Милосердие Владимир Максимович Богомолов Рассказы о мужестве #6 Цикл «Рассказы о мужестве» посвящен работе чекистов, подпольщиков, армейских разведчиков периода обороны Царицына во время гражданской войны. Владимир Богомолов Милосердие — Не терзайте их больше… — глядя вслед троим, подталкиваемым конвоирами, просительно приказал генерал следователю. …Давно ли этот аляповатый серый листок (в буквальном смысле серый, потому что в царицынских типографиях не оказалось ни рулона приличной бумаги), тенденциозно нареченный «Голосом Руси», аршинными буквами извещал жителей и святое воинство о том, что победоносная Добровольческая армия, освобождая одну за другой русские области от ига безумцев и предателей, неудержимо движется к старинным московским кремлям?.. Хотя подобное словосочетание всегда коробило своим невежеством утонченный литературный вкус барона, знавшего в белокаменной лишь один Кремль, ему вместе с бойкими щелкоперами тоже тогда казалось, что недалек день, когда исполнятся пророческие слова вождя великой армии-спасительницы Антона Ивановича Деникина. Но теперь, спустя два месяца после взятия Царицына, командующий Кавказской армией — ударной силой деникинцев — барон Петр Николаевич Врангель не может сказать, что стал ближе к Москве, чем был в июне. Даже успешный рейд генерала Мамонтова, дотянувшего свой конный корпус по тылам большевиков до Тамбова, не казался сегодня вестью о скором малиновом звоне. Напротив, короткие лихаческие депеши с места событий каплями сомнений дополняли чашу тревоги. Отмечая на карте рывки Мамонтова, командующий невольно считал не версты, отделяющие белую гвардию от Москвы, а оторванность корпуса от фронта, оголенность северного участка, возможность красных воспользоваться рейдом и бросить на Царицын части Десятой армии, отошедшей за Камышин. Именно отошедшей, а не в панике бежавшей, как ему докладывали в жарком июле, В этом генерал убедился три дня назад, когда полк пехоты и отряд моряков Волжской военной флотилии, сосредоточившись скрытно у села Городще и в районе металлургического завода ДЮМО, предприняли штурм города. Лишь благодаря прекрасной работе контрразведки удалось в последний час заполучить сведения о готовящейся операции и принять меры для отражения штурма. Но самое возмутительное: оказалось, достаточно одного выстрела, чтобы в городе поднялась паника, хоть всех святых выноси! Вот где проявилась азиатщина, отсутствие всякого присутствия высокого духа, долга, дисциплины. Пока генерал руководил боем, тыловые крысы сумели растащить все склады, анархисты погрузили в эшелон запасы продовольствия, боепитания и навострили лыжи на Ростов. Не преминули воспользоваться паникой и уголовники, выпущенные из городской тюрьмы. Средь бела дня они грабили, насиловали, убивали добропорядочного обывателя. Того самого, во имя благополучия которого генерал не щадит ни себя, ни свое воинство. Теперь вновь, дай бог терпения, успокаивай всех этих купчишек, заводчиков, рестораторов, так называемых общественных деятелей, лобызай их оплывшие потные щеки, дружески похлопывай по плечу, вселяй уверенность в неповторимость 23 августа. И все это для того, чтобы толстосумы раскрыли свои кошельки, были щедрее на добровольные пожертвования по содержанию армии. Невзирая на строжайший приказ начальника гарнизона полковника Колесинского вернуть по месту назначения все награбленное, результаты пока что плачевные. Возвратили то, что нельзя продать, обменять на водку и закуску. Остальное как в воду кануло. И это за один световой день. А что ждет город, если красные бросят на него корпус, армию? Худые плечи генерала передернул конвульсивный озноб. И такое творится несмотря на то, что более тысячи диверсантов лазутчиков, мародеров