Весёлая дорога
Владимир Константинович Арро


Путевые рассказы об интересных встречах с людьми самых необычных профессий. О новых стройках на необъятных просторах нашей Родины.


Владимир Константинович Арро

Весёлая дорога


Градобои


— Турнир, я — Куст, приготовьтесь к работе!

— Куст, я — Турнир, к работе готов!

— Турнир, азимут тридцать — пятьдесят, угол семь — шестьдесят, взрыватель сто пятнадцать, как поняли? Приём!

— Вас понял: азимут тридцать — пятьдесят, угол семь — шестьдесят.

— Турнир, огонь!

Зенитное орудие с грохотом извергает снаряд, ушам больно, ноздри щекочет, ах, хорошо — на прилавках будет много спелого винограда, под горой Арарат растёт крупный виноград!

— Куст, я — Турнир, команду выполнил.

Ничего не понятно.

Вот и я сначала не понял — куда я попал? Солнечная Араратская долина, кругом виноградники, всё так томно, знойно, спокойно. Домики какие-то, штук пять или шесть, возле домиков юноши в шортах, девушки в ситцевых платьях — студенты не студенты — идёшь-идёшь, и вдруг — бац! — что я вижу — зенитки! Настоящие боевые стомиллиметровые орудия, да ещё в боевом положении, без чехлов, и расчёт возле каждой пять человек, сидит — не дремлет.

Спрашиваю моего друга Серёжу, к которому я приехал в гости:

— Слушай, чем это вы тут занимаетесь?

— Как чем, — отвечает, — виноград охраняем.

— С пушками?

— С пушками.

— Может, ещё скажешь — с ракетами?

— Ракет у нас пока нет, — серьёзно отвечает Серёжа. — Но будут.

И тогда мой друг Серёжа Мнацаканян — физик по специальности, начальник отряда по должности, человек с бородой по внешности — начинает мне всё объяснять, да так увлечённо, так страстно, так быстро, что только успевай записывать.

— Град!.. Виноград!.. Снаряд!.. — кричит он и возбуждённо машет руками в разные стороны. — Арарат!.. Отряд!.. Понимаешь?..

— Ну вот, так бы сразу и сказал, — говорю я ему через некоторое время. — Теперь-то мне всё понятно.

Что же там у них происходит?

Град


Араратская долина — как большая чаша между гор, но чаша с отбитыми краями — по водоразделам в неё втягиваются ветры.

А где ветры, там и тучи, а где тучи — там и осадки, а осадки бывают разные, но чаще всего — град.

Серёжа показал мне рабочий журнал. Только в мае Араратская долина двадцать два дня была под угрозой града.

Град всегда был бедствием для Армянской республики да и для других районов страны. Град — это гибель урожая: перебитые персики, раздавленные гниющие гроздья винограда, а если в пору цветения — то лежащие на земле цветы.

Представляете ледяной шарик диаметром в один, два, три сантиметра и — страшно сказать! — величиною с куриное яйцо.

Он не только собьёт нежный плод или гроздь, или побег, он стёкла повышибает, он курицу убьёт, он человеку голову прошибёт, если вовремя не спрятаться.

Короче говоря, град всегда приносил республике миллионы рублей убытков, с ним необходимо бороться.

Снаряд


Даже не верилось, что в тот момент, когда мы с Серёжей только и думали, как бы искупаться, и всё время пили холодную воду, что в этот самый момент на высоте в какой-то километр температура была — 25 градусов.

Там, в этом холодильнике, водяные пары безобидного кучевого облака собираются на мелких пылинках — на так называемых ядрах конденсации — и скопившаяся капелька воды немедленно превращается в лёд. Льдинка тяжелеет, начинает падать, по пути собирает влагу, растёт — и вот уже туча снесла этакое куриное яичко. Да если б одно!

Учёные, поразмыслив над этим, решили: а что, если подбросить в градоносную тучу граммов 75 реагента — какого-нибудь кристаллического вещества, которое при взрыве превращается в дым.

Туча ведь глупая, ей всё равно, на какие частички выделять влагу, а нам не всё равно, потому что чем больше будет в туче частичек — ядер конденсации, тем мельче будет каждая градина.

Вот так и появились на виноградниках боевые зенитки, а возле них — ящики со специальными безосколочными хитрыми снарядами, начинёнными йодистым серебром.

На иную тучу, или, как говорят в отряде, зону, хватает и двух-трёх снарядов.

Крупный град не успеет образоваться, а мелкий растает, падая вниз, прольётся на землю дождём или просыплется безобидной «крупой». Для другой зоны и десятка снарядов мало.

За небом, за поведением облаков ведётся бдительное круглосуточное наблюдение.

Отряд


Едва только весна — семь противоградовых отрядов Армянской ССР выезжают во все концы республики. Шутка ли — семьсот тысяч гектаров посевов, виноградников и садов у них под защитой.

Серёжин отряд — головной. Мы с ним ходим туда-сюда, и он мне всё объясняет.

— Ну что тебе ещё показать? Центр связи видел, пушки видел, ах да, пойдём к локаторам!..

Один локатор жужжит, работает.

Дежурный оператор Нина Выдрук уступает начальнику кресло.

Серёжа бойко крутит какие-то ручки, настраивается, на прозрачном экране — индикаторе кругового обзора — возникает белое пятнышко.

— Это что? — спрашиваю.

— Как что, не узнал, что ли, гора Арарат!

— А это?

— Это облачко. Сейчас мы сделаем развёртку по вертикали.

Чик-трак!

Облачко видно насквозь, чем оно дышит, оно тонкое, как ватная подкладка пальто.

— Нет, ничего сегодня не будет, погода дежурная.

— А ещё какая бывает?

— Бывает рабочая.

Я говорю:

— Жаль.

— Типун тебе на язык, — отвечает Серёжа. — Но не в тебе, конечно, дело. У нас есть прогноз, так что можешь говорить всё, что хочешь.

Но всем известно, что прогноз погоды не такая уж надёжная штука.

Вот и у них бывает такое, что обстановка меняется за пятнадцать минут. Было чистое небо — и вдруг ветерок, облака, тучи.

Взрывается тогда упругий звонок, трезвонит тревогу, а по громкоговорителю разносится команда:

— Руководитель воздействия — в локатор, артиллеристы — к орудиям!

Руководитель воздействия — это Серёжа. Он смотрит в свои приборы и выбирает зоны, которые надо расстрелять в первую очередь.

Рядом сидит планшетист и по особому графику определяет, какое из семи орудий, в какой момент и на какой высоте будет это делать. Ведь важно, чтобы разрыв не пришёлся над городом или селом, потому что вдруг снаряд не сработает и упадёт в чей-нибудь огород.

А в это время радисты запрашивают у Аэрофлота разрешение стрелять — ведь поблизости трассы пассажирских самолётов. Аэрофлот, чертыхаясь, отменяет все рейсы.

А в это же время сорок артиллеристов отряда, сорок молодцов-храбрецов заряжают орудия.

И всё это одновременно, в считанные минуты, потому что ведь скорость туч бывает больше ста километров в час. Зону нужно успеть перехватить снарядом до того момента, когда в ней ещё не образовался град. Если она несёт готовый град, то поздно — хоть плачь, хоть себя заряжай в пушку — он всё равно выпадет и всё измолотит.

А тучи ползут по всему горизонту, свинцовые, угрожающие.

12 мая Серёжа насчитал девять зон.

Девять!

— Представляешь, — кричит он, — всё кругом — сплошные градоносные тучи, всё небо нужно расстреливать, а оно взрывается, вспыхивает, грохочет! Это шла катастрофа, это была верная гибель всего урожая. И вот сидишь в своём локаторе и думаешь с ужасом: а ведь ты должен всё это предотвратить! От тебя всё зависит, собери всю свою выдержку, призови всё хладнокровие, подумай, только недолго… Спокойно, спокойно… Артиллеристы ждут, они наготове. Связь работает… Только что это, почему не работает связь? «Мурадзян, — кричу, — ты меня слышишь?! Почему не выходишь на связь? Мурадзя-ан!» Обливаюсь холодным потом, ах, думаю, всё погибло!.. Ответили они наконец не по рации, а по телефону. Там у них на центре, оказывается, в антенну ударила молния, разнесла всю рацию, Мурадзяна моего на пол свалило. Но парни не растерялись, другую рацию тут же наладили. «Ах, молодцы! — кричу. — Ваня — огонь! Турнир — огонь! Бинокль — огонь!» Это у нас огневые точки так называются. Знаешь, сколько снарядов мы тогда выпустили? Сколько, Сергей Семёныч?..

Сергей Семёнович Смирнов, начальник артиллерии, фронтовой офицер, отвечает:

— Триста две штуки за два часа, это почти три снаряда в минуту. Команды не успевали подавать! У артиллеристов из ушей кровь текла, все мы были страшные, истерзанные, пот с нас — заметьте — лил градом!

— В тот день, — говорит Серёжа, — шесть зон дали «крупу», одна — дождь и только две — град, в результате спасли семьдесят процентов урожая. А так бы всё полетело вверх тормашками.

Я тогда набрался наглости и спросил:

— Слушай, а почему вы не спасли весь урожай?

Серёжа посмотрел на меня презрительно.

— Ишь какой умник.

И показал почему-то на Арарат.

Арарат


Воздух был настолько знойным, густым, что очертание горы смутно угадывались. Ледяная вершина, казалось, висела сама по себе.

— Там что, — спросил Серёжа, — как ты думаешь? Там граница. А если град к нам из-за границы готовый приходит, а? Сам посуди, разве мы можем в ту сторону стрелять?

Нет, стрелять туда они, конечно, не могли. Но всё-таки к самому приходу тучи на нашу территорию — буквально за минуту до того, как она пересекает границу, — градобои выпускают заслон — штук десять — пятнадцать снарядов.

Град все же падает в приграничных районах, но дальше туча ослабевает.

Виноград


А виноград в Армении в том году уродился отменный. В Ереване через каждые двадцать шагов — фруктовый базар. Над продавцами, над покупателями носятся осы. Садятся, пьют сладкий сок. Так и отвешивает продавец виноград вместе с осами.

Как-то мы шли вместе с Серёжей мимо этих базаров, народу возле ящиков!..

Продавец кричит: «Успокойтесь, граждане, винограда всем хватит!»

Взглянул я на Серёжу, а он вышагивает такой гордый!


Золотое руно


Когда говорят про кого-нибудь, что он трусливый, то добавляют: как овца.

Когда говорят про кого-нибудь, что он очень глупый, то добавляют: как баран.

Существует и много других оскорблений овечьего и бараньего достоинства.

А вот в Киргизии я встретил людей, которые говорили об овцах очень любовно, очень душевно и даже с нежностью.

— Овечки, — говорили они, — наши умницы, старательные работницы, гордость наша, наш золотой фонд.

Это было на горе Оргочор, на опытной овцеводческой станции, вблизи Иссык-Куля.

* * *


Овцеводство в Киргизии — самое древнее занятие. А что человеку еще оставалось делать, если кругом были горы?

Киргиз кочевал по горам, двигался вслед за овцами по склонам и узким теснинам в поисках пастбищ. Овца его кормила и одевала.

Вся жизнь кочевника и его семьи вертелась вокруг овцы. Жизнь его зависела от случая. А случаев таких его подстерегало немало. То засуха — пастбища все выгорели, то эпидемия — овцы все передохли.

Кочевник довольствовался тем, что ему давала природа. Как-нибудь воздействовать на неё он не умел. У него и в мыслях этого не было.

* * *


Овечка и сейчас верно служит человеку. Но посмотрите-ка, сколько мы от неё хотим! Всем (вдумайтесь только — всем!) нужны пальто, брюки, платья, кофты, носки, варежки, одеяла, ковры и многое другое, что делается из овечьей шерсти. А если кому-нибудь чего-то не достанется, то он будет в обиде. «Почему это, — скажет, — того-сего нет, а ну-ка, подайте жалобную книгу!» Оно и понятно — человеку теперь всего хочется вдоволь.

Как же сделать, чтобы каждый человек всё это имел?

А только так — шерсти, как и других сельскохозяйственных продуктов, нужно получать во много раз больше и самого лучшего качества.

Но овечка-то ничего этого не знает. Как отдавала раньше три килограмма грубой шерсти, так и теперь отдаёт. Честно отдаёт и не возражает.

А одну овцу, судя по поговорке, два раза не стригут. То есть стригут, но на следующий год. А нам сейчас надо.

Вот учёные на Оргочорской опытной станции и задумались над тем, как увеличить овечью продуктивность. Как заставить овечку выращивать больше шерсти за год, да такой, чтобы про неё можно было сказать: «золотое руно».

Помните, как древние греки отправились за золотым руном в Колхиду на корабле «Арго»? На пути их стоял злой дракон. С помощью волшебницы Медеи аргонавты похитили золотое руно и привезли его в свою Древнюю Грецию.

Киргизских учёных тоже можно было назвать аргонавтами. Только им не приходилось надеяться на волшебную силу.

* * *


Учёные наметили себе два пути к золотому руну.

Первым делом, решили они, нужно улучшить овечью породу. Куда это годится, что в Киргизии такая маленькая овечка. Она хоть и выносливая, но толку от неё мало.

И вот скрестили киргизскую породу с кавказской тонкорунной. Новое поколение, как и ожидали, унаследовало лучшие качества своих родителей: овечки выросли крепкими, выносливыми и с длинной шерстью. Но до золотого руна было ещё далеко.

Из нового поколения нужно было отобрать самых достойных представителей, а чтобы понять, кто самый достойный, на каждого претендента заводилось личное дело. В этом личном деле было всё как полагается: фамилия (то есть личный номер), дата рождения, кто родители, а также уйма всяких наблюдений. Учёные-селекционеры изо дня в день, много лет подряд следили за тем, как развиваются их питомцы.

Тут всё было важно: и прибавка в весе, и размеры, и телосложение, и осанка. Но главное, что интересовало селекционеров, — конечно, шерсть. Она должна была быть длинной, густой, тонкой, извилистой, с особым кремовым цветом и блеском. А уж чего добивались учёные — они знали: каждый понимал, что такое золотое руно.

* * *


На Оргочорской опытной станции я только и слышал: «Это вам расскажет Мария Романовна», «Это вам покажет Мария Романовна», «Вот погодите, придёт Мария Романовна».

Как вы уже догадались, Мария Романовна — главный селекционер.

Давно не встречал такого доброго и скромного человека. В стареньком пальто, с сумкой, набитой какими-то тетрадками, Мария Романовна Хомякова скорее была похожа на сельскую учительницу, чем на учёного. Она мне с первого взгляда понравилась. А когда она заговорила о своей работе и работе своих товарищей, я ещё лучше понял, кто передо мной. Люблю увлечённых людей, без остатка преданных своему делу. Люблю, когда они не хвастаются, но и цену себе знают.

Шестнадцать лет Мария Романовна живёт на этой станции. И каждое утро, чуть свет, уезжает из посёлка на гору, в отары. В это утро с нею поехал и я.

На пологой и ровной горе Оргочор только ещё намечалась весна. Кое-где лежал талый снег, земля чавкала под ногами, всюду торчали почернелые прошлогодние кустики какого-то злого колючего растения.

Во дворе, в окружении низких белых строений, и помещалась нужная нам отара. Тучные овцы грудились за изгородью, между ними и в отдалении топали ножками крошечные трёхнедельные ягнята.

Вот тут-то я и услышал те самые слова, сказанные с любовью и даже с нежностью:

— Овечки, наши умницы, старательные работницы, красавицы…

Это говорила Мария Романовна, и говорила скорее для себя, чем для меня. Она ходила между ягнятами, как ходит садовник возле молодой поросли своего сада. И замечала каждую перемену. И гладила своих ягнят, и шлёпала, и трепала.

— Амантур, — говорила она чабану, не отстававшему от неё ни на шаг, — ты посмотри, какой из этого малыша баранчик вырастет, ну просто замечательный! Ножки, видишь, как широко и крепко ставит? Ты его береги, Амантур.

А Амантуру и говорить про это не надо. Для него отара — самое главное. Ведь это не простая отара, а опытная, и что из его труда выйдет, Амантур хорошо понимает. Вот уже в прошлом году в среднем каждая овца дала чуть ли не шесть килограммов тонкой золотистой шерсти. Слыханное ли это дело!

Для ягнят в углу загородки Амантур устроил специальную столовую. Ровно в назначенный час он даёт им по-научному приготовленный обед. В меню входит овсянка, ячмень, витаминная мука, биомицины, качкорская соль, которая содержит микроэлементы: и йод, и марганец, и железо. Всё понимает чабан, а отец его, тоже чабан, и слов-то таких не знал. Но сын Амантура, Усен, ещё больше будет знать, потому что через год кончает среднюю школу.

* * *


В походе за золотым руном участвовали не только селекционеры и чабаны. Ведь мало было вырастить овец новой породы. Чтобы они правильно развивались, чтобы давали шерсть высшего качества, их надо было хорошо и много кормить. А пастбищ в Киргизии, как вы уже знаете, не хватает. А те, что есть, тоже не вечны.

Взять хотя бы ту же гору Оргочор. Когда-то на ней росло множество всяких трав и растений. Да это даже и не гора была, а сплошной луг. Вокруг неё располагается 55 овечьих отар. В каждой отаре 600 овец. Вот эти полчища едоков из года в год и наваливались на эту гору. Что из этого получилось, мне рассказал заместитель директора станции по научной части Борис Александрович Агафонов.

Оказывается, если овца уж начинает есть траву на каком-то лугу, то выедает её до земли, что называется, под бритву. Корова, скажем, та сантиметра три — четыре оставляет. Овца в этом смысле животное очень старательное. Ну, а знаете, как пасутся овцы? Они далеко друг от друга не отходят. А копытца у них острые, тонкие, и после тысяч таких копытец корешки растений просто выпадают. Вместо зелёного луга остается перетоптанная, как будто перепаханная земля.

— И тут уж ничего с овцой не поделаешь, — говорит Борис Александрович, — такова её биология. Видели полукустарники с шипами и иголками на горе Оргочор? Вот это всё, что осталось от богатой растительности. Называется эта колючка — карагана. Овцы её, разумеется, не едят, но весною всё же лезут за жёлтыми вкусными цветами и получают ранения.

Одним словом, пользы от караганы не было никакой, один вред, а она разрасталась и скоро грозилась заполнить всю гору.

Выход у учёных был один — создать вместо диких культурные пастбища. Нужно было распахать Оргочор, изгнать навсегда с горы бесполезную карагану, засеять Оргочор питательными культурными травами, да такими, которые бы не боялись острых овечьих копыт и быстро бы отрастали.

Растениеводы стали советоваться со старыми чабанами-аксакалами.

— Нет, — сказали мудрые аксакалы, — так делать нельзя. Карагана растение нужное, бесполезного на земле вообще ничего не бывает. Ну и что же, что у неё колючки, зато у неё сильные корни. Они держат землю. Уничтожите карагану — ветры с Иссык-Куля унесут весь плодородный слой. Начнут расти овраги. Рассыплется гора.

* * *


Тогда учёные решили найти такое растение, которое заменило бы вредно-полезную карагану. Им оказался прутняк. Корни у него были ничуть не слабее, чем у караганы, а стебли — съедобными, и даже очень питательными, с большим содержанием белка. Так что прутняк был вдвойне полезным.

И вот на горе Оргочор началось наступление. На распаханных и возделанных участках учёные стали высевать смесь культурных растений: люцерну, житняк, эспорцет, костёр безостый, прутняк. На небольших делянках пробовали их в разных комбинациях и пропорциях. Так засеяли сотни делянок, и не было двух, похожих одна на другую.

Через три года, когда корни растений окрепли, пустили на эти делянки небольшие группы овец. Сравнивали, выбирали лучшие комбинации трав и шли в наступление дальше. Так продолжалось несколько лет.

И что же?

Оказалось, что урожай трав на культурных пастбищах в пять раз выше, чем на естественных лугах. Овцы, которым повезло пастись здесь, весили на пять — шесть килограммов больше, и шерсти с них настригали больше на триста — четыреста граммов, чем с остальных.

Но опыты идут до сих пор, наступление на карагану продолжается.

Культурные пастбища на горе Оргочор — такая же гордость учёных, как и новая тонкорунная порода. Посмотреть эти пастбища приезжают люди из других республик и областей.

* * *


Теперь пришло время рассказать ещё об одной группе участников похода за золотым руном.

— Вы только представьте, — говорил Борис Александрович, — сотни опытных делянок, десятки сортов разных трав. Ранней весной нужно рыхлить междурядья, чистить участки. В течение лета определять месячный рост каждого растения, пропалывать, подсевать. И наконец осенью собрать и очистить все семена. И всё это при огромном количестве различных измерений и наблюдений. А у нас всего два научных сотрудника на этой работе. Как же нам всё это осилить? Кто нам поможет? Школьники. Напишите большими буквами: ЕСЛИ БЫ НЕ ШКОЛЬНИКИ, МЫ БЫ ЭТУ РАБОТУ ВЫПОЛНИТЬ НЕ СМОГЛИ.

Вот и пишу большими буквами. Радуюсь за оргочорскую школу имени Гагарина. Это замечательно, что Бюкой Аджиев, Айнаш Коджонова и другие юннаты оказались такими нужными людьми.

Пятьдесят юных растениеводов, вооружившись тетрадками для записи наблюдений, каждую весну выходят на опытные делянки станции. И не просто выполняют указания учёных, а работают сознательно, приобщаются к науке.

Мне рассказали, что помощь школьников нужна была и в других делах. Вот представьте себе — в течение марта в отарах опытной станции появляется на свет восемнадцать тысяч новорождённых ягнят. Овцы кричат, ягнята кричат, сильные толкают слабых, старшие обижают младших, одна овца доказывает другой, что её ребёнок лучше…

Нет, ничего этого не бывает, потому что в отару вовремя приходят сакманщики. Каждый берёт под своё наблюдение и заботу шестьдесят овец с малыми ягнятами и в этой группе наводит порядок. Группа эта называется сакман. А теперь разделите восемнадцать тысяч на шестьдесят — вот столько и нужно сакманщиков. Как же тут обойтись без помощи школы!

Помощники нужны и во время стрижки овец — в июне. Да и в июле — во время заготовки кормов. Да и в августе… Одним словом, ученической бригаде школы имени Гагарина дел всегда хватает. Но вот что важно — за что бы ребята ни взялись, они не только выполняют работу саму по себе, но и постигают её научную основу. Так их приучают учёные опытной станции. И тут ещё вопрос — кто кому больше помогает.

Шесть лет школа рассказывает о своей работе на Выставке достижений народного хозяйства. Дважды она награждена Дипломами первой степени. Академия сельскохозяйственных наук присудила ей медаль, а комсомол — почётный вымпел.

* * *


Мария Романовна спрашивала меня:

— Вы слышали про австралийских овец? Ну конечно же, слышали. Во всех школьных учебниках истории написано про то, как «овцы съели людей». Так вот, австралийская шерсть славится на весь мир. Но подумайте, они ведь сто лет выращивали эту породу. А мы всего лишь пятнадцать, у нас только пятое поколение овец. И вот посмотрите.

