До свидания, эрлюсы
Владимир Васильевич Кобликов








В состав сборника вошли повесть «До свидания, эрлюсы», в основу которой легли впечатления и события путешествия нескольких писателей и художников на двух плоскодонках под парусами и на веслах по реке Угре от ее истоков до Калуги, а также рассказы «Мой приятель Генка», «Наташкины сказки», «Обида», «Привидение», «Кудряшкино солнце», «Лешка», «Кукла», «Медаль», «Вешка».






Владимир Васильевич Кобликов

До свидания, эрлюсы















До свидания, эрлюсы (повесть)



Два года тому назад несколько писателей и художников на двух плоскодонках под парусами и на веслах прошли реку Угру от ее истоков до Калуги.

Впечатления и события этого путешествия легли в основу этой повести.

    

Автор


















Бунт








«Борода» — так мы звали поэта Никиту Соломко — пришел в редакцию и громогласно объявил:

— Летом плывем по Угре!

Кроме сотрудников редакции, в моей комнате сидели два художника, которые заглянули полистать подшивки старых журналов. Они как будто только и ждали, когда их пригласят в путешествие по не очень уж великой, но все-таки известной и даже исторической реке нашей области.

— Мы — за, — в один голос сказали они. Я знал, что идеи у Бороды рождались мгновенно, а угасали еще быстрей, и беспечно поддакнул:

— Ну, конечно. Летом и поедем.

За окном потрескивал сухой морозец, и было даже приятно помечтать, как это мы на лодках, ну, скажем, «Стремительной» и «Дерзкой», пойдем по реке, вдохнем влажного и соленого ветра. Тут мы хором остановили Никиту: откуда на реке соленый ветер? И все-таки с удовольствием фантазировали вместе с ним.

…Недели через две позвонил один из художников — Юрий Петрович Харитонов — и осторожно спросил, можем ли мы взять в плавание еще одного художника. Он как раз собирается писать летние этюды и…

В марте мы уже разрабатывали маршрут по карте, решив двести километров до станции Павлиново ехать на грузовых машинах, оттуда по речкам Грохота и Демина попасть в Угру. Двум плоскодонкам, которые нам дал напрокат лодочник дядя Федя, так и присвоили гордые имена — «Дерзкая» и «Стремительная». Долго гадали, кому на какой плыть. В конце концов стали тянуть жребий. В экипаж «Дерзкой» попали я, поэт Соломко и собака Булька; в команду «Стремительной» — три художника. Вытянув бумажки с надписью «Стремительная», они грустно переглянулись.

…До отъезда оставалось пять дней. Потом, во время путешествия, все сознались, что ни у кого в жизни никогда не было таких хлопотливых: проверяли снаряжение, докупали продукты, вели переговоры с шоферами. Наконец, все было готово. Сговорились провести у меня последнее совещание. В назначенное время пришли поэт и два художника. Не явился капитан нашей «флотилии» Юрий Петрович. Ждали его долго. Харитонов — человек слова, поэтому стали беспокоиться, не заболел ли? Опоздал Юрий Петрович примерно на час. Пришел — и лица на человеке нет.

— Что с тобою?

— Наверное, друзья, мне не придется плыть с вами.

— Это почему?

— Дома у меня настоящий бунт.

— Жена, что ли?

— Нет, не жена… Племянник Колька ко мне приехал из Ленинграда. Да вы видели — шустрый такой шестиклассник. И вот сегодня Колька с моим Андрейкой взбунтовались. Бери, говорят, нас с собою, и только. А если, говорят, не возьмешь, убежим в Ленинград.

Мы сидели подавленные свалившейся на наши головы неожиданностью.

— Ну чего мы раздумываем? — возмутился поэт Никита Соломко. — Берем ребят с собою. Вспомните, какими сами были.

Мы вспомнили, правда, подумав при этом, что Никита с той поры, несмотря на шкиперскую рыжую бороду, не изменился, видимо, нисколько. А он продолжал:

— Мне, Юра, твои бунтовщики нравятся: характер виден.

— Я не против, — без особого энтузиазма присоединился пейзажист Филипп Палькин.

— А чего ж… — вторил им Борис Зацепкин.

Ждали моего слова. У нас такой закон: если хоть один человек из нашей команды против какого-нибудь предложения, то оно отменяется. И я сказал солидно:

— Вот что, дорогие, я тоже готов взять ребятишек, но надо им учинить маленький экзамен. Давай, Юра, приводи сейчас же сына и племянника на наше совещание.

До прихода ребят Никита и Филипп навели в комнате «морской» порядок. На столе развернули карту. На нее положили компас, циркуль, визирную линейку, транспортир, несколько цветных карандашей — все, что попалось под руку. Я принес макет парусника и поставил его на видное место. Поэту дали тельняшку, а Филиппу — трубку. Когда в коридоре послышались шаги, мы погасили верхний свет и склонились над столом. В комнате стоял зеленый полумрак от настольной лампы. Юрий Петрович оценил обстановку и доложил:

— Член экипажа «Стремительная» Харитонов прибыл на совещание. Со мною два шестиклассника — Николай Соболев и Андрей Харитонов. Разрешите им присутствовать?

— Ребята надежные? — спросил пейзажист.

— Ручаюсь за них, — вздохнул капитан.

— Разрешим им присутствовать на нашем совещании?

— Разрешим.

— Кто — за?

Все подняли руки.

Колька и Андрей растерялись. Они никак не могли понять, игра это или на самом деле у нас такая дисциплина. Лица у ребят вытянулись, глаза забегали, как у любопытных зверьков.










— Докладывайте, Харитонов.

— Мой сын и племянник просят взять их в путешествие.

— Мы не против, — сказал за всех пейзажист Филипп. — Но мы должны знать, какие люди идут с нами в трудное плавание. Выдержат ли они экзамен на звание юнги?

— Соглашайтесь! — подмигнул юнцам Никита.

— Согласны, — тихо и недружно ответили мальчики.

Ребят отвели в спальню. Первым вызвали Кольку.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать с половиной.

— А какая у тебя оценка по географии?

Колька замялся.

— Говори только правду, — потребовал Филипп.

— Тройка, — упавшим голосом сознался Колька.

— Плохи твои дела, — уныло покачал головою Борис. — Что же с ним делать? Он, наверное, и компасом пользоваться не может.

— Могу. Честное пионерское, могу. Тройку я за карту получил. — Голос у Кольки дрожал, и на него тяжело было смотреть.

— А плавать умеешь? — не выдержав, задал спасительный вопрос сам капитан.

— И плавать, и грести умею.

Дальше все шло как по маслу.

— «Путешествие на «Кон-Тики» читал?

— Читал. Я много книг про путешественников читал: «Страну багровых туч», «Отчаянное путешествие» Колдуэлла, и «Один под парусами вокруг света», и «Аку-Аку», и «Путешествие на Снарке».

— Хватит, — остановил мальчика Борис и почесал затылок. Этот жест красноречиво говорил, что по части приключенческой литературы у экзаменаторов были явные пробелы.

За Колькой вызвали Андрея. Сын капитана, не ожидая вопросов, прямо начал с перечисления книг о путешествиях… Оба были зачислены в экипаж.










Волоком по суше


До Спас-Деменска добрались без приключений. Пополнили наш провиант свежим хлебом и тронулись дальше. Дорога пошла лесом. «Чем дальше в лес, тем больше луж», — меланхолично, не обращаясь ни к кому определенно, сказал Борис. Глядя на его унылую, словно ожидающую всяких неприятностей, физиономию, трудно поверить, что это он автор жизнерадостных, залитых светом картин.

Труднопроходимые места встречались все чаще. Несколько раз машина буксовала и еле выбиралась из разбитой колеи. И на лице Бориса было написано: «Так я и знал». Мы ждали, что шофер вот-вот заявит о том, что дальше не поедет. Колька и Андрей притихли. Они больше всех боялись возвращения домой. Как всегда, до нужной деревни путь оказался гораздо длиннее, чем обещали местные жители. Мы ехали уже часа полтора, а деревни все не было. В кузове порядком трясло, но мы молча переносили все — только бы добраться до реки. И как бы в награду за нашу стойкость лес кончился, поехали полем.

— Деревня! — радостно крикнул Андрей.

И правда, вдалеке показалась деревня. Колька развернул карту и торжественным голосом провозгласил:

— Деревня Добрица.

Однако радовались мы преждевременно. У самой околицы застряли и около часа вытаскивали наш грузовик. Кое-как выбрались. Проехали деревню и стали: впереди была такая грязь, по которой ни один вездеход не пройдет.

— Куда ехать? — спросил шофер. Он устал и уже начал злиться. — Связался с вами. Сидел бы дома да чай попивал!

— Сейчас что-нибудь придумаем. Ты не ворчи, — Соломко поскреб свою бороду и позвал меня. — Пошли разыщем председателя колхоза и попросим трактор. Трактора здесь проходят: видишь — следы.

Председатель колхоза жил в другой деревне, но на наше счастье в Добрице находилась тракторная бригада. Пошли домой к бригадиру. Он ужинал и встретил нас не очень приветливо. Взгляд его говорил: «Вы-то еще чего? Без вас забот хватает».

Выручила солидность Никиты. Соломко, видя, что нас принимают холодно, стал степенно поглаживать бороду и задавать вопросы:

— Как у вас дела с кукурузой?

Бригадир насторожился и ответил уклончиво:

— Растет.

— Какой урожай думаете собрать?

— Осенью посмотрим… Ладно, Марья, — неожиданно обратился бригадир к жене, — я потом доужинаю: надо товарищам помочь.

— Ешьте, ешьте, — благосклонно разрешил Борода.

Но бригадир уже встал из-за стола.

По дороге к дому тракториста Федор Северьянович спросил меня, кто такой Никита.

— Писатель, — ответил я.

— И в газету пишет?

— Конечно.

Тракториста дома не застали.

— В баню пошел, — пояснила его мать, — три часа домовой парится…

Уже совсем стемнело, когда тракторист Алексей перетащил нашу машину через «гиблое место». Мы хотели заплатить трактористу, но он денег не взял.










— С путешественников не беру, — пошутил Алексей.

— Не забудь меня обратно доставить, — напомнил шофер.

Когда прощались, я спросил парня, как в их бригаде дела с кукурузой.

— А! — махнул рукой Алексей. — Разве с нашим Северьянычем вырастишь богатый урожай. Газету областную за вчерашнее число не читали? Про Северьяныча написано. «Старозаконщик» статейка называется. Счастливого пути вам.

Алексей не обманул нас: до самого Павлинова дорога только сердце радовала.

Искать реку было поздно, и мы выгрузились в поле. Шофер поехал обратно, трогательно попрощавшись с нами, словно и не он ругался полчаса назад. Разложили костер из досок, которые подкладывали под лодки, чтобы те не бились о кузов, поставили кипятить чай. Колька с Андреем забрались полежать до ужина в одну из палаток. Чай вскипел. Будить ребят не стали.

— Пусть спят, пока спится. Слаще сна, поди, ничего нет. — Юрий Петрович звонко хлопнул себя по щеке. — Комарищи борзые!

…Вернулись из разведки Филипп и Борис и ошеломили нас новостью:

— Никакой речки поблизости нет. Грохота — маленький ручеек: курица вброд перейдет.

— Неужели? — удивился я. — На карте-то солидно выглядит.

— Речка «местного значения». Не первый раз попадаемся.

— Как же теперь быть?

— Как?.. — Соломко подумал и…«успокоил». — Потащим лодки по примеру предков — волоком.

Булька зарычала. Кто-то шел с фонарем к нашему лагерю.

Незнакомец с фонарем подошел к нам и поздоровался.

— Иду с обхода и вижу: костер горит. Может, думаю, ребятишки проказят… Попутешествовать задумали?

— На лодках по земле, — мрачно шутит Борис.

— Отчего же по земле?

— Речки поблизости ведь нет.

— Почему нет? Есть. В четырех километрах отсюда Демина протекает. Утром погрузите лодки на машину и на речку. Председатель колхоза — человек отзывчивый, шофер — тоже парень хороший. А погрузить и я приду помочь. Не горюйте, товарищи. До завтра. Завтра встретимся. Пораньше только к председателю идите: рабочий день у него с петухами начинается.

И ушел. Мы даже поблагодарить его не успели за доброе слово. А доброе слово иногда дороже любого подарка.




Война начинается


Рано утром по совету приветливого обходчика капитан и Соломко ушли вести переговоры с председателем колхоза.

Машина появилась неожиданно, хотя мы ее очень ждали… Из палатки виновато высунули носы ребята, они только что проснулись и попросили наперед поднимать их вместе со всеми.

Борода победоносно взглянул на нас, всем своим видом выражая: «А что я вам говорил? С такими хоть на край света». Поэт верил во все хорошее и чаще всего оказывался прав.

…Итак, лодки спущены на воду. Вещи погружены. Мы отчаливаем. С берега нам машут путевой обходчик с сыном и два пастуха, для которых провожать нас — приятное развлечение.

«Стремительная», как ей и положено, плывет впереди. Скоро она скрывается за поворотом. Нам виден лишь слабо надутый парус. Неожиданно парус на «Стремительной» убирается. Вахтенный Андрейка докладывает об этом. В чем дело? Спешим к товарищам… Подплываем и видим: экипаж «Стремительной» орудует топорами и пилой у странной запруды. От берега до берега перекинуты толстые жерди, около них вбиты колья, переплетенные прутьями. Посредине плетеной стены небольшое отверстие, ведущее в западню из сетки.










— Что это? — удивляется Колька.

— Сежа, — мрачно ответил капитан.

— Сежа?

Капитан ничего больше не сказал, а еще злее стал рубить топориком. Вниз по реке плыли щепки, колья.

Путь свободен. Поднимаем паруса, но ненадолго: опять речку перегородила сежа.

— А кто их делает и для чего? — спрашивает меня Андрей, когда мы снова трогаемся в путь.

— Браконьеры. Они таким варварским способом вылавливают рыбу.

— А кто же им разрешает так ловить? — поражается Колька.

Я объяснил ребятам, что такой лов запрещен, что сежами ловят нечестные люди, которые не думают о завтрашнем дне. Колька и Андрей возмущены. Километра через три мы увидели третью сежу. Кажется, нам предстоит нелегкая война с ними.

К концу дня уничтожили девять сеж. Темнело. А мы никак не могли найти место для стоянки: берега топкие и сплошь заросшие кустарником. Оттуда тучами налетали комары. Крем «Тайга» давно пошел в ход. Подходящее местечко нашли уже в темноте.

Утром Кольку с Андреем трудно было узнать — так разукрасили ребят комары. Поднялись юнги первыми, если не считать Бульку.




Любопытные телушки и бык-живописец


На третий день нашего плавания сеж больше почти не встречалось. Оказывается, по деревням быстро разнесся слух, что на реке идет облава на браконьеров. Об этом мы узнали от пожилой женщины, которую перевезли через реку. Она рассказала, что никак не меньше двадцати инспекторов из рыбнадзора спускаются на десяти лодках вниз по реке, взрывают сежи и штрафуют их хозяев. Мы слушали женщину и удивленно качали головами, хотя сами распустили этот слух. Получилось так. Около одной сежи застали деда с ведром. Дед требовал, чтобы мы проплыли, «не разоряя снастенки». Капитан напомнил, что так ловить рыбу запрещено. Старик стал кричать на нас, угрожая всякими неприятностями.

— Все равно, отец, сломают, — пробасил Соломко.

Дед удивился:

— Кто?

— А за нами еще восемь лодок плывет. Рыбнадзор — мы.

— Сежняк-то не мой, ребятушки, — залебезил старик, — ломайте, коль надо.

Сежа оказалась на редкость прочной. Мы ломали, а хозяин сежи подавал советы с берега. Пока возились, из деревни стали подходить знакомцы деда. Они садились на берег и молча наблюдали за нами. Их вид не предвещал ничего хорошего. У нас в лодке лежали спасательные пояса. А в надутом состоянии они очень напоминали торпедки. Вдруг капитан взял пояс и громко, чтобы слышали на берегу, сказал:

— Чего мы мучаемся? Давайте взорвем эту дурацкую сежу!

— Нельзя, — возразил Юрию Петровичу Филипп, — на берегу люди сидят: задеть их можно.

Старик что-то пошептал приятелям. Они стали расходиться — кто в деревню, а кто пошел по берегу.

Так и родился слух о беспощадных инспекторах рыбнадзора.

По берегам Демина нам все время попадались колхозные стада. Еще никогда не приходилось раньше встречать таких любопытных коров и телят. Стоит только им заметить наши лодки под парусами, как все словно по команде идут к самому краю берега и с любопытством таращат глаза на плывущее «чудо». А пастухи еще любопытнее. Пастухи стоят перед стадом и держат у лба ладони «козырьком», как честь отдают. И нам кажется, что мы проплываем мимо коровьих войск.

В середине четвертого дня путешествия мы пристали к берегу, чтобы сварить уху и пообедать. Дежурили по лагерю Филипп и Андрейка. Соломко с капитаном измеряли по карте пройденный путь, мы с Колькой пошли ставить жерлицы, а Борис взял этюдник и отправился писать «любопытных телушек», которые паслись на лугу.

Поставив жерлицы, мы решили взглянуть, как работает Борис. Но раньше нас к Борису подошел огромный черный бык с курчавым лбом. Бык остановился позади Бориса, наклонил голову и стал смотреть. Борис спокойно размахивал кисточкой. Бык, видимо, фыркнул, и художник обернулся. От испуга он упал на землю и побежал на четвереньках — быстро так. А бык постоял, постоял около этюда и вдруг стал его лизать. Что было бы дальше, трудно сказать, но к быку подбежал пастушонок и отогнал его к стаду. Мы спрятались в кустах, чтобы понаблюдать за дальнейшими событиями. Вскоре на луг с дубинками в руках вышли Борис, Соломко и Филипп. Только в сопровождении телохранителей Борис подошел к этюднику.













Все трое долго стояли и смотрели на произведение Бориса, пораженные новой необыкновенной манерой письма художника.

Договорились с Колькой пока молчать о том, что видели. Тайну с ним сохранили до тех пор, пока в городе я не проявил пленку и не сделал фотографии, на которой очень хорошо вышли и бык и Борис на четвереньках.

В лагере нас, разумеется, встретили сенсационной новостью: Борис сражался с торо!

— С кем? — не понял Колька.

— Торо — это по-испански бык, — объяснил брату Андрей.

— А вместо шпаги, — добавил капитан, — у Бориса была кисть. Жаль, плаща у нашего тореадора не оказалось.

Андрейка перебил отца:

— Вы только посмотрите, какой этюд бык написал!

— Надо это произведение сохранить, — посоветовал я, разглядывая следы шершавого языка на полотне. — Его написал первый в мире бык-живописец.

— И написал здорово — лучше Борьки, — поддержал меня Соломко. Зацепкин задумчиво посмотрел на этюд и ничего не ответил.




Ура! Угра!


Так мы кричали, когда, наконец, увидели Угру. Демина нам надоела. Мы ее называли заколдованной рекой. Плывешь, плывешь, попадается деревня. Спросишь у кого-нибудь на берегу, какая деревня видна.

— Жданово, — отвечают. Плывем дальше. Опять попадается деревня и опять сообщают нам:

— Жданово.

И на другой день то же самое. От Павлинова до Угры по суше тридцать километров, а по реке — километров сто двадцать: так здорово петляет Демина. Не взлюбили мы ее и за безрыбье. Хотя, по правде говоря, река была ни при чем, ее опустошили браконьеры.

А Угра — всем речкам речка! Вода в ней светлая: брось иголку на дно — легко найдешь. По берегам леса, песчаные косы и… соловьи. На болотистых безлесных берегах реки Демина мы их почти не слышали, а на Угре попали в соловьиное царство и совсем редко стали включать наш приемник «Турист».
















Странный шест


Солнце осторожно выглянуло за лугами. Заискрились росою травы и цветы. Ожили в лесу разные птицы. Всю ночь они молчали, не смея состязаться с соловьями, а теперь не выдержали. И соловьи еще старательнее стали выводить свои серенады. Лесные солисты исполняли самые красивые мелодии. Эти мелодии они посвящали утру, солнцу. Ведь птицы поют с понятием. У них много разных песен, но самые звонкие и радостные — утренние песни. Давно проснулась река. Водная гладь вся в кругах и всплесках: играли легкомысленные плотвички, гонялся за добычей бесстрашный окунь, редко, но мощно взрывала тишину воды злая хозяйка реки щука.

«Дерзкая» и «Стремительная» медленно спускались вниз по течению. На «Дерзкой» вахту нес Андрейка. Колька и Соломко управляли парусом.

Ребята с первого дня потянулись к поэту. Слово Никиты стало для них законом.

Борода научил Кольку и Андрея вязать морские узлы, управлять кормовиком, «ловить» ветер, собирать коллекции бабочек и жуков, обрабатывать причудливые корни. Он же выдал юнгам по толстому блокноту и потребовал, чтобы они каждый день записывали в них свои впечатления и наблюдения. И, конечно, блокноты назывались не блокнотами или дневниками, а «судовыми журналами». Да и все вокруг ребят, благодаря богатейшей фантазии Соломко, становилось необычным. Деревни превращались в портовые города с причудливыми названиями, крутые берега — в скалы, сваи (остатки от мостов и старинных мельниц), подводные камни назывались рифами.