расстреляно и повешено, городская тюрьма битком набита подозрительными типами, пленными красноармейцами. А эти проклятые обыватели вместо благодарности укоряют его в чрезмерной жестокости. Они, видите ли, хотят мира без крови. Они просят помиловать заблудших А большевики миловали его отборные части, шедшие на штурм города?! Нет, господа комитетчики, вы плохо знаете барона! Он наведет порядок в городе, чего бы это ему ни стоило. Он расстреляет и повесит еще тысячу, другую, но мир и спокойствие восстановятся в многострадальном Царицыне. Он лично допросит тех, кто в эти трагические дни действовал на руку врагу, за взятки продавал санитарные вагоны спекулянтам, якобы на нужды шорных мастерских рвал и растаскивал телеграфные и телефонные провода, а теперь разыгрывает из себя этакого чеховского мужичка-дурачка, будто по незнанию отвинчивавшего гайки на рельсах. Пожалуй, до Царицына генерал не встречал такого хорошо подготовленного скрытого саботажа, таких организованных диверсий. Ему было прекрасно известно, что осенью минувшего года на заводе Фейгельсона рабочие во главе с сыном бежавшего фабриканта наладили за месяц выпуск бензина, что позволило красным пустить в ход броневики, отнятые у господина Краснова. А теперь на этом же заводе эти же люди два месяца не могут пустить оборудование и держат всю технику на голодном пайке. Это разве не саботаж, черт возьми! Врангель подошел к распахнутому окну, взглянул на широкий плес Волги, увидел густые дымы пароходов, стоящих на рейде, снующих по голубой глади, и ему подумалось, что речники нарочно так раскочегарили топки, задавшись целью прокоптить город, благо из проклятых Каракумов тянет денно и нощно горячий суховей. Дышать нечем. А может, проклятая невралгия? Может, прав доктор Штром, доверительно советующий Петру Николаевичу отказаться от армии, эмигрировать в какую-нибудь Лозанну и заняться более спокойным делом — засесть за роман. Ведь плюнул на все его тезка, самозваный верховный атаман Войска Донского, и удрал бог весть куда, не забыв прихватить на мелкие расходы часть войсковой казны. А ведь тоже совестливого из себя корчил. Рассказывают: казнился, что обманул Совдепию, честь офицерскую нарушил дважды. Первый раз, когда слово давал красным, что не поднимет против них меч, а второй, когда даже с помощью Вильгельма не смог взять Царицын. И оттого мучился бессонницей страшно, всякие ужасы видел во сне. Последнее время мнительным был до смешного. В сортир ходил в сопровождении денщика. Кривая усмешка растянула тонкие губы. И тут же почувствовал: кто-то стоит за спиной, выжидает. Холодная струйка побежала по спинной ложбинке к пояснице. Умом понимал, что никто, кроме адъютанта, не может войти без его разрешения, а сердце вдруг зашлось. Наконец поборол проклятый страх, повернулся. Никого! Но, странное дело, тяжелая портьера колышется, точно кто-то только что захлопнул дверь. Стремительно пересек кабинет, резким толчком отворил дверь. В приемной, кроме дежурного офицера, никого. Тот как ошпаренный вскочил. Чтобы не смел подумать, что командующий чем-то смущен, нетерпеливо спросил: — Где же эти… мерзавцы? — Доставлены. Ждут внизу, ваше превосходительство. — Немедленно ко мне! — Захлопнул дверь, но тут же вновь распахнул: — С усиленным конвоем. — Слушаюсь, ваше превосходительство! После этого немного успокоился. Чтобы окончательно прийти в себя, стал медленно шагать по диагонали от угла до угла черно-красного текинского ковра. Раз, два, три, четыре. Вдох. Поворот. Раз, два, три, четыре. Выдох. Поворот… Вместе с шагами думы, главным образом, о предстоящей встрече. Конечно, можно было бы утвердить протокол военно-полевого суда. Но эти господа из Комитета общественных деятелей (им, видите ли, кажется, что