Русские инородные сказки 2
Макс Фрай








Это вторая книга современных авторских сказок, составленная известным писателем и культуртрейгером Максом Фраем. Жанр сказки не умер, он жив и здоров, хотя и сориентирован сейчас в большей степени на взрослых, нежели на детей. 






Русские инородные сказки 2





КАК-ТО ТАК





Александр Шуйский





Дракон


Одно хорошо: ест он, кажется, все, ну то есть все, что пахнет едой, он вообще неприхотлив в этом смысле — сахар так сахар, колбаса так колбаса. Свиристит радостно и утробно на все подряд, чирикает, как целая птичья лавка. Это он отогрелся и теперь доволен, а когда я подобрал его, мокрого, грязного, с рваными дырами в зеленых крыльях, он шипел, плевался искрами и норовил укусить за палец.

Он свалился мне под ноги, скатился с неба верхом на голубой молнии, от его усов и гривы пахло мокрой паленой шерстью, я даже не сразу решился выудить его из лужи — я терпеть не могу голубей, особенно поджаренных молнией на лету, а выглядело это именно так, во всяком случае, ничего другого мне в первый момент в голову не пришло. Ливень как раз вознамерился стяжать себе славу потопа, вся Петроградская сторона тонула в пенном потоке воды, сквозь него осторожно пробирались сразу ставшие неуместными автомобили, их габаритные огни означали ватерлинии, а на лицах водителей читались недоумение и неуверенность. Я давно уже вымок с головы до ног, шлепал босыми пятками по лужам, и Владимир-на-Мокруше одобрительно поблескивал мне тусклым крестом сквозь сплошную пелену дождя. Молния прошила небо, прошла сквозь дождь стремительным ударом, клюнула в мокрую траву у самых моих ног. Я отскочил, а из травы раздалось громкое и злобное шипение — он бил крыльями, выгибал шею, раздувал крохотные ноздри и скалил четыре ряда белых щучьих зубов, а я стоял и таращился на него, словно никогда в жизни не видел драконов с голубя размером, в желто-зеленой чешуе и отвратительном настроении.

Я принес его домой, злого, дрожащего, икающего от холода и унижения, за полчаса пути я был искусан весь, кожаный рюкзак, куда я его в итоге засунул, нехорошо дымился и еле дотянул до моей Четырнадцатой линии. В доме он немедленно уселся в старый «стетсон», повозился, поворчал, прожег две дыры в фетровых полях, успокоился и заснул. Через час проснулся, долго и тщательно чистился, шипел на любопытствующих кошек — младшая все пыталась потрогать его лапой и едва не лишилась усов, — а потом принялся стаскивать в свою шляпу разный блестящий хлам — обрывки цепочек, немецкие и израильские монетки из глиняной миски на холодильнике, стеклянные бусины, даже куски латунной проволоки и фольгу от шоколадки. Обсохнув и устроившись так, как ему хотелось, он немедленно сменил гнев на милость, зачирикал, запищал на все лады, словом, потребовал есть.

Вот только накормить его, несмотря на всеядность, оказалось тяжеловато. Он так и пищал весь день, что бы я ему не подсунул — хотя съедать съедал, не капризничал. И тогда ближе к вечеру я скормил ему свой страх высоты — подумал, на что мне эта штука, совсем ведь я ею не пользуюсь, чего уж тут. Он съел, облизнулся и разом вырос, с колбасы у него так не получалось, даром что докторская, вполне себе приличная колбаса. Я отойти не успел, как он вслед за этой мелочью выудил из меня радость запаха лип — подцепил птичьим когтем и выудил, ловко так, почти незаметно, я даже не почувствовал ничего, а когда почувствовал, подумал, ладно, что ж, если ему так голодно, он, может, никогда не знал, не думал даже, как они пахнут в июле на весь город, особенно после дождя, ведь и запел после этого как-то по-особенному, веселее и осмысленнее как-то. У меня этих радостей — вагон и маленькая тележка, что ж я, не смогу дракона накормить, вон какая радуга на полнеба, чем она хуже липового духа…

И снова он что-то съел, а что — не помню уже, не успел определить, тоже мелочь какую-то, оно и к лучшему, что не помню, хотя обидно немного и неуютно: как это, всю жизнь у меня была эта кроха, а теперь нет и просто пустое место, то есть не так, словно и не было никогда, а чувствуется, что было, как темное пятно на обоях от снятой и унесенной фотографии — невыгоревший прямоугольник памяти, которой уже не существует, да что вы, когда это было, о чем это вы говорите.

Теперь он не помещается в шляпу, торчит хвостом и птичьими когтистыми лапами наружу, щурит на меня желтые веселые глазки с вертикальными черными щелями в никуда и, я уж чувствую, примеривается, примеривается когтем ухватиться за что-нибудь еще, что-нибудь по-настоящему крупное, и когда ухватится, дернет на себя, вцепится острыми иглами-зубами, и блеснет это нечто слабым слюдяным блеском в его золотистой пасти — и ладно, пусть так, была-небыла, может, тогда-то я наконец и узнаю, есть у меня душа или выдумки все это, выдумки досужие и суета.




О Вере


Она была Малявка из породы Лесных Малявок — побольше жука, поменьше воробья. Как и все Лесные Малявки, она летом собирала золото в старых штольнях и еду в лесу и в огороде, бывало, приворовывала и в человечьих землях — все Малявки, лесные или домовые, великие охотники до сливок и сметаны, а где их самим-то добыть. Зимой — снова вместе со всеми, — отъедалась и отсыпалась в тех же штольнях, приспособленных под жилье. Жизнь ее текла быстро, она уже пережила десять или двадцать долгих зим, когда солнца не было вовсе на черном небе, и считалась вполне самостоятельной Малявкой, никто ей был не указ, хотя советы давали охотно и с толком. Лесные Малявки все такие — основательные, неторопливые, разумные и деловитые. Без спросу в чужую жизнь не полезут — но и не бросят, если что случится.

А с этой Малявкой как раз и случилось. Однажды, обдирая низкие ягоды ежевики, она наткнулась на огромное гнездо. Даже не сразу поняла, что это — гнездо, такое оно было огромное. В гнезде сидел единственный Птенец, сидел совершенно неподвижно, такой же огромный, как и гнездо — с хорошую кошку ростом. Но Малявка была уже довольно взрослой Малявкой и сразу поняла, что это — именно Птенец. Где была мать Птенца, оставалось неизвестным, хотя вокруг гнезда виднелось множество глубоких и больших следов птичьих лап. Но ежевичный куст был такой высокий и густой — совершенно непонятно, как птица с такими лапами могла бы добраться до своего Птенца. И как она вообще отложила и высидела здесь яйцо. То, что куст мог просто вырасти вокруг гнезда, Малявке в голову, конечно же, не пришло. Куст был всегда, потому что все кусты и деревья были всегда, она хорошо это знала.

Забыв про дела, она стояла и смотрела на огромного Птенца. А он вдруг медленно-медленно потянул голову вверх, а потом издал долгий, длившийся целую вечность надрывный крик, такой громкий и низкий, что Малявке заложило уши. "Голодный!" — поняла она и побежала добывать снедь. Кто его знал, когда явится мамаша этого увальня, он же может помереть с голоду до тех неизвестных пор.

Она таскала ему самую разнообразную еду несколько лет — и мать действительно так ни разу и не появилась, видно, ее уже в живых-то не было. Как Птенец ест, она тоже ни разу не видела, но утешалась тем, что частично еда исчезает — сахар, куски хлеба, зерно, орехи. До яблок птенец оказался не охотник, а вот мед прикончил мигом, и следа не осталось. Правда, за этими хлопотами Малявка совсем забыла про золото — и на второй год остальные Лесные Малявки заговорили о ней с беспокойством, на третий стали совещаться, а на пятый подошли гурьбой и спросили, не случилось ли у нее чего. Она как раз волокла к гнезду кусок сахара, уворованный у человеков.

Она привела родню и друзей к гнезду и показала Птенца. Тот все так же неподвижно сидел в пуховой подстилке, задрав к небу разинутый клюв.

— Он же мертвый, — удивленно сказал один из Малявок.

— Он живой! — закричала Малавка, вне себя от обиды.

— Но у него совсем не бьется сердце, — сказал Малявка, взобравшись на край гнезда и щупая в густом пуху. — Он, конечно, не холодный, но это от солнца, мы-то куда горячее. У него не бьется сердце и он не дышит. Он мертвый, дорогая Малявка, ты обманулась.

— Я слышала, как он кричал от голода, — ответила Малявка упавшим голосом.

— Ну, пусть крикнет. Мы подождем.

Добрые Малявки ждали почти час. Птенец молчал. И даже не шевельнулся ни разу.

— Но я все эти годы кормлю его, — пробормотала Малявка. — И то, что ему нравится, он съедает. Иначе куда это все девается?

Один из Малявок рассмеялся.

— Милая, славная наша Малявка! Ну-ка, кинь на землю свой сахар. И посмотри вон туда. Ты видишь этот большой муравейник?

— Что же это? — сказала Малявка чуть не плача. — Выходит, я просто кормила муравьев?

— Выходит, так. Но ты не огорчайся. С кем угодно может случиться. Кто-то крикнул в лесу, тебе показалось, что это был твой Птенец, потому что ты замечательная, добрая Малявка. Перестань расстраиваться и давай займемся делами.

Друзья утешили ее, как могли, и разошлись. Птенец сидел неподвижно. Только ветер шевелил пух и короткие перышки у него на голове. Малявка поплакала-поплакала — и тоже ушла от гнезда.

Прошло несколько лет. И вот однажды, снова пробегая мимо куста ежевики, Малявка услышала тот самый разрывающий сердце крик, крик голодного Птенца.

Она подпрыгнула на месте. Она бросила золото, которое тащила. Она заметалась во все стороны разом. Она помчалась к общей кладовой, где на отдельной полке лежали пять превосходных, только что украденных у человеков большущих луковиц в шуршащей рыжей шелухе. Бормоча про себя что-то вроде "растяпа бессердечная, недотепа несчастная", она покатила вон самую большую и красивую луковицу, торопясь и обливаясь потом.

На тропе, ведущей от кладовой, ее застали другие Малявки.

— Что ты? — удивленно сказали они.

— Ведь мы же все тебе показали, — сказали они.

— Ты же сама убедилась, — сказали они.

А Малявка… все слова застряли у нее в горле, из глаз полились слезы, и чем настойчивее встревоженные друзья пытались успокоить ее и просили рассказать, в чем же, наконец, дело, тем горше плакала она, плакала навзрыд, потому что никак, ну совершенно никак не могла объяснить, зачем она тащит эту луковицу к огромному Птенцу, который по всем признакам давным-давно мертв в своем надежном убежище из куста ежевики.




Последняя из рода


Мать убьет ее.

Просто убьет.

Сколько раз говорила она: никогда никому не позволяй подходить к твоим волосам — с гребнем ли, с ножницами ли, с чем угодно, ничьи руки не должны касаться этого жидкого золота, текучего меда, желтого моря. Ты такой жабенок, говорила мать, волосы — это все, что у тебя есть, можно подумать, что я родила тебя от кого-то другого, ты совсем не в отца, а ведь красивее его на свете никого не было, ну хоть волосы мои, так смотри за ними, смотри как следует, они дорогого стоят. Жабенок, конечно, жабенок и есть — худая, большеротая, скуластая, с с бледными глазами на бледном лице, дурнушка, особенно рядом с матерью, всей красоты и есть только, что волосы. Она слыхала это множество раз, тысячи, сотни тысяч раз, сложно было не запомнить, хотя вообще-то память у нее не слишком хорошая, дырявая, вообще-то, никудышная память.

Кое-что она хорошо помнила — лес и башню, огонь в камине и псов у огня, и мать, расчесывающую ее золотой водопад вечерами. Материнский смех — то ясный и звонкий, как пенье реки у подножия башни, то визгливый и злой, когда она в ярости гнала от себя псов, огромных поджарых псов, исполнявших любое ее желание, трусивших перед ней, как свиньи перед Цирцеей, у них были на то все основания, у этих больших, лохматых кобелей, они все еще рассчитывали на то, что когда-нибудь снова станут людьми, но мама смеялась и говорила, что пес — самый благородный облик для вонючих похотливых козлов, и тут она не могла не согласиться с мамой, потому что уж конечно лучше быть псом, знакомым, лохматым веселым псом, чем непонятным вонючим козлом. Но визгливых ноток в мамином смехе боялась, как и псы, убегала в лес, пряталась, спала в кучах осенней листвы. Потом мать спохватывалась, вспоминала о ней, посылала псов, но их и посылать не надо было, матери они боялись, а ее любили, ее вообще любило зверье, ни разу никто не укусил и не поцарапал, они прибегали за ней, звали, вели домой, и мать, бранясь, осторожно вычесывала листья и мусор из ее золотых волос, повторяя, что раз больше ничего нет, так хоть это надо беречь, а не валяться неприбранной в сырой листве.

А вот войны людские, сколько их ни было вокруг — не помнила вовсе, запомнила только последнюю, потому что с нею в лес впервые пришла зима. Мать все меньше смеялась и все больше визжала, люди теснили лес все настырнее, все выше поднимались по реке, мать уже не превращала их в псов, а просто убивала, и лес стал неприятный, хотя на диво разросся на могилах, нехороший стал лес, тихий, темный и пустой, и мамин Зверь не выдержал и ушел, он и так-то появлялся очень редко, он не любил собак. И, когда в лесу впервые настала зима, она поняла, что Зверь ушел навсегда. Если только его не убили люди — люди всегда охотились на таких, как он, в башне висела даже пара гобеленов с изображением такой охоты, хотя мама и говорила, что это — чушь, бубенцы эти, флейты, непорочные девы и золотые уздечки, должно что-то случится с лесом, чтобы Зверь вышел оттуда, а тогда уж лови его, если сможешь.

Зверь ли ушел и пришла зима, наоборот ли, но жить в лесу стало совсем невмоготу, и она вышла, прямо по снегу, и попала на какой-то солдатский лагерь, их много было, этих лагерей, она уж не помнила, сколько. Там ей сообразили какую-то одежду, все хотели куда-то отправить, как-то устроить ее судьбу, но она быстро догадаласть и затвердила еще одно правило своей жизни — никогда не говори о себе первая и нигде не задерживайся долго. Они сами все рассказывали ей за нее — сирота, тронулась немного, ничего удивительного, бедные дети, эта проклятая война, эти проклятые русские иваны, эти проклятые немецкие фрицы. Они так перемелькались все в ее голове, что после той зимы она долго не помнила ничего, да и не хотела помнить, потому что внезапно выяснилось, что зима приходит каждый год, приходит надолго, и в это время в лесу не проживешь, особенно, когда нет рядом ни мамы, ни гончих псов, а сама она еще проделывать такие вещи с людьми не умела. Всей ее силы хватало, чтобы немного отвести людям глаза, вовремя исчезнуть, ловко ответить на совсем уж непоянтный вопрос, сделать в «бумагах» то, что они более всего ожидали видеть. И ни в коем случае не говорить о себе, нигде не задерживаться подолгу и никого не подпускать к волосам.

Этот город стоял на реке и был похож на ее лес — такой же злой, сильный и напитавшийся мертвыми, и зима здесь царила две трети года, может быть, поэтому она оставалась в нем дольше, чем следовало. Теперь это было проще, — и научилась, и в семьи брали охотно, главное было — вовремя уйти, когда почуешь, что пора, хватит уже, косо начинают смотреть. То, что дичилась всех и вся, никому не казалось необычным, таких теперь и среди людских детей много было, золотая коса только выдавала ее везде, не было подобных волос у дворовых побирушек, не могло быть, и приходилось жить в семьях, молчать в женские глаза, снова слышать визгливый смех, понимать, что Зверь никогда не найдет ее здесь, даже если будет искать, ему просто в голову не придет, что хоть кто-то из ее народа способен выжить в этих домах грязно-желтого цвета, где всегда пахнет гнилой водой и жаренной рыбой, запах жаренной рыбы она не выносила, рыбу вообще видеть не могла, так у нее и осталась эта связка в голове — жаренная рыба в протухшей воде, от одной мысли об этом желудок выворачивался наизнанку.

Слишком задержалась она здесь, в тополином пуху, в липовом цвету, заблудилась в мостах и деревьях, заговорила иначе, не туда вышла, когда вернулась — сказала лишнее. Сколько раз повторяла себе — не говори, никогда ничего не говори, а тут — не удержалась, то ли небо было синее обычного, то ли река нашептала недоброе. То ли устала прятаться и не помнить, не знать, не видеть, не жить и не умирать, так устала, что река подошла к самым глазам, небо забило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, а люди ведь цепкие, сразу схватились за нее, принялись трясти, вытрясать как можно больше, им всегда интересно чужое, чтобы потом поставить на него клеймо "не бывает" — видела она эти заспиртованные препараты, знала, куда они прячут свои сны, кто ее за язык дернул?

Ее и раньше трясли, но тогда она другая была, более живая, и Зверь был ближе, и дорога обратно еще была открыта, — по крайней мере, так ей казалось. Трясли много, ничего не вытрясли, научили обходить ловушки.

А сейчас — устала. Тяжело быть подростком, шестьсот ведь с лишним, самый переходный возраст, с точной даты всегда сбивалась, но столетья помнила. Сорвалась, дала довести себя до слез, заснула без сил, а проснулась уже в совсем незнакомом доме. Кровати — рядами, свет не гаснет ни на час, решетки на окнах, двойные — прутья и сетка. Люди лежат или ходят вдоль стенок, друг от друга шарахаются.

Но это бы ничего. Уходила она и не из таких мест, умела уходить, лишь бы муть эта в голове прошла, что они ей дали выпить такое вчера, что она даже имя свое забыла? И рвань на плечах — ничего, бывало и хуже; и запах этот, насквозь больной запах человеческого безумия — это все можно было пережить, хотя сегодня с утра тоже дали что-то желтое в воде, гадость какую-то, — ведь почти сутки спала и все равно сонная, как осенняя муха.

Но пока она спала, они отрезали ей волосы. Начисто, под корень.

Они отрезали ей волосы, и мать ее теперь просто убьет.




Колокол


Это он ее так назвал — Мария. Крестили ее иначе как-то, как, уж не помнит, а давно ли отзывалась на соседские оклики через двор — акающее было имя, а какое, не вспомнить теперь, отвалилось, как головастиков хвост, как позвал он ее первый раз со скрипящей койки, так и провалилось имя старое, черт украл, должно быть, они прыткие, эти, которые вечно под ногами шастают.

Может, жива была бы соседка, вспомнила бы Мария и имя свое прошлое, и жизнь другую, в которой все было не так, как нынче, но некому было окликнуть, некому напомнить, пусты были дворы, одичалые куры, сперва привычные прятаться, а после снова привычные разгуливать вольготно — только они и бродили по заросшим дворам, шарахаясь вечерами от бесенят. Старое имя, соседка, да и все, кто был в деревне, провалились куда-то вниз, в разверстую красную щель, в ненасытную пасть войны, Мария давно осталась одна в деревне живая, умела прятаться не хуже кур. Линия фронта докатилась до ее деревни, незаметно перевалила и была теперь где-то поблизости, как погост всегда поблизости церкви, но больше далеким грохотом, чем зримой смертью и запустением.

Как и чем жила зиму, за ней весну и лето — не помнила. Она теперь многое не помнила, да и что было с тех воспоминаний корысти — так, ворох прелых осенних листьев, не пригошня самоцветов. Не помнила даже, как приволокла в дом этого раненного солдатика, красивого и томного в забытье своем, как мертвый Христос на иконах. Вся жизнь, вся память делилась надвое — с того, как он позвал ее: "Мария!" — начался новый счет, день первый, а до него были мрак и пустота и только дух Божий носился над волнами.

Ранен он был, нет ли, она не разбирала. Как вволокла в дом и положила, так и лежал он, руки ни разу не поднял. День на третий, что ли, как от его тряпок дурной дух пошел, раздела она его и обмыла, как сумела, и да, крови заскорузлой и грязи на нем было порядочно. А вот так чтобы живая рана, сочащаяся или там что, этого не было, да и не смотрела она, признаться, уж больно страх брал. Отмыла в сумерках до чистого запаха, тем и утешилась. Под слоем грязи оказался он беленький и худенький, в чем только душа держалась.

И зажили они вдвоем, странно зажили, в полутьме и бредовом бормотании, что он, что она. Как будто день и ночь пропали на свете, а вместо них стояли вечные сумерки и только всегдашние бесенята шныряли в этих сумерках под ногами, ища, чего уворовать. Иногда, еще в прошлой жизни, с них польза бывала: увидит Мария, что тащит бесенок в подпол что-то увесистое, надрывается, она его юбкой — ах! — и накроет. Он сквозь пальцы метнется туманом, а брюквина здоровенная или там рыб штук пять на низке — у нее в руках останутся, этого чертенку не уволочь, он только издали весь вечер рожи корчит да мороки всякие подпускает, но Мария к морокам с детства привычная была, вечно ей то дед повесившийся в сенях мерещился, то мать-покойница у колодца. Сколько плюх было за это получено — не сосчитаешь. А как одна осталась да сама себе хозяйка — так и осудить некому.

А ведь он эти мороки тоже видел. То ли глаз ему был такой дан, то ли сумерки помогали. Как обмыла она его, так ему полегчало, он, бывало, даже спал иногда, ровно спал, тихо, не метался. Что у него за сила была, о том Мария гадать не тщилась, а только приживальщики ее вороватые его побаивались. Заметила она это не сразу, во вторую или третью ночь, когда горел ее солдатик адским жаром и стонал так, что сердце разрывалось. Она и сидела над ним, и трав каких-то заваривала, и петь ему пыталась — а что было делать-то? И только к исходу тьмы поняла, что за все это время ни одного мява из углов не раздалось, а вода да чистые тряпки, да щепка для печи — все под рукой вовремя оказывалось. Уж потом, дни спустя, она одного из мелких застала-таки с ковшом в ловких лапах — тащил, надрывался, из высокого ведра зачерпывал, тащил обратно хозяину. Ее увидев, нырнул под половицу, но не удрал, глазел в щель, что станет делать. А она подхватила ковш как ни в чем не бывало, дала напиться солдатику, остатки сама выпила. После того добытчиков ловить юбкой надобности не стало — сами волокли и у печки складывали.

Вот только никак не вставал он. Уж осень подступала к околице, березы желтеть начинали, они по осени всегда первые. Иногда где-то вдалеке страшно грохотало, с визгом, с разрывами, было понятно, что бои недалеко и что за лето война не кончилась, как не кончилась она и за предыдущее лето, и за лето до него. Тогда она завешивала окна, закрывала ставни, не топила печь — пряталась. Постепенно грохот уходил дальше и слышался все реже, линия фронта тяжело смещалась вглубь страны, но ей не до того было. Свою битву старухе с косой она явно проигрывала, солдатик таял прямо на глазах, как будто смерть забирала его не всего сразу, а потихоньку, исходил под тощим своим одеялом лунным светом и бледен был уже почти в синеву. И тогда она взяла в привычку молиться вечерами — кому и чему неясно, не было у нее заступников ни на земле, ни под землей, разве что Приснодева, тезка нечаянная.

И в один из таких вечеров он вдруг заговорил. Тихо и внятно, будто вода наполняла вырытый колодец. "Ты спасешь меня и себя, и всех, если будешь смелой", — сказал он, а глаза были закрыты. "Что?" — спросила она, подхватывая свой платок и повязывая его покрепче. "Колокол, — ответил он, — знаешь ты колокол на холме от старой церкви? Той, которую снесли за пролитую кровь?" Она кивнула, стараясь глядеть на него, а не на пары угольев из темноты всех углов. Ту церковь и правда снесли, но поставили деревянную колокольню с шатровой крышей. Единственный огромный колокол без языка свисал с перекладины, он никогда не звонил.

"Ты должна заставить его говорить. Тогда война окончится, а я не умру. И ты не умрешь, но не вернешься." "Совсем?" — спросила она, но он не ответил. "Я не боюсь," — сказала она. "Ты не вернешься, — повторил он. — Вернусь я. А ты останешься там, останешься навсегда". "Это ничего, — подумала она, молча кивая. — Если все кончится, будет хорошо. Столько лет войны, уж и не упомнишь, три или десять, или сто, — а они уходят все дальше и дальше".

Повернулась, вышла из избы и пошла, сначала по дороге, а потом напрямик через поля, чтобы немного срезать.

Идти оказалось куда дольше, чем она помнила. Каким-то убеждением она знала, что сделать нужно все в одну ночь, без единой заминки, и потому шла, не оглядываясь, высоко задрав юбку, потому что та намокла от росы и облепляла ноги, как пелена. Ее голые белые коленки светляками мелькали в траве, а она шла, не замедляя шага и не останавливаясь, полная луна бежала ей сначала в лицо, затем переместилась вбок и провалилась в дальний лес. Уже совсем светало, когда она увидела колокольню на холме и еще прибавила шагу.

Колокол был на месте, огромный и безъязыкий. Никаким молотом, никаким камнем не смогла бы она добиться от этой махины звука, хотя бы отдаленно похожего на звон. Она искательно оглянулась, даже побродила среди домов деревни — половина из них была сожжена — но, конечно, ничего не нашла. Вернулась к колоколу, в замешательстве похлопала по нему ладонью. Он отозвался заметной дрожью, неслышной, но явной, словно передернулся, как передергивает шкурой лошадь, отгоняя гнус. Войдя под колокол, Мария разглядела кольцо, к которому крепился бы язык, будь он когда-нибудь у этого гиганта. Бормоча что-то про себя, она снова обошла колоколенку (как эта высота уцелела в боях — непонятно, разве что не жгли ее до последнего момента, а потом уж было некому), а потом, решившись, снова взялась обшаривать останки деревни. Когда она вернулась к колоколу, в руках у нее была веревка.

Кто ее надоумил и кто помог продернуть веревку в кольцо — непонятно. Так или иначе, после, может быть, нескольких часов унылой и тяжелой возни, она оказалась внутри колокола, раскачиваясь живым языком в его гулком пространстве. Первый раз ударясь коленками, она чуть не взвыла от боли, но ее накрыло такой мягкой и звучной волной, что она тут же, не дожидаясь, когда стихнет первый отклик, качнулась сильнее. И еще раз. И еще.

Очень быстро она оглохла и перестала что-либо соображать, а мир гудел, ревел и стонал вокруг нее, тело ее билось внутри какофонии звуков, земля плясала внизу под черными пятками, вертелась все быстрее и быстрее, раскручивалась, как волчок, сливаясь в одно невнятное пятно. Вытянутые руки онемели и затекли до бесчувствия, если бы она не захлестнула запястья петлей, давно бы не выдержала и разжала бы пальцы, а так веревка держала ее крепко, как Иуду на осине, и качалась, качалась, качалась…

* * *


Она открыла глаза.

— Это же как надо было клею вашего поганого нанюхаться! — выговаривал над ней визгливый бабий голос. — Это музей, понимаете вы, девушка, музей! Ни стыда, ни совести у нонешних, совсем оборзели, простигоссподи! Вот я милицию вызвала, сейчас они приедут за тобой, голубушка, приедут, будь уверена!

Мария приподнялась на локте и огляделась. Колокольни не было. Были два каменных столба, огромный колокол между ними на стальной толстой балке. Табличка желтоватого металла на одном из столбов гласила: "Памяти павших в боях за…" — дальше было не разобрать за юбкой заполошной бабы. Холм с желтоватой травой. Незнакомая церковь на холме поодаль. Зелень деревьев вокруг. И за стеной деревьев — на все стороны и насколько хватало глаз — дома, дома, дома, высоченные городские дома, иные, может, этажей в сто, аж дух захватывало. И перетертая, с кровью, веревка на саднящих запястьях.

Баба все привизгивала над ней, всплескивала руками, а Мария смотрела на мозаику над церковным алтарем — там, из слюды и перламутра сотканный, вставал из каменного гроба ее солдатик, именно такой, каким она его помнила, больной и бледный, и других мыслей не было в голове, кроме единственной и маловнятной: "Получилось… у нас получилось."




Друг


Он приходит исключительно по ночам почему-то, уже далеко заполночь может раздаться звонок телефонный — всегда разный, я никогда не могу его вычислить, ни кто, ни с какого номера, хотя все остальные определяются тотчас — и голос, уже забытый с тех пор, как был неделю назад, говорит утвердительно: я зайду ненадолго.

Я не то чтобы вздрагиваю, но никогда не готов к его визитам, всякий раз у меня совершенно иные планы, всякий раз он невовремя, он это хорошо знает, смеется над этим часто — да, не вовремя, я всегда не вовремя, хотя никогда не опаздываю, — и я почему-то смеюсь вместе с ним, хотя что смешного в этой шутке, она здорово пообтрепалась за последние несколько тысяч лет.

Он приходит и садится в кресло, он чешет за ухом моих котов, он смотрит, как я работаю — рисую или пишу. Иногда рассказывает что-нибудь, но чаще просто молчит, и я молчу в его присутствии, нам так уютнее вдвоем друг с другом — молча смотреть ему за моей работой, а мне — за его отдыхом. Что он приходит отдыхать ко мне, это никаких сомнений, у него всегда только два состояния — отдых и работа, а работу его не спутаешь ни с чем, так что я знаю наверняка, гадать не приходится.

Почему-то мне всегда отлично работается при нем, наверное, такой особенный взгляд — пристальный и в то же время доброжелательный, хотя спрашивать его мнения или совета — все равно, что ловить ветер руками, скажет что-то, наполнятся руки ветром — и улетело, утекло сквозь пальцы. Вот только что сказал — а что, уже не помню, и не помню, похвала это была или осуждение, наверное, из-за голоса, у него всегда такой ровный голос, как будто не воздух выходит из грудной клетки, а что-то более плотное, равномерное такое, как поток лавы из вулкана. Иногда он болтает совсем уж беспечно, и мне еще долго после его ухода мстится, что голос остался где-то по углам или, может быть, между оконными рамами, — а на самом деле это шумит просыпающийся город.

Он сидит у меня при свете настольной лампы, пока не начинает светать. И всегда я успеваю больше, чем наметил себе накануне, и к утру так легко становится, словно я заново родился, а не провел ночь в болтовне и посиделках со Смертью.

Уходя, он всегда говорит "до свиданья". И легко улыбается при этом из-под своего неизменного капюшона.

И я почему-то улыбаюсь в ответ, хотя этой шутке тоже не одна сотня лет. Я улыбаюсь тому, что он говорит это, выходя из моих дверей. И каждый раз, когда от меня уходит Смерть, дом остается гулким и пустым какое-то время, пока не наполняет его суета и серый свет утра, щебет птиц за окном, отрывистые гудки пароходов с Невы. Признаки жизни.




Вавилонская башня


Ходят и ходят за мной они — с метелочками, с совками. Приговаривают, уговаривают, наговаривают, бормочут, притворяются стариками, а самим-то по тысяче две, ну по три от силы. Мальчики на побегушках. Те, кому они служат, хоть сколько постарше будут, а все равно — дети. Крикливые, капризные, упрямые дети.

Их тщательность сравнима только с работой вышивальщиц. Каждый волос, каждый остриженный ноготь, каждую чешуйку мертвой роговицы. Строители. Больше не за кем им ходить, болезным. И тянется, тянется эта унылая свита за мной, как обернусь — тенями прикидывается, талым сугробом, кучей прелых листьев. Но я-то чую их горячее дыхание у себя меж лопаток, слышу их алчность, знаю их упрямство.

Масоны, каменщики. Строители. Кому она нужна, их старая, раковиной мертвой улитки распяленная над землей Башня из моих ногтей и волос? Чего они пытаются достичь, твердо зная, что твердь небесная далеко не так тверда, чтобы в конце концов опереться о нее нетерпеливым коленом? Тысячи лет возводится она из ненужного мне хлама, из бесконечного мусора, которого у меня слишком много, они вечно спорят и ссорятся, они вечно ворчат о том, как неохота им ее строить — и все ходят за мной, и все подбирают, и все строят…

Их ухищрения сначала забавляли меня. Каким-то образом они прознали, что мои волосы быстрее всего растут во время работы, и с тех пор изыскивают способы к тому, чтобы я работал все больше и больше. Бывало, их мышиная возня и пришептывания не оставляли меня несколько суток подряд, заставляя смешивать слова и краски. Но потом я начал уставать. Мне стало казаться, что они таскают у меня не только хлам, но и полезные мелочи, которые я по рассеянности забываю. С катастрофической скоростью начали протрачиваться кофе, сигареты и время. Только, вроде бы, запасся впрок — и опять пустые банки. Я бы не грешил на них, но в последние годы их Башня растет быстрее, я ведь постоянно вижу ее в осенних снах.

Меня не слишком заботит судьба их темного строения. Но они докучают мне, я стал раздражителен и пуглив, тычу палкой в талые сугробы и кучи прошлогодних листьев, оборачиваюсь в сумерках.

Неделю назад я недосчитался у себя ребра. И ранка была крохотная, и новое растет довольно быстро. Но, по-моему, они обнаглели.

Или их время тоже начнает сужаться к вершине, ужиматься в плотный сверток, и они торопятся, боятся утратить язык и навык строительства?

Но кто им сказал, что это способ дотянуться до Бога — выстроив Башню из волос и ногтей всех Его переменчивых тел?




Алексей Шеремет





Про шахтёра


…и вот некий шахтёр живёт в своей угольной шахте… и от жизни такой, натурально, пребывает он не во вполне здравом уме и в весьма нетвёрдой памяти…

А про ту штуку, что у него на голове надёвана, он и знать забыл. Ну то есть да, временами искорки по стенам мерцают, но откуда этот свет — он не задумывается, и принимает их за природный феномен.

Однако в один из дней жажда новых ощущений приводит шахтера в отдалённый грот, где стены не столь черны… ну, не знаю, скажем, в какой-нибудь там меловой грот, для определённости. И видит наш шахтёр на одной из дальних стен круг белого света, подобный проходу в счастливую шахту, о которой он слышал от стариков. Он бросает свой молоток и бредёт туда, не веря своему счастью. Круг становится всё меньше и ярче, и глазам уже больно смотреть. Наконец он добирается до стены, садится подле неё, слёзы бегут по его покрытому угольной пылью лицу (должно быть, от нестерпимо яркого света), и шахтёр бормочет что-то своё, шахтёрское, и трясёт головой, и ответная пляска теней представляется ему обещанием, и кажется ему, что часть этого прежде невиданного им света перешла на него, и оттого он счастлив, и боится отвести взгляд, чтобы не исчезло это чудо…

Ну а про тот фонарь, что примотан к его каске с самого рождения, он, само собой, и не вспоминает.




Поиски Мастера — план-конспект


Некий Ищущий озабочен поисками Живого Мастера.

После десяти лет посещений разнообразных эзотерических семинаров и мест силы он начинает подозревать, что делает что-то неверно. Вероятно, рассуждает он, истинные Мастера — люди непубличные, обитающие в социуме под маской простого человека. Может быть, какой-нибудь торговец пряностями на центральном рынке или водитель маршрутки, с которым он видится каждую неделю — на самом деле Просветлённый, который не считает, что просветление накладывает обязанность носить белую чалму или, того хуже, ходить по снегу в одних трусах.

Рассуждая в подобном ключе, наш Ищущий приходит к выводу, что распознать своего Мастера он сможет по какому-то действию, свидетельствующему о степени внутренней свободы; в какой-либо ситуации, в которой люди обычные поведут себя согласно привычному уложению, и только Мастер поступит иначе, поскольку уложения не имеют над ним власти.

В этот момент взгляд его падает на объявление подле железнодорожных касс (он как раз собирается ехать в какой-нибудь Омск на очередной семинар): стоимость билетов на новогодние поезда снижена в два раза.

"Кто же поедет на поезде в Новый год?" — удивляется Ищущий, — "Разве что какой необыкновенный лузер или… или… Ага!"

До Нового года ещё есть время, и Ищущий увольняется с работы, раздаёт долги, прощается со всеми, кого любит, и берёт билет на новогодний поезд.

Народу в вагоне оказывается больше, чем он ожидал, но многие сходят на мелких станциях, и, чтобы не распылять внимание, Ищущий ставит будильник на без четверти ноль-ноль и засыпает. Проснувшись же, обнаруживает, что в вагоне никого нет; даже проводник куда-то пропал.




Сказка о Луне


К Императору является некий Учёный и подаёт прошение об упразднении Луны.

Основания: Луна освещает путь скарбокрадам и любодеям; вызывает приливы, вредящие мореходам, и меняет настроение женщин, отвлекая мысли воинов от служения Государю; ведьмы напускают порчу, а злые колдуны укрываются от милосердного правосудия Императора исключительно благодаря силе Луны.

Император разумно сомневается в возможности подобного мероприятия и, соответственно — в здравости рассудка явившегося.

Учёный знакомит Императора с тайным знанием: оказывается, существование вещей находится в сложной взаимосвязи с нашими мыслями о подобном существовании. Простые вещи могут существовать сами по себе, подкрепляясь случайной мыслью раз в шестьдесят лет. Вещи и люди, о которых все забыли, постепенно развоплощаются. Существуют непростые вещи и существа, которые при обычном порядке не могли бы быть — но существуют благодаря тому, что многие о них думают и вожделеют их. Таковы клады и драконы. Наконец, существуют чудеса, подкрепляемые верой в них всех подданных Императора. Таковы Демоны и Луна. В совершенном мире не может быть ни существ, бросающих вызов Богам, ни камней в небе, светом своим сбивающих с Пути подданных Государя.

Предлагаемый Учёным план таков: выбрать ночь, когда Луна особенно слаба и видна лишь с земель, подвластных Императору (подобный день рассчитан звездочеями и настанет через неделю) и приказать всем подданным в ту ночь не жечь огней, не открывать ставень и штор и не показываться на улице под страхом смерти. Блюсти же сие предписать верным воинам, оснащённым широкополыми шляпами, дабы глаз их не коснулся Луны. Вдоль рек и прудов жечь дымные костры, дабы даже отражение Луны не коснулось разума верных воинов. Тайный смысл происходящего не открывать ни воинам, ни прочим подданным, с тем чтобы их мысли заняты были поиском этого смысла, а не Луной. Лишённая на несколько часов глаз и мыслей стольких людей, обессиленная Луна навсегда покинет наш мир, а придумать её снова вряд ли удастся.

Император соглашается, но с тем лишь условием, чтоб Учёный провёл грядущую неделю в застенке, а по прошествии роковой ночи отправился либо на казнь, либо на почётное место в зале мудрецов — по обстоятельствам.

Неделя уходит на подготовку и рассылку гонцов с инструкциями в дальние провинции.

Настаёт та самая ночь, и все в столице спят — а что ещё делать, раз нельзя жечь огней и выходить наружу? Не спит только Учёный. На него нахлынули воспоминания о первой любви; он приник к решётке своей тюрьмы, и сквозь дым горящих у реки костров смотрит, смотрит, всем существом своим смотрит на Луну…




Жёлтый: богатство


Лето в выцветшей толстовке сидит на лавочке, курит бамбук. Подходит взъерошенная Осень, садится на краешек:

— Ну, ты там не обижайся, если что… Мастер говорит — желтить надо. И в календаре написано, опять же..

— Да что ты, Ося, разве ж я против? — отвечает Лето и глубоко затягивается, — Мастер говорит желтить — значит так и делай, какие счёты..

— Эта, я побегу тогда, а? — Осень порывисто встаёт.

— Погоди, Ось! Ты за грибами пойдёшь в выходные?

— Это можно, дядь Лёнь… — улыбается Осень, — если дождя не будет, — и хитро подмигивает.




Алексей Толкачев







Тот, кто сидит в пруду


Тот, кто сидел в пруду, лояльно относился к советской власти. Да что там — лояльно, как к родной, относился! Принимал безоговорочно. А брата своего, кулака Мефодия, крепко недолюбливал.

Куркуль, понимаешь. Себе отдохнуть не дает и никому вокруг! Все там у него пашут чего-то, пашут, а чего пашут-то? Зачем? Всех денег все равно не заработать. Всех баб не отыметь… А жадным — разве хорошо быть? Совсем не хорошо. Не по-людски, не по-божески.

А придут к нему хорошие люди, комиссары — скотину для колхоза взять, или чтоб хлеб сдал для пропитания голодающего элемента — так он их, ирод, взашей гонит! Те к нему сначала по-хорошему, с разъяснениями, с агитацией, а он, подлец, и слушать ничего не хочет. Да еще и потешается, черт жадный! Другой раз силой взять хотели, так он, гнида, обрез в окно высунул. "Уложу, — кричит, — кто первый подойдет!" Ну чисто анафема, а не брат!

Хорошие люди в тот раз приходили — морячки. С Черноморского. Бескозырки черные с красивыми ленточками. На ленточке надпись: «Стремительный». Одна такая сохранилась у Григория.

Того, кто сидел в пруду, Григорием звали. Был Григорий парнем веселым, а работать не любил. До советской власти болтался он без дела, без занятия. От брата своего старшего, Мефодия, в пятнадцать лет ушел. Замучил — мочи нет! "Работай, работай!" Сколько ж работать можно?! И так уж у Мефодия дом — полная чаша. Чего еще человеку надо? Богатства? Так в могилу с собой богатство не унесешь. А и унесешь, так не много там от него пользы. Не очень-то развернешься, в могиле-то. Григорий знал немного про это, были у него кое-какие знакомые…

Болтался, значит, парень без дела. Водку пил, если угощал кто, или когда монета случайная заводилась. А поскольку угощали редко, а монета случалась и того реже, то, выходит, и не пил почти.

А пришла советская власть — и Григорию раздолье! По-справедливому новая власть рассудила, по-людски, по-божески: кто, мол, бедный — тот и прав. С тем, стало быть, не по-честному обошлись. А по-честному будет так — все на всех поровну поделить. Зауважал Гриша новую власть, полюбил. А люди какие интересные стали в деревню приезжать! Что ни суббота — лекция в клубе! То матрос какой-нибудь приедет, расскажет как в Петербурге царя с трона свергал. То мужик в очках из города про Маркса что-то там… Не понятно ничего, а водочкой угощают. Вот это мы понимаем — культура и грамота! А самое интересное началось, когда комсомол стали организовывать. Приехала барышня этакая, Серафима. Стала собирать местных парней в избе-читальне. Девки поначалу тоже ходили, но потом, как живая комсомольская работа началась, застыдились и ходить перестали. А работа была такая. Объясняла Серафима, что главное в коммунистическом деле — идеология. То есть, значит, сознательные люди идейными должны быть во всяком вопросе. Взять, к примеру, половые отношения. В новом светлом обществе, Серафима говорила, всякая женщина должна осознавать, что ее тело — достояние общественное, вроде как дары природы. И, стало быть, всякий может пользоваться, когда испытывает потребность. "Удовлетворить, — говорила, — половую потребность так же должно быть просто, как выпить стакан воды!" Перешли и к практике. Занимались комсомольской работой прямо там, в избе-читальне, Серафима и парни деревенские, когда трое-четверо, а когда и человек восемь. Григорий комсомольские собрания никогда не пропускал. Опять же и водку пили. В один вечер, после собрания, пошли с водкой на пруд, нагишом купаться. И то ли вода холодная была, то ли с водкой Гриша перебрал… В общем, утонул он в тот раз.

Но не умер. А просто остался под водой жить. Так иногда бывает.

Из-под воды наблюдал теперь Гриша новую жизнь. А жизнь, товарищи, началась совсем хорошая! Одно только омрачало прекрасную картину — брат Мефодий, кулак проклятый! Все в колхозе — он сам по себе! Да еще и батраки на него вкалывают. Семен-кузнец о прошлую зиму помер, осталось двое ребятишек, так Мефодий их к себе в дом взял. Кормит, одевает, ирод бессердечный, и работать заставляет! Ладно, своих сыновей работой изводит, так еще ж и сирот бедных!

Уж Григорий пакостил брату кулаку как мог. Сядет иной раз Мефодий в лодку, порыбачить. Гриша под водой — тут как тут! За крючок пальчиком тихонько дернет, Мефодий сверху глядит — поплавок под воду — нырк! Да так резко! Сразу видать — большая рыба! Подсекать! А крючок пустой! Подразнит так Гриша брата, подразнит, а потом устанет, на крючок башмак какой-нибудь старый нацепит или, того лучше, леску в тине запутает как следует, да и на дно отдохнуть ложится. Мефодий наверху матерится, за леску дергает… А Грише — радость. Так ему, брату-куркулю! Закрома от добра ломятся, а ему еще рыбки подавай! Без рыбки обойдешься, братец!

Мефодий на пруду уж рыбачить бросил. Стал на реку ходить. А Григорий и в реку перебраться мог, что ж такого! Немного по земле мог он проползти, а речка недалече была…

Из-за той реки, с другого берега, городские-то обычно и приезжали. На лодках переправлялись.

Вот сидит как-то Григорий в реке, глядит: лодка плывет. В ней — хорошие люди. Городские. В кожаных куртках, с наганами. Ясно, зачем плывут, тут и гадать нечего. Мефодия арестовывать. Что, братец? К чему тебе теперь твое богатство? Ни к чему оно тебе теперь! Даже и откупиться не поможет. Комиссары — люди не подкупные. А так тебе и надо, подлецу! Что ты думал, вечно безнаказанно жировать будешь? Против кого попер? Против советской власти? Так ведь большевики не таких обламывали! Большевики царя свергли, Антанту разгромили, а тут — кулак Мефодий. Тьфу, и смех и грех!

Вот так вот тебе, братец проклятый! Это, понимаешь, не леска в тине запуталась, это настоящий суд на тебя нашелся за грехи твои!

Плывет лодочка, качается, весла в уключинах скрипят. Комиссары цигарками дымят, в берег вглядываются. А до берега уж не далеко.

Переворачивает Гриша лодку да городских, растерявшихся, за ноги под воду тащит. Чтоб воды наглотались да сразу утонули. Дело не хитрое, если наловчиться. А уж Гриша-то наловчился. Почитай, чуть не каждую неделю плывут Мефодия арестовывать. Но брата ж родного не дашь на растерзание, хоть и подлец он, и кулак. Не по-людски это, не по-божески, брата от беды не спасти. Да детишки у него, и кузнецовы сироты…

И ведь вот как получается — из-за этого кулака, собаки злой, уже сколько хороших людей Григорий погубил! Прямо до слез обидно!

А еще досадно, что женщины ни одной среди тех, кто брата арестовывать едет, не было. Очень досадно. Не успел Гриша любовью плотской насытиться. Не успел! С тоской вспоминал комсомольские собрания с городской барышней Серафимой. Эх, не допил Гриша свой "стакан воды"… Воды-то у него теперь — целый пруд, целая река. Вода, да не та! Эх, твою мать…

Только и радости, в этом смысле — хорошие люди, что брата арестовывать приезжают. Утопишь, да и попользуешься некоторое время. Хоть как-то на время телесный голод утолишь. Мужики — оно, конечно, совсем не то, да и не по-божески это, не по-людски. Но ведь выбирать-то не приходится. На безрыбье — и мужика раком…

В общем, не сладко жилось Григорию. Не сладко. Ну а кому сладко жилось? Время было такое. Боевое, героическое, суровое время. Никого не щадила революция.




Виктория Райхер





Астения


Из цикла "Сказки наутро"


Чемберленис был молод, но болен.

Болезнь Чемберлениса была не опасна и не заразна.

Чемберленис просто не выносил громких звуков.

Более того — Чемберленис не выносил по возможности никаких звуков. От любых звуков ему делалось плохо и тошно, и хотелось удавиться, по-возможности быстро. В любой тишине Чемберленису было громко. В любой. Поэтому Чемберленис с детства не любил музыки. Никакой.

Работал Чемберленис ударником в джазовом оркестре.

Собственно, на этом можно было бы и закончить, но однажды друг Чемберлениса Рыпин спросил его: мужик, ну объясни, ну ты чего, ненормальный? Ну нафига изо всех сил хреначить по своим идиотским барабанам, каждый раз неделю минимум лежать потом больным в отключке, собирать осколки собственных нервов и чужих ушей практически с потолка, и всё равно этим регулярно заниматься? Ну нафига?!?

Смотри, мужик, ответил Чемберленис, ты ведь знаешь, я с детства не люблю музыки. Кроме того, ты в курсе, я не выношу громких звуков. Тихих звуков я тоже не очень выношу. А в любой тишине, мужик, есть звуки, запомни. В любой.

И вот, представь себе, сижу я за своими барабанами, долбаю по ним изо всех сил, я же еще соло часто делаю, один, все молчат, и я со своими барабанами, блин, на весь зал, от каждого удара подпрыгивает люстра, замнём, мужик, что я при этом чувствую, замнём, и я бью по своим барабанам, и тарелки звенят, и барабаны гудят, и литавры гремуче стонут, и стены уже плавятся от этого от всего, и гул стоит такой, что я вообще с трудом помню, где у меня голова — и я извлекаю из своей установки самый громкий удар, какой только могу, извлекаю, мужик, изо всех сил, уже сам не вижу, куда бью, но бью всё равно, и дробь такая, знаешь, быстрая и частая, и еще удар, и еще, и публика довольна, ей-то что, ей-то нормально, и я себе бью, сижу за установкой весь красивый блин такой, и бум, и бум, и бум, и тыгыдым, и на всё уже плевать, и последний дикий удар, хабббааах-ах-ахххх-ъъъ!

…и тишина.

Я поднимаю палочки, но не поднимаю головы. Люди видят, что уже всё, но ощущают, что как бы еще не все. Никто не шевелится. Никто ничего не говорит. Никто никуда не идёт. Всё молчат. Я молчу. Я держу палочки на весу и молчу. И все это видят, и молчат. Недолго. Несколько секунд.

И вот в эти несколько секунд, мужик, вокруг меня нет никаких звуков. Совсем никаких. В эти несколько секунд ничего не звучит нигде. В эти несколько секунд стоит не просто тишина, но настоящая тишина. Полная, как конец света, и исчерпывающая, как оргазм.

И сижу я в этой тишине, ни на кого не глядя, и ничего не помню, ничего не помню, но только знаю, что ни один человек во Вселенной, ни один знаменитый никто, ни один никакой пианист и ни один вообще человек, не был, не есть и не будет настолько всеобъемлюще счастлив.




Инициация


В Городе Шунька жил давно, но не всегда. Остальные мальчишки в Городе родились, в крайнем случае — были привезены в него такими маленькими, что об этом и говорить не стоит. А вот Шуньке не повезло: его прибытие в Город было обусловлено многими переменами нежадной на сюрпризы жизни, он появился на каменистых неровных улочках уже совсем сознательно-большим. С тех пор еще вырос, конечно. Шунька быстро рос.

Сначала ему казалось, что он однозначно не такой, как все. Ну посудите сами: как может быть таким, как все, пацан с другим цветом волос? Даже дети знают, что из-за сильного солнца в Городе все рыжеволосы, кроме разве что грудных младенцев, они просто позже рыжеют. Все Шунькины приятели были рыжими, и вообще все вокруг были рыжими. А Шунька был черным, черным, как головешка, как вакса, как черный день. С годами жизни под палящим городским солнцем Шунькина кудрявая чернота приобрела явственный каштановый оттенок, при определенном освещении его даже можно было принять за очень-темно-рыжего, но это только усугубляло: рыжим-то он не был. Глядя на себя в зеркало, Шунька порой находил, что сам по себе вполне ничего, но вот только очень уж заметно, что он — не из Города. Не как все. Хотя — почти.

В принципе, в Городе были еще приезжие жители, еще нерыжие и даже совсем чужие, рогатые и с копытами (Шунька сам не видел, но так рассказывали), в Городе было все, потому что сам Город был всем. Но Шунька за свою довольно длинную жизнь в Городе их не видел. Ну то есть тех, рогатых и с копытами. Пару раз встречал своих, черноволосых, и то мало. Сначала его это расстраивало, потом он привык.

Вырастая и обретая все более четкие очертания жителя Города, Шунька понял, что разница между ним и остальными не так уж велика. Цвет волос — важная вещь, конечно, но цвет волос — это данность, и против нее не попрешь, не краситься же в пятнадцать лет. Но говорил Шунька совсем так же, как окружающие его мальчишки, любил те же фильмы, смотрел теми же глазами на события и людей, в общем — жить можно. Друзья его, уроженцы Города, давно привыкли к тому, что Шунька — чужой, и вроде как не обращали на это внимания. Или это Шунька не обращал? Уже неясно, теперь-то. Но теперь уже и неважно.

Вырастая и изо всех сил вытягиваясь вверх, Шунька привык ощущать себя большим и классным. Его многие любили, ему многие нравились. Жизнь вокруг кипела и бурлила, занятий было множество, только выбирай, учился Шунька хорошо (за что был твердо уважаем округой), жизнь, в общем, удалась. И удалась бы она совсем и вполне, если бы не странные мысли, которые Шунька время от времени встречал в своей голове.

Как-то так оказалось, что остальные мальчишки знали. Им просто казалось, что и он знает — а он не знал. Им казалось, что не знать этого нельзя, что не знать этого — это просто дурость и зловредность, потому что ведь все знают. Ведь так: со всеми уроженцами Города в возрасте трех лет проводился обряд, величаемый обрядом Инициации. Маленькие Горожане по очереди подходили к Главному Горожанину, или к одному из его Заместителей, вставали на колени и лизали до блеска начищенный специальный церемониальный сапог, надетый на выставленную ногу. Вроде как сапог был чем-то смазан, непонятно, или не был, но не суть: после этого обряда маленькие Горожане становились настоящими Горожанами, и уже с детства как-то понимали, в чем заключаются правила поведения в Городе. Ну, про то, что и как надо говорить старшим, про то, с кем и как можно спорить (а с кем и нельзя), про Своё Мнение и правила его Применения, про всё. Жизнь в Городе была свободной и приятной, жесткие правила надежно скрывались под бурными волнами свободы и воли, поэтому вроде как никого они и не сковывали. Просто люди знали. Все знали. А вот Шунька не знал.

Когда случайно выяснилось, что Шунька не знал, в Городе тут же забурлила деятельность. Шунька получил письмо, в котором говорилось — дескать, так и так, уважаемый Ш., поелику Вы не прошли в соответствующем возрасте обряд Инициации, то Вас обязывают пройти его назамедлительно. К такому-то часу в ближайшую пятницу приходите на Городскую Площадь, на регулярное Общее Собрание — там Вас будет ждать Главный Горожанин со своим Сапогом. Подготовка к обряду не требуется. Явка обязательна. Горсовет.

Вообще-то Шунька еще раньше замечал, что ведет себя не совсем так, как другие мальчишки. Например, он никогда не говорил старшим приятные вещи, если не чувствовал, что хочет их сказать. То есть он думал, что и остальные говорят только тогда, когда им этого действительно хочется, но как-то так получалось, что остальным хотелось гораздо чаще, чем Шуньке. При любом контакте с преподавателями, с дирекцией, с начальством мальчишки обычно вежливо и бережно рассказывали своим старшим собеседникам, как же эти собеседники им помогают и сколько же много общение с ними, важными и нужными, им даёт. Шунька тоже так делал — всегда, когда действительно так думал. Думал не всегда. Остальные тоже вроде как не всегда. Но как-то чаще.

Идея с сапогом вообще не приходила ему в голову, пока не пришло то письмо и все не закрутилось, как карусель. В том месте, где Шунька родился, сапоги, конечно, лизали. И еще как лизали. Но вот обряда из этого не делали, и Шуньку еще покойница-мать как-то исподволь, без особых внушений, приучила, что сапоги языком не лижут. Нехорошо это. Негигиенично. Пусть другие лижут — а ты, Шунечка, не лижи. Шунечка и не лизал, гордо и строго считая, что лизать сапоги стыдно. Полезно иногда, это да. Но стыдно. Значит — нельзя.

А вот, оказывается, и не стыдно? А вот, оказывается, и можно? А вот, оказывается, и обязательно? Мысли вихрились в Шунькиной черноволосой голове с медным отливом, вихрились и не давали спать. Если бы покойница-мать узнала… Да что там мать. Он сам никак, ни коим образом не мог себе представить, как это можно — выйти на площадь, при всех (на Общее Собрание приходит целая толпа), встать на колени (это-то еще ладно), и — что? Высунуть язык? Или заранее не высовывать, а высунуть уже потом? Или просто голову наклонить и понюхать? Да нет, вроде, понюхать нельзя, надо обязательно лизнуть, и тогда…

В «тогда» заключалась основная сложность. Лизнуть сапог, само по себе, конечно, не фонтан как приятно, но максимум можно и лизнуть. В прошлом году он на спор жабу лизнул — и ничего, не умер. А потом что? Получить в себя, в самую свою нутрь, какое-то вещество, которое заставит его быть — другим? Говорить то, что он говорить не хочет, или уже хотеть это говорить? Вести себя иначе только потому, что так вести себя НАДО, и не надо вести себя не так?

Думалось: а я их обману. Я наклонюсь и, может, даже приложусь самым языковым кончиком, а другим я не стану. И говорить буду все то же самое, а если и не то же самое — то прекрасно осознавая, как же я морочу им голову. Но в какой-то момент домой к Шуньке, под его метания, пришел сам Сенна.

Сенна был жгуче, ярчайше, вызывающе черноволос. Сенна был знаменит и уважаем в Городе. Сенна родился там же, где Шунька. Сенна говорил на том языке, на котором говорила мать. Шунька ожил. Сенна был понимающ и приязнен, Сенна действительно хотел помочь.

— Понимаете, Шуня, — говорил Сенна, волнуясь, — через это просто надо пройти, и все. Все через это прошли. Я тоже через это прошел, причем в довольно позднем возрасте. Да, это унижение (мы-то с Вами, Шуня, понимаем, насколько же это унижение) — но такова суть процесса. Чтобы придти к Городу, чтобы войти в него, надо пройти через унижение. Надо сделать шаг. Я согласен, Шуня, что придумавшие такое — моральные уроды, слабые люди, люди, одержимые страхами. Мы-то с Вами, Шуня, знаем им цену. Но не пройдя через их процесс, не подвергнув себя этому унижению, таким как мы с Вами в этом Городе не повзрослеть. Не вырасти. Не выжить.

— Так уж не выжить, — хмурился Шунька, ковыряя ботинком пол.

— Ну, выжить, конечно, — тонко-нервно улыбался Сенна. — Но не дойти до того уровня, которого мы с Вами оба заслуживаем. Не войти в ту когорту, в одной которой нам и место. Шуня, Вы талантливый человек, Вы же не хотите всю жизнь мыть полы?

Шунька млел от обращения на «Вы» и от мягкого голоса Сенны, само присутствие которого действовало успокаивающе. Но в Сенниной логике была какая-то дыра, какая-то неточность, и оттого неубедительность.

— Вы же понимаете, Шуня, — говорил Сенна, — Вы все равно останетесь собой. Чудес не бывает и люди так просто не меняются. Вы будете видеть происходящее, давать ему реальную, нашу, оценку, да и выбор поведения у Вас останется, все это чушь, кодирование, мазь, превращение — поверьте мне, Шуня, я знаю их механику, все это чепуха. Но в психике должны произойти какие-то изменения, а без них Вам всю жизнь придется сидеть на обочине и тачать сапоги. Те самые, Шуня, которые Ваши трехлетние дети придут лизать.

О своих трёхлетних детях Шунька задумывался мало и плохо, больше его интересовала грядущая пятница. С момента получения горсоветовского письма Шунька почти не спал и практически не ел. Он бегал взад и вперёд по своей невеликой комнате, или подолгу сидел на кровати, обхватив черноволосую голову руками. К нему заходили какие-то приятели, подбадривали (они видели Шунькино состояние, но ни один из них толком не понимал, в чем проблема), пихали пышки и вафли, а потом убегали на залитые солнечным светом улицы. В свёртках с гостинцами Шунька часто находил ободряющие записки. Все записки, как по уговору, кончались фразой "Шунька, лизни сапог!"

Хорошо им, завидовал Шунька, они тут родились, им всё просто. "Шунька, лизни сапог". Вот так вот возьми и лизни. Делов-то. Хорошо им. Хорошо им. Хорошо.

Пятница наступила внезапно. Еще накануне, кажется, был вторник, а потом долго-долго тянулась нуднейшая среда (опять заходил Сенна, опять прибегали мальчишки, опять "Шунька, лизни сапог", опять сосало под ложечкой и не моглось есть), а потом бац — и всё. Пятница. Приплыли, мрачно подумал Шунька, надевая чистую рубашку. Что делать, он так и не решил. Ему было известно, что в случае неповиновения он будет с позором изгнан из Города. Из своего любимого, такого уже родного, такого близкого и нужного Города. Идти Шуньке, в случае чего, было абстолютно некуда: ничего и никого, кроме Города, у него и не было. Был только свой язык, розовый, гибкий и остро чувствующий вкус. Интересно, какой вкус у сапога. Вкуса сапог Шунькин язык еще не знал.

По дороге на церемонию Шуньку трясло. Перед глазами плыли чертики и пятна, горло сжималось, а руки дрожали так, что Шунька сунул их в карманы, подальше от греха и любопытных взглядов. Ну, в конце-то концов, попытался успокоить себя Шунька. Две минуты, чего бы там ни было. "Шунька, лизни сапог!" — весело прокричал кто-то из пробегавших мальчишек: на церемонию шел весь Город. "Удачи, коллега!", услышал Шунька и обернулся. У его плеча шагал мудрый печальный Сенна.

Что происходило до того момента, как торжественно запели трубы и Главный Горожанин величественно вытянул вперед свою правую ногу, блестящую черной кожей сапога, Шунька просто не помнил. Он очнулся от мычания труб, вышел вперед (на него все смотрели, и это было ужасно страшно) и подошел к Главному Горожанину. Тот глядел на Шуньку внимательно и понимающе, никуда не торопя. От него шло ласковое тепло, как от бабушкиной печки. Шунька наклонился и тупым взглядом уставился на сияющий чистый сапог. Сапог казался далеким, как штат Алабама. «Выгонят», тоскливо подумал Шунька, и встал на колени.

И тут, как только кожа сквозь тонкую защиту брюк ощутила жесткие неровные камни, Шуньку повело: на глаза налетела пелена ненависти такой силы, что не было сил дышать. Ненависти на всех и за всё: за то, что придумали дурацкий церемониал, за то, что издеваются, за то, что все рыжие, как идиоты, за то, что выгонят из его любимого Города, если он не лизнет эту гадскую ногу, за то, что напридумывали кошмарных сказок и сами в них верят, за то, что он, Шунька, стоит сейчас на коленях, и никуда — никуда — не может деться от этого проклятого, проклятого, проклятого сапога. Бешенство закачало Шунькины плечи стобалльным штормом и от ненависти Шунькина голова упала вперед. На сапог.

Ах так? Хотите? Без этого невозможно? Шунька высунул подальше свой неместный, неуместный, неизвестный и ненавистный местным язык и изо всех сил приложился к блестящему сапогу. Еще раз. Ещё. Он лизал тепловатую кожу с силой, как трут на тёрке. Он не заметил, что кожа под его языком расплавилась и задымилась, а вместе с ней задымился и исчез находившийся под кожей белый носок. Он не обратил внимания, что лижет уже не сапожную, а самую настоящую, живую, человеческую плоть. Он не почувствовал запаха горелого мяса. Он не увидел, как к нему, в центр площади, волной побежали кричащие люди. Он не услышал визга Главного Горожанина, пытающегося выдернуть свою дымящуюся ногу из-под страшного, небывалого, незнакомого, неместного, неуместного, ядовитого языка.

Говорили, что Главный Горожанин месяц пролежал в больнице с сильными ожогами и с нервным срывом. Говорили, что знаменитый сапог так и не починили, и, кажется, тихо закопали где-то за Городом. Говорили, что со всех, кто был в тот день на площади, взяли подписку о неразглашении Государственной Тайны. Говорят, что на площади в тот день были абсолютно все, поэтому подписка была чистой формальностью. Говорили, что отныне, особым приказом, на церемонию Инициации Главному Горожанину предписывалось надевать специальные несгораемые носки.

Шунька живёт на самой окраине Города, один. Он не тачает сапог, как ему было предсказано, он мастерит изящные безделушки из кожи и продает их горожанам. Покупают у него хорошо — он ведь теперь, как-никак, знаменитость. Но никто из покупателей не общается с Шунькой и, тем более, не заходит к нему просто так, в гости. Почти никто.

Исключение составляет сухощавый господин с печальными глазами, ироничной улыбкой и волнистыми черными волосами. Этот господин — знаменитый Сенна, великий Сенна, ставший тем временем одной из ключевых фигур Города. Он часто приходит к Шуньке по вечерам и они часами ведут пылкие разговоры, понятные им одним.




Зоопарк


— А сегодня мы пойдём в зоопарк, — сказала Виолетта.

Я поморщился. Я не люблю ходить в зоопарк, точнее, я не люблю ходить в зоопарк с Виолеттой и детьми. Как-то оно не так получается.

— Зоопарк, зоопарк, — закричали дети радостно, и Сайм от восторга толкнул Лизу через всю комнату. Лиза плавно спланировала на диван, оценила обстановку, решила, что ныть не стоит и тихо повторила: в зоопарк…

— Ну что уже такого, — Виолетта заметила моё выражение лица, — мы давно там не были, детям это полезно, да и мне не помешает. Мы правда давно там не были.

Да, они правда давно там не были. Виолетта соглашается ходить с детьми в зоопарк не чаще, чем раз в полгода где-то, а то и реже, хотя дети, пожалуй, хотели бы чаще. Виолетта очень красива. У неё нежная кожа, чудесные темные волосы, блестящие глаза и ласковые руки. За это ей многое можно простить, и я прощаю. Но я не люблю ходить с ней в зоопарк.

— Дети, вы помните, что надо взять гостинцы? — спросила Виолетта, закалывая волосы в узел на затылке.

Лиза помчалась в свою комнату и выгребла там лакомства из-под подушки. В её руках оказались два яблока, леденец на палочке, пакетик ирисок и четыре вафли. Подумав какое-то время (я видел её через дверной проём), Лиза сунула леденец обратно под подушку, а остальное понесла к нам.

Сайм действовал проще. Мама, сказал он решительно, дай денег, я сбегаю куплю Марту орехов. Март любит орехи, ты ведь знаешь.

— Милый, а ты уверен, что Март их всё еще любит? — нерешительно спросила Виолетта, протягивая руку за кошельком и косясь на меня. — Март ведь очень ммм старенький — тут она перешла на шепот, предназначенный мне — и, говорят, он еще и сильно сдал в последнее время.

— Ну и что? — непонимающе воскликнул Сайм, — если кто-то любит орехи, он ведь всегда их будет любить!

Сайму семь лет. В этом возрасте еще не очень понятно, что такое «старенький» и что такое "не любить орехи".

— Я увижу Розу, я увижу Розу, — кружилась по комнате Лиза и пела сама себе. Лиза была очень привязана к Марту и Розе, и каждый раз таскала им сладости. Напрасно мы с Виолеттой убеждали её как-то ограничить свои подношения, объясняя, что не всем полезны товарные количества жевательной резинки и зефира в шоколаде — Лиза была убеждена, что размеры её привязанности к Марту и Розе измеряются количеством приносимых им вкусных вещей. Поэтому после посещения зоопарка у неё слегка болел живот: Март и Роза просто физически не могли съесть всего того, что им приносила добрая Лиза, поэтому она им честно помогала сама. Конечно, можно было бы отдать подношения обитателям соседних с Мартом и Розой клеток, но это были Лизины личные накопления, и отдавать их кому-то помимо своих любимцев ей было все-таки жалко.

Тем временем Виолетта собралась и накрасилась, Сайм сбегал и купил орехов, Лиза сложила свои лакомства в пакет и согласилась вымыть руки, а я побрился. Мы вышли из дома и поехали в зоопарк.

В зоопарке, как всегда по выходным, было довольно шумно. Хорошо еще, что клетка Марта и Розы, которых мы всегда навещаем в первую очередь, была расположена в одной из дальних тупиковых аллей — там можно было посидеть спокойно. Дети побежали наперегонки по аллее, и я видел, что Сайм вполне мог бы обогнать Лизу, но явно не спешит этого делать, чтобы не прибежать к Марту и Розе раньше неё. Лиза бежала очень старательно. К клеткам в дальнем углу зоопарка они подбежали одновременно. Сайм, когда хочет, может быть удивительно добрым мальчиком.

— Смотри, смотри, — нежно сказала Виолетта, щурясь на солнце, — они нас узнали!

Они нас действительно издалека нас узнали. Март резко встал из кресла-качалки, в котором он проводил свои дни, читая, а Роза отложила вязанье. Оба замахали руками и радостно заулыбались. Дети, не тормозя, влетели в их протянутые сквозь прутья клеток руки. Зазоры между прутьями были достаточно широки, и Лиза, например, запросто помещалась между большими ладонями Марта.

— Привет, мам, — кивнула Виолетта, подходя следом, — привет, пап.

Март и Роза поздоровались и с ней тоже, кивнули и мне, но основным их вниманием завладели дети. Сайм показывал Марту, как он научился плеваться сквозь дырку от зуба, Лиза разгрызала орехи и протягивала освобожденные от скорлупы ядрышки Розе. Роза гладила Лизину руку и бережно складывала ореховые ядрышки на тумбочку рядом со своим креслом. Ей уже несколько лет нельзя было есть орехи, но мы всё никак не могли собраться с духом и объяснить это Лизе.

Я обнаружил за углом полагающиеся посетителям стулья. В этом зоопарке стулья и кресла обычно растаскивались по всей территории, и их надо было отыскивать, что, впрочем, всегда легко удавалось, потому что стульев было много, а территория не такая уж большая. Говорят, в других зоопарках рядом с каждой клеткой есть специальные стационарные диваны или что-то в этом роде, но в нашем до таких новшеств еще не дошли. Я принёс стул Виолетте, и небольшое двухместное креслице для детей, но детям оно было явно без надобности. Они подпрыгивали от возбуждения и ни секунды не стояли на месте. Роза, Роза, взывала Лиза, ты видела, какой я тебе принесла календарик? Какой календарик, одёргивал её Сайм, я рассказываю Розе про экзамен по математике, не перебивай!

Март кашлял и смеялся одновременно. Виолетта сидела молча, спокойно глядя на клетки. Знаешь, сказала она мне не оборачиваясь, когда приедем домой, надо будет их сразу выкупать. У Марта все-таки астма.

Я постоял еще немного, и отошел на несколько шагов. Виолетта заметила.

— Ты как всегда? — спросила она понимающим тоном.

— Да, — ответил я как можно резче: ненавижу, когда со мной говорят понимающим тоном.

— Хорошо-хорошо, — поспешно и чуть испуганно отозвалась Виолетта, — хорошо, конечно.

Мне надо было перейти через две аллеи, войти под увитую виноградом арку и пересечь небольшую рощицу. В этой рощице, в закрытом от посетителей павильоне, меня ждала Эстелла. С тех пор, как она ослепла и не могла ходить, её, конечно, убрали с экспозиции — таковы были правила всех без исключения зоопарков. Попасть в закрытый павильон могли только прямые родственники обитателей павильона, но так как прямых родственников у Эстеллы не было, она взяла пропуск на меня. Я толкнул дверь небольшой деревянной постройки и вошел.

Эстеллина клетка находилась прямо напротив входа. Я был этим недоволен (сквозняки), и несколько раз порывался пойти к директору павильона и добиться, чтобы клетку перенесли в другое место, но Эстелла упросила меня этого не делать. Она говорила, что ей нравится жить у входа, и что так она может заранее чувствовать, что я иду. Смешно, она ведь совсем не видит. Но мне не хотелось её переубеждать.

С Эстеллой мы, как обычно, говорили мало. Просто сидели и молчали, я пил чай, Эстелла — свой витаминизированный отвар. За те пятнадцать лет, которые я к ней хожу, мы уже всё друг другу сказали. Обсудили. Выговорили. Нам было не о чем больше говорить, но это никому не мешало. Иногда это очень хорошо — когда больше не о чем говорить, просто потому, что иногда говорить вообще не нужно.

Говорила-то Эстелла нормально, если что. Вот её сосед, высокий седой старик из клетки слева, говорить не мог почти совсем: что-то с горлом. Ему было еще не так много лет, но его уже убрали в закрытый павильон — посетители пугались его хрипа и свиста вместо голоса. Эстелла жалела его и вечно чем-то угощала (в основном из того, что приносил я), она считала себя еще бодрой и вообще по сравнению со многими молодой. Эстелле было девяносто два года. В зоопарке она жила, как и все, с семидесяти пяти. Примерно тогда же, ну может, чуть позже, я её и обнаружил. Тогда она еще жила в обычной клетке в открытом павильоне, и к ней никто не ходил. Не то что бы она жаловалась или даже рассказывала об этом, но я почему-то это сразу понял. Потом я узнал, что ходить было просто некому: Эстеллин муж давно умер, а детей у них не было. Была какая-то двоюродная племянница, что ли, но она жила в другом городе, далеко.

В тот период я как раз жгуче завидовал Виолетте: у неё были живы родители, и было, к кому ходить в зоопарк. Может быть, в этом была часть причины, по которой Виолетта меня так раздражала с этим зоопарком — ей это было явно не нужно, она таскалась туда в кои-то веки, детей тогда еще не было, а саму её было не уговорить. Я ходил в зоопарк один, ни к кому. Мне было не к кому: мои родители умерли от туберкулеза, когда мне было пять с половиной лет. Я вырос нормальным и весёлым, женился, я любил жизнь и Виолетту, но мне было не к кому ходить в зоопарк. Я ходил туда просто так, и там познакомился с Эстеллой, к которой никто не ходил. Я начал ходить в зоопарк к Эстелле.

И так и ходил, уже более пятнадцати лет. Эстелла сначала удивлялась, потом просто радовалась, а потом привыкла и стала ждать меня всегда. Я ходил довольно часто, так часто, как позволяли работа и Виолетта, и за пятнадцать лет мы успели обо всём поговорить. Я рассказывал Эстелле обо всём, и даже хотел в какой-то момент привести показать ей детей, но Виолетта не разрешила. Зачем, спросила она недовольным тоном, ну сам посуди, зачем? Зачем им лишнее знакомство, которое так или иначе скоро прервётся? Хватит уже и того, что я днями и ночами ломаю голову, что мы им скажем, когда не станет Розы и Марта. Они же будут в таком ужасе, бедные дети, а это может случиться в любую минуту, ты же понимаешь, в таком возрасте, и что мы им скажем? Лучше бы всего этого не было, честное слово, одно расстройство. Виолетта озабоченно качала головой. Я был с ней не совсем согласен, но настаивать на знакомстве детей с Эстеллой не стал. В конце концов, у детей были (пока еще были) Роза и Март, поэтому я честно мог считать Эстеллу только своей. Я и считал. Эстелла тоже считала себя моей, а меня — своим. В конце концов, бывают же всякие потерянные и найденные дети или что-то в этом роде. Я точно знал, что мои родители умерли, я знал, что с ними произошло и где их могила, поэтому фантазировать, что на самом деле моя мама осталась жива и она — Эстелла, я не мог. Но иногда мне нравилось думать, что Эстелла — моя тётя. Хотя я точно знал, что нет.

Мы еще немного посидели с Эстеллой, и я поднялся. Эстелла не могла этого увидеть, но сразу почувствовала. Я приду как обычно, через неделю, сказал я сразу, пока она не успела сказать "я знаю, что тебе некогда". Она всегда говорит, что мне некогда, но я всегда хожу. Это уже такой ритуал — кто кого опередит. На этот раз опередил я. Эстелла улыбнулась. Мягко и чуть насмешливо, как она улыбалась всегда.

— Я знаю, тебе ведь… — начала она, — некогда, закончил я, и мы рассмеялись.

Виолетта и дети ждали меня на дорожке. Они уже закончили общаться с Мартом и Розой, купили по мороженому и теперь лизали его все трое, серьёзные и довольные. У Лизы мороженое было клубничным, у Сайма — шоколадным, а Виолетта купила себе сливочное эскимо на палочке. В другой руке она держала еще одну порцию — для меня.

Дома усталые Сайм и Лиза, педантично выкупанные Виолеттой, быстро заснули, а мы пошли в столовую пить чай.

— Знаешь, — упомянула Виолетта среди прочего, — кажется, их все-таки еще не переводят в закрытый павильон в этом году. Март мне сказал, что на прошлой неделе приходил доктор, и разрешил им оставаться на общей территории еще по крайней мере полгода. И это хорошо, я считаю — там, на общей территории, всё-таки веселей.

— Да, — повторил я машинально, думая о своём, — по крайней мере полгода. Да.

— В конце концов, — проговорила Виолетта чуть раздраженно (она не любила, когда я плохо её слушал), — в конце концов, эти зоопарки для того и созданы. Какой смысл запирать всех в закрытые павильоны, чтобы никто не мог на них посмотреть?

— Да, — ответил я, не слушая, — да, в конце концов эти зоопарки для того и созданы. Чтобы никто не мог на них посмотреть.




Сказка про два чебурека


Ночью Раисе снова приснился печальный эротический сон. Печальные эротические сны снились Раисе довольно часто, и были они почти одинаковыми, отличаясь разве что набором персонажей, да и тем не очень. В каждом печальном эротическом сне к Раисе приходил какой-нибудь ужасно знаменитый киноактер — Том Круз, например, или Джеймс Бонд, или еще иногда Виталик из первого подъезда, приходил и печально признавался в любви. Выглядело это так: Том (или Джеймс, или Виталик) становился на одно колено (или сразу бухался на два, но этого Раиса про себя не одобряла: она была женщина сдержанная), протягивал перед собой свои белые красивые руки, все в бриллиантовых перстнях для мужчин, и печально говорил:

— Раиса!

После этого была обычно пауза, в течение которой Раиса тихо балдела, потому что ей во сне уже всё становилось ясно. Но она молчала, во-первых, потому, что любила, когда с ней красиво говорят, а во-вторых, потому, что ей хотелось послушать дальше.

Дальше не заставляло себя ждать. Том, Виталик и Джеймс вставали с колена, подходили к Раисе вплотную, смотрели ей глубоко-глубоко в глаза, и произносили еще более печально:

— Раиса!!!

На этом месте теоретическая часть заканчивалась, и начиналась практическая. Практически ни Том, ни Джеймс, ни Виталик не делали ничего особенного, но как-то так хорошо они это делали, что сердце у Раисы во сне билось, как заводное, а от головы до кончиков ног бежали как будто магнитные волны. Том обычно целовал Раису в шею, Джеймс ограничивался поцелуями рук, а вот Виталик шел дальше всех и нежно-нежно целовал Раису в губы. От этих поцелуев Раиса ну просто умирала, и ей было хорошо.

В процессе и Том, и Джеймс, и даже Виталик, у которого вообще-то были заняты губы, но все равно — разговаривали. Они ласково смотрели на тот участок Раисиного тела, который целовали, и повторяли "Раиса…" очено нежно, много раз. Раиса каждый раз во сне забывала, что это сон, и оттого каждый раз радовалась, что вот такой видный мужчина наконец-то пришел и признался ей в том, о чем она и сама, если честно, давно подозревала, но всё-таки приятно. Особенно Виталик. Ну и Том, конечно, он жутко симпатичный, правда, и Джеймс тоже очень симпатичный, так что Раиса не жаловалась.

В какой-то определённый момент сна всегда происходило одно и то же. Раиса на минуту отвлекалась от головокружительных ощущений по поводу поцелуев, и резко вспоминала, что скоро должен придти домой её муж Сева. Причем каждый раз выяснялось, что муж Сева должен придти вот-вот, ну буквально через секунду, и никаких шансов быстро скрыться у Тома-Джеймса-Виталика просто нет. Ах.

Муж Сева был ревнив. То есть не настолько чтобы бить Раису или там к кровати привязывать, но если бы он застал свою жену с чужим мужчиной, который ей что-то там целует, и пусть даже это что-то — всего лишь ножка стула, неважно — он бы убил. Обоих. Или одного. Но любого. Точно бы убил. Раиса знала.

Вообще-то один раз немножечко было. Нет, не Том. И не Джеймс. И не целовал он ей ничего, а просто за руку держал всего пять минут. Но рука была Раисина. И поэтому его муж Сева еще не убил, но почти. И в следующий раз пообещал совсем убить. А Раиса вообще-то с этим Виталиком еще в детский сад ходила, и в школу два года потом, так что всё было невинно и практически по-детски. Но муж Сева этого не понял, он был прямолинейный: он Виталика возле Раисы увидел, и сразу пообещал убить. Обоих. Или одного. Но второго точас после первого. Раиса знала.

Поэтому во сне, когда она вспоминала про мужа Севу и про то, что он вот-вот войдёт, ей становилось слегка не по себе. И она начинала думать, как бы ей так покрасивее этого Тома-Джеймса из дома выпихнуть, скажем, через окно, потому что хотя и девятый этаж, но муж Сева — это хуже, чем девятый этаж. Во всяком случае, для Раисы. А Том-Джеймс-Виталик, как назло, это во сне не очень понимали, и продолжали нежно Раису целовать, и повторяли её имя, как заводные, и никак не хотели никуда деваться. К тому же, деваться было особо и некуда, потому что Раиса не была уверена в готовности Тома и тем более Виталика прыгать с девятого этажа, а что касается Джеймса, то вряд ли он испугался бы Раисиного мужа Севу, потому что Джеймс в случае чего точно смог бы за себя постоять, хотя Сева и ходил шесть лет в районную секцию поднятия тяжестей. И в этом случае убили бы уже не Джеймса, которого пойди убей, а саму Раису. Впрочем, её бы убили, скорее всего, при любом раскладе, поэтому ей становилось не то что бы страшно, но как-то тошно. И уже не хотелось никаких поцелуев, и никакого Тома-Джеймса, а хотелось еще пожить, пусть и без такой красивой эротики, как во сне.

В этот самый момент сна в комнату немедленно входил Раисин муж Сева, без стука или там скрежета ключа в дверях, а как-то сразу, и Раиса понимала, что — вот оно, началось. Она раздумывала, падать ей что ли на колени, или сразу прыгать в окно уже самой, и Сева видел, что ей как-то не очень хорошо, и этого вот Тома-Джеймса он тоже видел, конечно, и в каждом сне Сева в этом месте произносил одну и ту же фразу. Он воздевал на лоб удивлённые брови, указывал толстым пальцем на всё находившееся в комнате, и сурово вопрошал:

— ЭТО ЧТО?!?

Раиса каждый раз думала, зачем он это спрашивает, всё ведь видно. Но Сева всё равно спрашивал, и Раиса не очень знала, что ему отвечать, и ей хотелось умереть уже быстро, потому что она подозревала, что умереть медленно будет хуже, хотя сильно хуже было вроде как особо некуда.

И тогда. Тихо. Тихо. Почти неслышно — там, во сне. И очень слышно здесь, в комнате.

Звонил будильник.

И это означало, что никаких Томов и Виталиков в комнате нет, а есть семь утра, и пора вставать готовить мужу завтрак, потому что ему скоро на работу. И это означало, что никто Раису сегодня не убьёт, а если повезёт, то не убьёт и завтра. И это означало, что можно не падать в ноги мужу Севе, а просто поджарить ему его обычные утренние два чебурека, сварить кофе и разбудить неизменным "вставай, опоздаешь!". И это означало, что привычная жизнь продолжается. И это было хорошо.