Мы сначала снисходительно посмеивались над Никитой и юнгами, а потом незаметно для себя переселились в их необыкновенный мир.

Одна Булька не понимала романтики. Сколько ни твердили ей, что стада коров — это не стада коров, а стада диких бизонов, Булька все равно с громким лаем гонялась за коровами. И «акул» Булька не боялась. Возьмет и в «самый опасный» момент выпрыгнет из лодки и спокойно плывет по «морю» — и никакой ей «шторм» нипочем. Всех нас раздражала непокорность собаки, но сделать с Булькой мы ничего не могли.

…В тишине доплыли до поворота. Вдруг вахтенный громко, нараспев закричал:

— Впереди таинственный маяк! На маяке флаг неизвестного государства.










Маяком Андрей назвал шест, воткнутый в песчаное дно переката. На верхушке шеста трепыхалась синяя лента, какие девчонки заплетают в косы. Как ни странно, но шест, действительно, оказался таинственным. Сверху он был расщеплен, и в щели зажат целлофановый пакетик. Андрей развернул его и немедленно получил выговор от Бороды:

— О каждой находке надо докладывать капитану или старшему по званию.

Юрий Петрович разрешил юнге прочитать письмо, которое хранилось в пакете. Посмотрел на него Андрей и заморгал глазами.

— В чем дело? — удивился Соломко.

— Не могу, — пробормотал Андрей.

— Чего не можешь?

— Читать.

— ?!

— Тут непонятно написано, — пролепетал несчастный юнга.

— Язык хоть определить можешь?

Андрейка покачал головою.

— Дай-ка сюда, — Соломко забрал у Андрея письмо. — Написано на английском языке. К сожалению, я знаю только немецкий и французский.

Юрий Петрович набросился на сына:

— Ведь ты в школе английский язык изучаешь, бесстыдник, а двух слов прочитать не можешь! За что тебе четверки только ставят.

— Мы этого не проходили, — оправдывался покрасневший Андрей.

— А ты, Коль, какой язык изучаешь?

— Французский.

— Вот ведь петрушка какая, — сетовал капитан. — Поди, что-нибудь интересное написано, а мы прочитать не можем.

— Теперь понятно тебе, зачем английский учить надо? — Харитонов постукал сына пальцем по голове.

— Понятно.

— Понятно, понятно, — с досадой передразнил капитан Андрея.

— Разрешите мне? — попросил Филипп.

Мы знали, что он никакими иностранными языками не владел. Художник взял письмо, повернул страницу и засмеялся:

— Эх вы, следопыты! Тут же есть перевод. Слушайте. «Всем… всем… всем! Десять дней назад нас захватили в плен пираты. Взываем о помощи! Если вы отважные люди, то разыщите наше второе письмо на берегу. Проплывите два километра от шеста. На правом берегу у поваленной сосны увидите следы костра. Под углями и пеплом ищите банку с письмом. Эрлюс».

— Что-что? — недоверчиво переспросил Борис.

— Подпись такая. Эрлюс.

Странная подпись.

— Что будем делать? — капитан обвел всех взглядом.

— По нашему уставу сначала свое мнение высказывают младшие по званию, — напомнил Борода.

— Ваше мнение, юнги?

Вопрос был празден: вид ребят был красноречивее всяких ответов. Юнги встали и доложили свое мнение. Их поддержали единогласно члены двух экипажей. Было решено, не теряя времени, разыскать письмо, после чего начать погоню за неизвестными.

Банку с письмом нашли без труда. Соломко повертел банку в руках и прочел надпись на этикетке:

«Фаршированные мидии», — Никита улыбнулся и добавил: — Если пленников кормят такими консервами, то опасность умереть с голоду им не угрожает.

Нового в письме ничего не было, но зато к письму прилагалась карта, перерисованная с настоящей. На карте кружками обозначались места стоянок «пиратов» и сроки пребывания в том или ином месте.

Изучив карту, Филипп — наш главный лоцман, — ухмыляясь, изрек свое заключение:

— А пираты — не глупые ребята: места для отдыха выбрали подходящие. Наверное, не первый раз заплывают в эти воды.




Булька становится тигром


Дул встречный ветер: шли на веслах. По всем расчетам пиратскую флотилию мы должны были догнать на второй день в полдень: километров через сорок речка резко поворачивала, и ветер становился попутным. Преследование похитителей Эрлюса и его товарищей нарушило наш строгий распорядок дня: был отменен тихий час после обеда, не было долгих стоянок, прекратилась рыбная ловля, художники не ходили на этюды. Капитан отдал приказ о ночных дежурствах. Часовые менялись через каждый час. Юнги охраняли лагерь вдвоем.

Все мы надели одинаковую парадную форму: шорты, тельняшку, зеленый берет с золотым якорьком. У ребят, кроме того, — пионерский галстук. Форма красивая…

«Дерзкая» пришвартовалась к берегу в очень удобной бухточке. Юнги натаскали сучьев и разложили костер. Очередным коком был я. Но в такое напряженное и тревожное время каждая минута была на счету, поэтому все старались помогать приготовить обед. Даже Соломко, любивший вкусно покушать, но ненавидевший поварское ремесло и кормивший нас в свое дежурство безвкусным кондером, хлопотал у котелка. Обед сварили быстро, расстелили клеенку, расставили миски и ожидали появления «Стремительной». Мы думали, художники отстали из-за киносъемок. Они собирались из путешествия привезти любительский кинофильм. Но чем они занимались на самом деле, мы узнали только во время обеда.










Когда все уселись «за стол», я спросил, где Булька. Еда в ее миске давно остужена. Обычно Булька не заставляла себя ждать.

— Буля нездорова и отдыхает в лодке, — грустно ответил Борис и как хороший хозяин, прежде чем съесть самому первую ложку, пошел накормить собаку.

Поведение художников показалось мне странным: слишком сосредоточенно они склонились над своими мисками. Я решил заглянуть в лодку художников, где сидела Булька, и сделал вид, что иду зачерпнуть воды для мытья посуды. Увидел я такое, что и во сне не всегда приснится. Наша милая добродушная ласковая собака стала полосатой, выражение морды, несмотря на радостное помахивание хвоста, — свирепое.










— Что вы натворили с Булькой? — простонал я.

— Ничего особенного, — пожал плечами Борис. — Раскрасили песика под тигра. Согласись, что с тигром легче воевать против пиратов.

Капитан и лоцман «давились» супом.

Какой уж тут обед — все пошли смотреть на Бульку-тигра.

Булька никак не могла понять, почему мы хохочем. Собака растерялась, рассеянно тявкала — словом, вела себя несолидно: она-то ведь не знала, что стала тигром!




Встреча с Эрлюсом


Пророчества нашего мудрого лоцмана оправдались: утро было пасмурным, ветер усилился и нагонял на берег большие волны. Больше часа плыли до поворота. Наконец-то дождались хорошего попутного ветра. Паруса сердито надулись, заклокотала вода у бортов. Лодки набирали скорость.

— Ну как идем? — крикнул юнгам Соломко.

— Здорово! — ответил Колька.

— Хорошо! — подтвердил Андрей.

«Стремительная» шла позади нас метров на шестьдесят. Горделиво приподняв нос, она плавно резала волны. Художники легко могли бы обогнать нас, но Филипп не давал ветру всего паруса.










Вдруг «Стремительная» стала быстро приближаться к «Дерзкой». В чем дело?

Впереди по правому берегу стелился дым. В бинокль были прекрасно видны две палатки и большие резиновые лодки. Вероятно, это лагерь, где находится таинственный Эрлюс.

Капитан приказал:

— Идите за нами метрах в десяти. Парус сбросите, когда махну рукой. По команде «право на борт» сделаем резкий поворот. Полный вперед! — азартно выкрикнул Юрий Петрович.

— Полный вперед! — повторил команду Соломко.

На берегу нас заметили и стали следить за нами. Еще бы! На наших парусах нарисованы волны, из которых величаво выплывает солнце, а над солнцем парят альбатросы.

Берег совсем рядом… Вот-вот «Стремительная» ткнется носом в землю… Капитан взмахнул рукой… Паруса упали. Филипп и Соломко развернули лодку, да так четко и слаженно, что пришвартовались к берегу, как говорится, с шиком. Они и сами не ожидали, что так ловко и красиво у них это получится.

Колька и Андрей моментально «бросили швартовы», выскочили на берег и зачалили лодки. Торжественные минуты прибытия нашего флота чуть-чуть не испортил здоровенный боксер. Собака неожиданно выскочила из палатки и бросилась к юнгам. Ребята застыли на месте. Выручила Булька. Она с диким лаем ринулась на противника. Боксер оцепенел от неожиданности. Ему, наверное, никогда не приходилось встречать таких странных и свирепых собратьев. У Булькиного врага дурашливо отвисла челюсть, он никак не мог понять, откуда взялась эта злющая тигрособака! Булька воспользовалась замешательством и вцепилась боксеру в ухо.

Тот взвизгнул и бросился наутек.

С берега на нас продолжали безмолвно смотреть пять, по виду обыкновенных, туристов: двое мужчин, полная женщина, шустроглазая рыжая девочка и мальчишка. Можно без ошибки было определить, что он сын полной женщины: у них были одинаковые пухловатые губы, маленькие носы и, вероятно, одинаковый вес.

Молчание становилось неловким, но никто не решался заговорить первым. В конце концов нашему капитану это надоело, и он решил действовать, как и все настоящие морские капитаны, — в открытую.

— Нет ли среди вас некоего Эрлюса?

Рыжая девочка и мальчишка-толстяк переглянулись. Ответил мужчина (тот, который был помоложе, — высокий и стройный).

— Эрлюсов среди нас нет, а по отдельности Эрик и Люся есть. Вот они перед вами.

— Вы никаких записок по дороге не оставляли?

— Нет, — покачала головою девочка и опустила свои большие красивые глаза. А толстяк стал в позу Наполеона.

— Собственно, почему мы должны отчитываться перед вами?

Бульке толстяк не понравился, и она зарычала на него. Андрей дернул меня за тельняшку и зашептал:

— Это они писали записку.

— Почем ты знаешь?

— Посмотри, — мальчишка указал глазами, куда смотреть, — видишь, банка валяется.

Я действительно увидел банку с этикеткой «фаршированные мидии».




Мы — настоящие туристы, а не сухари под парусом


— Полундра! — вскрикнул Филипп.

«Опасность» надвигалась с неба: к нам приближалась гроза. Разговаривать было некогда. Капитан объявил аврал. Через три минуты наши палатки уже стояли недалеко от «эрлюсовских». Мы бегом перетаскивали ящики с продуктами и остальные вещи, но видели, что всего до дождя перетащить не успеем.

— Люся за мною! — скомандовал рыжей девочке высокий мужчина и побежал к нашим лодкам. Помощь их была кстати. Только мы перенесли последний ящик с этюдами, как по крышам палаток ударили крупные дождевые капли. Тут же на наши жилища набросился ветер, а вслед за ним — ливень.

Мы зажгли фонарь. Стало уютнее, но веселее от этого не сделалось. Я попросил Андрея включить приемник. Андрейка «пошарил по средним волнам» и отыскал концерт по заявкам, Соломко и Колька что-то писали в своих блокнотах.

— К вам можно? — мы узнали голос мужчины, который помогал нам.

— Пожалуйста, — пригласил Соломко. Он всегда радовался новым людям.

— Я не один.

— Входите, входите, — я отстегнул полог и впустил мужчину и рыжую девочку. Колька и Андрей с любопытством разглядывали их. Люся же на ребят не обращала внимания.

— Теперь давайте познакомимся, — предложил гость. — Федотов Илья Сергеевич. Инженер. Москвич. И, конечно, заядлый турист-речник. По Угре плыву третий раз. А это моя дочь.

Люся скромно кивнула нам.

Никита Соломко представил инженеру и девочке членов нашего экипажа. Юнгам поэт дал прекрасные характеристики. Когда все перезнакомились, инженер объяснил цель своего прихода:

— Побеспокоил я вас вот по какому поводу. Вы были правы — Эрлюс находится в нашем лагере. Проделки с запиской — дело рук моей дочери и Эрика. Люся мне все рассказала.

— А мы знали, что Эрлюс среди вас.

— Да?

— Коля определил это по консервной банке из-под мидий.

— Прошу извинить детей за хлопоты, которые они вам навязали своим легкомыслием.

— А я назвал бы, — перебил инженера Борода, — их поступок не легкомыслием, а творческой выдумкой.

Инженер улыбнулся, а Люся вскинула на него полные обиды глаза и быстро заговорила:

— Чья правда, папочка? Я же тебе говорила, что это настоящие туристы, а не сухари под парусом…




Живые звезды


К вечеру дождь все-таки прекратился.

Все, кроме меня и Филиппа, отправились в лес разыскивать сухие дрова. Палькин в самый ливень поставил несколько жерлиц и поймал двух больших щук. Юнги-заготовители принесли из лесу хороших сухих дров. Вскоре около наших палаток заполыхал костер… От котелка с кипящей ухой вкусно тянуло ароматной юшкой.

Для того, кто промок под дождем, замерз, и, главное, не обедал как следует, — ничего не сравнится со вкусом ухи из только что пойманной рыбы.

Решили пригласить соседей отужинать с нами. Инженер с дочкой согласились. Илья Сергеевич хотел взять с собой какую-то еду в свертках, но юнги — теперь уже наши дипломатические представители — запротестовали.

Профессор с женою к нашим гонцам не вышли — отдыхали. Они выслали на переговоры Эрика.

— Благодарим, — сухо ответил Эрик на наше приглашение, — мы уже покушали.

…Мы сидели у костра. Филипп рассказывал о своих путешествиях по сибирским рекам, красивым, но коварным. Люся слушала, прижавшись к отцу. Он укрыл ее пиджаком и обнял за плечи. По всему видно было, что Илья Сергеевич с дочерью — большие друзья…










От костра остались тлеющие угли. В ночной тишине слышно дыхание спящего леса да журчание страдающего вечной бессонницей каменистого брода. Над нами далекие яркие звезды. Когда смотришь на них, то хочется молчать и придумывать сказки. Вдруг в бездонной темноте появились три новые разноцветные звездочки.

— Самолет, — говорит кто-то.

Каждый думает о живых звездах, и каждый следит за их движением.

— Пассажирский, — замечает Борис.

Зримо представились люди, летевшие в самолете. Они находились над черной бездной, а нам казалось — среди звезд.

— О чем-то они сейчас там думают? — спрашивает Филипп.

— О разном, — отзывается инженер. — А скорее всего о земле.




На необитаемом острове


Эрик был старше Кольки и Андрея на год, но делал вид, будто старше их лет на пять. Ему «скучно» было в обществе наших ребят, и он старался держаться взрослых: вечно встревал в их разговоры, пытался давать советы, «острил», подсмеивался над нашей дисциплиной. Словом, совал свой короткий нос туда, куда никто его не просил. И все это с молчаливого согласия родителей. Они любовались им, и он мог делать все, что хотел.

Мы, признаться, недолюбливали жирного Эрика. Борода — резкий и прямой по природе человек — несколько раз уже ставил развязного мальчишку на место. Но окончательно мы невзлюбили Эрика после того, как он ударил Андрейку. При Кольке Эрик побоялся бы сделать это, но Кольки не было. Он ушел на ключ за водою. В лагере остались Эрик, Люся, Андрей. Борода на пригорке сочинял свои стихи.

Эрик, чтобы окончательно покорить Люсю, решил продемонстрировать свою силу на слабом Андрее.

Эрлюсы играли в волейбол. Мяч отлетел далеко в траву.

— Сбегай, принеси! — приказал Андрейке Эрик.

— Сам сбегай.

— Сбегай, тебе говорят.

— И не подумаю.

— Мне жаль тебя, — Эрик ударил Андрейку по голове и сбил берет с якорьком.

— За что ты его? — удивилась Люся.

— Пусть знает свое место и не огрызается.

Люся ничего не понимала: при взрослых Эрик — степенный, вежливый, а без них становится совсем другим.

Эрик лениво, в развалочку, пошел за мячом. Но не успел дойти до него, как откуда-то выскочил Колька. Он вернулся с водой и видел всю предыдущую сцену.

— Ты за что, опарыш, ударил брата?

Не дождавшись ответа, Колька ловко залепил Эрику оплеуху, потом другую, третью.

— Вот тебе, мешок с салом! Вот тебе! — приговаривал Колька. — Будешь знать, как трогать слабых.

— Перестань! — остановил Кольку Соломко. Он тоже все видел и решил, что Эрик достаточно наказан.










Колька недовольный отошел от Эрика. Тот заторопился к себе в палатку… Люся стояла в нерешительности: она не знала, что ей делать, — идти за Эриком или оставаться с нашими юнгами. Ничего не решив, пошла одна к речке.

После обеда мы стали собирать вещи: на следующее утро было намечено покинуть лагерь. Илья Сергеевич тоже хотел плыть с нами, но профессор с женою запротестовали, сказав, что им очень нравятся здешние места. Истинная причина, конечно, крылась совсем в другом. Эрлюсы оставались по желанию Эрика. Он понимал, что его авторитет в глазах Люси поколеблен, и хотел поскорее избавиться от общества Бороды и братьев.

Капитан пригласил соседей провести вечер у нашего костра. Хотелось расстаться добрыми друзьями, попить черный кофе «с дымком», послушать истории, которые случались с каждым в путешествиях, может быть, спеть несколько песен: вечером у костра хорошо поется. Эрлюсы согласились.

Мы готовились к званому ужину. Надели «парадную» форму. Колька с Андреем возились с коллекцией бабочек, которую собирались подарить на память Люсе. Они хотели что-нибудь написать на коробке, и Никита им помогал сочинить текст.

Жара спала. День был на исходе. Солнце выбирало над лесом место для ночлега. На землю легли розовые тени. Поражало предвечернее богатство красок, воздух стал ароматнее и нежнее, запахло лугом, рекою.

Юрий Петрович хотел снять несколько кадров на цветную пленку. Идея всем понравилась. Только Эрику она не пришлась по душе. Ему сразу захотелось покататься на своей моторной лодке. Он пригласил Люсю. Колька, Андрей и Соломко выжидающе смотрели на девочку. Ее ответ должен был решить вопрос, на чьей стороне она после стычки между Колькой и Эриком.

— Поедем, — согласилась девочка.

Эрик вызывающе посмотрел на Кольку, усмехнулся и пошел к воде.

— Не заплывайте далеко, — попросила профессорша.

Борода обнял Кольку за плечи и сказал по-дружески:

— Не вешай носа, браток.

Совсем стемнело, а лодка с младшими эрлюсами не возвращалась. Они уплыли вниз по течению. Прощальный вечер у костра не удался. К еде никто не притрагивался, разговоры не клеились. Профессор с профессоршей то и дело ходили к реке, Илья Сергеевич много курил. Наконец он не выдержал и попросил капитана:

— Разрешите мне взять вашу лодку и поискать ребят? На резиновой трудно будет подняться вверх по течению.

— Ну, конечно, Илья Сергеевич.

— Я поеду с вами, — предложил инженеру Соломко.

— Очень рад.

— Возьмите и меня! — Колька поднялся со своего места и умоляюще сложил руки на груди.

— Стоит ли? — возразил капитан.

— Стоит, — решительно заявил Борода.

«Дерзкая» отчалила от берега. Скоро затихли всплески весел. Видно было только, как вспыхивает на борту «Дерзкой» фонарик, но потом и он погас — лодка скрылась за речным поворотом…

Веслами работал Илья Сергеевич, Соломко правил кормовиком. Колька сидел на носу лодки и просматривал берега, освещая их фонарем. Плыли около часа, но Эрика с Люсей не встретили. На левом берегу попался рыбак, сидевший у костра. Спросили, проплывала ли мимо него моторная лодка.

— Проплывала, но давно, а обратно не возвращалась. Ай угнали? — поинтересовался рыбак.

— Да нет, не угнали.

— Тогда отыщется. Небось, бензин кончился — вот и закуковали ваши моторщики.

— А ведь он, наверное, прав. Мы об этом и не подумали. — Илья Сергеевич налег на весла.

Прошло еще полчаса. Река неожиданно сузилась. Начался брод. Сильное течение быстро понесло лодку.

— Левее! — вскрикнул Колька, и Соломко еле успел спасти лодку от удара о камень, коварно торчащий из клокочущих бурунов.

— Пронесло, — облегченно вздохнул Соломко и попросил Илью Сергеевича убрать весла… Ревущий брод кончился, и река снова стала широкой. Под лучами фонаря видно было, как медленно успокаивается разъяренная вода, злобно пенясь и вихрясь водоворотами.

— Опасное место, — мрачно проговорил инженер…

— Земля!

