Страх
Владимир Константинов








Правоохранительные органы крупного сибирского города расследуют убийство преступного авторитета по кличке Бублик. А прокурор Калюжный тем временем разбирается с жалобой вдовы инженера Устинова. Женщина утверждает, что ее муж не стал жертвой несчастного случая, как считает следствие, а был убит. Вскоре выясняется интересная деталь: и к Бублику и к Устинову попали видеокассеты с компроматом на олигархов Сосновского и Лебедева.






Владимир КОНСТАНТИНОВ

СТРАХ


Автор предупреждает, что описываемые в романе события, всего лишь одна из версий происходящего в стране в последние годы, никоим образом на истину в последней инстанции не претендующая.




Судья раздражено: «Подсудимый, вы будете говорить правду?»

Подсудимый: «Я только это и делаю, господин председательствующий. Но разве я виноват, что в нее отказываются верить.»






Книга первая: Испытание.





Часть первая: Тупиковая ситуация.





Пролог.


Весна в этом году в Сибири случилась холодной, слякотной. Частые заморозки сменялись мокрым снегом да пронизывающими до костей ветрами. Брр! К тому же отопление отключили. Все одно к одному. В народе это называется — законом подлости. Точно. Настроения никакого. Людям до чертиков надоела долгая сибирская зима, а тут ещё весна такая непутевая. Они почем зря костерили этот, Богом забытый край, где их угораздило родиться или оказаться по воле судьбы-индейки. Но в конце апреля природа дала сибирякам послабление. Южный ветер пригнал такую теплынь, что в пору загорать. Потеплели и подобрели лица людей. И потянулись из города длинные вереницы автомобилей. Городские электрички были под завязку заполнены дачным народом. Все спешили на крохотные, но все же свои, участки. Не была исключением и чета Воронцовых. Ранним утром Павел Иванович и Вера Кузминична сели в свой старенький, но все ещё надежный 408 «Москвич» и отправились на дачу, находившуюся за поселком Нижняя Ельцовка. Земельный участок Воронцов, когда разразившийся в конце семидесятых годов дачный бум, захватил и его, лично отвоевал у природы и городского начальства, истово боровшегося с самозахватом земель. Сейчас смешно об этом вспоминать. А тогда было не до смеха. Доходило чуть ли до рукопашных схваток с милицией. Кроме шуток. Дурость какая-то! Ему, начальству, только бы радоваться. Ведь люди осваивали никому не нужные, можно сказать, бросовые земли, заросшие тальником, черемухой, осокой и бурьяном. Так нет, по какой-то там инструкции запрещалось самовольно распоряжаться землей. И баста. Иному чиновнику инструкция милей отца родного, а её исполнение гарантирует его от любых неприятностей. Вот потому у нас частенько и получается все через пень-колоду… Так о чем это мы? Ах, да…

Итак, погожим апрельским утром чета Воронцовых села на старенький «Москвич» и покатила прямиком на свою дачу. А через сорок минут уже были в садоводческом обществе «Парус» и подъезжали к своему участку, где все, начиная от забора из штакетника, крашенного в яркий фисташковый цвет, теплицы с подогревом, баньки и кончая нарядным довольно внушительных размеров домом с верандой и мансардой, было сделано умелыми руками Павла Ивановича. Потому-то, наверное, приятно и волнительно было на все это смотреть.

Павел Иванович поставил машину на стоянку, выгрузил из неё ящики с рассадой помидоров, перцев и огурцов и принялся перетаскивать их в теплицу. Вера Кузминична полюбовалась огородом и неспеша направилась к дому, поднялась на крыльцо и обнаружила, что дверь открыта.

— Паша, а дверь-то открыта. — растерянно проговорила она.

— Как так — открыта?! — очень удивился тот.

— А я почем знаю. Открыта и все.

— Не может этого быть, — все ещё не мог поверить словам жены Павел Иванович, так как точно помнил, что осенью лично закрывал дверь. Он поднялся на крыльцо и обнаружил, что дверь была не просто открыта, а взломана.

— Вот сукины дети, что делают, — беззлобно проговорил он, так как знал, что в доме ворам не пришлось ничем поживиться. Кроме старенького холодильника «Саратов» да обшарпанных диванов там ничего более ценного не было. Только придется теперь замок ремонтировать.

Он прошел в дом. В большой комнате на полу Воронцов увидел труп мужчины лет тридцати. Судя по тому, что на нем была добротная кожаная куртка с меховой подстежкой, дорогие импортные сапоги, мужчина не был бомжем, облюбовавшем дачу Воронцовых для жительства. Но и случайно оказаться он здесь тоже не мог.

— Ох! — раздался за спиной Павла Ивановича возглас жены. — Кто это, Паша?!

— А я почем знаю, — сердито ответил Воронцов. Теряясь в догадках, он приблизился к трупу, наклонился, рассматривая. На затылке увидел огнестрельную рану. Волосы вокруг неё схватились твердой коркой засохшей крови. Но на полу крови не было. Из этого Павел Иванович сделал вывод, что убийство мужчины произошло в другом месте. Да, но зачем труп подбросили именно на его дачу? Он, хоть убейте, ничего не понимал.

— Ты вот что, мать, беги позвони в милицию, а я тут пока подежурю, — распорядился Павел Иванович.

Ждать пришлось довольно долго. Лишь через три часа оперативная группа, возглавляемая следователем прокуратуры Советского района Вадимом Смоляковым прибыла на дачу Воронцовых и начала осмотр. При осмотре следователь пришел к тому же выводу, что и Павел Иванович — убийство потерпевшего произошло в другом месте, а затем труп был подброшен на дачу Воронцовых. Ни денег, ни документов при нем найдено не было. Судебно-медицинский эксперт при осмотре трупа пришел к выводу, что убийство произошло очень давно, скорее всего поздней осенью прошлого года. Все попытки Смолякова установить личность потерпевшего ни к чему не привели. Дело зависло и вошло в разряд так называемых «глухарей».




Глава первая: Говоров. Убийство авторитета.


Жизнь, совершив головокружительный виток длинною в два года, оказалась в прежней точке — мы с Мариной вновь разошлись, как два бедуина, случайно встретившиеся в женском монастыре. Увы, наша вторичная попытка — построить личное счастье из обломков прошлого, окончилась полным фиаско. Но если первый раз она ушла, громко хлопнув дверью, оставив мне в безвозмездное пользование квартиру с мебелью, видео и радиоаппаратурой и прочими аксессуарами, то теперь жестом, которым «на русских двинул он полки», указала мне на дверь и очень внушительно сказала:

— Убирайся вон! И что б духу твоего тут не было!

Фраза была сверх всякой меры пошлой, заимствована ею либо из уличного фольклора, либо одного из любовных женских романов, которые она без видимого успеха (вероятно, мои писательские лавры не давали ей покоя) писала, но, по существу, верной. Эту милую квартирку со всей обстановкой, где я провел два нехудших года своей жизни, подарил Марине на свадьбу её денежный папа. Поэтому, предъявлять на неё права у меня не было ни малейших оснований. Мне же, нихиль хабэнти нихиль дээест (ничего не имеющему нечего терять), теперь предстояло расстаться с бытовыми удобствами с некоторым сожалением, но и с гордо поднятой головой. Омниа мэа мэкум порто (все свое ношу с собой). Вот именно. И я безропотно стал собирать свои вещички. Но моя покорность отчего-то ей очень не понравилась.

— Ты почему молчишь?! — закричала она. Лицо у неё было лицом рязъяренной мегеры, а в глазах — сплошной вавилон.

— Кум тацент, клямант (их молчание подобно крику), — смиренно ответил.

— Шут!! Фарисей! Дура-ак! Боже, как же я от тебя устала! — Марина, обессилив от эмоций, медленно опустилась на диван и заплакала.

— Успокойся, дорогая, теперь ты будешь отдыхать всю оставшуюся жизнь. Это я тебе гарантирую, — попробовал я её утешить, но вызвал лишь новый всплеск возмущения своей скромной порсоной. Глаза её мгновенно высохли и засверкали металлическим блеском, будто булат наемного убийцы.

— Ха-ха-ха! — издевательски рассмеялась Марина. — Он, видите ли, гарантирует! Пошел бы ты куда подальше со своими гарантиями! Клоун!

— Оскорбления — не есть лучший довод в споре интеллектов, — заметил я, с трудом застегивая замок чемодана.

— А мне плевать! Я говорю, что думаю.

— То-то и печально, — вздохнул я.

— Что ты этим хочешь сказать?! — угрожающе проговорила Марина и даже привстала с дивана, давая понять, что уже вполне созрела для рукопашной схватки.

— Ничего особенного. Просто, я бы тебе посоветовал побольше молчать.

— Ну и сволочь же ты, Говоров! — вскричала моя, надеюсь, бывшая супруга, вскочила с дивана и сделала ко мне три огромных прыжка, но пустить в ход последний аргумент в споре депутатов Думы, не решилась. Стояла, мерила меня взглядом горгоны, пытаясь, очевидно, превратить в каменное изваяние. Но видя всю тщетность этих попыток, голосом актрисы, озвучивавшей старуху Шапокляк, проговорила: — Ты почему издеваешься, Говоров?! Считаешь себя умнее других, да?

Вот так всегда. Марина совершенно разучилась понимать юмор. Каждую мою шутку воспринимает не иначе, как посягательство на женский суверенитет. Все кончается этой вот фразой, после которой всякое общение с ней теряет смысл.

— Извини, Марина, но у тебя сегодня вероятно диэс инфаустус (несчастливый день), а твои глазные линзы работают по принципу кривых зеркал — воспринимают окружающий мир в сильно искаженном виде.

— Как смешно! — презрительно фыркнула она.

Я взял в руку чемодан, перекинул через плечо дорожную сумку и направился к двери. У порога остановился, оглянулся. Марина стояла, скрестив на груди руки с видом оскорбленной добродетели. «Что ей от меня было нужно?» — спросил я себя, но не смог ответить на этот вопрос.

— Прощай, дорогая, но финэм рэспице (не забывай о конце), — сказал и покинул квартиру.

— Скатертью дорога, паяц! — донеслось до меня последнее «напутствие» Марины.

Может быть кого-то интересует, что послужило причиной нашего разрыва? Причины, как таковой, не было вообще. Просто в последнее время мы с Мариной совсем перестали понимать друг друга. Впрочем, оглянувшись назад, я не могу с полной уверенностью сказать, что такое понимание у нас когда-нибудь было вообще. Увы, увы! Просто прежде я был хомо беспечным, шлепал по жизни веселыми ногами, а в голове вспыхивали сплошные фейерверки. Такой я больше устраивал Марину. Она могла снисходительно ко мне относиться и унижать (причем, заслуженно) при каждом удобном случае, демонстрируя отменные моральные качества и высокие принципы. Есть люди, для которых это становится панацеей, смыслом жизни. Марина — из таких. В первый раз она ушла от меня налегке именно поэтому — знай мол наших! Во второй нашей попытке — склеить то, не зная что, мы с ней как бы поменялись ролями. Меня дернуло за язык поделиться с ней своими мыслями о сути бытия и прочем, что как-то объясняет наш приход в этот мир, как и уход из него, опосредует опыт наших предшественников. В эти два года я много над этим думал и, смею заверить, пришел в довольно оригинальным выводам. Однако, после того, как я поделился всем этим с Мариной, наша жизнь превратилась в пытку средневековой инквизиции. Любое мое слово вызывало в ней глухой протест, а замечание — взрыв эмоций с непредсказуемыми последствиями.

А сегодня… Сегодня я просто задержался на работе. Только и всего. Но Марину, естественно, такое объяснение никак не могло устроить. Ей нужна была эмоциональная разрядка, и она её нашла, обвинив меня во всех смертных грехах, начиная от «вопиющей невнимательности» к собственной жене, попрании её прав и свобод, и кончая — очередной «изменой» с очередной пассией, длинноногой и востроглазой. По её твердому убеждению, я едва ли не содержал подпольный гарем юных жриц любви со спелыми грудями и всем прочем. Марина хотела оправданий. Я же терпеть не могу оправдываться, особенно тогда, когда оправдываться не в чем. В конце-концов она указала мне на дверь. Все остальное читатели уже знают. Короче, «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Однако, печальный опыт — тоже опыт, и не следует им пренебрегать. Вот именно. Теперь в объятия Гименея я просто так не дамся. Для этого нужны очень веские побудительные мотивы. Диэс диэм доцент (следующий день является учеником предыдущего). Или. по-русски говоря — «на ошибках учимся». Может быть, там, в будущем, мне больше повезет в брачно-семейных отношениях. Кто знает, кто знает.

В расстроенных чувствах, но с легким сердцем, я покинул квартиру, с некоторых пор превратившуюся для меня в камеру пыток, и направился к своему другу Роману Шилову. Хорошо, что ещё существуют друзья, к которым можно постучаться в любое время суток. С Ромой мы вместе заканчивали юрфак Томского университета, даже какое-то время работали в одной желтой газетенке. Правда, он — по заданию органов, а я — по собственной глупости. Этот стокилограммовый дитя природы сейчас трудится старшим оперуполномоченным в Управлении уголовного розыска, но, несмотря на серьезную должность, продолжает оставаться наивным и добродушным представителем сибирской флоры и фауны.

У Романа было помятое лицо, а в глазах — детское удивление. Такое впечатление, что он напрочь заспал мой образ, и теперь лихорадочно вспоминает, что за злодей заявился к нему, разбудив среди ночи. Я решил ему помочь.

— Рома, это я — твой друг Андрюша Говоров. Неужто не вспомнил?

— А ты это… Ты откуда?

— Из дома вестимо. Вернее сказать — из бывшего дома.

— Как это? — Глаза Романа сделались ещё более наивными. С такими, вероятно, появляются не белый свет.

— А так это. Марина предъявила мне ультиматум: или я оставляю ересь и вольнодумство, становлюсь законопослушным мужем и тогда получаю возможность безвозмездно пользоваться её имуществом, или получаю свободу, но расстаюсь со всем остальным. Я выбрал последнее. И вот я здесь, молодой и красивый, не обремененный никакими долгами и обязательствами. Есть ещё вопросы, гражданин начальинк?

— Шутишь?! — недоверчиво проговорил Шилов, отчего-то оглядываясь себе за спину, будто опасался, что на той стороне могут неправильно понять мою «шутку».

— Что случилось? — раздался ровный и бесстрастный, как глас Всевышнего, Тамарин голос.

— Да вот тут… Андрюша говорит, что разошелся с Мариной, — униженно, как бы оправдываясь, ответил мой друг. — Шутит должно быть.

— А почему ты его держишь на пороге?

— Ой, действительно! Я как-то не того… Прости, Андрюша! — смутился Роман, отступая вглубь коридора.

— Здравствуй, Андрей! — Тамара подошла ко мне и по-мужски крепко пожала руку. — Ты действительно с Мариной?

В шелковом халате, похожим на амазонку, туго перетянутом в талии поясом, с гладко зачесанными волосами и розовым лицом, Тамара походила сейчас на богиню Диану, только-что принявшую омовение после соколиной охоты. Тамара принадлежала к тому типу женщин, кто выглядит одинаково великолепно в любое время суток.

— Увы! — развел я руками. — К сожалению или к счастью, но это так. Вот ты ответь, Тома, что будет если из точки «А» и точки «Б» по одному и тому же пути выйдут два локомотива навстречу друг другу?

— Да ну тебя к лешему, — рассмеялась Тамара. — Вечно ты со своими аллегориями. Я не знаю, что там случилось с локомотивами, а то, что ты правильно сделал — это знаю наверняка. Все шло к этому.

Я уже давно отметил, что в отношениях Тамары и Марины засквозил легкий норд. В последнее время они лишь терпели друг друга, притворяясь подругами.

— Спасибо за поддержку. Приятно осознавать, что у моего лучшего друга такая умная жена. Завидую я тебе, Рома, белой завистью. Вы с Тамарой в спарке тянете состав семейной жизни в одном направлении. Мне с этим здорово не повезло.

— Ничего, у тебя ещё есть время, — успокоила меня Тамара.

Роман лишь кивнул, влюбленно глядя на жену. Когда говорила она, он превращался в благодарного слушателя, принимая все её слова как истину в последней инстаниции.

— Ты думаешь? — с надеждой спросил я.

— Уверена. Найдем мы тебе «локомотив» для спарки. — Она весело подмигнула мужу.

— Гы-гы-гы! — глупо засмеялся тот.

— Спасибо вам, ребята, за поддержку. Она в наше суровое время многого стоит. Дум спиро, спэро (пока дышу, надеюсь).

— Вот, вот, дыши, — усмехнулась Тамара. И, немного подумав, добавила: — Пока.

— Гы-гы-гы! — вновь поддержал её Шилов.

— А тебе, Тома, не кажется, что он у тебя начинает потихоньку диградировать? — кивнул я на друга.

— Нет, у него внешность обманчива, а так он очень сообразительный.

— Ты его почаще выводи к людям.

— Спасибо за совет. Я обязательно им воспользуюсь.

— Намылю шею, — предупредил меня Роман и продемонстрировал свои внушительные кулаки, один вид которых вызывал уважение к их обладателю.

— Ты голоден? — спросила меня Тамара.

— Не то слово.

— Тогда пойдем на кухню.

Плотно накормив, Тамара уложила меня спать на диване в большой комнате, где я тут же благополучно уснул, едва добравшись головой до подушки. Проснулся от чьего-то прикосновения. Открыл глаза. В окне маячил рассвет, а надо мной огромной черной тенью статуи командора нависал мой друг, тормоша за плечо.

— Тут это… Тут мой шеф. Тебя. — Он протянул мне телефонную трубку.

У меня неприятно засосало под ложеской. Странно, зачем это я такую рань понадобился Рокотову. Уж не случилось ли что с Мариной. Взял трубку.

— Здравствуйте, Владимир Дмитриевич!

— Привет, герой! А Иванов телефон разбил, тебя разыскивая.

— А что случилось?

— Убийство воровского авторитета Степаненко по кличке Бублик. Убийство не совсем обычное. Собирайтесь. Через полчаса мы с Сергеем Ивановичем за вами заедем.

— Хомо пропонит, сэд дэус диспонит, — тяжко вздохнул я.

— Чего это ты опять?

— Человек предполагает, а бог, в смысле, начальство, располагает.

— Вот именно. Ты правильно понимаешь жизнь, и это обнадеживает, — сказал Рокотов и положил трубку.

Мы с Романом стали собираться.




Глава вторая: Жалоба.


Ночью случилась гроза, шумная, неистовая, какая бывает в Сибири в зените лета. Мощные раскаты грома разбудили Эдуарда Васильевича. Спросонья он первое время ничего не мог понять. Подумал, что где-то идут военные учения или что-то в этом роде. Но вот комнату озарила новая вспышка молнии, а через несколько секунд загромыхало.

«Бог ты мой, гроза!» — очень обрадовался Эдуард Васильевич. Вот уже почти месяц стояла нестерпимая жара. Дождь был очень кстати.

— Черт знает, что такое! — сонно проворчала жена Ирина Борисовна, переворачиваясь на другой бок и тут же вновь засыпая.

«Эту уже ничего не волнует», — непрязненно подумал о жене Эдуард Васильевич и был этим несколько озадачен. В последнее время с ним положительно что-то происходит, накопилась внутри желчь какая-то, жжет, не дает покоя. Вот и жена стала все больше раздражать. А вообще-то женой Ириной он был вполне доволен. Двадцать лет прожили они без скандалов и нервотрепки, сына вон какого вырастили. Нормально. Любовь? А при чем тут любовь? Главное, чтобы в семье было согласие. Верно? О любви этой слишком много говорят, но никто её в глаза не видел, не знает, что это такое.

Эдуард Васильевич попытался вновь уснуть, но безуспешно. Он осторожно встал, нашарил на прикроватной тумбочке сигареты, зажигалку, накинул махровый халат, вышел на лоджию, закурил. Смотрел в окно лоджии на разбушевавшуюся стихию, а перед глазами промельнула вся жизнь. Сорок пять, а будто и не жил вовсе. Правда. Из этих воспоминаний самый значительный кусок занимает детство. А дальше… Дальше и вспомнить нечего. После окончания школы хотел было поступить в летное училище, но не прошел медицинскую комиссию. Пошел работать на завод. Потом служба на Тихоокеанском флоте. И снова завод. Там он и познакомился с Ириной, работавшей раздатчицей в инструменталке. Она ему нравилась. У неё улыбка была хорошая. Но малоразговорчивый, стеснительный парень никогда бы не сделал шага к их сближению. Это сделала Ирина, неожиданно предложившая пойти в кино. Они стали встречаться, а через пару месяцев поженились. Осенью оба поступили на вечерние факультеты в институты: он — в Юридический, она — в Торговый. После окончания он был принят на работу в прокуратуру.

И вот, уже семнадцать без малого лет работал Эдуард Васильевич Калюжный в Новосибирской транспортной прокуратуре в должности старшего помошника прокурора и работой своей был не то, чтобы доволен, но она его вполне устраивала. Конечно, в его годы он бы мог добиться большего. Но так уж получилось. Для успешной карьеры необходимо быть либо очень пробивным, либо уметь предвидеть и предупредить желание начальства. Ни тем, ни другим качеством он не обладал. По молодости все стеснялся заявить о себе — боялся, что могут не правильно понять, а потом, когда стукнуло сорок, стал бесперспективным, как говорится, вышел в тираж. Он был той самой серой лошадкой, тянущий основной воз черновой работы. Да нет, он не жаловался. Нормально. Работа, как работа. А карьера? На кой она ему. Чем выше должность, тем больше отвественность. Нужно ему это? То-то и оно. А получает он чуть меньше прокурора.

Непосредственным начальником Калюжного была заместитель прокурора Татьяничева Маргарита Львовна, весьма эмансипированная и экспансивная сорокалетняя особа, сверх меры деловая и жутко энергичная. Из всех мнений она уважала только свое, а потому не терпела возражений, сразу начинала покрываться красными пятнами и кричать, что ей невозможно работать, когда кругом такие бездари и недоучки. Своим подчиненным она откровенно помыкала, а в дурном настроении издевательски называла рохлей. Эдуард Васильевич не придавал этому значения. За семнадцать лет он пережил многих начальников. Татьяничева была не худшей. Эта хоть сама работала, как ломовая лошадь. А были и откровенные бездельники, норовившие переложить всю работу на Калюжного. И потом, начальство не выбирают. Верно?

Единственным, кого искренне любил Эдуард Васильевич был сын Анатолий. При воспоминании о сыне, Калюжный почувствовал, как потеплело у него внутри. Экий парень вымахал, любо, дорого смотреть. И ростом удался, и внешностью, да и умом Бог не обидел. После окончания школы сын решил пойти по стопам отца, и поступил в Томский университет на юридический факультет. Но через пару лет его планы изменились. Перевелся на вечернее отделение, вместе с бывшими школьными друзьями Сергеем Поповым и Игорем Вахрушевым организовали торговую фирму, взяв ссуду в банке. Эдуард Васильевич опасался, что при нынешней конкуренции у ребят ничего не получится, но, к счастью, оказался не прав. Через год фирма стала приносить ощутимый доход. Анатолий смог даже купить двухкомнатную квартиру. Женился.

Эдурд Васильевич почувствовал, что основательно продрог и, решив принять ванну, вернулся в квартиру.

Не успел он появиться на работе, как к нему в кабинет зашла Татьяничева с какими-то бумагами в руках.

— Здравствуй, Эдуард Васильевич! — привествовала она своего подчиненного, загадочно улыбаясь.

— Здравствуйте, Маргарита Львовна! — ответил Калюжный, настораживаясь, так как по опыту знал, что подобная улыбка заместителя прокурора ничего хорошего ему не сулит.

— Ты где был вчера после обеда?

— На Инской. Проверял полноту регистрации заявлений и сообщений. Я ведь вам говорил.

— Ах, да. Извини, запамятовала. Как настроение?

— Нормальное. А что?

— Хочешь, я тебе его испорчу? — Татьяничева рассмеялась, будто портить настроение Калюжному доставляло ей истинное удовольствие. — Вот полюбуйся! — И выложила перед Эдуардом Васильевичем жалобу Ксении Петровны Устиновой на имя генерального прокурора на незаконный, по её мнению, отказ в возбуждении уголовного дела по факту обнаружения трупа её мужа Устинова Геннадия Федоровича,

Сердце Калюжного упало. Страшно захотелось уйти немедленно в отпуск. «Ну сколько же можно?!» — с тоской подумал он. Бывают такие жалобы, что лучше расследовать десять уголовных дел. Всю душу вымотают. Честно. Эта жалоба именно такая. В верхнем углу заявления Устиновой Западно-Сибирским транспортным прокурором было написано: «Тов. Грещуку А.П. Самым тщательным образом проверить доводы заявительницы. Представить заключение в установленный срок. Жалоба на контроле в Генеральной прокуратуре».

И Павел Иванович понял, что с этой жалобой он ещё хлебнет лиха. Точно. Устинова вбила себе в голову, что её мужа непременно убили, и разубедить её нет никакой возможности. Она напрочь отвергала факты и доводы, а верила лишь своей интуиции, как она говорила: «Мне сердце подсказывает». Это уже клиника. А там где клиника, бесполезно призывать логику и здравый смысл.

И вообще, с этим материалом не заладилось с самого начала. В конце октября прошлого года машинист грузового поезда Юдашев на перегоне Обское море — Сеятель заметил неподалеку от железнодорожного полотна лежавшего мужчину и сообщил об этом на станцию Новосибирск-Главный. Через полтора часа на место прибыла оперативная группа линейного отдела милиции, но увидев, что труп находится в двадцати метрах от полотна железной дороги, развернулась обратно. Дело в том, что данный участок дороги входил в городскую черту, а потому транспортная милиция отвечала лишь за то, что происходило непосредственно на железнодорожном полотне. Участвовавшие в осмотре работники Советского РУВД, выявили кровь Устинова на одной из железобетонных электрических опор и кровяную дорожку, ведущую к месту обнаружения трупа. Придя к выводу, что потерпевший неудачно спрыгнул с поезда, они направили материал в отдел милиции станции Новосибирск-Главный. Несчастный случай был настолько очевиден, что было тут же отказано в возбуждении уголовного дела. После этого от Устиновой поступила первая жалоба, проверку которой прокурор Грищук поручил Калюжному. Затребовав из милиции отказной материал, Эдуард Васильевич внимательно его изучил и пришел к твердому убеждению в правильности принятого решения. После чего дал ответ Устиновой, где сообщил, что оснований для отмены постановления об отказе в возбуждении уголовного дела нет, посчитав, что этим все и закончится. Но он ошибся. Через неделю в его кабинете появилась незнакомая довольно симпатиная, статная женщина лет тридцати и глядя на него в упор, не мигая, спросила:

— Вы Калюжный?

— Да, — кивнул он. — А в чем дело?

— Как же вам не стыдно?! — вместо ответа возмуженно проговорила незнакомка.

Эдурад Васильевич был удивлен и раздосадован её поведением. Спросил раздраженно:

— А почему собственно?! Кто вы такая?

— Я Ксения Петровна Устинова, А вы формалист и бездушный человек. Вы даже не удосужились внимательно прочесть мою жалобу. Ограничилсь лишь отпиской. — Лицо Устиновой покраснела, в глазах появились слезы.

— Я читал, — сухо возразил Калюжный.

— Нет, — враждебно проговорила Устинова. — Если бы вы её читали, то не могли не обратить внимания на мои доводы.

Эдуарду Васильевичу по-человечески было жаль эту женщину, в расцвете лет оставшуюся вдовой да ещё в такое нестабильное время, но он ничем не мог помочь её горю.

— Да вы присаживайтесь, Ксения Петровна, — указал он на стул. И когда она села, продолжал: — Видите ли, Ксения Петровна, нам часто приходиться сталкиваться с подобными фактами, когда родственники и близкие не могут поверить в несчастный случай.

— Я не знаю, с чем вы там сталкивваетесь, я говорю о своем муже и убеждена, что его убили, инсценировав несчастный случай, — упрямо проговорила Устинова, не глядя на Калюжного.

— Но какие для этого были основания?

— Вот видите, — укоризненно покачала головой Устинова, — а ещё говорите, что внимательно читали мою жалобу. Я ведь в ней писала, что мой муж возглавлял технический отдел на Электродном заводе и боролся в внешним управлюящим, который делал все возможное, чтобы окончательно развались завод. За тем стояли могущественные силы. Они хотели подкупить мужа, давали большие деньги. А когда это не удалось, убили.

— Но у нас нет ни мальйших поводов так думать.

— А вы и не попытались их найти, так как вас это устраивает — меньше работы.

— Ну, знаете ли! — возмутился Калюжный. — Это уже слишком, всему есть предел.

— Вы черствый, сухой, равнодушный человек и вам не место в прокуратуре, — проговорила она с вызовом, встала и вышла из кабинета.

Больше он её никогда не видел, но её жалобами ещё не раз приходилось заниматься. Готовил обстоятельный ответ за подписью прокурора Грищука, за подписью Западно-Сибирского транспортного прокурора. Теперь вот жалоба поступила из Генеральной прокуратуры. Когда только это все кончится?! Кажется, что не кончится никогда.

— Я и сейчас готов написать заключение, — сказал Эдуард Васильевич Татьяничевой.

— Нет, — возразила она. — На этот раз ты проверишь доводы Устиновой.

— И что я должен делать?

— Съездить на завод и побеседовать с сослуживцами потерпевшего. Даю тебе на все про все неделю. Потом доложишь о результатах. Как понял?

— Хорошо, — обреченно кивнул Калюжный. — Прямо завтра и выезжать?

— Вот именно.




Глава третья: Беркутов. Версии.


Ну что ты будешь делать! Только соберусь упорядочить свою жизнь, вовремя ложиться спать, делать по утрам зарядку, как обязательно либо введут ночные дежурства, либо, как вот сейчас, телефонный звонок начальства прервет сладкий сон, выдернет из теплой постели и заставит сломя голову бежать на очередное ЧП. Это, блин, не работа, а сплошной атас. Так и форму потерять недолго. Плохому танцору всегда что-нибудь мешает. Это обо мне. Определенно.

Недавно стал папой. На радостях упился сам и упоил своего лучшего друга Сережу Колесова так, что у него после этого неделю руки тряслись, как у алкаша со стажем. Правда, радость эта была несколько подмочена — я ждал сына, а Светлана подарила мне дочь. Но зато какую! Четыре килограмма восемьсот грамм и ростом в пятьдесят четыре сантиметра! Великанша! Словом, все путем. Теперь меня будут окружать три дамы. Охо-хо! Нет в жизни справедливости. Точно.

Шеф по телефону сообщил, что в своем коттедже пришили воровского авторитета Степаненко по кличке Бублик. Этого пахана я знал, как облупленного. Двенадцать лет назад мы с Сережай так его раскрутили, что от этого «бублика» одна только дырка осталась. Точно. Но Степаненко в тот раз явно повезло со следователем. До того оказался бестолковым, что умудрился развалить все, что мы с Колесовым с таким трудом добыли. А Бублик отделался легким испугом, получив два года за мелкую квартирную кражонку. Но после освобождения быстро пошел в гору и скоро возглавил Заельцовскую преступную группировку. Разъезжал в «мерседесе», имел личную охрану. Словом, кум королю и сват министру. Однако, кажется, допрыгался авторитет до той самой дырки.

«За что же Ванечку Морозова?» Мафиозная разборка? Я закрыл глаза и представил, как однажды проснусь и узнаю, что эти козлы поголовно друг друга перестреляли. Мечта идиота, да? Но лично я против этого бы не возражал. Меньше народа — больше кислорода. А сейчас ломай голову — кто, зачем и почему? Ничего, разберемся. И я стал собираться на внеочередной подвиг. Он у меня был запланирован на пятницу, а сегодня только среда. Но ничего не поделаешь, надо так надо. Его я посвящу своей дочурке Ульяне. А Светлана не обидется? Не должна. Я для неё столько этих подвигов совершил, что хватит на всю оставшуюся жизнь.

— Не лезь на рожон, — попросила меня Светлана, целуя на прощание в щеку.

— Не буду, — пообещал я, хотя и знал заранее, что обещания своего не выполню. Герои — они потому и герои, что лезут на этот самый рожон. Они и профессию выбирают соответствующую. Иначе бы записались в бухгалтера или что-нибудь в этом роде. Определенно.

Напротив подъезда на стоянке меня поджидал испытанный друг «Мутант». Сколько мы с ним исколесили дорог родной области, накрутили на колеса километров? Много. Очень много. Умелые руки моего соседа Толяна вдохнули в него вторую жизнь. После капитального ремонта он стал таким франтом, что даже блондинки «вольво» от него тащились. Что уж говорить о «татрах» и прочей мелкоте. Он их просто игнорировал и презрительно фыркал, если какая-нибудь к нему прилабунивалась. Словом, мы стоили друг друга.

Коттедж, в котором проживал Бублик, и где закончил свою активную и небезупречную жизнь, находился в пятнадцати километрах от города в районе, так называемых, «обкомовских дач». Прежде здесь проживали партийные бонзы, сейчас — воровские авторитеты. Все правильно. Жизнь не терпит пустоты. Партийные короли почили в бозе. Да здравствуют короли воровские!

Коттедж Степаненко был окружен вековыми соснами и представлял собой этакий белый «двухпалубный пароход», рассекающей зеленое море тайги. Отчего всякого рода темные личности так любят белый цвет? Белая яхта, белая вилла, белый смокинг, грудастая блондинка? Непонятно. К коттеджу вела широкая асфальтированная дорога.

У парадного крыльца толпились знакомые все лица. Начальник следственного управления областной прокуратуры Иванов, мой шеф Рокотов, Вадим Сидельников, наш «малыш» Рома Шилов и конечно же мой друг Сережа Колесов. С тех пор, как его назначили начальником нашего «убийственного» отдела, в его облике что-то явно изменилось. Распрямился весь как-то, в движениях повилась вальяжная медлительность, уже не глотал окончания слов, как прежде, а выговаривал их очень аккуратно, а на собеседника смотрел с чувством собственного достоинства. Правильно говорят, — не человек портит место, а место — человека. Воистину так. Сергей подошел ко мне, протянул руку.

— Здравствуй, Дима! Ты помнишь Бублика? Помнишь, как мы его брали?

— Привет! — Я пожал ему руку. — А помнишь, Сережа, как его сожительница Людмила Петрова расцарапала твой анфас до неузнаваемости?

Взяли мы тогда Степаненко ещё тепленького в постели у его сожительницы Петровой, разомлевшего от её крепких объятий. Может быть поэтому, он не оказал никакого сопротивления при задержании, вел себя довольно смирно. Зато Людмила взъярилась, будто фурия набросилась на Колесова, пустив в ход свое самое главное оружие — длинные ногти. Мы едва с ней тогда справились. За это она могла спокойно схлопотать срок. Но мы были молоды и великодушны, решили, что ей хватит и пятнадцати суток.

— Было дело, — добродушно рассмеялся Сергей. — Это сейчас вспоминать смешно. А тогда мне было не до смеха. Не женщина, а стихиное бедствие. Досталось тогда мне.

— У тебя, я смотрю, уже не трясутся руки?

— А причем тут мои руки? — насторожился он.

— Да нет, это я так просто спросил, — невнятно ответил я, отводя взгляд.

— Ты ничего просто так не спрашиваешь, — завозникал Колесов. — При чем тут мои руки?!

— Послушай, ты что прикалываешься?! — «возмутился» я. — С тех пор, как тебя назначили начальником, с тобой невозможно стало общаться.

— Я прикалываюсь?!

— А то кто же? Пристал, как банный лист со своими руками. Заколебал! А я почем знаю, отчего они у тебя трясутся?! Слишком любишь пить на халяву.

— Та-а-ак! — Колесов выдохнул наверное с кубометр воздуха. Взгляд стал жестким, лицо волевым. — Сколько я тебе должен? — Он демонстративно полез в карман.

— Не надо ля-ля, Сережа. У тебя там, — я указал на его карман, в котором друг пытался что-то нащупать, — кроме десятки на столовку для малоимущих, ничего отродясь не водилось. И даже за эту десятку с тебя Ленка требует отчет в письменной форме.

Его жена была моим козырным оружием — била без промаха. Но на этот раз произошла осечка. Он лишь добродушно рассмеялся и покачал головой.

— Ну ты и змей, Дима!

Я отметил, что с новой должностью, он будто надел дополнительный бронежилет — все мои приколы отскакивали от него словно семечки.

— Там кошмар какой-то? — Колесов кивнул на коттедж авторитета. — За что они его так?

— Видно, за дело. Пойду, поздороваюсь с начальством.

— Только не выпендривайся, а то шеф сегодня что-то не в духе, — предупредил Сергей.

— Нынче все мы немного не в духе, — ответил я философски и направился к группе товарищей. — Здравствуйте! — вежливо поздоровался.

— Что-то долго собираетесь, Дмитрий Константинович, — вместо приветствия, хмуро проговорил Рокотов, подозрительно осматривая меня с ног до головы угрюмым взглядом, будто надеялся обнаружить у меня под курткой взрывное устройство или на худой конец «лимонку».

— Это не я. Это Мутант, — уныло ответил я и, для большей убедительности, тяжко вздохнул. — Спросонья попер не в ту сторону. Пока я его остановил, пока объяснил, что наш любимый шеф Владимир Дмитриевич приказали быть там-то и там-то. Ну вот и… Так получилось. Мой Мутант готов нести за это ответственность.

Все, кроме шефа, заулыбались. Он безнадежно махнул на меня рукой, проговорил раздраженно:

— Когда вы научитесь быть серьезным?!

— Как прикажите, товарищ полковник! — четко ответил, вытягиваясь во фрунт и «верноподданнически» заглядывая в глаза начальству. — Готов выполнить любой ваш приказ, даже самый трудный.

— Ну и фрукт! — восхищенно проговорил Иванов. — Ты, Володя, не очень наезжай на парня. Подобных юмористов нужно беречь и оберегать от дурного влияния таких пессимистов, как ты.

— Может быть, себе возмешь? А то он вот где у меня со своим юмором. — Рокотов провел ребром руки по горлу.

— У меня уже есть Говоров. Двоих для одного управления слишком много. И потом, ведь не отдашь. Он ведь у вас генератор идей, титан мысли, ас импровизаций. Я правильно говорю? — обратился ко мне Иванов.

— Нет, Сергей Иванович, извините, но вынужден с вами не согласится, — ответил я. — Никакой Владимир Дмитриевич не пессимист. Он очень даже понимает юмор. Просто у него сегодня неважное настроение. Но ведь это с каждым может случится, верно?

— Подхалим, — теперь заулыбался и Рокотов. — Ступай в дом, там тебя Говоров дожидается. Вы с ним будете отвечать за это дело. Вот с ним и поупражняешься в остроумии. Как понял?

— Чего уж тут не понять, — пожал я плечами. — Видно, дело действительно гиблое, если на него бросили лучших специалистов.

— Ты от скромности не умрешь, — рассмеялся шеф.

— И не надейтесь, — ответил я и направился к дому.

Ё-маё! Открывшаяся мне картина впечатляла! В большом холле в лужах крови «плавали» два трупа телохранителей Бублика: один — у входа, другой — у настежь распахнутой двухстворчатой двери, ведущей в зал. Они были буквально изрешечены пулями. Но это была лишь, так сказать, прелюдия. В центре зала на ковре лежал труп самого хозяина. То, что от него осталось, мало похожило на воровского авторитета — до того основательно поработали над ним заплечных дел мастера. На левой руке отсутствовали фаланги трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. На правой сорваны все ногти. Было отрезано правое ухо. Лицо его представляло собой нечто, отдаленно напоминающее бифштекс. Да, досталось Бублику. Определенно. На что уж я видел, перевидел всяких трупов, но от этой жуткой картины и меня стало подташнивать. Его страшная смерть вызвала к нему жалость. Хоть он, Бублик, и был порядочным свинтусом при жизни, но тоже как-никак живое существо, а потому вправе рассчитывать на сочувствие. Верно? За что же его так? Вероятнее всего, он был носителем какой-то очень ценной информации, а его палачам не терпелось о ней побольше узнать. Добились ли они своего? Скорее — да, чем — нет. От подобных пыток и статуя Свободы заговорит. Одет был Степаненко в светло-коричневый замшевый пиджак, черную сорочку и черные брюки. На ногах модные туфли. Похоже, что убийство совершено вечером, когда Бублик вернулся с какого-то званого ужина и прямиком попал в объятия незваных гостей. Очень похоже.

Над трупом хлопотал судмедэксперт Поливанов, с которым я давно и хорошо знаком. Этот эскулап впервые научил меня пить медицинский спирт неразбавленным. Тогда я ещё был молодым и зелемым, но страшно хотел повзрослеть. После первых попыток, едва не закончившихся летальным исходом, я таки научился пить этот национальный напиток аборигенов севера, чем сделал первый шаг к своему возмужанию. Два технических эксперта нашего управления сантиметр за сантиметром обследовали зал. На диване мучились страхом две старушки, похожие друг на друга, как сиамские близнецы. Они замороженными взглядами смотрели в угол на икону Божьей матери и беззвучно шевелили помертвевшими губами — вероятно, просили у неё помощи и поддержки. В кресле за журнальным столиком сидел Андрей Говоров и записывал в протокол осмотра все, что диктовал ему Поливанов.

— Привет честной компании! — проговорил я с воодушевлением.

Все, кроме старушек, (те уже были не в состоянии реально воспринимать окружающий мир и, тем более, возникающие в нем «предметы») недружно поздоровались. А Говоров со свойственной ему ехидной улыбкой проговорил:

— О, метр! Как нам вас не хватало?

— Знаю, юноша, знаю. Потому-то так спешил, — ответил я снисходительно. — Поздравляю с ценной находкой. — я кивнул на труп Бублика.

— Со свойственным мне великодушием готов ею поделиться.

— Принимается, — кивнул я. — Только давай договоримся на берегу: тебе — награды, мне — премии.

— Метр, не держите меня за глупого медведя. Я был о вас лучшего мнения. Но, как говорил великий Гёте, — «хотеть недостаточно, надо действовать». Финис коронат опус (конец венчает дело).

— Это мы понимам, чего уж там, — согласился я. — И в кого ты, Андрюша, такой умный?

— Книг надо больше читать, Дима, умных и разных, а не зацикливаться лишь на криминальном чтиве.

— Спасибо за совет. Но ведь ты сам имеешь самое непосредственное отношение к этому чтиву?

— То были ошибки молодости.

— Кто сообщил об убийстве?

— В городскую дежурную часть позвонил какой-то мужчина, отказавшись представиться. Я думаю, что это был один из убийц.

— Самоуверенные ребята. Даже не побоялись оставить нам свой голос.

— Дежурный полагает, что голос был изменен.

— Понятно. Кроме этих троих бывших наших сограждан, в доме ещё кто-нибудь есть?

— Есть ещё одна бывшая. Девица лет двадцати. В спальне на втором этаже. Изнасилована и задушена.

— Ни фига, блин, заявочки! Дела! Веселенькое утро сегодня выдалось. Определенно. Пойду, посмотрю.

— Сходи. Но учти — мы её ещё не осматривали.

— Учту.

Я поднялся на второй этаж. Спальню нашел по открытой двери. Здесь все ещё горел торшер. На широченной белой деревянной кровати поверх атласного опять же белого порывала лежал труп довольно симпатичной девушки. Ее платье было разорвано в клочья, обнажая спортивное тело. В том, что здесь произошло не приходилось сомневаться. Кто она такая? То, что не жена, это точно. Бублик был холост. Может быть, сожительница? Внимательно огляделся. Нет, не похоже. Здесь ничто не указывает на постоянное присутствие женщины. Я подошел и стал тщательно осматривать её платье, но не смог обнаружить ни одного кармана. Следовательно, у неё должна быть дамская сумочка. Обязательно должна быть. Да, но где же она? Сумочку я нашел под кроватью. Раскрыл и осторожно высыпал её содержимое на прикроватную тумбочку. Я всегда поражался — как такие маленькие сумочки могут вмещать в себя такую прорву всевозможных предметов? Поразительная способность! Бог мой, чего только здесь не было: три тюбика губной помады, лак, пробные французские духи, набор косметических инструментов, клипсы, жевательные резинки «Дирол», презервативы, ключи от квартиры, приличная пачка сторублевок, фотография какого-то качка с лицом законченнного злодея. Отсутствовало лишь то, что меня в первую очередь интересовало — документ удостоверяющий её личность или на худой конец записная книжка с телофонами знакомых. Вот, блин, нет в жизни счастья! Определенно.

Как же на неё выйти? Думай, кретин, думай. Ведь не украшения ради носишь ты на плечах эту самую штуковину, которой гордишься, а пользы дела для. Или твои умственные способности ограничиваются лишь дохлыми приколами над порядочными людьми? Похоже на то. Очень похоже. И все же надо попытаться. Иной альтернативы у меня нет. Итак, судя по длинным загнутым ногтям потерпевшей, выкрашенным в жуткий темно-зеленый цвет, она не занималась переносом тяжестей и не стояла у станка на заводе, не была она и медсестрой, машинистом землеройной машины, бульдозеристом, продавщицей мясного отдела, архивариусом, бухгалтером, научным сотрудником (ученые обычно не носят презервативов в дамских сумочках. Впрочем, здесь я могу ошибаться), водителем троллейбуса, сантехником. Вряд ли она вообще занималась каким-либо продуктивным трудом. Скорее всего, её профессия непосредственным образом была связана с её красивым телом. Необходимо дать задание художнику нарисовать её прижизненный портрет, размножить его и разослать во все райотделы. При её профессии она не могла, не имела права не стать объектом внимания оперативных работников. Пожалуй, это самый продуктивный метод.

Я спустился вниз, где Говоров заканчивал описывать труп Бублика.

— Судя по вашему оптимистичному виду, метр, проговорил Андрей, елейно улыбаясь, — цезар цитра рубиконэм (Цезарь по ту сторону Рубикона). Поздравляю! И кто же те злодеи, совершившие все это?

— Спешите, юноша, спешите. Запомните, в нашем деле спешка также вредна, как рюмка водки для хронического алкоголика, — может привести к весьма печальным последствиям.

— Спасибо за совет, метр! Как вам при вашей, мягко говоря, не совсем праведной жизни удалось эквам сэрварэ мэнтэм (сохранить ясный ум)? Ваши замечательные слова наверняка будут высечены на скрижалях истории.

— И перестань пудрить мне мозги своей латынью. Это в конце концов неприлично — пренебрегать родным языком.

— Я обязательно учту ваше замечание, метр. Разрешите продолжить? — Говоров кивнул на протокол.

— Продолжайте.

После окончания осмотра наше высокое начальство собрало всех нас в ажурной беседке, выкрашенной опять исключительно в белый цвет. Генерал от прокуратуры Иванов окинул нас насмешливым взглядом, спросил:

— Ну что, питомцы гнезда Владимира, какие есть соображения по поводу сей печальной истории?

Вопрос завис в полном молчании. Тишину нарушало лишь веселое щебетание какой-то пичушки, призывающей нас разделить с ней радость земного бытия. Нет, у каждого из нас конечно же было что сказать, но никто не отваживался начать, опасаясь попасть на острый язычок Сергея Ивановича.

— Они у тебя всегда такие скромные? — обратился Иванов к Рокотову.

— Нет. Только в нестандартных ситуациях, — ответил тот.

— С вами все ясно. — Сергей Иванович повернулся к Говорову. — А представителю прокуратуры есть что сказать?

— Ему есть что сказать, — ответил тот. — Но он бы хотел сначала послушать других.

— Вероятнее всего, это очередная разборка, — отважился наконец Вадим Сидельников. — Неподелили что-то паханы, ну и… В общем, ясно.

— Кому ясно, товарищ майор? — нарочито ласково спросил Иванов.

— Мне, разумеется.

— Тогда так и говори — мне тут больше делать нечего, беру шинель, иду домой. Что ж, не скажу, что версия отличается особой оригинальностью, но отрабатывать её нужно. Вот ты, Вадим Андреевич, ею и займешься. Ты как, Володя, не возражаешь?

— Не возражаю, — ответил Рокотов.

— Инициатива всегда наказуема, — проворчал Вадим.

— А что скажет наш аналитический ум? — обратился ко мне Иванов, хитро щурясь, будто мартовский кот на солнце.

— Он пока пребывает в состоянии анабиоза, — скромно ответил я.

— В таком случае, спросите у своего Мутанта, — сказал мой шеф. — Может быть он проснулся.

Все рассмеялись. Я отметил, что в присутствии Иванова Рокотов всегда пытался шутить, и иногда вполне даже удачно. Сказывалось благотворное влияние друга.

— Я бы, товарищ полковник, непременно воспользовался вашим советом, но, увы, мы нынче в ссоре, дали друг другу обет молчания до завтра. Вы сами его спросите. Он вас уважает и где-то по большому счету даже любит. Он вам обязательно ответит.

— Мне кажется, что это не простая разборка, — подал голос мой друг. Положение начальника отдела обязывало его не молчать. — Перед смертью Бублика, простите, Степанеко пытали. Следовательно, он являлся носителем какой-то очень опасной информации.

— Это-то и козе понятно, — не упустил я случая подколоть друга. Он бросил на меня выразительный взгляд, долженствующий, по его мнению, если не испепелить меня, то лишить права голоса.

— Тут это… — смущенно проговорил «малыш» Шилов. — Тут соседка Виноградова… — Решив, что может сказать не то и не так в столь высоком собрании, Шилов окончательно сконфузился и замолк, казалось, навсегда.

— Смелее, Рома, — ободрил друга Говоров. — Что же такого интересного сказала эта Виноградова?

— Она это… Она в половине двенадцатого прогуливала своего добермана и и видела, как приехал Степаненко… Вот.

— И что же она ещё видела, Рома?

— Он приехал не один. Кроме его «мерседеса» были ещё две иномарки.

— А что же ты до сих пор молчал?! — возмутился Говоров.

— Вот, говорю.

Я понял, что настало время моего выхода на сцену. Маэстро, туш! Ох и врежу я им сейчас по мозгам! Ох, врежу! Я им покажу, блин, Мутанта. Они сами будут считать за счастье с ним советоваться. Определенно. Вялым, бесцветным голосом, не предвещавшем никакой сенсации, проговорил:

— Я конечно дико извинясь, но если мне и моему Мутанту будет позволено высказаться…

— Мы все внимания, коллега, — перебил меня Иванов. Подмигнул собравшимся. — «Выходят на арену силачи».

— Прошу без аллегорий и глупых сравнений, товарищ генерал, а то ведь мы можем и обидеться.

— Простите, Дмитрий Константинович! Бес попутал, — смиренно сказал Иванов. — Больше подобного не повторится. Мы вас слушаем.

— Мы убеждены, что здесь никакой разборки не было.

— А что же было? — озадаченно спросил шеф, чем вызвал мою снисходительную усмешку.

— Мы ведь говорим ни то, что было, а чего не было, товарищ полковник. О том, что было мы пока можем строить лишь предположения.

— И все же, вернемся пока к тому чего не было, — заинтересованно проговорил Иванов. — Я лично тоже так считаю, но хотелось бы услышать вашу версию.

— А мой Мутант считает, что коллеги Бублика по бизнесу тут вообще не при чем.

— Это ещё почему? — Иванов сделал вид, что не обратил внимание на довольно беспардонное начало моей фразы.

— Потому, что вы не учитываете личности самого Бублика. Он был не просто главарем преступной группировки, паханом братвы, именуемый ласково «папа», он ещё был вор в законе. Да?

— Да, — согласился Сергей Иванович. — И что из этого следует?

— А то, что они могли его убить, но издеваться над вором в законе — ни за что на свете. Это исключено.

— А ведь верно! — удивленно воскликнул шеф. — Молодец!

— Ну так, — ухмыльнулся я. — Самое печальное, что мне постоянно приходится это доказывать.

— Каков нахал! — одобрительно проговорил Иванов. — Кто согласен с версией Беркутова?… Та-а-ак! Молчим, значит? Ну, ну. Только смею вас заверить, коллеги, что это не тот случай, когда молчание — золото. А что скажет нам Андрей Петрович? Что-то он сегодня непривычно неразговорчив.

— А он это… Как все он, — очень удачно скопировал Говоров Шилова. — Скажи, Рома?

Малыш густо покраснел, насупился и исподтишка показал другу увесистый кулак.

— Параноидальный синдром с полной деградацией личности, — печально вздохнул Иванов. — А ведь такие, сукин сын, подавал надежды. А как бывало он шпрехал по этой самой латыни?! Заслушаешься! Сущий этот… Как его? Птичка такая махонькая, серенькая?

— Соловей, — подсказал мой шеф.

— Вот-вот, он самый. Таким соловьем заливался. А что от него осталось? — Иванов братился к Рокотову: — На кого, Володя, мы с тобой оставим любимое дело, Родину-Мать?

— Не говори, Сережа, — поддержал друга тот. — Я сам в последнее время над этим часто задумываюсь. Не на кого. Слишком они несерьезны, чтобы им доверять такое.

— Да, да, — закивал Сергей Иванович, — я с тобой полностью согласен. Что будет со страной и всеми нами? Страшно подумать.

— Хотел промолчать, но не могу, — решительно проговорил Говоров, — когда дискрэпант факта кум диктис (факты не согласуются с речами). А судьи кто?! Вы ведь хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека видите, а его пороки).

— Смотри-ка, заговорил! — радостно сообщил Рокотов.

— А может быть это всего-навсего неполная ремиссия, так сказать лучик света в его темном сознании? — высказал предположение Иванов.

— Шут его знает, — пожал плечами Владимир Дмитриевич. — Все может быть.

Смотреть на этих обремененных высокими званиями и должностями мужиков, разыгрывающих тут перед нами черт знает что, было по меньшей мере забавно, а по большому счету — приятно. Нет, правда. Этих не испортит ни власть, ни почести. В любой ситуации они останутся самими собой. Словом, кондовые мужики, свои люди, свои в доску. Нам с Андреем здорово повезло на шефов. Определенно.

— Зачем столько слов, господа? — нарочито удивленно спросил Говоров. — Будем взаимно вежливы. Если вы не бережете свое время, то хоть поберегите наше. Вэрбум сат сапиэнти (умному довольно одного слова). Будем считать, что у меня наступила полная ремиссия. Верно, Рома?

— А при чем тут это?! При чем тут я?! — возмутился Малыш, чем вызвал всеобщее веселье.

— Ты, Рома, как, впрочем, и я тут совершенно не при чем. Просто наше начальство, предъявляя нам с тобой претензии, забывает, на мой взгляд, одну простую истину — а бовэ майёрэ дисцит арарэ минор (у взрослого вола учится пахать подрастающий). А чему, Рома, мы сможем научиться у своих начальников? Тому, как унижать личное достоинство своих подчиненных?… Ты отчего, Рома, молчишь? Неужели тебя не оскорбляет и не возмущает то, как из твоего лучшего друга здесь делают какого-то ущебного хомункулюса (человечка)?

— Ты это… Ты кончай, — вконец растерялся Шилов. — Шею намылю. — И вновь пригрозил Говорову кулаком.

— А тебе, Володя, не кажется, что он не совсем безнадежен? — одобрил выступление Андрея Иванов.

— Он у тебя молодцом, — откликнулся Рокотов.

Андрей сделал вид, что не обратил внимание на слова боссов и со значительным лицом продолжал:

— Если мне будет позволено, то я бы тоже хотел высказать свои предположения относительно этого дела.

— Бога ради, — усмехнулся Сергей Иванович. — Мы тебя внимательно слушаем.

— Во-первых, я полностью согласен с Беркутовым — воровские авторитеты здесь не при чем. Во-вторых, исполнителей убийств, как и их заказчиков, я думаю, нужно искать либо среди представителей спецслужб, либо среди власть имущих, либо на самом верху политического имблишмента.

— Эка ты хватил! — удивленно воскликнул Сидельников.

— И, наконец, в-третьих, Степаненко каким-то образом стал обладателем информационной бомбы такой разрушительной силы, что это кого-то очень напугало. Потому-то к нему и были применены подобные пытки, а когда результат был достигнут, убили.

— Что ж, твоя версия, Андрей Петрович, не лишена оснований и очень даже любопытна, — задумчиво проговорил Иванов. — Я и сам все больше склоняюсь к тому, что за всем этим стоит наша общая знакомая — мафия. С этой беспардонной особой нам ещё придется хлебнуть по самую, как говорится, маковку. Поэтому, шутки в сторону, надо готовиться к серьезной, бескомпромиссной борьбе. Кто этого ещё не понял, может сойти с «поезда» — время ещё есть.

Иванов обвел нас всех насмешливым взглядом. А это означало, что сам он уже при полном боекомплекте и заряжен на борьбу с мафией по полной программе. Определенно.




Глава четвертая. Олигарх беспокоится.


Адриатика, адриатика. Какая в принципе… Разница какая. Море там, небо, эти, ага, летают… Везде одно. Надоело. Ничего не того… Не радует ничего. Устал. А на душе эти того… Кошки ага. Такая злость, что не приведи кому. Все внутри сожрала к этим… К шутам сожрала. Аж колотит всего. Так бы всех… Надоели. Сволочи! Ведь никто ничего… Не могут ничего. А только — дай, дай… Сколько можно? Дармоеды. Холодно. Камин вон ага, а ему не того… Мороз по коже. Знобит. И голова что-то. Может быть заболел? Этого только… Не хватало этого только. Не ко времени. Впрочем, у него всегда… Некогда, ага. Болеть некогда. Ничего некогда. Все бегом. Забегался, ага. Может выпить чего?

Виктор Ильич встал с дивана, нашел в аптечке таблетки «Анальгина», выпил, вышел на веранду, где столкнулся с одним из своих многочисленных телохранителей.

Этот ему нравился. Экий крепыш какой. Гришей кажется… Или Димой?… Всегда он с этими… С именами с этими. Памяти нет… На имена, ага. Какая в принципе… Разница какая, как там их. Слуга — и все. Все слуги. От президента до этого вот. А как же. Кто платит, тот и музыку. Главное, что б служили того, верно, ага. А этот молодцом! И лицо хорошее, не нахальное и все такое.

— Здравствуй, дружочек, — Сосновский похлопал телохранителя по плечу. — Как того… Как дела? И вообще? Как настроение?

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — почтительно, но с чувством собственного достоинства ответил телохранитель. — Спасибо! У меня все хорошо.

— Хорошо — это хорошо. Ха-ха-ха! Ага. Как жена, детишки?

— Я холост, Виктор Ильич.

— А почему того? Сколько, лет сколько?

— Тридцать два.

— Вот и я смотрю… Разошелся?

— Нет. Еще не женился.

— А чего?… Так чего? — насторожился Сосновский. Он терпеть не мог гомосексуалистов и следил, чтобы в его команде их не было. — Проблемы с полом?

— С каким полом? — озадачился телохранитель. Но тут же догадался, что имеет в виду босс. — Ах, вон вы о чем. Нет. Никаких проблем, Виктор Ильич. Просто не нашел подходящей девушки. Все такие шалавы.

Сосновский невольно поморщился. Он не любил всяких там вульгаризмов, жаргонных словечек. Впрочем, как и матерных слов.

— А-а, ну-ну… Тогда того. Ищи тогда. Ты вот что, дружочек… Ты ступай давай. Я тут подышу. Воздухом, ага.

Телохранитель ушел. Виктор Ильич сел в кресло качалку. С веранды открывался прекрасный вид на море. Сегодня на море был полнейший штиль. Ровная поверхность искрилась в лучах заходящего солнца.

Красиво, ага. Природа. Но от моря веяло этой… Враждебностью. Веяло враждебностью, ага. Чужое. Все чужое. И море чужое и все такое. Зачем? Ведь и в Сочи ни сколько ни того. Такие места есть, что… Или в Крыму. Там за бесценок можно. Зачем такие деньги. Непонятно, ага. Эту дачу в Италии посоветовал ему купить Лебедев. Престижно. У него, Сосновского, этого… Престижа этого. Хоть отбавляй, ага. А тут зачем? Деньги такие зачем? Этому дураку не жалко… Не свои, не жалко. Вот купил. Два года как того. А много он здесь? Первый раз всего. А охране плати, прислуге плати. Деньги, они тоже счет… А как же? А то никаких ни того. Зря купил и вообще. Приехал, думал… Отдохнуть думал. Кого там. И здесь никого, ничего. Этот стал каждую ночь, ага. Дьявол или как там его. Сядет, уставится этими… Как их? Красными… Зрачками, вот. Уставится красными зрачками и ещё издевается. Нахал! Им там чего… У них время не меряно. А тут… Тут каждая минута на вес этого… Как его? Золота, вот. На вес золота. А попробуй не поспи? Это одну… А если каждую? Тут не то, чтобы… И бросить нельзя. Не на кого это… Не на кого положиться. Все сам. Вот выкроил… Недельку выкроил. Но и здесь тоже самое. В первую же ночь этот, ага.

Виктор Ильич поймал себя на мысли, что думает о ночном госте не как о плоде своего больного воображения, а как о реальном персонаже в его жизни.

Черт знает что! Так и с ума можно, ага. А что если правда?! Что если он правда он? На самом деле?! Что тогда? Тогда отвечать и все такое?

И Сосновскому стало совсем нехорошо. Так нехорошо, что хоть ложись и помирай. Вспомнились годы, когда он ещё был мэнээсом.

Вот было время. Денег от получки до получки. Да разве в них того?… Зато на этой… Зато на душе было… И думалось. Легко думалось. И по ночам. Не то что. А сейчас вокруг телохранители, своя эта… Своя система безопасности, ага. А страшно. Как ночь, ага, так страшно. Измучился. Может, к врачам? Нет. Просочиться, засмеют. Скажут — олигарх того этого. Нет, к врачам не того. Что же, ага? Делать чего? О-хо-хо! Здесь запсихуешь. А тут ещё с кассетой этой? Может быть провокация? Кто его, ага… Кто знает. Кто-то продать подороже? Все на всем, ага. Дармоеды! Работать не того, а деньги дай. Любым способом. А все равно нехорошо, тревожно и все такое. Неужто завелся кто? Ведь на тысячу раз, пока в команду, ага. Неужели просмотрели? Варданян говорит, что эта… Как ее?… Информация, вот. Говорит, что информация точная. Попадет к тому же Потаеву, ага. Так распишут — себя не узнаешь. И Лебедев встревожен. Если чего, то он тогда. Все раскроется. А так красиво было, задумано было. С оппозицией этой. Красиво! Как бы там чего, а у них все равно все… Под контролем все равно. А эти дураки поверили. Но если кассета — правда, то все может того… Наружу может. Этого допустить не того… Никак нельзя.

Сосновскому очень захотелось закурить. Вообще-то он был некурящим. Но в такие вот минуты позволял себе выкурить сигарету.

— Дружочек, — позвал он.

Через мгновение рядом появился телохранитель.

Будто из-под земли того… Вырос, ага. Виктор Ильич всегда поражался их способности вот так вот. Школа!

— Слушаю вас, Виктор Ильич, — почтительно сказал телохранитель.

Как же его? Гриша? Нет, все же, пожалуй, Дима. Впрочем, какая в принципе. Имярек. Служит исправно, и пусть себе.

— У тебя, дружочек, сигаретки… Не найдется сигаретки?

— Конечно, Виктор Ильич. — Телохранитель достал пачку «Мальборо», протянул Сосновскому.

Тот взял сигарету. Проговорил:

— Больно дорогие куришь. Сигареты куришь.

— К хорошему быстро привыкаешь, Виктор Ильич. — Телохранитель чирнул зажигалкой, поднес Сосновскому. Руки его заметно дрожали.

Виктору Ильичу это нравилось. Когда почтительность, когда вот так вот. Нравилось.

— А чего руки? Кур что ли? — пошутил он, прикуривая.

— Это от волнения, Виктор Ильич.

— От волнения — это нормально. Плохо, если того… Если с похмелья. А? — Сосновский рассмеялся.

— Да, — кивнул телохранитель. — Я с вами совершенно согласен.

— Спасибо тебе, дружок! Ты того… Ты ступай, ага.

Телохранитель исчез. У Сосновского заметно поднялось настроение.

Вроде и разговор так себе. Зряшный, ага. А настроение, того. Экий молодец! Надо ему премию. Выписать надо. Таким надо. Не жалко.

И море теперь не казалось Виктору Ильичу враждебным. Оно было ласковым, безмятежным, успокаивало.

Может, искупаться? Уже три дня, как, а ни разу. Надо плавки, ага. Зачем? Здесь все его — и дом, и пляж. Можно и так.

И Сосновский быстрыми шажками засеменил к морю. Следом направились трое телохранителей. На берегу он разделся. Телохранители, переглянувшись, последовали его примеру. Виктор Ильич широко раскинул руки, подставив ладони солнцу, закрыл глаза, долго стоял без движения. Это он называл медитацией. Обнаженное его тело являло собой жалкое, даже удручающее зрелище, особенно в сравнении со стройными и мускулистыми телохранителями. Так Кукрыниксы в свое время изображали америаканских империалистов. Массивное, одутловатое тело с рахитичным животиком, казалось, едва удерживали короткие, тонкие да к тому же кривые ножки. Большая лысая голова из-за короткой щеи, была будто посажена прямо на плечи. Подвижным лицом с тонкими губаи, острым носом и черными, беспристанно бегающими глазками, он походил на филина или сыча. Глядя на него, не верилось, что это тот самый человек, промышленный магнат, могущественный олигарх, без участия которого не проходило ни одно более-менее значительное событие в стране.

Медитация Сосновского продолжалось не менее получаса. Наконец, он глубоко вздохнул, проговорил с воодушевлением:

— Хорошо как! Хорошо! — и вошел в воду по пояс. Принялся приседать, выражая свой восторг возгласами: — О-хо-хо! А-ха-ха! Замечательно, ага! Великолепно!

Плавать он так и не научился. Сколько пробовал, но ни того… Никак. Он испытывал перед водой прямо-таки мистический, ага. Бежал от нее, как черт от этого… Как его? От ладана. Бежал, как черт от ладана. Говорят, что если человек боится, воды боится, то обязательно того… Утонет, ага. Но ему не грозит. Вон сколько вокруг… Слуг вокруг. Каждый за честь и все такое.

Виктор Ильич вышел на берег. Один из телохранителей, тот самый, Гриша или Дима, предупредительно протянул ему махровое полотенце.

— Вот, Виктор Ильич, совершенно свежее.

— Спасибо, ага, дружок! — поблагодарил Сосновский, беря полотенце. Крепко растерся, оделся и бодро зашагал к дому. Настроение заметно улучшилось.

Выпив кофе, Виктор Ильич поднялся к себе в кабинет, набрал номер телефона начальника службы безопасности Варданяна.

— Варданян слушает, — услышал Сосновский знакомый голос.

«Дурацкая привычка того представляться ага», — с неудовольствием подумал Виктор Ильич.

— Здравствуй! Ну, чего там что? Рассказывай.

Голос Варданяна сразу стал почтительным, даже заискивающим. Алик Иванович прекрасно понимал, что босс последнее время, особенно после проколов с братьями Татиевыми и мнимым подполковником ФСБ Кольцовым (Варданян только-что узнал, кто скрывался под этой фамилией) был очень недоволен его работой. Да тот и не скрывал этого. А это могло привести к тому, что генерал мог её потерять. А что значит — потерять такую работу с его-то информированностью? Нет-нет, только не это. Потому, он, как мог, пытался загладить свою вину.

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — воскликнул он радостно, будто все время сидел у телефона и ждал звонка любимого шефа, и вот, наконец, дождался. — Как отдыхаете?!

— Да ладно… Чего там, — недовольно проворчал Сосновский. — Ты того… Ты дело, ага.

— Прямо не знаю с чего и начать, Виктор Ильич.

— А ты этого… Начни с главного. Нашли эту… Как ее?

— Нашли, Виктор Ильич. Моим ребятам это стоило больших трудов.

— Это хорошо, ага. Это молодцы! И что там? Действительно, как в письме? Действительно?

— Да, Виктор Ильич.

— Ты смотрел, да?

— Я ведь должен был удостовериться — та ли эта пленка, — будто в чем оправдываясь проговорил Варданян.

— А ещё кто? Еще кто-нибудь смотрел?

— Нет-нет, лишь я один. Я ведь прекрасно понимаю, что к чему.

— И как там? Что там? Все так?

— Да, Виктор Ильич, от начала до конца.

— Ты вот что давай. Ты приезжай давай. Что б одна нога того, а другая… Вот именно. Завтра что б. Сам хочу. Посмотреть хочу. До свидания, ага.

Сосновский положил трубку. Откинулся на спинку кресла, расслабился.

Вот и на этот раз все того… Все прояснилось, ага. Устал. Сколько можно? Спать что-то. Может выпить коньячка и часок другой? Нет, тогда ночью не того. А вот коньячка стоит. Очень даже стоит.

Сосновский встал и засеменил к бару. Но он не знал, что Варданян в телефонном разговоре сознательно упустил многие важные моменты. Если бы Виктор Ильич сейчас о них знал, то не был бы столь благодушен.




Глава пятая: Еще одно убийство.


Вадим Сидельников с какого-то времени потерял интерес к жизни. Ну, не то, чтобы совсем потерял, но только какой-то пресной она стала, совсем пресной. Если раньше он просыпался бодрым, заряженным, сознавая, что впереди его ждут увлекательнейшие события. То теперь и просыпаться-то было лень. Кроме шуток. Нет, работу свою он выполнял. Довольно профессионально выполнял. Но так, скорее по укоренившейся привычке делать все на совесть. А вот радости или удовлетворения, как прежде. не испытывал. Но днем ещё ладно. Днем работа, ребята. А по вечерам совсем было кисло, совсем невмоготу. Так было порой нехорошо, что ничего не хотелось, жить не хотелось. Иногда срывался — надирался, как горький пьяница, плакал, костарил всех и вся, а потом долго ещё испытывал от этого угрызения совести. Так вот и проживал безрадостные, однообразные дни, будто себе и другим одолжение делал. Понимал, что дальше так нельзя, что нужно со всем этим что-то делать, но ничего не получалось. Раньше он считал себя крутым парнем, а на поверку вышло, что его не только крутым, но и парнем назвать, язык не поворачиывается. Кроме шуток. Так, слизняк, дерьмо собачье — вот кто он такой. Слабак — и этим все сказано. Горько это осознавать, но только это так и есть. Да, долбанула его Светлана, здорово долбанула. Сколько раз он давал себе обещание выбросить её из головы, забыть, но ничего не получалось. Сколько женщин перебывало в этой квартире. Были среди них и красивые, и даже очень. Но только эти встречи ничего, кроме опустошения и угрызений совести, не принесли. Видно, таким однолюбом он уродился. А «горбатого», как говорится, только могила исправит. Точно. А может, не в Светлане дело, а в нем самом? Может быть, может быть.

В Светлану Козицину он влюбился с первого взгляда. Правда. Впервые увидел её на совещании у Рокотова и сразу по уши. Он даже не предполагал, что такое возможно. И вот случилось. Светлана относилась к нему нормально, как к товарищу, но не более того. Он это понимал и любил молча, безнадежно, не лез со своими признаниями и всем прочем. Кто знает, чем бы все кончилось, если бы Светлана сама не предложила ему пожениться. Лишь позже он понял, что её толкнуло в нему отчаяние неразделенной любви к Иванову. А тогда был на седьмом небе от счастья. Впрочем, и тогда он понимал, что она его не любит, но очень надеялся, что это случиться. Но, увы, не случилось. Это как в той песне: «Повстечалися два одиночества, развели у дороги костер, а костру разгораться не хочется. Вот и весь разговор». Точно. Вместе они чувствовали себя даже более одинокими, чем прежде. Долго это продолжаться не могло, и они разошлись. Узнав, что Светлана выходит замуж за Сергея Ивановича он искренне за неё порадовался. Кроме шуток. Хорошо, что хоть у неё жизнь склеилась. Иванова он очень уважал. Вот уж кого жизнь не щадила. Сам едва выбрался, можно сказать, с того света, любимую жену потерял. Выдюжил, не потерял вкуса к жизни. А он, Сидельников… Он слабак. Как не горько осознавать, но только это так. Черт те что и с боку бантик. Лишь до поры до времени изображал из себя крутого уокера, но на первом же повороте слетел с катушек. Да и что он? Такими, как он, сейчас хоть пруд пруди. Устраиваются же как-то в жизни. Может быть и у него ещё что-то получится. Не должно так продолжаться вечно. Не должно.