Амантур по её просьбе поймал одну овцу, Мария Романовна раздвинула шерсть на её боку, так что стала видна полоска розовой кожи. По обе стороны этой полоски на солнечном свете полыхнул густой кремово-золотистый развал. Тонкие волокна шерсти имели едва заметную волнистую линию. От овечьего бока несло тревогой и жаром.

— Уж не золотое ли это руно? — спросил я.

— Похоже, — ответила Мария Романовна.

* * *


Конечно, Оргочорской опытной станции предстоит ещё много серьёзной работы. Но уже сейчас она влияет на овцеводство во всей иссык-кульской зоне. Четыре тысячи племенных животных новой киргизской тонкорунной породы ежегодно расходится по колхозам республики. И дело не только в этом. От станции по всей Киргизии идут волны творческого поиска, увлечённости и отваги.

Аргонавты ведь тоже были отчаянными людьми, когда отправились в плаванье.


Товарищ Саркис и его отряд


Я расскажу тебе про то, какой есть пионерский отряд в городе Ереване и какой у него вожатый.

Если выстроить этот отряд на линейку, то он растянется на полкилометра, в строю будет тысяча сто шестьдесят человек. (Ты только не думай, пожалуйста, что я преувеличиваю.) На правом фланге окажутся: Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, академики, депутаты Верховного Совета, народные артисты, писатели, директора заводов, знаменитые спортсмены, художники, врачи, учителя, инженеры — цвет Армянской республики. Они придут сюда со своими детьми и внуками, потому что те тоже считают себя членами этого отряда. В середине строя будут стоять старшеклассники и студенты. А на левом фланге выстроятся сорок пионеров из школы имени Максима Горького, из шестого «в».

Двадцати пяти человек в строю не окажется; они отсутствуют вот уже тридцать лет — они погибли на фронте.

А перед строем отряда, как и полагается, будет стоять пионервожатый. Шестиклассники, отдавая рапорт, назовут его товарищ Мнацаканян (в Армении учителей и вожатых называют по фамилии), а для людей пожилого возраста он, как и прежде, товарищ Саркис. Сам он всех без различия называет по имени. На призыв своего вожатого все взметнут руки над головой и крикнут: «Всегда готовы!» В 1975 году отряду имени Агаси Ханджяна исполняется пятьдесят лет. А вожатый, товарищ Саркис, в этом отряде с 1931 года.

Невероятно всё это, да? Ведь отряд чаще всего живёт только пять лет. Уходят ребята в комсомол, и от отряда, если он был боевой и весёлый, остаются только воспоминания. А бывает, что и воспоминаний не остаётся. А тут — пятьдесят лет. Да это почти вся история пионерской организации.

* * *


Вот передо мной краткая летопись.

«1925 год. 25 июня при второй типографии Еревана создаётся пионерский отряд. В честь вновь полученной печатной машины отряду даётся наименование «Линотип». В первый пеший поход отряд вышел 15 августа, в тот же день в окрестностях города зажёгся первый отрядный костёр. 10 октября все пионеры в честь создания отряда посадили по одному дереву в саду типографии».

Это, конечно, для нас с тобой далёкое прошлое, седая история, но вот что интересно: мы можем поговорить с теми первыми пионерами и даже руками потрогать, и деревья те они нам, наверное, покажут, и до сих пор над отрядом шефствует типография, а главное, что жив сам отряд.

Как же это ему удалось?

* * *


Вот ещё одна выдержка из летописи.

«1930 год. 22 апреля состоялся первый прощальный сбор отряда «Смена смене идёт». Старшие пионеры прощались с отрядом, а их место занимали октябрята. Это стало самой красивой и важной традицией отряда, которая повторяется каждые пять лет, в день рождения В. И. Ленина».

Теперь ты понимаешь, в чём весь секрет? Отряд не умирал, он просто омолаживался, бывших пионеров не забывали, они числились в отряде, их можно было всегда позвать на помощь, с них брали пример.

* * *


Каждая пионерская смена хранила всё лучшее, что накопилось в отряде, и создавала своё, ещё никому неизвестное.

Вторая смена провела тайный сбор под названием «О чём я мечтаю».

Этот сбор на Всесоюзном конкурсе занял одно из первых мест. Отряд получил в награду похвальную грамоту, а вожатый — велосипед.

С тех пор каждое новое поколение, достигнув седьмого класса, начинало готовиться к такому сбору. Пионеры в тайне друг от друга (потому что о мечтах каждый день не говорят вслух) около двух месяцев мастерили, репетировали, рисовали, тренировались — готовились рассказать о своей будущей профессии.

— Ну, и сбываются их мечты? — спросил я у Саркиса Михайловича.

— Судите сами, — ответил он. — В первой смене почти все до единого добились того, о чём мечтали. У нас не бывает такого, чтобы ко дню прощания с отрядом пионер не имел любимого дела, не овладел бы элементами какой-то профессии. В пятом, в шестом классе они ещё мечутся от одного к другому, зато в седьмом почти всегда знают, чего хотят.

Теперь ты понимаешь, почему Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, академики, народные артисты, писатели, спортсмены, художники, врачи, инженеры так нежно и бережно относятся к своему отряду? Потому что всё самое главное в их жизни начиналось здесь.

* * *


От всех смен в наследство нынешнему отряду остался известный и тебе принцип: один за всех, все за одного. Его не просто провозглашают когда попало, он становится личным открытием для каждого в особый момент. В пятый класс (не раньше) приходят бывшие воспитанники отряда и рассказывают, как это у них было.

Вот что обычно вспоминают пионеры четвёртой смены.

В разгар войны в Испании все пионеры Советского Союза боролись за право получения знамени пионеров города Барселоны. Завоевать его мог отряд, который получит больше всех оборонных значков. Ну, и конечно, как всегда, дело решила полная успеваемость.

В эти самые дни с одним пионером — Левиком Садояном — произошло несчастье — он обварился кипятком и надолго слёг в постель.

С этого дня у отряда появилась новая тимуровская тайна: был организован филиал школы. Преподавателями в ней были все пионеры отряда, а ученик один — Левик Садоян.

Учителя ничего об этом не знали. Через месяц ему позволили встать, но ходить он ещё не мог, и ребята на руках понесли его в школу. Был конец четверти. На уроке звеньевой сказал учителю физики:

— Спросите Левика.

— Левика я не спрошу, — ответил учитель, — у него большие пробелы в знаниях. Думаю, что он не будет аттестован.

— Ну, спросите, пожалуйста, — настаивал звеньевой, и все пионеры так требовательно смотрели на учителя, что тот согласился.

— Ну, пусть идёт к доске. Иди, Левик.

Садоян встал из-за парты, но остался стоять.

— Видите, он сам не хочет идти, потому что ничего не знает. Зачем зря позориться, правда, Левик?

Но тут к Садояну подошли два пионера и отнесли его к доске на руках. Учитель удивлённо смотрел на эту сцену.

Первую задачу Левик Садоян решил на отлично. Вторую на отлично. Третью на отлично.

Учитель недоумевал…

Да, так я не досказал, как там получилось со знаменем пионеров города Барселоны. ЦК комсомола присудил его отряду имени Агаси Ханджяна. Оно сейчас висит в отрядном музее.

Теперь ты понимаешь, почему Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, академики, народные артисты, писатели, спортсмены, художники, врачи, инженеры, студенты в день общего сбора спешат в пионерский отряд? Потому что всё самое лучшее в их жизни началось здесь, в отряде.

* * *


Пятому сменному отряду досталось всего два мирных месяца: от 22 апреля до 22 июня 1941 года. В первый же день войны по пионерской цепочке отряд собрался в парке и дал клятву: всеми силами помогать Родине в борьбе с немецкими захватчиками.

В июле они провожали на фронт своих старших товарищей.

Ушёл на фронт и их вожатый товарищ Саркис. Но перед уходом сказал, чтобы они не просили другого вожатого, что он у них так и останется. И действительно, все четыре года войны товарищ Саркис продолжал руководить отрядом. Каждую неделю пионеры получали от своего вожатого с фронта два письма.

От войны у отряда остался горн с надписью, сделанной маршалом Баграмяном: «Передовому отряду Армении за оказанную в годы войны помощь семьям воинов Советской Армии».

От войны остался и бронзовый памятник бывшему воспитаннику отряда дважды Герою Советского Союза Нельсону Степаняну. Нельсон защищал ленинградское небо, в нём и погиб.

И ещё война оставила отряду траурный список двадцати пяти верных защитников Родины.

Теперь ты понимаешь, что ещё собирает всех вместе тех, кто остался в живых? Это — светлая память.

* * *


Товарищ Саркис ждал меня во Дворце пионеров. Он сказал просто и буднично:

— Ну, пошли в отряд.

Ещё бы ему не говорить буднично: вот уже сорок лет он ходит к своим пионерам два раза в неделю.

— Так часто? — удивился я.

— А что тут такого? — удивился и он. — Ведь я их люблю, и они любят меня.

Из его рассказа я понял, что воспитанники отряда не расстаются со своим вожатым всю жизнь. Он знает их родителей и друзей, а потом и детей, а потом и внуков. Он провожает их в комсомол, в институт, на работу, в армию.

— Ну и что, — спросил я с ехидцей, — за всё это время у вас не было плохих ребят?

— А вы думаете, плохие ребята бывают? По-моему, бывают плохие обстоятельства. Вот послушайте, был у меня один воспитанник сорви-голова. Из школы хотели выгнать его за проделки, но мне удалось отстоять. Во время войны этот парень стал командиром батареи. Получил за отвагу три ордена Славы. Сейчас он директор республиканской спортивной школы — Саркис Мартиросян. Вот и задумаешься: тогда, в те дни, когда из школы чуть не попёрли, был ли он плохим? А вот пример ещё более поразительный. Был у нас в отряде один пионер, всем неплох, но получал одни тройки по математике. Мы и так с ним и этак, ничего хорошего не выходило. Кто он сейчас, как вы думаете? Выдающийся математик, академик Сергей Амбарцумян. Значит, не сумели мы тогда подобрать к нему ключик. А плохих ребят, в этом я убеждён, нет.

— Чем же вы их воспитываете? — не унимался я.

— А ничем особенным. Их воспитывает жизнь, я для них на первых порах проводник, поводырь, вожатый. А ещё я рассказываю им и знакомлю с бывшими моими пионерами и говорю: будьте, как они. Вот и вся моя педагогика.

Но не всё так просто, как может показаться на первый взгляд, Товарищ Саркис тщательно готовится к каждой своей встрече с отрядом. Он хочет знать, кто чем живёт, и поэтому часто бывает в семьях. С пионерами он ходит в походы, зажигает костры, поёт песни, играет в шахматы. Ещё не было такого случая, чтобы в назначенный день товарищ Саркис не пришёл или опоздал.

Однажды он сидел в числе других людей на важном заседании Бюро Центрального Комитета Коммунистической партии Армении. Секретарь вдруг прервал своё выступление.

— Товарищ Мнацаканян, — спросил он, — почему ты всё время ёрзаешь и смотришь на часы? Или то, что я говорю, тебя не интересует?

— Очень интересует. Но меня ждёт пионерский отряд. Я могу опоздать.

Секретарь кивнул.

— Иди. Я позвоню, чтобы тебе дали мою машину.

И всё это товарищ Саркис делает помимо своей работы. Он, кстати говоря, директор Дворца пионеров.

Я спросил:

— Что же для вас основное, главное в жизни?

— Основное, — сказал он, — Дворец пионеров, а главное — отряд.

Теперь уж ты до конца понимаешь, почему собираются вместе, надев красные галстуки, Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, академики, народные артисты, писатели, спортсмены, художники, врачи, инженеры, студенты. Они приходят к своему вожатому — товарищу Саркису Мнацаканяну.

* * *


Вот она — десятая пионерская смена! Шестой «в» школы имени Максима Горького.

Красивые, смуглые, глазастые. Все в белоснежных рубашках, в алых галстуках. Прямо праздник, а не отряд.

Встают друг за другом, рассказывают про то, как заслужили первое место в дружине, в районе, в городе. И обычные и необычные это дела. Потому необычные, что делают они их с охотой, с выдумкой, с весельем, с задором.

И уже вырисовываются кое-какие контуры их будущего.

Амбарцум играет в сборной футбольной команде, сейчас во время крупных матчей он не на трибунах, а на поле. Правда, пока машет флажком — помогает судье.

Армен рисует, пишет маслом. Его работы отмечены на выставках детских рисунков в Болгарии и Франции. На одном из них есть надпись: «Рисуй так». И подпись: «Мартирос Сарьян».

Норик — гимнаст, выступает по первому разряду. Обещал пригласить весь отряд на ближайшее выступление. Его тренирует чемпион мира Альберт Азарян.

Гаянэ — танцовщица, с шести лет солистка ансамбля. Говорят, что танцует она виртуозно.

Нина пишет стихи, Гарине играет на каноне — старинном инструменте, Казн занимается прыжками в воду. Да мне и не перечислить всего, что я услышал, потому что буквально у каждого есть любимое занятие.

Нет, дело не в том, что оно непременно превратится в профессию. Из этих сегодняшних музыкантов, шахматистов, фотографов вырастут и врачи, и учителя, и инженеры, и милиционеры, и рабочие. Будущее этих ребят определено совсем в другом: это будут интересные, образованные, добрые, беспокойные люди.


Плывем по реке


Три Ивановича и один Сергеич


Ух, какой красавец стоит на далёком рейде в окружении всякой водоплавающей мелочи! Неужели мы к нему идём? Так и есть. Катерок Волжского пароходства доставляет меня прямо под могучий бок теплохода под названием «Волго-Дон».

А он только нас, оказывается, и дожидался. Тотчас за кормой вскипает вода, ревут двигатели. Теплоход весь дрожит, напрягаясь и пробуя силы перед дальней дорогой.

На корме, под навесом, я вместе с матросами смотрю, как разворачивается и отдаляется берег. Город Горький проплывает перед нами в разрезе — пассажирская пристань, набережная, нижегородский кремль, откос со знаменитой лестницей, памятник Чкалову, пляж, трамплин…

На корме пахнет вяленой рыбой и свежевыстиранными тельняшками. Я и не заметил, как подошёл капитан.

— Ну вот, познакомимся. Александр Иванович. У нас тут все Ивановичи. Первый штурман — Геннадий Иванович. Второй — Арсентий Иванович. Только вот третий маленько подкачал — Павлом Сергеичем назвался.

И он повёл меня наверх, в рубку.

Рубка — просторное, застеклённое со всех сторон помещение. Каких только приборов здесь нет! Отсюда видно далеко. Длинное, наглухо закупоренное тело теплохода всё как на ладони. Второй штурман объясняет что-то двум практикантам и передаёт одному из них рукоятки управления.

— Ну вот, знакомьтесь, располагайтесь. Каюта вам выделена. Лазайте всюду, где захотите. Что непонятно будет — спросите. Обо всём ещё наговоримся — путь до Ленинграда большой. Заскучаете у нас с непривычки…

Чего это я заскучаю? Какая тут может быть скука? Сидишь, как в клубе кинопутешественников, а перед тобою разворачивается бесконечное живое кино под названием «Великая русская река Волга».

День светлый и ясный, река раскинулась широко. По одну сторону тянутся песчаные плёсы, вылизанные водой до того, что стали похожи на глянцевую бумагу, по другую — нависла береговая крутизна. Над рекой на травяной пушистой подстилке стоит чистая молодая дубрава. Никогда такой красивой дубравы не видел! Отражение её покачивается, извивается в кривом зеркале волны.

А из-за поворота выплывает маленькое приземистое село.

На безлюдной пристани сидит женщина. Старуха ходит в своём огороде, сбрасывает с обрыва что-то ненужное, какую-то ботву. Мальчик, поглядывая на теплоход, катит по самому краю обрыва на велосипеде. Голова его на одном уровне с рубкой, и он старается заглянуть сюда, подсмотреть, что тут у нас такое. Ему, наверное, изо всех сил хочется к нам. А мне хочется в его село. Он, должно быть, окает, как наш капитан.

— Вот какая у нас работа. Пока плаваем, все перемены в природе видим — и весну, и лето, и осень, и как птицы прилетают, и как улетают, и цветение, и листопад, и первый снег…

От берега невозможно глаз отвести. Кажется, ничего там и не происходит, а всё смотришь и смотришь. Кусты. Три стога сена. Гнёзда ласточек в песчаном откосе. Полузатопленный остров.

Тихо отступает от борта теплохода небольшая волна, катится к берегу. И ещё она не навалилась на него, а уже заволновались, распрямились поникшие было травы…

Снова пустынный берег, поросший лиственным лесом. У самой воды одинокая палатка. Две фигуры в купальных костюмах стоят и смотрят на проплывающий теплоход.

И к ним я хочу. Всюду хочу, где меня нет.

Речные встречи


Вот я уже и привык к неторопливому речному плаванию. В тайне от капитана жду приключений, но приключений пока никаких.

Кто идёт нам навстречу?

Ползёт буксир-плотовоз по имени «Плотник». Видно, каких усилий стоит ему это едва заметное движение.

Идёт экскурсионный лайнер «Марина Раскова», трёхпалубный, снежно-белый. Идёт он бойко, деловито, слегка высокомерный в своей праздности, немного усталый от всеобщего почтения и похвал.

Пыхтят старые колёсные пароходы, тащатся вслед за буксирами послушные лихтеры, скользят плоские нефтеналивные суда.

И нас и их неудержимо влечёт взглянуть друг на друга, прикоснуться взглядом к тайнам чужого корабельного быта. А быт всюду прочный, устойчивый — ещё бы! Речник уходит ранней весной в плаванье и так до самого снега и не бывает дома. На судне теперь у него дом: тут и работа, и хозяйство, и отдых, и развлечения.

Как мы живём? Пожалуйста, смотрите. Как все. Один матрос поливает из шланга крышки трюмов. Другой на корме, раздевшись до пояса, выжимает двухпудовую гирю. Повариха в камбузе жарит котлеты.

— У нас что, — говорит Александр Иванович, — мы живём с комфортом, а вот шлюзовались мы однажды с одной баржей, там жил шкипер с семьёй, — двое детей у него, пелёнки сушатся, сковорода скворчит, а по угольным кучам — они уголь везли — бродят два поросёнка, чумазые, чёрные…

В черте Костромы капитан вдруг взял бинокль.

— Что там за точка: человек не человек, бревно не бревно…

Подходим ближе. Оказывается — пловец. Это ж надо — такое движение, суда идут караванами, «метеоры» летают, а он взялся переплывать Волгу в этаком широченном месте! Вот вам и приключение.

Мы шли прямо на пловца. Герман Иванович ругался, уже готов был погасить скорость, но капитан что-то прикинул, сказал:

— Не сбавляй. Успевает.

Мы прошли от пловца в нескольких метрах. Он закачался на наших волнах. Лицо, которое он ритмично оборачивал к нам, было спокойно, сосредоточенно. Мне показалось, что капитан посмотрел на него с благодушным одобрением.

Было ещё несколько минут тишины, и вдруг наверху загрохотало, завизжало железо. По железнодорожному мосту пронёсся грузовой состав. Теплоход медленно приближался к проходу.

Я спросил:

— А не бывает у вас, Александр Иванович, тоски по скорости?

— Что, медленно живём? — усмехнулся он. — Ничего… Это только так кажется. Вот пронёсся грузовой поезд — грохот, пыль, искры из глаз! А что он везёт? Тысячу тонн угля. А мы в свои трюмы принимаем пять таких поездов. Так что неизвестно, кто больше успевает…

«Волго-Дон» — судно современное, мощное, с избытком оснащённое техникой, автоматикой, всякими приборами. Вот, например, стоит рулевой на мостике, а ему подчиняются двигатели, спрятанные глубоко внизу. Это — дистанционное управление. Слева и справа от рулевого две рукоятки. Их можно поставить на любое из нужных делений: самый полный, полный, средний, малый, самый малый и стоп. Любая команда будет тотчас выполнена двумя двигателями в машинном отделении.

Как-то капитан повёл меня с собою «в машину». Боже, какой грохот на нас навалился! Вот вам — тишина и покой. Капитан с мотористом жестикулировали, кричали, кивали друг другу. Раз кивали — значит, был полный порядок. Потом, не скрывая гордости, показали мне двигатели. Каждый — мощностью в 900 лошадиных сил.

Александр Иванович каждый прибор, каждую железку в «машине» осмотрел и потрогал. Потому что он на судне не только капитан, но и старший механик.

Шлюзование


Наверху тишина, вечер. Только что опустилось солнце. Впереди посреди реки — бледная цепочка уходящих вдаль огней. Штурман Геннадий Иванович перекладывает рукоятку на «стоп». Мы встаём на рейде и ждём шлюзования.

Наконец раздаётся голос диспетчера шлюза:

— «Волго-Дон», сколько у вас осадка?

Штурман берёт переговорную трубку.

— Три двадцать.

— Ясно. Будете шлюзоваться одни. В камере воды не хватает.

Я уже понимаю, что это значит: воды не хватает. Каждый день я только и слышу кругом: воды не хватает, мало воды.

А воды кругом — хоть залейся! Волга растеклась широко. Но лето стоит жаркое, где-то за сотни километров отсюда пересохли ручьи, мельче стали реки, и вот наше тяжёлое судно это первым чувствует. Кругом его подстерегает большая опасность — мель.

Ярче стали береговые огни. Судно подходит к шлюзу. Мы стоим на крыле мостика и «болеем» за штурмана. Судите сами: ширина шлюза 18 метров, а ширина нашего «Волго-Дона» — 17. Штурман должен как бы вдеть нитку в игольное ушко.

Нервная дрожь сотрясает всё судно, ревут двигатели. Но вот они умолкают. Сверху хорошо видно, как мощное веретенообразное тело «Волго-Дона» медленно вползает в камеру. Между высокой стенкой и бортом остаётся едва заметный зазор.

А с башни за нами следит диспетчер.

Матросы стоят со швартовыми наготове. Рядом со мной спокойный, добродушный, как всегда, капитан.

Нос теплохода застывает у передних ворот. Задние закрываются. Мы, прикованные стальными тросами к стенке, остаёмся одни в глубоком сыром ущелье. Через передние ворота сочится вода. Это водохранилище рвётся к нам в нетерпенье.

Команды штурмана глубоко разносятся по камере. А откуда-то сверху вмешивается голос диспетчера:

— «Волго-Дон», получите почту, газеты!

Внизу всё начинает бурлить, покрывается клочьями пены. Вода пущена. Мы начинаем двигаться по вертикали.

Всё ближе и ближе верхний край стенки. Вот уже видны деревья, строения, фонари. Вровень с мостиком появляется надпись масляной краской: «Привет команде теплохода «Волго-Балт» № 23 от команды «Актюбинска». А выше — «Витя любит Лену».

Ночная вахта


Ночь. Россыпь береговых огней раскинулась по всему руслу реки, и кажется невозможным отыскать в этой иллюминации огни судового хода. Но нет — огни на месте: за бортом проплывает красный фонарик буя, а вон уже видно белый.