Илья Сергеевич перестал грести и обернулся. Действительно, «Дерзкая» подплывала к острову. Колька пошарил лучом по песку и заметил следы. Борода подогнал лодку к острову. На песке виднелись следы от кед.

Ясно было, что Эрик и Люся выходили на остров.

— Колька! Осмотри остров, — приказал Соломко.

Юнга выпрыгнул из лодки и пошел по следам. Они неожиданно разошлись. Те, которые были крупнее, уходили к воде и не возвращались. Маленькие следы потоптались на месте и пошли вдоль берега. Колька пошел по этим следам. Юнга обогнул остров и увидел Люсю. Она сидела на песке, сжавшись в комок, над нею вились комары.










— Кто это?

— Это я.

— Откуда ты?

— Мы вас ищем. Илья Сергеевич! — закричал Колька. — Здесь Люся!

Люся тряслась. Колька не знал — от страха или от холода. Юнга снял с себя куртку и протянул ее Люсе.

— На, одень.

— Спасибо.

Подплыл Соломко с инженером.

— Ну, как ты чувствуешь себя на этом необитаемом острове? — в голосе инженера не было ни удивления, ни злости, ни тревоги. Он спрашивал так, будто Люсе каждую ночь приходилось проводить на островах. И девочка ответила в тон отцу:

— Превосходно, только есть хочется и комары надоели.

— А где Эрик?

— У нас кончился бензин.

— Об этом мы догадались.

— Когда пристали к острову, Эрик зазевался и упустил лодку. Ему пришлось переплыть с острова на «большую землю» и идти вдоль берега за лодкой. Он должен поймать ее и приплыть за мною, на веслах. Вот я и жду.

— И давно? — поинтересовался Соломко.

— Часа два.

— Понятно, — протянул поэт. — Плывемте, Илья Сергеевич, выручать юного Врунгеля. А вы оставайтесь на острове и ждите нас. Спички у тебя, Коля, есть?

— Целый коробок.

— Разожги костер.

— Знаю…

— Пойду за дровами.

— И я с тобою.

— Пойдем.

Колька и Люся направились к зарослям кустарника. В кустах что-то затрещало.

— Ой, — испугалась девочка.

— Не бойся. Это птица…

С костром стало теплее и… таинственнее. Пламя освещало небольшой кусочек острова. Зато теперь не видно было ни реки, ни черной полосы берега: зримый мир сузился до костра и пляшущих полосок света от него.

— Страшно было одной?

— Страшно, — ответила Люся.

Они замолчали. Колька не знал, с чего бы опять начать разговор. И вдруг с радостью вспомнил, что в кармане куртки лежат два «солдатских» сухаря. Юнги всегда имели при себе сухарный НЗ. Мальчик полез в карман куртки.

— Ты что? — удивилась Люся.

— На, погрызи. Знаешь, какие вкусные.

— Спасибо.

Люся с удовольствием стала грызть черный сухарь.

— Крепкий?

— Ага.

— Хочешь, я помочу его в реке.

— Не надо. А чего ты стоишь? Иди, садись рядом.

Колька сел. Люся прислонилась к его плечу.

— Так удобно, — улыбнулась девочка. — Коля, а ты на меня обиделся, когда я согласилась плыть с Эриком?

— Нет, — соврал Колька.

— Нисколечко-нисколечко?

— Немножко обиделся, — сознался юнга. — Мы ведь завтра утром уплываем.

— Знаю, — Люся вздохнула…

— Коля, а можно мне второй сухарь съесть?

— Конечно, ешь.

Внизу по реке раздался свист.

— Соломко свистит, — объяснил Колька Люсе. — Эрика, значит, нашли.

Нужно было радоваться, но Кольке почему-то стало грустно…




Колючий юнга


Мы хотели отплыть, не тревожа эрлюсов. Встали на рассвете. Тихо перенесли в лодки вещи, собрали палатки. Колька работал притихший. Борис начал было подшучивать над юнгой, но Соломко так на него поглядел, что Борис сразу же замолчал. Борода отвел Кольку в сторону и посоветовал ему:

— Напиши ей записку.

Колька покачал головой.

— Чудак, — уговаривал Соломко. — Ты можешь использовать идею Эрлюса и на каждой стоянке оставлять Люсе письма. А может, вам наладить переписку?

— Как же ты ее наладишь?

— Сейчас придумаем. — Соломко, как всегда в критические минуты, почесал свою бороду. — Во! Придумал! Пусть Люся письма отправляет по воде в бутылках. Горлышко можно замазывать глиной, а в глину вставлять маленький флажок, чтобы заметнее была бутылка. Ясно?

— Ясно.

— Тогда бери бумагу и пиши письмо. Приколем к их палатке, чтобы Опарыш не похитил.

Но Кольке не пришлось писать письма. В палатке инженера открылся полог и на улицу высунулась рыжая голова.

— Папа, они уже собрались, — Люся выбралась из палатки. За нею появился инженер.

— Хотели удрать, не попрощавшись, — пристыдил нас Илья Сергеевич.

— Тревожить вас не хотели.

— Не оправдывайтесь. Все равно мы этого вам не простим.

Колька отозвал Люсю и стал ей излагать способ переписки по воде. Девочке предложение понравилось. Она повеселела. И Колька ожил…

Наша жизнь снова пошла по намеченному еще в городе плану: плыли, ловили рыбу, купались, в красивых местах задерживались, чтобы художники могли поработать. Булька гонялась за коровами и козами, пугала своим тигриным видом ребятишек и женщин. Этим Булька нам страшно мешала: встречи с местными жителями очень интересны. Посовещавшись, мы решили привязывать Бульку, когда будем останавливаться вблизи населенных пунктов.

Надежды оправдались: к нам стали заглядывать гости. Чаще всего приходили деревенские ребятишки. Они дивились нашим парусам, с восторгом смотрели в бинокль, не проронив ни слова наблюдали за волшебными кистями художников. Больше всего ребятишек удивлял наш маленький горластый приемник «Турист». Малыши никак не могли понять, как это он говорит ни к чему не подключенный.

Однажды нам встретился паренек лет десяти. Он сидел на берегу и ловил рыбу.

— Берет? — спросил Филипп, когда проплывали мимо белобрысого. Мальчик утвердительно кивнул головою и тут же на наших глазах мастерски вытащил крупную рыбину.

Проплыв метров двести, мы опять увидели на берегу того же мальчишку.

— Ничего не понимаю, — удивился я. — Только что он сидел там, а сейчас уже сюда перебрался. Когда же успел только?

Оглянулся назад. Там по-прежнему сидел белобрысый мальчишка.

— Наверное, братья-близнецы, — предположил Соломко.

Он был прав.

— Нас даже мамка путает, — объяснил Витек, тот, что ловил ниже по течению.

Подошел его брат Вася. Поговорили с ними, расспросили о рыбацких секретах.

— А секретов у нас особых нет. — Братья перепутались, и мы не знали, который из них говорит нам. — Главное, в июне подкормку делать.

— Постой, ты кто: Витек или Вася? — спросил Соломко.

— Угадайте.

— Мудрено.

— А нам хорошо, что нас не узнают. Витек нашкодит, а ругать станут — отпирается: «Это не я». Меня спрашивают — я тоже отказываюсь. Иногда, бывает, правда, сразу двум за одну проказу подсыпают.

Прощаясь с ловкими близнецами, подарили им крючков и леску нейлоновую. И Васек, и Витек попробовали леску на зуб и заявили, что леса «законная». В знак благодарности братья преподнесли нам ежика. От подарка отказываться нельзя. Мы взяли ежика, хотя не знали, что будем с ним делать.










Так у нас появился еще один член экипажа. В шутку его прозвали «колючим юнгой». Половину дня третий юнга не желал с нами разговаривать: изучал, что мы за люди. Однако голод не тетка. Еж осмелел, стал бегать по палубе, стуча своими короткими лапками и опасливо стреляя взглядом черных глаз-бусинок. Несколько раз пытался заглянуть за борт, но благоразумно отказывался от купания. По совету близнецов угостили ежа рыбой. Он с удовольствием ел ее, особенно — окуньков.

Первую ночь «юнга» провел в мешке. На следующую ночь Андрей предложил привязать ежа в палатке на веревочку. На улице нельзя было привязывать, потому что Булька могла остаться без носа. Она уже и так познакомилась с колючками нового члена экипажа. Мы потуже подпоясали ежика, пропустив веревку между иголок.

…Утром нашли только поясочек да поводочек. Еж удрал в лес. Жалко было всем «колючего юнгу» — успели привыкнуть к нему. А тут еще Борис подливал масла в огонь, стараясь разжалобить нас:

— Что, вот, варвары, наделали… Завезли горемыку подальше от родимой сторонки и бросили на чужбине. Никогда-то теперь не увидит он малых детушек, близких родственников.




Арест капитана


Харитонов забрал сухим пайком обед и собрался с Андреем на весь день на этюды. От нашего лагеря в гору шла широкая торная дорога. Где-то за лесом, судя по карте, находилась большая деревня.

— Андрей, возьми рюкзак. Может, картошки купим.

Андрей выполнил просьбу отца и побежал его догонять…

Мы пообедали и собирались отдыхать в палатках, но примчался Харитонов-младший и огорошил всех новостью:

— Папку арестовали!

— Где?

— Кто?

Андрей волновался. Из его сбивчивого рассказа почти ничего нельзя было понять. Наконец, с трудом уяснили, что капитана под конвоем увели в деревню какие-то мужчины.

— Безобразие! — на всю реку возмущался Соломко. Он очень любил спать после обеда и поэтому негодовал вдвойне.

— Безобразие безобразием, а спать тебе не придется, — «посочувствовал» Бороде Филипп. — Надо выручать капитана. И лучше всех сможешь сделать это ты, Никита.

— Ну что ты, Филипп, с моей-то пиратской внешностью? Увидят мою рыжую бороду и тогда вообще не отпустят капитана. Сходи в деревню с Борисом. Его даже быки уважают.

Наконец, Соломко согласился пойти на выручку капитана при условии, если Филипп и Борис избавят его от двух поварских дежурств. Кое-как поэту удалось придать своей внешности почти что благородный вид, и он отправился с Колькой и Андреем в деревню.

Вернулся Соломко скоро. Он не только освободил капитана, но и принес целый рюкзак картошки, свежих огурцов и зеленого лука.

— Учитесь, — задавался Борода, — человеку жизнь спас и провизии раздобыл.

…Выйдя из лагеря, Юрий Петрович разыскал недалеко от деревни хорошее местечко, снял рубашку и расположился с этюдником. На голове у художника была зюйдвестка от солнца и комаров. Работалось быстро. Капитан напевал морские песенки и иногда рычал на комаров. Рычать по-львиному Харитонов-старший мог превосходно. Андрей сидел недалеко от отца и обрабатывал новый корень.

Из-под горки вышла почтальонша. Через плечо сумка с письмами, в одной руке веточка, в другой — туфли. Почтальонша шла задумавшись. Она заметила полуголого художника, когда тот зарычал от укуса комара. Почтальонша остановилась ни жива ни мертва. Капитан вспомнил про письмо, которое носил в этюднике неотосланным и попросил почтальоншу:

— Может, опустите письмецо?

А девица вместо ответа припустилась бежать в гору.

— Постой! Постой!










Почтальонша бросила сумку, туфли и побежала еще быстрее. Добежала до деревни и к председателю сельского Совета. Так, мол, и так, под горой сидит голый рычащий человек и планы снимает, карты синие рисует. А в ушах у него веревки вздеты — скорее всего радио шпионское.

Только Юрий Петрович успел собрать вещи почтальонши, как катят с горы несколько велосипедистов с ружьями. Метров за сто спешились, ружья наизготовку — и к нему.

— Руки вверх! — командуют.

Капитан, естественно, поднял руки.

— Документы!

— Документов при мне нет.

— Понятно… — зловеще так проговорил один из велосипедистов.

— Оружие есть?

— Не имеется.

— Собери вещи.

Капитан собрал вещи и спросил, можно ли ему одеться.

— В сельсовете оденешься!

Так полуголым и привели капитана. А у колхозников был обеденный перерыв. Народу на улице собралось: каждому ведь поглядеть хочется на живого шпиона.










В сельсовете Харитонова допросили. Почтальонша пересчитала деньги в сумке. Все целы. Капитан попросил ее припомнить, что он ей сказал при встрече.

— А я не помню — испугалась очень.

Председатель понял, что попал в смешную историю, и стал думать, как ему поступать дальше. Он пересмотрел еще раз вещи Харитонова и спросил, зачем с ним пустой рюкзак.

— Картошки хотел купить в вашей деревне.

Предсельсовета совсем смутился. А тут еще нагрянул Соломко. Он выложил на стол свои и харитоновские документы и поднял большой шум. Представитель местной власти извинялся и обвинял во всем трусиху Феньку. В наказанье он заставил почтальоншу принести «пострадавшим товарищам» рюкзак картошки.

— Огурцов и зеленого лука не забудь, — крикнул председатель вдогонку бдительной девице.

…Вечером капитановы конвоиры пришли на берег еще раз извиняться. Они принесли с собой банку меда, огурцов, душистого заварного хлеба. Мы их угощали свежей ухой, чаем с сухарями. Смеялись над «шпионской историей». Потом разговорились о здешних краях. Председатель сельского Совета и его товарищи оказались простыми и веселыми людьми, очень любящими свою деревню.

Прощаясь, председатель попросил:

— Может, найдете время завтра и выступите перед колхозниками. Еще никогда в нашем клубе не были ни настоящие поэты, ни настоящие художники — живем мы, что говорится, в самой глубинке.

— Выступить, конечно, можно, — согласился Соломко, — да вот не при параде мы.

— А вот так, в тельняшках-то, еще интереснее. С народом чем проще, тем лучше. Народ все понимает.




А Колька — тоже поэт


Перед самым сном в нашу палатку зашел капитан.

— Знаете, — сказал он мне и Соломко, — есть хорошая идея.

— Какие там перед сном могут быть идеи?

— Тебе бы, Никита, все спать да спать.

— От сна еще никто не умер, — изрек Соломко и вдруг захохотал.

— Чего ты?

— Ой! Не могу! Ой! Не могу! — стонал Борода.

— Да скажи ты, в чем дело?

— Так тебя и вели в одних трусах и зюйдвестке?

— Так и вели, — недоумевал капитан.

— Ой! Не могу! — опять застонал Соломко. — Ну и картина!

Нам тоже стало смешно. Мы так громко смеялись, что Филипп и Борис прибежали узнать, в чем дело. Толком они от нас ничего не узнали, но почему-то тоже смеялись.

Насмеявшись, Соломко вытер слезы и спросил:

— Какие же идеи, капитан, тебе мешают спать?

— Надо рано утром пойти в деревню и в подарок колхозникам оформить клуб, нарисовать несколько портретов лучших людей, сатирическую газету выпустить. За день мы вчетвером все успеем сделать. А вечером в клубе расскажем о живописи, о литературе, а ты прочитаешь свои стихи.

— Добро…




В лагере остались мы с Булькой. Остальные ушли в деревню. Я отмыл до блеска котелок, сварил обед, написал письма, послушал приемник, а на часах только одиннадцать.

Булька тоже скучала. Она легла под кустом, положив голову на вытянутую лапу, и смотрела грустными глазами на дорогу, уходящую в гору. Становилось жарко. Выкупался. Речку вброд переехал старик на телеге. Старик размахивал над головой кнутом и, не переставая, повторял: «Давай, давай, давай, давай…» Делал он так для того, чтобы лошадь не остановилась посредине реки и не посмотрела на воду. От этого у лошадей, говорят, кружится голова, и они падают в реку. Старик проехал мимо, поздоровался, но останавливаться не стал. А я надеялся.

Лег на теплую траву и стал слушать кузнечиков. Сколько их только на этом лугу! Где-то совсем рядом крякала утка. То и дело речку перелетали сороки и противно хвастали об этом. Красиво охотился над водою ястреб-рыболов. С места на место перепархивали испуганные кулики. В кусты пролетел, сверкая своим тропическим оперением, маленький зимородок. Он уселся на самый нижний кустик над мелководьем, осмотрелся по сторонам и застыл, наблюдая за мальками… Высоко-высоко в ясном небе, кажется, у самого солнца, медленно движется крохотный самолетик. За ним тянется белая полоска. Самолетик могут видеть множество людей. Начинаю думать о том, как велика Родина. Даже трудно представить, сколько на нашей земле очень красивых мест. И всех их человек никогда не сможет увидеть, даже если всю жизнь без сна и отдыха будет путешествовать. От таких мыслей стало грустно…

Булька вскочила с места и побежала, радостно лая. Это она раньше меня заметила бегущего с горы Кольку. Я тоже поднялся с земли.

— Колька! — кричу обрадованно.

— Я на минутку.

— Давай пообедаем, Коль, — упрашиваю мальчика.

— Не могу.

— Хоть расскажу, что там делают наши.

— Там такое творится — передать трудно. Сатирическую газету выпустили. Большущие карикатуры в ней и стихи Соломкины. Вся деревня хохочет. Одна спекулянтка как увидела себя в газете, заперлась дома и воет. Кричит: «Повешусь! Отвечать будете!» А сама не вешается. Сейчас капитан, Филипп и Борис передовиков рисуют, а Никита частушки сочиняет про нерадивых колхозников. Девчата сегодня эти частушки в клубе петь будут… Знаешь, я пойду. Меня за красками послали.

И убежал. Булька тоже хотела удрать, но я строго приказал изменнице вернуться. Булька обиделась и спряталась в палатку.

— Старина, поплыли рыбу ловить, — зову я собаку.

Булька не отзывается.

— Оставайся тогда одна, я уезжаю. — Булька прекрасно понимает значение сказанных слов и выскакивает из палатки.

Мы садимся в лодку и заплываем вверх по течению. Потом я начинаю ловить спиннингом, а Булька мешает мне: каждый раз, когда я бросаю блесну, она подпрыгивает и пытается поймать железную рыбку… Ни одного поклева. И вдруг удилище резко выгибается.

— Есть! — кричу я радостно Бульке и в это время замечаю флажок, торчащий из горлышка плывущей бутылки…

Я ложусь в двенадцатом часу ночи. «Артисты» еще не вернулись. Ругаю их. От зависти, конечно. Мне тоже очень хотелось быть со всеми в клубе, но я не художник, не поэт и даже… не юнга.













Слышу, как провожают моих друзей деревенские парни и девушки. Очень задушевно и с грустью играет гармошка. Далеко по реке уплывает протяжная песня. Древняя река, наверное, слышала ее тысячу раз, но все равно затихает, когда узнает красивый знакомый и грустный напев…

— Ну, конечно, он спит, — говорит про меня Соломко.

— Ложитесь потише, — предупреждает всех капитан. — Пусть отдыхает.

Я притворяюсь спящим. В палатку забирается один Андрейка. Соломко и Колька задержались на улице.

— Ты, Андрей?

— Ага.

— Хорошо прошел вечер?

— Очень. — Мальчишка помолчал, а потом зашептал: — А Колька-то наш — тоже поэт.

— Да ну?

— Правда! Сегодня вместе с Никитой читал свои стихи.

— Про что же Колька пишет?

— Про речку, про лес, про дружбу. А одно совсем интересное, я даже запомнил… Вот:
		Я этот день запомню навсегда.



		Над нами было небо грозовое,



		И волны, закипая, с грозным воем



		Ломились в потемневшие борта!..








Правда, здорово?

— Хорошо у него получается. — Я понимаю, что без помощи Бороды здесь не обошлось.

— Хлопали очень.

— Молодец, — хвалю я Кольку и чувствую, как слипаются веки.




Утром все наперебой рассказывают мне о незабываемом дне и вечере в клубе. Делаю вид, что слушать мне совсем не интересно.

— Деревяшка, а не человек, — замечает Борода и уходит умываться.

Когда садимся завтракать, я, словно невзначай, вспоминаю:

— Да, Коля, тебе письмо.

— Мне? — не верит мальчик.

— Тебе, конечно, — и я достаю бутылку с флажком.

Юнга бледнеет, а потом — краснеет. Есть ему уже не хочется.

— Читай! — требуют от Коли.

Соломко резонно возражает:

— Пусть сначала сам прочтет.

Колька откупоривает бутылку и никак не может достать письма. Мальчишка не выдерживает, отходит в сторонку и стукает по бутылке камнем.

— Вот это ты зря, — делает ему замечание Филипп. — Во-первых, теперь кто-нибудь ногу себе порежет, а во-вторых, бутылки надо возвращать Люсе. Где она тебе наберется бутылочных конвертов?

Колька напоминает котенка, которому дали живую рыбу. Только что не урчал юнга от удовольствия.

Филипп с Борисом переглянулись и покачали понимающе головами, что, вероятно, означало на языке жестов: «Беда с этими влюбленными! Вот и стихи уже писать начал!»

— Почитай, если можно, о чем пишет, — деликатно попросил капитан племянника.

— Сейчас, — застеснялся Колька и стал читать тихо и невнятно: смущался.