слишком много жертв) умоляли генерала сделать жест милосердия. К кому проявить это гуманное чувство? К негодяям, для которых нет ничего святого, которые как коростой заражены духом большевизма… Но он обещал. За дверью слышатся шаги. Генерал остановился, сделал глубокий вдох и на осторожный стук в дверь с готовностью ответил: — Входите. Вошел следователь, а за ним шестеро: на троих саботажников три охранника. Подталкиваемые стволами, трое подошли к кромке ковра и в нерешительности замерли, с любопытством разглядывая поджарого генерала. Так вот он какой, черный барон! Кроме темного хохолка над высоким лбом, в его обличье ничего траурного. Напротив: белая косоворотка, белый чекмень с серебристыми газырями, светлые галифе, мягкие юфтевые сапоги. Все говорило о том, что Врангель не любит черного цвета. Предпочитает ему тона невинности. А вот поди ж ты, пересиль народную молву. Генерал, осмотрев каждого, сел. Теперь он думал, с кого начать допрос. Кто из троих предводитель? А может, каждый работал сам по себе, являясь центром какой-нибудь ячейки? «Собственно, начинать можно с любого, — пришел к мысли Врангель. — Даже если и есть среди них главарь, в предвариловке они уже договорились, как вести себя на допросе. Мне необходимо решить, кого из них помиловать, чтобы успокоить деятелей общественного комитета, сказать, что их ходатайство сыграло роль в судьбе несознательно примкнувшего к саботажу. Так на ком остановиться?» Из-под коротких густых бровей как выстрелы метнулись лихорадочные зрачки в сторону непринужденно стоящих задержанных. В их взглядах, позах не было не то что страха, испуга — не было даже почтительности, одно любопытство: вот, дескать, до чего дожили — сам генерал снизошел до беседы с рабочим человеком; ну, ну, поглядим, что он нам скажет. «Нужно на ком-то остановиться», — думал в этот момент командующий, так и не решивший, кого освободить от петли. Судя по физиономиям, каждый из введенных заслуживает если не виселицы, то пули. В этом у Врангеля не было никакого сомнения, но слово офицера, данное комитетчикам, было для превосходительства так же свято, как знамя освобождения России от большевистского ига. Он открыл папку, в которой лежало несколько листков-протоколов предварительного допроса. Не вчитываясь в суть вопросов и ответов, генерал знакомился лишь с анкетными данными. Ему хотелось по фамилиям, именам, датам рождения, социальному происхождению определить, кто есть кто. Если бы один из них был рабочим, Петр Николаевич остановил бы свой выбор на нем. Но все трое значились служащими. Пожалуй, самая подходящая кандидатура на помилование — весовщик Василий Ляшенко. Из крестьян, образование начальное, женат, двое детей-малолеток. Угадать бы. Вероятнее всего, этот недотепа с огромной, как полковой котел, головой и глуповатой ухмылкой на безбровом лице. Средний, крупного сложения, привлекательного вида, с ясными, как утренний родник, глазами, очевидно, и есть исполняющий должность начальника станции Царицын-Владикавказская Петр Шамшин. Держится раскованнее приятелей. Временами подбадривает их коротким, но многозначительным взглядом. А может и не тот и не этот, а третий, что первым переступил порог кабинета, и есть та несознательная жертва, нуждающаяся в его генеральской, милости? Врангель перевернул лист, прочитал: Журавлев Михаил. Составитель поездов. Из мещан. Тоже женат, но про детей ничего. Ушел из реального училища, как и Шамшин. Дружки значит. Хотя в возрасте есть разница. Так к кому же из них проявить милосердие. Генерал оторвался от листа. Поднялся. Сцепив костлявые холеные пальцы на спине, обошел задержанных. У него мелькнула дельная, как казалось, мысль: если он не смог точно определить по лицу, кто есть кто может, ему