов на тот свет отправили! Суки! Ох и суки! Потом скажут: по несознательности! Падлы! Надо им тоже тут красный террор навести, как у нас в гражданскую! Епрст! А ты кушай, Рахимов, шоколадку, вспоминай доброго дедушку басмача! Или, как его там, душмана! Кстати, что он ему дал? А то сожрет сдуру и отравится…»

Леха крикнул назад:

— Рахимов! Чем это тебя наш Хоттабыч угостил на прощание? Шоколадкой «Аленка»?! А чего без фантика?! Сам, что ли, отхавал сначала?!

Рахимов наклонился к Лехе и показал неровный, с обломанными краями брикет, похожий на обсосанный ребенком детский гематоген.

— Это чарс! Очень хороший вещь!

— Что за чарс?!

— Гашиш, его курить надо! Лучше любой водка! Такой удовольствие прекрасный! — Рахимов улыбался так блаженно, что его щеки вылезали за пределы шлемофона. — Когда куришь, сразу небо синий-синий! Песок желтый-желтый! Вся земля такой красивый! Много приятный мысли приходят! Весело! Смеяться будешь, не перестанешь! Хорошо!!!

— А ты откуда знаешь? Пробовал, что ли?

— Кане-е-е-ешна! У нас дома тоже можно достать, только хуже!

— Понятно! — Леха глубоко кивнул. — Тогда щас в сторонку отъедем, понакуримся этой очумей-травы, и колыхали мы с тобой по такому случаю всю войну на крыльях немы-ы-ы-ыслимого удовольствия! Ага?!

— Ага-а-а-а! — смеялся Рахимов.

— А ну-ка дай мне посмотреть! — Леха протянул руку.

— Вот! — Рахимов бережно положил ему на ладонь брикет.

Леха покрутил его, открыл люк и вышвырнул на дорогу.

— В-а-а-а-а-й! — только и успел выдохнуть Рахимов, от огорчения покачав головой. — Ва-а-а-а-а-ай, командир!

— Не вайкай! Запомни место! На дембель поедешь, подберешь! Дома свой дембель справишь! Накуритесь всей деревней! И на водку тратиться не придется! И еще хорошо запомни и усвой, Шурик Рахимов! — Леха, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем. — Мне умный заместитель нужен, а не полудурок обкуренный! Ты понял?!

— Понял, понял, — продолжая сокрушаться, кивал Рахимов.

— Ну, вот и нормалек! А то чего я Иванову скажу, когда у тебя зенки с перекура совсем зажмурятся? Как я ему толком твою профпригодность обосную, когда у тебя глаза на жопе заморгают?! Не поймет он меня! Засомневается!

— Ага, — нехотя соглашался Рахимов.

— Да и дома потом эту дурь сумасбродную лучше совсем не кури! Родине главный бухгалтер нужен! А ты, как я посмотрю, вместо этого на дурдом со всего кайфа налететь захотел?! Родину подвести задумал? Турнут тебя с должности и портфель с портсигаром назад заберут! Жена красивая из дома выгонит! Чего хорошего? Будешь жить как Чебурашка — в телефонной будке и говно в фантики заворачивать! А оттуда тебе прямая дорога на должность кукушки в сумасшедший дом! Как ты потом из посольства «Мерседес» в смирительной рубахе домой через всю страну погонишь?! Разобьешься на хрен, и все!

Рахимов, обиженно насупившись, бухтел:

— Не дадут «Мерседеса». Пионеры шапку не найдут. Зачем им окурки там собирать?! Их детям вера курить не разрешает!

— Так у них пока и пионеров нету! Не горюй! Социализм тут им построим, сразу пионеры заведутся. А пионеры всегда окурки собирают. По себе знаю! Бывало, с дружками после школы всю округу у сельмага излазаем, понаберем бычков слюнявых, понакуримся, потом чеснока понажремся, чтоб родители не учуяли, — мухи вокруг дохнут! Житуха! Правда, я разок в детстве два окурка «Беломора» зараз скурил, облевался весь, и представляешь, только полгода назад, когда в город Харьков приехал, почувствовал резкий недостаток никотина в своем организме. А до этого хоть бы хны!

— Нет, у них вера суровый! Им нельзя! — не сдавался Рахимов.

— Ну, конечно, тебе видней, я насчет вашей веры говорить не стану. Тут я вообще не Копенгаген. Хотя, к примеру, по нашей вере в этих вопросах тоже кое-какие ограничения стоят! Запретзнаки развешаны! Но только чего-то у нас на Пасху все так поразговеются, что в конце святого праздника дальше губы отплюнуть не могут! Ну ты все равно не горюй, Шурик! Не будут ихние пионеры курить, и хрен с ними! Как на дембель назад проезжать будешь, так сам шапочку разыщи и положи ее на видное место. Найдут!..

Леха вглядывался вдаль. Между гор в низине лежал туман.

— А ну, глянь-ка в прицел, Шурик, что там правее по ходу?

Рахимов прильнул к пулеметному прицелу и скоро сообщил:

— Только туман вижу.

На спуске открывалась долина. Она угадывалась в тумане, простираясь у подножия обступивших ее со всех сторон хребтов. Машины змейкой неторопливо сползали вниз по серпантину. Туман оказался облаком, висящим низко над землей. Смотровые окна и броня сразу покрылись крупными каплями влаги, стоило лишь бэтээру ткнуться носом в невесомое ватное покрывало. Но всего через каких-нибудь двести метров они выскользнули в просвет. Внизу увидели равнину. Края горного плато терялись из виду в тусклой пелене. В конце спуска, у самого подножия горы, по обе стороны дороги раскинулся большой кишлак. На въезде в него стоял пост афганской армии. По бокам небольшого дома, сложенного из глиняного кирпича, заняли оборону два танка советского производства времен Второй мировой войны — «Т-34». У дома и возле танков отирались афганские солдаты, вооруженные старыми советскими автоматами — ППШ. На них были шинели мышиного цвета с пристяжными погонами, зашнурованные полусапожки и матерчатые фуражки с длинными козырьками.

Кроме как в кино, Лехе не приходилось видеть до этого ни «тридцать четверок», ни ППШ. Забавно было наблюдать их в таком азиатском антураже. Но это грозное и несколько нелепое в качестве современного вооружения железо все равно было очень родным, с детства привитым образом героической истории Отечества.

Рахимов, тоже глядя на эти военные декорации, расстарался, вспомнив известные классические строки, и воспроизвел их близко к тексту, но вольно:

— Ва-а-ай! Здесь русский дух! Здесь русским пахнет! — Он указывал пальцем в смотровое окно и весело хохотал. — Как музей!

— Это чем русским? Ты уточни, Шурик!

— Как чем? Русским! Чем?! Землем!

— Ясно, профессор, а то я думал… — Тут Леха отвлекся, указывая пальцем на дорогу. — Ух ты! Какой выпендрился! Глянь!

Сбоку дороги находился шлагбаум с поднятой вверх гнутой железной стрелой. У шлагбаума стоял афганец в коротком суконном кителе с высокими белыми нарукавниками и в фуражке с белым околышем. Кроме автомата, на его ремне висела еще и длинная кривая сабля.

— Не иначе буденовец! — сказал Леха. — Глянь, нарядный какой! Как цыганская елка!

— Это милиция, вон палка полосатый! Гаишник! — хихикал Рахимов.

На боку у этого военного действительно висел полосатый жезл регулировщика.

Они миновали пост и поехали по кишлаку, протискиваясь в узких улицах между глухими стенами домов и дувалов. Этот кишлак оказался более оживленным, нежели предыдущие. Дома здесь были не столько с куполообразными, а больше с плоскими крышами и уже не напоминали своим видом укрепления. Впереди показалась просторная площадь с мечетью и пикой минарета. Колонна остановилась. На машины со всех сторон моментально налипли торговцы. Они размахивали товарами, жестами зазывая военных в лавки. По площади разносился аппетитный запах жареного мяса. Солдаты из машин не выходили, настороженно поглядывая на местных жителей.

Рахимов быстро вскрыл штык-ножом две банки тушенки, нарезал хлеба, и они, пользуясь случаем, принялись за еду. Торговцы стучали по броне, бегали перед носом бэтээра и махали руками, заглядывая в смотровые окна. Не дождавшись положительной реакции, они просто разложили на носу бэтээра несколько прозрачных целлофановых пакетов с джинсовой одеждой так, чтобы экипаж мог хорошо рассмотреть предлагаемый ассортимент. Рядом с одеждой они поставили черный с серебристой отделкой большой двухкассетный магнитофон, обтянутый тонким целлофаном.

— Ничего себе бандура! — неподдельно восхищался Леха. — Красавец! Как новые «Жигули»! Как называется? — Он стал читать название, выполненное на корпусе крупным выпуклым шрифтом на английской языке. — «СХАРП»! Вот это техника! Стерео, видать! Не то что наша — мандула с бобинами! «СХАРП»! — брызгал слюной от восторга Леха, размахивая ложкой.

— «ШАРП», — поправил его Рахимов. — Очень хороший техника!

— А почему Шарп? Там же ясно написано — Схарп!

— Нет, первый две буква как «Ш» произносится. Я в школе английский учил!

— Я тоже…

— А почему такой простой вещь не знаешь, командир? — Рахимов лукаво скосил глаза на Леху.

— А потому, что ты его учил, а я его проходил.

— А какой разница?!

— Очень большой! Это примерно, как девчонке глазки строить или по-серьезному с ней закадрить. — Леха перевел взгляд на одежду. — А джинсов море! Откуда у них это все? А главное, зачем? Ходят не пойми в чем, как бродяги. Электричества, я гляжу, у них нету! Ни одного столба с проводами за всю дорогу не видал! Прям настоящий театр сплошных абсурдов! Шурик, высунись, порасспроси их осторожно, чье и почем.

Рахимов отставил банку с тушенкой, выглянул в люк и завел разговор. Беседа была недолгой. Он покрутил в руках целлофановый пакет с джинсами, вернул его торговцу и снова опустился в бэтээр.

— Не понимаю. Это не узбеки, у них другой язык. Совсем другой. Джинсы американский, фирменный. Отличный джинсы!

Торговцы, видно, потеряв к ним интерес, убрали товар и пошли дальше вдоль колонны. Через некоторое время кое-кто из них возвращался с банками тушенки в руках, вероятно, все же провернув некоторые мелкие сделки с солдатами.

— Ничего, Шурик, обоснуемся как следует, тебе тоже к дембелю американские штаны раздобудем. Очки черные — «капли». Заявишься домой, как моряк из загранки. Не можем же мы с тобой сейчас нашей тушенкой разбрасываться за их поганые шмотки. Самим жрать нечего будет. Сколько еще нам ехать? Да и стыдно этим заниматься. Мы что с тобой из нищей страны? Голые ходим? — Леха почесал кулаком нос. — На Украине, например, где я раньше служил, в городских магазинах этих джинсов полно! Хоть завались!

— Да-а-а-а?! — удивился Рахимов.

— Спрашиваешь!

— А они фирменные?!

— А то какие же?! Конечно, фирменные! И главное — свободно! А у вас нету? Хлопок-то весь у вас! На штаны не хватает, что ли?

— У нас нету. В Ташкент ехать надо! На черный рынок хороший джинсы как наш телевизор стоят! Очень дорогие!

— Несправедли-и-и-и-иво. А на Украине их полно! Как говорится, все лучшее детям и хохлам! Так что имей в виду, если сильно надо, то на крайний случай моему другу Яше телеграфируем, он любые фирменные пришлет.

— А какой фирма?

— Да любой! Для тебя самые хорошие закажем!

— А какой фирма самый хороший?! — с бухгалтерским пристрастием допытывался Рахимов.

— Какой, какой! Кременчуг! Че, не слыхал?! — Леха сделал удивленное лицо. — Да как же так?! Классные, доложу тебе, штанцы! — Он вытянул кулак с оттопыренным большим пальцем. — Купишь, бывало, подлинней, с прицелом на подворот, а то после первой стирки они сантиметров на пять в рост садятся. Отвернешь, отгладишь — и вперед! После второй уже не садятся, не боись! Только краска облезет! В синьке их прокипятишь полчасика, и опять пошел, как новый! А после третьей из них отличные портянки получаются. Ноские! — Леха потряс кулаком. — Сукно со знаком качества, три копейки километр! Правда, ноги от синьки только после пятой бани отмываются! Но раз ты, Шурик, как я гляжу, не сильный патриот, уж так и быть, к дембелю мы тебе обязательно американские штаны достанем. Будь спок! Тем более что ты на одну штанину уже вполне заработал, когда того бандюгу с горы ковырнул! Ловко ты его тюкнул, гвардеец Чингачгук!

Передние машины тронулись. Торговцы, подхватив товар, тоже побежали следом. Проехав дальше в глубь кишлака, колонна снова остановилась.

Леха увидел стоявшего вдалеке знакомого лейтенанта.

— Шурик, я пойду к летехе, а ты люк закрой, а то эти наглющие фарцовщики и в бэтээр со своими шмотками залезут.

Лейтенант, увидев Леху и не дожидаясь вопроса, сказал:

— Опять впереди заваруха. Поступила команда остановиться. Тут вроде безопасно. — Он повел взглядом по сторонам. — Вон и афганские войска тут стоят. Переждем.

Недалеко виднелся длинный кирпичный забор, отличавшийся от рыжих глинобитных дувалов. По его верху была протянута колючая проволока. За забором стояли вышки, на которых находились вооруженные часовые.

— Может, там тюрьма? — предположил Леха.

Лейтенант пожал плечами.

Послышался глухой гул работающего двигателя. Постепенно он приближался вместе с гусеничным лязгом. Вскоре из-за поворота на перекресток вырулил танк «Т-34». На его броне сидели несколько вооруженных афганских солдат. Танк остановился, солдаты спрыгнули и побежали по улице мимо машин, выкрикивая что-то и махая руками торговцам. Те поспешно убрались с перекрестка. Улицы опустели. Когда афганский танк заглушил двигатель, то в установившейся тишине до слуха донеслись звуки далекой стрельбы, где-то на окраине кишлака. Стрельба велась из стрелкового оружия. Но время от времени стали доноситься и разрывы. Внезапно стрельба началась на соседних улицах, там, куда только что побежали афганцы.

Леха с лейтенантом переглянулись.

Ф-р-р-р-р-р! — что-то низко пролетело над ними по воздуху. Леха инстинктивно повернул голову в сторону уходящего звука.

— Ложись! — крикнул лейтенант и, падая, потянул его к земле.

В сотне шагов раздался громкий хлопок. Крыша одного из домов подскочила, разбрасывая по воздуху деревянные обломки.

Ф-р-р-р-р-р! Ф-р-р-р-р-р! Ф-р-р-р-р-р! — снова запело пространство над головами. С разных сторон один за другим захлопали разрывы. На дорогу посыпались камни, доски, комки глины и мусор. Темно-рыжая порошковая пыль волнами расползалась по округе, забивая глаза и ноздри.

— Минометы! — крикнул лейтенант и бросился к своим бээмпэшкам.

Леха тоже побежал к бэтээру. Ф-р-р-р-р-р! Ф-р-р-р-р-р! — летело над колонной, зажатой с обеих сторон длинными стенами дувалов.

Леха падал на политую дождем землю, лежал, дожидаясь разрывов, затем вскакивал, пробегал вперед и снова падал. Ф-р-р-р-р-р! Ф-р-р-р-р-р! Разрывы грязными столбами выпрыгивали вверх как черти из табакерки. До бэтээра оставалось шагов тридцать, когда Рахимов открыл стрельбу из пулемета по правому флангу. Там, куда он стрелял, Леха заметил частые вспышки огня стреляющего по ним пулемета. Пули, со свистом пролетающие над колонной, впивались в соседние дувалы, вышибая из них глиняные ошметки.

Он прижался спиной к стене какого-то невысокого строения, видя, как из бээмпэшек выскакивает пехота и рассредоточивается на плоских крышах домов и сараев. Судя по частоте разрывов, огонь по колонне вели несколько минометных стволов. Стрельба велась с удаленного расстояния и большой точностью не отличалась. Мины шлепались хаотично, со значительными перелетами и недолетами. Но пристрелка, как понимал Леха, была лишь делом времени, если этим стрелкам, конечно, не помешают. Окраины кишлака хорошо просматривались, находясь на некотором возвышении. Дорога пролегала по самой низине и тоже была досягаема для обстрела с любой стороны.

Точно читая его мысли, из строя колонны выехали четыре бээмпешки с экипажами. На их броню спешно запрыгивали бегущие от забора с вышками афганские солдаты. Они свернули в улицу и поехали по кишлаку. Две другие бээмпэшки развернулись на перекрестке и сразу открыли огонь из пушек. Разрывы ложились метрах в двухстах, доносясь запоздалым эхом. Но минометный огонь все же не прекращался.

Рахимов продолжал стрелять, меняя сектора обстрела, забрасывая дорогу гильзами крупнокалиберного пулемета, летевшими из отверстия под его стволом.

«Шурик на вторую штанину зарабатывает… И правда, придется штаны ему доставать», — думал Леха, выжидая подходящий момент для последней перебежки. После очередного разрыва он оттолкнулся спиной от стены и побежал к бэтээру. Ф-р-р-р-р-р! — мина прошелестела совсем рядом, разгоняя собой сырой дождливый воздух. Леха снова упал ничком в грязь и подскочил от разрыва, саданувшего прямо в дорогу. Ударная волна сорвала с его головы шапку, отбросив ее далеко вперед.

— Ух, ух! — Леха вскочил на ноги, добежал до бэтээра и привалился плечом к изрешеченному осколками дувалу. — Ух, ух! — он продолжал глубоко вдыхать и отплевываться от осевшей во рту глиняной пыли. Сердце прыгало, как шарик в барабане «Спортлото». — Ух, ух…

Он пригнулся от сыпавшихся на него сверху отстрелянных пулеметных гильз и постучал прикладом автомата по броне. Но Рахимов за грохотом пулеметов не слышал его.

Ф-р-р-р-р-р! Ф-р-р-р-р-р! — продолжали летать над кишлаком невидимые пропеллеры, подбрасывая к небу все, что попадалось на их пути.

Леха приткнулся между дувалом и бэтээром и смотрел по сторонам. Бэтээр стоял последним в колонне. Позади него была только пустая улица. Он заметил вдалеке другую колонну, притормозившую на горном спуске перед въездом в кишлак.