— Кто же так читает? — Соломко отобрал письмо. — Вот, слушайте: «Здравствуй, Коля! Посылаю тебе третье письмо. Папа говорит, вряд ли они догонят вас. От тебя получила только одну записку, где ты рассказываешь, как Булька чуть не съела вашего ежика. Как поживает «колючий юнга»? Попадались еще шесты, но они были без записок: кто-то их вынимал».

— Это Опарышева работа! — вскипел Андрейка.

— Помолчи.

— Кто-то их вынимал, — повторил Соломко и стал читать дальше: «Мы с папой хотели догнать ваш «доблестный флот», но Эрик заявил, что у него ангина. Пришлось застрять на несколько дней на одном месте. Где вы сейчас? Мы стоим недалеко от станции «Угра». Пробудем здесь три дня. Эрик обещает за это время поправиться. Странная у него ангина. Я видела, как он пил вчера ключевую воду. Эрик отпирался, когда сказала ему об этом… Коля, записки свои закупоривай в мои бутылки и привязывай к подводному концу шеста. Тогда никто не догадается, что шест — почтовый ящик. Ладно? Папа передает всем-всем вам туристский привет. Мы обязательно вас догоним. Без вас все как-то не так.

Люся.»

— Говорил, зря разбил бутылку, — заметил Филипп.

— Хорошее письмо. — Соломко вернул его Кольке. — Без единой ошибочки написано. Умница Люся.

Капитан покурил, раздумывая, и вдруг заявил:

— Надо Опарышу насолить.

— Как насолить? — не понял Андрейка.

— Сейчас придумаем. Филипп, сколько отсюда до станции «Угра»?

— Да мы совсем недалеко от эрлюсов находимся — километрах в десяти — двенадцати.

— Отлично. Мы забросим в лагерь эрлюсов лазутчиков. Лучше всего для этой роли подходят юнги. Они пойдут по берегу и «нечаянно» нагрянут в гости к эрлюсам. Вот, представляю, Эрик обрадуется. А на каком берегу они остановились?

— Только на правом, — уверил Филипп. — Левый берег безлесный.

— Превосходно.

Мы собрали Кольку и Андрея в дорогу. В рюкзаки их положили побольше провизии.

— Куда нам столько?

— Идешь на день — бери еды на неделю. Запомните это походное правило, — возразил мальчишкам Филипп. — Спички и топорик не забудьте.

— Не вздумайте купаться, — предупредил капитан. — Ждем вас завтра к обеду. Компас возьмите. Если куда-нибудь забредете, то помните, что Угра должна быть на севере.

Мы проводили Кольку с Андреем до бугорка и попрощались до завтра. Каждый старался сказать напутственное слово.

— Не пейте во время ходьбы.

— Торопиться не надо, шагайте равномерно и сохраняйте дыхание.

— Если придется разводить костер, то делайте это по всем правилам.

— Зовите в гости эрлюсов.

— Кланяйтесь нашему лучшему другу Опарышу.

Измученные нашими наставлениями, юнги переминались с ноги на ногу, наконец мы сжалились — и уже через две минуты ребят и след простыл.

— А что мы будем сегодня делать? — спросил капитана Соломко.

— Пожалуй, опять пойдем что-нибудь сделаем для колхоза. Написать бы для клуба хороший портрет Владимира Ильича. Холст, я думаю, у них найдется…




Где же юнги?


— Плывут! Плывут! — крикнул Борис, который чистил зубы у речки.

— Кто?

— Эрлю…юю…сы!

— Наконец-то, — капитан обрадованно вздохнул.

Харитонов беспокоился за ребят, хотя вида, конечно, не показывал.

Пошли в свою гавань, где стояли «Дерзкая» и «Стремительная». Соломко навел на плывущие лодки бинокль.










— Послушайте, а ребят с ними нет.

— Как нет? — Харитонов взял у Никиты бинокль.

Эрлюсы, заметив нас, замахали, закричали. Даже Эрик, управляя мотором, приветственно поднял руку.

Мы стояли встревоженные. Лодки подошли к берегу. Люся выпрыгнула первой и, улыбаясь, спросила:

— А где юнги?

Этого вопроса мы боялись больше всего. Капитан побледнел.

— Почему вы молчите? Папа, посмотри: они какие-то странные стали.

Илья Сергеевич догадался: у нас что-то случилось.

— В чем дело, друзья?

Капитан ответил вопросом на вопрос:

— Коля и Андрей к вам не приходили?

— Нет. Да в чем дело? Объясните.

Филипп рассказал.

— Надо организовать поиски. Сейчас же, — решительно заявил инженер. — Что же с ними могло случиться? Пройти мимо они не могли: мы стояли на видном месте, с вечера все время жгли костер.




Безрезультатные поиски


У палаток остались Мария Федоровна (профессорша), Эрик и Люся. Мужчины, разделившись на три группы, отправились на поиски пропавших ребят. Профессор с Борисом поплыли на резиновой лодке с мотором к покинутой эрлюсами стоянке. Капитан и Филипп пошли по дороге, по которой вчера убежали юнги. Мы с Соломко и инженером направились по луговой тропке в лес.

Несколько часов ходили по лесу. Лес был старый и дремучий. На деревьях и в траве попадалась колючая проволока. От войны осталась. Часто встречались обвалившиеся дзоты. Накаты и стены их сгнили и стали трухлявыми. Вся земля в лесу в буграх и ямах от заросших окопов и траншей.

— Земля в шрамах, — замечает Соломко. — Ей, родной, досталось… Сколько здесь моих ровесников полегло.

— Вы с какого года? — интересуется Илья Сергеевич.

— С двадцать четвертого. А вы?

— С двадцать второго.

Никита не хочет бередить давнишние раны и переводит разговор на другую тему.

— Глухариные места-то.

— А вы охотник?

— Хожу с ружьем по лесу. Да только два врага у меня в лесу: рысь и волк, а по остальным — мажу. А так как рыси и волки мне не попадаются, то на охоте я стихи сочиняю. Несколько раз меня приятели-охотники штрафовали во время лосиной охоты. Стою на номере, вижу, лось на меня прет. Пугану его выстрелом, а потом ссылаюсь на плохое зрение. А, надо сказать, зрение у меня преотличное и стреляю — неплохо… Однако охота охотой, а где же наши ребятишки? Давайте еще покричим.

Начинаем кричать.

— Кооо…ля-а!

— Андрей-е-ейй!

— Э-эй! — отзывается эхо, и снова наступает тишина…

И опять мы медленно пробираемся по лесу, надеясь найти какой-нибудь след, оставленный юнгами, и опять зовем ребят.

— Тише! — Соломко приставил палец к губам. — Кто-то кричит. Слышите?

Правда, слышен крик, и не так далеко. Идем на крик… Торопимся… Теперь хорошо различаем голос Харитонова.

Вскоре выходим на поляну, где стоят капитан и Филипп.

— Куда же они делись? — Харитонов тяжело вздыхает. — Что с ними могло случиться?

Мы пожимаем плечами.

— И как это я додумался послать их одних! И зачем?

— Надо вернуться на стоянку: может быть, они пришли без нас. А если их там нет, — предложил Филипп, — то придется обратиться за помощью к колхозникам, они хорошо знают здешний лес.

— Филипп, Юра, дело говорит, — замечает Борода.

У палаток нас встречают молча.

— А где Аркадий Емельянович? — спрашивает инженер.

— Он поплыл вниз по реке. Может, там мальчиков встретит.

— Покушайте, — нерешительно предлагает профессорша.

— Идемте в деревню, — торопит Филипп.




Поиски продолжаются


Наш старый знакомый председатель сельсовета Назар Семенович стал нас успокаивать.

— Найдем ребят, обязательно найдем.

Он разослал гонцов по деревне собирать охотников и молодежь, а сам повел нас к Тихону Устиновичу Силаеву. По дороге Назар Семенович рассказал, что Силаев всю жизнь проработал в лесу и знает на память не только каждое дерево, а каждую травинку.

Старик строгал доски за домом.

— Тихон Устинович, мы к тебе за помощью.

— Проходите в хату. Я сейчас.

— Идемте, — позвал Назар Семенович. И уже с порога пояснил: — Раз в хату пригласил, значит, все в порядке.

В горнице было чисто и уютно. В углу стоял большой самодельный стол, у стола — длинная скамья. Стулья у стенок — новенькие: они, видно, здесь для украшения. На стене висят фотографии. На самом видном месте два портрета, увеличенные каким-то бродячим фотографом. Фотографии застеклены, чтобы скрыть безбожную ретушь. На одной из них узнаем Тихона Устиновича. На груди у него орден Отечественной войны и две медали. На другой фотографии, — вероятно, супруга хозяина дома. У обоих каменные и подмоложенные лица.

— Назар Семенович, старик воевал?

— Партизанил…

В горницу вошел Тихон Устинович.

— По какой нужде ко мне? — Тихон Устинович глянул на Соломко, видимо, считая его, по бороде, самым старшим из нас. Соломко коротко рассказал историю с юнгами.

— Помогите нам разыскать ребят. Вы лучше всех лес знаете.

— Знать — знаю, не спорю, — что-то прикидывая в уме, раздумчиво проговорил старик. — На голове волос столько нет, сколько я посадил деревьев на своем веку. Как не знать мне леса.

Тихон Устинович замолчал и неторопливо стал сворачивать самокрутку. Прикурил и сделал пробную затяжку. Потом встал со скамьи.

— Ну, вот что, мужики, хватит рассиживаться! Пошли мальцов искать. К Киреевской сторожке идти надо, — пояснил старик Назару Семеновичу.




Колькин судовой журнал


К концу дня мы вышли на перекресток двух лесных дорог. На бугорке стоял столбик с цифрой 213. Это обозначение лесного квартала. Здесь должна собраться вся спасательная партия. Я сел в густую траву на обочине дороги. Пахло спелой земляникой. Громко перекликаются потревоженные птицы. Тут и там зыбкими облачками роилась мошкара. Летали над дорогою фиолетовые бабочки-переливницы. Рядом с нами звонкое дерево долбил неутомимый труженик дятел. В разных концах леса куковали лесные гадалки кукушки. Ото всего веяло старой сказкой.

Тихон Устинович прошелся по дороге, а вернувшись к нам, сообщил:

— С хутора в сторону реки две подводы проехали. Следы свежие. — Потом посидел, покурил и спросил: — Все собрались?

— Нет еще. Братья Лавреновы не пришли.

— Где же они, окаянные, застряли? — зашумел старик.

— Да вон идут — легки на помине, — указал Назар Семенович на дорогу.

Братья-охотники торопились. Еще не дойдя до нас, старший из братьев крикнул:

— Посмотрите, что мы нашли! — и помахал над головою серой книжечкой.

— Ну, что у вас там такое? — равнодушно спросил Тихон Устинович. У старика или было мудрое правило ничему внешне не удивляться, или он наказывал своим равнодушием братьев за опоздание.

— Блокнот нашли.

— Да это же Колькин блокнот! — обрадовался Соломко.

На обложке блокнота действительно было написано печатными чуть стершимися крупными буквами: «Судовой журнал Николая Соболева».

— Где нашли?

— Совсем недалеко отсюда. Валялась в траве у дороги.

Борода стал перелистывать блокнот. На одной из страниц поэт остановился и, пробежав ее быстрым взглядом, протянул блокнот капитану:

— Почитай, что они пишут!

— Читайте вслух.

— Всем интересно послушать.

— Читай, Никита, ты.

Все окружили поэта. Наша группа очень напоминала маленький отряд, который остановился на глухой дороге в дремучем лесу, чтобы обсудить план очередной боевой операции.










— Слушайте, — Соломко откашлялся и стал читать:

«Мы с Андреем идем в лагерь эрлюсов. Прошли уже километров пять. Дорога хорошая…

Андрей натер себе ногу и стал хромать. Завязали ногу носовым платком, под пятку подложили бумаги, чтобы кожа задника не касалась натертого места. Андрей говорит, что теперь идти совсем не больно. Дурак он, что не надел кеды: в них ногу не натрешь…

Солнце в зените. Значит, сейчас двенадцать часов дня. Подошли к ручью. Вода в нем светлая и холодная. Решили отдохнуть и поесть. Во фляги набрали свежей воды. Сидим под кустами. Здесь прохладно, но много комаров. Андрей предлагает развести костер и наложить в него травы, чтобы было больше дыма, который комаришкам не по вкусу…

Вдоль ручья по тропинке в лес промчалась лосиха с теленочком. Мы с Андрейкой даже вздрогнули от неожиданности. Кого они испугались? На той же тропинке увидели вскоре мужчину с двухстволкой. Он все время озирался по сторонам, пока не дошел до леса. Андрей считает, что мужчина — подозрительный тип. Мне тоже охотник-коротышка не понравился. Соломко говорил, что сейчас охота запрещена. Зачем же у коротышки ружье? Неужели он хочет убить лосиху?..

Совещаемся с Андреем, что нам делать. Бежать в наш лагерь?

Далеко. Надо идти за браконьером. Догоним коротышку и скажем ему, что заблудились. При нас он стрелять лосиху не станет.

…Идем на юго-запад. Надо зайти подальше в лес, а то браконьер не поверит нам, что заблудились.

Все исцарапались. Я чуть не выколол себе глаз: упал и наткнулся бровью на сучок. Андрейка натер другую ногу. Не туфли, а мука…

Ходили-ходили, а пришли опять на старое место. Все оттого, что про компас забыли… Браконьера и след простыл. Пошли по лесу «челноком» и опять наткнулись на тропку, по которой лоси ходят на водопой к реке.

Андрей обнаружил какие-то флажки. Вдоль деревьев натянута проволока, а на ней висят красные тряпочные флажки, как на новогодней елке. Андрей спрашивает, зачем они и кто их повесил. А я откуда знаю! Я ведь не энциклопедия ему. Был бы Соломко с нами, он бы все объяснил.

…А флажки, оказывается, тянутся по обе стороны лосиной тропы. Расстояние между флажками все уже и уже…

Не знаем, что нам делать. Браконьера не нашли…

Выстрел! Второй! Совсем недалеко. Надо посмотреть, кто стрелял, и скорее бежать обратно в лагерь».




Последняя запись


«15 июня… Только что взошло солнце. Находимся недалеко от перекрестка двух дорог. Там есть столбик с цифрой 213. Андрей спит. Через час разбужу его. Он будет дежурить, а я посплю. Пока запишу, что произошло с нами вчера. Когда пошли на выстрел, то вышли на полянку. Никого на ней не было. Мы осмотрелись и увидели яму. Сверху она была замаскирована ветками. Подошли поближе и заглянули в яму, а в ней убитые лосиха и лосенок… Я догадался, что бедные звери попались в ловушку, где их и застрелили.










— Вы что тут делаете! — как крикнет кто-то сзади нас.

Мы с Андреем чуть не попадали со страху. Оглянулись, а сзади стоит коротышка. Глазки у него маленькие, злые. Ножки короткие, кривые, а руки, как у обезьяны, длинные и волосатые.

— Дяденька, помогите нам. Мы заблудились.

А Андрей такой молодец — даже заплакал по-настоящему: слезы текли крупные, и рот до ушей, как у ревушки-коровушки.

Коротышка порасспросил, кто мы, откуда, зачем сюда попали.

Потом коротышка свистнул, и из лесу вышли еще два браконьера. Громадные дядьки — здоровее Соломко.

— Вот две овечки к нам приблудились, — сказал им коротышка и недобро улыбнулся.

Один здоровый дядька тоже стал нас допрашивать, а его товарищ все посмеивался и говорил, что они теперь «подкалымят на мальчишках». Это значит, они, как раньше разбойники, выкуп за нас взять хотели. Федотыч, который нас после коротышки допрашивал, сказал тогда:

— А что с них, Федь, возьмешь, с путешественников? Сухарей да банку консервов?

А Федька опять засмеялся.

— Ничего, Федотыч, на бутылку сивухи дадут.

Они поверили, что мы заблудились, но все-таки стали хитрить с нами. Коротышка такой разговор завел:

— Кто же это лосей застрелил? Поймать бы подлецов надо. Вы, кореши, никого в лесу не встречали с ружьями?

Мы сказали, что никого не видели. А Андрей спросил, дурачком прикинувшись:

— Дяденьки, а разве лосей нельзя стрелять?

— Не сезон сейчас. Зимой отстреливают, — объяснил Федотыч.

Потом они решили освежевать туши, порубить мясо, сложить его в ящики и отвезти в милицию. Знаем мы, в какую милицию!

— Собирайте сушняк и костер разжигайте, — приказал коротышка.

Мы все сделали, как нам велели. После этого нас заставили помогать мясо в ящики складывать. Федька сходил в лес и принес мешок с солью. Солью мясо присыпали. Работали долго. Шкуру, головы и ноги лосиные браконьеры закопали.

— Чтобы гниль в лесу не разводилась, — так нам объяснил Федька…

Ночь наступила. Браконьеры заспорили. Федотыч предлагал трогаться (у них в лесу лошадь была привязана), а коротышка с Федькой до рассвета остаться желали. Остались. Браконьеры, а, как настоящие люди, голосование провели.

Опять Федьку послали в лес, теперь за лошадью. Он пригнал ее на поляну. Лошадь все фыркала и копытами била — кровь чувствовала. Ящики на телегу поставили. На землю брезент постелили. Достали водки четыре бутылки, огурцов и мяса жареного. Федька мясо «говядиной» называл и посмеивался:

— Поешьте, ребят, говядинки, — угостил и нас Федька.

— Плесни им водочки, — сказал Федотычу коротышка.

Мы сказали, что не умеем пить водку, потому что никогда не пробовали.

— А тут премудрости нету. Лей себе в глотку — она сама выпьется.

Коротышка выпил целый стакан и подобрел. А ел коротышка чудно! Куски в рот подпихивал, как в мясорубку. Чавкал и пальцы обсасывал. Наверно, так людоеды ели.

Я все думал, что браконьеры с нами сделают. А они так напились, что про нас и забыли.

— Дяденьки, можно нам спать лечь?

— Валите, ложитесь, — махнул нам рукой Федька.

Отошли мы с Андреем в сторонку и легли. Притворились спящими, а сами слушаем, что они говорят. Сначала все про какого-то Храмцова толковали. Он им в чем-то мешал.

— Отлетается соколик! — угрожал Федотыч. — Допросится!

— Осторожней с ним надо — засыпаться можно, — предупреждал коротышка.

Потом стали подсчитывать, сколько красненьких им даст какая-то «лесная рыбка».

Заговорили тише. Слышу — про нас.

— Заснули? — спросил Федотыч.

— Заснули, — ответил коротышка.

— Как быть с ними?

— Покажем завтра дорогу к Угре и пусть идут подобру-поздорову.

— Дурак ты, коротконогий! Продадут сопляки.

— А что же еще с ними делать? — Федька спрашивает. — Не убивать же?

Федотыч долго не отвечал. У меня даже душа похолодела.

— Убивать не убивать, а в лес подальше завести надо. Мы смоемся, пока они своего папеньку разыщут, а не разыщут — не наша печаль.

— Ух, и зол же ты, Федотыч! — сказал Федька.

— В нашем деле жалостливым быть нельзя: пожалел других — сам попался. Смекай, парень.

— Надо прилечь перед дорогой, — предложил коротышка.

— Не проспать бы.

— Не проспим, Федотыч. — Коротышка зевнул и стал укладываться на брезент. За ним легли Федька и Федотыч. Захрапели. От их храпа жутко стало. Слышно еще было, как лошадь вздыхала, а мне казалось, что это убитая лосиха вздыхает. Я приоткрыл глаза и стал присматриваться. Ничего не разглядел. Сердце билось быстро-быстро. Полежал еще немного. Браконьеры храпят… Осторожно приподнялся, отыскал Андрейкину голову, нагнулся к нему и прошептал:

— Давай убежим…

Потихоньку поползли в лес. Ползли, ползли, а после как: вскочили. И побежали.

— У меня под ложечкой сильно колет, — пожаловался Андрей.

У меня тоже кололо под ложечкой. Пошли шагом. Когда рассвело, попался столбик с цифрой 213.

Очень хочется спать. Пора будить Андрея. Ложиться», пожалуй, не стоит: надо идти на север, к реке…»

Запись обрывалась.




Юнги ждут своей участи


Тихон Устинович предложил дойти до лесничества.

— Хуторок недалеко отсюда, — рассуждал старик. — Время на ходьбу у нас много не уйдет. Узнаем, нет ли там мальцов, а тогда начнем искать их сызнова.

К лесничеству пришли с закатом солнца… В двух домиках уже зажгли огонь. Где-то громко говорил приемник. До нас долетел знакомый голос диктора. Этот голос казался необычным здесь, на затерявшемся в лесу хуторке. Ребятишки, босоногие, гонялись с метелками за жуками. Девушка набирала в колодце воду. Ребятишки-жуколовы, заметив нас, разбежались к своим домам…

Старик Устиныч постучал в калитку. На крыльцо вышел мужчина.

— Кто там?

— Игорь Иванович, это я — Силаев.

— Тихон Устинович! Вот не ожидал. Заходи.

— Некогда, Игорь Иванович. Узнать только хотели у тебя, не забегали ли к вам на хутор два мальчика.