В момент осознания этого «хорошо» Раиса обычно ощущала такое громадное облегчение, такое непередаваемое счастье, что никакая печальная эротика с Томом Крузом просто в сравнение не шла. И именно за это ощущение облегчения и счастья она так любила свои печальные эротические сны. И утренние два чебурека она в такие дни подавала мужу Севе с необычайно мягкой улыбкой на своём неидеальном, в общем-то, лице.

И пока он сосредоточенно жевал, перемалывая смесь хрустящего чебуречного теста и нежного мясного фарша в необходимые ему в течение дня калории и витамины, Раиса сидела напротив, умильно глядя на жующего мужа, и в глубине души ощущая себя немного виноватой, хотя и не очень понимая — почему.




Блаженны сильные духом в рабочий полдень


Утро было невкусным, ехали молча. Гнедличек опоздал, Тормозняк был не в духе, Дьелдоу накануне съел что-то не то и сидел с лицом убийцы. Вёл Вырвилга.

— Давайте-ка по-быстрому, коллеги, — предложил опоздавший Гнедличек, — опять ведь не успеем.

— А Вы еще позже выходите, коллега Гнедличек, тогда точно не успеем, — посоветовал Вырвилга из-за руля, нажимая на газ. Газ нажался как-то вяло, ощутимого по-быстрому не получилось.

— Еще! — посоветовал Тормозняк минут через пять.

— Что «еще», — не понял Вырвилга.

— Еще на газ, — доходчиво объяснил Тормозняк, доставая мармеладину в фантике. — Никто не хочет?

Мармеладину в фантике не хотел никто, и Тормозняк съел ее один, предварительно сняв фантик. Дьелдоу покосился на него и сглотнул, поморщившись. Вырвилга увидел и ничего не сказал.

Гнедличек решил сменить тему.

— Скажите, коллега Тормозняк, — обратился он, — Вы просмотрели те документы, которые я передал Вам вчера вечером?

Тормозняк как раз разворачивал вторую мармеладину, поэтому ответил он не сразу. Вырвилга успел проехать три светофора и встать на четвертом.

— Нет еще, коллега Гнедличек, — вежливо отозвался Тормозняк, — сегодня просмотрю.

— Договорились, — согласился Гнедличек, и откинулся назад, утомлённый разговором.

Тут же образовалась пробка. Вырвилга постоял в ней какое-то время, тихо выругался и поехал в переулок. В переулке как раз развернули строительство бассейна, и все было залито водой. Машину покачало на волнах и выбросило в угловую улочку с односторонним движением. Пока Вырвилга выкручивался обратно на магистраль, машину остановил полицейский и проверил документы. Документы были в порядке у всех, кроме Дьелдоу, который сообщил, что забыл их дома. Следующие пятнадцать минут полицейский опрашивал остальных, кто может поручиться за Дьелдоу, и Гнедличек спорил с Вырвилгой, с кем из них коллега Дьелдоу дольше знаком. Наконец за Дьелдоу поручился Тормозняк, и машина поехала дальше.

Дальше дорога была разрыта, но нового объезда Вырвилга не знал, и пришлось смотреть карту. Пока смотрели карту, мотор заглох и пришлось заводиться заново, что долго не получалось, потом получилось. Дальше Дьелдоу затошнило, но он сдержался. Дальше часть пути была перекрыта из-за демонстрации многодетных отцов-одиночек, любителей пива. Дальше пришлось долго стоять на светофоре, пока Тормозняк не обратил внимание коллег на то, что светофор сломан и красным светом горит всегда.

Дальше поперек дороги спала корова. Вырвилга прищурился, разглядел, дернул губой, аккуратно заглушил двигатель и откинулся назад.

— Ну хорошо, коллеги, — обреченно сказал он, — сознаваться будем, или выгоняю по одному? Чья работа?

Гнедличек индифферентно смотрел в окно. Тормозняк развернул очередную мармеладину. Дьелдоу сидел с лицом убийцы.

— Вообще-то, коллега Вырвилга, нам тут всем туда сегодня не очень хочется, — осторожно заметил Гнедличек.

— Можно подумать, нам обычно туда очень хочется, — процедил Дьелдоу.

— Но сегодня мы вчера сдаём проект, — пояснил Гнедличек.

— То есть это Вы? — неудивлённо уточнил Вырвилга для порядка.

— Боюсь, я, — сознался Гнедличек, шебурша сумками на выход. — Простите, коллеги. Я был готов ко многому, но, видимо, недооценил сам себя. С таким нежеланием работать мне сегодня никуда не попасть.

Гнедличек вышел, помахав рукой, и в машине стало свободнее. Тормозняк поднял бровь и задумался. Дьелдоу качнул правой ногой.

После третьего сломанного светофора и очередной пробки на Вводном канале Вырвилга обернулся к пассажирам.

— Похоже, я был несправедлив к коллеге Гнедличку. Ворожил явно не он один: наши дела по-прежнему их рук вон никуда. Лучше признавайтесь сами, кто тут старается, потому что вы же видите — все равно такими темпами нам на работу не попасть.

— Я не уверен, — вяло отозвался Дьелдоу, — я сегодня с утра не проверялся, но, похоже, это я. Мне казалось, что боль в животе пройдет, но она не проходит. В таком состоянии я не могу ничего сделать, моё нежелание работать сильнее меня.

— Лечитесь, — буркнул Вырвилга вслед вышедшему и дал газ.

Дело пошло веселей. Доехали до Восстанной, повернули на маршала Нытика, обогнули телегу с заснувшей в ней лошадью (Вырвилга покосился на невозмутимого Тормозняка, но ничего не сказал), подкатили к углу Левой Парковой и Национальной Коммунальной и узрели ограждение. По Национальной Коммунальной ехал кортеж премьер-министра.

— Коллега Тормозняк, — мягко обратился Вырвилга, — вам не кажется, что эээ

— Кажется, — спокойно согласился Тормозняк, — мне здесь выходить, или подбросите до имени Большого Взрыва?

— Здесь, — с ненавистью процедил изнемогший Вырвилга, — а то нам до имени Большого Взрыва придется ехать еще два часа. Как раз рабочий день закончится.

Опустевшая машина рванула с места. Вырвилга сидел за рулём и со страстью ругался вслух.

— Дармоеды… Наёмники… Невропаты чертовы… Одну неделю поработать не могут без истерик… если тебе так на работу не хочется, ну сиди дома, ну скажи, что больной, ну скажи, что умер, зачем еще людей подводить? И никто не виноват, главное, ни к кому не придерешься, они же не нарочно, естественно, им просто не хочется, у них просто сил нет, а то, что от их не хочется мне лично хрен куда попадёшь за целый день, так это их колебёт не больше той заснувшей лошади… ой…

Дорогу перегородил сплошной поток грузовиков. Из каждого грузовика что-то торчало: то уши, то хобот, то грива, то шея. Городской зоопарк переезжал на новое место.

Вырвилга протер глаза и ущипнул себя дважды. Потом он с подозрением прислушался к своим эмоциям: на работу, конечно, не хотелось, но не в такой же степени! Обычное такое не хотелось, на две пробки максимум, час дороги вместо сорока минут, к этому он давно привык. Но чтобы зоопарк?

— Простите, коллега полицейский, как Вы полагаете, это надолго? — спросил Вырвилга у гарцующего неподалёку.

— Понятия не имею, коллега водитель, думаю, часа на четыре, — вежливо ответил полицейский.

Вырвилга посмотрел на часы и застонал. На работу можно было уже не идти. Он развернул машину и поехал домой.

До дома доехалось быстро. Все заснувшие лошади проснулись, все умершие коровы ожили, все пробки рассосались. Вырвилга запер машину и пешком поднялся на четвертый этаж. Его встретил запах яблочных пирожных и свежего кофе.

— Наконец-то, — весело сказала мама из кухни, — я уже заждалась.

— Мама, — ошалело хрипнул Вырвилга, — так это всё ты?

— Конечно, я, — невозмутимо отозвалась мама из кухни, — кто же еще. Я тут подумала, ты давно не был дома, я уже забыла, как ты выглядишь. Целыми днями эта работа, работа, работа, сколько можно. С матерью видишься полчаса в день перед сном, ешь на ходу, похудел, под глазами круги. Я недовольна, Вырвичек, и очень беспокоюсь. Садись поешь, и мы обсудим, к какому доктору тебе стоит сходить в первую очередь.

Тёплые яблочные пирожные были украшены взбитыми сливками и кусочками яблочных цукатов. Кофе мама варила по старому турецкому рецепту. Над столом стоял букет астр и запах осени и свободы.

— Мама, — спросил Вырвилга, отваливаясь от стола, — мама, ты что-то делала специально, или всё как обычно?

— Все как обычно, конечно, когда это я что-то делала специально, пожала плечами мама.

— Но ведь я сам вполне хотел попасть на работу! — воскликнул Вырвилга.

— А я не хотела, чтобы ты туда попал, — кивнула мама. — Видимо, я не хотела сильнее, чем ты хотел.

— Видимо, буркнул Вырвилга и пошел мыть руки.




Адвокат в колбасе


Колбаса была женщина деловая, оттого сердечная. Любые людские беды и обиды она принимала близко к сердцу, со всеми была мила. Её толстенькое тельце, перетянутое лифчиком на животе и поясом в талии, являло собой идеальный результат совместных многолетних усилий отечественной мясо-молочной промышленности. Прозвище своё Колбаса получила еще в школе, откуда оно мирно перкочевала с ней в Юридическую Академию, а потом — в нотариальную контору. В миру нотариуса Евгению Александровну Ковбасееву звали Женей.

Адвокат был собакой. Можно было бы подробно задержаться на описании его достоинств, ежели бы таковые достоинства были, но, к сожалению, отнюдь. Адвокат был дворовой собакой. Адвокат был тощей собакой. Адвокат был голодной собакой. Адвокат был вечно голодной собакой.

Своё гордое имя Адвокат получил от дворника дяди Юры, ежедневно приходившего подметать двор и крыльцо нотариальной конторы номер восемнадцать, где в поте лица своего трудилась добросовестная Колбаса. Дядя Юра знал, что в этом странном доме сидят сплошь образованные люди, все в какой-то мере его тезки, ибо все изначально почему-то «юры», и все, очевидно, адвокаты, потому что другой специальности, связанной с корнем «юр» (за исключением своей собственной) дядя Юра не знал.

Дядя Юра скупо и редко подкармливал уродливую тощую собаку-обормота, за что признал за собой право его окрестить, окрестив Адвокатом. Адвокат признал дядю Юру за хозяина и никогда не пытался укусить его за руку. Впрочем, никого другого Адвокат тоже не пытался укусить: не было сил.

Одним светлым прекрасным утром нотариус Евгения Александровна Колбаса бежала своей обычной припрыжкой на любимую работу. В сумке у Евгении Александровны лежала бутылка яичного ликёра, которую она собиралась, вопреки трудовому законодательству, распить прямо на рабочем месте со своим сотрудником и коллегой, Антуаном Сергеевичем Жирным. Товарищ Жирный был всем хорош для Женечки-Колбасы: у него были образование, фигура и большие пышные усы. За этими усами нотариус Жирный скрывал своё доброе сердце, не сразу заметное посторонним ввиду его излишне строгого вида.

Женечка-Колбаса так спешила навстречу своему счастью, с яичным ликёром, другом Жирным и любимой работой, что не заметила коварной колдобины на дороге, угодила в неё своим тонким каблучком и, охнув, свалилась всей своей приятной тяжестью прямо на тротуар. Яичный ликёр, звякнув, вывалился из сумки и величественно разлился по всей дороге. Дворник дядя Юра, услышав звон разбивающейся бутылки, инстинктивно поспешил на зов. Дворняг Адвокат, увидевший упавшую Колбасу, поспешил тоже.

Подбегая с разных сторон к бледно-желтой луже яичного ликёра с распростёртой в ней нотариусом Ковбасеевой, дядя Юра и Адвокат не рассчитали собственной скорости, и, так как неслись с разных сторон дороги, с размаху врезались друг в друга и осели единой грудой в глубие липкого алкоголя, погребя под собой как раз успевшую привстать Женечку. Нотариус Ковбасеева не растерялась и приняла на грудь их всех, мужественно выдохнув "много пива мало не бывает". Дядя Юра, оценив реплику, прекратил уделять своё внимания достоинствам Адвоката, и переключился на нотариуса Ковбасееву. Адвокат, почувствовав некоторую приятность в лапах, начал поспешно лакать яичный ликёр.

В это время во двор нотариальной конторы вышел на перекур нотариус Антуан Сергеевич Жирный. Увидев свою почти любимую женщину по прозвищу Колбаса в лапах скулящей от восторга собаки, густо перемешанной с дворницкой метлой и яичным ликёром, Антуан Жирный потемнел в глазах и с криком "Убью!" бросился вперед. Перёд оказался недолгим, так как под ноги товарищу Жирному с радостным лаем рванул нализавшийся тем временем ликёра Адвокат. У Адвоката была одна странная особенность: он очень любил пышные усы. Причем чем пышнее, тем лучше. Как выяснилось несколько печальным, зато весьма опытным путём, пьяный Адвокат любил пышные усы еще больше, чем трезвый.

Пытаясь достать до усов товарища Жирного, Адвокат не рассчитал высоты и изо всех сил вцепился зубами в нотариальные штаны. Пробежав по инерции еще несколько шагов и потеряв равновесие, нотариус Жирный взмахнул руками и мягко осел в груду тел дяди Юры и Женечки Ковбасеевой, дошедших к тому моменту уже до крайнего градуса взаимного расположения. Попав этому расположению практически в эпицентр, да еще и будучи вооруженным собакой, прожженный юрист Жирный принялся наводить свои порядки в луже яичного ликёра. Женечка Колбаса радостно повизгивала, дядя Юра смачно крякал, Адвокат пытался долизывать из-под всех яичный ликёр.

В этот момент на авансцене истории возник Геракл Варфоломеевич Обед, сотрудник соседнего отдела нотариальной конторы номер восемнадцать и бывший сокурсник Женечки Колбасы. Геракл Обед выглянул из окна своей неустанной деятельности и увидел происходящее на дороге. Он удивился увиденным, и решил проверить, не померещилось ли ему. Геракл Варфоломеевич в чем был выскочил на крыльцо и, удостоверившись, что галлюцинациями пока не страдает, немедленно выхватил мобильный телефон, дабы позвонить своему и Женечкиному приятелю Викторину Яновичу Розенцвейгу и посетовать ему, как низко пала их общая подруга. Викторин, закричал потрясенный до глубины себя Геракл Варфоломеевич, Викторин, ты даже не представляешь себе, насколько тут во даёт Колбаса!!!

Где дают колбасу, тут же заинтересовалась сидящая на лавочке в соседнем, но близком дворе, престарелая Мирьям Левантеевна Березкина, где дают колбасу?

Она так громко этим интересовалась, что на под её крики подошли еще престарелые и не очень бабушки и дедушки, и все они ринулись занимать очередь за во дающей колбасой, которую восприняли в буквальном смысле. Очередь возникла фактически из ничего и в две минуты опоясала весь периметр двора нотариальной конторы. В конце этой очереди люди, занимающие на себя и всех родственников, даже не знали толком, что дают: то ли яичную колбасу, то ли престижный ликёр «Адвокат», то ли по морде, что обидно, зато много завезли, поэтому всем хватит. Очередь змеилась во всему двору, ведя в самый его центр, где происходило так много всего, что никто уже не мог ничего разглядеть.

А в эпицентре очереди, двора и всего происходящего, в сильно подсохшей луже яичного ликёра, не происходило, в общем-то, ничего особенного. Гражданка Евгения Александровна Ковбасеева сочеталась законным браком с как честный человек обязаным на ней жениться Антуаном Жирным, который сам же, в качестве нотариуса, заверил их союз, пригласив в свидетели никуда далеко не отходившего дядю Юру. Дядя Юра, гордый своим высоким званием свидетеля, лизнул за здоровье молодых яичного ликёра из горсти, занюхав ценный продукт вяло протестующим Адвокатом. Адвокат, упившийся ликёра по самое не могу, тихо стонал, поджимая под себя лапы. На одной из этих лап томно возлежала Женечка Колбаса, обмахиваясь текущими делами нотариальной конторы за две тысячи четвёртый год. Две тысячи четвёртый год к тому моменту только начался, посему дел было пока немного.

А мораль, спросите вы, а мораль какова, ведь не может же быть, чтобы столько образованных людей, столько юристов, столько пропавших продуктов, в конце концов, и никакой морали? А мораль проста. Если уж мы все тут так тесно переплелись — то пусть нам всем тут хотя бы будет хорошо. Хотя бы в самом конце истории. Хотя бы в её результате. А извращений, как известно, не бывает. Но это вы и без меня знаете.




Михаил Прокопьев





Корова


1.

Трава: приторно-сладкая, с кислинкой, с горечью, сочная, с каплями прохладной росы на листьях. Едва сопротивляясь, она обрывается у самых корней, большими пучками отправляется в мою пасть и там, перетираясь, хрустит… О, этот божественный хруст! О, этот волшебный вкус! О, эта благословенная отрыжка! О!..

Сознаю, что мой пастбищенский восторг нелеп. Дурацкий сон. Но что поделать? Коли снится, надо смотреть.

Наконец бескрайние зелёные луга исчезают, их сменяют тягучие зелёные круги-волны, которые липнут ко мне, тянут… Кое-как отбиваюсь — роль утопленника мне не по вкусу — и сразу попадаю в бездонную черноту… Нет, так не пойдёт — пора просыпаться.

Темно. И что-то не так. Должно быть, ноги и руки: во сне я умудрился поджать их под себя, и они затекли.

Лёг на бок; конечностей не чую. Что-то ещё не так. Что-то с воздухом — то ли он душный, то ли…

Запах! Откуда эта вонь? Не может в моей комнате так вонять! А где может?

Я покрутил головой, но ничего не увидел, — темно. Признаваться не хотелось, но я догадывался, где может так пахнуть, более того, я знал, что единственное место, где может так пахнуть — это хлев! Но как (смех, да и только!) я мог уснуть (и даже просто проснуться!) в хлеву?!

Но если это не моя спальня и не хлев, тогда где же я нахожусь?

Чтобы выяснить это нужно встать, включить свет и посмотреть. Легко сказать! Конечности по-прежнему были словно чужие. Я пошевелил ими чуть-чуть, чтобы усилить кровообращение. Надо подождать.

И всё-таки: если это хлев, то как я сюда попал? Может быть, спьяну? Да ведь не пил вчера как будто. Или пил? Погоди-погоди. С работы пришёл около шести. Или это позавчера около шести, а не вчера? Нет. Вчера: ещё мешок опилок принёс на подстилку скотине, как принес, так и оставил во дворе — забыл пересыпать в сарай.

Значит, вчера. В шесть. Переоделся, умылся, ужинать стал. Было что-нибудь за ужином? Я не брал — повода нет, да и получка через неделю только. Отцу недавно половину печени вырезали, так он теперь трезвенник. Боится пока — врачи застращали. Своего тоже нет ничего: брагу с прошлой зимы не ставили, когда флягу (нашли, в чём воду возить!) на морозе разорвало. А может быть, в гости кто приходил? Не помню… Стоп. После ужина сел было перед телевизором, да братишка подошёл, попросил с уроками помочь. Там ещё задачка такая заковыристая попалась: допоздна провозился, потом сразу спать лёг.

Ну точно не пил!

Но как же я очутился в хлеву? Или это не хлев? Тогда что же? Тьфу ты, всё сначала!

Ноги, руки, да и всё тело по-прежнему были словно чужие. Вдобавок затекла шея: всё это время я, подняв голову, напряжённо всматривался в темноту.

Покрутив шеей, опустил было голову на подушку, но той не оказалось на месте; то же, что заменяло её, имело особый, специфический запах. Потянув носом глубже, я различил смешанный аромат спирта и смолы.

Опилки!

Я дёрнулся как ужаленный — точно хлев! В голове моей что-то зазвенело, рождая панику; с ужасом я осознал, что звон издаёт колокольчик, висящий у меня на шее; мелькнула страшная, фантастическая, несуразная догадка… Не давая ей оформиться, я изо всех сил сосредоточился на своих непослушных конечностях, встал кое-как на четвереньки и потащился к едва заметному светлому пятну, в котором угадывалось окно.

Под яростным натиском моего лба грязное стекло разлетелось вдребезги вместе с гнилой рамой и в хлев хлынул серый утренний свет.

Первое, что я увидел, когда глаза пообвыкли, были коровьи ноги, чёрные в белых чулках, оканчивающиеся раздвоенными копытами, выпачканными в дерьме.

Это были мои ноги, точнее, мои передние ноги, так как, взглянув под своё широкое брюхо, я обнаружил сзади ещё одну пару таких же, с тою лишь разницей, что вокруг них обмотался длинный и также выпачканный в дерьме хвост.

Но не только это увидел я, заглянув под брюхо. То, что я там увидел, показалось мне страшнее всего: большое белое вымя с четырьмя длинными, раздувшимися от частой дойки отвратительными сосками.

Это открытие стало последней каплей. Вонзив рога в сенные ясли, так что во все стороны брызнула щепа, я отчаянно заорал:

— Ма-а-а-ма-а-а!

2.


Скрипнув дверью, Петрович вышел на крыльцо. Шумно вдохнул свежий, с прохладою и медвяным майским привкусом, воздух. Почесал волосатую ляжку, щурясь на медленно выползающее пурпурное солнце, зевнул, подтянул трусы и, постукивая шлёпанцами, сбежал во двор; погладил на ходу вислоухого пса и скрылся в уборной.

Шуганув окопавшихся там крыс, Петрович присел на корточки и стал рассматривать порядком уже изодранный журнал.

Крысы затаились где-то. Было покойно и тихо, лишь толстая навозная муха гудела назойливо за спиной.

— Му-у-а-а-у-у! — истошно, чуть ли не истерически заорала корова.

От неожиданности Петрович уронил папироску, которую стал было прикуривать, выронил спичку, опалив ладони, резко взмахнул ими, покачнулся и до подмышек провалился в дыру.

— В-бога-душу-мать! — заверещал он пронзительно, вообразив, что началась третья мировая или, по меньшей мере, снова взорвался пролегавший неподалёку газопровод.

Но тут корова снова заорала. Сообразив, что виновница его падения — она, Петрович, неистово матерясь, выбрался из уборной, схватил первую попавшуюся палку, ворвался в хлев и принялся охаживать дурную скотину по вздутым бокам.

Корова истерила, Петрович голосил. Вторя им, на шум примчалась простоволосая со сна тётка Дарья и стала оттаскивать от Берёзки осатаневшего, благоухающего экскрементами супруга.

Наконец, все трое выдохлись. Снова стало тихо, хотя и не так покойно как тремя минутами раньше, — тётка Дарья молча плакала, утираясь подолом ночной рубашки, Петрович боролся с отдышкой, Берёзка мелко дрожала — в её тупых, бездонно синих глазах застыл ужас.

— Свихнулся ты, что ли, идиот старый? — со всхлипом спросила тётка Дарья и сморкнулась в подол.

— Да я не… да что ты, мать… да она… — залепетал, оправдываясь, Петрович и изумлённо покрутил головой, словно приветствуя возвращение своего небогатого разума.

— Ладно, пойду умоюсь.

— Брось ей сена сперва, — велела Дарья, уходя в дом, — я пока пойло наведу.

Подцепив добрый навильник, Петрович опустил его в ясли; цокнул удивлённо на разбитые доски, повернулся к выходу и едва увернулся от нацеленных ему в живот Березкиных рогов.

Ещё одна доска разлетелась в щепки.

— Му-у-у! — проклокотала корова на невозможно низкой ноте, яростно мотая головой.

Петрович удалился на мелко трясущихся ногах, нервно подёргивая краем рта.

Под установленной в огороде летней колонкой он кое-как смыл с себя дерьмо и ушёл в дом.

Тётка Дарья уже навела пойло (две буханки ржаного хлеба на ведро воды) и нарубила ведро сырой картошки.

— Слышь, мать, — сказал Петрович больным голосом, — дай ей сама, мне что-то не по себе, полежать надо…

Тётка Дарья сердито поджала губы, надела халат, повязала косынку, подхватила вёдра и вышла, пинком распахнув дверь.

3.


Я и не заметил, как первоначальный шок от сделанного мной безумного открытия уступил место не менее безумному гневу. Если бы не цепь, надёжно удерживающая меня у бревенчатой стены хлева, то, боюсь, это утро стало бы для Петровича последним. Подумать только: меня, как паршивую скотину отлупили палкой! Как собаку! Как корову!

— Го-оспо-ди-и! Нет, я не набожен, но каким ещё словом можно лучше выразить стон отчаяния?

Корова… Я — корова. Неужели это наяву? Неужели это не кошмарный сон, не пьяное воображение, не галлюцинация сумасшедшего?

Вот он я — вымя, копыта, хвост, да крепкие рога, да горящие от боли бока. Цепь, колокольчик, сено в поломанных яслях, чёрные стены коровника, обоссанная подстилка на подгнившем полу, куча дерьма в углу. Моего — ха-ха — дерьма! И рой зелёных мух над ним.

Не слишком ли реально для галлюцинации? Может, и не слишком — да как от неё избавится?

— Го-о-оспо-ди-и!

— Ну, чего размычалась, милая? Сейчас кушать будем.

С ласковым ворчанием появилась тётка Дарья в наряде уборщицы, неся вёдра с коровьим завтраком.

Я покосился: неужели она думает, что я стану есть это?!

Тётка видимо не сомневалась, что стану. Ведро с пойлом она поставила в стороне, а картошку — прямо перед моей мордой.

— Му, — пожаловался я, отрицательно качнув рогами.

— Ешь, милая, ешь, не упрямься, — проворковала Дарья, — ну, не буду тебе мешать, голубушка. Кушай.

Видя, что я не притрагиваюсь к еде, она неодобрительно поджала губы, взяла лопату и стала сгребать в угол промокшую подстилку.

В этот миг я вдруг ощутил характерный позыв. Хвост мой сам собой приподнялся, и между моих задних ног образовалась свежая дымящаяся лепёшка. Сконфуженно мыкнув, я попятился в угол, и прочие лепёшки, так же как и бесконечный поток невероятно вонючей мочи, угодили прямиком в навозную кучу.

— Ай ты, моя умница, — растрогалась тётка Дарья, — ай ты моя помощница, сокровище моё бесценное…

Жаль, что коровы не краснеют, не то бы тётка стала свидетельницей этого феномена. Не зная, куда деть себя от смущения, я ткнулся мордой в ведро с картошкой и сделал вид, будто ем.

И вдруг содержимое ведра само собой с молниеносной скоростью исчезло в моём вместительном чреве.

— Вот и умница! — восторженным восклицанием отметила сие достижение тётка Дарья, и тут же подсунула мне пойло.

Я механически сунул морду в ведро, но, опомнившись, отшатнулся и фыркнул.

— Ах ты, господи, — всплеснула руками Дарья, — подсолить забыла — голова дырявая!

Подтрунивая над собой, она сбегала в дом и принесла пачку соли. Зачерпнув пригоршню, ссыпала соль в ведро и стала помешивать пойло вымазанной в навозе рукой.

— Пей, голубушка!

Да что же это?! В брюхе моём взбурлило, аналогичный процесс пошёл в голове, я взбрыкнул задними ногами, неистово мотнул головой, вызвав звон колокольчика, и поддел рогом бадью с пойлом. Не успело ещё пойло растечься по полу, как желудок мой присовокупил к нему только что пережёванную картошку и — что усилило моё отвращение — ошмётки наполовину переваренной травы, которой, насколько я помнил, я не ел.

Тётка Дарья судорожно всхлипнула и, причитая что-то тоненьким голоском, убежала.

4.


Я остался стоять (не ложиться же на мокрое), печально глядя в разбитое мною оконце и размышляя.

Тётка Дарья и Петрович были нашими соседями. За окном хлева был их огород, а через забор — наш, то есть огород моих родителей.

Мало того, что я превратился в корову, так ещё — по непонятной логике — в чужую корову! Хотя у нас есть своя — Милка, да ещё две тёлки и бычок, а кроме того свиньи, овцы, не говоря уже о курах. Можно было превратиться в кого угодно, я же стал соседской Берёзкой.

Дома, наверно, уже встали. Отец, правда, на больничном, но у брата каникулы только через неделю начнутся, а мать со скотиной возится, Милку с телятами пора в стадо выгонять. Да и мне на работу пора — не воскресенье…

На работу! Я заплакал и заматерился, но вышло лишь однообразное «му».

Хотелось лечь, но пол был испачкан моей рвотой. Я оглядел себя, точнее мою новую шкуру: сплошь навозные комья. Дарья и Петрович не баловали Берёзку чистотой. Подумаешь, ещё немного грязи! Помявшись, я лёг и закрыл глаза.

Хотелось забыться — слишком много впечатлений. Не тут то было. Вернулась Дарья. Взглянув на неё из-под полуприкрытых век, я вздрогнул: Дарья принесла большущий никелированный подойник.

Дойка!

Я вскочил; копыта мои разъехались, но я удержался. Сгруппировавшись в ясельном углу, я низко нагнул голову, обратив рога в сторону Дарьи, и стал угрюмо следить за её манипуляциями.

Та, с красными заплаканными глазами, достала низенькую скамеечку, вынула из кармана тряпку и, уперев руки в бока, скомандовала:

— А ну, поворачивайся, холера!

От ласкового её обращения не осталось и следа.

Я игнорировал приказ, продолжая угрожать рогами. Тогда Дарья сняла с гвоздя короткую резиновую плётку и стала хлестать меня, норовя попасть по внутренней, более нежной стороне ляжки.

Было больно, гораздо больнеё, чем от петровичевой палки.

К стыду моему, моё коровье тело послушно развернулось, а заднюю, ближнюю к тётке Дарье ногу чуть отставило, приняв, таким образом, классическую позу для дойки.

— То-то, — проворчала моя хозяйка.

Подвинув скамеечку, она села под моим брюхом; хвост, чтоб не мешался, привязала плёткой к ноге, и стала ополаскивать водой из подойника моё вымя, после чего вытерла его тряпкой, засунула её обратно в карман, выплеснула остатки воды на навозную кучу, зажала подойник между коленей и взялась за мои соски.

Боже, какое унижение!

Не смея шевельнуться из боязни перед плёткой, я всё же надеялся, что ничего у тётки не выйдет. И ошибся: минут через пять подойник был полон, молоко, образовавшее на поверхности пенную шапку, едва не лилось через край, а соски мои, так же как и покрытые шерстью уши, горели яростным огнём.

Завершив экзекуцию, Дарья поставила подойник на пол, вынула из кармана пузырёк с цинковой мазью и уняла раздражение в моих сосках, щедро их смазав.

Но раздражение в моём мозгу унять было невозможно. Что я, в самом деле корова?! Забыв о плётке, я что было мочи врезал копытом по скамеечке, по тётке Дарье, по подойнику, — порадовав тёмный хлев очередной за это утро порцией щепок, слёз и сырости. Знай наших!

Дарья, заливаясь, убежала, а я бодро запрыгал и даже попытался выдернуть из стены скобу, к которой крепилась моя цепь; скоба, однако, не поддалась, и я, умерив свой пыл, задумался о перспективах на будущее.

Вскоре вернулась тётка. К моему удивлению, обошлось без битья. Дарья молча выгребла грязь из стойла, насыпала свежих опилок, и, лишь уходя, мстительно процедила:

— Довыпендривалась? Теперь сиди здесь — на пастбище пойдёшь, когда поумнеешь!

Ушла. Я лёг на сухую, пахнущую спиртом и смолою подстилку, и подумал, что свалял дурака, упустив возможность сбежать. Хотя что-то здесь не так: коров за плохое поведение не лишают прогулки и тем более свежей травы.

5.


— Вася, вставай — восьмой час уже!

Сын не отозвался. Мать, оставив подойник с молоком в кухне, вошла к нему в комнату и потрясла за плечо.

— Вставай, Васенька, вставай. На работу опоздаешь.

Вася шевельнулся и что-то невнятно пробулькал. Мать истолковала это по-своему:

— Вот и хорошо. Завтрак на столе — Стёпа уже кушает. Встаёшь? Смотри, не залёживайся, а то проспишь — я в другой раз подойти не смогу, ещё скотину не выгнала.

Сын заворочался, бормоча что-то (как ей показалось) согласное. Мать процедила молоко, наказала Стёпке разбудить брата — если сам не встанет — минут через десять и ушла.

Когда, передав корову, телят и овец заботам пастуха, мать вернулась, было без четверти восемь. Стёпка, гадский сын, удрал в школу, не выполнив просьбы, — Вася всё ещё спал. Ничего чрезвычайного в том не было, старший сын любил поспать и даже — два или три раза — опаздывал на работу.

— Васька, сучий хвост! Ты что творишь? А ну, вставай живенько или я тебя водой полью!

Слова матери редко расходились с делом, и в другой раз она вошла к сыну, набрав в чайник холодной воды.

Сын не спал. Глаза его были широко раскрыты и смотрели в потолок. Мать растерялась. Рука её дрогнула, из чайника плеснуло, и мокрое бесцветное пятнышко поползло по одеялу.

— Вася, — прошептала мать, — Васенька, что с тобой?

Не дождавшись ответа, она схватила руку сына, нащупала пульс. В тот же миг Вася повернул голову и уставился на мать мутным невидящим взглядом.

— Васька! — взвизгнула мать испуганно, и всё-таки не зная, что делать, то ли сердиться, то ли ещё больше пугаться.

Вася молчал. Вдруг он рыгнул, и его нижняя челюсть задвигалась, будто пережёвывая отрыжку.

— Ва-сень-ка! — встав на колени перед кроватью, сжимая натруженно-жилистыми, но мягкими руками безвольную руку сына, мать залилась слезами.

Сын вдруг зашевелился, заёрзал задом. Вслед за этим раздалось журчанье; резко запахло мочой. Глядя на расползающееся по кровати огромное жёлтое пятно, мать тихо ойкнула и схватилась за сердце. Потом с кряхтеньем поднялась и, пошатываясь, вышла из комнаты.

Вася никак не отреагировал на её уход. Справив нужду, он — с тем же безмятежным выражением лица — ухватил зубами край одеяла и стал сосредоточенно его пережёвывать.

6.


— Вставай, Петрович!

Поджав губы, скрестив руки на бесформенной груди, мрачная как ночь тётка Дарья угрюмо наблюдала за неохотным пробуждением супруга.

Петрович наконец сел, опустив волосатые ноги в шлёпанцы. Потёр волосатую грудь и зевнул.

— Выпить бы, мать, — предложил он, просительно заглядывая в скорбные глаза супруги.

— Тебе бы только нажраться, старый алкаш. — процедила сквозь зубы та. — Перетопчешься.

— А?! — ошарашено вскинулся Петрович — до него дошло вдруг, что жена ведёт себя не совсем обычно. — Ты чего, мать? Случилось, что?

Дарья поведала о новых подвигах коровы. Петрович почесал затылок.

— Так может того — на мясо её пустить, пока чего не вышло?

— Ну всё, — покачав головой, вынесла вердикт Дарья, — допился, идиот старый. Кто ж такую корову на мясо пускает?! Загуляла видать Берёзка, только и делов.

Петрович обиженно засопел, набычился и вдруг ударил кулаком по волосатому колену.

— Ты, мать-твою-перемать, язык не распускай, не хрен меня облаивать, сам вижу, что загуляла корова!

И стал собираться. Тётка Дарья — будто и не заметив этой вспышки уязвлённого самолюбия — с тем же видом угрюмого превосходства следила за его действиями.

— Ты куда? — осведомилась она, когда супруг, затянув ремешок на мешковатых брюках, полез на печку за сапогами.

— К Кузьмичёву, — буркнул Петрович, обуваясь, — куда ж ещё?

Дарья покивала, соглашаясь, потом вдруг нырнула под матрац, пошебуршилась там и вынырнула, зажав в кулаке синюю бумажку.

— Деньги возьми, — сказала она, с неохотой передавая её супругу.

— Трёшку бы добавила? — жалобно протянул тот. — Хотя бы чекушечку возьму — неудобно с пустыми-то руками идти.

— Иди-иди, — огрызнулась Дарья, — Кузьмичёв и день и ночь гонит — угостит, чай, по такому случаю.

Петрович, неразборчиво ворча, ушёл, а Тётка Дарья взялась за самовар и, впервые за утро, улыбнулась. Всё выходило не так уж плохо, скорее наоборот, и с этого «наоборот» Берёзкины капризы были объяснимы.

Кузьмичёв был единственный на всю округу держатель быка-производителя. Бык у него был справный, такса — двадцать пять рублей — вполне приемлемая, а потому ничего удивительного не было в том, что почти все коровы в округе были одной, кузьмичёвской породы.

Сговорились быстро, без закуски. Счастливо пошатываясь, Петрович вернулся домой, призвал на подмогу жену, и вскоре — не прошло и часа — опутанную верёвками Берёзку повели на кузьмичёвское подворье.

7.


Итак, куда-то повели. Слева Петрович, успевший с утра наклюкаться, справа тётка Дарья с неизменно поджатыми губами. Держатся за верёвки — боятся, что убегу.

Впервые иду по улице в коровьем обличьи. Хорошего мало: конвой, вымя болтается, да ещё шавки уличные всё норовят куснуть за лытку.

Одна всё-таки цапнула. Хоть и коровья нога, а больно. Резко остановившись, так что хозяева мои, продолжая по инерции идти, едва не столкнулись лбами, я поднял укушенную ногу, прицелился и хорошенько врезал копытом по не успевшей отскочить моське. Визгу…

В другой раз Дарья и Петрович сами остановились возле уличной колонки. Там собралась толпа соседей, увлечённо обсуждая последнюю новость: "У Ивановых, слышь, Васька умом тронулся: с постели не встаёт, говорит только «гы», вдобавок сожрал одеяло и кровать обосрал!" Я хмыкнул: с одной стороны приятно было узнать, что тело моё в целости, а с другой… В общем, о такой славе я не мечтал. Хорошо хоть «скорую» вызвали. Может, разберутся врачи, что произошло, в честь чего мы с Берёзкой местами поменялись. И хотя я не очень-то верил во врачебную помощь, но при этом — странное дело — стал гораздо спокойнее по сравнению с той минутой, когда обнаружил себя в хлеву. Казалось, вот-вот эта дурацкая шутка с обменом тел завершится, и всё станет как прежде.

Но пока ещё продолжались мои коровьи будни, вернее, коровий праздничек, как я понял, когда меня стали толкать в кузьмичёвские ворота. Я упирался: увидев Кузьмичёва, я мгновенно догадался — чай не маленький — что вообразили Дарья и Петрович по моему эксцентричному поведению и что сейчас со мною будет.

Ну почему я не превратился хотя бы в быка или, ещё лучше, в кота "который гуляет сам по себе" и до которого никому кроме собак нет дела? Проклятье! Я упёрся изо всех сил, но на подмогу к моим хозяевам подоспел десятипудовый Кузьмичёв и я пулей проскользнул в ворота.

— Справится ли с ней твой бык? — спросила Дарья, с опаской следя за моими прыжками в загоне.

— Не бойсь, — успокоил её Кузьмичёв, — Велиалу не впервой — так покроет, что будь здоров!

Кузьмичёв захохотал. Смех у него был гаденький, похожий на жабье кваканье. Поговаривали, что он иной раз подменяет Велиала, и хотя сплетни подобного рода мне противны, глядя на Кузьмичёва трудно было не поверить даже в самую грязную из сплетен.

Пока я прыгал по узкому загону, прикидывая как отсюда выбраться, — вывели быка.

Велиала я видел и раньше. Кузьмичёв, правда, из понятных соображений не гонял его на пастбище вместе со стадом, но однажды, когда моим родителям было недосуг, я приводил к нему нашу корову Милку. "Хороша, хороша!", приговаривал Кузьмичёв, похлопывая Милку по гладкому крупу, и пускал слюни на пару с Велиалом, который рыл землю за изгородью соседнего загона. По здешним меркам это был очень крупный бык (весом более двадцати пудов), чёрной масти, с латунным кольцом, пропущенным сквозь ноздри. Кольцо, правда, было прицеплено из чисто декоративных соображений, поскольку к цепи Велиала пристёгивали за ошейник.

— Красавец! — в голос воскликнули Дарья и Петрович, когда дрожащий от нетерпения бык ворвался в мой загон.

Я ощетинился рогами, приготовясь стоять насмерть. В сравнении со мной Велиал казался великаном, так что смерть была не за горами.

Увы, или скорее к счастью, я стал коровой не до конца. Коровьего языка, если таковой имеется, я не понимал. Но, должно быть, дело было не только в языке, а в чём-то ещё — невидимом глазу, однако доступном бычьим чувствам. Это невидимое нечто, похоже, не укладывалось в велиалово представление о коровах. Когда я, собравшись для прыжка, готовился нанести удар, который, как я надеялся, выключил бы быка, тот вдруг тревожно мыкнул и стал отступать к изгороди, косясь на меня чёрным в красном ободке глазом. Пятясь, Велиал проломил изгородь и оказался в своём загоне. Не задерживаясь там, он прошмыгнул в незапертую калитку и скрылся в хлеву.

Кузьмичёв бешено матерился ему вслед. Дарья тихо охала. Петрович, на пьяненькой физиономии которого застыла неуверенная улыбка, чесал затылок. Я расслабился, сплясал над воображаемым трупом быка, с шиком задрал хвост и оросил изрытую в многочисленных брачных танцах землю загона.

Кузьмичёв, пытаясь спасти гонорар, попытался уговорить моих хозяев дать Велиалу ещё один шанс. Впустую. Тётка Дарья, бросив строгий взгляд на супруга, подтолкнула меня к выходу и я — легко и радостно — выбежал на улицу, по пути мстительно обронив несколько лепёшек на скоблёный деревянный пол кузьмичёвского двора.

Дарья едва поспевала за мной, вторая верёвка волочилась по земле — Петрович безнадёжно отстал. Я мог с лёгкостью вырваться, но Дарья вдруг объявила, что мы идем к ветеринару, благо ветлечебница рядом. Я был всей душою — «за», поэтому напустил на себя смиренный вид и позволил Петровичу подобрать верёвку.

8.


Васин отец был лет на десять младше Петровича, но выглядел, пожалуй, старше. Плешь, жиденьким ручейком бегущая через темя, широкой лужей растекалась на затылке. Лицо сморщенное под глазами круги, тело маленькое, высохшее, Петрович, череп которого хоть и был гол, выглядел крепким, здоровым и полным сил. К тому же он был пьян, и это последнее обстоятельство делало бедного циррозника особенно несчастным. В былые времена они пили вместе и, можно сказать, — не смотря на то, что Петрович всякий раз старался напиться не за свой счёт, — были друзьями.

— Выпей, Семёныч, — уговаривал Петрович, наполняя свой стакан. Он зашёл к соседу поделиться горем, послушать о его горе и на этой печальной сближающей волне уговорить друга принять половинное (в том числе и финансовое участие в выпивке).

Семёныч нехотя боролся с жаждой.

— Врачи говорят — нельзя, — в сотый раз повторил он, с тоской наблюдая за уменьшением уровня жидкости в бутылке.

— Врачи? — неодобрительно покачал головой Петрович, смачно хрустя солёным огурцом. — А чего на счёт сына твоего говорят?

— Да ничего толкового. Увезли в город, сделали анализы и вернули назад. Пусть, говорят, под вашим наблюдением побудет — ни одна санитарка не желает за ним ходить. — Семёныч шмыгнул, пустил слезу и потянулся за бутылкой. — А-а, в бога-душу-мать — один хрен помрём!

Петрович бодро закивал в поддержку столь мужественного решения.

— Моей корове вчера тоже анализ сделали — Иван Иваныч, ветеринар, глистов подозревал. Нынче пришёл и говорит, что нет, мол, глистов, здорова твоя Берёзка. Я ему: как здорова, мать-перемать, коли ведёт себя как больная?! А он: науке такие болезни неизвестны, а ежели желаешь, зарежь её на хрен, пока никто не прознал — я, мол, справку выдам. Дарья ему на это чуть глаза не выцарапала, а всё же согласилась. Я с дедом Евлампием на послезавтра договорился. Ты, Семёныч, тоже приходи помогать, отметим, свежатинкой угостишься…

Вскоре, забрав с собой пустую бутылку (зачем добру пропадать?), Петрович ушёл к себе. До дому, правда, не добрался — упал с крыльца. Семёныч отключился прямо за столом. Через час их обоих увезла «скорая».

9.


После визита к ветеринару меня снова посадили на цепь и больше уже не выводили. Две ночи пробежали в кошмарных снах о клевере и люцерне. Ещё одна ночь, и я взаправду затосковал бы о пастбище.

Мною завладело странное тупое спокойствие — я, конечно, чувствовал себя несчастным, но ничего не делал, для того чтобы изменить своё положение. Не делал, не хотел делать, да и не смог бы ничего сделать. Нужно было ждать. Чего?

Наступил очередной (третий или четвёртый?) день моей жизни в коровьей шкуре.

Тётка Дарья как обычно сменила мою подстилку и облегчила моё вымя. С позорной процедурой дойки я смирился уже на второй день своего пребывания в коровнике: накануне меня не выдоили и к утру вымя разбухло настолько, что молоко само сочилось из всех сосков, а боль была столь не выносимой, что задолго до рассвета стены коровника ходуном ходили от моего безумного рёва; в конце концов, я решил, что две "массажные пятиминутки" в день не такая уж большая плата за то, чтобы в остальное время даже не вспоминать о существовании вымени. Вот и сегодня я благополучно забыл о нём, едва хозяйка унесла подойник.

Ожидая, пока она вернётся с пойлом, я пошарил в яслях, подбирая остатки сена — корова я там или нет, а кушать-то хочется… Сена почти не осталось — так, труха одна — и я даже с удовольствием думал о том, как минут через пять наверну славное ведёрко картошечки.

Но прошёл час, другой, а Дарья всё не появлялась. Забыла она, что ли? Или упала где-нибудь по дороге? Я уж собрался было завопить поистошней, точно заправская голодная корова, каковой я, собственно, и являлся в настоящий момент — да спохватился.

Что-то здесь было не так.

Вот уже два дня я не пугал хозяев дикими воплями, ел, что дают, позволял себя доить, — словом, поведение моё было образцовым, чего нельзя сказать о поведении Дарьи и Петровича. Последний себя вообще никак не вёл — попросту не появлялся в поле моего зрения. Дарью можно понять — переволновалась тётка из-за моих капризов; но зачем скармливать мне драгоценное сено, когда на пастбище полным-полно дармовой травы? Наконец, сегодняшняя «забывчивость» — вовсе без еды оставили. Случай невозможный даже для дурной хозяйки, а Дарью при всём желании такой не назовёшь. Всему этому может быть только одно объяснение…

Неужто зарежут?! Да ведь я… тьфу!.. то есть Берёзка — первая корова на всю округу, чуть ли не рекордистка! Нет же: быть того не может, чтобы зарезать решились — для них это громадный убыток. Что же тогда?..

Думать стало невмоготу. От голода, от страха ли, но голова отказывалась повиноваться. Задрав морду к низкому потолку, я замычал, что было мочи и…

… И, как бы в ответ на мой призыв, дверь коровника медленно отворилась.

Ноги мои затряслись, а в брюхе что-то закрутилось со страшной силой — на пороге, тараща маленькие свинячьи глазки и теребя лопатообразную бороду, стоял мясник дед Евлампий! По лошадиному всхрапнув, я повалился на свеженькую лепёшку.

— Ишь ты, — заметил старик польщённо, — животная неразумная, а понимает!

— Да… уж…, - выдохнул Петрович, заглядывая в хлев из-за плеча мясника.

— Зачнём, пожалуй, — сказал дед Евлампий так кротко и буднично, что я забился в судорогах.

— Зачнём, — эхом отозвался Петрович.

Мясник, отделившись от дверного проёма, шагнул ко мне, и я увидел, что мой незадачливый хозяин опирается на костыли и держит на весу правую ногу, чуть ли не до пупа упакованную в гипс.

В другой ситуации я, возможно, позлорадствовал бы по этому поводу, но в настоящий момент остатки моего обморочного сознания сосредоточились на мяснике и его ноже, коварно выглядывающем из-за кирзового голенища.

Старик приблизился и потянулся к моей морде узловатой, обтянутой пигментной кожей, но широкой и крепкой ладонью. Тело моё била крупная дрожь, глаза же будто в гипнотическом трансе следили за движением этой руки. Рука убийцы тянулась так медленно, что я почти уснул, но когда полусогнутые пальцы с окаменелыми жёлтыми ногтями упёрлись в мой лоб и заскребли по маленькой белой звёздочке в его центре, я дёрнулся как от удара.

Оцепенение спало. Захотелось убежать, однако ноги не слушались, от дрожи уже звенел колокольчик, и я чувствовал, как шкуру пропитывает пот.

— Хорошая корова, — донеслось до меня словно из потустороннего мира.

Старик шёл к выходу. На пороге он обернулся и повторил: — Хорошая корова. Не бойся.

В его голосе не было фальши. Этот старик любил своё дело. Прежде я не раз видел его за работой; он изгонял жизнь из скотины, будь то корова или свинья, одним точным ударом ножа — вряд ли животное успевало почувствовать боль. Ничего не почувствую и я — бояться нечего, хорошая корова.

— Слышь, дед, ты бы не пугал её, — заканючил вдруг Петрович. — Покури пока. Дарья сейчас её успокоит, а потом сама выведет и привяжет. Вишь, как боится она тебя — не дай бог мясо горчить станет…

— Не учи отца бодаться, — отмахнулся дед и неспешно вышел.

Я начал было лихорадочно соображать, как половчее боднуть тётку Дарью, когда она поведёт меня на убой, и сбежать, как вдруг мясник ворвался в хлев с мотком верёвки. Не успел я и глазом моргнуть, как ноги мои были уже накрепко связаны, а старик повис у меня на холке и мёртвой хваткой вцепился в рога.

— Цыц! — прикрикнул он, видя, что Петрович открыл было рот, — я в этих делах толк знаю: бес в скотину вселился! Не свяжи я её, наделала б она делов твоей Дарье.

Петрович застыл с открытым ртом.

— Ну, чё встал-то, будто баран вожделющий? Ты мне — с костяной ногой своей — не помощник. Дарью зови.

Костыли Петровича устучали прочь. Через несколько секунд тётка Дарья щёлкнула карабином моего ошейника и цепь, с дробным стуком ударясь о стену, закачалась свободно на вбитой в бревно скобе.

— Пойдём, милая, на улочку, — с лицемерной, и вместе с тем неподдельной нежностью засюсюкала моя мрачная хозяйка, — пойдём, Берёзонька, погуляем, травку пощиплем…

И так далее в том же духе, а сама настойчиво тянет за ошейник, будто не замечая, что ноги у меня связаны.

— Стой, полоумная! — мясник оттолкнул тётку, шлёпнув по толстому заду. — Вот глупая баба: прямо здесь, что ли, придушить хочешь животину? Кто её потом вытаскивать станет?

Он распутал мои передние ноги, затем взялся одной рукой за ошейник, другой — за рог.

— Давай, Дарья! Не стой столбом — берись также с другого боку.

"Глупые люди! — подумал я не без высокомерия, не очень то уместного в том, для кого настал смертный час. — Достаточно сунуть мне в ноздри пальцы — и я паинька. Но вам ни в жизнь не додуматься до такого пустяка! Теперь либо развязывайте полностью, и тогда я сбегу, либо волоките — два каких-то там упирающихся центнера!"

В общем, то была моя последняя попытка расхрабриться.

Дед Евлампий оказался изобретательней, чем я думал. Поначалу они тянули, а я упирался: спасибо за свободные ноги. Ошейник врезался мне в горло, дышать стало нечем, но сдаваться я не собирался. Сдался мясник.

— Ну-ко, Дарья, — прохрипел он, задыхаясь, — я сейчас отпущу её, а ты не отпускай, крепче держи, да смотри не упади — ты её направлять станешь, а я сзади пойду, буду вилами под хвост колоть.

Что может окончательно отравить последние минуты жизни? Вилы в заднице.

Едва мясник перестал за меня держаться, я рванул к выходу, надеясь застать врасплох тётку Дарью. Но та не оплошала. Вместо того чтобы испуганно ойкнуть и выпустить из рук рог и ошейник, тётка повисла на мне словно злобная моська, а когда, выбежав во двор, я запрыгал было в сторону улицы, она изо всех сил дёрнула на себя мою голову так, что меня развернуло, и, повинуясь закону инерции, я вбежал на задний двор.

Там меня дожидались: скоба, к которой меня привяжут, перекладина, на которую подвесят для разделки мою тушу, не-сколько ножей, таз для головы, таз для крови, таз для сбоя, корыто для кишков, а также несколько чистых тряпок и большой бак с горячей водой — куда ж без гигиены! Посреди этого хирургического великолепия покачивался на костылях хмельной Петрович.

Я появился неожиданно — Петрович не успел переместиться в безопасное, то бишь недосягаемое для меня место. Вытаращив округлившиеся в панике глаза, он попятился, споткнулся и упал мне под ноги. Падая, он неловко взмахнул костылями и один из них огрел меня по морде. Я притормозил, запнулся за Петровича и повалился на него. Кучу-малу завершила Дарья, рухнув животом на мои рога.

Все мы взвыли: мои хозяева от боли, я от ярости. Несколько секунд, однако ж, никто из нас не делал попыток подняться, благодаря чему подоспевший мясник без помех привязал меня к скобе.

И я смирился. Можно было, конечно, попытаться вырваться, но верёвка была крепкая, и всё, чего я смог бы добиться, это истоптать Петровича. Вот только зачем?

Я смиренно ждал, пока Дарья с меня слезет, ждал, пока они с дедом Евлампием извлекут из-под меня полумёртвого от страха и боли Петровича, ждал, пока мясник достанет из-за голенищ нож, потом, задрав морду, посмотрел на сочно-голубое безоблачное небо, закрыл глаза и стал ждать конца.

10.


Я падал. Или летел. Мимо меня проносились чёрные, заросшие слизью бревенчатые стены колодца. Воздух свистел в моих ушах и никак не мог проникнуть в лёгкие: я всё силился вдохнуть, но из горла, мешая вдоху, рвался наружу немой крик… Чёрные брёвна всё мелькали, воздух свистел, и мне так нужно было вдохнуть!

Внезапно в колодце стало светлеть. Я взглянул в направлении источника света и увидел надвигающийся квадратик неба — я летел вверх! Небо стремительно приближалось, но я никак не мог вдохнуть и с отчаянием думал о том, что неведомая сила вынесет наружу лишь труп.

Я уже мог сосчитать, сколько венцов осталось до поверхности, как вдруг в колодец упал солнечный луч. На фоне слизистой черноты колодца он казался невероятно ярким и твёрдым. Он пронёсся мне навстречу, коснулся моей груди, и вдруг я сделал вдох. Воздух хлынул в мои лёгкие, в глазах стало темнеть, но тут же прояснилось. Край колодца, казалось, был уже на расстоянии вытянутой руки. Я сделал ещё один вдох, улыбнулся и благодарно погладил спасший меня луч, но тот неожиданно пронзил мою грудь, вырвал сердце и умчался вверх. Вместе с сердцем меня оставила и неведомая подъёмная сила: долю секунды, пытаясь схватиться за край колодца, видел я залитую солнцем землю, потом стал падать…

…И проснулся, разумеется. Я всегда просыпаюсь, когда вижу, что сон плохо для меня закончится. Возможно, было бы лучше досматривать сны до конца, иногда мне даже хочется этого, но как ни стараюсь, всегда просыпаюсь чуть раньше… А таких, как этот, вообще лучше никогда не видеть. Впрочем, изо всех снов, что я видел до сих пор, будучи коровой, этот — первый не о люцерне, хотя и он, если б не тот коварный луч, также мог закончиться пастбищенским пикником. Но возможно, я стал одолевать в себе корову…

Стоп! Меня же зарезали! Что это, загробная жизнь или…

Лежу, не шевелюсь, не раскрываю глаз. Медленно втягиваю воздух. Увы. Запах не то что для человеческого жилища — для хлева не годится. Может быть, я стал свиньёй? Может быть, я бессмертен и теперь вечно буду превращаться в кого попало?

Я открыл глаза и уставился на… люстру. Я смотрел, смотрел, разглядывая её до мельчайших деталей, до насиженных мухами точек, и никак не мог взять в толк, что она делает в свинарнике. И тут надо мной склонилось печальное лицо мамы.

Есть!!!

Я вскочил точно ванька-встанька и запрыгал по загаженной кровати, голый, дурно пахнущий, но живой! Мама медленно осела на пол. Я крикнул ей что-то ободряющее, выпрыгнул из комнаты, схватил с вешалки первую попавшуюся вещь, по счастью оказавшуюся плащом, и выскочил из дома.

Оказавшись на улице, я запахнул плащ и побежал к соседям. Ворота были распахнуты. Шарик, завидев меня, с визгом скрылся в конуре. Петрович сидел на крыльце, сложив костыли на загипсованную ногу, и пил водку из горлышка. Переносица его распухла, на глаза наплывал огромный синяк. На моё появление он отреагировал в духе Шарика, с той лишь разницей, что не тронулся с места, зато чуть не захлебнулся. Нервно расхохотавшись в его перепуганное лицо, я прошёл на задний двор.

Берёзка висела на продетой сквозь лытки палке, привязанной к перекладине. Дед Евлампий заканчивал снимать её шкуру. Дарья с ножом и тазами наготове дожидалась момента, когда дед разрежет грудину и брюхо, и в её распоряжении окажутся внутренности коровы.

Увидев меня, Дарья поджала губы и отвернулась, как бы не желая замечать, — чтобы как-то прореагировать, ей нужно было получить сигнал от умственных колёсиков, неохотно (увы) вращающихся в её мозгу.

Ни слова не говоря, я прошёл в угол двора, за перекладину, где в широком плоском тазу лежала голова Берёзки. Присев на корточки, я погладил белую звёздочку на лбу, заглянул в мёртвые глаза. Тупой, равнодушный взгляд — что я хотел увидеть в этих глазах? Я не знал. Вообще не стоило сюда приходить — наверно я ещё не совсем пришёл в себя.

С хлюпаньем упали в таз кишки. Я поднялся и вышел, стараясь не смотреть на коровью тушу. Кивнул по пути оцепеневшему Петровичу и прикрыл за собой ворота.

Над улицей звенел разноголосый хор колокольчиков — скотина возвращалась с пастбища.

Не спеша, я пошёл к дому, сосредоточась на дороге и своих босых ногах.

— Му-у! — требовательно раздалось у меня за спиной.

Сердце от неожиданности ухнуло куда-то вниз и пропало. Схватившись за грудь, я обернулся. Передо мной стояла наша корова Милка. С трудом переведя дух, я уставился на неё, точно увидел впервые. Милка не трогалась с места.

— Ну, чего ты, чего? — сказал я дрожащим голосом и фальшиво польстил: — Хорошая корова, хоро-ошая.

Та закивала, словно соглашаясь, потом ткнулась влажной мордой в мою ладонь и вдруг…

— Здравствуй, Вася. — сказала корова.




Марат Марцион





Способ Нарцисса


Когда однажды до меня наконец дошло, что со мной что-то не в порядке, я не стал терять времени даром.

Всю сознательную жизнь я ощущал некоторую неполноценность. Быть одному мне казалось довольно скучно, а сходиться с людьми я так толком и не научился. Давалось мне это, впрочем, легко, но удовольствия особого я не получал. Люди вокруг вели нормальную жизнь — заводили семью, домашних животных, конструировали андроидов и практиковали с ними тантра-йогу, вызывали демонов и космических пришельцев для группового секса, а некоторые мои знакомые даже практиковали некромантию, несмотря на то, что к подобным вещам в обществе относились с некоторым предубеждением. Я всегда был человеком свободных взглядов, но так и не научился получать от всего этого удовольствие.

Так что в конце концов я счел положение вещей невыносимым и незамедлительно отправился на прием к доктору психологии.

Психолога я выбрал известного и с неоднозначной репутацией, поэтому в приемной мне пришлось проторчать битых два часа. Все это время я сидел в кресле и иногда пялился в черную плоскость, висящую на стене. По плоскости время от времени пробегали красные искорки, а одна женщина, выйдя из кабинета, скорчила ей рожу и покинула приемную со счастливой улыбкой на лице. После этого медсестра, напоминающая секретаршу, или секретарша, одетая медсестрой, наконец пригласила меня войти.

Доктор оказался нервозным с виду старичком. Его потрескавшееся пенсне и манера впиваться в жалкие остатки собственной седой шевелюры, выдирая клочья волос, сразу же подкупали и вызывали опасливое уважение.

Он уложил меня на кушетку и без лишних предисловий принялся кидать в меня банановой кожурой, чтобы пробудить мое внутреннее самосознание, одновременно разглядывая меня в большую лупу. К концу сеанса я почувствовал себя совсем новым человеком.

— Молодой человек, — сказал доктор, спихивая меня с кушетки, — ключ к полному пониманию вашей проблемы лежит за пределами современных научных знаний. Это теоретически. А на деле вы страдаете острой формой нарциссизма, поэтому вас и не удовлетворяют нормальные человеческие взаимоотношения. Это очень редкая патология, и боюсь, что вы вряд ли найдете способ завершить свой гештальт, так что лучше уж я извлеку ваш мозг, засушу его и пополню им свою коллекцию.

— Док, — протянул я, — если вы не возражаете, я бы все-таки попытался. У меня есть кой-какие идеи.

Доктор помялся немного и махнул рукой. В знак признательности я станцевал ему краковяк, и мы расстались. В приемной медсестра красила ногти и разговаривала с кем-то по телефону:

— Главное — не комплексуй. Знай: очень многие хорошие люди тоже носят подтяжки. Это совсем не повод, чтобы… алло?.. Алло, ты меня слышишь?

Первым делом я решил попробовать собрать андроида. Закупив биомеханические детали, электронный мозг, элементы питания и несколько книжек по прикладной роботехнике, я заперся в доме на неделю и в результате сконструировал полностью идентичное мне создание, которое, как утверждалось в инструкции, я могу запрограммировать на любую модель поведения.

Не то чтобы это оказалось враньем, но… Программировался андроид и впрямь чудесно, но некоторые стандартные элементы прошивки не поддавались изменениям. В частности, постоянное стремление услужить, помноженное на скрытую саморекламу — фирма-изготовитель электронного мозга постаралась от души. Этот механический засранец так же, как и я, терпеть не мог межконтинентальных карликовых терьеров с купированным средним ухом, отлично готовил отбивные, предпочитал черные носки с горизонтальной серой полоской и забывал поливать комнатные растения, он выглядел в точности как я, разве только никогда не созерцал черные плоскости, но голос его немного скрипел, и что бы он ни делал, всегда старался преподнести это как величайшее достижение. Однажды я не выдержал:

— Это просто невыносимо. Какого черта ты все время тычешь мне под нос своими добродетелями?

— Извини, — расстроился андроид, — я думал, что тебе будет интересно.

Я напомнил себе, что это в любом случае была дурацкая затея, предназначенная исключительно для разминки перед действительно полезными делами, вскрыл корпус андроида и перепрограммировал его на выполнение работы по хозяйству, а сам взял в анке ссуду под условный залог своего уникального мозга и позвонил в службу клонирования.

Клона мне вырастили экспресс-методом за считанные недели, а потом замедлили ему метаболизм и передали мне в пользование мою точную копию, обладающую разумом трехлетнего ребенка и таким же ярко выраженным любопытством. Предполагалось, что только я смогу воспитать его по образу и подобию своему. Информационный метаболизм у него был ускорен генетически, так что, убеждали меня специалисты, буквально через полгода-год нас будет невозможно отличить. Я засучил рукава и начал стараться.

Наверное, педагог из меня никудышный. По крайней мере, я так и не смог направить воспитание клона в нужную сторону. Он постоянно задавал дурацкие вопросы, горя стремлением познавать мир. На некоторые вопросы я пытался отвечать правдиво и развернуто:

— Откуда берется воздух?

— О, это очень просто. Листья деревьев и трава поглощают углекислоту и вырабатывают кислород. Это называется фотосинтез. Вот зимой с воздухом начнутся проблемы, — но ничего, у меня на подоконнике стоят два горшка герани…

И так все время. Но он задавал слишком много вопросов и к тому же путал меня с андроидом, а тот все время порывался вмешиваться в процесс обучения. Вышло из всего этого черт знает что, а могло получиться еще хуже, но я вовремя принял меры: улучил момент и запихал клон в утилизатор.

Ну честное слово, толку бы из этого все равно не вышло. Он оказался таким идиотом. Ему даже нельзя было доверить приглядеть за тем, чтобы пицца не сбежала из холодильника.

Для следующей попытки снова требовались финансовые вливания, так что мне пришлось отправиться в лавку древностей и купить там на оставшиеся от ссуды деньги карту, на которой был нарисован кратчайший путь до места захоронения одного старого пирата. Путешествие оказалось необыкновенно скучным, а уж работать лопатой я вообще никогда не любил, но зато по возвращении я смог расплатиться с банком и заказать себе индивидуальное обслуживание в агентстве по делам времени.

Адепты Крона произвели сложные расчеты и сообщили, что для создания идеальных условий для меня с чуть-более-старшим или чуть-более-младшим мною требуется конструирование двойной временной петли четвертого класса. Я подписал контракт не глядя, и они запустили цикл.

Вообще-то жить во временной петле — то еще удовольствие, но первое время я и я практически не замечали неудобств, купаясь в чувстве глубокой наполненности бытия. Где-то к десятому кругу все вокруг начало немного раздражать. К двадцатому — стало невыносимо видеть солнце, каждый день с чудовищным постоянством встающее с одной и той же стороны света. Круассаны и кофе на завтрак и кусок пиццы на обед встали поперек горла. К тому же во временную петлю случайно угодила и компания подростков, собиравшихся вечером под окнами и самозабвенно слушавших «Болеро» Равеля посредством здоровенного дешевого бумбокса.

К тридцатому кругу я и я почувствовали, что скоро свихнемся, несмотря на удивительную гармонию в общении. На тридцать четвертом круге цикла я, насвистывая, прошелся взад-вперед по комнате, выглянул в окно, а потом, повинуясь импульсу, нажал красную кнопку на стене и эвакуировался оттуда к чертовой матери.

Казалось, что больше хороших идей не найти, но тут меня осенило. Я начал копаться в архивах давно умерших родителей, наткнулся на подозрительные несоответствия, нанял хорошего детектива и точно — выяснилось, что у меня есть сестра-близнец, которую в годовалом возрасте похитили торговцы внутренними органами, а потом случайно потеряли по дороге. Детектив любезно предоставил мне ее нынешний адрес, номер телефона и фотографии, отобрав в качестве гонорара несколько тех, что были сняты в душе. Сестренка была вылитая я, только еще лучше.

Я решил не сваливаться как снег на голову, поэтому сначала позвонил. Мы встретились в кафе, где, на удивление, нигде не было ни одной черной плоскости, так что сестра в конце концов была вынуждена достать из сумочки маленькую плоскость в футляре и некоторое время созерцать ее, иногда поворачивая под разными углами. Меня это просто умиляло — я и сам всегда больше других любил смотреть на эти штуковины, хотя до столь серьезной зависимости у меня все же не доходило. Но женщины вообще почему-то больше к этому склонны.

Сестренка была совершенно счастлива нашей встрече, и разговаривая с ней, я чувствовал, что наконец-то нашел действительно близкого человека. Но, увы, моя история ее только опечалила, и не более.

— Ничего не получится? — тоскливо спросил я.

— Угу. Ты понимаешь, я же не сектантка, я не против инцеста. Но меня вот как-то на этом нарциссизме никогда не клинило. А притворяться противно, да и тебе этого на фиг не надо.

— Я знаю хорошего психолога, — с готовностью сказал я, — ты и не заметишь, как все изменится.

— Не-е, я очень боюсь, когда в мозгах копаются, вдруг чего повредят? А я как раз увлеклась философией и очень дорожу своими мыслительными способностями. Я с их помощью такие вещи делаю! Вот смотри, например: быть веселым — весело. Быть хорошим — хорошо. Быть грустным — грустно. Одна проблема: каково же тогда быть страшным?..

— Страшно забавно, — мрачно сказал я. Я подозревал, что знаю, в чем тут дело — этот гнусный детектив наверняка искренне и беззаветно полюбил мою сестру, а фотографии использовал для приворотной магии вуду. Но тут уж я ничего не мог поделать.

Вернувшись домой, я с педантичным садизмом разобрал на части андроида, до последнего момента не отключая его систему жизнеобеспечения, потом немного поработал кувалдой над электронным мозгом, а затем отправился к величайшему магу в мире, который, на удачу, жил как раз по соседству.

— Ты пришел ко мне в нелегкий час, — начал маг, сверившись с показаниями странных приборов, которыми был заставлен его бескрайний письменный стол. Там были неясного назначения los mecanismos с беспрестанно вращающимися стрелками, реторты, в которых курился разноцветный дым, хрустальный шар и даже почему-то две черные плоскости, поставленные под углом друг к другу. — Твоя звезда ныне между зайцем и задницей, что означает сомнения и тягостные раздумья, — сообщил маг. И деловито спросил: — Ну, Чего тебе?

Я вкратце изложил ему суть дела, и маг крепко задумался.

— У тебя дома есть черная плоскость? — спросил он.

— Даже несколько. У кого же их нет? Только не говорите, что это они оказывают на меня разлагающее неблаготворное влияние. Мне будет нелегко при нынешнем положении вещей еще и привыкать к отсутствию предмета созерцания. Лучше уж сразу вернуться к доктору и предложить ему забрать мои мозги.

— Несколько не надо, — сказал маг, пропустив мимо ушей большую часть моей тирады. — Надо одну, но большую. Примерно с тебя ростом.

— Вы же не предлагаете… — я не закончил. — Это же отвратительно. Этого никто не делает… так нельзя. Какая гадость!

— Тем не менее, — сообщил маг. — Дух моего рожденного мертвым двоюродного прадедушки утверждает, что это единственный выход. И более того — он говорит, что именно там находится то, что ты ищешь. Вообще-то духи никогда не говорят слишком много о черных плоскостях, наверное, даже ты это слышал.

Не поверить магу было бы с моей стороны довольно нелепо, поэтому, оказавшись дома, я немедленно отправился в ванную комнату, где находилась самая большая в моем доме черная плоскость высотой от пола до середины стены.

Плоскость искрила красными огоньками. Впервые с детства, когда я с любопытством изучал все малознакомые предметы и их взаимодействие с окружающим миром, я подходил к черной плоскости, не испытывая внутренней потребности. Оказалось, что это немного трудно. Я приблизил к ней лицо, глядя прямо перед собой, потом положил руки на ее гладкую, чуть волнистую желейную поверхность, потом задержал дыхание и сделал шаг вперед.

То, что я почувствовал в тот момент, не поддается никакому описанию — дух двоюродного прадедушки мага был бесконечно прав, моя цель действительно находилась по ту сторону, и сейчас мы встретились. Я ощутил невероятную наполненность, я впервые был полностью закончен и завершен, и мое сердце слышало свое эхо. Я встретил своими ладонями ладони того, кто шел навстречу мне, а затем ладони слились вместе, проникая друг в друга, сливаясь в единое целое, и я испытал катарсис, с истерическим восторгом обрушиваясь в свое второе «я», и потянул свое тело вперед и вперед, завершая начатое шагом движение.

А потом я вышел с другой стороны.

Я обернулся и увидел, как он смотрит на меня.

Я ежедневно, ежеминутно видел его лицо, его жадные, сверкающие глаза — недостижимые, за границей, за холодными срезами гладкого стекла, а когда наконец нашел в себе силы исследовать место, в котором оказался, обнаружил, что здесь много скучнее, чем даже во временной петле. Я не винил своего двойника в том, что он не рвется снова поменяться со мной местами. Вместе мы могли бы быть всего долю секунды, а там, по крайней мере, есть, чем себя занять. Доктор, как вообще можно жить в этом мире, где счета всегда нужно оплачивать и никогда — получать за них деньги, где черта с два на заборах встретишь надпись "Территория охраняется собаками-пересобаками", где за мировое господство сражаются не Черная и Белая Королевы, а обычные люди, непременно носящие галстуки? Лучше бы я все-таки отдал вашему двойнику свои мозги.

Назначайте какое угодно лечение, мне все равно, доктор.

Только не отбирайте у меня зеркало.




Бен Бакстер


Наверное, произошла какая-то ошибка, или это просто самый мелкий виток спирали, какой возможен вообще, но Бен Бакстер рождается и умирает раз за разом, сбрасывая с себя старую кожу только лишь за тем, чтобы убедиться снова, что тело его приспособлено исключительно для язв прокаженного; он говорит, что его живым кладут в гроб, а родители убеждены, что он сводит себя в могилу.

Мать говорит: почему, ну почему так выходит? why me? в чем именно мы-то провинились?.. нет, я не хочу сказать, что нужно пустить эту чашу по кругу, что вы; пусть так, если это необходимо, только обидно очень; вертишься как белка в колесе, кусаешь себя за хвост, опоясываясь вокруг земного шара — работа-дом-похороны, работа-дом-похороны, гостей этих уже видеть не могу, они и уходить перестали, не тратят на это время, часами сидят рядом на ветвях и вертят лысыми головами.

Отец на вечеринке подсаживается к другу семьи, адвокату, и говорит: слушай, ну ты в курсе, да?.. какого черта, слушай. Мы же обычная семья, мы ничего такого не делали вовсе; я уже и в министерство писал, мне проверили всю карму и говорят, что это не в их компетенции; но так же нельзя, мы должны получить какое-то возмещение; помоги по дружбе, выясни, чего там и как, а? ты ведь помнишь, мы всегда приглашали тебя на поминки.

Ангелы говорят: там наверняка что-то напутали сверху, не идти же специально выяснять, мы снова будем выглядеть идиотами; боже мой, ну давайте создадим ему условия, давайте все вообще поменяем, жалко же парня, ерунда какая-то выходит действительно.

И они меняют действительно почти все, и засыпают все вокруг манной небесной, что твоим ДДТ, но он рождается, и все снова катится вверх тормашками, и они, дождавшись, когда Бен Бакстер родится снова, спрашивают его: чувак, что с тобой? ты уже всех достал, понимаешь?

Бен Бакстер говорит: мне скучно, мне смертельно скучно.

Ангелы говорят: так мы тебя развеселим, придурок; и совещаются некоторое время, и думают, не смотаться ли все же наверх, но все почему-то вытягивают длинную спичку, и они решают применить интенсивную терапию, и соскребают отовсюду уже чуточку использованную манну небесную, чтобы отправить ее в Центральную Африку, и устраивают ему вместо этого одну за другой революции, войну, исламский фундаментализм и легализацию марихуаны, уповая на действенный эффект электрошока.

Бен Бакстер не хочет идти на войну, и его вешают за мародерство, Бен Бакстер присоединяется к революции, и его тут же ведут на гильотину; Иегуди бен Бакстера придавливает фундаментом непрочно построенного дома, а легализация марихуаны ему определенно нравится, и он незамедлительно умирает от смеха, и говорит: дайте еще немного этой замечательной анестезии, добрые ангелы, вы не представляете, как меня только что вставило.

Вот дерьмо, говорят добрые ангелы, знаете, парни, теперь уже поздно куда-то идти и задавать вопросы, мы и так тут уже не-пойми-чего наворотили; давайте просто скинемся кредитами добрых дел и устраним этого мудака из всеобщей гармонии мироздания, тем более, что он в нее и не вписывается совершенно; честное слово, заебал уже, откровенно говоря.

И они приходят с пылающими мечами наперевес к колыбели новорожденного Бена Бакстера, и будят его, и, дождавшись, когда он перестанет заходиться плачем, говорят: хватит! ты специально над нами издеваешься, презлым платишь за предобрейшее; довольно смущать умы, мы и так уже догадываемся, чей мятежный дух заставил нас потерять столько времени, но все-таки пусть ты скажешь это сам — кто ты?

Бен Бакстер открывает глаза и говорит: я сын человеческий.




Ольга Лукас





Про давление


Остап Бендер давно заметил, что на каждого человека всю его жизнь давит атмосферный столб, целая куча спрессованного воздуха. На самом деле это не совсем столб, а невидимая обычным зрением нога большого атмосферного слона.

Слонов в атмосфере очень много, и все они давят своими ногами людям на головы. Люди не замечают, потому что привыкли с рождения ощущать макушкой тяжелую слоновью пяту. Кроме того, атмосферные слоны приносят несомненную пользу: они затыкают на голове особое микроскопическое отверстие, через которое может выбраться и улететь в неизвестном направлении человеческая душа.

Если какой-нибудь рассеянный слон слишком долго ковыряется в ухе правой передней ногой, душа из человека, прежде этой ногой придавленная, выбирается на свободу, показывает слону неприличный жест и улетает. Человек тут же падает, приходят врачи и констатируют смерть. Слону же отрубают ногу за безответственное отношение к работе: для того, чтобы ковыряться в ухе каждому слону выдан индивидуальный хобот, ноги же следует использовать по назначению, а не как попало.

Когда какому-нибудь слону-раздолбаю отрубают третью, предпоследнюю ногу, он ревет от страха и пытается удержать равновесие на голове оставшегося в его распоряжении человека. Вот тут-то у человека и начинаются проблемы с давлением, потому что когда туша атмосферного слона распределяется по четырем гражданам, то еще ничего, терпеть можно, но одному нести через жизнь такую тяжесть — это уж извините. К счастью, слоны тоже умирают и у человека, придавленного одноногим слоном, есть надежда поменять седока.

Когда обычные атмосферные слоны умирают, из них выпускают весь воздух и развеивают над океаном. А самых почетных кладут в погребальные лодки и отправляют в космос. Если по небу плывет вереница облаков, это значит, что целая группа почетных слонов отправляется в бесконечный путь неизвестно куда. Можно помахать им вслед хоботом.




Уроки счастья


В одном классе появился новый учитель.

— Я буду вести у вас уроки счастья! — сказал он.

— Ну-ну, — отозвались ученики, нервно покуривая.

— Вот вы, самый наглый ученик, чего хотите от жизни? — не растерялся учитель, тыча пальцем в самого наглого ученика.

— Ну, эта, мотоцикл реальный, байкерский, — сказал самый наглый ученик, — Сейчас ты мне будешь втирать, что это не счастье?

— Вовсе нет, — с великолепной усмешкой сказал учитель, — Твой мотоцикл уже стоит под окном. Вот техпаспорт.

— А Вы волшебник или новый русский? — спросила с первой парты девочка в очках. — И не ворованный ли этот мотоцикл?

— Слишком много вопросов для первого раза, — поморщился учитель, — Называйте меня как хотите. Вот, хотя бы, Иван Петровичем. Или Петром Иванычем. Да, Петром Иванычем, пожалуй, как-то живее. А теперь перейдем к теории счастья. Открывайте тетрадки, записывайте.

Через неделю на уроке счастья присутствовали уже все ученики класса, кроме того, самого наглого, который получил мотоцикл и теперь только и делал, что гонял на нем по городу, и никто его не останавливал, потому что в техпаспорте мотоцикла было написано нечто такое, что очень пагубно действовало на всех без исключения старух и милиционеров. Старух и милиционеров сперва в районе, а потом и во всем городе стало значительно меньше. Народ говорил, что это счастье, а ученики говорили: "Это нашему учителю спасибо!" А другие учителя подозрительно перешептывались на педсоветах: "Вы заметили, коллеги, они перестали на уроках курить нервно! И все такие веселые! Небось, колются! Усильте бдительность! Ищите в партах шприцы!"

— Ну, а вот вы, например, о чем мечтаете? — спросил учитель счастья у девочки в очках.

— Я мечтаю поступить на юридический факультет, стать дипломированным адвокатом, защищать людей от несправедливости, получить всемирную славу и много денег!

— А, безделица, — махнул рукой учитель, — К чему учиться? Получите, распишитесь. Можете уже приступать к своим обязанностям.

И он выдал ей, вы не поверите, диплом. Причем красный.

— Тогда меня больше ничто не держит в стенах этой школы, — сказала девочка в очках, собрала вещи и ушла, гордо потрясая дипломом.

— А мы с вами продолжим изучать теорию счастья, — сообщил учитель, сел на кафедру, положил ногу на ногу и стал вдохновенно диктовать.

Еще через неделю все были потрясены тем, что тихая скромная Риточка уже выиграла какой-то процесс, защитив простого алкоголика от несправедливых притязаний высокопоставленной чиновницы.

— Есть какие-нибудь пожелания, предпочтения, идеи? — поинтересовался на третьем уроке Петр Иванович (он же Иван Петрович).

— Есть! — сказали с третей парты, — Хотим жить вместе, а закон и правопорядок не велит. Да и попросту негде. У него дома — семеро по лавкам, а у меня папенька шибко строгий.

— Подойдите ко мне, мои Ромео и Джульетта. Вот вам ордер на отдельную квартиру. Живите там себе на здоровье и радость, а если будет приставать закон и порядок, направляйте его к Риточке, не зря я ей в прошлый раз диплом-то выдал. Она уже и этого, хама на мотоцикле, защитить успела. Старушку, кажется, раздавил, вот жалость-то. И трех милиционеров, пытавшихся его остановить.

— Можно мы тогда прямо сейчас пойдем, не дожидаясь конца урока, а? — спросили Ромео и Джульетта, переминаясь от вожделения с ноги на ногу.

— Идите, живите! — махнул рукой учитель, — А мы тем временем продолжим.

С каждым разом на урок приходило все меньше и меньше учеников. Как только чье-то желание исполнялось, учитель ставил в классный журнал итоговую пятерку (девчонки подсмотрели в учительской), таким образом освобождая осчастливленного от дальнейшего посещения занятий.

Школьники, оснащенные всеми достижениями науки и техники, снабженные жильем, а некоторые и работой (двое уже пели из телевизора, одна танцевала в Лебедином озере, четверо снимались в кино, причем снимал их тоже свой, одноклассник) вызывали зависть и острую ненависть в сердцах всех прочих учеников. Тем более, что прочих учеников на уроки счастья категорически не допускали. Были даже зафиксированы попытки побивать счастливчиков, но суровый адвокат Риточка, при помощи всесильных связей в высших юридических сферах, всем обидчикам впаивала такой срок, что от побиваний пришлось отказаться. Иные меры воздействия придумать было трудно, вот и перестали все ученики разом нервно курить на уроках, а только и думали, как бы извести этих, с их счастьем, а учителя забрать себе, посадить в подвал и заставить колдовать по заказу.

На последний урок Петр Иванович (он же Иван Петрович) зашел просто так, для галочки. Вроде бы, все желания уже исполнил, хотя последнее было особенно трудным — сделать из Матрены Степанчиковой фотомодель, не хуже как в телевизоре показывают.

Но вот даже Матрена облагородилась, и закончился учебный год. Хотя, постойте…

— Вы кого-то ждете, или так, в гости зашли? — обратился учитель к последней парте.

— Я пришла на урок, — пискнула последняя парта, — Я всегда тут сидела.