Капитан рядом с рулевым Мишей смотрит в бинокль, потом отходит от окна и склоняется над лоцманской картой. Капитанской вахте положено быть ночью — в самое трудное и опасное для судовождения время. Но и в другие часы я вижу Александра Ивановича на мостике. А что поделаешь, такая профессия. Я читал в Уставе обязанности капитана. Там первый пункт под литерой «а», а последний под «ф» — чуть ли не целый алфавит!

Берега в кромешной тьме — ни одного даже самого слабого огонька не видно. Карандаш капитана скользит по карте вдоль узкой голубой горловины, рядом с надписью «затопленный лес». После создания водохранилищ под водой чего только нет: и лес, и сёла, и русла рек, и даже целые города. Однажды я увидел, что из воды торчит колокольня с крестом на шпиле. Значит, здесь было село, которое с рождением водохранилища ушло под воду. Нужно быть внимательным, того и гляди на что-нибудь напорешься.

Капитан то и дело что-то подсказывает рулевому, а иногда подходит и легонько подталкивает рукоятку управления.

И вдруг — всё впереди заволакивается белой пеленой. Ну как будто кто-то перед нами вешает мокрую простыню. Рулевой, пытаясь разглядеть обстановку, открывает окно. Капитан на короткий миг включает прожектор. В снопе света видно, как закручиваются, плывут над рекой клубы тумана.

— Ну, — говорит Александр Иванович, — кажется, попали.

Я и так вижу, что попали.

Он сбавляет скорость и включает локатор. Рулевой даёт несколько протяжных гудков.

Я приникаю к окну — впереди хоть глаз выколи. Капитан говорит в переговорную трубку:

— Вниманию судов, идущих сверху. «Волго-Дон» прошёл триста сороковой буй. Движемся в тумане, видимость сто метров. Будьте осторожны.

Из громкоговорителя откликается голос:

— Понял, Александр Иванович, вас понял…

— Иван Павлович? Доброго здоровья! Далеко вы от нас?

— Километрах в двух.

— Тоже в тумане идёте?

— Да нет, вроде чисто.

— А-а, значит, у нас тут такая полоса…

Встреча знакомых капитанов на водной дороге, как я уже убедился, дело обычное. Особенно для таких «старичков», как наш Александр Иванович, ведь он бороздит воду уже восемнадцать лет.

— Куда идёте?

— В Ленинград, с угольком. А вы?

— Мы в Куйбышев из Петрозаводска. Лес везём. Комары заели!

Мне смешно, потому что я уже знаю: вместе с лесом всегда едут и комары.

Пока капитаны переговариваются, второй вахтеный матрос проходит на нос судна и становится вперёдсмотрящим. Мы его совсем не видим. Рубка в туманной мгле.

Две ярко-зелёные точки на экране локатора подходят друг к другу. Капитан легонько отстраняет рулевого и сам берётся за рукоятки управления.

Кажется, что зелёный и белый огни, появившиеся вдруг из тумана, движутся прямо на нас. Но вот они смещаются влево, влево… Встречное судно скользит совсем рядом. Мостики выравниваются. Капитаны машут друг другу.

— Кажется, разошлись…

— Разошлись, Александр Иванович.

— Ну, счастливого вам пути.

Через несколько минут теплоход выходит из полосы тумана. Берега снова принимают ясные очертания, видны огни.

Капитан вздыхает и отдаёт рукоятки рулевому.

— Ну вот, видели? А вы говорили — нет приключений. Спокойствие речного плавания — вещь мнимая. Ходить по реке очень нелегко, я даже думаю, что труднее, чем в море. Тут тебе и туманы, и мели, и свальные течения, и встречные суда, и узкие проходы. Приключения подстерегают на каждом шагу, только и знай — обходи…

Я и сам теперь думаю: бог с ними, с этими приключениями.

Почти дома


Хмурое, моросящее дождём утро застаёт нас уже на Волго-Балте — знаменитой судоходной лестнице. Один шлюз — № 7 — поднимает нас на высоту четырёхэтажного дома, шесть других по очереди опускают на восемьдесят метров вниз. Когда-то на старом Мариинском водном пути шлюзов было тридцать девять!

— Войдёшь в такое деревянное корыто, — вспоминает Александр Иванович, — а там всё еле держится, скрипит. Бабка-смотрительница кричит: «Бревно-то ты мне зачем оторвал, бревно, окаянный!..».

Позже, через несколько дней, наш теплоход покачивается на крутой волне Ладоги. На палубу хлещет дождь, струи воды подхватываются порывами ветра, бьют о стекло. На всём видимом пространстве озера — кипение волн и косая завеса дождя. Сразу чувствуется, что мы почти дома, — это дышит наш север.

Все свободные члены экипажа сидят в кают-компании и по телевизору смотрят футбол. А мне не сидится там, всё тянет наверх, в прохладную рубку — смотреть, прислушиваться к разговорам.

— Диспетчер, ответьте «Волго-Дону», диспетчер…

— Слушаю вас, «Волго-Дон».

— Как бы там Ленинграду заявочку передать на разгрузку, очень бы надо завтра выгрузиться!..

— А успеете под разводку мостов?

— Надеюсь, успеем. Должны успеть.

Вот такие разговоры ведутся в рубке, как же к ним не прислушиваться!

— Какой у вас груз?

— Уголёк, уголёк. Четыре с половиной тысячи.

— Ясно. Ленинград отвечает — на Первомайскую ТЭЦ ваш уголь пойдёт, в Автово…

Над разволновавшимся озером несутся голоса двух собеседников. В их разговоре, на первый взгляд будничном, служебном, — смысл и итог долгого плаванья.


Большая вода пустыни


Я примерно знаю, что делается в эту минуту в одной точке Каракумской пустыни, неподалёку от селения Геок-Тепе.

Три вагончика, прокалённые солнцем, иссечённые ветром и песком, промытые апрельскими ливнями, три видавших виды вагончика образуют букву «П», и в этом «П», как в кармане, на дощатом настиле, скрестив по-туркменски ноги, сидит Володя Година и ещё несколько парней из его бригады и едят плов. Может, и не плов они едят, а шурпу или, может быть, даже уху из наловленной только что рыбы. Да-да, уху. Из наловленной только что рыбы.

Неподалёку, в небольшом водоёме, стучит, колотит, беснуется великий пожиратель пустыни — земснаряд.

Две собаки лежат на песке в почтительном отдалении, дожидаясь своей доли.

Из спального вагончика доносится музыка и радостный голос: «В эфире — радиостанция «Юность»!»

Для комаров, для мошкары и всякой летающей нечисти устроена световая ловушка. Яркий свет её не ослепляет глаза, поэтому можно, откинувшись, полулёжа, видеть небо. Звёзды в пустыне крупные — горячие восходящие токи усиливают их свечение.

Кто-то говорит:

— А вон спутник полетел.

Все смотрят в небо, но скорей по привычке, из вежливости. Их спутниками не удивишь, за ночную вахту они не один проводят глазами.

Между прочим, если бы инопланетный корабль пролетал над этим районом Земли, то первое слово, которое произнесли бы его обитатели, глядя вниз на пустыню, было бы слово «канал».

И это был бы не мнимый канал, не результат оптического обмана, наподобие тех, что разглядели астрономы на Марсе, а канал реальный, Каракумский канал, Каракум-дарья, Каракумрека, Чудо-река — выбирайте какое угодно название.

* * *


А теперь про рыбу.

Уж чем-чем, а рыбой в этих местах, как вы понимаете, пахло меньше всего. Я думаю, что многие коренные жители пустыни и запаха такого не знают.

Правда, говорят, что однажды возле одного аула с неба во время грозы выпали лягушки и мелкие рыбки, поднятые мощным потоком ветра из Амударьи. Но это, как говорится, бог послал.

В пустыне Кара-Кум не до рыбы!

Огромные пространства суши, на которых разместились бы Австрия, Бельгия, Голландия, Греция, Дания, Португалия и Швейцария, вместе взятые, лишены питьевой воды — какая несправедливость!

Воду здесь добывают с большим трудом и искусством из-под земли.

Некоторые колодцы бывают глубиной до двухсот метров.

Воду, выпавшую в виде дождей, собирают в специально отрытые и оборудованные хранилища — сордобы.

Воду возят в бурдюках на верблюдах, в бочках на машинах, в цистернах на поездах.

Воду, солёную воду Каспийского, моря или пустынных колодцев опресняют с помощью мороза, электричества, солнечной энергии.

И всё равно не могут утолить жажду пустыни.

Овцы, которые дают здесь, под жгучим солнцем, особый каракулевый завиток, те кое-как приспособились — пьют солёную воду. Верблюды тоже пьют солёную воду или вообще не пьют. Это их дело.

А ведь человек хочет пресной холодной прозрачной водички. Ведь человек этот живёт не на простой земле, а на песке, который летом нагревается до 75 градусов. Человек хочет напиться, сварить мясо и чай, вымыться, постирать — да мало ли что!

Но и солёную воду достать, чтобы напоить овец, тоже проблема. Поэтому их поголовье сокращали. Представляете — сознательно сокращать поголовье ценнейших каракулевых овец.

Но дело не только в этом.

Пропадали огромные массивы плодородной земли. Пропадало самое длинное и самое солнечное лето. Без полива здесь ничего не могло вырасти. А плодородная земля + южное солнце + вода — это, как известно, хлопок. И не простой хлопок, а самый драгоценный — тонковолокнистый.

Вот какие вставали проблемы. Но и это ещё не всё.

На Западе пустыни, в недрах земли, когда хорошенько поискали, не нашли ни капли пресной воды. Зато нашли: нефть, газ, йод, бром, сульфат натрия. В других районах пустыни поискали, не нашли ни капли пресной воды. Зато нашли: нефть, газ, мирабилит, свинец, серу. Нефти и газа нашли в пустыне столько, что Туркмения теперь стала одним из самых крупных нефтегазоносных районов страны.

Но как же это все освоить без пресной воды? Ведь её, как в насмешку, ни капли. Ведь прямо гримаса природы, можно сказать, издевательство — самые дорогие вещи природа дала, а воду припрятала.

Возили (и сейчас возят) пресную воду в танкерах с того берега Каспия. Стоит она, эта вода, от полутора до четырёх рублей за кубический метр. А надо её Красноводску, Небит-Дагу, Челекену — 700 кубометров в сутки. Ничего себе водичка получается. Прямо какое-то «водное золото».

Опресняли (и сейчас опресняют) морскую солёную воду. Стоит это один рубль за кубометр. Тоже дорого.

Тогда люди перевели свои взоры с запада Туркменской республики на восток, туда, где мчится, сметая всё на пути, сумасшедшая и многоводная река Амударья. Прикинули — одна тысяча четыреста километров до неё. Далековато.

Но зато:

ЛЮДЯМ — НОРМАЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ ДЛЯ ЖИТЬЯ; ОВЦАМ — ВОДОПОЙ И НОВЫЕ, ОРОШАЕМЫЕ ПАСТБИЩА;

ХЛОПКУ — ПОЛИВ И НОВЫЕ ЗЕМЛИ;

ПРОМЫШЛЕННЫМ ЦЕНТРАМ — ВОДА, А ЗНАЧИТ, ВОЗМОЖНОСТЬ ДОБЫВАТЬ И ПЕРЕРАБАТЫВАТЬ ПОЛЕЗНЫЕ ИСКОПАЕМЫЕ;

СУДОХОДСТВО В ПУСТЫНЕ;

РЫБА.

При этом кубометр воды, доставленный на запад, будет стоить от четырёх до тридцати трёх копеек.

И вот решили строить канал, вести воду Амударьи через всю пустыню. Начали строить его двадцать лет назад и теперь прошли уже почти 900 километров. Для таких суровых условий труда это очень быстрые темпы.

* * *


Когда начали рыть канал, Володя Година ещё был пастушком в украинском селе. Но и на его долю работы хватило. Вот он со своей бригадой сооружает Копетдагское водохранилище.

Когда Володя начал работать на канале, на дне теперешнего водохранилища росли маки.

Но вода течёт — и всё меняется.

Посреди пустыни раскинулось теперь озеро, полное пресной, амударьинской воды. Чтобы его объехать на машине, часа, наверное, не хватит. Канал втекает в него и из него вытекает.

Зачем понадобилось на трассе канала водохранилище? Затем, чтобы вода поступала на запад равномерно круглый год. Весной Амударья даёт больше, летом меньше. В разные сезоны неодинаковое испарение. А пятьсот миллионов кубометров воды, которые накопятся в Копетдагском водохранилище, застрахуют канал от любых капризов природы — отворяй знай да затворяй водовыпускное сооружение.

Чтобы удержать такую уйму воды, чтобы она не ушла понапрасну в пустыню, нужна плотина. Вот её-то и строит Володина бригада. Но строит — это не очень точное слово. Точнее — намывает. Чтобы объяснить нам, как всё это происходит, Володя посадил нас в баркасик и повёз к своему земснаряду.

Землесосный снаряд находился в таком упоении своим делом, что каждая железочка на нём дрожала. Едва мы ступили на его палубу, нас тоже чуть не бросило в дрожь. Но мы удержались. Стараясь перекричать грохот, Володя показывал то туда, то сюда, то совсем махал рукой куда-то в пески. Я так ничего и не разобрал, пока не вошёл в будку машиниста. Там дежурил парень по имени Илгельды. Он следил за приборами.

Илгельды нажал на один рычаг — и из воды стал медленно подыматься какой-то хобот. Вскипела вода, а конца хобота всё не было видно. Потом вода вспучилась, и из неё прямо на берег ударила мощная струя. Наконец хобот весь показался. У него было красивое название — гидромонитор. Там под водой, на глубине нескольких метров, эта струя размывает песок пустыни, смешивает его с водой, превращает в пульпу. А другой хобот с невзрачным названием «сосун» эту пульпу заглатывает. Сосун с наслаждением жрёт эту пульпу сутками, месяцами. Но куда же он её девает?

Тут всё просто: от земснаряда тянутся мощные трубы пульпопровода. В нём под высоким давлением пульпа пробегает полтора километра и вскидывается наверх. Вода по особому водоводу уходит обратно, а мокрый песок остаётся, тяжело оседает, образуя тело плотины.

Я сначала удивился — что построишь из песка? Ведь его размоет. Но потом, когда мы постояли на гребне плотины, увидели её габариты, всё стало ясно.

Никак её не размоет.

Ведь в основании эта гряда имеет ширину 135 метров!

Уходя вверх, она понемногу сужается.

Мы стояли на высоте одиннадцати метров.

Конечно, не одна Володина бригада ведёт круглосуточную вахту на водохранилище. Ведь плотина тянется на 15 километров. Её намывают двенадцать земснарядов, двенадцать бригад.

* * *


Каракумский канал, можно сказать, изменил географию этой части земли. Виданое ли дело — ледоход в пустыне! Виданое. В 1969 году здесь случился ледоход огромной разрушительной силы. Льдины, выросшие за зиму в полтора метра толщиной, навалились на дамбы в районе посёлка Захмет. Вода из канала могла хлынуть в Каракумы, уйти навсегда в пески. Вся техника, какая была на канале, бросилась на укрощение льда Самоходные баржи, теплоходы, буксирные катера его кололи, его перемалывали. Наконец сбросили по специальному шлюзу в пустыню.

Множество всяких диковин появилось вдоль трассы канала: чайки, лягушки, комары.

Но дело, конечно, не в этом. С водой сюда пришли главные чудеса: сотни тысяч гектаров новых хлопковых полей, миллионы гектаров орошаемых пастбищ, сады, бахчи, огороды, посёлки, города, рыболовецкие артели, пристани…

Когда летишь в самолёте над трассой канала, видишь эту широкую, распаханную, весёлую ленту оазиса. От главного русла в разные стороны расходятся каналы поменьше, потом и они ветвятся, линии их причудливо ломаются, сверкают на солнце кинжальными вспышками, потухают, зажигаются новые.

И вдруг всё пропадает. Цвет земли внизу резко меняется. Бледно-жёлтые пески, волны барханов, клочки растительности, чабанские тропы.

Здесь ещё нет воды. И неизвестно, когда она будет. Смотреть вниз бессмысленно. Ничего не меняется. Ты можешь уснуть, через час или два проснуться и внизу увидеть то же самое: бледно-жёлтые пески, волны барханов, клочки растительности, чабанские тропы.

Мутную, кофейно-молочную воду Амударьи в пустыне ждут как чуда. Да она и есть чудо. Её торопят, ей помогают. Колхозы, которым не терпится увидеть на своих землях речной берег, посылают на строительство механизаторов.

Один механизатор, рассказывают, так обрадовался, увидев возле своего дома воду, что даже сына назвал Канал-гельды, что означает: канал пришёл.

Люди, которые едут с запада республики по делам в Ашхабад, непременно завернут на канал, чтобы увидеть своими глазами, как он растёт.

Жажда там, на западе, такая сильная, что решено не ждать, пока русло канала протянется на многие километры. Канал — дело длинное, а вода нужна, как воздух, сегодня, сию минуту. Поэтому воду поведут туда в стальных трубах — по магистральному водопроводу. Одновременно будут продолжать строить канал.

Комсомол держит эту стройку на особом прицеле. Она объявлена всесоюзной ударной. За два года сюда приехало три тысячи комсомольцев-строителей. Да ещё полторы тысячи студентов каждое лето помогают.

Работы впереди много. Ещё можете и вы успеть.

Такое огромное новое дело приносит обычно не только радость, но и трудности, предвиденные и непредвиденные проблемы. На канале они тоже есть.

Вот в колхоз пришла вода. Люди рады, посеяли хлопок. Поле хлопчатника стали поливать водой, как и положено, шесть раз за лето. А совсем неглубоко под землей залегают дикие грунтовые воды. В них растворена соль. Поле хлопчатника поливают пресной водой, а солёные воды, по закону сообщающихся сосудов, поднимаются на соседнем поле. Солнце припекает, вода испаряется, а соль остаётся. Много раз мы видели землю, покрытую как бы снежным покровом. Это — соль.

На солёном поле, конечно, ничего не может вырасти. Соль не только губит посевы, но разрушает всё, что встречается ей на пути. Железо — разъест. Дерево — сделает трухлявым. Кирпич — превратит в пыль.

Как же избавиться от соли? Есть несколько способов. Главный — это строить сеть каналов, которые будут собирать грунтовые воды и уводить их от людей подальше, в специальные водоёмы-коллекторы. Это называется дренажно-коллекторная сеть.

Дренажную сеть строят. Но так быстро её не построишь.

А вот ещё какая проблема возникла несколько лет назад. В русле канала вдруг стали бешено расти водоросли. Это было настоящее бедствие, потому что заросший водорослями, затянутый тиной канал — это же просто болото. Что делать?

На помощь пришли, как всегда, учёные. Они выпустили в канал мальков белого амура и толстолобика. Рыбы эти — травоядные, водоросли для них — лакомое блюдо. На такой пище из мальков вскоре выросли двадцатикилограммовые рыбины. Уж эти-то не дадут зарасти каналу.

Ну а как быть с движущимися песками, которые засыпают русло, с постоянными ветрами, которые разрушают песчаные берега? На канале, как и на Среднеазиатской железной дороге, есть специальная служба по борьбе с песками. Её оружие — зелёные насаждения. Деревья и травы своими корнями закрепляют берега.

Есть на канале и другие проблемы. Над ними думают учёные и строители. Проблемы для того и существуют, чтобы их решать. Вот ведь решили главную — большая вода пришла в пустыню!


Как я был монахом


Никогда не носите бороды, слышите, никогда! Одни неприятности от этих бород! Сплошные недоразумения.

Когда я был молодой, я по глупости носил бороду. Мой товарищ был ещё моложе меня, и борода поэтому у него была длиннее.

Однажды, получив задание в редакции и расчесав свои бороды, мы отправились в легендарный город Суздаль. А надо сказать, в те годы туда ещё немногие ездили. Это сейчас — чуть заикнёшься, а в ответ тебе: о, Суздаль, медовуха, Покровский монастырь!.. Это только через несколько лет бородатых в Суздале (особенно по воскресеньям) станет едва ли не больше, чем при Иване Грозном. А тогда в городе обитали одни бритые.

Мой товарищ уехал в Суздаль раньше меня — я задержался по делам в промежуточном пункте нашего путешествия, в городе Владимире. Мы договорились, что я разыщу его в гостинице.

К тому времени мы уже поняли, к каким неприятностям приводят бороды. Где бы мы ни появлялись, отовсюду только и неслось:

— Во, гляди, монахи! А какие молодые!..

Когда я остался один во Владимире, положение моё ещё больше усложнилось. В троллейбусе две женщины поговорили между собой, поглядывая на меня, а потом одна сказала:

— И охота вам, молодой человек, обманывать народ. А у нас на тракторном слесарей не хватает.

Дети, завидев меня, выскакивали из переулков и орали на весь город:

— Мо-нах, мо-нах в разрисованных штанах!

А пожилой дядька посмотрел на меня удивлённо, потом подошёл и вложил в мою руку десять копеек.

— Зачем? — спросил я.

— На бритьё.

Ну, товарищи, так неуютно я себя ещё никогда не чувствовал! В самую пору было бежать в парикмахерскую, но что-то меня удержало, и на другое утро, пока мои преследователи ещё не проснулись, я уехал на первом автобусе в древний, овеянный легендами город Суздаль.

Что за панорама мне открылась через тридцать километров! Чистое поле уходило во все стороны горизонта, а посреди поля, на фоне яркого неба — купола, маковки, шпили, шатры! Алебастровая белизна рядом с густейшим ультрамарином, жаркое золото — с живой пышной зеленью… Ну да об этом уже много написано, всё это уже тысячи раз зарисовано, заснято на кино- и фотоплёнки. Только не ленитесь смотреть.

В маленькой городской гостинице я спросил про своего товарища. Администраторша, посмотрев на меня с интересом, дружелюбно ответила:

— Да, он меня предупреждал. Велел, чтобы вы, как приедете, шли прямо к церкви.

Я возмутился:

— К какой ещё церкви?

— Да вы напрасно обижаетесь. Место вам оставлено, а идти вам надо вон туда, через площадь, к действующей церкви.

— А где мой товарищ?

— А он уже там.

Всё во мне похолодело. Не иначе как его втянули в какую-то историю.

Я решил, что найду сейчас своего товарища, выкраду его и первым делом отведу в парикмахерскую, поскольку сил больше нет, нервы на исходе, а работа ещё не сделана.

Утро стояло раннее, солнце ещё не раскалило камней, по которым я шёл, в деревьях шуршали воробьи, а прохожих, к счастью, почти не попадалось. Город был нетороплив и торжествен. Видно было, что жизнь его долгие годы текла невозмутимо и ровно.