В это время стоявший недалеко афганский танк запустил двигатель, немного проехал к перекрестку, развернул башню и тоже выстрелил по кишлаку. Из ствола с оглушительным воем вылетел столб огня, а танк немного откатился назад, развалив один из дувалов. Через минуту он снова выпустил снаряд в том же направлении. Затем развернулся на месте, немного поерзал, выбирая лучшую огневую позицию, и опять выстрелил. В этот раз выстрел был особенно громким. Леха зажал уши руками. Ему показалось, что он увидел, как полетел снаряд, таща за собой горячую струю воздуха. Танк окутался клубами дыма, полностью поглотившими его корпус.

Когда дым рассеялся, Леха увидел необычную картину. Вместо ствола из башни танка торчал неровный обрубок с острыми краями. Из дымящих люков выбирались афганские танкисты, отбегали от своей грозной машины и падали на землю. Они очумело трясли головами, размахивали руками и, наверное, ругались.

Глядя на этот недочет в стрельбе товарищей по оружию, Леха нервно заржал, сползая спиной по стене дувала. Хохоча, он в изнеможении бил ладонью по грязному колесу бэтээра, глядя на удаляющийся в сторону забора с вышками танковый экипаж.

— За другим танком пошли?! Клоуны! — сквозь смех крикнул Леха.

В какой-то момент ему показалось, что улицу вдали пересекли несколько силуэтов. Он пригнулся к колесу, затаился, все еще всхлипывая от смеха, и стал целиться из автомата в уличный проем, готовясь в любую секунду нажать на курок. Скоро в нем снова показались несколько человеческих фигурок. Они бежали в его сторону, но были еще на значительном расстоянии.

— Рано, рано пока… — Припав щекой к автомату, он смотрел в створ улицы сквозь мушку прицела. — Рано, рано… — Его палец до судороги напрягся на спусковом крючке. — Рано… — Он облегченно выдохнул и быстро убрал палец со спускового крючка, боясь, что случайно выстрелит, когда увидел козырьки и шинели. Это были афганские солдаты. Они быстро пробежали мимо него, оглядываясь на оконфузившийся танк, и скрылись за перекрестком.

Разрывы прекратились. Но там, куда ушли бээмпэшки, все еще слышались автоматные очереди. Леха выпрямился, нащупал сигареты в кармане мокрого, густо покрытого грязью бушлата. Сигареты раскисли, напитавшись грязной жижей. Он выбросил пачку. Отыскав глазами на дороге грязный меховой комок, он подбежал к нему, поднял шапку и, вернувшись к бэтээру, снова постучал прикладом по броне.

— Открывай!

Люк со скрипом поднялся, из него показалась голова Рахимова.

— Давно стукаешь, командир?! Стрелял, не слышал!

— Давно?! Да чуть ли не с рождения! — выбивая о броню грязь с шапки, ответил Леха. — Потом на броню звонок приделаем и табличку. Напишем, как в коммуналке: «К Шашкину — один звонок, к Рахимову — два!»

Он залез в бэтээр и включил отопители. Стало тепло. Леха вытер тряпкой руки от грязи, взял у Рахимова сигарету и закурил, откинувшись на сиденье.

— Чуть не подох там храброй смертью! Хотя, честно говоря, не очень храброй. Грязи, как щей, нахлебался! Не-е-е, — он посмотрел по сторонам, — в бэтээре подыхать гораздо уютней! Тепло! — Он постучал по броне кулаком. — Самоходный гвардейский гроб! Только ручки покрасившее приделать!

— А чего у танка ствол сломался? — спросил Рахимов.

— А того, что эти, блин, вояки его ни разу после взятия Берлина не чистили! И куда только собака Шарик смотрел?! — Он смеялся, сотрясаясь всем телом, выронив сигарету, уткнувшись головой в руль.

Рахимов осторожно поднял упавший окурок, затушил его и положил рядом.

Вернулись из кишлака четыре бээмпэшки. На их броне уже не было афганских солдат. На пригорке в кишлаке еще слышались редкие автоматные очереди. Колонна сразу же пошла дальше.

Узенькие улочки кишлака тянулись длинными извилистыми глухими коридорами. Они ехали по лабиринту, из-за стен которого, казалось, в любой момент вымахнет смерть и накроет всю колонну своим черным одеялом. Сгрудит в кучу, завяжет узел над головами и забросит в кузов их мертвые куски. Никогда еще жизнь не представала перед Лехой такой абсолютной и единственной целью. Почему до этого он не был способен воспринять ее так жадно? Отчего раньше в нем не заработал этот внутренний счетчик, неумолимо считающий сейчас каждый вдох? Почему лишь сейчас, когда он не в силах что-либо изменить, вдруг понял, что его жизнь, раньше всерьез казавшаяся ему чем-то нерушимым, почти вечным, вдруг сделалась уязвимой, зависимой и разменной?

Леха крутил руль и смотрел на то, как афганские солдаты волокут за ноги по земле трупы нескольких душманов и сваливают их в кучу у дороги. Не испытывая ни радости победителя, ни презрения к врагу, а скорее отвращение от вида полуголых окровавленных тел с задравшейся при волочении на головы одеждой, он отвел взгляд и долго, не моргая, смотрел на гусеницы шедшей впереди бээмпэшки, из-под которых далеко разлеталась темно-рыжая грязь. Его эмоции и переживания как бы заблудились и увязли там, в неводе узких и кривых улиц кишлака, среди посеченных осколками дувалов.

Машины мчались по долине среди мокрых лугов с остатками прошлогодней пожухлой травы. Бэтээр снова не успевал на прямой дороге за быстро идущей колонной, значительно отставая от нее.

— Ва-а-а-ай! Опять отлипаем?! Ва-а-ай! — беспокоился Рахимов.

— За нами другая колонна идет, — сказал Леха. — Без компании не останемся. Эта колонна невезучая. Два раза уже успели по загривкам схлопотать.

Вдали снова показался серпантин. Леха, провожая взглядом уже тянущуюся по нему вереницу машин, подъехал к началу подъема и остановился на обочине.

— Здесь подождем, — решил он. — Одним на перевал соваться опасно. — Он глянул на часы. — Ты, Шурик, покарауль, а я подремлю немного. Глаза устали. Скоро стемнеет, тогда ты спать будешь, все равно в потемках в прицел пялиться бесполезно. — Он откинул спинку сиденья и моментально уснул.

Через полчаса Рахимов его растолкал. За броней слышался гуд. Леха высунулся в люк и осмотрелся.

— Автобат идет, — сказал он, опускаясь на место.

Мимо проходила колонна «КамАЗов» в сопровождении нескольких бэтээров. Первые машины уже медленно тащились в гору, тяжело волоча за собой длинные груженые кузова. Леха снова пристроился в хвост колонны, и бэтээр, задрав к небу нос, тоже пополз по серпантину, повторяя спираль крутых поворотов, поднимаясь к облаку, накрывающему долину. Они, как и в прошлый раз, ненадолго оказались в густом тумане, но, быстро миновав его, утонули в оранжевых красках заката, разлитых по вершинам гор, и лежавшей у их подножия пены кучевых облаков. Над ними полыхало большое малиновое солнце. Земля осталась внизу. Она покоилась под бело-розовым покрывалом, уже окутанная первыми ночными сумерками, а здесь еще продолжался день. Солнце, постепенно опускаясь к горам, добавляло в пейзаж темных насыщенных тонов. Заснеженные вершины на глазах меняли окрас, переходя из оранжевого в малиновый, а затем в красно-кирпичный оттенок. Неожиданно они сделались почти черными на фоне еще светлого в затухающих солнечных лучах небосвода. Дорогу покрывала тень. Она стремительно двигалась по неровным откосам и впадинам, набрасывая вуаль на макушку перевала. Сгустки темноты, как разлитые между гор чернила, поднимались все выше и выше, вымарывая пространство, затягивая колонну непроглядными ночными сумерками. Теперь только вереница пучков желтого света, скользящих от фар по дорожному полотну, напоминала о жизни в извилинах темных каменных галерей.

С наступлением темноты Рахимов перебрался на переднее сиденье. Он быстро заснул, устав вглядываться в кусок дороги, выдранный фарами из ночного мрака.

Леха крутил баранку и давил то на газ, преодолевая кажущиеся в темноте бесконечными подъемы, то на тормоза, удерживая резво катившийся на спусках бэтээр. На поворотах при спусках Леха был вынужден отставать далеко от колонны, поскольку из-за плохих тормозов возникала реальная опасность разнести в щепки впереди идущий «КамАЗ». Полчаса сна перед перевалом, постоянное напряжение и ожидание конца пути или, на худой конец, остановки на ночлег придавали ему некоторой бодрости. Он посмотрел на спящего Рахимова, голова которого свисла в сторону, болтаясь туда-сюда, и толкнул его в плечо:

— Шурик, Шурик!

Рахимов открыл глаза и встрепенулся:

— Стреляют?!

— Нет! Иди назад, ложись на лавку и спи там!

— Ага. — Рахимов быстро уполз на четвереньках в заднюю часть бэтээра.

Леха взглянул на часы:

— Четырнадцать часов едем, а финиша… — Он покачал головой.

Далеко впереди на затяжном спуске маячил свет фар. Дорога распрямлялась, повороты стали плавными, а спуски более длинными и пологими.

«Пора догонять…» — подумал Леха и поддал газу.

Скоро в свете своих фар он различил задний борт «КамАЗа» и сбросил скорость. Стараясь держать безопасную дистанцию, он, как обычно заблаговременно, с силой начал давить на тормозную педаль. Но в этот раз педаль поддалась на удивление легко, а бэтээр лишь слегка притормозил, вяло, отреагировав на тормоз. Леха быстро отпустил педаль и снова с усилием нажал ее. Педаль с легкостью ушла в пол, не оказав вообще никакого воздействия на скорость бэтээра, который продолжал быстро разгоняться под уклон. Леха с силой рванул за рычаг ручного тормоза, не ожидая, впрочем, от него особенной пользы. Бесполезно.

— Кранты! Отказали…

Бронированная чушка стремительно неслась вниз по дороге, увеличивая скорость, готовясь со всего разгона размолотить и скинуть с дороги не один грузовик своей тупорылой мордой.

Дистанция с колонной быстро сокращалась. Леха увидел, как впереди «КамАЗ» осветил фарами скалу и ушел влево за поворот.

— Рахимов! Держись! — закричал он и надвинул шапку до бровей. — Держись!

На повороте их ожидала черная скала. Скудный свет фар уже отражался бликами на неровной скалистой поверхности. Что было по бокам дороги, Леха уже не видел. Там была только беспросветная темень. Стрелка спидометра, описав круг по шкале, билась в нижних отметках. Он крепко держал руль, уводя бэтээр к правой обочине, чтобы хоть немного сгладить поворот. Но что дальше, там, за этим поворотом? Думать ему про это было некогда. Надо было уходить от лобового удара в скалу, а там… Под шум трансмиссии в Лехиной голове нервно начала отбивать чечетку одна и та же фраза:

— Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал… Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал… Не долго музыка… — Он уперся ногами в пол, изо всех сил теперь выкручивая руль влево, стремясь войти в поворот по диагонали. — …Не долго фраер… не долго фраер…

Бэтээр завывал резиной, уходя на скорости в сильный занос, цепляя правым бортом скалу. Раздался громкий скрежет и сильный боковой удар. Руль больно саданул по рукам. Леху сильно мотнуло в сторону. Он почувствовал, как оторвались от земли левые колеса, и бэтээр несся, продирая об скалу правый бок. Снова боковой удар. Леха вылетел с сиденья, как с раскрученного детского волчка. Он отлетел в сторону, с маху зацепив головой рацию. Многотонная туша бэтээра как щепка отскочила от скалы и снова встала на все колеса, продолжая юзом скользить по асфальту. Развернувшись поперек дороги, бэтээр сильно ударился об скалу кормой и замер.

Лехино сознание потемнело, став легким и свободным от мыслей и вопросов. Оно плавало само по себе в темном пространстве железного короба, временно лишенное зрения, слуха и разлученное с неуклюже застывшим телом в грязном офицерском бушлате.

Он лежал, опрокинутый животом на поломанную спинку пассажирского сиденья.

— Командир! Командир, ты живой!? — звал в темноте Рахимов. Он карабкался на четвереньках, ощупывая в темноте пространство. — Командир! — Он нашел в темноте Леху и потряс его за бушлат. — Командир! Щас, щас! — Он шарил ладонями по потолку. — Где она? Сука! Где она?! Ага, вот! — Он шелкнул тумблером. Вспыхнул плафон внутреннего освещения салона. — Вай! Голова разбил! Вай! Командир! — Он перевернул Леху на спину, поворотил ладонями его голову к свету, подложил под нее слетевшую шапку, стер рукавом со лба кровь и приоткрыл пальцами Лехины глаза. — Командир! — Он кричал в самое ухо, натирая ладонями Лехины щеки. — Это я, Рахимов! Живой?! Командир!

Белое расплывчатое пятно проскользнуло в темноте и поехало широкой кривой полосой вверх, вниз. Затем потухло, но снова вспыхнуло и закричало: «Э-э-э! А-а-а! Р-р-а-а!» Пятно висело, кричало, кривилось. Стало больно. Пятно потемнело и начало приобретать резкие очертания. Леха заморгал, несколько раз глубоко вздохнул и закашлялся.

Перед ним сидел Рахимов и, не переставая, сильно тряс его за плечи. Леха чуть приподнялся. Голова гудела, а со лба на глаза потекла кровь.

— Не тряси, больно же, бли-и-и-ин, — простонал Леха. — Хорош дергать. Ой… — Он потрогал ладонью лоб. — Дырка большая?

— Дырка нету! Царапина большой, большой!

Леха сел. Стирая ладонью кровь с бровей, он снова трогал лоб, желая лично убедиться в отсутствии пролома.

— Ты сам как? — спросил он.

— Хорошо! Только болной нога чуть ударил. А так хорошо!

— Где мы стали? На улицу не смотрел?

— Нет.

— Надо глянуть… — Леха с трудом поднялся и открыл люк.

В тусклом свете оставшейся одной левой фары он увидел дорогу. Вокруг было тихо. На небе среди редких перистых облаков красовалась желтая луна. Леха осторожно спустился на асфальт и медленно стал обходить бэтээр. Сильно болели правое плечо и грудь. При ходьбе и глубоком вдохе что-то больно щелкало в правой стороне между ребрами и причиняло колющую боль, поэтому он старался дышать ровно и резко не двигаться. За ним, хромая, шагал Рахимов.

Правая фара бэтээра отсутствовала вместе с ограждением. На этой стороне корпуса не осталось ни одной рукояти. Броня была местами вогнута, а узкий боковой надколесный бортик начисто сплющен. Заднее колесо было разодрано в клочья. Ранее висевший под носом бэтээра волнорез теперь валялся поперек проезжей части.

— Это мы еще хорошо отделались, — кряхтя от боли, сказал Леха. — Даже очень хорошо. Пойдем глянем, чего там дальше.

Пройдя метров пятьдесят вниз по дороге, они остановились у следующего поворота. В лунном свете были хорошо различимы заснеженные вершины, змейка дороги, обозначенная далеко внизу пучками света фар уходящей колонны, и черная бездна пропасти.

— Е-пе-ре-се-те-е-е-е! — закричал Рахимов, отскакивая от края обрыва на середину дороги. — Вай! — и быстро заговорил на узбекском, простирая руки к небу.

— Ага, Шурик, передай Аллаху большое спасибо за тормозной парашют, а то бы точно… недолго фраер… тьфу епрст, прилепилось же! Откуда? Нормальные люди, наверное, перед смертью нормальными словами думают, а мне херня разная в голову лезла! Ты, Шурик, о чем думал?

— Ни о чем.

— Совсем?

— Совсем. Я спал сильно.

— А я тебе орал как резаный, ты не слыхал?!

— Нет. Я когда просыпался, вокруг бах, бах, бах! Думал, командир за рулем спит!

— Тормоза у бэтээра гавкнули! Чтоб его… — Леха топнул ногой и согнулся от боли. — Ладно, пошли. Башку мне перевяжем и поедем.

— Как без тормоза ехать?!

— А мы понарошку, несерьезно поедем. — Леха зашагал к бэтээру.

— Веселый ты человек, командир!

— А чего нам, бродячим артистам? Ты мне лучше вот чего скажи, Шурик. Ты о чем думал, когда того душмана с горки сковырнул?

— Я?

— Ну да. Чувства там разные, угрызения испытывал? Вроде как человека же кокнул. Поделись мыслями, чтоб я знал, к чему готовиться?

— Зачем испытал?! Совсем никакой угрызений! Зачем?! — Рахимов отрицательно качал головой. — Они стреляли! Хотели убить! — Рахимов обрисовал руками в воздухе круг. — Вся моя жизнь забрать! Аллах жизнь дал, чтобы я жил, детей растил и к Аллаху ушел, когда он сам меня позовет. А они кто такой, чтоб мой судьба решать? Почему наших ребят убили?! Никакой чувства! Еще стрелять буду, убивать буду! Всех! Всех! — отвечал Рахимов, подсаживая на бэтээр скривившегося от боли в боку Леху.

Перевязывая его лоб, он сокрушался:

— Большой царапина! Глубокий! Шишка большой! Как рог!

— Рог говоришь? — трогая на лбу бинт, спросил Леха.

— Ага.

— Танькина работа…

— Веселый ты человек, командир! Всегда смеешься, ничего не боишься! А я, когда наш колонна били, чуть зубы от страха не покушал!

— Я тоже чуть гланды не проглотил. Да ты не горюй, нам можно. Мы же с тобой кто?

— Кто?!

— Мы с тобой — ремрота. Как сказал наш зампотех — мазута нестроевая! Поэтому нам с тобой по штату в первом же бою полагается штанишки обгадить! Но мы ведь не обгадили? Или?.. — Он выразительно посмотрел на Рахимова.

— Не-е-е-ет! — засмеялся Рахимов.

— Вот. Значит, у нас эта попытка в запасе осталась! Проверяй пулеметы, а я к движкам слазаю.

Рахимов сел на место стрелка, снял стопор, провернул башню вокруг оси, осмотрел пулеметы и доложил:

— Все целый!