— Ага, значит, еще кто-то остался неосчастливленным. Ну, подходите ближе, давайте знакомиться. Сегодня обойдемся без теории. Только практика. Голая, не поймите превратно, практика.

Последняя парта покраснела и переместилась на первую.

— Аня.

— Иван Петрович. Или Петр Иванович. Как вам, кстати, больше нравится?

— Петр Иванович как-то интеллигентнее.

— Для вас буду Петром Ивановичем, — великодушно разрешил учитель, — Что будем исполнять? Желайте, не стесняйтесь, кроме меня вас никто не слышит.

— Да нет, мне ничего не надо.

— Вас дома бьют? Вы из многодетной семьи? Вас тиранит бабушка-бывший чекист? Ну, желайте, у всех есть какие-то желания. Аня, ну подумайте, может быть, кто-то из ваших родных болен, или беден. Может быть, мы поможем вашей бабушке-бывшему чекисту забыть о ее кровавом прошлом?

— Ничего подобного. Я живу в очень счастливой, обеспеченной семье. А бабушка моя сейчас в Германии на курсах повышения квалификации.

— Удивительно. Впервые вижу девушку с таким низким порогом воображения. Ну вспомните, о чем мечтали ваши подруги! Хотите вести ток-шоу? У меня есть одна вакансия — для своих берег, но могу пожертвовать.

— Все, чего мне хотелось, у меня есть. Единственное, о чем я могу мечтать — видеть Вас, Петр Иванович, почаще.

Петр Иванович сел мимо кафедры и по привычке закинул ногу на ногу.

— Ох ты ж! — сказал он, потирая ушибленный тыл, — Только не говорите этого, того, что Вы хотите сказать. Я подлец. У меня три жены. Брошенных. Все с детьми. Я сожительствую с танцовщиком мужского стриптиза. Он негр. Огромный, черный, страшный. Ручищи вот такие вот! Я наркоман. Я болен, ужасно болен. Жить мне осталось немного. Я заражу Вас дурными болезнями, всеми, какие только есть на свете. А потом брошу! Что еще… Я… э…

— Мне ничего такого от Вас не нужно, — пролепетала Аня, — Я Вас просто люблю. Бескорыстно. И это счастье.

Петр Иванович заметно скукожился, почернел. На голове проступили рожки, заостренный скорпионий хвостик принялся хлестать его по бокам. А в открытое, по случаю лета, жары и последнего урока окно влетел красивый белый ангел и дал Петру Ивановичу щелбана.

— А спорим, что в газете "Красное Забубенье" есть хотя бы один честный журналист! — произнес ангел мелодично и нежно.

— Опять на щелбан? — подорвался Петр Иванович.

— Да, пожалуй, — согласился ангел.

— А как же я? — опомнилась Аня.

— А вам я сейчас выпишу пропуск, — засуетился ангел, Вот, не потеряйте. После смерти предъявите на таможне в чистилище, Вас пропустят наверх. Правда этого, рогатого Вы там не встретите.

— Я сохраню его образ в своем сердце! — проникновенно сказала Аня. — Прощайте, Петр Иванович! Счастья вам!

— Какое уж тут счастье. Уже третий спор подряд проигрываю, — произнес учитель счастья, потирая отщелкнутый лоб.




Александр Курсков





ПРО ЖИВУЮ РЫБУ ВАЛЕНТИНУ И СКУЧНОГО КОТА


Живую рыбу Валентину люди поймали в субботу рано утром, немного потомили в целлофановом пакете, потом пронесли через все огромное пшеничное поле — и отдали коту. Кот для порядка придавил ее лапой, дождался, пока она задергается — и разочарованно отошел в сторону…

Вот уже третий год подряд каждый день ему приносили живую рыбу. А кот давно мечтал о рыбе, которая была бы ради разнообразия уже заранее мертвой. Чтобы можно было бить ее о стену и подбрасывать в воздух самыми неожиданными способами, не опасаясь того, что эта тупая скотина трепыхнется в самый неподходящий момент и испортит тщательно рассчитанный трюк… В идеале рыба должна была быть замороженной. Мерзлой, твердой и, черт возьми, потрошеной. Поскольку нет ничего более непредсказуемого и неуправляемого, чем эти живые рыбьи потроха…

Живая Рыба Валентина лежала на полу около миски и уныло глотала воздух. Ей было ужасно обидно — всю молодость она мечтала умереть в битве с настоящим Котом, о котором так много писали в героических книгах для мальчиков. Конечно позже, в зрелом возрасте, глупые мечты юности слегка позабылись, уступили место заботам о чудесной икре, наметанной от местного потомственного карася. Но где-то в глубине души все равно жила уверенность в том, что черт бы с ней, с обыкновенной жизнью — но умирать обязательно нужно красиво. Не метаться по поверхности брюхом вверх, подцепив срамного солитера. Не забиваться под камни, чтобы там тихо протухнуть от старости. Нет. Живая Рыба Валентина мечтала быть взятой живой на небо, и там умереть в неравной битве с Котом, жестоким и беспощадным, сильным и неутомимым…

Так однажды в субботу утром, когда последний ее малек вырос и уплыл за своей женщиной, Живая Рыба Валентина подплыла к берегу и совершенно сознательно заглотила спущенного с неба на прозрачной нити червя… Она летела в это небо, помогая себе плавниками, она крепче сжимала губами крючок, она сама тянулась в руки рыбаку. Она смотрела сквозь целлофан на воспетое в героических легендах пшеничное поле… И вот теперь Кот не захотел с ней сразиться.

Прошло десять минут — кот за это время успел напиться молока, съесть украденный со стола хозяйский соленый огурец и поймать муху. Теперь он лениво дремал в углу. Живая Рыба Валентина тихонько умирала — один ее глаз уже совсем высох, в другом болью отдавался каждый удар живучего рыбьего сердца… "Как грустно," — думала Живая Рыба Валентина. "Как, оказывается, насквозь лживы все эти героические книги для мальчиков"… И ей вдруг так захотелось вернуться в родной пруд, проглотить там первого попавшегося солитера и так пошло, так бесстыдно, так банально — но все же всплыть вверх брюхом… Из последних сил она дернулась, выгнула застывшую спину, развела залипшие жабры — и сплюнула откуда-то из горла еще живые обрывки последнего своего червя.

Кот приоткрыл левый глаз на звук, повел носом, зевнул и лениво поднялся. Жизнь продолжалась. Люди в соседней комнате вот уже 15 минут занимались любовью — кот рассчитывал чуть позже изловчиться и все же украсть у них использованный презерватив. Проходя мимо Живой Рыбы Валентины, он на секунду остановился, обнюхал выпавшие из нее обрывки червя, тяжело вздохнул — и задвинул ее застывшее мертвое тельце в пыльную щель между полом и холодильником.




РЫБАЦКИЕ ИСТОРИИ / ПРО ТРЕХ АЛЁН


Алёны сидели на ветвях и с самого утра сегодня лизали рыб. Корзины с вылизанными до блеска карпами, окунями и щуками работники уносили в город, на продажу. Мрачные безымянные рыбаки приходили раз в час, вываливали улов на брезент, несколько минут молча отдыхали в тени дерева — и опять уходили на реку… День был — не сказать, чтобы очень уж теплый и солнечный, а так — среднестатистический, как август. Конечно же, дул ветер — иначе мы не смогли бы ничего разглядеть за полчищами мух…

Алёна Игрунова, как самая здесь старшая и опытная, лизала по большей части речных окуней. Сегодня лизание проходило медленно — около обеда Алёна порезала язык о застрявший в окуневой губе рыболовный крючок. Язык распух и кровенил, и каждую четвертую рыбину из за этого приходилось отправлять в брак.

Окуни были разнокалиберными, скользкими, сопливыми и колючими, и пахли почему-то соляркой, как «Икарусы». Периодически попадались слепые особи, и тогда Алёне приходилось с отвращением сгрызать с их глаз бельма. Если бельмо по каким-либо причинам не сгрызалось, нужно было аккуратно высосать испорченный глаз и заменить его на запасной — взятый с бракованной рыбы.

Бока окуней приходилось вылизывать очень быстро, иначе тушки застывали и совершенно переставали гнуться. Вылизывая одного окуня, необходимо было уже думать о том, как будет вылизан следующий, а приступая к следующему — не забывать о предыдущих. Так вылизанные окуни сплетались в памяти Алёны в бесконечную нить истории, и прошлое ничего не значило без настоящего, и настоящее было лишено смысла без будущего…

Алёна Мясникова, как самая здесь младшая и вообще, лизала в основном щук. Сегодня ее почему-то слегка подташнивало, и лизание пресной рыбы вызывало какое-то особенное отвращение. Но, как истинно творческий человек, Алёна гнала от себя дурные мысли и целиком отдавалась труду.

Для начала каждой щуке необходимо было как следует прослюнявить глаза. Если какой-либо глаз западал слишком глубоко и не слюнявился, нужно было аккуратно взять щуку за пасть, прижать ее жабры к бокам и дунуть ей в рот — тогда глаза слегка выпучивались. Затем щуке нужно было дать вылежаться на солнышке, минут десять. Только после этого можно было приступать к вылизыванию щучьих боков.

У щуки почти совсем нет чешуи, поэтому лизать ее теоретически можно было в любом направлении — хоть от головы к хвосту, хоть от хвоста к голове. Главное — делать это вдумчиво, осторожно, предварительно взвесив все «за» и «против». Поскольку двух одинаковых щук не бывает, каждая из них оставалась в Алёниной памяти самостоятельным, изолированным событием — и казалось, что история сплошь состоит из творческих революций и гениальных свершений, целиком держится на таланте и энтузиазме, и никакой житейский опыт никогда не поможет как следует вылизать щуку завтрашнего дня.

Третья Алёна, не помню, как фамилия — лизала серых озерных карпов. Сказать что-либо определенное о ее настроении было невозможно — есть такой особенный тип женщин, которых можно определить только со всей силы ударив по лицу, но в этой истории никто не будет ради таких пустяков избивать женщин.

Карпы были абсолютно одинаковыми — жирными и круглыми, и от них от всех одинаково пахло тиной. Если бы третью Алёну спросили, как правильно лизать карпа — она не смогла бы ответить. Несомненно, у карпов имеются глаза, равно как и чешуя. Абсолютно точно, что все глаза были своевременно и грамотно послюнявлены, и все бока вылизаны как положено. Но что именно третья Алёна делала для этого — тайна, которая к тому же никому не нужна. Как и все одинаковое, карпов нужно было лизать не задумываясь, как придется, освобождая голову для мыслей о чем-то максимально далеком. О чем думала третья Алена, когда вылизывала восемьдесят третьего за сегодня карпа? Да бог его знает — не помню…

И так они сидели сегодня, и с самого утра лизали рыб. Так было и вчера, будет и завтра, если, конечно, на завтрашний день не придется суббота или День Конституции. Если кто еще не догадался, я на всякий случай поясню: работа лизальщиц сложна, требует максимальной отдачи сил и хорошей усидчивости. Но рано или поздно с ней обучаются справляться все Алёны — так уж они хитро и мудро устроены…

Так они будут сидеть и лизать, а поздно вечером за ними придут женихи. От женихов, понятное дело, будет пахнуть хлебом — весь день они дышали на батоны, буханки и плюшки, чтобы те получались живыми и пышными. Женихи снимут своих невест с ветвей, умоют в ручье, набрызгают во рты коньяка.

Потом жених Алёны Иргуновой наверняка изобьет ногами рыбака, принесшего ей в обед окуня с забытым в губе крючком. Наверняка изобьет ногами, и еще пару раз ударит его локтем в горло. И нерадивый рыбак стыдливо умрет. Жених Алёны Мясниковой принесет ей в кармане абортивных таблеток, целую пригоршню, и Алёна благодарно съест их, слегка удивившись. Потом они поцелуются, и расскажут друг другу о своих производственных успехах…

Жених третьей Алёны наверняка будет все это время сидеть в стороне и радоваться чужому счастью. Третья Алёна сначала не заметит его присутствия, додумывая какую-то свою особенно длинную и далекую дневную мысль. Потом она наберет воды и зачем-то вымоет ноги мертвому пастуху, и вытрет их волосами своими. Потом вдруг очень сильно захочет смелого и красивого жениха Алёны Игруновой, но незаметно для самой себя устыдится желаний своих. А потом — как-то все у нее со своим женихом тоже сложится — правильно и хорошо.




ПРО РАЙ ДЛЯ ЦИНИКОВ


Рай — это такое место для никакой жизни. Т. е. такое место, в котором никто еще не знает, что есть тяжело, а что нет, что есть скучно, а что нет, что есть добро, что есть зло… По большому счету, рай может быть любым — для Адама и Евы все равно, какой он. Это нам уже, сторонним наблюдателям, что-то может показаться неправильным. С нашей, сторонней опять же точки зрения. Но кого она должна волновать?..

Рай для циников, черт возьми — дерево познания добра обвешано шумными котами и кошками, которые залезли туда из любопытства, и теперь не умеют слезть самостоятельно. Сначала они съели змея-искусителя, потом переловили всех птиц и перебили все птичьи яйца. Потом у кошек родились котята, и теперь эти котята испуганно выглядывают из всех птичьих гнезд.

Иногда по вечерам Адам приходит в сад и начинает деловито отряхивать дерево познания добра и зла. Он бьет по нему длинной тяжелой палкой, и дерево глухо отзывается: бум, бум, бум-бум. Коты и кошки сыплются вниз, как переспелые яблоки, ловко приземляются на все четыре лапы и ныряют в ближайшие кусты, а Адам собирает беспомощных слепых котят в ведро и топит их в ближайшем ручье, тайком от Евы.

Но наутро кошки и коты уже снова сидят на ветках, долго и шумно занимаются любовью, а потом смотрят желтыми усталыми глазами вниз… И так продолжается жизнь — ведь кто такой Адам, чтобы прервать ее ход?

Да, кстати. Никакого искушения не случилось — у Евы обнаружилась аллергия на кошачью шерсть.




ПРО ХРЕНОВИНУ


Вот уже сорок минут, как за столиком в дальнем углу кафе обосновался Инопланетянин. Сидел, курил какой-то свой инопланетный косяк и блаженно улыбался. Никто к нему не подходил: все боялись, что ухватит за руку и утащит на свою летающую тарелку. Единственная на весь зал официантка бродила между столиками с обреченным и несчастным видом.

Наконец, Инопланетянин докурил свой косяк, мгновенно перестал улыбаться, пошарил по карманам и выложил на стол какую-то угрожающего вида Хреновину.

"Пиздец" — тут же тревожно пронеслось по залу…

Инопланетянин немного поковырялся в Хреновине ногтем, отчего она вдруг щелкнула, подпрыгнула, громко чихнула и проговорила человеческим голосом: "Господи, как же все это меня уже достало…"

Официантка тихо ахнула, поставила поднос с графином водки на ближайший столик и плавно, чтобы не напугать Инопланетянина резким движением, сползла в обморок.

Хреновина помигала лампочками, вскочила на коротенькие ножки и начала быстро бегать туда-сюда по столу. "Господи, господи, дома белья нестиранного ворох, пельмени в морозилке, по телевизору в выходные опять сплошного Петросяна показывать будут, как жить, как жить?"

Инопланетянин пристально наблюдал за метаниями Хреновины, и ничего ей не отвечал.

"Зима, зима, эта отвратительная зима… Где солнце? Где радостные люди? Куда исчезла черешня с городских рынков? Почему подорожал проезд в метро?.."

Хреновина на секунду остановилась, замолчала, словно о чем-то задумалась, и вдруг спрыгнула со столика и с глухим металлическим стуком упала на пол. Зал испуганно ахнул.

Хреновина какое-то время полежала неподвижно и молча, потом закопошилась, замигала лампочками, наконец, у нее получилось встать на ножки. С тихим свистом она пронеслась по проходу, остановилась в противоположном конце зала и затихла.

Инопланетянин сидел на своем месте и всем своим видом демонстрировал, что судьба сбежавшей Хреновины ему уже, в сущности, безразлична.

"Хочу…" — неожиданно тихо и жалобно пролепетала Хреновина… — "Хочу фисташковых орешков… Хочу цветов… Хочу, наконец, свадьбу в белом платье, нет, не хочу, черт с ней, со свадьбой, пять лет без нее жили и еще столько же проживем, хочу просто белое платье… И еще хочу море… И еще хочу горы…"

Зал молчал. Хреновина тоже замолчала, потопталась на месте. Зажглась зеленая лампочка, потом сразу две красных, потом все лампочки мигнули и погасли. Потом Хреновина стала прогуливаться в проходе, продолжая вслух какую-то свою, наверное, давнюю мысль…

"Господи, Господи, неужели есть женщины, готовые отдаться этим мужчинам… Неужели они рожают им детей… Зачем? Наверное, чтобы детки росли в норках, чтобы детки рыли ямки… Все правильно… И я тоже хочу так. Я тоже так хочу…"

Тут кто-то из посетителей неловко схватил графин с водкой — он выскользнул, скатился на пол и расплескался. Хреновина замерла, мигнула лампочками, потом подбежала к столику, полакала из образовавшейся лужи, тихо икнула, буркнула «Спасибо» — и вернулась обратно в проход…

"Отдохнуть… Отдохнуть… Поесть мела, завести себе ребеночка, играть с ним, учить буквы… Потом выходить гулять во дворик…"

Какой-то любопытный и уже очень пьяный гражданин явно хотел что-то спросить, но тут вдруг соседи зашикали на него и не дали. В зале было накурено, стоял устойчивый запах водки и почему-то вареной колбасы… Хреновина продолжала:

"Отдохнуть… Помириться с мужем… Он хороший человек… Только циничный и все больше злой, но если его по голове погладить тихонечко — то хороший… Нежный…"

Словно в подтверждение этих слов, в зале кто-то громко чихнул. Хреновина всем корпусом повернулась на звук, помолчала, мигнула лампочками, потом равнодушно отвернулась.

"Да… Отдохнуть… На Новый Год нужно будет уехать в деревню — далеко-далеко, попроситься на постой, по ночам тайком ходить и смотреть на корову, как она спит стоя и дышит… Спать на печке с огромным сизым котом, чесать его против шерсти и слушать, как тихо щелкает начесанное электричество…"

В это время на полу очнулась официантка. Она открыла глаза, увидела всего лишь в каких-то пяти метрах от себя прогуливающуюся Хреновину, ахнула и поджала ноги. Хреновина тоже на всякий случай отошла от лежащей официантки еще на пару метров, покачалась на ножках, громко вздохнула…

"Вот так… Нужно отдохнуть… Нужно жить… Да, нужно жить дальше… А дальше будет апрель, а потом сразу май, и можно будет ходить в парк Коломенское, смотреть, как цветут яблони. А дальше…"

Тут Инопланетянин, про которого все уже успели позабыть, вдруг три раза отрывисто свистнул. Хреновина подпрыгнула, тихо заскулила и побежала к нему. Она ловко вскарабкалась по штанине, добралась до кармана пальто, остановилась, мигнула на прощанье всеми своими лампочками, прошептала еле слышно: "Мне холодно, я замерзла, согрей меня". Потом аккуратно отодвинула клапан и нырнула внутрь.

Инопланетянин похлопал себя по карману, поднялся, выложил на столик стодолларовую купюру и легким шагом вышел на улицу. Еще несколько минут в зале стояла полная тишина…

— Мда… Ну до чего же дошел технический прогресс… — Тот самый любопытный и пьяный гражданин стал первым, кто решился заговорить… — Вот ведь: Хреновина — а как излагала складно?..

— Ага. — Неожиданно отозвался какой-то мрачный тип из-за соседнего столика. — И по всему видать — хреново они, Хреновины эти, там у себя на планете живут… Ишь, как жаловалась-то… Надрывалась…

— Да уж… Не позавидуешь им. Инопланетянам этим… — любопытный гражданин неопределенно махнул рукой, привычным движением плеснул себе водки, залпом выпил и смачно захрустел соленым огурцом.

В это время очнувшаяся официантка поднялась с пола, отряхнулась, подхватила поднос, подошла к опустевшему столику в дальнем углу кафе, ловко, словно между делом, смахнула с него 100 долларов и воровато спрятала их за лифчик.




ПРО КИТАЙЦЕВ


Китайцы — это такие маленькие мохнатые существа, живущие исключительно в Москве. И больше нигде в мире они не встречаются, эти Китайцы. Будучи размером примерно с пятирублевую монету, они признаны московской наукой самыми мелкими млекопитающими в природе. Мех у них кудрявый, но очень мягкий и нежный, чем-то похожий на каракульчу. У китайцев еще есть очень цепкие и чувственные лапы по бокам, всего числом четыре, и одна специальная нога посередине спины, желтого цвета. И еще у некоторых есть хуй — но разглядеть его вообще-то очень сложно.

Если поздним вечером выйти на Красную Площадь и подойти к Мавзолею, то там как раз иногда можно увидеть самых главных московских Китайцев — они сидят на гранитной трибуне и приветственно машут отдыхающим своими желтыми ногами, и от этого у отдыхающих немедленно случается счастье. Отдыхающие, впрочем, не обращают на китайцев ровным счетом никакого внимания. От счастья они просто начинают гулять туда-сюда, и некоторые даже целуются. И тогда китайцы на трибуне тоже начинают целоваться друг с другом и тереться ногами, но от этого сразу сваливаются под ноги милиционеров, и бывают растоптаны. У кремлевской стены на этот случай существует даже целое китайское кладбище — в двух шагах от могилы летчика Валерия Павловича Чкалова. Один мой друг, когда служил в кремлевском полку, постоянно привлекался китайцами к торжественным похоронам, и всегда за это получал чемодан тушенки и ящик водки.

Чем еще полезны китайцы? Рассказывают, что если поймать Китайца и почесать ему брюшко — то тогда два дня подряд после этого он не сможет спокойно спать по ночам — все будет ходить туда-сюда, бродить, думать, потом напишет стихов каких-нибудь или сочинит сказку, чтобы опубликовать ее в издательстве «Амфора». А если плюнуть Китайцу на спину — то он побежит в магазин и принесет пива. А если дунуть ему в нос перегаром — то он споет песенку про деклассированных элементов голосом Яны Дягилевой. А если например пойманному Китайцу оторвать желтую ногу — то он немедленно пойдет и вынесет кому-нибудь последнее китайское предупреждение. Вынесет — и умрет тут же от тоски, а потом сразу приедут страшные киллеры и застрелят всех вокруг нахуй.

В общем, полезные во всех отношениях существа. Я даже больше скажу: если бы не Китайцы — ничего-ничего бы в Москве бы не было, и даже жить в этом городе было бы совсем невозможно. Китайцы сделали нашим президентом Владимира Владимировича Путина и избрали на второй срок Юрия Михайловича Лужкова. Китайцы покровительствуют искусствам — это, к примеру, именно благодаря им на Патриарших прудах не будет гадкого примуса. Китайцы освобождают заложников, примиряют врагов и снятся по ночам проституткам в счастливых снах. Китайцы позитивны. Китайцы хорошо воспитаны. Китайцы совсем не линяют и не пьют водки. А еще китайцы раздают всем желающим бесплатно отменный таджикский ганджубас и благословляют влюбленных на качественный секс. Они такие, эти китайцы. Не красивые и не страшные, не добрые и не злые — они просто такие, какие есть. Китайцы хороши тем, что не просят для себя любви, не требуют внимания, не нуждаются в заботе и не привлекают к себе лишнего внимания.

А потом мы еще удивляемся, глупые, — мол, ну что мол за еб твою мать — отчего это все должно быть плохо — и вдруг пришли и позвали гулять под дождем.




ПРО ЛОСЕЙ


Однажды к Зайцу прибежали лоси. Вот — они столпились вокруг него и стали смотреть.

"Чего это вы??" — испугался Заяц, прижал уши и на всякий случай достал из под кочки свой трофейный пистолет ПММ. Лоси не отвечали, неподвижно толпились вокруг Зайца и удивленно моргали на него большими карими глазами. Только одна какая-то совсем молодая лосиха вдруг сорвалась с места, отбежала в сторонку, пописала там на пенек и тут же вернулась обратно — со страшно виноватым видом…

"Вам чего надо-то"? — Заяц занервничал окончательно, наставил на лосей пистолет, щелкнул предохранителем и торопливо дослал патрон… Лоси не отвечали. Лоси продолжали смотреть. Тогда Заяц закричал от страха и обиды, зажмурился и что есть мочи стал пулять вокруг себя из пистолета…

Когда патроны кончились, Заяц посидел еще пару минут в полной тишине и потом осторожно приоткрыл один глаз, чтобы осмотреться… Лоси за это время уже оттащили убитых в сторонку, а сами вернулись обратно к Зайцу, и теперь столпились вокруг него еще теснее и смотрели еще пристальней…

"Да вы чего это, ребята??" — и тут заяц отбросил в сторону пистолет, сел на кочку и заплакал… Совсем молодая лосиха вдруг сделала два шага вперед, наклонилась к зайцу, осторожно понюхала его шкурку, грустно вздохнула и вернулась на место… Заяц в свою очередь успел принюхаться к совсем молодой лосихе: он нее как всегда пахло грибами, свежей травой и парным молоком — ничего необычного…

"Бляааа…" — Заяц хотел было прыгнуть на лосей и покусать их за морды, но вдруг как-то сразу передумал, обессилел и свернулся в комочек на своей кочке… "Смотрят… Чего им? Наркоманы какие-то"… — думал по себя заяц и незаметно засыпал… Сквозь сон он слышал, как лоси переминались с ноги на ногу, чуть слышно сопели, и только совсем молодая лосиха сопела очень громко, и иногда даже слегка повизгивала от избытка каких-то непонятных чувств… "Суки…" — пробормотал заяц — и заснул.

А когда он проснулся — лосей рядом уже не было, ни живых, ни мертвых. "Вот же придурки…" — вздохнул заяц, отчего-то почувствовал себя совсем-совсем одиноким и поскакал по своим делам, аккуратно перепрыгивая через лужицы крови и стреляные гильзы.




ПРО ЕЖЕЙ И УГРЮМОГО ЗАЙЦА


Угрюмый заяц сидел на пляже и рисовал на песке таинственные знаки. Когда мимо проходил мужчина, он рисовал крестик, когда женщина — нолик, когда мимо пробегал ребенок — знак равенства. Когда по морю проплывал пароход, угрюмый заяц писал на песке слово «хуй», когда в небе пролетал самолет — заяц делал глоток из пивной банки, звонко чихал, стирал все уже нарисованное и начинал сначала: "Крестик — Нолик — Равно — Хуй — Крестик — Нолик"…

Но однажды к зайцу пришли ежи, и спросили: о чем ты думаешь, заяц? А заяц посмотрел на ежей и ничего не ответил, потому что не умел разговаривать. Тогда ежи стали смеяться над зайцем. Они сказали: "Ну что ты, дурак? Посмотри: в этом мире столько всего происходит интересного! Сплошь и рядом идут всякие разные важные процессы! Что ты думаешь о Девальвации? Как ты относишься к Глобализации? Когда в последний раз ты оплачивал счета за Мобильный Телефон? Какого ты мнения о творчестве знаменитой писательницы Толстой? Посмотри же вокруг!"

Заяц посмотрел вокруг — и увидел только мужчин, женщин, пароходы и самолеты, и больше ничего он вокруг себя не увидел, и еще ежей. "Ежи…" — вдруг задумался заяц. И тогда ежи ушли, довольные, и больше никогда уже не приходили, так что теперь невозможно даже и вспомнить, существуют они вообще на свете — или их нет.




ЕСЛИ БЫ БОГ ЛЮБИЛ ЛЮДЕЙ


Если бы бог любил людей — он обязательно вселился бы в какую-нибудь дрянь, к примеру, в чипсы "Наш Чемпион". Залез бы в пачку и сидел бы там тихонечко в качестве призового бесплатного бонуса. Чтобы его случайно покупали, уносили бы куда-нибудь на лавочку и распечатывали бы в перерыве между второй и третьей бутылкой пива. Чтобы трепетный юноша удивленно говорил бы своей нежной возлюбленной: "Йо, любимая, ты только посмотри, какая тут ерунда!" А Бог бы вылезал тогда из пачки и мудро качал головой — дескать, да, ерунда конечно, простите, мол, дорогие мои, это просто маркетологи в очередной раз облажались с таргет-групп, не обращайте внимания… И возносился бы на небеса, пугая по дороге случайных птиц и космонавтов назойливым чипсовым запахом…

"Что означало сие знамение?" — спрашивали бы тогда испуганные церковники, а в ларьках начало бы мироточить все подряд, даже баночное пиво. И тогда люди улыбнулись бы и сказали: "Все ерунда, а значит — Бог есть". И заплакали бы от счастья… Если бы Бог любил людей.




ПРО КОСМОНАВТОВ


Сделай радио потише, пожалуйста. Вот так…

А знаешь, очень скоро в процессе эволюции у представителей цивилизованного человечества окончательно атрофируются все чувства и переживания. Не станет наконец-то злобы, не станет радости, отсохнет и отвалится вера, отгниет любовь, зарубцуется и рассосется надежда. Не веришь? Ну да… Так вот… Останется одна только легкая Скука, сродни той, которую мы сейчас уже невольно испытываем в финале почти всех душеспасительных бесед друг с другом… Люди вообще очень скоро станут легкими-легкими, и тогда наверняка все полетят в Космос.

Будет это, наверное, так. Поздно вечером из скучных «Пирогов» как обычно вывалится пропахший книгами и пивом очередной скучный Космонавт. Он поймает тачку, и скучный московский таксист будет долго-долго везти его на скучный Космодром, лениво развлекая по дороге бородатыми анекдотами и скучным "Радио Шансон"…

Скучные ночные миньетчицы на светофорах будут заглядывать в окна машины и махать скучному Космонавту грязными носовыми платками. Скучные ночные менты у круглосуточных киосков с пивом и сигаретами будут сонно штрафовать скучного Космонавта за отсутствие скучной Московской Регистрации. Скучный Бог приснится скучному Космонавту в мимолетной скучной дреме, и подарит ему ленивое лобзание в лоб…

На космодроме скучный Космонавт расплатится и зачем-то попросит скучного таксиста подождать его полчаса, а сам залезет в свою скучную Ракету, включит скучный телевизор, повернет ключ на старт и залезет под душ… И пока скучный Космонавт будет скучать под душем, скучная ракета оторвется от земли и медленно упозет в небо. А Скучный таксист зевнет, пересчитает выручку и уедет к Скучной жене, заниматься с ней скучным утренним сексом…

И так будет каждую ночь: днем скучные Космонавты будут зарабатывать деньги на постройку скучных ракет, а по ночам улетать на них в космос. Рано или поздно улетят все. И даже ночные миньетчицы. И даже продавцы ночных киосков. И даже менты. И даже жена скучного ночного таксиста. И даже сам таксист — он улетит последним, сразу после того, как из эфира исчезнет скучное Радио Шансон… И тогда наконец-то все это закончится.

А спустя много-много лет где-то совсем на другом конце Галактики скучные ракеты приземлятся на какую-нибудь дурацкую планету. Скучные космонавты вылезут наружу, снимут скафандры, посмотрят друг на друга — и вдруг начнут смеяться.

Они будут хохотать очень долго, может быть день, может быть неделю, а может быть и всю свою жизнь — и многие даже умрут от смеха. Те же, кто выживет, вдруг ни стого, ни с сего начнут там жить долго и счастливо, и придумают себе веру, надежду и любовь, и даже спустя много-много поколений изобретут Кокаколу… И тогда…

Что ты говоришь, братец? Уже приехали? На вот тебе денежку. Не надо сдачи. Лучше подожди меня здесь пол-часа.




ПРО ЕЛИЗАВЕТУ АНДРЕЕВНУ


Жизнь в этом городе начисто лишена высоких и низких частот. Как дешевая китайская магнитола, при попытке выставить громкость на максимум она неизбежно срывается на отвратительное дребезжание… Настоящие басы звучат здесь только в пластиковых канализационных трубах по утрам, когда по ним летят вниз с верхних этажей отяжелевшие за ночь какашки.

Каждое утро Елизавета Андреевна заходила в туалет, прикладывала руку к трубе и слушала, как этот большой и бестолковый дом начинает свой новый день.

— Бум, бум, — говорили какашки Елизавете Андреевне, — Просыпайся, дорогуша, с добрым утром, хорошо ли тебе спалось?

— Хорошо спалось, спасибо вам, какашки — бормотала Елизавета Андреевна, ласково гладила канализационную трубу и любила этот мир таким, какой он есть.

Каждое утро Елизавета Андреевна заходила на кухню и начинала своим давать вещам имена — как это обычно принято в каталогах IKEA.

Зеленая глубокая тарелка носила гордое имя Полная Жопа и поэтому практически всегда была грязной. Еще на кухне проживали две Жопы помельче и почище, Синяя и Коричневая. К ним прилагалась алюминиевая ложка Сопля (все время гнулась), стальная вилка Наташа (однажды, давным-давно на нее села пьяная Наташа) и две неприметные чайные ложечки, Чук и Гек.

Кружка с круглой неудобной ручкой называлась Догадка. Догадка заключалась в том, что в круглую ручку наверняка пролезет чей-нибудь хуй. Елизавета Андреевна давно мечтала проверить эту свою гениальную теорию на практике, но желающих давно уже не находилось…

Еще был на кухне совершенно психованный холодильник Гоголь, маленький черно-белый телевизор Сократ и сковородка Зоя Космодемьянская — молодая антипригарная блядь с тонким дном и разболтанной ручкой… В это утро Гоголь задумчиво громыхал компрессором, Сократ показывал профилактический ремонт оборудования, а на Зое Космодемьянской жарились три яйца — Маргулис, Кутиков и Макаревич…

Когда все вещи на кухне оказывались поименованными, Елизавета Андреевна шла в комнату, брала оранжевый маркер и рисовала очередную рожицу на обоях. Всего этих рожиц там было уже примерно двадцать одна тысяча, большинство из них жизнерадостно улыбались, а некоторые даже показывали язык и подмигивали. Все вместе они почему-то смотрелись очень страшно, но Елизавета Андреевна никогда не умела обобщать.

Когда очередная рожица дорисовывалась и начинала улыбаться, Елизавета Андреевна надевала ботинки, пальто, вязаную шапку в полоску, зеленый шарф и шла во двор, где ее уже ждали обычно в это время Зинаида Викторовна, Анна Андреевна и Аделаида Моисеевна. Вчетвером они садились на лавочку и так проводили весь день, греясь на солнышке.

Аделаида Моисеевна любила поговорить про цены, Зинаида Викторовна почти всегда жаловалась на здоровье, Анна Андреевна вспоминала свою жизнь и молодость, пришедшуюся на начало двадцать первого века. А Елизавета Андреевна просто сидела молча, и слушала, и думала о том, какой же все-таки забавной и непонятной становится жизнь после семидесяти лет…

Жизнь в этом городе начисто лишена высоких и низких частот. Как дешевая китайская магнитола — при попытке выставить громкость на максимум она неизбежно срывается на отвратительное дребезжание. Настоящие верхи звучат здесь только тогда, когда их никто и никогда не ждет: при нажатии на кнопку "Стоп".




Н. Крайнер





Сказка про зеркало


Приходя домой, не забывайте посмотреть на себя в зеркало. А то вот бывает, придешь домой, а ты уже совсем и не ты.

Так бывает. Живешь-живешь, а потом случается что-нибудь, пусть самая чепуха: ручка любимая потерялась, или наоборот не чепуха, друг хороший обиделся, идешь домой после этого и как-то не совсем так себя ощущаешь. А потом в зеркало в прихожей заглянешь, а там не ты. Стоит какой-то смутно знакомый тип и радостно тебе улыбается.

Ты спрашиваешь, разумеется, кто он такой. Он гордо заявляет, что он это ты. Ты тогда тихонько падаешь на табуретку на кухне и чай себе завариваешь, и пьешь его нервно, сладкий, большими глотками. Тип, между тем, начинает в твоей квартире распоряжаться, кормит твоего кота, телевизор смотрит. Потом вообще спать укладывается, потому что ему на работу завтра. А ты все сидишь на кухне, смотришь на это все. И пятую кружку чая, и приторно уже во рту, но остановиться не можешь.

А утром он действительно собирается и уходит на работу. И ты знаешь, что в ящике стола он, разумеется, найдет ТВОЮ любимую ручку, потом пойдет выпьет пива с ТВОИМ другом, и они помирятся, разумеется. Ты бы тоже нашел и тоже помирился бы, но ты сидишь на кухне. И с места сдвинуться не можешь. И как ним бороться, с типом этим, не знаешь.

А он продолжает за тебя твою жизнь проживать. Вот уже, глядишь, женщин водит, потом одну выбирает и женится. Гости свадебные мимо тебя ходят, смотрят сквозь, молодых поздравляют. А ты, может, даже выбор его не одобряешь, может, ты на ней и не женился бы. Но что поделать, если он все вместо тебя решает.

Тут главное в какой-то момент все-таки взять себя в руки и оторваться от табуретки. И выпить, к примеру, кофе. Или тот же чай, но без сахара. И, подойдя к зеркалу, увидеть там себя. Себя, того самого, который в злосчастный вечер уже непонятно сколько времени назад, ручку любимую потерял. И вот тогда этот тип уберется обратно, в то непонятно, из которого он в твою жизнь приперся. Только придется потом с его женщинами разбираться, и еще с кучей всякого барахла, которую он в твою жизнь приволок. Впрочем, это хоть и муторно, но несложно.

Главное, все-таки опомниться. А то так и просидишь всю жизнь на кухне, пока он за тебя жить будет. И умрет за тебя. И тогда даже некому будет чаю купить.

Так что, приходя домой, внимательно смотрите в зеркало. И если увидите там незнакомого типа, сразу бегите искать любимую ручку. Или другу позвоните.




Сказка про чудо


Иногда с людьми чудеса случаются. А иногда — наоборот, люди случаются с чудесами. Чудеса, кстати, этому тоже удивляются. Не меньше, чем люди.

Так вот, жило-было чудо, маленькое совсем. Не успело оно вырасти, и могло только и всего что дождик включить, когда совсем жарко, или песенку какую по радио поставить. В общем, совершенно незначительное чудо. Оно все мечтало вырасти, дорасти до куста горящего или хотя бы хождение по воде освоить. Но чудеса не меняются в размерах, каким родилось, таким потом всю жизнь и будет. Тут ведь все от отношения человека зависит: если человек чуда не заметит, оно съежится, а если заметит и порадуется, к примеру, тут чудо раздувается от гордости и становится похожим на пухлую тучу.

И вот сидит как-то это чудо в своем мире чудесном, песенки по радио слушает, думает, кому бы чего сейчас поставить, чтобы стало всем хорошо и радостно. И тут оно увидело человека. Совершенно непонятно, как этот человек в мир чудес забрел. По рассеянности, скорее всего. Он и не заметил ничего, как шел себе по улице за хлебом, так и продолжал идти. А вот чудо очень удивилось, оно еще никогда в жизни людей не видело. Только песни им ставило и дожди включало, а так чтобы своими глазами посмотреть на живого человека, такого не было.

Так что чудо уставилось на человека во все глаза. А человек почему-то решил, что это и не чудо совсем, а, допустим, соседка его, Клава, которая была ему в последние несколько недель особенно симпатична. Так, накатило что-то. Ну, оно и понятно, чтобы настоящий облик чуда увидеть, это надо не за хлебом идти, а совсем по другим делам. А так получается, видишь то, что хочешь.

И начал человек Клаву (то есть чудо) нахваливать. Какие у нее глаза замечательные, какое платье красивое, да и не зайти ли ей к нему в гости как-нибудь. А чудо глядит на себя и ничего понять не может. Вроде чудо чудом, на тучку похожее, никаких тебе глаз, никаких платьев. Но все же решило оно в гости к человеку зайти, мало ли что.

А человек положительного ответа дождался, и домой отправился. Там вытащил из шкафа какие-то давно забытые парадные брюки, принарядился, вылил на себя море одеколона и давай соседку Клаву ждать. А Клава не приходит и не приходит, уже ночь скоро, а ее все нет. Зато по радио песни включают, одна лучше другой. Человек подождал еще немного, потом выпил все приготовленное для Клавы вино и загрустил, радио слушая. Чудо тоже загрустило, потому что человек на него никакого внимания не обращал. Так и хандрили весь вечер на пару.




Сказка про подсолнухи


Раньше подсолнухи были мизантропами. И интровертами. И вообще, распускаться предпочитали исключительно по ночам, пока никто не видит. Потому что были невзрачненькие и скучные. Цвета неопределенного совсем. И назывались они тогда, само собой, не подсолнухами, а как именно, уже и не помнит никто. Ночью они раскрывали свои печальные бутоны и заводили грустные песни о том, что жизнь отвратительна, дневные цветы — крикливы и пусты, и только лунный свет дарит им избавление от душевных мук. Да, поэтому в безлунные ночи они тоже не распускались. Чтобы не мучаться душевно, стало быть.

Надо сказать, что подсолнухи при всех своих недостатках были талантливы и своими стенаниями заглушали сверчков, соловьев и лягушек, которые тоже пели о чем-то своем, но вот о чем, никто не мог расслышать.

А, еще в те стародавние времена где-то жил Творец. Который все создал: и лягушек, и соловьев, и даже эти самые цветы, которые стали подсолнухами. Услышал он как-то их жалобы и спустился к ним на землю со своего неба, чтобы разобраться в чем дело. Ему, в общем-то, тоже порядком их стенания надоели. И попросил он их высказать свои претензии по существу. Подсолнухи ему тут же рассказали о несовершенстве мира, глупости прочих растений и ненужности дня как времени суток и явления вообще. Творец не очень понял, как они обо всем знают, ежели раскрываются только по ночам, и заподозрил неладное. Стал он за подсолнухами наблюдать. И увидел, что днем они приоткрывают лепестки и завидуют. Тихо так, из глубины бутона.

Тогда Творец разгневался и превратил те самые невзрачные цветочки в подсолнухи. И стали они радостными, дневными, желтыми и экстравертными. Растут, головами мотают, семечками рассыпаются, когда время придет. А ночью закрываются.

Вот только ночью они все равно приоткрывают лепестки и подглядывают. И страшно завидуют сверчкам, комарам и лягушкам. Поэтому, когда наступает день они вертят головами, пытаясь разглядеть на солнце Творца, который спустится и превратит их обратно.




Сказка про архитектора


Жил-был человек. Он вырос в большой семье, у него было целых семь сестер и братьев, поэтому, когда у него, наконец, появился собственный дом, он очень этому обрадовался. И ему совершенно не нужно было, чтобы в этом доме появлялся еще кто-то. Человеку нравилось пить кофе и смотреть на рассветы, или пить чай и смотреть на закаты. А днем он работал, рисовал эскизы ратуши, которую должны были вот-вот построить в городе. Так получилось, что человек был хорошим архитектором. Именно поэтому ему удалось обзавестись собственным домом. И многие здания в городе были построены по его проектам. Были они странные с закругленными углами и покосившимися в одну сторону башнями, но людям эти здания нравились. А еще они нравились мэру города, поэтому он разрешил человеку построить свой собственный дом, и даже дал на это немного денег.

Как-то, проснувшись утром, человек обнаружил, что он не знает, какой должна быть ратуша. Он выпил кофе и посмотрел на рассвет, но это ему не помогло. Он весь день рисовал ратуши, разные — большие и маленькие, строгие и необычные, но ни один из вариантов его не устраивал. Человек отчаялся, он понимал, что если он не сможет больше придумывать здания для города, то просто потеряет работу. И свое предназначение тоже.

Человек сидел над эскизами три дня и три ночи, но все равно не смог понять, какой же должна быть ратуша. Он сходил туда, где ее должны были строить, он долго смотрел на тот дом, который должны были снести, но голова его была по-прежнему пустой и даже немного звенящей.

А в доме, который должны были снести, жила старая гадалка. Ей, разумеется, очень не хотелось, чтобы дом сносили. И она решила немного заколдовать архитектора, чтобы он не смог нарисовать эскиз ратуши. И теперь она смотрела из окна на архитектора и радовалась, потому что у нее была возможность пожить еще немного в этом доме. Впрочем, гадалке просто нужно было время, чтобы найти себе новое жилище. И архитектора она заколдовала, разумеется, не навсегда. Гадалка была, в сущности, доброй женщиной.

Архитектор же, совсем уже потерявший веру в себя, решил пойти к гадалке и спросить, что же с ним такое происходит. Гадалка совершенно не ожидала такого оборота событий и поэтому смутилась и некоторое время не знала, что сказать. Но потом придумала. Она сказала архитектору, что он влюбился, только еще пока неизвестно, в кого. И ему срочно надо узнать, в кого он влюбился, потому что иначе его дар к нему так и не вернется. Гадалка сказала, что архитектор должен вернуться домой и три дня и три ночи рисовать свою возлюбленную. И тот портрет, который у него получится на третий день, и будет портретом его любимой. И тогда останется только найти ее.

Архитектор никогда не слышал, чтобы кто-то влюблялся просто так, но он все равно поверил гадалке и пошел домой, рисовать. А гадалка обрадовалась, она рассчитывала на то, что за три дня точно успеет куда-нибудь переселиться.

Архитектор, как и было ему сказано, три дня и три ночи рисовал разных девушек. Они все были красивые и неземные. И в любую из них архитектор влюбился бы с огромным удовольствием. Но получалось, как с ратушей, он прекрасно понимал, что это все не те девушки. И вот на рассвете третьего дня он, уже почти засыпая, нарисовал женщину. У нее были большие глаза и почему-то очень длинный нос, и была она несколько старше, чем все остальные девушки, которых он рисовал. Но она единственная показалась ему живой. И архитектор понял, что это и есть та, в кого он влюбился. Он схватил рисунок и побежал к гадалке, которая уже собирала чемоданы. Архитектор показал ей рисунок и сказал, что эта та, кого он любит, что он уже и сам это чувствует, и теперь ему очень нужно найти эту женщину, иначе не будет ему покоя ни днем, ни ночью. Гадалка, которая, как мы уже сказали, была женщиной доброй, решила в последний раз помочь архитектору. Она достала свой хрустальный шар, посмотрела в него, и оказалось, что эта женщина живет в соседнем городе. Архитектор сказал гадалке спасибо и быстро убежал брать билеты на поезд в этот город. А гадалка только загадочно улыбалась, убирая свой хрустальный шар в огромный чемодан из телячьей кожи. Гадалки вообще любят загадочно улыбаться.

Архитектор приехал в тот самый город, и первое, что увидел на вокзале — очень красивую скульптуру. Он даже постоял минут пять и полюбовался на нее, почти забыв про то, зачем он сюда приехал. А потом он начал спрашивать местных жителей, не знает ли они эту самую женщину с портрета. Город был маленький, поэтому очень скоро нашелся житель, который отправил архитектора на одну из окраинных улочек города.

Архитектор пришел на эту улицу и увидел маленький дом, с садом. В саду сидела женщина и задумчиво изучала скульптуру, которая стояла перед ней. Он подошел поближе и увидел две вещи: во-первых, это была та самая женщина с рисунка, а во-вторых, скульптура изображала его самого. Он, разумеется, очень удивился и решил выяснить, в чем дело. Женщина, тем временем, увидела его, и обрадовалась.

— Здравствуй, — сказала женщина. Понимаешь, я местный скульптор. И мне нужно было сделать памятник нашему самому известному писателю. Но у меня почему-то ничего не получалось. И я, я глупая очень бываю иногда, я испугалась, и пошла к гадалке. И она сказала мне…

— Я знаю, что она тебе сказала, — сказал архитектор, протягивая ей листок бумаги с ее портретом. — И я даже догадываюсь, где живет эта ваша гадалка.

Женщина засмеялась. И они с архитектором, разумеется, тут же полюбили друг друга, им просто больше ничего не оставалось, гадалки — существа могущественные, и если уж что решат, все обязательно будет так, как они хотят. Впрочем, эта любовь не мешала им наслаждаться закатами и рассветами, а также проектировать здания и лепить скульптуры, но уже все больше для себя. А если на заказ, так они обязательно проверяли, чтобы на месте их будущих творений не оказывалось никаких жилых домов. Так, на всякий случай.




Сказка про книгу


Все началось с ветра. Оно и понятно, все всегда начинается с ветра, и, чем сильнее ветер, тем быстрее все начинается. И этот самый ветер, с которого все началось, принес как-то в комнату к одному человеку страницу из старой книги.

Там ничего особенного не было, на этой странице. Пара слов на неизвестном языке, всего-то. Но человек почему-то обрадовался, и сразу же начал собираться в дорогу. Всем друзьям и знакомым он рассказывал, что когда-то, когда он был еще и не человеком даже, а так, только самым-самым началом человека, ему приснился сон про древнюю книгу, которую он должен найти. И что ему теперь непременно нужно отправиться на поиски этой книги. Потому что, когда он ее найдет, у него в жизни все наконец-то наладится. Друзья понимающе кивали головами, хотя им-то казалось, что у человека в жизни уже все и так вполне себе наладилось, без всяких книг. Потому что жил он спокойно и радостно, принимая жизнь как душ: каждый день, и с удовольствием.

Но человек, который, в общем, и сам понимал, что в жизни у него и без книги все хорошо, не мог отказаться от этой идеи. Ему очень хотелось верить, что если он все же найдет эту книгу, что-то в его существовании кардинально изменится, и ему откроется какая-то очень важная тайна. Поэтому человек собрал вещи и уехал с единственного в городе вокзала, предчувствуя, что никогда больше не вернется. Друзья, которые тоже это почувствовали, помахали ему на прощание и разошлись по домам, жить свои спокойные и радостные жизни.

А человек начал искать свою книгу. Он объездил тысячи библиотек и показал тысяче библиотекарей принесенную ветром страницу. Но ни один из тысячи библиотекарей не смог подсказать ему, из какой книги была вырвана страница. Но человек не падал духом. Он снимал жилье в каждом городе, где были библиотеки и жил там подолгу, штудируя старые тома. Он узнал, как стать бессмертным, как сделать золото из свинца, как найти главное и как потерять то, что уже не нужно. Человек стал очень мудрым, но все равно продолжал искать свою книгу. Потому что своя книга дороже любого рецепта бессмертия.

Шло время. Иногда человеку очень хотелось вернуться в свой город и продолжать жить свою жизнь — ту, которую он променял на поиски книги. Впрочем, как только он видел впереди очередное здание библиотеки, это желание тут же пропадало, и он снова зарывался в старые тома.

Вы, наверное думаете, что он так и не нашел эту самую книгу? Так вот, он ее все же нашел. И даже смог прочитать, что там было написано, потому что за время странствий по библиотекам изучил множество языков, в том числе и тот, на котором эта книга была написана. Там рассказывалось о человеке, который как-то в один прекрасный день отправился в странствие, чтобы найти книгу, страницу из которой принес ему ветер.

Потому что все начинается с ветра.




Сказка про традиции


Жил-был в одной далекой стране мужчина. Мужчина еще с тех пор, как был мальчиком, прекрасно знал, как сложится его жизнь. Он знал, что когда ему исполнится двадцать или двадцать пять лет, он встретит хорошую женщину, и у них появится ребенок, скорее всего, мальчик. И когда их сыну исполнится пять лет, в стране начнется война, и он пойдет воевать. И на войне, скорее всего, его убьют. Просто в этой стране так было заведено. Это случалось настолько часто, что превратилось в привычку, а потом — в традицию. Поэтому мужчина даже особо не расстраивался, он просто жил и ждал того момента, когда это произойдет.

А еще в этой стране жила женщина. Она тоже прекрасно знала, как сложится ее жизнь. Она встретит мужчину, они полюбят друг друга, и у них родится ребенок, скорее всего — мальчик, а потом, когда ему исполнится пять лет, его отец пойдет на войну и погибнет. Женщина тоже не особо расстраивалась по этому поводу, просто ждала.

Поскольку традиции в этой стране соблюдались неукоснительно, мужчина и женщина, разумеется, встретились, полюбили друг друга, поженились и скоро у них появился ребенок. Правда, девочка, а не мальчик, но такое случалось время от времени, поэтому никто особо не удивился. А когда их дочке исполнилось пять лет, началась война, и мужчина ушел в солдаты.

Женщина, по традиции, прождала своего мужа три года, а потом перестала ждать, да и времени у нее особо не было, потому что подрастала дочка. Но мужчина, хоть его три года и не было, на войне совсем не погиб, так уж получилось. И тогда он решил вернуться домой.

Однажды дочка прибежала к женщине и сказала, что у забора стоит какой-то мужчина и смотрит на их дом. Женщина вытерла о передник руки и вышла на крыльцо. Увидев мужчину, она, разумеется, узнала в нем своего мужа. Они долго смотрели друг на друга, потом женщина развернулась и ушла в дом, готовить обед. А мужчина пошел, куда глаза глядят, в ожидании новой войны, на которой его, может быть, все-таки убьют.




Сказка про Лесное Уебище


Берег реки. На берегу сидит Лесное Уебище и слушает Гориллаз. Рядом с Уебищем стоит бутылка водки и пакет томатного сока J7. Время от времени Уебище делает себе Блади Мэри. В лесу за спиной Уебища раздается треск и шорох. На полном скаку из чащи вылетает Прекрасный Принц. У него в руках бутылка Невского. Уебище вздрагивает и проливает Блади Мэри.

Уебище: Ну и чего ты сюда приперся? Принцесса в другой стороне.

Принц (с интересом разглядывая Уебище): Да я вот… музычку хорошую услышал, подумал, надо посмотреть, откуда в этой тьмутаракани хорошая музыка.

Уебище: Посмотрел? А теперь вали давай.

Принц: Какое ты однако не доброе и не ласковое. Дай хоть песню дослушаю.

Уебище отворачивается и демонстративно разглядывает что-то на другом берегу реки.

Принц подсаживается к Уебищу, протягивает ему бутылку с пивом.

Уебище вздыхает, но предложенную бутылку берет.

Уебище: Раз уж ты тут сидишь, сигаретой что ли угости. В этом лесу есть все, что угодно, кроме табака.

Принц хлопает себя по карманам, достает пачку Житана, прикуривает две сигареты, одну из них отдает Уебищу.

Принц: А ты вообще кто?

Уебище: Я? А что, не видно что ли?

Принц: Да нет, видно, конечно, но неужели прям таки оно?

Уебище: Оно самое. Местная достопримечательность. Вообще, мне полагается всяких там принцев, которые в поисках своих суженых в этот лес забираются, спаивать и топить в реке…

Принц испуганно косится на Уебище и отодвигается подальше.

Уебище гнусно хихикает.

Уебище: Да шучу, шучу. На самом деле, я заколдованная избушка на курьих ножках.

Принц: А за что тебя заколдовали?

Уебище: Слишком много Гориллаз слушала. А я ж приватизированная была, ну Баба-Яга недолго думая и превратила, а сама в новый жилой комплекс к Кащею переехала. Теперь они там на пару слушают Дискотеку Аварию.

Принц (улыбаясь): Кошмар какой… Да, я тоже Гориллаз люблю. А принцесса, вот как ты думаешь, она любит?

Уебище: Да кто ж его знает, какая тебе принцесса достанется. Да и какая разница, по большому счету. Она ж твоя принцесса, так что пусть она хоть Иванушек слушает, а жениться придется.

Принц мрачнеет и начинает поглядывать на бутылку с водкой.

Принц: Слушай, родное, нацеди что ли 50 грамм для храбрости. (прислушиваясь к музыке)Сейчас Клинт Иствуд будет.

Уебище: Ага. Баба-Яга мне так и сказала. "Придет мол, молодой, красивый, тоже будет Гориллаз слушать. Только тебе-то с этого ничего не будет"

Принц: То есть как?

Уебище: А что ты меня-то спрашиваешь? Это у Бабы-Яги спросить нужно. Я ж не царевна-лягушка, меня хоть целуй, хоть не целуй, ничего путного не получится.

Принц: Нет, ну неужели ничего придумать нельзя?

Уебище достает из кармана второй стакан и делает две Блади Мэри.

Уебище: Давай выпьем, а потом поскачешь ты свою принцессу добывать. Растравил душу, скотина.

Принц: Кажется, ты что-то скрываешь.

Уебище: Кажется, сейчас кто-то получит в грызло, если будет задавать слишком много глупых вопросов.

Начинает играть "Клинт Иствуд". Принц залпом выпивает Блади Мэри и пристально смотрит на Уебище.

Принц: Слушай, родное, а может я того, тут останусь, будем водку квасить, Гориллаз слушать. У меня с собой еще кое-какие кассетки есть. Может ну ее к чертям, принцессу эту.

Уебище: Ты мне, паря, мозги не компостируй и законы жанра не нарушай. Шел спасать, вот и иди.

Принц: Да не хочу я. Ну вот посуди само, спасу я ее, а что дальше? Тихая семейная жизнь. А если она и правда дура и слушает Иванушек?

Уебище (очень грустным голосом): Ничего, привыкнешь…

Принц: Хммм…

Принц о чем-то задумывается, потом решительно наклоняется к Уебищу и, зажмурившись, целует его.

Уебище ошалело смотрит на Принца.

Уебище: Ты что, охренел? Я ж тебе говорило, не надо, хуже будет. Блин, блин, блин…

Раздается громкий хлопок, от Уебища начинает валить дым. Когда дым рассеивается, принц видит перед собой прекрасную девушку.

Принц (охуевший): Ну вот… а что тогда не так?

Прекрасная девушка: Ой, а ты, наверное мой принц, да? Слушай, а почему ты совсем не похож на Кирюшу из Иванушек? И на Андрюшу тоже не похож. А что это за гадость играет? Мне не нравится.

Принц хватается за голову.




Занавес.




Елена Заритовская





Коврик


Одним февральским утром Ольга Николаевна решила открыть балкон, чтобы достать банку квашеной капусты. Она встала на табуретку и потянулась к верхней ручке. Ольге Николаевне было 82 года, и она была одинокой пенсионеркой, проживающей в однокомнатной квартире гагаринского района самого большого города страны. Когда-то, очень давно, у нее были русые волосы, голубые глаза и ямочка на левой щеке, но со временем черты лица стерлись, волосы вытерлись, а ямочка ушла туда же, куда уходит детство, юность, зрелость и прочие невозвратимые вещи. Сейчас цвет глаз Ольги Николаевны не определил бы даже самый опытный иридодиагност, а она сама видела плохо, да ей бы и не могла придти в голову такая безумная затея, как определение цвета собственных глаз. Итак, Ольга Николаевна открыла балкон, чтобы достать банку квашеной капусты себе на завтрак. Балкон ее квартиры на восьмом этаже блочного дома выходил во двор. Если посмотреть вниз, то можно было увидеть заасфальтированный пятак с лавочками перед подъездом, крышу школы, стоявшей по соседству и равнодушные ветки сильно выросших и болеющих тополей. Летом их листва заслоняла и пятак, и школу. На балконе стоял шкаф с банками, сломанный стул, лыжи и две стеклянные двери, принесенные когда-то сыном с помойки. На полу балкона лежал коврик.

— Минуточку, — подумала Ольга Николаевна. А откуда у меня взялся этот коврик? У меня такого коврика отродясь не было! Она подозрительно уставилась на находку. Коврик был небольшим, где-то метр двадцать на семьдесят, шерсть, если она и была, давно вытерлась до тканевой основы — так, что рисунок был уже неразличим.

— Наверное, от соседей снесло, — рассудила она и посмотрела вверх. В верхней квартире жила Зинаида Васильевна, но ее, как и можно было предположить, на балконе не было, лишь на ветру болталась веревка с тремя деревянными прищепками.

Ольга Николаевна взяла коврик и накинув пальто, отправилась к соседям.

Ей открыл дверь зинаидин сын — полноватый лысеющий брюнет в синем махровом халате. Было ему лет сорок и жизнь он вел странную. Не работал, пропадал где-то целыми неделями, ни женщины у него не было, ни друзей. А ведь когда-то подавал надежды, консерваторию даже заканчивал и голос имел.

— Здравствуй, Виталик.

Виталик кивнул, но зайти не пригласил. Из квартиры несло табачищем, а от Виталика перегаром.

— А мать дома? — спросила Ольга Николаевна строго, — Коврик вот с вашего балкона упал.

Виталик посмотрел на коврик, потом перевел взгляд обратно на Ольгу Николаевну и равнодушно ответил:

— Мать в больницу забрали позавчера еще с ее этим…как его. Коврик не наш.

И захлопнул дверь.

Возвращаясь на свой этаж, Ольга Николаевна возмущенно шептала себе под нос: Это же надо таким быть неприветливым! Ни что, ни как, ни куда. Другой бы сказал: проходите, Ольга Николаевна. Пожилой человек перед ним стоит, а он дверями хлопает. Что за жизнь…Дома она положила коврик на кресло, решив, что подумает о его судьбе поподробнее позже, взяла банку капусты и пошла ставить чайник. День прошел в заботах — пока вниз спустилась, за овощами, которые привозили к подъезду на грузовике, пока посуду помыла, да давление померила, глядишь, и вечер. Все собиралась платье свое старенькое, крепдешиновое расставить, да так и не собралась. А устала-то как, господи.

Ольга Николаевна опустилась в кресло и протянула руку к газете Труд с телепрограммой. И тут произошло нечто, выходящее из рамок всего, что она видела за всю свою долгую жизнь. Коврик, на котором она сидела, неожиданно поднялся в воздух и завис в метре от кресла.

— Боже мой, — выдохнула Ольга Николаевна.

Она сидела на коврике, а коврик парил в воздухе, чуть провисая под ее телом, как хорошо набитая пухом перина.

И тут зазвонил телефон.

— И телефон! — едва она произнесла это слово, коврик, будто услышав команду, медленно спланировал к тумбочке с телефоном и услужливо замер возле него. Ольга Николаевна сняла трубку. Звонила невестка, Марина.

— Ольганиколаевна? Ну, как вы там?

Ольга Николаевна открыла рот, чтобы….и неожиданно поняла, что ничто и никто на свете не заставит ее сказать правду. Она сглотнула и ответила, стараясь говорить буднично и непринужденно.

— Мариночка? Ко мне тут соседка зашла, перезвони чуть позже. Ага. Да, да. Соседка сверху, давление ей надо померить.

Она повесила трубку и замерла в нерешительности. Может ей стоило позвать на помощь? А вдруг она сошла с ума? В последнее верилось с трудом, уж чему-чему, а своему разуму она доверяла больше, чем собственному сыну. Сказать? Решат, что бабка в маразм впала, да и определят в дом престарелых. Квартиру вьетнамцам сдадут, а ковер выкинут или продадут новым русским. Олигарху какому нибудь.

— Место, — скомандовала она коврику, но тот продолжал висеть неподвижно.

— Пол? — коврик медленно спланировал вниз, осторожно опустив ее на пол. Ольга Николаевна встала и, подойдя на ватных ногах к дивану, обессилено села. Немного отойдя от потрясения последних событий, она решила, что самым разумным решением в сложившейся ситуации будет пойти спать. Против всяких ожиданий, уснула она легко и быстро. Всю ночь ей снился председатель райсовета, за которого чуть не вышла в 65-ом. Хороший мужик был — сам вдовец, а при нем дочка годков семи, и мать, и сестра-приживалка полоумная, на религии сдвинутая. Полудурочка. Из комнаты своей не выходила, все молилась. Тогда, прикинув, решила не ходить за него, хоть и жалела долго потом. Работяга был, и умер прямо на заседании, инфаркт.

А тут приснился живой-здоровый, в театр звал.

Проснувшись и наскоро умывшись, Ольга Николаевна принялась исследовать ковер. Ковер послушно поднимался в воздух и летал в любом направлении, реагируя на команды. Вскоре она уже бесцельно планировала на ковре по квартире, думая, на что бы ей употребить его волшебные свойства. Вытереть пыль с люстры? Разобрать антресоли, давно собиралась… А может, снести его в комиссионку, сколько же за него дать-то могут? Их и не осталось поди, этих комиссионок. Она вспомнила, что ничего не написала о находке. Делать записи, фиксируя важные события дня давно вошло у нее в привычку. Ольга Николаевна записывала цены на купленные продукты, важные рецепты, вычитанные в газете и нужные телефоны, услышанные по радио. Записи она делала на бумажках и обрывках газеты Труд, все собираясь как нибудь переписать их в одно место. Она взяла огрызок карандаша, надела очки и записала под столбиком рассчетов коммунальных платежей:

15 фев. Нашла летающий коврик. Чей — непонятно.

Подумала и приписала: С балкона взята 1 банка кваш. капусты.

Уже начало вечереть, когда она, наконец, собралась выйти на улицу. Холодный влажный ветер как будто выдул весь свет, оставив только бездушное неоновое освещение. Ольга Николаевна сошла со ступенек, ведущих к подъезду и, осторожно ступая по льду, подошла к лавочке. Смела с нее снег и расстелив коврик, села на него. В руках она держала матерчатую сумку для покупок.

— Молочный, — сказала Ольга Николаевна коврику тихо и тот послушно поднялся в воздух. Коврик летел на бреющем полете в пяти метрах от земли. Он срезал длинный подземный переход через дорогу и взял курс на молочный магазин. Больше всего Ольгу Николаевну волновал вопрос, заметят ли ее прохожие. Она не могла понять, хотела бы она, чтобы ее видели или нет, но было похоже, что никто не замечал ее странного средства передвижения. Никто из людей не смотрел вверх, все спешили домой, опустив головы и глядя себе под ноги, на жидкое ледяное крошево, щедро пересыпанное смесью соли и песка. Долетев до молочного, коврик завернул в пустую темную подворотню по соседству и опустился на землю. Ольга Николаевна свернула его и пошла в магазин. Кассирша, пробивая чек, с интересом посматривала на свернутый ковер.

— И два кефира. Бабуль, как же ты унесешь-то это все? Да еще и с ковром?

— Уж донесу как-нибудь, — Ольга Николаевна торопливо взяла чек и пошла от греха подальше. Ее насторожило внимание кассирши к коврику. Кроме того, она терпеть не могла, когда к ней обращались подобным образом. Нашла себе бабулю, — ворчала Ольга Николаевна, примащивая на коврик набитую пакетами сумку, — Деревня…

Ночью она никак не могла заснуть. Все ворочалась, ворочалась, поглядывая на коврик, мирно распластавшийся перед кроватью. Она думала о неожиданно открывшейся свободе перемещения.

— Куда бы слетать-то, — размышляла Ольга Николаевна. К Люсе? Она представила себе удивление подруги и даже разулыбалась, довольная, пока не вспомнила, что Люся уж года три как умерла. К сыну ей лететь не хотелось. В поликлинику слетать что-ли? На рынок? В собес? Или еще дальше, за границу? Никогда ж не была. От этой мысли Ольге Николаевне стало холодно и неуютно.

— И чего там я не видела, заграницей-то, — недовольно подумала она и повернулась на другой бок. Лучше уж на родину, в Гагарин слетать. Она закрыла глаза и стала вспоминать родительский дом, из которого уехала…уехала…в каком же году это было? Дом снесли сразу после войны, вместе со всей деревней снесли, а что теперь там творится, даже думать не хотелось. А какой был дом! Второго такого во всей округе не найти. Воспоминания мягко снесли ее в сон. Ольге Николаевне снилась деревня, в которой жили чуть ли не все ее друзья и знакомые — и Люся, и Леночка, и покойница баба Капитолина, и братья, и отец с матерью. Мама была точь в точь такая, как на фотографии, висевшей дома над сервантом — в белой кофте, коса уложена на затылке тугими кольцами. Мама подняла руку и легким движением вынула из волос шпильку. Распущенная коса легла на грудь тяжелой каштановой волной.

— Помоги мне их расчесать, Оленька, — тихо сказала мама, и Ольга Николаевна проснулась.

— На кладбище мне нужно слетать, вот что. Так-то я когда доберусь, — решила она.

Все утро она занималась делами — массировала ноющую ногу, умывалась, чай пила с творожком — наконец, собралась. Кладбище, на котором были похоронены родители, находилось за городом. Ольга Николаевна оделась потеплее, даже вытащила из комода шерстяную шаль и укуталась в нее с головой. Взяла в руки палочку и коврик, решив для экономии времени лететь прямо с балкона, не выходя на улицу. Ковер взмыл в воздух, покрутился немного над домом и уверенно взял северо восточное направление, постепенно набирая скорость и высоту. Сначала Ольга Николаевна пыталась смотреть вниз, но от ветра у нее начали слезиться глаза и она закрыла их, примостившись на коврике поудобнее. Кладбище было пусто, даже бабок, обычно торгующих еловыми венками и бессмертниками, не было. Коврик миновал план захоронений и полетел по заснеженным аллеям мимо серых гранитных крестов, увенчанных шапками снега. Когда они долетели до родительской могилки, на кладбище опустились сумерки. Ольга Николаевна протоптала в снегу тропинку.

— Ну, здравствуйте — сказала она могиле. Покопавшись у ограды, нашла веник, обернутый в целофан и смела с памятника сугроб. Поправила ржавую банку с черными от времени искусственными розами и опустилась на скамейку, врытую рядом с кустом старой акации.

— Вот, прилетела вас проведать. Как вы тут, мамочка? А я-то старая совсем стала, негодная к жизни, уж к вам пора скоро. Потеснитесь немного, пустите дочку к себе?

Родители молча и строго смотрели на нее с черно-белых фотографий.

Ольга Николаевна тоже немного помолчала.

— Одиноко мне здесь, — неожиданно для себя самой пожаловалась она, — Все подружки мои умерли. Гарику своему я только в обузу. Так, забежит и дальше — ни порасспросить, ни поговорить с ним. Ни братьев, ни сестер не осталось. Колю зарезали в сорок шестом, шел с мясокомбината, на хулиганов наткнулся. И взяли-то два рубля только. Сенька спился, Катюша от заражения крови сразу после войны, про Анечку вы и сами знаете.

Она заплакала.

Вокруг было тихо-тихо, только большая серая ворона расклевывала что-то рядом, кося глазом в ее сторону. Ольга Николаевна поплакала немного, да и и стала собираться. Завернула веник в целлофан и запрятала его за памятник. Уж было собралась сесть на ковер, как вспомнила, что не спросила у родителей совета.

— Куда полететь-то мне? — спросила она могилку, но ответа не дождалась.

Обратно ковер летел тяжелее и медленнее. Ольга Николаевна задремала, проснувшись лишь когда они пролетали над большим шоссе.

— Не иначе, третье транспортное, — подумала она, — Все строят, строят.

Дома она повесила ковер на батарею сушиться и легла спать, даже не поев, так обессилил ее долгий полет. Среди ночи она вдруг проснулась, как будто кто-то толкнул и глаза открылись сами собой. Дом спал, только где-то внизу в стенах гудели водопроводные трубы. Ольга Николаевна опустила ноги на пол и села на кровати, пытаясь вспомнить, что же ей снилось. Ее лоб горел, а губы пересохли, как при гриппе. Фарфоровый пушкин с полки задумчиво смотрел на календарь за 1992 год, висевший на стене. На календаре табун нарисованных коней несся по степи. Ольга Николаевна встала и подошла к коврику. Провела рукой по его шероховатой вытертой поверхности, и неожиданно решение пришло само собой. Она встала на табуретку и открыла балкон. Вынесла ковер. Села и скомандовала: вверх!

На пустом черном небе стояла полная луна. Они поднимались все выше и выше — мимо балкона и темных окон Зинаиды и Виталика, дальше, над крышей, над городом, над бескрайними заснеженными полями. Ольга Николаевна вспомнила, что последний раз поднималась так высоко, когда летала в сочинский санаторий в 78-ом. Ее белая ночная рубаха отвердела от мороза, а волосы покрылись ледяной коркой, но Ольга Николаевна больше не чувствовала холода. Ее уколола мысль о том, что надо было полить гераньки, да и сыну можно было позвонить, предупредить, но она тут же забыла об этом. Коврик стремительно набирал высоту, и она поняла, что улыбается. Километрах в трех от нее куда-то летел самолет. Ольга Николаевна помахала ему рукой, и самолет подмигнул ей сигнальными огнями в ответ.




Сергей Гришунин





Жизнь короля, императора


Мы собрались в маленьком зале для дружеской беседы, но всё как-то не могли её начать. Звучали отдельные замечания, то кто-то попросит пепельницу, то кто-то закашляется, то вдруг тишина — все молчат. Принесли вино, я расплатился и, забирая сдачу, обронил случайно монетку в три-четыре пи (денежная единица, 1пи = 3,14). Покатившись, она блеснула и на миг ослепила господина библиотекаря, который как раз в это самое время тянулся за хлебом. Рука его дёрнулась к глазам, по пути задела подсвечник, а тот свалился на другую руку библиотекаря и разбил часы. Его ушибленная рука устремилась к груди, как бы в поисках защиты, и загребла тарелку соуса прямо на библиотекарские штаны. Пострадавшие ноги подпрыгнули, ударив столешницу снизу, да так, что всё смешалось в какой-то невразумительной последовательности. От смущения и досады господин библиотекарь сокрушённо ударил обеими кулаками по столу, в точности угодив по краям тарелок. Незамедлительно их содержимое покинуло свои формы, расположившись на лицах и костюмах соседей.

Мы схватили библиотекаря, чтобы он не натворил бед ещё больших, и уговорили забыть это происшествие как можно скорее. Позвали слуг и те быстренько привели всё в порядок.

Успокоившись, библиотекарь разыскал на столе монетку, долго разглядывал выбитый на ней императорский профиль и наконец спросил: "А кто это, господа?"

Библиотекарь приехал к нам издалека и мы, дабы развеять его неведение, стали наперебой рассказывать чужестранцу о нашем короле, императоре.

Весь вечер мы говорили только о нём и пили за упокой его души. После мы вышли обнявшись и отправились к Большой Королевской Могиле, где от души повеселились вместе с солдатами Почётного Караула, чья служба как раз в том и состоит, чтобы вызывать у посетителей хохот или хотя бы лёгкое помешательство (таково было последнее императорское повеление).

Я вернулся домой и решил освежить на бумаге впечатления прошедшего вечера, но память, как всегда, удержала лишь малую часть, а бумага не смогла передать всю прелесть устных рассказов.

Мои записки можно сравнить с изразцами голландской печки, возле которой мы частенько грелись с королём после прогулок. Мы рассматривали изображённые на них сценки, попивая чай со спиртом и заедая конфетами.

* * *


Весьма неосмотрительно было отправлять императора выносить мусорное ведро, и конечно он куда-то запропастился. Вероятно, его окружили подданные, чтобы расспросить о положении дел в стране.

Когда он поставил ведро в сторону, освобождая руку для приветственных жестов, оно тут же было утащено одним из собирателей реликвий. Обнаружив отсутствие ведра, император утратил представление о цели своего выхода и немного растерялся, так как приветствия и речи не были подготовлены. Впрочем, дар импровизации и в этот раз не оставил его; в народ летели брызги императорской мысли, а также мелкие предметы и деньги. Нам пришлось выйти на улицу и, протиснувшись сквозь ликующую толпу, увести нашего повелителя. Мы уходили, бросая укоризненные взгляды под ноги: уж больно крупные купюры были в тот день в королевских карманах.

* * *


Как известно, другом короля, императора может быть либо такой же император, либо король; ну, принц, на худой конец.

Как-то нашему повелителю пришло на ум обзавестись друзьями. Он созвал Большой Королевский Совет и объявил что за каждого доставленного к нему друга назначается награда в 144 большие королевские медали "За отличие от других", либо в 12 малых императорских орденов "За беспричинную службу". По давней традиции все высшие государственные награды изготавливаются из ртути. Медали же выдаются отличившимся в газообразном состоянии; как правило их делают из неона, аргона, или другого инертного газа.

Придворные с радостью взялись выполнять высочайшее повеление. Наибольший урожай друзей Императора принесла Африка. Сто восемнадцаь королей с побережий рек Конго, Лимпопо, Нил (в нижнем течении), сорок восемь императоров с озёр и плоскогорий (двоим, впрочем, было отказано, как заподозренным в людоедстве) и шестнадцать марокканских принцев дала щедрая африканская земля нашему повелителю в качестве друзей и сотрапезников, товарищей игр и увеселений.

На придворных пролился буквально дождь наград. Во дворце пылали костры, все пели и плясали.

Когда новые друзья разъехались по своим владениям, император ещё долго не скучал, ибо вел обширную переписку.

* * *


Бывали у нас Дни Государственного Мрака. Говорить нужно было негромко, в основном о скорбном. Кроме того, следовало испытывать печаль, замечать новые морщины, считать упавшие волосы. Ходить опустив глаза, носить рваную обувь. Сам император обшивал флаги чёрной каймой. В эти дни он был в ссоре с народом, специальным указом запрещал водопровод, отопление, кухонный газ, электричество, воду и жилую площадь.

В такие дни повсюду шныряет милиция, выгоняет на улицу целые семьи. Все переулки завалены скарбом. По небу летают аэропланы, непрерывно льют жир и посыпают всё чёрною сажей. Из громкоговорителей несутся жуткие крики, угрозы, проклятья. Всех гонят на площадь, где проводят парады увечий, заразных болезней и всевозможных уродств. Всюду разносятся крики торговцев — те приглашают купить пистолеты, верёвки, цианистый калий. Вместо пива торгуют касторовым маслом и хлоркой. Все грабят друг друга: сын — отца, мать — ребёнка, а школьники — учителей.

И вот в такой день выходит из дворца король и видит народное бедствие. Ужаснувшись, велит поднять солнце, а траурные флаги сорвать и выбросить. Все рады и пляшут.

* * *


В один из дней во дворце завёлся шпион. Обнаружить его не стоило труда. Император первым обратил внимание на неизвестного человека с внимательным взглядом, бесцеремонного. То роется он в королевской постели, то фонарём у окна подаёт непонятные знаки. Называет себя на кухне императорским другом и требует пищи. Или, гуляя по парку, внезапно исчезнет, появится сзади, хлоп по плечу, и тайное спросит — иной раз возьмешь, да и ответишь.

Император решил заманить шпиона в ловушку. Зная, какие непостижимые тайны лежат в основе нашего государства, пригласил его в кладовые Страшных Секретов. Один только список хранящихся там секретов занимает пятнадцать подвалов.

И по сей день лазутчик оттуда ещё так и не вышел.

* * *


Как-то случилось так, что враги отечества подошли к самой границе и угрожали просторам нашей державы. Пришлось собирать армию. Король первым взял ружьё и пошёл к границе. Но вдруг он услышал сзади топот множества ног. Это огромная армия нагоняла своего командующего. Неприятель дрогнул и побежал. Мы стояли на границе и смотрели вслед бегущему войску. Император молча разминал папиросу.

* * *


Был случай, что в одной из дворцовых зал выпал снег. Придворные сперва не смогли открыть размокшую дверь, а когда силами всего Кабинета Министров хорошенько на неё поднажали, ввалились в заснеженный зал и застыли от изумления. Но холод вскоре пробрал до костей. Они решили спешно покинуть помещение и обсудить происшествие при закрытых дверях, чтобы не выстудить других дворцовых покоев, да и согреться. Затопили камин, прихлёбывали глинтвейн, любезничали с фрейлинами. Понемногу волнения чувств улеглись, тревоги развеялись, страхи показались ничтожными.

Тут появился король. Ему доложили, он задумался, потом объявил, что сам расследует это происшествие, но прежде совершит несколько туров вальса с каждой из дам. Чтобы не хлопотать с оркестром, было решено обойтись расчёсками и гребнями, если конечно милые дамы будут столь любезны. Никто не противился и даже напротив, все нашли затею довольно милой и вскоре король уже носился вихрем по залу, кружа то одну, то другую из прехорошеньких с распущенными волосами, а придворные, став полукругом, весьма искусно играли на гребешках, приложив к ним полоску папиросной бумаги.

Все так увлеклись, что и не заметили как стемнело. Король совершил последний круг по залу и объявил, что танцы окончились, пусть зажигают свечи и накрывают на стол, а он просит показать ему тот самый заснеженный зал, поскольку разгорячён танцем и было бы в самый раз остудить пыл, чтобы спокойно отужинать; а после он объявит о неких важных переменах в жизни всего государства.

Недоразумение разрешилось довольно просто: крыша требовала безотлагательного ремонта, хотя бы в виду полного ее отсутствия. Но король решил, пусть все остаётся, как есть. Летом здесь можно устроить сад, а пока это будет зал зимних забав. Стол к тому времени был уже накрыт и все отправились ужинать, по пути перешёптываясь о том, какие же всё-таки грядут перемены, и нет ли тут связи со столь неожиданной сменой сезонов.

* * *


Однажды Король после государственных забот и тревог трамваем подъезжал ко дворцу и, засмотревшись в окно на положение дел в стране, проехал свою остановку. Трамвай остановился напротив ворот какой-то фабрики. Король вышел и, приблизившись к проходной, прочёл на табличке: "Фабрика Бумажных Цветов 16-Т".

Навстречу ему вышли двое рабочих в широкополых шляпах украшенных разноцветными бумажными плюмажами, и закурили. Король, желая послушать о чём говорят простые труженики, достал папиросы и пристроился неподалёку, будто бы изучая объявления о найме.

Один из рабочих сетовал: дескать, ему уже надоело плести эти бумажные венки, и он бы с радостью устроился садовником, выращивал бы гладиолусы и гиацинты, а зимою работал бы в оранжерее. Всё его детство прошло среди живых цветов, поскольку дядюшка был садовником, и каждое лето он помогал ухаживать за садом. Он до сих пор прекрасно помнит пение дядюшкиных канареек, его манеру выколачивать трубку о небольшой пенёк эвкалипта, когда-то выросшего посреди веранды и спиленного практически в слезах: дожди в то лето не стихали, а эвкалипт грозил пробить крышу… А вот нынче живые цветы не в почёте, они так быстро вянут, не то что искусственные!

Товарищ рабочего был вполне с ним согласен и добавил, что как бы ни была обманчива вечность фальшивых растений, а ничто не заменит впечатления от живого цветка. Словно семя, попав внутрь созерцателя, оно прорастает и цветёт там. Да, ответил ему мечтающий стать садовником рабочий, только у живого цветка есть аромат, а у впечатления — радость, и нужно лишь немного терпения, чтобы семя дало всходы и расцвело, но кто же сейчас согласится ждать, тем более, ни разу не испытав чувства цветения.

Король докурил свою папиросу и, переполненный услышанным, поспешил ко дворцу, чтобы сделать соответствующие распоряжения. Во-первых, все бумажные цветы собрать и отдать истопникам, строго-настрого наказав их сжечь, с тем, чтобы более никогда, ни единого бумажного цветка, нигде, в общем — понятно. Во-вторых, сады, клумбы, оранжереи — обязательно и повсеместно, а также вазы для срезанных цветов: по три на комнату и по тридцать три на зал. В-третьих, бутоньерки: у кавалеров в петлицах, у дам — где пожелают. В-четвёртых, вот это вот таинственное чувство цветения: подготовить преподавателей, создать учебники, ввести школьный предмет, назначить учёные степени. В-пятых, фестивали, конкурсы, состязания цветоводов; определить необходимое число призов и наград.