Зря он вылез со своей версией на совещании у Иванова. О её несостоятельности он понял сразу после выступления Димы Беркутова. Вот парень! Прямо-таки фейерверк идей. Молоток! Но, как бы там не было, но и его, Сидельникова, сверсию отрабатывать кому-то надо. Верно? А уж коли он с ней сам вылез, то ему и сам Бог велел. Все правильно.

Вадим взялся за дело с изучения всей имеющейся у них информации по преступной группировке Степаненко. Возникла она в начале девяностых и объединяла почти всех воров Заельцовского района, была поначалу что-то вроде прежней воровской малины. Но вскоре, благодаря изворотливому уму и энергии Бублика группировка взяла под контроль почти весь преступный бизнес в районе. Ладил Степаненко и с главарями других группировок, был у них даже кем-то вроде идеолога. На совещаниях сидел по правую руку от самого Коли Яценко по кличке Хват, вора в законе и большого авторитета. В группировке Степаненко милиция имела своего человека Юрия Кузовкина по кличке Тузик, регулярно поставлвшего иформацию о готовящихся, либо уже состоявшихся преступлениях. Информация была так себе и часто не подтверждалась. Тузик был неавторитетным вором, шестеркой и ему мало доверяли. В милиции он значился как Туземец. Странная кличка агента. Тузик был таким же туземцем, как, к примеру, абориген острова Новой Гвинеи членом палаты лордов. Четыре года назад Кузовкина взяли на мелкой квартирной краженке, но, учитывая, что он уже имел две судимости за кражи, светило ему по меньшей мере года четыре, никак не меньше. Тузик же недавно переболел двухсторонним воспалением легких и понимал, что попасть в лагерь с его слабыми легкими, верная смерть. Потому очень охотно согласился работать на милицию.

Сейчас Вадим на конспиративной квартире ждал прихода Кузовкина. Прежде он с ним никогда не встречался. С Туземцем работали оперативники Заельцовского РУВД. Сидельников посмотрел на часы. Полчаса четвертого. Агент опаздывал на полчаса. Не случилось ли с ним чего. И в это время в дверь раздался условный стук.

Кузовкин оказался высоким худосочным мужиком с худым нервным лицом. Кличка Тузик ему удивительно шла. Неряшливый, лохматый, обросший недельной щетиной, он очень походил на бездомного беспородного дворнягу. Впрочем, кличка Туземец ему тоже шла.

— Привет, начальник! — пробасил он, ощерив темные, никогда не видевшие зубной щетки зубы. — Я тут того, этого… Проспал чуток. Извини. Вчера Бугай подмешал мне в пиво какой-то дряни. Ну я и того, этого… всю ночь почту гонял.

Вадим поздоровался, представился и попросил Туземца рассказать о причинах убийства Бублика, что говорят об этом в группировке.

— Что говорят? — Кузовкин энергично почесал затылок. И этим ещё больше стал походить на Тузика. Так дворняга пытается нескрести надоедливых блох. — Дак того, этого… Разное говорят, начальник.

— Мог его убить кто-то из своих?

— Исключено, начальник, — категорически ответил Кузовкин. — Папа был авторитетом, его все любили.

— Тогда может быть кто-то из других группировок?

— Нет, — замотал головой Тузик. — Он со всеми был в корешах. Братва говорит, что это дело рук залетных.

— А что за причина?

Кузовкин, прежде чем ответить, вновь долго чесал затылок.

— Точно не знаю, но говорят, что Бублик обещал навести большой шухер.

— В каком смысле?

— В смысле устроить кое-кому подлянку.

— Это касалось кого-то из местных?

— Вот чего не знаю, начальник, того не знаю, — развел руками Кузовкин. — У тебя бутылки пивка случайно нет?

— Случайно нет. А кто знает?

— Дак того, этого… Те, кто знает, мне не докладали, начальник, — вновь ощерился Кузовкин. — А чая у тебя нет? А то голова, что качан, ни хрена не соображает.

— Нет. А другие паханы могут знать?

— Наверное, — пожал плечами Тузик. — Говорят, что Бублик на сходняке авторитетов заявлял устроить кипеш.

— Когда это было?

— Недели две назад.

— Что тебе ещё известно об этом?

— Больше ничего, начальник.

— Хорошо. Можешь идти.

Кузовкин медленно встал и, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, просительно проговорил:

— Мне бы аванес, начальник. А то меня вчера Бугай всего обшмонал. Здоровый падла. Издевается.

— Сколько?

— Дак того, этого… Мне бы сотнягу.

Вадим достал сотенную купюру, протянул Кузовкину.

— Вот, возьми.

— Порядок, начальник! — сразу повеселел Кузовкин. Молниеносно выхватил сотенную и спрятал в карман. Острый кадык на его тонкой жилистой шее пару раз дернулся в предвкушении похмелья. — Покедова! — Он пулей вылетел из квартиры.

После ухода Кузовкина Сидельников долго размышлял над полученной от него информацией. Несмотря на её скудность, было ясно, что Степаненко обладал какой-то серьезной информацией и намеревался либо использовать её в своих целях, либо обнародовать. Знает ли кто, что это была за информация? Если кто и знает, то это может быть лишь Хват. Ведь недаром на сходках Бублик сидел по правую от него сторону.

Сидельников решил встретиться с Геной Яценко и обо всем перетолковать. Почему Гена, а не Геннадий? Вадим не знает, что у него там в метриках, а в паспорте собственными глазами видел, так и записано: «Гена Иванович Яценко». Кроме шуток. То ли родители Яценко были большими чудаками, то ли он сам к шестнадцати годам стал таким оригиналом, что пожелал до конца дней своих оставаться Геной, но факт есть факт.

Люди, далекие от юриспруденции вообще и от работы милиции в частности, считают, что арестовать главаря преступной группировки проще паренной репы. Еще и возмущаются: «Продались менты авторитетам! Как есть продались, Ведь знают же всех главарей наперечет. Тогда почему медлят, почему не арестовывают? А потому, что продались!» Сидельников же по собственному опыту знает — насколько это трудно сделать. Знать — одно, а доказать вину — совсем даже другое. Во-первых, братва ни при каком раскладе не сдаст своего пахана, не даст против него показаний. Во-вторых, если оперативникам и удастся собрать на него достаточные доказательства, то его «сынки» выставят целую армию подставных свидетелей, которые с пеной у рта будут утверждать, что обвиняемый не мог находится на месте преступления, так как в это время был на годовщине свадьбы троюродного племянника. Недавно Верхъовный суд Италии оправдал всех главарей «Коза Ностра». По мнению нашего воинствующего обывателя — члены суда поголовно куплены мафией. Но причина более чем тривиальна — у суда не хватило доказательств, а те, что были, уничтожены полчищами лжесвидетелей. Вадим с ребятами пробовал прищучить того же Яценко, но эта попытка кончилась полным провалом. Хват имеет в городе пятикомнатную квартиру в двух уровнях, за городом — «пятизвездочный» коттедж со всеми удобствами, разъезжает на шестисотом «мерседессе». Все это, как он утверждает, куплено им на доходы вполне легальной фирмы «Ксения», занимающейся поставкой бижутерии. Яценко и налоги платит исправно в установленный срок. Нет, такого голыми руками не возьмешь.

Зная, что Хват днем обычно находится в офисе фирмы, откуда и руководит своим преступным сообществом, Сидельников позвонил его референту, назвал свою фамилию и попросил к телефону Яценко.

— Гена Иванович в курсе вашего звонка? — спросила референт довольно мелодичным голосом.

— В каком смысле? — не понял Вадим.

— Он знает, что вы должны ему позвонить?

— Нет, но… — начал в замешательстве Сидельников, но референт его перебила:

— В таком случае, очень сожалею, но Гена Иванович занят. Вы оставьте свои данные, я вам обязательно позвоню, как только он освободится.

Подобного развитя события Сидельников явно не ожидал. Вот так вот, скоро к воровскому авторитету надо будет записываться за неделю на прием. Разозлися.

— Вот что, дамочка, — раздраженно проговорил, — Если вы считаете, что у меня много свободного времени, то очень ошибаетесь! Скажите своему боссу, что с ним хочет переговорить майор милиции Сидельников из управления уголовного розыска. Как поняли?

— Извините! Одну минутку, — пробормотала референт, а ещё через несколько минут Вадим услышал недовольный голос её шефа:

— Яценко слушает.

— Здравствуйте, Гена Иванович! Вас беспокоит Сидельников.

— Юрка! Корефан! Когда приехал! — радостно взревел Яценко, да так, что Вадим был вынужден отстранить трубку от уха. — А что у тебя с голосом?

— Никакой я вам не корефан, Гена Иванович, а майор милиции Сидельников.

— Ах, это вы, — сконфузился авторитет. — Извините! Вадим Андреевич, кажется?

— Он самый.

— Здравствуйте, Вадим Андреевич! Неужто вы опять по мою душу? Хотите взять меня за эти… за жабры? Но только заранее предупреждаю — не получится. Теперь тем более не получится.

— Нет, я совсем по другому вопросу. Мне необходимо с вами переговорить.

— А о чем будет разговор? Или это секрет?

— Да нет, никакого секрета нет. Я по поводу убийства Степаненко.

— Что ж, в таком случае, приезжайте. Жду, — сухо и лаконично прогворил Хват и положил трубку.

Сидельников не виделся с Яценко пять лет, и, надо сказать, они не прошли для того даром. Как же он за эти годы раздобрел, стал гладким и ухолженным. Одет с иголочки в добротный твидовый пиджак, белоснежную сорочку с ярким модным галстуком. На безымянном пальце правой руки массивная золотая печатка, а на лице столько самодовольства, что его с лихвой бы хватило всем операм страны. Кроме шуток. А ведь этому Хвату уже ничего в жизни не надо, он достиг всего, чего желал. И Вадим почувствал, как в груди возбуждается черная энергия, закипает такая лютая злоба на всех этих Хватов, Сватов, Белых, Серых, Слонов и Носорогов, ставших вдруг хозивами жизни. Как же такое могло случиться, что эти козлы жируют, а учительница падает на уроке в голодный обморок? Кто довел страну и людей до такого состояния? Может быть и его хандра и апатия вовсе не из-за Светланы, а от бессилия что-либо изменить, как-то повлиять на ситуацию. Действительно, все их усилия напоминают мартышкин труд — они трудятся в поте лица, а этих паразитов становится все больше и больше.

Вадим с трудом взял себя в руки, нарисовал на лице добродушие, прошел к столу, протянул руку авторитету.

— Здравствуйте, Гена Иванович! И вы здорово изменились с момента нашей последней встречи.

— Здравствуйте, Вадим Андреевич! — Яценко привстал, пожал Сидельникову руку. Снова сел, откинулся на спинку кресла и, ослепительно улыбаясь, заранее приготовившись на комплимент, спросил: — Ну и как я вам?

— Сильно потолстели, — ответил Вадим, улыбаясь в ответ.

Лицо Хвата разом как-то потускнело.

— Да-да, вы правы. Расчебучило меня малость, — проговорил он обиженно. — Так что же вас интересует, Вадим Андреевич?

— Что вам известно об убийстве Бублика?

— Это не ко мне. Это к нему. — Хват воздел указательный палец, указав на потолок. — К Нему обращайтесь. Ему все известно. А мы… Мы сами теряемся в догадках. Кому это не угодил Юра Бублик? Он был таким душкой, со всеми умел ладить.

— Говорят, что он обладал какой-то очень ценной информацией?

— Кто говорит? — настороженно зыркнул на Сидельникова Яценко. Полное лицо его напряглось, стало злым, отстраненным.

— Многие. Я потом вам представлю развернутый список, Гена Иванович.

Яценко громко рассмеялся. Шутка Сидельникова ему понравилась. Лицо его смягчилось, подобрело, столо доверительным.

— Список это хорошо. — Просмеявшись, серьезно сказал: — Он, Бублик, был шибко большим патриотом. Помню, как он однажды сказал: «Ну и что, что я вор в законе. Это вовсе не мешает мне любить свою Родину. Я за неё кому угодно пасть порву».

— А при чем тут его патриотизм? — недоуменно спросил Сидельников.

— В нем-то как раз все и дело. Осенью прошлого года человек Бублика, специалист по гостиничным номерам, обшмонал в «Сибири» номер какого-то крутого и вместе с вещами забрал видеокассету — думал парнуха. А дома включил, а там тягомотина какая-то. Так у него эта кассета и валялась дома. А месяца полтора к нему в гости пришел Бублик. Выпили. Парень решил показать ему новый американский супербоевик, да перепутал кассеты и включил ту самую. Хотел заменить, а Бублик, как заорет: «Не трожь!» и к экрану будто прилип. Не досмотрев, забрал кассету и ушел. А после этого в него будто бес вселился, стал кричать, что в Москве все козлы, суки пархатые, что они давно предали Россию и распродают с молотка, что надо всем патриотам объединяться и спасать страну. Ну вот и, похоже, довыступался. — Хват печально вздохнул.

— А вы сами выдели эту кассету?

— Нет, Юра никому её не показывал. То ли боялся, то ли ещё чего.

— А о её содержании говорил?

— Нет. Лишь общие слова о предательстве и прочем.

— А что там и кто был снят?

— Тоже не говорил.

— А кто тот парень?

— Какой парень? — не понял Яценко.

— Тот, кто украл кассету?

— Ах, этот… Как же его? Мне Бублик называл его кликуху, но я запамятовал. Помню, что смешная какая-то… Постойте, кажется Бумбараш. Точно. Бумбараш.

Сидельников распрощался и покинул кабинет авторитета, намереваясь сегодня встретиться и поговорить в этим самым Бумбарашем. Тот наверняка видел хоть часть кассеты и сможет сказать, кто на ней изображен.

По милицейской картотеке он узнал, что вором по кличке «Бумбараш» был двадцатипятилетний Сергей Дежнев. Установив его адрес, Вадим отправился к нему домой. Проживал он вместе с матерью в так называемой Ельцовке, некогда рассаднике преступности. С трудом отыскал полуразвалившуюся деревянную лачугу Денжневых, по всему, доживавшую свою жалкую жизнь. На небольшой островок убогих домишек мощным фронтом наступали двух и трехэтажные особоняки новых русских. В доме он застал лишь мать Дежнева Марию Ивановну, пожилую женщину, со скорбным, давно увядшим лицом. Седая голова её была повязана черным платком. Узнав о причине визита Сидельникова, она горько расплакалась.

— Схоронили мы Сереженьку-то, гражданин хороший, — проговорила она, всхлипывая. — Вот уже неделю, как схоронили.

— А что случилось?

— Погиб в автомобильной аварии. Гонял, как оглашенный. Я ему все говорила: «Сереженька, не гоняй. Так ведь и до беды недалеко». Только разве ж они нас слушаются. Вот и накаркала я, старая дура, беду. О-хо-хо! Как теперь жить, ума не приложу. Один он у меня был. Больше никого нету.

— Где это произошло?

— Чего говоришь?

— Где случилась авария?

— Да тут недалеко, на проспекте Дзержинского, наспротив техникума.

Утром следующего дня Сидельников был в Дзержинском РУВД, где из материалов уголовного дела узнал, что полторы недели назад, Дежнев остановил свои «Жигули» напротив здания Электротехнического техника и открыл уже дверцу, чтобы выйти из машины, как в машину на полной скорости врезался КамАЗ, угнанный преступниками утром того же дня. Дежнев умер сразу же на месте. А двое парней выскочили из КамАЗа и скрылись. Установить их пока не удалось.

Вне всякого сомнения — это было убийство, замаскированное под автоаварию.

Вадим позвонил в отдел милиции Железнодорожного района и поинтересовался — заявлял ли кто им о краже из гостиницы «Сибирь» осенью прошлого года. Дедурный ответил, что такой записи в журнале регистрации заявлений и сообщений о совершенных преступлениях нет. В самой гостинице Сидельникову также сказали, что никто из проживавших в гостинице осенью прошлого года им не заявлял о краже из своего номера. Ниточка обрывалась. Что теперь делать, он откровенно не знал. Отрабатывая свою версию, он лишь подтвердил версию Димы Беркутова. Как там у него?




Глава шестая: Беркутов. Ну, блин, воще!


Мама рассказывала, что когда мне было года четыре, батин корефан дядя Боря спросил меня, кем я хочу стать. И я с достоинством ответил: «Бульдозеристом». Откуда я в четыре года откопал это слово, так и остается загадкой по сей день. Нет, у нас в деревне были трактористы. Мой родной дядя им был. Но стать трактористом меня почему-то не прельщало, а именно — бульдозеристом. Смех да и только. И я таки им стал. Не по профессии, а по сути. Определенно. Шпарю по жизни, будто еду на бульдозере по рытвинам, ухабам и кочкам, не признавая дорог и правил движения, тараня завалы и буреломы, убирая дерьмо за своими соотечественниками. И никто мне не указ, ни царь, ни Бог и ни герой. Да что там герой, когда даже собственная жена на меня махнула рукой. Вот таким вот придурком уродился. Кстати, о девочках, в смысле — о жене. Я и здесь не как все. Другие мужики чем дольше живут с женами, тем больше косят на сторону — а вдруг там что обломится. А я все больше и больше влюбляюсь в собственную жену. Это уже стало походить на анекдот. Где бы кто бы не завел разговор о женщинах, я тут как тут: «А вот моя Светлана…» Парни уже начали надо мной подтрунивать по этому поводу, даже Сережа Колесов. Колесов надо мной! Представляете каково мне с моим-то самомнением? И умом я все это понимаю, но стоит услышать, как кто-нибудь рассказывает что-то о своей жене, меня будто черт за язык дергает: «А вот моя Светлана…» Дурдом! Если процесс пойдет дальше, то к сорока годам я кончусь как личность. Определенно. Но самое прискорбное во всем этом то, что я вполне доволен жизнью и не помышляю ни о чем другом, даже по большому счету где-то счастлив, как может быть счастлив идиот на поминкакх другого такого же идиота. Словом, кругом, куда не посмотри, сплошной атас.

Как я и предполагал, установить потерпевшую, ставшую жертвой криминальной войны, вот уже десять лет бушующей на необъятных просторах нашей с вами, читатель, Родины, оказалось нетрудно. Стоило лишь отправить в райуправления её портрет, как мне на следующее же утро позвонили из Заельцовского РУВД и сказали, что это Нинка Кривоносова, недавно сменившая фамилию, а заоодно и имя и ставшая Нинэль Шаховой. Да, она не была машинистом землеройной машины, эксковаторщиком и даже, как ни странно, бульдозеристом, стать которым я мечтал едва научившись ходить. А работала она в ночном клубе со скромным названием «Полянка», прозванным в народе куда более оригинально — «Поганкой», и занималась тем, что каждый вечер входила на подиум и под одобрительные возгласы и улюлюканье возбудженных самцов демонстрировала свое спортивное тело, даже самые интимные его участки. У неё была шикарная сценическая кликуха — «Северное сияние». И смею заверить, что это уже погасшее «сияние» зарабатывала раз в пять больше машиниста шагающего экскаватора и раз в десять так любимого мной в детстве бульдозериста. Это не считая тех мани-мани, которые сунут ей под резинку почитатели её мускулистого тела. Да, чуть было не забыл её ночные рандеву со всякого рода пожилыми Бубликами и Кругликами. Словом, Нинка Кривоносова, она же Ниэль Шахова, она же мисс Северное сияние была весьма и весьма богатенькой бабенкой. Определенно. К сожалению, у неё уже все в прошлом. Вот такие вот в наше смутное время случаются парадигмы жизни.

Парни из Заельцовского управления сказали мне, что в этой самой «Полянке-Поганке» можно очень даже неплохо оттянуться. Но такой уж я человек, что не привык полагаться на слова, пока не проверю их практикой и личным опытом. Потому-то он у меня так богат. Короче, я решил сегодня же вечером отправиться в этот ночной клуб. Только не подумайте, что я желал оттянуться, поймать кайф или что-то в этом роде. Нет. На первом месте для меня всегда была, есть и будет работа, работа и ещё раз работа, а уж потом все остальное. Но у меня ещё свеже было в пямяти мое посещение ночного клуба «Сударушка», едва не закончившееся для меня весьма трагически, а потому один я в «Полянку-Поганку» идти не рискнул. Сначала хотел пригласить Сережу Колесова, но, подумав, решил этого не делать — начальство надо беречь от возможеных неприятных последствий. Верно? Решил предложить сей культпоход Юре Дронову. Есть у меня такой друг, в ФСБ работает. Между прочим, вот такой парень! Я его в позапрошлом году от смерти спас. Честно. А потом Юра ответил тем же и натурально спас меня и Сережу Колесова, когда нас нехорощие дяди собрались было расстреливать. Было дело. Но это я так, к слову, чтобы у читателей не создалось обо мне предвзятое мнение, как о каком-нибудь трепаче, необоснованно записавшимся в герои. Да, я натуральный простой российский герой и никогда из этого не делал большого секрета.

Так о чем это я? Ах, да. Позвонил Дронову и предложил составить мне компанию. Он недавно отправил жену и детей в деревню на вольные хлеба и потому я считал, что мое предложение будет воспринято им с радостью и воодушевлением. Но особого воодушевления я в его голосе не отметил, когда он сильно растягивая гласные, сказал:

— Да-а-а мо-ожно-о.

— А что так отвечаешь?

— Как?

— Будто я тебе предлагаю ограбить Центральное казначейство?

— Да ну тебя. Нормально отвечаю. Сегодня что ли?

— Нет, в августе будущего года. Что за вопрос, Юра? Я тебя не узнаю. И чем ты дольше работаешь в ФСБ, тем больше не узнаю.

— Трепач, — добродушно проговорил мой друг. — На твоем «Мутанте» поедем или на моих «Жигулях».

— Твои хроменькие да к тому же контуженные «Жигули» не для показательных выездок. Поедем на «Мутанте». Кстати, он передает тебе привет.

— Спасибо.

— На здоровье кушало огородно пужало.

— Ты, Дима, уже впадаешь в детство. Тебе не кажется?

— Я хоть куда-то впадаю, а вот ты, мне кажется, уже выпадаешь. В осадок. Определенно. Какой дурак тебя произвел в полковники, когда у тебя психология типичного прапорщика, не более того. Короче, форма одежды — парадная. Я заезжаю ровно в половине одиннадцатого. Как понял?

— Да понял я, понял, — без особого энтузиазма проговорил Юрий. — А что так поздно? Когда же спать?

— Это возмутительно! — с пафосом воскликнул я. — Как вам не стыдно, господин полковник, помышлять о каком-то презренном сне, когда наша с вами Родина изнывает от разгула преступности?! Спать будем потом, когда с нею покончим.

— А, ну если так, то заезжай.

Дронову в ФСБ не везло. Он весьма благополучно добрался лишь до майора, а потом застопорило, умудрился схлопотать два неполных служебных соответствия. Это с его-то самодисциплиной и отношением к делу?! Его непосредственный начальник оказаося козлом, шестеркой мафии. Но после того, как мы с ним разобрались, Юрке и покатило — за два года уже сменил пару погон. И вообще, мировой он мужик, скажу я вам. Мне здорово повезло с друзьями, надежные, как автомат «Калашникова». За ними, как за каменный стеной. Если бы все были таким, как Сережа Колесов и Юра Дронов, мы бы не только построили великую державу, мы бы весь мир поставили с головы на ноги. Определенно.

К дому Дронова мы с «Мутантом» подъезжали в полном молчании, каждый занятый своим. Он, как всегда, шарил по толпе машин фарами в поисках блондинки «Вольво», но они в этот вечер куда-то все запропостились, будто разом вымерли. Я же дожевывал остатки неприятного разговора со Светланой по поводу моего предстоящего позднего рандеву с ночным клубом «Полянка-Поганка» и его обитателями. Правда, я ей пытался запудрить мозги ночным дежурством. Но обойдя вокруг меня и пристально заглянув в глаза, Светлана со свойственной ей категоричностью сказала:

— Врешь! Опять отправляешься на поиски приключений.

— Светочка, мне совершенно непонятны твои инсинуации, — сделал я обиженное лицо. — Откуда такое недоверие к словам любимого мужа? Я этого не заслужил.

Но сегодня Светлана настроена была очень враждебно и ни мое врожденное обаяние, ни мое приобретенное красноречие не помогли. Расстались мы весьма и весьма прохладно. На прощание она сказала:

— Если ты совершенно о себе не думаешь, то черт с тобой. Но я не хочу оставаться вдовой в двадцать шесть лет.

Дожевав эти её слова и проглотив вместе с обидой, я немного успокоился. Ничего, завтра отрегулирую отношения с женой. Она у меня умница и все прекрасно понимает. Но иногда срывается. Не без этого. В это время мы с «Мутантом» подкатили к дому Дронова. Он уже нас ждал у подъезда.

Ночной клуб «Полянка-Поганка» располагался на Красном проспекте в здании бывшего клуба, принадлежавшего какому-то почтовому ящику. Но поскольку в последние годы большинство заводов, а почтовые ящики в особенности, переживали не лучшие времена, влачили нищенское существование и содержать клубы и, тем более, поддерживать в них жизнь были уже не в состоянии, а потому этот клуб, как и многие другие, был передан в аренду новым хозяевам жизни. Те, после соответствующей реконструкции, открыли здесь ночной вертеп.

Мы с Юрием прошли в большой зал, под завязку забитый любителями острых ощущений, шибко желающими оттянуться и по возможности споймать кайф. Свободных столиков не было. Подобное моим планом предусмотрено не было. Я на какое-то время даже растерялся.

— Что будем делать? — спросил Юрий с надеждой, что сегодня ему ещё удастся выспаться.

— Что-нибудь придумаем, — ответил я, шаря по залу опытным вглядом. Но вот он уперся в солидную фигуру пожилого толстого господина в форменной одежде, стоящим здесь живым монументом рыночной вакханалии и морального беспредела. Метрдотель! От-то мне сейчас и нужен.

— Одну минутку, — сказал я своему другу и, разрезая толпу, будто атомный ледокол материковый лед, прямиком направился к метрдотелю. Приблизившись на интимное расстояние, я ухватил позолоченную пуговицу его фирменного сюртука, притянулся к его уху и очень доверительно сказал:

— Шеф, нужен столик для меня и моего друга.

Он скользнул по моему лицу профессиональным взглядом и голосом вурдалака из-под надгробной плиты произнес:

— Сожалею, но мест нынче нет.

— Я конечно дико извиняюсь, но только ты, дядя, кажется меня не понял. Повторяю для особо непонятливых. Мой друг прибыл к нам в город на очень непродолжительные гастроли и Круглый попросил организовать его досуг на самом высоком уровне. Теперь понял?

— А кто такой Круглый? — озадаченно спросил метрдотель, опасливо закосив глазом в сторону Дронова.

— Будем считать, дядя, что ты этого не говорил, а я этого не слышал. Если завтра я скажу, что метрдотель столь почтенного заведения не знает кто такой Сеня Круглый, полгорода будут в лежку от смеха. Тебе это нужно?

— Но у нас действительно… Вы ведь сами видите, — в замешательстве проговорил метрдотель. Полное лицо его утратило монолитность, стало дряблым и растерянным.

И это было хорошим признаком. Необходимо было развить и, как говорил первый и последний президент Союза Свободных, этот шут гороховый, углубить инициативу.

— А ты знаешь, дядя, сколько будет после этого желающих взорвать ваш клоповник вместе с содержимым? Не знаешь? Так я тебе скажу. Очередь будет до самой Обской набережной. Щёб я сдох, ежели вру. Скажи, тебя прельщает подобная перспектива?

И метрдотель окончательно сдался. Теперь передо мной стоял совсем пожилой человек, обремененный подагрой, одышкой, несварением желудка, геморроем и другими сопутствующими его возрасту болячками, мечтавший лишь скопить денег, чтобы обеспечить последние дни своего пребывания на этой некогда веселой, но в последнее время ставшей такой чужой и враждебной планете. Мне даже как-то стало его жаль. Определенно.

— Вообще-то можно накрыть дежурный столик, — проговорил он нерешительно. — Но об оплате сами будете договариваться с официантом.

— Ноу проблем, шеф. Заметано. Да ты, дядя, мировой мужик! — воскликнул я и пощекотал метрдотелю его жирные бока.

Он несолидно хихикнул и кокетливо проговорил:

— Ну зачем вы так. Не надо!

Из этого я сделал вывод, что в его сексуальном прошлом было не все так безоблачно, как могло показаться на первый взгляд.

Через пять минут стол был накрыт и мы с Юрием уже сидели за ним и присматривались к окружающей действительности. Особого плана у меня не было. Но я был почему-то на сто процентов уверен, что события сами меня найдут. Так уже было не раз. Этот не должен стать исключением. Официанту я сказал:

— Значица так, ковбой. Все что мы тут с другом съедим и выпьем, я плачу по прейскуранту и пятьдесят процентов от этой суммы сверху — тебе. Лады?

— Спасибо! — задохнулся он от избытка благодарности, а его блеклые серые глаза загорелись алчным светом. Но после того, как я заказал триста грамм водки и по мясному салату, он заметно скис и, потеряв к нам всякое уважение, поплелся выполнять заказ.

— Ну и что мы будем делать? — спросил Дронов.

— Не бери в голову, Юра, расслабся. Что ты все о делах да о делах.

— Ты, что же, ради этого балагана меня сюда и пригласил? — он кивнул в сторону подиума.

— Скучный ты человек, Дронов. Сухарь и педант. Нет в тебе романтики новизны.

— В гробу бы я видел такую романтику.

— Вот я и говорю. А ты попробуй посмотреть на все это глазами Наташи Ростовой.

— Кого, кого?! — удивился Юрий.

— Наташи Ростовой, дубина. Представь, что все эти мужчины: основательные кавалергарды, невозмутимые драгуны, солидные уланы, лихие гусары только-что вернулись из дальнего военного похода и ещё не успели стряхнуть с себя пыль дорог и остыть от пламени войны. А эти женщины — их жены и возлюбленные, с тревогой и надеждой ждавшие их возвращения, И вот они встретились здесь, в этом переполненном светлом зале. Им весело и хорошо вместе. Не порть им, Юра, настроения.

— Ну ты, Дима, даешь! — рассмеялся Дронов. — Ты никогда не пробовал писать стихи?

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что они бы у тебя наверняка получились. А я вот смотрю вокруг и вижу хари воров и рекетиров, морды хапуг и казнокрадов, мурло взяточника.

— В таком случае, закрой глаза. откинься на спинку кресла и представь что ты совершенно один в этом полуночном мире. Не волнуйся, она не пройдет мимо нас.

— Кто?

— История, мой друг. История.

— А тебе не кажется, что это уже попахивает манией величия?

— Я не об этой истории, дубина. Хотя и о ней — тоже. Еще ни одна история, возникшая в радиусе полумили от меня, не прошла мимо. Так что, надейся и жди. И вообще, что-то ты сегодня слишком разговорчив, не даешь сосредоточиться.

— Все, умолкаю, шеф, — усмехнулся Дронов.

В зале гремела музыка. Маленький эстрадный оркестр старался вовсю, наяривая рок-н-ролл. Особенно усердствовал саксофон, так орал, визжал и хохотал, что ноги под столом непроизвольно пришли в движение. И эта музыка, и этот оркестр будто пришли из моей молодости и это было волнительно и где-то по большому счету приятно.

По нарастающему возбуждению зала мы с Дроновым поняли, что приближается кульминация сегодняшнего вечера — на подиум вот-вот должны выйти сибирские красавицы. Нет, чтобы там не говорили, а в мире ещё ничего лучше русской, а в особенности сибирской женщины не придумано. Определенно. Я не имею в виду тех, кто косит под американок там, француженок, немок. Те просто мартышки. Я говорю о настоящих русских женщинах, ощущающих свою родство с Матушкой Россией. Эти и любого мужика на полном скаку остановят, скрутят и бережно донесут до самого супружесткого ложа. Они скромны, терпеливы и невзыскательны. Удели им чуточку внимания и любви, и они будут верны вам по гроб жизни. Знаю, что многие из тех, кто выйдет сейчас на этот подиум по своей сути такие же. Просто жизнь стала такой сволочной, что заставила их зарабатывать хлеб свой насущный таки позорным способом. Андрюша Говоров мне все уши просвистел, утверждая, что все мы созданы Космическим разумом и что все земные процессы управляются сверху. Не знаю, может быть он и прав. Но если это так, то русская женщина — лучшее творение Космического разума. Факт.

Смолкла музыка. На сцену выскочил маленький, смешной и очень подвижный субъект в клетчатом пиждаке и, часто взмахивая крохотными ручками, закричал:

— Дамы и господа! Дирекция и весь коллектив нашего клуба рады приветствовать вас у себя и желают вам весело и приятно провести время. Очаровательнейшие девушки нашей труппы полностью присоединяются к этим пожеланиям. А теперь разрешите объявить: на сцену вызывается несравненная и бесподобнейшая мисс Сибирский Характер. Аплодисменты, пожалуйста.

Грянули дружиные и восторженные аплодисменты. Юркий субъект тут же изчез. То, что после него появилось на сцене, трудно описать. Ё-маё! Вот это гренадерша! В ней было больше плоти чем смысла. Всего так много и все такое большое! И главное — ни грамма жира. Тело её было настолько ядреным и упругим, что напоминало крепкое наливное яблоко, что, казалось, кусни и тут же брызнет спелый сок. Уф! Рождает же природа этакое! Не помню точно у кого, то ли у Хоменгуэйя, то ли у Ремарка была вот такая великанша, которая этой самой выдергивала гвозди, приводя тем самым в неописуемыйй восторг мужиков. Уверен, наша бы гренадерша заткнула ту великаншу за пояс. Мисс Сибирский Характер прошлась взад-вперед по подиуму. Тот дрожал, скрипел и визжал под её поступью. Публика неистовствовала. Девушка сдернула с себя лифчик и небрежно забросила его куда-то за сцену. Но груди от этого нисколько не изменили форму.

Неожиданно гренадерша легко спрыгнула с подиума и прямиком направилась к нашему столику. По её маслянному взгляду вавилонской блудницы, устремленному прямо на меня, я понял, что никто иной, а именно я стал объектом её пристального внимания.

Ну, блин, воще! Я откровенно запаниковал, потому, что, хоть убейте, ничего не понимал в происходящем. Определенно.

Проходя мимо соседнего столика, девушка одной рукой легко подхватила кресло, приставила к нашему столику, села и, насмешливо глядя на меня, сказала:

— Здравствуйте, господин мент!

От этих её слов у меня натурально отпала челюсть. Точняком. Язык прирос к гортани, а в мозгу что-то щелкнуло и он напрочь отключился. Нет, в нем ещё сохранились какие-то неясные воспоминания. Я, к примеру, помнил, что я именно тот, кем меня только-что назвала эта бесподобная стальная мисс, что я женат и у меня недавно родилась дочь, которая по первым задаткам может вполне вырасти в этакое вот чудо. Даже фамилию свою помнил. А вот почему и с какой целью оказался в этом густонаселенном зале — напрочь забыл. И очень от этого мучился.

Видя, что меня здорово коротнуло, Дронов решил взять инициативу в свои руки.

— А отчего вы решили, что он мент? — спросил.

Но мисс Сибирский характер даже не удостоила его взглядом. Он для неё не существовал. Все её внимание было сосредоточено на мне.

— Не желаете ли, господин мент, отведать моего тела? — просто и доверительно предложила она. Она приподняла ладонями снизу свои мощные груди, будто решала — какую из них всучить мне первой, а какую оставить на потом. Эти громоздкие штуковины, каждая не менее пяти кг нетто, вели себя нахально и вызывающе, откровенно пялились на меня и подрагивали от нетерпения. Мне даже показалось, что темный глазок левой подмигнул мне, как бы говоря: «Ну что, мент? Так ли уж крепки твои морально-волевые качества?» Мистика! И я понял, что начинаю сходить с ума. От этой тупиковой ситуации в моем мозгу теперь пискнуло и я стал осозновать себя личностью, правда, очень ущербной, но личностью, понял — почему здесь оказался. В голове спонтанно родился большущий вопрос: «Как, каким образом нас вычислили? Ведь о том, что мы собираемся в этот клуб, я никому, кроме Дронова, не говорил?» В это время услышал голос своего друга:

— Девушка, я кажется задал вам вопрос. Почему вы не отвечаете? — Вид у него был растерянным, даже обиженным, вероятно оттого, что мисс не удостоила его вниманием.

Но она и на этот раз его проигнорировала. Продолжая смотреть на меня масленным взглядом, она облизнула свои полные ярко-малиновые губы, проворковала:

— Ну, так как?

Обретя способность говорить, я тут же не упустил возможность этим воспользоваться:

— Но тебя нет в меню, дорогуша. Я его внимательно изучил. А я привык строго по меню. Боюсь отравиться какой-нибудь гонореей.

— Обижаете, господин мент! — надула губки мисс «Нахальные сиски» и слегка помассировала свои груди, как бы говоря, что такой товар не может в принципе быть подпорченным. — У нас все стирильно.

— Так почему вы все же решили, что мы менты? — сделал последнюю отчаянную попытку привлечь к себе внимание девушки Дронов.

Она вновь облизнула свои соблазнительные губы и повторила вопрос:

— Ну так как? — В её карих, слегка раскосых глазах теперь полыхал яростный и страстный, как сама жизнь, призыв к совокуплению.

Ни фига, блин, заявочки! Уф! Подобный взгляд и мертвого из могилы поднимет. Определенно. Что это ещё за опыты на живом человеке?

— Я, милая, плачу строго по прейскуранту. Побочные расходы моим бюджетом не предусмотрены.

— Ах, вы об этом. Не беспокойтесь, господин мент, все уже оплачено.

И только тут я, наконец, все понял. И появление этой «малышки» возле нашего столика, и её довольно странное, но, вынужден согласиться, заманчивое предложение. Все. Я был кем-то узнанным в этой «Подлянке», и этот кто-то в знак особого ко мне расположения прислал мне в подарок эту мисс «Железная задница». Точно! И я стал шарить заинтересованным взглядом по залу в поисках того, кто мне был нужен. И очень скоро я его нашел. Рядом с пожилым метрдотелем, растерявшим весь свой прежний лоск от краткого общения со мной, я увидел… Провалиться мне на месте, если это не Гена Зяблицкий со смешной и несолидной кличкой Тушканчик. Мы с Сережей Колесовым восемь лет назад за этим Тушканчиком пару месяцев по всем городу гонялись, Взяли мы его на Золотой горке в доме матери после очередного грабежа. Отношения у меня с ним были теплыми, почти дружескими. Он даже написал мне несколько писем с зоны, «Дмитрий Константиновым, оглядываясь на прожитую жизнь, я не перестаю себе удивляться — я подчистую спалил лучшие свои годы! И на что? А ведь с моим умом и моими талантами я мог прожить их весело и красиво, а главное — с пользой для страны и общества. „Ведь я мог дать не то, что дал, что мне давалось ради шутки“ Вот таким интересным типом был этот гопстопник. Но сейчас в смокинге с бабочкой его трудно было узнать. О времена! О нравы! Он смотрел на меня и улыбался в тридцать два зуба.

Я помахал ему рукой. Он воспринял этот жест, как зеленый сигнал светофора и вприпрыжку побежал к нашему столику.

— Дмитрий Константинович, какими судьбами! — воскликнул он, распахивая руки, будто намеревался объять необъятное. — Здравствуйте! Рад, очень рад нашей встрече!

При его появлении «гренадерша» почтительно встала. Тушканчик едва доходил ей до подбородка.

— Привет, Гена! Никак не ожидал тебя встретить, такого молодого и красивого. Тебе восьмерик давали?

— Освободили досрочно за особые заслуги перед Отечеством, Дмитрий Константинович! — радостно объявил Зяблицкий. — Я уже два года, как на воле.

— С чем тебя и поздравляю! И кем же ты тут служишь?

— Директором, Дмитрий Константинович, — скромно ответил Тушканчик и отчего-то грустно вздохнул.

— Ну, ты, блин, даешь! — искренне удивился я, хотя в наше время уже пора привыкнуть ко всем этим метаморфозам. — Ты что, нашел клад или откопал золотую жилу?

— Это все не мое.

— А чье?

— Хозяина.

— А кто хозяин?

— Бублик. То-есть, я извиняюсь, Степаненко. Это он меня взял на должность. Вы, очевидно, по поводу его… здесь.

— По поводу, по поводу… А это, значица, твой подарок? — кивнул я на «гренадершу». — Я правильно понял?

— Да, — закивал Зяблицкий. — Это одна из наших лучших девушек. Помниться, вы были большой любитель этого.

— У меня все в прошлом, дорогой.

— Значит, отказываетесь? Я вас правильно понял, Дмитрий Константинович?

— Вот именно.

После этих слов нахальные сиськи все время внимательно следившие за мной возмущенно затряслись. Не было ещё случая, чтобы от их услуг кто-то посмел отказаться. Я даже вынужден был закрыть глаза, чтобы не возбуждать плоть и не воспламенять воображение. А когда их открыл, то стал задумчиво рассматривать лепной потолок.

— Ступай, Зоинька, ступай, милая, — ласково проговорил Тушканчик и небрежно похлопал её по крутой заднице, а потом долго с сожалением смотрел ей вслед. Вновь грустно вздохнул и сказал:

— Извините, Дмитрий Константинович, но я не имел чести встречаться с вашим другом. Представьте, пожалуйста.

Ё-маё! Вот как круто изменилось время. Тушканичики заговорили, будто английские лорды. Чудеса в решете!

— Полковник ФСБ Дронов Юрий Валентинович, — сказал я небрежно.

От этого сообщения лицо бывшего грабителя засветилось верноподданнической улыбкой. — Рад! Очень рад видеть у себя столь высоких гостей! Буду считать за честь помочь органам всем, чем могу. Дмитрий Константинович, Юрий Валентинович, я приказал накрыть стол в моем кабинете. Пройдемте туда. Там обо все и потолкуем.

Мы с Дроновым переглянулись. Отказатья выпить и закусить на халяву ни я, ни он не решились.

А в кабинете Тушканчика действительно уже был накрыт обалденный стол. Я едва не офанарел. Натурально! Все как в лучших домах Лондона и Филадельфии вместе взятых. Определенно. Чего только на этом столе не было, каких разносолов! Буженинка, пастрома, окорок, черная и красная икра, осетрина, семга, мясо криля, овощи, фрукты, зелень и прочая, и прочая. Было даже мясо тушканчика. Шутка. А в углу на гриле подогревался шашлык на шампурах, распространяя совершенно убийственный запах. Вот как нынче живут бывшие грабители тушканчики. Такой стол на мою зарплату и даже зарплату Дронова не организуешь. Нет, можно один раз, а после весь месяц сосать лапу.

— А ты, Гена, неплохо устроился, — кивнул я на шикарный стол.

— Ну так, — самодовольно рассмеялся Тушканчик. — Стараемся, Дмитрий Константинович.

Это он передо мной хвост распушил. Хочет показать каким он стал крутым и счастливым. А мне вся эта чухня по барабану. Меня вполне устраивает и мясной салат.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — проговорил хозяин и указал на кресла с высокими спинками, похожие на авиационные.

Мы с Юрием сели. Зяблицкий мелкими шажками засеменил к бару.

— Что желаете пить? Виски? Коньяк? Водку?

Мы с Дронов переглянулись.

— Водку? — спросил я друга. Он кивнул. — Мы желаем пить водку, — сказал я Тушканчику.

Тот достал из бара красивую бутылку водки «Отечество» и с гордостью водрузил её на стол, отвинтил пробку, наполнил рюмки, поднял свою и сказал с выражением, будто читал стихи Александра Сергеевича:

— Я предлагаю выпить за встречу! И за то, чтобы отныне мы встречались только за таким вот столом!

— Это уж как масть пойдет, — усмехнулся я. — Не гони, Гена. Давай сначала о деле. А уж потом… Как говорится, кончил дело, гуляй смело.

— Как прикажите, Дмитрий Константинович, — тут же согласился Заблицкий, ставя рюму на стол. — Я весь внимания.

— За что убили твоего хозяина?

— Я весь в догадках, Дмитрий Константинович. Ума не приложу — кто это мог с ним так? Федор Степанович был милейшим человеком, мягким, коммуникабельным. У него в принципе не могло быть врагов.

— Позавчера вечером он был в клубе?

— Да, конечно. Он принимал друзей.

— Каких друзей?

— Я их не знаю, никогда прежде не видел.

— Они из блатных?

— Н-нет, не думаю, — не совсем уверенно ответил Заблицкий. — Скорее, совсем наоборот.

— В каком смысле — наоборот?

— Судя по их выправке и всему прочему они могли быть из вашего ведомства, Юрий Валентинович, — почтительно проговорил Тушканчик, обращаясь к Дронову.

— О чем между ними шел разговор? — спросил я.

— Я не в курсе. — Левый глаз Заблицкого сильно закосил.

«Врет!» — сразу понял я. Эту любопытную особенность я подметил у него ещё восемь лет назад — когда Тушканчик врал, то левый его глаз начинал здорово косить. На этом я и раскрутил все его грабежи. Он потом обижался, что я повесил на него даже лишиний.

Я весело и даже где-то картинно рассмеялся.

— Что, я сказал что-то смешное? — обеспокоился Зяблицкий, шныряя по сторонам крапленным взглядом.

— Да уж смешнее трудно придумать, — продолжал я смеяться.

— Не понял? — ещё больше забеспокоился мой бывший клиент.

Я оборвал смех и посмотрев на него тучным взглядом, раздраженно сказал:

— Не надо, господин Соврамши, принимать нас за валетов и вешать лпшу на уши. Ваш левый глаз этого не позволит.

— Ах, это, — окончательно сконфузился Зяблицкий и густо покраснел. — Извините.

— Наши привычки, Гена, что родимые пятна — от тех и других трудно избавиться. Или я не прав?

— Вы возможно конечно, Дмитрий Константинович, — залопотал Тушканчик. — Но только, извините, я дейстьвительно не того. Честное слово!

Я видел, что он сильно напуган. Так напуган, что ни при каком раскладе не скажет нам правды. Он, вероятно, считает, что только стоит ему её сказать, как его тут же постигнет участь хозяина.

— А как они выглядели?

— Кто? — уставился он на меня совершенно тупым взглядом.

— Слушай, Тушканчик, не коси по идиота! — начал я заводиться. — Гости Бублика? Как они выглядели?

— Обыкновенно выглядели. Да я и видел-то их мельком. Можно даже сказать — совсем не видел.

— Бублик ушел вместе с ними?

— Да.

— Нинку Кривоносову он забрал?

— Кого, простите?… Ах, вы имеете в виду Шахову. Да. Так точно. Федор Степанович просил подготовить лучших наших девочек, но взял лишь Шахову. Видно, его гости от услуг наших девочек отказались. Вероятно, по идейным соображениям, — попробовал пошутить Зяблицкий, чтобы хоть как-то снять тезавшее его рнапряжение, и захихикал. Но получился полный конфуз. Издаваемые им звуки скорее походили на жалобное мяуканье котенка, потерявшего титьку мамы кошки, чем на человеческий смех.

— Ты их провожал до машин?

— Кого?

— Папу Римского, идиот?! — взорвался я уже не в силах сдерживать эмоции.

Тухканчик вздрогнул, сжался весь, будто боялся, что я не выдержу и врежу ему промеж глаз.

— Ах, вы имеете в виду… Нет, не имел чести… Как-то так получилось… Занят был. — А левых глаз его куда-то вообще к хренам закатился. Вместо него на меня смотрело белое глазное яблоко все в красноватых отвратительных прожилках.

И я понял, что ловить нам тут больше нечего. Этот козел уже провел определенную работу со своим личным составом.

Пить мне с ним сразу расхотелось. Как я понял, Дронову — тоже. Мы, будто по команде, встали и вышли из кабинета. Пусть этот косой сукин сын подавиться своими деликатесами.




Глава седьмая: Командировка.


В девять утра следующего дня Калюжный был уже на Электродном заводе, В заводоуправлении в кабинете начальника техотдела за столом сидела миловидная шатенка лет тридцати пяти. Она строго и вопросительно взглянула на вошедшего.

— Здравствуйте! Я из транспортной прокуратуры. — Эдуард Васильевич достал служебное удостоверение, протянул женщине. — Вот, пожалуйста.

— Здравствуйте! — В её голосе прозвучало удивление, недоумение и настороженность одновременно. Что и говорить, появление работника прокуратуры никогда не вызывает положительных эмоций. Что верно, то верно.

Она взяла удостоверение, внимательно ознакомилась, даже сличила фотографию с оригиналом. Лишь после этого приветливо улыбнулась и, возвращая удостоверение, сказала:

— Очень приятно! А я начальник технического отдела завода Вершинина Любовь Ивановна, Чем обязана вниманию столь солидного учреждения? Что-то случилось?

— Я, Любовь Ивановна, по поводу смерти вашего предшественника Устинова Геннадия Федоровича.

— Ах. это. — Лицо Вершининой сразу замкнулось, стало строгим и официальным. — А отчего вас заинтересовала его смерть? Ведь несчастный случай с Устиновым, насколько мне помниться, произошел ещё ноябре прошлого года?

— В конце октября, — уточнил Эдуард Васильевич.

— Да-да, в конце октября. Правильно. Так отчего он вас только сейчас заинтересовал? Есть какие-то сомнения?

— Сомнения есть всегда, — ответил Калюжный уклончиво. — Его жена убеждена, что Устинова убили.

— Убили?! — очень ненатурально удивилась Вершинина и также ненатурально рассмеялась. — Ну, знаете ли! Впрочем, от этой весьма экзальтированной особы все можно ожидать.

— Вы с ней знакомы?

— Еще бы не знакома. Она после смерти мужа такую развила тут бурную деятельность, «раскрыла» целый международный заговор, — Вершинина вновь театрально рассмеялась.

— Вы её не любите, — равнодушно проговорил Калюжный, как окончательно для себя решенное.

— А за что её любить? — Лицо Любови Ивановны пошло красными пятнами. — Этой психопатке лечиться надо. А вы жалобы её проверяете.

— Почему вы решили, что я проверяю её жалобу?

— Для чего же вы в таком случае на заводе? — вопросом ответила Вершинина.

«В чем, в чем, а в отсутсвии логики её трудно обвинить. Что верно, то верно», — вынужден был согласиться Эдуард Васильевич.

— Скажите, Любовь Ивановна, каким человеком был Устинов?

— Под стать своей супруги, — тут же выдала Вершинина.

— В каком смысле?

— В самом прямом.

По её реакции Калюжный понял, что прежде Устинов с Вершининой не ладили. Очень даже не ладили.

— Может быть объясните?

— А что тут объяснять. Знаете, Эдуард Васильевич, есть люди, которые сами не живут по человечески, и другим жизнь отравляют. Устинов из таких. Такой зануда, что не приведи Господи.

— И в чем же выражалось его занудство?

— Шизофреник. То же, как и его супруга. «Заговоры» разоблачал. Организовал целую кампанию по «спасению завода». Ха-ха! — Глаза Вершининой мстительно сузились. — Вот и навыступался.

— Вы что имеете в виду?

Любовь Ивановна поняла, что сказала лишнее. Побледнела. Глаза выразили испуг.

— Да нет, это я так… Не обращайте внимания, — пробормотала в замешательстве.

И наблдая за её реакцией, Калюжный подумал с тоской:

«А может быть права Устинова — смерть её мужа вовсе не несчастный случай, далеко не несчастный случай? Только этого мне не хватало, как вляпаться в инсценированное убийство».

— Любовь Ивановна, а кем вы работали при Устинове?

Лицо Вершининой вновь стало строгим и официальным. Глаза недобро сверкнули.

— А при чем тут это? — спросила она с вызовом.

«Муж её у неё точно под каблуком. Очень даже под каблуком», — подумал Калюженый. Вершинина вызывала у него резкую антипатию, хотелось встать и уйти. Ему стоило немалых усилий побороть это желание.

— И все же?

— Ведущим инженером. Но потом была вынуждена уйти из отдела.

— Отчего?

— Из-за Устинова. Ему, видите ли, казалось, что я человек внешнего управляющего Петра Осиповича Самохвалова. Считал, что я специально заслана тем в отдела. Ха-ха!

— А это не так?

Лицо Вершининой вновь пошло красными пятнами, тонкие ноздри красивого носа гневно затрепетали.

— Разумеется — это не так. Я конечно симпатизарую Петру Осиповичу, как умному человеку, прекрасному организатору. Но это вовсе ничего не значит. Заслана в отдел! Только человек с больной психикой мог до такого додуматься.

Калужный невольно усмехнулся про себя.

«Похоже, что Устинов был прав. Очень даже похоже. Неспроста ты, дамочка, так раскалилась. Похоже, что у тебя во всем этом деле здорово рыльце в пушку. Вот именно.»

— А в чем суть конфликта между Устиновым и Самохваловым?

— А это вы у него спросите, — ответила Вершинина с вызовом.

— У кого? — не понял Калюжный.

— У Устинова. — Глаза Любови Ивановны стали совсем нехорошими.

Эдуард Васильевич невольно посочувствовал Устинову. Как же тот справился с подобной мегерой? Должно быть, он обладал сильными волевыми качествами, если смог выпереть её из отдела.

— Вам не кажется, Любовь Ивановна, что ваш ответ звучит несколько кощунственно?

До Вершининой, кажется, только сейчас дошло с кем она разговаривает и к каким для неё правовым последствиям может привести этот разговор. Опустила глаза, пробормотала покаянно:

— Извините! Сама не понимаю, как это у меня… Извините! Просто, накопилось тут, — она указала на то место, где по её тверждому убеждению должно находится сердце.

Однако, Калюный очень даже сомневался, что там у неё вообще что-то есть. Очень даже сомневался.

— Так все же в чем суть конфликта между Устиновым и Самохваловым, Любовь Ивановна?

— Я не в курсе, — ответила та и плотно сжала тонкие губы, давая понять, что больше себе не позволит, ничего не позволит.

Разговор с ней терял всякий смысл. Она все равно не скажет правды. Калюжный достал бланк объяснения, записал показания Вершининой. Она прочла, расписалась. Эдуард Васильевич попрощался и спешно покинул её кабинет.

Что же делать? Устинов возглавлял общественный комитет по спасению завода. Его жена в жалобе упоминала некую Людмилу Гладких, верную помощницу Устинова и свидетельницу всех «чинимых на заводе безобразий». Именно с ней Калюжный и решил встретится. Но в плановом отделе, где Людмила Гладких прежде работала, начальник отдела Валентина Матвеевна, дородная пожилая женщина сказала, что Людмила вот уже две недели , как уволилась.

— А почему она уволилась? — спросил Калюжный.

Лицо начальницы стало испуганным, глазки беспокойно забегали.

— Я неправильно выразилась. Ее уволили.

— За что же её уволили?

— За систематическое нарушение трудовой дисциплины, — ответила Валентина Матвеевна чуть не плача — до того у неё был разнесчастный вид. По всему, она была доброй женщиной и ей до сих пор было жалко девушку.

— И в чем же заключались эти нарушения?

От этого, казалось, простого вопроса Валентина Матвеевна совершенно растерялась.

— Ой, я не знаю, — беспомощно развела она руками, густо краснея и стараясь не встречаться взглядом с Калюжным.

— Как же так?! — удивился он. — Ведь она была вашей непосредственной подчиненной?

— Это все кадры. У них спрашивайте.

— Гладких живет в Линево?

— Да.

— У вас есть её адрес?

— Да, у меня где-то записано. Одну минутку. — И Валентина Матвеевна принялась выдвигать ящики письменного стола. — Вот пожалуйста. Протянула она бумашку с адресом Гладких. — Это третья девятиэтажка от въезда.

— Спасибо, — поблагодарил Калюжный, вставая. — Думаю, что наш разговор обязательно будет продолжен. А вы, Валентина Матвеевна, подумайте на досуге — за что все-таки была уволена Людмила Гладких.

— Я подумаю, — едва слышно и невнятно пообещала она.

На счастье Эдуарда Васильевича Людмила оказалась дома. Это была невысокая хрупкая молодая женщина с бледным, несколько анемичным лицом и большими тревожными карими глазами. На руках она держала ребенка лет двух, крепкого и ладного. Она вопросительно взглянула на Калюжного, приветливо улыбнулась.

— Здравствуйте! Вы ко мне?

— Здравствуйте! Вы — Гладких Людмила Сергеевна?

— Да, — кивнула она.

— В таком случае, к вам. Я из транспортной прокуратуры. Старший помощник прокурора Калюжный Эдуард Васильевич. Одну минуту, — он полез в карман за служебным удостоверением.

— Не надо, — остановила его Людмила. — Я и так вам верю. Проходите, пожалуйста.

Двухкомнатная квартира Гладких была скромно, но со вкусом обставлена. Везде чистота и порядок — чувствовалась заботливая рука хозяйки. Есть квартиры, в которых любой человек чувствует себя уютно и комфортно. Эта была именно из таких.

— Присаживайтесь, Эдуард Васильевич, — Людмила указала рукой на кресло. А когда Калюжный сел, спросила: — Вы, вероятно, по поводу убийства Геннадия Федоровича?

— А отчего вы уверены, что его убили?

— В этом не одна я уверена. Так считают все члены нашего комитета. Устинов кому-то очень мешал проворачивать свои грязные делишки. Кофе хотите?

— Не откажусь.

— Ага, я сейчас… Мама возьми Павлушу.

Из соседней комнаты вышла пожилая женщина, тихо поздоровалась с Калюжным, взяла у дочери внука и вышла. Людмила ушла на кухню.

«Отчего же я раньше даже не удосужился с нею переговорить? — подумал Эдуард Васильевич, глядя вслед хозяйке. — Может быть правы те, кто утверждает, что на подобной службе нельзя находиться более десяти лет? У человека, сталкивающегося с людскими бедами и несчастьями, постепенно отрафируются многие человеческие чувства. Существует даже целая научная база. Это, видите ли, защитный рефлекс нервной системы от постоянных перегрузок, Может быть. Очень может быть. Но, на мой взгляд, все зависит от самого человека. А для оправдания его несостоятельности и разгельдяйства можно придумать любую концепцию. Вот именно».

Вернулась Людмила с чашкой кофе.

— Вот, пожалуйста, Эдуард Васильевич, — она протянула ему чашку.

— А вы сами?

— Я пила перед вашим приходом. — Спохватилась. — А может быть вы пообедаете? — И видя нерешительность Калюжного, продолжала уже более уверено: — Нет, правда? Время уже обеденное. Я только-что сварила борщ. Соглашайтесь.

— Спасибо, не откажусь, — ответил Эдуард Васильевич, удивляясь самому себе. В квартире этой хрупкой женщины с ликом Богородицы он чувствовал себя так, будто попал к старым и добрым друзьям.

— Тогда пойдемте на кухню.

После обеда они вернулись в комнату.

— А ваш муж, он на заводе работает? — спросил Калюжный.

— Нет. Охраняет склад одной торговой фирмы.

— Хорошо получает?

— Да кого там, — махнула рукой Гладких. — Пятьсот рублей. При нынешних ценах это разве деньги. Верно?

— Верно, — согласился Калюжный. — Как же вы живете?

— Да так… Муж ведь получает пенсию. Он — «афганец». Да мамина пенсия. Так вот и выкручиваемся.

— Людмила Сергеевна, в чем суть конфликта между Устиновым и администрацией завода, почему был организован ваш общественный комитет?

— Это долгая история.

— Ничего, я не тороплюсь.

После несколько сбивчивого, но обстоятельного рассказа Людмилы Гладких, Эдуарду Васильевичу стала более или менее ясна картина событий, произошедших в последние годы на заводе.

Элктродный завод был построен в семидесятые годы рядом с Березовским месторождением каменного угля, не имевшему аналогов в мире по высокому содержданию в нем углерода. До этого Советский Союз был вынужден покупать электроды на Западе за валюту, причем, цены на них определяли западные фирмы. С открытием Березовского месторождения было решено построить Электродный завод. Он был возведен в рекордно короткие сроки. Рядом с заводом вырос и современный город для рабочих. Вскоре завод не только смог обеспечить электродами потребности страны, но и стал поставлять их на внешний рынок, сбивая тем самым цены иностранных фирм. Дела завода процветали. Каждый работник был обеспечен квартирой и имел стабильный хороший заработок. Но в период массовой приватизации для завода наступили мрачные времена. В стране резко сократились энергоемкие производства и, как следствие, — потребности в электродах. Но самое удивительное, что те предприятия, которые ещё остались, отчего-то предпочитали покупать их у западных фирм, хотя электроды завода были не хуже и намного дешевле. Сократился и внешний рынок. Произошло перепроизводство продукции — её некому было сбывать. Несмотря на отчаянное сопротивление дирекции завода и областной администрации, завод был объявлен банкротом и решением арбитражного суда на него был назначен внешний управляющий — Петр Осипович Самохвалов. Вскоре завод оброс всевозможными фирмами-посредниками, высасывающими из завода последние силы. Им за бесценок сбывались неликвиды, оборудование, часть готовой продукции. Это объяснялось заботой о рабочих — им надо было платить заработную плату. Хотя эта зарплата походила скорее на нищенскую подачку. В заводоуправлении постоянно толкались какие-то подозрительные типы со скользкими взглядами и дурными манерами. Все шло к полному краху огромного современного завода, жемчужине отечественной промышленности.

Геннадий Федорович Устинов прекрасно понимал, что за всем этим стоят могущественные силы, которым не может противостоять даже областная администрация. Все шло к тому, чтобы окончательно раззорить завод и продать его за бесценок, что называется, с молотка. Подобное уже не раз и успешно было проделано с Североникилем, Красноярским алюминиевым и другими предприятиями-гигантами. Тогда-то и объявятся новые хозяева завода. А может быть даже не они сами, а их подставные люди. Устинов, как мог, боролся с новым внешним управляющим, а когда понял, что его сил в этой борьбе явно недостаточно, организовал Общественный комитет по спасению завода, куда вошли многие люди, кому была небезразлична судьба родного завода. Если бы не этот комитет, завод уже давно постигла бы печальная участь остальных быть проданным за бесценок олигархам — этим новоявленным русским ротшильдам и роквеллерам.

Конечно, будущие хозяева завода, остающиеся пока в тени, не могли простить все это Устинову, мешавшему претворению в жизнь их планов.

— Так вы, Людмила Сергеевна, считаете, что Устинова убили именно из-за этого? — спросил Калюжный, когда Гладких закончила свой рассказ.

Она не определенно пожала плечами.

— Вполне возможно.

— Что значит — вполне возможно? Вы-то сами в этом убеждены?

Но вместо прямого ответа, Людмила сказала:

— Инженер отдела комплектации Евгений Огурцов случайно оказался свидетелем разговора между Самохваловым и одним из «фирмачей».

— Фирмачей?

— Так мы называем работников созданных Самохваловым фирм.

— Ясно. И о чем же был разговор?

— Об устранении Геннадия Федоровича.

— Что, так прямо говорилось о его убийстве?

— Я уже точно не помню, но смысл был именно таков. Вам лучше об этом расскажет сам Огурцов.

— А где мне его найти?

— На заводе. Он по прежнему работает в отделе комлектации.

— А кроме вас, он ещё кому-то рассказывал об этом разговоре?

— Не знаю, но не думаю.

— Почему?

— Такое не доверишь каждому. Мы с Женей были близко знакомы — учились в одном классе. И вообще, у нас с ним очень доверительные отношения.

— Понятно. — Во время всего их разговора Калюжному показалось, что Людмилу все время подмывало сказать что-то очень и очень важное, но она никак не решалась. Поэтому спросил: — Вы, кажется, хотели ещё что-то сказать?

Она бросила на него короткий взгляд, покраснела и после довольно продолжительной паузы проговорила:

— Нет. Все что знала, я уже сказала.

Но Огурцова на заводе Эдуард Васильевич не нашел. Никто не мог сказать и где его найти. Попробовал позвонить ему домой. Бесполезно. Его телефон не отвечал.

Калюжный решил побеседовать с работниками технического отдела. Но люди на его вопросы отвечали неохотно, боялись сказать лишнее. И он их понимал. Очень даже хорошо понимал. Завод был единственным источником их существования. Потерять работу никому не хотелось.

После поздки на завод Эдуард Васильевич откровенно растерялся. Что же теперь ему делать? Оснований для возбуждения уголовного дела по убийству Устинова у него было явно недостаточно. Но и оставить все как есть он теперь не мог. Нужно будет связаться с Искитимской территориальной прокуратурой. Может быть у них что есть по этому заводу.




Глава восьмая: Говоров. Новые обстоятельства.





Вечером, стоило мне выйти из прокуратуры, как я был подхвачен под руку своей Ксантиппой.

— Говоров, ты порядочный свинтус, — заявила Марина.

— В каком смысле? — спросил я отстраненно и попробовал было освободить руку. Но не тут-то было. Она держала её так, будто это было последнее, что осталось ей в жизни.

— Ты почему ушел из дома?

— Извини, дорогая, но ты очевидно заспала обстоятельства вчерашнего вечера? В таком случае я тебе их напомню. Ты мне указала на дверь и в совершенно ультимативной форме потребовала убираться. У меня не было альтернативы.

— Стоило ли обращать внимание на истерику неуравновешенной женщины? — она, будто дурачась, повисла у меня на руке и громко, ненатурально рассмеялась. Но вид её говорил, что ей совсем, совсем невесело. Лицо опухшее, подурневшее, глаза красные, наплаканные. Мне её было искренне, по-человечески жаль. Но… Но что случилось, то случилось и изменить уже ничего невозможно.

— Стоило. Истерики у тебя стали повторяться с прогрессирующей последовательностью. Как сказал когда-то Цицерон своему оппоненту Катилине: «Квоусквэ тандэм (до каких же пор)». Там где испробованы все средства, необходима хирургическая операцию. А потому, мы правильно сделали, разбежавшись.

— Прости, Говоров! Прости! Я исправлюсь! Я буду хорошей. Я буду паинькой! — проговорила Марина, продолжая смеяться. Только теперь этот смех больше смахивал на истерику. Факт.

— Прекрати! — строго сказал я, но это не возымело действия. У неё уже началось что-то вроде судорог от смеха.

— Черт знает что такое! — Я с силой выдернул руку и зашагал прочь, сопровождаемый её истеричным смехом. Я опасался, что она броситься за мной и прямо на улице закатит очередной скандал. Но этого, к счастью, не случилось. Отойдя на приличное расстояние, оглянулся. Марины нигде не было.

«А может быть это был всего-навсего её фантом?! — невольно подумал. Не дай-то Бог если общение со мной ему понравилось и он возобновит контакты. Воевать с фантомами я ещё не научился.

Утром следующего дня, придя на работу, я решил вызвать по телефону свидетельницу Виноградову, видевшую Степаненко и его гостей непосредственно перед убийством. Из её скудного объяснения, записанного Ромой Шиловым было трудно что-то понять. Я набрал её номер телефона.

— Алло! Слушаю, — раздался приятный и мелодичный женский голос.

— Вас беспокоит следователь Говоров из областной прокуратуры. Мне с вами необходимо побеседовать. Вы не могли бы подъехать?

Довольно продолжительная пауза.

— Я бы с удовольствием, но только у меня ужасно болит голова. Должно быть инфлюэнца. — Все это сопровождалось томным вздохом.

И эта «инфлюэнца», и этот вздох. Я мысленно представил обладательницу всего этого. Да, меня ждал нелегкий разговор с нею. С такими дамочками умеет разговаривать Дима Беркутов — легко и быстро ставит их на место. Я же совершенно не умею, не знаю с какого боку к ним подойти.

— Это надолго? — спросил.

— Что?

— Ваша инфлюэнца?

— Ах, не знаю, Это должно быть от всех этих переживаний. Просто ужас какой-то! — вновь вздохнула Виноградова и неожиданно предложила: — А знаете что, приезжайте вы ко мне. Я буду рада поближе познакомиться. — Голос её стал каким-то очень странным, вкрадчивым и воркующим.

— Поближе — это как? — наивно спросил.

— Узнаете, — рассмеялась она.

Я был несколько шокирован и озадачен её поведением.

— А как же ваша инфлюэнца?

— Ах, это… Я приму что-нибудь от головы.

— Хорошо, — сдался я. — Называйте адрес.

Она назвала. Я записал.

— Буду через сорок минут, — пообещал я и положил трубку.

Мой «шевроле» после разлуки с Марининой «вольво» бегал с превышением скорости. Как истинный француз, он был весьма легкомыслинен, любил смену впечатлений и терпеть не мог постоянства.

Ровно через сорок минут я уже жал пальцем на кнопку дверного звонка коттеджа мадам Виноградовой. И вот дверь распахнулась и я понял, что мои предположения относительно её внешности полностью сбылись. Передо мной стояла молодая женшина лет двадцати восьми — тридцати, пухленькая и примиленькая, в сильно декольтированном ярком шифоновом платье, таком воздушном, что больше напоминало пеньюар куртизанки эпохи Людовика Четырнадцатого. А её наивные зеленые глазки пятилетней девочки взирали на меня удивленно и одновременно разочаровано.

— Здравствуйте, Любовь Сергеевна! Разрешите представиться — следователь Говоров Андрей Петрович. Я вам звонил.

— Здравствуйте! — в замешательстве проговорила она. — А где этот… прежний?

Так вот в чем тут дело! Она ожидала нашего малыша богатырского телосложения Рому Шилова, готовилась к встрече, на что-то надеялась и, вдруг, на тебе — вместо ожидаемого богатыря, сына сибирской тайги, видит перед собой какого-то хилого интеллигента. Ей можно только посочувствовать. Как говориться, не только не тот, но даже и не Федот.

«Когда он научится представляться!» — с неудовольствием подумал я о своем друге.

— Вы очевидно имеете в виду нашего оперативного работника Романа Шилова? — спросил.

— Ну да. — кивнула она. — Прежнего?

— К сожалению, он не смог прийти, заболел, — печально вздохнул я.

— Заболел?! — удивилась Виноградова. Она вероятно была убеждена, что такие парни, как Шилов, застрахованы от любых болезней и напастей. — И что же у него?

— Ни за что не поверите. Ветрянка. Представляете?!

— Ветрянка?! — озадаченно переспросила она. — Но ведь ею болеют эти… дети?

Похоже, что мои слова она принимала за чистую монету. Святая простота!

— Вот такой он у нас феномен, Любовь Сергеевна. Совсем недавно переболел корью. Все мировые светила медицины в совершейнейшей панике.

— Надо же! — покачала головой Виногрдова. Образ моего друга в её сознании теперь окружался ореолом самой высокой пробы. Он будет приходить к ней зябкими и зыбкими ночами. А она будет протягивать свои белые руки и звать его из кромешной темноты: «Где ты, Рома, возлюбленный мой?! Умоляю, приди, заключи меня в свои могучие объятия! Моя юдоль без тебя превратиться в пустыню!» И я её по-человечески понимал.

— Любовь Сергеевна, если вы конечно не против, мы смогли бы продолжить нашу содержательную беседу у вас в доме, — сказал я.

— Ах, извините! — воскликнула хозяйка и зарделась словно красна девица. — Да-да, проходите, пожалуйста.