Между тем, подойдя к площади, лежавшей в окружении старинных церквей, я увидел неожиданное скопление народа. Люди были чётко поделены на две группы — их разделял натянутый между специальными стойками канат. По одну его сторону стояли нормальные городские люди: в рубашках с закатанными рукавами, в футболках, в сарафанах и платьях, в соломенных шляпах и косынках, в сандалиях и тапочках. А по другую сторону… Боже, кого там только не было! Какие-то дворники с бляхами, цыганки с монистами, нищие с котомками, мужики в лаптях, барышни с зонтиками, торговцы с товаром, городовые с палашами, гимназисты в фуражках, извозчики на лошадях. И среди всей этой пестроты — чёрной вороной — длиннополый монах. Вот потеха! Ну, прямо XIX век. Я в первую же минуту догадался, что это киносъёмка. Я встал среди нормальных людей и с жадностью принялся всё разглядывать.

Фонари у них стояли старинные. Вывески висели старинные. В старинную карету была запряжена пара лошадей. Визжал поросёнок. Кудахтали куры. Свистел городовой. Кругом усы, бороды. А среди всего этого маскарада ходила нормальная женщина с рупором и раздавала всякие приказания.

Я увлёкся разглядыванием и не сразу увидел, что чёрная ворона — монах — машет рукой в мою сторону.

Оглянулся — сзади никого нет. Не реагирую. Что за намёки? А он машет и машет, только рукава летают, да ещё и улыбается.

Не реагирую. Надоело. От монаха слышу.

А он всё машет и идёт ко мне.

И тут я увидел, что длиннополая ворона — монах — это не кто иной, как мой товарищ.

В первый момент я даже не знал, что и сказать. Встали мы около каната — он в рясе, в остроконечной скуфье, с какими-то неимоверно длинными патлами на плечах, а я в скромной клетчатой рубахе — встали мы друг против друга, и я сказал:

— Погода сегодня хорошая.

— Да, — ответил товарищ, — погода просто прелесть. — А сам смеётся. — Вот видишь, куда я попал.

— И как тебя угораздило? Что, задразнили?

— Нет, — ответил товарищ, — не задразнили. Просто они ведь тоже живут в гостинице. Вот вчера вечером и пристали: не соглашусь ли участвовать, им, видишь ли, для массовки нужен монах. Я им отвечаю: у меня дела, я товарища жду, я вообще сюда не затем приехал. А они: да всего на несколько часов, вы нам очень подходите, у вас лицо какое-то иконописное…

Я присмотрелся к товарищу — действительно, в нём что-то такое было.

— Ну вот. Так насели, что пришлось согласиться. Ты уж извини, я через часок-другой всё это с себя сброшу, и мы примемся за дело.

Я, по правде говоря, загрустил. Мне очень не хотелось стоять одному за барьером.

В это время к нам подошла женщина с рупором. Она была в белой панаме.

— А-а, приехали, — сказала она, увидев меня, — а вас товарищ всё ждал, ждал.

— Да, замечательно получилось, — ответил я, — теперь мне его ждать.

— А зачем вам его ждать, — сказал она, — полезайте лучше сюда, нам ещё один монах нужен.

Не знаю, может быть, мне надо было возмутиться. Может быть. Может быть, мне надо было вежливо отказаться. Может быть, надо было подумать. Но я пожал плечами и покорно поплёлся в костюмерную.

Через десять минут пришла очередь удивляться моему товарищу. Он рассматривал меня восхищённо, чуть не с завистью, и я по его лицу видел, как я хорош. На мне была чёрная ряса, как и на нём, но на голове не скуфья, похожая на дурацкий колпак, а клобук — этакий высокий цилиндр с шёлковой накидкой. На шею мне надели цепь с массивным крестом. Что и говорить, вид у меня был внушительный, солидный.

«Нет, граждане, что же это происходит, — подумал я, глядя на себя со стороны, — не прошло ещё и часа, как я ступил на землю этого древнего, овеянного легендами города, я ещё и километра не прошёл по этой земле, ничего не успел увидеть, понять, а монахом уже сделался». Это было невероятно, можно было подумать, что мне это снится во сне.

Между тем на площади вспыхнули юпитеры, ослепив нам глаза, раздались команды, все кругом задвигались.

Ехала карета, запряжённая парой лошадей, баба несла поросёнка, он вырывался, визжал; мужик нахваливал яблоки, цыганка плясала, городовой накручивал ус, тарахтела телега, а мы, два монаха, две чёрные вороны, шли вдоль торговых рядов, как в XIX веке, и на нас никто не обращал внимания.

Режиссёр кричал:

— Горожане, уж слишком вы резвые, ишь сил накопили! Цыганка, можно подумать, что вы только из санатория! Меньше энергии, больше усталости! Дубль!

Все возвращались на свои места, и движение начиналось сначала.

А солнце тем временем поднялось высоко, раскалило дома, булыжник на площади, сам воздух — и начался обычный в то лето знойный сухой день. Где-то неподалёку, на колокольне собора, били куранты. Мы пили воду из жестяной кружки, заливая бороды. Потом в очередной раз раздавалась команда, и мы шли своей бессмысленной дорогой — по площади, мимо торговых рядов, навстречу телеге — да это уже были и не мы, а два чучела, два идиота в нелепых, наглухо закупоренных балахонах. На этом солнцепёке не было людей глупее и несчастнее нас.

Одежда под рясами прилипала к телу, по лицам стекал пот вперемежку с каким-то пахучим клеем, дышать было нечем. Я с завистью глядел за ограждение на нормальных людей. Они за это время уже несколько раз сменились, некоторые успели сходить выпить пива и вернулись обратно, многие держали в руках мороженое, а мы всё ещё не могли выполнить замысел режиссёра.

— Плохо! Все по местам! — кричал он. — Пятый дубль! Начали!

Ехала карета, запряжённая парой искусанных оводами замученных лошадей; баба несла поросёнка; он уже не визжал, может быть, уснул от усталости или околел; охрипший мужик вялым голосом нахваливал яблоки; цыганка плясала из последних сил, городовой накручивал ус, ставший уже липкой сосулькой; и брели, еле волоча ноги, два монаха — две мокрые, отвратительные чёрные вороны.

— Вот так лучше. Это уже ближе к правде жизни, — сказал режиссёр.

Ещё через один дубль был объявлен перерыв на обед.

Я с тяжёлым вздохом снял свой крест и сказал товарищу:

— Ну, и втянул ты меня в историю. Я, кажется, совсем варёный, давай сбросим весь этот хлам и пойдём, наконец, искупаемся.

Но тут к нам подскочила женщина с рупором:

— Да вы что? Ни в коем случае! Ни одного волоска на себе не трогайте, а то потом с вами знаете сколько провозимся!..

— Что значит — потом? — спросил я. — Разве ещё не конец?

— Да что вы! Конца ещё не видно!

— А как же нам идти на обед?

Женщина ответила в рупор:

— В чём есть, в том и идите.

Я снова надел свой крест. А что мне было делать?

Мы подлезли под ограждение и вышли на улицы древнего, овеянного легендами города. Есть не хотелось. Пить уже тоже не хотелось. Хотелось лечь и заснуть.

Мы пошли прочь от площади, отыскивая прохладу. Чем дальше мы удалялись, тем удивлённее на нас смотрели прохожие, женщины бросали работу в огородах и подходили к заборам, открывались окна домов, маленькие ребятишки с рёвом разбегались с улицы.

— Куда ж деваться? — спросил я товарища затравленно.

— Выйдем на окраину, в глухое место, под какие-нибудь деревья и полежим.

Но выйти нам не пришлось. Мы оглянулись и поняли, что давно уже идём не одни. В некотором отдалении за нами следом бойко семенили старухи. Их было три, а ещё дальше поспевала четвёртая. Они шли за нами решительно и неотвратимо.

Бежать было бессмысленно. Старухи нагнали нас. Глаза их блистали, светились потусторонним вдохновением.

— Из какой обители, благоверные? — елейным голосом пропела одна.

— Мы сами по себе, — скромно ответил товарищ.

— Вота-а… Значит, странствующие?..

— Странствующие, путешествующие, — сказал я неожиданным басом.

Бабки запричитали, стали крестить нас на ходу и ловить наши руки.

— Пошли вам, господи, ангела-хранителя, сохраняюща и избавляюща от всякого злого обстояния видимых и невидимых враго-ов…

И когда мы увидели, что губы старух тянутся к нашим рукам, мы не выдержали, вырвались и, подхватив полы ряс, побежали…

Отдохнуть нам так и не пришлось. Измученные, затравленные, изжаренные солнцем, мы появились в местном ресторане.

Все посетители тотчас побросали ложки и оживились. Официантки с хохотом убежали в кухню. Вышли повара и посудомойки и уставились на нас.

Всё-таки нас накормили. Мы ели борщ, и широкие наши рукава плавали в тарелках. На космах товарища висела капуста. Но самое сложное было достать деньги из кармана брюк. Пока я это проделывал, все посетители покатывались от хохота. Кажется, у них в ресторане давно не было такого веселья.

— Знаешь, — сказал я товарищу, когда мы вышли на улицу, — всё равно над нами смеются. Давай купим по эскимо.

Мы купили по эскимо и не торопясь пошли к площади.

Вторая половина дня была ещё более утомительной. Неистовый режиссёр требовал дублей. Под конец он сам устал и слабым голосом стал уговаривать массовку:

— Товарищи, ну что вы помираете, а? Что вы двигаетесь, как неживые!..

Юпитеры вскоре потухли. Женщина объявила в рупор, что всё переносится на завтра. Мы хором сказали:

— Ну не-ет…

И тут же на площади скинули свои рясы. Мы скинули всё, что доставляло нам столько страданий, перешагнули через всё это и побежали на речку купаться.

Мы долго барахтались в воде, натирались песком, ныряли, вдыхали запах цветов и водорослей. А когда вышли на берег, увидели сидевшую в отдалении стайку мальчишек. Они тихо глядели на нас, а потом один, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Мо-нах в разрисованных штанах!

И мы поняли, что окончательно наши мучения кончатся только в парикмахерской.

* * *


С тех пор я езжу в Суздаль уже восемь лет подряд. В общей сложности я провёл там не менее тысячи дней. Но первый свой день в этом древнем, овеянном легендами городе я никогда не забуду. Шутка ли — пройтись в монашеской рясе по городу, в котором когда-то одновременно было шестнадцать монастырей!

Бороду я давно сбрил. А товарищ до сих пор носит. Я встречаю его и говорю:

— Здорово, монах!

Он привык, не обижается.


Рождение огней


Самолёт заходил на посадку. Внизу, на земле, было сумеречное морозное утро. От Енисея шёл пар. Земля светилась миллионом огней. Они тянулись вереницами, расходились ветвями, закручивались спиралями, рассыпались в беспорядке, потом снова вдруг выстраивались в длинный, бесконечно правильный ряд, образуя систему. Казалось, небо со всеми своими созвездиями отпечаталось на земле. Россыпи и скопления огней можно было видеть на всех сторонах горизонта, покуда хватало глаз, а там уже, куда глаз не хватало, различалось слабое электрическое свечение.

* * *


От Красноярска до Дивногорска всего час езды по берегу Енисея. Рядом с дорогой несётся текучая пучина воды свинцового цвета. Она не замерзает, эта пучина, она живёт, мечется, укрощенная, отдавшая уже свою силу турбине, и парит на морозе. Можно подумать, что вода в Енисее горячая, такой стоит пар. Можно подумать, что вода разогрелась в работе.

Дивногорск спускается к Енисею с горы степенно и постепенно — ярусами.

Наверху — стадион, автобусная станция, магазины. Ниже — Комсомольская улица, ещё ниже — железная дорога, вокзал и уж потом — набережная. Сверху донизу идёт широкая, в несколько сотен ступеней лестница. Идти по ней долго. А местные парни накатали катков от верха до самого берега. Ух как несутся они, раскинув для равновесия руки! Вот он только что был наверху, а вот уже у реки. Я попробовал — у меня не получилось.

В Дивногорске восемь тысяч детей — треть всех жителей. Одного такого дитёнка мы с его папой брали из детского сада, на вершине горы. Папа с дочкой сели на санки, оттолкнулись и через минуту были внизу, у самой парадной. А я всё шёл, шёл… Ишь какие они, дивногорцы, скорые!

Как живёт Дивногорск?

А вот так. Крутятся турбины электростанции, Сибирь получает электричество.

А в городе проходят межобластные соревнования конькобежцев. Репетирует ансамбль «Кедриночка». К Новому году открылся базар — из тайги привезли свежие ёлки.

Между тем турбины всё крутятся.

Новосёлы въезжают в новый стоквартирный дом. Проходит воскресник на строительстве детского сада. В кино идёт фильм «Думают ли животные?».

Тем временем турбины всё крутятся, крутятся.

Заканчивается строительство завода.

На фабрике-кухне — праздник национальных кухонь пятнадцати республик.

В магазине проводится выставка-дегустация рыбных кулинарных изделий. За неделю не перепробуешь всех этих вкусных блюд.

А турбины всё крутятся! Крутятся турбины! И это — главное. Турбины — как ровный пульс, как здоровое сердце города. О них горожане думают всё меньше и меньше. А чего о них думать — дело надёжное, сделано навечно. И всё-таки горожане знают — это главное.

Город и родился и прославился благодаря своей удивительной электростанции. Без неё — он просто город, каких много. А с нею — он единственный в мире, потому что тут работает самая крупная, самая сильная в мире ГЭС.

* * *


Когда подходишь к мощному, километровому телу плотины, то кажется, что тут ничего особенного и не происходит: такая здесь царит чистота, красота и покой. По обе её стороны вздымаются живописные таёжные склоны, внизу кипит тяжёлая вода Енисея, плывут облака. Идеальные места для художественного фотографирования. И среди всего этого — сияние стёкол и алюминия.

Толпа туристов проходит сквозь стеклянные двери, как будто это не промышленное предприятие, а музей.

А между тем в этой тишине — я знаю, я читал — рождается чудо.

Вода, собранная за спиною плотины в водохранилище, падает с высоты ста метров на рабочие колёса турбин. И рождает электроэнергию. Работа, которую может произвести эта электроэнергия, равна мускульной силе ста двадцати миллионов человек. Сколько людей нашей страны должны были бы выйти сегодня на эту работу?!

А тут — тишина, покой, безлюдье…

В машинном зале в одну рабочую смену находится всего четырнадцать человек: начальник, четыре дежурных мастера, а также девять слесарей. Слесарями работают женщины, мужчины не идут на эту работу, говорят: там нечего делать, очень простая работа.

В машинном зале не то чтобы тишина, но ровное, устойчивое такое гудение. Стена этого зала — почти полукилометровое сплошное окно. Если подойти к нему вплотную и посмотреть вниз, то можно вообразить, что находишься на носу плывущего парохода. И как-то забываешь, что за спиной у тебя, совсем рядом, постоянно нависает стометровая толща воды, которая ждёт своей очереди, чтобы упасть на колёса турбин и, пройдя под плотиной, возникнуть у тебя перед глазами. Река вся в пене, как бывает в пене после быстрого бега хорошая лошадь.

Машинный зал — не просто цех, но и необычайно красивое сооружение. Из конца в конец в строгом порядке тянутся двенадцать красных цилиндров. Возле каждого — два белых. Красные — это лишь малая часть спрятанных под полом турбин. Белые — это лишь малая часть системы управления.

Чем же они занимаются здесь, эти четырнадцать дежурных, которым подчиняется самая многоводная река Советского Союза?

Начальник смены Николай Николаевич Сатаев даёт мне посмотреть журнал.


8.00. Осмотрено оборудование.

8.10. Опущены на порог затворы ПА и ПВ.

8.15. Н-701 установка колес на 75-тонный кран.

8.15. Покраска низа формы Н-696 тормозного пути.

8.25. Н-704 ревизия подпятника АП.

8.27. НГ переведён в генераторный режим.

8.30. Н-700 капитальный ремонт системы пожаротушения генератора А-I.


Всего полчаса. А сколько забот. Оказывается, и река, и машины, и люди, работающие посредине и внутри реки, только делают вид спокойной, монотонной работы. На самом же деле каждую секунду здесь идёт жестокая, жаркая схватка.

В каждую секунду на электростанцию нападают шесть тысяч кубометров воды. Им противостоит пять с половиной миллионов кубометров бетона, двенадцать турбин и четырнадцать человек. Из этого сражения в течение года и высекается невиданная энергия — двадцать миллиардов киловатт-часов.

Я сказал начальнику смены, что хочу побывать на «переднем крае», в самом жарком месте этого сражения. Николай Николаевич взял большие ключи, оставил вместо себя, дежурного мастера, и мы пошли.

* * *


Мы спустились вниз по металлической лестнице, перелезли какие-то стальные барьеры, и я воскликнул:

— Да это же рабочее колесо!

Стальной цветок колеса был знаком мне по фотографиям. Он делался у нас в Ленинграде, и какой же ленинградец его не знал!

— Погодите, — сказал Николай Николаевич, — мы ещё сюда вернёмся.

И повёл меня по кривой, всё расширяющейся трубе, похожей на раковину. Её членистая полость закручивалась и распахивалась всё шире, точно готовясь встретиться с каким-то чудовищем. Под ногами хлюпала вода. Наконец раковина закончилась, дальше ходу не было. Пахло рыбой, водорослями, морским дном.

— Знаете, где мы находимся? — спросил Николай Николаевич. — Мы на дне Красноярского моря. Это спиральная камера. Она охватывает рабочее колесо, которое вы узнали. Мы с вами здесь только потому, что этот, четвёртый, агрегат на проверке. А в обычное время в этой камере вода. Да и не просто вода, а под неимоверным, фантастическим давлением! Нас бы в лепёшку раздавило. Ну, смотрите, что тут делается. Вода входит в камеру диаметром десять метров.

— Да это не больше ли, чем тоннель метро?

— Больше. А выходит на рабочее колесо вон там, в конце камеры, диаметром два метра. Скорость её замедляется, верно? Зато повышается давление. Ну, а везли эту ракушку, наверное, слышали, на семи большегрузных платформах.

Всё это важно было для меня знать, и я слушал внимательно, но важнее было почувствовать то, что мы находимся на самом переднем крае, на рубеже, где обычно кипит бой и дремучая, неистовой силы вода только начинает быть электричеством…

— Стоит открыть затворы — и вот что произойдёт… — Мы вернулись к рабочему колесу. — Вода, шестьсот кубометров воды в секунду, ударит вот в эти лопасти, закрутится рабочее колесо. Каждая лопасть, вы видите, высотою четыре метра, а всего их четырнадцать. Рабочее колесо весит двести пятьдесят тонн, из такого количества металла можно изготовить двести автомобилей «волга». Ну вы, наверное, знаете, что их ни одна железная дорога не принимала — пришлось бы ломать все виадуки, мосты, останавливать всё встречное движение. Их везли на специальном лихтере «Лодьма» через Северный Ледовитый океан.

Да, о лодьминской эпопее я многое слышал.

— Так вот, колесо вращается под напором воды со скоростью девяносто три оборота в минуту, и наверху крутится соединённый с ним намертво вал. Ну, пойдёмте, посмотрите…

Мы вышли из шахты и по внутреннему коридору попали в другую шахту, точно такую же, но только на ярус выше, — рабочее колесо и спиральная камера остались под нами. За предохранительным ограждением крутился вал. Лоснящийся стальной вал вращался так увлечённо и яростно, что казалось, он теперь уж никогда не остановится.

— Это ещё что, — сказал Николай Николаевич, — здесь не так ощущаешь скорость. А вот пойдёмте-ка дальше…

Мы поднялись по ступеням и вошли в коридор. Николай Николаевич вынул ключ и отпер железную дверь. Повеяло холодом.

— А ну войдите. Держите только шапку…

Вихрь ударил мне в лицо, смертельный холод и остервенелое, какое-то дьявольское вращение. Вращался весь потолок — неуловимый для взгляда диск — вращался весь воздух, да его и воздухом уже нельзя было назвать, а — ураганом. Казалось, не было такой силы, которая отважилась бы остановить или замедлить это круговращение.

Мы пробыли там несколько секунд, и мой провожатый запер ключом дверь.

— Ну, а дальше вы уже по физике знаете, что происходит.

Да кто этого сейчас не знает! А кто не знает, тот догадывается. Всякому ясно, что ещё большая Дорога у этой, отобранной у реки энергии, прежде чем она сделает землю похожей на звёздное небо.


Сердца и моторы


Колонна нарушителей


Каждую весну жители села Ляды Псковской области могут наблюдать такую картину: школьный двор вдруг взрывается гулом автомобильных моторов, треском тракторных двигателей — хоть уши зажимай. Плывёт синий дым. Орут младшие школьники. Волнуются старшие школьники. Директор школы Георгий Васильевич Ткачев высовывается, из газика и машет рукой: «Поехали!».

Колонна школьной техники — четыре трактора и четыре автомашины — на малой скорости выползает на дорогу. Когда головной газик с директором и бригадиром Шурой Александровой уже за рекой, последняя машина только ещё минует ворота. Мальчики, сидящие за рулём, старательно соблюдают дистанцию. А как же её не соблюдать, когда за мостом инспектора ГАИ уже поджидают нарушителей.

— Ну что ж, Георгий Васильевич, — говорит инспектор, — опять за своё?

— Надо, надо, — оправдывается директор, — совхоз попросил навоз помочь вывезти.

— Так ни у одного же водительских прав нет!

— А вы спросите их по правилам, спросите!

А инспектор и так знает, что правила движения и всё, что касается обращения с техникой, мальчикам известно не хуже, чем взрослым. Ведь недаром двоих из них, лучших, Государственная автоинспекция (ГАИ — не кто-нибудь!) отправила в Артек.

— Ох, — вздыхает инспектор, — нагорит нам с вами когда-нибудь… Каждый год одно и то же, и когда это кончится! У всех школы как школы, а у нас в Лядах — автопарк. Ну, поезжайте, только чтобы в радиусе совхоза.

— Знаем, знаем!..

Колонна снова приходит в движение.

Техника и «механика»


Откуда же у маленькой сельской школы столько техники? Вот из других школ приезжают в Ляды с этим вопросом, разводят руками: мы лопаты не можем лишней достать!

Подарил кто-нибудь? Выиграли по лотерее? Купили?

Вы уже догадались, наверное, что машины в этой школе делают своими руками. От начала и до конца. Любые. От трактора до аэросаней. От автомобиля до лодки-амфибии.

А вокруг только леса да поля. И поблизости нет ни одного магазина «Юный техник». И даже железной дороги нет поблизости, так что многие ребята этой школы, как говорится, живого паровоза ещё не видели.

Ну хорошо, техника техникой, а какова же здесь «механика»? А механика такова. Всё начинается со сбора металлолома. Младшие, средние и старшие школьники, как пчёлы, разлетаются по селу и его окрестностям. Хитрые школьники — знают, во что превращается металлолом. Все несут: валы, шестерёнки, шайбы, подшипники, старые велосипедные обода. Или катят найденное в канаве колесо. Или приходят и говорят: там какая-то штука лежит, а нам её не сдвинуть. «Штуку» прибуксировывают трактором. Оказывается — рама от машины.

Но самый хитрый сборщик металлолома — директор школы Георгий Васильевич. Говорит, например, совхозным ремонтникам: «И зачем это у вас второй год лежит старый двигатель, он ведь ржавеет, отдайте его нам для наглядного пособия». Ремонтники ухмыляются, знают, сколько уже таких «наглядных пособий» на школьном дворе. Но ничего, отдают, потому что когда-то ведь и сами учились у него в школе.