подскажут руки. Странно. Руки как руки. Лишь у одного на сгибах пальцев ссадины. Но это не обязательно признак постоянного прикосновения к металлу. Обескураженный генерал вновь сел в кресло. Его уже начинала раздражать эта затянувшаяся игра в милосердие, как плохая мелодрама на сцене провинциального театра, в которой все ясно с первых реплик, с первых сцен, а глупые актеры тщатся изображать что-то такое, что якобы неведомо скучающей публике. Какая разница: повесит он этих троих или помилует одного из них? Что получит город, армия, фронт? Повысится боеспособность, уменьшится мародерство, пополнится казна, возьмет верх благоразумие среди рабочего люда? Одним меньше, одним больше. — Ну-с, негодяи, — кустистые брови барона взлетели. — Будете уверять меня, что все вами содеянное — результат вашего недомыслия? — И, так как он обратился сразу ко всем, трое переглянулись, но не ответили. Это еще больше взвинтило генерала. — Черт возьми, будем играть в молчанку? Я вас спрашиваю, — бегло глянул в листок, — господин Ляшенко. К столу сделал шаг тот, кого он мысленно посчитал исполняющим должность начальника станции. И этот шаг предрешил исход встречи, допроса. Генерал не угадал. Дальнейшее делопроизводство для него лично не имело никакого практического значения. Он внутренне уже утвердил приговор военно-полевого суда: смертная казнь через повешение всем троим. Но до чего же обманчива внешность! Он никогда не принадлежал к числу удачливых физиономистов. Мог ли четыре года назад поручиться, что этот тугодум, светский невежда Юденич сумеет сколотить такой кулак на северо-западе и держать в страхе новую столицу — красный Петроград. Но дай бог, войдет на Невский. Оттуда до Москвы четыреста верст. Или этот бесфлотный адмирал Колчак. Он, Петр Николаевич, дал бы голову на отсечение, если бы два года назад ему сказали, что Колчак станет единым, неделимым правителем русской Сибири. Но, тоже слава богу, этому бритоголовому ловеласу не удалось переправиться через Волгу. А то бы, чего доброго, въехал на белом коне в Кремль. Если бы не иностранные части, давно от Колчака не осталось бы воспоминаний. Эх, ему бы, барону Врангелю, те части! Поплясал бы он на костях большевиков. Если б да кабы, росли во рту грибы. И был бы не рот, а целый огород. Генерал даже скривил губы в усмешке. Ну, ну, что скажет этот рафинированный весовщик, по данным допроса успевший упрятать эшелон медикаментов? Черт возьми, и это в то время, когда лучшие люди его армии захлебывались кровью, отражая вылазку десанта морячков Кожанова. И ведь знали, сволочи, где высаживаться — около металлургического завода. Нет, мало он, генерал, перевешал этих металлургов. А что прикажете делать, если при большевиках они умудрялись в мартенах варить не ахти какую, но сталь, а вот уже пятую неделю не выдали ни единого пуда? Воистину говорят: хочешь сделать — найдешь возможность, не хочешь — найдешь причину. Вот и этот будет извиваться как ужак на вилах. — Ну-с, что скажете в свое оправдание? — Я исполнял приказ. У меня все требования и накладные имелись в наличии. Но ваши люди при аресте изъяли всю документацию, — спокойно, с достоинством ответил Ляшенко. Он знал, что после погрома, устроенного карателями в складской конторе, даже Шерлоку Холмсу вряд ли удалось бы обнаружить необходимые бумаги. Он знал также, что этот худосочный, желчный генерал (наверное, всю жизнь страдает гастритом) ни на йоту не верит его словам. И еще Ляшенко знал, что побывавший на допросе у Врангеля не выходил на свободу. Сначала, когда услышал приговор, внутри у него что-то оборвалось, ему стало так жаль себя, что слезы предательски выплеснулись на одутловатые щеки и застряли в бородке. Но когда он подумал, что вагон медикаментов