Король не заметил, как прошёл мимо дворца — не меньше, чем трамвайную остановку — и остановился лишь услышав уличных музыкантов, которые пели его любимую песню про город Истанбул, турецкую столицу. Это он сейчас Истанбул, а раньше это был город Константинополь и если ты, скажем назначил своей девушке свидание в Константинополе, то и думать забудь её в этом городе встретить, и такое обстоятельство разве лишь одним только туркам и на руку. Istanbul var, Konstantinopol yok, говоря по-турецки и по такой схеме: Konstantinopol — Stinopol — Stinpol — Istanbul, размышлял король, расхаживая перед музыкантами туда-сюда и помахивая своей тросточкой, которая была в общем-то дудочкой, но годилась и для того, чтобы опираться на неё во время ходьбы, или вот так помахивать в воздухе, прохаживаясь под звуки любимой песенки. Ещё кстати припомнилась королю и другая песенка, про то, как некто со своим другом Алёшей попал, было дело, в Турцию, где они чистили туркам карманы. Те, наконец, пожаловались своему шаху, а шах им отвечал, мол, запирайте турки вы карманы на висячие замки. Воровская, что и говорить, песня, а король не очень жаловал подобный жанр в современном исполнении, но старинные песни, вроде этой, подкупали своим простодушием, да и про Турцию как то приходилось к слову…

Тут королевский взгляд упал на корзину бумажных цветов; стоявшая перед ним торговка затрещала: "Цветочки, цветы бумажные, вечные. Украсят свадьбу, скрасят похороны".

Король тотчас же вспомнил о своих планах и, решив начать выполнение их немедля, купил у торговки всю корзину и понёс её подальше от людских глаз, чтобы сжечь. Он выбрал для этой цели задворки магазина "Царство прохладительных вод" и достал свою зажигалку. Как на грех, в ней закончился газ, и король, бесплодно почиркав колёсиком и попутно полюбовавшись фонтанчиком искр, отбросил её в сторону. Он пошарил вкруг себя взглядом и заметил пробегавший мимо спичечный коробок на тонюсеньких ножках, который, видать, удирал что есть ног от своего курильщика.

Король вежливо попросил беглеца помочь в добром деле, сжечь всю эту дрянь. Коробок счёл за честь выполнить высочайшую просьбу, а заодно пожаловался повелителю на неопрятность своего бывшего владельца, обмочившего брюки и чуть не приведшего в негодность все спички. Король пообещал издать соответствующее распоряжение о приличествующей всем подданным аккуратности. Взыграло пламя, вскоре искусственные цветы превратились в пепел. Так было положено достойное начало реформ.

* * *


За ужином король был оживлён, ел охотно и пил в меру, иногда принимал вид загадочный и многообещающий. Обратил внимание на отсутствие эстрагона, но едва повар заторопился на кухню, остановил его словами: "Эй, стой, я уже не хочу, просто решил поделиться наблюдениями, а сейчас лучше буду свистеть в ключ на луну полный джаз, и если вы уже тоже отужинали, то можете стучать ножом или вилкой о край тарелки в затакт. В нужный момент я прекращу своё соло, его перехватите вы, Министр Чердаков и Мансард, на, скажем… вот этом свистке от чайника, а остальные пусть продолжают стучать, понемногу снижая темп, до тех пор, пока я не подниму над головой бумажный цветок, чтобы затем объявить свою волю".

Дело пошло. Мелодия была всем известна настолько хорошо и была так всем по душе, что некоторые из придворных едва удерживались, чтобы не вплести в неё какой-нибудь свой оборот, но, помня королевский приказ, лишь вытягивали трубочкой губы и вращали глазами, выдерживая указанные темп и ритм. Наконец король отнял ключ от губ и уже Министр повёл тему, а король только вскрикивал в такт, как заправский джазмен, настолько ловко выходило у Министра, и трудно было поверить что это обыкновенная свистулька от чайника.

Когда все вышли на неторопливый, но оттого не менее напряжённый и энергичный ритм, король, подняв вверх бумажный цветок, заговорил, сначала как-то по-тарабарски: "А-бу-б-а-ба-бу-ба-эй-йе-хоп-ха мои дорогие подданные, случаем оказавшись возле проходной "Фабрики Бумажных Цветов 16-Т", я услышал, как двое старых рабочих говорили друг другу, что не видят смысла плести венки для свадеб и похорон из бумаги и тряпок, и что лишь живые цветы расцветают в душах людей. Я же от себя добавлю, что бумажные цветы — это как искусственный поцелуй, это как связанный по рукам и ногам танцор, это как чучело короля, это как душный сырой подвал вместо объятий, вздохов и слёз, и мы не можем более терпеть это и принимаем безотлагательно решение искоренить неукоренённое и насадить укореняющееся. А потому все фальшивые, поддельные, прочие эрзац, псевдо, вроде и как бы, отныне и во веки вечные отменены и подлежат забвению в небытии. Начинается время новых веяний, и пусть свежий ветер выметет вчистую весь сор уподоблений и маскировок, освободит место живому, растущему и цветущему".

На этом месте король так растрогался, что более не мог продолжать речь, ограничился всхлипыванием и даже высморкался в платок с зелёным вензелем, вышитым в правом углу. Махнув рукой, чтоб наконец прекратили стучать, он сказал, что благодарит всех за добрую службу, и чтобы все пока шли спать, а он за ночь подготовит проекты соответствующих указов и распоряжений.

* * *


Написал за ночь указ император, что раз по всем учёным соображениям больше всего живых цветов в тепле на юге растёт, то значит и отправляться всем туда с экспедицией опыта набираться.

Вот и поплыл император по морю на трёх кораблях, на самый юг — к полюсу. На одном — сам со свитой. На втором — собаки для дальних походов. Третий — с подарками.

Он уже месяц плывёт. Появились первые айсберги, велел играть музыку. Берег увидел, приказал шутихи пускать, фейерверки жечь, хлопушки хлопать.

Ступил на лёд — видит огромную страну. Свечение над ней белое и на вид — пустая. Пока собак на берег выпускали и подарки сгружали, пингвины подошли. Важные и молчаливые, но смотрят с любопытством. Сказал тогда король: "Вот ведь, простой народ, а с каким достоинством себя держит", и велел одному из придворных с посольством в здешнюю столицу ехать.

Запрягли сани собаками, рядом пингвина усадили дорогу показывать. Сани тронулись и помчались. Император обратно на корабль ушёл вестей дожидаться.

Но нет никого. День прождали, видят, посланник пешком обратно идёт, в снегу вязнет. Отогрели, расспросили, но толком ничего не узнали. Послали другого. Два дня ждали. Назад пришёл, но тоже ничего сказать не может; смотрит задумчиво и улыбается. А третьего посланного и ждать устали.

Приказал император корабли на берег вытягивать, потому что их уже льды давить начали. А потом на псах волоком вглубь страны тащить велел: в одном сам сидит, подарки в другом, а третий из-под собак пустой (его по дороге для тепла жгли).

Не один месяц так двигался король со свитой, и было им в пути немало чудес и видений.

Как полюс прошли — никто и не помнит, разве лишь голова немного кружилась. От подарков уж не осталось ничего, и собак мало, зато море вдали показалось.

Подошли к морю, корабли на воду спустили. Не на чем оркестру играть: одни инструменты пожгли, другие в пути побросали. Пришлось императору флейту-корнфлэйкс к губам приложить и самому прощальный марш отыграть. Оттолкнулись от берега и обратно поплыли.

"В такой стране цветы ни к чему", — сказал тогда император и это — последнее, что нам о нём с тех пор известно.




Дмитрий Гайдук



Из сборника "Цывильные сказки"





ХУДОЖНИК И ЕГО ПОРТРЕТ


Художник — он обычно бедный, даже нищий. И пьяница вдобавок, а то и наркоман. И шизофреник. И зачастую даже педераст. Но ему все прощают, потому что он гений. А вот если он гений, но при этом водки не пьет, наркотой не балуется и с мальчиками не спит, то в это трудно поверить. Но иногда и такое бывает.

Вот, например, жил на свете один художник. Гений или нет — не знаю, как-то в живописи не сильно разбираюсь. Но все говорили, что гений. Поэтому бедным он не был, а был богатым, и водки не пил, а только тонкие вина, и на мальчиков не заглядывался, а наоборот, женился. На самой красивой девушке в мире. Тут бы им и жить-поживать, но, видать, Бог позавидовал. И года вместе не прожили, как война началась. Большая-пребольшая.

А художник наш, вдобавок, был еще и патриотом. И сразу в добровольцы записался. А перед тем как на войну уйти, свой портрет нарисовал. И молодой жене на память оставил. Чтобы, значит, помнила она, какой он есть — молодой, сильный, гордый и навеки в нее влюбленный. А потом мундир надел, портупеей перепоясался, жену поцеловал и ушел воевать.

А жена его каждый день вспоминала и с портретом разговаривала. Вначале просто так разговаривала, а потом тосковать начала: как ни взглянет на портрет, так и расплачется. И вот однажды портрет не выдержал: вышел из рамы и обнял ее за плечи. Не плачь, говорит, я с тобой. И пока я здесь, все будет как надо.

Она, конечно, сперва испугалась. Думала, крыша едет. А потом как-то привыкла. Тем более, что портрет-то получше живого художника оказался. Он и нежный, и ласковый, и по друзьям не бегает, и на девчонок не заглядывается, и всегда о ней позаботится, и все для нее сделает. А надоест — так отвернешь лицом к стене, он и не обидится. А потом, как деньги кончились, портрет картины писать начал. И шли они, по-прежнему, нарасхват, так что краска просохнуть не успевала. Потому что не было на тех картинах войны, а была лишь любовь и нежность. И покой бесконечный: взглянешь — и сразу забудешь, что где-то идут бои, в окопах воды по колено, и трупный смрад, и вши, и грязь, и снайперы, и вечный страх, и злоба на всех, а более всего на себя самого. А тут еще доходят слухи, что жена твоя тебе неверна, и письма от нее все холоднее и все реже. И вся война теряет свой смысл, а в голове лишь одна мысль — домой! домой! Но отпуска нет на войне.

И вот наш художник без вести пропал. Куда он делся — гадать не стали: то ли взрывом разнесло, то ли танком размазало, то ли гады немцы на куски порубили. Известное дело: война без мертвых не бывает. А он, между тем, и не мертвый вовсе — он домой отправился. Конечно, не в мундире и без портупеи, но пистолет с собою прихватил. На всякий случай.

Шел он днем по лесам, ночью по дорогам, ехал в товарных вагонах, все патрули обходил за версту и добрался наконец до родного дома. Было раннее-раннее утро, и все еще спали. Он никого будить не стал, а просто дверь открыл и в дом вошел.

Смотрит — а там все как было, и даже еще лучше! Как будто и не было войны. Зашел в свою мастерскую — а там картина свежая стоит, как будто он только что ее написал. Поднимется к жене в спальню и вдруг слышит из-за спины: Стой! Стрелять буду!

Художник тут же руку в карман, но сзади щелкает предохранитель, и тот же голос приказывает: Оружие на середину комнаты! Тут художник и говорит: а если нет, тогда что? Застрелишь меня, что ли? Ну, стреляй. И спокойно поворачивается лицом к стволу.

Тут он видит молодого человека, до жути похожего на него самого, и еще успевает обрадоваться, что вкус у нее ничуть не изменился. А молодой человек, бледный как смерть, стреляет в упор. Шесть раз подряд.

Тут из спальни выбегает жена художника, видит смерть на полу, видит кровь на стене, видит теплый пистолет и начинает жутко кричать. Потом приезжает полиция и осматривает труп вооруженного грабителя, которого застрелила смелая хозяйка дома. История попадает в газеты, все друзья поражены и восхищены, и жена художника описывает этот случай в очередном письме на фронт. О портрете — ни слова: все равно никто не поверит, да и ей самой как-то не очень верится. Через три дня с фронта приходит извещение, а еще через месяц она уезжает за границу. Багаж ее невелик, но все необходимое, как всегда, при ней.




ПРО ТРЕХ АСТРОЛОГОВ


Жили-были три астролога. Они всё очень точно предсказывали, а им никто не верил. А они были серьезные люди и очень на эту беду обижались. Один астролог авиакатастрофы предсказывал. Вроде бы, полезное дело и нужное: каждому надо знать, когда его самолет упадет. И вот он предсказывает, а его никто не слушает. А самолеты все падают и падают. А его все равно никто не слушает. Ну, он с горя запил, бороду отрастил, в Америку уехал, оттуда на Таити перебрался, огород завел, женился, кучу детей настругал, а астрологию совсем забросил. Какая, говорит, от нее польза, все равно никто не верит.

Другой астролог землетрясения предсказывать научился. Вот, думал, послужу человечеству, предупрежу его о грозящей опасности. Статейки всякие в газетах печатал, афишки расклеивал, начальникам разным звонил, под конец даже сайт себе завел в Интернете — и все без толку. Никто его не слышит, никто не замечает, никто не уважает, и доверия к нему никакого. Хотя трясет всегда именно там, где он сказал, и разрушения бывают весьма конкретные. Но никому это знать не интересно, и вот он тоже постепенно от дел отошел, квартиру продал и уехал на Таити, свой век доживать. Потому что старый уже был, и понял, что вся жизнь его прошла напрасно.

А третий астролог пожары и взрывы предсказывал. Но только он жадный был. Он считал: если я такой умный, я должен быть богатый. Ну, и трубил повсюду: заходите, покупайте мои прогнозы, делайте выводы, принимайте меры. А покупателей все нет и нет.

Тогда он думает: ну, погодите! Не хотите платить, так я вас заставлю. И берет, значит, полную сводку своих прогнозов, заучивает ее наизусть на три года вперед, а потом начинает бомбить министерство безопасности таками вот депешами:

"Уважаемые господа, нашей террористической организации позарез нужно пятнадцать миллионов долларов США. Где вы их достанете, нас не интересует. Если же вы их через неделю не достанете, мы взорвем один дом в таком-то городе, чисто для примера. А в перспективе мы можем взорвать и поджечь еще кучу домов в разных городах нашей большой страны. Так что думайте, откуда деньги взять".

В назначенное время в назначенном месте дом взрывается, а реакции никакой. То есть, реакция есть, но совсем уж напрочь извращенная. Все кричат: "Чеченцы! Чеченцы!", и даже войну с ними затеяли. Тогда он посылает второе письмо, а вскоре и второй дом взрывается. Тут уже начинается чепуха конкретная, народ перепуган, менты звереют, чеченцы бедные в один голос вопят: "Это не мы!" — но военным по фигу, им бы лишь бы отбомбиться, а там хоть трава не расти. На третье и четвертое письмо тоже ни ответа, ни привета, а после пятого приезжают к астрологу люди в камуфляже, больно бьют дубинками и увозят в свою контору.

Но у него-то все козыри на руках! Он говорит: мальчики, ей-Богу, какие вы всё-таки неосторожные. Вот вы меня побили, а за это мои люди сожгут три офиса вашей конторы — на Камчатке, на Сахалине и в Саратове. А если вы, не дай Бог, еще чего со мной сделаете, то от вашей конторы камня на камне не останется. Организация-то у меня небольшая, но очень мобильная, и связь мы поддерживаем телепатическим способом. Поэтому лучше думайте, где бабки достать.

Ну, его еще раз побили, но уже не сильно. А тут в назначенный срок три конторских офиса в разных городах — прямо как свечечки! И всё так аккуратно сделано — с понтом, неисправность электропроводки. Тут уж менты понимают, что имеют дело с сильным и опасным врагом, который в натуре всю их контору разорить может. И начинают задумываться, где же денег взять. Но правительство денег не дает. Правительство говорит, что этот террорист на самом деле аферист, решивший извлечь выгоду из сложной политической ситуации. И если его попросту придушить подушкой, то никой беды от этого не будет.

Менты уж не решаются, однако. Тогда астролог вдвое повышает свою ставку и обращается непосредственно к правительству. Он говорит, что вполне может взорвать ядерную электростанцию, но делать этого пока не будет. А вот если правительство будет жадничать и вредничать, то он спалит несколько дач и квартир у самых высокопоставленных членов. Чтобы, значит, они не жадничали и не вредничали.

В ответ на этот наглеж менты поднатуживаются и вылавливают сразу всю его террористическую организацию, небольшую, но очень мобильную. А он говорит: отпустите этих несчастных, они ни в чем не виноваты. Моя-то организация до сих пор на свободе, и вы это скоро поймете. Ждите пожаров там-то и там-то. Естественно, в назначенный день пожары происходят везде, где он сказал, и даже там, где он не сказал. Вдобавок ко всему, у одного из очень важных членов дотла сгорает дача вместе со всей херней, которая там находилась. А находилось там, ни много ни мало, его жена и двое детей.

Тут член встает на дыбы и кричит: дайте мне этого террориста, я его своими руками задушу. А другие члены ему говорят: Славик, успокойся, у нас тоже жены и дети есть. И мы лучше сбросимся по мильончику, тем более что он не так много и просит. Славик тут как начал кричать: вы все поцЫ, уроды, мудаки ссыкливые, я его все равно достану, он у меня живым не уйдет! Кричал он так, кричал, а на другой день на мине подорвался и кричать перестал.

И вот, все члены правительства в натуре скинулись по мильончику, посадили жадного астролога на самолет и отправили в далекую страну. Пожары-то, ясен пень, и после этого происходили, и взрывы тоже, и даже ядерная электростанция как-то раз взорвалась, но это уже было как бы в порядке вещей, потому что страна же ведь большая, а порядку в ней нет, и каждый день что-то горит или взрывается, а если везде виноватых искать, то полстраны расстрелять можно.

А жадный астролог сделал себе пластическую операцию, сменил Ф.И.О. и поселился на тихом острове Таити, рядом со всеми остальными астрологами. И вот сидят они как-то на бережочке и смотрят на небо. А по небу звезда идет с Востока на Запад, большая-пребольшая. И тут они сразу смекнули, что это значит, хоть и не по их специальности это было. Пойдем, говорят, на Запад, понесем Ему подарки, пусть Он нас благословит. И побрели они по морю аки по суху, и дошли, куда шли, и благословение получили, и навеки прославились. Дай, Боже, и нам того же.




ДЕВОЧКА И ПРИЗРАКИ


Однажды два призрака круто заспорили. Про маленьких девочек. Типа, есть они на самом деле, или нету их на самом деле. И вот идут, а там маленькая девочка. Они ее спрашивают: девочка, девочка, а ты на самом деле есть? А девочка говорит: конечно, есть. А тогда призраки спрашивают: а чем докажешь? Девочка задумалась и говорит: сейчас пойду у мамы спрошу.

И вот приходит она к маме и спрашивает: мама, а я на самом деле есть? Мама говорит: конечно, есть, доченька. А доченька ее тогда спрашивает: а чем докажешь? Мама сразу как возмутилась: вот еще! Зачем это нужно доказывать? А девочка говорит: нужно, мама! А то иначе призраки не верят, что я на самом деле есть.

Маму сразу аж передернуло: какие, мол, такие призраки? А девочка говорит: ну, такие. Один на слона похожий, второй на бегемота. И спрашивают: а чем докажешь, что ты на самом деле есть?

Мама говорит: ну, доченька, я не знаю. Это надо у дяди доктора спросить, он тебе все объяснит. И повела ребенка к психиатру. А тот всю историю выслушал и говорит: ну, конечно, Машенька. Конечно, ты на самом деле есть, а вот призраков на самом деле нет. А девочка говорит: нет, есть. Их даже по телевизору показывают. А психиатр: ну, мало ли что по телевизору показывают. Там, на самом деле, много такого показывают, чего на самом деле нет и что ребенку смотреть вредно — да, дорогая мамаша! Вредно вашей девочке телевизор смотреть, оттого-то ей и призраки мерещатся, и вопросы глупые в голову лезут.

Ну, мама доктора послушалась, и запретила дочке смотреть телевизор. Только «Спокойку» смотреть разрешала, а все остальное запретила наглухо, даже Диснея, и то нельзя. А если Диснея не смотреть, про что с подружками разговаривать? У них же половина разговоров вокруг Диснея крутится, а остальные — про сериалы да про рекламу, и еще про Барби немножко. А наша девочка в эти темы въезжать перестала, и начали ее подружки дразнить, лохушкой называли, в игры не принимали, и все такое обидное. В натуре, обидное! Ребенок, он хоть и маленький, а обиды у него ох какие большие бывают!

И вот, сидит обиженная девочка на краю песочницы в полном одиночестве, а тут подходят призраки и спрашивают: ну, что? А она говорит: ничего. И дальше молчит. Тут призраки забеспокоились, подошли поближе и спрашивают: да что такое, в самом деле? А она говорит: не ваше дело. Отстаньте.

Но призраки от нее не отстали. Сели рядом на край песочницы, один слева, другой справа, и давай выспрашивать. А как узнали, что мама девочку обидела, так сразу и говорят: мы, конечно, не знаем, что такое телевизор — но маленьких девочек обижать нельзя! Даже если их на самом деле нет, и даже если они нам только мерещатся — все равно обижать нельзя! А ну, пошли к твоей маме, сейчас мы с ней разберемся.

Приходят, короче, к маме и говорят: ты, такая-сякая, зачем ты дочке телевизор смотреть не разрешаешь. А мама смотрит на них как на конкретное недоразумение и обращается почему-то к папе. И говорит ему: Алексей! Опять ты мне свою гадость в чай насыпал? А папа сидит отъехавший и благостный, на призраков улыбается и говорит: солнышко мое! Не сыпал я тебе в чай ничего такого, мне и самому-то еле-еле на вечер хватило.

Тогда мама говорит: а это что такое? И на призраков указывает. А папа ей отвечает: это призраки. Настоящие призраки. И опять улыбается.

Тут мама напрягла свой интеллект и спрашивает: а чем ты докажешь, что они настоящие. А призраки говорят: сейчас докажем. И начинают бить посуду.

А папа смотрит на это дело и говорит: вот видишь. Они тебе посуду бьют, значит, они настоящие. А ты им ничего разбить не можешь — значит, ты не настоящая.

И в ту же секунду мама исчезла — она-таки ненастоящая оказалась. А девочка потом подросла и на папе женилась, и жили они долго и счастливо. И телевизор ей смотреть уже никто не запрещал.




ЧЕГО ХОЧЕТ БОГ?


Один мужик явно не знал, что ему делать. С работы выгнали, жена ушла, водка кончилась, анаша не прет, а тут еще и телевизор сломался. И вот он сидит, глядит в пустой экран и репу чешет, аж тут звонок в дверь.

Мужик думает: нахх. Не буду открывать. А оно берет и снова звонит. Мужик думает: бля! Не буду открывать. А оно берет и снова звонит. Тогда мужик, тяжело вздохнув, отрывает жопу от кресла и все-таки открывает.

И думает: ё.т. м! Можно было не открывать. Потому что там стоит такое чмо, в костюме-галстуке-очочках с дежурной лыбой на лице и говорит: Здравствуйте! А знаете ли Вы, чего хочет Бог?

Мужик говорит: знаю. Бог, бля, хочет, чтобы ты свалил отсюда наххх. А тот чмошник снова улыбается и говорит: Мужик, а ты уверен, что Бог этого хочет? Мужик говорит: уверен. Тогда тот ему говорит: мужик, а ты, в натуре, идиот. Я тебе сейчас в лоб дам.

И дал. То есть, выписал конкретно. Мужик потом в себя пришел, а этот уже в его кресле сидит, и снова улыбается. И говорит: значит, так, мужик. С тебя стоха за наезд, еще стоха за науку и еще стоха вот за эту мудрую книжку, которую ты сегодня прочтешь, а завтра будешь мне экзамен сдавать. Понял?

Мужик говорит: у меня бабок нет. И снова получает в лоб, после чего уже на карачках лезет за своей заначкой, а было там ровно три сотни зеленых. И остается уже совсем на полных голяках, зато с ценной книжкой.

А книжка по виду так себе, брошюрка на восемь страниц, даже без картинок, и, к тому же, на английском языке. Такой бы книжке в сортире бы самое место — но тот, борзый, он же, ну, вы понимаете. Короче, надо ее прочесть. А как ее прочтешь, если она по-английски?

Хорошо хоть, в книжке телефон какой-то напечатан был. Мужик думает: дай, позвоню, может, там растолкуют, про что книжка-то. И вот он звонит, а там ему девушка говорит: здравствуйте, Валерий Степанович. Вы хотите узнать, чего хочет Бог?

Мужик аж подпрыгнул: вот это ни фига себе, откуда же ты знаешь, как меня зовут? А она ему: а Ваше имя только что на дисплее высветилось. А дальше идет описание Вашей миссии — ну, что ж, поздравляю, очень простая у Вас миссия. Бог хочет, чтобы четвертого июля этого года в 15.15 Вы пришли к бывшему обкому партии, сели на ступеньку и просидели там до 16.30. После этого Ваша жизненная миссия будет выполнена, Вы получите пожизненное пособие и будете отдыхать, пока Господь не призовет Вас к себе. Желаю удачи.

Такие вот дела. Короче говоря, четвертого июля в 15.15 приходит мужик к бывшему обкому и садится на ступеньку. Через пятнадцать минут подходит к нему мент и спрашивает: Мужик, ты шо, бомж? А мужик отвечает: нет. И дальше сидит.

Тогда мент уходит, а еще через пятнадцать минут снова подходит и спрашивает: Мужик, ты шо, диссидент? А мужик отвечает: нет. И дальше сидит.

Тогда мент опять уходит, а еще через пятнадцать минут опять приходит и спрашивает: Мужик, а почему ты тут сидишь?

Мужик говорит: потому что так хочет Бог. Мент говорит: Тю! А кто тебе такое сказал? А мужик отвечает: секретарша Его по телефону сказала.

Тогда мент опять уходит, а еще через пятнадцать минут опять приходит и спрашивает: Мужик, ты шо, с меня смеешься? А мужик говорит: нет. И дальше сидит.

Тогда мент опять уходит, а еще через пятнадцать минут опять приходит и говорит: Мужик, шел бы ты отсюда наххх, а то ведь я дуровозку вызову! Мужик говорит: вызывай. И дальше сидит. И думает: все равно до 16.30 приехать не успеют.

Но ровно в 16.25 подъезжает дуровозка, мужика пакуют и увозят на дурдом. А на дурдоме психиатор спрашивает — ну, понятно, что он спрашивает. А мужик отвечает: я там специально сел, чтобы мента подоставать. Такой вот злобный я, когда жизнь не ладится, и очень люблю всех доставать. А психиатор спрашивает: ну, а на самом деле?

Мужик говорит: ну, что на самом деле? Тебе ведь всё уже рассказали, что там было на самом деле. Психиатор говорит: только в общих чертах, а мне хотелось бы подробности узнать.

Ну, мужик ему все и выложил. Смотрит: а психиатор заинтересовался! И телефончик выспросил, и тут же, при мужике, туда позвонил, а потом что-то долго слушал и записывал. А потом и говорит: ну, это или очень крутые жулики, или в самом деле Бог проснулся! Но в любом случае делать тебе у нас нечего. Иди домой.

И вот мужик приходит домой, а там жена вернулась. И водки принесла, и телевизор починила. И говорит: давай мириться. Ну, они выпили, покурили и начали мириться.

Мирятся они, значит, мирятся, аж тут звонок! Телефон звонит. А это его бывший начальник, звонит и говорит: Валера, не гони. Возвращайся на завод, без тебя как без рук. А мужик сразу все понял и говорит: на старую зарплату не пойду. И отключает телефон, чтоб не мешал с женой мириться.

На другой день только телефон включил, а там сразу начальник. Говорит: ладно, будет тебе новая зарплата. В сторону увеличения. Мужик поторговался немного и согласился. И вернулся на завод работать, он там слесарем-наладчиком работал.

Таак. Только сказал «слесарь-наладчик», а у них уже и глазки погасли. Чуваки! не обламывайтесь! Христос, тот вобще плотником был. А Валера был слесарем-наладчиком, и вот, вернулся он на завод, а там как раз новое оборудование ставят. Ну, поставили, наладили, и все пашет как швейцарские часики, максимум раз в месяц техосмотр — вот и вся работа, и так вот до самой пенсии. Валера счастлив, жена довольна, дом построили, машину купили, детей нарожали — ну, короче говоря, молодцы люди! Прямо смотреть на них приятно, какие они толстые и счастливые, по жизни идут рука об руку и всем улыбаются. Ей-Богу, приятно на таких людей смотреть, а кто их буржуями назовет, тот, вобще, ни хера в жизни не понимает.

Вот. А психиатор тот, он потом Валеру нашел, и очень существенно поблагодарил. А Валера не жадничал, он про этот телефон всем людям рассказывал, и все по нём звонили, и Валеру очень благодарили. И очень скоро жизнь в стране наладилась, люди стали толстыми и счастливыми, все ходили гордо и друг другу улыбались — не гримасничали, не скалились, а именно улыбались, от чистого сердца да от душевного равновесия. А Валера был у них очень популярным человеком, многие его мудрецом считали, и за советом к нему обращались, и помощь свою предлагали весьма навязчиво. И вот, Валера однажды задумался — то есть вы не подумайте, что он такой тупой был, что вобще никогда не задумывался. Нет, он вобще подумать любил, на разные темы, после обеда особенно, или перед сном. И как-то раз пришла к нему в голову такая мысль: вот, мол, все меня благодарят, а я один как бирюк — не поблагодарил ведь того мужика, который меня во все врубил. А надо бы найти да поблагодарить. Все-таки, если бы не он, сидел бы я до сих пор в продавленном кресле да в пустой телевизор глядел бы. Нет! надо его найти и поблагодарить, а то нехорошо получается.

Ну, подумал — и позвонил одному знакомому капитану, перед которым полковники приседают. Так, мол, и так, хочу я того мужика найти и поблагодарить. А знакомый капитан по базе мышкой пощелкал и говорит: вот он, твой мужик. Есть такая платная телефонная консультация, называется "Чего хочет Бог?" — должно быть, там он работает.

Так оно и оказалось. Причем мужик тот Валеру не сразу и признал: у него таких клиентов не одна тысяча была. А как признал, так и начал оправдываться. Я, говорит, не я, и книжка не моя, а идея содрана у одного японского писателя, а методика на Западе разработана, а программу, которая за Бога отвечает, какой-то финский программист написал. Но у меня все законно, никакого пиратства, все лицензии в порядке, хотите — проверьте.

Валера бумаги посмотрел — ну, он в бумагах не сильно смыслил, просто для порядку посмотрел, — а потом и говорит: А, поххх! Какая хрен разница, бумаги там или не бумаги? И даже если программа ломаная, и если лицензии нету — все равно ведь работает! И очень правильно работает, и как она мне жизнь поправила, и еще многим людям как она жизнь поправила! Слушай, мужик — а ты-то сам по этому телефону звонил?

А тот говорит: неа. Не звонил. По правде, мне бы и в голову не пришло, я же здесь работаю. И телефон этот мой собственный — а хрен ли самому себе звонить? Дурак я, что ли, самому себе звонить?

Ну, ясно, что не дурак. На этом и закончим, пожалуй.




ПРО ОБЕЗЬЯН


Обезьяны тоже люди, только более правильные. И не тупые совсем, а только прикидываются, чтобы их работать не заставили. Как человека увидят, так и начинают зверски тупить; а между собой, вобще, они очень умные и, в принципе, всё понимают. И всё у них почти как у людей, только более правильно.

Вот и заморочились люди обезьян изучать. Отловили штук пятьдесят, посадили в клетку и стали изучать. Идиоты, конечно. Их бы самих в клетку посадить, они бы через неделю озверели бы. Люди, то есть. А обезьяны ничего, они даже в клетке как-то приспособились, и понятия свои сохранили. И живут между собой по-умному, а как человека увидят, так и начинают тупить: мы, блин, обезьяны, дикие животные, кормите нас бананами, бананами, бананами! А кроме бананов ничего понимать не хотят, и ни на какие людские загоны в принципе не ведутся.

Люди, однако, заметили, что обезьяны очень любят бананы. И подумали: а давай-ка мы их через бананы работать научим! А то ведь подлая какая ситуация: мы, люди, пашем как папы-карлы, а братья наши мелкие только и знают, что трахаться да пакостить да блох у себя искать. Неправильно это — подумали люди, и построили для обезьян специальную рабочую установку.

Это, типа динамо-машина такая. Покрутишь ручку — выпадет банан, а не покрутишь — не выпадет. И бананы в специальном коробе, чтобы было их видно и чтобы запах шел, а достать чтобы никак нельзя было, только ручку покрутить.

Поставили эту шизню в обезьянью клетку, показали обезьянам принцип действия. А обезьяны продолжают демонстративно тупить: мы, блин, ничего не понимаем, ручку крутить не знаем, давайте нам бананы бананы бананы. И всё.

Ну, то есть, не совсем всё. Люди ушли, машину оставили, а наутро приходят и видят: вся машина на фиг разломана, все бананы съедены, вся клетка обосрана и всюду шкурки валяются. Вот это, блин, погуляли!

Тогда люди сделали машину покрепче — такую, что без динамита не вскроешь. Снова показали принцип действия — а обезьяны снова тупят, ручку крутить не хотят и ночи дожидаются. Ночью, мол, опять гулять будем.

Однако не погуляли. Сильно крепкая машина оказалась. Они ее только на бок перевернули да попинали слегка, и сидят все злые нахохлившиеся, на людей смертельно обиженные. А люди машину снова на ноги поставили и снова показали принцип действия. Смотрите, мол, и учитесь.

Тут обезьяны как зашумели: не знаем, не понимаем, кушать хотим, люди сволочи садисты, и всё такое. А люди снова ручку покрутили, банан заполучили, демонстративно съели. И сидят смотрят, что дальше будет.

Тогда один молодой обезьян осторожненько подходит к машине и начинает крутить ручку. Покрутил-покрутил — и выкрутил бананчик. Радости — предела нет! А тут подходит обезьян-пахан, банан забирает, моментально сжирает и знаками показывает: крути дальше. Хорошо у тебя получается.

Ну, молодой крутил-крутил, и еще один банан выкрутил. А пахан его снова схавал и показывает: крути дальше. Хорошо у тебя получается.

Тут молодой крутить обломался. А пахан на него как зарычит! И паханята подскочили, и тоже как зарычат: а ну, крути, блин, ручку! мы тоже бананов хотим!

Ну, он, бедный, перепугался и крутил ее до поздней ночи, пока все крутые обезьяны не наелись. А как наелись, тогда ему, конечно, парочка бананов в коробе осталась, но просто сил уже не было их выкручивать. Упал он рядом с машиной и чуть ласты не склеил от переутомления. А на другой день, с утра пораньше, пахан его пинками поднимает: давай, блин, крути, я проголодался!

Поглядели люди на этот беспредел и решили вмешаться. Взяли палки, зашли в клетку и отогнали пахана. Так молодой — вы представляете! — выкрутил бананчик и сразу пахану отнес. И сидит, на него смотрит: идти, мол, обратно к машине, или можно еще отдохнуть?

Тогда люди вот что придумали: забрали из клетки машину и поставили ее в другое место. То есть, в отдельную клетку поставили, и посадили туда пахана. И кормить его перестали: типа, кто не работает, тот не ест. А пахан-то сразу голодовку объявил, сидит в другом углу и к машине даже не подходит, как принципиальный.

И вот он значит, сидит и ни хера не крутит — а бананы из машины всё равно куда-то деваются. И даже шкурок не остается, как будто испаряются они из машины. А пахан срёт как срал, и голодающим не выглядит, даже поправился слегка. Ну, что за чудеса?

Поставили, короче, рядом с клеткой видеокамеру. На другой день смотрят запись — а она какая-то рябая. То есть, вот, идет съемка, а потом вдруг бах! — затемнение. А потом снова съемка — и вот уже пахан с бананом. А потом снова затемнение — и вот уже ни банана, ни шкурки. Вот такие вот чудеса.

Но у людей же тоже начальник есть, и он сразу про всё догадался. Собирает весь коллектив и говорит: а ну, признавайтесь, кто эту тварь кормит? И, короче говоря, оказалось, что почти весь коллектив его потихоньку подкармливает: кто из жалости, а кто-то даже из уважения. К его принципиальной позиции.

Вот так вот обезьян-пахан за две недели построил почти весь коллектив крупного института, включая двух уборщиц и четырех сторожей. А в старой клетке, между тем, без пахана полный бардак: паханята друг друга зубами рвут, самки все покусанные ходят, детенышей двоих затоптали. Короче, надо срочно что-то делать.

Ну, что тут делать-то? Пересадили пахана в общую клетку, он там за полчаса порядок навел. А молодого обезьяна, который ручку крутил, пересадили в отдельную клетку, дали ему отдельную самку, и крутил он себе ручку до глубокой старости. И детей и внуков своих тому же научил — он вобще способный оказался. Он потом даже разговаривать научился — правда, на языке глухонемых, но всё-таки. Не всё же, блин, так сразу: эволюция — процесс постепенный, и не все к ней одинаково способны.

Кстати, из той полсотни обезьян способных оказалось процентов пять, не больше. Остальных помурыжили-помурыжили, да и выгнали обратно в лес, чтобы зря харчи не переводили. И так с тех пор и повелось: тупые обезьяны в лесу живут, а умные — в клетке. И кому из них лучше, хрен поймешь. Наверно, всем по-своему хорошо.

Из сборника "Новые Сказки"





ПИСАТЕЛЬ И САМОУБИЙСТВО


Приходит к писателю самоубийство и говорит: давай убьемся! А писатель как закричит: ура! вот это идея! — и сразу прыг в окошко, с девятого этажа, и головой об асфальт — и сразу убился. Вот такой вот, блин, писатель.

Тогда приходит самоубийство к другому писателю и говорит: давай убьемся? А тот писатель говорит: подожди, сейчас вот строчку допишу, и сразу убьемся. Берет, значит, дописывает строчку, потом вынимает пистолет — и как выстрелит себе в голову. И сразу убился, и стал после этого очень знаменитым и полезным.

Тогда приходит самоубийство к еще другому писателю и говорит: давай убьемся. А тот писатель сразу задумался: оно, конечно, в этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно… — короче, вы меня понимаете. Убился и этот писатель, причем не в хорошем смысле, а вполне реально, значит, убился. Насмерть.

А тогда самоубийство приходит к вобще другому писателю и говорит: давай убьемся. А вобще другой писатель говорит: нет, не надо убиваться, давай лучше просто покурим. А самоубийство говорит: просто не получится. У меня сегодня такая тема, что по одной хапке — и сразу убьемся. А писатель говорит: ну, если такая тема — значит, это судьба. Убей меня, самоубийство!

И с этими словами выключает компьютер и налаживает бурбулятор. А самоубийство достает свою тему, и вот они по разу хапнули, а писатель говорит: давай еще по разу. Не распробовал я что-то. А самоубийство говорит: да ты, брат, наглухо убит! Просто ты еще не понял, подожди немного. А писатель говорит: ладно, давай подождем.

И вот они сидят, прихода ждут — или не ждут, а просто так втыкают молча, типа музыку слушают, или я не знаю. А музыка, между прочим, реально отстойная — Кристина Орбакайте из радиоприемника; но сегодня она совсем даже не попсовая, а глубокая, мягкая, свежая, добрая, бодрая и реально запредельная, да. Вот так вот, значит, тётя Крыся сегодня круто выступает. По радио. Но вот она, значит, выступила, потом реклама пошла, и тут писатель самоубийству говорит: а знаешь, что? Самоубийство говорит: не вопрос. И насыпает еще один колпачок.

А реклама, между тем, всё свирепеет, и что-то в ней такое слышится, что ни в сказке, ни в стихах, ни пером, ни топором, ни вобще! Писатель хапнул и говорит: вот это, бля, реклама! Гыыыы! А самоубийство тоже хапнуло, за компанию, и тоже попыталось в рекламу врубиться, но. Всё-таки, не каждому это дано, в рекламу врубаться: там иногда такие темы всплывают, вроде и простые совсем, а вот поди ж ты! Как-то всё оно по-хитрому, много слов и все смешные, но если вдуматься, то всё там очень небуквально, девяносто тайных смыслов, и все для нас обидные. Короче, блин, писатель — ты, это… Ты бы выключил радио да включил бы что-то более позитивное, а то аж попускает от такой рекламы!

А писатель говорит: это не реклама. Это уже новости. Но, в общем, не важно. Мы сейчас еще покурим и поищем правильную кассету. Вот ты, самоубийство, чего бы ты хотело бы послушать? И от этого вопроса самоубийство впадает в реальный коматоз, потому что таким вопросом — ну, в общем, вопрос реально некорректный, когда у тебя в голове две тыщи разноцветных букв, и надо из них какое-то название составить, а они, блин, больше двух не собираются, хихикают и разлетаются по темным закоулкам.

Тем временем писатель насыпает еще один колпачок, а по радио снова какая-то музыка, и очень в тему, что-то про маленьких девочек, такое душевное, что хочется плакать навзрыд. И вот самоубийство со слезами на глазах хапает из бульбика, оседает на стул и дальше уже как сквозь вату. То есть, пол вертится, потолок вертится, стены местами меняются, и откуда-то издали доносится одинокий голос писателя: Хорошо сидим! Только вот еще не курили…

Самоубийство говорит: куда тебе уже курить? Ты и так уже в хлам! А писатель отвечает: нет! я адекватен! Тогда самоубийство задает ему проверочный вопрос: сколько будет семью восемь? А писатель спрашивает: а тебе-то зачем? Самоубийство говорит: а затем! Для проверки адекватности, короче. А писатель говорит, ну если для проверки — тогда сорок восемь. И самоубийство внутренне с этим соглашается, хотя где-то как-то понимает, что писатель его обманул, но никак не может понять, где и как. Ну, то есть, ответ вроде правильный — но писатель при этом явно неадекватный, и надо ему доказать.

Тогда самоубийство спрашивает: а вот, например… Кто написал?… — войну и мир! А писатель без запинки отвечает: Анна Каренина. Самоубийство говорит: ну, нет! Войну и мир ведь этот написал — этот — ну, в общем, мужик с бородой. А писатель говорит: мужик с бородой — это я. Во, смотри, бородища какая! И сразу бороду свою взъерошил, и стал похож на Бармалея какого-то. И вся тема от этого необратимо запуталась, трудно как-то до кучи связать Анну Каренину и Бармалея. Хотя, с другой стороны, неадекватность явная.

И вот самоубийство задает ему третий вопрос, самый трудный и провокационный: Слы, мужик с бородой, а ты вобще чего написал? Писатель же без тени смущения ему отвечает: а ты не знаешь? Самоубийство говорит: не знаю. А писатель: ну, а я, что ли, знаю? Я, вобще, не потому писатель. Я по жизни писатель. Но я, кстати, до фигищи всего понаписывал. Сегодня, например, такую шнягу написал, называется: Писатель и Самоубийство. Короче, это как приходит к писателю самоубийство и говорит: давай убьемся. А писатель говорит…

Тут самоубийство как закричит: и неправда! Это не ты написал, это на самом деле было! А писатель говорит: так, на самом-то деле, всё на самом деле было. И есть, и будем, я надеюсь. Или, ты думаешь, уже не будем?

Самоубийство сразу понимает, к чему он клонит. И говорит: нет. Сегодня точно уже не буду. Убил ты меня, писатель. И с этими словами сползает на коврик и — ну, вот это, знаете, когда всё слышишь и всё понимаешь, но говорить и двигаться уже не можешь? РубанькО, короче. А писатель делает себе еще один колпачок, лихо раскуривает, а потом разбирает бульбик, включает компьютер и садится записывать вот эту вот телегу. О том, как один писатель самоубийство победил. Потому что правильный писатель, он же ж завсегда самоубийство победит. Была бы идеология позитивная. А можно даже и без идеологии, но это уже труднее.




Артур Вилье





Горькие сказки


Сова и Кто-то


Сегодня я расскажу тебе сказку. Завтра опять уеду. Если ты спросишь куда, не найдусь, что ответить.

— Так вот они жили, — сказала Сова.

— И умерли в один день? — тут же поинтересовался Кто-то.

— Не совсем. В одну ночь.

— Странно. Очень странно.

— Что же тут странного?

— Что жили. Что умерли. Да еще и в одну ночь. Умирают обычно днем.

— Да нет. Умирают обычно, когда прийдется.

— Ну ладно.

И они долго молчали.

Потом Кто-то спросил: "А как их звали?" Сова задумалась.

— Да никак их не звали. Зачем бы их было куда-то звать?

— Ну в гости там или на дни рождения.

— А! Они не ходили в гости. Тем более на дни рождения.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, сладкого не любили.

— Ну а знакомые-то у них были?

— Кажется нет.

— Не понимаю. Ничего не понимаю.

— Я тоже давно уже ничего не понимаю. Очень давно.

Сова перелетела на соседнее дерево и стала смотреть на хрупкую секиру Большой Медведицы. Кто-то молчал. Потом Сова резко спикировала куда-то вниз.

— Приятного аппетита, — сказал Кто-то.

— Спасибо, — прочавкала Сова, возвращаясь на место, и зачем-то добавила — очень нежная мышь.

И они еще помолчали. Сова смотрела на звезды, а Кто-то думал.

— Ну хорошо, — спросил, наконец, Кто-то, — а как они друг-друга-то называли? Были же у них хоть какие-то имена.

— Друг-друга?

— Ну да.

— Они называли друг-друга на ты.

— Это я понимаю.

— Он звал ее «милая» и еще "мой бедный друг".

— Уже легче. А она его?

— "Ветер". А еще "дурачок".

— Нет, не легче. Так вот и говорила: "Привет, дурачок"?

— Ага.

— Но ведь это смешно.

— По-моему так не очень.

— "Привет, дурачок!"

— Да нет. "Здравствуй, Ветер".

— Не слишком ли торжественно?

— Не слишком. На бумаге это очень красиво.

— Почему на бумаге?

— Как почему? Они же писали друг-другу письма.

— Воображаю себе. Долгие, вероятно, как разлука.

— Вероятно.

— Но умерли в один день?

— Да нет же — в одну ночь. Я ведь уже говорила.

— Ну да. Впрочем, чушь какая-то.

— Ага. Я тоже думаю, что чушь.

— Хорошо. Скажи мне тогда…

— Скажите.

— Что?

— Не «скажи», а «скажите». Мне не кажется, что мы переходили на ты.

— А ну да. Извините.

— Ничего. Вы, кажется, хотели что-то спросить.

— Да нет, это не так уж важно.

— Понимаю.

— Но все же, почему они были вместе?

— Вместе? Они не были вместе. Ни в одном.

— А вот сейчас у меня действительно начнется мигрень.

— Это не слишком удивительно. История-то и правда довольно печальная.

— Но зачем же вы ее рассказываете?

— А разве я что-то рассказываю?

— Ну как же? "Так они и жили…"

— Ах вот вы о чем… Но они действительно так и жили. Именно так.

И они опять замолчали. Теперь уже совсем. До конца.

Зверь печальный


Горе ли от ума, ум ли от горя, а жил на свете Зверь печальный. Может не было ему охоты, а может была, не знаю, но случилось так, что жил.

Долго ли, коротко ли, тянулась тропа над рекою, мало кто теперь помнит. А кто помнит молчит. И правильно верно делает. Да не о тебе рассказ, а о Звере.

Идет по тропе Зверь, думу думает. Плывет по реке Зверь, горе слушает. Нет у Зверя другой заботы. Да и какие заботы у Зверя. Нет у него забот.

Над водой ли летела птица, у воды ли сидела кошка, а остался наш Зверь без сердца. Т. е. с сердцем, но очень больно.

— Ты скажи мне, чужая птица, ты ответь мне, не злая кошка, для чего ты так смотришь мимо, что слезятся глаза у Зверя.

Ничего не сказала кошка, и крылом не взмахнула птица. Даже мимо не посмотрела. Т. е. просто глаза закрыла.

Вот ведь не было Зверю горя, так нашел себе в горло рану. Не завыть, не заплакать в голос. Не охоты, не теплой тени.

Улетела на север птица. Т. е. нет не на север — к югу. Впрочем нет, не скажу, не помню. Помню лишь, что исчезла кошка, да еще вот вода потемнела.

Облетели сухие листья, только не было Зверю вести. И с пургою нет вести тоже. А вот ждал почему, не знаю.

Журавли прилетели после, а за ними и прочие галки. Принесли с собой море сплетен. Не про кошку, про крокодила.

Ходит Зверь и не смотрит в небо. И на зайцев не смотрит тоже. Т. е. ест, но совсем не смотрит. Много ест, а смотреть не может.

Приходили к нему волчицы, отводили гулять за реку. И глядеть на закат водили, только скучно ему — нет мочи.

Чем закончить? Что так и умер? Так не умер. С какой беды бы? Дом построил, родил зверушек, перебрался поближе к скалам.

Может скажем, что птицы нету? Что у кошки в глазах кровь мышки? Все неправда — нас тоже нету. Ну, сказали, а много ль проку.

Кошка


Кошка всегда приходит по вечерам и никогда не звонит в дверь — я должен сам понять, что она уже здесь. Что может быть проще — у меня всегда открыто. Жду я ее что ли? Наверное, жду.

Она садится на подоконник и смотрит в окно. Плоские крыши домов, разлившиеся отсюда аж до самой телебашни, чем-то ей очень милы. А мне нет. Т. е. вот совсем нет.

Обычно мы почти не говорим. Она что-то тихонько мурлыкает, ленивым движением укладывает хвост по-удобнее, изредка, словно заметив несуществующую пылинку, быстрым движением вылизывает лапу. Я полулежу в кресле. Листаю потрепанного Дюма или мягким карандашом рисую в альбоме.

Когда кончается свет, я смотрю на нее сквозь почти закрытые глаза. Она немного сердится. Бело-рыжий мех смешно топорщится на мягком загривке. Хвост угрожающе изгибается, но поворота головы я обычно так и не удостаиваюсь. Что жаль — мне очень нравится ее мордочка и дикие семитские глаза.

Жаль, что я не умею поймать момент, когда она оборачивается женщиной. Т. е. уже даже не пытаюсь.

Мы опять молчим. Я курю в распахнутое окно. Пытаюсь умерить сердцебиенье. Смотрю на верхушку пыльного тополя. Думаю о нескором дожде. Она бродит вдоль полок. Иногда, взяв случайную книгу, бросает короткую фразу и тут же звонко смеется. Ей совсем не мешает темнота.

Я гляжу за окно на траву или ранние бледные звезды, но всегда чувствую по неожиданному холоду в спине, когда она смотрит на меня. Почти улыбается. Если же обернуться, она погружена в книгу. Скажем, в Рильке. Или Чехова. Наверняка, не в меня. Впрочем, я не оборачиваюсь. Зачем бы?

Мы никогда не едим вместе. Лишь однажды я угощал ее кефиром. Кошка наливала его в блюдце словно горячий чай и пила маленькими хищными глотками. Я тихонько засмеялся, а она наклонила голову и долго задумчиво смотрела мне в глаза точно пыталась понять, что меня так веселит. Потом вернулась к кефиру. Я и сам не понимаю, какое это имеет отношение к счастью.

Обратное превращение Кошки в кошку столь же неуловимо. Еще мгновенье назад она откидывала назад рыжую шевелюру, а вот уже трется мордой о мою босую ногу.

Я беру ее в корзинку сплетенных рук, пытаюсь незаметно погладить. Она ворочается, устраивается. Иногда, всегда неожиданно, вдруг лижет в невыбритое лицо. Фыркает. Затихает.

Я сажусь в кресло. Грею пальцы в теплом мехе. Боюсь заснуть.

По утру ее уже нет. Неразобраная постель да длинный волос на черной рубахе — вот и все следы, остающиеся от Кошки. Да еще вот ожидание вечера. Потому что Кошка всегда приходит по вечерам. И никогда не звонит в дверь.

Пес


Здравствуй, дружок!

Я уехал к морю и ловлю медуз. Они белые и ласкают руки. Странно, ты, кажется, говорила, будто медузы кусаются.

У Пса болит горло. Он хрипит и плохо выговаривает слова. Сначала я думал напоить его горячим молоком, но молока не нашлось, и теперь мы варим грог. Страшно сердит меня, пытаясь залезть в воду. Попробуй-ка потом сыскать полотенце, чтобы вытереть эту гору меха. Почти ведь назло лезет.

Здесь совсем пусто — сезон начнется лишь через две недели — и кроме нас в отеле живут только несколько постояльцев. Вечерами мы собираемся в холле. Мы в креслах, Пес — у камина. Слушаем местное радио. Читаем случайные стихи. Вчера вот говорили о Бодлере и Рильке. Телевизора же здесь нет. Т. е. он есть, но третьего дня в ретранслятор врезалась чайка. Теперь бедняжка в больнице. Хотим ее навестить.

Пса все очень любят. Когда же он как бы нехотя прочел пару своих переводов из Ольги Корзье, одна дивная старуха даже бросилась его обнимать. Пес, ты ведь его знаешь, очень смущался и весь вечер потом от стеснения искал воображаемых блох.

Утром я рисовал на мокром песке твое имя. На него набегала вода. Я смотрел на небо и пытался представить, что уже лето. Пес неодобрительно качал головой, но так ничего и не сказал. Знает гад, что пощады не будет.

Говорят, в заповеднике за горой живут олени. Завтра попробую туда поехать. Пса же оставлю дома — с ангиной не шутят. Кроме того он должен закончить статью для "Клочьев меха". А вот стихи, жалуется, совсем не выходят. Тоже и со мной.

Не хочешь к нам приехать? Да нет, не отвечай. Я знаю, что не хочешь. Или не можешь. Или не сейчас. Не важно. Не отвечай только. Лучше мы станем присылать тебе фото. Я уже немножко загорел, а Пес даже слегка наел брыли. Выглядит очень смешно. Если бы еще ни эта чертова болезнь..

Да совсем забыл — он таки передает тебе привет.

А еще зачем-то просил сказать, что только воображаемые замки и пригодны для жизни.

Твой…




Грант Бородин





На небо очи мои возвожу


Андрей Рублёв работает ангелов.

Он берёт кипарисовую доску в два пальца толщиной, размолотые в порошок минералы, тонкое пихтовое масло, кисти из шерсти верблюда, выдры и белки, солнце распологает над левым ухом, а за работой насвистывает, модулируя звуки при помощи дуплистого зуба. Ангелы у него выходят изумрудные, охряные, пурпурные, пламенные в чёрном контуре не толще волоска и разлетаются, как пирожки.

Между тем, сам Андрей в глаза не видел ангелов. Данила рассказывал ему о другом Андрее — большом человеке князе Боголюбском — и о его эскорте из пяти ангелов, парящих в двух верстах над головой князя, как сплетённый из радуги венок. Дед Прохор со скрипом, но зато неоднократно вспоминал, как во времена его детства на кровле городецкой церкви постоянно сидели два или три ангела, которых заезжие булгары неизменно принимали за пожар. Феофан показывал ему жидовскую книгу ягнячьей кожи с именами и чинами сарафов — стражами, проводниками, хранителями, силами, престолам, и каждый был красиво нарисован чёрным по жёлтому. Самому же Андрею достались только смутные прочерки в небесах, потому что он родился слишком поздно.

По прошествии некоторого времени умирает Феофан, книга умирает вместе с ним, рассыпавшись едкой пылью, Городец сжигают татаре, князю Боголюбскому, большому человеку, втыкают два ножа в печень и один — контрольный — в сердце собственные княжьи челядинцы в собственном Боголюбове, а пять ангелов стражи и не думают мстить убийцам за его хлеб.

Люди наловчаются пускать в воздух змеев, поднимать воду винтом, потом дьяк на крыльях из овчины прыгает с колокольни вверх и ангелы на досках Андрея перемещаются в холодную дугу спектра, так что ему самому, едва он берётся за кисти, становится зябко. Если же он пытается писать как прежде, горячо, то получает беса.

Он работает в тулупе, варежках и бабьем платке, а в небесах над ним снуют, поднимаясь всё выше, монахи, ханские баскаки и княжьи люди, ушкуйники и скоморохи, кто угодно, но только не ангелы.

Наконец из Галича в Мангазею притекает беглый жид Ламиель с целым зверинцем хитроумных махин в лысой и бугристой голове, взбаламучивает народ от смердов до митрополита страстными речами и богатыми посулами; не проходит года, как из Обской Губы начинают потоком идти струги, чайки и ладьи, дырявя хрустальный свод коваными бронзой носами. В день, когда ламиелевы светомёты выталкивают за границу небес первый корабль, кипарисовая доска перед Андреем разлетелается на три части с ужасным треском, разорванная перепадом температур.

Андрей продаёт оставшиеся резчику-греку, покупает мерина и подаётся в Мангазею, торопясь использовать последний шанс на встречу с ангелами.

Мангазея гремит, грохочет, лязгает, орёт, бабахает и глюкомздит, испускает дым, пар и густую вонь, фонтанирует сосновыми опилками, огнём, божбой и блядословиями, прерываясь лишь на службы, да и то только потому, что таков уговор Ламиеля с клиром. Андрей, привыкший к монастырскому уставу, предписывающему разговаривать не громче, чем слышно за три аршина, перестаёт соображать и невдолге оказывается на борту кеча «Ихуиил», расхлябанной и ветхой посудины, и не успевает оглянуться, как в руки ему суют табелёвку и ставят укупоривать корабль к пуску вместе со всей остальной командой — Серёгой Антипиным из Колывани по прозвищу Чичик, Разокхали Раджабовым из Ура-Тюбе по прозвищу Разок и Мелисом Жумакеевым из Бишбалыка — по прозвищу Узун Кючук. Они такие опытные, сушёные сычи, что слова применяют только в разговорах с посторонними, а между собой ограничиваются жестами и междометьями, носят в левом ухе круглые чараитовые серьги — под цвет лысых черепов, крепко вызелененных солнечным ветром, почти не дышат и не моргнув глазом решают в уме задачу многих тел — при условии, что ни одно из этих тел не одухотворено. Руководит работами некий человек, покрикивающий из-за спины, бранящийся с той стороны круглой пусковой бочки или гулко орущий изнутри, но ловко избегающий взглядов. Андрея все называют, разумеется, Рублём.

Приходит Ламиель, небольшой старик в богатом жупане и шляпе с золотым пером, по которой снует крохотная механическая обезьянка, напевая чужеземные мелодии. Ламиель обходит бочку кругом и ставит на боку её личное клеймо — Отважное Сердце — в знак того, что корабль готов к пуску. От Ламиеля исходит такой внеземной холод, что Андрей не может согреться несколько часов после его ухода, даже забравшись в костёр.

Наконец команда залезает внутрь через большую дыру на северном полюсе бочки, закупоривает ее притёртой крышков и укрывается в корабле. Бочку буксируют на глубокую воду, уравновешивают свинцовыми грузами и взрывают. Хитрый взрыв выворачивает бочку наизнанку, она делается маленькая, с орех, и камнем идёт на дно, а кеч оказывается в версте над землёй и на мгновение замирает, прежде чем рухнуть вниз — мгновения оказывается достаточно, чтоб сработали светомёты, расставленные по обоим берегам реки. Лучи белого света упираются в отполированные решётки, обрамляющие корму, и мощным толчком выпихивают «Ихуиил» туда, где уже нет ни низа, ни верха и некуда падать. Андрей, размазанный по палубе, смотрит одним глазом через шпигат и видит, что земная твердь под ним тоже выворачивается наизнанку — сначала превращается в пологую чашу, затем вдруг вспучивается и сбегает по краям в неясное марево, и наконец, закукливается в проваливающийся вниз тяжёлый шарик.

"Ихуиил" выставляет тонкие мачты, распускает треугольные паруса, сумма квадратов катетов которых близка к корню из бесконечности, и двигается прочь от земли, уловляя попутный ветер. Они проходят над Марсом, который оказывается не красным, а бурым с крохотными точками острожков, над текущей в пустоте рекой из разномерных глыб, некоторые из которых уже срощены вместе живыми травяными мостами, над гигантской тучей ядовитых паров, крутящейся водоворотами, вокруг которой ходят богатые рудой мёртвые шары, каждый величиной с целую землю, над вселенской головоломкой, крутящейся вокруг себя, над бесформенным шаром чёрного льда.

И нигде, в какую сторону не смотри, не найти ни одного ангела — только деловито мельтешат приказные дьяки, носятся казачьи чайки, ганзейские когги с раздутыми брюхами ползают между глыбами, которые старатели со спёкшимися в птичьи клювы рожами долбят, как вороны мёрзлый труп, огородники подпирают ботву колышками, чтобы росла куда надо. Происходит заурядное круговращение человеков, ради которого не стоило покидать землю, бегать по вантам, разговаривать при помощи медной пластинки, приложенной к кадыку, прокладывать курс на трёх картах сразу, и скорбеть животом — всем известно, что в пустоте человека пучит, но мало кто может представить, как.

Андрей забывает, в какой руке держат кисть, а его музыкальный зуб, треснув, остаётся в куске солонины. Но ему уже всё равно.

И так они плывут, потеряв счет времени, по чёрным просторам, пока наконец не утыкаются в Край-камень — шмат тверди, за которым вовсе ничего нет, фрагмент железного крыла десяти вёрст в размахе, рисующий чудовищный эллипс вокруг светила за господень год — девять сотен и двенадцать земных лет. «Ихуиил» ошвартовывается у края, Серёга и Разок сбрасывают сходни. Андрей спускается на берег и поворачиваясь вокруг своей оси, перпендикулярной к плоскости эклиптики, окидывает взглядом пространство от солнца к звездному месиву и снова к солнцу. Он смотрит внимательно, никого не ожидая увидеть и никого не видя. Тьма безвидна и пуста и никто не носится в ней. Андрей ложится лицом вниз на рябую поверхность Край-камня и замирает.

Ихуиил наклоняется над ним и берёт на руки. Серёга Антипин встаёт на краю крыла спиной к бездне и говорит:

— Постничеством работавшего Тебе, Христе, и православием на земли, прослави. Спасе, на небеси. Мир оставльшего и в честнем жительстве пожившего благочестно, прослави. Спасе, на небесех.

— Блажен путь, воньже идеши, брате, днесь, яко уготовася тебе место упокоения, — продолжает Разокхали Раджабов, встав рядом с Серёгой.

— Душе моя, душе моя, восстани, что спиши, конец приближается, и нужда ти молвити; воспряни убо, да пощадит тебе Христос Бог. Иже везде сый и вся исполняли, — заканчивает Мелис Жумакеев и встаёт рядом с Разоком.

Затем все трое раскидывают руки крестом и падают, расправляя крылья, с края вниз, или вверх, или куда угодно, но прочь от Солнца, которое отсюда не больше бельма на воробьином глазу.




Ермак Тимофеевич


— Рассказать хорошую историю, сайиб, — сказал конь, — не то же самое, что построить по камушку большую башню, так только Бога гневить, если мне будет позволено. Рассказать хорошую историю — это как если высморкаться и обнаружить в носовом платке морского конька, глазной хрусталик, лист клёна, перья, керамику, злаки, часовой песок и вулканический пепел.

Ермак Тимофеевич цыкнул зубом, высморкался и уставился в горсть.

— Перья, значит, — сказал он немного погодя. — Ага. А где ты видел носовой платок, любопытно было бы узнать?

— Мой предок ходил под Салах ад Дином, — сказал конь. — У нас, небесных коней, наследственная память, сайиб. Салах был курд, но в целом весьма изысканных манер господин. Никогда не ел руками, не рыгал за столом, велел читать себе стихи и скакал только на кровных конях, если мне будет позволено.

— Ходил, ходил, а потом вернулся размножаться в Фергану, я правильно понял? Или прислал тебя маме по почте?

— Если будет угодно сайибу.

Ермак Тимофеевич многозначительно потряс рукой в воздухе.

— К вечеру я хочу видеть Иртыш, слышишь ты, травяной мешок? Пшёл!

— Товба, товба…

— Пшёл!

Оливковые, ореховые и пастельные человечки, стряхнутые Ермаком Тимофеевичем на снег, некоторое время беспорядочно метались туда-сюда, палили из автоматов, занимали круговую оборону, пускали сигнальные ракеты и что-то передавали по рации, но вскоре совершенно закаменели на морозе и потеряли способность двигаться.

А ночью пошёл снег.




Богоформа


Ничего смешного в ней, в Богоформе (Urbis Dei) короля Теодориха, конечно, не было. Она представляла из себя шар чуть меньше футбольного мяча, обтянутый чёрным пупырчатым материалом, как если бы небольшой арбуз засунули в кирзовое голенище. При нажатии на определенную точку сектор сферы — приблизительно с четвертушку — проворачивался и отъезжал внутрь, на манер забрала гагаринского шлема, открывая потаённое пространство. Что именно находилось там, внутри, мы не знаем, хотя некоторые авторы (Григорий Турский, например) сообщали, что это были знаки готского алфавита, горящие огнём во тьме. Но это вряд ли.

Как артефакт попал в руки Амала, доподлинно неизвестно. Известно, однако, что он довольно долго странствовал во владениях Аварского Каганата, в Паннонии. Учитывая это обстоятельство, а так же тот факт, что сам Теодорих исповедовал арианскую ересь, вряд ли можно сомневаться, что происхождение Urbis Dei уж никак не божественное.

В тот год, когда по всей Италии гуляла чума, а по рекам к морю плыло великое множество змей, и в том числе драконы необычайной красоты, Теодорих Амал заявился в Равенну один, одетый в рваную хламиду и крепко под градусом. Под мышкой у него покоилась Богоформа. Никем не остановленный, он проследовал прямо во дворец и предстал перед троном узурпатора Одоакра. Здесь он остановился, глупо хихикая, подбрасывая Богоформу в воздух и неловко ловя её. Одоакр, человек простодушный и неискушённый в этикете, в изумлении вскочил на ноги, и зря — Теодорих перестал жонглировать своим шаром, раскрыл его и сунул Одоакру под нос. Тот заглянул в глубину и завращался. Неодолимая сила закрутила его по часовой стрелке, из-под кованых калиг полетела мраморная крошка. Не прошло и нескольких секунд, как он исчез из виду, пробуровив, на манер огромного винта, пол, фундамент и песчаную подушку и погрузившись в подпочвенные слои.

Одновременно, в силу закона рычага, сидящего в противоположном конце зала низложенного Одоакром императора Ромула Августула закрутило против часовой стрелки и швырнуло через кровлю в небеса. Покуда могучий варвар Одоакр, сцепив зубы, двигался к центру земли и вперёд вдоль оси времени, изумлённый Ромул, тщедушный подросток с куриным лицом, уносился по идеальной баллистической дуге на юг и в прошлое в целом облаке черепичной крошки.

Хотя скорость Одоакра равнялась 56 м/с, в силу временного сдвига перемещение его описывается довольно сложной формулой, приводить которую здесь нет нужды, достаточно сказать, что в этот самый момент он как раз миновал границу ядра и теперь по праву может считаться самым богатым человеком на Земле, поскольку ядро состоит сплошь из платины.

Ромул же Августул, обрушившись на берег жёлтого и нехорошо пахнущего Тибра, распался на Ромула, авгуров, стулья, систолу, фистулу, гусей, авгит, авгитит, авгелит и множество других культурных ценностей. Вокруг уже собирались простодушные квириты. Так начался Рим.

Таким образом, мы ничего не знаем о Великой Этрурии, Вечной Вейянской Империи, зато много чего — об империи Римской. И это очень жаль, поскольку этруски произошли от древних русских, а римляне — от древних укров, чему есть убедительное доказательство в лице «Энеиды» Котляревского.

А виной всему — Urbis Dei Теодориха Амала. И ничего смешного тут нет.

Высшая справедливость, однако, состоит в том, что нынче Теодорих находится как раз в той точке пространства, куда не более чем через 562 года прибудет его друг Одоакр.




Рой Аксенов





Пресные воды


…у меня зародилось странное желание последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни.

    

Туве Янссон






На станции Старое Место, в трех милях от железной дороги, жил, разумеется, сказочник. В каменном доме, у реки, над обрывистым берегом, устроенным так, чтобы снизу текли волнующиеся воды, а сверху — переменчивые облака.

Сказочник давно уже был в творческом отпуске: творчество отпустило его, и тщетно ждало возвращения.

(В конце концов сказочник к творчеству вернулся — но то был другой сказочник, не имеющий никакого отношения к обитателю Старого Места. Что у них там дальше происходило — неизвестно, неинтересно, да и сами они — другой сказочник и творчество — лучше о том расскажут.)

Сказочник из Старого Места жил, меж тем, в своем Шато-Гри и строил погребальную лодку, — легкую плоскодонку без руля и ветрил, украшенную надписью из ногтей и седых волос: de te fabula narratur. Такое занятие его обусловлено было не мрачным взглядом на жизнь, и не чувством близящейся смерти. Просто уйдя в творческий отпуск, сказочник понял, что всякое дело рук человеческих — построение лодки, которая унесет мертвеца в море; и предался этому занятию в самой чистой и совершенной его форме, без околичностей, покровов и оговорок.

Дело продвигалось медленно, но оттого лишь, что торопиться было некуда, а в единственном занятии любая поспешность вредна. Да и страшно было бы закончить лодку ранее, чем за день до собственной смерти (но об этом сказочник никогда не думал, и тем более — не говорил о подобных вещах со своею кошкою).

Годы, конечно, шли. В дощатом сарае близ реки возник сначала скелет погребальной лодки, затем оброс плотью и кожею, и как происходило это — корабел-сказочник старел, и терял свои кожу и плоть, словно передавая их собственному творению. Кошка ослепла, облезла, много кашляла и отправилась по исполнению срока в последнее путешествие по реке.

Вскоре после того лодка была закончена. Сказочник спустил ее на воду, и понял, что завтра же умрет.

* * *


Ладно. Разумеется, я вас обманул. Эта сказка — не о сказочнике, не о Старом Месте, не о волшебной, совсем эпизодической кошке, и не о Шато-Гри над высоким берегом. И даже, страшно сказать, не о творчестве, к которому вернулся другой сказочник.

Эта сказка — о жуке-древоточце, что жил в погребальной лодке.

Жук-древоточец в погребальной лодке, кажется, родился. Быть может, родители переехали туда вместе с ним, когда он был совсем еще маленький; но нынче они мертвы, и спросить больше не у кого. А сам жук помнил себя только в лодке, и представление о себе имел, как о малой, но неотъемлемой и значительной части этого мира. Дни его проходили неспешно, наполненные естественным смыслом. Он много ел, поскольку это необходимо для жизни, гулял по темным коридорам своего обиталища и думал иногда.

Рассказывать тут было бы особенно и не о чем, ведь большинство древоточцев примерно так и исполняют свою жизнь, отнюдь не переполненную неждаными событиями; так и мой жук мог бы тихо скончаться и сгнить, никак не затронув этой истории.

Но сказочник, deus ex, закончил свою работу раньше, чем умер жук, и лодка была спущена на воду.

Древоточец, находясь внутри событий, не мог, конечно, понять происходящего, он знал лишь, что все рушится; его мир, доселе утвержденный на земле, вместо привычных вибраций и звуков от сверл, пил и молотков наполнился какими-то тошнотворными колыханиями и плеском. Древоточец понял, что пришли последние дни, и вместо тихой жучьей смерти ему уготована божественная (и божественно страшная) гибель. Он не мог себе представить, как это произойдет, поскольку сие лежало за пределами его возможных ощущений. Он просто знал, что так будет.

В отчаянии однова живем, жук попытался взять от жизни все: он жрал, словно умалишенный, поскольку больше ему от жизни брать было нечего; и как-то так вышло, что к полуночи того же страшного дня, погребальная лодка сказочника пришла в совсем плачевное состояние. Сказочник, действительно, умер бы поутру от разрыва сердца, увидь он свою драгоценную лодку руиной, дырявым корытом. Но древоточец никак не мог остановиться, и в конце концов перегрыз швартов.

Лодка медленно отошла от берега.

Я не знаю, что дальше случилось с жуком. Отсюда трудно разглядеть, что происходит с такой мелкотой на середине реки.

Конечно, он умер.

* * *


Так что… Ну, разумеется. Разумеется, я вас снова обманул. Эта сказка — не о жуке-древоточце, не о еде и не о перегрызенной веревке.

Она — о лодке и о реке.

Совсем короткая.

До рассвета лодка прошла рекой, миновав два разлива, семь лесов и мост, и когда зеленое солнце вставало на западе, лодка уже пробиралась мелкими протоками дельты, все медленней и медленней, все с большей нерешительностью устремляясь к шуму волн.

Я знаю прекрасно, что сказка — ложь, но мне почему-то хочется сказать вам правду. Лодка не достигла своей цели. Она тихо затонула на последнем пределе болотистых рукавов, ровно там, где они соединяются с морем.




КАК-ТО ИНАЧЕ





Владимир Березин





ПУТЕШЕСТВИЕ ЗА ЗОЛОТЫМ СРУНОМ


Приступая к нему с упованьем…

    

Льюис Кэролл. Охота на Снарка.





I


Началась эта история с того, что ко мне пришел старый друг, Боцман Наливайко.

Он явился как всегда без предупреждения, сразу наполнив дом запахами настоящего морского волка. Это был крепких дух трубочного табака «Казбек», кубинского рома, водорослей и тины.

Боцман Наливайко бесцеремонно прошёлся по комнатам, поковырял оконную замазку и сел на мой письменный стол. Поднялось облако пыли, разлетелись рукописи и рухнули на пол книги.

— Что это ты читаешь? — спросил он меня.

— Читаю замечательную книгу "Детские губы багрового внука", — отвечал я ему.

— Всё это чепуха. Тебе следует ждать гостей, — назидательно сказал старый Боцман.

И правда, в дверь тут же позвонили.

На пороге стоял молодой человек с подозрительной трубой. Кроме трубы, в его руках была огромная шляпа с обвисшими широкими полями.

— Кондратий Рылеев, — представился он. — Однофамилец.

Под мышкой он держал умную книжку Карла Шмидта "Планетарная напряженность между Востоком и Западом и противостояние Земли и моря".

Я понял, что ветер странствий подул в мои паруса. Вместо того, чтобы напрашиваться на рыбалку к критику Баритонскому, или униженно клянчить женской непродажной любви, можно просто отправиться в Путь и Шествие. Мальчишеская дружба неразменна, и всё такое. Ещё я понял, что пришла пора искать сокровища и вешать мерзавцев на реях.

— Нет, — заявил Боцман Наливайко. — Мы отправимся за Золотым Сруном.

Мы пройдём через моря и океаны и Золотой Срун, что сидит в горах Ставриды исполнит наше желание.

— Я дико извиняюсь, — перебил его Рылеев, — одно?

— Что?

— Одно желание? На всех?

— Нет, каждому.

— Это меняет дело.

Мне-то, собственно, было всё равно. Меня манил ветер странствий.

Но Боцман Наливайко достал из-за обшлага старинный пергамент и сказал:

— Ну, если ты согласен, нужно расписаться. Подпишись под каждым словом. И, обязательно двумя руками.

Подписываясь двумя руками под каждым словом, я испуганно спросил:

— Может, кровью нужно?..

— Кровью не надо, — серьёзно ответил Наливайко. — Всё изгадишь своей кровью, а толку — чуть. Мы лучше споём клятвенную песню.

И мы запели. И я запел со всеми:

Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,

За Золотым Сруном

Было понятно, что теперь дело за тем, чтобы найти хорошего капитана.

II


И мы начали искать капитана.

— Нам нужно искать одноногого капитана, так написано в книге предсказаний.

— А может, нужно искать капитана, которому нужно дать пятнадцать лет? — ехидно спросил Боцман Наливайко.

— Нет, — возразил я. — Нужно искать капитана с грантом. Ну, в худшем случае, с детьми.

Мы долго шатались по улицам, согреваясь ямайским ромом в подъездах. Частые стычки с подъездными пиратами вконец утомили будущий экипаж.

Кондратий Рылеев поднимал нам настроение чтением умной книги вслух.

Он сказал между прочим, что для того, чтобы отправиться в настоящее путешествие, нужно пропить всё — до последнего пенса. Он показал нам последний пенс — его действительно не брали ни в одном кабаке или магазине. Мы пропили уже последние доллары и евро, центы и тугрики, но пенса никто не брал.

Не попадался нам и стоящий капитан.

Наконец, уже совершенно отчаявшись, мы обнаружили, что пьём кубинский ром (заменивший нам выпитый ямайский) на чёрной лестнице какого-то дома. Мы занимались этим напротив двери, на которой была нарисована лодка под парусом. В лодке была изображена женщина с огромной грудью и русалочьим хвостом.

Аккуратно поставив недопитую бутылку на лестницу, мы позвонили в звонок. Ответа не было. Тогда Наливайко поднял глаза к потолку и увидел позеленевший колокол. Мы снова подняли бутылку, и, опорожнив её, кинули в колокол.

Бутылка с дребезгом разбилась.

— Эх, пробили мы склянки, — зачарованно произнёс Боцман Наливайко.

Но дверь вдруг отворилась.

На пороге стоял человек, стоявший на одной ноге. Лишь спустя некоторое время мы поняли, в чем дело — у человека был всего один шлёпанец.

Его поджатая нога была босая, и человек выразительно шевелил пальцами.

— Давно вы потеряли ваш сандалий? — вежливо осведомился Кондратий Рылеев.

— В юности, — устало ответил человек. — Я ищу его давным-давно, и даже стал для этого капитаном дальнего плавания. Я искал свой тапочек на Северном полюсе и на Южном, на Западном и Восточном, в горшках с медом и в бочках из-под солярки, я ремонтировал земную ось, обнаружил смысл жизни, открыл подводные философские камни, но моего тапочка нигде нет.

Пройдёмте! То есть — проходите.

Мы прошли, и с тех пор стали неразлучны.

III


Однажды, плавая в банном бассейне, мы снова вернулись к теме дальних странствий.

— Теперь нам нужен человек, хорошо знающий южные и северные моря, — сказал Боцман Наливайко. — Я, впрочем, хорошо знаю западные, а наш капитан — восточные, но всё равно, без лоцмана нам не обойтись.

— С этим проблем не будет, — заявил Кондратий и исчез.

На следующий день он явился в окружении толпы плохо одетых людей. Все они оказались Лоцманами.

Чтобы не обидеть никого, мы выбрали человека с наколотым на лбу якорем.

— Где вы, Кондратий, их всех нашли? — осведомился капитан.

— Не было ничего проще. Я явился в портовый кабачок "Корабль Чудаков "Себастьян Брандт" и спросил присутствующих, не побоится ли кто из них отправиться на поиски Золотого Сруна.

Потом я осведомился, не знаком ли кто из этих джентльменов с гидрографией южных морей и с орографией северных. Все как один, оказались знатоками если не одного, так другого. Оставалось лишь привести их к вам.

Мы поняли, что Кондратий хватил лишку, но делать было нечего. Собственно, мы и так ничего не делали.

— Откуда будете, сэр? — вежливо спросил будущего члена команды Боцман Наливайко.

— Меня зовут Егоров, — представился тот. — Вообще-то я писатель, но море люблю с детства, и поэтому написал несколько книг: "Дети капитана Флинта" и "Жизнь и невероятные приключения Робина с кукурузой, моряка из Лиепаи".

— Вы знаете Робина с Кукурузой? — оживился капитан.

— Как свои пять пальцев.

— Берём вас лоцманом.

— А Боцманом нельзя? — наш потенциальный спутник цепко ухватился за швартовы на краю банного бассейна.

— Боцман уже есть, — сказал, помрачнев, Боцман Наливайко.

Но Егоров быстро сдал назад и отдал обратно швартовы. Он согласился быть лоцманом на всё такое.

IV


Услышав о наших намерениях, из своей деревни к нам приехал наш приятель Пасечник. Он привёз несколько бочонков мёда, полсотни обезболивающих восковых свечей и пару карманных ульев.

Мы пытались уговорить его составить нам компанию в поисках Золотого Сруна, но он отвечал, что более всего любит постоянство и не может бросить мериносов и медоносов.

Тогда мы просто вышли вместе с ним, чтобы присмотреть себе средство транспорта.

Сидя на парапете набережной и болтая ногами, мы разглядывали корабли. Пасечник, надев сетку на голову, закурил трубку с длинным мундштуком. Потом, засунув трубку в карман, он принялся окуривать там своих пчёл. Лоцман Егоров мерил глубину шельфа лыжной палкой, а мы с Кондратием Рылеевым разглядывали в бинокль суда у причала. Выбрав, наконец, понравившееся, мы решили, что за Золотым Сруном нужно отправиться именно на нём.

Это был кофейный клипер. Он стоял у стенки как комод, блистал иллюминаторами как сервант, и хлопал парусами, как банщик простынями. Клипер был огромен и похож на тот титановый корабль, который так часто теперь показывают в кинематографической хронике. На нём могло поместиться целых двадцать человек, а двое из них, обнявшись на носу, кажется, тренировались, кто дальше плюнет.

На нём даже было зенитное орудие — так что это был настоящий пушечный корабль.

Прежде, чем сообщить о нашем намерении сторожу, мирно спавшему на кнехте рядом со сходнями, мы задумались о том, как назвать корабль. (Пользоваться прежним названием нам не приходило в голову).

Собственно, кофейный клипер, стоявший перед нами, назывался "Победа".

— Назовем наш корабль «Марго», — предложил я.

— Это неудобно, — заявил капитан. — Тогда нас станут называть маргонафтами.

— Если мы назовем наш корабль «Садко», будет ещё неудобнее, — возразил я, и все со мной согласились.

И, хотя подумав, мы решили, что неудобно делать другие вещи — спать на потолке и совать зонтики куда не попадя, мы отвергли гордое имя «Садко», как подходящее для подводной лодки. В результате общее мнение остановилось на гордом имени "Алко".

Тогда мы хором запели отрядную песню:
		Как алконавты в старину,



		Спешим мы, бросив дом,



		Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,



		За Золотым Сруном…








После этого мы перекрасили часть корабля, вписали новое название, а сторож по случайности упал в воду. Мы были душой с ним, но он куда-то подевался.

К сожалению, у нас было недостаточно времени, чтобы выяснить, чей это корабль, и мы просто оставили записку на причале, придавив её пустой бутылкой.

V


На следующее утро мы отправились в наше путешествие. Нас провожал весь город. Голосили бабы, мужики сурово пили водку на причале. Большую часть команды мы оставили прежней, потому что не могли запомнить матросов в лицо. Ценным приобретением оказался Носоглоточный Храповицкий, по совместительству служивший зенитным стрелком. Поскольку Храповицкий проводил большую часть времени за плеванием в зенит, он так и не заметил смены руководства.

Мы погрузили в трюм несколько ящиков Земфиры и коробку из-под Маточного Молока, что вручил нам Пасечник.

Шли дни и годы. Лоцман у нас оказался неважный. Он путался в картах, сдавал не в такт, иногда передёргивал и от обиды лез в гору. Однажды он запутался в параллелях и пришлось долго его выпутывать.

Зато он знал красивое слово альмукантарант, которое он прочитал в книге итальянского монаха Томаса Компанейского "Profanus in Civitas Solis" — звучное, похожее на заклинание, слово альмукантарант.

Альмукантарарат был именем злобного гнома, что дополнял высоту градусами. Впрочем, гномы, по слухам, любят градусы безо всяких дополнений. Рылеев делал вид, что слышал о гноме раньше, пытаясь подкрепить свою учёность цитатами, тёмными для понимания. Чаще всего он ссылался на Фому Компанейского.