Когда куча металла вырастает в гору, начинается его сортировка.

— Налево! — кричит Георгий Васильевич, цепким взглядом оценивая железяку. — Направо! Направо! Направо!

Помаленьку почти вся гора перемещается направо — это всё предметы, которые пойдут в дело.

И вот — пожалуйста! Входим с директором в большой сарай. Да это склад какой-то или музей! Боже, чего тут только нет!

— Это, — говорит. Георгий Васильевич, — раздел шкивов. Это раздел барабанов. Это раздел радиаторов. Это раздел патрубков.

И в каждом разделе десятки предметов. А колёс-то, колёс! Целая пирамида до крыши.

— Это электрощиты. Это насосы. Это пилы. Это рули. Здесь аккумуляторы. Там — карбюраторы.

— Ну, хорошо, — говорю, — а зачем вам дырявый самовар?

— Как зачем, — удивляется директор, — это же отличная медь, пойдёт на втулки!

— Ну, а патефоны-то старые, патефоны зачем?..

Всё в сарае аккуратно подобрано и разложено. Каждая железка терпеливо дожидается своей второй судьбы.

Между прочим, совхозные ремонтники частенько сюда захаживают — за недостающей деталью. И директор им не отказывает, только ухмыляется.

После полуночи


Потихоньку вся эта рухлядь, металлолом, винтики-гаечки, соединяется в одно целое. Не пройдёт и нескольких месяцев — глядишь, вместо кучи железного хлама посреди двора стоит вполне приличный, работоспособный тракторишко. Кряхтит, дымом попыхивает, думал — пора на покой, а ему ещё жить да жить.

Но таким «машиностроением» может похвастаться едва ли не каждая сельская школа. Конечно, в более скромных масштабах, ну, какой-нибудь там трактор с плугом собрали, грузовичок. Если бы всё так просто в Лядах и обстояло, то не стоило бы дальше и писать.

Дело в том, что в школе села Ляды не просто строят, там изобретают. Собрать машину из старых частей и ничего при этом не усовершенствовать, не изобрести там считается недостойным, пустячным занятием.

Вот поэтому бывает, что если в конце сборки кому-нибудь придёт в голову свежая идея — машину разбирают и начинают всё сначала.

Больше того — там создают конструкции новых, невиданных доселе машин и сооружений. Таких, которых ещё нет в народном хозяйстве.

В одном из сараев работает конструкторский кружок. Руководит им сам директор — Георгий Васильевич. Он берёт к себе всех — и малышей из четвёртого, и юношей из десятого класса. А чего ж не брать — всем найдётся работа: кому гвозди выпрямлять, кому траки выпиливать, кому мозгами шевелить. Двенадцать человек, как считает Георгий Васильевич, — это кадры, конструкторы. Женя Семёнов, Саша Иванов, Витя Ершов, Саша Филин…

— Моё дело, — говорит Георгий Васильевич, — подорвать их доверие к машине. Да-да, что смотрите? Прямо так и считаю: подорвать. Заронить сомнение, доказать, что можно сделать лучше, что-то самим изменить… Не-ет, говорю, не нравится мне проходимость колёс. Ведь трактор заваливаться будет на наших косогорах. Как бы её повысить? Или такое сомнение подкидываю: что-то, говорю, много в этом механизме трущихся частей, ведь они быстро выходят из строя. Ну, и думаем. Спорим. Высказываем идеи. Наброски делаем. Потом чертежи. Потом модели. Родители стучат в окошко: Георгий Васильевич, ведь уже время-то за полночь!.. А мои-то кадры и голов от бумаги не поднимают. Сейчас, говорю, идём!

Горячие машины


Так появились хитроумные модели машин. Три из них, можно сказать, «горячие» — сборка их только началась, а модели уже побывали на выставках, даже на ВДНХ, одобрены специалистами.

Ну вот, например, новая самоходная картофелекопалка. Представьте, водитель, какой-нибудь Витя или Серёга, сидит в седле от мотоцикла и со скоростью четыре километра в час ведёт по картофельному полю свой агрегат. Земля вместе с картошкой подрезается лемехом, захватывается шнеком и попадает в крутящийся барабан. Барабан так сделан, что картошечку не портит. Всё сооружение надёжное — в нём минимум трущихся частей. На поле приезжают совхозные механизаторы, может быть, даже сам директор совхоза. Удивляются: что это у них за машина? А школьники уже собираются по домам — поле убрано.

— Есть у нас такое тайное желание, — говорит Георгий Васильевич, — чтобы наша идея перешла в совхозные мастерские.

Сработан трактор с шагающими колёсами. Он не завязнет где-нибудь на просёлочной кислой дороге, не перевернётся на косогоре. Для таких случаев у него есть специальные «ласты». Первый вариант шагающих колёс создали Серёжа Михайлов и Володя Киселёв, второй — Витя Анисимов и Володя Денисов.

А вот малогабаритный гусеничный трактор. У школы в нём большая потребность, но он очень трудоёмок для исполнения. Для гусеничных цепей нужно выпилить 128 стальных траков. Труднейшая слесарная работа. А Мохов и Ершов пилят и пилят… Цепь — собственной конструкции. Ременная передача — собственной конструкции, идея Жени Семёнова. Этот тракторишечка будет тренажёром. Даже четвероклассник сядет в кресло и всё поймёт. И поедет. А тренажёр школе очень нужен — ведь она выпускает больше двадцати трактористов в год.

Электростанция и многое другое


Несколько поколений конструкторов пыхтело в этом сарайчике над чертежами. Так что тут уже в самом воздухе висит творческий, изобретательский дух.

Выходили отсюда конструкции всегда с каким-нибудь новшеством. А иногда совсем новые — дерзкие, смелые. Выходили не просто, удивлять своей оригинальностью, а служить людям, школе. Ну, посудите сами. Много лет назад в школе не было электричества. Были керосиновые лампы, был движок.

Школьные конструкторы во главе с Георгием Васильевичем решили строить ни больше ни меньше как собственную электростанцию. Взяли из литературы идею, почти нигде ещё не опробованную, — электростанцию поплавкового типа. Заготовили тридцать кубометров леса, построили раму длиною десять метров, шириной пять. Протянули с одного берега Плюссы на другой этакий невод — гирлянду маленьких турбин — восемьдесят штук, которые изготовили, разумеется, сами… Чуть не сутками ребята с директором пропадали на реке. И однажды в классах загорелись лампы. Электростанция давала пять киловатт настоящей энергии. Но работа продолжалась, они не считали свою конструкцию совершенной. Каждый год менялся вариант. На седьмой год Саша Родионов предложил седьмой вариант, самый надёжный… Не удивительно, что сейчас он инженер-электротехник.

Тогда же в школе не было и воды, добывали её из артезианского колодца ручным насосом. Как же так — вода есть, своё электричество есть, а школа живёт без водопровода. И построили ребята водопровод. Выкопали из земли старые трубы, отрыли траншею, уложили, утеплили. В шахту колодца поставили вихревой насос с мотором, подключили к своей электростанции…

На зиму школе нужно заготавливать уйму дров — гигантские поленницы. А помещения интерната разбросаны по всему посёлку. Так вот что соорудили: передвижную циркульную пилу. Приедет такой автомобильчик, у которого вместо кузова — пилорама, остановится, а мотор работает — пилу вращает.

Как-то в школьном коридоре появился автомат для продажи карандашей. Опустишь копейку — получай карандаш, новый, душистый.

Уже все пеналы были полны карандашами, а ребята всё опускали копейки и опускали. Так им нравилась безотказная работа автомата.

А вы посмотрите, какие на школьном дворе качели, — высота шесть метров — ты садишься, пристёгиваешься, и летишь по орбите, как космонавт.

А придумано всё и сделано в сарайчике своими руками.

Всеобщее творчество


Георгий Васильевич хмурит брови:

— Не на одних конструкторах школа держится. Есть и другие кружки: авиамоделисты, кинолюбители, радиотехники, фотографы, краеведы, биохимики… Везде идёт работа. Дороже всего творчество.

А творчеством в школе заражены чуть ли не все. Эта жажда — поиски новых путей — овладела и учителями и ребятами.

Кабинет английского языка прямо ломится от обилия аппаратов, приборов, реликвий, наглядных пособий. Любовь Ефимовна Романова как включит все эти магнитофоны, фильмоскопы — тут хочешь не хочешь — начнёшь изучать английский язык. Изучают. Забирают все первые места на районных смотрах.

В кабинете машиноведения столько наглядных пособий, действующих моделей, стендов, что кажется — попади сюда марсианин, и тот всё поймёт.

А однажды зимой в школьной теплице было обнаружено странное движение муравьев. Сам Георгий Васильевич очень удивился. Оказалось, что это учитель биологии Юрий Васильевич Воронцов со своими учениками проводит научные эксперименты.

Директор рассказывает мне и о других людях своей школы. А на берегу Плюссы, по которому мы идём, то и дело с ним здороваются — дети, подростки, взрослые. Иногда у него с ними происходят короткие разговоры. Георгий Васильевич поясняет: взрослые — это выпускники. Всё больше и больше их остаётся в совхозе. Понимают, что любая работа может стать творческой — как к ней относиться. И везде при желании можно интересно жить. Но и уехавшие в другие места школу не забывают. Вон недавно лётчик Валя Захватов пролетал над школой, помахал крыльями…

Давайте-ка теперь скажем то, что необходимо сказать: самое важное, самое ценное в этой школе — дух творчества, и начало ему — сам директор. Я знаю, Георгий Васильевич не любит об этом говорить. Зато другие-то, посторонние люди всё понимают. Вот как пишет ему один московский профессор: «Завидую вашим ученикам».

И я завидую.

Директор


С ребятами Георгия Васильевича связала судьба ещё в молодости, но первый урок, который он им преподал, длился одну секунду и закончился для него трагически. Он и учителем ещё не был, а страстным поклонником техники, трактористом. Жил он тогда на Кубани. Увидел однажды в руках у мальчиков ржавую гранату, оставшуюся в степи со времён гражданской войны. Мальчики что-то отвинчивали… Он выхватил гранату, отшвырнул её, но запал взорвался. Георгий Васильевич остался без руки.

Когда началась война, он был студентом учительского института. Вот так — с протезом вместо левой руки — он и явился в военкомат. Конечно, ему отказали, но он сумел убедить, что сможет, сможет стрелять во врагов одной правой рукой. Так он оказался на фронте. Сражался под Сталинградом. Под Ростовом Георгия Васильевича контузило, и его отправили в тыл. Вернуться на фронт ему не удалось. После окончания института он поехал в одну из самых разорённых немцами областей — в Псковскую область. А здесь выбрал самый отдалённый район — Ляды.

И вот я думаю: какой бы предмет Георгий Васильевич ни преподавал своим ученикам — литературу или машиноведение — какие бы машины с ними ни строил, одной его судьбы будет достаточно, чтобы понять, как нужно жить.


Из рассказов о тракторе «Кировец»


Конвейер


Стучит, пыхтит, лязгает огромный тракторосборочный корпус. Из ворот его то и дело выползает новенький оранжевый трактор «Кировец». На него лишь стоит взглянуть — сразу не удержишься и воскликнешь:

— Что за удивительная такая машина!

Ну, а если посмотреть его в деле, то и подавно проникнешься к нему уважением. Но об этом потом. Давайте лучше сначала поймём, откуда он взялся и как его делают.

Тракторное производство можно сравнить с рекой.

Главный сборочный конвейер — это её основное русло.

А малые конвейеры, где собираются отдельные узлы трактора, — этой реки притоки.

Цеха, где рождаются детали для этих узлов, — родники.

Что бывает, если в главное русло из притоков поступает слишком много воды? Наводнение! Стихийное бедствие!

А что, если слишком мало? Река скудеет и пересыхает.

На конвейере ни того, ни другого не должно быть. Вся конвейерная система движется со строго согласованной скоростью. За этим наблюдает планово-диспетчерское бюро.

И вот посмотрите, что происходит.

На ленту главного сборочного конвейера, на его первый пост, подъёмник подаёт первую, самую тяжёлую и основную деталь — раму. На раме всё держится. Она как скелет. Она как ствол дерева.

Дальше на неё надевают мосты, на которых будут держаться колёса.

Потом крепят коробку передач.

А рама всё движется вместе с лентой. И на каждом посту её ждут другие рабочие. Пока она ещё совсем не похожа на трактор. Так, какой-то громоздкий, неуклюжий предмет.

Но вот на ней крепят сердце машины — двигатель. И закрывают его радиатором. И это, считай, уже половина трактора.

На следующем посту бригада сборщиков укрепляет кабину.

Потом навесные устройства и облицовку.

И наконец — гигантскую обувь — колёса. Каждое колесо ростом с человека, весом в двести килограммов!

Вот теперь уже рама стала трактором. Остаётся его заправить горючим. В кабину подымается водитель, трактор зажигает фары, подаёт голос, прокашливается и — пошёл!

А сзади надвигаются ещё тридцать два полутрактора, четвертьтрактора и просто полуголые рамы. Каждая из них проходит двести пятьдесят метров, прежде чем приобретает божеский вид.

Конечно, я очень упростил схему создания «Кировца», но давайте не будем влезать в подробности, а то туда как влезешь, так и не вылезешь.

Фрезеровщик Ильин


Я очень люблю узнавать, с чего всё начинается. Вот однажды уговорил, например, приятеля пойти посмотреть, откуда берётся река Волга. Ну, невесть какое географическое открытие. Всякий, кто взглянет на карту, может найти на границе Новгородской и Калининской областей село Волго-Верховье. Невесть какое открытие, а всё же мурашки по коже идут, когда, свесившись с ветхого мостика, напьёшься желтоватой, подземно-холодной воды из болотца, заросшего осокой. Странно и радостно думать, что вот с этого родника и начинается то, что всегда звалось «матушкой Волгой», великой русской рекой, которая, как известно, впадает в Каспийское море.

Начало обычно малоэффектно. Оно неприметно, буднично, пресновато, как та вода из жёлтого, заросшего осокой болота. Но без начала ничего не бывает, ни рек, ни стихов, ни машин.

Если пойти против движения тракторного конвейера, то со сборки трактора, как вы уже знаете, попадёшь на сборку отдельных узлов, со сборки узлов — к станкам, где точат детали, от станков — к сталеплавильным печам или прессам, которые выдают заготовки. Если же пойти ещё дальше, то окажешься в цехе штампов и приспособлений, где для этих самых заготовок делают формы, шаблоны или — иначе — матрицы. И тут уж обязательно встретишь моего знакомого — фрезеровщика Фёдора Ильина. Он один из тех людей, с кого начинается трактор «Кировец».

Вот он стоит, фрезеровщик Ильин, в сплюснутой кепочке, в больших круглых очках, в синем комбинезоне, и кажется сошедшим с плаката или с довоенной почтовой марки.

Много раз я видел, как он начинает работу: зажимает фрезу, приноравливает к ней деталь, проверяет что-то специальным мерником и, мысленно пробежав от начала до конца операции, пускает станок. И каждый раз меня поражали его точный расчёт и смелость. Шутка ли — бешено крутится фреза, летят веером блестящие стружки, течёт смазка, а на станке остаётся изящная, сложного контура стальная деталька, в которой металла как раз столько, сколько необходимо: ни на микрон больше, ни на микрон меньше. И по этой матрице будут потом штамповать тысячи, а может быть, миллионы деталей.

Иное изделие такой сложной конфигурации, что требует чередования десятка фрез с разным углом наклона, а то и разных станков. Но ничего, фрезеровщик Ильин берёт заказ и делает.

В другой раз говорят: чертежей не успели изготовить, а заказ срочный, есть только эскиз, кто возьмётся?

Берётся фрезеровщик Ильин. И делает.

Бывает и вовсе безвыходное положение: вот, говорят, нужно отфрезеровать деталь, но на обычном фрезерном станке сделать это почти невозможно, а копировально-фрезерный занят, и ещё долго будет занят.

Фрезеровщик Ильин берётся и делает на обычном.

Он просто художник, этот Ильин, так все на заводе считают. Да он ведь и впрямь в молодости рисовал, хотел стать художником. Но не огорчается, что стал фрезеровщиком. Ведь первый эскиз фрезы в виде вращающегося круглого напильника дал не кто иной, как великий художник Леонардо да Винчи. Так что в некотором роде фрезерное дело идёт рядом с искусством с самой своей колыбели.

Рождение машины


Сколько уже «кировцев» сошло с конвейера, а на заводе до сих пор вспоминают, как строили новую машину. Было это лет десять назад. Тогда на востоке страны подымали целинные земли. Целина ждала, торопила, требовала.

А Кировский завод тем временем, как магнит, притягивал к себе с разных сторон тысячи новых деталей. Хотя «как магнит» сравнение не совсем верное. Ведь были детали не только стальные, но и из алюминия, из стекла, из резины, из пластмассы. Ведь были детали даже из камня. Камень этот — асбест. Мало того, что все цеха строили трактор, так строили его ещё и другие заводы Ленинграда. Мало сказать — другие заводы, ещё и другие города страны. Ярославль, например, создавал новый двигатель и мощные шины. Владимир — приборы. Херсон — карданный вал. Москва, Куйбышев, Минск, Челябинск, Кременчуг, Полтава, Одесса — все выполняли тракторные заказы. Потому что ведь одному Кировскому заводу было не управиться. Да и в промышленности теперь так уж заведено — полное разделение труда.

Но главную долю работ выполнял, конечно, сам Кировский.

Что значит наладить выпуск новых деталей, из которых самая большая — рама — весит несколько тонн, а самая маленькая — какой-нибудь винтик — десять граммов? Для этого нужно было реконструировать многие цеха, создать автоматические поточные линии, испытательные стенды и многое другое.

Иной раз перед рабочими вставали совершенно невероятные проблемы. В одной, например, детали на площади, равной спичечному коробку, нужно было просверлить четыреста пятнадцать отверстий. Как это сделать? На помощь приходили учёные.

Вот и выходит, что, ещё не родившись, «кировец» перевернул весь завод. Можно сказать, революцию устроил. А это сейчас в нашей жизни самое главное — научно-техническая революция.

Но вот на заводе скопилось девятьсот разных деталей.

— Ну что ж, — сказали конструкторы, — одна треть наших заказов выполнена. Пока остальное подоспеет, пожалуй, начнём собирать.

На сборочном участке поставили деревянный макет трактора в натуральную величину: высота — три метра, длина — семь. Чтобы все видели, что из этой груды деталей в конце концов должно получиться.

И вот, представляете, было пустое место. Пусто! Ничего! И вдруг на этом месте час за часом, день за днём стал вырастать трактор. На раме его белой краской было написано: № 1.

А рядом с ним шёл монтаж второго и третьего «кировца». Вскоре появились ещё два. Люди крутились возле них круглосуточно. Конвейера, как вы понимаете, тогда ещё не было и в помине.

Говорят, что сборка — не самое главное в создании новой машины. А я всегда завидую сборщикам. Да, конечно, сложнее отладить двигатель или систему гидравлического управления. А всё же руки сборщика лепят сам трактор. Он ведь как скульптор — этот слесарь-сборщик.

Шло время, и наконец из сборочного цеха сообщили: «Внимание, у нас наступили решающие дни — собираем кабину!»

А надо сказать, что кабина была предметом особой гордости создателей нового трактора.

Кабина


Я побывал в кабинах многих машин. Не говорю уж про автомобили, трамваи и вездеходы.

Однажды летел с лётчиками в кабине АН-24. Самолёт маленький, что и говорить. Управляют им всего двое: пилот и штурман. Но сколько там было приборов, каких только приспособлений там не было! Мы летели над пустыней Кара-Кум.

В другой раз кабина была рубкой пограничного корабля. Мы с капитаном сидели в вертящихся креслах, а за стеклами бурлило, гудело студёное Баренцево море.

Ехал я и в кабине машинистов тепловоза. Впереди блестели стальные рельсы. Сзади колотились мощные дизеля. Мы мчались без остановок. Мы мчались за срочным, не терпящим отлагательства грузом. Позади тепловоза громыхали пустые цистерны. Мы ехали из Ленинграда в Малую Вишеру за свежим молоком.

В кабинах тракторов мне, конечно, ездить тоже довелось, но, боже мой, что это были за кабины! Бросает тебя из стороны в сторону, трясёт, как в лихорадке. Если за окном мороз — в кабине руки привариваются к металлу. Если жара — то не продохнуть. Пыль, грохот, тугие упрямые рычаги. Знаете, какую нагрузку несёт на себе тракторист? Несколько тонн за смену.

Конструкторы ленинградского трактора решили со всем этим покончить. «Хватит, — сказали они. — Помучались трактористы. Пора им уже, как лётчикам, работать в костюмах и галстуках».

Кабину сделали прежде всего герметической, как в самолёте. То есть наглухо закупоренной со всех сторон. А уж если холодно, то есть специальные обогреватели. Если жарко — пожалуйста, будьте добры, включите вентиляторы. Для управления — педали, тумблеры, руль. Даже от шума имеется надёжная изоляция. Всё удобно, всё под рукой, как в машине «волга». Управлять прицепными сельскохозяйственными орудиями тракторист может не сходя с места, лёгким нажатием на рычаги.

Ну что ж, с такой кабиной можно и о красивой рабочей одежде подумать.

Рождение машины (продолжение)


Кажется, что́ тут необычного для завода со стошестидесятилетней историей — выход новой машины? На то он и существует, завод. А вот многие не спали в ту ночь — рабочие, конструкторы, инженеры.

Солнце поднималось где-то за Невской заставой, а в это время на другом конце города — за Нарвской заставой — снимали трактор со стальных опор.

В трамвайных парках завозились трамваи. Птицы шуршали в клёнах Летнего сада. Вспыхнул золотом Петропавловский шпиль. А в это время слесарь Сергей Катыкин поднимался в кабину нового трактора, который ещё и трактором не был, а просто совокупностью ладно подогнанных узлов и деталей.

По улицам крался шорох поливальных машин. У станций метро уже переминались с ноги на ногу первые пассажиры.

Город только ещё просыпался.

А в это время за Нарвской заставой взревел двигатель! Звук его, незнакомый и дерзкий, легко вспорол утреннюю тишину.

В этот миг и родилась новая машина. Трактор «кировец» № 1, весь дрожа, стоял на том месте, где совсем недавно ещё ничего не было.

Он стоял, рокоча и выпуская клубы прозрачного голубого дыма, и люди нюхали этот дым как самый желанный запах.

Катыкин включил скорость, и «кировец» сдвинулся с места. Началась его биография.

Первые свои километры трактор, конечно, набегал по заводу. Через несколько дней на заводской площади его обступила толпа. Их были тысячи — людей, отдавших ему не только свой труд, но и своё имя. Они ведь тоже называются кировцами.

На митинге люди говорили про свою большую радость. А потом директор скомандовал:

— Водителю подготовить трактор для выхода на полевые испытания.

Распахнулись заводские ворота. Люди побежали вслед за своей машиной. На проспекте Стачек остановилось движение, вспыхнули зелёные огни светофоров. Это ленинградская милиция отдала приказ, прозвучавший как лозунг:

— Трактору «кировец» — зелёную улицу!