И я оказался в просторном холле, а из него вслед за хозяйкой прошествовал во вместительную залу, где предусмотрительной хозяйкой уже был накрыт стол на две персоны, в центре которого среди всевозможных закусок красовалась бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом. К сожалению, она ждала не меня, а Рому Шилова.

Перехватив мой взгляд, Виноградова смутилась, пробормотала в замешательстве:

— А я как раз собиралась позавтракать.

— Сожалею, что порушил вам режим.

— Может быть желаете? — она кивнула на стол, очевидно решив, что на безрыбье и рак — рыба.

— Разве-что чашечку кофе, — сказал я нерешительно.

И в считанные мгновения чашка с дымящимся кофе уже была в моих руках. «Мулинекс» гостеприимной хозяйки давно стоял на подогреве и дожидался своего часа. Выпив кофе и поблагодарив Виноградову, я раскрыл дипломат, извлек из него бланк протокола допроса свидетеля и принялся заполнять титульный его лист. Когда дошел до параграфа: место работы, то услышал беспечное:

— Не работаю.

— Так нигде и не работаете?

— А вы считаете, что я должна непременно где-то работать? — с вызовом спросила она.

По своей глупости я порушил тот хрупкий, едва возникший контакт между нами, а без него полноценного допроса не получится. Нужно было спасать положение.

— Ну что вы, Любовь Сергеевна, я вовсе этого не считаю, — одарил я её одной из своих самых приятных улыбок. — Впрочем, вы могли бы стать украшением любого салона, к примеру, высокой моды или современного искусства. Вы бы, на мой взгляд, очень эффектно смотрелись на фоне полотен дядюшки Пикассо или Малевича, в особенности его черного квадрата.

Ее ресницы широко распахнулись, а в зеленых глазах вспыхнул жгучий интерес к моей скромной персоне.

— Вы так думаете? — кокетливо проговорила она и состроила мне глазки. В чем, в чем, а в этом она была профессионалом. Потому-то и имеет такой коттедж и все прочее.

— Уверен. И все же, простите великодушно за мое любопытство, но каким образом вы все это содержите?

— Мой бывший муж после нашего развода дал указание своему банку ежемесячно перечислять мне определенную сумму.

— Значит, вы рантье?

— Какой еще… Я — женщина! — Виноградова гордо вскинула свой округлый подбородок.

— Я это заметил сразу, как вас увидел. А рантье — это человек, который получает постоянную ренту.

— Ну, вам виднее, — сказала она.

Когда титульный лист был наконец-то заполнен, я приступил, собственно, к самому допросу, спросил:

— Любовь Сергеевна, вы хорошо были знакомы с вашим соседом Степаненко?

— Не так. чтобы… Встречались иногда, здоровались. Мне он всегда казался солидным, порядочным и приятным во всех отношениях мужчиной. А правду говорят, что он был чуть ли не главарем преступной группировки?

— Правду, Любовь Сергеевна. Истинную правду, — подтвердил я. — А ещё он был вором рецидивистом и отсидел в местах лишения свободы без малого двадцать лет.

— Что вы говорите! Ужас какой-то! — Глаза хозяйки стали не только наивными, но и испуганными, лицо выразило целую гамму чувств, главным из которых было все же кокетство хорошенькой женщины, и уж потом — все осталные. — А с виду такой… Ни за что не подумаешь.

— Вы со Степаненко в последние дни перед его смертью разговаривали?

— Да, конечно. Мы часто втречались по вечерам. Его Джек с моим Ромой были большими друзьями.

— С кем? — Я посчитал, что ослышался.

— С Ромой. Это моего добермана так зовут, — пояснила она. — Он такой у меня умница, такой душка.

Это называется — нарошно не придумаешь. Точно. Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

— А у Степаненко тоже была собака?

— Да. Шнауцер.

— И где же он?

— Дня за два до того, как… Умер. Чем-то отравился. Они, собаки, как дети, чуть не досмотрел и… А Джек, к тому же, был молодым и очень импульсивным. Потому и…

У Виноградовой была странная манера не договаривать фразы.

— И как реагировал Степаненко на смерть своего друга?

— Был очень опечален. Переживал.

— А не высказывал он предположения, что Джека мог кто-то отравить?

— Нет, а при чем тут… — Но вот смысл моих слов кажется наконец дошел до её головки и произвел в ней сущий переполох. Ее глазки округлились от изумления и забыв про роль этакой очаровашки, светской обольстительницы, она совсем по-бабьи всплеснула руками и воскликнула так, будто хотела поведать мне мировую сенсацию: — А ведь очень может… В свете последних… Какой ужас! А мне даже ни к чему. Это они его, чтобы не мешал. Да?

— Это всего-навсего одна из версий, Любовь Сергеевна.

— Да-да, я понимаю. Теперь я уверена, что так все и было. Какие изверги! Даже бедную собачку не пожалели. А он. Джек, был таким наивным, таким доверчивым. Вообще-то шнауцеры не очень контактны, самолюбивы. Но Джек был не таким. Господи! Что делается! Даже собачки страдают от этого беспредела!

— А в тот вечер вы со Степаненко разговаривали?

— Да не то чтобы… Так, обменялись парой фраз.

— О чем же?

— Федор Степанович поздоровался со мной и сказал, что я слишком поздно гуляю. Я ответила, что Рома никак не хочет идти домой. Он сказал: «Балуете вы его, Любовь Сергеевна». Вот и весь разговор. Затем он со своими спутниками прошел к себе в коттедж.

— Сколько было времени?

— Что-то в районе двенадцати. Я на часы на смотрела.

— А сколько было его гостей?

— Четверо. Трое мужчин и одна женщина… Да, чуть было не забыла. Был ещё телохранитель Степаненко, кажется его Сергеем зовут.

— Вы кого-нибудь из гостей прежде видели?

— Женщину. Она раза три приезжала вместе с Федором Степановичем.

— А из мужчин?

— Никого. Хотя лицо одного из них… Но никак не могла вспомнить, где видела.

— Вы хорошо их разглядели?

— Да, достаточно хорошо. У ворот Степаненко два ярких светильника. Так что…

— Сможете их описать?

— Пожалуй.

— Тогда сделайте одолжение.

— Значит так… — Виноградова подвела глаза к потолку, вспоминая. — Один из ни бы полный, солидный, представительный мужчина лет сорока пяти — пятидесяти кавказской или еврейской наружности. Волосы черные с проседью, зачесаны назад, в массивных роговых очках. Одет в серую тройку. Он-то и показался мне знакомым.

Я даже не ожидал, что она окажется столь ценным свидетелем. Внешность описывала достаточно профессионально, будто до этого многие годы работала в правоохранительных органах. Весьма и весьма наблюдательная дама. Кто бы мог подумать?!

— У вас не возникло ощущение, что вы с ним прежде где-то встречались?

— Возможно… Впрочем, не уверена. Я же уже говорила, что не могла никак вспомнить.

— А двое других?

— Эти были молодые, лет по тридцать. Оба рослые, спортивные. Один блондин, довольно красивый, другой брюнет, очень неприятный.

— И чем же он показался вам неприятным?

— Мрачный, лицо лошадинное и взгляд исподлобья.

Экая, право, умница! Даже взгляд запомнила.

— Лошадинное — это какое?

— Длинное, естественно, с массивным выпирающим подбородком. А глазки маленькие, колючие.

— А блондин?

— Он полная противоположность брюнету. Лицо хорошее, славянское.

— Славянское?

— Ну да, славянское — широкоскулое, открытое, добродушное. Волосы короткие… Ну, знаете, как сейчас молодежь… Он мне понравился.

«Считай, что фотороботы всех троих у нас уже в кармане», — с удовлетворением подумал я.

— Они между собой общались?

— Нет. Молча прошли за Федором Степановичем.

— В своем объяснении вы указали, что они приехали на двух иномарках. Так?

— Да, — кивнула Виноградова.

— Случайно, не можете назвать марки машин?

— Случайно, могу, — кокетливо улыбнулась она. — Они приехали на темно-бордовом «рено» и черном «БМВ».

Она оказалась сущим кладом для следователя. Но я даже не мог предположить, какая удача ждет впереди. Спросил скорее для очистки совести, чем в надежде на результат:

— А их номера вы видели?

— «Рено» стояла сбоку и потому, номера не было видно. А вот у «БМВ» я прекрасно разглядела номер и даже запомнила.

— Что?! Не может этого быть! — воскликнул я пораженный. Подобная удача не часто балует нашего брата, следователя.

— Ну отчего же, — рассмеялась Виноградова, весьма довольная произведенным эффектом. — Очень даже может быть. Ее номер — А 378 БК.

От этих слов я тут же, не сходя с места, готов был расцеловать эту прелестную Армиду в её соблазнительные уста. От возбуждения во рту у меня пересохло, а в голове как-то само-собой, совершенно спонтанно возник вопрос: «А не выпить ли нам за удачу? Она того стоит!» И я тут же озвучил это желание голосом:

— А не выпить ли нам шампанского, Любовь Сергеевна?

— Ой, правда! — сразу же среагировала она. И засветилась, и засияла аки роза под благодатными лучами утреннего солнца. А в слишком откровенном декольте что-то там заволновалось, заволновалось…

Господи, прости мя грешного! Ибо слаб я пред соблазнами земными и мысли мои греховны. Отвергни козни диавола, смущающего разум мой и плоть мою. Помоги, Господи! Ибо сам себе помочь я уже не в состоянии.

Виноградова подбежала к столу и голосом победительницы в войне полов, сказала:

— Открывайте, Андрей Петрович!

Я не заставил себя ждать. Шампанское лишь глубоко выдохнуло и полилось, полилось живительною струею в бокалы. По всему, от томительного ожиданию у него уже не осталось сил на более громкое проявление чувств.

— За удачу! — громкогласно провозгласил я, поднимая бокал.

— Да, — сказала Армида, а глаза её стали влажными и загадачными. Она пила за свою удачу и за свои намерения. Я был отчего-то почти уверен, что эти её намерения связаны с моей скромной персоной. Суждено ли будет им сбыться — покажет время. Лишь оно, как беспристрастный судья, расставляет всё и вся на свои места. Так доверимся же ему и будем уповать на лучшее.

Шампанское было холодным, терпким и пощипывало язык, тоесть именно таким, каким и должно было быть, чтобы охладить перевозбуждение и остудить разыгравшееся воображение. Пора было возвращаться к нашим баранам, то бишь, к допросу.

— Продолжим, Любовь Сергеевна, — сказал я дежурным голосом.

— Как скажите, — пожала она плечами и стала тускнеть прямо на глазах.

— Скажите, а в этих иномарках кто-то остался?

— Да, там ещё были люди. Но я их не разглядела.

— Сколько их было?

— Затрудняюсь сказать, но не менее трех человек.

— Все они сидели в одной из машин?

— Нет. По моему, один человек был в «БМВ» и двое — в «рено». Да, так.

— Из них никто не выходил из машин?

— Нет. При мне никто не выходил. Но когда я уже отошла на приличное расстояние, слышала, как хлопнули две дверцы. Оглянулась, но из-за деревьев ничего не было видно.

— Никакого шума, стрельбы не слышали?

— Нет. Я вернулась домой, выпила снотворное и тут же уснула. Возможно поэтому, ничего… Вы их арестовали?

— Кого?

— Убийц?

— Скоро, Любовь Сергеевна, только сказка сказывается, а вот дело, увы. Но обещаю — мы их обязательно поймаем. Я лично извещу вас об этом. Договорились?

— Договорились, — улыбнулась она.

Я записал её показания. Она прочла, расписалась. Ну вот и все. Сделал дело, гуляй смело. Вот именно. Одно меня смущало во всей этой истории, только-что поведанной мне легкомысленной Армидой. Как убийцы не избавились от столь важного свидетеля их визита к Степаненко? Это их просчет или что-то другое? Ничего, даст Бог, разберемся.

— А может быть отобедаете, Андрей Петрович? — робко предложила хозяйка. — Ведь время-то уже обеденное.

И столько в её голосе было великой надежды, а в наступившем молчании томительного ожидания, что я почувствовал бы себя большим свинтусом, отказав ей.

— А действительно, Любовь Сергеевна, почему бы нам с вами не отобедать?! — воскликнул я с пафосом, жизнерадостно и жизнеутверждающе.

И ярко вспыхнуло её прелестное личико, озаряя унылую и серую действительность, И заволновались, затрепетали в декольте два гладких, нежных полушария в предвкушении чего-то замечательного, необыкновенного, для чего собственно и сотворены Матушкой природой и Космическим разумом.

— Только как же Шилов, Любовь Сергеевна?

— Какой ещё Шилов? — недоуменно спросила она.

Похоже, я полностью вытеснил из её сознания образ своего друга. И мне даже как-то стало обидно за Рому. Как же, порой, бывают ветрены и непостоянны женщины.

— Тот, с кем вы беседовали прежде? Насколько я правильно понимаю, все это, — я кивнул на стол, — предназначалось именно ему. Или я не прав?

— Ну зачем же вы так, Андрей Петрович! — довольно искренне возмутилась она. — Зачем смущаете бедную женжину?!

— Относительно вашей бедности, Любовь Сергеевна, я бы мог поспорить с кем угодно, У вас и тут, — я посмотрел на потолок, — всего достаточно. А здесь, — я опустил вгляд до уровня её декольте, — даже слишком много.

— Ах, какой вы, право, насмешник, — зарделось она, будто маков цвет. Но по всему было видно, что мои слова ей приятны. Армиды, потому и зовуться Армидами, что любой комплемент им и их внешности в какой угодно форме сказанный, убыстряет ток крови в их крепком организме, возбуждает жажду деятельности, и тем самым продляет им молодость и красоту. Этим они живут. И не надо их осуждать за легкомыслие и отсутствие духовности, ибо ни одному человеку не дано понять, что истинно духовное, а что плотское, что возвешенное, а что низменное. Ведь соловей поет не потому, что он полон возвышенного чувства, а потому, что таким его создал Космический разум. Каково сказано?! Вот так-то, знай наших.

— А где тут у вас удобства? — спросил я.

— Пойдемте, я вас провожу.

А через пять минут мы уже сидели за столом, при виде которого у меня началось обильное соковыделение.

— Может быть коньячку, Андрей Петрович? — выжидательно глянула на меня Виноградова.

И тогда я спросил себя: «Андрюша, неужели ты сегодня не заслужил отдохновения от трудов праведных? Неужто не имеешь права хоть немного расслабиться от моральных устоев и всего прочего?» И тут же ответил: «Еще как заслужил! Ты, Андрюша, сегодня можешь все».

— Можно, — кивнул я решительно.

Предвижу, что многие читатели, прочтя эту сцену, разочаровано вздохнут. Нет, герой не может быть таким легкомысленным и безответственным. А бабушки и дедушки уже не станут ставить меня в пример своим внукам. Но только я живу не для примера, а живу так, как живу, как мне хочется. Предвижу также, что мои биографы, дойдя до этого места, испытают явное затруднение — каким образом объяснить мой поступок? Так вот, им я хочу сказать заранее — ничего объяснять не надо, пишите правду, как она есть. Как сказал когда-то римский комедиограф Публий Теренций: «Хомо сум, хамани нихиль а мэ алиэнум путо (я человек, ничто человеческое мне не чуждо)». Вот именно. Так и запишите.

А потом на грешную землю медленно и незаметно опустился тихий теплый вечер. Где-то гремели войны и революции, гасли и рождались звезды, человеческая цивилизация стремительно катилась к своему логическому концу. Кто-то ждал конца света. Кто-то — второго пришествия Сына Божьего. Но тот почему-то опаздывал. Вместо него по Земле, как по своей вотчине расхаживал дьявол и его приспешники.

Но нам с Армидой до всего до этого не было никакого дела. От выпитого кружилась голова. Было чувство покоя, нерваны. Часы монотонно и медленно пережевывали своим стальным механизмом время, извлекая его из будущего и отправляя в прошлое. А настоящего у нас не было. И ни у кого не было. Но и это нас нисколько не смущало. Где-то плакала иволга, схоронясь в дубло. И было такое чувство, что все это происходит не с нами, а кем-то другим. А наши тела уже давно жили своей самостоятельной жизнью, ничего общего с нами не имеющей.




Глава девятая. Иванов. Совещание.


Сегодня утром причесываясь заметил на висках седину. Да, летит безвозвратное время и с этим ничего не поделаешь. Кажется, давно ли мы с Мишей Красновым пришли на работу в Заельцовскую прокуратуру молодые и красивые, полные чистолюбивых планов. Такое впечатление, что это было лишь вчера. А между тем жизнь столько уже отмахала. «Как мало пройдено дорого, как много сделано ошибок». Впрочем, здесь я не прав. То, что ошибок сделано немало, с этим можно согласиться, а вот со всем остальным… И дорог пройдено немало и сделано дай Бог каждому. Ага. Иному на десять жизней хватит, а иному и на все сто. Столько сейчас развелось лодырей и бездельников, думающих больше где бы что урвать для себя побольше да пожирней, чем о работе. А сколько за эти годы мы потеряли славных парней? Много, очень много. А Катя? При воспоминании о ней защемило сердце. Что-то последнее время оно у меня стало пошаливать. Главное — чтобы эти жертвы были не напрасны. А такое впечатление, что это очень даже может случиться. Носом чую — сгущаются тучи над моею Родиной, того и гляди разразится гроза. Принесет ли она очищение или Россия распадется на удельные провиции, враждующие между собой, и исчезнет как великое государство? Вот Андрюша Говоров говорит о Космическом разуме и всем прочем. Тогда отчего же этот Космический разум допускает такую вопиющую несправедливость, когда торжествуют негодяи и, наоборот, страдают порядочные люди? Почему не вмешается в процесс? Есть ли логика во всем этом? Иногда хочется закрыть на все глаза, плюнуть и уйти на заслуженный отдых. Миша все чаще поговаривает об этом. Но он ладно, а у меня молодая и красивая жена, мне никак нельзя. Точно. Светлана! За какие такие заслуги меня полюбила такая замечательная девушка? Непонятно. Как там у Шекспира: «Она меня за муки полюбила, а я её — за сострадание к ним». Может быть, может быть. Другого объяснения трудно придумать. Ну, да хватит об этом.

Первые сообщения ребят говорили за то, что мы столкнулись с чем-то очень серьезным и значительным, самым значительным из того, что у нас было до этого. А было немало. Ага. Сегодня решил всех собрать у себя и обменяться первыми впечатлениями. Наверное придется самому возглавить следствие. Это вовсе не означает, что я не доверяю Говорову. Доверяю. Но, во-первых, у парня ещё нет опыта ведения широкомасштабных дел, а это, уверен, именно такое. Во-вторых, негоже парня оставлять наедене с проблемами — он может и сломаться. Сколько в моей только практике было таких случаев. И, наконец, в-третьих, симбиоз моего опыта и его кипучей энергии может дать неплохие результаты. А вообще, Андрей мне откровенно нравится. Ну и что, что пижон. Я сам был таким.

«А что это ты о себе в прошедшем времени?» — слышу знакомый насмешливый голос этого зануды Иванова. Теперь он все реже и реже вылезает наружу. Очевидно тоже возраст сказывается.

«Я имел в виду — был таким же в его годы», — отвечаю.

«Ну ты, блин, даешь! А сейчас-то ты какой?»

«Сейчас другой».

«Ну-ну, другой он. Ха! Свежо предание, да верится с трудом. Ты мне только ответить — зачем опять лезешь в это дело? Без тебя не разбируться, да? Ты у нас такой незаменимый?»

«Я же уже объяснил».

«Объяснил он, видите ли, — сердито ворчит Иванов. — Ты читателям баки забивай, мозги запудривай, лапшу на уши вешай да парням, молодняку этому. А мне не надо. Я тебя как облупленного знаю. Почуял запах мафии и уже глаза по серебряному рублю царской чеканки, не терпиться в бой? За свою жизнь ещё не навоевался, придурок?»

«Фу, ну и слог! Вы, мужчина, случаем не из Криводановки? Нет. Тогда из Нахаловки. Точно. Я вас там видел. Не отпирайтесь».

«Я оттуда, откуда надо. Из Россия я. И фамилия у меня соответствующая. А вот откуда ты, пижон, на мою бедную голову свалился, ума не приложу. Седина в голову, а он все в казаки-разбойники играет. Ну ладно ты меня не уважаешь, черт с тобой. Как-нибудь переживу. Но ты о Светлане думаешь? Забыл, как однажды она уже кричала над тобой: „Сереженька, не умирай“?… Чего молчишь?

«Да помню я, помню. Так ты что предлагаешь — лапки кверху и идти ей сдаваться?»

«Кому?»

«Мафии. Не дождется!»

«Ну да, ты ж у нас герой! Ты ж и на амбразуру можешь. Ха-ха-ха!» — саркастически рассмеялся Иванов.

«Если потребуется — и на амбразуру».

«Только ведь, Сережа, на все амбразуры твоего худосочного тела не хватит, Нет, не хватит».

«Мне достаточно одной. И вообще, шел бы ты подальше со своими советами, идиот!» — начинаю я заводиться.

«Прошу без оскорблений!»

«Тебе можно, а мне нельзя?»

«Мне по штату положено. Я твой постоянный оппонент. И потом, меня никто не слышит. А ты так раздухарился, что на тебя уже люди стали оглядываться».

И только тут я обнаруживаю, что еду в метро. Ловлю на себе недоуменные взгляды пассажиров. Картинка Д, Анпенцио, да? Стоит солидный великовозрастный дядя и что-то там бормочет себе под нос. Что бы вы о таком подумали?… Вот именно. Я того же мнения. Надо было как-то выходить из щекотливой ситуации.

— Дорогие сограждане! — торжественно проговорил, широко и жизнерадостно улыбаясь. — Там, наверху, такая путевая погода, а у вас такие хмурые и озабоченные лица. Забудьте хоть на миг о проблемах и улыбнитесь друг другу. Этим вы улучшите настроение себе и окружающим.

После моей пламенной речи ни у кого уже не осталось никаких сомнений, что я сбежал, как они и предполагали, именно оттуда. Они понимающе заулыбались мне и соседям. Настроение у всех заметно улучшилось. Всегда приятно осознавать, что у вас ещё не все так плохо в жизни складывается, когда есть такие вот убогие.

Ну вот, и порядок! Так о чем это я? Этот зануда Иванов все мысли перебил. Об Андрюше Говорове. Вот я и говорю. Толковый, говорю, парнишка. Артист! Еще во времена совдепии он бы смог сделать блестящую карьеру. Сейчас же у него практически нет шансов. Сейчас не любят слишком умных и инициативных. Такие — лишняя головная боль, от них не знаешь, что ждать. Да и у Володи Рокотова подобрались толковые ребята, один Беркутов чего стоит. Но его кипучию энергию необходимо умело направлять в нужное русло. Иначе может пойти в разнос. Словом, команда подобралась что надо, с такой командой можно не только мафию прищучить, горы свернуть. Ага.

После обеда все собрались в моем кабинете. Сидели все молодые, красивые и преданными глазами смотрели на меня — ждали команды.

— Кто начнет? — спросил я. А в ответ тишина. Скромные какие. Я обвел ребят взглядом, остановив его на Вадиме Сидельникове, бывшем муже моей Светланы. Когда я с ним встречаюсь, всегда испытываю неловкость, будто украл у него что-то очень ценное. По существу, так оно и есть. Похоже, он до сих пор любит Светлану. А она тоже хороша! Променяла такого замечательного парня и на кого? Пожилого, дважды женатого типа, зануду и пижона, да ещё с малолетней дочкой на руках. Обхохочешься. Нет, не понимаю я женщин и, наверное, никогда не пойму. Их поступки невозможно объяснить ни логикой, ни алгеброй. Здесь что-то из области мистики и абсурда. Точно. А с Вадимом явно что-то происходит. Квелый он какой-то, взгляд потухший.

— Вадим Андреевич, может быть вы начнете?

— Хорошо, — Сидельников встал, машинально, заученным движением одернул полы пиджака, будто это был форменный китель.

После его обстоятельного доклада, Беркутов воскликнул:

— Так вот что скрывал этот сучара Тушканчик!

— Дмитрий Константинович, вы, кажется, вновь забываетесь! — сердито проговорил Рокотов.

— Какой ещё Тушканчик? — спросил я.

Беркутов опасливо покосился на Рокотова, чему-то усмехнулся и вялым, бесцветным голосом сказал:

— Есть тут один, бывший мой подопечный, грабитель Гена Зяблицкий по кличке Тушканчик. Колесов должен его помнить.

— Я хорошо его помню, — подтвердил тот. — Мы его брали в доме его матери на Золотой горке.

— Вот-вот, — кивнул Дмитрий. — Так вот, этот Тушканчик сейчас заведует ночным клубом «Полянка», что на Красном проспекте.

— А нельзя ли поподробнее? — попросил я. — А то из этих скудных данных совершенно невозможно сделать правовой вывод.

— Можно и поподробней, — согласился Беркутов.

Когда он закончил рассказ, я спросил:

— Так ты полагаешь, что Зяблицкий знает о видеокассете?

— Моя интуиция в этом почти уверена. И пусть некоторые, — Дмитрий откровенно посмотрел в сторону своего шефа, — держат меня тут за какого-то придурка, я все же позволю себе утверждать: этот козел Тушканчик не только знает о кассете, но и видел запись. Вы бы только посмотрели, как он косит левым глазом, и вам бы все стало ясно.

Рокотов посмотрел на своего подчиненного тяжелым взглядом и, ничего не сказав, отвернулся.

— И что ты предлагаешь? — спросил я Беркутова.

— Я?! Предлагаю?! — «удивился» Дмитрий. — А почему я? Здесь многие старше меня и по должности, и по званию. Или они только способны обижать ни в чем не повинного человека, а как доходит до чего-то конкретного, так снова Беркутов? Хорошо устроились!

Парни закрутили головами, пряча ухмылки. Рокотов не выдержав, сказал:

— Ты, похоже, испытываешь мое терпение. Смотри, довыступаешься.

— Вот так всегда, товарищ генерал, — пожаловался мне Дмитрий. — Начинается с необоснованных претензий, а кончается явными угрозами.

— А ты его, Володя, вызови на ринг, — предложил я Рокотову. — Там, я думаю, с него быстро вся спесь слетит.

— И вы туда же, — тяжело вздохнул Беркутов. — Нет в жизни справедливости. А ещё говорят: «Чуткое отношение, чуткое отношение». Вот она, ваша чуткость, в действии, тасазать.

— И все же, Дмитрий Константинович, как нам расколоть твоего Тушканчика. — Обязанности хозяина кабинета не позволяли мне отвлекаться от главной цели сегодняшнего совещания.

— Бесполезно. Сергей Иванович. Он даже думать себе об этом запретил. То, что он увидел, заставляет его никому не доверять. Он считает, что стоит ему только намекнуть об увиденном, как его постигнет та же участь, что и его хозяина.

— Он сам вам об этом сказал? — спросил я ехидно.

— Если бы, господин генерал, вы были знакомы с практической логикой, её методами — индукции и дедукции, с новейшими достижениями криминологии, то не задавали бы подобного вопроса, — ловко срезал меня Беркутов.

Парни вновь закрутили головами, пряча от меня ухмылки. Нет, каков гусь! Далеко пойдет, если милиция во время не остановит. Ага. Надо было срочно спасать свой сильно пошатнувшися авторитет.

— Вы тут мне, подполконик, не зарывайтесь, не бросайтесь терминами, понимаете ли. Ваши конклюдентные действия способны дезавуировать кого угодно, но только не нас с полковником. Мы вас видим насквозь. Знаете с чего кончается оперативник? Не знаете? Тогда я вам скажу: когда начинает сомневаться в собственных силах. А вы встаньте над обстоятельствами, возьмите, фигурально выражаясь, быка за рога. Вот тогда честь вам и хвала, тогда вы можете рассчитывать на наше понимание и где-то по большому счету уважение. А так каждый может.

— Помедленнее, пожалуйста, — возник Говоров, делая вид, что старательно записывает.

— Это не для записи, — сказал я лаконично. — Информация сугубо секретная.

— Сдаюсь! — поднял руки Беркутов, добродушно рассмеявшись.

Вот так-то вот. А то распушил тут передо мной хвост, павлин. Молод еще, чтобы диктовать мне свои условия. Я таких одной левой. Ага. И все же, надо вернуть совещание в конструктивное русло.

— Так как же заставить Зяблицкого рассказать нам все, что знает? — спросил я. — Без этого нам крайне трудно выйти на организаторов убийства. Впрочем, как и на многое другое. Есть у кого какие предложения?

— Дохлый номер, Сергей Иванович, — безнадежно махнул рукой Беркутов. — Я же уже говорил — он не скажет правды ни при каком раскладе.

— Ну с вами все ясно, подполковник. Кто думает иначе?

Наступила долгая пауза, которую нарушил Роман Шилов.

— А что если того… — И надолго замолчал, испугавшись своей смелости.

— Смелее, Рома, — подбодрил друга Андрей. — Ведь под словом «того» ты что-то имел конкретно? Верно?

— Что если его здорово напугать. Будто это мафия его. Что б он сам к нам за защитой. — Шилов даже взмок от такой длинной фразы.

— Ты молоток, Малыш, — первым поддержал Шилова только-что сомневавшийся Беркутов.

— А что, Сережа, предложение, по моему, очень дельное. Только так у нас появляется шанс услышать от него все, что он знает.

Предложение было действительно толковым. Эти тихони и молчуны всегда так — молчат, молчат, а потом как выдадут. Молодец!

— Да, — кивнул я. — Но только здесь нужны профессионалы. Чтобы у Зяблицкого не возникло и тени сомнения, что ему крутят кино.

— Сделаем, — пообещал Рокотов.

— Хорошо. — Я повернулся к Говорову. — А что нам скажет наш летописец, фиксирующий события и высказывания «великих» людей? Сам-то он что-то может?

— Боже! Как же я устал от всех этих инсинуаций, от этого эзоповского языка, — вздохнул Говоров. — Не проще ли было сказать: «Как у тебя дела, Андрей Петрович?» Так нет, надо обязательно усложнить жизнь себе и другим.

— И все же, как у тебя дела, Андрей Петрович?

— Ну естественно мы не для себя все это, а пользы дела для. Главное — быть всегда заряженным на результат, и он не преминет сказаться. Вот. Будут ещё вопросы, Сергей Иванович.

А глаза у моего старшего следователя были умными и хитрющими вне всякой меры. Теперь этот решил со мной поупражняться в остроумии. Ну-ну. Что из этого получится я предвижу заранее. Кстати, где это он вчера весь день пропадал? Да и сегодня с утра я его что-то не видел. По всему, он заготовил нам что из ряда вон, какую-то потрясную сенсацию.

— Один мой подследственный популярно объяснил мне — почему кони бьют копытами. Не знаешь, Андрей Петрович?

— И отчего же? — усмехнулся Говоров.

— И никто не знает?… Кони оттого бьют копытами, потому что сыты. А когда кони сыты, они бьют копытами. Понимаете аллегорию, Андрей Петрович?

— Уж куда уж нам. Как говориться, «квод лицет йови, нон лицет бови» (что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку).

— Вот именно, — тут же согласился я. — Но все мы жаждем услышать результат.

— Какой результат? — спросил Говоров с наивной непосредственностью пятилетнего мальчика, объясняющего родителям каким образом появляются дети.

— Тот самый, о котором вы нам забыли сообщить?

— Разве? В таком случае, покорнейше прошу меня извинить. — Андрей выдержал необходимую в данных случаях паузу, и лишь затем продолжил: — Так вот, одна из машин, прибывший на загородную виллу бывшего человека и гражданина Степаненко вместе с хозяином, а именно — «БМВ» с госномером А 378 БК, принадлежит на праве личной собственности директору Электродного завода Самохвалову Петру Осиповичу. У меня все. Будут ещё вопросы?

Новость была действительно потрясающей сверх всякой меры. На подобную удачу никто из нас естественно не расчитывал. Все разом вобужденно загудели. Беркутов вскочил с места, удивленно сказал:

— У меня нет слов, юноша! Но как это тебе удалось?

— Мне об этом сообщила соседка Степаненко Виноградова Любовь Сергеевна.

— А нельзя поподробней, Андрей Петрович? — сказал я.

После рассказа Говорова об обстоятельствах встречи с Виноградовой, Рома Шилов растерянно проговорил:

— А мне она ничего… Я её спрашивал, а она ничего.

— Успокойся, Рома, — сказал Говоров. — Под большим секретом Виноградова мне сообщила, что сделала это сознательно, чтобы оставить повод для вашей повторной встречи.

— Скажешь тоже, — смутился Шилов, густо покраснев.

— Вот всем этом меня смущает лишь одно обстоятельство — почему киллеры оставили в живых такую важную свидельницу? — сказал Колесов.

Его тут же поддержал Рокотов:

— Сергей Петрович прав. Действительно — почему?

— Я и сам пытался ответить на этот вопрос, — сказал Говоров.

— Ну и? — выжидательно посмотрел я на Андрея.

Он пожал плечами.

— И ничего путнего придумать не смог.

— Что скажут другие? — спросил я.

— А не водит ли нас эта дамочка за нос? — высказал предположение Беркутов.

— С какой целью? — спросил Рокотов.

— А фиг её знает, — пожал плечами Дмитрий. — К примеру, чтобы сбить нас с пути, заставить искать там, где искать нечего.

— Версия интересная. — Я повернулся к Говорову. — А что ты скажешь, Андрей Петрович?

— Не знаю, — пожал он неопределенно плечами. — Но только Виноградова показалась мне искренней. Впрочем, чем черт не шутит. Отвергать версию Беркутова я не берусь. Возможно, в дальнейшем именно он окажется прав.

— А что так мрачно и обреченно? — спросил я, кое-что заподозрив.

— Вам показалось, — ответил Андрей и, как не старался, не смог скрыть смущения. И я понял, что мои подозрения не беспочвенны.

— Роман Владимирович, — обратился я к нашему Добрыне, — и какова же эта Виноградова?

— Как это? — растерялся Шилов, вскочил, уронив с колен папку.

— Наверное, молода и красива?

— Ах, это… Да вроде бы.

— Я так и думал, — понимающе вздохнул я и красноречиво посмотрел на Говорова. Все заулыбались, поняв мой довольно прозрачный намек, а Андрей явно забеспокоился.

— Нет, это не вэрба магистри (слова учителя), — проговорил он с сожалением.

— Это ты о чем? — спросил я невинно.

— Знаете, что говорили древние греки по этому поводу?

— Сгораю от любопытсва. Да, думаю, и другим это будет полезно узнать. Просвятите.

— Нихиль пробат, кви нимиум пробат (ничего не доказывает тот, кто доказывает слишком много).

— Очевидное не нуждается в доказательствах, — снисходительно усмехнулся я.

— Квод волюмус, крэдимус либэнтэр (мы охотно верим тому, чего желаем), — печально проговорил Андрей, а весь его облик выражал оскорбленную добродетель.

— А желаем мы очень многого, — в тон ему ответил я. — Особенно при отсутствии тормозов.

— Что ты, Сережа, прицепился к парню? — решил вмешаться в наш затянувшийся диалог с Андреем Рокотов. — Как на прежнем партсобрании, честное слово!

— Почему вы, полковник, позволяете себе вмешиваться в мой воспитательный процесс?! — «возмутился» я. — Я же в твой не вмешиваюсь. И вообще, мне странно слышать это именно от тебя, поборника нравственности.

— Ты для этого нас и собрал?

— И для этого тоже… Какие будут предложения относительно Самохвалова и этой… современной Гретхен?

— А может быть у директора завода машину угнали, — высказал предположение Колесов.

— От него не поступало заяления об угоне, — ответил Говоров. — Я проверял.

— Возможно, он сам о нем не знал.

— Ну, это, Сережа, уже из области фантазий, — усмехнулся Андрей.

— А что если преступники сменили номер, чтобы его подставить? — не сдавался Сергей.

— Вот вы, Сергей Петрович, это и проверите, — сказал Рокотов. — И вообще, выясните о нем все. При необходимости, установите наружное наблюдение.

— Слушаюсь.

— Да, но что же нам делать с Виногорадовой? Андрей Петрович, ты не собираешься с ней в ближайшее время встретиться, — спросил я, как бы между прочим.

— Нет. Но если мне будет приказано, то я это сделаю.

— Вот-вот, сделай, голубчик, уважь старика. И вообще, поработай с этой красавицей как следует. Я очень на тебя расчитываю.

— Будьте спокойны, Сергей Иванович, не подведу, — очень серьезно ответил Говоров.

Все, кроме Романа Шилова (до него всегда доходило с опазданием), рассмеялись.

— Теперь вся информация должна сосредотачиваться у меня, — сказал я.

— А что так? — спросил Рокотов.

Я встал, одернул генеральский китель и торжественным голосом провозгласил:

— Отныне командовать парадом буду я. Нутром чую, что мы начинаем самое широкомасштабное дело и всех нас ждут нелегкие времена. Но потому-то мы с вами и избрали такие профессии, что не можем сетовать на обстоятельства и трудности. Главное — преодолеть их.




Часть вторая. Противостояние.





Глава первая. Разговор с Варданяном.


А ночью… Никакого покоя от этого, ага, не стало. Ночью Виктор Ильич проснулся от музыки. Будто кто на этой… Как ее?… На скрипке. Будто кто на скрипке. И мелодия такая… печальная. За душу, ага. Будто хоронили кого. Жутко! Сердце того, заледенело, ага. А за окном ветер. Когда все кончится?! Открыл глаза. А в углу этот. В кресле этот сидит. Зрачками красными… Зрачками сверкает. И Сосновский понял, что теперь уже не того. Не уснуть теперь ничего. Устал! Так жалко себя… Жалко себя стало. Таким несчастным и жалким себя… Почувствовал себя. И он заплакал.

Этот встал, подошел, сел к Сосновскому на кровать, проговорил своим скрипучим… голосом проговорил:

— Экий ты, Витя, право, размазня! Такие дела делаешь, а ведешь себя как последний сукин сын — смотреть неприятно.

— Скажите — зачем вы ко мне?!… Привязались зачем?! Мучите зачем?! Что я вам? Сделал что? Оставьте вы меня… Пожалуйста, а?!

И Виктор Ильич понял, что это уже не этот… Это уже не сон. Там мысли плавно. И слова им того… Соответствовали им. А тут… Тут мысли впереди… Бежали впереди. А слова не поспевали, запинались, ага.

Этот снисходительно… Рассмеялся снисходительно. И голосом, каким с детьми, говорят с детьми:

— Нет, Витя, не для того я с тобой столько возился, чтобы вот так вот — взять и оставить. Да ты успокойся. Я не вижу причин для паники. Все идет отлично. Я тобой очень доволен. Твоя идея со взрывами домов и нападением на Дагестан просто великолепна. Порадовал ты меня. Очень порадовал. Откровенно скажу — не ожидал я от тебя подобной прыти. Такое мог придумать лишь большой злодей. Этим ты и нынешнего презедента крепко связал. Можно сказать — спеленал, как младенца. Молодец! И с Лебедевым вы придумали все очень хитро. Ты начинаешь оправдывать мои надежды. Теперь вижу — ты способен вершить великие мерзости.

— Ну, зачем вы того? — продолжал хныкать Сосновский. — Зачем вы так?… Я ведь хочу… Как лучше хочу.

— А-а, брось ты это! — пренебрежительно махнул рукой Этот. — Не надо этих сантиментов. Они тебе не к лицу. Я тебя насквозь вижу и прекрасно знаю чего ты хочешь. Ты все делаешь правильно.

— Трудно мне. Страшно, — пожаловался Виктор Ильич. — Все время как в этом… Как его?… Окопе. Все время, как в окопе. Устал.

— Страх — нормальное чувство. Не боятся только идиоты, так как не ощущают опасности.

— Теперь вот с этой… С видеокассетой этой… Вы бы помогли.

— Я и рад бы, но не могу. Мне это запрещено. Мое дело душа. Я её ты мне давно продал. Слушайся её. Она поможет. Ну, будь здоров злодей! — Этот встал, потянулся. Спохватился: — Да, чуть не забыл. Ты поосторожнее со своими откровениями. Не к чему они.

— Это вы о чем? Не пойму — о чем?

— Твое высказывание на конференции о полутора тысячах погибших. Это лишнее. Люди и так тебя ненавидят.

— А зачем они?… Не люблю их. Пусть знают.

— Ну и дурак.

— Как сказал… Кто-то сказал… В Риме сказал: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись.

— Я не об этом. Не нужно самому подогревать и ещё больше разжигать эту ненависть.

— Не сдержался… Болел. Желчь, ага… Не сдержался, — вынужден был признаться в своей неправоте Сосновский.

— Я понимаю, — кивнул головой Этот. — Но надо, Витя, учиться сдерживаться в любых остоятельствах. Ну, прощай, негодяй!

И этот исчез. Только-что тут… И нет уже тут. Странно. Неужто он правда… Был. Правда? Странно. Неужто он есть? На самом деле есть?

Виктор Ильич огляделся. В окно уж заглядывал этот… Как его? Рассвет. Рассвет заглядывал. Робко, ага. Но это пока. Сначала всегда того. Он, когда автомобилями начинал… Торговать начинал. Тоже был робок, ага. А теперь вон они все где… У него все где.

Сосновский потряс в воздухе крепко сжатым кулаком. Удивительно, но разговор с дьяволом не оставил в его душе чувства страха и безысходности, как прежде. Нет. Наоборот, вселил ещё большую уверенность в своих действиях. Он встал, подошел к окну. За ним была непогода. Неистовал ветер. Волновалось море. Высокие волны, сшибаясь друг с дружкою, выкатывали на берег белую шипящую пену. Со смешанным чувством робости и восхищения смотрел Виктор Ильич на разгулявшуюся стихию.

Какая эта… Мощь какая! Сила! Что рядом с нею… человек? Что? А ничего. Смоет, как эту… Как щепку смоет, И все. Надо быть очень, чтобы… Чтобы стихией толпы управлять. Направлять её в нужное… Он может. Доказал, ага. Но этот прав — нельзя поддаваться этим… Как их? Эмоциям. Нельзя поддаваться эмоциям. Нельзя. Это от призрения. Жалкие они… Люди жалкие. Все всего хотят. А не могут. Потому и того… Потому завидуют и все такое. Завидуют, что он… Что он может. Сказал, что новую партию. Сделал. И президента этого сам, можно сказать. Вот теперь где у него все. Не уважал он людей. А за что их, извините? Дураки! Он им лапшу, а они верят. Какие эти… Доверчивые какие. И теперь. Они с Лебедевым придумали эту… Оппозицию придумали. А они верят. Это ещё давно… Они с Лебедевым. Еще до выборов, ага. Чтобы никто из-под этого… Из-под контроля. А то мало ли что. Придут какие-нибудь и начнут права… Вот они и придумали. А эти поверили. И политики поверили. Дураки! Они ещё не раз эту их, доверчивость их. Но кто-то снял их встречу с Лебедевым. Еще тогда снял. Если эта кассета дойдет до Потаева или ещё кого, то могут непрятности. Крупные, ага. Но Варданян доложил — нашли эту… Скоро он, Сосновский, сам ее… Увидит её. А море-то?! Вчера какое… Спокойное какое. А сегодня? Может быть, это знак какой?… Голова что-то. Надо пойти таблетки и все такое.

Варданян приехал в одиннадцать часов. Уже по одному его несколько виноватому, пришибленному виду, Виктор Ильич понял, что вчера его шеф безопасности не все ему рассказал. Насторожился.

Чего это он, как в воду… Как в воду опущенный? Что за этим… кроется, что?

— Ты что это, Алик Иванович, такой?… Хмурый такой? — спросил Сосновский, пожимая руку Варданяну и пытливо заглядывая ему в глаза. — Не выспался что ли?

— Есть малость, Виктор Ильич, — ответил тот, стараясь не встречаться с шефом взглядом. Генерал уже не раз пожалел, что поступил на службу к Сосновскому. За деньгами, идиот, погнался, старость хотел обеспечить. Теперь бы и рад, как говориться, в рай, да грехи не пускают. Вот именно. Здесь он такое узнал, что проблема дожить до этой самой старости становится все более проблематичной. Хотя бы взять эту кассету. За неё уже столько голов с плеч слетело, а сколько ещё слетит. Вот именно. Но самое главное — то, что он привез, лишь копия. А где, у кого подлинник — никто не знает. Узнав от специалистов об этом, Варданян поначалу хотел скрыть этот факт, но, поразмыслив, пришел к выводу, что может быть ещё хуже. От этого хитрого лиса Сосновского ничего скрыть не возможно. Будет только хуже. Но и правда того не обрадует. Нет. Вызовет неудовольствие. Может и отстранить. А это значит… Нет, нет, только не это. Этого нельзя допустить. Никак нельзя.

— Где эта?… Кассета где? Привез?

— Одну минтуку, Виктор Ильич. — Варданян раскрыл дипломат, достал видеокассету, протянул Сосновскому. — Вот, пожалуйста!

— Зачем она… Мне — зачем? Ты давай того… Включай давай. — Виктор Ильич указал на видеомагнитофон.

Сосновский смотрел кассету молча. Его лицо все более мрачнело. После просмотра сказал возмущенно:

— Вот ведь какие… Подонки какие! Но почему у воровского… Как его? Авторитета. Почему у воровского авторитета? Как?

— Выходит, что случайно, Виктор Ильич.

— Как так? Почему?

— Вы ведь помните — в октябре прошлого года нам поступила информация, что на конференции журналистов независимых СМИ кто-то передал журналисту из Владивостока Вахрушеву видеокассету с записью вашей встречи с Лебедевым. Информация была сырой, ничем не подтвержденной…

— Это конечно, ага… Ну и что? — нетерпеливо перебил Варданяна Сосновский.

— Мы установили за этим журналистом наружку.

— Наружка — это что?

— Наружное наблюдение.

— А, ну да… Это конечно. Продолжай.

— По возвращении во Владивосток Вахрушев на пару дней заехал в Новосибирск к своему школьному другу Геннадию Устинову. Там его мои парни и взяли. Вахрушев подтвердил, что действительно на конференции ему какой-то незнакомый парень передал эту самую видеокассету…

— Как так — передал?! — очень удивился Сосновский. — Бесплатно того что-ли? — Он вчерне знал уже о событиях из докладов Варданяна, но никогда не вникал в подробности, полностью полагаясь на специалистов, какими были несомненно Варданян и его люди.

— Так утверждал Вахрушев.

— Утверждал?… А, ну да… Так вы его того?

— Дал дуба под пытками, Виктор Ильич. Слишком хлипким окзался. Больное сердце. Кто же мог знать.

— Дал чего? — брезгливо поморщился Сосновский.

— Извините, Виктор Ильич! — запоздало среагировал Варданян. Он прекрасно знал, что шеф терпеть не может подобных выражений, но постоянно попадал впросак. — Умер. Не выдержало больное сердце.

— Ага, ага. Ты ладно давай того… Продолжай давай.

— Так вот, тот журналист сказал, что кассету у него якобы украли из гостиничного номера.

— И вы что же? Как же?

— Мои люди этому не поверили, но на всякий случай обшмона… Извините, На всякий случай обыскали его номер, но кассеты не нашли.

— А его друг этот… Как его? Он как? Знал?

— Мои парни так поначалу и решили, что кассету он передал Устинову. Тот подтвердил, что видел кассету у Вахрушева и даже смотрел запись, но клялся и божился, что тот её ему не передавал.

— И что же с этим?… С Устиновым этим?

— Мои люди инсценировали несчастный случай на железной дороге. Не оставлять же такого свидетеля.

— Это конечно да, — согласился Сосновский. — Стало быть этот… Журналист этот. Не врал он стало быть?

— Да, — кивнул журналист. — Недавно мы установили, что кража действительно имела место. Совершил её квартирный вор Геннадий Дежнев по кличке Бумбараш. Среди прочих вещей Вахрушева он украл и видеокассету, а после её просмотра передал её руководителю преступной группировки Федору Степанепнко по кличке Бублик.

— Прозвище какое… Смешное какое. И что же этот?… Бублик этот? Что?

— Степаненко немного-немало решил разоблачить заговор и тем самым прославиться.

— Заговор? Какой заговор?… Ах, это… Какой. Шустрый какой. Вор, а туда же, ага… И что же? И как же?

— Говорит, что пробовал даже обращаться на местное телевидение. Но там оказались умнее.

— К кому того… Конкретно к кому?

— К директору Иванчуку.

— И что же этот?… Почему не того? Ведь сенсация. Вы с ним беседовали? С директором этим? Беседовали?

— Не успели, Виктор Ильич.

— Обязательно надо.

— Сделаем.

— И что же дальше? Бублик этот… Что?

— Он намеривался переправить кассету на Запад, чтобы оттуда разоблачить, так сказать.

— Ишь какой! — удивился Сосновский. — Патриот какой!… А может быть успел? Копию успел?

Виктор Ильич видел, как после этих его слов испуганно заметался по комнате взгляд Варданяна, и понял, что не все тут… Что-то шеф безопасности… Боится чего-то, ага.

— С вероятной долей уверенности можно утверждать, что нет, не успел, Виктор Ильич, — ответил генерал.

— А мне плевать. На долю твою плевать. Мне надо точно… Знать точно.

— Я лично могу это гарантировать.

— И гарантии мне твои, как этому… Зайцу. Как зайцу этот… Как стопсигнал. Мне нужна полная… Картина полная жизни этого… Бублика этого. Где был, с кем того… Что б ни того, ни чего.

— Сделаем, — заверил Варданян.

— Что у тебя еще? Есть чего?

— Тут такой вопрос, Виктор Ильич, — замялся шеф безопасности.

— Какой вопрос? Говори — какой?

— Кассета эта… Это лишь копия, Виктор Ильич.

От этой новости Сосновский даже подскочил, лицо его налилось красным.

— Ты что такое?! Почему такое?! Откуда знаешь?

— Я отдавал кассету специалистам. Все точно.

Виктор Ильич выскочил из-за стола несколько раз взад-вперед пробежался по кабинету. Остановился около Варданяна и, вперив в него ненавидящий взгляд, спросил:

— А где этот… Как его?

— Подлинник, — подсказал генерал.

— Ну да… Конечно. Где подлинник?

Варданян неопределенно пожал плечами.

— Этого мы пока не знаем.

— А кто должен?! Знать должен? Папа этот?! Римский этот? Кто тут кто?

— Я полагаю, что подлинник у того, кто передал копию Броневому.

— А кто этот? Кто?

Варданян вновь пожал плечами. Это здорово возмутило Сосновского.

— Это ты почему плечами тут?! — закричал он. — Как барышня какая тут передо мной… Распожимался тут мне. Этак каждый может. Ты мне дело, ага… Что б конкретно.

— Я убежден, что это кто-то из вашего ближайшего окружения, Виктор Ильич, — глухо проговорил Варданян, избегая встречаться взглядом с Сосновским.

От этих слов тот весь прямо-таки взвился, затопал ногами, грохнул по столу кулаком, истошно закричал:

— Как ты смеешь, дурак?!… Такое, дурак?… Говорить такое смеешь, дурак?! Как?!

— Но только это так, Виктор Ильич, — упрямо проговорил Варданян. Лицо его побледнело, посуровело, резко обозначились скулы. Он прекрасно понимал, чем все это может для него кончиться.

— Как?! Почему?!

— Встреча эта проходила в вашем офисе, куда вход посторонним строго запрещен, в том числе и спецслужбам.

— При чем тут эти, — проворчал Сосновский, немного остывая. — Вот они у меня где, службы эти где, — и он продемонстрировал маленький, но крепкий кулак.

— Тем более, — кивнул Варданян. — Поэтому, без ваших людей здесь не обошлось. Факт.

— Без наших, Алик Иванович, — поправил его Виктор Ильич. — Кто бы это… мог быть? Кто?

— Думаю, что кто-то из ваших помощников, Виктор Ильич.

— Дурак! Ты что такое, дурак! — снова начал заводиться Сосновский. — Мои помощники на сто раз, ага… Проверены на сто раз. Это кто-то из твоих… Ничего другого, как того… как шпионить за этим… за хозяином. Ничего другого не могут, ага.

— Нет, это исключено, — убежденно проговорил Варданян.

— А-а, — пренебрежительно махнул рукой Сосновский. — Каждый этот… Как его?! Птица такая? Кулик, вот. Каждый кулик свое болото… Вот именно. Ты же сам говорил, что кто-то из своих? Кто?

— Возможно, кто-нибудь из вашей личной охраны? — высказал предположение шеф службы безопасности.

— А ты с Васюковым того?… Говорил с Васюковым? Он ведь в твоем этом… В твоем подчинении.

— Нет еще, Виктор Ильич. Я ведь с самолета сразу к вам.

— Поговори. Не знаю, как вы там, но только мне этого сукиного сына того… живым или ага… И что б подлинник и копии все… До одной все. Иначе… Иначе самого тебя того… Самого доставят этим… родным и близким, — мрачно пошутил Сосновский. — Даю тебе… — он подвел глаза к потолку, что-то долго соображал, затем сказал: — Даю тебе три недели, ага. Как того… Понял как?

— Попробуем, Виктор Ильич, — тяжко вздохнул Варданян.

— Ты мне не того… Попробует он. Одна попробовала, ага, и этих… семерых родила.

— Ну, мне это не грозит, — улыбнулся генерал.

— Еще как, ага, — двусмысленно проговорил Сосновский. — Что у тебя еще? Есть ещё что?

— Очень даже есть, Виктор Ильич, — самодовольно проговорил Варданян.

И Сосновский понял, что его шеф службы безопасности оставил напоследок приятную новость.

— Что там того?… Что у тебя там? Не тяни.

— Вы помните подполковника ФСБ Кольцова Павла Ивановича, Виктор Ильич?

И Сосновский понял, что Варданян недаром этого… Негодяя этого… Вспомнил этого. Недаром. Прошлым летом этот Кольцов, или как его, неожиданно, ага, оказался у Руслана Татиева… В горах оказался. И около месяца вел с ними эту… игру. Имено этот сорвал, ага, операцию, тщательно подготовленную им, Сосновским, операцию по ликвидации этого… абрека этого… Руслана этого. Как же ему, Сосновскому, его этого… Кольцова этого не помнить.

— Как же мне его не того… Сколько он крови у меня того… попил, ага. А ты зачем о нем? Почему?

— Вы ведь, Виктор Ильич, давали задание его найти? Помните?

Сосновский все помнил. Все. Как он мог забыть этого, как? Никак не мог. Какой-то переиграл, ага… Его самого переиграл. Разве такое того… Разве забывается? Ведь по милости этого он, Сосновский, столького натерпелся, страха натерпелся. Нет, такое на забывается. А когда этот… Кольцов этот внезапно исчез, Виктор Ильич дал задание Варданяну найти, ага. Но все поиски не к чему… Тот как в воду, ага.

— Ну и что?

— Нашли мы его, Виктор Ильич! — радостно объявил Варданян. — Мои люди случайно на него на улице натолкнулись.

— На какой ещё того… Улице какой? — раздраженно проговорил Сосновский. Он и сам не мог понять, что его возмутило в поведении начальника службы безопасности. Может, эта его… искренняя радость эта, которую сам не помнит когда. Может быть.

— Так в Новосибирске на улице, Виктор Ильич, — недоуменно и несколько обиженно ответил Варданян. Он никак не мог понять причины раздражения шефа. И это его мучило.

— А зачем он там?

— Он там работает оперуполномоченным уголовного розыска. А фамилия его Беркутов. Подполковник Беркутов Дмитрий Константинович.

— Что, простым этим?… Простым опером?! — очень удивился Сосновский. Он никак не мог того… Никак не мог согласиться, что его переиграл какой-то… опер какой-то.

— Ну, не простым. Оперуполномоченным по особо важным делам областного управления милиции. Кстати тогда он работал в команде небезызвестного вам Иванова.

— Вот как, ага! Так это он по его… Заданию по его к Татиеву?

— Этого я не знаю. Но постараюсь уточнить. Что нам с ним делать, Виктор Ильич?

— А что с ним… Обыкновенно. Его надо того…

— Ликвидировать?

— Ну зачем же, — недовольно поморщился Сосновский. — Зачем таких людей… Они мне самому ага… Пусть на меня поработает.

— Но как же мы его завербуем? Он же псих. Такие не покупаются.

— А зачем его… Он что тебе эта… Как ее? Кукла Барби? Он что тебе кукла Барби? Мы его по другому. Если хорошенько того… подумать хорошенько, то каждого можно ага… Заставить можно.

— Так что же нам делать?

— Доставить. Сюда доставить. А тут мы с ним поговорим о этой… Поговорим о любви и дружбе между этими, ага. — Сосновский весело подмигнул Варданяну. В умной голове олигарха уже начинал вызревать план, как заставить этого опера на него работать. Очень ему хотелось видеть этого среди своих слуг. Очень.

— Понятно. Разрешите выполнять?

— Давай, ага. Выполняй давай. Как доставите этого… Как его?

— Беркутова, — подсказал Варданян.

— Ага. Как доставите, сразу ко мне.

— Хорошо, Виктор Ильич. Разрешите идти.

— Ступай давай. Ступай. — Сосновский вяло махнул рукой в сторону двери. — Но помни того — у тебя всего три… недели всего три.

— Я помню, Виктор Ильич, — ответил Варданян, пятясь к двери. — До свидания!

Сосновский долго невидящим взглядом смотрел на дверь за которой скрылся Варданян. Дурак какой. Надо б его того… За менить надо… Но кем? Все кругом… Хорошо если бы этот согласился… Кольцов этот… Или как там его… Такой если согласится, то служит… Будь здоров как ага… Заодно и того… Заодно и поквитется… С этим, как его, поквитется… За все, ага.




Глава вторая: Видеокассета.


На Электродный завод Калюжный попал лишь через день, но вновь не застал Огурцова. Ему сказали, что тот вчера уехал в командировку в Кемерово и будет в лучшем случае только завтра. Эдурад Васильевич вновь отправился в Линево к знакомому дому, где проживала Гладких. При их первой встрече ему показалось, что она от него что-то скрывает. Теперь он в этом был почти уверен.

— А, это вы, Эдуард Васильевич. Здравуствуйте! — проговорила она так, будто давно ждала его прихода.

— Здравствуйте! Людмила Сергеевна, признайтесь — в прошлый раз вы что-то от меня пытались скрыть? — спросил он напрямую. — Я прав?

— Ну, отчего же, — смутилась Людмила. — Почему вы так решили?

И по её реакции Калюжный понял, что попал точно в цель. Очень даже попал.

— Я в прокуратуре работаю семнадцать лет и за эти годы научился понимать, когда люди говорят откровенно, а когда пытаются что-то скрыть. Тем более, у вас это не очень хорошо получалось прошлый раз.

Лицо Гладких выразило целую гамму противоречивых чувств. Было видно, что она решает — можно ли полностью довериться Калюжному. Людмила испуганно огляделась, прислушалась. Из соседней комнаты доносились голоса её матери и сына.

— Пойдемте на кухню, — отчего-то шопотом проговорила она.

Эдуард Васильевич невольно усмехнулся подобной таинственности. Подумал:

«Что же за жгучую тайну она хочет мне поверить?»

Когда они оказались на кухне, Людмила плотно закрыла дверь, из кухонного стола достала большую металлическую банку, открыла. В ней оказалась гречневая крупа. Гладких запустила руку в крупу и достала видеокассету.

— Вот, Эдуард Васильевич, возьмите, пожалуйста.

«Наивная простота!» — вновь усмехнулся про себя Калюжный, беря кассету. Отчего-то женщины считают самым надежным местом хранения вот эти вот банки с крупами. Зная это, оперативники всякий обыск начинают именно с них.

— Что это? — спросил он.

— Это, на мой взгляд, то, из-за чего был убит Геннадий Федорович, — ответила Людмила. На глазах у неё навернулись слезы.

— Вот как! — удивился Эдуард Васильевич. — Это связано с работой завода?

— Нет-нет, — замотала головой Гладких. — Здесь такое, такое… Такое, что совсем жить не хочется! — Людмила разрыдалась.

— Но ведь позавчера вы утверждали, что Устинова убили люди Самохвалова?

— Нет, я этого не утверждала. Я лишь говорила, что Женя Огурцов был свидетелем разговора между Самохваловым и «фирмачем», где говорилось об убийстве Геннадия Федоровича. Думаю, что они действительно замышляли его убийство, но их опередили те, кто стоит за всем за этим. — Гладких кивнула на кассету.

— Вы так полагаете?

— Я в этом уверена.

— Вы просматривали запись?

— Да, — кивнула Гладких. Глаза её стали совсем испуганными и несчастными. — Я смотрела её у Жени Огурцова. У него есть видеомагнитофон. Это было уже после убийства Геннадия Федоровича.

— Огурцов тоже видел запись?

— Конечно.

— И что же на этой кассете?

— Здесь… Здесь такое свинство, Эдуард Васильевич… Здесь такой заговор. Всех нас дурачат и откровенно над нами издеваются. Сами увидите.

— Каким образом эта кассета попала к вам?

— Мне её передал Геннадий Федорович как раз в тот самый день, когда его убили?

— А как она оказалась у него?

— Он переписал её с кассеты своего друга, который в октябре прошлого года заезжал к нему.

— Кто этот друг?

— Геннадий Федорович мне этого не сказал. Просто сказал, что давний товарищ. Они с ним то ли вместе учились в школе, то ли в инстритуте. Не знаю.

— Да, но почему Устинов столь важную кассету отдал вам?

— Он мне доверял, — с вызовом ответила Людмила.

— Я не об этом. Почему он не оставил её у себя?

— Ах, вот вы о чем… В тот день Геннадий Федорович вызвал меня из отдела, сказав, что есть важный разговор. Мы вышли за территорию завода и он мне рассказал, что у него гостил его товарищ, которому удалось раздобыть видеокассету с записью, раскрывающей заговор на самых верхах. Устинов должен был встретиться в тот день с этим другом, но тот к нему не пришел — то ли уехал внезапно, то ли ещё чего. Геннадий Федорович подозревал самое худшее. Ему казалось, что за ним следят какие-то люди. Потому и попросил меня спрятать у себя кассету. Сказал, что если с ним что-то случиться, то я должна буду передать эту кассету либо кому-то из журналистов, либо в прокуратуру, но только человеку, которому бы я всецело доверяла.

— И вы решили довериться мне?

— Да, — кивнула Людмила. — К сожалению, у меня нет знакомых в ваших органах.

— Жена Устинова знает об этой кассете?

— Нет.

— Значит, вы решили полностью мне довериться? Я правильно вас понял?

— У меня нет другого выхода, — откровенно сказала Людмила и виновато улыбнулась.

Возвращался Эдуард Васильевич восьмичасовой электричкой. Народу было немного. Там, в вагоне, у него впервые появилось ощущение, что за ним следят. Он даже не мог понять и объяснить, каким образом оно, это ощущение, возникло. Он сидел, читал газету и, вдруг, почувствовал какое-то неудобство, дискомфорт. Опасность! Что за черт! Неужели за ним следят?! Стоило ему лишь прикоснуться к чужой тайне, как он тут же кого-то заинтересовал. Впрочем, в тот момент, когда он взял видеокассету, эта тайна стала его. Пусть он ещё не знает самой сути, но она его, лежит вон в дипломате. Опасность исходила сзади. Калюжный обернулся. Через стеклянную дверь вагона увидел в тамбуре двух парней и девушку о чем-то оживленно беседующих. Однако одного из парней больше занимал Калюжный, чем беседа. Это было видно по цепкому взгляду профессионала, обращенному на Эдуарда Васильевича. Их взгляды встретились. Парень поспешно отвернулся. Сомнений быть не могло — за ним следили. У Калюжного засосало под ложечкой, во рту пересохло. Ему стало страшно. Он прекрасно знал таких вот молодых людей. Они убьют и не заметят. Дернуло же его вновь поехать на завод. Что теперь будет? И что это за тайна такая, которую оберегают, не останавливаясь ни перед чем?

«Рост примерно 185 сантиметров, плечи широкие, шея мускулистая, „борцовская“, лицо широкоскулое, волос светлый, короткий, лоб средний, брови прямые, темные, густые, глаза небольшие продолговатые, нос большой, мясистый, слегка приплюснутый, губы тонкие, подбородок квадратный, раздвоенный. уши маленькие прижатые», — машинально отметил Калюжный приметы парня. Вот цвета глаз не успел разглядеть. Какие у блондина бывают обычно глаза? Серые или голубые. Приметы второго парня Калюжный не запомнил, так как все его внимание было сосредоточено на блондине. Помнит лишь, что такой же рослый, как блондин, темный, с несколько угрюмым выражением лица. Девушка была красива. Но обилие косметики, манеры, нарочито громкий голос выдавали в ней девицу легкого поведения. Вот она громко рассмеялась и, взглянув на Калюжного, неожиданно подмигнула. Он отвернулся.

Еще раз он увидел эту троицу на перроне. Они шли метрах в десяти впереди. Но вот остановились и стали прикуривать. И Калюжный вновь поймал на себе внимательный взгляд блондина. А глаза у него были карие.

Перед подъездом своего дома он остановился и долго не решался войти.

«Черт знает что такое! Надо попросить прокурора выписать мне пистолет, — подумал Эдуард Васильевич. — Он хоть как-то придаст уверенности».

Наконец, он решился и вошел в подъезд. Но ничего не случилось, и он благополучно добрался до дверей своей квартиры. Возможно, и та троица лишь плод его воображения. Очень даже возможно. Посмотрел на него парень из любопытства, а он уже черт знает что напридумывал.

Видеокассету Калюжный стал смотреть, когда Ирина легла спасть. За эти полтора часа он пережил столько, сколько не пережил за всю жизнь. Это походило на кошмарный сон. Выходит, что все давно живут по написанному сценарию. Ведь то, о чем договаривались между собой олигархи Сосновский и Лебедев (Калюжный их сразу узнал) в большинстве уже претворено и претворяется в жизнь. Но какой же кровавый этот сценарий! Как сказал Сосновский во время этого разговора: «Результат оправдывает все».

Эдуард Васильевич представил, как если бы эта кассета была показана по телевидению. Это бы произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ради сохранения тайны этой встречи олигархи и нынешняя власть ни перед чем не остановятся. Это точно. И Калюжному стало по настоящему страшно. Как же его угораздило в такое? Еще как угораздило. Ведь он всю жизнь старался избегать подобных ситуаций. С начальством никогда не конфликтовал, так как прекрасно понимал чем это может для него обернуться. Он вообще ни с кем не конфликтовал, даже с соседями. Старался со всеми поддерживать нормальные отношения. Они сами по себе, а он сам по себе. Даже с Ириной старался не ссориться. Нет, случались конечно между ними размолвки, но их виновницей всегда была жена. Прежде никогда не поддерживал разговоров о руководстве страны. Да и сейчас не поддерживает. Что толку в этих разговоров. Они походили на досужие сплетни. Очень даже походили. От них те, что наверху, не станут не лучше, не хуже. Старался не слушать политических анекдотов. И вовсе не потому, что боялся чего-то там. Нет. Просто, зубаскалить над видными людьми было сродни подглядыванию в замочную скважину — занятием весьма и весьма недостойным. Потому-то Калюжный никогда не попадал в патовые ситуации. Никогда. И вот… Почему это произошло именно с ним? Сейчас он клял себя последними словами, что взял у Людмилы Гладких эту злосчастную кассету. Но кто же знал, что в ней такое, верно? Во всем виновата эта настырная Устинова. Если бы не она, ничего бы не было. Как же он сейчас её ненавидел. Очень даже ненавидел. Он даже не предполагал, что может так ненавидеть. Что же делать? Теперь он был уверен, что та троица в электричке за ним следила. Да, но почему? Неужели Людмила кому сказала, что отдала ему кассету? Нет, глупости это. Не такая она дура, чтобы не понимать что к чему. Скорее, кому-то не понравилось, что он заинтересовался несчастным случаем с Устиновым. Да, именно в этом причина.

Что же теперь делать? С кассетой этой и вообще? Может быть выбросить её и дело с концом? Не было мол и нет никакой кассеты? Нет, это не выход. Людмила Гладких ведь не просто ему эту кассету. Она будет ждать результатов. А не дождавшись… Дурак! Какой же он дурак! Оформил передачу этой кассеты протоколом добровольной выдачи. А копия этого протокола у Людмилы. Не дождавшись результатов, она непременно эту копию кому надо предъявит. А то и расскажет о кассете Устиновой. Нет, только не это. А что если станет об всем этом известно тем, кто стоит за убийством Устинова? От этой мысли Калюжному совсем стало плохо. Ведь они обязательно потребуют у него эту кассету. Что же делать? Есть ли выход из этой тупиковой ситуации? Дернуло же его вновь поехать на этой завод!

В эту ночь Эдуард Васильевич не сомкнул глаз. Чего он только не передумал. В конце-концов решил показать видеокассету Татьяничевой. Пусть она решает, что с ней делать.

Прежде Калюжный никогда не видел Татьяничеву растерянной, а уж тем более плачущей. Никогда. А теперь, после просмотра ею записи видеокассеты, во все глаза смотрел на свою начальницу и не узнавал её. Лицо её было красным и несчастным, глаза испуганными, а по щекам катились самые натуральные слезы. Но ничего этого она, казалось, не замечала — настолько была потрясена увиденным и услышанным. После довольно продолжительной паузы, сказала чуть слышно:

— Как же тебя угораздило в такое вляпаться? Ты ведь всегда был у нас таким осторожным,

— Так получилось, — развел руками Калюжный.

— «Так получилось»! — раздраженно проговорила Маргарита Львовна, приходя в себя, и так посмотрела на Эдуарда Васильевича, будто он был виновен в том, что только-что происходило на экране. — Ты лучше скажи, что нам со всем этим теперь делать?

— Вот, пришел посоветоваться.

От этих слов Калюжного кровь отхлынула от лица Татьяничевой, оно настолько побледнело, что стала заметна у правого виска синяя пульсирующая жилка.

— Посоветоваться он, видите ли, пришел! — ненавидяще проговорила Маргарита Львовна, — Скажи лучше, что не хочешь сам подставляться, а потому решил подставить меня. Угадала?

— Ну, зачем же вы так, — растерянно проговорил Калюжный, сознавая правоту слов Татьяничевой. Именно это и было побудительным, так сказать, мотивом. Слишком велико бремя отвественности, чтобы нести его одному. Очень даже велико.

— А-а! — пренебрежительно махнула на Эдуарда Васильевича заместитель прокурора. — Ты лучше скажи, что нам со всем этим делать? — Татьяничева указала на экран светящегося телевизора.

— Я сегодня всю ночь над этим думал.

— Ну и?

— А что тут придумаешь, — вздохнул Калюжный. — Что делать — ума не приложу.

— Мыслитель! — презрительно фыркнула Маргарита Львовна. — Ты хоть осознаешь, что этим ты подставил не только себя, но всех нас?

— Откуда же я знал, что там такое? Думал — запись прольет свет на убийство Устинова.

— Моли Бога, чтобы об этой кассете не узнали эти вот, — она вновь указала пальцем на телевизор. — А то от всех нас мокрого места не останется.

— Я понимаю, — кивнул Калюжный. — Не должны.

— Так ты считаешь, что Устинова убили именно из-за этой кассеты?

— Уверен.

— И что же ты намерен делать?

— Как скажите.

— Ишь ты! — нехорошо усмехнулась заместитель прокурора. — Хочешь спрятаться за спиной начальства?

Калюжный промолчал, так как понимал, что любой его ответ будет продиктован не в его пользу.

Татьяничева достала кассету из видеомагнитофона, повертела в руках, сказала решительно:

— Пойду, озадачу шефа. Пусть сам решает, что с ней, этой кассетой, делать.

Она вызвала Калюжного к себе уже в конце дня. С брезгливой миной придвинула ему лежавшую на столе кассету.

— Забирай.

Эдуард Васильевич взял со стола кассету, сунул её в карман. Спросил:

— И что же решили?