— Объездчик Храмцов приводил двух. Может, этих ищите? Колей и Андреем ребятишек зовут.

— Эти самые.

— Уф! — Соломко, наверное, выдохнул весь воздух из легких.

— А где сейчас ребятишки? — голос капитана дрожал.

— Вероятно, пьют чай в своих палатках. Они ведь путешественники.

— Знаю. Я отец Андрея.

— Вот как? Очень приятно познакомиться. Лесничий Казанцев.

— Харитонов.

— Ребята ваши молодцы. Помогли нам поймать трех мерзавцев, отъявленных браконьеров.

— Кто ж такие?

— И Назар Семенович здесь? Здравствуйте. Кто такие, спрашиваете? Старые знакомые из Заречья.

— Значит, Устиныч, мальчик точно их описал.

— Я их сразу распознал по написанному, — ответил Силаев председателю сельсовета.

— Вы нашли Колин блокнот? — обрадовался Игорь Иванович. — Он все переживал, что потерял его. Стихи, что ли, в нем свои записывал.

— Как же поймали браконьеров? — спросил Филипп.

— Пять работников лесничества взяли их спящими. Все отнекивались, упрашивали отпустить их. Интересовались, куда мальчики делись. «Какие мальчики? — смеялся над ними Храмцов. — Никаких мальчиков тут не было. Это вам приснилось…»

Когда прощались, лесничий еще раз похвалил юнг:

— Настоящие герои. Обязательно пришлем им подарки и в школы напишем.

…На стоянку мы возвратились поздно ночью. Колька и Андрей уже спали. Они ждали своей участи.




«Бриги» снова поднимают паруса


На следующий день юнги долго отсыпались. Мы их не тревожили. Люся несколько раз приходила и спрашивала, не проснулись ли.

— Надо как-то отметить поступок ребят, — предложил Соломко за завтраком.

— Поркой хорошей, — отозвался Юрий Петрович.

Борода пропустил мимо ушей замечание капитана.

— Кольку и Андрея надо произвести в матросы.

В нашей флотилии уже были два матроса: я и Борис. Два года нам пришлось плавать по рекам, чтобы заслужить эта звание.

— Я — за! — Борис поднял обе руки.

— Чего тут долго рассуждать, — вставил я свое слово. — Храбрости у юнг любой капитан занять может. Мальчишкам по одиннадцати лет, а они уже понимают: с дрянью надо бороться.

И Филипп на нашей стороне был.

— Ты не вздумай ругать их, — предупредил он капитана. — Ругать надо тех, кто собирается жить тихо, мирно, грея животы на солнышке.

Из палатки вышли Колька и Андрей. Лица у них были заспанные и исцарапанные, руки и ноги в синяках и ссадинах. Братья сходили к реке, умылись и подошли к нам — робкие, виноватые. Пришла Люся.

— Наконец-то проснулись, сони! — девочка засмеялась.

Андрей укоризненно посмотрел на Люсю — без тебя, мол, тошно.

— А где же Эрик? — поинтересовался Борода.

— Солнечные ванны принимает.

— Живот на солнышке греет, — уточнил Филипп.

Соломко встал и попросил разрешения у капитана построить весь «личный состав».

— Пожалуйста, — согласился Харитонов.

Люся с интересом наблюдала за нами… Мы построились.

— Юнги, два шага вперед. — Колька и Андрей вышли из строя. — Кругом!.. Рискуя жизнью, юнги Соболев и Харитонов выследили и помогли поймать трех браконьеров. Бандиты собирались убить лесного сторожа, который мешал им заниматься преступлениями. За проявленное мужество и находчивость юнги производятся в матросы и награждаются часами с надписью «За храбрость». Часы будут вручены в городе, — закончил свою торжественную речь Соломко.

О часах никто из нас до этого не слышал, но мы не удивлялись: как известно, идеи у Бороды рождались мгновенно. Поздравили ребят, пожали им по-товарищески руки.

— Поздравляю, герои, — Люся протянула руку сначала Андрею, потом Кольке. — Приходите к нам после завтрака.

Эрик, когда пропали юнги, казалось, забыл о вражде, возникшей между ним и братьями. Несчастье иногда объединяет даже врагов. Так же и с Эриком случилось. Он не любил Кольку и Андрея, готов был причинить им любую неприятность, рад был всячески унизить братьев. Но во время поисков юнг у Эрика проснулись его хорошие качества. Он искренне хотел помочь нам, старался быть полезным, участливо расспрашивал о результатах розысков. И нам даже стало казаться, что мы ошибались, считая Эрика плохим товарищем.

Но вот юнги отыскались, возвратились героями, которым Соломко обещал подарить часы с надписью «За храбрость» — и Эрик снова стал прежним Эриком, которого так и хотелось назвать жирным Эрлюсом или Опарышем, как метко его окрестил Колька. Сын профессора снова стал высокомерным, заносчивым, хотел всего себе и ничего другим. А с такими качествами человек никогда не станет верным другом и себе не найдет добрых товарищей, даже если этот человек перечитает все умные книги и сам будет неглупым. А ведь сынок профессора — мальчишка умный. Он отлично учился, любил книги, увлекался историей. Однако, все время вращаясь среди взрослых, он привык к постоянному вниманию, ко всеобщему обожанию и восторгам по поводу его способностей. Это делало его эгоистичным, заносчивым, капризным…

После завтрака Колька и Андрей пошли к Люсе. Эрик пришел к ней раньше. Он объяснял девочке устройство английской безынерционной спиннинговой катушки и звал учиться «бросать блесну».

— Сейчас я не могу — ко мне придут гости, — отказалась Люся.

Эрик обиделся, но не ушел. Он уселся на камень и стал насвистывать модную песенку. Завидев ребят, Эрик принял еще более небрежную позу и поздоровался снисходительно:

— Привет героям.

Колька скромно ответил:

— Какие мы герои.

— Такие же, как и матросы, — усмехнулся Эрик.

— Ну и пусть, — разозлился Андрей, — а тебе-то какое дело?

— Это он от зависти, потому что его никто героем не называл, — вмешалась в разговор Люся.

Эрик вспылил:

— И вовсе не от зависти. А, просто надо осторожнее бросаться такими определениями. Герои! Герои! А героем можно назвать только того, кто ничего не боится. А вы, может быть, скажете, что не тряслись, когда попались в лапы браконьерам?

— Страшно было, — так же, как и Люся на «необитаемом» острове, сознался Колька.

— Ну что? — со злорадством обратился Эрик к Люсе.

— Что что?

— Какие же они герои, если им было страшно!

— А мне папа говорил, что на войне, например, всем было страшно, а сколько на войне было героев! Храбрые люди — это те, кто умеют победить самый страшный страх.

— Не знаю, — пожал плечами Эрик. — Бесстрашные люди и называются так, потому что они люди без страха.

В разгар спора о храбрости мы позвали Кольку и Андрея. Эрик обрадовался, но напрасно.

— Можно я пойду с вами? — спросила Люся.

— Пойдем, — позвал Колька.

Эрик кинул презрительный взгляд на ребят и зашагал к своей палатке, сбивая спиннингом цветочные головки.




…Пора было трогаться в путь. Мы здорово задержались на одном месте. Капитан приказал спешно грузиться, чтобы после обеда сняться с якорей. В разгар погрузки к нам подошел инженер.

— Товарищи, вы не против, если наш «корабль» присоединится к вашей «флотилии»?

Собрали экстренный совет, на котором все с большой радостью приняли предложение Ильи Сергеевича.

— А профессорский экипаж как же? — полюбопытствовал Соломко.

— Наше общество их не устраивает. Мария Федоровна вдруг заявила, что Люся оказывает дурное влияние на Эрика.

— Люся? — у Кольки даже уши оттопырились от удивления.

— Это все ерунда, но мне искренне жаль профессора. Мы познакомились с ним на Угре во Всходах. Он симпатичный и очень умный человек, да…

— Сам виноват, — возразил Соломко. — Надо, в конце концов, быть мужчиной, а не тряпкой.

— Это верно… Меня вот еще какой вопрос волнует: как мы угонимся за вами? Вы ведь пойдете под парусами?

— Под парусом наша «Стремительная» свободно две такие лодки, как ваша, на буксире потащит, — успокоил Филипп Илью Сергеевича. Сейчас сами убедитесь.

Мы вывели лодки на середину реки. На берегу осталась сиротливо стоять палатка трех эрлюсов. Они не вышли провожать нас. Только боксер выскочил погавкать на тигрособаку, но ему приказали вернуться…

Дул попутный ветер… Наши «бриги» снова подняли паруса.
















Увольнение на берег


Это село запомнилось потому, что было единственным в верховьях Угры, где мы увидели церковь. Старая, полуразвалившаяся церквушка, случайно пережившая свой век, стояла на отшибе от деревни, на ярко-зеленом лугу. На лугу паслись белые гусиные семьи и несколько привязанных к кольям телят. На карте село не было обозначено, а спросить, как называется оно, не у кого.

Километрах в двух от села заметили маленькую лодочку. В ней рыбак с удочкой и лохматая собачонка. Мужчина сидел неестественно спокойно. Впечатление было такое, что он заснул с удочкой. Стали наблюдать за ловлей.

Рыбаку лет шестьдесят пять или немногим больше. Скорее всего когда-то он был сельским учителем… Ни старик, ни его собачонка не обращали на нас внимания.

Поплавок заиграл на воде и медленно заходил из стороны в сторону. Заметив поклевку, собачонка встрепенулась, а потом притаилась точно перед прыжком, и только нос ее повторял движения поплавка… Поплавок резко поволокло в сторону, а потом — под воду. И тут же раздался серебристый лай собачонки. Старик подсек и вытащил из воды рыбу. Собака осторожно поймала рыбу зубами, положила ее в беспомощно протянутую руку хозяина. Старик был слеп!

— Здравствуйте, — тихо поздоровался Соломко.

Рыбак повернул в нашу сторону голову и удивленно ответил:

— Здравствуйте.

— Простите, что помешали вам, но мы хотели узнать, как называется село с церквушкой.

— Воскресенское.

— А до Знаменки далеко?

— Не очень.

— И еще один вопрос. Я знаю, что его задавать не следовало бы. Каким образом вы ориентируетесь на реке?

— Давно подплыли ко мне?

— Мы видели, как вы поймали рыбу.

— Видели?

— Да.

Рыбак достал карманные часы, пощупал пальцами время.

— Мне уже пора возвращаться.

Старик смотал удочку, вытащил из воды кукан с рыбой и сказал собаке:

— Тобик, поплыли домой.

Тобик моментально перебрался на заднюю скамейку, рыбак сел на весла и стал грести вниз по течению. Тобик залился лаем. И не замолкал до тех пор, пока хозяин не развернул лодку и не взял правильный курс на деревню. Если лодка поворачивала к берегу, собака тут же несколько раз тявкала — подавала команду.

— Вот здорово! — восторгался Колька. — Собака и рыболов, и рулевой.

А мы с Соломко жалели, что не разговорились со стариком.




В Знаменку приплыли перед вечером. Улицы районного центра начинались в километре от реки.

Увольнительную на берег получил Соломко, инженер, Люся, Колька с Андреем и я. Булька, Борис, капитан и Филипп остались в «Знаменском порту»…










В центре Знаменки было много спокойно гуляющих, по-праздничному одетых людей: был воскресный день. За время путешествия мы отвыкли от мощеных улиц, от больших зданий, от многолюдья. И чувствовали себя на улицах Знаменки чужеземцами. На нас все оборачивались и с любопытством разглядывали нашу странную форму и Соломкину бороду. Люся, Колька и Андрей шли впереди нас, важные и серьезные. Опустили письма. Пообедали в столовой. За обедом смеялись. Все считали, что на земле есть гораздо удобнее, чем за столом. После обеда пошли в магазин покупать подарок Борису — завтра у него день рождения. Купили большую надувную лягушку. Соломко сказал, что Борис очень обрадуется такому подарку, потому что плавать он не умеет, а с лягушкой научится.

Из магазина инженер позвал нас на телеграф.

— Может, удастся до Москвы дозвониться.

— Вряд ли, — усомнился Соломко, — а впрочем, пошли попытаемся.

К нашему удивлению, заказ был принят, и минут через пятнадцать телефонистка сказала из окошечка:

— Соединяю вас с Москвою. Зайдите в кабину…

— Скажите, пожалуйста! — нарочно удивился Соломко. — Из Знаменки и можно позвонить в Москву.

Телефонистка обиделась:

— Из Знаменки, дедушка, и во Владивосток позвонить можно!

…Мы задержались на берегу, поэтому торопились в «порт» на свои «корабли».

— Будет нам теперь от капитана, — пугал всех Соломко. — Хорошо, что «беломора» ему накупили…

Кончились последние домики. Вот и мачты «Дерзкой» и «Стремительной» видны… Люся, Колька и Андрейка срываются с места и бегут к берегу. Неожиданно они останавливаются и ждут нас.

— Чего остановились? — спрашивает инженер.

— Посмотрите, кто там, — отвечает Люся.

Смотрим и видим, что у маленького костра вместе с капитаном, Филиппом и Борисом сидят эрлюсы.

— Вот те на! — удивленно произносит Борода и смотрит на помрачневших ребят.




Перемирие. «Дерзкой» командует Колька


Не знаю, о чем разговаривали до нашего прихода эрлюсы и команда «Стремительной», но только встретили нас приветливо и те и другие. Профессор был немного смущен, скромно и искренне улыбался нам. Мария Федоровна была необыкновенно оживлена и снисходительно добра ко всем. А Эрик подошел к ребятам и, глядя в землю, выдавил из себя:

— Давайте мириться.

Первым руку протянул Эрику Колька.

— А задаваться не будешь? — спросил он.

— Нет.

— Ну, тогда — мир!

— Мир? — сказал и Андрей.

В Люсе же заговорила женская гордость. Она спрятала руку за спину и предупредила Эрика:

— Я помирюсь с тобой, если ты попросишь извинения за то, что наговорил на меня своим родителям всяких глупостей.

У костра стало тихо-тихо. Эрик долго стоял, нервно потирая руки, потом еле слышно произнес:

— Извини, пожалуйста.

Люся кивнула своею рыжей головою.

— Теперь я согласна мириться.

…Переночевали мы недалеко от Знаменки… А утром в нашем флоте произошли большие изменения. Наш капитан был назначен главнокомандующим всем флотом, Соломко — его первым заместителем. Борода перебрался в экипаж флагманского «корабля». Меня отправили под начало Ильи Сергеевича. В экипаж «Дерзкой» зачислены Колька, Андрей, Люся, Булька и Эрик. Командует «Дерзкой» Колька. Ребята счастливы. Даже Эрик вполне доволен своим положением юнги. Он теперь не смеется над «игрой в матросы». Он наконец-то понял, что это никакая не игра, а настоящее путешествие, где должна быть морская дисциплина. Место Эрика во время плавания — на носу «Дерзкой». Он не выпускает из рук бинокля, и часто слышен на реке голос бывшего Опарыша: «Прямо по курсу — мель!», «На горизонте показался неизвестный порт (так теперь и Эрик называет деревни)», «Рифы!»

Колька-капитан, получив донесение, быстро принимает решение и отдает короткие команды Андрейке и Люсе, которые управляют парусом.

Жизнь наша стада интересней и разнообразней. Во всем ощущалось преимущество большого дружного коллектива. Реже приходилось и дежурить на кухне. Меню стало разнообразнее, потому что каждый старался удивить товарищей необыкновенным блюдом. Один Соломко по-прежнему кормил нас во время своих дежурств безвкусным кондером.

Дни перестали быть близнецами.




Капитан «Дерзкой» просит помощи


— Помогите!..

Мы выскочили из палаток.

Соломко вскочил на ноги и непонимающе стал озираться по сторонам. Он только что крепко спал под кустом. Непричесанный, с взлохмаченной бородой, Соломко был похож в эту минуту на попа-расстригу.

— Что такое? Кто кричит?

— Колька.

— Где он?

— Рыбачит вверху по реке.

Мы с Филиппом поплыли на помощь капитану «Дерзкой». Соломко побежал по берегу.

— Правильно делает, — замечает Филипп. — Он прибежит раньше нас и, в случае чего, доберется до ребят вплавь…

Гребем изо всех сил, но продвигаемся медленно: течение в этом месте быстрое.

— Держи ближе к берегу! — сердится Филипп. — У берега легче плыть…

Доплыли до поворота. Брод кончился. Мы выплыли на широкую спокойную плесу и увидели «Дерзкую». На носу лодки Колька со спиннингом в руках. У нас отлегло от сердца. Значит, ничего страшного с мальчишкою не произошло… На берегу стояли Соломко, Андрей, Люся и Эрик. Они размахивали руками, кричали. А «Дерзкая», словно ею управлял пьяный рулевой, медленно плыла, то и дело резко меняя курс.

— Рыба его таскает на буксире, — догадался Филипп. — Ух! И здорова, видать. Нажимай!

Колька уже еле удерживал удилище. Он уперся ногами в борт. Правой рукой вцепился в катушку и не давал ей крутиться. Мальчишка не знал, что ему делать дальше. Выражение лица у него беспомощное и растерянное. Мы видели, что натянутая до предела леска вот-вот лопнет. Филипп закричал, азартно размахивая руками.

— Ставь на тормоз и потихоньку отпускай леску!

Но Колька словно не понимал русского языка. А рыбина тащила «Дерзкую» на буксире.

— Подгоняй быстрее! Умер, что ли?! — Филипп погрозил мне кулаком. Он был похож на свирепого татарского хана.

«Еще побьет под горячую руку», — подумал я и несколькими взмахами кормовика подогнал «Стремительную» к «Дерзкой». Филипп, как рысь, перепрыгнул из лодки в лодку и выхватил у Кольки удилище… Затрещал тормоз спиннинговой катушки. Филипп стал потихоньку отпускать леску. Теперь и у Филиппа тряслись колени так же, как и у Кольки: Палькин почувствовал по леске, с какой рыбой имеет дело.

— Коля! — зашептал художник. — Гони лодку на мель, где берег почище.

Капитан «Дерзкой» стал приходить в себя. Лицо его покрылось пятнами, уши горели. Он схватил кормовое весло и торопливо погнал свой «корабль» кормою вперед к берегу.

— Уплывай от нас! — приказал мне Филипп. — Леску о твою лодку рыба порвет…

«Дерзкая» зачередила днищем по песку. Филипп вылез из лодки и стал с большим трудом и осторожно подматывать леску на катушку. Наматывал и пятился к берегу, словно отступая от смерти… В прозрачной воде я увидел громадную щуку. Она почти не сопротивлялась. Казалось, что «царица» реки недоумевает и не бушует только из-за любопытства. Дай, мол, посмотрю, кто это посмел меня тревожить. Щука открыла огромную пасть. Глаза по кулаку! Хищница тормозила плавниками и мощным хвостом.

Напряжение достигло предела. Соломко, Эрик, Люся, Андрей стояли, затаив дыхание. Вот на поверхности воды показалась широкая темная рыбья спина. И в это же мгновение щука сделала сильный рывок. Взорвалась гладь воды! Во все стороны полетели брызги и песок! Удилище треснуло. Палькин упал на спину… Колька плюхнулся животом на щуку. К нему на помощь Соломко и я. Общими усилиями выволокли рыбу на пологий берег, где хищница начала ожесточенную борьбу. Щука затихла только тогда, когда Филипп ударил ее веслом по голове.










Кольку лихорадило, руки и ноги его тряслись, а зубы отстукивали частую дробь. (После мы измерили длину щуки. Сто восемь сантиметров! Вес щуки был не меньше пуда.) Через жабры продели петлю и привязали щуку к шесту. Мы с Филиппом погнали лодки и видели, как добычу несли в лагерь. Колька и Эрик тащили на плечах шест, посредине которого висела щука. Хвост ее волочился по земле. Соломко, Андрей и Люся кричали, хлопали в ладоши, прыгали и выделывали ногами умопомрачительные пируэты.

— Теперь все, — усмехнулся Филипп.

— Что все? — не понял я.

— На всю жизнь Колька затравку получил. И скажи, новичкам всегда везет! Колька-то ведь по-настоящему забрасывать блесну еще не научился.

Вернулись с Филиппом на стоянку в разгар торжества. Все хвалили Кольку. Профессорша удивлялась, как только щука не съела мальчика. Главнокомандующий похлопывал племянника по плечу и готовился снимать сцену борьбы капитана «Дерзкой» с рыбиной.

Булька (тигрособака давно облезла и стала обыкновенной Булькой) к щуке подойти побоялась. Она издалека потянула носом и опасливо зарычала. Наконец-то Буля поверила, что и в реках водятся «акулы».




Тайна затонувшего танка


Безветренное и знойное утро. Даже на воде нет прохлады. Больше всех от жары страдала профессорша. И под зонтиком она не снимала своей широкополой шляпы и «наносника», которым Мария Федоровна спасала свой нос от солнца. У остальных носы давно стали красными и облупившимися. Вообще солнышко щедро позаботилось о нашей внешности. Волосы выгорели, кожа «прожарилась» и почернела. Только Соломко, как всегда, не хотел терять своей самобытности: он не чернел, а оставался ярко малиновым и часто «менял кожу».