В Сальской степи


Примчался «кировец» в Сальскую степь. А степь вся пересохла, хрустит, солью исходит. Растёт на ней только полынь, ковыль да колючки. Пасётся отара овец.

— Эх, — сказал тракторист, — сколько земли пропадает!

Вгрызлись восемь плугов в спящую землю, лемеха звенят: просыпайся, мол, хватит дурака-то валять.

А степь тужится, трещит: «Не пущу, убирайтесь, с вашими тракторами, пришли нервы тут портить! Отдохнуть не дадут».

Сломала один плуг, а семь-то остались, вот «кировец» с ними дальше идёт. Подошёл чабан, смерил глубину борозды, покачал головой, отошёл. Потом снова вернулся. Словно бы глазам своим не поверил.

А степь напрягается — упрямство или гордость её разбирает. Сломала ещё один плуг.

А шесть-то осталось, вот «кировец» с ними дальше идёт.

Чабан крошит в руках комок земли — он ведь первый увидел, что под этим ковылём было, — земля, ах ты, земля, а он думал, что ничего нет. Овцы жвачку жуют, глазами хлопают: что так их чабан радуется — ничего не понимают.

Злобствует степь, сломала третий плуг. А тут и ещё один «кировец» подоспел, тоже с восьмикорпусным плугом.

«Ах ты, — думает степь, — ничего мне с ними, толстомордыми, не поделать, всю как есть изомнут. Ну, нате, режьте меня, режьте!»

Перевернули «кировцы» поле в полторы тыщи гектаров, трактористы вылезли из машин, пот утирают.

— Ну, вот, — говорят, — а ты упрямилась. Этаким-то полем можно иное государство прокормить!

Детективная история


Не успели «кировцы» прийти на поля, вся страна уже прослышала об их подвигах. На завод посыпались заявки: «Ждём!», «Высылайте как можно быстрее!», «Просим не задерживать!», «Отгружайте незамедлительно!». В письмах просили, требовали, угрожали.

Но были и другие хозяйственники. Вот какую историю мне рассказали на Кубани.

Первые «кировцы» в Тихорецком районе никакому хозяйству в отдельности не принадлежали. Их было мало, и поэтому район посылал их туда, где они были нужнее. Выполнит отряд работу — и возвращается в Тихорецк.

Однажды колонна тракторов направилась в один колхоз, чтобы помочь в обработке рисовых полей. Тамошние колхозники очень обрадовались, что освободятся от трудной работы. Но председатель сказал:

— Не знаю, не знаю. Таких машин я не бачил. Шо они могут у нас зробить, один бог ведает. Трошки поглядим.

Такие люди, как вам известно, называются скептиками.

Трактористам же было всё равно, как относится председатель к их машинам. Они выполнили задание очень быстро и с отличным качеством.

— Вот это тракторы! — воскликнули колхозники. — Нам бы такие! Да мы бы всю кубанскую степь перевернули!

Такие люди, наверное, вы знаете, называются оптимистами.

Трактористы улыбались и готовились в обратный путь. Только оставалось заправиться горючим. Председатель же, поняв, какое ему вдруг счастье привалило, решил самолично задержать колонну.

— Приказываю остаться! — скомандовал он. — У нас тут ещё есть дюже противные поля, треба их обработать.

— Не можем, — развели руками водители. — Нас в Тихорецке ждут. Завтра нужно ехать в другие хозяйства.

«Ах ты, — подумал председатель, — ведь и уедут! Уедут и — прощай! Якие добрые трактора, якие желанные…»

— Нет, — сказал он, — оставайтесь.

— Мы всё равно уедем, — ответили трактористы. — Нам нельзя.

— А я горючего не дам.

Сказал и пошёл.

Видят трактористы — дело худо: ехать надо, горючего нет, а уже ночь наступает.

И решили они устроить побег. Достали карту района, наметили маршрут. Договорились ехать по самым отдалённым дорогам и нигде не выезжать на шоссе, чтобы, значит, на случай погони.

Втайне от председателя трактористы заправились горючим, потушили фары, включили малые обороты, чтобы не наделать шума, и покинули село.

Председатель хватился — где колонна? А колонны нет.

— В погоню! — крикнул председатель. — Догнать их! Вернуть! Я им покажу, как самовольничать!

И помчался на своем газике по шоссе. А на шоссе-то ведь «кировцев» не было. Они в это время пробирались окружными путями. Председатель и вернулся ни с чем.

Ох, и влетело ему за самоуправство! А колхозники на своём собрании решили купить для колхоза три «кировца».

Вот как нехорошо быть скептиком и как хорошо быть оптимистом.

Трактора и гранаты


Грубость и крик вообще никогда не приносят хороших плодов. Хорошие плоды приносят улыбка и вежливость. Вот я расскажу вам историю, которая убедит вас в этом. Там и вначале были плоды, и в конце. Ну, одним словом, сейчас всё поймёте.

В одну из своих поездок в Узбекистан я попал в колхоз «Социализм». Он лежит в Ферганской долине. Мне показали хлопковые плантации, виноградники, рощи урюка. Потом, когда мы возвращались на центральную усадьбу, председатель сказал:

— А это наш Кировский завод.

— Где?

— А вот.

Мы ехали мимо цветущего сада, и конечно, никаких цехов, никаких труб и даже самого маленького станка поблизости не было.

— Сад называется — имени Кировского завода, — пояснил председатель.

Это был гранатовый сад. Он цвёл, он весь был будто в пушистом снегу, и трудно было представить, что может вырасти одновременно такое количество гранатов.

Потом председатель рассказал мне историю этого названия.

В 1931 году дехкане этого колхоза поехали в Ленинград. С собой они повезли целый вагон сочных гранатов. В Ленинграде они попросили показать им завод, который выпускает удивительные машины — тракторы. Вот рабочим «Красного путиловца» они весь вагон гранатов и подарили.

Осмотрели завод, подивились такому количеству умной техники. А надо сказать, что в Средней Азии в ту пору с техникой было плоховато. Дехкане обрабатывали поля всё больше заступом.

Рабочие и говорят:

— Ну, а теперь принимайте наш подарок.

И показывают им три новеньких «Фордзона-путиловца».

Так узбекские дехкане, не помня себя от радости, вернулись домой с богатым подарком.

Через тридцать три года в этом колхозе, конечно, многое изменилось. Тракторов, к примеру, стало девяносто шесть. Появилось шестнадцать хлопкоуборочных комбайнов и много других машин.

Только доброе чувство к ленинградцам осталось прежним.

В 1964 году, когда в колхозе прослышали про новые трактора, дехкане сказали:

— Что-то мы в Ленинграде давно не были.

Стали собираться. Ну, а какой подарок повезти с собой? Конечно, гранаты. Погрузили сочные плоды и отправились.

Встретили их как старых друзей. Снова они ходили по заводу, качали от удивления головами, всё не могли глаз оторвать от красавцев тракторов.

— Ну, а теперь мы к вам приедем, — сказали рабочие. — Ждите гостей.

Приезжают вскоре в колхоз, ну, и тоже, конечно, не с пустыми руками. Подарили колхозу два «кировца».

Ну и обрадовались дехкане!

— Наш дом — ваш дом! — говорят. — Наш сад — ваш сад! Даём название саду — имени Кировского завода!

Растут в саду сочные гранаты. Работают на хлопковых полях богатыри трактора. Дехкане довольны. Рабочие довольны.

Видите, какие хорошие плоды приносит вежливость?

Мое интервью


В Ставропольском крае мне показали лучшего водителя «кировца». Он в это время распахивал поле.

— Вот подите к нему, — посоветовали. — Уж кто лучше него машину знает.

Подождал я, пока «кировец» поравнялся со мной, и махнул трактористу. Он спрыгнул вниз, мы поздоровались. Пожилой. Зовётся Владимиром Ивановичем.

Я стал ему объяснять, что так, мол, и так, интересуюсь. А он в это время молчал. Объяснил я ему и тоже замолчал. Жду. Молчим оба.

Вдруг он говорит:

— А чего стоять, поехали.

Ну, думаю, хорошо. Повезло. Там и разговоримся. Влез в кабину, сел рядом с ним. И пошли мы перепахивать поле. Едем, покачиваемся. А я, между прочим, жду, когда тракторист начнёт высказывать своё мнение о машине. Молчал он, молчал, потом наконец и говорит:

— Вот видишь, сидишь, как царь на троне…

Ну, думаю, дальше, дальше. А он снова замолчал.

— Ну, а ещё-то, — говорю, — что-нибудь скажите, Владимир Иванович.

— Да я же говорю, сидишь, как царь на троне. Только покачивает.

И снова молчит.

Ну, думаю, ничего от него дельного не добьёшься. И то хорошо, что на тракторе покатал. Поблагодарил тракториста и пошёл.

Вдруг он меня окликает:

— Постой, — говорит, — забыл тебе сказать. Сидишь, как царь на троне, только покачивает…

Что это, думаю, он смеётся надо мной?

А он продолжает:

— Вот я и говорю, на взгорках так и бросает, ты скажи там, кому следует, амплитуда большая, пусть амортизаторы сделают.

Так и закончилось моё интервью.

Ну что ж, у каждого своя манера разговаривать.

На ниве народного образования


«Кировец», как настоящий трудяга, никогда не сидит без дела. Нет работы по специальности — давайте любую.

И хорошие хозяева дают. Хороший хозяин только и думает: куда бы его, семижильного, ещё направить? Какую бы ему ещё задачу задать?

В некоторых целинных совхозах «кировец» не только летом, но и зимой крутится, как савраска.

Возит молоко по бездорожью. Молоко отвезёт — лес надо буксировать. Лес отбуксирует — глядь, а тут и школьников из школы пора везти.

А что, школьников возить туда и обратно тоже нелёгкая задача. Дорог нет, снегу по горло, мороз. А уроки идут. И никто не может их отменить. Не имеет права.

Но и машина ни одна не идёт. То есть пойти-то она пойдёт, но где гарантия, что она не застрянет? Нет гарантии.

И тогда решают использовать самое сильное и надёжное средство: трактор «кировец». Запрягают его в огромные сани, на сани ставят вагон. А посреди вагона — маленькую печку-буржуйку, чтобы школьники, значит, носы не морозили.

Вот представьте себе такую картину: снежная равнина до горизонта, ни деревца, ни кустика, одни, может быть, степные волки. А посреди этой равнины, утопая по радиатор, тащится трактор с вагончиком — из трубы дым идёт. В вагончике вокруг печки сидят дети. Кто песню поёт, кто дремлет. А самый прилежный ученик стих повторяет, чтобы до школы успеть довезти, не растрясти в дороге:
		Мороз и солнце, день чудесный!..


Тракторист вполне может о себе сказать: «Работаю на ниве народного образования!».


Май в Ташкенте


Когда я уезжал в Ташкент, про меня говорили: «Какой счастливый. Природой полюбуется». Мне советовали: «Ты больше на природу смотри. Она красивая».

Я и сам понимал, что в Узбекистане прекрасная природа. Я думал про солнце, про цветущие тюльпаны и про клубнику, которая вот-вот будет стоить восемьдесят копеек килограмм. Такой мне представлялась природа этого края.

Кто бы мог подумать, что природа в эту весну покажет себя совсем с другой стороны, что не до клубники и не до тюльпанов нам будет и вообще не до любования.

За двадцать четыре часа до нашего приезда Ташкент содрогнулся от мощного подземного толчка. Закачались и рухнули многие дома, судорога прошла по всем зданиям города. К счастью, все жители успели выбежать на улицы. Выбежали — тут и остались. Всю ночь и весь следующий день люди вытаскивали свои вещи из-под развалин. Даже те, у кого дома уцелели, боялись в них заходить — ещё бы, город время от времени трясло и качало. Никто не знал, чего ждать от природы, каждую минуту она могла что-нибудь выкинуть. Такая щедрая, нежная, жизнеобильная природа Ташкента стала вдруг непостижимой, загадочной.

* * *


Всем, кто имел слабые знания по географии, в Ташкенте в мае было особенно тревожно. Они не только сами путались, но и путали других. Одни говорили, что под городом впадина, другие — что море, а третьи — что вулкан. Особенно они любили говорить про японских рыбок. Те рыбки перед землетрясением окрашиваются в другой цвет.

Тогда для всех приезжих и для местных жителей, кто имел пробелы в знаниях по географии, началось обучение.

За наши знания боролась вся Академия наук, городские власти и особенно начальник сейсмической станции «Ташкент» Валентин Уломов. Он постоянно выступал по радио, по телевидению и в газетах. Его полюбили. Все к нему так привыкли, что даже, ложась спать, звонили ему по телефону, чтобы он пожелал спокойной ночи.

От учёных мы узнали многое. Так, мы узнали, что северо-восточнее города расположен хребет Каржантау. От него и раньше происходили землетрясения. Одни участки земной коры опускаются, другие подымаются. Пласты давят друг на друга, им тесно, как пассажирам в автобусе. И когда одному какому-нибудь пласту становится совсем невтерпёж, он собирает все силы, поднатуживается и начинает распрямляться. Вот тогда-то люди, которые живут наверху, и начинают падать со своих кроватей на коврики, выбегать босиком на улицу и кричать: «Ну и тряхнуло!».

Так было и со мной.

* * *


Когда тебя выбрасывает из тёплой постели на пол, не знаешь, кого и ругать. На море, понятно, во время качки ругаешь ветер. На дороге, когда трясёт, шофёра. Дома, когда течёт из трубы, жилищную контору. А тут кого ругать?

Я вам должен сказать — это очень непривычно и даже страшновато, когда ругать некого. Может быть, поэтому вначале и была у людей такая растерянность.

Но потом всё выяснилось. Оказалось, что причина всех наших волнений — энергия. Та самая энергия, которая накопилась за сто лет в земных пластах. Мы стали ругать энергию.

И ещё мы узнали, что толчки бывают вертикальные и горизонтальные. Горизонтальные — хуже, от них совсем житья нет. Но и вертикальные — дрянь.

Всем, кто у меня теперь спрашивает, не было ли в земле трещин, я отвечаю: «Ты соображаешь? Ведь были одни вертикальные толчки!».

* * *


В Ташкенте в те дни можно было поставить кровать на центральной площади, и никто не сказал бы тебе, что ты свихнулся.

И ещё можно было много разных вещей.

Например, мы с товарищем залезли в фонтан и умылись. Товарищ даже вычистил зубы.

В парках можно было ходить по газонам.

На трамвайной остановке есть шашлык на палочке.

Ходить посреди улицы рядом с автомобилями.

Ребятам можно было находиться на улице до каких угодно часов.

* * *


В мае все особенно ясно поняли, какая у нас хорошая и добрая армия.

Сначала был первомайский парад. По городу катились бронетранспортёры, проплывали ракеты и шагал, гремя на все стороны, сводный духовой оркестр.

Потом военные поставили технику в надёжные места, переоделись и пришли в город совсем по-другому. В машинах у них были брезентовые палатки. Солдаты забивали в асфальт острые колья, натягивали верёвки, и прямо на глазах у горожан вырастали палаточные городки. На каждой палатке мелом написали номер той квартиры, в которой раньше люди жили. Некоторые захотели, чтобы была написана и их фамилия. Им, конечно, пошли навстречу.

Были также палатки с надписями: «терапевт», «хирург», «приём телеграмм», «бытовые услуги».

Потом военные привезли старые танки. Они понадобились для того, чтобы сломать негодные дома. Делалось это разными способами. Одни танки врезались всей своей массой в дом и обрушивали его на себя. Другие цеплялись тросом за самую главную балку, тянули её, и дом обваливался сам. Всеми операциями, конечно, руководили генералы.

Советская армия также охраняла сон уставших людей. В палатке и так-то спать не очень удобно, но если ещё за брезентовой стенкой кто-нибудь начнёт кричать или включать транзистор, то станет совсем противно. Поэтому до рассвета шагали по улицам солдатские патрули.

* * *


Историю ташкентского землетрясения можно было бы, пожалуй, проследить по вывескам, плакатам и объявлениям. Вот некоторые из них:

«Дом аварийный. Не входить!»

«Баня не работает». «Лекция отменяется». «Концертов не будет».

«Потерявшие жильё студенты и профессорско-преподавательский состав вместе с членами их семей приглашаются на жительство в спортивном зале».

«Ташкентцы! Все силы на борьбу с последствиями землетрясения! С нами вся страна!»

«Всем студентам филфака явиться к девяти утра в рабочей одежде».

«Состоится лекция». «Баня работает». «Во дворе есть плов».

«Ташкент скоро будет лучшим городом страны. Ташпи, стройфак».

* * *


Самыми изобретательными людьми в эти дни были люди в так называемой сфере обслуживания.

Разрушен магазин? Ну и что же? Торговать-то надо. И тут же, на асфальте вывешиваются на вешалках платья, плащи и штаны. Рассматривать их здесь даже удобней.

Обвалился ресторан? Но есть-то надо! И вот уже котлы и жаровни вынесены на улицы, дымится плов, благоухает шашлык, удивлённые повара впервые разглядывают своих клиентов. А есть-то на улице ещё вкусней!

Трещит потолок в здании телефонного узла? Но вызовов стало в двадцать раз больше. Телефонистки держат над головами фанерные листы и как прежде сообщают в трубочку: «Москва на линии, говорите!».

Безаварийно работал транспорт, продолжалась подача электроэнергии, нормально действовали водопровод, канализация, газ. В некоторых домах газ работал так хорошо, что даже стены домов удерживались на месте только благодаря газовым трубам.

От сферы обслуживания зависело многое. И главное — хорошее настроение горожан. Представляете, если бы кому-нибудь не досталось булки? Или не принесли бы газету? Но всё было нормально.

Вот что значит сфера обслуживания! Недаром говорят, что её надо поднять на ещё бо́льшую высоту.

* * *


Старое уходило из Ташкента безвозвратно. С утра до ночи трещали доски, лязгал кирпич. Говорят, что из щелей разбегались растревоженные скорпионы.

Люди прощались со старым без сожаления. Валялись в куче мусора ржавые кастрюли, плыли по каналу этажерки и сундуки.

Одна бабка говорила:

— Эх, огородика мне моего жалко!

А мужчина отвечал:

— Огородика!.. Понимать надо: в воротах Азии живёшь!

Но моё внимание привлёк один старый узбек, который обосновался с семьёй на газоне возле телецентра. Как и все, он поставил палатку. Рядом с ней он соорудил и забор. Но этого ему показалось мало. Сквозь решетчатый забор прохожим было видно всё, что делалось возле палатки. Тогда старик навесил на него листы старой фанеры с рекламных щитов. Получился дувал — стенка, отгораживающая улицу от дома. Конечно, дувал — пережиток. Чего там прятать от всех людей. Жить надо открыто и никого не бояться.

Но существует национальная традиция, привычка. Вот я и задумался: в суматохе восстановления, в порыве энтузиазма всё ли старое надо так решительно отметать?

* * *


А природа не успокаивалась. Природа всё хотела, чтобы её изучали.

Сотрясения почвы происходили ежедневно, особенно сильные — по ночам.

Когда находишься в комнате, да ещё высоко, да ещё в горизонтальном положении, становишься чувствительным, как сейсмограф. Регистрируешь даже самые маленькие толчки.

Кто живёт на больших магистралях, тот знает, как от проходящих машин дребезжит в буфете посуда и мелко трясётся пол. Вот это и есть эффект от слабого подземного толчка. Ну, а сильные, в шесть — семь баллов, даже и сравнить не с чем. Комнату, как и весь дом, шатает в разных направлениях, аритмично. Вероятно, как-нибудь так тренируют космонавтов.

Пятого мая природа продемонстрировала ещё одно своё явление — ураган. Скорость ветра была двадцать три метра в секунду, что означает восемьдесят километров в час. Этот бешеный экспресс пронёсся над городом, сорвав железные крыши, выворотив деревья, перепутав провода.

Ну, а в добавление ко всему в день нашего отъезда затмилось солнце. Стало прохладно и сумрачно. Почти все горожане достали из сумок и портфелей чёрные стёкла. Каждый понимал, что к землетрясению это не имеет ни малейшего отношения. Но я видел, как одна женщина перекрестилась.

И я подумал: как плохо быть невеждой в наши дни. Уж если наука не научилась ещё с некоторыми отдельными явлениями бороться, то по крайней мере она умеет их объяснять.

* * *


В те дни в газетах было много волнующих материалов о Ташкенте. Ташкентцев очень хвалили — за мужество, за организованность, за дружбу. Правда, некоторые журналисты уж слишком удивлялись: «Смотрите-ка, сам выбежал, да ещё больного соседа вынес. Вот люди!» Или: «Айда молодец, потеснился и чужую семью впустил. Понимаете — чужую!» Или ещё: «Целый день бесплатно работал! Как его после этого назвать? Да герой!»

Не надо всему этому удивляться. Мы что — с луны свалились? Или нет у наших людей за плечами опыта больших испытаний?


Ключи от Ташкента


И всё-таки жизнь в Ташкенте во время землетрясения была удивительной.

Каждый день готовил тебе какие-нибудь сюрпризы.

…Все, кому я потом рассказывал об этой истории, махали на меня руками и говорили некрасивое слово «врёшь». А чего мне врать-то, с какой стати, у меня нет даже желания преувеличивать. Если я чуть-чуть и сократил происшедшие с нами события, то это лишь для того, чтобы не показаться болтливым.

Однажды, когда мы с товарищем вышли из автобуса, нас остановила молодая женщина.

— Простите, — сказала она, — мы сейчас вместе ехали, я случайно слышала, как вы говорили между собой, и поняла, что вам негде жить.

— Да, это верно, — ответили мы. — Гостиница у вас теперь переполнена, но что же делать, такое время, да мы и не в обиде, многие ведь ночуют на улице…

— Вы ведь из Ленинграда?

— Из Ленинграда.

— Будем знакомы, меня зовут Наташа. Знаете что, у меня есть предложение — приезжайте жить к нам. Нет-нет, серьёзно, прямо сейчас и поезжайте, я вам всё объясню, вы найдёте…

Она протянула нам маленький французский ключик, а потом достала записную книжку и, пока мы говорили «неудобно», «как же это получается» и прочее, нарисовала нам план.

— Располагайтесь как дома, — говорила Наташа. — Мойтесь в ванне. В холодильнике найдёте еду. А вечером мы навестим вас с моим мужем Лёшей. Договорились?

Не успели мы сказать спасибо, как она исчезла. Мы ещё долго рассматривали ключ и листок, на котором было изображено, как нам ехать.

Через двадцать минут мы прибыли в новый район Ташкента, который называется Высоковольтный массив. Мы на цыпочках поднялись на верхний этаж нового кирпичного дома и бесшумно открыли квартиру номер двенадцать. Мы боялись, чтобы соседи не заподозрили что-нибудь худое, потому что чувствовали себя в этом доме лишними людьми.

В квартире было много книг, красивой керамической посуды и различных засушенных растений.