уже прибыл на станцию Себряково, теперь уже отрезанную корпусом Буденного от Царицына, к нему вернулось мужество, и он готов был в любую минуту принять смерть. Идя в кабинет командующего, Ляшенко не знал, конечно, что именно его жизнь могла бы продлиться долгие годы, не имей он интеллигентского обличья. — Крамола, ваше превосходительство, — с ненавистью глядя на весовщика, тихо произнес следователь по особым поручениям. — Все бумаги изъяты. Требований медицинской службы не обнаружено. Генерал сочувственно покачал головой, как бы говоря: их и не могло быть, их просто не было, а вслух сказал: — И они смеют говорить о моей жестокости! Напольные часы в продолговатом мореного дуба футляре глухо пробили десять раз. В одиннадцать у командующего оперативное совещание. Сейчас принесут сводки. До прихода адъютанта ему хотелось закончить формальности с арестованными. Уже не затрудняя себя, Врангель спросил: — Кто из вас господин Шамшин? Рядом с весовщиком оказался тот, кого он принял за недотепу. Это внешнее несоответствие с занимаемой должностью даже чуть развлекло барона. Уж если кто и жертва среди них, подумал генерал, то Шамшин. Ну, и черт с ним, пусть теперь расплачивается за свою облатку, как говорят местные казаки. Спросил бегло, не надеясь услышать в ответ отрицание: — У вас, разумеется, тоже был приказ на загрузку воинского эшелона гражданскими лицами? — Нет, — чистосердечно признался исполняющий должность начальника станции. — Это были люди высокого патриотического долга. Они рвались на фронт. Я не мог не разделить их чувств. — Вот как? — задохнулся от такой наглости Врангель. Нервный тик вытянул и без того продолговатое лицо. — Черт возьми, почему же вы отправили эшелон на юг, а не на север, где действительно шел бой? — Они сказали, что в Сарепте тоже высадился десант, — глядя в распаленные гневом глаза, спокойно ответил Шамшин. — И вы не могли позвонить в штаб, выяснить обстановку? — Мог, но у меня не возникло подозрения, что они дезертиры, покидают город в тяжелейший час. — Разрешите, ваше превосходительство? — сделал шаг к столу следователь и, когда генерал кивнул, определенно высказался: — Господин Шамшин изображает из себя жертву патриотического угара. В действительности все происходило абсолютно не так… Командующий не хуже следователя понимал, что «в действительности все происходило абсолютно не так», и потому он не дал возможности этому прыщеватому поручику охарактеризовать подробно тягчайшее преступление исполняющего должность начальника станции. Красноречивым жестом он приказал следователю замолчать. — За сколько сребреников вы продали вагоны, иуда? — Врангель потряс перед своим носом какой-то бумагой. Шамшин понял, что те, с кем он входил в сделку, оказались не только трусами, поспешившими удрать из города при первой опасности, но и осведомителями врангелевской охранки. Этот голубой листок он уже видел у себя в кабинете. На нем был длинный перечень фамилий и взносов. Но на нем не было его, Шамшина, подписи, удостоверяющей, что он эти подношения взял. Он мог открещиваться, отпираться до тех пор, пока ему не устроят очной ставки с теми, кого он отправил в Екатеринодар. Но у него не было стопроцентной гарантии, что кого-то из эшелона не задержали, а кто-то, может провокатор, сам не сошел на ближайшей станции и не доставил услужливо этот лист лично Врангелю. И Шамшин решил защищаться до конца. — Это провокация, ваше превосходительство, — обиженно прошептал он, отступая от стола. — Потому что вы не расписались в получении этой грязной взятки? — уточнил генерал. — Ее не было, ваше превосходительство, ей-богу, — Шамшин истово перекрестился. — Она была, — уверенно произнес Врангель. — И приличная. В твердом курсе она составляет, — глянул