Мы дали зарок не бриться до конца путешествия и отрастили чахлые бороденки и усы. Никита изводил нас за это. Он предлагал меняться бородами, узнавал, на сколько миллиметров у кого подросла «бородища» за ночь, или вытаскивал расческу и вежливо так говорил:

— Причешите, пожалуйста, свою бороду.

Да, вид у всех нас был живописный…

Шли кильватерной колонной. Плыть договорились до полудня, а потом — отдых. Художники, конечно, с удовольствием и сейчас бы остановились — так красивы обрывистые и лесистые берега Угры. На береговой крутизне — сосны с темно-зелеными кронами, ниже — серебристо-зеленые березки, а к: самой воде сбегает дымчатый ивняк. Иногда берега становятся обрывистыми и красными от глины. Из глины торчат обнаженные корни сосен.

Я засмотрелся на парящего ястреба и чуть не прозевал сигнал с флагманского корабля. Приказано пристать к правому берегу, где лес неожиданно уступил место просторному лугу, на котором находилось стадо. Здесь же работала передвижная: электродоильная установка. Коров много, а доярок только три. Молодые, смешливые, в белых халатах и с низко повязанными косынками — от солнца.

К нам подошел мужчина лет тридцати. Он был в модной ковбойке, на руке пиджак, из кармана торчала растрепанная книжка.

Художники, не теряя времени, стали писать этюды, а ярко одетый мужчина с любопытством наблюдал за их работой.

— Отдыхаете в этих краях? — спросил его Соломко.

— Нет. Местный житель.

Мужчина понял, почему его приняли за отдыхающего, и не без гордости отрекомендовался:

— Николай Николаев. Пастух из совхоза «Замыцкий».

— Пастух? — удивилась Мария Федоровна.

— Пастух, — ответил Николай. — Вот уже пятый год пасу стадо. Ремесло наше важное: как попасешь, так и молочка попьешь.

— Ваше стадо? — поинтересовался я.

— Нет. Это колхоза имени Кутузова Знаменского района. А мой совхоз на той стороне. У кутузовцев ферма коммунистического труда. Вот я и заглядываю к ним. Опыт перенимаю.

Девушки кончили дойку и тоже подошли к нам. Поздоровались.

— Коля, а ты еще не уплыл?

— Нет еще.

— Что-то ты зачастил к нам.

Девушки засмеялись. Одна из них покраснела.

— Учусь у передовиков.

— Учись, учись, но нас все равно не догоните!

— Догоним!

Доярки уехали. Николаев задержался с нами. Рассказывал о совхозе, в котором живет «только после войны».

— А раньше где жили? — интересуется профессор.

— Вон там, где липки стоят.

Мы смотрим, куда указывает пастух.

— Что же вы под липками жили? — «сострил» Эрик.

— До войны там деревня была, а теперь только липки остались.

Всем неловко за Эрика. И сам он краснеет. Наконец-то научился.

— А на этом лугу, — продолжает Николай, — до войны деревня Колодезки стояла. А дома здесь какие были! Кирпичные, красивые! Все с землей сровняли, все огню предали. В Колодезках немцы в один большой дом девяносто шесть человек согнали и сожгли живьем. А сколько расстреляли, повесили. Только порассказать!

— Бои в ваших местах сильные были, — вспоминая что-то, говорит инженер.

— Сильные. Самые бои были. На Воре по ту сторону наши, а здесь немцы…

Мне приходилось дважды проплывать по реке Воре. Слушая пастуха, вспоминают три танка, которые встречал на реке, и спросил, знает ли Николай об этих танках.

— Еще бы! Теперь остался только один, а два, которые на отмели стояли, порезали автогеном на металлолом. А третий — вытащить невозможно.

— Да, — подтверждаю, — не вытащить.

— Танкист-то, который водил этот танк, жив, — радостно сообщил пастух. — Приезжал недавно на свой танк посмотреть. Сам я не видел, а наши ребята ходили с танкистом на берег. Долго, говорят, сидел и смотрел на танк, а потом разделся и несколько раз нырнул к нему.

Наконец узнал я «тайну» затонувшего танка на Воре…

Наши шли в наступление. Танк этот загорелся. Командир приказал экипажу выбираться из машины. Все выскочили. А водитель решил спасти своего стального друга. Разогнал танк и… в воду. Огонь сбил. Сам спасся. Но вытащить танк не удалось. Да и в бой вести его было некому — всех, кто выпрыгнул из танка, немцы убили.

— Товарищ пастух, — быстро заговорил Эрик, — а далеко отсюда Воря и танк?

Николай Николаев удивленно посмотрел на мальчика.

— Воря здесь рядом и до танка не очень далеко.

— А на резиновой лодке с мотором можно туда добраться?

— По-моему, можно. Правда, кое-где мелковато будет, но там на руках лодочку перетащить можно…

Не уступить просьбе ребят было невозможно. Снарядили маленькую экспедицию. На поиски поплыли Колька, Люся, Андрей, Эрик, Соломко и я.

До места, где затонул танк, добрались только к концу дня. Мы меньше плыли, а больше тащили лодки: Воря сильно обмелела и заросла тростником. Вода в Воре прозрачная, как и в Угре. Мы сидели в лодках, которые привязали к кустам, и, склонившись над рекою, разглядывали танк. Грозная машина, наводившая во время войны ужас на врагов, выглядела мирной и беспомощной. Около плавали рыбы. Они заплывали в башню.










Люся радостно сказала:

— Знаете, ведь это рыбий подводный замок!

— Да, девочка, это рыбий подводный замок, — подтверждает Соломко и тяжело вздыхает, но ребята не замечают его вздоха и начинают развивать Люсину идею дальше.




До свидания, эрлюсы!


Написать небольшую книжечку о нашем интересном путешествии во многом помог мне Колькин «судовой журнал». Капитан «Дерзкой» под великим секретом дал мне его прочесть перед отъездом из Калуги в Ленинград. Сначала Колька уверял меня, что почти ничего не записывал в блокнот после того, как удрал с Андреем от браконьеров.

— Колька, как тебе не стыдно врать, — усовестил я экс-капитана. — Ты забыл, что мы жили в одной палатке.

Колька покраснел. Конечно, я не ошибся, когда думал, что Соболев подробно записывал свои наблюдения и впечатления. И о танке он написал. Даже стихи неизвестному танкисту посвятил. Рассказывал мальчик и о последних днях нашего путешествия. Ничего не пропустил наблюдательный капитан.

Больше всего мне понравились его записи о «Косой горе», где в Великую Отечественную войну были жестокие бои и полегло очень много наших солдат. Мне даже запомнились такие Колькины строчки: «У Косой горы очень тихо, и от этого немного страшно. Здесь даже птицы не кричат. Они боятся потревожить покой погибших героев». Ну разве не поэт Колька?

Я с увлечением читал в «Судовом журнале Николая Соболева» и о совхозе «Беляево», где «уток море» и «люди добрые», и об истории города Юхнова. В Юхнове Колька и Соломко были посланы в магазин за хлебом и сахаром. Они проходили в магазин часа четыре, за что им нагорело от главнокомандующего. Провинившиеся уверяли, что все магазины были закрыты. На самом же деле поэты заглянули в местную газету и поинтересовались, кто может им рассказать историю города. Туристов направили к учителю пенсионеру Михаилу Михайловичу Семенову. Со слов старого учителя Колька и записал о разбойнике Юхне, который «грабил злых богачей и раздавал деньги бедным», а потом обосновал юхновский монастырь; об указе Екатерины Второй от 18 февраля 1777 года о переименовании Юхновской подмонастырской слободы в город Юхнов. Юхновские купцы, если верить Колькиным записям, торговали с Лондоном! И еще много любопытных сведений я узнал из записей капитана «Дерзкой». Скажем, разве не любопытно было прочитать, что у деревни Палатки есть «Кудеяров курган». Кудеяров на Руси много было. Но Колька уверяет, что около деревни Палатки жил «настоящий Кудеяр», тот, «который был опричником у Ивана Грозного и бежал от лютой казни. А чтобы обмануть верных слуг царских, подковал своего коня подковами, повернутыми задом наперед».

Наши ребята были куда любопытнее, чем мы думали. Многое команда «Дерзкой» делала в тайне от нас. Только после изучения отдельных Колькиных записей мне стало в конце концов понятным, почему во время дежурств Бориса всякий раз супы были пересолены. От этого Борис как чумы боялся тех дней, когда его назначали коком. Ребята умудрились однажды подсыпать соли в котелок, когда Борис не отходил от него ни на минуту. С Борисом чуть не случился удар. Узнал я и как «нечаянно» сгорела в костре широкополая соломенная шляпа Марии Федоровны. В этом «мероприятии» отличился Эрик. А какими прозвищами нас наградили наши ребята! Только Соломко остался без прозвища…

Последние страницы своего «Судового журнала» капитан «Дерзкой» назвал «До свидания, эрлюсы».

«Тридцатое июня. В семь часов вечера попрощались с Угрою. Речку жалко, как человека.

Километров семь плыли по Оке. Она шире Угры, но не такая красивая… Остановились на правом берегу. Я заметил, что почти все время мы останавливались на правом берегу…

Стемнело. Люся и Андрей развели прощальный костер. За Окою, напротив нас, Калуга. Она вся в огнях. Над городом в темном небе висят маленькие красненькие огоньки. Это лампочки на телевышке, — чтобы самолеты ночью не наткнулись. И на заводских трубах тоже горят красненькие огоньки.

На противоположном берегу, высоко над рекою, видны ярко освещенные деревья. Соломко объясняет эрлюсам, что там городской парк. По-моему, и без объяснений нетрудна догадаться об этом: в парке играет музыка — веселая такая.

Спать легли очень поздно: вспоминали разные случаи из путешествия по Угре… Город заснул… Только фонари на улицах не спали — у фонарей ведь ночное дежурство.

— Коля, ты хочешь спать? — спросила Люся.

Я сказал, что спать мне не хочется. Тогда Люся позвала посидеть у Оки.

Мы спустились к реке, сели на камни, долго молчали. На воде дремлют зажженные бакены. Я загадал, если числа огоньков на Оке четное, то мы скоро опять встретимся с Люсей… Четное!










— Почему ты молчишь? — Люся ждала ответа и бросала камешки в воду.

Я не знал, что ей ответить.

Соломко позвал меня в палатку. Люся бросила последний камешек.

— Коля, а ты мой адрес не потерял?

Я повторил адрес наизусть.

— Спокойной ночи, — попрощалась Люся и пошла к своей палатке…

Меня кто-то дернул за нос. Я проснулся.

— Вставай, капитан! — Соломко еще раз дернул меня за нос. — Вставай: эрлюсы сейчас отплывают.

Времени, по солнцу, было уже часов восемь. На реке плавало много лодок. С набережной на мост бесконечным потоком шли автомобили.

Мы погрузились. Доплыли до моста и перетащили через, него лодки эрлюсов.

Мне хотелось сказать Люсе, что она очень хороший товарищ, но так и не успел: все стали прощаться, а потом эрлюсы сели в свои лодки и медленно поплыли вниз по Оке.

До самого поворота они махали нам руками. И мы им тоже. До свидания, эрлюсы!

— Ну, вот и кончилось наше путешествие, — вздохнул Соломко. И все стали вздыхать. Только Булька радостно помахивала хвостом и чему-то улыбалась…»




Вместо эпилога


Стояла поздняя осень… Как-то ко мне в редакцию заглянул Никита Соломко. Борода был злой. Он только что поругался с одним критиком. Поэт, как лев по клетке, расхаживал по комнате и доказывал мне свою правоту.

— А у меня что есть! — стал дразнить я Соломко. Мое мальчишеское легкомыслие еще больше разозлило Никиту. Он схватил свою папку со стихами и хотел уходить. Тогда я достал из стола фотографию и показал ее Никите. Он сначала нехотя взглянул на нее, а потом взял в руки и засмеялся. Это была фотография, на которой мне удалось запечатлеть Бориса на четвереньках и быка-живописца.

Борода забыл про все свои неприятности и хохотал.

— А еще фотография есть?

— Есть.

— Показывай.

Я достал большую пачку фотографий.

— Надо позвонить художникам. Пусть тоже придут, посмотрят.

Позвонили Юрию Петровичу.

— Лучше вы приходите ко мне, — ответил он. — Не пожалеете.

…Встретил нас Андрейка. Он поздоровался и загадочно улыбнулся:

— Папа просил вас подождать его немного. Пойдемте в комнату. — Андрейка повел нас в столовую. Там стояла темнота.

— Андрейка, зажги свет, — приказал Соломко, а то я зацеплюсь за что-нибудь бородою.

Но вместо ответа на стене вспыхнул маленький экранчик, на котором появились слова: «До свидания, эрлюсы!.. Этот фильм снят во время путешествия по Угре…»

— Да вы что, сговорились сегодня, что ли? — загремел Соломкин бас.

— Тише ты, — зашикали мы на Никиту, как в настоящем кинотеатре на непоседливого зрителя, а вскоре сами стали очень похожи на ребятишек, которые смотрят увлекательный фильм.

— Пойдемте на реку сходим, — позвал всех Соломко, когда фильм кончился. — Посмотрим на наши корабли, подышим соленым морским ветром. И никто не остановил Бороду, услышав о соленом ветре на реке.

— Пошли, — скептически пожал плечами Борис.

— С большой радостью, — улыбнулся Филипп…

Мы еле отыскали на берегу наши «корабли». Около катеров, пароходов и барж «Дерзкая» и «Стремительная» стали маленькими старыми плоскодонками, да и уже не было больше ни «Дерзкой», ни «Стремительной»: дядя Федя соскоблил с бортов лодок наши надписи. А то, говорит, еще засмеют на реке знакомые лодочники.










Рассказы





Мой приятель Генка








…Первый раз я увидел Генку в учительской. Его привела дежурная по школе. Она сказала, что Петухов дрался с девчонками. Все, конечно, возмущались Генкой, а мне он понравился. Его рыжие до красноты волосы были взъерошены, большие оттопыренные уши — горели. Видимо, ему крепко досталось. Петухов готовился к взбучке: переступал нетерпеливо с ноги на ногу и часто вытирал рукавом пот со лба, а заодно и нос. Трудно было не смеяться, глядя на его лицо. Все оно было в крупных коричневых веснушках. Их словно кто-то небрежно разбрызгал кистью. Когда Генку стали стыдить за драку, он обиделся и запротестовал:

— Все Петухов да Петухов виноват. Не по-честному это. Они сами первые полезли.

— Кто они?

— Известно кто… девочки ваши, — Генке, конечно, хотелось сказать девчонки, но в учительской надо быть вежливым.

— Что же они тебе сделали?

— Носовым платком веснушки оттереть хотели. Ты, говорят, для красоты их нарисовал себе. Если каждый живые веснушки оттирать станет, то и кожу протрут.

— Пожалуй, Петухов прав, — вмешался я. — Чужие веснушки трогать нельзя. Надо его отпустить, а вызвать девочек.

— Ладно, я их прощаю, — снисходительно заявил Генка. — Девчонки есть девчонки. Главное, чтобы было по-справедливому.

После этого случая мы стали приятелями. Почти каждый день Генка поджидал меня на мостике через Вешницу. Наши разговоры всегда начинались с Генкиных новостей. Я их и сейчас помню. Поздороваемся, а потом Петухов сообщает что-нибудь интересное.

— Вчера папка ездил в область (так мальчик называл областной центр), шапку мне новую привез.

— Ну? — удивляюсь я.

— Кожаную, — скрывая радость, подтверждает Генка.

— А что же ты ее не одел?

— Эту жалко еще бросать. На новый год одену.

В другой раз у Генки припасена другая сенсационная новость.

— Кучума вчера жахнули!

Кучум — собака нашего директора. Это весь город знает, а вот как его жахнули, уточняю у собеседника.

— Ну, обыкновенно, — разъясняет Генка, — из ружья. Наповал. Не шелохнулся. Георгий Александрович, а за собаку попасть может?

— Вероятно, если она была зарегистрирована.

— Я говорил — попадет, а ребята не верят. Теперь ему дадут!

— Кому?

— Кузьке-живодеру. Всех собак хороших в городе перестрелял. Моего Шарика тоже осенью ухлопал, — мальчик тяжело вздыхает.

…Весной, когда сошел снег, а реки вошли в свои берега, мы с Генкой часто ходили рыбачить. Удильщик он замечательный. Знал «счастливые» места, делал подкормку, имел свои секреты. Наблюдать за Генкой с удочкой — одно удовольствие. Вот он подходит к своему месту, разматывает леску, делает насадку и замирает под кустом. Не верилось, что непоседа Генка может так терпеливо следить за поплавком. И откуда в нем появлялась степенная неторопливость заправского рыбака? Сходы Генка очень переживал, но внешне, как истинный рыбак, старался не показывать этого.

У мальчика на кукане всегда рыбы было раза в три больше, чем у меня. Однако у него был закон: все пойманное делить пополам. Я протестовал, но Генка был непоколебим.










Наша дружба неожиданно оборвалась в начале нового учебного года. Генка здорово изменился и почти совсем перестал «гостить в учительской». А тут два раза подряд сорвался и угодил к директору. Первый раз за игру… «в директора». Эта игра была широко распространена среди пятиклассников. Придумал ее Петухов. Он же был главным актером. Ребята каждый раз упрашивали Генку «показать директора». Мне удалось однажды слышать Петухова в этой роли. Сначала, помню, воцарилась тишина, которой позавидует любой учитель на уроке. Потом я услышал голос директора. Именно директора.

— Опять ты, Чепенков?

Раздался дружный хохот: Петухов, видно, «по-директорски» поправил галстук.

— Ай-яй-яй! — начал стыдить свою жертву Генка. — Родители тебе вон какие штаны купили! Вон в какие ботинки тебя обули! Вон как тебя накормили! А ты?

Зрители, кажется, уже ложились от смеха на парты, а Петухов все больше входил в свою роль:

— А ты? Вместо благодарности, ты плюешь своим родителям в душу! Раз…гиль…дяй!.. Чтобы твоей ноги больше в школе моей не было!.. Марш за отцом!!!

И вот, когда однажды Генка произнес поистине шекспировское «марш за отцом», в класс, где состоялось представление, вошел директор и мрачным скучающим голосом спросил:

— Опять ты, Петухов?..

Второй привод в учительскую стал для Генки роковым.

Утром я встретил мальчика около аптеки. Он был скучный и усталый, но, увидев меня, все же улыбнулся, а потом озадачил вопросом:

— Георгий Александрович, яблочка хотите?

— Спасибо, у меня свои дома есть.

— Покушайте моих, — Генка выбрал за пазухой три отличных яблока.

— Спасибо.

— Кушайте на здоровье.

После встречи с Генкой я зашел в РОНО, в книжный магазин и только потом отправился в школу. Еще на улице услышал какой-то крик. Когда заглянул в кабинет директора, то сразу обо всем догадался. В кабинете кричала хозяйка большого сада, вредная и жадная торговка и сплетница Зуйчиха. На столе перед директором лежала груда яблок. Директор со скучающим видом покручивал в руках карандашик — плохой признак. В углу стоял Петухов. Он даже не переминался с ноги на ногу. Лицо его было бледным. От этого веснушки стали ярче.

— Вор! — орала Зуйчиха. — Все деревья переломал. Весь огород потоптал… все яблоки перетаскал. Пускай теперь платит за потраву!

Мне не верилось, чтобы Петухов мог перехитрить Зуйчихиных свирепых собак и рискнул перелезть через забор, переплетенный колючей проволокой.

Директор вскоре выпроводил торговку и, как всегда, начал:

— Опять ты, Петухов?

— Федор Федорович! Я не воровал. Честное слово, не воровал.

Но Генке не поверили.

На другой день отец отвез его к сестре, в далекую деревню, на исправление.




Наташкины сказки








Хорошо быть самостоятельным и серьезным человеком. Наташка в семье средняя из детей, поэтому больше других предоставлена самой себе! Родители никак не могут решить, кем будет девочка: художницей, балериной или певицей — у нее все получается неплохо. Только учиться читать принципиально не хочет.

— Я и так умею, — говорит Наташка и читает наизусть текст, вовремя переворачивая страницы.

Девочка она разговорчивая. И любит поболтать со взрослыми, хотя они ей кажутся однообразными. Разговор дяди и тети обязательно начинают так:

— Как тебя зовут, девочка?

— Наташа, — отвечает Наташка.

— А сколько тебе, Наташенька, лет?

— Пять с половиной.

— У! Ты уже большая.

— Нет, средняя, — не принимает лживой лести девочка.

Дяди и тети обычно в таких случаях теряются, и Наташка выручает их.

— А вы спросите, где я живу, как моих братишку и сестру зовут. Наташа добрая. После этого взрослые как-то особенно пристально смотрят на нее. Они видят глаза — блестящие веселой и доброй синевой из-под спадающих на лоб соломенных волос, замечают редкие веснушки на вздернутом кверху носу и беспокойный рот.