Мы сделали всё, как велела хозяйка: умылись, поели и уселись ждать. Вечером появились Наташа с Лёшей, а с ними ещё несколько человек. Квартира наполнилась голосами. Хозяева торопились.

— Вы извините, мы на минуточку, — сказали они нам. — Мы здесь сейчас не живём, а живём вместе с мамой, в палатке. Она боится землетрясения, и мы не хотим её оставлять одну.

— Да, но позвольте… — сказал я.

— Нет, нет! — перебила Наташа. — Пусть вас ничто не смущает! Вот здесь маринованные грибы, а здесь консервированные фрукты. Это мы сами делали.

— Но, может быть, мы…

Нам не давали и слова вставить.

— Всё в порядке! — сказал Лёша. — Мы уже уходим, не станем вам больше мешать. Возьмём только гитару. А вот вам на всякий случай наши рабочие телефоны, если что-нибудь будет нужно — звоните.

Я не выдержал:

— Слушайте, может быть, всё-таки мы уйдём?

— Нет, нет и нет! Не скучайте. Мы пошли. Только одна просьба: на первом этаже живёт хорошая женщина Наталья Ивановна. Знаете, она очень боится толчков. Так вот если она постучит по трубам парового отопления, сбегайте вниз, побудьте с ней.

— Понимаем, понимаем! — сказал я. — Непременно! Всё сделаем.

Через минуту шумной компании как не бывало. Откровенно говоря, нам стало грустно, что они ушли. Мы сидели одни в полном молчании, листая самые интересные журналы и книги. Даже не хотелось ни о чём говорить. Идти куда-нибудь было уже поздно.

Через некоторое время раздался звонок.

Мы помчались бегом к входной двери. На пороге стояли совсем молодой мужчина и совсем молодая женщина.

— Здравствуйте, — сказали они. — Мы живём ниже этажом, в квартире девять. Нас зовут Эля и Глеб. Мы слышали, что вы из Ленинграда. Пойдёмте к нам?

— Да, но мы… — начали было мы.

— Пойдёмте, пойдёмте! К нам пришли гости, у нас есть музыка и много вкусных вещей.

Отказываться было бесполезно. Я закрыл дверь, а ключик положил себе в карман.

Через полчаса мы со всеми перезнакомились, стали разговаривать и петь. Глеб оказался геологом и альпинистом. Он очень интересно рассказывал о восхождениях и даже показал нам золотую медаль. Мы и не заметили, как наступила ночь. Гости стали понемногу расходиться. Мы тоже встали, но Эля с Глебом воскликнули:

— А вы куда?

— Мы к себе… то есть наверх… мы в квартиру двенадцать.

— Нет уж, — сказал Глеб, — оставайтесь у нас.

— А как же мы… — сказал я.

— Нет, нет, — перебила Эля. — Я вам уже и постелила. Что же это вы будете там одни…

Наутро я вскочил с постели и понял, что хозяев нет дома.

— Эй, подъём! — закричал я. — Нас опять бросили!

На столе лежала записка, а на записке — французский ключ.

«Ребята, — писали нам Эля и Глеб, — еда в холодильнике. Мы ушли на работу. Если что-нибудь понадобится, вот наши рабочие телефоны. Итак, до вечера! Да, одна просьба: в квартире номер три живёт хорошая женщина Наталья Ивановна. Она очень боится даже слабых толчков…».

Дальше шла просьба не оставлять одну Наталью Ивановну, если она постучит по трубе.

Теперь у нас было два ключа. Один я положил в левый карман, другой — в правый, чтобы не перепутать. Мы приняли душ, потому что в Ташкенте уже с утра жарко. Потом мы сели пить чай. Едва мы сели пить чай, как вдруг в углу комнаты раздались три звонких удара.

Мы вздрогнули, нам показалось, что дом покачнулся, и в чём были мы ринулись к входной двери, а потом — через десять ступенек — вниз!

Нам открыла приятная пожилая женщина, она улыбалась как ни в чём не бывало и всё повторяла:

— Прошу, прошу…

— А что, разве тряхнуло? — спросил я с тревогой.

— Да не-ет, голубчики, — рассмеялась Наталья Ивановна. — Сегодня, слава богу, спокойно. Я постучала потому, что у меня уже завтрак готов.

И она вынесла из кухни целое блюдо горячих лепёшек.

— Ну, как вам Ташкент? — спрашивала Наталья Ивановна, когда мы сидели и пили чай с душистыми лепёшками. — Не страшно?

— Да что вы! — сказали мы. — Совсем нет!

— Ну-с, так, — сказала Наталья Ивановна, когда мы позавтракали. — Я сейчас ухожу, а вы, значит… Только замок у меня капризный, к нему надо привыкнуть…

И протянула нам… понимаете что? Ну вот.

Через несколько дней нам предложили номер в гостинице, но мы остались жить в доме на Высоковольтной.

…Все, кому я потом рассказывал об этой истории, махали на меня руками и говорили некрасивое слово «врёшь». А чего мне врать-то, с какой стати, у меня нет даже желания преувеличивать. Если я чуть-чуть и сократил происшедшие с нами события, то это лишь для того, чтобы не показаться болтливым.


Самые весёлые люди на земле


Я — весёлый человек. Товарищ мой — весёлый человек. Но по сравнению с этими стариками мы просто рыбы. Кролики. Даже ящерицы. С нами умереть можно от скуки, оказывается. Мы даже от щекотки не можем так рассмеяться, как смеются от одного слова эти старики.

У каждого из них свой способ смеяться. Зато можно каждого отличить в толпе смеющихся людей. Гаиб Ташматов смеётся мелкими и чёткими смешками. У него в горле, возможно, есть какой-то шарик, как в милицейском свистке.

Мирза Ахмет-Насреддин растягивает каждый свой смешок в длинный, чуть хрипловатый на конце период. При этом он чётко выговаривает: «Ха-а! Ха-а! Ха-а!»

За то время, в которое Гаиб-ака уронит пять — шесть смешков, Мирза-ака успеет вытянуть одну, но зато большую смешину.

Житель Коканда без труда узнаёт и других весельчаков своего города по их смеху.

— Конечно, — скажет он, — о чём тут спорить! Это смеётся Обл-ака Норматов. А это Ергаш-турдали.

Старики сидят кружком в чайхане на ковре.

Смех — их профессия. Они называются аскиябазы, или просто аскиячи.

Гаиб Ташматов смеётся уже полсотни лет. Он начал смеяться ещё во время первой мировой войны и ко второй добился высокой квалификации. Сейчас, в годы разрядки международной напряжённости, Гаиб-ака достиг совершенства. Его смехом заинтересовался государственный университет. Доктор филологии, профессор Расул Мухамедов, написал несколько научных статей. Московская фирма «Мелодия» была потрясена его смехом и записала на пластинку все до последнего смешка.

Однажды Гаибу Ташматову и его коллегам предложили смеяться подряд 53 дня, переезжая из города в город.

Их было восемь человек. Смеялись, сменяя друг друга. Вместе с ними хохотала вся республика.

Хохотали рабочие и знатные хлопкоробы, студенты и преподаватели, милиция и врачи. Президиум Верховного Совета и команда «Пахтакор». Так заразительно смеялись восемь аскиябазов, восемь хитрых аскиячей.

Об этом даже сохранился соответствующий документ:

«Выдана настоящая справка тов. Ташматову Гаибу в том, что он активно участвует в работе научных экспедиций Ташкентского государственного университета по сбору и изучению узбекского устного народного творчества «Аския». Тов. Ташматов Гаиб неоднократно выступал перед народом со своим репертуаром, дал богатый репертуарный материал, нужный для научной экспедиции. Показал себя как профессиональный мастер художественного слова. Ректор проф. Садыков А. С.».

Что же нужно, чтобы расхохоталась тысячная толпа?

Во-первых, нужен чайник зелёного чая.

Во-вторых, пиала.

Затем аскиячи усаживаются в кружок с постными, скучающими физиономиями, с отсутствующими взглядами и пьют чай.

Потом один из них, обращаясь к другому, говорит:

— Мирза-ака!

А тот отвечает:

— А?

И тогда первый ему, Мирзе, скажет что-нибудь такое неожиданное, такое хлёсткое, что все вздрогнут от приступа смеха.

А Мирза ответит ещё похлеще.

А тот ему. А этот ему… А третий добавит. А они вдвоём третьему. И — началась аския!

Аския — это соревнование острословов, дуэль смехачей.

Не один чайник чая сменит умирающий от смеха чайханщик, не один раз вспорхнут голуби от оглушительных взрывов смеха. Только поздно, за полночь, разойдутся усталые, изнемогающие слушатели аскии.

* * *


Нам с товарищем не повезло. Мы приехали в Коканд, и оказалось, что накануне тут была аския. Такая обида!

— Ну что ж, — сказал нам наш провожатый Алик Поляковский, — давайте просто пить чай.

В чайхане на базаре, где вчера стены корчились в судорогах от смеха, стояла обидная тишина. Только в углу вполголоса переговаривались несколько аксакалов.

— Да, было, было, — сказал чайханщик. — На следующей неделе опять соберём. Когда точно? А вот спросите у них.

И он указал нам на аксакалов.

Мы присели на ковры, отбросив в сторону нашу пыльную обувь. Нам придвинули лепёшки и чай.

— Ну, что, чудят у вас аскиябазы? — спросили мы.

— Кто? — спросили старики.

— Да зубоскалы тут есть, говорят. Аскиячи.

Старики между собой посовещались.

— Вы наверное, не были на вчерашней аскии? — спросили мы.

— Аския? Ах, аския. Да, были. Вот здесь была аския.

К нам подошёл чайханщик и шепнул:

— Это же самые главные аскиячи…

— Они?.. Вы?!

На нас смотрели выцветшие старческие глаза, губы стариков были уныло опущены, они почти без любопытства смотрели на нас.

Вдруг открылся один беззубый, с белыми дёснами рот и что-то неторопливо сказал.

Да что же это случилось! Где наши старики? Глаза их вдруг налились лукавством, щёки зарумянились, по лицам поползли весёлые складки, и прокатился красивый полифонический смех.

— Что он сказал? — спросили мы одного аксакала. Но он вместо ответа что-то проговорил.

И снова затряслись старики в приступе смеха. Они смеялись так заразительно, что не сдержались и мы.

Через пять минут мы вместе со стариками валялись по ковру в судорожном веселье, приподымаясь лишь на короткий миг, чтобы отхлебнуть глоток чая.

Чему мы так радовались? Ведь мы не знали языка. Но, уверяю вас, нам было очень смешно.

Ведь мы были в солнечном Узбекистане! Ха-ха-ха!

А в Ленинграде шёл снег! Ха-а!

Мы так любили розы «Президент» — ха-ха!

Зелёный чай и месяц май — ха-ха-ха-ха!

Если б мы оставались в чайхане немного подольше, нам пришлось бы вызывать «неотложку».

Но меня чуть не хватил удар, когда мы уже вышли из чайханы. Молодой аскияч, видимо проходивший стажировку, спокойно сообщил нам, что темой этой неожиданной аскии были два молодых ленинградца, впервые приехавшие в Узбекистан.

Выходит, мы только что смеялись над самими собой?.. Сорок минут подряд?.. До боли в животе?.. Над самими собой?.. Это было так неожиданно, что мы посмотрели друг на друга и… засмеялись. Мы хохотали у входа в чайхану, а изнутри доносился здоровый многоголосый стариковский смех. И проходившие по базару узбеки весело махали нам руками: «Аския! Якши!»

На прощание молодой аскияч подарил нам пластинку. Ту самую, фирмы «Мелодия».

И теперь, едва только коснётся моей души слабая тень уныния, на диске проигрывателя зашуршит лаковая пластинка, и в неровном шуме притихшей толпы вдруг вспыхнет небрежно-наивное:

— Мирза-ака!..

— А?


Лётчики и хлопок


После того как умчались в космическое пространство тяжёлые корабли, после того как они достигли Луны и Венеры, кто будет восторгаться маленьким одномоторным самолётиком АН-2, «кукурузником», «этажеркой»?

Я! Буду воздавать почести, тёмный я человек, и ему, и его экипажу.

Что за славный самолёт АН-2! Лёгкий, нежный, так что даже на некоторых его плоскостях есть надписи: «Руками не трогать!»

Мы и не трогаем. Мы грузим в его чрево семнадцать ящиков атлантического карася для геологов далёкого Мурантау.

В кресло слева садится командир корабля Эдуард Ибрагимов. В кресло справа — второй пилот Владимир Васин. Между ними на какой-то тоненькой жёрдочке — сопровождающий груз, то есть я.

Вот они надели наушники, взревел мотор, и связь между ними и мной прекратилась. Я остался один.

К чему я буду описывать, как самолёт выруливал на взлётную дорожку, как бежал по ней, отрывался и набирал высоту? Вы уже, наверное, и сами неоднократно летали.

Но наверняка вы не видели, как два пилота, отрешившись от мира, повторяют движения друг друга, как трогают одновременно десятка четыре каких-то тумблеров, ручек и кнопок, качают ногами педали, в общем, ведут себя как два пианиста, играющие на одном рояле в четыре руки.

Вот они всё включают, выключают, беззвучно шепчут губами и улыбаются друг другу, как заговорщики.

А впереди, за стеклом, в двух метрах от нас дрожит диск пропеллера, видимый только с солнечной стороны.

Володя считает что-то на логарифмической линейке и заполняет лежащий у него на коленях штурманский журнал.

Эдик держит штурвал, напоминающий бычьи рога, и глядит прямо.

А я гляжу вниз.

Я вдоволь гляжу на лежащую под самолётом грязновато-жёлтого цвета пустыню, на все её прямые и ломаные линии, солёные озёра, при виде которых хочется пить, на плавные волны барханов и на рваные тени от облаков.

Неожиданно… Это я представил себе, как неожиданно начинает кашлять мотор, дёргаются стрелки приборов, и мы полупадаем, полупланируем вниз… Выходит из строя радиоаппаратура, мы в песках, крутятся горячие вихри, а мойщица тётя Дуня забыла наполнить бачок…

Но к чему все эти фантазии, когда по обе стороны от меня сидят такие красивые и уверенные в себе парни, на них такие модные пуловеры, и они так лихо держат сигареты в зубах.

— Не своим делом занимаемся! — кричит мне в самое ухо Эдик и кивает в сторону мелкого карася.

А я уже знаю, что истинно своим делом Эдик и Володя считают бреющий полёт над хлопковым полем, когда за самолётом стелется тяжёлый и влажно дымящийся след.

Представьте себе знойный день, когда температура плюс сорок, а в кабине, прокалённой солнцем, ещё больше, так вот, сидя в этой кабине, нужно совершить тридцать — сорок полётов в день на высоте пять метров, то есть вдвое ниже обыкновенного телеграфного столба.

Самолёты подкармливают молодые побеги хлопка всякими питательными веществами, уничтожают вредителей, одним словом, выращивают урожай.

Казалось бы, не авиаторское это дело — хлопок, а Эдик и Володя ждут не дождутся, когда их туда отправят.

Нет, прекрасный самолёт — АН-2! Чудо техники, вызов природе! Какие-то полтора часа, и мы уже в горах.

Командир делает вираж и заходит по ветру. Через минуту под фонарём быстро бежит сухая растрескавшаяся земля.

Нас встречают какие-то люди, приехавшие на автофургоне, они влезают в самолёт, разглядывают и нюхают карася, а потом один из них будто обиженно говорит:

— А рамки?..

— Какие рамки? Ах, рамки!

Эдик достаёт из-за ящиков пачку связанных свежевыструганных рамок, каждая из которых предназначено на для фотокарточки победителя социалистического соревнования.

Обрадованный человек берёт их под мышку и говорит:

— Ну вот.

Ящики грузят из самолёта в фургон, а Эдик посматривает на часы.

— Успеем, — говорит он Володе и мне.

Это он о матче «Кайрата» с «Динамо».

Мы рассаживаемся в кабине, красивые и уверенные, а люди возле автофургона курят и смотрят на самолёт.

Как хорошо, думаю я, когда мы взмываем в воздух, что геологи вечером будут жарить рыбу, как хорошо, что мы успеем на репортаж, как хорошо, что тот человек получил свои рамки, и как хорошо, что под нами плывут прозрачные облака!


Солнечный старик


Отец Данилы Ефремовича Музыкантова был музыкантом. Он играл на скрипке в пехотном полку и не задумывался над устройством мира.

Сам Данила Ефремович, напротив, музыкантом не был, а был изобретателем и печником.

Его постоянно мучила какая-то неустроенность и несовершенство жизни, когда всё время чего-то недостаёт. Например, нет такого велосипеда, который катился бы вперёд от одной лишь тяжести человека, а хорошо бы! Или, к примеру, нет вечного двигателя, который бы двигался вечно от самого лишь себя.

И ещё много чего недоставало для полного спокойствия ума и для уяснения способности человека царствовать в мире камня, железа и вещества.

Отец завещал Даниле Ефремовичу крестьянствовать на пожалованной царём земле близ Самарканда.

Данила Ефремович усердно сеял хлопок и пшеницу и, однако, полученный крестьянский продукт продавал, а на деньги там же, в городе, покупал железа, инструментов и шестерён.

Что он делал там у себя во дворе, мало кто видел, но все соседи прозвали его «мудрецом».

Между тем Данила Ефремович распознал грамоту. И с одного урожая он у городского учителя выменял за двадцать пудов пшеницы пять толстых книг. Все они назывались одинаково: «Вселенная и человечество». Это были именно те слова, которые он искал, желая выразить давно уже распиравшую его торжественную и непонятную боль.

И Данила Ефремович надолго уселся читать.

Постепенно перед ним раскрывалась тайна как Вселенной, так и человечества.

Особенно ему нравился древний мудрец Архимед. Тот был до того смышлён, что грозился с помощью рычага перевернуть весь мир. Одного лишь он просил у царя — точки опоры. Но даже царь не мог ему её дать.

Однажды Данила Ефремович прочёл, как Архимед, обороняя свой родной город Сиракузы, сжёг римские корабли. Для этого, он созвал женщин, дал им в руки по металлическому зеркалу и велел наводить зайчики в одну точку, на просмолённый борт корабля; неприятель вспыхнул и потонул.

Одни учёные в это верили, другие — не верили и называли легендой, третьи сомневались и предполагали, что «Архимед должен былъ иметь въ своемъ распоряжении особенный зажигательныя зеркала, о которыхъ теперь мы не имеемъ ни малейшего представления…».

Проверим, подумал Данила Ефремович. Он нарезал из лужёного железа кругляшей и прикрепил их к деревянной дуге. Зайчики сошлись в одной точке, но железо скоро потемнело и оказалось к дальнейшим опытам непригодным.

Тогда он пошёл в галантерейный магазин.

«Я покупал маленькие зеркала, — писал впоследствии Данила Ефремович, — резал на четырёхсантиметровые и выпиливал метровые дуги, и делал метровую раму, в которую укреплял двадцать пять дуг, а на каждую дугу ложилось двадцать пять зеркалец, вот и посчитайте…»

Сжигать Данила Ефремович, разумеется, ничего не хотел.

Просто он задумал соорудить для человечества такую плиту, которая бы пользовалась бесплатной энергией Вселенной.

Конечно, он не знал, что на один квадратный километр самаркандской земли в полдень падает столько солнечной энергии, сколько даёт Днепровская ГЭС.

Не знал он также, что если бы все стали употреблять такие приборы только для нагревания воды, то сэкономили бы три миллиона тонн угля в год.

Но зато он видел, что вот у него во дворе без угля, без саксаула, без керосина в кастрюле варится борщ.

Об этом написала «Комсомольская правда», и вот на бывшую Бадамскую улицу в Самарканд стали приносить со всей страны письма.

«Прошу Вас разъяснить о Вашем использовании Солнца на службу Человечества» — просили его.

И Данила Ефремович разъяснял. Он рисовал чертежи, давал описания, а в конце обязательно прибавлял: «Это всё, что я мог написать, остальное додумайте сами, заставьте поработать свою голову».

Вот какой был мудрец Данила Ефремович Музыкантов.

Жаль, что я его живым не застал.


Путешествие в Нурату


Если вы хотите попасть в Нурату, разыщите в самаркандским аэропорту лётчика Федю и спросите у него:

— Федя, Нурата принимает?

И хотя будет ясная солнечная погода, и видимость свыше десяти километров, и ветер четыре метра в секунду, лётчик Федя подумает и ответит:

— Знаешь, что-то у них там грунт мягкий… Но ты посиди.

Наконец объявят посадку в Нурату. Вы пойдёте в кассу, спокойно и неторопливо, так как вслед за тем, как вы купите билет, радио ещё долго будет выкрикивать: «Есть оставшиеся билеты на Нурату!»

Два оставшихся билета так никто и не купит, поэтому вы держитесь поближе к лётчику Феде и почаще поглядывайте на часы. Тогда через несколько минут он скажет:

— Ну, не хотят — и не надо!.. Полетели!

И вы с ним пойдёте и сядете в самолёт.

Если АН-2 похож на большую, упитанную стрекозу, то ЯК-12 — на комарика. В нём впереди два места и сзади два.

Лётчик Федя проследит, хорошо ли вы закрыли за собой дверцу, а то ведь это ему придётся отвечать, если вы вдруг вывалитесь на вираже в пустыню.

Он возьмёт в руки рычаг, выслушает необходимые команды, скажет еле слышно «вас понял», и вы не заметите, как подниметесь в воздух.

Ветер будет дуть во все щели, но ничего не попишешь — скорость есть скорость, вас будет болтать и трясти во всех измерениях, но ничего не поделаешь — турбулентное движение воздуха есть турбулентное движение воздуха…

Но утешайтесь и крепитесь: не пройдёт и часа, как покажутся плавные, шоколадного цвета горы и около них — пунктиром — ряды светлых крыш.

* * *


Нурата — это один из древнейших посёлков, которому Советская власть дала полную радиофикацию, электричество, пять школ, две библиотеки, одну районную газету, Дом культуры и ещё много чего.

Раньше в Нурате грамотных было из ста человек — двое, а теперь мне рассказали, что из нуратинских отличников уже получилось шесть кандидатов наук: философ, востоковед, химик, историк, археолог, биолог и почвовед. А живёт в Нурате всего-то пятнадцать тысяч человек — столько, сколько, скажем, в одном высотном московском доме.

Но, конечно, не только учёных растит и воспитывает Нурата.

Району нужны сотни зоотехников, агрономов, врачей, учителей и просто грамотных и культурных работников.

Но грамотные и культурные работники есть везде, а где ещё нет, то обязательно будут. А я расскажу сейчас о том, чего нет и не будет нигде, кроме как в Нурате.

* * *


Я шёл по горячей и сухой нуратинской улице. Навстречу мне попалось несколько школьников, которые, поравнявшись, сказали «здравствуйте», проехал возчик хлеба, погоняя осла постукиванием одной палочки о другую. Прошла пожилая женщина, пряча лицо. Но это всё можно увидеть в любом кишлаке.

На мосту, возле каменного арыка, стояло несколько человек.