на листок, — двенадцать тысяч золотом. «Ну, сволочи! — выругался про себя Шамшин. — Ни стыда, ни совести. Дали пять, написали двенадцать. Но все равно, господин барон, и эти пять вам не видать как своих ушей. Они в надежном месте. Придут наши, получат все сполна». А генерал точно читал тайные мысли арестованного, потому что сказал: — Врут, черти. Удушатся, но столько не дадут. Но любую половину вы положили в карман. Верните, и я отпущу вас. — Как перед богом клянусь, что не присвоил ни копейки, — искренне произнес Шамшин, ничуть не веря обещанию генерала о своем освобождении. На этот раз он говорил чистую правду. Все полученное тут же было передано представителю подпольного ревкома. Это мог бы подтвердить составитель поездов Михаил Журавлев. И тот, не ожидая приглашения к разговору, подтвердил, что никаких денег или других ценностей господин Шамшин не присваивал. — Вы составитель поездов или адвокат своего начальника? — усмехнулся командующий. — Составитель поездов, ваше превосходительство, — добродушно ответил Журавлев. — Молчать! — вдруг сорвался, как сторожевой пес с цепи, Врангель. — Все вы есть саботажники, изменники, негодяи. Барон метался по кабинету. Он готов был собственноручно задушить каждого из трех. Его взбесило больше всего писаное добродушие, подделка под простачков, железная выдержка перед лицом неминуемой смерти. Они ведь знали, что им уготовано, и так держались, словно их пошлют отсюда не на виселицу, а, в худшем случае, чистить общественные нужники. Нет, он никогда не поймет до конца этих людей, принадлежащих к партии социальных и политических преобразовании в стране. Всей душой верноподданного монархиста он, барон, генерал-лейтенант, командующий Кавказской армией, не только ненавидит большевиков и сочувствующих им, он боится их. И потому глубоко уверен, что только физическое истребление такого противника приведет многострадальную его родину в русло спокойной, умиротворенной жизни, основанной на незыблемых принципах верности помазаннику божьему на земле. Он подбежал к столу, окаменевшими пальцами кое-как поднял со стекла ручку, хотел наложить резолюцию на приговоре военно-полевого суда, но, вспомнив блаженные лица комитетчиков и данное им слово, вновь взглянул на стоящих перед ним. — Я обещал одного из вас помиловать, — сказал генерал, глядя на вдруг посветлевшего Ляшенко. — Но… у меня нет оснований для снисхождения. Сами виноваты… — Не будем мелочными, ваше превосходительство, — с той же добродушной ухмылкой произнес Журавлев. — В чем-то — мы, в чем-то — вы… Какая наглость! Отброшенная ручка цвинькнула, точно пуля, по стеклу. Он еще, оказывается, в чем-то виноват перед этим сбродом! — В чем именно? — теряя остатки самообладания, надменно, как у равного себе, спросил генерал. За Журавлева ответил Шамшин: — Безвинных на виселицу отправляете. Разве это не грех? — А-а, — хихикнул генерал успокоенно. — Зачирикали, воробышки… Все награбленное сюда. И — слово офицера — вы свободны. — Это у вас награбленное, а у нас свое, заработанное, — уже с вызовом сказал Шамшин, ничего хорошего и не ожидавший. Но слова эти почему-то не обидели, не задели оголенные нервы генерала. В дверях показался адъютант с объемистой папкой. — Разрешите, ваше превосходительство? — Да, да, — буркнул генерал, дотрагиваясь до откатившейся ручки. — Я как раз управился. — Он обмакнул перо, четко написал: «Утверждаю». И расписался. Передавая папку поручику, с затаенной грустью попросил следователя: — Не мучайте их больше. Сегодня же… Недаром барон считал себя человеком слова, и если большего для троих не смог сделать, то в этом виноват не он, а они сами. И потому с чистой совестью генерал открыл папку оперативных сводок, доставленную адъютантом.