Леха, морщась от покалывания в боку, осматривал моторы.

— В норме, — сообщил он. — Надо съезжать отсюда. Если другая колонна пойдет, то из-за поворота сразу на нас наскочит.

Он запустил двигатели, включил все мосты и пониженную передачу.

— Съедем помаленьку на первой скорости. Ровное место найдем, тогда драное колесо снимем. — Он стукнул ладонью по рулю. — Что ж ты, твою железку! Совсем разбаловался, долгожитель! Дезертировать решил, гвардеец?! Ну, теперь давай, дорогой, мелкими шажочками, потихонечку, как на процедуры…

Надсадно завывая моторами, бэтээр медленно поехал на спуск. На первой передаче машина держала умеренную скорость, позволявшую без тормозов укладываться в повороты и останавливалась как вкопанная под любой уклон, стоило только выключить зажигание обоих двигателей. Спустя некоторое время Леха достаточно хорошо освоился в таком режиме вождения и покуривал за рулем, глядя в небольшое желтое пятно на дороге, освещенное одинокой скособоченной фарой. Рахимов сидел рядом.

— Командир, а кто такой Танька?

— Да так… — Леха усмехнулся. — Был, понимаешь, в моей жизни непродолжительный курс полового попрошайки. Ну, что тут говорить? Обучение прошел на все сто и был отпущен на все четыре стороны для, так сказать, практического применения полученных знаний. Короче говоря, до загса дело не дошло: пинком под жопу и — свободен! Образовалась в моей жизни по такому случаю глубокая вакансия! Думал, найду себе тут барышню с пятнышком на лбу, на слоне с ней кататься буду, ананасами, как в снежки, играть! Ты не знаешь, Шурик, в Индии народ еще, случайно, не восстал? Помощь не требуется? Что-то мне тут уже стало надоедать! Приелось, что ли? Слушай, а может, мне на узбечке жениться? А?! Чего посоветуешь?!

— О! — засмеялся Рахимов. — На узбечке хорошо! Правильно! У нас женщины очень хороший, трудолюбивый. Самый хороший на всем Востоке наш узбекский женщина! Как песня!

— А ты, Шурик, как своего сына назвал?

— Ярослав!

— Ка-а-ак?! Яросла-а-а-а-ав?! Да это же настоящее узбекское имя! — воскликнул Леха, ухватившись одной рукой за перевязанную голову, занывшую от звука собственного голоса.

— Имя интернациональный! — невозмутимо констатировал Рахимов. — Жена очень хотела. Я не стал возражать. Хороший имя. Будет дочка, назову Зульфия.

— А жену как зовут?

Рахимов хитро засмеялся:

— Света!

— Как?!

— Светлана!

— Русская?! — воскликнул Леха. — А чего же ты мне про узбечек сказки мурлыкаешь?! Где ты ее нашел?

— У нас русские тоже живут. Во время войны, старики говорят, в эвакуация много приехали. Остались, детей рожали. Она у нас ветеринаром работала. Сразу полюбил! Очень хороший женщина, красивый, добрый, умный! Волосы как спелый пшеница! О-о-о-о-о! — Рахимов блаженно развел руками.

— А сын на кого похож?

— На меня, конечно!

— Значит, ты, как я понимаю, породу не испортил?!

— Не-е-е-е-е-е! — Рахимов от души хохотал. — Мой порода очень сильный! Даже лучше стал! Сам темный, а глаза голубые! Ни у кого такого сына нет!

— Отлично! Вот женюсь на узбечке, у меня тоже сын будет. Только светлый, но с черными глазами. Будем детей воспитывать. Так что, Шурик, в том вопросе я с тобой полностью согласен — раз Бог, Аллах нам жизни дали, то сами пусть и забирают, без посредников. Но только все должно быть официально! Не знаю, как ты, а я на словах не согласен! Мало ли чего послышаться может? Пускай мне сначала бумагу покажут!

— Какой бумага?

— Такой! За подписью Бога и с печатью небесной канцелярии. Я же должен убедиться, что это не розыгрыш! А то вдруг боты зазря откину?! Заявлюсь туда — здрасьте! А меня там еще и не ждали, штатную единицу не подготовили. Опять на развалюху посадят, которая там у них на парады ходила! Зачем мне вхолостую мотаться? А с бумагой другое дело! Тут уж наверняка на свое место попадешь! Главное, чтобы писарь не ошибся.

Бэтээр продолжал медленно чертить петли спусков и подъемов, постукивая о дорогу железным диском изодранного колеса, а они, перебивая друг друга, вспоминали свою прошлую жизнь и несли всякую околесицу. Настоящее виделось им только расплывчатым желтым пятном в неясном темном пространстве, а потому и говорить про него было неинтересно.

У вершины перевала фара неожиданно выхватила из темноты остроносый корпус бээмпэшки.

— Наши! — обрадовался Леха, съезжая с дороги.

В стороне стояли несколько гусеничных бронемашин.

Они выбрались из бэтээра и только сейчас заметили, что небо над горами подернулось светло-серой полосой, предвещавшей скорый рассвет. В посеревших сумерках они рассмотрели просторную площадку, на которой заняла оборону пара мотострелковых взводов.

— Здорово были! — кто-то крикнул издалека. К ним подошел тот самый лейтенант. — Чего-то вы долго ехали?

— А мы не торопимся, удовольствие растягиваем. — Леха махнул рукой. — Тормоза отказали. — Он пригнулся от боли в боку. — Шурик, неси домкрат.

Рахимов полез в бэтээр за инструментами.

— Ты чего корчишься? — спросил лейтенант. — А с головой что? — Он обратил внимание на бинт, торчавший из-под шапки.

— Да голова вроде в порядке, а вот в боку что-то болит, — морщился Леха. — Пускай твои бойцы помогут колесо снять.

— Помогут, не переживай. — Лейтенант подозвал сержанта: — Прохоренко, организуй помощь и бациллу сюда позови. — Он снова обратился к Лехе: — Сейчас тебя наш санинструктор посмотрит.

— Спасибо. А вы чего тут стали?

— Перевал приказано охранять, пока остатки войск не пройдут.

— Много еще не прошли?

— Не знаю, но уже давненько никого нету. Может, вы и последние. Неизвестно. В десять часов снимемся, своих догонять будем.

Леха посмотрел на часы:

— Считай, уже восемь. Далеко еще ехать?

— Нет, километров шестьдесят осталось. Наш полк уже, наверное, на место прибыл. Плохо, что связи в этих горах нет — рация не берет, а то уточнил бы. У нас тоже одна бээмпэшка неисправна. На спуске в поворот не вписалась, на валун наскочила, ходовую повредила, но дальше своим ходом пошла с «ЗИЛом» из ремроты. Минут двадцать назад уехали. Жаль, вы припоздали, а то с ними бы двинулись. Для вас у них скорость сейчас как раз подходящая. — Лейтенант снова позвал сержанта: — Прохоренко, попробуй связаться с семеркой! Пускай на спуске бэтээр подождут! — Он оглянулся на бэтээр, видимо ища на броне номер, но, не найдя, крикнул: — Обгорелый, гвардейский!

Двое бойцов принялись вместе с Рахимовым снимать колесо. Рассвело быстро, совсем не как на равнине. День стремительно вымахнул из-за горных макушек, пробиваясь сквозь густой утренний туман, заливая все вокруг неярким светом.

Санинструктор осматривал Леху в наспех поставленной ночью небольшой палатке. Сначала он заглянул ему в глаза, оттопырив веки, затем заставил дотронуться пальцем до кончика носа, наклониться, присесть, встать, а потом снял с головы Лехи старый бинт, обработал рану и не спеша, со знанием дела наложил новую повязку. После этого он заставил Леху раздеться по пояс и стал осторожно ощупывать его ребра, утонувшие в припухлости обширного синяка по всему правому боку. В палатку вошел лейтенант.

— Мартынов, как тут? — спросил он с порога, глядя на Лехин бок.

— Да так… — пожал плечами санинструктор. — На голове обширное повреждение кожного покрова и мягких тканей. Желательно бы, конечно, швы наложить. Но где тут? — Он снова пожал плечами. — В санчасти наложат. А если и не наложат, то и так зарастет. Сотрясения мозга у него вроде бы нет. Рефлексы сохранены и оживленные, в позе Ромберга устойчив, пальпация мягких тканей в области ребер и правого подреберья…

— Ты, бля, мне толком ответь, чего с ним?! — оранул лейтенант. — На хера мне твои позы?! Мы с ним в мединститут на экзамены не собираемся!

— Похоже, что два ребра у него сломано. Но одно это точно! Его в госпиталь надо. Рентген сделать…

— Ясно! — сказал лейтенант. — Молодец, свободен! Посмотри теперь его бойца. Он хромает.

Санинструктор пошел за Рахимовым, а лейтенант обратился к Лехе:

— Семерка, скорее всего, уже за гору ушла, нет связи. Сам ехать в состоянии?

— Конечно, — кивнул, одеваясь, Леха. — Сейчас еще выясню, почему тормозов нету, и поедем.

Они вышли из палатки. Перевал окончательно затянуло туманом и повалил снег. Белые хлопья летали на ветру, закручиваясь в вихре. Снег не успевал таять, несмотря на плюсовую температуру. Он рос на земле, мягко продавливаясь под сапогами. Навстречу им, прихрамывая, шагал Рахимов в сопровождении санинструктора. Лейтенант посмотрел на них и сказал, обращаясь к санинструктору:

— Бацилла! Ты вот кому, — он кивнул на Рахимова, — подробно и со всеми научными обоснованиями всю историю его болезни расскажи! В диспут вступи! Про науку потолкуй! Только с ума его не сведи! Понял?!

— Так точно, понял! — ответил тот, заводя Рахимова в палатку.

Разодранное колесо с сильно покореженным диском и остатками лохмотьев пожеванной покрышки лежало рядом с бэтээром.

Лейтенант, осматривая подранную, вогнутую броню, тихо присвистнул.

— Как это вас угораздило?

— Как под наркозом, только начало помню…

Причину отказа тормозов Леха нашел без особого труда. Бачок главного тормозного цилиндра был пуст. Он обошел вокруг бэтээра, заглядывая под колеса.

— Ну чего? — спросил лейтенант. — Нашел?

— Нашел. Манжеты в тормозных цилиндрах от старости полопались. Два колеса от тормозухи мокрые. За часок наладим, — уверенно сказал Леха.

— За час? — усомнился лейтенант.

— Даже раньше.

— У тебя что, запасные цилиндры есть?

Леха отрицательно качнул головой:

— Откуда?! Вообще ни хера нету! Веришь? Ни хера! Так обойдусь! Щас по-колхозному сделаю — и вперед! Деваться нам некуда, придется нарушить правила эксплуатации, — сказал Леха, вынимая из сумки с инструментами молоток и кусачки. — Гляди как! — Он залез за колесо, из барабана которого вытекла тормозная жидкость.

Лейтенант с двумя бойцами нагнулись и приготовились увидеть гениальный скоростной вариант починки тормозов в полевых условиях.

Леха отогнул тормозную трубку, перекусил ее кусачками и расплющил несколькими ударами молотка.

— Все! — Он вылез из-за колеса и проделал ту же операцию со вторым. — Метод, конечно, варварский, — пояснял Леха. — Не только цилиндры, но и трубки менять придется. Зато из восьми колес хотя бы шесть тормозить будут. Точнее, пять. — Он кивнул на пустой барабан заднего колеса. — Но тормозишки какие-никакие, а будут. Осталось прокачать. Жидкость имеется. Так что через часок стартуем…

Леха был доволен тем, что нашел причину. Скоро он ее устранит, и они поедут догонять своих. Где они, свои? Найдет. Не маленький.

«Это все, — думал он, заливая жидкость в тормозной бачок, — мелкие нюансы большой, отдельно взятой биографии. — Он увидел ковыляющего с котелком в руке Рахимова. — Двух биографий! Так сказать, частный случай».

Рахимов подошел и поставил котелок на нос бэтээра.

— Чай горячий. Ребята угостили, пей, командир. Я уже пил.

— Спасибо. — Леха взял котелок. — Как нога?

— Хорошо. Доктор замотал. Пей чай, остынет.

Леха с удовольствием стал отхлебывать из закопченного котелка кипяток, сплевывая плавающие в нем чаинки, ощущая горячее тепло в желудке и проступающие на носу и щеках капельки пота.

Рахимов наклонился, сгреб немного снега, вылепил снежок и, слегка подбрасывая его на ладони, крутил головой в поисках мишени. Не найдя ничего подходящего, он с силой швырнул его далеко в сторону. Снежок скрылся в густом снежном тумане. Он снова и снова, пока Леха пил чай, лепил снежки и метал их неизвестно куда.

— Попал хоть разок?! — поинтересовался Леха, отставив в сторону пустой котелок, прикуривая сигарету.

— Не могу спокойно стоять, — вытирая мокрые руки о бушлат, ответил Рахимов. — Сила появился бешеный!

— Это нервы у тебя шалят. Покури. — Леха протянул ему сигареты. — А я тормоза нашел! Прокачаем и поедем. Недалеко уже осталось. Да и день-деньской, все веселей, чем в потемках. Иванов небось уже заждался нас. Беспокоится, наверное. А как увидит, точно со смеху обоссытся! Приехали, блин, калеки! Артисты погорелого театра!

— Смешной мы, да?! Почему смешной?!

— Мы, Шурик, не смешной. Мы не сильно веселый! Куража нам с тобой на рожах не хватает! Геройской серьезности недостает. Приехали! Без шапки и топора! Я когда от того «ЗИЛа» пятками сверкал, выронил его, не помню где. Потом смотрел, не нашел. Кто нам с тобой поверит, что мы под два обстрела попали? Скажут, брешете! Докажите, скажут! А мы что зампотеху полка предъявим?! Портки у нас чистые! Как докажем?! Надо сразу внешность подготовить.

— Обосраться?!

— Ну, это только если ты сам посчитаешь нужным, то пожалуйста. Обосрись на здоровье! Тут я приказывать тебе не стану! Я в смысле подготовки личностей! Чтоб только на наши рожи глянули, и никаких вопросов — ясно, что герои вернулись! Качай их, мужики! Наливай им, чтоб с краев закапало! — Леха встал на носу бэтээра в полный рост, сдвинул набекрень свою грязную шапку, передвинул окурок в угол рта и сунул руки в карманы брюк. — Во как!

Рахимов расстегнул шлемофон, сдвинул его на затылок и, тоже поместив окурок в угол рта, принял подобающий геройский вид.

— Во! Молодец, Шурик! Сдается мне, что именно так и выглядел геройский солдат Василий Теркин, когда был согласен на медаль! Молодец! Так и держись! Теперь совсем другие преферансы! — смеялся Леха. — Боевой дух стоит?!

— Ага!

Леха сгреб ладонями снег с брони и потер им щеки.

— Пошли тормоза прокачивать!

Через час они действительно покинули перевал и, оставляя первые следы на белом от снега асфальте, мчались по серпантину незнакомой дороги. Туман остался наверху. С каждым витком воздух становился все теплее, а дорога снова почернела. Рахимов сидел за пулеметами и громко пел. По пути встречались мелкие кишлаки. Леха проскакивал их на максимально возможной скорости. Дорога была совершено пустая.

За одним кишлаком они обогнали сразу несколько пустых повозок, запряженных лошадьми и ослами, едущих в попутном направлении. В каждой из них сидело по одному человеку. Через пару километров они поняли, в чем дело. В кювете валялся перевернутый военный «КамАЗ». Вокруг него, как муравьи, копошилось афганцы. Их было человек тридцать. Громко крича, они таскали в разные стороны от развалившегося длинного прицепа брошенный войсками груз, упакованный в ящики и тюки, сливали в канистры солярку из бака машины, вынимали сиденья из кабины и откручивали колеса. Все это складывалось на стоявшие рядом такие же повозки.

— Опять наши подарки раздавали, — сказал Леха. — Глянь, как чистят, санитары природы. А машина-то, между прочим, из того автобата, от которого мы ночью отстали.

— Там еще бэтээр впереди! — сообщил смотрящий в прицел Рахимов.

Леха сбросил скорость. Сразу за поворотом они увидели бэтээр. Он стоял на спущенных колесах, вплотную притершись боком к скале. Краска на его броне и покрышки на колесах сильно обгорели. Открытые настежь люки чернели копотью, а по всему асфальту валялось множество стреляных гильз. По Лехиной спине снова пробежал неприятный покалывающий холодок.

— Мародеры, гады! — закричал Рахимов, развернул пулемет и выпустил очередь поверх голов обдирающих перевернутый «КамАЗ» афганцев. Толпа бросилась врассыпную.

— Отставить! — крикнул Леха. — Ты что?! Скорлупой двинулся?! Это же мирные!

— Я так, пугнул. Обидно смотреть!

— По сторонам смотри, чтоб нас не пугнули! Бляха! Когда же мы из этих каменюк-то выберемся?!

— Никогда, — мрачно ответил Рахимов. — Тут все камень!

— Выходит, Шурик, что та пустыня, по которой мы сначала телепались, была вполне приличным местом! А ведь кому-то из наших повезло там встать! Но они небось недовольные! Красоты им мало! Дураки! Зато в ясную погоду до самого Парижа все видать!

— В пустыне летом смерть, а в горах жизнь. — Рахимов смотрел в прицел и крутил башню.

— Ну, до лета еще…

Леха гнал бэтээр на пределе возможного, стараясь быстрее проскочить опасный узкий участок. Дорога с обеих сторон была вплотную стиснута скалами, и наблюдения Рахимова здесь практически никакой роли не играли. Сумрачный гранитный коридор все вилял и вилял, продолжая увлекать их за собой.

Леха нервно постукивал ладонями по рулю, мысленно понукая бэтээр. Но тот с учетом своих древних возможностей и так невыносимо старался в условиях тяжелого горного рельефа. Надрывно рыча моторами, он раскачивался на поворотах и, казалось, вот-вот захрюкает от напряжения. Леха, опасаясь перегрева двигателей и ненадежности тормозов, все-таки сбросил скорость. Но это не помогло. Вода в радиаторах закипела. Двигатели в любой момент могли заклинить от перегрева. Пришлось остановиться. Он взял автомат и вылез наружу. Радиаторы гудели и булькали от кипятка. Доливать воду не понадобилась, они были полные. Забитая в отверстие теплообменника деревянная заглушка надежно блокировала течь.