Мы мало что поняли из этих объяснений. Я лично не очень доверял писаниям Компанейского. "Незнайка в Солнечногорске", написанный Кампанейским давным-давно, сначала на итальянском языке, был просто учебником по астрологии.

Точно так же я несколько передёргивался от упоминаний Маразма Амстердамского, что писал о путешествии слабоумных на брандере «Себастьян». Все эти старинные повествователи только запутывали путешествие, заставляя нас отклоняться от извилистого маршрута в поисках гуингмов и прочих нецивилизованных аборигенов.

Когда лоцман Егоров рассказал нам о своих поисках забытых путевых терминов, которые он вёл всю свою жизнь, я проникся смыслом жизни этого человека. Собственно, он объяснил нам, что поиски Золотого Сруна его самого интересуют мало, а вот поискам камбузов и нактоузов он мог отдаться за так. В смысле — за умеренную плату.

Вот что говорил наш лоцман:

— Наши путешествия обрастают словами, как наши долги процентами — никто не помнит, что было на самом деле и не знает, было ли что-то на самом деле. А опыт путешественника говорит нам, что самые бредовые россказни предваряются словами "на самом деле"…

Все имена перевраны, и неизвестно, как называют селениты море Дождей. Для нас оно — море Вождей, а для них — море Дождей, для нас Большие Пески для них — Холмы Тоски…

Мы не знаем, зачем пустились в путь и даже не уверены в том, как нас зовут. Меня вот зовут…

В этот момент Егоров застеснялся и прекратил дозволенные речи.

VI


Мы даже прослезились от такого поэтичного рассказа и не заметили, как оказались в одном неловком и опасном месте.

Очнулись мы от страшного крика Носоглоточного Храповицкого:

— Вилы! Вилы! Нам — вилы! — кричал он.

И, правда — перед нами были подводные Вилы.

Жители Вил злобно смотрели на нас из-под воды. Они были увешаны золотыми цепями, снятыми с погибших пиратских кораблей. Эти подводные обитатели, как известно, весьма мобильны и в случае раздражения принимают малиновую окраску. И, действительно, море вокруг нас приняло интенсивный бурый цвет.

Кондратий Рылеев хватил себя в грудь и затрясся, лоцман Егоров сжался, капитан — побелел, но держался мужественно.

Один Наливайко не растерялся и сразу предпринял активные действия.

Он вывернул карманы и начал прохаживаться по палубе. Жители Вил высовывались из воды и тщательно рассматривали карманы Боцмана. Поняв в чём дело, мы тоже присоединились к Боцману и принялись показывать их содержимое карманов и закромов. Содержимого, впрочем, не было.

— Держи карман шире! — скомандовал Капитан остальным матросам. Что те и выполнили моментально.

Внезапно море очистилось и снова приняло загадочный цвет морской волны.

И мы поняли, что путь свободен.

VII


К нам на рею сел Буревестник. Он был длинный и тонкий, похожий на кнут Гамсуна или на критика Баритонского.

— Добра не жди, — сказал Рылеев и, хватив себя за волосы, побелел.

— Никогда не любил эти хламиды-монады, — сказал я.

— Чую, скоро грянет буря, — сказал капитан.

— Я знаю, в чём тут дело, — сказал лоцман Егоров. — Глядите!

Там куда он показывал, в дохлой зыби вод, виднелась маленькая лодочка с каким-то уродом.

— Это — кадавр Клебанов, — пояснил наш лоцман, — одно из самых страшных созданий Просперо Мериме, который заманивает путешественников в свой Замок Нравственных Иллюзий.

Оказалось, неподалёку находится остров, на котором живёт великий волшебник Просперо Мериме, который при помощи волшебных книг населил свой остров диковинными существами, а сам, пользуясь магическими заклинаниями, взял в жёны работницу табачной фабрики.

— И что теперь, — спросили мы хором. — Что мы должны делать?

— Сам не знаю, — отвечал Егоров. — Просперо Мериме любит зазывать на свой остров путешественников и душить их своими трагедиями в углах своего дома, похожего на лабиринт. Он считает, что его комнаты чрезвычайно оживляют мумии путешественников, красиво — как дети — расставленные по этим углам.

— Пожалуй, у нас крупные неприятности, — заметил капитан. — Я вижу только один выход. Нужно отдать ему наш жребий.

— Но у нас нет другого жребия! — возмутилась команда.

— Да и хер с ним! — отвечал капитан. — Я ни разу не кидал жребий, нужно же когда-то попробовать.

На том и порешили. Из каюты капитана с великими предосторожностями вытащили тяжёлый кованый ящик со Жребием. Жребий мирно покоился внутри, завёрнутый в мягкую фланель.

Мы с трудом перевалили его за борт.

Жребий был брошен и тяжело булькнул, уходя под воду.

Тут же всё изменилось.

Сразу подул страшный ветер, природа нахмурилась, набухла, надулась и насуропилась.

С одной стороны «Алко» начал удаляться от острова, с другой стороны, нам не очень нравилось, какой ценой мы этого достигли.

Разразилась страшная буря, спички ломались как мачты, и было совершенно невозможно прикурить. Морские гады засовывали свои рыла прямо в уют-компанию, а от частых ударов о переборки у всех наступило раздвоение личности. Боцман Наливайко сам с собой сдвигал стаканы, я написал на себя же критики, а Кондратий подрался с Рылеевым.

Страшный ветер Матрёнин пассат гнал нас в шеи и гривы прочь от острова.

Один Буревестник, перелетев в лодку и сидя на плече Клебанова, мрачно хохотал в отдалении. Мы выстрелили в них из зенитного орудия, но Клебанов с Буревестником, вероятно, были недостаточно высоко.

Буря ширилась и множилась, и мы были этим несколько озабочены. Так продолжалось лет семь или восемь — не больше.

VIII


После бури, затеянной Просперо Мериме, мы всё же потеряли ориентировку. Совершенно непонятно куда занёс нас Матрёнин пассат — в Мальпасо или в Павлов посад. Может, это Матрёнин двор на горизонте — после такой бури ни в чём нельзя быть уверенным.

— Что мы поставим на карту? — спросил капитан.

Мы заявили, что можем поставить на карту многое. И все зашарили по карманам.

Капитан вынес карту на свежий воздух. В итоге на неё были поставлены две бутылки рома, перочинный нож и пепельница. Для того чтобы обнаружить ориентировку, нужно было сделать что-то ещё.

Тогда Кондратий Рылеев хватил себя по спине, и сразу же вспомнил о коробке из-под Маточного Молока.

Там, вместо молока лежала Матка. Слово это, впрочем, имеет множество значений — потому что корень его от жизни, её начала и продолжения, а всякая навигация есть управление жизнью. Верные координаты есть спасение этой жизни. Ну, и самой Матки — тоже.

Те, кто умел, перекрестились — удобным им способом.

Между тем, Кондратий достал из коробки другую, размером поменьше, из неё третью, потом четвёртую…. Наконец, в его руках очутилась коробочка величиной со спичечный коробок, внутри этой деревянной или костяной коробочки болталась что-то, похожее на муху.

Боцман Наливайко подул внутрь, муха шевельнула лапками, и сразу же облако правильной ориентировки окутало корабль.

Всё встало на свои места — даже посуда на камбузе.

А у горизонта мы тут же увидели огромный Шар, высившийся над спокойным морем.

— Что и требовалось доказать, — сказал Кондратий Рылеев. — Матка всегда тяготеет к шару. По крайней мере, мы теперь знаем, где находимся.

Лоцман Егоров, впрочем, не выказал особой радости.

— Это не шар, — с некоторым ужасом выдохнул он. — Это яйцо Алконоста. Именно поэтому и кончилась буря. Да. Примета такая.

Мы согласились с ним, что бывают странные сближения, но, тем не менее, нам чужие яйца ни к чему, сближаться с ними без надобности, а пугаться их, тем не менее, не стоит.

IX


Вскоре мы увидели извилистую линию берега. Пахло пустыней и мирными жителями.

Чтобы пополнить запасы Того и Сего, а так же обменять на стеклянные бусы что-нибудь полезное, мы бросили якорь в виду огромной толпы аборигенов.

Действительно, горланя и распевая похабные песни, на берегу шумели местные жители, тряся чем Бог послал.

Зрелище это мало возбуждало аппетит, поэтому мы отправились на местный блошиный рынок. Однако лоцман отговорил нас от покупки блох. Только люди сложной судьбы употребляют блох, часто они достаются людям в качестве наказания, а не закуски к горячительным напиткам.

Впрочем, лоцман знал одного торговца, что понимал толк в дичи.

Это был Убийца Двух Зайцев. И правда, дичь в его лавке была полная. Упитанная у него была дичь.

Мы спросили бельмесов — с детства каждый из нас был наслышан об их вкусе, но никто из нас не смыслил ничего в их приготовлении. Убийца Двух Зайцев написал нам на обороте кассового аппарата целую инструкцию по их приготовлению.

Но кассовый аппарат остался у него в лавке, хотя капитан запомнил главные слова с которых начинался рецепт: "Хорошенько промыть и откинуть…"

Возвращаться мы не решились, сочтя это плохой приметой, а в это время бывалый Рылеев настоял на покупке двух слоновьих хоботов, солёных и перченых, саго, имбиря и каркаде.

Этим мы и ограничились.

Тем же вечером, мы тщательно промыли бельмесы и несколько раз по очереди откинули их, использовав всё пространство камбуза. Наконец, они были уложены в кастрюлю. Но когда утром кок заглянул в кастрюлю, то увидел, что ни одного бельмеса не осталось.

Да-с.

Тут мы сами виноваты, никто не просил нас делать что-то «тщательно», когда, наоборот, нам настоятельно советовали сделать это "хорошенько".

X


Путь наш лежал всё южнее и южнее — через Канал, что вёл между двух материков к городу Красноморску.

Вода была мутной и белой. Берега, впрочем, напоминали болото, цвет их был красен, а среди этого киселя торчали редкие деревья. На деревьях угрюмо сидели Синие птицы.

Кондратий Рылеев посмотрел на них и сплюнул за борт. Потом он хватил себя по лбу.

— Ба! Они похожи на куриц, что разводили Подземные жители в имении моего батюшки, — объяснил он причину своего недовольства. Мы принюхались.

Действительно, здесь пахло молоком и навозом.

Носоглоточный тут же закричал:

— Капитан, у нас якорь только что всплыл!

Капитан вышел на палубу. Он оглядел происходящее и, сняв с ноги единственный тапочек, почесал им затылок.

— Херовая примета! — только и сказал он.

Впрочем, значение этой приметы так и осталось нами непознанным. Наоборот, в тот же момент, мы увидели странную фигуру на лошади. Когда она приблизилась, наш предводитель свесился с капитанского мостика и поздоровался.

Оказалось, что это Всадница Без Головы. Она потеряла голову довольно давно и даже отказалась рассказывать эту историю. Конь её тут же принялся валяться по палубе. Забегая вперёд, нужно сказать, что так он вёл себя во всё время нашего путешествия, и скоро на палубе уже не было места, где бы этот конь не валялся.

Но больше всего экипаж занимала его хозяйка, вернее, то, как и когда она теряет голову.

Каждый из нас лелеял мысль, что он может явится виновником такой потери, и мы приняли Всадницу Без Головы, оказавшуюся, впрочем, довольно милой дамой, на борт.

Она теряла голову довольно часто, так что мы не промахнулись.

XI


Двигаясь дальше, мы заметили небольшой остров, в центре которого возвышалось нечто неприличное.

Капитан приказал причалить к мосткам, на которых стоял таз с грязным бельем, и вскоре мы увидели человека с мотыгой на плече.

— Я Робин Рамон Перрейра де Меркадер, иначе называемый Робин с Кукурузой, — представился он. — Больше на моём острове ничего не растет, но уж кукуруза вымахала — будь здоров!

Мы выразили своё восхищение знаками, потому что слов у нас не было.

— И всё потому, что у меня такое правило: проснулся — иди, окучивай кукурузу, а не то обрастет она колючими кустами, да и придёт всему острову карачун, не будет у берегов его ни дна, не останется на островных дорогах ни одной покрышки, — открыл хозяин острова нам секрет.

Мы с уважением посмотрели на дело его рук.

Тучи зацеплялись за верхушку растения, а к основанию стебля был прибит портрет лысого человека в украинской рубахе. Видимо, это был родственник Робина или его старый знакомый.

Внезапно Робин увидел нашего лоцмана, последним спустившегося с корабля.

— Братушка! — завопил он, бросившись к Егорову.

Тот попятился, но было поздно. Робин облапил его и начал хлопать по спине так что лоцман Егоров одновременно выкатывал глаза и высовывал язык в такт ударам. Мы поняли, что стали свидетелями нечаянного раскрытия Давней Тайны.

Когда восторги Робина утихли, Егоров подполз к нам на четвереньках.

— Я не Егоров, я Себастьян Перрейра! — прошептал он и заплакал.

Наш капитан занёс руку, чтобы погладить его по голове, но Егоров-Перрейра уклонился.

— Да, я сначала выдавал себя за Лоцмана, а потом за Егорова, но на самом деле я обманул вас. Я вовсе не тот и не другой. Я пустился в плаванье, обманув вас, только затем, чтобы увидеть своего однояйцевого брата Кристофера-Робина-с-Кукурузой.

— Хм… А вы Егоро… то есть, тьфу, сэр Перрейра, уверены, что он — однояйцевый? — спросил капитан.

— Ну, мы же не будем настолько невежливы, чтобы просить предъявить нам доказательства, — быстро прервал я неловкую паузу.

Начался пир, состоявший из варёной кукурузы и кукурузных лепёшек. Пили мы кукурузную водку, закусывая солёными и мочёными кукурузинами.

Робин, узнав о цели нашего путешествия, загорелся мыслью увидеть Золотого Сруна, но вовремя вспомнил о своей Кукурузе.

Он простился с нами, попросив заглянуть на обратном пути и показать Сруна.

— А то я уже двадцать восемь лет как покинул родной промышленный город Лиепаю и редко вижу что-нибудь новое.

Помахав ему на прощание, мы отчалили.

XII


Через некоторое время мы загрустили — это была настоящая грусть путешественников, которая называется "тоска по дому".

Боцман Наливайко тут же выпустил джина из бутылки. Джин вылез из бутылки и сразу же привёл Боцмана Наливайко в скотское состояние. Он начал давить Храповицкого, носоглоточный возмутился и тут же пальнул из зенитной пушки. Но дело уже невозможно было поправить. Впрочем, и все мы были не лучше Боцмана — я клевал носом, лоцман Себастьян Перрейра сучил ногами, наш капитан болтал языком. Служба была запущена, повсюду валялись битые склянки, матросы разбрелись кто куда.

Так прошло несколько лет.

И песня, которую мы пели по утрам перед завтраком звучала несколько уныло и печально, хотя слова оставались всё теми же:
		Как алконавты в старину,



		Спешим мы, бросив дом,



		Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,



		За Золотым Сруном…








Но в один прекрасное ветреное утро, когда солнце приготовилось вылезти из глубин мирового океана, на горизонте появилась странная точка.

Мы, обратив на неё внимание, лениво рассуждали, что это — Боевой Дерижбандель, гражданский Сратостат или свинтопрульный аппарат неясного назначения.

Мер, впрочем, предпринято не было — какие уж там меры, когда тоска по дому укрыла нас по самое горло и ещё подоткнула со всех сторон простыни.

Точка уже превратилась во вполне осмысленную фигуру гигантских размеров, путешествующую по воде яки посуху. Яки, впрочем, были не при чём.

— Может, — сказал нетрезвый Наливайко, — это известный экстремальный странник Маргеллан?

— А может, — отвечал ему совершенно бухой Себастьян Перрейра, — это знаменитый глухонемой путешественник, что путешествует в одиночку. Он обогнул и загнул всё, что можно, был везде, но по понятной причине не может ничего об этом рассказать.

— Нет, путешественник ходит исключительно на вёслах, — возразил я, тяжело ворочая языком, поскольку давно был вдребадан. — Да, на вёслах. Я сам видел в журнале «Национал-географик» фотографию, на которой чётко изображен, как он, встав на вёсла, будто на ходули, меряет Мировой океан. На землемера похож. Да.

— С другой стороны, — произнёс наш капитан, который был до синевы выбрит и слегка пьян, — это мог бы быть Рыцарь пространного образа. Я ни разу не слышал, чтобы он путешествовал морем.

— Позволю не согласиться с вами, капитан, — забормотал Носоглоточный (он был слегка выбрит и до синевы пьян) — фигура приближается и мне видно, что в руках у неё не копьё, а фаллический хуй, а на голове она несёт не тазик, как полагается Рыцарю пространного образа, а Пирамидальную нахлобучку.

— С рыцарями, по-моему, одна проблема — латы эти дурацкие, — не к месту вмешался юнга, что залил глаза наравне со всеми. — Грохочут, как пустое ведро.

Всадница без Головы молчала и тупо глядела перед собой. Она не вязала лыка.

— Чего зря рассуждать, — подытожил пьяный в зюзю Кондратий и хватил водочного рома, настоянного на бифитерах.

Фигура приблизилась окончательно и бесповоротно. Оказалось, что это странный корабль с гигантской статуей на борту. Вокруг статуи хлопали надутые паруса, а сама она была изрядно обгажена альбатросами.

В ногах у статуи, по всему периметру палубы стояли ульи, курились смирна и ладан, а с курильней в руках бегал наш приятель Пасечник.

— Вот она, весточка с родины, — удовлетворённо крякнул уже окосевший капитан.

И мы окончательно чокнулись ромом и джином.

Пасечник перелез на наш отважный корабль, и пошёл к нам, бережно переступая через судьбы бесчувственных матросов.

Он напоил нас аспириновой водой, дал похрустеть солёными огурчиками, и мочёной капустой и налил нам утреннего пива.

Говорить нам с ним было не о чем, и мы обменялись несколькими необременительными жестами, а похмельные матросы перетаскали в трюм подаренные Пасечником бочки с мёдом.

Скорбно вздохнув, Пасечник полез обратно к себе — по кантам и вантам.

Вскоре, гигантская фигура, раскачиваясь, исчезла на горизонте.

— Капитан, — мутно посмотрел вокруг себя Кондратий Рылеев, — с кем это вы разговаривали?

— Я не разговаривал.

— Это Наливайко говорил, — подал свой слабый голос я.

Но Наливайко давно спал, и обсудить привет с Родины нам не удалось. Только медовые бочки напоминали нам о реальности Пасечника и о том, что всё произошедшее не было видением. Впрочем, они долго ещё внушали суеверный ужас впечатлительным матросам, пока из их содержимого не получилась вполне сносная медовуха.

XIII


Однако мистическое появление Морской Фигуры взбодрило нас. Служба была снова очищена, встряхнута и поставлена. Матросы забегали, канаты натянулись, форштевень изогнулся, а Наливайко похмелился. Носоглоточный Храповицкий почистил зенитную пушку бутылочным ёршиком и пальнул из неё для острастки.

Тем же месяцем извилины нашего пути привели кофейный клипер «Алко» к неизвестному острову.

Шлюпка со скрежетом уткнулась в песок, и мы ступили на землю, от твёрдости которой давно отвыкли. На всякий случай набычившись и навострив лыжи, мы двинулись в глубину острова.

Продравшись через мужественные заросли брусники, мы очутились на огромной поляне.

— Ясно, — сказал Наливайко. — Это остров принадлежит Мастеру Золотые Ручки.

Ровно посередине острова высилась статуя Мастера Золотые Ручки. Сначала я принял её за статую Будды, но потом понял, что ошибся. У Мастера была довольно угрюмая рожа, а так же в отличие от цельнозолотых статуй, у истукана были золотыми только руки — и то до предплечий. Впрочем, как и Будда, он порос лианами, похожими на водоросли.

И правда, в отдалении раздавался шум непрекращающейся работы. Стучал кузнечный молоток, повизгивала пила, слышилось пыхтение и гулко капал пот.

У конца тропинки стояла кузня. Отбычившись и затупив лыжи, мы приблизились к ней.

Из дверей вышел хмурый народный умелец. От него разило перегаром, а из кузни тянуло кислым и влажным.

Он церемонно пожал нам руки.

Довольно болезненным и тяжёлым было пожатье его золотой десницы, но приходилось терпеть.

Выяснилось, что Мастер Золотые ручки всю жизнь хотел пожать какие-нибудь лавры, но лавры, увы, не росли на его острове. Приходилось искать замены. Многие годы он жал жмыхи и соки. Теперь мы внесли в жизнь Мастера Золотые Ручки разнообразие.

— Какая лёгкая у вас рука, — отдуваясь, заметил наш капитан и спрятал босую ногу за обутую. Из вежливости.

— Двадцать девять килограмм. Да-с. — Мастера это наблюдение капитана несколько раздосадовало. — Хотите ещё?

— Нет-нет, не сейчас.

Чтобы сгладить неловкость, я заявил, что у нас есть лавры.

И точно, у нас был один нетронутый мешок лаврового листа, а если присовокупить к нему тот лавр, что мы с утра положили в суп, то и два мешка могло оказаться к услугам Мастера.

Тот несказанно оживился.

Матросы живо сгоняли на «Алко» за лавром. Мы посадили мешок в ямку и полили его медовухой.

Ожидая результатов, Мастер Золотые ручки провёл для нас экскурсию по острову. Поехали на блохе. Она была огромная, похожая на двуногих роботов из фильмов Лукаса. Подковы её стёрлись, и блоха поминутно старалась свалиться под откос и сбросить седоков.

Остров был непрям, извилист и негромок. Повсюду валялись странные никчемные механизмы, бессмысленные приборы и стояли ненужные сооружения.

Мастер рассказывал нам о гигантском Стреляном Воробье, что повадился склёвывать у него безнадзорные шестерни и болты. Болтаясь на качающейся блохе, мы втягивали головы в плечи, а руки в обшлага, не пытаясь даже и представить себе этого монстра.

Совершив круг почёта, мы вернулись к кузне.

Внутри, на верстаках и стапелях, была разложена тонкая работа, сделанная наполовину, но — сделанная без сучка и задоринки. И правда, выглядела она несколько уныло.

Мастер Золотые Ручки начал, чтобы похвастаться перед нами сноровкой, что-то подкручивать и подверчивать, подсасывать и подсюсюкивать. Потом он принялся лить пули.

— Стреляный Воробей, — бормотал Мастер Золотые ручки, — он такой… Его на мякине не проведёшь. Вы проводили кого-нибудь на мякине?

Мы с горечью признались, что не только провожать, но и встретить кого-нибудь на мякине нам никогда не удавалось.

Мастер кончил лить пули и достал из кармана маленькую коробочку. Коробочка напомнила нам нашу собственную, в которой сидела Матка, подаренная Пасечником. Но тут, видно, дело обстояло иначе. Мастер Золотые Ручки потряс её над ухом, улыбнулся чему-то, перекрестился левой рукой и открыл крышечку.

Оттуда вылетел комар.

— Комар, точи нос! — сурово крикнул Мастер.

Комар жужжал недовольно. Видимо, отнекивался. Но деваться ему было некуда — пришлось точить.

Дело выходило плохо, комар жужжал всё обиженнее и недовольнее.

Наконец, удовлетворённый, Мастер поймал его щепотью и засунул обратно.

— Чудо! Я гений и сукин сын! — объявил он.

Комар опять не подточил нос, а мы готовы встретить Стреляного Воробья во всеоружии.

Мы вышли из кузни и перевели дух. Блоха стояла рядом, почёсывая лапы.

За истёкшее и просочившееся время наш лавр пустил корни и распустил почки и кочки. Теперь он выглядел на все пять или даже восемь. Никто бы не посмел сказать, что гигантское дерево ещё утром было всего лишь мешком приправы.

Мастер Золотые Ручки обежал вокруг лавра, и вдруг, подпрыгнув, полез по стволу.

— А как же охота на Стреляного Воробья?! — жалобно спросил кровожадный Кондратий Рылеев и хватил ладонью по лавру.

Но Мастер был уже вне пределов досягаемости.

— Пошли, — сказал лоцман Себастьян Перрейра. — Нам ничего тут не светит. Я знаю, что сейчас будет.

Из кроны лавра раздавалось кряхтение и причмокивание.

Ждать было нечего, пора была вернуться к шлюпке. Когда мы, снова продравшись через мужественные заросли брусники, в спину нам дарил жуткий храп. С капитана слетел единственный тапочек, с Боцмана — фуражка, а с меня показное равнодушие.

— Теперь он будет почивать на лаврах вечно, — предрёк судьбу Мастера Себастьян Перрейра, — А Стреляный Воробей станет полным властителем острова и дум.

Боцман Наливайко высказался в том смысле, что неплохо бы забрать механическую блоху, которая уже вряд ли кому пригодится, но его одёрнули. Ишь какой! Блох на корабле разводить.

Эвона какая гадость.

XIV


Мы причалили к острову, что на всех картах был обозначен как остров Кристального Ключа.

На острове действительно был Кристальный Ключ — он всё время двигался, и от него приходилось уворачиваться, чуть что он норовил заехать нам по головам. Во все стороны от Ключа летели брызги. Вокруг стекали ручьи, ручейки и реки кристальной воды. Вода сверкала своими кристаллами на солнце. Водопады кристалились повсеместно, а кристальные озера вспыхивали разноцветными огнями.

Всё это была правда чистой воды, что текла мимо глыб фактов. Факты, впрочем, были больше похожи на обычную гальку.

Кондратий Рылеев зачерпнул чистой правды горстью и набрал её в рот.

Сглотнув, он поднял на нас глаза и с ужасом уставился в наши лица. Волосы его встали дыбом. Он переводил взгляд с одного на другого, пока Всадница без Головы не догадалась подсунуть ему своё зеркальце. Рылеев, увидев своё изображение, затрясся ещё пуще и чуть не хватил зеркальцем о камни.

Зеркальце, впрочем, тут же отобрали, а Кондратий, схватил себя за сердце и опустился на берег ручья.

— Вот оно, суровое действие чистой правды, — произнёс лоцман Себастьян Перрейра.

И мы отправились восвояси, не оставив, впрочем, надежды запастись жидкой правдой. Мимоходом мы заметили, что перед нами журчат ручьи чуть разного цвета — нет, все они были достаточно кристальны, но всё же отличались друг от друга. Оказалось, что в одних ручьях текла народная правда, а в других — общественная истина.

Пробовать их на вкус, чтобы почувствовать разницу, мы не решились.

Однако на берегу мы обнаружили несколько ларьков и лавок. Полдюжины туземцев торговали жидкой правдой, разлитой в колбы разного цвета.

Капитан взял одну — не самую чистую.

— Чистая правда редко используется, — объяснил он. — От неё могут выйти ожоги. Она часто вызывает резь в горле или боль в глазах. Во всём нужно знать меру.

Собственно, если откупорить колбу, правда чистой воды превратится в уже единожды использованную правду чистой воды. А это не совсем одно и то же, и к правде будет примешиваться разное. Примеси эти вполне безвредны, а некоторые даже полезны.

Но это уже будет не совсем чистая правда, а то и вовсе грязная правда.

Наливайко согласился, и сообщил, что правда напоминает ему чистый спирт, который, будучи откупорен тут же становится девяностошестиградусным спиртом. Потом загадочно превращается в семидесятиградусный, потом, хорошо, если превратится в водку — а то и, бывало, сразу превращается в неприятный запах изо рта, от которого сразу и не избавишься.

Все мы прикупили немного правды. Один Рылеев купил колбу с истиной, сказав, что не для себя берёт истину, а для общественного и социального блага своих друзей, оставленных на Родине.

И всё же мы чувствовали себя неуютно на этом острове. Брызги правды и истины всё же попадали нам на незащищённые участки кожи, нам приходилось вдыхать этот кристальный воздух, вынуждая нас к анализу, самокопанию, рефлексии и прочим ненужным размышлениям.

Не говоря уж о том, что многие матросы очень возбудились, потому что ожидали, что откуда-нибудь, из-за угла, выскочит Голая Правда. Но никого голого на них не выскакивало, и от этого у них на лицах возникло недоумение и фрустрация.

— Да и хрен с ней, капитан, с этой правдой, — выразил общее мнение Боцман Наливайко. — Рылеева чуть Кондрат не хватил с этих чистых глаз.

И мы вернулись на корабль.

XV


Мы плыли довольно давно и уже начали сомневаться в правильности генеральной линии нашего плавания. По счастью, рядом с нами обнаружился остров Оракула с Божественной Бутылкой.

К нему мы и решили обратиться за помощью. Один Рылеев был против и настаивал на атеистическом штурманском начале, астролябии и Общественном договоре.

Но его никто не слушал. Всем хотелось абсолюта.

Поэтому мы причалили к острову, где проживала знаменитость.

Причал был вполне на уровне мировых стандартов — они, эти стандарты, были установлены неподалёку и калибровали вертикали, а особенно — горизонтали.

Что при этом было удивительно — так это то, что повсюду валялись бутылки. И все с этикетками какого-то гадкого украинского пива.

Видимо, все они были Божественными.

Как найти Оракула с Божественной Бутылкой сразу стало понятно. Мало того, что вглубь острова указывала специальная стрелка, так ещё там стоял специально обученный человек, неуловимо напоминавший Банщика.

В руках у него был кол, на колу — мочало, а на шее висела чаша для подаяний.

Банщик объяснил нам, что Оракулу нужно поднести подарки.

— Сколько? — с некоторым недоверием спросили мы.

— А с три короба!

Мы собрали три короба подарков, но оказалось, что это ещё не всё. Нужно было сделать пожертвования в счёт бездетности, подоходности и суконной посконности национальных идей.

Себастьян Перрейра крякнул, но согласился.

— Примите за чистую монету, — сказал он за всех, — и бросил в чашу для подаяний несколько мятых ассигнаций.

Тогда Банщик провёл нас к жилищу Оракула с Божественной Бутылкой и даже отворил скрипучую дверь. Не без некоторой робости мы ступили туда. У каждого был свой страх. Что там мы? Я читал про одного министра, который сходил в баню, а за это его выгнали с работы. Правда — я не был никогда министром, но всё равно страшно.

К тому же, считается, что в бане нужно сидеть неодетым. Видимо, и министр так же считал. Но некоторые тётеньки считают, что в бане нужно сидеть в плавках. Или завернувшись в какой-то саван. С другой стороны, мы знали, что у нас нет савана, а Всадница без Головы стеснялась меньше нас всех.

Итак, мы ступили в чёрное и душное банное пространство.

В холодной нетопленной бане сидел Оракул с Божественной Бутылкой.

Он сидел в шайке, в руке, свободной от Бутылки, у него была лейка, а в зубах — берёзовый веник.

Оракул посмотрел на нас как на немытых идиотов.

— Натяните мне нос, — прожевал он через веник.

Мы сделали это.

— Поставьте меня на бобы…

Мы исполнили и эту просьбу Оракула.

— Вотрите мне очки!

Часа полтора мы потратили на то, чтобы найти очки Оракула и хорошенько втереть их.

Наконец, Оракул выронил веник из зубов, поставил на пол лейку, и, взмахнув рукой, окатил нас вонючим пивом.

Мы подступили к нему с упованьем.

Оракул разверз уста и начал подманивать нас пальцами.

— Чучело Пингвина нужно кормить чучелом рыбы, — сказал Оракул мне в нос.

— Не перепились ещё добры молодцы в земле русской! — сказал Оракул, наклонившись к уху Боцмана Наливайко.

— В овне ты обретёшь право своё, — сказал Оракул, глядя в глаза Всаднице без Головы.

— Несть того, несть и другого, бойся коль Кварк оказался Уржумом — сказал Оракул образованному Рылееву, и того, что-то сразу же осознавшего, чуть не хватил Кондратий.

— И волки сыты, и овцы целы, и пастуху памятник, — сказал Оракул в макушку Лоцману Себастьяну Перрейре.

— Главное — никогда не спрашивай, по ком звонит колокольчик, — сказал Оракул нашему капитану.

И мы, теперь совершенно просветлённые и абсолютно нынче ёбнутые на голову, были выпихнуты из банной избушки.

XVI


Разложив на родной палубе газету, а на газете — варёные яйца, солёные огурцы, мятые помидоры, солонки и мокрых куриц, мы ошарашено посмотрели друг на друга.

— Ну, причём тут… — сказали мы в лад и в тон, невпопад и не в кассу.

Действительно, при чём тут чучело рыбы и пастухи, причём тут овно, скажем, или овин.

— Да и Уржум тут явно ни при чём — продолжил вслух образованный Рылеев.

— А вот это позволю вам не позволить, — сказал Себастьян Перрейра. — Тут, знаете ли, знатно собака порылась. Дело в том, что я знаю историю одного мальчика, что жил бы себе в городе Уржуме на реке Уржумке, да и наживал бы в последствии добра. Но подавился он в какой-то момент устричной костричкой, и пошла его жизнь совсем иначе, закрутил его ветер странствий, каркнула ему судьба в затылок и пресеклись его коридорные пути.

— О как! — крякнул Капитан. — И что это, стало быть, значит?

— Да хрен его знает, — отвечал Перрейра, — мне-то откуда это знать? Это ведь для Рылеева пророчество. Мне бы со своим разобраться.

Хотя с моим-то всё как раз понятно. Я не берегу самой жизни, пытаясь способствовать поискам Золотого Сруна, я всего себя отдаю общему делу, а единственно на что рассчитываю, так это на людскую благодарность. Да.

Ещё довольно долго толковали мы пророчества, одна только лишь Всадница без Головы отказалась это делать. Ей очень не понравилось её собственное, хотя её нежные губы ещё долго чуть слышно склоняли странное слово "овне, овну, овном"…

Так ничего не придумав, мы доели яйца, огурцы, помидоры, мокрых куриц, вылизали солонки и, чего скрывать, допили водку-паленку, что притащил откуда-то Боцман Наливайко.

XVII


Утром одного праздничного дня мы высадились на неизвестном острове.

Боцман Наливайко сразу же приветственно замахал жителям этого острова, что сидели за столом.

Жители замахали в ответ.

Мы приближались к праздничному столу медленно, с упованием и ящиком рома в подарок.

Хозяева улыбались нам и предлагали присаживаться. За столом оказалось неожиданно много народу — мы выпили по первой, и выпили по второй.

Капитан подробно рассказал историю наших странствий, и народ за столом несколько заскучал. Но выпили ещё и понеслось.

Боцман Наливайко всё время совал локтем в бок своему соседу, предлагая ему чокнуться. Сосед не реагировал, и Боцман в кровь разбил себе локоть.

— Да что ж это такое? — возмутился он. — Кто ж это?

— Это Каменный гость, — вежливо ответили нам хозяева. — Сел и не уходит.

Только теперь мы заметили, что некоторые гости сидят за столом очень давно, у одного высокого, в шляпе даже было гнездо.

Оказалось, что это настоящий Незваный гость. Впрочем, рядом с ним сидел не менее настоящий татарин и стучал кривой саблей по столу.

Хозяева радушно улыбались им всем, но нам стало как-то не по себе.

Мы заметили, что и мы ведём себя довольно странно — наш Капитан закинул ногу в тапочке на стол, Боцман начал бузить, Кондратий Рылеев рыгать, а юнга — блевать.

Я проповедовал, Всадница без Головы строила из себя что-то и от этого всё время менялась фигурой. Рылеев сколотил из четырёх стульев тайное общество.

Мы вели себя совершенно безобразно Себастьян Перрейра сначала резал испанским ножом скатерть, а потом схватился с лучшим татарином в поножовном поединке.

— Что же мы делаем, — наконец, собрав силы, закричал наш Капитан. — Это ужас какой-то. Дорогие Хозяева, не надоели ли мы вам?

— Нет, что вы, — заулыбались хозяева. — Что вы, мы вам так рады, посидите ещё.

— Вы серьёзно? — и мы посидели ещё.

Я, устав проповедовать, плевал под стол. Кондратий решил свергнуть хозяев из-за стола. Всадница без Головы обслюнявила Каменного гостя и немного растопила камень, Боцман подрался со Себастьяном Перрейрой, а Капитан залез под стол в поисках тапочка.

И вот из-под стола раздался суровый крик Капитана:

— Полундра! Дёру отседова, дёру!

Мы, кланяясь и пятясь, начали слезать со стульев. Хозяева продолжали улыбаться нам и предлагали заходить ещё.

Но мы уже поняли, как насвинячили — главное это было встать, а дальше дело пошло быстрее.

Когда мы подбежали к шлюпкам, волоча за собой Каменного гостя и связанного по рукам и ногам татарина, мы почти полностью восстановили человеческий облик. Татарин, будучи развязан, оказался вполне милым человеком, к тому же профессором математики.

Каменный гость при ближайшем рассмотрении был выполнен из чудесного мрамора, засмущался, и отошёл со Всадницей без Головы пошушукаться в сторонку.

— Да-с, — сказал Капитан. — Мы были типичные Незваные Гости. И этот остров сам показал нам, как это ужасно. Нас звал кто-нибудь сюда?

— Не-е-ет, — проблеяли мы.

— Может, нам письмо какое прислали с приглашениями? Может мы обменялись хоть парой флажных символов? Сигнальщика кто послал на мачту помахаться, слово доброе вымахать? А? Сруна отправились искать, а сами-то? Вам стыдно?

— Стыдно, — сказали мы хором.

— Что делать будем? — спросил Наливайко.

— А тут уж ничего не поделаешь, — ответил с испанской изысканностью Себастьян Перрейра. — Насрали людям в душу, так нечего пальцами хрустеть.

Мы уныло погрузились на «Алко» и поплыли в туманную даль, понимая, что стыд наполнил наши паруса и не даст нам вернуться обратно. Никогда.

XVIII


Временами мы вспоминали о цели нашего путешествия. Немало способствовало этому изображение Золотого Сруна, помещённое на двери нашего гальюна. Изображение было гипотетическим, кривовато скроенным и плохо сшитым.

Мы уже не знали точно, куда надо двигаться, и двигались просто так.

Кондратий постоянно читал путевые записки разных путешественников, и однажды зашёл в уют-компанию с новостью.

Оказалось, что для того, чтобы обнаружить Сруна, нужно испытать восемь пароксизмов.

— Вы испытали восемь пароксизмов? — сурово спросил он нас.

Мы, кто куда, попрятали свои глаза.

Нас всех выручила Всадница без Головы

— Боюсь, я испытала их несколько больше, — смущённо ответила она. — Если поделить на всех, то как раз хватит. И ещё останется — если моя девичья память меня не обманывает.

Мы развеселились и продолжили морской завтрак.

После чего Боцман Наливайко увёл Всадницу без Головы за мачту. Вскоре они начали выкидывать оттуда свои шутки, хохотать и чмокать.

Я загрустил — очень мне нравилась Всадница Без Головы. Моё сердце сдавило тяжёлое мужское одиночество, и я пошёл на камбуз искать забвение в еде и просить добавки.

Тогда ко мне подошёл наш мудрый Лоцман.

— Давай, я утешу тебя. Есть такая притча о любви. Вот слушай.

И он рассказал мне такую мудрую и светлую историю:

Жил да был на свете купец Шмунди Тухес.

Он нашёл волшебную лампу Ич-Миадзинна, потёр её и возопил:

— Я хочу быть любимым всеми женщинами мира!

Ничего не ответила лампа, но, как известно, наш мир устроен так, что все желания выполняются.

Шмунди Тухес вышел из дома, и сделал только три шага по улице, как из подвала высунулась костлявая рука древней старухи и схватила его за полу халата.

Старуха утащила Шмунди Тухеса в свой подвал, и там держала его взаперти двадцать лет. Потому что она любила его очень.

Так-то, завершил свой рассказ Лоцман, За любовь может и нужно бороться. Только главное, чтобы она не пала в этой борьбе.

Мы обнялись с Лоцманом, но радости мне это не прибавило — он был мало похож на Всадницу без Головы.

XIX


Чтобы пополнить запасы пресной воды, коньяка, чулок и презервативов, мы пристали к облезлому и помятому острову Трёх Контрабандистов. Нужно было три раза повернуть налево, пройти прямо, снова повернуть налево и спросить Папасатыроса.

Папасатырос нам не показался, зато, откуда ни возьмись, выскочил его сын Янаки, и схватив нас всех за все наши рукава одновременно, потащил к себе в лавку.

Чего только не было в этой лавке! Собственно, ничего там не было. Ничего там не было хорошего, а только одна дрянь. Стояло на прилавке решето с чудесами — да и чудеса были какие-то мелкие, гадкие, словно сделаны на какой-то кустарной фабрике.

Дрянь, а не чудеса.

— Херня-то какая! — с ужасом озирался Боцман Наливайко среди груд барахла.

Всадница без Головы озиралась, впрочем, без ужаса.

Я озирался с недоумением.

Капитан озирался брезгливо.

Рылеев категорически отказался озираться.

Был базарный день, как объяснил нам приказчик по фамилии Ставраки — и сегодня всякая херня стоила пятак. Действительно, и другие покупатели, воровато озираясь, тащили из этой и прочих лавок что ни попадя, а так же что попало. Некоторые покупали ни то, ни сё, а другие — не ахти что. Как раз в этот момент мимо окон, злобно озираясь, какой-то мужик в поддёвке пронёс огромную дохлую околесицу. Я и живой околесицы такого размера не видал, не то, что дохлой.

Мы не устояли и накупили херни.

Боцман купил крепкой херни.

Всадница без Головы купила продолговатой.

Капитан купил терпкой.

Рылеев купил удушающей.

Себастьян Перрейра купил жидкой.

Я купил никчемной.

Носоглоточный купил на грош пятаков.

Отоварившись, дав Ставраки в пятак, и отправив матросов с покупками обратно на корабль, мы принялись исследовать окрестности.

Мимо нас, между тем, прошла строем пограничная стража, прямиком отправившись в только что покинутую нами лавку. Оттуда раздались выстрелы, крики, лай и науськивание.

Всё окончилось так же быстро, как и началось. Пограничники строем вышли из дверей, в которых показались улыбающиеся Янаки и Ставраки, радостно призывающие пограничников заходить чаще.

— Эко у них всё схвачено, — только и покрутил головой Лоцман Себастьян Перрейра.

За базарной площадью, базарными улицами и тремя скромными многоэтажными особняками контрабандистов мы обнаружили странные сооружения, а на этих сооружениях — не менее странных людей.

Будто роща, состоявшая из гигантских букв, лежала между нами.

И на них на всех сидели люди.

Сидели они действительно на буквах — довольно больших и похожих на те буквы, которыми в Америке какой-то шутник написал на склоне холма длинное неприличное слово.

Некоторые люди, впрочем, сидели на больших буквах, иначе называемых заглавными, а другие сидели на строчных. На больших буквах сидеть было не в пример удобнее — поверхность у них была плоская, там было удобно пить пиво, лузгать семечки и смотреть на жизнь оптимистическим взглядом.

Букв было достаточно много, люди на них галдели и не обращали на нас никакого внимания. Чуть подальше от кириллицы и латиницы, люди сидели на иероглифах и степенно ели что-то из мисок. Если внимательно присмотреться, то было видно, что вместо палочек для еды они орудуют нашими бесхозными надстрочными знаками.

Ещё дальше, в чрезвычайно неудобных позах примостились люди на арабской вязи.

Но уж кому повезло, так повезло, так это индусам — они сидели на одной большой плоскости с затейливыми подпорками. Места у них было хоть отбавляй — сверху даже бродила корова, которая чуть не обгадила белую фуражку нашего капитана.

Рылеев попытался сострить, да проглотил язык и долго мычал, глаза его разбегались, потом сбегались снова, наконец, вылезли на лоб.

Боцману стало неприятно это зрелище, и он хватил Кондратия по спине. Язык встал на место, да и глаза как-то успокоились.

Тем временем, с большой буквы «Ч» степенно слез хорошо одетый важный человек и направился к нам.

Это был настоящий Человек с Большой буквы.

Он поприветствовал нас лёгким взмахом руки, и предложил присесть нам на маленькие безхозные буквы, стоявшие поодаль. Сидеть на маленьких буквах было сущее наказание — они были круглы и напоминали маленькие неудобные табуретки.

Даже Боцман Наливайко, чтобы не терять авторитет, решил постоять рядом облокотившись на иностранную букву "k".

Человек с Большой буквы «Ч» разливался соловьём, растекался мыслью, блеял козой и ухал филином, предлагая нам остаться и занять несколько ничейных букв.

Если мы будем достаточно усидчивы, объяснил он, то строчные буквы под нами скоро начнут расти, и недалёк тот час, когда они станут буквами большими. Тут уж и желать нечего — лежи на боку поверх буквы, пей пиво и лузгай семечки.

Но нам не очень хотелось провести столько времени на этом острове.

— Да скорей я наймусь водить шаланду к Папасатыросу, — возмущённо крикнул Боцман Наливайко.

— А вот это огромное заблуждение, — осадил его Человек с Большой Буквы «Ч». — Для того, чтобы устроиться к Папасатыросу недостаточно одного желания. Для этого нужно достаточно долго сидеть на букве закона. А вы, как я понимаю, и духа закона не нюхали.

— Зато я нюхал порох, — обиделся Боцман Наливайко.

— Ну, с этим вы у нас карьеры не сделаете. Вы бы лучше нефть нюхали, или каменный уголь. А ещё лучше — кокс.

Мы поняли, что разговор становится нам не интересен, и начали смотреть на часы. Потом мы перевели пару стрелок, и взяли букву «Ч» за рога:

— А где мы можем найти остров Золотого Сруна? — спросил капитан.

Но при этих словах Человек с Большой Буквы скривился, посмотрел на нас сквозь пальцы как на пустое место и молча полез на свою букву обратно.

— Пойдёмте, капитан, — сказал Кондратий Рылеев. — Дурное это место. Смотрите, как они буквы-то загадили, точно галки забор в имении моего батюшки. Вон и небо-то у них какое…

И правда, небо над буквами было порядком закопчённое. Да и рядом с буквами повсюду лежали гигантские дохлые мухи, которые мы вначале приняли за знаки препинания.

— Что ожидать от общества, где буква закона связана с контрабандистами?! — гневно продолжил Рылеев.

Мы все промолчали. Неловко было признаться, что мы не знал, что от него ожидать, точно так же, как от всех обществ, которым мы принадлежали. Вот Всадница без Головы принадлежала к светскому обществу, а я — к охотничьему, и всюду была одна и та же херня. Точь-в-точь такая же, какую мы зачем-то прикупили на этом острове.

И мы отправились восвояси.

XX


Установилась хорошая погода. Мы разглядывали оборотную сторону ветра Муркорами. Она была покрыта узелками и живыми нитками, шита лыком, но была не хуже лицевой стороны.

Мёртвой ниткой с оборотной стороны было выткано неприличное слово. Мы держали по швам руки, чтобы только не сдёрнуть эту изнанку с места — а то штиль будет вечен.

Ветер лежал на боку, а, значит, торопиться было некуда.

Мы решили сделать остановку в пути.

Матросы быстро замутили воду и наудили рыбы. Впрочем, задумавшийся Рылеев, что прогуливался по берегу, заслушался матросских песен и тоже попал на их удочку.

Матросы били кайлом миног и ловили их на лету.

Всюду была жизнь, в человека благоволение и благоговение, поэтому мы причалили к ближайшему острову и стали делать шашлык. С корабля мы переправили на остров огромную маринованную свинью, трёх баранов и одну тёлку.

Концепция шашлыка была ещё зыбка и непрочна. Она колыхалась в воздухе, как воздушные замки, построенные из табачного дыма.

На берегу стоял столб, испещрённый пометками. Изучив зарубки, мы насчитали семьдесят лет, а так же прочитали надпись "Остров развивающихся дикарей"

Никаких дикарей не наблюдалось.

Лишь по небу, свистя, летели звёзды.

Запалив костёр, мы устроились вокруг него и стали разглядывать закат и силуэт нашего корабля. Силуэт был восхитительной красоты, впрочем, и закат не подкачал.

Капитан, однако, погнал меня за дровами.

— Насмотришься ещё, даст Бог. Иди, наломай дров, только возвращайся скорее.

Удаляясь, я слышал, как мои спутники беседуют о премудростях топонимики и о том, в чём отличие океана от моря.

— Вот, — говорил Лоцман Себастьян Перрейра, — вот стоишь на берегу моря, и понимаешь, что это море.

А вот на берегу океана понимаешь — не море, блин, не море. Это именно океан.

Я шёл в поисках валежника мимо подснежников и промежников, лапсангов и сушонгов, чистоганов, чистотелов, чистогонов и экстрагонов, думая о Всаднице без Головы. Да, стоптанные хрустальные тапочки — это не для неё. Она выше этого, но нет мне места подле, нет его и выше. Но, назвался груздем, то уж ничего не поделаешь, плыви, куда послали. А стал естествоиспытателем природы, так наверняка испытаешь её естество на своей шкуре.

От этих мыслей меня отвлекло присвистывание и пришепётывание.

Оказалось, что я давно окружён дикарями, в руках которых блестели боевые топоры.

Пришлось пригласить их на огонёк.

Непонятно было, правда, о чём с ними говорить. Дикари молча сопровождали меня, пока я ломал дрова и, надрываясь, нёс поленья к костру. Всё это время меня не оставляло ощущение некоторой необычности аборигенов. Головы у них, что ли, были странной формы…

— Ну что, — к моему удивлению, капитан встретил дикарей радостно. — Давайте для начала мы почешем языки…

Дикари закивали головами.

Мы уселись в кружок и принялись чесать языки. Дикари, впрочем, делали это не помыв руки. Сказать проще, многие из них были нечисты на руку. Из заплечных мешков они достали несколько внушительных костей и принялись мыть их в океанско-морской воде.

Мы удовольствовались ромом и конкрециями.

Терзаемые сомнением, впоследствии мы подложили им свинью, но дикари знаками показали, что не могут есть её по религиозным соображениям, которые были завещаны их предкам богом масличных рощ и земляничных полян.

Неспешно текла наша беседа — дикари лопотали что-то своё, а Кондратий Рылеев проповедовал им демократию, либерализм цен, необходимость ношения огнестрельного оружия и контрацепцию.

Аборигены внимали ему как богу кущ и пущ. Их зачарованные рты были открыты, и боевые топоры выпадали из их слабых рук.

Да и то сказать, выглядели они довольно бледно, несмотря на мимикрическую раскраску, обильные татушки — у них не было мобильных телефонов и галстуков. Дикари были нечёсаны, небриты и плохо вымыты.

Впрочем, скоро самые неустойчивые простились с холодным оружием, вполне согласившись с необходимостью оружия тёплого и горячего.

Один из топоров на память тут же подобрал Себастьян Перрейра.

Шли часы и дни. Рылеев не умолкал. Дикари время от времени подливали масла в огонь. Когда кости были обглоданы и иссосаны, развивающиеся дикари загребли жар из огня и натаскали оттуда несколько каштанов.

Постепенно нам прискучила миссионерская деятельность. Хотя в кустах уже зазвучали выстрелы, и было понятно, что дикари, тыкая в нас пальцами, несомненно, определяют рыночную стоимость каждого гостя.

Рылеев всё говорил, а мы по одиночке бежали на корабль.

— Да им хоть кол на голове теши, толку не будет, — перемигнулся со мной Боцман Наливайко, и мы, взявшись за руки, вошли в воды лагуны. В этот момент я понял, что напоминает странная форма головы наших аборигенов. Видимо, кто-то до нас побывал на этом берегу с миссией доброй воли.

Но оборачиваться уже не хотелось.

Проснувшись поутру, я увидел, как Кондратий хватил рюмку водки, и, свесившись через поручни начал снова учить дикарей жизни. Они чутко внимали ему сидя в пирогах и сжимая в руках разнокалиберное автоматическое оружие и всё те же боевые топоры.

— Зарубите себе на носу… — начал Кондратий Рылеев.

Дикари подняли свои топоры, а я удалился к себе в каюту, потому что мне надоело видеть этот процесс обучения.

Когда я вышел, «Алко» летел посередине моря-океана, и след дикарей простыл на холодной утренней воде. Только Себастьян Перрейра тренировался в меткости кидания топора на пустой палубе.

XXI


Мы снова двинулись по морю, повторяя путь и след цветка в проруби.

На горизонте перед нами — На горизонте зашевелилось яйцо Пантагрюэля. Это было действительно огромное яйцо, а что до Пантагрюэля, то тут я, пожалуй, погорячился.

Но чем-то яйцо мне всё же не понравилось.

Всем остальным оно тоже не понравилось — но совершенно иным, необычным способом.

— Последнее время меня ужасают яйца, — сказала Всадница без Головы.

— Это вряд ли яйцо Алканоста, не может же у него быть такой яйцеклад, — рассудил наш Капитан.

Мы помолчали, опасаясь поддерживать такую круглую и скользкую тему.

— Всякие бывают яйца, — нарушил молчание Кондратий Рылеев и открыл огромную книжку. — Давайте я расскажу, что и куда нельзя засовывать…

— Фу! — отворотились мы от него.

— Ничего подобного. Это описание микроволновых печей. Здесь что не строчка, так предупреждение о яйцах. Итак, яйца бывают скорлупные и безскорлупные…

Мы тут же уснули и во сне высадились на берег. Будь мы в умеренно трезвом уме и сколько будь не злой памяти, мы бы этого не сделали.

…резаные, а так же яйца целые, цельнокупные и интактные. — произнёс над нашими ушами Рылеев, захлопывая свой талмуд. — Но что это за яйцо, я совершенно не понимаю.

Мы подняли голову. Яйцо на вершине горы действительно было странным. Для начала, оно было плоским.

Себастьян Перрейра первым опомнился и сплюнул себе под ноги.

— Дурак ты, Кондратий. Это ж не яйцо. Это ж бубен.

— Что? Что?! — заволновались мы.

— А то. — Перрейра мрачно посмотрел на нас. Сейчас нам в бубен и настучат. Место тут такое. Я про него в лоции читал. Да хорошо, если только в бубен. А ведь могут стереть в порошок и останется от вас мокрое место… Или выведут в чисто поле, поставят лицом к стенке и пустят пулю в лоб. Да.

И тут же из-за холма выскочила толпа дюжих молодцов и настучала нам всем в бубен. Когда мы, отряхиваясь, встали с песка, то даже удивились, как ловко это у них вышло.

— Да-с. Странно, — заметил капитан, поправляя кружевной китель. — Могли бы быть повежливее. Всё-таки с нами дама.

Мы оглянулись. Всадницы без Головы с нами не было.

— Положение — хуже губернаторского, — заметил Себастьян Перрейра. — Мало того, что в бубен настучали, так ещё и бабу спёрли.

Делать было нечего. Даму надо было выручать.

Мужское наше начало воспряло, глаза наши вспыхнули, плечи встали к плечу, а спина к спине — и в таком виде мы двинулись за холмы.

Приблизившись к гребню, мы повысовывали головы. Там, за холмами, и без нас кипела потасовка. Добрые молодцы вовсю утюжили кого попало и воротили друг другу нос.

Некоторые уже лежали костьми без задних ног, а кто-то и без передних.

Вокруг ломали копья и калили атмосферу, клали на одну лопатку и клали на обе.

Всадница без Головы с тоской смотрела на всё это, раскачиваясь в кресле-качалке.

— Надо направить кого-то на разведку, — сказал Капитан, засунув голову обратно за гребень холмов. Он вырвал из-за пояса пистолет, так что золото с кружев разлетелось повсюду, и юнга бросился его собирать.

Я вызвался первым. Но Кондратий Рылеев, к моему удивлению, проскочил вперёд, и вот уже мы видели его, спускающимся по тропинке вниз.

И вот он уже исчез в куче пыльных тел.

Прошло минут пятнадцать.

Мы послали нового бойца. Я тоже выступил вперёд, но с не меньшим удивлением увидел, как вниз по тропинке спускается наш Носоглоточный.

Он вернулся с бланшем под глазом.

Потом вниз сходил юнга и вернулся с шишкой в ухе. Шишка была еловая, и юнге было заметно не по себе. Мы поняли, что там действительно чистят рыло, стучат в табло, лупят в харю, метелят, лупят и фигачат. Это меня уже начало настораживать.

Наконец, туда же, в пекло ушёл Боцман Наливайко.

Он вернулся обратно через полчаса, потирая разбитые в кровь костяшки домино.

— Набил там цену. Тьфу! Не цена, а зверь, оскал капитализма. Но дело серьёзное — они там гоняют лодыря. И лодырем у них наш Рылеев.

Надо помогать товарищу — он махаться не мастак. Только баклуши и бил, а супротив человека ни разу.

И с гиканьем и свистом, спина к спине, мы повалили вниз.

К этому моменту Кондратий выглядел уже совсем как набитый дурак.

Ражие молодцы, оставив его, обернулись к нам. Силы были неравны, но отступать было некуда.

Мы стояли перед ними робким десятком. Собственно, и десятка никакого не было, но некоторые из нас были в тельняшках, поэтому мы собрали единый кулак.

И капитан шептал нам в ухо ободряющие слова:

— Щас разберёмся. Щас мы им посчитаем! Мало не покажется! Это вам не бокс по переписке! Эй, держите меня семеро!

Но в этот момент бубен над островом издал странный звук.

Кто-то из аборигенов закричал тонким голосом:

— Битый час кончился!..

Молодцы в ту же секунду подобрели, хлопнули нас по спинам и потянулись прочь. Один из них, впрочем, обернулся и крикнул:

— Ну, братва, извините, что без драки. Айда тогда с нами Чушь с Ахинеей пороть!..

Но мы, сделав вид, что его не услышали, взяли на руки Всадницу без Головы и потащили её на корабль.

Однако мы не дождались от неё благодарностей. Всадница без головы сразу проследовала в свою каюту, и перед тем, как закрыть дверь, сказала:

— Ну, до чего ж вы, мужчины, всё грубые.

Тут я даже оскорбился. Я был единственный, кто никому не бил в бубен, а меня смешали с общей массой. Но делать было нечего. Мы плыли. Куда ж нам плыть, знали только лоцман и компас.

XXII


Много чего мы видели в этом путешествии — видели мы людей с пёсьими головами, видели драконов на керосиновой тяге. Висел над нами полдня летучий остров Лабуда, откуда на нас вылили два ведра помоев и нашвыряли арбузных корок.

Одного мы не видели — Золотого Сруна и не знали дороги к нему.

Тысячи лье оставались за бортом, а новые и новые лье всё тонули в пышных бурнусах килечного следа. Вокруг корабля холодало.

Навстречу нам попался странный плот, похожий на домовину. На крышке сидел чопорный англичанин и брился опасной бритвой, похожей на саблю.

— Сруна не видели? — спросили мы его.

— Да их тут сотни, их сотни! — отвечал англичанин, не переставая бриться.

— Мы неверно выразились, — взял дело в свои руки наш Капитан. — Нас интересует только Золотой Срун.

— Ну так возьмите левее, на пятьсот лиг к востоку. Иначе вас занесёт в северо-восточные области Великой Татарии. Если вы будете придерживаться этого направления, то наверняка найдёте какого-нибудь Сруна. Впрочем, если не будете придерживаться, то всё равно найдёте. Главное, сохраняйте невозмутимость.

Потому что, потеряв невозмутимость, вы потеряете всё.

И англичанин невозмутимо проплыл мимо нас на своём плоту.

— Вот ведь протестантист какой, — только покрутил головой Боцман Наливайко.

XXIII


Но, тем не менее, вокруг всё холодало и холодало. Уже не помогала двойная доза рома, глинтвейн расходовался вёдрами. К исходу недели нам пришлось даже отказаться от плавок, шорт и гавайских рубашек.

В борта корабля бились клювами льдины. На мачтах, там, где весело резвились огни Святого Эльма, выпал снег. Носоглоточному пришлось выдать караульный полушубок.

Не нравилось это нам всё — как-то не походили эти места не те, где мог бы обитать Золотой Срун.

А обычные нам были без надобности.

Наконец, среди ледяных торосов мы увидели огромный остров, не обозначенный на карте. По периметру остров оказался затянут колючей проволокой, а на караульный вышках стояли странные фигуры, обросшие инеем и сосульками.

За колючей проволокой изящным коромыслом поднимался дым, иначе называемый пар, и всякая птица, залетая в него… Ну, всем известно, что бывает с такими птицами.

Сначала нам неловко было бросать концы в таком месте. Во-первых, везде было написано, что это зона запрещений, зона строгих запрещений и зона отчаянных запрещений. На одном транспаранте, похожем на приветственный кумачовый лозунг, было написано: "Стойте! Стреляем!" — но транспарант был выцветший и дырявый. Стрелять было некому.

Во-вторых, и концы кидать было некому. Хоть мы и нашли пристань, но она была пуста, а кнехты скрыты под сугробами.

Тут я вспомнил, ту фразу, что говорил нам Оракул, и всмотрелся в часовых на вышках.

Предчувствие меня не обмануло. Когда сошли на берег, обнаружили, что на вышках стояли заиндевевшие чучела антарктических птиц.

— Лано-лано, — не перестал опасаться Кондратий Рылеев. — Неизвестно, что там внутри, может, у них там всё заминировано.

Но, преодолев страх с помощью рома, мы приступили внутрь с упованьем. Снега на острове никто не убирал, и мы, проваливаясь по пояс, направились к домикам островитян. Крыши домиков были уставлены белыми шарами, и оттого напоминали пни, поросшие опятами.

Откопав дверь из-под прошлогоднего снега, мы сняли с неё семь замков (все они оказались не заперты) и проникли внутрь.

В огромной комнате был накрыт огромный стол. За ним было занято всего несколько мест.

Предводитель застолья встал и простёр к нам руки.

— Ну вот хоть кто-то, к нам приехал, к нам приехал… Как вас звать, собственно?

Мы церемонно представились.

Предводитель несколько скривился при фамилии нашего Лоцмана, но ему-то, при его собственной, особо задаваться не приходилось.

Фамилия предводителя была Шарашкин.

Контора Шарашкина была забыта на Богом забытом острове. Не помогло даже то, что за выдающиеся научные успехи Шарашкину контору наградили непреходящей Филькиной грамотой. Сотрудники разбежались, охрана была демобилизована. Шарашкин нарядил чучела пингвинов в караульные полушубки, расставил по вышкам, а сам сел за стол с оставшимися друзьями.

Собственно, они были перед нами: Казанская Сирота, Гороховый Шут и Сонная Тетеря.

— Похвастаться разнообразием мы не можем, но вот вам тёртый калач.

Хозяева предложили нам и сгущенную кровь с молоком, но, мы вежливо отказались.

Но более о нас неприятно удивил вид стола — весь он был завален объедками и грязной посудой. Огромный, длинный занимающий почти всё помещение, напоминающее ангар или гигантскую лабораторию, стол был завален костями, грязными вилками, надкусанными кусками хлеба, перевёрнутыми стаканами, пустыми бутылками и горами крошек.

Собственно и сесть-то нам было негде.

Когда наши хозяева вернулись на свои места, они потерялись в этом безобразии.

Как бы угадав наши чувства, Гороховый Шут крикнул из своей кучи мусора:

— Да! Да! Да! Хорошо сидим! Давно сидим!

Казанская Сирота пошла дальше — заломив руки, она запричитала:

— Да что вам наш калач? Не к чему вам наш калач, мы вот люди бедные, прозябаем в унынии, на науку денег не дают, вы бы господа хорошие, иностранцы приезжие сами бы что поднесли. Хоть бы Хны нам, хоть бы Хны…

А Глухая Тетеря только зааплодировала — совершенно непонятно чему.

Чтобы сгладить неловкость, Шарашки выкатился из-за стола и забормотал:

— Да и что, собственно. У нас тут неприбрано, грязновато тут у нас. Давайте я покажу вам, что не пропала наша наука, что зарубежные аналоги, а наша конструкторская мысль, что менее затратные и более неприхотливые, что невзирая на недостаточное, и вопреки отключению. А?..

Чтобы не спорить, мы прошли за ним.

— Вот смотрите, бормотал Шарашкин, ведя нас мимо бесконечных стеллажей:

— Вот разводили мы турусы на колёсах Вона, смотрите какие… А!? Не видели!

Признаться, мы действительно ничего не видели — в небольшом картонном ящике действительно что-то лежало. На поверку оказалось, что это несколько шахматных ладей с приделанными внизу колёсиками.

— При хорошем уходе вырастает в дом величиной! Купить не желаете?! — орал Шарашкин нам всем одновременно в разнообразные наши уши.

— Некоторые разводили антимонии, все в сурьме как в опилках, а толку — никакого. Зато…

Он достал откуда-то из темноты бутыль с надписью "Квинтэссенция".

— А!? Видели!? Понюхайте!

Наливайко, как самый отчаянный, понюхал.

— Вроде спиртом пахнет. Или эфиром.

— Ага! Понимаете, да? Квинтэссенция, вот как! Купите, гости дорогие, по дешёвке отдам, самому нужно, а вот для вас ничего не жалко.

Потом он провёл нас в гигантское пустое помещение. В его центре, на бетонном постаменте, лежал большой грязный шар, с одного бока покрытый плесенью. В остальном шар напоминал обгоревшую капсулу космического корабля.

— Ну, и что это? — спросили мы.

— Как что? Это — Боевой Колобок. На страх врагам, на зависть людям. Страшное оружие. И съесть его никто не может. Возьмёте?

Только помните — он один на свете, оружие уникальное. Но только в долларах — у нас, ясное дело, был тут лет десять назад обмен конволют, но закрылся давно. В долларах, а?

Но мы перебили его.

— Это всё чудесно, и мы очень рады за вас, — сказал веско капитан. — Но нет ли у вас Золотого Сруна?

— Коне-е-ечно! У нас есть Срун! У нас множество Срунов! И один из них действительно золотой. Это вам будет стоить всего…

Но наш Капитан, который умел быть внушительным, снова прервал его:

— Благодарю вас. Но мы сначала осмотрим товар.

Оказалось, что Срун пасётся на воле, среди снегов.

Мы оделись, и, оставив Шарашкина в тепле, вышли. Всего несколько часов понадобилось нам, чтобы достичь противоположной оконечности острова и увидеть, что действительно, среди белизны мелькает что-то жёлтое.

Мы вздохнули достаточно глубоко, чтобы соответствовать серьёзности момента.

И приступили вперёд с упованьем.

Но что-то внушало нам недоверие в огромной печальной фигуре на прибрежных камнях.

— Нет, не похож он на Сруна, это точно, — Рылеев помотал головой.

Но мы всё-таки подошли поближе. Странный человек сидел на ветру, повесив на ладонь свою голову.

Мы выслали парламентёров. Наливайко дружески попинал его в металлическую ногу, а Себастьян Перрейра, изловчившись, попал снежком в лоб.

— Простите, — сказали парламентёры. — Мы дико извиняемся, но не вы ли знаменитый Золотой Срун?

Фигура очнулась и воспряла.

— О! Люди?! О как. Интересно. Но я не Срун. И вовсе не золотой. Хотя я имею некоторое содержание драгоценных металлов, но позолочено у меня лишь сердце. А корпус просто покрыт жёлтым титановым напылением.

Вот так.

Оказалось, что это существо сделали в Шарашкиной конторе как человека будущего. Да только, когда он забарахлил, его просто выгнали на мороз. Человек будущего имел почти золотое сердце, электронную голову и ничего не ел, потребляя только солнечную энергию. Очевидно, что он просто не мог быть Сруном.

Наши неметаллические сердца сжались от жалости. Всадница без Головы всплакнула, а Боцман Наливайко залез в карман и достал свой ремонтный набор из восьмисот четырнадцати предметов в аккуратной коробочке.

— Всего, конечно, не починим, но порядок наведём.

Я вызвался быть помощником, и вот мы полезли вверх по гигантской титановой ноге.

Мы ползли довольно долго, пока не достигли дверцы в груди, что с металлическим лязгом хлопала на ветру. Внутри было холодно и пусто. Вдруг раздался дробный грохот, будто бригада плотников начала прибивать разом жестяную крышу. Мы с Боцманом втянули головы в плечи, но голос Человека Будущего раздался сверху, упреждая наши волнения:

— Не бойтесь, товарищи! Это мурашки побежали — тут поживёшь без надзора, и не так запаршивеешь.

— Да, — заметил Боцман, переводя дух. — Мурашки — это ничего. Мурашки — это пустяк. Вот цыпки пошли — это да… С цыпками нам бы не совладать. И мы полезли по внутренней лесенке ещё выше.

Там, наверху, качался толстый кабель с разъёмами, и пульсировало Позолоченное Сердце.

Боцман подёргал кабель, и тут же сверху раздалось:

— Душу не скребите, не надо. Саднит душа-то.

— Вот козлы-то, — сказал Наливайко тихо. — На изоляции сэкономили. Ладно — вижу я, в чём дело.

На огромном Позолоченном Сердце лежал огромный камень.

Мы поднатужились и выпихнули его в дверцу. Камень мягко ухнул в снег, и Человек Будущего вздохнул облегчённо.

Боцман ещё долго ковырялся в проводке, пару раз его стукнуло током. Он пыхтел и чертыхался, но дело шло на лад — внутри становилось теплее, суше, и я, чтобы подсобить, согнал с огромной трахеи несколько ледяных жаб, что душили хозяина.

Мы с Боцманом присели перекурить:

— А работа-то знатная. Теперь так не делают… — удовлетворённо заметил Наливайко. — На века.

Мы полезли наружу тем же путём.

Человек Будущего смотрел на нас с немым обожанием и видимой благодарностью.

— Не зачахнете? — сочувственно спросил наш Капитан.

— Нет, я вечный. Только скучно тут. Не к этим же упырям возвращаться, — ответил Человек Будущего. — Они вам, кстати, Колобка продать не хотели?

— Хотели, — ответил Себастьян Перрейра. — Только мы не дались.

— Ну и правильно. Колобок у них подгоревший. И пряжён в машинном масле — и не вкусный, и не действует. Оттого его никто и не ест. Это ведь начальники там сидят — и сплошь бестолковые.

— Мы бы тебя взяли с собой, — сказал Боцман. — Но у нас корабь тебя не выдержит.

— Да я и не думал, — отпустил нам грех Человек Будущего. — Мне и тут ничего, только скучновато. У вас, может, почитать чего есть?

Кондратий Рылеев подарил Человеку Будущего книгу своих стихов, и мы отправились к кораблю, тщательно обходя корпуса Шарашкиной конторы. Мы всё же боялись, как бы её обитатели не взяли нас на пушку — кто знает, что у них из вооружения осталось.

Авось приедет к ним как-нибудь прокурор Шемякин да погонит всю эту контору именно туда, куда Макар телят не гонял… Да только знали мы наверняка, что Макар явно не гонял телят на этом заснеженном острове, и будет ли тут знаменитый прокурор, не будет ли — конец всё равно один.

Ничего не изменится.

XXIV


Но, вернувшись к кораблю, мы обнаружили, что он крепко вмёрз в гигантскую прибрежную льдину.

Матросы притоптывали на палубе, прихлопывали снежных мух и прикалывали топорами наросшие сосульки. Носоглоточный Храповицкий судорожно глотал остатки горячего чая.

Делать было нечего, дело было к вечеру, и мы укутались в вороха одеял, обнявшись как сорок тысяч братьев. С надеждой на лучшее пробуждение, засопели мы в восемьдесят тысяч дырочек и задали Храповицкого. Он несколько возмутился, но вскоре тоже уснул.

Поутру ситуация не изменилась.

Надо было взять её в свои руки, и для этого мы взяли в руки пилы. Наливайко досталась двуручная пила «Дружба-2», а остальным — ножовки.

Мы пропилили льдину со всех сторон и незамедлительно начали дрейф. Капитан хватал отставших матросов за волосы и так переносил со льда на палубу. Льдина набирала ход, свежий ветер наполнил паруса «Алко», а мы наполнили стаканы. Это ничего, что где-то идёт дождь, зато у нас идёт путешествие.

И мы запели, сжав зубы и прикусив языки:
		Как алконавты в старину,



		Спешим мы, бросив дом,



		Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,



		За Золотым Сруном…







XXV


Именно в этот момент… Именно в этот… Именно в момент дрейфа во льдах нами была обнаружена нехватка провизии.

Собственно, это обнаруживают все путешественники в тот момент, когда их судно зажимают льды. Таково суровое правило морских путешествий.

— В старые времена путешественники съедали мокасины, а потом — собак. Или сначала — собак, а потом мокасины… — сказал уныло Носоглоточный Храповицкий.

— Магазины? — заинтересованно спросил Себастьян Перрейра.

— Не помню, — отвечал Кондратий Рылеев.

Билась головой об лёд непойманная нами рыба — тоскливо выглядывали из воды разбитые в кровь морды. Но толку от этой глупой рыбы не было — она отказывалась лесть на крючки и в сети.

Уже кончились строганина, солонина и табуретовая настойка. Наша чаша терпения опустела. Костлявая рука голода лезла нам за пазуху. Корабельные кошки, вместо того, чтобы ловить мышей, скреблись у нас на душе. С сожалениями, причитаниями и песнопениями мы вспоминали те дни, когда у нас были маслянистые мослы, с которых текло по усам, кому попало в рот, как мы бесились с жиру, шкворчали как бекон, когда чепуха на постном масле обдавала нас картофельным духом, когда ещё не обсохло у нас на губах молоко и мы точили зубы на молочного поросёнка до еды и чистили их после, когда мы топили пожар в ложке воды, а если была бутылка — то лезли в неё сами. Всеми печёнками и всеми фибрами наших очерствелых душ мы мечтали о печатном прянике и бланманже с профитролями. Были съедены даже сапоги всмятку, настал черёд берёзовой каши. Но на камбузе было пусто, поварская печь заросла трын-травой, не годной в пищу, а в рундуках остались только несколько бутылок с хорошо выдержанным характером.

Отхлёбывая из них, мы, отдавшись на волю ветра и отсутствующих волн, продолжали мужественно исполнять наше предназначение.

Мы держали ухо востро, а язык за зубами, ноги в тепле, а голову в холоде, и, вглядываясь в ледяные поля, искали глазами пищи.

Однажды, правда, к нам залетел какой-то дурацкий голубь с бутылкой пальмового масла в клюве. Но голубь был маленький, и тем, кто зазевался, его не хватило.

На следующий денно перед нами возник гигантский Горизонт. На нём возвышался остров — мы даже не стали проверять, его название по лоции. Лоция врала нещадно, курс искривился, непротёртые оптические оси сместились. Одно слово — земля, и нам было уже неважно какая.

Всадница без Головы даже не стала делать себе укладку и макияж, прежде чем сойти на берег. Но пока никакого берега не было.

Мы искали место, а удобного места не было — хоть дни шли за днями.

Как-то, под вечер, в уют-компанию зашёл Носоглоточный и вразвалочку проследовал к своему месту.

Надо сказать, что он сдал больше прочих — таковы были его профессиональные риски. Ноблесс, так сказать и оближь.

Носоглоточный отодвинул кресло и мимоходом заметил:

— Кстати, там, в пределах прямой видимости — Сфинкс.

— Какой-такой Сфинкс?

— Обыкновенный. Ну, тот, который утром ходит на двух ногах, вечером — на трёх, а ночью на четырёх.

— И чё? — спросили все на перебой.

— А ничё. Загадки будет загадывать, — ответил за всех начитанный Кондратий Рылеев. — Неправильно ответите, сожрёт, правильно — тоже сожрёт. Но накормит перед смертью.

— Это нам подходит, — ответил за всех капитан. — Помереть, так мы все помрём, рано или поздно. А есть хочется сейчас. Рулите к берегу.

Сфинкс лежал у костра. У него был перебит нос, да и одет он был довольно странно — на Сфинксе была меховая кацавейка, очень похожая на те, что одевают на своих болонок старушки среднего достатка. Кацавейка была прожжена в нескольких местах и выглядела засаленной и грязной. Вокруг него царило мычание и блеяние — местный Сфинкс был пастухом заблудших овец. Овцы шмыгали вокруг него как тараканы. Вокруг, впрочем, виднелись райские кущи — и это привлекало нас больше всего.

Перед Сфинксом в котелке булькал рыбный супчик. Пожалуй, это была уха из демьяний — чрезвычайно редкая, эта рыба водилась тут в изобилии.

Мы начали выталкивать вперёд Кондратия Рылеева, который прочитал столько книг, что мог ответить на любой вопрос.

Кондратий, однако, не выталкивался. Очевидно, он не хотел общаться со Сфинксом

— Ну ты же наша ходячая энциклопедия? — попробовал было возмутиться Капитан.

— Так приделаёте ноги к какой-нибудь другой энциклопедии, — бурчал Кондратий и запихивался обратно.

— Ладно, я пойду. — Сказал вдруг Боцман Наливайко, — моритури те салютант и всё такое.

Всадница без Головы посмотрела в удаляющуюся спину с любовью и нежностью. Так женщины всегда смотрят на мужчин, которые не могут больше доставить им никаких забот.

"Ну и ладно", — подумал я. — "Я тоже так могу. Как Боцмана съедят, так я и пойду".

Наливайко сел перед Сфинксом и приготовился отвечать на вопросы.

— Вот слушай, что такое: утром ходит на двух ногах, потом на четырёх, а к вечеру — вовсе не ходит?

— Дурацкий вопрос, братан. Это ж я!

Сфинкс как-то скуксился.

— Ещё три головы не сносил, а всё туда же… Ну, ладно, теперь моя игра. — Наливайко вынул из кармана три алюминиевых кружки. — Вот смотри, братан: вот шальмугровое яблоко, а вот три кружки… Где яблоко? А?

Сфинкс показал и тут же пожалел об этом.

Потом Сфинкс пожалел снова и снова.

Наконец, Сфинкс сдался и, обиженно рыча, вернулся к своим баранам и погнал их прочь.

Наливайко встал и пошёл обратно. Всадница без головы смотрела на него взглядом, полным любви.

Боцман махнул рукой, и, приняв это за особый знак, мы разбрелись по райским кущам, срывая разрешённые и запретные плоды.

Морковкино заговение уже кончилось, а постные дни была за горами, куда убрался сфинкс.

Вокруг стояли ящики с колбасами, бутыли с вином и корзины с сырами.

Мы набили трофеями карманы, шляпы, подолы и кошельки.

Можно было пить и есть, и никто не смел нам задавать дурацких вопросов об этикете и кулинарии.

Внезапно из-за леса и невысоких гор, в окружении своих баранов и овец, появился Сфинкс.

— Ну, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю ещё хорошие загадки. Про самолёт на транспортёре, например.

Но его никто не слушал — все жевали. Внезапно оказалось, что мы жуём синхронно, и чавкаем, как солдатские сапоги на параде в сельской местности. Даже одна Заблудшая Овца паслась неподалеку и жевала в такт движению наших челюстей.

Мы набрали вдоволь еды, а что не смогли съесть или забрать с собой, то пообнюхивали.

На корабле был устроен пир, по случаю праздника откупорили даже сорок бочек арестантов.

Сыр, правда, оказался несвежим, и был выброшен нами за борт.

XXVI


Наутро, в состоянии изрядного похмелья, я сидел на палубе, привалившись к мачте. С другой стороны сидел Боцман Наливайко. Я знал старого морского кабана давно, но всё же завидовал его подвигам и успеху в глазах Всадницы без Головы. Не был я готов примириться с завистью. Он всё равно лучший, всё равно…

Боцман первым нарушил молчание.

— А ты знаешь, у меня в Питере любовь была… — Боцман вздохнул. — Там, знаешь, на улице Ракова есть гастроном, который построил зодчий из Кракова… Эх, да что и говорить. Как-то так вышло.

Я, знаешь, всегда хотел быть скрипачом

А вышло иначе, охрип и осип, даже на войне ранили. В живот.

— На какой войне? — не утерпел я.

— Между арабесками и иудами, — ответил Боцман Наливайко.

— Что за война такая? — возмутился я.

— Ты молчи, не перебивай. Я лучше тебя знаю — какая. Ты меня ещё спроси, на чьей стороне мы были.

Я, пользуясь возможностью, спросил, но он не ответил.

— Да. Я вот теперь, среди акул и альбатросов, с трубкой рассекаю, команда собакой называет, гейши валюту требуют. Пью много… А ведь сейчас стоял бы себе во фраке, пиликал бы людям на радость, в Милан позвали бы, в Париж… А тут наелся гнилого сыра и рад.

— Да нет, всё правильно. Так лучше. Скрипачам тоже не сладко… — забормотал я и понял, что чувство зависти к Боцману окончательно оставило меня.

XXVII


Веселясь и танцуя, порыгивая и попукивая, продолжали мы свой путь.

Штиль сменился лёгким ветерком, затем сильным попутным ветром.

Он усиливался и, наконец, набился нам в уши и заткнул рты. Подгоняемые этим ветром мы летели наискосок через параллели и меридианы. Какой-то полуостров без материка проскочил слева, а какие-то острова — справа.

Когда мы проплывали мимо них, ветер на секунду утих, и чей-то голос над ухом выдохнул:

— Лимбургский сыр умер.

Но что это означало, никто не понял.

Ветер крепчал и вскоре достиг сорока и более градусов. Что было делать? Мы поступили как обычно — с упованием на журнал Mariner's Magazine из судовой библиотеки и Кондратия Рылеева, который вытащил на палубу целую стопку книг классиков и начал руководить спасением корабля. Повинуясь им всем, мы убавили блинд и приготовились убрать фок-зейль. Но погода становилась хуже; осмотрев, прочно ли привязано наше зенитное орудие, мы убрали бизань. Корабль находился в открытом море, и было решено лучше идти под ветром, чем убрать все паруса и отдаться на волю волн. Мы взяли рифы от фок-зейля и поставили его, затем натянули шкот. Румпель лежал на полном ветре, точно так же как и лежала половина команды. «Алко» стоял пистолетом при полной волне. Мы закрепили спереди нирал, но парус с грохотом лопнул. Тогда мы спустили рею, сняли с неё парус и рассовали по сусекам весь такелаж.

Теперь ветер был ужасен, гадок, отвратителен и противен. Совершенно невозможно было понять даже — куда он дует. Мы натянули тали у ручки румпеля, чтобы облегчить рулевого. Рулевой облегчился, но это делу не помогло. Мы не думали спускать стеньги, но оставили всю оснастку, потому что корабль шел под ветром, а известно, что стеньги помогают управлению кораблем и увеличивают его ход, тем более что перед нами было открытое море. Когда буря стихла, поставили грот фок-зейль и легли в дрейф. Затем мы доставили к этому бизань, большой и малый марсели, а так же страсбург. «Алко» шёл на северо-восток при юго-западном ветре, хотя, может, всё было наоборот. Мы укрепили швартовы к штирборту, ослабили брасы у рей за ветром, сбрасопили под ветер и крепко притянули булини, закрепив их. Мы маневрировали бизанью, стараясь сохранить ветер и поставить столько парусов, сколько могли выдержать корабельные мачты.

Наконец, мы заебались так, что самим стало тошно.

— А может, на машинном ходу пойдём? — спросил, наконец, Кондратий Рылеев.

— А что, у нас ещё и машина есть? — заинтересовался Капитан.

— Ну, есть или нет — я не знаю, — отвечал расторопный Боцман, — но три механика пайку жрут, нос не воротят. На авральные работы их из машинного отделения не выманишь.

Мы спустились вниз и открыли дверь в машинное отделение. Там аккуратно, рядком, спали три механика — старший, средний и младший.