— Самое лучшее для всех нас — прочно забыть о том, что видели и слышали.

— Да, но что мне делать с кассетой?

— Положи пока в самый дальний угол сейфа. Надо выждать время. Потом решим, что с ней делать.

— А как быть с жалобой Устиновой?

— Пиши заключение о несостоятельности доводов заявительницы.

— Хорошо. — Калюжный встал и вышел из кабинета.

«Вот все и разрешилось само-собой», — подумал он. Но облегчения не было. Интуитивно он чувствовал, что этим все не кончится. Очень даже не кончится.




Глава третья: Говоров. Мы странно встретились.


Решил сходить на рынок и закупить продуктов — не все же быть в нахлебниках у четы Шиловых. И на улице Гоголя нос к носу столкнулся с Таней. Те из читателей, кто знаком с романом автора «Вызов смерти» наверняка помнят эту лихую наездницу, укротительницу современных стальных «мустангов», ставшую свидетельницой моей безвременной «кончины». Вернувшись из Москвы, я хотел было ей позвонить, но, подумав, решил этого не делать. Зачем волновать сердце и туманить головку юной амазонке разного рода глупостями. Пусть все остается на своих местах. Это, как в том анекдоте: «Умерла, так умерла». Вот именно. И вот, нежданная встреча. Но я никак не предполагал, что она из довольно симпатичного, но все же утенка, за эти полтора года превратиться в такого прекрасного лебедя.

Она взглянула на меня. Побелела лицом. Зрачки глаз расширились от ужаса. Громко вскрикнула и лишилась чувств. Я едва успел подхватить её на руки. Огляделся в поисках скамейки или что-то в этом роде, но ничего не было. Тогда я отнес девушку и положил прямо на газон. Одета она была в джинсовую куртку и короткую джинсовую же юбку, Возле нас начала быстро образовываться толпа.

«Что с ней?» — спрашивали одни.

«Вы разве не видите? Девушке плохо». — отвечали другие.

«Надо вызвать скорую помощь», — предлагали третьи.

— Никого вызывать не нужно, — сказал я. — Это обыкновенный обморок. Сейчас все пройдет. — Заметив в руках одного парня бутылку «Карачинской», попросил: — Вы разарешите?

— Да-да, пожалуйста, — он протянул мне бутылку.

Я открутил пробку и, набрав в рот минералки, прыснул ею в лицо Тани. Она вздрогнула, открыла глаза и, глядя на меня со священным ужасом, чуть слышно прошептала:

— Кто вы?!

— Вот те раз! — воскликнул я и ненатурально рассмеялся. Нервы у меня были тоже на пределе. Никак не предполагал, что эта встреча так на меня подействует. Руки буквально ходили ходуном, во рту пересохло. — Нехорошо, Танюша, не узнавать старых друзей!

— Нет-нет, — замотала она головой, — этого не может быть. Я ведь сама видела, как вас…

Она не в силах была произнести последнее страшное слово. Я решил ей помочь.

— Убили?

— Да, — кивнула она.

— Видишь ли, Таня, это была лишь инсценировка моего убийства.

— Как инсценировка?! — В глазах её появился первый проблеск надежды, что все это ей не сниться и что я не фантом, а реальный Андрей Говоров. — Зачем?

— Это долго объяснять.

— И все же? — она села и выжидательно с вызовом глянула на меня. Теперь я в ней узнал прежнюю «наездницу».

Толпа, видя, что инцидент исчерпан и в перспективе ничего интересного не придвидется, стала разочарованно расходиться.

— Видишь ли, в то время нам стало известно, что на меня готовиться покушение. Вот мы и решили помочь преступникам, подыграть им. Говоров должен быть исчезнуть, чтобы появиться совсем в другом месте и совсем под другим именем.

— Понятно. — холодно и отстраненно проговорила она и легко вскочила на ноги, будто не заметив моей протянутой руки. Отряхнулась. — Извините, Андрей Петрович, что доставила вам беспокойство. — И резко отвернувшись, пошла прочь, хрупкая и стройная, как церковная свеча.

И глядя ей вслед, я впервые осознал, каким же был свинтусом, не позвонив ей. Так, как я поступил с этой девушкой, с друзьями не поступают. Факт.

Я её догнал, тронул за локоть.

— Постой, Таня.

Но она, не оборачиваясь, резко выдернула руку и убыстрила шаги.

— Да подожди! Куда же ты?! Я тебе всю объясню! — Я вновь нагнал девушку и схватил за рукав куртки.

Она обернулась. По щекам её текли обильные слезы. Глядя на меня ненавидящим взглядом, она выставила вперед крепко сжатые кулаки и, потрясая ими, в ярости закричала:

— Пошел вон, козел!!!

Я в буквальном смысле остолбинел. Никак не ожидал услышать подобное от этой девушки. И впервые осознал, как виноват перед ней. А ещё понял, что во мне самом ровным счетом ничего не изменилось. Изменились лишь обстоятельства, но не я сам. Каким я был хомо беспечным, шлепающим веселыми ногами по жизни, таким и остался. Всегда и во всем я думал лишь о себе любимом, умилялся: «Ах, какой я умный, какой остроумный! Как замечательно у меня все получается! Ах, ах!» И мне ровным счетом никакого дела не было до других. Эгоист паршивый! Представляю, что пришлось испытать этой славной девушке. Нет, я не свинтус. Это для меня слишком мягко сказано. Тому, кто я есть на самом деле, ещё название не придумано. Факт.

— Прости меня, Таня! — сказал я. — Хотя и знаю, что простить меня невозможно.

Она, скорее, поверила не самим словам, а тому, как они были сказаны, а еще, наверное, моему лицу. Оно было мне чужим, каменным, неподвижным. А в самом во мне что-то скрипело, шаталось и рушилось. Но я был этому только рад.

Танины глаза потеплели, в них засквозило сочувствие ко мне. И она разрыдалась.

— Как же ты мог! Как мог! — говорила она сквозь рыдания. — Ты даже предположить не можешь, что я испытала! Я и сейчас просыпаюсь по ночам. А ты?! Эх, ты!!

— Я козел, Таня! — Я обнял её за вздрагивающие плечи прижал к себе. — Прости меня и я тебе докажу, что мне можно верить.

Она подняла свое заплаканное лицо и улыбнулась. Как же прекрасна была эта плачущая и одновременно улыбающаяся девушка. И я понял, что окончательно погиб, погиб присно и во веки веков. Отныне мое сердце уже мне не принадлежало, оно было в полном и безвозмездном распоряжении Тани. Вот и пришла она ко мне — Любовь. Я даже не мог предположить, что это такое удивительное чувство. А ведь мы могли и не встретиться. Нам помог его Величество Случай. Нет, эта наша встреча была предопределена там, в Космосе. Я отчего-то был в этом уверен.

— А вообще-то я счастлива, — сказала она.

— А я счастлив, что ты счастлива, — сказал я.

Потом мы пошли на рынок и накупили всякой всячины. В квартире Шиловых мы появились по ватерлинию нагруженные продуктами и двумя бутылками шампанского.

Увидев Таню, Рома широко разулыбался и радостно проговорил:

— О, Таня! Здравствуй! Рад тебя видеть! Какие вы молодцы, что опять… Здорово! Тома! — прокричал.

С кухни пришла Тамара и, критически глядя на Таню. поздоровалась.

— Тома, а это Таня. Помнишь, я говорил, как их с Андреем бандиты? Так это она.

Тамара продошла, протянула Тане руку.

— Будем знакомы. Тамара.

— Очень приятно! Таня, — смутилась девушка под пристальным взглядом хозяйки.

— Держи, Тома, — протянул я пакеты. — Это частичная компенсация за причиненный ущерб.

— Как тебе, Андрюша, не стыдно, — проговорила Тамара, беря пакеты. — Таня подумает, что мы тебе высказывали какие-то претензии. — Она отдала пакеты мужу. — Отнеси на кухню.

Через час мы уже сидели за столом ели жареную картошку с румяными «ножками Буша» и пили шампанское за здоровье присутствующих, за мир и счастье, как в этом доме, так и во всех остальных домах нашей маленькой, веселой, густонаселенной планеты.

Время приближалось к полуночи, когда Таня спохватилась и засобиралась домой. Я пошел её провожать.

А на улице был теплая, тихая, нежная, волшебная, восхитительная, сказочная, бесподобная, божественная, прекрасная, сладостная, упоительная, фантастическая, чудная, безмятежная и бездонная ночь. Мы с головою окунулись в её густую черноту, наполненную надеждами и сомнениями, удачами и разочарованиями, победами и поражниями, радостями и горестями, и медленно поплыли, не разбирая дороги, к той тихой гавани под названием «Счастье». Доплывем ли? Даст Бог, доплывем. А над головой дрожали от космического холода мохнатые, серебряные звезды. Иных уж давно нет, а они все несут и несут нам свой мерцающий свет. Так вот и некоторые люди. А серп нарастающей луны висел большим вопросом — что будет со всеми нами, с человечеством, сумеем ли выжить и сохранить эту прекрасную голубую планету, спутника солнца, или нам предстоит продолжить бесконечную трагическую цепь гибели цивилизаций? Об этом знает только Космос. Больше никому не дано этого знать. Жаль, а так хотелось бы заглянуть — что там впереди?

Я предложил Тане идти до автомобильной стоянки, где отдыхал мой француз, но она неожиданно предложила:

— Пойдем пешком?

Я не возражал. Туда километров пять, обратно — десять (обратная дорога после прощания с любимой всегда вдвое длинней), главное — не опоздать на работу. У её дома мы долго не могли расстаться.

— Ты больше не умирай, — попросила Таня. — Никак не умирай. Второго раза я не переживу.

— Больше не буду, — пообещал я.

* * *


Утром, стоило мне только появиться на работе, как зазвонил телефон. Снял трубку.

— Алло! Слушаю.

— Андрюша, ты нехороший, — раздался знакомый воркующий голос. — Я вчера весь вечер прождала тебя, но все напрасно. Я вся в расстроенных чувствах.

Вот так вот! В первые же часы новой жизни прежняя настигла меня и с роковой неизбежностью поставила передо мной вопрос: быть или не быть? Но я для себя уже твердо решил — быть. С прежней жизнью беспечного, легкомысленного и самовлюбленного Нарцисса я расставался без сожаления и навсегда. Иначе это может грозить душевным надломом, раскаянием, дисгармонией и прочими сопутствующими факторами. Мне это нужно? Нет мне это не нужно. Впереди меня ждала новая жизнь, наполненная любовью и смыслом. А потому твердо и непреклонно сказал:

— Дорогая Армида…

Но тут же был ею перебит:

— Какая еще… Я Люба, Любовь Сергеевна. Неужели же ты, Анрюша, меня забыл? — В её голосе было явное смятение, даже паника. Она ничего не понимала в происходящем. От дармовых удовольствий нынче отказываются одни дураки.

Но меня сейчас трудно было кому-либо сбить с намеченного пути, тем более, армидам. Не изменив тональности голоса, я продолжал:

— Дорогая Армида, Любовь Сергеевна, уважаемая гражданка Виноградова, давайте не углублять и не осложнять наши отношения. Будем считать то, что произошло между нами позавчера вечером пусть приятным, не скрою, но все же небольшим инцидентом в наших жизнях, не влекущим никаких правовых последствий а, тем более, — взаимных обязательств сторон.

— Что-то я не поннмаю. Ты меня бросаешь что ли? — Теперь в её голосе уже появились истеричные нотки. Отчего я испытал легкое замешательство.

— Ну, за чем же вы так. Нельзя бросать того, чего не имеешь, что тебе не принадлежит, да ещё нести за это какую-то ответственность.

— Я что-то тебя не пойму. Ты что, считаешь меня потаскухой?! — с явной угрозой проговорила Виноградова.

Последнее слово было настолько емко, почти осязаемо, что повергло меня в панику.

— Нет-нет, вы неправильно меня поняли. Совсем наоборот, — тут же поспешил я её заверить в своих самых наилучших чувствах. — Просто, я предлагаю нам расстаться, как расстаются сейчас все современные цивилизованные люди — легко и непринужденно.

— А как же те слова, которые ты мне говорил?

— Они были вам приятны?

— Конечно приятны.

— Вот и замечательно. Они помогут вам сохранить о нашей встрече приятные воспоминания.

— Нет, так не пойдет! — решительно сказала она. — Со мной нельзя так поступать. Я этого так не оставлю. Ты, Андрюша, ещё пожалеешь об этом. Это я тебе обещаю! — И положила трубку.

«Что же теперь будет?! — с тоскою подумал я, слушая частые короткие гудки.

Мы странно встретились и. по всему, странно разойдемся. Факт. Я то думал, что имею дело с очаровательной и легкомысленной Армидой, а она, как Марина, оказалась злобной, сварливой и непредсказуемой в своих поступках Ксантиппой. А это чревато большими неприятностями.

* * *


Перед обедом пришел Рома Шилов, выложил передо мной тощую папку и сказал:

— Вот. И это все о ней.

Ему было поручено собрать все данные о Виноградовой. Но я никак не предполагал, что он сработает столь оперативно. Несмотря на свою кажущуюся медлительность мой друг работал быстро и толково. И писал очень прилично. Это я знаю по совместной нашей работе в газете. Вот только из-за своей природной стеснительности был крайне косноязычен. Но с этим, как говориться, ничего не поделаешь.

Я раскрыл папку и стал читать. Оказывается, Любовь Сергеевна уже дважды побывала замужем и из каждого замужества выходила с приобретением. Похоже, её бывшие мужья только чтобы от неё избавиться, щедро от неё откупались. Первый муж купил ей трехкомнатную полногабаритную квартиру на 1905 года. которую она сейчас сдает в поднаем. Второй — назначил ей пожизненную ренту и оставил великолепный коттедж. По всему, этого она особенно допекла. До замужества она окончила Новосибирское театральное училище, но все Новосибирские театры, как один, от её услуг отказались. Около года за мизерную плату она руководила студией художественного чтения в ДК «Строитель». Но и оттуда её попросили. Ну а потом она удачно вышла замуж первый раз, второй. И все проблемы были решены. В общем-то, ничего особенного. Однако, правильно нас учит Сергей Иванович, — прежде чем встретиться с человеком, попробуй узнать о нем как можно больше. Знай то, что сейчас прочел, я, вряд ли, остался бы у этой Ксантиппы. Факт. Из-за своего опрометчивого поступка меня теперь могут ожидать не только моральные угрызения (к этому я, слава Богу, привык), но и кое-что посущественней.

Я закрыл папку.

— Это все?

— Все, — кивнул Шилов.

— А кто её друзья, знакомые?

— А она не дружит… Вот.

— Что значит — не дружит?

Роман пожал плечами.

— А по-моему все понятно. У неё нет друзей и близких знакомых.

— Что, совсем никого?! — удивился я.

— Совсем.

— Как же она без них живет?

— Живет, — сказал Шилов и отчего-то тяжело вздохнул.

— Так ты, Рома, точно помнишь, что спрашивал её об иномарках?

— За кого ты меня?! — обиделся Шилов. — Я ж уже говорил. Она ни то, чтобы марки… Она даже сомневалась, что это иномарки. Сказала: «Кажется, две иномарки».

— А гостей Степанеко?

— Ты что, прикалываешься, да?! — ещё более распалился мой друг. — Она видела их издалека, даже не могла точно сказать сколько их было.

— Верю, верю. Успокойся, Рома. Ты ведь с её протоколом допроса знаком?

— Ну.

— И что скажешь?

— Наврала она тебе все.

— Допустим. А как думаешь — почему?

— А я почем знаю? Значит была причина. Может, она с убийцами заодно, сама их навела на Степаненко?

— Это, вряд ли. Иначе бы она не давала разных показаний.

— Ах, да… Забыл… Согласен.

— Мне думается, что кто-то из этих шустрых ребят посетил её уже после твоей беседы и популярно объяснил, что она должна говорить на следствии.

— Похоже на то, — согласился Роман.

— Ты, Рома, должен с ней встретиться и убедить её в ошибочности, я бы даже сказал, в порочности избранного ею пути. Иначе, это может плохо для неё кончиться.

— Что ты сам? У тебя же с ней… Как его?… Контакт?

— А ты знаешь, что говорят авиаторы после слов: «Есть контакт!»?

— От винта, — ухмыльнулся Шилов.

— Вот именно.

— Дурак ты, Андрюша. У тебя такая девушка, а ты путаешься с кем попало.

— Тебе нравится Таня?

— Нравится. Она… — Не найдя нужных эпитетов, чтобы по достоинству охарактеризовать девушку, Роман показал свой большой палец и сказал: — Во!

Его восхищение Таней было мне очень приятно, даже испытал что-то вроде гордости. И тут же дал себе слово быть достойным этой славной девушки. Отныне живу лишь по формуле — ад когитантум эт агэндум хомо натус эст (человек рожден для мысли и действия). Аут виам инвэниам аут фациам (или найду дорогу или проложу её сам). Вот именно. Впрочем. и с латынью надо кончать. Все это для пижонов, для самовлюбленных нарциссов, окруженных толпами воздыхательниц. Настоящим, целеустремленным парням латынь только мешает.

— Значит, допросишь Виноградову? — спросил я Романа.

— Допрошу конечно, — хмуро кивнул он. Видно, встреча с Армидой-Ксантиппой его не очень прельщала.

— Только, Рома, заранее предупреждаю — без сексуальных излишеств. А то эта Гетера может тябя запросто превратить в каменное изваяние. Будешь там стоять каким-нибудь Самсоном, своим грозным видом пугать новых русских.

— Ну и баламут же ты, Андрюша, — добродушно усмехнулся мой друг, покачав головой. — Когда-нибудь я тебе точно намылю шею.

После ухода Шилова я стал размышлять над полученной информацией. Как говорит мой учитель Иванов: «Главное у следователя — голова. Все остальное — приложение». С этим трудно не согласиться. Итак, что мы имеет на текущий момент? Похоже, что директор Электродного завода тут не при чем. Но с ним необходимо обязательно встретиться и переговорить. Именно он может вывести нас на своих оппонентов, вознамерившихся опорочить его имя путем лжесвидетельства. А там, глядишь, и до всего остального будет рукой подать. Надо посоветоваться с шефом. Я встал и направился в кабинет Сергея Ивановича.




Глава четвертая. Беркутов. Операция «Страшилки».


Итак, мне поручили до такой степени напугать Тушканчика, чтобы он сам прикатил к нам, пал на четыре кости и во всем признался. Задачка, да? Обхохочешься! Лично я мало верил в эту авантюру. Напугать Гену Зяблицкого больше того, чем он уже напуган, невозможно. Я сам выдел обратную сторону его левого глаза. Но и неиспользовать этот шанс было бы несусветной глупостью. Верно? Я дал операции кодовое название «Страшилки» и отправился прямиком в Заельцоское РУВД на обслуживаемой территории которого и обитал наш «грызун».

Начальник отдела уголовного розыска мой хороший знакомый Валера Болтухин, заранее предупрежденный Рокотовым, хоть и встретил меня без особой радости, но и не стал сразу же орать, что у него все оперативники заняты, что они и так пашут без продыха дни и ночи напропалую, а тут еще, блин, это. Заколебали! Нет, ничего этого он говорить не стал. Сказал лишь обреченно:

— Сколько тебе?

— Парочку толковых ребят, желательнее помассивней и с более свирепыми рожами. Могу взять тебя, если желаешь.

У Валеры с чувством юмора была всегда напряженка. Поэтому он сразу завозникал:

— Что ты этим хочешь сказать?! — угрожаеще насупил он брови и заиграл желваками скул, давая понять, что не намерен никому просто так за здорово живешь спускать обиды.

— Говорю, что ты, Валера, здорово похож на итальянского актера Плачидо. Тот же благородный облик, а во взгляде — сплошной атас.

— Да ладно трепаться-то, — проворчал Болтухин. Но лицо его смягчилось, стало более человечным. — А зачем тебе со свирепыми?

— Это не мне, начальству. Они там конкурс что ли какой придумали на самого свирепого мента.

— Ну вы там даете! — возмутился Валерий. — Делать вам там нечего, вот и выдумываете что попало! Побывали бы в нашей шкуре, сразу бы забыли о конкурсах.

— А что ты на меня-то взъелся?! Я-то тут при чем? Я лишь выполняю указание.

— А-а! — раздраженно махнул рукой Болтухин. — Все вы там одинаковые!

— Так как насчет парней? — напомнил я о цели своего визита.

— У меня все толковые. А остальное… Сам выбирай, тут я тебе не помощник.

Он тут же вызвал всех, имевшихся в наличии, парней и я отобрал двух из них — Володю Пименова и Павла Серегина. Особенно хорош был последний. Представляете, шкаф под два метра, а рожа… От одной только рожи Тушканчик натурально обделается. Словом, парни был что надо. Определенно. Я заперся с ними в выделенном мне Болтухиным кабинете для вводного инструктажа.

— Вы директора ночного клуба «Полянка» знаете? — спросил я.

— Нет, — сказал Володя. — А кто он такой?

— А ты знаешь? — обратился я к Серегину.

Тот лишь покачал головой.

— И никогда не видели?

— Нет, — вновь ответил Пименов. — А кто он такой?

— Очень хорошо. С этого момента он ваш клиент.

— Понятно, — кивнул Володя. — А что он натворил?

Павел вновь промолчал. Очевидно, суровая жизнь научила его, что с такой физиономией, как у него, лучше всего помалкивать.

— Это Заблицкий Геннадий Иванович по кличке Тушканчик, ранее дважды судимый за грабеж. За ним вы должны установить неустанное и неусыпное наблюдение. Как поняли?

— Я что он натворил? — вновь спросил любопытный Пименов.

— Пока-что ничего. Впрочем, может и натворил, но мне об этом пока неизвестно.

— Зачем же тогда наружка?

— А вот это, Володя, на твоего ума дело.

— А если он обнаружит слежку? — подал, наконец, голос Серегин. Голос у него был, как все остальное, скрипучим и неприятным. Парниша просто клад для такой операции.

— «Тушканчик» должен это сделать в обязательном порядке в первые же минуты вашего появления.

— Не понял?! — Лицо у Пименова было удивленным, глаза глупыми. — А зачем же тогда…

— Володя, тебе не кажется, что ты задаешь слишком много вопросов? — перебил я его.

— Понял, товарищ подполковник! — Юное некрасивое лицо Пименова стало строгим и одухотворенным от важности задания. — А может быть нам форму надеть для большего эффекта?

— А вот этого, Вова, не надо! Формой ты перед невестами будешь хвастать. А если Тушканчик распознает в вас ментов, то это будет срывом задания и вы не получите обещанной премии и схлопочете несоответствие по службе. О последнем я лично позабочусь.

— Мы что, должны играть роль рэкетиров или киллеров? — спросил неразговорчивый, но более сообразительный чем его товарищ Серегин.

— Рэкетиры для Тушканчика слишком мелко, а вот киллеры — в самый раз.

Пименов решил продемонстрировать мне свою строевую подготовку. Вскочил, лихо щелкнул каблуками.

— Когда прикажите начинать, товарищ подполковник?!

Я невольно усмехнулся. Этот далеко пойдет. Начальство таких любит. Но только этот услужливый дурак с его готовностью во чтобы то ни стало выделиться может все дело завалить. Зря я его выбрал. Но теперь уже поздно что-либо менять.

— Прямо сейчас и начнете. Старшим группы назначаю Серегина.

— Слушаюсь, — проскрипел тот, несколько удивившись моему решению.

— Сейчас же отправляетесь в ночной клуб и занимаете столик. Есть можно все, в пределах выданной суммы разумеется. А вот пить, кроме минеральной и пепси, ни-ни.

— А пиво? — разочаровано спросил Пименов.

— Можно по бутылке пива. Но не больше. Все должны понимать, что вы люди серьезные и работа у вас ответственная. Понятно?

— Понятно, — кивнул Серегин.

— Вот и хорошо. — Я достал из кармана деньги, выданные мне на операцию, отсчитал две тысячи рублей, протянул Серегину. — Это вам на расходы.

— Ничего себе! — удивился Володя. — А что так много?

Похоже, что кроме милицейских столовок он нигде больше не обедал. И вновь я пожалел о своем выборе. Слишком зеленые ребята, необстрелянные, как бы не сорвали дело.

— А потому, что люди вы солидные и привыкли хорошо питаться.

— Нормально, — сказал Павел, пряча деньги в карман. Именно с ним я связывал сейчас свои надежды.

— Переодически и попеременно вы должны наведоваться в служебный коридор, где расположен кабинет Тушканчика, но так, чтобы вас там видел либо сам директор, либо кто-то из работников клуба. Усекли?

— А для чего это? — спросил Пименов.

Вот, блин! Этот придурок уже заколебал меня своими вопросами!

— Не дергайся, Володя, — сказал Серегин. — Я тебе потом объясню.

И я ему был искренне благодарен за помощь. Я продолжил «инструктаж».

— Гена Зяблицкий трусоват от природы, а потому не должен долго выдержать эту пытку и обязательно побежит домой. Тогда вы отправитесь следом. Вот его адрес. — Я протянул Павлу свою визитку, где на обратной стороне был записан адрес Тушканчика. — Вы отравляетесь следом и встаете у него во дворе напротив окон двумя монументами правовому беспределу.

Пименов возбужденно хихикнул. Но мы с Серегиным решили не обращать на него внимания.

— Если и это не приведет к нужным результатам, то вы войдете в подъезд, подниметесь на четвертый этаж и попытаетесь «открыть» квартиру Зяболицкого с помощью отмычки. Вот и все.

— А что нам делать, когда мы откроем квартиру? — снова возник Пименов.

Нет, этот идиот меня уже определенно достал! И я не выдержал, сорвался:

— А тогда, Вова, вы из табельного оружия грохните Тушканичика, его жену и тещу, если эта старая карга ещё жива. Патронов не жалеть! Всю ответственность я беру на себя. Как понял?

— Есть, не жалеть! — выдохнул изумленный Владимир. Глаза у него были по чайному блюдцу, никак не меньше.

Всегда хмурый до этого Серегин громко рассмеялся. И произошла матамарфоза — он стал, вдруг, довольно даже смпатичным парнем.

— Тебе, Паша, почаще надо смеяться, — посоветовал я.

— Почему? — не понял он.

— По кочану. Это должно понравиться девушкам.

— А-а! — безнадежно махнул рукой Серегин. — Скажите тоже.

— Связь будем держать по сотовому. — Я достал телефон, протянул Павлу. — Мой номер сотового есть на визитке. Ну вот и все. С богом, орлы! Сегодня на вас смотрит вся мировая общественность. Не подведите!




Глава пятая: Принятое решение.


Утром следующего дня Эдуард Васильевич засел за написание заключения по жалобе Устиновой. Сколько уж он написал подобных заключений, — не счесть, Но на этот раз писалось трудно. Даже очень трудно, так как был почти на все сто процентов уверен, что Устинова права — её мужа действительно убили из-за этой страшной видеокассеты, что лежит сейчас в его сейфе. Интуитивно Калюжный чувствовал, что эта кассета ещё принесет много горя и несчастий. Заключение он написал лишь к обеду. Отнес прокурору. Тот, почти неглядя, подписал. Спросил:

— Где у тебя кассета?

— В сейфе.

— В сейфе? Это хорошо. Ты не вздумай её кому-нибудь еще.

— Что я не понимаю.

Прокурор долго, изучающе смотрел на подчиненного, высокомерно усмехнулся.

— Понимаешь? Это хорошо. Иди.

Калюжный встал и вышел из кабинета. Прокурора Грищука, этого гладкого, ухоженного барина с аккуратной рыжеватой бородкой и масляным, ускользающим и нагловатым взглядом светло-серых, каких-то водянистых глаз Эдуард Васильевич не долюбливал и побаивался. Не может человек быть порядочным с таким вот взглядом. Поговаривали о его связях с какими-то темными личностями. Но Калюжный не слушал этих сплетен. Грищук был его начальником, и этим все сказано.

После обеда, где-то в районе четырех часов позвонила Ксения Петровна Устинова и с болью и возмущением в голосе сказала:

— Это все вы! Вы!

Поначалу Эдуард Васильевич подумал, что ей уже кто-то успел сообщить о принятом решинии по её жалобе. Но на всякий случай спросил:

— Что случилось, Ксения Петровна?

— А вы не знаете?

— Мы что, так и будем разговаривать вопросами? Что я должен знать?

— То, что сегодня ночью убиты Людмила Гладких и Женя Огурцов, — разрыдалась Устинова. — Это вы! Из-за вас!

«Они узнали, что видеокассета была у Людмилы и что она её смотрела вместе с Огурцовым!» — пронеслось в сознании Калюжного и ему стало страшно.

— Не говорите глупости, — машинально ответил он Устиновой.

— Глупости?! Нет, это не глупости! Вы там все заодно. Люда что-то такое вам рассказала о моем муже и прочем, что… Убийца! Негодяй! — с ней уже началась самая настоящая истерика.

— В таком случае, я не вижу смысла в продолжении нашего разговора , — сказал Эдуард Васильевич и положил трубку.

Сообщение Устиновой его буквально потрясло. Он прекрасно понимал, что преступники убирают всех — и тех, у кого была кассета, и тех, кто её видел. По воле нелепого случая Калюжный был и тем и другим и понял, что обречен. В распоряжении тех олигархов огромная армия боевиков, наемных убийц, вся мощь государственной машины, наконец. Что может всему этому противопоставить он, маленький, незаметный человек? Ничего не может. У зерна, попавшего между мельничными жерновами, нет иной альтернативы, как превратиться в белую пыль. Что же делать?!

Эдуард Васильевич не видел выхода. Что бы он не делал, что бы не предпринимал, результат будет одним и тем же.

Он пошел к Татьяничевой и рассказал о разговоре с Устиновой. То, что произошло с «железной леди», Калюжный видел впервые. Она прямо на глазах постарела на добрый десяток лет. Кожа на лице сморщилась, посерела. Глаза выражали страх, страх, и ничего, кроме страха. В полной растерянности она проговорила:

— Но почему ее?… Они же не могли, не должны знать, что у нее, кассета у нее?!

— Значит, каким-то образом узнали, — ответил Эдуард Васильевич.

— Пойду, доложу шефу. Ты подожди. — Татьяничева сорвалась с места и выскочила из кабинета.

Вернулась она минут через десять ещё более растерянная. В глубокой задумчивости проговорила:

— Странно все это.

— Что?

— Так… ничего. А где кассета?

— У меня в сейфе.

— Может быть её уничтожить к чертовой матери?

— А что это даст?

— Хотя да, ты прав, это ровным счетом ничего не даст. Попали мы с тобой, как кур во щи. И дернуло тебя.

— Кто же знал?

— Это конечно. Я тебя ни в чем и не обвиняю. К тому же, я сама тебя послала. — Она тяжело вздохнула. — Ситуация, что б ее!

— Что же делать, Маргарита Львовна?

— А я знаю?! — В голосе зампрокурора прозвучали нотки отчаяния. — Ступай, посоображай, как нам выбраться из этого дерьма, — устало проговорила Татьяничева.

Эдуард Васильевич вернулся в кабинет и долго думал над случившемся. Ситуация казалась ему безнадежной, тупиковой. Очень даже безнадежной и очень даже тупиковой. Он был в отчаянии. Почему, почему это случилось именно с ним? Ведь он всю свою сознательную жизнь старался избегать нестандартных ситуаций, конфликтов и всего прочего. И вот, на тебе! Говорят, что есть такой закон, закон подлости, если человек боиться, к примеру, машин, то обязательно будет сбит автомобилем при переходе улицы, если — воды, то утонет. Так вот случилось и с ним. Черт знает что такое! Что же все-таки делать?! Может быть сбежать? Куда?! С их возможностями они где угодно достанут. К тому же нужны другие документы и все прочее. Нет, это не вариант. Есть от чего паниковать.

Счастливая, спасательная мысль пришла ему в голову в конце рабочего дня, когда Эдуард Васильевич уже ни на что не надеялся. Кассета! Да-да, именно сама кассета может его спасти! Пока кассета у него, преступники не решаться его убить. Нужно лишь создать у них уверенность, что если с ним что случиться, то кассета сразу же попадет в оппозиционные правительству средства массовой информации. Да, но они будут пытать? Ничего, он это выдержит.

Калюжный достал из сейфа кассету и положил в карман. Он решил ехать на дачу старого друга его отца Друганову Олегу Дмитриевичу. Когда-то тот вместе с отцом Калюжного Василием Викторовичем работали на заводе Чкалова летчиками-испытателями и крепко дружили. Василий Викторович погиб при испытанни новой машины, когда Эдуарду Васильевичу исполнилось всего десять лет. И Друганов был ему за отца. Олег Дмитриевич уже без малого двадцать лет на пенсии и летом безвылазно пропадает у себя на даче, что находится в садоводческом обществе сразу за Золотой горкой. Общество это возникло более сорока лет назад и земельные участки работникам завода в то время буквально навяливали. За эти годы Друганов стал заядлым садоводом. Выращивал огромную чуть ни с кулак клубнику, выводил новые сорта сибирских яблок, собирал по пять ведер винограда, из которого делал отличное вино, да ходил за полтора километра в деревню Каменка, где в пруду ловил карасей и карпов. Словом, вел активную жизнь пенсионера.

Эдуард Васильевич вышел из прокуратуры, сел в свои старенькие «Жигули» и поехал на дачу к Друганову. Машину Калюжному купила мать на оставшиеся от отца сбережния после получения сыном диплома юриста.

Через несколько минут в зеркало заднего вида Калюжный увидел неотступно следовавшие за ним «Мицубиси». Сердце его упало. Слежка! Чтобы проверить, так ли это, он стал петлять по улицам.»Мицубиси» повторила все его маневры. Сомнения отпали.

«Что же делать?» — в панике подумал Эдуард Васильевич до упора выжимая педаль газа. Город он знал, как свои пять пальцев. Узкими улочками, проулками, проходными дворами ему удалось избавиться от «хвоста». Удача его окрылила. Настроение заметно улучшилось.

Друганова он застал на даче, колдующим над стелящейся яблоней. Седой, как лунь, коренастый, в сапогах и толстовке он очень походил на писателя Хоменгуэйя. Увидев Калюжного, он широко, радостно заулыбался и, раскрыв объятия, пошел навстречу, обнял, крепко стиснул.

— Здравствуй, Эдик! Рад видеть тебя в добром здравии! Что-то совсем стал забывать старика.

— Некогда, дядя Олег, работы много, — ответил Эдуард Васильевич.

— А-а! — махнул рукой Друганов. — Это обычная отговорка молодых, когда больше сказать нечего. — Как жена? Анатолий как?

— Все нормально, дядя Олег. Все живы здоровы. Анатолий серьезно коммерцией занялся.

— Он что, университет уже закончил?

— Нет, на последнем курсе. А где Надежда Викторовна?

— Не говори, — сокрушенно вздохнул Олег Дмитриевич. — Мотается по общественным делам. Она ведь у меня крутой общественницей стала. Возглавляет Детский фонд. Теперь я её вижу лишь по выходным, да и то не всегда.

Жена Друганова Надежда Викторовна, красивая, энергичная женщина была в свое время известным в городе врачом-педиатром.

— Ты по делу или так? — спросил Друганов.

— Так.

— Выпить хочешь?

— А же за рулем, дядя Олег.

— Ах, да, извини. Тогда чайку попьем. Я сейчас организую. А ты пока поскучай.

После ухода Друганова, Калюжный послонялся по дому, затем поднялся на чердак, достал из кармана кассету и сунул её под одну из стропил. Порядок. Здесь её сам черт не найдет.

Через пару часов, когда он вернулся домой, то у соседнего подъезда увидел знакомые «Мицубиси». Но теперь он был готов к встрече с бандитами и спокоен.




Глава шестая: Единственный выход.


Убийством своего хозяина Бублика Гена Зяблицкий был не просто напуган, а напуган до смертушки, до посинения, до дрожи в колениях, так как прекрасно осознавал во что по воле случая вляпался. И вообще, случай в жизни Зяблицкого играл роковую, можно сказать, определяющую роль. Честное слово! Начиная прямо со своего рождения. Его мать Варвара Парфенова забеременала от веселого и бесшабашного Димы Заблицкого — решила его таким образом на себе женить. А тот с женитьбой, как говориться, не мычал и не телился, все тянул, подлец, все откладывал, а когда откладывать уже стало некуда, вообще смотался в неизвестном направлении, только его и видели. Баламут, одним словом. А Варвара уже на седьмом месяце. Что делать? Рожать? В двадцать лет надевать себе на шею такой-то хомут?! Ну, уж нет! И она решилась. По совету одной знакомой продувной Люськи Переведенцевой, прошедшей огни и воды, накупила в аптеке всяких там нужных таблеток, заперлась в своей комнате в общежитии, когда девчонки были на заводе, наглоталась таблеток и у неё начались схватки. А ещё через полчаса она благополучно разрешилась от ребенка. А тот, будто чуял неладное, не издал ни одного звука. Потом-то Варвара, когда была в сильном расстройстве от не сложившейся судьбы, не раз говорила, что стоило Генке тогда только пискнуть, как она бы его тут же собственными руками придушила. Так это было бы или нет, но только не судьба, значит, было ему тогда умереть от рук собственной матери. Варвара завернула ребенка и все, что вместе с ним вышло, в рваную простынь, сунула под кровать, а сама побежала на завод во вторую смену. Вот такие вот женщины были раньше в русских селениях! Да! Девчонки с работы вернулись, а из-под Варвариной кровати писк раздается. Переполошились, вызвали комендата, та позвонила в милицию, а уже через час Генка был доставлен в роддом.

Варвара дала ему фамилию бывшего своего хахаля. А отчество он унаследовал от деда, отца матери. Вот так и появился на свет Божий по воле случая Геннадий Иванович Зяблицкий, нежданный, негаданный и никому не нужный.

А потом этот случай ещё не раз, как мог, изгалялся над Генкой. А, да что говорить! Нет в жизни счастья! За сорок уже, и должность вон солидная, а его кто за глаза, а кто и прямо всё Генкой кличут. Говорят — внешность несолидная. Нет, не во внешности тут дело. А этот, на кассете, Сосновский этот, солидный? Огородное пугало и то предпочтительней. А все за счастье считают поближе с ним познакомиться. Лучше бы Генка этой кассеты в глаза не видел. Пропади она пропадом! И зачем только Бублик ему её показал? Не видел бы он её — спал бы сейчас спокойно. А так… О-хо-хо! Здесь занервничаешь!

С Бубликом, или Степаненко, Генка познакомился в лагере, когда первый раз попал за грабеж. Грабеж — это только так говориться. Здесь опять сыграл с ним злую шутку случай. Зашел как-то он в магазин «Подарки» и увидел в отделе бижутерии под стеклянным прилавком серебряную цепочку. А как раз напротив цепочки краешек стекла был сколот. И до того эта цепочка Генке понравилась, до того велико было искушение, что вышел он из магазина, нашел проволочку, загнул на конце махоньким крючком и, вернувшись в магазин, попытался незаметно от продавца извлечь с ветрины ту самую цепочку. И все бы получилось, не зацепи она массивный посвечник. Тот видно до того неустойчиво стоял, что от одного лишь прикосновения цепочки упал. Продавщица в крик и цап его за руку. Генка хотел было вырвать руку, а продавщица будто клещами держит. Сбежалась толпа, вызвали милицию, и сгорел Зяблицкий без огня и дыма. Потом он узнал, что цепочка та была вовсе не серебряной и цена ей в базарный день рубль с мелочью. Укради её Генка, то отделался бы легким испугом, а так грабеж — серьезное преступление. И получил Генка за этот грабеж два года лишения свободы. Случай, что б его!

В лагере-то он и познакомился со Степаненко, в то время уже авторитетным вором, — бегал у него в шестерках. С легкой руки Бублика он и стал Тушканчиком. Как-то сидели вечером в бараке пили чай. Бублик погладил Зяблицкого по голове и ласково сказал: «Смешной ты, Гена! На тушканчика похож». Так он стал Тушканчиком. Прозвище такое же несолидное, как и все в нем.

Благодаря стараниям Бублика, из лагеря Генка вышел уже законченным преступником с воровской психологией. И пошлопоехало. Стал промышлять исключительно кражами, которые чаще всего, то ли из за природной Генкиной трусости, то ли по воле того же случая, оборачивались грабежами, а то и разбоями. То рука в самый неподходящий момент дрогнет, то хозяин квартиры окажется дома. Нет, мокрых дел за ним не было. Но иногда приходилось и нож приставлять к горлу, и «пушку» — к животу. Было дело. Но все как-то удачно сходило ему с рук. Появились деньги. Женился. Все как у людей.

А потом менты, как говориться, сели на пятки. Объявили ему всероссийский розыск. Замели его в доме матери. Сколько ей тогда было? Пятьдесят шесть? А жизнь до того её скрючила, что можно было дать все восемьдесят. Точно. Арестовывал его как раз опер Беркутов. Генка вообще был неравнодушен к таким вот мужикам, как Беркутов, веселым, неунывающим, уверенным в себе. Зяблицкий тогда буквально влюбился в этого опера. Правда. Все пытался тому доказать, что он, Генка, тоже личность. Зачем? А шут его знает — зачем. Может кураж на него какой нашел, или ещё чего. Верно, поэтому он и взял на себя все, что за ним числилось и даже один чужой грабеж. Смех да и только.

Освободился Зяблицкий два года назад, нашел Бублика. А тот уже, мало того, что возглавлял Заельцовскую братву, но ещё и стал уважаемым человеком, коммерсантом и все такое. Степаненко помог ему с деньжатами на первых порах, а потом назначил директором своего ночного клуба.

И все было бы замечательно, не попади в руки Бублику эта самая кассета. Как посмотрел он запись, так моментально озверел. Он ведь был весь из себя патриот. Такой патриот, что клейма ставить негде. А там два олигарха строят планы, как Россию побольше ограбить да унизить, растащить на отдельные округа и все такое. Но главное — в стране все развивается именно так, как наметили те двое. Степанеко едва не тронулся, все это увидев. Однажды, пришел в клуб в крепком подпитии и в сильном раздражении. Материл всех и вся. А затем взял Генку под руку, потащил в кабинет, сунул кассету в видеомагнитофон, включил и сказал:

— Вот смотри , что нашей Матушке-России и всем нам уготовано! Смотри!

От увиденного Генку даже пот прошиб, поджилки затряслись. Нет, не за страну он испугался и не за соотечественников. Честно признаться, все это — Родина-Мать, любовь к родимым пепелищам и отеческим гробам, его мало волновали. Лишь бы ему было хорошо, а остальное — трын-трава. Испугался он от увиденного за себя, ибо понимал, что опять же случайно стал носителем такой информации, от которой не только волос можно лишиться, но и кое-чего посущественней. Понял, что случай опять сыграл с ним злую шутку и теперь дело обстояло куда как серьезнее всего прочего, что было у него до этого.

А когда узнал, что Бублика перед убийством пытали, то решил, что тот его сдал, и стал готовиться к смерти. Но вроде как пронесло. А потом в клубе появился Беркутов с приятелем. Поначалу Генка подумал, что тот случайно забрел на огонек, так как восемь лет назад опер был большим любителем женского пола и всего остального. Генка очень обрадовался встрече и решил пустить пыль в глаза, — знай, мол, наших! Но когда тот стал вопросы задавать, понял, что менты совсем не случайно здесь оказались. Ну и принялся врать напропалую. А что поделаешь? После увиденного, Генка уже никому не верил. И хоть Беркутов был неплохим мужиком, порядочным, но и ему веры не было. Он человек подневольный, прикажут — сделает. Беркуктов конечно же понял, что Зяблицкий врет. У Генки ещё с детства была дурацкая привычка — когда врал, то начинал косить левым глазом. Черт знает что такое! Когда Беркутов уходил, то сунул ему визитку и сказал насмешливо:

— Если, Гена, захочешь что сообщить или исповедаться, звони. Я отпускаю грехи вне всякой очереди.

Шутник он, этот Беркутов.

Зяблицкий обычно приходил в ночной клуб в пять часов, когда тот работал в режиме обычного ресторана, и уходил в час ночи.

Сегодня все было как обычно. Но в десять часов вечера к нему в кабинет зашел метрдотель Баглай Фридрих Маркович и, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно проговорил:

— Не знаю, может быть мне показалось, но все же я счел нужным вас предупредить.

Внутри у Геннадия будто что оборвалось, появилось нехорошее предчувствие.

— Что?! Что случилось?

— Там два довольно странных типа… — начал было метрдотель, но Зяблицкий от излишнего возбуждения его перебил:

— Почему? Почему странные?

— Заказали приличный ужин, а пьют только «Карачинскую». Сидят, молчат. По всему, кого-то ждут.

— Ну и что тут странного? Я лично ничего тут странного не вижу. Обыкновенно. Может быть они бывшие алкоголики или диабетики? — проговорил Геннадий, поймав себя на мысли, что, скорее, пытается уговорить себя в обычности поведения посетителем, чем метрдотеля.

— А один из них уже успел побывать в служебном коридоре?

От этого сообщения Заблицкий почувствовал, как у него сначала похолодел, а потом помертвел кончик носа. Когда-то он его сильно отмораживал, и сейчас, когда сильно волновался, переставал его чувствовать.

— То-есть как так? Зачем? — спросил в замешательстве.

— Понятия не имею, — пожал плечами метрдотель. — Эти двое парней меня давно заинтересовали. — А когда один из них встал и вышел, я пошел следом. Вижу, он в коридоре таблички на дверях читает. Я спрашиваю: «Что вам нужно?» А он: «Где тут у вас туалет?» Ну, я его и проводил до туалета.

— А зачем он тут, наверху, туалет? — спросил Геннадий, все ещё отказываясь верить, что совсем недавно рядом по коридору гуляля его смерть.

— Вот и мне не совсем понятно, Потому и пришел доложить.

— Пойдем, ты мне их покажешь.

Они спустились вниз. Приоткрыв дверь в зал. метрдотель сказал:

— Вон видите в центре зала двух здоровых парней?

Геннадий увидел их сразу и понял — это за ним. Экие два мордоворота. На них стоит только взглянуть, и к бабушке ходить не надо, чтобы понять — киллеры. Особенно один. Сущий злодей. Наверное, не один десяток душ загубил?

Зяблицкий поспешно прикрыл дверь, будто боялся, что киллеры его увидят и тут же примутся за свое страшное дело.

Вернувшись в кабинет, он запер дверь на три оборота ключа и на задвижку. Хотя для таких амбалов это разве преграда? Что же делать?! Может быть позвонить Беркотову? Генка нашел в ящике стола его визитку, но звонить не решился. Может быть милиция в курсе. У тех же все под контролем — и госбезопасность. Или как её теперь? ФСБ. И ФСБ, и милиция, и прокуратура. Ну исчезнет с лица Земли ещё один бывший зек со смешной кличкой Тушканчик. Эка важность. Этого никто даже и не заметит. Стоит ли из-за такого с кем-то вступать в конфликт? Нет, звонок может лишь усугубить его положение. Но что же все-таки делать? Где он — выход?

Зяблицкий посмотрел на часы. Всего только одиннадцать. До часа ещё два часа. За это время он здесь умрет от страха. И в это время в дверь постучали. Геннадий вздрогнул, весь сжался. Кончик носа совсем омертвел, такое впечатление, что вот-вот отвалится. Стук повторился. Стучали деликатно. Не должно, чтобы эти — киллеры. Заяблицкий с трудом встал и, едва передвигая, ставшие многопудовыми, деревянные ноги, доплелся до двери, но горло от страха перехватило, и он долго не мог произнести ни единого слова, Постучали в третий раз.

— Кто там? — наконец прохрипел он.

— Это я, Геннадий Иванович, — послышался извиняющийся голос метрдотеля.

«А может быть они там его держат под дулом пистолета?» — подумал Зябюлицкий. Спросил:

— Что тебе?

— Есть дополнительная информация.

А-а, все равно уж. И Геннадий обреченно открыл дверь, готовый ко всему. Но метрдотель был один.

— Что у тебя? — спросил Геннадий.

— Только-что перед вашей дверью был второй, — отчего-то шепотом ответил метрдотель. Кажется, он уже начал понимать, кто эти двое и зачем сюда пришли. — Я спросил, что он здесь потерял, А он, как и первый, тоже спросил насчет туалета.

— Черт знает что такое! — Генка едва не рассплакался от безвыходности своего положения. Так не хотелось умирать. Но, ничего не поделаешь, придется. Сумбурная какая-то получилась жизнь. Только-только, кажется, зажил по-человечески, как уже пора прощаться.

Зяблицкий вновь глянул на часы. Десять минут двенадцатого. А что если они знают его распорядок и ждут именно часа ночи? Очень возможно.

— Я наверное поеду домой, — сказал он. — Устал что-то. Скажешь Корзухину, что остается за меня. Метрдотель сочувственно покачал головой.

— Хорошо, Геннадий Иванович. Счастливого пути!

И гляда на пожилого солидного метрдотеля, Заблицкий отчего-то подумал: «Наверное, и он зовет меня за глаза Генкой». И так ему стало себя жалко, что хоть ложись и помирай, честное слово!

— Прощай, Фридрих! — проговорил он печально, чуть не плача. — Хороший ты человек.

Генка покинул клуб по служебному выходу, сел в свою «Тойоту» и уже через пятнадцать минут был дома. Ни погони, ни чего такого не обнаружил. И это его приободрило. Запер две двери на все замки и совсем повеселел.

Правда, Надежда спросила:

— Что это с тобой?

— А что со мной? — ответил он вопросом.

— Ты как в воду опущенный.

— А-а! — лишь раздраженно махнул на неё Генка рукой, ничего не сказав ни про киллеров, ни про свои страхи. Зачем ещё её к этому подключать, верно?

Посмотрели телевизор, попили чайку. И тут Генка возьми и выгляни в окно. И буквально остолбенел. Два злодея под его окнами стоят, курят. Заметался Зяблицкий в панике по квартире. А жена: «Что такое?! Что такое?!», — догадалась, что что-то случилось. Пришлось ей все выложить. Она аж вся позеленела от страха. Это и понятно — если киллеры придут, то и её не пожалеют.

— Звони, Генка, в милицию! — сказала Надежда.

Но он и на этот раз не решился. Погасили свет, стали через тюлевую штору наблюдать за бандитами, дрожа, будто цуцики, то ли от озноба, то ли от страха, а скорее от того и другого.

И вот увидели, как киллеры вошли в их подъезд.

— Ой, Гена, я сейчас описаюсь от страха, — прошептала Надежда и заплакала. — Умоляю, повони в милицию!

А потом он услышал, как киллеры пытаются открыть дверь. И Генка понял, что у него остался единственный выход — позвонить Беркутову. И решительно направился к телефону.




Глава седьмая: Кража в гостинице.


Вадиму Сидельникову предстояло установить — у кого из проживавших в гостинице «Сибирь» осенью прошлого года была похищена видеокассета. Учитывая отсутствие каких-либо данных об этой краже, задача была не из легких. Однако, по опыту работы в милиции, зная повадки гостиничных воров, Вадим предположил, что Бумбараш имел помощника, который должен был, как говорят блатные, «стоять на васаре» и подстраховывать Дежнева. Осталось за «малым» — найти этого помощника.

Беседы с блатными, с которыми был близко знаком Дежнев, ничего не дали, никому ни о каком помощнике Бумбараш не говорил. Что делать? Может быть не было никакого помощника? Вполне возможно. Но необходимо до конца отработать эту версию. И Сидельников решил вновь отправиться к престарелой матери Дежнева.

Она встретила его, как старого знакомого, широко заулыбалась.

— Что-то вы зачастили ко мне, гражданин хороший?

— А почему «гражданин»? Вы что, Мария Ивановна, раньше были судимы.

— Что ты, что ты! Окстись! Бог миловал. Это все Сереженька мой — «гражданин» да «гражданин». Вот и я привыкла. Не хотите, мил человек, кваску домашнего с дорожки испить?

— Нет, спасибо!

— Зря отказываетесь. Квас у меня хороший, ядреный. Это не то, что в магазине.

— Нет, просто я не хочу пить.

— Ну, на нет и суда нет, — отчего-то опечалилась Дежнева.

— Скажите, Мария Ивановна, у вашего сына бывали друзья?

— Ну как же не бывали. Только я их не любила и все с Сереженькой из-за них скандалила, все уговаривала его отринуться от них. Вороватые они все и, как собаки, с кличками. Тьфу ты, Господи! Но он только посмеивался, а свое продолжал. Вот его Господь-то и наказал.

— А кто из них был чаще других?

— Да не скажу, что они часто были — чувствовали мое к ним отношение.

— И все же?

— Чаще других, говоришь? — Мария Ивановна на какое-то время задумалась. — Борис, пожалуй. Точно, он.

— Как его фамилия?

— А вот фамилии, мил человек, не знаю. Они же мне не представлялись. Это я из разговоров их кое-что, а так… Откуда ж я их фамилии знаю.

— Как он выглядел?

— Чего говорите?

— Как он выглядел? Какова наружность этого Бориса?

— Обыкновенная наружность. Здоровый такой, мордастый, рыжеватый. Да, его ещё мой Сереженька «варамана» называл. Что за варамана такая, — недоуменно пожала плечами Дежнева, — Я ж говорю — все не как у людей.

Кличка была действительно странная. И тут Вадима осенило.

— Может быть, Мария Ивановна, «вира-майна»?

— Во-во, так и есть. А что это за «вирамана»?

— Это строительные термины, Мария Ивановна, означают — вверх-вниз.

— Ну, надо же! — удивилась Дежнева. — А чего ж его этим термином назвали?

— А вот этого я не знаю, — рассмеялся Сидельников. — А где он живет, этот Борис?

— Чего не знаю, мил человек, того не знаю. Сереженька сказывал, что он прежде где-то здесь жил, — Мария Ивановна махнула рукой в сторону особняков новых русских. — Да богатые им квартиру купили, а дом их, значит, снесли. А нам все обещают и обещают. Так, наверное, и помру в своей халупе. Да все одно уж. Какая без Сереженьки жизнь. — На глазах старой женщины навернулись слезы.

Сидельников достал фотографию Степаненко, показал Дежневой.

— А этого человека вы видели?

Она долго подслеповато рассматривала фотографию, затем нерешительно сказала:

— Вроде был как-то. Такой солидный, в годах уже?

— Да.

— Был. Точно. Они сначала с Сережей выпивали, а потом сын стал показывать… Ну, как его? Видик. А затем этот вот чему-то возмутился и ушел.

Попрощавшись с Дежневой, Вадим отправился с Заельцовское райуправление, где быстро установил вора со столь необычной кличкой. Им оказался Иванов Борис Александрович, двадцати семи лет от роду. Проживал он неподалеку, на Ботаническом жилмассиве. Но Сидельников точно помнил, в Заельцуовской группировке парня с кличкой Вира-майна не было.

Однако, в квартире он Бориса не застал. Был лишь его младший брат Костя, парнишка лет шестнадцати. Узнав кто такой Сидельников, он сильно занервничал, испуганно зашнырял по сторонам взглядом. Из чего Вадим сделал вывод, что в биографии этого парнишки уже не все чисто. Спросил:

— Где твой брат?

— Который? — проговорил Костя, глядя куда-то в окно.

— А сколько у тебя их?

— Трое.

— Борис?

— На работе, наверное.

— А где он работает?

— В фирме шоферит.

— Что за фирма?

— «Болдырев и К»,

— Где она находится?

— В складах на Клещихе.

— Понятно. А ты чем занимаешься?

— Я-то?

— Ты-то?

— Пока ничем. Меня нигде не берут по малолетке. Иногда помогаю Борьке разгружать вагоны, когда к ним товар приходит. Но это не часто.

— Почему же не учишься?

— Меня в прошлом году из школы выгнали, из девятого класса.

— Как так — выгнали? Исключили что ли?

— Ну да, — кивнул Костя.

— За что?

— А я это… — Костя ухмыльнулся. — Я на уроке дымовую шашку поджег.

— Где ты её взял?

— Нашел, — обеспокоенно, воровато зыркнул на Вадима парнишка.

— Только за это тебя исключили?

— Ну, почему… Было еще.

Сидельников попрощался с пареньком, не предполагая, что через пару часов снова с ним встретится.

На Клещихе он без особого труда отыскал склад, который занимала фирма «Болдырев и К». На этот раз ему повезло. Грузовая «Газель» Бориса Иванова как раз стояла под разгрузкой. Дежнева довольно точно его описала. Это был массивный, полноватый парень с грубым и довольно примитивным лицом. Короткая стрижка светло-рыжих волос обнажала могучую шею.

Вадим подошел, представился. Борис посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом. Сказал недружелюбно:

— Зря, начальник, ноги бил. Я уже два года, как в завязке. Монтулю, как примерный пролетарий.

— Ты Геннадия Дежнева знал?

— Бумбараша-то? Знал. Корешили даже. А что? Он ведь недавно погиб в автоаварии?

— Я знаю. Скажи не для протокола — ты с ним осенью прошлого года случайно не ходил на дело?

— Я же сказал, что два года, как завязал! — возмутился Борис. — Правда, он мне не раз предлагал, но я его посылал подальше. И потом, я с ним вдрызг разругался.

— Из-за чего?

— А он, козел, Костю, младшего моего братана подбивал.

— Как ты об этом узнал?

— Зашел как-то рано утром к Косте в комнату, а он часы модерновые рассматривает. Увидел меня и шасть их под полдушку. «Откуда, — спрашиваю, — часы?» А он растерялся и говорит: «Мне Генка подарил». Ну, тут я ему и дал, и Генку, и часы, и все остальное. Признался щенок, что ходил с Бумбарашем на дело в гостиницу. Там и взял часы.

— В каком смысле — взял?

Спохватившись, что сболтнул лишнее, Борис густо покраснел, растерялся.

— Ты ж, начальник, говорил — не для протокола?

— Я и сейчас готов это подтвердить. Никаких правовых последствий ни для тебя, ни для твоего брата не будет. У меня другие задачи.

— Я тебе верю… Так вот, часы эти Костя украл из гостиничного номера.

— В какой гостинице?

— Кажется, «Сибирь». Точно. «Сибирь»,

— Когда это было?

— В смысле?

— Когда тебе брат все это рассказал?

— В прошлом году. Снег уже лежал.

Похоже, это был именно тот случай, который интересовал Вадима. Однако, кричать: «Ура!» и бить в литавры пока рано. надо все досконально проверить.

— Брат не говорил — в каком номере это было?

— Нет.

— И что было дальше?

— Дальше? Дальше я пошел к этому сучаре и начистил морду. Предупредил, что если он ещё будет к брату приставать, то отверну ему к хренам башку. Вот и все.

— Понятно. Послушай, Борис, а отчего у тебя кличка такая необычная?

— Вира-майна?

— Да?

— А это я ещё по малолетке на стройке мантулил и так мне понравились эти команды, что после этого я никогда не говорил — сесть, а только — майна, а встать — вира. Вот меня и прозвали Вира-майна.

После этого Сидельников вернулся на Ботанический жилмассив. Костя после непродолжительных запирательств, признался, что в конце октября прошлого года вместе с Геннадием Дежневым в номере 528 гостиницы «Сибирь» совершили кражу. Он стоял в коридоре, а Генка проник в номер. После Бумбараш отдал ему часы. Что было в номере он не видел. Бумбараш долго пас этого клиента, а когда тот спустился ресторан поужинать, обчистил номер.

Вадим помчался в гостиницу. Но там в самой категоричной форме отказались подтвердить факт кражи в октябре прошлого года в гостиничном номере 528 или в каком-либо другом. Во всяком случае, никто ни о какой краже им не заявлял.

В номере 528 с двадцатого по двадцать четвертое октября проживал коммерсант из Москвы Бодров Игорь Моисеевич, а с двадцать пятого октября по первое ноября журналист из Владивостока Вахрушев Юрий Алексеевич.




Глава восьмая: Бегство.


Утром Калюжного разбудил какой-то шум. Он прислушался. Шум доносился с лестничной площадки. Такое впечатление, будто там проводили какой-то митинг, либо собрание. Эдуард Васильевич посмотрел на часы. Половина восьмого. Пора вставать. И будто в подтверждение этому зазвенел будильник. Калюжный машинально нажал на кнопку будильника, встал, оделся и выглянул из квартиры. На лестничной площадке действительно было много возбужденных соседей, что-то громко и оживленно обсуждавших. Дверь двадцать шестой квартиры, где проживала пожилая чета Обнорских была полуоткрыта. Рядом с дверью стоял парень в форме сержанта милиции. И Эдуард Васильевич понял, что там что-то произошло.

— А я слышала ночью какой-то вскрик, но мне даже в голову не могло прийти ничего такого, — громко говорила соседка Калюжного Вера Антоновна Мякишева, конкретно не кому не обращаясь. У неё были всклокоченные химкой и крашенные в немыслимый почти огоньковый цвет волосы, а лицо из-за многочисленных пластических операций походило на натянутый пергамент. Поэтому Эдуард Васильпвич не мог сказать сколько же ей лет. Судя по её мужу, бывшему полковнику внутренней службы, умершему два года назад, никак не меньше шестидесяти. После смерти мужа Вера Антоновна вела довольно активный образ жизни — бегала по утрам трусцой, возглавляла домком и была в курсе всех событий в доме.

— Что случилось? — спросил Калюжный.

— Эдуард Васильевич! — воскликнула Мякишева. — Вы ведь ещё не в курсе! Обнорских убили! Представляете!

Новость была действительно потрясающей. Тем более, что Обнорские жили тихо, мирно, никогда ни с кем не ссорились. Александр Игоревич работал в Областном бюро судебных экспертиз, а Валентина Михайловна была на пенсии. Кому они помешали? Непонятно.

— Эдуард Васильевич, а вы ночью ничего не слышали? — спросила Вера Антоновна.

— Нет, не слышал. А кто это обнаружил?

— Я, — выступила вперед баба Варя из двадцать пятой квартиры. — Я рано встала и в шесть часов решила вынести мусор. Выхожу, а у Обнорских дверь полуоткрыта. В чем, думаю, дело? Прошла в квартиру, а там… Господи! За что их так?! Я сразу звонить в милицию.

В это время из дверей квартиры Обнорских вышел следователь прокуратуры Железнодорожного района Петр Васильевич, фамилию его Калюжный запамятовал. Они как-то встречались по работе. Следователь оглядел толпивших на площадке соседей, увидев Калюжного, поднял в приветствии руку.

— Здравствуйте, Эдуард Васильевич! Так вы, значит, сосед потерпевших?

— Здравствуйте, Петр Васильевич! Да. Проживаю в двадцать восьмой. За что их? Ограбление?

— Пока трудно сказать, — пожал плечами Петр Васильевич. — Но скорее всего. В доме все буквально вверх дном. А хозяина к тому же пытали.

— Пытали?! — удивился Калюжный.

— Да. И самым жестоким, бесчеловечным образом. Такое впечатление, что преступники не случайно к ним пришли, а по наводке. Вы не в курсе — у них были ценности?

— Не в курсе. Но не думаю. Александр Игоревич всю жизнь проработал судмедэкспертом, а Валентина Михайловна была бухгалтером на заводе. Этим больших денег не заработаешь. Верно?

— Возможно, что они получили наследство?

— Не знаю, не слышал.

Следователь обратился к присутствующим:

— Мне нужны двое понятых. Есть желающие?

— Я могу, — тут же вызвалась Мякишева.

— Очень хорошо. Кто еще?

— Я бы могла, — сказала баба Варя.

— Вы ведь обнаружили трупы и сообщили в милицию? — спросил её Петр Васильевич.

— Да. Я, — кивнула баба Варя.

— В таком случае, вам не надо. А вы не могли бы? — обратился следователь к пожилой полной женщине с нижних этажей. Калюный был с ней незнаком.

— Ну, раз надо, — ответила та.

— Петр Васильевич, а можно мне взглянуть? — спросил Калюжный.

— Бога ради, Эдуард Васильевич. Только сразу скажу — картина не из приятных.

Вслед за следователем и понятыми Калюжный прошел в квартиру Обнорских и прямо в зале увидел ужасную картину. Посреди комнаты на стуле сидел совершенно голый Александр Игоревич. Руки и туловище его были крепко привязаны к спинке стула. Все тело буквально исколото и изрезано, выколот правый глаз, отрезано левое ухо. Эдуард Васильевич невольно закрыл глаза. Какие же изверги! За что они его так?

Рядом с Калюжным громко вскрикнула женщина с нижних этажей и потеряла сознание. К ней подбежал судмедэксперт и принялся приводить её в чувство.

— А Валентина Михайлова? — спросил Калюжный Петра Васильевича.

— Задушена в спальне. Да, Эдуард Васильевич, чтобы не возращаться к этому. — Следователь раскрыл папку достал из неё бланк протокола допроса свидетеля, протянул Калюжному. — Напишите все, что сочтете нужным. Не мне вас учить.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Хорошо, — ответил Эдуард Васильевич, возвращаясь в свою квартиру.

* * *


На работу Калюжный опоздал на полтора часа. Но когда вошел и увидел испуганное и заплаканное лицо секретарши Оли, понял, что и здесь произошло что-то из ряда вон.

— Что случилось? — спросил он.

— Ох, Эдуард Васильевич! — выдохнула Оля и заплакала.

— Да, что все-таки произошло?!

— Маргариту Львовну убили! — ответила секретарша сквозь слезы.

— Как?! Когда?! — Калюжный был поражен услышанным и напуган.

— Сегодня ночью. Представляете!

Какая-то неясная догадка промелькнула в сознании Эдуарда Васильевича. Ему, вдруг, показалось, что убийство его соседей Обнорских и Маргариты Львовны каким-то образом взаимосвязаны. Но почему? Что между ними может быть общего? То, что произошли в одну и ту же ночь? Только и всего. Случайное совпадение, не более. Очень даже случайное. И все же, эта, невесть каким образом появившаяся мысль, свербила в мозгу, не давала покоя. Черт знает что!

Калюжный даже не понял — жалко ли ему Татьяничеву? Он только смертельно испугался, так как был уверен, что следующим в длинной цепочке убийств должен стать именно он. Больше некому.

В это время дверь кабинета прокурора открылась и в приемной показался Грищук. Он долго смотрел на Калюжного с удивлением и ужасом, как на выходца с того света, С плохо скрываемым волнением спросил:

— Ты откуда?

— Извините, Павел Викторович, за опаздание, но у меня веская причина.

— Ты это о чем? — недоуменно спросил прокурор.

— Сегодня ночью убили моих соседей. Потому пришлось задержаться.

— Да? Надо же, — в замешательстве пробормотал прокурор. — А у нас тут слышал?

— Слышал.

— Вот такие вот дела. Н-да. И за что ее? Ума не приложу.

— А вы не догадываетесь?

— Я?! — Грищук неприязненно посмотрел на подчиненного. — При чем тут… Ты что имеешь в виду?

— Я имею в виду кассету, которую вам показывала Маргарита Львовна.

— Кукую кассету? При чем тут кассета?

— Я уверен, что Татьяничеву убили именно из-за кассеты. Все, кто имел к ней непосредственное отношение, уже погибли. Остались мы с вами.

Прокурор бросил испуганный взгляд на секретаршу, натянуто улыбнулся и пытаясь перевести все в шутку, сказал:

— Типун тебе на язык!

— А я в этом убежден, Павел Викторович.

— Хватит тут болтать что попало, — раздраженно проговорил Грищук. — Ты вот что… А впрочем, — он устало махнул рукой и скрылся в кабинете.

Калюжный был сбит с толку и раздосадован поведением шефа. Ведь не мальчик же, а опытный прокурорский работник с довольно большим стажем оперативной работы, чтобы не понимать что к чему. Странно и непонятно все это. Очень даже странно. Но собственная судьба Эдуарда Васильевича занимала сейчас его больше всего. Надо было что-то решать.

Он прошел к себе в кабинет, сел за стол и глубоко задумался. Сегодня убийцы Татьяничевой должны обязательно выйти на него. И тогда он им скажет о своих условиях. Главное — не показать, что он их боится. Хорошо бы самому связаться с ними. Но как? А «Мицубиси»? Если они по-прежнему за ним следят, то можно самому подойти к их машине и все им сказать. Это мысль! Можно попробовать.

И тут взгляд Калюжного упал на список сотрудников прокуратуры с адресами, служебными и домашними телефонами. Ему бросилось в глаза исправление номера его квартиры. Напечатанная шестерка была шариковой ручкой исправлена на восьмерку. Это исправление внес он сам. Помнит, что когда Оля раздавала эти списки, он обратил её внимание на допущенную неточность. Тогда она ответила: «Да? А мне кажется, что и у меня в журнале так же». От страшной догадки Эдуард Васильевич буквально похолодел. Так вот отчего его мучило предчувствие, что оба убийства взаимосвязаны. Интересно, внесла ли секретарь в журнал исправление?

Он вскочил из-за стола и опрометью бросился из кабинета.

— Оля, срочно дай мне журнал, — сказал Калюжный, врываясь в приемную.

— Какой журнал, Эдуард Васильевич?! — испуганно спросила секретарша. Ее испугал слишком возбужденный вид Калюжного и его совершенно безумные глаза.

«Что это с ним?! — подумала она в панике. — Уж не сошел ли он с ума?!» И ей захотелось громко закричать от охватившего её ужаса и убежать.

— Со списками сотрудников. Давай, давай! — Эдуард Васильевич делал нетерпеливые движения рукой, будто пытался вырвать из её рук тот журнал.

— Ага, я сейчас! — Оля стала лихорадочно перебирать книги регистрации, журналы, папки, но тот злосчасчастный журнал куда-то запропостился.

— Ну, что же ты?! Что же ты, право?! — подгонял её Калюжный, будто от этого журнала зависела его жизнь.

— Сейчас, одну минтуку, Эдуард Васильевич! — бормотала девушка, чуть не плача от отчаяния. Наконец, журнал нашелся и она, облегченно вздохнув, протянула его Калюжному. — Вот, пожалуйста!

Тот выхватил у неё журнал и бормоча: «Ка… Калюжный», открыл его на нужной странице. Так и есть! Теперь отпали всякие сомнения. «26», — значился в журнале номер его квартиры. Недаром следователь Петр Васильевич сказал, что убийцы действовали по наводке. Так и есть! Они проникли в квартиру заранее уверенные, что это его, Калюжного, квартира, и пытали ни в чем неповинного Александра Игоревича, требуя выдать им видеокассету, считая, что перед ними Калюжный. Но бедный Обнорский понятия не имел ни о какой кассете. И, тем не менее, это не помешало преступникам его убить. Идея Эдуарда Васильевича с помощью кассеты сохранить себе жизнь летела прямиком псу под хвост. Для них важнее было избавиться от свидетелей разговора двух олигархов, чем сама кассета, Кассету потом можно выдать за плохо сработанную фальшивку, очередную провокацию оппозиции. Все в их руках. Главное — заткнуть рот людям. Он обречен!

В сознании Калюжного возник труп несчастного Александра Игоревича, обезображенный пытками. Неужто и ему придется пройти через такое?! От безысходности и отчаяния Эдуард Васильевич даже заскрипел зубами — так нехорошо, так муторно было у него на душе. Очень даже нехорошо и очень даже муторно.

С ужасом следившая за ним Оля попробовала закричать, позвать на помощь, но смогла издать лишь какой-то хриплый клекот. Но этот странный звук привел Калюжного в чувство. Видя состояние девушки, он невольно ей посочувствовал.

— Извините, Оленька! — проговорил он, возращая журнал. — Я кажется напугал вас своим видом. Извините!