— Шурик! — позвал Леха, но не услышал ответа. — Шурик! — Он подошел к люку и заглянул внутрь. Рахимов крепко спал на полу под башней. Судя по позе, он не покидал сиденья стрелка, а, невольно отключившись, просто свалился с него. Он храпел, смешно закинув одну ногу на сиденье, как бы обозначая свое постоянное присутствие на боевом посту. Уже больше суток он тяжко путешествовал вместе с Лехой, который не стал его будить, принуждая к бестолковому занятию оглядывать в прицел обступающие дорогу глыбы.

Оставалось ждать, пока вода в радиаторах остынет. Укрытые броней двигатели долго удерживали тепло. Все это время Леха сидел на броне возле люка и смотрел на высоченные скалы. Он тоже страшно устал. Чувства реальности и опасности притупились, а в покрасневших воспаленных глазах рябила мелкая разноцветная сетка. Часто моргая, он сильно жмурился и тряс головой, чтобы хоть как-то вернуть остроту восприятия. Вылитая из фляжки на лицо вода слабо помогла. Он почти не почувствовал пробежавших по щекам холодных ручейков, оставивших темные потеки на грязном бушлате. Сон, неотступно обволакивающий рассудок, то и дело вынуждал залипать сигарету на нижней губе, неотрывно таращиться в одну точку и ронять руки на колени. Леха дергал головой, шлепал себя по щекам и часто курил. О чем бы он ни старался думать, отгоняя сон, а все мысли сходились к одному:

«Надо было на перевале подремать… Что же так тяжело-то?! Вот доедем, доложусь и усну до рахимовского дембе… — Он снова ловил выпадающую изо рта сигарету. — Нет, на перевале нельзя было, опять отстали бы. А сейчас хоть они за нами где-то едут. Пусть едут… — Голова клюнула. — Да что ж такое! Как паралитик, блин, ну не могу…» — Он медленно затушил сигарету на кулаке левой руки, намеренно причиняя себе боль, как единственный оставшийся вариант включения резервных сил организма. Немного помогло. Поморщившись, он спустился в бэтээр.

Рахимов спал. Леха включил зажигание, посмотрел на приборы: «Норма». — И поехал дальше, медленно проныривая извилистые повороты.

Километров через десять горы отошли в стороны, и они выкатились на более-менее открытое пространство. Рахимов проснулся. Он заерзал по полу, обнаружив себя в совершенно непотребной для несения службы позе.

— Уже едем, командир?! — удивленно спросил он, протирая глаза.

— Едем. Передохнул?

— Ага! Чего не будил?

— В качестве поощрения. Считай, что в увольнительную сходил! Как там? Чего видал?

— Ничего не видал. Темно спал. Крепко! — Он довольно потянулся. — Командир, а нам тут увольнение давать будут?!

— Не знаю, — задумчиво ответил Леха, а затем воскликнул: — Ой, не знаю! А куда тут шлындать? Кто был никем, тот станет чем?! И вообще, на что тебе, женатой фрикадельке, увольнительная?!

Немного отдохнувший, повеселевший Рахимов снова душевно запел неизвестно про что, покачиваясь на сиденье стрелка и притопывая ногой. По сторонам дороги на невысоких холмах раскинулись поля. Они ютились на небольших наползающих друг на друга террасах, издали напоминая множество консервных банок, красиво расставленных под стеклянными витринами советских продуктовых магазинов.

На трассе стали попадаться встречные афганские машины и автобусы, набитые до отказа местной разноцветной публикой. Это наводило на мысль, что войска уже освободили дорогу. И действительно, никто из военных их больше не обгонял. Все, в общем, говорило о скором окончании пути. Оставалось проехать, если верить расчетам лейтенанта, километров двадцать-тридцать, не более.

Дорога расходилась в разные направления, огибая с двух сторон низкорослую горбатую гору. Леха сбросил скорость. У самой развилки ютилось глинобитное строение с маленьким квадратным окном, похожее на сарай. Рядом с ним стоял военный грузовик «ГАЗ-53» с афганскими номерами.

На звук бэтээра из-за машины выбежали двое вооруженных афганских солдат.

— Шурик, спроси у них дорогу, — сказал Леха, подъезжая ближе.

Они выглянули из люков, и Рахимов заговорил с афганцами. Отвечал один из них, среднего роста с плоским узкоглазым лицом, рукой указав направление движения. Другой, высокий худощавый остроносый афганец, равнодушно молчал. Он прохаживался у машины, посматривая на дорогу, не проявляя никакого интереса к подъехавшим шурави.

— Говорит, туда надо ехать, — сказал Рахимов.

Афганец согласно кивал, глядя на них, и продолжал махать рукой, указывая им направление движения.

— Ну, тогда поехали. Чао, хлопцы! — махнул афганцам Леха.

Они свернули направо. Дорожный пейзаж изменился. Высокие скалы остались далеко позади, там, где местное население уже, наверное, полностью растерзало брошенный войсками «КамАЗ». На смену им пришли приземистые холмы с налетом скудной растительности. По левой стороне из распадка вывернулась мутная речушка. Повторяя изгибы дороги, она обгоняла их быстрым течением. Вдоль желто-серой с примесями глины воды тянулась ровная и широкая галечная полоса. Справа дорогу ограждал пологий, поросший деревьями и кустарником склон. Через несколько километров асфальт закончился. Колеса зашуршали по гравию, который постепенно сменился крупной щебенкой, а затем вязкой рыжей грязью. На глине явно просматривались свежие следы гусениц и вездеходовского протектора грузового автомобиля.

— Наши, — сказал Леха, глядя на следы. — Недавно проехали. Скоро и мы дошкандыбаем. — Он обернулся: — Слышь, Шурик, давай хоть рожи-то свои умоем для приличия. Устал я, в сон клонит. — Он свернул с дороги, остановился на самом краю берега реки и выбрался на броню.

Вокруг было тихо. Только быстрая мутная речка бурлила и хлюпала. Они спрыгнули на гравий. Ледяная вода ободряюще-приятно обжигала лица, оставляя на них холодные желтоватые капли. Предчувствуя скорое окончание мытарств, они черпали ладонями речную прохладу, с наслаждением погружая в нее уставшие, чумазые, но довольные физиономии. В конце концов, ободренные и повеселевшие, они прислонились спинами к броне, осматривая необитаемые, поросшие голыми кривыми деревьями холмы. Тишину изредка нарушало лишь карканье стайки больших черных воронов. Птицы перескакивали по валунам на берегу реки, громко долбая клювами между камней. Рахимов швырнул в них камешек. Перепуганная стайка взметнулась и взлетела. Сделав в воздухе разворот, вороны вновь опустились на камни у воды. В полете из клюва одного ворона вывалился небольшой камушек. Он шлепнулся на прибрежную гальку и ожил, проворно засеменив к воде. Рахимов быстро настиг его.

— Смотри, командир! — Он поднес его к Лехе, аккуратно держа за лапку.

— Краб?! — Леха удивленно смотрел на серо-зеленое существо размером с половину спичечного коробка, испуганно шевелящее тонкими лапками. — Откуда? Тут же моря никакого нету, я сам карту разглядывал!

— Речной краб. Такой бывает в горный речках, — со знанием дела пояснил Рахимов, перекатывая крабика с ладони на ладонь.

Леха потрепал Рахимова за плечо:

— Ну, что, Шурик, считай, добрались? Наши, видать, уже недалеко. Мне в этих краях, между прочим, больше нравится. — Он повел взглядом. — Деревья, речушка. Обживемся, может, и на рыбалочку у Иванова отпросимся.

— Хорошо. — Рахимов бросил краба в реку. — Горы небольшие, все видно. Летом хорошо будет, деревья зеленый станут. А осенью домой пойду, дембель. Фотоаппарат надо. Снимок на память делать. Всем дома покажу.

— Найдем фотик, не переживай. Нащелкаем тебе на альбом.

Вороны в стороне вновь громко и беспокойно закаркали. Они носились по камням всей стайкой, выискав новую добычу.

Леха не обращал на них внимания, поглядывая по сторонам.

— Глянь, командир! — Рахимов тронул Леху за локоть. — Глянь! — Он указывал на царящую у воды кутерьму.

Леха посмотрел на берег. Вороны гоняли по камням небольшую птичку, похожую на воробья, зажавшую в тонком длинном клюве увесистого краба. Она не желала расставаться с добычей, но и взлететь вместе с этим грузом не могла. Перескакивая по камушкам, махая своими маленькими крыльями, она уворачивалась от острых вороньих клювов. В конце концов она выпустила краба и завалилась набок от настигшего ее удара, беспомощно распустив в стороны крылья.

Рахимов замахал руками и побежал к берегу, распугивая воронью стаю.

— О-о-о-о! О-о-о-о! — кричал он на бегу.

Скоро он вернулся, бережно держа в ладонях пернатый комок.

— Ты что, Шурик, опять за свое — птиц жрать? У нас еще тушенка осталась. Брось воробья! Щас порубаем!

— Зачем за свое? Я птичка жрать совсем не хочу! Спасал его! Живой пташка! Шевелится! Смотри! Маленкий! — Рахимов поднес к Лехиному лицу ладони, между которых, беспокойно крутя длинноклювой головкой, трепыхался пострадавший летун.

Рахимов осторожно кончиками пальцев расправил сначала одно, а затем другое крыло и, удовлетворенно качая головой, сказал:

— Целый!

Леха улыбнулся:

— Эх, Шурик! Был бы я в настоящий момент сердобольной барышней, то, глядя на тебя, враз бы обревелся от умиления и нежности!

Рахимов, продолжая лелеять птицу, слегка покачивал ее в ладонях и говорил, глядя на Леху:
		Ей, бескрылый человек!



		У тебя две ножка!



		Хоть и очень ты болшой,



		Едят тебя мошка!



		А я маленький совсем,



		Но зато сам мошка ем!








Он довольно наблюдал за тем, как пернатое существо постепенно приходит в себя и уже бьется, пытаясь высвободиться из его пальцев.

— Да ты, Шурик, и стихи сочиняешь?! Ну, ты даешь! Ты совсем гений, что ли?! Никак не пойму!

Рахимов подбросил птицу вверх. Она, тонко пискнула, часто замахала крыльями и устремилась к зарослям кустарника на противоположном берегу.

— Нет, это не мой стихи!

— Да-а-а? — протянул, смеясь, Леха. — Жалко! Классные стишата! А чье это, интересно?

— Это Максим Горький написал! — Рахимов многозначительно поднял указательный палец. — Ты что, командир, школьный программа совсем не проходил?

— Проходил, проходил! Да только что-то не припомню, чтобы Горький стишки кропал. А ты не брешешь, Шурик?

— Зачем брешу?!

— Ну, я не знаю! А может, просто так! Чтоб показать лишний раз, что командир тебе, гению такому, попался слабоумный!

— Зачем? Совсем не брешу! Горький стихи тоже писал! Песня про буревестника! Помнишь?!

— А-а-а-а! — Леха махнул рукой. — Ну, точно! Блин, забыл совсем! И правда! «Над седой равниной моря!..» Точно! Пардон, Шурик! Значит, великий писатель в стишках больше на птичек налегал — ясно! И еще на мошек! Че ты смеешься?! Нашелся мне тут — Умка!

Рахимов смотрел на Леху и улыбался, ожидая очередной порции для повышения общего положительного настроя.

Леха, тоже желая повеселиться от собственных воспоминаний, продолжил повествование.

— Я, Шурик, хотя и не сильно с учебой в школе обнимался, но зато стихи рассказывал оч-ч-ч-чень хорошо. Лучше остальных, между прочим, рассказывал! Гораздо лучше! — Теперь уже Леха многозначительно поднял указательный палец кверху. — Наша училка по литературе так и говорила мне: «Леха!» Нет! «Лешенька! У тебя природное чувство стиха и слога! Тебе над этим заниматься надо! Из тебя прекрасный чтец выйти может!» Понял, Шурик?! Чтец! В манишке и в бабочке! А чего? Может, она и права была! Выучил бы наизусть полсотни стишат, и рассказывай их всю жизнь, чтоб от зубов отлетало! Работа чистая, не то что гробы с гвардейскими знаками с места на место гонять! А?!

— А чего не стал?

— Не хотел! Мне в школьных мастерских больше нравилось работать. Мне наш учитель труда тоже говорил: «Быть тебе, Леха, токарем-карусельщиком!» А литераторша, как стихи учить задавала, так всегда меня потом на уроках спрашивала. Я хорошо читал! С выражением!

Леха резко махнул рукой и тут же охнул, ухватившись за бок.

— Болит? — Рахимов участливо тронул его за плечо.

— Нормально. Главное — добрались мы с тобой, не пропали…

— Зачем пропадать? — Рахимов развел руками. — Мы, как гайки с тобой, один колесо держим. Теперь не раскрутишь!

— Молодец ты, Шурик, философ образованный. Щас пожрем и… — Тут Леха снова резко поднял руку, прерывая разговор.

Вдали как будто ударил раскат грома.

— Гроза, что ли? — Леха прислушался, глядя на низко висящие тучи. — Или рвануло чего?

Рахимов тоже навострил слух. Издали едва слышно стал доноситься дробный треск, похожий на разрывающийся при пожаре шифер.

— Стрельба! — Леха стал беспокойно оглядываться по сторонам.

— Стрельба! — подтвердил Рахимов. — Сильно стреляют. Там! — Он указал за поворот по направлению дороги. — Кто стреляет?!

— Откуда я знаю?! — Леха плюнул на землю. — Опять мы с тобой вляпались?! Вот, черт! Ну никакого сладу нет! То хрен короток, то рубаха длинна! — Он махнул рукой. — Полезли в бэтээр!

— Ехать будем?!

— А бес его знает! Залезай к пулеметам! Хотя… — Он указал на дорогу: — Глянь-ка, летучка едет! Щас разберемся…

Из-за поворота, подскакивая на ухабах, к ним мчался военный «ЗИЛ-131» с будкой техпомощи, называемый в народе летучкой.

Завидев стоявший у реки бэтээр, водитель «ЗИЛа» свернул к ним и, не доехав нескольких метров, резко затормозил. На кабине и будке машины зияли пулевые отверстия. Лобовое стекло обсыпалось, торча по краям щербатыми белыми зазубринами.

Из кабины выпрыгнул водитель. Лицо его было бледным. Прерывисто дыша, он силился связать речь, но вместо этого наружу вырывалось лишь:

— Там… в кабине… А там наши… Бээмпэшка на мине! Я развернуться успел! В кабине… раненый! Помогите!

Леха открыл пассажирскую дверь «ЗИЛа» и едва удержал рухнувшего на него из кабины солдата. Тело было тяжелым. Леха присел от боли в ребрах.

Рахимов с водителем вытащили солдата и положили на землю.

— Убитый он! — вскрикнул Рахимов, вытирая о свой бушлат запачканные кровью руки. — Все! Убитый!

— Не ори, Шурик! — Леха быстро расстегнул прострелянный спереди бушлат солдата. По низу его живота расплывалось большое красное пятно. Одежда под пятном мешковато вспучилась, облегая вылезшие наружу кишки. Солдат не дышал, пульса не было. Полуоткрытые глаза смотрели не мигая на склонившихся к нему людей. Леха быстро запахнул бушлат и спросил, обращаясь к водителю: — Как фамилия?

— Его? — переспросил водитель.

— Твоя! Епрст! Им я уже не накомандую!

— Моя — Крючков!

— Забери из машины оружие — и сюда! Шевелись! — Он подхватил убитого под мышки. — Шурик, давай его в бэтээр!

Водитель забрал из «ЗИЛа» автоматы, быстро вернулся и помог втащить тело в боевое отделение через боковой люк.

Леха мельком и с сожалением глянул на Рахимова, как бы извиняясь, за преждевременно сказанные им всего несколько минут назад обнадеживающие мечтательные слова.

Рахимов почувствовал, уловил его мысли и поднял глаза к пулеметам.

— Помогать надо! — ответил он, выпрямляясь на сиденье стрелка.

— Крючков, залезай быстрее! Поехали! — крикнул Леха.

— А моя машина?!

— Лезь сюда, говорю! Дорогу показывать будешь! Да и прибьют тебя тут, обосраться не успеешь!

Леха резко вырулил на дорогу.

— Далеко до них?!

— С километр! — отвечал Крючков. — За вторым поворотом! Я за бээмпэшкой ехал. Вдруг: бах! Дымяра! Она на мине скакнула, только катки, как горох, поотлетали! А с бугра по нам очередями! Ваську, — он кивнул на убитого, — сразу цепанули, он даже не крикнул. А я развернулся, и ходу! Зажали там наших!

— Стреляют они, значит, живой! Помогать будем! — говорил Рахимов, вращая башню.

Леха давил на газ, глядя в триплексы. Подвеска бэтээра мягко принимала ухабистую дорогу, раскачивая из стороны в сторону их бронированное убежище, ставшее почти родным за время скитаний. Звуки стрельбы доносились уже отчетливо, несмотря на плотно закрытые люки.

— Та-а-ак, первый поворот есть… — констатировал Леха. — Крючков, за вторым поворотом наши сразу стоят или подальше?

— Чуток дальше, прямо посередке дороги, напротив холма. Душманы наверху, по правой стороне.

— Ну, готовьтесь мужики, подъезжаем! Шурик, я наискосок стану, чтоб ты пулеметами на бугор достал! В бэтээре один останешься, пока мы там разбираться будем, что к чему. Понял?!

— Понял, понял! — Рахимов уже разворачивал башню в правую сторону.

— Крючков, мы с тобой сразу через боковой люк наружу полезем. Только быстро!

Поворот приближался, постепенно открываясь за придорожным откосом. Леха сильно уперся перевязанным разбитым лбом в кожаную подушечку над триплексом, испытывая наслаждение от пульсирующей, заглушающей все посторонние мысли боли. Его липкое, потное тело источало сильное тепло, а рассудок приобрел совершенно ясное, лишенное усталости, возбужденное состояние. На миг ему показалось, что это не он, а кто-то другой крутит баранку. Он сосредоточенно смотрел на холм, поливающий трассирующими пулями дорогу за поворотом. Закладывая разогнавшийся бэтээр в узкую дорожную извилину, он медленно цедил сквозь зубы, подъезжая к повороту:

— Вот он, вот, вот, вот… — И уже выкрикнул во все горло: — Шурик! Давай!