Да, она все может рассказать о себе взрослым собеседникам, только бы они не врали. Ну зачем они говорят, что из нее обязательно выйдет художница? Наташка сама еще не решила, кем она будет, но твердо знает, что ни за что не станет, как мама, учительницей.

Мама преподает русский язык. Она заставляет учеников читать всякие неинтересные книжки. Папа называет маму «несчастным русаком». Наташка согласна с папой, потому что маме приходится каждому ученику «буквально нос вытирать», возиться с каждым, «вытягивать каждого лентяя». И где только мама столько носовых платков берет? — мучительно соображает девочка.

Мама «задавлена» тетрадями и планами. Наташка собирается как-нибудь сунуть их все в мусоропровод, чтобы мама отдохнула…

Но тетради не самое страшное.

Больше всего Наташка не любит в маминой работе педсоветы и разные совещания, на которых они начинают «воду в ступе толочь». Ступу Наташке приходилось видеть только на картинках и в мультфильме. Богатое воображение девочки живо рисует ей сцену, как вместе с другими учителями ее мама толчет воду в ступе. Но что из этого получается, девочка никак представить не может, а спросить стесняется. В конце концов Наташка могла бы не обращать внимания на педсоветы, но из-за них ей приходится часто по вечерам нянчиться с братиком Васильком. Он маленький — ему всего два с половиной года. Папа часто уезжает в командировки. Старшая сестра каждый вечер занимается в музыкальном училище. Мама запирает Наташу с Васильком на все замки и уходит на педсовет.

Наташка ходит за братом по пятам и строго оберегает от всяких опасностей. Васька всегда стремится к запретному. Ему хочется брать ножи, открывать газ, забираться на подоконник, печатать на папиной машинке. Наташке тоже хочется все это делать, но ответственность обязывает быть строгой и разумной.

Ни у кого Василек не ведет себя так хорошо, как у Наташки. Может, знает он, что от нее пощады не будет, а может, считает, что оставаться вдвоем с сестрою — это интересная игра. Даже на горшочек при ней он садится без долгих уговоров.

Наташка время по часам определять не умеет. Она запомнила только положение стрелок, когда надо укладывать Василька спать. Она раздевает брата, умывает его и подсаживает на мамину кровать. Потом раздевается и ложится с ним рядом. Василек обнимает Наташку и клянчит:

— Татуль, расскажи сказку…

Репертуар у Наташки разнообразный. Начинает она с «Мухи-Цокотухи». После «У лукоморья дуб зеленый» читает «Песню о вещем Олеге». Все это Наташка узнала от мамы. Когда книжный запас иссякает, Наташка начинает выдумывать свои сказки. Они почему-то всегда страшные.

— Жили-были братик с сестричкой. Ушла их мама на работу.

— На какую? — требует точности Василек.

— Воду в ступе толочь, — не задумываясь поясняет сказительница. — И приказала никому не открывать дверь. — Наташка останавливается и думает, какую бы воспитательную линию провести дальше в сказке. — Вот… вот… — повторяет она несколько раз в раздумье, — вот пошла сестра за конфетой на кухню…

— Тата, дай конфету, — перебивает Василек.

— Глупый! Это же в сказке! Слушай дальше. Пошла сестра в ванную умываться, а глупый маленький братик подошел к двери и открыл ее. А злой тигр как вскочит в комнату! — Наташка переходит на панический шепот. — Как… проглотит братика… А за тигром разбойники… Братик в животе плачет. Тигр все в доме съел: и пианино, и папину машинку, и шкаф — все-все. Мама пришла, а в доме пусто. Плакала мама, плакала и пошла искать тигра. А с нею три милиционера. Они как… поймают тигра… Как… ему разрежут живот. А хочешь, Василек, я тебе про страшного волка расскажу?

— Расскажи, — сонно соглашается брат.

Следующая Наташкина сказка еще страшнее.

— Интересно? — тихо спрашивает она, но Василек не отвечает: он уже заснул. Наташке становится боязно от собственных сказок. Она прислушивается к каждому шороху в квартире и начинает будить брата:

— Василек, а Василек, ты на горшочек не хочешь?




Обида








Николка уже почти проплакался, всхлипывал совсем редко, только когда надо было шмыгнуть носом. Под одеялом было темно и сиротливо. Николку обидели, и он, не переставая, твердил про себя: «Убегу. Все равно убегу!» Да и какой смысл оставаться, если тебя никто не любит?

А Николка любил своего отца. Он ему представлялся самым сильным человеком. Недаром отец работал на МАЗе. Иногда он брал Николку в рейс. Сын сидел в кабине, на высоком сидении и сверху вниз посматривал на «москвичей», «победы» и «газики». К ним он относился без уважения и часто покрикивал на них:

— Берегитесь! Задавим!

Маленькие автомобильчики проворно уступали дорогу рокочущему МАЗу. А отец в такие минуты улыбался.

«Вырасту — обязательно буду ездить, как папка, на грузовике», — давно решил Николка. И ему очень хотелось стать поскорее большим. Николка часто подходил к дверной стойке, где ежегодно в день его рождения делались карандашные отметинки. Но как ни вытягивался он, держа ладонь над головою, последняя отметинка не отставала.

Николка учился в первом классе. Свою учительницу он недолюбливал. Уж очень часто она повторяла: «дети», «ребятки», «малыши». Дома Николку называли большим, особенно когда надо было сбегать в магазин или когда оставляли нянчить сестренку. И Николка все делал: ведь он большой, а большие много работают.

А как обрадовался Николка школьной форме. Не так фуражке с кокардой и ремню с бляхой, как длинным брюкам с настоящими карманами.

Эти-то карманы сегодня и подвели Николку. Он не испугался, когда отец вынул из них жестяную коробку с тремя папиросами и спички. И не так важно, что его выдрали в присутствии соседского Лешки. Обидно совсем другое: все твердили, что Николка — большой, сам же отец называет его большим. А большие курят, и никто их за это не наказывает.

Лежа под одеялом, Николка возмущался несправедливости взрослых: «Сами курят, а мне нельзя. Убегу! Обязательно убегу!»

Но убежать не успел: заснул. Во сне ворочался, тяжело вздыхал. Ему снились разные сны: то он никак не мог повернуть вправо свой МАЗ, то, разбежавшись, перепрыгивал через глубокий овраг, то на него нападали страшные обезьяны, и все обезьяны почему-то курили. Потом, кажется, ничего не снилось, и вдруг Николка услышал мамин голос:

— Вставать пора, сынок: в школу проспишь.

Николка открыл глаза и улыбнулся солнечному зайчику, который купался в аквариуме, ласковому маминому голосу.

Николка быстро спрыгнул с постели. Глаза были радостными. Но когда он взял со стула брюки с настоящими карманами, то насупился и обиженно шмыгнул носом. По дороге в школу ему почему-то представилась курящая обезьяна, и он засмеялся.




Привидение








Последние десять лет у совхозного сторожа деда Василия не было никаких происшествий. Старик даже подумывал, не уйти ли на пенсию? Не нужны теперь, видно, сторожа.

А тут на тебе — привидение!

Дед Василий был сторожем-профессионалом. Он привык мало спать, любил темноту и ничего не боялся: ни домовых, ни оборотней, ни жуликов — со всей этой нечистью старик-сторож распрощался с последним колокольным звоном. Вот только привидение… Слышать о них приходилось, и даже упоминалось в какой-то старой книжке. А дед наивно верил всяким книжкам, даже старым.

Привидение завелось в ремонтной мастерской. Как и все «объекты», мастерская после работы закрывалась на глазах у деда Василия. Мастерскую запирали тогда только, когда он обойдет все закоулочки и скажет:

— Объект принимаю.

И хоть по-прежнему дед Василий к концу каждого дня говорил «объект принимаю», в мастерской творилось что-то неладное. Еще засветло там начиналось рычание. Дед шумнет — все стихает. Уйдет посмотреть склад или какой другой «объект», опять в мастерской кто-то появляется. На разные хитрости шел сторож, но узнать, кто же появляется по вечерам в ремонтной мастерской, не мог. Хорошо еще, что привидение на руку было чистым — все оставалось на месте.

Про свой секрет дед Василий никому не рассказывал — засмеют. Решил он сначала с глазу на глаз повстречаться с «привидением», а потом обнародовать тайну.

…Около часа сидел дед Василий в надежном укрытии. Затекли ноги, хотелось курить и, главное, поскорее выбраться на улицу, где сладко пахнет жасмином. Здесь же отдает старым железом, керосином и гарью…

В мастерской тишина. «Неужели мерещилось? — рассуждал сторож. — Может, от старости… Ну, какие могут быть привидения в совхозе?»

Дед Василий совсем собрался выйти из укрытия, да чутким своим ухом уловил шорох на чердаке. Старик замер, а потом осторожно взвел курки старенькой двустволки — все надежнее. Из чердачного лаза в потолке показалась пятка, за ней другая. Ноги! Маленькие! Они пошарили по стене, нашли уступ и подались вниз. В повисшем на руках мальчишке сторож узнал Ваньку, сына вдовы Настасьи Блиновой. У Настасьи ребят пятеро. Ванька — последний. «Эх! надеру же я тебе уши, шельмец», — предвкушал сторож, но решил посмотреть, что же будет делать Ванька. А босоногое привидение осмотрелось и, крадучись, подошло к трактору. Ванька забрался на сиденье, повозился с рычагами и вдруг затрещал, подражая тракторному мотору:

— Трр…тррр…трррр…










И из-за этого постреленка дед Василий сидел целый час как неживой на каких-то железках! Ну, нет!

От старости до детства — один шаг, может, поэтому Ванька был спасен: дед Василий вспомнил себя таким, как Ванька. И не что-нибудь там вспомнил старик, а именно пролетку в сарае управляющего. Она — черная, блестящая от лака, оглобли задраны вверх, сиденья мягкие… Вот бы прокатиться! Да знал Васятка — дорога плата. А потому забирался он на отцовскую телегу, размахивал прутом над головою и, как кучер управляющего, кричал:

— Эй вы, любезные!

И не видел мальчишка покосившегося двора, возле которого стояла телега. И телега становилась пролеткой, и несла ее тройка вороных по широкому тракту! А Васька все подгонял и подгонял:

— Эй вы, любезные!

Так он мчался до тех пор, пока не раздавался окрик мачехи:

— Опять, знать, спятил, окаянный!

И — прощай мечта!

…Привидение, между тем, рокотало. Ванькин трактор шел по огромному гону — Ваньке надо еще много гектаров вспахать рассыпчатой пахучей земли. Стало темнеть, а Ванька все пахал и пахал:

— Трррр… тррррр…




А деду Василию уже невтерпеж без дыма, ног теперь вроде и вовсе не было, но выйти из укрытия старик не мог: выйти — значит спугнуть мечту.

Наконец, спасительное с улицы:

— Вань, домой!

Не «глушит» Ванька мотора. И только когда с улицы в третий раз громко и не по-доброму прокричали: «Ванька-а-аааа! Домой!» Ванька затих, потом, крадучись действительно как привидение, неслышно подошел к стенке и стал карабкаться к потайному лазу.

«Заделать надо. Начальству сказать завтра», — вздохнул сторож и попытался встать на ноги.




…Дед Василий терпеливо ожидал в конторе заведующего мастерскими. На коленях старика лежали двустволка и шапка — сторож пришел прямо с дежурства.

— Иди поспи, Семеныч, не скоро он придет еще, — уговаривала уборщица.

— Нельзя — дело важное.

Заведующий пришел рано. Федотов — городской человек, обходительный. Он поздоровался с дедом за руку, назвал по имени и отчеству и пригласил в кабинет. Все это и нравилось старому сторожу, и не нравилось — с простым мужиком проще договориться, а Федотов — инженер.

«А может, оно и лучше. Образованные понятливее». — И решил без окольностей:

— Дмитрий Петрович, по важному делу к тебе.

— Слушаю вас. Да вы садитесь.

— Ничего, мы и постоим. Дмитрий Петрович, ты Ваньку — безотцовщину знаешь? Настасьи Блиновой сын. Младший.

— А! Вспомнил, вспомнил.

— Дмитрий Петрович, возьми его к себе в обучение: по технике мальчишка обмирает.




Кудряшкино солнце








Ее болезнь врачи называют непонятным словом. Для Аллы же это значит: нельзя бегать, ходить, нельзя рвать цветы, бывать в кино, нельзя учиться в школе. Нельзя, нельзя — все нельзя. Можно только спокойно лежать в кровати.

Лежать скучно. Все предметы в комнате давно изучены. Каждый гвоздик, каждая царапина на потолке и стенах до тошноты знакомы. Для веселья она мысленно, про себя, играет или придумывает сказки. Когда дома никого нет, Алла рассказывает их вслух. Об этом знает только Тришка — смешная и хитрая собачонка. Тришка прибегает послушать Аллу, усаживается на стул, наклоняет голову набок и делает вид, что сказки ему нравятся. Алла понимает Тришкину хитрость: ему бы только получить конфету. Иногда она нарочно придумывает длинные сказки. Глаза у Тришки грустные, он облизывается и тяжело вздыхает. Получив конфету, пес тем не менее делает вид, что она его вовсе не интересует. Алла отворачивается. Тришка хватает конфету и удирает в прихожую, на свое место.

Алла — бледная и худая девочка. Может, не только от болезни, а оттого, что живет в сумрачной квартире с окнами на север.

В конце года папе обещают дать квартиру в новом доме.

Но до конца года еще далеко — на дворе только май. Все говорят, что он в этом году необыкновенно теплый и яркий, но Алла этого не замечает…

Ребята, с которыми она училась раньше, скоро перейдут в шестой класс, а Алле придется еще ходить в пятый. «Ничего, догоню, — говорит себе девочка, — вылечусь, поднажму и шагну через класс». И товарищи говорят то же самое. Они заходят к Алле. Даже Кудряшка бывает у нее. Кудряшка — сосед Аллы: окна их домов смотрят друг на друга. Кудряшкины визиты коротки. Ему трудно сидеть около Аллы. Сидеть надо тихо, спокойно, надо быть вежливым. А все это для Тольки Кудрявцева в тягость: он ни на одном уроке-то не сидит спокойно — Кудряшка-атаман. Нет ни одного человека в классе, который не плакал бы от Тольки, и Алла плакала. Но все равно нравится он ей больше всех ребят в классе. И больше всех ждет она его теперь. А он придет, посидит, поерзает на стуле и заторопится:

— Ну ладно, надо драпать уроки учить…

Как-то днем Кудряшка забежал на минутку проведать соседку. Вместо обычного вопроса о школе, Алла вдруг спросила его:

— Толя, ты давно в театре был?

— Не люблю я его: больше в кино хожу.

— Я тоже больше кино люблю. А новый дом, около театра который строится, ты видел?

— Еще бы! Ты фельетон «Круговая оборона» читала? Нет? Ну там рассказывалось, как школьники на металлолом нужные детали потаскали, а сторож круговую оборону один занимал. Так я тоже там… железочки разные… Жаль, потом все отобрали; по школам обыски делали. А дом, про который в фельетоне, и есть около театра.

— А скоро его построят?

— Скоро. Вчера около него был. Уже рамы стеклят. Во домик выходит! — Кудряшка вытянул кулак с поднятым большим пальцем.

— А мы скоро переедем в тот дом жить.

— Да?

Алла кивнула головой.

— А зачем переезжаете? У вас же и так квартира большая, чем плохо?

— Это все из-за меня. Доктор говорил папе: «Куда не заглядывает солнце, туда часто заглядывает врач».

— А у вас разве не бывает солнышка?

— Нет. У нас же северная сторона. Я, знаешь, как по солнцу соскучилась! Если бы солнце, я давно бы выздоровела. Толь, а правда, что май в этом году необыкновенно яркий и теплый?

— Правда. Я уже с ребятами купался. Отец всыпал.

Когда Кудряшка уходил, Алла спросила его:

— Если переедем, будешь ко мне приходить в гости?

— Не знаю, — мрачно ответил Кудряшка и ушел.

…С самого утра у Аллы было плохое настроение. К ней давно никто не приходил. А тут еще сон из головы не выходил. Ей приснилось, что она гостила у дедушки в деревне. Играла в лапту, купалась, загорала, бегала босиком по траве и пыльной дороге, за околицей. А потом дед взял ее ловить рыбу с лодки. Так было хорошо во сне. Алла отвернулась к стенке и тихонько заплакала. Плакала, а перед глазами речная заводь с щучьей травкой и ласковым туманом.

— Алка, ты спишь?

— Нет, — Алла никак не могла понять, откуда слышится голос. Наконец, она взглянула на окошко и увидела в форточке Кудряшкины жуликоватые глаза и щербатую улыбку.

— Алка! Обожди, я тебе сейчас что-то покажу.

Девочка вдруг зажмурилась от яркого света. Она ничего не понимала и растерянно смотрела на солнечные лучи. Комнату трудно было узнать — она ожила и повеселела. Вбежал Кудряшка. У него был такой вид, словно солнце догоняло его.

— Кудряшка, как ты сделал это?

— А! Ерунда, — он зачем-то поддернул штаны и равнодушно посмотрел на потолок. — Солнцеуловитель из зеркал смастерил. Теперь у тебя каждый день солнце будет. Теперь поправишься.

— Спасибо.

Кудряшка буркнул:

— Ну ладно, пойду я.

И уже у самой двери обернулся и добавил:

— Зачем вам переезжать-то? Скажи отцу-то своему, что я и помощнее солнцеуловитель могу сделать.




Лешка








Лешку знает вся наша улица. Он гроза девчонок. Его боятся собаки; кошки и воробьи. Лешка дерется каждый день и всех побеждает. У него есть старенький велосипед, на котором он умудряется съезжать даже с лестницы. Получилось так. Колька с соседнего двора хвастал при всех, что может съехать с самой крутой горы. Лешка с презрением посмотрел на Кольку и сказал, что это ерунда, что каждый младенец может сделать то же самое. А вот он, Лешка, если захочет, то съедет даже с лестницы. «Враки», — заявил Колька. Лешка наградил Кольку презрительным взглядом, втащил велосипед на лестничную площадку и со страшным грохотом съехал по ступенькам. Колька убрался восвояси посрамленный. А Лешка дернул за косичку маленькую девчонку и объехал с равнодушным видом весь двор.

С Лешкой не было сладу. Он катался «зайцем» на троллейбусах и проникал без билета в кино. Все говорили, что Лешка «упущенный» и что мать с ним хватит горя. Осторожные родители запрещали своим детям «общаться» с Лешкой.

С ним теперь дружит одна Лена. Они познакомились совершенно случайно. Лешка мчался на велосипеде и вдруг заметил, как на Лену напали собаки. Вот-вот они должны были разорвать Ленкин подол. Собаки не сразу узнали Лешку. Когда они опомнились, было поздно: на их спины обрушились палочные удары. Лена сказала: «Спасибо!» А Лешка решил покатать Лену на велосипеде.










Но тут пришла ее мама и сказала, что у Лешки «плохая репутация». Лешка долго думал: обижаться ему или не обижаться. Решил, что не стоит. Лена и ее мама — новенькие на их улице.

Лешка стал ходить по двору в новой рубашке и по нескольку раз на день умывался. Он давал Лене покататься на своем стареньком велосипеде и иногда угощал ее яблоками из грачковского сада. В сад к Грачу не боялся забираться один Лешка. Грач был злым, и у него было ружье. Когда футбольный мяч перелетал через грачовский забор, ребята вешали носы. Лезть за мячом никто не отваживался. Выручал Лешка. Зря ребята перестали дружить с ним. У Грача теперь была делая коллекция футбольных мячей…










У Лешки начались неприятности. Лена часто приходила на их двор, и все ребята стали дразнить Лешку и Лену женихом и невестой. Лешке это не очень понравилось, и он трем разбил носы. Сбежались матери побитых, сильно кричали и обещали заявить в милицию.

Лешке временно пришлось скрываться в овраге, где его навещала Лена. Она очень боялась, что его заберут. Но милиция не приходила.

Были у Лешки неприятности и похуже. Его подкараулил в своем саду Грач. Лешка успел сорвать только два яблока. Грач стащил Лешку с дерева и повел к себе в дом. Лешка упирался и отбивался, но Грач был сильнее. Когда он привел Лешку в дом, то Лешка даже рот от удивления разинул: за столом сидела Лена, ее мама и Грачева жена. Лена, оказывается, была внучка Грача. Лена побледнела, увидев Лешку, а он сделал вид, что не знает ни Лены, ни ее мамы.

Лешку заперли в кабинете. Он загрустил: дома непременно станут ругать. Лучше бы выдрали, но Лешку никогда, даже маленьким, не били.

Когда дед Лены привел Лешкину мать, в кабинете никого не было. Грач сразу же догадался, кто освободил Лешку, и строго спросил:

— Зачем ты, Лена, это сделала?

— Я люблю его! — не задумываясь, ответила Лена.