Я тоже подошёл и стал смотреть, как течёт вода. И вдруг я увидел стаю — нет, не стаю, а стадо! — крупных красивых рыб. Они спокойно плыли в голубоватой воде, расходились, соединялись. Люди бросали им куски лепёшек и сыпали семечки, и тогда вода в арыке начинала бурлить. Это было похоже на то, как люди кормят голубей на площадях наших северных городов.

И в то же время это было ни на что не похоже!

Я вспомнил самых терпеливых и самых незадачливых рыбаков в мире с берегов моей дорогой Невы. Я вспомнил переполненные электрички с энтузиастами подлёдного лова. Я вспомнил писателя Сергея Вольфа, который в минуты отчаяния спрашивает: «Ну, где рыба, где?!»

Рыба была тут, и это ещё была не рыба!

Один старый узбек подошёл ко мне и, поигрывая ключиком, сказал:

— Пошли?..

* * *


Мы прошли вдоль арыка к каким-то воротам, старик отпер их, и мы очутились в большом зелёном дворе. Здесь стояли две полуразрушенные мечети. Старик вёл меня между молодыми деревьями и без хвастовства говорил, обводя их руками:

— Сам посадил.

Затем, молодо прыгая по каменным лесенкам, он подвёл меня к белой плите и, водя пальцем справа налево, стал читать.

Он читал по-узбекски и немного переводил. Так я понял, что у человека, о котором шла речь, лицо было красивое, как луна, и жил он открыто. Душевный был человек.

Старик провёл меня ещё дальше, и внизу, под стенами мечети, мне открылся большой прямоугольный водоём. Дно у него было выложено белым камнем, поэтому толща воды была голубой. К водоёму вели каменные ступени. В одном его конце виднелся грот. Оттуда, из таинственного и прохладного подземелья, с шумом вытекала прозрачная ключевая вода.

Старик достал откуда-то пиалу, зачерпнул воды и, когда я её выпил, спросил озабоченно, будто владелец винного погреба:

— Ну, как?

Что я мог сказать этому доброму человеку, кроме «якши»?

Но я нарочно петляю между деревьями, старинными надписями и ключевой водой. Мне просто кажется, что вы не поверите, что весь водоём, а по-местному — хауз, снизу доверху был полон рыбы. Меж толстыми чёрными, серыми и синеватыми рыбьими спинами только местами проглядывало белое дно.

— А ну-ка! — сказал старик и достал из-под халата лепёшку. Он разломил её и половину дал мне. Мы бросили куски в воду, и на её поверхности поднялась буря. Рыбы метались, выпрыгивали, чавкали, желая ухватить кусок лепёшки.

— А один больной, — сказал старик.

— Где?

— А вот.

И я увидел у самого берега большую и грустную рыбу, которой было не до еды.

* * *


Вдруг на берегу хауза появился милиционер. Он встал на камнях, как памятник, и стал сверху глядеть на нас. Это был обыкновенный сержант милиции, который мог нас за что-нибудь оштрафовать. Неожиданно рядом с ним появился старшина, потом два лейтенанта, за ними старший лейтенант, потом капитан, и наконец вышел майор милиции. Они посовещались и, разделившись на две группы, пошли вокруг хауза.

В чём я был виноват? Как говаривали у нас в школе, что я сделал? Я, может быть, и допустил что-нибудь недозволенное, но совесть-то моя была чиста!

Милиционеры шли к нам с обеих сторон по берегам сказочного древнего водоёма.

Вот они сошлись за нами и перед нами, мы оказались в толпе милиционеров… И вдруг в руках одного из них появился фотоаппарат.

— Простите, — сказал один лейтенант, — не будете ли вы так любезны отойти в сторону, чтобы мы имели возможность сфотографироваться. Спасибо за внимание, — сказал он потом, когда мы со стариком отошли.

Милиционеры по очереди вставали у самой воды, сержант бросал в воду горсть семечек, рыба бурлила и прыгала, и они делали один кадр за другим.

Ещё раз поблагодарив нас, милиционеры скрылись.

— А ты разве не будешь меня фотографировать? — спросил старик.

* * *


Теперь пришло время рассказать о том, что это за чудесная рыба, которую никто не хочет ловить. Имя её — маринка. Её называют родной сестрой форели, но это неверно, она из семейства карповых, хотя любовью к холодной воде и формой тела действительно напоминает форель. В Нурате я видел полуметровых маринок, хотя говорят, что отдельные рыбины бывают по метру и весом до двенадцати килограммов.

Местные жители по древней традиции считают маринку священной рыбой. Рассказывают, что в прежние времена один «неверный» ослушался запрета, поймал маринку, зажарил и съел. И на другой день помер. С тех пор её никто и не ест.

— Да это же очень просто объясняется! — воскликнули местные атеисты. — Действительно, в брюшине у маринки есть чёрная ядовитая плёнка, её нужно удалить — и тогда рыбу можно спокойно есть.

Люди согласились, но всё равно не стали ловить рыбу.

— Послушайте, стыдно ведь нам не ловить её, — сказали атеисты. — Радио слушаем, газеты читаем, детей в школах учим, а сами к религиозным предрассудкам прислушиваемся, чёрт знает что!

Люди согласились, но всё равно не стали ловить рыбу.

— Думаете, зачем бек и мулла запрещали её ловить? Чтобы самим больше досталось! Вам запрещали есть, а сами за обе щёки уплетали, знаем мы их, знаем!

Люди поругали муллу и бека и прежние времена, но всё-таки не стали ловить рыбу.

Тогда в районном Доме культуры организовали вечер «Чудеса без чудес». Один восьмиклассник сбегал к арыку, поймал рыбину, вышел на сцену, распотрошил её, зажарил на виду у всего зала и съел.

— Мало! — сказал он. — Вкусно, но мало.

И все поверили, что вкусно. Но так и не стали ловить рыбу.

Вот она и плавает до сих пор.

* * *


Нет, конечно, можно было бы вывесить строгие объявления: «Кормить рыбу категорически запрещается!», как вывесили у нас в Ленинграде по поводу голубей.

Можно было бы устроить соревнование рыболовов и повытаскать за один день всю маринку из арыка. И навсегда тем самым покончить с тёмным прошлым.

Но тогда не стояли бы над арыком старые нуратинские аксакалы, отдыхая душой.

И не веселились бы дети, бросая рыбам семечки.

И не приходил бы никто к старому хаузу фотографироваться.

И не стали бы люди в разных концах нашей страны восклицать:

— Постой, постой, Нурата?.. Ах, это там, где вдоль улиц плавает рыба! Как я мечтаю побывать в Нурате!


Люди в степи


Конечно, вам приходилось видеть каракуль, и, может быть, вы даже гладили руками его крутые и крепкие завитки. «Каракуль» в переводе означает — «чёрное озеро». Вот с чем сравнивали драгоценный мех древние люди, и мы им верим, хотя мы никогда и не видели черных озёр.

* * *


Наша машина мчится по сухой, потрескавшейся степи, ровной, как лётное поле аэродрома. Кажется, что впереди никого нет и бессмысленно искать людей в этом унылом, глухом краю. Но вот ещё десять минут — и сквозь пыльное облако я различаю две юрты. От них нам навстречу бежит огромная степная овчарка.

Из одной юрты выходит мужчина. Это чабан Клич Авезов. Овцы пасутся неподалёку. Мы с трудом различаем их среди серых зарослей колючек и бесцветной травы. Там, между ними, верхом на лошади ездит женщина. Это его жена — Турсуной.

Недалеко от юрты стоит настоящий двугорбый верблюд. Вид у него такой, будто все сюда попали как-то случайно, а главный здесь — он. Но главные в степи, конечно, овцы, а верблюд возле них приживал. Его держат здесь на всякий случай, если испортится насос, которым выкачивают из-под земли воду. Тогда верблюд станет водолеем.

Всё, что растёт в степи, это корм для овец. Но присмотришься поближе к этим растениям, и тебя всего передёрнет, до того они все колючие, жёсткие, неаппетитные. Но у овцы, оказывается, свои, особые вкусы. Самое большое лакомство для неё — колючка. Она берёт её губами и с аппетитом жуёт. По-моему, это то же самое, что жевать колючую проволоку. Но о вкусах не спорят. Учёные нашли в колючке сахар, клетчатку и белки. Её даже заготавливают на зиму, как у нас сено. Мне показали две большие скирды.

В степи иногда попадаются заросли саксаула. Что это за деревья! Карлики, кривые уродцы, просто срам. Но только местные жители другого о нём мнения. Саксаул — это тепло, это — горячая пища, потому что саксаул — это топливо. Но вот недавно учёные сказали: ничего подобного, саксаул — это высококалорийный, питательный корм. Листья его очень полезны овцам, поэтому не будем рубить саксаул. Жечь можно уголь или торфяные брикеты. И вот возле рощи саксаула, пока люди не привыкли, стал дежурить милиционер.

И ещё раз я убедился, что овцы странные существа. Чтобы овца хорошо ела, ей нужен… знаете кто? Каракурт.

Да-да, тот самый двухсантиметровый злодей, который наповал убивает лошадь и вызывает опасную болезнь у человека. Овца же с удовольствием ест этого членистоногого, он только повышает у неё аппетит. Об этом один молодой учёный даже написал диссертацию.

Конечно, у овцы есть и свои враги, например кобры. Тот совхоз, в котором мы находились, по кобрам был самым опасным в районе. К счастью, в то время они ещё спали и не обратили бы внимания, если б я даже вздумал поддать их ногой.

Бывает, что прибегают с гор голодные волки, но тогда в дело вступают огромные собаки, вроде той, что выбежала к нашей машине. Она и сама-то как волк.

Есть враги и похитрее, это микробы. Но чуть только намёк, что они появились, в отару сразу приезжает ветеринар.

В общем-то у овец жизнь довольно спокойная, сытная.

Они жуют себе и не подозревают, сколько на них работает людей в совхозе.

Сорок шофёров ежедневно заводят свои машины и мчатся куда-то по степи.

Двадцать восемь трактористов пашут землю и сеют рожь и люцерну.

Десятки людей косят нежные травы с нежными названиями тарапоз и ялтырбаш.

Ещё десятки собирают грубый корм, который так прямо грубо и называется: швак.

Стучат на четвёртом отделении пять дробильных машин, измельчающих этот швак, чтобы он хоть был не таким уж грубым.

А на центральной усадьбе трещат арифмометры, заботясь о том, чтобы всё было правильно: и овцы и корм.

А всего в совхозе на этих овец работает 750 человек!

Не считая шестисот школьников, которые сидят в своих классах и тоже готовятся кем-то работать, как, например, дочь Турсуной Авезовой — Ульбика, которая хочет стать ветеринарным врачом, или как, например, сын Турсуной Авезовой — Худайберды, который хочет стать зоотехником.

Но главный человек возле овец — это всё-таки тот, кто их выращивает, — чабан. Их в совхозе, по всей степи, четыреста человек.

Наш среднерусский пастух каждое утро выгоняет скот на пастбище, а к вечеру возвращается в деревню, в свой дом. В степи на одном месте долго не засидишься: травы и колючек не так уж много. Вот и приходится чабану раза три или четыре в год складывать свою юрту, грузить всё имущество на машину и перебираться туда, где получше корм.

Юрта для этих мест, на мой взгляд, очень удобное и гигиеничное жилище. Зимою там тепло, летом прохладно, воздух свежий, потому что верх юрты — чангарак — всегда открыт. Правда, костёр посреди жилища, может быть, и не для всех покажется приятным, но это уж кто к чему привык.

Зато порядок такой в юрте, какой не всегда встретишь и в ленинградском доме. В уличной обуви внутрь никто не проходит, потому что на полу лежат кошма и ковры. Всё на своих местах: и посуда и спальные принадлежности. А если пришёл гость, то тут уж просто чаем не отделаешься, тебе подадут каурму, лепёшки и бешбармак.

Турсуной Авезова, наша хозяйка, сдержанна и нетороплива. Муж её, Клич, и вовсе молчун. Но оба приветливы, улыбаются, встречаясь со мной глазами. Говорить о себе много не умеют и не хотят.

— Хотите, дам факт? — говорит секретарь парткома Хенджа Ширматов. И он рассказывает, что Турсуной обязалась дать в этом году сто пятьдесят ягнят от каждой сотни овец и своё обязательство выполняет.

— Я тоже хочу дать факт, — говорит управляющий отделением Бахри Ахмедов. — Вы знаете, Турсуной и её муж Клич Авезов вместо трёх раз в году кочуют пять раз! Это о чём говорит? Это говорит о том, что и приплод у неё в отаре будет лучше, и шерсть длиннее, и мяса больше…

— Можно, — вмешивается работник районной газеты Балтабай Мамаросулов, — можно и я дам факт?

Он рассказывает, как однажды в декабре повалил снег, поднялся буран. Овцы Турсуной Авезовой были в степи, далеко от тёплой кошары. Самых сильных она повела по снегу сквозь пургу. Со слабыми остался Клич и ещё один чабан — Измаил. Напуганные овцы молча стояли за скирдою колючки, а когда буран утих, мужчины принялись рыть полуметровый снег. Навстречу им двигалась Турсуной. Через несколько часов была прорыта траншея. Местами она была глубиною до двух метров. По ней и погнали замёрзших овец. Снег бушевал в том году до 15 марта, но в отаре не погибла ни одна овца.

Так у меня скопилось много фактов. Но главные-то факты я уже знал.

Что Турсуной — одна из первых женщин-чабанов в Узбекистане.

Что чабаны и все люди района выбрали её в Верховный Совет.

Что у неё есть орден за отличную работу.

И между прочим, что Турсунуй не так уж молчалива, как может показаться. Когда нужно, она выходит на трибуну перед тысячей людей и говорит от имени чабанов.

Теперь, когда я вижу каракуль, я знаю, как много и трудно нужно работать, чтобы получить эту маленькую шкурку, которая переливается антрацитовым блеском сказочных чёрных озёр.


Золотые нити


Рабия Шариповна на золотошвейной фабрике в Бухаре — и директор, и «министр иностранных дел».

Посудите сами: нет ни одной зарубежной туристской группы, которая бы приехала в Бухару и не знала бы, что здесь, где-то рядом, узбекские девушки шьют по бархату золотом и серебром.

И просятся туристы!

И не хотят ничего слышать! Вот и приходится Рабие Шариповне принимать по пять — шесть делегаций в день.

Гости войдут за нею в просторный зал и поначалу застынут на пороге от изумления. И непременно подумают: с чем бы этот цех можно сравнить — с ковром или с цветником. Двести разноцветных платков, двести ярких платьев, но сама-то красота под руками у мастериц!

— Ну вот, дорогие гости, — скажет Рабия Шариповна, — в прежние, но не такие уж давние времена золотошвейное искусство было монополией мужчин…

А в это время то одна, то другая вышивальщица поднимет на миг смуглое лицо и улыбнётся гостям.

— Бухарские мастера делали чудеса из золотой нити, в этом вы могли убедиться в музее, но носить их изделия имели право только эмир и его приближённые. А сейчас редкий юноша придёт свататься, не принеся в подарок девушке шитые золотом туфельки и тюбетейку — замен-дузи…

Гости будут рассматривать прекрасные узоры и записывать названия тюбетеек: дильбар — сердце, лола — цветок, хавтудузу — барк — семьдесят два листа.

Но всего ведь, что сделали руки этих девушек, не покажешь. Например, занавес, который шестьдесят человек расшивали полтора года, для театра имени Алишера Навои. Или сюзане Рахимы Кульдашевой, которое на выставке в Нью-Йорке получило серебряную медаль.

— Наша фабрика существует с тысяча девятьсот тридцать девятого года, — сообщит Рабия Шариповна. — Сейчас мы выпускаем в месяц продукции столько, сколько тогда в год.

Но подробно ведь не расскажешь гостям, как возрождали угаснувшее было древнее золотошвейное производство. Это была скорее швейная фабрика. Не было ни бархата, ни золотой, ни серебряной нити. Вышивали жёлтой ниткой по «диагонали» защитного цвета и шили из этого тюбетейки. Скучали и жаловались старые умелые мастера.

А осенью 1951 года Рабия Шариповна сказала им:

— Соберите-ка дома у кого что есть — бархату или мишуры.

И они собрали. И сделали несколько настоящих золотошвейных тюбетеек, туфелек, кошельков. Рабия Шариповна уложила всё в чемодан и отправилась в Москву, на съезд промысловой кооперации.

Прямо с трибуны она передала в президиум съезда всё, что привезла с собой, и сказала:

— Вот какие изделия могут делать бухарские мастера!

С тех пор и замелькала у девушек весёлая золотая нить.

Гости подойдут к замечательной мастерице Максуме Ахмедовой.

— Она у нас всё может, — скажет Рабия Шариповна, и Максума опустит глаза. — По её эскизам делают сюзане и новые тюбетейки. Максума — истинная художница. Своим секретам она обучила уже тридцать восемь учеников.

И познакомятся гости с другими вышивальщицами. И будут они пожимать тонкие руки девушек, разглядывать их ордена и следить, как превращается в золотой цветок сверкающая драгоценная нить.


Вокруг Бухары


Осень в Узбекистане самое хлопотливое и, если можно так выразиться, самое «хлопокливое» время года. Только и слышишь на каждом шагу: «Пахта! пахта!» А пахта — это значит хлопок. А хлопкороб — это пахтакор.

Вот растёт этот самый хлопок по всей республике на необъятных полях: к тонким прутикам прилепились со всех сторон ватные мячики, этакие помпошки, — и пока не ударили осенние дожди, их надо непременно собрать. Потому что каждая такая помпошка — это материал, это народное достояние, это, я не знаю, может быть, это катушка ниток. Так неужели её оставлять на поле!

Неслись по дорогам автобусы, временно снятые с рейсов, — везли пахтакоров.

Урчали сытые МАЗы, ГАЗы и ЛАЗы — везли маленьких пахтакорчиков.

А навстречу им кричали придорожные транспаранты: «Пахта! пахта!»

Двигались по полям, словно стада мамонтов, огромные хлопкоуборочные комбайны. Вытягивали длинные шеи хлопкоукладчики, формируя гигантские бунты. Дымились, источали запахи походные кухни.

А на перекрёстках больших и маленьких городов скапливались новые группы людей с рюкзаками и раскладушками — ждали машин.

В эти дни по всем дорогам республики к столбам и деревьям были прибиты фанерные ящики. Куда бы ты ни шёл: в школу, на базар, на работу — увидишь оброненный, сдутый ветром с машины клубочек хлопка — наклонись, положи его в ящик. Потому что хлопок — это белое золото.

* * *


Такая в это время шла всенародная борьба за хлопок, что нам порою даже неудобно становилось за то, что мы всё ходим и смотрим, ходим и смотрим. Но надо сказать, что нам повезло: Бухарская область, в которую мы приехали, уже к тому времени выполнила план.

А Вабкентский район, куда нас потом повезли, выполнил не только план, но и обязательства.

А колхоз «Ленинабад», куда мы наконец попали, выполнил план, первые обязательства, вторые обязательства и теперь помогал соседям.

Посёлок Шафрикан не такая уж даль, но всё-таки кызылкумские пески рядом. Не такое уж захолустье эти места, но всё-таки глиняные дувалы, женщины корзины носят на голове…

И глиняные дувалы, и женщины корзины носят на голове, и едут дедушка с внуком на маленьком ослике, и сидят в чайхане мудрые аксакалы.

И вдруг среди всего этого — соль-фа-ми-ре-до… — рояль!

Конечно, мы удивились. Но секретарь райкома Тамара ещё больше удивилась тому, что мы удивились.

— А что тут особенного? — сказала она. — У нас ведь музыкальная школа.

И вот мы входим.

Сидит черноволосая девчонка с красными серёжками в ушах и трогает клавиши своими тонкими пальчиками. А рядом учительница:

— Джамиля, здесь легато, без перерыва!..

Джамиля видит и легато, и пьяно, и модерато…

А со стены смотрят на неё строгие люди в париках: и Моцарт, и Бах. Смотри, мол, Джамиля, не подкачай.

Но конечно, самое интересное для нас были народные инструменты. Бахтиор Азизов, ученик седьмого класса, показал нам, что такое рубаб. Он похож на нашу мандолину, только у него пять струн. Бахтиор заиграл.

Мы слушали с удовольствием. Он и играл с удовольствием. Да оказалось, что и пьеса, которую он играл, называется «Рахат», что в переводе означает «удовольствие».

Одним словом, все были очень довольны. Но тут директор Давлят Джураев сказал:

— Всё человеческое счастье и удовольствие приходят с трудом.

— Да, да, — кивнули мы. — Конечно!

— Так называется песня, которую я вам спою, — пояснил он и взял другой инструмент — гиджак.

Голос у директора был очень хороший, инструмент звучный, да и песня была славная. Едва лишь он кончил, Тамара сказала:

— Давайте и я вам спою!

И она спела песню про мамочку.

И так стало после этого хорошо, что все, кто был в комнате, разобрали висевшие на стенах инструменты и стали их настраивать, а дойру вынесли на солнце — просушить.

Что потом было, уж можете догадаться сами.

* * *


Кто бы мог подумать, что в этой безводной полупустыне, на этой порошкообразной серой земле есть лес! А вот мы мчимся по ней, и по обе стороны дороги далеко, до самого горизонта простираются низкорослые заросли саксаула.

— Это наше лесохозяйство, — говорит шофёр Файзула. — А где лес, там и звери. Зайцы есть. Лисы есть. Ну и, понятно, волки. Фу ты, шайтан!..

Файзула вдруг резко повернул баранку, нас тряхануло. Мы прильнули к окнам.

— Что?! Где?..

— Ах, не попал, — сказал Файзула. — Змея. Уползла. Надо было её переехать.

Среди этих зарослей ещё издалека мы увидели большой курган. Нам объяснили, что это древнее городище Варданзи. Селение, которое существовало здесь, у подножия кургана, было сильным, независимым и богатым. Ещё в двадцатых годах нашего века оно славилось производством расписной глиняной посуды.

Но случилось так, что постепенно пески засыпали арыки, поля и сады. Люди стали переселяться в другие места. Последние жители покинули селение около двадцати лет назад.

Мы бродили по бывшим улицам, среди бывших садов, входили в полуразвалившиеся ворота цитадели.

Варданзи спит, укрытое песчаной кошмой. Под нею — тайны богатой и длинной истории этого края.

Варданзи ждёт археологов.

Ребята из Шафриканского краеведческого общества показали позже то, что они нашли только лишь на поверхностней какие это были сокровища! Жировые светильники, драгоценные украшения, кольчуги, кинжалы, ну и предметы уже более близкой к нам истории — немецкую двустволку и английский пистолет…

А сейчас безмолвие этих мест нарушает лишь один человеческий голос: здесь живёт в одиночестве старый мулла.

Новое в Узбекистане заметнее, чем где-нибудь в другом месте, потому что оно почти всегда соседствует со старым.

Здесь поражает всё: и то, что в далёком кишлаке есть ателье «Голубой экран», в котором сидит сын неграмотного дехканина и преспокойно чинит телевизор. И то, что среди хлопковых полей стоит огромный, с тридцатилетней историей, Дворец пионеров.

Спасибо тебе, дорога, за радость и удивление!