Вернувшись в кабинет, Эдуард Васильевич стал лихорадочно думать, что же ему предпринять в его положении. Но, как на зло, ничего путнего на ум не приходило. Ситуация казалась ему безвыходной, тупиковой. В конце-концов решил, что надо бежать. Немедленно! Найдут его или не найдут — это другой вопрос. А сидеть сложа руки и ждать у моря погода явно не в его интересах. К нему могут заявиться уже через полчаса, через десять минут, и тогда будет трудно что-либо предпринять. Интересно, кто же его сдал? Оля? Ишь как она испугалась. Нет, она не в курсе кассеты и всего остального. И тут Калюжный окончательно понял, что это сделал прокурор Грищук. Точно! То-то он испугался, когда увидел его в приемной живого и невредимого. Сволочь! Потому-то Грищук никогда не нравился Калюжному и нагловатый взгляд его бледно-голубых, водянистых глаз, и надменная усмешка. Все, все не нравилось. Этот ради своей выгоды перешагнет через кого угодно и тут же забудет об этом. Только он зря надеется, что они его оставят в покое за его иудины заслуги. Он тоже свидетель разговора олигархов, а всех свидетелей ждет одна и та же участь. Ну, да хватит об этом. Пора действовать.

Калюжный написал заявление на очередной отпуск (он был ему положен по графику), оставил его на столе и вышел из кабинета. В приемной он сказал секретарю:

— Оля, я там оставил на столе. Отдашь потом прокурору.

— Хорошо, Эдуард Васильевич, — кивнула она.

Калюжный вышел из прокуратуры, сел в свою машину и поехал на дачу к Друганову. Через пять минут он обнаружил за собой «хвост» — все те же «Мицубиси». Но избавиться от «хвоста» для Эдуарда Васильевича не представляло особых проблем.




Глава девятая: Иванов. Допрос Зяблицкого.


Едва успел появиться на работе, как зазвонил телефон. Снял трубку.

— Алло, слушаю!

— Доброе утро, Сергей Иванович! — услышал голос Димы Беркутова. — Спешу доложить, что клеент подготовлен и жаждет встречи с вами.

— Какой клиент? — не понял я.

— Очень симпатичный. Маленький, плюгавенький Гена Зяблицкий со смешной кликухой Тушканчик. Его тут «киллеры» одолели и он очень надеется на нашу защиту.

— Какие «киллеры»? — вновь не врубился я.

— Послушайте, а я точно говорю с начальником следственного управления областной прокуратуры государственным советником юстиции 3 класса Ивановым Сергеем Ивановичем?

— Нет, это его внучатый племянник.

— Я так и думал. — Послышался тяжелый вздох. — Да, с родственниками Сергею Ивановичу явно не повезло. В таком случае треба объяснить. «Киллеров» отбирал я лично из оперсостава уголовного розыска Заельцовского РУВД.

— Теперь понятно. А где он?

— В дежурке дожидается. От общения с ним я уже малость шизанулся. Определенно. Он тут мне такого порассказал, что у меня до сих пор чубчик торчком.

— В таком случае, вези, бум разговаривать.

Едва оказавшись в моем кабинете, Беркутов воскликнул:

— Боже, как же вы похожи на своего знаменитого дядю! Ну прямо, как две капли воды! Бывает же такое сходство! Как его драгоценное здоровье? Все так же полон молодого задора, энергии и оптимизма, граничащего с детской непосредственностью? Все также с переменным успехом воюет с мафией? Передавайте ему и его молодой жене Светлане Анатольевне большущий привет! Скажите, что Дима Беркутов приказал кланяться!

Судя по его цветущему виду, Беркутов был очень доволен своей вступительной «речью», считал, что здорово меня ущучил. С этими парнями: Димой Беркутовым и Андрюшой Говоровым всегда надо держать ухо востро, иначе могут оконфузить при всем честном народе. Ага.

Я нарисовал на лице недоумение. С сомнением спросил:

— Это вы недавно звонили мне по телефону?

— Я, — кивнул Дима, самодовольно ухмыляясь. Молодо-зелено! Я бы на его месте не был столь самонадеян и на стал так торопиться с ответом. Своим опрометчивым «Я», он сам захлопнул капкан, мною поставленный, Я бы на его месте сказал примерно следующее: «Нет, то был мой троюродный брат». Вот тогда бы он усложнил мне задачу. А так.

— Странно, — пожал я плечами. — А по телефону вы произвели на меня самое благоприятное впечатление, показались мне достаточно толковым, я бы даже сказал, умным парнем. Воистину говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Самодовольство на его лице приказало долго жить. Пропустив ответный удар он пребывал в легком нокдауне. Не найдя достояйного ответа, Беркутов рассмеялся и сказал:

— Разрешите, Сергей Иванович, вам представить Геннадия Ивановича Зяблицкого.

Из-за спины Беркутова показался маленький, плюгавенький, как точно тот охарактеризовал его, мужчина лет сорока с хвостиком. Круглая аккуратная головка и черные маленькие и любопытные глазки и впрямь делали его похожими на тушканчика.

— Здравствуйте! — поклонился он. — Зяблицкий Геннадий Иванович. Очень рад!

Я вышел из-за стола, пожал Зяблицокому руку.

— Здравствуйте, Геннадий Иванович! Я думаяю, мне представляться не нужно. Это уже сделал наш общий знакомый, юморист-затейник Дмитрий Константинович.

— Хи-хи-хи! — меленько, подхалимски захихикал Тушканчик.

— Очень смешно, — проворчал Беркутов с хмурым видом.

Заблицкий стрельнул на него глазками, оборвал смех, сконфузился.

— Извините!

— Геннадий Иванович, Дмитрий Константинович сказал по телефону, что вы хотели что-то мне сообщить. Это так?

— Сущая правда, Сергей Иванович! — с готовностью подтвердил Зяблицкий и закивал головкой «тушканчика». — Считаю, так сказать, своим долгом!

Да, видно, злорово, напугали его «киллеры» Беркутова, если он вспомнил о долге.

— Очень хорошо. Какие отношения были у вас со Степаненко Федором Степановичем?

— Самые дружеские, Сергей Иванович. Абсолютно. Федор Степанович поддерживал меня в трудные минуты жизни. За что я ему по сей день благодарен.

— Это он назначил вас на должность директора ночного клуба?

— Он. Как же иначе с моим, извиняюсь, прошлым я смог бы занять такую должность.

— Понятно. При каких обстоятельствах он показал вам видеокассету?

— Простите, не понял?

— Когда и как это произошло?

— Где-то около месяца назад Буб…, извините, Федор Степанович пришел в клуб сильно под этим самым, сильно под мухой. Да. Был чем-то очень раздосадован, матерился и все такое.

— Он что-то говорил?

— Много чего.

— Постарайтесь вспомнить — что именно? Это может быть очень важно.

— Да-да, я конечно, — вновь закивал Зяблицкий. На какое-то время задумался, вспоминая. затем, продолжил: — Говорил буквально следующее: «Эти суки…» Я извинясь. «Эти суки, там наверху, предали и продали Россию, считают, что с ней уже покончено. А вот этого не видели?!» Тут Степаненко сделал неприличный жест и страшно заматерился. Я пробовал его как-то успокоить, урезонить, но он ни в какую. «Эти козлы считают, что они уже скрутили нас всех в бараний рог, поставили на колени и мы будем на них безропотно ишачить. Как бы не так! Много таких шустрых было. Русский народ это не какая-нибудь шушера-мушера, какой-нибудь сброд, согнанный со всего света, вроде американцев, он ещё им покажет кузькину мать!» А потом взял меня под руку и сказал: «Пойдем». Пришли ко мне в кабинет. Он включил видеомагнитофон, вставил кассету и говорит: «Смотри, что с нашей бедной Матушкой-Россией хотят сделать!»

Тушканчик замолчал, боязливо посматривая по сторонам и ежась, будто от озноба. По всему, ему до сих пор страшно вспоминать о том, что увидел.

— И что же вы там такого увидели, Геннадий Иванович? — спросил я бодро, жизнерадостно улыбаясь, пытаясь тем самым подбодрить Зяблицкого.

— Лучше бы я этого, Сергей Иванович, не видел, — печально вздохнул он.

— И все же?

— Видел беседу двух олигархов Сосновского и Лебедева.

— Вы точно помните, что это были именно они?

— Абсолютно.

— А откуда вы их знаете?

— Кто ж их не знает, Сергей Иванович?! Вы уж совсем меня за какого-то недалекого, я изиняюсь, держите, — обиделся Тушканчик.

— Вы зря обижаетесь, Геннадий Иванович. Похоже, что на новой должности вы совсем забыли правила поведения на допросе. Вас совсем не должно волновать — почему задан тот или иной вопрос, что он преследовал, полный идиот следователь или только прикидывается…

— Скажите тоже, — смущенно проговорил Тушканчик.

— Я позволю себе продолжить. Разрешите?

— Конечно-конечно. Извините!

— Так вот. Вопрос задан и вы должны четко на него отвечать. Понятно?

— Понятно.

— Повторяю вопрос. Откуда вы знаете этих олигархов.

— Сосновского я ещё в колонии неоднократно видел по телевизору. Знаю, что одно время он даже входил в правительство. А Лебедев особенно отличился в последнее время, стал, можно сказать, героем мировой прессы.

— А вы внимательно и регулярно следите за мировой прессой?

— Н-нет, — смутился Тушканчик. — Слышал по телевизору.

— И чем же этот, с позволения сказать, олигарх отличился?

— А вы разве не знаете?! — вновь очень удивился Зяблицкий, здорово рассмешив тем самым Беркутова.

— Ну ты, блин, даешь! — проговорил он. — Ты что такой тормозной, Тушканчик?! Похоже, что ты с детства сильно ушибленный.

— А вас, подполковник, я бы попросил помолчать, — сказал я «строго». — Кто тут ушибленный, это ещё надо разобраться. Слушая вас, я все больше склоняюсь к версии, что это все-таки не Геннадий Иванович.

— Самокритика — всегда была одним из ваших самых сильных качеств, Сергей Иванович, — ухмыльнулся Беркутов.

— Побойтесь Бога, Дмитрий Константинович! — укоризненно покачал я головой. — Я был о вас лучшего мнения. Прием «перевода стрелок» сейчас используют в разговоре лишь дебилы, да ещё возможно аборигены острова Занзибар, но никак не современные джентльмены, к тому же претендующие на звание весельчака и острослова.

— Молчу, молчу, — сдался Дмитрий.

Разобравшись с Беркутовым, я обратился к Зяблицкому:

— И все же, чем отличился олигарх Лебедев, Геннадий Иванович?

— В его офисе произвели обыск федерали, а самого арестовывали, но потом выпустили.

— Федералы — это кто?

— Генеральная прокуратура, ФСБ и прочие.

— Понятно. Следовательно, можно записать, что собеседники, которых вы видели при просмотре видеокассеты, вам хорошо знакомы, так как вы неоднократно видели их по телевизору. Это известные бизнесмены и политики Сосновский Виктор Ильич и Лебедев Сергей Георгиевич. Так?

— Да. Так.

— Очень хорошо. А теперь, Геннадий Иванович, самым подробнейшим образом расскажите, что вы видели по телевизору.

— Да я уж почти ничего не помню, — заюлил взглядом Зяблицкий.

— Нет, вы, Сергей Иванович, посмотрите на этого феномена! — вновь завозникал Беркутов. — На его левый глаз. Это ж не глаз, а самоучитель для глухонемых.

Действительно, левый глаз Тушканчика явственно косил. Между тем, Дмитрий продолжал возмущаться:

— Вот, блин, обмылок, что вытворяет! Гена, не буди во мне зверя, сейчас же расскажи дяде Сереже все, что рассказал мне. Иначе, я за последствия не ручаюсь. Я тебя, суслик ты гребанный, отвезу обратно и оставлю на съедение тех волкодавов, что торчат у тебя под окнами. Ты меня, Гена, знаешь, я это сделаю.

Пламенное выступление Димы Беркутова возымело действие. Зяблицкий совсем сник и потеряно пролепетал:

— Извините! Я готов выполнить свой патриотический долг. Возможно какие-то детали и нюансы я уже точно не помню. Встреча все же продолжалась около часа. Уж вы, Сергей Иванович, не обессудьте.

— Мы внимательно вас слушаем, Геннадий Иванович?

— Как я понял из их разговора, он состоялся задолго до выборов в Государственную Думу. Речь шла именно об этом — как провести в Думу свои партии, чтобы обеспечь там полный контроль. Говорил больше Сосновский. У него характерная речь — говорит быстро, но с повторами и частыми остановками. Так вот, Сосновский предложил с момента их встречи перейти в конфронтацию друг к другу.

— Для чего? — не понял я.

— Я ж говорил — чтобы обеспечить полный контроль в Думе. Как сказал Сосновский, чтобы она делала только то, что ей скажут.

— Да, но при чем тут конфронтация между олигархами?

— В то время, как я тоже понял из их беседы, была очень популярна партия или движение «Отечество», а Сосновский собирался лишь создавать свою партию «Русский медвель», но не был уверен, что за оставшееся до выборов время, сможет её по настоящему раскрутить. Поэтому предложил Лебедеву поддержать «Отечество» и всячески помочь ему и материально и информационно. А поскольку лидеры этого движения весьма негативно относились к Сосновскому, то и Лебедев должен выступить с резкой критикой в его адрес. Таким образом при любом раскладе достигалась главная цель — завоевание большинства в Думе.

— Ловко! — удивился Беркутов. — У этих олигархов «котелки», будь здоров, как варят!

— А каким образом Сосновский собирался привести в Думу новую партию? — спросил я.

— Они собирались раскрутить нового лидера, спасителя Отечества. По их мнению, у россиян было ещё свежо в памяти позорное поражение в первой Чеченской кампании. Взрывы в Буйнакске, Москве и других городах, вторжение в Дагестан, должны будут довести возмущение народа до точки кипения. И вот тогда на сцене должен был появиться новый герой — молодой, решительный, смелый и разделаться с обидчиками. Это должно было, по их мнению, принести новому избраннику невиданную популярность и любовь народа, а партии, которая будет создана специально под нового лидера, обеспечить победу на выборах. Так все произошло и на самом деле, — тяжело вздохнул Зяблицкий.

От услышанного у меня засосало под ложечкой, стало трудно дышать. Неужели же все так на самом деле серьезно?

— Геннадий Иванович, про взрывы домов вы ничего не путаете? — спросил я.

— Вы, Сергей Иванович, сказали, чтобы я, по возможности, более точно воспроизвел тот разговор. Вот я и воспроизвожу, — обиженно проговорил Зяблицкий. — Думаете мне это приятно? Мне гороздо было бы спокойнее, если бы я его вообще не слышал и ничего этого не видел.

— А почему они остановили свой выбор на Путине?

— Мне кажется совершенно случайно. Лебедев, сказал в шутку, что у него фамилия подходящая.

— При чем тут фамилия? Фамилия, как фамилия. Обыкновенная.

— Я сейчас постараюсь в точности вспомнить слова Лебедева. — Зяблицкий на мгновение задумался. — Он сказал: «В начале века в России был Рас-Путин, так пусть в конце будет Путин два. Это весьма символично».

— А ведь верно! — удивленно воскликнул Беркутов. — Я как-то об этом не задумывался.

— Продолжайте.

— Дальше, после выборов в Думу, если они обеспечат там большинство, то Ельцин должен будет подать в оставку и состояться новые выборы. В успехе своего ставленника они не сомневались. Все это мы видели по телевизору.

— И что же они собираются делать дальше? — спросил я.

— Насколько я понял, они хотят изменить территориальное деление страны, разбить её на семь или восемь округов, где посадить своих ставленников, которые бы на месте осуществляли контроль над ситуацией.

Это мы уже проходили. Сосновский и кампания уже делали попытки расчленения страны на округа, опираясь на криминалитет. Теперь они избрали более легкий путь — сделали ставку на продажных политиков. Дела!

— Что же ещё входит в их планы, Геннадий Иванович?

— Как я понял — в среде олигархов имеются существенные противоречия. У Сосновского и Лебедева на тот момент была серьезная оппозиция. Поэтому с помощью нового президента они собирались разделаться с ней, а предприятия и кампании этих олигархов прибрать к рукам. Как пошутил Сосновский по этому поводу, сказав: «Государство — это мы!»

— И он недалек от истины, — печально подытожил я.

— Я полностью с вами согласен, Сергей Иванович, — поддержал меня Зяблицкий. — Чтобы как-то скрыть эти свои планы, они договорились, что наступление на олигархов начнется либо с Сосновского, либо с Лебедева. Но это так — по нарошке, А уж потом возьмутся за остальных, но уже по настоящему.

— Нет, вы что-нибудь во всем этом понимаете, Сергей Иванович?! — не выдержал Беркутов. — Как же так?! Как до такого допустили?! Ведь это же заговор против всех и вся?!

Мне и самому было невмоготу. Такая накатила тоска зеленая, так прихватило сердце, что хотелось волком выть от бессилия и безысходности. Выходит, что вся моя жизнь — псу под хвост?! Да-а, дела-а! Дела, как сажа бела. Ага.

— А что будет с Чечней? Они что-нибудь на этот счет планировали?

— Да. Они собираются там в руководство республакой назначить своих людей из числа боевиков. Но тогда они ещё не решили на ком конкретно остановить свой выбор.

— О чем ещё они говорили?

— Они собирались после выборов президента взяться за создание оппозиционной партии. Чтобы было, как на Западе, — две основные партии и обе под их контролем.

* * *


Допрос Зяблицкого я закончил лишь к концу рабочего дня и до того он меня вымотал, что мне едва-едва хватило сил дотащиться до дому. Взглянув на меня, Светлана встревоженно спросила:

— Что случилось, Сережа?!

— А-а-а! Не спрашивай! — махнул рукой, прошел в спальню и не радеваясь лег на кровать. Мне не хотелось нагружать Светлану проблемами, обрушившимися на меня. Через месяц-полтора она станет матерью. Ни к чему ей это. А я уже буду трижды папа. Правда, все дети у меня от разных жен. Но так уж получилось. В мои сорок три, пожалуй, это уже поздновато. Но не в этом дело. Мне, вдруг, страшно стало за будущего ребенка. Сосновские, лебедевы, ельцины, и прочие отморозки отняли у него будущее. Господи! Есть ли где ещё на свете правда и справедливость?! Или их давно отдали в заклан, обменяли на хрустящие тугрики, растреляли в Дагестане и Чечне эти фарисеи, эти оборотни? Похоже, что так и есть. Куда же мы все катимся, господа хорошие?! Неужели же так трудно понять, что на лжи и лицемерии мир долго не продержится. Нет, не продержится. Все мы, господа, катимся к одному концу. И это не версия, это аксиома. Вот Говоров говорит — Создатель. Где же он, его Создатель? Неужели же не видит, что балом давно правит сатана? Или это тоже предопределено стратегическими планами Создателя? В таком случае я не понимаю такой стратегии. Почему обязательно нужно доводить ситуацию до абсурда, позволять бесчинствовать и издеваться над порядочными людьми сатане и его приспешникам?! И почему в этих планах моя бедная Россия должна вновь выполнять роль козла отпущения? За что?! Разве она не спасла мир от татаро-монгольских орд, от коричневой чумы? Разве не она приняла на себя испытание марксизмом и революцией? За что же вновь подвергать её столь тяжкому испытанию?! Да и вообще, как я могу верить в тебя, Создатель, после того, что сегодня услышал?

В спальню вошла Светлана, спросила:

— Сережа, ты будешь ужинать?

— Нет, Свет, не хочу, — ответил. И это было правдой. Я был, если можно так выразиться, пустой. Во мне не было никаких желаний. Не хотелось ни есть, ни пить, ни даже, что интересно, спать. Может быть напиться? Нет, и этого мне тоже не хотелось. Полный мрак, если Иванов даже от этого отказывается.

Светлана присела на кровать и пытливо глядя на меня, спросила:

— Так что же все-таки случилось? Что-то на работе?

— Это для меня слишком мелко. Если я за что и берусь, то начинаю сразу с мировых проблем, — попробовал я отшутиться.

Но не тут-то было. Он сразу же пресекла все мои попытки открутиться:

— Что же произошло?

— Ты знаешь, Света, как-то в юности я прочел стихотворение Новеллы Матвеевой о том, как юный пожарник хочет совершить подвиг, но в городе, как на зло, ничего не горит. Оно заканчивалось строчками, запомнившимися мне на всю жизнь: «А между тем горело очень многое, но этого никто не замечал». А сейчас не просто горит, а полыхает, и не многое, а все. Но мы по-прежнему пребываем в полнейшей беспечности и делаем вид, что ничего не происходит.

— Я так и думала, — серьезно сказала она. — Случилось что-то очень страшное.




Книга вторая: Затмение.





Часть первая: Заложник.





Глава первая: Олигарх сердится.


В такие вот ночи, когда луна… полная когда ему было особенно не того… Беспокойство там… Одолевает беспокойство… Мысли всякие. А чего, спрашивается? В такие вот Этот… Обязательно… Жутко! Днем-то ещё не того… ничего. Дела, люди. Нормально днем, ага. Смешно даже… Бывает смешно даже. Объявил вот, что в оппозицию этому… Что президенту в оппозицию, ага. Вчера эту проводил… Прессконференцию, ага… Много собралось. Сидят, слушают и того… записывают. Верят. Смешно. Так и хочется… сказать хочется, а нельзя. Не для того, сказать хочется… Не для того я его к власти, что б того… что б против него. Но нельзя… Пока нельзя. Потом сами того… Поймут сами все потом. А пока сидят. Записывают. Верят, ага. И эти сверкают… Как их? Блицы, вот. И блицы сверкают. Смешно! В этой стране все того… Все смешно. Легко работать. Им хоть что, а они всему… Наивные. Уж на что этот… Дольский этот в своей программе… Такую, порой, ахинею… Ни за что, думаешь… Не поверят, думаешь. Верят. И чем злобнее он того… гавкает, ага… Тем больше верят. Зрители любят, когда вот так… Когда больших, известных… Когда известных людей того… унижают. Ноги когда о них, как об эту… как о половую тряпку. Любят. Ну и что, что ты большой и у тебя все, а у меня ничего… А я вот смотрю, как тебя того… хлещут, ага, и мне хорошо. Надо знать психологию этих… маленьких этих… людей этих. Он, Сосновский, знает. А Дольский за те деньги, которые… он ему не только руки, ага… не только руки будет лизать. Пусть лижет, пока не надоест… Ему, Сосновскому, не надоест. Надоест, другого того… другого купит. Много желающих. Все по плану идет, ага. И оппозиция эта по плану… У него все уже в этих… в руках. И администрация, и правительсство, и Дума, и этот… Вовчик-коровчик. Ха-ха-ха! Смешной он, ага. Исполнительный. Что не скажешь, все того… Будешь тут. Если узнают… Правду узнают. Каждый ему с удовольствием, в лицо с удовольствием… плюнет с удовольствием. А так… Так он герой. Власть того… Шибко власть любит, ага. Он, Сосновский, в нем это давно… ещё давно подметил. Понял, что этот ради власти на все… А сейчас дорвался. И на самолете, и на корабле… Смешной! Любит он… Как это? Пофасонить. Любит пофасонить, ага. Пусть. А теперь вот оппозицию теперь. Что б своя была теперь. В кармане сидела и этой своей ждала… Очереди свой ждала. Эти надоедят, а он оппозицию из кармана… Вот, любите… А эти верят, что он своими руками свое… Наивные они. Смешные, ага.

Но что это в окно? Будто стучит кто в окно?! Ветер? Не должно. Ночь тихая того… была, ага. А луна… полная какая? Будто какие флюиды свои… Аж мороз по коже. Пробирает мороз… Вот опять в окно. Что бы это могло?… Может быть опять Этот… Вот привязался! Житья от него… Никакого житья от него.

Только успел Виктор Ильич подумать о своем ночном госте, как раздался мелодичный звон, будто зазвонили в серебряный колокольчик, послышался легкий шелест и он увидел в кресле человека.

Но это был не Этот… Совсем другой. Совсем на Этого не похож, ага… Ничего общего. У человека было бледное… Лицо бледное. А глаза большие и того… печальные глаза очень. И вроде, как сияние вокруг. Он его уже видел, раньше видел… Как-то на выставке у Глазунова… Там и видел. Там этот крест на себе… На картине крест на себе… Иисус, ага. Сын Божий. Странно. А что это он к нему-то?

Тут раздался голос нового гостя:

— Здравствуй, сын мой!

«Тот сыном ага и этот тоже не знаешь кому и того служить ага привязалсь будто у них нет там другой работы другой нет», — пронеслось в сознании Виктора Ильича.

— Здравствуйте! — ответил Сосновский и, чтобы окончательно удостовериться, кто перед ним, спросил: — А вы кто это… Будете? Кто?

— Иисус, Бог, — просто ответил Иисус, печально вздохнув.

— Я вас видел… На картине видел… Как вы крест свой… Красиво!

— Неправда все это, — печально вздохнул Бог.

— Что неправда?

— Все.

— Как это?! — удивился Виктор Ильич. — Ведь вы… Вот он вы… Почему ж… Извините.

— Нет, как историческая личность я, конечно, был, не спорю. А в остальном — все неправда.

— А Библия?.. Там же все… Написано все?

— Библейский Иисус никакого отношения ко мне не имеет. Библия придумана Дьяволом, чтобы дурачить людей, сделать из них покорных рабов, отнять волю и повести за собой в гиену огненную.

— Бибилия?! Дьяволом?!! — изумился Виктор Ильич. — Я что-то не того… Ни того… Ни чего.

— Но только это так.

— А вы знаете, он ко мне… Повадился ко мне… Сидит вот в кресле… Страшно!… Вы б его того… Приструнили бы. А?

— К сожалению, я этого не могу, — вновь печально вздохнул Иисус.

— Как же так?!… Вы ж Бог?!

— В вашем понимании, да, бог.

— Ну вот… Вы ж там главный.

— Я там далеко не главный. У нас с ним равные должности. Он возглавляет с первого по пятый уровни жизни, где пребывают грешники, я — с девятого по двенадцатый, где отдыхают уставшие.

— Что значит?… Уставшие… Почему?

— От борьбы с дьяволом.

— А сколько их?… Всего сколько?… Уровней сколько?

— Восемнадцать.

— Да ну?!… А кто ж на этом… На восмнадцатом?… Кто?

— Создатель.

— Вот как… Стало быть, вы у него того?… Служите, ага?

— Можно и так сказать, — согласился Бог.

— Значит, он главный в этой… Как ее? Вселенная. Во Вселенной этой… Главный?

— Нет. Во Вселенной главный Космический разум. А Создатель главный лишь в части Вселенной, куда входит и Солнечная система.

— А на семнадцатом?… Уровне на семнадцатом?… Кто?

— Те, кто составляют Высший Совет при Создателе. В нем самое большое представительство землян — двадцать человек, из них четверо ваших соотечественников.

— Кто это?

— Достоевский, Пушкин, Чайковский и Глинка.

— Дела!! — все больше удивлялся Сосновский. — Вот вы сказали… Землян — сказали… А что, есть другие?

— Да. В нашей части Вселенной семь планет, подобных Земле.

— А вы в этом?… Вы в Совете, ага?

— Лишь с правом совещательного голоса, как руководитель уровней. Кстати, дьявол там тоже на тех же правах.

— А что же тогда вам?… В вас?… Если вы ничего не того?… Если даже с Этим ничего?

— Речь сейчас не обо мне. Я пришел исключительно ради вас.

— Меня?! А что я? Я того, этого… В порядке я.

— Если бы, — вновь печально вздохнул Иисус. — К сожалению, вы уже давно и исправно служите князю тьмы. Это он воспламенил в вас гордыню, смутил ваш разум мирскими соблазнами, заставил верно и прилежно себе служить. Но, как вы уже знаете, земная жизнь ничто, лишь краткий миг в сравнении с вечностью. Служа сатане, вы облекаете себя на вечные муки. Подумайте об этом.

— Ну да, ну да… А что я должен?… Делать должен?… Что?

— Прежде всего отказаться от коварных планов, покаяться в грехах своих, рассказать людям правду о злодеяниях своих.

— Нет-нет, я не могу! Это что же я… Это как же… Отказаться от всего?!… Столько сил и все того… Этому под хвост?! Псу этому?… Так, да? Нет, вы этого не можете… Нельзя так то! — Виктор Ильич даже погрозил пальцем. Но тут же поняв, кому грозит, смутился. — А иначе нельзя как-то? Я церковь могу того… Или храм. Я второй храм Христа Спасителя в вашу честь могу, а?

— Этим вы только потешите сатану. Нет, только полное и искреннее расскаяние.

— Но мне ж тогда никто руки… Меня ж судить того… Будут судить, ага… Издеваться будут.

— Да. Но муки человеку на то и даны, чтобы очистить бессмертную душу от налипшей на неё скверны. Только так вы сможете искупить грехи свои, отринуться от сатаны, востановить связь с Космосом, а в последующем заслужить прощение Создателя.

— Как так — связь?… Какая ещё того?

— Человек связан с Космосом своей энергией. Чем прочнее эта связь, тем человек более велик, ему доступно многое. И, наоборот, чем меньше эта связь, тем ничтожнее человек, тем больше превращается в игрушку в руках сатаны. Впереди его ждут великие муки.

— Но я не хочу в тюрьму, — захныкал Виктор Ильич. — Не могу! Там это… Там пища… Плохая пища. А у меня здоровье, ага… Я недавно желтуху и все такое.

— Не ерничайте, Виктор Ильич. Желтуху вы сами себе придумали — успугались, что посадят.

— Не хочу-у-у! — закричал, вдруг, Виктор Ильия и проснулся.

В окно уже вовсю того… День того… Стучался, ага. Хорошо!

Виктор Ильич встал, потянулся. Продошел к окну, раздернул теневые шторы. В комнату ворвался солнечный свет. В окно открывался чудесный вид на столицу.

«Все мое, — с гордостью подумал он. — И эта моя и все скоро одна семья моя семья ага я во главе остались того некторые олигархи ха-ха некоторые сами по себе но это ничего мы их скоро всех с помощью Вовчика всех и тогда уж все тогда уж ничего никому ага все наше будет из России ещё много чего можно богатая ага на их век хватит а Лебедев здорово придумал того с него начать с него самого с Лебедева начать чтобы ни у кого ничего подозрений что б у олигархъов никаких молодец ага».

Настроение у Виктора Ильича заметно улышлось. Гоголем прошелся по спальне. В пижаме он был ещё смешнее и неказистее, чем в костюме. Он сейчас очень походил на сатира, только рожек не хватало. Он открыл прикроватную тумбочку, где у него стояла пузатая бутылка французского коньяка и лежала коробка фигурного шоколада. Шоколад он предпочитал отечественный. Отвинтил пробку отхлебнул из горлышка глоток коньяка, зажевал шоколадом. Хорошо!

В офисе Виктор Ильич появился, как всегда, ровно в девять ноль ноль. Он любил точность и пунктуальность и требовал этого от подчиненных.

— Виктор Ильич, пришел Варданян. Вы ему назначали на девять пять, — соообщил референт.

— Пусть того… Пусть заходит.

У Варданяна бы виноватый и униженный вид, как у провинившейся собаченки. Он прекрасно осознавал, что не обрадует шефа новостями. Так и слочилось.

Из бестолкового и сбивчивого доклада шефа службы безопасности, хоть с трудом, но можно было понять, что копия известной кассеты была не одна, как он докладывал раньше, а, как минимум, из было три. Причем, если две удалось изъять и уничтожить, как и свидетелей записи. то третья кассета гуляет неизвестно где вместе с её обладателем. Варданян напирал на то, что его людям приходится работать в условиях чужого города, а потому ошибки неизбежны. Только этим можно объяснить, что клиенту удалось уйти буквально из-под носа его людей.

Доклад шефа безопасности вызвал у Виктора Ильича явное неудовольствие.

И вообще… Он, дурак этот… Варданян этот стал его, Сосновского, все больше того… Раздражать, ага. Совсем разучился… работать разучился… Надо бы того… Менять надо бы… Но кто, где?… Все дураки! Ни на кого, ничего… Положиться ни на кого… Бездари! Да, а почему он про этого… Как его? Почему про него ничего?

— А что с Кольцовым? — спросил.

— С Беркутовым, — поправил его Варданян.

— Какая в принципе, — раздраженно передернул плечами Виктор Ильич. — Как с ним?

— Работаем, — лаконично ответил шеф службы безопасности,

Ответ вызвал у Сосновского ещё большее раздражение.

— Дурак! — закричал он, выходя из себя. — Я тебя, дурак, не что бы того?… Я тебя, дурак, результат!… Каков результат?

— Ну, зачем же вы меня, Виктор Ильич, дурачите?! — обиделся Варданян. — Я заслуженный генерал и все такое.

Сосновский даже подскочил от подобного нахальства шефа службы безопасности. Мало того, что… Так он ещё и это… Он ещё и возникать?! Наглец! И стукнув крепким кулачком по столу, он вне сябя от бешенства закричал:

— А мне плевать, ага!… У меня таких… Заслуженных таких… Все хотят деньги… такие деньги получать хотят. Кто тебе, дурак, позволил?… Обижаться позволил?

— Извините! — окончательно сник Варданян.

— Я тебя спросил об этом… Как его? Так изволь… Отвечать изволь?!

— Готовим операцию, Виктор Ильич. Не сегодня, завтра. Вы ведь знаете Беркутова. Он может из любой ситуации вывернуться. Поэтому надо, чтобы все было без сучка и задоринки. Не беспокойтесь. Все бедет сделанно в лучшем виде.

— А мне чего… Это тебе нужно… Беспокоиться нужно.

Варданян уловил в словах шефа очень даже непрозрачный намек. Побледнел. Увольнение с должности означало смертный приговор. Слишком много он знал, чтобы оставаться в живых. К тому же, у него нет такой армии преданных личных охранников, какая была, к примеру, у Коржакова.

— А как у тебя с этим?… Который у нас?… Который кассету? — спросил Сосновский.

— К сожалению, здесь похвастаться нечем, Виктор Ильич, — развел руками Варданян.

— У тебя нигде ничего… Ладно, ступай. Надоел… Если через неделю не того… Пеняй, ага… На себя пеняй.

После ухода генерала, Виктор Ильич откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

Надо того… Успокоиться надо. Дурак какой!… Еще только день того, а этот уже из колеи, ага… Из колеи выбил. Какой архаровец! А ещё генерал… Где только таких генералов того… Делают где?

Виктору Ильичу, вдруг, вспомнился сегодняшний сон.

Вот и будь тут… Добрым будь, когда такие… Ему там хорошо. Там тишина и эти… Как их? Кущи. Райские кущи. И люди, как люди. А здесь одни сволочи.




Глава вторая: Поездка во Владивосток.


Выслушав доклад Сидельникова, Рокотов сказал:

— Вадим Андреевич, неоходимо выяснить — какова дальнейшая судьба проживавших в то время в данном номере мужчин и по возможности их допросить о той злополучной краже и видеокассете.

Он решил начать со столице. После длительной командировки, когда в Москве работал целый сибирский десант под командованием Иванова, у Вадима там осталось много хороших знакомых. Он позвонил одному из них, Ивану Печерникову, работавшему в центральном аппарате МВД и вскоре выяснил, что Бодров Игорь Моисеевич жив и здоров, проживает на улице Генарала Карбышева и работает ведущим специалистом в Министерстве путей сообщения.

— Послушай, Ваня, не в службу, а в дружбу, ты бы не мог взять с этого Бодрова объяснение об обстоятельствах его поездки в Новосибирск в октябре прошлого года, проживании его в гостинице «Сибирь» и главное — была ли что у него похищено из номера? Если да, то что именно? — попросил Сидельников.

— У матросов нет вопросов. Сделаю, — пообещал Печерников. — Это надо срочно?

— Желательно.

— Тогда жди в течении суток.

— Спасибо!

Теперь предстояло выяснить о судьбе Владивостокского журналиста Вахрушева. Но во Владивостоке у Вадима не было знакомых, к кому можно было обратиться с подобной просьбой. Поэтому он достал телефонный справочник МВД, отыскал в нем Владивостокское УВД и позвонил начальнику следственного управления.

— Калинин слушает, — раздался в трубке сухой и бесстрастный голос.

— Здравствуйте! Вас беспокоит старший оперуполномоченный управления уголовного розыска Новосибирского УВД майор Сидельников Вадим Андреевич.

— Здравствуйте! Я вас слушаю, — все также сухо проговорил Калинин, забыв представиться. Вадим представил этакого педанта, службиста, застегнутого на все пуговицы мундира и понял, что на быстрый ответ здесь вряд ли стоит расчитывать. И чтобы придать своему звонку более высокий статус, сказал:

— Я звоню по поручению руководства УВД. Нас интересует судьба журналиста газеты «Вечерний Владивосток» Вахрушева Юрия Алексеевича. Не могли бы вы нам в этом помочь?

— А в чем дело?

— У нас есть основания считать, что в октябре прошлого года в гостинице «Новосибирск» его обокрали и в числе прочих вещей была похищена видеокассета с очень и очень важной записью.

— Вы что же, хотите, чтобы мы это сделали по телефонному звонку?

— Да, если это возможно?

— Нет, это исключено. Направляйте официальный запрос. Лишь после этого я смогу кому-то из своих людей поручить заняться вашим журналистом.

— Журналист-то как раз ваш, — возразил Вадим.

— Какая разница, — теперь в голосе милицейского бюрократа слышалось раздражение.

— Телефакса будет достаточно?

— Будет достаточно.

— В таком случае, вы его получите через полчаса. Назовите, пожалуйста, свой номер?

Калинин назвал. Сидельников записал.

— Козел! — зло проговорил Вадим, положив трубку. Да, парням, работающим под началом этого сухаря не позавидуешь. Точно. Подобный бюрократ кого хочешь замордует. Как хорошо, что у них Рокотов не такой.

Сидельников понял, что ответа придется ждать никак не меньше недели. Это его не устраивало. Надо было искать другие источники информации и решил позвонить непосредственно в газету «Вечерний Владивосток». Очень быстро дозвонился до справочного бюро Владивостока и уже через пару минут имел номер телефона главного редактора этой газеты.

— Я вас слушаю, — раздался в трубке сочный баритон.

Вадим представился, спросил:

— Скажите, у вас в газете работает Вахрушев Юрий Алексеевич?

— А что?! У вас есть о нем какая-то информация?! — голос у главного редактора стал сразу взволнованным. И Вадим понял, что Вахрушев именно тот, кто ему нужен.

— Я собственно с этой целью вам и звоню. Что с ним случилось?

— А-а! — разочарованно проговорил главный редактор. — А я думал… Он в октябре прошлого года бесследно исчез. Уехал в Москву на конференцию и как в воду. Мы обращались и в милицию и даже нанимали частного детектива, но все бесполезно. А почему вы им интересуетесь? Вам что-то о нем известно, да?!

— Известно только то, что в конце октября он проживал в гостинице «Сибирь» в Новосибирске.

— В Новосибирске?! Но каким образом он там оказался?!

— Вот и я это хотел бы знать. Скажите, у него была семья?

— Да. Жена Людмила и пятилетний сын.

— Вы не могли бы дать их номер телефона?

— К сожалению, у них нет домашнего телефона. У нас здесь с телефонами большая напряженка. А вот его адрес у меня где-то записан. Он вам нужен?

— Хорошо, давайте адрес.

— Одну минутку… — В трубке долго слышался шум выдвигаемых ящиком, шелест бумаг, падение каких-то предметов. Затем вновь послышался голос главного: — Вы ещё на проводе?

— Да.

— Тогда записывайте адрес. Улица Приморская 19, квартира 55.

— Спасибо!

— Не за что. Если вам что-то станет известно о Юрии, то я бы очень вас попросил сообщить нам.

— Обязательно. До свидания!

— До свидания! Успехов вам!

«А ведь Калинин не мог не знать об исчезновении в их городе известного журналиста? — подумал Вадим после этого разговора. — Но даже словом не обмолвился. Вот козел!»

Теперь не оставалось никаких сомнений, что именно Вахрушев проживал в 528 номере гостиницы и что имаенно у него была похищена кассета. Да, но куда же он изчез? Похоже, что журналиста постигла та же участь, что у воровского авторитета Степаненко и его подручного Дежнева. В таком случае где-то должен быть его труп. еобходимо направить факс во все райуправления города с просьбой срочно сообщить об обнаружении в октябре-ноябре прошлого года трупов неустановленных мужчин в возрасте 30-35 лет.

Необходимо выснить — почему Вахрушев оказался в Новосибирске? К кому он приезжал? Может быть это известно его жене? Или это можно узнать из переписки журналиста? Надо срочно лететь во Владивосток.

Выслушав Сидельникова, Рокотов согласился с его предложением.

Владивосток Вадиму понравился. Он не как не предполагал, что на краю Земли может быть такой большой и современный город. Располагался он на холмах застроенных многоэтажками. Очень живописно! Красива была и бухта «Золотой рог», и карабли, стоящие на якоре и у причалов. Он слышал по телевизору, что здесь постоянные проблемы с электричеством — энергетический кризис. Но Сидельников не собирался здесь задерживаться.

Улицу Приморскую он отыскал без труда. На его счастье и Людмила Вахрушева оказалась дома. Все складывалось удачно.

После того, как Вадим представился, предъявив удостоверние, она сказала:

— Мне Денис Александрович говорил о вашем звонке. Вам известно что-нибудь о Юрии? — её карие глаза глядели на него строго и выжидательно.

Сидельников невольно ею залюбовался. Стойная, симпатичная с копной слегка вьющихся пепельных волос она чем-то напомнила ему Светлану. Не внешностью, нет. Внешне они были совсем не похожи. В обоих было что-то иное, почти неуловимое, настоящее. Такая уж если полюбит, то будет верна, как говорится, по гроб жизни.

— Пока известно лишь то, что он в конце октября проживал в Новосибирске в гостинице, — уклончиво ответил Вадим.

— А вы что, всеми проживающими в гостинцах интересуетесь? — недоверчиво спросила она. Однако Сидельников был готов к такому вопросу.

— Видите ли, Людмила…

— Андреевна, — подсказала она. — Можно просто — Людмила.

— Видите ли, Людмила Андреевна, в это время в гостинице произошла крупная кража и, мы полагаем, именно у вашего мужа.

— У Юрия?! Крупная кража?! — удивилась она. — Да что у него красть? Разве-что наручные часы да авторучку «Паркер». Других ценностей у него не было.

— Мы знаем, что у него была видеокассета с компрометирующей многих известных людей записью.

— Нет, вы, Вадим Андреевич, что-то путаете. Уверяю вас. У нас и видеомагнитофона-то нет.

— Скажите, каким образом ваш муж оказался в Новосибирске?

— Понятия не имею, — пожала плечами Вахрушева.

— Он вам не говорил, что на обратном пути собирается заехать в Новосибирск?

— Он вовсе не собирался. Он и авиабилет сразу купил на обратный рейс.

— У него в нашем городе были родственники, знакомые?

— Помниться, что он как-то говорил о каком-то школьном товарище, работающем под Новосибирском, но кто он такой я не знаю, Вам лучше поговорить с его родителями. Мы ведь вместе жили всего около года.

Записав адрес родителей Юрия Вахрушева Сидельников отправился к ним домой. Проживали они в районе Второй речки в двухэтажном восьмиквартирном доме старой постройки. Дома он застал лишь мать Юрия Марию Ильиничну, ещё довольно молодую и симпатичную женщину. После того, как Вадим представился, Вахрушева заплакала, испугано спросила:

— Что с Юрием?!

— Пока не знаю, Мария Ильинична. Нам лишь известно, что в конце октября ваш сын проживал в гостинице «Сибирь».

— Это он заезжал к Геннадию, — тут же сообщила она то, ради чего Сидельников сюда приехал.

— К какому Геннадию?

— К Геннадию Устинову, своему лучшему школьному другу. Они и сейчас иногда встречаются, переписываются.

— А кто он такой этот Устинов, где работает, чем занимается?

— Помниться, Юра говорил, что Геннадий работает под Новосибирском на каком-то очень крупном заводе. Даже называл этот завод, но я запамятовала.

— Может быть, на Электродном? — спросил Вадим на удачу.

— Вы знаете, точно, именно этот завод Юра и называл.

— Устинов жил в Новосибирске?

— Да. А на работу и с работы ездил на электричке.

— Скажите, Мария Ильинична, ваш сын собирался из Москвы заезжать к Устинову?

— Нет, разговора об этом не было. Если бы собирался, то обязательно бы сказал.

— А что его заставило изменить свои планы и заехать в Новосибирск?

— Не знаю, — пожала плечами Вахрушева. — Но должно быть что-то серьезное.

— Ясно. А отчего он остановился в гостинице, а не у друга?

— У Юры не сложились отношения с женой Геннадия Ксенией. Поэтому он предпочитал останавливаться в гостинице.

«Ну вот и все, — подумал Сидельников, покидая квартиру Вахрушевых. — Моя миссия во Владивосток, можно сказать, закончена».




Глава третья: Он.


Там, на Кандагаре, где тучи встречаются с землей, где гулкое эхо кричит, улюлюкает, плачет и хохочет человеческими голосами, будто издевается над парнями с широкоскулыми славянскими лицами, обветренными от холодных ветров и ослепительного солнца, чужаками в этой непонятной большой стране с её странной верой и законами, в тот осенний пасмурный день очередью из крупнокалиберного пулемета было растрелено мое Я, а на свет родился Он, холодный, циничный, расчетливый, никому и ни во что не верящий, без прошлого, настоящего и будущего, ставящий превыше всего в жизни месть, месть и ничего, кроме мести. В тот день Он в одночасье выскочил из кротких штанишек наивного юноши, ещё совсем недавно с восторгом и завистью смотревшего фронтовые сводки из Афганистана, бренчашего на гитаре и хрипевшего, подражая Розембауму, про груз «200», не понимая, что очень скоро сам может оказаться этим грузом, и сразу стал стариком. У Него отняли молодость, возмужание, зрелось, веру, надежду, любовь. У Него отняли все. Осталось лишь это — холодное, испепеляющее душу и сердце чувство.

День тот выдался хмурым и слякотным. С раннего утра зарядил мелкий, частый и холодный дождь, и сыпал, и сыпал. Под ногами хлюпало, в носу тоже. Брр! Нет, Он не был хлюпиком и маменькиным сынком, был крепким малым и умел постоять за себя, с детства тренировал волю и тело, стремился походить на тех «афганцев», которых показывали по телику, выполнил норму кандидата в мастера по СамБО и был чемпионом ДСО «Буревестник» по боксу. В школе Он учился очень даже прилично и без напряга поступил в Электротехнический. Но после первого курса сам пришел в военкомат и сказал: «Возьмите меня в Афган». Да, здорово Ему запудрили мозги всякой хреновиной. Здорово. И лишь в Афгане понял, что не все то золото, что блестит. Порой, стараниями услужливых журналистов и репортеров, и дерьмо заставляют блестеть и подают в красивой обложке с экранов телевизоров. Суки!

В тот день их взвод только-что пообедал и парни занимались кто чем. Он читал газету «Известия», прибывшую сюда с недельным опозданием. И тут раздалась команда построиться.

Их взводный старлей Миша Чугунов окинул строй своих бойцов тяжелым взглядом, хмуро сказал:

— И это, мля, вы называете, блин, строем?! Совсем, мать вашу, разболтались! Вас бы, так-перетак, к комбату Бутову, он бы вам, мля, показал, что такое служба!

Кто такой комбат Бутов никто не знал и никогда его не видел, но, по всему, он в судьбе Миши Чугунова сыграл не последнюю роль.

Кто-то из парней не выдержал, хихикнул. Но старлей безошибочно определил — кто именно.

— Ефрейтор Обнищенко, выйти из строя!

Толя Обнищенко, медлительный, воловатый парень сделал два шага вперед.

— За разговоры в строю объявляю вам два наряда вне очереди!

Старлей легко и щедро раздавал наряды, но никогда не следил за их исполнением.

— Так я же.. — попробовал было возразить Обнищенко.

— Три наряда вне очереди! — перебил его Чугунов. — Я, мля, сделаю тебя из Обнищенко Обдрищеко.

Эти его слова были встречены взрывом смеха всего взвода. Обычная на войне развлекаловка.

Подождав, когда парни успокоятся, Чугунов уже серьезно сказал:

— Только-что получено сообщение, что группа разведчиков из десяти человек нарвалась на засаду «духов». Командир группы запросил помощи. Поскольку, «вертушки» в такую погоду бесполезны, нашему взводу приказано оказать парням помощь. Здесь недалеко, километров пять вверх.

Что такое пять километров вверх да ещё в такую погоду, ребятам не надо было рассказывать, каждый уже успел испытать эти километры на собственной шкуре. Но на войне приказ командира не обсуждается. Твое мнение здесь никого не интересует. И правильно. Иначе это была бы не армия, а сплошной бардак.

Два долгих изнуряюших часа карабкались они по узким горным тропам к перевалу, где разведчики вели неравный бой. И когда до места остаалось уже совсем немного им в спину ударил пулемет. «Духи» прекрасно понимали, что к разведчикам обязательно прийдет помощь и подготовились к встрече. Вслед за пулеметом впереди застрекотали «Калашниковы».

— Ложись! — заорал старлей.

Ребята попадали на землю, отползли за камни. Ситуация была — хуже не придумаешь. Впереди «духи», позади они же, а по бокам почти отвесные скалы. Взвод оказался в западне.

Поняв это, Чугунов тяжело вздохнул, тихо печально сказал:

— Да, мля, полный «кендермеш» получается!

Что такое «кендермеш» никто из парней также не знал, но, вероятно, что-то нехорошее, так как взводный употреблял его только в самых критических ситуациях.

— Занять круговую оборону! — уже бодрым командирским голосом прокричал Чугунов. И желая хоть как-то приободрить бойцов, добавил: — Не дрейфь, архаровцы, мать вашу! Еще не вечер! Мы еще, мля, покажем этим козлам кто тут кто!

В том бою взводного убило одним из первых. Только взвод занял круговую оборону, щетинясь короткими автоматными очередями, Чугунов доложил в штаб полка обстановку и попросил помощи.

— Но прежде, старший лейтенант, вы должны выполнить приказ! — заорала рация.

— Но для этого мне придется положить весь взвод, товарищ подполковник, — попытался возразить взводный.

— Разговорчики! Вам что неясно?! Вы должны выполнить приказ! — надрывалась рация. Надовалась, захрипела: — Иначе… — Дальше пошла отборнейшая матерщина, закончившаяся словами: — я вам не позавидую!

И выполняя тот дурацкий приказ Чугонов истошно, будто хотел разорвать криком душу, в отчаянии заорал:

— В атаку! За мно-о-ой! — Вскочил, но попав под жесткий, шквальный автоматный огонь «духов» уже мертвым упал на землю. Одна пуля угодила ему в голову, другая — в грудь, третья — в плечо.

После смерти взводного, Он, как замкомвзвода принял командование на себя.

Позже Он пытался забыть тот день, навсегда вычеркнуть из прошлой и будущей жизни, но подлюка-память, будто издеваясь над Ним, вновь и вновь возвращала Его к тому кошмару, заставляла в который раз все пережить. Крики, стоны, вопли, мат, проклятья! Грязь, слезы, сопли, зубовный скрежет! Запах гари, дыма, мочи, крови! Как не похоже все это на то телевизионное шоу, которое Он видел прежде. От этого содрогались и ежились даже камни. И лишь люди, ослепленные яростью и ненавистью продолжали убивать друг друга. За что? Про что? Кто здесь был правым? Кто — виноватым? Никто из них над этим не задумывался. И лишь сволочное эхо потешалось над людьми, будто на все знало ответы.

В десяти метрах от Него взорвалось граната. Одновременно раздался короткий крик, перешедший в стон и крик:

— Помогите!

По голосу Он узнал Обнищенко. Подполз. Анатолий лежал на спине. Грязное лицо его было жалобным и по-детски растерянным:

— Посмотри, что у меня с правой ногой, — попросил он, плача. — Я её совершенно не чувствую!

Но ноги у парня уже не было. Она была оторвана почти по бедро, даже нельзя было наложить жгут, чтобы остановить кровь. Вместо ноги была страшная кровавая масса, белели кости и сухожилия, От бессилия хоть чем-то помочь этому большому доброму парню, мечтавшему вернуться в родную деревню и жениться на хорошей девушке Насте, Он прокусил себе руку и выплеснул наружу всю клокотавшую в Нем ярость к тем, кто послал их на эту бессмысленную и никому не нужную войну, в протяжном безысходном крике:

— Гад-ы-ы!

Вскоре пуля крупнокалиберного пулемета нашла и Его, ударив в спину. В тот самый момент Он навсегда потерял собственное Я. Он лежал и чувствовал, как чужие холодные камни впитывают тепло его тела. И тогда Он поклялся, что если выживет, то обязательно отомстит за погубленный взвод — Мишу Чугунова, Толю Обнищенко и всех остальных замечательных парней, каждого из которых не стоили все грязные политики мира вместе взятые. Сквозь плотную пелену сознания Он видел бродивших меж трупов ребят «духов». Они о чем-то переговаривались, смеялись, собирали оружие. Его они не пристрелили лишь потому, что посчитали мертвым. Больше Он ничего не помнил.

Пришел в себя лишь в госпитале. Там он и увидел позорный выход русских, нет, тогда ещё советских войск из Афганистана, обставленный, как всегда, торжественно и помпезно, и мучился вопросами: за что, про что отдали жизни тысячи и тысячи его сверстников.

С того дня прошло уже более пятнадцати лет, но за все эти годы он ни разу не позволил своему Я выйти наружу, хоть как-то заявить о себе. С прошлым было покончено раз и навсегда. Он был охотником, идущим по следу будущих жертв. Он был в стае. Но он был и над стаей, так как решал свои задачи, отличные от задач стаи.




Глава четвертая: Беркутов. Захват.


В детстве, помню, была такая игра, когда крепкие ребята становились в круг и принимались толкать более слабого пацана к друг другу, при этом кричали: «Ищи пятый угол!» Она так и называлась — «Пятый угол». Согласен — игра дурацкая, обидная, издевательская. Почему я её вспомнил? А потому, что после рассказа Тушканчика сам оказался в шкуре того самого хилого подростка и понял — до чего же это хреново. Эти гребанные олигархи толкают всех нас в спину от одного к другому да ещё издеваются, гады: «Ищите пятый угол?» И так мне стало люто и нехорошо, такая внутри мутота поднялась, так захотелось встретить хоть одного из них и, если его мордовороты не дадут морду набить, то хоть плюнуть в его наглые шары — все бы полегчало. Но я прекрасно понимал, что подобный счастливый случай мне вряд ли предоставится в ближайшей перспективе, В моем распоряжении оставался единственный проверенный способ — напиться. Но поскольку пить одному не хотелось, я отправился к Сереже Колесову.

К счастью, я застал его за своим рабочим столом сосредоточенно грызущим карандаш. Это говорило о том, что мой друг думает. А так как этот процесс у Сережи трудный и медленный, то можете представить, сколько он за свою жизнь загрыз к шутам этих бедных карандашей. Тьмы, тьмы и тьмы. Определенно.

— Привет, мыслитель! — приветствовал я его.

— А, это ты, Дима? — с трудом оторвался он от своих мыслей, глядя на меня, как глупый орангутанг — на свое отражение в зеркале, — а этот, мол, откуда взялся? — Здравствуй!

— Ты, Сережа, сейчас здорово похож на Аристотеля, но только когда тот пребывал ещё в эмбриональном состоянии.

— Трепач! — усмехнулся Колесов. — Слушай, у них на заводе одно убийство за другим. Представляешь?!

Сергей сейчас мучился над решением вопроса — почему киллеры сказали Виноградовой назвать номер «БМВ» даректора Электродного завода.

— Не бери в голову. Нам бы со своими расхлебаться. Есть предложение выпить.

— А что за повод?

— У меня плохое настроение.

— Это не повод, а причина. Причем, односторонняя. У меня-то нормальное настроение.

— Тогда я тебе его сейчас испорчу. — И я кратко рассказал другу все, что слышал от Тушканчика.

Как я и предполагал — настроение Колесова упало до критической отметки, а такой несчастной физиономии и затравленного взгляда я у него ещё не видел. Он опасливо огляделся, будто перестал доверять собственному кабинету и сказал:

— Что же теперь, Дима, делать? Ведь все же у них?

— Спроси что-нибудь полегче, — вздохнул я. — Потому-то я и предлагаю выпить.

— Да, здесь без бутылки трудно что-то понять. Точно. — Колесов решительно встал из-за стола.

Но сегодня у меня был определенно самый черный день в жизни — даже водка в горло не лезла. Это до чего же надо довести русского мужика, чтобы его организм отторгал национальный напиток?! Заколебали, блин, эти олигархи!

С грехом пополам мы протолкнули внутрь себя по двести грамм, и ни в одном глазу. Из какфе мы вышли растерянными, хмурыми и озабоченными.

— Пока, Сережа! Передавай привет Ленке. Скажи, что ей крупно повезло с мужем.

— Да ладно тебе, — махнул рукой Колесов. — Привет Светлане! Как маленькая?

— Нормально. В моей семье все нормально, Сережа, все хоккей. Если также было бы в моей стране, то я был бы совсем не против.

— Да, видно, тебя сильно сегодня шарахнуло, что так заговорил! — удивился друг.

— Здесь ещё и не так заговоришь.

И мы расстались. Каждый побрел проторенной тропой к своему родовому гнезду, где нас ждали и понимали. У меня оставался единственный шанс улучшить настроение — мой ангел, моя несравненная возлюбленная, по совместительству исполняющая ещё и обязанности жены, моя Светлана. От этой мысли ноги мои так заспешили, что я с трудом поспевал за ними.

В свой подъезд я буквально влетел на крыльях и первый пролет лестницы преодолел на одном дыхании, но в конце второго мне преградил дорогу солидный хорошо одетый господин. Он строго глянул на меня и спросил:

— Вы будете Беркутов Дмитрий Константинович?

Я оглянулся, Сзади стояли ещё два господина огромадного росту и более молодые чем первый.

Ни фига, блин, заявочки! Как вам это нравится?! Оказывается, меня здесь ждали. Но я-то точно помнил, что никому не назначал свидания в столь поздний час. А если они пришли добровольно, то сам-собой напрашивается вывод — меня сейчас будут убивать. Определенно.

И чтобы потянуть время, или покуражиться напоследок, а возможно и со страху — я так и не понял, но только я сделал удивленное лицо и заорал:

— Ты чё, мужик, офонарел?! Какой я тебе еще? Зюганов я Виталий Андреевич, главный коммунист страны. Неужто не узнал?!

Поняв, что уже вполне подготовил свой правый кулак для нанесения сокрушительного удара, я резко выбросил его вперед, метя в представительную физиономию, мозолившую мне глаза. Но противник был слишком для меня опытен да, к тому же, начеку, и мой удар попал, как говорится, в Божий свет, как в копеечку. Сам же я получил мощный аперкот в живот и почти одновременно заряд какой-то едкой гадости в лицо, после чего мне совсем расхотелось продолжать диалог с этим господином. Короче, я натурально вырубился.

Очнулся я уже в машине, зажатый с двух сторон молодыми мастодонтами. Они были слишком массивны, чтобы дать мне свободу действий, к тому же на руках у меня были наручники. Однако, то обстоятельство, что я ещё до сих пор жив, меня приободрило.

— Куда едем, господа? — спросил я почти весело.

Бравые ребята по бокам даже не шелохнулись. Зато я был услышан представительным господином, сидящим не переднем сидении. Он обернулся и добродушно сказал:

— Здравствуйте, Дмитрий Константинович! А вы молодцом! Хорошо держите удар.

— Кого там, — сокрушенно вздохнул я. — Если бы не халтурил на тренировках, то имел бы удвольствие расквасить вам физиономию. А так… Извините!

Господин весело рассмеялся.

— А вы, батенька, оригинал! Много наслышан о вашем своеобразии. Тем приятнее познакомиться. Разрешите представиться — Петров Валерий Маркович.

Эта фраза навела меня на определенные размышления. Во-первых, если я кому-то мешал, то проще было бы от меня избавиться. Верно? Нет, меня упаковали в тачку и куда-то везут. Значит, я кому-то нужен целехоньким. Кому и зачем? Во-вторых, акающий говор этого Петрова выдает в нем коренного москвича. Из этого можно предположить, что за мной приехали издалека. И, наконец, в-третьих, где и от кого он наслышан о моем своеобразии? А не посланцы ли они этого черта лысого, легально работающего на Земле под фамилией Сосновский? А что, эта версия не лишена оснований. Недавно я этому козлу сильно попортил нервы. А сосновские, при всей масштабности деятельности, по сути своей мелки, ничтожны, жестоки и мстительны. Спесь и гордыня не позволяют им относиться к жизни философски и прощать обиды. Но им недостаточно наказать обидчика или уничтожить его. Им этого мало. Им обязательно надо унизить его, показать его ничтожество, и насладиться всем этим. Поэтому, у меня вполне может появиться счастливая возможность скоро лицезреть этого олигарха и плюнуть в его рожу. И я с удовольстием это сделаю. Мои розовые мечты начинали обретать реальные очертания. Теперь я был почти уверен, что Бог есть, и он меня услышал.

— И куда же мы все-таки едем, Валерий Маркович? — спросил я.

— Далеко, Дмитрий Константинович. Наберитесь терпения. скоро все сами узнаете.

Мои предположения подтверждались — мы выехали за город на трасу, ведущую в аэропорт Толмачево.

— Да нет, это я просто так спросил, — ответил равнодоушно. И, нацепив на «крючок» дохлую наживку, тут же забросил удочку, так, на всякий случай, ни на что в общем-то не расчитывая: — Если мы едем на Кавказ, то я мог бы кое-что предложить. У меня там масса друзей.

Но Петров лишь сверху выглядел импозантно и убедительно, а на поверку оказался глупым карасем и тут же заглотил крючок.

— Ишь, чего захотели! — рассмеялся он. — То, что там у вас полно друзей, мы знаем. Нет, на Кавказ мы не летим, Дмитрий Константинович.

Теперь все сомнения отпали. Виной всему была моя прошлая деятельность в образе полковника ФСБ Павла Ивановича Кольцова. Это она не давала покоя олигарху и он приказал своим ищейкам непременно меня сыскать. И вот, они меня нашли. С чем их можно поздравить.

Когда мы подкатили к зданию аэропорта, то прежде чем выйти из машины, Петров меня предупредил:

— Дмитрий Константинович, будьте благоразумны! Если попытаетесь митинговать и призывать к общественности, то мы будем вынуждены сделать вам больно. Очень больно.

— Хоп, понял, как сказал бы один из моих многочисленных клиентов, — ответил я, жизнерадостно улыбаясь.

Он покрутил головой и сказал:

— Да, с вами не соскучишься!

В здании аэропорта меня провели в какую-то комнату, где я минут сорок торчал в компании мастодонтов. Я было пробовал их разговорить, но они не проронили ни слова. Одно из двух: либо они получили на мой счет строгие инструкции, либо ещё не научились говорить.

Затем мы сели в черную «Волгу» и подкатили к уже стоявшему «под парами» ТУ-154 Б. В первом салоне, куда мы вошли, пассажиров было немного. Меня и мой «почетный эскорт» они встретили с нескрываемым любопытством. Но кроме любопытства в их взглядах, устремленных на меня, читалось ещё и осуждение. Все это я не мог просто так оставить, а потому громко, с присущим мне пафосом проговорил:

— Граждане! Перед вами жертва политического сыска и правового беспредела, творящихся в наше стране! Запомните этот день, граждане. С него начинается тотальное наступление мафии на ваши права и свободы!

Теперь во взглядах пассажиров было недоумение, замешательство и, как не странно, сочувствие.

— Дмитрий Константинович, я же вас просил! — укоризненно проговорил Петров.

— Извините, Валерий Маркович, но я не мог не предупредить своих соотечественников.

Он усмехнулся и покрутил удивленно головой, но на этот раз воздержался от комментариев. Мы сели и я вновь оказался зажатым между мальчишами-плохишами. Это меня не устраивало.

— Валерий Маркович, сядьте, пожалуйста, рядом, — попросил я. — Мне нужно общение, а эти славные мальчики ещё не научились говорить.

Петров внял моей просьбе и поменялся местами с одним из своих молодых коллег по преступному бизнесу.

И в это время в салоне появился старший лейтенант милиции в сопровождении двух автоматчиков. Из сегодняшней оперативной сводки о совершенных преступлениях я знал, что убита заместитель Новосибирского транспортного прокурора и объявлен розыск подозреваемого в убийстве старшего помощника прокурора. Вероятно, это его искали. Это было мне на руку и я приготовился к официальному заявлению.

Старлей, окинув пассажиров внимательным взглядом, направился к нам.

— Ваши документы, пожалуйста? — обратился он к Петрову.

— Товарищ старший лейтенант! — сказал я громко и твердо. — Спешу вас обрадовать — у вас есть возможность отличиться. Я, оперуполномоченный по особо важным делам уиправления уголовного розыска подполковник Беркутов Дмитрий Константинович, полтора часа назад был захвачен вот этой бандой.

— Товарищ шутит, — снисходительно усмехнулся Петров, доставая из кармана удостоверение и протягивая его старшему лейтенанту. — Мы из ФСБ. В чем сами можете убедиться.

Офицер внимательно изучил удостоверение Петрова, вернул, кивнул на меня.

— А кто он такой?

— Вор рецидивист Иван Забродин по кличке Шустрый. Последние два года работает в международном наркокартеле. Разыскивается Интерполом. — Петров достал из кармана какие-то документы. — Вот санкция на его арест и его паспорт на имя Солдатова Сергея Викторовича. — Как вы можете сами убедиться при внимательном рассмотрении — паспорт поддельный.

Мои похитители к встрече со мной подготовились самым тщательным образом. Я даже растерялся.

— Не верьте им, товарищ старший лейтенант! Они такие же офицеры ФСБ, как я — Филипп Киркоров! — проговорил я. Но сразу понял, что прозвучало все это очень неубедительно. Нет, не убедительно.

— Он у нас юморист, — криво усмехнулся Петров.

— Да уж, — поддержал его старлей, возвращая «мой паспорт» Петрову. Отдал честь. — Извините, служба!

— Да я понимаю, — кивнул Петров.

И старлей с автоматчиками направился к выходу.

— Старший лейтенант, куда же вы?! — крикнул я вдогонку. — Это бандиты, уверяю вас! — Но это, скорее, был крик отчаяния.

Старлей обернулся и сделал мне внушение:

— Гражданин Забродин, ведите себя прилично!

Это называется — приехали! Вот, блин, нет в жизни счастья! Я же говорил — сегодня у меня самый черный день в жизни. Не зря душа даже водки не принимала.

— Я же вас предупреждал, Дмитрий Константинович, — укоризненно сказал Петров и кивнул своему молчаливому помощнику, сидящему рядом со мной. — Саша!

Тот достал из кармана шприц с какой-то жидкостью и прямо через куртку сделал мне укол в предплечье. Я застонал от нестерпимой боли, затем мне стало жарко.

Последнее, что сохранило мое сознание перед тем, как вырубиться, был голос стюардессы: «Граждане пассажиры! Экипаж самолета привествует вас на борту и желает вам приятного полета. Наш самолет совершает рейс: Новосибирск — Волгоград…» Я ещё успел подумать: «Экие хитрованы, мать их. Они спешат смыться из Новосибирска первым же рейсом. Понимают, что меня могут в любой момент хватиться».




Глава пятая: Бегство.


Выслушав Калюжного, Олег Дмитриевич Друганов с сомнением спросил:

— Так ты полагаешь, что в этом замешан ваш прокурор?

— Я в этом убежден, дядя Олег.

— Да-а, дела-а! — озадачено проговорил Друганов. — А что было на той кассете?

— Лучше, дядя Олег, вам этого не знать. Из всех, кто видел запись, в живых остался лишь я, да и то не знаю — надолго ли.

— Ты меня никак пугаешь? — усмехнулся Друганов. — Мне в жизни приходилось столько рисковать, что тебе и не снилось. И потом, я уже, слава Богу, пожил на этом свете. Поэтому, хотел бы знать, — что за тайна такая, ради сохранения которой уже убили столько людей.

И Эдуард Васильевич был вынужден все рассказать. По мере продвижения его рассказа лицо бывшего летчика-испытателя все более суровело, на скулах явственно проступили желваки.

— Неужели все обстоит так серьезно? — озадаченно спросил он, когда Калюжный закончил.

— Серьезней некуда, дядя Олег.

— А ведь я за него голосовал. Надеялся, что он наведет в стране, наконец, порядок.

— Я тоже надеялся, — вздохнул Эдуард Васильевич. — Порядок-то он может быть и наведет, но только угодный этим олигархам.

— Но как тебя-то угораздило во все это вляпаться?! Ведь ты же всегда был очень осторожным и сторонился всяческих конфликтов. Ты даже никогда не поддерживал политических анекдотов.

— Возможно, потому и угораздило.

— Не знаю, не знаю. Что собираешься делать?

— Надо пока отсидеться, переждать время.

— А кассета у тебя?

— Да.

— Ты её собираешься обнародовать?

— Дядя Олег, не будь наивным! Ты думаешь, что кто-то рискнет это сделать?

— Ты полагаешь, что в стране не осталось честных и порядочных людей?

И Калюжный понял, что допустил непростительную ошибку, рассказав Друганову о содержании видеокассеты. Этот настырный старик не захочет молчать, а это может повлечь самые непредсказуемые последствия.

— Нет, я так не считаю. Но они, эти честные и порядочные, уже не способны переломить ситуацию и хоть что-то изменить. Как ты не понимаешь, что все сейчас в руках этих олигархов — и суды, и прокуратура, и ФСБ, и милиция. Везде в руководстве их ставленники.

— Но я также понимаю, что рано или поздно народ поймет, что его ещё раз обманули. Нового обмана он власти не простит. И тогда ей не поможет никто.

— А-а! — начал заводиться Калюжный. — Ты, дядя Олег, безнадежно отстал от жизни. О каком народе ты говоришь? Где ты его видел? Пьяницы, наркоманы, бомжи, проститутки, транссексуалы, рэкетиры, киллеры, целая армия боевиков мафии, или желторотые юнцы, готовые за «сникерсы» и красивые шмотки продать родную мать — это ты называешь народом?

— Нет, это всего лишь пена, возникающая всегда, когда море начинает штормить. Но новая свежая волна смоет и эту пену и все остальное, — спокойно возразил Друганов.

— Ну, надо же! — удивился Калюжный. — Тебе бы, дядя Олег, книги писать. У тебя бы очень здорово могло получиться.

Но Олег Дмитриевич не обратил внимания на его слова, продолжал:

— Я говорю о своих соседях по даче, по дому, о своих товарищах, которые также, как я, переживают то, что происходит со страной и всеми нами. Если ты их не знаешь, то я тебе сочувствую.

— Да, бросьте вы! — в раздражении махнул рукой Калюжный. — Что они могут эти ваши друзья и соседи?! Им в очередной раз навешают лапшу на уши, и они побегут голосовать за очередного «спасителя Отечества».

— Зря ты так о нас неуважительно, — хмуро проговорил Друганов. Глаза его стали жесткими и колючими. — Да, наш народ слишком доверчив и терпелив. Этим они пока и пользуются. Но когда его терпение лопнет, то я им не позавидую… Ты зачем ко мне приехал?

— Можно мне пожить у вас немного?

— Бога ради! Живи сколько вздумается. Пойдем, у меня для тебя есть подарок.

Они прошли в дом. Олег Дмитриевич спустился в полуподвал и через пару минут вернулся с железным ящиком в руках. В кухонном столе нашел сейфовский ключ, открыл ящик и достал из него небольшой хромированный браунинг, протянул Калюжному.

— Держи. Оружие не ахти какое, но все же. Теперь тебе без него ходить нельзя, в любую минуту они могут заявиться.

— Спасибо, дядя Олег! — искренне обрадовался Калюжный, беря браунинг. Что ни говори, а оружие придавало уверенности. — Откуда он у вас?