Грач переглянулся с Лениной мамой и сказал, что любовь — вещь серьезная, но чужие яблоки таскать нельзя. Лена, чтобы спасти Лешкину репутацию, рассказала деду, как Лешка отбил ее от собак. Грач любил внучку, поэтому простил Лешкино прегрешение.

На этом Лешкины неприятности не кончились. Он не хотел терять Лену. Но мать запретила ему жениться на ней…

Лешку знает вся улица. Собаки, кошки и воробьи по-прежнему боятся его. И все-таки он сильно изменился: он не бьет девчонок и не трогает яблоки у Грача.

Одно теперь огорчает его: Лена завтра уезжает в свой Ростов. А Лешка собирался пригласить ее на день рождения: ведь через неделю Лешке будет семь лет.




Кукла








Татьянка — моя соседка. Если говорить о ее внешности, то прежде всего надо говорить о ямочках на щеках, хитрющих глазах и косичках, которые растут не вниз, как положено им расти, а в стороны. Татьянкины родители ничем не отличаются от большинства родителей. Они учат четырехлетнюю девчонку музыке, поражаются ее успехам, опасаются дурного влияния улицы и с ужасом думают о том дне, когда Татьянка придет и скажет: «Познакомьтесь — это мой жених». Не отстают от других Танины родители и в своих жалобах на домработницу, и в спорах о том, с каких лет отдавать детей учиться в школу — с семи или восьми.

Мы с Татьянкой — закадычные друзья. В моей квартире она полная хозяйка и даже лучше меня знает, что где лежит. И если мне надо что-то найти, я всегда обращаюсь за помощью к Татьянке. Сначала она смешно морщит нос — вспоминает, потом, просияв, безошибочно находит потерянную краску, кисточку или какой-нибудь прошлогодний этюд.

Прежде чем войти ко мне в комнату, Татьянка стучится и спрашивает:

— К тебе можно?

Получив разрешение, долго вытирает ноги и интересуется, какая сегодня будет работа. «Работы» у меня всегда много. Это позволяет Татьянке вполне справедливо ворчать: «Что бы ты без меня делал?» Она права: очень трудно бы жилось без нее. Я скучаю, когда девчонка уходит гостить к одной из своих двух бабушек. Но такие визиты неизбежны. Тане они нравятся: бабушки не знают, чем ей лучше угодить. Что из этого выйдет — посмотрим. Пока же она всех приводит в восторг лукавой мордашкой, смышленостью не по летам и, конечно, своей недетской речью. Невольно улыбаешься, услышав от Татьянки «эпохально», «ты сильно накраплачил» или «у моей бабушки барахлит щитовидка».

Позавчера Таня предотвратила скандал на кухне из-за упущенного молока. Как ни в чем не бывало, она спокойно разгуливала среди жильцов и выстукивала на зубах перламутровой пуговкой какую-то мелодию.

— Брось ты от греха эту пуговицу, — посоветовал сосед, по вине которого было упущено молоко.

Татьянка с сожалением посмотрела на него и наставительно уточнила:

— Пуговица эта не от греха, а от маминого лифчика.

Мама молча увела девочку в комнату, зато скандал не состоялся.

Моя приятельница очень любопытна. В любопытстве она, думается, уступает только нашей соседке-машинистке: сказывается возраст. Таньку интересует буквально все, начиная от того, почему солнце не падает на землю, кончая вопросом — «едят ли милиционеры?»

О любопытстве ее я заговорил не случайно. Оно приносит мне немало хлопот. Я всегда с опаской отвечаю на каверзные вопросы девочки, не зная, что говорили ей об этом родители. Если внушалось ей, например, что она найдена под капустным листом, а я это опровергну, то Таня кому-то не поверит.

Совсем недавно она принесла мне огромную куклу:

— Дядя Боря, помоги мне починить эту Эльзу.

Чинить Эльз мне никогда не приходилось, но не помочь другу нельзя. У куклы была оторвана рука. Пришлось стать игрушкиным доктором.













— Кто же сделал ее калекой? — спросил я у Танюшки.

— Я, — ответила девочка таким тоном, будто отрывать куклам руки — самое привычное для нее занятие.

Куклу мы чинили долго, но сделали, кажется, хорошо.

— Вот и опять, как новая, — обрадовалась Таня, — зря мне только нервы портили. — И она сделала жест в сторону своей квартиры.

Подумала и спросила:

— А ты как думаешь: до завтра рука продержится?

Я дал гарантию. Начал девочку рисовать и, чтобы не скучно ей было, завел разговор об Эльзе.

— Татьянка, а зачем ты оторвала ей руку?

— В живот заглядывала. Оттянула руку и стала смотреть в дырочку. А резинка мешала. Я потянула, резинка — хлоп. И оторвалась…

После этого Татьянка решила больше не верить докторам. Она давно хотела «слазить куклам в живот», так как сосед наш — врач — часто предлагал девочке полечить куклам желудки. Теперь Танюшка убедилась, что животы «куклинские ненастоящие, и Матвей Андреевич — врач ненастоящий».

Я стал спрашивать, кто Тане «портил нервы». Оказывается, это делал Танин папа. Он говорил, что Таня вконец испорченный ребенок, что надо попробовать ей самой открутить руку и посмотреть, понравится ли ей это. Мама Татьянкина «стала совсем невыдержанной» и пообещала папе купить взамен «паршивой куклы сто хороших» с условием, если он не будет «портить нервы ребенку». После этого у Тани, видимо, совсем испортились нервы, и она громко заплакала. Мама перестала разговаривать с папой, а папа пошел курить на кухню.

Оставалось неясным, почему девочка хотела, чтобы рука «продержалась» до завтра.

— Ты странный человек, — удивилась Татьянка, — хоть и умеешь рисовать и чинить куклины руки. Завтра папа опять понесет куклу к Маринке.

Маринка — «живая девочка», «дочка папиного шефа», а «шеф — это значит главнее папы». Куклу папа купил Маринке ко дню рождения, а Тане об этом не сказал. Потому Таня и оторвала руку. А Маринка — плакса. Увидела, что подарок без руки, — и разревелась.

Папе Таниному было очень неудобно, и он обещал разнести магазин, в котором купил эту дурацкую куклу. Тане хотелось посмотреть, как папа будет «разносить магазин». И она пошла с ним. Но папа стал просто ругаться с дядями и тетями, которые доказывали, что в их магазине не продаются куклы с оторванными руками. А один, самый главный продавец, даже «голос повышал» на Таниного папу и говорил ему: «Это вы сами, наверно, кукле руку отвертели».

Таня не выдержала и «как глянула» на папиных обидчиков, а после «как крикнула» на весь магазин:

— Папочка не виноват! Это я оторвала у куклы руку!

Татьянка не описывала мне, какой эффект произвела ее взволнованная короткая речь.

— Папа потом целый день носил починять руку в мастерские, а там быстро делать не могут, — лепетала Татьянка. — Он пришел злой. Говорил, что это идиотизм. Ты не знаешь, что такое идиотизм?.. Вот видишь!.. Это значит, люди уже научились спутников запускать, а куклам руки быстро приделывать не научились. А после папа сказал, что ему теперь осталось только в петлю залезть от стыда. Мне стало жалко папу, и я решила принести дурацкую куклу к тебе. Ведь мы с тобой все умеем делать. Правда?.. Слушай, а почему папа все время называет куклу дурацкой?..




Медаль








Два Семена в семье: дед Семен — очень старый, а внук еще в школу не ходит. Чтобы не путать их, старшего называют дедом Семеном, а младшего — просто Семкой. Дружба у них — не разлей водой! А как ей не быть, когда целыми днями Семены вместе домуют, вместе хозяйство ведут: кормят скотину, цыплят от ворон и ястребов караулят, грядки пропалывают. Даже ели Семены из одной миски — только дед съедал побольше, внук — поменьше, а если сладкое, то внуку доставалось больше. Всюду они были вместе. Вот только бегать дед не умел.

— Давай, дед, побегаем, — зовет внук.

А тот не соглашается:

— Не могу. Отбегал я свое.

— Почему? — непонятно Семке.

А как мальчишке растолковать про старость? Старость все равно что зубную боль не объяснишь, ее изведать надо.

И дед отшучивался:

— Борода, родной, мешает: борода она тяжеленная-претяжеленная.

— А ты остриги ее ножнями, — не унимался Семка, — и тогда побегаем.

— Без бороды я помру.

Семка не хотел, чтобы дед умирал.

— Ладно, тогда сиди дома, а я побегаю с ребятишками.

— Ступай, побегай. Только к Крутищу не бегай — утонешь.

Побегает Семка часок и к деду возвращается: жалко старого одного надолго оставлять да и поговорить с ним надо. Дед про все знает. А сказок помнит всяких! Чудно: читать почти не может, а рассказывает, как по книжке. Сидит на завалинке с закрытыми глазами, будто спит, а сам греется на солнышке и все говорит, говорит.

— Дед, а почему ты столько сказок знаешь?

— Потому, что у меня лысина большая.

Семка не очень понимает, почему лысина сказке помощницами опять тормошит деда расспросами.

— Волос больше теряешь — умом созреваешь.

Семка даже рот открывает, дед видит это и растолковывает пословицу:

— Как у человека волосок упадет, так он новую байку узнает. У меня раньше волос, побольше твоего было.

Семка смеется. Сколько он помнит деда, всегда тот лысым был, но сомнения свои он громко высказывать не желает и неожиданно спрашивает:

— А зачем ты лысину на солнышке греешь?

Дед Семен усмехается и качает головой:

— А затем и грею, чтобы байки вспомнить. Без тепла старикам нельзя. Сам узнаешь.

Этому Семка верит: дед всегда греется то на солнышке, то на печке…

Так и жили Семены в мире и согласии, никогда не ссорились, не ругались. Только один раз…

Дед дремал на завалинке. Семке захотелось хлебца пожевать. Вошел в дом, отрезал ломоть побольше. Стал есть и вдруг сальца захотелось с кожуркой нежной. Пошел в чулан. Там ему и попалась коробочка из-под конфет, железная. Наверное, секретная, потому что Семка ни разу ее не видел. Открыл. В коробочке бумажки разные, ключ от сундука и кругляшка белая на серой ленточке. Семка бумажки не стал трогать, а кругляшку покрутил в руках и прицепил на рубаху. Красиво. В горнице зеркало большое висит. Надо сходить посмотреться. Пока шел — позабыл, зачем, заигрался Семка. А скоро дед по внуку соскучился, в горницу зашел. Глянул на внука и ахнул.

Семка посмотрел вокруг — чего это дед? Потом на грудь, а там только ленточка осталась. Стал искать пропажу, а ее нигде нет. Пока шарил под лавками, дед сходил за крапивой. Так Семен старший впервые выдрал Семена младшего. Не очень больно. Дед ведь бегать не умел, и Семка удрал от него за огороды. Дед вдогонку пригрозил:

— Обожди, баловень, отец с работы придет, он тебе покажет. Вернись лучше! Искать потерю будем.

Семка спрятался в яме у кустов. Сесть было нельзя: чесалось от крапивы, но Семка не плакал. Он никак не мог понять, почему дед Семен, его лучший приятель, вдруг так обидел его из-за какой-то кругляшки. Вон Петька Михалев закатил под печку рубль, и то его не били, а тут кругляшок какой-то. В городе значки и покрасивее продаются. Купи да носи.

— Семушка! Иди до-мо-о-ой! — услышал Семка дедов голос.

Семка сжался в комок, словно дед мог его разглядеть за полкилометра от деревни…

Стало темнеть. Над ямой летали летучие мыши. Они бросались вниз, и Семке казалось, что это его отыскивают они в кустах. Трава кругом шуршала. А днем не шуршала. Страшно. Вспомнился ломоть хлеба и кусок сала с нежной кожуринкой. Озираясь, Семка вылез из кустов и побрел к деревне. В дом он сразу идти побоялся. Подкрался к окошку и прилип изумленный к холодному стеклу. Отец отдирал новые половицы топором, а дед Семен помогал отцу.

…Когда Семен достал кругляшку, он спросил у отца:

— Чего это на меня дед так…

Сказать, что с ним именно сделал дед, он посчитал оскорбительным:

— Вон в городе значки еще лучше. Купил и носи.

Отец покачал головой.

— Нет, сынок. Это медаль «За отвагу». Ее нельзя купить. Вырастешь, станешь храбрее всех, и тебе такую вручат.

С того дня Семка перестал интересоваться значками, а только расспрашивал деда: как стать самым храбрым на свете. И дед начинал сказку. И снова у них дружба — не разлей водой!




Вешка








Вешка — совсем не от вехи. Вешка от слова вещь. Никита не называл какую-нибудь штучку вещицей, а называл ее вешкой. И вся деревня звала мальчика Вешкой. И братья, и сестры, и даже мать.

На свою беду Никита рос слабым и некрасивым: лопоухий, ноги тонкие, плечи костлявые, рот большой, а в глазах будто навсегда застыл вопрос: «А мне можно?» Наверное, оттого, что ему часто говорили «нельзя».

— Робя, поводить в хоронючки можно?

— Не, нельзя…

— Робя, можно с вами в кедровник?

— Нельзя, головастик: еще заплутаешь.

Нельзя, нельзя… А Никите даже постоять около ребят приятно — людей он любит. Летом играют в лапту. Никита стоит в сторонке, переживает: губы вздрагивают, улыбаются. Иногда ему разрешали принести отлетевший в сторону мяч.

— Эй, большеротый, сбегай!

И он летит со всех ног, не раздумывая, лезет за мячом в заросли крапивы.

Никита любил уходить в тайгу. Там хорошо: никто не даст подзатыльник, не назовет головастиком, можно поиграть с бельчатами. И тайге Никита по сердцу пришелся: смышлен, ласков, добр. Тайга открылась Никите: то медвежонка ему покажет, то к лисьей норе приведет, то ягодами накормит. Без подарка не отпустит своего маленького некрасивого друга.

Каждый раз, возвращаясь из тайги, Никита подходил к ребятам и говорил:

— Робя, а у меня есть вешка.

— Эка невидаль, — и находка исчезала в чужом кармане.

— Робя, а поводить можно?

— Куда тебе, Вешка, водить! Помрешь неотводой.

Никита улыбался своей вздрагивающей улыбкой и отходил в сторону…

Как и все, Вешка готовился к походу в тайгу с ночевкой. Он сам сладил себе заплечный мешок. Выпросил у матери сала, яиц, бутылку молока, хлеба. К месту сбора пришел раньше всех. За ним стали подходить и другие. Многие с настоящими ружьями, с топориками, самодельными кинжалами — в тайге всякое случиться может. Совсем собрались тронуться в путь, и тут ребячий атаман — Митяй-медвежья голова — вдруг с прищурочкой поглядел на Никиту:

— А ты куда, Вешка, собрался?

— С вами, в тайгу.

— С нами? — Митяй расхохотался.

Глаза Никите застелили слезы. Он ничего не видел, не слышал ребячьего смеха. Словно вынули его доброе маленькое сердце и наступили на него озорной ногой.

Он опомнился, когда шумная ватага уже была на краю села. Домой Никите возвращаться нельзя — засмеют. «Пойду в тайгу один. И зайду подальше ихнего», — решил он.

Шел Никита долго. Уже тайга предупреждала его незнакомыми тропинками. Солнышко давно перебралось с левой стороны на правую и спряталось за верхушками деревьев, а он все шел.

Сердце у Никиты отходчивое. Он забыл про обиду и даже пел песни — чужие и свои. Сочинять их легко: смотри по сторонам и пой про то, что видишь. А кругом огромные деревья-молчуны, смышленые белки-летяги, кедровки, клесты…

Чем дальше шел Никита, тем непроходимее становился лес. Великаны деревья закрывали ветвями небо, спрятали солнце. Места пошли незнакомые. Зоркие глаза Никиты еле-еле различали узкую тропку. Запахло лесной прелью… Притихла, задремала тайга. Притаились в своих гнездах чуткие птицы, забрались поглубже в норы пугливые зверьки, спрятались в дупла игруньи-белки.

Вешке вспомнился дом. Наверное, там уже отужинали и легли спать. Оглянулся назад. Тропинка позади исчезла. Куда идти? Решил — вперед. Надо бы поесть, но останавливаться страшно… Спасибо луна — в лесу чуть посветлело. Даже тропинка стала шире. Она вывела Вешку на большую полянку. Здесь было светлее, чем в лесу. Никита увидел избушку и, крадучись, подошел к ней.

Он зажег спичку, нашел дверь и остановился около нее. Прислушался, в избушке тишина… Только где-то неподалеку что-то шумело, будто кто-то переливал воду из большущих кадок.

Никита осторожно налег плечом на дверь. Она подалась неохотно, скрипнула. Вешка остановился на пороге и зажег новую спичку. Никого не было. Никита сразу догадался, что он в охотничьем домике. Домик — ничейный. Построили его добрые люди для тех, кто попал в беду: заблудился, сбился с дороги, за кем крались по пятам лютые враги — голод и холод.

Вешка истратил еще одну спичку и поджег сухие сучья в очаге. Они дружно разгорелись. Осмотрелся… У стены низкие нары с затхлым от времени сеном. На полатях какие-то кульки. Никита достал из мешка свои запасы. Нехотя пожевал хлеб, сало, с жадностью выпил молока. Не все — половину бутылки.

На двери он увидел засов и тут же запер дверь. «Теперь никто не войдет. Буду спать». Но спать было страшно.

Прогорели сучья. Угли светили неярким красным светом. Никита лег на нары и не шевелился. Заснул он незаметно и сразу.

…Первое, о чем Никита подумал, когда проснулся, почему рядом нет брата Кирюшки. Они спали всегда вместе. «Нежто без меня на рыбалку ушел?» подумал Вешка и вдруг вспомнил, где находится.

Осторожно Никита вышел из избушки. И тут же продрог. Тайга только что просыпалась. Она умывалась росою и дышала туманом. Солнечные лучи с трудом пробивались между могучих стволов и превращали туман в золотистую дымку. На разные голоса пели птицы. Где-то совсем рядом протрубил сохатый.

Никите стало весело, и он крикнул тайге:

— Эге-е-й-й…

Птицы настороженно притихли. Но, узнав Вешкин голос, снова стали продолжать свои утренние песни…










Никита вернулся в избушку. Прибрал за собой. Собрался уходить, но, подумав, достал из своего мешка сало и положил его на полати, а рядом — коробок со спичками.

Солнце поднималось из густой хвои, где ему мягко и тепло спалось ночью. Наступило настоящее яркое доброе таежное утро.

Никита торопился домой, но хотелось пить. Он знал, что рядом река. Еще ночью он слышал, как она разговаривала с берегами. А сейчас видно было, как ленивица спала, укрывшись туманом от щекотных солнечных лучей.

По дороге к реке мальчик встретил шустрый родник. Родник — вечный труженик. Ему некогда спать. День и ночь он кормит светлою и студеною водою прожорливую реку.

Никита припал губами к обжигающей холодом струе. Потом умылся и вытер лицо подолом рубахи.

Еще раз нагнулся, чтобы попить, и увидел, как сверкнул на солнце красивый камень. Никита достал его, полюбовался и сунул в карман…







* * *


Уже давно миновал жаркий полдень, а Никита все шел и шел. Хотелось есть, пить. Стали попадаться знакомые деревья, полянки. Наконец, Никита услышал свою деревню: лениво лаяли собаки, рокотал трактор. Никита пошел быстрее. Выйдя из лесу, он заметил группу людей. Люди шли ему навстречу.

— Глянь-ка, Вешка! — услышал Никита.

— Сам отыскался!

Никиту окружили ребята. Он растерялся и ничего не мог сразу понять.

— Будет тебе дома-то, головастик.

— Всю деревню сполошил.

— Мать отлупит, — потирал руки Митяй-медвежья голова. — Эх ты, Вешка.

Вешка?.. Никита что-то вспомнил и торопливо полез в карман. Красивый камень лежал на месте. Никита достал его и сказал привычную фразу:

— Робя, а у меня есть вешка.

Митяй протянул руку, чтобы завладеть Вешкиной находкой, но его остановил окрик:

— Постой, паря, не спеши! — Никита только теперь заметил старого охотника Силыча. — Дай-ка, малец, мне посмотреть-то.

Старик долго рассматривал камень, а потом спросил:

— Где взял-то?

— Нашел в роднике.

— А дорогу-то найдешь?

— Найду.

— Добро. Завтра утром покажешь. Не теряй, смотри: золото это самородное. Мать сдаст — штанов вам понакупит, — старик погладил Вешку по голове. — Молодец, Никитушка. Мал, говорится, золотник, да дорог. Идем, провожу домой, чтоб мать-то не ругала.

Каждому из ребят хотелось быть в тот момент Вешкой.

* * *


Еще до восхода солнца верховые уехали из деревни. Два дня ждали их возвращения. Мальчишки дежурили на околице.

И только на третий день в полдень вернулся старик Силыч. Он проехал к правлению колхоза, не обращая внимания на бегущих за ним ребятишек. А через час вся деревня знала, что старатели обнаружили богатые золотые россыпи.

Новый прииск в народе назвали «Вешкиным».