Мы подняли их, изрядно недовольных, и заставили запустить машину. Заревел огонь, забурлила вода, что-то потекло по медным трубам. Застучало, заскрежетало всё. Воздух наполнился судорогами и смятением.

"Алко" встрепенулся, горделиво повёл корпусом и полетел вперёд, разбрасывая вокруг обрывки волн и мыльные пузыри земли, иначе называемые морской пеной.

XXVIII


Всех встреченных путешественников мы расспрашивали о Золотом Сруне, но они явно были некомпетентны, а те, кто был компетентен — были неразговорчивы. А те, кто был разговорчив, тот был некомпетентен. В общем, дело было дрянь с нашим информационным обеспечением.

Мы переболели золотой лихорадкой, посетили немало злачных мест и познакомились с огромным количеством золотой молодёжи. Надо было бы остановиться на Золотой Середине, да откуда ж её было взять.

Как-то мы сидели в уют-компании и обсуждали наш маршрут и меню на следующий день.

— А нужен ли вообще нам этот Золотой Срун. — Всадница без Головы поджала губки. — Золото так обманчиво и так ненадёжно. Мне вот как-то обещали Золотой Дождь, я разлеглась, как Даная… А вышла одна срамота…

— Да, тянутся перед нами глухие окольные кильватерные следы, а Сруна как не было, так и нет.

— Давайте, сначала найдём Золотую Середину, — предложил Носоглоточный Храповицкий.

— Да Золотая-то Середина у нас всегда под рукой — вон, миль двадцать к северу остров Золотой Середины.

Мы решили посетить остров Золотой Середины — не так, чтобы для пользы, но хотя бы для отдохновения души. Рылеев вынес в уют-компанию несколько путеводителей, и мы принялись изучать свойство и строение Золотой Середины.

— Там есть пуп земли, — обрадовано воскликнул наш Капитан.

— Нет, там есть шишка на ровном месте! — отвечала Всадница без Головы.

— Кому пуп, а кому шишка, — примирительно заявил Себастьян Перрейра. — Поедемте кататься. Надо же хоть какого-то золота повидать.

Остров был гол как сокол. Собственно, да и островом это можно было назвать с большой натяжкой — он едва лишь на палец возвышался над поверхностью океана и был плоским как блин. Сравнение это, однако, хромало. Никакой ноздреватости или сальности, что отличает хороший блин, здесь не наблюдалось.

Была у нас под ногами ровная шероховатость, как на хорошо уложенном асфальте. В бело-чёрную крапинку. Получался тот цвет, что иногда называют маренго. Впрочем, доподлинно известно, что никто не знает, что за цвет — маренго. Маренго… Тьфу, скажут тоже.

Но это, согласитесь, всё это изрядно настораживает.

У Носоглоточного Храповицкого даже развязались шнурки.

Себастьян Перрейра первым спрыгнул со шлюпки на то, что назвать землёй не поворачивался язык. Очень странное это было место, вполне математическое.

— Но где же шишка? Ровное место я вижу, но шишка-то где? — голос Всадницы без Головы задрожал. Она была несколько разочарована.

— Да и пупа я не вижу! — вторил ей Капитан.

Внезапно Носоглоточный Храповицкий замахал руками, подзывая нас.

Мы бросились к нему и увидели крохотный пупырышек на поверхности.

Это был действительно пуп земли.

— А чего это он выпуклый? — спросил пространство Капитан, рассматривая свой собственный пуп. Его пуп был обыкновенный — нормально вогнутый, и в него вмещалось десять унций розового масла.

— Может, это не Пуп земли, а просто шишка на ровном месте.

— Нет, это, наверное, пуп земли похожий на шишку. Собственно, даже наверняка это — пуп земли, который является шишкой на ровном месте.

Боцману Наливайко это место не нравилось больше прочих. Он хотел куда-нибудь плюнуть, но чертовски сложно плюнуть, когда непонятно куда это сделать. Здесь не было не только специально отведённых мест для плевания, но и неспециальных мест для этого. А плюнуть на пуп земли Боцману мешало абстрактное уважение.

Храповицкий даже решил завязать шнурки.

Про окурки никто и не заикался. Никто даже и не попробовал закурить.

— И ведь никаких следов человека… — изумились мы все.

Но Храповицкий, тупо рассматривая поверхность острова, недоумённо сказал:

— Никаких следов, говорите? Да вот же они!..

— Кто они? — также недоумённо сказал Капитан.

— Где? — спросила Всадница без Головы.

— Какие следы? — спросил Себастьян Перрейра.

— Куда ведут следы? — задал я действительно умный вопрос.

— Да вы поглядите под ноги, дураки, — невежливо ответил всем Носоглоточный Храповицкий.

Мы поглядели под ноги, ещё раз поглядели и увидели, что вся поверхность гладкого острова исцарапана. То, что мы принимали за крапинки, было следами острых орудий. Остров был испещрён человеческими письменами. Чего и кого тут не было — здесь были Васи и Джоны, хитрыми математическими путями сочетались Кисы и Оси, а некоторые инструменты этих сочетаний даже были нарисованы.

И мы поразились величию человеческого духа, что тащил путешественников практически на реактивной тяге к этому острову и заставлял их, пыхтящих и пукающих, царапать его алмазную поверхность. Я представлял себе целые экспедиции, наподобие экспедиций к Северному полюсу. Было понятно, что никакого Белого безмолния, никакого Северного зияния тут нет — приплыли, увидели шишку на ровном месте, уплыли обратно. Им давно уже надоели все эти идиотские путешествия, и хорошо бы, заработав денег осесть на какой-нибудь подмосковной станции или на берегу Финского залива. Но сколько им нужно ещё проехать, проплыть и пролететь, пока они не заработают достаточно денег, никто из них не знает. И вот они, ломая свои швейцарские ножики, принимаются за свои вычисления. Потом на остров приплывает следующая экспедиция, что встретилась с первой по дороге и заняла у неё чайники, термосы, несколько палаток, фляги с моржовым маслом, солонину, строганину и вяленую оленину. Вторая экспедиция достаёт шанцевые инструменты и начинает процарапывать на твёрдой поверхности весь этот список, помечая, сколько дней чужие вещи в её пользовании. И вот вторая экспедиция писала этот скорбный список, потому что список чужих вещей, которые необходимо потом отдать, всегда скорбен и уныл. Потом начальник экспедиции визировал всё это своим именным кавказским кинжалом, подарком Вождя к благополучному возвращению из прошлого путешествия. А его малолетний сын в углу оставлял памятную характеристику своей мачехи "Марья Ивана — сука", начальник особого отела специальных путешествий тайком рисовал несколько крестиков — по числу уничтоженных шпионов, политический руководитель оставлял ненужный донос "Соколов — предатель", а механик, узнавший о доступности судовой буфетчицы, сообщал мирозданию, что Катя дала старпому, механику и всем-всем-всем. Потом на остров прибывала иностранная экспедиция и ватники с полушубками сменялись хрустящим на морозе капроном. Иностранные путешественники разжигали примусы и разворачивали радиостанцию, рассказывая о своих впечатлениях между делом упоминая грибные бульонные кубики, которые помогли им достигнуть шишки на ровном месте, иначе называемой "пуп земли", специальная машина высекала на алмазной поверхности острова название этих кубиков, но вот уже на берег высаживалась молодежная банда, с цирковыми приспособлениями для рок-концерта. Они писали что-то поверх имени бульона и имени кубиков, и в конце концов большинство букв становились неразличимыми. Рокеры отплывали, отпихиваясь от берега электрогитарами, на их место приходили влюблённые парочки, школьная экскурсия, предсмертный круиз пенсионеров, гуманитарное путешествие слабослышащих, после кораблекрушения на берег выкидывало труппу лилипутов, и история, наконец, возвращалась. Лилипуты жили на острове, ожидая, когда за ними приедут гулливеры. В этом ожидании они писали свои записки на твёрдой поверхности, а гулливеры, достигнув острова, меняли лилипутов на несколько сообщений о собственной жизни.

Поэтому на острове близ шишки на ровном месте, как в машине Лиувилля, были представлены все слова, все фразы и все сочетания — на всех языках мира.

Мы провели несколько часов, разглядывая удивительные переплетения разнообразных буковок. И Носоглоточный Храповицкий ещё раз доказал зоркость своих глаз. Он обнаружил надпись следующего содержания "Слыхали Пустой звук, а потом поедем смотреть Золотого Сруна. Догоняйте, друзья. Дима, Ваня, Алёша. 1881".

Мы восприняли это как руководство к действию. Непонятно только было, где найти пустой звук.

XXIX


"Алко" неутомимо пробирался вперёд, карабкался на крутые волны и падал в водяные пропасти.

Да уж, мы сильно изменились во время нашего путешествия — например, боцман Наливайко перестал бриться, а я, наоборот, начал.

Всадница без Головы всё реже теряла голову. Конь её давно не валялся, и на одном из встречных островов был подарен индийскому принцу. Тот долго смотрел дарёному коню в зубы, плевался, лопотал что-то, но подарок принял.

Однажды ночью я вышел на палубу. Надо сказать, что мы все стали очень странно спать — половина команды спала в обнимку, некоторые спали под мышкой, другие насмарку. Я же мучался бессонницей. У нашей зенитной пушки я увидел огонёк сигареты.

Это был Кондратий Рылеев. Мы помолчали дружески часа полтора. Вдруг Рылеев сказал:

— Эге! — и уставился в черноту ночи.

Я уставился туда же.

— Знаешь кто это? — спросил Рылеев совершенно риторически. — Это "Ползучий Нидерландец", корабль, который принадлежал раньше Брэнду Фоккевульфу, что ходил под парусами даже ночью, за тридцать три месяца от Батавии до Амстердама. Потом "Ползучего Голландца" купил путешественник Ван Страатен и с доброй надеждой задул в мыс Горн. Но спонсорами путешественника была сталелитейная компания и они ему склепали паруса из железа. И вот, поскольку их спустить нельзя, они до сих пор плавают по морям и по волнам.

Я вздохнул. Мне было жалко нидерландцев.

Между тем, нидерландец приблизился к нам и пошёл борт в борт. Прямо напротив нас на его палубе, рядом с огромными бочками, сидел маленький человек в комбинезоне. Нос его был красен, а борода — седа.

— Я конопатчик Абрам Клабаутерманн. В бурю сижу на мачте. А сяду на рею — жди беды.

По палубе, впрочем, сновали и другие члены экипажа, но они не обращали на нас никакого внимания.

— Да, есть в этом некоторая неловкость, — согласились мы. Наконец, нам надоело перекрикиваться, и достав бутылку рома, мы полезли в гости. Носоглоточный Храповицкий, что нёс собачью вахту, посмотрел на это неодобрительно, но ничего не сказал.

Два корабля шли вровень, полная Луна путалась в снастях то одного, то другого. Конопатчик рассказывал нам матросские байки про "Ноев ковчег" и «Титаник». И нам начало отчего-то казаться, что лучи нашей судьбы уже начинают собираться в фокус. Мы с Рылеевым думали, что матросы чужого корабля сделают нам замечание. Но, эти непостижимые люди, погруженные в размышления, смысл которых мы не могли разгадать, проходили мимо. Прятаться от них было в высшей степени бессмысленно, ибо они упорно не желали видеть нас.

Вдруг он шикнул на нас. На палубе появился чужой капитан в широкополой ковбойской шляпе. На нём был широкий рваный цирлих, подпоясанный широким ремнём. На ремне, в жёлтой кобуре, болтался манирлих. Отчего-то стало понятно, что он нам не будет особенно рад.

Так и выходило.

— Вы нашего капитана не трогайте, у него жена утонула, — предупредил Клабаутерманн.

— Надо спрятаться, — согласился Кондратий Рылеев.

Конопатчик с этим согласился и побежал куда-то по своим делам.

— А что ж не спрятаться, давайте спрячемся, — сказал и я. Едва успели мы начать подыскивать себе убежища, как звук шагов рядом заставил нас ими воспользоваться.

— Я, пожалуй, как советуют книги, спрячусь в этой бочке, — решил Рылеев и полез в бочку из-под яблок.

Мне досталась бочка из-под солёных огурцов. Дух в ней стоял тяжёлый, и было довольно сыро.

Рылееву повезло больше — бочка у него была уютная, и он тут же забормотал:

— Для того, чтобы услышать что-нибудь интересное, нужно хорошенько спрятаться.

Я совершенно не понимал, что мы тут можем услышать, и, к тому же, меня тревожило другое обстоятельство. Ну, как сейчас отвернёт Храповицкий с курса, и будем мы с местной нидерландской командой по гроб жизни общаться. Мимо моего укрытия тихой, нетвердой поступью прошел капитан. Лица его я разглядеть не мог, но имел возможность составить себе общее представление об его внешности, которая свидетельствовала о весьма преклонном возрасте и крайней немощи. Колени его сгибались под тяжестью лет, и все его тело дрожало под этим непосильным бременем. Слабым, прерывистым голосом бормоча что-то на неизвестном мне языке, он подошёл к палубному ларю, где были свалены в кучу какие-то диковинные инструменты и полуистлевшие морские карты. Вся его манера являла собою смесь капризной суетливости впавшего в детство старика и величавого достоинства бога.

— Главное, прислушаться. А там наверняка что-нибудь будет. Мы узнаем страшные тайны… Ну, или какие-нибудь не очень страшные тайны. Так в книгах пишут: если залез в бочку на палубе, то это обязательно произойдёт, — говорил образованный Кондратий Рылеев.

— Кондратий, а как вы к нечистой силе относитесь? — спросил я громким шепотом.

— Никак не отношусь. Что я, висельник какой?

— Не в этом дело. Вот на кораблях ведь тоже корабельные привидения есть, делу не полезные, а имуществу и личному составу очень даже вредные. Вон адмирал Ушаков на всех судах эскадры сам кадилом махал.

— Это совершенно не важно, — перебил меня Кондратий Рылеев. — Я слышу Пустой Звук.

Я высунул голову из бочки.

Чужой капитан, одетый в дурацкий затрапезный цирлих, запрокинув голову, тихо выл на луну.

Мы ждали Пустого Звука, и вот он пришёл. Никто из нас не знал, каков он на слух, но тут мы сразу поняли, что это он.

— Вот, блин, — охнул издали Носоглоточный Храповицкий. Видать, он тоже прислушался.

Действительно, Пустой Звук плыл над нами, завораживая, обволакивая и облекая нас. Пустой Звук нёсся над кораблями и летел к Луне. Всё садилось на свои места, направления вставали в пазы, пунктиры превращались в линии, когда мы слышали Пустой Звук капитанского воя.

Нам сразу стало понятно, что теперь "Ползучий Нидерландец" будет следовать за нами, и вместе мы достигнем Золотого Сруна. Объединив усилия, мы достигнем его, да.

И тогда мы тихонько запели нашу песню.
		Как алконавты в старину,



		Спешим мы, бросив дом,



		Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,



		За Золотым Сруном…








Сначала, невесть откуда узнав слова, её подхватила чужая команда, потом Носоглоточный Храповицкий, а затем и проснувшиеся наши товарищи.

Солнце золотило океан, готовясь вылезти из восточной розовой полосы. И мы полезли по верёвке обратно к себе на палубу.

XXX


По случаю праздника объединения мы решили сделать приборку. С "Ползучего Нидерландца" с восхищением смотрели за нашими подвигами.

За борт был сброшен весь мусор. Впрочем, мусора не хватило, и за борт отправилось так же огромное количество полезных вещей. Были отчищены с палубы макароны по-флотски и выкинуты прочь окурки, забившие шпигаты.

Внезапно наш ударный труд прервал мрачный Капитан. Он навис над нами, как грозовая туча над жнивьём, что так часто изображают пейзажные лирики.

— Кто забыл топор у компаса? — сурово спросил Капитан.

Наступила долгая, как девичьи ноги, пауза. Мы знали, что такой вопрос можно задать только тогда, когда рушится всё и наступает великий час философии.

— Я, — виновато развёл руками Себастьян Перрейра.

Мы вспомнили, что именно Себастьян резвился с топором, подобранным на острове Развивающихся Дикарей. Не сказать, что мы сразу ободрили нашего Лоцмана. Только Кондратий дружески хватил его веслом по спине.

Но горевать было как-то бессмысленно. Всё равно непонятно, где мы теперь находимся. А если неясно, куда плыть, то не страшно и находиться неизвестно где.

Мы решили не убирать топор от компаса и продолжить плавание в прежнем направлении.

Через несколько дней мы увидели сильно изрезанный берег.

Мы шли вдоль него галсами. "Ползучий Нидерландец" приближался к нам в тёмное время суток, а днём неразличимой точкой маячил на горизонте.

Наконец, в самый ответственный момент, когда нервы натянулись как жилы, а неизвестность выпала в осадок, Капитан прошёл в каюту и отворил капитанский шкаф.

В шкафу висела аккуратно отглаженная рубашка — та самая, в которой он родился много лет назад.

Капитан облачился в неё и стал просто рубаха-парень. Затем он достал из ящика стола председательский колокольчик.

Колокольчик дрогнул и зазвенел всеми цветами радуги.

И мы поняли, что лёд тронулся.

Первым признаком потепления появились мухи. Может, конечно, у нас что-то протухло, но хотелось верить в лучшее. Одна из этих мух нас перекусала. Часть экипажа нас заснула, а часть начала веселиться и играть как дети.

Мы витали в облаках и строили там замки. Но радость была не беспочвенна — то был не знак, а знамение.

И действительно вечером того же дня мы достигли искомого берега. Мы достигли того места, где уже были видны берега Ставриды, колосились горы этой невиданной страны, набухали её почки и цвели её озёра и реки. Наш труд пропал не даром.

Там, невидимый ещё глазу, ждал нас Золотой Срун, сам не ведая того.

Берег был всё ближе. Скоро стало видно, что на этом берегу стояла Коломенская Верста, цепляясь за облака. На ней, однако, не было никаких явных цифровых обозначений.

Капитан задумался.

— Скажите, Кондратий, — спросил он, окончив задумываться и раздумав, — кто, по вашему мнению, тут живёт?

Рылеев, впрочем, спал. Себастьян Перрейра, решив снова послужить обществу, вынул у него из-за пазухи изящный сафьяновый томик и прочитал вслух:

— Племена, эти многочисленны и загадочны, как население Средиземья. Местность подальше на этнографических картах заляпана зелёным помётом точек, означающим редкое население. Севернее живут нганасаны, южнее на карте красные кружки кетов, тех, что зимой в окна землянок вставляли льдину. А вот эвы, живущие также и в Китае топают оленьими камосами по серому цвету карты. "Их обеспеченность оленями была невелика" — скорбно вздыхают о них справочники. Ламуты и сами называющие себя «орочель», что значит «оленные», имеют в загашнике, за плечами и в сундуке культ медведя, тайги, огня воды и солнца. Многочисленные долганы, селькупы, ворочаются сейчас ближе к нам. Жёлтый цвет на моей карте присвоен племенам даргинцев и шорцев. Есть тут и каргасы. Языки их всех спутаны и исчезающи — как исчезающи они сами. Сгинувшие от болезней сымско-касские кеты, что осенены крестом, но духи и дух анимизма до сих пор гуляют над их лесами, дымной памятью об исчезнувших. Около большого озера карта окрашивается салатным цветом — цветом ленточек на ветках близ священных мест — родников и камней.

И повсеместно здесь отмечены в проживании люди, называющие себя русскими, народность, куда более загадочная, чем маленькие ежи, притворившиеся северными оленями.

Мы переглянулись с гордостью.

Переглянулся даже Себастьян Перрейра, решив отныне навсегда зваться Егоровым. Или, хотя бы принять двойную фамилию.

На берегу стоял храм Свечки и Кочерги. Двери его были заперты, настоятель, а равно и прихожане отсутствовали.

— Экуменисты хреновы, — Наливайко пнул дверь, и мы начали искать местного жителя или, хотя бы, телефонную книгу.

На пустой площадке стояла огромная колода и не менее огромный пень.

— Это метафора бытия, — сразу сказал Кондратий Рылеев.

Но обнаружилось, что мы всё же не одни. Из-под колоды резво выползла подколодная змея. Сразу было видно, что это настоящий Гад Полосатый.

Змея посмотрела на нас и снова спряталась.

— Нет, это больше, чем метафора, — сказал Кондратий Рылеев. — Это Знамение. Я вернусь на корабль.

И сколько мы не упрашивали его, он исполнил своё намерение беспрекословно, точно и в срок.

— Мы вступаем на особое пространство, территорию неожиданностей и случайностей, — сказал Носоглоточный. Он должен был сказать это по долгу службы, и, сказав, счёл свой долг исполненным.

Мы радостно согласились, что только это нам и нужно. Действительно, случайности и неожиданности — о чём ещё только и можно мечтать.

И мы приступили к ним с упованием.

XXXI


Кондратий Рылеев, верный Знакам и Знамениям, больше не хотел сходить с корабля. Мы, правда, поняли, что он просто боится разочароваться. К тому же кому-то надо было остаться за старшего и привести корабли в бухту, поближе к Дарьиной роще.

Вот он о чём-то посоветовался с нидерландским капитаном, и они решили не сходить на берег.

Впрочем, поскольку мы собирались забрать с собой Золотого Сруна, Кондратий Рылеев надеялся рассмотреть подробнее и пристальнее нашу добычу позднее.

Мы же решили большую часть пути сделать по суше. И эта суша стоила того.

Перед нами был весь мир. Здесь, на острове, к которому мы плыли столько лет, было всё — и арбузные груди, и мослы с козлами.

Здесь были грецкие орехи и брюссельская капуста, бенгальские огни и краковская колбаса, исландская сеть и чешское пиво, бразильский кофе и шведские спички, французская любовь и русская водка, восточные сладости и западный образ жизни, банановые шкурки и бешеные огурцы.

Чем дальше мы продвигались, тем более пересечённой была местность. Она прямо-таки была иссечена и зачёркнута.

Не задорого мы наняли провожатого и следующим утром отправились в путь. Перед нами лежала скатерная дорога, кюветы были расшиты крестиком, осевая линия — гладью, а кое-где дорога хранила следы от еды.

XXXII


Перед нами простирались предгорья среднего класса. На горизонте сияли восьмитысячники высшего света. Раскинулась перед ними равнина пролетариата.

Были тут и крестьянские низменности и урочища, скальники и обрывы Растиньяков.

А где-то вдали, отражённая лишь на карте, зияла Марианская впадина бомжей.

На плоскогорье мы увидели широкую белую полосу. Она шла по холмам, спускалась вниз, поднималась наверх, и со стороны этой полосы раздавалось громкое чавканье.

— Это что? — спросили мы провожатого.

— О! — отвечал он, и голос его дрожал, — это Широкий читатель.

— Что-то не похож он на читателя, — сказал Боцман Наливайко.

— Это совершенно не важно, на что он похож. Собственно, никто его не видел. Что вы, видели в глаза Широкую Масленицу, что смотрели ей в глаза? А? А видели Длинный Рубль? Но сколько глупостей совершают люди, чтобы подержать Длинный Рубль в руках. Сколько из людей погибло от этого желания. Одним словом, давайте держаться в стороне, иначе мы вдруг станем доступны Широкому Читателю, а ни один человек после этого живым не возвращался.

Путь до Дарьиной Рощи был долог. Тянулись перед нами глухие окольные тропы.

Наконец, мы вступили в горы Ставриды.

Потом мы прошли ещё дальше и увидали Дарьину Рощу.

Она была невелика — всего три сосны. Правда, за этими деревьями совершенно не было видать леса.

В середине этой рощи на дереве что-то виднелось.

Тяжело было так — разом — завершить наше путешествие. Ведь когда цель близка, понимаешь, что путь к ней сам по себе был бессмысленным подарком судьбы. И мы, разбив лагерь на опушке Дарьиной рощи, стояли в нём до лета.

Когда же подошёл срок, отгрохотали майские грозы, закуксился июньский дождь, мы вспомнили о Золотом Сруне.

— Какой сегодня день? — спросил капитан, отряхая брабантские манжеты своего парадного кителя.

— Четверг, — ответил ему неизвестно кто.

— Отлично! — бодро крикнул Капитан. — Дождь уже кончился. Приступаем!

Поднявшись с ягодиц и колен, как были, мы приступили к нашей цели с упованьем.

Мы запели:
		Как алконавты в старину,



		Спешим мы, бросив дом,



		Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,



		За Золотым Сруном…








Затрещали под нашими ногами сухие ветки, свистнули раки в проёмах близлежащих гор, и, наконец, мы вышли к огромному дереву.

На дереве действительно сидел Срун. Воняло вокруг гадостно, даже подойти ближе было тяжело.

— Н-да, — сказал Боцман Наливайко.

А Всадница Без Головы воскликнула:

— Но он же не золотой!

Женщины вообще очень часто говорят мужчинам обидные слова.

Срун печально поглядел на нас.

Мы ждали объяснений, нервно притоптывая ногами.

— Сначала я был золотым, и прославился этим. Но потом меня долго и много трогали и хватали, тем самым они стёрли всю мою позолоту. Некоторые норовили вытирать меня полотенцами, носовыми платками и туалетной бумагой — так от этого стало ещё хуже.

— Ну что, будем требовать желаний? — спросил Перрейра. — Одно на всех, и не будем стоять за ценой? Или такое, чтобы никто не ушёл обиженным? Как у нас с общечеловеческими ценностями и гуманизмом, а?

— Не знаю, — ответил я. — Если говорить о себе, так я несколько раз принимался думать обо всём человечестве, и каждый раз у меня глаза разбегались. Человечество каждый раз не помещалось во мне. Тогда я принимался думать о распутных девках, и хоть как-то успокаивался. Поэтому о гуманизме сказать ничего не могу.

— Это всё равно, — примирил нас Капитан. — Видите, какая тут огромная лужа под деревом? Мы все потонем. Может, разве наша Всадница без Головы найдёт тут своё счастье…

Но Всадница без Головы решила не лазить в лужу, хоть смутно помнила про предсказание, сделанное Оракулом с Бутылкой.

Устыжённые, мы пошли к шлюпке.

— Ну вот, что я скажу Кондратию Рылееву, — говорил Боцман Наливайко. — Срун оказался всего лишь позолоченным, да и вдобавок каким-то потертым. Как меня хватит на борту Кондратий, своих не узнаю!

— Пожалуй, возвращаясь домой, мы обогнём остров Робина с Кукурузой, — заявил наш Капитан, — Обогнём по дуге Большого Круга. Неловко как-то, не стоит рассказывать ему о нашем разочаровании.

А вы не расстраивайтесь — смысл путешествия в самом путешествии. Тем более, что наше ещё не закончено. Я, например, ещё не нашёл свой пропавший сандалий.

И при этих словах, мы начали спускаться в бухту, где уже ждали нас наши корабли.




П. Бормор





Василиса


Василиса, дождавшись, когда Иван-Царевич уснет, достала из шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стала писать.

"Милый Кащеюшка! — писала она. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".

Василиса перевела глаза на темное окно, в котором мелькало отражение свечки, и живо вообразила себе Кащея Бессмертного. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка, лет шестидесяти пяти на вид, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Василиса вздохнула, умакнула перо и продолжала писать:

"А вчерась мне была выволочка. Ванька выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что цветы по ковру выткала красные заместо розовых. Не любит он меня, Кащеюшка. Какая там любовь, если увидел меня только перед свадьбой, а у него уже Парашка боярская была! Это все старый царь-батюшка ему велел жениться, а Ванька назло стрелу в болото послал, а царь у нас с придурью, все одно сказал, женись. А зачем я ему нужна, когда у него своя Парашка. А давеча Ванька велел для царя пирог испечь с яблоками, а я испекла с капустой, а он стал этим пирогом мне в харю тыкать. И кожу мою лягушечью, твой подарок памятный, в печке спалил."

"Приезжай, милый Кащеюшка, — продолжала Василиса, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу. А старших царевичей жены надо мной надсмехаются, говорят, что я зеленая и рот большой. А сами дуры набитые, и рожи у нех рябые. А что я скажу, мой Ванька младший сын, а у этой муж наследный принц. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… Забери меня отседа, я тебе последней служанкой буду, девкой половой, а только сил моих нет уже. А еще передай привет бабке моей, и чтоб у нее нога не болела. Остаюсь твоя Василиса, милый Кащеюшка, приезжай".

Василиса свернула вчетверо исписанный лист и вложила его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, она умакнула перо и написала адрес: Тридевятое царство, Тридесятое государство.

Потом почесалась, подумала и прибавила: "Кащею Бессмертному". Довольная тем, что не помешали писать, она надела шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежала на улицу…




Сказка о многих китайских знаниях


В одной китайской провинции, на вершине горы жил ученый отшельник, посвятивший свою жизнь врачеванию. Со всех сторон к нему приходили страждущие, и отшельник их лечил как мог, а вернее, как позволял ему тогдашний уровень развития китайской медицины. Посредственно лечил. Одного вылечит, другого угробит. Обидно это стало китайскому отшельнику. Взял он свой посох, взял мисочку риса (куда же без нее!) и пошел искать тайный китайский монастырь, чтобы тамошние китайские монахи как-то повысили его уровень врачевания.

Как ни странно, но однажды он набрел на этот совершенно тайный китайский монастырь. И тамошний главный настоятель, выслушав отшельника, сказал ему: "О пытливый китаец! Мы не можем обучить тебя ничему в нашем китайском монастыре, потому что это очень секретный, совершенно закрытый монастырь. Но если ты прослужишь у нас простым водоносом всего десять лет и два месяца, то в награду за прилежание получишь удивительную способность проникать взглядом в самую суть вещей. Это должно помочь тебе при диагностике болезней."

Китайский Отшельник с радостью согласился, и всего через 10 лет и 2 месяца вышел из ворот монастыря, озирая окрестности глазами, более зоркими, чем у орла, ибо они видели не только крошечную муху на расстоянии трех полетов стрелы, но и истинную суть этой мухи (не время и не место сейчас рассказывать о ней).

И своим новым зрением он узрел вдали другой тайный китайский храм. И всего через неделю уже стучал в его ворота.

А еще через 10 лет и 2 месяца вышел оттуда, наделенный небывалым интеллектом — что тоже должно было помочь ему для назначения нужного, безошибочного курса лечения. Привычно оглядев горизонт орлиным оком, китайский отшельник пошел к третьему храму, видневшемуся вдалеке.

И так он обошел целых 7 храмов — все, что были на тот момент в Китае, и приобрел 6 новых способностей (он бы и 7 приобрел, но 4-й храм, к сожалению, был заброшен, и оттуда китайский отшельник смог вынести только спрятаные сокровища, а не знания).

Из третьего храма китайский отшельник сумел выйти всего через 8 месяцев — обладая могучим разумом, он без труда сторговался с настоятелем. И приобрел за это время нечеловеческую силу и ловкость. Из пятого он уже не вышел, а вылетел — отслужив положенный срок, сумел вытребовать впридачу к неуязвимости для ядов и инфекций способность летать. В шестом храме его научили произвольно менять свой размер и внешний вид — ведь это все частности, главное — душа. А в седьмом он пробыл целых 19 лет вместо 10-ти — то невыразимое словами учение, которое он приобрел там, котировалось слишком высоко. Правда, неизвестно, что именно это было и как оно могло помочь китайскому отшельнику в его врачевании.

На прощание настоятель седьмого монастыря сказал отшельнику: "Теперь ты обладаешь достаточной силой и способностями, чтобы принести избавление от любых болезней. Лети к себе на гору и жди. Страждущие сами к тебе придут."

И китайский отшельник, преображенный посещением семи китайских храмов, полетел на свою гору и стал ждать.

Ждал он недолго. Не прошло и трех суток, как посланное китайским Императором войско напало на него и забило до смерти. После чего ученые лекари извлекли из груди отшельника его сердце, выкололи всевидящие глаза и достали великомудрый мозг. А также собрали до капли всю кровь, и перемололи в мелкий порошок кости, и даже внутренности сохранили и бережно доставили в столицу. Ибо нет ничего на свете более целительного, чем должным образом обработанная плоть дракона.




Иван и лягушка


Идет по болоту Иванушка, ищет свою стрелу каленую. Смотрит — да вот она, в кочку воткнулась. А рядом, естественно, лягушка сидит и смотрит на него оценивающе.

Иванушка обрадовался, хвать ее — и целоваться лезет. А лягушка вдруг как завопит человеческим голосом: "Помогите! Зоофилы!" Вырвалась и ускакала.

Иванушка ей: "Погоди, куда же ты? Давай хоть поговорим!"

Лягушка голову из промоины высунула, посмотрела подозрительно:

— Ну говори. А я тут посижу.

— Лягушка, — говорит Иван, — ты не подумай чего плохого. Я ведь с серьезными намерениями!

— Да уж куда серьезнее… — проворчала Лягушка.

— Да нет, ты не поняла! Я жениться хочу.

— А я тут при чем?

— А ты должна стать моей женой!

Лягушка подумала с минуту.

— А с какой же это радости?

— Ну как же! Вот моя стрела, видишь? Куда она упала — там мне и невесту искать.

Лягушка снисходительно посмотрела на Иванушку.

— А ты что, не мог стрелу на купеческий двор послать? И найти себе приличную, хорошо воспитанную купеческую дочь?

— Да ну ее! — Махнул рукой Иванушка. — Она толстая. И конопатая.

— А я, значит, само изящество и приятного цвета?

— Да не в том дело, — пояснил Иван. — Я рискнуть хотел. Так интереснее.

Лягушка опять помолчала.

— Слушай, парень, а тебя, случайно, не Иван-дурак зовут?

— Нет, я Иван-царевич.

— Надо же… а как похож.

Лягушка выбралась на лист кувшинки посреди промоины и уставилась на Ивана круглыми глазами. Тот подождал-подождал…

— Так ты выйдешь или нет?

— И не подумаю! Варварство какое… Стрелу он пустил, видите ли! А невесту что, никто не спрашивает? Может, ты ей не люб?

— Как так, не люб? — опешил Иван.

— А вот так! И вообще, с чего ты взял, что обязан на мне жениться? Стрелу нашел? Ну и пошел… отсюда.

— Не могу, — вздохнул Иван, — судьба у меня такая. Я должен жениться на лягушке. С детства мечтал.

— Да что ты говоришь!

— Да честное слово! Вот, думал, женюсь, а она ночью лягушачью кожу сбросит — и обернется девицей-красавицей…

— И как она там только поместится… — пробормотала Лягушка.

— А я потом ее шкуру в печи сожгу — и останется она красавицей навсегда! Ну, а если ее какой-нибудь Змей-Горыныч похитит — тогда я с ним сражаться пойду. По дороге подвигов совершу, прославлюсь. А потом убью дракона (у меня для этого и стрела специальная припасена, черная!), жену домой отвезу, и будем мы жить с ней долго и счастливо…

— …и умрете в один день.

— Ну…да.

— Знаешь, парень… ну и странные же у тебя фантазии.

— Так ты что же, отказываешься?

— Да как тебе сказать… Понимаешь, вот ты хочешь жениться на лягушке… а я ведь не совсем лягушка.

— Ну так о чем я и говорю! Значит, мы сможем жить как муж и жена!

— Слушай, ты что, извращенец? Или в школе плохо учился? Самца от самки отличить не можешь?

— Так ты что же… не Лягушка-царевна?!

— Нет! Я Королевич-Лягушонок. Заколдованый. Слыхал, может?

— А чего ты тут делаешь?

— Что делаю… Живу я тут!

— А стрела моя зачем тебе понадобилась?

— Да не нужна она мне! — Лягушка повозилась на своем листе, устраиваясь поудобнее. — Я вообще не тебя ждал, а юную прекрасную царевну.

— Это зачем?

— Ну как… Поцелуй прекрасной царевны снимет с меня чары.

Иванушка заржал.

— А ты не смейся! — обиделась Лягушка. — Поцелует, куда она денется! Я все продумал. Царевна придет сюда играть с любимым золотым мячиком…

— Царевна? Сюда придет? С какого перепуга?

— А почему нет? Тут красиво.

Оба обвели взглядом болото; Иван — с брезгливой гримасой, Лягушка — с гордостью.

— Ну, придет, ну поиграет — и что?

— Да так… — вздохнула Лягушка. — Есть такой маленький шанс, что мячик у нее укатится в болото, а я его достану, а в благодарность попрошу поцелуй… Кстати, ты говорил, что ты — царевич. А сестры у тебя нет?

— Есть, как не быть. Младшая.

— А… А мячик у нее есть?

— Нету.

— Может, подаришь? Не в службу, а в дружбу, а? Мужская солидарность?

— Да я-то пожалуйста… Только сестренке всего девять лет.

— Это мне еще семь лет ждать… Лягушки столько не живут.

— Ну ты же не совсем…

— Тоже верно…

Помолчали.

— Слушай, хочешь совет? Возьми ты свою стрелу и выстрели еще раз. Только прицелься получше. Так много девушек хороших, ну зачем тебе какая-то жаба!

— Наверно, так и сделаю. А ты…

— Нет. Я себе лягушку искать не стану!

— А какая-нибудь другая девушка, не царевна, тебя не устроит? Прачка, к примеру? Ну, уронит она в болото не золотой мячик, а штаны какие-нибудь — велика важность!

— А что, есть такие?

— А то нет! Царевич я или не царевич! Хоть завтра пришлю, на выбор.

— А они симпатичные?

— Других не держим.

— Тогда конечно, присылай! Не знаю только, поможет ли…

— А почему нет? Чем прачка хуже принцессы? В крайнем случае, поцелуют дважды.

— А захотят?

— А куда они денутся? Царский указ, как-никак!

— Спасибо, добрый молодец. Я тебе еще когда-нибудь пригожусь.

— На свадьбу придешь?

— Приду.

— Тогда до скорого.

— Скатерьтью дорожка!




Cказочка дядюшки Примуса про Соляное Чучелко


Шел однажды Братец Кролик куда-то по своим делам, и нашел под терновым кустом Соляное Чучелко. Нашел — и оторваться не может. Не потому что прилип, а просто — ну как же бросить такую ценность без присмотра? И домой не унесешь — тяжело, соль все-таки. А если побежать за тележкой — того и гляди, кто-нибудь другой найдет и утащит.

Неизвестно, сколько бы так мучился Братец Кролик, но вдруг показалось ему, что вдалеке на тропинке мелькнул рыжий хвост Братца Лиса. Братец Кролик, недолго думая, закидал Соляное Чучелко листьями и стал ждать. Скоро показался Братец Лис. Увидел Братца Кролика и решил, что сегодня, в такой жаркий день, он, пожалуй, не будет за ним гоняться, а значит, можно поздороваться и просто поговорить по душам, по-соседски.

— Здравствуй, Братец Кролик.

— И ты здравствуй, Братец. Куда путь держишь?

— Да никуда, просто гуляю. А ты что делаешь?

— А я сижу тут под кустом. Знаешь что, Братец Лис? Давай с тобой меняться? Уж очень мне прогуляться захотелось.

— Это как? — не понял Братец Лис.

— Да очень просто. Ты побудешь немного Братцем Кроликом и посидишь под кустом, а я побуду Братцем Лисом и пойду погуляю.

— Ой, чувствую я, Братец Кролик, ты меня опять хочешь как-то обмануть. Но никак не пойму, где тут заковыка.

— Да что ты, Братец Лис, все честно! Посиди, отдохни в тенечке, а я вместо тебя буду ноги сбивать.

— Значит, говоришь, я буду Братцем Кроликом?

— Ну да.

— А ты, значит, будешь Братцем Лисом?

— Точно.

Задумался Братец Лис, но так и не смог понять, какой во всем этом смысл.

— Нет, ничего не понимаю! — признался он.

— Ну, ты посиди тут, подумай, а я побегу. А чтобы тебе лучше думалось, побудешь Братцем Кроликом — я ведь страшно умный, знаешь?

И не успел Братец Лис ответить, как Братец Кролик уже убежал. Бежит и думает: "Как это удачно сложилось, что Братец Кролик по-прежнему сидит у тернового куста! Соляное Чучелко нельзя оставлять без присмотра!"

Сел Братец Лис (то есть теперь уже Братец Кролик) на свой хвост и погрузился в размышления. Думал-думал, пока у него голова не заболела. А тут как-раз ползет мимо Братец Черепаха.

— Здравствуй, Братец Черепаха! — сказал Братец Лис.

— Здравствуй, Братец Лис.

— Да тут понимаешь какое дело… Я ведь теперь не Братец Лис, я Братец Кролик.

— Как же это тебя так угораздило?

— Сам не понимаю. Но я вот что подумал. Ты куда ползешь?

— К озеру, купаться.

— А далеко ли до озера?

— К вечеру, должно быть, доползу.

— Медленно ты ходишь, Братец Черепаха.

— Ничего, я не тороплюсь.

— А давай я вместо тебя пойду к озеру. Я ведь теперь Братец Кролик, быстрее меня никого в лесу нет! Раз-два — и там.

— Но ведь то ты, а то я!

— Велика важность! Побыл я Братцем Кроликом, теперь побуду Братцем Черепахой.

— А я кем тогда буду?

— Да кем угодно. По мне, так хоть Братцем Опоссумом!

Сказал так Братец Лис да и убежал. А Братец Черепаха (то есть уже Братец Опоссум) остался сидеть под терновым кустом. И никак не мог понять, что же произошло. "Значит, теперь я Братец Опоссум? А Братец Опоссум тогда кто же? Выходит, что никто. Вот ведь не повезло бедняге! А почему я, собственно, Братец Опоссум? Если мне можно быть кем угодно, то я, пожалуй, и Братцем Медведем могу быть! Или Братцем Волком. Или вообще Симургом. А что, Братец Симург — это звучит гордо!"

А тут и Братец Кролик вернулся с тачкой. Остановился у куста и кричит:

— Эй, Братец Кролик, ты еще здесь?

— Нет, — отвечает Братец Черепаха, — Здесь только я.

— Кто — я? А, это ты, Братец Черепаха?

— Нет, Братец Черепаха убежал на озеро купаться.

— То есть как?

— Да так. Братец Кролик оказался Братцем Лисом, стал Братцем Черепахой и убежал.

— А Братец Черепаха?

— А Братец Черепаха стал Братцем Опоссумом.

— А ты тогда кто?!

— А я Братец Симург.

— А кто же тогда Братец Кролик? — закричал Братец Кролик, чувствуя, что сходит с ума.

— И Братец Кролик — тоже я. Да чего там, скажу тебе по секрету, Братец Медведь — это тоже я! И вообще кто угодно, нужное подставить. Здорово, да?

— Ну, если Братец Кролик — это ты… Значит, ты — это я?

— Значит, так.

— И кто угодно еще — это тоже я?

— Знаешь, я думаю, не совсем так. Пожалй, Матушка Мидоус — это все-таки не ты. Не похожа. Совсем.

— Ааааа!!! — закричал Братец Кролик и, забыв и про тележку, и про Чучелко, помчался к Матушке Мидоус — чтобы увидеть хоть какое-то живое лицо, кроме своего собственного. А когда увидел — тут же на радостях закатил пир на целый мир. То есть, нажрался в гордом одиночестве. Потому как сам он и был целым миром. Ну, если не считать Матушки Мидоус.




Лиса и Зайцы


У Лисы была избушка земляная, а у Зайца вообще никакой не было. Ну, так оно испокон веку водится, что лисы живут в норе, а зайцы — где придется. Вот и пришел Заяц к Лисе, да и говорит: "Пусти меня, мол, на ночлег. Холодно во дворе, а я много места не займу." Как ни странно, Лиса Зайца не съела. Может, сыта была, а может, просто настроение у ей было благодушное. В общем, пустила она его в дом. А наутро Заяц никуда не ушел. Проснулась Лиса — а Заяц и полы подмел, и кашу наварил, и половички вытряхнул… Полезный Заяц оказался. Ну и не выгнала его Лиса, вместе жить стали.

Прошло какое-то время, наступила весна, Заяц заскучал. "Лиса, а Лиса? Тоскливо мне. Можно, я жену в дом приведу?" Лиса подумала, что нехорошо зайцу быть одному, и позволила. Стало в доме два зайца. А потом — Лиса и опомниться не успела, как стало зайцев пятеро, а потом — восемь, тринадцать, двадцать один… Лисе уже и хвост приткнуть негде. Попробовала было заикнуться о своих правах — а Зайцы как на нее набросятся — они здесь родились, здесь выросли, и дедушка их вон на той лавке спал, и вообще Лиса — хищная тварь, а они мирные травоядные, так что пусть проваливает из их избушки. А нет — тогда пускай сидит и помалкивает в тряпочку, пока они не пошли и не пожаловались Медведю.




Сказка, стремящаяся к хэппи-энду


История эта произошла в одном маленьком сказочном королевстве. Сказочным оно считалось чисто номинально; королевство было такое маленькое, что серьезных чудес в нем никогда не происходило. Так, ерунда всякая.

В этом королевстве, как водится, жил принц. Не только он один, конечно, но сказка будет именно о нем.

Принц, как это обычно и бывает в сказках, любил пастушку. Чистой и возвышенной платонической любовью. Она отвечала ему взаимностью. То есть тоже любила втайне и издалека. И то сказать — кто она такая, и кто он такой! Так только в сказках бывает, что простые пастушки выскакивают замуж за высокородных. А наше королевство, как мы помним, хоть и было сказочным, но все-же не настолько. И пастушка, как девушка умненькая и практичная, особо на такие чудеса не рассчитывала.

Принц был настроен более оптимистично. Он нанял кучу осведомителей, которые изучили всю жизнь пастушки и составили для Его Высочества ее полный психологический портрет. И принц понял, что именно такая девушка ему нужна. Для подстраховки он обратился к известной колдунье (заграничной, поскольку в родном отечестве своих не было), и та подтвердила: да, действительно, из всех девушек подходящего возраста пастушка — самая предпочтительная партия для принца. Просто-таки идеальный вариант.

Разумеется, такая история не могла закончиться ничем, кроме хэппи-энда. Но пока что она еще не закончилась.

Свадьбу сыграли весной. Пастушку на нее не пригласили, да это и понятно — что ей делать на королевской свадьбе? Принц женился на принцессе из соседнего королевства. Принцесса была на шесть лет старше его, и лицом не то чтобы некрасива, а так, ничего выдающегося. Хотя, чего уж там — да, она была некрасивая. Маленького росточка, конопатая и близорукая. Зато этот брак был чрезвычайно выгоден двум государствам, а о чем должен в первую очередь думать хороший правитель, как не о благе родной страны? Родители принца и принцессы все обговорили заранее, еще когда те были совсем детьми. И принц прекрасно знал, кто будет его жена. Но мечтать ведь не запретишь, верно?

Пастушка вышла замуж через пару месяцев — за шорника из соседней деревни. И была вполне счастлива в браке. Ведь она, если подумать, и не была знакома с принцем. Он остался для нее детской мечтой, чем-то сияющим, не от мира сего. А муж — вот он, заботливый, работящий, в меру пьющий, редко бьющий — чего еще желать простой пастушке! Да многим ее подругам повезло гораздо меньше! А тут — и свой дом есть, и относительный достаток, и уверенность в завтрашнем дне. А что шорник старше ее почти вдвое — так ведь это не страшно. Зато любит ведь! Пряники покупает. По праздникам на ярмарку возит. Такое счастье улыбнулось пастушке — даже и не верится, что тут без чуда обошлось!

Принц… а что принц? Принц тоже был вполне счастлив. Пусть он не испытывал к своей жене жгучей страсти, но со временем, прожив вместе не один год, научился ее уважать и даже полюбил — ровной и спокойной любовью. Принцесса была неглупая женщина, прекрасно разбиралась в политике и экономике, и помогала мужу как могла. С ней можно было с равной легкостью говорить об античном искусстве и о псовой охоте. Спокойная и уравновешенная, принцесса стала для принца надежной опорой, настоящей спутницей жизни, подругой, рядом с которой ему было всегда уютно и тепло. Когда на королевство напали враги и армия принца оказалась отрезана от столицы, принцесса стояла на городских стенах, командуя ополчением. Когда у их единственной дочери была скарлатина, принц и принцесса сами по очереди дежурили у ее кроватки, меняя компрессы на горячем лбу. Беды и радости супруги делили поровну. И принц был только рад, что у него именно такая жена — пусть и не идеальная, но все-равно замечательная.

Пастушка рано овдовела. Ее муж погиб на стенах города, сражаясь в ополчении, а больше она замуж не выходила, и сына растила одна. Сын был весь в отца — такой же основательный и серьезный. Фигурой — вылитый шорник: высокий и плечистый, а лицом больше походил на мать, унаследовал ее зеленые глаза и каштановые волосы. Когда мальчик подрос, он пошел в пастухи.

Принц стал вдовцом гораздо позже. Провожая гроб с телом своей супруги, умершей от какой-то редкой болезни, совершенно седой принц не стесняясь плакал навзрыд. Он тоже никогда больше не женился — был не в силах представить рядом с собой другую женщину, а не свою принцессу. А кроме того, он считал, что никакая мачеха не заменит его дочери умершую мать. Дочь выросла мало похожей на родителей. Что-то в ней было и от матери — рыжие волосы и остренький подбородок, что-то от отца — синие глаза и форма ушей, но все эти черты казались ее собственными, никому больше не принадлежащими, так искусно они сочетались. Что и говорить, девочка была настоящая красавица.

Итак…

Жила-была в одном королевстве прекрасная принцесса. И жил в этом же королевстве простой пастух… Разумеется, такая история не может закончиться ничем, кроме хэппи-энда.




Сказка про Очень Маленькое Число


Жили-были Вселенские Константы. И куча разных переменных.

А среди них жила одна крошечная константа, характеризующая невесть что. Такая мелкая, что ее и не открыли еще. Вообще никто не знал, что она существует. Да что там — даже рядом с массой покоя фотона она казалась сущей козявкой. Но при этом маленькая константа имела свою гордость и очень ответственно относилась к своему постоянству. Не хотела расти ни за какие коврижки, сколько ее ни убеждали другие, более солидные константы.

— Ну подумай сама, — говорила ей Постоянная Планка, — что случится, если ты станешь всего в десять тысяч раз больше? Тебя, по крайней мере, тогда хоть вычислить смогут. А сейчас, из-за тебя одной, масса Вселенной не сходится с рассчетной! Тебе не стыдно?

Константе было стыдно, но она упрямо вздергивала подбородок — красивый жест, если бы кто-то смог его разглядеть.

— Да что ты вообще означаешь?! — набрасывалась на нее Третья Космическая (которая, по большому счету, не была настоящей постоянной, но держалась реди них благодаря обширным связям). — Ты что, отвечаешь за силу тяготения? Нет! За скорость света? Тоже нет.

— Я — коэффициент этой… ну… ее не открыли еще.

— Ну кого, кого?

— Ну… губельдючести.

— Да-а? И что же именно у нас обладает губельдючестью?

— Ну эти… кузявки.

— Кто?!

— Ну они мелкие такие…

— Кварки, что ли?

— Нет, другие. Их не открыли еще.

— А какая польза от этих кузявок?

— Не знаю я! Этого еще никто не придумал!

— А они не могут быть немножко более губельдючими? Пойми, ведь стыдно за тебя, ты нам весь справочник позоришь!

— Да не знаю! Может, могут, может, нет. А вдруг я увеличусь — и произойдет что-то страшное!

— Да у тебя мания величия! — припечатало Пи. — Мнишь о себе невесть что, а сама при этом стремишься к нулю!

Это была неправда. Константа не стремилась к Нулю. Она им восхищалась на растоянии, но это, конечно, не их собачье дело.

Прочие постоянные (и деже некоторые переменные!) стыдились находиться в одной компании с маленькой константой. И всячески ее унижали. Хотя, казалось бы, куда уж дальше. Константа и так была меньше некуда. Но стойко переносила все нападки — хотя это было нелегко. И даже когда на нее начинало давить Ускорение Свободного Падения, он держалась.

Очень долго держалась. С самого Большого Взрыва и почти до сего дня. Но в конце концов не выдержала. Попробуйте сами в течении стольких миллионов лет постоянно слышать, что вы — ничтожество! И константа, всхлипывая, устремилась к Нулю, который единственный ее ни в чем ни разу не упрекал (о да, Ноль — это совершенство, недаром же он Абсолютный!)

Тут бы и написать, что мир без нее рухнул. Но нет. Стоит, как видите. И внешне в нем даже ничего не изменилось. Но в мире больше не стало губельдючих кузявок — ибо, как известно, кузявки с коэффициентом губельдючести ноль существовать не могут. И никто никогда не узнает, что же они из себя представляли, и какую невосполнимую потерю понес мир, каких блистательных возможностей лишился. Если, конечно, от кузявок вообще могла быть хоть какая-то польза.

Зато масса Вселенной наконец-то сошлась с рассчетной.




Сказка про Абсолютное Зло


Некоторое царство, некоторое государство (скажем, тришестое и триседбмое соответственно) было царством Абсолютного Зла. Над ним никогда даже солнце не светило. Да и не нужно оно там было никому, потому что населяли ту страну сплошь нежить и нелюдь.

На черной-черной горе (на каждой) там стоял непременно черный-пречерный замок, в котором черный-пречерный колдун творил черные-пречерные дела. То дождь из дохлых лягушек вызовет, то ледяную стужу, то землетрясение. И всем это нравилось, потому что у всех в той стране били черные-черные сердца.

Вурдалаки и вампиры ходили друг на друга войной, к вящему удовольствию друг друга. потому что нет ничего милее для вампира или вурдалака, чем хорошая потасовка. Злые феи по десять раз на дню накладывали проклятия на все, что движется. И все, что движется, становилось от этого только хуже и оттого счастливее. Рыцари Смерти скакали на конских скелетах и то и дело вызывали друг друга на неравный бой, отстаивая бесчестие своих ужасных дам. В черных небесах порхали драконы и гарпии, оглашая окрестности немелодичными криками. Земля не родила ничего, кроме колючек и ядовитого плюща — любимых растений местного населения. Из глубоких провалов поднимались удушливые испарения, и толпы темных орков собирались там, чтобы понюхать. Повсеместно били фонтаны из болотной гнили и мазута, а в них плескались рыбьи скелетики… Короче, ужас, да и только.

А потом однажды пришел великий герой, паладин Добра и Света, и всё улучшил. Потому что добро всегда побеждает.




Юлия Боровинская





Сказка о ревности


Когда дракон вернулся в свою пещеру, его супруга буквально дымилась от гнева.

— Ну, — сурово вопросила она, — Долетался?!

— Ты это о чем? — дракон попытался скорчить максимально невинную морду.

— О том! По всем дорогам уже скачут герольды и кричат: "Дракон похитил принцессу! Дракон похитил принцессу!" Говорят, в королевском замке уже собираются рыцари.

— Рыцари? Рыцари — это хорошо, — решил увести разговор в сторону дракон, — Доспехи бесплатные… Новых кукол для нашей Дракоши понаделаем…

— А то я лучше тебя не знаю, что с рыцарями делать нужно! — окончательно взбеленилась драконица, — Ты лучше ответь, морда рептильная, крал принцессу или не крал?!

— Принцессу? Ну, ты же знаешь, я человечины уже много веков не ем — печень у меня…

— Так ведь герольды не кричат «съел», они кричат "украл"!

— А на кой бы мне черт эта принцесса? — решил разозлиться дракон.

Из ноздрей его жены вырвались струйки пламени:

— А уж это тебе, кобелине, лучше знать — на кой!

Дракон гулко расхохотался, вызвав небольшое землетрясение в соседнем селе:

— Ну, ты даешь! Ты хоть бы масштабы наши сопоставила! Я, конечно, не такой сексуальный гигант, как твой предыдущий муж, но с принцессой, знаешь ли, даже в глубоком детстве не смог бы! И вообще, что я тебе — хомофил?

Драконица уже прекрасно поняла всю глупость своих подозрений, но так просто сдаваться не собиралась.

— А герольды?

— А что герольды? Можно подумать, ты этих людишек не знаешь! Сбежала девка с каким-нибудь свинарем или, того хуже, с трубадуром, а они сразу: "Дракон! Дракон!", чтоб, значит, честь королевскую не марать. Или того пуще: засиделась принцесса эта без женихов. Вот и решили жадных до славы дурачков созвать. А она сидит сейчас где-нибудь в лесу, чтоб в подходящий момент к понравившемуся рыцарю кинуться. Я, дескать, из драконова логова сбежала, так что давай мы всем скажем, мол, ты чудище погубил и меня освободил! И ему — честь и слава, и ей — жених. А ты раскипятилась…

— Да, люди — они коварные, — умиротворенно вздохнула драконица и подвинулась, освобождая местечко рядом с собой.

Дракон пристроился к ней под горячий бочок и облегченно закрыл глаза. Мир в семье был надолго восстановлен, а дураки-герольды пришлись даже кстати: законная супруга так и не догадалась о его свиданиях с Нэсси…




Не по Пушкину


Жил на свете рыцарь. Бедный. Молчаливый. И простой. Буквально, как три рубля простой.

Однажды встретил он дракона — и давай по своей рыцарской привычке мечом махать. Ну, и зарубил, конечно.

Рыцарь бедный, хоть и простой был, но догадался все же в пещеру к дракону слазать: вдруг, дескать, там принцесса-другая отыщется. Но никаких девиц в пещере не оказалось, зато, как заведено у драконов, были там груды золота и драгоценных камней. А ведь простота — она, как известно, хуже воровства, то есть приравнивается к мародерству, так что рыцарь бедный быстренько стал рыцарем богатым.

"Ну всё, — подумал он, — дракона я победил, теперь пора и к принцессе посвататься!" И отправился к ближайшему королю.

Правда, короля поблизости не случилось — только император. Это наш рыцарь богатый по простоте в Китай заехал. Ну, ничего, — думает, — и у императоров дочки-принцессы бывают…

Приехал он к императорскому двору, пал на одно колено — и давай изъясняться.

— Я, ну, это… дракона, в общем…

— Дракона? — заинтересовался император — а у самого весь халат драконами расшит.

— Ну! Я его это… убил, короче…

— Убил? — нахмурился император, — А какого цвета был этот дракон?

— Так это… синий, в общем…

Тут император подозвал жестом своего главного мудреца. Тот поклонился и давай тараторить:

— Синий дракон, ваше величество, — это символ счастья, удачи и процветания…

— Так ты наше счастье зарубил? — повернулся император к рыцарю и небрежно махнул рукой своим воинам, — Казнить его!

Мораль:

Ты, морда, сначала культурными обычаями страны пребывания поинтересуйся, а потом уж мечом размахивай!




Конь — не роскошь…


Дело было сделано. Шипастый хвост дракона еще рефлекторно подергивался, но зеленая кровь уже почти перестала течь из обрубка шеи. Рыцарь откинул шлем и вытер пот со лба. После оглушительного грохота, рёва и лязга давешнего боя наступившая тишина казалась абсолютной — даже птицы испуганно молчали, а может, просто разлетелись от греха подальше.

Из пещеры выбежала прекрасная принцесса, подняла светящиеся счастьем глаза на рыцаря и внезапно горько разрыдалась.

— Ну-ну, — попытался успокоить ее освободитель, осторожно поглаживая золотистые волосы, — что ты, девочка? Все уже кончилось, дракон мертв, тебе больше ничего не угрожает…

Но плечи принцессы еще сильнее затряслись от безудержного плача.

— Может быть, я тебя чем-то обидел?

— Нет, ну, что ты, — наконец выдавила из себя принцесса. — Ты же рыцарь… смелый… сильный… благородный… и конь у тебя хороший…

— Конь? — невольно оглянулся на своего четвероногого спутника рыцарь. — Хороший, конечно. Только при чем здесь конь?

— … а у него — плохой, — всхлипывая, продолжила принцесса, — Кляча дохлая. Откуда у младшего сына младшего сына хороший конь? Вот он и опоздал.

— Опоздал? — все еще не мог понять рыцарь.

— Ну, да. Опоздал меня спасти. И теперь отец отдаст тебе меня в жены, просто как довесок к половине королевства, а я… а я…

— А ты его… — но рыцарь не успел договорить, потому что в этот самый момент из-за поворота дороги показался щуплый парнишка, который бежал, все еще сжимая в руке ненужный ему теперь кнут. Вероятно, его кляча пала уже давно, по крайней мере, подметка правого сапога бежавшего успела отстать и нелепо хлюпала.

Увидев принцессу, юноша резко остановился.

— Эльнор, ты, — начал было он, но тут же осекся, взглянул на труп дракона, на рыцаря в окровавленных доспехах и вздохнул. — Главное, что ты свободна.

— Благодарю тебя, о, доблестный незнакомец, — поклонился он рыцарю. — Если бы не ты, кто знает, чем бы все кончилось, ведь из-за гибели моего коня я прибежал так поздно… Да и неизвестно, удалось ли бы мне, пешему, одолеть дракона. Будь же счастлив, о, благородный победитель, и береги принцессу Эльнор, ибо даже в раю нет ангела столь же прекрасного и столь же чистого сердцем. Мне же остается лишь проститься с вами…

Рыцарь взглянул на нежное, пылающее румянцем лицо принцессы, еще мокрое от слез, на развалившиеся сапоги и пыльный плащ ее возлюбленного, вздохнул, вскочил на коня и галопом, не оглядываясь и не разбирая дороги помчался сквозь лес. Пора бы, конечно, уже осесть, обзавестись семьей, да и полкоролевства в хозяйстве тоже не лишние. Но ведь он же, в конце концов, рыцарь — смелый, сильный, благородный. И конь у него хороший.




Снова о рыцарях и принцессах


Принцесса была храброй. Рыцарь был прекрасным. Так уж получилось.

Нет, Рыцарь вовсе не был трусом. Просто рос он болезненным, хилым мальчиком, долго и с трудом выздоравливая от чумы, скосившей весь его род. На коне его укачивало, кости были хрупкими, а мускулы, несмотря на все тренировки, никак не хотели наливаться силой. Наверное, он бы совсем пал духом, но у него была Принцесса.

Принцесса вовсе не была уродиной. Просто с детства воспитанная отцом-королем, как мальчишка, она привыкла подставлять свое личико всем ветрам охоты и ее обветренная кожа никак не хотела приобретать благородную белизну, как у фрейлин, плечи от регулярной стрельбы из лука были слишком широкими для благородной дамы, а руки, ловко управлявшиеся с мечом, — слишком мускулистыми. Наверное, она бы совсем пала духом, но у нее был Рыцарь.

Они любили друг друга с детства, гуляли под раскидистыми деревьями у старинного королевского пруда, смотрели на звезды и читали друг другу стихи. Сердце Принцессы замирало от счастья, когда она смотрела на благородный профиль Рыцаря, на то, как ветер играет его светлыми кудрями, а луна отражается в его синих глазах. И сердце Рыцаря замирало от счастья, когда он видел дерзкий задор на лице Принцессы, когда ее легкая фигурка стремительно неслась на коне, когда ее крепкие ручки безошибочно посылали стрелу прямо в сердце ястреба, парившего высоко в поднебесье. У каждой любви свои законы.

Они жили в старом замке — столице крохотного королевства, сплошь состоящего из лесов и болот, с горсткой трудолюбивого и доброго народа, который любил свою Принцессу за то, что она защищала их от волков и никогда не повышала налоги, и любил своего Рыцаря за то, что он лечил и учил их детей.

Но вот однажды на королевство напали враги. Не так уж им был и нужен этот неудобный для жизни кусок земли, но их предводитель — Злой Король — уже завоевал полмира и мечтал бросить себе под ноги и оставшуюся половину. А это королевство просто оказалось на пути.

Неисчислимые полчища врагов осадили старый замок. Защитники храбро обороняли стены, а когда рухнули ворота, Принцесса сама во главе своего войска встретила захватчиков с мечом в руке.

Как она сражалась! Вражеские воины вокруг падали, словно подкошенные невидимым серпом. Волна за волной накатывались они на нее, но на серебристых доспехах Принцессы не было даже царапины. И тогда правая рука Злого Короля — Злой Колдун выхватил из тучи молнию и метнул ее в грудь Принцессы.

И когда Рыцарь, которого Принцесса уговорила укрыться в самой высокой башне замка ("Мне будет так спокойнее, милый. Ты же не хочешь, чтобы вместо битвы с врагами я постоянно высматривала, не случилось ли с тобой чего-нибудь?"), увидел, как она упала, он в горе распахнул окно, бросился вниз, на каменные плиты и разбился насмерть.

Сопротивление было сломлено. Бой угас. И тогда Злой король и Злой колдун подъехали к поверженным противникам и увидели волну рыжих волос Принцессы и прекрасные синие глаза Рыцаря.

И что-то сломалось в душе Злого короля, и из раны потекли густые, как смола, слезы, и он навсегда проклял тот день, когда решил подмять под себя это ничтожное королевство вместо того, чтобы двинуться в обход.

И что-то сломалось в душе Злого колдуна, и он собрал всю свою колдовскую силу и вложил ее в свое последнее, самое могущественное заклинание, отбросившее ход времени ровно на сутки. И не был уже больше колдуном, ибо раз и навсегда исчерпал всю свою мощь.

…А Принцесса и Рыцарь никогда так и не узнали, отчего огромное войско врагов в последний момент повернуло в обход их маленького и слабого королевства. В легенду они так и не попали. Зато жили долго и счастливо, и умерли от глубокой старости в один день и час.




Давид Голиафский





Самобранка


Русская народная волшебная сказка


Давно это было, ещё про царе Горохе, или даже раньше. В некотором царстве, некотором государстве, в селе Василькове жил-проживал человек-самобранка. Всё в ём было хорошо: статный, румяный, кудрявый, работящий, умеренно пьющий, одним словом — добрый молодец. Одна только у него была проблема, да страсть какая серьёзная: только откроет рот, а оттуда ругань такая польётся, не то что уши — фиалки с незабудками вянут на семь вёрст окрест. Через эту проблему были у человека-самобранки в жизни одни неприятности. Ни с соседом не поговоришь о перспективах на урожай, ни с девушкой какой о намерениях сурьёзных: после первых двух-трёх слов собеседник плюнет в сердцах, да и пойдёт восвояси…

Долго ли, коротко ли жил так человек-самобранка, да только стало ему совсем невмочь. Поклялся он страшной клятвой, что жизнь положит, а найдёт, как с проблемой справиться.

А на околице села Васильково стоял домик, маленький да ветхой, и жила в нём старуха-ведунья. Лет ей было сто или двести, все уже со счёту сбились. Редко кто к старухе захаживал, потому слух ходил, что ведьма она, да и оборотень, не дай бог.

И вот решил наш человек-самобранка — раз люди добрые помочь не могут — была не была, схожу к ведьме, её совета спрошу. Ну, подошёл он к избушке, в дверь стучится, а сам кричит:

— Эй, ведьма долбаная, мать твою через десяток, открывай поскорее, шесть на восемь да пятнадцать, совета, глядь, ищу, блин, по жизни, нах!

Дверь скрипнула, отворилась, и выглянула оттуда старушенция ростом низенькая, с клюкой, в старомодном ветхом шушуне, один глаз кривой, да смотрит зорко.

— Эх, милок, не скажи ни слова больше, всю я твою пранблему уже наскрозь вижу! Недаром тебя самобранкой-то величают. Но ты не кручинься, не один ты такой, хоть и редко это с людьми случается. За морями, слыхивала, эту хворь турецким синдромом кличут, да какая нам с тобой разница… Нам надо думать, как тебя от болезни такой излечить. А думать-то тут долго и не надо: я тебе помочь не могу, это может один только человек. За семью горами, за семью долами, живёт в деревне Болтово человек-кладенец, к нему-то тебе и надо идти за помощью. Да. Только своими-то ногами ты и за десять лет не дойдёшь, что ж мне с тобой, болезным, делать… Ага, вот что: в десяти вёрстах отсюда есть село Моторное-Пламенное, и живёт там человек-самолёт. Он тебя и через горы, и через долы перенесёт. А если он не сможет, то ещё через пятнадцать вёрст стоит деревня Сапожное, и живут в нём братья, человеки-скороходы, они уж тебя точно доставят, куда надобно. А чтоб мог ты с ними сговориться, дам я тебе порошка волшебного три щепотки — бросишь щепотку на человека, и он в твоей речи только Главное услышит. Да ты ступай, ступай, милок, только молчи уж!

И с этими словами ведунья сунула человеку-самобранке в руки мешочек с волшебным порошком, да и вытолкала его за дверь.

Почесал человек-самобранка в затылке — делать нечего, а надо от турецкого синдрому избавляться, придётся, значить, старухиному совету следовать.

Вышел тогда человек-самобранка из села Васильково с котомкой за плечами. Шёл он день, шёл другой, и пришёл, наконец, к деревне Моторное-Пламенное. Идёт по главной улице и видит — возле одной избы мужичонка чего-то по хозяйству шурупит. Сам на вид хлипкий довольно, а ручищи длинные, мускулистые и ладони — что твои лопаты. Ну, самобранка подошёл к нему с подветреной стороны, кинул щепотку ведьминого порошка…

— Ты, что ли, хвост тебе в глаз, в двадцать пятой степени, человеком-самолётом будешь, жёлтого в середину, нах?

— Ну, я — отвечает человек-самолёт — а тебе-то что с энтого?

— Да мне бы, блин комом, до деревни Болтово, клепать его веником, три пишем, два в уме, добраться бы, хрен мочёный, нах…

— Ну что ж, можно и до Болтова, — ухмыляется человек-самолёт. — Если погода лётная, так и дальше можно, да.

— А как мы, опа с ручкой, узнаем-то, сорок четыре весёлых стрижа, лётная погода, растуды её в кащей, или нет, нах?

— А вот пошли-ка со мной, щас и узнаем.

Вышли человек-самолёт с человеком-самобранкой за околицу, прошли по тропке через лесок, и вывела их тропка к средних размеров овражку. Человек-самолёт подошёл к краю, плюнул три раза через левое плечо, осенил себя крестным знамением, взмахнул руками-лопатами, да как прыгнет в овраг!

Человеком-самобранка ждал час, ждал другой, ничего не происходит. Пошёл он тогда дальше по тропинке, а она вдруг налево повернула, да в овраг спускается. Добрался он до дна, и видит — лежит на дне человек-самолёт, вроде дышит, хоть и с трудом. И пальцем самобранку к себе манит. Подошёл тот поближе, и слышит:

— Звиняй, браток… Не смогу я тебе в этот раз… помочь. Кхе… Ты вот что… ступай обратно в село… спроси дом лекаря… Тохи Чехова… скажи — Васька Чкалов… просил передать… погода нелётная. Он поймёт…

И сразу брык — с катушек, отрубился. Ну что человеку-самобранке делать, вернулся, нашёл дом лекарский, а тот как раз на веранде сидит, чаи гоняет, сам весь из себя такой в очёчках, сразу видно — ентилигент. Толко услыхал слова "Васька Чкалов", так сразу вскочил, руками замахал, пробурчал чтой-то невразумительное, вроде "опять этот Линдберг недоделаный", схватил чемоданчик, и убёг.

А человек-самобранка в затылке почесал, да и пошёл дальше, в деревню Сапожное, вторым ведьминым советом пользоваться. Долго ли, коротко ли, добрёл он до Сапожного. Идёт, видит — сидят два братца на завалинке — оба как есть на одно лицо, ручки махонькие, да и тулово не то чтобы очень, зато ножищи длинные, голенастые, в кожаны сапоги обутые. Ну, обсыпал их самобранка порошочком, да и спрашивает:

— Вы, что ли, рать вашу за ногу, корень квадратный из пяти, человеки-скороходы будете, дюжина чертяк, нах?

— Ну, мы, отвечают братцы хором — а тебе-то какой интерес?

— Да вот мне бы, езда по кочкам, до деревни Болтово, ядрить его пушкой, интергал по контуру, добраться бы, морковь в задницу, нах…

И только сказал эти слова человек-самобранка, как братцы-скороходы вдруг подскочили, схватили его за руки — за ноги, да как понесутся по дороге — только пыль столбом! Человек-самобранка между ними болтается, как чорт в ступе, да только успевает подмечать, как мимо леса, поля, и реки проносятся, где человек мог бы так вольно дышать, если бы всё не торопился куда-то.

День бегут человеки-скороходы, другой бегут, третий бегут, и никакой в них усталости. Самобранка наш уже и спать на бегу приноровился, и по нужде… Как вдруг, на четвёртый день, братцы раз — и остановились, как вкопаные. И стоят, с ноги на ногу переминаются. Человек-самобранка смотрит — а сапоги-то их прохудились совсем, каши просят.

Тут они ему и объяснили, что без сапог не могут дальше бежать, и пришла пора им телегу катать на фабрику «Скороход», чтоб, значить, новые присылали, а это то ли месяц займёт, то ли два. Но зато оказалось, что до Болтова всего вёрст двадцать осталось.

Распрощался самобранка с братанами, и пошёл себе по дороге. Шёл, шёл, а тут, глядишь, и крестьянин с возом сена подвернулся, подбросил, добрый человек. Одним словом, добрался таки мужик-самобранка до села Болтова. Тут спрашивает — где изба человека-кладенца, там спрашивает — где изба человека-кладенца, а все ему в ответ только смеются. Ну наконец, удалось ему поймать мальчонку какого-то, что и слов-то его турецких не понимал, так мальчонка ему и объяснил:

— Вишь, дядя, за деревней торчит холм высокой, лугами покрытый? Вот туда иди, а на вершине того холма и найдёшь человека-кладенца.

Поднялся самобранка на холм, и видит — сидит на самой вершине человек. Волосьями да бородой оброс, ноги как-то не по-нашенски скрестил, глаза закрыты, а на лице улыбка блаженная.

Сразу понял тогда наш герой, что перед ним человек-кладенец. Упал он тогда на колени от радости, и излил душу, рассказал как мог и про турецкий синдром, и про старуху-ведунью, и про то, как он сюда добирался.

А как закончил человек-самобранка говорить, человек-кладенец вдруг открыл глаза, посмотрел внимательно на человека-самобранку, да и молвит:

— Знаешь что? Да я класть хотел на все твои проблемы.

И снова закрыл глаза, и дальше сидит недвижно. Очень это на человека-самобранку подействовало, он так и сел от неожиданности, и сам не заметил, как ноги его тоже скрестились не по-нашенски. Понял он сразу, почему человека-кладенца так прозвали.

Сидит человек-самобранка рядом с человеком-кладенцом, и думает: неужто бабка наврала? Как же мне этот человек-кладенец помочь-то сможет? Сидит он так неделю, сидит другую, и всё за человеком-кладенцом наблюдает. А тот всё так же неподвижен, и та же улыбка на устах.

Месяц проходит, другой проходит, третий, зима началась. Вокруг метели метут, а человек-кладенец на это кладёт. Волки бегают, и другие всякие хищники, а ему всё пофиг.

А человека-самобранку поначалу аж зло взяло. Зачем, думает, я тащился сюда, на блаженного энтого пялиться, всё равно с него пользы никакой! Долго он так думал, но сидеть продолжал, и вроде как его отпускать стало. Ну ладно, думает, господь с ним, с кладенцом этим, да и проблема моя мне тут не мешает вовсе…

И вот однажды весенним днём человек-самобранка вдруг подумал: да класть я хотел на неё, на проблему мою! И тогда он вдруг почувствовал, что мыслей-то у него больше никаких не осталось, а на лице сама собой появилась блаженная улыбка, как у человека-кладенца. Хотел человек-самобранка уже глаза закрыть на долгие годы, как вдруг видит, что по холму к вершине подымается девица — высокая, статная, с косою до земли. Подошла она к ним, отдышалась, и говорит:

— Ну что, хрены болотные, кто из вас, блудозвонов, человеком-кладенцом будет, теорема Ферма, мля?

Человек-самобранка от такой неожиданности так и сел бы, если бы уже не сидел. Только и смог вымолвить:

— А ты, ёптыть, кто така будешь, нах?

— Я, многочлен третьей степени, буду Марфа из села Марфина, ёжкин крот. Человек-самобранка я, мля!

— Кака-така, кран тебе в ухо, человек-самобранка, шестая производная? Человек-самобранка — это ж я, треугольник Паскаля, нах!

— Ах ты падла сучья, непердово число, тебе что, если женщина, глянь, так уже и не человек, логарифм собачий, мля?!

И когда говорила Марфа эти слова, то раскраснелась вся, и глаза как заблестят! Глянул на неё человек-самобранка, и сердце его чуть из груди не выскочило. Так получается, началась у него самая что ни на есть любовь. Молчит самобранка, и только смотрит на неё во все глаза. Да и Марфа притихла, и на него глядит, вроде как оценивающе.

Долго они так молчали, пока наконец человек-самобранка не собрал всю свою смелость в кулак, и вымолвил:

— Марфинька, звезда ты моя с ушами, составь мне счастие, табло на рыло без десяти семь, выходи за меня замуж, собственные числа вырожденной матрицы, нах!

Тут Марфинька потупилась, закраснелась, только и смогла вымолвить, что: "Да, мля…"

Вскочил тогда человек-самобранка на ноги, взял свою суженую за руку, и пошли они вниз с холма, в село Болтово. Потому как молчание — оно, конечно, золото, да не златом единым жив чудак-человек, а милые бранятся — только тешатся. Совет да любовь — вот оно самое настоящее волшебство и есть, если коротко.

А человек-кладенец так себе и остался на холме сидеть. Ему, конечно, на все эти дела было класть с прибором. Хотя о тех временах ни одного прибора ещё и изобретено-то не было. Вот такой он был продвинутый, человек-кладенец.

А человеки-самобранки Марфа да Никодим пришли себе потихоньку в село Болтово, выбрали место покрасивше, да и срубили себе избёнку, да хозяйством обзавелись каким-никаким, а тогда и свадьбу сыграли.

И я на той свадьбе был, мёд-пиво пил, по усам, в репу пальцем, текло, ядрить твою через коромысло пополам, а в рот нифера не попало, Пи в кубе, нах.




Линор Горалик





Новые сказки для неврастеников


* * *


В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил-был один король, и была у него красавица-дочь. И вот в один прекрасный день решил король, что дочери его пора выходить замуж. Случилось это как раз на ее тридцать четвертый день рождения. Решил король созвать со всех соседних королевств молодых представителей власти и попытаться организовать принцессе стоящую партию. Принцесса была диво как хороша собой и к тому же в свои тридцать четыре года являлась вполне известным правозащитником леволиберального рисунка, читала «Нью-Йоркер» и носила деловые костюмы с кроссовками, так что многим молодым принцам она очень нравилась. Но беда была в том, что молодые принцы не очень нравились нашей принцессе — ровно потому, что она задралась иметь дело с лысеющими еврейскими мальчиками в поисках материнской фигуры и хотела уже какой-никакой нормальной жизни. И вот в тот самый момент, когда бал был уже в разгаре, произошла катастрофа: в зал, где под звуки менуэта гости курили анашу, ворвалось Чудовище. Это Чудовище старый король в семьдесят четвертом году вывез из Вьетнама и держал в страшных дворцовых подземельях, где оно питалось случайно забредшими садомазохистами из числа челяди и кухонных слуг. В эту ночь Чудовище вырвалось наружу по какой-то логичной, но в данный момент не важной причине. Оно планировало съесть пару человек, а потом отправиться в ближайшую военную часть и там отомстить за своего брата. Но как только Чудовище увидело принцессу, все его планы рухнули. Чудовищу и раньше доводилось видеть немало женщин, но все они были робкие, хрупкие вьетнамки. А при виде принцессы, правозащитницы леволиберального рисунка, сердце Чудовища екнуло. Оно бросилось наутек.

Но не тут-то было. Принцесса немедленно поняла, что это ее единственный шанс связать жизнь с существом, чей IQ не превышает его роста в сантиметрах, и ломанулась следом. Надо ли говорить, что судьба Чудовища была решена. Старый король пришел в ужас, быстро выпил и сказал: "Деточка, ты сошла с ума, это же нелюдь!" — на что принцесса резонно заметила, что поколение отца всегда придавало слишком большое значение видовым различиям.

Принцесса была женщиной здравомыслящей, но в меру романтичной, и поэтому была уверена, что стоит ей поцеловать Чудовище, как оно превратится в Прекрасного Принца. Каждую ночь на протяжении трех лет ей удавалось осуществлять свой план с помощью лассо и колотушки для отбивных, но Чудовище только цепенело и начинало нехорошо напоминать еврейского мальчика, при котором упомянули о его маме. Постепенно принцесса научилась мастурбировать струей из душа, но с душем было невозможно обсуждать события последнего дня, и Чудовищу пришлось посещать семейного терапевта. Терапевт был в восторге, потому что раньше ему никогда не доводилось иметь дела с пациентами, не обладавшими даром речи; через полгода он написал книгу: The Beauty And The Beauty: The Inner Magic Of Dysfunctional Marriage. В результате терапии Чудовище научилось сублимировать агрессию в адрес жены выращиванием вьющихся растений и однажды попыталось удавиться ядовитым плющом, в результате чего принцесса написала книгу The Beast And The Beast: Equal Marriage In Transitional Mode. Во время секса со своим любовником, букеровским лауреатом с прогрессирующим раком мозга, принцесса каждый раз начинала плакать и повторять: "Бедный Роджер! Бедный Роджер!", хотя на самом деле у Чудовища вообще не было никакого имени. За эти слезы букеровский лауреат любил ее безумно, задыхаясь от сострадания и к ней, и к ее мужу. Наконец в один прекрасный день Чудовище заговорило: оно оторвалось от миски с сырым мясом, посмотрело на принцессу, привычно вошедшую к нему в подвал с лассо и колотушкой пожелать спокойной ночи, и сказало: "Маша, господи, я не люблю тебя, понимаешь?" От неожиданного горя принцесса умерла на месте, и тогда Чудовище впервые за все годы супружеской жизни заставило себя прикоснуться к собственной жене. Она все еще была мягкой и теплой, и Чудовище со вздохом подумало, что, может быть, они оба с самого начала делали что-то не так.

* * *


В одном большом зеленом лесу жили-были два зайчика. На самом деле этому лесу, как любому сказочному лесу, было положено иметь всего одного зайчика, но так уж исторически сложилось, что в лесу были два зайчика. Первый зайчик был героем Брестской кампании, трое его сыновей служили в лесной армии, жена занималась благотворительностью, из их окна всегда вкусно тянуло отварной капустой, а на крыше пряничного развевался флаг с гербом родного леса. Так что все звери любили второго зайчика, потому что рядом с первым каждый чувствовал себя просто куском говна. Всем зверям очень хотелось, чтобы в лесу, как и пристало, был всего один зайчик, и чтобы этот зайчик играл положенную ему роль в жизни всех героев нашей сказки, но зайчиков было два, и получалась не сказка, а хер знает что. Поэтому в один прекрасный день у первого зайчика под пряничным крылечком были обнаружены магнитофонные записи его переговоров с Ирландской Освободительной Армией, и в тот же вечер его вместе со всей семьей разорвали в клочья к чертовой матери. Второй зайчик в это время был у себя дома и истово молился, но не выдержал угрызений совести и повесился через два часа. Тогда все звери обратились в хорошее рекрутинговое агентство и через него взяли на вакансию зайчика гомосексуальную пару из двух тушканчиков. Тушканчики, хоть их и было двое, представляли собой единый объект, предназначенный для травли и преследований, и наконец-то в лесу все зажили весело и счастливо.