— Это, когда я ещё в ВВС служил, был награжден им лично командующим за умелые действия в учебном бою. Раньше это было принято.

— А вы как же?

— Что — я? — не понял Олег Дмитриевич.

— А вдруг, они сюда?

— Для этой цели у меня есть «тозовка» и охотничье ружье. Так-что, есть чем держать круговую оборону. — Друганов весело подмигнул Калюжному. — Не дрейфь, Эдик, прорвемся. Они, эти олигархи, лишь с виду такие страшные, а тряхни их как следует — рассыпятся. Уверен, что многие, кто им сейчас служит, их ненавидят не меньше нашего.

— Спасибо, дядя Олег! — ещё раз поблагодарил Калюжный за столь щедрый подарок.

* * *


Вечером Эдуард Васильевич сходил на Золотую горку и позвонил жене из автомата.

— Ира, я тут в командировке, — соврал он. Посвящать жену в истинные причины своего отсутствия Калюжный не хотел. Мало ли что она может подумать и как все это воспринять. — Так-что ты меня не жди.

— В командировке?! — удивилась она. — А что же ты мне утром об этом ничего не сказал?

— Утром я и сам не знал. Так получилось. Москва срочно запросила заключение по жалобе. Вот меня и послали кое-что проверить.

— Ты откуда звонишь?

— Из Искитима.

— А что же не едишь домой? Ведь из Искитима всего каких-то два часа на электричке?

— Я же сказал — срочное задание. У меня здесь много работы.

— Ты и сейчас что ли работаешь?

— И сейчас.

— Ну, как знаешь, — смирилась жена. — А тут к тебе недавно один товарищ приходил.

Сердце у Эдуарда Васильевича упало. «Начинается!» — с токой подумал он. Спросил:

— Какой ещё товарищ?

— Он представился Григорием Борисовичем, сказал, что вы вместе учились в Университете.

— И что ты ответила?

— Сказала, что ты на работе. Он выразил сожаление и ушел.

— Он не говорил, что ещё придет?

— Нет, не говорил.

— Вот что, Ирина, до моего звонка ты не должна открывать дверь ни под каким предлогом. Поняла?

— А что случилось?! — не на шутку встревожилась жена.

— Я тебе потом все объясню. Если кто попытается проникнуть в квартиру, немедленно звони в милицию.

— А этот, Григорий Борисович. Он кто?

— Понятия не имею. Но то, что у меня нет и никогда не было такого товарища — это однозначно.

— Эдуард, ты что-то от меня скрываешь?! Мне страшно! Приезжай скорей.

— Я утром позвоню и мы все решим. А пока никому не открывай дверь и все будет хорошо. Не волнуйся.

— Как же мне не волноваться, когда ты тут такого наговорил, — заплакала Ирина.

«Зря я её оставил, — подумал Калюжный. — Теперь эти сволочи ей покоя не дадут».

Но он прекрасно осознавал, что возвращаться домой за женой — значит, подписывать себе смертный приговор.

— До свидания, Ирина! — сказал Эдуард Васильевич и повесил трубку. Утро вечера мудренее. Может быть завтра и придет что-нибудь толковое в голову, а сегодня столько всего свалилось, что мозг буквально изнывал от перенапряжения.

Вернувшись на дачу, Калюжный лег и попытался уснуть. Но сон не шел, хоть убей. Мешала тревога. Что же теперь будет с ним, с Ириной и вообще? Ему было страшно. Страшно так, как никогда прежде не бывало. Впрочем, ему всегда было страшно, но так, по мелочам. Жил с оглядкой, как бы чего не вышло. И вот его настигла настоящая беда, а он к ней, практически, не готов. Очень даже не готов.

Промучавшись около часа, Калюжный встал, накинул на плечи ветровку, прихватил сигареты, вышел на веранду, сел на высокое крыльцо, закурил. Ночь была прохладная, сырая, безлунная. Хоть глаз коли. В голове роились невеселые думы. Похоже, кончается жизнь. Уцелеть в ситуации, когда против него работает мощная, хорошо отлаженная машина у него нет никаких. Ну побегает он ещё какое-то время будто заяц, но его неизбежно найдут и… А, да что говорить! Интересно, есть ли что за пределами земного бытия? Или все также черно, как вот эта ночь? А если и есть, что он там предъявит? Самое печальное, что за сорок три года ни одного яркого воспоминания. Разве-что рождение сына, а остальное — сплошная серость. Он не совершил ни одного поступка. Все осторожничал, все выгадывал. Ради чего? Ради спокойствия? Но ведь не было его, спокойствия. Не было. Дурацкая какая-то жизнь получилась. Да и получилась ли? Вот вопрос. Он все свои сознательные годы простоял на остановке, все чего-то ожидая. Но так и не дождался. А жизнь, похоже, уже заканчивается. Очень даже похоже.




Глава шестая: Колесов. Что же делать?


Дело до того раскрутилось, до того разраслось, что теперь об отпуске и мечтать не приходится. А мы с Леной думали этим летом съездить на Телецкое озеро. Съездили, называется. Эх, ма! Лена говорит, что это не работа, а издевательство. В шутку, конечно. А вообще, я работой вполне доволен. Интересная. И платят, по сравнению с остальными, неплохо. Так что, жить вполне можно. А когда рядом работает твой лучший друг, так вообще здорово. Он, Дима, конечно немного баламут, не без этого. Порой, эти его приколы кого угодно могут довести до белого каления. На что я, знаю его как облупленного, и то иногда завожусь. Но все это Дима не по злобе, а от веселости характера. Таким уродился. Не всем же быть колесовыми. Со скуки можно было бы помереть. Верно? Потому и нужны беркутовы. Для баланса жизни и полноты ощущений.

Рокотов поручил мне выяснить — почему убийцы хотели подставить именно директора Электродного завода Самохвалова. Да он и не директор, а назначенный арбитражным судом внешний управляющий. Поговорил я с ребятами из управления по борьбе с экономическими преступлениями, посмотрел имеющиеся у них материалы, побывал в арбитражном суде, посмотрел дело о признании завода банкротом, съездил на завод, побеседовал с некоторыми работниками, бывшем директором Леонидовым. Словом, работы много уже проделал. Но чем больше знал, тем меньше понимал. Правда. И вообще, с этим заводом какие-то странные вещи происходили и происходят. До развала Союза это было одно из самых процветающих предприятий, приносящее большие прибыли не только стране, но и области. А с момента объявления тотальной приватизации стал стремительно хиреть и разваливаться. Продукцию завода по какой-то непонятной причине отказывались покупать не только иностранные фирмы, но и отечественные. Леонидов убежден, что все это делалось сознательно, чтобы довести завод до банкротства. Будто ещё до начала приватизации, был составлен список предприятий, подлежащих обязательному банкротству. И Электродный завод значился в этом списке. Сколько он с бывшим губернатором области ни боролись за завод, ничего не помогло. Если все так, как говорит Леонидов, то ведь это самое настоящее вредительство. Тех, кто это делал, судить надо, как предателей. После всего этого и задумаешься, — а все ли было так однозначно в тридцатые годы, как сейчас об этом говорят?

Лет десять назад у меня случился аппендицит и я попал в больницу. Вместе со мной в палате лежал старик с грыжей. Так вот тот старик рассказал очень любопытную историю. Как раз в тридцатые годы он работал в колхозе. А была тогда пахотная пора. И стали у них трактора один за другим останавливаться из-за поломки небольшой, но очень дефицитной детальки. За каждой из них надо было в город ехать. А что такое добраться до города в весеннюю распутицу при тогдашнем отсутствии дорог? То-то и оно. Подозревали, что их, детальки эти, кто-то сознательно ломает. Но как обвинишь человека в воровстве, не поймав за руку? И тогда решили комсомольцы колхоза организовать дежурства на полевых станах, где трактора работают. Мой сосед попал дежурить на такой стан, где работали отец с сыном. Отец — трактористом, а его сын, шестнадцатилетний паренек — прицепщиком. Вечером сидят во времянке, пьют чай. И видит комсомолец, что паренек что-то засуетился, засуетился и шасть из сторожки. Он немного подождал, и за ним. Смотрит, а тот у трактора и плоскогубцами, пытается ту детальку сломать. Комсомолец к нему. «Ах ты, такой-сякой!» И ну его волтузить, А тот растерялся, плачет: «Это папка меня заставляет». Вернулись во времянку. Тракторист обо всем догадался, схватил ружье и на комсомольца. Тому удалось ружье вырвать. Выбежал, выбросил его подальше в кусты. А когда вернулся, то тракториста уже след простыл. Потом его в соседней области нашли.

Эту историю я собственными ушами слышал. Но если такое было в каком-то глубинном колхозе, значит было вредительство в стране. Зачем же все приписывать культу личности Сталина. А сейчас? Кто ответит за развал того же Электродного завода? Ну ладно, объявили банкротство, назначили внешнего управляющего. Стало от этого лучше? Как бы не так. Самохвалов будто сознательно все ведет к полной остановке завода. Спрашивается — почему? Чтобы продать его с молотка? То-то и оно. В последнее время на заводе вообще происходят странные события. Убиты двое молодых работников завода: девушка и парень. Девушка была активным членом общества по спасению завода. Убийства, по всему, заказные. Кто стоит за ними? От всего этого у меня голова кругом. Точно.

Вечером пришел Дима и такое рассказал, что впору кричать. После всего этого руки сами-собой опускаются. Такое бессилие ощущаешь, что жить, если честно, не хочется.

Пошли с Димой в кафе, выпили немного и разошлись. Настроения никакого. Да и о каком настроении может быть речь, когда в стране такое творится.

Лена почувствовала, что со мной что-то неладное, стала распрашивать. Но я ничего не стал ей говорить. Зачем ещё её нагружать подобными проблемами? Сказал, что просто устал на работе. Поужинали, посмотрели немного телевизор и легли спать. Но не спалось, хоть тресни. Я уж и пробовал считать, и внушать себе, что надо обязательно спать, и пробовал расслабиться. Ничего не помогло. Представляю, каким я буду завтра на работе.

И тут зазвонил телефон. Я включил настольную лампу, машинально взглянул на часы. Было половина второго. Взял трубку, сказал:

— Алло, слушаю.

— Здравствуй, Сережа! — услышал голос Светланы, жены Димы. И уже по её голосу понял, что с ним что-то случилось.

— Здравствуй, Света! Что случилось?!

— Ты не знаешь, где Дима?

У меня внутри будто что обовалось. Понял, что с другом случилась беда. Ведь мы с ним расстались где-то около десяти и он точно пошел домой. Да и куда ещё можно идти с таким настроением, как у него? Даже если медленным шагом, то все равно в половине одиннадцатого он должен был бить дома. А сейчас половина второго. От самых страшных предчувствий у меня помутилось в глазах и запершило в горле. Я закашлялся.

— Что с тобой? — спросила Светлана, ещё более взволновавшись.

— Першит что-то. Наверное, простыл.

— Ты видел сегодня Диму?

— Ну да. Утром на оперативке, — соврал я. — Он был, как всегда, весел, шутил.

— А что это ты о нем, как о покойнике? — голос у неё стал хриплым от волнения.

— Да что ты такое говоришь?! — возмутился я. — Типун тебе на язык. Просто, я хотел сказать, что утром у него было обычное настроение. Да ты не волнуйся, Света, ты же знаешь, что с Димой в принципе ничего не может случится. Он ведь завороженный.

— Потому и волнуюсь, что слишком хорошо его знаю. — Сыветлана расплакалась.

А я женских слез не то-что не выношу, я от теряюсь и начинаю плохо соображать. Потому, наверное, и ляпнул:

— Да не плач ты, Свет. Он из любой ситуации выкрутится.

Она сразу же ухватилась за мои слова.

— Ты от меня что-то скрываешь?! Что с ним, говори?!

— Да ничего я не знаю. Опять какую-нибудь операцию придумал. Он любит делать сюрпризы. Объявится.

— Господи! Только бы был живой! — сказала она и положила трубку.

А я сидел с трубкой в руке и никак не мог сообразить, что же делать.

Лена, слышавшая мой разговор со Светланой, спросила:

— Это звонила, Света?

— Да, — кивнул я.

— Что-нибудь с Димой?

— А-а! — махнул я на неё рукой, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. У меня было такое предчувствие, что мы с Димой больше никогда не увидимся.

— Что с ним? — уже требовательно спросила Лена. — Ты знаешь, что с ним?

— Не знаю, но догадываюсь, что ничего хорошего. Мы с ним расстались в десять и он пошел домой. Это я точно знаю.

— Ну и?

— Его до сих пор нет дома. Представляешь?!

— А что ты сидишь, как… — Не договорив фразы, она решительно встала, накинула халат, ключила люстру.

А я совершенно растерялся и никак не мог сообразить, что же предпринять. Вчерашний разговор с Димой, бессоница, это страшное сообщение Лены меня выбили из колеи, окончательно доконали. Лена права, я действительно сейчас был похож на мокрую курицу. Точно.

— А что делать?! — спросил я её и ощутил, как по щекам текут слезы.

— Ну я не знаю. Звони начальству. Поднимай на ноги всех ребят. Ведь надо же что-то делать!

— Да-да, ты права, — тут же ухватился я за это её предложение, хотя, если честно, давно сам должен был сообразить.

Позвонил Рокотову. Он выслушал молча. Коротко сказал:

— Через сорок минут быть всем у меня в кабинете, — и положил трубку.

А я стал названивать ребятам. Пока я это делал, Лена уже оделась, умылась, причесалась, принесла мне чашку кофе.

— А ты-то куда собралась?! — удивился я.

— Пойду к Светлане. Представляю, каково ей сейчас одной.

— Какая ты у меня, Лена, умница! — едва не прослезился я от поступка жены.

— Просто, ты никогда не бывал в нашей шкуре. Если бы хоть раз побывал, то не умилялся бы сейчас, а воспринял мое решение, как естественное и закономерное, — серьезно ответил Лена.

Я наверное нмикогда не перестану удивляться своей жене. Она всегда говорила четко и по существу. Я уже не раз полушутя, полусерьезно говорил ей, что опером надо было работать не мне, а ей, больше было бы пользы.

В половине третьего все сотрудники нашего управления уже сидели в кабинете Рокотова. Здесь я увидел и Вадима Сидельникова. Я ему не позвонил, считая, что он все ещё в командировке. Я сел рядом и, наклонившись к нему, прошептал:

— Привет, Вадим!

— Привет!

— Ты когда вернулся из командировки?

— Вчера вечером.

— А откуда узнал об экстренном сборе.

— Мне шеф позвонил. Я ему вчера сообщил, что прибыл.

— А почему мне не сообщил?

— Я звонил, но тебя не было дома.

— Разговорчики! — сказал Владимир Дмитриевич, восстанавливая тишину. Объвел всех нас строгим взглядом. — Говорить, что нас всех сюда привело, думаю, не имеет смысла. Мы должны предпринять самые срочные меры по поиску нашего товарища подполковника Беркутова Дмитрия Константиновича. Во-первых, у кого какие мнения по его исчезновению?

— Разрешите, товарищ полковник? — сказал Сидельников.

— Да, Вадим Андреевич, слушаем вас.

— Версии может быть две: либо его убили, либо похитили в качестве заложника, чтобы в последующем диктовать нам свои условия. Считаю, вторую версию более предпочтительной.

— Почему?

— Я ещё не слышал, чтобы киллеры, убив жертву, увозили её с места преступления.

— Возможно, что мы просто не нашли ещё его труп, — возразил Рокотов.

— Возможно, — кивнул Вадим, — но не думаю, что Дмитрия могли убить по дороге домой.

— Почему?

— Беркутов опытный оперативник и смог бы обнаружить слежку. Нет преступники бы не стали рисковать. Гораздо спокойнее было дождаться его у дома.

— Логично, — согласился шеф. Обратился ко мне: — Сергей Петрович, вы хорошо помните, где вчера расстались с Дмитрием Константиновичем?

— Да, конечно.

— Надо будет взять кинолога с собакой, чтобы полностью исключить версию — убийство по дороге домой.

— Хорошо, Владимир Дмитриевич, — ответил я. — Но у меня есть дополнение к версиям Сидельникова. Его могли захватить с тем, чтобы узнать, что нам известно о видеокассете и всем остальном.

— Это маловероятно, — тут же забраковал мою версию Рокотов. — Прошли те времена, когда преступники действовали бы так примитивно. Они, уверен, заранее знали, что от Беркутова им ничего не добиться. Нет, они бы не стали в данном случае рисковать напрасно.

— А не связано ли его похищение с его прошлогодней деятельностью на Кавказе? — сказал Динис Хлебников.

— Вряд ли, — усомнился полковник и в версии Хлебникова. — Прошло уже около года. Нет, не думаю. Итак. остановимся на версии Вадима Андреевича — Беркутов захвачен преступниками в заложники с целью последующего шантажа и предъявления нам своих требований. Если это так, то я почти уверен, что за этим стоит люди Сосновского и Лебедева. Поэтому они попытаются вывезти Беркутова на свою территорию, то-есть в Москву. — Рокотов посмотрел на часы. — Когда у нас первый рейс на Москву?

— Через три с половиной часа, товарищ полковник, — ответил Хлебников.

— Вадим Андреевич, — срочно отправляйтесь в аэропорт Толмачево и вместе с оперативниками города Оби и аэропорта организуйте поиск Беркутова.

— Хорошо, Владимир Дмитриевич, — ответил Сидельников вставая. — Разрешите идти?

— Подождите. — Рокотов повернулся к майору Молостову. — Евгений Михайлович, что у нас с размножением фотографий?

— Через полчаса все будет готово, товарищ полковник.

— Но хоть сколько-то уже размножено?

— Я думаю, что уже больше половины.

— Тогда дайте необходимое количество майору Сидельникову. Да, Вадим Андреевич, возьмите мою машину. Она у входа.

— Спасибо. Разрешите идти.

— Как говориться, с Богом.

Сидельников с Молостовым вышли. Рокотов сказал, конкретно ни к кому не обращаясь:

— По тревоги поднят весь оперативный состав отделов и отделений уголовного розыска территориальной и траспортной милиции, оповещены сотрудники ГИБДД. Наша задача — организовать должным образом руководство поиском.

— А они его могли это… В соседние области. А уж оттуда, — подал голос наш «малыш» Шилов.

— Я это учел. В Управления Алтайского края, Томской и Кемеровской областей факсом отправлены фотографии Беркутова с просьбой организовать усиленное дежурство в аэропортах.

Я очень удивился. Да, в оперативности нашему шефу не откажешь, это точно. Когда он все это успел?

— Начальником штаба назначается подполковник Колесов. Вся информация должна стекаться к нему, — сказал Рокотов.

— А как же кинолог с собакой, товарищ полдковник? — спросил я.

— Я думаю, что это не займет много времени. На это время я вас заменю, — ответил он.

После оперативного совещания я пошел к себе в кабинет. Тело было настолько усталым, так болело и ныло, будто его кто провернул в какой-нибудь бетономешалке. А голове была только одна мысль: «Только бы Дима был жив! Только бы эти гады его не убили! Если он жив. то обязательно найдет способ выкрутиться. Он не я, рохля, он, будь здоров, какой парень! Но только бы он был жив! Только бы эти гады его не убили!»

По телефону я вызвал кинолога с собакой, попросив прислать самую что ни есть лучшую.

Кинолог появился через сорок минут. Это был пожилой. лет пятидесяти, старший прапорщик. Он отдал честь и довольно браво отрапортовал:

— Старший прапорщик Гаврюхин для выполнения задания прибыл!

Внизу в фойе нас ждала огромная овчарка по кличке Лорд.

— Вы не сомневайтесь, товарищ подполковник, если хоть какой-то запах сохранился, то Лорд обязательно его возьмет, — заверил меня кинолог.

Мы заехали в квартиру Беркутовых. чтобы взять обувь Димы и что-то из его вещей. Узнав о цели нашего визита, Светлана подошла ко мне сложила руки лодочкой на груди и, сглатывая слезы, проговорила:

— Сереженька, умоляю! Скажи, что с Димой? Он жив?!

Какая же она была красивая! Как эта… Ну, я не знаю. Это Дима мастак на эпитеты и сравнения. Как мадонна! Диме повезло. Искал, искал и нашел. Сколько у него этих всяких было. Я даже с ним ссорился. А нашел ту самую, которая единственная.

Я обнял её за плечи.

— Ну конечно же, Света. Конечно же он живой! — говорил я искренне веря, что так все и есть. — Он захвачен преступниками. Но мы обязательно его вызволим. Обязательно!

— Только бы он был живой! Хоть какой, но только, чтобы живой! — И Светлана беззвучно заплакала у меня на груди.

Как же я ненавидел сейчас этих гадов, которые Диму. Я бы их собственными руками без суда и следствия. Все они не стоят и слезинки такой вот женщины.

Лорд действительно легко взял след и привел нас снова к Диминому подъезду. Но на площадке второго этажа, вдруг, зафыркал, закрутил головой, заскулил.

— Похоже, что здесь подполковника кто-то встретил, — сказал кинолог. Он встал на корточки и низко склонившись долго принюхивался. Поднялся. — Не знаю, товарищ подполковник, боюсь ошибиться, но мне кажется, что здесь применяли газовое оружие.

У меня отлегло от сердца. Жив! Жив! Дима жив! И это главное! А все остальное — ерунда на постном масле.

Я влетел в квартиру Беркутовых и поделился с женщинами этой великой радостью.

— Они его из газового пистолета и куда-то увезли! — сказал я так, будто сообщил, что Дима уже едет домой из аэропорта.

Но и этого было вполне достаточно, чтобы сделать женщин счастливыми. Они бросились ко мне и принялись меня обнимать и целовать. Столько поцелуев я, пожалуй, не получил за всю жизнь.

— Подождите, я сейчас! — сказала Светлана и убежала на кухню. Вернулась она с бутылкой шампанского в руках.

И мы выпили шампанского за здоровье Димы Беркутова, моего лучшего друга и самого замечательного мужика в России!

А потом я вернулся в управление и стал дежурить у телефона. Через сорок минут он сообщил, что на первом утреннем рейсе в Моску Димы нет. Это повергло меня в уныние. Неужели они успели его вывезти из города? Не может быть, чтобы до этого времени он оставался здесь. Пошел доложить шефу. Он молча выслушал, спокойно спросил:

— А от других никаких сообщений?

— Никаких, — сокрушенно развел я руками.

— Будем ждать. Ничего другого нам, к сожалению, не остается.

Примерно через час вновь позвонил Вадим и взволнованно проговорил:

— Здесь старший лейтенант из отдела аэропорта утверждает, что видел Диму в салоне самолета, улетавшего в Волгоград!

— Что?! — закричал я. — А где этот старлей?

— Рядом со мной.

— Срочно вези его к Рокотову! Понял?!

— Понял, понял. Я что ты кричишь?

— Боюсь, что не услышишь.

Вновь пошел к шефу.

— Они вывезли его первым же попавшемся рейсом. Главное — подальше от Новосибирска. Грамотные черти! А что говорит этот старший лейтенант?

— Я не в курсе. Приказал Сидельникову, чтобы срочно вез его сюда, к вам.

— В таком случае, подождем. — Владимир Дмитриевич заметно приободрился. В нашем деле всегда так — надейся на лучшее, а готовься к худшему.

Через полчаса в кабинете появился Сидельников со старшим лейтенантом. Был тот стройным, подтянутым, не в пример некоторым старшим офицерам нашего управления. Отдав честь Рокотову, он отчеканил:

— Старший лейтенант отдела внутренних дел аэропорта Толмачево Кухаркин!

Да, строевая подготовка в транспортной милиции организована получше чем у нас. Это точно.

— Здравствуте, товарищ старший лейтенант, — сказал Рокотов с удовольствие разглядывая молодого офицера.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Как вас зовут?

— Семеном, — несколько подрастелялся Кухаркин. — Семеном Евдокимовичем.

— Семен Евдокимович, вы этого человека, — Рокотов указал на фотографию Димы, лежащую на столе, — видели?

Старший лейтенант мельком взглянув на фотографию, ответил:

— Так точно, видел.

— Расскажите подробнее, когда и при каких обстоятельствах вы его видели?

— Вчера утром к нам в отдел поступило сообщение о розыске и задержании старшего помощника Новосибирского траспортного прокурора Калюжного Эдуарда Васильевича за убийство заместителя прокурора Татьяничевой Маргариты Львовны. Поскольку Калюжный, как работник траспортной прокуратуры мог проникнуть в самолет минуя регистрацию и накопитель, нам было дано указание в обязательном порядке осматривать салон самолета перед вылетом. Вчера вечером в двенадцать пятнадцать я вместе с автоматчиками вошел в первый салон самолета ТУ-154Б, вылетающего рейсом Новосибирск — Волгоград и в кресле 3б увидел вот этого мужчину, — старший лейтенант кивнул на фотографию. — Он был в наручниках. Это меня заинтересовало и я направился к ним. Справа от мужчины в наручниках у окна сидел парень атлетического сложения, а слева у прохода представительный мужчина лет сорока. Еще один молодой сотрудник сидел через проход в кресле 3г.

— А отчего вы решили, что он сотрудник? — спросил Рокотов.

— Это выяснилось позже.

— Хорошо. Продолжайте.

— Я подошел и, обратившись к представительному мужчине, попросил предъявить документы. Тогда этот, в наручниках, стал кричать, что он оперуполномоченный по особо важным делам Беркутов и что захвачен бандой преступников. Представительный мужчина на это усмехнулся, предъявил мне удостоверение сотрудника ФСБ и сказал, что мужчина на самом деле является вором-рецидивистом и разыскивается Интерполом за контробанду наркотиков. Он показал мне санкцию прокурора на его арест и поддельный паспорт на чужое имя.

— А вы хорошо рассмотрели служебное удостоверение этого представительного мужчины? — спросил шеф.

— Да, конечно, товарищ полковник. В нем заничилось… — Кухаркин сосредоточился, вспоминая. — В нем значилось, что подполковник Петров Валерий Маркович состоит на службе в Главном управлении Федеральной службы безопасности.

У Кухаркина оказалась просто феноменальная мамять, фиксирующая события будто видеокамера.

— Вы хорошо это помните? — усомнился Рокотов с исключительных способностях старшего лейтенанта.

— Так точно, товарищ полковник. Да вы не сомнвайтесь. Я с детства тренировал зрительную память запоминая номера автобусов. По внешнему виду автобуса я безошибочно называл его номер. Так что сомнений никаких не может быть.

— А арестованный мужчина ещё что-то говорил?

— Да. Он сказал, что они такие же офицеры ФСБ, как он Филипп Киркоров.

Рокотов улыбнулся.

— Беркутов нигде не теряет присутствия духа.

Взгляд старшего лейтенанта выразил недоумение.

— Так что, он действительно ваш?! Ваш сотрудник?!

— Да, — кивнул шеф. — У вас, Семен Евдокимович, был шанс отличиться, но вы его, к сожалению, упустили.

— Но кто же мог знать, — растерянно пробормотал Кухаркин.

— Я вас вовсе в этом не виню. Вы можите составить словесны портрет этих «сотрудников ФСБ» ?

— Только Петрова. Молодых я запомнил плохо.

Рокотов достал из стола бланк объяснения, протянул его старшему лейтенанту:

— А теперь, Семен Евдокимович, я попросил бы вас записать все, что нам расказали. В приемной есть письменный стол. Я думаю, там вам будет удобно.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Кухаркин взял бланк объяснения и вышел. Рокотов кивнул ему вслед, сказал одобрительно:

— С его способностями он далеко пойдет. Да. Сергей Петрович, необходимо срочно направить фотографию в Волгоград и попросить их поомочь в розыске Беркутова.

— Я это уже сделал из аэропорта. Владимир Дмитриевич, — сказал Сидельников.

— Молодец! Ну и что скажите по поводу услышанного?

— А что если они действительно из Главногот управления ФСБ? — ответил я вопросом.

Полковник долго в задумчивости смотрел куда-то поверх наших голов.

— У меня тоже промелькнула такая мыслишка. Не исключено. Уж слишком нагло и открыто они себя вели. После того, как мы узнали о содержании видеокассеты, я могу допустить все.

— А что там за история с заместителем транспортного прокурора? — спросил Вадим.

— Да я сам толком не знаю, — ответил Рокотов. — Все не могу выкроить время. Этим занимаются ребята из Заельцовского управления и оперативники Западно-Сибирского управления милиции на траспорте. Якобы убийство из неприязненных отношений. А что оно тебя заинтересовало?

— Дело в том, что журналист Вахрушев приезжал в гости к своему давнему школьному другу Устинову. Вчера вечером я позвонил Устинову домой. Его жена ответила, что её муж в октябре прошлого года погиб на железной дороге и убеждена, что его убили. Писала неоднократные жалобы в прокуратуру, пытаясь добиться возбуждения уголовного дела. Так вот, её жалобами как раз занимался Калюжный.

— Вот как! — заинтересованно проговорил шеф. — Ты считаешь, что исчезновение журналиста и смерть этого Устинова связаны с видеокассетой?

— Убежден, Владимир Дмитриевич.

— А кем был этот Устинов?

— Работал начальником техотдела на Электродном заводе, возглавлял добровольное общество по спасению завода.

Я так и подскочил от этого сообщения.

— На Эелектродном, говоришь?!

— Да, — кивнул Сидельников. — А что тебя удивило?

— Дело в том, что недавно на заводе были убиты двое молодых работников Людмила Гладких и Евгений Огурцов. Работники завода говорят, что перед их смертью на завод приезжал какой-то прокурор. Скорее-всего это был Калюжный.

— А потом убивают заместителя прокурора, — продолжил мои рассуждения Рокотов. — Да, похоже, что начиная с журналиста и кончая убийством заместителя прокурора — это звенья одной цепи. — Надо срочно звонить Иванову… Сергей Петрович, дай отбой операции по поиску Беркутова. Сейчас вся надежда на волгоградцев. Может быть они окажутся удачливее нас.




Глава седьмая: Иванов. Наступление мафии продолжается.


Володя Рокотов сообщил мне о похищении Беркутова лишь утром, когда я уже собирался на работу. Так шарахнул этой новостью по голове, что я едва удержался на ногах. Не успел отойти от вчерашнего допроса Тушканчика, а тут новое ЧП.

— Что случилось? — спросила Светлана, когда я положил трубку.

— Ничего особенного. Сообщили, что отменяется совещание у прокурора. Вчера у него развязался шнурок на ботинке. Садясь в машину, он наступил на шнурок, споткнулся, ударился головой о машину и теперь лежит в реанимации в коме. Представляешь, что может случиться из-за простого шнурка?! — попробовал отшутиться я. Но её было трудно провести. Она, во-первых, была опытным да к тому же умным оперативником, во-вторых, изучила меня и знала, как облупленного.

— Не ври! — строго сказала она. — Почему в последнее время ты все от меня скрываешь?

— Потому, что тебе, в твоем положении, нельзя волноваться, — ответил я.

— Много ты знаешь, — проворчала она. — От неведения я лишь больше расстраиваюсь.

Может быть она и права. По себе знаю — нет ничего хуже состояния глупой мартышки, когда видишь, что что-то происходит, но не можешь понять, что именно.

— Диму Беркутова похитили.

— Да ты что! — выдохнула она и медленно опустилась на диван. — Вот сволочи! Когда это случилось?

— С тобой все в порядке?! — не на шутку я встревожился.

— Все нормально.

— Какой нормально?! На тебе ж лица нет?! Бледная, как спирохет.

— Не говори глупостей! — У Светланы покраснели мочки ушей — первый признак её раздражения. — Ты ответишь наконец — когда это случилось?!

— Вчера вечером. Где-то в одиннадцатом часу.

— Кто-нибудь это видел?

— Какая теперь разница — видел, не видел?! Главное — его похитили и увезли в неизвестном направлении. Скорее все, в Москву через Волгоград.

— Для чего? Как ты считаешь?

— Володя полагает, чтобы оказать на нас давление.

— А ты?

— А я пока не определился. Интуитивно чувствую, что здесь что-то не то, а вот что именно, не могу пока ухватить… Ну, ладно, я побежал, а то и так опаздываю. А начальству опаздывать нехорошо. Ты Веру сама в садик отведешь?

— Я решила её пока не водить.

— Почему?

— Но все равно же я дома. И потом она не хочет.

— Ну, как знаешь. — Я поцеловал её в щеку. — А за Диму сильно не переживай. Он такой парень, что из любой ситуации выкрутиться.

— Представляю, что сейчас с его Светланой! Не хотела бы я оказаться на её месте.

— Я ты её знаешь?

— Конечно. Замечательная женщина!

— Все равно, замечательнее тебя никого быть не может! — сказал я убежденно.

— Тебе видней, — улыбнулась жена.

Уже за рабочим столом я ощутил в своей внешности какой-то беспорядок. Долго не мог понять в чем дело, В конце-концов до меня дошло — все дело в моих мыслях. После вчерашнего допроса Тушканчика и сегодняшнего сообщения Рокотова, они были всклокочены и стояли дыбом, трудно было понять — где какая. Непорядок! Мысли в голове должны быть тщательно причесаны, одна к одной. Лишь тогда есть шанс додуматься до чего-то путевого, а может и, чем черт не шутит, гениального. И я тут же принялся за этот нудный и мучительный процесс — причесывать мысли.

Итак, я вновь столкнулся с командой Сосновского и К, но уже на новом витке её развития. Когда у них не получилось захватить власть в стране с помощью криминалитета, они решили провести своих ставленников в верховную власть. И, как могли мы только-что убедиться, добились блестящих, я бы даже сказал, выдающихся результатов. Сейчас бороться с ними, что плвать против ветра. Если они не запугают, не дискредитируют, облив помоями через средства массовой информации, или не уничтожат нас с помощью омона, спецназа, внешней разведки, то направят на нас регулярные войска. Все в их власти. Как сказал один из моих подследственных: «Шутки, шутками, но ведь могут быть и дети». И он где-то прав. Здесь впору вставать в очередь за индивидуальной веревкой, а этому Иванову все не по чем, все шутит, юморист-затейник.

«Эй, эй, поосторожнее на поворотах! А то ведь могу и обидется, — тут же возникает мой постоянный оппонент Иванов.

«Испугал так, что у меня аж поджилки затряслись. Ага. И вообще, отвали, а? Без тебя тошно. Не видишь в какое дерьмо вляпались? Пора уже хонде хох и идти сдаваться».

«Не нуди, Сережа. Вытри сопли. Будь мужчиной.»

«Хорошо тебе оттуда критику наводить. Оказался бы на моем месте, я бы посмотрел, как ты тогда заговорил».

«Может быть ещё и окажусь, если увижу, что на тебя уже нельзя положиться».

«Какой ты сегодня умный и правильный. Умереть можно!»

«Я всегда был таким. Только тебе выгодно было представлять меня дураком, вот ты и старался».

«Может быть ты знаешь, что мне сейчас делать?»

«То же, что всегда — работать. Иной альтернативы у нас с тобой нет».

«Легко сказать!»

«Хватит ныть, Сережа! Не так страшен черт, как его малюют».

«Ты мне сейчас напоминаешь страуса-оптимиста. Сунул голову в песок и кричишь: „Все нормально, мужики! Я, лично, ничего страшного не вижу. Все зашибись!“

«Образно, — рассмеялся Иванов. — Очень образно! Это у тебя неплохо получается. Но только мне кажется, что ты слишком драматизируешь ситуацию».

«Ничего я не драматизирую».

«Нет драматизируешь. Наше дело правое».

«Слушай, Иванов, не надо мне тут гнать эту банальщину! Я ею в детстве накушался».

«Но только это так. А если иначе… Иначе мы все провалимся в тартарары, и правые, и виноватые, и герои, и негодяи.»

«Вот здесь с тобой можно, пожалуй, согласиться»,

«А если так, то ведь кто-то же должен попытаться изменить ситуацию. Почему мы с тобой должны стоять в стороне от этого дела? Может быть, Космос ждет от нас подвига?»

«Ну ты даешь! — рассмеялся я. — И вообще, ты сегодня какой-то другой».

«Какой — другой?»

«Ну, не знаю… Миролюбивый какой-то».

«А я так решил — хватит нам, путевым мужикам, спорить и выяснять отношения. Пора объединяться в один мощный, рязящий кулак и бить эту гидру Мафию, вкупе со змеей Коррупцией. Ты как, одобряешь?»

«Одобряю».

«Вот это я и хотел от тебя услышать. Ну, тогда я пошел?»

«Иди, Иванов, иди. И не просто иди, а иди ты…»

«Э-э! Больной, а не лечишься! Еще неизвестно кто из нас юморист-затейник, ага».

И этот зануда и пижон исчез. Нет, все же, что не говори, а путевый он мужик. Кондовый. И что мы с ним прежде постоянно цапались, все пытались выяснить, кто из нас главный? Он прав — не до выяснения сейчас отношений. Хонди хох! Как бы не так. Не дождетесь, господа «морушники»! Мы ещё повоюем. Мы ещё вобьем осиновые колья в ваши хилые грудные клетки. А если придется умереть… Что ж, за такое дело и умереть не грех. Каждый нормальный мужик такой смерти только позавидует. Ага.

Итак, на чем же мы остановились? То, что за убийствами воровского авторитета Степаненко и Дежнева, стоят люди олигархов, ясно как Божий день. Скорее всего, сотрудники их системы безопасности. Вряд ли они даверили такое дело наемным киллерам. Они до сих пор в нашем городе или уже отбыли в Москву? Пока единственная свидетельница, видевшая одного из них, Виноградова. Надо её срочно вызвать и попробовать составить фоторобот. Пойдем дальше. Интересно, у Степаненко была копия видеокассеты или подлинник? И каким образом она попала к журналисту? Случайно, или её передал ему хороший знакомый? Как бы это выяснить? Похоже, что журналиста они тоже убрали. Лично я в этом уверен на все сто. Надо активизировать поиски его трупа. И потом, снять такой разговор мог лишь человек из близкого окружения олигархов. Что заставило его это сделать? Как бы на него выйти? Но все что происходило до вчерашнего вечера было понятно и предсказуемо — команда Березовского и К делает все возможное, чтобы уничтожить опасную информацию не только в природе, но и в сознаиии людей. Но для чего им понадобилось похищение Беркутова? Чтобы шантажировать нас? Но, во-первых, для Сосновского с его возможностями и при его связях это слишком мелко. Во-вторых, они даже не знают чем мы располагаем. Этот их поступок совершенно алогичен и я его не понимаю, хоть убей, не понимаю. Или это дело рук кого-то другого, или причина похищения кроется в чем-то другом. Но вот в чем? Похоже, я не настолько причесал мысли, чтобы додуматься до чего-то гениального. Но ничего, время у меня ещё есть.

Перед обедом вновь позвонил Рокотов.

— Сережа, хочешь обрадую?

— Давай, «радуй»! — вздохнул я, так как понял, что подобное начало ничего хорошего не сулит. Так и случилось.

— И какова твоя версия причины всех убийств? — спросил я после того, как он кончил говорить.

— Похоже, что Устинов снял копию кассеты для себя.

— Вот именно. И очень похоже, что эта копия до сих пор цела и находится у кого-то из работников транспортной прокуратуры, скорее всего, у Калюжного. Кстати, его задержали?

— Пока нет. Но откуда ты взял, что кассета до сих пор «жива» и что она у Калюжного?

— Искодим из того, что до поездки Калюжного на завод все было нормально, все были живы и ничто не предвещало трагических событий. Но вот он появляется и происходят три убийства подряд.

— Возможно, что сам Калюжный все это и сделал.

— А убийство зампрокурора?

— Что убийство зампрокурора?

— Ее убили за то, что она видела кассету, а возможно и хранила её у себя. Но каким образом она могла это сделать? Ведь она на заводе не была и ни с кем из работников завода не беседовала. Верно? Вывод только один — ей её показал Калюжный.

— Да, но как в таком случае об этом узнали преступники?

— А вот на этот вопрос нам и предстоит ответить, господин полковник. О Диме есть какие-нибудь новости?

— Из Волгограда сообщили, что видели его в сопровождении конвоиров, но куда они улетели не знают.

— Ясно куда. Сейчас все дороги ведут в нашу столицу злотоглавую, город-символ для мафиозного братства. А о Петрове узнавал?

— Работает такой в главном управлении ФСБ, точно.

— Неужели же в этом участвовало ФСБ? Уму непостежимо!

— Оно и не на такое способно. Забыл, что Тушканчик видел на кассете?

— Да, ты прав. Вот-что, Володя, собирай всех своих архаровцев завтра в десять у меня. Будем совет держать.

— Как прикажите, господин генерал, — ответил Рокотов.




Глава восьмая: Беркутов. Сплошной мордобой.


Злая судьба-индейка устроила мне очередную подлянку. Определенно. Вот, блин, нет в жизни счастья! Я уже как-то в одном из романов автора говорил о козлах отпущения. Я типичный представител этого отряда парнокопытных. Мордует меня жизнь, хлещет и справа и слева, не спрашивая согласия, без отпусков и перерывов на обед. Нет, вру. Перерывы случаются. Даст вкусить всех её прелестей — любви там, семейного счастья, общения с товарищами. А потом вновь начинает метелить тело, плевать в душу, унижать человеческое достоинство. Нет, Боженька что-то явно напутал там, в своей небесной канцелярии. Определенно. Такого замечательного во всех отношениях парня, как я, записал в «козлы», а настоящего козла Сосновского в баловни судьбы. А ещё говорят о какой-то там справедливости. Где она? Ее кто-нибудь видел? То-то и оно. Тю-тю, нет её и никогда не было. За все, про все, и за свои грехи, и за чужие приходится отдуваться нам, «козлам отпущения». И не на кого пенять, такими уродились.

Пришел я в себя лишь в Волгограде. Такое впечатление, что вскрыли мою черепную коробку и какой-то негодяй копается в мозгах, пытаясь прочесть мои мысли, а во рту сухо, как в Аравийской пустыне, а на языке вкус карболки и ещё чего-то очень больничного.

— Воды! — прошаркал языком по сухому нёбу. — Полцарства за стакан воды!

— Саша, бутылку пива Дмитрию Константиновичу! — приказал Петров.

От щедрости моего вынужденного попутчика я едва не прослезился. Честное слово! А когда залпом опорожнил бутылку холодного пива, так вообще воспрянул духом. Мир уже не казался кислым, будто квашенная капуста, и если очень постараться, то в нем ещё можно отыскать место для очередного подвига. И черепную коробчонку мою «захлопнули», видно отчаялись найти там что-то оригинальное. Так-что не все так плохо, как может показаться на первый взгляд. А то, что меня не убили, нужно считать очень крупной моей удачей. Определенно.

— Как вы себя чувствуете, Дмитрий Константинович? — заботливо спросил Петров.

— Терпимо. Прошлый раз на курорте в Монтевидео было гораздо хуже, — там подавали осетрину с душком-с. Представляете?! Просто кошмар какой-то!

— Да, вам можно было посочувствовать, — улыбнулся самозванец в офицеры ФСБ.

— Это ещё что. Ко мне в комнату прислали девицу со всторым номером лифчика. А мой стандарт — четвертый. Я их курорт чуть в щепки не разнес от возмущения.

— А вы не теряете оптимизма, Дмитрий Константинович, — вновь одарил меня лучезарной улыбкой Петров. — Похвально!

— О чем вы говорите, Валерий Маркович! Нашли, блин, оптимиста! Я типичный представитель племени этих нудявых спиногрызов. Пессимист я. Вот вы со мной вежливо разговариваете, пиво вот и все такое. Словом, по людски обращаетесь. А знаете, что я о вас думаю? Сказать?

— Ну-у, скажите, — не совсем уверенно ответил кандидат в мои клиенты.

— А я думаю, что вы типичные бандиты и по вам давно тюрьма плачет. Представляете?! А вы говорите — оптимизм? Оптимизмом здесь и не пахнет.

Накал лучистых глаз Петрова поубавился ровно наполовину. А через его показную вежливость и манеры лакея какого-нибудь второсортного борделя проступила его подлинная сущность, я бы даже сказал, зверинный оскал.

— За такие слова можно и ответить.

— И отвечу. Я не боюсь ответа. Мне нечего скрывать от соотечественников. Дмитрий Беркутов чист и прозрачен, как слеза Бога нашего Иисуса Христа, невинно убиенного такими же палачами, как вы. А вот что ты, Валера, ответишь, когда суд тебя спросит: «А все ли ты сделал правильно в этой жизни? И не жжет ли тебя позор за мелочное прошлое?» Что ответишь, я тебя спрашиваю? Не жжет? Нет? Что молчишь? А ведь отвечать рано или поздно придется.

После мой пламенной обличительной речи, лицо моего визави стало бледно-зеленым, покрылось трупными пятнами, руки скрючились и, издав какой-то булькающий звук, он натурально сдох. Шутка. Мечта идиота. Нет, Петров продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Правда прежний лоск с него осыпался, как осенняя листва с красавицы березы, а в остальном он держал марку. Слабонервных мафия не держит на службе.

— Будет у меня там, впереди, что или нет, покажет время, глубокомысленно изрек Петров. — А вот вам, Дмитрий Константинович, я гарантирую неприятности в самое ближайшее время. Уж не обессудьте.

— Спасибо за заботу, Валерий Маркович! А то я уже, грешным делом, стал беспокоиться — будут у меня неприятности или нет? Они придают остроту жизни, оправдывают смысл земного существования.

— Да вы философ! — усмехнулся Петров.

— Будешь тут с такими вот, — проворчал я.

— Успокойтесь. Все у вас будет, и острота, и смысл.

— Спасибо, Валерий Маркович! Я вам это век на забуду… А где это мы торчим?

— В смысле, находимся?

— Ну да. В смысле, торчим?

— В аэропорту Волгограда.

И тут я допустил непростительную, на мой взгляд, ошибку, о которой потом очень сожалел. Ведь этим ребятам не скажешь, что я такой умный и до всего сам додумался, они все равно этому не поверят, а будут упорно, не щадя сил и времени, добиваться — кто меня информировал, где на каком уровне у них произошла утечка. Все это будет потом. А сейчас я сказал буквально следующее:

— Что же мы мотаемся по стране, как бедные родственники? Неужели ваш богатенький шеф не смог выписать отдельный самолет?

— Это вы о ком, Дмитрий Константинович? — отчего-то шепотом спросил Петров и даже закосил, как Тушканчик.

— Ишь, о ком? Об олигархе вашем?

— Не понимаю, — пожал он плечами. — Вас кто-то явно неверно информировал (Ну, а я о чем говорил?!) и вы принимаете нас за кого-то другого. Ни о каком олигархе мы не имеем ни малейшего понятия. — Глаза у него сделались жутко нехорошими.

«Ё-маё! Ну не придурок ли! — сказал я себе. — Мало ему того, что есть. Обязательно нужны новые осложнения. Правильно говорят, — если человек идиот, то это надолго. Определенно».

И так я себя занеуважал после этого, что даже говорить расхотелось.

— Не берите в голову, Валерий Маркович, это я пошутил, — врубил заднюю скорость, но понял, что слшком поздно — наезд на неприятности мне был обеспечен и где-то по большому счету даже гарантирован. Понял это и слуга того господина олигарха, который самый большой сукин сын. А каков поп, таков и приход. Сочувственно рассмеялся, развел этак ручками и с удовольствием, обсасывая каждую буковку, будто сладкую конфетку монпасье, проговорил:

— Ваша беда, Дмитрий Константинович, в том, что вы и так слишком много знаете, а хотите знать ещё больше. Нехорошо это, нескромно.

Возможно оттого, что я сам только-что здорово лопухнулся, или потому, что этот самопровозглашенный офицер ФСБ стал учить меня правилам хорошего тона, а может быть здесь сыграли роль многие причины и обстоятельства последнего времени, но только я совершенно потерял всякий контроль над собой.

— Фу ты, ну ты ножки гнуты! — саркастически рассмеялся я. — И в кого ты такой умный, скромный ты наш?! От твоей скромности у меня до сих пор башка раскалывается. У тебя какое-то болезненное восприятие действительности. Уж не параноик ли ты, Валера. Тогда тебе лечиться надо. И чем скорее, тем лучше. Болезнь ни в коем случае нельзя затягивать. И не надо меня учить скромности, дядя! Я и сам могу этому научить любого. Ничего, ещё не вечер, лелею надежду, что мне предоставиться возможность доказать — кто есть кто, кто герой, а кто так себе, дерьмо собачье, не более того.

Кажется, я наговорил на большущие неприятности в скором будущем. И вот что характерно, чем я больше зверел и негодовал, тем больше улучшалось настроение у господина Петрова. Его породистое лицо вновь было лучезарным и безмятежным. Он понял, что крутой сибирский уокер, вовсе не крутой, если из-за ерунды ведет себя как какая-нибудь нервная институтка.

— Фу, как грубо! — сказал он с сожалением. — Я, Дмитрий Константинович, был о вас лучшего мнения.

— Я тоже, — хмуро пробурчал я.

— Что — тоже? — не понял Петров.

— Я тоже был о себе лучшего мнения.

— Оригинально! — рассмеялся Петров.

Но тут, слава Богу, объявили рейс на Москву и свой позор я переживал в одиночку.

В Москве у трапа самолета нас поджидал почетный эскорт из двух черных «Волг». Я, дуралей, ещё подумал: «Совсем мафия обнаглела! Никого не боиться». В одну «Волгу» сел я с молчунами, в другую — Петров. Там ещё кто-то сидел, но из-за тонированных стекол я рассмотреть не смог.

И мы поехали. И… приехали! Вопрос на засыпку: куда бы вы думали? Ни за что не догадаетесь. На Лубянку!

Ни фига, блин, заявочки, да?! Мамочка родная, роди меня обратно. Это что же получается? У них все схвачено, за все заплачено! Так что ли? Что это все значит? А значит это, что мы уже давно, даже не по уши, а по самую маковку сидим в дерьме и выбраться из него без посторонней помощи у нас нет никакой возможности. И если прежде героически борясь с мафией, как говорится, не щадя живота своего, я всегда ощущал за спиной мощь родного государства. То с кем я буду, извините-подвиньтесь, бороться сейчас? С самим государством? А не слишком ли хил я здоровьем для такой борьбы? И тут я понял до какой степени неправ. Мы с парнями во главе с нашим замечательным шефом и генералом от прокуратуры Ивановым боремся не с государством, а за государство, власть в котором временно захватили разного рода дешевки, купленные на корню сосновскими, лебедевыми и прочими олигархами, разбогатевшими на тотальном и совершенно бессовестном ограблении народа. Но так не может долго продолжаться. Иначе… Иначе, туши фонари, будет полный мрак. Неужели мы окончательно профукали страну? Жуть! А ещё кричали: «Эра милосердия! Эра милосердия!» Крикуны! Пачкуны! Бумагомаратели гребанные! С кем говорить о милоседии? С сосновскими и лебедевыми? Они с удовольствием это послушают. Они любят слушать о милосердии там, о гуманности, человеколюбии, сердечности и прочем, держа фигу в кармане. Нет, не до милосердия и гуманизма сейчас. Как говорится, — не до жиру, быть бы живы. Этих гаденышей надо бить без всякой пощады и сожаления, бить, чтобы другим не повадно было, бить до тех пор, пока не сдохнут. И вот тогда… Тогда мы и поговорим об этом… Как его? Ну, только-что я его называл, красивое такое слово?… О милосердии, вот. А я брошу ругаться и буду говорить исключительно красивые и исключительно литературные слова. Честно.

А потом мы поднялись на шестой этаж и протопали по длинному коридору до двери с номером 67. Других обозначений на ней не было. Петров открыл дверь ключем. Кабинет от коридора отделял небольшой тамбур и две двери.

«Моих криков не будет слышно», — отметил я про себя как бы между прочим.

Петров окинул кабинет взглядом, будто хотел убедиться, все ли на месте и, проговорив:

— Ну, вы тут потолкуйте, — вышел.

И только тут я по настоящему рассмотрел молчунов-мастодонтов и мне стало совсем скучно. Нет. это не люди, это биологические машины, специально изготовленные для членовредительства. Определенно.

И вот один из них, тот, кого Петров называл Сашей, стал говорить:

— Ну что, артист, будем признаваться или как?

— Вы, ребята, сначала скажите, в чем я должен признаться? Я со своей стороны обещаю рассмотреть ваше предложение и подумать.

— Ты, Саша, разве не видишь, что он над нами издевается, — заговорил и второй мастодонт.

И я понял, что никакого допроса, на который я надеялся, не будет. Он программой этих ребят не предусмотрен. Их задача была проста, даже тривиальна — избить меня до полусмерти. Зачем и почему? — они не задумывались. Значит так надо. Начальство знает. «Жираф большой, ему видней». Вот именно.

И они не спеша, основательно принялись за дело. Это был не допрос, а сплошной мордобой. Сначала один держал меня за плечи, не давая упасть, а второй отрабатывал на мне удары, как на боксерской груше. Затем они менялись местами. Были и перерывы. Они садили меня в кресло и Саша спрашивал:

— Ну что, артист, будем признаваться или как?

— Ребята, — жалобно шлепал я разбитыми губами, пытаясь достучаться до их каменных сердец, — как вам не стыдно?! Вы же присягу принимали. А кому служите? Я ведь такой же оперативник, как и вы. За что же вы меня?

— Саша. ты же видишь, что он над нами издевается, — говорил второй. В процессе нашего плотного контакта я выяснил, что его зовут Игорем.

И мое избиение продолжалось. Били они профессионально и равнодушно, будто выполняли пусть не любимую, но необходимую работу. И я на них по большому счету даже не сердился. Им дан приказ. Они его выполняют. Только и всего.

А потом я потерял сознание.




Глава девятая: Следствие 1.


Утром Олег Дмитриевич предложил съездить за Ириной и привезти её на дачу. Калюжный согласился и пошел звонить жене, чтобы предупредить. Но телефон не отвечал.

«Странно, где же она может быть в семь часов утра?!» — с тревогой подумал он. Он подождал с полчаса и вновь позвонил — тот же результат. И Эдурад Васильевич понял, что с женой что-то произошло. Воображение рисовало самые страшные картины, так как он знал с кем имеет дело.

Друганов его сообщение встретил внешне спокойно, сказал:

— Не нужно, Эдик, паниковать раньше времени. Вполне возможно, что в квартиру попытались проникнуть и она вызвала милицию.

— В таком случае, где она? Почему её нет в квартире?

— Ну мало ли, — пожал плечами Олег Дмитриевич. — Может быть она сейчас в милиции, дает объяснения. Давай немного подождем.

Калюжный позвонил домой перед обедом. Телефон молчал. Он послонялся по Золотой горке, выпил пива. Тревога за судьбу жены с каждой минутой все нарастала. Теперь он был больше чем уверен, что её либо убили, либо захватили в заложницы и скоро предъявят ему свои условия. Каковы будут эти услович он знал заранее. Когда он позвонил через час, то услышал, наконец, испуганный, несчастный голос Ирины:

— Эдик, это ты?!

Эдуард Васильевич испугался и повесил трубку. Теперь отпали все сомнения — жена схвачена бандитами. Жена никогда прежде не называла его уменьшительно, почему-то считала, что это не имя, а собачья кличка. Они сломили её сопротивление и заставили им помогать. Калюжный представил, что пришлось ей вынести и совсем пал духом.

Друганов его действия не одобрил, сказал с осуждением:

— Экий ты, Эдик, трус! Хочешь ты этого или нет, а связываться с ними все равно придется. Иначе, как мы узнает, чего они хотят. Представь, каково сейчас ей приходится.

— Что вы предлагаете?

— Иди и звони снова. Узнай, чего они хотят.

— Как ты не понимаешь, дядя Олег, что Ирина в любом случае обречена?! Они её используют, а потом убьют. Она им нужна лишь для того, чтобы связаться со мной. Как они это сделают, они тут же могут её убить.

И бывший летчик-испытатель, может быть впервые в жизни, растерялся.

— Что же делать?! — спросил он беспомощно.

— А я знаю? — ответил Калюжный вопросом. — У меня и так голова буквально чугунная от всего этого.

В конце-концов они решили дождаться следующего утра.

А под утро их разбудил вой милицейской сирены. Калюжный вскочил, выглянул в окно и увидел напротив ворот две «Воги» и микроавтобус «УАЗ».

«Ну вот, все само-собой решилось!» — с облегчением подумал Эдуард Васильевич. Ночью к нему самому приходили мысли обратиться за помощью в милицию. А они, будто их подслушав, сами приехали. Скорее всего и Ирина у них. Это упрощает его задачу.

Калюжный спокойно оделся, вернул браунинг Друганову.

— Спасибо, дядя Олег! Похоже, он мне больше не понадобиться.

— А почему здесь милиция? — спросил тот. — Они что, в курсе всего?

— Вряд ли. Вероятнее всего они разыскивают меня, как подореваемого в убийстве Татьяничевой.

— Кого?

— Нашего заместителя прокурора. Наш прокурор постарался.

И будто в подтверждение слов Калюжного раздался властный голос по мегафону:

«Гражданин Калюжный, сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Дача окружена».

«К чему только они устроили весь этот цирк?» — равнодушно подумал Эдуард Васильевич, выходя на крыльцо. И тут же получил сильный удар сзади по голове, от которого потерял сознание.

Пришел в себя он лишь в машине. Рядом сидел молодой сотрудник в форме старшего лейтенанта. ещё один одетый по гражданке на переднем сидении. Стоило лишь Квалюжному пошевелиться, как в затылке запульсировала сильная боль. Он невольно застонал. Сидящий на первом сидении обернулся, весело проговорил:

— Очухался, козел! Думал, что мы тебя не найдем, да?

У него было широкоскулое и довольно симпатичное лицо сильная шея борца. Вот только глаза… Темно-карие глаза были нехорошими, лютыми. Очень даже нехорошими. Человек с такими глазами просто не мог быть порядочным. И Калюжный понял, что этот сделает все, чтобы допиться от него признательных показаний.

— Зачем вы меня ударили?

— Ударили?! — почти искренне удивился оперативник. Обратился к своему коллеге, сидящему рядом с Калюжным: — Саша, ты его бил?

— Нет, — ответил тот.

— Ну, вот. И я не бил. Что-то ты путаешь, гражданин прокурор. Это тебе очевидно приснилось. — Он нагло рассмеялся.

Калюжный счел за лучшее промолчать. Но это не устроило оперативника.

— Почему молчишь, прокурор?

— Я не знаю кто со мной разговаривает. Может быть вы бандиты?

— Ах, какие мы обидчивые! — издевательски проговорил оперативник. — Порошу покорнейше меня извинить. Разрешите представиться. Заместитель начальника отдела уголовного розыска майор милиции Коломиец Антон Борисович. Будут какие вопросы, пожелания? — Коломиец вновь рассмеялся.

— Почему вы разговариваете со мной в таком тоне? — вопросом ответил Калюжный.

— Ну вот, теперь ему мой тон не нравится, — вздохнул майор. — Ты слишком капризен, прокурор. Саша, поговори с ним другим тоном.

Старший лейтенант коротко размахнулся и ударил Калюжного в живот. Удар был настолько силен, что Эдуард Васильевич испугался, подумал что внутри что-то лопнуло — настолько была сильна боль, перехватило дыхание.

— А такой тон тебе понравился? — вовсю веселился Коломиец.

— Палачи! — с трудом выдавил из себя Калюжный.

— Саша, выпиши ему ещё за оскорбление при исполнении.

От второго удара у Калюжного попылыли перед глазами радужные круги. И он с тоской подумал, что эти два подонка обязательно выбью из него признательные показания. Он не сможет долго терпеть эту адскую боль.

— Не надо меня бить. Пожалуйста! — униженно попросил Эдуард Васильевич.

— Вот это другой разговор, — удовлетворенно проговорил майор. — А то — «палачи»! Этак можно договориться до больших неприятностей. Саша только малость размялся. Ты, прокурор, ещё не знаешь, как он может делать это по настоящему. Я прав, Саша?

— Конечно, шеф, — отозвался тот, ухмыльнувшись.

— Вот видишь, прокурор! — «обрадовался» Коломиец подтверждению своих слов. — Причем, делает он это настолько профессионально, что ни один эксперт не прикопается. Я прав, Саша?

— Конечно, товарищ майор.

— А знаешь, прокурор, чего Саша особенно не любит?… Ты почему молчишь, прокурор, когда тебя спрашивает милицейское начальство. Больно гордый что ли?

— Я слушаю. — Калюжный чувствовал, что ещё чуть-чуть и он расплачется от всего этого издевательства.

— Это хорошо, что слушаешь. Это правильно. Чтобы потом не было претензий. Так о чем это я? — продолжал куражиться майор. — Ах, да. Вот я и говорю — наш Саша особенно не любит, когда ему вешаеют лапшу на уши. Скажи, Саша?

— Точняком, шеф! — подтвердил старший лейтенант. — Я очень этого не люблю. Когда мне «лапшу» — я натурально зверею.

— Вот видишь, прокурор. Так-что ты хорошенько это запомни, чтобы без всяких обид. Понял? — Не дождавшись от Калюжного ответа, угрожающе переспросил: — Так понял или нет?!

— Понял, — обреченно ответил тот.

В Заельцовском райуправлении Коломиец объявил Эдуарду Васильевичу, что он задерживается по подозрению в убийстве заместителя транспортного прокурора Татьяничевой Маргариты Львовны и оформил протокол задержания. После чего, Коломиец и старший лейтенант отвели Калюжного в пятнадцатый кабинет, майор запер его на ключ, и, строго глядя на подозреваемого, указал на стул за письменным столом и деловито сказал:

— Садись. Пиши.

— Что писать? — не понял Калюжный.

— Ты что тут мне прикидываешься, сученок?! — взревел майор. — Явку с повинной пиши. Как ты угрохал бедную женщину.

— Послушайте, Антон Борисович, неужели же вы действительно верите в то, что говорите? — попробовал было вразумить майора Калюжный. — Ведь это же абсурд! Я даже не знаю как и при каких обстоятелствах убита Магарита Львовна. Поэтому, если бы я и согласился написать эту самую явку, то я даже не знаю о чем писать.

— Так, значит, так! — Выдохнул Коломиец. Он снял с себя ветровку. Под ней оказалась тонкая тенниска, рельефно подчеркивающая бугры тренированных мышц майора. — Ты слышал, Саша? — обратился он к своему помощнику. — Этот козел опять меня не понимает. Я уж и не знаю, как с ним разговаривать. Похоже, он только одного тебя понимает. Займись.

— Как скажешь, шеф, — нехорошо ухмыльнулся старший лейтенант и двинулся на Калюжного.

— Не надо, — поспежно проговорил Эдуард Васильевич, обренченно садясь за стол. Он понимал, что они все равно выбьют из него нужные им показания. Так для чего терпеть боль, издевательства? Может быть это даже к лучшему. На суде все, даст Бог, выяснится. Окажись он сейчас на свободе, то непременно бы попал в лапы киллеров. А те миндальничать не будут. Очень даже не будут. Однако о видеокассете на следствии ни в коем случае говорить не надо. Иначе… Иначе даже трудно представить, что может быть.

— Что писать? — спросил он Коломийца.

— Ну вот, это же совсем другой разговор, — обрадовался тот. — Пиши: «Прокурору Заельцовского района Парфенову А.П. от гражданина Калюжного Э.Д. Явка с повинной. Гражданин прокурор, хочу признаться, что мной 27 июля сего года из личных неприязненныйх отношений была убита заместитель Новосибирского транспортного прокурора Татьяничева М.Г. прн следующих остоятельствах. Убийство Татьяничевой мной было задумано давно, так как она постоянно насмехалась надо мной, называя идиотом и рохлей. С этой целью я просил транспортного прокурора Грищука П.В. выдать мне табельное оружие, якобы для самообороны. А когда он мне отказал, для совершения преступного умысла, решил завладеть пистолетом самой Татьяничевой. В указанный мной день вечером я купил бутылку шампанского и отправился к Татьяничевой домой. Она очень удивилась моему приходу, но встретила радушно, накрыла на стол. Когда мы выпили уже по первому бакалу шампанского, я вновь наполнил бокалы и попросил Татьяничеву принести мне соли. Она ушла на кухню, а подлил ей в шампанское большую дозу клофелина. После ужина, когда мы смотрели телевизор, она уснула. В секретере в железной банке из-под индийского чая я нашел её пистолет и двумя выстрелами в голову убил её. После чего уничтожил свои отпечатки на пистолете и покинул квартиру. Эти два дня я скрывался на даче своего знакомого Друганова О. Д., где и был задержан сотрудниками милиции».

Записывая продиктованный ему текст, Калюжный понял, что в его составлении принимал самое непосредственное участие прокурор Грищук. Майор не мог знать, что Татьяничева называла Эдуарда Васильевича рохлей.

— Записал? — спросил Коломиец.

— Да.

Майор взял лист, прочел, сказал удовлетворенно:

— Ну вот, это же совсем другое дело! А говорил, что не знаешь об обстоятельствах убийства. А оказалось, что ты все прекрасно знаешь и помнишь. Молодец! Распишись.

— Теперь знаю, — равнодушно согласился Калюжный, подписывая написанное.

Коломиец снял телефонную трубку, набрал номер.

— Привет, Родион Иванович! Клиент созрел и желает с тобой встретиться… Обижаешь. У нас как в аптеке, без обмана… Нет, он оказался очень понятливым. Искренне раскаивается в содеянном. Написал явку с развернутом виде… Ага. Через полчаса будем.

Майор положил трубку, сообщил Калюжному:

— Едем к следователю прокуратуры. И смотри у меня там, без выкрутасов. А то Саша реализует свой потенциал на полную катушку. Понял?

Эдуард Васильевич ничего не ответил, лишь горько усмехнулся. Он сейчас себя не уважал. Очень даже не уважал.

Следователь прокуратуры оказался рыжим рыхлым мужчиной лет тридцати пяти. На его некрасивом одутловатом лице было написано явное равнодушие к происходящему, даже какая-то брезгливость, вероятно оттого, что приходится иметь дело с такими типами, как Калюжный.

— Старший следователь прокуратуры Дробышев Родион Иванович, — представился он Эдуарду Васильевичу и вялым движением руки указал на стул. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Калюжный сел. Следователь поднял глаза на Коломийца.

— Ну что у тебя? Где?

Майор раскрыл папку, достал документы, положил их перед следователем.

— Это протокол задержания, а это явка с повинной. Все, как обещал. — Он коротко хохотнул.

— Ну да, это конечно… — Дробышев почмокал полными губами, бегло ознакомившись с явкой. Сказал Коломийцу: — Ты вот что, майор. Ты там подожди. — Он кивнул на дверь.

— А может быть мне… — начал было майор, но Дробышев его перебил:

— Не нужно. Теперь решетка на окне у меня прочная, никуда не денется.

Говоря это, следователь имел в виду факт полуторагодичной давности, когда из этого кабинета, выставив решетку, бежал подследственный Говоров, работающий сейчас старшим следователем облпрокуратуры. Говорова, кстати, задерживал также Коломиец.

После того, как майор вышел, Калюжный спросил Дробышева:

— Родион Иванович, сколько вы работаете в прокуратуре?

— Двенадцать лет. А при чем тут это?

— Я потому, что вы, опытный следователь, должны понимать, что это, — Эдуард Васильевич кивнул на лежавшую перед следователем явку с повинной, — на воде вилами писано и в суде рассыпется, как карточный домик.

Следователь долго смотрел на Калюжного с таким выражением лица, будто тот ему уже до чертиков надоел и если бы не долг службы, то он бы давно его выставил из кабинета.

— Ну зачем же вы так, Эдуард Васильевич, — наконец лениво проговорил Дробышев. — Зря вы нас недооцениваете. Что ж вы думаете, что на одном вашем признании мы пойдем в суд? Ну зачем же вы так?! Мы уже сейчас располагаем массой косвенных доказательств вашей виновности.

— Это каких же, позвольте полюбопытсвовать?

— Всему свое время, Эдурад Васильевич… Впрочем, если вы настаиваете, то я не буду делать из этого тайну. Во-первых, свидетелем вашей бурной ссоры с потерпевшей, при которой вы угрожали ей убийством, была секретарь прокуратуры Концовская Ольга Викторовна. Во-вторых, в день убийства вечером вас видела соседка Татьяничевой входящим в их подъезд. В-третьих, ваша жена… Правда, я лично с ней не встречался, её по моему заданию допрашивал Коломиец. Так вот, ваша жена сказала, что 27 апреля вы пришли домой очень поздно и в сильно возбужденном состоянии, сказали, что вам на какое-то время придется уехать.

Калюжный представил, что пришлось пережить Ирине, как над ней нужно издеваться, чтобы она написала подобное.

— Вам Коломиец садист и палач. Ему доставляет удовольствие избивать людей.

— Зря вы так о нем, Эдуард Васильевич, — все также лениво-равнодушно проговорил Дробышев. — Он очень опытный оперативник и жалоб на него, во всяком случае, до вас, в прокуратуру не поступало… Однако вы ещё не выслушали, что в-четвертых. Так вот, в-четвертых, на одном из стаканов на столе Татьяничевой обнаружили отпечатки ваших пальцев.

— А каким образом стакан оказался на столе?

— Надо полагать, что вы из него пили шампанское.

— Но в явке с повинной говориться о бокалах?

— Да?! — впервые удивился следователь. Просмотрел написанное. — Действительно неувязочка вышла. Будем считать, что здесь вы допустили неточность. Но её легко будет устранить при вашем допросе. Верно?

— Скажите, кто выезжал на место происшествия?

— Я выезжал. А разве это имеет какое-то значение?

— Весьма существенное. — Калюжный понял, что расчитывать ему не на что. Если до этого он ещё надеялся, что все подстроил Коломиец, а следователь лишь заблуждается относительного его виновности, то сейчас эти надежды рухнули окончательно. Все они одна команда и действуют сообща. При осмотре места происшествия просто не могло быть никакого стакана с его отпечатками пальцев, так как тогда никто из организаторов убийства не предполагал, что произойдет, как говорят юристы, ошибка в объекте и вместо Калюжного будет убит его сосед. Стакан появился (очевидно взят из кабинета Калюжного) тогда, когда нужно было обвинить его в убийстве Татьяничевой. Дробышев скорее всего фальсифицировал протокол осмотра места происшествия переписав его заново и подделав подписи понятых. Все это несложно будет доказать в суде. Однако, до суда ещё надо дожить, в чем Калюжный сомневался. Очень даже сомневался. Если они пошли на такое, то им ничего не стоит организовать его «самоубийство». Да, так наверное и будет. Для них это во всех отношениях предпочтительнее. Они избавляются от необходимости выходить в суд со столь скользким делом, избавляются от него, Калюжного, как свидетеля их преступных действия, и, наконец, прекращают дело по убийству Татьяничевой за смертью обвиняемого. Все довольны, все смеются. Да, невеселая перспектива.

— Ну так что, Эдуард Васильевич, приступим, пожалуй, к допросу, — сказал Дробышев.

— Делайте, что хотите, — вяло отмахнулся Калюжный. — Я ничего говорить не буду. В явке с повинной уже все написано.

— А как же быть со стаканом?

Эдурд Васильевич грустно усмехнулся.

— Да, я сейчас припоминаю, там вместо бокалов были действительно стаканы.

* * *


В камеру Калюжный попал лишь вечером окочательно вымотанным и физически, и морально. Едва дотащившись до свободной койки. он лег и отключился. Проснулся он внезапно от ощущения грозящей опасности. Открыв глаза он увидел стоящего над ним здорового парня. В руках у него было два связанных носка. Мгновенно все поняв, Эдуард Васильевич попытался вскочить, но парень успел набросить на его шею удавку, второй крепко схватил его ноги. И тогда Калюжный что было мочи закричал. Заключенные повскакивали с мест, зашумели. Однако здоровый парень не отказался от своего намерения и сильно потянул за концы носок. Крик Эдуарда Васильевича захлебнулся, перешел в хрип.