Рахимов открыл огонь по вершине холма.

На дороге, припав на левый бок, стояла подорванная БМП. За ней прятались, отстреливаясь, четверо солдат. Еще три бойца залегли справа у самого откоса и тоже отстреливались, укрываясь за камнями. Остальных Леха не успел разглядеть. С бугра летели трассеры. Отскакивая рикошетом от корпуса бронемашины, они, как испуганные светлячки, разлетались во все стороны, вонзаясь в камни и плюхаясь в реку.

Леха подогнал бэтээр почти вплотную, поравнявшись с бээмпэшкой, съехав левыми колесами под откос дороги. Корпус бэтээра сильно накренился, отчего угол подъема пулеметов стал выше, а Рахимов уже прицельно бил по склону холма длинными очередями, стараясь подавить огневые точки.

— Давай, Крючков, я первый полезу… — Отстранив бойца, Леха вывалился из бокового люка на землю. Следом за ним выпал Крючков.

Пригибаясь от зыкающих по броне пуль, Леха прижался к корпусу БМП.

Один из бойцов обрадованно спросил его:

— Че, наши едут?!

— Едут! — ответил Леха. — Все уже тут! — Он глянул на люк бэтээра, из которого они только что выбрались. Люк находился высоко на боку брони. Забраться через него назад под обстрелом было весьма проблематично. — Кто у вас старший?! — спросил он.

— На той стороне, — ответил боец. — Ефрейтор Казьмин.

Леха посмотрел на Крючкова. Тот вроде бы уже оправился от испуга.

— Останешься здесь! — Он подкрался к задней части БМП и, прячась за раскрытую десантную дверь, что есть мочи, стараясь перекричать стрельбу Рахимова, позвал:

— Казьмин! Казьмин! Ты живой?!

— Живой! — отозвался голос с той стороны.

Леха снова обратился к сидящим на изготовку бойцам:

— Мужики, под бэтээр не лезьте. Колеса прострелят, придавит.

— А подкачка? — спросил Крючков, по лицу которого было понятно, что он первым бы занял оборону под брюхом бэтээра.

— Да какая там… не спасет она. — Леха отрицательно дернул головой. — Короче, я — туда, прикрывайте! Огонь!

Под залп автоматов Леха рванулся вперед, и казалось, перелетел через дорогу, не коснувшись земли. Он растянулся у откоса, ударившись больным боком, застонал и скрючился от сильного болевого прострела.

— Ранены? — Над ним склонился невысокий круглолицый боец с ефрейторскими лычками на погонах, подтягивая стволом к себе отлетевший в сторону Лехин автомат.

— Нет, — корчась от боли, простонал Леха.

Тяжело дыша, он сел на землю и взял из рук Казьмина свое оружие. На сильно опухших губах ефрейтора запеклась кровь. Он промокал ее рукавом, сплевывая красную слюну.

— Слышь, Казьмин, — отдышавшись, сказал Леха. — Надо мотать назад к перекрестку. Наших у афганского поста дождемся, а там видно будет. Давай к бэтээру перебираться. Сначала меня одного в люк по-быстрому подтолкнете. Я бэтээр другим боком разверну, тогда все залезете.

— Не можем мы, — прошепелявил разбитыми губами Казьмин, указывая на стоявшую в двух метрах от них БМП с номером сто семь на броне. — Там водитель раненый. Ноги осколками посекло, и стрелок с ним остался. Связь ловит. Мина слабенькая была. Только гусянку скинула и каток оторвала. Кроме водителя, все целые. Рация работает. — Он взял булыжник, бросил его в бээмпэшку и крикнул: — Головня! Головня!

В открытой бойнице бээмпэшки появился глаз и фрагмент лица.

— Чего?!

— Как там Русанов?!

— Живой! Я перевязал, промедола ему вколол два тюбика! Он в кайфе! А связи нету!

— Лови!

— Ловлю! Да тут, блин, одни песни чуркестанские на волнах!

— Рядом с нашей волной лови!

— А я с какой?!

Казьмин промокнул кровь на губах и посмотрел на Леху:

— Чего у тебя с губами?

Сзади Казьмина хихикнул маленький курносый боец с густыми усами:

— К броне взасос прислонилси!

— Заткнись, деревня! — оборвал его Казьмин. — У меня планчик есть, товарищ прапорщик. — Он осторожно высунулся за откос, посмотрел на бугор и поманил Леху: — Гляньте. — Он указал пальцем на высотку.

Леха приподнялся и тоже посмотрел на склон.

Казьмин начал излагать суть плана:

— Стреляют из трех мест, метрах в тридцати друг от друга. — Он указывал пальцем на огневые точки противника.

В этот момент вспышками огня и трассерами, колотившими по бээмпэшке и бэтээру, обозначала себя только одна из них. Рахимов продолжал посылать туда очереди, но стрельба не прекращалась.

— Ну-ну? Продолжай… — сказал Леха.

— Я с одним бойцом проберусь вдоль откоса и на бугор залезу. Глянем, чего там. Постреляем, отвлечем их, а вы в это время все в бэтээр загрузитесь. Нас на повороте подхватите. А?! — Он посмотрел на Леху и сказал в сторону, обращаясь к усатому маломерку: — Пучков! Со мной пойдешь?!

— А куды от тебе денесси?! Ясно, что пойду! — ответил тот, поправляя каску. — Пошли, а то перебьють нас тута, как мандавошек!

Казьмин вопросительно глянул на Леху.

Тот медлил с ответом. Из-за спины Казьмина высунулся Пучков.

— Ну как, итить туды?! — спросил он. — Или тут смертушку примать будем?! Чаво делать?!

Казьмин отодвинул его рукой:

— Во село-то, блин! Ты заткнешься?! Не подсолнух воровать идем! Мудила!

— Без тебе догадалси! Пятюлька городская!

— Ладно, идите, — согласился Леха. — Но если что, сразу назад!

Бойцы скинули на землю свои вещмешки, рассовали по карманам дополнительные пачки с патронами и пошли, прижимаясь плечами к откосу.

Когда они скрылись за поворотом, Леха продолжал наблюдать за склоном. Стреляли уже с двух точек. Сейчас били реже, чем сначала, но прицельно, так что вытащить раненого из машины было невозможно. Пули цокали по броне и шлепали в землю, визжа и подбрасывая фонтанчики грязи по всему периметру вокруг бээмпэшки и бэтээра, не давая даже высунуться. Позиция для стрельбы у противника была роскошной и хорошо подготовленной к встрече. Иного способа покинуть это место без потерь, чем предложил Казьмин, Леха тоже не видел. Оставалось ждать, когда они завяжут наверху перестрелку.

У откоса с Лехой остался только один пехотинец. Солдат молча смотрел в сторону поворота.

Леха поднял с обочины камень, швырнул его в БМП, как это делал Казьмин, и позвал:

— Головня!

Солдатик тоже швырнул камень и прокричал:

— Головня! Покажись!

В бойнице снова появился глаз с частью лица.

— Чего?! Связи пока нету! Ловлю! А где Казьма?!

Леха, не отвечая на вопрос, приказал:

— Подтащи раненого поближе к выходу. По команде подашь, а мы его подхватим! Ясно?!

— Ясно! Щас подтяну!

Снизу постреливал один Рахимов, периодически выдавая в бугор хлесткую очередь.

Леха повернулся к бойцу:

— У тебя сколько патронов осталось?

— Два рожка и в вещмешке четыре пачки.

— Заряжай пустые рожки, пока время есть. — Он отложил в сторону свой автомат, из которого еще не сделал ни одного выстрела, откинул грязную полу бушлата и расстегнул кобуру. Осторожно достав пистолет «ПМ», Леха снял его с предохранителя и, резко отведя затворную раму назад, дослал патрон в патронник. Держа пистолет в правой руке и помедлив самую малость, не ставя оружие на предохранитель, он снова сунул «ПМ» в кобуру.




Солдат молча некоторое время наблюдал за действиями прапорщика, а затем опять стал смотреть в сторону поворота, попутно снаряжая патронами пустой автоматный рожок.

Прошло уже почти двадцать минут, как ушли Казьмин с Пучковым. Леха напряженно прислушивался в надежде расслышать первые звуки их стрельбы, чтобы кинуться с бойцом к задним открытым настежь дверям бээмпэшки и вытащить из нее раненого водителя.

«Вытащим, уже, считай, полдела сделаем, — думал он. — Только бы пацаны туда долезли». — Он привстал и неосторожно высунулся, глядя на бугор.

По краю откоса сразу же заплясали грязные брызги, а затем прилетел и звук пулеметной очереди.

— Хрен тут разгуляешься… — Он пригнулся и снова стал вслушиваться.

— Эй! Кто там, рядом?! — В бойнице БМП снова появился глаз.

— Чего?! — отозвался Леха.

— Я связь поймал! Наши уже разворачиваются, сюда идут!

— Откуда разворачиваются?!

— Назад! Мы не по той дороге поехали!

— Далеко они?!

— Не знаю, связь опять пропала!

Леха снова уставился на угол поворота. Тишина становилась невыносимой. В груди бесновалась волна какого-то идиотизма, не позволяющая как следует сосредоточиться и соображать. К горлу подвалил комок тошноты.

«Зря отпустил пацанов… — лихорадочно думал он. — Здесь надо было ждать, а не играться! Зря, блин! Че их не слышно-то?! Надо идти за ними, а то, может, им уже… Сам пойду. Тут невозможно… сейчас сблюю…» — Он толкнул локтем сидевшего рядом бойца. Слова не хотели лезть из горла.

— Я щас, сиди… — выдавил он, и опираясь рукой о неровный щербатый сланец откоса, пустился к повороту. Голодный пустой желудок дергался от нервных спазмов. Леха не успевал глотать заполняющую рот жидкую как вода слюну. Глаза вперились в ненавистный, проклятый поворот, за которым ожидало неизвестно что. От камня к камню он шлепал сапогами по заполненным глиняной жижей и дождевой водой придорожным промоинам.

— А может, мой лоб уже рассматривает в прицел какой-нибудь бородатый замудонец и считает за мной эти последние шаги? Раз, два… пять… — Он упал перед самым поворотом и пополз вперед по изгибу откоса.

Бойцы лежали за поворотом, укрываясь за небольшим валуном. Они куда-то целились, разложив на земле рожки с патронами и по паре гранат.

— Фу-у-у-у, — выдохнул Леха, подползая к ним.

— Вы чего сюда? — удивился Казьмин.

— А вы? — Леха зло глянул на ефрейтора. — Какого вы тут разлеглись?

— В засаде. Мы на полгорки уже залезли, смотрим, а оттуда человек двадцать бородатых урюков с автоматами топают. Хотят нам дорогу отрезать. Ну, мы тихонько по кустам — и сюда. Ждем, как на дорогу выйдут, тогда…

— Ага, — встрял Пучков, — идуть прям на нас! С бородишами!

Леха смачно сплюнул порцию желудочного сока.

— Да вы че, придурки!? Я же приказал: если что — сразу назад! Какая тут засада?! Вокруг голяк, нас тут сразу сверху гранатами… Быстро к машинам, круговую занимать. Наши на подходе! Бегом, я сказал, а то поздно будет! — Он с силой дернул Казьмина за ремень.

Бойцы подхватились и направились обратно, а Леха поднялся, прислонился к откосу, глядя на бугор. В редких зарослях кустарника уже отчетливо виделись фигуры людей. Они цепочкой, не торопясь, спускались к дороге. С виду они ничем не отличались ни от того несчастного старика, ни от торговцев. Разве что висящим на их плечах оружием вместо целлофановых пакетов с заграничным тряпьем. Спокойно, по-хозяйски ступая по тропинке, они шли вниз, даже не опасаясь, будто вовсе и не собирались воевать, а так, шли закончить какое-то вполне обыденное дело. Первые уже остановились у края дороги и осматривались. Расстояние до них было еще весьма приличным.

Леха оглянулся. Бойцы уже прошли больше половины дистанции.

«Пора уходить…» — решил он.

Осторожно, не привлекая внимания, он отступил назад и уже собрался идти вслед за бойцами, как услыхал выше себя тихий хруст ломающегося кустарника и стук обсыпающихся камешков. Он замер, вжался грудью в откос и выглянул наверх. Всего в нескольких метрах от него, перед самым поворотом, по бугру полз душман. Он пробирался почти по самой кромке и уже прополз дальше вперед, устроившись в ложбинке между нагромождением мелких камней. Скорее всего, он видел возвращавшихся из своей чертовой засады Казьмина и Пучкова, поэтому и прополз гораздо дальше по направлению к подорванной БМП. Он не заметил Леху, скрытого за нависающим над ним карнизом из корней кустарника и пожухлой травы. Быстро растолкав ногами мешавшие ему камни, душман устроился поудобней, отложил в сторону карабин с оптическим прицелом, слегка приподнялся на локтях и посмотрел в сторону стоявшей на дороге техники. Он уже обернулся в направлении своих, собираясь подать им знак, но в этот момент увидел в упор смотрящий на него снизу ствол Лехиного автомата. На мгновение молодое чернобородое лицо застыло. В его глазах было точно такое же недоумение и растерянность, как и у солдат после подрыва на мине бойца еще в самом начале их пути. Скрытно подползая на брюхе к своей последней огневой позиции, он готовился убивать этих шурави, но не был готов умереть сам именно в эту секунду…

Энергия короткой автоматной очереди, бросившей душмана на спину, дробно ударила в Лехино плечо плохо прижатым прикладом. Не пригибаясь и не прячась, он побежал к своим по краю дороги.

С верха горы бородатые сразу же открыли огонь. Пули прыгали по кромке бугра и всхлипывали в дорожной грязи. Леха бежал, глядя себе под ноги. Ему казалось, что если сейчас он поднимет глаза, то обязательно притянет к себе острый раскаленный сердечник, покинувший канал вороненого ствола.

«Слева, вверх, направо…» — успело мелькнуть в мозгу.

Сзади из-за поворота саданула длинная очередь. С его головы сорвалась шапка, а левая рука больно дернулась вперед от сильного удара. Споткнувшись, он отлетел к придорожному откосу, свалился в дождевую промоину и пополз по ней к ближайшему камню, загребая в бушлат холодную глинистую жижу. Очаг жгучей боли пульсировал над локтем. Рука действовала, но стала тяжелой. Пальцы словно налились горячим свинцом, и казалось, вот-вот полопаются, как мундир на переваренной картошке.

Окружающее пространство моментально утонуло в ливне огненных струй. Сотни невидимых злых метеоров с воем носились по небольшому клочку земли в поисках жертвы. Они истерично визжали, не находя вожделенной мягкости человеческой плоти, ударяясь о камни, дорогу и броню. Воздух стал густым, непрозрачным и оглушительным.

Промоина оказалась достаточно глубокой, чтобы скрыть лежащего в ней человека. Но повернуться в ней хотя бы на бок, а тем более стрелять было невозможно. Леха замер. Камень находился всего в метре. Надо было только встать и тут же упасть за него. Всего полсекунды, ну от силы секунда, и он уже будет там, за спасительной каменной броней. Надо только собрать силы в комок, вскочить и прыгнуть. Туда, за этот камень, от которого сейчас с визгом отлетают искрящие бенгальские вспышки.

«Туда, скорей, — думал он, уставившись в поросший мхом валун. — Что с рукой? Шевелится. Оттолкнусь. Чего не добьют? Считают, что я дохлый? Или какое-нибудь чмо немытое ждет, пока я за камушек полезу? Чтоб я харей красиво об него треснулся? Надо лезть, срочно, срочно… Тут все равно… Раз, два… Раз, два… Раз, два… Да провались оно!..» — Леха что есть силы оттолкнулся руками, крикнув от боли, вскочил и прыгнул за валун. Запоздалая очередь плетью стеганула по откосу, осыпав его кусками глины и битого сланца. Он распластался на земле и оглянулся. Всего пятнадцать-двадцать шагов он не добежал до своих.

Бойцы отстреливались, прячась за машинами и камнями. Рахимов оставил гору в покое, стреляя редкими очередями в сторону поворота и за речку.

На рукаве бушлата Леха увидел неприметную сквозную дырочку. По грязной кисти левой руки из рукава струйкой стекала кровь. Только сейчас он вспомнил про постоянно мешавший ему рулить перевязочный пакет, выложенный из кармана в бэтээре.

«Касательное…» — Он пошевелил пальцами.

Выглянув из укрытия, Леха насчитал около десятка огневых точек. Стреляли от поворота, из-за прибрежных валунов и с противоположного берега реки, не считая тех, что поливали свинцом сверху.

Сильнее вдавливая в плечо приклад автомата, пытаясь удержать его одной правой рукой, он водил мушкой в поисках подходящей цели. Чалмы и круглые, похожие на тюбетейки шапки мелькали среди каменей. Они появлялись вместе с плевками автоматных очередей, быстро исчезали и опять появлялись, но уже в других местах.

«Щас… щас, щас я угадаю…» — Он задержал дыхание, сопровождая мушкой мелькнувшую среди камней чалму.

Палец резко придавил курок в тот момент, когда из-за камня показалось смуглое лицо. Чалма резко дернулась, уткнулась в камень и замерла.

«Что ж ты, падла, каску-то не носишь?!» — Леха снова укрылся за валун и поглядел на бойцов. Все были на месте. Задние двери бээмпэшки были теперь плотно закрыты. Стрелок пытался вести огонь из пулемета, но из-за сильного крена подорванной бронемашины пули уходили слишком высоко, не доставая до цели.

Леха продолжал отстреливаться. Времени, судя по количеству лежавших рядом с ним стреляных гильз, прошло уже достаточно. Он отстегнул врезавшийся в опухшую кисть левой руки ремешок разбитых часов и сунул их за пазуху. Вязкая и липкая кровяная масса застыла между немеющих пальцев. Тупая дергающая боль отдавалась подмышку. Во рту пересохло, перед глазами появился легкий белесый налет. Он с трудом уже совмещал прорезь прицела с мушкой и стрелял почти наугад. Звуки стрельбы становились мягкими и приглушенными, смешиваясь с появившимся в голове посторонним, не относящимся к происходящему шумом.

Пулеметы на бэтээре смолкли. Рахимов израсходовал весь боекомплект и теперь стрелял из автомата через бойницу.