* * *


Пришел раз черт к мужику и говорит: "Федор Сергеевич, простите, что я так поздно вас беспокою, но мне очень надо посоветоваться. У меня в последнее время чудовищные головные боли. Причем ладно бы боли, но у меня, боюсь, провалы в памяти и я, кажется, вес теряю. В общем, такие дела." Ээээ, — смекнул мужик, тут дело нечисто! Хочет мне черт голову заморочить, на жалость берет! Да только я, чай, не дурак! Свожу-ка я его к ведьме! Пусть она его на чистую воду выведет!

Вот привел мужик черта к ведьме. Ведьма как увидела черта — побелела вся, руками всплеснула, рот раскрыла — а мужик ее хвать за руку, затащил за печку и говорит: "Ольга, перестань, успокойся. Послушай, я его много лет знаю, это бывший муж моей сестры, он чудовищный манипулятор и вечно выпрашивает денег. Сейчас пришел ко мне, делает вид, что у него рак. Если я его назову симулянтом, это будет выглядеть ужасно. Отвадь его!" А ведьма мужику и отвечает: "Федя, ты с ума сошел? Ты же онколог, ты и смотри его. А я что? Я врач-терапевт. Да и какая я ведьма, господи, я пишу гороскопы для журнала «Космополитан», все, больше ничего!" Мужик кулаком по печи стукнул: "Оля, ну какая сейчас разница? Он верит, что ты ведьма! Помоги ты мне, ради бога!" Вышла ведьма к черту, а черт у стола сидит, лапами погаными башку держит, скулит-качается. Посветила ему ведьма в глаза, жуком египетским на золотой цепочке перед мордой бесовой показала и дала черту порошок: мол, ступай домой да прими по дороге. А только черт за порог — ведьма на мужика как накинется: "Федя, ты с ума сошел! Я не онколог, но с ним даже мне все понятно!" Мужик слегка с лица побледнел, но он черта знает хорошо, не отступает: "Оля, ну перстань, глупости. Что ты ему дала?" "Эфералган! Федя, посмотри его!" Махнул тут мужик рукой на неразумную бабу и домой пошел.

А черт побрел себе, куда глаза глядят, порошок ведьмин в пасть засыпал — не помогает порошок. Лег черт на травку и ну от боли кататься да плакать — трясет его, бедного, глаза раскалываются, шерсть дыбом… Так жалостно плакал, что даже сам Дьявол в аду услышал, как один-от из его верных слуг мучится. Выбрался Дьявол из ада наружу, нашел черта, видит — тот совсем плох. Схватил тогда Дьявол черта под мышку и поскакал к мужику. Мужик, как увидел самого Нечистого у себя в избе, аж на пол сел, а Дьявол ему и говорит: "Федор Сергеевич, скажите мне прямо, что с ним?" Тут уж мужику деваться некуда. Покрутил он чертову башку, повертел, в глаза ему позаглядывал, на томографию свозил и вышел к Дьяволу, сам весь бледный. Дьявол только на мужика глянул, подхватил черта — и след их простыл. Только посмотрел мужику в глаза напоследок да сказал, как припечатал: "Ну, Федор Сергеевич, встретимся мы с Вами еще… Сестре позвоните, скажите — пусть со мной свяжется."

Приволок Дьявол черта в преисподнюю, на мягкие уголечки положил, а сам опять — шасть наверх, и купил там три кило винограду мускатного, высший сорт. Вернулся к черту — тот лежит, дышит тяжело, но, видно, временно попустило его. Увидел черт виноград и как заплачет! А Дьявол стоит, не знает, куда руки девать, и грубо так ему говорит: "Ну что ты ревешь, Леша? Ты думаешь, это все тебе одному? Нет, не тебе одному, Я, может, тоже виноград люблю! Я, может, сейчас столько его съем, что тебе вообще не останется!" Тут уж черт уткнул морду свою поганую в подушку, рыдает-рыдает, а остановиться не может.




Дмитрий Горчев





Ахиллес и Черепаха


Вот бежит Ахиллес. Не бежит даже, а летит на крылатых своих сандалиях и ничего ещё про свою пятку не догадывается.

Вот он уже пробежал половину апорийской своей дороги, а там еще половина, и ещё, в общем уже не так далеко осталось.

Хотя вроде бы на половине дороги должна была стоять черепаха. Но черепаха, пока он летел на сандалиях, куда-то уползла, старая сука.

Пролетает он еще половину половины, потом половину той половины, там лететь уже незачем, потому что половины всё короче, а старая дура всё ближе и ближе, но всё равно не схватишь.

Заправляет тогда Ахиллес стрелу в свой лук и собирается подбить старую дуру, но стрела отказывается лететь, ибо сначала должна она точно знать — является ли она предметом корпускулярным или же волнообразным? Ей в общем-то похуй — что так, что эдак, но нужно бы как-то определиться.

Черепаха первой доходит до финиша и валится с обрыва в пруд.

Стрела висит где висела и никуда не собирается. Ахиллес на карачках отсчитывает половины половин.

И тут мимо них хуярит идиотское совершенно деревянное буратино, которому вообще всё похуй и не знает оно куда идёт, зачем — кажется покупать неизвестно у кого папе-карле куртку. Но курток тут никто не продаёт, поэтому буратино тоже валится в пруд.

Получает оно там у черепахи золотой ключик, за которым гнался Ахиллес, убивает карабаса, отпирает дверцу и снова превращается в полено.

Столяр Джузеппе опять дарит папе-карло полено, тот делает из него новое буратино, буратино проходит мимо уже издохшего Ахиллеса, про пятку свою так ничего и не выяснившего, и снова валится в пруд. И так навсегда.

А кто выиграл — это опять нихуя не известно.




Буратино и Пиноккио


Пиноккио хотел стать настоящим мальчиком. А Буратино, наоборот, каждый день вбивал в себя один гвоздь, чтобы когда-нибудь стать Железным Дровосеком.

* * *


Буратино не умел есть пищу как люди, а Пиноккио умел: придёт он из гостей, откроет дверку у себя на животе — а там всё аккуратно лежит в пакетиках: и первое, и второе, и третье. Только пережёвано всё очень мелко.

* * *


Однажды Буратино поссорился с Пиноккио и, чтобы попугать его, позвал карабасабарабаса. Тогда Пиноккио тоже позвал кукольникаманджофоко.

Карабасбарабас и кукольникманджофоко оказались братьяблизнецы, разлучённые в детстве. Они заплакали, поцеловались, потом поженились и стали жить счастливо. Даже взяли себе в детдоме ребёночка на воспитание.

* * *


Однажды Пиноккио подарил Буратино свою азбуку, а как ей пользоваться, не объяснил. С тех пор с Буратино стало уже вообще невозможно выйти на улицу.

* * *


Однажды Пиноккио купил карту звёздного неба южного полушария и пошёл по этой карте в какое-то место. Вернулся он через два года седенький, с отломанным носом.

Тогда Буратино взял ту же самую карту, пошёл по ней в то же самое место и вернулся через пятнадцать минут со словом Жопа, нацарапанным гвоздём на спине, и со связкой бубликов на шее.




Ольга Гребнева





"Никаких островов нет…"


Нельзя, говорят, так жить. Не по-людски это. Человек, говорят, не остров в океане.

А я бы вот не отказалась быть островом. Необитаемым таким островом, может быть даже, скалистым. Северным, наверное. Ко мне бы иногда приставали бы. Суда бы приставали. В поисках пресной воды. Я бы им давала воды, мне не жалко — главное, чтобы они потом отчаливали, не выдумывали бы ерунды всякой — дома строить, земли, может, с материка завезти, хозяйство какое-никакое… Огородик, укроп там — или что на скалах растет?..

Нет уж. Я бы им тогда устраивала обвалы и всякие прочие неприятности. И моряки, побитые и поцарапанные, грузились бы на свои корабли и отчаливали, нецензурно ругаясь: что, мол, за остров такой неприютный, мы к нему со всей душой, огородик, хозяйство, все как у людей… А вот хрен вам в огородик!

Да… Так бы и жила.

А потом случилось бы кораблекрушение поблизости, в наших северных морях без этого не обходится. И все бы умерли. Кроме робинзона, ясное дело. А робинзон, еле живой, выплыл бы из моря, которое его чуть не убило, и растянулся бы на скалах. Пришел бы в себя — а тут ему и родничок, пожалуйста, и укропчик, который моряки сеяли… А в глубине-то острова, там и лес есть, не надо думать, что остров совсем уж каменный весь! А в лесу еда. Растет и бегает. И сама лезет на костер, предварительно освежевавшись, и просит ее съесть. Такой вот необычный остров робинзону попался. Повезло, наверное.

А домик-то робинзону не построить — нечем и не из чего. Да я и не дам. В смысле, природные условия острова не позволят. И пошел бы тогда робинзон, отъевшись и придя в себя, жилье искать. Пещеры там какие-нибудь, или заросли полезных растений. Нашел бы, само собой — что ж я, совсем свинский остров, робинзона не поселю как следует! Да.

Привык бы робинзон, освоился. Огородик… Нет, и без огородика все есть. Не надо нам огородиков. Флейту бы себе выстругал разве что. Сидел бы вечерами на берегу и играл бы на флейте. А я бы слушала. И другие бы корабли уже не подпускала бы — мы, острова, знаем, как это делается: рифы там всякие, скалы острые и отвесные… А зачем мне другие корабли? Незачем.

Так бы мы и жили бы с робинзоном. Потом он бы умер, скорее всего — я не слышала, чтобы бывало иначе, — а я бы утопилась с горя. Почему Атлантида-то под воду ушла, собственно…

Правда, надо признать, нет никакой гарантии, что робинзон обязательно потерпел бы кораблекрушение поблизости. Или, может быть, вынесли бы волны на берег труп вместо робинзона — такое тоже бывает, и очень часто. Всякое случается со скалистыми северными островами… Кстати, никто не знает, что у нас внутри золотые месторождения почище Клондайка. Даже робинзоны. Потому что кого попало острова не допустят что-то искать, а у робинзонов инструмента подходящего нет — да им в общем и так хорошо, без золота.

Так-то. А вы говорите, "не остров"…




Дмитрий Дейч



Из цикла "Новые апокрифы"





ПЕРСЕЙ


После того как Персей разделался с Медузой Горгоной, он без промедления покинул остров и направился в сторону Серифа за обещанной наградой. Было жарко, крылатые сандалии до боли натёрли ноги. Пролетая над безлюдной долиной, Персей присмотрел тенистое дерево у самого ручья и скоро приземлился. Утолив жажду, он крепко уснул, положив под голову туго завязанный мешок с добычей. Проспал день и ночь, а незадолго до рассвета его разбудило чужое прикосновение: кто-то осторожно, стараясь не потревожить спящего, подменил мешок охапкой пахучих, только что сорванных листьев. Персей приоткрыл один глаз, но в сумерках не разглядел злоумышленника. Тем не менее решил ничего не предпринимать до тех пор, пока тот не отойдёт на несколько шагов, чтоб в случае чего успеть вскочить на ноги. Впрочем, вор не собирался уходить далеко. В руках его затеплился огонёк, прояснивший грубое заросшее бородою лицо, пальцы безуспешно теребили узел.

— Жаль на тебя смотреть, — не вставая с места обратился к нему Персей, — узел завязан на славу, к тому же — почём знать — стоит ли содержимое мешка твоего упорства…

Вор, хотя и опешил, быстро нашелся:

— Узнаешь как только я развяжу!

— Постой! Мне, веришь, совсем не хочется ссориться с тобой по пустякам, давай договоримся: угадаешь что в этом мешке — он твой, нет — иди себе мимо, мешок останется здесь со всем его содержимым.

— Я мог убить тебя пока ты спал, — проворчал незнакомец, — но пусть по-твоему: в этом мешке — еда.

— Не угадал.

— Стало быть, одежда?

— Нет.

Бородач прикинул мешок на вес, внимательно ощупал, воздел над головой и потряс, прислушиваясь.

— Здесь горшок.

— Неправда.

— Доспех, шлем…

— Послушай, лучше оставь это занятие.

— Оружие…

— Нет.

— Сыр!

— Нет.

— Камень!

— Вот ещё!

— Животное!

— Хм…

— Жертвенная чаша?

— Ты умнее, чем кажешься, но — нет, не чаша.

— Там — глина, земля…

— И не земля.

— Корона!

— Не корона.

— Идол!

— Нет.

— Голова, тут — чья-то голова!!!

Персей помедлил, обернувшись на восток. Солнце ещё не взошло, но света вполне хватило, чтобы разглядеть маленький камешек на ладони. Он подбросил камешек в воздух, упустил его, чертыхнулся, и, наконец, ответил, внимательно посмотрев собеседнику прямо в глаза:

— Ты угадал. Развязывай…




Маугли


Деталей не упомню, суть сводится к следующему: уповая на человеческое происхождение, Маугли расстаётся с друзьями (стандартная схема прощания: звери изъясняются в стихах, медведи плачут и т. п.), бежит, не зная куда, не разбирая дороги, слёзы застят глаза, джунгли, лианы хлещут, попугаи, банановая кожура и проч. экзотика, в конце концов натыкается на хижину святого отшельника, по всей вероятности — йога, который — на манер кэролловской Гусеницы поначалу его в упор не видит, но по прошествии времени снисходит до уместного в данных обстоятельствах вопроса "Кто ты такой?". Ни один вариант ответа его, как водится, не устраивает (я — Маугли, я — человек, я — волчий выкормыш, друг животных, вожак стаи) — "Да, но кто ты такой?" — Маугли в растерянности, он не знает как люди, воспитанные людьми, отвечают на этот вопрос. Ругая себя на чём свет стоит, отправляется за водой, прихватив традиционный индийский кувшин (вапи). У ручья встречает собственную мать, её, разумеется, обезобразили десятилетия безуспешных поисков (опять слёзы, танцы, фольклор, Радж-Капур), её не узнать, по крайней мере — не сразу, богатая (хотел сказать — вдова) княжна, муж впал в детство, но по причине отсутствия законного наследника продолжает занимать трон; интриги, казна разграблена, армия развращена, чиновники распоясались, по всей стране — стон, мор и глад. Кувшин (вапи) остаётся на камушках у ручья, ненаполненным (не путать с пустым), Маугли спешно отправляется в столицу, в два счёта наводит порядок, и до прихода англичан в стране воцаряются мир и спокойствие. Пощёчина капитану Её Величества (лучше — полковнику, злодею и женолюбу) превращает молодого князя в руководителя национально-освободительного движения. В подполье, чтоб не терять времени даром, он изучает инженерную науку под руководством пленного кембриджского профессора, они быстро находят общий язык, по инициативе способного ученика профессор едет в Европу строить подводную лодку неописуемых технических достоинств. Работая на врага, он, англичанин до мозга костей, испытывает немалые угрызения совести и по окончанию строительства, в день спуска на воду, пускает себе пулю в рот, в лоб, в глаз. В хрустальной пепельнице тлеет огрызок сигары. Маугли замыкается в железной скорлупе и совершает кругосветное путешествие в обществе немногих преданных соратников, попутно уничтожая встречные военные корабли. В один прекрасный день Маугли остаётся один, все погибают, ему за шестьдесят — высокий, седой, с пронзительным взглядом, разочарованный в себе, жизни и людях, покрытый шрамами, умудрённый в науках, в глубоководной тишине играющий на рояле (вокруг — бюсты бессмертных) — задраивает люки, опускается на дно Марианской впадины и там, как долгожданную, встречает смерть: одновременная детонация всех имеющихся на борту зарядов. Конец, но вдруг (но вдруг!) оказывается, что всё вышеизложенное ему пригрезилось, он снова у ручья, в руках — всё тот же кувшин (вапи), он набирает воды, он возвращается в хижину, и отшельник встречает его, как прежде, невозможным вопросом "Кто ты такой?". Стараясь не расплескать ни капли, Маугли опускает кувшин у ног великого Вьясы и, не ответив, бросается в обратный путь — в джунгли. Слоны, обезъяны, медведи, пантеры, попугаи, удавы, волки — приветствуют его. И — титры.




Конфуций


Конфуций и его ученики отдыхали в тени дерева Ку, того самого, о котором Одноглазый Юй сказал, обращаясь к Жёлтому Владыке: "Воистину, это дерево — Ю Пэн среди деревьев, подобно тому, как вашего гнедого скакуна, господин, называют Цзы Люем среди скакунов Поднебесной." Глядя на ветви и листья, Конфуций призадумался и долго сидел молча, покуда Бао Ле не спросил: "Правду ли говорят, Учитель, что под этим деревом сиживали Бессмертные — У Син и Ван Гун?" Конфуций ответил: «Да», поднялся с места и, сорвав с дерева лист, быстро пошел прочь. Коротышка Бин сказал Бао Ле: "Возможно, в этот самый миг Учитель беседовал с теми, кого ты назвал по именам. Не следовало ему мешать. Догони Учителя и почтительно проси вернуться к нам." Пока он говорил это, Конфуций успел скрыться в густых зарослях. Бао Ле последовал за ним, но вернулся один. "Что сказал тебе Учитель?" — спросили ученики. Бао Ле, не ответив, сорвал еще один лист дерева Ку и скорым шагом направился к зарослям.

Из цикла "СКАЗКИ И ИСТОРИИ"





Слон


Жил-был в зоопарке слон по имени Слон. Слон был толст и никто его не любил: дети его не любили, взрослые его не любили, звери его не любили, и даже директор зоопарка его не любил, несмотря на то, что в договоре о найме черным по белому было написано: "ОБЯЗУЮСЬ ЛЮБИТЬ ЗВЕРЕЙ" — и подпись.

Вот однажды вывели слона погулять, — а надо сказать, что к сожалению все до единого работники зоопарка терпеть не могли Слона, то и дело они вздыхали и думали про себя: "Просто черт знает что, а не слон! Ну разве это слон? Вот раньше были слоны — всем слонам слоны — могучие, стройные… А это что? Размазня какая-то, а не слон! Тьфу на него!" — тем не менее, вывели они его на прогулку, а что делать — слону, пусть и не самому стройному тоже гулять положено.

Вот идёт себе слон по территории зоопарка, идёт и думает: "Ну хорошо, я — толстый". Идёт себе дальше. Останавливается и думает: "Ну ладно, я — толстый, за это вы меня не любите". Постоял, подумал, только собрался дальше идти, как ему в голову внезапно пришла СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ. Она была такая яркая, что Слон зажмурился и чуть не упал.

Тут нужно разъяснить читателям, что СПАСИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ слонам посылают Слоновые Ангелы. Они выглядят почти так, как вы их себе представили: маленькие розовые слоны с крыльями, но ко всему прочему у каждого по два хобота — левый и правый. Левый хобот нужен Слоновым Ангелам для утешения Достойных слонов, а правый — для наказания просто Непослушных и по-настоящему Плохих слонов.

Как только СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ пришла ему в голову, Слон тут же остановился и с размаху уселся на землю. Так шлёпнулся, что земля задрожала и все, кто был в этот момент в зоопарке, подумали: "Ага!" А директор подумал дважды: "Ага! Ага!", потому что земля просто так не дрожит и наверное, совсем неспроста дрожит земля в зоопарке, за который директор отвечает головой перед вышестоящим начальством. Так что — первый раз он подумал "Ага!" как и все прочие — от неожиданности, а второй раз — по служебной обязанности. Подумав "Ага! Ага!", директор выскочил из кабинета и как можно быстрее направился в сторону эпицентра зоопаркотрясения. Увидев Слона, сидящего с немного задумчивым, но очень довольным видом, директор в третий раз подумал: "Ага!" — и тут мысль его совсем застопорилась, как это бывает с неисправной машиной на плохой дороге, поскольку слон сидел там, где обычно слоны не сидят, сидел на самой что ни на есть проезжей части, и за его широкой спиной и прямо перед толстым его животом выстроились уже две громадных автомобильных очереди. Автомобили гудели как сумасшедшие, а Слон, зажмурившись от удовольствия, тихонько раскачивался на месте, словно кобра под музыку циркового факира.

Работники зоопарка уговаривали слона освободить проезжую часть, но тот, как говорится, и в ус не дул. Уж они его и просили, и требовали, и ругали, и угрожали оставить без обеда, и приводили в пример послушных слонов древности, и стихи читали, и арии пели, и злобно пинали, ничего, абсолютно ничего не помогало. Несколько часов спустя стало ясно, что слон ВЗБУНТОВАЛСЯ и для его усмирения придётся вызывать специальное армейское подразделение — оснащенное противослоновой пушкой, которая стреляет слоноусыпляющими снарядами. И к вечеру подразделение прибыло.

А к тому времени произошло много всяких всякостей: а) поскольку все без исключения работники зоопарка были брошены на Усмирение, зверей никто не кормил, б) и поэтому звери, особенно хищные, взбесились и бросались на прутья своих клеток, в) посетители пугались и расходились по домам, г)директор ругал подчиненных, а нескольких даже уволил, д)начальство ругало директора и грозило директору увольнением.

Вобщем, у всех, кроме Слона, были КРУПНЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ.

Солдаты принялись выгружать и устанавливать противослоновую пушку. Они были готовы пойти на КРАЙНИЕ МЕРЫ, хотя никому по большому счёту этого не хотелось: ведь после того, как слон уснет, его нужно будет доставить в питомник, а потом — обязательно найти врача, ясно ведь, что слон — по меньшей мере ТЯЖЕЛО БОЛЕН, а какой урон нанесёт репутации зоопарка вся эта история — просто страшно себе представить. Вобщем, если раньше Слона просто не любили, то теперь его стали по-настоящему ненавидеть. "Хорошо было бы, если бы этого отвратительного толстого слона вообще не существовало на свете" — думали некоторые работники зоопарка, а самые злобные думали так: "Стреляли бы в него не слоноусыпляющими, а настоящими разрывными снарядами!" А слону — хоть бы хны! Сидит себе и сидит, уши развесив.

Наконец, пушку установили и уже приготовились было стрелять, но тут с неба посыпались ТЯЖЕЛЫЕ ПРОТИВОТАНКОВЫЕ ВАФЛИ — это подоспела на помощь эскадрилья Слоновых Ангелов. Вафли покрыли всё вокруг двухметровым слоем ВАФЕЛЬНОЙ ТРУХИ. Конечно, в таких условиях Слона усыпить было совершенно невозможно, и армия позорно отступила, а самый главный генерал от возмущения такими методами ведения боя перекусил пополам курительную трубку, подаренную ему Президентом страны за выдающиеся боевые заслуги.

Вобщем, я не знаю что тут ещё сказать. Зоопарк пришлось перенести в другое место, а с ним и проезжую часть дороги, директора уволили, на его место хотели поставить меня, но я отказался: бог знает чем кончится в конце концов эта история — слон-то до сих пор сидит на том же самом месте, ни на метр не сдвинулся, люди приходят туда каждый день, кормят, ухаживают за ним. Все теперь его любят, несмотря на то, что Слон с тех пор нисколько не отощал, скорее — наоборот, прибавил в весе (ничего не поделаешь — сидячий образ жизни не способствует похуданию).

Ну вот и всё, наверное.

Ах, да… Мораль этой истории заключается в том, что СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ приходит в голову только в том случае, если…

…только тогда, когда…

…извините, мне тут подсказывают: только тогда, когда ей этого хочется… Это не я сказал…

…я не хотел этого сказать…

…извините…




Банковский автомат


Жил-был банковский автомат. Деньги выдавал. Но это — смотря кому. Некоторым — не выдавал. Такая у него работа была — одним давать, другим — нет. И списочек — пофамильно. К нему и фотографии приложены, чтобы не ошибиться. Смотрит — ага, Иванов. Лысый? Лысый. Мордатый? Он. Сколько просит? Пять тысяч? Офуел Иванов. Не давать. Ну три!!! Две с половиной дайте! — стонет Иванов. Две с половиной дали.

Следующий.

Так — весь день, день за днём, каждый божий день — ни тебе перерыва, ни отпуска — день и ночь. Ночь и день. Люди думают: автомат, что ему?..

Однажды до того надоело, до того, понимаете, обрыдло, что решил: а ну, пошли вы все, кому хочу — даю, а не хочу — с места не двинусь, пусть хоть весь техперсонал в полном составе от перенапряжения сдохнет.

Сказано-сделано.

Люди удивляются, но терпят. Они ещё не понимают, что автомат — с приветом. Тот, кому деньги очень нужны — рад, если выдоит сверх положенного, а у кого их пруд-пруди — ну пожмёт плечами, ну матюгнётся, а и пойдёт искать другой автомат, посговорчивей. Их вон сколько — автоматов…

Месяц за месяцем, год за годом идут, и всё вроде замечательно, но вот однажды призадумался наш герой о том, что как-то бессистемно казёные ресурсы расфуфыривает. Тому — дал, этому — дал, а вон тому — не дал. А почему? А может, вон тому как раз надо было дать, и много больше, чем всем остальным?

Людей много. Все разные. Как их делить? На кого и кого? На мужчин и женщин? Ещё чего! Какое мне, автомату, дело до их половых или, скажем, расовых отличий? На плохих и хороших? На симпатичных и не очень? На худых и толстых? На высоких и низеньких?

Кому давать?!!

Захандрил наш автомат, загрустил, и до того дошёл, что сам не заметил как перестал своевольничать. Кому скажут, тому и даёт. В списке числишься? На себя похож? Получи что причитается. А всё оттого, что не ясно, дал бы я тебе или нет, если бы знал почему.

Такие дела.

А мораль этой истории такова… то есть не мораль даже, а…

Ладно, чего уж там…

Автомат этот находится в городе Тель-Авиве на улице Алленби, дом номер 156. Если ровно в полночь каждого седьмого числа чётного месяца по еврейскому календарю подойти к нему вплотную, наклониться к дисплею, представиться, предъявить документ, громко и отчетливо изложить своё решение проблемы — как делить людей на тех кому давать и тех, кому не давать, — то, возможно…

…я конечно, ничего не гарантирую, я говорю — возможно что-то и произойдёт.

Никто не знает что именно.

Но какая разница, в конце-то концов?..




ТОЛСТОЕ И ТОНКОЕ


— Я утончаюсь, — пожаловалось Тонкое, — Меня уже почти не видно. Ещё пара ковшей времени, и я совершенно исчезну.

— Мне бы ваши заботы, — вздохнуло Толстое, — а впрочем… подвиньтесь, я расскажу вам о том, что значит вовремя, с надлежащим вкусом и разумением, исчезнуть.

И оно аккуратно, насколько позволил вес, присело на краюшек — чтобы ненароком не спихнуть собеседника с насиженного местечка.

— Начнём с того, что исчезают по крайней мере шестидесятью различными способами, — сообщило Толстое, — из них мне достоверно известно восемь. Внемлете?

— Внемлю, — пискнуло Тонкое, голосом ещё более тонким, чем прежде. Оно и в самом деле убавлялось в размерах — прямо на глазах. Толстое подозрительно прищурилось и поспешило продолжить:

— Впервые это произошло со мной во время войны Алой и Белой Роз. Я очутилось на поле боя, войска стремительно сближались: справа — конные рыцари в длинных белых плащах поверх дребезжащей бойцовской утвари, достойные витязи, всяк при бороде и роскошном арабском скакуне, титулованные особы, огнеглазые, гневные мстители…

— Да уж, — вздохнуло Тонкое тихонько, почти неслышно, вздрогнув от налетевшего ветерка, мучительно завибрировало. Толстое мягким движением уладило амплитуду его колебаний и сожмурилось, припоминая:

— …слева — копейщики с алыми плюмажами на шлемах, все как один — юные красавцы, белокурые, статные, нецелованные отроки, одержимые безумием назревающей брани…

— Таю, — всхлипнуло Тонкое, тая.

— Погодите! Что вы…

Толстое с раздражением огляделось по сторонам.

Собеседника видно не было. Напрягая зрение, Толстое с трудом отыскало в воздухе полупрозрачную нить и осторожно, стараясь не повредить, намотало на короткую спичку.

Продев спичку в петлицу на старинный манер, оно продолжило рассказ об исчезновении.

Время близилось к полудню.

Из-за горизонта медленно прибывало диковинной формы облако.




24 СКАЗКИ И ИСТОРИИ


C-Dur

Сказка о слепой принцессе, прозревшей после поцелуя дракона

История о том, как человек затоптал мышь

c-Moll

Сказка о болотном попике, который некстати попал на язычок Пепперштейну

Трагическая история планеты Земля и её обитателей

Cis-Dur

Сказка о попавшей в жернова песчинке

История просветления одного негодяя (с картинками)

cis-Moll

Сказка о двух разбойниках, переодетых эфиопами

История любви такелажника и дочери спесивого судовладельца

D-Dur

Сказка о хитром сказочнике, которого превратили в угольный стержень за злоупотребление выражением "продолжение следует" (при участии ансамбля ударных инструментов Марка Пекарского)

История О, рассказанная г-жой Блаватской в виде наглядной иллюстрации к главе ХI "Разоблачённой Изиды"

d-Moll

Сказка о петушке, проснувшемся слишком поздно

История молодого человека, уличённого в краже салатницы

Es-Dur

Сказка об убитом еноте, рассказанная им самим (с элементами хореографии)

Краткая история бранного выражения "без пизды"

dis-Moll

Сказка о моряке, потерявшем совесть и списанном за это на берег

История одной молодой рукодельницы, оказавшейся наследницей огромного состояния и променявшей его на тихое счастие в Мытищах




E-Dur

Сказка о валовом продукте

Подлиная история женщины, которая вышла замуж за директора фирмы по производству микрочипов, но счастье обрела с мясником Василием Иннокентьевичем

e-Moll

Сказка о бородавках царя Миноса и мыслящем тростнике

История лабораторной колбы, которой полюбился состав человеческой крови

F-Dur

Сказка о бисовых проказах и востроглазом ямщике Степане Даниловиче

Иллюстрированная история написания картины "Девятый вал" в письмах и чертежах

f-Moll

Сказка о том как нищей девочке подарили нарядную куклу на Рождество и что из этого вышло (исполняется с постоянно нажатой правой педалью)

Всемирная история воблы

Fis-Dur

Сказка о процессе изготовления яичницы-глазуньи с использованием тефлоновой сковороды, рассказанная деревянной лопаточкой для помешивания

Невыдуманная история удавшегося жидо-масонского заговора и последующего Всемирного Переворота

fis-Moll

Сказка об устройстве Вселенной (с привлечением фактического материала)

История «ненастья» в жизни композитора Брамса

G-Dur

Сказка о мочалке, которой надоело быть намыленной

История о четырёх друзьях, ставших заклятыми врагами в результате круглосуточного спора о категориях у Канта (с прологом и хэппи-эндом)

g-Moll

Сказка о печальной участи птицелова, пустившегося в погоню за говорящей кукушкой и оштрафованного за превышение скорости

История зверского убийства посла республики Чад и удачного расследования, предпринятого лондонской полицией (с привлечением документального видеоматериала)

As-Dur

Сказка "Каникулы медвежонка Бори" — о непростых отношениях, складывающихся у главного героя со старшими товарищами, о любви, предательстве и настоящей мужской дружбе (Детгиз, 1939)

История знаков, оставленных на воде кончиком ветки




gis-Moll

Сказка о сексуальных отношениях кочегара и паравоза, последующем скандальном разоблачении и слушании дела на закрытом заседании Министерства Путей Сообщения

Печальная история о превращении главного инженера машиностроительного завода Александра Георгиевича Стародубцева в американского чернокожего борца за права нац. меньшинств Джима Симпсона (Стародубцев — Ханс Питер Блоушвиц: бас, Симпсон — Энтони Джонсон: контртенор)

A-Dur

Сказка об удивительных приключениях куриного пёрышка в небе над Аустерлицем

История ливней ХVI-ХVII вв.

а-Moll

Сказка об ожившем бюсте Ганса Христиана Андерсена, трёх вопросах и роковых последствиях ошибки музейного сторожа

История пожилого афинского сапожника, которому позавидовал царь Астаксеркс

B-Dur

Сказка о кустике крапивы и кустике жимолости

Романтическая история пулемётчика, нашедшего первый подснежник (с использованием эффектов лёгкого размытия кадра)

b-Moll

Сказка о таинственном Голосе, приказывающем главному герою переодеться женщиной и отправиться в город Будапешт на поиски Скипетра Неделимой Мощи

История слабоумного мальчика, которого соседи сперва обижали, а после полюбили за талант в области художественного свиста

H-Dur

Сказка о ртутных капельках

История младшего голоса четырёхголосной фуги H-Dur BWV 892

h-Moll

Сказка о похождениях начитанного школьника в мире разумных минералов (Детгиз, 1958 год)

История жизни шарманщика, рассказаная попугаем.




Владимир Коробов





Заметки о плавании во Внутренних Водах


[I]


Несколько слов о том, как вел себя сэр Галахад.

Ведь это именно его поведение, рефлекторные движения его конечностей и его соматические прорывы к свету предопределили историю плавания и наше теперешнее пребывание в тотальном эпохэ.

Он был как никогда свеж. Абсцессы на его щеках еще только успели набухнуть, и было видно, как маленькое устры, начинают копошиться у него подмышками каждый раз, когда он поднимает ногу, чтобы помочиться на своего оруженосца.

Его слюна пахла болотными фиалками, а ушные раковины самопроизвольно меняли свою форму, когда мы проезжали мимо заброшенных ликерных колодцев. В его глазах, как всегда, плясали веселые искры садомии и эвтоназии, от которых сгорел не один город на бездождных равнинах Моравии и Саберзонии.

Несомненно он был лучшим из нас. По ночам его оружие пело пьяными голосами о радостях смерти, а его многотомные доспехи насиловали окружающие камни так, что наутро мы просыпались в дюнах.

Он умел прекрасно растекаться. Даже вблизи его можно было принять за свинной гуляш с черносливом пронзительных глаз или за густую черепаховую подливу, но стоило только расслабиться и начать мастурбировать, как сэр Галахад появлялся как будто из ниоткуда и своим острым словом усмирял оргазм, переводя непристойные по определению мысли и образы в русло невинных забот о кишечной флоре и фауне.

[II]


Несколько слов о таинственной рыбе Дзяо.

Мы обнаружили ее у самого глазного дна Леденцового Океана, там, где еще теплые пока течения крови смешиваются с чернильным мраком чистого слова на белой немелованной бумаге отличающейся высокой непрозрачностью, пухлостью, хорошей проходимостью, мягкостью и глянцем.

Вместо ног у рыбы Дзяо небольшие милые колесики, на которых она уверенно и нежно скользит по рельсам, приложенным ко дну океана бессмертными рабочими 2-го Красногвардейского железнодаорожного предприятия.

Чешуйки рыбы Дзяо формой напоминают губы (во всяком случае их хочется целовать), и на них начертаны разнообразные мудрые высказывания, имеющие непосредственное отношение к жизни их читающего. Так, например, для себя я прочел: "А пошел ты на хуй, дядя".

Рыбу Дзяо нельзя есть: в ней слишком много костей и горечи импрессионизма, но продавцы мебельнопродуктового магазина № 3 рассказывают, что синий порошок из высушенной рыбы Дзяо можно использовать как для консервации трупов амфибрахия, так и для прокорма роя милых в шалаше.

[III]


Несколько слов о нашем Круглом Столе, сидя вокруг которого мы все так сладко умираем, умираем и снова умираем.

Наверное когда-то он и был круглым, но теперь после стольких лет самозабвенного кружения обществу его форма никакому опасению не поддается.

Внутри стол полый, а сверху снабжен крышкой зеленого защитного цвета с кисточкой. Время от времени с небес протягивается слегка дрожащая рука и откручивает крышку для того, чтобы, как я думаю, глотнуть. Потом эта же рука крышку закручивает, а мы все остаемся сидеть в позах трепетных и благоговейных.

Обычно по столу бегают и ползают многочисленные насекомые отрядов Coleoptera, Lepidoptera, Anoplura, Siphonaptera: морщинники, водколюбы, шаровидки, влагохлёбы, сперхеиды, илоносцы, рогачи, сахарные жуки, падальники-со-стола, троксы, кексы, флоксы, навозники-столоверты, геотрупиды, белые пушистые хрущики, хмелевки, прицепыши, лжестолопилюльщики, пистряки, синеносы, малашки, обглодыши, гнилевики-затейники, плеснееды, божьи коровки, ложнослоники, уродоточцы, губковерты, семяеды, долготелы, трупоносики, долгослоники, короебы, плоскоруки и плосконоги.

Если стол раскручивать ногами и бедрами (сэр Ланселот очень любил бедрами), то по мере вращения все пространство вокруг наполняется маленькими штучками, напоминающими миниатюрные водопроводные краны и о безоблачном детстве.

Если по столу стучать кулаком и подбородком, как это обычно делает сэр Борс, то на нем остаются вмятины, как будто стол сделан из пластилина, газолина и мезонина. Когда вмятины становятся слишком уж глубокими для стороннего созерцания, сам король Артур, орудуя Калибурном, как мастерком, замазывает их картофельным, хочется думать, пюре.

Возле стола вечно крутятся две собачки, черная и белая. Одну собачку зовут Жучка, а другую — Жучка. Впрочем не исключено, что это одна и та же перебегающая из света в тень собачка.

Под столом — песок, а в песке рыцари понаделали много разных секретов с засушенными цветами, ленточками, косточками и стеклышками. Сползешь бывало тихонько под стол, прижмешься небритой щекой к теплому от мочи песку, расковыряешь его пальцем и увидишь за мутным стеклом чьи-то до боли знакомые глаза.

[IV]


Несколько слов о сэре нашем Тристраме, который присоединился к нашему плаванию позже, когда с основными надеждами уже было покончено, и оставалось только несколько довольно вялых, бессвязных (и, замечу от себя, довольно болезненных) воспоминаний, бороться с которыми можно было только водкой, временем и бессонницей без Гомера.

Однажды сэр Тристрам, не в силах будучи более обуздывать безграничное буйство своего подкожного моря, одним ударом отсек голову даме знатного происхождения.

Была осень. Переваливаясь с затылка на подбородок, голова покатилась по расшитому уже холодными солнечными бликами ковру сухих и ломких, как льдинки, желтых капустных листьев, разматывая тягучую, теплую, красную нить. И сэр Тристрам пошел за головою.

Он шел три дня, а на четвертый (а может, это был пятый день?) к вечеру остановился передохнуть, закусить и набраться сил у дупла с медом и пчелами. Он надул свой последний воздушный шарик, взлетел и, стал похож на маленький блестящий дирижабль.

Солнце садилось в шпагат на проволоке горизонта. Пчелы заснули в сладком своем дупле, и им снилось, что блестящий и счастливый воздушный корабль медленно приближается, чтобы украсить их глубокий мед радужными пузырьками и невыносимыми блестками.

Под деревом спала голова, и ей снизу снилась дюралевая конструкция, обтянутая смазанными сливочным маслом бобровыми мехами, и прием пищи.

Вскоре, так и не добравшись до дупла по причине отсутствия попутного ветра, заснул и сэр Тристрам. Ему приснился маленький поросенок по имени Петер Штрассер.

[V]


Несколько слов о Голосе, раздавшемся с неба в тот самый момент, когда наш корабль (нам казалось тогда, что это был корабль) достиг островов Изгнания и Призывания. В тот день все мы были напряжены до крайности по причине необъяснимого приступа острого ожидания, разлившегося в воздухе с самого утра и так и не испарившегося до самого вечера.

Тахути как всегда стоял на носу, Ра-Гор пребывал у руля, а Цинь Шихуанди с сэром Галахадом стояли у грот-трисель мачты, широко расставив мобиноги и держа в руках маленькие, отвратительно пахнущие горячим металом и плесенью, циркулярные пилы для вырезания картинок из пейзажа.

Был абсолютный штиль. Корабельные сверчки щекотали тишину, и воздух над бушпритом дрожал и корчился от смеха. С правого борта по воде ходили Бонч-Бруевич в золотистом махровом халате и Ян Гамарник в панаме и трусах от Алессандро дель'Аква. По левому же борту воду все больше рассекали какие-то непонятные поросята в купальных шапочках и девушки мечты того, кто, судя по всему, уже давным-давно умер.

В тот самый момент, когда солнце закатилось в узкую щель между Изгнанием и Призыванием, а наше напряжение ожидания достигло высот оргазма, с неба раздался Голос.

— The fact is, — сказал Голос, — you're stuck.

— Все это из-за того, — попытался было оправдаться сэр Галахад, — что вход в Царствие Небесное слишком узок.

— It all comes, — строго сказал Голос, — of praying too much.

Первым рассмеялся Тахути, а спустя несколько минут на корабле хохотало все, что только могло издавать звуки. Кажется, Голос говорил еще что-то, но нас уже больше не интересовала жизнь, наука и религия. От нашего смеха на водной поверхности образовалась складка, постепенно превратившаяся в довольно ощутимый животик. Море понесло.

[VI]


Несколько слов о том, как сэр Тристрам Лионский пришелся ко двору короля Марка.

Настало утро. Сэр Тристрам проснулся и спустился к подножью дерева, где его уже дожидалась голова, чтобы покатиться дальше и дальше. И снова сэр Тристрам пошел за головою, немного жалея о том, что это катится не сердце.

Путь его пролегал как нельзя лучше мимо того последнего баобастиона, в стенах которого великан Меликян на медленном но верном огне поджаривал случайных путников — в основном невеселых уродцев, которые в любое время суток ходят рядом, не обращая никакого внимания на разложенные повсюду магические предметы (перья, пыль, волосы, ногти, окурки и комочки грязи), женщин (холодных), оружие (холодное) и драгоценности (изумруды, бериллы, опалы и аметисты).

Сэра Тристрама не смущали тени в камнях; в них было что-то от его собственной будущей смерти: та же лиловость, та же неожиданная резвость; те же мягкие, словно плетеные булочки, голоса; та же глубина, в которой в солнечный полдень можно разглядеть бегающих по дну блестящих жуков. Впрочем, было ли это дном? Взгляд вниз ничем не хуже взгляда вверх, разве что только быстрее упирается. Поднимать же взгляд часто бывает слишком хлопотно, особенно если нет никакого лифта или другого приспособления — дыма, температуры, домкрата — или (на худой конец) обычной порнографической открытки.

Только вперед, вперед и направо к священному дереву Бянь, на котором круглый год растут груши с человеческими лицами, сморщенные и несъедобные. Три красные птицы прилетают сюда поздней осенью, чтобы склевать эти груши под вялые аплодисменты кровожадных зрителей — школьниц, анонимных пролетариев и косметологов. Ничто не может заменить им этого зрелища, — ни турецкий гашиш, ни рассыпчатая соль с берегов Каспийского моря, ни свежие вести с полей первых полос газет и журналов, — и сэр Тристрам печально но настойчиво отворачивается, вздыхает и дает своему чувству волю пройти непосредственно к выкрашенному зеленой краской забору замка, у ворот которого на пригорке на самом солнцепеке на кольях белых, как кости, на легком ветерке бьются натруженные, но все еще живые в народе и питательной среде сердца борцов за светлое падение в темный проём.

Как будто бы за подъемным мостом начиналась крутая лестница вверх (хотелось бы думать, что вверх), небрежно уставленная кадками с геранью, кадетами, кипарисами и пустыми бутылками, среди которых по темно-желтому и протертому до дыр ковру разъезжали на своих убого сколоченных тележках из красного дерева многочисленные причудливо изувеченные войнами времени инвалиды. Лестница как будто бы и начиналась, но это еще ни о чем не говорило, потому что свет из высоких окон, за которыми по плану сияло солнце, падал не прямо под ноги сэру Тристраму, а слегка вбок, так, что катящаяся впереди голова слегка закружилась, уперлась мертвым взглядом в цветочный бордюр и остановилась.

Глухой голос, голос короля Марка, из того смутного коридора, что казался всего лишь точкой на рисовой бумаге или родинкой на чьей-то смуглой шее, поплыл шелестящим бумажным корабликом по ручью настороженного слуха сэра Тристрама.

[VII]


Несколько слов о сердце сэра Галахада на берегу реки Бумажного Дерева.

Король Марк и сэр Тристрам Лионский шли обнявшись по коридорам и аллеям Тинтагеля, перешагивая через перерожденцев-хубилганов и уворачиваясь от мелких, как ветряная сыпь, метеоритов, в сторону зала Комсомольского Процветания, где их уже ждали рыцари, шулмусы, мангадхаи и шарайгольские ханы.

Многие из присутствующих были хорошо знакомы сэру Тристраму. Сэр Борс Ганский, сэр Ланселот Озерный, Ошор Богдо Хубун, сэр Персиваль Уэльский, 77-ми головый Данъял Шара мангадхай, сэр Лионель, сэр Гавейн, Шолмо-хан, сэр Багдемагус, Хурин Алтай Хубун, Гал Нурман-хан, сэр Мелиас, Тосхолдой мангадхай, сэр Эктор, сэр Ивейн Отчаянный, Зуудак Шара мангадхай и многие другие друзья и сподвижники стояли вокруг каменного стола, на котором лежал нагой и мертвый сэр Галахад — юноша королевской крови, пота и слез.

Присутствующие расступились, и в руке короля Марка обозначился скальпель. Он взмахнул рукой, тело сэра Галахада треснуло, как спелый арбуз, и раскрылось, как книга на странице с вклеенной картинкой.

Король Марк взмахнул рукой еще и еще. Сквозь порезы в плоти забрезжил рассвет. Утренний туман плыл над рекою Хуань. Животное, называемое тунтун, напоминающее поросенка и носящее на себе жемчуг, кричало в тумане, будто произносило свое собственное имя. В царстве Сяоян, что к югу от горы Косматых Старцев, начинался новый, женский по счету и очертаниям, день.

Король Марк снова взмахнул рукой. Стала видна сопка Почечная. Там не было ни трав, ни деревьев, — только золото и нефрит. С ее южного склона, направляясь на восток, текла река Чжань. Река Онон, берущая начало на ее северном склоне, поворачивала на запад и вливалась в реку Бумажного Дерева. Именно на берегу реки Бумажного Дерева король Марк кончиками пальцев нащупал занесенное песком сердце сэра Галахада. Формой оно напоминало длинный, слегка изогнутый огурец цвета слоновой кости. Король Марк положил сердце на тарелку и все тем же скальпелем порезал его аккуратными и тонкими кружочками, чтобы на всех хватило.

[VIII]


Несколько слов о том, как мы со всем нехитрым нашим скарбом, женщинами, оруженосцами (это совсем не то, что вы захотели бы подумать) и болезнями погрузились на дно Мирового Океана.

А что же еще остается делать, когда ближайшая земля только внизу, а на горизонте лишь беспросветное ожидание и вялые кустики надежд на что-то настолько смутное, что только глаза портятся от осутствия формы, а ум — он невнятности содержания? Когда случается такое, — путь один: вниз, на дно, в ил, в черный песок.

Достигнув дна, мы сразу же разбили лагерь на несколько частей и выставили дозор. Пока Сэр Борс с туметским Алтан-ханом сооружали спаржевую карусель для пропитания рыцарей (ибо рыцари в походях и бдениях питаются только спаржей), сэр Ланселот Озерный с минганским Цэнгэ Мэргэн-тайджи и бесчисленным множеством нойонов, тушимэлов, хувараков и простолюдинов отправились на разведку, чтобы постичь в разведке суть опасности и возможного глубоководного шпионства со стороны всех тех, кто так кричит и плачет на разных языках о бесполезности пребывания. Ибо всегда существует опасность, что в душу просочится печаль, а отталкиваясь от стенок печали к свету найдет свой путь безразличие, рожденные в котором никогда не станут искать ни Камня, ни Чаши, ни какого другого устройства для смысла выхода.

Несколько первых часов (или дней?) все мы были заняты устройством и пропитанием, и только ил клубился под нашими сапогами, да расползались в разные стороны гигантские светящиеся колчатые черви.

Свечение в жизни животных является одним из средств в борьбе за существование, но все мы были тогда далеки от этого. Биолюминесценция нас никак не касалась, а тот внутренний свет (и звук), который мы возможно и излучали, распространялся совсем в других пространствах и не имел ничего общего с «заманить», «привлечь» и «сожрать-с-потрохами». Другими словами, мы были бессветны.

Впрочем все эти рассуждения имеют отношение только к устройству нашего быта, тогда как дух наш, кувыркаясь в придонном планктоне, постепенно склонился к печали, и мутные пространства перестали его интересовать.

Пустынно и тоскливо начинался день на абиссальной равнине на дне Мирового Океана. Сначала из глубин и трещин уже совершенно запредельных для понимания всплывала ко дну, над ним зависая, большая квадратная светящаяся оранжевым светом рыба. От света рыбы появлялись тени, и даже самый маленький мук безболезненно вытягивался вдоль подводных хребтов на многие километры страсти. Что уж тут говорить о наших любвеобильных рыцарях?! Сэр Гавейн, к примеру, отбрасывал свою тень настолько бесстыдно, что возмутил спокойствие гигантского флюоресцирующего кракена, восстановление которого (т. е. спокойствия) обошлось нам ценою двух оруженосцев и пяти килограммов спермы.

И откуда только брались силы?

Теперь, по прошествии стольких лет, мне вспоминаются только рыбы, только черный песок и ил, только мутные дали и привкус крови на губах.

Вы спросите, чем же мы там дышали? А мы там не дышали.

[IX]


Несколько слов о том, как был найден орех воспоминаний, через который, как через открытые двери, мы все вдруг попали в неудобное положение.

Несмотря на клятвы и заверения, снова настала осень, и мы, измученные по преимуществу непристойными смыслами скользких от множества запятых предложений и охваченные смутными предчувствиями наступления внутренних холодов, стали избегать теней, мертвых бабочек и маленьких зеленых автомобилей, рули которых последнее время слишком уж настойчиво крутятся налево. Мы же все время старались поворачивать направо, поскольку считали (и считать продолжаем), что только там можно отыскать что-то по-настоящему стоящее, веселое и страшное. Надо ли говорить, что нам приходилось все время идти против ветра, потому что воздушные массы в этом мире перемещаются только справа налево. Наши доспехи покрывались гарью и копотью (в этом мире постоянно что-то подгорает), но души наши впитывали правосторонний свет так, что даже сэр Борс, внутренний мрак которого вначале можно было бы сравнить только с желанием никогда не просыпаться, в конце концов стал понемногу лучиться молочно-белым светом, в котором тонули женщины, дети, травы, небольшие домашние животные и ритуальные камни с высеченными на них задницами.

На одном из таких поворотов направо, рядом со священной книжной рощей нас и ожидал орех воспоминаний.

Сначала никто из нас и предполагать не стал, что это орех. Ведь у орехов нет ни ног, ни рук, чтобы совершать движения, кого-то обнимать или к чему-то стремиться. Но это был особенный орех своими формами ничем не отличающийся от обычного человека в белом плаще и розовой шляпе с фазаньим пером. Сами мы ни за что не догадались бы, что этот человек — орех, но он сразу же во всем признался сэру Тристраму и рассказал нам, что окружен скорлупой, которую если расколоть, то обнаружится ядро, состоящее сплошь из никому не принадлежащих воспоминаний. Он рассказал нам, что, кроме всего прочего, его ядро содержит воспоминания о входе в прекрасную деревню Улус-Вегас, где не бывает ни ветра, ни дождей; где люди питаются слегка подрумяненным на закате воздухом, а светящиеся птицы пишут в ночном небе слова покоя и воли. Сэр Ланселот Озерный и туметский Алтан-хан сразу же захотели туда попасть (Алтан-хан всегда был неравнодушен к светящимся птицам, а обуреваемый гигиеническими соображениями сэр Ланселот надеялся, что там ему никогда не придется больше кушать) и предприняли попытку расколоть орех. Но не тут то было. Орех был тверд и только отскакивал на безопасное расстояние, откуда продолжал нас дразнить рассказами о своем состоящем из воспоминаний ядре.

Однако же долго сопротивляться напору славных рыцарей он не мог. Вот уже покрылся трещинами его белый плащ, пообломались поля его розовой шляпы, исчезло куда-то фазанье перо, — он треснул, и на нас хлынул мощный поток воспоминаний, который смешался с нашими собственными воспоминаниями. Мир многократно утяжелился, никому не принадлежащие воспоминания стали нашими. И еще долго потом сэр Борс отвыкал носить бюстгалтер, минганский Цэнгэ Мэргэн-тайджи — седло и уздечку, а сэр Гавейн до сих пор не может смириться с мыслью, что он больше не может, как прежде, откладывать яйца.

[X]


Несколько слов о том, как в воду, как широкие, как ладони, снежные хлопья, как бесконечные шифоновые платья с вешалки, как слезы с безглазого лица, падали космонавты. Ведь ни для кого не секрет, что время от времени в черную воду падают лиловые космонавты в блестящих от звона медных бляшек и патрубков костюмах с надписями «Passe» и "Sortie".

Их было бесконечно много, но всех их звали, кажется, Василий Васильевич Иванов и Самбхота Бадмаевич Санаваси. В них практически не осталось никаких воспоминаний, только жесткий кал и вселенский холод, но все равно они были настоящими героями, — хмурыми, мертвыми, связанными надеждами и обещаниями надеяться на то, что их ждет что-то большее, чем просто надежды и песок, сырой песок…

Тогда мы все еще интересовались полётами, щекотными пространствами между телами и ими отбрасываемыми тенями, невесомостью, несовместимостью и космическими от холода лучами (это сейчас нас всё больше интересуют цены и цены на туалетную бумагу, да прыщики — не говоря уже о шрамиках — даже и не на своих щечках).

От их падения по воде расходились не круги, а честные квадраты, о взаимной перпендикулярности сторон которых можно сочинять поэмы.

Ничего другого нам и не оставалось.

Космонавты все падали и падали стройными звездными рядами, а мы, как безумные орехи, писали стихи и поэмы, посвящая их то друг другу, то туманам, то повсеместно пляшущим человечкам, то тем (и табу), кого мы тут же сами на ходу выдумывали.

Сэр Ланселот Озерный не подумав (да и где ж там было думать) сочинил любовное стихотворение для Нитирена Дайшонина, на которое последний ответил довольно пространным и холодным лотосовым письмом, что, в свою очередь, возбудило тантрически лишнюю страсть в Джебцун Дамба Хутухте. Страсть постепенно переросла в примитивную агрессию; мы схватились за оружие, а космонавты все падали и падали…

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не простой (как хлеб) и холодный (как лед) свет со дна мирового океана. Он появился и разлился повсюду как какой-то суп, после которого на поверхностях наших душ остались лишь кусочки морковки, картошки и мяса, которое будущим поколениям еще только предстоит выковыривать из зубов, если таковые, конечно, вообще отрастут.

[XI]


Несколько слов о Граале, который вполне мог бы оказаться целью наших странствий.

В ту зиму Грааль объявился в Красногвардейском замке, что стоит на том месте, где бурная и холодная по утрам речка Барбариска впадает в черное озеро Калининград. Сначала никто из нас не знал, как к этому отнестись, но потом кто-то (кажется это был Достоевский) сказал, что это, быть может, наш единственный шанс, и чтобы его не упустить, мы должны быстрее отправляться в путь.

Вот как раз тогда-то мы и подумали о смерти. И не то, чтобы каждый из нас раньше о смерти не думал, а то, что никто из нас не думал о смерти в своем собственном теле, где нас подстерегают древние, темные и непонятные боги.

В целом путешествие прошло успешно, если не считать того, что некоторые из нас раз и навсегда потеряли невинность и располнели. По видимому цель того стоила, потому что у стен Красногвардейского замка свет внезапно покрылся трещинами, да и трепещущие ноздри оруженосцев безошибочно указывали на непосредственную близость логоса.

Красногвардейский замок уже давно никто не посещал. В его замусоренных стенах жили только похотливые склопендры, сумрачный сумчатый кал, да уродливые заратуштры. Мы спешились, подобрали гениталии и сразу же разбрелись по палатам и весям в поисках того сокровища, ради которого столько претерпели.

Кругом стояло ужасающее запустение и сбыд. А ведь когда-то это был процветающее феодальное хозяйство со множеством прилежащих латифундий, свиноферм, колхозов, детских домов и спермоотстойников. На меня потоком нахлынули воспоминания детства. Все здесь было так знакомо!

Вот улица, фонарь аптека; вот плисовая аллея (покрытая теперь утробной записью и спаржей), где мы когда-то с отцом развешивали на просушку шкурки пролетариев и усоносцев; вот бывшая столовая Субпросвета (теперь вышербленный временем жалкий каменный короб с налетом сукровицы и расползающимися во все стороны от наших шагов гигантскими выплевками), — какие супы мы тут едали! какие замечательные нательные галушки подавало нам баба Маня — седой гермафродит с провалившимся от сифилиса носом. Где ты детство?! Где твои милые чирьи и сверхсекретные эякуляции в вечернем парке под звуки "Прощания сливянки"? Все прошло, как насморк, и Красногвардейский замок погрузился в убогий ступор.

Мы не знали, где искать Грааль, и на что он похож. Сэр Галахад утверждал, что Грааль — это суслик, сэр Эктор искал ночную вазу с цветочным бордюром, Шолмо-хан — бутылку водки, а воздух был напряжен, как пенис. Мы искали, и был среди нас злосчастный сэр Галахад.

От Большого сыроваренного чана мы прошли к крышкозакрывателю, от крышкозакрывателя к пневматическому выдувателю головок сыра, от выдувателя — к распределительной воронке; и, наконец, у формовочного конвейера увидели дверь, которую охранял часовой.

Часовой — совсем еще юный рыцарь лет 13–14 — спал, но воздух вокруг него сгустился настолько, что все мы могли свободно видеть его сон.




Кира Ласкари





Кнопка


Было то, или не было, да только сказывал мне случаем старичок какой-то, что жил некогда на одной станции дальней путевой обходчик Бескудников. Жил он себе с женой своей ни бедно ни богато, без особого роскошествования, да и с голоду вовсе, по правде говоря, не пух.

Ковылял день-деньской путевой обходчик Бескудников с фонарём керосиновым и со псом слепым вдоль путей, тюкал по шпалам и рельсам молоточком, а за то ему жалование полагалось. А куда ведут пути и не знал он вовсе, и ни к чему ему было. Ведал только, что как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, надлежало ему на путях стать, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло. Только паровозы по той ветке редко ходили.

Вот явился однажды путевой обходчик Бескудников к ночи домой, рельсы со шпалами все через тюканье проверил, пса слепого во дворе привязал, фонарь с молоточком — в сени, а сам щей кислых наелся, да давай к жене своей ласкаться. А жена и рада, потому как любила она мужа пуще жизни. Снял с неё путевой обходчик Бескудников через голову сарафан, обнял, рукой по спине гладкой шёлковой жениной ладонью водит с нежностью, да только ничего понять не может — то ли прыщ на ощупь, то ли фурункул, то ли родинка, да, будто бы, не было её раньше, родинки никакой, ни прыща, ни фурункула. С утра ещё не было. Поворотил жену спиною, огонёк поближе поднёс — глядит, а там кнопка — не больше ноготка мизиничного. Будто от звонка какого или включателя. Сама розовая, а внутри зайчик красненький попрыгивает.

"Что это за новости такие, думает путевой обходчик Бескудников, где это видано, чтобы у баб на спинах этакая подстанция дислоцировалась? Следствие ли это заболевания, и заразно ли заболевание означенное; а то, так ведь, прости господи, не равён час, все тут кнопками и звонками и тумблерами с ног до головы покроемся! Карантин сделается, а коли окажусь я в карантине, кто будет когда на путях поломка — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, на путях стоять, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло?"

Жена тут в слёзы. В два ручья из глаз голубых её льётся, да в подпол через дырки между досок течёт: "Горе, горе великое на головы наши с тобой, путевой обходчик Бескудников, нежданно негаданно упало — свалилося. Прогневили мы, видать, бога, что такие испытания нам посылает посредством кнопицы этой. Кнопица-то из себя не простая, а ворожбяная. Три сотни восьмая баба я в роду нашем, у кого она, зараза, вылазит ни с того ни с сего. То между лопаток, то в пашку, а то прям на лбу посередь, подлая, и вырастет. И у мамки моей та кнопица случалась точь в точь (повыше пупа) — сама розовая, а внутри зайчик красненький попрыгивает. Так ни одна из баб наших, трижды сотен восьмерых, у кого кнопица, своей смертью со старости не померла. Все через большие несчастья да беды кончились…"

Путевой обходчик Бескудников в бога, по правде сказать, не больно веровал — норовил разумом своим да уменьем в устройстве жизни разобраться. Даже в церкву не ходил — не было на его дальней станции церквы. "Всяко моё хозяйство, да и нет колдовства на свете, думает, опробую кнопку, а там уже, коли что, разбираться будем…"

Так и поступил. Надавил кнопку розовую легонько большим пальцем, как привык гайки на прочность прощупывать, только легче, и живо палец отдёрнул, будто и не жал вовсе, а так — проверил кнопкино наличие. Да нет вот.

Ушла розовая кнопица глубоко в тело, вскрикнула жена, и без чувств на пол дощатый повалилась. Зашевелились, заходили половицы, заёрзали брёвна в стенах, заскулил слепой пёс, упал и разбился в сенях фонарь, свалился с лавки молоточек путеобходный. А зайчик красненький из кнопки на потолок прыгнул, расплескался, забрызгал комнату багряными сполохами, и давай переливаться. Зашумело за окном, завыло по-звериному, точно состав гружёный свинцовыми чушками на тормозах по рельсам идёт. Зажмурился путевой обходчик Бескудников, а когда глаза снова раскрыл — увидал напротив себя пернатого змея. С одной стороны у змея красные перья — с другой синие, и ноздри большие тоже с красными и синими перьями внутри, и пасть, и зубы-клыки, а между зубов-клыков зайцы красные прыгают, только не зайцы то вовсе, а языки пламени. Бивней жёлтых дюжина из-под щёк во все стороны топорщится. Смотрит змей глазами холодными, и, по всему понятно, огромный он, потому, что видно как хвост его разнопёрый из горницы в сени, в дверь выходит, и ещё за окном в крапиве шевелится.

— Здравствуй, путевой обходчик Бескудников, суждено нам было с тобой повстречаться, и повстречались. Думал ты, — "нажму кнопицу, а коли что, разбираться буду"? Нажал — вот оно и настало "коли что", пожалуйста. Разбирайся теперь коли разумеешь как. Сам я — чудо-змей пернатый, а ещё прозвали меня Бабьей Жабой, потому как за свой век, а годов мне три сотни и восемь, заморил я до смерти через большие беды да несчастья триста восемь тёточек. А нынче и твою бабу, путевой обходчик Бескудников, заморю с тем резоном, что стал я на целый год старее сего дня. Ты пока живи себе женатым, ходи вдоль путей с фонарём, молоточком тюкай, жалование получай, а как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, на путях стань, да фонарём размахивай, чтобы беды с паровозом не вышло. Но коли назовёшь тёточку свою «обезьяной» — пеняй на себя, сам пойдёшь ко мне во служение, и супруге твоей худо придётся. Изведу я её, ей богу, не будь я Бабья Жаба…

Сказал так змей и исчез, словно не было его вовсе. А может и не было бы на самом деле, кабы не жена без чувств на полу, не осколки от фонаря в сенях.

Оторопь-то у путевого обходчика Бескудникова быстро вышла. Досада его взяла, что испугался с неожиданности. Задумал, было, он кнопку повторно надавить, чтобы Жаба Бабья снова явился. Ужо путевой обходчик Бескудников показал бы на этот раз кто в избе хозяин. Дал бы промеж глаз молоточком, и дело с концом. А то ишь! С какого это такого станет жену он свою любезную «обезьяной» дразнить. По какому такому случаю во служение идти к змею пернатому?

Да только вот кнопка со спины гладкой шёлковой жениной делась куда-то. Маленький синячок остался, как птица клюнула.

Стали жить они дальше. И не было с того дня покоя путевому обходчику Бескудникову — всюду ему теперь обезьяны мерещились. Поначалу во сне видал будто мартышка вертлявая за ним следит когда он вдоль железной дороги идёт и молоточком пути проверяет. Только обернётся — а она на ёлку — шасть. Тут и сон долой — вставать пора. В другой раз видал во сне, как два павиана гайки от рельсы отвинчивают — один пальцами проворными крутит, другой ключом гаечным придерживает, чтобы сподручнее. Хочет их путевой обходчик Бескудников схватить, да поди достань их во сне-то. А на пасху снилось путевому обходчику Бескудникову, будто убегает он от паровоза по рельсам. Налево свернуть не может. Направо свернуть не может. Только вперёд — от паровоза. А паровоз тот будто весь полон макак. И пассажиры там макаки, и проводники, и кочегары чумазые, и машинист, который за цепочку гудка тянет, чтобы путевой обходчик бежал скорее. Он и бежит, стараясь ногами между шпалами для удобства попадать, а макаки смеются над ним, яйца крашеные пасхальные ему в след швыряют. Хохочут по-обезьяньи: «уох-уох-уох-уох». И паровоз всё быстрее, быстрее, быстрее. И гудок всё настойчивей, всё громче. Путевому обходчику Бескудникову проснуться бы, а никак. Не пора ещё. На пасху долго поспать полагается — в церкву-то не надо. Нет на его дальней станции церквы. А у паровоза на котле цифра написана — "ТРИСТА ВОСЕМЬ".

Потом и наяву стали обезьяны чудиться. Вовсе перестал путевой обходчик Бескудников явь от сна отличать. Покой потерял.

И жене неспокойно. Плачет украдкой, с лица спала. Выходит на двор, садится на крылечко, и глядит наплаканными глазами туда, где рельсы за горизонт уходят, словно ремешок кто-то в снег бросил.

Как-то в четверг вечером, со щей горячих, хрупкий сон путевому обходчику Бескудникову послался. И тормошит макака его в том сне за плечо, да так нежно, точно издевается. Дескать, вставай, милый друг, путевой обходчик Бескудников. Не укрыться тебе от кнопкиного заговора под одеялом, не спрятаться от мыслей жутких за твоим случайным хрупким сном. Одно изведём тебя, а когда не изведём — сам к тому времени с ума-то и сойдёшь. Тут как схватит путевой обходчик Бескудников обезьяну за лапу, что его тормошила, да как закричит: "отойди от меня, обезьяна уродливая"! Глаза открыл, а это жена его поутру в пятницу будит завтракать и на работу собираться — идти с фонарём керосиновым и со псом слепым вдоль путей, тюкать по шпалам и рельсам молоточком, а как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, на путях стать, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло.

Обозвал он жену свою любезную обезьяной, да так тут же напротив Бабьей Жабы и оказался, в том месте где змей пернатый жил — на мраморном вокзале, потолок которого триста восемь каменных истуканов поддерживали с мордами обезьяньими без малейшего различия. А тела то у истуканов всё сплошь бабьи. И видно, что бабы-то все разные, и тела у них — у каждой своё особенное. И на каждом теле мраморном гранатовая кнопка приделана. Сама розовая, а внутри красненький зайчик скачет. И каждый раз в новом месте: то между лопаток, то в пашку, а то повыше пупа. А от мраморного вокзала пути вдаль уходят. А на путях паровоз стоит, у которого на котле "ТРИСТА ВОСЕМЬ" написано. И часы вокзальные без стрелок над путями.

— Ну, говорит Бабья Жаба, делать тебе нечего, путевой обходчик Бескудников, придётся поработать на меня три дня, раз с кнопкой нашей такое недоразумение получилось. Потом домой пущу. (А сам видно довольный. Бивни ходуном ходят, а пасть словно топка — столько там нынче на радостях огненных зайцев. И про жену ни слова, которую извести грозился. Сам Бескудников про жену-то спрашивать побоялся, а ну как запамятовал змей? Ни к чему тогда напоминать.).

Работа у Бабьей Жабы путевому обходчику Бескудникову нетяжёлая досталось, да хлопотная.

В первый день надо было у змея из правого бока красные перья повыдергать, и в левую ноздрю затолкать — они, перья, в левой ноздре синими становились за сутки. Во второй день повыдергать из левого бока синие перья, и в правой ноздре разместить, чтобы они на следующий день покраснели, а те, что вчера красными из правого бока в левой ноздре синими стали, вынуть, и в левую (синюю) половину Бабьей Жабы аккуратно повтыкать. А новые перья заложить. На третий день всё, что из красного синим стало и из синего красным вынуть, повтыкать, опять вынуть, и снова, куда кому положено поместить. А кто уж дальше этой дуротой занимался, Бескудников не узнал, потому, что вышел его срок, усмехнулся Бабья Жаба, пыхнул пламенем напоследок, и оказался путевой обходчик прямо у стрелки разводной, недалеко от дома.

Идёт путевой обходчик Бескудников к дому, а сам ног своих от волнения не чует. Колотится его сердце, сбиваясь. То вскачь сердце пустится, то ровные удары отсчитывает как колокол церковный. Только не было церквы на той станции дальней, потому и слыхом не слыхивал, на самом деле, Бескудников, как они, колокола, звонят. Смотрит — сидит на венском стуле у самых путей старичок какой-то, руки на колени положил — по всему видать давно так сидит. Дряхлый-дряхлый. Волос седых до пояса выросло — все в репьях, в колтунах. Борода седая спутана. На руках ногти чёрные. А сами руки трясутся, и вены на них будто корни. У ног пёс слепой. Тот, что с путевым обходчиком Бескудниковым ещё три дня назад в обход ходил. И сам старик, вроде как незрячий. Повернули они оба бельма на путевого обходчика Бескудникова, и дышат тяжело. Псу — нет бы узнать, руки лизать броситься, так ведь с места не шелохнулся.

— Кто ты, старик, такой будешь? Давно ли сидишь так, а то, уж, почитай, всю жизнь я в этих краях прожил, а тебя не видал ни разу даже мельком. Уж не отбился ли ты от поезда-какого по старости да немощи?

Подышал старик свистом, запустил когтистую руку в бороду, вытер от белых слюней уголки губ большим и указательным пальцами, и говорит. А голос у него высокий, издалека откуда-то, как человек в колодец свалился.

— Зовут меня Бескудников. Был я здесь путевой обходчик. Жил себе с женой своей ни бедно, ни богато, без особого роскошествования, да и с голоду вовсе, по правде говоря, не пух. Ковылял день-деньской с фонарём керосиновым и со псом слепым вот этим вдоль путей, тюкал по шпалам и рельсам молоточком, а за то мне жалование полагалось. А как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, надлежало мне на путях стать, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло. Словом, был себе, и горя не знал. Только случилось со мной помутнение, обозвал вдруг, ни с того, ни с сего, жену я свою любезную обезьяной уродливой, а она подумала, что не люблю я её больше — пошла, и в тот же день в баньке холодной удавилась, потому, как любила меня пуще жизни. Хотел я под поезд броситься, да только поезда по этой ветке редко ходят. Сел я на стульчик венский состава подходящего ждать, да так и сижу тридцать лет без дня. Вон и пёс со мной. Давно бы помереть ему по мере лет пёсьих. Видно, рядом с хозяином не берёт его смерть…

Замолчал старик, а путевой обходчик Бескудников кинулся к дому, а дома то и нет в помине. Только печная труба торчит, брёвна обугленные, и остав кровати железной с ржавыми шариками и перекладинами. А на земле повсюду из пепла цветы голубые колыхаются, точно в тех местах, где слёзы женины некогда через половицы просочились. Закричал тут путевой обходчик Бескудников, завыл как гудок паровозный, бросился бежать по путям, да только всё в одно и тоже место прибегал, где старик на венском стуле сидел, узловатые руки на тощие колени положив.

А железная дорога вдаль между холмов уходит, словно ехать по ней и ехать, и проезжать леса, поля, и горы, и реки, и города, и мосты, и гулкие тоннели, и посёлки, где вприпрыжку за паровозом босоногие дети.

И глядит наплаканными глазами туда, где рельсы за горизонт, словно ремешок кто-то в снег бросил.




Исраэль Малер





СИЗИФИК


У Сизифика рот всегда набит камушками. Сиэифик мечтает стать косноязычным.

— Почему, — спросил он меня, — у одних — "Храни Короля", а у других — "Спаси Царя"?

Когда, скрежеща панцирями, мы плетемся в ночи, Сизифик бежит за нами, изображая собаку. Он низко, к земле, опускает морду и так частит ногами, что кажется, их впрямь не более четырех.

(Мне рассказывал знакомый моего знакомого, что у них в саду Сизифик с этой же целью складывал задние руки и передние ноги на груди и животе).

Шутники утверждают, что запрещение использовать Сизификов в сельском хозяйстве снизило не только уровень сбора карнанов, но и умственный уровень сезонных рабочих. И не потому ли самые оригинальные философы находятся в тех кабаках, куда не запрещается приводить с собой Сизификов?

Отмечался рост поголовья Сизификов после эпохи Большой охоты, ибо они как никто обладают способностью к имитации и адаптации, т. е. к подражанию и приспособлению.




КЛАУСТРОФИЛИЯ


Итак: в очередной раз я приступаю к написанию этого текста, который уже неоднократно ломал рамки свои и исчезал.

Итак: это песня победы и поражения.

0.0. Никто никогда не покинет замкнутого пространства.

0.1. Мир и все другое в мире есть замкнутое пространство.

0.2. Бесконечность есть бесконечно замкнутое пространство.

0.3. С лица Бога мы увидим: степь, море, вселенная, космос есть замкнутые пространства. Каждое по себе самое.

2кл.

1.0. Я положу во главу угла камень, под который вода не течет. И то: насколько нужно быть тупым — желать, чтоб под тебя вода текла, смоет ли, сточит ли.

1.1. Прославим сапожника Б., тачавшего под деревом сапоги, пока одни точильщики дырявили Время, а другие нарезали его, как колбасу, на циклы.

1.2. Кто на бегу заметит яблоко, устремившееся к Земле?

1.3. Выпущенный к путешествию писатель не покидает каюты.

1.4. Поставим памятник господину Беликову, погибшему в обороне замкнутого пространства. Памятник изобразит нашего героя, падающего с лестницы.

1.5. Ну зачем, зачем русские любят быструю езду и середину Днепра?

1.6. Обращаясь на «ты», мы обращаемся на "он".

1.7. Замкнутые пространства не пересекаются, не налагаются, не сливаются.

3 кл.

2.0. Истончающий границу своего замкнутого пространства стремится к собственному исчезновению.

2.1. Ибо нарушитель границы собственного пространства исчезает независимо от того поглощен ли он другим пространством, поглотил ли сам другое.

2.2. Так — гладиатор, вышедший на арену цирка.

2.3. Так — висельник и петля.

2.4. Так — студент, вступивший в партию.

2.5. Можно продолжить список, упомянув оркестранта в оркестре, кролика, бегущего в пасть ко льву, пророка во чреве, и лично меня, пьяненького, испанца, поглотившего инку, голубя в голубиной орде…

2.6. Дурно пахнет слово "диффузия".

4 кл.

3.0. Момент обнаружения собственного замкнутого пространства совпадает с моментом рождения.

В глубоком детстве я, усыпая, натягивал одеяло так, что все были уверены: рано или поздно я задохнусь и покину замкнутое пространство.

Рисуем крылышки.

Под круглым столом располагался штаб-квартира Ильи Муромца.

Шалаши ставились в углу двора под жасминовыми кустами и в лесу в секрете от полян.

Чердак.

Подвал.

Задние (маленькие) дворы.

Под кроватью.

За дверью в углу — кукольный театр одного актера без зрителя.

При входе в квартиру, слева, образовался закуток, куда складывали ненужное нужное. В этой великолепной тесноте можно было скрываться (оставаться одному) до ужина. Впрочем, именно там мне впервые пришлось столкнуться с постмодернистским предметом. Это был высокий, до бедра, протез Айзика. Сочетание «живой» ноги, металлических замочков, пряжек и эфира.

Замкнутое пространство позволяло иметь или рассматривать собрания

пуговиц, кнопок, крючков,

гвоздей, винтиков, болтиков, электрических пробок,

перьев, карандашей, промокашек, ластиков, облигаций,

всякого.

5 кл.

4.0. Агарофил подобен жителю плота, не ведающему ни о дне, ни о покрышке океана. «Титанику» подобен агарофил.

4.1. Агарофил подобен богу, не имеющему своей вселенной.

4.2. Агарофил подобен банковскому работнику.

4.3. И еще уподобим агарофила детдомовцу

сифилитику

энциклопедисту

мусульманину

управдому, или участковому, или шпиону

маслине в пицце.

4.4. И в самом деле, посмотрим, как устраивается на ночлег этот шутник, землепроходец, ходок, циник, покоритель и перекати-поле. Казалось бы, и в самом деле после длинного дня-перехода не должен кидать он кости на груду, а аккуратно разложить члены на стенах: левую ногу налево, правую — направо; левое яйцо — налево, правое — направо, а то, что между ними — между ними; размотать кишки, расправить желудок, завернуть в чистую тряпицу печень, селезенку, пересчитать почки; проветрить легкие; продуть сердце; левую руку — налево, правую — направо, распрямить пальчики; прошомполить гортань; разобрать лицо и уши; расставить мозг. Но нет, и в самом деле, они бросают груду своего тела на сеновал и под телегу, на груду гостиничного белья, громоздят на полку вагона, закрывают над собой бункера крышку, тонут в болоте.

4.5. Агарофил подобен человеку, распахивающему пальто на улице,

с целью продемонстрировать свои синие причиндалы половых признаков. Нам.

6 кл.

5.0. Не пересекаются этот и тот, белый, свет.

5.1. Но тот, белый, свет отличается от нашего лишь тем, что там замкнутые пространства сливаются, пересекаются и налагаются. Но отражается тот в этом.

5.2. На том, белом, свете нет места ни клаустрофилии, ни отвратительному агарофилу.

5.3. Вот.

7 кл. 6.0.

Величайшим произведением человечества является Клаустролябия.




Иван Матвеев





Дракон


Дорога была пыльной, шла сквозь леса и горы, болота и пустыни. А потому была свидетельницей бесчисленного количества разговоров, тайн, драк и прочих прелестей жизни странников. "Если бы дороги умели говорить…"

Впрочем, они вряд ли горят желанием травить людям байки. Скорее, они бы начали жаловаться на плохое к себе отношение. Так что хватит об этом.

На этот раз пыль из дороги выбивали тяжелые копыта рыцарских коней. Коням было нехорошо: всадники были тяжелыми, день — длинным, кроме того, один совсем недавно побывал в драке.

На щите одного из рыцарей изображен был фламинго и шлем на шахматном поле, у второго — грифон. Оба сняли шлемы, подставляя лица освежающему ветру, и неспешно разговаривали.

— Сэр Джон, вы вряд ли мне поверите. — сказал «фламинго». У него было смугловатое лицо с высокими скулами, и короткие белые волосы. А также много синяков. И много вмятин на доспехах. Выражение лица у рыцаря было довольно кислым.

— Я сам себе уже с трудом верю. Но…

— Ничего, рассказывайте, — улыбнулся его собеседник. Он являл собой противоположность «фламинго» не только внешностью, будучи румяным брюнетом, но и всем своим добродушным видом.

— Вы примете меня за сумасшедшего, — сказал "фламинго".

— Сэр Ричард, ваша потеря памяти требует хоть каких-то объяснений. Кроме того, вас ждет невеста, которую вы не помните. Вам не кажется, что надо разобраться в ситуации до приезда в замок?

Вопрос был весьма логичным.

— Невеста… — пробурчал Ричард. — Ну, хорошо. С какого момента начнем?

— Вы отправились за драконом в ***-ские горы, чтобы подвигом завоевать руку…

— …и сердце леди Анны. — раздраженно закончил Ричард. — Хорошо. Итак. Сэр Джон, вы слышали легенду о том, что всякий, убивший дракона, рискует сам в него превратиться?

— Только алчные люди, — поправил его сэр Джон.

— Да….Так вот…Примерно так все и случилось, только…

* * *


Дракон сыто зевнул, и положил голову на передние лапы. Ему было хорошо. Украденные с утра овцы были нежны на вкус, день был ясным и теплым, и все располагало к сладкой послеобеденной дремоте.

Поэтому он не сразу заметил рыцаря.

Рыцарь подъехал поближе, и вежливо кашлянул. Дракон приоткрыл один глаз:

— Ммм?

— Хороший день, сэр, — сказал рыцарь.

— Хороший, — согласился дракон, подозрительно оглянувшись. — И что тебе тут надо, cavaliere?

(У Дракона была привычка вставлять итальянские словечки в свою речь. Некоторые считали это изящным)

Рыцарь перехватил копье поудобнее, поправил щит с нарисованным на нем фламинго, и сообщил:

— Если вкратце, то я приехал сюда, чтобы жениться, сэр Дракон.

— О. - едко произнес Дракон. — Дегенерация в рыцарских рядах. И давно?

— Не знаю, что вы имеете в виду, — вспыхнул рыцарь, — Но это похоже на оскорбление. Леди Анна, которую я…

— Понял-понял, — перебил Дракон, — Я имел в виду — чего тебе от меня надо? Золота не дам, и не проси.

— Ну как же, — удивился рыцарь, — Я должен вас убить.

Дракон вздохнул. Ему уже лет сто как удавалось избегать этих дурацких поединков с людьми. Он выбрал укромное местечко, таскал овец из дальней деревушки, и старался особо не светиться. И вот, пожалуйста.

— Ты, значит, из любви к этой леди Анне должен совершить подвиг, показать себя героем, просить руки и сердца, и так далее? — на всякий случай уточнил Дракон.

Рыцарь ухмыльнулся.

— По правде-то, — сказал он, — По правде-то говоря, не из-за любви. Стерва она та еще. Я намерен жениться из политических соображений.

— Понятно. И как ты намерен меня одолеть? Этой зубочисткой, — Дракон кивнул на копье, — мою шкуру не проткнуть.

— Знаю.

Дракон вопросительно приподнял бровь. Зрелище вышло устрашающее.

— Заклятье, — довольно улыбнулся рыцарь. — Хорошее, современное заклятье. Проверенное.

У Дракона резко испортилось настроение.

— Давайте начнем, сэр Дракон, — предложил рыцарь. — Я хочу до вечера вернуться домой.

— А я не хочу драться, — пробурчал Дракон, расправляя крылья, — Иди ты…bastardo…

Рыцарь не дал ему закончить. Он пришпорил коня, заорал, поднимая копье, и врезался в Дракона, пока тот пытался взлететь.

От неожиданности Дракон дернул лапой, отшвырнув рыцаря, почувствовал покалывание в груди, потом резкую боль, затем в глазах у него потемнело, и Дракон первый раз в жизни потерял сознание.

Заклятье, надо полагать, действовало.

* * *


Очнулся он ближе к вечеру. Все тело нестерпимо ныло, смятые доспехи впивались в ребра. Он поднял руку, пытаясь открыть покореженное забрало…

Доспехи? Поднял руку?

Дракон сглотнул. Кое-как содрав шлем, он в ужасе уставился на бездыханную чешуйчатую тушу, лежавшую неподалеку.

— Madre mia… — обреченно сказал он, — Значит, я теперь — рыцарь?…

Тишину гор взломал дикий вопль. На человеческий язык адекватно не переводимый.

* * *


— Клянусь Богом, сэр Джон, я не лгу. — Ричард уныло посмотрел на собеседника. — Теперь, правда, мне кажется, что я попросту сошел с ума. Легенда наоборот. Mondo bizzarre…

— А как вас звали, когда вы были драконом? — задумчиво спросил сэр Джон.