— Ты что, подлюка, делаешь?! — подскочил к здоровому парню один из заключенных. — А ну отпусти его!

— Он, мужики, стукач, — ответил тот.

В это время дверь распахнулась и камеру стремительно вошел молодой офицер в форме старшего лейтетената.

— Что здесь происходит?! — громко и требовательно спросил он.

Здоровяк сразу ослабил удавку и, бросив её на пол, пытался ногой задвинуть под кровать. Второй отпустил ноги Калюжного.

— Я спрашиваю — что здесь происходит? — повторил вопрос старший лейтенант.

Калюжный сел и, потирая болевшее горло, с трудом проговорил:

— Меня только-что пытались убить, товарищ старший лейтенант.

Офицер сделал вид, что не заметил необычного к себе обращения, спросил:

— Кто?

— Вот этот, — Эдуард Васильевич указал на здорого парня.

— Да врет он все, козел! — бурно реагировал тот на слова Калюного. — Приснилось ему это, гражданин начальник!

Калюжный наклонился и достал из-под кровати самодельную удавку, протянул старшему лейтенанту.

— Вот доказательство. Этим он пытался меня задушить.

— Разберемся, — сказал тот, беря носки. — Кто вы такой?

— Я старший помощник Новосибирского транспортного прокурора Калюжный, задержан по подозрению в убийстве.

После этих слов в камере зашумели, запереговаривались. Здоровый парень растерялся, сказал в замешательстве:

— Извините, гражданин прокурор, ошибочка вышла. За кореша я вас принял. Шибко вы на кореша моего смахиваете. Над корешем хотел подшутить. Ну.

Старший лейтенант повернулся к стоявшему у него за спиной сержанту, спросил раздражено:

— Почему прокурорского работника поместили в одну камеру с уголовниками?

— Так Коломиец сказал, — растеряно ответил сержант.

— Кто здесь командует Коломиец или… Срочно перевести Калюжного в другую камеру.

— Слушаюсь! — Сержант попытался щелкнуть каблуками, но из этого ничего не получилось, сказывалось отсутствие строевой подготовки.

— И напишите на мое имя объяснение.

— Слушаюсь!

«Кажется пронесло! — с облегчением подумал Калюжный. — Теперь мне вряд ли будут вновь организовывать „самоубийство“. Во всяком случае, в ближайшее время».




Глава десятая. Говоров. Любовь и все прочее.


Дорогие сограждане, милые мои соотечественники, люди добрые цветущей планеты «Земля», замечательные вы мои человеки, хорошие и разные, грустные и веселые, счастливые и несчастные, всякие, львы, слоны и носороги и все зубастое, клыкастое, носастое, ушастое и рогастое племя ваше, свободные птицы, парящие в облаках, киты, дельфины, рыбы, моллюски и прочие многочисленные жители водных глубин, букашечки-таракашечки, все, все, все, кто может слышать меня, видеть меня, обонять и осязать, со всеми вами я хочу поделиться великой радостью, ниспосланной мне Великим Космосом, потрясшей все мое естество от кончиков пальцев до глубин сознания, заставившее забыть все мелочные обиды и неприятности прошлой жизни, воспламенившее мое сердце великой жертвенностью, — Я Влюбился! Влюбился пылко, страстно, безумно, возвышенно, безмерно, бесконечно, нетленно, беззаветно, нежно и благоговейно, как может влюбиться лишь впечатлительный юноша, впервые увидевший прекрасную Афродиту, выходящую из пены морской. Влюбился в тот самый момент, когда моя юная прекрасная Диана обратила ко мне свое пылающее гневом лицо и сказала: «Пошел вон, козел!» Эта грубая, обидная, но справедливая фраза, будто вобрала в себя все противоречия окружающего мира и моего естества, показала все мелочность и пошлость моей прошлой жизни, всю пагубность былых моих устремлений. И тогда я дал себе слово отдать все свои жизненные силы, энергию души и пламень сердца, а если того потребуют обстоятельства, то и самуё жизнь, чтобы навсегда стереть в её сознании эти суровые слова и заслужить её прощение. Я положил на алтарь любви свое пламенное сердце и сказал: «Оно твое! Делай с ним, что хочешь. Я готов на все!»

Тем из читателей, кто ещё на понял, что со мной произошло, я готов все это повторить ещё раз. Но уверен, что есть читатели, которые не поймут и на десятый раз. Специально для них (другие могут это место пропустить) я скажу примерно следующее: «Слушай сюда. Короче, когда она похиляла, я ломанулся за ней, тормознул. Ты куда, мол, чукча? А она — ты, мол, козел и все такое. Я чуть кони не откинул. Натурально. Короче, я на неё запал. Клево заторчал! Полный отпад! Ну».

Полагаю, что сейчас всем стало ясно, что с одним из героев этого романа, конкретно со мной, Андреем Говоровым, верящим в созидательные силы Космоса, произошло то, что рано или поздно должно было произойти. И понял я, что то, что я раньше принимал за любовь, была вовсе не любовь, а лишь стремление одинокого молодого человека удовлетворить естественные потребности сильного, цветущего организма и спастись от одиночества в компании хорошенькой женщины. Любовь нечто совсем, совсем иное. Огромная, теплая, властная, Она вошла в меня, подняла на такую недосягаемую доселе высоту, что захлебнулось сердце мое восторгом и я ощутил себя Богом, Она низвергла меня в такую жуткую, холодную и страшную бездну, что сжалась душа от омерзения и жалости к себе, и я почувствовал себя червем. Я был настолько могущественен, что мог раздвигать горы и соединять моря, и настолько ничтожен, что не мог ничего. Я был героем, готовым сразиться с многоглавым огнедышащими драконом и я был трусом, боящимся даже шелеста листвы или легкого дуновения ветерка. Я был всем. И я был никем. Я обратил свой взор назад, в свою прошлую жизнь, и не увидел там ничего. И ужаснулся: «Двадцать шесть лет! А ещё ничего не сделано для бессмертия, ни единого поступка!» И я поклялся совершить подвиг, чтобы моя любимая мною гордилась. В моем сознании возникал её божественный образ и я робко и восторженно говорил: «Да светиться имя Твое! Да прибудет воля Твоя, моя Возлюбленная!»

Так фонтонировал я, возращаясь глубокой ночью со свидания с Таней. Мы с ней сегодня обошли едва ли не полгорода и все говорили, говорили, говорили. Обо всем. Я говорил, что жизнь — есть способ существования мыслящей энергии, она бесконечна во времени и пространстве, а наши хоть и прекрасные, но бренные оболочки лишь временные пристанища жизни, её колыбели, и, покинув их, мы соединимся с Космосом, чтобы жить вечно. И она понимала меня. «Но каким нам быть там, — говорил я, — полностью завист от того, какими мы станем здесь». И она разделяла мои убеждения. И нам этого было вполне достаточно для ощущения полноты жизни и остроты ощущений.

В эту ночь, я, как не пытался, заснуть не смог. Поэтому, можете представить, что являл собой утром. Не успел появиться на работе, как меня вызвал Сергей Иванович. Долго, прищурившись, расматривал насмешливым взглядом, будто я за одну ночь путем мутагенеза превратился в какое-то комичное и нелепое существо.

— Ну и видок у тебя, коллега! — покачал он головой.

— Главное не внешность, а содержание, — парировал я.

— Я и говорю, что ты похож на неандертальца. — Немного подумав, уточнил: — Влюбленного неандертальца. В глазах много огня, но мало интеллекта.

— Вы что, меня специально пригласили, чтобы поиздеваться? — спросил я.

— Не только. Но чтобы ещё и дать задание. — Он улыбнулся улыбкой средневекового инквизитора. — Надо срочно, с учетом имеющихся у нас данных, допросить Виноградову и по возможности составить фоторобот преступника. — И став «серьезным», добавил: — Хорошенько запомни — фоторобот преступника, а не фотографию Виноградовой в натуральную величину в костюме Евы. Этого нам не надо, это лишь повредит делу. Повтори.

И я понял, насколько человек должен быть осторожен в выборе знакомств. Один опрометчивый поступок может в будушем доставить массу неприятностей, будет долго, а то и всю жизнь сидеть саднящей занозой в сознании, станет поводом постоянных намешек родного коллектива и любимого начальства. И сколько не посыпай голову пеплом, не говори, что ты уже совсем другой, ничего не поможет.

— Да ладно вам, — вяло отмахнулся от этих издевательств Сергея Ивановича.

— Нет, ты все же повтори, — настаивал шеф. — С некоторых пор я в тебе неуверен, можешь перепутать.

— Я должен состаывить фоторобот преступника, — проговорил я обреченно.

— И допросить Виноградову без применения физичческого воздействия, рукоприкладства и рукосуйства.

— Этого нашим с вами договором обусловлено не было, — выразил я протест.

— Это дополнительное условие, но непременное. Оно появилось после нашего общения, коллега. Повторите!

И мне пришлось до конца испить эту горькую чашу.

— Допросить без рукоприкладства, — покорно сказал.

— И рукосуйства.

— И рукосуйства, — хмыкнул я. — Ну и словечко! Где вы только их откапываете?!

— Где надо, там и откапываю, — проворчал Иванов. — С Богом коллега! В четырнадцать ноль ноль быть у меня. Будем думать, как вызволять Беркутова из пасти мафии и кумекать, что нам делать дальше.

Вчера известие о похищении моего постоянного оппонента Димы Беркутова здорово на меня подействовало, все буквально валилось из рук. А сегодня уже сознание к этому попривыкло, воспринимает, просто как ещё один печальный факт окружающей нас действительности. Но почему-то верилось, что с ним все будет нормально. Иначе в мире станет слишком скучно жить. Может быть, именно с его уходом, нарушится хрупкий баланс сил, и человечество будет обречено.

Однако здорово подкузмил меня шеф. Встречаться с Виноградовой мне страшно не хотелось. И надо было этому случиться именно сейчас, когда моя душа, благодаря любви, поднялась на небывалую высоту, стала почти астральной. И вдруг, почти по-Жванецкому, — мордой об забор. Да, здесь затоскуешь.

Я позвонил Шилову.

— Рома, ты допросил Виноградову?

— Нет. Тут, понимаешь, это… Некогда было. А тут ещё с Беркутовым.

— Так-то ты выполняешь задание следователя и просьбу лучшего друга. Я в тебе, Рома, разочарован.

— А что, срочно? Так я сейчас.

— И немедленно. Вызывай её по телефону. Через час она должна быть вместе с тобой у меня. Вот такая, Рома, установка на текущий момент.

— А если она того, не согласится?

— Тогда бери мою машину и дуй за ней.

— Хорошо, Попробую.

Через пять минут он позвонил.

— Андрюша, а она говорит, что не может. У неё там какая-то…

— Инфлюэнца? — подсказал я.

— Во-во. А что это такое?

— Что-то вроде простуды или гриппа. Она у неё постоянно. Я на эту инфлюэнцу попался как глупый карась. В таком случае, бери мою машину и поезжай за ней.

— Я если она, это, откажется?

— Рома, я в тебя верю. Ты способен уговорить любую женщину.

— Да ну тебя.

— В крайнем случае, разрешаю пременить физическую силу. Только, пожалуйста, без рукосуйства.

— Без чего, чего? — явно не понял мой друг.

— Без рукосуйства, Рома, без ру-ко-суй-ства. Так сказал мой шеф Иванов. В переводе это должно означать, что нельзя совать руки туда, куда совать не положено.

— Ну, ты даешь! — хмыкнул Шилов.

Через десять минут он появился в моем кабинете и тот уменьшился ровно наполовину.

— Давай ключи.

Я передал ему ключи от машины.

— Мой «француз» у прокуратуры.

— Видел.

— Тебе выдать доверенность на право вождения моим авто?

— А? Не надо. Отмажусь если что.

— Боже! Ну и лексикон! В таком случае, мужайся, друг! Впереди тебя ждет нелегкая операция, И помни — без рукосуйства.

— Да иди ты, — ответил Шилов и вышел из кабинета.

Через полтора часа он появился у меня вместе с возмущенной Виноградовой. Вид у нашего Святогора от общения с ней был измочаленным. Зато на нашу Цирцею смотреть было приятно во всех отношениях. И все-таки она была чертовски хорошенькой. Нет-нет, только не подумайте чего-нибудь этакого. Моя астральная душа была надежной гарантией тому, что никакие козни Эрота, чары Венеры и стрелы Купидона не достигнут цели. Но и ей было ведомо чувство прекрасного. Как же, порой, внешность обманчива, и как не соответствует содержанию.

— Андрей Петрович, что же это вы меня, как преступницу какую?! Возмутительно! — с пафосом и благородным блеском глаз воскликнула Виноградова. — Я буду жаловаться!

— Это ваше право, Любовь Сергеевна, — сказал я сухо и официально. — В таком случае, мы будем вынуждены привлечь вас к уголовной отвественности за умышленное введение органов следствия в заблуждение и искажение обстоятельств дела, за пособничество бандитам и, наконец, за укрывательство такого серьезного преступления, как убийство. Весь этот букет правонарушений потянет, как минимум лет на шесть-семь лишения свободы. Как вы считаете, товарищ старший лейтенант?

— Не знаю… Но лет на пять, точно, — ответил Роман, как всегда серьезно и обстоятельно.

Лицо нашей Ксантиппы стало белым, как материковый лед на островах Франца Иосифа, глаза наполнились ужасом, ноги ослабели и она медленно опустилась в кресло, хорошенькими, пухленькими, но трясущимися губками пролепетала:

— Андрей Петрович, побойтесь Бога!… Что вы такое?! Как вам, право, не стыдно так с бедной и беззащитной?…

Нет, она ещё не была готова к раскаянию и чистосердечному признанию, её душу ещё не жег позор за содеянное, она все ещё продолжала играть чужую, кем-то навязанную ей роль. А потому во имя её же нравственнного возрождения (все в руках Создателя нашего) я должен, обязан быть жесток, но справедлив.

— Товарищ старший лейтенант, Капустин вами подготовлен к очной ставке с гражданкой Виноградовой? — спросил я, заранее зная, что слова «очная ставка» приводят свидетелей в священный трепет, женщин — в особенности, а такие вот дамочки с вечной инфлюэнца в головке имеют на это эксклюзивное право.

— Так точно, товарищ следователь, подготовлен, — подыграл мне Шилов. — Привести?

— Ведите.

— Постойте! — её контральто взяло сразу на несколько актав выше и миру явилось звонкое и пронзительное сопрано. Виноградова рванулась к Шилову, намереваясь своей, гм… Намереваясь либо остановить нашего Святогора, либо умереть под его «копытами». — Пожалуйста, не нужно никакого Капустина! Я сама! Я все сама! Как перед Богом!

— Товарищ старший лейтенант, давайте уважим просьбу женщины. Поверим на слово. Отставить Капустина.

— Как скажите.

А меж тем Виноградова пребывала в сильно расстроенных чувствах и, как всякая женщина, проявляла их бурно, неистово, желая растопить ледяные сердца своих притеснителей. Ее красивая гм… бурно реагировала на обиды и выталкивала из гортани громкие звуки, отдаленно напоминающие клекот журавлей во время брачных танцев.

— Андрей Петрович, Андрей Петрович, — говорила она, всхлипывая и вытирая носовым платком покрасневший, но все ещё хорошенький носик, и с укором глядя на меня, — как вы меня разочаровали! Я вас так любила! Так любила! И вот она, черная неблагодарность! Как быстро вы предали забвению все то хорошее, что было между нами! Как же вы, мужчины, порой бываете жестоки и бессердечны. А помните, что вы мне говорили? Вы называли меня самой восхитительной лихой наездницей из всех, кого знали до нашей встречи. Неужто забыли, Андрей Петрович?!

Шилов не выдержал и, зажав рот рукой, с шумом и треском пулей вылетел из кабинета. А я сидел с великим желанием в душе, — либо улететь в заоблачное поднебесье, либо провалиться в тартарары от этого позора на мою бедную голову. Но где-то шестым чувством я понимал, что это наказание дано мне свыше и я должен через это пройти, чтобы освободиться от того мелочного и пошлого, что тащилось за мной из прошлого, будто хвост за кометой Галея. А жаркий, испепеляющий мое сознание поток слов все лился и лился из хорошенького рта этой женщины, как поток лавы из кратера вулкана. Я медленно погружался в него, прекратив всякое сопротивление. Вот он был уже мне по пояс, по грудь, по… А мое астральное тело уже покинуло меня, ища себе пару в бекрайних просторах Космоса и не находило, потому-что моя большая Любовь находилась пока на Земле. И тут в моем сознании прозвучал насмешливый голос шефа: «Только без рукосуйства, коллега». Я очнулся, пришел в себя.

— … как вы обещали отвезти в Эквотариальную Африку, где мы будет питаться исключительно бананами и ходить в чем мать родила», — говорила меж тем наша Цирцея. Теперь она уже не плакала. Красочные воспоминания возбудили в ней желание. Глаза её лихорадочно и призывно блестели, а полные яркие губы уже вполне созрели для порока и сладострастия.

— Прекратите эту летопись пламенных лет, гражданка! — сказал я строго, возвысив голос до критической отметки. — Вы, Любовь Сергеевна, не в клубе любителей старины, а в официальном учреждении. Вот и ведите себя соотвественно. Или вы желаете, чтобы я вас арестовал и перевел тем самым наши отношения в несколько иную плоскость, то я не против. За то, что со мной случилось в вашем доме, я готов нести моральную ответственность перед обществом и государством. А вот готовы ли вы к уголовной ответственности за содеянное вами?

Этого было вполне достаточно, чтобы перевести Виноградову в рабочий режим. Она рассказала, что в тот же день, когда следственная бригада покинула особняк её бывшего соседа Степаненко, к ней подошел высокий симпатичный мужчина лет тридцати — тридцати пяти и сказал, что если она не хочет разделить участь соседа то обязана сказать то-то и то-то. Она очень испугалась и согласилась. Фактически же приезд Степаненко она видела лишь издалека и может сказать только, что вместе с ним в дом вошли трое мужчин и одна женщина. Вот и все.

Я оформил её показания и мы прошли в криминалистический кабинет и приступили к созданию фоторобота предполагаемого преступника. Когда на экране монитора возникло широкоскулое лицо симптичного блондина с высоким лбом, чуть приплюснутым носом боксера, тонкими губами и несколько массивным квадратным подбородком, Виноградова воскликнула:

— Это он! — и отчего-то вздохнула. Возможно сожалела, что не сказала этому парню о своей инфлюэнце? Возможно. Кто знает. Этих женщин трудно понять.

После ухода Виноградовой я долго размышлял над полученной от неё информацией и никак не мог понять, для чего перступникам нужно было светиться? Для того, чтобы подставить внешнего упраляющего Электродногоо завода? Если так, то чем он им помешал? И потом, они не могли не понимать, что если он не причастен к убийству, то мы это скоро выясним и оставим его в покое? Пока мне их действия были совершенно непонятны.

* * *


На оперативном совещании у Иванова я впервые услышал о целой серии убийств на Электродном заводе и убийстве заместителя Новосибирского транспортного прокурора. Теперь с внешним управляющим завода было не все так однозначно, как прежде. Разберемся.

— Андрей Петрович, — обратился Иванов ко мне, — срочно поезжай в Заельцовскую прокуратуру и забери у них дело об убийстве зампрокурора. Заодно и допросишь Калюжного.

— Его нашли?

— Да. И как сообщил мне Заельцовский прокурор, Калюжный уже успел признаться в убийстве заместителя прокурора.

* * *


Через сорок минут я был в прокуратуре. Прокуора района Семена Семеновича Битова я видел впервые, хотя именно он давал полтора года назад санкцию на мой арест. Это был полноватый мужчина лет пятидесяти с довольно потрепанным жизнью простоватым лицом.

Я представился и сообщил о цели моего визита.

— Да, мне Сергей Иванович звонил, — сказал прокурор. — Что ж, как говорится, баба с возу, кобыле легче.

— За что он ее?

— Да, дурак! Обиделся на бабу за то, что та его постоянно обижала и оскорбляла. Не понимаю я таких мужиков. Выходит, что свою Марью мне давно надо было убить, — пошутил Битов и сам же рассмеялся своей шутке.

— Вы с ним встречались?

— А зачем? И так все ясно.

— Помнится, что со мной вам тоже было все ясно.

Он мне погрозил пальцем и, растягивая рот фальшивой улыбкой, проговорил:

— А вы злопамятный, Андрей Петрович! Нехорошо это. Кто старое помянет, тому глаз вон. Сознаюсь, допустил тогда оплошность, бес попутал. А здесь другой случай. — Он взглянул на часы. — Одну минутку. Я предупрежу Дробышева, а то как бы не ушел домой. — Он снял телефонную трубку, нажал на кнопку прямой связи. — Родион Иванович, здесь за делом из областной приехали, так что не уходи… Да, по убийству Татьяничевой… А я почем знаю? Это их право… Словом, подготовь дело, подшей там что надо и прочее. Все.

По иронии судьбы дело Калюжного оказалось в производстве того старшего следователя Дробышева, пытавшегося когда-то при активном участи оперуполномоченных из Заельцовского управления милиции сделать из меня матерого убийцу.

При моем появлении Дробышев явно расстерялся. Вскочил. Глазкми воровато забегали. К рыхлому лицу кровь сначала прихлынула и оно стало одного цвета с волосами, затем, отхлынула и на нем явственно проступили крупные веснушки.

— Здравствуйте, Родион Иванович! — приветствовал я его. — Как поживаете, коллега?

— З-здравствуйте! Н-нормально, — ответил следователь отчего-то заикаясь, вероятно, от нежданной встречи со мной. Прежде этого заикания я у него не наблюдал.

— Совесть не мучит? Нет?

— А почему, собственно?

— Ну, мало ли. За старые грехи, за новые заслуги. Так говорите — не заслужили?

— Я не понимаю, к чему вы все… Будто вы никогда не ошибались.

— Я ошибался. Не ошибается тот, кто не работает. Звучит слишком банально, но по существу верно. И если бы то была ваша ошибка, я бы давно о ней забыл. Но вы, Родион Иванович, сознательно, как говорят на зоне, «лепили мне горбатого», делали из меня убийцу.

— Скажите тоже. — Его взгляд продолжал метаться по кабинету, всякий раз старательно меня обходя.

— И скажу. Я давно хотел вам это сказать, да удобного случая не предоставлялось. Как-то комара спросили» «Почему ты такой кровожадный? Отчего пьешь чужую кровь?» На что тот ответил: «Я иначе не могу. Я так устроен». Так вот вы, Дробышев, тоже так устроены, но всячески, в отличии от комара, пытаетесь скрыть этот факт, Вас на пушечный выстрел нельзя подпускать к людям.

— А зачем вы тогда врали? Я вас не заставлял.

— А врал я от безвыходности ситуации, в которой оказался. И вы это знали. — Я прошелся по кабинету. Когда-то именно в этом маленьком, но уютном кабинете я начинал работу. Прошло каких-то три с половиной года, а кажется, что целая вечность. Подошел к окну. Решетка на нем была теперь прикручена огромными шурупами. Указывая на нее, я сказал:

— Если бы не эта решетка, державшаяся на честном слове, то вы, Дробышев, сделали бы из меня убийцу. Факт.

Следователь ничего не ответил. Да мне его ответ и не был нужен. Главное, что я сказал все, что о нем думал.

Я забрал дело, расписался за него у секретаря и отбыл восвояси. Часы показывали половину седьмого, а в семь я обещал заехать за своей Танюшей. Поэтому, встречу с Калюжным придется перенести на завтра.

С материалами уголовного дела я познакимился лишь на следующее утро и понял, что прежняя команда в составе Коломийца и Дробышева и на этот раз не изменила себе и пытается из невинного человека сделать убийцу. Одно мне было не понятно — почему уцелел Калюжный. По логике вещей его должны были убить раньше Татьяничевой. Я просмотрел сводку преступлений за двадцать седьмое апреля и мне все стало ясно.




Часть вторая: У последней черты.





Глава первая. Олигарх сомневается.


Сегодня опять Этот приходил. Не тот, который в послений, ага… А тот, который Этот. Сидел долго… В кресле сидел… Зрачками красными, ага… Страшно. От него энергия того… Мурашки по этой… По коже, ага… А вообще-то, превыкать… Начал превыкать… Этот советы иногда, ага… Очень дельные… Он умный. А то ведь никто ничего… За всех приходится… И президенту этому… Новому этому… Дураку этому… Все в рот… Разжевать и в рот.., А он только того… Глотать только, подлец… Горазд, ага. Да пофасонить… На самолетах там, кораблях любит… Пофасонить любит… Смешно!… А что он без него… Без них… Так, кукла… Как у этого… Шендеровича этого… А тот молодец… Пусть смеются… Что б ничего… Святого ничего… Все смешно, ага… Тогда их голыми этими… Руками этими.

Дьяволу надоело следить за сбивчивым ходом мыслей Виктора Ильича, так как ничего нового он для себя не почерпнул. Он все знал наперед, так как сам не раз помогал этому нелепому и смешному человеку направить мысли в нужное русло. Когда-то он сам был таким же. Объятый непомерной гордыней считал себя самым умным и самым гениальным, сверх человеком, которому позволено все. И лишь представ перед Высшим судом, понял до какой степени был неправ, до конца осознал глубину своего падения и безмерную вину перед человечеством за причиненные им неисчислимые беды и страдания. Он умолял Высший суд дать ему возможность хоть частично исправить то, что было им сотворено на Земле, но Суд приговорил его вечно помогать злодеям на Земле вершить свое черное дело. Он, страстно желающий творить добро, вынужден был вершить зло. Это и было самым страшным наказанием, которое только можно придумать. Муки, которые он постоянно испытывал, несравнимы с муками ни одного живого существа, Но теперь, слава Космосу, его мукам скоро придет конец. А если это так, то пусть об этом знает это ничтожество. Утром он проснется и вновь подумает, что их встреча и их разговор ему приснились. Пусть так. Но в глубине этого ничтожнейшего существа поселится страх перед возможным концом и будет отравлять ему существование. Этого пока вполне достаточно.

На Виктора Сосновского, работавшего тогда МНСом в одном из московских институтов, смешного и нелепого, с непомерным самомнение и амбициями, жадного, завистливого и хитрого, обратил его внимание главный черт, сказав, что из этого МНС, если ему помочь, со временем может получиться отменный негодяй. Он, дьявол, доложил о Сосновском Создателю, и тот одобрил их выбор. С этого момента Сосновский стал их индивидуальным клиентом и сделал значительные успехи на сатанинском поприще. Дьявол презирал и ненавидел его, но был вынужден ему помогать. Таковы непреложные законы Космоса.

Дьявол встал с кресла, подошел к кровати Сосновского, сел на край, спросил:

— Что, Витя не спишь?

— Да, как-то… Не спится как-то… Мысли и все такое.

— Все мыслишь, как окончательно добить соотечественников?

— Ну, зачем вы… Так. Зачем?… Я того… Помочь, ага… Хочу, ага.

— От твоей помощи много ещё кровушки прольется на Святой Руси.

— А почему вы это… Почему Святая?

— А кто ж она, если берется искупить вину за все человечество? Святая и есть.

— Прошлый раз такой… Приходил такой… Бог?

— Бог.

— А зачем он ко мне?… Почему?

— Такой уж он у нас дурак сердобольный. От этого и страдает. Сидит в своем Раю и льет горючие слезы. Всех ему, видите ли, жалко. Вот и тебя пожалел. Упросил Создателя отпустить поговорить с тобой, направить на путь истинный, спасти от гиены огненной. Нашел кого спасать, да?

— Ну, зачем вы… Так. Зачем?… Что уж я такой… Такой, какой, ага?

— Ты хуже, Витя, чем даже можешь себе представить. Правда, злодеи нынче тоже поизменчали. Нет, той масштабности, какая была в свое время у меня. Но ничего, скоро уже. А по мне, чем скорее, тем лушче. А то измаялся я от этих мук. Мочи никакой нет.

— А что скоро-то?… Скоро уже?… Что?

— Скоро всем нам, Витя, будут кранты.

— Что это еще?… За кранты еще?… Не понимаю.

— А тут и понимать нечего, Скоро всех нас, злодеев, под чистую. Не нужны мы будем Космосу.

— Это ещё того… Почему это?

— Землей будет править сам Создатель. Он собирается поселить здесь новую жизнь, которой будут не нужны внешние силы зла. Поэтому всех нас он уничтожит. Чему я безмерно рад.

— И меня?! — от страха на лбу Сосновского выступили бисеринки пота.

— А тебя в первую очередь! — злорадно рассмеялся дьявол.

— Как же это?! — в ужасе пролепетал помертвевшими губами Виктор Ильич. — Я это… Не хочу… А может быть можно того?… Как-то можно… Я бы заплатил?

— Экий ты, Витя, дрянной человечишка! Ты соображаешь, что говоришь?! Кого ты собираешься подкупить?! Кто ты и кто Он? Ты по сравнению с ним жалкая пылинка в бездонном космосе, да к тому же от тебя за версту несет сволочью.

— Но я не того, — заплакал Сосновский. — Не хочу не того… Умирать не хочу!

— А твоего желания никто и не спросит. Нет, я все больше убеждаюсь, что всех нас, злодеев, надо под самый корень. И чтобы ни один из нас крапивное семя свое не обронил, а то у людей вновь могут быть неприятности. Пойду. Устал я от общения с тобой, негодяй.

И Этот исчез… Будто его того, ага… Будто ничего никогда… Не было никогда.

* * *


Утром, впомнив сон, Виктор Ильич сильно расстроился.

Что-то Этот был того… Какой-то… Не такой какой-то… О смерти что-то… Говорил зачем?… Что ему там… Такие возможности. А он того… О смерти, ага… Странно. Неужто этот… Как его?… Создатель. Неужто Создатель и вправду?… Нет, враки… Враки все. Сон… Какой еще… Никого ничего… Здесь все… Здесь и того, ага.

Но как не убеждал себя Виктор Ильич, что все это ему приснилось, просто расшалились нервы, в глубине его поселился холодный и колючий комочик страха.

А, вдруг, все того?… На самом деле, ага?

Не успел Виктор Ильич появиться на работе, как позвонил Варданян и сообщил, что Беркутов задержан и доставлен в Москву. Новость эта заметно улучшила настроение Сосновского.

— У меня на этот счет есть кое-какие соображения, Виктор Ильич, — сказал Варданян. — Я бы хотел с вами посоветоваться.

— Хорошо, ага… Жду, — ответил Виктор Ильич и положил трубку.

Выслушав план Варданяна, он совсем повеселел.

Он любил того… Когда вот так… Как это?… Нестандартно. Когда нестандартно вот так… Мыслили вот так… Любил… Тонко, что б.




Глава вторая. Он.


Он ничего не помнил из того, что когда-то Его связывало с Его Я. Асолютно. То была выжженная солнцем пустыня или белое безмолвие тундры. Он так хотел и своего добился. И наоборот. до мельчайших подробностей помнит все с того самого момента, когда стал Им. Хотя бы вот это…

… Мягкой, неслышной походкой Он пробирался по улицам ночного города. Такой походке Он научился, когда стал охотником. Пошел уже пятый год. Из госпиталя Он прямиком направился в Москву. Здесь легче было осуществить задуманное. Поступил на работу в охранную фирму. Стал приглядываться к жизни в столице и очень скоро понял, что наступает эпоха больших сволочей. Откуда они появились? Из той самой, так называемой, системы партийной номенклатуры. Там они родились, там стали законченными мерзавцами и оттуда пришли осваивать дикий рынок. Так не бывает, чтобы хороший человек в одночастье стал сволочью. И наоборот, негодяй ни при какой погоде не станет хорошим человеком. Желающих быстро рабогатеть и стать хозяевами жизни было слишком много и они скоро стали мешать друг другу. И тогда потребовались Его услуги. Но Он сам выбирал клиента, а потому ставил перед заказчиком непременное условие — Он должен знать о клиенте все. Нет, Его совсем не волновало по какой причине клиента хотят убрать. Это Ему было без разницы. Его интересовало главным образом прошлое клиента. И он останавливал свой выбор на бывших партийных бонзах, тех по чьей вине погиб Его взвод. Выполнял он работу четко, грамотно, не оставляя следов, и очень скоро у него не было отбоя от заказов.

Он не был садистом и не испытывал оргазма при виде мук жертвы. Он лишь удовлетворял свою месть, платя по счетам виновникам смерти своих боевых товарищей. Только и всего,

А сейчас он вот уже две недели жил в этом южном городе в гостинице под видом снабженца, прибывшего в командировку из Ростова на местный Завод металоконструкций, поставлявший для их предприятия комплектующие. Новый клиент был в прошлом крупным партийным функционером и заведовал в ЦК отделом. Кем он был сейчас и чем занимался Его мало интересовало, но судя по многочисленной охране, особняку с мощной охранной сигнализацией, с мире бизнеса был не последним человеком и кому-то очень мешал. Изучив распорядок дня клиента и его маршруты, Он пришел к выводу, что убить его во время одного из маршрутов будет довольно сложно и связано с определенным риском. Нет, он не боялся рисковать, но и погибать из-за какого-то козла был не намерен. Клиент имел привычку каждое утро выходить на балкон своего особняка, чтобы размяться и подышать свежим морским воздухом. Этим и решил Он воспользоваться. Сегодня наступил решающий день.

Ночь была тихая и безлунная. Пахло сыростью, зеленью и цветущей акацией. Он безошибоно находил в ночи дорогу, так как уже не раз проделал этот маршрут днем. Шел Он к дому, стоящему в трехстах метрах от особняка клиента. В нем проживала супружеская чета пенсионеров и их тридцатилетняя вдовствующая дочь с малолетним ребенком. Дом ещё недавно охранял лохматый и сверепый дворняга, которого ему пришлось отравить три дня назад. Из-за этого Он до сих пор переживал. Пса действительно было жалко.

Кончились городские многоэтажки и начались частные дома, особняки и коттеджи. А вот и нужный ему дом. Пару дней назад, рассматривая дом в мощную оптику, Он обнаружил, что форточка одного из окон никогда не закрывается, а створка окна закрывается лишь на верхний шпингалет. Это значительно упрощало задачу.

Неслышно пробравшись к окну, Он через форточку нащупал шпингалет, но и тот оказался незакрыт. Беспечность хозяев в такое-то время Его удивила. Раскрыв створки, Он через мгновение был уже в доме. Это была большая комната. Из неё вели две двери в спальни. В правой должны спать старики. Так и оказалось. Они спали на старинной железной кровати с пансерной сеткой. Достав из кармана куртки полиэтиленовый пакет с двумя тряпками предварительно смоченными эфиром, он мгновенно приложил их в к лицам стариков. Они не издали ни единого звука. Порядок! О связал супругов, заклеил их рты скотчем и направился к двери соседней комнаты. Но от предательского скрипа двери проснулась женщина.

— Кто это?! — испуганно спросила.

— Я это. Спи, — прошептал Он, понимая, что по шепоту трудно определить голос.

— Пап, это ты что ли?

— Я, я.

— А что это ты по ночам бродишь? — подозрительно спросила женщина.

— Да вот сигареты где-то запропастились, — прошептал Он.

— Так ты же не ку…

Закончить фразу он ей не дал, крепко прижав тряпку с эфиром к её лицу. Она задегалась в его руках и обмякла. Он проделал с ней то же, что и с её родителями. Ее двухлетнего сына мирно спящего в детской деревянной кроватке трогать не стал.

Поднялся на мансарду, выставил в окне одно из стекол, из кейса достал разборную снайперскую винтовку, собрал её и стал ждать.

Как всегда, ровно в семь на балконе особняка появился клиент. Это был тучный пожилой господин. Он широко раскинул руки, вдыхая влажный утренний воздух. И в этот самый момент Он поймал крутой лоб клиента в перекрестье прицела и нажал на спусковой крючек. Пуля попала уже бывшему клиенту точно в центр лба. Все было кончено.

— Вот так-то, сучара! — зло проговорил Он. — Это тебе за комвзвода Мишу Чугунова и всех наших ребят.

Оставив винтовку на мансарде, он быстро покинул дом и уже через полчаса был в гостинице.




Глава третья: Освобождение.


В ИВС в кабинете следователя сидел симпатичный молодой человек и веселыми глазами взирал на вошедшего.

— Здравствуйте! — поздоровался Калюжный.

— Добрый день, Эдуард Васильевич! Рад с вами познакомиться! А я старший следователь прокуратуры области Говоров Андрей Петрович. Прошу любить и жаловать.

— Очень приятно, — сдержано ответил Калюжный, интуитивно настораживаясь. Он уже никому не доверял, особенно вот таким благополучным молодым людям с насмешливым взглядом. Что им до чьих-то проблем. Без них им живется гораздо удобнее. Что же ему от него нужно?

— А что так обреченно, Эдуард Васильевич? Может быть есть проблемы со здоровьем?

— Вам показалось. И со здоровьем у меня все в порядке.

— Да вы счастливый человек! — улыбнулся Говоров. — Все-то у вас в порядке. Вам можно лишь позавидовать.

Калюжный плохо понимал юмор, а потому слова следователя воспринял как несмешку. Еще более замкнулся.

Не дождавшись никакой реакции на свои слова, Говоров продолжал:

— Имел удовольствие познакомиться с материалами вашего дела. В связи с этим у меня возник ряд вопросов. Вы позволите мне их вам задать?

— Спрашивайте, — пожал плечами Эдуард Васильевич. Как он и предполагал, у Говорова какая-то иная задача, нежели у Дробышева. По всему, этот следователь более осведомлен об истинных причинах его задержания.

— Для начала, я никак не могу понять, как вы опытный работник прокуратуры умудрились оставить свои отпечатки пальцев на месте преступления? Объясните, пожалуйста?

— Так получилось, — вновь пожал плечами Калюжный.

— Ну да, это конечно. Как говорится, «и на старуху бывает проруха». Это конечно. Вы знаете, Эдуард Васильевич. однажды Цицерон сказал совершенно замечательные слова: «Невозможно себе представить, чтобы те, которые стараются внушить страх, сами не боялись тех, в которых они желают вселить страх». Как они вам нравяться?

Калюжный прекрасно осозновал, что следователь ведет с ним тонкую игру. Говоров хочет, чтобы он сам рассказал, что здесь произошло.

— Не понимаю, для чего вы мне все это? — в который уже раз пожал плечами Эдуард Васильевич. Это не прошло незамеченным следователем.

— Однажды Сократа спросили: «Почему он так часто пожимает плечами?» Он ответил: «Удивляюсь глупости человеческой». Ну с Сократом все ясно. А чему постоянно «удивляетесь» вы, Эдуард Васильевич?

И снова Калюжный не понял юмора, а очередные слова Говорова воспринял, как желание побольнее обидеть, унизить. Почувствовал, как внутри возбудилось глухое раздражение против этого следователя с красивым, благополучным лицом, любителя сравнений и аллегорий. Эдуарду Васильевичу было гораздо проще иметь дело с Дробышевым. Во всяком случае тот был предсказуем. А этот… Этот та ещё штучка.

— Я уже ничему не удивляюсь, Андрей Петрович.

— Вы случайно не занимаетесь аутотренингом по Леви?

— Нет, не занимаюсь. Даже не знаю, что это такое.

— Леви утверждает, что даже в самой дерьмовой ситуации человек способен себя убедить, что у него в жизни все замечательно и будет на седьмом небе от счастья. Вот я и подумал…

— Зря подумали, — сухо перебил следователя Калюжный. Тот все более его раздражал. Строит здесь какого-то шута горохового!

— Значит, у вас все замечательно?!

— Относительно.

— Вы правы, в мире все относительно, Каждая новая абсолютная истина, опровергает предыдущую, точно такую же. Значит и явку с повинной вы дали в полном здравии и ясном уме?

— А у вас есть основания сомневаться? — вопросом ответил Калюжный.

— И самые серьезные. Дело в том, что полтора года назад этой же симпатичной командой из меня тоже пытались сделать убийцу. К счастью, я вовремя от них сбежал.

Калюжный конечно же не поверил ни единому слову Говорова. Даже не ожидал, что тот будет настолько примитивен. Прием не нов, даже тривиален — встать на одну доску с обвиняемым, чтобы тот проникся к тебе доверием.

— Бывает, — холодно ответил.

— А вы не очень-то разговорчивы, Эдуард Васильевич?

Калюжный не выдержал:

— Андрей Петрович, мне непонятно зачем вы меня вызвали? Мы уже разговариваем битых полчаса, а вы не задали по существу ни одного вопроса, все ходите вокруг да около. Если вас что-то интересует, то спрашивайте. Я готов ответить.

— А вы знаете это существо?

— Я думал, что вы знаете.

— Скажите, Эдуард Васильевич, вы недавно ездили в Линево на Электродный завод?

«С этого и надо было начинать, — подумал Калюжный. — Сейчас он будет спрашивать меня о видеокассете и её содержимом. Вот что ему нужно. Теперь ясно, кто тебя послал. Очень даже ясно. Нет, дорогой, о кассете ты от меня не услышишь ни единого слова. Это я тебе обещаю».

— Проверять факты, изложенные в жалобе гражданки Устиновой, муж которой погиб на железной дороге в результате несчастного случая, — ответил Эдуард Васильевич.

— Вы говорите так, будто читаете протокол, — улыбнулся Говоров.

— Говорю, как умею.

— С кем вы встречались на заводе?

— Со многими. Прежде всего с работниками отдела, который в свое время возглавлял Устинов.

— А с Гладких Людмилой Сергеевной встречались?

— Да.

— Отчего её объяснения нет в материалах проверки жалобы?

— Я её объсянения не записал, посчитав не имеющим значения для сути вопроса, — соврал Калюжный.

— А вот мне кажется, что дело совсем в другом. Вы не приобщили её объяснения потому, что оно подтверждало доводы Устиновой, что её мужа убили. Уверен, что Гладких вам сказала и об истинных причинах убийства Устинова.

И тут Калужный совершенно растерялся. Если Говоров действует по заданию мафии, то не мог, не имел права так раскрываться. И, скорее, от этой растерянности, проговорил:

— Если вы сами все знаете, то зачем спрашиваете, — по существу признав правоту Говорова.

— О содержании вашего разговора с Гладких вы кому-то говорили?

— Татьяничевой, — покорно ответил Калюжный.

— А прокурору?

— Нет. Но ему докладывала Татьяничева.

— Что сказала вам Гладких о причине убийства Устинова?

— Сказала, что у него была какая-то видеокассета, компрометирующая высоких должностых лиц в Москве.

— Она видела эту кассету?

— Она мне об этом ничего не говорила.

— Вы опять говорите мне неправду, Почему? Вы считаете, что я представляю интересы олигархов, запечатленных на той кассете, так?

— Ничего я не думаю, — уклончиво ответил Калюжный. Он ничего не понимал в происходящем. Откуда следователю известно об олигархах? Кто ему об этом рассказал?

— Я полагаю, что вы не только знаете о содержании этой кассеты, но видели её сами и показывали её Татьяничевой. Вот почему убиты Устинов, Гладких, её старый школьный товарищ Огурцов и были бы убиты вы, если бы убийцы не ошиблись квартирой.

Калюжный был потрясен и не нашелся, что ответить.

— Зря вы мне не доверяете, Эдуард Васильевич, — с сожалением проговорил Говоров. — Зря. Это может для вас печально кончится.

— Вы мне угрожаете?

— Боже упаси! Просто пытаюсь предвосхитить дальнейшее развитие событий. Пока кассета у вас они вас в покое не оставят. Факт.

— Откуда вы знаете, что она у меня? — запальчиво спросил Калюжный.

— Так все-таки она у вас? — усмехнулся Говоров.

— Что вы меня путаете?! Никакой кассеты я в глаза не видел. Клянусь!

— Вы говорили о её содержании Друганову?

Теперь Калюжный испугался уже за Олега Дмитриевича. А что если этот Говоров специально пришел сюда, чтобы вызнать о Друганове?!

— При чем тут Друганов?! Я ведь уже сказал, что не видел кассеты и о её содержании мне ничего неизвестно. И вообще, я не желаю с вами больше разговаривать!

— Жаль. Очень жаль. Однако, если все же надумаете что мне рассказать, то позвоните. — Говоров записал свой номер телефона на клочке бумаги, передал его Калюжному. — Позвоните вот по этому телефону.

— Как это?! — не понял Олег Дмитриевич. — Что это значит?

— Это значит, что вы свободны. Постановление о вашем освобождении из-под стражи я уже передал начальнику ИВС. Всего вам хорошего, Эдуард Васильевич!

— Спасибо! А почему вы не стали записывать мои показания? — был ошеломлен и озадачен поворотом событий Калюжный.

— А потому, Эдуард Васильевич, чтобы потом вам за них не было стыдно. Только поэтому.

* * *


В противоречивых чувствах возвращался Калюжный домой. Его мучили сомнения — правильно ли он поступил, что не доверился Говорову? В конце-концов решил — правильно. На карту поставлена не только его жизнь, но и жизнь дяди Олега, чтобы он мог рисковать.

Квартира встретила его необычной тишиной. Обычно Ирина, возвращаяясь с работы, сразу включала телевизор и выключала его лишь когда ложилась спать.

— Ирина! — позвал Эдуард Васильевич. Как говориться, ни ответа, ни привета. Странно, где же она? По всему она уже давно должна вернуться с работы. На жену за её показания на следствии он не сердился. Да и как он мог предъявлять ей какие-то претензии, когда сам вел себя не лучшем образом. Об этом стыдно было даже вспоминать. Может быть жена спит? Слишком устала от всех этих треволнений последнего времени. Он и то чувствует себя полностью опустошенным, а каково ей, неискушенному в таких делах человеку?

Дверь в большую комнату была закрыта. И это тоже было необычно. Они её никогда не закрывали. Он открыл дверь и… Ему захотелось громко и протяжно закричать от увиденного. На полу, широко раскинув руки, лежала Ирина. Она была мертва. Это он понял сразу по уже появившемся на шее трупным пятнам. На журнальном столике лежал стандартный лист писчей бумаги, на котором было что-то написано. Калюжный с трудом добрел до столика, взял лист, сел на диван и стал читать.

«Это тебе наш подарок…»

У него все поплыло перед глазами от ненависти к автором этого послания и от бессилия. Стало трудно дышать. Потребовалось призвать на помощь все остатки воли, чтобы взять себя в руки, И Эдуард Викторович продолжил чтение.

«… чтобы у тебя не создалось превратное мнение, что мы с тобой в бирюльки играем. Но это ещё не все. Твое единственное чадо, твой ненаглядный Анатолий у нас…»

— Не-е-ет! — закричал Калюжный и горько заплакал. Господи, почему ж ты их не покараешь, почему позволяешь вершить все это?! Да и есть ли ты?! После всего того, что с ним случилось в последние дни, он стал в этом все больше сомневаться. Анатолий! Нет, только не он! Если с ним что-то случится, то он, Калюжный, этого не переживет. И Эдуард Васильевич стал поспешно читать дальше:

«Его ты получишь только в обмен на кассету. И никакой самодеятельности! Не вздумай звонить в милцию или ещё куда. О наших возможностях ты знаешь не понаслышке. Ты ещё не успеешь подумать, а нам уже все становиться известно. Лишь при полном и абсолютном выполнении всех наших условий, мы можем гарантировать положительный результат. О жене также никому не звони. Ночью отвезешь её труп и где-нибудь закопаешь. Это наше первое условие. Жди завтра звонка в одиннадцать утра».

Да-да, он выполнит все их условия, он готов на все, на все что угодно лишь бы сохранить жизнь сыну. Остальное не имеет никакого значения.




Глава четвертая: Беркутов. Вербовка агента.


Меня и на этот раз, слава Богу, не убили и даже не покалечили. А таким ребятам, как Саша и Игорь, это было сделать — раз плюнуть. А кто-то говорил, что я невезучий. Да я, можно сказать, в рубашке родился. Определенно. Сколько раз попадал в самые экстремальные ситуации, сколько раз меня вот так вот молотили. И ни одного увечья. Представляете?! Да я по большому счету просто везунчик.

Я лежал на кровати одиночной камеры, отдыхал от побоев и думал невеселые думы о своей дальнейшей судьбе. Отдых в моем положении, как вы понимаете, понятие весьма и весьма условное. При каждом движении в теле что-то ныло, скрипело, стонало, взывало к Богу, к дьяволу и чьей-то матери. Поэтому я старался не шевелиться, а если мне и приходилось вставать по надобности, то делал это так, будто нес на голове драгоценный сосуд с водой.

Так о чем это я?… Ах да, о дальнейшей судьбе. Если честно, то я не видел для себя впереди хоть какой-то мало-мальски приличной перспективы. Если за всем этим стоит Сосновский, а я почти уверен, что это он, то он меня вытащил из Сибири явно не затем, чтобы вручить премию или награду, верно? Вовсе не за этим. Ему важно показать мне, заставившему недавно олигарха пережить не лучшие минуты в своей жизни, кто он и кто я, унизить, насладиться минутой торжества, а потом…

И мне совсем расхотелось думать о будущем. Поэтому стал вспоминать прошлое. Много там чего было, но вспоминалось почему-то только хорошее. А главное там была Светлана, моя единственная и несравненная женщина, моя Любовь, моя воплощенная мечта, моя славная женушка. Свет-ла-на! Даже имя её звучит, как симфония или прелюдия к чему-то очень светлому, яркому, замечательному. Вспомнил, как летом прошлого года пустился на самую невероятную авантюру в своей жизни — решил в одиночку вырвать её из лап мафии. И к своему и всеобщему удивлению эта авантюра мне удалась. Тогда-то я и наступил на больную мозоль нашему олигарху. Но о нем сейчас думать не хотелось. Светлана! Как она сейчас там? Свидимся ли еще? В наше смутное время, особенно в моем положении, это выглядит весьма и весьма проблематично, если не сказать больше. Надоест, к примеру, олигарху со мной возится или взбредет в его умную голову мысль: «А не избавиться ли нам от этого мента?» И все, и поминай как звали веселого, остроумного и неплохого в общем-то мужика Дмитрия Беркутова.

За дверью я уловил какое-то движение, голоса. Но вот она распахнулась и я увидел приятную во всех отношениях, улыбающуюся физиономию Петрова.

— А мы за вами, Дмитрий Константинович! — радостно сообщил он.

Из-за его спины вышли его неизменные спутники Саша и Игорь и, поскольку сам я передвигался медленно и с крайними предосторожностями, подхватили меня под руки, вывели из камеры и потащили по длинному, узкому коридору. Лишенный возможности сопротивляться, я их лишь уговаривал:

— Ребята, осторожнее, пожалуйста, не расплескайте мое человеческое достоинство. Если вы о нем не имеете ни малейшего представления, то это вовсе не повод им пренебрегать. Оно, может быть единственное, что у меня осталось и что отличает меня от таких славных ребят, как вы.

Кажется я их окончательно «уговорил». «Мальчиши-плохиши» так меня тряханули, что от моего достоинства остались одни ошметья, и я заорал благим матом:

— Изверги! Сатрапы! Палачи! Вам не уйти от справедливого возмездия, не надейтесь! Я ещё буду иметь удовольствие плюнуть на надгробные плиты ваших могил!

Меня вновь тряхнули и мой речевой поток захлебнулся жалобным стоном. И я понял — лучше не возникать, так спокойнее.

Мы сели в черную «Волгу» и куда-то поехали. Скоро выбрались за пределы Москвы. Поскольку, и саму столицу, и её область я знаю очень плохо, можно сказать, совсем не знаю, то я не буду пытаться объяснить куда и по какой дороге мы ехали. Через полчаса езды по широкой и весьма оживленной трасе, мы свернули на боковую дорогу, проложенную в лесу. Здесь все чаще стали попадаться особняки, коттеджи и настоящие дворцы новых русских. Наконец, мы остановились перед огромным двухэтажным особняком…

* * *


Автор решил на минуту прервать сюжет, чтобы кое-что объяснить читателям. Те из них, кто знаком с предыдущим романом «Жестокие игры», наверное помнят, что именно в этом особнике летом прошлого года содержался Андрей Говоров и что здесь развернулось целое сражение между боевиками различных олигархических структур по его освобождению. Предвижу, что многие читатели скажут: «А не слишком ли много у автора этих невероятных совпадений?» Поскольку автор всегда неукоснительно соблюдает принцип — читатель всегда прав, он вынужден согласиться с этими читателями. Но автор вовсе не хотел никого вводить в заблуждение, а лишь добросовестно перенес на бумагу все, что пришло ему в голову. А жизнь, порой, куда изобретательнее любого автора и изобилует такими совпадениями и парадоксами, что приходится лишь дивиться да разводить руками. Но это так, к слову. Извините!

* * *


Мастодонты извлекли меня из машины, поставили на ноги и хотели взять под руки, но я решительно отказался от их услуг:

— Не надо, мальчики! Я сам. — И нетвердой походкой направился прямиком к особняку. Подошел к двери, но самостоятельно её открыть не смог, уж слишком она для меня оказалась массивной. Мне помогли это сделать плохиши. И мы оказались в большой квадратной комнате, где за длинным, очевидно обеденным, столом сидело несколько крепких мужиков. Они пили пиво и о чем-то переговаривались. Как я понял, это была загородняя база отдыха боевиков или что-то в этом роде. При нашем появлении все обратили любопытные взгляды исключительно на меня. По их лицам трудно было что-то прочесть, они были просто нечитаемы. Но все же я интуитивно догадался, что нас ждали. Будто в подтверждение этого один из боевиков сказал:

— На второй этаж, пожалуйста.

Лестница на второй этаж потребовала от меня концентрации всех морально-волевых качеств. Я насчитал двадцать две ступеньки. А это значит, что двадцать два раза я вспомнил Бога. дьявола и чью-то мать.

Петров услужливо открыл передо мной какую-то дверь и сказал:

— Прошу, Дмитрий Константинович!

И я оказался в современном кабинете, где за столом сидел солидный дядя, судя по выправке, тоже из военных, но этот был уже как пить-дать из генералов, и лупил на меня заинтересованные глазки.

— Здравствуйте, папаша! — вежливо поздоровался я.

Такое мое обращение к нему, его отчего-то очень рассмешило. Смеялся он долго и с удовольствием. И лишь после этого сказал:

— Здравствуйте, Дмитрий Константинович! Рад вас видеть! — Он нарисовал на лице печальную мину и посочувствовал моей, мягко говоря, помятой физиономии: — Эка они вас! Эти федералы просто изверги какие-то!

Сей хилый прием солидного дяди мог быть рассчитан либо на простака, либо на дурака. Вряд ли он меня принимал (во всяком случае, пока) за кого-то из этих двух товарищей. А потому будем считать, что у дяди просто такие плоские шутки, или он хотел подчеркнуть главенство их службы над федеральной. Ничего, разберемся.

— Присаживайтесь, Дмитрий Константинович, — он указал на кресло напротив стола.

Я сел и, указав на пачку «Мальборо» на столе, сказал:

— Вы разрешите?

— Да-да, конечно, конечно, закуривайте.

Я закурил и с удовольствием затянулся. Хорошие сигареты любят, когда в них понимают толк, И хотя я курил их крайне редко, но толк в них понимал.

— Как настроение, Дмитрий Константинович, и вообще, — он развел руками, — жизнь?

— Спасибо! Грех жаловаться. Владимир Высоцкий сказал бы: «Так бы жил любой, хочешь — спать ложись, а хочешь — песни пой».

— Я рад, что вам понравилось у нас в столице.

— Не то слово. Я просто в восторге от гостеприимства москвичей, сияю и переливаюсь всеми цветами радуги!

Дядя вновь долго заливисто смеялся. Ничего не скажешь, веселый человек. Хорошо ему, наверное, и уютно живется на белом свете. Определенно.

— А вы остроумный человек, Дмитрий Константинович! — сказал он так. будто сделал открытие мирового значения. — Разрешите представиться. Варданян Алик Иванович, начальник службы безопасности.

— А я по телевизору другого видел, — простодушно проговорил я.

— По какому ещё телевизору? При чем тут телевизор? — ничего не понял Варданян.

— Ну как же при чем тут телевизор. По нему осенью прошлого года показывали другого шефа службы безопасности. Тот такой носастый. Сначала убеждал всех нас, что они предовратили ещё один взрыв в жилом доме, а потом стал убеждать, что это проверяли бдительность жильцов.

По тому, как на лице дяди Алика мгновенно вызрела подозрительность, я понял, что опять сболтнул лишнее. Язык мой — враг мой. Определенно. Ведь этот отставной генерал может подумать, и даже наверняка подумает, что я осведомлен о содержании ввидеокассеты, и ему очень захочется узнать откуда я получил информацию. Но ничего не поделаешь, «слово не воробей, вылетело, не поймаешь». Что-нибудь навру.

— Я имел в виду службу безопасности нашего консорциума, — проговорил Варданян.

— Консорциума? Надо же, никогда о таком не слышал?! — очень «удивился» я. — Это что-то вроде прежней «малины»? Нет?

Оказалось, что чувство юмора у дяди шефа службы безопасности было избирательным и не все шутки ему нравились. Последняя ну очень даже не понравилась. Он посмотрел на меня хмуро и озабоченно.

— Не будем, Дмитрий Константинович, осложнять наших отношений, — серьезно сказал он.

— Не будем осложнять, — серьезно согласился я. — Разрешите ещё сигаретку. — Я взял пачку, достал из неё новую сигарету, прикурил её от окурка первой. Пояснил: — Люблю хорошие сигареты, особенно на халяву.

Но на этот раз Варданян никак не отреагировал на мои слова, очевидно все ещё переживал мою шутку насчет «малины».

В воздухе зависла долгая пауза. Я слышал из достоверных источников, что на фронте всегда наступает вот такая вот тишина перед началом артподготовки. Надо иметь это в виду. Наконец, дядя Алик сделал пробный «выстрел»:

— Скажите, Дмитрий Константинович, прошлый раз, когда вы назвались Павлом Ивановичем Кольцовым, вы контактировали с кем-нибудь из ФСБ?

— А с кем мне, изините, контактировать, когда я там никого не знаю.

— Кому же вы в таком случае передавали информацию?

Я весело и очень натурально рассмеялся.

— Никому не передавал. Я просто компостировал вам мозги, чтобы выиграть время.

— Зачем?

— Чтобы вырвать из лап Валиева свою жену. Неужели непонятно?

— Тогда отчего пострадали именно те бизнесмены, на которых мы дали вам информацию?

— А вот этого я не знаю. Возможно, у ФСБ и прокуратуры были другие источники, — высказал я «предположение».

— Возможно, возможно, — глубокомысленно почмокал сочными губами отставной генерал. — А этот ваш… Иванов Сергей Иванович. Вы ему что-нибудь говорили?

— В общих чертах в виде анекдота.

Я ему беспардонно врал. И дядя Алик это прекрасно понимал, но в данном случае летопись о славных деяниях легендарного подполковника Кольцова его мало интересовала. Это был всего-навсего ничего незначащий треп, концентрация, так сказать, сил для решающих действий.

— Кстати, а чем он занимается сейчас? — спросил равнодушно Варданян, но я сразу понял — вот Оно, начинается.

— А сколько сейчас времени?

Лицо его выразило недоумение. Но все же посмотрел на часы, ответил:

— Половина пятого.

— Учитывая разницу во времени, сейчас он вероятно вернулся с работы, поужинал и вместе с молодой женой смотрят телевизор. Будут ещё вопросы, Алик Иванович?

Теперь, похоже, не только мои слова, но и сам я окончательно разонравился шефу службы безопасности. Он даже на какое-то время прикрыл веки от презрения ко мне. В нем стремительно вызревал конфликт между его внутренней сутью и внешним содержанием. Внутренняя суть, как главная константа этого субьекта, быстро справилась со всеми внешними атрибутами добропорядочного джентльмена, и вот передо мной уже сидел типичный гаденыш в хорошем костюме и при галстуке и сверлил мой лоб злобным, колючим взглядом, пытался, наверное, добраться до моих тайных помыслов. Дохлый номер, дядя! Все тайное, чтобы не стало явным, я давлю в себе ещё в зародыше. Вот так вот, и не иначе! На таких парнях, как Дмитрий Беркутов, стоит и будет стоять Русская Земля, а тебе, перерожденцу, нет на ней места.

Нет, что не говорите, а могу я в такие вот минуты просветления отчебучить что-нибудь этакое, яркое и запомннающееся для назидания потомков. Еще как могу!

— Ты что издеваешься?! — прорвалась наконец наружу Варданяновская суть злобным рыком. — Ты перед кем тут, понимаешь?! — И он сильно грохнул кулаком по столу.

Вот это он зря. Я с детства не люблю, когда по столу. Помню, мне было тогда лет двенадцать, наш сосед Толька Силантьев, весь крученный-перекрученный парень шестнадцати лет и весь из себя блатной, вот так же на меня кулаком. Так я ему так в лоб мухобойкой врезал, что его едва откачали. Тогда-то я впервые и познакомился в работой нашей славной милиции. Строгая тетя инспектор все у меня допытывалась — почему я Тольку в лоб молотком? А я ей, как маленькой, объяснял: «Не, тетя, я его мухобойкой. Просто молоток случайно вместе с мухобойкой в руке оказался». Словом, уже в двенадцать лет я очень не любил, когда на меня стучали кулаком по столу, и эта нелюбовь к подобным «стукачам» сохранилась во мне по сей день. Мог я после этого не обратить внимания на безобразный поступок отставного генерала? Нет, не мог.

— Ты на кого это стучать, так-перетак! — взревел я громче пожарной сирены, не обращая внимания на болезненное состояние своего организма. — Ипохондрик ты, а не шеф службы безопасности! Тебе с такими нервами дома надо сидеть, а не с людьми разговаривать. Задает дебильные вопросы, а потом ещё и обижается. Как таких невростеников держат на столь ответственной работе? Ничего не понимаю. Сегодня же напишу рапорт Сосновскому, чтобы подумал о твоей замене.

И тут с дядей Аликом произошла метаморфоза. Из воинствующего стервятника он разом превратился в мокрую курицу. Лицо утратило суровые очертания, обмякло и повисло под подбородком старческими мешочками, глазки испуганно забегали и даже заслезились. И я понял, что нашел его ахиллесову пяту — дядя страшно боиться отставки. И причины, судя по всему, у него к этому есть и весьма основательные. С чем я себя и поздравил. Нет, что ни говорите, а удачливый я все же мужик! Определенно. Я вопрянул духом, так как впервые увидел свет в конце тоннеля. Свет блы ярким, животворным и грел душу. Ничего, мы ещё «подружимися» с дядей Аликом. Я ещё заставлю этого продажного генерала на себя вкалывать. Гарантий давать не буду, но обещать — обещаю.

— Извините, Дмитрий Константинович! Погорячился, — униженно проговорил Варданян.

— Ничего, бывает, — покровительственно сказал я. — Вам ведь не часто приходится иметь дело с настоящими ассами сыска. Вот и сорвались.

— Да, вы правы, — подхалимски осклабился кандидат в пенсионеры.

И тут я понял, что нужно рисковать. Более удобного случая может и не представиться. Светлана, Любовь моя! Святая женщина, если со мной что случиться, помяни меня в своих молитвах! Вдох! Выдох! Начали!

— Скажите, Алик Иванович, наш разговор записывается?

— Разумеется. Дмитрий Константинович, — активно кивнул он, будто хотел кого-то забодать. — Вы ведь знаете, что…

— В таком случае, откровенного разговора у нас с вами не получится, — перебил я его.

— И что вы предлагаете?

— Отключить микрофоны, разумеется.

Варданян склонился, пошарил рукой под столешницей, чего-то там нажал и, выпрямившись, доложил:

— Аппаратура отключена, Дмитрий Константинович.

— Вот и хорошо. А теперь скажите откровенно, Алик Иванович, вас ведь интересует, знает ли Иванов о видеокассете и её содержимом? Так?

— О какой ещё кассете, — попытался он разыграть удивление, но окнчательно поняв, что запираться и выкручиваться бессмысленно, вновь боднул кого-то невидимого. — Да.

— Подозреваю, что вам не терпится знать, откуда Иванов почерпнул эти сведения?

— Это конечно.

— Об этом он не сказал даже мне. Подозреваю, что в вашей службе или в окружении олигарха у него есть свой источник.

— Так это он все?… Он сделал запись?

Уф! У меня отлегло от сердца. До этого момента я страшно рисковал, так как не знал — выявила ли служба Варданяна того, кто сделал запись или нет. Если бы они его выявили, то моя игра провалилась бы ещё не начавшись. Но вопрос Варданяна все ставил на свои места. Теперь я этого кабана буду брать голыми руками. Определенно.

— Нет. Иначе бы подлинник уже был у Иванова. У вас есть кто-то еще, кто работает против Сосновского. Это может быть агент конкурирующей олигархической структуры.

— Исключено, — решительно сказал Варданян.

— Почему?

— Они не стали бы передавать копию кассеты незнакомому журналисту. У них для обнародования кассеты есть иные возможности.

— Пожалуй, вы правы, — согласился я. — Однако, кто бы он ни был, а вам, Алик Иванович, от этого не легче. Или я не прав?

— Что вы предлагаете? — ушел от ответа шеф службы безопасности.

— Сотрудничество, разумеется, — ответил я со снисходительной улыбкой, как давно для себя решенное.

— Вы это серьезно?! — очень удивился Варданян.

— Серьезней не бывает.

— И вы расчитываете на мое согласие?!

— Я не только расчитываю, а убежден, что вы согласитесь. Я даже могу сказать почему?

— Вот как?! Это уже интересно!

— А потому, что у вас нет иного выхода, Алик Иванович. Во-первых, прокол вашей службы с кассетой, вызвал явное неудовольствие, если не сказать больше, вашего патрона. Во-вторых, все ваши попытки выйти на предателя корпоративных интересов результатов пока не дали. А это вызвало и каждодневно вызывает уже негодование Сосновского. С каждым днем у вас увеличиваются шансы, что он вам укажет на дверь. А что это для вас может означать, не мне вам говорить. Такие люди, как вы, на пенсию не уходят. Они либо работают до упора, либо уходят навсегда. Или я вновь не прав?

По тому, как посерело лицо Варданяна и заметался по кабинету взгляд, будто искал спасения от неминуемой гибели, я понял, что попал в самую точку и наши мнения по текущему моменту с Варданяном полностью совпадают. Внутри меня неистовствовала эйфория. Я с трудом сдерживал порывы этой взбалмошной особы выплеснуть наружу свои эмоции.

— И, наконец, в-третьих, — продолжил я свою коронную речь, — Тот, кто завладел кассетой, вряд ли удовлетворится ролью статиста происходящих событий и обязательно пожелает активно в них вмешаться. А теперь только на минуту представьте, что будет с вами если эта кассета вдруг станет сенсаций номер один где-нибудь на цивилизованном Западе? Представили? Ну и как впечатление?

— Что вы предлагаете? — хрипло проговорил Варданян, По всему, воображение нарисовало ему нечто очень ужасное.

— Как я уже говорил, сотрудничество.

— Это понятно. А что вы… Какова ваша роль во всем этом?

— Я выявляю предателя и сдаю его вам вместе с кассетой. И все довольны, все смеются.

— Как это вы сделаете?

— Это мое дело. Я имею обыкновение не раскрывать секретов своей работы.

— Каковы ваши условия?

— Вы снимаете для меня копию кассеты и отпускаете с миром на все четыре стороны.

— Но ведь тогда… — начал было Варданян, но я его перебил:

— А вы уверены, что обнаружили все копии? И никто не уверен. И потом, вам необходимо думать о текущем моменте, а не о завтрашнем дне. Может быть к тому времени и Сосновского уже не будет в живых.

— Скажите тоже, — усмехнулся шеф службы безопасности. — Он бессмертен.

И по тому, как это было сказано, я понял, что он также ненавидит Сосновского, как и большинство людей в стране. Со временем, он обещал быть классным агентом.

— Решайте, Алик Иванович. У вас есть право выбора — либо вы соглашаетесь с моим предложением, либо я пишу рапорт Сосновскому.

— Какой ещё рапорт?! — испуганно спросил Варданян, потеряв нить нашего разговора. Но тут же вспомнив о чем мы говорили прежде, облегченно вздохнул. — Вы опять шутите! Веселый вы человек, Дмитрий Константинович.

— Особенно сейчас. Не могу без смеха смотреть на себя в зеркало… Итак, что же вы решили, Алик Иванович?

— Вы думаете, что так просто на такое решиться? — вопросом ответил он.

— Я понимаю, что непросто. Но только учтите, что в данном случае время работает против вас.

После довольно продолжительной паузы, Варданян сказал нерешительно:

— Допустим, что я соглашусь. А где гаранитии, что вы меня не сдадите тому же Сосновскому, когда своего добьетесь.

— Гарантии, Алик Иванович, вам может дать ваш сексопатолог и то с определенной долей вероятности. Мы же можем дать вам лишь слово. А ему, уверяю вас, можно верить. Еще никто не смог пожаловаться, чтобы я или Иванов не сдержали когда-нибудь слова.

— А при чем тут Иванов?

— Но ведь мне тоже нужны гарантии.

— Ну?

— А на ваше слово мы, увы, полагаться не можем. Служа дьяволу вы утратили на это право, Алик Иванович. Поэтому я должен предпринять кое-какие меры, страхующие меня от неприятностей.

— И какие же?

— В данном случае, ваше любопытство оправдано, поэтому отвечаю. Вы пишите на имя Иванова письмо, где указываете, что добровольно, без всякого принуждения с моей стороны согласны со мной сотрудничать, при чем обязуетесь не принимать никаких мер, направленных, как против членов нашей следственно-оперативной группы, так и членов их семей. Ставите дату, подпись и отправляете Иванову. По получении данного письма Ивановым организуете мой телефонный разговор с ним. После этого я приступаю к главной операции по спасению вашей сильно пошатнувшийся репутации и где-то по большому счету жизни. Вот так. Будут ещё вопросы, Алик Иванович?

— Похоже, что вы все обдумали и предусмотрели заранее, — криво, но обреченно улыбнулся дядя Алик. И до того у него был разнесчастный вид, что я невольно ему посочувствовал. Поступая на службу к Сосновскому, он, наверное, не мог и предположить, что когда-нибудь окажется в столь дерьмовой ситуации. А с другой стороны, тот ещё жук. Он что не знал кто такой Сосновский, что тот ради наживы мать родную продаст и отца в ломбард заложит? Знал. Денег больших захотелось, есть сладко, спать мягко. Вот и допрыгался, старый греховодник. Нет, не сочувствовать мы должны этим моральным перерожденцам, а бороться с ними всеми возможными средствами, вплоть до подручных. Но пасаран, ребята!

— А как же, Алик Иванович, — я снисходительно и даже где-то высокомерно усмехнулся. — Наша фирма веников не вяжет и, в отличие от вашей, проколов не допускает. За такие проколы нас бы давно выгнали с работы.

Похоже, последняя фраза ускорила принятие Варданяном решения.

— Хорошо. Я согласен, — выдохнул он и едва не расплакался.

И тогда я жестко, как резидент своему нерадивому агенту, сказал:

— В таком случае, пишите письмо.

Скоро в Центр ушла телеграмма: «Алекс — Юстасу. Папаша спекся на корню. Мордобой отменяется. Начинаю работу». Шутка.




Глава пятая: Говоров. Боевая операция.


Я был очень собой недоволен. Мне не только не удалось установить с Калюжным элементарного контакта, но я ещё и умудрился настроить его против себя. Вел я себя во всех смыслах недостойно. До сих пор стыдно вспомнить. Перед кем я, как сказал бы Дима Беркутов, выступал, как глупый павиан? Смотрите, смотрите, я могу Цицерона наизусть! Нравится?! А ещё Сократа. Здорово, да?! Вот такой я замечательный во всех отношениях, такой начитанный, да! И это я все проделывал перед человеком, которого только-что заставили признаться в убийстве? Воистину, «если голова пуста, то голове ума не придадут места». В неё можно набросать каких угодно цитат, но результат будет тот же. И правильно, что он мне не поверил. Я бы на его месте, сделал то же самое. И все же после встречи с Калюжным, я был убежден, что копия видеокассеты у него.