Леха лежал на животе, прислонившись виском к холодному камню, и смотрел в направлении автоматного ствола.

Бесцветные, опресненные мысли вяло тянулись в голове. Ни злобы, ни отчаяния. Только усталость, неимоверная и тяжелая, вползала в вены, быстро заменяя собой вытекающую из раны кровь. Немного приподняв голову, он оперся подбородком на автомат.

«Катя, Катерина, что с тобой теперь… Не успел я нахохотаться, — равнодушно, словно не о себе, думал Леха, силясь сосредоточить притупляющееся зрение, продолжая лежать неподвижно, стараясь сберечь остаток сил. — Опаздывает пехота, опаздывает… А может, тоже в засаду попали? — Он отстегнул от автомата пустой рожок и отложил его в сторону к двум другим. Прижимая подбородком приклад к земле, он пристегнул последний. — А патронов-то всего рубля на два осталось — мало. Черт!»

Однажды на стрельбище, когда Леха еще проходил срочную службу, офицер, руководивший стрельбами, призывая солдат бережно относиться к вверенному имуществу, сказал, что каждый патрон обходится Родине примерно в семь копеек, то есть в полбуханки хлеба. И, стало быть, каждый промах по мишени — прямая растрата народного добра. С тех пор Леха и считал по привычке патроны в денежном выражении.

«Куда ж пехота запропастилась? Хоть пальнули бы издали. — Он медленно вытащил из кобуры пистолет и положил его рядом с собой. — Главное, не отключиться, только бы не отключиться…» — Он ворочал во рту одеревеневшим сухим языком и сглатывал тягучую густую, как мед, слюну. Щеки горели, губы, казалось, распухли и были сухими, как обвалянное в муке тесто для лапши. В глазах то появлялся, то исчезал красноватый туман. Он возникал под небом розовой вспышкой и медленно оползал вниз, укрывая дорогу, а затем исчезал.

Леха больше не стрелял. Автомат лежал у него пол локтем, а ладонь правой руки покоилась на пистолете, подрагивая от частого прерывистого дыхания.

Он не услышал, а скорее почувствовал глухую монотонную вибрацию работающего вдалеке дизельного двигателя.

«Успела пехота… — шевельнулась шальная мысль в мутнеющем мозгу. — Успела, успела… — Он вылавливал сквозь эхо стрельбы раскатистый такт грохочущего дизеля. — Давай, мужики, мы тут… Давай, давай, мужики…»

Гул быстро нарастал. Перекатываясь и отражаясь от сопок, он отдавался в голове раскатным эхом.

«Странно работает. Что это? — прислушиваясь, гадал Леха. — Вроде не бээмпэшка? А что?»

Внезапно в воздухе повисла пауза. Никаких выстрелов, только дизель. Где-то уже совсем рядом, за тем поворотом.

В расползающейся между сопками гулкой звуковой волне уже отчетливо различались частые звонкие металлические щелчки, переходящие в лязг, который обычно издают при движении гусеничные ленты.

Леха попытался выглянуть повыше из своего укрытия и посмотреть на поворот. Чуть приподнявшись на правой руке, он подался вперед… Земля вздрогнула… Она будто бы прогнулась под Лехиным телом, а затем напряглась и шибанула его в грудь. Обхватывая рукой камень, он видел, как одновременно с рассекающим воздух чудовищным грохотом в мелкие брызги разлетелся тот самый уступ на повороте, где до этого лежало тело застреленного им душмана…

Он зажмурился от ударившей в лицо взрывной волны. Мгновенно истертая в порошок земля с бешеной скоростью разлеталась по сторонам, впиваясь в лицо острыми горячими крупицами. В ушах звенело…

Открыв глаза, Леха увидел, как от места взрыва поднимается многометровый столб пыли и дыма, сносимый порывами ветра в сторону реки, но тут же снова прильнул к валуну, укрываясь от больших и маленьких кусков горной породы, с шелестом сыпавшихся с неба. Падая, они рассыпались на мелкие осколки. Подброшенная в небо скальная крошка несколько секунд еще осыпала округу каменным ливнем.

«Танки? — только и успел подумать Леха… — Откуда танки?»

В этот момент из-за уже несколько спрямленного взрывом откоса на повороте сначала показался высоко поднятый ствол пушки, а затем и приземистый мощный бронированный корпус танка «Т-62».

Теперь дорогу у поворота по всей ее ширине занимал этот темно-зеленый, забрызганный грязью кряжистый гигант.

Танкисты, завидев стоящую на дороге технику, быстро опустили ствол пушки. Наводчик, управляя стабилизатором, видимо, оценивал обстановку через прицел.

По-прежнему никто не стрелял. Солдаты экономили скудный остаток боеприпасов и не видели в настоящий момент прятавшегося за камнями противника. Леха, развернувшись вполоборота, смотрел в их сторону. Ближе всех к нему находились Казьмин и Пучков. Они все же успели до начала наступления противника добежать до подбитой БМП и лежали рядом с ней у края дороги, укрываясь за одним камнем. Пучков, что-то говоря Казьмину, резко махнул рукой вперед. Но Казьмин тут же с коротким замахом огрел его кулаком по каске, отчего тот резко ткнулся носом и больше уже руками не размахивал.

Люди в чалмах тоже затаились. Не имея оружия, способного причинить хоть сколько-нибудь ощутимый урон стоявшему на дороге сгустку броневой стали, они прятались за камнями, ясно осознавая внезапную перемену ситуации. Реальная угроза, исходящая от этого длинноствольного ненавистного гусеничного механизма, мгновенно сбила их наступательный порыв, по сути, загнав в ловушку. С одной стороны, танк и чужая пехота, добить которую для них лишь недавно было делом времени, а с другой стороны — река. Перескочить по камням через ее быстрый, но узкий в этом месте поток не составляло для них никакого труда. Они делали это множество раз, когда ходили за товарами в дуканы большого кишлака, укрывшегося за невысокой горой на том берегу, или перегоняли скот на широкие горные пастбища. Они хорошо знали каждый поворот этой речки, каждый распадок в этих горах, каждую пещеру. Они родились на этой земле, учились воевать здесь, обороняя свою территорию от других племен, и не собирались уступать эту землю никому и никогда. Но злая судьба определила им для жизни в этот момент лишь узкий галечный берег, усеянный валунами. Пластаясь между ними, они обращали мысли к Всевышнему — единственному судье для них и для смотрящего сейчас через бойницу бэтээра Рахимова. Теперь уже они, ранее благодарившие Аллаха за данные им силы и покровительство в истреблении «неверных шурави», умоляли его не оставить их, а Рахимов в это же время радостно улыбался за броней, шепча ему хвалы и слова благодарности.

Окопавшиеся на сопке душманы тоже не стреляли. Они видели, как первый же выпущенный из танка снаряд стесал откос, обратив в ветер камни и труп их соплеменника, убитого час назад затаившимся за уступом чужаком. Они понимали, что самое время отступить и скрыться, затерявшись в горных разломах и впадинах. Но не уходили. Стиснув зубы, они молча смотрели на беспомощно лежавших среди камней на берегу реки земляков, в сторону которых был направлен длинный перст орудийного ствола.

И только дизель, скрытый в глубине танковой брони, басовито булькал на малых оборотах, прерывая воцарившуюся тишину. Временную тишину. Не было в тот момент у сторон, сошедшихся на берегу этой затерянной в горах безымянной речушки ни веской причины, ни желания разойтись с миром. Они уже пролили вражескую кровь, и теперь каждая из них, повинуясь своему неоспоримому долгу, врастала в кровавое, зловонное месиво завязывающейся войны, сатанея от злости.

Лежащий на земле Леха смотрел снизу на медленно движущуюся с угрожающим пушечным стволом машину. Не шевелясь, он наблюдал за тем, как едут на него широкие гусеницы, лязгая и перемалывая в порошок попадающиеся на их пути куски каменной породы. Вид многотонной стальной мощи подавлял воображение.

Умом понимая, что это свои, ему все же хотелось вжаться в землю как можно плотнее. А танк все ехал и ехал в его сторону, гудя и прокатывая тяжелые чугунные катки по зубастым широким гусеничным лентам.

Леха облегченно выдохнул, когда танк остановился всего в десятке метров. Командирский люк наверху башни, обращенный в сторону берега реки, быстро проворачивался то влево, то вправо.

Леха, заслоненный танковым панцирем, уже решился было покинуть свое укрытие и переползти поближе к Казьмину и Пучкову, как вдруг танк резко увеличил обороты двигателя, продолжая стоять на месте. Его округлая, мощная башня с легкостью, не характерной для своего веса, быстро разворачивалась в сторону берега. До этого опущенный орудийный ствол стал резво приподниматься, рыская в поисках цели.

Леха увидел, как не выдержавшие нервного напряжения вооруженные бородачи начали выскакивать из-за камней и бежать к неприметной с первого взгляда извилистой тропинке, протоптанной по берегу и ведущей к самому узкому месту у поворота речки. Некоторые из них уже бежали по ней к воде в надежде скоро перескочить по плоским камням на другой берег и скрыться в зарослях густого кустарника.

С высотки по танку открыли сильный огонь. Но он продолжал неподвижно стоять под душем огненных трассирующих струй и водить стволом чуть вверх, чуть вниз, слегка доворачивая башню, и, наконец, замер. В то же мгновение раздался оглушающий, раздирающий барабанные перепонки выстрел. Танковая пушка изрыгнула сноп пламени, и осколочно-фугасный снаряд вонзился точно в тропку у воды. Мощный взрыв перекрыл собой узкое речное русло, забросив высоко вверх воду и щебень вперемешку с ошметками человеческих тел и обрывками разлетающегося по воздуху тряпья.

В это время по реке запрыгали несколько более мелких взрывов. Из-за поворота заработали орудия подоспевших бээмпэшек.

Леха смотрел, как мечутся в разные стороны, пригибаясь к земле, прыгая по камням, люди в чалмах. Минутами назад они были хозяева ситуации, хладнокровно сжимавшие кольцо окружения вокруг обреченных на неминуемую смерть горстки молодых солдат, но сейчас, зажатые с двух сторон, они пытаются уйти по отмели, попадая под раздирающие в клочья и уродующие их тела разрывы. Они бегут, перескакивая по валунам, но падают, падают, захваченные врасплох смертью, заваливаясь на каменистый влажный ковер, некрасиво подворачивая ноги.

Бугор над дорогой тоже вздрагивал, покрываемый разрывами. Бээмпэшки уже обрабатывали из орудий злосчастную высотку. Танк выстрелил еще несколько раз, как бы расставляя жирные точки в сценарии происходящих событий.

Когда орудийный огонь прекратился, на бугор бегом поднялись несколько бойцов и заняли оборону.

К Лехе сразу подбежали Казьмин и Пучков.

— Вы ранены, товарищ прапорщик?! — спросил Казьмин, помогая ему подняться. — Отпустите «ПМ». — Он осторожно взял из Лехиной руки пистолет и сунул назад в кобуру.

Леха поднялся, шатаясь от недомогания. В глазах заплясали белые искорки, а рука снова загорелась так, как будто к плечу прислонили раскаленный паяльник. Но резкая, пронизывающая боль немного прояснила мозги, хотя держаться на ногах становилось все тяжелее.

К ним подбежал Рахимов.

— Командир! — Он обнял Леху, чуть не свалив его. — Пошли, командир! Раненый ты! Перевязка делать буду! Ай, молодец, командир! Ай, молодец! Живой!

Леха медленно пошел к бэтээру, опираясь на его плечо.

Казьмин направился к лейтенанту, а Пучков шел рядом с ними, нес Лехин автомат и приговаривал:

— Как мы им поднавесили?! А?! Гля, трупаков скока! — он тыкал пальцем в сторону реки. — Они небося обхитрить нас хотели? Херушки им! — Он сложил кукиш.

Леха, слушая восклицания Пучкова, спросил его:

— Ты лучше скажи, за что тебя Казьмин по башке у камушка треснул?

— Да так… — Пучков захихикал. — Я, как увидал, что наша вроде береть, — в атаку хотел сбегать! Но Казьма не дал! Ткнул мене харей в грязь!

— Молодец.

— Хто?

Леха промолчал.

Рахимов ответил за него:

— Оба молодец! Один в атака хотел без патронов побежать — смелый! Другой не разрешил — умный! Значит, оба молодец! Вы всегда рядом ходите, всегда молодец будете!

— Да мы всягда с им вместе — земляки! Как братья, с самой призывной пересылки вместе кантуемси. Он с города, а я деревенский. Вот как дембельнемси, я тоже в город перебяруся, к Казьме поближе. На завод с Казьмой пойду работать. Экскаваторы делать будем! Понял?!

— Ага, понял.

Дойдя до бэтээра, Леха с помощью Шурика стащил с себя мокрый и грязный, потяжелевший от крови бушлат, кинул на землю и сел на него. Рахимов принес из бэтээра хоть и замасленную, но сухую, теплую техническую куртку и набросил ему на плечи. Пучков остался с ними. Он тоже присел у колеса и молча смотрел на то, как бойцы собирают оружие противника на берегу и обыскивают трупы.

Прибежал санинструктор. Он быстро распорол скальпелем Лехин рукав и осмотрел рану.

— Мясо порвало, но раневой канал не слишком глубокий. Через месячишко затянется. — Он чикнул ножницами с загнутыми тупыми концами и откинул на землю небольшой окровавленный кусок мякоти, мимоходом буднично пояснив: — Чтоб зря на коже не болтался!

Леху стошнило. Санитар сунул ему под нос нашатырь, полил рану какой-то жидкостью, приложил к ней тампон и туго забинтовал.

— Главное, кровь остановилась, держите. — Он дал Лехе пузырек с нашатырем. — Плохо станет, нюхайте!

Санитар ушел, а Рахимов поднес Лехе прикуренную сигарету и присел рядом.

Подошел знакомый лейтенант. С ним были Казьмин, водитель летучки Крючков и танкист, одетый в черный комбинезон. Точно такой же когда-то подарил Лехе прапорщик Виктор Васьков. Снятый с головы танкиста зимний шлемофон болтался на ремешках за его спиной, выделяясь яркостью белизны вшитого внутри него мягкого светлого меха. Лицо танкиста, включая сильно оттопыренные уши, было густо усеяно крупными рыжими веснушками. Огненно-рыжий ежик его густых волос смотрелся как-то даже неуместно празднично на фоне окружавших его чумазых взволнованных лиц. Его внешнее спокойствие, не характерное в данный момент для всех остальных, казалось, было отпущено ему той самой, стоявшей неподалеку длинноствольной машиной.

— Командир танка — младший сержант Федюшин, — представился он Лехе.

— Спасибо, землячок. — Не вставая, Леха протянул ему ладонь. — Отбил.

— Да бросьте вы! — Танкист махнул рукой, отреагировав на благодарность так, как будто просто дал прикурить.

Лейтенант слегка прихватил его за локоть:

— Нет, братан, мы мимо ваших двух танков на перекрестке давно уже проскочили. Вряд ли сюда вовремя успели бы. — Он обернулся и посмотрел на танк, на броне которого сидели остальные члены экипажа. — Честное слово, молодцы вы, мужики!

— Да бросьте… — Танкист пожимал плечами.

Пучков, продолжавший сидеть у колеса, тоже добавил похвалы:

— Не-е-е, земеля! Что молодцы, то молодцы! Если ба не ваша бандура, нам мянут через пятнадцать, а то и раньше ба точно — жопа с караваем!

На щеках танкиста проступал яркий румянец. То ли в самом деле от смущения, то ли от пережитых волнений.

— Откуда вы здесь появились? — интересовался Леха.

— Оттуда, — сильно выделяя в словах букву «о», танкист качнул головой. — От перекрестка подъехали.

— Там же афганский патруль был. Мы вас там не видали.

— Точно был. Но когда мы на перекресток двумя танками подошли, они сели на свой «газон» и уехали.

— Куда?

— Не знаю. Просто сели в машину и смотались. Нам приказано было позицию на перекрестке занять.

— А второй танк где?

— Там, на перекрестке, остался. — Федюшин говорил, неспешно «окая», как будто, прежде чем сказать, он каждое слово хорошенько осматривал и упаковывал. — Ведь как дело-то было. Мы с полчаса уже на перекрестке стояли. Я решил доложиться по рации своему командиру, что у нас без происшествий. А в эфире одни помехи. Ну, я и стал волну гонять, чтоб со своими связаться, а вместо этого на ваш разговор попал. Поняли мы, что вы рядом. А с нашими связи так и нету. Хоть я и за старшего был, но с командиром второго танка тоже посоветовался, как быть. Ну и решили мы к вам на помощь без доклада на одной машине смотаться. Потом доложимся. Но вообще-то нам уже пора назад, к перекрестку, возвращаться. Не дай бог, наш командир сам туда нагрянет! А нас нету! За оставление позиции он мне быстро черепок отболтает! — Танкист надел шлемофон. — Поедем мы! На перекрестке увидимся!

— Нас подожди, не рискуй, скоро двинемся, — сказал лейтенант. — А с твоим командиром мы постараемся договориться, если что.

— Ладно, подождем… — согласился танкист и так же неспешно, как и говорил, пошел по направлению к своему танку.

— И вам спасибо, мужики. — Лейтенант пожал руки Лехе и Рахимову. — А вы-то зачем по этой дороге поехали?

— А откуда мы знали, по какой ехать? Кто нам сказал? Патруль афганский сюда направил, — ответил Леха.

— Вот-вот! Слышали?! — обратился к лейтенанту молчавший до этого Казьмин. — Я же говорю, что патруль на «газоне» у развилки стоял! Дорогу указывал! Чего мне брехать-то?! У Русанова потом спросите, когда он из кайфа выйдет!

— Спрошу! — Лейтенант досадно качнул головой и, посмотрев на Леху, извинительно сказал: — Точно, не успел я, забыл в суматохе на перевале тебе дорогу как следует обрисовать. Извини, брат. — И он снова повернулся к Казьмину: — А тебе я для чего на карте дорогу показывал?! Чем ты смотрел?!

Казьмин виновато пожимал плечами:

— Да по этим горам туда-сюда! Башка кругом! А тут еще патруль ихний на дороге! Машет: туда, мол, езжайте! Свои же вроде! Ну, мы и поехали!

Лейтенант зло плюнул на землю.