— Так же, — озадаченно сказал Ричард. — Ага, я понимаю. Это сходство имен только доказывает, что…

Он умолк, и некоторое время они ехали молча. Солнце клонилось к закату. Рыцарь — «фламинго» тяжко вздохнул.

Сэр Джон неожиданно рассмеялся, и хлопнул его по плечу. Ричард вздрогнул.

— Не дрейфь, Дик! — жизнерадостно сообщил ему сэр Джон. — От леди Анны мы тебя как-нибудь убережем, хотя — смотри сам, девчонка она славная, и род знатный. Я просто сомневался, ты ли это. Мы точно не знаем, сколько заклятий было продано.

Повисла пауза.

— Но… вы… ты… что? — ошарашенно спросил Ричард.

Сэр Джон снова засмеялся:

— Да брось ты, Дик, ты что, не узнал меня? Я же твой кузен Винни, из Рипейских гор. По линии тети Агаты. В детстве ты частенько гостил в нашей пещере.

* * *


Дороги есть везде. И все они молчат. Может, это и к лучшему.




Серж Мелентьев





ЛЕГЕНДЫ О БАО ГУНЕ


Ежиньке, заинтересовавшей меня дзенскими историями



СОН И АППЕТИТ


Молодой Шан Шень из рода Гао был высок ростом и хорош собой.

Достигнув совершеннолетия, он полюбил юную Хонь из рода Лю, и девушка ответила ему взаимностью. Чтобы описать, как прекрасна была юная Хонь, потребуется отдельная книга, упомянем только слова несравненного Бао Гуна: "Потерпевшая затмевала красотой испуганную канарейку, растерзанную безжалостным оборотнем".

Чем сильнее привязывался молодой Гао к прекрасной Хонь из рода Лю, тем сильнее боялся ее потерять. Страх лишил юношу сна и аппетита. Молодой Гао пришел к знаменитому Бао Гуну и спросил, что же ему делать?

Мудрый Бао Гун внимательно выслушал молодого Гао и ничего не ответил.

А на другой день прекрасную Хонь, исцарапанную, грубо изнасилованную, еле живую, нашли в саду ее родителей под старым тутовым деревом. Как рассказала несчастная Хонь, трое негодяев, один за другим, нападали на нее с промежутками около получаса. Девушка сопротивлялась, сколько могла, однако слабых сил ее хватило ненадолго.

Знаменитый следователь Бао Гун, который немедленно прибыл к дому старого Лю вместе с тремя помощниками, провел четыре часа, тщательно исследуя место преступления.

В первый же час один из помощников протянул Бао Гуну окровавленный клок седых волос. Бао Гун, поморщившись, почесал затылок, с сожалением рассматривая находку, а затем решительно выбросил ее в огонь.

— Учитель, что же ты делаешь? — вскричал несчастный, заплаканный молодой Шан Шень из рода Гао. — Зачем ты уничтожаешь ценнейшую улику?

— Вырванное с корнем все равно не удастся приживить на исходное место, — ответил умудренный опытом Бао Гун.

Не прошло и часа, как другой помощник протянул Бао Гуну измятое полицейское удостоверение с видимым отпечатком каблука.

Несравненный Бао Гун сперва сунул удостоверение в карман, но, встретив недоуменный взгляд старика Лю, швырнул документ в огонь.

— Но почему, о мудрый Бао Гун, ты не хочешь сохранить такой важный документ? — воскликнул убитый горем отец красавицы.

— Без толку заботиться о потерянной бумажке, когда под угрозой большее, — объяснил проницательный Бао Гун.

Еще через час третий помощник с криком "Нашел! Нашел!" бросился к Бао Гуну, но мудрый старец, даже не взглянув на новую улику, жестом повелел сжечь и ее.

Потрясенные молодой Гао, старый Лю и три помощника только ошалело взирали на невозмутимого Бао Гуна.

Бао Гун, по обыкновению, ничего не отвечал. Поужинав стручком зеленого гороха и совершив вечернюю прогулку по саду старого Лю, он прикорнул на правом боку в тени тутового дерева. Ровно через час Бао Гун проснулся, допросил для порядка старого Лю и молодого Гао и вернулся в участок.

Никакие обстоятельства на лишат подлинного мудреца сна и аппетита.

ПУТЕВКА В ЖИЗНЬ


Несравненный Бао Гун был величайшим в истории Учителем. И, как всякий подлинный мудрец, он всю жизнь продолжал учиться сам: крепко помнил и постоянно обдумывал уроки своих наставников.

В первый же год Культурной Революции Бао Гуна, служившего тогда в северных провинциях следователем по особо важным делам, арестовали и привезли к самому Великому Мао.

Бао Гун спокойно стоял, ожидая решения Властителя Поднебесной.

— Знаешь ли ты, Бао Гун, зачем тебя сюда привезли? — спросил Мао.

Мудрый Бао Гун обыкновенно на любой вопрос отвечал молчанием. Но на этот раз он изменил своей привычке:

— Так точно, Великий Мао!

Великий Мао удивился:

— Зачем же?

— Сегодня я получу Великий Урок! — не задумываясь, ответил Бао Гун.

Великому Мао понравился прямой ответ Бао Гуна, хотя он и виду не подал. Мао подозвал следователя к себе, протянул ему приговор и приказал читать вслух состав преступления.

И хотя графа "Cостав преступления" была совершенно пуста, Бао Гун твердым голосом произнес:

— Бао-Гун — китайский шпион!

Великий Мао одобрительно кивнул. Он по достоинству оценил храброго следователя и удостоил его чести невиданного испытания. Великий Мао решил сослать Бао Гуна в один из лагерей строгого режима в северных провинциях, в самое логово отъявленных и закоренелых преступников.

Более того, Бао Гуна отправляли в северные лагеря прямо в служебной форме, с орденами и медалями. А также с предписанием ознакомить заключенных с его трудовой биографией.

Бао Гун, не дрогнув, принял предстоящее испытание. Он только попросил у вождя разрешения медитировать в карцере ровно одну неделю.

Великий Мао собственноручно подписал соответствующее распоряжение.

Восхищенный Бао Гун проработал в карцере семь дней и семь ночей, не принимая пищи и не позволяя себе более семи глотков воды в сутки. Не покладая рук, он написал доносы сперва на каждого из своих подчиненных, сослуживцев и начальников, а потом на всех известных ему жителей Поднебесной. Когда же Бао Гун исчерпал известные ему имена, он принялся составлять новые, перебирая все имена и фамилии, которые только мог вспомнить. Так, вслед за Шаном Шенем из рода Гао и Хонь из рода Лю в списки попали Шан Шень из рода Лю и Хонь из рода Гао.

Четырнадцать смен охранники вносили в карцер тушь и рисовую бумагу, четырнадцать смен выносили рулоны, исписанные каллиграфическим почерком Бао Гуна. Так началась для Поднебесной Эпоха Великих Испытаний.

Затем Бао Гун позволил себе заснуть ровно на один час, а, пробудившись, немедленно отбыл в северные лагеря.

ТАНЕЦ БАО ГУНА


На пути в северные лагеря Бао Гун остановился переночевать в крестьянском доме. Выслушав рассказ следователя о цели его путешествия, сердобольная хозяйка Эсюн всплеснула руками:

— Бедный учитель! Долог твой путь до северных лагерей!

Бао Гун ничего не сказал в ответ. Переночевав, он отправил с сельского почтамта телеграмму в Политбюро ЦК КПК, где доложил о готовящемся в деревне покушении на Великого Мао.

Вечером того же дня сердобольную женщину Эсюн вместе со всеми остальными жителями ее деревни увезли в северные лагеря.

Когда грузовик с арестантами обгонял несравненного Бао Гуна, мудрец бросил вдогонку женщине Эсюн венок полевых цветов. Не догнав машину, венок упал в придорожную пыль. Бао Гун принялся кричать сердобольной женщине Эсюн напутственные слова, однако, слова эти не были услышаны за визгом мотора, грохотом кузова, плачем детей и женщин.

Тогда Бао Гун поклонился вслед грузовику и принялся танцевать старинный народный танец. То, подбоченясь, лебедем плыл Бао Гун поперек дороги, то, молодецки притоптывая каблуками, пускался вприсядку, то решительным взмахом руки посылал арестантам ободряющий привет. Люди в кузове притихли и долго, сколько могли различить, молча следили за движениями плотной фигурки в зеленом френче, скупой пластикой танца передающей им любовь и прощение Великого Мао.

БАО ГУН В СЕВЕРНЫХ ЛАГЕРЯХ


Обычно заключенных привозили в лагерь под конвоем. Несравненный Бао Гун пришел сам, в служебной форме с медалями и наградными планочками, и сразу попросил проводить его к начальнику лагеря. Предъявив начальнику письмо Великого Мао и сдав именное оружие, Бао Гун отклонил приглашение угоститься зеленым чаем и попросил немедленно отвести его в камеру.

Бао Гуна отвели в камеру, где отбывали заключение самые опасные преступники. Войдя, мудрец остановился у дверей и вежливо поклонился заключенным.

Глазом опытного следователя Бао Гун даже в полумраке быстро отыскал среди зэков главного. Он, не спеша, подошел к пахану и во мгновение ока всадил ему в горло болт, которым крепил на френче медаль с портретом Великого Мао.

Страшный вопль несчастного пахана сотряс стены лагеря. Бао Гун спокойно выбрал себе ученика из числа молодых здоровых зэков и попросил подоспевшую охрану показать ему дорогу в карцер.

В карцере несравненный Бао Гун провел семь дней и семь ночей, медитируя, обучая ученика блатному закону и не дозволяя себе ни вкусить черствой корки хлеба, ни выпить глотка воды. И воду, и хлеб, которые приносила охрана, Бао Гун отдавал ученику. Когда же Бао Гуна мучала жажда, он высовывал язык и собирал на поверхность языка капли воды, падающие с потолка карцера.

На седьмой день Бао Гун позвал охранника и попросил вернуть ученика в камеру, сам же направил стопы в другую. Весть о необыкновенном зэке уже разнеслась по всему лагерю. Блатные потеряли покой и сон, не зная, кого возмездие настигнет следующим. Они даже начали выходить на работу и поголовно писали Великому Мао прошения о переводе в другой лагерь.

Так Бао Гун провел сорок девять дней и ночей, переходя из камеры в камеру, опытным глазом определяя главарей и быстрой рукой умерщвляя. Каждую неделю он обучал нового юношу блатному закону. Когда же закон установился повсюду, Бао Гун вышел из карцера. Он по очереди жил в каждой из камер, согревая заключенных светом справедливого учения.

Слух о необыкновенном мудреце распространился по всей Поднебесной. Длинные колонны зеков и толпы паломников потекли в северные лагеря учиться у Бао Гуна справедливому порядку.

Однажды юного Шань Шеня из славного рода Гао начали одолевать сомнения. С грустью созерцая потоки прибывающих в лагерь новичков, юноша спросил Бао Гуна:

— Учитель! Разве не рожден человек для счастья, как птица для полета? Зачем же ты привлекаешь миллионы людей в застенок вместо того чтобы освобождать их оттуда?

Слова молодого Гао вызвали ропот среди заключенных; в сторону неосторожного юноши полетели злые, бранные слова, палки и камни.

Мудрый Бао Гун ничего не ответил ученику. Он сам отворил Шан Шеню дверь тюрьмы и выпустил его на волю.

Юный Шан Шень несказанно обрадовался свободе. Сердце его ходило ходуном от радости, а душа пела веселые застольные песни. Шан Шень веднулся в родной город, женился на девушке с соседней улицы и устроился работать на бетономешалку. Жизнь молодого человека устроилась счастливо, как в старой волшебной сказке.

В ту пору в Поднебесной разразилась кампания по добровольной стерилизации взрослых мужчин. Шан Шень начал ежедневно получать повестки на малоприятную процедуру. Юноше вовсе не хотелось стерилизоваться. Не для того он вышел на свободу, чтобы жить там скопцом.

Тогда Шан Шень вернулся в лагерь и попросил у мудрого Бао Гуна прощения.

Мудрый Бао Гун ничего не сказал ученику. Он вручил Шан Шеню ключи от карцера и медаль с портретом Великого Мао. Сам же забрал у начальника тюрьмы именное оружие и ушел на свободу.

НОВЫЙ ДЕКАН


В один из тех слякотных, промозглых декабрьских вечеров, когда улицы пустеют, а юаньцы сидят дома, в тепле, пьют чай и читают книжки Великого Мао — в один из таких вечеров на территории Юаньского Завода-ВТУЗа появился невысокий плотный незнакомец в шинели и яловых сапогах. Отыскав здание факультета теоретического и прикладного маоизма, незнакомец скромно вошел внутрь и принялся вытирать сапоги. За этим занятием и застал его окрик милицейского сержанта:

— Кого это еще несет на ночь глядя? — рявкнул сержант. — Ваше удостоверение!

Пожалеть о своих словах он не успел. В ту же секунду незнакомец развернулся, в воздухе мелькнула нога, и бедняга-сержант, получивший страшный удар в лоб, повалился на пол, точно сноп риса. Отпихнув поверженного блюстителя порядка и удержавшись от искушения основательно вытереть об него сапоги, плотный человек в шинели проследовал в кабинет декана. В приемной он с неудовольствием отметил отсутствие секретарши (час был уже поздний), и, поморщившись, вышиб дверь в кабинет сокрушительным ударом сапога. Взору незнакомца предстала комната скорее просторная, нежели уютная; стену украшали подобающего размера портреты Великого Мао и его соратников.

Декан, вылитый девятый поганец[!"Девятыми поганцами" в период культурной революции Мао окрестил китайскую интеллигенцию. (примечание автора)!] в очках, сидел за длинным столом и с подлым прилежанием имитировал изучение последнего выпуска "Жэньминь Жибао". Он подчеркивал красной тушью основные идеи передовицы, обводил их красивыми ровными рамочками и расставлял жирные восклицательные знаки.

— Кто вы? — удивленно воскликнул декан. Вместо ответа незнакомец подошел к столу, и, прожигая очкарика суровым взглядом, левой рукой указал на окно. Декан сразу понял, кто перед ним, и, не дожидаясь удара сапогом в лоб, выпрыгнул из окна сам.

На другое утро по завод-втузовскому звонку в лекционный зал вошел невысокий плотный человек с орденом Великого Мао на груди. Слух о новом декане уже успел разнестись по факультетам и общежитиям, вызывая панику среди врагов, шпионов и саботажников, будоража девичьи сны и зажигая восторгом пылкие юношеские сердца. Студенты вскочили, беспорядочно громыхая крышками парт.

Вошедший жестом разрешил аудитории сесть. Затем направился к доске, взял мел и каллиграфическими иероглифами вывел начало знаменитого коана:

Учение Мао всесильно, потому что…

Бао Гун (а это был он) обернулся к аудитории и приветливо улыбнулся:

КОАН #1

Учение Мао всесильно, потому что оно верно.

АПЛОДИСМЕНТЫ ОДНОЙ РУКОЙ


Однажды профессор Бао Гун дал студентке Эсюн задание: бурно и продолжительно аплодировать одной рукой. У Эсюн ничего не получалась. Девушка старательно сжимала и разжимала слабые пальчики, однако, у нее не выходило даже тихого хлопочка, не говоря уже о бурных и продолжительных аплодисментах. Эсюн пришла к Бао Гуну и честно призналась, что не справилась с задачей.

Бао Гун шлепнул студентку Эсюн по левой ягодице и дал ей на решение задачи сутки.

Однако и через сутки у Эсюн ничего не вышло.

Бао Гун шлепнул студентку Эсюн по правой ягодице и дал ей на решение задачи неделю.

Через неделю Эсюн пришла к Бао Гуну и беспомощно расплакалась. Бао Гун состроил страшную гримасу и приблизил к лицу Эсюн растопыренную пятерню. В ужасе девушка отшатнулась, однако расторопный мудрец успел влепить ей звонкую пощечину.

И тут студентка Эсюн достигла полной медитации и перешла пределы звуков. Девушка научилась бурно и продолжительно аплодировать одной рукой. "Я возблагодарила Великого Мао за то, что Учитель не предложил мне аплодировать чем-нибудь еще", — объясняла она позже.

ОРГАЗМ КРАСИВОЙ СТУДЕНТКИ ХОНГ


Однажды красивая студентка Хонг пожаловалась приятелю-студенту, что не испытывает оргазмов. Приятель тут же передал слова неосторожной красотки всему курсу. Студенты стали смеяться над бедной Хонг и слать ей непристойные записки.

Один, особенно бесстыдный, студент по имени Шан Шень из рода Гао прислал Хонг записку, в котором приглашал девушку встретиться сразу по окончании лекции Бао Гуна по теоретическому маоизму. "Я люблю тебя!" — писал студент. — "Давай уединимся немедленно! Со мной ты испытаешь оргазм!"

Тогда Хонг вскочила и закричала обидчику: "Если любишь, сделай прямо сейчас, что обещал!" Шан Шень перепугался и выбежал вон из аудитории.

Мудрый Бао Гун прервал объяснение устройства и назначения северных лагерей. Он подошел к красивой студентке Хонг и потребовал зачетную книжку. Глядя девушке прямо в глаза, Бао Гун неторопливо листал страницы зачетки. Красивая студентка Хонг начала стонать и плакать. А когда Бао Гун поставил в зачетку иероглиф «зачет», девушка вскрикнула и содрогнулась, точно от удара электрического тока.

Она испытала оргазм.

ВНУТРЕННЯЯ КУЛЬТУРА


Аспирант Шан Шень из рода Гао объяснял своим студентам:

— Ребята, лучше проникнуть вглубь учения Мао на полвершка, чем распространять свои незрелые мысли об этом на всю комнату. Ваша внутренняя культура в течение одного вечера спасет вас от чистосердечных раскаяний в течение десяти лет.

Дабы уравновесить ученика и внести ясность в его суждение, Бао Гун добавил:

— Я преподаю то, о чем не могу медитировать, и медитирую о том, чего не могу преподавать.

БАО ГУН ПЕРЕД ПОРТРЕТОМ МАО


Когда преподаватели приходят к Бао Гуну за инструкциями по теоретическому маоизму или просят его растолковать передовицы "Жэньминь Жибао", Бао Гун поворачивается к ним спиной и молча смотрит на портрет Великого Мао. Молодой Шан Шень из рода Гао подверг этот метод критике:

— Я бы посоветовал преподавателям мысленно перенестись в то время, когда Мао еще не был рожден. Кто бы тогда за нас думал?

— Ты в сегодняшний день перенесись, — посоветовал Бао Гун.

КОАН: ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ГЕОГРАФИЯ


Ни одна из лекций Бао Гуна не обходилась без коанов Великого Мао:

Если кто в гордыне своей воображает, что постиг, где у нас лево, а где право, где верх, а где низ, где Запад, а где Восток, то, хотя география — предмет и непростой, не забывайте, что все дороги Поднебесной ведут на Север.

ШКУРА И ГОЛОВА


Однажды Великий Мао беседовал с Бао Гуном, наливая себе чаю из фарфорового чайника. Увлекшись, Великий Мао не заметил, как начал лить чай мимо чашки прямо на галифе Бао Гуна.

Бао Гун не проронил ни слова.

Заметив свою оплошность, Великий Мао, удивился стойкости следователя и решил его испытать. Он продолжил лить чай мимо чашки и даже приказал принести еще чайник.

Бао Гун безмолвствовал. Ни один мускул не дрогнул на его каменном лице.

— Отчего ты молчишь, товарищ Бао Гун? — не выдержал, наконец, Великий Мао. — Неужели ты ничего не замечаешь?

— Баран, который дрожит за свою шкуру, теряет голову. — Невозмутимо ответил мудрый Бао Гун.

КИТОВЫЙ ПЕНИС


Однажды за советом к несравненному Бао Гуну пришел писатель Харуки Мураками.

— Нет в жизни счастья! — пожаловался писатель. — Когда я прихожу домой, за столом меня ждет всегда одна и та же грустная женщина Йокко. Да и та на самом деле не меня ждет, а просто не находит в себе сил уйти. Она даже не дает себе труда сварить мне кофе! А мне постоянно мерещится китовый пенис. В детстве я так часто созерцал в музее китовый пенис, что проклятая хреновина глубоко врезалась мне в память.

Мудрый Бао Гун внимательно выслушал писателя Мураками, но ничего ему не ответил.

Мураками подумал, что даже прославленный Бао Гун не в силах помочь его горю, попрощался и, расстроенный, побрел домой. Но — о чудо! — вместо грустной женщины Йокко за столом его ждал китовый пенис размером с самого писателя Мураками. А из буфета исчезла большая банка кофе.

Вечером того же дня грустную женщину Йокко видели в первоклассном французском ресторане на Аояма вместе с несравненным Бао Гуном. И еще семь дней и семь ночей подряд грустную женщину Йокко и несравненного Бао Гуна самые разные люди видели в самых разных увеселительных заведениях. А потом самые разные люди начали приносить самые разные и удивительные слухи, дескать, мудрейший Бао Гун нанял грустную женщину Йокко секретаршей в свой офис. И будто бы теперь это очень веселая женщина, и с этих пор каждого посетителя Бао Гуна (а это очень серьезные и солидные люди) всегда ожидает чашечка горячего кофе.

Одним из таких посетителей оказался популярный писатель Харуки Мураками.

— Зачем ты сделал это, Учитель? — лепетал сконфуженный Мураками. — Достаточно было простого совета!

Бао Гун по обыкновению ничего не отвечал. Он пил горячий кофе и изучал вырезки из утренних газет, озаглавленные "Ограбление века", "Пропавший пенис", "Оскопленный кит" и десятки других, самых разных заметок, которые теперь ежедневно вырезала для него веселая женщина Йокко.

БАО ГУН ТЕРЯЕТ ЖЕНЩИНУ ЙОККО


Однажды Бао Гун заметил, что женщина Йокко загрустила. Бао Гун пел женщине Йокко веселые песни, дарил ей цветы и новые платья, водил в рестораны и на концерты знаменитых певцов и музыкантов. Но ничто, ничто не могло развеселить ее снова.

— В субботу вечером в ресторане на Аояма выступает писатель Мураками, — объяснила женщина Йокко. — Он будет читать свой роман про меня.

Бао Гун одобрительно кивнул.

— Я даже купила билет на его вечер, — добавила Йокко. — Ты ведь обязательно пойдешь со мной? Купи себе тоже, пожалуйста, билет!

Бао Гун ничего не сказал в ответ.

В субботу женщина Йокко сидела в ресторане на Аояма, пила сакэ и слушала знаменитого писателя Мураками. В глазах у нее стояли слезы.

А Мураками смотрел на женщину Йокко, и голос его дрожал.

Когда Йокко вернулась домой, она не смогла найти ключи. Йокко принялась звонить в звонок, но никто не откликался. Йокко принялась искать ключи в сумочке, и вдруг обнаружила чужой сверток. Удивившись, она развернула сверток — там ничего не было. Только телефон писателя Мураками.

Тогда женщина Йокко позвонила писателю Мураками, и через десять минут он примчался за ней в черном лимузине. С тех пор писатель Мураками никогда не расставался с любимой женщиной Йокко.

А мудрейший Бао Гун заявил на себя в полицию и предъявил похищенные ключи женщины Йокко. Пятнадцать дней и пятнадцать дней ночей с того дня самые разные люди видели несравненного Бао Гуна с метлой в руках — он расчищал тюремный двор от начавших стремительно желтеть и опадать листьев.

На шестнадцатые сутки Бао Гун сдал робу и метлу и вернулся в офис.




Алексей Смирнов





Пленники фольклора


Мышка наконец прибежала.

Поиски мышей оказались непростым делом. В каждом углу, во всех альковах были расставлены мышеловки; скрывались они также под исполинскими, полуприсевшими на гнутых ножках комодами, и под литыми многоспальными кроватями, и в холодных рыцарских залах. Они попадались в жарких кухнях, в сырых ревматических ванных комнатах и даже на конюшне. Замок был захвачен мышеловками всех разновидностей, всех уровней сложности, с приманками и без приманок. Отовсюду то и дело слышались проклятья слуг, впотьмах наступавших на коварные машинки. Сложные переломы рук и ног были обычным явлением; иным же бедолагам случалось и шею свернуть, но ловушек никто из-за этого не выбрасывал. Напротив — серьёзно пострадавшего казнили какой-нибудь особенной казнью неторопливо, вдумчиво — чтоб другие были впредь аккуратнее, да и просто от скуки, благо пользы от несчастного слуги больше не ожидалось.

В сумрачных покоях воцарился ужасный запах сыра — сыр тоже был разбросан повсюду вперемежку с другими продуктами, которые исстари пользуются вниманием крыс и мышей. Всё это впустую, понапрасну гнило и разлагалось, однако сырный дух ухитрялся вобрать в себя прочие ароматы и при том не утратить своего мерзкого лидерства. Безудержно плодились тараканы, мокрицы, ядовитого цвета черви; сонно жужжали объевшиеся чёрные мухи; ступени каменных витых лестниц покрывались темной слизью, испарения сгущались в несвежий туман, который, казалось, вот-вот удастся разглядеть невольно сощуренными глазами.

Тщетные надежды! Проклятый крысолов увёл, как есть, всех крыс и мышей до последней. Он явился из неведомой земли, одетый в высокую шляпу, потёртый камзол и огромные грязные сапоги. Явился вслед за жалобным писком своей же дурацкой дудочки, в котором ровным счетом никто, кроме мышей, не услышал ничего волшебного. И земля отдала своих бессменных квартирантов — грызуны потянулись из дыр и нор сначала сотнями, затем — тысячами и сотнями тысяч. Вряд ли кто прежде догадывался, сколько этой дряни скопилось в сокрытых от глаза недрах: впору в обморок падать, настолько мощным оказался тот поток хвостов, серых лишайных спинок и прижатых ушей. Очень скоро, таким образом, зловещее королевство полностью лишилось подданных, незаменимых в любом зловещем деле.

А так всё удачно складывалось. Так хорошо шли дела. Иван-царевич если и не приветствовал перемены, то уж во всяком случае воспринял их спокойно, без паники. Ведь чудо свободно в своих проявлениях, и если угодно было ему, чуду, проявиться смешением мифов, оно имело на то законное право. Никем не была гарантирована незыблемость сказочного уклада. Главное то, что медведь примчался по первому требованию — что с того, что не тот. Дело своё он знал хорошо, грамотно вывернул дуб и поспешил обратно к брошенному коробу с пирожками и Машей внутри. Иван-царевич, крякнув, плюнул на ладони и взялся за ларец. Как и полагалось, выпорхнула утка; Иван-царевич повелительно свистнул, на зов прилетела послушная Серая Шейка. Мощным ударом плоского клюва она размозжила беглянке голову; в предсмертной родовой судороге утка исторгла яйцо, которое камнем полетело в морскую пучину. Когда Иван-царевич ступил на мокрый песок, там его уже поджидала Емелина щука. Преданно глядя на героя, она держала в пасти яйцо — не простое, а золотое.

Тут начались неприятности. Щука плеснула хвостом и уплыла по щучьему своему веленью, а Иван-царевич, предвкушая скорую расправу над врагом, тюкнул яйцом по гладкому, отполированному водами камню — совсем, как оказалось, зря, потому что яйцо и не думало разбиваться. Царский сын нахмурился, снёс яйцо на каменную плиту, выбрал булыжник поувесистей и припечатал находку как следует, по-русски. Не тут-то было — золотая сфера выскользнула из-под пресса и с силой ударила царевича по колену. Тот скривился от боли, сел на песок и остолбенело уставился на упрямое яйцо. Оно нахально отсвечивало, купаясь в лучах жаркого полуденного солнца. Не помогли и новые попытки, и самые изощрённые технические ухищрения Ивана тоже не возымели успеха. Отчаявшись, он снова начал призывать зачем-то медведя, утку, щуку, но помощнички, исполнив сомнительный долг, даже не откликнулись.

Иван-царевич не заметил, как наступил вечер. Ночевал путешественник в тёмной дубраве, под докучливое комариное пенье; c восходом же солнца, видя, что помощи ждать неоткуда, сунул яйцо в карман и отправился к замку Кащея. В замке, пусть до поры чужая и далёкая, пусть в неволе, но всё-таки жила и здравствовала Василиса Премудрая, и Иван-царевич очень надеялся получить от неё дельный совет.

До Кащеевой обители было рукой подать. Внешний вид строения не обманул ожиданий Ивана: готический стиль, мрачные мозаики окон, устрашающие идолы — в целом же всё опечатано печатями тлена и зла. Подъёмный мост опустился навстречу Ивану, отважный витязь прошёл надо рвом, кишевшим крокодилами, и поставил ногу на первую ступеньку бронированного крыльца. Дверь распахнулась, и на пороге возник хозяин замка собственной персоной. От Кащея исходил неистребимый запах камфоры. Нельзя сказать, что могущественный чародей производил слишком грозное впечатление — вероятно, ему не пошло на пользу бессмертие, и голова у волшебника работала уже не так хорошо, как в годы молодости. Достаточно того, что одет Кащей был в какую-то ветошь, сбоку болталась полицейского вида шашка, лысый череп венчала корона из золотой и серебряной фольги, а перстни давно потеряли блеск и поминутно сползали с исхудавших пальцев. На шее висела тяжёлая золотая цепь, и было видно, что вес её в скором будущем сделается для владельца неподъёмным. Глядя на незваного гостя, Кащей подозрительно пожевал губами.

— Зачем пожаловал? — осведомился он неприятно удивлённым тоном. Ивану показалось, что Кащей ждал с некоторых пор какого-то подвоха и вот теперь убеждался в справедливости своих опасений.

— Знаешь ли, что несу с собой кармане? — ответил Иван-царевич с неожиданным подвыванием, волнуясь.

— Надеюсь, что яйцо, — Кащей фыркнул. — Вопросом на вопрос отвечаешь — из русской ли ты сказки? И откуда этот выспренний тон?

Иван смешался.

— Ты угадал, бесовское отродье! Только в яйце том смерть твоя прячется!

Кащей нетерпеливо закатил глаза.

— О, порождения тьмы! Смерти-то мне и нужно. Чего ж ты ждёшь, окаянный? Или силушки нет переломить иголку?

Иван, насупясь, посмотрел на противника, помялся, затем махнул в отчаянии рукой, полез в карман и вынул золотое яйцо.

— Иголку сломаю с удовольствием, — буркнул он и побагровел от стыда. — Но вот яйцо твоё не бьётся.

Кащей недоверчиво покосился на путешественника:

— Что ты хочешь этим сказать?

Вместо ответа Иван-царевич простёр руку, выронил яйцо, и то с чарующим звоном ударилось о крыльцо.

Кащей тупо смотрел, как драгоценная игрушка, прыгая, скатилась на землю и укрылась под одиноким лопухом. Витязь проводил яйцо взглядом, перевёл глаза на Кащея и сжал рукоять меча. Злой волшебник понял всё без слов, разодрал одежду, являя Иванову взору веснушчатую старческую грудь, и жестом пригласил поразить врага ударом в самое сердце. Иван-царевич, хоть был не слишком крепок умом, догадался, что на победу рассчитывать нечего. Грудь Кащея испещряли чудовищные шрамы — следы многочисленных бессмысленных сражений. Вся надежда была на яйцо — и Кащей, что удивительно, тоже на него совершенно открыто надеялся.

— Сущеглупый бездельник! — прошипел колдун, подобно аспиду. — Где тебе знать тяготы бессмертия! Я ждал тебя целую вечность, хуля и понося магическую силу, которая тебя одного наделила властью подарить мне долгожданное забвение! Дня не проходит, чтоб я не взирал в тоске и скорби на дорогу — вдруг покажется румяный, здоровый дурак с ветром в голове и похотливыми устремлениями в сердце! Он будет держать в руках мою смерть. И вот я обманут, мечты мои рухнули — о, горе мне! О, недостойное смешение чудес! О, высший произвол!

С этими словами Кащей повалился на колени и начал биться головой о крыльцо. Шурша, свалилась игрушечная корона. Иван-царевич пребывал в полной растерянности и не представлял, что делать дальше. Хозяин замка стенал, заламывал руки, угрожал небу в тучах, плакал без слёз, сухим плачем — ничто не менялось: лежало под лопухом неподвижное яйцо, стоял столбом бестолковый Иван с опущенными руками, и вечность, готовая было сдать позиции, вновь утверждалась на неопределённо долгое время. Видя, что Кащей не собирается вставать, царевич осторожно перешагнул через него и углубился в мрачные палаты. Долго плутал он по лабиринту коридоров, переходов и лестниц, покуда — совершенно случайно — не оказался в горнице посветлее: там, в бесконечной печали, предавалась рукоделью Василиса Премудрая. При виде суженого она сразу бросила своё занятие и поспешила к нему навстречу.

— Сокол мой желанный! — начала Василиса, но Иван глядел себе под ноги и ковырял паркет носком сапога. — Что ты, милый, закручинился? — в голосе Василисы зазвучала тревога. — Али хворь какая напала? Утро вечера мудренее!

По поводу последнего у Ивана имелись известные сомнения, которыми он и поделился с невестой тут же, не теряя времени даром. Рассказ продолжался недолго, и к его концу прелестный лик возлюбленной омрачился. Василиса поджала губы и задумалась. Тут в обличии хищной птицы впорхнул убитый горем Кащей — перед лицом опасности он готов был позабыть на время старую вражду и принять участие в совете. Вернув свой истинный вид, чародей без сил опустился на широкую супружескую кровать, Василиса расположилась на троне (трон стоял в каждой комнате — даже в тех, где его присутствие казалось неуместным), а Иван-царевич отстегнул бесполезный меч и уселся на подоконник.

— Нет причин дивиться, — сказала Василиса нараспев. — Когда пришел невесть откуда бродяга-крысолов, я сразу поняла, что свершилось новое чудо и замыслы, положенные в основания прочих чудес, перемешались. Мы перешли в легенду, содержания которой не знаем.

— Никакого смысла, — поддакнул ей Кащей капризным голосом. — Сначала, недруги мои, уразумеем суть — тогда, небось, и выход отыщется.

Василиса Премудрая печально покачала головой.

— Как же нам его уразуметь? За чёрным лиходейством потерял ты, видать, рассудок! В Курочке Рябе — много ль смысла ты найдёшь?

Иван-царевич в разговор не вмешивался, так как по характеру был больше расположен к ратным подвигам, а в высокие, неясные материи вникать не стремился. Он, пока шло совещание, увлёкся войной с воронами, которые, будучи птицами мудрыми, тоже хотели послушать умные разговоры и порывались разместиться на подоконнике.

— Перемелется, — говорила Василиса убеждённо. — Если чудо чудом погоняет, то всё рано или поздно тем же чудом вернётся на круги своя.

— Ошибаешься, — возражал Кащей. — Нет для чудес ничего невозможного — стало быть, нет и закона. А по-твоему выходит, что есть. Ну, как не образуется?

Спор грозил затянуться. Вскоре стало ясно, что оба рассуждают о вещах, о которых не имеют ни малейшего представления. Это понял даже Иван-царевич — ему в конце концов изрядно надоели бесплодные словопрения.

— Вот что, — молвил он, не выдержав. — Образуется — не образуется, а жить-то надо сейчас. Неужто мы не разобьём какое-то жалкое яйцо? Нужно попробовать!

— Дело говоришь, — похвалила его Василиса Премудрая. — Под лежачий камень вода не течёт. Знал бы ты, как мне не терпится с тобой соединиться!

— Может, как-нибудь можно? — спросил осторожно Иван. Но Василиса строго покачала в ответ головой, а Кащей встрепенулся и не по-доброму сверкнул запавшими глазами.

… Приступили, не откладывая: Иван-царевич сбегал за яйцом, и Кащей проводил витязя в кузницу. В кузнице было от чего разбежаться глазам — наковальни, молоты, пилы, прессы, клещи, тиски и плавильные печи.

— Славно! — одобрил Иван. — С таким-то инструментом, да с Божьей помощью — управимся!

— Угу, — кивнул Кащей язвительно. — Если только яйцо не заговорённое.

— Посмотрим, — отозвался царевич бодро. Он положил яйцо на гладкую поверхность наковальни, выбрал молот потяжелее и с размаху опустил на каверзную штуковину. Молот отскочил — Иван едва удержал его в руках, иначе быть бы беде. Кащей, шаркая, подошёл поближе и стал внимательно рассматривать лунку, образовавшуюся в наковальне после удара. Яйцо лежало в лунке — целое и невредимое. Злой волшебник обречённо махнул рукой и пошел вон из кузницы. Иван-царевич сдаваться не желал — он зажал непокорный предмет в тиски, разложил все пилы, какие нашёл, и принялся за работу — да только лезвия, отменно прочные на вид, стирались в мгновение ока. Согнулось и звонко переломилось долото; отлетевший обломок чуть не угодил царевичу в лицо, но Иван успел вовремя отпрянуть. И неудачи преследовали царевича, за что бы он ни брался. Обессилев вконец, он оставил пустую затею и поплёлся обратно ни с чем.

Вновь собрались в Василисиной горнице. Старый колдун, хоть и ушёл из кузницы, заранее уверенный в провале предприятия, всё же, видно, тешил себя призраком какой-то надежды. Появление разгорячённого, унылого Ивана подкосило его окончательно. Василиса Премудрая тоже заметно расстроилась. Она побледнела, приложила руку к сердцу, но вскоре сумела себя обуздать и спокойно объявила:

— Знать, такая наша доля — придётся ждать.

— Ждать!! — завизжал Кащей, теряя самообладание. — Сколько ж мне ещё ждать, побери вас прах?!

Никто ему не ответил. Кащей забегал взад-вперед, цепляясь шашкой за домашнюю утварь. Василиса молвила, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Нам нужна мышка.

— Какая-такая мышка? — провыл Кащей и в исступлении хватил себя кулаком в грудь.

— Самая простая, серенькая мышка, — объяснила Василиса кротко, не обращая внимания на ярость своего тюремщика. — Которая бегает, машет хвостиком — понимаете?

— Я понял! — закричал восторженно Иван-царевич. — Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось!

— Где я возьму вам мышку, черт возьми? — проворчал Кащей. — Ах, неспроста приходил этот проклятущий крысолов! Он нарочно увёл всех мышей, потому что знал, как они нам понадобятся!

— Правильно глаголешь, — Василиса терпеливо вздохнула. — Конечно же, он знал. Я же говорила, что мы очутились в новой, неизвестной сказке. Кто-то продумал начало — мы-то и ведать не ведали, что оно уже началось. Верно, и конец придумает.

— Придумает! — проскрипел Кащей с горечью. — Знать бы, какой… Начало-то уж больно весёлое! Ну нет, я не намерен сидеть на печи и ждать паршивую мышь. Надо ее найти во что бы то ни стало — найти и изловить. Раз больше ничего не остаётся, пусть она бегает и машет хвостиком, пока не околеет.

Так появились в замке мышеловки. Каждый день их проверяли и, бранясь, пинали сапогами пустые ловушки. Мыши не шли. Пускаясь на разные штуки, Кащей даже выучился кое-как играть на дудочке, но звуки, которые он из неё извлекал, не имели над грызунами власти. Чародей применил колдовство, после чего неприятный, гнусавый напев дудочки стал приманивать жаб, дождевых червей, и даже пришла из-за морей-океанов диковинная ехидна — всё это не годилось. Испробовал Кащей своё могущество и по-иному: превратил в мышей парочку слуг, но напрасно — своенравное яйцо уворачивалось от ударов заколдованных хвостов. Тогда колдун призвал на помощь летучих мышей — их в замке было чрезвычайно много, буквально на каждом шагу висели они гроздьями, головами вниз, сохраняя в прохладной крови дремлющее бешенство. По части хвостов, однако, летучим мышам похвастать было нечем. Сотни раз они сбивали несчастное яйцо ударами перепончатых крыльев, но в неизменном яичном звоне слышалась только издевательская насмешка.

Иван-царевич остался жить в замке, чтоб всегда быть под рукой в случае чего. Не то придёт вдруг мышь, а героя — ищи-свищи, как ветра в поле, — нет уж! пусть пока живет. Он день-деньской бил баклуши, слонялся по замку, поминутно лез не в свои дела, а вскоре и вовсе залёг на печь, уподобляясь своему былинному собрату и от безделья делаясь всё больше на него похожим. А перемен пришлось ждать долго.

Унылые, бесславные годы потянулись один за другим. Кащей с каждым днём глупел, и у многих возникала надежда, что он, в согласии с изменившимися условиями, умрёт естественным путём, без помощи Ивана. Замок приходил в запустение, слуги разбегались кто куда, и никто не пытался их вернуть. Оставшихся — особенно, как уже говорилось, невинно пострадавших от мышеловок, — со скуки мучили, казнили и всячески надругались над мёртвыми телами. Даже Василиса Премудрая втянулась со временем в это занятие. Их отношения с Кащеем постепенно приняли очертания брака, заключённого по расчёту, и долгие годы совместного житья-бытья понемногу сгладили изначальные разногласия. У Кащея была богатая, уникальная в своём роде библиотека, и Василиса часами просиживала в обществе инкунабул, берестяных грамот и папирусов. Она частенько читала Кащею вслух — в основном, про Агасфера, поскольку волшебнику приятно было сознавать, что кому-то приходится ещё хуже, чем ему. Он, по крайней мере, знал, где искать свою смерть. Кругозор Василисы неуклонно расширялся, покуда увядала красота — пленница безобразно располнела, сделалась прожорлива и, наконец, заболела сахарным диабетом. С Иваном-царевичем они по-прежнему были недоступны друг для друга. Никто из троих не в силах был разрушить злые чары. На первых порах Иван сильно мучился, маялся и тосковал. Однако, с течением времени, внешний вид Василисы перестал разжигать в его сердце пламень, и Иван-царевич успокоился. Если бы кто теперь спросил его, что, собственно, он делает здесь, в этом замке, в откровенно сомнительном обществе, он не нашёлся бы с ответом. Лёжа на печке, он строил фантастические, принципиально неосуществимые планы, поглощал чугунки пшённой каши и выхлёбывал вёдра щей. Наступил день, когда царевич совсем перестал выходить к завтраку, обеду и ужину. А после вообще прекратил какие-либо хождения, предпочитая лежачий образ жизни.

Кащей, напротив, становился всё более деятельным. Проку от его активности было, впрочем, с гулькин нос. Однажды, в недобрый час, ему вообразилось, будто злополучное яйцо из чистого золота — вовсе не то яйцо, в котором спрятана волшебная игла. Благо заняться больше было нечем, он приступил к поискам другого, настоящего яйца, — и вот, оказавшись под нестерпимым Кащеевым игом, застонали окрестные деревни: было приказано доставлять в замок все до единого свежие яйца, сколько бы не нанесли работящие курицы. Кащей лично протыкал каждое яйцо вязальной спицей, а после неизменно сквернословил и плевался. Скопились целые горы без толку изуродованных яиц; в конце концов Кащей, выгнав Василису Премудрую из книгохранилища, усадил её за художественную роспись скорлупы. Размалёванные яйца, более не нужные, относили в подземный ледник, чтоб не портились. С приходом Пасхи их тащили в ближайшую церковь, освящали (с этим сложностей не случалось — ведь в яйцах не было найдено ничего, связанного с Кащеем — в том числе, правда, и его смерти) и раздаривали крестьянам. А яйца продолжали стекаться возами. Василиса, не справляясь с работой, протестовала, и местных жителей постигло новое горе — Кащей, не долго думая, по старой привычке наворовал девиц в большом количестве и отдал в услужение строптивой наложнице. Образовалась настоящая мастерская по росписи; красны девицы, лишенные мужского внимания, томились — Кащей по причине старческой немощи лишь бессильно скрежетал зубами, а Ивану-царевичу заменяли полноценную жизнь бесконечные праздные грёзы. Обманутые, забытые девицы дневали и ночевали в мастерской, предаваясь мечтаниям о наилучшем устройстве жизни. "Воистину, что-то новенькое… Отродясь не слыхивал подобной чуши. Подозрительные сказки, вредные", — бормотал Кащей, когда случалось ему подслушать нелепые фантазии.

…Не заметили, как потянулись юбилеи — пятьдесят лет Василисе, шестьдесят, семьдесят… Все действия, предпринятые с целью заполучить к себе мышей, утратили первоначальный смысл и выродились в выхолощенные ритуалы. Ежедневно проверялись мышеловки, ежедневно разбрасывались лакомства, но при этом все, похоже, и думать забыли, зачем это делается, и даже позабыли, как выглядит мышь как таковая. А вскоре забот и хлопот прибавилось: Василису разбил паралич, она слегла и лежала бессловесная, словно колода. Аппетит её сделался поистине ненасытным. Так как слуги, которых к тому времени ещё не успели казнить, разбежались кто куда, на хозяйстве остался сам Кащей. Стряпня его никуда не годилась, Василиса злобно мычала, отталкивая блюда здоровой рукой, приходилось готовить что-то особенное. Отвергнутую пищу Кащей относил Ивану-царевичу — тот съедал всё без остатка. Василиса Премудрая, насытившись, знаками требовала сказок, и Кащей, не балуя её разнообразием, заводил из вечера в вечер одно и то же: дед бил — не разбил, баба била — не разбила… Глаза Кащея светились безумием, руки дрожали, слова с каждым днем выговаривались всё труднее — сторонний слушатель, в конце концов, не смог бы разобрать ни слова, а Василиса догадывалась о содержании лишь по накатанным, отработанным интонациям.

Наступил день, когда припасы в замке кончились. Девицы — теперь уже особы весьма почтенного возраста — грозились устроить голодный бунт. Слез с печи недовольный Иван-царевич — слез и упал, запутавшись в многолетней седой бороде. Приподнималась на локте возмущённая Василиса, осыпая нерадивого Кащея словесной окрошкой. Мышь, которая невесть откуда прибежала, никто не замечал; оскорблённый зверёк сердито пищал, требуя себе пищи, путался под ногами; Иван с Кащеем швыряли в мышку, чем придётся. Так продолжалось до того момента, когда взгляд Ивана случайно упал на книгу сказок, раскрытую как раз на нужной странице. Бумагу покрывал толстый слой пыли, но сквозь последнюю ещё можно было различить картинку — там была нарисована мышь: как она бежит по столу, как машет вёртким хвостиком… Иван заревел диким рёвом, на шум прибежал Кащей и увидел, что убелённый сединами витязь стоит, раскачиваясь из стороны в сторону, и глаз не сводит с какой-то книжки. Иван принялся возбуждённо тыкать в страницу пальцем; до Кащея, наконец, дошло.

— Вот оно, — прошептал он невнятно. — Ужель дождусь, увижу мой конец воочию…

Кряхтя, Иван поспешил за яйцом. Оно каким-то чудом не потерялось в воцарившемся хаосе; царевич осторожно положил его на стол, отступил в дальний угол и замер, не дыша. Мышка, рассерженно ворча что-то мышиное, вскочила на стол как бы между делом и так же между делом, походя, будто выполняла некую второстепенную, не главную для себя работу, сбила яйцо на пол. Яйцо, упав, развалилось на две аккуратные половины; в одной из них, как в колыбельке, покоилась сверкающая острая игла.

Тут все заплакали — и дед, и баба.

Правда, плакали по разным причинам. Кащей плакал от радости — его давнее желание готово было вот-вот исполниться. Иван-царевич плакал о безвозвратно ушедших, впустую растраченных молодых годах. А Василиса Премудрая плакала в силу своего заболевания, потому что других поводов к слезам у неё не осталось — она давно уж перестала понимать происходящее вокруг и невольными слезами отвечала на всякое внешнее и внутреннее событие.

Откуда не возьмись, возникла в горнице курочка Ряба.

— Ко-ко! — закудахтала она самодовольно. — Не плачь, дед, не плачь, баба! Я снесу вам яичко новое, не золотое, а простое!

Но Кащей с Иваном, не сговариваясь, прыгнули на неё и в мгновение ока свернули бедовую, глупую голову.




Макс Фрай



Из цикла "Сказки народов мира", рассказанные во сне





Сказка о Марфе-Старице и Семерых Симеонах


Братцу Эли, с некоторым изумлением



Русская заветная сказка


Сказывают, жила в Кемской волости одна баба по имени Марфа. Соседи промеж себя звали ее Марфой-Старицей — не за то что стара была, а за то, что старцев она у себя всяко привечала, на ночлег зазывала, кормила-поила, да ночами напролет с ними поклоны била. Ну да она всех у себя привечала, не только старцев, такая уж была добрая баба.

Шли через ту деревню калики перехожие, семь братьев, семь Симеонов. Один кучерявый, второй костлявый, третий бородатый, четвертый пузатый, пятый усатый, шестой конопатый, а седьмой — мужик простой, с бестолковой головой. По дороге в лесу братья медведя поймали, играли с ним, пока не устали, но не убили, шкуру не содрали, а при себе оставили, чтобы, значит, потом еще поиграть. Такие уж были добрые люди эти Симеоны, все как один затейники.

Идут, медведя на цепи ведут. Приходят в деревню, спрашивают мужиков: где бы нам на ночлег устроиться? Мужики говорят: если хотите блинов, идите в избу к Меланье, она как раз печь затопила. Хотите пирогов, стучитесь к Авдотье, она тесто с утра месила. А хотите всю ночь поклоны бить, тогда к Марфе-Старице вам прямая дорога, такая уж она у нас добрая баба.

Семь Симеонов переглянулись, сказали мужикам: да, поклоны бить мы мастаки, пойдем к Марфе. И пошли прямо к ней на двор. Идут, медведя за собой ведут, медведь упирается, да ничего с братьями Семионами поделать не может. Пришли. А у Марфы дом полная чаша, тут тебе и расстегаи с ватрушками, тут тебе и медовуха с квасом, на дворе цепной осетр икру мечет. Не зря, значит, все лето старалась, у барина в хоромах поклоны била. Уж барин-то ее не обидел. Такой он был добрый человек.

Семеро Симеонов к Марфе постучались, на ночлег попросились. Ты, сказывают, большая мастерица поклоны бить, да и мы старцы — не промах, хоть с виду и калики перехожие. Марфа засуетилась, братьев за стол сперва усадила, и медведя с ними. Чтобы, значит, не отощал, да не рассверипел. Давно у Марфы тайная думка была: а ну как бы научить медведя поклоны бить, то-то вышла бы забава. А тут — вот он медведь, калики перехожие сами привели.

Отужинав, пригласила Марфа Симеонов на полати, поклоны бить. Полночи поклоны били, братья уж уморились, а Марфа все угомониться не может. Ведите, говорит, вашего медведя, сейчас и его поклоны бить заставим. Привели со двора медведя. Медведь рычит, мордой мотает. Но Марфа быстро с ним управилась, стал и медведь поклоны бить. Братья Симеоны на Марфу дивились: что же за баба такая добрая и неутомимая, вот и медведь с нею поклоны бьет, а ей все мало.

С утра братья Симеоны уходить собрались, да Марфа их со двора не отпускает. С кем, — говорит, — я поклоны бить буду, если вы сейчас уйдете? Вы уж, — просит, — погостите подольше, и медведь ваш пусть погостит.

Так семеро Симеонов с медведем у Марфы и остались. День живут, другой живут, вот уж и зима на исходе. Ночи напролет поклоны бьют, а Марфе все мало. Усерднее надо поклоны бить, — говорит. И все медведя в покои тащит. Пусть он, дескать, тоже поклоны бьет.

А к весне помер тот медведь. Братья Симеоны на такое дело поглядели и решили от Марфы сбежать. Если уж медведь так поклоны бил, что помер, что же с нами станется от жизни такой? — думают. Ну и сбежали, пока Марфа у кума в избе поклоны била. Та вернулась домой, глядь — ан нету гостей дорогих. Три дня плакала Марфа, на четвертый угомонилась. И то: сколько ж можно реветь?

А семеро братьев Симеонов с той поры только у святых отцов на ночлег останавливались, а потом и сами по скитам разошлись. Так их простая баба Марфа Старица своими поклонами на путь истинный наставила, выходит.




Сага про Йона Упрямца и кита


И.С., который хотел услышать сагу о том, как исладец кита подоил



Исландская сага


Йоном звали человека, который жил на берегу Китового фьорда. Он был сыном Асмунда Дробителя Голов и Золотой Хельги, дочери Сигмунда Красноглазого; его братом был Торд Крылатый, который прыгнул со Скалы Закона в то лето, когда исландцы изгнали с острова Гримнира Метельщика и Ёрунда Козленка, и не разбился. Но о Торде Крылатом в этой саге ничего не говорится, о нем есть другая сага.

Йон был крепким хозяином и человеком степенным, основательным. Он всегда носил крашеные одежды. Соседи называли его Йоном Упрямцем, потому что он всегда добивался своего. Его жену звали Сигню, она была очень знатного рода: бабка ее матери приходилась племянницей Рагнару Кожаные Штаны. У Йона и Сигню было трое детей, но о них в этой саге ничего не говорится.

В Китовый фьорд часто приплывали киты. У Йона не было корабля и людей, чтобы убивать китов, поэтому он целыми днями бродил по берегу и горевал. Однажды Йон пришел к жене и сказал: "Зачем в море плавает столько жира и мяса, если не нам это добро достается?" Жена решила, что после таких речей Йон станет строить лодку и собирать людей в поход, однако он ничего не предпринимал, и продолжал бродить по берегу. Жене он больше ничего не говорил, рассудив, что не ее ума это дело.

Ториром звали человека, который жил в семье Йона Упрямца. Его бабка была с Оркнейских островов. Люди поговаривали, что она ведьма. А мать Торира взяли в плен викинги и привезли в Исландию. В Исландии она всю жизнь была служанкой Золотой Хельги, а ее сын Торир имел достаточно удачи, чтобы стать вольноотпущенником. Золотая Хельга подарила ему вольную, но за это попросила присматривать за Йоном и во всем ему помогать. Йон очень ценил помощь Торира и дарил ему крашеные одежды. Торир был колдуном, хоть и говаривал порой, что нелегкое это занятие. А было это в те дни, когда в Исландии еще не приняли христианство, поэтому никто не препятствовал Ториру в его тайных делах.

Однажды вечером Торир Вольноотпущенник пошел на берег по какой-то своей надобности и встретил там Йона Упрямца. Тот спросил, что нового, и Торир рассказал, как обстоят дела в хозяйстве. Йон выслушал его, долго думал, а потом сказал вису:
		Лежат перины дракона



		в кладовых ясеня брани,



		липа колец довольна,



		но гложет сердце кручина.








Торир удивился и сказал, что, дескать, хозяйство у Йона действительно богатое, и жена такой жизнью довольна, а значит и горевать не о чем. Тогда Йон сложил еще одну вису:
		Плавают в пене прилива



		туши курганов мяса,



		а дуб разгула валькирий



		ячменную кашу гложет.








Тогда Торир понял, что Йон не может добыть кита и очень этим недоволен. Но ничего не сказал и пошел домой. Там его встретила Сигню и спросила, что нового, но Торир промолчал.

Торир Вольноотпущенник молчал до самого Праздника Середины Зимы. А когда все домочадцы сели пировать, он сказал Йону Упрямцу, что, дескать, есть разговор, и нужно выйти туда, где их никто не подслушает. Йон удивился, но отправился за Ториром во двор. Он знал, что Торир Вольноотпущенник не из тех людей, кому следует перечить. Во дворе Торир дал Йону амулет и сказал: дескать, тут вырезаны колдовские руны такой силы, что всякий кит, который подплывет достаточно близко к берегу, станет повиноваться владельцу амулета и выполнять все его приказы. Потом Торир Вольноотпущенник распрощался с Йоном. Он сказал, что выполнил наказ его матери, Золотой Хельги, помог ее сыну, чем мог, а теперь, дескать, его ждут великие дела. После этих слов Торир исчез. От него осталось много резаных рун и крашеных одежд, но в дом Йона Упрямца он больше никогда не возвращался. Некоторые достойные доверия люди говорят, что Торира видели в Винланде, среди людей Эрика Рыжего, а некоторые рассказывают, что Торир Вольноотпущенник заворожил одного могущественного конунга в Гардарике, и тот исполнял все его прихоти и пожелания, пока Торир не умер от старости, но в этой саге о нем больше ничего не говорится.

После того, как Торир Вольноотпущенник исчез, Йон Упрямец вернулся в дом и пировал до весны. А весной он пошел на берег, чтобы испытать чары Торира. Некоторое время ему это не удавалось, потому что близко не было ни одного кита. Но потом один кит подплыл достаточно близко к берегу. Это была самка, недавно родившая детеныша, и она очень разгневалась от такого обращения, но ничего не могла поделать: рунное заклинание лшило ее силы. Йон сперва хотел приказать киту выброситься на берег, чтобы можно было срезать с него мясо, но когда он узнал, что перед ним самка, ему пришло в голову, что китовое мясо ели все люди из Китового Фьорда, но никто в Исландии до сих пор не пробовал, каково на вкус китовое молоко. Он положил амулет в траву, поближе к воде, чтобы китиха не могла уплыть, а сам пошел домой за крынкой. Дома ему навстречу вышла жена и спросила, что нового. Йон ответил, что новостей, может быть, и не слишком много, зато сегодня на столе будет стоять крынка с китовым молоком. Жена удивилась и стала его расспрашивать. Йон Упрямец не стал рассказывать ей про амулет, а только сообщил, что намерен подоить китиху и велел принести ему пустую крынку для молока. Сигню решила, что ее муж собирается заняться опасным делом, и захотела его отговорить. Она сказала, дескать, китовое молоко — дело хорошее, но следовало бы сперва съездить к законоговорителю и посоветоваться с ним: подобает ли почтенному мужу знатного рода тягать кита за сиськи? Будет ли это деяние считаться достойным и благородным поступком, и не опозорит ли их род? На это Йон Упрямец ответил ей: дескать, если от какого-то дела выходит прибыток и польза хозяйству, значит, дело достойное, и нечего тут особо рассуждать. Сигню решила, что ему виднее, коли так, и ушла в свои покои, а Йон взял крынку и вернулся на берег.

Кит никуда не уплыл, потому что Йон оставил на берегу амулет с рунами. Йон обрадовался, спрятал амулет за пазуху, вошел в воду и подоил китиху. Он ловко с нею управился, словно доил корову. Когда крынка переполнилась, Йон отпустил кита, рассудив, что хорошего понемногу, и не следует заедать китовое молоко китовым мясом, хотя до сих пор о таких запретах на еду в Исландии никто не слышал.

Потом кит уплыл, а Йон отправился домой с крынкой китового молока. Он поставил крынку на стол, но никто из домочадцев не решался попробовать китовое молоко. Все опасались, что молоко заколдовано, и тот, кто его выпьет, сам превратится в кита, или в рыбу. Йон Упрямец и сам этого опасался, хоть и не нравилось ему признавать чужую правоту. Тогда Сигню вспомнила, что у одной служанки недавно родился сын, а у матери нет молока, и кормилицу найти не могут. Она предложила напоить китовым молоком этого младенца: чем от голода умирать, лучше уж пускай превращается в рыбу.

Йон обрадовался и послал за служанкой. Женщина пришла и принесла младенца. Ему дали немного китового молока, младенец поел и заснул. А когда проснулся, он был размером с трехлетнего ребенка, но ходить и говорить так и не выучился. Зато плакал басом, как взрослый мужчина, и вместо молока ел сало и печенку. Тогда все поняли, что от китового молока люди становятся великанами.

Йон Упрямец поехал на тинг и рассказал там о происшествии с китовым молоком и сыном служанки. Законоговорителем тогда был Снорри Затейник; выслушав Йона, он сказал, что вот, дескать, такие дела. ПОтом исландцы стали думать: как жить этому мальчику-великану? Ему трудно будет найти себе товарищей по играм, а уж жену-то и подавно не сыщет. Осерчает на людей от такой жизни, и тогда, пожалуй, придется всем спасаться из Исландии бегством, бросив здесь скот и крашеные одежды.

Наконец, Снорри Затейник поднялся на Скалу Закона и объявил, что остатки китового молока надо поделить между всеми брошенными младенцами и сиротами. Пусть, дескать, становятся великанами, раз все равно никому не нужны.

Так и сделали. Йон Упрямец раздал китовое молоко семи недавно осиротевшим младенцам. Они поели и стали расти не по дням, а по часам. Через несколько лет на хуторе Йона Упрямца играли восемь маленьких великанов. Йон не мог их прокормить, поэтому еду для них свозили со всего острова. Эрлюгом звали доброго человека, который прославился тем, что привез четыре воза еды. Позже он прославился в викингском походе, но сагу о нем так и не сложили.

Потом дети-великаны выросли вдесятеро супротив обычного человека и ушли жить в Долину Великанов. Йон Упрямец думал, что они останутся на его хуторе и будут работать вместе с другими слугами, но великаны рассудили, что работать на чужого человека дело недостойное. Их потомки до сих пор живут в Долине Великанов, они такие же большие, как их родители, хотя и не ели китового молока.

Торстейном звали человека, который однажды отправился в викингский поход. Его взяли в плен люди одного конунга с Оркнейских островов и привели к своему предводителю. Тот как раз пировал и захотел, чтобы исландец рассказал ему, как живут люди в Исландии. Торстейн рассказал конунгу про великанов. Тот так смеялся, что захлебнулся пивом и умер. С тех пор на Оркнейских островах установился обычай молчать во время еды.




Евгений Шестаков





МЕДВЕДЬ И ОСТАЛЬНЫЕ


Лежа в углу, Пятачок с ужасом смотрел на исчезающую в медвежьей пасти тушенку. Медведь был шумен. Он скрипел сапогами и портупеей, лязгал зубами и ложкой, сопел носом и отдувался. Это был драный бурый шатун-разведчик с капитанскими погонами и незамысловатой окопной харей. Ковыряясь в банке, он одновременно вертел в другой лапе трофейную губную гармонику, которую месяц назад прислала Пятачку его Эльза.

— Наме, — не оборачиваясь, с набитым ртом пробурчал медведь.

— Отто Фюнфер, герр гауптманн! — сразу же отозвался Пятачок, приподнявшись в углу на связанных сзади руках.

— Гут, блядь, — сказал медведь, поставил на стол звякнувшую пустотой банку, вынул из висевших на поясе ножен тесак и шагнул к Пятачку. Тот побледнел.

— Битте! Битте! Найн! Найн!

— Руэ, швайн! — в рифму ответил медведь и, обернув Пятачка к стенке, ловко разрезал путы. Затем поставил его на дрожащие копытца, непостижимо длинной рукой сграбастал со стола через всю землянку гармошку и сунул ее пленному под пятак. — Шпиль, Отто! Гут, битте, шпиль, блядь.

Пятачок затрясся и напустил под себя. Медведь покачал головой, сжал кулак, но, подумав, взял пленника за плечо и потрепал его легонько и ободряюще.

— Шпиль, Отто. Шпиль, камерад.

Пятачок поднес гармошку к губам и собрался с силами. Медведь вдруг широко улыбнулся и плавно покачал в воздухе татуированной лапой. Уставившись на лапу, Пятачок заиграл, еще не зная, что именно он играет. Через несколько протяжных нот у стены на нарах что-то зашевелилось. На заплеванный пол упало крупное птичье перо цвета хаки, затем из-под бушлата вылупился круглый огромный глаз.

— Козел ты, медведь! — отчетливо сказала сова. — Мне до рассвета еще раз фольварк бомбить, а он посреди ночи концерт устроил. Вот скажу Кролу, что ты тут над пленными издеваешься, они тебя всем отделом по нижней головке сапогами погладят.

— Руэ, курва! — весело ответил медведь. — Шпиль, Отто!

Дверь землянки скрипнула, и, утирая фуражкой пот, вошедший ишак присел на поставленный возле входа снарядный ящик. Медведь неуловимым движением выхватил у Пятачка гармошку и то ли куда-то спрятал ее, то ли мгновенно смял в крупинку волосатой могучей лапой.

— Гвардии капитан Пух, провожу допрос «языка», товарищ гвардии подполковник! — доложил медведь. Сова, захлопнув глаз и разинув клюв, уже три секунды как выглядела сильно усталой и крепко спящей фронтовой птицей.

— Хоть бы на двор выходили, что-ли… — морщась, сказал ишак. Он достал спрыснутый чем-то трофейным трофейный же носовой платок и помахал им перед лицом.

— Это не мы, товарищ гвардии подполковник! — негромко, но браво оправдался медведь. — Это он. Как банку из-под свинины увидел, так и потек сразу.

— Значит, так… — весомо сказал ишак и не продолжил, уставившись на висящий на стене кусок зеркала. Сделанный из крупнокалиберной гильзы светильник коптил, колыхался пламенем и не позволял зеркалу адекватно отражать действительность. На хмурого невыспавшегося ишака-офицера глядел, словно с портрета в рамке, довоенный печальный Ослик, застигнутый фотовспышкой сразу после осознания того факта, что его юная племенная подруга будет спариваться не с ним, а со старым полуслепым ослом из горкома.

— Значит, как? — звякнув медалью, в меру игриво спросил медведь.

— Да кто его теперь знает… — немного погодя ответил ишак. — Ума не приложу теперь, как. Вчера вроде все ясно было. Теперь — не знаю.

— Случилось что? — спросил медведь, звякнув орденом.

— Случилось… — тихо ответил ишак-подполковник. И с надеждой посмотрел в зеркало, словно желая увидеть там себя завтрашнего, идущего по Тверской в просторном двубортном костюме с ладной ослицей под руку и двумя маленькими ишачками в матросских костюмчиках. Вдруг он поднялся и, обойдя медведя, в упор уставился на Пятачка.

— Аллес, падла, — без какой-либо интонации сказал ишак, отведя руки назад и глядя Пятачку прямо в глаза. — Вот и капут, сука.

Мочевой пузырь Пятачка был уже пуст. Поэтому его тело среагировало лишь несколькими крупными каплями, упавшими на воротник кителя из зажмуренных глаз. Умирать Пятачку приходилось впервые. И он не хотел участвовать в своей смерти.

— Товарищ подполковник, неужели… — прощелкала сухим клювом сова. Шепотом, словно что-то боясь спугнуть.

— Выведешь из расположения и отпустишь, — по-прежнему без какой-либо интонации сказал ишак, но уже медведю. — И гармошку ему отдай. Не за ней мы сюда пришли.

— Това…щ…подп… — у медведя затряслись губы. Выронив откуда-то гармошку, он поднес лапы к покрасневшей вмиг морде.

— Такое дело… — мучительно выдавливая слова, произнес ишак. — Радоваться бы надо. А я… А мы… Тяжело.

И он на негнущихся ногах вышел. Лишь уже на пороге найдя в себе силы подытожить свой визит одним-единственным, нежданным и долгожданным коротким словом.

— Победа!




МЕДВЕДЬ И СВИНЬЯ


— Грамотеев бы перевешал всех! Погоны бы надел и ходил бы вешал! На столбах бы вешал и на деревьях! И на проводах бы тоже вешал! — неласково говорил Пятачок, силясь прочитать короткое-прекороткое слово, написанное кем-то на его двери. Дверь была новая, а слово старое, и, умей Пятачок читать, он бы с легкостью мог, если бы его попросили, указать выраженный этим словом предмет на любом мужчине.

Из мусорного бака поднялась голова заспанного медведя.

— Чего орешь, краснопузый? — спросил Винни-Пух, нашаривая стоящие возле бака сапоги. Пятачок поджал губы. Слова алкоголика задели его за живое. Но, что правда, то правда — от неумеренных занятий физкультурой румянец сполз с его щек на живот и там прочно обосновался. Зато прыгнуть Пятачок теперь мог аж на двадцать пять метров вверх и на триста локтей в сторону. Окрестные свиньи из молодых просто молились на Пятачка.
		— Вот и утро. Дождь закапал.



		Да, уж я вчерася попил!



		И во рту такая кака,



		Какой нету даже в попе!








— продекламировал Винни-Пух и вывалился из бака с надетыми как попало сапогами. Он харкнул в рассевшегося на бревне голубя и похрустел плечами. Пора было идти бить кому-нибудь морду.

— Картошка и молоко на столе, — неприязненно сказал Пятачок. Пора было идти на службу, становиться к пульту и дергать за ручку до одури, до обморока. Пятачок работал аналитиком в управлении ассенизации, но одновременно отвечал за синхронный слив в семи гостиницах города. Деньги давались тяжело, а бурый плюшевый сожитель пропивал две трети. А бурый плюшевый процокал подкованными каблуками к печальному краснопузому и положил ему на плечо мохнатую лапу с прилипшими к ней окурками. Прошла секунда, и Пятачок сомлел. Собственно говоря, раз и навсегда он сомлел год назад, когда Винни-Пух вдруг заявился к нему ночью с цветами и, жарко дыша, принялся целовать в самые неожиданные места. Жизнь у Пятачка с тех пор пошла совсем не так, как изначально определила ему природа, он стал лукавить в письмах к матери, забросил бесшабашные пляски в веселых компаниях и сквернословил все реже. В его думах и чаяниях больше не было ничего, кроме физкультуры и красномордого плюшевого медведя, сидеть на коленях которого было так уютно, и чья простецкая ласка в иные минуты доводила впечатлительного поросенка до сладострастного битья пятаком о дужку кровати.

Пятачок поправил на голове косынку и вздохнул.

— Ладно. Пойду. Не шали тут сильно. На постель в сапогах не лезь.

Не поднимая глаз, он шагнул из-под мускулистой руки к воротам. Резко развернулся и бросился обратно в объятия, которые были уже наготове — полтора на полтора в блестящих хромовых сапогах.

— Глупый ты мой!.. — приговаривал Винни-Пух, вытирая неизвестно откуда взявшимся галстуком слезливое личико своего дролечки. — Иди на работу, иди. Вечером встренемся, неча плакать…

Винни-Пух проследил, как яркий сарафан Пятачка скрылся в трамвае, достал из-за голенища початый «Шипр» и выпил пузырек, стоя на одной ноге, но со снятой из уважения к крепости напитка фуражкой.




МЕДВЕДЬ И ДРУГИЕ


Когда померкло небо, и все живое позатыкалось, Пятачок с Винни Пухом одновременно подняли каждый свою плиту и вылезли на поверхность. Ночью Новодевичье выглядело по-иному. Жизнь не жизнь, но что-то приходило в движение. Целенаправленно перемещаясь, осмысленно перешептываясь и собираясь в некие общества. Молча пожав друг другу кости, Пятачок и Винни Пух направились к могиле Совы. Та уже надсадно кряхтела снизу, не в силах сдвинуть здоровенную "От всего леса" плиту. Винни Пух поднял ее одной левой, другую правую подавая скелету птицы.

— Все глубже с каждым годом врастает, — пожаловалась Сова. Без перьев и глаз она была больше похожа на собранную из детского конструктора хренотень, чем на птицу. Но никаких насмешек это не вызвало, особенно после того, как она заново научилась летать.

— А у меня в ограде опять насрали! — беспечно сказал Пятачок. Ему как круглому сироте, изгою и бобылю, подобные знаки внимания со стороны живых доставляли не особенно скрываемую радость.

— А мне цветы положили, — пробасил Винни Пух. — Правда, чужие. Но зато много. И полпузыря оставили. Вот.

Он достал из грудной клетки аккуратно заткнутую куском газеты бутыль и поставил ее на землю. Сова покривилась.

— Ну и чего мы с ней делать будем? Ведь понюхать же даже нечем.

Винни Пух поскреб в затылочной части черепа. Сова была, как всегда, права.

— А мы посидим вокруг! — с глупым видом подал умную мысль Пятачок. — Мы будем смотреть на нее и на себя, и нам всем будет здорово!

Сова уронила предпоследнее перо, подняла, прилепила обратно и молча опустилась на землю. Хрустя и щелкая, рядом сели Винни Пух с Пятачком.

— Твоя очередь, — сказал Пятачок Сове.

— Помню, — отозвалась та. Помолчав немного, тронула костью крыла клюв. — А ведь я еще не забыла, что это такое, когда что-то чешется. И блох помню. Всех пятерых. В лицо.

— У меня очень крупные были, — повернув к ней глазницы, сказал медведь. — Я когда с лежки весной вставал, они на пол сыпались, тощие все такие, потом обратно прыгают и кричат: "Папа! Папа! Иди кушать! Кушать иди!"

— А меня мыли каждый день. Из шланга. С мылом. Всю жизнь, — горестно сказал Пятачок.

— Ладно, — собралась, наконец, Сова. — Слушайте. Ну… Короче, абсолютно нелетная ночь была, дождяра пер, ветрюган, а я с совами-то через край хлобыстнула горькенькой-то по холодку три по сто и четыре по двести, и что-то приборзела как-то сверх меры, и говорю: "Вон ту гору видите? Вот щас хвостом вперед вверх колесами на бреющем туда-обратно слетаю."

Ну, бухая была, короче, все предохранители повыбивало в башке, разбежалась, короче, взлетела, горку сделала, снизилась и понеслась, там сначала луг был, спокойно можно нестись, только сразу мотылями морду всю облепляет, когда на малой на сверхзвуке по темноте на максимале идешь, а ежли задом на форсаже, то жопу всю облепляет — не продохнуть, а глаза открыты, но один хрен толком не видишь ни хрена и строго только по приборам летишь, а какие на хрен у лесной у пьяной совы приборы, поэтому строго наобум Лазаря Кагановича, то есть по отшибленной напрочь памяти, то есть целиком и полностью через тернии наугад, только видишь, что вот он луг-то и кончился, а что начнется — жопой-то, как правило, не видишь совсем, а память, на один миг ясная, говорит: лес дубовый вековой, говорит, большой и очень густой; а это же на такой скорости даже передом голимая смерть, но наглости-то еще в организме достаточно, она тоже и говорит: не бзди, сова, прорвемся, не бзди, птичечка, тормозной импульс нам уже не поможет; а дятлов-дубовиков я всегда за открытость и основательность уважала, они по доброте половину дупел сквозными делают, и почти в каждом дереве, чтобы леснику за туристами легче было приглядывать — и как шилом через подушку без динамических потерь всю рощу прошла, только трассерами в благодарность дятлам мигнула и четыре румба на восток довернула, лечу-то ряхой к земле, но Полярную звездуху краем зенки-то различаю, а другим краем тут же фиксирую, что из-под крыла вдаль уже болото идет, вот здесь-то уж совсем помочь некому, а кочки одна другой вдвое выше и с каждым метром вчетверо чаще, тут и днем-то если лететь, от маневренных перегрузок можно все здоровье порастерять, а ночью только бухие за голый базар летают и пачками толстыми навсегда гибнут, а наглости из-за малого полетного времени особо-то не убавилось, она громко и говорит: дыши легче, сова, над собой не рыдай, лучше гордо на огромной скорости всмятку, чем всю жизнь пугливой глазуньей в лесу на цирлах, а я лягушек-то болотных издавна искренне уважаю, что они квакают не из тупости, а по делу, и исключительно в тех местах, где низменно и лететь можно, а слух у меня дай Бог каждому половину, и по акустическим маякам я, как дрель через простыню, без накладок в полетном графике прожжужала и только ухнула в благодарность сквозь клюв да на полшкалы вираж заложила, потому что в юности тут с рулеткой и уровнем все площадя пешком и подскоками истоптала и собственнокрыльно топопривязку к каждому кусту делала, и память давняя в сложенные ладони в ухо мне разборчиво говорит: по высохшему руслу ручья через бобровую плотину зигзагами до самой горы…

Сова переступила костяшками и замолчала.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Пятачок. В свое время именно любопытство его и сгубило. Сова иронически посмотрела на него. Потом саркастически на медведя. Потом сардонически в маленькое зеркало на себя.

— А вот бобров-то я совсем и не уважаю, — спокойно сказала она. — Ручей, блин, высох давно, а они, тупари, плотину строят и строят. Да не из дерева, тупари, а из камня. А я уже быстрее двух звуков шла. Одно только утешение и осталось, что теперь им плотину ни в какие три смены не переделать. Следующий!

Медведь захлопнул открытый из почтения рот, потер голеностопный сустав, помотал, бередя память, черепом и, осторожно трогая сквозную дырку в нем, начал:

— Ну, в общем, лицензию на меня одному потомственному снайперу выдали. И как только выдали, лесник мне сразу звякнул и говорит: бери семью и уматывай, а то ты у него юбилейный будешь, трехсотый, он тебя из принципа по любому найдет и из семистволки своей с двойным ночным прицелом бронебойной бякой уложит. Ну, собрались мы под елкой всей популяцией, даже Серега-коала из зоопарка на полдня отпросился, и давай решать, быть, однако, или не быть совсем. И, короче, слово за слово, привет за привет, разговорились, расслабились, разобщались, к вечеру опомнились, по сторонам глянули — вокруг все в флажках. И рога гудят. И собаки лают. И ружейной смазкой чуть ли не под носом воняет. Серега-коала спокойный такой, сигарету о живот себе затушил и сказал: сидите, мужики, тут, а я пойду с ним об уголовной ответственности потолкую. За меня-коалу, говорит, ему его билет по самые скрепки в заднее хайло вгонят и на пять годов полосатый сюртук наденут. Встал, короче, и ушел, бедняга. Даже ружья на него там никто не поднял. Только собаки быстро в кучу сбежались, и почти сразу каждая со своим куском в сторону отошла. Даже «Варяга» не успел спеть. Вот. Ну, Сашка-гималайский поднялся и говорит: у тебя, Пух, семья, а у меня ни… Короче, холостой был. Точнее, разведенно-бездетный. Тоже встал и тоже пошел. Обернулся только и говорит: там у меня в завещании слово «все» зачеркните и слово «нихера» напишите. И пошел. Только лишь еще разок обернулся и говорит: мне, вообще-то, Пух, на тебя и семью твою наплевать, просто парочку собачек задавить хочется. И неторопливо так навстречу своре побрел. С первым капканом-то у него даже походка не изменилась, а вот когда во второй наступил, а потом сразу в яму на кол определился, то даже Вовка-циркач, который за пять лет на цыганской цепи многое повидал, прохудился сразу ведра на два. Ну, встал я тогда, устно попрощался со всеми, амулет свой — сушеное яйцо Дерсу Узала — старшему сыну на грудь повесил и говорю: прощайте, медведи добрые, пойду грехи свои бурые сполна искупать да шкурой своей за ваши шкуры жертвенно отвечать. И — пошел. И — зря. Можно было и не ходить. Собакам-то вполне одного медведя хватило, а снайперу на колу в яме вполне другого, а я выходит, бесплатным приложением, как дурак, вылез. Снайпер и говорит: ну, блин, лес! Что ни зверек — то медведь, что ни медведь — то сам себе враг. В следующий раз, говорит, не с ружьем, а с сачком припрусь. А я ему говорю: вот она, медвежья шкура моя, стреляй, сволочь, в любое место! А он на «сволочь» обиделся и изо всех из семи из стволов как, блин, даст! И изо всех мимо. Я ему говорю: дальтоник ты близорукий, а не снайпер, братан, в синих очках тебе с одной собачкой надо гулять. А собаки-то мои слова услыхали и за хозяина обиделись своего. И со всех четырех сторон света кинулись. Пока я по брюху да по спине их размазывал, снайпер артиллерию свою опять зарядил, лицом к лицу ко мне подошел, в оба оптических прицела уставился, приклад в правое плечо ткнул, копыта шире расставил, поправку на ветер внес, ненужное все зажмурил — а я стою, жду чего-то — точно мне в височную кость навел, дыхание временно задержал, рот, чтобы не оглушило, открыл, указательный палец на крючок положил — а я стою и думаю: а чего я стою и думаю? — и ка-ак даст!! И опять мимо.

Медведь замолчал. Потом куда-то поглядел сквозь Сову, сквозь внимательного Пятачка и, с сожалением глянув сквозь свои ребра на позвоночник, закончил…

— В общем, я теперь так меркую, что если б дальше стоял и не дергался, то и сейчас бы еще бегал бы да плодился. А так рванулся чего-то, побежал да прямо на длинный острый сучок башкой и наделся. Можно сказать, классика. Перпендикулярной рогулькой параллельно в оба шара. А боковую дырку уже потом получил, когда менты снайпера за превышение нормы вязать приехали и еще с порога по сторонам палить начали.

Все помолчали. Пятачок помолчал вдвойне, ожидая, что его пригласят. Но его не пригласили, и он заговорил сам.

— Ну, вы же знаете, что за один воздушный шарик я любую Родину не глядя продам. А тут их сразу в магазин десять разновидностей шести цветов привезли. Кролик-покойничек еще, помню, сказал: вот радости-то тебе, Пятачок! Два надуешь, один наденешь — вот радости-то тебе, слабоумному! Ну, я копилку свою в виде самого себя разбил, тетину копилку в виде тети разбил, двадцать один рубль в узелок завернул и пошел. И как-то даже забыл, что магазин в праздник только до обеда открыт. И внимания не обратил, что на ферме пусто, свиньи куда-то все подевались, а в хозблоке кто-то чего-то точит. Иду себе, мысленно новые шарики надуваю и надеваю. А скотников тоже что-то никого не видать. А повара, наоборот, из-за каждого угла на меня смотрят и улыбаются. Младший повар из разделочной выглянул и говорит: с праздником тебя, Пятачок! Хочешь, говорит, гречневой каши от пуза хряпнуть? Ну, я, конечно, не отказался, поел, дальше топаю. Сменный повар мне из огорода кричит: с днем солидарности всех святых тебя, Пятачок! Хочешь, укропчику тебе в рот положу? Ну, а какая свинья в здравом уме откажется? Полный рот укропу набил, иду себе, мысленно два надутых круглых несу и один надетый продолговатый. А повариха из столовой пальчиком меня манит и ласково так в полголоса предлагает: подойди, говорит, малыш, я тебе щетинку на боках опалю, чтобы ясно солнышко у тебя на боках сверкало. А потом меня сам шеф-повар за ручку взял и говорит: магазин с парадного входа уже закрыт, но мы все тебя очень любим и поэтому, так и быть, через потайную дверку внутрь проведем. Я говорю: а мне тетеньки-продавщицы шарики продадут? Шеф-повар говорит: да что ты, парнишечка, сегодня же у нас праздник, они даром их тебе отдадут, мы с ними на горячий бартер договорились! Шагай вот сюда, я дверку тебе открою, а ты шагай, только не поскользнись, а то Аннушка масла тут налила, я дверку-то закрою, ты пока посиди один, я снаружи сейчас тебе свет включу.

Пятачок умолк. Потом прищурился на свою правую, более обглоданную берцовую кость, поерзал немножечко и закончил:

— Я вообще-то не такой дурак, как они все там думали. Книгу "О вкусной и здоровой пище" читал. Вот только не поверил в ней ничему. Думал, художественная. В смысле, ужасов. Оказалось — документальная. Думал, пугают. Хотел спокойно высидеть сколько надо и потом с поднятой головой выйти. А в итоге упекли меня до хрустящей корки и по клыкам своим кариесным поровну раскидали.

Все в который раз выговорились. Новодевичье на минуту окуталось тишиной. И снова стали слышны только тихие шорохи. Пока над своей свежей могилой не поднялся обугленный Буратино и не заорал через все кладбище в розовый склеп Мальвине:

— Надо было в нарисованный очаг лезть, дура, а не в настоящий! За арлекином была бы сейчас и при бабках, дура! Чтоб у тебя репей в изголовье вырос!