Попробуем восстановить логическую связь событий. Журналист Вахрушев пребывает в Москву на конференцию независимых средств массовой информации и ему каким-то образом попадает в руки известная видеокассета. Кто ему её передал? Остается пока тайной за семью печатями. Здесь может быть масса версий, но наиболее вероятны две: ему её передал знакомый, как-то связанный с командой олигархов, или она к нему попала совершенно случайно. Вахрушев должен был возращаться во Владивосток самолетом, но неожиданно передумывает, сдает билет и едет поездом до Новосибирска к своему школьному другу Усольцеву. Почему? Ему известно содержание кассеты и он хочет посоветоваться с другом, как ему быть. Логично? Логично. Где он мог просмотреть кассету? В журналистском центре? Маловероятно. Там всегда толпяться журналисты, а если он знает, что на кассете сенсационный материал, то вряд ли будет выставлять его на всеробщее обозрение. Верно? Верно. В редакции какой-то из газет или журналов? То же самое. Скорее всего, он это сделал на квартире какого-нибудь знакомого московского журналиста, которому доверял. Следовательно, кроме Вахрушева, кассету видел еще, как минимум один человек. Он-то и мог сообщить людям олигархов об этой кассете и её обладателе. Иначе каким бы образом они так быстро вышли на Вахрушева. Не обязательно. Знакомый Вахрушева мог просто кому-то проболтаться. Но, как бы там не было, а система безопасности олигархов узнает о кассете и начинает слежку за журналистом. Почему они его не взяли в Москве? Это был бы для них самый оптимальный вариант. Вполне возможно, что Вахрушев обнаружил за собой «хвост». Потому сдал авабилет и отправился поездом к другу в Новосибирск. Логично? Логично. Журналист показывает кассету другу и тот делает копию для себя, намереваясь в последующем разоблачить коварные замыслы олигархов. Учитывая, что Устинов возглавляет на заводе общественный комитет по спасению завода, такой вывод напрашивается сам собой. Пойдем дальше. Поняв, что Вахрушев исчез из Москвы система безопасности начинает его поиск и быстро находит его в Новосибирске. Как это им удалось? Скорее всего, была задействована вся система правоохранительных органов. Журналист найден, убит, но кассеты при нем не оказалось. Считая, что Вахрушев передал кассеты своему другу, убийцы выходят на Устинова. Тот вероятно почувствовал неладное и передал копию видеокассеты кому-то из близких знакомых на заводе, скорее всего, Людмиле Гладких — своей верной помощнице по общественному комитету. Не найдя кассеты и у Устинова, люди олигархов начинают её поиск и в июле месяце выходят на Дежнева и Степаненко. Кассета найдена, можно успокоиться. Но поездка Калюжного на Электродный завод заставляет их вновь активизироваться. Почему? Да потому, что они узнают, что существет, как минимум, ещё одна копия кассеты. Кто им об этом сообщил? Тот кто знал о кассете и её содержании. Логично? Логично. На заводе об этом знали два человека: Гладких и Огурцов, в прокуратуре — Татьяничева и Калюжный. Успел ли Огурцов показать кому-то кассеты, мы пока не знаем. Однако, убежден, что Татьяничева не могла не доложить о ней прокурору. Следовательно о ней ещё знал транспортный прокурор. Вероятность того, что преступиники узнали о кассете от Гладких или Огурцова практически равна нулю. Не могли они о ней узнать и от Калюжного. Остается Татьяничева и прокурор. Кто из них? Я больше склоняюсь к версии, что это сделал прокурор, так из всех лишь он остался жив. Пока жив. Узнав, что Калюжный освобожден из-под стражи, преступники быстро сообразят, что мы неизбежно на него выйдем. А следовательно попытаются избавиться и от него. Логично? Очень даже.

И я почти бегом отправился к Иванову.

Выслушав меня, Сергей Иванович все понял и тут же позвонил Рокотову.

— Володя, мне срочно нужны пара ребят… Объясню потом… Жду. Бывай!

Шеф положил трубку, спросил:

— А что говорит Калюжный?

— Он настолько всем напуган, что категорически все отрицает, говорит, что ничего не знает ни о какой видеокассете.

— Неужели он не понимает, что они его в покое не оставят?

Я пожал не определенно плечами.

— Он мне этого не сказал.

Иванов посмотрел на меня долгим взглядом, сказал с сожалением:

— Да, коллега, сработали вы на два с плюсом.

— Не надо, Сергей Иванович, проявлять подобную благотворительность и давать мне шанс на будущее в виде плюса. Я его не заслужил.

— И все же я позволю себе его оставить за понимание ситуации. С этого начнется твое моральное возраждение.

— Спасибо! Постараюсь оправдать ваши надежды.

— Я в тебя верю. У тебя к этому есть все задатки.

— А что делать с прокурором?

— Тащи этого сукиного сына ко мне. Бум разговаривать.

— А если от откажется?

— Этот может, тот ещё хлюст. Тогда позвонишь мне. Я ему скажу пару ласковых. Прибежит как миленький.

— Вы его знаете?

— Конечно. Когда я работал в Западно-Сибирской транспортной прокуратуре, он был прокурором следственного отдела. Не дурак и работать умеет. Но тот ещё хитрован. Треть работал на себя, треть на родную прокуратуру, а осталтьное время откровенно бездельничал.

В это врема в кабинет вошел Рокотов с моим другом Ромой Шиловым и, пожимая нам с Ивановым руки, проговорил:

— В отделе был лишь Роман Владимирович, все в бегах. Поэтому сам решил поехать. А что случилось?

— Пока не случилось, но в любую минуту может случиться, — ответил Сергей Иванович и кратко рассказал о наших подозрениях.

— А что же мы тогда сидим? — сказал Владимир Дмитриевич. — Поехали.

Через пятнадцать минут мы уже были в Новосибирской траспортной прокуратуре.

— Где прокурор? — спросил я секретаря, маленькую хрупкую девушку, испуганно взиравшую на нас.

— Только-что уехал, — ответила она, глядя на Рокотова. Тот был в полковничьей форме.

— Куда?

— Домой. Позвонила его жена и попросила срочно приехать. У них что-то случилось.

Я сразу заподозрил неладное.

— Вы знаете где он живет?

— Да. Я несколько раз была у него дома.

— В таком случае, поехали.

— Куда?! Зачем?! — очень испугалась она. — Я ведь на работе. Вдруг, понадоблюсь.

— Поехали! По дороге объясню. — Я взял её за руку и почти силой увлек за собой.

— Куда ехать? — спросил, когда мы сели в «Шевроле».

— На девятьсот пятого года, — чуть не плача ответила секретарь. — Там высотный монолитный дом.

Мой «француз» рванулся с места, решив показать даме все, на что был способен.

— Вас ведь Олей зовут?

— Да. А откуда вы знаете?

— Знаю. А меня Андреем Петровичем. Скажите, Оля, вас прокурор заставил дать такие показания следователю?

— Какие? — Она густо покраснела.

— Что вы слышали, как Колюжный угрожал Татьяничевой убить ее?

— Нет. Павел Викторович вызвал меня к себе в кабинет. Там уже находился следователь. Такой полный, рыжий. И Павел Викторович сказал: «Помнишь, Оля, ты говорила как Эдуард Васильевич угрожал Маргарите Львовне убить ее?» Я растерялась, спросила: «Когда?» А он раздражительно так: «Это ж было два дня назад! Неужто забыла?» И тогда я подтвердила, что присутствовала при том разговоре. Извините.

— Извиняться вы будете перед Эдуардом Васильевичем.

— Да, конечно. Я понимаю, как виновата перед ним. Все эти дни я очень переживала. Особенно, когда его арестовали. Я с самого начала не верила, что он мог это сделать.

Впереди показался высотный монолитный дом.

— А вон машина прокурора, — сказала Оля, указывая вперед.

Черная «Волга» уже свернула во двор дома. Неужели не успеем?! Вот и дом. «Шевроле» пулей влетел во двор. «Волга» стояла у дальнего подъезда. а прокурор уже был у двери. Я посигналил. Он приостановился, посмотрел на нас, но, решив, что мы никакого отшения к нему не имеем, открыл дверь и скрылся в подъезде. Я резко затормозил, едва не протаранив прокурорскую «Волгу», выскочил из машины и бросился в подъезд. Прокурор, импозантный, ухоженный мужчина лет сорока пяти — пятидесяти, ждал лифт. Слава тебе Создатель! Ты услышал меня!

— Одну минутку, Павел Викторович! — громко проговорил я и полез за удостоверением.

Он этот мой жест прочел однозначно. Лицо его побелело, глаза выразили ужас, рыжеватая аккуратная бородка мелко-мелко затряслась. Пятясь к стене о жалобно-просяще проговорил:

— Не надо! Прошу вас! Я никогда! Никому! Ничего! Клянусь! Я ведь все сделал, что вы просили.

Я не спешил доставать служебное удостоверение и решил дослушать исповедь этого стукача до конца. Спросил:

— Почему освобожден Калюжный?

— Это ни я! Честное слово ни я! — принялся слезно убеждать меня прокурор. — Это областная прокуратура! Клянусь! Не убивайте пожалйста! Я все, все сделаю, что скажите!

Похоже, что он после убийства Татьяничевой постоянно ждал вот этой минуты. Факт.

В это время в подъезд вбежал Рокотов с Шиловым. Увидев человека в форме полковника, прокурор рванулся к нему, благим матом закричал:

— Товарищ полковник, тут меня…

— Успокойтесь, Павел Викторович, — сказал я насмешливо, доставая, наконец, удостоверение. — Вы приняли меня за кого-то другого. А я всего-навсего старший следователь областной прокуратуры, тот самой, о которой вы только-что говорили.

— Не… не понимаю, о чем это вы, — застрелял вокруг крапленым взглядом прокурор, будто пойманный за руку воришка. И, давно усвоив, что лучшая защита — нападение, запальчиво проговорил: — А почему вы себе тут позволяете, понимаете ли?! Врываетесь в мой подъезд, кричите, как не знаю кто?! Что я мог подумать?!

— Вы правильно подумали, гражданин Грищук, — сказал я сухо, даже брезгливо. Он вызывал такое омерзение, что меня начинало уже подташнивать от общения с ним.

— О чем это вы, не понимаю, — пролепетал прокурор. — И почему — «гражданин»? Странно!

— Ничего, скоро поймете. Что сообщила вам жена по телефону?

— А при чем тут… — И вдруг, до него дошло с чем мог быть связан звонок жены. Он жалобно слезящимися глазками посмотрел на меня, спросил растеряно: — Вы полагаете, это они?

— Что она вам сказала?

— Сказала, что с Димой плохо. Сильный жар, задыхается.

— Это ваш сын?

— Да.

— Сколько ему?

— Что, простите?

— Сколько лет сыну.

— Два. Два с половиной года.

— Уходя на работу вы его видели?

— Да. Он был совершенно нормальным.

Сомнения отпали. Жена Грищука звонила под пистолетом киллера. Я повернулся к Рокотову.

— Как вы считаете, Владимир Дмитриевич?

— Они там. Вне всякого сомнения, — проговорил он.

— Вы полагаете?! — понизив голос до шепота, спросил прокурор. На него жалко и неприятно было смотреть.

Я нажал на кнопку вызова лифта. Двери распахнулись. Мы все вошли в кабину.

— Какой этаж? — спросил я у Грищука.

— Четвертый.

На площадке четвертого этажа, Рокотов прижал палец к губам, прошептал:

— А теперь, Андрей Петрович, наше с Романом Владимировичем дело. Прошу не мешать. Хорошо, что дверь открывается во внутрь.

— Вот, пожалуйста, ключ, — сказал Грищук, протягивая Рокотову ключ от квартиры.

Рокотов усмехнулся.

— Ключ нам не понадобится. Иначе пропадет фактор внезапности и инициатива перейдет к противнику. — Владимир Дмитриевич снял китель, протянул мне. — Держи, Андрюша.

— Давайте я, товарищ полковник, — вызвался Роман.

— Нет, я уж сам. — Рокотов весело нам подмигнул. — По-стариковски.

— А как же дверь?! — пролепетал потеряно прокурор. — Кто ж мне её будет ремонтировать?!

Боже! Какой жалкий человечишка! У него там жена с сыном в руках бандитов, а он о ремонте двери!

— Ребята, приготовить оружие к бою, — сказал Рокотов, не обратив внимание на слова Грищука.

Мы с Шиловым достали пистолиеты, сняли с предохранителя, передернули затвор, послав патрон в патронник.

— Ну, я пошел! — сказал Рокотов. Он отошел к концу коридора, разбежался, упруго подпрыгнул и обеими ногами ударил в дверь. Она распахнулась и Рокотов влетел в коридор квартиры. Стоявший в коридоре киллер (видно, поджидал прокурора) резко обернулся на шум. В руке у него был пистолет «ТТ» с глушителем. Рокотов сделал подсечку. Киллер ещё не успел упасть, а полковник уже перехватил его руку с пистолетом, выбил его, завернул её за спину и уже оказался сидящим на бандите. Все продолжалось считанные секунды.

— Порядок! — весело констатировал Рокотов.

Я много слышал почти фантастических рассказов о полковнике, верил и не верил им, но в деле его видел впервые. И это действительно была без всякого преувеличения фантастика!

Мы с Шиловым вбежали в коридор квартиры. И в это время из большой комнаты послышался хлопок и я почувствовал как левое плечо мне будто обдало кипятком. Вслед за этим послышался треск, звон разбитого стекла. Второй киллер вместе с рамой вывалился наружу. Роман среагировал мгновенно. Метнулся к окну и исчез. Я подбежал к окну.

Рома уже оседлал бандита и доставал из кармана наручники. Молодец! Ловко мы их. Я кажется ранен? А, ерунда. Шрамы только укражают настоящик мужиков. Теперь я был очень собой доволен. Ведь если бы я не догадался, то… И здесь я увидел на диване труп молодой красивой, похожей чем-то на цыганку женщины. Из соседней комнаты доносился детский плач.

«Слава Богу, что они хоть ребенка пожалели!» — с какой-то даже благодарностью киллерам подумал я.

На пороге комнаты появился прокурор. Увидев труп жены закричал:

— Наташенька! — Подбежал к дивану, упал на колени, зарыдал, — Что же они, сволочи, с тобой сделали! Господи! Да что же это такое! Есть ли справделивость на этом свете!

А я смотрел на него и ни жалости, ни сочувствия к нему не испытывал. Нет. Наоборот. во мне бушевала такая лютая злоба к этому боагополучному господину, что я с трудом поборол желание наброситься тут же на него и бить, бить, бить. Ведь по его вине погибли пять ни в чем не повинных замечательных людей, и вот погибла и его жена. Выходит, что я спас ему жизнь. Рокотов привел из коридора киллера, поставил его лицом с стене, по телефону вызвал конвой. Пришел Рома со вторым бандитом, который сильно прихрамывал на правую ногу. Стоило мне только на него взглянуть, как я понял, что это тот самый, который разговаривал с Виноградовой. Шилов поставил его рядом с первым, объяснил:

— Он ногу подвернул.

Я позвонил Иванову и коротко рассказал о случившемся и попросил организовать судебно-медицинского эксперта.

— Хорошо. Я привезу его с собой.

Надо было приступать к осмотру места происшествия. Я подошел к прокурору, продолжавшему плакать над трупом жены.

— Возьмите себя в руки, — сказал я раздраженно. — Там у вас сын плачет. Отнесите его к соседам. И пригласите понятых.

— Да,да, я сейчас, — проговорил он, вставая. Ушел в соседнюю комнату и унес плачущего сына из квартиры.

Через пару минут в квартиру вошли парень и старушка, и я приступил к осмотру места происшествия.

Примерно через полчаса появился Сергей Иванович с судебно-медицинским экспертом Веселовым Валерием Федоровичем, сухощавым мужчиной лет сорока пяти. Увидев Иванова, Грищук бросился к нему и, протягивая руку для приветствия, сказал:

— Здравствуй, Сережа! Ты видишь, что эти сволочи с Наташей сделали?!

— Ты это о ком? — холодно спросил Иванов, не подав руки прокурору.

— Не понимаю, ты в каком смысле, — смутился Грищук.

— Не надо ля-ля, Паша, все ты прекрасно понимаешь! — Сергей Иванович раздраженно передернул плечами. — Ты хоть перед ней бы не юлил. Смотреть противно!

Прокурор ничего не ответил. Лишь ещё больше понурился и, будто побитая собачонка, жалобно заскулил.

— Наташа разве не работала? — спросил Иванов.

— Ну да, — кивнул Грищук. — Мы решили, что она посидит с Димой до трех лет.

Из их диалога я понял, что Сергей Иванович был хорошо знаком не только с Грищуком, но и его женой.

— Пойдем, Паша, на кухню, покалякаем. Не будем мешать Андрею Петровичу, — сказал Иванов и вместе с Грищуком ушел на кухню.

— Вскоре прибыл конвой за киллерами.

— Роман Владимирович, — сказал Рокотов Шилову, — поезжайте с ними и оформите протокол задержания.

Конвоиры с Ромой увели киллеров.

— Андрей Петрович, вы же ранены, — сказал Рокотов.

— Ерунда! — махнул я рукой, хотя чувствовал, что кровь уже пропитала рубаху и та неприятно липла к телу.

— Нет, так не пойдет. Раздевайтесь, а я пойду поищу бинт.

Рана оказалась действительно пустяковой. Пуля прошла по касательной лишь разорвав кожу. Пришел Владимир Дмитриевич с бинтом и перебинтовал мне плечо. После чего мы с судебно-медицинским экспертом приступили к осмотру трупа. Убита Наталья Грищук была двумя выстрелами в грудь.

Когда я уже закончил осмотр и оформлял протокол, из кухни вышел шеф. Таким мрачным я его ещё никогда не видел.

— Что он говорит?

— Шкура! — зло сказал Иванов, вложив в это слово всю ненависть к Грищуку. Снял телефонную трубку, набрал номер.

— Владимир Александрович, что мне делать с транспортным прокурором?… Да, полностью признался в пособничестве… С Западно-Сибирским транспортным?… Мне думается, что вам будет удобнее это сделать. К тому же, у меня с ним отношения не совсем… Спасибо!… У него на квартире. Телефон — 25-34-15… Жду вашего звонка.

Я прочел протокол осмотра понятым. Они его подписали и ушли. Затем я вынес постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы и передал его Веслову. Вскоре приехали за трупом.

Мы остались в комнате втроем: я, Иванов и Рокотов. Сергей Иванович нервно прошелся по комнате, посмотрел на часы.

— Переговоры между прокурорами явно затягиваются, — сказал он хмуро. Сел в кресло закурил.

— Что он говорит? — спросил Рокотов.

— То, что я и предполагал. Когда Татьяничева показала ему видеокассету, то он до того испугался, что стал невольно обладателем такой информации, что тут же позвонил своему куратору в Главное управдение по надзору за исплнением законов на транспорте Генеральной прокуратуры старшему прокурору Богатыреву и рассказал ему о содержании кассеты. В тот же день вечером к нему на квартиру пришли эти вот двое, представившись сотрудниками ФСБ и попросили рассказать, каким образом к ним в прокуратуру попала видеокассета.

— Они что, предъявляли служебные удостоверения?

— Да, Грищук утверждает, что предъявляли.

В это время вернулся Роман.

— Роман Владимирович, — обратился к нему Владимир Дмитриевич, — какие-то документы были при задержанных?

— Да. Удостоверения московской охранной фирмы «Витязь» и паспорта.

— Следовательно, удостоверения сотрудников ФСБ у них были поддельные? — сказал Рокотов Иванову.

— Возможно, — ответил тот. — Но только оформленные управлением кадров ФСБ. Иначе бы Грищук заметил подделку.

— Неужели все так серьезно? — раздумчиво проговорил Владимир Дмитриевич.

— Серьзней некуда, Володя. Это называется — туши фонари.

Раздался звонок. Иванов снял трубку.

— Да, Владимир Александрович… Хорошо. Бум ждать. — Положил трубку и саркастически проговорил: — К нам едут Их Превосходительство Западно-Сибирский транспортный прокурор! Хотят лично познакомиться с показаниями этого сукиного сына.

— Ты, Сережа, не прав, — сказал Рокотов. — Было бы странно, если бы он этого не сделал. Ведь речь идет о его подчиненном. Кроме того, не простом подчиненном, а прокуроре.

— Да я понимаю, — согласился Сергей Иванович с доводами друга. — Только очень мне не хочется с ним встречаться.

Я пошел на кухню попить. Грищук, сложив на столе руки и уронив на них голову, плакал.

* * *


Возращался я домой поздно. Стараниями Серегея Ивановича мне выделили комнату в общежитии Оперного театра. У общежития я увидел Таню. Мы сегодня договорились встретиться в семь, но я никак не смог вырваться.

— Сережа! — проговорила она сильно волнуюсь. От волнения даже голос у неё стал несколько хрипловатым. — Сережа, пойдем к нам.

— А в качестве кого я предстану перед твоими родителями? В качестве жениха? А вдруг они потребуют паспорт? А в нем у меня есть отметка, — пробовал я шутить, но шутка не получилась. Мой голос тоже стал как-то странно вибрировать.

— Их не будет, — сказала она. — Они уехали отдыхать в деревню.

А потом была ночь, темная, тихая, таинственная, волшебная, восхитительная, робкая, томная, нежная, необыкновенная, ласковая, бесподобная, фантастическая. И где-то далеко-далеко в туманности Андромеды соеденились наши астральные души, чтобы уже никогда не расставаться. А здесь, на Земле, соеденились наши тела. И все было, будто впервые.

На следующий день я подал заявление о разводе с гражданкой Мариной Говоровой, в девичестве Батуриной. Мне не терпелось поскорее оформить наши отношения с Таней самым законным образом. Теперь уж навсегда, навеки вечные. Факт.




Глава шестая: Иванов. Допрос киллеров.


Душно! Душно в природе, в моем теле, в моей душе, в моей стране. Так душно, что сбежал бы к чертовой матери куда-нибудь на Северный полюс к белым медведям. «Скандал! Какой большой скандал! Я оказался в узком промежутке…» В таком узком, что уже некуда. Так зажало между двух стенок, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Ага.

Понял, что теперь уже не уснуть. Встал, прошел на кухню, достал из холодильника бутылку «Карачинской», напился. Все равно душно. Душа криком кричала от этой духоты. Может быть прогуляться? А это идея?! Оделся и вышел, осторожно закрыв дверь. Ночь была темная, теплая, тихая, звездная. Только луна сегодня куда-то запропастилась. Наверное, надоело смотреть на земное безобразие. Наверное.

Закурил и медленно погрузился в темноту. Вчера погибла красивая женщина и хороший человек Наташа Грищук. Я её ещё знал Родионовой. Она работала тогда в Барабинске помощником траспортного прокурора. Когда прекратиться эта вакханалия в стране, эта пляска смерти?! Пока у власти эти козлы, я от обнадеживающих прогнозов воздержусь. Скажу даже больше:

«Люди добрые, дорогие мои соотечественники, всех нас просто-напросто кинули продажные политики, сволочные олигархи и вся их многочисленная свита, которые ради карьеры да хрустящих тугирков продадут все на свете и ни перед чем не остановяться. Наши с вами жизни для них ровным счетом ничего не значат. Как сказал тот же Сосновский на пресконференции по поводу взрывов домов: „Подумаешь, какие-то полторы тысячи!“ Но самое страшное в этом, что все проглотили эти слова. Его продолжают показывать по телевизору, у него берут интервью. Дурдом! А почему? А потому, что сосновские и лебедевы на корню скупили прессу и телевидение, а отдельных журналистов кормят из индивидуальных мисок. Ага. Нынче правят балом они, эти подручные сатаны. А нам с вами, уважаемые сограждане, они вешают лапшу на уши, говоря красивые слова с экранов телевизором и раздавая обещания. Они не могут не врать, такова их природа. Скажи они хоть десятую долю правды о себе и своих истинных целях, люди сразу от них отвернуться. Ложь — их среда обитания. Чтобы выжить, они обязаны врать. Потому и стоит в стране такой смрад от этого вранья, что невозможно дышать.»

Ночь лишь усиливала одиночество. А мне сейчас нужен был кто-то, кому можно было поплакаться в жилетку, перекинуться парой фраз. А поскольку никого рядом не было, я обратился к своему постоянному оппоненту:

«Ну, что скажешь, Иванов?»

«Что скажу, — проворчал он. — Ты сам, блин, не спишь, и другим не даешь, — вот что скажу».

«Ты ведь знал Наташу Родионову?» (Называть её сейчас фамилией этого сукиного сына у меня язык не поворачивался).

«Еще бы мне её не знать, когда она к тебе когда-то неровно дышала».

«Болтаешь что попало».

«Ничего не болтаю. Об этом все знали.»

«Путевая, говорю, женщина была».

«Путевая, — согласился Иванов. И, вздохнув, добавил: — Значит, у неё судьба такая!»

«Еще один фаталист выискался. Что-то раньше я за тобой этого не замечал».

«Все мы с годами меняемся, — глубокомысленно изрек Иванов. — Наоборот, выглядело бы странным, если бы этого не происходило».

«Вы посмотрите, какой умный вид у этого идиота!» — саркастически рассмеялся я.

«Вот я и говорю, похоже, ты тормознулся в своем развитии, с того самого времени, когда ещё в памперсы писался».

«Раньше памперсов не было».

«Извини, не учел, что цивилизация далеко шагнула в этом вопросе. Ну, в пеленки. А вообще, ты зря ерничаешь. Глупо было бы предполагать, что Космос не контролирует ситуацию».

«Это называется — приехали! По всему, заморочки Говорова и на тебя подействовали?»

«Я сам по себе. А, потом, мне странно от тебя это слышать. Ты ведь сам Там был?»

«Ну, привиделось мне в бреду что-то такое».

«В бреду ему, видите ли, привидилось! — возмутился Иванов. — Мне-то не надо врать. Ты ведь прекрасно знаешь, что это не так».

«По твоему, Создатель сознательно дает воможность дьяволу, если он есть, издеваться над людьми?»

«Конечно. Ты совершенно правильно меня понял».

«У тебя, Иванов, похоже, головка сильно бо-бо. Тебе срочно надо показаться психиатру».

«Это тебе надо показаться. Космосу совсем не безразлично, какими люди будут в последующей жизни, потому он и усложняет человечеству ситуацию, поддерживая сатану».

«Слушай, ты зачем пришел? Чтобы нести тут всю эту ахинею?!» — разозлился я.

«Я не напрашивался. Ты сам меня вызвал. Я могу и уйти!» — обиделся Иванов.

«Сделай одолжение. А то у меня и без твоих глюков голова кругом идет».

И Иванов исчез. Но не исчезло ощущение, что в чем-то этот зануда прав. Ага.

Утром я был в ИВС Заельцовского РУВД. Первым мне доставили на допрос Лазарева Игоря Владимировича. Во всяком случае так он сам утверждал и эта фамилия была указана в служебном удостоверении московской охранной фирмы «Витязь». Стоило мне на него взглянуть, как я понял, что с ним «каши не сваришь». Его кличка Черный как нельзя лучше соответствовала как внешнему, так и внутреннему содержанию нашего «героя». Это был матерый тридцатипятилетний брюнет с сильными и длинными, будто у орангутанга руками и грубым примитивным лицом типичного негодяя. В его темно-карих глазах, взиравших на мир лениво и равнодушно, интеллект почти не просматривался, лишь угадывался. Но всякий раз, когда его взгляд наталкивался на меня, я понимал, до какой же степени он меня не любит и даже ненавидит, и догадывался — почему? Ни о какой задушевной беседе или хотя бы элементарном контакте с ним не могло быть и речи. Во всяком случае, пока.

Лазарев рассказал наивную сверх всякой меры легенду о том, почему они с приятелем Валентином Пуховым по кличке Зять оказались в Новосибирске и почему решили убить транспортного прокурора. Оказывается, они получили задание от директора фирмы Клейменова Виталия Игнатьевича поехать в Новосибирск и уговорить траспортного прокурора снять арест с вагона с импортной радиоаппаратурой. Кому конкретно принадлежал вагон он не знает, да ему это без разницы. Однако прокурор не стал с ними разговаривать и попросту выгнал из кабинета, чем очень их обидел. Тогда они с Пуховым решили его убить. Узнали где он живет, пришли к нему на квартиру, заставили жену прокурора позвонить мужу на работу, вызвать его домой. А когда она это сделала, убили её. Конкретно, её убил он, Лазарев, двумя выстрелами в грудь. А после они были задержаны милицией.

И всю эту галиматью я был вынужден добросовестно записать в протокол. Увы, другого я пока не заслужил. Опрокинуть эти его показания несложно. Однако, я почти уверен, что этот орангутанг с намеками на человека будет их твердить до конца следствия, а затем и на суде. Истинных мотивов убийства и тех кто за ним стоит он никогда не назовет, так как очень надеется на их помощь в дальнейшем.

Я записал его показания. Он их прочел, расписался и его увели.

Валентин Пухов, рослый красивый блондин, на которого Виноградова указала на опознании, как на человека приходившего к ней после убийства своего соседа Степаненко, был, в отличии от своего подельника, не совсем уверен во всесилии олигархов, тем более, так далеко от столицы. И эта его неуверенность выражалась в покаянном выражении лица и виноватом блуждающем взгляде. Экий гарный парубок! Прямо хоть сейчас заворачивай в целлофан и отправляй в подарок какому-нибудь клубу «Одиноких сердец». Ага. Я, ещё его не зная, был почти в него влюблен.

Поначалу Пухов почти слово в слово пересказал мне сказку про белого бычка, только-что услышанную мной от Лазарева.

Я изобразил на лице недоумение, граничащее перейти в обиду с непредсказуемыми последствиями, спросил озадаченно:

— Не понимаю я вас, Валентин Борисович! Извините, не понимаю! Н-ндас! На что вы рассчитываете, рассказав мне эту наивную и смешную байку? На мое к вам сочувствие, снисхождение?

— Я сказал правду, — угрюмо проговорил Пухов.

— Правду?! — Я весело рассмеялся. — Не смешите свою альма-матер лаптями, милейший. За подобную, с позволения сказать, «правду» наш гуманный, но справедливый суд накинет вам годика три, как минимум. Вам это надо?

Пухов ничего не ответил. И это было, я очень надеялся, началом нашего плодотворного сотрудничества. Я продолжал развивать успех:

— По глазам вижу, что этого вам не нужно. Пока что вы слово в слово повторили показания Лазарева. От него, с его примитивным мышлением, я большего и не ожидал. Но как вы, человек с высшим гуманитарным образованием, пошли на поводу у этого лобразинаского типа?!

Его молчание затягивалось и это начинало мне действовать на нервы.

— И потом, Валентин Борисович, вы ведь знакомы с протоколом опознания вас гражданкой Виноградовой. Как вы мне и нашему гуманному суду объясните каким образом после убийства воровского авторитета вы принудили свидетельницу под угрозой смерти вводить следствие в заблуждение?

Но и на этот раз Пухов лишь тяжко вздохнул, ничего не ответив. Но я видел, что с каждым новым вопросом его молчание становилось все красноречивее и не могло долго продолжаться.

— Уверен, что многочисленные свидетели аварии на проспекте Дзержинского опознают в вас с Лазаревым тех двух угонщиков, что так жестоко расправились с бедным квартирным вором Дежневым по кличке Бумбараш. Или я возможно в чем-то заблуждаюсь? В таком случае я готов выслушать вашу версию происшествия.

— Хорошо, Сергей Иванович, я все расскажу, — наконец проговорил Пухов, как давно для себя решенное.

И Пухов все мне выложил будто на блюдечке с голубой каемочкой. Они с Лазаревым принадлежали к специальной группе, кем-то в шутку названной «Бета», входящую в систему безопасности Сосновского и занимавшуюся особо важными убийствами, когда их нельзя было поручить обычным киллерам, терактами и прочими особо важными преступлениями. Руководит группой Кондратюк Май Михайлович. В середине апреля Кондратюк сказал им с Лазаревым немедленно отправляться в Новосибирск, где они должны были связаться в подполковником ФСБ Петровым. Нет, к убийству журналиста из Владивостока и его друга они с Лазаревым никакого отношения не имеют. Слышал, что их убили люди их группы, но назвать их он отказывается. В Новосибирске Петров сказал им кого надо убить. Да, Петров и его люди все время с момента убийства журналиста занимались поиском исчезнувший видеокассеты. Дежнева они решили убить, организовав автоаварию. Все получилось как нельзя лучше. А потом убили воровского авторитета. Как они оказались у него дома? Все устроил Петров. Он ещё раньше познакомился со Степененко, представившись заместителем главного редактора газеты «Советская Россия» и шибким патриотом. У него были даже соответствующие «корочки». В тот вечер Степаненко пригласил Петрова в свой ночной клуб, где они весь вечер говорили о том, что Отечество в опасности и прочую муру. Их с Лазаревым Петров представил, как корреспондентов газеты. Затем все поехали домой к авторитету. Тот прихватил с собой девицу из ночного клуба. А в коттедже они сначала убили охранников Степаненко и девицу, затем и самого авторитета. Почему его пытали? Потому, что Петров был уверен, что тот снял для себя копию видеокассеты. Так и оказалось в действительности. После этого они с Лазаревым уже купили билеты на самолет, когда из Москвы было получено сообщение, что у старшего помощника транспортного прокурора оказалась ещё одна кассета. Петров выяснил у самого прокурора все обстоятельства, при которых кассета оказалась в прокуратуре. После этого они с Лазаревым поехали в Линево и убили сначала парня, забрав у него копию видеокассеты, а затем и девушку, которая передала кассету помощнику прокурора. Затем они должны были убить Калюжного и забрать у него кассету, но произошла путаница в номерах квартир и они убили его соседей. После этого отправились на квартиру к заместителю прокурора и убили её. Нет, больше задания убить Калюжного они не получали. С ним продолжали работать люди Петрова. Он слышал, что с Петровым сотрудничал и кто-то из местной ФСБ, но кто именно, сказать не может. Последним их заданием было убийство самого прокурора, где они и были задержаны.

Вечером я собрал всю следственно-оперативную группу. Ознакомил парней с показаниями Пухова. После долгого и довольно тягостного молчания я сказал:

— Дорогие коллеги, хотим мы этого или нет, но кому-то из нас придется ехать в Москву. Иной альтернативы я просто не вижу. Андрей Петрович, — обратился к Говорову, — как вы насчет того, чтобы возглавить группу?

— Хорошо, Сергей Иванович, — без особого энтузиазма ответил он.

— Владимир Дмитриевич, кого из своих парней рекомендуешь ты? — спросил я Рокотова.

— Разрешите мне, — тут же вызвался Шилов. — Мы с Андрю…, то-есть с Говоровым уже как-то работали.

— Я не возражаю, — сказал Рокотов.

Встал Колесов и, волнуясь, проговорил:

— Прошу и меня включить в группу. Я не могу здесь, когда там Дима Беркутов. Разрешите?

— В таком случае решено, — сказал я. — В Москву поедут: Говоров, Колесов и Шилов.




Глава седьмая: Он.


Эта их встреча, круто изменившая Его судьбу, произошла три года назад в небольшом уютном кафе на Ленинградском проспекте. Он любил бывать в этом кафе. Здесь готовили чудесные люля-кебаб, сочные, с кровью, для настоящих крутых парней. Потому Он здесь чаще всего и назначал встречи. Это был один из его постоянных солидных заказчиков. Кто такой, Он тогда не знал. Ему это было без разницы. Платил заказчик щедро и исправно. И это Его вполне устраивало.

От предложения заказчика убрать воровского авторитета, Он сразу отказался.

— Ты же знаешь, это не мой профиль, — сказал насмешливо.

— Жаль! — вздохнул заказчик. Подтянутость, выправка, движения выдавали в нем бывшего военного. Про себя Он называл его Полковником. Почему именно Полковником? До генерала тот немного не дотягивал. А заниматься такими делами человек ниже полковника не мог. Чьи интересы представлял Полковник Он не знал и никогда этим не интересовался. Ему это было без разницы. Во всем этом у Него были свои интересы.

— Ничем не могу помочь, — развел Он руками. — Обратись к кому-нибудь другому.

— Может быть все-таки согласишься? Я за него бабки хорошие даю.

— Для меня это не главное.

— Скажешь тоже, — усомнился Полковник.

— Можешь считать, что я оригинал. И среди нас, киллеров, могут встречаться оригиналы. А почему?

— Почему?

— А потому, что по иронии судьбы мы, как ни странно, тоже люди и ничто человеческое нам не чуждо.

— Да ты философ, — усмехнулся Полковник.

Он не любил усмешек. И тут же решил, что когда-нибудь с удовольствием его шлепнет.

Сделка не состоялась. Люля-кебаб было съедено. Пиво выпито. Пора прощаться. Он встал.

— Желаю здравствовать!

— Подожди, Ярый, — остановил его Полковник. — У меня к тебе разговор есть.

Ярый была Его кличка. Под ней Он был широко известен в определенных кругах. Она была как товарный знак качества. Ярый — это звучит гордо. Ха-ха! Шутка.

Он сел.

— Что, есть ещё клиент?

— Нет, речь пойдет не об этом.

— А о чем ещё со мной можно говорить?

Но Полковник оставил Его вопрос без внимания.

— Я давно к тебе присматриваюсь. Нравишься ты мне.

— Не могу ответить взаимностью. Предпочитаю сугубо деловые отношения, А это из области эмоций. Нам, каллерам, этого не положено.

Но Полковник вновь не обратил внимания на Его слова. Продолжал:

— Я тут разговаривал о тебе с одним человеком. Ему нужны такие вот крутые, исполнительные парни.

— Какая-нибудь охранная фирма?

— Не совсем. Личная охрана очень большого человека.

— Политика?

— Нет.

— Какого-нибудь олигарха?

— Да. — И понизив голос до шепота, Полковник доверительно сообщил: — Сосновского. Я думаю, что при определенных условиях тебя могли бы взять.

Это в корне меняло дело. Он давно хотел понять, как человек из средне-статистического совка за 5-6 лет превращается в могущественного финансового короля. Оказаться рядом с одним из них отвечало Его интересам.

— Каковы эти условия?

— После предварительной проверки. У тебя в прошлом все нормально?

— С прошлым я давно покончил.

— Ты что же, ничего не помнишь? — озадачено спросил Полковник.

— Помню, но стараюсь не вспоминать.

— А я думал… В принципе, ты не против?

— Не против. А как там с оплатой? Каков режим работы?

— Сутки дежурят, двое отдыхают. А на низкую оплату ещё никто не жаловался.

— А в свободное время я смогу заниматься «любимым» делом? — пошутил Он.

— Каким делом?… Ах, ты об этом? Не знаю, но вряд ли. В ближайшее время я тебе позвоню.

На этом они расстались. Через пару дней Полковник позвонил и сказал, что завтра в двеннадцать ноль ноль Он должен быть в офисе Сосновского.

— Скажешь, что тебя ждет Афанасьев.

— Хорошо. Буду.

На следующий день Он встретился с начальником личной охраны олигарха Афанасьевым, довольно ещё молодым подвижным субъектом с винимательным, цепким взглядом светло-карих навыкате глаз. После обычных в таких случаях вопросов: кто сам? кто родители? что знаешь? что умеешь? и тому подобных, Афанасьев дал ему три бланка анкеты и сказал:

— Садитесь вот. Заполняйте.

— Что, все три?! — удивился Он.

— Да. Так положено, — сухо ответил Афанасьев.

А ещё через пару месяцев Его приняли в многочисленную команду личной охраны Сосновского.




Глава девятая: Беркутов. Встреча с олигархом.


Отдыхал на загородной вилле я недолго. Всего два дня. Их я использовал для поправки своего пошатнувшегося стараниями бравых ребят из ФСБ здоровья, и теперь открывал массивную входную дверь особняка уже без посторонней помощи. После вербовки мной Варданяна настроение заметно улучшилось. Мир уже не казался таким обреченным, в нем ещё сохранились остатки разумного, вечного. Правда, говоря шефу службы безопасности мафиозного концерна Сосновского, а теперь ещё и моему агенту с кодовой кличкой Генерал, о том, что выявлю им предателя корпоративных интересов, я беспардонно блефовал. Если его не выявила мощная служба, то где мне его выявить одному с моим хилым здоровьем, верно? Просто, в моем положении у меня не было выбора, как ловить крупную рыбу на пустой крючок. Рыбу-то я поймал (слишком глупой оказалась), а что дальше? Правда, определенные надежды я связывал со своей природной удачливостью. Но эти надежды были столь призрачными, что и говорить о них не следует. «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Определенно. Ничего, как нибудь выкручусь. Русское «авось» не раз нас выручало, особенно в лихие годины. А сейчас именно такая.

Мне было разрешено гулять на свежем воздухе, не покидая ограды. А воздух здесь был путевым. Правда, не то что у нас в Сибири, но все равно, терпимым. В прогулках меня неизменно сопровождал мастодонт Саша. И было совершенно непонятно, где же он служит — в ФСБ или у Сосновского? Или «ласковый теленок двух маток сосет»? Возможно, что так. Все мои попытки его разговорить, закончились полным провалом. На мои вопросы он отвечал односложно: «да», «нет», а чаще всего — «ну». С этим «ну» он, похоже, родился, а дальше его развитие застопорилось. Раньше офицеры конрразведки были несколько иными. Но, как говориться, каждое время выбирает своих «героев». Вот именно.

Итак, заканчивались вторые сутки моего пребывания на базе отдыха боевиков. Мы с Сашей совершали послеобеденный моцион, обозревая красоты местного ландшафта, когда к особняку подкатил шестисотый «мерседесс» и из него вышли двое невысоких спортивного вида парней, одетых в черные с иголочки костюмы. Не иначе стибрили у дядюшки Кордена.

Я понял, что приехали за мной. Но на всякий случай решил уточнить.

— Чья это машина? — спросил я Сашу. Но он лишь хлопал ресницами, заинтересованно рассматривая «мерседес». Для его «компьютера» было слишком мало вводных данных, чтобы ответить своим неизменным.

— Сосновского?

— Ну, — кивнул Саша.

Все ясно. Прибыли за мной. Скоро я буду лицезреть одного из самых могущественный промышленных магнатов России, тасазать, лично.

Один из приехавших направился прямиком к нам. Это был довольно симпатичный брюнет примерно моего возраста с широкоскулым волевым лицом. Он придирчиво с ног до головы меня осмотрел, с сомнением спросил:

— Вы подполковник Кольцов Павел Иванович?

— Нет. Я подполковник Беркутов Дмитрий Константинович, — ответил я с простодушной улыбкой. — Но это неважно. я все равно тот, кто вам нужен, юноша.

Слово «юноша» его несколько позабавило. Он усмехнулся. Но тут же вновь став деловым и серьезным, сказал:

— Но нам сказали доставить Кольцова?

— Правильно. Кольцовым я был летом прошлого года. А теперь я Беркутов. Понятно?

Но, похоже, теперь ему стало совсем ничего непонятно.

— А кто вы на самом деле? — озадаченно спросил брюнет.

— Какой вы, юноша, любопытный, — вздохнул я. — Вам непременно надо знать все и сразу. Кто я на самом деле не знает даже моя мама. Она считает меня добрым и отзвычивым. Но ваш босс с этим категорически несогласен. Он убежден, что я вредный и опасный тип, портящий настроение олигархам.

Кажется, я заплел брюнету последние извилины. Он беспомощно оглянулся на своего приятеля, стоящего у машины, будто надеялся, что тот ему поможет выйти из запутанной ситуации.

— А где же Кольцов? — спросил он, теряя последние остатки мужества.

— Легендарный подполковник ФСБ Кольцов Павел Иванович давно почил в бозе, — сказал я печально-торжественно. — И не надо реанимировать его из небытия. Он этого не одобрит.

На брюнета уже было жалко смотреть. И если бы к нему на помощь не пришел мастодонт Саша, он бы точняком дал деру. Определенно.

— Да он это, — сказал Саша.

— Кольцов?

— Ну?

— А он говорит, что он Беркутов?

— Ну. И Беркутов. Он же говорит, что тот и другой. Это так, — проговорил Саша немыслимую для себя фразу.

Брюнет облегченно вздохнул. Но тут же вновь опечалился.

— А что это у вас с лицом? — спросил он меня.

— Сам не пойму, — пожал я плечами. — Шел по улице. Поскользнулся. Упал. Потерял сознание. Очнулся уже вот таким. Ничего не понимаю! И физиономию у меня вроде сугубо славянская. Может быть меня длинный нос подвел? Как вы считаете?

Но кажется я его уже достал окончательно и ему было совершенно наплевать и на мою внешность, и на меня самого.

— Пойдемте, — проговорил он и направился к машине. Я потопал следом. Мы сели в машину и поехали, судя по солнцу, куда-то на север. Через сорок минут мы остановились перед огромным фешенебельным «замком». Несмотря на внушительные размеры и импозантный вид, «замок», сложенный из красного отделочного кирпича, выглядел несколько мрачновато, «Замок Дракулы» — тут же окрестил я его.

Затем меня провели в роскошный холл, посадили в кресло и сказали: «Ждите». И я стал ждать, когда ясновельможный пан соизволят меня принять.

Ждать пришлось долго, больше часа. Но вот появился мой старый знакомый брюнет и торжественно провозгласил:

— Идемте!

При близком рассмотрении олигарх показался мне ещё комичнее и нелепее, чем выглядел на экране телевизора. А великолепие и красота кабинета лишь подчеркивали его убожество. И глядя прямо и открыто в его маленькие бегающие и насквозь лживые глазки, я подивился: «Неужели же люди, имеющие с ним дело, не видят, что этому прохендею нельзя ни в чем доверять?!» Я бы такому даже личной кошки не доверил — испортит. Определенно.

Но это он для других могущественный олигарх, а для меня — пустое место. Детей мне с ним не крестить, денег мне его не надо, пусть ими подавится, ублюдок, должностей — тоже. И вообще, пошел бы от к такой матери! Чтобы Дима Беркутов стоял перед ним, как бедный родственник? Ну уж нет!

Вальяжной походкой я продефилировал через весь кабинет, сел в кресло за приставным столом и, глядя нагло и открыто на сатрапа, сказал:

— Ну, что скажешь, дядя?

Сосновский конечно же был шокирован моим беспардонным поведением, но вида не подал. Дьявол он на то и дьявол, что умеет скрывать свои чувства.

— Как вас того?… Зовут, ага?… Из головы… Все забываю. — Сухой и неприятный голос олигарха чем-то напоминал стрекот сороки.

— Дмитрием Константиновичем меня, ага.

Но он вновь сделал вид, что не обратил внимания на мою очередную выходку.

— Это конечно… Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— И зачем к нам в эту… в столицу?… Пожаловали?… Зачем, Дмитрий э-э-э Константинович?

Это он надо мной, стало быть, издевается. Хочет показать, что я в полной его зависимости, что он хозяин положения, а я так себе, недоразумение какое-то? Дохлый номер, дядя! Не на того напал. Я таких убогих олигархов одной левой.

— Да вот, решил на тебя посмотреть. А то люди говорят: «Демон, демон». Дай, думаю, взгляну, никогда прежде демонов не видел. Любопытно. А теперь вот вижу — никакой ты не демон, а Богом обиженный человек. Даже сочувствие к тебе имею. Как только тебя, такого образину, жена терпит? Моя бы давно сбежала. Факт!

Лицо олигарха пошло красными пятнами, а черные глазки выразили растерянность и недоумение. Он явно не был готов к подобному повороту событий. Это продолжалось около минуты. Но вот его лицо вновь стало умильно-благостным, глазки заблестели веселостью и жизнелюбием. Глядя на меня он сокрушенно покачал головой и укоризненно, но ласково, как разговаривают с непослушным ребенком, проговорил:

— Зачем вы так, Дмитрий э-э-э… Не надо так… Со мной так… Не надо. Я ведь все про вас. — Он похлопал рукой по папке. — Вот тут все… Про вас. Все.

— А что там «все про вас» может быть? Дмитрий Беркутов чист перед законом и людьми, чего бы не сказал о некоторых других субъектах Российской Федерации. По ним, по этим субъектам, давно веревка плачет.

И снова Сосновского на какое-то время заклинило. Но он вновь очень быстро преодолел стопор. Печально улыбнулся и как прежде покачал своей «милой» головкой одноглавого дракона.

— Ну, зачем же. Дмитрий э-э-э… так?… О моих людях так?… Неуважительно? Зачем?… Они тут много чего… Зря вы. Очень того… Любопытно, ага. — Он раскрыл папку и рассматривая её содержимое, меленько захихикал. — Экий вы тут… Герой какой!… Вот бы ваша жена… Посмеялась бы, ага.

Или этот лысый черт блефует, или действительно подготовил мне какую-то подлянку? Но я-то точно знал, что последнее время был чист не только перед законом, но и перед собственной женой.

— Разрешите полюбопытствовать? — Я протянул руку, будто просил у олигарха подачку.

— Это конечно… Это, пожалуйста, ага. — Он передал мне пачку фотографий.

Стоило лишь на них взглянуть, как мне стало так муторно на душе, что захотелось унестись далеко-далеко от всего этого безобразия, от этого хренова олигарха — пародию на человека, от его мерзостей и гнустостей. Но фотографии жгли мне руки и не позволяли сбежать от жуткой действительности.

— Туфта это, начальник! — ошарашено выдавил я из себя, от растерянности употребляя лагерный жаргон.

— Фу, как! — скорчил брезгливую мину Сосновский. — Некрасиво как… Почему же, я извиняюсь… Когда вот они… Фотографии — вот? Это ведь того… Документ, ага. Фиксация, можно сказать… Событий, можно сказать. Зря вы, Дмитрий э-э-э… так-то. Зря.

Я уже и сам понимал, что зря. Крыть мне было нечем. Это называется — приехали! Ни фига, блин, заявочки! Это что же получается?! Если ты даже кристально чист и изнутри и снаружи, так чист, что даже поскрипываешь, как накрахмаленная скатерть, то это ровным счетом ничего не значит. Эти шакалы так тебя вываляют в дерьме, так обольют помоями, что потом век не отмоешься. Определенно. Так вот отчего у меня башка раскалывалась? Они напичкали меня какой-то дрянью и заставили «танцевать» стриптиз. Фотографии были яркими, красочными, впечатляли. На двух из них я в салоне самолета напропалую целовался с хорошенькой стюардессой. На восьми остальных я весь голенький, аки Адам до рождения Евы, в разных позах и положениях был заснят в компании двух пышнотелых девиц. Но больше убеждали даже не эти девицы, а многочисленные синяки и ссадины на моем теле. Все ясно — герой не выдержал пыток, сломался, а теперь утешается в объятиях сладострастных путан. Да-а, дела-а! Дела, как сажа бела. Уверен, что у них и видеокассета есть со всем этим безобразием. Специалисты!

— Очень впечатляет! — вынужден был я согласиться. — Этот тип, — я указал на фотографии, — до того на меня похож, что даже я стал сомневаться — я это или не я?

— Вы это, Дмитрий э-э-э… Вы, ага.

— Нет, смею утверждать, что это не я. У меня на два сантиметра длинней. Я свои размеры знаю. Показать? — Шутка получилась грубой, пошлой и плоской, как коровья лепеха. Я стремительно деградировал прямо на глазах.

— Ну, зачем же того… — брезгливо поморщился олигарх. — Некрасиво это, ага… Нехорошо.

Я молча вернул ему фотографии. Мне стыдно было за себя и за того парня, который на фотографиях. Что они, гады, с ним сделали?! Он так любил свою жену, так ей был предан! Боже, если ты есть, то покарай нечестивцев!

Но как оказалось, это была лишь прелюдия к спекталю под названием: «Маленький капут» или «Бедный мент в пасти у дракона».

Сосновский пошелестел бумагами в папке, вытащил на свет одну из них и стал читать. Читать он научился лучше, чем говорить.

— «Начальнику следственного управления прокуратуры Новосибирской области государственному советнику юстиции 3 класса Иванову С.И. от гражданина Варданяна Алика Ивановича»…

— Не надо, — попросил я, так как боялся, что мое бедное сердце не выдержит такого позора и взорвется.

— Ну, отчего же… Очень того… Любопытно, ага… Как в этом… Как его? Кино… Как в кино. Замечательно!

И чтобы дать выход скопившейся во мне отрицательной энергии, я заорал благим матом:

— Не надо больше кина, начальник! Я это кино уже видел. Ты потом дома бабе своей будешь кино крутить.

Сосновский прекрасно понимал, что я сейчас испытываю и буквально наслаждался минутой торжества.

— Ну, если не хотите… Кино не хотите. Можно того… Послушать можно. — Олигарх нажал на одну из кнопок телефона. — Алик Иванович, ты нам того… То место, ага… Организуй, ага.

И тут я услышал собственный бодрый и самонадеянный голос:

«А как же, Алик Иванович, наша фирма веников не вяжет и, в отличии от вашей, проколов не допускает. За такие проколы нас бы давно выгнали с работы»,

Это был глубочайший нокаут по всем правилам профессионального бокса. Такого со мной ещё не было. Определенно. Я даже не мог придумать себе определения, — все они казались слишком безобидными для меня.

В Центр ушла телеграмма: «Олигарх — Юстасу. Алексу капут. Оказался полным болваном. Присылайте следующего». И это уже никакая не шутка. Болван и есть. Причем, не просто болван, а самонадеянный болван! А такой опасен вдвойне. Его к оперативной работе на пушечный выстрел не надо подпускать. Крутой уокер, крутой уокер! Ха-ха! Крутой кретин! Как же они меня красиво сделали! Молодцы! Раньше мне такого бы и в кошмарном сне не приснилось. А я-то считал, что поймал Варданяна на голый крючок. Дурачина я простофиля! Это он меня на голый крючок поймал. А он-то как раз молодец, разыграл все как по нотам. Они внимательно изучили все мои «подвиги» и поняли, что мужик я нахрапистый и привык все решать кавалерийским наскоком, покажи противник слабину, и я тут же начну его вербовать. На этом они меня и поймали. По существу, я действовал по тому же сценарию, что и на Кавказе. Хитрый лис Сосновский это учел и построил мне большущую фигуру из трех пальцев. Это называется — довыступался! Что же теперь будет? То, что ничего хорошего, это определенно.

— Чего того?… Дмитрий э-э-э… Молчите чего?

— А что того… Говорить, ага… Сделали вы меня. По всем статьям сделали, мать вашу!

Сосновский неожиданно вскочил, засучил перед собой кулачками, даже топнул ножкой. Закричал гневливо:

— Не сметь!… Мою мать!… Не сметь!

— Хорошо, не буду, — тут же согласился я.

Олигарх выскочил из-за стола и меленькими шажками пробежался взад-вперед по кабинету. Боже, до чего же он ужасен! Этакий страшилка из детских комиксов. Сотворила же природа подобное «чудо», будто специально для того, чтобы отравлять людям жизнь. В нем буквально все, начиная от нелепой фигуры и кончаю мозгом работающим в системе синхрофазотрона, подчинено именно этой цели. Осознает ли он сам это? Вряд ли. И никакой управы нет на этого черта. Прошлый раз, расследуя дело Кудрявцева, Сергей Иванович начал было к нему подбираться, но Генеральная прокуратура тут же дала по рукам — не лезь не в свое дело. Точно, у него везде все схвачено, за все заплачено. Как же быть? Может быть взять вон ту массивную хрустальную пепельницу да шарахунуть его по лысой башке — освободить Россию от этого демона? Впрочем, это мало что даст. Его место займет другой такой же. А из этого продажные журналисты сделают национального героя, пострадавшего за интересы страны. Определенно. И многие молодые толпами побегут в сосновские. Нет. здесь нужно что-то иное. Но вот что? Моим слабым умишком вряд ли можно что-то придумать.

Сосновский ещё пару минут побегал по кабинету, выпустил пар, успокоился, вернулся за стол. Покачал укоризненно головой и даже погрозил мне пальчиком.

— Экий вы, Дмитрий э-э-э…

Мне до чертиков уже надоело это эканье и я подсказал:

— Константинович.

— Ну да… Это конечно, ага… Нехорошо так, Дмитрий э-э-э…

— Константинович.

— Нехорошо это, Дмитрий Константинович… Выражаться. Нехорошо.

— А я не выражаюсь,

— Нет, выражаетесь… Я же собственными этими… Ушами этими… Слышал.

— Как же ты меня притомил, олигарх, — устало проговорил я. — Пошел бы ты тогда к такой матери! Общение с тобой сделает из меня неврастеника. Определенно.

Сосновский рассмеялся, будто я сказал что-то очень смешное. Вероятно олигарх любил, когда лиди выказывают перед ним слабость.

Он вновь нажал на кнопку на пульте телефона и сказал:

— Два кофе.

Через пару минут бесшумно вошел невысокого росточка симпатичный молодой человек с подносом в руках, выставил на стоящий в углу кабинета круглый столик две чашки кофе и вазу с фигурным шоколадом и так же бесшумно вышел.

Я уже отметил, что в постоянном окружении Сосновского были все люди невысокого роста. По всему, он не любил высоких. А я был именно из таких.

— Давайте, Дмитрий э-э-э…

— Послушайте, Виктор Ильич, — не выдержал я, — в таком случае называйте меня просто Димой.

— Ага. Совершенно нет памяти на эти… На имена, ага… Совершенно, — пожаловался мне олигарх. — Давайте по чашке… И того… Потолкуем ага.

Мы перешли в угол кабинета и стали пить кофе в полном молчании. Я устал от позора, Сосновский — от триумфа. Наконец, кофе был выпит и я, спросив разрешения у хоязина, закурил. Я терялся в догадках. Что ещё задумал этот хитрый лис? С «приговоренным к расстрелу» он вряд ли стал бы распивать кофе. Путем шантажа склонить к предательству? Нет, он не такой наивный, должен прекрасно осознавать, что такое не пройдет ни при какой погоде. Тогда, что? Приготовил очередную подлянку? Может быть у него сегодня день смеха?

— А что бы вам того… не поработать на этого… На меня не поработать? — вдруг сказал Сосновский.

Предложение было настолько неожиданным, что я буквально онемел от изумления, Теперь я понимал ещё меньше чем когда бы то ни было. Зачем ему это? Ему что, некому подлянки делать? По-моему, он их утраивает всей стране и довольно регулярно.

— Почему вы того… Молчите почему?

— Я посчитал, что вы неудачно пошутили.

— Нет, я это… Серьезно это. Так как?

— И в каком же качетве? Если в качестве боксерской груши для ваших ребят, то нет, я не согласен.

— Зачем же… Приличную найдем… Должность приличную… Сколько вы там… — Олигарх отчего-то показал на окно. — Получаете? Сколько?

— Мне вполне хватает, — ответил я уклончиво. — И потом, я же не из-за денег, а по идейным соображениям.

— А, бросьте! — пренебрежительно махнул рукой Сосноывский. — Чего уж тут… Передо мной?… Чего? Я в десять раз больше, ага… Машину… Квартиру… Все будет… Сразу будет. Так как?

— Я не могу вот так, с кондачка решить такой важный для себя вопрос, — ответил я, пытаясь выиграть время и все как следует обмозговать. Я был настолько напуган предыдущим, что очень не хотел оказаться по своей глупости в новом дерьме.

Сосновский неожиданно легко со мной согласился.

— Это конечно… Это я понимаю… Надо подумать… Думайте… Надумаете, я всегда… К вашим этим… Услугам вашим, ага… Всегда, так сказать. — Сосновский встал. — Не смею того… Задерживать, ага.

Полный противоречивых чувств я покинул кабинет олигарха. Не верил я этому черту лысому, ни одному его слову не верил. Определенно.

Меня вернули на базу отдыха, где я продолжил мыслительную деятельность, если то, что я ношу на плечах, ещё способна родить что-то конструктивное. Вряд ли. Но надо попытаться. Иной альтернативы у меня нет. Да, здорово я отличился. Так отличился, что этот позор теперь до конца дней моих будет приходить ко мне в кошмарных снах. Меня эта дура молохольная эйфория подвела. Что б ей пусто было. Раскудахталась зараза: «Ах, какой умный! Ах, какой замечательный! Ах, какой крутой парнишка! Прям сибирский уокер!» И ведь по прежнему опыту знал, что стоит только послушать эту дуру, как окажусь в дерьме. Но, похоже, что прежний опыт лишь Сосновскому полезен, а Беркутову он до лампочки. Учит этого бедолагу жизнь, учит, а ему все, что об стенку горох — то поступит в партию, то наступит в дерьмо. Ну да ладно, хватит самокритики, пора думать о том, как без посторонней помощи выбраться из пасти дракона.

Итак, почему олигарх мне предложил трудоустройство? Я вроде бы не безработный и в его благотворительности не нуждаюсь. Допустим, что я откажусь. Что тогда будет? Тогда он, как пить-дать, меня убьет. Вернуть меня в таком виде жене и родному коллективу ему совесть не позволит. И что же все это значит? У меня нет иной альтернативы, как согласиться, так что ли? Похоже, что так. И все же, зачем я со своим кляйне маленьким умишком ему понадобился? Ведь кажется одержал надо мной полную и безоговорочную победу, наплевал в душу, уничтожил, как личность, насладился моим унижением. Чего же еще? О чем ещё может мечтать такой человек, как Сосновский? И мало-помалу я начинаю понимать психологию олигарха. Да, ему все это мало. Ему надо окончательно сломить мою волю и превратить в своего раба, в живой ходячий экспонат своей власти, могущества и изворотливости ума, умеющего превращать даже самого строптивого в последнее чмо и ничтожество. Чтобы, проводя очередную делегацию по залам своего дворца, он мог указать на меня и снисходительно сказать: «А это мой раб Дима. Когда-то был ну очень строптивым, даже пытался со мной воевать. А теперь видите, что от него осталось? Дима, ко мне! Сидеть! Лежать! Лизни у того дяди ручку. Укуси вот ту тетю за задницу. Молодец!» Да, похоже, именно в этом все дело. Главное — понять психологию противника. Это уже кое-что. А затем уметь её использовать с пользой для себя. Это мне ещё предстоит. Так что, ничего ещё не кончено, господин хороший, олигарх ты занюханный. Мое согласие на тебя вкалывать, будет началом твоего конца. Это я тебе обещаю и где-то по большому счету даже гарантирую. Определенно.




Глава десятая: Будьте вы все прокляты!


Ночью Калюжный завернул труп жены в старенький ковер, отвез на Гусинобродское кладбище и закопал между свежих захорониний, отметив место двумя зарубинами на березе.

Он постоял над тем местом, где спрятал труп жены, поплакал, чуть слышно проговорил:

— Прости меня, Ирина! Ты ведь знаешь, что я это делаю ради спасения нашего сына. Даст Бог, когда-нибудь я смогу похоронить тебя по-человечески. Я очень на это надеюсь. Спи спокойно, моя хорошая!

Вернувшись домой, Эдуард Васильевич попытался уснуть. Но сон не шел. Он вообще потерял способность спать. Его мозг и тело буквально изнывали от усталости, но он ничего с собой не мог поделать. От двух таблеток демидрола лишь немного онемело во рту. Только и всего. Может быть выпить? Нет, это сейчас исключено.

Утром он стал ждать звонка. Но в одиннадцать не позвонили. И воображению Калюжного стали рисоваться картины, одна страшнее другой. Звонок раздался в половине двенадцатого. Эдуард Васильевич схватил трубку.

— Алло! Я слушаю!

В трубке раздался ровный, даже приятный баритон:

— Это хорошо, что слушаешь. Судя по твоим действиям, ты принял наши условия, наши правила игры? — мужчина снисходительно рассмеялся.

— Да-да, конечно, не извольте беспокоиться. Я все сделаю, как вы того требуете, — заикивающе, даже как-то по-лакейски, проговорил Калюжный.

— У тебя нет иного выхода, дружище, — резюмировал баритон.

— Да-да, конечно, — тут же согласился Эдуард Васильевич.

— Где кассета?

— У меня.

— О ней кто-нибудь знает?

— Нет, не беспокойтесь. Ни одна живая душа.

— Мертвые нас не интересуют, — мрачно пошутил мужчина. — Сегодня ровно в четыре доставишь её на вокзал Новосибирск-Главный и отавишь в 192 камере. Записывай номер кода.

— Нет-нет, я так не могу! — заволновался Калюжный. — А как же Анатолий?!

— Ты почему перебиваешь собеседника, не выслушав до конца? Это невежливо… Так вот, в камере ты найдешь ответ на волнующий тебя вопрос. Понятно?

— А где же гарантии, что с ним ничего не случилось?!

— Мы тебе не ателье по пошиву верхней одежды, гарантий не выдаем, — вновь пошутил баритон и весело рассмеялся, посчитав шутку удачной.

— Но как же так?! Ведь вы же обещали?! — беспомощно проговорил Калюжный.

— Никто тебе, дружище, ничего не должен. Ты и так выполнишь все наши условия без всяких гарантий. У тебя просто нет выбора.

— Но только, пожалуйста, очень вас прошу… Анатолий, он единственный у меня… Я отчего-то по вашему голосу чувствую, что вы меня понимаете и сочувствуете мне. У меня никого другого на свете… Вы меня понимаете?

— Какой же ты нудный, приятель, — вздохнул мужчина. — Записывай код.

— Ага, я сейчас. Вот только ручку… — Калюжный заметался по комнате в поисках авторучки, но все они, как назло, куда-то запропастились. Наконец, вспонил, что авторучка есть в его нагрудном кармане. Подскочил к телефону. — Да, говорите, я слушаю.

— 29584. Записал?

— Да. Спасибо!

— В таком случае, прощай, дружище.

И Калюжный услышал в трубке короткие гудки. Он прижал трубку к груди и заплакал. Наступал момент, когда на карту ставилось все, вся его жизнь. И горячо, сбивчиво, будто читал молитву, стал говорить:

— Господи! Помоги! Сохрани жизнь моему сыну, Господи! Отведи от него беду и защити. Если Тебе нужна чья-то жизнь, то возьми мою. Возьми! Правда. Она мне больше не к чему. Я уже прожил свое. А он ещё совсем молод. Ему жить да жить. Он у меня хороший. Будет славно тебе служить. Очень даже славно. Только очень Тебя прошу — помоги ему, Господи!

* * *


Эдуард Васильевич оделся, вышел из дома, сел в машину и поехал на дачу к Друганову. По дороге заехал в церковь и поставил одну свечку за здравие раба Божьего Анатолия, другую — за упокой души рабы Божьей Ирины.

И вдруг в голову пришла совершенно шальная мысль: «А что если кассету похитили?!» И сколько Калюжный не убеждал себя, что этого просто не может быть, ничего не помогало. Он вскочил в автомобиль и погнал на дачу Друганова.

Олег Дмитриевич был искренне рад освобождению Калюжного.

— Я верил, что истина в конце-концов восторжествует, — проговорил он убеждено. — А у меня они тут обыск учинили. Представляешь?! Все вверх тормашками перевернули.

«Вот оно! Вот!» — в ужасе подумал Эдуард Васильевич и, едва сдерживаясь, чтобы не раскричаться, спросил:

— Нашли что-нибудь?

Друганов усмехнулся.

— Мой браунинг. Были на седьмом небе от счастья. Но мне пришлось их разочаровать, предъвив документы на него. Все равно забрали, сказали, что на экспертизу. Как жена, сын?

— Все нормально, дядя Олег. — Калюжный решил до поры ничего Друганову не говорить.

— Вот и славно. Ты есть хочешь?

И только тут Калюжный понял, что очень голоден. За все время после освобождения у него маковой росинки во рту не было.

— Не откажусь.

— Тогда я пойду, что-нибудь приготовлю. — Друганов ушел на кухню.

Эдуард Васильевич, не мешкая, взобрался на чердак. Кассета, слава Богу, была на месте. И только тут появилась уверенность, что с Анатолием все будет хорошо.

А потом они пообедали и Калюжный с часок вздремнул. В половине третьего пришел сторож и сказал Друганову, что звонила его жена и сказала, чтобы он срочно приехал домой.

— А что случилось?! — встревожился Олег Дмитриевич.

— Чего не знаю, того не знаю, — развел руками сторож. — Она не сообщила. Сказала только, что б срочно… Слышь, Дмитрич, у тебя чего-нибудь выпить не найдется? Голова страсть как болит.

— У тебя она вечно болит, — усмехнулся Друганов. — Пойдем, полечу.

Калюжный подвез Олега Дмитриевича домой и отправился на вокзал. До четырех оставалось ещё полчаса. Они показались ему вечностью. Но он дождался, когда минутная стрелка перепрыгнет на цифру двенадцать и побежал к автоматическим камерам хранения. В 192-й камере он нашел записку, развернул, прочел: «Твой сын находится на даче у Друганова». «Как же так?! — удивился Калюжный. — Ведь мы только-что оттуда?!» И понял, что звонок сторожу садоводческого товарищества преследовал цель выманить Друганова с дачи. Да, да, Анатолий несомненно там! Эдуард Васильевич положил видеокассету в камеру, закрыл её и побежал к автомобильной стоянке. Далнейшие свои действия помнит довольно смутно. Помнит, что на проспекте Дзержинского был остановлен инспектором ГИБДД за превышение скорости и, для того, чтобы тот его поскорее отпустил, отдал ему все имеющиеся у него деньги.

Вот наконец и дача Друганова. Калюжный вбежал на крыльцо, распахнул дверь и…

— Не-е-ет!!! — закричал он. — Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Этого не должно быть! Так нельзя! Нельзя! Это не справедливо!

Он обезумел от увиденного, от свалившегося на него нового страшного несчастья. Подскочил к мертвому сыну, лежавшему на диване, схватил его за грудки, принялся трясти и, давась рыданиями, проговорил:

— Вставай! Ты не смеешь!… Не смеешь оставлять меня тут одного! Вставай! Чего разлегся?!… Толя! Толечка! Ну, пожалуйста! Я тебя очень прошу, вставай! Слышишь меня, Толя?! Родной ты мой сынок!

И окончательно поняв, что ему уже никогда не дозваться, не докричаться до сына, Эдуард Васильевич обессиленно опустился на колени, положил голову ему на грудь и заплакал. Его жизнь разом кончилась.

— Прости меня, Толя! Прости, сынок! Прости, что не смог, не сумел тебя защитить!

Появившийся в дверях Друганов вынужден был ухватиться рукой за косяк, чтобы не упасть от увиденного. С мистическим ужасом смотрел он на Калюжного в одночасье посидевшего.

— Горе-то какое! — пробормотал он. — Какое великое горе!

Олег Дмитриевич подошел к Калюжному, взял его за плечи, с силой оторвал от сына.

— Пойдем, Эдик. Пойдем. Тебе нельзя здесь оставаться. — Он вывел его на крыльцо.

— Ночь! — прохрипел Калюжный, поводя безумными глазами.

Друганову стало жутко.

— Ну что ты, Эдик! — ласково проговорил он. — Какая же ночь. Всего половина шестого.

— Ночь! — убежденно повторил Калюжный. Он огляделся. Его окружала плотная, вязкая тьма. И в этой темноте бродили какие-то тени очертаниями похожие то ли на людей, то ли иных существ на них похожих, но таких же омерзительных. Вдалеке слышалась печальная музыка.

«Должно быть кого-то хоронят, — подумал Эдуард Васильевич. — Ах, да, сегодня же умер мой сын. Мой единственный сын, мой Анатолий».

Он медленно опустился на колени, обратил лицо к черному и бездонному, как провал памяти, небу и, грозя плотно сжатыми кулаками, прохрипел:

— У-у, гады!! Как я вас всех ненавижу!! Будь вы трижды прокляты!!!




2000г. г.Новосибирск