— Ладно, потом разберемся! — И подтолкнул к бэтээру Крючкова. — Лезь, подавай!

Крючков с Казьминым залезли в бэтээр и через боковой люк подали наружу тело убитого солдата. Бойцы приняли его и унесли.

Лейтенант спросил, глядя на окровавленное Лехино плечо:

— Кто бэтээр поведет?

— Я поеду! — сказал Рахимов. — На комбайне ездил, на «ЗИЛу» ездил. Поеду!

— Доедем, — ответил Леха. — Сколько осталось?

— Километров двадцать.

— Доедем. — Он поднялся.

— Ну и лады. — Лейтенант обратился к Рахимову: — Разворачивай бэтээр, а то мешает бээмпэшку тросами зацепить.

— Давай, Шурик, разворачивай гвардейского дедушку, — кивнул Леха.

Рахимов запрыгнул в бэтээр, запустил двигатели и медленно повел потрепанную, но живучую машину по дороге к следующему повороту. Там река уходила в сторону, обнажая широкую отмель вдоль берега. Место для разворота было как раз подходящее.

— Хорошо едет, — одобрил лейтенант, глядя на бэтээр, и пошел к поврежденной бээмпэшке.

— Нормально, — согласился Леха, наблюдая за тем, как Рахимов прижимался к обочине, готовясь выполнить разворот. — Нормально едет. Доберемся без про… — Он не успел договорить.

Оглушительным громовым раскатом в брюхо бэтээра ударила земля, неистово изгоняя из себя чужеродную фугасную силу. Ослепительная рваная вспышка с воем метнулась в стороны, захлестывая бэтээр громадным черно-бурым земляным фонтаном. Резкий удар плотного горячего воздуха сбил Леху с ног. Опрокинутый навзничь и еще не вполне осознавший происшедшего, он пытался подняться, видя, как по дороге бегут солдаты.

«Да что это за… — Леха поднялся на четвереньки, но сразу сел. — Рахимов?!» — Он исступленно смотрел на разодранное в клочья, дымящее брюхо перевернутого бэтээра, принявшего внутрь себя неимоверную чертову ярость. — Шурик?! — Объятый ужасом, он инстинктивно озирался по сторонам, выискивая между солдатских касок шлемофон Рахимова, а затем упал ничком и скупо, по-мужицки, зарыдал в голос, стиснув в ладонях комки чужой и такой недоброй к ним земли. Он хрипло голосил, уткнувшись лицом в дорожную грязь, превратившись душой и разумом в одно непостижимо великое проклятие.

Бэтээр лежал на боку с оторванными колесами и распушенной в некоторых местах по швам броней. Рядом стояли два бойца. Они принимали и складывали на плащ-палатку то, что подавал им изнутри санинструктор. Ни огня, ни дыма уже не было. Лишь забивающая все запахи, вытесняющая воздух тротиловая вонь распространялась от оплавленного грунта глубокой воронки.

Лейтенант обхватил Леху за плечи, помогая подняться с земли. Он стоял рядом. Молчал. Что он мог сказать этому бедолаге прапорщику, своему ровеснику? Какие такие слова? Он был не меньше ошеломлен и уже в который раз, как и Леха, силился втиснуть в свое сознание, теперь уже принятое как неизбежный факт, иезуитски проявляющее себя на каждом шагу это жестокое понятие — «война».

Сминая и коверкая жизненное пространство, она рухнула на них гнетом кровавого кошмара, деформируя и порабощая их миропорядок. Теперь они ее трудники с рабским местом за порогом чистилища, воздушные пузырьки, осевшие на жгучую, липкую от крови почву. Ухнет в очередной раз земля да и вышибет воздух из их истерзанных потных человеческих оболочек. Может, совсем скоро? Нет! С ними этого никак не может, не должно случиться! Но ведь все это уже происходит! Здесь же и взаправду! И они сами здесь, и солдаты, складывающие нервно трясущимися руками на плащ-палатку обгоревшие клочья человеческой плоти. Уже здесь, вокруг них, в них самих… Но как и какими словами объяснить самим себе то, что они видят? Как связать многократно повторяемые на собраниях правильные призывы и свои собственные просьбы о добровольном направлении для оказания интернациональной помощи с тем, что в эту минуту происходит со всеми ними, кто совершенно искренне верит в жизненную необходимость оказания этой помощи. Но почему эта помощь оплачивается людскими жизнями?! Почему в них стреляют те, кому они несут эту самую помощь? За что гибнут пацаны? Кто объяснит? После растолкуют? Но как сейчас, во всей этой неразберихе, уберечь своих солдат? Если ни фронта, ни тыла, ни боевого порядка! Как?! — Руки лейтенанта непроизвольно сцепились в замок, скрещенные на груди. На секунду он с силой зажмурил веки, сдавливая глаза, будто пытался изгнать из них окружающую картину, потом резко открыл их и крикнул солдатам, уже подцепившим на тросы бээмпэшку:

— Тащи ее туда! — указал рукой место в колонне. — Давай резвее! Шевелитесь!

Подорванная бээмпэшка рывками дергалась на тросах, перепахивая грунтовку заклинившими катками, гудела и упиралась, елозя по дорожной грязи уцелевшей гусеницей. Ей еще предстояло возить свой экипаж по пыльным афганским дорогам. Сколько? По крайней мере сегодня ей повезло куда больше, чем тому старому гвардейскому бэтээру, от которого уже шел санинструктор, держа в руках перетянутый бинтом крест-накрест сверток плащ-палатки.

Подойдя к ним и будто оправдываясь, он тихо сказал:

— Больше ничего нет. Всего расплескало. Одни куски. Как его фамилия?

— Рахимов, — ответил Леха.

— Я пластырь на бок наклею и фамилию подпишу. — Санинструктор повернулся и понес сверток к БМП.

Лейтенант тронул Леху за плечо:

— Надо ехать. Залезай в мою машину.

Колонна двинулась в обратном направлении. По дороге остановились. Летучка стояла на том же месте, где еще недавно Леха с Рахимовым умывались, с наслаждением зачерпывая в ладони мутную речную воду. О чем они тогда говорили, он сейчас не помнил. Крючков быстро завел и выгнал на дорогу свой «ЗИЛ». Леха попросился пересесть в кабину летучки.

— Решай сам, — ответил лейтенант. — Здесь безопасней.

— Мне на свет охота посмотреть, — сказал Леха, вылезая из бээмпэшки.

Он сидел рядом с Крючковым и смотрел вперед, глотая встречный ветер, свободно гулявший по кабине без лобового стекла. Скоро показалось злополучное место — развилка.

Танк младшего сержанта Федюшина, шедший впереди колонны, свернул к домику у развилки и, развернувшись на месте, замер рядом с другим танком. На глине у домика ясно виднелись следы недавно стоявшей здесь грузовой машины, как оправдательное свидетельство для Казьмина. Колонна двинулась дальше, свернув на другую дорогу.

Прошло совсем немного времени, когда они доехали до большого войскового соединения. По обочине дороги тянулась военная техника. Вереницы машин медленно сворачивали с дороги и уходили в сторону, выстраиваясь рядами на просторных ровных участках, недавно еще бывших чьими-то полями. Там уже разрастались палаточные городки и дымили походные кухни. На другой стороне дороги стояла колонна афганских машин с национальными гербами на дверках. В крытых кузовах сидели афганские солдаты. Они приветственно махали руками, завидев поврежденную бээмпэшку и изрешеченную пулями летучку.

Крючков, высунув кулак в окно машины, злобно кричал им в ответ:

— Во! Братья! Да пошли вы на…

Леха пытался отыскать взглядом среди этого колоссального скопления техники машины со знаками своего полка. Но не находил их. Они остановились. Лейтенант спрыгнул с БМП и подошел к группе офицеров, стоявших у дороги. С ними были и офицеры афганской армии. О чем-то поговорив, лейтенант подошел к летучке.

— Наши полки ушли дальше, а медсанбат вон там. — Он указал на стоящие вдалеке палатки. — Сейчас убитого, раненого и тебя с Рахимовым туда передадим, а сами дальше двинем. В твой полк я сообщу, что ты в санбате.

— Нет, — скрипнув зубами, сказал Леха. — Я сам Рахимова в полк доставлю. Одного пластыря с фамилией мало, а там документы, какие положено, соберут. И отчитаться мне надо.

— Да какой тебе сейчас отчет?! Тебе в санбат надо, потом отчитаешься. Хотя ладно, может, ты и прав. В суматохе и без документов запросто попутать могут.

В будку летучки занесли убитого, а на сиденье уложили раненого водителя БМП. Лейтенант втиснулся рядом. Они поехали к медсанбату, а Леха пошел к головной бээмпэшке. Он передал свой автомат бойцам, а сам присел на камень у обочины.

Двигалась техника, торопились люди, охваченные суетой строгих планов, но ему сейчас не было до этого никакого дела. В нескольких шагах, за броней бронемашины, лежал, лежало… Там был Рахимов — его кровная, невосполнимая потеря, его совесть в образе обугленных кусков.

Он смотрел себе под ноги, задумчиво прочерчивая каблуком сапога кривую борозду.

— Шашкин! Шашкин! Старшина! — кто-то кричал издали.

Леха поднял глаза. По дороге к нему бежал Иванов.

— Шашкин! Леха! — Иванов склонился к нему. — Дорогой ты мой, где ж вы?.. Ранен, что ли? А мы вас обыскались… — Он не успел договорить и смолк, видя, как судорожно затрясся Лехин подбородок, а губы немо хватали сырой промозглый воздух. Леха хрипел и таращил глаза, словно силясь выдавить из себя какое-то лишь одно, но очень веское всеобъемлющее слово, способное разом выразить все события и чувства, душившие, выжигающие изнутри его изможденное, исстрадавшееся естество.

Иванов присел на корточки, крепко обхватив руками его трясущиеся плечи, отчего Лехино лицо ткнулось ему в плечо.

Не прерывая беззвучных Лехиных рыданий, Иванов молчал, отчетливо понимая, случилось что-то нехорошее, и терпеливо ждал. Ждал, придерживая ладонью грязный, дергающийся Лехин затылок, глядя вдаль на кривую, островерхую линию горизонта.

Но вскоре Леха поднял голову и, глядя на Иванова, то ли ждал вопроса, то ли не был еще в состоянии говорить, а тот смотрел на него, но не спрашивал. Он только чуть заметно кивал, как бы читая Лехины мысли.

— Рахимов там. — Леха кивком указал на бээмпэшку. — Я виноват, товарищ капитан. Бэтээр на фугас нарвался. Это я виноват.

Леха медленно встал, подошел к БМП и обратился к сидящему на броне солдату:

— Давай сюда.

Тот нырнул в люк и скоро осторожно выложил на броню перевязанный бинтом плащпалаточный сверток с наклеенным на него большим куском грязного пластыря, подписанного шариковой ручкой: «Рядовой Рахимов».

— Больше ничего не собрали. А бэтээр там остался. — Леха неопределенно махнул рукой в сторону гор. — Кранты ему… — Он пошатнулся и снова присел на камень.

Иванов посмотрел на сверток, потом на Леху:

— Ясно. Ты вот что, посиди пока тут, старшина, а я вернусь к перекрестку. Тут рядом. Там бэтээр с нашего полка. Мы вас разыскивали.

— Я с вами пойду, чего сидеть?

— Посиди, я быстро, отдохни, не ходок ты сейчас. Отвезем вас в санбат. — Иванов резко прервался. — Посиди… — И быстрым шагом, почти бегом ступая по изодранному гусеницами асфальту, направился в обратную сторону.

Леха снял с брони сверток, бережно положил его у камня и сел рядом. Он сидел неподвижно. Волна ненормального, даже блаженного спокойствия жаром распространялась в голове, отяжеляя сознание, приводя его в оцепенение, сделав мысли тягучими, как домашний деревенский кисель. Лехе показалось, что это исходит от свертка. Он будто бы чувствовал присутствие Рахимова, слышал его голос. Неразборчивый, протяжный, тихий, как шелест ветра.

«Господи… — подумал Леха. — Не дай мне хоть мозгами-то сбрендить…» — Он резко встал с камня, но, испытывая головокружение, привалился плечом к борту БМП.

— Товарищ прапорщик, — его тихо окликнули сзади.

Леха обернулся. Перед ним стояли Казьмин и Пучков.

— Чего?

— Там этот, узкоглазый афганец. — Казьмин говорил возбужденно, но почти шепотом. — Ну, тот, который от перекрестка нас не по той дороге направил. Он, оказывается, с этой колонны. — Казьмин указал на афганские машины.

— Точно?! Ты не обознался?

— Нет! Я его рожу на всю жизнь запомнил.

— Он падла! Он! — вторил Пучков. — Яго под арест надо сдать! А то сбяжить, курва! Яго надоть сразу за химо брать! Сбяжить!

— Надо глянуть сначала, — сказал Леха.

Они прошли вдоль стоящей в колонне техники и вышли на проезжую часть дороги. Справа у машин стояли два майора. Они разговаривали с афганским офицером и не обратили внимания на проходящих мимо не отдавших честь Леху и двух солдат. Слева на обочине пристроилась афганская колонна. У одной из машин тоже стоял афганский офицер.

Казьмин шел впереди.

— Вон. — Он указал пальцем на стоявшего к ним спиной афганского солдата.

— Щас глянем. — Леха подошел и взял афганца за плечо.

Солдат обернулся. На Леху смотрело знакомое плоское узкоглазое лицо.

— Точно! Он, сука! — сказал Леха, пытаясь удержать здоровой рукой афганца за китель.

Тот, видно, тоже признал их. Его лицо заметно побледнело, а глаза быстро и бессмысленно забегали. Он протяжно выдохнул и попятился назад, но через мгновение, резко оттолкнув Лехину руку, вывернулся и подбежал к своему офицеру. Указывая на них, он начал что-то громко говорить ему.

Леха с Казьминым и Пучковым подошли следом.

Офицер, сделав предупредительный жест рукой в их сторону, громко сказал на ломаном, но вполне понятном русском языке:

— Вы не можете обижать нашего солдата!

Узкоглазый продолжал громко говорить, оглядываясь на офицера.

— Стой! — снова вытянул руку афганский офицер.

На его слова обернулись оба стоявших неподалеку майора.

— В чем дело?! Сюда иди! — крикнул Лехе один из них. — Прапор! Тебе говорят?!

Леха посмотрел в его сторону и ответил:

— Щас, вопросик один решу… — и снова глянул на стоявшего в шаге от него узкоглазого солдата.

— Ты че? Оглох?! — не унимался майор.

— Да иду… — Леха уже начал медленно разворачиваться в его сторону, но неожиданно выдернул из кобуры свой пистолет и дважды выстрелил узкоглазому в живот…

— Ах ты ж, мать честная! Шашкин! — закричал Иванов, спрыгивая с брони подъезжавшего бэтээра, бросаясь к Лехе…




…Следователь военной прокуратуры подробно и по-простому толковал Лехе про международный скандал, про самосуд, про убийство иностранного гражданина и называл номера уголовных статей.

Леха слушал, соглашался. А чего ж не согласиться? По закону все правильно — превысил, нарушил, застрелил. Как собаку бешеную… В общем, поскандалил на международном уровне. Ясно. Чего ж еще?

Адвокат достался Лехе опытный, мудрый мужик, в годах. Тоже по-простому толковал. Но не согласен был с ним Леха, когда тот учил его прикинуться придурком. Мол, не понимал, чего творил, и вообще не помнит ни черта! Дескать, с детства отклонения в мозгах странные имел, днями спал, ночами бегал… А с дурака какой спрос?

— Полечишься годок, ну от силы два в психушке да и выйдешь на волю, — уверял адвокат. — Врачи заключение напишут, что ты больше не опасен для окружающего общества и свободен…

— Короче, справку дадут, что ли?! Слыхали мы про такие справочки, слыхали. А как я потом с такой бумажкой жить буду? Плясать можно, а еб… нельзя?! Выходит, что я просто так, по слабоумию своему природному пистолетиком побаловался? По несознательности? Так, что ли? На голову приболел? А вот ни хера! Я этого падлу в полной обдуманности укокошил! Целеустремленно! И без затемнений в башке! К тому же у нас в селе уже есть такой паренек со справкой. Митрошкой зовут. Так что место занято. А два дурачка на одну деревню — явный перебор!

— Но раскаяться все равно необходимо! — горячился адвокат. — Меньше дадут. Говори, что все глубоко осознал! Глядишь, и пожалеют.

— Ладно, раскаюсь. Но безо всяких там… — Леха постучал указательным пальцем по своей голове. — А так, по-нормальному, раскаюсь. Тут я согласен.

Не принимала Лехина душа полоумного помешанного обличья. Противилась.

Судили в трибунале. По-деловому спокойно, без истерик и воспитания. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Все по-военному, без лишней бузы.

Адвокат зачитывал хорошие характеристики. Говорил долго, убедительно и где-то даже жалостно.

В последнем слове Леха сказал, что за содеянное им, он, конечно же, сильно раскаивается. Но про то, что стрельнул того паскуду, ничуть не жалеет — за друга отомстил.

Члены трибунала долго совещались. Все обстоятельства учли да и сложили Лехе десятку, как цену в базарный день. Нормально сложили, по-божески. Свои ведь, как-никак…

Со временем адвокат все-таки добился для Лехи снисхождения — в Москву ездил, по инстанциям ходил, жалобу в надзор лично подавал. Скостили Лехину отсидку на пару лет.




…Заиндевелое стекло плавилось под теплой ладонью. Талое слюдяное пятно расползалось вокруг ладони, поигрывая блестками солнечного света.

— Ну, что тут у нас?.. Ху-у-у, ху-у-у-у… — Убрав ладонь от окна, раздувал проталину на стекле широкоплечий грузный сорокалетний прапорщик Чалов. — Сколько у нас сегодня минусов по Цельсию? — Он соскреб ногтем остатки тонкой ледяной корочки по центру проталины и поглядел на градусник. — Ага, отпустило… Шестнадцать всего. Нормально. — Он отошел от окна.

Подойдя к обвитому огненной металлической спиралью самодельному электрическому обогревателю, он подержал над ним мокрую замерзшую ладонь. — Нормально, — повторил он. — В субботу на подледную можно сходить. Порыбачим в субботу. Нормально. — Он пригладил ладонями свои сплошь седые волосы и уселся за письменный стол, стоявший посередине комнаты. Стены комнаты были уставлены по кругу железными двустворчатыми шкафами. Чалов осторожно отхлебнул из кружки темной пахучей чайной заварки. Шумно втянув несколько мелких глотков кипятка, он отставил кружку в сторону и придвинул к себе толстый прошитый, пронумерованный журнал. Быстро пролистав разграфленные синей пастой страницы, заполненные убористыми служебными записями, он отыскал нужную и оставил журнал открытым.

— Так-так… — Чалов встал и подошел к железному шкафу. Он извлек из кармана форменных брюк увесистую связку ключей, пристегнутую к брючному ремню тонким кожаным ремешком с блестящим карабином на конце. Отперев небольшой навесной замок, висящий в запорных проушинах, он раскрыл шкаф и стал внимательно оглядывать заставленные коробками стеллажи. — Ага, вот… — Чалов снял со стеллажа небольшой фанерный ящичек с биркой и шнурком, придавленным к крышке пластилиновым оттиском печати.

Он сдул с ящичка пыль, поставил его на стол и, снова подойдя к окну, стал вглядываться в проталину, ковыряя ногтем появившийся на ней ледок.

— Нормально. Схожу в субботу… — Он отвернулся от окна и довольно промычал мотивчик услышанной им по телевизору в новогоднем концерте песенки, вставив несколько запомнившихся фраз: — М-м-м… гнать велосипед, м-м-м… его остановлю, м-м-м… и подарю букет той девушке, которую люблю… м-м-м…

Он прекратил исполнение, услыхав за дверью в коридоре резкий командный окрик.

— Стой! Лицом к стене!

Дверь немного отворилась. В проем просунулась краснощекая, красноносая голова в военной шапке.

— Доставил! — коротко доложила голова.

— Заводи, — сказал Чалов.

Голова исчезла, дверь открылась. В комнату вошел невысокий мужчина, а за ним и обладатель краснощекого лица — сержант с погонами внутренних войск.

Сержант плотно закрыл за собой дверь и остался стоять у входа.

Вошедший мужчина, лет тридцати с виду, одетый в коричневое драповое зимнее пальто с черным цигейковым воротником, темно-серые брюки и зимние шнурованные ботинки, снял шапку с коротко стриженной головы.

— Прибарахлился уже? — Чалов оценивающе оглядел его одежду. — Хорошо. — Он небрежно махнул рукой. — Подойди сюда, формальности доделаем. — Затем он вопросительно посмотрел на сержанта и уточнил: — Документы?

— Уже у него, — ответил сержант. — Деньги тоже.

— У тебя? — Чалов глянул на мужчину.

— Так точно, у меня, — ответил тот.

— Хорошо, — кивнул Чалов. — Тогда начнем. — Он пододвинул к себе фанерный ящичек. — Так, посмотрим, что тут у нас имеется. — Он сковырнул пластилиновую печать, вытянул шнурок, фиксирующий крышку, и откинул ее.

Сначала Чалов извлек из ящичка небольшой сверток из желтой бумаги, а затем листок с описью хранимых вещей. — Та-а-ак, сверяем… — И разорвал бумагу на свертке. — Не густо тут… — Он пробежал глазами по описи и начал перечислять вещи, извлеченные из свертка, поочередно выкладывая их на стол.

— За номером один — часы «Командирские» на черном кожаном ремешке. Разбитые. — Чалов отложил их в сторону. — За номером два — листок отрывного настенного календаря с датой 17 января 1980 года. — Он покрутил его перед глазами. — Без каких-либо пометок. — И положил рядом с часами.

— Ого-о-о! — сказал стоявший у двери сержант. — Древний листочек, считай, антиквариат! Мне тогда только двенадцать лет исполнилось!

— Не мешай, — окоротил его Чалов. — За номером три — тоже бумажка. — Он развернул сложенный вдвое листок бумаги. — На листке написаны цифры… раз, два, три — пять цифр. Что за циферки, если не секрет?

— Банковский счет с миллионами! — зубоскалил сержант, стоя у двери. — Жаль я раньше не знал, что ты такой богатый, Шашкин! Ты бы у меня из ШИЗО (штрафной изолятор) не вылезал, пока все бабки мне на сберкассу не перекинул!

Мужчина огрызнулся, быстро глянув на сержанта, зло сверкнул глазами:

— А мне с тобой, начальник, общак делить не положено! Я тебя к себе на работу возьму! Будешь у меня шнырем (уборщиком) на хазе пахать!

— А ну-у-у, заткнулись оба! — повысил голос Чалов, затем строго взглянул на сержанта и с металлом в голосе сказал: — Свободен! Вали в роту!

— А за ворота его вывести?! — спросил сержант.

— Сам выведу! Ему бежать резона нет. Топай, я сказал! — Чалов указал пальцем на дверь.

Сержант хмыкнул и ушел.

— Так, что за цифры? — снова задал вопрос Чалов.

— Номер полевой почты.

Чалов молча кивнул, отставил в сторону ящичек и пододвинул журнал на край стола.

— Тогда все, Шашкин. Больше ничего нет. Забирай. Вот здесь распишись в получении. — Он ткнул пальцем в графу журнала и подал ручку.

Выполнив необходимые формальности, Чалов убрал журнал в ящик стола, надел бушлат и шапку.

— Пошли, Шашкин, на волю выведу.

Сразу же за порогом острыми иголочками в щеки впился мороз. Стужа полезла в рукава и за пазуху, быстро выгоняя тепло из-под непривычно свободной гражданской одежды.

Узкий проход с высоким кирпичным забором, отороченным сверху плотной бахромой из колючей проволоки, заканчивался воротами и калиткой у КПП. Чалов остановился на ступеньках небольшого зарешеченного крыльца, сделав рукой предупредительный жест.

— Стой, Шашкин, это уже не твое мероприятие.

По проходу шла колонна зэков. Створки тяжелых железных ворот были широко распахнуты. В зоне начинался обычный рабочий день. Зэки шли молча под клубами вырывающегося из ртов пара. Скрип снега под подошвами кирзачей заглушался лаем нескольких овчарок.

Леха смотрел поверх шагающего строя черных ушанок, но не в створ ворот, где для него уже ясно виделась долгожданная воля, а на плотно запертую дверь калитки.

Калитка — вожделенная мечта каждого обитателя зоны. Ворота — дело обычное. Каждый день с конвоем на работы и обратно — это, пожалуйста, через ворота. А вот калитка! Калитка! Через нее только на волюшку! Она, как обложка заколдованной книги, могла открыться лишь в назначенный час. И не было здесь, внутри унылого, отгороженного от прочего мира надела, по большому счету ничего главнее этого часа. Только с него могла начаться новая, годами выстраданная песня. Его мучительно ждали все, без исключения. И когда он пробивал, то ему безропотно подчинялись исполняющие службу вооруженные люди, которые тоже дожидались своего часа за этим же забором. Здесь у каждого свой час, по своей нужде, за свои заслуги… А забор, он с любой стороны забор, и неважно в этом случае, на кого брешут собаки — единственные постоянные обитатели зоны, не признающие времени, отбивавшие здесь свой пожизненный срок. Присаживаясь за задние лапы, псы рвались с тугих поводков конвоиров, раздирая шкуры строгими ошейниками, до хрипа надрывая глотки, отрабатывая и обороняя свое незыблемое право на пожизненный казенный паек. Они рвались на невыносимый, враждебный для них запах, привитый им еще в щенячьем возрасте, готовые вцепиться острыми желтыми клыками в обезличенный телогреечный пронумерованный поток, текущий сквозь их пожизненную территорию.

Наконец ворота сомкнулись за спинами последней шеренги, ограждая наступившее в зоне безмолвие от удаляющегося лая и окриков конвоиров.

— Давай на КПП, — сказал Чалов, пропуская Леху вперед себя.

Часовой у калитки — солдатик срочной службы, одетый в овчинный тулуп и также ждущий своего, высчитанного им до минут часа, с нескрываемой завистью смотрел на идущего рядом с прапорщиком человека.

— Стой, Шашкин, — сказал Чалов у КПП. — Подай документы к осмотру. — Он указал на небольшую форточку внизу решетчатого окошка.

Документы взяла появившаяся в форточке рука и вскоре возвратила их обратно.

— Открывай! — крикнул в окошко Чалов и взялся за скобу на калитке.

С металлическим лязгом щелкнул электрический засов. Тяжелая дверь калитки медленно подалась и открылась.

— Выходи, Шашкин, — воля! — Чалов пропустил его вперед и вышел следом.

Расчищенная от снега дорога вела к дымящему печными трубами поселку, затерявшемуся между невысокими, поросшими редколесьем сопками.

— Закуришь? — Чалов вынул из кармана пачку папирос и спички.

— Нет, бросил.

Чалов прикурил, выпустив с паром в морозный воздух белый дымный клубок.

— Значит, так, Шашкин, — медленно проговорил он. — Автобусная остановка в центре поселка. До города полтора часа езды. В городе зря не болтайся. Там менты вашего брата сразу вычисляют. Обчистят, как дешевого фраера. Хорошо, если на дорогу оставят.

— Понял, спасибо за совет.

— Кассирше на вокзале сверху деньжат сунь, чтобы билет на ближайший поезд сделала. Перестройка, едрит ее!.. Теперь каждая вша тебя под свой закон загнуть норовит! Куда поедешь-то?

— Первым делом на Родину, к старикам.

— А потом?

— Потом? Видно будет. Бывай, гражданин начальник!

— Бывай, Шашкин.

Чалов курил, провожая взглядом быстро уходящего по зимней дороге человека.

Твердый снег упруго хрустел под Лехиными ногами, по-особенному звонко озвучивая шаги на свободной земле.

— Потом? — Леха нащупал в кармане пальто часы и провел пальцами по треснувшему, вдавленному стеклу. — Сперва время запустить надо. Изморилось оно в казенных численках…

Вышедший из калитки часовой тоже смотрел вслед бывшему зэку.

— Из какого отряда освободился? — спросил он, обращаясь к Чалову.

— Из второго.

— Убийца?

Чалов молча бросил окурок в сугроб и то ли случайно, то ли нарочно, задев плечом солдата, прошел через открытую калитку назад в зону.

Солдатик потер рукавицами замерзшие щеки и еще раз глянул на темную, ссутулившуюся под ветром, удаляющуюся в сторону поселка фигуру.

— Уби-и-и-и-йца, — протянул он, захлопывая калитку.




Память, как смола на вишневом стволе. Сначала мягкая, свежая, пахучая, яркая, со временем темнеет, грубеет и покрывается корочкой, сквозь которую порой уже можно и не рассмотреть всех тонкостей, скрытых под этой защитной оболочкой. Вероятно, так и должно быть. Оболочка защищает нас от прошлого, заставляя жить настоящим. Наверное, это правильно. Забытое и непонятое постепенно костенеет, оставляя нас в покое. Но временами прошлое снова врывается в нашу жизнь, неожиданно проступая новыми каплями на ее стволе, позволяя вдруг что-то узнать, отчетливо вспомнить и в чем-то разобраться. Вероятно, и это тоже правильно, по крайней мере справедливо.

Два года назад я за рулем своей машины возвращался домой из поездки. Промотавшись целый день по Москве, уже порядком уставший, ехал по трассе М-4 «ДОН». Дорогу поливал осенний дождь. Дело шло к вечеру. Свернув в Тульской области к придорожному кафе, недалеко от города Богородицка, я заглушил двигатель рядом с длинномерными фурами, обычно становящимися здесь на ночлег.

Горячие бутерброды и стаканчик кофе уже покоились на дне моего желудка, когда, блаженно откинувшись на спинку сиденья, я покуривал, собираясь вздремнуть часок-другой. В это время к машине подошел мужчина.

— Браток, подвинь свою легковушку. — Он смотрел на меня через открытое стекло. — А то фура наша на место не проходит. — Он указал на «КамАЗ» с длинным тентованым прицепом.

— Конечно. — Я быстро отъехал, пропуская грузовик на стоянку.

Лицо этого человека не то чтобы показалось мне знакомым, нет. Я сразу узнал его, узнал вмиг, словно видел его только вчера. Это был тот самый прапорщик, который когда-то, больше четверти века назад, у всех на виду застрелил афганского солдата.

— Ах ты ж, мать честная! — крикнул тогда капитан Иванов, спрыгивая с брони моего бэтээра. — Ах ты ж, мать честная! Ах ты ж, мать честная! — Это до сих пор далеким эхом отдается в моей душе.

Я сразу его узнал. Он почти и не изменился с тех пор, не считая седины в волосах, а также въевшихся в лоб и под глаза морщин. Просто постарел. Постарел, как, впрочем, и я. Все это время он оставался для меня тем странным молодым прапорщиком, отданным под трибунал за самосуд.

В полку потом говорили, что дали ему большой срок, но сколько и за что он отправил на тот свет афганца, толком никто не знал, да и не объяснял никто. Я не мог ошибиться, это был он. Такое не забывается.

Когда он покинул кабину «КамАЗа», я смотрел на него, стоя в стороне от грузовика. Наверное, смотрел очень пристально, отчего он тоже вопросительно глянул на меня. Мы не были с ним знакомы, да и времени прошло слишком много, чтобы он мог вспомнить промелькнувшее когда-то перед ним солдатское лицо. Я был лишь одним из свидетелей, допрошенных по его уголовному делу.

Подойти к нему с обычным вопросом: «Извините, а вы случайно не были там-то и тогда-то?..» и нарваться на вполне логичный и обоснованный отрицательный ответ? Кому захочется ворошить с незнакомым человеком свое вряд ли еще отболевшее прошлое?

Когда он проходил мимо меня, направляясь в ту же столовку, я просто окликнул его:

— Товарищ прапорщик!

Он остановился и резко обернулся. Несколько секунд он изучающее смотрел на меня. Это точно был он.

— Откуда знаешь? — Он подошел и протянул мне руку.

— Оттуда, с Афгана. — Я крепко сжал его ладонь.

— Меня с того времени так никто не называл. Только я сам, про себя.

Мы долго разговаривали за столиком кафе, потом в кабине «КамАЗа» под храп его напарника, отдыхавшего на спальном месте. От него я и узнал эту историю с самого начала.

— А Иванов-то как? — живо интересовался он.

— Иванов? Потом, уже в части, он на время запил, говорили, рапорта стал командованию подавать об увольнении из армии. Но дальше полка те рапорта, видать, не уходили. На него, кстати, за то, что он тогда солдата с минного поля вынес, командир полка представление на орден посылал. Но в штабах что-то переиначили, вместо ордена присвоили ему звание майора и перевели зампотехом батальона в соседний мотострелковый полк. В общем, все постепенно улеглось. А примерно через год в одном из рейдов, когда он со своими бойцами подбитый бэтээр из кишлака тягачом вытаскивал, духи по ним из минометов шибанули. Ему тогда осколком мины кисть на руке сильно повредило. Комиссовали его. Правда, в этот раз ему и орден вдогонку дали…

— Где ж он сейчас?

— Не знаю.

— Ну, а я… — Он ненадолго смолк, глядя в темное окно кабины. — Восемь лет свежим таежным воздухом легкие вентилировал. Сидел обычно, как и другие сидят. Но морально, можно сказать, легче других сидел. У меня идейная причина была — отдушина! Конечно, зона не курорт. За такие преступления на курорты, известное дело, не посылают, но все же я знал, что не зря сижу. Должок отрабатываю, грех замаливаю. Перед Шуриком Рахимовым. Если б я того ублюдка не пристрелил, то всю жизнь маялся бы! И в гробу я видал то самое раскаяние! Шлепнул вражину и не жалею. Ни грамминочки! За это и отсидел. А раскаяние — дело мое, личное. И так ведь маюсь! Мог бы и сам тогда на бэтээре как-нибудь постараться порулить, глядишь, на фугас и не наскочил бы. Хоть и понимаю мозгами, что в тот момент я уже был не рулила, но иногда все же так накатит! Каждый сантиметр на той дороге по новой мысленно меряю. Миллион раз уже промерил! Каждую минуту того дня помню, до секунды. Стал он мне главной развилкой в жизни. А уж как отмахал я бензопилой свою восьмилетнюю делянку, сразу домой вернулся. Шоферил в колхозе, дом родительский перестроил. На моря-океаны так и не собрался. Хотя Колька Дынин, когда приезжал на побывку, звал с собой. Он тогда уже старпомом на торговом судне в загранку ходил. Молодец Колька! Поехали, дескать, со мной, мне надежные люди нужны, а то так и будешь до конца жизни в мазуте ковыряться. Но я чего-то не собрался. Не судьба, значит. А что мазута? В жизни у каждого своя мазута. Моя, она хоть и руки чернит, зато душу не разъедает. Потом уже, когда наш колхоз совсем развалился, я в дальнобойщики двинул. Сначала тяжело было. Работы мало, машины старые. Турки тогда со своими тягачами все наши дороги оккупировали. Ну, а щас — нормалек! Все наладилось. Теперь, как говорится, имея темное прошлое, предпочитаю говорить исключительно о светлом будущем! Время бежит, жизнь идет! Жаль, что проходит. Но в общем — норма! Зарабатываю прилично! На семью хватает! Живем хорошо, дружно.

— Большая семья?

— Жена и сын. Сын три года назад женился. Дом ему отдельный строим. Внучка. Короче, все путем! Погоди, щас тебе фотку покажу! — Он полез в бардачок и достал фотографию. — Гляди. — Он поднес снимок ближе к плафону освещения. — Вот мы всем семейством! Сыну тогда еще только одиннадцать лет было. В городском ателье снимались.

Фотография была цветная. На снимке у бутафорского камина стоял он, а перед ним на стульях сидели жена и сын. Светловолосая симпатичная женщина обнимала смуглого чернявого мальчугана, совершенно не похожего на родителей. Я невольно поднял глаза.

Он улыбнулся и кивнул.

— Да… Все правильно. Отчитался я перед Шуриком Рахимовым… Нас тогда перестройка казнила, а у них там вообще, лучше не пересказывать… В общем, забрал я их оттуда…

На рассвете мы разъехались в разные стороны.

Прощаясь, он коротко сказал:

— Будешь мимо нашего села проезжать, сворачивай в гости. Буду рад. Спросишь Леху Шашкина, тебе любой покажет, где мы живем. Все знают…